За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове (fb2)

- За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове 1332K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лидия Борисовна Либединская - Тотырбек Исмаилович Джатиев

Тотырбек Джатиев
Лидия Либединская
ЗА ВАС ОТДАМ Я ЖИЗНЬ
Повесть о Коста Хетагурове

Николай Тихонов
Слово о Коста

Несколько лет назад мне рассказали о новом большом замысле, возникшем в Издательстве политической литературы: готовилось издание серии книг, само название которой — «Пламенные революционеры» — четко определяло задачу, поставленную издательством. Книги эти посвящались судьбам и деяниям борцов за свободу, рыцарям с пламенным сердцем, революционерам всех времен и народов.

Воссоздать в яркой и увлекательной форме образы лучших людей, посвятивших свою жизнь борьбе за будущее человечества, донести до новых поколений сложность и достоверность исторической и политической обстановки, в которой приходилось жить и бороться этим людям, шаг за шагом восстановить перед читателем их жизненный путь и героический подвиг — какая это трудная, ответственная, благородная задача!

Замысел издательства сразу показался мне необычайно интересным и заслуживающим всяческой поддержки. И все же невольно закрадывалось сомнение: очень уж велика и сложна задача…

Но вот прошел сравнительно небольшой срок, и мы являемся свидетелями рождения серии «Пламенные революционеры».

Мне, человеку, издавна любящему Кавказ, особенно радостно, что среди первенцев этой серии выходит в свет повесть о Коста Хетагурове.

16 августа 1889 года в Пятигорске состоялось открытие памятника Михаилу Юрьевичу Лермонтову. Местные власти сделали все, чтобы превратить народный праздник в сухое чиновничье мероприятие. Казенные речи, плохие стихи, жидкие аплодисменты, бледные улыбки чиновников и администраторов, сохраняющих приличествующее им, как охранителям порядка и опекунам душ, важное самодовольство. Сам начальник Терской области, человек, ненавидящий всякое живое слово, был председателем комитета по сооружению памятника. Казалось, ничто не оживит ложнопарадного торжества. И вдруг прозвучал свежий, как ветер из ущелья, голос, и в толпу чиновников точно ударила молния.

Это был голос другого мира, голос, перекликающийся со стихами Лермонтова, призывающий и угрожающий. Это был голос Коста Хетагурова. Он говорил от имени осетинской молодежи, от имени будущего:

«Пусть этот праздник послужит стимулом для нашего возрождения к лучшему, честному, доброму, пусть поэзия Лермонтова жжет нам сердца и учит нас правде».

Поэт, публицист, драматург, он может быть справедливо назван основоположником осетинской литературы, создателем осетинского литературного языка. Но он был еще и живописцем, положившим начало реалистической живописи в Осетии.

Цельный характер Коста удивителен. И в поэзии, и в газетных статьях, и в выступлениях на суде, и в присутствии — он всегда строгий гонитель несправедливости, неподкупный судья, выразитель народного мнения и народного гнева Коста ненавидит фальшь и в жизни и в литературе.

Он ясно видел грань, разделяющую «две России». Он понимал, что и в тяжелых условиях царского режима русская передовая культура помогает его землякам-осетинам стать врачами, инженерами, педагогами, юристами. Он хорошо знал, что его родной народ никогда не испытывал враждебных чувств к русским людям и прекрасно различал, где грубая чиновничья власть, а где русский человек, не разделяющий антинародную политику царизма.

Достаточно прочесть подряд все стихи, посвященные Коста Хетагуровым плеяде выдающихся русских деятелей: Лермонтову, Грибоедову, Чайковскому, Островскому, — чтобы увидеть, как близки ему, как родственны ему эти могучие таланты, каким большим чувством связан он с ними.

И памятником любви к русскому языку, к русской художественной речи всегда будут стихи и статьи, очерки и пьесы, написанные Хетагуровым по-русски. Это дает нам право считать его не только осетинским, но и русским писателем.

«Откуда он взялся, этот вольнодумец и возмутитель спокойствия?» — в бешенстве спрашивали большие и малые чиновники Северного Кавказа. Гнев и удивление росли, когда они узнавали, что родился он в глуши осетинских гор, в бедном селении Нар, около Зарамага.

В середине девятнадцатого века это и вправду была изрядная глушь. Старые боевые башни стояли на скалах. Снежные горы подымали свои строгие вершины, над которыми, напоминая сказочных нартов, красовались ярко освещенные на закате облака, точно стояли на страже богатыри, закутавшиеся в тяжелые бурки.

Сакли были не столь сказочны. В них не было окон, над очагом висел котел и дым выходил в потолочное отверстие. Каменный дом дышал холодом, был угрюм и неприветлив.

Тяжелая, безрадостная жизнь. Но так жил его родной народ, и где бы ни был Коста Хетагуров, он никогда не забывал об этом.

Не верь, что я забыл родные наши горы,

Густой, безоблачный, глубокий небосвод,

Твои задумчиво-мечтательные взоры

И бедный наш аул и бедный наш народ…

За вас отдам я жизнь… все помыслы и силы,

Всего себя лишь вам я посвятить готов…

Это знали горцы. Имя Хетагурова, защитника бедняков, было известно в каждом осетинском доме. И не только в осетинском. Его знали и в Грузии, и в Армении, и в Кабарде, и в Карачае — всюду на Кавказе.

Когда во Владикавказе вышла из печати книга осетинских стихов Коста Хетагурова, знаменитая «Осетинская лира» — «Ирон фандыр», она сразу стала настольной книгой каждого осетина. Пусть ряд стихотворений был опущен, пусть некоторые искажены рукой перепуганного редактора, пусть она сразу же была конфискована царской цензурой, — осетинский народ встретил книгу с волнением и восторгом.

Она во весь голос рассказывала о стремлениях и думах осетинского народа, о его жизни, утверждала новый осетинский поэтический язык.

Публицистика Хетатурова охватывает все вопросы общественной жизни Кавказа. Очень точно написала Мариэтта Сергеевна Шагинян, изучавшая публицистику Коста:

«Глубокая познавательная роль его статей, их историзм, широта политического охвата… — все эти качества делают публицистику Коста настолько исторически-весомой и содержательной, что она и до сих пор не утратила своего значения. Можно смело сказать, что для правильного представления о положении вещей на Северном Кавказе в 80-90-х годах нет лучшего чтения, нежели газетные статьи Коста Хетагурова».

1900 год. Начало двадцатого столетия. Новый век. Коста жадно читает книгу Фридриха Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства». Он читает книгу Владимира Ильича Ленина «Развитие капитализма в России». Он пишет о них отзывы в газете «Северный Кавказ». Как революционный демократ он ощущает нарастание в стране революционного движения.

Чувствуется приближение революционной бури. Но силы поэта на исходе. В середине 1903 года тяжело больного Коста Хетагурова перевезли в селение Георгиевско-Осетинское, где провел последние годы жизни его отец. На этот раз даже любимые им горы, всегда вливавшие в него силы, не помогли. Первого апреля 1906 года он умер.

И так же, как когда-то Коста почтил память Лермонтова смелыми стихами, так на его могиле прозвучал среди речей голос поэта Цаголова:

И чем сильней был мрак, чем жизнь была тоскливей,

Тем ярче ты горел и шел смелей вперед,

И звал с собой туда, на этот путь счастливый,

«И бедный свой аул, и бедный свой народ»…

Поэт умер. Но стихи его начали долгую прекрасную жизнь. Многие из них превратились в песни. «Додой», «Завещание», «Походная песня», «Тревога» пелись горцами в годы первой русской революции. В годы гражданской войны песни и стихи Коста вдохновляли борцов против интервентов и белогвардейщины. В дни Великой Отечественной войны бойцы осетины хранили в своих походных сумках «Осетинскую лиру».

На митинге, посвященном освобождению Северной Осетии от немецко-фашистских захватчиков, писатель-воин Петр Андреевич Павленко, старый кавказец, сказал:

«Сегодня уместно вспомнить и великое имя основоположника осетинской культуры, поэта-публициста и художника Коста Хетагурова, чей благородный прах хранит, как святыню, столица Северной Осетии. Мертвый телом, но вечно живой своими стихами, он неизменно вдохновляет осетинский народ на борьбу с чужеземцами… как бы незримо участвуя бок о бок со своим народом в обороне Владикавказа и в боях за родные горы…»

Петр Павленко возложил на могилу Коста венок с такой надписью: «Учитель! У твоей могилы пишу о потомках твоих, о сынах Северной Осетии, твой друг и потомок в искусстве, русский писатель П. Павленко».

Он сказал верные слова. Мы, русские писатели, — друзья великого народного поэта Осетии, мы его потомки в искусстве.

Прошли многие годы. Давно нет той бедной, отсталой Осетии, которую знал и такой мучительной любовью любил Коста Хетагуров. Есть новая, светлая, богатая талантами красавица — Советская Осетия. Неузнаваемо изменилась ее жизнь, ее судьба.

И давно нет на свете царской, отсталой России. Есть могучий и великий Советский Союз, объединяющий дружную семью полноправных народов.

Имя славного сына Осетии Коста Хетагурова известно во всех концах Советского Союза. Его именем названы парки, школы, улицы, театры, музеи. Ему поставлены памятники. Произведения Коста положены на музыку, переделаны в сценарии, по ним сняты фильмы. Его пьесы ставятся на сцене национального театра. Стихи ого звучат по всей стране. На многих и многих языках братских народов изданы его сочинения. Произведения Коста изданы и за рубежами Советской страны. Их читают и по-немецки, и по-польски, и по-чешски, и по-арабски.

Коста Хетагуров полноправно вошел в великую семью мировых классиков. Всюду его имя пользуется почетом и уважением.

Потому так отрадно, что в повести «За вас отдам я жизнь» воссоздан живой, обаятельный и героический образ поэта-борца Коста Хетагурова.

Коста

Часть первая

1

Коста шел по узорчатому парапету и не верил, что это наяву. Со стен, из тяжелых золоченых рам смотрели на него гордые красавицы в кружевах, бархате и атласе. Разнообразные яства, рожденные щедрой кистью художников фламандской школы, дразнили аппетит. Монархи всех стран и веков укоризненно и презрительно щурились на его грубую кавказскую одежду.

«Не во сне ли я?» — снова и снова спрашивал себя Коста и поглядывал в огромные окна. Там, за зеркальными стеклами — спокойная гладь реки, громады зданий на противоположном берегу, мосты, арки и зелень садов, чуть тронутая осенней позолотой.

Он шел из залы в залу, нигде не задерживаясь. Конечно же, он придет сюда еще много раз, придет, чтобы рассматривать и осмысливать каждое полотно, каждую скульптуру. А сейчас — дальше, дальше. И вдруг…

Небо в сводчатых окнах такое же синее, как там, на его родине, в Осетии. И горы такие же — белые, вечные. Он остановился. И не мог отойти от картины до тех пор, пока вежливая служительница не сказала, что музей закрывается.

Он пошел к выходу, но вернулся снова. Что, собственно, так привлекало его в этом маленьком, не столь уж приметном полотне?

Молодая мать, сама почти девочка, держала в руках пухлого младенца. Трогательные рыжеватые завитки волос, сытый и сонный детский взгляд, и глаза матери, исполненные обреченной, вечной и беззаветной любви.

Леонардо да Винчи! Мог ли юноша, родившийся в нищей, заброшенной к облакам горской сакле, мечтать о том, что увидит творения итальянского гения?!.

— Еще раз прошу вас, сударь, покинуть стены нашего музея, — раздался настойчивый и уже далеко не такой вежливый голос служительницы.

И он покорно пошел к выходу, неслышно ступая в своих мягких горских сапогах по натертому до блеска паркету.

2

Тяжелая дверь плавно закрылась, и Коста остановился на ступенях Эрмитажа.

Уже больше месяца жил он в Петербурге, и, казалось, город прилагал все старания, чтобы предстать перед ним в самом лучшем свете. Погода была теплая, солнечная, и Коста уже начинал с недоверием относиться к рассказам о моросящих петербургских дождях, о сером и сумрачном небе, о промозглом ветре, пронизывающем до костей.

В маленькое окно чердачной комнаты, которую Коста. снял на время экзаменов, он каждое утро видел безоблачное небо — ясное и тихое, и, казалось, этой тишине не будет конца.

Впрочем, пока шли экзамены, у него не было времени размышлять о погоде. Он стал замечать ее лишь теперь, когда все осталось позади и, получив высший балл, он был зачислен студентом Петербургской академии вольных художеств.

Никогда еще не ощущал Коста такой силы и уверенности, как в эти дни. Все казалось по плечу. Случись сейчас ему, как храброму нарту Батрадзу^[1], вступить в единоборство со злыми духами, он, конечно же, вышел бы победителем. А подари ему нарт Ацамаз^[2] свирель, Коста завоевал бы своими песнями весь мир!

Легко сбежав по широким ступеням, он вышел на пустынную Дворцовую площадь, обошел кругом тяжелую колонну, увенчанную бронзовым ангелом, и через Дворцовый мост направился на Васильевский остров.

Когда Коста ехал в Петербург, он был уверен, что его встретит двоюродный брат Андукапар, который уже несколько лет учился здесь, в военно-медицинской академии. Не увидев его на перроне, Коста растерялся — куда идти? Прямо с вокзала поехал он разыскивать брата. В академии ему сказали, что Андукапар поступил на лето репетитором к детям какой-то вдовы-генеральши и выехал с ними на дачу, под Лугу. Коста на следующий же день съездил к нему.

Андукапар мог вернуться в Петербург лишь к началу сентября. Коста даже испугался — как жить одному в незнакомом городе? Но теперь он был рад своему одиночеству. Он чувствовал себя первооткрывателем — все узнавал сам, и каждый раз это походило на маленькую победу.

Чужой в огромном городе, он ничего ни у кого не расспрашивал, сам находил все, что его интересовало. Впрочем, это оказалось не гак уж трудно. Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Некрасов, Толстой и Достоевский так широко и зримо рассказали ему о Петербурге, что порой, останавливаясь перед каким-нибудь зданием или памятником, Коста ловил себя на ощущении, будто пришел сюда не впервые. Когда-то давно, может быть, в другой жизни, он уже приходил сюда, конечно же приходил.

Этой другой жизнью была его страсть к книгам.

Оказавшись на Сенатской площади, Коста с трудом удержался, чтобы не опуститься на колени. Священные камни! Это по ним проходили декабристы. Здесь раздался выстрел Каховского, пробудивший Россию.

Декабристов загнали в тюрьмы, сослали на каторгу и заклеймили позором. Пятерых повесили. Но позор обернулся вечной славой. Искры великого огня разлетелись по бескрайним просторам Российской империи. И, кто знает, не попала ли одна из них в сердце Коста Хетагурова?

Громкий цокот копыт вывел его из задумчивости. Жандармский патруль проскакал по Дворцовому мосту.

«Перепуганы», — подумал Коста. Еще и полугода не прошло, как разорвалась бомба народовольца Гриневицкого, оборвавшая жизнь царя-«освободителя». Один из отголосков залпов, что морозным декабрьским днем 1825 года прозвучали на Сенатской площади.

Сумерки сгущались. Фонарщики зажигали огни, со стуком приставляя лестницы к чугунным столбам. Желтый свет фонарей разгонял наступающую тьму.

Надо было торопиться, не то хозяйка замкнет на щеколду деревянную калитку и тогда придется будить ее и выслушивать незлобивое ворчание. Да и самовар, верно, остыл, а это значит, что Коста снова ляжет спать голодным — без горячего сладкого чая и подрумяненных хлебцев, которыми хозяйка за недорогую плату кормила постояльца.

Туже затянув пояс, Коста поспешил домой.

3

Нет, не может быть, чтобы это происходило в Петербурге! Черкески, папахи, разноязыкая, гортанная кавказская речь. И запах, с детства знакомый запах жареной баранины. Коста выстругивал перочинным ножом березовые шампуры, и ему казалось, что стоит поднять глаза и сделать несколько шагов, как лесная чаща раздвинется, раздастся звонкий говор ручья и горы неприступной стеной вырастут перед ним, а в вышине забелеют снега.

Он оглянулся. Вокруг шелестели деревья — могучие белокожие березы да осины с тоненькими зеленоватыми стволами и жестокой, вечно дрожащей листвой.

Как тихо! Только веселое щебетание птиц и шуршание прошлогодней листвы под ногами нарушает добрую солнечную тишину. Кажется, нет на свете Петербурга с его шумными проспектами, крикливыми лихачами, яркими витринами, торопливыми прохожими. И трудно представить, себе, что Галерная гавань — это часть столицы — таким нищим выглядит окраинный Петербург.

Направляясь на встречу студентов-земляков, Коста впервые увидел одноэтажные и двухэтажные дома Васильевского острова, деревянные, часто с деревянными же крышами, поросшими мхом и травой. Изредка возвышался трехэтажный каменный дом. Он казался колоссом среди своих низкорослых собратьев. По обеим сторонам улицы — деревянные тумбы и никаких тротуаров. Почти перед каждым домом садик, у ворот, на мостиках через канавы, — скамейки, где проводят время за сплетнями и пересудами местные кумушки. Захолустье…

Не так уж много посланцев гордого Кавказа учится в Петербурге. Как радостно встретить на чужбине земляка, услышать родную речь! В каких бы учебных заведениях ни учились студенты-кавказцы, они держали между собой крепкую связь.

Сегодня шумная студенческая семья принимала первого художника-осетина. Пусть будет добрым его путь по суровой петербургской земле!

Правда, Коста был несколько удивлен тем, что, собравшись на место пикника, его новые товарищи мало-помалу разбрелись — одни собирать ягоды, другие — цветы, третьи — ветки для костра. Коста и Андукапару поручили сложное и почетное дело — изготовление шашлыка. Андукапар сразу отрекомендовал Коста как великолепного мастера «шашлычного дела». Но ведь это там, дома, он готовил отличные шашлыки, а здесь?.. Разве найдешь у петербургских торговцев мясо молодого барашка? И как узнать, чем его кормили выращивая? А от этого многое зависит.

И Коста беспокоился.

Рыжие языки костра уже высоко взметывались к небу. Потрескивал хворост, летели горячие искры, а Андукапар все подкидывал и подкидывал валежник.

— Живее, братец, угли готовы! — окликнул он задумавшегося Коста.

— Разжечь костер каждый может, — отозвался тот. — Или ты, брат, решил осрамить меня перед земляками при первом же знакомстве?

Андукапар подошел к корзинам и стал вынимать оттуда нарезанное мелкими кусочками розовое мясо и сиреневые головки лука.

— Зачем сердишься? — миролюбиво сказал он. — Сегодня тебя принимают в Петербургское кавказское землячество… Это большая честь.

— Еще один экзамен… — устало вздохнул Коста. — Ставьте сразу единицу!

— Чудак! — усмехнулся Андукапар. — Кто здесь, в Питере, если не земляки, от всей души порадуется твоей радости? Но ведь им надобно сначала узнать, чем ты дышишь. А вдруг ты монархист? — Он хитро подмигнул Коста. Но увидев, что тот помрачнел, явно не принимая его шутку, быстро добавил: — Будем, однако, веселиться, праздник есть праздник!

— Мы ведь и не повидались с тобой толком, Андукапар, — негромко сказал Коста, словно не слыша его веселого тона. — Не поговорили. А мне о многом хотелось расспросить тебя. У нас на Кавказе каких только басен не рассказывают об убийстве царя, а ведь ты был здесь…

— Тише! — шикнул на него Андукапар. — О подобных вещах в Питере рассуждать запрещено. Стань на колени и приговаривай: «Царство небесное его императорскому величеству…»

— Ты все шутишь! А я всерьез спрашиваю: ты видел, как казнили Желябова и других?

— Да что ты от меня хочешь? — рассердился Андукапар. — Я в этом деле не участвовал. Храбрец из «Народной воли» бросил бомбу в карету его императорского величества. Вот и весь сказ!

— Почему же весь? — раздался за их спиной спокойный голос.

Андукапар вздрогнул и оглянулся. А Коста вопросительно поглядел на подошедшего к ним студента. И, как бы отвечая на его взгляд, студент протянул руку и представился:

— Яков Борисов, студент учительского института. Родом с Кавказа…

Коста крепко пожал протянутую руку и с невольной гордостью в голосе сказал:

— Хетагуров, студент Академии художеств.

— Поэт, художник, актер. Одним словом, будущий Леонардо! — весело добавил Андукапар.

— Вы, кажется, интересовались казнью героев? — заговорил Борисов, обращаясь к Коста. — Я был при этом… Не мог усидеть на лекции, сказался больным, ушел в лазарет, а оттуда…

— Вы были при казни? — волнуясь, переспросил Коста.

Борисов молча кивнул головой и продолжал:

— Казнили их на Семеновском плацу, неподалеку отсюда. — Он указал рукой куда-то в сторону, и Коста пристально поглядел туда, словно мог еще увидеть казненных.

— Из дома предварительного заключения их везли на двух колесницах, которые начальство окрестило «позорными», — понизив голос, рассказывал Борисов. — Приговоренные были в черных балахонах, у каждого на груди табличка с надписью: «Цареубийца». Перовская, а рядом Желябов… — голос его дрогнул, он ожесточенно махнул рукой и добавил: — Вопреки обыкновению, несчастных решили казнить не на рассвете, а в десять часов утра.

— Чтобы другим не повадно было покушаться на сиятельных особ! — громко вставил Андукапар.

Коста посмотрел на брата, но лицо его оставалось непроницаемым.

— Толпы людей стояли вдоль улиц и молча глядели на процессию. — Казалось, Борисов не расслышал реплики Андукапара. — Говорят, что перед казнью несчастных пытали. Один из них показывал толпе израненные руки и кричал что-то, но барабанная дробь заглушала его слова. Михайлов дважды сорвался с петли…

— Еще декабрист Муравьев-Апостол крикнул перед смертью, что в России даже повесить толком не умеют… — сказал Коста, и Борисов задержал взгляд на его лице, словно изучая.

— Народ надеялся, что Михайлова помилуют. Но его в третий раз поставили на скамейку. Толпа рванулась было к эшафоту, ее оттеснили казаки.

— Что-то не праздничный разговор вы завели, — попытался Андукапар изменить тему. — Ты бы, Коста, лучше за шашлыками последил, пережаришь — осрамишься…

С Финского залива налетал легкий влажный ветерок, он пробирался между деревьями, шевелил траву и разносил по лесу аромат жареной баранины. Сочное, обтекающее жиром мясо, прослоенное прозрачным луком, потрескивало на шампурах.

Проголодавшиеся студенты стали собираться вокруг костра. Первым подошел смуглый широкоскулый горец среднего роста, с коротко подстриженными черными усиками. Он внимательно оглядел Коста, ловко ворочавшего шампуры, и весело сказал:

— Хетага славные сыны! Я вижу, у вас все готово. В лесу благоухает, как в моем родном Дагестане.

— Шашлыки готовы! — объявил Андукапар. — Зови друзей, Сайд, если ваша дискуссия окончена.

Коста насторожился. Дискуссия? Так вот, оказывается, какие «ягоды» собирали студенты! А его не позвали. Не доверяют. Ну что ж, он докажет, что умеет хранить тайны.

Сайд Габиев и Коста знали друг друга еще по Ставропольской гимназии, но Сайд приехал в Петербург годом раньше и поступил в техническое училище.

— Угощайся, Сайд, не то умрешь с голоду! — улыбнулся Коста и поднес ему горячий шампур. — Не дагестанский, а осетинский! — шутя, добавил он.

— Петербургский! — подхватил шутку Сайд и осторожно, чтобы не обжечь пальцы, снял кусок румяного, потрескивающего мяса. — Не вкусно, ой как не вкусно! — с притворной гримасой сказал он, прожевав один кусок и снимая второй.

Студенты всё подходили. Они поздравляли Коста с поступлением в академию, пожимали ему руки. Андукапар разливал вино, Коста потчевал шашлыком, а сам поглядывал по сторонам, разыскивая Борисова. Ему хотелось продолжить разговор. Но Борисов словно сквозь землю провалился.

— Батюшки, кого я вижу! Крым! — радостно воскликнул Коста, заметив невысокого ладного горца в щеголеватой белой черкеске.

— Будь счастлив, Хетагуров, рад встрече! Друзья обнялись. Ислама Крымшамхалова, или просто Крыма, как называли его друзья, Коста знал давно. Они познакомились весной 1870 года. В тот год отец Коста, старый Леван Хетагуров во главе большой группы нарцев, переселявшихся из-за безземелья с гор на равнину, переехал в Баталпашинский округ. Так появилось на Кубанских землях новое село — Георгиевско-Осетинское. Богатые карачаевские князья Крымшамхаловы жиля неподалеку. Княжеским титулом своим Ислам никогда не кичился, был прост, и товарищи любили его.

— Чем же окончилась дискуссия? — ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Андукапар и энергично вытер губы носовым платком.

Коста прислушался.

— Я так увлекся шашлыком, что забыл о главном. Кто же прав? Москвичи? — продолжал Андукапар. Он не слишком интересовался политикой, но все же испытывал невольное любопытство к дискуссиям, проходившим в землячестве. А сегодня должно было обсуждаться «Воззвание Всероссийского Совета студентов», размноженное на гектографе и разосланное студенческим землячествам.

В «Воззвании» Совет требовал от землячеств, чтобы они не ограничивали свою деятельность материальными вопросами. Конечно, помощь нуждающимся студентам — дело необходимое и благородное. Но пора подумать и над более серьезными проблемами: политическими и социальными. А над какими именно и каким образом — это надлежало решать на своих сходках самим студентам.

Сегодня, собравшись якобы для встречи с новым земляком, студенты продолжили начавшуюся несколько месяцев назад дискуссию. Но присутствие Коста явно стесняло их. В сущности, они ничего не знали о своем новом соотечественнике, а времена тревожные, об осторожности забывать нельзя. И чтобы увести разговор от опасной темы, Сайд весело ответил Андукапару:

— Дискуссии — это хорошо! Продолжение следует. Но сейчас я бы с удовольствием сплясал лезгинку. Ведь что ни говори, а сегодня у нас праздник…

Зазвенел фандыр^[3], студенты образовали круг и захлопали в ладоши. Сайд вышел на середину и, лихо гикнув, закружился в стремительном и четком танце.

4

Как трудно просыпаться по утрам! Глаза слипаются, голова сама валится на подушку, руки и ноги точно налиты свинцом. Но опоздание на утреннюю молитву в академии не прощают.

Коста сбрасывал одеяло и медленно одевался, ежась от пронизывающего холода, — печи за ночь выстывали, ни к чему нельзя было прикоснуться, все казалось ледяным. Вот когда он понял, что такое петербургская осень!

На улицах еще горели тусклые фонари. В длинных и узких коридорах академии было темнее, чем за ее окнами, — на весь коридор полагались две чадные керосиновые лампы — в начале и в конце, — и приходилось шагать, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться о ведро или швабру, забытые подвыпившим служителем. Керосиновый угар заполнял коридор, летала копоть, студенты кашляли и ругались.

В рисовальных классах были нумерованные места для студентов и «низкие», ненумерованные, для вольнослушателей. За час до начала занятий вольнослушатели собирались у дверей с поленьями под мышкой и терпеливо ждали, когда сторож, звеня связкой ключей, отопрет класс. Тогда, толкая друг друга, они спешили к круглому пьедесталу натурщика и поленьями занимали себе места. Многие студенты считали «низкие» места более удобными и отдавали вольнослушателям свои номера, лишь бы посидеть на поленьях: натура рядом, все видно.

Какое здесь разнообразие лиц и костюмов, какое разноязычие! Нараспев звучит украинская речь, рядом окает волжанин, сверху слышится гортанный говор кавказца. Бараньи шапки, башлыки, щеголеватые пальто богатых студентов, а рядом залатанные зипуны и куцые гимназические куртки с нелепыми штатскими пуговицами. Впрочем, на одежду никто не обращает внимания. Для искусства существует один бог, один повелитель — талант.

Коста любил эту напряженную тишину. В легком скрипе нескольких десятков карандашей слышался ему стрекот кузнечиков, пение сверчков.

Порою, устав от рисунка, Коста поднимал голову и вглядывался в лица своих однокашников. Застенчивый по натуре, он ни с кем близко не сходился, а если с ним заговаривали, отвечал, но сам не поддерживал беседы.

Больше других привлекал внимание Коста невысокого роста, тихий, молчаливый студент. Он тоже держался несколько особняком, но товарищи относились к нему с подчеркнутым уважением.

— Сын Серова, знаменитого композитора. У Репина в Париже учился. Талант! — не раз слышал Коста,

Все в этом юноше привлекало — и открытое лицо, и скромные, но исполненные врожденного достоинства манеры, и одежда — безукоризненно сшитая, но отличающаяся сдержанностью вкуса. Наблюдая за Серовым, Коста видел, что работал он упорно, с увлечением, и на натуру не просто смотрел, а словно душу ее просматривал сквозь внешние очертания. И с какой безжалостной легкостью рвал то, что казалось ему неудачным.

Сам профессор Чистяков удивлялся гармонии его рисунка и ставил Серова в пример другим ученикам. И колорит, и светотень, и характерность, и чувство пропорции — этим Валентин Серов владел превосходно.

Встречался Коста и с Архипом Ивановичем Куинджи. Талант его был своеобычен, ярок. Это был коренастый, порывистый человек, с огромной головой и большими выпуклыми карими глазами. «Художник света», — говорили о Куинджи в академии.

Коста больше всего любил одну его небольшую картину, серенькую, будничную, — льет нудный обложной дождь, по глиняному раскисшему косогору жалкая кляча едва волочит телегу. По стекающим ручьям и лужам шагает босоногий возница, оставляя рядом с комьями колес отпечатки пяток и пальцев.

Глядя на эту картину, Коста ощущал в душе что-то бесконечно грустное и родное. Сможет ли он когда-нибудь так же просто рассказать о своей Осетии?

В классе было трудно не только работать, но и дышать. Густо чадили керосиновые лампы. Но люди, склонившиеся над листами бумаги, казалось, не замечали этого. Они словно вообще ничего не замечали, поглощенные видениями, возникавшими пока еще лишь в их воображении.

Звенит колокольчик, возвещая перерыв. Все бросаются к сторожу, переминающемуся с ноги на ногу у двери. На плече у него висит длинное и широкое полотенце, рядом стоит огромная лохань с водой. Весело переговариваясь, студенты отмывают черные от карандашей руки, наспех вытирают их грубым полотенцем, которое на глазах чернеет, потому что вместо мыла приходится пользовался кусочками глинки, заранее приготовленными все тем же предусмотрительным сторожем…

5

Коста учился со страстью. Он любил здание Академии художеств и каждое утро, как добрых знакомых, приветствовал стынущих под петербургским небом сфинксов. Он думал о том, как тоскливо им здесь, на чужбине, — может, так же тоскливо, как порой бывает и ему. По ночам Коста видел во сне горы, головокружительные пастушьи тропы, старого отца Левана, добрую Чендзе, вскормившую и воспитавшую его.

Родина… Ни на минуту он не забывал о ней. И может быть, никогда так много не размышлял о прошлом и будущем своего народа.

Это были трудные раздумья. Коста знал, сколько горя приносят осетинам царские чиновники, как бесстыдно наживаются они на труде бедняков. Да и среди самих осетин хватает алдаров^[4] и князьков, что испокон веков пьют народную кровь.

А здесь, в академии, разве мало чиновников, казенных душ, которым нет до искусства никакого дела? И все же Коста понимал: только отсюда, с севера, может прийти освобождение. Без России пропадет и сгинет его родная страна.

А что стало бы с ним без России? Жил бы в своем высокогорном Наре, как все его односельчане, обреченные на темное, полуголодное существование. Но судьба оказалась к нему щедрой. Сначала он попал во Владикавказ, в русскую прогимназию, научился читать русские книги, — а есть ли друзья надежнее и мудрее? Как жить без Пушкина и Лермонтова, без Некрасова и Толстого?

А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» — по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык — Германа Александровича Лопатина.

Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести — сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.

Но вот и гимназические годы остались позади, Коста — в Петербурге. Город раскрывает перед ним свои сокровища, Коста видит блистательную роскошь дворцов, памятники и мосты, созданные гениальными художниками. Но видит он и другое — убогие домишки Галерной гавани, словно сбежавшие сюда со ставропольских окраин. Всем сердцем своим он чувствует, что в Петербурге идет какая-то скрытая напряженная борьба — та, о которой вскользь, осторожно говорили между собою студенты. Кажется, Петербург находится в осаде, особенно после первого марта.

Но с кем поговоришь обо всем этом, кому поверишь свои раздумья, если ты пока еще — новичок, пришлый, чужой человек?

6

— Люди — вот вечная тема искусства! — говорил Павел Петрович Чистяков, начиная очередное свое занятие. — Люди и их жизнь. Трудная жизнь, земная. Прошу помнить об этом, господа, приступая к новой работе…

Он стоял на кафедре — высокий, плотный, с зачесанными назад волосами и крупным орлиным носом. Несмотря на неправильные черты, лицо его казалось красивым. Академического мундира Павел Петрович не признавал и на занятия всегда являлся в штатском.

Одну за другой анализировал Чистяков работы учеников. Голос его, мягкий, с простонародными тверскими интонациями, звучал убедительно и веско. Иногда он вдруг замолкал, постукивая по кафедре длинными суховатыми пальцами, словно обдумывал что-то.

«Велемудрый жрец живописи! — говорил о нем в Ставрополе первый учитель Коста по рисованию Василий Иванович Смирнов. — Но вот беда — до того перегрузил себя человек теориями искусства, что вовсе забросил живопись. А ведь как начинал! — И Василий Иванович непритворно вздыхал. — Ему пророчили блестящее будущее, — продолжал он, — но собственные картины не удовлетворяли его. Да, други мои, большую силу надо иметь, чтобы понять свое же несовершенство… Зато какой педагог! Кто попадет к нему в ученики, за того я спокоен. Верные руки… Сам Суриков через них прошел…»

Коста посчастливилось. Он был зачислен в класс адъюнкт-профессора Чистякова и слушал его всегда, затаив дыхание. Никто до сих пор еще не говорил с ним об искусстве так, как Павел Петрович. Сколько раз, бродя по убегающим вверх ставропольским улицам, а потом по прямым проспектам Петербурга, Коста думал о своем призвании, о трудной судьбе художника. Но все это было расплывчато, смутно, неясно. А в устах профессора мысли Коста словно становились осязаемыми, приобретали четкость.

— Сегодня мы приступаем к следующей работе, — сказал Павел Петрович, легким шагом всходя на кафедру. — Разрешите, господа, представить вам новую нашу натурщицу…

На дощатый помост поднялась тоненькая девушка в белой блузке, с русой косой вокруг головы. Она была смущена непривычной ей ролью, яркий румянец заливал нежные щеки, лоб, по-детски тонкую шею. Осеннее солнце вдруг на мгновенье заглянуло в окна и осветило ее всю — от маленьких башмаков, едва выглядывающих из-под длинной темно-синей юбки до прозрачно-розовых ушей.

Павел Петрович пошел по рядам. Коста видел, как порою, подходя к ученику, он брал из его рук карандаш и что-то подправлял на листе бумаги.

В классе царила благоговейная тишина.

7

— Хетагурчик!

Коста обернулся, да так резко, что чуть не сшиб с ног респектабельного старичка в котелке и черном пальто с бархатным воротником.

— Дикий горец! — возмутился старичок.

Коста смущенно извинился, нетерпеливо поглядывая на ту сторону Литейного, откуда ему весело махали двое молодых людей.

— Городецкий! Борисов! — воскликнул Коста, разглядев лица товарищей. — Салам, салам!..

И быстро перебежал улицу.

— Что же ты земляков забыл? — упрекнул его Городецкий, студент-филолог, часто бывавший на собраниях кавказского студенческого землячества.

— Занятия, занятия… — оправдывался Коста.

— Занятия — это прекрасно, — согласился Городецкий, — но и без друзей жить нельзя.

— А кто сказал, что у господина Хетагурова мало друзей? — чуть усмехнувшись, возразил Борисов. — Не на нас же с тобой свет клином сошелся. — И, обратившись к Коста, добавил: — А мы вас недавно в землячестве вспоминали, Андукапар стихи ваши нам читал.

Коста вспыхнул. Ох уж этот Андукапар! И кто его просил?..

Еще в Ставрополе, в гимназии, Коста писал стихи, читал их на ученических вечерах, печатал в гимназическом «Люцифере». Но кто в юности не пишет стихов! Это были наивные детские вирши, о которых теперь вспоминается с улыбкой. Здесь же, в Петербурге, Коста часто казалось, что сам город подсказывает ему ритмы и рифмы, нашептывает строки. Конечно, и это еще очень слабо, подражательно. Русские слова не всегда подчинялись ему, он писал и рвал написанное, в который раз давая себе клятву никогда больше не браться за перо.

А потом садился и писал. Только в стихах мог он излить жажду подвига, томившую его.

Ах, Андукапар… Зачем он читал им?

— Стихи ваши сильны по духу своему, — сказал Борисов, почувствовав смущение Коста. — Только к чему эти красивые слова — «аккорд», «ланиты», «жертвенник», «бокал»… Борьба, о которой вы, судя по вашим стихам, мечтаете, — трудное, будничное дело, о нем надо писать строго, сурово.

— А подвиг народовольцев? Отдать жизнь хотя бы за один шаг к свободе! — живо отозвался Коста. Он был рад встрече с Борисовым. — Разве напишешь об этом простыми словами?

Борисов поморщился.

— Ну вот, опять все та же пышность… Подвиг их прекрасен, люди никогда не забудут имена героев, — понизив голос почти до шепота, заговорил он, — И все же не отдельные выдающиеся личности делают историю. Убили Александра II, правит Александр III. Что изменилось? Вместо двух палочек стало три? Вы с работами Плеханова знакомы?

— Нет. Только слышал о них.

— Ничего, познакомитесь! Мыслящий человек но может пройти мимо них. А пока запомните: масса, народ вершит историю. Помочь народу, быть с ним в решающие минуты — наше каждодневное дело. Оно не терпит красивых слов и пышных фраз. Не обижайтесь за поучения, я ведь старше вас…

Коста и не думал обижаться. Ему хотелось, чтобы этот разговор длился как можно дольше. Он с жадностью ловил каждое слово Борисова. Но Городецкий дернул Коста за рукав:

— Нынче и стены имеют уши, — сказал он. Коста хотел что-то ответить Борисову, но Городецкий поспешил прервать его:

— Поглядите-ка на этот дом! — указал он на мало приметное здание, мимо которого они проходили. — Квартира Некрасова. В ней часто собирались авторы «Современника», и если бы однажды здесь обвалился потолок, — кто знает, появились ли бы на свет «Обломов», или «Война и мир», или «Дворянское гнездо»…

Борисов засмеялся:

— Да, брат, не поздоровилось бы русской литературе! — И он обратился к Коста: — А вот этот подъезд вам знаком?

Они стояли сейчас перед темно-красным домом с могучими кариатидами, поддерживающими роскошный портал.

Вот парадный подъезд. По торжественным дням,

Одержимый холопским недугом,

Целый город с каким-то испугом

Подъезжает к заветным дверям, —

продекламировал Борисов, и с той же торжественной интонацией заключил: — Вот у чьей лиры надо учиться служению народу! Вы «Поэт и гражданин» читали?

Коста отрицательно покачал головой.

— Понятно. Эти стихи были напечатаны полностью в первом издании «Стихотворений» Некрасова еще в пятьдесят шестом году, а с тех пор — ни разу. Только в списках ходят… Я пришлю их вам через Андукапара.

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан, -

прочел он и неожиданно, протянув Коста руку, сказал; — Прощайте, Хетагуров, до новых встреч! Мы с Городецким уже опаздываем…

И оба быстро растворились в сгущающихся петербургских сумерках.

8

Пришла зима. На улицах сугробы. Голубой лед сковал реки. В солнечные дни из окон академии было видно, как по Неве проносятся тонконогие рысаки, впряженные в легкие саночки, а в саночках — разрумянившиеся от мороза барышни в пушистых шапочках.

Но ясные дни выдавались редко. Солнце, едва показавшись, исчезало. В домах и на улицах не гасли огни. Небо низко висело над городом, хмурое и тяжелое.

Этой зимой Коста неожиданно для самого себя увлекся скульптурой. Как-то по окончании лекций он случайно забрел в скульптурный класс. В классе было пусто. Заспанный служитель неприветливо взглянул на непрошеного посетителя.

— Можно мне лепить? — робко спросил Коста.

— Так ведь приготовить надо, — нехотя ответил служитель. — На чаёк будет с вашей милости?

Коста пошарил в карманах. До очередной стипендии оставалось восемьдесят копеек. Но он без раздумий протянул служителю два пятиалтынных.

Тот сразу оживился.

— Выбирайте место. Что лепить-то будете?

— Вот… — Коста нерешительно указал на голову Давида.

Служитель ушел и через некоторое время вернулся с мешком глины.

Коста не представлял себе, что одно прикосновение пальцев к глине может доставить такое наслаждение. Сначала работа не ладилась, он не мог найти верных пропорций, глина ползла. Но уже на следующий день все пошло легче. И теперь свободное от рисунка время Коста проводил в скульптурном классе.

Копировать ему вскоре наскучило, он задумал собственную композицию — «Горцы». На переднем плане — горец, застывший с шашкой в руке. Остальные фигуры — кто с косой, кто с вилами или топором. Один — с книгой. Именно ему, горцу с раскрытой книгой в руках, принадлежит будущее. Он укажет родному народу путь к истине.

Коста долго не решался показать свою работу Чистякову. Но когда все же показал, профессор одобрял ее. Зато инспектор возмутился. «К чему прославлять дикарей?!» — заявил он тоном, не терпящим возражений, и велел отправить скульптуру на свалку. Однако служитель, помня о двух пятиалтынных или, может быть, просто из уважения к труду смирного чужеземного парня, сказал Коста:

— Заберите-ка ее, батюшка, к себе. Вдруг пригодится…

Коста унес скульптуру на чердак общежития, и когда вскоре Андукапар и Сайд зашли ею навестить, он потащил их наверх.

— Молодец! — одобрительно поцокав языком, сказал Сайд. — Надо бы всему землячеству показать, а? У нас скоро будет литературно-музыкальный вечер, заодно и выставим произведения первого художника и скульптора осетина. Согласен?

Коста засмеялся, он понял эти слова как шутку: какая уж там выставка!

Но Сайд вовсе не шутил. Через несколько дней в академию забежал Крымшамхалов — тот самый Крым, который жил по соседству с Хетагуровым в Карачае, — и, поймав в коридоре Коста, сказал:

— В субботу вечером ждем тебя в землячестве! Сайд заедет за тобой, поможет довезти работы…

Коста растерялся. Какие работы? Скульптуру «Горцы» и портрет горянки? Ведь ничего больше он не успел сделать за полгода учебы в академии! Так неужели показывать землякам эти ученические упражнения?

Но Крым и слушать его не стал.

— Значит, в субботу, ровно в шесть, — повторил он и, прощаясь, добавил: — Еще и стихи почитаешь. Хочешь — свои, хочешь — чужие.

Коста растерянно глядел ему вслед,

9

Сайд опаздывал. Коста лежал на кровати, глядя, как быстро гаснет за окном дневной свет. Мысли текли лениво. После длинного дня занятий хотелось лишь одного — подремать хоть немного перед тем, как снова сесть за стол и просидеть до глубокой ночи, не отрываясь от заветных книг и тетрадей.

Если выдавались свободные часы, он читал. Пока еще в Петербурге ему не удавалось доставать политическую литературу. С товарищами по академии сходился он туго, а в Кавказском студенческом землячестве к нему приглядывались — надо было зарекомендовать себя, прежде чем заслужить столь высокое доверие. Да и люди в землячестве разные, не ко всякому обратишься с подобной просьбой. Андукапар ему в этом деле не помощник, оберегает брата от «опасных связей». Коста решил перечитать комплекты журналов — «Отечественные записки» и «Современник». Конечно, прежде всего в этих журналах его интересовали работы Белинского. Коста и раньше знал некоторые его статьи. В Лопатинской библиотеке ему даже удалось прочитать в списках письмо Белинского к Гоголю.

Коста всегда подкупала та страстная ненависть к крепостничеству, что звучала в каждом слове Белинского, волновали его призывы к просвещению народа. Но здесь, в сумрачном и холодном Петербурге, Коста с осязаемой реальностью представлял себе не только Белинского — писателя, философа, борца, ной Белинского-человека, прожившего трудную короткую жизнь, всегда нуждающегося, больного, но ни разу не поступившегося своими убеждениями. Особенно часто он почему-то вспоминал страницы из «Былого и дум», где Герцен рассказывает о страстных спорах, которые вел Белинский; иногда они оканчивались кровью, которая лилась у него из горла. Бледный, задыхающийся, он останавливал свой взгляд на том, с кем говорил, дрожащей рукой подносил ко рту платок и замолкал, глубоко огорченный и униженный своей физической слабостью.

Коста отчетливо представлял себе худого, измученного человека с неугасимыми, неистовыми глазами, и горячая любовь к нему переполняла его сердце.

И сейчас, внимательно, с карандашом в руках перечитывая статьи, рецензии и даже аннотации, написанные Белинским в разные годы, Коста по-новому понимал их, видел, что Белинский, говоря о проблемах литературных, всегда одновременно ставит и политические вопросы.

Вот вчера он перелистывал «Отечественные записки» за 1842 год и нашел там маленькую рецензию Белинского на книжку некого господина Лебедева «Супружеская истина в нравственном и физическом отношениях». Коста удивился — с чего это Белинский обратил внимание на подобный труд? Высмеивая Лебедева за то, что тот проповедует давно известные истины, Белинский вдруг замечает: «…Вот если бы г. Лебедев взяли на себя труд разрешить великую политико-экономическую задачу современного мира: как быть сытым и одетым, не лишенным необходимых удобств жизни, не получив от родителей хорошего наследства и не наворовав при «тепленьком местечке»

Индеек малую толику, —

это другое дело; может быть, многие с вами и не согласились бы, зато все-таки остались бы вам благодарны хоть за доброе намерение…»

Так можно даже ничтожный повод использовать, чтобы еще и еще раз напомнить о самых насущных проблемах!

«Эх, иметь бы когда-нибудь собственный журнал, где бы вот так же, как это делал Белинский, со всей горячностью и категоричностью говорить о нуждах горцев…» — размечтался Коста.

Он лежал на кровати, глядя в синее-синее зимнее окно, и наслаждался тишиной, сумерками, покоем. Хотел ни о чем не думать, подремать, отдохнуть, а вот не получалось. Глаза привыкли к темноте, и Коста ясно различал очертания шкафа, книжной полки, стола. А на столе — вон они, стопочкой, переплетенные чьей-то заботливой рукой, аккуратные, с кожаными корешками «Отечественные записки».

Если Сайд не приедет за ним, он зажжет свечу и до глубокой ночи будет читать, читать…

«А если все-таки приедет? — вдруг в тревоге подумал Коста. — Что я буду декламировать на сегодняшнем вечере? Свои стихи? Нет уж, пожалуй, после разговора с Борисовым лучше повременить, хотя, кажется, в последнее время я стал писать иначе — более сдержанно, строго».

Коста поднялся, зажег свечу. По стенам и потолку побежали тени. С холста, что стоял возле окна, на него в упор смотрели черные девичьи глаза. Смуглое лицо было задумчиво, взгляд исполнен немолодой печали. Ах, как трудно далась ему эта осетинская девушка, сколько мучительных часов провел Коста с нею наедине. Кто она? Может быть, это его мать? Он не помнил матери, но почему-то именно такой представлял ее себе. Красавица Мария Хетагурова — так называли ее все нарцы… Или, может, это просто девушка — пока еще чужая, но придет время и ему будет суждено встретиться с ней. Пускай бы она оказалась именно такой.

То ли в комнате было прохладно, то ли его познабливало, но Коста стал быстро ходить из угла в угол, пытаясь согреться.

«Да! Так что же все-таки читать?» — вновь спохватился он и вдруг улыбнулся. Решено! Сегодня даже Борисов будет доволен!..

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Сайд.

— Продрог чертовски! — крикнул он, не здороваясь. — Прямо кости звенят от мороза. А снега навалило, что в наших горах!

— Поезжай на Кавказ, там уже тепло, скоро цветы зацветут, — отозвался Коста, пожимая руку Сайда.

— Кавказ не Кавказ, а ехать пора. Карета подана! Ты готов? — весело торопил его Сайд. — Давай я помогу. — Он сдернул с кровати простыню, ловко завернул в нее скульптуру, взял под мышку портрет горянки и направился к двери. — Опаздываем, брат, а наши земляки этого не терпят.

10

Вечер был назначен в одном из клубов за Охтой. Сайд и Коста приехали, когда народ еще только начал собираться.

— А, Хетагурчик! — ласково воскликнул Городецкий. — Привез свои шедевры?

Коста немного уколол насмешливый тон, каким были сказаны эти слова, но Городецкий так дружески улыбался, протягивая ему руку, что обида мгновенно растаяла.

Скульптуру установили на высокой тумбе, под одной из больших керосиновых ламп, освещавших фойе. А вот с портретом горянки пришлось повозиться. Раз пять Коста просил Сайда перевесить портрет, отходил на несколько шагов, глядел издали, хмурился.

— И здесь не смотрится, — в отчаянии повторял он, и Сайд снова покорно снимал картину.

Наконец наиболее удачное освещение было найдено, и Коста вздохнул с облегчением.

А народу в фойе все прибывало. Кто-то обнял Коста за плечи. Андукапар! Как давно они не виделись…

— Ты что-то похудел, братец, — заботливо оглядев Коста, сказал Андукапар. — Может, тебе деньги нужны?

Андукапар уже подрабатывал частной практикой и был искренне рад помочь брату.

— Что ты! Я только вчера получил стипендию, — торопливо отказался Коста.

О том, что несколько дней до стипендии он жил впроголодь, — на казенных харчах сыт не будешь, — Коста умолчал.

Андукапар подозрительно покачал головой.

— Ты все такой же упрямый, — заметил он. — Помнишь, как в прогимназию без сапог бегал?

Коста засмеялся.

— Давно это было… — задумчиво сказал он.

— Давно, а я как сейчас помню.

В тот год они первый раз шли в прогимназию по пыльным улицам Владикавказа. Прохожие с усмешкой поглядывали на черноволосого мальчика в гимназической форме и с сапогами под мышкой. Как ни уговаривал Андукапар брата надеть сапоги, тот ни за что не соглашался.

— В форме — и босой, — неужели тебе не стыдно? — сердился тогда Андукапар.

— Стыдно?! — удивился Коста. — В Наре все бегают босиком и летом и зимой. Чего стыдиться? На улицах полно пыли, да еще острые камни, — эдак и сапог не напасешься.

«Да, он и сейчас все такой же упрямый!» — подумал Андукапар и ласково похлопал Коста по плечу.

— Поздравляю, Хетагурчик! — К ним шел Крымшамхалов в своей щеголеватой светло-серой черкеске. — Работы отличные, спасибо!

В толпе студентов Коста увидел и Борисова. Он хотел подойти к нему, как вдруг в дверях показалась девушка. Она легко шла по ковровой дорожке, благосклонно улыбаясь студентам. На ней было нарядное шелковое платье, в ушах и на шее сверкали небольшие, но, по-видимому, дорогие камни. Девушку сопровождали молодые офицеры.

— Княжна Тарханова, — шепнул Крымшамхалов. — Красавица, а?

Он уже собрался рассказать о ней Коста, как к ним подошел распорядитель и спросил:

— Господин Хетагуров, нынче вы первый читаете. Готовы?

— Готов! — ответил Коста, продолжая следить за княжной, которая подошла к его скульптуре и внимательно разглядывала ее. Княжна то приближалась к скульптуре, то отступала на шаг, и офицеры почтительно стояли вокруг нее, словно охрана.

— Почему они такие злые? — спросила княжна довольно громко — так, что Коста расслышал ее слова. — И на кого это он замахнулся шашкой?

— Плебейство… — с готовностью отозвался один из офицеров. — Право же, это не заслуживает вашего внимания. Взгляните лучше на портрет. Кажется, недурен!

Княжна подняла взгляд на портрет.

— Плебейство, говорите? А что ж, пожалуй, верно. Но художник этот — человек, несомненно, одаренный. Кто он? — спросила она Сайда.

— Я представлю его вам, дорогая княжна, но позже. Господин Хетагуров выступает первым… Прошу в зал!

— Зачем вы пригласили их? — раздраженно спросил Борисов у Андукапара. — Студенческий вечер и вдруг — княжна?

— Мы бы рады не приглашать, — виновато вздохнул Андукапар, — но… Люди они богатые, не пожалели своих кошельков для бедных студентов. Как не позвать?

— Не понимаю! — буркнул Борисов. — Неужто и вольный дух студенчества покупается за деньги?

Андукапар пожал плечами и отошел. Подобные разговоры не следовало вести здесь.

Вступительное слово произнес Городецкий. Он говорил немного — о пользе образования для горцев, о благородной цели нынешнего вечера, сбор от которого пойдет в фонд бедных студентов. После него тут же на сцену вышел Коста.

В зале было полутемно, однако взгляд его сразу остановился на княжне Тархановой. Она сидела в первом ряду, окруженная своими телохранителями. Длинными пальцами Коста провел по своим иссиня-черным волнистым волосам и, явно волнуясь, начал читать:

Опять один, опять суров,

Лежит — и ничего не пишет.

Он отыскал глазами Борисова и увидел, как тот кивнул ему, словно одобряя. И сразу появилась уверенность, голос окреп, зазвучал во всю силу:

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной,

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой,

Ему нет горше укоризны…

Иди в огонь за честь отчизны,

За убежденья, за любовь…

Иди и гибни безупречно,

Умрешь недаром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь…

«Сумасшедший! — шептал про себя Андукапар, закрыв от волнения глаза. — Накличет на себя беду! Что с ним делать? Уастырджи^[5], помоги!»

Коста читал с такой страстью, что, казалось, это были его собственные строки, родившиеся только что — вот на этой трибуне.

«Похоже, что на него можно положиться, — думал Борисов, слушая Коста. — Только слишком он неосторожен, неопытен еще…»

А княжна не сводила с Коста огромных блестящих глаз, в которых отчетливо читалось и восхищение его смелостью, и возмущение — дерзостью.

— Н-да-а, — тихо заметил один из офицеров. — Эдак-то они бог знает до чего договорятся…

— Это стихи господина Некрасова, — брезгливо пояснил другой. — Да к тому же еще — запрещенные цензурой. Вот ведь — истинно дикари!

Но княжна бросила на своих соседей такой ледяной взгляд, что оба поняли: желая угодить красавице, они явно дали маху.

Коста между тем продолжал:

А ты, поэт! избранник неба,

Глашатай истин вековых,

Не верь, что неимущий хлеба

Не стоит вещих струн твоих!..

Студенты проводили Коста громкими аплодисментами и одобрительными возгласами. Андукапар не выдержал и побежал за кулисы.

«Неужели Коста не понимает, что в зале сидят шпики и о его поведении завтра же будет известно в Академии художеств?» — в отчаянии думал он.

А студенты все вызывали и вызывали Коста, требуя, чтобы он читал еще.

Андукапар взбежал на сцену, схватил брата за руку.

— Не смей, слышишь, не смей! — зашептал он. — Себя не жалеешь, о старом Леване подумай! С каким трудом отправлял он тебя в Петербург! Я старший, я не позволю!

Коста, зная бешеный нрав брата, понял: хочешь не хочешь, придется подчиниться.

Аплодисменты угасали, раздалась напевная горская музыка, и по сцене, словно вихрь, пронеслась стремительная лезгинка.

Коста и Андукапар стояли в полутемном фойе.

— Сейчас же отправляйся домой, — строго говорил Андукапар брату. — Ты не должен здесь оставаться. Пойдем, я провожу тебя…

Они направились в гардероб, но тут их нагнал Борисов.

— Я с вами, друзья! — сказал он. — Кажется, самое интересное уже позади, а мне еще заниматься надо…

Они вышли на улицу. Снег блестел и искрился под йогами. Сверкали звезды, высокие и холодные.

— Революция — не студенческого ума дело! — первым заговорил Андукапар.

— И что ты только говоришь, брат! — воскликнул Коста, оглядываясь на Борисова и ища в нем поддержки.

— Я говорю, что если завтра в академии об этом узнают, тебя вышибут в пять минут.

— Знаешь, Андукапар, как говорит русская пословица: волков бояться — в лес не ходить! Нет уж, такая жизнь не по мне. Вот Павел Петрович Чистяков совсем иному нас учит. Жизнь не шутка, — говорит он. — Нужно бороться. Бороться и побеждать. Эти слова мне больше подходят, и не пытайся переделать меня, я уже двадцать третий год шагаю по земле.

— Двадцать три — это, правда, не так уж много, — негромко вмешался в разговор Борисов, — но, конечно, достаточно, чтобы самостоятельно мыслить. Я понимаю вас, Коста, и я — на вашей стороне. Но если вы решили избрать путь борьбы, нужна осторожность. Иначе вы ничему не сумеете научиться — вас отовсюду выгонят. А если человек хочет что-то сделать для своего народа, он прежде всего должен сам много знать. И уж во всяком случае — знать своего врага, потому что от неизвестного врага труднее защищаться.

— Он еще сам должен учиться, а не других учить! — продолжал ворчать Андукапар. — Академию надо окончить!

Друзья дошли до Литейного проспекта. Коста должен был идти прямо — на Васильевский, Борисов и Андукапар на Выборгскую, где они жили неподалеку от Военно-медицинской академии.

— Вот тебе деньги, поезжай на извозчике, — строго сказал Андукапар и сунул Коста двугривенный. — Закоченел совсем…

— Да, холод не тетка, — засмеялся Борисов. — А я хоть и вырос на Кавказе, люблю русский морозец, бодрит!

— И я тоже, — поддержал его Андукапар. — Давайте пройдемся. — И снова обратившись к Коста, сказал: — Прощай, братец, до скорой встречи. А вот и экипаж к твоим услугам.

— Садись, барин, с ветерком подвезу! — крикнул извозчик и, придержав лошадь, остановил саночки возле студентов. Коста ловко вскочил в сани, прикрыл ноги обтрепанной меховой полостью и, зябко поеживаясь, махнул друзьям рукой.

— Извозчик гикнул, и санки, визжа по укатанному снегу, скрылись в снежной петербургской мгле.

11

— Очень уж вы строги к своему брату, милый Андукапар Леванович, — посмеиваясь сказал Борисов, когда они остались вдвоем. — Коста горд и упрям. По правде говоря, я стал побаиваться, как бы дело до драки не дошло. Вы ведь, горцы, горячие.

— Я за него в ответе! Мне отец его наказывал: «Держи младшего своего в узде, норов у него вольный!» Если бы вы знали, сколько, однако, горя причинил мне мой брат…

— Неужели Коста способен причинить кому-нибудь зло? — удивился Борис. — Он умен, талантлив и, мне кажется, добр.

— Доброта в наше жестокое время — недостаток. Я ведь вместе с Коста и во Владикавказской прогимназии учился, и в Ставрополе. Всегда с ним сладу не было. В Ставрополе он однажды чуть гимназию не поджег…

— Как же это? — воскликнул Борисов.

— А вот как! Посадили его за какую-то провинность в карцер. Впрочем, не за какую-то, — поправился Андукапар, — а за то, что он одному алдарскому сынку по физиономии смазал. Был у нас такой, Ахтанаго Кубатиев. Отец его — богатейший человек, самодур, жестокий, как волк. Засадили нашего Коста в карцер, там холодно, грязно. Вот он и не придумал ничего лучшего, как собрать мусор в кучу и разжечь костер, дескать, чтобы согреться. Чудом не задохнулся…

— За что он алдарского сынка-то?

— Кичился Ахтанаго своим богатством, гимназисткам проходу не давал. Коста его однажды и осадил. Ахтанаго взбесился: «Нищий! — кричит. — Ради куска хлеба стараешься!»

Тут Коста без стеснения ему всю правду и высказал.

— Выходит, он его за дело, — улыбнулся Борисов.

— За дело, — согласился Андукапар. — У бедняков наших земельные наделы с носовой платок, а у Тугановых да Кубатиевых десятки тысяч десятин лучшей пахотной земли… Но ведь Коста своей пощечиной ничего не исправил, а врага себе на всю жизнь нажил.

— Знаете что, — неожиданно предложил Борисов, — здесь неподалеку дешевенькая чайная. Зайдем, спросим пару чая и продолжим наш разговор. А то поздно уже, дома поесть не придется.

— Что ж, — согласился Андукапар, — зайдем… Брат к вам тянется, доверяет. Мне хочется, чтобы вы знали: не так он прост, как может показаться.

— Вот этого-то я о нем как раз и не думаю! — серьезно заметил Борисов.

Они вошли в тускло освещенную, жарко натопленную чайную. Народу почти не было, тихо, сонно. Заспанный половой, в несвежем фартуке, принес им на подносе два пузатых чайника с яркими розовыми цветами — один побольше, другой поменьше, вкусно пахнущей домашней колбасы и горячих баранок.

— Царский ужин! — пошутил Борисов.

Он смотрел на Андукапара и невольно сравнивал его с Коста. Вроде бы и похожи, а разные! Этому в жизни все ясно. Выучится, станет хорошим врачом, будет лечить людей и себе на хлеб зарабатывать. На хлеб с маслом. А тот, младший, мечется, ищет. Не себе ищет счастья, всем людям. Молод еще, сумеет ли пронести жар сердца через всю жизнь? Или такая же вот заботливая родня остудит, обережет?

— Откуда он у вас в Осетии такой взялся: бунтарь, вольнолюбец? — негромко спросил Борисов.

— С детства таким был, — подумав, ответил Андукапар. — Может потому, что с рождения выпала ему нелегкая доля. Мать умерла, отец женился, мачеху в дом привел. Сами понимаете, как малышу без матери расти. Кругом нужда, темнота. Зимой люди под снежными обвалами гибнут, летом на охоте пропадают. Дети мрут от голода и холода. А народ наш гордый, веселый, душа у него нежная, поэтическая, — продолжал Андукапар. — Коста с малых лет пастушонком был, со стариками чабанами скотину пас. А чабаны — народ особенный. Никто лучше них сказки не сказывает, песни не поет. Никто лучше птичьи и звериные повадки не знает. Таких вольных разговоров, как у чабанов, нигде не наслушаешься. Есть у нашего народа такой обычай: если случается какое-нибудь событие — радостное ли, печальное, — складывают о нем песню. Всем миром складывают. Коста не раз при этом присутствовал. Есть у него любимая песня о Чермене. Не слышали про такого?

— Нет. Непростительно плохо знаем мы еще народное творчество…

— Так вот, Чермен — простолюдин, от рабыни в яслях рожденный, силой захватил алдарские земли и распахал их для бедняков. Его предательски убили, но слава о нем не смолкает в народе. Или песня о Хазби… Целую неделю воин-богатырь оборонял свое ущелье от иноземцев… С детства наслушался Коста этих вольных песен. А когда постарше стал, записал. Говорит, книгу из них сделаю, издам…

— Хорошее дело задумал…

— Хорошее-то хорошее, да только в записях его получается, что все песни народные обращены против князей и алдаров.

— А разве это не так?

— Так, наверное, — неуверенно сказал Андукапар. — Да что он может один сделать? Погубит себя, вот и весь сказ!

— Почему же он один, Андукапар Леванович? — понизив голос, спросил Борисов. — Помните, как Белинский писал: «Россия есть страна будущего. Россия в лице образованных людей своего общества носит в душе своей непобедимое предчувствие великости своего назначения, великости своего будущего…» Заметьте, в лице образованных людей. К брату вашему это прямое отношение имеет, потому что нет у него пути без России.

— Я одно знаю, — рассердился Андукапар, — со своими воззрениями Коста давно бы себе железную решетку сплел, не будь меня около. Держу его в узде и время от времени одергиваю, как всадник взмыленного молодого коня, несущегося к пропасти. Так наказал мне мой дядя, старый Леван, тезка моего отца. И нет у меня права ослушаться старшего. Коста надо академию кончить, профессию получить, мастерством овладеть. Как он жить собирается? Отец кормить его не может.

— Насколько я понимаю, Коста никогда не стал бы жить на средства отца.

— Да, да, он гордый! А значит, должен понимать — единственное, что дает в нашем обществе человеку независимость — это деньги. Их надо уметь зарабатывать, если не хочешь красть. А он об одном твердит: саморазвитие, самообразование. Образованный человек — это еще не профессия. Когда мы в Ставропольской гимназии учились, Коста целые дни проводил в тайной библиотеке какого-то Лопатина. С уроков убегал, ночей не досыпал — все читал. Для тайного рукописного журнала «Люцифер» стихи сочинял. Был у нас в Ставрополе такой вольнолюбивый гимназист Росляков, затеял тайный журнал издавать…

— Слышал я о Рослякове, хороший человек… — сказал Борисов.

Андукапар только рукой махнул. Он хотел одного: выговориться, излить душу, поделиться своей тревогой. Всем сердцем любил он Коста, желал ему счастья и готов был сделать все, чтобы помочь в достижении этого счастья. Но, видно, разное у братьев было счастье и не могли они понять друг друга.

Борисов с интересом слушал Андукапара. Коста понравился ему с первой же встречи. Он сразу почувствовал незаурядность в этом юноше, свободном и мягком в обращении, не навязчивом, но весьма определенном в своих симпатиях. Борисов чувствовал, что Коста относится к нему с доверием и уважением, и гордился этим.

Сейчас, слушая искренние жалобы Андукапара, он ловил себя на том, что сочувствует вовсе не этому симпатичному и добропорядочному человеку, пожалуй, слишком уж благополучному, а его брату — неустроенному и мятущемуся.

— Помню, ночи напролет проводил Коста в спорах и разговорах с учителями истории и словесности, — продолжал свои сетования Андукапар. — А какой толк от разговоров? Болтовня болтовней и останется. Он и меня на эти сборища водил. Поначалу, честно скажу, интересно было. Но ведь нельзя забывать о главном. А главное — наука. Сколько я с ним тогда ругался: изучай латынь, изучай закон божий, изучай математику! Иначе из гимназии вылетишь. А он мне, знаете, что в ответ; «Или ты, брат, не видишь — у меня минуты свободной нет. Да я больше всех вас занимаюсь!» А что это за занятия? Один раз прихожу — Сен-Симона «Утопический социализм» читает. Другой раз зашел — историю Парижской коммуны штудирует. Вы думаете, зачем он французский язык так хорошо изучил! «Хочу, — говорит, — энциклопедистов в подлиннике читать…»

— Так что же тут плохого, Андукапар Леванович? — воскликнул Борисов. — Это прекрасно!

— А я вас еще раз спрашиваю: кто его кормить будет? Коста еще совсем маленьким был, а старый Леван у него все допытывался: «Кем ты будешь, лаппу?^[6] Офицером — не хочешь. Коммерцию ненавидишь. Священников и юристов презираешь, говоришь, они народ обманывают. Как будешь на свете жить?» А он все свое… Нет, чтобы старика пожалеть. Я вас очень прошу, дорогой, поговорите с ним. Он к вашим словам прислушивается. Внушите, пусть всерьез занимается рисованием. К черту политику! Помогите мне…

«Помочь-то мы поможем, да только не тебе! — думал Борисов, слушая Андукапара. — Брату твоему суждена иная жизнь, не удержать тебе его, не старайся».

Андукапар молчал и выжидающе смотрел на Борисова.

Тот подозвал полового:

— Водки графинчик! — коротко приказал он. Половой исчез.

Кто-то вошел в чайную, и клубы морозного воздуха, ворвавшись на мгновенье, окутали все белой мглой и скрыли друзей друг от друга.

— Вы даже не подозреваете, как нужны сейчас такие люди, как ваш брат, — негромко сказал Борисов. — Молод он еще, горяч — это правда. Но учителя у него хорошие — Герцен, Белинский, Чернышевский, Некрасов. Они плохому не научат. Ему бы еще Плеханова почитать…

Борисов налил водку в граненые зеленоватые стопки.

— Выпьем-ка за нашего Коста, — сказал он весело.

12

Опять он пришел сюда! Стоило Коста отправиться одному на прогулку, как ноги сами приводили его на Семеновский плац. Здесь были казнены народовольцы. Место пустынное, ничем не примечательное, вдали — однообразно тусклые дома.

Падал и таял мокрый снежок. На плацу в этот предвесенний воскресный день никого не было, и только городовой топтался на месте, неизвестно от кого и от чего охраняя пустующий плац. Коста постоял-постоял и хотел уже возвращаться домой, как вдруг заметил на противоположной стороне человека с длинной пушистой бородой. Внимательно оглядывая плац, он время от времени что-то быстро заносил карандашом в свой большой блокнот. Но вот человек решительно пересек плац и подошел к городовому. На пустынной площади голос его звучал громко, и, прислушиваясь, Коста понял, что человек расспрашивает городового о казни.

Городовой, которому, видимо, наскучило топтаться в одиночестве, отвечал охотно и многословно. Он пошел по площади рядом с бородатым, показывая ему места, где были установлены виселицы.

— На деревенские качели похожи… — донеслись до Коста слова городового. — А войска вот так расположены были, полукругом, — он обвел площадь рукой. — Народу собралось видимо-невидимо: конная жандармерия с трудом сдерживала. А я лично так думаю: туда им и дорога, злодеям проклятым! — добавил городовой, заискивающе поглядывая на собеседника и явно надеясь получить от него в благодарность за рассказ щедрые чаевые.

Но человек с бородой сказал сухо и четко:

— Человек не рождается преступником. Зло не присуще его натуре. Но неразумные основы общества иной раз толкают его на жестокость.

— Так точно-с! — подобострастно поддержал городовой, далеко не все поняв в речи незнакомца.

Между тем тот снова достал блокнот и карандаш.

Осмелев, Коста приблизился к нему и увидел, что бородач делает зарисовки. Конечно, это было неприлично — смотреть, как работает незнакомый художник, — и все же Коста не мог уйти. Впрочем, бородатый, кажется, не замечал его. Но едва Коста сделал несколько шагов, решив все же уйти, как услышал позади себя энергичный голос:

— Минуточку, юноша! Разрешите спросить вас! Коста остановился, не уверенный, что эти слова относятся именно к нему. Недоуменно оглянулся.

— Да, да, юноша, именно вас я хотел спросить: вы — черкес?

— Осетин, — ответил Коста.

— Осетин! — обрадовался бородатый. — Господи, какой необычайной красоты этот край! Мне приходилось бывать там. Но народ… Беднейший народ, беднейший… Не зря Пушкин сказал: «осетинцы — самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе».

Коста смущенно молчал.

— Будем знакомы — Верещагин…

У Коста от волнения перехватило дыхание. Да как же он сразу не узнал его? После русско-турецкой войны имя Верещагина стало знаменитым не только в России, но и во всем мире. Его полотна на сюжеты минувшей войны, и особенно картина. «На Шипке все спокойно!», взволновали русское общество, хотя, как говорили, вызвали недовольство в «сферах».

— Хетагуров, — чуть помедлив от волнения, проговорил Коста.

— О, не потомок ли вы славного Хетага? — улыбаясь, спросил Верещагин. — Во время странствий по Кавказу приходилось мне слышать прелестное предание о куще Хетага, которая отделилась от леса и укрыла Хетага от преследований кабардинских князей…

— Как же, как же, — с застенчивой радостью отозвался Коста. — Легенда легендой, но как-то так получилось, что потомков Хетага в народе помнят. Да я и сам-то могу назвать почти всех своих предков… А что до «кущи Хетага», то и сегодня она украшает Куртатинскую долину — великолепная роща. Ее считают священным местом…

— Как все же это трогательно… — задумчиво, словно обращаясь к самому себе, сказал Верещагин и спросил: — А вы никуда не торопитесь? Хотите, я закончу свои зарисовки и мы вместе пойдем в город?

— Я буду счастлив, — вырвалось у Коста.

13

Эта была не совсем обычная дружба, хотя бы потому, что один из них был на двадцать лет старше другого, да и к тому же — известный художник. И все-таки это была настоящая дружба, длившаяся всю жизнь.

Что привлекало Верещагина в застенчивом, красивом юноше, который на Семеновском плацу робко заглядывал в альбом художника? Верещагин встречал за свою жизнь немало таких вот молодых горцев — он долго странствовал по Кавказу. И в альбомах его были их портреты. Удивляясь гибкости ума и одаренности натур, он не раз думал о том, какое богатство мысли могло бы раскрыться в народе, если бы ему дали возможность учиться и творить.

Встретив в Петербурге юношу в горском костюме и узнав, что он первый осетин, избравший трудный путь художника, Верещагин сам выразил желание ознакомиться с его работами. И как-то получилось, что Верещагин стал встречаться с Хетагуровым все чаще и чаще.

Верещагин в тот год приехал в Петербург из Парижа, — ненадолго, только ради того, чтобы сделать натурные зарисовки к задуманной им картине «Казнь через повешение в России». Вскоре он должен был уехать на три месяца в Индию. Но пока еще у них было время для встреч и бесед. Они много гуляли вместе по городу, и Верещагин рассказывал Коста о своем детстве, расспрашивал его о далеком подоблачном селении Наре. Коста умел так нарисовать словами и портрет, и пейзаж, что Верещагин словно вновь переносился на любимый им Кавказ. В рассказах юноши он ощущал то, чего не могла бы дать ему ни одна книга, — душу горца.

Коста Хетагуров часами рассказывал Верещагину о далеких днях своего детства, и художник видел высокие горы и багровые лучи солнца, играющие на вершинах Адай-хоха… Воображение рисовало узкие улочки Нара, которые сама природа вымостила гранитом, и босого мальчишку в неказистом бешмете. Мальчишка размахивает грубой холщовой сумкой, в которой лежат книги и тетради, но он забывает, что пора в школу, он спешит к нависшей над дорогой скале и оттуда, с острой вершины, вглядывается в силуэт всадника, скачущего по узкой тропе за рекой.

— Отец!..

