Ясновидящая, или Эта ужасная «улица» (fb2)

- Ясновидящая, или Эта ужасная «улица» 658K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Вячеславович Сотник

Юрий Сотник
ЯСНОВИДЯЩАЯ ИЛИ ЭТА УЖАСНАЯ УЛИЦА

Эта остросюжетная повесть высмеивает ребячий конформизм.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Управляющая домом Мария Даниловна шла крупным мужским шагом. Лицо у нее было красное и сердитое. Вот она свернула за угол и очутилась, как говорится, в своих владениях. Тут стояли два больших жилых корпуса, разделенных просторным двором, где сохранились липы и тополя. Возле многих подъездов стояли грузовики или фургоны с надписью «Перевозка мебели». Рабочие снимали с них диваны, шкафы, холодильники и несли все это в дом. Возле иных подъездов грузчиков и машин уже не было, но там громоздились вещи помельче, их таскали сами новоселы.

Лица у новоселов были усталые, замороченные, но счастливые, а вот лицо Марии Даниловны сохраняло мрачное выражение.

Она вошла в подъезд, рядом с которым висела табличка «Домоуправление», поднялась на второй этаж, открыла ключом дверь своей квартиры и грозно крикнула:

— Матильда!

Никто не отозвался, и она вышла из квартиры, хлопнув дверью.

Мария Даниловна потому и согласилась стать управляющей этим домом, что ей тут не надо было тратить время на дорогу к месту работы: спустилась со второго этажа на первый — и вот уже на работе. Войдя в контору, она не положила, а швырнула портфель на стул и подошла к окну.

— Матильда! — крикнула она в открытую форточку и стала ходить из угла в угол.

Прошло какое-то время, потом дверь открылась и вошла двенадцатилетняя Матильда. Выглядела она своеобразно. Костюм состоял из полосатой трикотажной кофточки, похожей на матросскую тельняшку, только с короткими рукавами, и коричневых брюк, узких в бедрах и широченных внизу. Брюки эти Матильда сшила под руководством мамы и сама, невзирая на протесты Марии Даниловны, украсила их вышивкой. На правом бедре у нее красовалось сердце, пронзенное стрелой, а под коленками по цветку, отдаленно напоминавшему розу. На широком лице Матильды выделялся большой рот и очень большие глаза. Эти глаза были карие с длинными темными ресницами, а стриженые волосы Матильды были светлые и жесткие, как старая солома.

Мария Даниловна продолжала возбужденно ходить, и дочка ее почувствовала недоброе.

— Мам... Ну, ты чего? — спросила она.

Мария Даниловна остановилась.

— А вот чего. До коих же это пор ты из меня дуру перед людьми будешь делать?

Матильда пожала плечами.

— Мам... Ну, а что такое?

— А то такое, что на улице Картузова моя ДЭЗ находится.

— Какой дэз?

— Не какой, а какая. Дирекция эксплуатации зданий.

— Ну а я тут при чем? — спросила Матильда.

— Да ты что, в самом деле... Совсем не помнишь, что три часа тому назад мне наплела? Встречает меня — глаза вот такие! «Мама, говорит, сейчас я видела, как балкон с третьего этажа обрушился и женщину с ребенком насмерть!» — «Где это?» — спрашиваю. - «На улице Картузова», говорит. Я, значит, дура дурой, прихожу в ДЭЗ, сочувствие выражаю, спрашиваю, в каком же это доме такое несчастье произошло, а на меня глаза выпучили: «Да что с вами, Мария Даниловна?! Да откуда вы это взяли?! Да ведь вся-то наша улица длиной в сто метров, неужели мы бы не узнали, если бы такое случилось?!» — Мария Даниловна перевела дух. — Ну, вот скажи: зачем ты все это нагородила?

Матильда потупилась, повертела опущенными кистями рук.

— Не знаю, мам... Может, мне это показалось, что на улице Картузова. Может, где-нибудь на другой...

— Нет, мать моя, ничего тебе не показалось. Наплела ты все это потому, что уж больно врать полюбила. Это и раньше за тобой наблюдалось, а в последнее время... ну, прямо вожжа под хвост! Позавчера про слона какого-то бешеного молола, будто он в зоопарке на свободу вырвался, а за день до этого про летающую тарелку плела, дескать, сама ее ночью видела... И ведь была бы тебе от этого хоть какая польза, а то ведь просто так, за здорово живешь! — Мария Даниловна села за стол, подперев подбородок рукой. — Не знаю, Матильда, что мне с тобой делать, — сказала она вдруг тихо и грустно. — Может, у тебя это что-нибудь психическое, может, тебя врачу следует показать... Просто не знаю. — Она вздохнула и умолкла.

Молчала и Матильда, глядя на кеды, чуть видневшиеся из-под расклешенных брюк. Вдруг она подняла голову и заговорила довольно громко, даже с некоторым вызовом:

— Мама, ну, я признаю: иногда я и правда что-нибудь придумаю. Только, мама, ты вот журнал «Семья и школа» выписываешь, а сама его не читаешь.

Мария Даниловна посмотрела на дочь.

— А ты что, читаешь?

— А я вот читаю, — еще громче ответила Матильда. — И я прочла там статью профессора одного... Про таких детей, вроде меня.

— Ну и что же ты там вычитала?

— Что бывают дети, которые любят выдумывать без всякой пользы. Ну, приврать, одним словом.

Мария Даниловна еще больше заинтересовалась:

— Ну, дальше! Ну и что?

— И этот профессор пишет, что такие дети часто врут не потому, что они испорченные, а потому, что у них фантазия очень богатая, и эта фантазия из них выпирает.

Мария Даниловна хотела что-то сказать, но дочка не дала ей этого сделать. Голос Матильды зазвенел теперь очень громко.

— И еще, мама, в этой статье говорится, что из таких вот детей иногда даже талантливые люди получаются — всякие там писатели, всякие там поэты, всякие там компози...

Мария Даниловна вскочила.

— Ах, вот оно что! — загремела она. — Оправдание себе нашла! Вместо того чтобы стыд почувствовать, она мне еще лекции читает! Ну, так слушай ты, Бэлла Ахмадулина: если еще раз при мне соврешь, я в твою «Семью и школу» заглядывать не буду, я старинную педагогику применю и так тебе всыплю, что... — Она не договорила, потому что дверь открылась и вошел посетитель.

— Разрешите?

Голос управдома сразу стал другим.

— Заходите, товарищ Тараскин, присаживайтесь!

Тараскин не сел. Это был худощавый человек лет сорока.

— Спасибо! Спешу на самолет. Я к вам за паспортом, Мария Даниловна. Моим и жены.

Мария Даниловна достала из несгораемого шкафа пачку паспортов и стала их перебирать.

— Что же это так: не успели поселиться и уже уезжаете?

— Ничего не поделаешь: геологи. Я лишь на неделю из партии выбрался в связи с переездом.

— А ваша жена?

— Она в партии осталась. Только паспорт прислала со мной для прописки.

Тараскин говорил неохотно, отрывисто. Но Мария Даниловна не заметила, что он не в духе, и продолжала из вежливости разговор.

— А сынишка ваш... он в лагере?

— Сын? Нет, он не в лагере. В деревню его отправили, к бабушке. У нас, к моему удовольствию, целых четыре бабушки: две родных и столько же двоюродных. Сегодня он изволит прибыть на все готовое.

— Сын с поезда, а папа на поезд, — заметила Мария Даниловна, протягивая Тараскину два паспорта.

— Благодарю! На самолет. Если папа вообще успеет на самолет. Бабушки так заняты устройством апартаментов для своего любимца, что папе приходится самому покупать продовольствие в дорогу.

Тут Игорь Иванович Тараскин покривил душой. Все, что требовалось в дорогу, было уже куплено, оставалось только запастись сигаретами «Опал», которых в глубинке не найдешь. Но Тараскина довели до белого каления Лешины бабушки. Ему вполне хватало тещи Антонины Егоровны, которая жила в семье. Но после переезда на помощь теще явилась его собственная мать и сестра тещи, и все трое принялись обустраивать новую квартиру. У каждой из них было свое мнение, как это следует сделать, да еще все трое, несмотря на возраст, обладали кипучей энергией. Прилетев в Москву, Тараскин два дня с утра до вечера двигал по их указаниям мебель, шлямбурил стены, вешал книжные полки — и все это под гомон взволнованных и часто раздраженных голосов.

— Счастливого пути, товарищ Тараскин! — сказала Мария Даниловна.

— Спасибо! Всего хорошего. — Тараскин двинулся к двери, но Матильда обратилась к нему:

— Извините, пожалуйста!.. А сколько лет вашему сыну?

— Лешке? Тринадцать. Скоро четырнадцать.

Тараскин ушел, а Матильда вздохнула. Ребят во дворе было очень мало, а четырнадцатилетний Леша Тараскин едва ли захочет с ней познакомиться.

Гнев Марии Даниловны поостыл, и она сказала уже спокойней:

— Значит, запомнила? Теперь иди. Мне работать надо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выйдя из подъезда, Матильда побрела куда глаза глядят. Когда Мария Даниловна отчитывала ее, у нее было одно желание — как-то оправдаться, что-то возразить, но теперь она всерьез задумалась над тем, что говорила мать. Ведь в самом деле: ну кто ее за язык тянул наврать об этом проклятом балконе и погибшей женщине с ребенком?! И вот еще что странно: она совсем не помнит, каким образом эта история возникла у нее в голове, но зато отлично помнит, как у нее колотилось от волнения сердце, когда она рассказывала об этом маме. А бешеный слон?! Да ведь она до сих пор ясно представляет себе, как он скачет по дорожкам зоопарка, размахивая огромным хоботом и куцым хвостом, как в панике бегут от него посетители, волоча за руки детей. Правда, летающую тарелку Матильда ясно представить себе не могла, потому и поведала о ней матери довольно осторожно, прибавив даже, что, может быть, это ей показалось.

Так что же все это значит? Конечно, может, профессор из «Семьи и школы» все-таки прав и впереди ее ждет слава. Но Матильда ни разу в жизни не почувствовала, что ее тянет писать стихи, сочинять романы или симфонии... А что, если не профессор, а мать права, и это у нее что-нибудь психическое? Матильде вспомнился грустный голос Марии Даниловны: «Может, тебя врачу надо бы показать... Просто не знаю!» Гм! Врачу! Врачу — это, выходит, психиатру! А вдруг этот врач возьмет и скажет: «К сожалению, ваша дочка в самом деле больна, и ее, значит, следует туда... в больницу. В психиатрическую».

