Путь к свободе: О зависимости от вещей, людей и мнений (fb2)

- Путь к свободе: О зависимости от вещей, людей и мнений 839K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игумен Нектарий (Морозов)

Игумен Нектарий (Морозов). Путь к свободе: О зависимости от вещей, людей и мнений

По благословению Митрополита Саратовского и Вольского Лонгина

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р18-805-3072

Предисловие

Орел, который летает выше и быстрее всех птиц, если запутается одним только когтем в сети — пропал. Его сила и мощь окажутся бесполезными: он станет пленником.

Так и человек, любимое творение Божие. Наделенный свободной волей, он, тем не менее, с легкостью сдается в плен как вещам большим и смертельно опасным, так и вещам до смешного малым.

Как попадает человек в зависимые состояния? Какие механизмы заставляют его отказываться от собственного мнения и чувства правды и, в конце концов, от самого себя? Почему взрослому здоровому человеку оказывается не под силу соблюсти пост, который с легкостью выдерживает какая-нибудь крохотная приходская старушка? Что толкает к наркотикам, азартным играм? Что заставляет пасовать перед манипуляторами — будь то глава тоталитарной секты, или недавний послушник, вообразивший себя старцем, или близкий человек, имеющий властный характер?

Эти и другие вопросы мы постарались поднять в книге (она создавалась как рад бесед). Каждая глава посвящена тому или иному состоянию несвободы, от материальных ли вещей или — нематериальных: жизненных сценариев, людских мнений, собственных страхов. Это не опыт строгой систематизации, скорее попытка посмотреть на зависимость как на то, что может отлучить человека от Бога и привести к утрате самого себя. И в таком взгляде на проблему зависимости уже содержится надежда на ее преодоление.

На страницах книги ее автор, игумен Нектарий (Морозов), говорит о том, что именно жажда Бога и стремление к Богу могут помочь человеку, скованному той или иной зависимостью, начать путь к освобождению от нее. Только тот, кто захочет встать и сделать шаг, почувствует, что он связан по рукам и ногам. Лежащий без движения не заметит своего плена.

Книга затрагивает тему не только зависимостей страшных и гибельных, искажающих личность человека, но и зависимостей бытовых. Почему? Что за важность в том, что человек привык к определенной еде, вещам, уровню жизни? Никакой важности. Пока он бездействует. Пока существует по инерции и не решается жить всерьез. Пока не услышит обращенные к нему слова Спасителя: Следуй за Мной (ср.: Мф. 9, 9).

Неоднократно автор говорит о том, что, пожалуй, только христианин может ощутить, сколь серьезна самая малая зависимость. Что, если Евангелие потребует от меня определенного решения, слова или дела, а я… вдруг пойму, что не свободен ни сказать, ни сделать то, что должно? Что, если услышу Христа, призывающего следовать за Ним, но мелкие зависимости и ничтожные страхи, привязавшие меня к земле тысячей нитей, станут непреодолимым препятствием? Я, как Гулливер, взятый в плен лилипутами, не смогу сделать и одного шага…

Человек подчас действительно похож на плененного великана. Но в его силах — разорвать нити.

Эта книга, наконец, о том, что такое подлинная свобода, — дар, позволяющий человеку становиться таким, каким он может быть. И каким задумал его Господь.

Юлия Посашко

Глава 1. Почему человек выбирает рабство? О природе зависимости

Точно ли я не пленник?

Что такое зависимость? Когда мы можем констатировать, что имеем дело с зависимым состоянием? Очевидна ли проблема для самого человека, находящегося в таком состоянии, или же глаза у него «закрыты»? Если говорить о том, как понять, присутствует ли в жизни человека та или иная зависимость, ответ на этот вопрос можно найти достаточно легко. Человек зачастую не понимает, что он скован, находится «на привязи», что он как-то ограничен в свободе своего передвижения, до той поры, пока не захочет куда-то двинуться, отойти на какое-то расстояние. Тогда он замечает, что либо связан, либо привязан, то есть так или иначе ограничен в движении — в большей или меньшей степени, но тем не менее ограничен совершенно очевидным образом. И потому можно сказать так: если мы понимаем, что нечто лишает нас свободы, связывает, что наша жизнь, деятельность, поступки обусловлены не нашим личным выбором, а действием страстей, привычками, инерцией существования, наконец, то это и является проявлением зависимости.

Зависимости могут носить разный характер. Безусловно, мы в определенной мере зависим от каких-то внешних факторов, начиная с погоды, от которой у кого-то ломит кости, а у кого-то реагируют сосуды, и заканчивая различными обстоятельствами: временем прихода на остановку транспорта, на котором мы едем на работу, наличием или отсутствием горячей и холодной воды и так далее. Это зависимости бытовые, которые могут нашу жизнь осложнять, а отсутствие которых может, наоборот, делать жизнь легче и комфортнее. Но, говоря о зависимости как о беде, о зле, мы имеем в виду, конечно, зависимости совершенно другие — зависимости душевные, психологические, когда мы связаны чем-то внутренне. И как бы горько это ни было, приходится сказать, что нет практически ни одного человека, который не имел бы подобной внутренней зависимости от чего-либо. Какова же природа этих зависимостей?

Заполнить пустоту, или Цепляясь за ветошь

Господь дал человеку жизнь и вместе с тем решительно все, что для нее потребно: пищу, питие, среду обитания, — все нужное для полноценного, счастливого, радостного существования. И всем этим человек обладал просто так, по самому факту его сотворения. А поскольку все это было и все это человеком воспринималось как данность, то он не мог от чего-либо зависеть. Когда у тебя все есть и оно представлено, предложено перед тобою, то зависимости не возникает. При этом человек имел четкую иерархию того, чем наполнялась его жизнь, и во главе этой иерархии стоял Сам Господь, Который был, с одной стороны, Источником всего существующего, с другой — высшей Ценностью для него.

Когда же человек от Бога отпал — через недоверие к Нему, через преступление Его заповедей, через противоборство Его воле, — то жизнь его изменилась кардинально. Он столкнулся с необходимостью бороться за все ему потребное, с трудом приобретать это, терять, снова приобретать. И вследствие изменения и условий существования, и самого мира как такового, что явилось результатом грехопадения, человек начал неправильно относиться к тому, что его окружает и что ему нужно в той или иной степени — либо решительно необходимо, либо нужно отчасти, либо не нужно, но просто ему нравится. Человек всему этому стал давать самостоятельную ценность.

Представим скалолаза, который сорвался с вершины и летит вниз и, для того чтобы замедлить свое падение, хватается за все, что подворачивается под руку, — за камни, за уступы, за растения… И все равно это его не удерживает, он срывается снова, и все, за что он думал держаться, летит вниз вместе с ним. Так и человек при отпадении от Бога начал, как сорвавшийся со скалы, хвататься за все то, что, условно говоря, под руку подворачивается: все, что ему может в какой-то конкретный момент жизни, как это ни странно звучит, заменить Бога — заполнить ту пустоту, которая образовалась в его душе после отпадения от Творца. И вот как раз то, чем человек пытается заполнить эту пустоту, чем он пытается Бога в своей жизни заменить, большое это или малое, великое или ничтожное, — все это и становится его зависимостями. Собственно говоря, зависимость — это самое настоящее идолопоклонство и идолослужение: человек из чего-то создает для себя некий идол, кумир, которым он, на первый взгляд, вроде бы пользуется, но которому на самом деле служит, отдает свое сердце.

Зависимости могут носить очень разнообразный характер: душевный, физический или — смешанный, когда присутствует несвобода и душевная, и физическая. Человек может быть зависим от каких-то очень серьезных вещей, составляющих существенную необходимость, а может — от вещей смешных. Все обуславливается внутренним устроением человека. Но факт остается фактом: если что-то лишает человека свободы, если это что-то тяготеет над ним и предопределяет его выбор, делает его несвободным во многих жизненных ситуациях, — значит есть зависимость, которая всю его жизнь искажает, а часто и прямо калечит.

По большому счету, для христианина совершенно естественно стремиться к свободе от зависимости, о какой бы зависимости речь ни шла, потому что это — как путы, которые мешают в том числе и идти к Богу, мешают идти за Христом. Скажем, собирается кто-то последовать за Спасителем: «Учитель, хочу идти за Тобой!» — а Господь напоминает, что Сын Человеческий не имеет где приклонить главу (см.: Мф. 8, 19–20)… И если человек связан зависимостью от комфорта, связан своими представлениями о том, как должна складываться его жизнь, то у него возникает сомнение: «А стоит ли идти?». А другой, спрашивая, что ему нужно для того, чтобы наследовать жизнь вечную, слышит в ответ, что ему надо раздать все свое имущество и последовать за Христом, — и отходит со скорбью, потому что от того, что у него есть, он внутренне зависит (см.: Мф. 19, 16–22). Вот конкретная ситуация с богатым юношей, описанная в Евангелии: ты хочешь наследовать жизнь вечную? Сделай то-то и то-то и иди за Христом. Расторгни узы всех зависимостей, которые сегодня тобой владеют, и иди! А он — не готов, и он не идет. Вот такой может стать для человека плата за гнездящиеся в нем зависимости.

Но еще раз: о многих своих зависимостях и о своей несвободе из-за них человек узнаёт тогда, когда он начинает пытаться жить по Евангелию. Это и означает сделать попытку сдвинуться с мертвой точки и обнаружить, что на тебе путы. Зачастую пока человек не откроет Евангелие и не попытается по нему жить, он и не осознает, что чем-то связан. Он живет в плену этих зависимостей, но его несвобода и связанность не обнаруживаются: он воспринимает их как норму и рискует прожить в таком состоянии всю свою жизнь. Хотя, безусловно, бывают ситуации, которые даже человеку неверующему указывают на его несвободу. В частности, это касается очевидных и мучительных, буквально убивающих человека зависимостей — алкогольной, наркотической, страсти к игре, сексуальной зависимости. Объемля всю жизнь человека, такая зависимость может обнаруживаться достаточно легко. А вот мелкие зависимости и «зависимостишки» бывают неявны.

О цене и смысле свободы

Кажется, совершенно очевидно, что сама по себе зависимость всегда обрекает нас на страдание. И если спросить любого человека, ценит ли он свободу, стремится ли к ней, то, конечно, он ответит, что — да, он свободу ценит и к свободе стремится. Но реальность свидетельствует об ином. Многие люди не только не ищут свободы, но и боятся ее, они не хотят терять тех цепей, которыми скованы: свобода предполагает ответственность — ответственность за выбор, который ты делаешь, за решения, которые принимаешь, и нужно эту ответственность постоянно реализовывать, нести на себе ее бремя. А когда ты несвободен, когда ты живешь по некой инерции, когда твоя жизнь связана множеством пут, которые тебя по этой жизни сами куда-то влекут, то ты как бы «освобождаешься» от ответственности. Нет, отвечать в конечном итоге за все придется, но реальность этого от сознания большинства людей ускользает или вовсе отвергается ими.

Когда человек говорит: «я просто живу, как все» или «оно как-то само собой складывается» — это уход от ответственности. Это то же самое, что делает ребенок, когда ему страшно в темноте: он накрывает голову одеялом и таким образом отгораживается от своего страха. Но, по здравом рассуждении: если есть в темноте что-то, чего стоит бояться, оно не пропадет, если ты накрыл голову одеялом, а если его нет, то какой смысл накрываться? Однако точно так же поступает человек, живущий по инерции, или «как все», или «потому что так принято».

Я сказал выше, что осознать свою несвободу и свою зависимость при определенных жизненных обстоятельствах может любой человек, религиозен он или нет. Но как реагирует на это «открытие» человек неверующий? Как правило, он стремится к свободе лишь от того, что явным образом его тяготит, заставляет страдать. И только верующий человек может захотеть быть свободным в принципе и освободиться от всех зависимостей, от того, на чем они основаны, чтобы не быть связанным ничем вообще.

Стремление к свободе лежит в общем-то в основе христианства. Господь говорит: Вы познаете истину, и истина сделает вас свободными (ср.: Ин. 8, 32). Истина в том числе о том, что такое взаимоотношения человека и Бога, что такое этот мир и что такое эта жизнь.

Когда человек эту истину познаёт (и эта истина — не истина-что, а Истина-Кто, то есть Сам Господь, Который есть Путь, Истина и Жизнь (ср.: Ин. 14, 6)), тогда его отношение ко всему вокруг него приближается к тому, каким оно было первоначально у Адама в раю. В еде он видит всего лишь навсего еду, в питье видит всего лишь навсего то, чем утоляется жажда, и ни из чего, как говорил известный литературный герой, не делает культа. А если у человека нет веры, то у него нет причины к такой свободе стремиться. Он не хочет, чтобы какая-то частная зависимость заставляла его страдать, но не хочет притом и менять свою жизнь коренным образом, отказываться от той системы, той иерархии ценностей, которая сформирована, по сути, грехопадением, желает сохранить ее, удалив лишь какие-то отдельные «элементы».

Да, можно найти определенное стремление к свободе от зависимости, например, в философии стоиков: что бы ни произошло — принять это, отнестись к этому (как принято сегодня говорить, основываясь на их опыте) стоически. Но дело в том, что для человека и это отношение ко всему происходящему с ним — стоическое — тоже может стать неким фетишем, он от него тоже может впасть в зависимость, не говоря уже о зависимости от своей собственной гордыни, от своих собственных страстей, которые и в стремлении к свободе, как это ни странно, могут находить для себя пищу. К свободе, разумеется, неправильно понимаемой. А в христианстве человек старается идти узким путем, и этот путь все больше и больше сужается, становится все теснее и теснее. И сам путь, само следование за Христом постоянно дает тебе понять: вот ты от этого зависишь, ты этим связан, ты в плену этого находишься. И каждый раз, сталкиваясь с подобными открытиями, ты ставишься перед выбором: либо, как тот богатый юноша, остановиться, обратиться вспять и уйти, либо — словно змея кожу, содрать с себя лишнее, мешающее и идти дальше. И второе — очень болезненно, связано всегда с пролитием не только пота и слез, но и самой крови. Однако лишь таким образом человек может обрести свободу. И через узость и тесноту выйти на такой простор, на такую широту…

Пост — малый опыт свободы

Откуда, например, рождается практика поста? Почему, ради чего мы постимся? У святителя Игнатия (Брянчанинова)^[1] есть где-то такое размышление: он говорит: «Гордый человек! Ты так много воображаешь о себе, а на самом деле ты раб своего желудка, ты от него зависишь»^[2]. И это рабство своему желудку в определенном смысле носит, кажется, неизбежный характер: мы ведь должны что-то есть и не можем без этого обойтись. Но, помимо этого, есть рабство желудку, носящее уже характер привнесенный и извращенный, когда человек зависит от качества пищи, от того, насколько пища вкусна, конкретно для него вожделенна и так далее. Сколько есть людей, вполне здоровых, даже крепких, которые, заслышав о посте, говорят: «Да как это вообще возможно! Как можно отказаться от этого, от того?.. Это же ненормально, это безумие какое-то!». Получается, что для человека мысль о том, что можно отказаться от того, что ему нравится, представляется безумием — настолько он зависим от своих пищевых предпочтений. Но возьмем какую-то крайнюю ситуацию: война, такого человека взяли в плен и хотят от него получить сведения, где находится партизанский отряд. Его ведь даже пытать не надо, не надо голодом морить — просто на хлеб и воду посадить, он сломается и все расскажет — настолько он связан, настолько он несвободен. Если человек привык к комфорту, так что не может без него обойтись, то отними у него комфорт, и он сломается из-за этого.

А пост — и в этом его ценность — разрушает эту зависимость как таковую. Вот я привык есть без меры, вкусно, сладко, но наступил пост, я отказался от очень многого, уменьшил количество, изменил качество пищи, из-за этого переношу определенный дискомфорт.

И вдруг я понимаю, что могу быть от всего от этого свободным. Да, мне тяжело, да, у меня желудок, может быть, на это плохо реагирует и болит, да, может быть, голова кружится, я чувствую себя голодным, но вместе с тем я убеждаюсь: все это не так уж и сложно потерпеть. Значит, в случае чего я смогу еще от чего-то отказаться. И таким образом человек получает некий базовый опыт — опыт отказа от того, к чему он привязан и что его порабощает.

О страхе перед жизнью

Один из самых распространенных видов зависимости — зависимость от собственных страхов. Боятся люди вещей самых разнообразных. Но если попытаться разобраться, от какого страха человек зависит в максимальной степени и какой страх является самым всеобъемлющим, то это будет, пожалуй, страх перед жизнью как таковой.

И это не удивительно: очень мало людей, которые в принципе понимают, что такое жизнь. Для абсолютного большинства жизнь — это некая данность, которую человек именно как данность и воспринимает. Он не знает, ни Кем она дана, ни для чего она дана, ни что она такое в своем существе, ни что должно за ней последовать, конечна она или бесконечна.

Есть такой вид развлечений, своего рода спорт на Западе, в Соединенных Штатах — родео, — когда человек садится на быка, который начинает под ним крутиться, вертеться, прыгать, и при этом задача седока — удержаться во что бы то ни стало в седле. Зачем это нужно в принципе — сидеть на быке и на нем удерживаться — огромный вопрос. Но тем не менее нет недостатка в тех, кто в этом соревнуется, получает жесточайшие травмы, а кто-то вместе с травмами приобретает и славу, потому что держится дольше, чем другие… Трудно избавиться от ощущения, что для большинства людей жизнь — это тоже своего рода родео: вот человек родился, оказался то ли на лошади, то ли на быке, то ли еще на каком-то животном, это животное куда-то скачет, в неизвестном для человека направлении, а у него одна задача — удержаться на нем, не упасть, не разбиться. И больше он ничего не знает. И, проскакав так всю жизнь, человек так и не получает ответа на вопрос, куда он скакал, зачем, с какой целью.

Другой образ: если человек заблудился и идет через дремучий, темный лес, не зная, какова протяженность дороги, дойдет он или не дойдет, удастся ли добыть еды, не встретит ли он диких зверей, которые разорвут его, — ему будет страшно. Но если у него есть карта, компас, фонарик, если дорога знакома, то бояться на самом деле особенно нечего. Он может и приготовиться к возможным неприятностям, и разбить свою дорогу на какие-то отрезки.

Но большинство людей — абсолютное большинство — ничего о жизни не хотят узнавать. Они живут по инерции, идут каким-то путем, который кажется им проторенным, а на самом деле оказывается едва проходимым, и не обращаются к Тому Единственному, Кто может рассказать человеку об этой жизни все. И не хотят обращаться: «неинтересно», «не нужно», «потом». Но плата за такую беспечность — как раз и есть этот самый страх перед жизнью, буквально с ума сводящая неуверенность в завтрашнем дне. Страх перед тем, не прервется ли эта жизнь неожиданно. Страх все той же самой ответственности, страх перед теми ситуациями, которые причиняют боль, заставляют страдать, — в общем, перед всем тем, чем жизнь, как некий страшный темный лес, наполнена для человека, не привыкшего задаваться вопросом о смысле бытия. И, безусловно, это самая главная зависимость — от подобного страха.

Порой человек так боится жизни, что убивает себя или топит свой ужас перед ней в наркотическом, алкогольном или каком-то ином дурмане. Каждый бежит в какую-то свою сторону: один предается распутству, чтобы им заглушить страх, забыться, другой становится жестоким и причиняет боль и страдания другим, сам боясь боли и страдания.

Виды бегства могут быть самыми разными. А выход-то в действительности один: узнать истину об этой жизни, обратиться к Тому, Кто есть Источник истины и Сама Истина. И все встанет на свои места, и будет уже не страшно: ведь когда ты постигаешь смысл чего-либо, ты перестаешь этого бояться. Ты понимаешь, что тебе с этим делать, в то время как самое пугающее — неизвестность.

Есть такая история из патерика — о том, как отец отправил сына работать в поле. Тот пришел на место, увидел, что поле совершенно необъятное, и ему стало страшно: «Ну как я могу это поле возделать, ведь оно такое огромное!». И он так убоялся этого труда, что впал в уныние, лег и заснул. И так он поступал один день, второй день, третий день, четвертый: приходил и каждый день спал, потому что ему было страшно приступать к порученному труду. Потом пришел отец и, посмотрев на сына, сказал: «Сынок, если бы ты каждый день обрабатывал пространство, хотя бы равное тому, которое ты занимаешь, когда спишь, ты бы уже что-то сделал за это время, какую-то часть поля прошел»^[3]. Но человеку так страшно, что он предпочитает спать — под тем самым одеялом, завернувшись в него с головой.

Разрешение не грешить

Каким же должен быть первый шаг, если человек, осознав, что рискует «проспать» всю жизнь, захотел проснуться? Иногда — и очень часто — таким шагом, а точнее, толчком становится какое-то действие Промысла Божия, какие-то события или обстоятельства, которые определенным образом устраивает ради выведения человека из спячки Господь. Но если говорить о том, что зависит от самого человека, то начинать надо с разумного и осознанного прочтения Евангелия. Потому что это книга, в которой о жизни сказано все, что необходимо о ней знать. Евангелие, собственно говоря, и есть наша жизнь: благодаря ему можно по-настоящему увидеть и понять ее. И Евангелие, по большому счету, если человек его принимает сердцем, и полагает начало его освобождению от всего — от любой зависимости и от любой связанности.

При прочтении Евангелия должно происходить то, что произошло с несчастной женщиной, сгорбленной, которую, как сказал о ней Господь, много лет назад связал сатана. Но вот она встретилась со Христом и распрямилась, разрешилась от этих уз немощи (см.: Лк. 13, 10–17). И то же самое должно произойти с человеком, который знакомится с Евангелием, принимает его сердцем.

Помню, как я крестил одного молодого человека: он прочел какую-то часть Евангелия (может быть, одного евангелиста), мы с ним беседовали, и потом, когда он исповедовался перед принятием крещения, он сказал такую чудную фразу: «Вот я грешил в жизни тем, тем и тем, а потом прочел Евангелие, и мне стало намного легче, потому что я понял, что можно не грешить». И я даже переспросил его, потому что мне подумалось, что я ослышался, — ведь, казалось бы, он должен был сказать, что из Евангелия узнал, что нельзя грешить, а он узнал из Евангелия, что можно не грешить, словно разрешение на это получил. Грешить, оказывается, не обязательно. До знакомства с Евангелием ему представлялось, что раз все грешат, все живут во грехе, то иначе и жить нельзя. И вдруг Евангелие ему открыло: нет, это не обязательно, это не единственно возможный образ жизни. Можно безо всего этого обойтись, и жизнь будет гораздо лучше. И он почувствовал себя благодаря этому свободным.

Чудно звучит, но Евангелие разрешает нам не грешить. Человек сегодня зачастую, кажется, ищет разрешения грешить, но на самом деле это разрешение предоставляет вся окружающая жизнь. Вся жизнь человека кричит: «Греши! Делай что хочешь, живи как хочешь, поступай как угодно!». А человек, в общем-то, и не хочет так жить, его душа-христианка противится этому, но сама жизнь как бы диктует ему подобный образ действий, образ поступков, образ мышления. И лишь Евангелие свидетельствует об обратном: о том, что грешить — не обязательно.

Форма вместо живой жизни

У человека, находящегося за пределами церковной ограды, зачастую складывается представление о Церкви не как о месте, где учат свободе, а, наоборот — как о месте, где едва ли не все запрещено, и само христианство представляется какой-то чудной системой самых различных запретов. Более того: таково же, к сожалению, представление о христианстве и церковной жизни и у многих людей, в церковной ограде уже находящихся. Почему? Потому что — опять-таки, говоря о зависимости — человеку почти всегда хочется взять какую-то схему, под эту схему «подогнать» свою жизнь, и тогда, как ему кажется, у него все будет хорошо: есть форма, есть схема, и я по ней живу. А жизнь ни в какую схему и ни в какую форму не укладывается. И жить такой — настоящей — жизнью страшно, и человек пытается держаться за какие-то схемы, которые выпадают у него из рук, но он все равно цепляется за них. Из этого и рождаются пресловутые списки — того, что «можно», и того, что «нельзя»… Но это некая формализация отношения к христианству, которая носит совершенно неразумный характер.

Христианство — это на самом деле взаимоотношения человека со Христом. И эти отношения строятся постепенно; со временем, живя в Церкви, человек понимает: вот это моим отношениям со Христом мешает, это их затрудняет, а это вообще делает их невозможными. И когда он начинает разбираться, что ему мешает, что затрудняет, что не дает идти за Христом, то оказывается, что все мешающее — и есть те самые грехи, о которых Господь говорит в Евангелии. Иными словами, личный опыт свидетельствует, что евангельские заповеди не являются какими-то внешними, произвольно установленными запретами или повелениями, их нарушение действительно разрушает человека изнутри — точно так же как это было с нарушением заповеди о невкушении плода с древа познания добра и зла. Ведь Господь не сказал Адаму: «Когда ты съешь этот плод, Я тебя умерщвлю». Нет, но — смертью умрешь (Быт. 2, 17), потому что, решившись добровольно впустить зло в себя и в свою жизнь, ты впустишь и смерть. Ты хочешь познать добро и зло? Но ты вместе с этим познаешь смерть. И любой грех приводит к своему закономерному результату — к тому результату, который заложен уже в нем самом: к умерщвлению души.

Все так ясно, так просто и вместе с тем живо и естественно… Но человеку хочется держаться за что-то внешнее и за ним укрыться от новизны, неповторимости, непредсказуемости жизни, и он предпочитает свою жизнь формализовать.

Вот это, к слову сказать, еще один вид зависимости и очень серьезный, и распространенный — от форм. Есть такой известный анекдот: человек опаздывает, ловит машину. «В аэропорт!» — «Довезу». — «Сколько?» — «Столько». — «Поехали!». Потом, уже сев в автомобиль, человек спохватывается и спрашивает: «А где у вас “шашечки”?» — на что водитель отвечает: «Вам “шашечки” или ехать?». Другими словами: вам надо доехать до места или вам нужно, чтобы все было по правилам?

Мне с детства запомнился мультфильм про лошадку с детской карусели, которая очень хотела стать настоящей лошадью. И вот она спрыгнула с карусели, пошла по городу и увидела такси, которое ей очень понравилось; и она нарисовала себе «шашечки» и решила работать в качестве такси. И вот попадается ей человек, который опаздывает на вокзал. «Ты — такси?» — «Да, я — такси!». Человек радостно вскакивает лошадке на спину, и она… начинает возить его по кругу, как привыкла. Вот два случая, пусть и анекдотических, выдуманных: у машины нет «шашечек», но она везет в аэропорт, а у лошадки с карусели «шашечки» нарисованы, но скакать она может лишь по кругу, а отвезти никуда не способна, потому что не умеет. В одном случае форма есть, но нет за ней того, что необходимо. А в другом — нет формы, но есть то, что человеку нужно. И жизнь — она такова.

Откуда фарисейство? Или откуда наше российское старообрядчество? «Вот сейчас создадим форму и будем держаться за нее как за спасательный круг — и все будет хорошо». Не будет. Надо жить. Совершенно свободно реагировать на то, что с тобой происходит, каждый день делать какой-то выбор, следовать голосу своей совести, искать воли Божией, которая в одной ситуации окажется такой, а в другой ситуации — иной, хотя, казалось бы, «по букве» таковой не должна быть. Но Священное Писание говорит, что буква убивает, а дух животворит (2 Кор. 3, 6) и жить надо не по букве, а именно по духу.

Часто, очень часто приходится слышать вопрос: а способен ли сам человек различить, где буква, а где дух, возможно ли это в принципе? Что тут сказать… Да, способен, и да, возможно. Верный в малом будет верен во многом (см.: Лк. 16, 10). Есть масса ситуаций, из которых буквально соткана вся наша жизнь, в том числе ситуаций простых, элементарных, в которых мы понимаем, как поступать — по духу, а не по букве. И если мы в этих ситуациях поступаем сообразно со своим пониманием, то в какие-то трудные, головоломные моменты понимание тоже приходит, поскольку, во-первых, уже есть навык, есть стремление различать волю Божию и, во-вторых, есть Господь, Который в этом помогает. Когда ты делаешь свои маленькие шажки, Он помогает тебе в случае необходимости сделать шаг семимильный, а если ты своих шажков не делаешь, то семимильного шага тоже не будет.

Что делает невозможное возможным

Как положить начало преодолению зависимости от страха перед жизнью, как начать жить по-христиански, не боясь, но зная и потому надеясь? Если возвращаться к лошадке с карусели: она бегает по кругу, потому что ничего другого не знает и не умеет. И человек, который не жил никогда по-христиански, не знает, как так можно жить, ему эта жизнь кажется невозможной. Трудно это… Но человеку необходимо для начала хотя бы немного поверить Богу — а кому нам еще верить, кроме Бога? — и услышать, что все Евангелие говорит о том, что жить иначе, «не как все», по-христиански возможно. Апостол Петр никогда не ходил по воде, но он тем не менее говорит: «Господи, скажи мне прийти к Тебе по воде!». И Господь отвечает: «Иди». И он идет по морю и не тонет (см.: Мф. 14, 25–32). Даже это возможно, не говоря уже обо всем остальном. Для этого нужно просто довериться Тому, для Кого нет вообще ничего невозможного.

Именно поэтому лишь верующий человек может и осознать свою несвободу, и избавиться от нее. А для неверующего путь к освобождению закрыт, потому что он находится в этом мире как в темнице, как в пожизненном заключении и, по большому счету, для него из этого заключения нет никакого исхода. А для нас это не темница — для нас это некая временная хижина, как говорит апостол Павел (см.: 2 Кор. 5, 1). Она разрушится, но разрушится для того, чтобы мы, словно птенцы, проклюнувшиеся из своей скорлупы, вышли из нее в новый, прекрасный, удивительный мир, в котором не будет ни страдания, ни времени, ни ограниченности, ни связанности человека чем бы то ни было.

Почему, если подлинную свободу человек обретает только в Церкви, так много людей, находящихся в ней, которые далеки от свободы, которые и здесь, по сказанному выше, держатся за форму? И опять же — уподобляются фарисеям, людям, которые превыше всего ставили Закон и его исполнение и часто забывали при этом о самой главной заповеди в нем — о любви к Богу и к человеку?

Если вчитаться в Евангелие, если посмотреть на земную жизнь Христа Спасителя, то мы увидим: притом что Господь пришел не нарушить, но исполнить закон (см.: Мф. 5, 17), Он в полном смысле этого слова ломает всю систему представлений людей о религии, о жизни, о взаимоотношениях, о ценностях — обо всем. Почему? Потому что Господь никогда не подходит к нам с какой-то линейкой или измерительным прибором, но в каждом случае у Него живое и непосредственное отношение к каждому человеку. Вот жена-грешница, которую по Закону надо камнями побить, а Он встречает ее с любовью (см.: Ин. 8, 7). Вот другая, не смеющая глаз поднять, потому что ждет осуждения от всех, — все осуждают, но только не Он (см.: Лк. 7, 37–48). Почему? Потому что Он не судит человека по тому, что человек в своей жизни совершил. Он не судит человека по тому, кем он формально является в глазах всех, — Он судит его по тому, каков есть человек в глубине своего собственного сердца. И именно это дает человеку возможность измениться — это отношение к нему со стороны Того, Кто его сотворил и Кому известно о нем все.

И, как правило, когда человек выбирается из страшной пропасти греха и приходит к Богу, у него гораздо больше способности к свободе: он знает себя, знает, чего он стоит, и не пытается выстроить жизнь из какого-то «суррогатного материала». Он воспринимает ее такой, какая она есть, и живет этой живой жизнью, имея удивительный опыт милости Божией, любви Божией и понимая, что если бы Господь к нему подходил «формально», по «схеме», то он должен был бы быть побит камнями и похоронен вне христианского места погребения. Должен был бы… Но ведь не произошло этого!

Традиции мертвые и живые

Когда мы говорим о формах, схемах, то неизбежно возникает вопрос о традициях, в первую очередь, разумеется, традициях в жизни церковной. Как определить для себя: когда следование традиции полезно, а когда оно превращается в препятствие, в помеху для движения вперед? Тут трудно не вспомнить слова апостола Павла: Все мне позволительно, но не все полезно (1 Кор. 6, 12). То, что нас назидает и созидает, однозначно полезно и хорошо, а то, что тормозит наше развитие, приводит к нашему разрушению, — однозначно плохо. Что касается традиции, то под ней мы чаще всего подразумеваем некую общепринятую форму, которая появилась, выработалась не вследствие случайного стечения обстоятельств и факторов, а потому, что это было наиболее приемлемо, удобно, приводило к лучшему результату. И настоящая традиция — вещь достаточно живая и динамичная: она постепенно видоизменяется; есть традиции, которые уходят, и им на смену приходят другие. Вот, например, уже упомянутое нами старообрядчество: это действительно самое настоящее обрядоверие, когда люди держались за привычную для них форму, и она представлялась им самоценной, то есть имеющей ценность сама по себе. И это заставило их пойти фактически на разделение единого церковного тела. Они возвели внешнее в разряд непогрешимой догмы, и это стало их реальностью, той, за которую они были готовы и на смерть идти.

Вне всякого сомнения: человек, сознательно ниспровергающий традицию, противящийся традиции, — это человек, который идет путем гордости, путем бунта, восстания, разрушения, и это само по себе зло. Традиции не надо ни разрушать, ни отвергать — их надо уважать. И в этом есть некое смирение: мы приходим в чей-то дом, в этом доме есть какие-то порядки, какие-то установления и какие-то традиции, и мы естественным образом их воспринимаем, если уважаем владельца этого дома. То же самое происходит в Церкви. Но традиции не являются в Церкви чем-то главным. Полагается, например, чтобы женщина была в храме в юбке или в платье, а не в штанах или джинсах. Значит ли это, что мы женщину, пришедшую в «неположенном» виде, не должны пускать в храм? Нет, разумеется. Потому что главное — то, что она должна быть в храме, а как она выглядит, это уже вторично. Потом, спустя некоторое время, с ней имеет смысл об этом говорить — деликатно, вежливо, объясняя, что нужно все же постараться изменить в своем облике.

В Азии есть местная традиция: заходя в буддистский храм, разуваться. И когда там появляются православные храмы, эта традиция в них тоже соблюдается: люди, входя в храм, снимают обувь, что вряд ли возможно у нас. Я привожу этот пример, чтобы показать: все это носит настолько незначительный характер, что может быть так, а может быть иначе. По большому счету, и креститься тремя перстами или двумя перстами — это тоже вопрос традиции, а ни в коем случае не чистоты веры.

Быть живым — трудно

Человек склонен давать второстепенным вещам первое место главным образом по одной причине: так проще. Какими были взгляды, мироощущение учеников до распятия Христа, до Его Воскресения, до Пятидесятницы? Очевидно, что апостолы тоже пребывали в плену тех или иных ложных представлений, и Господь день за днем эти представления разрушал. Как, например, в ситуации с сирофиникиянкой, которая шла за Христом и Его учениками, прося исцелить ее дочь. Ради нее ли Господь говорит эти слова: Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам (Мф. 15, 26)? Скорее всего, Он говорит это ради Своих учеников, чтобы они увидели, как она на эти слова откликнется. И они видят, и это ломает их привычные представления: прямо при них Господь, слыша от нее ответ — и псы едят крохи, которые падают со стола господ их (Мф. 15, 27), говорит ей, язычнице: Женщина! Велика вера твоя, в то время как их, Своих учеников, Он постоянно упрекает в маловерии: «Маловерные, почему усомнились?» (см.: Мф. 14, 31; Мк. 4, 40).

Все общение апостолов со Христом — постоянная ломка их привычных представлений. Кто же может спастись, если удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие? (Мк. 10, 25). Есть представление о том, что богатство — это свидетельство благоволения Божия к человеку, что достаток — это то, к чему каждый человек естественно стремится. И вдруг оказывается, что это не только не ценность, но вообще колоссальное препятствие. И у апостолов возникает вопрос: кто же может от этого отказаться? А раз никто отказаться не может, то кто же может спастись? И Господь ломает эту опору, ломает это представление, чтобы человек от него освободился. Но когда Господь разрушает такие опоры, Он не ввергает человека в растерянность, но дает ему взамен совершенно иную систему представлений, отношения ко всему, что есть в мире, — свободную, живую, динамичную и вместе с тем очень стройную, очень простую и очень устойчивую. Единственно верную.

То же должно происходить с нами. Евангелие, когда мы открываем его для себя, должно, с одной стороны, ломать наши прежние представления о жизни. С другой стороны, мы все-таки живем в мире, в котором Евангелие уже прозвучало, он уже вобрал, впитал в себя евангельское слово, а потом в значительной своей части начал его отторгать. Но, даже отторгая Евангелие, мир не может его пережить — оно будет звучать, пока мир существует. И сегодня на самых разных уровнях — на культурном, на бытовом, даже на генетическом — Евангелие в нашей жизни присутствует, и поэтому когда мы начинаем его читать, то что-то в нем переворачивает наше сознание, а что-то в нем мы вдруг узнаём как свое, — как будто мы всю жизнь с этим жили, как будто нам кто-то все это уже говорил.

Другими словами, Евангелие неожиданно оказывается для нас уже знакомым, не чужим.

Глава 2. «Моё, не отдам!». О зависимости от мелочей

Пост: можно пренебречь?

Мы уже коснулись вкратце темы поста как простейшего самоограничения, которое может подготовить человека и к самоограничению в большем. Но стоит поговорить об этом чуть подробнее.

Пост — это действительно самый элементарный, первичный опыт отказа от того, что доставляет удовольствие, и этот опыт позволяет нам научиться отказываться от того, к чему мы, возможно, привязаны в еще большей степени, чем к пище, и что, доставляя нам удовольствие, вредит притом нашей душе. Так малый опыт отказа, опыт поста полагает начало освобождению от зависимости. Поэтому у святых отцов мы видим отношение к посту очень серьезное — вплоть до утверждения, что без воздержания в пище невозможно преуспеть в духовной жизни. И в то же время современные люди зачастую, напротив, с недоумением спрашивают: «Как связано содержание моего желудка и состояние моей души? Неужели Богу это важно?». Что на это ответить, помимо сказанного уже выше?

Смирение перед опытом Церкви

Сегодня трудно найти человека, который, пользуясь Интернетом, так или иначе не соприкасался бы с такой его частью, как Youtube, где можно найти все, начиная от лекций по догматическому богословию и заканчивая советами, как сшить ботинки в домашних условиях. В частности, там собрано колоссальное количество советов от спортсменов, ведущих тренеров, диетологов о том, какой образ жизни нужно избрать для того, чтобы добиться определенного результата: питание, распорядок дня, расписание тренировок. Люди, которые хотят добиться примерно таких же результатов, как они, или просто результатов хороших, с огромным вниманием относятся к этим советам: подобные видео собирают десятки и сотни тысяч, иногда даже миллионы просмотров — так велики у аудитории желание и готовность учиться у того, кто знает как. А речь идет всего лишь навсего о здоровье, о спортивных достижениях, о физической форме человека — о достаточно скоропреходящих вещах, хотя для кого-то, может быть, и очень важных.