Всадник все ближе и ближе, и теперь уже мальчик видит, что нет, не отец это. У отца конь вороной, а у этого — серый. Но почему же так долго не возвращается отец? Эх, если бы знал Леван, как обижает Кизьмида его сына, он поспешил бы домой,

…Как умеет слушать Верещагин! Слова не проронит, вопроса не задаст, — это ведь такое искусство — уметь слушать! Да к тому же еще — не равного себе, а простого молодого парня, у которого за спиной и нет почти ничего.

Но Верещагин смотрит на Коста выжидающе — говори, мол, говори, мне все интересно.

И Коста продолжает. Он вспоминает, например, как однажды дежурил по классу и потому пришел в школу раньше всех. Черная доска была такой маняще чистой, что рука сама потянулась к мелку, и Коста нарисовал то, что недавно видел своими глазами, когда перед пасхой мачеха послала его к попу отнести в узелке яйца — с каждого ученика попу «полагалась» дань. Не постучавшись, Коста вошел в дом. Поп завтракал. Но какой это был завтрак в последнюю, самую строгую неделю поста! На столе — масло, яйца, молоко. Поп яростно обгладывал баранью кость, жир струился по подбородку… Этакий грех в великий пост! А ведь в классе и в церкви поп твердил одно и то же: «Не приведи, господи, нарушить пост и вкусить мяса или молока! Того бог накажет: рот навсегда скривится и глаз ослепнет. Грех, большой грех нарушить пост!»

— Значит, в Наре живут осетины, исповедующие христианство? — с интересом спросил Верещагин.

Коста усмехнулся.

— Официально считается, что большинство осетин — христиане, меньшинство — мусульмане. Магометанство проникло к нам значительно позже, из Кабарды, и распространено лишь в Дигории да еще среди некоторой части князей и алдаров. Но мне думается, наши осетины вообще равнодушны к официальной религии. Христианство коснулось их поверхностно, лишь обрядностью. Христианская мораль мало понятна, да и во многом противоречит этическим, веками сложившимся понятиям наших горцев. Осетины соблюдают посты и праздники, упоминают имя Христа. Но вместе с тем исполняют и прежние, языческие обряды, молятся своим аульным святыням, в известные дни приносят жертвы — баранов, ягнят, быков. Впрочем, то же и с мусульманством… Произносят имя Магомета, совершают омовения, соблюдают пятницу, постятся во время рамазана. А в повседневной жизни обращаются за помощью к духам. К Уастырджи — покровителю мужчин, путников и воинов, Уацилле — властителю грома и молнии, иначе говоря — святому Илье… Да всех и не перечислишь… Верещагин засмеялся и обнял Коста за плечи своей крепкой рукой мастерового:

— А вы кто будете, мусульманин, христианин или язычник? — шутя спросил он.

— Еще легендарный Хетаг, основатель нашего рода, принял христианство, а я… В документах значится: «вероисповедания христианского», а религия моя… — Коста задумался.

— У всех у нас, наверное, одна религия, — серьезно сказал Верещагин, — искусство. Тяжкое и сладостное служение, требующее в жертву всей жизни… Но мы отвлеклись от вашего рассказа. Так что же история с попом? Чем закончилась?

— Грустно закончилась, — сказал Коста и продолжал рассказ.

…Когда в класс пришли ребята, они увидели нарисованного на доске попа с бараньей ляжкой в руках и капли жира, стекающие на рясу. А рядом стоял мальчик с белым узелком в руке.

Ох, и как это он не успел стереть нарисованное до появления учителя Иуане Губаева?! Только схватил тряпку, учитель — тут как тут! А ведь и звонка то еще не было

Как разъяренный тигр рыкнул учитель: «По местам! Кто рисовал?!»

Дети застыли в оцепенении.

Надо было признаться, не то накажут невиновного, кого угодно, лишь бы зло сорвать… К тому же ему, Коста, Иуане Губаев приходится родным дядей, может, и пощадит?

Но нет, не пощадил его дядя, поставил в угол на острые камешки. «Будешь стоять до захода солнца», — сказал и начал урок.

Конечно, коленям досталось, и желудку досталось — весь день был голоден как волк. Зато ребята сочувствовали ему: «Ну и Коста! — говорили они. — Точнее никто бы не нарисовал!»

Слушая эти рассказы, Верещагин вспоминал и свое детство, и свой первый рисунок, — он скопировал его с нянькиного платка: бешено мчащаяся тройка, преследуемая стаей волков. Он срисовал все — и волков, и охотников, и деревья, покрытые снегом. Его хвалили мать, отец, нянька, но никто и не думал, что из мальчика вырастет художник. Не хотели об этом думать.

— Таково отношение к нашей профессии, — грустно говорил Верещагин. — Слово художник в «порядочном» обществе иначе не произносится, как с пренебрежением, в художниках видят чуть ли не слуг, обязанных ублажать господ, увековечивая их физиономии. Мой отец — дворянин, помещик, а для дворянских детей уготованы иные профессии — дипломаты, чиновники, офицеры.

— И мой тоже мечтал, что я стану военным, — сказал Коста. — Сколько было споров, сколько ссор, пока мне удалось уговорить отца хлопотать о стипендии для поступления в академию. Но он и до сих пор твердит, что нет для горца профессии почетнее военной.

— А меня отвезли в Царское Село, в Александровский корпус для малолетних, в 1853 году определили в Морской кадетский корпус. Грубость и ухарство — вот были главные законы этого корпуса, — говорил Верещагин. — Наказания строжайшие: нас ставили в полной выкладке «под часы», оставляли без обеда и отпуска, сажали в карцер, секли розгами…

Секли розгами…

Коста глядел на этого статного человека, с высоким открытым лбом и густой окладистой бородой, человека, которого уважали и Стасов, и Крамской, и многие, многие другие, и представить себе не мог, что он испытывал такие унижения. Уж кто-кто, а Коста прекрасно знал розги. На всю жизнь запомнил он один теплый июньский день. В крохотной нарской школе начались летние каникулы. Коста перешел в третий класс, казалось, все обстоит прекрасно, но в голове его засела мысль: во что бы то ни стало похитить у своего дяди-учителя коня — очень уж хотелось насолить дяде за все, что терпел от него и сам Коста, и все его однокашники. Ведь за самую безобидную шалость учитель ставил провинившегося в угол, на зерна или на камешки, хлестал дубовой линейкой по пальцам и по щекам. Руки отекали, на них появлялись кровавые полосы, на щеках долго краснели рубцы. И никто в ауле не решался заступиться за детей. «Один учитель на все ущелье. Захочет — выучит мальчика грамоте, не захочет — выгонит из школы. Он сам себе закон: богом и царем одарен правами и светом учения». Так говорили люди и на нихасе^[7], и на поминках — всюду, где встречались, но этим и кончалось. Да и кому было жаловаться? Разве имели право простые люди жаловаться на пристава, на попа, на учителя?

Но Коста думал иначе. Дождавшись часа, когда в последний день перед каникулами учитель в сопровождении попа и пристава вышел из школы и направился привычной тропкой в один из богатых домов отвести душу после «нудного труда с маленькими дикарями», Коста кинулся к гнедому, отвязал его от столба и легко прыгнул в седло.

— До свидания, друзья! — крикнул он товарищам, так и застывшим от удивления посреди школьного двора. И дал шпоры.

А гнедой словно только и ждал такого седока. Мгновенно взяв с места, он радостно заржал и помчался по каменистой дороге, ведущей в глубину ущелья.

— Коста, Коста! Он сбросит тебя! Разобьешься! — кричали ребята. Но маленький всадник уже ничего не слышал.

Борис — молочный брат Коста и лучший его друг — играл в это время в бабки и не заметил происшедшего. Но услышав, как ребята восхищаются поступком Коста, воздел руки к небу и взмолился:

— Господи, спаси моего брата! Уастырджи, убереги его от несчастья, не дай свалиться в пропасть! Мы принесем тебе в жертву нашего жирного серого барана, только помоги ему, Уастырджи, добрый друг путников!

Но тут раздался крик:

— Иуане, Иуане! Твоего коня угнали!

Оглянувшись, Борис увидел двух мальчиков, с воплями несущихся к аулу. Один из них, Магомет, был сыном пристава. Длинный, чернявый, он слил трусом и доносчиком — обо всем, что видел и слышал, немедленно сообщал папаше, а при случае — учителю и попу. Другой — попович Андрей Андромах, тоже порядочный фискал.

Борис бросился за ними, но нагнал лишь у самого крыльца, где восседали все три друга — священник, учитель и пристав. И еще четвертый… Кто он такой, этот пузатенький человечек с пистолетом в руке? Не успел Борис подумать об этом, как пузатый поднял руку и выстрелил.

Это был выстрел тревоги. Но в страхе Борис решил, что пуля пущена в Коста, и тот уже убит… «Ах ты, гиена!» — прошептал Борис и упал, словно сам был подстрелен: от ужаса он потерял сознание…

Стемнело. Казалось, горы сдвинулись над аулом и утопили его во мраке. Придя в себя, Борис пробирался домой переулком, погруженным в могильный мрак, и сердце его колотилось так, словно не умещалось в груди. Что сделают с Коста подвыпившие пристав и старшина? Ведь за ним организована погоня! «Только бы не убили! — думал он. — Ведь и заступиться за него сейчас некому».

Действительно, Михел, отец Бориса, несколько дней назад уехал за хребет, а Леван, отец Коста, — во Владикавказе.

Едва Борис приблизился к своей сакле, как услышал из темноты жалобный плач маленькой Хадизат.

— Че-е-ендзе! Уа-а-а, Чендзе! — сквозь слезы причитала она. — Сына твоего убили!

— Не плачь, Хадизат! — крикнул Борис. — Никто меня не убивал! Зачем пугаешь нана!..^[8]

Хадизат бросилась к Борису.

— Не тебя! Коста убили!.. — Теперь она уже рыдала. — Не дышит он, кровь в ушах и на губах…

— Не кричи, дурочка, ведь у Чендзе сердце разорвется! — торопливо прошептал Борис и, отстранив девочку, побежал вверх по переулку, к сакле Хетагуровых.

Но Чендзе, выскочив из дому, бросилась за сыном, а вслед за нею, не переставая жалобно всхлипывать, бежала и Хадизат.

— Они бы его насмерть забили, но тут подоспел дедушка Долат, вырвал у них Коста и на руках унес в дом. Они ему кричали: «А-а-а, защищаешь! Избаловал ты его! Абреком хочешь сделать!» А потом пристав и учитель покрутили усы и ушли. «Спасибо! — кричала им вслед Кизьмида. — Помогли мне проучить щенка! Надолго теперь запомнит!..»

Голос Хадизат прервался, и она снова заплакала.

— Почему ты раньше не прибежала ко мне? — с укором спросила девочку Чендзе.

— Боялась я…

— Эх ты, а еще подружкой считаешься! — упрекнул Борис. — Лягушонок ты дрожащий! — И презрительно сплюнул. — Взяла бы камень потяжелее да запустила в голову этому пьянице-приставу! Ты ж там была!..

Сакля Левана Хетагурова приютилась на скале, нависшей над Наром. Из открытой двери вырывалась в ночную темноту полоса света. Чендзе, а вслед за ней Борис и Хадизат вошли в дом,

У самого очага, в светильнике, выкованном из железа искусным кузнецом, весело потрескивали сухие сосновые щепки, освещая железные фигурки баранов, козлов и быков, расставленные по краям светильника, — керосин был слишком большой роскошью для небогатого хозяина сакли.

Над очагом висел на цепи маленький чугунный котел, под ним еще теплился кизяк.

Чендзе быстро растолкала женщин, столпившихся у постели Коста. Он лежал на деревянной кровати, сколоченной из обтесанных дубовых досок, на сером войлоке, заменявшем ему матрац. Вот на этой кровати умирала после родов его мать. Была бы она жива, кто посмел бы так надругаться над мальчиком?

На одежде Коста засохли темные пятна крови, лица не было видно, — он лежал, повернувшись к каменной стене, сырой, черной от копоти, оседавшей на ней многие десятилетия подряд.

Чендзе присела на кровать, обняла мальчика своими сильными руками, приподняла и бережно прижала к себе, встревоженно вглядываясь в его худое, бледное, иссеченное лицо.

— За что же это они тебя? Ох, сын мой, свет мой! — сквозь рыдания приговаривала Чендзе.

— Возьми меня, нана! — простонал Коста. — Не хочу я здесь жить, не хочу!

Сопровождаемый несколькими стариками в саклю вошел дед Долат. Известный в ущелье своими сказаниями и песнями, он умел еще находить целебные травы. Вырвав Коста из рук озверевших мучителей, дед отправился за лекарствами. Сейчас он положил на край кровати «аптечку», чистые лоскутки бязи для перевязки ран и приказал:

— Отойди-ка, Чендзе, от мальчика, я его лечить стану.

Сухими пальцами старик огладил свою снежно-белую бороду, попросил принести чистой воды. Хадизат держала в руке лучинку, и при ее неверном красноватом свете дед принялся промывать раны. Коста молчал. Он был смущен тем, что им занималось столько уважаемых людей, но раскаяния не чувствовал. Наоборот, мальчик гордился тем, что проскакал по всему ущелью на быстром, горячем и послушном коне своего дяди и учителя.

Зря только он послушался стариков из соседнего аула. Сначала те похвалили парня за смелость, назвали его настоящим мужчиной. Теперь конь должен принадлежать ему, а Иуане-учителю останется лишь гордиться тем, что его племянник растет джигитом. И старики посоветовали Коста немедленно вернуться домой, смело завести коня к себе в конюшню, накормить — в общем, чувствовать себя его хозяином. И Коста послушался…

У самого въезда в аул его дружелюбно приветствовал усатый пьянчуга-пристав. Коста придержал коня, а коварный усач, ухватившись за повод, шел рядом, расхваливая парня за отвагу. Но как только они вошли в аул, пристав, словно тигр, прыгнул на мальчика и сдернул его с коня.

На помощь приставу подоспели учитель и мачеха…

Рассказывая эту историю Верещагину, Коста так волновался, словно все случилось только вчера и не было сейчас ни Невы, вдоль которой они шагали, ни угасающего петербургского дня.

— Суровая правда — вот наш учитель! — негромко подытожил услышанное Верещагин. — Да, мой юный друг, суровая правда. И если кто-нибудь скажет, что у меня какая-нибудь сцена, написанная в действительности при ярком солнечном освещении, сделана в мастерской, или, например, сцена, происходившая под морозным небом севера, создана в уютной теплой комнате, — значит, я не художник. Реализм требует от творца точности и в главном, и в деталях, — я говорю, конечно, о том реализме, который не только не исключает идею, но, напротив, заключает ее в себе.

Они вышли на небольшую площадь…

— Вот здесь разорвалась бомба Гриневицкого, — понизив голос, сказал Верещагин.

Коста огляделся. Сумерки все сгущались, моросил мелкий дождь, кисеей затягивая купола церквей и соборов.

— Первым из метальщиков кинул бомбу Русаков, — продолжал Верещагин, беря Коста под руку. — Но она убила лишь коней. Царь, выйдя из кареты, громко сказал: «Слава богу!» — «Слава ли?» — переспросил Гриневицкий и бросил вторую бомбу, которой царю оторвало ноги. Первое правительственное сообщение появилось к вечеру и начиналось словами: «Воля всевышнего свершилась. Господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного…» Но потом спохватились, поняли нелепость такого сообщения, заменили другим, а это постарались изъять. Однако кое у кого хранится… — с усмешкой сказал Верещагин. — Вот здесь, говорят, весь булыжник в крови был… — Он задумался, нахмурился. — За царскую кровь сторицей заплачено кровью казненных… Жестока российская действительность. Я вот сейчас картину задумал: на фоне столичного города с дымящимися фабричными трубами, в серый снежный день чернеет виселица. На виселице — революционер в белом саване. Жандармы теснят толпу…

Верещагин так подробно рассказывал о сюжете картины, что Коста порою казалось, будто художник говорит не с ним, а с самим собою, думает вслух. И такое сострадание к повешенному слышалось в его словах, такая любовь к революционеру, отдавшему жизнь за счастье других людей, что Коста воспринимал этого человека как совершенно реального, существующего. И, словно угадав его ощущения, Верещагин вдруг сказал;

— Мне иногда кажется, что я посылаю на казнь своего друга, того, кто воплотил мои идеалы, мои представления о смелости и честности. Потому так страшна мне эта казнь, потому со столь жгучей болью работаю я над картиной…

14

Еще спала подо льдом Нева, еще по вечерам сосульки тянули вниз свои острые прозрачные пальцы, а днем уже весело вызванивала капель и оглушительно чирикали воробьи. Воздух стал томительно влажным.

В эти предвесенние дни Коста с особенной нежностью и тоской думал о родине. Скоро уж год, как он там не был, да и придется ли поехать летом? Дорого очень. А письма от старого Левана приходили грустные, он жаловался на болезни, его тревожила судьба единственного любимого сына, он сетовал, что Коста так и не послушался отцовского совета, не стал военным, а выбрал странный, непонятный путь. «Кем же ты будешь, лаппу?» — снова и снова спрашивал Леван.

Коста тоже беспокоился за старика, мысленно спорил с ним, доказывая свою правоту, но иной раз, проснувшись ночью, чувствовал себя виноватым оттого, что уехал и оставил отца. Уж кто-кто, а он-то, Коста, хорошо знал, как несладко старику с этой злыдней Кизьмидой. Хоть бы деньгами помогать Левану, да где их взять, деньги? Он и сам-то едва сводит концы с концами. Порой Коста ловил себя на желании бросить все, уехать к отцу, сказать ему те ласковые слова, с которыми мысленно не раз к нему обращался. Тогда он писал Левану длинные письма, рассказывал о своем житье-бытье, о своих надеждах и раздумьях… Он и сам не замечал, что иной раз его мысли принимали форму стиха, — стихи слагались сами собою, и писать их на родном языке было куда легче, чем на русском.

Постепенно Коста начинал чувствовать себя хозяином слова, образа… Ему не мешали чужие, навязшие в зубах строки модных поэтов, таких, как Апухтин, Надсон, Фофанов. По-осетински можно было писать просто, ясно, и не только можно, но и необходимо. Разве отец разобрался бы во всякого рода «разбитых грезах», «пылающих ланитах», «звучащих аккордах» и «больных музах»?

Что брови сдвигаешь,

Отец? Ты не прав!

Зачем принимаешь

Ты к сердцу мой нрав?..

Ружья не держу я,

Не мчусь на коне,

И шашку стальную

Не выхватить мне.

Пусть чваный злословит —

Не слушай хулы.

Стоят наготове

Мой плуг и волы, —

То дум моих бремя,

То вещий фандыр;

Несу я, как семя,

Поэзию в мир.

А сердце народа!

Как нива оно,

Где светлые всходы

Взрастить мне дано.

Коста получал от отца заботливые, ласковые письма, и все же он чувствовал, что старик Леван понимает его не до конца.

Зато письма Василия Ивановича Смирнова из Ставрополя поддерживали Коста, убеждали в правильности избранного пути. Василий Иванович с интересом расспрашивал о занятиях в академии, о Павле Петровиче Чистякове, радовался дружбе Коста с Верещагиным. Дни, когда приходили эти письма, были праздниками, и Коста тут же отвечал ему, делился сомнениями, удачами, советовался…

Чем увереннее входила в город весна, тем острее становилась тоска по родине, по зеленым горам и звонким ручьям, по милому Ставрополю, где сейчас уже цвели фруктовые деревья и лепестковая метель кружила по городу.

Бывали дни, когда Коста места себе не находил. После занятий он отправлялся один бродить по городу, — но не парадными улицами и площадями, где сверкали витрины и по торцовой мостовой мягко цокали копыта выхоленных коней. Он шел по Васильевскому острову, мимо маленьких деревянных домиков, на взморье…

Был конец марта. Коста взял этюдник, подаренный Верещагиным перед отъездом его в Индию. Коста был смущен тогда дорогим подарком, не решался принять его.

— Берите, берите, — ласково улыбаясь в усы, говорил Верещагин. — Мне приятно, что вы будете вспоминать меня.

И правда, раскрывая этюдник, каждый раз, а иначе говоря, ежедневно, Коста с благодарностью думал о своем старшем друге.

…День выдался солнечный, тихий, и Коста решил отправиться на взморье — писать закат. Медленно брел он по улицам, огромные лужи стыли на мостовых, бежали ручейки, ускользающее закатное солнце отражалось в стеклах домов, обращенных на запад. Коста шел погруженный в свои думы, и, порою забывая, где он находится, останавливался, оглядывался.

— Стой! — раздался над самым его ухом резкий окрик. Чья-то грубая рука схватила этюдник.

Коста в растерянности остановился, однако этюдник из рук не выпустил.

— Документы!

Коста торопливо шарил в кармане и, нащупав студенческий билет академии, протянул одному из патрульных. Только сейчас он заметил, что стоит перед длинным дощатым забором, за которым виднеются приземистые здания.

— Господин студент? Они-то и есть самые неблагонадежные, — сказал патрульный своему напарнику. — Что вы здесь делаете?

— Хотел написать заход солнца…

— А другого места вы для этого не нашли? — усмехнулся второй патрульный, маленький и кривоногий. — Именно возле снарядного склада вам надо рисовать закат?

— Простите, я не знал… Я приезжий…

— Все они ничего не знают! — грубо прервал его первый. — Следуйте за нами…

Коста понял — сопротивляться бесполезно. И, не чувствуя за собой никакой вины, послушно пошел за патрульными.

Покорность студента подействовала на старшего патрульного.

— В ящике что? — строго спросил он.

— Краски.

— Знаем мы ваши краски! А потом бомба окажется… Нет уж, пусть на Гороховой разберутся.

На перекрестке, переминаясь с ноги на ногу, скучал городовой.

Патрульные подвели к нему Коста.

— Веди на Гороховую! Студента поймали. Наверно, склады поджечь хотел! — приказал городовому старший патрульный.

Тот взял под козырек.

Путь предстоял не близкий — с Васильевского острова, через Николаевский мост, на Гороховую. Городовой пропустил Коста вперед и молча грузно шагал следом.

Смеркалось. Загорались огни в окнах домов. Подул ветер, на небе засеребрилась скобочка новорожденного месяца.

Коста шел, удивляясь неожиданному происшествию, и уже представлял себе, как будут веселиться товарищи, когда он станет в лицах рассказывать им о случившемся. И вдруг мозг его, словно иглой, пронзила страшная мысль. Сегодня он купил пять коробок спичек — надоело каждый раз бегать к соседям, а одну-две коробки купишь — в тот же вечер кто-нибудь из курильщиков непременно унесет… Спички лежали в кармане, и если на Гороховой учинят обыск — вот уж тогда не просто будет выпутаться. «С какой целью, если не для поджога, носит господин студент столько спичек, а?» Он так и слышал этот вопрос, и в то же время понимал, что незаметно выбросить коробки не удастся — городовой идет по пятам.

К счастью, сумерки быстро сгущались. Когда подошли к Николаевскому мосту, фонари еще не были зажжены. От реки поднимался туман. Коста шел у самых перил и, улучив минутку, когда по мосту с грохотом проехала телега, быстро бросил в Неву одну коробку. Разбрызгивая жидкий снег, мимо них пролетел извозчик, и еще одна коробка упала вниз. Когда была выброшена последняя, Коста вздохнул с облегчением.

Ну теперь-то ему на все наплевать.

В жандармском управлении разговор был короткий.

— Обыскать! — приказал начальник.

— Есть обыскать!

И тотчас привычные к этим делам руки обшарили карманы Коста, ощупали грудь, спину… А другие такие же ловкие руки ворошили его этюдник, и Коста с тихим бешенством глядел, как грубые пальцы давят драгоценные тюбики, зачем-то ломают кисти и куски загрунтованного картона, приготовленные для этюдов.

Жандарм подозрительно вертел в руках мастехин.

— Что сие? Нож?

— Мастехин, — негромко сказал Коста. — Это когда пишешь маслом…

Начальник неопределенно хмыкнул.

Приступили к составлению протокола. Коста долго отвечал на вопросы — откуда родом, кто родители, к какому сословию принадлежит, где изволит обучаться. Когда, наконец, и это осталось позади и протокол был составлен, начальник сказал, обращаясь к «фараонам», услужливо стоявшим наготове:

— Отвести господина студента по месту жительства и произвести обыск в комнате. Если ничего предосудительного не обнаружится, отпустить.

В сопровождении «фараонов», теперь уже двух, Коста шел обратно. На улице было совсем темно, липкий снег, перемешанный с дождем, слепил глаза.

Вот и двор неподалеку от академии. Втроем они поднялись на чердак, где находилась комната Коста. «Боже мой, — с тоской вспомнил он. — На стене висит кинжал! Если мастехин показался им подозрительным, то что будет, когда в комнате студента окажется холодное оружие?»

Решение надо было принять стремительно. Коста сам отпер дверь своей комнаты, первым вошел в нее и, делая вид, что ищет спички, чтобы зажечь свечу, быстро снял кинжал со стены и сунул за пазуху — личного обыска они не станут повторять. Он так долго шарил по столу, искал спички, которых у него не было, что один из городовых грубо прикрикнул:

— Чего шаришь?!

— Спички ищу! — резко ответил Коста.

Второй жандарм услужливо чиркнул, поднес спичку к свече, и она, потрескивая, разгорелась. Жандармы перевернули все — постель, бумаги на столе; они выкинули из комода белье, а один полез под кровать. И тут сердце Коста снова тревожно забилось: под кроватью в чемодане хранились рукописи. Недавно он начал работать над пьесой о русском революционере-подпольщике Борисе. Вдруг найдут? Эта пьеса, пожалуй, поострее кинжала…

Жандарм быстро выбрасывал из чемодана страницу за страницей, наспех просматривая их и явно ничего не понимая. Конспекты лекций, письма отца, черновики осетинских стихов. «Где же пьеса? Где пьеса?» — лихорадочно думал Коста и вдруг вспомнил: на днях заходил Крымшамхалов, Коста прочитал ему первый акт, а уходя, Крым сунул исписанные листы в карман и сказал шутя:

— У тебя скоро экзамен, надо заниматься, заберу-ка я рукопись пока к себе…

Тогда Коста даже немного удивился бесцеремонности товарища, а теперь мысленно благодарил его. «Ай да Крым, выручил земляка!»-посмеиваясь, думал Коста, уже уверенный, что на этот раз все сойдет благополучно.

15

Однажды летом 1883 года Коста зашел к Андукапару, в его небольшую квартирку на Петроградской стороне, неподалеку от Военно-медицинской академии. За круглым столиком сидели два незнакомых Коста человека. Один — постарше, в легком сером костюме, другой — совсем молодой, в студенческой форме. Почувствовав, что прервал беседу, Коста смутился, но Андукапар радушно представил его своим гостям:

— Прошу познакомиться — мой брат, Хетагуров-младший, Константин Леванович. А это тоже братья, — добавил он, и едва назвал их фамилию, как яркий румянец радостного волнения залил бледное лицо Коста.

Это были братья Якубовичи. Собственно, Андукапар дружил со старшим из них — доцентом Медико-хирургической академии, талантливым детским врачом, который уже имел свои научные труды. Но Коста больше взволновало присутствие второго брата — Петра Филипповича. Его стихи, ходившие в списках но рукам под псевдонимом «Л. Мельшин», или просто «П. Я.», пользовались популярностью среди петербургского студенчества, — мало того, это был едва ли не самый любимый поэт молодежи. Его стихотворения знали наизусть, их распевали, перекладывая на музыку, и рассказывали, что даже сам Желябов, прочитав стихотворение Якубовича «Битва жизни», выразил желание познакомиться с автором.

У Коста тоже хранились переписанные им у друзей запретные строки Якубовича — и «Весенняя сказка», и «Падающая звезда», и «В театре». Но одно стихотворение он часто мысленно повторял, когда бывало особенно грустно и тяжко:

Я — твой, Земля! Твои страданья,

Твои восторги близки мне —

Былинки мирное шуршанье

И ропот грома в вышине…

…И если там, в стране безвестной,

Иная жизнь и счастье есть,

Хотел бы я — и рай небесный

Сюда, на Землю, перенесть!

Эти стихи волновали и простотой, и любовью к жизни — к сложной земной жизни.

С благодарной нежностью глядел сейчас Коста на этого совсем еще юного человека, на своего ровесника, который уже успел завоевать сердца вольнолюбивой молодежи. Неужели и ему, Хетагурову, суждено когда-нибудь тронуть сердце родного народа? Неужели это возможно?..

Младший Якубович приветливо сказал:

— Слышал о вас от Борисова и от Городецкого. — И, вновь обратившись к Андукапару, видимо, продолжил прерванный приходом Коста разговор: — Да, друзья, это будет страшный удар для русского искусства!

Коста понял, что речь идет о Тургеневе, известие о тяжелой болезни которого только что появилось в газетах.

— Я как раз взялся сейчас его перечитывать и не перестаю поражаться. Язык его — самая прекрасная музыка! _:.

Густым, хорошо поставленным голосом, немного нараспев, как читают только поэты, он продекламировал:

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

— Трудно ему, верно, умирать на чужбине, — негромко сказал Андукапар, когда Якубович умолк.

— А легко ли было Искандеру? — живо отозвался Якубович. — Что делать, такова участь лучших сынов России…

Коста вспомнил, как в одном из последних разговоров, перед самым отъездом в Индию, Верещагин сказал ему, что никуда бы не поехал из России, если бы в ней можно было свободно дышать. «Зачем бы нужен мне был этот чужой Мезон-Лаффитт, — сказал он, — если бы не абсолютная невозможность свободно работать дома?»

Густой голос Петра Якубовича вывел Коста из задумчивости:

И он гудеть не перестанет,

Пока — спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И, непорывисто смела,

Начнет торжественно и стройно,

С сознанием доблести спокойной

Звонить во все колокола…

Якубович читал негромко, мечтательно, но была в его певучем голосе какая-то скрытая сила.

— Помните, Герцен писал, — немного смущаясь, заговорил Коста, — что ни римским деспотизмом, ни византийской республикой, ни варварством иноплеменных орд невозможно подавить идею грядущего переворота. Он говорил, правда, что трудно предсказать, где именно эта идея восторжествует, по какую сторону океана, во Франции, или в России, или в Нью-Йорке…

— Дай-то бог, чтобы в России, и как можно скорее! — прервал Коста молодой Якубович и пристально взглянул на своего нового знакомого.

16

Еще и двух лет не прошло с того дня, как Коста впервые ступил на петербургскую землю, а ему казалось, что миновали с тех пор долгие годы. Оглядываясь на самого себя, каким он был тогда, Коста не мог сдержать ласковой покровительственной улыбки. Ему все вспоминалось нартское сказание о том, как закаляли богатыря Сослана. Положили мальчика на дно оврага, засыпали углями, поставили сто мехов, стали дуть, и угли раскалились докрасна. А потом из ста бурдюков вылили в колоду волчье молоко и бросили туда раскаленного Сослана. Чистым булатом стало тело Сослана, и отныне ни стрелы, ни удары грома не страшны были ему.

Не так ли и здесь, в Петербурге, — в учении, в спорах, в дружбе закалялся его дух? Когда-то Коста был убежден, что сможет один перевернуть мир. И только теперь понял, на какой черный труд он себя обрекает. Может, не придется ему увидеть результаты этого труда, но они будут, непременно будут. Не о мгновенном подвиге мечтал он отныне, а о серьезной и каждодневной работе во имя своего народа.

Даже подвиг народовольцев, перед которыми он по-прежнему преклонялся, вызывал в его душе противоречивые чувства. Он понимал, что надо искать для себя иных путей. Как, где? Он думал об этом днем и ночью, изливал свои сомнения и поиски на бумаге. Еще весной, почти одновременно, начал он писать поэму «Чердак» и пьесу «Поздний рассвет». Сюжет и пьесы и поэмы почти одинаков, и даже герои те же. Коста словно искал — как лучше получится, где можно яснее — в стихах или в прозе — выразить свои мысли?

«Что если он стоит на краю пропасти, где бесцельно гибнут силы нашей молодежи?» — думает Ольга о своем возлюбленном — Борисе, одном из главных героев пьесы. Она осуждает Бориса за отречение от личного счастья и упрекает: «Я думала, что я как женщина никуда не гожусь, а между тем я вижу, что у меня больше мужества и присутствия духа, чем у тебя…»

Эти слова перекликались с переживаниями героини романа Чернышевского «Что делать?»…

Коста отложил перо и задумался.

Товарищи часто упрекают его за то, что он откровенно подражает русским писателям. Но как ему быть? Нет у него предшественников в родной литературе. Вот и черпает Коста из щедрого и животворного источника, что зовется русской литературой.

Над пьесой сегодня решительно не работалось. Он отложил ее в сторону и стал перелистывать тетрадь с набросками поэмы. Главный герой, все тот же Борис, ищет новых путей борьбы, потому что старые не удовлетворяют его. И вдруг до него доносятся волнующие звуки:

…Не стон,

То хор рабочих над Невою

Родную затянул дубину

Все громче, громче…

Борис слегка затрепетал,

Он мрачно грозную картину

В воображении начертал…

Песня возвращает Бориса к действительности.

Ужель забыл ты, что «борись!»

Всегда и всюду наш девиз…

Коста листал одну за другой страницы тетради. Некоторые строки и строфы волновали его, другие раздражали. Порой ему хотелось разорвать тетрадь, но он сдерживал себя.

А вот и последняя сцена. Написана пока сыро, попадаются вялые строки, лишние слова. Но где-то в глубине души Коста доволен ею.

По ночному Петербургу Борис возвращается домой после встречи с товарищами на кружке, где кипели горячие споры, где «смело, коротко решался вопрос прогресса и свободы»…

Раздумывая о судьбах родины, Борис обращается к невидимому врагу с гневными словами:

Ты людоед! Да… Ты всегда

Горячей кровию питался!

Но… Нет!.. Довольно! Твой позорный

Безумный, кровожадный век

Стряхнет с спины согбенной

Для жизни новый человек.

Вот скоро… Скоро…

Коста встал из-за стола и прошелся по комнате. «Скоро… — прошептал он. — Но когда же?» И тут же рассердился на себя: «А что ты сделал, чтобы оно скорее наступило, это время?»

— Он умирал в страшных мучениях…

— Просил яду у окружающих…

— За несколько дней до смерти его посетил Мопассан, и он просил у него револьвер.

Коста стоял в толпе, выстроившейся вдоль Загородного проспекта, и напряженно ловил обрывки слухов. Вот уже целый месяц в Петербурге только и разговору было, что о смерти Тургенева. Он скончался 22 августа в Париже, но лишь в половине сентября русское правительство дало разрешение перевезти прах писателя в Россию.

— Французские писатели торжественно, с речами и венками, провожали дорогого собрата в Россию, в последнее путешествие…

Коста обернулся на голос и увидел молодое открытое лицо со светлой вьющейся бородкой. И вокруг были тоже молодые, взволнованные лица.

— Царское правительство боится великих писателей не только при жизни — даже в гробу они ему опасны. Мертвого Пушкина сослали ночью с жандармами из Петербурга в Михайловское…

Кто-то предостерегающе дернул юношу за рукав, но он продолжал, лишь немного понизив голос:

— И вот снова всеми правдами и неправдами в нас пытаются погасить любовь к тому, кто пятьдесят лет служил своему народу прекрасным словом. Гроб задерживают, провозят по ночам мимо городов, не сообщают, когда похороны, посылают строжайшие телеграммы губернаторам о пресечении всяких массовых проявлений скорби. Вы читали, с каким возмущением пишет Стасюлевич о последнем пути Тургенева? — обратился юноша к своему соседу. Тот отрицательно покачал головой. — «Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья-разбойника!» Неплохо сказано, а? И конечно, за гробом едет жандарм — «почетный» караул!

Коса хотел подойти поближе, но его оттеснили, а юношу с русой бородкой окружили студенты, и он исчез, словно растворился.

— Городская Дума хотела оказать Тургеневу небывалый почет — похоронить его на счет города. Но градоначальник Грессер опротестовал это решение, — сказал какой-то пожилой господин в пенсне.

— Чшш! Вот он, на коне… — раздался рядом тихий женский голос, и Коста, вытянув голову, увидел гарцующего градоначальника.

— На Волково с утра не пускают, кладбище оцеплено…

Расталкивая толпу, Коста старался пробраться вперед, чтобы встретить похоронную процессию, но удалось ему это лишь на углу Загородного проспекта. Около двухсот делегаций сопровождали гроб Тургенева. Венки и цветы заполонили улицу. Все старания полиции установить строгий порядок оказались тщетными.

Вдруг Коста почувствовал, что кто-то сунул ему в карман какую-то бумагу. Он оглянулся и поймал быстрый взгляд тоненькой девочки в белой блузке с черным галстучком, с подстриженными кудрявыми волосами. Глаза девочки были серьезны и строги и чем-то показались Коста знакомыми. Девочка уже исчезла в толпе, когда он вспомнил: да это же та самая гимназистка, которая приходила в академию позировать студентам! Кажется, Леля ее зовут? Да, да, Леля. Где ж она?..

Но Лели и след простыл.

Коста оглядывался. Мелькнуло в толпе лицо Городецкого, а чуть левее стоял Борисов. Коста попытался пробраться к ним, но его снова оттеснили и поволокли дальше, к воротам кладбища: Однако на кладбище не пустили. Он постоял-постоял, повернулся и пошел домой.

Толпа не расходилась — молчаливая, подавленная. Жандармы, конные и пешие, словно ищейки, шныряли по улице. Коста все время помнил о бумаге, что сунула ему в карман Леля, его так и подмывало немедленно прочесть ее, но он понимал, что на улице этого делать не следует, и свернул в какой-то двор. Тут лицом к лицу он столкнулся с дюжим казаком.

— Чего угодно, молодой человек? Проходите, проходите!

Вступать в пререкания не стоило, слишком дорого это могло обойтись, и потому Коста поспешил уйти. Только дома, при колеблющемся пламени свечи, он прочитал воззвание народовольцев:

«…мы можем громко сказать — кто был Тургенев для нас и для нашего дела. Барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру, «постепеновец» по убеждениям, Тургенев, быть может, бессознательно для самого себя, своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже любил, служил русской революции, не за красоту слова, не за поэтические и живые описания картин природы, наконец, не за правдивые и неподражаемо талантливые изображения характеров вообще так страстно любит Тургенева лучшая часть нашей молодежи, а за то, что Тургенев был честным провозвестником целого ряда молодых поколений… Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение…»

Второй и третий раз Коста перечитал листовку. Впервые с такой очевидностью он понял, что настоящий художник, куда бы ни забросила его судьба, всегда остается со своим народом, всегда и всюду думает о его нуждах и бедах, помогает ему в борьбе. И с какой-то горькой обидой думал Коста о страданиях осетинского народа, о тяжкой жизни горцев, о власти страшных адатов и обычаев… Обо всем этом никто еще не написал так просто и ясно, как написал о русских крестьянах Тургенев в «Записках охотника».

Вся прокламация умещалась на одной стороне листка. Коста снова бегло просмотрел ее и вдруг перевернул листок. Что это?

«И. С. Тургенев.

Порог. Сон.

Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка».

Коста вдруг отчетливо представил себе девушку, что сунула ему эту листовку, — Лелю, кудрявую, коротковолосую, быструю.

«Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный глухой голос.

«О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает?»

— Знаю, — отвечает девушка.

«Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?»

— Знаю.

«Отчуждение полное, одиночество?»

— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

«Не только от врагов, но и от родных, от друзей?»

— Да… и от них.

«Хорошо. Ты готова на жертву?»

— Да.

«На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!»

Коста отер со лба холодный пот. Ему казалось, что кто-то невидимый задает вопросы и что это он, Коста, стоит перед раскрытой в неизвестность дверью, и это ему принадлежат слова:

— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени…

«Знаешь ли ты… что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?»

— Знаю и это. И все-таки хочу войти…

Коста не заметил, как вслух произнес эти слова. Вздрогнув от звука собственного голоса, он повторил:

— Знаю и это. И все-таки хочу войти…

18

Осень в том году была ранней. Ледяной ветер метался по городу. В кабинете президента Академии художеств топили жарко, дров не жалели.

Шло заседание совета. Под огромными полотнами итальянских мастеров, в тяжелых кожаных креслах разместились профессора — все подтянуты, торжественны, в парадных мундирах. И только Павел Петрович Чистяков как обычно явился в скромном штатском костюме. Впрочем, он не был членом совета и потому мог позволить себе эту вольность.

Огромный дубовый стол под зеленым сукном был завален личными делами воспитанников академии.

— Итак, господа, — торжественно провозгласил конференц-секретарь Исаев, ревностный блюститель жандармского режима в академии, — итак, за последние два года мы выполнили повеление его императорского двора…

— Ближе к сути дела, господин конференц-секретарь! — раздался спокойный голос Чистякова, который, сидя в углу, перелистывал какой-то журнал.

Исаев метнул на него негодующий взгляд и продолжал:

— Я всегда считал своей обязанностью поддерживать мнение моего начальника и исполнять буквально его приказания, хотя бы то и другое было противно моим убеждениям. Что бы я ни думал… я буду всегда поддерживать официальное направление. Итак, господа, мы избавили академию от неблагонадежных — это первое. Затем мы закрыли двери для молодежи сомнительного происхождения и для тех, кто не окончил гимназии. Это — второе. И, наконец, третье: в стенах академии не осталось ни одного женатого воспитанника, женатых и впредь мы не станем принимать.

Послышался суховатый, едкий смешок Чистякова, однако Исаев сделал вид, что ничего не заметил, и заговорил громче:

— Отныне категорически отвергаются прошения о приеме в академию лиц слабого пола. Я имею в виду женщин, господа! А для девиц, которые уже учатся в академии по протекциям высокопоставленных лиц, установлены особые часы занятий, дабы не общались… Это — четвертое. Но главное, чего мы добились, усердными нашими трудами, — это то, досточтимые господа, что воля его величества выполняется нами неукоснительно… Ровно два года назад мы получили высочайшее повеление очистить академию… Предлагаю просмотреть личные дела воспитанников, за которыми замечено… — Исаев красноречиво взглянул на стол, заваленный папками. — Надеюсь, вы меня поняли? — И с презрительной гримасой на холеном лице он взял со стола первое попавшееся дело…

— Вот, господа, к примеру, Хетагуров Константин… — тут конференц-секретарь насмешливо глянул на Чистякова. — В чьем классе он пребывает?

— Кто, кто? А-а! Хетагуров! — словно проснулся ректор академии Иордан, глухой, полуслепой старик, которому давно уже все было безразлично.

— Хетагуров — мой ученик, — не поднимая глаз на Исаева, холодно сообщил Чистяков, хотя внутренне насторожился.

— Так вот, милостивый государь Павел Петрович, — подчеркнуто вежливо проговорил Исаев, листая дело. — Характеристика о благонадежности отсутствует. Игнорировали непременное требование президента. А ведь какое время мы переживаем, господа! Нельзя-с так!

— На это есть инспектор, господин конференц-секретарь! — заметил Чистяков. — Мое дело обучать, а ваше — проверять…

— Вот мы и проверили. И выяснилось, что Хетагуров не сдал в установленные сроки экзамены по некоторым дисциплинам, как-то по истории и… — Исаев нервно листал дело.

Воспользовавшись паузой, заговорил инспектор Черкасов.

— Константин Хетагуров не окончил гимназии, — сообщил он. — Поведение его весьма неблагонадежно. Он был задержан минувшей весной возле снарядных складов и доставлен в жандармское управление. И хотя допрос и обыск ничего предосудительного не показали, однако же… На студенческих вечерах он выступал с чтением недозволенных стихов…

— Позвольте, позвольте, господа! — не выдержал Чистяков и поднялся с кресла. — Хетагуров — одаренный юноша! Уже два года он у меня занимается и, должен сказать по чести, — превосходный молодой человек. Талантлив, весьма талантлив! Вы же сами, господа, на последнем экзамене по живописи выставили ему «17». — Чистяков обвел взором безразличные, усталые лица членов совета. — А 17 — оценка, которая редко кому достается. Юноша талантлив, у него большое будущее, не так ли?..

Профессора молчали.

— Что, господа? Разве, вам нечего возразить Павлу Петровичу? — язвительно спросил Исаев. — Хетагуров действительно талантлив, но как пропагандист предосудительных стихов! Своих дикарей-горцев он тоже, надо сказать, изображает неплохо. Его скульптуру, где на первом плане черкес с обнаженной шашкой, инспектор приказал немедля выбросить из стен академии, но студент Хетагуров дерзнул выставить ее в кавказском землячестве! А против кого обнажают его горцы свои кинжалы и шашки? Об этом вы подумали, Павел Петрович? — Исаев откашлялся и, прищурившись, посмотрел на Чистякова. Тот продолжал рассматривать журнал, будто весь этот разговор его решительно не интересовал.

— Господа, зачем тратить время, — вмешался ректор. — Следует поступить по уставу.

— Истинно! — обрадовался Исаев. — Существует параграф тридцать первый: не сдал экзамены в срок — исключить! Не так ли, господа члены совета? — нодчеркнул Исаев, давая этим понять Чистякову, что, не являясь членом совета, он не имеет права голоса.

И 20 октября 1883 года совет императорской Академии художеств постановил: исключить К. Л. Хетагурова из числа академистов, как не сдавшего экзаменов по наукам.

— Следующий! — угрюмо прошамкал ректор.

19

Студеный петербургский октябрьский ветер, казалось, дул изо всех подворотен. Он гнал по Неве тяжелые серые волны, закручивал в столбики сухую колючую пыль, мусор и с остервенением швырял в лица прохожих. Люди стремились поскорее укрыться в дома, в тепло и мимоходом удивленно поглядывали на неподвижную фигуру в кавказской бурке.

Человек этот словно не замечал холода. Опершись о чугунные перила моста, он не сводил взгляда с тускло поблескивающих куполов Петропавловской крепости, с высокого шпиля, который то скрывался в низких медленных облаках, то вновь появлялся.

— Ну вот и конец! — негромко обронил Коста, и его голос заставил прохожих оглянуться.

Он медленно побрел по набережной. Мысли, тяжелые и холодные, как невские волны, одна за другой, всплывали в разгоряченном мозгу. Вероятно, именно в такие минуты слабые люди кончают жизнь самоубийством.

Коста поежился — даже надежная кавказская бурка сегодня не защищала от беспощадной северной стужи.

Вот и тогда тоже всю ночь не стихала буря. Сильный ветер гнал с горных вершин обильный снег, сбрасывал камни со склонов, и они с грохотом летели вниз, увлекая за собой снежные лавины.

В ту ночь умирала его мать. Коста ясно представлял себе то, что случилось тогда, хотя знал это лишь по рассказам отца и деда Долата.

…Людям, собравшимся возле постели умирающей, порою казалось, что буря хочет смести с лица земли все аулы ущелья. Ветер угрожающе выл и стонал, швырял в саклю снег и песок.

Чендзе, самая близкая подруга его матери, сидела на ее деревянной кровати, то и дело поправляя одеяло, которое срывали с больной порывы ветра, врывавшегося в саклю через дымоход — квадратное отверстие в плоской крыше. А мальчик жадно тянулся губами к иссохшей материнской груди, и ни у кого не хватало решимости оторвать его, казалось, ребенок понимал, что это — прощание.

Под утро, когда буря, истощив свои силы, стала утихать, больная на мгновение пришла в себя.

— Чендзе, родная, — позвала она. — Не оставляй моего бедного сына.

На похороны Марии Гавриловны собрались в Нар люди со всех аулов. Глубокие снега и лютые морозы не остановили их — таким уважением и любовью пользовалась покойная.

И вдруг над разверстой могилой прозвучал зловещий старческий голос:

— Не выживет малый, худой он, изможденный. Кто выкормит его? Кому нужен бедный сирота?! Теперь и своих-то прокормить трудно…

Так старейшина аула напомнил о древнем обычае: больной ребенок должен быть заживо похоронен вместе с матерью.

Молчали люди. Переглядывались женщины. Кто совершит подвиг, кто возьмется спасти беспомощного младенца — маленького продолжателя хетагуровского рода?

А мальчик, словно чувствуя, что решается его судьба, кричал изо всех сил и, глядя на Чендзе огромными глазами, тянул к ней худые ручки.

Женщина пыталась успокоить младенца. «…Не оставь моего бедного сына», — вспоминала она слова Марии, и голова ее кружилась, сердце колотилось. «Взять себе? А чем я стану кормить его? Дома ни коровенки, ни козы. Да и чужая я Хетагуровым. Кто доверит мне ребенка?»

Держа мальчика на руках, она все теснее прижимала его к груди, робко и вопросительно глядя на женщин, окруживших могилу.

— Возьми его, Чендзе! Возьми, мы поможем тебе, — раздались голоса. — Да возблагодарит тебя за это небо!

И Чендзе решительно подняла голову. Чтобы обратить на себя внимание старейшины, она сняла платок и сказала громко:

— Пусть счастье обернется к вам, мудрейшие рода! Выслушайте мое слово!..

Все смолкли.

— Я беру младенца и клянусь, что души своей для него не пожалею! Пусть сердце мое разорвется, но я исполню последнюю просьбу Марии. И пусть я чужая почтенному хетагуровскому роду, но выхожу мальчика, как родного!

Тогда вышел вперед дед Долат. Сняв со своих седин черную барашковую папаху, он поднял ее над головой.

— Спасибо тебе, Чендзе, за доброе слово! Так тому и быть: бери младенца! Пусть люди и небо станут свидетелями твоей доброты…

…«А может, не надо было идти против дедовских адатов? — с грустной усмешкой думал теперь Коста, запахивая свою бурку. — Похоронили бы тогда вместе с матушкой»…

Где-то тоскливо и медленно прозвонили куранты. Невские волны, подхватив утлую лодчонку, беспощадно швыряли ее из стороны в сторону и гнали, гнали куда-то в серую, мутную даль.

«И что это Андукапар не идет?»

Коста еще раз прошелся по набережной. Тучи громоздились над городом. Черные, зловещие, они тяжело плыли по небу, и порою в глубокие и узкие просветы прорывался голубой лунный свет.

…Вот и тогда тоже, в его далеком детстве, так же ползли тучи над горами, а он все сидел на могиле матери, не замечая, что черный вечер уже давно наступил.

С тех пор как отец женился на другой, Коста старался поменьше бывать дома. Перекинув через плечо маленькую сумку с куском черствого чурека — вся еда на длинный летний день, — он с рассветом уходил в горы, пасти ягнят. А было ему тогда около шести лет. И удивительно ли, что свой скудный обед мальчик обильно поливал слезами?

Вторую жену Леван Хетагуров взял на удивление: хоть и молода была, а ленью славилась на весь аул. Не приучили ее к труду в богатом поповском доме. Жила с отцом и матерью в красивых хоромах, ей в чем не знала нужды, никакого горя не ведала.

А в доме мужа надо было трудиться. Женившись, Леван Елизбарович решил, что настала пора вернуть в родной дом цятилетнего сына, и Чендзе не могла отказать отцу. Завел Леван и хозяйство — коз, овец. Весь уход за скотом, все хлопоты по хозяйству мачеха сразу свалила на пасынка. Леван служил во Владикавказе, в аул приезжал лишь изредка. Молодую жену это бесило, и злость она срывала на мальчике. Если же Коста делал что-нибудь не так, как ей хотелось, избивала его до синяков… Конечно, когда отец бывал дома, Кизьмида не так жестоко обращалась с пасынком, побаивалась, но это случалось редко!

…Сухой мучительный кашель рвал горло, ныли кости, но тяжелее всего была душевная боль.

Погруженный в печальные думы, Коста не заметил, как сзади подошел Андукапар. Сильной рукой он обнял брата за плечи.

— Что случилось? Зачем ты вызвал меня? — спросил он тоном, каким взрослые говорят с детьми, — строго и тревожно.

— Объявили приказ об исключении из Академии художеств, — тихо сказал Коста.

Андукапар молчал. Да и что он мог сказать? Казалось бы, вся жизнь прошла рядом — и детство в Наре, и Владикавказская прогимназия, и Ставрополь. И чего только ни делал Андукапар, чтобы образумить двоюродного брата, — нет! Упрямо идет по своему пути и, видно, нет той силы, которая бы его усмирила.

Они шли по набережной, размышляя о том, что делать дальше.

— Придется возвращаться домой, — наконец сказал Андукапар. — Здесь с твоими убеждениями головы не сносить. Я же предупреждал тебя!

— Уехать? Бросить? Нет! — упрямо воскликнул Коста.

Ледяной ветер летел им навстречу. По ту сторону реки виднелось здание академии. Каким дорогим стало оно Коста за эти годы! Давно ли он входил в двери академии, исполненный надежд и дерзаний? И вот — исключен…

— Нет! — твердо повторил он.

Андукапар только пожал плечами. Он знал: Коста не переспоришь.

20

Коста подал прошение оставить его в академии на правах вольнослушателя, разрешить, по бедности, слушать лекции бесплатно. Может, впервые в жизни Коста завидовал богатым: будь у него деньги, разве стал бы он так унижаться?!

Совет академии, получив прошение, послал запрос на имя петербургского градоначальника с просьбой «выслать сведения о поведении и имущественном положении Хетагурова». Казалось бы, при чем тут полиция? Бедный горец просит всего лишь разрешения бесплатно слушать лекции!

Но без всевидящего ока полиции и жандармерии, видно, не проживешь.

На Гороховой Коста встретили вежливо. Полицейский чин, звякнув шпагой, поднялся ему навстречу и протянул руку.

— Прошу садиться, молодой человек… Коста опустился на предложенный стул.

— Вы просите права бесплатно посещать лекции в Академии вольных художеств?

— Да.

— Что ж, мы готовы содействовать просвещению горских народностей… Мы хотим помочь вам. — Полицейский сделал ударение на слове «хотим» и многозначительно умолк.

— Буду вам очень обязан…

Полицейский живо взглянул на Коста.

— Обязаны? Что ж! Нам известно, что вы бываете в кавказском землячестве. Вас там уважают, вам доверяют…

Коста насторожился.

— Нам известно также, что в среде студенчества процветают вольнолюбивые настроения, что кое у кого есть даже злые намерения… Так вот, если вы действительно нам обязаны…

— Но я не подлец! — вспыхнув, резко ответил Коста.

— Не горячитесь, господин студент, — все так же любезно продолжал полицейский. — Ведь мы и хотим-то немногого: чтобы вы сообщали нам о разговорах… Ну, как бы это точнее выразить? В общем, если кто-то посмеет отозваться непочтительно о персоне государя императора и его приближенных…

— Повторяю, я не подлец!

— Но разве это подлость — служить верой и правдой царю и отечеству?

Коста молчал, до боли стиснув кулаки.

— Казалось бы, вы и сами должны считать своим долгом уведомлять о злостных намерениях…

— Мне ничего не известно! — прервал чиновника Коста. — И не будет известно…

— Но ведь решается вопрос о вашей карьере, молодой человек! Все зависит только от вас…

— Я честный человек, — твердо сказал Коста. — Это условие — не для меня.

— О каких условиях вы говорите? — удивился чиновник. — Просто мы хотим знать, как мыслит и о чем мечтает нынешняя молодежь, наше будущее. Не разделяете же вы мысли неблагонадежных! — Угроза зазвучала в притворно-ласковом голосе полицейского.

— Мне начинает казаться, что вы лучше меня знаете мои мысли, — как можно спокойнее ответил Коста. — Так о чем нам разговаривать?

— Не о чем? Ну что ж, господин… — Он сделал выразительную паузу, — господин бывший студент, вы свободны. Но повторяю, если потребуется наша помощь, мы готовы.

Резко повернувшись, Коста вышел.

Он брел по улице, не замечая холодного дождя, хлеставшего в лицо, как слепой, натыкался на прохожих и не слышал их брани. Мысли путались, его то бросало в жар, то ледяная дрожь пробирала до костей.

«Подлецы! Сделать меня провокатором, доносчиком. Да будь они прокляты! Такой ценой получить билет на бесплатное посещение лекций? Нет, среди Хетагуровых подлецов не бывало!»

А через некоторое время в академию пришла бумага от градоначальника, с царским гербом и сургучной печатью:

«Вольнослушатель сей академии Хетагуров, 23 лет от роду, поведения хорошего… имущества у него, кроме носильного платья и белья, другого никакого нет, состояния крайне ограниченного, имеет отца, отставного подпоручика милиции, 76 лет… который воспитывать детей на собственный счет не может».

Бумагу эту доставил в академию курьер градоначальника. К официальному конверту с гербовой печатью был приложен длинный узкий голубой конверт. Содержание его стало известно только начальнику академии, после чего конверт был уничтожен.

В билете на право бесплатного посещения лекций вольнослушателю Константину Левановичу Хетагурову было отказано.

21

Хмурой петербургской весной тысяча восемьсот восемьдесят пятого года густой, тяжелый туман висел над столицей. Он давил на город, наводил тоску. По Неве лениво плыли ледяные глыбы — могучая река просыпалась от зимней спячки и черная гладь ее казалась мощенной неотесанным темно-серым мрамором.

Юркие буксиры стальными носами разбивали лед, оглашая воздух густыми, прерывистыми гудками. Белогрудые чайки встревоженно метались над рекой.

В Невском порту было шумно — свистки пароходов, непрерывное жужжание станков, доносившееся из цехов судоремонтного завода, крики-и брань портовых грузчиков, свистки и окрики охранников, сновавших среди разноголосой, оборванной публики.

Разгрузка и погрузка стоявших на пристани судов шла быстро и четко.

На стальном носу серого парохода блестели вырезанные из цветного металла буквы: «Русский купец». Пожилой мужчина стоял на капитанском мостике. Он держал в руке список грузчиков я против каждой фамилии ставил палочку, означавшую мешок, принесенный рабочим на палубу. Одновременно он внимательно следил за тем, как эти мешки укладывали, а порою отводил взгляд и смотрел на Неву, любуясь мощной картиной ледохода. И тогда глаза его становились грустными.

Когда-то стихией этого человека было море. Лучшие годы жизни он провел на кораблях Балтийского флота. Но однажды, на корабле, где служил Синеоков, взбунтовались матросы — не стало сил терпеть издевательства начальства да питаться гнилой пищей. Стали искать зачинщиков, и Синеоков с двумя «бунтарями»-матросами угодил в Петропавловскую крепость.

За что? Вольности захотел. «Подстрекательство к бунту» — значилось в обвинении. И хотя за матросом Синеоковым действительно был такой «грех», однако прямых улик против него не оказалось, и потому после трехлетнего пребывания в крепости Синеоков снова очутился на воле. А чтобы быть поближе к любимому морю, нанялся грузить пароходы.

Сдавленный стон заставил Синеокова обернуться. Один из грузчиков, не дотащив свою ношу до трюма, тяжело рухнул на палубу. Придавленный мешком муки, он лежал, беспомощный и бледный, и Синеоков кинулся к нему, с трудом оттащил в сторону мешок.

— Иван Ильич, — еле слышно проговорил грузчик, — кажется, пятьдесят первый…

Он был очень молод. Лицо, обросшее густой щетиной, казалось голубоватым, лиловые тени лежали под глазами, и от этого глаза казались неестественно огромными. Потрепанные форменные студенческие брюки были белы от муки.

Синеоков помог грузчику встать, они поднялись на мостик.

— Ты ошибся, Костя, — сказал Синеоков и, заглянув в список, проставил еще одну палочку против фамилии студента. — Не пятьдесят, а шестьдесят первый. — И добавил: — Всех купецких денег все равно не заработать. Перекур!

Иван Ильич протянул грузчику кисет с махоркой, а сам закурил трубку, с которой никогда не расставался.

— Спасибо, не курю, — отдышавшись, сказал молодой грузчик и попросил: — Нельзя ли напиться из вашего чайника, Иван Ильич?

— Пей на здоровье, только не простудись, вода холодная, — ответил Синеоков, разглядывая своего собеседника. Странный какой-то парень! Студент, изволит пребывать в Императорской академии художеств, отец — офицер-дворянин, а сам так бедствует. Что заставляет его обливаться потом за медные гроши?

Юноша утолил жажду, вытер рукавом пухлые синеватые губы и, поблагодарив Синеокова, хотел было уйти. Но тот остановил его:

— Посиди, дружок, отдохни. — И, встав, громко крикнул другим грузчикам: — Перекур! — Затем снова обратился к студенту: — Диву я даюсь, Костя, на тебя глядя.

— Что же вас удивляет, Иван Ильич? — невесело усмехнулся Коста.

— А то, что трудишься от зари до темноты, а ни разу я не видел, чтоб ты поел что-нибудь…

«Добрый он человек, — подумал Коста и посмотрел в синие глаза Синеокова, — бывает же такое совпадение! — лишние мешки мне приписал. Или, может, я стал так жалок?..»

— А почему ты решил, Костя, что перетащил всего пятьдесят один мешок? — словно угадав его мысли, спросил Синеоков, попыхивая трубкой.

— По моим подсчетам так получается, Иван Ильич, — ответил Коста и отвел глаза. — Я заработал сегодня рубль две копейки. Если еще месяц выдержу — соберу на дорогу…

— Далеко ли?

— Домой поеду, на Кавказ.

Порт все гудел. Редкие чайки без устали кружились, охотясь за добычей. По Неве по-прежнему плыли огромные, важные ледяные глыбы, но туман немного поднялся и воздух стал легче, прозрачнее. Синеоков обнял Коста за плечи.

— Град Петра не терпит слабых! Приходи-ка вечерком ко мне, чайку попьем, потолкуем! А лишних мешков я тебе не приписывал. Это ты сам ошибся!

Коста встал и, широко улыбнувшись, провел худой рукой по небритой щеке.

— Спасибо.

Синеоков вырвал листок из записной книжки.

— Живу я неподалеку от твоей академии, вот адресок. А теперь иди домой, отдохни!

22

«А почему бы и не зайти вечером к Синеокову? — думал Коста, поднимаясь к себе. — Что-то слишком уж я одичал, людей не вижу…»

Чердак двухэтажного дома на Васильевском острове, где он снимал «квартиру», имел свои преимущества. Тут было спокойно. В небольшое окошко на крыше падал дневной свет. Железная кровать, стол — вот и вся обстановка. Сон и работа! А что еще нужно? Печная труба, проходившая посреди комнатенки, неплохо обогревала ее. Тепло. Тепло и тихо.

Коста раскрыл тетрадь со своими записями и в глаза ему бросилась фраза, сказанная однажды Чистяковым в адрес совета академии: «Гниль гнилыо и останется!»

Хетагуров горько усмехнулся. Именно гниль! Гнилыо несет от академического начальства — впрочем, только ли от академического? Но Коста твердо знал, что суть Академии художеств не в тех, кто правит ею. Не случайно друг его, Верещагин, узнав в Бомбее (где он тогда находился) о заочном присвоении ему почетного звания профессора живописи, прислал в редакцию газеты «Голос» такое письмо: «Известясь о том, что Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…

В. В. Верещагин».

Началась травля. В газетах и в светских салонах только и делали, что поносили Верещагина. Зато с какой гордостью передавали это письмо друг другу студенты!

Коста вспоминал своих однокашников — Валентина Серова, Михаила Врубеля, Самокиша… Славное будущее российской живописи.

«Жизнь — это тоже искусство» — любил повторять Чистяков. Действительно, жить, не теряя чувства собственного достоинства, не смиряясь с подлостью, — ох, как это нелегко!

Стемнело. Коста решил не зажигать свечу — дороги свечи в Петербурге. Он поднялся, чтобы привести в порядок костюм и обувь. Пора собираться в гости…

23

Туман из серого теперь стал черным. На линиях Васильевского острова мерцали тусклые фонари. Моросил мелкий дождь. Коста взглянул на часы — половина седьмого. А он обещал быть у Синеокова к восьми. Может, завернуть на часок к Андукапару, благо он живет неподалеку? Счастливый Андукапар! Окончил Военно-медицинскую академию, работает в барачной больнице. Самостоятельный человек.

Или лучше зайти к Сайду? Или к Исламу?

Он шел медленно, раздумывая над горестной своей судьбой, и сам не заметил, как очутился на нужной ему линии и даже у того самого дома, где живет Синеоков. Разыскивая квартиру, Коста подошел к двери, которая вела в полуподвал, и постучался. Навстречу вышла девушка и, радостно улыбнувшись, спросила:

— Какими судьбами, Костя?

Хетагуров смотрел на девушку, с пушистыми, коротко остриженными волосами, и не узнавал ее. Только голос показался знакомым.

— Мне нужен Иван Ильич… — растерянно сказал он.

— Заходи, заходи, Хетагурчик! — повторяла девушка.

Они прошли в комнаты.

Синеоков, увидев Коста, встал, протянул руку и сказал, обращаясь к дочери:

— Это Константин Леванович, друг мой. Ну, садитесь, садитесь… — ласково приговаривал он.

— Благодарю вас, Иван Ильич, — смущенно ответил Коста, оглядываясь.

Девушка продолжала улыбаться, глядя на него от порога комнаты. И тут он узнал ее. Леля!

— Вот не ожидал! — воскликнул Коста. — Значит, вы здесь живете?

Она очень повзрослела за те полтора года, что они не виделись, со дня похорон Тургенева. Чуть заметная складочка легла между бровей, серьезнее и глубже стали глаза.

— Конечно! — весело ответила Леля. — Ведь Иван Ильич — мой отец…

— Ничего не пойму, — развел руками Синеоков. — Вы знакомы?

Смеясь и перебивая друг друга, они рассказали Ивану Ильичу о том, как познакомились в академии, и, видя, как оба оживились, Синеоков тоже обрадовался их встрече.

— Ну, дочка, соловья баснями не кормят, — ласково сказал он. — Ты в доме хозяйка! — И, мгновенно погрустнев, добавил: — Вот уж скоро полгода, как мы осиротели…

В комнате вкусно запахло хлебом и жареным мясом. Впервые за последние тяжкие месяцы Коста вдруг почувствовал себя дома.

Далеко за полночь, когда Коста наконец поднялся, Синеоков крепко схватил его за руку.

— Не время в такой час разгуливать по питерским улицам, — сказал он. — Оставайся-ка ночевать! Моя квартира, надо полагать, надежно охраняется. Й если полиция поинтересуется, что за молодой человек пришел к нам, скажем — жених к невесте пожаловал. Задержался, заночевал. Вообще, Коста, переселяйся-ка ты к нам! Одному трудно на чужбине, будем делить хлеб-соль.

Так нашел Коста в чужом городе родной дом. Леля стала ему словно младшей сестренкой. В свободное от работы в порту время он вместе с нею ходил на базар, помогал готовить незатейливые обеды. Иногда Коста «зайцем» пробирался в академию, слушал лекции, вечерами они долго засиживались с Синеоковым, вели нескончаемые беседы. И эти разговоры — о Сен-Симоне и Чернышевском, о Фурье и Герцене — постепенно стали для Коста неотъемлемой частью его петербургской жизни.

Когда Коста читал Ивану Ильичу свои стихи, тот слушал внимательно, переспрашивал, просил повторить.

— Так, так, — говорил он негромко. — Как это там у тебя? Ну-ка, еще раз!

И Коста читал:

Жалеть бесполезно… Роптать не умею…

Прости, коль напрасно себя я сгубил, —

Прости! Но клянусь тебе смертью моею —

Свободу я больше, чем славу, любил…

Для нее не щадил я ни жизни, ни силы..

Клянусь — и теперь не жалею о том…

Но слушай, товарищ, пред дверью могилы

Тебя я, как брата, молю об одном…

— Постой, постой, — прерывал его Иван Ильич. — Насчет могилы — это тебе еще рано. У тебя вся жизнь впереди. Для борца смерть — бегство. Так что об этом не надо. А вот тут здорово: «Свободу я больше, чем славу, любил!» На стихи Якубовича похоже… Слышал о таком поэте?

— Конечно! — воскликнул Коста. — Я даже знаком с ним. Только не знаю, где он сейчас.

— Арестован, — сказал Синеоков. — В Дерпте организовал типографию, засыпались… Умнейший человек. Я читал письмо, написанное Якубовичем накануне ареста. Некоторые строчки наизусть запомнил. Послушай! «Вы спросите, отчего же теперь так мало сил? Я вам отвечу стихами Некрасова: «…Гремел, когда они родились, дикий гром, ручьями кровь лила. Эти души робкие смутились, как птицы в бурю, притаились в ожиданьи света и тепла…» Ну, так завоюем же этот «свет» и «тепло»! А для этого нужно идти рука с рукой».

Однажды Иван Ильич, как величайшую драгоценность, принес домой старые затрепанные номера герценовского «Колокола». Коста с благоговением взял их в руки. Как давно не приходилось ему видеть «Колокол»! Он рассказал Синеокову о лопатинской библиотеке, где просиживал чуть не ночи напролет.

— Герман Лопатин? — переспросил Синеоков. — Ах, знаю, знаю…

Но больше ничего не сказал, и Коста понял: не такие сейчас времена, чтобы быть откровенным даже с друзьями.

— Разные грузы перевозить приходится, — продолжал Иван Ильич и кивнул на «Колокол», который Коста бережно держал в руках. Но и тут Коста ни о чем не стал расспрашивать. Работая на пристани, он не раз замечал, что Синеоков принимает от матросов какие-то таинственные посылки. Не опасаясь Коста, Иван Ильич спрашивал: «Лично мне? Очень хорошо!» И быстро удалялся в свою каюту.

Иногда, под вечер Иван Ильич надевал сатиновую косоворотку, смазывал сапоги и уходил куда-то. Возвращался поздно, возбужденный, веселый.

— Так-то, дети мои, — прихлебывая горячий чай, говорил он. — Дело наше надо передать в руки самого народа. А для этого необходимо подготовить вполне сознательных и критически мыслящих рабочих. Русский мужик на революцию не способен, — добавлял он, понижая голос. — Пока не разовьется промышленность, не созреют кадры пролетариата, — возможны только бунты. Вот оно как, дети мои…

Последнее время Коста замечал, что Иван Ильич становится все более замкнутым, мало говорит, часто исчезает из дому, а вернувшись, с тревогой поглядывает на Лелю. Однажды, когда они остались с Коста вдвоем, Иван Ильич сказал:

— В Петербурге начались массовые аресты. Арестован чиновник министерства финансов Антоновский, секретарь съезда мировых судей Юрасов, студент Вишневский. Всех не перечислишь. Можно всего ждать. Многие товарищи перешли на нелегальное положение. Если и со мной что случится, Костя, ты Лелю не оставь. Молода еще. А дорожку тернистую выбрала, вся в батьку!

Опасения его оказались не напрасными.

Был тихий вечер. Леля и Коста сидели за столом, поджидая Ивана Ильича. Придвинув к себе свечу, Леля читала вслух статью из очередного номера «Народной воли». Домовито шумел самовар, вкусно пахли подогретые бублики.

Раздался стук, и кто-то резко дернул дверь.

Коста кинулся открывать. Увидев полицию и дворников, он отшатнулся, но тут же услышал громкий, спокойный голос Ивана Ильича:

— С гостями! С обыском!

Он подошел к Леле, которая, окаменев, продолжала сидеть за столом, вырвал из ее рук номер «Народной воли» и быстро сунул его к себе в карман.

Пока жандармы, позабыв на время об арестованном, переворачивали вверх дном все скудное имущество Синеоковых, Иван Ильич торопливо рассказывал:

— Свернул я с Бассейной на Знаменскую, прошел несколько шагов, вдруг чувствую — схватили меня: «Вы арестованы». — «Кем?» — «Мы агенты тайной полиции. Садитесь на извозчика». — Гляжу — и правда, рядом стоит извозчик. Но я решил не сразу сдаться. Вокруг нас толпа собралась. Сыщики тычут мне свои агентурные карточки. Откуда-то появился помощник частного пристава. «Они вас куда надо доставят», — говорит. Ощупали, убедились, что ничего у меня нет. Да и здесь ничего не найдут! — громко сказал Синеоков. — Зря время тратите, господа. Я — тихий человек, к политике отношения не имею.

— Прекратить разговоры! — прикрикнул на него пристав. — Вот отправим в крепость — и впрямь тихим станете.

Обыск ничего не дал, но Синеокова увели.

Леля стояла бледная среди разбросанных книг, вещей и бумаг. Перевернутая мебель валялась на полу.

Коста подошел, бережно обнял девушку за плечи. Она взглянула на него сухими от горя, синими, как у отца, глазами и тихо сказала:

— Я им этого не прощу!..

Коста не ответил. Да и что он мог сказать? Нагнувшись, он поднял с пола фотографию Лелиной матери, грубо сброшенную со стены безжалостными полицейскими руками, и повесил ее на прежнее место.

А через три дня Коста Хетагурова пригласили в участок.

Прямо из полиции он пришел к Андукапару. Черные глаза его казались тусклыми, губы подергивались.

— Что опять стряслось? — встревоженно спросил Андукапар.

Коста молчал.

— Не томи душу! Что случилось? Леван жив? Андукапар знал, как брат любит своего отца, и считал, что лишь смерть старика могла бы так потрясти Коста. Но тот покачал головой, опустился на диван и, сжав кулаками виски, со стоном выдавил из себя:

— Какая мерзость!

— Да говори, черт бы тебя побрал! — прикрикнул Андукапар и протянул ему рюмку с каплями Вольфсона. — Выпей и успокойся.

— Не помогут мне твои капли!

Андукапар присел рядом, дружески положил руку па вздрагивающие плечи брата.

— Полиция вызывала… Понимаешь, полиция!..

— А, какая беда! — улыбнулся Андукапар. — Или тебе впервой?..

— Мне приказано в течение суток покинуть Питер. Понимаешь?

Коста закрыл лицо ладонями, у него закружилась голова.

— А я давно говорил — уезжай-ка ты, брат, пока за решетку не упрятали, — спокойно сказал Андукапар. — Завтра же. И ни часом позже! Смотри, как бы за казенный счет не отправили, да еще в другую сторону. Или не знаешь, что в городе творится?

— Да что я такого сделал? — Коста недоуменно развел руками.

— А чьи эти слова?

Ты людоед! Да!.. Ты всегда

Горячей кровию питался!..