— В сумасшедший дом, значит, — вслух пробормотала Матильда, и по спине ее пробежали мурашки. Она была девочкой начитанной, но о психиатрических больницах имела смутное представление. Она считала, что больные там бегают на четвереньках, лают по-собачьи или висят на люстрах, воображая себя обезьянами. — Нетушки! Довольно! Хватит! — снова пробормотала она и твердо решила вступить в борьбу со своим страшным недугом и говорить отныне только правду.

Расположение домов и дворов в этом новом микрорайоне было спланировано причудливо. Так, например, дом номер восемнадцать, в котором жила Матильда, был расположен в глубине квартала, где-то на задворках дома шестнадцать «А», а три корпуса этого дома смотрели торцами на дом уже просто шестнадцать, в котором помещался большой универсам, выходивший фасадом на улицу.

В глубоком раздумье Матильда проделала сложный путь по дворам и проездам между корпусами и очутилась наконец перед входом в универсам. Здесь стояла телефонная будка. Матильда нащупала в кармане мелочь и решила позвонить своей соседке по прежней квартире, Юльке, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Набирая номер, она не заметила, что возле будки за ее спиной остановились два других юных новосела из дома номер восемнадцать. Это были восьмилетний Шурик Закатов и его сверстник Степка Водовозов. Они поселились в доме позавчера, успели познакомиться и теперь тоже пришли позвонить своим старым друзьям (в доме восемнадцать телефоны уже устанавливались, но еще не были включены). Мальчишки знали, что Матильда — дочка управдома. Но не это вызывало их уважение к ней: в своей тельняшке и в брюках, расшитых розами, она производила на них впечатление существа из какого-то особенного мира.

— Аллоу-у-у! — послышалось в трубке.

«Думает, что какой-то мальчишка звонит», — догадалась Матильда. Юлька всегда тянула свое «аллоу-у-у» сильно в нос, если ждала звонка одного из поклонников.

— Юлька, узнаешь? — сказала Матильда лениво, словно делая одолжение Юльке.

Та сразу изменила тон.

— Ой! Хо-хо! Матильда! Чаошки! — закричала она. — Куда ты запропастилась? Неделю, как уехала, и ни...

Матильда перебила ее:

— Я тебе каждый день звонила, никто не подходил.

— Ага. Подстанция барахлит. Ну, как вы живете там, на окраине?

— Хоть на окраине, зато отдельная квартира.

— Так и у нас теперь отдельная квартира. А как у вас соседи? Ты какое-нибудь знакомство уже завела?

— Так... есть кое-кто, — уклончиво ответила Матильда, забыв, что решила говорить только правду.

— Матильда! А я знаешь кого закадрила? Самого Юрку Тузлукова!

— Туз-лу-ко-ва?

— Ага. Я сама не ожидала. То никакого внимания не обращал, а теперь, стоит мне выйти во двор, он свой футбол сразу бросает и к нам с девчонками через веревку прыгать... А только я уйду — он обратно за свой футбол. Девчонки это заметили и теперь мне прямо проходу не дают. Ничего себе кавалерчик! А?

Кавалерчик действительно был выдающийся: в свои двенадцать лет Юрка Тузлуков уже трижды побывал в детской комнате милиции. Ему это, конечно, чести не делало, и все же Матильда почувствовала некоторую зависть к Юльке, которой удалось привлечь внимание столь заметной личности.

Юлька сменила тему разговора.

— Ну, Матильда, когда новоселье праздновать будете?

— Погоди. Мы еще не устроились как следует.

— Ну, давайте устраивайтесь, и через недельку мы к вам в гости приедем. Ладно?

Матильда подумала и проговорила медленно, даже немножко грустно:

— Не знаю... Может, через недельку мне уехать придется.

— Уехать? — насторожилась Юлька. — Куда?

— В Крым.

— Ну, ты даешь! С мамой?

— Нет... С посторонними людьми.

— Как это с посторонними?

— Понимаешь, тут какая-то странная вещь получилась. Недалеко от нас кооперативный дом, где киношники живут... Ну, артисты всякие, режиссеры... И вот я вчера иду, а за мной черная «Волга» следует: то обгонит меня, то остановится, потом снова обгонит. Потом она остановилась, и из нее Тихонов вышел... Ну, знаешь, который Штирлица играет. Подходит ко мне и говорит: «Девочка, я давно уже за тобой наблюдаю, и мне кажется...»

— О-о-о-ой! — завыла Юлька. — Мати-и-и-льда! Ну, ты опять за свое?!

— Ну чего за свое? — недовольно сказала Матильда.

— За фантазии за свои. Ведь всем известно, как ты врешь классически!

Матильда поняла, что нарушила данную себе клятву, и ужаснулась, но Юлька заставила подругу тут же забыть про все. Она вдруг расхохоталась и закричала:

— Ой! Матильда! Я же вот что недавно узнала: ты, оказывается, никакая не Матильда, а Матрена! Да-да! Я нечаянно мамин разговор с тетей Глашей подслушала: это твой отец тебя так назвал в честь своей матушки. Твоя мама сопротивлялась, а он настоял. А потом, когда твои родители развелись, тебя мама на Матильду переделала по твоей просьбе. Но ведь по документам ты все равно Матрена, Мотька, одним словом. Ой, Матильда, сколько смеха было, когда я ребятам во дворе рассказала!.. Умрешь! — Душевной тонкостью Юлька не отличалась, и ей казалось, что для Матильды все это так же смешно, как и для нее самой. Поэтому она вдруг оборвала смех и спросила как ни в чем не бывало: — Ну, что, Матильдочка, значит, мы с мамой к вам через недельку заглянем?

Матильда посопела в трубку.

— Нет, уж лучше я к тебе загляну, — процедила она.

— Ты заглянешь?

— Вот именно. Только да будет тебе известно, что я хоть и девчонка, но у меня очень хороший хук справа.

Тут стоявшие возле будки мальчишки переглянулись.

— Слышал? Хук справа! — тихо сказал Шурик.

Семка ничего не сказал. Он только приоткрыл рот и медленно кивнул.

— Что справа? — не поняла Юлька.

— Хук. Это боксерское выражение такое. И я на днях приду и врежу тебе как следует за твою Матрену.

Юлька помолчала, оторопев, но скоро пришла в себя.

— Хо-хо, Матильдочка! А у меня, да будет тебе известно, никаких хуков ни справа ни слева нет, но есть Юрка Тузлуков, и стоит мне ему мигнуть, он из тебя абстрактную скульптуру сделает.

— А у меня... а у меня... этот... — Матильда вспомнила первое попавшееся имя: — Леша Тараскин есть. Я только хвастаться не хотела... И ему не двенадцать лет, а все четырнадцать. И он не в какой-нибудь несчастной милиции сидел, а в настоящей колонии для несовершеннолетних. Ему ничего не стоит прихлопнуть твоего Юрку и тебя вместе с ним.

— Слышишь? В колонии! — снова шепнул Шура, а Семка опять приоткрыл рот и медленно кивнул.

— Хохошеньки! Матреночка! Ты опять за свои фантазии?! Мы вот с Юркой придем и посмотрим, что это за страшилище такое — твой Лешка.

— Приходи, приходи! Только у нас полный двор ребят, которые даже поотчаянней Тараскина.

— А эти откуда? Тоже из колонии?

— Не из колонии, а... В общем, узнаешь. Наш двор самым хулиганским считается, так что приходи!

— Приду, приду! Чао, Матреночка!

— Адьё!

Матильда вышла из будки, не заметив стоявших возле нее мальчишек. Теперь она уже не вспомнила о данной себе клятве.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В то время когда Матильда объявила Лешу Тараскина юным уголовником, побывавшим в колонии, о нем шел спор между Игорем Ивановичем и его тещей Антониной Егоровной. Квартира была приведена в полный порядок, две другие Лешины бабушки уехали к себе, а покоя в доме все еще не было. Антонина Егоровна сидела в передней и, сбросив тапочки, надевала туфли.

— Игорь! — говорила она. — Ну хоть перед отъездом перестань ты на меня яриться!

Игорь Иванович, одетый в поношенную энцефалитку, сидел в комнате на корточках и возился с рюкзаком.

— Я не ярюсь, Антонина Егоровна, а спрашиваю: почему, по вашему мнению, четырнадцатилетний малый не может самостоятельно найти дом восемнадцать, корпус два?

Тараскин и сам беспокоился, что сын запаздывает с возвращением, но Антонина Егоровна решила идти встречать Лешу на остановку автобуса, а излишняя забота бабушек о внуке всегда выводила его из себя.

— Да потому, что я тут сама плутала! Ты посмотри, куда наш корпус два запрятали! — Антонина Егоровна появилась в дверях. — Нет, Игорь! Вот все про злую тещу анекдоты рассказывают... А поглядели бы на такого зятя, как ты! Да ведь ты меня сегодня совсем заел! До поздней осени расстаемся — так нет, он все грызет да грызет, все грызет да...

Вот тут-то раздался звонок. Антонина Егоровна бросилась открывать. Игорь Иванович вскочил и тоже вышел в переднюю.

— А вот и Лешенька! — радостно пропела бабушка, целуя внука.

— Леха! Дружище! — Игорь Иванович обнял сына за плечи, прижал его голову к себе и чмокнул в лоб. — А мы тут с бабушкой чуть не поссорились из-за тебя. Я говорю: «Да зачем Алеху на остановке встречать? Что, он сам дорогу не найдет?!»

— Ты прав, Игорек! Ты прав! — великодушно согласилась Антонина Егоровна.

Бабушка и папа на радостях не заметили, что Леша как-то странно себя ведет: на поцелуи отвечает нехотя и улыбается какой-то кривой, деланной улыбкой. Все трое вошли в комнату, и только тут Антонина Егоровна спросила:

— Лешенька, а где чемоданчик? Не потерял?

Леша стал быстро краснеть. Он с тоской ждал этого вопроса.

— Леха, в самом деле, где чемодан? — спросил Тараскин-отец.

Будь на месте Леши Матильда, она бы тут же придумала сногсшибательную, но правдоподобную историю. А вот Леша так увлеченно врать не умел. Максимум, на что он был способен, — это слегка покривить душой, да и то с трудом.

— Папа, я этот чемоданчик не потерял, а... ну, можно сказать, у меня его украли.

Конечно, оба взрослых стали расспрашивать, как, при каких обстоятельствах это случилось. И Леша, с трудом выдавливая слова, поведал примерно следующее. Из деревни Голявино, где снимала комнату с верандой его двоюродная бабушка, он пришел к пригородной платформе задолго до прибытия электрички. Было жарко, а совсем близко от платформы стоял лесок, и Леша решил уйти с солнцепека в его тень.