Если же мы говорим о христианской жизни, о борьбе со страстями, о стремлении к христианскому совершенству, то естественно, что задавать вопросы «как этого достичь?», «как победить свои страсти?», «как жить по-христиански?» надо тем людям, которые более всего преуспели в этой жизни, — в той, к которой мы всё никак не можем, а только мечтаем приступить. И этими людьми оказываются святые отцы, посредством своей жизни, своего подвига, своей борьбы со страстями достигшие святости, стяжавшие благодать у Бога. И никто, кроме них. Они знают, каков путь к этому, от чего на этом пути надо отказаться, а что, наоборот, на этом пути обязательно нужно приобрести. И очень смешно и жалко выглядят те, кто отрицает опыт святых отцов и пытается изобрести какие-то «новые» способы поста, подвига, жизни христианской как таковой. Это люди, которые в каком-то смысле изобретают христианство, приспособленное под себя.

Опыт святых отцов не является для нас неким «регламентом» в отношении всей нашей жизни — скорее это принцип, который мы берем за основу и которого стараемся держаться. И когда заходит речь о том, что не важно, вкушаешь ли ты или не вкушаешь то, что оговорено Типиконом, — важно, чтобы ты просто чувствовал, что ты постишься, то возникает такое двоякое ощущение… С одной стороны, да, может быть, это правильно, но, с другой стороны, почему мы постоянно должны быть умнее — и Церкви, и святых отцов, и того же самого Типикона? Почему мы настолько хорошо о самих себе думаем? Тут, мне кажется, надо мыслить все же несколько иначе.

Типикон — это некий образец, которого так или иначе придерживались все подвизавшиеся: кто-то постился строже, чем оговорено в Типиконе, кто-то — чуть мягче, но все держались его как ориентира. Совершенно естественно, что и мы не должны от этого ориентира отказываться, не должны от него отступать. Если состояние нашего здоровья того решительно требует, то мы можем идти на необходимые уступки своей плоти, и только лишь так. А менять отношение к посту в принципе, утверждая, что питание — это нечто неважное, мы ни в коем случае не должны. Ведь «нормы» поста родились не каким-то случайным образом — это реальный опыт.

Одно дело, если человек призывает других делать так, как он считает правильным, не имея ничего для обоснования своего мнения. И совсем другое дело, если у него есть личный опыт, подтверждающий, что такие действия приводят к определенному результату, и если, действуя так же, к этому результату, кроме него, приходили сотни и тысячи людей на протяжении многих веков. К этому опыту надо прислушаться. И Церковь в этом отношении заслуживает внимания и уважения, потому что в Церкви мы находим сотни и тысячи людей, которые поступали в отношении поста так, и это приносило пользу и приводило к определенному результату. У нас нет никаких оснований в данном случае Церкви не доверять.

Есть вещи, носящие характер традиции, к которым можно относиться достаточно гибко, — это касается, например, каких-то обрядовых различий между Поместными Церквами. Но есть вещи, которые одинаковы у всех: и в Японии, и в Греции, и в Сербии, и в Болгарии, и в России, и в Русской Православной Церкви за рубежом, потому что они являются базовыми. И отказываться от них или пытаться их видоизменить, говоря, что это не важно, — это, конечно, огромное неразумие. И, по большому счету, то, что не дает человеку последовать за Церковью в данном случае, не дает просто принять то, что принято ею, — это тоже некая маскируемая таким образом зависимость.

Скажем, человек настолько привык есть йогурт, что не может без него прожить в течение Великого поста. Он может потерпеть отсутствие на своем столе мяса, но к йогурту привык до такой степени, что начать утро без него уже не в состоянии. Хотя этот йогурт может содержать массу отнюдь не полезных красителей и добавок, так что необходимость его употребления Великим постом ради здоровья желудка — крайне сомнительный аргумент. И отказ от него, может быть, напротив, принес бы человеку пользу. Но тем не менее человек настаивает: «Без йогурта не могу!». И таких примеров, во многом нелепых, смешных, — хоть отбавляй.

То есть человек не дает самому себе даже поставить ногу на первую ступеньку лествицы духовного восхождения. И, как следствие, никакого восхождения не получается.

О нежелании меняться

Как ни странно, не ступив на эту первую ступеньку, люди потом говорят: «Христианство не может меня изменить! Я такой, какой есть, таким я и останусь». Но — такая действительно парадоксальная вещь — человек, который не решился подняться на первую ступеньку и который, соответственно, никогда не поднимется выше, будет убежден, что христианин в принципе не может быть другим, нежели он. Он будет внутренне примирен с тем, что он таков, каков есть, и что он никогда не изменится. Вот это самое страшное пораженчество, которое может быть в христианстве: отказаться от любого желания двигаться вперед и отказаться от мысли о том, что это движение возможно, — даже от мысли как таковой! И это то, что мы наблюдаем сплошь и рядом. А когда человек отказывается от движения вперед, он практически перестает что-либо делать. Перестает молиться и начинает «вычитывать» правило, потом начинает пропускать чтение правила, потому что какая разница: «Не прочел я сегодня, не прочел завтра, я все равно плох и лучше не стану!». Человек перестает читать, человек начинает ходить в храм не регулярно, а лишь время от времени и точно так же время от времени причащаться, потому что «раз результата нет, то в принципе можно особенно и не стараться. Я христианин — да, и иногда бываю в храме, и иногда исповедуюсь и причащаюсь, и иногда молюсь». И вот это и есть то состояние теплохладности, которое само по себе просто убийственно, не говоря уже о том, что оно противно Богу (см.: Откр. 3, 14–16). А рождается оно именно из отсутствия готовности от чего бы то ни было отказаться, от неготовности решиться на самый микроскопический, мизерный подвиг, который требует разрыва с чем-то, к чему ты привык, за что ты держишься и что считаешь своей неотъемлемой потребностью.

Есть такая вещь, как вектор, — направленность нашей жизни, наших рассуждений, в конце концов, нашей внутренней жизни. И когда мы начинаем говорить о том же самом посте как об одном из немногих доступных нам видов подвига, то современная тенденция такова: «Ну ведь это необязательно, это не самое главное! Можно позволить себе послабление — в одном, в другом». Конечно можно, особенно если у человека рак и у него вырезали полжелудка. Но почему мы все время пытаемся скользить в сторону меньшего, почему мы не тянемся к большему? Почему человек уже заранее начинает отступать, когда бой еще не начался? Позволяет себе и с рыбой поститься, и с кисломолочными продуктами, и не соблюдать пост в среду и пятницу, говоря: «Я не могу…» — хотя он и не пробовал толком. Наша немощь, наша плоть и так нас ограничивают, и так нам не дают сделать больше, чем мы можем, но попробовать-то разве нельзя? Прийти к выводу о том, что ты не способен обходиться без каких-то видов продуктов, можно только тогда, когда ты пытался, и пытался всерьез — не день, не два, не три. Речь не идет о том, что человек должен довести себя до такого состояния, когда он с прободением язвы окажется на больничной койке или с панкреонекрозом в реанимации. Нет, к пощению надо подходить разумно. Но тем не менее испытывать себя, определять границы своих возможностей обязательно нужно.

Потянуться к большему

Авва Дорофей^[4], рассуждая о том, как правильно определять для себя меру вкушения или невкушения пищи, говорит, что нужно проверять себя. Вот ты посмотрел: столько-то мне достаточно до сытости. Попробовал чуть меньше: можешь ты вот так жить? Да. Попробовал еще меньше — можешь. Попробовал так — нет, голодно. Голодно, я изнемогаю — чуть прибавил. И так опытным путем выявил необходимую меру, определил, сколько тебе необходимо есть для того, чтобы быть здоровым, а не для того, чтобы получать удовольствие.

И еще раз скажу: на самом деле физическое, душевное и духовное теснейшим образом взаимосвязаны. Каждый человек, например, знает, что после сытного обеда ему сложно заставить себя делать что-то требующее серьезного внутреннего участия, — ему хочется поспать. Это совершенно естественная вещь. Когда же человек чуть-чуть не доел или по крайней мере не отяготился пищей, он остается в бодром, а не сонливом состоянии.

Речь не идет о людях, переживающих последствия какой-то тяжелой операции, у которых истощен организм, тем более речь не идет о беременных и кормящих женщинах, которые вообще не должны поститься. Речь идет о людях более или менее здоровых.

Необходимо обязательно попробовать то, что кажется невозможным, и понять: насколько ты к этому недостижимому можешь все-таки приблизиться? Тот же самый принцип можно наблюдать в «обычной» жизни: множество детей или взрослых людей приходят в спортивные секции. Значительная часть отсеивается спустя какое-то время, одни раньше, другие чуть позже, какая-то часть продолжает заниматься, но занимается нерегулярно, не соблюдает режим, не делает того, что необходимо кроме посещения спортивного зала, питается неправильно. И ничего не добивается. А добиваются только те, кто придерживается определенных правил. Все то же самое и здесь. Чего ради подвизающийся, по слову апостола Павла, от всего воздерживается (см.: 1 Кор. 9, 25)? Он воздерживается не от всего вообще, а от всего, что ему мешает, и это воздержание делает его более успешным.

Разумное самоограничение делает человека бодрым, трезвым, а его ум — гораздо более ясным. И оно постоянно дает ему свободу — человек ощущает, что он менее зависим. Это то, о чем пишет апостол, говоря: Умею жить в изобилии, но умею жить и в скудости (ср.: Флп. 4, 12). Жить в изобилии не сложно — сложно не прельститься изобилием. А вот жить в скудости человеку, который привык к изобилию, ой как трудно! Но когда человек приобретает навык жизни в скудости, он может ходить в самой простой одежде и не стесняться этого; может питаться самой простой пищей, и его желудок, его гортань не будут требовать при этом каких-то изысканных яств; может жить в самых скромных условиях, опять-таки не испытывая никакого внутреннего мучения оттого, что кто-то живет во дворце, кто-то в роскошном коттедже, а он — в какой-то конуре. Когда человек теряет внутреннюю зависимость от всего этого, он обретает свободу. Но путь к ней лежит через воздержание.

Телевизор, телефон, Интернет…

В современном мире развита такая вещь, как аграрный туризм. Почему человек из города, из мегаполиса, от обеспеченной жизни едет в сельскую местность и там какое-то время живет, трудится, копается в земле? Потому что ему хочется освободиться от гнета всего того, к чему он там, в комфортных условиях своей обеспеченной жизни, привязан. И хотя потом он снова возвращается в привычную для него жизнь, у него остается этот опыт освобождения.

Современный человек является рабом комфорта или отдельных его элементов, если в полноте своей комфорт ему недоступен.

Скажем, человек держит в руках пульт от телевизора, в котором двести или триста каналов. Для того чтобы перейти от программы к программе, ему достаточно нажать одну кнопку. Если что-то не нравится на одном канале, то можно тотчас перескочить на другой из доступных двухсот-трехсот. Это огромная «свобода» выбора между различными пожеланиями! Как правило, из-за этого человеку бывает очень сложно долго смотреть что-то одно, он начинает «перепрыгивать» с канала на канал. А представим себе, что этот пульт куда-то пропал. Человек начнет раздражаться, беспокоиться, переживать. Потеря маленькой вещицы — пульта — способна вызвать самую настоящую панику.

Я помню, как когда-то давным-давно, лет тридцать пять тому назад, у нашего телевизора — а телевизоры в советское время были с переключателем, который надо было крутить, — отвалился этот самый переключатель, так что переключать каналы надо было плоскогубцами. А мастера, который бы починил поломку, вызвать было почему-то недосуг. И спустя какое-то время у меня пропало и само желание смотреть телевизор. Вот так бывает иногда и с зависимостью: Господь что-то отбирает у человека, и он от зависимости излечивается.

Но вообще человек привыкает ко всему: к телевизору, к пульту, к наличию в доме лифта… И если лифт вдруг перестает работать, то человек, вынужденно поднимаясь по лестнице, клянет всех на свете — от строителей до работников ДЭЗа.

Мобильный телефон формирует колоссальную зависимость. А когда это смартфон и в нем десятки разных приложений, то человек становится рабом еще и этих приложений. И это можно наблюдать очень отчетливо.

Есть вещи, которые, войдя в нашу жизнь, порабощают нас не потому, что мы сами к ним внутренне привязаны, а потому, что наша работа, наша деятельность и обстоятельства жизни начинают от нас требовать использования этих вещей. И мы, и весь мир без них раньше жили, но, войдя в наш обиход, они тут же стали для нас обязательными. И от них очень сложно оказывается отказаться. Но тем более важно бывает время от времени это делать — отрывать от себя те вещи, которые в нашей жизни вынужденно присутствуют, и давать себе почувствовать, что жизнь без них — возможна. И эта жизнь не будет ни беднее, ни хуже. Время от времени, разными способами, и внутренне, и физически, это нужно делать. Скажем, обязательно устраивать дни, свободные от мобильного телефона, — конечно, когда это для человека возможно. Ради того, чтобы всецело такими вещами не порабощаться.

Борьба начинается с мелочей

Пост, если это пост настоящий, не может ограничиваться лишь воздержанием от тех или иных видов еды, он обязательно должен распространяться на все то, что нас порабощает и нас связывает. Я не говорю о том, что человек в современных условиях может на шесть седмиц Великого поста и седьмую — Страстную — взять и отказаться от целого ряда вещей, без которых он не сможет работать, общаться с людьми, ему близкими или просто знакомыми, с которыми он по той же работе связан. Но тем не менее человек должен постоянно нащупывать точки, где он от чего-то отказаться может, где он от себя что-то может удалить и отстранить, чтобы не пребывать в состоянии постоянной связанности вещами, которыми он пользуется и к которым привык.

Чем больше вещей, тем больше зависимость, больше нитей, опутывающих и связывающих человека внутренне. Однако природа зависимости и сегодня, когда мы живем в мире, вещами изобилующем, и в древности, когда такого изобилия, конечно же, не было, одна и та же. И примеры отцов, удалявшихся в пустыню и подвизавшихся в безмолвии, говорят нам о том, что человек, казалось бы лишивший себя всего, может зависеть от самой незначительной мелочи; что человек, уходя в пустыню, уносит с собою страсти, и эти страсти его никак не беспокоят и не тревожат только до тех пор, пока нет внешних поводов к их действию.

Вот отшельник. Он идет за водой, ставит кувшин, и кувшин, как говорится — по дьявольскому действию, падает. Падает один раз, падает второй, третий, после чего отшельник хватает его, разбивает в гневе, потом смотрит на себя и говорит: «Ты удалился в пустыню, подвизаешься здесь в безмолвии, и тебе кажется, что все хорошо, а посмотри, с какой злобой в сердце ты здесь живешь!». И он возвращается в монастырь для того, чтобы в общежитии эту злобу из своего сердца искоренить, видя ее в себе каждый день, а не однажды, когда кувшин вдруг падает сам собой^[5].

Или другой пример: старец из Отечника, который захотел съесть огурец^[6]. Казалось бы, что за преступление — съесть огурец? Никакого преступления в этом нет ни для нас, ни для него. Но ему не понравилось, что его сердце рождает столь сильное желание, в котором буквально все его прочие желания соединились. Поэтому он взял этот огурец, повесил его перед собой и сказал: «Ты его никогда не получишь». Суть не в огурце. Если говорить об огурце, то это выглядит комично или трагикомично, но за этим смешным запретом стоит огромное стремление к внутренней свободе. И причем не как-то искаженно, а совершенно правильно понимаемое. И кому из нас удастся дорасти до этой меры, до этой высоты…

Если у нас возникает желание что-то съесть, мы это съедаем и доставляем себе таким образом утешение, и ничего в этом преступного и страшного нет. И, конечно, будет чудно, если мы повесим в квартире батон колбасы, будем на него смотреть и говорить себе, что ни за что к нему не притронемся. Это будет смешно, потому что будет происходить в отрыве от всей нашей жизни. Выше же речь идет о человеке, который преодолел свою зависимость от очень и очень многих вещей. Он — как некий страж на башне, который сидит и видит издалека приближающегося врага, и вот в качестве врага вдруг появляется это сильное желание, очень заметное, поскольку с прочими желаниями он на тот момент справился. И он знает, что если сейчас поддастся этому, через согласие с одним пожеланием начнут вползать другие, а он этого не хочет, потому что его сердце уже чисто от прочих, он уже ощущает значительную свободу. Поэтому, чтобы это одно смешное желание съесть огурец не ограничивало его свободу, он с ним жестоко борется.

Можем ли мы все-таки вынести из этого примера какой-то урок для себя, как-то использовать его в своей повседневной жизни? Думаю, да. Скажем, появляется порой желание что-то сделать, прямо сейчас, безотлагательно. Возникает закономерный вопрос: почему? Почему, к примеру, ты чувствуешь, что это надо сделать прямо сейчас, хотя уже полдвенадцатого ночи и надо бы лечь спать для того, чтобы вовремя встать, а все необходимое можно прекрасно сделать завтра. «Нет, я хочу это сделать сегодня! Хочу, и все!». Вот тут-то и нужно сказать себе: я это сделаю завтра, в свое время, как бы меня сейчас мое желание ни раззадоривало. И таким образом последовать примеру блаженного отшельника с его огурцом.

Или, скажем, в те же полдвенадцатого ночи мне захотелось что-то съесть. Но я могу задать себе вопрос: есть поздно — вредно? Вредно. Это мне сейчас нужно? Нет, не нужно. С точки зрения здоровья, как минимум. Я могу лечь и заснуть, а встав, в свое время позавтракать. Значит — воздержусь. С такими вещами однозначно можно бороться. И подобные мелочи очень сильно способствуют либо нашему саморазрушению, либо нашему самосозиданию. Это, безусловно, так.

Если человек одержим каким-то страшным унынием, с которым он не справляется, и немощь его такова, что и в молитве он не может получить утешения, — да, возможно, иногда можно что-то съесть, чтобы поддержать себя, чтобы уныние его совсем не одолело. Так бывает… Но тогда унывающий должен совершенно четко себе сказать, зачем он это делает, и, как говорит преподобный авва Дорофей, вкусить пищу, укоряя себя за слабость. Хотя гораздо лучше он поступит, если этого делать не будет, ведь если он последует этому желанию, это тоже будет уступка зависимости, потакание своей слабости.

Это не значит, что человек, который чувствует упадок сил и понимает, что ему, например, нужно «кормить» свою голову, которая лишена чего-то питательного, не может, к примеру, съесть шоколад, — почему бы и нет? Если же у него возникает желание наесться этого шоколада до отвала, тогда, наверное, уступить такому желанию будет не совсем правильно.

Тут важно держаться середины, так чтобы не было надрыва, но не было и чрезмерного себе и плоти своей угождения. Обретается же срединный путь вышесказанным способом: посредством испытания себя, своих сил, уяснения своей меры. Все приходит с опытом, но только в том случае, если человек хоть немного подвизается.

Принцип работы «до отказа»

Очень интересная вещь на самом деле — то, как, организм человека реагирует на занятия спортом. Этот пример дает массу образов, раскрывает массу механизмов, которые можно использовать и в приложении к нашей внутренней жизни. Возьмем бодибилдинг — за счет чего человек занимается «строительством» своего тела? Это же процесс, основанный на научных принципах: сначала человек дает своим мышцам нагрузку, для них критическую, то есть работает до отказа, происходит разрушение мышц, а потом следует период отдыха. И в этот период покоя идет очень быстрое восстановление: мышцы растут именно в это время. Не тогда, когда человек себя нагружает, а тогда, когда он получает отдых. В чем принцип? Для того, чтобы прогрессировать, ты должен постоянно работать до отказа. Ты работаешь на пределе, а потом отдыхаешь, в это время мышцы восстанавливаются и растут. Но если ты не работаешь до отказа, то процесс замирает. Да, ты сохраняешь определенный тонус, но никакого движения вперед нет.

То же самое можно сказать и обо всем остальном. Человеческое тело способно совершать определенные действия, которые необходимы в нашей повседневной жизни. Но когда человек начинает заниматься какими-то определенными видами спорта, требующими сложнокоординированных между собой действий, вначале его тело «не понимает», как эти действия совершать, — оно вообще не поворачивается, не разгибается, не сгибается. Спустя какое-то время эти действия становятся для человека совершенно естественными. И если он пытается их кому-то объяснить, то говорит: «Ну это же просто!» — при этом не помня порой, что год, два, три или десять лет тому назад для него самого все это не только не было просто, но он и вообще не понимал, как это делается.

И когда человек спрашивает, уже в отношении своей души и своей жизни: «А как мне с этим справиться? Как мне себя вот это заставить сделать?» — на это есть ясный, простой, даже примитивный ответ: тренировка. Как спортсмен заставляет себя тренироваться на пределе сил? Он начинает делать какое-то упражнение, делает, делает и говорит себе: «Ну еще раз! Еще один-два раза сделаю, и все, потом отдохну». Так же должен, в принципе, действовать человек, который пытается внутренне измениться и которого борют при этом лень, нерадение, нежелание трудиться, которому бес нашептывает: «Ты подумай: это ведь так тяжело — все время молиться, день за днем, ты не выдержишь!». И человек, понимая, что готов поддаться и отказаться от подвига, говорит себе: «Ничего, не надорвусь! Вот сегодня встану и помолюсь, а завтра — уже не буду», «сегодня попощусь, может быть, еще и завтра, а послезавтра — точно не буду, перестану».

Получается некий благой и богоугодный «обман» — самого себя, страстей, бесов, в конце концов. Какой в нем смысл? Даже если через два дня я действительно перестану молиться, то эти-то два дня я помолюсь. А вообще, если я два дня помолюсь, скорее всего, и третий буду молиться.

Но опять-таки: и в спорте преуспевают только те, кто вовремя дает себе отдых, кто сочетает нагрузку с расслаблением. А те, кто живет в состоянии постоянной нагрузки, постоянного напряжения, пренебрегая потребностью организма в периодах восстановления, в конце концов надрываются.

На самом деле внешнее и внутреннее в человеке очень тесно связаны, и одно очень похоже на другое. Это единство и эта схожесть внутренних и внешних процессов носят удивительный характер. И об этом не нужно забывать. К слову сказать, можно провести аналогию между состоянием здоровья человека и состоянием его души. Система, которую представляет собой человеческий организм, разлаживается постепенно: разладилось одно, разладилось другое, разладилось третье — и нет никакого здоровья. И с душой происходит все то же самое. У души нет органов — печени, почек, легких, но это тоже в своем роде система, хотя и достаточно простая. И мы, ущемив душу в чем-то одном, провоцируем ее болезнь в чем-то другом, а можем спровоцировать и всецелую болезнь души.

Зависимость от занавесок

Иногда нельзя не удивиться тому, насколько мизерны, смехотворны бывают вещи, от которых человек зависит. Есть люди, которые способны сходить с ума оттого, что у них на брюках складка не на том месте, или платок в нагрудном кармане не так сложен, или на обувь, только что идеально начищенную, попала какая-то грязь. Есть люди, которые ото всего этого будут в полном смысле слова бесноваться. А кто-то настолько же сильно зависит от результатов работы своих подчиненных, впадает в совершенно неадекватное состояние, когда что-то получается не так, как он хотел, не реализуются те задачи, которые он перед сотрудниками ставил. В основе всего этого лежит одно: болезненная любовь к своему собственному «я», желание, чтобы все было точно так, как человек хочет, и ни в коем случае не иначе.

Чем меньше человек себя любит, тем меньше он от чего бы то ни было зависит. Где зависимость, там «я», «мое», «мне», «для меня», «я хочу», «я привык», «мне нужно», «мне необходимо» и прочее. А как только человек говорит: «Да я обойдусь без этого, да я обойдусь без того. Я… а кто я, собственно, такой?» — цепи зависимостей начинают спадать с него, как спадает листва с деревьев осенью. Но как только звучит «я — некто!», человек вновь теряет свободу.

Вот в большей степени «женский» пример, хотя и «мужским» он тоже бывает: у человека развит художественный вкус, и он, скажем, хочет, чтобы у него в квартире именно такие занавески висели на окнах, а не какие-то другие. И он/она будет их искать по всему городу. Связан ли человек таким желанием или нет, зависимость ли это?

Конечно, ничего достойного осуждения в этом нет, но мне кажется, что ситуация тут та же, что и с огурцом. Я не хочу зависеть от занавесок, от таких или других. Мне проще по-другому к этому подойти: я знаю, какие я не хочу. И я постараюсь их не вешать — те, которые я не хочу, потому что они будут мне мешать. Но если так сложится, что кто-то их повесит, я какое-то время с ними поживу и, наверное, не буду этим сильно тяготиться.

На самом деле, чаще всего не нужно изобретать никаких специальных способов для преодоления зависимости — Господь предлагает их во множестве посредством самой окружающей нас жизни. Например, ты хочешь поспать днем, потому что мало спал ночью и нуждаешься в отдыхе. И ты ложишься и думаешь: а имею я на это право или не имею? Может, мне надо подвизаться в бдении и не спать? Но Господь тебе дал это время. И ты ложишься и спишь. И один раз удается поспать, а в другой раз — соседи за стеной начинают прыгать под музыку, от которой у тебя вот-вот стена обвалится. Ты вскакиваешь в совершенно раздраженном состоянии, чтобы пойти с ними разобраться и выяснить, почему они себя так нехорошо ведут и о чем они при этом думают, а потом понимаешь: это как раз тот случай, когда Господь не дал мне возможности отдохнуть специально для того, чтобы я это принял, смирился с этим, получил таким образом пользу. Вся жизнь сплошь и рядом состоит из таких ситуаций. И надо уметь благодарить Бога и за то, что Он дает реализоваться каким-то нашим желаниям, утешает нас, и за то, что Господь у нас такое утешение подчас отнимает. И, когда Он у нас его отнимает, надо принимать это с легкостью, без ропота. По крайней мере, стремиться к этому.

Кто более являет самоотречения, показывает большую способность к отказу от материальных привязанностей — тот, кто жертвует чем-то и не жалеет потом об этом, или тот, у кого украли и кто не печалится об украденном? Оказывается, что гораздо труднее бывает перенести, когда у тебя что-то украли… Когда ты хотел кому-то что-то отдать, то ты сам принял это решение, сам определил, чего и сколько отдать. Даже если ты отдал все — это было твое решение. А когда у тебя украли, у тебя забрали то, что ты не собирался отдавать, что тебе было нужно, и это неожиданно и противно твоей воле: ты к этому не готов, и примириться с этим оказывается очень трудно. Но нужно уметь смиряться. И опять же — видеть в этом волю, попущение Божие, урок, нам Господом преподанный.

Материальное на самом деле очень коварно. Прежде у тебя чего-то не было, и ты даже не знал о том, что оно может быть и что оно нужно. И вот оно тебе вдруг дано. Какая твоя следующая мысль? «Как бы мне это не потерять…». Вот что начинает занимать твое сознание! Вчера ты и не ведал о существовании этой вещи, а сегодня она у тебя появилась, и ты теперь не представляешь, как без нее жить. Хотя раньше — превосходно жил!

«Моё, не отдам!»

Замечу: все, о чем мы здесь говорим, точно так же можно отнести и к такой «материи», как время. Скажем, я определенным образом распланировал свой день, но стечение обстоятельств, люди и их действия ломают мои планы. С «присвоенным себе» временем тоже надо уметь расставаться, с крушением планов тоже надо уметь мириться!

Уместно в такой ситуации спросить себя: чего я хотел, когда планировал свой день? Если я распланировал свой день, потому что собирался успеть сделать одни дела для спасения своей души, ради Бога, другие — ради своих ближних, а Господь все эти планы разрушил и заставил меня как-то по-другому действовать, то совершенно очевидно, что в этом случае, когда Господь «организовал» мой день по-другому, предложенное Им в гораздо большей степени соответствует тому, что Ему угодно. И не надо против этого бунтовать или с этим бороться — это надо с благодарностью принять.

В сущности, так же должно быть и со всем остальным. Вот ребенок. У него ничего нет: он не может сам зарабатывать, не имеет собственных средств, он всецело зависит от своих родителей. Родители его кормят, покупают ему одежду, игрушки. И благоразумный ребенок (бывают такие дети, хоть и редко, но бывают!) радуется этому. Купили ему игрушку — он радуется. Потерялась она или ее забрали у него — ну не было и нет, ничего страшного. Человек — такой же ребенок в отношении к Богу: ребенок, у которого ничего своего нет, ему абсолютно все дано. Много ли, мало ли, но все, что у него есть, не из пустоты появилось, а — дано. И дано Господом.

И вот Господь тебе сегодня дал, и Он же завтра забрал. Идеальным образом эта истина выражена в словах праведного Иова: Господь дал — Господь взял (ср.: Иов 1, 21). Если у человека есть понимание, что надо всем — Бог и Он и дает, и забирает, то это самое правильное расположение. А человек, который решается в то, что ему Господь дал на время, влюбиться, вцепиться в него и сродниться с ним, когда у него Господь забирает данное на время, хватается за эту вещь и кричит: «Не отдам!». Кому не отдашь? Тому, Кто тебе дал? «Да, не отдам!». Не отдашь Тому, Кто у тебя жизнь твою может забрать? «Да, не отдам! Мне это дорого, для меня это важно». И оказывается, что какая-то чушь, какая-то ерунда человеку важнее не только его самого и его вечной жизни, но и Самого Бога. И это бывает очень часто.

Встретился мне как-то такой образ: женщина, очень богатая, умирая, просила принести ей платье, которое она любила, и умерла, вцепившись в него, так что даже после смерти его не могли вырвать из ее рук. Невольно вспомнишь египетских фараонов, которых погребали со всем необходимым комплектом вещей, как будто в вечность можно унести что-то земное…

Это и смешно, и страшно, и нужна мудрость, чтобы самому в той или иной мере не оказаться зараженным этой болезнью. Мудрость — и познание той Истины, которая ото всего этого освобождает. Ведь порой человек, умирая, начинает заботиться о том, как распорядятся его вещами, где его закопают, какой будет гроб… Настолько он привязан к вещественному, что, даже понимая, что уходит, все равно продолжает думать не об участи своей вечной, а о том, что вместе со всеми его помышлениями погибнет, как напоминает нам Псалмопевец (см.: Пс. 145, 4).

Бегство в трудоголизм

Есть еще один вид зависимости, которую, на первый взгляд, и зависимостью-то не назовешь: наоборот, покажется, что имеешь дело с чем-то заслуживающим одобрения. Речь о так называемых трудоголиках, о людях, одержимых работой, одержимых настолько, что они напоминают японских камикадзе, которые во время Второй мировой войны приковывали себя цепью к пулемету или орудию, выражая таким образом готовность умереть, но порученного им участка фронта не оставить.

У трудоголизма бывают разные причины и разные основания. Может быть, человек просто бежит от себя самого, от своих страхов, от размышлений о том, что причиняет ему боль, и в работе, в деятельности находит для себя некое забвение. Ведь когда ты занят делом, это отвлекает тебя от многих помышлений — и худых, и скорбных, и просто тревожных. Вот, условно говоря, один род причин. Другой — когда человек понимает, что у него есть некий долг, и он пытается этот долг в своей жизни исполнить. Для верующего человека — долг перед Богом, для человека, который живет патриотическими убеждениями, — долг перед обществом, для человека, который заботится о своей семье, — долг перед семьей. Или некий абстрактный «долг», как, например, «долг» быть успешным человеком. Есть некоторые национальные культуры, в которых это обязательство — быть успешным — является основой, на которой зиждется все. Например, для того же японца очень важно быть успешным, поэтому он обязательно будет много работать и стремиться при этом к высокому результату, и, если результата не будет, он будет считать себя несостоявшимся человеком. В Японии огромный процент людей кончает жизнь самоубийством именно из-за ощущения своей несостоятельности в карьерном, в деловом, в жизненном плане. Порой из-за этого может пойти на суицид не только сам человек, но и вся его семья вместе с ним — по статистике, у них происходило до недавнего времени около тридцати тысяч самоубийств в год.

Человек, опять же, может много работать просто по необходимости. А с течением времени он привыкает к этому ритму жизни, и, даже если у него отнять эту необходимость — много трудиться, — он будет продолжать работать в том же режиме, потому что забыл, что можно жить иначе, привычка постоянно быть занятым делом обратилась в навык.

Если вернуться к многопопечительности, которая основана на чувстве долга, то надо понимать, что быть ответственным — это большое испытание, своего рода жизненный крест. Почему? Потому что когда людей долга много, то нагрузка между ними распределяется более или менее равномерно. Им может быть тяжело, но тяжело в меру. А когда их становится все меньше и меньше, то на тех, кто остается, ложится нагрузка, которую следовало бы разделить на двоих, троих, если не десятерых.

И здесь человеку необходимо здравое рассуждение, понимание ограниченности своих сил, которые надо отдавать не только материальному, но и духовному.

Если говорить опять же о Японии, там встречаются очень интересные бомжи. Бомжом может оказаться человек, у которого есть дом, приличный счет в банке, может быть, даже семья, а он ушел на улицу и там живет и выглядит при этом вполне опрятно, имеет приемник, портативный телевизор, спит в удобном спальном мешке. Он живет так, чтобы особенно не досаждать социуму. И класс этих бездомных людей во многом формируется за счет тех, кто устал отдавать долг обществу. Они считают, что они достаточно поработали для семьи, для своей фирмы, для общества в целом, и теперь хотят свободы от всего этого. И поскольку по-другому обрести свободу они не могут, они просто уходят и становятся бомжами. Кто-то потом возвращается. У нас это вряд ли возможно: бездомный человек быстро переходит определенную грань и утрачивает связь с социумом, а в Японии это своеобразный вид отдыха.

Сегодня есть такое явление, как дауншифтинг, когда человек уходит из привычной для него среды — из компании, корпорации, организации, учреждения, где работает, потому что он ощущает, что пребывание там его опустошает, разрушает, что он уже не работает для жизни, а живет для работы. И он бежит, бывает, даже на другой конец земного шара для того, чтобы таким образом эту связь и эту зависимость уничтожить, не видя возможности избавиться от нее, оставаясь в привычной среде, в привычном окружении. Бежит так же, как, например, наркоман, который хочет избавиться от зависимости, бежит из района, из города, порой из региона, где он жил, для того чтобы начать все с нуля с новыми людьми, которые его уже не будут тянуть обратно. И тут человек бежит от тех, с кем он работал и с кем он жил, для того чтобы вновь не погрузиться в это бурление муравейника, которое его поглощало и превращало в робота, в какое-то животное, которое ходит по кругу и благодаря которому жернова мелют зерно.

Бывает, что дауншифтер — как и японский бомж, это на самом деле явления одного порядка — возвращается, прожив несколько лет вне привычной среды. За это время он обретает свободу для того, чтобы принять необходимые решения в отношении дальнейшей жизни, что-то выбрать, на чем-то остановиться. И тогда он уже вновь может к какой-то полезной деятельности потихоньку перейти.

Вот до какого состояния, до какого края может довести то, что мы называем трудоголизмом, эта страшная зависимость белки от колеса, в котором совершается ее бег!

Глава 3. Алкоголь, наркотики, игромания: за что отдаём свободу?

Русским пить — незазорно?

Вернемся вновь к теме, к сожалению, неизменно актуальной: к разговору о «стандартных» зависимостях — алкогольной, наркотической, никотиновой. До этого мы в основном говорили о тех видах несвободы, которые не сразу бросаются в глаза, затрагивая упомянутые патологии лишь в общем. Алкогольная зависимость в глаза бросается очень сильно, ее не скроешь, не замечать ее, когда она берет верх, уже не получается. Но, с одной стороны, Россия занимает одно из первых в мире мест по количеству алкозависимых, с другой — мы к этому как будто… привыкли: да, в России выпивают, что поделаешь? Какого-то серьезного осуждения в обществе это не вызывает — скорее сочувствие: хорошенько выпить в праздники, даже напиться до беспамятства не считается зазорным. Почему так? Почему нет страха, нет отторжения?

Если говорить об этой беде как таковой, то, наверное, нужно провести определенную черту между разными народами. Есть такая вещь, как культура употребления алкоголя, и она совершенно естественна для тех народов, которые на протяжении многих столетий занимаются виноделием, — греков, испанцев, итальянцев, французов. И, как правило, у этих народов, во-первых, гораздо более правильное отношение к употреблению алкоголя, а во-вторых, алкоголь травмирует их гораздо меньше. Это действует как на биологическом, генетическом уровне, так и на уровне традиции употребления алкоголя — как некоего дополнения к пище, утешения в праздничные дни, и это обычно не приводит к тотальной зависимости.

Что же касается тех народов, которые исторически формировались вне винодельческой культуры, в жизнь которых алкоголь в массовом количестве оказался привнесен в какой-то определенный момент — преимущественно это северные народы, — их, безусловно, употребление алкоголя разрушает в значительно большей степени. Некое предельное выражение этого можно увидеть на примере народов Крайнего Севера: первое знакомство с алкоголем очень часто сразу рождает зависимость от него и фактически убивает представителей этих народностей.

Если говорить о русском народе, он все-таки занимает среднее положение — мы и не народ Крайнего Севера, но и не народ винодельческой культуры. И у нас действительно алкоголизм уже давным-давно превратился в национальное бедствие. И природа прогрессирования этой зависимости точно такая же, как и в случае любой другой зависимости. Как правило, человек пьет не потому, что ему так нравится алкоголь, не потому, что это такое замечательное, вкусное лакомство. Человек пьет оттого, что либо ощущает какую-то страшную пустоту, ненаполненность своей жизни, ее бесцельность, либо боится жизни, либо ему просто настолько плохо, что он хочет, чтобы ему стало хорошо или чтобы он мог, по крайней мере, забыться. И человек пьет — ради изменения своего внутреннего состояния. И изменение действительно привычно наступает: человек выпивает какое-то количество алкоголя и чувствует сначала теплоту, потом — веселье, радость. Правда, зачастую эта «радость» быстро переходит либо в состояние отупения, либо в состояние озлобления, либо в депрессию — у всех по-разному. И поскольку эффект оказывается совсем не такой, какой бы человек хотел получить, то за этим следует то состояние, которое люди называют запоем. Человек пьет один день, и ему становится «очень хорошо», но затем становится очень плохо, и он снова берется за бутылку, желая вернуться к состоянию «очень хорошо», которое неизменно снова сменится состоянием «очень плохо». И так — по кругу. Человек попадает в циклическую зависимость, из которой ему очень трудно вырваться. А потом уже и организм его оказывается отравлен, так что потребность в алкоголе становится постоянной. Из этого замкнутого порочного круга человека выкидывает уже совершенно опустошенного, непохожего на себя, если прежде такая жизнь его просто-напросто не убивает. Но природа этой зависимости, повторюсь, та же самая: ощущение неудовлетворенности жизнью, пустоты, страха, тоски, подавленности, из которых человек пытается таким диким образом выкарабкаться.

И естественно, что количество алкоголя, «достаточное» человеку, постепенно увеличивается.

Спасение

Надо сказать, что те средства, которые обычно употребляются для лечения алкогольной зависимости — то же кодирование, «зашивание», — по большому счету несостоятельны и работают лишь в течение какого-то времени.

Часто приходится слышать: «Разве не лучше закодироваться, чем постоянно пить?». На самом деле — нет, не лучше. Кодирование предполагает вторжение в такую глубину человеческого подсознания, в которую никого, кроме Бога, человек не должен впускать. Это область его личной свободы, область его внутренней жизни, и, когда кто-то начинает с попустительства человека совершать там какие-то манипуляции, это приводит к личностным разрушениям. И мы то и дело сталкиваемся с тем, что человек действительно бросает пить, но при этом у него пропадает интерес к жизни как таковой. Стандартная ситуация: жена настаивает на кодировании, человека кодируют, и в результате — да, он не пьет, но — пропал муж, пропал отец, осталась словно некая тень — без интересов, без ярко выраженных желаний. Или наоборот: человек перестает пить, но делается агрессивным, ожесточается, потому что то, что было в основе стремления напиться, осталось. Но еще более распространенный вариант таков: человек какое-то время не пьет, однако потом — через год, два или пять лет после кодирования — он срывается так, что ему уже практически ничего не может помочь: полное безволие и полная неспособность бороться. И с такими ситуациями мы тоже неоднократно сталкивались: человек просто разрушается за кратчайшее время.