— Чьи это слова? — повторил Андукапар и сам ответил: — Твои. Не ты ли читал их в землячестве? И не твои ли писания ходят по рукам, призывая к борьбе? Ты сам плетешь себе железную решетку! Кажется, знаешь, что и Борисова на днях арестовали, и Якубович в тюрьме, — мало тебе? Тебя гонят из столицы, грозят ссылкой, а ты строишь из себя неприступную Касарскую скалу!

Коста мягко высвободился из-под руки брата, и вопросительно заглянув в его взволнованное лицо, спросил:

— Так что же дальше?

— Домой, немедленно домой!

Если бы пел я, как нарт вдохновенный,

Если б до неба мой голос взлетал,

Все бы созвал я народы вселенной,

Всем бы о горе большом рассказал.

Каста

Часть вторая

1

— Фиалки! Душистые фиалки!

Разносчик-мальчишка крикнул так громко и визгливо, что Коста вздрогнул и чуть было не испортил глаз у святого на иконе, которую срочно заканчивал. Завтра придет заказчик и, если работа не будет готова, Коста не только не получит денег, но еще вынужден будет вернуть аванс. А он давно проеден, в кармане позвякивает последний полтинник.

И все-таки Коста отложил кисть и подошел к окну.

Босоногий оборвыш весело шлепал по пыли грязными, в цыпках ногами и продолжал кричать:

— Фиалки! Душистые фиалки!

На голове мальчишки чудом держалось огромное решето, наполненное букетиками крупноглазых лиловых цветов. Оборвыш прошел под самым окном, и до Коста долетел их тончайший аромат.

— А. ну-ка, приятель! — негромко окликнул мальчика Коста. Тот остановился. — Сколько просишь за фиалки?

— Пять букетиков на копейку, Пять букетиков на копейку! — продолжал кричать мальчишка. — Двадцать пять пучок, стоит — пятачок, пятьдесят — за гривенник…

— А если все сразу?

— Все сразу за двадцать копеек отдам, считать не буду, бери, барин, добрый барин… — запричитал оборвыш.

— Вот тебе двадцать пять копеек и давай свои фиалки, — весело сказал Коста. — Поделим поровну мой барский капитал. По-братски.

Мальчишка недоверчиво смотрел на странного человека.

— Ну, заноси в дом, я сейчас дверь открою… Мальчик внес решето в комнату и остановился, словно остолбенел. Куда он попал? Что это — церковь? Со стен смотрели на него строгие лики святых. «Может, священник? — испуганно подумал маленький торговец, недоуменно глядя на Коста. — Но ведь священники не ходят в сапогах!» И мальчонка продолжал стоять, не снимая с головы своего решета.

— Чего ж ты, ставь на пол! Сейчас смастерю корзину, переоденусь и понесу твои фиалки имениннице, — весело сказал Коста, глядя на удивленное лицо мальчишки. — Как зовут-то?

— Сенька.

— Ну вот, Сеня, если время есть, подожди меня, поможешь цветы донести…

— Далеко ли? — с опаской спросил Сенька, и тут же важно добавил: — Верно, к барышне Поповой. Это у них именины нынче. Весь город съезжается.

— Угадал!

— Не угадал, а знаю. Я все знаю! — важно объявил Сенька.

— Это хорошо, что ты все знаешь, — серьезно сказал Коста.

— Я и тебя знаю, — вдруг лукаво прищурившись, проговорил Сенька и тоненько запел по-осетински:

Подрастешь, сыночек, скоро,

Станешь ты моей опорой,

Я живу тобой,

Милый мой!

Наша жизнь страшней могилы,

Только черный труд постылый

Знает твой отец…

Спи, птенец!

И спросил снова по-русски:

— Это ты сочинил?

— Я. А откуда ты знаешь?

— Сенька все знает! — снова похвастался мальчик. — Дядя Аслан, сосед наш, пел и меня научил, они с моим батькой кунаки… И еще он сказал, что ты далеко-далеко учиться ездил, а теперь богов рисуешь. Вот я и смекнул…

— Догадливый ты! — засмеялся Коста. — Ну-ка, помоги!

Из широких полос плотной белой бумаги он ловко сплел корзину. Сенька помог переложить туда фиалки и восторженно ахнул:

— В беленькой-то плетенке красивенько как! А можно я к тебе еще приду? — неожиданно спросил он.

— Конечно, приходи, — улыбнулся Коста. — Кунаками станем. А теперь пошли, я мигом!

Он быстро скинул широкую блузу, в которой работал, и надел светлый бешмет. Сенька внимательно следил, как Коста тщательно причесывался перед небольшим зеркалом, приглаживал свои пружинящие вихры, потом безнадежно махнул рукой я надел барашковую шапку.

— Идем, идем, — говорил он, а сам все мешкал, суетился, видно, волновался, и, наконец, уже выйдя, вернулся, сунул руку в ящик письменного стола, быстро вытащил оттуда небольшой альбом. Задумчиво полистав его, он что-то написал на первой странице, решительно завернул альбом в бумагу и спрятал за пазуху.

Сенька, нетерпеливо топтавшийся у дверей, ловко поднял самодельную корзину с фиалками и вновь водрузил ее на голову. Придерживая ее одной рукой, другой он подхватил пустое решето, пояснив:

— Если не принесу — мамка заругает.

2

Трудно поначалу жилось Коста в родном Владикавказе. После кипучей петербургской жизни, после напряженного биения мысли, к которому он привык в северной столице, тяжело было окунуться в рутинную скуку маленького городка.

Во Владикавказе преобладали военные и чиновники, это особенно чувствовалось каждого двадцатого числа, когда выдавалось казенное жалование. В этот день и два-три дня затем точно живая вода омолаживала и оживляла город: жены чиновников и офицеров устремлялись в большой универсальный магазин Киракозова, в магазинчики и лавки помельче, в мастерские. Даже вечеринки и балы приходились чаще всего на эти дни. Но чем ближе к концу месяца, тем тише становилось на улицах и в домах.

Слившиеся с городом многочисленные слободки заселены ремесленниками, огородниками, садоводами. Ближе к горам краснеют среди густой зелени кирпичные здания кадетского корпуса. С утра по улицам несется военная музыка, по проспекту гарцует с залихватскими песнями казачья сотня, марширует пехотная рота. К северу от города раскинулась широкая равнина — военный плац, где происходят учения…

Размеренная, однообразная жизнь. Катятся по проспекту сытые, до блеска начищенные лошади и щегольские экипажи. В экипажах тоненькие девушки в кружевах и их дебелые мамаши. Молодые офицеры верхом сопровождают их. Все знают друг друга в лицо, всем известно, у кого какие доходы, какие в семье горести и радости, кого просватали, а кто в девках засиделся, у кого катар желудка и кто проигрался в карты. Все известно. И как это скучно!

Отец на первых порах помог Коста устроиться, снял квартиру, оставил немного денег на обзаведение. Коста дал объявление в газете: принимает заказы на портреты и церковную живопись. Вскоре к нему пожаловал первый заказчик: попросил написать икону Николая-угодника для одной из слободских церквей. Коста работал старательно, икона понравилась, и теперь он время от времени получал новые заказы. Это давало возможность кое-как сводить концы с концами и даже понемногу возвращать отцу те деньги, которые пришлось взять, вернувшись на родину.

Постепенно налаживались и знакомства. Коста подружился с семьей Цаликовых. Глава семьи, Александр Цаликов, священник, слыл в городе за либерала, вольнодумца. У него было три дочери, самой младшей и семнадцати еще не исполнилось. В доме всегда было многолюдно, весело, шумно, читали стихи, спорили, а всего этого так не хватало Коста после петербургской жизни!

Но тут произошла встреча, которая разом переменила все. И серый, тусклый Владикавказ вдруг стал лучшим городом мира.

Это случилось прозрачным осенним днем. Уже легкая желтизна тронула деревья на владикавказском бульваре, с мягким стуком падали в садах созревшие плоды, дни казались бесконечными, хрустальными, и тонкие паутинки проносились, золотясь на солнце.

Коста шел по тенистой улице, наслаждаясь синевой неба и ярким солнцем, по которому так тосковал в Петербурге. И вдруг еще синее стало небо, еще ярче солнце. Девушка с тяжелой черной косой, в коричневом гимназическом платье шла ему навстречу. Она чему-то весело смеялась, разговаривая с подругой, и все в ней смеялось — огромные глаза под длинными ресницами, густые, вразлет брови, тоненький точеный нос, ямочки на щеках и даже прядки волос на лбу.

Коста остановился, он не мог отвести от девушки глаз и боялся одного — сейчас она пройдет, и все для него кончится, все разом погаснет. Но она прошла, а все так же светило солнце, и те же легкие паутинки летали в голубом воздухе, и шелестела листва деревьев. Девушка весело протопала мимо, и Коста вдруг тоже стало весело, очень весело. Он подумал, что ему всего лишь двадцать восемь лет, и в общем-то это совсем не много — жизнь еще успеет улыбнуться ему.

На следующий день Коста пришел сюда в то же самое время и снова увидел ее. Она возвращалась домой из гимназии. И еще через день, и так много дней подряд. Вскоре девушка заметила Коста, стала поглядывать на него с любопытством. А однажды они заговорили. Ее звали Анна Попова. Беседы их становились все продолжительнее, и Коста уже замечал, как розовеет нежное лицо девушки, когда они встречаются. Он провожал Анну домой, они долго ходили по ее улице, спускались к Тереку и говорили, говорили…

Сегодня, в день ее именин, Коста решил признаться ей. Альбом, который он прихватил в последнюю секунду, облегчит ему задачу: там на первой странице написано стихотворение, которое так и озаглавлено: «А. Я. П.» — Анне Яковлевне Поповой.

Скрывать, молчать, страдать безмолвно

Нет сил, терпенья больше нет, —

Как знать — обижу ль вас кровно,

Найду ль сочувствье и ответ?

Но все, что так терзает душу,

На части разрывает грудь, —

Давно уж просится наружу,

Давно уж пробивает путь.

В признанье я не вижу цели,

Молчаньем я себя травлю…

Чего хочу на самом деле?

Зачем вам знать, что вас люблю?

Коста тщательно отобрал из множества стихов, написанных за месяцы знакомства с Анной Поповой, те, что казались ему достойными ее внимания. Это — его именинный подарок. Да еще фиалки — свежие, душистые.

Коста волновался. Он и верил и не верил в возможность счастья. Порой строгий голос рассудка предостерегал его: «Она богата, из знатной семьи, у нее чванливая и чиновная родня, куда тебе до нее, бедный, безвестный поэт и художник?» Но он говорил себе: будь смел и решителен. Ты хочешь посвятить себя служению народу, бороться за его счастье. Ты взял себе в учителя русских революционных демократов — Герцена, Чернышевского, Добролюбова, ты хочешь следовать их идеям, их заветам. Нелегкий, но прекрасный путь. И неужели Анна предпочтет этому богатство и благополучие?

— А мы, дяденька, из переселенцев будем, — с удивлением услышал он рядом с собою мальчишечий голос. — От недорода из Курской губернии ушли. Батька доволен, а мамка плачет, уже сколько лет плачет, говорит: у нас на родине вода слаще…

Коста вспомнил о своем спутнике Сеньке, потрепал его по рыжей лохматой голове. Они остановились возле подъезда.

— Ну, брат, спасибо за подмогу, вот тебе еще пятак за труды…

— Не надо, — неожиданно обиделся Сенька. — Сам сказал поровну, мне — двадцать пять, тебе — двадцать пять. Зачем так?

— Ну-ну, — смутился Коста. — Мужской уговор дороже денег. Приходи ко мне, гостем будешь. Краски тереть научу.

— Приду, дяденька…

3

Он вошел в зал, и сразу волна веселья охватила его. Все кружилось, шелестело вокруг. Мелькали лакированные туфельки, разлетались ленты и кружева, блестели разгоряченные глаза, звучала музыка.

Коста стоял возле дверей никем не замеченный и наблюдал за танцующими.

Вот промелькнул Петр Попов, брат Анны. Анечка Цаликова с завзятым кавалером Дзамболатом Дзахсоровым кружится в вальсе и еще совсем по-детски, весело смеется чему-то. Ба, да это генерал Каханов, хозяин Терской области, танцует с хозяйкой дома! Широкие плечи обтянуты парадным мундиром, на груди — ордена и газыри. Он уже немолод, но так ладен и статен, так красивы и легки его движения.

А вот и сама именинница. Длинное розовое платье оторочено оборками, украшено бантами и так воздушно, что Анна кажется в нем неземным созданием. Коста привык видеть ее в гимназической форме или в темных, строгих будничных платьях с высокими воротничками и длинными рукавами, с туго заплетенной косой. Но как идет ей эта высокая пышная прическа и черные локоны на шее!

Гибкие руки Анны лежат на плечах кавалера, уверенно держащего девушку за талию своей разлапистой ладонью простолюдина. А ведь он, Ахтанаго Кубатиев, из княжеского рода, Коста знал его еще по ставропольской гимназии.

Анна как-то рассказывала Коста, что родители не раз заговаривали с ней о свадьбе с Ахтанаго. Действительно, богат, имеет положение — чем не жених? Но она не соглашалась. Впрочем, может ли поступить восемнадцатилетняя девушка против воли родных?

Заметив Коста, Анна вывернулась из рук своего кавалера и бросилась к двери. Раскрасневшаяся от танца, счастливая, она протянула Коста обе розовые маленькие ладони и, улыбаясь, приняла из его рук плетенку с фиалками. Она была рада его приходу, он видел это.

Кто-то подлетел к ним, взял из рук Анны корзинку с фиалками и куда-то унес. На мгновенье они снова остались одни.

Коста вытащил из кармана альбом и передал его Анне.

— Я ничего не буду говорить вам, вы все прочтете, — негромко сказал он.

— Но почему вас так долго не было? — вместо ответа спросила Анна. — Я ждала…

— Анна, — тихо проговорил он, глядя ей в глаза, и вдруг заметил внезапно возникшего за ее спиной Ахтанаго. Ловко подхватив девушку, Коста бережно ввел ее в круг танцующих.

Горничная в белой наколке разносила на серебряном подносе бокалы с шампанским. Она подошла к группе мужчин, где стояли Каханов, священник Цаликов и Амирхан Кубатиев — отец «жениха». Старик был мрачен. Сегодня за столом все почести воздавались генералу Каханову, словно только ради него и созвали гостей. А давно ли он занимал место тамады в этом доме? Конечно, Каханов не просто генерал, он к тому же и начальник области, но ведь старше-то все-таки он, Кубатиев! Значит, забыт здесь старый обычай горцев, по которому именно Амирхан должен быть главным на этом празднике?

Держа в руках узкий бокал, старик дождался, пока его собеседники тоже возьмут с подноса шампанское и, проведя сухими пальцами по серебристой своей бороде, негромко сказал:

— Сегодня здесь все очень хорошо говорили о вас, ваше превосходительство. И я с великой радостью, дорогие мои, поднимаю этот бокал за господина начальника. Но прежде…

Каханов почувствовал что-то недоброе в голосе старого алдара и насторожился.

— Итак, — продолжал Кубатиев, — честь и хвала его превосходительству! Он много сделал для усмирения черни и холопов. Но… — он многозначительно взглянул на Каханова, — вольнодумцы еще бесчинствуют в нашем крае, господа. Холопы поют возмутительные песни. «К правде сверкающей смело шагайте! Трусы, бездельники, прочь! Не мешайте!» — он вынул из-за пазухи смятый лист бумаги и протянул Каханову. — Вот какую песню поют мои холопы! А трусы и бездельники — это, выходит, мы с вами, ваше превосходительство!

— Не подобает, алдар, на балы грязные, бумажонки приносить, — поморщился генерал и отвернулся.

Цаликов, воспользовавшись замешательством, быстро взял бумагу из рук Кубатиева. Ахтанаго на цыпочках подскочил, заглянул было через плечо священника, но тот сунул бумагу в карман, примирительно заметив:

— Стоит ли в столь богоугодном доме говорить о сочинительствах какого-то учителя!

— Вы правы, отец Александр! — одобрил Каханов. — Не лучше ли нам выпить за здравие и долголетие милейшей хозяйки нашей Любови Георгиевны? — И он направился к группе дам, оживленно беседующих о чем-то у противоположной стены зала, но Ахтанаго осмелился задержать его:

— Ваше превосходительство, мой отец доложил вашей светлости о важном деле.

Генерал снова поморщился, но все же спросил у Цаликова:

— Что там такое, в этой бумаге?

Не успел священник и слова сказать, как Ахтанаго ответил за него:

С нами высокое

Знамя народа.

К свету, с победною

Песней похода!

— Знамя народа! — воскликнул старый алдар. — Происки черни! — Напрасно тревожитесь, алдар! — властно прервал старика Каханов. — Шамиля и того усмирили храбрые российские офицеры. Так страшны ли нам песни? Пусть себе поют!

— Недобрые слухи идут по городу, мой генерал, — мягко возразил Ахтанаго, а его отец добавил:

— В аулах и того хуже. Мужики господские леса рубят, сено косят на чужих лугах. Старшинам и приставам нет почтения от черни…

Каханов смерил обоих неодобрительным взглядом.

— О делах — завтра, господа, — решительно сказал он. — А сейчас — веселиться! За милую хозяйку. До дна! — и быстрым, легким шагом он пересек зал.

Ахтанаго издали наблюдал, как Каханов, улыбаясь, что-то сказал хозяйке дома и, наклонившись, поцеловал ей руку. И вот они медленно закружились по блестящему зеркальному паркету.

4

Ахтанаго воспринял появление Коста Хетагурова на балу как личное оскорбление. Кто посмел пригласить этого нищего на семейный праздник? Неужели самовольно явился? Но увидев, как обрадовалась ему Анна, как бережно приняла из его рук нищенский подарок, Ахтанаго понял: у него появился соперник. Гневно и вопросительно он взглянул на Петра.

— Я и сам не понимаю, как она посмела, не спросив разрешения ни у матери, ни у меня, пригласить его? — возмутился Петр, поняв этот негодующий взгляд.

А хозяйка дома Любовь Георгиевна с удивлением глядела на дочь — давно не видела ее такой веселой, счастливой. Сквозь стеклышки пенсне разглядывала она своими близорукими глазами неизвестного кавалера и, поняв наконец, с кем танцует Анна, быстро выбежала из зала.

Каханов поспешил за своей дамой — она не дождалась даже конца танца!

— С кем это танцует сегодня наша именинница? — спросил он, заметив, что именно кавалер Анны вызвал озабоченность хозяйки.

— Не знаю, — ответила она.

Но тут же, словно из-под земли, вырос Ахтанаго.

— Это Хетагуров, ваше превосходительство, — зашептал он. — Помните, мой генерал, вы посылали меня в Кройгом разбирать жалобу старшины? Он мутит народ… Сочинитель возмутительных песен…

— Бунтарь в этом доме? — Генерал нахмурился и строго поглядел на растерянное лицо Любови Георгиевны. — Завтра доложите подробно! — бросил он Ахтанаго.

— Есть доложить, ваше превосходительство! — отчеканил Кубатиев и весело подумал: «Кажется, все идет прекрасно…»

5

Отъехал последний экипаж от подъезда Поповых, смолк цокот копыт. Чувствуя, что ей не избежать объяснения с матерью и братом, Анна быстро шмыгнула наверх, в свою комнату. Здесь было тихо. В открытое окно вливался прохладный горный воздух, пенились внизу бело-розовые фруктовые сады. Залитые холодным лунным светом, они серебрились, тихо покачиваясь под легким ветром.

Анна подошла к окну. Сердце ее билось взволнованно и гулко. «Завтра же они заговорят со мной о замужестве! Станут твердить, что Ахтанаго красив, богат, знатен. Верно! Но я не люблю его. Как сказать ему об этом? — думала Анна. — Я даже во сне его ни разу не видела. А Коста… Он снится мне каждую ночь. Конечно, он нищий, ходит по городу в странной широкой блузе. «Как умалишенный!» — издевается Петр. Ни звания, ни чинов, ни богатства. Все знают его, весь город. Одни ненавидят, другие любят, но никто не скажет о нем равнодушного слова. Почему?» — спросила себя Анна и задумалась.

До тех пор, как он встретил ее тогда, осенним солнечным днем, она жила, не замечая окружающей скуки, не размышляя о многом.

А Коста рассказывал ей о Петербурге, об Академии художеств, о своих друзьях — Верещагине, Синеокове, Борисове. Он читал ей стихи Некрасова и Якубовича, рассказывал о декабристах. Он прочел ей однажды стихи, которые она запомнила наизусть и нередко повторяла самой себе:

Нет! я не жалкая раба,

Я женщина, жена!

Пускай горька моя судьба -

Я буду ей верна!

О, если б он меня забыл

Для женщины другой,

В моей душе достало б сил

Не быть его рабой!

Но знаю: к родине любовь -

Соперница моя,

И если б нужно было, вновь

Ему простила б я!..

Читая Анне эти стихи, он смотрел на нее так, словно спрашивал: а у тебя хватит сил быть такой же? И ей казалось, что хватит. Но сейчас… Сейчас, когда настал час испытания и надо решать свою судьбу, Анна не могла разобраться в себе, ничего не понимала, всего боялась.

Она взяла в руки альбом, подаренный ей Коста, раскрыла его. «А. Я. П.» Никто еще не посвящал ей стихов, и вдруг — целый альбом. Она листала его. Нет, тут были стихи не только о любви. Вот — «В бурю». В нем — тяжкая участь осетинских сирот. И «Завещание» тоже не о любви. Но все же большинство стихотворений посвящено ей, Анне.

Она читала и перечитывала их, не пропуская ни слова, ни намека, когда кто-то резко постучал в дверь.

— Ты спишь, Анна?

Узнав строгий голос брата, Анна не откликнулась. Тихонько дойдя до кровати, она нырнула под одеяло, отвернулась лицом к стене. Он постучал еще раз и, не дождавшись ответа, спустился вниз.

6

Такого горя, кажется, не знали еще стены этого дома. Петр выкрал у Анны альбом, из которого стало ясно, что дочь самого Попова влюбилась в нищего бунтаря. Но реки потекут вспять и горы сдвинутся с мест прежде, чем Хетагуров войдет зятем в их семью. Так решили родные.

Анна твердо стояла на своем: она любит Коста и больше ни за кого не пойдет. Ни за что!

Мать смотрела на ее бледные сжатые губы, на потемневшие, без блеска глаза и понимала: Анну не переспоришь.

Ее заперли в комнате и не разрешили спускаться даже в столовую, еду горничная приносила наверх.

Под страхом увольнения всей дворне было приказано никаких писем от Коста не принимать, а если он покажется возле дома, немедленно доложить хозяйке или молодому барину.

Взволнованный Петр вошел в кабинет к матери.

— Я знаю, матушка, что надо делать, — решительно заявил он. — Я найму молодчиков, и они убьют Коста.

Но Любовь Георгиевна только руками на него замахала:

— Господь с тобой! У этого проходимца много друзей, родни. Разве ты не знаешь горских обычаев? Да они убьют тебя, убьют! — Она прикладывала к глазам кружевной платок и подносила, к носу флакон с нюхательной солью. — Нет, я запрещаю…

— Успокойтесь, маменька, — проговорил Петр, почтительно касаясь губами ее руки. — Но что же тогда делать?

— Увезти ее надо! — объявила мать. — Разлучить. Разлука — верное лекарство от любви. У нас в Тифлисе родственников много, они приютят Анну. Я сама с ней поеду. Поживем там полгода, год, сколько потребуется. А ты, голубчик, позаботишься здесь о том, чтобы генерал Каханов занялся судьбой этого наглеца. На тебя и на Ахтанаго вся надежда. Ты сам знаешь, отца у вас нет, а я слаба и душой и телом. Ты теперь опора моя…

Любовь Георгиевна расчувствовалась и готова была расплакаться, но Петр сказал твердо:

— В канцелярии генерала Каханова уже занимаются делом Хетагурова. Наш друг Ахтанаго времени зря не теряет.

7

На берегу Терека, среди множества мелких камней, принесенных сюда неугомонной рекой, лежал один огромный камень. Как и когда он появился здесь, никто не помнил, но свидания обычно назначались «на Тереке, у Большого камня».

Вот там-то, на Тереке, у Большого камня, не раз встречались и Коста с Анной. Благо, место это было прямо против дома Поповых, и Анне ничего не стоило добежать туда. Еще в вечер именин, танцуя, Коста шепнул ей: «Послезавтра, утром, у Большого камня». Но мог ли он предположить, что произойдет за эти два дня?!

Коста шел к месту встречи счастливый — он понял, он твердо знал теперь, что Анна его любит. И он решил сегодня сказать все до конца и затем посылать сватов…

Он бродил возле камня, нетерпеливо ожидая — вот-вот она придет. Он представлял себе ее в мягком домашнем платье с закрытым воротником и белыми манжетами, видел туго заплетенную косу. Вот такой, простой и уютной, он мечтал бы всегда видеть ее возле себя, всегда, каждый день, каждый час.

Он снова и снова всматривался в подъезд Поповых, и вдруг увидел подкативший к самым дверям крытый экипаж. «В такой час?» — удивился Коста. На стройном гнедом коне, рядом с экипажем, легко гарцевал Ахтанаго. Вот он соскочил, бросил ямщику поводья и вошел в подъезд — уверенно, просто, как входят только в свой дом.

У Коста заколотилось сердце; «Не к добру это». С волнением он наблюдал за происходящим. Вскоре открылись парадные двери. На пороге появилась Анна — в узком темном платье, в шляпке с густой вуалью. Бросив взгляд туда, к Большому камню, она едва не рванулась к Коста — он это отчетливо видел, — но вдруг остановилась и сделала еле заметный, но строгий жест рукой, показывая, что он не должен приближаться. И ему оставалось лишь подчиниться.

Анна стояла у подъезда, опустив голову, и руки ее безжизненно и беспомощно висели.

Вслед за Анной вышли Ахтанаго, Петр и, наконец, Любовь Георгиевна. Провожающие и любопытные плотным кольцом окружили карету. Коста услышал, как щелкнула захлопнувшаяся дверца.

Больше он не видел Анну.

Вот и вещи уложены, ямщик затрубил в рожок. Карета тронулась, несколько офицеров верхом поскакал» следом. «Друзья Петра и Ахтанаго…» — подумал Коста. Прогрохотав по Чугунному мосту, карета скрылась за поворотом, все глуше и глуше становился цокот копыт, и лишь облако серой пыли, поднятое лошадьми, еще висело над дорогой, да и то недолго: утренний ветерок, налетавший из ущелий, быстро развеял его по городу.

«Увезли! — в отчаянии подумал Коста. — Неужели совсем? Почему? Что случилось? И почему она не позволила даже проститься?»

Он чувствовал себя несчастным, таким несчастным и беспомощным, каким никогда еще не был, — даже тогда, когда ему объявили приказ об исключении из академии. Тогда можно было бороться. Нужда и лишения, которые приходилось терпеть, приносили удовлетворение, укрепляли веру в свои силы, — ведь он не сдавался! А сейчас? Коста ненавидел себя. Ту, которой готов отдать все лучшее, что есть в душе, которой мечтал посвятить свой труд, вдохновение, самую жизнь, увозили у него на глазах, а он стоял, не смея двинуться с места. «Разве так поступает мужчина?» Но тут же Коста возражал себе: «А что я мог сделать? Один неосторожный шаг — и меня схватили бы, бросили в тюрьму».

Нет, ему не жаль своей жизни. Но сделать несчастной Анну — на это он не имел права…

Мутный Терек пенился и обдавал ледяными и звонкими брызгами каменистые берега. Коста ничего не видел и ничего не слышал. Одна мысль владела его существом: суждено ли им еще когда-то встретиться?

Он раскрыл записную книжку, и на листки ее быстро, одна за другой, легли горькие строки. Он писал почти без помарок:

Высокий барский дом… Подъезд с гербом старинным,

Узорчатый балкон… стеклянный мезонин…

Закрытый экипаж… ямщик с пером павлиньим

И с медною трубой кондуктор-осетин…

Густая пыль столбом… и понеслась карета…

Завод… Чугунный мост… базар… застава… степь…

Безумная!.. Постой!.. Не покидай поэта!..

Кто-то дернул Коста за рукав и он, вздрогнув, огляделся.

— Дяденька, записка тебе…

Босоногий Сенька протянул ему смятую голубую бумажку.

— От барышни. Той, что мы с тобой цветы носили. Я им нонче форель принес торговать, в доме еще все спали, она меня из окна увидела, кинула бумажку и тихонько так говорит: «Увозят меня в Тифлис, передай ему… Художнику». Я разом смекнул кому. А в бумажке еще двугривенный был. Вот он. Давай пополам, по-мужски, а? — с готовностью предложил Сенька.

Коста не слышал его. Ему хотелось поскорее развернуть записку, но руки плохо слушались. Наконец он прочел:

Бог весть, увидимся ли вновь,

Увы, надежды нет,

Прости и знай: твою любовь,

Последний твой завет

Д буду помнить глубоко

В далекой стороне…

Не плачу я, но не легко

С тобой расстаться мне!

Спазм сдавил его горло, и если бы не любопытные Сенькины глаза, верно, не сдержал бы слез Коста. Но человеку свойственно утешать себя: «А может, она прислала мне эти некрасовские строки, чтобы сказать, что не забудет меня?»…

8

Люди говорят: самое трудное — ждать и догонять. Догонять он не мог — приходилось ждать. И Коста ждал. Ждал днем и ночью, утром и вечером весточки от Анны.

Поэт, художник черпает утешение и поддержку только в своем труде, тяжелом и неблагодарном, но необходимом ему, как хлеб и воздух. И Коста работал. Пожалуй, со времени своего возвращения из Петербурга никогда не писал он с таким напряжением и самозабвением: днем — иконы, чтобы заработать на жизнь, а по ночам — стихи. До рассвета не гас огонь в его комнате.

Не раз вспоминал Коста, как однажды, во время бесконечных прогулок по Петербургу, Верещагин сказал ему: «Я очень хочу, друг мой, чтобы жизнь ваша сложилась счастливо, но знайте, лучшие произведения рождаются в горестные минуты».

Как прав он был! Пришло горе, и родилась «Фа-тима», первая поэма Коста. Он писал ее по-русски, и заранее знал, что ценители увидят в поэме явное влияние Пушкина и Лермонтова. Что ж, ведь они — его великие учителя. Конечно, он будет искать свой собственный голос, но это дается не сразу.

С тех пор как увезли Анну, Коста потерял сон. Вот и сегодня он ворочается на своей жесткой кровати. Проще было бы встать, попытаться работать, но голова тяжелая, мысли текут вяло, вразброд. Вот уж и рассвело, а утренней бодрости нет и в помине — как будто не ложился.

Коста медленно встал, оделся и вышел на улицу. День занимался розовый, ясный.

«Верно, и она сейчас просыпается, теплая ото сна, глядит на мир затуманенным взором и, может быть, думает обо мне»…

Готова ли она разделить тяготы его нелегкой жизни? Способна ли любить так, как Фатима любила своего Ибрагима?..

Коста вспоминал взволнованное лицо Анны, когда она слушала его рассказ о декабристах, и верил: да, ради любви она сумеет бросить и родных, и свой богатый дом…

А вот и он, знакомый, опустевший дом. Коста остановился, глядя на маленькое окно во втором этаже. Казалось, вот-вот мелькнет за стеклом быстрая фигурка, а потом распахнется рама и он услышит:

— Доброе утро, Коста Леванович…

Из-за горного хребта выкатывалось солнце, рыжее, круглое. Все жарче золотились ледяные вершины Казбека, все четче проступала на безоблачном небе причудливая и могучая цепь гор, протянувшаяся от, моря до моря. Багровые лучи упали на холодный гранит Фыдхуз-хоха, и, казалось, человек-гигант просыпается от сна, потягивается, но не может оторваться от скалы. Ведь к вершине Фыдхуз-хоха — Столовой горы — и был прикован Прометей. Так, говорит легенда. И потому сама скала напоминает своими очертаниями великана.

Проснулся царственный Казбек,

Восход приветствуя румяный,

Долины быстротечных рек

Покров свой сбросили туманный…

Лениво выползают горы

Из облаков… Проснулся лес,

И птиц восторженные хоры

Благословляют ширь небес…

Ползет прозрачной синевою

Дым хлопотливых очагов…

Проснулось все… Прошла дремота,

Рассеян мрак… Повсюду свет…

Ликует мир… Кипит работа,

И все живое свой привет

Шлет солнцу…

Он написал эти строки сегодня ночью и сейчас как бы сверял написанное с натурой.

Работа над «Фатимой» приближалась к концу. В поэме не было ни слова о любви Коста к Анне, ив вся она отражала именно их чувства.

Обнять весь мир, постичь природу,

В надзвездную проникнуть даль…

Любить и быть любимым, трудиться, не зная усталости, бороться за свободу — вот идеалы молодого Ибрагима. И Коста мечтает о том же!

Ибрагим родился в яслях… «но к свободе никто из нас его любовью в своей неволе не пылал… Трудом, облитым потом, кровью, он раньше всех свободным стал… И что ж?»

Однако мог ли он стать действительно свободным, Ибрагим, горец-бедняк, за спиной которого стоит княжеский сын Джамбулат, его кровный враг?

Судьба Ибрагима и Фатимы — это судьба самого поэта, судьба его народа. Но ведь есть в мире и другие силы, другие народы. Есть русские! Они пришли в горы с севера, и Коста воспел их приход, он посвятил им лучшие строки своей поэмы. Русские помогут горцам окончательно сбросить со своих спин груз рабства.

Ибрагим не знает, что ждет его завтра, а сегодня — труд, труд, труд…

Но вот из-за угла раздается предательский выстрел Джамбулата. Ибрагим убит.

Горе лишило Фатиму рассудка, но в сердце ее продолжала жить любовь к Ибрагиму и ненависть к его убийце. А где-то вдали от обезумевшей матери, в русской семье, подрастает маленький Ибрагим, сын убитого. Его увез в город русский инженер. «Для науки» увёз. И, став мужчиной, он отомстит Джамбулату за отца. Воспитанный русскими людьми, он не будет так наивен и доверчив, как Ибрагим-старший. Он научится распознавать врага, а это уже половина победы.

Но выйдет ли победителем из неравной схватки сам Коста Хетагуров?..

9

Владикавказ был удивлен. До сих пор в городе знали только одного художника — Бабича. Он писал портреты богатых и знатных людей, рисовал иконы. Уважаемый был человек! Но даже он до сих пор не решался на персональную выставку. И вдруг какой-то горец, осетин, расклеивает объявления об открытии в помещении Коммерческого клуба собственной художественной выставки. Ну не наглость ли? Правда, ходят слухи, что этот горец учился в Петербургской академии вольных художеств. И все же…

Возле фонарных столбов, на которых были расклеены объявления, останавливались люди, скептически усмехались, пожимали плечами.

— Что это, безумство? Какая дерзость! — проворчал человек в котелке.

— Очередное шарлатанство, — откликнулся хлыщеватый молодчик в полосатых панталонах.

Коста, посмеиваясь, слушал подобные разговоры. Он понимал — это голоса обывателей. Но если именно они станут ценителями его произведений? Что тогда? Даже сам Бабич, не раз хваливший работы Коста, отговаривал его от выставки:

— До высокого ли искусства нашим владикавказцам? — говорил он. — Одни заняты коммерцией, другие трудятся в поте лица, чтобы добыть кусок хлеба, а офицеры — основное население города — заняты усмирением туземцев. Сами знаете, не хочет смиряться Кавказ. Подумайте, Коста, хорошенько подумайте…

Но Коста настоял на своем.

Вот уже третий год живет он на родине. В народе узнали и полюбили его стихи. Их не только передавали в списках и читали по памяти, многие из них стали песнями. Ведь до сих пор никто не рассказывал в стихах о тяжкой жизни простых горцев. «Наш Коста», — ласково называли его в народе. И теперь часто к нему приходили люди из разных селений, рассказывали о своих бедах, просили помощи. Конечно же, он как мог старался помочь им — одному прошение напишет, за другого перед начальством похлопочет, третьему просто умный совет даст. Популярность его росла. Как счастлив он был, когда однажды, на осетинской свадьбе в селе Ардон, гармонистка заиграла знакомую с детства народную мелодию и гости дружно, хором запели песню, в которой он узнал свои стихи о горькой доле пастуха Кубады:

Босой, избитый,

В душе — обиды,

И грязь — на теле.

Жилось не сладко.

Из трещин в пятках

Лягушки пели…

Слова песни помнили все — и взрослые, и молодежь, и даже дети. А ведь то, что запоминается в раннем детстве, надолго остается в памяти.

Но вот как художника его знают мало. А он и картинами своими рассказывает о народной жизни, и ему хочется, чтобы люди видели ее, эту жизнь. К тому же он надеется после выставки продать несколько картин. На церковные заказы жить становится все труднее.

Накрапывал дождь, туча висела над городом. Во Владикавказе коротких дождей не бывает: если зарядит, то уж на несколько дней подряд.

Коста с тревогой поглядывал на небо. Неужели и завтра, в день открытия выставки, будет то же? Вот ведь какое невезение! В слякоть-то на выставку и вовсе никто не пойдет.

Он дошел до Атаманской площади. Неподалеку от виселицы, установленной здесь для острастки непокорных туземцев, на фонарном столбе была наклеена афишка об открытии его выставки. «Тоже место нашли!» — подумал он, но едва приблизился к столбу, как к нему подскочил городовой.

Коста молча наблюдал за ним.

Шевеля губами, городовой долго, изучал объявление. Потом вдруг с остервенением плюнул, сорвал афишку и втоптал ее в мокрую пыль.

Коста только рукой махнул. Видно, у него с полицией взаимная «любовь». Так и быть тому до самой, смерти.

10

К полудню дождь перестал, и Коста немного успокоился. Может, все-таки придут? И тут же мелькнула мысль об Анне: почему ее нет рядом в такой важный для него день? Люди говорят: разделенная радость — двойная радость, разделенное горе — половина горя.

Четвертый месяц пошел, как Анну увезли в Тифлис, а до сих пор ни слуху ни духу от нее. Здорова ли? Впрочем, случись беда, в городе сразу стало бы известно, — у дурных вестей длинные ноги. Так неужели просто забыла?

«Не думать об этом!» — строго приказал себе Коста и стал размышлять, как бы ему поприличнее одеться для открытия выставки.

Он заглянул в шкаф. Выбор, сказать прямо, был невелик — старенькая студенческая тужурка, которую он бережно хранил в память об академии — и все. Коста с сомнением оглядел ее: потерта, заношена.

Робкий стук в дверь отвлек его.

— А, Замират, заходи! — приветливо сказал Коста, увидев в дверях черноволосую девочку, нерешительно топтавшуюся: на пороге. Он не удивился ее приходу. Замират забегала часто.

В прошлом году, приехав в родной Нар, Коста, как всегда, навестил и старую, добрую Чендзе, когда-то заменившую ему мать. Впрочем, Чендзе была матерью не только для Коста. Несколько сирот вырастила она, а недавно снова взяла маленькую сиротку — Замират. Девочка хорошо чувствовала себя в доброй семье Чендзе, но Коста видел: постарела Чендзе, трудно ей справляться с хозяйством. Старшие дети выросли, у них свои заботы, а Замират еще нуждалась в уходе. И Коста увез девочку с собою в город, устроил во Владикавказский женский приют.

Чендзе плакала, не хотела отпускать сироту, но Коста уговаривал старуху, уверял, что там Замират выучится грамоте, станет ученой и счастливой, а здесь, в Наре, — что ждет ее?

— Я буду к ней заходить, — обещал Коста Чендзе и сдержал свое обещание. Девочка привязалась к нему. В свободное от занятий время приходила, чем могла, помогала по хозяйству. А он занимался с ней, давал книги.

— Что ж ты стоишь, Замират? — снова спросил Коста. — Проходи.

— Гости к тебе, возле дома твоего встретила.

— Гости? Давай их сюда побыстрее, мне пора уходить…

Замират исчезла и тут же вернулась в сопровождении Бориса и Хадизат.

От неожиданности Коста только руками развел.

— Какими судьбами, родные мои!

— Хотели вчера приехать, дождь помешал, в Гизели заночевали, — быстро говорил Борис, обнимая Коста. — В Наре слух прошел: у нашего земляка выставка открывается. Вот нарское общество и послало нас: меня — от мужчин, Хадизат — от девушек. И еще подарки тебе…

Целый год не видел Коста Бориса и Хадизат. Он глядел на них с радостью и любовью, а Хадизат между тем извлекла из хурджина^[9] новенькую черкеску из козьего пуха и, встряхнув ее, гордо протянула Коста.

— Возьми, — сказала она. — Только вот помялась немного.

Он даже охнул от изумления.

— От кого ж такой подарок?

— От Нара. Там тебя любят, — ласково ответила Хадизат и снова полезла в хурджин. Новый бешмет, пуховый башлык, каракулевая шапка — все это она постепенно вынимала из хурджина и складывала на кровати.

— Одевайся, Коста, одевайся! — торопил Борис.

— А я-то думал-гадал, в чем бы на выставку пойти, — словно самому себе растроганно проговорил Коста и тут же стал облачаться в столь неожиданные обновки.

11

— Я же предупреждал вас, дорогой коллега, что нашей достопочтенной публике подобные выставки ни к чему, — быстро говорил Бабич, снимая с себя поношенное пальто и озираясь по сторонам.

Полупустое помещение Коммерческого клуба с грязными от пыли и табачного дыма стенами и потолками более походило на захолустный кабак.

Коста ничего не ответил и лишь мрачно взглянул на Бабича.

Волосы у Бабича были растрепаны, пестрый галстук повязан небрежно, бесцветные глаза бегали, как у испуганной овцы.

С трудом сдерживал Коста раздражение, которое иной раз вызывал в нем этот человек. Талантливый неудачник, он превратился в ремесленника и сейчас, чувствуя недоброжелательство высших кругов владикавказского общества к выставке Хетагурова, был явно напуган.

— Но разве не мы с вами должны научить публику любить искусство? — холодно спросил Коста. — Просвещение народа — это наше дело.

Бабич неопределенно пожал плечами и не стал спорить.

— Здесь ли выставка господина Хетагурова? — сквозь скрип старой тяжелой двери донесся до Коста густой басок.

— Здесь, ваше благородье, прошу-с, — услужливо приглашал швейцар. — Билетик извольте…

В зале появился высокий молодой человек с длинными каштановыми волосами и протянул руку Коста.

— Корреспондент «Северного Кавказа» Прозрителев, — представился он.

Только Коста хотел что-то сказать ему, как в зал легкими шажками вошли мальчик и девочка в гимназической форме. В руках у них большие букеты. Они смущенно подошли к Хетагурову, вручили ему цветы.

— Это от Варвары Григорьевны Шредерс, — негромко сказала девочка, делая книксен. — Сама она придет попозже.

От ярких осенних цветов в помещении сразу стало веселее и воздух, казалось, посвежел.

Коста приободрился. «Добрый друг, Варвара Григорьевна», — с благодарностью подумал он.

Занятый подготовкой к выставке и работой над «Фатимой», он в последнее время редко бывал в публичной библиотеке, организованной местной учительницей Варварой Григорьевной, а она, оказывается, следила за его судьбой и, узнав о выставке, даже прислала цветы.

Между тем в коридоре становилось все многолюднее.

— Не будем задерживать достопочтенную публику, Константин Леванович, — беря Коста под локоть, сказал Бабич. — Пора открывать.

— Да, да, — рассеянно ответил Коста.

— Почтенные дамы и господа!.. — хрипловатым Голосом торжественно произнес Бабич и замолчал, обдумывая следующую фразу.

В зале произошло легкое движение, все зашевелились, расступились. Коста поднял голову. К нему пробирался высокий худой человек в широкой Черной рясе.

— Александр! — радостно воскликнул Коста, узнав Цаликова. — Спасибо, что пришел. И вам спасибо, — обратился он к двум его дочерям — Юлии и Елене, сопровождавшим отца. — А где же Анюта? Ее не интересует живопись?

— Нездоровится ей, — негромко сказала Юлия.

— Итак, почтенные дамы и господа, сейчас перед вами… — Бабич запнулся, отер рукой губы и, не желая утруждать себя излишними речами, перерезал ленточку. — Будем надеяться, что первый и точный выстрел господина Хетагурова пробьет царство темноты и озарит горцам путь к вершинам искусства…

Он сдернул покрывало с самой большой картины, что стояла в глубокой нише, особняком от других. «Святая Нина» — называлось полотно. Прелестная юная девушка, с волосами, вьющимися и легкими, смотрела на посетителей выставки огромными влажными глазами. Левой рукой она прижимала к груди бумажный свиток, в правой держала крест из виноградных лоз, обвитый блестящей прядью волос.

— Как хороша! — раздался в зале приглушенный вздох.

— Никто не мог доказать горцам преимущества христианства, — сказал кто-то, посмеиваясь. — И лишь святая Нина принесла в Грузию крест из виноградных лоз, да еще оплетенный ее волосами. И тут-то люди не устояли: еще бы! Вино и женщина — что может быть лучше?!

— Как вам нравится, отец Александр, такая версия возникновения христианства на Кавказе? — посмеиваясь, спросил Прозрителев.

Отец Цадиков ничего не ответил, но Коста видел, что под усами дрогнули в улыбке его румяные губы.

Публика направилась в соседнюю комнату. В наступившей тишине стало слышно, как к дому подъехал экипаж. Швейцар широко распахнул скрипучие старые двери.

— Сам генерал Каханов пожаловал, — испуганно прошептал Бабич, наклоняясь к Коста.

Хозяин области вошел решительным деревянным шагом, высоко вскинув седеющую голову. За ним, услужливо изогнувшись, следовал Ахтанаго.

Холодная волна прошла по сердцу Коста. Он не видел Ахтанаго с того дня, как увезли Анну. С каким наслаждением кинулся бы он на подлеца и избил его. Но… «Нельзя, нельзя!» — строго сказал себе Коста и отвел глаза, делая вид, что не замечает Ахтанаго.

Каханов долго стоял около «Святой Нины» и тоном, каким зачитывают приговор, объявил:

— Превосходно!

— Но это копия! — прошептал Ахтанаго так, впрочем, что всем было слышно.

— Копия? — удивился Каханов. — С картины какого художника?

Ахтанаго молчал, краснея все больше.

— Не знаешь, голубчик? — усмехнулся Каханов. Коста медленным шагом приблизился к генералу.

Кубатиев заметно смешался, но Коста смотрел сквозь него, словно его и вовсе здесь не было.

— Я бы купил вашу картину, — сказал Каханов, довольна дружески поздоровавшись с художником.

— Был бы счастлив, генерал. Но это заказ Тифлисского собора.

Каханов нахмурился и, даже не взглянув на другие работы, четким шагом направился к двери,

12

Вечером на квартире у Коста собрались друзья. Одни принесли цветы, другие вино, третьи шли, чтобы просто от души обнять художника и порадоваться его празднику.

К полуночи все разошлись, но Коста был возбужден, взволнован. Спать не хотелось,

Молча сидел он за столом, размышляя над событиями минувшего дня. Словно откуда-то издалека доносился до него разговор Хадизат и Замират. На кровати уютно посапывал Борис.

- Не нравятся мне городские порядки, — говорила Хадизат. — Люди здесь не уважают друг друга, улицы в грязи…

— Зато в городе учатся! — упрямо твердила девочка.

Коста вмешался в разговор:

— Ну, ладно, Замират, давай тогда проверим, чему ты здесь выучилась. Я задам тебе задачу…

— Только такие задавай, — перебила Замират, — какие мы уже проходили! — И она гордо вскинула голову, готовая к неожиданному экзамену.

— Попробуем. Ты хвалишь наш город, Замират. Он и впрямь среди других городов Кавказа не так уж плох. Но вот задача…

— На дроби, да? — все еще не понимала девочка.

— Не совсем. Слушай. — Коста немного подумал и продолжал: — У нас в городе страдают малярией три тысячи человек. Недавно городская дума вынесла решение расходовать ежегодно пятнадцать рублей в год на борьбу с этой болезнью. Требуется узнать: сколько денег расходует дума на каждого больного в год?

Замират, не пытаясь понять сути вопроса, ответила:

— Полкопейки!

— Правильно, — кивнул головой Коста и невесело засмеялся.

Его смех разбудил Бориса, он сел на постели и, протерев глаза, прислушался к разговору.

— Но разве на полкопейки человека вылечишь? — вздохнула Хадизат.

— Или вот еще задача, — сказал Коста. — Эта посложнее.

— Сложные мы еще не проходили, — возразила Замират.

— Ничего, решишь… — сказал Борис. — Я тоже подумаю. Интересные задачки придумывает Коста;

— Так вот: на прошлых выборах городской думы одна партия (в народе их называют «черно-шкурами») израсходовала на обед влиятельных избирателей… — Коста вынул из кармана бумажку и прочитал: — на водку 223 рубля, на вино — 360, на черемшу^[10] — 70, заметьте в скобках: черемша была не простая, из Тифлиса выписали. На горячие и холодные закуски — 150 рублей, на развоз пьяных — 102 рубля. Ко всему этому добавим еще «мелкие расходы» в сумме 790 рублей…

— А что требуется узнать? — задумчиво спросила Замират, — она начала уже понимать, что Коста неспроста придумывает такие задачи.

— Требуется узнать: во сколько обошелся этой партии каждый депутат в думу, если всего было избрано 27 человек, — засмеялся Коста.

— Неужели так бывает? — удивился Борис — Значит, депутатов покупают и продают?

— За деньги все продается! — усмехнулся Коста.

— Я не могу решить такую сложную задачу, — жалобно призналась Замират.

— Да, девочка, эта задача действительно сложная, — согласился Коста. — Но вот тебе попроще: у нас во Владикавказе детей школьного возраста десять тысяч, а начальных школ в городе — пять. Сосчитай, сколько ребят не учится, если из десяти тысяч только пятьсот мальчиков и девочек поступает в школу?

— Или вот еще, — вмешался Борис. — В нашем ущелье одна единственная школа, в ней учится не больше тридцати ребят. Какой процент неграмотных?

— Ну, это и решать нечего, — сказала Хадизат. — Девочки вообще не учатся, а мальчики? Ну, примерно из ста — один. А вот как это процентами высчитать — не знаю!

— Очень просто! — быстро высчитала Замират. — Среди мальчиков не учится девяносто девять процентов, а среди девочек — все сто!

— Я спать хочу, — неожиданно объявила Замират. — Мне вставать рано.

— Ложись, — сказал Коста, — а мы вот еще такую задачку попытаемся решить: за прошлый год наше благотворительное общество со всех спектаклей собрало полторы тысячи рублей. Бедняков же у нас в городе на учете общества — двенадцать тысяч. Какую помощь каждый из них получил от благотворительного общества?

— Это ужасно! — схватилась за голову Хадизат. — И ты, Замирка, еще хвалишь городскую жизнь! Нет, простым людям здесь живется не лучше, чем в аулах.

Борис вздохнул и сказал задумчиво:

— В общем, не вижу я силы, которая избавила бы нас от бедности и голода. Вот уж эта задачка, Коста, действительно не по нашему уму! А что ученые говорят?

— Ученые говорят: не будет богатых — не будет и бедных, — ответил Коста и заглянул в глаза Борису. — Что будет? — спросишь ты меня. Отвечу: равенство и братство! Вот за это надо вести бой. Кто его должен вести? — спросишь ты меня. Что ж, отвечу: исстрадавшиеся народные массы, одержав победу над помещиками и алдарами, смогут изменить жизнь к лучшему. Но нелегкая эта борьба, и еще многим прекрасным людям придется заплатить за победу своей жизнью и кровью. Понятно, Замирка? — обратился он к засыпающей девочке. — А ты хвалишь город! Выходит дело, не одной только арифметике вас надо учить, есть предметы и поважнее.

13

- Газета! Свежая газета! «Северный Кавказ»! — услышал Коста под окном звонкий Сенькин голос. Он улыбнулся и подумал: «Славный паренек. Ишь как старается, чтоб лишнюю копейку домой принести. Маленький, а чувства ответственности — на двоих. И за что бы ни взялся — все его хвалят».

Собственно, это Коста посоветовал Сеньке торговать газетами, и парнишка очень рад — постоянный заработок. Хозяева им довольны, потому что другие мальчишки торчат на одном месте, а Сенька по всему городу носится, и выручка у него больше всех. Он и по главным улицам пробежит, и в переулки завернет, и под окнами покричит, и отставные старички, которым трудно в центр выбираться, обязательно выползут из своих нор и купят газету.

Коста подошел к окну.

— Давай газету, Сеня! Да, может, зайдешь, чайком побалуешься?

— Некогда, дяденька, спасибо! Продам газеты, тогда приду. Краски тебе потру, — сказал Сенька, протягивая Коста свежий номер.

И вот уже звонкий голос его доносится с другого конца улицы: «Газета! Свежая газета! «Северный Кавказ»! Важные новости!» И мелькают по тротуару голые Сенькины пятки.

Коста отошел от окна, сел за стол и развернул газету.

«Бродячие псы решительно сделались у нас не меньшою злобою дня, чем какой-нибудь загадочный Буланже у французов, — читал Коста. — Дело доходит просто до курьезов: так, на этих днях чей-то огромный цербер разлегся посреди бульвара и преспокойно созерцал себе гулявшую публику, которая предупредительно старалась обходить его из опасения навлечь на себя опасный гнев нежащегося на солнце животного…»

«Так, так, старая тема! Почти в каждом номере о собаках… — подумал Коста. — А что же люди?»

Он пробежал глазами последнюю страницу, и краска бросилась ему в лицо:

«Компания, желавшая повезти на парижскую выставку представителей туземного населения Терской области, не получила на это просимого разрешения. Слышно, что компанию заподозрили в чисто спекуляторских намерениях, имевших будто бы выразиться в показывании горцев по иностранным зоологическим садам…»

Он в бешенстве отбросил газету и, чтобы успокоиться, схватил кисть и подошел к мольберту.

Коста давно работал над картиной «На каменоломне». На первом плане мальчишка в рваной белой рубашке, в обмотках и мохнатой шапке, с тяжелым молотком в руках. Ему бы в горелки бегать или сидеть за книгой, а он уже должен трудиться, тяжко трудиться. Позади, за большим камнем, — второй мальчуган, совсем маленький и голопузый, в широкополой войлочной шляпе. Поднять молот он еще не может, но пришел сюда, на каменоломню, потому что с детства должен знать, что такое труд…

«В зоологических садах…» — яростно шептал Коста.

Он отошел от картины на несколько шагов, и взгляд его упал на газету, валявшуюся на полу.

«Кое-что из Владикавказа», — прочитал он и, подняв газету, вновь стал читать:

«В комнату, где выставлена картина св. Нины г. Хетагурова, входит джентльмен среднего роста, взбрасывает золотое пенсне и, высоко подняв голову, осматривает полотно.

— Скажите, — обращается он к одному из стоящих рядом, — почему этой… «Нана» дали в руки крест?

— Помилуйте, что вы! Это не «Нина», это святая Нина, — замечают ему.

Что можем в будущем мы ждать,

Когда способность не дана

Иным в картине различать

Святую Нину от «Нана»! —

поневоле скажешь подобным ценителям.

На пороге появляется дама в сопровождении кавалера в казачьем мундире.

— Талия коротка, как будто на ней старый корсет, — замечает барыня вслух, смотря на картину через лорнет.

— И улыбки нет в лице, — подхватывает кавалер…

Вкатилась в комнату тучная фигура, в длинном сюртуке нараспашку. Погладив большую, с проседью бороду, медленно села она на ближайшее стуло, опершись своими жирными пальцами на разъехавшиеся колени.

— То есть камни в этой самой картине как есть, натуральные. Теска настоящая, укладка важная… Только вот этот камень как будто туповат… — произнес он вслух.

Посетитель оказался подрядчиком по постройке домов».

Коста расхохотался. Ну чем не зверинец? Молодец, Прозрителев! Это, конечно, он разделал под орех владикавказский бомонд.

Он стал читать дальше:

«Вошли два осетина. Остановившись посреди комнаты, они как бы замерли. Глаза их широко раскрылись. Все в них выражало удивление и восторг… Долго любовались они картиной и также незаметно и тихо вышли, как пришли».

Нет, усидеть дома теперь было решительно невозможно. Хотелось поговорить с друзьями, поделиться радостью цервой похвалы. Только вот куда идти? К Цаликовым? Но отец Александр на уроках в гимназии, дочери заняты.

«Пойду-ка я в публичную библиотеку, к Варваре Григорьевне, — решил Коста. — Давно не видел ее».

14

Варвару Григорьевну он застал, как всегда, в хлопотах, озабоченную. В комнате, примыкающей к библиотеке, она принимала очередную партию книг, полученных из Тифлиса. Увидев Коста, Варвара Григорьевна обрадовалась.

— А вы мне как раз нужны, — пожимая его руку маленькой энергичной рукой, проговорила она. — Дело есть…

В белой блузке с закрытым стоячим воротником, в длинной черной юбке, она, несмотря на свои тридцать пять лет, казалась молоденькой курсисткой, — так быстры и легки были ее движения, столько огня светилось в небольших серых глазах, оттененных короткими, но пушистыми ресницами.

Две девочки в гимназических платьях помогали ей. Они смотрели на Варвару Григорьевну преданными глазами, и Коста подумал, что не даром так любят ее ученики, чувствуют, что нет у нее другой цели, как помогать людям.

— Книги из этой стопки занесите в картотеку, — быстро сказала им Варвара Григорьевна. — Я сейчас вернусь… Пойдемте, друг мой, — обратилась она к Коста.

Они вышли в маленький чахлый садик возле библиотеки и сели на низкую деревянную скамью.

— Читала, читала! — не дав Коста и слова сказать, заговорила Варвара Григорьевна. — Молодец безымянный корреспондент «Северного Кавказа»! И вас похвалил, и нашу знать на чистую воду вывел. Ценители искусства! Нет, нет, пока Россия не станет просвещенной, не восторжествовать в ней свободе! И это наше дело, дело трудовой интеллигенции, нести просвещение народу. Ваша выставка, Коста Леванович, это — событие, поверьте мне. И не только для нашего города, но и для всех горцев. Она утверждает человеческое достоинство людей, к которым привыкли относиться свысока.

Варвара Григорьевна разволновалась, раскраснелась. Коста слушал внимательно и дивился ее живости, неподдельному энтузиазму.

— Кажется, я разболталась, — спохватилась вдруг она и смутилась под его пристальным взглядом. — Ну, ладно, не взыщите. А теперь — о другом. Вы, конечно, знаете, что в Пятигорске готовится торжественное открытие памятника Лермонтову.

Коста утвердительно кивнул.

— Так вот, друг мой, мы должны там сказать народу слова правды — такие слова, чтобы это торжество не носило казенного официального характера.

Я уже советовалась и с Александром Цаликовым и с друзьями нашими — Шанаевыми. Мы решили, что вам — да, да, именно вам, — подчеркнула она, хотя Коста еще и не пытался возражать, — надо выступить на открытии памятника и от имени осетинской молодежи возложить венок…

— Что ж, это для меня большая честь, — тихо сказал Коста.

— Ну вот и хорошо! — обрадовалась Варвара Григорьевна и заговорила, понизив голос: — Я слышала о вашем горе, Коста Леванович. Но что поделаешь? Единственный целитель — время. А если говорить о лекарствах, — загадочно улыбнулась она, — то единственное лекарство от любви — другая любовь. Так что от души желаю вам поскорее ее обрести.

Она вновь протянула Коста свою маленькую горячую руку и на прощание сказала:

— Значит, счастливого пути?

— Да, да, я еду, — рассеянно отозвался Коста.

15

В Пятигорск понаехало столько гостей, что маленький южный городок напоминал огромную ярмарку. Пестрые толпы запрудили улицы. Владельцы домов и гостиниц охотно принимали постояльцев. Иные хозяева перекочевали в сараи, а то и просто ночевали под открытым небом, лишь бы урвать лишний рубль. А люди все прибывали — с юга и севера, с востока и запада.

Коста приехал накануне праздника. К его удивлению, первый, кого он увидел в вестибюле гостиницы, был журналист Прозрителев. Обрадовавшись встрече, оба долго и крепко жали друг другу руки.

— Я счастлив видеть вас. Трижды счастлив! — говорил высокий, широкоплечий Прозрителев, отбрасывая рукой со лба длинные каштановые волосы.

— Первая наша радость — это предстоящее торжество, — усмехнувшись, сказал Коста. — Вторая — наша встреча… А третья? Будет ли еще что-нибудь хорошее?

— О-о-о! Впрочем, сказать, что это «хорошее» — не могу, — ответил Прозрителев. — Очередная мерзость наших святош… Зайдемте ко мне в номер! Это и в самом деле чрезвычайно интересно!

В тесной комнате они уселись за круглый столик. Прозрителев положил перед Коста серую потрепанную папку.

— Вот оно — самое главное! — объявил он.

«Дело о погребении тела наповал убитого поручика Лермонтова», — прочитал Коста на пожелтевшей обложке и начал перелистывать аккуратно подшитые и пронумерованные страницы «Сов. секретного дела».

— Как вам удалось это найти? — не поднимая головы, пораженный, тихо спросил Коста.

— Упорство и, конечно… монетки!.. В карман архивариуса! — улыбнулся Прозрителев. — Посмотрим, как попляшет теперь этот хвастун в рясе.

— Вы про отца Эрастова?

— Конечно! И подумать только, что именно ему поручено освящать памятник! Читайте вот тут, — он открыл страницу, аккуратно заложенную бумажкой. — «Духовный отец»… Мало того, что отказался участвовать в погребении поэта… Вот его донесение- смотрите.

Коста прочел и поднял голову.

— Вот оно что! Прав отец Александр: сыщик в рясе возглавляет духовенство области.

— Какая низость! — брезгливо покачал головой Прозрителев. — Но от нас теперь зависит сделать так, чтобы подлость Эрастова стала всем известной. Мы обязаны обнародовать ее!

— Это сложно! — с сомнением ответил Коста. — Ведь опубликовать документ нам никто не позволит, — так? Огласить его на открытии памятника тоже вряд ли удастся, — начальник области едет сюда неспроста.

— Это все верно! — согласился Прозрителев. — Генерал заранее в бешенстве, — к чему, мол, такие сборища? На всякий непредвиденный случай в Пятигорск стянуты наряды полицейских из других городов. Так-то, Константин Леванович! Но не сидеть же нам сложа руки!

— Подумаем, — сказал Коста, вставая. — Подумаем, как сорвать маску с Эрастова. Ведь они даже мертвых боятся, — задумчиво добавил он, вспомнив похороны Тургенева. — И, вероятно, не без оснований… Вот нечто в этом роде я, пожалуй, и скажу завтра от имени своих земляков…

16

Он увидел ее в полутьме гостиничного коридора и не сразу узнал. Может, потому, что не ожидал встретить? Или потому, что она так изменилась за эти несколько месяцев? Из милой девочки, немного угловатой, как все подростки, Анна Цаликова вдруг превратилась в высокую, стройную девушку с плавными движениями, мягкими жестами.

— Здравствуйте, Анюта… Анна Александровна, — поправился Коста и, не зная, что же сказать ей в эту первую минуту, попытался пошутить, — Кажется, весь Владикавказ переселился сюда, в гостиницу. Отец тоже здесь?

— Да, он в номере, — ответила Анна. — Вы будете завтра выступать? Читать стихи, да? — вдруг с детским любопытством спросила она.

Коста улыбнулся.

— Буду! — подтвердил он. — Но утро хочу встретить возле домика, где провел свои последние дни Лермонтов. Не согласитесь ли составить мне компанию? — Он выжидающе посмотрел на Анну.

— Не знаю… Что скажет отец… — вспыхнув, ответила Анна.

Керосиновые лампы горели по стенам, наполняя коридор неверным колеблющимся светом. Тени пробегали по лицу Анны, и оно казалось от этого таинственным и незнакомо красивым.

— Какая вы взрослая стали, Анна… — Коста с волнением назвал ее этим дорогим для него именем, — ведь Анной звали его любовь — первую и недоступную.

— На будущий год гимназию кончаю, — важно ответила Анна.

Коста улыбнулся.

— Значит, до завтра?

Анна не ответила, но он уже твердо знал, что она придет.

17

Еще курились рассветным паром вершины гор и серым казалось небо, а они уже поднимались по узкой, вьющейся среди виноградников тропе и вскоре оказались у невысокого каменного домика, одного из многих, прилепившихся к подножью Машука. У калитки, затянутой кудрявой зеленью, Коста остановился.

— Вот отсюда, Анна, он вышел в последний раз. Почти полвека назад, — сказал он. — А кажется, что случилось это минувшей ночью: выстрел, гроза, ливень, — такой, словно сама природа хотела смыть преступление, совершенное людьми…

Пожилая женщина, подметавшая дворик, открыла калитку и внимательно оглядела Коста и Анну. Оба были одеты по-праздничному — Анна в длинном шелковом платье, темно-красная бархатная жилетка украшена золотыми крючками, легкая прозрачная косынка накинута на волосы, заплетенные в тугие косы, спадающие чуть не до колен; Коста — в белой черкеске из козьего пуха, на поясе с серебряными украшениями — кинжал, серая каракулевая шапка мягко заломлена.

Конечно, хозяйка сразу поняла, зачем в столь ранний час пришли сюда эти красивые молодые люди.

— Заходите, — приветливо сказала она и указала на скамейку под раскидистым, но уже засыхающим ореховым деревом. — Он тут, люди сказывают, Михайло Юрьевич сиживал по утрам.

— Спасибо, дорогая хозяйка! — ответил Коста и, пропустив Анну вперед, молча вошел во дворик, — так верующие входят в храм.

Анна коснулась длинными пальцами толстого орехового ствола и тихо проговорила:

— Неужели и он когда-то вот так же трогал это дерево? Мне просто не верится.

«Еще сентиментальна, как все подростки», — с доброй усмешкой подумал Коста.

Все здесь дышало прохладой, воздух казался настоенным на густом и терпком аромате цветов. От них Даже рябило в глазах — петуньи, табак, резеда, розы, зкасмин… В ранних солнечных лучах сверкала и радужно перепивалась роса.

— Хотите, Анна, я прочту вам отрывок из журнала Печорина?

— Как прочтете?

— По памяти. Я когда-то чуть не всего «Героя» помнил, но если собьюсь, — не взыщите.

— Прочтите. Мне интересно. Я умею запоминать только стихи.

— Ну вот, — начал Коста. — Домик стоит… «на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка… Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше?..»

Он ни разу не сбился, словно по книге читал, и Анна вновь удивленно воскликнула:

— Как это вы запомнили?!

А Коста, в который уж раз в жизни взволнованный неповторимыми строками, вдруг резко повернулся и, бросив прощальный взгляд на ореховое дерево, на домик и на цветы во дворе, взял Анну за руку.

— Уйдем отсюда. В гостях у вечности засиживаться не следует.

Анна улыбнулась.

Они спускались молча, Коста смотрел на оживленный город, залитый ярким солнцем. Улицы были полны народа. На дорогах, ведущих с разных сторон к Пятигорску, царило необычное оживление: шли и шли путники, скакали лошади, катились казачьи брички и горские арбы, клубы пыли висели над дорогой.

«У людей праздник. Как это хорошо!» — подумал про себя Коста и, замедлив шаг, обернулся к Анне:

— Посмотрите, Анюта, сколько народу на дорогах, на площадях и улицах! Вот что такое настоящая, верная любовь…

Но она, остановившись, молча смотрела вниз, на город, потом подняла глаза на Коста, словно хотела спросить его о чем-то, и, так и не спросив, медленно продолжала путь.

18

Народ стекался вниз, к неровной площади, где, бережно закутанный покрывалом, стоял монумент. Площадь напоминала водоем, куда стекаются речки и ручейки.

Делегаты от разных городов и народностей Кавказа выстроились в отдельную колонну, позади военного оркестра, неподалеку от памятника. Коста и Анна примкнули к этой колонне. Вдвоем они несли портрет Лермонтова, увитый гирляндой живых цветов. На белой шелковой ленте ярко выделялись слова:

«Великому, торжествующему гению — М.Ю. Лермонтову от благодарного осетинского юношества».

Колонна двигалась молча и медленно. Вдруг Анна, перегнувшись к Коста, спросила шепотом:

— Вам не кажется, что эта надпись слишком выспренна? Гений, да еще великий, торжествующий. Очень уж пышно!

— Может быть, — сухо отозвался Коста, — но это я так написал и так же собираюсь говорить. Вот послушайте, — продолжил он даже с вызовом:

— Зачем, поэт, зачем, великий гений,

Явился ты так рано в этот мир,

Мир рабства, лжи, насилья и гонений,

Мир, где царил языческий кумир?..

— Константин Леванович, прошу вас, не надо! — испуганно прервала Анна. — Ну можно ли публично читать такие стихи?

— Я никогда не боялся правды, — ответил он, Анна с опаской оглянулась, не слышал ли кто их разговора, и шепотам, но твердо, совсем как старшая, сказала:

— Кругом жандармы, полиция. За такую правду — тюрьма.

Коста удивился. Этот серьезный тон так не вязался с ее лицом, совсем еще детским, но ставшим вдруг озабоченным и тревожным.

— Анна, — скорее серьезно, чем шутя, заметил он, — цензоров, слава богу, и без вас хватает. Зачем вы так?

Она явно обиделась.

Светило солнце, флаги трепетали на флагштоках, гирлянды из зелени колыхались в воздухе, сверкали медные трубы, белели офицерские фуражки и рубахи солдат, росинки пота поблескивали на лысинах чиновников.

На площади у памятника темным полукольцом стояли солдаты, а перед ними — таким же полукольцом сомкнутая цепь полицейских.

Снова вспомнил Коста похороны Тургенева — безмолвные, горестные толпы людей, градоначальника, гарцующего на коне впереди траурной процессии, цепи казаков и полицейских. И тут же перед глазами возникло милое, разгоряченное лицо Лели Синеоковой, незаметно сунувшей ему листовку. Коста с грустью подумал, что Леля не стала бы его отговаривать читать стихи, — наоборот — поддержала бы, и даже, быть может, испытала гордость за него. «Не слишком ли осторожна и рассудительна для своих лет эта девочка? — спросил себя Коста, но тут же попытался оправдать Анну: — Она ведь за меня боится…»

Возле мраморного постамента расположились члены юбилейного комитета. Начальник области в парадном мундире, при орденах и регалиях, а справа от него — отец Эрастов в светлой шелковой рясе, с огромным золотым крестом на впалой груди. Как подчеркнуто скорбно его лицо!

Все шло по заранее определенному распорядку: скучные речи, жидкие аплодисменты, ханжески-печальные лица…

Над площадью зазвучал заунывный голос отца Эрастова — началось освящение памятника.

Белое покрывало упало на землю.

Лермонтов сидел, спокойный и величественный, подперев рукой щеку и устремив взгляд туда, где в зыбком мареве белели вершины горной цепи, — словно не было ему никакого дела до пестрой толпы, собравшейся почтить его память, до человеческих страстей, кипевших вокруг.

Толпа замерла в восхищенном молчании, и вдруг то тут, то там послышались аплодисменты. Через мгновение они грохочущей лавиной обрушились на площадь. К подножию памятника понесли венки — несметное множество ярких цветов ковром запестрело у ног поэта.

Коста и Анна подошли последними. Торжественная церемония завершалась, и уже оркестранты готовы были грянуть туш, как вдруг Коста резко обернулся к толпе, отер белоснежным платком лоб и поднял руку.

Недоуменный ропот сменился напряженным молчанием.

Коста оглядел толпу. Там, за ровными рядами солдат, за толпами благополучного чиновничьего сброда, теснились на арбах, в тарантасах, в телегах казаки и горцы. Народ! Вот к кому обратится он со своим словом.

— Великий торжествующий гений! — прозвучал на площади чистый, взволнованный голос. — Подрастающее поколение моей родины приветствует тебя, как друга и учителя, как путеводную звезду в новом своем движении к храму искусства, науки и просвещения!.. Пусть этот праздник послужит стимулом для возрождения к лучшему, честному, доброму, пусть поэзия Лермонтова жжет наши сердца и учит нас правде!

Торжествуй, дорогая отчизна моя,

И забудь вековые невзгоды,

Воспарит сокровенная дума твоя -

Вот предвестник желанной свободы!..

Она будет, поверь, — вот священный залог,

Вот горящее вечно светило,

Верный спутник и друг по крутизнам дорог

Благородная, мощная сила!..

Взревели трубы. Это генерал едва заметным жестом руки приказал оркестру заглушить голос оратора. Но как справиться со стихией? Овация нарастала…

Коста стоял немного растерянный, он не ожидал, что его слова могут вызвать такую бурю. И вдруг он ощутил страшную, бесконечную усталость, — сказалось напряжение всего этого дня, и, как через мутное стекло, увидел, что сквозь толпу к нему пробирается высокий человек с черной вьющейся бородой, в мундире учителя гимназии.

— Василий Иванович! — радостно воскликнул Коста. Он рванулся к нему навстречу, но нахлынувшая толпа развела их, так и не дав приблизиться друг к другу.

19

«Так вот каким ты стал, мой мальчик!..» — едва удерживая слезы радости, думал Василий Иванович Смирнов, глядя из толпы, как благодарные люди пожимают руки Коста. Его слово было сегодня единственным словом правды на этом фарисейски организованном митинге. И Василий Иванович с гордостью думал о том, что в признании, какое сегодня заслужил Коста, есть и его малая толика.

…Смирнов жил тогда на Митрофановской улице, в верхней части города, которую в Ставрополе называли Воробьевкой. Богатый купец построил себе большой пятиоконный дом, а в просторном дворе — небольшой флигель. Этот флигель и снимал Василий Иванович. Однажды, когда он как обычно с кистью в руках стоял возле холста, раздался стук в дверь. В комнату вошел Коста — совсем тогда еще мальчик — бледный, с белыми, чуть подрагивающими губами.

— Что случилось? — испугался Василий Иванович, глядя на одного из любимых своих учеников.