— Понимаешь, папа, я, значит, полежал немного там под деревом, даже, кажется, вздремнул, потом услышал, что поезд приближается, пошел к платформе и вдруг вспомнил, что забыл чемодан... Вернулся, а его уже двое каких-то взяли и несут...

— Ну а ты? — спросил Тараскин.

— Я, конечно, догнал их... «Извините, говорю, это мой чемодан».

— А они?

— А они... «Докажи», — говорят.

— Хамье какое! — вставила Антонина Егоровна, а Леша продолжал:

— Я говорю: «Это легко доказать, я ведь знаю, какие вещи в чемодане...» Но тут один побежал с чемоданом в лес, а другой мне дорогу загородил...

Игорь Иванович смотрел на сына пристально и сурово.

— Ну а ты-то, ты что сделал?

— Я, конечно, хотел его оттолкнуть, а он... «Только тронь, говорит. — Вон мой старший брат!» Я оглянулся, и он тоже бросился бежать... А поезд уже отошел... На следующем пришлось.

Антонина Егоровна рассердилась:

— Ну, я увижу эту Серафиму Ивановну, все ей выскажу! Если ты уж берешь парня погостить, так изволь его проводить хотя бы до станции!

— Да подождите вы, Антонина Егоровна! — оборвал ее Тараскин и снова обратился к сыну: — Так у тебя не взрослые, а дети отняли чемодан?

— Ну... Ну, не такие уж дети... Один вот примерно с меня... И потом... у них старший брат...

Игорь Иванович уже совсем вышел из себя. Он пошлепал пятью пальцами по лбу и почти закричал:

— Да ты что, не сообразил, что они тебя старшим братом только пугали?!

— Я потом так и подумал, но сначала...

Тараскин-отец, заложив руки назад, стал ходить вокруг сына, словно осматривая его со всех сторон.

— Короче говоря, ты опять струсил! Испугался двух сопливых мальчишек! — кричал он, а Леша, не сходя с места, все время поворачивался лицом к отцу.

— Папа, я не струсил, а... ну, немножко растерялся.

— «Немножко растерялся»! Ты почему-то всегда немножко теряешься, а не просто трусишь. Две недели назад ты «немножко растерялся» и побежал от собаки, которая тебе за это с удовольствием штаны порвала.

— Игорь! — вскричала Антонина Егоровна. — Ну будь ты, наконец, человеком! Ведь ты же с Лешкой до октября расстаешься! До октября! А парень и без тебя огорчен!

Тараскин перестал ходить и обратился к теще.

— Да, Антонина Егоровна! — отчеканил он. — Я с Алексеем расстаюсь до осени. И именно поэтому я убедительно прошу вас пойти в другую комнату и не мешать мне разговаривать с моим сыном.

Это было сказано таким тоном, что Антонина Егоровна предпочла покориться.

— Ушла! Ушла! — сказала она вполголоса. — Добивай парня! Добивай!

Все-таки она не зря напомнила Тараскину, что он сегодня надолго расстается с Лешей. Игорь Иванович взглянул на часы и понял, что это должно произойти скоро, через несколько минут. Он сел в кресло и заговорил уже мягко, даже ласково:

— Лешка! Ну, давай, как мужчина с мужчиной... Ну в кого ты растешь таким, извини, пожалуйста, размазней? Возьми хоть меня: я в твоем возрасте никому спуску не давал. Чуть что — и в ухо! Да-да! — Увлекшись, Тараскин вскочил и прошелся по комнате. — Да что там — спуску не давал! Я, знаешь, и сам любил похулиганить... Лешка, ведь меня весь двор боялся! Да какой там двор! Вся улица дрожала, когда Игорек Тараскин на прогулку выходил!

— Ври больше! Ври! — негромко сказала за дверью Антонина Егоровна. — Так бы я свою Людмилу и выдала за чудо-юдо такое!

— Антонина Егоровна! — рявкнул Тараскин. — Я вас прошу!..

— Ушла! Ушла! — На этот раз Антонина Егоровна действительно удалилась из передней.

Игорь Иванович поостыл.

— Ну... насчет хулиганства моего... это я увлекся, ты уж не верь... Но все-таки сам я перед хулиганами никогда не пасовал. — Тараскин взглянул на часы. — Пора, дружок! Еще такси надо поймать. Проводишь меня?

Леша помог отцу надеть на плечи лямки тяжелого рюкзака, сам взял его туго набитый портфель, и оба вышли в переднюю.

— Антонина Егоровна, я отправляюсь.

Антонина Егоровна появилась из кухни с тарелкой и полотенцем в руках.

— Ну, с богом! С богом! — сказала она, кивая головой.

— Вы извините меня... Погорячился. Но вы сами понимаете: воспитание Лешки — мое больное место.

— Ну-ну. Ладно уж! Ладно!

Теща и зять даже поцеловались на прощание, и оба Тараскина вышли из квартиры.

По дороге отец продолжал разговор все на ту же тему. Он говорил, что почти каждый хулиган по своей натуре трус, что именно поэтому он и любит, когда его боятся, но стоит ему показать, что ты сам не прочь поработать кулаками, — он тут же хвост подожмет.

На стоянку такси идти не пришлось: Тараскин увидел приближающуюся машину с зеленым огоньком и остановил ее. Он взял у Леши портфель, положил ему ладонь на плечо:

— Лешка! Дружок! Ну, прошу тебя: возьми себя в руки, поработай над собой и к моему возвращению стань другим! А? Идет?

Леша молча кивнул. Отец поцеловал его, забрался в машину, положив рядом с собой багаж, но дверь не закрыл.

— Лешка! А ты помнишь, какой у тебя артистический талант? — спросил он, улыбаясь. — Помнишь, как ты здорово Волка из «Ну, погоди!» копировал?

— Помню, папа, — вяло ответил Леша.

— Вот так и веди себя, а не пасуй в случае чего. Идет?

— Идет, — уже совсем уныло сказал Леша.

— Ну, счастливо тебе! — Тараскин захлопнул дверь, и машина укатила.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бросив телефонную трубку, Матильда в ярости быстро зашагала, не разбирая дороги. Но потом она поняла, что удаляется от дома, и повернула назад. Она так и кипела после разговора с Юлькой. Она понимала, что эта заноза Юлька может и в самом деле явиться со своим Тузлуковым к ней во двор, и Матильду отчаяние взяло, когда она подумала, как будет хохотать Юлька, узнав, что Леша Тараскин отнюдь не уголовник, а, наоборот, маменькин сынок или, точнее, бабушкин внучек и что остальные юные новоселы — самые нормальные дети. Но Матильда умела мечтать, и это всегда помогало ей уйти от грустной действительности.

Вот и теперь она представила себе, как во двор входит улыбающаяся Юлька, а с ней готовый к драке Тузлуков. И что же эта парочка видит? Посреди двора стоит она, Матильда, а позади нее — банда самого отборного хулиганья! Вот глаза Юльки встретились с холодным, как сталь, взглядом Матильды. Вот Матильда оглянулась на своих, чуть заметно кивнула в сторону Юльки, и вся банда двинулась на пришельцев. Прошла всего лишь минута, и вот уже Юлька и ее поклонничек ревмя ревут, улепетывая от дома номер восемнадцать. Носы у них разбиты, физиономии в синяках, одежда порвана и вся в грязи.

Возбужденная столь чарующей картиной, Матильда ускорила шаг и незаметно для себя стала нагонять двух мальчишек, шедших впереди. Это были Сема и Шурик. Они успели поговорить по телефону и теперь возвращались домой, вспоминая все, что говорила Юльке Матильда: и хороший хук справа, которым она владеет, и то, что Леша Тараскин побывал в колонии, и то, что другие ребята в их доме по своей отчаянности не уступают какому-то Тузлукову.

— А откуда она все это знает? — проворчал Сема. — Еще не во все квартиры въехали, а она уже про всех знает.

Щупленький Шурик был мальчиком очень рассудительным для своих лет. Он напомнил Семе, что Матильда — дочь управдома, а управдом может знать многое о будущих жильцах. Возможно, о хулиганах и дебоширах ей сообщают из милиции, чтобы она знала, с кем будет иметь дело.

Эта часть разговора не достигла слуха Матильды: собеседники были еще далеко от нее. Но вот она приблизилась к ним и услышала:

— А тебя здесь еще никто не лупил? — спросил Шурик.

— Не-а. Мне бояться нечего. Меня, наоборот, где мы жили, все боялись.

— Тебя? — В голосе Шурика послышалось недоверие.

— Не меня самого, а моего брату Демку. Он всех на нашей улице лупил.

Матильда еще не познакомилась ни с кем из ребят во дворе, но некоторых она уже знала в лицо, в том числе и Демьяна Водовозова, Семкиного брата, который был примерно одного возраста с ней. Этот разговор заинтересовал Матильду, и теперь она старалась шагать неслышно, чтобы мальчишки не оглянулись на нее.

— Мать с отцом прямо измучились с ним, — продолжал Сема.

— Измучились?

— Ага. Ко всем пристает. И в школе, и на улице. Его тоже в милицию уже таскали.

Матильде было очень интересно узнать, кого еще из ребят во дворе таскали в милицию. Но вступать в разговор с мальчишками она не стала, предпочла следовать за ними молча.

Сема не врал, говоря, что Демьяна боялась вся улица. Только это была не улица, а переулочек, состоявший из нескольких деревянных домишек, обреченных на слом, и жили в нем с десяток мальчишек и девчонок, среди которых никого не было старше Демьяна. Все они, действительно, боялись своего вожака: он правил ими круто и часто пускал в ход кулаки. Любил подраться он и в школе.

Шурик погрустнел. Семке хорошо, подумал он. А каково придется ему, Шурику, в этом доме, напичканном шпаной? Ведь у него нет старшего брата с хорошими кулаками, есть только старшая сестра Оля, которая сама может пострадать от хулиганов. Но Шурик, повторяю, был мальчик сообразительный. Он вспомнил один эпизод из жизни своей сестры и решил приукрасить его, пофантазировать на эту тему, чтобы хоть немного обезопасить себя, а заодно и Олю. Он громко вздохнул.

— Мои родители тоже измучились с Ольгой.

— С кем? — переспросил Сема.

— С Олей, моей сестрой.

— А чего она?

Шурик вздохнул еще громче.

— Каратэ, — грустно сказал он.

Семка повернул курносую физиономию к собеседнику.

— Какое каратэ?