Что касается случаев, когда человек «зашивается» (суть этого метода состоит в том, что человеку в подкожно-жировой слой вводят препараты, которые при употреблении им алкоголя даже в самом малом количестве вызывают резкое ухудшение самочувствия и состояние, по тяжести сравнимое с сердечным приступом. — Ред.), то это тоже не панацея, поскольку опять же не ликвидируется то, что лежало в основе пристрастия к алкоголю. Порой бывает так, что человек, которому «вшили» такой препарат, начинает потихоньку приучать себя к каким-то легким видам алкоголя, а спустя некоторое время оказывается способным пить уже совершенно «полноценно», и ничто ему не мешает. Ну а кто-то в результате таких экспериментов просто погибает.

Не устранив причины, по которой человек пьет, безусловно, невозможно вполне от этой зависимости избавиться.

Если вокруг беспросветный мрак

Как переходится грань между привычкой «иногда выпивать» и алкоголизмом? Переход происходит чаще всего в том случае, когда в основе намерения человека выпить лежит не просто желание расслабиться и отдохнуть, отметить какой-то праздник, а именно бегство от самого себя и от той жизни, которой он не удовлетворен. Если потребность в этом бегстве есть, то со временем человек начинает пить — не просто выпивать, а пить. Когда человек внутренне благополучен, устойчив, то отношения с алкоголем у него вполне укладываются в слова 103-го псалма: и вино веселит сердце человека (ср.: Пс. 103, 15). Когда же его внутренняя жизнь наполнена противоречиями, тогда, безусловно, вино начинает не только веселить сердце, но и страшным образом изменять и человека, и всю его жизнь.

Здесь проблемы отдельно взятой личности умножаются на проблемы общества в целом. Мы постоянно живем в ожидании каких-то потрясений, какого-то изменения жизни к худшему, притом что и нынешняя наша жизнь от идеальной весьма далека. Мы — и с этим очень трудно поспорить — являемся страной с великим прошлым и крайне сложным настоящим. Страной с огромным запасом природных ресурсов, которого нет практически ни в одном другом государстве, и при этом страной, которая постоянно находится в затруднительном положении, в кризисе. И естественно, это не может не угнетать.

Не может не угнетать людей неустроенность их жизни, когда они выходят из своего дома на улицу и буквально сразу утопают в грязи, не может не угнетать понимание того, что они ничего не могут с этим сделать. Зачастую единственным способом что-то изменить в своей жизни для жителя провинции является переезд либо в какой-то крупный мегаполис, в Москву или Санкт-Петербург, либо вообще за границу. И состояние огромной части российской глубинки — маленьких городов, райцентров, сел — таково, что человек зачастую просто пребывает там в совершенно беспросветной тоске. Это тоже факт. Я помню, как-то находясь в одном населенном пункте в Костромской области с населением, наверное, в 17–18 тысяч, я решил посмотреть, как может человек в этом месте провести свой досуг. Там был в этот момент строящийся храм, куда ходила крайне небольшая часть населения — меньше одного процента, вероятно. Там были какие-то небольшие магазины, в которых продавались книги, — я насчитал не больше 200–300 различных наименований книг на весь город, в основном — Акунин, Донцова и книги на уровне комиксов, названия которых я даже не смогу воспроизвести. Какая-либо культурная жизнь отсутствовала. Жизнь, которая предполагала бы общение людей на какие-то возвышающие их темы, тоже отсутствовала. Главным местом «паломничества» для большинства горожан служили винные отделы в местных магазинах. А там на полках располагались такие виды алкоголя, от которых и здоровый человек очень быстро станет больным, не говоря уже о том, что вскоре потеряет человеческий облик. В праздничные, в воскресные дни город наполнялся людьми, находящимися именно в таком состоянии. Помню, в одном селе той же Костромской области я вышел из храма после службы и, пока я шел через это село, передо мной предстала картина, напоминающая кадры из фильма ужасов про зомби: по селу идут люди, в которых человеческого очень мало. Кто-то лежит в канаве; кто-то стоит, делает два шага вперед, шаг назад, хватается за ветку дерева, пытается идти, но при этом ветку отпустить не может, потому что иначе он упадет. И я вдруг понимаю, в чем дело: День Победы, 9 мая, люди празднуют, отдыхают. И никаких других видов отдыха у них нет в принципе.

На Западе другие виды отдыха — есть. И когда какие-нибудь немецкие «бюргеры» собираются и выпивают по несколько литров пива, они не дерутся, не бьют друг друга пивными кружками по голове. В пятницу вечером они выпивают пива, в субботу — тоже, но вечером в воскресенье они уже не будут выпивать, в девять-десять вечера они уже лягут спать, потому что завтра надо идти на работу, и идти с ясной головой. При этом у них существует масса народных, национальных праздников и всегда есть места, где они собираются и где возможно какое-то общение по интересам. Это определенным образом устроенная жизнь. И это отчасти зависит от людей, а отчасти — от государства, которое таким образом выстраивает жизнь своего народа. Можно сколько угодно говорить о том, что это средство управления народом, средство «затушевать» проблемы, отвлечь внимание граждан от каких-то негативных моментов, — пусть так. Пусть даже это делается властью из совершенно эгоистических побуждений, но это позволяет народу жить нормальной, полноценной жизнью. У нас же этого практически нет.

Люди не объединены никакими общими интересами, и жизнь их от жизни человеческой постепенно скользит к жизни животной. Алкоголизация населения способствует этому в высшей мере. Можно сказать, что в тех условиях, в которых наш народ живет сегодня, ему алкоголь предлагается как волшебное средство примирения с реальностью. Мы же постоянно видим эту картину: человек идет домой с какой-то авоськой, набитой бутылками «Клинского», «Балтики» или еще каких-то других «чудодейственных напитков», которые продаются в розлив и у которых даже названия нет. И он, придя домой, усаживается с бутылкой на диван перед телевизором и смотрит очередной сериал — не лучше по качеству, чем напиток, который он поглощает, и в таком состоянии проводит все свое свободное время. Бессмысленно пялясь в экран, он не пойдет бунтовать, протестовать против чего-то, он просто будет постепенно убивать свою печень, сосуды, свой интеллект. И никому не будет мешать.

Безусловно, у каждого человека есть выбор, и каждый человек имеет шанс этот выбор сделать правильно, но в то же время есть механизмы, которые либо помогают ему в этом, либо мешают. В любом человеке есть как стремление к высокому, так и стремление к низкому. И стремлению к низкому «помочь», конечно, гораздо легче, потому что низкое не требует от человека никакого труда.

Можно вспомнить пример такого персонажа, как Левша. В нем, на самом деле, как в капле воды, представлены и душа, и судьба русского человека. С одной стороны — поразительный талант, гений, самородок, ему по плечу вещи, на которые больше никто не способен. С другой стороны, куда бы он ни шел с тем, что у него есть, он никому не нужен. Когда приезжают заграничные мастера, они вызывают восторг и восхищение, а свои собственные — те, которые эту несчастную блоху подковали, и сам Левша, который делал гвоздики для блошиных подков, — никому не интересны. Да, Левшу отправили за границу, в Англию, он туда съездил, посмотрел, как там живут люди, и приехал обратно в ужасе, и потом все время говорил об одной конкретной вещи, которая его потрясла (а таких наверняка было множество). А потрясло его следующее: то, что англичане не чистят ружья кирпичом. В голове у него все время рисовалась картина: вот сойдутся наши и англичане на войне, у англичан ружья будут стрелять, а у нас у каждого второго ружья дуло отвалится, потому что его кирпичом чистили… И сколько Левша ни бегал, ни говорил, что англичане ружья кирпичом не чистят, его никто не слушал, никому это не было интересно, и он в конце концов запил и в состоянии белой горячки скончался. Что-то подобное с нашим народом происходит и по сей день.

Знать — зачем?

Что тут можно изменить, как человека подтолкнуть на путь стремления к высокому? На самом деле, мы можем говорить о тех людях, которые нас окружают, — об одном, двух, трех, пяти наших близких, которым мы можем как-то в этом помочь. Но о народе в целом мы не можем говорить — это совсем не наш вопрос. Скорее, мы должны думать о том, как нам самим на путь такого скатывания не встать, как этого избежать. И тут способ только один: спросить себя — что является в моей жизни ценностью, определяющей все мое бытие? Если это вера, то она как раз и отвечает на вопрос, зачем жить и как жить, несмотря на то что «англичане ружья кирпичом не чистят», а мы чистим.

Как-то раз давным-давно мы ехали в паломничество на Соловки и проезжали Кемь. Это такой городок, в окрестностях которого в 1920-е годы возник «КемьПерПункт» — Кемский пересыльный пункт. И весь этот городок — может быть, сейчас он стал посимпатичнее, я не знаю — тогда производил впечатление скопления лагерных бараков, из которых выселили заключенных и заселили обычных граждан. И жить там людям, естественно, очень непросто. Я тогда посмотрел на эти здания и подумал: что, если бы мне пришлось здесь жить? Если бы мне там пришлось жить, то поскольку я знаю, для чего и ради чего я живу, и понимаю, насколько временна моя жизнь, то, наверное, для меня это не стало бы большой трагедией. Но ведь огромное количество людей, живущих в таких условиях, — люди неверующие, которые в принципе не знают, Кто им эту жизнь дал, ради чего и что после нее будет. И для них жизнь в этом городке — беспросветный мрак. И таких мест, к сожалению, немало.

И, кроме веры, я не вижу никакого другого «способа» — даже не примирения с реальностью, а способа нахождения своего места в ней. Отними веру — будет безысходность. Это, к слову сказать, о зависимости человека от той жизни, которая его окружает, и от тех условий и обстоятельств, с которыми он сталкивается. От этого человек тоже очень сильно зависит. Независимость ему дает только вера, потому что лишь тогда, когда человек понимает, что над всем стоит Господь, у него, с одной стороны, появляются силы и возможность что-то в своей жизни менять, с другой стороны, сама жизнь окрашивается в совершенно другие тона и цвета — жизнь с Богом совершенно иная, нежели жизнь без Бога. Верующий человек помнит, что любящим Бога все содействует ко благу (ср.: Рим. 8, 28) и что все, что Им дано, может стать основанием для постоянного роста и движения вперед. А иначе, без памяти этой, «скатывание» может произойти очень-очень быстро.

Вот выходит ребенок из дома на окраине города, где он живет, и изо дня в день видит перед собой трубу теплотрассы, обмотанную грязными тряпками, которую ради экономии пустили не под землей, как должны были, а над землей, гораздо выше его детского роста. И главные впечатления от жизни, которые он впитывает с детства: какой-то пустырь рядом с домом, непролазная грязь и вот эта труба. Ничего больше он не видит. Вдобавок — школа, в которую ходят такие же, как он, дети, тоже ничего больше не видевшие. А дома — мама и папа пьют; в соседней квартире муж бьет жену, а этажом выше соседка умерла от старости и месяц пролежала в своей квартире, потому что никто о ней не помнит и никому она оказалась не нужна, а о ее смерти узнали только тогда, когда ее останки случайно обнаружила какая-то бригада, приехавшая чинить лопнувшую в ее квартире трубу и вынужденная сломать дверь, потому что никто не отвечал на звонки. Какое у людей, выросших в этой атмосфере, будет стремление к прекрасному, какие представления об идеальном? А ведь это обычная жизнь окраинных районов многих российских городов. И, безусловно, если ничего в этом плане в обозримом будущем не изменится, деградация будет только усугубляться.

И люди, приходящие в храм, условно в данном случае делятся на две категории — на постоянных прихожан, для которых вера является определяющим фактором в их жизни, и на тех, кто переступает порог храма просто потому, что им некуда идти. Они могут жить в одних и тех же условиях, но они будут очень разными, и очень разным будет их восприятие действительности: одно — у верующего человека, и другое — у человека, который как от какого-то ужаса бежит от окружающей действительности в храм. Второй этой действительностью будет уже сломлен, а у первого найдутся внутренние силы не ломаться, не деформироваться.

Среди этих людей — не выдерживающих столкновения с действительностью — немало будет и тех, кто подвержен той или иной зависимости. Но еще больше будет, конечно, их родственников, и чаще всего это либо мамы, либо жены. Когда это мамы, то нередко бывает так, что они жалуются на своих детей (чаще всего сыновей, хотя, бывает, и дочерей) и обвиняют их, совершенно не отдавая себе отчета в том, что они сами вырастили их так, что те оказались рабами той или иной зависимости. Родители не смогли им дать того отношения к жизни, которое бы не позволило им в это пагубное состояние прийти. Ведь самая главная трагедия для человека состоит в отсутствии понимания того, зачем и ради чего он живет, в отсутствии высшего оправдания своего бытия, которое одно может дать силы все преодолевать, со всем справляться и идти дальше. Если его нет или если эта основа в какой-то момент оказывается несостоятельной, то происходит крах всей жизни человека: он может не запить, не впасть в какую-то другую зависимость подобного рода, но может сломаться, надломиться, перестать жить полноценной жизнью. Такое тоже может быть и происходит очень часто.

Наркотическая зависимость. Дети. Женщины

Зависимость наркотическая по своему механизму очень схожа с зависимостью алкогольной, но носит гораздо более серьезный характер, гораздо быстрее убивает, уничтожает человека. Если пить человек может годами и даже порой десятилетиями, то всерьез «севший на иглу» сгорает в кратчайшие сроки и, самое главное, — гораздо больше способен совершить преступлений, злодеяний на этой почве. Почему? Потому что когда человек хочет выпить, он все-таки менее агрессивен и менее опасен для окружающих (хотя тоже опасен, безусловно). А когда человеку нужна доза, он, переживая «ломку», может сделать все что угодно: и искалечить, и убить. Преступления, совершенные наркоманами в поисках дозы, — преступления совершенно нерациональные, страшные, удивительно циничные по своему характеру.

Кроме того, наркозависимость сопровождается целым букетом сопутствующих заболеваний: СПИДом, гепатитом С и массой иных. И опять-таки, пить человек чаще всего начинает в более или менее зрелом возрасте, успев хотя бы какое-то время пожить, в чем-то разочароваться (такая вещь, как детский алкоголизм, бывает, но она менее распространена), а вот наркотики зачастую пробуют уже в школе. И ассортимент предлагаемых ребенку наркотических веществ крайне широк, начиная со «спайсов», марихуаны, всевозможных «колес» и заканчивая героином, от которого только-только вступающий в жизнь человек сгорает, как правило, очень быстро.

К слову, есть отличие между мужским и женским алкоголизмом, мужской и женской наркозависимостью. В случае с женщинами все гораздо страшнее, потому что, когда женщина начинает пить или употреблять наркотики, распад ее личности в силу особенностей внутреннего женского устроения происходит гораздо стремительнее. Преподобный Варсонофий Оптинский^[7] говорил, что мужчина без веры может жить, он просто как-то ожесточится и будет в этом состоянии находиться, а вот женщина без веры внутренне разрушается гораздо быстрее и становится гораздо хуже. И на самом деле, те действия, которые разрушают человека, гораздо быстрее разрушают женщину, чем мужчину. Это касается многих вещей. Можно наблюдать, допустим, мужчин, которые изменяют своим женам, но при этом сохраняют какое-то чувство ответственности за семью, чувство долга — своеобразно ими понимаемое, но тем не менее в меру понимания реализуемое. Когда же начинает изменять мужу жена, то в большинстве случаев никакого чувства долга уже не остается. С этим приходится сталкиваться на практике. Видимо, есть вещи, которые женщине от природы менее свойственны, чем мужчине, и когда она тем не менее начинает их делать, то процесс деградации ее личности происходит куда быстрее, чем у мужчины. Это то, что авва Дорофей называет грехом против своего устроения: когда ты грешишь против своего устроения, то гораздо быстрее разрушаешься от этого греха^[8].

С алкогольной и наркотической зависимостью — примерно то же самое. Мужчина — существо более подвижное, и он более подвержен каким-то активным изменениям, как хорошим, так и дурным, и они менее его разрушают. А женщина — если можно так говорить — менее подвижное существо. Даже бросив взгляд на историю человечества, мы это увидим. Для женщины естественно стремиться к дому, а для мужчины привычно стремиться куда-то вне дома, чтобы вне дома себя реализовывать. Безусловно, сейчас эта картина постепенно меняется, но в основе своей она остается таковой.

И когда женщина начинает жить как мужчина, она начинает приобретать некие мужские черты, точно так же как и мужчина, когда он начинает жить так, как подобает жить женщине, начинает приобретать черты женские. Такие перекосы бывают совершенно очевидны, бросаются в глаза.

Возвращаясь к разговору о детской наркомании. Отчего ребенок начинает пробовать наркотики? Если он живет в понятой, принятой им системе ценностей, если он осознаёт, для чего живет, какие у него в жизни цели и смысл, — да, он может попробовать наркотики по примеру своих одноклассников, своих товарищей и друзей, но вряд ли они возымеют над ним какую-то фатальную власть. А скорее всего, он даже и пробовать их не будет. А вот если у ребенка и дома полная неустроенность, отсутствие понимания смысла жизни, если до него, до его внутренней жизни в семье никогда и никому не было дела, то, конечно же, он находится в зоне риска. Если он никогда не видел жизни интересной, яркой, полноценной, насыщенной, то для него то состояние, в которое он впадает, приняв наркотик, и будет самым ярким, самым насыщенным, самым полным переживанием. И он будет этим жить.

Когда я говорю о присутствии в жизни человека смысла, то я бы хотел уточнить: речь не идет исключительно о вере. У человека могут быть разные смыслы, оправдывающие его жизнь. Определенные принципы и идеалы, к реализации которых человек стремится, уже в корне меняют его жизнь. И их наличие не дает человеку подпадать под действие тех или иных зависимостей, грубого или более тонкого рода, потому что стремление к идеалу освобождает человека от очень многого.

Проблема заключается в том, что все нерелигиозные идеалы — все идеалы, которые не основаны на вере человека в Бога, — в какой-то момент оказываются несостоятельными. Почему? Потому что однажды вдруг становится ясно, что на самом деле ни один из этих идеалов в действительности не реализуем. И человек, увидев это, понимает, что он обманулся, что он шел не тем путем. И тогда наступает кризис, выйти из которого можно, лишь обратившись к Богу.

В храм или в больницу?

Куда бежать в первую очередь человеку, желающему избавиться от алкоголизма или наркомании: в храм или к врачу?

Если говорить о зависимостях, которые развились до патологии, то здесь необходимо лечение. Но любой врач прекрасно знает, что никакое лечение не поможет тому, у кого нет воли к выздоровлению, к избавлению от той или иной патологической зависимости. В тот момент, когда человека только начинают выводить из этого состояния, воля у него может отсутствовать, если он, например, лежит без сознания, но для того чтобы он не вернулся потом вновь к тому же положению, впоследствии необходимо его волевое участие в процессе восстановления. Наркоманы иногда сами идут на «лечение». Но как и почему? Они видят, что зависимость растет, доза увеличивается, денег не хватает, и понимают, что их здоровье, их организм подвергается критической опасности, и идут лечиться. Но не для того, чтобы избавиться навсегда от этой страсти, от убивающей их зависимости, — они идут для того, чтобы снизить дозу. Их какое-то время лечат, чистят кровь, и… они начинают всё заново, только уже с меньшей дозы, и таким образом «экономят»: деньги, ресурсы собственного организма. Такова «изобретательность» человека, который не хочет отказываться от той или иной патологической зависимости.

Но может быть и так, что человек не входит в такие тонкие расчеты, о которых мы сейчас говорим, ему просто стало плохо, он идет в больницу, проходит курс лечения, а после снова возвращается к тому же самому, как пес на свою блевотину, по нелицеприятному выражению апостола (см.: 2 Пет. 2, 22), потому что причина осталась неустраненной.

Однозначно: когда зависимость стала патологией, для избавления от нее необходим подход комплексный. Я сказал выше, что лечение не принесет плода, если человек не будет стремиться к исцелению сам, но точно так же и его стремления самого по себе, без соответствующей поддержки, может оказаться недостаточно. Организм алкоголика или наркомана отравлен и нуждается в очищении, медицинской помощи. Это в большей степени относится к наркотикам, в меньшей — к алкоголю. Ведь как только наркоман перестает принимать наркотические средства, у него начинается сильнейший абстинентный синдром (в просторечии — «ломка»). Нужна ли ему медикаментозная поддержка? Конечно нужна.

Хотя, с другой стороны, бывают и ситуации, когда человек преодолевает наркотическую зависимость благодаря именно «сухой ломке». «Сухая ломка» — это когда человек переживает абстинентный синдром без всякой медикаментозной поддержки, испытывая при этом все муки наркоманского ада. Почему и бывает, что некоторые наркоманы бросают наркотики, проведя продолжительное время в СИЗО: если наркотиков они там достать не могут, то «ломка» едва-едва не убивает их, и эти страдания оставляют в их сознании, в «памяти» организма такой след, что они говорят: «Я больше не хочу». Таких примеров немало, хотя панацеей, пригодной для всех, это, разумеется, назвать нельзя.

Но и здесь — избавление от зависимости происходит только в том случае, если у человека была какая-то доля желания от нее избавиться. Если же наркозависимость стала не просто зависимостью, но и сознательным выбором человека, тогда он от нее не откажется, что бы он ни переживал, — он вновь и вновь будет к наркотикам возвращаться, пока они наконец не убьют его.

Пьёт муж. Как быть жене?

Я уже сказал о том, что чаще, нежели люди, подверженные той или иной патологической зависимости, в храм приходят их близкие: родственники, реже — друзья. Приходят, чтобы попросить о помощи, о совете. И единого рецепта, единого ответа для всех подобных случаев, конечно, нет: для того чтобы что-то советовать, надо узнать ситуацию изнутри, и достаточно глубоко. И советы мамам и женам будут носить, наверное, разный характер. Ведь что касается мамы и ее уже взрослого сына, то в каком-то смысле ей достаточно трудно что-то изменить. Почему? Потому что ребенок уже воспитан, он уже вырос, уже стал взрослым человеком, и те ошибки, которые были допущены, уже допущены. И, как правило, помощь мамы своему сыну может заключаться в том, что, во-первых, она перестает его в чем-либо винить, а винить начинает себя, глубоко раскаивается в своих упущениях, понимает, что это не сын ее негодяй, потому что он ей досаждает, треплет нервы. Нет, это она не дала ему того, что было необходимо, чтобы жить полноценной жизнью, и не он перед ней виноват, в первую очередь, а она — перед ним. Это понимание уже во многом помогает, потому что предотвращает ссоры, вражду, разрешает постоянный внутренний конфликт. И, кроме того, когда человек смиряется и начинает видеть свою вину в случившейся беде, то само по себе это всегда привлекает помощь Божию. Во-вторых, опыт показывает, что, когда такая мама приходит к священнику не просто пожаловаться, а спрашивает, что ей делать, а услышав ответ — делает, начиная с самых простых вещей, с того, что она исповедуется за всю прожитую жизнь и кается перед Богом во всем, что сделала в жизни не так, и в отношении своего ребенка в том числе, — это приводит к определенным переменам. Когда она начинает ходить в храм не только потому, что просит о помощи себе и сыну, но и потому, что действительно обращается к Богу, это тоже содействует переменам в этой семье. Почему? Потому что любая семья — это некий организм, в котором действует «закон сообщающихся сосудов»: благодать, которая стяжевается одним из членов семьи, так или иначе действует на другого человека и входит в его жизнь. Когда родители приходят вдвоем, то это, безусловно, гораздо большая помощь ребенку, чем если придет в храм одна мама, без отца. Но даже если приходит кто-то один, то перемены начинают происходить — перемены к лучшему. Прежде всего, у самой мамы или у отца появляется способность мужественно относиться к тому, что происходит, способность, с одной стороны, внутренне примириться с тем, что в их жизни и в жизни их ребенка все не так, как им бы хотелось, а с другой стороны, возможность ему реально помогать — терпеливо, великодушно. Когда они начинают всерьез жить христианской жизнью, тогда их молитва получает ту основу, ту силу, которая в ней, собственно говоря, должна присутствовать для того, чтобы Господь этой молитве внял. Если же родители приходят и говорят: «Вы сделайте что-то, что нам поможет прямо сейчас!» — конечно, ничего не изменится. Только когда они начинают что-то менять в своей жизни сами, меняется и жизнь их ребенка.

Если же говорить не о матери и сыне, а о жене и пьющем муже, то порой бывает так. Приходит в храм женщина и говорит о том, что ее муж пьет; задаешь ей простой вопрос: «Любили ли Вы его, когда выходили замуж?» — и выясняется, что — нет, не любила, а вышла замуж по каким-то другим соображениям. А это становится одной из причин, которая толкает мужа на этот путь слабости. Почему? Потому что, как ни странно, женщина легче уживается с мужчиной, который ее не любит, чем мужчина с женщиной, которая не любит его. Женщина находит для своего бытия какую-то основу в детях, в доме — это неправильно, это неверно, но тем не менее основание, на котором она в своем быту стоит, оказывается устойчивее. А мужчина, если он не встречает любви в своей жене, если она вышла за него замуж или по расчету, или по долгу, или будучи убеждена в том, что «ведь надо же выйти замуж», в какой-то момент, не имея этой любви и этого тепла, начинает ломаться, и этот слом в числе прочих причин заставляет его пить. Это очень распространенная ситуация.

Бывает и так, что муж — человек слабый, и жена его подавляет. Бывает так, что и муж любит жену, и она его вроде бы любит, но вместе с тем она хочет все в жизни делать по-своему и его подчиняет себе, а он, любя ее и находясь во внутренне зависимом от нее положении, с одной стороны, не может ей ни в чем отказать, а с другой — понимает, что живет не своей жизнью, — и из-за этого тоже ломается и тоже начинает пить. А уже когда он начинает пить, то порою в нем пробуждается и проявляется все то, что лучше бы пробуждалось и проявлялось совершенно иначе. Не имея сил противостоять своей жене, взять на себя ответственность и сказать: «Нет, мы будем жить не так, а вот так-то, я глава семьи и я беру на себя и это бремя, и эту нагрузку», он в состоянии алкогольного опьянения превращается в самого настоящего семейного деспота, тирана: может и кричать, и обижать, и даже бить жену, компенсируя таким образом «проигрыш» ей в их повседневной жизни.

И вот здесь жена действительно может что-то изменить. Если причины таковы, она может постараться дать мужу то тепло, которого он не имел, постараться Перестать над ним доминировать и его подавлять, и его ломать, и им управлять, чтобы он обрел силы для того, чтобы справиться с зависимостью. И здесь то же самое, что я говорил о родителях, можно отнести и к такой женщине: если она приходит в храм по-настоящему и начинает жить по-христиански, начинает молиться о муже всерьез, понимая, что это дело ее жизни, то, безусловно, этим она оказывает самую главную помощь своему супругу.

Однако разумеется, что даже если и воцерковление, и молитва о супруге будут иметь место, но при этом не будет изменения в их взаимоотношениях, то результат будет весьма сомнительным, потому что это будет говорить о том, что она, с одной стороны, хочет, чтобы изменилась его жизнь, но, с другой стороны, в себе ничего менять не желает. Когда человек не хочет в себе ничего менять, а только требует изменений от Бога, то, как правило, все стоит на одном и том же месте, все остается по-прежнему. Или даже становится хуже.

О слабости и силе женщины

Бывают, конечно, ситуации и когда муж приходит с пьющей женой, но это все-таки гораздо реже и порой, как я говорил, гораздо бедственнее. Если муж пьющую жену не оставляет, не уходит от нее, то обычно он тоже подвергается очень существенной ломке. Здесь снова вступает в действие то же правило, о котором мы говорили выше. Алкоголизм всегда противоестественен и всегда разрушителен, но женский алкоголизм гораздо страшнее мужского. Я знаю массу женщин, которые живут с пьющими мужьями, и многие из этих мужей, когда не пьют, бывают людьми очень хорошими: и добрыми, и милыми, и заботливыми, если еще не началась у них какая-то глубокая личностная деградация. А вот мужу с пьющей женой жить гораздо сложнее. Сложнее и детям, потому что пристрастие к алкоголю папы их, конечно, травмирует и уродует, но все-таки внутренне они понимают, как с этим справиться. Но когда пить начинает мама, это детей совершенно разрушает и убивает. И, как ни странно, мужей это тоже разрушает и убивает: они оказываются более хрупкими, менее способными к перенесению такого жизненного испытания.

На самом деле, это только кажется, что женщина — слабое существо. Просто у мужчины и у женщины разные слабости и разные сильные стороны, потому что они такими сотворены. И женщина — существо, возможно, менее способное на единовременное, героическое усилие, но в большей степени способное к повседневному, изо дня в день, терпению, более выносливое во всех отношениях. А мужчина способен на какой-то прорыв, рывок, на максимальное усилие, но гораздо менее вынослив, гораздо менее терпелив. Почему от инфаркта гораздо чаще умирают мужчины, чем женщины? Почему мужчины чаще заболевают и умирают от каких-то стрессовых ситуаций? Это особенности нервной системы и психики, особенности устроения. И против этого не пойдешь. Женщина может какие-то вещи воспринимать эмоционально, плакать и нервничать, а мужчина будет носить все в себе, а потом в одно мгновение просто упадет и не встанет.

Сила веры человека

Возвращаясь к разговору о наркотиках, нужно, наверное, добавить вот что: мне неоднократно приходилось наблюдать ситуацию, когда человек, находящийся в состоянии очень серьезной наркотической зависимости, сам приходил в храм — и не потому, что его к этому кто-то влек или подталкивал, а из-за ощущения того, что он погибает, и погибает непонятно почему и непонятно за что. И какая-то крошечная искорка веры, которая в сердце человека обнаруживалась и пробивалась сквозь то, чем он жил, помогала человеку из состояния наркотической зависимости выкарабкаться. Не лечение, не какие-то программы реабилитации, а собственно вера человека.

Я помню такой пример: в Москве молодой человек, наркоман со стажем, ходил-ходил в храм, раз за разом исповедовался в том, что он не мог бросить употребление наркотиков, причем в нешуточных дозах, вновь и вновь к ним возвращался. И ему удалось преодолеть эту зависимость, потом даже создать семью и выстроить свою жизнь совершенно иначе. И еще раз скажу: его никто не толкал в храм, не тащил — он вытаскивал себя сам, потому что его жизнь в вере обрела смысл. Вот почему любая наша попытка помочь человеку, любая попытка реабилитации наркоманов должна начинаться именно с того, чтобы дать человеку тот смысл, который поможет ему вновь захотеть жить.

Человек может убивать себя не наркотиками, не алкоголем, а самим образом жизни, например работая на износ, а параллельно с этим все свободное время проводя в каких-то развлечениях, в «отдыхе», которые развлечением и отдыхом можно назвать с очень большой натяжкой, потому что это самое настоящее самоуничтожение. И спрашиваешь его: «Зачем?» — а человек говорит: «Да, я понимаю, что я себя разрушаю, но я хочу так жить». И тут уже трудно бывает в жизни человека что-то изменить, потому что он делает этот выбор сознательно, это укладывается в его систему ценностей. Безусловно, в какой-то момент это приводит к огромной внутренней пустоте. И точно так же как наркоман, человек, живущий развлечениями, со временем начинает испытывать потребность в повышении «дозы». Именно поэтому в наше время появляется так много совершенно диких извращений: со временем человеку становится мало тех наслаждений, которые он получает, и он начинает искать чего-то большего, чего-то более «острого», «необычного». С таким человеком, как правило, происходит перемена, лишь когда в его жизнь вмешивается Господь — вмешивается посредством какой-то тяжелой болезни или травмы, трагедии или отнимает у него все, что у него есть. И, как правило, это особая милость Божия — либо потому, что в самом человеке Господь видит какую-то возможность изменения, либо когда есть близкие люди, которые об этом человеке постоянно, неустанно просят, ходатайствуют за него перед Богом.

Игра с неигрушечными последствиями

Такая же страсть, как наркотики, — страсть к игре. Есть люди, которых можно назвать «игроками по жизни»: их работа, их взаимоотношения с людьми — игра, и игра азартная становится неким дополнением к их жизни. А бывают люди, которые играют просто потому, что ощущают свою жизнь пустой, серой и неинтересной. И игра становится, с одной стороны, их излюбленным занятием, а с другой — неким «утешением», потому что, играя, они успевают себе нарисовать удивительно радужные перспективы выигрыша (перспективы, которые практически никогда не реализуются) и находят определенное утешение, сердечное отдохновение в этих фантазиях. Кроме того, сам по себе азарт сродни наркотику.

И, раз за разом проигрывая, человек не извлекает из этого никакого опыта. Порой игромания убивает свою жертву еще быстрее, чем наркотики, потому что в конце концов человек проигрывает все, потом бежит в какие-нибудь «БыстроДеньги», чтобы занять там некую сумму под огромные проценты, не имея возможности ее отдать, проигрывает и ее, у него отнимают квартиру и все, что у него есть, и человек становится бездомным и погибает на улице. Ситуация по нашим временам тоже очень распространенная, притом что хищников, которые у человека отнимут последнее, — полным-полно, они на каждом углу.

Немногим от страсти к игре отличается компьютерная зависимость. Колоссальное количество людей — и взрослых, и детей — просиживают все свое свободное время, играя в Интернете в самые различные игры, от примитивных «стрелялок» и «тетрисов» до каких-то достаточно сложных игр, которые поглощают все внимание и всю энергию человека. Такой игроман только и ждет, когда закончится учеба или работа, чтобы опять погрузиться в игру и «жить» там той жизнью, которой у него нет в действительности. А реальная жизнь — жизнь вне игры — превращается фактически в фон. И если отключить у этого человека Интернет, отобрать то устройство, при помощи которого он играет, для него жизнь просто закончится.

Когда человек уже глубоко погрузился в подобную зависимость, обойтись без помощи психиатра ему уже невозможно: его надо выводить из этого состояния, иначе он просто убьет кого-нибудь или себя — самоубийства или убийства на почве компьютерных игр и компьютерной зависимости тоже очень распространены.

Но, опять-таки, мы видим, что корень и причина одни и те же — отсутствие реальной полноценной жизни, отсутствие понимания того, как этой реальной и полноценной жизнью жить, и бегство в иллюзорный мир, который человек для себя строит. А наша современная действительность такова, что может предложить очень много способов такого рода ухода от реальности. И здесь в один ряд встают алкоголь, наркотики, азартные и компьютерные игры, интернет-пространство, где тоже можно бесконечно блуждать по множеству иллюзорных виртуальных миров, бесконечные и бессмысленные сериалы.

«А если я просто так отдыхаю?»

То и дело приходится слышать: «Да, я сижу вечерами перед телевизором, да, я играю в “Танки” каждый вечер, но это оттого, что у меня очень непростая, наполненная стрессами жизнь, и я так отдыхаю. Мне нужен отдых!». Но это на самом деле, конечно, неправда. Что такое отдых? Отдых — это то, что неразрывно связано с оздоровлением, с улучшением физического состояния человека, с оздоровлением его нервной системы, его психики.

Не надо быть высококвалифицированным медиком, чтобы понимать, что компьютерные игры разрушают нервную систему человека (особенно уставшего, потому что требуют большой внутренней энергии, концентрации внимания, нагружают и нервную систему, и зрение). Любой человек, который когда-либо играл в компьютерные игры, прекрасно знает, насколько они опустошают. Даже просто регулярно работая за ноутбуком, регулярно пользуясь Интернетом, и то ощущаешь, насколько устаешь от этого.

Что происходит с тем же компьютером, который в каком-то смысле создан по образу и подобию человеческого мозга, если его загружать различными процессами одновременно, так, что объем его оперативной памяти оказывается недостаточным? Он начинает «зависать». И для того, чтобы он снова заработал, надо один процесс закончить, второй и третий процесс остановить, затормозить. Что касается нашего мозга, нашей памяти, то, когда мы вместо того, чтобы разрешить какие-то свои внутренние противоречия, разрешить проблемы, которые у нас есть, просто переключаемся на что-либо — все остальные процессы если и тормозятся, то не завершаются сами собой, они все больше и больше перегружают нас. И поэтому вполне естественно, что в какой-то момент человека нагонит все то, что его и усадило за монитор компьютера, заставило стать фанатом игры, и навалится на него вместе с расстройством из-за очередного проигрыша в «Танки». Тогда уж остается человеку только напиться в придачу, что зачастую и происходит!

Возвращаясь к вопросу об отдыхе: отдых — это то, что помогает человеку, восстановившись, придя в себя, идти дальше и, по большому счету, дальше развиваться. А компьютерные игры никому развиваться не помогают, они вообще меняют человека, отнюдь не делая его спокойным, а делая его, напротив, капризным, раздражительным, нервным. Сколько людей ломает пульты или джойстики во время игры? Сколько людей умудряется, играя в сетевые игры, с кем-то подружиться, с кем-то поссориться, кого-то возненавидеть — и возненавидеть совершенно реально? Опять-таки, когда человек заболевает игрой как страстью, он делается негодным работником, потому что в то время, как ему надо принимать важные рабочие решения, он думает только о том, как бы скорее закончился рабочий день, чтобы можно было прибежать домой и сесть за игру.

И с телевизором бывает примерно то же самое: человек сидит и щелкает пультом, перескакивая с канала на канал, при этом ничего толком не смотрит (и ничего, по сути, ему уже даже не интересно), он просто перебегает от впечатления к впечатлению и может так провести часы. А созидает ли это человека, обогащает ли его чем-то по-настоящему важным? Нет, конечно.

Телевизор, компьютер за самое сжатое время дают человеку очень сильные эмоции, огромное количество впечатлений и огромное количество информации — не упорядоченной, не выстроенной, не структурированной, не осмысленной должным образом, — и все это до такой степени изнашивает нервную систему человека, что трудно в ряд с этим что-либо поставить по степени вредоносности. Так что это вовсе не отдых.

Если человек, желая восстановить свои силы, занимается спортом, идет гулять в лес, отправляется в музей, то в таком случае действительно происходит смена впечатлений, и вот это — настоящий отдых. Сон для человека является отдыхом. Хорошая книга является отдыхом, потому что хорошее и разумное чтение помогает человеку упорядочить свои мысли, дает ему новую пищу для размышлений. Чтение выстраивает определенным образом его интеллектуальную жизнь и до известной степени жизнь душевную, если не духовную. А все то, о чем мы выше говорили, человека только разрушает.

О механизме привыкания

Почему домашние животные, которых хозяева кормили раньше пищей со своего стола, натуральными продуктами, и их это вполне устраивало, сегодня моментально «подсаживаются» на всевозможные виды специализированного питания для кошек и для собак, стоит им попробовать их хотя бы несколько раз, привыкают к ним настолько, что потом от «обычной» еды воротят нос? Потому что в этих сухарях и смесях содержатся ингредиенты, вызывающие привыкание и вследствие этого зависимость. Да что животные! На сегодняшний день есть масса продуктов для людей, которые тоже содержат в себе подобные элементы и вызывают такое же привыкание и такую же зависимость.