— Плохи мои дела, Василий Иванович! — помолчав, тихо сказал Коста и безнадежно махнул рукой.

Смирнов положил кисть.

— Опять в карцере сидел? Да расскажи, наконец, что случилось?

…Полуподлец, но есть надежда,

Что будет полным, наконец… —

вместо ответа продекламировал Коста. — Кажется, Пушкин это про нашего директора Пузыревского написал. — И, горько усмехнувшись, продолжал: — «Лишить казенного содержания… за безуспешность». Не сумел написать классное сочинение на тему «Наша Родина». Вернее, так написал, что получил «двойку», и директор не допустил меня к последующим экзаменам.

— Что ж ты там такое намудрил? Недозволенные наукой мысли высказал? — с иронией спросил Смирнов.

— Не знаю, не знаю, Василий Иванович. Я и Некрасова цитировал, и Пушкина. Учитель-то пятерку мне поставил.

— Пять? Молодец! А инспектор и директор что учителю поставили?

— Не знаю, — грустно улыбнулся Коста. — Но мне — двойку. А теперь вот постель отобрали, из пансиона выгнали, в столовую не пускают.

— Ничего, друг мой, потерпи. Ты же знаешь, что нам назначают нового директора. А пока, если хочешь, поживи со мной холостяцкой жизнью. Будешь уроки давать, я подберу тебе купеческих сынков…

С той поры жизнь Коста стала куда интереснее. Он давал частные уроки, расписывал вывески. Правда, платили гроши, но много ли ему было надо? Зато чувствовал себя независимым человеком, успевал заниматься, читать в Лопатинской библиотеке.

Но вот наступил день, и Пузыревского действительно сняли.

Василий Иванович быстро подготовил выставку ученических рисунков и на самом видном месте разместил работы Коста.

Приезд попечителя учебного округа при наместнике Кавказа — Януария Михайловича Неверова — радовал гимназистов, — когда-то он был директором Ставропольской гимназии и оставил по себе добрую память. А со Смирновым они с тех пор сохранили добрую дружбу.

Неверов приехал не один — он привез с собою нового директора гимназии. Услышав об этом, Коста извлек давнишнюю свою карикатуру на Пузыревского, где тот был изображен с жандармской дубинкой в руках, и быстро набросал еще одну. Пузыревский в бычьем пузыре падает с облаков, вот-вот разобьется об острые скалы. — «Я вам… я вам покажу, любезные»… — истошно вопит он на лету. А наблюдающие за «полетом» гимназисты весело хохочут.

Новая карикатура рассмешила Смирнова, он молча положил ее в свою папку, и Коста понял, что Василий Иванович хочет показать ее Неверову.

Осмотр гимназии начался с выставки. Все знали, Неверов ценит молодые таланты. Это знал и Василий Иванович. Остановившись у работ Хетагурова, Неверов надел пенсне в золотой оправе, долго смотрел и сказал: «Недурно!.. Толк будет! Кто рисовал?»

— Хетагуров Константин, — ответил Смирнов.

Вечером состоялся большой ученический концерт. Зал был переполнен. Стоя возле стола, где торжественно расположилось все гимназическое начальство, а в центре — сам старик Неверов, Коста читал свои стихи. И вдруг каким-то боковым зрением он заметил, как Смирнов раскрыл папку и протянул «старику» карикатуру на бывшего директора. У Коста даже ноги задрожали. «Погиб, погиб»… — мелькнула мысль. А Неверов взял рисунок и, улыбаясь, протянул его новому директору. Гимназисты, сидевшие в зале, увидели карикатуру, раздался хохот, хлопки, и Коста, вконец смутившись, сбежал со сцены.

Друзья жали ему руки, хвалили, но теперь он уже не знал, — за стихи или за карикатуру?

Вскоре в списке учеников гимназии вновь появилось имя Хетагурова Константина, сына офицера, православного…

Слушая сегодня выступление своего ученика, глядя на то, как его принимал народ, толпившийся на площади у памятника Лермонтову, Смирнов вспоминал те нелегкие, прожитые вместе годы и радовался, что сумел тогда помочь талантливому юноше, поддержал его в беде.

«Надо будет все-таки повидаться, — думал он. — Впрочем, он, вероятно, будет на приеме, что устраивают пятигорчане в честь всех выступавших на открытии памятника. Вот там и встретимся…»

20

Коста пробирался сквозь толпу, — он хотел поскорее дойти до гостиницы и хоть немного отдохнуть перед вечерним приемом. Но тут какой-то высокий, подтянутый офицер в темно-синей черкеске грубо преградил ему путь. Глаза офицера горели злобой, красные пятна выступили на скулах, рука с силой сжимала рукоятку кинжала.

Хетагуров с недоумением глянул на офицера и — узнал его. Да и какой осетин не признал бы Хоранова — того самого офицера, который первым вскочил в царскую карету и обнял светлейшие ноги императора, когда его величество соизволил прибыть во Владикавказ, Хоранова, которому на глазах у всей публики посчастливилось проехать несколько минут в царской карете. Тот солнечный день Хоранов считал зенитом своего счастья. Царь обратил на него внимание и велел повысить в звании. А сегодня…

Сегодня Хоранов считал, что самолюбию его нанесена публичная пощечина. Как посмел этот Хетагуров выступить на открытии памятника от имени молодежи Осетии? Кто уполномочивал его? Ведь на торжестве присутствовал он, Хоранов, значит, именно он должен был представить здесь Иристон^[11]. И хотя поэзия Лермонтова мало волновала Хоранова, он был в бешенстве, — нет, никому не уступит он первенства!

— Что у меня на плечах — видишь? — грубо спросил Хоранов, указывая Хетагурову на свои погоны.

— Так вот знай, — Хоранов в упор посмотрел на Коста. В эту минуту он был похож на злого коршуна. — Молодежь Осетии здесь представляю я!

— Ах, вот оно что! — развел руками Коста. — А я и не знал. В газетах, понимаешь, об этом не писали… Выходит, сам бог коснулся тебя своим перстом?

— Ты еще шутишь, паршивый туаллаг!^[12] Как ты посмел осрамить Осетию перед высоким начальством?! — все больше горячился Хоранов. — Забыл с кем дело имеешь?

И вдруг, увидев проходящего мимо генерала, офицер резко повернулся, вытянулся в струнку и зашагал следом.

— Узнаю «депутата» несуществующего парламента Осетии! — бросил ему вслед Коста.

Памятник Лермонтову! Сколько поколений русских людей ждали его. Правда, народ мечтал поставить памятник поэту в Москве, где он родился, где прошло его детство, где в стенах Московского университета он познакомился с Белинским, — в Москве, где встретил свою любовь — Вареньку Лопухину.

Однако получив проект, царь Александр III написал резолюцию: «Поставить памятник по месту смерти…»

Николай I сослал на Кавказ самого Лермонтова, его внук отправил в ссылку памятник. Стихи поэта по-прежнему приводили в трепет правительство.

И вот памятник открыт… Он сооружен на деньги, собранные народом. Его создатель — скульптор Александр Михайлович Опекушин весь день принимал поздравления, а когда торжество открытия закончилось, долго ходил по улицам, стараясь понять, как же принял его детище простой народ. Он был радостно возбужден и вместе с тем в глубине души ощущал грусть: еще одна большая работа завершена и ушла от него, как уходят взрослые дети.

На приеме, устроенном в честь открытия памятника пятигорским обществом в одном из уютных и вместительных особняков, Опекушин отказался сесть во главе стола, рядом с отцами города. Он выбрал место поскромнее, поближе к петербургским друзьям, приехавшим сюда вместе с ним. Увидев Василия Ивановича Смирнова, которого Опекушин знал еще в годы учения в Академии художеств, Александр Михайлович предложил ему свободное место как раз напротив.

— Я не один, — поблагодарив, ответил Василий Иванович, — Вот, познакомьтесь, ученик мой, наш коллега по академии — поэт и художник Хетагуров.

Коста молча и почтительно поклонился.

— Рад познакомиться. Прошу, молодой человек, не отказать в любезности сесть с нами, стариками. Я слышал сегодня ваше слово… и должен сказать…

— Дамы и господа! — раздался внушительный голос генерала, и Опекушин умолк, хитро подмигнув Василию Ивановичу. — Я думаю, что выражу мнение всех собравшихся, если попрошу сказать несколько слов того, кто является виновником нынешнего торжества. Александр Михайлович, прошу…

Высокий, широкоплечий, величественный, Опекушин поднялся, заслонив своей могучей фигурой и отца Эрастова, и генерала во всех его регалиях. Он был взволнован, глаза гордо и радостно поблескивали. Коста залюбовался им.

— Сын крепостного мужика, — негромко сказал Смирнов, наклонившись к самому уху Коста, — Гордость России.

Опекушин, щурясь, глядел на золотистое вино в своем бокале и пережидал приветственные возгласы.

Наконец он заговорил. Голос был грубоватый, говор волжский, чуть окающий.

— Почтенные дамы и господа! Что таить, я счастлив сегодня. Нет высшей радости для художника, как видеть осуществленной мечту. О нынешнем дне мечтал я давно. Лермонтов вернулся нынче на воспетый им Кавказ. Но я должен со всей откровенностью сказать, что нынешний праздник не был бы для меня праздником истинным, если бы не сей молодой человек в белой черкеске… — он протянул руку с бокалом в сторону Коста. — Только здесь узнал я, что это наш коллега по Петербургской академии, господин Хетагуров. Спасибо вам, мой юный коллега, и за речь вашу и за стихи… Я поднимаю бокал за ваше здоровье, господин Хетагуров! Пусть вечно смел и могуч будет полет вашей мысли, вашего творчества, как смел и могуч полет горных кавказских орлов.

— Опять этот Хетагуров! — в ярости прошипел Хоранов. — Нет, этого бунтаря и холопа надо поставить на место! И как можно быстрее.

Он что-то зашептал, наклонившись к генералу.

— Не будем, господа, омрачать празднества, — негромко сказал генерал, насупив седые густые брови.

Опекушин с бокалом в руке обошел стол и приблизился к Хетагурову. Чокнувшись, он сказал ему ласково:

— Смелость и правда ваших слов покорили меня. Отныне я ваш друг.

— Я тронут, Александр Михайлович, — смущенно ответил Коста. — Я пью за вас, за человека, которого всегда будут любить и помнить все, кому дорога русская поэзия.

Празднество шло своим чинным порядком. Говорились казенные тосты, хлопали пробки от шампанского, лакеи с точностью автоматов бесшумно раскладывали по тарелкам изысканные яства.

— Милостивейший государь Александр Михайлович, речь неизвестного молодого осетина была, я бы сказал, довольно дерзкой, — донеслось вдруг до Коста.

— Что вы, ваша светлость, — возразил Опекушин. — Я уверен, вы не правы.

Увлеченный разговором с Василием Ивановичем и взволнованный вниманием Опекушина, Коста не сразу понял, что произошло и почему вдруг здесь, неподалеку от него оказался с бокалом в руке отец Эрастов.

Кровь бросилась в голову Коста, он чуть не задохнулся от ярости.

— А вы!.. Вы по какому праву присутствуете здесь? — почти крикнул он, сам удивляясь своей резкости.

Все смолкли.

— Ваше превосходительство! — возмущенно воскликнул Эрастов, обращаясь к генералу и явно требуя у него защиты от бешеного горца. Уж кто-кто, а отец Эрастов хорошо помнил, что это по его милости тело поэта почти сутки пролежало на паперти, он не разрешал внести убитого в церковь. Конечно, он исполнял долг ревнителя православия и ни в чем не виноват. Но все же как некстати выплывает эта история… Неужели генерал не поддержит его? Надо заставить замолчать дикаря!

— Ваше превосходительство, — еще раз повторил Эрастов, уже менее требовательно.

Но генерал снова ничего не ответил. Он с интересом поглядывал на Хетагурова. Его отчаянная дерзость, кажется, даже нравилась генералу.

За столом кто-то кашлянул, люди в недоумении переглядывались, ожидая, что будет дальше.

— Господин Прозрителев! — раздался спокойный голос Хетагурова. — Я очень прошу вас, ознакомьте публику!

Прозрителев, сидевший на другом конце стола, поднялся, быстро раскрыл папку и, не дав никому опомниться, без всяких предисловий, громко прочел:

— «Совершенно секретно. Донесение по начальству о гибели поэта:

«Лермонтова, как самоубийцу, надо было палачу привязать веревкою за ноги, оттащить в бесчестное место и там закопать».

Прозрителев звонко захлопнул папку.

Генерал сидел молча, опустив глаза и поджав тонкие губы. Кажется, он допустил просчет, дав волю дикому горцу. Он злился на себя. А отец Эрастов всегда был глуп, хоть и старателен в службе. «И к чему эта бережливость? Неужели нельзя было вовремя уничтожить глупое донесение?» — все больше раздражался генерал.

А за столом все оцепенели, словно порыв ледяного ветра прошел по комнате.

— Кто сочинил эту мерзость, спросите вы, господа? — снова услышал генерал голос Хетагурова. — Он среди нас, на празднике нашем!

— Ваш долг назвать его! — воскликнул Опекушин, и тотчас же возмущенный и требовательный гул поднялся над столом.

— Назвать имя бесчестного! — то там, то здесь раздавались возгласы.

Генерал поднял глаза. Надо было немедленно успокоить людей. Он вдруг почувствовал себя командиром, — от него зависел исход сражения. «Что ж, редкое сражение обходится без жертв, — мысленно усмехнувшись, подумал генерал. — Кажется, придется пожертвовать Эрастовым. Следующий раз осмотрительней будет. В подлости тоже ум нужен». И он проговорил требовательно и решительно:

— Назовите его!

Но в этом уже не было надобности. Отец Эрастов сидел бледный, крупные капли пота выступили на его лице, глаза бегали виновато и испуганно.

— Попутала нечистая сила… Нечистая сила попутала… — бормотал он.

Цепью железной нам тело сковали.

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган, и с гор нас прогнали,

Всех нас позорят и розгами бьют.

Коста

Часть третья

1

За окнами еще стлался мглистый рассветный туман, когда в переулке раздался громкий конский топот и кто-то осторожно постучал плетью по стеклу.

Поеживаясь от утреннего холода, Коста быстро поднялся с постели и подошел к окну. Всадник в черной мохнатой папахе, с трудом удерживая разгоряченного коня, торопливыми жестами давал понять, чтобы ему открыли.

Привязав коня к фонарному столбу, гость быстрым, легким шагом вошел в комнату.

— К тебе я послан, сын Левана, от кройгомцев! — негромко сказал он. — Беда у нас, а защитить некому. Слух идет, ты бедным людям в помощи не отказываешь.

— Говори, братец, что привело тебя ко мне в столь ранний час? Ведь птицы — и те еще спят в своих гнездах, — мягко пошутил Коста, боясь обидеть нежданного гостя. — Как зовут тебя? Какого ты рода?

— Тазрет я. Родом из Кройгома. А случилось у нас вот что… — И он торопливо заговорил. — Знаешь ты нашего старшину Азо, что много лет служил помощником у начальника Владикавказского округа полковника Вырубова? Жили они с Вырубовым душа в душу. Все доходы делили по-братски. И даже после того как Азо перевели старшиной в Кройгом, остались друзьями. Еще бы! Понадобилось, к примеру, Вырубову карточный долг уплатить, — он к Азо, потому что Азо не надо учить, как из крестьян деньги выколачивать! Знаешь, такой закон есть, «за следы» называется? Аул, куда приведут следы украденных коней, обязан заплатить за этих коней двойную цену.

— Как не знать… — с горечью сказал Коста.

— Так вот, Азо недавно опять составил фальшивый акт и, недолго думая, наложил на наших мужчин штраф «за следы» коней, угнанных из табуна алдаров Кубатиевых. И сумма-то не очень велика — тысяча пятьсот рублей, — но крестьяне взбунтовались, надоело терпеть.

Во главе с братьями Мацко и Данелом Дугузовым вытащили они старшину из дома, разоружили и поколотили изрядно. Еле вырвался от них Азо и сразу во Владикавказ, к полковнику Вырубову. А на другой день рота солдат уже наводила у нас «порядок».

Штраф взыскали, зачинщиков плетьми выпороли, а братьев Мацко и Данела арестовали и отправили в город. Сестру их Агунду обесчестили. Как это произошло, точно никто не знает. Но в народе такой слух идет, что когда солдаты увели из сакли Мацко и Данела, Агунда упала перед Азо на колени, умоляя пощадить братьев. В сакле, кроме Азо и Агунды, никого не было. А девушка давно приглянулась старшине. Красавица! Он и дал себе волю. А чтобы следы замести, подослал к ней еще двух солдат. Когда и они совершили свое грязное дело, то девушку связали и бросили в холодный подвал. Люди волнуются, требуют освободить Агунду, а старшина даже разговаривать не желает, — третьи сутки гуляет с начальником карательного отряда, победу над бунтовщиками празднует.

Судили-рядили, как быть, и решили послать гонцов в город, к тебе, сын Левана. Идет в горах слух, что ты грамоту хорошо знаешь, можешь жалобу или прошение составить. А то и песню сложить, и в песне той начальника-мучителя на весь Иристон ославить…

Коста, слушая его, быстро одевался и собирался в путь.

— Садись на моего коня, — сказал Тазрет, — я как-нибудь доберусь. Тебе торопиться надо.

2

Был полдень, когда Коста въехал в аул и, поднявшись между саклями по узкой улочке, направился к нихасу. В Кройгоме он бывал и раньше и помнил, что нихас находится в самой середине аула. На улицах было тихо и безлюдно.

«Где же люди? — удивился Коста. — Не могли же солдаты истребить все население?»

Наконец на одной из плоских крыш он увидел старуху в черном платье и клетчатой шали. Стоя на коленях, обратившись лицом к Собачьей скале, женщина желтыми костлявыми пальцами рвала на себе седые волосы и царапала ногтями худые морщинистые щеки.

— Пришла наша погибель! О горе нам, горе! — причитала она. — Наступили черные дни!

Рядом со старухой топтался лохматый босоногий мальчуган и, слушая ее причитания, заливался горючими слезами.

Коста спешился и поднялся на плоскую крышу сакли. Увидев его, мальчик перестал реветь и дернул старуху за рукав:

— Нана, гость к нам!..

— Радостных дней тебе, нана! — приветствовал незнакомец старую женщину.

— Кто ты, ма хур?^[13] — сквозь слезы спросила старуха. — Слепая я, не вижу тебя…

— Хетагуров я, сын Левана, Коста, — ответил гость.

— Сердце мое обливается кровью, ма хур Коста. Кормильцев угнали в тюрьму, а внучку солдаты опозорили, и теперь старейшие наши решили сбросить ее с Собачьей скалы в пропасть. Слышишь меня, Коста? Где ты? — старуха, беспомощно вытянув руки, шарила ими в воздухе. — Спаси мою внучку, сын мой! Век за тебя буду молиться!.. Может, тебя послушаются люди? Все они точно взбесились. Спеши, ма хур! Вот этот мальчик покажет тебе дорогу, Хазби зовут его.

Быстро спустились они с крыши. Коста вскочил в седло и посадил за собою мальчика.

Так повелось издавна: с Собачьей скалы сбрасывали в пропасть всех, кто был осужден народом на позорную смерть. Приводили сюда и тех, кого «черт попутал» — безумных. Обвязав приговоренного веревками, его спускали на дно пропасти и кричали: «Назови имена чертей, попутавших тебя! Назови — и спасется душа твоя». Имена чертей записывали па бумаге и сжигали на костре, а осужденного поднимали обратно и отпускали — он считался исцелившимся. Если же человек не называл «своих чертей», конец веревки бросали в пропасть, и никто из родных уже не смел даже останки искать.

«Неужели и эту несчастную ждет такая же участь?» — с ужасом думал Коста, пришпоривая коня.

Они мчались по узкой каменистой дороге.

— Только бы успеть нам, Хазби.

— А ты начальник, дядя? — с тревогой спросил мальчик.

— Я начальник над начальниками, — пошутил Коста.

— Тогда, может, правда, послушаются тебя старики, — вздохнул Хазби.

— А старшина тоже там, у Собачьей скалы?

— Нет, дядя! Он швырнул людям какую-то бумажку, а сам сел на коня и уехал. Гляди, гляди! — вдруг отчаянно закричал мальчишка, показывая куда-то вверх, — они уже обматывают ее веревкой! — И, высоко задрав голову, захлебываясь слезами, заорал что было мочи: — Эй, люди, обождите!.. Самый главный начальник приехал!..

Но кто мог его услышать!

Коста еще сильнее пришпорил коня, однако дорога стала резко подниматься вверх, пришлось спешиться и ползком, цепляясь за камни, пробираться дальше.

На вершине скалы дул сильный ветер. Вокруг Агунды толпился народ. Двое мужчин завязывали ей глаза. Ветер развевал ее длинные шелковистые волосы, срывал изодранное в клочья платье. Ее маленькие босые ноги кровоточили. Лицо было бледно и безжизненно. Ачко — глашатай при старшине — с важным видом держал концы веревки, которой опоясали Агунду. Чуть в стороне, опершись на палку, замер высокий жилистый горец — Хадо, дядя несчастной.

С трудом отдышавшись, Коста подошел к толпе. Возбужденные люди не заметили его появления. Резким, быстрым движением он вырвал из рук Ачко концы веревки и, осторожно обхватив девушку за талию, отвел ее от края пропасти и усадил на большой серый камень.

— Эй, кто ты! Что тебе здесь надо? — растерянно крикнул Ачко.

— Дикари! Сумасшедшие! — Коста с трудом сдерживал бешенство.

— Нет, вы на него посмотрите! — воскликнул Хадо и замахнулся на Коста длинной палкой. — Как он смеет вмешиваться в наши мужские дела? Да тебе-то что до моей племянницы? Она весь Кройгом опозорила, солдатам отдалась, чтобы братьев выручить, а ты еще будешь здесь командовать!

— Опомнись, Хадо! — крикнул Коста. — Ты не узнал меня? Я — Коста, сын Левана… Помнишь, я писал за тебя в прошлый раз жалобу? Сами гонца за мной послали, а теперь слушать не хотите?

В толпе раздались голоса:

— Это Коста! Левана Хетагурова сын! Из города приехал!..

Кто-то из стариков дернул Хадо за руку:

— Погоди, Хадо! Дай гостю слово сказать.

— Ее родные братья осудили, — упрямо сбычившись, сказал Хадо. — Старшина Азо их записку нам показал. Смерть ей, бесчестной, полагается. Смерть!

— Солдатская женка, — хихикнул Ачко.

Коста осторожно развязал Агунде глаза и, задыхаясь от волнения и гнева, проговорил:

— Какой зверь натравил вас на несчастную? И когда придет конец этим диким обычаям?

— Мы по закону предков живем! — бросаясь к Коста, закричал Ачко. — И нет тебе до нас никакого дела, Хетага сын!

Но Хадо встал между ними и, вытащив из кармана смятую записку, протянул Коста:

— Прочти и рассуди: как избавиться от позора? Не рожать же ей от какого-то паршивого солдата! Люди навеки ославят наш род — таков обычай!

— Погоди, Хадо, — негромко сказал Коста, пробежав глазами записку. — Племянники твои Мацко и Данел, насколько я знаю, совсем неграмотны. Как же они это написали?

— Да нет, буквы-то они кое-как выводят, — возразил старик.

— А записка написана очень грамотным человеком, образованным. Я же вижу — что-то тут нечисто… Оставь-ка мне бумажку, я постараюсь выяснить, чья это рука…

— Возьми, — махнул рукой Хадо, сам уже чувствуя, что не во всем разобрался.

— Мы не Азо судим, а бесстыдницу, опозорившую нас, — вновь закричал Ачко. — Как старейшие решили, так тому и быть. Нельзя бесчестную в живых оставлять. Люди, хватайте ее!..

Толпа вновь забурлила. Коста, побледнев, положил руку на рукоять кинжала.

— Назад! Все назад! — яростно крикнул он. — Отныне она… сестра моя!

Все отхлынули. Назвать женщину сестрой или матерью — это высшая присяга горца. Если человек произнес эти слова, он обязан выполнять долг брата или сына даже ценою собственной жизни. После сказанного никто уже не мог перечить Хетагурову.

Агунда посмотрела на Коста. Кажется, только сейчас она начала понимать, что здесь происходит. В глазах ее застыли боль, тоска и невысказанный вопрос: «Неужели этот человек и впрямь назвал меня сестрой?»

— Нет, наш гость, ты неправ, — сняв папаху, заговорил старейший аула. — Ты нарушил адат и взял на свою душу великий грех. Но если уж ты назвал грешницу своей сестрой, — пусть бог и духи простят тебя.

— Да, отец, отныне она сестра моя, и ее грехи — мои грехи, — громко сказал Коста. — Забудьте о ней! Я увезу ее в город и сделаю все, чтобы жизнь ее была иной…

3

Как ни торопился Коста, а во Владикавказ вернулся только к вечеру. Он знал, что сегодня его ждут в доме братьев Шанаевых — близких друзей Коста. Они давно просили Хетагурова устроить у них в доме небольшую выставку его картин, чтобы учителя приходских школ, которых специально для этого пригласили со всей Осетии, могли увидеть работы своего земляка.

Но приехав во Владикавказ, Коста должен был прежде всего позаботиться об Агунде, пристроить ее где-то хоть на одну ночь, чтобы завтра заняться судьбой девушки всерьез. Он надеялся определить Агунду в осетинскую женскую школу. Но удастся ли это? Обесчещенная девушка! Коста верил, что добьется своего. Однако как быть сегодня?

На окраине города он свернул в знакомый маленький дворик, — когда-то, еще в гимназические годы Коста, здесь останавливался его отец, приезжая навестить сына. Пожилая русская женщина держала нечто вроде небольшого постоялого двора — несколько чистеньких комнат. Откуда она взялась во Владикавказе, толком никто не знал, и поначалу люди смотрели косо, — что за постоялый двор, если его содержит баба! Но постепенно привыкли. Варвара Никифоровна слыла женщиной строгой, честной. Особенно любили останавливаться у нее московские и питерские студенты, приехавшие поглядеть на красоты Кавказа и ожидавшие дешевой оказии прокатиться по Военно-Грузинской дороге. Плату за ночевку брала она недорогую, да к тому же у нее можно было купить крынку молока и каравай свежеиспеченного хлеба. А что еще нужно путнику?

«Может, приютит несчастную?» — подумал Коста, помогая девушке слезть с лошади. Казалось, Агунда все еще не в силах была осознать происходящее — столько горя обрушилось на нее! И вот теперь еще — этот человек. Тот, кто спас ей жизнь. Он привез ее куда-то, а сам уйдет, оставит одну.

Вся сжавшись, она молча и умоляюще глядела на него.

Коста ласково погладил девушку по голове и, осторожно усадив на низенькую скамеечку у беленой стены дома, постучал в дверь. Она открылась.

— Здравствуйте, Коста Леванович, — раздался с порога дружелюбный голос Варвары Никифоровны. — Никак еще кого-то из нарцев приютить требуется? (Коста не раз посылал к ней своих земляков.)

Коста приложил палец к губам. Варвара Никифоровна поняла, что на этот раз дело непростое, и пропустила его в дом.

Коста вошел в чистую горницу, присел на белую струганую табуретку возле стола, покрытого пестрой домотканой скатертью, и не таясь рассказал все.

Варвара Никифоровна слушала, горестно подперев щеку, и глаза ее влажно поблескивали.

— Изверги лютые! — только и сказала она, выслушав все до конца. — Где она, птаха горемычная? Веди сюда…

Передав Агунду в добрые руки Варвары Никифоровны, Коста с легким сердцем поспешил к Шанаевым.

4

В доме было шумно. Учителя, съехавшиеся со всей Осетии, впервые рассматривали картины, созданные их соотечественником, да к тому же художником-профессионалом. И впервые глядели на них с полотен Коста обыкновенные люди, горцы-бедняки, те, среди которых они живут и трудятся, с которыми встречаются ежедневно и ежечасно.

Мальчишки-каменщики. Им бы в школу бегать, книжки читать, а они дробят гранит, зарабатывая на хлеб.

Женщина-горянка несет воду в деревянной бадье. Такой тяжести и мул не выдержит. А она каждое утро, каждый вечер, зимою и летом, в стужу и гололед, в зной и духоту, по крутым каменистым тропинкам таскает воду в аул из источника.

— Но где же сам Коста? — спрашивали гости. — Повидаться бы с ним, поблагодарить.

Хозяева недоуменно разводили руками. Им было известно, что сегодня на рассвете Коста неожиданно уехал в горы и должен вернуться к вечеру — такую записку он наспех приколол к двери. Но почему он задерживается? Не стряслась ли какая беда? В горах чего не бывает!

Учителям уже пора было разъезжаться по аулам — ночевать у Шанаевых не стоило, дом находился под наблюдением полиции. Но уезжать, так и не повидав художника, не хотелось, и гости то и дело поглядывали на дверь.

— Читали сегодня в «Терских ведомостях» сообщение, что на днях, в лагере, в час ночи лишил себя жизни подпоручик 77-го пехотного Тенгинского полка? — спросил кто-то.

— Как же! — подхватил другой. — Покойный оставил записку: «Тяжело, жить больше не могу, прощайте, все добрые товарищи». Говорят, в полку любили его.

— Я его хорошо знал, — вмешался в разговор молоденький офицер в мундире кавалерийского полка. — С ним однажды весьма печальная история случилась: во время утренней поверки он увидел солдат-осетин, которые, окружив единственного среди них грамотея, слушали стихотворение Коста «Солдат». Заметив офицера, грамотей не растерялся, мгновенно порвал бумажку на мелкие клочки и проглотил, а затем выхватил из рук товарища письмо и подбежал к командиру: «Ваше высокородие, я им письма читаю…» И все же кто-то донес, и он вынужден был признаться, что читал на родном языке «Солдата».

— Кто разрешил читать в казарме недозволенные стихи? — взревел офицер.

— Виноваты, ваше высокородие! — хором ответили солдаты.

— Кто запомнил стихотворение? — неожиданно смягчившись, спросил офицер. Все молчали. — Не запомнили? Так слушайте. — И к великому удивлению перепуганных солдат, он прочел — громко и выразительно:

Рвался к труду я; хоть доля проклятая -

Горы любил всей душой.

Воином стать бы, но тяжко лопатою

Рыться в конюшне чужой.

Сын твой ни слова не скажет о голоде,

Кашей питаясь одной.

В угол забьется в казарменном холоде,

Спит на соломе гнилой.

Ты не оплакивай жизнь безотрадную,

Сын твой и сам ей не рад.

Он не попросит черкеску нарядную,

Он не жених, а солдат!..

Мать, не рыдай над сыновней судьбиною,

Вытри слезу ты свою!

Жадный до жизни, пускай и погибну я,

Но за себя постою!

— Хороший, видно, был человек, покойный подпоручик, — помолчав, задумчиво заметил один из учителей. — Хорошим всегда трудно, вот и не выдержал.

— Но это не выход для борца, — негромко возразил хозяин дома, старший из братьев — Дзантемир.

Он хотел развить свою мысль, но в это время дверь отворилась и на пороге появился Коста. Усталый, запыленный, он увидел гостей, и усталость мгновенно сбежала с лица.

— Каким ветром занесло сюда столько друзей? — радостно воскликнул он. — Вот ведь нас сколько! В один кулак собрать наши силы — никакая гора не устоит!

— Садись, Коста, ты устал, отдохни! — предложил ему свое кресло Дзантемир. — У нас ведь своего рода праздник сегодня.

Кто-то протянул стакан крепкого чаю. Коста отхлебнул и обвел друзей укоризненным взглядом.

— Не время еще нам праздновать, — сказал он. — Куда ни глянь — тьма, произвол, невежество… Вот хоть сегодня…

И он рассказал историю Агунды.

— Но разве ее судьба — не судьба всего осетинского народа? — спросил Коста, закончив свой рассказ. — Я думал об этом, когда вез девушку, и мысленно писал стихотворение. Я назвал его «Додой»- «Горе». Вот послушайте:

…Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган, и с гор нас прогнали,

Всех нас позорят и розгами бьют…

Враг наш ликующий в бездну нас гонит,

Славы желая, бесславно мы мрем.

Родина-мать и рыдает и стонет…

Вождь наш, спеши к нам —

Мы к смерти идем.

Коста смолк. Молчали и слушатели.

— Вот она истинная правда о жизни народа, о его муках, — задумчиво сказал Дзантемир, и сразу все задвигались, заговорили, стали просить, чтобы Коста позволил им записать стихотворение.

— «Додой» будут петь даже неграмотные пахари и пастухи…

— А знаете, — воодушевился Коста, — я и мотив уже подобрал. «Марсельезу» помните? Ну-ка, попробуем хором…

Коста запел, и все дружно подхватили песню.

5

Как ни пытался Коста устроить свою названую сестру в осетинскую женскую школу, ничего не получалось. Едва только он заговаривал об этом, как на него руками махали, — куда там!..

Тогда он обратился с просьбой к другу своему Александру Цаликову. Но и тот сказал:

— Дорогой мой, сам знаешь, школа наша сейчас подвергается гонениям. А нынче ею особо заинтересовались. Как бы не лишиться нашим женщинам последнего очага образования…

Владикавказская женская осетинская школа существовала еще с 1862 года. Это было на всем Северном Кавказе единственное учебное заведение для девочек-горянок. В 1886 году школу преобразовали в пансион, назвали Ольгинской и приравняли к прогимназии. За тридцать лет существования здесь получили образование сотни осетинок. Многие затем и сами стали учительницами и понесли свет учения дальше, в горные аулы.

А теперь школу намерены закрыть. Почему? Обер-прокурор святейшего синода Победоносцев объявил крестовый поход против просвещения…

Грузинский экзархат, которому подчинялась женская школа, прислал специальную комиссию, которая объявила, что школа «и по внутреннему строю своей жизни и по программам предметов обучения далеко удалилась от своего назначения». Что это означало — никто не понимал, ясно было лишь то, что правительство Александра III напугано просвещением осетин.

Коста понимал, какой жестокий удар готовился по его родине. И не в Агунде теперь было дело — о ней он позаботится. Девушке жилось неплохо, одинокая Варвара Никифоровна привязалась к ней, была с нею ласкова, добра. А трудолюбивая и скромная Агунда помогала немолодой женщине по хозяйству, но никаких денег брать у нее не хотела, была довольна и тем, что ее кормят и не обижают.

Коста часто навещал Агунду. Сначала она дичилась его, потом стала встречать приветливой улыбкой, и лишь очень нескоро ему удалось вызвать ее на искренние разговоры.

— Не тревожь ты ее, — уговаривала Варвара Никифоровна, — пуганая она. Отойдет, снова человеком станет. Погляди, точно каменная. Слезы не дождешься. Вот выплакалась бы — сразу легче бы стало, поверь мне, — по себе знаю…

Да, за судьбу Агунды Коста мог быть спокоен. Гораздо больше беспокоила его школа. Ведь закрыть ее — значит отрезать сельскую осетинскую детвору от городской культуры, лишить общения осетинских девочек с девочками других национальностей — русскими, грузинками, армянками. Это значило также лишить сельские осетинские школы в будущем учительниц, потому что девушки, окончившие школу, почти все возвращались в родные аулы и там обучали ребят.

За существование школы надо бороться.

6

Коста знал, что Александра Цаликова вызвали к Каханову для разговора о женской школе, и не мог усидеть дома. Не терпелось скорее увидеть Александра, узнать о результатах разговора с хозяином области.

Когда он пришел к Цаликовым, Александр еще не вернулся, и Коста решил ждать.

Старших сестер дома не было, и горничная доложила о его приходе Анне.

Коста сидел в гостиной на причудливо изогнутом венском стуле, обитом зеленым плюшем. Отбрасывая желтые круги, светила над столом керосиновая лампа.

Он рассеянно просматривал последний номер «Нивы», недавно полученный из Петербурга. В печке потрескивали дрова.

В коридоре раздались легкие шаги, и в гостиную вошла Анна.

— Здравствуйте, Коста Леванович, — сказала она своим низким, чуть глуховатым голосом и, зябко кутаясь в большой пуховый платок, уселась напротив него на широкую, покрытую ковром тахту.

— Здравствуйте! Вам холодно? — спросил Коста.

— Да, познабливает. Морозно на улице. Действительно, в последние дни похолодало.

Давно не было во Владикавказе таких морозов, ледяной ветер налетал из Дарьяльского ущелья, колючие снежинки, перемешанные с пылью, кружились по улицам.

— Вот и зима пришла, — сказал Коста, ласково глядя на Анну и чувствуя, как хорошо ему от ее присутствия. Сидеть бы так без конца в этом мягком полусвете и глядеть на ее разгоряченное лицо, на глаза, поблескивающие под густыми бровями, и слушать милый негромкий голос…

— Да, последняя моя зима в гимназии… — задумчиво проговорила Анна.

— А потом?

— Работать буду. Учительницей…

— Я рад вашему выбору. А вот наших осетинок хотят лишить единственной школы.

— Может, еще и не закроют? — с надеждой спросила Анна.

Коста с сомнением покачал головой.

— Нет, не зря так долго копалась комиссия в пожелтевших и покрытых пылью делах. Говорят, не только тщательно проверялись все расходы, но, главное, интересовались поведением девочек и тем, чем занимаются они по окончании школы. В общем, не жду ничего хорошего.

— Папа что-то задерживается, — сказала Анна и, подобрав ноги, глубже уселась на тахту. — Я от Ани Поповой письмо получила, — проговорила она, опустив глаза и перебирая тоненькими пальцами бахрому на платке.

— Что же она пишет? — спросил Коста, сам удивляясь своему спокойствию.

— Так, ничего… Проживет в Тифлисе до весны, а может, и до будущей осени. Родные сердятся на нее — она ведь отказала Ахтанаго Кубатиеву.

— А вы, Анюта, не собираетесь замуж за Дзамболата? — спросил Коста.

Анна молчала, только пальцы забегали быстрее, перебирая бахрому. Наконец она сказала — медленно, точно размышляя:

— Нет, я не пойду замуж. Хочу на свободе пожить, поработать.

— Разве семейная жизнь помеха работе? Я думаю, наоборот. Ведь это так прекрасно, если рядом верный друг, который разделит и заботы твои, и горести, и радости…

— Может быть, — как-то неопределенно отозвалась Анна. Тихо в гостиной, только слышно, как потрескивает фитиль в лампе. От белой кафельной печи исходит приятный жар. Анна почему-то все кутается в платок. «Уж не заболела ли?» — вдруг заботливо подумал Коста. Где-то в дальней комнате скрипнула половица. И снова тишина.

Под окнами захрустел снег.

— Папа, — с облегчением вздохнула Анна.

И в самом деле раздался дребезжащий звонок, торопливые шаги горничной, и вот уже отец Александр, потирая озябшие руки, вошел в гостиную.

— Ну что, дорогой, с какими вестями? — спросил Коста, поднимаясь навстречу.

Анна смотрела на отца с таким детским нетерпением, что Коста не сдержал улыбки.

Отец Александр только рукой махнул:

— Соблаговолили закрыть приют. И Каханов одобрил это!

— Но как же объяснили свое решение благочинные отцы? — возмущенно спросил Коста.

— Дорого, говорят, обходится обществу эта школа, а пользы от нее — никакой…

— «Люби ближнего, как самого себя, и знай, что кротость и послушание суть первые достоинства человека…» Так? — вскипел Коста. — Не они ли со школьной скамьи вдалбливали нам в голову это «люби ближнего»? «Возьмемся за руки, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь…» Не тому ли нас учили? А на деле что? Какая низость! Что же делать теперь девушкам, которых безжалостно выбросили из школы?.. И что будут делать те, кто только еще подрастает? Нет, я не стану молчать! Я подниму протест против крестового похода на школы. Я уже и материал подобрал. Вот он! Я принес тебе показать.

Коста протянул Цаликову папку:

— Читай, вот здесь.

— «Обращаясь к внутреннему состоянию школы, — прочел Цаликов в одном из отчетов комиссии, — нельзя не признать, что развитие и успехи детей делают эту школу вполне соответствующей ее назначению…» — Что ж, это донесение — козырь в нашей игре, — оторвавшись от бумаг, заметил он.

— «Владикавказская осетинская девическая школа велась и ведется образцово, — продолжал читать отец Александр. — Его императорское высочество великий князь Михаил Николаевич лично соизволил благодарить всех служащих школы за хорошую постановку обучения и воспитания». Это я прекрасно помню. Благодарность при мне писалась, — подтвердил он. — А сегодня комиссия записала совсем иное: девочки из низшего сословия обладают грубыми манерами, дурными привычками и деморализуют школу.

— Как, как? — переспросил Коста.

— Деморализуют, — повторил Цаликов и, рассердившись, добавил: — Клевета, бессовестная клевета!

— А как это понять — «деморализуют»? Что именно имеется в виду?

— Что бы ни имелось, — покачал головой Цаликов, — а Каханову это слово очень понравилось. Он даже повеселел и ус подкрутил.

— Да, к сожалению, это не ново, — вздохнул Коста. — Школы, просвещение малых народов — все это для Кахановых деморализация, разврат… Ну, посмотрим, чья возьмет!

— Они сильны, Коста, не связывайся, — посоветовал Цаликов.

— «Не связывайся»? Значит, пусть нас возвращают к дикости, к средневековью, а мы будем молчать? Ну нет!

— Кроме неприятностей, ничего не добьемся! — еще решительнее возразил Цаликов. — Да и кто мы? Думаешь, много таких, как ты?

— Не много, но есть… Нас, во-первых, поддержит интеллигенция. Я уже говорил кое с кем… А там и земляки поднимут голос… Надо выступить с протестом, и как можно скорее.

— Смотри, друг мой, смотри, — предостерегающе сказал Цаликов. — Начальство еще помнит твою речь в Пятигорске, да и вообще отец Эрастов и полковник Хоранов — не лучшие твои друзья. Поверь, я тебе только добра желаю.

7

Окончились рождественские каникулы, и воспитанницы женской школы возвращались во Владикавказ. Приехала из Нара и Замират. Ее привез Борис, бережно закутав сестренку в свою старенькую бурку. По дороге, в Алагире, встретились они с Муратом, старым приятелем Бориса, который тоже направлялся во Владикавказ по каким-то своим делам, и остаток пути проделали вместе. День выдался морозный, солнечный, лошадь бежала быстро, резво помахивая хвостом. Они весело болтали, смеялись чему-то, и Борис не раз замечал, какими глазами поглядывает Мурат на его сестру. А она и впрямь была сегодня хороша — разрумянившаяся на морозе, с распушившимися волосами на лбу, оживленная.

Незаметно добрались до Владикавказа. Вот и улица, где находится здание школы. Но что это? Из конца в конец она запружена горскими арбами, на которых родители привезли учениц, а на запертых дверях школы висит объявление: «Приют закрыт».

По мостовой возле школы важно расхаживали городовые в теплых шубах, с шашками на поясах. Однако морозный ветер и их пробирал до костей, тогда, позабыв о своем «высоком положении», они смешно приплясывали на месте, стуча по мерзлой земле коваными сапогами.

Девочки, воспитанницы приюта, продрогшие в пути, жалобно просили:

— Ну откройте двери, дайте хоть погреться!

— Приют закрыт! Не имеем права!

— Как закрыт? Сегодня начало занятий!

— Совсем закрыт! Разойдитесь!

Но никто и не думал расходиться. Все подъезжали

и подъезжали арбы. Горцы разжигали на улицеМжщ ко-стры, чтобы согреть продрогших детей. -

Темнело. Мороз усилился.

К людям, столпившимся возле арб, подошла группа осетин. Один из них — высокий, худощавый, в черном пальто и каракулевой шапке — влез на арбу и поднял руку.

— Земляки! — громко сказал он. — Нас постигло несчастье. По распоряжению Терской администрации и экзархата Грузии женский приют закрыт. Зря мерзнете. Но надо действовать. Помните — никто не имел права в середине учебного года закрывать школу.

И высокий человек, спрыгнув с арбы, исчез в толпе.

— Как закрыли?!

— Неужели закрыли? — раздались возмущенные выкрики.

— Это произвол!

— Мы за обучение детей деньги вперед заплатили!

Возбуждение толпы росло. Замират, сбросив потрепанную бурку Бориса, рванулась было вперед, но остановилась.

«Здесь так много мужчин, — мелькнула мысль, — не пристало девушке при них голос поднимать…»

Но, заметив обращенный к ней восхищенный взгляд Мурата, вдруг решительно вскочила на арбу и, обведя глазами толпу, крикнула срывающимся отчаянным голосом:

— Отцы! Братья! Откройте! Сами откройте!

— Верно! — подхватил Мурат и в ту же минуту сорвал с дверей доску с надписью «Приют закрыт».

— Молодец, Мурат! — услышала Замират голос Бориса. Он усердно работал локтями, пробираясь к дверям. Но тут его схватил городовой; — Я тебе, бунтарь, голову оторву!

— Наших бьют! — закричали в толпе, и люди ринулись вперед.

Грохнула сорванная с петель дверь, раздался звон стекла, пронзительно засвистели городовые.

— Разойдись! Ра-а-зо-о-йдись! — неслось над гудящей толпой.

Из-за угла выскочили конные городовые. Они избивали людей нагайками, хлестали лошадей, запряженных в арбы. Кони испуганно ржали, загремели колеса, заметались люди.

Резкий удар по голове свалил Замират с арбы…

Когда она пришла в себя, было уже совсем темно. Сильно болела голова. Ее вели под руки, рядом с ней и впереди молча шли какие-то люди, доносились грубые окрики.

— А ну, быстрее, чего растянулись?

«Куда меня ведут?» — подумала Замират и еле слышно спросила:

— Кто вы?

— Иди, иди, не бойся! — услышала она и с трудом узнала голос Бориса. — Это мы. Я и Мурат.

— А куда мы идем? К Коста? Да?

— Да, да, сестричка!

Замират оглянулась и увидела вереницу людей, конвоируемых городовыми. Впереди показался мост.

— Быстрей, быстрей, не растягивайся!

— А почему городовые? — растерянно спросила Замират. — Куда нас гонят?

— Не бойся; сестричка! — успокаивал Борис. — Дальше тюрьмы не уведут…

Замират всхлипнула. Она поняла, что их и вправду ведут в тюрьму как зачинщиков бунта. «Стыд, ой какой стыд!»- подумала она, чувствуя, как яркая краска заливает ее лицо..

Арестованные вступили на деревянный мост. Неожиданно впереди промелькнули какие-то темные фигуры, и вдруг один из городовых полетел через перила в реку. Раздался громкий голос:

— В Терек их, в Терек!..

Борис и Мурат, оставив Замират, бросились на подмогу.

8

Время близилось к полуночи, когда Коста закончил писать протест против закрытия женской осетинской школы.

— Вот, — сказал он, протягивая письмо Александру Цаликову, который уже несколько часов сидел у него, дожидаясь, пока документ будет готов. — Подпишемся первыми.

Отец Александр взял бумагу и стал медленно читать, покачивая головой:

— «Во все время своего существования школа пользовалась необыкновенной любовью и доверием осетин. В семидесятых и в начале восьмидесятых годов популярность ее достигла таких размеров, каких нельзя было предполагать при ее основании. Она не могла вместить всех желающих поступить в нее… Она нам дала неутомимых тружениц для наших сельских школ. Школа эта становилась насущной потребностью всего народа…

5 января приехавшая из Тифлиса комиссия без объяснения причин и мотивов сорвала вывеску… Осетинской женской школы. Нет сил и уменья передать всю глубину горя, причиненного целому народу этим неожиданным распоряжением. Нет слов и красок, чтобы передать раздирающие душу сцены у подъезда бывшей… Осетинской школы».

— Надо бы смягчить немного. Очень уж резко написано, — сказал Цаликов. — Побоятся газеты такое печатать.

— Смягчить тот кошмар, который мы имели удовольствие пережить сегодня? — Коста удивленно приподнял брови. — Ни в коем случае! Добьемся, чтобы напечатали. В Петербург пошлем…

— Ну, знаешь ли, дружище! Мне моя голова еще пригодится, — возразил Цаликов.

— Да что тебя так смущает?

— Вот, например, вопрос: «По какому праву?..» Права начальства, как известно, неограниченны.

— Читай-ка дальше!

— «Школа эта, — прочел вслух Цаликов, — насаждала в отдаленных уголках горной Осетии неувядаемые зародыши просвещения… Во все времена своего существования школа пользовалась необыкновенной любовью и доверием осетин… Трудно себе представить глубину горя, причиненного осетинам этим событием…»

От волнения Цаликов не мог больше читать, отложил бумагу и, ни слова не говоря, четким размашистым почерком подписал бумагу.

— Тот, у кого есть в груди сердце, — сказал Коста, — не останется безучастным к происшедшему.

Цаликов заторопился домой.

— Бог видит, бог поможет, — сказал он на прощание, но в голосе его не было уверенности. — Приятных тебе снов, друг мой.

Но Коста было не до снов. Он знал, что сегодня должна приехать Замират, и очень тревожился.

«Где ж она? — расстегивая бешмет и укладываясь, беспокойно думал он. — Если приехала, то почему ее так долго нет? Ведь больше-то ни ей, ни Борису деваться некуда. Не случилось ли беды?»

Он ворочался с боку на бок, прислушивался к шагам на улице, но напряжение и усталость минувшего дня навалились на него тяжелым сном. В это время и ввалились в комнату Замират, Борис и Мурат. На лицах парней были синяки и ссадины. Мокрая одежда Мурата покрыта тонкой ледяной коркой.

Замират бросилась к Коста:

— Помоги нам! Мурату надо переодеться. Он совсем замерзает.

Ни о чем не расспрашивая, Коста быстро вытащил сухое белье, достал старые студенческие брюки и куртку. Потом вскипятил чай и усадил всех за стол.

— А теперь рассказывайте.

Борис рассказал все по порядку: и как Замират произнесла речь, и как их арестовали и повели в тюрьму, и как Мурат, столкнув в Терек городового, сам свалился в ледяную воду.

Коста пристально взглянул на девушку:

— Значит, речь произнесла? — ласково спросил он.

— Но ты же сам велел всегда говорить правду, — ответила Замират. — Вот и я сказала, что думала. А в тюрьму стыдно было идти, но не страшно.

— Почему же вы не знакомите меня с этим храбрым человеком? — спросил Коста, поглядывая на молодого парня. — Мурат, кажется?

— Мурат, — подтвердил Борис. — Хацаевых сын. Из Алагира он. Старый мой друг.

— Я тут ни причем, — смущенно сказал Мурат. — Если бы эти отчаянные ребята из Верхней Осетинской слободки не налетели у моста на полицейских, сидеть бы нам всем в тюрьме. И я бы никогда не увидел вас, дорогой Коста, хотя давно об этом мечтал.

— Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло? — пошутил Коста.

— Вот именно! Молодые парни из Верхней Осетинской слободки, — продолжал Мурат, — узнав о столкновении возле школы, поспешили нам на помощь. Но опоздали. Им сказали, что зачинщиков «бунта» повели в тюрьму, и тогда они устроили засаду у моста, напали на полицейских и побросали их в реку. Ну а мы им помогли…

— А тем временем арестованные воспользовались суматохой и разбежались, — сказал Борис.

— Молодцы! — похвалил Коста. — Но помните, бой еще только начинается…

— Нет, Коста, все кончилось благополучно, — не поняв, о чем говорит Коста, возразил Борис. — В темноте ребят никто не разглядел.

— Я не о том, друг мой. Бой с теми, кто закрыл школу, только еще начинается.

9

— Дяденька, дяденька, беда у нас, помоги! — услышал Коста отчаянный Сенькин голос. И столько было в нем горя, что, позабыв накинуть бурку, Коста выскочил на сверкающую снегом морозную улицу.

Ну и холод!

Сенька бросился к Коста и прижался, весь содрогаясь от рыданий.

— Что ты, что с тобой? — испугавшись состояния мальчишки, спрашивал Коста.

Но Сенька ничего не мог сказать и только тянул Коста куда-то в сторону Осетинской слободки.

— Зайди в дом, обогрейся, — уговаривал Коста. Сенька мотал головой.

— Ну дай я хоть бурку надену, видишь, мороз какой.

Обняв мальчика, Коста чуть не силой ввел его в дом.

Они вошли в жарко натопленную комнату. Коста зажег лампу: за окнами уже смеркалось.

— Выпьешь чаю, тогда пойдем, — категорически сказал он. — А пока расскажи толком, что случилось.

Он быстро налил в жестяную кружку кипяток, бросил туда три куска сахару.

— Вот выпей, посинел от холода.

Коста разглядывал щупленькую Сенькину фигурку в длинной женской вязаной кофте, надетой поверх рваных штанов и рубахи.

Мальчик жадно глотал горячий чай, и слышно было, как стучат его зубы о края железной кружки.

Коста погладил Сеньку по рыжим спутанным грязным волосам, и тут вдруг кружка выпала из рук мальчика, с грохотом покатилась по полу, и Сенька разрыдался — громко, отчаянно, заливисто.

— Умерли они, все умерли!.. — говорил он, заикаясь и захлебываясь слезами. — И мамка, и Катюха, и Егорка. А батька пропал… Все мертвые лежат в хате. Пойдем к ним, дяденька, боюсь я…

Они быстро шли по скрипучим от снега, пустынным окраинным улицам, и Сенька сбивчиво рассказывал о том, что случилось в их доме ночью.

10

Вчера вечером собирался Сенька на ночное дежурство в типографию. Коста устроил его на зиму помощником сторожа. Утром мальчишка бегал по улицам с газетами в тяжелой суме и, лишь продав их, отправлялся домой.

Отец Сеиькин в тот вечер решил идти в лес за хворостом.

— Что ж, Марьюшка, идти что ли? — спросил он унылым голосом.

— И не знаю, родной, как хочешь… Женщина глубоко вздохнула и задумалась.

— И кой черт догадал нас переехать сюда, — сказал отец. — Маешься-маешься, что здесь, что в России, а все едино — нет ничего. Наказанье господне! — Не договорив, он поднялся, нахлобучил на голову шапку, заткнул за пояс топор, взял под мышку веревку и надел рукавицы.

Сенька хорошо запомнил этот разговор. — Смотрите не замерзните, кормильцы! — крикнула мать, когда Сеня с отцом уже вышли из хаты. На углу они распрощались, — Сенька торопился в типографию, отец зашагал к лесу.

Сенька видел, как он быстро поднимался по укатанной, уходившей в гору дороге, и ему почему-то было страшно: «А вдруг батьку волки съедят или абреки убьют?..»

И всю ночь в типографии Сенька думал об этом и хотел побыстрее попасть домой, но в то утро газеты как на зло плохо продавались — мороз, людей на улицах мало. Сенька заработал всего пятиалтынный. Он шел домой, зная, что мать не станет сетовать на скудный заработок, наоборот, назовет его «кормильцем» и вынет из печи горшок с пшенной кашей. Каша будет дымиться на тарелке, а Сенька, набив полный рот, станет рассказывать матери о городских новостях.

Но собака встретила Сеньку жалобным воем. Он, как взрослый, потрепал ее по голове, почесал за ушами и, угостив заранее припасенной коркой хлеба, толкнул дверь в хату.

Что это? Почему до сих пор все спят? И даже маленький Егорка не плачет.

Сенька подошел к матери. Она лежала на печке — бледная, холодная, с запекшейся кровью на губах. И Катюха. И Егорка.

В доме пахло угаром.

11

…Вот она, одинокая хата, ветхая, подпертая бревнами, крытая соломой. Маленькое окно затянуто бумагой. Ни двора, ни сарая.

Сенька толкнул дверь, и они вошли в комнату — большую, холодную, грязную. Вдоль стены, почерневшей от копоти, — длинная лавка, перед ней стол, сколоченный из грубых досок. На стене темная деревянная икона.

В комнате уже толпились какие-то люди. Среди них Коста увидел городского врача и не здороваясь быстро спросил:

— Что случилось?

Врач узнал его.

— Смерть от угара, Константин Леванович, — негромко сказал он. — Видно, побоялась хозяйка тепло упустить, рано печку закрыла. Видите, нищета какая, — каждое полено небось на счету. — Он горестно махнул рукой. — Ребятишек жалко, девочке лет пять, а мальчонке и годика нет.

— А где хозяин? — спросил Коста.

— Не знаем, ушел с вечера в лес, но, видно, приходил, потому что у порога лежит вязанка дров.

Какие-то женщины растапливали печку, грели воду, чтобы обмыть покойников. Сенька сначала молча и испуганно жался к Коста. Он внимательно выслушал врача, а когда тот замолчал, тихо отошел в сторонку.

— Куда ты?

Не ответив, Сенька выскользнул за дверь.

Коста пошел за ним — нельзя в такие минуты оставлять мальчика одного. От дома к реке вела узенькая тропка, и Коста, с трудом различая в темноте дорогу, шел по ней, не спуская глаз с сутулой Сень-киной спины. Оледенелая тропинка круто спускалась вниз, идти было трудно, ноги разъезжались.

Сенька опустился к проруби, обошел ее, и тут громкий горестный крик огласил морозный воздух.

— Утоп, утоп!

Коста, напрягая все силы, в два прыжка спустился к проруби и, увидев Сеньку, схватил его за руку.

— Ну что ты, что ты… — не зная, как утешить мальчика, приговаривал он.

— Тятькин топор, тятькин топор, — только и мог выговорить Сенька. — И шапка его, — вон, на снегу валяется…

Коста тащил мальчика за руку наверх. Подниматься было еще труднее. Коста задыхался, но не выпускал Сенькиной ладони, силой волок мальчишку.

«Где же предел человеческому горю? — думал он. — Когда придет ему конец? Как помочь людям?.. Э, да что могут сделать несколько человек?» — мелькнула горькая мысль, и Коста ощутил вдруг такую тяжелую безнадежность, какой никогда еще не испытывал.

А на Сенькин крик уже сбегались из соседних домов люди с баграми.

Через несколько часов тело отца вытащили на лед и принесли в дом. Громкий бабий плач сотрясал прокопченные, покосившиеся стены Сенькиного дома.

Сеньку Коста увел к себе.

12

— Нет, нет, — возбужденно говорил Коста, шагая по небольшой гостиной в квартире Варвары Григорьевны Шредере. — Мы не имеем права спокойно глядеть на мучения людей. Голод гонит их из России, они продают последнее, едут на Кавказ в надежде найти здесь кусок хлеба, тепло, приют. А вместо этого гибнут, гибнут в нищете, бесправии. Нужда, которую я видел в доме погибших Савельевых, непостижима уму человеческому! Вот уж сколько времени прошло, а я не могу опомниться. Я написал статью, хочу послать в «Северный Кавказ» — это единственная газета, которая способна напечатать нечто правдивое. Послушайте, друзья.

Коста сел поближе к лампе и стал читать:

— «Неужели вы, господа, настолько близоруки, чтобы не видеть эту массу несчастных босяков, этих жалких оборванных нищих, этих бесприютных детей, на которых наталкиваешься ежечасно, на каждом шагу, на каждой улице Владикавказа? А переселенцы, для которых Владикавказ — проходной пункт в Закавказье?.. Сердце обливается кровью, глядя на всех этих несчастных! Очень тяжко видеть человека в положении голодной бродячей собаки, но еще тяжелее слышать в это время, что у нас «все обстоит благополучно». Мы-де ничего не видим, укажите нам!» И откуда же этот голос? Раздается он со страниц местной газеты, приютившей на своих страницах каких-то откормленных котов…

Не преступное ли это издевательство над обездоленным и голодным людом?»

— Отлично, Коста Леванович, — громко сказала Варвара Григорьевна. — Не правда ли, очень сильно? — живо обратилась она к своему мужу,

Господин Шредерс, высокий плотный человек с небольшими бачками, сочувственно кивнул головой.

— Несомненно! И поделом нашим владикавказским щелкоперам!

— Щелкоперы, именно щелкоперы, и я сделаю все, чтобы вывести их на чистую воду, — сказал Коста. — Но мы обязаны всерьез подумать о том, как помочь несчастным.

— Осиротевшего мальчика мы пристроим, — вставила Варвара Григорьевна.

— Разве дело в одном Сене? — возразил Шредере. — Коста Леванович прав, надо всерьез думать о создании Общества вспомоществования переселенцам. Мы много говорили и даже писали о нем в газетах, но до сих пор ничего не сдвинулось с места.

Коста, поглаживая черную бородку, внимательно слушал. Глаза его блестели, красные пятна выступили на щеках.

Вдруг он тяжело и глубоко закашлялся.

— Э, дорогой друг, — сказал Шредерс, пристально глядя на него. — Это что еще за новости?

— Да вот простудился осенью, видно, не вылежал, и никак не могу поправиться с тех пор, — виновато ответил Коста.

— Не годится, никуда не годится, — покачал головой Шредере. — Болеть вам запрещаем. И категорически!

— С радостью подчинился бы… — улыбнулся Коста, с трудом удерживая новый приступ кашля.

Варвара Григорьевна протянула ему чашку чаю и сказала заботливо:

— Выпейте, Константин Леванович, горяченького. Кашель утихнет. Надо бы вам с доктором Далгат посоветоваться — прекрасный врач и свой человек.

— Некогда, некогда, — возразил Коста. — Как-то не доходят до себя руки, честное слово. Давайте-ка лучше всерьез поговорим об организации «Общества вспомоществования переселенцам, следующим из центральных губерний России на Кавказ и обратно». Так, кажется, предполагали мы назвать его?

— Сейчас подойдут наши друзья — Цаликов, Бабич, Кизер, вот и посоветуемся. Надо будет устав набросать.

— Я над этим думал, — сказал Коста, доставая из кармана записную книжку. — Мне кажется, что общество должно принять на себя следующие функции: 1) заботиться о временном здоровом приюте для переселенцев во Владикавказе и об оказании им здесь возможной помощи; 2) облегчить им дальнейший путь; 3) приискивать им временный заработок на пути следования…

— А школы? Школы в переселенческих поселках в первую очередь необходимы! — горячо вмешалась Варвара Григорьевна.

— Конечно, конечно, — согласился Коста.

— И учить не только детей, но и взрослых…

В прихожей раздался звонок, и через мгновенье в комнату вбежал возбужденный Бабич.

— Господа, господа, — вместо приветствия воскликнул он. — Победа! Понимаете, победа! Генерал Каханов отменил распоряжение о закрытии женской школы!

Вот таким — независимым, горячим, своим — Коста любил Бабича и рад был видеть его.

— Сам Каханов?! — всплеснула руками Варвара Григорьевна.

— Не сам, понятно! — живо отозвался Бабич. — Дошло по назначению прошение, что подавали мы владикавказскому епископу Петру. Значит, передал он его в экзархат, а может, к тому же, под давлением нашего Цаликова и от себя нужное слово сказал. К мнению епископа Петра, как мне известно, в Тифлисе прислушиваются…

— А я думаю, генерал напуган, глядя, как растет недовольство владикавказской интеллигенции, — сказал Коста, поднимаясь и расхаживая по комнате.

В передней опять задребезжал звонок. Горничная побежала открывать, и слышно было, как кто-то покашливает и, шаркая, медленно раздевается.

В гостиную вошел Александр Цаликов. Взглянув на возбужденные лица собравшихся, он сказал:

— Кажется, вы уже знаете о радостном событии? Коста крепко обнял его.

— Вот видишь, дорогой Александр, а ты говорил, что наш протест написан слишком резко…

— Я не случайно так говорил. Ты еще вспомнишь мои слова, — ответил Цаликов, присаживаясь к столу. — Чайку бы горячего, Варвара Григорьевна, продрог я что-то. На улице промозглая слякоть, верно, весна приближается.

И, прихлебывая крепкий, душистый чай, он рассказывал:

— Итак, господа, школу решено открыть. Однако с целью прибрать ее к рукам. Попечительство над нею экзарх поручил жене начальника Терской области госпоже Кахановой…

— Ловко придумано! — весело воскликнул Коста. — Выходит, опять они — отцы и благодетели народные. Госпожа Каханова — попечительница школы! Благодарите ее, осетинские девочки, и радуйтесь, и молитесь о здравии.

— Ничего, Коста Леванович, — сказал Бабич, — Рано или поздно правда восторжествует, и люди узнают, кто истинные друзья просвещения.

Шредерс подошел к небольшому резному шкафу, стоявшему в углу, и достал оттуда бутылку вина.

— По такому поводу не грех поднять бокалы…

13

Итак, группа шестнадцати, подписавшая протест, победила. В Петербурге вынуждены были отменить распоряжение генерала Каханова и вновь открыть осетинскую школу.

Радостная весть быстро облетела аулы. Осетия ликовала.

«Спасибо нашему Коста, — говорили осетины. — Это он возглавил борьбу за школу. И победил. Добро всегда побеждает».

Но совсем иное думал обо всем этом генерал Каханов.

«Холопы торжествуют победу!» — с яростью повторял он, и все его помыслы были направлены на то, чтобы отомстить победителям.

«Припомним мы тебе все твои грехи, Хетагуров! И речи зажигательные, и стихи возмутительные, и статьи, и картины. Не быть тебе победителем, пока я хозяин области! — рассуждал генерал Каханов. — Кажется, у Хетагурова с Кубатиевым какие-то счеты. Невесту не поделили. Вот пусть Кубатиев и займется этим делом, подберет сведения… Еще, помнится, Хоранов докладывал мне о гнусной речи Хетагурова в Пятигорске. Что ж, и Хоранов пригодится…»

Каханов позвонил, и через мгновение, услужливо изгибаясь, вбежал адъютант:

— Вызвать Кубатиева!

А спустя несколько дней Ахтанаго Кубатиев читал генералу Каханову проект представления наместнику Кавказа о высылке из Терской области Константина Хетагурова и о наказании духовных лиц, подписавших протест:

— «Означенный Хетагуров подстрекал горцев, столпившихся 5 января сего года у Владикавказского женского приюта, к бунту… Тот же Хетагуров сочиняет противоправительственные песни, как-то: «До-дой», «Солдат», «А-лол-лай», «Походная песня» и прочие, распространяет таковые среди горцев через своих агентов и возмущает край»…

— Все верно! — милостиво кивнул головой Каханов.

— «…Посему покорнейше прошу… не препятствовать моему распоряжению, — отчетливо читал Ахтанаго, — о высылке означенного Константина Хетагурова за пределы вверенной мне Терской области…»

— Без твердой власти на нашем погибельном Кавказе не обойтись, — мрачно сказал Каханов, словно оправдывая перед кем-то свое жестокое решение.

Не прошло и недели, а Коста уже подъезжал к дому своего отца в селении Георгиевско-Осетинское.

14

«15 июня 1891 г.

Сел. Георгиевское

Может показаться странным, что я адресую письмо на Ваше имя… Имею ли я на это право — не знаю и даже не стараюсь знать. Я пишу, потому что чувствую в этом потребность… Адресую Вам, потому что верю в свой собачий инстинкт, который мне говорит, что Вы охотнее других будете делиться со мной владикавказскими новостями. Неприятно Вам — разорвите письмо, нахмурьте брови, надуйте губки и назовите меня глупцом. Улыбаетесь… Ну и слава богу!.. Я очень рад побеседовать с Вами издалека… Прежде всего, позвольте Вас поздравить с окончанием курса. Теперь, надо полагать, к Вам невозможно будет подъехать и на буланой козе; но ничего — мы Вам и издали с полным нашим удовольствием будем ломать шапку, а Вы нас удостаивайте легким кивочком. — Хорошо? Как бы я хотел взглянуть на Вас хоть одним глазком… Я до сих пор не верю, что я за 400 верст от своих владикавказских друзей, а между тем это так… Пять дней я уже дома, а не могу оглядеться. Сегодня только развязал свои чемоданы и привел в порядок свою комнату… Ваш портрет (я до сих пор скрывал, а теперь признаюсь, что я нарисовал для себя Вашу физиономию)… я повесил рядом с изображением матери. Простите за такое «присвоение чужой собственности» — я не юрист, а художник, которому позволительна некоторая вольность… Эх, Анна Александровна! Хорошо Вам… Вы так молоды, полны жизни и энергии. Вы еще незнакомы с разногласием совести и житейской мудрости… Я Вам завидую. Горе Вам, если Вы с своей отзывчивой душой и способностями заразитесь предрассудками «мишурного света». Воспитайте до непоколебимости Вашу любовь к труду и человечеству, и Вы будете счастливейшею из смертных. Не смейтесь. Я не учить берусь Вас, а говорю то, в чем глубоко убежден…»

Коста отложил перо и откинулся в грубом деревянном кресле. Вся мебель вокруг была грубая — кровать, сколоченная из оструганных досок, скамья, табуретки, белый некрашеный стол.

Вот уже несколько дней, как он живет у отца. Дома!.. Первые дни Коста радовался этому. Старая, с детства знакомая обстановка трогала его, вызывала далекие воспоминания. Не всегда они были веселыми, но даже в грустных воспоминаниях есть своя неповторимая прелесть.

Старая Кизьмида первые два дня была приветлива с пасынком. И сестра Ольга помалкивала. Но уже на третье утро громкий и визгливый голос Кизьмиды с утра оглашал дом. Она бранилась и ворчала, проклинала свою горькую судьбу. Вот, мол, еще один нахлебник явился, а она старая, ей и своих обслужить не под силу.

Подражая матери, и Ольга стала груба, на вопросы не отвечала, огрызалась. А старый больной Леван чувствовал себя настолько плохо, что с постели почти не поднимался и лишь виновато поглядывал на сына, словно прося не обращать внимания на «бабий вздор». И Коста, чтобы не огорчать беспомощного старика, старался не замечать грубости мачехи и сестры. Однако понимал, что чем дальше, тем невыносимее станет его пребывание в отцовском доме.

Надо было подумать о самостоятельной жизни. Конечно, если б не жалость, он уехал бы немедленно. Но очень уж радовался старик сыну, не отпускал от себя. Порою он подолгу лежал молча, с закрытыми глазами, держа в своей горячей сухой руке руку Коста, и добрая счастливая улыбка бродила на его потрескавшихся, потемневших губах. Коста чувствовал: старый Леван понимает, что жить ему осталось недолго, и прощается с ним.

Исподволь Коста подыскивал себе работу. Денег, что он привез из Владикавказа, получив в театре за оформление спектаклей и от церковных заказчиков, надолго не хватит, а жить на средства отца он не стал бы и дня. Кизьмида и без того поедом ест.

Вот и сейчас, с каким остервенением возится она на кухне, гремит тарелками, швыряет ножи. От злости готова, кажется, весь белый свет уничтожить. Отвык Коста от ее грубости, злости, крикливости. Последние месяцы во Владикавказе Коста поселился в одном доме с Цаликовыми. Как хорошо ему было в обществе воспитанных, деликатных людей, с таким уважением и любовью относившихся друг к другу. Все — от мала до велика. И заботы у всех были одни и те же, и волнения общие, и радости. Коста наслаждался непривычной ему теплотой человеческих отношений, теплотой, которой сам был лишен с детства.

Грустно чувствовать себя оторванным от друзей и близких, а главное, прозябать в глуши, в бездействии, не имея возможности приложить свои силы, которые — он прекрасно понимал — могут принести пользу людям.

Коста нисколько не раскаивался в своей владикавказской деятельности. Приведись ему пройти все сначала, он, ни на минуту не задумываясь, все бы повторил. Даже здесь, в карачаевской глуши, он не станет складывать оружия. Вчера направил в Сенат протест против незаконной высылки его из Терской области. За свободу не только общественную, но и личную, надо бороться. И он будет бороться.

«…Пишите, умоляю Вас, обо всем, что придет в голову… Буду благодарен до бесконечности. Других не смею просить — они народ занятой, серьезный… Как Ваша музыка? Поклон всем. Как собираетесь провесть лето? Словом, пишите все, все подробно и почаще.

Коста».

Все они — «народ занятой и серьезный», — перечел он и усмехнулся. Это, конечно, верно. Но если говорить честно, как на духу, — именно от этой девочки, от Анны Цаликовой, еще порой по-детски важничающей и заносчивой (надо же утвердить свою взрослость!) — хотелось ему получать письма. Каждый день получать. Чтобы не прекращался тот разговор, который начался бог весть когда — то ли утром в Пятигорске, во дворике маленького дома у подножья Машука, то ли снежным зимним вечером, в натопленной комнате, при мягком свете керосиновой лампы. И потом, когда жил у Цаликовых, ни с кем так откровенно, так задушевно не разговаривал он, как с Анной. А ей льстило: уважаемый человек — поэт и художник, песни которого поют в народе, а картины показывают на выставках, — разговаривает с ней, как с равной, выслушивает ее мнение. Правда, порой, поймав его взгляд, Анна смущалась, чувствуя, что не может ответить ему таким же восхищением. Она уважала его, даже любила, но это было совсем не то, что читала она в его взгляде. Вот Дзамболат — другое дело. Весельчак и танцор — с ним легко и просто. Анна видела (как ни старался Коста скрывать это), что он ревниво следит за ней и Дзамболатом, что лицо его мрачнеет, когда они легко кружатся в танце и Дзамболат бережно обнимает ее. Но женскому самолюбию Анны уже льстила эта игра, она расцветала под взглядами двух мужчин, чувствуя свою силу и власть над ними.

И, глядя в распахнутое окно, на далеко-далеко синеющие горы, на облака, лениво плывущие куда-то, Коста с тоскливым чувством представлял, что, может быть, именно сейчас, когда он томится здесь в вынужденном одиночестве, Дзамболат, позвякивая шпорами, входит в гостиную Цаликовых, и Анна, веселая, разрумянившаяся, выбегает к нему откуда-то из глубины квартиры, садится на тахту, звонко смеется его незамысловатым шуткам, а он, не скрывая своих чувств, смотрит на нее влюбленно и радостно. Громкая ругань Кизьмиды вернула Коста к действительности. На кухне что-то с грохотом упало, послышался звон разбитой посуды.

— Ой, горе мне, чашку разбила! — запричитала Кизьмида. — Нету мне счастья на этой земле! Никто не поможет мне, одинокой. Нет у меня опоры, нет поддержки…

Коста поднялся из-за стола и пошел на ее вощи. Может, и вправду нужно помочь?