Теперь Шурик обратил к Семке свое лицо с остреньким носиком.

— Ну, вот, например, что такое борьба самбо ты знаешь?

— Ну, знаю. По телевизору видел.

— А что такое дзюдо?

— Ну... вроде самбо, тоже борьба такая.

— А джиу-джитсу?

— Ну... ну, тоже чего-то такое.

— Так вот, каратэ... — И Шурик принялся объяснять Семке, что каратэ — очень жестокий вид борьбы, которым пользуются гангстеры и международные разведчики. — Ну, и вот, — с новым вздохом сказал Шурик. — У нас есть дядя Костя... Он знает каратэ. И он научил Ольгу приемам. И вот теперь, значит, она калечит людей.

Матильда видела, что Сема смотрит на Шурика очень внимательно.

— Это как калечит?

— Ну... подойдет к кому-нибудь — раз! — и сшибла с ног.

— А за что она его?

— Ну... чтобы ловкость свою показать.

Приврать Шурик умел не хуже Матильды, но пользовался этим даром лишь в случае надобности. У него, действительно, был дядя — спортсмен, только занимался он не каратэ, а самбо. Некоторые приемы самообороны он продемонстрировал своим племянникам, Оля провела один из таких приемов в школе, и это вызвало большой скандал.

— И взрослых калечит? — спросил Сема.

— Кого хочешь, — вздохнул Шурик.

— А почему ее не привлекли? Что-то чудно: она людей калечит, а ее не привлекли. Наш Демьян два стекла разбил — и то его в детскую комнату, а тут... Нет, что-то чудно!

Шурик быстро нашел выход из положения. Он сказал, что Оля всегда совершает свои нападения без свидетелей, а когда пострадавшие жалуются в милицию, там никто не верит, что такая хрупкая девочка может сбить с ног взрослого человека.

— Но мама с папой, конечно, знают, в чем дело, и очень переживают, — грустно закончил он.

Шурик умолк. Молчал и Сема. Он думал о том, что не мешает предупредить Демьяна: пусть он держится подальше от этой Ольги. И пусть не вздумает обижать Шурика.

Теперь Матильда шла на цыпочках, затаив дыхание. До чего интересные сведения удалось ей получить! Стоит лишь ей завоевать симпатию Семкиного брата и Шуриковой сестры, и Юльке с Тузлуковым уже несдобровать. Но кто же еще этот третий, которого, по словам Семки, тоже в милицию таскали? Помолчав, мальчишки продолжали разговор, и Матильда услышала такое, что ее уже совсем потрясло. Шурик спросил:

— Как фамилия этого... который в колонии сидел?

— Пес его знает, забыл уже, — ответил Семка. — Тарасов какой-то или Тарасенко. Помню, что Лешкой звать.

Тут ноги Матильды отказались нести ее дальше, и она остановилась. Тарасов... Тарасенко... А может быть, Тараскин? Тогда, значит, это Леша Тараскин! Но как же это так? Ведь Леша — маменькин сынок, бабушкин внучек... А вот и нет! Ничего удивительного: бабушки избаловали внука, он вытворял что хотел, вот и докатился! Матильда подумала, что в разговоре с Юлькой она опять увлеклась враньем, но сейчас это ее не волновало. Ее волновали удивительные совпадения: она наврала Юльке, будто Леша вышел из колонии, а он, оказывается, там в самом деле побывал... Она наврала, будто у нее во дворе полно ребят, которые поотчаянней Тузлукова, и вот вам, пожалуйста: уже трое налицо!

— Как будто в воду глядела! — пробормотала потрясенная Матильда. Как будто вот взяла и наворожила!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Среди молодых новоселов был семи... нет, уже восьмиклассник Миша Огурцов. И уже три дня он пребывал в необычайном волнении. Поселившись тут, он узнал, что на одной площадке с ним будет жить Оля Закатова из параллельного класса.

Когда Миша выпрыгнул из кузова грузового такси, Оля собиралась унести в подъезд два стула.

— А! — сказала она, слегка улыбнувшись. — И ты здесь.

— И я здесь, — растерянно ответил Миша.

На этом разговор закончился, и они больше не встречались, но Миша-то знал, что встреча их обязательно состоится и обязательно состоится знакомство. За полтора года своего увлечения Олей Миша ни разу с ней не заговорил, а теперь он предавался мечтам, которые его одновременно и радовали и заботили. Предположим, ему удастся завоевать сердце Закатовой. Но ведь гордая Оля ни за что не признается первой в своих чувствах. Значит, это придется сделать ему. Миша перебрал множество вариантов объяснений в любви, но почему-то в голову лезла одна и та же фраза: «Знаешь... ты какая-то не такая, как все». Миша понимал, что эта фраза звучит глупо, что ее произносили многие поколения шестиклассников и даже пятиклассников, но отделаться от нее он не мог.

Впрочем, на это была причина. Оля была действительно не такая, как все, и сделала она себя не такой, как все, под руководством своей умной мамы.

Кира Игнатьевна была доцентом на кафедре оптики, у нее даже были свои изобретения. При всем этом она пользовалась большим успехом у мужчин, хотя не была красавицей, а была лишь миловидной. Кира Игнатьевна, по ее собственному выражению, «умела подать себя», и этому искусству она принялась учить свою дочь, как только заметила, что та начала поглядывать на себя в зеркало.

— Лелька, слушай и запомни раз и навсегда: моде следует стадо, а создают моду личности. Не бойся показаться немодной, создай собственный стиль. Не говори себе: «Хочу быть как Алла Пугачева или Софи Лорен». Пусть другие говорят: «Хочу быть как Оля Закатова».

Сначала было много драматических сцен в семье. Как ни плакала Оля, мама не позволила ей носить короткую стрижку. В пятом классе еще было несколько девочек с косами, а в шестом осталась одна только Оля. Эта единственная в классе коса привлекла внимание мальчишек, и они стали дергать ее. Дергали не больно, но часто, и тут Оля впервые подумала, что мама, пожалуй, права. Она стала замечать ревнивые взгляды других девчонок: вот, мол, никого из них мальчишки за волосы не дергают, а эту Ольку Закатову дергают.

В седьмом классе Оля уже сама решила не отказываться от косы, только стала носить ее не на спине, а перекинув через плечо на грудь, и на затылке ее прическу украшал черепаховый гребень. Однажды учитель литературы сказал ей при всех:

— Ишь какая ты у нас тургеневская девушка!

В школе все девочки ходили, конечно, в форме, а вне ее предпочитали главным образом джинсы. А Оля вне школы носила темную, сильно расклешенную юбку и светлую кофточку, оттенявшую ее смуглое овальное лицо и темные волосы. Близкие подруги уговаривали ее:

— Оленька, не ходи ты такой старомодной!

Оля отмалчивалась и надевала джинсы только для сбора утильсырья или для загородного похода.

Олины недоброжелательницы шипели:

— Цирлих-манирлих! Старая дева!

Но у мальчишек подобные замечания вызывали только ироническую улыбку. «Старая дева» была известна как одна из лучших волейболисток в школе.

Как говорится, положение обязывает, и Оля уже без помощи мамы пришла к такой мысли: если она не такая, как все, по внешности, то ей и в поступках своих следует быть необыкновенной. Но в чем должна выражаться эта ее необыкновенность? Выручила Олю, сама того не подозревая, учительница физкультуры Инна Дмитриевна. В районном Доме пионеров проводились соревнования школьных волейбольных команд. Когда Инна Дмитриевна привела туда свою команду, все участницы ее пришли кто в джинсах, кто в тренировочных костюмах, и только Оля — в своей обычной расклешенной юбке и кофточке со стоячим воротничком. Она услышала, как физрук Дома пионеров негромко спросил про нее Инну Дмитриевну:

— А это что у вас за томная газель?

— Это не газель, Захар Ильич, — ответила учительница. — Это пантера, вот увидите!

«Вот оно!» — подумалось Оле. Вот та самая личность, которую она будет собой являть: под внешним обликом «томной газели» будет таиться натура быстрой и бесстрашной пантеры!

Все оставшееся до игры время девчонки говорили так громко, словно находились среди глухих, острили изо всех сил, хохотали, стараясь скрыть волнение и подбодрить себя. Одна только Оля держалась в дальнем уголке, не произнося ни слова, а когда физрук подошел и заговорил с ней, она отвечала робко, чуть слышно, опустив ресницы.

Но вот она вместе с другими появилась на площадке уже не в кофте и юбке, а в трусах и майке, и физрук понял, что Инна Дмитриевна права. Оля знала, что она считается одной из лучших волейболисток школы, теперь она решила стать только самой-самой лучшей. В команде были девочки повыше ее, но она так прыгала, что все мячи противника отскакивали от ее блока. Не жалея себя, она кидалась на землю и поднимала такие мячи, которые уже почти касались площадки. Ее черепаховый гребень вылетел из прически. Коса распустилась, и темные волосы мотались по спине и по плечам, иногда закрывали глаза, и она отбрасывала их резким движением, и все это производило впечатление какой-то удивительной неукротимости.

Игра кончилась, Олина команда победила с небольшим перевесом, и физрук лично вручил Оле оброненный гребень. Коленки и локти у нее были ободраны, но она уже успела превратиться в прежнюю тихоню. Когда она переоделась и привела в порядок прическу, к ней снова подошел физрук, на этот раз с Инной Дмитриевной, и учительница торжественно объявила ей, что Захар Ильич собирается включить ее в сборную района. У Оли и так голова кружилась от аплодисментов, которыми награждали ее зрители, а сейчас ей стало душно от радости. Но Оля заметила, что этот разговор слышат несколько ребят из ее школы, и решила всех поразить.

— Спасибо большое! — сказала она негромко, однако так, чтобы ее слышали. — Я очень благодарна, но я отказываюсь.

— Ну почему?! — вскричал изумленный физрук.

— Так... Меня все это как-то мало интересует.

Простодушный физрук был поражен, но Инна Дмитриевна почувствовала, что девчонка просто ломается, хочет, чтобы ее упрашивали, и она сказала довольно жестко:

— Ну, думай, думай. Только не очень долго: тренировки скоро начнутся.

Однако Оле самолюбие не позволило пойти на попятный и тем дать всем понять, что она действительно ломалась. Кроме того, она сообразила, что в сборной могли оказаться девочки и половчее ее, а это ее не устраивало. Короче говоря, вся школа жужжала о ее роскошном отказе.

Но о волейбольном матче поговорили да забыли, а надо было как-то поддерживать интерес к своей персоне. Тут появился дядя Костя со своими разговорами о самбо. Оля запомнила несколько приемов и стала ездить к своей двоюродной сестре. Там была огромная тахта, и обе девчонки стали тренироваться, бросая на нее друг друга.