Снова вспоминается Япония: большинство японцев питается той же пищей, которой питались их предки на протяжении многих столетий или даже тысячелетий. Это крайне здоровая пища. Отсюда и высокая продолжительность жизни, отсутствие атеросклероза, холестериновых бляшек и иных подобных проблем, характерных для европейцев и американцев. По этой же причине среди японцев очень мало людей с избыточным весом. Но вот появляется какое-то количество японцев, которые начинают ходить в открывшиеся в этой стране «Макдональдсы» и прочие пункты продажи фастфуда, и они резко отличаются от своих сограждан: у них возникают проблемы со здоровьем, они полнеют, у них ниже продолжительность жизни. Почему при столь очевидной вредности продуктов фастфуда люди продолжают их есть? Риторический вопрос. А ответ один, тот же самый: привыкание и зависимость.

Точно так же вызывает привыкание никотин. Никотин постепенно убивает человека, разрушая его легкие, сосуды, сердце.

И может ли курильщик не понимать, что он себе вредит, зарабатывает хронические заболевания, сокращающие его жизнь? Нет, конечно. И исходя из этого, грех ли курение или не грех? Я совершенно не убежден в том, что в курении самом по себе — в процессе как таковом — нужно видеть некое бесовское дело. Но в том, что человек, куря и попадая в зависимость от курения, себя убивает, грех однозначно есть. Ведь Господь дал человеку жизнь, дал здоровье, в большей или меньшей степени, и человек, безусловно, грешит, когда так безрассудно транжирит и расходует этот дар.

Рабство как осознанный выбор

Для того чтобы человек принимал решения — и важные, и поворотные, и повседневные, его сознание должно быть максимально свободно. А когда оно связано массой самых разнообразных зависимостей, то где же тут свобода?

Мы и так от многого несвободны, и какой же смысл сверх этого загромождать свою жизнь — зависимостью от сигарет, от алкоголя, от наркотиков, от компьютера, от игры? Зачем превращать себя в какого-то Гулливера в стране лилипутов, который за каждый палец, за каждый волос на голове, за каждую ресничку был привязан к каким-то маленьким столбикам и не мог никуда двинуться? По крайней мере, эти путы — те, от которых мы можем быть свободными, — надо обрывать, чтобы можно было разобраться со всеми теми, которые гораздо сильнее нас связывают, будучи сопряжены с обстоятельствами нашей жизни, в которых мы еще пока не властны. Не властны потому, что не успели понять, как освободиться от их власти.

Самое страшное — когда человек не понимает опасности зависимости и добровольно ей отдается, когда у него нет никакого желания освободиться, когда стремление к свободе отсутствует в принципе. Почему порой отсутствует это стремление? Да потому, что свобода подразумевает полную ответственность. Когда ты свободен, то ты обязан принимать решения, и ты ничем не ограничен, не связан, и никакое твое решение не предопределено. А когда ты опутан множеством зависимостей, то уже не ты идешь, а тебя, словно какое-то бессловесное животное, ведут, — ведут твои зависимости.

Это страшное рабство и страшное мучение, но, с другой стороны, это избавление от необходимости делать выбор. Пьет человек, и у него нет ощущения, что это зло. Курит человек и не ощущает, что это его беда; сидит человек за экраном компьютера и играет без конца, одновременно с этим выпивая несколько литров пива (и при этом в соседней комнате, как фон, беспрестанно работает телевизор), — и нет понимания, что он связан и от чего-то он зависит. А эти зависимости, как по конвейеру, передают его одна другой. Жизнь страшная, жизнь совершенно беспросветная, но в то же время наполненная какими-то «занятиями» и лишающая человека необходимости постоянного внутреннего труда, реализации себя как личности. А когда человек отказывается от этой задачи, он сам ставит себя на уровень животного и начинает всецело зависеть от своих потребностей: они управляют его жизнью — как естественные потребности, так и потребности искаженно понимаемые, но, пожалуй, даже занявшие место естественных, вытеснившие их куда-то на задний план: ведь, например, когда человек погружен в игру, он может долгое время не есть, не пить, не спать. Потому что для него игра, его страсть, важнее.

Жажда спасительная и жажда убивающая

Что является наиболее сильным побудительным мотивом для того, чтобы захотеть избавиться от патологической зависимости? На что человеку опереться, чем «подпереть» себя, чтобы не скатиться совсем к краю, не сорваться в пропасть, из которой уже не будет возврата?

Очень серьезный побудительный мотив, мощный фактор для принятия необходимого решения — страх. Отсутствие смысла и болезненное переживание этого отсутствия — мощный фактор. Сожаление о том, что ты теряешь, — мощный фактор. Любовь к близким — тоже очень мощный фактор. Иногда все эти факторы, мотивы собираются в единый «пучок», иногда же действуют на человека раздельно.

Но вообще бывает очень по-разному, поскольку и все люди очень различны. Ведь и Господь для того, чтобы обратить человека на путь покаяния и спасения, использует многообразные способы. И не потому, что Он Сам «стремится» к какому-то разнообразию, а потому, что мы отличаемся друг от друга и на одного действует одно, на другого — другое, на третьего — третье, а на кого-то действует лишь целый комплекс факторов в совокупности.

Допустим, один человек начинает пить, принимать наркотики или играть в азартные игры просто в силу своей легкомысленности и безответственности, а потом попадает, как в западню, в ту или иную зависимость. Другой же попадает в нее, наоборот, будучи гиперответственным, доведя себя до состояния истощения, надрыва: когда человек надрывается, происходит опустошение, и эта пустота начинает активно требовать какого-то наполнения. А человек надорвавшийся уже не в состоянии правильно мыслить, не в состоянии принимать правильные решения.

Когда у человека утрачивается мысль о Боге, когда он приходит в состояние забвения о своем Творце, жажда Бога, стремление к Нему все равно остаются. Только эта жажда высшего, жажда духовного — неосознанная, «неидентифицированная» — превращается в жажду чего бы то ни было.

Почему человек порой так ненасытно предается каким-то порокам? Потому что он пытается насытиться, а порок насыщения не дает — вообще человеку ничто и никто, кроме Бога, не может дать насыщения. Причем чем больше внутренней силы у человека, чем более активным, сильным он создан, тем с большей активностью и силой он будет предаваться порокам, которые в своем сердце взрастил, которые в себе взлелеял.

Немало подобных примеров можно найти в житиях святых: сколько мы знаем угодников Божиих, бывших в прежней жизни своей блудниками, блудницами или разбойниками! И самый яркий пример — это, наверное, судьба преподобной Марии Египетской^[9]. Когда она всецело обращается к Богу, со всей силой и жаждой своей души, тогда становится совершенно очевидна природа того, что с ней было до этого момента. Не имея должного понимания, куда вся эта сила и вся жажда души должны быть направлены, она направляла их не в небо, а, наоборот, в бездну. И пыталась насытить свою душу тем, чем ее насытить было в принципе нельзя. Но вот она пережила глубочайшее потрясение, когда не смогла войти в Иерусалимский храм, поняв, что всех туда Господь допускает, а ее — нет. В этом Мария увидела прямое указание на то, насколько ее жизнь противна Богу, мерзостна в Его очах. И это осознание оказалось для нее и страшным, и невыносимо болезненным, потому что до того, живя так, как она жила, Мария, очевидно, не сознавала, в какую непреодолимую стену между нею и Богом превратились ее грехи. Но как только она это уразумела, она тотчас, буквально одним рывком всю свою жизнь развернула, отвергла землю и устремилась к небу.

В храм сегодня порой приходят люди, жизнь которых куда страшнее, чем жизнь преподобной Марии Египетской до ее обращения ко Христу. Приходится встречать людей, которые пресытились уже всеми доступными человеку видами порока, которые буквально уничтожают себя своим образом жизни. Но, понимая, что это неправильно и далеко не угодно Богу, они тем не менее не разворачиваются к Нему. Не происходит с ними этого переворота. Было бы еще понятно, если бы эти люди жили и жили той жизнью, которой живут, и не сознавали, какова она. Но бывает ведь так, что человек все осознаёт и может даже о своих грехах сказать на исповеди, но ничего в своей жизни не поменяет. Он будет продолжать жить так же, и не только от бессилия что-то изменить, но и потому, что у него и намерения такого нет: он не понимает, зачем меняться.

Святитель Феофан Затворник^[10] удивительно точно говорил о том, что человеку нужно «зажечь вокруг себя беду»^[11]: почувствовать бедственность своего положения, его опасность, и тогда это ощущение позволит ему изменить в своей жизни то, что нуждается в изменении. Человек лежит на постели и говорит: «Не хочу вставать». Но вот кто-то вбегает с криком: «Горим, пожар!». Всё: человек тут же вскакивает и мчится вон, он тут же забывает, что не хотел вставать, — сон слетает с него моментально.

И в отношении духовной жизни этот принцип работает. Но в то же время нельзя не замечать, что все больше и больше появляется людей, которые, невзирая на крик «Пожар!», способны лежать до тех пор, пока сами не загорятся. Вот когда огонь уже коснется их кожи и затрещат от огня их волосы, тогда они вскочат, однако будет уже поздно. Эта особенность человеческого сознания — один из симптомов болезни современного общества, одна из характерных черт нашего времени.

Я вспоминаю одну ситуацию: я как-то шел мимо находившегося рядом с епархией общежития и увидел, что под окном его загорелась машина — кто-то уронил на сиденье непогашенную сигарету. И я понимал, что, если машина будет гореть и дальше, огонь доберется до бензобака и он взорвется. И мне пришлось изрядно побегать по этому общежитию — а там находились люди и нетрезвые и, возможно, под воздействием чего-то более сильного, чем алкоголь, — в поисках владельца машины, чтобы он открыл ее и погасил пожар, чтобы взрыва не случилось. Наконец, когда я его нашел, мне трудно было до него достучаться; легче было стащить его по лестнице, чем заставить по ней идти…

Примерно то же самое зачастую происходит и в нашей внутренней жизни. Мы видим, что когда в древности случались какие-то бедствия — войны, природные катаклизмы, голод, эпидемии, народ обращался к Богу, усматривая связь между тем, что его постигло, и тем, как он живет: «Господи, прости нас, мы больше так не будем, только избавь нас от этой беды!» — таково в примитивной форме содержание этого обращения. Сегодня же зачастую даже мы, верующие люди, не ощущаем связи между происходящими в мире трагедиями и катаклизмами и нашей собственной жизнью, хотя они взаимосвязаны теснейшим образом.

Глава 4. «Не делайтесь рабами человеков…». О любви и зависимости

Чем «связан» Бог

Традиционное окончание многих детских сказок: «И жили они долго и счастливо и умерли в один день». Казалось бы, в этих словах находит выражение настоящая любовь между людьми, когда один может сказать другому: «Жить без тебя не могу!», «Ты для меня — всё!», «Хочу умереть в один день с тобой!». Всегда ли это так на самом деле? И не скрывается ли порой за этими сильными, красивыми словами не любовь, а ее искажение, а именно — болезненная зависимость одного человека от другого?

Прежде всего, важны, наверное, не столько слова, которые люди произносят, сколько то содержание, тот смысл, который они в эти слова вкладывают. Слова могут быть одни и те же, а смысл и содержание при этом могут оказаться совершенно разными. И мы не можем точно знать, что стоит, например, за этими словами: «жить без тебя не могу», «ты для меня — всё» и «без тебя я просто пропаду, поэтому лучше нам умереть в один день» — подлинная любовь, или страстная, болезненная привязанность к человеку, или же ощущение, что этот человек тебе необходим, потому что у тебя никого и ничего, кроме него, в жизни нет. Думаю, что нужно очень четко разделять эти вещи: любовь к человеку и привязанность к нему, зависимость от него, стремление к эгоистичному обладанию им. Лишь первое законно, оправданно и угодно Богу.

Было бы огромным заблуждением воспринимать как зависимость любовь. В каком-то смысле любовь действительно похожа на зависимость, в каком-то смысле она ею даже является, но в смысле очень определенном и неукоризненном.

Бог есть Источник любви, Источник всего существующего, и точно так же Он есть Источник свободы. Бог ничем не связан, Он в высшей степени свободен. Но вот человек, возлюбленное Божие творение, совершает страшную ошибку — отпадает от Бога, удаляется в самую далекую из дальних стран, в область смерти, проклятия, греха. А Господь любит человека, и по некоему закону любви — закону, который установлен Самим Создателем, — Он приходит на землю, становится Человеком, претерпевает поношения, страдания, Крестную смерть ради того, чтобы спасти Свое создание.

Получается, что совершенно свободный, ни от кого и ни от чего не зависящий Бог, «завися» от Своей любви к человеку, ради него обрекает Себя на воплощение, страдания, смерть (понятно, что выражения «обрекает», «зависим» очень условны, — просто словами этой реальности до конца не выразить).

Есть такая мысль у преподобного Силуана Афонского^[12]: «Чем больше любовь, тем больше страдание». Если ты любишь, то обязательно будешь страдать. По видимости это «зависимость», но на деле — нечто совсем иное.

Любовь — это то, что не укладывается до конца в наши земные категории. Подлинная любовь, если она действительно есть в человеке, — это нечто Божественное. Не нужно ожидать, что наша любовь будет обладать всеми теми ее признаками, на которые указывает апостол Павел^[13], потому что он говорит о любви совершенной, а наша любовь, человеческая, не такова, — она может лишь стремиться к тому, чтобы совершенной стать. Тем не менее если в нашей любви друг к другу есть что-то от ее Божественного источника, если она развивается в правильном направлении, как любовь как таковая, то она, безусловно, от Бога. И то, что мы будем делать не по страсти, а именно по любви, будучи по виду проявлением нашей «несвободы» и «зависимости», все-таки не будет ни несвободой, ни зависимостью, а станет, напротив, нашей совершенно свободной, добровольной жертвой и подвигом.

Ни в коем случае не надо считать, что наша любовь к человеку, сопереживание и сострадание ему, потребность делиться с ним тем, что, может быть, у нас самих есть в очень ограниченном количестве, является выражением «зависимости». Нет, это является реализацией высшей способности человека — способности любить и отдавать себя, отдавать свое, в конечном итоге — жертвовать собой.

Шаткая опора

Зависимость возникает тогда, когда человек, не имея четкой, правильно определенной иерархии ценностей и, самое главное, не имея подлинной веры в Бога и любви к Богу, ищет, что бы могло заполнить ту пустоту, которую на самом деле ничто и никто, кроме Бога, заполнить не может. Когда в какой-то момент ему начинает казаться, что эту пустоту заполняет другой человек, тогда-то и возникает зависимость, тогда человек для человека становится идолом, в плясках вокруг которого проходит вся его жизнь.

Тогда человек начинает в другом человеке болезненно нуждаться. Он может восхищаться качествами, которые ему действительно присущи, или же наделять его ими вопреки реальности, — это, в сущности, даже не важно в данной ситуации. Самое главное — человек без другого человека не будет мыслить себя и свою жизнь, ощущая, что он им «живет», «дышит», «питается» и «насыщается». И, безусловно, это будет подпадать под то пророческое определение, которое мы регулярно прочитываем или слышим: проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою (Иер. 17, 5).

Это проклятье потому, что такая надежда — действительно грех, и против Бога, и против своего собственного естества, против того, какими мы созданы. Но это еще и проклятье в смысле мучения, страдания. Почему? Потому что человек никогда не сможет дать тебе то, что дает один только Господь, и твое отношение к человеку как к Богу обязательно обернется самым мучительным, тяжелым для тебя образом: либо в какой-то момент ты этого человека лишишься, либо он тебя предаст или разочарует, либо что-то вас разлучит.

Может быть иначе: ты зависишь от другого не потому, что для тебя так высока его ценность, что ты поставил его на «пьедестал», на котором, кроме твоей веры в Бога, ничего быть не должно, а просто потому, что ты — собственник. Ведь собственник на самом деле зависит от того, чем он обладает. Кажется, что это ты властвуешь над тем, что имеешь, но чаще всего наоборот: ты держишься за свою собственность, боишься «отпустить» ее, страшишься ее лишиться. И, таким образом, обладая, сам становишься обладаемым.

Бывает и так, что обладание человеком становится для кого-то потребностью. «Обладатель» ощущает его/ее (друга или подругу, жену или мужа, ребенка или подчиненного) как «свое». И это отношение является в высшей степени антихристианским, даже в каком-то смысле бесовским, потому что любовь заставляет жертвовать, отдавать самого себя, а подобное отношение вынуждает, наоборот, «схватить в охапку» другого человека и не «отдавать» его уже никому, владеть им — душевно, физически или как-то иначе.

И это прочнейшая и тяжелейшая форма зависимости. Зависимости материальные — от вещи, от пищи, от средств, на которые все это можно приобрести, от обладания движимым и недвижимым имуществом — это достаточно простые виды несвободы. Зависимость человека от человека гораздо сложней и многогранней, потому что и человек сложнее, глубже, шире всего того, что есть в этом мире. Это может быть зависимость от человека как от личности, потому что он интересен, незауряден (или просто потому, что ты представляешь себе его таким). Она сопрягается с чувством острой нужды в том, что этот человек может тебе дать, будь то в плане интеллекта или в плане душевного тепла. Это может быть зависимость от человека в силу его красоты, привлекательности, обаяния или в силу того, что он является для тебя источником материальных средств. Можно болезненно нуждаться в том, кто способен тебя защитить, взять на себя ответственность за твою жизнь. Бывает, впрочем, и совершенно иначе: у тебя самого есть потребность кого-то защищать, опекать, и ты чувствуешь себя полноценным, настоящим человеком, только когда рядом находится кто-то, кто, как тебе кажется, слабее тебя. И существует еще множество вариантов — всех не перечислить.

Единственная благая несвобода

Может ли быть у человека зависимость от Бога? На самом деле это единственная, по большому счету, совершенно природная и естественная для человека зависимость. Да, человек действительно от Бога зависим. Но эта «несвобода» носит совершенно особый характер: без Бога мы не можем появиться на свет, мы вызваны к жизни Его волей и Его творческим актом, творческой энергией и не можем без Бога существовать, будучи поддерживаемы Им в бытии. Но в то же самое время Бог, давая человеку, этому всецело зависимому от Него существу, свободу, дал ему и возможность жить, при желании не обращая никакого внимания (!) на своего Создателя и Творца — на Того, по Чьему благому произволению он явился в этот мир. И это, наверное, одно из самых больших чудес: природно мы от Бога всецело зависимы, но по Его милости, любви и благодати можем этой зависимости не ощущать. Однако человек, который по-настоящему глубоко обращается к Богу и относится к Нему не как к «силе», не как к «защитнику» или источнику каких-то благ, а как к Личности, к Тому, Кто тебя любит и Кого любишь ты, может начать ощущать эту внутреннюю зависимость, единственно правильную, подлинную — зависимость любви. Какова она? Ты понимаешь, что для тебя, кроме Бога, ничего по-настоящему не важно, ото всего можно отказаться, ото всего отойти, лишь бы знать, что ты с Ним и что Он с тобой.

И эта «зависимость» освобождает человека от всех других зависимостей. Приобретая ее, он вместе с тем становится подлинно свободным. Все прочее спадает с него, как какие-то оковы, и человек оказывается готовым пожертвовать решительно всем, что его сдерживает и ограничивает, что не дает идти вперед, мешает жизни с Богом.

Как эту благую «зависимость», этот драгоценный дар обрести? Все мы когда-либо наверняка читали романы или смотрели фильмы об удивительно глубокой романтической любви, когда люди полюбили друг друга на расстоянии. Живет в какой-то далекой стране принц, а за тридевять земель от него — принцесса, которую он никогда не видел. И однажды принцу привозят ее портрет, и вот, только он взглянул на него, как мысль о принцессе заняла все его помышления, овладела его сердцем. Принцессе же точно так же привезли портрет принца. И с тех пор обоим им уже ничего в жизни не мило, все отступило на второй план — смотрит принц на портрет принцессы и целыми днями, неделями и месяцами размышляет о ней как о своей возлюбленной невесте, а она — о нем, и таким образом между ними, никогда не видевшими друг друга, устанавливается глубочайшее внутреннее общение, которое перерастает в сильнейшую любовь.

Конечно, это сказочная картина, в жизни чаще всего бывает совершенно иначе, о чем нам говорит история, в отличие от подобного рода романов. Но это можно взять как некий образ: что-то уязвило твое сердце, и ты начинаешь об этом размышлять, и чем больше ты размышляешь, тем глубже становится твое чувство. И когда человек хотя бы в самой малой степени уязвляется любовью к Богу, тогда размышление о Нем начинает постепенно раскрывать перед человеком глубину, красоту и ни с чем не сравнимое величие взаимоотношений между человеческой душой и Богом. Иными словами, когда человек начинает думать о Боге, то Господь получает возможность войти в его жизнь и в его сердце.

Когда речь идет о богомыслии, не надо это воспринимать только лишь как состояние человеческого ума, способного к постижению неких Божественных тайн. В каком-то смысле, в самом простом плане, богомыслие — это просто мысль о Боге. Когда мы помышляем о том, что Господь привел каждого из нас в этот мир; когда взираем на красоту этого видимого мира и задумываемся о Боге, Который его сотворил; когда всматриваемся не только в величественную, волнующую воображение красоту неба, гор, океана, но и видим перед собой смешную морду какой-нибудь зверушки и понимаем, что это смешное и умиляющее наше сердце существо тоже создал Господь, — мы начинаем видеть в Боге глубину премудрости, глубину любви, которые даже не выразишь человеческим словом. И тогда все это наполняет наше сердце и начинает в какой-то еще малой, крошечной мере раскрывать нам, каков есть Господь, Который сотворил все это — и восхищающее наше сознание, и умиляющее, трогающее наше сердце. Раскрывать, что это не просто какое-то «механическое», «служебное» действие Того, Кого святые отцы называли Изряднохудожником, а именно творение, рожденное и наполненное любовью, которая сильнее и совершеннее любви самой заботливой и нежной матери.

Кроме того, когда мы думаем о том, что Господь делал в нашей жизни, вспоминаем какие-то моменты, которые были очевидным ответом на наши вопросы или откликом на наши просьбы, то и из этого мы опытно познаём и милость, и любовь Божию. И такое размышление тоже определенным образом открывает и направляет наши сердце и ум к Богу. Просто нужно давать себе труд быть человеком благодарным, человеком думающим, анализирующим, внимательным не только в отношении окружающей жизни, но и в отношении к Богу, Его Промыслу, Его заботе о нас.

Бог говорит с человеком через саму жизнь. Бывает так, что человек признаётся тебе: «В Евангелии я читаю о том, что нужно быть милосердным, давать просящему, но, глядя на нищих, я не чувствую потребности в этом. Ведь каждый человек создан способным как-то трудиться, зарабатывать на жизнь. Одно дело, если он инвалид детства, но если человек сам не уследил за своей жизнью и пришел в такое состояние, что больше не может о себе позаботиться, то, значит, сам и виноват!». Говорит об этом человек, но при этом все-таки что-то его беспокоит: он чувствует, что не по Богу такое рассуждение. Беседуешь с ним раз, два, три, а потом через какое-то время вы снова встречаетесь, и выясняется, что за это время один его близкий друг попал в беду, и он начал ему помогать, другой, менее близкий, обратился за помощью, и он не смог не откликнуться, — и это все ответ Бога этому человеку на его вопросы, разрешение его недоумений и вместе с тем шанс для него оказаться лучше, чем можно было о нем подумать, слушая его рассуждения. Таких примеров — бесчисленное множество, из них состоит вся жизнь. Но один это понимает, а другой — относится к этому как к стечению обстоятельств. Однако чем больше человек откликается на то, что ему через его собственную жизнь и обстоятельства хочет сказать Господь, тем больше он приобретает способность слышать и понимать Бога. И напротив, чем больше он затворяет свой ум, свое сердце, свои уши от этого звучащего в его жизни голоса Божия, тем более неспособным он к такому слышанию становится. Чем больше человек открывается, тем больше он, естественно, становится способным любить. Видя и узнавая Бога, не любить невозможно. Просто надо давать себе этот труд — видеть и узнавать.

Свобода в обмен на «покой»

Впрочем, нельзя, конечно, не сказать и о том, что в падшем своем состоянии человек всегда стремится избежать труда — и физического, и душевного, и тем паче духовного — и идти по той линии, которая справедливо именуется линией наименьшего сопротивления. Человек правильно мыслит, когда он ориентирован на необходимость преодоления себя, своей немощи, своей греховности, — тогда он воспринимает как норму то, что ему постоянно приходится утруждать себя. Если же человек стремится к какому-то ложно понимаемому внутреннему комфорту, к удобству жизни и только такую жизнь воспринимает как норму, а отсутствие в ней комфорта и удобства — как отклонение от нормы, тогда он будет постоянно совершать эту ошибку: он будет идти по пути наименьшего сопротивления, он предпочтет стать рабом — людей ли, обстоятельств ли или еще чего-то — и в этом найдет для себя уютный, знакомый, понятный «покой».

Что значит быть рабом? У раба есть над головой кров, есть пропитание, есть во что одеться. Да, он несвободен, он становится человеком «второго сорта», но, по крайней мере, он не должен обо всем вышеперечисленном заботиться. Да, есть бич, есть опасность прогневать того, кому принадлежишь, есть масса каких-то других издержек, но зато нет и необходимости решать и выбирать — за тебя решают и выбирают, и тебе остается лишь делать то, что тебе сказали. В этом суть стремления человека быть «рабом человеков»: он отдает свою свободу в обмен на право не думать, не выбирать, не рисковать, не ошибаться, не страдать из-за всего этого, по сути — не жить.

Подобное можно видеть подчас и в браке, когда один из супругов отсекает волю перед другим не из высших побуждений и не ради смирения, а просто потому, что так проще — быть ведомым и ни за что не отвечать. Это можно видеть в каких-то рабочих ситуациях или в жизни духовной, когда человек стремится «перепоручить» себя кому-то: духовнику, старцу, юродивому (может быть, совсем не Христа ради) — тому, кто старше и, возможно, умнее, мудрее, а возможно, что и нет. То же самое мы можем видеть в жизни целых государств, когда народ, огромная совокупность людей, не желающих самостоятельно совершать осознанный выбор, предпочитает быть неким «стадом», которое пастух гонит туда, куда хочет. А ведь такой народ можно «гнать» в самых разных направлениях: страшный пример этого видим в Евангелии, когда иудеи, подогреваемые и распаляемые старейшинами и первосвященниками, кричат: «Распни, распни!» (см.: Мк. 15, 12–14). Фактически это безволие, готовность народа быть ведомым приводит к распятию Христа.

Отказываясь от своей воли и от своего выбора, предпочитая зависимость, человек отказывается от возможности воспротивиться злу и тьме, противостать дьяволу и сохранить верность Богу, когда такой выбор встанет перед ним. А он встанет неизбежно. И поэтому, безусловно, христианин не имеет права отказываться до конца от своей воли и становиться во всецелую зависимость от кого-либо: старца, духовника, мужа, жены, начальника на работе, власти. Он может советоваться, может находиться в послушании, но в конечном итоге как существо, наделенное Богом даром свободы, выбирать обязан сам.

Послушание и смирение — это одно. А отказ от своей воли и от выбора, зависимость от обстоятельств и от того, чему ты отдал власть над собою, — это, вне всякого сомнения, для верующего человека страшный грех, очень похожий на тот, который совершает Пилат. Он хочет отпустить Христа, но одновременно желает сохранить свое место, остаться тем, кто он есть, боится оказаться врагом кесаря. До тех пор пока эти слова («враг кесарю») не прозвучали, Пилат пытался избежать необходимости предавать Спасителя на смерть. Он был готов наказать, отдав на поругание, но лишь бы только не убивать, потому что и жена ему рассказывает нечто, от чего ему страшно (см.: Мф. 27, 19), и сам он видит в Том, Кто ему предстоит, что-то такое, чего никогда не видел в людях. Но как только звучат слова: если отпустишь Его, ты не друг кесарю (Ин. 19, 12), они перевешивают абсолютно всё. Пилат зависим, связан страхом потерять то, что у него есть, — не только положение, но и жизнь, и он совершает свой страшный выбор.

В качестве оправдания подбирается множество аргументов: политическая и материальная целесообразность, инстинкт самосохранения — точно так же как были свои «оправдания» у каждого в толпе, требовавшей распятия Спасителя. Почему человек кричит: «Распни!»? Он зависит от толпы, ему кажется, что он неотъемлемая часть народа, и раз и старейшины, и книжники, и фарисеи с саддукеями, и вообще все кричат, то надо кричать тоже. И в конечном итоге зависимость от этих «всех» приводит к ужасному преступлению.

Любовь делает человека человеком

Неизбежно вновь и вновь возникает вопрос: как все-таки разделить, различить подлинные любовь и самопожертвование от зависимых состояний, ведь люди очень часто путают одно и другое? Ответ однозначен: в любви подлинной нет болезненной зависимости, нет ощущения рабства. Возьмем воду в море и воду, заключенную в какой-то закрытый пробкой сосуд. И то и другое — вода, но в одном случае она ограничена, оторвана от водной стихии, а в другом — она существует, повинуясь каким-то никому до конца не ведомым законам: волнуется, то прибывает, создавая глубину, то убывает, образуя отмели. Вода в море «живет» полноценной, подлинной жизнью. Точно так же и любовь — в ней нет связанности и ограниченности, она подлинна и полноценна. Любовь, повторюсь, Божественна по своей природе. Благодаря ей человек становится больше, шире, она делает его собственно человеком. А зависимость, наоборот, гнет человека к земле, делает его маленьким, превращает в некое подобие себя самого. Да, именно так: любящего и зависимого человека можно различить даже на взгляд, потому что одного из них любовь возвышает и делает огромным, кем бы он ни был, а другого его зависимость уменьшает, превращает в «карлика».

Мы знаем слова апостола: совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4, 18). Конечно, это сказано о любви именно совершенной, а наша — не такова. Однако, как бы там ни было, даже несовершенная человеческая любовь помогает другому человеку не бояться, дает ему силы преодолевать страх. Мы не можем ожидать от себя, что наша любовь будет подобна той, которой любит нас Господь, но можем двигаться по пути совершенствования своей любви. Как? Когда мы видим в нашем сердце то, что любви противоположно, что на самом деле противится ей в нас, мы можем это из своей жизни и из своего сердца искоренять и таким образом любовь очищать и усовершать.

Отказ от любви: мнимая свобода

К слову сказать, есть и другой «полюс» того, о чем мы сейчас говорим: сегодня очень часто приходится сталкиваться с людьми, которые заявляют, что не хотят связывать себя какими-то отношениями, потому что желают остаться свободными. То есть речь идет о том, что человек не просто не впадает в «зависимость любви», а в принципе категорически отрицает тот союз, к которому любовь закономерно приводит, считает, что такой союз — всегда несвобода. Что тут ответить…

В этих заявлениях, как ни странно, можно найти некое рациональное зерно, если посмотреть на них под определенным углом. А действительно: зачем я должен себя с кем-то или с чем-то связывать? В этом ничего разумного нет. Связывать себя с кем-то или с чем-то, лишаться свободы и от кого-то зависеть — конечно, этого делать ни в коем случае не нужно. Почему? Потому что если человек эти слова произносит, это значит, что он никого не любит. Значит, что ни к одному человеку у него нет того отношения, которое сделало бы чем-то совершенно естественным внутреннюю, глубокую сущностную связь с ним. Если человек любит, то вопрос о страхе «связать себя с кем-то» и лишиться при этом свободы не может оказаться «на повестке дня». Если же он все-таки на повестке оказывается, значит человек, говорящий об этом, не имеет любви и даже не знает, что это такое. Потому что для того, кто знает, что такое любовь, у кого она есть в сердце, для того естественным будет соединять свою жизнь с жизнью разных людей: своего мужа или своей жены, родителей, ребенка, когда он родится, друзей, близких.

Вообще людей, которые никого не любят, так что даже кажутся в принципе неспособными любить, мы встречаем все чаще и чаще: за умножение беззакония во многих охладевает любовь (см.: Мф. 24, 12), и ее действительно становится все меньше. А ведь именно способность и возможность любить и является тем, что не дает миру до конца погибнуть. Когда же любовь оскудевает, то мир все быстрее и быстрее катится к своей погибели, к своему страшному концу. К страшному не только потому, что он может быть как-то особенно трагичен или ужасен, но и потому, что страшно жить без любви. Страшна жизнь, когда человеческое сердце не способно открыться навстречу кому-то и кого-то принять и в то же время когда никто в ответ не способен ни принять тебя, ни открыться тебе. Это ужасная, нечеловеческая, на самом деле, жизнь.

Путь к исцелению всегда начинается с того, что человек осознаёт свою болезнь, а затем принимает для себя решение, жить ли ему с ней или же возыметь желание избавиться от нее. И если к осознанию прибавляется желание, тогда уже ищется путь к исцелению. А путь этот есть, и Господь нам его указал. И прежде всего этот путь — Он Сам. Сначала необходимо прийти к Нему, а уже с Ним наступает и исцеление, и изменение человека.

На первый взгляд, будто бы чудно получается: мы начали говорить о зависимости, а пришли к разговору о любви… Но в действительности это не удивительно, потому что, с одной стороны, подлинная любовь — это то, что делает человека совершенно свободным, а с другой — многими людьми она ошибочно воспринимается как форма зависимости, поскольку заставляет человека брать на себя ответственность за любимого. К слову, отсутствие или присутствие действительной ответственности — это то, что позволяет понять, любовь это или нечто другое. В любви всегда есть ответственность, в страсти, в зависимости, в обладании — нет.

Манипуляция: переговоров не вести

Человеческие взаимоотношения, основанные на зависимостях, могут возникать в самых разных сферах. Чаще всего они возникают в семейной жизни, хотя иногда складываются и в жизни церковной, во взаимоотношениях между духовником и духовным чадом, между учителем и учеником, будь то тренер и его воспитанник, учитель в школе и его ученик, научный руководитель и его студент или аспирант в вузе, — поле достаточно широкое.

Нередко бывает и так, что один человек склонен к зависимости, а другой в нем эту склонность угадывает и усугубляет. Так гипнотизер ищет подходящих медиумов, так лидеры и «властители душ человеческих» ищут тех, кто способен к подчинению. И такое сочетание — с одной стороны, желание быть ведомым, с другой стороны, желание манипулировать и управлять — может приводить к трагическим результатам.

Это по-настоящему страшно. Иногда все совершается абсолютно осознанно, когда человек-манипулятор использует возможность обладания людьми как некий механизм, помогающий ему достичь в жизни определенных результатов — политических, коммерческих или же просто ощущения самореализации и собственной полноценности (причем человек, попавший в такую зависимость, просто ломается, изничтожается, превращается в некий придаток существования властолюбца). Иногда же манипуляция до конца не осознаётся.

К слову, любая секта основана на том, что люди попадают в зависимость — от человека, от доктрины, от той системы мировосприятия и мировоззрения, которая им постепенно навязывается. Ведь точно так же, как можно сделать человека зависимым от какого-то продукта, можно сделать его зависимым от идеологии. Это обязательно нужно понимать.

Что делать, если чувствуешь, что тобой, твоей волей пытаются управлять, тобой манипулируют? Ни в коем случае не поддаваться, не потакать этому. И не важно, кто это: человек, которого ты, как тебе кажется, любишь и который, как кажется, любит тебя, или же начальник, или учитель, или духовник, или политик. Эти отношения не просто не могут быть угодными Богу — они Богу противны. Почему? Неким «идеальным» воплощением манипулятора является антихрист, и, когда ты добровольно позволяешь собой управлять, ты, по большому счету, действуешь в его интересах. И уже необязательно при этом отрекаться от Христа на словах — вся жизнь может стать этим отречением, и человек даже не будет этого замечать. Кто кем (или чем) побежден, тот тому и становится рабом (см.: 2 Пет. 2, 19). А рабами человеков (1 Кор. 7, 23) мы ни в коем случае не должны делаться, потому что тогда мы уже не рабы Божии, мы тогда — Его враги.

И ни в коем случае не надо думать, что не идти на поводу у манипулятора — проявление гордости, что это само по себе противно смирению. Можно подставить левую щеку после удара по правой, пройти два поприща с тем, кто требовал пройти одно, снять с себя последнюю рубашку, когда попросили отдать верхнюю одежду (см.: Мф. 5, 39–41), но все это — только ради Христа, ради заповеди Его, а ни в коем случае не потому, что мы подчинились чьему-то влиянию, стали игрушкой в чьих-то руках, утратили самих себя, деперсонализировались! Обязательно нужно различать, что есть смирение и что — безволие, бесхребетность, готовность отдать в себе на попрание не свое гордое «я», но и то лучшее, что в тебе есть, — образ и подобие Божие. Смирение требует мужества, смирение — подвиг, и если мы хотим понять, каково оно, то идеальный его образец мы найдем во Христе. А подчинение манипулятору — совсем другое. Тут ни подвига, ни мужества, ни добродетели, тут малодушие и трусость, желание избежать душевного труда — все то же пресловутое движение по линии наименьшего сопротивления. Ну а куда такое движение может привести, думаю, ясно.

О близких и далеких людях

Как это ни прискорбно, нередко мы наблюдаем манипулирование и болезненную зависимость в отношениях родных, казалось бы, друг другу людей — мужа и жены, родителей и детей. Может ли это быть по-настоящему опасно, привести к гибельным последствиям? Ведь семья — не секта, не «группа по интересам», не работа, а нечто совсем иное…

Но вместе с тем: почему мы считаем, что муж и жена, родители и дети обязательно, по определению, родные люди? Это серьезная ошибка. Родные по крови? Да. По паспорту? Да. Формально? Тоже да. Но родные люди — не те, в жилах которых течет одна кровь (по большому счету, у всех у нас в жилах одна и та же кровь, мы все должны бы быть друг другу родными, имея общих прародителей). Родство по крови, семейные узы не гарантируют родства внутреннего. Люди могут вступить в брак и прожить вместе годы, родить детей, может быть, даже дождаться внуков и правнуков и при этом остаться друг другу совершенно чужими. И родители бывают детям чужими, и дети — родителям, и братья и сестры — друг другу.

Бывает так, что у жены через десять, двадцать лет после вступления в брак вдруг «открылись глаза» и она четко поняла, что муж манипулирует ее жизнью. Или муж спустя примерно такое же время так же «неожиданно» выясняет, что все эти годы находился в состоянии болезненной зависимости от супруги, а она этим искусно пользовалась, так что он, по сути, не своей жизнью жил, не был самим собой. Это страшные и вместе с тем закономерные последствия необдуманных и потому безответственных поступков. Люди должны узнать друг друга не после, а прежде вступления в брак — в браке это узнавание друг друга должно продолжаться, углубляться. Люди с годами меняются, становятся глубже, больше, взрослее и со временем раскрывают друг в друге все новые грани и новую глубину, но в основе семейных отношений все-таки лежит узнавание друг друга до того, как в паспорте появится соответствующий штамп. Нельзя связывать свою жизнь с тем, кого ты не знаешь: это как минимум неразумно, противоестественно.