15

Точно веревка, брошенная небрежной рукой, вьется и петляет по склонам скалистых карачаевских гор узенькая тропинка.

Усталые горцы в залатанных черкесках и облезлых овчинных папахах поднимаются по ней. Из-за поворота, навстречу им, показался караван ослов. Кладь не так уже велика — два небольших мешка на спине у каждого, — а ступают они тяжело и медленно.

— Почему гнутся хребты ваших ослов? Что везете? — вежливо спросили, горцы у погонщиков.

— Золото, кунаки, везем золото, — не то шутя, не то серьезно ответил один из них.

Тропинка в этом месте стала совсем узкой, и погонщики были явно озабочены тем, как бы ослы не свалились в пропасть.

— Богатыми будете, — улыбнулись горцы.

— С нашим хозяином не разбогатеешь.

— А не нужны ли вашему хозяину работники?

— Это нам неизвестно, — ответил все тот же погонщик. — Идите по тропинке, никуда не сворачивая, и увидите контору. Там вам все скажут…

Пропустив караван, горцы продолжали свой путь. Одолев очередной подъем, они вышли на каменистую полянку и расположились на отдых. Разговаривая, не заметили, как к ним подошел высокий человек с берданкой на плече. Его худощавое продолговатое лицо обросло густой черной бородой.

— Почему такой грустный, земляк? — спросили путники, поздоровавшись с незнакомцем. — Или неудачной была охота? Зверя крупного упустил?

— О, попадись мне этот зверь, клянусь аллахом, я бы не промахнулся, — тяжело вздохнув, ответил человек. — Хасаук я. Может, дошла до вас весть: брата моего убили…

— Значит, кровника ищешь?

— Как ходить по земле, если кровник живой гуляет?! — ответил Хасаук. — Люди на руднике его видели. Туда и иду…

— Да будет удачен твой путь! — проговорил старший.

Взглянув на солнце, он снял черкеску и расстелил ее на земле — приближалось время вечерней молитвы.

Хасаук скрылся в лесу.

Путники стали совершать намаз.

Вдруг из-за поворота показалась серая морда осла. Осел едва держался на ногах под тяжестью груза. Худой пожилой черкес в холщовой рубахе придерживал его за седло.

— Осторожно, маленький, не упади! — ласково сказал он, когда осел, увидев на обочине дороги высокую крапиву, потянулся к ней. А сам хозяин присоединился к молящимся горцам.

Стоя на коленях и обратись лицом к солнцу, люди то прижимали руки к груди и поднимали глаза к небу, то, касаясь руками земли, нашептывали что-то, тихо и таинственно.

- А голодный осел, позабыв об опасности, все тянулся к крапиве на краю обрыва. И вдруг ноги его скользнули по гладким, покрытым мохом камням, и, не удержавшись, осел с тупым стуком полетел в глубокую пропасть, по дну которой, пенясь, неслась голубая река. Все видели это, но никто даже не шевельнулся: прервать намаз — страшный грех.

Однако едва молитва была совершена, горец в холщовой рубахе бросился к обрыву и принялся бить себя кулаками в грудь.

— Погибла моя семья, пропали мои дети! — запричитал он.

Путники окружили его. |

— Ай, аллах! — с укором говорили они. — За что послал ты бедняку такое горе!..

Через полчаса несчастный погонщик вошел в контору свинцово-цинкового рудника общества «Эльбрус». Он остановился возле стола, за которым сидел знакомый ему делопроизводитель.

— Коста, дорогой наш человек, — заговорил погонщик по-карачаевски, — помоги мне, объясни хозяину. Четыре пуда хозяйского добра ишак с собой в пропасть унес… Пропали мои дети, погибла моя семья!

— Четыре пуда свинцовой руды? — поднимаясь из-за стола, воскликнул Коста, и жалость к бедняку прозвучала в его голосе.

— Пожалуйста, не увольняйте! Я отработаю, — молил погонщик, с трудом удерживая слезы.

Коста понимал, какое горе обрушилось на человека. Четыре пуда! Хозяин рудника шкуру сдерет с погонщика. Как помочь?

— Что поделаешь, Бейбулат! — справившись с волнением, пытался Коста успокоить рабочего. — Плачь не плачь, а потерянного не вернешь. Я поговорю. Обещаю тебе. — Он посмотрел на горцев, толпившихся в дверях позади Бейбулата. — Откуда они? Я что-то их не припомню.

— Работу ищут, — ответил Бейбулат. — От князя Дудова сбежали… Вот старший их, Султанбек.

— Да, да, старший я, — выступил вперед Султанбек. — Дудов — жадный бий, голодом морил… А здесь, говорят, хозяин харчи дает… Помоги, добрый человек, на работу наняться, аллах тебя отблагодарит!

— Султан да еще бек, а в простые рабочие нанимаешься, — пошутил Коста. — Много же стало среди горцев карын-чалчи, а если по-русски говорить, — пролетариев. Куда я вас устрою? Хозяин и без того собирается увольнять рабочих. Ну да подождите, я потолкую.

- А еще знаешь что, дорогой человек, — с тревогой заговорил Султанбек, обрадовавшись, что Коста говорит по-карачаевски. — Идет сюда человек с ружьем. Хасаук… Недавно его брата убили, а кровник на руднике скрывается.

— Хасаук, говоришь? — переспросил Коста. — Слышал я эту историю. Говорят, что брат его хотел засватанную девушку выкрасть, чужую невесту.

— Да, да, — подтвердил Султанбек. — Увидел на празднике девушку и полюбил ее. А ему сказали, что девушка засватана. Он ответил: «Не храбрее меня тот, кто ее засватал…» И ночью с друзьями похитил чужую невесту. В темноте его нагнали и убили. А теперь ни в чем не повинный жених кровником оказался. Сам знаешь, как это у нас в горах бывает!..

Коста вздохнул и, убрав со стола бумаги, сказал:

— Вы, братья, подождите во дворе. А если появится Хасаук, ведите его прямо ко мне…

Горцы вышли, а Бейбулат вместе с Коста отправился к управляющему. Светловолосый немолодой человек ожесточенно перебрасывал костяшки на счетах, что-то подсчитывал, хмурился, беззвучно шевелил губами.

— Простите, Николай Петрович, я прерву на минуту вашу работу, — вежливо обратился к нему Коста.

— Прошу, Константин Леванович, но действительно только на минуту. Я очень занят, — ответил управляющий и устало взглянул на Хетагурова по красневшими глазами. — Уж не стихи ли пришли почитать?

— Увы, — усмехнулся Коста, — меня привела к вам жестокая проза.

— Опять с ходатайством!.. Если бы вы, Константин Леванович, так пеклись о благополучии акционерного общества «Эльбрус», мы бы давно стали богачами! — управляющий взглянул на Бейбулата, покорно стоявшего у двери, и спросил: — Что с ним стряслось?

— Аллах наказал, — грустно улыбнувшись, сказал Коста. — Человек в большую беду попал. Осел в пропасть свалился, четыре пуда руды унес. А у него дома детей куча. Уволите — семья с голоду погибнет.

— Четыре пуда? — воскликнул управляющий. — Вы же знаете, Константин Леванович, во что нам обходится руда! Придется виновному уплатить штраф в тройном размере.

— Николай Петрович, помилуйте! Откуда у него такие деньги! Сами знаете, «общество» гроши рабочим платит…

— Пусть чужое добро берегут зорче! — Управляющий встал, считая разговор законченным.

— Ну, Николай Петрович, — нахмурился Коста. — По четырнадцать — шестнадцать часов люди из шахты не вылезают, сущая каторга. Заработка еле хватает на то, чтоб самому прокормиться, а осел голодный, потянулся за травой…

— Не волнуйтесь, Константин Леванович! — снисходительно заметил инженер. — Не в наших силах изменить что-либо. Общество «Эльбрус» и так убытки терпит. А вот какой-нибудь мерзавец донесет на вас, что вы их выгораживаете да подстрекаете, и снова вас будут преследовать. — Он на минуту задумался, потом махнул рукой. — Ладно, так и быть. Пусть ваш подопечный идет на шахту… Там и без осла работы хватит.

— Спасибо! — обрадованно сказал Коста. — Еще два слова…

И он коротко рассказал о судьбе горцев, бежавших от князей Дудовых, и о Хасауке, пробиравшемся на рудник.

— Необходимо принять их на работу, — просительно и в то же время твердо сказал он. — Сами знаете, у батрака один кормилец — рабочие руки. Хасаук на похоронах брата разорился. Если мы не помешаем ему убить кровника, он станет абреком.

— Не понимаю, Константин Леванович! — воскликнул управляющий. — Кто вы? Депутат левого крыла Горского парламента или делопроизводитель конторы акционерного общества «Эльбрус»? Право же, всему есть границы.

— Да, я депутат несуществующего парламента, — горько усмехнулся Коста. — Но ведь это живые люди! И о каких границах в подобных случаях можно думать?

— Вы бы о собственной судьбе лучше подумали, — рассердился управляющий. — Я принял вас на свой страх и риск, имел столько неприятностей… Вы же сами знаете: у нас избыток людей…

— Но что ж делать? — возразил Коста. — Земли у них нет: ее прибрали к рукам бии^[14], тауби^[15] и прочие князья. Разве вы не знаете, что кабардинские князья арендуют государственные земли по десять копеек за десятину, а крестьянам сдают по десять — пятнадцать рублей за ту же самую десятину?

— Не надо меня просвещать, — примирительно сказал управляющий. В душе он был согласен с Хетагуровым. — Оформляйте своих подопечных. Ниспошли, господи, России парламент! — шутя взмолился он. — Вы будете его первым депутатом от всех обездоленных.

16

Султанбек и его друзья сидели на груде камней и с любопытством разглядывали шахтерский поселок. Вокруг каменного здания конторы, прилепившегося к склону лесистой горы, вытянулись низкие деревянные бараки. На одном из них вывеска- «Лавка».

Султанбеку очень хотелось зайти туда, поглядеть, чем торгуют, что почем, но он боялся отлучиться: каждую минуту мог вернуться конторщик. «Что будет с Бейбулатом, если прогонят? — в тревоге думал он. — Куда деваться?»

Но прошло немного времени, и улыбающийся Бейбулат вылетел из конторы во двор. Горцы окружили его.

— Аллах послал доброго человека! — возбужденно заговорил он. — Говорят, что сослал его сюда самый большой начальник Терека — чтобы за бедных не заступался. А он и тут, видите, заступается.

— Кто ж его нашему языку обучил? — удивился Султанбек.

^;- Умных учить не надо! Он с русскими — по-русски, с черкесами — по-черкесски, с осетинами — по-осетински, с кабардинцами — по-кабардински.

— Наши старики не зря говорят: на скольких языках человек говорит, столько раз он мужчина. А нам-то он поможет, как думаешь, Бейбулат?

— Поможет! — уверенно ответил Бейбулат.

К горцам подошел Хасаук и, отерев полой черкески взмокший лоб, огляделся.

— Ну, как, земляки, устроились на работу?

— Мы тут человека встретили, — ответил Султан-бек. — Брат он нам, хлопочет перед начальником… Бейбулат говорит: сам аллах послал его в помощь карын-чалчи. Коста его зовут. Хетагуров. Мы ему и о тебе рассказали.

— Зачем выболтали мою тайну?! Кто вас просил? — рассердился Хасаук.

— Не ори, Хасаук, — одернул его Бейбулат. — Ты не у себя в ауле. Тут — другие законы, без поддержки добрых людей здесь не проживешь…

— О чем спорите, братья? — раздался за их спиной спокойный голос.

Хасаук обернулся и придирчиво оглядел Коста.

— Так это ты Хасаук? — с участием спросил Коста. — Это тебя постигла беда?

— Он, он, — ответил за Хасаука Султанбек.

— Сочувствую тебе… — Коста, как положено по обычаю, опустил руки и склонил перед Хасауком голову. И, видя искренность незнакомца, тот тоже поклонился. С минуту они стояли в молчании, потом Коста пожал Хасауку руку и сказал:

— Брата тебе никто не заменит. Но истинный горец никогда не падает духом.

— Спасибо на добром слове.

— Я вижу, друзья, вы голодны. — Коста обвел взглядом усталые лица. — Пригласил бы вас к себе, но я живу далеко. Пошли-ка в нашу горняцкую харчевню.

Горцы переглянулись и послушно двинулись за Коста.

В душном, пропахшем тухлым мясом трактире им подали кислые щи и почерневшие котлеты.

Проголодавшиеся горцы с аппетитом принялись за еду, и лишь Хасаук подозрительно принюхивался к угощению.

Коста пытался убедить его, что котлеты из говядины, но строгий мусульманин был верен себе — а вдруг свинина? — и отодвинул тарелку. Время от времени он поглядывал на дверь — не покажется ли кровник — и поглаживал ружье, зажатое между колен. Наконец, чтобы не обидеть Коста, он прочитал молитву и намазал горчицей кусок черного хлеба.

В трактир вошел управляющий, а с ним плечистый мужчина в брезентовой куртке.

— За вас хлопочет мой приятель — Константин Леванович, — обратился управляющий к горцам. — Просит, чтобы я принял вас на работу. Я пытался, но, к сожалению, ничего не вышло. Мы и своих-то рудокопов сейчас увольняем.

Коста перевел горцам слова управляющего. Прервав еду, они поднялись из-за стола, умоляюще глядя на начальника.

Николай Петрович понял, что карын-чалчи не откажутся ни от какой работы.

— Но есть тут другое дело, — нерешительно продолжал он. — Довольно опасное… Я не берусь советовать вам браться за него, смотрите сами.

Коста сразу понял, что речь идет о заваленной шахте, где не так давно снова была авария и погибло несколько рудокопов. Теперь шахту называли «Могильной» и никто не хотел туда идти — боялись. Люди утверждали, что место это проклято аллахом.

— Заработаете хорошо, — вмешался человек в брезентовой куртке — подрядчик. — Так что, если хотите…

Пошептавшись между собой, горцы согласились. Соблазнился и Хасаук. Он поработает здесь, приглядится к людям и в конце концов выследит своего кровника…

— Нет! — решительно заявил Коста. — Посылать людей на верную гибель…

— Э, брат, — прервал его Бейбулат, — не все ли равно где погибать? Лучше уж под обвалом, чем просто с голоду.

Подрядчик увел горцев. Вскинув ружье на плечо, пошел вслед за ними и Хасаук.

— На шахты с ружьем входить запрещено! — окликнул Коста Хасаука. — Дай его мне.

Хасаук остановился.

— Верно-верно! Не на охоту идешь, а работать, — поддержал Коста управляющий.

Горец повернулся и пристально посмотрел в глаза Коста.

— Ну, ладно, — неохотно согласился он. — Тебе я могу доверить. — И протянул Коста свое ружье.

А вечером Коста разыскал кровника Хасаука — рудокопа Аскерби Токова, которого хорошо знал.

Он привел его к себе домой. Сразу заметив висящее на стене ружье, Аскерби спросил: — Что это у тебя, добрый брат?

— Вот за тем я и позвал тебя, — ответил Коста. Он снял ружье, щелкнул затвором и из патронника выпал патрон. — Взгляни, какая пуля! Будто на медведя заряжена. А приготовлена она для тебя, Аскерби…

— Ты хочешь меня убить? За что?

— Не я, дорогой. Слышал ты имя Хасаука?

— Где он? Ищет меня? — встревожился Аскерби.

— Он здесь. Ты убил его брата, а он должен убить тебя… Таков закон гор! — Коста опустил патрон в карман пиджака. — Что будешь делать?

— О, аллах! — взмолился Аскерби. — Но я ж не виноват… Мою невесту похитили, я должен был защитить ее. Я не хотел убивать…

— Вот что, Аскерби, — сказал Коста. — За убийство тебе полагается каторга, но ты и здесь, как на каторге. И бежать тебе некуда — пуля Хасаука все равно настигнет тебя. Он хитер и упрям. Так что выход у тебя один — мириться. Ночуй пока у меня, а там что-нибудь, придумаем.

Аскерби остался.

Мощный удар грома разбудил Коста. За окнами молнии рассекали густую темень, град яростно бил в стекла. Он хлестал по крышам бараков, с треском разбивался о камни, срывал с деревьев листву.

Но вот град сменился ливнем. Казалось, будто водопад обрушился на поселок.

— Беда! Опять зальет шахты, — с тревогой сказал Коста.

И словно в подтверждение его слов со стороны шахт донесся отчаянный крик:

— «Могильная» рухнула! Спасайте!

— Но там никого нет, — с недоумением проговорил Аскерби. — Кого спасать? Нечистую силу?

- Скорее, скорее, Аскерби! — торопил Коста, натягивая сапоги. — Бейбулат там… который осла потерял. И новые рудокопы, несколько человек.

Наспех одевшись, они побежали к «Могильной». Там уже собрались люди. С гор стекали грязные потоки и с шумом устремлялись в черное горло шахты.

— В шахту громом ударило. Не входите: там нечистая сила! — раздавались голоса из темноты.

Люди растерянно топтались на месте. Никто не решался спуститься в шахту.

— Товарищи ваши гибнут! Что же вы стоите? — не помня себя, крикнул Коста и, скинув с плеч бурку, шагнул в черноту. Поток воды едва не сбил его с ног.

Вслед за ним, заткнув за пояс полы черкески, рванулся Аскерби. Он опередил Коста и исчез во мраке тесной и низкой шахты.

Коста замедлил шаг и прислушался: до него доносились приглушенные голоса.

— Э-э-эй! Мужчины! Смелее! — крикнул он, чтобы подбодрить людей.

Из глубины раздался голос Аскерби:

— Человека придавило!

Коста снова бросился вперед. У гранитной стены, лицом вниз, лежал человек, по пояс заваленный породой. Вокруг журчала и пенилась вода, но голова человека каким-то чудом оказалась на высоком камне, и поэтому он не захлебнулся.

— Жив? — торопливо спросил Коста, наклоняясь, и сам же ответил: — Дышит! Быстрее, Аскерби, быстрее, сюда!

Пока подошли другие рудокопы, Коста вместе с Аскерби откопал несчастного, поднес к его лицу тусклую шахтерскую лампочку. Лицо было залеплено грязью, глаза закрыты! И все же Коста узнал Хасаука. Ничего не сказав Аскерби, он лишь скомандовал:

— Положи его на мою бурку и неси домой! Осторожно. Он в беспамятстве.

Аскерби с готовностью подставил спину, и Коста взвалил на нее Хасаука. Хлюпая по колено в воде, Аскерби тащил на себе своего кровника, даже не подозревая об этом.

К месту обвала подоспела группа рудокопов с управляющим. Николай Петрович увидел Коста.

— Господин Хетагуров! — крикнул он. — Уходите отсюда немедленно! Задохнетесь, а мне отвечать!..

— Николай Петрович, там — люди… Их надо спасти!

— Уходите, говорю! Без вас обойдется! — раздраженно приказал управляющий.

— Спасите!.. Задыхаемся!.. — едва слышно донеслось из шахты.

— А ну — быстро расчищай завал! — скомандовал управляющий рудокопам и первый принялся за работу.

«Теперь здесь достаточно людей, они спасут остальных, — подумал Коста. — А там — два кровника».

Он поспешил домой.

Аскерби едва добрался до конторы. Тяжело дыша, он волочил Хасаука по земле на бурке.

— Жив? — подбежав, спросил Коста.

— Жив. Стонет… Детей в бреду вспоминает, жену…

Вдвоем они дотащили Хасаука до дома Коста, тут же вызвали рудничного фельдшера, тот наложил шину на переломанную ногу Хасаука и, отдав распоряжения по уходу за больным, ушел.

Коста сам проверил пульс.

— Вот-вот очнется. Ты должен быть готов, Аскерби…

— К чему? Опять куда-нибудь его нести? — устало спросил тот.

Коста покачал головой.

— Ты узнаёшь его?

— Первый раз вижу, — ответил Аскерби. — Но если это порядочный человек, то отныне мы с ним братья.

— Верно говоришь, — подтвердил Коста. — Ты на своей спине унес его от смерти.

— А кто он?

Помолчав, Коста указал рукой на ружье.

Аскерби понял и вздрогнул. В глазах его метнулись пугливые огоньки.

— Значит, я спас его, чтобы он убил меня? — вполголоса спросил он и уже встал, чтобы уйти, но Коста с силой схватил его за руку.

— Нет, ты не трус! — тихо сказал он. — Тебе предстоит встреча с Хасауком, и ты не должен бежать.

— Нет, нет, лучше мне уйти!

— Хасаук очнется, я попытаюсь помирить вас, — сказал Коста.

Аскерби грустно покачал головой. — Это невозможно, Коста!.. Из твоего дома вынесут два трупа.

— Ой, аллах! — очнувшись, простонал Хасаук. — Взгляни на раба твоего! Где я?

Коста спрятал ружье, закрыл на ключ дверь и, взглянув на Аскерби, твердо сказал:

— В Душе горца нет места трусости! Делай то, что я скажу!

— Где я? Кто тут? — снова простонал Хасаук, пытаясь подняться.

— Хасаук, это я, — склонившись над больным, проговорил Коста и поднес к его губам кружку. — Попей, Друг, легче будет!

Хасаук глотнул воды, ладонью провел по лицу.

В памяти смутно всплыла шахта «Могильная», потоки воды, грохот обвала и полная, смертельная тьма.

— Это ты меня спас, Коста? — прошептал Хасаук.

— Нет, Хасаук. Тебя спас твой брат. Вот он. Подай ему руку. — Коста приподнял Хасаука. — Взгляни на него… Спасая тебя, он сам чуть не погиб. Аскерби, подойди ближе! Отныне вы — братья.

Аскерби нерешительно приблизился к кровати и, опустив голову, молча стоял в ногах Хасаука.

— Где мое ружье? — узнав кровника, яростно закричал Хасаук, и глаза его забегали по стенам комнаты, Он рванулся, пытаясь подняться, но тут же рухнул и застонал от боли.

Аскерби, не шевелясь, глядел на своего беспомощного врага.

— Одумайся, Хасаук! — прикрикнул Коста. — Твое ружье здесь. Я отдам его тебе. Но в кого ты будешь стрелять?

Аскерби с трудом проговорил:

— Я стою у твоих ног безоружный. Стреляй! Я не дрогну. Я знаю свою вину и готов принять смерть. Но только знай, что мать твоя назвала бы меня своим сыном, потому что я спас тебе жизнь.

Коста положил руку на Плечо Хасаука.

— Это верно. Я свидетель всему! И я расскажу об этом людям.

— Коста! Ты же поклялся, что вернешь ружье, когда я встречу своего кровного врага… Будь верен слову! — Хасаук закрыл лицо ладонями.

Побледнев, Коста достал ружье.

— Бери. Но знай, что, выстрелив, ты будешь презреннейшим из всех презренных.

Хасаук схватил ружье, прижал приклад к плечу прицелился…

Аскерби стоял, подняв голову, на лбу его выступили крупные капли пота. Потянулись мучительные секунды. Хасаук не выдержал: ружье выпало из его рук и с грохотом упало на пол.

— Ля иллях иль алла, — простонал он. — Нет бога, кроме бога… Пусть будет по-твоему, Коста.

18

Увидев Коста, Варвара Никифоровна только руками всплеснула:

— Никак отпустили тебя, батюшка?!

— Самовольно, — усмехнувшись, махнул рукой Коста. — На вас, дорогих друзей моих, поглядеть захотелось. Затосковал, мочи нет… Что Агунда наша? И за нее душа болит!

— А уж за нее тревожиться нечего! — даже немного обидевшись, сказала Варвара Никифоровна. — Или в плохие руки отдал? Иди сюда, доченька…

Агунда появилась из-за пестрой занавески, отгораживающей часть комнаты, и Коста не поверил своим глазам. Казалось, девушка стала выше ростом, бледное лицо обрело краски, огромные черные глаза с застенчивой улыбкой глядели на Коста. Молча и почтительно поклонившись, Агунда продолжала стоять, не зная, как вести себя дальше.

— К делу я ее пристроила, — рассказывала Варвара Никифоровна. — Здесь неподалеку портниха швейную мастерскую открыла, так я Агунду нашу в ученицы отдала, пусть ремеслу учится. Хозяйка не нахвалится! Талант, говорит, у нее. Вон уже кофточку мне в подарок сама сладила… Да что это я заболталась, а вы стоите! Замерзли с дороги, раздевайтесь, садитесь! — засуетилась она.

— Нет, нет, не могу! — заторопился Коста. — Не знаю, сколько мне здесь пробыть удастся, хочется друзей проведать. А это вам на хозяйство, — он положил на стол несколько бумажек. — Рад бы больше, да нету…

— Что вы, Коста Леванович! Ни в чем мы не нуждаемся! Ни к чему нам деньги ваши! Самим небось нелегко приходится. А за нас не тревожьтесь!

Но Коста не стал слушать возражений Варвары Никифоровны и, попрощавшись, быстро вышел.

19

Владикавказ тонул в ночном снежном мраке, тускло мерцали редкие керосиновые фонари. Но и такой город казался Коста прекрасным. Последние дни тоска по родному городу, по друзьям, по Анне Цаликовой стала невыносимой, как боль. Все осточертело и работа в конторе, и каторжный труд рудокопов, которым он не в силах был помочь.

Куда идти? К Шанаевым? Но их дом под постоянным наблюдением полиции, и Каханов тут же узнает о приезде Коста. К Цаликовым? Словно тоненькая игла кольнула сердце при мысли, что всего несколько улиц отделяют его от Анны. Стоит пройти прямо, свернуть направо, потом налево, позвонить в дверь, и он увидит ее. Но нет… Анна не отвечала на его письма. Может, ей даже неприятно будет его неожиданное появление? Или она молчала потому, что у них в доме случилось что-то недоброе?

Да, сначала надо обо всем разузнать. Так куда же?

Ну, конечно, к Шредерсам…

Коста остановился возле знакомого двухэтажного дома и, оглянувшись, — не следят ли за ним, — быстро вошел в подъезд. Он позвонил, но ему долго не открывали — час поздний, во Владикавказе гость в такое время — редкость. Наконец раздались шаркающие шаги и сам хозяин спросил негромко:

— Кто там?

Коста назвался.

— Коста Леванович, родной! — послышался радостный голос Варвары Григорьевны. Дверь открылась, и Коста очутился в объятиях друзей.

Он размотал башлык, снял шапку и шубу.

— У вас, как всегда, тепло и уютно, — говорил он, оглядываясь и потирая замерзшие руки.

— К печке поближе садитесь, — наперебой предлагали хозяева. — Надолго ли? Неужели освобождение из Петербурга пришло?

— Не до меня, видно, в Петербурге. Протест мой как в воду канул, — махнул рукой Коста. — Затосковал я по родным местам, по друзьям, вот и приехал. Да и горе у меня — отца похоронил. Как он печалился, перед смертью, все головой качал и повторял: «Не послушался отца, лаппу, не пошел на военную службу, вот и нет тебе в жизни удачи». Добрый был старик, мы любили друг друга, но понять меня он так и не смог.

Коста грустно опустил голову и после длинной паузы спросил:

— Что Цаликовы?

Варвара Григорьевна сделала незаметный знак мужу, он поднялся и, сославшись на какие-то дела, вышел из комнаты.

— Вас Анна интересует? — прямо спросила Варвара Григорьевна, едва они остались одни.

— Да, — коротко ответил Коста.

— Ей не дает покоя молодой офицер осетинского конного полка.

— Дзамболат Дзахсоров? — спросил Коста.

— Да.

Коста вскочил с кресла и зашагал по комнате.

— А она?

Варвара Григорьевна пожала плечами.

— Не знаю, но кажется, влюблена…

На лестнице раздался громкий топот. В дверь грубо и настойчиво стучали.

— Полиция! Откройте немедленно!

Коста понял — это за ним. Все-таки выследили!..

В комнату вошли два вооруженных полицейских. Один из них — высокий, худощавый, с закрученными вверх усами — окинул Коста пристальным взглядом.

— А мы с вами, кажется, встречались? Или не помните, господин Хетагуров?

— Как не помнить! — усмехнулся Коста. — Вы провожали меня в Карачаевские горы… Что вам угодно теперь? Зачем беспокоить людей в поздний час?

— Вас встречаем, голубчик! — осклабился усатый. — Уж простите, на станции разминулись. Просим следовать за нами. Приказано доставить в управление. Служба-с!

20

Светало. Три вооруженных жандарма вели Коста в тюрьму. И как нарочно, по той самой улице, где он впервые встретился с генералом Кахановым, — в день именин, когда он, Коста, танцевал с Анной Поповой;

Вот он, «высокий барский дом» и «подъезд с гербом старинным». Вот и Чугунный мост, по которому весенним утром прогрохотала карета, увозя его счастье. Как давно это было! Тогда ему казалось, что не может быть горя сильнее. И только сейчас, похоронив отца, узнал он, что есть беда страшнее, непоправимее: смерть родного человека.

Он старался скрыть от отца, что выслан из Владикавказа, — щадил старика. Но, видно, недобрые языки проболтались. И отец призвал его к ответу.

— За что тебя, лаппу, так сурово покарали? — строго спрашивал он сына в их последнюю встречу. — Ты против света пошел, лаппу?

— Нет, нет, Леуа! — отвечал Коста. — Не против света, а против тьмы! На весь Кавказ одна была школа для наших девушек — и ту прикрыли… Вот против чего я пошел.

— Нет, лаппу, нет, — недоверчиво качал головой отец. — Ты, говорят, песни недозволенные сочиняешь! Остепенись, горе ты мое! Без мира с начальством в наш век не проживешь…

И вот умер старый Леван. И некому больше бранить Коста, наставлять на путь истины. Одиноко на земле. Сестра Ольга? Но она совсем чужая — такой уж воспитала девочку Кизьмида. «Отец, отец! Прости меня»… — с горечью думал Коста, идя на рассвете до морозной улице.

Он вспоминал сейчас все. И как, сидя у отца на коленях, играл его медалями, и как ждал его приездов в Нар, и как слушал его рассказы о деде Елизбаре. Однажды Елизбар показал сыну расписанную серебряную чашу, которую извлек из надежного тайника.

— Лаппу, — сказал он, — ты знаешь, что это такое? И откуда эта чаша у нашего рода?

— Я слышал, что чаша эта переходит от поколения к поколению, от отца к старшему сыну, — ответил Леван.

— Так вот, слушай… Когда-то давно персидский шах пошел войной на наших соседей-грузин. И мой прадед Гоци, правнук Хетага, победил в единоборстве персидского великана. Тогда царь Грузии пожаловал Гоци вот эту чашу и возвел нашу фамилию в число почетных и знатных…

— Запомню, отец, — ответил Леван.

— Да, да, лаппу, пойдешь служить — не забывай об этом, — наказывал старый Елизбар. — Будь же и ты достойным сыном своих предков, лаппу!..

Правда, закон не признал нарских жителей дворянами. Но Леван Елизбарович помнил о воинской доблести предков и сам с честью нес службу в армии. Он участвовал во многих походах и войнах, за храбрость и отвагу получил немало наград. На шестом году службы в кавалерии малограмотный горец был произведен в прапорщики. На груди его засияли медали: серебряная — за усмирение Венгрии и Трансильвании в 1849 году, бронзовая, на георгиевской ленте, — в память войны 1853–1856 годов и еще серебряная — за участие в войне с Шамилем, где Леван был командиром осетинской сотни кавалеристов. Эта война особенно памятна ему. «В деле при взятии аула Ауха ранен в обе ноги и пользовался от ран дома…» — так было записано в послужном списке Левана. Это было в конце 1858 года. А через год любимая жена Мария подарила ему сына…

…Коста поднял голову и взглянул на горы, еще скрытые густым туманом. Какая тишина, на улицах — ни души, словно вымер город. Только стук кованых сапог по мерзлой земле гулко отдается в воздухе.

Коста замедлил шаги. Куда торопиться?

— Пошевеливайся! — рявкнул жандарм.

Коста невольно усмехнулся. Вот и свиделся с друзьями.

В полиции ему недвусмысленно приказали: забыть дорогу во Владикавказ. Что ж, видно, так и суждено ему скитаться по горам, как дикому горному джук-туру^[16]. Он вспомнил и мысленно повторил Про себя недавно написанные стихи:

Бестрепетно, гордо стоит на утесе

Джук-тур круторогий в застывших снегах,

И, весь индивея в трескучем морозе,

Как жемчуг, горит он в багровых лучах.

Любовь и печаль. Почему для Коста любовь всегда связана с печалью? Вот и сейчас: почему молчит Анна Цаликова? Неужели не понимает его чувства к ней? Или действительно этот блестящий, лощеный офицер покорил ее сердце?..

— Прибыли! — раздался грубый окрик полицейского, и перед ними с грохотом раскрылись тяжелые двери тюрьмы.

Хетагурова ввели в приемную, где помощник смотрителя, внимательно проглядев его бумаги, отдал приказ раздеть арестованного и обыскать.

Обыскивали тщательно. Отняли даже огрызок карандаша; припрятанный в черкеске. Отобрали записную книжку, срезали с пояса серебряные украшения, спороли пуговицы.

В длинном тюремном коридоре было очень темно, но когда захлопнулась дверь в камеру и ржаво скрежетнул ключ, Коста показалось, что его столкнули в могилу. От духоты и черноты закружилась голова. На ощупь отыскал он свободное место на нарах и, повалившись, забылся тяжелым сном…

— Подъем!

Коста вскочил, ничего не понимая. Двухэтажные нары были сплошь забиты людьми. Они разглядывали растерявшегося «новичка» — одни с сочувствием, другие с насмешкой. Вдруг сверху спрыгнули два человека и бросились к Коста с объятиями.

- На поверку ста-а-но-вись! — скомандовал рыжий надзиратель.

Растолкав заключенных, он схватил за шиворот горцев, обнимавших Коста, пытаясь растащить их в разные стороны.

— Задушишь людей! — предостерегающе воскликнул Коста.

— А ты кто такой? — процедил надзиратель и, сжав кулаки, замахнулся. Но кто-то точным ударом головы в челюсть свалил его на пол.

На крик надзирателя в камеру ворвались тюремщики.

— Разойдись! Стрелять буду! — истошно орал смотритель. Но заключенные, словно ничего не слыша, продолжали избивать надзирателя.

Раздался выстрел. С потолка посыпалась штукатурка. Заключенные расступились. Избитого унесли из камеры.

Только теперь узнал Коста своих земляков — Мурата и Бориса.

— Как вы сюда попали? За что?

— Меня посадили за тех полицейских, которых я с моста в Терек побросал… — сказал Мурат. — Помните историю с женским приютом?

— Как не помнить!.

— А еще старшина донес начальству, будто я был зачинщиком бунта в Алагире и пел «Додой»,

— Судили тебя?

— Второй год держат в тюрьме и доказать ничего не могут… Настоящего-то зачинщика никто не выдал. Ну и я, конечно, тоже.

Коста похлопал Мурата по плечу.

— А Замират не забыл?

— Как забудешь? — вздохнул Мурат. — И она меня не забывает: передачи носит…

Коста повернулся к Борису.

— Ну, брат, а твои дела как? Когда суд?

— Кто его знает! — Борис тяжело вздохнул. — Здесь множество по делу убитого князя Мачабелова сидит. Кое-кто уже отдал богу душу!..

Коста знал эту историю. Тяжба между горцами Зругского ущелья и князьями Мачабеловыми тянулась десятки лет и наконец привела к тому, что один из князей, приехав в ущелье уточнять границы своих владений, исчез. А спустя некоторое время труп его был найден в горах. Однако найти убийц не могли, и тогда власти решили провести экзекуцию всего мужского населения ущелья. Горцы ответили бунтом. Не в силах выловить подстрекателей, начальство стало арестовывать и отправлять в тюрьму каждого десятого мужчину. В их число попал и Борис.

Раздался звон ключей, дверь открылась, и в камеру снова вошел тюремный смотритель.

— Хацаев и Дзапаров — на выход!

— С вещами? — спросил кто-то. Неужели эти счастливцы покидают тюрьму?

— Вещи оставить! — Смотритель отыскал глазами Коста и добавил: — Хетагуров — тоже на выход!

В камере воцарилось глухое молчание. Сам Коста Хетагуров среди них в тюрьме!

— Эх, Коста, друг ты наш! — вздохнул кто-то. — И всегда-то ты с нами!..

И уже выходя из камеры, Коста услышал чей-то чистый и высокий голос:

Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле по дают…

Везде для всех я песнь свою слагаю,

Везде разврат открыто я корю

И грудью грудь насилия встречаю,

И смело всем о правде говорю…

Коста

Часть четвертая

1

Целую неделю просидел Коста во Владикавказской тюрьме. Наконец его выпустили, лишили паспорта, а взамен выдали проходное свидетельство. И тут же объявили новый приказ генерала Каханова: «запретить Хетагурову Коста Левановичу проживание в городе Владикавказе и Владикавказском округе». А ведь во Владикавказский округ входит вся Осетия… С него взяли подписку, что он обязуется подчиниться этому приказанию.

Бывают в жизни каждого человека такие периоды, когда беды словно ополчаются против него и не дают, как говорится, ни отдыха, ни срока. Удары сыпались на Коста один за другим — смерть отца, новая высылка за пределы родного края, и вот теперь — отказ Анны.

Коста не представлял себе, что умная, смелая Анна Цаликова, выросшая в трудовой, либеральной семье, побоится соединить с ним свою судьбу. И хотя Варвара Григорьевна не советовала ему делать это, Коста все же послал Александру Цаликову письмо, в котором просил руки его младшей дочери:

«…на подобную дерзость способен только тот, кто в жизни потерял уже так много, что не боится потерять последнее… Многого обещать не могу… Если счастье в материальном довольстве, то и я советую вам уговорить Анну Александровну не выходить за меня. А если все то, во что я верю непоколебимо, не плод болезненной фантазии, то я и она докажем миру, что счастье возможно на земле…»

Он послал это письмо через Друга своего, Гаго Дигурова, и приложил к нему маленькую записку, адресованную Анне:

«Распространяться о своих чувствах я не буду — Вы в них, вероятно, не сомневаетесь… Требовать от Вас окончательного ответа я не смею, но льщу себя надеждой, что Вы не откажетесь поделиться со мной мыслями о предполагаемом мною «предприятии…»

Будьте откровенны.

Простите за смелость.

Ваш Коста».

С нетерпением ждал он возвращения друга. Но увы, Гаго привез ему короткий и нерадостный ответ: «Я еще только окончила гимназию. Хочу пожить на свободе».

И больше ни слова.

Он встретился с Анной, говорил, доказывал, просил. Она молчала, теребя пальчиками бахрому на белом платке. И лишь изредка упрямо повторяла: «Хочу пожить на свободе».

Что он мог возразить? Оставалось поблагодарить ее за откровенность.

Благодарю тебя за искреннее слово…

Прости, прости навек! Отвергнутый тобой,

Я посох и суму благословляю снова,

Благословляю жизнь, свободу и покой…

…Теперь настрою вновь заброшенную лиру,

Забуду твой напев и незлобивый смех,

Начну по-прежнему я странствовать по миру,

Молиться и. любить, любя, страдать за всех.

Что ж, он найдет в себе силы справиться и с этим ударом. Будет жить так, как жил до сих пор, — работать, помогать людям, бороться за справедливость.

Но это ощущение решимости пришло позже. А те дни, во Владикавказе были очень нелегкими.

Коста избегал встречаться даже с близкими друзьями и лишь часто заглядывал в маленький уединенный домик Варвары Никифоровны. Очень уж тут было всё просто, открыто, душевно.

— И чего маешься, батюшка, — говорила ему сердобольная женщина. — Молод ты еще, все у тебя впереди — и счастье и заботы.

Но он только рукой махал:

— Забот хватит, а вот счастье…

Снова послал Коста протест. На этот раз начальнику Терской области «как ближайшему представителю охраны законов Российской империй». Он протестовал против семидневного ареста и требовал оградить свою свободу, как гражданина, «имеющего установленное свидетельство для беспрепятственного проживания во всех местностях империи».

Но протест протестом, а Коста понимал, конечно, что дальнейшее незаконное его пребывание во Владикавказе не сегодня-завтра приведет к новым репрессиям. Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться грубому произволу генерала Каханова и покинуть пределы Владикавказского округа.

В середине февраля 1893 года Коста поселился в Ставрополе-Кавказском.

2

Почему он выбрал именно этот город? Ведь Коста знал, что и там за ним будет неусыпно следить глаз российской полиции. Может быть, следовало уехать куда-нибудь подальше? Но нет. Если его гонят с родины, он будет хотя бы рядом с нею.

К тому же в Ставрополе у него есть верные друзья, разве дом Василия Ивановича Смирнова не родной его дом? А он сейчас так нуждался в близких людях, в поддержке!

На окраине города Коста подыскал себе скромное помещение для художественной мастерской, и вскоре в газете «Северный Кавказ», из номера в номер, стало печататься объявление: «Принимаю заказы по церковной, портретной и декоративной живописи. К.Л. Хетагуров».

А через некоторое время он перебрался в дом к Василию Ивановичу Смирнову и занял там две маленькие комнаты во флигеле.

Итак, снова Ставрополь. Глухой южный городишко. Двухэтажные дома — исключение, все больше одноэтажные, окруженные садиками и палисадниками. Город отставных чиновников. Патриархальная жизнь.

Восточный ветер порой окутывал холм, на котором стоял город, облаками желтой тяжелой пыли. В дождь мутные потоки неслись вдоль тротуаров по канавам. Множество церквей вызванивали вековечные заунывные мелодии. Шарманщики бродили по дворам, распевая хриплыми голосами арии из итальянских опер.

Но был еще и другой Ставрополь. Ставрополь Мамайки и Каменной Ломки, Шародрайки и Лягушевки. Каждый, кто побывал в жалких хатенках, сложенных из битого камня или самана, в этих покосившихся, грозящих разрушением, напоминающих собачьи конуры хатенках, — понимал: вот она, подлинная нищета.

А Коста часто бывал в этих богом забытых лачугах потому, что никогда не мог пройти мимо человеческого страдания. Не только горести и нужды осетин трогали его сердце. Он знал — каждый человек, к какой бы национальности он ни принадлежал, имеет право на человеческое существование, на медицинскую помощь, на школу для своего ребенка.

Жизнь обездолила Коста, у него не было семьи, а он так любил детей, мечтал о дне, когда у порога дома его будет с нетерпением ожидать сын, кудрявый, черноволосый…

Но это только мечты… И как бы восполняя то, чего лишила его судьба, он заботился обо всех детях. Дети стали его верными друзьями… Он страдал, видя, что маленькие ставропольчане из бедных семей не имеют ни библиотеки, ни больницы, да и школу-то^; посещают лишь редкие счастливчики.

«Надо открыть для них театр!» — однажды решил Коста, сам понимая, какое это дерзкое и беспочвенное решение: никто не даст на это ни денег, ни помещения…

Впрочем, не попытать ли счастья?

3

Трудно сказать, кто в этот день волновался больше — актеры или зрители.

Возле деревянной эстрады-раковины, где по вечерам звучали польки и вальсы, выдуваемые из сиплых тускло-медных труб, расставлены длинные скамейки.

Публика, занявшая лучшие места, сегодня совеем иная, чем в обычные дни. Девочки с белыми, выгоревшими на солнце косичками, в коротких платьицах, вихрастые мальчишки в застиранных ситцевых рубашках. Дети старались вести себя как можно более чинно, но это не всем удавалось. Кто-то дернул за косичку свою соседку, она взвизгнула и ущипнула обидчика. И вот уже завязалась возня, из задних рядов, где толпились взрослые, на детей шикали, но шум не унимался.

А порывистый ветер трепал большую ярко раскрашенную рукописную афишу:

«Внимание, дети! Сегодня вы увидите сказку А.С. Пушкина «Руслан и Людмила»».

Маленькие ставропольчане никогда еще не видели настоящего театра. Многие даже представить себе не могли, что это такое.

— Я с мамкой на ярмарке был, балаган видел, — сказал веснушчатый паренек в синей льняной рубашке; подпоясанной тоненьким ремешком. — Там рыжий такой был дяденька, в разноцветных штанах. Кувыркался через голову.

— Тоже сказал! — фыркнула девочка-соседка. — То балаган, а это — театр; Спектакль! Пьеса! Ты что, Пушкина не читал? — и она отвернулась, не удостаивая его больше разговором.

Наконец медленно раздвинулся самодельный занавес из грубого холста, и восхищенный ропот прошел по рядам.

— Глянь-ка, котище мурлычет!

— Избушка на курьих ножках!

— А это кто же на дереве сидит? Ног нет, один хвост! Хи-хи!..

Колышется задник, и на нем ходуном ходят синие, с белыми гребешками морские волны. Человек с маленькими пышными бачками, в черном сюртуке, скрестив на груди руки, медленно вышел на сцену.

— Батюшки, прямо как Пушкин! — раздался возглас в задних рядах.:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цени кругом… —

читал актер, плавным жестом обводя рукой сцену. Зрители замерли.

…сказку эту

Поведаю теперь я свету…

Занавес закрылся и раздвинулся снова. На сцене — свадебный пир. Витязи и князья славят храброго Руслана и красавицу Людмилу. Всё как в настоящем театре — и костюмы и декорации. Только актеры, кроме ведущего, мал мала меньше, потому что роли исполняют дети. И как стараются они походить на настоящих актеров!

События развивались живо и стремительно. Зрители сидели притихшие, взволнованные. Но вдруг на сцене произошло замешательство: актер, исполняющий роль ведущего, исчез за кулисами.

Действие продолжалось, но из спектакля словно вынули душу. Смолк пушкинский стих, актеры почувствовали себя беспомощными, неуверенными.

— Пушкина! Пушкина! — кричали в публике.

А за кулисами двое дюжих полицейских терпеливо ждали, пока Коста снимал грим и переодевался.

— Дяденьки, не забирайте его! — вцепившись в рукав полицейскому, тоненьким голоском просила беленькая девочка в кокошнике и длинном шелковом сарафанчике — пушкинская Людмила. — Это же дядя Коста, художник… Он у нас на квартире живет.

Но полицейские были неумолимы и не сводили с Коста свирепых выжидающих взглядов.

— Ничего, Ниночка, — Коста погладил девочку по голове. — Все будет хорошо. Видишь, господам полицейским не понравился наш театр. Не плачь, не плачь. Скажи папе и маме, что я скоро вернусь. А спектакль мы еще не раз сыграем…

Но Ниночка Смирнова продолжала всхлипывать, утирая слезы широким рукавом.

В полицейском участке Коста продержали до позднего вечера — допытывались, по какому праву и по чьему разрешению он открыл детский театр. А когда выяснили, что такового разрешения не было, даже растерялись.

— Доложим по начальству, — мрачно сказал пристав. — А пока можете идти…

Было еще темно, когда Коста подошел к дому. Из окон в сад лился яркий свет, сквозь легкие занавески было видно, как по комнате двигались фигуры людей, вероятно, вся семья собралась, а может, и гости пришли. Жена Смирнова — Анисья Федоровна — каждое воскресенье устраивала этакие светские вечера. Приходили местные интеллигенты, декламировали стихи, музицировали. Коста не раз принимал участие в таких вечерах — читал стихи, показывал свои рисунки. Он и сегодня должен был читать друзьям главы из новой поэмы «Кому живется весело». Редактор «Северного Кавказа» Евсеев никак не решался напечатать эту поэму, а почитаешь знакомым — глядишь, и пойдет она по рукам, сделает свое дело, сорвет благонравные маски с заправил Кавказского края.

Размышляя, Коста шел через сад в свою комнату.

Он уже нащупывал в кармане спички, чтобы сразу зажечь свечу, когда услышал за собою торопливые шаги.

Это был Василий Иванович.

— Погоди, Коста, — сказал он, переводя дыхание после быстрой ходьбы. — Тут без тебя произошли некоторые неприятности…

Он умолк. Коста чиркнул спичку, толкнул дверь комнаты да так и замер в недоумении. Впрочем, недоумение длилось недолго — ясно, что так поработать могли только полицейские. Пол завален бумагами, краски выброшены и раздавлены безжалостными сапогами, бешмет и бурка скомканы и валяются под столом. Даже кровать перевернута, содраны наволочки, простыни, вспорот матрац.

— Обыск, значит, — сказал Коста. Василий Иванович кивнул головой.

— Я у них понятым был. С улицы вернули. Ниночка в слезах прибежала, рассказала, что увели тебя, я было кинулся на выручку, да по дороге встретил этих…

— Что ж они тут искали?

— Известное дело, крамолу! Унесли папку с твоими газетными статьями… Ты ж — политический ссыльный, за каждым твоим шагом следят. Неужели еще не понял?

— Как не понять, Василий Иванович! Но я сам избрал такую судьбу. Помните?

Когда железною рукой

Нас власти гнет повсюду давит,

Когда безумный произвол

Измученным народом правит,

Когда никто во всей стране

От страха уст раскрыть не смеет

И силы лучшие людей

В дремоте тяжкой цепенеют, —

Среди страданий и оков

Порабощенного народа

Иди по селам, городам,

Кричи: «Да здравствует свобода!»

— Это Петра Лавровича Лаврова стихи. Вот и я, пока жив, буду твердить: «Да здравствует свобода!» А чтобы она здравствовала, за нее бороться надо. Не так ли?

— Так-то оно так, да и о себе бы пора, подумать.

— А я ведь сам по себе не существую. Как люди- так и я.

— Наверное, ты прав, — негромко сказал Василий Иванович. — Ты знаешь, я тебе всегда другом был, другом и останусь. Но сегодня полиция предупредила: если ты останешься в моем доме, мне и моей семье не поздоровится. — Последние слова он произнес почти шепотом, низко опустив голову. — Ты знаешь, Костя, пока я был один…

— Не надо, Василий Иванович, — прервал его Коста, — Я все понимаю. И не обижаюсь. Постараюсь съехать в ближайшее время.

— Да нет, я не тороплю, живи себе на здоровье, — смущенно проговорил Смирнов. — Только все же будь поосторожнее. Вон и Евсеев на тебя жалуется — говорит, с твоим приходом в редакцию начались неприятности с цензурой и начальством. Только, мол, и пишешь — холера, голодающие, тиф, кочевники, разоренные. Да что тебя учить? Пойдем лучше ужинать, тебя все ждут.

— Вот приберу немного и приду, — сказал Коста, провожая Василия Ивановича до двери.

4

Собирая с пола разбросанные бумаги, он думал с усмешкой: «Евсеев жалуется!.. А то, что раньше его газету никто не покупал и даже мальчишки-разносчики неохотно брали ее, — на это он не жаловался?» Коста Хетагуров давно сотрудничал в «Северном Кавказе», но после переезда в Ставрополь его-статьи" и заметки стали появляться почти в каждом номере. А недавно он принял на себя обязанности секретаря редакции, вступил в пай и стал совладельцем «Северного Кавказа». Впрочем, только название и осталось от прежней газеты. Облик ее с приходом Коста совершенно изменился. Вот когда настало время воспользоваться уроками великого Белинского! Из номера в номер, обходя цензурные рогатки, печатал Коста острые фельетоны, статьи. Но с особенной любовью писал он критические обзоры на литературные темы.

— Знаешь, Василий Иванович, — нередко говорил он своему старшему другу. — Я все вспоминаю работу Герцена «О развитии революционных идей в России». Анализируя произведения русской литературы, только литературы, Герцен сумел проследить процесс созревания революционных идей. Гениально! Вот у кого надо учиться…

Порой материалы появлялись без подписи, а иногда были подписаны псевдонимами: «Нарон», «Старик», «Случайный рецензент», «Дядя Влас», «Ставрополец». Но читатели уже безошибочно угадывали почерк одного и того же человека думающего, решительного и мужественного.

Евсееву поначалу все это нравилось. Особенно то, что газету быстро раскупали, — чистая прибыль. «Северный Кавказ» теперь смело вступал в спор с другими газетами и журналами, издававшимися не только на Кавказе, — с «Терскими ведомостями», с «Новым временем», с «Гражданином», с «Неделей». Это тоже импонировало редакторскому самолюбию Евсеева.

Вдохновленный успехом, Евсеев даже обратился к правительству с просьбой о разрешении выпускать газету не два раза в неделю, а три, с тем, чтобы вскоре сделать ее ежедневной. Однако ответ был неблагоприятным:

«Принимая во внимание, что газета «Северный Кавказ» вообще не может считаться вполне безупречным изданием, главное управление по делам печати полагало бы ходатайство Евсеева отклонить».

Авторитет газеты между тем все возрастал.

«Наше время есть время широких задач, — писал в одной из своих статей «Северный Кавказ», — а следовательно, и великих дел. Вот почему теперь более желательны люди, жертвующие своими интересами в пользу общего блага, способные отказываться от мелкого личного самолюбия и умеющие сообща работать, так как только такие деятели могут решить предстоящие общественные проблемы. Как моря ковшом не вычерпаешь, так и ненормальностей нашей жизни не изменить малыми делами».

Да, Коста понимал, что один в поле не воин. Это понимание пришло к нему давно, еще в студенческие петербургские годы, и чем дальше шла жизнь, тем больше укреплялся он в этой мысли. Нужны друзья, единомышленники, помощники. А найти их не так-то легко; особенно когда ты поднадзорный и за каждым твоим шагом следят…

«.Вот уж и Василий Иванович просит уехать… — с горечью подумал Коста. — А как его обвинить за это? У него огромная семья, жена, дети. Он ради них даже талантом своим пожертвовал. Ведь как начинал! В Академии художеств две медали серебряные получил — большую и малую. В тот год Репин малую медаль получил, а Смирнов — большую… Но чем все кончилось? Мажет купецкие рожи, на хлеб зарабатывает. Об искусстве истинном только вздыхает. Жестока российская действительность…»

Коста бережно расставлял на полке книги, сброшенные трубой полицейской рукой. Припомнилось, как его коллеги по «Обществу для содействия распространению народного образования» нередко спрашивали: «И как это вы, Константин Леванович, за все беретесь? Лекция по истории — читаете. Естественная история — тоже не отказываетесь. И откуда вы все знаете?»

Коста отшучивался:

— Государство наше сняло с себя заботу о моем образовании. Из гимназии исключили, из академии выгнали. Вот я и решил сам себя просвещать. Запретить человеку покупать книги и пользоваться библиотеками — до этого еще не додумались. Я холост, водки не пью. Куда деньги тратить? На книги. А уж раз книгу в дом принес, значит, прочесть надо. По естественным и точным наукам ученую степень защищать, конечно, не возьмусь, а в пределах элементарных познаний почему лекцию не прочесть? Может, доживем, будут к нам в Ставрополь истинные ученые с докладами ездить, а пока приходится довольствоваться тем, что имеем. Так что уж не взыщите, господа!

И сейчас, нагибаясь то и дело за книгами и расставляя их в нужном порядке, он, может быть впервые, пожалел о том, что их здесь слишком много. Коста устал, ныла спина. Полежать бы, так ведь, ироды, и постель всю разворошили…

«О чем это я? — постарался восстановить ход… своих мыслей Коста, чтобы отвлечься от ноющей боли, в спине. — Да, Евсеев. Он, видите ли, недоволен. А договор? Забыли? В нем собственной моей рукой зафиксировано:

«…я, Хетагуров, обязуюсь участвовать в нем своим личным трудом, который должен выражаться как в сочинении статей для нумеров «Северного Кавказа», так, главным образом, в непосредственном наблюдении за составом нумеров… Сообразно с таким назначением моего, Хетагурова, участия в издании, предоставляется мне право, без вмешательства его, Евсеева, заведовать личным составом редакции как в его настоящем виде, так и по мере пополнения его новыми лицами…»

Договор был скреплен гербовой печатью, и Евсееву приходилось, хочешь не хочешь, подчиняться его условиям. Когда же он и его Дульцинея, как прозвал Коста эмансипированную супругу хозяина, забывали об этом документе и пытались обвинять его в превышении власти и в «крамольном» направлении, которое приобретала газета, Коста сухо отвечал:

— Действую на законном основании. Не нравится — верните пай!

Но как вернешь, если пай этот Евсеев давно проиграл в карты!

Постоянные пререкания с Евсеевым раздражали Коста, отнимали силы, которые можно было бы употребить с пользой. Коста всерьез подумывал о том, как бы стать безраздельным хозяином газеты. Но на это нужны были большие деньги, а где их взять?

Поразмыслив, Коста обратился с письмами к интеллигенции Кавказа, прося помочь ему выкупить у Евсеева газету. Народы Кавказа будут иметь свой печатный орган.

Однако мало кто откликнулся на его письма. Прислал свое согласие лишь Андукапар, но денег, которыми он располагал, не хватало. Остальные же писали, что рады бы помочь, да сами бедны, как церковные мыши. А те, кто имел много денег, считали идею Хетагурова сумасбродной. Его земляк Гиоев так и написал:

«Ты ждешь ответа на свое предложение о принятии доли в расходах по изданию газеты «Северный Кавказ».

Это дело мне совершенно неизвестно, и потому я решительно отказываюсь откликнуться на твой призыв. Но не могу не сказать тебе, что ты погубишь свое детище, если будешь трактовать специально горские вопросы. Оставь ты бедных горцев в покое: в газете они не нуждаются…»

Прочитав это письмо, Коста горько усмехнулся. Не нуждаются! По мнению Гиоева, все обстоит так прекрасно, что и писать-то не о чем. Зачем лишний раз раздражать чиновников? Не спокойнее ли наслаждаться собственным благополучием, закрывая глаза на то, что творится вокруг? Вот они, друзья-приятели!

Оскорбленный Коста написал стихотворение, которое так и назвал: «Друзьям-приятелям и всем, кто надоедает мне слезоточивыми советами»:

Мне вашего счастья не нужно, —

В нем счастья народного нет… —

В блестящих хоромах мне душно,

Меня ослепляет их свет…

Их строило рабство веками,

Сгорают в них стоны сирот…

Их, видите ли, не заботит завтрашний день человечества! Конечно, проще не заботиться. Но того добра, какого все они, вплоть до Василия Ивановича, ему желают, — он, Коста, никогда не иоймет. Нет, дорогие, это не для меня, и

Оставьте пустое стенанье,

Советы и вздохи по мне!..

Коль вам непонятно сказанье:

«Не думай о завтрашнем дне», —

Служите слепому кумиру,

А мне не мешайте служить

Всеобщему братству и миру…

Отдайте мне посох и лиру, —

Хочу на свободе пожить!..

5

Слава Коста росла. Он чувствовал это и был очень смущен. «За что?» — не раз с волнением спрашивал он себя. В газету ежедневно приходили письма от знакомых и незнакомых с выражением любви и признательности за его деятельность. Ему радостна была эта любовь, но он все больше чувствовал себя в долгу перед людьми. Ему казалось, что любовь и уважение не заслужены им.

Коста держался со всеми ровно, приветливо и скромно. Тот, кто впервые увидел бы его, в неизменной серой черкеске, никогда не подумал бы, что имя этого человека уже известно по всему Кавказу.

Кроме очерков, статей и памфлетов, Коста печатал в «Северном Кавказе» свои стихи, поэмы, пьесы, написанные по-русски. И снова, как в юности, находились ценители, которые упрекали его в подражании Лермонтову, Некрасову, Чернышевскому. Только теперь эти упреки не огорчали Коста, а вызывали гордость, — видно, прочно усыновила его великая русская литература.

Произведения Коста будоражили умы, привлекали внимание к наиболее острым проблемам.

Одной из первых в «Северном Кавказе» была опубликована поэма «Перед судом». Эта поэма — взволнованный монолог бедняка, ожидающего перед судом смертного приговора, была написана еще в Карачаевской ссылке и явилась страстным откликом на те злостные обвинения горцев в прирожденной преступности, которые усиленно распространялись царскими властями.

Преступления героя поэмы — Эски, с точки зрения буржуазной законности, доказаны. Он — разбойник. Он сам заявляет судьям:

Я ваш теперь… Мое признанье

Смягчит ли строгий приговор?

На что вам имя, год и званье? —

Судите! — Я убийца, вор.

Я не боюсь позорной казни, —

Давно готовился я к ней…

Эски не рассчитывает на милость судей, не ждет помилования. И автор поэмы, шаг за шагом прослеживая жизнь своего героя, но только убеждает читателя в его невиновности, но и превращает монолог Эски в обвинительную речь против существующего строя:

…Чем я успел прогневать бога, —

Свидетель бог, не знаю сам,

Но я страдал не но годам…

Для взрослых я служил забавой,

А для детей был пробой сил, —

Худой, тщедушный и плюгавый, —

Меня при встрече каждый бил,

Без нужды… так… за то, что слаб…

Не помню ласкового слова

Ни от кого, — всегда лишь раб,

Холоп — и ничего другого!

Эски рос, стал пастухом. Своими песнями и плясками завоевал симпатии тех, кто раньше гнал его вон. Казалось бы, отныне он уже не раб, а человек. Но……

Эски влюбился в княжну Залину, и она полюбила его. Вступив в единоборство «с адатом родины суровой», он убивает жениха Залины и сурово расправляется со всеми своими недругами. Но проходит много лет, и Эски убеждается в бессмысленности своей жестокости. Она не принесла ему счастья. Жизнь опостылела Эски. И, представ перед судом, он даже не просит пощады.

Поэма вызвала много толков. В редакцию посыпались письма — одни восторженные, другие возмущенные.

6

«Эх, напечатать бы «Кому живется весело», — размечтался Коста, поднимая с пола незаконченный портрет Чайковского, на котором остался грубый след полицейского сапога.

Коста даже не думал о том, что опубликование этой поэмы-памфлета грозило бы ему новой ссылкой, и теперь уже в места более отдаленные. Эта мысль не приходила ему в голову. Впрочем, он давно и окончательно запретил себе думать о последствиях собственных действий, о своем завтрашнем дне. Как настоящий революционер, он знал: стоит один раз испугаться за собственное благополучие, отступить ради него хоть на шаг, однажды вступить в сделку с совестью, — и конец всему. Подлость, — что болото, засасывает медленно, но беспощадно.

Коста поставил портрет на мольберт и невольно улыбнулся. «Даже Чайковского не пощадили!..

Впрочем, что им великая музыка? Их вполне устраивает оркестришко из пяти музыкантов, что гудит каждый вечер в летнем саду…»

Скоро годовщина смерти композитора. В Ставрополе будет большой вечер. Коста должен приготовить речь. Конечно, после сегодняшней истории ему могут не разрешить выступить, но об этом сейчас тоже не нужно думать. Он не только подготовит выступление, но и стихи напишет. Должен написать.

Погруженный в свои мысли, Коста забыл, что обещал Василию Ивановичу прийти ужинать, и, наведя в комнате порядок, сел за стол, намереваясь набросать конспект речи о Чайковском. Но тут раздался стук в дверь, и он увидел на пороге Анисью Федоровну.

— Коста Леванович, мы же вас ждем, — поблескивая стеклышками пенсне, с легким укором сказала она. — Ужин стынет, самовар стынет, а вы сидите здесь голодный. К тому же у меня есть для вас приятный сюрприз. Идемте, идемте, голубчик.

Коста быстро поднялся и послушно последовал за хозяйкой.

В комнате, над круглым столом ярко светила лампа. Булькал самовар, низкие бархатные креслица с бахромой уютно жались по углам, в горшках и кадках зеленели широколистые комнатные растения.

Анисья Федоровна быстро налила чай в высокие чашки с крупными розами и, протягивая одну мужу, а другую Коста, весело сказала:

— Сегодня наши девочки никак спать не шли. Она глянула на мужа, словно советуясь, говорить ли дальше.

— И что же так увлекло их? — поинтересовался Коста.

Он хорошо чувствовал себя среди этих доброжелательных людей, в чистой и тихой комнате. Тревоги и огорчения минувшего дня отступали.

— А вот, поглядите… — Анисья Федоровна протянула Коста петербургский журнал «Детское чтение». — Надеюсь, фамилия одного из авторов вам известна? — Она засмеялась своим добродушным смехом.

«Неужели напечатали? И так быстро?» — радостно подумал Коста, проглядывая содержание. Вот он: «К. Хетагуров. «Охота за турами».

Коста открыл нужную страницу, потом вторую, третью… Он не читал, просто просматривал знакомый рассказ — рассказ о том, как тяжко живется дружной и трудолюбивой семье горца Тедо. Наступает зима — суровое, голодное время. Чтобы спасти близких от неминуемой смерти, Тедо вместе с товарищами, такими же бедняками, как он, отправляется на охоту за турами и гибнет под обвалом.

Собственно, велика ли разница — смерть под обвалом или смерть от голода? Но третьего выхода у горца-бедняка нет.

Коста был счастлив, что рассказ напечатали в Петербурге. Русские дети должны знать, как тяжко живется на далеком и диком Кавказе их маленьким сверстникам. А вдвойне он счастлив был потому, что это — первое его произведение, появившееся в столичной прессе. Что-то скажут ценители литературы? Впрочем, что бы ни сказали, а рассказ напечатан, правда прорвалась на волю.

— Вот видите, Анисья Федоровна, не зря, значит, горцы говорят, что каждый спуск имеет свой подъем, — весело сказал Коста. — Театр мой закрыли, меня в участок таскали, комнату в хлев превратили, даже Петра Ильича Чайковского сапогом топтали, — казалось бы куда хуже? Но вот и радость мне улыбнулась! Значит, главное — не приходить в отчаяние, не сдаваться на милость победителей. Не всегда же им побеждать!..

7

Итак, Анна выходит замуж. За офицера Дзамболата. Ну что ж, дай ей бог…

Коста отложил письмо Юлии Цаликовой, в котором она, как бы между прочим, сообщала о помолвке сестры.

Конечно, солидное регулярное офицерское жалованье, казенная квартира, полковые балы — все это куда привлекательнее, чем случайные гонорары за стихи, статьи и картины. Веселая, спокойная жизнь, молодой, любящий, красивый муж, офицерская жена, — чего еще желать?

«А в чем, собственно, ты упрекаешь ее? — мысленно остановил себя Коста. — Что ты можешь предложить взамен? Ты, ссыльный, бездомный?..»

Воображение рисовало картины одну мучительнее другой. Никому в жизни не завидовал Коста, а вот Дзамболату завидовал.

И, кажется, никогда с такой ненавистью не смотрел он на свое убогое холостяцкое жилище. Железная кровать покрыта байковым одеялом и напоминает солдатскую койку. Стол, сколоченный из грубых досок, такие же полки по стенам. Книги, книги, книги- вот все, что у него есть. И еще — мольберт в углу, и холсты, и подрамники, и вечный запах скипидара…

Нет, будь здесь женщина, конечно, все выглядело бы иначе, не так жалко. Но если ее нет?.. Коста захотелось вдруг сейчас же, немедленно, хоть как-то преобразить свою комнату, хоть чем-то украсить ее. Он вышел в маленький палисадник, сорвал несколько ярко-желтых цветов…

После неприятного, но неизбежного разговора с Василием Ивановичем Коста довольно скоро подыскал себе другую квартиру, но остальные проблемы от этого не стали легче. С тех пор как по городу прошел слух об обыске у Хетагурова, заказы на портреты почти прекратились — ставропольские купцы, основные заказчики, слишком дорожили своими репутациями и не желали общаться с политически неблагонадежным живописцем. Грозила новыми неприятностями и публикация первых глав поэмы «Кому живется весело».

Квартиру он снял на окраине, за Мойкой, где кончались низкие глинобитные домики ставропольской бедноты и начинался архиерейский лес. Дом стоял в зеленом саду, чистенький, выбеленный и аккуратно покрытый камышом. Здесь было тихо. Лес близко, воздух свежий. Маленькая комната с единственным окном и полутемной прихожей напоминали Коста его студенческое житье в Петербурге, и хоть нелегкой была эта жизнь, но таково свойство воспоминаний — думать о ней было приятно. Какой он тогда был молодой!..

…Солнце выкатилось из-за угла дома, и косые лучи его брызнули в комнату. И то ли от этих разбегающихся лучей, то ли от желтых цветов с коричневыми бархатными серединками тоска чуть отступила, и даже комната уже не казалась столь заброшенной и бедняцкой.

Он вскрыл следующее письмо, о котором чуть было не забыл, потрясенный известием о близком замужестве Анны.

«Дорогой отец, дяденька Коста!

Я об тебе истосковался. Я очень хочу свидеться. Я живу у Варвары Григорьевны. Она добрая. Я учусь грамоте. Приезжай к нам, а то я сбегу и к тебе приеду… Отпиши, как здоров.

Твой навсегда Семен».

Крупный корявый детский почерк.

Коста был глубоко растроган. «Твой Семен», — повторил он шепотом. Это Сенька-то Семеном стал! Славный паренек. Как-то сложится его жизнь? Варвара Григорьевна писала, что пристроила мальчика в железнодорожные мастерские, что живет он у нее и ходит в воскресную школу. И вот первое письмо, написанное Сенькиной рукой.

Тоска по родному городу, по друзьям нахлынула с новой силой.

— Коста Леванович, вам пакет из редакции и записка от господина Евсеева, — послышался под окном медлительный бас.

Выглянув, Коста увидел долговязого Василия, исполнявшего в редакции обязанности и курьера, и швейцара, и полотера.

С полным сознанием важности своей миссии Василий протянул Коста грубый серый редакционный конверт.

— Господин Евсеев приболеть изволили, — он выразительно поглядел на Коста, и тот понял: загулял. — Так что в редакции начальства нет, я пойду. Или ответа дождаться?

— Иди, иди, раз начальства нет, — улыбаясь, сказал Коста, — я к сдаче номера подойду.

С достоинством повернувшись, Василий скользящей походкой полотера направился к калитке.

Коста разорвал конверт. Там лежал свежий оттиск «Северного Кавказа». Номер должен был выйти завтра утром. Два подвала заняты продолжением поэмы Коста «Кому живется весело». Весь текст испещрен вопросительными и восклицательными знаками, а отдельные строчки жирно подчеркнуты синим карандашом. В верхнем левом углу, где вице-губернатор обычно ставил свое разрешение, было написано четкими, почти печатными буквами:

«Сей номер не может быть дозволен. См. непристойное сочинение «Кому живется весело»».

А к номеру приложена записка Евсеева:

«Константин Леванович, дорогой! Надо получить разрешение на выпуск газеты в свет. Умоляю, идите к губернатору! Просите, умоляйте, но разрешение должно быть получено…

Остаюсь с неизменным почтением и нр. и пр.

Ваш Евсеев».

«Как это у Лескова сказано? — усмехнулся про себя Коста. — Кто ждет радости, тот дождется только гадости. Так, кажется? Что ж, придется идти на свидание с губернатором!»

Впрочем, ничего хорошего от этой встречи он не ждал.

8

Высокий и тучный Никифораки с трудом поднялся из-за стола и протянул Хетагурову крупную холеную руку с толстым обручальным кольцом на безымянном пальце.

— Я пришел к вам как секретарь редакции газеты «Северный Кавказ», — негромко сказал Коста и положил на стол номер газеты, испещренный пометками вице-губернатора.

— Свежая газета? — подчеркнуто вежливо проговорил Никифораки. — Благодарствую. Газета ваша острая, я не без интереса читаю в ней некоторые статьи.

— Ваше превосходительство, газета наша, как все газеты. Стараемся выполнять обязательства перед читателями. А вот нынче приходится обманывать.

— Нехорошо, нехорошо…

— Я тоже так думаю. А что прикажете делать? Обещали читателям продолжение моей поэмы «Кому живется весело», а вот, поглядите…

— Господин Хетагуров, — прервал его губернатор, — не забывайте — вы ссыльный!

— И хотел бы забыть, ваше превосходительство, да напоминают все время, — дерзко ответил Коста.

— Вы слишком много позволяете себе! — Никифораки повысил голос. — Кто разрешил вам, политическому ссыльному, читать лекции о французских философах и революционерах?

— Но разве просвещать народ запрещено законом? — спросил Коста.

— Во-первых, у вас нет учительского диплома, так? — язвительно заметил Никифораки. — И вообще я поражаюсь вашей энергии, господин Хетагуров! Вы вездесущи! И когда вы все успеваете? — Никифораки постучал карандашом по столу. — Благодарите бога, что я до сих пор не попросил начальство отправить вас в места более прохладные, чтобы остудить ваш пыл.

— Благодарить надо не бога, как я понимаю, а вас, ваше превосходительство! — с чуть заметной насмешкой проговорил Коста.

— То-то! — усмехнулся губернатор, поднимаясь из-за стола. — А это… Это ваше «Кому живется весело» — забудьте! Петербург уже обратил внимание… Вам известно?

9

Жара навалилась на город. Крымшамхалов дышал с трудом. После хрустального карачаевского воздуха, в котором всегда словно присутствует незримая льдинка, ставропольская жара казалась липкой и плотной. Но Ислам, превозмогая удушье, ходил и ходил мимо губернаторского дома, с тревогой и нетерпением поглядывая на тяжелые двери.

Всего несколько часов назад он приехал сюда и, заняв номер в грязной гостинице, немедленно кинулся разыскивать Коста. Они не видались со дня переезда Хетагурова в Ставрополь, а вчера Крымшамхалов услышал тревожную весть и немедленно кинулся в город, чтобы узнать о судьбе друга. Впрочем, слухи, кажется, оказались преувеличенными.

Разыскивая Коста, Ислам уже побывал и у Василия Ивановича, и на новой квартире Коста, и в редакции «Северного Кавказа».

Там-то ему и сказали, что Коста находится у губернатора.

Крымшамхалов поспешил туда и долго ходил по горячим плитам тротуара, отирая пот, градом катившийся по его бледному лицу. Наконец дверь раскрылась и Коста торопливым шагом вышел на улицу.

Крымшамхалов бросился к нему.

— Ты на свободе? Слава аллаху! Но что случилось?

Они крепко обнялись.

— Если ссылка — свобода, то я на свободе, — грустно усмехнувшись, ответил Коста. — Каким ветром занесло тебя сюда в этакую жару? И почему ты такой бледный? Болен?