В школе лишь немногие поклонники решались проводить Олю домой или оказать еще какую-нибудь услугу. Большинство выражали свое внимание другими способами: один, проходя мимо, влеплял своей симпатии щелчок в макушку, другой подкрадывался сзади и вдруг рявкал по-собачьи... Бедолагу, решившего произвести на Олю особенно сильное впечатление, звали Гоша Сумятин. Он подымался по лестнице в то время, когда Оля стояла на площадке, собираясь спуститься. Поднявшись, Гоша защемил между пальцами Олин нос и даже слегка повернул его. Оля реагировала не сразу. Она оглянулась, чтобы убедиться, есть ли тут зрители, и, увидев, что зрителей достаточно, шагнула немножко вперед, зажала сгибом локтя Гошкину шею, резко нагнулась, и Сумятин, перелетев через Олину спину, шмякнулся на лестницу.

Оля перестаралась: Гошка так повредил себе колено, что несколько дней не ходил в школу. Олиных родителей вызывали к директору, но все обошлось: свидетели показали, что Сумятин первый стал выкручивать Закатовой нос.

Нашла Оля и другие способы привлечь к себе внимание. Учеба давалась ей легко, и она временами давала такие представления. Предположим, вызывают ее к доске. Оля подымается и тихо говорит:

— Извините, пожалуйста... Но я не прочитала того, что вы задали.

— Почему? — машинально спрашивает педагог.

— Так как-то... настроения не было, — тихо отвечала Оля.

Двойка в журнале ставилась особенно жирная, в дневник вносилась соответствующая запись, но на следующем уроке того же учителя Оля отвечала на верную пятерку.

Педагоги между собой говорили, что Оля способная девочка, но уж больно верченая, одни одноклассницы называли ее выпендрягой, другие восхищались ее смелостью, а число поклонников среди мальчишек росло. Оля была этим довольна, но сама никем не увлекалась.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как ни готовился Миша Огурцов к встрече с Закатовой, встреча, как всегда бывает в таких случаях, произошла неожиданно. Мишу послали за хлебом, он выбежал с сумкой из подъезда, свернул налево и вдруг услышал голос:

— Огурцов! Почему не здороваешься?

Миша обернулся и увидел, что на скамейке рядом с подъездом сидит Оля Закатова, держа на коленях раскрытую книгу.

— А-а... Здравствуй, — хрипло ответил Миша. Он совсем забыл, что собирался при первой встрече небрежно бросить: «Привет, Закатова! Как устроились?»

— Ты куда-нибудь спешишь? — без всякого выражения, лениво спросила Оля.

Миша так растерялся, что сначала лишь молча покачал головой и только потом пробормотал, что никуда не спешит. Ведь похоже было, что Не Такая Как Все хочет сама вступить с ним в разговор! Так оно и получилось.

— Тогда присаживайся, поговорим.

Миша сел на краешек скамьи, как сидят на стуле перед директором школы, но скоро понял, что надо вести себя свободней. Он откинулся на спинку скамьи и даже положил ногу на ногу.

Оля спросила, как они устроились на новой квартире, он ответил и спросил ее о том же, потом Оля задала такой вопрос:

— Ты с кем-нибудь здесь уже познакомился?

— Нет еще, — ответил Миша и добавил, что, по его мнению, здесь сейчас очень мало ребят, наверно, все уехали за город.

Оля помолчала, скрестив на груди руки, потом сказала неторопливо:

— Я сегодня довольно интересную информацию получила.

— Информацию? — переспросил Миша.

Оля кивнула.

— В хорошенькой компании мы тут будем жить.

— В каком смысле?

— По нескольку приводов у каждого, а то и просто уголовники.

Миша был так огорошен, что даже его робость перед Олей поубавилась. Он спросил, откуда у нее такая информация.

— А у меня братик младший есть. Довольно шустрая личность.

И Оля передала то, что сообщил Шурик о подслушанном телефонном разговоре Матильды и о его разговоре с Семкой. Надо сказать, что Шурик, сам того не замечая, несколько сгустил краски. По его словам выходило, что Семкин брат вполне законченный малолетний преступник, а остальные юные новоселы ничуть его не лучше.

— А может, это просто болтают? — предположил Миша.

— Не похоже. Все-таки братик мой разговор дочки управдома подслушал. Кстати, эта дочка тоже хороша птица.

— А она что?

— Хвалилась, что у нее хороший хук справа, грозилась кого-то избить за какую-то Матрену...

Оля рассказала еще о некоем Тарасове или Тарасенко, вернувшемся недавно из колонии, и, помолчав, продолжала неторопливо:

— Так что советую тебе хоть немножко свою внешность изменить.

— Это зачем изменить?

— Ты такой гладенький, такой умытенький... Это может вызвать раздражение у здешней шпаны. Как бы они тебя не затащили в темный закоулок.

Оля не знала, что ударила Мишу по очень больному месту. Он был малый упитанный, но отнюдь не полный, лицо у него было грубоватое, с толстыми губами и кое-как слепленным носом, но цвет этого лица Мишу давно мучил. Он был такой нежный, такой бело-розовый, как у младенца ясельного возраста. Да еще его волосы представляли собой копну золотистых кудряшек.

Теперь его розовое лицо стало красным.

— Ну, знаешь, Закатова... Я хоть гладенький, хоть умытенький, но я ведь тоже кулаками махать умею.

Оля насмешливо прищурилась:

— Да? В школе я этого что-то не замечала.

Миша вскочил. Он понял, что надо поставить на место эту зарвавшуюся Не Такую Как Все.

— В общем, Закатова, пусть я гладенький, пусть я умытенький, только я смогу найти общий язык с этой шпаной. Всего! — И он пошел прочь, размахивая пластмассовой сумкой.

Как раз в этот момент к противоположному корпусу подъехало грузовое такси. Светловолосая женщина вылезла из кабины и крикнула:

— Телята! Приехали!

Но «телята» уже сами выпрыгнули из кузова. Это были парень и девушка. Сколько им лет, Оля сразу не смогла определить. За ними соскочил на асфальт коренастый лысый человек, как видно их отец. Лица у его детей были совсем ребячьи, но девушка была ростом с отца, а парень значительно перерос его. Взрослые цветом лица не отличались от большинства москвичей, а лица и голые по локоть руки ребят были покрыты таким ровным золотистым загаром, что Оля подумала: «Из деревни прибыли». И она не ошиблась.

Иннокентий Васильевич Красилин работал бригадиром на стройке, а его жена — штукатуром. Рассказывать, как эти сибиряки очутились в Москве и устроились здесь, долго. Скажу только, что, пока они не получили квартиру, их дети-двойняшки оставались в далеком сибирском поселке у деда с бабкой. Чтобы навестить ребят, Красилиным приходилось лететь в Красноярск на «Ту», там пересаживаться на самолет поменьше и лететь до районного центра Богучаны на Ангаре, а оттуда, уже на «Аннушке», до поселка леспромхоза.

Дальше Богучан Федя с Нюрой не уезжали, поэтому смотрели на мир немножко иными глазами, чем жители больших городов. Железную дорогу они видели только в кино, зато на самолет смотрели, как москвич на такси: заплатил трешку и лети за покупками в райцентр. Когда Нюра сломала ногу, скорая помощь прибыла за ней на вертолете. Лет двенадцати Федя уже знал многое об устройстве космического корабля, но однажды, рассматривая в журнале фотографию высотного здания, спросил:

— Деда! А как же это люди с двадцатого этажа за нуждой бегают?

Дело в том, что даже в районном центре самые высокие дома имели не больше двух этажей, канализации не было и в каждом дворе, в дальнем углу, стояла деревянная будочка. Дедушка — человек бывалый, прошедший войну, объяснил, что подобные приспособления в больших городах находятся непосредственно в квартире.

— Это как же?! — возмутился Федя. — Нужник в самом дому?! Во «гигиена»-то!

Пришлось ему рассказать об устройстве канализации и унитаза, которого Феде даже в кино видеть не довелось, и это поразило его больше, чем все чудеса кибернетики и полеты космонавтов. Ведь с ними он был давно знаком и по фильмам, и по книгам, и по радиопередачам.

Легко понять, с каким нетерпением ждали Красилины возможности перевезти ребят в Москву, а уж о том, как ждали этого переселения Нюра с Федей, и говорить нечего. И вот, наконец, свершилось! Сначала был полет в авиалайнере, в котором кур и поросят на рынок не везли, как на «Аннушке», но где перед пассажирами ставили поднос с ужином, потом поездка в автобусе «Икарус», потом поездка в метро. И тут опять-таки: о лестнице-чудеснице Федя читал и видел ее в кино, как видел и подземные дворцы — станции, а об автоматах, меняющих двугривенные на пятаки или пропускающих пассажиров за пятак в метро, он до сих пор не знал, и они произвели на него огромное впечатление.

Нюру, не такую впечатлительную, раздражало поведение брата.

— Федька! — шипела она. — Ну что ты стал и глаза вылупил?! Как будто в первый раз увидел!

— Во! А то не в первый раз? — удивлялся Федя.

— Гляди! На нас смотрят и небось думают: «Вона! Из лесной трущобы приехали!»

— Ну а мы откуда? Из Чикаго, что ли?

За первый час пребывания в коммунальной квартире, где у родителей была маленькая комнатка, Федя несколько раз спустил воду из бачка, потом открыл крышку и исследовал его устройство, потом очень долго мылся в ванной и под душем. Все это бесило Нюру. Она старалась показать соседям, что давно привыкла к современным удобствам.

Во дворе нового дома Красилины быстро разгрузили машину и отпустили ее. У Красилина-старшего были брезентовые ремни, которыми пользуются грузчики, и Оля увидела, как отец с сыном сами унесли все тяжелые вещи в подъезд. Когда во дворе остались только вещи полегче, мать семейства объявила:

— Ну, телята, отдыхайте пока, а мы с отцом пойдем глянем, что куда становить.

Оля подумала, что «телята» уж никак не могут быть хулиганами, о которых говорила Матильда, и снова принялась за чтение, а «телята» сели на стулья возле груды пожитков и стали смотреть на высокий, весь в лоджиях, противоположный корпус. Точно такой же корпус возвышался у них за спиной.

— Здесь даже покультурней будет, чем на той квартире, — тихо заметила Нюра.

— Ага, — так же тихо сказал Федя. — И народ здесь, должно быть, культурный. — Он указал глазами на Олю: — Вон гляди, какая девчонка!