Почему мы читаем в Священном Писании: Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их (Мф. 10, 21)? И очевидно, конечно, что не только брат — брата или отец — сына, но и жена — мужа, и муж — жену… Ведь когда приходится делать выбор между верой и комфортной, спокойной жизнью, а тем паче жизнью как таковой, то очень часто оказывается, что враги человеку домашние его (Мф. 10, 36). Не надо приобретать домашних, которые станут тебе врагами. Не нужно вступать в брак с человеком, который, скорее всего, окажется тебе совершенно чужим и обратится в главное искушение в момент испытания твоей веры.

Человек не превращается в манипулятора вдруг — он таков или не таков по природе. Осознаёт ли он в себе самом эту склонность к «управлению людьми» как грех, как порок, пытается ли с этим справиться — это другой вопрос, но если он так живет сознательно, то это надо узнать и понять до вступления с ним в брак. Человек должен всегда жить разумно и осмысленно. Поэтому в данном случае сказать спустя десять-пятнадцать-двадцать лет «вдруг осознала» — примерно то же, что сказать «вдруг заметила, что у супруга нет ноги».

Конечно, на практике люди к серьезнейшему вопросу о вступлении в брак подходят легкомысленно, но отсюда и результаты соответствующие.

Склонность к манипулированию проявляется на протяжении всей жизни. Если в какой-то момент у тебя наступило «прозрение» и ты начал что-то понимать, то нужно прежде всего постараться из состояния зависимости от манипулятора выйти и обрести внутреннюю свободу: свободу принятия решений, свободу действий и, самое главное, свободу исполнения в своей жизни воли Божией. И другого человека, который с тобой уже связан не только штампом в паспорте, проживанием под одним кровом и тем, что ты с ним разделяешь свое ложе, но и рожденными в браке детьми и уже годами сложившимися отношениями, безусловно, тоже надо постараться вывести из того состояния, в котором он пребывает, — оно ведь и для манипулятора не менее гибельно. Необходимо перестать давать ему возможность тобой управлять. И речь тут идет не только о каких-то внешних действиях, но и о внутреннем, глубинном манипулировании другим человеком и о внутренней, глубинной зависимости.

Можно жить с человеком в семье и делать то, что он просит, стараться ему по-человечески послужить, не ради корысти, а ради любви и снисхождения к его немощи. Но ситуация манипулирования совершенно иная: один человек подчиняет себе другого. Вот этого ни в коем случае быть не должно. Два человека, живущие вместе и являющиеся супругами, обязательно должны быть внутренне свободными и ценить и уважать эту свободу не только друг в друге, но и в себе самих.

К примеру, приходит человек к священнику и говорит: «Жена старается меня всецело подчинить себе. Но у меня есть ребенок, и ради ребенка я готов это терпеть и во всем ей подчиняться, делать все, что бы она ни говорила, отказаться от себя, даже если это меня сломает!». Что это такое? Болезненное и страшное состояние, которое приведет человека либо к сумасшествию, либо к деформации и деградации личности. Бежать и разводиться? Нет. Но тем не менее — быть тем, кем ты должен быть. Не конфликтовать, не ссориться, не воевать, тем более не бить… Но быть самодостаточным и самостоятельным человеком, быть мужчиной и главой семьи. Ты не имеешь права перестать быть самим собой только лишь потому, что должна сохраниться семья. Христос нигде к этому не призывает.

Быть собой. Что это значит для христианина?

Вообще эти слова — «быть самим собой» — звучат часто, но в них может вкладываться очень разный смысл. У психологов «быть самим собой» зачастую значит увидеть и принять себя таким, какой ты есть, и не стремиться измениться, а просто примириться со своим наличным состоянием и жить, исходя из него. А каково христианское понимание этих слов? Мне кажется, оно иное: понять некий идеальный замысел Божий о себе и стараться в максимальной степени этому замыслу соответствовать. Вот что значит быть самим собой. Бог дал тебе возможность стать таким и таким, и ты должен этой возможностью воспользоваться. Ты получил какое-то количество «талантов» (см.: Мф. 25, 14–30) — один, два, пять, десять или сто — и должен постараться их в своей жизни реализовать, раскрыть этот дар в максимальной степени.

И тут нет единого ответа на вопрос «как?». Это показывает нам Господь каждый день, в соответствии с этим «как?» строя нашу жизнь. А мы должны просто шаг за шагом идти. Вот решил отец показать своему сыну мир, взял его за руку и повел. Сын пошел — и увидел мир. Примерно так и с человеком и Богом. Человек вложил свою руку в руку Божию, которую Господь ему постоянно на протяжении жизни протягивает, и Бог повел его. И человек за Ним пошел.

Как Израиль стал народом по-настоящему богоизбранным? Пришел Моисей и стал говорить с ним от имени Божия, возвещая ему волю Божию: для того чтобы этому народу стать самим собой, ему нужно было выйти из земли Египетской, перейти Чермное море, идти в землю обетованную, которую Господь обещал дать им во владение, прогоняя перед их лицом иноплеменников, способных развратить и уничтожить этот народ изнутри; хранить чистой веру в Единого Бога, не поклоняться идолам и многое другое^[14]. Все это Господь указал Своему народу через Моисея. А дальше оставалось только лишь за Ним идти — не столько за Моисеем, сколько собственно за Богом.

То же самое происходит (или должно происходить) и в жизни каждого человека. В Евангелии мы видим: Господь либо прямо звал за Собой людей, как позвал некоторых из апостолов (см.: Мф. 4, 18–22), либо являл Себя людям, и они сами следовали за Ним. И когда кто-то спрашивал Господа о том, что нужно делать, Он отвечал, как ответил богатому юноше, что надо просто оставить все и последовать за Ним (см.: Мф. 19, 16–22). Тот же ответ дается и каждому из нас: просто последовать за Ним и оставить то, что потребуется, ради этого. Что именно? В одной ситуации это будет что-то одно, в другой ситуации — другое, а может быть, не придется оставлять вообще ничего, кроме того, что есть в нас самих мешающего следовать за Ним. Нет какого-то «обязательного набора» (за исключением, пожалуй, грехов как таковых) — оставлять нужно то, что не позволяет идти дальше. И здесь мы уже вступаем в область личного творчества, где все очень и очень индивидуально.

Вначале человек идет, быть может, более внешним путем: у него есть какие-то общие представления о том, как должно жить по-христиански и как должно жить со Христом. Но постепенно он начинает приобретать опыт, начинает узнавать совершенно по-новому людей, самого себя, жизнь и, самое главное, начинает узнавать хотя бы как-то, в маленькой, ограниченной степени, Бога. И постепенно нащупывает свою дорогу.

Мне самому когда-то помог такой чудной образ: служебная или охотничья собака должна идти по следу, и весь мир для такой собаки — это переплетение запахов. Мы, люди, видим цвета, краски, образы, а собака «видит» запахи, и ей нужно по запаху найти след и по этому следу идти. Она его то находит, то теряет, то снова находит и идет по нему и, как правило, ни на что от него не отвлекается. Человек тоже должен найти такой «след». Он будет его терять, будет от него отходить и находить снова. Но только лишь тогда, когда он будет идти по этому «следу», его жизнь будет полноценна и правильна. Теряя его, он будет чувствовать, что в его жизни что-то не так.

Этот образ может показаться забавным и несерьезным, даже недостойным величия той темы, о которой мы говорим, но на самом деле он достаточно точный. Как собаке иногда кажется, что она нашла искомый запах, а потом она понимает, что это не он, а всего лишь похожий на него, так же и мы постоянно сбиваемся с главного, с подлинного, с единого на потребу на что-то вторичное, второстепенное, уходим с правильного пути, а потом все-таки ищем дорогу назад, потому что это, вторичное, — не то.

Господь говорит, что Он есть Путь, Истина и Жизнь (см.: Ин. 14, 6). И если мы вдруг оказались на каком-то пути, который не есть Он, значит мы заблудились. И мы обязательно это поймем: если человек решается жить честно и не лгать себе, он не может этого не почувствовать. Ведь мы имеем вокруг огромное количество каких-то маячков, знаков, указателей, которые направляют нас на правильный путь, порой просто подталкивают на него. Например, когда мы видим, что мы не любим, — мы не на том пути. Когда видим, что, хуже того, ненавидим или завидуем, — мы не на том пути. Когда мы гордимся, превозносимся над кем-то, когда мы ропщем, малодушествуем, унываем, когда мы лжем — мы сбились с дороги. Да, у нас есть множество очень верных подсказок.

Глава 5. «Что скажут люди?». Зависимость от чужого мнения

Мужество на бытовом уровне

Никто, кажется, не хочет осознавать себя частью толпы, быть кем-то, кто принимает решения не свободно, а действует «как все». Но тем не менее очень часто именно так и происходит: человек словно попадает в какой-то поток, который подхватывает и несет его как бы помимо его собственной воли — сломленной, парализованной. Что же заставляет подчиняться мнению большинства, отказываясь при этом от собственного, даже забывая в принципе о том, что оно есть?

С одной стороны, человек живет не сам по себе, не один, а находится в обществе людей, ему подобных, будь то какое-то небольшое сообщество — класс в школе, группа в вузе, рабочий коллектив или семья — или же, более широко, страна, в которой он родился или в которую переехал. И очевидно, что мы не можем игнорировать тех людей, среди которых поместил нас Господь, — игнорировать их мнения, взгляды, интересы, представления, поскольку для каждого человека совершенно естественно любить и уважать себе подобных — тех, кого Господь так же, как его, сотворил, — или по крайней мере стараться такое отношение к ним приобрести. И поэтому, безусловно, настолько, насколько это возможно, необходимо стремиться к единству.

С другой стороны, поскольку мы живем в мире падшем, где люди находятся под водительством своей испорченной, поврежденной грехом воли, то и желания их, и представления, и взгляды зачастую бывают противными правде Божией. И необходимо научиться находить золотую середину: не пребывать в состоянии вражды и противостояния с людьми, но вместе с тем уметь те их взгляды, желания и представления, которые противны закону Божию, отвергать, чтобы в какой-то момент, когда большая часть общества устремляется в пропасть (а ведь так случается нередко, сколько подобных примеров предлагает нам история, в том числе и новейшая, не говоря уже об истории Священной!), возыметь твердость не пойти вместе со всеми в ногу.

Иногда это бывает непросто. Подчас человек оказывается очень основательно, глубоко интегрирован в окружающую его среду, будь то семья, коллектив или даже целая страна, объединенная мощной, всеобъемлющей идеологией, как это и было в совсем недавней истории нашего Отечества. Он не воспринимает окружающих его как врагов, как тех, кому он должен противостоять, — напротив, они для него люди родные, близкие, в чем-то единомысленные, которые нуждаются в нем и в которых нуждается он сам. И бывает очень сложно тогда, когда близкие тебе люди двинулись в одну сторону, развернуться и пойти в другую или просто остаться на месте. А может быть, в случае необходимости даже и сказать во всеуслышание, что в ту — другую — сторону идти не надо.

Наверняка в каждой подобной ситуации у человека будет большой соблазн найти какое-то оправдание для себя: почему, когда все идут в неправильную сторону, не надо останавливаться, разворачиваться и идти в противоположную; почему не надо говорить слово, когда оно требуется. Как раз в таких случаях и проявляется та наша зависимость от мнений, взглядов, стремлений других людей, о которой мы сейчас говорим.

Элементарная ситуация, которую можно рассмотреть, — это конфликт в рабочем коллективе, когда кого-то одного из твоих коллег совершенно несправедливо, бессовестно в чем-то обвиняют. Большая часть коллектива в таких случаях идет на поводу у начальства. И совершенно понятно почему: на чаше весов и рабочее место, которое никто не хочет потерять, и зарплата, премия, социальный пакет, и то, что можно назвать «общественным мнением», — мнение коллег. Как в такой ситуации вести себя христианину? «Спрятаться», рассудив: «Ведь все так поступают! Да и мое мнение ничего не изменит. И, в конце концов, это обычная рабочая ситуация — какое отношение имеет она к моей христианской, внутренней жизни…»? Однако спрятаться таким образом не получится, потому что каждая ситуация, в которой кто-то оказывается несправедливо преследуемым, гонимым и обидимым, неизбежно отсылает нас к Евангелию — к тем событиям, которые предшествуют распятию и Крестной смерти Христа. Ведь Он Сам был несправедливо обвиняемым, несправедливо гонимым. И всякий раз, когда мы отворачиваемся от человека, который находится в подобном положении, мы вместе с тем отворачиваемся от Христа. Почему? Потому что Он Сам сказал: все, что вы сотворили (надо добавить: или — не сотворили) одному из малых сих, вы сотворили Мне (см.: Мф. 25, 40). И не надо думать, что если мы не имеем мужества противостать тому сообществу людей, в котором мы находимся, и сказать слово в защиту неправедно гонимого, то у нас хватило бы мужества сказать слово в защиту Христа и не кричать вместе с беснующейся толпой: «Распни, распни Его!».

В замечательном фильме «Восхождение» режиссера Ларисы Шепитько^[15] один из героев, партизан, мужественный, волевой и сильный человек, попав в плен к фашистам, оказывается настолько испуган перспективой страданий, пыток и смерти, что сначала сам вызывается сотрудничать с врагами, а потом делает все необходимое, чтобы доказать, что он перешел на их сторону. И когда вместе с другими людьми, приговоренными к смерти, ведут на казнь его товарища, с которым он вместе попал в плен, этот бывший партизан идет вместе с ними и потом, даже не заметив этого, выбивает деревянную колоду из-под ног своего друга, фактически став его палачом. И он действительно этого «не замечает», не осознаёт, пока кто-то из полицаев не говорит ему: «Смотри, как ты его ловко вздернул! Как кролика!». И тут только он, ошалевший, переспрашивает: «Я?!» — потому что сделал это почти автоматически, настолько он был парализован страхом, настолько слился в единое целое с этими людьми — и с фашистами, и с предателями, вставшими на их сторону.

Все то же самое легко произойдет с человеком, который привык в трудных для себя случаях прятать голову в песок и делать вид, что ничего особенного не происходит. Это может проявляться на самом простом, бытовом, рабочем уровне, а может — на уровне жизни в государстве. Ведь государство — это огромная машина, которой в конкретный период управляет конкретная группа людей; меняется период, меняется группа, и меняются интересы. Если сегодня, к примеру, Православие получает поддержку, то завтра от этой поддержки может не остаться и следа. И тогда вполне могут сложиться обстоятельства, когда будет необходимо если не возвышать свой голос в защиту или, наоборот, против чего-либо, то по крайней мере не идти общим путем, не потворствовать лжи. А ложь, безусловно, ничего общего с христианством не имеет, она враждебна Христу, как и ее отец (см.: Ин. 8, 44).

Внутренняя свобода и бунт

Я упомянул о том, что, на мой взгляд, достаточно сложная задача — пройти средним путем между предательством и между бунтом, не уклониться при этом ни в какую крайность… Однако решение, безусловно, есть.

Зачастую, если рассмотреть жизнь тех, кто является обличителями, борцами против той или иной неправды, невозможно не увидеть, что она, мягко говоря, очень далека от христианского идеала. Практически всегда обнаруживается, что человек, вставший на путь борьбы за правду, за свободу против всех и против всего, что эту правду и свободу, с его точки зрения, подавляет, не озаботился прежде о том, чтобы начать борьбу с неправдой и несвободой в себе самом. Но когда человек безжалостен к греху и к неправде в себе, ему бывает достаточно легко понять, когда следует молчать и когда — говорить, когда следует обличать и когда должно просто молиться. Сердечный мир, благоустроенность внутренней жизни христианина являются залогом следования средним, то есть правильным, путем. Конечно, и у такого человека возможны ошибки, но они не будут носить фатальный характер и чаще всего будут легко поправимы.

И наоборот, если человеку в большинстве ситуаций трудно понять, где лежит срединный путь, то у него, скорее всего, нет этой внутренней строгости, внимания к себе. Одно является следствием другого.

Кроме того, говоря о зависимости или независимости человека от чужого мнения, о необусловленности его выбора ничем внешним, нельзя избежать и разговора о том периоде жизни человека, когда его личность только формируется: о детстве. Это в каком-то смысле «родительская тема», связанная с вопросами воспитания ребенка.

Очень важно, чтобы родители растили своих детей, с самого начала приучая их к тому, что нужно уважать мнение других людей, мнение коллектива, но вместе с тем никогда это мнение не должно быть решающим, не должно тяготеть над свободным выбором человека и предопределять его. Очень важно, чтобы начиная еще с детского возраста человек принимал решения, сообразовываясь со своей совестью — не с эгоизмом, не со своими желаниями, а именно с совестью. И если родители заботятся об этом, то маленькому человеку, постепенно становящемуся большим, бывает гораздо Проще и избежать зависимости от мнения толпы, и в то же время не стать бунтарем. Ведь зачастую бунтовать человек начинает от сознания собственной слабости, в состоянии внутренней истерики: он боится, что не сможет сохранить верность должному, не сможет быть таким, каким должен быть. Тогда как в бунте, на самом деле, нет ровным счетом никакой необходимости.

Бунт — это именно проявление слабости. Вернемся снова к Евангелию — ничего подобного бунту в земной жизни Христа Спасителя мы не увидим. Мы не увидим никакого бунта и восстания и в жизни апостолов, и в жизни их учеников — мужей апостольских. Противостояние — увидим, свидетельство вопреки — увидим, но бунта — не увидим, потому что эти люди жили по правде Божией и эта правда подсказывала им, когда, что и как именно нужно говорить. И пусть одно лишь слово Христа было словом Того, Кто имеет власть (см.: Мф. 7, 29), но и слова Его учеников были словами людей, облеченных силой свыше — той силой, которая дается только живущим по правде Божией.

Есть эпизод из жизни апостола Павла, о котором, мне кажется, уместно здесь вспомнить. Его бьют в синедрионе по устам по приказу первосвященника, он говорит ему: Бог будет так бить тебя, стена подбеленная! (Деян. 23, 3). И когда ему замечают, что человек, которому он это сказал, первосвященник, апостол отвечает: «Братия, я не знал, что это первосвященник, а если бы знал, то не стал бы его злословить, потому что сказано: начальствующего в народе твоем не злословь» (см.: Деян. 23, 5).

Здесь мы видим, что апостол, с одной стороны, говорит то, что должно сказать, а с другой стороны, в его словах о том, что знай он, что человек, которому он говорит жесткие слова, первосвященник, он бы их не говорил, можно увидеть иносказание: «Может ли этот человек быть первосвященником? Но если вы напоминаете мне о законе, то я готов сказать, что я чту закон и слушаю его, и с этого момента я больше его не злословлю. Но я уже сказал все то, что должен был сказать». И такого рода примеров можно найти достаточно много.

Опять-таки, мы можем видеть, что происходит, когда апостолы сталкиваются с противостоянием им синедриона (а члены синедриона не могли пребывать в покое, когда видели, как умножается количество христиан и как Тот, Кого они думали, умертвив, позабыть, торжествует над ними, — последовали вызовы апостолов в синедрион, угрозы, меры физического воздействия). Апостолы, с одной стороны, являют абсолютную твердость и непоколебимость и говорят: «Сами посудите, кого должно слушать больше — Бога или вас?» (см.: Деян. 4, 19). Но вместе с тем — не восстают, не делают содержанием своей проповеди и жизни борьбу с теми, кто незадолго перед этим приложил все усилия к тому, чтобы распятие Христа состоялось. В жизни апостолов мы не увидим ничего подобного.

Именно в Священном Писании можно найти идеальные образцы того, как одно должно сочетаться с другим: независимость и свобода от общества тогда, когда эта независимость необходима, и жизнь в этом обществе, любовь к нему и уважение к тем устоям, которые являются для него традиционными.

Возвращаясь к примеру апостолов: на самом деле нам даже сложно представить себе ту реальность, в которой они жили! Сегодня каждый из нас существует сам по себе, мы разобщены. Но для людей, живших во времена апостолов, ощущение того, что они — один народ, связанный единой историей, и в первую очередь историей богопочитания, связанный одним Храмом, одним Законом, играло огромную роль. И, лишь став теми, кем мы их почитаем, именуя собственно апостолами, ученики Христовы обрели эту совершенную внутреннюю свободу. Свободу дал им Христос. Они научились этой свободе у Него, в Нем обрели ее. И к этой же свободе, и к этой же внутренней независимости, в сущности, призван всякий человек.

О правильно понимаемой вражде

Выше было сказано несколько слов о роли в формировании свободной, не подверженной зависимостям личности воспитания, данного человеку в детстве. Но вот на что еще хотелось бы обратить внимание: говоря о том, что хорошо, когда родители учат ребенка, с одной стороны, уважению к коллективу, а с другой стороны, независимости от коллектива, я таким образом пытаюсь дать совет родителям. Но, безусловно, не убеждаю детей (уже бывших, разумеется) в том, что всю ответственность за то, какими они стали, они могут и даже должны перекладывать на своих отца и мать. Если человек уже вырос и сложился далеко не в идеальных условиях и никто не учил его ни свободе, ни уважению к тому сообществу людей, в котором он живет, то ему, безусловно, не стоит обвинять родителей в том, что они чего-то ему не дали и чему-то его не научили, — в этом нет никакого смысла. Ему остается только одно: учиться всему у Того, у Кого учились апостолы, у Кого учились все святые — то есть у Христа.

Евангелие действительно проникает в сердце человека и становится для него путеводной нитью его жизни, если только он дает евангельскому слову пройти по-настоящему глубоко. Если человек хочет жить по Евангелию, если он не пытается оправдываться перед Евангелием, спорить с ним или закрываться от него, то, безусловно, оно подскажет ему, как обрести то, что называется царским путем.

Что же до родителей и, шире, всех домашних, которые подчас становятся врагами человеку, желающему жить по Евангелию, то нужно правильно трактовать само слово «враги». Они становятся врагами не в том смысле, что мы получаем право на вражду с ними и на противостояние им, а потому, что они сами враждуют против нас. Наше дело — относясь к ним с любовью и с уважением и идя им навстречу во всем, в чем только это возможно, не отступать от пути следования воле Божией. И, безусловно, мы должны прийти к такому сочетанию любви и уважения и в то же время — самостоятельности, без которого мы просто не можем быть ни полноценными личностями, ни христианами. Реализация этого происходит не через бунт, а через свободное исполнение в нашей жизни того, что мы воспринимаем и узнаём как волю Божию о себе. Но отталкивать при этом родителей, отвергать их, проводить какую-то разделительную черту между собой и ими ни в коем случае нельзя, даже в тех случаях, когда родители — люди не просто неверующие, а самые настоящие атеисты и безбожники. Это не является основанием для того, чтобы извергать их из своей жизни. Если человек, придя ко Христу, теряет способность любить родителей только потому, что они ко Христу не пришли, то совершенно очевидно, что он неправильно понимает христианство.

Мы можем восприниматься кем-то как враги — теми, кто нам по какой-то причине противостоит или причиняет неприятности, но сами мы не имеем права против кого-либо враждовать и кому-либо противостоять — противостоять именно в агрессивном плане. Ведь противостоять можно и тогда, когда тебя пытаются столкнуть с места, на котором ты стоишь, а ты понимаешь, что с него уходить нельзя. Можно — и должно.

Главное, чтобы понимал Господь

На чем же основывается та зависимость, о которой мы сейчас говорим, — зависимость от чужого мнения? Почему для нас настолько важно, что думают о нас другие люди?

Господь дает в Евангелии предельно ясный ответ на этот вопрос: «Вы ищете славы от людей, а славы от Меня не ищете» (см.: Ин. 5, 44). Понятно, что искать славы от Бога — вовсе не значит желать и ждать, чтобы Господь явным образом прославил нас перед людьми, в этой жизни или даже по смерти, как прославляются некоторые известные нам угодники Божии. Речь идет о том, чтобы Господь увидел и Сам воздал нам по заслугам — так, как Он сочтет нужным. А человек, напротив, ищет славы от людей — славы, признания, внимания, понимания, принятия. Естественно, это очень приятно, когда люди нас понимают, принимают, но вместе с тем не надо забывать и такие слова Спасителя: Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк. 6, 26). Когда все люди вас хвалят и прославляют, это на самом деле — горе. И не только потому, что это ведет к надмению, к тщеславию, к преуспеянию в гордыне, но еще и потому, что единогласным хором люди, как правило, хвалят и прославляют то, что Богу совсем не угодно. Человеческий суд — это зачастую суд превратный, суд, основанный на внешних признаках и проявлениях, прославляющий ту добродетель, которая о себе кричит: «Я — добродетель!». А святые и угодники Божии при жизни практически всегда оказываются гонимыми большей частью людей и преследуемыми ими.

Конечно, гонение, воздвигнутое на человека, не является неким безусловным критерием правильности или неправильности его жизни, но чаще всего тот, кого люди гонят и обижают, имеет в себе что-то доброе, а тот, кого они прославляют и за кем согласно идут, является обманщиком. Это не всегда так, но очень-очень часто. Поэтому для христианина неприятие и непонимание его одним или даже многими людьми не является чем-то из ряда вон выходящим, чем-то, что должно ему доставлять особенную скорбь. Это трудность, которую нужно преодолевать.

Разумеется, здесь всегда нужно разделять и различать: если люди меня не принимают и не понимают в силу каких-то моих недостатков, в силу того, что я им досаждаю и неприятен для них, то это одно дело. Тут мне надо просто исправляться и меняться. Другое дело, если они меня не принимают и не понимают в моей жизни христианской, в моем стремлении следовать христианскому идеалу, — тут уже нужно с этим смириться и понести это как нечто совершенно «естественное». Но понимания и принятия во что бы то ни стало, безусловно, искать не следует. Главное, чтобы нас принимал и понимал Бог — в наших поступках, в наших решениях, в наших сердечных расположениях.

Господь говорит о том, что невозможно служить двум господам — Богу и мамоне, богатству (см.: Мф. 6, 24). Но точно так же невозможно служить и угождать и Богу, и людям. Можно служить людям так, как это будет угодно Богу, но людям это будет угодно далеко не всегда. И найдется немало тех, кто захочет нас буквально на части разорвать за то, что мы служим человечеству так, как заповедовал служить ему Христос, а не так, как желает кто-то еще. Скажем, пример с пресловутой толерантностью (уже набивший оскомину, но тем не менее не теряющий своей актуальности). Современное общество считает, что служение людям, которые предпочитают однополые сексуальные отношения традиционным, заключается в том, чтобы принимать их такими, какие они есть, и создавать для них максимально комфортные условия, позволяющие им реализовать в своей жизни то, что они хотят, может быть даже в самых диких формах. А христианское служение этим людям заключается в том, чтобы говорить, что мы их любим такими, какие они есть, потому что мы призваны любить каждого человека, но образа их жизни принять не можем. И, более того, напоминаем им о том, что они стоят на пути, который ведет к погибели. Безусловно, такого служения современное общество от нас принимать не будет. Однако это не значит, что мы должны от него отказаться.

Впрочем, наше напоминание об этом и наше свидетельство не должны носить характера ни бунта, ни манифеста. Совершенно естественно, что мы об этом говорим, и было бы странно, если бы мы говорили иначе. Но идти в «крестовый поход» против всего того, о чем мы сейчас вспоминаем, тоже совершенно нездраво. Если мы посмотрим на мир, каким он был на момент начала апостольской проповеди, то увидим очень много общего с тем, чем мы окружены сегодня, — в частности, те отношения, к толерантности к которым сегодня люди призываются, тогда были нормой. И, безусловно, апостолы, проповедуя среди тех, кто хотел их слушать, говорили, что это не норма, а страшное извращение. Но мы не видим с их стороны каких-то действий, подобных действиям последователей Савонаролы^[16], которые врывались в места, где люди собирались для пьянства, разврата, еще чего-то, о чем и говорить не хочется, и громили там всё. Ничего этого мы в жизни ранней христианской Церкви, в действиях апостолов не находим.

Поступать по духу — творчество

Вне всякого сомнения, можно сказать, что одна из жизненных и творческих задач человека, христианина — научиться жить не по букве, а по духу. И, безусловно, это — творчество, достичь вершин которого человек может лишь тогда, когда он этим творчеством занят всерьез, — иначе для него слова о жизни по духу останутся пустым звуком. Но, говоря о жизни не по букве, а по духу, нужно все-таки подчеркнуть, что и букву уничижать и совершенно отвергать не надо. И в букве содержится определенная доля истины, и буква говорит нам в том числе о жизни по духу. Но вот уже учиться этой жизни каждому приходится самостоятельно.

Как писал когда-то замечательный подвижник XX столетия митрополит Иосиф (Чернов)^[17], у каждого человека свои границы компромисса. Один, делая нечто, находит в своей совести для этого не ложное, а совершенно реальное объяснение и оправдание.

Например, преподобный Арсений Великий^[18] не принял людей, которые пришли к нему в пустыню, преодолев огромное расстояние, чтобы до него добраться, и они, расстроенные, вынуждены были отправиться в обратный путь (а дорога через пустыню не была, как сейчас, освещена фонарями или покрыта асфальтом: странствие по пустыне было по-настоящему опасным, из него вполне можно было не вернуться). Святой их не принял, но при этом (как он сам сказал, когда они пришли вновь и когда он их смог принять), если они на своем обратном пути ели и спали, то он, до тех пор пока его несостоявшиеся гости не добрались до дома, не ел, не спал и буквально не садился, но провел все время в молитве о них. Очевидно, либо внешняя, либо внутренняя ситуация была такова, что преподобный Арсений счел необходимым отказать во встрече, зная, что этим огорчит, обидит своих посетителей, что они зря потратят свое время. Но, понимая это, он все-таки свое решение принял, поступив так, как, исходя из каких-то его духовных обстоятельств, поступить было правильно. При этом он знал, что может на это пойти, потому что будет непрестанно подвизаться за них в молитве.

Бывает нечто подобное в жизни человека. Но бывает и так, что человек, будучи сам по себе уже или слабее, понимает, что, поступи он определенным образом, он, по своему собственному ощущению, совершит предательство. И если это так, то ему ни в коем случае нельзя так поступать, потому что тогда его действие фактически будет предательством.

О труде жить всерьёз

К сожалению, большая часть людей хочет поверхностно относиться не только к христианству как таковому, но и к жизни в целом. Конечно, далеко не каждый человек, который этого хочет, может заявить о своем желании во всеуслышание (хотя немало и тех, кто заявляет). И не каждый может до конца в себе это желание осознать. Но порою бывает достаточно посмотреть на то, как ты живешь, как оцениваешь те или иные свои поступки или события в своей жизни, чтобы из этого сделать заключение: да, ты относишься и к христианству, и к жизни в целом поверхностно. И это поверхностное отношение ты сам для себя выбрал как наиболее удобное, наименее травмирующее тебя, требующее менее всего и внешних, и внутренних усилий.

Жить поверхностно всегда гораздо проще. Когда кто-то сделал что-то плохое, проще всего его за это осудить и выкинуть из своей жизни. Когда чьи-то дела и поступки пользуются всеобщей поддержкой, то проще всего пойти вслед за общественным мнением, прославлять этого человека и поддерживать его, не вглядываясь в обстоятельства его жизни, свидетельствующие о том, что на самом деле он — преступник и все то доброе, что мы видим на поверхности, является всего-навсего ширмой, за которой он мог бы безнаказанно совершать свои злодеяния.

Это то, что касается отношения к окружающей нас жизни. Но то же самое справедливо и в отношении нас самих. Если мы глубоко и основательно начинаем разбираться в причинах своих поступков и сказанных нами слов, то зачастую видим очень неприглядную картину того, что творится в нашей душе. И коль скоро мы это видим, то со всем этим надо что-то делать. А делать — не хочется, потому что это трудно и больно. Гораздо проще и к самим себе относиться поверхностно: должен христианин в этой ситуации поступить так (по той же пресловутой букве)? Ну вот я и поступаю! А если разобраться в ситуации, то может оказаться, что на самом деле христианская совесть требовала совершенно другого.

Ситуация может быть такого же рода, как с женщиной, взятой в прелюбодеянии (см.: Ин. 8, 3-11). Надо ли, по Закону Моисееву, побить ее камнями? Да, надо. Так давайте побьем и забудем про нее и разойдемся по домам! А вместо этого Христос предлагает всмотреться в себя и, если окажется, что ты без греха, бросить камень, а если в тебе есть грех, то уйти домой, положив камни там, где они лежали. Сделать это и трудно, и стыдно, и больно.

В этом евангельском эпизоде мы в большей степени концентрируемся на Христе Спасителе и на Его словах, обращенных к этой женщине, которую, когда она осталась одна, Он спросил: «Никто не бросил в тебя камень?». И мы забываем об обвинявших ее людях, которые положили камни и ушли по домам, но ушли — с какими чувствами? Кто-то, возможно, с чувством раскаяния, а кто-то — с чувством страшной ненависти ко Христу, заставившему этих людей таким образом показать, что они сами — грешники и недостойны кого-либо судить (а может быть, и сами заслуживают суда и наказания за свои неправды).

Да, поверхностно относиться ко всему гораздо проще. И в человеке постоянно проявляется это стремление к поверхностности. Положи камешек на какую-то тонкую грань — и он практически сразу соскользнет в одну или в другую сторону. И по канату идти трудно — все время есть риск упасть, потеряв баланс. Как тело невольно стремится к падению или камень соскальзывает с тонкой грани, точно так же и мы постоянно уклоняемся в поверхностность, потому что она — проще. А то, что проще, воспринимается нами как естественное. И выход тут только один: по-настоящему научиться любить труд, начать воспринимать его как естественную принадлежность нашей жизни. Потому что с тех пор, как прозвучали слова в поте лица твоего будешь есть хлеб твой (Быт. 3, 19), они сделались законом всей нашей жизни до Второго пришествия Христова, до конца этого видимого мира. И мы должны это воспринимать как закон, в том числе и в отношении к своей внутренней, христианской жизни.

Если мы не трудимся, если не вымокла наша одежда от пота, не оросилось им наше лицо, то, значит, мы незаконно едим свой хлеб и большой пользы он нам не принесет. И наоборот: если есть этот труд, то, безусловно, будет и польза. Когда появляется такое убеждение и такой навык, тогда мы находим в себе силы уйти и от поверхностности — в оценках, в суждениях, в отношении к жизни.

Глава 6. Буква и дух: о зависимости от внешних форм

Правило и творчество

Человек, приходящий в храм, практически сразу сталкивается со множеством малых и больших правил, несоблюдение которых иногда чревато строгим неодобрением со стороны более опытных прихожан. Как совмещаются «буква» и «дух», правило и творчество в Церкви, знающей опытно и провозглашающей устами своего апостола: где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17)? И есть ли в принципе место творчеству в начале жизни церковной и духовной, или же на данном этапе достаточно просто следовать сложившимся правилам и традициям?

Разговор о регламентированности и свободе в церковной жизни неизбежно возвращает нас к тому, о чем мы уже говорили, — к зависимости человека от внешних форм. Чаще всего она обусловлена тем, что человек внутренне незрел, не готов жить жизнью полноценной, жизнью в собственном смысле этого слова. Когда ребенок маленький, для него покупают какой-то манежик, чтобы он в нем перемещался, и если он падает, то падает на стенки этого манежика или на его мягкое дно; потом ему дают специальные ходунки, с которыми он ходит: с одной стороны, эти ходунки ограничивают его движения, с другой — не дают ему упасть и разбиться. И таким образом ребенок постепенно научается ходить. Но все это — и манежик, и ходунки — оправданно только до тех пор, пока ребенок не научится твердо стоять на ногах. Если же он, придя в возраст, когда настала пора ходить самостоятельно, будет продолжать держаться за ходунки, — это будет свидетельствовать о некой патологии развития.

То же самое можно сказать и о зависимости человека от внешних форм. Форма, правило, внешний регламент создаются для того, чтобы помочь человеку на первых порах чему-то научиться, приобрести первоначальные навыки в том деле, к которому он приступает, с которым знакомится. В каком-то смысле это будет верно и в отношении церковной жизни. Внешние правила в Церкви — это то, что складывалось на протяжении многих веков как наиболее оптимальные формы церковной жизни. Но тут надо очень четко понимать, что как суббота для человека, а не человек для субботы (Мк. 2, 27), точно так же и правила в Церкви существуют для человека, а не человек — для правил. И правило хорошо до тех пор, пока приносит пользу, пока посредством его человек может созидать себя в христианской жизни, может приближаться к Богу. Если же в какой-то момент правило превращается для него либо в бремя неудобоносимое (ср.: Лк. 11, 46), либо в то, что он уже перерос, — то нужно бывает идти дальше, а не держаться за это правило как за нечто незыблемое, что никаким образом нельзя отменить.

Безусловно, это касается не всех правил церковной жизни и не всех ее законов, но — достаточно многих. В качестве примера можно обратиться к молитвенному правилу. В практике Русской Православной Церкви оно состоит из утренних молитв и молитв на сон грядущим. Человек может к этому что-то добавить, сделав свое правило чуть более пространным, может, наоборот, его сократить по какой-то немощи, но тем не менее в основе своей оно остается одним и тем же. Но вместе с тем мы видим, что есть период, когда это правило оказывается отмененным, — после Пасхи, на Светлой седмице. В этот период было бы чудно читать те молитвы, которые мы читаем обычно, а вот пение или чтение пасхальных часов и Пасхального канона (что и предписывается Церковью как замена молитвенного правила на протяжении Светлой седмицы) воспринимается более органично, потому что оно в большей степени соответствует тому настрою и внутреннему состоянию, которые должны быть у христианина, торжествующего о Христе воскресшем.

Но ведь и помимо Светлой седмицы могут быть в жизни человека состояния или периоды, которые будут от него требовать, чтобы он отказался от того молитвенного правила, которое совершает обычно, и перешел к какому-то иному. Например, человек может понять, что ему никак не удается прочитывать в общем-то достаточно многосложное, сплетенное из многих мыслей молитвенное правило — либо потому, что он устал и сильно рассеивается на молитве, либо потому, что не все понимает. И у многих отцов мы можем найти совет в таких или подобных ситуациях заменять правило молитвой Иисусовой^[19] — либо определенным количеством молитв Иисусовых, либо определенным временем, проведенным в этом делании, как рекомендует святитель Феофан Затворник. К слову, он же предлагал поступать так: время, которое мы отдаем утренним и вечерним молитвам, отдавать прочтению молитв святителя Иоанна Златоуста на 24 часа дня и ночи (они находятся в вечернем молитвенном правиле: «Господи, не лиши мене небесных Твоих благ. Господи, избави мя вечных мук…»), повторяя их столько, сколько позволит выбранное время. Некоторым людям святитель Феофан советовал составлять свое утреннее и вечернее правило из тех псаломских стихов, которые им наиболее внутренне близки.

Другими словами, мы видим, что этот святой относился к форме достаточно свободно и считал, что молитвенное правило — это не незыблемая данность: оно может быть разным. И, безусловно, с его стороны это не было каким-то новаторством или «обновленчеством». Скорее наоборот: советы святителя исходили из очень глубокого, полноценного знания церковной традиции. И ведь действительно, в разные периоды, в разных Поместных Церквах, в разных местах молитвенные правила бывали очень разные. Форма может быть различной, как и пути, ведущие к созиданию внутренней жизни человека.

Строго или с послаблением?