— Ветер тревоги пригнал меня. Я счастлив, что вижу тебя…

— Какой тревоги? — пошутил Коста. — Уж не закипела ли вода в Кубани, не сгорели ли леса Карачая?

— Нет, друг. И воды прохладны, и леса тенисты, только вот люди злы. Заехал я позавчера к нашему атаману Браткову. У него, видите ли, жена и дочь поэзией увлекаются, живого поэта поглядеть пожелали. Много месяцев не давали они мне покоя — приезжай. Я долго отнекивался, но это стало уже неприлично. Позавчера поехал. Приняли меня поначалу ласково, а когда о поэзии заговорили, я, конечно, твое имя помянул. Как же иначе? И вдруг атамана передернуло, и он с такой ненавистью поглядел на меня, что я похолодел. В общем надо было уходить, что я быстренько и сделал. По дороге завернул к приятелю своему, офицеру Головину. Рассказал ему об атаманском гневе, а он вместо ответа положил передо мной номера «Северного Кавказа», где твоя поэма напечатана… Тут я все понял. Ведь теперь атамана Браткова никто иначе и называть не станет, как Зуботычев. В общем, молодец ты, Коста! Уроки Некрасова пошли тебе впрок. Помнишь, как Андукапар рассердился, когда ты на вечере, в землячестве читал «Поэта и гражданина»? Интересно, что бы он сказал сейчас?

Коста усмехнулся.

— Давно я Андукапара не видел. Правда, письмо как-то получил. Сообщает, что жалобу мою на высочайшее имя Сенат еще не рассматривал и неизвестно, когда начальство соблаговолит заняться моим делом…

— Ну, друг, я думаю, что сейчас-то займется! Только вот какой будет исход?

Крымшамхалов вздохнул и задумался.

Они пересекли улицу и пошли бульваром. В прохладной тени от диких раскидистых каштанов дышалось немного легче. Друзья сели на скамью.

— Это ты так пугаешь меня? — помолчав, с улыбкой спросил Коста.

— Не пугаю, нет! Я сам боюсь за тебя. Ты что ж думаешь, Каханов не узнает себя в Сеньке Людоедове:

Изломанная талия

Семена Людоедова.

Его задорный нос,

Папаха заостренная,

Уста полуоткрытые

И, как у мопса старого,

Стеклянные глаза,

Аршинный рост, надменный тон… — прочел по памяти Крымшамхалов. — Это, дорогой мой, теперь полетит по всему Кавказу. Сам знаешь, Каханова в народе не очень-то жалуют, рады будут твоими словами над ним потешиться…

— Ох, Ислам, все-то вы обо мне заботитесь! Не скрою, меня трогает эта забота, но поймите, наконец, что я не могу жить иначе! Если бы я стал другим, то ни строчки бы уже не написал, потому что, презирая самого себя, человек не может и не должен творить.

— Понимаю, друг! И все же, когда мне вчера Головин сказал, что ты уже арестован и сослан на каторгу, я подумал: а имеешь ли ты право так пренебрегать своим талантом? Ведь принадлежит он не только тебе, но и твоему народу. У осетин нет другого такого поэта.

— Ладно уж тебе, — смутился Коста. — Но если народу нужен поэт, то поэта без народа и вовсе не существует. У меня, кроме моего народа, никого нет.

10

…Был полдень. Раскаленное солнце висело высоко в прозрачном, без единого облачка, небе. Удушливо пахло гнилой рыбой. Казалось, и улицы рыбачьего поселка, и пристань — все вымощено рыбьими отбросами. У берега, на мелководье, сонно покачивались лодки и баркасы. Пропитанные смолой, они взблескивали на солнце, словно вспыхивали черным пламенем, далеко отбрасывая тусклые блики на тихую, уходящую за горизонт морскую гладь.

Загорелые люди с худыми, иссушенными зноем лицами, как тени, бродили по берегу. Только мальчишки не унывали. Голые, юркие, как чертенята, они с разбегу бросались в тихо плещущую воду и с наслаждением барахтались между покачивающимися суденышками.

Коста в задумчивости стоял на полусгнившем деревянном причале. Как добраться до намеченной цели? Казалось бы, она совсем рядом — каких-нибудь тридцать — сорок верст водного пути. Почти четверо суток ехал он из Ставрополя по пыльной, унылой дороге сюда, в забытую богом Крайновку» И вот… У кого бы ни спросил, нет ли оказии на остров Чечень, ответ следовал один: «На острог-то? Не знаемо. Туды запросто ходить недозволено».

И снова перед глазами всплывали корявые карандашные буквы, с трудом уложенные в слова. Застанет ли он Бориса живым? Ведь письмо-то было написано недели две назад!

Коста вспомнил, как радостно вбежала она в его комнату, смешная, вихрастая маленькая соседская девочка и, передавая пачку писем, приплясывала и требовала, чтобы и Коста сплясал. А он открыл конверт и явственно услышал стоны умирающего. Наверное, горе отразилось на лице Коста, потому что девочка, потоптавшись у двери, посмотрела на него жалобно, виновато и тихонько ушла. А он в который раз перечитывал письмо.

Борис, его молочный брат, при смерти! Уже три года, как Бориса и Мурата сослали на остров Чечень. «Только бы застать его в живых, только застать бы…» — мысленно твердил Коста.

А солнце пекло нещадно. Даже близость воды не освежала. Лицо горело, крупные бусины пота выступали на лбу, заливали глаза, скатывались по щекам.

Ни дуновения, ни шороха, — казалось, ветер утонул в море.

Идти к старшине села Крайновка Коста не решался: потребует документы, пропуск. А что он может предъявить?

Мимо причала, грузно ступая, прошла полная пожилая женщина с тяжелым деревянным корытом на плече.

— Уважаемая! — негромко окликнул ее Коста. — Не будете ли вы так добры, не поможете ли мне?

Толстуха с удивлением взглянула на незнакомца. Одет необычно для здешних мест: бешмет и черкеска, газыри, кинжал. И это в такую-то жару! Просверлив Коста маленькими острыми глазками, она подозрительно спросила:

— А чем же это я могу помочь вашему благородию?

— Просьба моя невелика. Посоветуйте, как добраться до острова Чечень?

— Известно как! — женщина хитро усмехнулась. — Пароходом. А пароход туды только антихристов возит. Утром ушел. Теперь ждать долго, пока новую партию на острог не пригонят.

— А другой оказии нет?

— Почему нет? Вон на воде любовский канфабель болтается, должно, к вечеру отчалит… — Женщина указала на катер, стоявший чуть поодаль, особняком. Среди прочей обшарпанной шаланды он выглядел даже щеголевато. На борту — крупная витиеватая надпись: «Любов и сыновья».

О Любове Коста слышал. Его товары — икра и красная рыба — славились своим высоким качеством. Но была у Любова и другая слава — главного кровососа острова Чечень.

— Так, так, — задумчиво, словно размышляя, проговорил Коста. — А где хозяин?

— Где же ему быть? — хихикнула женщина, еще внимательнее разглядывая стройную фигуру незнакомца. «Ладен ты, батюшка», — подумала она про себя, а вслух сказала: — Известное дело, в духане! Он там завсегда делишки свои вершит…

— Значит, там я его найду? — повеселел Коста. — Простите, досточтимая, что задержал вас. Дайте-ка ваше корыто. Помогу донести.

— Привычные мы, благодарствую! — неожиданно обиделась женщина, приняв вежливость Коста за неуместную шутку. И, резко повернувшись, быстро зашагала прочь. Однако пройдя несколько шагов, оглянулась: не идет ли за ней этот странный туземец? «Ишь, насмешник… — проворчала она. — Нашел бы кого помоложе!»

Коста отправился искать духан. Это было нетрудно. Пьяное рыданье гармошки подсказало ему путь. Духан стоял в центре поселка. Над покосившейся дверью — проржавевшая вывеска: «Кизлярское вино».

Спустившись по шатким деревянным ступеням, Коста очутился в прохладном подвале. Густые сытные запахи вина, водки, шашлыка и жареной рыбы липкой пеленой окутали его. Со стен глядели на нового гостя закопченные, захмелевшие и запотевшие от жары физиономии морского царя и русалок. Все громче визжала и всхлипывала гармошка, нестройные голоса где-то в углу тянули «Дубинушку».

Коста остановился на пороге, оглядывая посетителей и стараясь угадать, кто же из них Любов. Разгоряченные, опухшие от пьянства лица, мутные глаза, отвисшие губы, — все люди казались похожими друг на друга, видно, не один час провели в этом подвале.

Коста присел за свободный столик, и тут же к нему услужливо подскочил толстый румяный мужчина в полотняной косоворотке и фартуке, давно утратившем свою природную белизну.

— К вашим услугам, князь! — заискивающе проговорил он, тяжело дыша, и тут же на лице его возникла привычная, ничего не выражающая любезная улыбка.

— Мне бы купца Любова… Можешь подать? — пошутил Коста, не отрекаясь от княжеского титула, так неожиданно присвоенного ему хозяином духана. «Князь так князь, — усмехнувшись про себя, подумал он. — А вдруг и это пригодится?»

— Очень сожалеем, но подать господина Любова никак не можем, — подхватил шутку духанщик. — Не поднять, отяжелели — вторые сутки кутят!

Коста на минутку задумался. Как бы завязать знакомство? Может, с пьяным-то проще?

Духанщик явно торопил Коста, старательно перечисляя названия вин и блюд и обмахивая стол несвежей салфеткой.

— Так что же прикажете, князь? Шашлык? Харчо? Люля?

Надо было принимать решение. Коста заговорил медленно, с достоинством:

— Вот что, мой дорогой. Отнеси-ка ты на тот стол привет купцу Любову от князя Кавказского: бутылку шампанского и шашлык на вертеле. А потом и меня угостишь! Только живо!

Духанщик исчез.

«По горскому обычаю такие дары незнакомым людям, да к тому же подлецам, не посылают, — мысленно оправдывал себя Коста. — Ну да ради Бориса и согрешить можно!»

А гармонь все рыдала, и пьяный хор разноголосо и протяжно тянул одну песню за другой. Сизый табачный дым слоисто висел в воздухе. Коста задыхался — он не терпел табачного духа. А тут еще жирная рыбья вонь, которой насквозь пропитано все в поселке — стены и камни, земля и небо.

В какой-то момент ему захотелось бросить все и уйти из этого полутемного, грязного духана, уйти и не видеть пьяных морд, не слышать визга гармошки и разноголосого воя. Но нет, он должен, он обязан познакомиться с купцом — иного выхода нет.

Вдруг песня неожиданно смолкла, и тут же утихла гармонь. Краснощекий человек, запустив грязную пятерню в густую рыжую бороду, стоя во главе стола, пропел густым басом:

— Налей, налей бокалы полней!

И, словно исполняя его приказ, к столу ловко подскочил духанщик, высоко держа над головой бутылки шампанского и шипящий, поджаристый шашлык.

— Почетный бокал вашей светлости! — громко и торжественно возгласил он.

— От кого? — прервав пение, строго пробасил рыжебородый.

Духанщик почтительно повел глазом в сторону Коста.

— Что еще за. дикарь? — рыжебородый окинул Коста презрительным пьяным взглядом.

— Князь Кавказский, важная персона. Приезжий… — угодливо залепетал духанщик.

Коста повернул голову и увидел, что рыжебородый приветливо кивает ему. Важно и даже несколько пренебрежительно, как и подобало бы князю, он кивнул, в ответ.

Любов вышел из-за стола и с бутылкой в руках, пошатываясь, широким шагом направился к Коста. В его высокой широкоплечей, фигуре чувствовалась незаурядная сила, лицо же, напротив, казалось безвольным и рыхлым. Протянув Коста красную руку с короткими толстыми пальцами, он пробасил: — Любов! Чеченоостровский купец.

— Князь Кавказский, — Коста лениво поднялся и небрежно протянул руку.

Любов крепко пожал ее.

— Рад познакомиться, ваша светлость. Люблю аристократов, хоть и чванливы, мерзавцы…

— Ты пьян, и потому я прощаю тебя, — великодушно ответил Коста, изобразив на лице брезгливую гримасу. И вдруг добавил: — А вот кто больший мерзавец — князь или купец — это еще вопрос!

— Князь, князь, батенька! — торопливо-добродушно перебил его Любов, не замечая в голосе Коста издевки. — Кто нашего брата, купца, теснит? Князья да графья. А мы, работяги, Россию-матушку кормим…

— Что ж, кормилец, ссориться мы сюда пришли? Или, может, по душам поговорим? — миролюбиво спросил Коста.

— По душам, братец, по душам! — обрадовался Любов. — Ну, за мир и знакомство! А ты из каких князей будешь, запамятовал я…

Лицо Коста стало непроницаемым. «Кто кого обдурит?» — мысленно усмехнулся он, невольно поддаваясь азарту затеянной игры. И ответил вопросом на вопрос:

— Неужто не запомнили? Князь Кавказский! Может, читаете газету «Северный Кавказ»? Довольно часто я печатаю в ней свои статьи… Так и подписываюсь — «Князь Кавказский».

И вдруг произошло то, чего Коста никак не ожидал от пьяного Любова. На мгновение тот задумался, поскреб пятерней рыжую бороду, словно припоминая что-то очень важное. Потом поставил на стол бутылку, которую до сих пор не выпускал из рук, и спросил неожиданно протрезвевшим голосом:

— Так ты и есть тот самый просвещенный князь Кавказский, что в газетах пишет? — Он посмотрел на Коста так, будто давно, очень давно знал его, но забыл и сейчас старается припомнить каждую черточку его лица.

— Тот самый! — ответил Коста, не зная, радоваться ли осведомленности купца или опасаться ее. — А вы читаете газету «Северный Кавказ»?

— И-и, братец, как не читать! — воскликнул Лю-бов. — Всем в ней достается — и помещику, и князю, и нашему брату — купцу. Маленькая газетенка, а смелая, мерзавка! Князь Кавказский, значит… ну-ну… Добре сочиняешь! — уважительно добавил он и неожиданно так стиснул Коста в пьяных объятиях, что у того дыхание перехватило. — Сочинил бы ты, голубчик, и про меня сочинение — заплачу сколько скажешь. А то что это получается? За границей меня за мой добрый товар человеком почитают, а от царя-батюшки Любов и слова доброго не слышит.

— Сядем-ка лучше да потолкуем о деле, — дружелюбно сказал Коста, указывая на остывающий шашлык.

11

Была уже полночь, когда матросы катера «Любов и сыновья» вынесли гуляку-купца из духана «Киз-лярское вино». «Дружеская» беседа Коста с Любовым окончилась тем, что Любов пригласил его погостить на острове Чечень. И теперь Коста помогал матросам тащить мертвецки пьяного купца на судно. Только бы не помешали охранники!

Но вот наконец и причал. Острый взгляд Коста приметил две черные фигуры жандармов. Они быстро приближались к катеру. Коста ускорил шаг и негромко скомандовал:

— На борт! Заводи моторы! Нести осторожно! Не будить!

Жандармы уже подходили к судну, когда один из матросов ловко прыгнул на палубу и сказал что-то команде. Появился трап.

— Кого тащите? — прокричал жандарм, приложив руку к козырьку. Но матросы не отвечали. Только Коста небрежно сказал:

— Или не знаете кого? Купца Любова. С другом встретился, на радостях захмелел немного. Однако не забыл, господа, отблагодарить вас за ревностную службу. Вот! — И Коста, пошарив в кармане, протянул жандарму шуршащую кредитку. (С каким трудом удалось ему перед отъездом из Ставрополя занять довольно большую сумму. И как пригодились эти деньги! Не подмажешь — не поедешь.)

Жандарм привычным жестом принял кредитку и, лихо откозырнув, почтительно сказал:

— С богом! Не застудите господина Любова… Душевнейший человек!

Катер «Любов и сыновья» проворно развернулся и, весело ревя моторами, побежал по волнам.

Коста стоял на палубе. Он улыбался, вспоминая, с каким усердием зазывал его Любов на остров — поглядеть на благодеяния, что творит он там во имя царя и отечества.

— Напиши об этом по-княжески, с достоинством, — просил вконец захмелевший купец. — Так напиши, чтобы сам государь-император заинтересовался бы Любовым и одарил его почетным званием дворянина…

Темно-синее звездное небо сливалось с бескрайней черной морской гладью, и минутами Коста казалось, что катер их несется в безбрежном воздушном океане, и это не белая пена разбегается за кормой, а летят вдогонку легкие белые облака. Прохладный ветерок налетал порывами, влажный и нежный…

— Ваше благородие, отдохнули бы в каюте. Путь-то не близкий! — раздался за спиной Коста негромкий голос.

Он быстро обернулся и увидел перед собой старшего матроса, которого команда, для пущей важности, именовала капитаном.

— Благодарю вас, — отозвался Коста и протянул пожилому матросу руку. — Вы на острове Чечень живете?

— Так точно, ваше благородие! — отчеканил матрос. И вдруг, вглядевшись, воскликнул громко и радостно: — Костя! Вот где бог привел свидеться! — Он бережно обнял его.

Коста не сразу поверил своим глазам:

— Синеоков? Иван Ильич?!

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, все суровее становились их лица. И вдруг разом, смущенно улыбнулись.

— Да… — сказал Синеоков. — Что говорить, не помолодели.

Они не виделись почти десять лет. И в обычной человеческой жизни это срок немалый; а в жизни революционера — огромный. Расставались — Коста, был юношей, горячим, устремленным в будущее, Синеоков — зрелым человеком, полным сил, энергичным и бодрым. И вот встретились. У Коста поблескивали в волосах белые нити, мелкие морщинки разбегались под глазами. А Синеоков — старик. Крепкий еще, а все-таки старик. Волосы поредели и посветлели, глубокие морщины прорезали широкоскулое, коричневое от солнца и ветра лицо. Но в рукопожатии еще таилась сила.

— Какими судьбами здесь, Иван Ильич, дорогой?!

— Одна у нас судьба, Костя, ссыльная. Леля мне писала, что тебя второй раз с родины выслали. А меня без малого восемь лет в Крестах продержали. Думал, но выдержу, сломят. Сколько раз себе слово давал, что коль доживу до свободы и разумом не рехнусь, навек позабуду вольные мысли…

— И сдержал слово?

Синеоков неопределенно усмехнулся.

— Да как сказать… Сослали меня сюда, на погибельный Кавказ. Морская душа все к морю тянет. Вот и нанялся к Любову на его скорлупу. Второй год хожу. Думал, скоротаю жизнь в этом мирном углу, в затишье. А как посмотрел на людские мучения, понял: не будет мне покоя до самой смерти.

Синеоков помолчал и продолжал, понизив голос до шепота:

— Понемногу начинаю тут связи налаживать. Трудненько пока. Слежка. Да и не знают меня здесь.

Он опять замолчал, потом заговорил снова, радуясь встрече и торопясь высказать все, что накопилось на душе.

— Все бы ничего, да за Лелю тревожусь. Давно вестей нет. Спасибо Андукапару, он ее фельдшерскому делу обучил. Она в Питере в больнице работала, ко мне в тюрьму на свидания ходила. И сюда, в ссылку, писала часто. А сейчас вот давно писем нет…

— Андукапар писал мне, что Леля куда-то неожиданно уехала из Питера, даже адреса не оставила.

— Пришлось ей уехать. По отцовой дороге пошла. Сейчас на Севере, в деревне, фельдшерицей служит. Замуж там вышла за доктора, местного. Писала, хороший человек, и думает так же, как мы. Внуком обещала порадовать. Но вот нет от нее вестей. Тревожусь, — повторил он. И, чуть понизив голос, спросил: — А ты-то здесь что делаешь?

— К самому Любову в гости еду! И, пожалуйста: никто не должен знать, что мы с вами знакомы.

— Тяжко у нас, — продолжал Синеоков. — Комары, москиты, мошкара! А жарища! Чистейшая Сахара! Поспал бы ты — на острове не до сна сбудет… А завтра обо всем потолкуем.

Коста и впрямь чувствовал себя очень усталым, едва держался на ногах. И хоть очень не хотелось ему расставаться с другом, он решил спуститься в каюту.

— До завтра, да? — сказал он, прощаясь. — Утром, пораньше, я сам вас найду.

12

Но утром его разбудила отчаянная матросская: ругань.

— Вставай, гнида, прибыли! — кричал один из матросов, за ноги стаскивая купца с мягкого дивана.

— Эй ты, купец-подлец, очнись! — негромко хихикал другой матрос, выливая на голову Любова ковш холодной воды.

— Почему стоим? — спросил Коста.

— Дальше, дружок, некуда, притопали к Чечне-красе, — ответил Синеоков, продолжая тащить Любова из каюты, словно это был мешок с песком.

— Что же вы с ним так грубо, а? — лениво потянувшись, спросил Коста у матросов.

Синеоков незаметно подмигнул Коста.

— А как, барин, прикажете? — откликнулся матрос. — Опять на своих плечах к купчихе его тащить? Эта ведьма до того нас извела — хоть в пучину морскую бросайся. На деле-то она всем вершит, а этот у ней подкаблучник! Намедни бабы с голодухи взбунтовались, пошли любовский дом громить, так она его к ним выпустила — иди, мол, унимай! Он с перепугу наобещал им и сахару, и соли, и маслица, и муки первосортной. И все задаром! А что везет? Собственное брюхо, вином налитое? С этого брюха рыбачий люд сыт не будет. Лопнул бы ты, бурдюк бездонный!

— Потише, Петр Васильевич, — пытался урезонить матроса Синеоков. — Очнется, услышит, неровен час — что тогда?

— А черт с ним! — выругался матрос. — И так, считай, на каторге живем. Дальше не зашлют. День маешься, ночь не спишь, детишки голодные, оборванные. Побожился ведь, проклятый, что все на остров доставит, а нам, рыбакам, жалованье без штрафов выдаст. А что нам с его божбы?

Любов спросонья промычал что-то, мотнул головой, и она снова безжизненно повисла.

— Несите-ка вы его к купчихе, — спускаясь на берег, сказал Коста, — а обо всех его «благодеяниях» мужикам и бабам расскажите. Пусть сами рассудят!

Матросы уложили Любова на брезент и по земле поволокли к хуторку, расположенному неподалеку от пристани. Горячий песок хрустел под ногами.

Коста вдохнул нагретый тяжелый воздух и огляделся. Так вот каков он, этот остров, так называемый «воспитательный дом для непокорных туземцев»!..

Откуда-то из-за Каспия выкатывалось багровое колесо солнца. Удивительное дело! Остров посреди моря, а растительности почти никакой. Песок вперемешку с ракушками — вот и вся природа. И чудится, что это золотая россыпь, и хочется взять ее в руку и пропустить между пальцев, глядя, как переливается золото под веселыми лучами солнца.

С трудом передвигая ноги по сыпучему песку, Коста догнал Синеокова. Он шел опустив голову, молчаливый и грустный.

— А где у вас на острове размещаются туземцы, присланные на перевоспитание? — спросил Коста.

— А вон, за хуторком. И на песке, и в песке. — И вдруг добавил с неожиданной злобой, обращенной к кому-то третьему, кого здесь не было: — И так есть нечего, а тут еще гонят и гонят людей со всего Кавказа. Воспитание называется!

В сверкающей синеве чернели силуэты строений.

— Черные точки видишь? Это их жилища!

— А где же охрана?

— Чего ж их охранять? — Синеоков даже сплюнул от злости. — Куда денутся? Они и по земле-то едва ноги волочат, — разве им море переплыть? С новичков — с тех казачины глаз не спускают. А как побудут здесь с месячишко, дохленькими станут — охрана им и ни к чему. Вот как у нас о нехристях заботятся. Это мы ссыльных так вежливо называем — нехристи, — добавил он. — Эх, Костя, одна доля у простого люда, что в Расее-матушке, что здесь.

Коста помолчал, раздумывая о чем-то.

— А купить здесь что-нибудь можно? — спросил он. — Лавка есть?

— Лавки-то есть. Да гнилью одной торгуют. Надо же «добро» сбывать. Впрочем, ты вроде барин, тебе и хорошее продадут. Да куда ты путь держишь, если не тайна?

— У меня от вас тайн нету, только сейчас еще ничего сказать не могу. Но если помощь потребуется — поможете по старой дружбе?

Синеоков даже обиделся:

— Зачем спрашиваешь? Или забыл, как вместе в Питере бедовали?

— Такое не забывается! — с чувством ответил Коста.

В самом центре поселка он увидел несколько деревянных домов под железными крышами.

— В тех домах наши островские светила живут, — проследив за направлением взгляда Коста, сказал Синеоков. — Ты у Любова остановишься? Это хорошо! Уйми как-нибудь купчиху, она рабочих живьем в песок загонит за то, что мужа не уберегли, дали нализаться до потери сознания.

Коста не успел ответить, как Синеоков снова заговорил встревоженно и быстро:

— Гляди, опять бабы возле лавки собрались. Они у нас часто дурят: «Подай то, подай это!» Купцы-то с рыбаками не деньгой, а натурой рассчитываются. Казаки, видать, еще спят, вот и некому баб разогнать.

— А много их на острове, казаков?

— Не особенно! Да и не видать их почти. Работенки-то никакой, вот и валяются пьяные, вроде как наш Любов нынче… Конечно, когда бегство случается или отхлестать кого надо — они тут как тут. Женятся здесь, кто пять раз, кто десять. Чего им? Ограбят новеньких нехристей — и ну свадьбы играть! «Верою-правдою царю-батюшке служим!»

Они шли рядом по раскаленному желтому песку, частенько останавливаясь, чтобы передохнуть и вытереть пот, извилистыми струйками катящийся по усталым лицам. Коста задыхался. Снять бы сейчас черкеску, бешмет, остаться в одной рубашке, как Синеоков в своей тельняшке. Но нет, не подобает такое горцу!

«Кажется, у Данте была небогатая фантазия, — с усмешкой подумал Коста. — Что такое круги его ада перед этим островом?»

Песчаный остров, неизвестно зачем и как поднявшийся из самой середины моря, представлялся ему раскаленным шаром. Разболелась голова, вот-вот лопнет. А ведь идти-то было совсем недалеко — от рыбачьего поселка до бараков каких-нибудь две-три версты. Переждать до вечера? Но Борис… Он здесь где-то рядом, и, может быть, сейчас еще не поздно, а через час-другой… Нет, надо спешить, спешить.

А сил не было.

— Воды бы, — не раз вздыхал Коста. Вода была кругом, синяя, прохладная, но нестерпимо соленая. Глотни — обожжет горло!

Синеоков пытался раскопать песок и добраться до пресной воды, но беспощадное солнце высосало её до капли.

Вот наконец и бараки. Сколоченные из неотесанных досок, покрытые черным от дождей камышом, они в хаотическом беспорядке жались друг к другу. А это что? Холмики, холмики, холмики. Холмиков вокруг бараков больше, чем кустов па всем острове.

— Арестантские могилки… — со вздохом сказал Синеоков.

— Неужто столько?

— Это, Костя, лишь малая часть. Остальные ветром сровняло. А копни — кость на кости. По мертвым идем. Ох, да что это ты так побледнел…

— Душно, — с трудом выговорил Коста, стараясь скрыть истинную причину своего волнения. — Ох и печет!

Он опустился на раскаленный песок, и взгляд его потемневших от гнева глаз стал неподвижен и тяжел. Губы чуть заметно шевелились. «Что же это я? — упрекнул себя Коста. — Иду узников подбадривать, а сам на ногах не стою!»

Прямо навстречу им медленно брели по песку несколько мужчин с лопатами на плечах.

— Еще одного проводили, — сказал Синеоков и вдруг услышал не то радостный, не то отчаянный крик:

— Коста!..

Бородатый мужчина бросил на землю лопату и, раскинув руки, кинулся к Коста.

— Мурат, брат мой! Жив? А Борис? — Коста с испугом взглянул на брошенную лопату.

Но Мурат не мог произнести ни слова. Он словно прирос к Коста, все крепче сжимая его в объятиях. Слезы радости катились по его лицу.

«Борис? — удивился Синеоков. — Да я ж его хорошо знаю! То сахар ему приносил, то лекарство…»

— Жив еще наш Борис, дышит… — еле проговорил Мурат, и Коста слабо улыбнулся. Казалось, непомерная тяжесть свалилась с его души.

Борис лежал на нарах посреди огромного барака. Впрочем, даже бараком нельзя было назвать этот длинный дощатый сарай. Скорее — хлев. И воздух, как в хлеву, тяжелый, затхлый.

Сюда, на этот остров, в эти бараки, как скотину, сгоняли со всего Кавказа непокорных людей. Кабардинцы и осетины, чеченцы и ингуши, черкесы и жители многоязычного Дагестана, степные кочевники — ногайцы. За правдивое слово, за нежелание покориться грубому произволу начальников людей обрекали на голодную смерть и на безделье.

Коста вглядывался в костлявое, обтянутое сухой кожей лицо Бориса, в закрытые, ввалившиеся глаза, и перед его взором всплывали одна за другой картины родного аула. Серые сакли, прилепившиеся так высоко, что, кажется, с крыш до неба рукой достать можно; студеные звенящие реки, головокружительные тропинки, облака, мирно плывущие над мохнатыми, зелеными вершинами гор. И среди всего этого — здоровый мальчик, резвый, озорной, всегда готовый прийти на помощь товарищу. Потом мальчик превратился в юношу, красивого и могучего, как нартские богатыри. Он мог легко вскинуть на плечо пятипудовый мешок с кукурузой и, не отдыхая, пронести его по крутым переулкам родного Нара от реки до вершины горы… Так неужели это он, Борис? Тот, кто однажды на глазах Коста впрягся вместо двух быков в арбу и перевез ее через реку, потому что испуганные быки заупрямились и ни за что не хотели входить в быструю пенящуюся воду. Неужели это он даже пальцами шевелит с трудом, и веки не слушаются его?

Коста опустился на краешек нары, взял в ладони иссохшую, пожелтевшую, со вздувшимися жилами, руку Бориса. Но тот и не пошевелился, словно не почувствовал прикосновения. Только ресницы чуть дрогнули. Коста огляделся. Десятки глаз — страдающих, укоризненных, умоляющих — смотрели на него отовсюду.

— О, Коста, — раздался позади него негромкий голос. — Напиши о нас песню. И пусть волны и ветер понесут ее по земле и люди узнают о наших муках. Месяцами нас кормят отбросами, не разрешают выходить из казармы, — разве что за тем, чтобы схоронить умерших товарищей. Сложи, Коста, песню про наши страдания…

— Песня песней, — сказал Коста, — но в газету я напишу обязательно.

Он полез в карман, вытащил блокнот и карандаш.

Один за другим подсаживались к нему люди, и скоро белые листки блокнота оказались испещренными именами и фамилиями, перечислениями «грехов», за которые люди были обречены на этот ад. Среди сосланных на остров Чечень, по существу, преступников не было, узниками были честные, свободолюбивые горцы.

— Каторга! — горестно воскликнул Коста.

— Нет, Коста, — покачал головой длинный худой мужчина, больше похожий на_; скелет, чем на живого человека, — На каторге люди хоть воздухом дышат, воду пьют. У нас и этого нет, нам не позволяют рыбу ловить, на тюленью охоту не пускают. Никто еще не дожил на острове до конца ссылки. У всех у нас одна дорожка — в песок! Напиши об этом, Коста.

Истошный женский крик прервал разговор. Коста насторожился. Синеоков и Мурат выбежали во двор.

— Жечь! Жечь нечистую силу! — выкрикивал грубый хриплый бабий голос.

— Жечь волчью стаю!.,

— Смерть антихристам, бандюгам!

— Остановись, женщины! Остановись, сатана вас возьми! — перекрыл эти голоса густой бас Синеокова.

Еще плохо понимая, что происходит, Коста поднял на руки Бориса и направился к двери. Прямо на него надвигалась разъяренная толпа женщин с баграми, лопатами, ножами. Синеоков метался по двору, выхватывая у баб горящие пучки сухого камыша и затаптывая их в песок. Мурат пытался отобрать у них багры и лопаты, но женщины с воплями рвались к казарме. Тот, кто более всего напоминал скелет, с неожиданной силой схватил за руки грузную немолодую женщину и вырвал у нее кухонный нож, которым та воинственно размахивала. Но баба продолжала орать:

— Жгите, бабы, жгите антихристов!

А справа уже пылала казарма. Сверкая лампасами, с руганью бежали чубатые казаки.

— Братцы! — закричал Синеоков. — Соседи гибнут! — Он знал, что в загоревшемся бараке много тяжелобольных. — На помощь!

Синеоков кинулся к бараку. Несколько человек последовало за ним.

Женщины на миг утихли, и, воспользовавшись этим, Коста, все еще держа на руках Бориса, шагнул в гущу озверевшей толпы и сказал негромко, но твердо:

— Кого жечь? Таких вот жечь? — он взглядом указал на бледное, безжизненное лицо Бориса.

— А кто ночью пароход сграбил? У детишек наших последний кусок хлеба отнял?! Антихристы, грабители! — заголосила женщина.

— А ну, замолчи! — неожиданно грубо прикрикнул на нее Коста. — Ты кто — человек или зверь? Если человек, выслушай — я скажу, кто ограбил твоих детей.

Он бережно опустил на песок безвольное тело Бориса, а женщина, еще красная от натужного крика, вдруг потупилась, замолчала и, бросив на Бориса мимолетный взгляд, жалостливо запричитала:

— Ох, батюшки, да он еще живой! Дышит еще!..

Увидев свою грозную предводительницу в слезах, женщины растерялись. Побросав багры и лопаты, они стояли, беспомощно оглядываясь, не зная, что делать дальше.

— Матери, сестры! — громко обратился к ним Коста. — Какой же это смутьян послал вас жечь сыновей и братьев?

— Никакой не смутьян! Это подрядчик купца Любова нам сказал, — выступила вперед пожилая женщина в цветастом сарафане. — Это он сказал, что ночью антихристы пароход любовский обчистили. И муку, и сахар, и мясо — все выгребли! Чем нам теперь детей кормить?

Она оглянулась на подруг, ища у них поддержки.

— Дети наши с голодухи пухнут, а эти: арестанты последнее изо рта рвут. Круши их, супостатов, бабы! — вновь завопила она. — Чего басни слухать!

— Стой, Глаша, говорю! — прикрикнула на нее та, что всплакнула над Борисом. — Ишь, разошлась! Дай барину слово сказать. Наврет — сама ему всю бороду повыщипаю! — и она угрожающе посмотрела на Коста.

А он спокойно провел рукой по бороде, над которой нависла такая опасность, и снова заговорил:

— Воров в этой казарме нет. Посмотрите на них, — Коста обвел рукой стоявших вокруг него людей. — Есть ли на свете существа несчастнее? Их лишили всего — детей и жен, матерей и сестер. Лишили родины! Они слабы, беспомощны, они и дойти бы не могли до парохода. Или вам песком глаза засыпало, что вы не видите истинных грабителей?

— А кто ж они, барин? Кто? Укажи! — заголосили женщины.

— Кто из морских глубин золото вашими руками загребает? Кто ваших мужей штрафами душит? Неужели не знаете? Вот хоть Синеокова спросите. — Он поискал глазами в толпе, но Синеоков исчез. — Я сам ночью с купцом Любовым пришел. Он пьяный валялся, не до сахара ему было. И по сей час отсыпается…

Подбежал Синеоков — в тлеющей тельняшке, с обгорелыми русыми волосами, весь закопченный…

— Спасли? — быстро спросил Коста.

— Больных успели вытащить, а кто поздоровее — сам выбежал, — ответил Синеоков. — Только вот у Мурата руки обожжены.

— Бабы, девки! — крикнула какая-то женщина. — За пожар-то с нас шкуру снимать будут! Айда по хатам!..

— Куды? — закричала другая. — Нет уж, раз башку подняли — будем биться. А то нанижут нас казачины на чалку, как воблу!

И она решительно двинулась к любовскому дому, увлекая за собой остальных.

13

Женщины торопливо исчезли, но их ругань и крики еще долго оглашали остров. Арестанты вернулись в бараки. Синеоков, Мурат и Коста отошли в сторону и сели на песок.

— Как быть, Иван Ильич? — спросил Коста, пристально посмотрев на Синеокова.

— Нельзя нам, Костя, в бабскую драку ввязываться, моментом казаки схватят. Что бабам спустят, того нам не простят.

— Я не о том, — Коста положил руку на горячее плечо Синеокова. — Как Бориса спасти?

Синеоков кивнул на Мурата.

— Толковали мы с ним об этом. И не раз. Есть у нас один план, не знаю, как тебе покажется…

Действительно, Синеоков и Мурат не раз обсуждали, как вывезти Бориса с острова. Уже и день назначали, а потом откладывали. Не было уверенности в успехе.

«Ну, хорошо, — говорил тогда Синеоков Мурату. — Допустим, довезу я вас до Лопатино. А дальше что? Денег нет. Борис слаб, даже ходить не может. Где спрятаться? Сцапают за милую душу. А за побег с острова, сам знаешь, расстрел…»

Но теперь, когда в этом деле принял участие Коста, все оказалось более реальным. Лопатино расположено на материке, что косой врезается в Каспий. Оттуда и до Порт-Петровска с любой оказией добраться легко. Были бы деньги.

— А казаки? — спросил Коста, внимательно выслушав Синеокова.

— Казаков обвести дело нехитрое — кредитку в зубы. Купцовский канфабель редко обыскивают. А с Любовым и того проще договориться.

Солнце уже коснулось моря, становилось прохладнее. Тучи мошкары кружили в воздухе, садились на руки, на лицо, больно жалили.

— В Порт-Петровске много осетин, — заговорил Коста. — На заработки туда ходят. А на чужбине все осетины друг другу родственники. Спрячут беглецов, — он словно размышлял вслух.

— Верно говоришь, Коста, — поддержал его Мурат. — Подлечат Бориса, на работу устроят.

— В общем, не пропадете! — решительно хлопнув себя по колену, заключил Коста.

— Значит, решено? — спросил Синеоков и поднялся с песка. — Как стемнеет, жду вас на берегу, напротив казармы.

Тьма наступила внезапно. Исчезла граница между морем и островом, все погрузилось в черноту.

Коста и Мурат бережно вынесли Бориса из казармы. Арестанты проводили их грустными, исполненными невольной зависти, взглядами. Но никто не сказал ни слова. Люди понимали, в таких делах молчание — лучший союзник. Молчал и Борис, ни о чем не спрашивал, только глядел на своих спасителей по-детски беспомощно и доверчиво. Идти в темноте было трудно, ноги вязли в песке.

Синеоков уже ждал. Бориса уложили в каюте, на любовском диване.

— Все в порядке, — довольно потирая руки, сказал Синеоков. — С купецким поручением в Лопатино иду. Пугнули бабы хозяйку, она расщедрилась, велела мне немедля будить лопатинского хозяина лавки и набрать товаров для взбунтовавшихся баб. Уж я не пожалею хозяйского кармана, все привезу! — засмеялся Синеоков.

Зарокотали моторы, катер качнулся с боку на бок, напрягся, набирая силы, и вот уже побежала по черной воде белая пенистая дорожка. Вышли в открытое море.

— В добрый час, — негромко проговорил Коста.

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных сирот,

Но больше всех люблю — чего скрывать позорно? -

Тебя, родной аул и бедный наш народ.

Кocтa

Часть пятая

1

В доме Цаликовых было грустно. Вместо свадьбы пришлось устроить поминки. Лихой офицер Дзамболат разбился во время скачек. Невеста стала вдовой. С красными заплаканными глазами принимала она соболезнования родных и друзей…

Уже три года Цаликовы жили в Пятигорске. После ареста Коста Хетагурова Каханов, зная о дружбе вольнолюбивого поэта с семьей Цаликовых, выразил недоверие отцу Александру — лишил его прихода. Хочешь не хочешь, пришлось переселяться в Пятигорск. Стараниями Каханова синод и в Пятигорске не дал Цаликову прихода. Он устроился на службу в частную богадельню купца Зипалова, а так же преподавал закон божий в гимназии.

Семью Цаликовых в Пятигорске знали и любили. Как во всяком маленьком городке, все события принимались здесь близко к сердцу. И теперь в Пятигорске только и разговоров было, что о гибели Дзамболата Дзахсорова и о горе бедной невесты.

Поначалу Анна была оглушена случившимся. Все произошло так неожиданно. Но порой, упрекая сама себя, девушка чувствовала, что к ее грусти с каждым днем все отчетливее примешивалась тревога за собственное будущее — ведь еще недавно оно казалось таким прочным и благополучным!

«Но разве я не любила его?» — спрашивала она себя, вызывая в памяти встречи, разговоры, прогулки, перечитывая нежные письма и записки Дзамболата, перебирая его подарки. Все это трогало ее и сейчас, но, хотя после смерти жениха прошло всего несколько месяцев, — время сделало свое, и воспоминания отдалялись и теперь уже были дороги ей, как бывают дороги воспоминания детства.

Постепенно жизнь входила в свою колею. Анна вновь стала преподавать в гимназии, а по вечерам появлялась в столовой, где обычно собиралось довольно много гостей. Она возвращалась к прежней своей привычной жизни, и лишь изредка с грустью поглядывала на закрытое фортепьяно, за которым они не раз музицировали с Дзамболатом, или ловила себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в передней легкое звяканье его шпор. Она поглядывала в угол, где на гнутом диванчике, возле высокого подсвечника он любил сиживать, влюбленным взглядом ловя каждое ее движение. И тогда слезы вновь набегали на ее глаза, и Анна чувствовала пустоту, которая образовалась вокруг нее со смертью Дзамболата. Она уходила к себе в комнату и плакала, зарывшись в подушку, и слезы приносили ей облегчение.

Последнее время мысли Анны все чаще обращались к другому человеку. Этот человек, Коста Леванович Хетагуров — она знала — любил ее не меньше, чем покойный Дзамболат.

После смерти Дзамболата Коста несколько раз писал ей письма, исполненные искренней боли за ее судьбу. Читая их, Анна преклонялась перед благородством души Коста. И невольно думала, что только он мог бы заставить ее забыть горе.

Почему же она медлит? И когда, когда все это началось?

Вот она, совсем еще девочка, слушает разговоры Коста с отцом. Гость говорит умно и смело — такие речи она слышит впервые. И юношеский восторг загорается в сердце девочки, — кажется, скажи он слово, и она пойдет за ним, отдаст жизнь во имя его идеалов.

Но тогда он не звал ее. Он видел в ней только ребенка и даже не разговаривал с нею всерьез.

Это обижало Анну.

Потом она помнит его влюбленным, каким-то притихшим. Нет, не в нее, — он был тогда влюблен в ее старшую подругу Анну Попову. Как она завидовала ей! Чувство ревности не было знакомо девочке, она именно завидовала Анне, а когда их разлучили, горевала вместе с ними, хотя в иные минуты и ловила себя на том, что радуется происшедшему. Признаваться в этом даже самой себе было стыдно, Анна корила себя, и в то же время ей хотелось, чтобы убитый разлукой Коста именно к ней обращался за утешением. А ему и это не приходило в голову. Он не представлял себе, что эта длинноногая, угловатая девочка в форменном платье и черном передничке давно уже все видит и понимает. Он приносил ей конфеты и фрукты, шутил, как с маленькой…

Но вспоминала Анна и другое: прогулку по росистой земле, разговор в садике, у дома поэта. Коста и тогда еще воспринимал ее как славного, умного ребенка. Так когда же он впервые посмотрел на нее иными глазами — удивленными и требовательными?

Коста полюбил ее. И вдруг она почувствовала, что ей неловко под его взглядом. Анна понимала: этому человеку надо отдать все, ему надо посвятить жизнь. А она еще так молода, ей хочется радости, легкой радости — того, что с ним невозможно. С ним надо делить горе и нужду, гонения и ссылки, потому что нет такой силы, которая заставила бы его изменить свою жизнь. Даже ради нее, ради Анны, он ничем не поступится. И пусть ей было очень интересно разговаривать с ним, но каждый раз после его ухода она ощущала усталость — слишком большим было напряжение и накал мыслей и чувств. Анна читала книги, о которых он упоминал в разговорах, заучивала его любимые стихи, она хотела быть интересной. И все это было прекрасно, но немного напоминало состояние, которое человек испытывает перед экзаменом. Жить вечно в таком состоянии? Нет, это слишком трудно.

Иное дело — Дзамболат. Он приходил всегда добрый и веселый, всегда чуть-чуть легкомысленный, и они болтали о погоде, полковых новостях, лошадях. Что скрывать — Анна понимала, что она умнее, глубже его. Но это не огорчало, наоборот, было приятно, льстило.

Получив письмо Коста из ссылки — страстное, требующее от нее последнего слова, Анна долго и всерьез размышляла, что же ей делать? Бросить уютный отцовский дом, где по вечерам так весело болтать с Дзамболатом и другими гостями? Забыть привычные пикники и прогулки, оставить сестер, которые любили и баловали «младшенькую»?

Нет, этого она не сможет.

И Анна отказала Коста.

Но как быть сейчас? На днях он должен приехать в Пятигорск. Что ответить, если Коста вновь заговорит о своей любви? Конечно, раньше, чем через полгода, она не сумеет выйти замуж — слишком свежа еще память о Дзамболате. Но ответить-то придется сейчас!

Недавно Коста писал отцу Александру, что 14 июня 1896 года специальным указом Сенат отменил распоряжение главнокомандующего гражданской частью на Кавказе, датированное 6 августа 1883 года. А именно на основании этого указа начальник Терской области и подвергал репрессиям Хетагурова.

Да к тому же, пока Сенат удосужился разобрать жалобу Коста, срок его ссылки окончился. Так что теперь он снова свободный человек, имеющий право распоряжаться своей судьбой. Только как он ею распорядится?

2

Анна так увлеклась сервировкой стола, что не заметила, как Коста бесшумно поднялся по ступенькам террасы.

— Анна!

Она вздрогнула и едва не выронила бокал.

— Как вы испугали меня! Чуть не разбила… — все ярче заливаясь краской, говорила она, идя ему навстречу.

— Это было бы к счастью, — весело сказал Коста и, взяв Анну за обе руки, вывел на крыльцо.

Близился вечер, и на террасе, густо увитой диким виноградом, было полутемно. А ему хотелось рассмотреть ее лицо — какой же стала она теперь после всего пережитого.

Анна перехватила его взгляд. Ей всегда и радостно и тревожно бывало, когда Коста на нее смотрел. Радостно потому, что в глазах его она видела преданную любовь; тревожно потому, что к любви примешивалось ожидание. И чтобы уйти от всего этого, она быстро-быстро заговорила:

— Вы удивительный человек, Константин Леванович! Я не перестаю вами восхищаться!

— Да? — удивленно спросил Коста. — Что же именно так восхищает вас?

— Это вы вынудили императора отменить чудовищное распоряжение наместника Кавказа о ссылке горцев на остров Чечень…

— Ах, вот вы о чем! — несколько разочарованно протянул Коста. — «Указ его императорского величества самодержца Всероссийского»…

Действительно, этим указом была ограничена бесконтрольная власть губернаторов и начальников областей, которые без суда и следствия ссылали и «перемещали» тех, кого желали выслать старшины, приставы и начальники округов. Пять лет шла упорная борьба за отмену позорнейшего распоряжения, но решающую роль сыграли статьи Хетагурова, появившиеся после его поездки на остров Чечень.

— Да, — сказал он. — Кое-чего удалось добиться. Но это — уже в прошлом. А я мечтал видеть вас, чтобы поговорить о будущем.

Анна молча вглядывалась в его лицо. Как изменился Коста! Сетка морщин легла под глазами, в кудрявой черной бороде серебрились седые нити и волосы стали реже. Он казался усталым, бесконечно усталым, и даже сейчас, в минуту радости, глаза его были печальны.

— Батюшки, сам Константин Леванович! Давненько не бывал ты в наших краях! — раздался за спиной Коста воркующий бас.

По дорожке, усыпанной гравием, медленно шел Гаппо Баев, старый знакомый Коста, известный владикавказский юрист и присяжный поверенный. Он тоже писал стихи, умеренно прогрессивные, и потому считал себя вправе обращаться с Коста запросто — как-никак коллеги!

— Когда же к нам во Владикавказ пожалуете? Коста грустно усмехнулся.

— Нам с Кахановым в одном городе тесно. Мал, видно, для нас Владикавказ. Он уедет — я приеду…

— Но ведь теперь вы вольный человек?

— Вольный-то вольный, но жить имею право везде, кроме Владикавказа!

Баев недоуменно пожал плечами и добавил немного покровительственно:

— Это, конечно, горько. Но что такое для вашей музы запрещение проживать в том или ином городе? Она — вездесуща. Ваши стихи покорили Осетию, весь Кавказ…

Коста смутили его слова, и он промолчал.

— А знаете, зачем я приехал из Владикавказа? — спросил Баев и, не дожидаясь ответа, сказал: — Специально, чтобы свидеться с вами и потолковать о деле. Люди давно тайком переписывают ваши стихи. Пора уж издать их отдельной книгой. И мы, ваши друзья, решили это сделать.

— Спасибо, Гаппо, за добрые слова, — сдержанно ответил Коста. — Я и сам подумывал о том, чтобы собрать свои осетинские стихи под единым названием «Ирон фандыр» — «Осетинская лира». Но ведь не так это просто…

Гаппо не успел ответить. Кто-то быстро взбежал по ступенькам, крепко обнял Коста за плечи и повернул к себе. Коста с удивлением смотрел на рослого рыжеватого мужчину в форме инженера.

— Ба, Росляков! — не сразу узнал он. — Сколько лет, сколько зим!

— Зачем считать, Коста? — весело отозвался Росляков. — Этак пересчитаешь лета и зимы и поймешь: жизнь позади. Лучше вперед глядеть! Дорогой мой, поздравляю тебя с освобождением. Получил твое последнее письмо и решил: брошу все и поеду повидаться. Хватит дружить на бумаге! Годами не встречаемся.

— Что нового в Грозном? Ты ведь на нефтепромыслах работаешь, в самой, можно сказать, рабочей гуще. Как настроения?

— Настроения хорошие, — понизив голос, ответил Росляков, отведя Коста в сторону. — Я тебе садам привез от друзей твоих.

— У меня, кажется, в Грозном друзей не было… — удивленно сказал Коста, срывая уже начинавший краснеть лапчатый лист дикого винограда.

— У тебя везде друзья, — ласково сказал Росляков. — Но те, о ком я говорю, — это твои близкие друзья: Борис и Мурат…

— Поистине тесен белый свет! — воскликнул Коста. — Как же они к тебе попали?

На террасе стало совсем темно. Анна внесла керосиновую лампу, но друзья продолжали стоять возле перил, ничего не замечая.

— А Синеоков? — спросил Росляков. — У него, брат, питерская школа борьбы! Как приехал на Кавказ, стал своих нащупывать. Ну вот мы и познакомились, — многозначительно продолжал он, явно не договаривая чего-то. — Хороших ты ребят спас, будет из них толк, я об этом позабочусь…

Коста крепко пожал Рослякову руку.

— А ты все тот же верный друг, каким был в гимназии. Помнишь, как «Люцифер» издавали? — задумчиво спросил Коста.

— А как ты нашего директора изобразил, помнишь?

Помнишь, помнишь, помнишь… Какое это счастье, когда есть на земле человек, которому можно сказать это слово и воскресить на мгновение и людей и события, подчас кажущиеся уже нереальными, приснившимися.

Они стояли, забыв обо всем на свете, разговаривали, разговаривали, вспоминали детство и юность, перебирали фамилии товарищей, учителей, гимназисток, с которыми танцевали на своих первых балах….

— Да, — сказал Коста. — Помнишь у Пушкина:

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подняв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

— Нет, Коста, зло надо помнить. И бороться с ним, — серьезно возразил Росляков. — Вот ты молодец, слава тебе, ты своими статьями добился, что остров Чечень перестанет быть могилой горцев. Но забывать о том, что там творилось, нельзя. Я делаю все, чтобы люди ничего не забывали и ничего не прощали. И друзей твоих этому учу.

— Их бы грамоте выучить, — задумчиво сказал Коста, глядя сквозь листву, как высоко-высоко в небе загораются звезды.

— И грамоте учим. В воскресную школу определили, — ответил Росляков. — В рабочие кружки втянули. Слышал такие слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Вот! Точнее не скажешь. И если соединятся, никто уже их не одолеет. Приезжай к нам на промыслы, убедишься. А тебя у нас хорошо знают. — И добавил, улыбаясь: — И любят. Наши промыслы многоязыкие. Осетин в Грозном много работает. Твои стихи наизусть читают, переписывают друг у друга. А недавно… — Росляков еще понизил голос. — Недавно пришлось мне быть на одном собрании. Окончилось оно, и люди запели. Есть у нас такая традиция — петь после собрания. Прислушался я, мотив вроде «Марсельезы», а слов никак разобрать не могу. Каждый на своем языке поет. Вроде складно, а понять ничего нельзя. Я потом у Бориса спросил, что пели. А он с гордостью отвечает: «Это наш Коста сочинил. «Додой» называется, «Горе». Я ребятам дал, они каждый на свой язык переложили. Потому что горе-то у нас у всех одно…»

Коста с любовью глядел на старого друга. Большой, широкоплечий, Росляков сам походил на рабочего. Сильные, крупные руки натружены, голубые припухшие вены выступили под загорелой огрубевшей кожей. Широкий лоб изрезан морщинами, лицо обветрено, обожжено горным солнцем.

— Да, я слышал, что Гаппо хочет издать твою книгу? Это было бы прекрасно! Правда, не очень-то я люблю этого либеральничающего господинчика, но если он это сделает, — да простятся его грехи! Пусть вся Россия узнает о том, что творится на нашем погибельном, но любимом Кавказе…

— Трудное это дело, — вздохнул Коста. — Какой цензор пропустит мои писания? А поступаться я не стану, не по мне это.

— К столу, к столу! — раздался голос Анны. — Все в сборе, ждут вас. Константин Леванович — редкий гость в наших краях, — сказала она, обращаясь к Рослякову, — а вы присвоили его и никого к нему не подпускаете.

— Простите, Анна Александровна. — И Росляков почтительно поклонился.

3

Несколько дней провел Коста в Пятигорске, но ответа от Анны так и не получил. Она избегала оставаться с ним наедине, а когда все же, улучив минуту, он заговаривал с ней, сразу мрачнела, вздыхала, отмалчивалась. И лишь однажды сказала уверенно:

— Вы не сердитесь на меня, Константин Леванович. Для того чтобы ответить вам, я должна прежде всего дать ответ самой себе. А я ничего не знаю, кроме разве того, что нет у меня сейчас человека ближе вас и дороже. Только смогу ли я принести вам счастье? И буду ли счастлива сама? Не знаю… Я не вполне еще оправилась от своего горя, иной раз кажется, что все это — лишь дурной сон. Прошу вас, пожалуйста, не торопите меня…

Она глядела на него своими огромными, полными слез глазами, и у Коста сердце щемило от любви и жалости. Он знал, что если хочет добиться ее руки, то должен требовать ответа именно сейчас, должен убедить, что они будут счастливы, потому что он любит ее так, как не даст ей бог любимой быть другим…

Настаивать, требовать ответа сейчас же он не мог, и, понимая, что оттяжка не принесет ему ничего хорошего, но в то же время и надеясь на что-то в глубине души, Коста отступил.

Вернувшись в Ставрополь, он почувствовал себя плохо. Годы лишений и напряженного труда не могли не сказаться на здоровье. Еще в прошлом году врачи установили, что у него начинает развиваться костный туберкулез. Но он все перемогался, не лечился, старался не замечать ухудшения.

А тут вдруг начались сильные боли в бедре, каждый вечер поднималась температура.

Он лежал один в своей маленькой комнате, чувствуя себя одиноким и беспомощным как никогда.

Пока человек здоров, ему кажется, что и одному можно жизнь прожить, есть даже что-то заманчивое в свободе, несвязанности. Но приходит беда, и эта иллюзия рушится. Некому вовремя подать воды, купить лекарства, некому подбодрить, утешить. Порой Коста казалось, что будь Анна рядом, болезнь сама отступила бы.

Ставропольские врачи делали все, что было в их силах, но улучшения не наступало. И Коста решил ехать в Петербург к Андукапару. Может, столичные эскулапы помогут?

Его провожали торжественно. В газете «Северный Кавказ» появилась заметка, подписанная представителями городской интеллигенции, в которой высказывалась уверенность в том, что Коста Хетагуров еще вернется к ним — здоровый, энергичный, деятельный…

…Поезд, подрагивая и поскрипывая на стрелках, подходил к столице. Серое ноябрьское небо низко висело над городом, сырой туман прятал купола церквей и башенные шпили. Снег, перемешанный с дождем, бился о стекла вагона.

Андукапар встретил брата на вокзале, долго вглядывался в его измученное болезнью, постаревшее лицо.

— Что, неважны дела мои? — спросил Коста, поймав этот взгляд. — Ты ведь врач, насквозь видишь…

— И не с такими справлялись, — шутливо ответил Андукапар, но уверенности не было в его голосе. — Приготовил тебе место в Александровской больнице. Сам буду наблюдать за лечением…

Разговаривая, они вышли на привокзальную площадь, крикнули извозчика. Мягко цокали по торцовой мостовой копыта, ярко светились витрины на Невском, суетливая толпа спешила куда-то равнодушная, безликая.

Каждый раз, когда Коста попадал в Петербург, ему казалось, что ничего здесь не изменилось, что никуда он не уезжал, и все еще тянутся его студенческие годы, только сил почему-то стало меньше.

— Вот подлечусь — буду свою газету выпускать, — сказал Коста, — не хочу больше с Евсеевым дело иметь.

— Ты все о своем, — недовольно откликнулся Андукапар. — И когда только оставишь это свое бунтарство?

— Бунтарство! — раздраженно повторил Коста. — Значит, правильнее молча глядеть на страдания народа? Ты не представляешь себе, как распоясался этот Сенька Людоедов. Кавказ собственной вотчиной почитает.

— Да-да, читал! Дошли до нас твои вирши. И как тебя до сих пор земля носит?..

— Не земля, а по земле меня носит, — грустно усмехнулся Коста. — Вот, например, на остров Чечень занесло. Ад! Ад земной! Бориса нашего вызволили. Петербургский дружок мой Синеоков и Росляков заботятся о нем. Ты Рослякова помнишь? Гимназический наш друг. На промыслы Бориса устроил. Но вот сам что делать буду — не знаю. Пока был здоров, на жизнь зарабатывал, но как лягу в больницу… Денег-то нет!

— О деньгах не беспокойся, лечись спокойно, — успокоил его Андукапар. — У меня сейчас дела неплохо идут, практика большая.

— Значит, обузой тебе быть?..

Андукапар нахмурился.

— Не обижай меня, брат; Сам знаешь, что ближе тебя у меня никого нет. И тяжело мне видеть, как из-за своего беспокойного нрава ты жизнь калечишь…

— Ну нет, — возразил Коста. — Это, скорее, она меня калечит, а уж я-то о ней, видит бог, как пекусь. Не о своей, конечно, — уточнил он с улыбкой.

— Во-во! И я — о том же! — подхватил Андукапар.

Коляска остановилась у подъезда на набережной Мойки.

— Вот и приехали!

Андукапар ловко соскочил с пролетки. Коста хотел последовать его примеру, но от острой боли в бедре едва не вскрикнул, побледнел и закусил губу.

4

Как ни настаивал Коста на том, чтобы операцию отложили, — у него здесь, в Петербурге, есть срочные дела — Андукапар и слушать не желал. Он видел состояние брата, боялся за исход операции, но считал, что откладывать ее нельзя.

Коста чувствовал, что Андукапар встревожен, и эта тревога передавалась ему.

На утро следующего дня Андукапар отвез брата в больницу. Громадная, мрачная, она, казалось, стонала от людских страданий, и без того тяжелое настроение Коста заметно ухудшилось.

Особенно тоскливо было по ночам, когда гас свет и только слабый голубой ночник теплился где-то в далеком углу большой палаты. Вокруг охали, метались от боли, ворочались люди, кто-то хрипло звал сиделку, кто-то просил воды…

Коста не мог спать. Он переворачивал подушку, с наслаждением ощущал прохладу наволочки, но через секунду подушка снова становилась горячей от прикосновения его щеки, — видно, опять поднималась температура…

Завтра операция. Суждено ли ему пережить ее?

Коста заворочался, глубоко вздохнул. Воздух в палате был спертый, и он закашлялся — глубоко и надсадно, и уткнулся лицом в подушку, стараясь заглушить кашель, не разбудить соседей. Но приступ не проходил, казалось, в горле застряли осколки стекла.

Подошла старушка-сиделка, подала рюмку с темной микстурой. Он выпил горькое, тошнотворное лекарство, стало легче.

— Выспаться надо, голубчик, — сказала старушка. — Завтра резать будут, намаешься. Ну да господь милостив, обойдется.

Коста задержал в своей руке сухую морщинистую руку женщины, с благодарностью взглянул в ее утомленное лицо.

— Не бойся, — ласково сказала она. — Такие не помирают! Живые у тебя глаза! Не тужи…

Операция прошла сравнительно благополучно. Двое суток Коста почти не приходил в сознание. Андукапар сам дежурил у его кровати. Температура не спадала. Рана заживала плохо. Андукапар разжимал потрескавшиеся губы больного и по ложечке, как ребенку, вливал в рот крепкие бульоны, красное сладкое вино.

На третий день Коста открыл глаза. Он не сразу понял, где находится. Попробовал потянуться, но тут же резкая боль едва не вернула его в беспамятство.

С тоской оглядывал он палату, прислушивался к приглушенному говору врачей, толпившихся вокруг его кровати.

Андукапар нагнулся и поцеловал Коста в бледный высокий лоб, по-осетински говоря ему ласковые слова. И от этих с детства знакомых слов, от навалившейся слабости у Коста закружилась голова, он почувствовал, как все вокруг снова исчезает, уплывает и он погружается в сон.

Но это был уже спасительный сон выздоровления…

А через месяц Коста мог взять в руки перо.

Первое письмо он написал Василию Ивановичу Смирнову:

«25 декабря 1897 г.

В этой громадной, мрачной больнице, среди сотен страдающего люда, ни о ком я так не скучаю, как о ваших детях, дорогой Василий Иванович!

С каким бы наслаждением я провел в их обществе текущие праздники, как дорого бы дал, чтобы посидеть с ними хоть один час… Но, видно, не судьба мне быть таким счастливцем. Лишенный с самого раннего детства материнской ласки и радостей семьи, я до сих пор с поразительной восприимчивостью переживаю волнения, радости и печали счастливого детского возраста. Нигде мне так не весело, как с ними, ни за кого я так не страдаю, как за них…

…Пусть они помнят, что для отца и матери их нет выше радости, как видеть их честными, трудолюбивыми людьми. Исполнением этой просьбы они сделают и меня своим неизменно верным другом.

…Примите уверение в искренности всего сказанного и горячей привязанности к Вам Вашего всегда благодарного и признательного ученика Коста».

Теперь скромная комнатка в Ставрополе казалась Коста раем. Посидеть бы сейчас за столом, править бы очередную статью для «Северного Кавказа», поболтать бы с соседской девочкой Ксюшей, рассказать ей сказку… Как мало ценил он доступные ему радости, когда был здоров! Порой даже тосковал, жаловался, раздражался. А теперь чего бы он не отдал за один такой обыкновенный ставропольский день!

Месяц уходил за месяцем, но поправлялся Коста медленно. Приходили друзья, навещали его. Однажды в палату вошел высокий человек в пенсне. Коста вглядывался, не узнавая, и вдруг:

— Городецкий!

— Хетагурчик!

Городецкий был теперь преуспевающим столичным литератором, критиком, вращался в литературных кругах Петербурга.

Коста обрадовался, увидев его. Наконец-то можно узнать, что нового в мире! Врачи и, конечно, прежде всего Андукапар, оберегая Коста от волнений, даже газет ему не давали.

— Ну, что в столице? — спросил Коста, с трудом поворачиваясь на бок.

— Да вот, рассказ Максима Горького «Коновалов» напечатан в «Новом слове». Много толков вызывает, одни хвалят, другие ругают. Принес тебе.

— Дай-ка, — попросил Коста и стал рассматривать журнал, но рука задрожала и вместе с книжкой опустилась на одеяло. — Не могу, — слабым голосом жалобно проговорил он. — Прочти вслух…

Городецкий стал читать. Коста слушал внимательно, напряженно, даже красные пятна выступили на скулах.

— Нет, ты заметь, — заговорил он, когда Городецкий закончил чтение, — какая удивительная у Горького наблюдательность. Он никогда не тонет в реалистических мелочах, схватывает в жизни основное. И колорит… Жизнь вообще-то не слишком богата красками. А Горький умеет окрасить тусклость обыденщины, заметить живописную гамму там, где до него видели одну лишь бесцветную грязь…

Коста разволновался, дыхание его стало прерывистым.

— Ладно, Хетагурчик, помолчим немного… — тихо сказал Городецкий. — Мне, пожалуй, идти пора…

— Нет, нет! — запротестовал больной. — Ты думаешь, я умираю? Последние часы дышу? Нет, друг, я не тороплюсь на тот свет. Еще поживем…

Он замолчал и несколько минут лежал неподвижно, вытянув руки поверх одеяла. Глаза его стали печальными, голос словно угас. Он попросил Городецкого нагнуться к нему поближе:

— Люди ждут бури. Ждут. Она начнется тут, на севере. Понял ты меня?

Прошла еще минута. Коста закрыл глаза, казалось, силы совсем оставили его. Городецкий взял его влажную холодную ладонь, Коста слабо пожал руку друга.

В палату вошел врач.

— Я запретил вам волноваться, Константин Леванович, — строго сказал он, взглянув на больного. — А вас, господин Городецкий, попросил бы запомнить на дальнейшее: это — больница, а не клуб. Неужели вы не можете понять… — начал он, но осекся.

Коста приподнялся на подушке, глаза его загорелись гневом.

— Он мой гость! — хриплым голосом проговорил Коста.

Врач махнул рукой и вышел из палаты, а больной, поманив к себе пальцем Городецкого, шепотом прочитал:

В этой сумрачной столице

Не вольготно осетину,

А тем более в больнице,

Где я чахну, вяну, гибну…

Эх, сбежать бы! Чтобы вволю

Насладиться жизнью с вами…

Да куда мне с этой болью,

Да хромому с костылями.

Коста мрачно усмехнулся.

— Прощай, друг… Я что-то и впрямь устал…

5

Когда Коста привезли сюда, ветки за окнами в больничном саду были черные, голые, потом стали голубыми от инея, и вот они уже зазеленели. Клейкие новорожденные листики пробивались сквозь почки, и теперь, просыпаясь, Коста замечал, что они становятся все больше и теряют свою нежность…

31 мая Коста попросил врачей выписать его из больницы, и ему не стали возражать. Вот тогда-то и нахлынули на него печальные мысли. А что дальше? Куда он денется, такой еще слабый, такой неустроенный?

Бродя на костылях по коридорам больницы, он обводил прощальным взглядом стены и не находил себе места. Он даже записал в своем блокноте:

«Сейчас я попросил доктора, чтобы он меня выписал… Это решение хотя и было принято мною еще вчера, но чувство, которое меня сейчас охватило, не имеет ничего общего со вчерашним настроением. Удивительно: мне как будто жалко стало расстаться с больницей… Это чувство я переживаю всегда, когда приходится расставаться с обстановкой и средой, к которым я уже успел привыкнуть. А здесь?! Ежедневный ад кромешный. Кроме сплошного ряда неприятностей и всевозможных безобразий, ничему не был свидетелем; и вот на! Жалко расставаться. Или это потому, что я ухожу без определенного результата шести с половиной месяцев лечения? К кому я опять попаду под нож? И что меня вообще ожидает впереди? Не худшее ли?..»

Конечно, самым разумным было уехать из Петербурга в Пятигорск и там, на водах, продолжить лечение. Но Коста боялся новой встречи с Анной. Сейчас это могло бы только усугубить его состояние, и вопреки всякой логике, вопреки запрету властей, он решил провести лето во Владикавказе.

6

Никогда еще на маленькой железнодорожной станции Дарг-Кох не собиралось столько народу. Весть о том, что Коста едет домой, облетела Осетию. Люди, которые с волнением следили за ходом его болезни и от души желали выздоровления, приехали сюда, чтобы встретить своего поэта. И если генерал Каханов не пускает Хетагурова во Владикавказ, — что ж, он поживет в горах, подлечится. Дома, говорят, и стены помогают.

День выдался ясный, солнечный. Далеко-далеко на горизонте, в яркой синеве, белели горы. Воздух был чист и свеж, как родниковая вода.

Чернели мохнатые барашковые шапки, поблескивали кинжалы и газыри. Народ с нетерпением поглядывал в ту сторону, откуда должен был прибыть поезд.

А к станции все подкатывали экипажи и арбы.

Дзантемир Шанаев медленно ходил по платформе со своим другом Иналуком Гайтовым, полковником в отставке, некогда героем Дунайской кампании. взволнованные, они перебрасывались короткими фразами, с полуслова понимая друг друга.

— Смотри, сколько людей собралось. Любят его, — негромко сказал Дзантемир.

— Одни любят, другие ненавидят, — откликнулся Иналук. — Сенька Людоедов вряд ли сегодня ликует.

— Не только Людоедов, но и еще кое-кто.

— В городе только и разговоров…

— Дзантемир тревожно покачал головой.

— Дела, дела. Как-то они обернутся?

Где-то вдали прокричал паровоз — визгливо, пронзительно и коротко. И сразу отчетливо донесся громкий цокот копыт — кто-то во весь дух скакал к станции.

С шипением и свистом, изо всех сил работая шатунами, подполз к платформе локомотив, обдав собравшихся горячими облаками пара. Паровоз снова свистнул и резко остановился.

Толпа почтительно расступилась, пропуская вперед Дзантемира и Иналука. Ускорив шаг, они направились к одному из темно-синих вагонов. Следом шли юноши в светлых черкесках, и когда они скрылись в вагоне, напряженное молчание воцарилось на станции.

Коста вынесли на руках. Лицо его было бледным, исхудавшим, но глаза светились радостью. Приложив руку к сердцу, он счастливо кивал головой, приветствуя земляков. Громкие возгласы огласили воздух:

— Наш Коста вернулся!

— Счастья тебе в пути!

— Заступник наш!..

Коста с трудом сдерживал слезы. Люди толпились, теснились, стараясь пробиться к нему поближе. Он был смущен и счастлив, он никак не ожидал такой встречи, и эта любовь простых людей заставила его забыть перенесенные страдания, утверждала в мысли, что путь, избранный им, — единственно верный путь.

Вдруг Коста увидел, как, грубо расталкивая толпу, прямо к нему направляется полковник Хоранов.

— Зачем он здесь? — послышался шепот.

— Или тоже приехал нашего Коста встретить?

— Может, совесть проснулась? Мириться приехал?

Тревога вспыхнула в глазах Дзантемира. Он понимал: не к добру появился здесь прислужник Каханова. Незаметно дернув за локоть Иналука, Шанаев вместе с ним вплотную подошел к Коста, сам встал по одну сторону от него, а Иналук — по другую.

Хоранов шел нетвердой, пьяной походкой. «Прислужник, — подумал Коста. — А верно я тебя пригвоздил в стихах, недаром их по всей Осетии и читают и поют…»

Он глядел на Хоранова смело, не отводя глаз.

— Выжил, хромой орел? — грубо спросил Хоранов, явно нетрезвым голосом. — А как выжил, так и родину вспомнил? Надолго ли к нам пожаловал? И по чьему позволению?

Он протянул руку, но Коста не принял ее.

— Убирайся отсюда! — отчетливо сказал он. — Прислужник!

По толпе прошел одобрительный гул, а Хоранов, бешено сверкнув глазами, бросился на Коста с кинжалом.

Дзантемир ловким ударом вышиб кинжал из его рук. Тогда Хоранов схватился за наган. Грянул выстрел, но пуля пролетела над головой Коста.

Толпа закричала, запричитала. Хораиову скрутили руки и поволокли прочь.

— Пустите меня, мерзавцы! Разойдись! — орал он. — Я хотел лишь попугать этого туаллага. Разойдись, говорю! Вы еще у меня поплачете!

Но его никто не слушал. Крепкие руки держали Хоранова до тех пор, пока коляска, в которую усадили Коста, не скрылась из виду.

7

Генерал Каханов был недоволен поведением своего помощника. «Я всегда знал, что Хоранов неумен, — размышлял он, шагая по мягкому пестрому ковру, устилавшему пол огромного, заставленного тяжелой мебелью кабинета. — Получить столь ответственное задание — уничтожить заклятого врага нашего, врага государства российского, — и так промазать!..» Каханов презрительно поморщился: «Не могут справиться с каким-то диким горцем! Черт знает что!»

После появления в печати поэмы «Кому живется весело» Каханов считал Хетагурова своим личным врагом. Отныне расправиться с ним было делом его чести.

«Что ж, не удалось убить — уберем иначе, — думал он. — Только теперь придется выждать, не то после промаха Хоранова, случись что с Хетагуровым, сразу заговорят, что эта расправа — дело рук начальства. А начальство должно слыть в народе справедливым и милосердным.

Ох глуп Хоранов, как глуп! А все могло быть так просто: ссора земляков, которые давно не ладят друг с другом, — и взятки гладки.

Ладно, поищем иных путей…»

8

Горный воздух, солнце и забота друзей делали свое: Коста медленно, но поправлялся. Легкий загар тронул его иссиня-бледное лицо, боли в ноге утихли, силы капля за каплей возвращались к нему. С утра выходил он из сакли и подолгу сидел в грубом деревянном кресле, с наслаждением подставляя лицо горному ветру и любуясь белыми головами гор, которые были так близко. Внизу неслась и пенилась река, и мерный гул ее действовал успокаивающе. К Хетагурову приезжали друзья, он подолгу разговаривал е ними, расспрашивал о том, что произошло на Кавказе за время его отсутствия.