— Ох, Федька, ну и бабник из тебя растет! — зашипела Нюра. — Молоко на губах не обсохло, а уж такой бабник!

— Да ну тебя! — почти прошептал Федя. Он забыл, что его сестра не выносит, когда он проявляет интерес к женскому полу.

— Чего «ну тебя», чего «ну тебя»?! Не успел приехать и уже разглядел!

— Да ла-адно тебе!

— Ничего не «ладно»! Слушать противно!

Нюра схватила какой-то узел, один из стульев и ушла с ними наверх. Федя тоже взял кое-что из вещей и отнес в квартиру. Потом он поскорей снова спустился, чтобы в отсутствие сестры еще раз посмотреть на Олю. Но он успел увидеть, лишь как Оля уходит к себе в подъезд. Зато Федя заметил, что возле их вещей околачивается странное существо в тельняшке и широченных брюках, вышитых розами. Существо это с явным любопытством поглядывало на Федю, а Федя стал поглядывать на существо, стараясь определить, мальчишка это или девчонка. Наконец он сказал:

— Слышь... Поди-ка сюда!

Штаны с розами быстро приблизились.

— Тебя как звать? — спросил Федя.

— Матильда.

«Девчонка», — догадался Федя и снова спросил:

— Ты что, не русская?

— Н-ну... У меня отец испанец.

«Надо же!» — про себя удивился Федя и задал следующий вопрос:

— Ты здешняя?

Полуиспанка кивнула, а Федя понизил голос:

— Слышь-ка... Кто это черненькая такая, симпатичная... На той лавке сидела, а сейчас в ту дверь ушла?

— Ну, Федька! — раздалось за его спиной. Это неслышно подошла Нюра.

— Нюрка, кончай давай! — В голосе Феди было столько отчаяния, что Нюра не стала продолжать.

Матильда не обратила на эту сцену внимания. Она смотрела на противоположный корпус.

— В том подъезде? — переспросила она. — Черненькая такая? Красивая? Ее Оля Закатова зовут. — Матильда помолчала немного и добавила, вздохнув: — В тихом омуте черти водятся.

— Чего? — не понял Федя.

— Это в каком смысле — черти водятся? — спросила Нюра.

— Ну, вот в таком... Я вот недавно стихи поэта Лермонтова читала, и вот одно из них... ну прямо как будто Лермонтов его специально про Ольгу написал.

— А какие стихи-то? — спросила Нюра.

Матильда помолчала, припоминая, потом произнесла негромко, но с выражением:

— «Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла».

Услышав такое, брат и сестра несколько секунд смотрели друг на друга. Наконец Нюра нашла, что спросить:

— Ну а в чем эта злость-то ее заключается?

Матильда сначала грустно опустила длинные темные ресницы, потом подняла их и посмотрела большими глазами на Федю, на Нюру.

— В чем? Ну, вот скажите мне, пожалуйста: это хорошо, если она на незнакомого человека кидается и с ног его сбивает?

Брат и сестра опять переглянулись.

— А... а за что она его? — спросил наконец Федя.

— В том-то и дело, что ни за что, просто чтобы отчаянность показать. Приемы изучила, и вот... людей сбивает.

Красилины опять помолчали.

— Во, Федька, твоя интеллигенция! — заметила Нюра и снова обратилась к Матильде: — И много у вас таких?

Матильда грустно смотрела на асфальт у себя под ногами.

— Вообще тут все ребята у нас какие-то ужасно отчаянные. Просто до невозможности.

— И этот тоже? — спросила Нюра, кивнув куда-то в сторону.

Матильда взглянула в том направлении и увидела Мишу, который возвращался из булочной. Про Ольгу Матильда не врала, она лишь передавала то, что узнала из разговора Семы с Шуриком. Но сейчас перед ней стояли такие внимательные, такие заинтересованные слушатели, что она опять забыла о словах матери насчет психиатра.

— Он что, не лучше будет? — спросила Нюра.

— Лучше! — с сарказмом воскликнула Матильда. — Не смешите меня, пожалуйста!

— А он чего? — спросил Федя.

— А он... Ну, пусть он курит, пусть он водку пьет, но он ведь главное... — Что «главное», Матильда еще не придумала и умолкла, а потом и вовсе прикусила язык, уставившись на Огурцова.

Тот как раз проходил мимо. Миша все еще переживал разговор с Олей, он мечтал показать этой Закатовой, что не такой уж он «гладенький да умытенький», не такой пай-мальчик, как она считает. Одетый в летний тренировочный костюм, он шел теперь враскачку, отведя локти в стороны, как это делают тяжелоатлеты, подходя к штанге. Нижняя губа его была оттопырена, и он косился на Красилиных с таким видом, словно еле сдерживался, чтобы не дать кому-нибудь по шее.

«А ведь и в самом деле бандюга какой-то», — мелькнуло в голове Матильды.

— Матильда! — послышался крик Марии Даниловны.

— Чего-о?

— Я тебе велела со стола убрать, а ты опять лясы точишь.

— Иду-у! — Матильда направилась к своему подъезду и уже на ходу обернулась к Феде с Нюрой. — Я вам еще про самого главного не рассказала, про Тараскина. Вот это уж бандит так бандит настоящий.

— Во, Федька, твои «культурные»! — заметила Нюра, глядя вслед Огурцову.

Федя задумчиво пробормотал:

— Выходит, дед правильно говорил, что в больших городах преступность повышенная. — Он помолчал и высказал такое предположение: — А может, здесь у них просто мода такая: на взрослых ноль внимания и безобразничать всяко.

— Ну, а если мода, — энергично заговорила Нюра, — значит, мы у них будем в немодных ходить. Вот, мол, скажут, косолапые приехали! А тут еще мамка нас при всех телятами зовет. — Нюра сузила голубые глаза и сердито уставилась на брата. — А ты, Федька, и в самом деле не будь таким губошлепом. Давай побоевитей становись. А то как бы тебя твоя краля... вон которая на людей кидается... как бы она тебе самому не съездила.

— Нюрк!.. Ну, ты опять?!

— Вот те и опять! Стой здесь, сторожи. Тут небось ворья полно, а мы вещи так бросаем.

Нюра взяла еще два стула и понесла их наверх. Федя стоял, смотрел на Олин подъезд, и в ушах у него звучали слова Лермонтова: «Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла». Его сестра скоро вернулась.

— Федьк!.. Ты давай не тревожь родителей, не говори про здешнее население. Они и так беспокоятся, как мы тут адаптируемся.

— Ага. — Федя кивнул. — Это Евлампия мамку напугала.

Евлампией ребята звали их классную руководительницу Евлампию Андреевну. Когда Вера Семеновна прилетела за детьми, старая учительница долго пила с ней чай и все вздыхала о том, как ребятам, выросшим в тайге, будет трудно адаптироваться, то есть приспособиться к жизни в городе.

— Ничего! Садаптируемся, — процедила сквозь зубы Нюра. — Я тут кое-что сообразила. Ступай!

Теперь Федя ушел, а Нюра осталась при вещах. В это время снова появилась Матильда. О своем зароке она больше не вспоминала. Ей не терпелось поразить Нюру какой-нибудь ужасной историей про Лешу Тараскина. Но разговор принял несколько неожиданный для Матильды оборот. Когда она приблизилась к Нюре, та привалилась спиной к дверному косяку, скрестив на груди руки, и огорошила Матильду таким вопросом:

— Эй! Как тебя? Где тут поближе бутылёк купить?

— Что купить?

— Бутылёк. Ну, бутылку. Ты чо, не понимашь?

— А-а! — догадалась Матильда. Она объяснила Нюре, как пройти до магазина, потом спросила, благожелательно улыбаясь: — Ваши родители хотят сразу новоселье отпраздновать?

— При чем тут родители? — Нюра пожала плечами. — Это мы с братом. Привыкли с бичами... каждый день после школы.

— С кем? — переспросила Матильда.

— Ты что, про бичей не слыхала?

Матильда лишь похлопала ресницами да качнула головой, и Нюра поняла, что ей найдется чем козырнуть. Когда-то в их места ссылали так называемых тунеядцев — спившихся, потерявших человеческий облик людей, всячески уклонявшихся от труда. Впрочем, полностью избежать его им не удавалось, все-таки надо было на что-то жить, и они брались за случайную работу: где баржу разгрузить, где дрова напилить. Получив сколько-то денег, они начинали пьянствовать. Потом тунеядцев перестали присылать, вняв протестам местных жителей, но многие, уже присланные, там и остались. Оседали там и уголовники, отбывшие срок в местах заключения. Многие возвращались к честному труду, а некоторые сливались с тунеядцами. Вся эта публика именовалась бичами — так на морском жаргоне зовут матросов, которые праздно околачиваются на берегу. Как попало это словечко в самый центр Сибири — никто объяснить не мог.

И дед, и прадед Нюры и Феди были в свое время старателями, и ребята, конечно, наслушались рассказов о прежней жизни на приисках, с ее тяжелым трудом, пьяным разгулом и поножовщиной. Запомнили они и некоторые жаргонные выражения стародавних времен, так что у Нюры был довольно богатый репертуар для выступления перед Матильдой. Она объяснила последней, что такое бич, потом сузила глаза и добавила неторопливо и отчетливо:

— Только гляди не скажи родителям, что мы употребляем. А то, знаешь... Ангара все примет.

— Какая Ангара? — не поняла Матильда.

— Ну, не Ангара, так эта ваша... Москва-река.

Матильда помолчала, подумала и пришла к заключению: похоже, ей намекают, что она может очутиться в реке с камнем на шее. Но, не поверив собственным ушам, она все-таки решила уточнить:

— Я... Я немножко не понимаю...

— А че тут понимать? Тут и понимать нечего: будешь свистеть, мы с Федором тебя на мясо продадим.

Тут появился Федя. Брат и сестра забрали последние вещи и ушли, а Матильда медленно побрела по двору. Глаза ее были широко открыты, но ничего не видели. Никогда нигде, даже в самых страшных кинофильмах, она не слышала таких изощренных, таких леденящих душу угроз: «Москва-река все примет... Мы тебя на мясо продадим...»

Но вдруг снова мысль о странных совпадениях так поразила ее, что она остановилась. Нет, что же это получается? Она наврала, что Тараскин побывал в колонии, а по словам Шурика и Семки, он и в самом деле там побывал... Она придумала, что все ребята во дворе ужасно отчаянные, и вот вам, пожалуйста: Ольга с ее каратэ, а теперь эти... которые без бутылька не обходятся, не говоря уж о Демьяне, который дважды в милиции побывал... А вдруг все это не вранье? Вот мать говорит, что всякая там телепатия, всякие там ясновидящие — все это антинаучно. А вдруг мать ошибается и все это научно?! Тогда, значит, что же? Тогда выходит, что она, Матильда, обладает даром угадывать характеры и даже судьбы людей! Матильда помотала головой и сказала вслух:

— Нет!.. Нет, это с ума можно сойти!