Все то, что мы говорим о форме, касается и правил о посте. У нас есть Типикон, где указано, каким образом человек должен поститься: в какие дни, в какое время дня и какую пищу он должен вкушать. Но понятно, что физические силы у разных людей совсем не одинаковы. Какому-то человеку надо бы поститься еще строже, чем указывает Типикон, — хотя это бывает очень-очень редко: большую часть наших современников пост, во всем согласный с указаниями Типикона, очень быстро загонит в больницу — с обострением панкреатита, с язвой двенадцатиперстной кишки, с малокровием, анемией и множеством других диагнозов. Однако нужно помнить, что цель поста заключается в том, чтобы понести подвиг самоограничения, научиться отказываться от того, что приятно, и от того, что доставляет удовольствие, — самого простого и даже примитивного, для того чтобы приобрести навык отказа как таковой — от чего-то, что может нас удовлетворять, что может нас незаконным образом радовать. Пост призван сделать нас немного сильнее, потому что этот опыт отказа от удовлетворяющего и услаждающего помогает в борьбе со всеми страстями, которыми недугует человек. И вместе с тем этот труд доказывает произволение человека, его желание действительно подвизаться, что-то делать для своей души. И за этот малый труд, если он совершается со смирением, Господь дает человеку благодать.

По слову святителя Василия Великого^[20], мы призваны быть страстоубийцами, но не телоубийцами, поэтому внешняя форма поста может быть очень различна. Именно поэтому, как я сказал выше, для одного человека нужен пост даже более строгий, нежели это предписано Типиконом, для другого нормы Типикона будут в самый раз, для третьего нужна будет пища, приготовленная на огне, пища с растительным маслом, а для четвертого, возможно, молочные продукты (если, скажем, человек перенес тяжелую операцию). Для беременной женщины или кормящей матери пост в его традиционном виде полностью отменяется, возможны лишь какие-то элементы поста, которые не будут связаны с ограничениями в том, что ей необходимо для ее собственного организма и организма ребенка.

Отношение к внешней форме всегда должно быть именно таким. Вспомним эпизод из жития святителя Спиридона Тримифунтского^[21] — великого угодника Божия и человека, которого трудно заподозрить в небрежении к жизни подвижнической. Как-то — а это было время Великого поста — в его дом зашел путник, утомленный дальней дорогой. Единственное, что нашлось в доме из съестного, было мясным (т. к. сам святитель Спиридон в это время, скорее всего, вообще воздерживался от пищи). Однако хозяин нисколько не смутился и угостил странника тем, что было, и даже ел вместе с ним, чтобы убедить гостя подкрепить свои силы.

Другой пример подобного рода мы находим в жизни святителя и чудотворца Тихона Задонского^[22]. Как-то раз Великим постом он зашел в келью своего друга, схимонаха Митрофана, и увидел, что у него в гостях также его духовный друг, мирянин, ктитор одной из церквей города Ельца, а перед ними на столе стоит рыбная уха. И святитель Тихон, не желая их смущать, сказал, что любовь выше поста, и, чтобы еще больше их успокоить, даже вместе с ними ел эту уху. А дело было в том, что этот схимонах, зная, что приедет его друг, хотел угостить его рыбой на Вербное воскресенье, когда рыба разрешалась Уставом, но вдруг выяснилось, что до праздника его друг остаться не может — из-за половодья вынужден уехать раньше. За этим формальным нарушением Устава стояла любовь, нежелание огорчить брата, и святитель Тихон это прекрасно понял.

Можно вспомнить и пример из Отечника: некие старцы посещали архиепископа Феофила Александрийского^[23], и он их потчевал самыми разными блюдами, в том числе и мясными, и они спокойно всё ели, а когда архиепископ сказал одному из них: «Отче, возьми еще кусок мяса!» — тот ответил: «Так это мясо? Нет, мяса мы есть не можем»^[24]. Они по своей деликатности ели предложенное, а когда формально устами хозяина мясо было названо мясом, отказались его есть. Иными словами, правила своей жизни они преступили по любви и уважению к нему, но потом нашли повод для того, чтобы остановиться.

Удивительным примером нарушения внешних правил ради любви к ближнему и спасения его души будет и эпизод из жизни преподобного Авраамия Затворника^[25]. Этот святой долгие годы подвизался в уединении, потом к нему присоединилась его племянница, которая спустя какое-то время, пав в грех, сбежала и отправилась зарабатывать на жизнь самым незаконным и недостойным образом. И святой Авраамий, чтобы найти ее, оставил свою келью, надел мирское платье, сел на коня и объехал все злачные места и притоны в том городе, в который, как он знал, удалилась его племянница. И для того чтобы ее там найти, он жил как мирянин: ел мясо, пил вино, которых не вкушал до того, наверное, десятилетиями. И все это — для того, чтобы ее спасти, вернуть обратно.

Мы видим примеры очень многих старцев, отцов-пустынников, которые, находясь у кого-то в гостях или сами принимая гостей и угощая их, вкушали разные яства, а потом многие дни постились, для того чтобы «наказать» себя за это маленькое отдохновение, утрудить свою плоть. Они считали для себя возможным такое временное отступление от той формы, которая в остальное время их жизни была для них строго обязательной. Эти подвижники знали, что правило существует для человека, а не человек для правила. Таким должно быть и наше отношение ко всем формам, ко всем правилам в Церкви.

Естественно, есть вещи, носящие догматический характер, которые останутся неизменными, незыблемыми. Но многое — например, строй богослужения, уставные особенности — менялось на протяжении истории Церкви и, безусловно, еще будет меняться. Главное — понимать, каков принцип этих изменений, что лежит в их основе. Одно дело, когда богослужение просто видоизменяется со временем, другое дело, когда оно сознательно сокращается, выхолащивается, упрощается и это делается по небрежению. Напротив, все, что делается по любви и с глубоким внутренним пониманием смысла богослужения, безусловно, в конечном итоге приносит не вред, а пользу.

«Можно или нельзя?»

Ни в коем случае не нужно ко всему тому, с чем мы сталкиваемся в Церкви, подходить в категориях «можно» или «нельзя». Придя в храм, человек действительно очень часто начинает с этих вопросов — «можно или нельзя?», а его нужно перенастраивать на другое: «полезно или не полезно». Почему? Потому что «можно или нельзя?» спрашивает ребенок у родителей. И родители разумные обязательно будут объяснять, почему что-то — можно, а что-то — нельзя, вредно или опасно, таким образом позволяя сыну или дочери приобрести самостоятельную систему ценностей, на которую он/она будет ориентироваться без того, чтобы задавать бесконечные вопросы «так нельзя или можно?». Почему нельзя зимой гулять раздетым на улице? Почему нельзя выходить из дома без зонтика, когда идет дождь? Почему нельзя пытаться с тем же самым зонтиком, представив, что это парашют, прыгать с третьего этажа? Если всего этого ребенку не объяснить, он так и будет все воспринимать в категориях «можно или нельзя». И в Церкви, если человека не учить и не объяснять ему, в чем смысл тех или иных церковных правил и установлений, он тоже так и останется на этом уровне.

Есть категория людей, думающих и ищущих, которых именно формальный подход и отталкивает от Церкви: то, что кто-то — или духовенство, или просто другие церковные люди, схватившиеся мертвой хваткой за форму — пытается им навязать эти «можно или нельзя». С другой стороны, в Церковь приходит очень много тех, кто готов воспринимать духовную жизнь именно в этом формальном ключе, понимая для себя спасение очень примитивно и вульгарно, как результат следования определенным правилам: «Поступай так — и спасешься». А нужно не только внешне поступать определенным образом, но еще и внутренне меняться, что неизмеримо труднее.

Держась за форму, жить проще, в том числе и в Церкви. Проще уверить себя, что я спасусь, если буду держаться этой формы, а все, кто ее не принял и кто ее чуждается, погибнут. Но наше спасение или погибель совершаются в нашем собственном сердце, и от формы и правил это зависит далеко не в первую очередь. Первостепенное значение имеет другое: каков дух нашей жизни и что является наполнением нашего сердца.

Поэтому, безусловно, людей, приходящих в Церковь, нужно учить понимать, что полезно и что вредно, что хорошо и что плохо, и давать им необходимые критерии различения одного и другого. Конечно, в какой-то ситуации мы можем сказать человеку: «Так говорил Господь в Евангелии», и этого указания будет достаточно: если человек имеет личное отношение ко Христу, он просто верит Ему на слово, а потом это слово в его жизни уже находит некое оправдание опытом, и человек приходит к пониманию, почему Господь так говорит. Но очень важно, чтобы священник, давая человеку ответ, как поступать в той или иной ситуации, мог свой ответ обосновать. Если священник этого не делает, то человеку в голову закрадывается сомнение: понимает ли сам батюшка, почему надо поступать именно так, а не иначе?

Вера должна быть разумной, вера должна быть выстраданной, тогда она станет в полном смысле этого слова верой, а не просто сводом обязательных к исполнению предписаний, за которыми веры как таковой может и не быть.

Внешнее и внутреннее

Почему все-таки нельзя прожить в категориях «можно и нельзя»? Чем опасно такое отношение к жизни — жизни христианской и жизни как таковой?

Прежде всего, не будет никакого движения вперед. Если человек все воспринимает только в категориях «можно и нельзя», то он не растет. Он очень быстро исчерпывает для себя этот набор «разрешений» и «запретов»: делает то, что можно, не делает того, что нельзя, но возможность дальнейшего развития, возможность творческого подхода к внутренней жизни для него перекрывается. Творчество предполагает поиск: находясь в процессе поиска, ты идешь вперед. Как только поиск прекращается, как только ты чего-то «достиг» и остановился на каком-то одном месте — на этом замирает все.

Апостол Павел говорит о том, что он себя не считает достигшим, но простирается вперед, забывая о том, что осталось позади (см.: Флп. 3, 13), — как о плохом, что было в его жизни, так, безусловно, и о хорошем. Иными словами, то, что можно было воспринимать как достижение и свершение, он тут же забывает, как только это оказалось достигнутым и свершилось, для того чтобы двигаться дальше. Как говорили уже впоследствии святые отцы, всю жизнь надо почитать себя только-только полагающим начало. Если ты все время полагаешь начало, то ты все время движешься вперед, но как только тебе начинает казаться, что ты что-то уже завершил, это значит, что ты остановился.

А «можно или нельзя» приводит к этой остановке очень быстро. Это фарисейская модель праведности: делать то, что можно, не делать то, чего нельзя, и думать, что на основании этого ты уже что-то из себя представляешь. А это на самом деле — «ходунки», «манежик» или же «костыли» для человека со сломанными ногами; все эти приспособления надо будет отставить, когда ноги получат способность ходить. И идти дальше, вперед.

И это не говоря уже о том, что жизнь, подчиненная категориям «можно или нельзя», непременно приводит к осуждению. Когда я считаю, что эти две категории — абсолютные, то, безусловно, видя других людей, которые делают то, что, с моей точки зрения, нельзя, я буду их за это осуждать, считать их пропащими, сбившимися с пути… и не разгляжу, что у них есть масса замечательных качеств, которых нет у меня. Для меня это «можно или нельзя», поставленное во главу угла, перекроет абсолютно все. Если же для меня гораздо важнее дух, нежели буква, если для меня содержание ценнее, чем форма, то, скорее всего, я смогу в человеке, на которого смотрю, разглядеть это самое содержание. И если он будет непохож на меня или на ту «модель идеального христианина», которая рисуется в моем сознании, и между тем на самом деле будет человеком и добрым, и кротким, и смиренным, и благоговейным, то я тем не менее смогу это по достоинству оценить.

Мне вспоминается один эпизод на Корфу… А надо сказать, что богослужение Греческой Церкви существенным образом отличается от богослужения Церкви Русской, и наши представления о традиционном благочестии, безусловно, очень сильно расходятся с представлениями о внешнем благочестии у греков. Мы можем видеть в греческих храмах женщин с непокрытыми головами и в брюках (что, с нашей точки зрения, совершенно неправильно), и никого там это не смущает. Мы столкнемся с массой особенностей, которые для нас будут странны: например, при причащении мирян плат будет держать не пономарь в стихаре, а какая-нибудь девушка в костюме с юбкой не намного ниже или даже выше колен. Будь это так в нашем храме, мы бы увидели в этом чуть ли не апостасию, а греков, подходящих к Чаше, такое обстоятельство нисколько не возмущает. С другой стороны, мы можем слышать, как эти же самые греки поют за богослужением воскресные тропари и кондаки, даже целые стихиры и какие-то части богослужения, потому что они их знают наизусть. Мы можем видеть в их частной жизни проявления традиционного благочестия, которых в нашей жизни нет.

Так вот, на Корфу мне довелось присутствовать при крещении ребенка — и крестная этого ребенка, которая пришла в церковь, была одета так, что у нас ее, может быть, на крещение и не пустили бы. Но при этом она знала и могла четко произнести Символ веры. Как здесь найти необходимое равновесие между правилом и свободой? Что важнее: ее внешний вид или то, что она знает Символ веры и очевидно является церковным человеком? Безусловно, неподобающий внешний вид — это не очень хорошее свидетельство о внутренней жизни человека, но, с другой стороны, у нас в храмах можно порой видеть людей, которые одеты идеально, как и должны быть одеты благочестивые христианки и благочестивые христиане, но при ближайшем рассмотрении окажется, что такой человек не знает о христианстве вообще ничего.

Когда я был в храме, где находятся мощи святителя Спиридона Тримифунтского, то обратил внимание на местного пономаря. Перед службой он переоделся, то есть снял ботинки и надел кроссовки, снял одну куртку и надел другую, висевшую в алтаре… Никакого стихаря, никаких внешних отличий, — в этой куртке он идет со свечой на великий вход, подает кадило. Для человека, который привык к нашим богослужебным традициям, это выглядит как дикость. Но при этом я видел, что этот пономарь во время службы молится. Не размышляет о чем-то, не переписывается с кем-то по мобильному телефону, улучив для этого минутку, не занят каким-то посторонним делом, — он действительно молится. Уместны ли здесь мои представления о том, как должно быть, когда у нас я вижу массу пономарей в стихарях, которые выглядят так, как должно, но при этом на службе присутствуют как абсолютно чужеродные элементы, потому что их не трогает то, что во время богослужения происходит, — а этого человека, который даже не знает, что пономарю нужно как-то иначе выглядеть, служба внутренне глубоко трогает? Таких примеров неисчислимое множество, на самом деле.

О правилах в отношении к таинствам

Безусловно, существует и риск скатиться в противоположную крайность — бездумное, не укорененное в традиции «обновленчество». Но дело в том, что не нужно ставить перед собой задачу что-либо менять. К традиции нужно относиться бережно, с уважением и благоговением. Нет необходимости ее отменять — просто не нужно воспринимать ее как некий непоколебимый столп, который с места не сдвинешь. Надо относиться к традиции не как к чему-то, что определяет всю нашу жизнь, но как к тому, что нашей жизни помогает и определенным образом организует ее. Если есть какой-то порядок, то есть и принципы, согласно которым этот порядок организован; если же принципов нет, то место порядка занимают хаос и анархия. А хаос и анархия губительны сами по себе, а в церковной жизни — тем более.

Те принципы и те внешние формы, которые сейчас существуют в Церкви, складывались на протяжении десятилетий, а то и столетий, и нет никакого смысла от них просто так отказываться. Если ты от чего-то отказываешься и хочешь предложить нечто взамен, то, значит, ты считаешь, что знаешь лучше, как должно быть. Конечно, бывает, что и так. Но в большинстве случаев тот, кто «знает, как лучше», на самом деле просто слишком хорошо о себе думает. И взамен тех правил, которые уже есть, такие люди зачастую утверждают лишь новые правила, соблюдения которых требуют от всех уже совершенно неукоснительно.

Если говорить о некоем «либеральном течении» в Церкви, то здесь все так же, как и в жизни обычной, светской: самые тоталитарные люди — это либералы. Методы навязывания либеральных ценностей всему миру вполне авторитарны. Либералы в церковной жизни действуют так же. Ярко выраженный либерал свои взгляды пытается, как правило, навязать всем — с энергией и напором еще большими, нежели те, кого условно называют «консерваторами» в Церкви, отстаивают эти консервативные взгляды и принципы.

На самом деле церковная жизнь — жизнь абсолютно живая, и в ней нет замершей статики. Например, у священника есть четкие представления о том, в какой ситуации человека нельзя допускать до Причастия. Мы не допускаем до Причастия тех, кто не постился, кто не готовился ко причащению Святых Христовых Таин, тех, кто живет в незаконном сожительстве. Но бывают ситуации, когда эти правила отступают назад. Например, пришел человек, который не постился и не читал молитв ко Причащению; он первый раз в жизни исповедался — исповедался со слезами, с сокрушением сердечным; мы видим, что его жизнь меняется, и нет никаких оснований этого человека до Чаши не допустить. Мы должны будем объяснить ему, как приготовиться к Причастию, когда он придет в следующий раз, но сейчас приготовлением для него стало искреннее покаяние.

Почему это возможно? Потому что, безусловно, чтение правила перед Причастием — трех канонов и Последования перед причащением — является способом приготовления к принятию Святых Христовых Таин, но — не единственным способом. В разные периоды церковной жизни люди по-разному готовились ко причащению.

И нельзя сказать, что лишь человек, который прочел правило, может причащаться. Как нельзя утверждать и обратного: что человек, не прочитавший правило, ни в коем случае не может причащаться. Просто это та форма приготовления, которую мы предлагаем. Она оптимальна, но в то же время неисполнение этой формы не является каким-то безусловным препятствием. Если это неисполнение допущено по неуважению, по небрежению и по нерадению, то — да, это препятствие (вернее, препятствием становится не оставление правила, а именно упомянутые нерадение, небрежение, неуважение, противная Богу теплохладность).

Поэтому человека, который только начал свое движение ко Христу, мы не должны отлучать от Чаши. То же самое касается поста. Да, христианин, в нашей традиции, готовясь ко причащению, постится. Но если он болен, мы не требуем от него поста перед причащением. Может ведь быть и так: человек подготовился, потому что ему кто-то рассказал, как надо готовиться ко Причастию, исповедовался впервые в жизни, но не постился, поскольку о необходимости поста ему никто не сказал. И я считаю, что такого человека тоже ни в коем случае не надо отлучать от Причастия — его надо допустить, также объяснив на будущее, как правильно готовиться — и в отношении поста, и в отношении молитвы, и в отношении исповеди. В этой ситуации надо выбирать то, что служит пользе человека.

То же самое касается тяжких смертных грехов. Да, непосредственно после совершения такого греха мы не должны допускать человека до Причастия, но опять-таки бывают исключительные ситуации. И эти исключения пастырская совесть священника должна ему подсказать. Не небрежение, не легкомысленное отношение, а именно его пастырская совесть и его желание спасения человека в какой-то момент могут дать ему почувствовать, что вот этого человека надо допустить до Причастия, потому что это поможет ему устоять и не падать больше в тот грех, о котором священник только что узнал от него на исповеди.

Есть такая книга, еще дореволюционная, достаточно известная и неоднократно переиздававшаяся, — «Письма Святогорца». В ней описывается эпизод, повествующий о некоем афонском старце, который пришел в Стамбул, видимо ради сбора помощи на монастырь, и остановился у своих родственников. В этой семье был молодой человек, достаточно легкомысленной жизни, который нашел доступ к гарему султана. С одной из наложниц султана у него возникли отношения. И этот молодой человек регулярно проникал в гарем, их незаконная связь продолжалась, и было понятно, что в какой-то момент это закончится, и закончится очень плачевно. Зная это, все переживали за него, но остановить его никак не могли. И вот старец вдруг говорит этому юноше: «Я тебя очень прошу, по уважению и по любви ко мне, как и я тебя люблю и уважаю, сегодня не ходи туда, куда ты обычно ходишь, а вместо этого пойди в храм и причастись. Сходи один раз, и я не буду больше тебе докучать этим». И молодой человек действительно по уважению к этому старцу, которому ему трудно было отказать, пошел и причастился. На следующий день повторяется та же история: старец его снова умоляет, просит, и он снова скрепя сердце вместо гарема отправляется в храм, причащается. Так продолжается два, три, четыре дня, и вдруг в юноше происходит какая-то перемена, и он говорит: «Я больше не пойду в гарем».

Получается, что этого человека, пребывающего в смертном грехе, даже толком не желающего Причастия, а просто по любви и по уважению согласившегося приступить к таинству, старец отправил причащаться, предусмотрев в этом возможность таким образом ему помочь. Дерзновение старца перед Богом заключалось в том, что он на себя взял это нарушение церковного правила.

Бывают и иные ситуации. В одной из книг архимандрита Херувима (Карамбеласа)^[26] рассказывается об одном из афонских духовников, который был очень милостив, всех приходящих к нему на исповедь, будь то братия или миряне, посещающие Афон, очень легко прощал и разрешал от грехов, вопреки той епитимийной практике, которая была характерна для Святой Горы. По одной из старых традиций совершения таинства Исповеди этот духовник возлагал руку кающегося себе на шею и говорил: «Чадо, грехи твои на вые (т. е. шее) моей». И когда он умирал — а он действительно был хорошим, очень добрым человеком — у него страшно разнесло и раздуло шею. И люди, его знавшие, хоть и не осуждали его, все-таки со скорбью и с печалью вспоминали его практику исповеди.

К чему я об этом рассказываю? В отношении ко всему, что есть в Церкви, даже к таинствам, не просто допустима, а необходима определенная свобода, и труд священника заключается в том, чтобы ни к кому не подходить в этом отношении формально. Сказано о Господе, что Он трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит (Мф. 12, 20). И отношение священника к приходящим к нему людям должно быть примерно таким же. Надо понять, как не угасить, как не переломить, как, наоборот, помочь человеку хотя бы на ступенечку подняться выше.

Иногда ты человеку разрешишь что-то, и это станет для него преткновением в его труде, в его движении вперед, потому что он поймет, что не надо трудиться, что «можно и так». А в другой ситуации наоборот: твой отказ и твой формальный подход к человеку что-то в нем надломит, потому что его силы таковы, что его еще очень-очень долго надо просто подталкивать вперед и помогать ему делать буквально каждый шаг. Все точно так же, как и в деле воспитания детей.

Правила как необходимая школа

Не спорю: для того чтобы все это понять, священнику необходим опыт, и не только пастырской деятельности, но и просто собственной христианской жизни. Нужна любовь к людям. Нужно рассуждение. И еще для этого необходимо время, потому что отсутствие времени зачастую не позволяет священнику сделать правильные выводы и принять правильное решение. Но все-таки в основе должны лежать внимание к человеку, забота о нем и чувство ответственности за него.

Если же говорить о мирянине, о том, что должно лежать в основе его отношения к церковным правилам, то, если у него еще нет достаточного опыта и рассуждения, лучше первоначально и не пользоваться свободой, а на период «обучения» с благодарностью принять эти правила и внешние формы — как то, что уже проверено временем, что оптимально и что со всех точек зрения подходит человеку, только-только начинающему учиться жизни христианской и жизни церковной. Собственно говоря, как ветхозаветный Закон был детоводителем ко Христу (см.: Гал. 3, 24), так и все церковные правила являются некими «детоводителями» к следующей ступени христианской жизни. Причем сразу оговорюсь, что эта следующая ступень христианской жизни не предполагает отказа от тех правил и форм, которые в Церкви есть. Она предполагает иное: их более глубокое понимание и сознательное к ним отношение.

Да, первоначально человек может не понимать, почему нужно читать те молитвы, которые есть в молитвослове, утренние и вечерние. Ведь это «чужие» молитвы, составленные разными людьми: преподобным Макарием Великим, святителем Василием Великим, преподобным Иоанном Дамаскином и прочими святыми. Но с течением времени он начинает сознавать, что в этих молитвах, с одной стороны, сосредоточены все самые главные прошения, которые только могут быть у верующего человека, а с другой стороны, дух этих молитв и внутреннее состояние тех, кто их нам оставил, таковы, каковы должны быть расположение и дух верующего человека. Ведь для того, чтобы человек молился верным образом, он должен просить о том, что угодно Богу, и находиться в правильном расположении. Это расположение — смирение, кротость, понимание своего недостоинства и в то же время вера в милость, любовь и милосердие Божии. Мы всего этого первоначально не имеем, и для нас молитвы, родившиеся из сердец святых, являются лучшей школой молитвы самостоятельной.

Так что когда человек сознательно, внимательно, разумно этими молитвами молится, то, во-первых, они с течением времени усваиваются ему, его сердцу и его сознанию, становятся его собственными молитвами, а во-вторых, у него появляется способность молиться уже своими словами. Не так, может быть, как молились святые, но чуть-чуть похоже на них, с пониманием того, как и о чем просить Бога. И кроме того, когда ты молишься правильно, душа постепенно оживает и начинает понимать многие вещи, которых не понимала и не чувствовала прежде.

Глава 7. Духовник и его паства. Опасности неправильных взаимоотношений

«Отцы» и «дети» в Церкви

Думаю, что в разговоре о различных зависимостях было бы большой ошибкой обойти вниманием ту возникающую порой зависимость человека от человека, которую мы периодически можем наблюдать в отношениях духовника и духовного чада.

Эта проблема действительно актуальна. Актуальна она именно в силу того, что мы живем в такое время, когда и люди, приходящие в Церковь, и люди, которые в Церкви уже живут, а подчас даже и те из них, кто служит в священном сане, не всегда правильно понимают отношения, которые должны существовать между пастырем и его паствой. А если смотреть глубже, то не всегда правильно понимают, что такое в принципе христианская жизнь, и пытаются строить ее на каких-то совершенно ветхих началах — на тех же, на которых строится жизнь в больном, забывшем Бога и не желающем Его вспоминать мире.

Если смотреть на жизнь в Церкви в целом, то проблемы, относящиеся к этой области, возникают все-таки не очень часто (хотя когда они возникают, то бывают особенно болезненны и тяжелы). Почему нечасто? Потому что сегодня далеко не все люди полагают, что их церковная жизнь обязательно должна включать какие-то духовные взаимоотношения с тем священником, у которого они исповедуются. Зачастую люди даже не видят необходимости исповедоваться у одного и того же священника. Это общая проблема: люди приходят в храм как в некое место, где они должны что-то пережить, что-то получить, и наличие священника для них оказывается не столь важным. Потому и идет человек с такой установкой один раз на исповедь к одному священнику, в другой раз — к другому, в третий раз — к третьему. И по отношению к самой церковной жизни такие прихожане остаются людьми внешними: они не врастают в церковную жизнь, просто время от времени пользуются теми возможностями, которые она предоставляет.

Но когда люди в эту жизнь углубляются и пытаются жить ею всерьез, подчас происходит как раз то, о чем мы говорим. И нельзя с ходу обвинить в этом либо одну, либо другую сторону — либо священника, либо мирянина, поскольку бывают очень различные варианты.

Наверное, здесь можно выделить несколько типов проблемных ситуаций.

Не «вешалка»

Бывает так: человек жил, будучи предоставленным самому себе. Постоянно находясь перед лицом каких-то возникающих у него проблем, трудных вопросов, недоразумений и недоумений, которыми наша жизнь наполнена, он понимал, что ему не к кому обратиться, не на кого все это, как хочется порой многим из нас, переложить. Нет друзей, которые бы на себе это понесли (у друзей — свой груз), нет родителей, которые бы ему помогли (они, скорее, уже сами нуждаются в помощи). Но вот он попадает в храм. И выясняет, что есть такой человек — священник, к которому можно прийти со всем тем, что беспокоит и мучает, не только для того, чтобы покаяться в своих грехах, но и для того, чтобы переложить на него груз ответственности за принятие тех или иных решений, тяжесть своей внутренней боли. Не разделить эту тяжесть и эту боль с ним, а именно «повесить», как вешают одежду на вешалку, предоставив пастырю возможность с этим разбираться. Бывает такое? Да, к сожалению, бывает.

И дело даже не в том, что это может быть тяжело для священника и не совсем соответствует тому, что священник должен делать. Дело в том, что для самого человека это совершенно бесполезно, потому что никакого изменения, никакого внутреннего роста и христианского становления в таких случаях, безусловно, не происходит. У человека просто-напросто появляется какая-то отдушина, возможность «разгрузиться». Это помогает жить… но это не помогает стать другим человеком.

И естественно, что, когда складываются такого рода неправильные взаимоотношения, возникает зависимость. Человек привыкает к тому, что есть духовник как некий «фактор», облегчающий его существование, и он за него начинает внутренне «цепляться». И если вдруг эти отношения разрушаются, то разрушаются потому, что священник понимает: он в принципе не может этого понести — ведь он всего лишь навсего человек. Одно дело — то, что он делает в плане духовного, пастырского окормления: то, к чему он приставлен, для чего ему дана благодать в таинстве Священства, а другое дело — когда он должен понести на себе всю тяжесть жизни не просто того или другого человека, а множества людей, поступающих с ним таким образом. Конечно, для священника это оказывается просто невозможным — и физически, и психически. И когда вдруг эти неверные отношения разрушаются, то человек, привыкший перекладывать на пастыря свои заботы, испытывает не просто какой-то душевный дискомфорт, а самую настоящую «ломку»: ему кажется, что у него незаконно отняли то, что ему принадлежит и без чего он своей жизни не мыслит. Безусловно, это следствие с самого начала неправильно выстроенных отношений и неправильного понимания сути этих взаимоотношений.

Священник и женщина

Необходимо упомянуть и о другой проблеме, с которой священник сталкивается гораздо чаще. Это проблема взаимоотношений пастыря и наиболее многочисленной части его паствы — женской. Происходит пример но то же самое, что и в предыдущем случае, но осложнено это бывает следующим обстоятельством.

Ни для кого не секрет, что женщина (к слову, точно так же, как и мужчина), даже состоящая в браке, зачастую ощущает себя не до конца понимаемой, нереализованной, ненужной. У мужа и времени на нее недостаточно, и не выслушивает он ее так, как она бы хотела, и не понимает всего того, о чем переживает и болит ее сердце. Но вот она приходит в храм и там находит человека, который и выслушивает, и понимает, и сопереживает. И этим человеком оказывается не муж, а священник. Безусловно, перекос в отношениях с пастырем происходит в тот момент, когда женщина начинает видеть в нем не пастыря, а именно такого «понимающего мужчину».

И это тоже полное искажение тех духовных взаимоотношений, которые должны быть. И так опять же возникает чувство зависимости. Если священник действует правильно, с самого начала ставит определенную границу и, видя, что женщина требует слишком большого внимания, в этом внимании начинает отказывать, то он не дает развиться этому болезненному отношению. Если же он проявляет мягкость, излишнюю в таком случае деликатность, то происходит развитие этих неправильных взаимоотношений, что влечет за собой самые различные проблемы, которые могут порой даже повредить семейной жизни самого священника, если священник — семейный, не говоря уже о монашествующих. Это то, что приходится наблюдать нередко.

Если такая ситуация возникла, то у священника один выход: увеличивать дистанцию, общаться суше, меньше и стараться, скажем так, свести к минимуму вопросы житейско-бытовые и душевные, которые возникают в этом общении, и сконцентрироваться на вопросах собственно жизни церковной и жизни духовной. Но тут нет единого рецепта на все случаи — бывает очень по-разному. Болезненность подобного рода взаимоотношений может присутствовать, а может отсутствовать. Когда она присутствует, тогда необходимы достаточно жесткие меры и достаточно решительные действия, когда этого не возникает — соответственно, необходимости в такого рода мерах нет.

Здесь вообще первоначально непросто определить, провести необходимую грань. Почему? Потому что в условиях нашей жизни священнику приходится поддерживать людей, утешать их в самых разных ситуациях. И не только говорить о том, как нужно молиться, поститься и какие читать книги, но и просто помогать в каких-то жизненных ситуациях человеку остаться человеком (а в идеале — не просто остаться человеком, а стать христианином). А это включает в себя достаточно обширную область различных тем и жизненных обстоятельств. Поэтому сказать, что никакого утешения и сочувствия от священника совсем не должно исходить, нельзя. Но когда это приводит к возникновению привязанности, а тем паче зависимости, то должно стать сигналом к тому, что нужно срочно что-то менять и «сворачивать» эти уже развернувшиеся взаимоотношения.

Почему в группе риска подобных зависимостей в основном женщины? По той простой причине, что мужчина очевидно не будет искать в священнике того, кого он должен был бы найти в своей супруге. У женщины этот риск — начать искать в священнике того, кого не нашла в муже, — есть.

Мне вспоминается одна женщина, она регулярно приезжала откуда-то издалека, исповедовалась, мы с ней говорили. И каждый раз она рассказывала, что попала в очередную поразительную по своей нелепости ситуацию, будучи сама при этом человеком и хорошим, и умным. И каждый раз повторялось одно и то же: ее муж доказывал ей неразумность ее решений или действий, а она с ним спорила, вступала в конфликт, обижалась. И, как ни странно, мужа она не слушала, а меня была готова послушать, что, с моей точки зрения, совершенно неправильно, потому что речь шла не о духовных вопросах, а о простой, повседневной жизни, большую часть ответственности за которую нес на себе ее муж. И поэтому вся суть моих советов в подобных беседах сводилась фактически к одному: «В этой ситуации Вам надо делать то, что Вам говорит муж, потому что это совершенно разумно». Кончилось все это тем, что однажды мне сказали, что меня ищет какой-то мужчина, чтобы со мной поговорить. Как оказалось, это был муж той женщины. Он подошел ко мне и сказал: «Я человек нецерковный, но я приехал сказать Вам спасибо». Я удивился: «За что?» — а он говорит: «Вот уже несколько лет, когда моя жена затевает какое-нибудь очередное предприятие или безрассудную авантюру и я ничего не могу с этим сделать, она едет к Вам и, поговорив с Вами, возвращается и соглашается с тем, что я прав. Большое Вам за это спасибо!».

Это как раз иллюстрация того, как не должно быть: жена пренебрегает мнением мужа, который несет на себе всю ответственность за их совместную жизнь, и притом готова послушать священника, который ответственность за эту жизнь не несет. Слава Богу, когда есть возможность повлиять на ситуацию положительным образом, но бывают примеры и совершенно другого рода, когда священник своим вмешательством, своим «руководством» буквально разрушает семейную жизнь, что по-настоящему страшно.

Снова о ходунках и о самостоятельности

Бывают ситуации и иные, также связанные с зависимостью от духовника: человек не ждет душевных отношений, душевного контакта, близости, а вроде бы действительно ищет ответа на духовные вопросы, но при этом он оказывается совершенно не готовым к какой бы то ни было самостоятельности в данной области. Он не знает, как ему жить по-христиански самому, и священник нужен ему постоянно, как те самые ходунки ребенку, который еще не умеет ходить и то и дело падает. Но ребенок со временем вырастает, и ходунки остаются в стороне, а взрослый человек может не желать духовно возрастать и становиться на ноги. Ему удобнее оставаться подобным другому ребенку — тому, который не хочет, взрослея, от материнского молока переходить к самостоятельному питанию.

Вот почему очень важно, чтобы священник правильно понимал свою задачу. Он не должен исполнять роль «пожизненных ходунков» для своих чад, не должен кормить их молоком в том возрасте, когда уже давно пора вкушать твердую пищу, — ему нужно научить человека жить по-христиански, дать ему понимание этой жизни и навык ее. И все время подталкивать его к жизни самостоятельной. Неправильно считать, что на все, что ты ни делаешь, надо брать благословение у священника, потому что «иначе все будет не так». Нет, к этому надо относиться иначе: если у тебя есть возможность посоветоваться со священником — обязательно советуйся, если есть возможность взять благословение — обязательно бери, не пренебрегай этим. Но не нужно думать, что если ты не взял благословение, потому что не мог, то у тебя ничего не получится, если не посоветовался — значит ты уже априори ошибся. Ты же можешь вспомнить, что говорил тебе твой духовник в подобных ситуациях и каков был дух его советов. Примени это к твоей настоящей ситуации, о которой ты не имеешь возможности посоветоваться.

Именно для этого, по большому счету, и существует общение между священником и приходящим к нему человеком: для того, чтобы научиться самостоятельно жить и поступать по-христиански. Если же это общение, эти отношения имеют своим результатом фатальную беспомощность, вопиющую несамостоятельность «чада», то это, безусловно, совершенно неправильно. И здесь требуется кропотливая, серьезная работа по перевоспитанию, — работа, требующая любви, но вместе с тем и строгости, такой же, какая необходима со стороны матери, которая должна рано или поздно отучить своего сына все время держаться за ее подол.

Власть незаконная

Наконец, нужно сказать о ситуациях, когда к зависимости приводят непосредственно неправильные действия священника или даже — действия вполне намеренные. К сожалению, и так бывает. Есть священники, которые абсолютно неверно относятся к своему пастырскому служению и желают не служить людям и помогать им, а властвовать над ними, пользуясь мнимыми благами от такого властвования. Как благами душевными — ощущением своей власти, ощущением того, что ты контролируешь людей, распоряжаешься ими, так и благами материальными. Такого рода священники — точно так же как это делают лидеры тех или иных сект и культов — сами высматривают людей несамостоятельных, склонных к подчинению, делегированию другим своего права принимать решения и делать выбор в сложных жизненных ситуациях. Высматривают — и в еще большей степени себе подчиняют. Желание одних жить в подчинении — не в послушании, а именно в подчинении, в состоянии внутреннего надлома — с одной стороны встречается с желанием господствовать с другой стороны. Такая встреча приводит к самым ужасающим результатам — к тотальной зависимости и тотальному господству.

В той или иной степени соблазну власти может оказаться подвержен любой священнослужитель, но реальную опасность этот соблазн представляет все же для людей определенного склада — для тех, кто стал священником, опираясь на какие-то совершенно ошибочные взгляды, мнения и предпосылки. Если же священник — человек действительно искренне верующий, христианин в полном смысле этого слова, то он совершенно естественно, органично понимает слова Христа о том, что тот, кто хочет быть первым, должен быть последним (см.: Мф. 20, 27), и о том, что Он Сам пришел не для того, чтобы послужили Ему, а для того, чтобы послужить и отдать Свою жизнь для спасения многих (см.: Мф. 20, 28). Для любого нормального пастыря это является единственным образом отношения к людям и к своему положению среди них.

Совершенно однозначно: если человек видит, что священник пытается подчинить, подмять его под себя, заставить слушать лично себя, то это уже является сигналом к тому, что нужно мягко, деликатно отойти в сторону. Мы призваны к послушанию Богу, а не к послушанию каким-то отдельным людям, тем более в вопросах, не имеющих никакого отношения ни к Евангелию, ни к христианству. Когда мы сталкиваемся с подобной попыткой подчинения себе лично, в этом уже заключается, словно в семени, начало формирования некой сектантской «группки» внутри Церкви, от чего надо сразу же удаляться, а то и вовсе — бежать со всех ног. Если тебя пытаются сломать, подчинить, что-то навязать, то это ни в коем случае нельзя воспринимать как норму. И нельзя думать, что если во мне что-то этому подчинению противится, то это мои гордость, самолюбие, моя самость. Нет, это здравый смысл. Еще раз повторю, самый главный момент, который должен заставить встрепенуться, насторожиться и отойти в сторону, — подчинение человека человеку, подавление личности.