Рассказы были малоутешительны. Уже несколько лет царское правительство усиленно привлекало иностранный капитал к участию в экономической жизни Кавказа. Главноначальствующий гражданской частью на Кавказе князь Голицын доносил Николаю II:

«Отсутствие свободных капиталов, слабое развитие заводской и фабричной промышленности, низкий уровень сельского хозяйства, недостаток технических знаний и слабая предприимчивость сельского населения еще долго будут тормозить экономический рост края.

При таких условиях не приходится отказываться от участия иностранцев в экономической жизни Кавказа…»

На заявлении Голицына самодержец всероссийский начертал: «Я тоже нахожу эти меры нужными».

Конечно же, передовая кавказская интеллигенция восприняла «эти меры» как дальнейшее ущемление национальных прав. Начались волнения. А царские наместники сочли их еще одним проявлением непокорности русскому царю и доказательством дикости туземцев. Были введены «временные правила». В больших городах, и, конечно, во Владикавказе, «туземцам» запрещалось ходить по улицам после заката солнца, носить национальные костюмы и кинжалы, посещать театры. Даже содержателям гостиниц и постоялых дворов строго-настрого приказывалось не — предоставлять «туземцам» ночлега.

Коста, слушая рассказы друзей, приходил в ярость. При свете дня осетин натравливали на русских. Этот ядовитый туман надо было немедленно рассеять, но здесь, в глуши, мало чего добьешься. Придется ехать во Владикавказ.

Друзья отговаривали Коста. После покушения Хоранова они особенно опасались за жизнь любимого поэта.

— Как вы не понимаете, я должен быть там! — настаивал Коста. — Я должен говорить с людьми, разъяснять.

— Я все понимаю, дорогой, — мягко возражал Шанаев, — но подумай сам: если с тобой что-нибудь случится, как мы, твои друзья, будем глядеть в глаза людям? Кто, как не мы, обязаны предостеречь тебя?

Коста вспылил.

— Всю жизнь мои друзья только тем и занимаются, что от чего-то предостерегают! И если бы я слушался, то не сделал бы ничего такого, за что они же потом меня благодарят. Хватит, что Кахановы и Хорановы запретили мне въезд во Владикавказ. Вы, мои друзья, обязаны помочь нарушить их запрет.

Шанаев промолчал. Он понимал, что спорить бесполезно.

Значит, действительно надо помочь.

Ясным и теплым вечером коляска, в которой, откинувшись на подушки, полулежал Коста, въехала во Владикавказ. Проезжая по улицам города, в котором он давно не бывал, Коста сразу обратил внимание на множество новых вывесок, они пестрели повсюду: «Французское общество», «Терское акционерное общество», «Вьель-монталь»… Вот они, наглядные результаты политики князя Голицына и государя императора, и именуется все это «культивированием края».

Коста оглядывался и чувствовал, как злоба закипает в его сердце. Нет, нет, дальше молчать невозможно.

Подъезжая к дому Шредере, где Коста должен был поселиться, он увидел на тротуаре высокого светловолосого подростка в сатиновой косоворотке, нетерпеливо топтавшегося возле дверей. Что-то очень знакомое было в его задумчивом веснушчатом лице, в нервных движениях, в том, как он смотрел — немного вкось, по-птичьи.

— Сеня! — воскликнул Коста.

Мальчик кинулся к нему, сжал Коста в осторожных объятиях.

— Здравствуй, дружочек мой, здравствуй, — ласково приговаривал Коста, гладя Сеню по рыжим волосам. — Вот ты какой стал! Совсем взрослый мужчина. Мальчик ты мой…

И, опираясь на Сенину руку, поднялся в квартиру.

9

Целые дни он проводил дома или на внутреннем балконе, увитом хмелем и выходившем в небольшой, мощенный булыжником дворик. Варвара Григорьевна приносила ему из библиотеки комплекты газет, и он внимательно просматривал их, стараясь до конца понять все, что произошло на родине за месяцы, проведенные им в больнице. Приходил Гаппо Баев, настойчиво повторял свое предложение издать осетинские стихи. Коста внимательно перечитывал их, правил, систематизировал — готовил книгу.

В городе мало кто знал о его приезде. Но те, кто знали, приходили чуть не ежедневно. По вечерам друзья поздно засиживались под гостеприимным светом большой лампы, слушая новые стихи Коста, его рассказы о Петербурге, о больнице, о столичных новостях… А он в свою очередь слушал их рассказы, и чем больше слушал, тем отчетливее понимал, что его мечтам — спокойно и тихо прожить лето — не суждено сбыться.

— Вот что, — сказал он однажды вечером. — Прошу вас, друзья, в воскресенье соберите надежных людей в лесу, за Сапицкой будкой. Мне надо кое-что рассказать.

10

Воскресный день выдался серый, нежаркий, облака висели низко, но дождя не было. Коста в закрытом фаэтоне добрался до окраины города, попросил извозчика подождать его и, прихрамывая и опираясь на палку, направился в лес.

Извозчик не удивился — господа нередко выезжают сюда подышать лесным воздухом.

Коста шел, наслаждаясь густым ароматом леса. Ветки низкорослого кустарника цеплялись за полы его серого пиджака. Тропинка вела в гору, и он то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание. Вот наконец и большой камень, возле которого его должен ждать Сеня, связной. Тот вынырнул откуда-то из кустов и остановился в почтительном молчании. Коста кивнул ему и протянул руку. Сеня так же молча пожал ее. Понимая всю ответственность момента, он был горд оказанным ему доверием. Вместе они пошли дальше, по узкой вьющейся тропке.

На зеленой лужайке, окруженной густой стеной мелколистного кустарника, сидели и лежали люди. Были среди них молодые, были и постарше. Увидев Коста, все поднялись, и, может быть, если бы не конспирация, громовое «ура» огласило бы горы. Но сейчас люди скрестили на груди руки и молча поклонились.

Коста с трудом опустился на разостланную кем-то бурку, вытянул больную ногу, попросил сесть к нему поближе. Молодежь не решалась садиться в его присутствии, но он настоял — будет легче говорить.

— Друзья мои, — проговорил Коста, но почувствовал, что голос его ослаб, прерывается — то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения. Он действительно был очень взволнован. Как много пришло сюда людей, знакомых и незнакомых. Товарищи, единомышленники, ненавидящие зло, размышляющие о будущем своего народа, — вот, оказывается, сколько их! Коста медленно переводил взгляд с одного лица на другое, с радостью узнавал знакомых.

Вон братья Шанаевы, верные старые соратники. Афанасий Гассиев, очерки и статьи которого о народной жизни всегда с живейшим интересом читает Коста. Совсем молодой, еще безусый, Чермен Баев^[17], родной брат Гаппо. Коста вспомнил, как жаловался Гаппо на своего младшего — не по той, дескать, дороге пошел, исключили из гимназии за работу, которую вел Чермен в подпольных кружках. Вернулся на родину, и здесь ему неймется: распространяет в списках вольнолюбивые стихи Коста, пишет «возмутительные» листовки и прокламации. Уравновешенный Гаппо то краснел, то бледнел от гнева, говоря о брате. Коста усмехнулся: не так ли сетовал когда-то Андукапар?..

А это кто, молодой, круглолицый? Коста помнил, что видел его где-то. Ах да! Давно, лет десять назад, Коста сидел на владикавказском бульваре, слушая разговоры стариков, как вдруг к нему подошла группа учащихся. «Извините нас, Коста, — почтительно сказал самый младший. — Мы, учащиеся-ардонцы, пришли, чтобы познакомиться с вами…» Он долго разговаривал с ними, выслушивал жалобы на то, что слишком много времени занимает изучение постов и молитв, богословских праздников… А недавно дошли до Коста вести, что этот молодой учитель («Арсен Коцоев зовут его», — вспомнил Коста) немало способствовал волнениям в селении Гизоль, когда взбунтовавшиеся крестьяне — прогнали кровопийцу старшину. Кто-то из друзей принес Коста в рукописи несколько рассказов Арсена. «Несомненно талантлив», — думал сейчас Коста, внимательно разглядывая молодого человека.

«Ба, и Георгий Цаголов здесь! — обрадовался Коста, увидев, молодого хмурого человека с сердитым лицом. Уж кто-кто, а Коста хорошо знал, что за этой хмуростью и сердитостью скрывается нежная и благородная душа, добрейшее сердце. Коста давно обратил внимание на незаурядное литературное дарование юноши. Часто печатал в «Северном Кавказе» его стихи и рассказы. Но особенно ценил статьи, острые, страстные, повествующие о народных нуждах, разоблачающие эксплуататоров.

«Орленок, — думал о нем Коста. — Широкие у него горизонты». Улыбнувшись, он ласково кивнул Георгию и вдруг с гордостью вспомнил, что Цаголов не раз называл себя его учеником. «Может, не напрасно прожита жизнь?» — мелькнула мысль.

Он заговорил, сначала тихо. Но затем слова его становились все громче, словно наполняясь волей и силой мысли.

— Я знаю, друзья, вы ждете от меня рассказа о питерских новостях. Что сказать вам, дорогие мои? Не тот теперь Петербург, каким я знал его в мои студенческие годы. Тогда еще только разжигали огонь под котлом политической борьбы, а нынче котел кипеть начинает. Люди, мечтающие не о своем личном счастье, встают во главе этой борьбы. Умные, образованные люди, изучающие законы развития общества, законы борьбы. Их много, таких людей, имена их не перечислишь, да и не стану я называть этих имен, потому что в наше время деревья и горы тоже уши имеют…

Он передохнул. Горькая усмешка пробежала по лицам собравшихся: прав Коста, сыщиками и шпиками наводнен Владикавказ.

— Скажу одно, друзья, — продолжал Коста. — Был бы я моложе и сильнее, верно, пошел бы я с этими людьми…

— Ты всегда с теми, кто за народ, наш Коста! — раздался возглас. Люди одобрительно зашумели.

— Все чаще и чаще, — снова заговорил он, — повторяют люди призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Я знаю, что многие из вас уже знакомы с «Коммунистическим манифестом»… Да, да, всех стран! Независимо от того, к какой национальности они принадлежат. Враг обездоленных всего мира — это эксплуататор. И в какой бы костюм он ни рядился — в кавказскую ли черкеску, в русскую ли косоворотку или в европейскую тройку, повадка у него одна — волчья. Пользуясь нашим невежеством, осетинские эксплуататоры сегодня кричат: «Бей пришельца, он тебя ограбил!» А разве не так же тяжко живется рабочим в Петербурге? Я сам работал в порту грузчиком и знаю чего стоит трудовой кусок хлеба. С такой жизнью мириться нельзя. Рабочие готовятся к борьбе.

— Я живу среди русских, — продолжал Коста. — Я хорошо знаю передовую русскую интеллигенцию. Эта интеллигенция ненавидит самодержавие, и недалеко то время, когда русский народ заявит громогласно, что его враги не «инородцы», а самодержавный царь. И тогда плечом к плечу с русскими горцы восстанут против угнетателей и сокрушат их.

Люди слушали с напряженным вниманием. Коста глядел на сосредоточенные строгие лица и чувствовал: товарищи верят ему.

— У нас в народе говорят: один прут переломить легко, а свяжи воедино — не переломишь. Наша сила в дружбе и единстве. Прочел я в больнице книгу Фридриха Энгельса «Анти-Дюринг». Сегодня собралось здесь много учителей. Друзья, постарайтесь прочесть эту книгу и расскажите о ней своим ученикам. Есть в ней слова, которые должен помнить каждый: «Труд создает, насилие — присваивает». Яснее не скажешь. У всех честных людей во всем мире одна задача — борьба с насилием. А что происходит вокруг нас? Один народ натравливают на другой, христиан на мусульман, русских на горцев, горцев на русских… Зачем скрывать, есть еще среди нас темные люди, которые верят подлецам… А куда посылали предки наши послов за помощью? — спросил Коста и сам же ответил: в Россию! Она давний наш союзник и друг. В России тоже есть богатые и бедные. Богатый — богатому брат, а бедняк — бедняку. Но главное, что русский бедняк — брат осетинскому бедняку.

Коста рассказал о Синеокове — русском моряке который спас Бориса и Мурата, о русской женщине Варваре Никифоровне, приютившей Агунду, воспитавшей ее. Он говорил о вещах близких, конкретных, понятных, и лица собравшихся прояснялись, и на них появлялось выражение решимости, готовности следовать тому, к чему зовет их просвещенный человек Коста Хетагуров, столько горя перенесший ради справедливости.

— Коста, дорогой, почитай нам свои стихи, — попросил кто-то, когда Коста умолк. — Мы переписываем их друг у друга, а книги никак не дождемся.

— Почему не почитать? — согласился Коста, — Для вас же пишу! И если строки мои вам нужны, значит, живу не зря.

Он очень устал, разболелась нога, сердце колотилось сильно, с перебоями, в горле пересохло. Но, преодолевая недомогание, он читал одно стихотворение за другим в таком молчании, что слышен был лишь легкий шелест листвы. А когда Коста стал читать «Мать сирот», то заметил, что многие шевелят губами, про себя повторяя знакомые строки, и в радостном волнении он подумал: вот она, награда!

…На полу холодном —

Кто в тряпье, кто так -

Пять сирот голодных

Смотрят на очаг…

«Мама, не готово ль?

Дай похлебки! Дай!» -

«Всем вам будет вдоволь,

Хватит через край!..»

…Детям говорила:

«Вот бобы вскипят!»

А сама варила

Камни для ребят…

Голодные дети, так и не дождавшись ужина, засыпают, а несчастная мать, у которой нет даже куска хлеба, чтобы накормить сирот, плачет, глядя на них. Коста чувствовал, что ему становится все хуже и хуже, но, стараясь не показать этого людям, он продолжал слабеющим голосом:

К правде сверкающей

Смело шагайте!

Трусы, бездельники,

Не мешайте!

Он облизнул пересохшие губы и, оглядев своих слушателей, донял — больше говорить ни о чем не надо. Они поверили ему,

Сеня помог. Коста подняться, бережно довел до опушки, но к экипажу Коста подошел уже один.

— Ишь, умаялся барин, — сочувственно сказал извозчик, взглянув на его изможденное лицо. — Хроменький, а в горы полез. Ты б по равнинке, по равнинке…

— Да. все, батенька, на крутые дороги тянет, — усмехнувшись, ответил Коста.

11

Как ни старался он быть осторожным, но нюх у царских ищеек был превосходный. Возле дома Шредере то и дело стали появляться подозрительные одинокие фигуры. Они явно кого-то выслеживали. Нетрудно было догадаться, кого именно. И чтобы не «дразнить гусей», Коста решил перебраться в Пятигорск. К тому же тоска по Анне Цаликовой не оставляла его, хотя он и страшился этой встречи.

Ранним солнечным утром Коста отправился на извозчике на станцию Беслан, оттуда поездом в Минеральные Воды и затем — в Пятигорск.

В Пятигорске жить ему разрешено. Значит, можно не таиться и снова заняться делами.

Сейчас почти все его силы забирала работа над очерками «Неурядицы Северного Кавказа». Мысль о том, что политика царского правительства сеет вражду между горцами и русскими, особенно волновала его. До каких же пор это будет?

Коста чувствовал, что не должен молчать. Он будет писать, он будет делать все, чтобы его очерки читали не только на Кавказе, но и в России. Надо, чтобы и русская интеллигенция включилась в эту борьбу, — он не сомневался в ее поддержке.

На этот раз Коста поселился в небольшом каменном доме, в номерах Тупикова, неподалеку от Цаликовых. Окно выходило в тихий палисадник, ветки фруктовых деревьев заглядывали в комнату, круглая клумба пестрела цветами. Коста просыпался рано, в комнате было прохладно, и его чуть-чуть познабливало. Но он распахивал окно, и свежий утренний горный воздух, казалось, вливал новые силы. Коста садился к столу, где аккуратной стопкой лежали приготовленные листы бумаги, и погружался в работу. Это были его любимые часы, — никто не мог помешать, городок еще спал, и лишь ленивый перебрех собак да далекое петушиное кукареканье нарушали сонную утреннюю тишину.

«…на воспетом нашими знаменитыми поэтами, Пушкиным и Лермонтовым, Кавказе дело весьма далеко от того положения, которое в официальных донесениях обыкновенно резюмируется фразою: «все обстоит благополучно»… — написал он и задумался.

А имеет ли право он, осетин, называть Пушкина и Лермонтова «нашими» поэтами? Гнев против царских прислужников с новой силой охватил его. Ведь именно они и хотят лишить малые народы сокровищницы русской культуры! А кем был бы он, Коста, если б не раскрылась ему во всем своем богатстве — русская литература, русская музыка, русская живопись?

«…администрация Терской области… прилагала все старания, чтобы отнять у туземцев всякую возможность научиться чему-нибудь, видеть и непосредственно наблюдать русскую гражданственность и жизнь, а также деятельность культурных людей, слышать русскую речь, работать рука об руку с русским пионером, отдавать детей в русские школы…» — писал он, вкладывая в слова весь свой гнев, всю ненависть к чиновникам.

…По вечерам он нередко читал Цаликовым написанное, выслушивал их советы, поправки, с радостью замечал, как вспыхивают глаза Анны, когда что-то ему особенно удавалось, когда прочитанное производило наиболее сильное впечатление.

В последнее время у них с Анной установились ровные, дружеские отношения. Коста не возобновлял прежних разговоров, он был счастлив и тем, что чуть не каждый день видел Анну, разговаривал с нею. А она была приветлива, радовалась его визитам, старалась повкуснее накормить его, исполнить на рояле именно то, что он более всего любил.

Целебные ванны несколько подправили здоровье Коста, все реже болело бедро, рана почти зажила. И. какое-то подобие покоя поселилось в его душе…

В августе Коста отправил «Неурядицы Северного Кавказа» в Петербург и в ожидании ответа стал готовить к изданию сборник осетинских стихотворений… Многие пришлось переписать заново, другие поправить. «Ирон фандыр» — пусть этот сборник так и называется, как он давно решил. В переводе на русский — «Осетинская лира». Слова «Ироп фандыр» призваны напомнить читателям старинное нартское предание: принимая фандыр из рук его создателя Сырдона, нарты сказали: «Даже если всем нам суждена погибель, фандыр расскажет о нас».

Коста хотелось вложить в название своей книги веру в нравственные силы народа. Ведь главным героем ее была горская беднота. Арчита^[18] и посох, пояс из прутьев, рваная шуба… Бедняк осетин — не просто главный герой его книги. Это душа его поэзии.

Снова и снова перечитывая написанные за много лет стихи, он использовал в них богатейшие средства осетинского фольклора: образы, пословицы, поговорки, — но старался придать им новое, современное звучание. Впервые осетины прочтут на родном языке элегии, басни, баллады, эпиграммы и даже стихи для детей. Он понимал всю ответственность выступления с первой книгой и был к себе беспощадно требователен. Работал с наслаждением, — он давно уже не ощущал такого удовлетворения, потому что, общаясь с народом, понял, что книга его нужна, она поможет людям понять, где правда, где справедливость, кто их друг и кто враг.

Наезжавший в Пятигорск Гаппо Баев торопил Коста со сдачей рукописи. Коста понимал, что Баев играет в либерализм, гонится за популярностью, но в действительности гражданская поэзия чужда ему и недоступна. Однако переговоры с цензурным комитетом и дела с типографией Коста поручил именно Гаппо Баеву, зная, что человек он энергичный, пробивной, а главное — умеет ладить с начальством.

Казалось, в жизни Коста наступило просветление. Оставалось лишь устроиться на государственную службу, чтобы иметь хоть какой-то регулярный заработок.

В день своего рождения, 3 октября 1898 года, он записал в дневнике:

«Сегодня мне исполнилось 39 лет… Никаких изменений! Несмотря на полуторагодовую болезнь и на миллионы всевозможных неприятностей, я чувствую себя тем же, способным заключить в горячие объятия весь необъятный мир. И что удивительнее всего я влюблен, так же безумно, беззаветно, как 15–10 лет тому назад… 39-летний хромой и лысый бедняк-поденщик, поэт-художник…»

Однажды вечером Коста пришел к Цаликовым в особенно хорошем расположении духа.

— Что с вами, Константин Леванович? — спросила Анна.

Вместо ответа он протянул ей номер столичного журнала «Стрекоза».

— А ну, взгляните, — узнаете?

На обложке журнала была помещена карикатура под названием «Кавказское признание в любви».

Анна сразу узнала в изображенном Каханова и громко засмеялась.

Вооруженный до зубов, в кавказской черкеске, генерал был изображен лютым разбойником. Даже объясняясь в любви некоей красавице, он не пытался скрыть ни жестокости своей, ни кровожадности. Подпись над карикатурой гласила: «Палуби мэнэ, старого дурака, палуби мэнэ, старого ишака, ми для тэбэ весь Кавказ обворуем, всэх перережем, потому ми самый большой разбойник и мошенник считаемся».

— Ох, господи! Да кто же на это решился? — все еще смеясь, воскликнула Анна.

Не меньше дочери был удивлен и отец.

— Может, они подумали, что это просто веселая иллюстрация к официальной версии о разбойниках-горцах? — предположил Александр. — Ведь на каждом углу кричат об этом. Но Каханов? Генерал? Эк промахнулись!

Коста лукаво подмигнул ему.

— Небось и здесь, Коста Леванович, без тебя не обошлось? — начал догадываться Цаликов.

Анна с тревогой глянула на Коста.

— Мой лишь сюжет, — признался он. — А рисовал один петербургский художник, друг мой, не стану называть его имени.

— Ох, Коста Леванович! Не по душе вам, видно, спокойная жизнь, — с укором сказал отец Александр.

— Почему же? — живо возразил Коста. — Очень даже по душе! Только вот не посылает мне ее судьба!

— Судьба ли? — усмехнулся Цаликов.

— Характер человека — это и есть его судьба, — негромко сказала Анна,

Коста посмотрел на нее долгим взглядом.

В Петербурге над карикатурой посмеялись и забыли про нее. А на Кавказе, где Каханов пользовался мрачной известностью, она получила большой общественный резонанс. Злополучный номер был конфискован. Полиция занялась розыском автора. Снова над головой Коста нависли тучи.

Веселые в Осетии свадьбы! Веселые и шумные. Так повелось испокон веков. Свадебный пир, пляски и танцы продолжаются несколько дней. И что за беда, если порой веселье выплеснется из дома на улицу?

Но иначе думал генерал Каханов, читая донесение полицейского о свадебном пире, который длится вот уже третьи сутки. Тем более, что на этой свадьбе, в доме Дудиевых, в Верхнеосетинской слободке, на окраине Владикавказа, среди прочих песен гости пели все ту же запрещенную песню «Додой»!

— Причем тут «Додой»? — возмущался Каханов. — Додой — это горе, а на свадьбе радоваться положено. Направить к дому Дудиевых вооруженный отряд казаков! — распорядился генерал. — В случае беспорядков — принять меры.

И когда веселая компания с песнями и плясками высыпала на улицу, ее окружили казаки и полицейские. Разгоряченные вином и весельем, горцы не сразу поняли, что произошло. А поняв, возмутились. В полицейских полетели камни. Раздались выстрелы, полилась кровь, но горцы не сдавались.

— Бежим! — завопил помощник пристава и первым обратился в бегство.

«Вооруженное сопротивление осетин властям!», «Буйство, неповиновение и сопротивление военным и полицейским чинам при исполнении служебных обязанностей» — вот какими заголовками несколько дней подряд пестрели страницы кавказских газет. «Новое доказательство того, что горцы по натуре своей преступники», — ликовали шовинисты.

«Зачинщики» драки были арестованы. И, как на беду, среди них оказался… Коста Хетагуров. Нет, совсем другой Коста Хетагуров — тезка и однофамилец. Но стоит ли уточнять? — решил Каханов.

«У дурных вестей — быстрые ноги» — так говорит народ. По всему краю с молниеносной быстротой разлетелся слух о том, что бунтарь и поэт Коста Хетагуров участвовал в вооруженном сопротивлении властям.

Генерал Каханов припомнил закон, изданный императором Александром III и предписывающий впредь до искоренения разбойничества в Кавказском крае и Ставропольской губернии, дела передавать на рассмотрение военного суда для осуждения виновных по закону военного времени…

Дело принимало серьезный оборот.

Слухи о том, что в «бунте» участвовал поэт Хетагуров, докатились и до него самого. И он понял: снова беда стучится в двери, а поняв, немедленно выехал в Тифлис, чтобы там разобраться в случившемся.

В штабе главнокомандующего Хетагурову удалось узнать, что ему грозит новая ссылка — на этот раз в Пензенскую губернию. Впрочем, вопрос пока еще решается, и не где-нибудь, а в самом Петербурге.

Действовать надо было немедленно. И Коста поехал в Петербург.

12

«Елене Александровне

Цаликовой 9 марта 1899 г.

С. -Петербург

Как я ни старался, добрейшая Елена Александровна, уберечь свой кошелек от влияния петербургского климата, но мне это не удалось, — в первую же неделю он зачах и отощал. Ввиду этого с очень большим конфузом прибегаю к Вашему великодушию и слезно молю Вас выслать мне «добавочных» хоть 50 руб… По делу моему до сих пор не выяснилось ничего; очень вероятно только, что мне устроят с Голицыным свидание на почве, чуждой чопорной официальности… Стараются, конечно, женщины во главе с одной очень влиятельной фрейлиной. Повезли меня к ней на дом, познакомили, и я, грациозно усевшись в ее будуаре, на позолоченное кресло, делая ей глазки, поведал ей с восточным красноречием всю свою печальную повесть… Ахам, охам, закатываниям глаз, нервным движениям рук, ног, плеч и т. д. не было конца… Я был в восторге от впечатления, произведенного моим рассказом, и уже заранее торжествовал победу над Кахановым… На другой день я отвез ей копии сенатских указов. Вчера она была у Голицына, но не застала его. Голицын, узнав, что в его отсутствие была у него моя патронесса, немедленно командирован к ней своего чиновника особых поручений кн. Куракина. Последнему она и выложила все, рекомендуя меня как своего старого знакомого, известного ей за самого скромного и благонамеренного еще со времени бытности моей в академии. Куракин, хорошо и сам знакомый, как оказывается, с моей кахановщиной, сегодня должен был обо всем доложить его сиятельству. Сейчас уже половина 5-го вечера, но мне пока ничего не сообщили о результатах доклада Куракина. Другие разведки идут в Министерстве внутренних дел… О них совсем еще ничего не могу сказать. Познакомился я с редактором «Петербургских ведомостей» кн. Ухтомским — милейший господин, прост, умен, молод, красив, брюнет и, кажется, холостой. Очень извинялся и уверил меня, что статья моя уже в типографии и что на днях мне пришлют корректуру. Просит сотрудничать всегда… Итак, до скорого свиданья! Передайте же всем не забывшим о моем существовании мой душевный привет с глубоким реверансом…»

«Юлиане Александровне

Цаликовой 13 марта 1899 г.

С. -Петербург

«Фини ля комеди! — как говорят французы,

Фини! — приходится и мне теперь сказать,

Хоть и не следует в устах кавказской музы

Французские слова в речь русскую мешать…

Финн ля комеди… да, финн! Черт знает что! — Пенза! Хоть бы Тула или Калуга, — все бы веселее, — пел бы себе: «Тула — родина моя»! а то Пенза! — фи!.. Да, фини!! Кн. Голицын не пожелал даже видеть меня, — не принял…

Сегодня он через своего чиновника особых поручений кн. Куракина (все ведь князья!) объявил моей патронессе-фрейлине, что он теперь ничего не может сделать… Вопрос, говорят, решен в совете (при главноначальствующем), и он не имеет права отменять постановления совета, и сам он здесь ни при чем… «За что же его, за что?» — О!!! Очень много, очень много доводов и неопровержимых доказательств его агитации против правительства и администрации… О, очень много!..» — с пафосом заявил кн. Куракин на вопрос моей патронессы. — «Какие же, какие доказательства?» — О-о-о!!! Очень много!!. Ему никак невозможно помочь… Постановления совета главноначальствующий может и утвердить, и изменить, и отменить. Он просто, чтобы отвязаться от Каханова, подмахнул свою подпись на протоколе совета и теперь, конечно, ему уже неудобно взять ее назад. Формальность соблюдена вполне, так что и обжаловать их решение некуда. Когда я упомянул о прошении на высочайшее имя, то сама фрейлина заявила решительно, что прошение все равно не дойдет до него и на него ответят отказом без его ведома… В Сенат… опять в Сенат?.. Но, кажется, состоявшееся в таком порядке постановление главноначальствующего не подлежит никакой кассации.

Спросим юристов, послушаем, что скажут, а пока я все-таки твердо верю, что «если бог не выдаст, — свинья не съест»…

«Анне Александровне Цаликовой

28 марта 1899 г.

Прощай, Пенза… Но… начнем по порядку. После отказа Голицына принять меня я побывал у сенатора Кони. Он очень горячо принял к сердцу мое положение, но с прискорбием объявил, что теперь уже ничего нельзя поделать. Что такого рода действия Голицына можно было обжаловать еще до прошлого года, а теперь ему предоставлено на это полное бесконтрольное право… — Да ведь это насилие, — я за собой не знаю никакой вины… — «Ничего не поделаешь… Теперь весь мир держится на этом… Надо примириться», — успокаивал меня Кони… Значит… — «Да! — решительно заявил г. Кони — конец, Finis!..» Я крепко пожал ему руку и, «главу опустивши на грудь», гамлетовской поступью удалился из сенаторской приемной… «Быть иль не быть?» Га! Конечно, — быть! — решил я, выходя из широко раскрытого передо мной величественным швейцаром подъезда на «улицу роскоши, моды, офицеров, лореток и бар, где с полугосударства доходы поглощает заморский товар». Невский, как «Терек в теснине Дарьяла», в это время особенно сильно клокотал своими огромными волнами многотысячной толпы движущихся во всевозможных направлениях и всевозможными способами и быстротой живых существ… «Быть иль не быть?»

Конечно — быть! Ведь вот эти тысячи суетливо, болезненно озабоченно снующих людей предпочитают же оптимистическое «быть» пессимистическому «не быть». Что же я-то за исключение такое! Конечно, — «быть»!.. Попробую, — рассуждал я сам с перчаткой, гуляя по Невскому, — добиться хоть того, чтобы мне место жительства назначили в южной полосе. Решение этого вопроса зависит, говорит, от министра внутренних дел. Бывший кутаисский губернатор генерал-лейтенант Томич состоит членом совета при Министерстве внутренних дел. У него был инженер Гиоев, — он знаком с ним давно, — и рассказал ему о моем деле. Пользуясь этим обстоятельством, я и заявился к нему «по рекомендации инженера Гиоева».

Генерал меня принял очень любезно. Посокрушался и так же, как Кони, объяснил, что обжаловать дело уже никуда нельзя. Что же касается до назначения места жительства, то об этом можно хлопотать перед министром внутренних дел. «Не надо терять времени. Доставайте скорей медицинское свидетельство и пишите прошение… Я с своей стороны сделаю все, что в силах»… В тот же день из Александровской больницы я получил медицинское свидетельство. Тем временем Андукапар вел переговоры с своим клиентом, членом Государственного совета Мансуровым. Он обещал, что «завтра же после заседания совета, где будут рассматриваться проекты Голицына, он непременно поговорит с ним и о результатах сообщит немедленно»… И действительно, он через день вызвал к себе письмом Андукапара и передал ему приблизительно следующее: «На что уж я старался поддерживать ею в совете, как только я произнес фамилию вашего брата, он раскричался на меня, как на школьника… «Постойте, постойте! — говорю, — чего вы кричите на меня, — ведь вы еще не знаете, что я хочу сказать… — «Я не могу его принять, — кипятился князь, — я никого не принимаю… Я с женой помещаюсь всего в двух комнатах — где мне его принять». — И не надо, не надо принимать его!.. Я вам хочу только сказать, что он человек больной, ему нельзя жить в северных губерниях… ему нужен южный климат… — «Да по мне, пусть он живет хоть в Крыму, только не на Кавказе!.. Пусть он подаст мне докладную записку, я с нею снесусь с министром внутренних дел…»» При этом Мансуров сам изъявил согласие передать мою докладную записку лично Голицыну. На другой же день докладная записка и. д. помощника делопроизводителя Управления Кавказских Минеральных Вод с приложением медицинского свидетельства была вручена Мансурову, а тем — Голицыну. В четверг 25 марта появилось в «С. -Петербургских ведомостях» начало моей статьи. Вот, думаю, Голицын прочитает, так покажет мне такую Ялту где-нибудь в Архангельской губернии, «откуда хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь»… Но не тут-то было! Вчера вечером мне принесли пакет с бумагой, копию с которой я и поместил на первой странице настоящего моего донесения.

Гиоев между тем успел нам телеграфировать из Тифлиса, что меня ссылают в Курскую губернию, и затем в полученном от него письме говорит, что ему Абрамов передал, что «Коста очень повредило его присутствие на беспорядках и сопротивлении осетин, кажется, нарцев, полиции и войскам во Владикавказе, в декабре». Понимаете?! «Сопротивление осетин полиции и войскам… в декабре…»

Подлог! Самый невероятный, самый подлый подлог!..

Каханов воспользовался совпадением моего имени с именем моего сородича и представил полицейский протокол в совет главноначальствующего как доказательство моей преступной, развращающей деятельности…

…Пробуду я здесь теперь уже недолго, хотя к таким своим заявлениям и сам я отношусь не с особенным доверием, но меня, кажется, теперь ничего не задерживает… Хотелось бы мне только, чтобы статья моя была напечатана при мне, под моим контролем, а то я немножко поделикатничал с газетчиками, и они мне некоторые места напечатанной части статьи так извратили, что собираюсь писать для восстановления их смысла «письмо в редакцию»…

…Не знаю, как назвать, не знаю, что такое, но ясно чувствую, при взгляде на тебя, что что-то высшее, безмерно дорогое, теряю навсегда с моим изгнаньем я… Все стихотворение Вы прочитаете в посмертном издании полного собрания сочинений Вашего непутевого Коста.

Привет и низкий поклон всем»

«Александру Цаликову

8 мая 1899 г.

Сегодня я был у кн. Ухтомского, редактора «Петербургских ведомостей». Он встретил меня чуть не с распростертыми объятиями. «Ну, — говорит, — наделали же мы своей статьей…^[19] Читается нарасхват… только и разговоров… Куропаткин прислал ко мне своего адъютанта… Министр, говорит, страшно возмущен… надо, говорит, положить конец этим безобразиям… Такой порядок вещей не может продолжаться… В это же лето пошлем целую комиссию подробно исследовать все, что происходит в Терской области… Если хоть сотая доля того, что передается в «Петербургских ведомостях», правда, то и тогда это выше всякого вероятия… Просит дать ему несколько номеров… Я дал. Окончание статьи вошло в завтрашний номер и если не случится что-нибудь экстраординарное, вроде пожара, то оно появится завтра…»

13

Кажется, Каханов сделал все, чтобы избавить Кавказ от этого бунтаря! Сослал Хетагурова на пять лет и был уверен, что тот погибнет в ссылке. Так нет же, гонения лишь закалили поэта. Окреп его голос, выросла слава в народе. Послал полковника Хоранова на станцию Дарг-Кох, чтобы убить Хетагурова, но этот дурак…

Генерал в ярости сжал кулаки.

Кто, как не он, Каханов, представил наместнику кавказскому, князю Голицыну, компрометирующие материалы на Хетагурова? Наконец, он состряпал историю о том, что Коста Хетагуров поднял во Владикавказе восстание против военных властей и полиции. Он скрепил эту историю протоколами, свидетельскими показаниями, актами и прочими «документами».

А Голыцын и этому не придал должного значения. Медлил, выжидал чего-то.

И вот дождался!

В газете «Петербургские ведомости» Коста Хетагуров напечатал ряд очерков «Неурядицы Северного Кавказа». Теперь наместника Кавказа, князя Голицына, и его, генерала Каханова, вызывают в столицу, к министру внутренних дел, давать объяснения.

Узнав о вызове, Каханов не находил себе места. Что будет с ним после проклятых «Неурядиц»? Голицын — он князь, наместник всего Кавказа, человек, близкий ко двору, к самому государю. Говорят, его даже министры побаиваются. А кто такой он, Каханов? Генерал, служака…

«Ну, ничего, не с пустыми руками явимся мы в Петербург. Мы еще тебе покажем, окаянный бунтарь!» — погрозил Каханов невидимому, но всегда ненавистному врагу.

В папке, среди множества бумаг, подготовленных Кахановым для министра внутренних дел, лежала еще и такая:

«Начальник Терской области вошел с ходатайством о высылке Константина Хетагурова в отдаленную от вверенной ему области местность, во избежание преступных между осетинами событий и для успокоения умов местного населения, так как Хетагуров, проживая в г. Ставрополе, часто посещает осетин Владикавказского округа и распространяет между ними нежелательные слухи о бессилии местной административной власти, подстрекая их к неповиновению, равно как рассылает вырезки из газет, заключающие в себе пасквили на начальствующих и духовных лиц, а также на преданных правительству осетин, и разные корреспонденции о мнимом угнетении осетин, автором которых преимущественно является он сам или руководимые им лица…

Окружной штаб, имея в виду, что дальнейшее пребывание Константина Хетагурова в пределах Кавказского края и частые посещения им Терской области могут повлечь за собой нежелательные волнения и беспорядки среди населения, полагал бы удовлетворить настоящее ходатайство генерал-лейтенанта Каханова и выслать означенного туземца в одну из внутренних губерний империи сроком на пять лет…»

«Не откажет министр внутренних дел князю Голицыну», — со злорадством думал Каханов.

И правда — не отказал. Хетагурова сослали на пять лет, заменив Пензу Херсоном.

Но спасло ли это Каханова?..

Я смерти не боюсь, — холодный мрак могилы

Давно манит меня безвестностью своей,

Но жизнью дорожу, пока хоть капля силы

Отыщется во мне для родины моей.

Коста

Часть шестая

1

Беда всегда приходит не вовремя. Ссылка в Херсон разрушила все личные надежды Коста. Казалось, только-только начала налаживаться его жизнь. Отношения с Анной — он чувствовал это — медленно продвигались к долгожданной развязке: сила привычки — великая сила. Коста видел, как с каждым днем Анна все больше радовалась его приходу, как росло ее доверие к нему, какой ласковой и откровенной она постепенно становилась. И он был счастлив… Но вот — новая разлука.

Поначалу Анна писала ему довольно часто, а вот уже месяц, как писем от нее не было. От Юлианы Александровны Коста узнал, что лето Анна проводит в Новом Афоне, что ей там весело, она довольна и счастлива.

А вот ему совсем не весело. Он даже работать не в состоянии. Начал писать поэму «Плачущая скала», но иной день, просидев за письменным столом несколько часов, ни строчки не мог написать. Этого с ним никогда не бывало.

Тревожила Коста и судьба его первой книги осетинских стихов — ведь теперь он не сможет следить за изданием, править корректуры… Гаппо Баев в случае осложнений быстро отступится — ему своя шкура дороже. А осложнений не миновать — цензура непременно набросится.

Отчаяние и бессильная ярость охватывали Коста при мысли обо всем этом.

Мерзкий городишко Херсон! Не дворы — помойки. Вонь повсюду и грязь, жирные зеленые мухи… И над всем этим — жара, тяжелая, плывущая над городом с рассвета до позднего вечера, и даже ночи душные, кажется, звезды и те источают жар.

А тут еще, хочешь не хочешь, каждый день надо являться в полицию, докладывать, что ты жив, здоров и не сбежал от всевидящего жандармского ока.

А как бы хорошо сбежать!

Коста мечтательно потянулся на своей узкой железной кровати. Куда сбежишь? Как сбежишь, если денег и на еду-то едва хватает. Государство ему, как ссыльному, щедро отпускает семь с половиной копеек в день. Не богато. А подработать здесь нечем. Коста пытался хоть корректором устроиться, но проработал день и понял — не выдержит: дежурить ежедневно с четырех дня до трех ночи — это теперь не по его здоровью.

Да, здоровьем Коста похвастаться не мог. Рана так окончательно и не заявила, бедро время от времени распухало и гноилось. Лекарства помогали плохо.

Опять иконы мазать? Но херсонские попы скупы. За ту работу, что в Ставрополе платили по пятьдесят рублей, здесь и двенадцати не выторгуешь — пробовал.

Вот уже три месяца мается Коста в Херсоне, а жизнь все не налаживается, даже знакомств не завел. Может, к осени съедется народ, удравший на летние месяцы от херсонского зноя? Тогда надо будет попытаться найти уроки рисования, связаться с газетой…

А пока — тоска… «Пойти, что ли, на Днепр, искупаться?» — подумал Коста, но тут же представил себе, что надо тащиться через весь город, по раскаленным тротуарам, глотая горячую пыль и обливаясь потом. Нет уж, лучше остаться дома. Может, хоть несколько строк удастся написать?

Он сел к столу.

— Костя? — раздался со двора до странности знакомый голос.

Коста отдернул занавеску. Под самым окном стоял коренастый моряк в белом кителе и белой фуражке.

— Иван Ильич?! Ты? — изумленно воскликнул Коста. — Какими судьбами? Заходи, заходи, дорогой мой!

— От Рослякова узнал твой адрес и решил навестить, — на пороге обнимая Коста, говорил Синеоков. — Как здоровье-то? Похудел. Бледный. Прямо как в Питере, когда в порту у меня грузил…

— Нет, дорогой, хуже, — грустно возразил Коста. — Тогда молод был, в молодости все легче. А сейчас, чувствую, уходят силы…

— Сил, брат, у тебя хватит еще! — Синеоков переложил бумаги со стула на кровать и сел, широко расставив ноги. — Молодец! Я все твои статьи читаю. Кто на погибельный остров Чечень людям глаза открыл? Ты… Вечная тебе за это благодарность. А «Неурядицы Северного Кавказа»? Вот, гляди, с собой вожу! — Он вынул из кармана пачку газетных вырезок. — Ребятам нашим читать даю, неграмотным сам читаю. Зажигательно действуют! Снова, друг мой, занимается пламя по матушке Руси. И твоя спичка не последняя, — усмехнулся он.

— Занимается, думаешь? — переспросил Коста.

— А как же! В двадцатый век вступаем. Работы Владимира Ильина читаешь? Далеко вперед глядит.

— Да, прочел я недавно «Развитие капитализма в России». Знаешь, что меня прежде всего поразило? Какая образованность! В книге упоминается и цитируется несколько сот различных исследований, обзоров, статей. Работа проделана огромная. Особенно запомнилось мне одно место, может потому, что похожее ощущение осталось у меня от последнего пребывания на родине… Помнишь, Ильин пишет, что капиталистическое развитие в России не может не быть медленным, потому что ни в одной капиталистической стране не уцелели в таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, что производители безмерно страдают и от капитализма и от недостаточного развития капитализма. Удивительно точно! Наверное, ты прав, Иван Ильич, — занимается. В книге Владимира Ильина явственно ощутил назревание буржуазно-демократической революции. — Коста задумался. — Может, еще придется мне посидеть в осетинской палате депутатов, на самой крайней левой скамье? А? — вдруг шутливо спросил он у Синеокова и улыбнулся.

Под окнами кто-то прошел, и Коста быстро спросил, чтобы перевести разговор в иное русло:

— А Леля как?

— Недавно через надежного человека письмо от нее получил. Она в Питере побывала, пишет, что именно там наши главные силы зреют. Да и Кавказ тоже просыпается. Бакинские промыслы зашевелились — могучая сила! В Тифлисе железнодорожники объединяются…

— А я вот сижу здесь, на жандармском приколе. Каждый день в полицию, как на службу, являюсь, — с горечью сказал Коста. — И это в такое горячее время!

— Ты, Костя, не волнуйся. Ты свое дело все равно делаешь. А ссылка — дело временное. Твои стихи да песни, статьи да очерки еще как работают, — города нет на Кавказе, где бы их не знали. В рабочих кружках изучаем. А «Неурядицы Северного Кавказа» такого в Питере наделали!.. Э, да ты и сам все это знаешь…

Смущенный его словами, Коста снова спросил:

— А она где, Леля твоя?

— Леля, брат, не моя уже… Мамашей стала. Внук у меня народился. Илюшка. По деду, значит, нарекли. Они с мужем в Новгородской глуши обосновались. Он — врачом, она у него в подручных, фельдшерицей. Ну и наше с тобой дело не забывает…

Он помолчал, оглядывая более чем скромное хетагуровское жилище.

— Ладно! — встал Коста. — Соловья баснями не кормят. Погоди, я ребят в лавчонку пошлю.

— Нет, нет, Костя! — остановил его Иван Ильич. — Я ведь по делу. Времени мало. Собирайся-ка, поедем со мной в Очаков. Тебе отдохнуть надо, морским воздухом подышать.

— Уж не обзавелся ли ты виллой на побережье? — улыбнулся Коста.

— Виллы пока нет, но пароходишко торговый имеется, — не мой, верно, купецкий, да нам без разницы. Я теперь капитаном в торговом флоте. Срок отбыл, но в Питер пока не пускают. Холодно, мол, там, о здоровье моем пекутся. Вот и пристроился. Ну да мы с тобой работенку везде найдем, — Синеоков хитро подмигнул. В общем, бросай свои кисти, бумаги, поваляйся на песке, покупайся, побездельничай, — глядишь, и тоска отступит. Ты собирайся. На закате я тебя в порту ждать буду.

— А полиция?

— Ну, брат, столько лет с полицией знакомство водишь, — неужели не договоришься? Пообещай полицмейстеру портрет с него написать. Это они страсть как любят. Тем более, ты же из пределов губернии не уезжаешь, а полиция — она и в Очакове такая же, будешь являться.

3

Голубым было все — и убегающая в бесконечность лента реки, и плоские берега, и небо, и сама луна, летящая где-то высоко-высоко, за голубыми облаками.

Дышалось легко, мягкий ветер овевал лица.

Друзья стояли на капитанском мостике, глядя, как пенится, бежит за пароходом белый кружевной след.

— Неужели так и нет надежды на твое освобождение? — спросил Иван Ильич.

Коста пожал плечами.

— Друзья пишут, что обнаружили в моем деле грубейший подлог, — неохотно заговорил, он. — Направили в Петербург жалобу. А сколько временя ее рассматривать будут — кто знает? Прошлый раз шесть лет разбирали, уж и срок ссылки кончился. Расскажи лучше, как там подопечные наши поживают, Борис и Мурат?

— Мурата я давно не видел, говорят, на родину подался, невеста там у него.

— Как же! Это же Замирка наша, из Нара, вроде сестренка она мне, — сказал Коста. — Были бы хоть они счастливы, — добавил он печально.

— А Борис?.. Борис — настоящий рабочий. У Рослякова он. Тот на него не нахвалится. И товарищи тоже уважают. Он с ними так разговаривает — послушал бы! Умница. И читает много. В Осетию вернется — хорошим бродильным грибком станет, — засмеялся Синеоков. — Школу пролетарской солидарности от самых азов прошел, это, брат, не шутка!

Они помолчали, слушая переплеск днепровской воды за кормой.

— Хорошо, что ты меня из этого пекла вывез, — сказал Коста. — А то, признаться, я уже унывать стал.

— Уныние борцам по уставу не положено! — пошутил Синеоков.

Вот уже несколько месяцев, как Каханов вернулся домой, а указа его императорского величества о снятии генерала с должности начальника Терской области нет как нет. Нет как нет! И, верно, уже не будет…

«Неужели в Петербурге обо мне забыли, и все теперь обойдется? Дай-то бог, дай бог!»

Каханов самодовольно потер руки.

Этот негодяй Хетагуров, видите ли, обвинил его в фальсификации и противозаконных действиях. А «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали его подлый донос. Но, видно, в Петербурге люди умные, поняли цену писаниям этого бунтаря и крамольника. Вот и замяли дело.

Да и о чем, собственно, говорить? Все тихо, спокойно по всей области, люди аккуратно посещают церкви и мечети, суды вершат дела, прокуроры обвиняют, жандармы, полиция и солдаты исправно несут службу. Что еще требуется от начальника области? Правда, эти проклятые бунты… Но ведь вся Россия бунтует, и Терская область не может быть исключением. Таков век!

«Нет, Хетагуров, не удалось тебе свалить меня, — со злорадством подумал Каханов, — ты еще узнаешь, кто таков начальник Терской области…»

Генерал с ненавистью и опаской поглядел на стол, где лежали типографские оттиски книги «Ирон фандыр». Он позвонил. В кабинет бесшумно влетел Ахтанаго Кубатиев.

— Баев здесь?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Проси!

Но Баев, не дожидаясь приглашения, уже входил в кабинет мелкими шажками, направляясь к столу, чтобы на правах старого приятеля пожать Каханову руку, осведомиться о здоровье.

Однако генерал остановил его надменным взглядом.

— Ваша работа, господин присяжный поверенный? — спросил он, даже не поздоровавшись и указывая белым пальцем на стол.

— Что вы, Семен Васильевич? Это же Хетагурова стихи…

— Вот именно! Стихи бунтаря, ссыльного, человека, посягающего на устои монархии! И вы их издаете? — в бешенстве крикнул Каханов.

— Да уж, стишки… — хихикнул Ахтанаго. — Так и разит от них потом да кислятиной.

— Простите, генерал, — распрямляя плечи, заговорил Баев, стараясь придать своей коротконогой фигурке внушительный вид, — Все крамольные стихи убраны мною из книги вместе с Джиоевым…

— Кто такой этот Джиоев?

— Священник. Преподаватель Ереванской гимназии.

— Но хозяин Терской области, кажется, я?!

— Безусловно! — поклонился Баев. — Однако господина Джиоева уполномочил Кавказский цензурный комитет…

— Просвещение дикарей!.. — взбесился Каханов. — Приказываю немедленно сжечь все оттиски! Эта книга возмутительного, противоправительственного содержания!

— Но книга — частная собственность, — попытался стать на юридическую позицию Баев. — Издатель потратился. Книга разрешена цензурным комитетом. Я вынужден буду…

— А я запрещаю! — прервал генерал. — Я запрещаю эту книгу! Можете жаловаться куда угодно и сколько угодно!

Генерал встал и вышел из-за стола, коротко бросив Ахтанаго:

— Исполняйте приказание!

— Есть!

— Ваше превосходительство, срочная телеграмма! — раздался в дверях голос старшего помощника, генерал-майора Коцебу-Пилар фон Пильхау. Окинув презрительным взглядом и Ахтанаго и Баева, Коцебу чеканным шагом подошел к Каханову и протянул депешу.

Каханов торопливо вскрыл ее и вновь опустился в кресло.

«Владикавказ, начальнику Терской области генерал-лейтенанту Каханову. Приказом военного министра вы назначены командиром Первого туркестанского корпуса. Временное исполнение обязанностей начальника области возлагается на генерал-майора Коцебу-Пилар фон Пильхау. Срочно предлагается…»

Да, дождался генерал высочайшего указа!..

4

Вот этого-то он и боялся!

Коста с трудом сдерживал готовые сорваться проклятия в адрес Гаппо Баева. Как ждал он этой книги! И вот она лежит перед ним, тоненькая книжка, с давно продуманным названием «Ирон фандыр». Казалось бы, радоваться нужно — наконец-то земляки смогут читать его стихи. Но разве эти стихи писал Коста своим сердцем? Равнодушная и беспощадная рука редактора, то есть самого Гаппо Баева, прошлась по каждой строфе, У него, у Баева, видите ли, иные понятия о силлабике осетинского стиха… Он не допускает перебоев ритма, столь необходимых для живой, разговорной интонации стихотворения, его коробят бытовые слова и народные предметы обихода, одежды, придававшие стихам Коста жизненную достоверность. И Гаппо самовольно заменил их словами выспренними, ничего не говорящими сердцу простых людей. Да как он посмел?!.

Но мало этого! Гаппо послушно пошел на поводу у цензуры и не сумел ничего отстоять. «Кому нужна книжка в таком виде?» — в отчаянии подумал Коста и с досадой швырнул «Ирон фандыр» на стол. Что делать? И Гаппо еще, вместе с отцом Джиоевым, смеет писать Хетагурову о том, с каким, видите ли, трудом удалось добиться разрешения на выпуск книги в свет. Да стоило ли добиваться? Впервые в жизни Коста был солидарен с генералом Кахановым — будь его, Хетагурова, воля, он бы тоже не выпустил «Ирон фандыр». По иным, конечно, причинам…

Прихрамывая сильнее обычного, он шагал по комнате из угла в угол, забыв про боль в бедре, с утра не дававшую ему покоя.

Сейчас он напишет письмо Баеву и выскажет в нем все, что думает о нем. «А какой толк? — с досадой прервал себя Коста. — Книга вышла, продается, и теперь иди доказывай, что она была совсем иной. А всё эта проклятая ссылка!.. Зачем я здесь? Что я из себя представляю? Если я преступник, почему меня не предают суду? А если нет, то за что такое насилие, такое поношение прав человеческих? Ведь поступок Баева преступный, подлежит и юридической и нравственной ответственности. Как объяснить ему это? Как написать со всей резкостью?»

Сколько раз просил Коста прислать последнюю корректуру рукописи! Не прислали. И теперь он, никогда еще ни копейки не получивший за свои стихи, писавший их лишь потому, что не в силах бывал сдержать в наболевшем сердце гнев и горе своего народа, — он представал теперь перед читателем как торгаш, «запродавший» свои стишки издателю. Люди знают его поэзию, поют его песни, — что же они подумают об этом сборнике?

Коста подошел к столу, резким движением отодвинул стул, намереваясь немедленно приняться за письмо к Баеву, но вдруг резкая боль пронизала все его тело и он потерял сознание.

Очнулся Коста на кровати. Незнакомое женское лицо склонилось над ним.

— Очнулся, — негромко произнесла женщина и поднесла к его губам чашку с какой-то кисленькой и прохладной микстурой.

— Вот и прекрасно.

Это был уже мужской голос, незнакомый. С трудом открыв глаза, Коста увидел где-то в углу, словно в пелене белого тумана, врача.

— В больницу бы его следовало, и немедленно, — негромко говорил врач квартирному хозяину, в испуге топтавшемуся у двери. — Да там очередь и грязь такая, что я, право, не решаюсь. Но операция необходима, и безотлагательно, иначе может начаться общее заражение. — И он коротко бросил сестре: — Готовьте инструмент!

Коста застонал, заворочался, но сладкий запах йодоформа ударил ему в нос, и он снова впал в забытье.

— Ну вот, дражайший, и все! — облегченно вздохнул врач, подходя к умывальнику и наблюдая, как сестра ловкими движениями забинтовывает рану.

Коста смотрел на врача отсутствующим взглядом, он все еще плохо понимал, что происходит.

— Что же вы так запустили рану-то? — строго спросил врач. — Несколько часов промедления — и я уже не мог бы вас спасти.

Коста промолчал. Не мог же он объяснить врачу, что каждый визит к врачу — это деньги. А денег у него нет.

5

Трудно, конечно, заниматься полезной деятельностью, когда утро начинается с визита в полицию и затем тебя весь день не покидает ощущение, что ты окунулся во что-то липкое и грязное.

И все-таки он внимательно следил за всем, что происходило в мире. Приятели-газетчики бесплатно присылали Коста множество газет — и «Северный Кавказ», и «Санкт-Петербургские ведомости», и «Казбек». Каждый день мальчишка-почтальон приносил ему тяжелую пачку и почтительно говорил:

— Все вам, Константин Леванович! Еле дотащил…

Коста внимательно прочитывал газеты, на какое-то время забывал, что он ссыльный. Казалось, вместе с заголовками статей и лаконичными текстами телеграмм в комнату доносилось биение пульса всей земли.

Он писал письма друзьям и в них делился своими мыслями и переживаниями. Так, во время англо-бурской войны Коста послал племяннику Цаликовых, четырнадцатилетнему мальчику Вите коротенькое стихотворение, в котором выразил свои симпатии к бурам и с презрением отозвался о завоевателях-англичанах:

Пусть бритта — жадного удава —

Бур искрошит за свой Трансвааль, —

Непобедимым бурам слава!

Ура! — А бритта нам не жаль.

Но вообще-то стихи вот уже несколько месяцев решительно не писались. О газетных статьях и думать не приходилось — за каждым шагом Хетагурова строжайше наблюдали. Но жить — значит действовать, иного Коста не мыслил. Значит, надо было искать какие-то пути быть полезным людям.

Пришла зима. Гнилая южная зима. Промозглая сырость пронизывала город. Моросил мелкий дождь, небо стало серым и хмурым. «Вроде питерской погоды», — думал Коста, поглядывая за окно.

Коста всегда придавал большое значение театру. В условиях, когда трудно издать книгу, когда народ в основном неграмотный, театр способен очень многое сказать. Еще десять лет назад Коста написал пьесу «Дуня». Сюжет ее прост. Девушка из богатой купеческой семьи, стремясь к самостоятельности, уходит из родительского дома, уезжает в Петербург и поступает работать горничной. Пьеса была написана под явным влиянием Чернышевского, звала к женскому равноправию, осуждала мещанскую тупость. Ничего крамольного она в себе не заключала — множество подобных пьес и рассказов появлялось в те времена на сценах театров и страницах газет. Однако имя автора насторожило цензурный комитет и долгие годы многочисленные просьбы Коста о разрешении пьесы к постановке отклонялись. Но в этом году один из приятелей Хетагурова, некто Лыщинский, переименовал пьесу в «Фантазию» и представил в комитет как свою собственную.

Пьеса была безоговорочно разрешена.

Коста давно мечтал не только увидеть «Дуню» на сцене, но самостоятельно поставить ее и даже сыграть в ней роль купца Лаптева, отца Дуни. Еще в Пятигорске приступил он к репетициям в любительском кружке, но неожиданная ссылка прервала работу. И вдруг, кажется, здесь, в Херсоне постановку удастся осуществить.

Антрепренером Херсонского театра в сезоне 1899–1900 годов был незаурядный деятель провинциального театра Каширин. Познакомившись с поста, он немедленно пригласил его декоратором. А узнав, что Хетагуров не только поэт, публицист и художник, но еще и драматург, Каширин прочел «Дуню», пришел в восторг и решил поставить ее в бенефис своей жены.

Вообще за последние месяцы жизнь Коста в Херсоне сильно изменилась к лучшему, и если бы не жестокая тоска по родным местам и дорогим людям, ее можно бы считать вполне сносной.

Однажды, когда Коста еще лежал больной, после операции, к нему зашел Кригер, знакомый по Ставрополю, и рассказал, что в Херсоне, у богатого адвоката Тимчинского живет в качестве домашнего учителя его младший брат, которого он и приехал проведать. Брат мечтает познакомиться с Коста и быть ему полезным всем, чем только сумеет.

Знакомство с Кригером-младшим помогло Коста войти в круг херсонской интеллигенции. Он стал давать уроки рисования сыну адвоката Тимчинского — Вите, за что ежедневно имел прекрасный обед. Ксендз католической церкви предложил Хетагурову большой заказ — роспись иконостаса. Жена нотариуса просила сделать для каждого члена семьи икону его святого. Завязались новые знакомства, появился заработок, а с ним и новая квартира, куда более удобная, чем все предыдущие: добродушная чистоплотная хозяйка, хозяин — учитель танцев, тихий, безобидный человек.

Нужда отступила, здоровье, казалось, тоже налаживалось. После операции воспаление прекратилось, боли не так донимали.

«Благополучное существование!» — порою с усмешкой думал он. Так живут в России миллионы людей и не чувствуют себя несчастными. Спят, едят, трудятся в меру сил, ходят в гости, в театр, спорят о политике, об изящных искусствах. Ссорятся, мирятся, радуются, страдают. Чем, собственно, жизнь в Херсоне хуже жизни в Ставрополе или Пятигорске?

Но как ни старался он гипнотизировать себя, тоска по родине с каждым днем становилась все нестерпимее.

Осенью Хетагурову сообщили из Петербурга, что срок ссылки сокращен с пяти до трех лет. Но ведь не прошло и года, и, стало быть, жить еще ему здесь и жить. Какая тоска! И он слал одну за другой телеграммы и письма в Петербург.

Приближался новый год. Одна тысяча девятисотый. Первый год нового века.

^: Коста был взволнован. С юности любил он те напряженные моменты, когда, собравшись за столом и застыв с поднятыми бокалами в руках, люди ждут торжественного мига, и под тонкий перезвон хрусталя или стекла каждый гадает, что принесет ему наступивший год? И Коста тоже волновался, радовался, и ему казалось, что за незримой чертой этих последних секунд начнется для него совсем иная, новая жизнь.

А тут еще не только новый год — новый век!

Минуты сочтены… Повсюду бьют тревогу,

Уж брезжит луч зари, играя на штыках… —

твердил он недавно написанные строки.

Нынче новогодний праздник обещал быть веселым. Коста приглашен к Тимчинским, будут танцы, маскарад, ужин. Он даже заказал себе новую черкеску и новый бешмет. Правда, и портной и модистка — местные жители — плохо понимали в таких вещах и поначалу вместо бешмета ему принесли какoe-то странное чесучовое сооружение с атласным воротником. Но после долгих совместных стараний все получилось отлично. На новогоднем балу оп будет щеголять в новом наряде.

Однако в размышления о предстоящем празднике все настойчивее вкрадывалась тоска. Как хорошо было бы провести эту ночь не на пышном балу, среди херсонской знати, а в скромном домике Цаликовых, рядом с Анной. Ах да! Эта непоседа писала, что собирается встречать Новый год во Владикавказе. Вот уж, действительно, искательница приключений.

«Как Вы решаетесь под самый новый год, под этот мировой праздник, бросить тесный, обожающий Вас круг семьи и переживать без нее этот, полный священного трепета, момент вступления в новый год, а теперь и в новый век…»

Коста отложил перо и задумался. Видно, так устроен человек — не ценит щедрости судьбы. Лишенный с детства семьи, любви родных, Коста только и мечтал об этом. Казалось, будь у него семья, он дорожил бы каждым часом, каждой минутой, проведенной в семейном кругу. А вот Анна, сызмальства окруженная любящими людьми — отцом, души в ней не чаявшим, сестрами, всегда баловавшими «младшенькую», — Анна относится ко всему этому, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Кто-то резко постучал в дверь. Коста встревоженно взглянул на часы. Половина первого ночи. Кто бы это мог быть? Стук повторился, Коста открыл. На пороге стоял мальчик-телеграфист.

— Депеша вам, Константин Леванович, — приветливо сказал он.

Хетагурову часто приходили телеграммы, и мальчик любил доставлять их — барин добрый, каждый раз пятачок дает. Вот и сегодня, несмотря на снег, ветер и ночь, он охотно побежал сюда. И, кажется, принес какую-то радостную весть, потому что барин улыбается, читая.

Да, Коста читал, сам не веря своим глазам.

Из Тифлиса, счет слов 31, подана в 2 ч. 40 м. пополудни. Константину Хетагурову.

«Вместе с сим князем Голицыным дано заключение главноуправляющему канцелярии по приему прошений на высочайшее имя о неимении препятствий к дозволению жить вам в Терской области, но без права проживания во Владикавказе и Владикавказском округе… Генерал Белявский».

Коста обнял мальчишку.

— Ну, друг, спасибо за праздничный подарок! — громко воскликнул он. — Идем-ка вместе на почту.

Коста быстро накинул теплое пальто с коричневым каракулевым воротником, нахлобучил шапку и почти выскочил на улицу. Ветер стих. Крупный мягкий снег бесшумно падал, прикрывая грязь. Все вокруг сверкало, блестело, и впервые со дня приезда сюда Херсон показался Коста прекрасным. Он даже заметил, что на улицах много деревьев — летом и то не видел их. Деревья стояли белые, праздничные, взблескивающие разноцветными искрами. Жизнь была в эту ночь безусловно прекрасна!

Сейчас он пошлет срочные депеши — Андукапару в Петербург и Цаликову в Пятигорск. А завтра с утра — к полицмейстеру! Чем не шутит великий Хетаг, покровитель хетагуровского рода? Вдруг сбудутся мечты и Коста встретит новый год и новый век за одним столом с Анной?

6

Весть о том, что Коста едет на родину, со стремительностью лесного пожара разлетелась по Осетии. В далеких горных аулах собирались на нихасах старики и толковали о предстоящей радости. Откармливали быков и баранов, чтобы торжественно встретить желанного гостя.

В ауле Тмени-кау, где уже несколько лет учительствовала Замират, эта новость вызвала особенное волнение. Все знали, что Коста — названый брат Замират, что она часто бывала у него, когда училась во Владикавказской женской школе, что это он отдал ее учиться и научил учить других. А тут еще недавно из Грозного приехал к ней жених — Мурат, которого спас Коста от верной гибели на острове Чечень.

По вечерам в маленьком домике при школе, где жила Замират, собирались люди послушать рассказы Мурата о Коста, почитать его стихи, спеть песни.

И как-то незаметно получалось, что Мурат, начав с Коста, переходил на совсем иные темы. Он говорил о тяжкой жизни рабочих на грозненских промыслах, о том, что рабочим в городах живется так же плохо, как и крестьянам в горах. Но рабочие не хотят мириться и если хозяин не идет на уступки, отказываются работать. Тогда вся жизнь на промыслах замирает. Это называется «забастовка».

— Забастовка? — удивился старик, с трудом выговаривая незнакомое слово. — По-нашему «баста», значит, «довольно»? Так выходит?

— Вот-вот! — засмеялся Мурат. — Баста! Хватит с нас тяжкой жизни. Надо бороться за иную, лучшую жизнь.

— Надо-то надо, да как? — вздохнул усатый мужчина в темно-красной черкеске.

— Это — большой разговор, — негромко ответил Мурат. — И начинать его надо с рассказа о холодном Петербурге, где учился наш Коста.

— Хорошо его там выучили, — одобрительно сказал один из стариков, и Мурат не смог сдержать улыбки.

— Песню бы о Коста сложить, — раздался чей-то голос и, вглядевшись в полутьму комнаты, освещенной свечой, Мурат узнал одного из учеников Замират,

— Не положено это по дедовским адатам — про живых песни славы складывать, — отозвался усатый, в темно-красной черкеске.

— А про кого нам петь-то было? — возразил юноша. — Таких людей, как Коста, никто еще не встречал.

Тогда поднялся старший из старших:

— Прав Батырбек. Не было еще у нас такого защитника. Никто не слагал песен о нас, о жизни нашей и горе нашем. А теперь все поют песни Коста, и вроде на душе легче становится. Заслужил он, чтоб и мы о нем песню сложили.

В маленькой комнате звонко зазвучал молодой голос:

В страхе алдары Кавказского края:

С выси утеса над Наром, сквозь тучи,

Ветер со свистом крылом рассекая,

Гордый орел наш поднялся могучий…

Нет, с этим человеком ничего нельзя поделать!

Едва вернулся на Кавказ из херсонской ссылки, как снова начались неприятности. Пропаганда революционных идей — только этого еще не хватало!

Новый начальник Терской области генерал Толстов листал комплект газеты «Северный Кавказ» и негодование душило его. А он-то считал, что Каханов слишком строг к опальному поэту! Правда, статьи подписаны псевдонимами «Нарон», «Князь Кавказский» и еще какой-то «Яков Подневольный», но нетрудно узнать за этими псевдонимами Хетагурова. Да и случайно ли, что эти статьи стали появляться лишь по возвращении Хетагурова на родину?

Правда, в Ставрополь он приехал совсем недавно, до этого жил некоторое время в Пятигорске. Но от Пятигорска до Ставрополя рукой подать, и потом — все они там дружки, эта либеральная кучка ставропольских журналистов — Прозрителев, братья Михайловские, Клестов, Федорченко и особенно Кулябко-Корецкий, который и в организации «Народной воли» принимал участие. Куда только Евсеев смотрит? Впрочем… — Толстов поморщился. — Пьяница, картежник. Супруга его, госпожа Берк, через свою газету сводит счеты с такими же, как она, престарелыми дамами, а ему хоть бы что. Нет уж, если ты издаешь газету — изволь отвечать!

Толстов вызвал Ахтанаго Кубатиева и приказал:

— Сообщить в Ставрополь, чтобы губернатор предложил редактору газеты «Северный Кавказ» дать письменное объяснение. Политическое направление газеты оставляет желать лучшего…

8

— Ну, наследник, что случилось? Зачем я так срочно понадобился? Или пожар в газете? — весело сказал Коста, входя в кабинет редактора газеты «Северный Кавказ» и обращаясь к секретарю редакции Михайловскому.

После того как в 1897 году Коста оставил работу в газете, Михайловский занял его пост, и с тех пор Коста не называл его иначе, как наследником.

Михайловский быстро поднялся навстречу, пожал худую желтоватую руку.

— Шеф вызывать изволили… — иронически сказал он и с участием взглянул на Хетагурова.

Глаза у Коста были усталые и казались огромными на худом, обросшем щетиной лице. Сетка глубоких морщин прорезала высокий лоб. Все та же поношенная серая черкеска, черные газыри на груди, тоненький ремешок, перетягивающий узкую талию. Как он исхудал за последнее время!

«На улице холодный осенний ветер, а он в легкой черкеске, — грустно подумал Михайловский. — В сафьяновых чувяках и калошах, а грязь непролазная, по колено. Не бережет себя».

Резкий порыв ветра распахнул форточку, и стайка сухих свернувшихся листьев закружилась по комнате. На столе зашуршали бумаги. Михайловский бросился к окну — он даже рад был отвернуться от Коста и скрыть тяжелое впечатление, которое тот произвел на него сегодня.

Но Коста все заметил.

— Ты что на меня так смотришь, словно увидел впервые? — спросил он.

— Не бережешь ты себя, вот и смотрю! — не сдержался Михайловский. — Нельзя так, друг! Да ты садись, разговор у нас будет долгий… На мое место садись. Впрочем, — он усмехнулся, — это твое место. Эх, если бы ты мог снова вернуться в редакцию, на постоянную работу!

— Вы на меня пожаловаться не можете, я вашу газету не забываю, — возразил Коста. — Вот и сегодня статью принес, погляди-ка. — Он протянул Михайловскому рукопись, и тот, взяв ее, стал быстро просматривать. Она была озаглавлена: «Внутренние враги».

«…Претензии осетинских «аристократов» после освобождения крестьян, которых в Осетии в настоящем смысле этого слова совсем не было, слишком смелы и недостойны истинного патриота своей родины. Добиваться каких-то титулов и владельческих княжеских поместий, чтобы закладывать их и перезакладывать, бездельничая всю жизнь, возбуждая население, угнетая и лишая всяких средств к существованию и так обездоленный народ, бессмысленно, нечестно и не достойно людей, претендующих на благородство. Когда в стране ничтожная кучка самооболыценных начинает агитировать против трудолюбивого и обремененного до крайности населения, то такую кучку людей не только нельзя считать своими единоплеменниками, но прямо самыми злейшими врагами экономического и нравственного благополучия одноплеменного населения. Это враги внутренние…»

— Ну, ладно, после дочитаешь, — прервал его Коста. — Видишь, газету я не забываю, но с Евсеевым и с его супругой, этой замужней старой девой, дела иметь не могу. Сколько я на эту семейку сил положил! — Коста нервно вертел в руках попавшийся под руку карандаш. — Нет уж, слишком разные у нас взгляды на назначение газеты… Им она нужна для бульварных сплетен и сведения личных счетов с неугодными, а мне…

— Ты прав, тысячу раз прав! — заговорил Михайловский, видя, что Коста начинает волноваться. — Но мы же изо всех сил стараемся продолжать то, что ты начинал в газете…

— Верно, — согласился Коста. — Золотые люди — и Лопатин, и Саввина, и муж ее Кулябко-Корецкий… С удовольствием читаю их статьи.

— Ты-то с удовольствием! А находятся и такие, что без всякого удовольствия, — усмехнулся Михайловский. — Вот погляди-ка, что о нас в Питер губернатор докладывает. И начальник Терской области, говорят, гневается. «Строго секретно». С трудом раздобыл копию… Почитай, почитай… — «…личный состав редакции названной газеты, преимущественно главные заправилы ее, за исключением, впрочем самого г. Евсеева, только носящего звание редактора и не принимающего решительно, никакого участия в делах газеты, даже очень часто не читающего ее, составлял и составляет центр скопища лиц, заведомо неблагонадежных в политическом отношении, находившихся или ныне находящихся под надзором полиции. Следуя своему вредному направлению, редакция эта, не желая или не считая себя обязанною подчиниться утвержденной правительством для местного печатного органа программе и ограничиваться разработкою вопросов, касающихся местных нужд и интересов в пределах, установленных цензурными правилами, всячески старается перейти границы дозволенного…»

— А что ж, они по-своему правы, — усмехнулся Коста. — И о Евсееве все правильно. Узнаю губернаторский почерк… — Он тяжело закашлялся.

— Выпей воды и дочитай до конца, — проговорил Михайловский и, передав Коста стакан, заметил, как дрожит его рука.

— «…Будучи стесняема цензурою в возможности сделать достоянием гласности собственные редакционные взгляды и стремления, редакция «Северного Кавказа» старается пополнить этот пробел перепечатками статей и известий… из других газет самого либерального лагеря».

— Меня-то ты зачем вызвал? Пакость эту читать? — спросил Коста, откладывая бумагу.

— Нет, нет, это я тебе так показал, для сведения. Главное, что меня беспокоит, — опять за тобой охота начинается. Чувствуют они твое перо. Как бы не пришлось тебе снова наш родимый Ставрополь покинуть. Ищут Якова Подневольного!

— А я-то причем? — рассмеялся Коста. — Я — Хетагуров, Коста Леванович, с меня и этого за глаза хватает.

— Начальство подозревать изволит!

— И какие же у них основания? — спросил Коста, задержав долгий взгляд на Михайловском.

— Нет, нет! — замахал тот руками. — Сотрудники наши — люди надежные. Но сам стиль, сам дух статей, глубина освещения вопросов…

— Мало ли кто что пишет! Я не могу за всех отвечать!..