Она круто повернулась и пошла к своему подъезду, чтобы сообщить матери о своем удивительном открытии, но постепенно шаги ее замедлились. Она поняла, что мать примет ее слова за очередное вранье, а что за этим последует, может угадать даже не ясновидящий. И Матильда решила пока воздержаться от разговора с матерью о своем открытии.

Вдруг она увидела, что во двор вышел Миша и сел на скамейку, где недавно сидела Ольга. Матильда походила по двору, с каждым кругом, будто незаметно для себя, приближаясь к Мише. Наконец она села на дальнем конце скамьи.

— Фу! — сказала она, оттянув двумя пальцами ткань тельняшки на груди и как бы обмахиваясь ею. — Духота какая!.. Должно быть, к вечеру гроза будет.

Миша ничего не ответил. Молча он достал из заднего кармана тренировочных брюк коробку спичек и только что купленную пачку сигарет, молча распечатал и закурил.

«Вот! А я что говорила?!» — подумала Матильда.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вечером того же дня в доме Тараскиных царила мрачная атмосфера. Впрочем, и до наступления вечера тут было невесело. Проводив Игоря Ивановича, Леша вернулся унылый. Антонина Егоровна понимала, что его расстроил разговор с отцом. Она внутренне негодовала на зятя, но не решалась нарушать угрюмое раздумье внука. Лишь один раз она не выдержала и воскликнула:

— Лешка! Ну не будь ты таким деревянным! Ну скажи ты мне, как тебе нравится твоя комната?

Леша окрысился на нее:

— Баба Тоня, ну что комната?! Комната как комната. Что тут особенного?

— Да ты что, не понимаешь?! Ведь это отдельная, ведь у тебя теперь, можно сказать, свой собственный кабинет!

Леша не ответил. Он закрылся в «собственном кабинете» и бродил из угла в угол. У него не выходила из головы сцена с мальчишками, отнявшими у него чемодан. Он не мог отвязаться от мысли, что, прояви он чуть больше решимости — и грабителям пришлось бы убраться не солоно хлебавши. Он с наслаждением представлял себе, как неожиданным ударом сбивает с ног старшего мальчишку, дает затрещину младшему и спокойно идет с чемоданом к поезду. Но потом Леше вспоминались другие случаи, когда он тоже проявлял растерянность и после этого вот так же мучился презрением к самому себе. Леша ходил по комнате, грыз ногти и думал: неужели это никогда не кончится?! Неужели он никогда не справится с собой, не станет другим?!

А к вечеру атмосфера в доме еще больше сгустилась. Бабушка перед самым ужином пошла в магазин, и, когда она вернулась, настроение у нее было похуже Лешиного.

Весь ужин прошел почти в молчании. Лишь изредка слышалось:

— Еще молока налить?

— Не хочу. Спасибо!

— Ну, уж доешь кашу-то. Не выкидывать же ее!

— Ладно. Доем.

Покончив с кашей, Леша встал, поблагодарил и собрался уйти к себе, как вдруг Антонина Егоровна сказала:

— Леша, сядь! Нам поговорить надо.

Леша снова сел напротив бабушки. Очень серьезно глядя на внука, Антонина Егоровна начала разговор.

— Я, Лешенька, понимаю, что тебе хотелось бы пожить хоть недельку в новой квартире, а потом уж — опять на дачу. Да и мне жалко расставаться с тобой. А все-таки я думаю, что тебе надо поскорей уехать отсюда. Завтра же.

— Почему, бабушка?

— Нехорошо тебе здесь будет, Леша.

— Да почему нехорошо?

— Общество для тебя очень уж неподходящее.

Леша рассердился:

— Бабушка! Ну что ты говоришь загадками! Говори прямо, в чем дело!

Антонина Егоровна обиженно поджала губы, помолчала, потом заговорила, уже более сухо:

— Хорошо. Я тебе все скажу. По дороге из магазина я встретилась с жилицей из нашего дома. Милая такая, простая русская женщина, мать двоих детей. Так вот, она жаловалась мне: младший сын, восьми лет, у нее ничего, а старший ей много седины в волосах прибавил. Ты представляешь, хулиган какой! Мальчишке двенадцать лет, а уже дважды в милиции побывал!

— Ну и что? — спросил Леша.

Антонина Егоровна подняла указательный палец.

— А вот слушай дальше. Его мать сказала мне: «Я, говорит, надеялась, что переедем в новый дом, и, может, здесь окажутся культурные, порядочные дети, и, может, они повлияют на моего охламона в лучшую сторону. И что же, говорит, оказалось? Переехала, говорит, в этот дом, и узнала: ни одного порядочного ребенка тут нет! Все, ну... выродки какие-то. Бандит на бандите сидит и бандитом погоняет».

Антонина Егоровна замолчала. Леша с нетерпением ждал, когда она снова заговорит. Теперь он слушал ее очень внимательно. Глядя на внука, бабушка постучала щепотью себе в грудь.

— Ты представляешь, Лешенька... Тут девочка одна живет... примерно твоего возраста... Я ее сама видела: красивая такая девочка, явно дочь интеллигентных родителей... И ты знаешь, какие номера она откалывает? Она может подойти на улице к незнакомому человеку и ни с того ни с сего каким-то особым ударом сбить его с ног. — Антонина Егоровна помолчала еще немножко. — Я понимаю, что это не простое хулиганство, это какая-то ненорма. Может, это у нее психопатия так проявляется, может, она припадкам каким-то подвержена, но я ведь вот к чему все это говорю: эта Оля — так, кажется, ее зовут, — она ведь ничуть не хуже других, которые здесь живут. Они все тут почти на одно лицо. Тут еще есть какой-то... то ли он приехал уже, то ли вот-вот приедет... так он недавно из колонии для этих... как их называют?

— Для несовершеннолетних? — подсказал Леша.

— Что-то вроде этого. Не помню точно. Но ведь, Леша, ты же сам понимаешь, что в такие места за просто так не направляют, это значит, что подросток серьезное преступление совершил, вплоть до грабежа, а может быть, вплоть до убийства даже.

Леша опять вскипел.

— Бабушка! Ну к чему ты мне все это говоришь?! Как будто я маленький или недоумок какой-то... Словом, совсем не разбираюсь в таких вещах!..

Антонина Егоровна протянула руку ближе к Леше и постучала пальцем по столу.

— Леша, ты не раздражайся, а выслушай меня. Я ведь это к чему говорю? Не может этого быть, чтобы в таком большом доме не оказалось порядочных детей. Большинство ребят сейчас на даче, в лагере, в походах каких-то... Это чистая случайность, что в доме сейчас собрались одни подонки. Вот я тебе и советую: уезжай ты завтра же в Голявино, а осенью съедется нормальная молодежь, и у тебя будет с кем общаться, с кем дружбу завести.

Антонина Егоровна опять умолкла. Молчал и Леша. Он понимал, что ему глупо оставаться здесь, пока его соседями по двору будут лишь нравственные уроды. И он бы согласился с бабушкой и уехал, если бы Антонина Егоровна не закончила свою речь такими словами:

— И мало того, Леша: тебе просто небезопасно будет оставаться одному среди этих молодых негодяев. Ты вот представь себе: пристанет к тебе этот... который из колонии... Ну... ну вот что ты станешь делать?!

Леша резко поднялся. Весь тяжелый разговор с отцом вспыхнул в его памяти, и он понял, что если последует наставлению бабушки, то снова окажется трусом.

— Баба Тоня! — сказал он громко. — Никуда я не уеду.

Антонина Егоровна долго во все глаза смотрела на внука после этого его заявления. Она не привыкла к такой категоричности.

— Леша... Лешенька! Это... это как же?

— А вот так! Не боюсь я никаких твоих подонков, психопатов, хулиганов, и этих... которые из колонии вернулись. Я остаюсь здесь.

— Леша! — повысила было голос Антонина Егоровна.

— Бабушка! — ответил Леша. — Давай кончим этот разговор. Спокойной ночи! Я спать хочу.

Он и в самом деле быстро улегся и потушил в своей комнате свет, чтобы Антонина Егоровна больше не донимала его, но спать, конечно, не мог. Зачем он так определенно заявил бабушке, что обязательно останется? Он мог бы сказать, что ничуть не боится здешних хулиганов, но ему просто не хочется торчать в душном городе, когда стоит такая чудесная августовская погода. А теперь? Если он завтра скажет бабушке, что согласен уехать, она поймет, что он вечером просто хорохорился перед ней, а на самом деле боится оставаться в этом доме. Бабушка еще вздумает написать отцу об обстановке, которая сложилась здесь, и о том, что ей удалось уговорить Лешу отбыть на дачу раньше намеченного срока, и отцу сразу станет ясно, что его сын опять струсил. Тут Лешу охватывала злость на самого себя от сознания, что он действительно трусит, и он твердо решил остаться, а там будь что будет, пусть он даже погибнет, но погибнет настоящим человеком. А через минуту он отчетливо представлял себе, как к нему подходит тот... который из колонии вернулся, приставляет нож к животу и тихо говорит: «Снимай часы!» Ну вот что он тогда будет делать, что?!

Заснул Леша поздно, а проснулся рано все с той же проклятой мыслью: уезжать или оставаться? И вдруг он вспомнил, как отец говорил, что большинство хулиганов — сами трусы, что перед человеком агрессивным они хвост подожмут. И пришли ему на память еще такие слова отца: «Лешка! А ты помнишь, какой у тебя артистический талант? Помнишь, как ты здорово Волка из „Ну, погоди!“ изображал?»

Леша еще не решился окончательно, но все же захотел взглянуть, как такая роль будет у него получаться.

Бабушка еще спала. Леша натянул джинсы и, голый по пояс, пошел в большую комнату, где стоял мамин туалетный столик с трюмо над ним. Здесь Леша принялся разглядывать себя в зеркале. Он был невысок, но сложен хорошо. Лицо у него было довольно красивое, даже мужественное: нос с горбинкой, четкие брови, губы и подбородок. Сейчас его каштановые волосы были всклокочены после сна, и Леша подумал, что лучше будет такую прическу сохранить на будущее. Он похмурил перед зеркалом брови, повыпячивал нижнюю челюсть, щуря при этом левый глаз, и пришел к заключению, что он сможет выглядеть довольно опасным подонком, если у него хватит духа довести свою роль до конца.