Другое дело, когда священник говорит: «Понимаешь, есть Евангелие. Оно говорит о том-то и о том-то. Твоя жизнь этому противоречит, хочешь ты этого или не хочешь. И если ты не встанешь на путь следования заповедям Христовым, то подумай: каков будет итог твоего бытия?». Слышать это тоже может быть и больно, и трудно, и изменение жизни будет даваться через пот, слезы, а то и кровь. Но это не насилие личности над личностью, это — свидетельство, к которому человек может прислушаться, а может и проигнорировать его на горе себе. К слову сказать, нередко бывает так, что человеку, который ломает других и навязывает им свою волю, люди подчиняются беспрекословно, а того, кто пытается донести до них Евангелие, и слышать не хотят. Это действительно очень хорошо выявляет, чего человек на самом деле ищет и чего хочет: жизни со Христом или жизни раба, за которого думают, решают, а в сущности — и живут. Не раба Божия, а раба человеческих страстей.

Не застыть на месте, а вырасти

Священник, по большому счету, должен стараться помочь каждому человеку вырасти, стать больше, реализовать данные ему Христом таланты, а не стать меньше, не превратиться в какое-то «карманное» существо, (хотя этому существу в кармане может быть очень удобно находиться!). Бывает так, что священник и пытается помочь человеку вырасти, но тот все глубже и глубже прячется в карман и расти категорически не хочет…

И иногда можно разобраться, чья это вина и чья ошибка, а иногда не сразу и разберешься: кажется, что здесь — одно, а на поверку — другое. Подчас вина бывает обоюдной. Поэтому каждый должен совершенно ясно смотреть на свои собственные расположения и намерения, должен в себе разобраться: что именно я делаю в Церкви? Пытаюсь на ком-то «повиснуть», передать кому-то права и полномочия в отношении своей жизни? Или я стараюсь вырасти в возможную для меня меру, и священник мне в этом помогает? Если он и разделяет со мной какие-то тяготы и трудности моей жизни, то это не значит, что он должен их все на себе нести. Нет, я их должен нести сам, и только так я кем-то стану. С Божией помощью, но и с помощью этого священника, в том числе.

Совершенно естественно, что когда тебе кто-то в чем-то помогает, то с этим человеком складываются личные взаимоотношения. Человек должен быть благодарен своему духовнику, может любить своего духовника, но это все возможно только в том случае, если и сам духовник относится к человеку как к кому-то родному и близкому: и заботится о нем, и любит его, и помогает ему по-настоящему, а не формально. Но следить за тем, чтобы это не приобрело какого-то болезненного характера, нужно, наверное, всю жизнь. Ведь в каждом из нас перемешано добро и зло, добродетели и страсти, и в чистом виде ни того ни другого не обретается. Поэтому внимание к себе и трезвение над своим сердцем — во всех остальных отношениях — не даст ошибиться и здесь, в этой области.

Все в нашей жизни необходимо проверять словами Христа о древе и о его плодах (см.: Мф. 7, 16–17). Если есть добрый результат у чего-либо в нашей жизни — значит само по себе это добро. Если же нет этого доброго результата, то возникают сомнения: добро ли это? В данном случае — добром ли являются взаимоотношения духовника и его чада?

Человек должен воспринимать свои отношения с духовником как возможность учиться жить христианской жизнью быстрее. Ведь когда человек учится жить этой жизнью исключительно сам, он совершает достаточно много ошибок. А общение с духовником позволяет, по крайней мере, каких-то ошибок избежать. Или, все же сделав их, понять, что они сделаны, и как-то их исправить. Иными словами, благодаря духовнику ошибок может быть меньше, а работа над уже сделанными ошибками может проходить более продуктивно. Поскольку человек призван учиться и на чужих ошибках, то на своих он тем более должен учиться. И человек постепенно учится, приобретает опыт, а сделать это обучение менее болезненным и более быстрым ему как раз должен помогать духовник. Этой возможностью нужно стремиться воспользоваться.

Любовь как строгость

Зачастую духовнику надо поступать так, как поступают разумные родители. Вот ребенок ударился, расшиб себе колени в кровь, плачет. Понятно, что необходимо его утешить, успокоить, обработать ему рану и, конечно, объяснить, чего нужно избегать и как нужно себя вести, чтобы больше так не расшибаться. И — пустить дальше играть или, наоборот, отвести домой.

Другая ситуация: родители с детьми куда-то идут, и ребенок не хочет идти сам, а хочет, чтобы его взяли на ручки, хотя он достаточно большой. Он начинает капризничать. Вполне логично, если родитель скажет: «Нет, ты уже большой, иди сам. “На ручки” — это тяжело. И неоправданно». И не пойдет навстречу детской прихоти, давая ребенку потерпеть неудобство.

Да, бывают случаи, когда ребенок что-то ломает и приносит своим родителям, потому что сам не может справиться с поломкой. И он благодарен им, когда они за него чинят то, что он повредил. А если тот же ребенок, например, рассыпал по полу содержимое мусорной корзины, то тут вполне естественно сказать ему: «Нет, ты сам рассыпал, сам и собирай». И духовнику тоже нужно так поступать. С одной стороны, должны быть забота, внимание и тепло, а с другой — та строгость, которая побуждает человека трудиться самостоятельно. Это как раз позволяет прийти к тем взаимоотношениям, при которых и дружба, и любовь не перейдут в зависимость.

Безусловно, нужно быть очень мудрым человеком для того, чтобы такие вещи чувствовать, понимать. А для того, чтобы это исполнять, нужно быть еще и очень ответственным человеком, и — человеком мужественным и последовательным (что встречается еще реже, чем мудрость): ведь в некоторых случаях придется преодолевать некую неправильную жалость, те эмоции, которые влекут к совершению неверных поступков.

И, кроме всего прочего, нужно время. Время для того, чтобы прийти к должному пониманию пастырства, и еще больше времени для того, чтобы научиться реализовывать это понимание в конкретных ситуациях и не ошибаться. Или — ошибаться как можно реже.

Поэтому, по большому счету, любому священнику, который является духовником, тоже нужен духовник, который ему в этом труде помогает. Когда он есть, то и сам священник совершает меньше ошибок. Хотя ошибается — любой человек.

Глава 8. Зависимость в семье

Разобранная основа

Нельзя, наверное, не сказать и о той зависимости, которая возникает подчас между самыми близкими людьми, в семье. Я вкратце затронул эту тему, когда речь шла о любви и зависимости. Как получается, что взаимоотношения, которые должны служить источником радости, становятся источником боли?

Страшно, когда для человека человек становится единственной опорой, единственной надеждой и, если все доводить до какого-то абсолютного выражения, неким идолом и кумиром. Мы знаем слова Священного Писания о том, что проклят, человек, который надеется на человека (Иер. 17, 5). Не Господь проклинает таких людей, а это само по себе проклятие — надеяться на то, что ненадежно. Ведь человек может умереть, с ним может что-то случиться, а еще чаще человек может просто не оправдать наших ожиданий и возлагаемых нами на него надежд.

Иногда это носит характер односторонний, когда один человек — слабый — ощущает свою зависимость от другого, более сильного, крепко стоящего на ногах. Иногда зависимость становится двусторонней, когда один человек подчиняет, подавляет, а другой человек с радостью этому подчинению и подавлению поддается: теряет способность мыслить самостоятельно, свободно принимать решения, и это становится некой постоянной моделью семейных взаимоотношений. В сущности, это очень напоминает модель тех неправильных отношений, о которых говорилось выше, — между духовником и духовным чадом.

Такое же искажение может возникнуть и во взаимоотношениях между родителями и детьми. Это случается, когда родители видят в ребенке не самостоятельную свободную личность, которая должна благодаря их помощи и усилиям со временем вырасти, созреть, прийти в совершенный возраст и жить самостоятельно, а кого-то, кем нужно руководить, за кого нужно постоянно принимать решения, чью жизнь нужно обязательно «правильно выстраивать». И не только в ясельном и детсадовском возрасте, но и на протяжении всего периода взросления. И более того, когда такой ребенок вырастает, отношения меняются, но желание руководить его жизнью, если оно было у родителей, так и остается.

И тут возможны, по преимуществу, два варианта развития ситуации. В одном случае родители — оба или кто-то из них — у ребенка таким образом отнимают самостоятельность, и он становится не полноценным членом семьи, а каким-то ее придатком. Незаметно для окружающих происходит внутренний надлом.

Такой ребенок, став взрослым человеком, не может ничего: ни полноценно работать, ни устроить свою личную жизнь, ни тем более — жизнь семейную. Все это либо вообще отсутствует в его жизни, словно из его души вытащили какой-то очень важный блок, либо происходит под управлением, под руководством родителей, и в итоге человек живет не своей, а совершенно чужой жизнью, неестественной, ненормальной и потому очень несчастной.

А другой вариант развития ситуации — бунт. Ребенок бунтует, и какие бы то ни было нормальные взаимоотношения между ним и родителями просто прекращаются. Человек стремится к свободе, пытается выйти из этого патологического состояния и не находит ничего лучшего, кроме как просто любые отношения прекратить. Происходит конфликт, разрыв. Так нередко бывает, к сожалению.

При этом нам как священникам часто приходится сталкиваться с вещами, казалось бы, взаимоисключающими. Сначала, к примеру, родители не дают дочери или сыну принять решение о вступлении в брак, когда она или он уже в совершенных годах и могли бы в брак вступить. Они либо уверены, что сыну не подходит его избранница (или дочери — ее избранник), либо считают, что не пришло время, либо утверждают, что он/она должны сначала что-то сделать — закончить университет, найти работу и тому подобное, а уже потом создавать семью. Вариантов много. Затем проходит какое-то время, и отношение к жизни этого молодого человека или молодой девушки в корне меняется: он или она собирается в монастырь. И тут начинается настоящая война против ухода в монастырь: родители начинают доказывать, что сейчас надо обязательно создать семью. И в итоге, если человек не принимает самостоятельного решения, не делает собственный выбор, то он остается ни тем ни другим — он просто живет. И даже уже не живет, а прозябает. Таких примеров, к сожалению, достаточно.

И бывает, что человеку уже даже трудно помочь, потому что он надломился, в нем пропал какой-то стержень: он живет лишь потому, что надо жить… А смысл и содержание его жизни — ушли. Это не значит, что выйти из этого состояния невозможно, но, как правило, когда у человека нет сильной внутренней основы, когда она родителями не то что не была заложена, а, наоборот — была разобрана, полноценно жить человеку очень сложно.

«Ни рыба ни мясо»

Для того чтобы быть человеком в подлинном смысле этого слова, необходима свобода выбора, возможность сформировать свои собственные представления о том, что в жизни ценно, что в жизни важно, возможность самому для себя понять, что я в жизни хочу, как этого добиваться и как к поставленным целям, к принятым задачам идти. Конечно, и смысл этот может быть несовершенным, и цели порой могут быть ошибочными, и задачи — неправильно понимаемыми. Но тем не менее если всего этого у человека в принципе нет, то и человека как такового нет. Что есть? Есть просто некая форма биологического, душевного существования.

Да, человек прежде всего характеризуется свободой своего выбора. И ее невозможно осуществить, не имея желаний, стремлений, не ставя перед собой целей и задач. Когда человек говорит: «Я в принципе ничего не хочу» или «я не знаю, чего хочу», то это не признак бесстрастия — это признак полной апатии, отсутствия воли, надломленности или неразвитости человеческой личности.

Гораздо проще иметь дело с человеком, которого обуревают очень сильные желания. Эти желания могут быть неправильными, даже греховными, но помочь такому человеку, дать ему хотя бы какую-то основу для борьбы со своими страстями гораздо проще, нежели помочь человеку, который вообще ничего не хочет. Преподобная Мария Египетская была обуреваема различными сильными желаниями, но в какой-то момент они претворились в одно — желание быть с Богом. А вот случаев, когда человек апатичный, безвольный и не знающий, чего он хочет, обращался бы к Богу пламенно, всерьез и глубоко, в житиях святых мы не увидим… Среди святых мы найдем многих грешников, которые хотели чего-то дурного, а потом раскаялись и обратились к Богу. А людей, о которых в народе говорят: «ни рыба ни мясо» и которые при этом явили бы пламенное покаяние и любовь к Богу, мы не ведаем — о них не рассказывают нам ни история Церкви, ни жития. И сама жизнь говорит о том, что такое состояние — еще тяжелее, чем страстность.

Властолюбие, рождённое страхом

Стремление к обладанию, стремление к контролю, о котором идет речь, в действительности является одним из самых серьезных побудительных мотивов. И достаточно легко объяснить, почему это происходит: стремление управлять процессами рождается из страха перед окружающим миром. Человеку кажется, что если он будет управлять процессами хотя бы в какой-то части этого страшного и непредсказуемого мира, то он уже может его не бояться. Желание захватить то или иное место связано с утратой человеком подлинного понимания того, какое место он в этом мире в принципе занимает. Что это за место? То, которое отвел ему Господь.

Болезненная страсть быть «кем-то» и «властвовать» вовсе не обязательно будет проявляться в том, что человек пойдет в большую политику, попытается стать лидером государства или руководителем корпорации. Нет. Гораздо чаще это проявляется как раз в семейной жизни, поскольку других возможностей у человека, как правило, не бывает. И естественно, свое властолюбие проще всего реализовать в отношении тех, кто слаб и беспомощен. В некоторых случаях это более слабый супруг, и практически всегда это дети.

То, какой характер принимает желание господствовать, зависит уже отличного склада человека, от его характера и воспитания. Если речь идет о грубом, малокультурном и при этом жестоком человеке, то властолюбие выльется в террор по отношению к своим домашним, вплоть до насилия, избиения. Если человек — интеллигентный, разумный, нежестокий, то его властолюбие будет принимать характер психологического доминирования, с подключением массы различных механизмов управления ребенком или более слабым супругом.

И, безусловно, надо понимать всем — и тому, в ком живет стремление властвовать, и тому, кто более слаб, и детям, когда они будут способны в этом разобраться, что такого рода взаимоотношения в семье на самом деле недопустимы. На какой бы из этих позиций ты ни находился — более слабого супруга, доминирующего супруга или зависимого ребенка, ты должен понимать, что тебе из этого положения, состояния нужно обязательно выходить. Убедить остальных выйти из этого состояния, как правило, задача очень трудная, поэтому выходить надо самому.

И мне кажется, что в этом как раз и заключается помощь всем остальным. Почему? Потому что когда человек живет иллюзией, что он может и должен управлять своими более слабыми родственниками, то это приводит его самого к очень серьезным внутренним повреждениям. И чтобы из состояния этого повреждения выйти, ему нужно стоять перед такой реальностью: ты свободный человек — и я свободный человек, у тебя есть воля — и у меня есть воля, я тебя люблю, но при этом я сам буду делать в своей жизни свой выбор. Это очень сильно отрезвляет, смиряет и помогает человеку увидеть свои ошибки. Простившись с иллюзиями, в которых он жил, он начинает смотреть на вещи более трезво. А если человека оставить в этих иллюзиях, то ситуация доминирования в семье будет продолжаться.

Небезобидная смена ролей

Нередко сегодня приходится сталкиваться с тем, что в семье командует жена, поскольку муж просто не находит в себе сил быть главой семьи. При этом муж может полностью финансово обеспечивать семью, решать все материальные и бытовые проблемы, так что жена живет за ним как за каменной стеной. Но при этом она им управляет. И здесь, на мой взгляд, вина не столько жены, взявшей на себя несвойственную ей роль, сколько мужа, который не может быть в семье тем, кем он должен быть, и устроить семью так, как она должна быть устроена. Суть не в том, что муж должен властвовать, а жена — жить в подчинении. Нет. Есть твердая сила, а есть мягкая сила, есть место мужа в семье, есть место женщины в семье. И однозначно главой семьи должен являться мужчина — просто потому, что он таковым сотворен. Это не дискриминация, не ущемление чьих-то прав и свобод — по самой природе так должно быть. И если у мужа не получается быть главой семьи и главой семьи становится женщина, а он ей в этом потакает и идет навстречу, то ничего хорошего из этого не выходит.

Во что это может вылиться? Тут возможно множество вариантов. Бывает, что такой супруг просто постепенно чахнет или начинает пить; бывает, что он периодически взрывается, устраивает сцены, может побить жену или даже убить ее, — и такие случаи знает наша криминальная и судебная практика. Супруга, с другой стороны, может быть человеком как очень разумным, серьезно и глубоко мыслящим, так и человеком совершенно несерьезного склада, совершающим массу ошибок, которые супруг будет вынужден без конца исправлять. Но при этом муж все равно остается на своем месте — на месте человека подчиненного, надломленного.

Такая «модель» семейных взаимоотношений встречается достаточно часто. Безусловно, бывает иначе: домашним тираном в семье может являться мужчина, и это, как правило, сопряжено с моментами домашнего насилия и жестокости. Если дело обстоит так, то тут тоже должна быть совершенно определенная твердость: нельзя давать мужу право терроризировать себя и своих детей. Тут уже не может быть никаких компромиссов: в такой ситуации они приводят к очень печальным последствиям.

Если муж бьет детей, то жена и мать этих детей не имеет права с этим мириться, потому что совершенно очевидно, что иначе дети вырастут искалеченными. С этим приходится сталкиваться постоянно: люди приходят и говорят о том, что их дети пьют, употребляют наркотики, что они ничего не хотят от жизни или же, наоборот, совершают ошибку за ошибкой. Начинаешь говорить с человеком, и выясняется, что ребенка в детстве просто регулярно били: папа бил, а мама робко смотрела на это. И в данной ситуации ребенка ломает как то, что его избивает отец, так и то, что мама на это смотрит и не вмешивается. И что для него страшнее — еще вопрос. Для детской психики это двойная травма: с одной стороны — страх, а с другой стороны — ощущение того, что ты беззащитен и за тебя некому заступиться. Ощущение, что тебя постоянно предают. Конечно же, это ощущение беспомощности ребенок впоследствии переносит во взрослую жизнь. Переносит по-разному: либо реализует эту жестокую модель в своей собственной жизни, сам терроризируя жену и детей, либо, наоборот, ломается и превращается в слабое и лишенное воли существо.

Полагать пределы злу — надо

Я немного отойду от темы и скажу несколько слов о домашнем насилии. Дело в том, что эта проблема имеет две стороны: с одной стороны, есть домашний тиран, который бьет, мучает, издевается над более слабыми членами своей семьи, а с другой стороны — есть человек, который терпит. И вот как раз момент зависимости заключается в том, что другой человек, жена — терпит. Почему? По самым разным причинам. Боится материальной неустроенности и предпочитает, чтобы ее били и над ней издевались, но при этом содержали. Боится, что некуда будет уйти с детьми от того, кто ее избивает, а одной — как жить (хотя непонятно и как жить вместе…)? И здесь как раз проявляются зависимости, о которых мы говорили, — и от материальных факторов, и от бытовых, и от психологических. По сути же все эти факторы — психологические: человек убеждает себя в том, что любые издевательства можно потерпеть, потому что «это нужно». На самом деле это — уродование своей собственной жизни и жизни своих детей, потакание этому домашнему насильнику, который, не получая никакого отпора, в конце концов распоясывается совершенно, «дорастает» и до настоящих преступлений. Редкая неделя проходит без того, чтобы в новостных лентах не появилось сообщение о том, что где-то какой-нибудь отец-садист замучил сына, или убил жену, или заморил голодом двух детей, как было совсем недавно…

Это постоянно происходит. Практика показывает, что если зло останавливают в его развитии, оно умаляется, если же его оставляют расти, не полагая ему никаких пределов, оно разрастается. Ощущение собственной безнаказанности опьяняет человека. Какие-то исправительные меры — меры торможения зла — обязательны и в обществе, и в семье.

Я убежден, что терпение может быть по-настоящему оправданно только в одном случае: если женщина любит и жалеет своего мужа, действительно видя в нем то, за что его можно любить и в чем заключается некое основание для надежды на его исправление. Только любовь и сострадание могут оправдать такое терпение! Иначе это терпение несвободного человека, основанное на представлении о том, что ситуация домашнего насилия — тоже вариант нормы.

Я еще раз повторюсь: одно дело, когда семья состоит из двоих — мужа и жены, и совсем другое дело, когда в семье появляется хотя бы один ребенок. Нельзя позволять своим детям просто погибнуть! Поэтому в некоторых случаях, когда отец избивает ребенка, а мама берет в руку сковороду со словами: «Если ты еще раз его тронешь, я дам тебе по голове сковородой», — это, с одной стороны, как будто не по-христиански, а с другой стороны — это правильно. Ребенок должен увидеть, что несправедливость имеет предел. Он должен знать, что над ним нельзя просто так издеваться, что если папа по какой-то непонятной причине и ненавидит его, то хотя бы мама — любит. И любовь, которую ребенок увидит в этой взятой в руку сковороде, в этой готовности защитить его, для него в его кошмарном детстве, как это ни странно, может стать одним из немногих реальных оснований для того, чтобы верить в Бога. Верить, что есть Кто-то, Кто его защитит, придет на помощь. Иначе ребенок вырастает с ощущением того, что мир жесток и несправедлив и в нем не к кому обратиться, а в Том, Кто этот мир устроил, тоже нет ни жалости, ни сострадания.

Мы понимаем неправильность таких рас-суждений и размышлений, но как объяснить их неправильность ребенку, если никто никогда за него не заступался? Мы все-таки должны действовать в мире таким образом, чтобы наши действия свидетельствовали о милости, о любви Божией и о Его сострадании. Мы призваны самим делом быть проповедниками того, что Он есть и каков Он есть.

Это мое глубокое убеждение, не теоретическое, безусловно, а основанное на практике.

Снова о домашних

Если говорить о верующих семьях, то есть семьях, где и папа, и мама, и дети — христиане, то, безусловно, и они не являются беспроблемными. И в таких семьях можно подчас видеть попытки подавления личности, подавления свободы, желание навязывать, диктовать свою волю. Причем нередко родители, требуя от детей (которые, возможно, совсем уже не дети) всецелого послушания и беспрекословного подчинения, ссылаются на пример, скажем, преподобного Сергия Радонежского, который послушался своих родителей и не пошел в монастырь, по их просьбе отложив этот уход до их смерти. Иногда обращение к примеру Преподобного происходит в подобном же случае — когда сын или дочь думают о принятии монашества, а иногда, наоборот, когда они намереваются вступить в брак.

Но вот в чем суть: любой пример надо рассматривать, не вырывая его из ситуативного контекста, имея в виду всю совокупность обстоятельств. Когда мы говорим о родителях преподобного Сергия Радонежского, мы говорим о людях, которые прославлены в лике святых. И прославлены не за то, что были родителями Преподобного, а за святость и праведность их собственной жизни. И когда родители преподобного Сергия, люди богобоязненные и боголюбивые, сами в своей жизни полагавшие очевидной целью угождение Богу, просили его о чем-либо, совершенно естественно было их послушать.

Но есть в русской агиографии и совершенно иной пример — пример преподобного Феодосия Печерского^[27], мать которого по своей любви к нему никак не хотела отпускать его в монастырь и, когда он сбегал туда, и ловила, и на цепь сажала, и избивала, и чего только с ним не делала! Он же все равно не отступал от своего намерения. Есть примеры древних святых, обращавшихся в христианство из язычества, родители которых не то что на цепь их сажали, но порой становились их палачами, не признавая за ними права на свободу выбора — как бы мы это сейчас назвали, религиозного. Поэтому можно ли говорить о безусловном послушании родителям во всем, о чем бы только ни шла речь?

Послушание является добродетелью только тогда, когда цель его — исполнение воли Божией в своей жизни. Почему мы игнорируем слова Евангелия, слова Христа о том, что враги человеку — домашние его (Мф. 10, 36)? Почему Тот, Кто заповедал нам почитать отца и мать, вдруг произносит эти слова? Очевидно, что есть ситуации, когда домашние могут стать человеку врагами. Отчего врагами? Оттого, что они становятся препятствием на его пути к Богу.

И дело не в том, что родители могут быть против ухода ребенка в монастырь. Да, возможны обстоятельства, когда человек действительно ради любви к своим родителям и ради попечения о них останется в миру, чтобы ухаживать за ними. И это совершенно естественно, если у двоих немощных людей есть сын или дочь и некому больше о них позаботиться. Можно ли в такой ситуации детям уходить в монастырь? Я считаю, что нельзя: совершенно очевидно, что Господь указывает такому молодому человеку или молодой девушке: «Твой монастырь — это твои родители, которым тебе нужно послужить». Но при этом оставшийся дома и заботящийся о своих родителях ребенок (уже давно не ребенок, конечно) все равно должен жить так, как он сам считает нужным, и так, как требует его христианская совесть. А не так, как, может быть, хотели бы его родители, желающие для него чего-то совершенно другого. В данной ситуации послушание родителям (а точнее, Богу) заключается в том, чтобы о них позаботиться, но вовсе не в том, чтобы быть таким, каким хотят видеть его они, в противность тому, чего хочет от него Господь и что ему говорит Евангелие.

Говоря о послушании родителям, нужно вспомнить ситуацию, описанную в Деяниях апостольских, когда члены синедриона укоряют апостолов за то, что те не слушаются их, и получают совершенно закономерный ответ: «Судите сами, что более справедливо, слушать вас или Бога?» (ср.: Деян. 4, 19). То же самое и здесь. Если послушание родителям идет вразрез с послушанием Евангелию и воле Божией, то очевидно, что такого послушания родителям быть не должно.

Другое дело, что в ситуациях, когда мы выбираем заповедь евангельскую, а не заповедь родительскую, этот выбор не обязательно должен быть сопряжен с конфликтом, ссорой или «бунтом» против родителей, и тем более с раздражением или ненавистью против них. Ведь и отказывать можно в духе любви. Конфликт и ссора, на самом деле, происходят тогда, когда у человека не хватает мужества и твердости просто сказать: «Моя совесть требует поступить так, но я вас при этом люблю». Это может быть необходимо сказать либо одному родителю, либо обоим, а может быть, и целой семье. Ведь бывает, что не только папа и мама, но еще и дедушки с бабушками, и дяди с тетями, и другие родственники пытаются одного человека, сделавшего тот или иной выбор, «раздавить в лепешку». Такое случается. Иногда находится в этом «синедрионе» какой-нибудь «Гамалиил», который говорит: «Оставьте его! Если это дело Божие, то оно устоит, а если не Божие, то разрушится» (см.: Деян. 5, 38–39). Иногда, но далеко не всегда.

Заставить человека подумать

На самом деле родители должны поступать с ребенком так же, как поступает хороший духовник с духовным чадом или просто с тем, кто просит у него совета. Когда к хорошему духовнику приходит человек и спрашивает: «Как мне поступить в этой ситуации?» — совершенно естественно спросить его в ответ: «А что ты сам об этом думаешь?». Во-первых, духовнику должно быть интересно знать, каков собственный взгляд человека на ситуацию. Во-вторых, он таким образом дает возможность пришедшему сделать свой самостоятельный выбор. И зачастую оказывается, что человек рассуждает совершенно правильно. И бывает, что именно вопрос священника позволяет ему мобилизоваться и верно рассудить, хотя до этого он вроде бы не знал, как разрешить свое недоумение. Более того, случается, что человек задает вопрос бездумно, а духовник его заставляет подумать. И пришедший за советом понимает, что на его вопрос нет двух вариантов ответа — только один.

Совершенно естественно, когда родители постоянно, с самого раннего возраста приводят своего ребенка к мысли о том, что он должен принимать решения сам. Они могут ему только помочь — в принятии решения или в его реализации, в той степени, в которой это необходимо, поскольку они опытнее и могут то, чего ребенок не может. Мама и папа не решают за ребенка — это ты сделаешь так, это ты сделаешь иначе, а задают вопрос: «А как ты думаешь, а как ты хочешь?». А потом уже, узнав его волю и его желание, с этим решением и пожеланием поступают так или иначе. Если это решение или желание носит абсурдный, вредный характер, родители это ребенку объясняют. Бывают какие-то ситуации (и их должно быть немного), когда просто что-то запрещается, потому что это опасно и явно приведет к очень плохим последствиям. Но в основе должно лежать желание объяснить ребенку, дать ему самому некую методологию принятия решений, а не оградить «частоколом»: здесь ходи, здесь не ходи, там — хорошо, там — плохо. Почему? Потому что человек однажды выйдет за этот частокол в реальную жизнь, и окажется, что он к ней абсолютно не готов, что неминуемо повлечет за собой определенную деформацию его жизни и его личности. Такой ребенок, повзрослев, либо будет бояться делать что бы то ни было, либо будет бесстрашно бросаться на любое дело, совершая множество ошибок и глупостей.

По большому счету, родитель должен видеть в ребенке такую же личность, как он сам, понимать, что все отличие между ними заключается в разнице в двадцать, двадцать пять или тридцать лет, не более того. Пройдет время, и этот маленький человек станет таким же взрослым, самостоятельным, будет выбирать свой жизненный путь. И ты должен просто помочь на этом пути.

Опять-таки, говоря о родителях и детях, мы возвращаемся к тому, о чем говорили в отношении духовника и духовного чада. Нет необходимости «замыкать» ребенка на себе и всегда решать за него — надо лишь научить его, как принимать решения, и дать для этого верную «методологию».

А вся эта «методология» на самом деле есть в Евангелии. И тем не менее человеку бывает необходима помощь, чтобы добраться до понимания того, как написанное в Евангелии претворять в свою жизнь: что ставить на первое место, что — на второе. Ведь человеку, еще не имеющему опыта, подчас будет казаться, что одна евангельская заповедь противоречит другой, и он рискует, как известный осел, умереть между двумя стогами сена, не в силах принять какое-либо решение и совершить какой-либо выбор. То же самое — с воспитанием ребенка. Задача родителей — помочь ему вырасти, повзрослеть и стать ответственной, серьезной и самостоятельной личностью.

Такая же личность, как ты

На самом деле, когда родители с детства не «упускают» своих детей, а живут с ними одной жизнью, все это для них не так уж сложно. В конце концов, это — твой ребенок, и то родство, которое есть между вами, позволяет в нем все понять и все угадать. Увидеть: эта особенность характера в нем — от тебя, а вот эта черта — твоего супруга (которого ты тоже, в общем-то, худо-бедно знаешь). Даже если есть в нем что-то от дедушек и бабушек, то и это не будет для тебя чем-то незнакомым и неожиданным. Ужаснее всего бывает, когда родители смотрят на ребенка как на какое-то диковинное существо, не понимая того, что в нем происходит (хотя, еще раз повторюсь, все, что есть в твоем ребенке, есть и в тебе самом).

Есть замечательная книга на эту тему — «Когда я снова стану маленьким», написанная выдающимся педагогом и детским писателем Янушем Корчаком^[28]. Это книга про взрослого человека, который неожиданно вновь становится ребенком. И вот он глазами взрослого человека смотрит на те взаимоотношения, которые складываются между взрослыми людьми и детьми. И — начинает видеть, насколько взрослые люди невнимательны к детям, насколько они несправедливы и неразумны, насколько формальны в своем подходе к ним. И, кроме того, пока он пребывает в этом состоянии — взрослого человека, неожиданно ставшего маленьким, он понимает, что та жизнь, в которой он живет вновь как ребенок, настолько лучше, проще и естественнее, что ему совершенно не хочется покидать ее. И когда он вдруг опять становится взрослым, ему делается грустно и больно — не потому, что он входит в мир, где есть ответственность и взрослые заботы, а просто потому, что ему не хочется возвращаться к жизни, в которой люди не понимают тех, кто меньше их и слабее их.

Януш Корчак, безусловно, был удивительным, уникальным человеком, и тот педагогический прием, который он применил в этой книге, на мой взгляд, носит совершенно гениальный характер. Хочешь понять, как воспитывать своего ребенка? Снова стань маленьким. Ведь каждый был ребенком, каждый помнит свое детство — вернись внутренне в свое детство, вспомни его. И вспомни себя, потому что этот ребенок из тебя никуда не ушел, он живет в тебе, и это лучшее, что в тебе, на самом деле, есть. Вернись к этому, и ты поймешь, что делать со своим ребенком. И воспитаешь ребенка так, как нужно. И ребенок будет понимать и любить тебя, вы будете жить одной жизнью. Никаких других «секретов», по большому счету, нет.

К слову сказать, тогда исчезнет угроза зависимости как таковой, угроза подчинения слабого сильному — будет общение двух совершенно равноправных личностей, одна из которых просто имеет некий жизненный опыт и сформировалась в результате приобретения этого опыта, а другая личность пока еще находится в стадии формирования и этого опыта не имеет. Но тем не менее она — такая же, как ты.

Большой-маленький человек

Конечно, может возникнуть закономерное недоумение: все это хорошо, все совершенно верно, но как быть, если тебя воспитывали совсем иначе? Как быть, если никто не думал о тебе как о самостоятельной личности, не учил принимать решения, наоборот: тобой управляли, руководили. И только теперь, будучи взрослым, ты начинаешь это понимать и видишь последствия этого… Что делать в таком случае?

Для того чтобы ответить на этот вопрос самому себе или кому-то другому, надо вспомнить, что такое есть человек. Человек создан действительно по образу и подобию Божию (см.: Быт. 1, 26–27). А это означает, помимо всего прочего, что в каждом из нас заложен колоссальный потенциал, и нам даже трудно понять, насколько колоссальный. Человек — существо, которое призвано было стать царем всего видимого мира, и на самом деле это призвание не утратилось, никуда не ушло. В нас как бы заблокировано многое из того, что было нам присуще первоначально. Но оно в нас осталось.

И когда человек постепенно становится свободным — свободным в том смысле, в котором об этом говорит в Евангелии Господь, сказав, что Его слово, Его заповеди, если человек познает их, сделают его свободным (см.: Ин. 8, 31–32), то есть свободным от предрассудков, от страха, от ложных представлений, свободным от того, чем давит на него мир, свободным от смерти, потому что она перестает быть страшной, — когда человек начинает обретать эту свободу в познании заповедей Божиих, познании Евангелия и в познании Самого Христа, то в нем все те блоки, о которых мы говорим, постепенно снимаются. И то, что в нем есть, высвобождается, давая ему способность перерасти самого себя.

Эта способность к перерастанию себя на протяжении всей жизни человека проявляется неоднократно и обогащает человека, если он внимательно следит за собой, опытом преодоления себя. И человек уже не относится к этому как к чему-то из области фантастики, — он понимает, что это совершенно реально действующий механизм.

В одной из книг архимандрита Лазаря (Абашидзе), грузинского духовного писателя и публициста, была такая мысль: чем больше враг гнет тебя к земле, тем больше ты должен стремиться к небу. Казалось бы, как это возможно — еще больше стремиться ввысь, когда тебя гнут к земле? Но и у преподобного Иоанна Лествичника есть другие, похожие слова: когда мы бываем боримы, из того мы познаём, что мы противоборствуем^[29]. Есть сила действия — и есть сила противодействия. И в жизни бывает так, что слабый человек в какой-то момент может дать сильному, нападающему на него, совершенно неожиданный отпор, превосходящий ту силу, которая приложена к нему. Когда это бывает? Это бывает в тот момент, когда в человеке происходит мобилизация всех его сил, и внутренних, и внешних, телесных. Сильный человек, нападая на слабого, не рассчитывает на такую мобилизацию — он просто видит перед собой того, с кем, с его точки зрения, он справится без труда. А слабый человек может мобилизовать свои силы, поняв, какая перед ним угроза, и победить сильного. Это, повторюсь, реально работающий механизм. Это надо знать и пользоваться этим.

То же самое происходит и в самых разных жизненных обстоятельствах: когда мы противостоим какой-то внутренней проблеме, страху или чему-то другому, что, как нам кажется, превосходит нас во всех отношениях. Приведу для иллюстрации самую простую ситуацию: ребенок боится темноты. У него есть два выхода: либо всегда спать со включенным светом и никогда не преодолеть этот страх, либо — гасить свет, ложиться спать и говорить себе: «Даже если со мной что-то случится… пусть случится. Пусть лучше случится самое страшное, чем я всю жизнь буду жить в страхе. Поэтому я выключу свет, а потом еще встану и обойду в темноте всю квартиру, заглядывая в каждый угол, и увижу, что там никто и ничто не прячется».

И как только человек оказывается готов на полшага опередить то, что его гнетет, пугает и подавляет, он тут же перерастает это. Вот почему очень важно жить, постоянно в чем-то себя преодолевая. Мне страшно сказать какое-то слово, а я не только скажу это слово, я сделаю больше. Мне страшно сделать какое-то дело, потому что я не знаю, получится у меня или не получится, а я все равно за него возьмусь и буду делать. А получится оно или не получится — это уж как Бог даст.

Я помню, как в детстве наблюдал такую ситуацию: дети пришли в бассейн, в школу олимпийского резерва по плаванию. Из тех, кто стремился туда попасть, отбирали очень немногих, и естественно, приходили туда те дети, которые умели плавать, и плавали достаточно хорошо. Среди них был один маленький мальчик: он пришел вместе со всеми и совершенно спокойно прыгнул в воду, после чего… камнем пошел ко дну, потому что плавать он, как выяснилось, не умел. А бассейн был глубокий, не детский. Этого мальчика оттуда выловили и, как ни странно, взяли, хотя он и по росту, и по другим физическим данным не совсем подходил. Но он не усомнился прыгнуть со всеми. Это не является, конечно, примером разумного действования или примером рассудительности, однако это является примером такой отваги и мужества, которые необходимы для того, чтобы идти вперед.

И еще раз скажу: в человеке заложен колоссальный потенциал перерастания себя. На самом деле человек гораздо больше, чем он есть в наличном своем состоянии. Человек — это великан, «свернутый» до лилипута. И в нем способность стать великаном — присутствует. Просто эта способность раскрывается только в том, кто раз за разом решается на перерастание себя. В сущности, когда человек решается на преодоление себя, своих боли, страха, своей ограниченности в том или ином виде, он узнаёт, что на самом деле он — больше себя. Фактически — безгранично больше. И чем чаще человек на такое преодоление решается, тем больше он начинает это понимать и ощущать.

Но, естественно, если человек пытается перерасти себя, просто хорошо о себе думая и в качестве фундамента для этого перерастания полагая всю свою гордость, все свое «я» и свою самость, — ничего хорошего он не добьется. В еще большей степени его будут перерастать его гордость и самооценка. Когда же он преодолевает себя с пониманием того, что все, что в нем есть, дал ему Бог, призвавший его к такому труду над собой, что Господь следит за каждым его шагом и помогает в каждый момент его жизни, — тогда, конечно, человек будет меняться. И меняться так, как должен, без гордости и самомнения, но с благодарностью Богу, давшему ему то, что позволяет ему быть больше, лучше, совершенней, нежели он был.

Именно это осознание и помогает человеку, кем-то деформированному, кем-то изуродованному, стать самим собой, стать тем, кем его хочет видеть Господь. Может быть, люди, окружавшие меня, хотели, чтобы я был таким, каким они хотят меня видеть, и я вырос боязливым, неуверенным в себе, не знающим, чего я хочу от жизни. Но если во мне хватит внутренней способности увидеть, чего от меня ожидает Господь, — усмотреть, уяснить это для себя из Евангелия, то я сброшу с себя все то, что на мне было, и не буду оглядываться назад, а пойду туда, куда меня зовет Господь. И стану там другим человеком. Я не забуду при этом тех, кто не давал мне жить как должно, а постараюсь, может быть, и им помочь, потому что и в этом будет заключаться мое перерастание себя. Ведь если я побегу от них и брошу их, то это будет все-таки слабостью и трусостью. А у меня должно хватить сил и на себя, и на них. В какой-то момент, может быть, только на себя, но потом обязательно и на них.

Глава 9. Что такое свобода?