— Не сердись, Леваныч, но мне думается, что цензура прекрасно знает, что и «Нарон», и «Старик», и «Случайный рецензент», и «Хлестаков», и «Князь Кавказский», и «Дядя Влас», и «X.» — всё это одно лицо. Ну и «Яков Подневольный» кстати… Честь и хвала тебе, дорогой, — вдруг неожиданно ласково сказал он. — И ты прав: шеф наш трус, он за чечевичную похлебку всех нас продаст. Сегодня его губернатор срочно к себе затребовал, а он сразу ко мне: доставьте, мол, Хетагурова, пусть он сам объяснения дает. Еще не знает, зачем вызывают, а объяснения должен давать ты. У него, говорит, это лучше получится, он, говорит, мастер сочинять, о, какой мастер!..

— А что же я объяснить могу?

— А не ты ли хвалил книгу Владимира Ильина «Развитие капитализма в России»?

— Я тебе еще и о «Капитале» Маркса говорил, о том, что не зря потрудился наш ставрополец Герман Лопатин над его переводами. Хвалил я тебе и сочинения Энгельса. И не без основания. Глубина философской мысли…

— Ну вот, видишь! Пиши объяснение: как и почему пропагандируем мы в провинции такие книги…

— Евсеев — хозяин, присяжный юрист. Пусть сам дает объяснения.

Михайловский только руками всплеснул.

— Что ты, друг! Разве можно ему такое дело доверить? Да он нас всех под монастырь подведет. Садись-ка сюда, просмотрим комплект — в чем мы провинились перед царем и отечеством?

Михайловский положил на стол переплетенный в картонную папку комплект газеты за 1901 год и уселся рядом с Коста за большой письменный стол.

— Так, так… — говорил Коста. — «Педагог-гуманист» — это об Ушинском. Тут, кажется, все в порядке… Дальше. Некролог о покойном композиторе Волобуеве. «Жил и умер в нищете».

— Вот это как раз не понравилось… — вставил Михайловский.

— Но это же правда! На моих глазах он тут, в Ставрополе нищенствовал… «М. Туган-Барановский. Русская фабрика в прошлом и настоящем». — Он быстро проглядывал статью:

«Свобода труда, провозглашенная 19 февраля 1881 года, оказалась фикцией»… — Коста поднял глаза на Михайловского. — Думаю, что Яков Подневольный прав, а?

— Цензуру не устраивает слово «фикция».

— А ты ей, этой цензуре, скажи, что в Словаре иностранных слов такое слово имеется и к употреблению не запрещено… Дальше. «Социальный вопрос с философской точки зрения». «…Маркс объясняет факт резкого различия в имущественных отношениях тем, что действительные производители не имеют орудий производства. Решение социального вопроса Маркс видит в неизбежности эволюции». Постой, постой, что же это?

— Это — цензура, батенька.

— Но у нас же было — «в неизбежности революции»! Почему вы согласились? Я в Пятигорске был, на вас понадеялся.

Михайловский вместо ответа беспомощно развел руками.

Коста. перевернул газетный лист, и взгляд его привлекла бутылка, а вокруг нее крупные буквы: «Лучший друг желудка! Вино Сен-Рафаэл. Остерегайтесь подделок! Превосходно на вкус…»

- Вот тут цензура не вмешивается, — весело сказал он. — Так что там еще нам инкриминируют?

— Номер 49 за 26 февраля. Две обзорные статьи: «Парвус. Мировой рынок и сельскохозяйственный кризис». «Экономические этюды и статьи. Владимир Ильин». Понимаешь, за критику путаника Парвуса нас никто не трогает. А вот за пропаганду трудов Владимира Ильина… Губернатор взбешен. Почитай-ка, что пишет Яков Подневольный.

— Да зачем читать, я почти наизусть эту статью помню.

— Но отвечать-то придется за каждую строчку! — строго сказал Михайловский и стал сам читать вслух: — «В ряде отдельных очерков г. Ильин дает обстоятельную критику теории народников и так как работа эта по полноте занимает выдающееся место в русской экономической литературе, то мы с особым удовольствием останавливаемся на рассматриваемом произведении. Народнические воззрения автор называет экономическим романтизмом… В противоположность народническому пониманию современности г. Ильин выставляет свое, но так как наш очерк вышел очень большим, то мы отсылаем читателя к самой книге».

— Вот и отлично! — прервал Коста чтение Михайловского. — Пусть почитают!

— Но ведь это и есть пропаганда?

— Несомненно! — засмеялся Коста.

— И опять: 8 мая. «Владимир Ильин. Развитие капитализма в России. Изд. Водовозовой».

— Ты хочешь, чтобы я выслушал все, что пишет Яков Подневольный? — устало сказал Коста — Но у меня хорошая память.

— Однако должен же кто-то писать объяснение! — рассердился Михайловский.

— Я предпочитаю писать статьи, — сказал Коста. — Но если ты так настаиваешь, я выслушаю.

— «Интерес темы, громадный фактический материал, которым пользовался автор, научный метод исследования и живое изображение — вот бесспорные преимущества работы г. Ильина…» Ну так как, Леваныч, будем мы отрицать, что наша газета пропагандирует революционные идеи и классовую борьбу, или не будем?

— Отрицай не отрицай, друг мой, цензуру не проведешь. Она в России подлая, но глупостью не отличается! Уволь меня. Я устал. Столько мне пришлось на своем веку объяснений и прошений писать! Прости, я пойду. Неможется мне…

Он уже направился было к двери, как вдруг она распахнулась и в комнату, запыхавшись, вошла пожилая полная женщина.

— Вы его погубили! — с порога крикнула она. — Вы! Где он? Почему его задержали у губернатора?

Коста молча глядел на супругу Евсеева, которую давно уже терпеть не мог. Сколько она причинила ему хлопот! Как же — хозяйка! Значит, он ее подчиненный, чуть ли не слуга. Но Коста хорошо помнил, что «бабе спустишь — сам бабой станешь». Видно, о таких вот бабах и сложил осетинский народ эту пословицу!

Госпожа Берк-Евсеева тоже не любила Коста. Непокорный! К тому же она (и не без основания) считала его виновником всех неприятностей, которые приходилось терпеть ее обожаемому супругу.

— Ну что вы, милейшая, — поднялся к ней навстречу Михайловский. — Право же, не надо так волноваться! Ждем Дмитрия Ивановича с минуты на минуту. Сейчас придет. Присядьте…

— Совести нет у вас! В городе только и разговоров: газета проповедует какой-то марксизм, какую-то борьбу каких-то классов… — она поднесла платок к глазам. — Этак и на остров Чечень угодить можно…

— Не бойтесь, досточтимая хозяйка, — сказал Коста, — таких, как ваш Дмитрий Иванович, в России бог бережет… К тому же остров Чечень как ссыльный пункт ликвидирован…

Резкий звонок телефона прервал их разговор. Михайловский снял с рычага тяжелую трубку.

— Здравия желаю, Дмитрий Иванович. Что? Аудиенция? Да, да, Константин Леванович здесь. Мы ждем вас. Завтра? Ну что же, я попрошу его прийти завтра. А супруга ваша здесь, здесь. Хорошо, передам. — Он повесил трубку. — Как видите, милейшая, все в порядке, ваш повелитель ждет вас дома. Госпожа Берк, блеснув глазками, поднялась и, надменно кивнув, торопливо вышла из кабинета.

— Что, живой?

— Еле живой. Язык заплетается, — усмехнувшись, сказал Михайловский. — Злой как черт! Просит завтра встретиться, сегодня, мол, болен.

— Завтра так завтра, — спокойно сказал Коста и стал прощаться.

9

Сколько лет мечтал он об этом! И наконец желание исполнилось — он имеет право поселиться в родном городе. Но как поздно, как мало осталось сил!

Впрочем, что значит мало? Неужели, получив возможность жить на родине, он поддастся физической слабости? Он так радовался своему возвращению, что порою ему казалось, будто его спрыснули живой водой.

Коста много бродил по городу. Подумать только, все последние годы он мог приезжать сюда лишь тайком, а теперь… Бывали дни, когда Коста с утра отправлялся на прогулку, а возвращался домой только к вечеру. Он даже забывал о боли в ноге.

Город за эти годы вырос. Раскидистыми стали деревья на бульварах, тенистыми — палисадники. Он был очень хорош, его город, весь каменный и черепичный, весь белый и красный, расположенный среди яркой зелени садов, охваченный кольцом лесистых гор, осененный далекой панорамой снегового хребта. Улицы и площади аккуратно вымощены. Да это и немудрено — неутомимый даровой поставщик камня, быстрый и мутный Терек приносил в город мелкие валуны голыша, которым мостили всякий двор и переулочек, складывали из него ограды, строили сараи.

Владикавказ казался Коста сейчас самым прекрасным городом на земле. Он высказывал свое восхищение друзьям, а они посмеивались:

— Не вашему ли перу, Константин Леванович, принадлежат убийственные фельетоны, посвященные нашему городу?

Коста смущенно улыбался, но поделать с собой ничего не мог — слишком велика была радость свидания с родиной.

Он перезаложил отцовский дом и участок земли в Георгиевско-Осетинском и решил строиться на окраине, Владикавказа. С увлечением покупал лес для стройки, нанимал плотников, штукатуров и столяров, выбирал фруктовые и хвойные деревья для сада, договаривался о. покупке лоз дикого винограда, чтобы задрапировать стены соседского сарая.

Денежные дела тоже как будто шли неплохо. Коста предложили, расписать после перестройки большую армянскую церковь. Это был солидный заказ. Правда, он занял бы много времени, но заплатить обещали полторы-две тысячи, а это значило, что в ближайшее время можно, не боясь бедности, помогать людям. Одолевали просьбами о помощи родственники, не желая знать о том, каким трудом достаются ему деньги. Да и приятелей, не возвращавших долги, находилось немало. Сам он о долгах никогда не напоминал. «Не отдает — значит, ему деньги нужнее, чем мне», — рассуждал Коста.

Друзья корили его за это, упрекали в непрактичности, но исправить ничего не могли — Коста лишь мрачнел, замолкал и все-таки поступал по-своему.

Отныне он мог не таясь бывать у кого угодно — и у Шредере, и у Шанаевых. Жаль только, что Цаликовы по-прежнему жили в Пятигорске. С Анной Коста виделся редко, да в последнее время и не стремился видеться, понял: не бывать счастью. А вот по дому их скучал. Он даже стал подумывать, не послушаться ли совета мудрых людей и не жениться ли на какой-нибудь достойной девице? «Недаром старики говорят: стерпится — слюбится, — уговаривал он себя. — Не одному жизнь доживать». Но, конечно, это были праздные рассуждения — не такой он человек, чтобы привести в дом не любимую, а просто… хозяйку. И он сам подсмеивался над своими планами.

Коста много занимался живописью и послал Андукапару в Петербург несколько своих картин с просьбой устроить их на одну из художественных выставок.

Он старался наладить связи с местными газетами, потому что хоть и продолжал поддерживать отношения с «Северным Кавказом», да все-таки эта газета далеко, в другом городе. Вот если бы устроиться здесь, во Владикавказе. Правда, выбор не велик — «Терские ведомости» да «Казбек».

«Терские ведомости» — шовинистическая газетка. Даже фамилия редактора соответствующая — Вертепов. «Воистину вертеп блудных мыслей», — думал Коста и все больше приглядывался к «Казбеку».

Принадлежала газета безграмотному и ловкому коммерсанту Казарову. Но в последние годы, после того как Казаров издал бесплатным приложением крамольный роман Льва Толстого «Воскресение», газета хоть и возбудила недоверие цензуры, но зато сильно поднялась в общественном мнении читателей. Вокруг нее стала группироваться кавказская интеллигенция. И Коста примеривался — как бы незаметно, но окончательно утвердить в «Казбеке» прогрессивное начало?

Много сил занимала общественная работа, но он с наслаждением окунулся в нее с головой.

— Коста, дорогой, — сказала ему раз Варвара Григорьевна, когда они медленно шли по тенистому и широколистому бульвару. — Как я счастлива, что вы ожили и опять, как прежде, у дел своих! Только вот пишете мало, что-то редко встречаем мы ваше имя на страницах газет.

— Милая Варвара Григорьевна, — возразил Коста. — Не хочу на первых порах гусей дразнить. Вот огляжусь и начну… А пока можно и под псевдонимами выступать, кому надо догадаются.

Варвара Григорьевна рассмеялась.

— Слышать от вас речи об осторожности! Это после статьи «Внутренние враги», когда на вас вся кавказская знать ополчилась! О, дорогой мой, вы неисправимы…

Он улыбнулся застенчиво и виновато.

— А мне опять поручили устройство вечера в пользу общества по распространению образования среди горцев. С лотереей аллегри и под моим председательством. Поможете?

— Да кто же решится отказать вам в помощи? — ласково сказала Варвара Григорьевна. — Потому вам и поручают.

— А на премьеру моей «Дуни» придете?

— Ну зачем спрашиваете? Ждите оваций!

— И на выставку?

— И на выставку…

— А знаете, Варвара Григорьевна, я еще одно дело задумал. Не знаю что вы по этому поводу скажете.

— Какое же?

— Думается мне, что необходимо открыть во Владикавказе класс рисования и живописи. Последнее время ко мне многие обращаются с просьбой давать частные уроки. Так почему не учить всех сразу? Й мне интереснее, и людям дешевле. Припомню уроки незабвенного Павла Петровича Чистякова. Надеюсь, и Василий Иванович Смирнов не откажется помочь…

10

Планов было множество и замыслов тоже. А вот сил, как ни бодрился Коста, становилось меньше. И все-таки 21 декабря 1902 года он опубликовал в газете «Терские ведомости» «Открытое письмо любителям рисования и живописи». В письме сообщалось, что «занятия будут происходить в воскресенье ив праздничные дни, от одиннадцати до часу дня, с пятнадцатиминутным отдыхом. Занятия откроются 1 января».

А через два дня после напечатания письма обрушилось на Коста большое горе. Умерла Варвара Григорьевна.

Всю ночь он не мог заснуть. Год за годом вспоминал их дружбу, ее неизменное доброе участье в нелегкой его судьбе. Последнее время они виделись очень часто. Варвара Григорьевна, уже постаревшая и погрузневшая, приходила к нему, принося в его холостяцкое жилище уют и умную дружбу. Она никогда не жаловалась, добрейшая Варвара Григорьевна, всегда энергичная, преисполненная заботы об окружающих. Никто представить себе не мог, что так скоро ее не станет…

-..Коста приготовил большую прощальную речь. А когда подошло время идти на похороны, понял, что не хватит у него сил произнести ее, слишком велика боль. Он быстро сел к столу и. как можно разборчивее, и отчетливее, записал свою речь.

«Попрошу друзей, пусть прочтут!» — решил он.

Как добрался домой с похорон, Коста помнил плохо. Помнил только, что привез его на извозчике Сеня, специально приехавший на похороны из Грозного, где теперь работал. Но даже радость встречи с бывшим своим питомцем не принесла Коста душевного облегчения.

11

Говорят — пришла беда, раскрывай ворота! После смерти Варвары Григорьевны Коста не сдавался. Он продолжал общественную деятельность, открыл класс рисования, внимательно следил за репетициями «Дуни», готовился, к открытию па пасхальной неделе выставки своих картин. Начал писать роман, который собирался опубликовать в газете «Казбек». Но делал все через силу, казалось, дела валятся у него из рук. Строительство дома подвигалось плохо, подрядчик, поняв, с каким непрактичным человеком имеет дело, воровал почем зря. Деньги таяли, словно весенний снег, а у дома еще даже стены не были возведены.

Болезнь, словно дав передышку, навалилась на Коста с новой силой. Пришлось продать недостроенный дом.

Он снимал в ту пору комнату у Алдатова, на Краснорядской улице. Комната — тесная, неуютная, но даже перебираться куда-то у Коста уже не было охоты.

В последнее время к нему зачастила сестра Ольга. Они всегда были очень далекими людьми, но с тех недавних пор, когда Ольга разошлась с мужем, она стала приезжать к брату, помогать ему. Коста был рад — все-таки своя — и с благодарностью принимал ее заботу.

В последний свой приезд Ольга, узнав о том, что Коста продал недостроенный дом, пришла в ярость. И как же была она в эти минуты похожа на свою мать! Коста старался даже не глядеть па нее.

— Транжир! Мот! Сумасшедший! — кричала она. — Немедленно надо обратиться к врачу!

Коста не хотел ссориться с сестрой. Тихо посмеиваясь, он сказал, что ни в каких врачах не нуждается, а нуждается только в тишине и покое. И в доказательство лег на кровать, закрыл глаза, сделав вид, что уснул.

Несколько дней все было тихо. Ольга снова заботилась о нем, словно желая сгладить свою вспышку. Она готовила для Коста вкусные кушанья и даже подавала их в постель.

Однажды к ужину Ольга испекла фидчин^[20], и, пока она мыла руки, Коста с аппетитом принялся за еду. Ольга удивилась. С детства она помнила, как мало ел брат, а тут его словно подменили.

— Ой, брат мой, не к добру это! — громко запричитала она.

— Тебя огорчает, что я хочу есть? — улыбнулся Коста. — Но это потому, что дело пошло на поправку. И потом — ты такая мастерица готовить!

— Нет, нет, — сокрушенно покачала головой Ольга. — Из ума ты выживаешь! — и она заплакала.

Коста не на шутку встревожился и, забыв про еду, принялся утешать сестру. А она подсела к нему и заговорила вкрадчиво:

— Выдал бы ты мне доверенность, по всей форме да по закону, чтобы я наследством и отцовским и твоим могла распоряжаться. Как бы всем хорошо и покойно было… Сделай это, брат…

Коста отстранил ее и поднялся. Так вот в чем дело!

Нечеловеческим усилием воли Коста сдержал себя и, опираясь на палку, медленно вышел из комнаты.

12

В осенний полдень 1903 года в областном правлении города Владикавказа царило необычайное волнение. В кабинете начальника и атамана казачьих войск Терека генерала Толстова собрались все высшие чиновники области. Сверкая золотом мундиров, расселись они в громоздких кожаных креслах вдоль длинного, покрытого зеленым сукном свода. Сам государь император глядел на них с огромного, в натуральную величину, поясного портрета и, казалось, благосклонно улыбался, одобряя их действия.

Заседала особая комиссия под председательством начальника области. Каменное лицо Толстова ничего не выражало.

— Господа, — начал он бесстрастным тоном. — Я получил прошение дворянки Ольги Кайтмазовой следующего содержания. Зачитайте, господин Кубатиев.

Ахатанаго громко огласил:

— «Покорнейше прошу Ваше превосходительство сделать распоряжение о назначении комиссии для освидетельствования умственных способностей душевнобольного родного брата моего Константина Левановича Хетагурова для признания его неправоспособным и взятия под опеку как его самого, так и его имущества. При этом также прошу о назначении опекуншей над Константином Хетагуровым меня, его родную сестру и единственную близкую родственницу.

Ольга Кайтмазова,

город Владикавказ 1903 года 3 августа».

Шепот прошел по комнате. Люди переглядывались — одни недоуменно, другие торжествующе.

— Именно по этому поводу я и собрал вас, господа, — все так же бесстрастно продолжал генерал. — Сейчас мы попросим сюда Хетагурова, чтобы воочию убедиться в справедливости вышеизложенного.

«Чем заслужил я такое внимание? — удивился Коста, входя в кабинет и оглядывая собравшихся. — Судья, прокурор, врач…»

В комнате царило торжественное молчание.

Наконец поднялся областной врач.

— Вы очень похудели, господин Хетагуров, — сказал он, подходя.

— Я долго болел, — сдержанно ответил Коста.

— Как вы себя чувствуете в последнее время? — спросил врач, беря его за руку.

— Лучше! — Коста с досадой отдернул руку.

— Прошу вас, пройдитесь по кабинету.

Опираясь на палку, Коста сделал несколько шагов. Кажется, он начинал понимать, что означала вся эта гнусная процедура.

— Прошу выслушать, господа члены комиссии, — громко сказал врач, — и занести в протокол следующее: Хетагуров — телосложения среднего, слегка волочит ногу, спотыкается…

— Я — не спотыкался, — пытался возразить Коста.

— Речь прерывистая, затрудненная, — продолжал диктовать врач. — Левый зрачок шире правого. Оба зрачка на свет реагируют весьма слабо… Вытяните руки, господин Хетагуров. Так, хорошо! Руки дрожат… Язык. Вот так! Закройте глаза и шагните! С закрытыми глазами ходит и стоит с трудом.

— Еще бы, господин доктор, — усмехнулся Коста, Чиновники переглянулись. Толстов побарабанил пальцами по столу.

— Коленосухожильные рефлексы повышены, — диктовал врач и, резко обернувшись к Коста, неожиданно спросил: — Ваши имя и фамилия?

— Константин Леванович Хетагуров, если вы запамятовали.

— Женаты?

— Нет. Некогда было жениться.

— Отчего же? — поднял брови Толстов.

— Изгнание из области и другие причины. Если угодно, я могу подробно рассказать, чьими стараниями я дважды высылался из родных мест.

— Нет, нет увольте, — перебил его прокурор и, по примеру врача, также внезапно спросил: — Какой сегодня день?

— Четверг, господин прокурор, вы тоже запамятовали?

— Имущество у^; вас есть? — тонким голосом спросил судья. — Дом, скажем?

— Строил, да не достроил. Затратил пять тысяч, продал за четыре.

— А деньги где? — не унимался судья.

— Если это вас так интересует, в обществе взаимного кредита, господин судья.

— Вы всегда с таким трудом отвечаете на вопросы? — спросил врач.

— В зависимости от того, каковы вопросы, — грустно усмехнулся Коста.

— Вы свободны, господин Хетагуров, — бесстрастно сказал генерал Толстое.

— Такое не часто слышал. Благодарю вас! — насмешливо поблагодарил Коста и удалился из кабинета.

— Господа! — громко сказал Толстов. — Надеюсь, суть дела ясна? Какие будут предложения?

Прокурор и судья торопливо перелистывали толстые тома законов, подыскивая нужные статьи. Врач еще и еще раз перечитывал записи в акте медицинской экспертизы.

Наконец он поднялся.

— Разрешите огласить акт, ваше превосходительство?

Толстов кивнул головой.

— «На основании, прошения жены жителя селения Зарамаг Владикавказского округа О. Кайтмазовой, — скороговоркой прочел врач, — в особом присутствии Областного правления Терской области… под личным председательством начальника области и при участии нижеподписавшихся лиц произведено было освидетельствование состояния умственных способностей Константина Левановича Хетагурова. На основании результатов освидетельствования особое присутствие единогласно постановило: признать Константина Левановича Хетагурова одержимым душевным расстройством…»

— Ну как, господа? — спросил Толстов.

— Все по закону, ваше превосходительство, — одобрил прокурор. — Жаль, что Ольга Кайтмазова раньше не подала свое прошение.

13

«Кажется, я и вправду схожу с ума!» — ужаснулся Коста, оглядываясь кругом. Все казалось черным — и деревья, и голая осенняя неприкрытая земля, и мокрые, блестящие от дождя скамейки на бульварах. Черные прутья покрывали Столовую гору, такую зеленую и мягкую летом. Лица прохожих, торопившихся куда-то мимо него, тоже казались ему черными, озабоченными.

Он шел, прихрамывая, опираясь на палку, и ему чудилось: все глядят на него подозрительно. «Они знают о том, что произошло в кабинете начальника области, — с тоской думал он. — Впрочем, не знают сегодня — узнают завтра, во Владикавказе тайн не бывает».

И он представил себе, как во всех домах, за окнами, которые сейчас кажутся такими мирными и доброжелательными, собираются люди и повторяют, обсуждают на все лады сенсационную новость: «А наш-то Хетагуров, поэт и художник, умом тронулся!»

Это, пожалуй, пострашнее ссылки.

Эх, Ольга, Ольга!

Коста не сомневался, что вся нынешняя процедура — дело ее рук. Никто никогда не приносил ему столько горя, огорчений и оскорблений, как его сестра. Откуда в ней столько корысти и злобы? Слава богу, старый Леван не дожил до этого позорного дня.

Только бы не встретить никого из знакомых! У Коста сейчас не было сил разговаривать с кем бы то ни было. И вдруг…

— Коста!

Он вздрогнул, услышав знакомый голос.

— Александр! Какими судьбами? — удивился он, увидев отца Цаликова, энергичным шагом направляющегося к нему в своей длиннополой развевающейся рясе, и рядом с ним Анну. — Что случилось? Здоровы ли ваши?

— У нас все хорошо, дорогой, — торопливо говорил Александр, обнимая Коста. — А что с тобой? Ты исхудал, бледный, глаза горят. Я получил письмо от друзей наших, они пишут, что ты болеешь. С Ольгой у тебя нелады.

Коста безнадежно махнул рукой.

— Не подобает на женщину жаловаться, но если бы ты слышал хоть один наш разговор, прочитал хоть одно ее письмо ко мне… Почему же мы стоим здесь? — спохватился он. — Пойдемте ко мне, в холостяцкое мое жилище.

— Нет, нет, дорогой, меня во Владикавказ по делам вызвали, я побегу, вечером встретимся. А пока поговори с Анной. Она тебе все расскажет.

— Вы не заняты, Анна Александровна? — сухо спросил Коста, выждав, когда отец Александр скроется за углом.

Анна молчала, опустив голову.

В последнее время отношения их резко изменились. Вернувшись из Херсона, Коста не раз пытался возобновить разговор о замужестве, но Анна все отмалчивалась, уклонялась. И вот уже скоро год, как он перестал писать ей. Сначала Анна не придавала значения перемене в нем, она давно свыклась с мыслью, что Коста любит ее, это стало для нее естественным, как солнечный свет и воздух. И она не сомневалась, что он простит ее, что она вновь станет получать письма, исполненные нежности, любви, заботы.

Но письма не приходили.

Неужели он мог разлюбить?

В Пятигорске она долго томилась сомнениями, находила себе места, хотела написать ему, но потом решила: поеду во Владикавказ и сама поговорю. Как ждала Анна встречи с Коста! Но сейчас, увидев его, измученного, исхудавшего, подавленного, даже испугалась. За него испугалась. Ей хотелось бы видеть его прежним — здоровым, бодрым, жизнерадостным…

— Константин Леванович, я приехала, чтобы поговорить с вами, — краснея, сказала Анна.

— Спасибо, Анна Александровна!

Они медленно шли по бульвару, мимо мокрых деревьев и мокрых скамеек, в сторону Терека. Холодное осеннее солнце, выглянув на миг, уходило за дальние горы, оранжевые лихорадочные отблески ложились на землю.

— Константин Леванович, — снова заговорила Анна, — что случилось? Вы переменились ко мне…

— Да, Анна Александровна, все переменилось! — коротко ответил Коста. Но в его словах она услышала боль, и в душе ее вспыхнула надежда.

— Вы… мы еще будем счастливы! — с отчаянием выговорила она.

Коста поднял на нее глаза. Он ждал этих слов всю жизнь…

Они спустились к Тереку и остановились возле огромного серого камня. Сколько радостных и горестных часов провел здесь Коста! Тут ждала его когда-то Анна Попова. Отсюда он, бессильный и влюбленный, наблюдал, как ее увозят от него. Здесь начал писать он свою «Фатиму». Как давно это было! Кажется, не одна, а десять жизней прожито с тех пор. «Да, так что она сказала? — стараясь сосредоточиться, спросил он себя. — Мы еще будем счастливы… Нет, этого уже не будет».

Глядя на мутные, катящиеся волны Терека, вспоминала о прошлом и Анна. Вон в том высоком доме с узорчатым балконом веселилась она когда-то на семейном празднике у Поповых. Как завидовала она тогда своей подруге! Так почему же не ответила на его любовь? Побоялась трудной, неустроенной жизни? Тревожного, беспокойного нрава?..

— Я не имею права, — заговорил Коста. — Сделать вас несчастной…

— Вам нужен друг.

— Спасибо… — прошептал он. — Помните мои стихи?

Я отживаю век, ты жить лишь начинаешь,

Я выбился из сил под бременем труда,

Борьбы и нищеты, ты весело срываешь

Весенние цветы… Я стар, ты молода…

Я выстрадал эти стихи. Это не просто слова…

— Сорок четыре года — разве это старость? — перебила его Анна. — Вы поправитесь…

Коста вдруг закашлялся — натужно, хрипло.

— Я должен открыть вам, Анна, еще одно обстоятельство, — глухо проговорил он после приступа. — Сегодня особое присутствие областного правления официально признало меня душевнобольным.

Анна побледнела.

— Мне остается одно: уехать из Владикавказа, пока мальчишки не стали бросать в меня камнями и кричать: «Помешанный!» Прощайте, Анна, бог ведает, свидимся ли. Прощайте, — повторил он, крепко сжав ее холодные пальцы, и, прихрамывая, зашагал прочь.

— Погодите! Коста не обернулся.

Солнце нырнуло за вершины хребта, и синий мрак разом рухнул на город.

Минуты сочтены… Повсюду бьют тревогу.

Уж брезжит луч зари, играя на штыках…

И обновленный мир отдастся вечно миру,

С презреньем бросив нож, запекшийся в крови…

Не упрекай меня… И я настрою лиру

Тогда для равенства, свободы и любви.

Коста

Часть седьмая

1

На станцию Невинномысская поезд прибыл в полдень. Опираясь на палку, Коста прошел по перрону среди пестрой толпы. Вокруг мелькали черные и белые черкески, оборванные ребятишки в громадных овечьих шапках сновали словно маленькие бесенята. С грустью глядел Коста на эту нищету. На привокзальной площади зазывно кричали казачки, предлагая молоко, яйца, вареных кур, горячую кукурузу — лакомства пристанционного базара.

Но вот поезд ушел, и базар мгновенно исчез, торговцы расходились, чтобы прийти к следующему поезду.

Коста шел между бричек и арб, искал попутчика. Жить во Владикавказе он больше не мог. Слух о его «болезни» с быстротой молнии разлетелся по городу, владикавказские власти постарались, чтобы его «помешательство» не осталось в тайне. Куда деваться? И как ни тяжко ехать к сестре — в отцовский дом, где жила Ольга после развода с мужем, — другого выхода не было. Один он на целом свете, бесплатно пользоваться услугами чужих людей не привык, а платить нечем. Деньги, полученные за роспись армянской церкви, все разошлись: часть прожил, а еще больше роздал беднякам.

Сестра хоть и покричит и позлится, но на улицу не выгонит.

Последнее время Коста совсем не мог работать, забросил живопись, ссохшиеся кисти уныло стояли в банках, краски густели, крошились, а на столе лежали белые, нетронутые листы бумаги.

Казалось, все замыслы покинули его, заработков не стало…

Дул холодный декабрьский ветер, вздымая колючую пыль и сухие желтые листья. Ярко светило пе-греющее солнце. Небо было огромным и по-зимнему серым.

Коста вдруг заметил, что следом за ним идет, не отставая, высокий мужчина в поношенном железнодорожном кителе и такой же фуражке. Он насторожился. «Что ему от меня надо? Неужто и здесь следят?»

Но мужчина, чуть обогнав Коста, быстро повернулся к нему и спросил:

— Вы ищете кого-то? Уж не Коста ли будете?

— Да, да… — рассеянно ответил он, словно сам не был в этом уверен. — Я ищу попутчика. А вы откуда меня знаете?

Он снял шапку, вытер платком вспотевшую голову.

— Я Уасил, Дзасохова Михела сын, сосед ваш по Лаба, — торопливо заговорил мужчина. — Арба у меня, да не смею предложить, — растрясет по камням да рытвинам. Вам бы фаэтон…

— Ничего! — обрадовался Коста. — И на арбе доберемся!

Уасил был взволнован и смущен: самого Коста везет! Правда, вчера приехал из Владикавказа лавочник Гамат и такой хабар^[21] вел, будто Коста в сумасшедший дом посадили. И Ольга Левановна плакала, причитала — брат ее от несчастной любви рехнулся. Но, видно, выдумки все это, злые выдумки. Разве отпустили бы больного человека в столь далекое путешествие? «А может, сбежал? — тревожно подумал Уасил. — Ничего, в пути разберусь»…

— Где ваши вещи, Коста? — вежливо спросил Уасил.

— Нет у меня вещей, — смутился Коста. — Поехали…

«Ну вот, — мелькнуло в голове Уасила. — Началось…»

Маленький крепкий конь легко вынес громоздкую арбу в степь, по которой лежал их путь. Высокий бурьян, пыльный и колючий, покачивался на ветру. Курганы возникали по обе стороны — летопись степей. Далеко на горизонте нежно-розовым пламенем светились горы…

Они ехали молча. Коста задремал, а Уасил погрузился в свои воспоминания.

Несколько лет проработал он в Тифлисе на железной дороге. Жил вместе с другими железнодорожниками в захолустном квартале Собачевка. Часто по вечерам приходил к ним учитель из ближайшей воскресной школы. Странно звали учителя — Арцу Тох. В переводе на русский язык это означало «Наступай, борьба». Уасил долго дивился этому имени, но товарищи сказали, что это учитель сам себя так прозвал. Арцу Тох обучал Уасила грамоте. По десять раз заставлял одну строчку переписывать, а когда наконец убедился, что Уасил пишет хорошо, попросил однажды:

— Уасил, друг, перепиши стихи Коста. В Баку послать надо, осетины, что на промыслах работают, просят.

Через несколько дней он снова сказал:

— Перепиши, Уасил, в Ростов послать надо.

И Уасил переписывал — и «Додой», и «Походную песню», и «А-лол-лай», и «Прислужника», и «Солдата», и другие стихи Коста.

А когда рабочие Тифлиса устроили большую демонстрацию, Уасил тоже шел с земляками и вместе с ними громко пел «Додой». Как запевалу, его схватили казаки, арестовали, бросили в тюрьму, а потом выпустили с волчьим билетом. Хорошо еще, что не узнали, как переписывал он песни Коста — могли бы и вовсе не выпустить.

…Колесо наскочило на камень, арбу тряхнуло, Коста застонал и открыл глаза.

— Больно? — виновато спросил Уасил.

— Мне, брат, к боли не привыкать. — Коста внимательно поглядел на своего возницу. — А почему я тебя не помню? Отца твоего хорошо помню, и брата двоюродного Гиго тоже давно знаю. Он молодец, талантливый педагог и публицист. А тебя никак не вспомню — нет!

— Скитался я. Последние годы в Тифлисе, на железной дороге служил. Заработал волчий билет и домой вернулся. Как беда стрясется, все домой возвращаемся, — грустно покачав головой, заключил Уасил.

— За что же волчий билет?

— За демонстрацию и забастовку — известно за что! Я там, в Тифлисе, на Собачевке, с другими осетинами жил, — помните, вы к нам приезжали? Мы еще тогда песни ваши пели:

С нами высокое

Знамя народа.

К свету, с победною

Песней похода!

К правде сверкающей

Смело шагайте!

Трусы, бездельники,

Прочь! Не мешайте!.. —

запел он высоким чистым голосом. — И «Додой» мы пели, и «А-лол-лай»…

— Выходит, я тоже участник забастовки?

— А как же! Вам тоже волчий билет полагается, — улыбнулся Уасил.

— Кажется, я его уже получил, — угрюмо пробормотал Коста, и Уасил понял, что шутка была неуместной.

— Когда ж справедливость на земле восторжествует? — негромко спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Справедливость с неба не падает, — сказал Коста после долгого молчания. — За нее бороться надо. Но верю, близок день…

«Не похоже, что из ума выжил!» — про себя отметил Уасил и, забывшись, хлестнул лошадь кнутом. Она взяла рысью. Коста снова застонал от боли.

— Тише, ради бога потише! Мочи нет терпеть! — взмолился он.

Уасил натянул вожжи и придержал лошадь.

— Дошел до нас хабар: на Дальнем Востоке неспокойно, с японцами воевать будем. Наш Хоранов уже в путь собрался, за наградами…

— Старый лев с хищным тигром драться будут, а кровь-то потечет народная, — мрачно отозвался Коста.

Сумерки спускались в Кубанские степи.

— К Баталпашинску подъезжаем, — сказал Уасил. — Не заночевать ли? Ночью по ущелью ехать небезопасно…

— Да, да, устал я, — слабым голосом ответил Коста.

2

В Лаба добрались только к вечеру следующего дня. С утра шел дождь, дорогу развезло, лошадь скользила, арбу то и дело заносило. Уасил уже и не чаял, что они доедут. Наконец лошадь остановилась па церковной площади возле дома, где жила Ольга Левановна.

Промокший, озябший Коста чувствовал себя так слабо, что не мог слезть с арбы. Уасил постучал в дверь. Долго не открывали. Тогда, взяв Коста на руки, Уасил с трудом понес его к дому.

— Кого надо? — раздался из-за двери голос Ольги.

— Открывай быстрее! Коста очень плох! — крикнул Уасил, едва удерживая обмякшее тело.

— Носит вас в этакую пору!

Она открыла дверь, держа в руках керосиновую лампу. Ее небольшие глаза недобро поблескивали. Увидев брата на руках Уасила, женщина запричитала:

— Ну вот, дождалась! Так я и знала! Вот тебе за все грехи твои!..

— Куда нести? — тихо спросил Уасил, не обращая внимания на ее причитания.

— К отцу… Я хочу видеть его, — еле слышно проговорил Коста и замолчал.

— Бредит он, — прошептал Уасил и понес Коста в хадзар^[22], где на стене висел большой портрет старого Левана.

Пока Ольга разжигала печь, Уасил осторожно раздел Коста, уложил в постель, укутал одеялом.

— Простудился в дороге. Ничего, поправится, — сказал он, уходя.

— Померкли дни мои! Знаю я, какая это простуда!.. — снова запричитала Ольга.

Уасил ушел. Брат и сестра остались вдвоем. Ольга плакала и негромко приговаривала:

— Как жить-то будем, брат? Чем я тебя кормить буду? Написал бы ты мне доверенность, поехала бы я в город, может, друзья твои помогут «Ирон фандыр» издать? Деньги бы получили. Книгу твою достать нельзя, люди за нее большие деньги платят. Случится беда — похороню я тебя, ведь ничего у нас нет. Вон ты какой стал, бледный, прозрачный, высох весь!

— Рано хоронишь, сестра, — сказал Коста и отвернулся к стенке.

С портрета смотрел на него большими добрыми глазами старый Леван. Коста шепотом обратился к нему, как к живому:

— Вздор говорит дочь Кизьмиды, не слушай ее, отец! Спокойной ночи тебе…

Вместе с первыми лучами солнца разнеслась по Лаба весть, что приехал тот, чье имя дорого каждому бедняку. Широкий двор Хетагуровых заполнился людьми. Чинно, как положено по обычаю, первыми в хадзар вошли старики. Они поздравляли Коста с приездом, желали скорого выздоровления. Он был очень слаб и всем отвечал лишь двумя словами:

— Сестры… Братья…

Выходя во двор, люди смахивали слезы и с горькой злобой шептали:

— Доконали! Добились своего… Не похож на себя наш Коста…

Из Хумаринской крепости приезжал знакомый врач, осмотрел больного, покачал головой.

— Покой и горный воздух — вот все, что может помочь. Иных лекарств нет у меня.

3

Всю зиму пролежал Коста больной, в полузабытьи и полудреме. А когда от снегов, тающих в горах, мутными и быстрыми стали реки, он, вопреки пророчествам врачей, начал поправляться. Однако доктора настаивали, чтобы он перебрался повыше, в горы — в Лаба летом душно и жарко.

Несколько раз в течение зимы приезжал Ислам Крымшамхалов. Он окончательно порвал со своей знатной родней и поселился отдельно, в маленьком домике, в Теберде. Одни говорили, что причиной тому — начинавшийся туберкулез, другие — что ненавидит он своих братьев-богатеев, но так или иначе, жил Ислам тихой уединенной жизнью, писал, рисовал и мало кто его навещал.

Ислам уговаривал Коста перебраться на лето к нему.

— Приезжай, брат, форель ловить будем. Кажется, ты любишь это занятие?

Но Коста в ответ только слабо улыбался. Где ему форель удить, когда он так ослаб, что трудно, порог дома переступить.

Сейчас, когда Коста немного оправился и начал ходить из комнаты в комнату, а то и во двор выползал погреться на весеннем солнце, мысль о том, чтобы провести лето у Ислама в Теберде казалась заманчивой и реальной. Ольга допекала ворчанием и попреками. «Но ведь она и впрямь замучилась со мной, — виновато думал Коста. — Пусть отдохнет немного…»

Теплым майским днем запряг Уасил в арбу своего крепкого коня, выстелил ее сеном, смастерил навес из прутьев, чтобы солнце не пекло, и, уложив Коста, повез его в Теберду, к Исламу.

Домик Крымшамхалова стоял в сосновом бору, на берегу прозрачной горной реки, почти у самых ледников. Только шум ветвей да негромкий рокот воды нарушали первозданную тишину — вот уж где воистину покой!

Ислам от души обрадовался гостю.

— Я тебе комнату приготовил, — сказал он. — Небольшая, правда, но удобная, светлая. Поправишься — сможешь писать и рисовать…

Вместе с Исламом вышел встречать Коста и молодой человек в студенческой фуражке. Коста вопросительно глянул на него.

— Друг мой, — поспешил пояснить Ислам. — Недавно из Петербурга приехал, задумал проложить через наше ущелье железную дорогу… — Ислам говорил громко, поглядывая на Уасила, суетившегося возле лошади, и Коста понял: не договаривает чего-то. Но расспрашивать не стал.

А молодой человек, почтительно поздоровавшись, сказал:

— Счастлив, Коста Леванович, передать вам сердечный салам от друга вашего Сайда. Он вас помнит и любит. Я недавно из Петербурга, он там газету для дагестанцев издает и ваши статьи часто в ней печатает. Обижается, что вы забыли его. Когда последний раз в Петербург приезжали, даже не навестили.

— Невеселым был мой последний приезд в царскую столицу, — грустно сказал Коста. — Больницы да пороги влиятельных чиновников — вот все, что я успел увидеть.

Когда друзья остались одни, Ислам сказал доверительно:

— Это Махач Дахадаев^[23], молодой революционер. Бежал из Петербурга. Живет у меня. Сюда хоть жандармы не заглядывают.

Жизнь потекла тихая, мирная. День Коста проводил в сосновом бору, возле самого дома. Он лежал на бурке, глядя, как покачиваются в синеве высокие вершины сосен и плывут по небу редкие легкие облака, и, кажется, впервые в жизни ему ни о чем не хотелось думать, не хотелось ни писать, пи рисовать, а только бы наслаждаться покоем и тишиной.

По вечерам они собирались у очага втроем, разговаривали, вспоминали Петербург… Махач читал им газеты, за которыми порою ездил в Баталпашинск.

— Тревожно в стране, — говорил он, шурша газетными листами. — Просыпается Россия. Скупы сведения, а ведь почти в каждом номере пишут о забастовках, о крестьянских волнениях…

Однажды вечером, когда сидели вот так возле очага, глядя на рыжее, прыгающее пламя, в комнату вошел слуга и растерянно обратился к хозяину:

— Ислам-бий, у ворот — вооруженные люди. Хотят видеть Коста.

Ислам и Коста переглянулись, Махач сложил газеты и предусмотрительно подошел к внутренней двери, через которую можно было попасть на черный ход и уйти в лес.

— Военные? — спросил Ислам.

— В черкесках. Головы башлыками обвязаны, лиц не разглядеть.

— Откуда они знают, что ты здесь? — встревожился Ислам и хотел было сам выйти к нежданным гостям, но Коста удержал его.

— Попроси одного из них сюда, — сказал он слуге.

— Не за Махачем ли? — встревожился Ислам, выглядывая в окно. В темноте ничего нельзя было разобрать. Ислам слышал, как слуга вежливо просил старшего из гостей войти в дом.

Прошла минута, и на пороге показался рослый человек в черкеске. Лицо до глаз замотано башлыком. Увидев Коста, он рванулся к нему.

— Салам тебе, дорогой наш! Салам! Счастлив я, что аллах помог свидеться… — говорил незнакомец, обнимая растерянного Коста. — Прости, хозяин, что тревожим тебя в столь поздний час. Слухи недобрые прошли о дорогом аталыке^[24] нашем. Решили сами убедиться, разыскать его…

— Садись, гостем будешь, — сказал Ислам.

— Я только друзей пойду обрадую. — И, не договорив, он направился к двери.

— Веди их сюда! — крикнул вдогонку Ислам. — Друзья Коста — мои друзья!

Не успел Коста опомниться, как в комнату вошли трое, — теперь их лица были открыты, и он сразу узнал Хасаука, Аскерби и Султанбека. От радости у него гулко заколотилось сердце…

— Друзья, братья… — только, и повторял он. — Помните ту ночь, когда шахта завалилась?

— Как забудешь, дорогой учитель? Были кровниками, стали братьями. Если б не ты, гнить бы в земле нашим костям. А ты болеешь, учитель? Исхудал как… — Хасаук сочувственно поцокал языком.

— Ссылка — не свадьба, — проговорил Аскерби. — А вы? Вы-то как живете? — спросил Коста, чтобы перевести разговор. — На шахтеров не похожи. Только всю правду рассказывайте, люди здесь свои, — добавил он, видя, что друзья опасливо поглядывают на Ислама и Махача.

— Похвастаться нечем, — опустив глаза, ответил Султан-бек. — В абреки подались.

В комнате воцарилось, неловкое молчание.

— Форель остынет, — объявил Ислам. — Гости с дороги голодные. Садитесь к столу, пейте кумыс. Чем богаты, тем и рады…

— Людей, значит, грабите? — нахмурясь, спросил Коста.

— Людей мы не грабим, Коста, а вот князей или офицеров… Они нас днем грабят, а мы их ночью… Говорят, это даже кораном дозволено. У богатых берем, бедным раздаем… Благородное дело!

— Не бывает благородного грабежа! — покачал головой Коста и отхлебнул из чашки кумыс.

— А что делать? Рудник закрыли, прогнали нас. Даже за труд не заплатили. Сказали — царь, мол, с японцем воюет, все деньги на войну уходят, надо ради царя-батюшки на жертвы идти. А он-то о детях наших думает?

— Так и живем: земля — постель, небо — одеяло, — грустно заключил Хасаук.

— Мы к тебе пришли, чтобы ответ получить: говорят, царь указ готовит — земли поровну делить. Правда это?

— Такой указ царь издаст, когда лед на вершине Эльбруса растает, — усмехнувшись, сказал Махач.

— Так что же делать?

— А вот это уже другой разговор, — улыбнулся Коста. — Ну-ка, Махач, растолкуй им!

— Своими руками землю брать надо, — твердо сказал Махач. — Большевики — слышали такое слово?

— Слышали. На рудниках нам один шахтер много про них рассказывал.

— Большевики против аллаха, — вмешался Султанбек. — А мы против аллаха не пойдем!

— Ты поначалу детям своим землю отвоюй, а потом будешь думать, кто за аллаха, а кто против, — сказал Махач. — Большевики о тебе и о детях твоих думают…

Разговор длился до рассвета. Прощаясь, Хасаук сказал:

— Спасибо тебе, Коста! Хорошие слова услышал я в этом доме. Поеду во Владикавказ — друзьям расскажу.

— Молодец! — сказал Махач. — И еще запомни: винтовка твоя пригодится не только офицеров пугать. Береги ее для настоящего дела!

4

— К середине лета Коста настолько окреп, что смог участвовать в дальних прогулках, которые совершали его друзья по окрестным горам. Часто с рассвета уходили они из дому, забредали на пастушеские кутаны высокогорных пастбищ, разговаривали с пастухами, слушали их песни. А по ночам, когда зажигались костры и пламя взметывалось к черному небу, Коста и Ислам читали пастухам свои стихи, Махач рассказывал о жизни Дагестана, о том, как борются за свои права рабочие в Порт-Петровске, в Грозном, в Баку…

Пастухи слушали внимательно, и Коста знал — завтра эти слова разнесутся по горам и ущельям, — испокон веков существует здесь этакий беспроволочный телеграф.

Во время прогулок Махач собирал образцы горных пород. Он не переставал удивляться богатству недр.

— Серебро, цинк, свинец, сера… Чего только здесь нет! — с изумлением говорил он. — Несметные сокровища, а народ нищенствует.

— Хозяина нет, — объяснял Ислам.

— Наоборот, слишком много хозяев, — возражал Коста. — А нужен один, но тот, кому все это принадлежит по праву.

— Придет время, попадет добро в надежные руки, — сказал Ислам. — Только доживем ли?

— Не мы, так дети наши доживут! — уверенно отвечал Махач.

Они возвращались домой через низкорослый сосновый лесок, по мягкой, выстеленной длинными хвойными иглами и прогретой солнцем земле.

— Дышится как! — негромко проговорил Коста, с наслаждением вдыхая прохладный смолистый воздух.

— Живем, как в раю, только что не на небе, — пошутил Махач.

— Что это? — вдруг нахмурился Ислам. — Зачем, он здесь?

Навстречу им_: торопливым шагом шел слуга Ислама. Он был явно встревожен.

— Уж не случилось ли чего? — громко крикнул ему Ислам.

— Родичи твои, князья… — запыхавшись, ответил слуга. — Сам Мисост-бий, тесть твой, пожаловал. А с ним князья Дудов и Шарданов. Мириться приехали. Надо пир устраивать, а у нас нет ничего. Ох, нехорошо это, обидчивые они…

— Не будет у меня с ними ни мира, ни пира, — возразил Ислам и обратился к Махачу: — Иди-ка в лес и жди, пока я за тобой пришлю. Нельзя, чтобы они тебя здесь увидели. Волки же!..

— Я, пожалуй, с Махачем останусь, — сказал Коста. — Дружбы с князьями у меня никогда не получалось. Если не считать тебя, конечно, — улыбиулся Коста Исламу.

— А может, они именно к тебе и приехали, Коста? — с сомнением и надеждой предположил Ислам.

Коста с удивлением взглянул на друга и рассмеялся:

— Не хочешь один гостей принимать — так и скажи. Не тот я человек, чтобы друга в беде бросать. Ладно, пошли!

Три сытых, сверкающих серебряной сбруей коня веселым ржанием встретили их у ворот.

— Садам алейкум, князья, — суховато сказал Ислам, входя в дом.

— Алейкум салам, Ислам-бий! — отозвался тесть, и князья повторили за ним: — Алейкум салам, Ислам-бий!

— Прошу чувствовать себя, как дома, в моем чабанском жилище, — все так же сдержанно продолжал Ислам.

— Спасибо за радушие, — проговорил князь Дудов, разглаживая свою длинную рыжую бороду. — Не взыщи, что без приглашения пожаловали. Нас к тебе дело привело.

— Дело, Ислам-бий, дело! — шепеляво подтвердил коренастый князь Шарданов, поправляя серебряный кинжал.

— И тебе наш салам, Коста, потомок легендарного Хетага, — проговорил Мисост-бий, и князья сдержанно поклонились Коста.

— Садитесь, прошу вас, гости, — сказал Ислам, указывая на грубые деревянные стулья, расставленные по комнате.

Князья расселись, как подобало по-старшинству. Мисост-бий первым завел вежливый разговор. Прежде всего он поинтересовался здоровьем зятя. Осведомился и о здоровье Коста. Впрочем, спрашивать об этом особой нужды не было. Усталые, худые, бледные лица говорили о том, что не могут друзья похвастаться богатырским здоровьем.

Помолчали.

— О, аллах, — вздохнул Мисост-бий. — Лихое время наступило в империи. Не до семейных раздоров ныне, сын мой. Ты муж моей дочери, ты мне как родной сын. Отныне — свидетель тому аллах и ближайшие мои друзья — я вычеркиваю из сердца все обиды на тебя. Вот моя рука. Пусть будет мир между отцом и сыном! — Мисост протянул руку Исламу, стоявшему возле дверей, как подобает зятю в присутствии тестя.

— К чему эти церемонии? — холодно сказал Ислам. — Я вас никогда не обижал, зла не желал. — Он опустил глаза, сделав вид, что не видит протяну» той руки тестя.

— Подойди ближе, руку подай, — зло сверкнув глазами, повысил голос Мисост-бий. — Слушай, что я скажу!

Ислам нехотя шагнул к тестю. Тот схватил его за руку, крепко сжал ее и, не выпуская, заговорил горячо и громко:

— Холопы взбунтовались, против аллаха и князей пошли. Грабят добро правоверных. Земли чужие запахивают. Не желают повиноваться карающему мечу империи.

— Валлаги^[25], - вздохнул Дудов. — Истину говорит Мисост-бий.

- Аллахом клянусь, все так! — подтвердил Шар-данов.

Затаив дыхание, слушал Коста речь Мисоста. «Началось, — подумал он. — Нет, дорогие, не поможет вам карающий меч империи! Плохи ваши дела, если к нам за помощью явились».

И, словно в продолжение мысли Коста, раздался голос Ислама:

— Но что мы можем сделать, если ваши холопы, как вы их называете, отстаивают права на человеческую жизнь?

Мисост-бий внимательно посмотрел на Коста, перевел взгляд на Ислама и, положив руку на сердце, продолжал, стараясь придать своему голосу мягкость и даже ласковость:

— Прошу тебя, сын мой Ислам, и тебя, отпрыск легендарного Хетага, поедем с нами! Погостите у меня в Бадкарии, к моим друзьям в Кабарду заглянем. Примем вас, как самых дорогих гостей, на охоту свезем. Тебе, Коста, невесту подыщем — есть у меня на примете богатая и достойная княжна. Развлечетесь, отдохнете. С холопами нашими потолкуете. Люди хабар ведут, что умеете вы с народом ладить, слушают вас, почитают. Я человек мирный, не хочу кровопролития, братоубийства, а чтобы солдат вызвать для усмирения бунтующих, много денег надо. Вы же словом их успокоите, напомните, что сам аллах повелел холопу верой и правдой хозяину служить. Бунтовать — грех!

— Нет! — жестко сказал Ислам. — Не заменим мы вам вооруженных казаков. Нет у нас таких слов, чтобы учить людей покорности и рабству!

— А казаков, Мисост-бий, вызывать не советую. Как бы это бедой против вас, князей, не обернулось, — с трудом сохраняя спокойствие, вставил Коста.

— Я мира хочу! — выкрикнул Мисост. — А вы, о счастье людей кричащие, не желаете помочь?

— Мир миру рознь, — не повышая голоса, ответил Коста. — Ваши земли, говорите, распахивают холопы? Пусть так! Неужели вам земель не хватает? А что бедняку делать? Слышали притчу о том, как пришел бедняк на поле, сбросил бурку и потерял свое поле: целиком оно под буркой спряталось.

Чтобы прекратить весь этот бессмысленный разговор, Ислам сказал:

— Больные мы, нельзя нам никуда ехать, мы и здесь-то задыхаемся, а внизу и вовсе дышать нечем.

Князь Дудов удивленно смотрел на друзей своими выпуклыми бараньими глазами.

— Ничего не пойму, — проговорил он, пожимая плечами. — Выходит, вы за холопов, что ли? Против тех, на ком империя наша держится?

— Мы за тех, на ком жизнь наша держится, — уклончиво ответил Коста и тут же уточнил: — А держится она на народе.

— Благодарю за откровенное слово, отпрыск Хетага! — в бешенстве воскликнул Шарданов. Но Мисост-бий сделал ему предостерегающий жест рукой и тот замолчал,

— Значит, не можете вы принять наше приглашение и погостить у нас? — все так же вежливо осведомился он.

— Больные мы, — повторил Ислам.

— Больные? — не сдержался и Мисоот-бий. — А кто ночует у пастухов и читает им возмутительные стихи? Кто ведет с холопами крамольные разговоры? Кто прячет здесь смутьянов? — Мисост зло сплюнул на пол и толкнул носком сапога деревянный тяжелый стул. Стул с грохотом повалился на пол. — Одумайся, зять, пока не поздно. Смотри, умрешь собачьей смертью здесь, в лесу, и никто не похоронит твои кости!

— Думать, надо о том, как жить, а не о том как умирать, — спокойно ответил Ислам. — Перед смертью все равны, и холоп, и князь. Не все ли равно, где будет истлевать мое тело?

— Великий грех так говорить! — крикнул Мисост-бий. — Да покарает тебя аллах! Прочь отсюда, друзья! — обратился он к князьям. — Не ждать же помощи от крамольников и гяуров!

Громко бряцая оружием, он выбежал из дому. Князья с проклятьями последовали за ним.

— Видно, скоро потонет корабль — мечутся крысы! — с усмешкой глядя им вслед, сказал Коста.

5

Наступила осень — теплая, ясная, долгая кавказская осень. Дни стояли солнечные, безветренные, тихие… Впрочем не было в России тишины в этом тысяча девятьсот пятом году. Даже в дом Ислама Крымшамхалова, затерянный среди скал и облаков, доходили вести о бунтах и забастовках. Крестьяне захватывали и делили между собой княжеские земли.

Каждый раз, услышав такую весть, Коста волновался и радовался.

— Неужели доживем до светлых дней? — с надеждой спрашивал он Ислама. — Сил бы только — так хочется быть вместе с народом!

— Ты всегда с народом! — успокаивал друга Ислам. — С твоими песнями люди на приступ идут. А вершить революцию — молодым, таким, как Махач! Как-то он там сейчас, в дагестанских горах? Тревожно мне за него, золотой человек…

Холоднее и длиннее стали ночи. Теперь по утрам трава возле дома белела инеем.

Давно пора было возвращаться в Лаба. Коста не хотелось покидать жилище Ислама, жаль было расставаться с другом. Но опять появились боли в ноге, снова мучил кашель.

Ислам стал беспокоиться. Он повез Коста к врачу в Хумаринскую крепость, решив оттуда проводить его домой, в Лаба.

— Летом я снова буду ждать тебя, — сказал ощ стараясь придать своему голосу уверенность.

Военврач Хумаринской крепости долго выслушивал Коста, прописал микстуры и порошки.

Едва друзья выехали к берегам Кубани, как зарядил холодный проливной дождь. Лошади скользили, бричку потряхивало на выбоинах, брызги грязи и воды летели из-под колес. Ехать было мучительно трудно. А тут вдруг из-за поворота выскочил вооруженный всадник и, придержав серого горячего коня, громко скомандовал:

— С дороги свернуть! Остановиться!

— Что случилось, служивый? — спросил Коста у казака, высунувшись из брички.

— Не рассуждать! Сво-орачивай! — заорал казак и плеткой прошелся по спинам чужих коней.

Лошади рванули с дороги, и Ислам с трудом остановил их возле обочины.

Из-за поворота доносились какие-то выкрики, стоны. Ислам и Коста недоуменно переглядывались. На дороге показалась колонна измученных, изнуренных горцев в изорванной одежде. Руки связаны на спине, на ногах — тяжелые кандалы. Вооруженные всадники сопровождали колонну. Это вели в крепость бунтовщиков — тех, кто решил отнять у алдаров земли. И вдруг Коста заметил, что головы арестованных поворачиваются в его сторону, несчастные люди улыбались ему, кто-то хрипло затянул:

Цепью железной нам тело скопали…

И тотчас множество голосов — звонких и дребезжащих, низких и высоких — подхватили слова.

— Бог мой, — тихо прошептал Коста, — да это ж Мурат! И Аскерби! И Хасаук! — Он указал на первый ряд колонны.

— Да, — кивнул головой Ислам. — Но зачем они поют? Это же не пройдет им даром!..

— Мурат, Мурат! — горестно воскликнул Коста. — Так вот зачем я вызволил тебя с острова Чечень? Снова каторга…

— Пение прекратить! — раздалась команда офицера. — Немедленно!.. Вперед!

Услужливо подскочили солдаты и стали хлестать плетками несчастных. Коста видел, как Мурат упал лицом вниз и земля под ним стала быстро темнеть от крови. Но тут же он приподнялся и, взглянув на Коста, хотел что-то крикнуть, однако офицер выхватил из ножен шашку, взмахнул ею и…

Коста зажмурился. Это было уже выше его сил. Зарывшись лицом в сено, он с трудом сдерживал себя. Тело его содрогалось.

6

Ледяной ветер налетал из ущелий, разгоняя тяжелые тучи, закрывшие горы. В степях бушевали, свистели, кружились метели и бураны. Смолкла обмелевшая Кубань. Крепкие льды сковали ее. А в огромной России бушевала иная вьюга — мощная, неотвратимая. Пламя революционных восстаний перекидывалось с одного конца империи на другой.

Шла зима 1905/06 года…

А Ольге Левановне Хетагуровой казалось, что наконец-то в их дом, где, прикованный к постели, лежал ее брат, пришла тишина. Здоровье Коста ухудшалось с каждым днем, и ничего уже нельзя было поделать. Конечно, если бы пригласить врачей — самых лучших, самых дорогих, самых знаменитых, — может быть… Но куда там! Ольга Левановна считала это напрасной тратой сил и средств. Она и друзей старалась не пускать к брату, говоря, что его нельзя тревожить. В действительности же ее страшило, что Коста опять скажет что-нибудь лишнее, — он до сих пор не мог оправиться от того, что видел возле крепости, — и слова его (она это хорошо знала) с быстротой молнии разнесутся по Осетии. Глядишь — и до беды недалеко, нагрянет полиция. Люди рассказывают, что бунтовщики распевают песни Коста, а стихи разбрасывают вместо листовок. Нет уж, так спокойнее, никто не придерется: лежит человек, никуда не ходит, никого не видит, ни с кем не переписывается…

Она и письма-то скрывала от брата, а Коста огорчался, тосковал, думал, что его забыли. Сколько раз просил написать Андукапару, Василию Ивановичу Смирнову, Цаликовым, и она уверяла, что пишет, а ответов все не было. В действительности же о нем тревожились, ему много писали, но в ответ получали лишь сухие уведомления Ольги о том, что Коста чувствует себя плохо, писать не может и навещать его нельзя.

Так и лежал он — одинокий, в полутемной душной комнате, день за днем перебирая в памяти свою нелегкую жизнь. Порою мысли путались и он видел себя ребенком. Ему казалось, что сидит он на могиле матери и боится идти домой, потому что там, — злая Кизьмида. И когда Ольга грубо окликала его, предлагая поесть, он не удивлялся, — ему слышалось, что это кричит Кизьмида, так похожи были их голоса и повадки…

А потом он видел Анну… Он вспоминал их последнюю встречу. Как, поздно решилась она прийти к нему! Но, может, он не должен был отказываться от счастья, пусть даже запоздалого? Была бы она сейчас здесь, возле него — и вода казалась бы прохладнее и воздух чище. Нет, не имел он на это нрава.

Вспоминались и студенческие годы, ранние утра в Петербурге, когда он, молодой, здоровый, бежал в академию и тусклые фонари мерцали на улицах.

В классах было холодно, зябко. Он слышал голос Павла Петровича Чистякова, вспоминал долгие беседы и прогулки с Верещагиным. Всю жизнь берег Коста этюдник, что подарил ему Верещагин, и вдруг перед самым отъездом из Владикавказа этот этюдник кто-то украл. Коста даже объявление дал в газету о пропаже, но никто не отозвался. И почему-то сейчас с особой горечью думал он об этой утрате, хотя понимал, что вряд ли бы пришлось ему за него взяться.

Глядя на портрет старого Левана, Коста по привычке мысленно беседовал с ним.

«Ты сердишься на меня, Леуа? Ты молчишь? Я не оправдал твоих надежд? Ни офицера, ни коммерсанта из меня не получилось. А ты так желал этого! Прости меня, Леуа…»

Он закрывал глаза, отворачивался, чтобы не видеть укоризненного взгляда отца, задремывал. Мысли путались…

В субботу 18 марта 1906 года черные тучи плотно заволокли небо над горами и ущельями. Они спускались все ниже и ниже и к вечеру нависли над селом. По черепичным крышам дробно застучали крупные капли. Дождь с каждой минутой усиливался, к полуночи стало казаться, что это бьют пулеметы. Где-то в ущельях бури и ливни крушили скалы, скатывались снежные лавины, выходили из берегов горные реки, а в домах дрожали стены и позвякивали стекла.

Ольга Левановна заснула поздно. Ее разбудил громкий крик. Это кричал Коста. Ничего еще не понимая, она вскочила с постели, кинулась к брату.

— Что с тобой? — Она до предела вывинтила фитиль в керосиновой лампе. В комнате стало светлее.

— Ружье… принеси ружье… — бормотал Коста чужим голосом и правой рукой указывал куда-то вверх, вдаль.

— Что с тобой? Ружье-то зачем? — заливаясь слезами, спрашивала испуганная Ольга.

— Анну! Анну Александровну позови! — вдруг отчетливо и повелительно сказал он, глядя на сестру невидящими глазами. — Крепость взрывают! Ну, скорее же! Скорее… Кровь льется… Раненых надо перевязать!..

— Сейчас, сейчас, дорогой, успокойся! — твердила Ольга, дрожа от ужаса.

Дождевой шквал хлестал по крыше. В ущельях завывал ветер, потоки воды стремительно и шумно неслись с гор, смывая с земли всю накопившуюся за зиму нечисть. Где-то далеко снова загрохотало — рухнула скала. Гул прокатился по селу.

— Слышишь, сестра, взрывают! — повторил Коста. — Андукапар!

Он тяжело застонал, вздохнул и быстро-быстро зашевелил губами. Ольга не могла разобрать, что он говорит.

— Пить? Ты хочешь пить? — повторяла она, наклоняясь над братом.

Он кивнул. Ольга быстро принесла горячий кофе. Коста с трудом проглотил несколько ложечек, облегченно вздохнул и отвернулся к стене.

Дождь стих. Ольга открыла форточку. Свежесть ворвалась в комнату. Запахло весной, жизнью. Коста ловил воздух широко открытым ртом, дыхание его стало ровнее.

Вскоре он заснул. Задремала и Ольга.

На рассвете Коста снова разбудил ее.

— Горю я… Доктора бы… — жалобно попросил он.

Ехать за доктором было далеко — в Баталпашинск, но Коста настойчиво просил об этом. Растерявшись, Ольга кинулась к Уасилу.

— Что же ты, Ольга Левановна, раньше сказать не могла? — с упреком сказал Уасил, подходя к постели больного и стирая с бледного лица холодный липкий пот.

— Не ругай меня, Уасил, я сделала все, что могла…

— Но доктора почему не позвала?

— На бога надеялась, — призналась Ольга. — Всем горным духам молилась, самого крупного барана в жертву принесла.

Уасил только рукой махнул.

— Иди зови людей! Всех зови! Хетагуровский двор запрудила толпа. Старики не отходили от постели Коста. Те, кто не попал даже во двор, толпились на церковной площади. И каждую минуту люди спрашивали друг у друга: «Ну как?» «Плохо, очень плохо…» — отвечали им.

К вечеру жар спал, больной взглянул на собравшихся ясными спокойными глазами.

— Подойдите ко мне, — позвал он своим обычным голосом, словно и не был болен.

Все смолкли, затихли.

— Братья мои, сестры, — Коста обвел всех взглядом. — Живите дружно, любите друг друга…

Это были его последние слова.

Огрубевшими пальцами Уасил закрыл Коста глаза и с громким рыданьем выбежал во двор к толпе.

Трое суток не смолкал плач в селении Лаба.

7

Опустели дома во Владикавказе. Весь город вышел на улицы, чтобы проводить в последний путь народного поэта Коста Хетагурова. Вооруженные войска, отряды полиции и жандармерии «охраняли порядок».

Так уже положено в Российской империи.

Гроб несли в полном безмолвии. Молчали люди, улицы, дома.

А в аулах и селах над головами восставших крестьян гремели пушки. По Кадгарону и Ногкау, по селам Магометанскому и Христиановскому били орудия полковника Ляхова. По Грозному и Нежилому стреляли каратели Галаева. Двадцать одна дивизия усмиряла в эти дни взбунтовавшийся Северный Кавказ.

Росляков и Синеоков стояли в толпе, возле кладбищенских ворот. Они приехали во Владикавказ, чтобы отдать последний долг другу.

— Все газеты России посвящают ему статьи и некрологи, — шепотом сказал Росляков, наклоняясь к Синеокову.

— Сорок седьмой год шел… жить да жить.

— А он и не умер. Погляди, я из Баку газету привез. — Росляков достал из кармана вчетверо сложенный газетный лист и протянул Ивану Ильичу.

«Вместо кинжала он взял перо, вместо кремниевого оружия он действовал горячим вдохновенным словом. Он научил горцев более действенным и культурным приемам борьбы, он указал им собственной жизнью верный путь к счастью… В этом величайшая заслуга поэта…»

— О его заслугах еще скажут потомки наши, — сквозь сдавленное рыдание проговорил Синеоков.

Гроб медленно поплыл над их головами.

— Прощай, друг…

Эпилог

Сотрудник владикавказской газеты «Терек» Сергей Миронович Киров сегодня первым пришел в редакцию. Впрочем, так бывало почти ежедневно. С тех пор как хозяин газеты окончательно уверовал в его незаурядные журналистские и редакторские способности и фактически перепоручил ему ее издание, времени явно не хватало. Сергей Миронович приходил первым и уходил последним.

Энергичным шагом подошел он к большому письменному столу, где уже лежали влажные, пахнущие свежей типографской краской оттиски очередных полос, и перевернул листок перекидного календаря.

«2 ноября, 1915 годъ».

«Ноябрь только начинается, а на улице холод! Рановато для здешних мест»… — подумал Сергей Миронович.

И в светлой просторной комнате с большим итальянским окном тоже холодно. Он зябко потер свои крупные сильные руки и позвал сторожа.

— Протопить бы, а?

— Отчего ж не протопить? Ранний зазимок нонче… — ответил сторож, с удовольствием поглядывая на ладную и крепкую фигуру Сергея Мироновича.

Сухие дрова дружно потрескивали, и по комнате быстро распространялось ровное живое тепло.

— Вот теперь и поработать можно! — весело сказал Сергей Миронович, отбрасывая рукой со лба прямые каштановые волосы. Он еще раз прошелся по комнате из угла в угол и сел за стол, внимательно читая листы корректуры и делая пометки то красным, то синим карандашом.

Возвещая о приходе посетителя, где-то вдали задребезжал звонок.

— Раненько! — сказал Сергей Миронович, поглядывая на часы. — Еще и десяти нот. А наших редакционных раньше одиннадцати обычно не жди…

— Разрешите войти? — спросил с порога высокий черноволосый юноша, в коричневой черкеске, с сумрачным смуглым лицом.

— Заходите, Андрей, очень рад! — приветливо ответил Сергей Миронович и, быстро выйдя из-за стола, пошел к нему навстречу.

Это был молодой осетинский поэт Андрей Гулуев. Он не раз приносил в «Терек» свои произведения, и Сергей Миронович охотно печатал их. Встречались они и на театральных премьерах. Впрочем, не велик Владикавказ — познакомиться было где.

— Стихи принесли? — крепко пожимая руку Андрея, спросил Киров. — Чем сегодня обрадуете?

— Боюсь, что не обрадую, Сергей Миронович, а огорчу.

— В чем дело?

— Забрел я вчера на могилу нашего Коста. Памятника до сих пор нет! В апреле будет десять лет со дня его смерти. Как же так?! Легенды о нем складываем, сборники воспоминаний издаем, книги его печатаем. Народ поет песни Коста, дети заучивают наизусть стихи. А вошел я на кладбище, и мрак мне на душу упал. Вот и написал я стихи… — он протянул Сергею Мироновичу вдвое сложенный листок. Киров развернул его.

…Вот и могила Баяна родимого…

Он быстро прочитал стихотворение и решительным жестом спрятал листок в толстую папку, на которой крупными буквами было вытеснено: «К набору».

— Стихи ваши опубликуем в одном из ближайших номеров. Я к ним небольшое сопровождение напишу, чтобы напомнить нашим владикавказцам о приближающейся дате, а также и о долге их перед памятью великого поэта. А памятник… Пушкину и Лермонтову памятники почти через полвека поставили. Что для российского самодержавия десять лет? Они ведь думают, что на вечные времена пригрелись на груди нашей матушки Руси… — он лукаво улыбнулся и, понизив голос, продолжал: — Помяните мое слово: будет Коста поставлен памятник. Обязательно будет! Потому что не только красота скрывается в горах Кавказа, и в диких горных ущельях слышен не только вой ветра. Там слышна и революционная песня затаенных надежд истинных сынов демократии…

Примечания

1

Батрадз — герой осетинского народного эпоса.

(обратно)

2

Ацамаз — герой осетинского народного эпоса, создатель свирели, дух — покровитель музыки, песен, танцев.

(обратно)

3

Фандыр — двенадцатиструнный музыкальный инструмент.

(обратно)

4

Алдар-помещик, господин.

(обратно)

5

Уастырджи — святой Георгий, в осетинской мифологии — покровитель мужчин-путников.

(обратно)

6

Лаппу — мальчик, парень (осет.).

(обратно)

7

Нихас — место в ауле, где горцы проводят свой досуг, обмениваются новостями.

(обратно)

8

Нана — мать, ласкательно.

(обратно)

9

Хурджин — ковровые переметные сумы.

(обратно)

10

Черемша — съедобное растение на Кавказе, вроде чеснока.

(обратно)

11

Иристон — Осетия (осет.).

(обратно)

12

Туаллаг — презрительно об уроженце Нарского ущелья.

(обратно)

13

Ма хур — мое солнышко.

(обратно)

14

Бий — мелкопоместный князек.

(обратно)

15

Тауби — княжеский род на Кавказе.

(обратно)

16

Джук-тур — горный козёл.

(обратно)

17

Видный революционер, большевик, в годы гражданской войны был схвачен и сожжен на костре деникинцами

(обратно)

18

Арчита — вид обуви. Шьется из сыромятной кожи.

(обратно)

19

К. Хетагуров. Неурядицы Северного Кавказа.

(обратно)

20

Фидчин — осетинский пирог с мясом.

(обратно)

21

Хабар — слух, известие.

(обратно)

22

Хадзар — жилой дом или комната, где находится очаг.

(обратно)

23

Известный революционер, герой гражданской войны, его именем названа столица Дагестана Махачкала.

(обратно)

24

Аталык — учитель.

(обратно)

25

Валлаги — ей-богу (восклицание).

(обратно)

Оглавление

Николай Тихонов Слово о Коста

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  18

  19

  20

  21

  22

  23

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  18

  19

  20

Часть четвертая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть пятая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть шестая

  1

  3

  4

  5

  6

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть седьмая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Эпилог