Разные свободы

На протяжении нескольких глав мы говорили о том, что отбирает у человека свободу, делает его рабом, связанным тем или иным: вещью ли, привычкой ли, стереотипами, страхами. И напоследок хотелось бы сказать о том, что такое свобода.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) настоятельно убеждает различать два совершенно разных вида добра: добро падшего естества и добро евангельское^[30]. С неизбежностью мы столкнемся с необходимостью подобного различения и тогда, когда попытаемся определить, что такое свобода: есть свобода, которую любит и принимает мир, живущий без Бога, и есть свобода евангельская, христианская.

Говорить о том, что такое свобода сама по себе, действительно достаточно сложно, потому что для каждого человека, в зависимости от того, в каком состоянии он находится, каково его внутреннее устроение и его жизненные ценности, характерно свое понимание свободы. К примеру, для человека, который находится в заключении, свобода — не что иное, как возможность выйти наконец за пределы колючей проволоки. Человеку, живущему в нищете, который не может позволить себе элементарных необходимых ему вещей — качественного питания, одежды, не говоря уже о предметах более дорогостоящих и менее необходимых, свобода видится в богатстве, в достатке. Человек, взлелеявший в себе различные страсти, среди которых могут быть и страсти постыдные, и страсти, несущие в себе угрозу для окружающих, воспринимает свободу как возможность реализации этих страстей, и реализации безнаказанной.

И только лишь, пожалуй, христианин — это человек, который понимает, что он связан и скован не какими-то внешними обстоятельствами, а как раз теми самыми страстями, которые лишают его внутренней свободы следования за Христом. И только христианин воспринимает свободу как несвязанность тем, что его держит в повседневной жизни. Ведь он знает, что он хотел бы, например, любить, но его сердце связано завистью, ревностью, любовью к себе самому, и в нем нет любви к людям. Он хотел бы никогда никого не осуждать, но опять-таки всеми теми же страстями он связан, и они его, как какую-то марионетку, дергают за веревочки, заставляют судить и осуждать и произносить слова, которых он вроде бы произносить не хотел.

Один человек хочет быть свободным для того, чтобы делать то, что заблагорассудится, а другой хочет быть свободным для того, чтобы делать должное. Все зависит от состояния человека. Если говорить о том, как правильно понять, что такое свобода, нужно учитывать, что человек находится в состоянии падшем. И свобода для человека до грехопадения и для человека, который живет в условиях этого падения, — это две совершенно разные вещи. Недаром я привел в пример заключенного, который томится за решеткой и для которого свобода состоит в жизни на воле. Поскольку наша цель — стремиться к выходу из состояния падения, связанности грехом, стремиться к той иной жизни, в которой человек уже будет существом восстановленным, а не падшим, то, наверное, нам нужно ориентироваться на совершенное понимание свободы. А оно таково: свобода — это возможность жизни с Богом, возможность, которой ничто не препятствует и которую у человека ничто не может отнять из того, что есть в нем самом или вне его. Это и есть свобода.

О надежде и о свободе совершенной

Вполне естественно сомнение: может быть, такая совершенная свобода свойственна только святым, а нам, обычным людям, не стоит надеяться обрести ее в этой жизни?

Но если человек на что-то не надеется, он не только никогда к этому не придет, он даже на йоту не продвинется к этому. В любом деле, которым человек начинает заниматься, надежда играет ключевую роль, без нее и шага лишнего никто не сделает. Поэтому надеяться в любом случае нужно. Другой вопрос, в какой степени нам удастся освободиться…

Для человека, который связан страстями и грехами, любое ослабление той несвободы, в которой он находится, — уже радость. Снова вернусь к тому же примеру: в тюремных колониях есть разные режимы содержания — строгий режим, усиленный, есть карцер, а есть колония-поселение. Когда человек переходит из одного режима в другой, более «льготный», он, конечно, воспринимает это как большую отраду и облегчение. Когда болезнь связала человека по рукам и ногам, уложила его в постель — это одно состояние, когда же болезнь немного отпустила его, так что он может встать, приготовить какую-то пишу, чуть-чуть походить по дому, подумать, почитать, — он чувствует, что ему гораздо лучше. Все познаётся в сравнении.

То же самое и с нашими страстями. Когда мы находимся на «строгом режиме», наши страсти владеют нами безраздельно, — это одно состояние. Когда мы начинаем чувствовать некоторую свободу от страстей, хотя бы в какой-то степени, то, конечно, не можем этому не радоваться. И ради этого стоит трудиться и к этому стоит стремиться.

Я поясню мысль по поводу желаемого и должного. Человеком, который живет по страстям и для которого их исполнение на деле является основным содержанием жизни, свобода воспринимается только лишь как возможность эти страсти реализовывать. И связанным и несчастным он будет себя чувствовать, если такой возможности окажется лишен. Вот свобода и несвобода для него. Если же человек находится на несколько ступеней выше, если он живет не страстями и желаниями, а представлениями о хорошем, светлом и чистом, к которому стремится его душа, то для него несвобода — это то, что ограничивает его в этом движении к свету, чистоте, к добру. Когда же он видит, что наконец получает возможность делать то, что должно, то, чего правильно, законно требует его душа, — тогда он себя чувствует свободным. И эта свобода действительно может быть очень разносторонней и многогранной. Когда человек ощущает, что он готов говорить правду, не думая о том, каковы будут последствия, и не боясь их; когда он понимает, что может не кривить душой и совершенно не переживать, чем для него это будет чревато; когда он может отказаться от каких-то своих материальных выгод, от своей корысти и не сожалеть, не переживать об этом; когда он готов терять все то, к чему обычно люди в этом мире привязаны; когда он для того, чтобы идти к своей цели, не усомнится расстаться с престижной работой, с дорогим хорошим жильем; когда он не будет бояться упасть в глазах тех людей, которые оценивают прежде всего успешность человека и то место, которое он занимает в этом мире; когда никакие предрассудки, никакие условности, никакие стереотипы не будут иметь над ним власти; когда даже смерть не станет для него препятствием для выполнения нравственного долга, — вот эта свобода есть действительно свобода совершенная. Это та самая свобода, которую, перефразируя апостола Павла, можно назвать «безумием для мира» (см.: 1 Кор. 1, 23).

Поруганная свобода

Наверное, самый удивительный образ свободы являют в себе те, кого Церковь именует Христа ради юродивыми^[31]. Почему они себя так чудно вели? Почему постоянно были посмешищем в глазах окружающих людей, — до тех пор, пока эти люди не понимали, какая удивительная сила заключена в них, какая удивительная тайна благочестия в них совершается и какая благодать пребывает в их сердцах? Почему до этого все они были и гонимы, и поругаемы, и осмеиваемы? Потому что они хотели быть свободны и от какого бы то ни было мнения людей о них, и от собственного мнения о себе. Они совершенно ни во что обращали внешнюю форму своей жизни — для того, чтобы она над ними никак не тяготела, не довлела, давая им максимальную внутреннюю, сердечную свободу.

Но это некая совершенная степень свободы, на которую не надо стремиться тотчас взойти. Достаточно просто понять, ради чего эти люди поступали так, как они поступали. Хотя в некоторых жизненных ситуациях христианин тоже ведет себя как юродивый, кажется таковым. Есть такой замечательный эпизод в патерике: авва Аммон долгое время жил в пустыне, потом его сделали епископом в каком-то селении или городе и как к епископу привели кого-то для суда (поскольку епископ обладал правом суда). И этот авва сидел, слушал и суда никак не выносил, не желая произносить осуждающее слово. Там присутствовала одна женщина, которая, видя происходящее, возмутилась, закричав: «Что это за юродство такое вместо суда, что это за юродивый?!». И тогда авва Аммон ответил ей: «Ради этого юродства я подвизался много лет, и ради тебя ли я его оставлю?»^[32]. И таким же юродивым будет выглядеть человек, который совершает свой нравственный выбор, отказываясь от каких-то материальных благ, идя наперекор предрассудкам, мнению общества и окружающих людей. И ему обязательно будут говорить о том, что он «юродивый», что он сумасшедший, но его не должно это смущать. Важно лишь то, что думает об этом Господь, как Он судит его поступки.

Быть свободным, чтобы отозваться, когда Он позовёт

Прост ли путь к такой свободе? Как его проходить? Каждый, кто, поднимаясь по лестнице, пытается перепрыгнуть через несколько ступенек, рискует сорваться и очень сильно разбиться. И потому человек должен восходить к любой добродетели постепенно — ступенька за ступенькой. С другой стороны, в жизни бывают ситуации, когда выбор нужно делать прямо сейчас и сразу, и как раз этот выбор и становится огромным шагом к свободе.

Есть всем, наверное, известный фильм Георгия Данелии — «Осенний марафон» — с таким очень симпатичным, на самом деле многими любимым киногероем, который вместе с тем является абсолютно слабым, безвольным человеком, не способным никому сказать как следует ни да, ни нет. Внутренне он всем недоволен, но постоянно идет на всевозможные компромиссы, в том числе и на компромиссы со своей совестью, на компромиссы с людьми недостойными. И там же есть другой персонаж, с которым он работает, — человек очень непорядочный. Главный герой регулярно с ним здоровается, притом что в глубине души презирает его и мечтает высказать все, что думает о нем и о тех недобрых вещах, которые тот совершает. А потом в жизни этого героя наступает день, когда все у него идет не так, когда он расстается с женой и, возвращаясь из аэропорта, куда проводил свою дочь, пинает со злости какую-то картонную коробку, лежащую посреди улицы, в которой оказывается кирпич (была такая «добрая» шутка в старые времена). И вот он, злой, хромая, является к себе в институт и встречает этого человека. Тот привычно протягивает ему руку, а наш герой кричит: «А вот руки-то я вам не подам!». Иными словами, так тоже бывает: человек живет, связанный по рукам и ногам, и в какой-то момент наступает некий прорыв: он рвется к свободе. Правда, в том случае этот бунт очень быстро был самим человеком подавлен: он вернулся к своему обычному бытию, и этот рывок был скорее похож на горькую карикатуру. А вот в реальной жизни бывают ситуации, когда ты понимаешь, что сейчас у тебя выбор такой: либо ты станешь негодяем и предателем и, по большому счету, отречешься, может быть, не только от какого-то человека, но и в его лице — от Христа, либо ты проявишь мужество и порвешь те узы, которые тебя связывают.

Иосиф и Никодим были тайными учениками Христа именно из страха перед своими соплеменниками. Но когда суд над Спасителем, беззаконный и страшный, уже совершился, когда Он был предан смерти и стало понятно, что каждый из тех, кто скажет: «Я был с Ним!» — может подвергнуться такой же опасности погибнуть, — именно в это время эти тайные ученики, забыв всякую осторожность, отбросив все опасения, идут к Пилату и просят, чтобы он дал им тело их Учителя (см.: Ин. 19, 38–39). Хотя, казалось бы, уж когда надо было бояться — так именно сейчас. Почему же они идут? Потому, как мне кажется, что они чувствуют страшную боль оттого, что все это время таились, не показывали явно, что они Его ученики. И вот, когда Он уже казнен, они понимают, Кого лишились, что утратили, что потеряли, — и эта страшная боль и любовь к Нему заставляют их забыть обо всем, что их связывало и не пускало раньше. И они идут.

Или — жена-блудница, которая приходит ко Спасителю незадолго до Его крестных страданий (см.: Мф. 26, 6–7). Сколько всего должно было ее связывать! Страх, стыд, мысль о том, что скажут люди, опасение, что ее попросту выгонят. Но вот она рвет все эти путы, точно так же как рвет путы греха, который держал ее всю жизнь, и бежит для того, чтобы послужить Спасителю: как Он Сам говорит, приготовить Его на погребение. Мытарь Закхей, который был связан всю жизнь страстью любостяжания и, наверное, многими другими страстями (ведь у человека, чего-то лишенного, — а Закхей был совсем небольшого роста, по свидетельству Евангелия, — зачастую вступают в силу какие-то процессы компенсации: жажда денег, славы, почета и уважения и проч.), вдруг в одно мгновение, встретившись со Христом, разрывает державшие его цепи и оказывается независимым — и от своей страсти к любостяжанию, и от стремления возвысить себя над людьми с помощью денег (см.: Лк. 19, 1-10). В этот момент он обретает свободу.

Конечно же, образы подлинной свободы, той, к которой мы стремимся, надо прежде всего искать в Евангелии. Вот Матфей, который сидит и собирает подати, прикован к этим деньгам и, как Кощей, «над златом чахнет», и который все это бросает, разворачивается и идет по дороге за Тем, Кто его позвал. Вот апостолы со своими сетями, лодками, составлявшими все их пропитание, бросившие все это ради Бога. Как это вообще возможно: рыбакам — бросить сети и лодки? Поймал ты сегодня рыбу, продал — ты ешь, завтра не поймал, не продал — не ешь. Они на самом деле оставили всё, что имели. И когда апостол Петр говорит: Вот, мы оставили всё и последовали за Тобою (Мк. 10, 28), это не пустые слова. И это тоже — образ свободы.

А образ несвободы — богатый юноша, которому Господь отвечает, что нужно для того, чтобы наследовать жизнь вечную: Продай имение твое и раздай нищим <…> и приходи и следуй за Мною (Мф. 19, 21). Но юноша связан своим богатством, и он не идет. И другой человек, который подходит и говорит: «Учитель, я пойду за Тобой!» — и слышит: «Сын Человеческий не имеет где приклонить голову» (см.: Мф. 8, 19–20), тоже смущается этим ответом, и тоже не готов идти. Несвободным и связанным оказывается и тот, который обещает: «Я пойду за Тобой, но позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего» (см.: Лк. 9, 59).

А вот в тех, кто, встретившись со Христом, тотчас все бросает и идет за Ним вслед, мы как раз и находим дар свободы. До встречи с Ним они были связаны очень многим. И не обязательно даже какими-то греховными страстями, как Закхей или жена-блудница, но обычными, житейскими, земными вещами, которыми так или иначе связан каждый человек, но, как только они увидели Его, тотчас же разрешились от связанности всем этим и пошли за Ним.

Тайна узнавания

Это, наверное, и есть самое главное в разговоре о свободе. Для чего она нужна? Для того, чтобы увидеть Его, узнать Его и пойти за Ним — за Тем, в Ком Одном вся наша жизнь, в Ком заключается абсолютно все для человека. Свобода необходима человеку для того, чтобы жить той жизнью, для которой он создан. Все иные виды жизни — это ее заменители, суррогаты, нечто искаженное и неправильное. А жизнь, для которой Господь сотворил нас, — это жизнь с Ним, в которой человек, живя с Богом, в то же время обретает себя самого — таким, каким Господь хотел видеть его изначально. Через это и происходит восстановление человека, восстановление в нем образа и подобия Божия.

Происходит это через встречу со Христом: в Нем человек видит этот идеальный образ, к которому он стремится и который в то же самое время есть в нем самом. У святителя Николая Сербского^[33] можно встретить такую замечательную мысль: что происходило, когда люди, зачастую совершенно пропащие, падшие, встречали Христа? Они видели взгляд Христа, он проникал до самой глубины их сердца, и в это самое мгновение они вдруг узнавали в Нем то лучшее, что есть в них^[34]. В каждом человеке живет нечто неизмеримо лучшее, чем то, что он являет собой в реальности: это то, что вложил в него Господь. Оно никуда не уходит, никогда до конца не исчезает. Оно может быть в человеке скрыто, может быть в нем повреждено, искажено, но тем не менее всегда в нем остается. И когда человек встречает Христа, он вдруг видит в Нем то, что есть лучшего в нем самом, — самое главное, что в нем есть, самое сокровенное, самое подлинное. И это лучшее оживает в его душе и начинает тянуться ко Христу.

И именно в этом заключается удивительная тайна узнавания Христа. Но вслед за тем человек делает выбор: либо отдается этому чувству, либо подавляет его в себе, либо даже с ненавистью и ожесточением искореняет его из своей души. Подавляя его в себе, человек фактически идет на то же самое, на что пошли старейшины народа иудейского, — человек убивает Христа в себе самом, делает Его как бы несуществующим, идет на пусть не столь масштабное и не столь очевидное, но тем не менее сознательное богоубийство. И одновременно отрекается от своей свободы.

Чтобы не обратиться вспять

Иногда мы можем проследить, как складывалась жизнь людей, подобных Закхею, жене-блуднице или апостолам, после встречи со Христом, после этого первого момента выбора; в некоторых случаях — можем только частично; в некоторых же — вообще не можем этого проследить. Но надо сказать, что любой человек делает подобный выбор день за днем. Когда-то он делает его впервые, а потом очень часто бывает так, что жизнь его то подтверждает этот выбор, то вновь опровергает. Только лишь мученик, пошедший на мучения и на смерть ради Христа, делает выбор однажды, платя за него жизнью. А любой другой человек, пока он жив, находится в состоянии выбора, находится в состоянии его утверждения или же отказа от него.

Если говорить о жизни апостолов, они, в какой-то момент сделав выбор, уже не обращались вспять. Вспомним, как Господь спрашивает их, не хотят ли и они отойти от Него, подобно другим засомневавшимся ученикам, а апостол Петр отвечает: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6, 68). Но тем не менее и после этого все-таки были у апостолов и моменты слабости, и моменты ошибок. Хотя, безусловно, заблуждаются те, кто видит в отречении Петра (см.: Мф. 26, 69–75) или бегстве учеников (см.: Мф. 26, 56) некое тотальное предательство, равное предательству Иуды. Это совершенно разные вещи.

То, что сделал Иуда, было принятым, осознанным решением. Неразумным, безумным даже, но тем не менее в действиях Иуды совершенно очевидно присутствовала осознанность. Он рассчитал порядок своих действий, он договорился с фарисеями и взял деньги, он выполнил то, что обещал им выполнить, — это целая схема, длинный путь. А бегство учеников и так называемое отречение Петра (потому что, конечно, оно все-таки «так называемое») — это эмоциональная реакция, результат страшного потрясения. Тот, Кто был для них всем, вдруг оказывается в руках беззаконных людей, обрекается на смерть, Сам не делая ничего для Своей защиты. Здесь собралось все вместе — и боль, и потрясение, и шок, и страх. И нет сомнения, что апостол Петр был готов умереть в тот момент, когда стражники брали Христа, иначе бы он не вытаскивал меч и не наносил бы им удары (см.: Мф. 26, 51). Он, скорее всего, даже и не думал в это время об опасности. Это было страшное испытание, ни на какое другое не похожее, и поэтому ни апостолов за их бегство, ни Петра за его отречение судить просто невозможно. Ведь никто из нас никогда не был и не окажется в этом положении: на наших глазах Христа никто не возьмет и не предаст в руки грешников, не обречет на смерть беззаконным судом. Могут происходить вещи, отдаленно это напоминающие, но это все-таки уникальное событие. Естественно видеть в этой слабости апостолов обычную человеческую немощь.

Но, опять-таки, если говорить о том выборе, который делают апостолы впоследствии, его они, безусловно, делают самостоятельно. Они идут вперед, как говорит апостол Петр, постоянно, день заднем делая все более твердым свое звание и избрание, потому что поступающие так, по слову того же апостола, никогда не преткнутся (см.: 2 Пет. 1, 10). Удивительно точно, удивительно глубоко и удивительно разумно. Что нужно для того, чтобы не обратиться вспять? Идти вперед. Чем дальше ты идешь вперед, тем меньше риска вернуться назад. Чем последовательнее, чем ревностнее ты совершаешь это свое движение к совершенной свободе, тем меньше риск того, что ты когда-нибудь окажешься вновь опутан прежними узами и веревками.

«Познаете истину, и истина освободит вас»

Жизнь зачастую представляется человеку очень сложной. И мы все время сталкиваемся с тем, что человек затрудняется, как поступить в той или иной ситуации, и задает вопрос: «А как быть с этим? А как поступить с тем? Как с этим разобраться?». Но истина действительно удивительно проста. Она подобна мечу, одним ударом рассекающему все сложно переплетенные веревки и узелки, которыми оплетен человек, превращающему их в маленькие обрывки, которые уже никого не могут задержать. Так же и евангельская истина освобождает человека. Для того, кто познал ее, все вдруг становится простым. Человеку задают вопрос, он думает, как на этот вопрос ответить, мучается, накручивает себя, выдумывает какой-то ответ, пока не вспомнит слова Христа: Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого (Мф. 5, 37). И все вдруг упрощается. И к этой простоте человек призван, потому что такая простота, по большому счету, это тоже свобода.

И тот, кто принимает Евангелие всерьез, по-настоящему, а не как-то условно, частично и фрагментарно, понимает, что такое освобождение. Для него, безусловно, понятно, каким образом истина, по слову Христа, делает человека свободным (см.: Ин. 8, 32).

Когда иудеи в ответ на эти слова Спасителя кричат, что они сыны Авраама и не были рабами никого и никогда (см.: Ин. 8, 33), они демонстрируют, насколько они ограниченны, насколько слепы. Ведь им говорят о внутренней несвободе, а они кричат о своей политической независимости… И, конечно, любая зависимость — это удивительная глупость, удивительное неразумие и недальновидность человека. А свобода предполагает столь же удивительную, столь же глубочайшую мудрость, потому что только у того, кто ничем не связан, кто ни от чего не зависит, по-настоящему на все открываются глаза.

Основа решимости

Может возникнуть вопрос: почему же мы не стремимся к внутренней свободе, а если и стремимся, то не с такой решимостью, как должны были бы?

Суть не в решимости как таковой. Решимость — это следствие внутреннего выбора, который делает человек. Для того же, чтобы сделать осознанный выбор, надо осознанно жить. Для того чтобы осознанно жить, надо положить что-то в основу оценки жизни, происходящего в ней и своих собственных поступков. И уже на этом будет вырастать все здание жизни человека.

Такой основой может быть Евангелие, а могут быть и какие-то совершенно эгоистические ценности. Но, во-первых, человек далеко не всегда определяется с какой бы то ни было основой. Очень многие люди живут как придется, как жизнь приведет. Во-вторых, бывает так, что человек вроде бы определился с тем, что является основой его жизни, ее ценностной базой, но, определившись с этим однажды, он никоим образом не строит свою жизнь в соответствии с этим определением. Он все равно живет абы как: по обстоятельствам, как случится, как придется — и не дает себе труда осмысливать, обдумывать свою жизнь, делать какие-то выводы. И поэтому неудивительно, что в какой-то момент он либо затрудняется с тем, чтобы сделать серьезный выбор, принять серьезное решение, либо принимает решение случайное, спонтанное, необдуманное.

И есть очень немного людей, которые, однажды определившись со своей «ценностной базой», вслед за тем всю свою жизнь выстраивают на этом основании — и анализируют, и обдумывают, и постоянно себе говорят: «Если мои убеждения таковы, но поступаю я вопреки им, то почему это происходит? Это нелогично, это неправильно, это неверно!». Таких людей оказывается меньшинство.

Когда я вспоминаю притчу о пшенице и плевелах (см.: Мф. 13, 24–30), у меня иногда бывает такое впечатление, что речь в ней идет именно об этом. Пшеница — это те, кто живет сознательно, осмысленно и дорожит даром бытия, данным Господом. И тот, кто дорожит им, естественно, постоянно находится в этом процессе — и анализа своей жизни, и принятия решений на основе этого анализа. А плевелы — это люди, которые, как сорняки, живут как придется. Ведь пшеница не растет просто так, ее надо сажать, выращивать, за ней надо определенным образом ухаживать, в определенное время собирать. А плевелы никто не сеял, они растут сами по себе — хаотично, как случится. Такова и разница между человеком, живущим сознательно, всерьез, понимающим, что такое дар бытия, и человеком, не дающим себе труда задумываться над данной ему жизнью.

Единственное, что утешает, — это то, что на поле плевелы не могут превратиться в пшеницу, а в человеческом, в духовном плане это возможно: человек из плевел, из сорняка может стать пшеницей, очень доброй и очень хорошей. И таким опытом полна вся история Церкви. Но может произойти и наоборот, и это говорит о том, как важно не оставлять труда по осмыслению жизни и по ее сознательному проживанию.

Труд сознательного, осмысленного проживания жизни, постоянное возгревание в себе памяти о том, что для тебя важнее всего и на основе чего должна строиться твоя жизнь, — это и есть тот путь, который ведет человека к освобождению от всего пустого, ненужного, ложного, совершенно лишнего. Путь к свободе.

Об авторе

Игумен Нектарий (Морозов) родился 1 июня 1972 года в Москве. В девяностых годах работал журналистом в еженедельниках «Аргументы и факты», «Общая газета». В 1999 году пострижен в монашество с именем Нектарий в честь святителя Нектария Эгинского, митрополита Пентапольского, на Московском подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. В 2000 году рукоположен во иеромонаха, в 2006-м возведен в сан игумена.

В настоящее время несет служение в Саратовской епархии: настоятель храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла города Саратова, благочинный Петропавловского округа города Саратова, руководитель епархиального информационно-издательского отдела.

Игумен Нектарий — автор множества статей как в православных, так и в светских СМИ, книг «Христианство — это образ действий», «О Церкви без предубеждения», «Что мешает нам быть с Богом», «Труд пробуждения», «С надеждой на Встречу» и др.

В своих публикациях игумен Нектарий обращается к разным проблемам не только церковной жизни, но и просто жизни человека в современном мире, нередко сложной, запутанной, требующей от христианина и мудрости, и мужества, и рассудительности, живого и вместе бережного осмысления традиции.

Примечания

1

Святитель Игнатий (Брянчанинов, 1807–1867) — епископ Кавказский и Ставропольский, духовный писатель и богослов, автор книг «Аскетические опыты», «Отечник», «Приношение современному монашеству» и др.

(обратно)

2

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Аскетические опыты // Творения: В 5 т. Т. 1. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 1996. С. 133.

(обратно)

3

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Повести из жития старцев, преимущественно египетских, которых имена не дошли до нас. Повесть 98 // Отечник. М.: Правило веры, 2008. С. 766.

(обратно)

4

Авва Дорофей, Палестинский (VI в.), — православный святой, прославленный в лике преподобных. Знаменит своим литературным наследием: его поучения, послания, запись ответов на свои вопросы старцев Варсонофия Великого и Иоанна Пророка на протяжении веков остаются классикой аскетической литературы, учебниками для ищущих спасения.

(обратно)

5

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Повести из жития старцев… Повесть 47 // Отечник. С. 712–713.

(обратно)

6

См.: Там же. Повесть 87. С. 748.

(обратно)

7

Преподобный Варсонофий Оптинский (1845–1913) — один из числа Оптинских старцев, прославленный в лике святых. Был духовником Шамординской обители, военным священником во время Русско-японской войны, настоятелем Оптинского скита. В настоящее время изданы его келейные записки, беседы с духовными чадами, воспоминания современников о его жизни.

(обратно)

8

«А Бог оставляет человека тогда, когда он сделает что-либо против своего устроения, например, если кто был благоговеен и уклонится в бесчинную жизнь; или был смирен, и сделается наглым. И не столько оставляет Бог проводящего порочную жизнь, когда он живет бесчинно, или наглого, когда он гордится, сколько Он оставляет благоговейного, когда этот делает бесчиние, и смиренного, когда он возгордится: это и значит грешить против своего устроения, и от сего происходит оставление» (Авва Дорофей. Поучение 12. О страхе будущего мучения и о том, что желающий спастись никогда не должен быть беспечен о своем спасении // Душеполезные поучения. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. С. 199).

(обратно)

9

Преподобная Мария Египетская (V–VI вв.) — христианская святая, явившая пример подлинного покаяния. С раннего возраста, как повествуется в ее житии, ушла из родительского дома и сделалась блудницей. Однако пережив потрясение в Храме Гроба Господня, полностью изменила свою жизнь: на следующий же день перешла реку Иордан и ушла в пустыню, где в полном уединении, посте и покаянных молитвах провела 47 лет. Память преподобной Марии Египетской празднуется в пятое воскресенье Великого поста, также в четверг пятой седмицы Великого поста за богослужением читается ее житие (вместе с Покаянным каноном преподобного Андрея Критского). Это богослужение известно как «Мариино стояние».

(обратно)

10

Святитель Феофан (Говоров, 1815–1894), именуемый также Затворником, — епископ Русской Православной Церкви, богослов, публицист-проповедник. Святитель оказал глубокое влияние на духовное возрождение общества своего времени. Его «Письма о христианской жизни», творения «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться», «Начертание христианского нравоучения» являются настольными книгами и для многих современных христиан.

(обратно)

11

См.: Феофан Затворник, свт. Письма о христианской жизни. М.: Отчий дом, 2009. С. 4, 6.

(обратно)

12

Преподобный Силуан Афонский (1866–1938) — афонский монах русского происхождения, насельник Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря. Согласно житийной литературе, еще будучи послушником, пережил явление Христа и стяжал дар непрестанной молитвы. Жизнеописание старца Силуана написал его ученик и биограф, архимандрит Софроний (Сахаров).

(обратно)

13

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится (1 Кор. 13, 4–8).

(обратно)

14

История исхода израильского народа из Египта и овладения Ханааном описана в ветхозаветных Книгах Исход, Числа, Книге Иисуса Навина.

(обратно)

15

Лариса Ефимовна Шепитько (1938–1979) — советский кинорежиссер, сценарист, актриса. Кинолента «Восхождение» — самый известный ее фильм, вершина ее творчества. Это драма о вере и предательстве, снятая по повести Василя Быкова «Сотников». Фильм был удостоен международных и всесоюзных наград, а сама Лариса Шепитько в 1978 г. получила приглашение в жюри Берлинского кинофестиваля.

(обратно)

16

Джироламо Савонарола (1452–1498) — итальянский монах, проповедник. В своих проповедях жестко, не стесняясь в выражениях, обличал пороки современного ему общества. Савонарола назначал проповеди в часы балов, маскарадов; его последователи врывались в знатные дома, где творился разврат, отбирали у горожан игральные карты, неблагочестивые книги, духи. В определенное время имел большое влияние во Флоренции, нравственное и государственное преобразование которой было его мечтой. Нажив множество недругов, в конце концов был казнен.

(обратно)

17

Митрополит Иосиф (Чернов, 1893–1975) — архиерей Русской Православной Церкви. Свое служение начал в Таганроге. Несколько раз в течение жизни арестовывался, перенес немецкую оккупацию, провел около пятнадцати лет в Ухто-Ижемских и Карагандинском лагерях. С 1954 г. находился в ссылке в поселке Ак-Кудук Чкаловского района Кокчетавской области, где, несмотря на пожилой возраст, был вынужден работать водовозом. В 1956 г. был освобожден из ссылки. С 28 сентября 1960 г. до своей кончины — архиепископ Алма-Атинский и Казахстанский. Описание жизни владыки Иосифа и воспоминания о нем собраны в книге «Свет радости в мире печали» (М.: Паломник, 2004).

(обратно)

18

Преподобный Арсений Великий (354–450) — христианский святой, живший в подвиге безмолвия и затвора в египетской пустыне более пятидесяти лет.

(обратно)

19

В русской церковной традиции молитва Иисусова звучит так: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».

(обратно)

20

Святитель Василий Великий (ок. 330–379) — христианский святой, епископ Кесарии Каппадокийской, церковный писатель и богослов, борец с ересью арианства, автор множества проповедей, сочинений и писем. Наряду со святителями Григорием Богословом и Иоанном Златоустом именуется одним из вселенских учителей Церкви.

(обратно)

21

Святитель Спиридон Тримифунтский (ок. 270–348) — христианский святой, епископ древнего города Тримифунта на острове Кипр. Участник Первого Вселенского Собора (325 г.). Известен был в земной жизни как милосердный к страждущим, чуткий к чужому горю, трудолюбивый архипастырь. Мощи святителя почивают на острове Корфу.

(обратно)

22

Святитель Тихон (Соколов, 1724–1783), именуемый также Задонским, — православный святой, богослов, епископ Воронежский и Елецкий, автор книг «Сокровище духовное, от мира собираемое», «Об истинном христианстве» и др.

(обратно)

23

Феофил, Патриарх Александрийский (? — 412), — известный церковный деятель, вошедший в историю как приверженец жестких методов, борец с ересью оригенизма и язычеством, оппонент святителя Иоанна Златоуста.

(обратно)

24

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Повести из жития старцев… Повесть 105 // Отечник. С. 772.

(обратно)

25

Преподобный Авраамий Затворник (? — ок. 360) — пустынник, подвизавшийся близ города Эдессы (Малая Азия). Был современником и соотечественником известного подвижника и духовного писателя — преподобного Ефрема Сирина, который впоследствии и написал о его жизни.

(обратно)

26

Архимандрит Херувим (Карамбелас, 1920–1979) — афонский подвижник, основатель монастыря Параклит в Оропосе, близ Афин, автор книг «Современные старцы Горы Афон», «Из удела Божией Матери».

(обратно)

27

Преподобный Феодосий Печерский (ок. 1008–1074) — святой Русской Православной Церкви, ученик преподобного Антония Печерского (вместе они почитаются как основатели русского монашества), один из первых монахов и игуменов Киево-Печерской Лавры.

(обратно)

28

Януш Корчак (1878–1942) — польский педагог, писатель, врач. Основал в Варшаве в 1911 г. «Дом сирот» для еврейских детей, которым руководил до самой своей смерти. В 1940 г. вместе с воспитанниками попал в Варшавское гетто. Отказавшись от возможности спастись, погиб в газовой камере немецкого концентрационного лагеря Треблинка вместе с двумя сотнями детей и несколькими соратниками.

(обратно)

29

«Невозможное дело, чтобы диавол стал сопротивляться своей воле; да уверят тебя в этом те, которые живут в нерадении, но постоянно пребывают в одном безмолвном месте, или в одном и том же общежитии. Когда мы, живя в каком-нибудь месте, бываем боримы к переходу на другое, то брань эта да будет для нас указанием нашего благоугождения Богу на том месте; ибо когда бываем боримы, то это значит, что мы противоборствуем» (Иоанн Лествичник, прп. О блаженном и приснопамятном послушании (ступень 4) // Лествица. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. С. 109).

(обратно)

30

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Приношение современному монашеству // Полное собрание творений: В 5 т. Т. 4. М.: Паломник, 2014. С. 42.

(обратно)

31

Христа ради юродивые — святые, взявшие на себя подвиг юродства, то есть «безумия ради Христа». Живя в обществе, они сознательно исключали себя из него своим поведением. Юродивые совершали неожиданные и предосудительные поступки, навлекая на себя насмешки, презрение и поношения окружающих, за внешним «безумием» скрывая свою подлинную внутреннюю духовную жизнь, молитву, любовь к Богу и людям, святость. В чине юродивых Христа ради почитаются такие святые, как Василий Блаженный, Ксения Петербургская, блаженные жены Дивеевские, недавно прославленный Грузинской Церковью преподобный Гавриил (Ургебадзе) и др.

(обратно)

32

См.: Игнатий (Брянчанинов), свт. Авва Аммон // Отечник. С. 94.

(обратно)

33

Святитель Николай (Велимирович, 1880–1956) — архиерей Сербской Православной Церкви, епископ Охридский и Жичский. Во время Второй мировой войны был узником концлагеря Дахау, после освобождения вынужденно переехал в США. Занимался просветительской и богословской деятельностью. Автор духовных книг проникновенного лирического содержания — таких, как «Молитвы на озере», «Семь ключей к вечной жизни: Мысли о пути человека к Небу», написанного в концлагере дневника «Сквозь тюремное окно» и других произведений.

(обратно)

34

«…Спаситель пришел взыскать и спасти погибшее (Мф. 18, 11), то есть то, что в человеке завалено грязью и грехом, то, что сам человек перестал ценить и осознавать. (…) Так действует солнечный свет, падающий на песок, в котором лежит хрустальный осколочек. И этот один-единственный осколочек хрусталя в куче темного песка засверкает на солнце и заблестит. Будто некое малое солнце, упав на песок, слышит приветствие большого солнца небесного и отвечает ему. Так и всякий человек, поглядев на Иисуса, чувствовал Его в себе и узнавал себя в Его лице. Ведь в лице Сына Человеческого каждый человек видел себя тем, что делало его человеком» (Николай Сербский, свт. Феодул, или Раб Божий // Православная библиотека «Азбука веры» [Сайт]. URL: https://azbyka.ru/otechnik/Nikolaj_Serbskij/feodul/

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Почему человек выбирает рабство? О природе зависимости

  Точно ли я не пленник?

  Заполнить пустоту, или Цепляясь за ветошь

  О цене и смысле свободы

  Пост — малый опыт свободы

  О страхе перед жизнью

  Разрешение не грешить

  Форма вместо живой жизни

  Что делает невозможное возможным

  Традиции мертвые и живые

  Быть живым — трудно

Глава 2. «Моё, не отдам!». О зависимости от мелочей

  Пост: можно пренебречь?

  Смирение перед опытом Церкви

  О нежелании меняться

  Потянуться к большему

  Телевизор, телефон, Интернет…

  Борьба начинается с мелочей

  Принцип работы «до отказа»

  Зависимость от занавесок

  «Моё, не отдам!»

  Бегство в трудоголизм

Глава 3. Алкоголь, наркотики, игромания: за что отдаём свободу?

  Русским пить — незазорно?

  Спасение

  Если вокруг беспросветный мрак

  Знать — зачем?

  Наркотическая зависимость. Дети. Женщины

  В храм или в больницу?

  Пьёт муж. Как быть жене?

  О слабости и силе женщины

  Сила веры человека

  Игра с неигрушечными последствиями

  «А если я просто так отдыхаю?»

  О механизме привыкания

  Рабство как осознанный выбор

  Жажда спасительная и жажда убивающая

Глава 4. «Не делайтесь рабами человеков…». О любви и зависимости

  Чем «связан» Бог

  Шаткая опора

  Единственная благая несвобода

  Свобода в обмен на «покой»

  Любовь делает человека человеком

  Отказ от любви: мнимая свобода

  Манипуляция: переговоров не вести

  О близких и далеких людях

  Быть собой. Что это значит для христианина?

Глава 5. «Что скажут люди?». Зависимость от чужого мнения

  Мужество на бытовом уровне

  Внутренняя свобода и бунт

  О правильно понимаемой вражде

  Главное, чтобы понимал Господь

  Поступать по духу — творчество

  О труде жить всерьёз

Глава 6. Буква и дух: о зависимости от внешних форм

  Правило и творчество

  Строго или с послаблением?

  «Можно или нельзя?»

  Внешнее и внутреннее

  О правилах в отношении к таинствам

  Правила как необходимая школа

Глава 7. Духовник и его паства. Опасности неправильных взаимоотношений

  «Отцы» и «дети» в Церкви

  Не «вешалка»

  Священник и женщина

  Снова о ходунках и о самостоятельности

  Власть незаконная

  Не застыть на месте, а вырасти

  Любовь как строгость

Глава 8. Зависимость в семье

  Разобранная основа

  «Ни рыба ни мясо»

  Властолюбие, рождённое страхом

  Небезобидная смена ролей

  Полагать пределы злу — надо

  Снова о домашних

  Заставить человека подумать

  Такая же личность, как ты

  Большой-маленький человек

Глава 9. Что такое свобода?

  Разные свободы

  О надежде и о свободе совершенной

  Поруганная свобода

  Быть свободным, чтобы отозваться, когда Он позовёт

  Тайна узнавания

  Чтобы не обратиться вспять

  «Познаете истину, и истина освободит вас»

  Основа решимости

Об авторе