Теперь надо было думать о костюме. Леша исследовал платяной шкаф и вытащил свою самую пеструю рубашку из какой-то синтетики. Такие рубашки носят навыпуск, но Леша надел ее иначе. Он связал внизу концы рубашки узлом так, чтобы грудь и часть живота остались голыми. Получилось весьма колоритно. Однако Леша чувствовал, что не хватает еще какой-то маленькой детали, какого-то последнего штриха, который придал бы его новому облику завершенность. Он опустился на колени и стал открывать ящики низенького туалетного столика, над которым возвышалось зеркало. В одном из них он обнаружил то, что искал: это были мамины украшения — кольца, серьги, брошки и среди них два кулона. Один серебряный, другой подешевле. Он представлял собой медную цепочку, а на ней отчеканенное тоже из меди лицо какого-то негритянского божка. Леша нацепил на себя этот кулон, затем он сунул в каждый из тесных карманчиков джинсов по четыре пальца руки, выставив наружу большие пальцы и, поглядывая на себя в зеркало, стал прохаживаться перед ним с выпяченным животом и слегка согнутыми коленями.

К счастью, он уже прекратил это занятие, когда в комнату неслышно вошла Антонина Егоровна, но все равно его облик произвел на бабушку сильное впечатление. Она постояла немного, то приоткрывая рот, то закрывая его, потом наконец спросила как можно спокойней:

— Леша, что это ты вырядился?

Леша ответил тоже как можно спокойней:

— Почему вырядился? Сейчас многие так ходят.

Антонина Егоровна снова помолчала, подвигала сжатыми губами.

— Значит, ты собираешься теперь так ходить?

— Да, я собираюсь теперь так ходить, — очень хладнокровно ответил Леша.

— Значит, на дачу не едешь? — догадалась бабушка.

— Не еду. — Теперь Леша понимал, что отступать он не может.

Антонина Егоровна повернулась и молча ушла к себе. У нее хватало ума, чтобы разобраться, в чем тут дело. Ее милый зятек доконал-таки парня, и тот решил переделывать свой характер. Приказать Леше уехать на дачу она, конечно, не могла. Уж кого-кого, а бабушку свою он не боялся. Уговаривать Лешу тоже было бесполезно: споры только масла в огонь могли подлить. Антонина Егоровна умела владеть собой. Она решила вести себя так, словно ничего не случилось, но приглядываться к Леше и к тому, что делается во дворе, а потом действовать смотря по обстоятельствам.

Вот так они и завтракали в кухне, делая вид, что ничего не случилось. Леша старался не смотреть на бабушку, а бабушка старалась не смотреть на внука, и особенно на лицо негритянского божка на его обнаженной груди.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Позавтракав, Леша стал часто выходить в лоджию и смотреть вниз, во двор. Но там околачивались только мальчишка лет двенадцати, что-то похожее на девчонку в брюках и тельняшке да два шпингалета лет по девяти.

Выйдя в лоджию в очередной раз, Леша не заметил, что за ним самим ведут наблюдение из лоджии на фасаде противоположного корпуса, расположенной тоже на третьем этаже.

Дело в том, что после ухода родителей на работу Миша отважился позвонить у двери Оли Закатовой. У него были на это основания: он мог не только подтвердить, но и дополнить информацию, полученную Олей вчера от младшего брата. Но в присутствии дедушки-пенсионера было неудобно вести разговор. Оля сама предложила перейти в квартиру Огурцовых, и вот теперь сама Не Такая Как Все была у Миши в гостях.

— Курить будешь? — небрежно спросил Миша, когда они сели в кресла возле журнального столика. Оля отрицательно мотнула головой и в свою очередь спросила:

— А ты что, куришь?

— Так... изредка, — ответил Миша и закурил.

Он помнил, как его в свое время выворачивало наизнанку после первой сигареты, поэтому не затягивался, а только набирал дым в рот и выпускал его. Он рассказал Оле о вчерашней встрече с дочкой управдома Матильдой. Хотя он и продемонстрировал полное равнодушие к попыткам Матильды завязать с ним разговор, той все же удалось это сделать. Она поведала ему, что белобрысые сибиряки, которых он видел вчера у того подъезда, по их собственному признанию, алкоголики, привыкли выпивать сразу после школы с какими-то бичами. Потом он рассказал, как Матильда вдруг испугалась, что наговорила слишком много, и попросила Мишу молчать обо всем этом, сказав, что «алкоголики» грозились «продать ее на мясо», если их родители узнают, что они пьют.

— Ну а ты что? — спросила Оля.

— А я сказал, что ничего тут особенного нет, что я хоть не алкоголик, но тоже выпить не прочь.

Миша помолчал.

— Пойдем посмотрим? Может, они вышли уже.

Оба прошли в лоджию, но во дворе они увидели только Матильду, Демьяна да Степу с Шуриком. Вдруг Миша заметил в лоджии противоположного корпуса что-то пестрое. Он пригляделся.

— А вот там еще кто-то. И не белобрысый, а какой-то другой.

Расстояние между корпусами было изрядное. Миша сказал, что сходит за биноклем. Вернувшись, он посмотрел сначала сам, потом передал бинокль Оле:

— На! Полюбуйся!

Оля очень долго смотрела на незнакомца. Тот перегнулся через барьер лоджии, обозревая двор, и ей хорошо были видны всклокоченные волосы, пестрая рубашка и кулон, свисавший с голой груди.

— Да, — задумчиво проговорила Оля, не отрываясь от бинокля. — Так вырядиться может только человек психически неполноценный. — Она посмотрела еще немного и вернула бинокль Мише. — А вообще у него интересное лицо. Тонкие черты такие...

С этого момента Миша возненавидел «патлатого», как он мысленно прозвал Лешу.

Леша удалился в квартиру, и Оля крикнула вниз:

— Шурик!

— Что? — отозвался ее брат.

— Зайди в сто семьдесят третью. К Мише Огурцову. Я здесь.

— Зачем он тебе? — спросил Миша.

— Пусть узнает у дочки управдома, что там за личность живет.

— А тебя, как видно, заинтересовал этот неполноценный.

Оля кокетливо улыбнулась:

— Огурцов, ты, кажется, ревнуешь? Я польщена!

И Миша промолчал. Ведь Оля попала в самую точку.

После того как Шурик получил соответствующие указания, Оля и Миша снова вышли в лоджию и стали смотреть, что делается во дворе. Они увидели, как Шурик подбежал к Матильде, о чем-то поговорил с ней, указывая на лоджию Тараскиных, после чего та деловито прошагала в подъезд, рядом с которым висела табличка «ДОМОУПРАВЛЕНИЕ». Прошло минуты две, и Матильда вернулась уже не шагом, а бегом, что-то сказала подскочившим к ней ребятам. Шурик тут же бросился в дом, а оставшиеся стали смотреть на лоджию Тараскиных, словно там начался пожар.

Шурик влетел в квартиру, вытаращив маленькие голубые глазки (он совсем не походил на сестру).

— Я... я вчера перепутал... Я ошибся: его фамилия, оказывается, не Тарасов и не Тарасенко, а... а Тараскин.

— Ну и что? — не поняла Оля.

— Так ну... так это же Леша Тараскин! Ну, который, значит, из колонии... Ну, который в колонии недавно сидел! — Шурик умолк, поглядывая то на сестру, то на Мишу, ожидая, что они скажут по поводу его сообщения, но они ничего интересного не сказали.

— Я почему-то так и думал, — заметил Миша.

— Любопытно, за что он туда попал? — сказала Оля.

Когда Шурик ушел, Оля посидела еще немного, потом ушла, но примерно через час опять явилась к Мише.

— Не хочешь прогуляться? — сказала она, стоя в передней. — Глупо дома торчать, когда такая погода.

У Миши кольнуло сердце. Он почувствовал, что его Не Такая Как Все хочет прогуляться в надежде встретить этого патлатого, этого неполноценного с интересным, по ее мнению, лицом. Ему захотелось сказать Ольге, чтобы та шла дышать свежим воздухом одна, но он тут же понял, что глупо отступать так быстро.

— Пойдем, прогуляемся. Только одну минуту!.. — Он пошел в комнату за спичками и сигаретами, потом надел белую кепку с пластиковым козырьком: под ней были незаметны его золотистые кудряшки.

Во дворе вдоль корпусов тянулись асфальтированные проезды, а между ними была широкая полоса земли, на которой кое-где росли сбереженные строителями тополя и клены. Здесь начали устраивать что-то вроде продолговатого сквера или короткого бульварчика. В середине его уже была готова площадка с песочницей для малышей и ярко окрашенными скамейками по краям. Едва Оля с Мишей вошли на эту площадку, как Огурцов тронул Олю за локоть и тихо сказал:

— Вон! Алкоголики!

Оля взглянула, куда указывал Миша, и увидела Красилиных, стоявших у подъезда. Теперь на Феде были черные брюки и белоснежная рубашка с отложным воротничком, а на Нюре — джинсы и синяя трикотажная кофта, которая очень шла к ее светло-желтым волосам.

Отец их рано утром уехал на работу, а мать, Вера Семеновна, взяла отгул, и ребята помогали ей устраиваться в квартире. Но в полдень она сказала:

— Хватит вкалывать! Ступайте погуляйте. Может, товарищей себе найдете.

Брат и сестра переглянулись, усмехаясь. Они-то знали, с какими «товарищами» им предстоит знакомство. Но погулять они не отказались, быстренько умылись и переоделись. В тот момент, когда их заметил Миша, Нюра увидела его и Олю.

— Гляди! Твоя краля чумовая, — пробормотала она тихо.

Федя даже не обиделся за «кралю». Он кивнул.

Оля и Миша сели на одной из скамеек, а брат с сестрой стали прохаживаться по асфальту вдоль корпуса. Когда они проходили мимо площадки, обе пары поглядывали одна на другую, изображая, однако, на лицах полнейшее равнодушие. Оля и Миша не спешили завести знакомство с «алкоголиками». Федя очень бы хотел познакомиться с Олей, но, во-первых, он робел перед ней, во-вторых, знал, что Нюра терпеть не может «чумовую», да и знакомство с Огурцовым его не привлекало. Нюра заметила, что к ним приглядываются довольно внимательно.

— Ишь зыркают! — сказала она. — Чего мы тут ходим, как будто боимся! Пошли!

Оба прошли на площадку и сели на скамью по другую сторону песочницы. Посидев немного, Нюра прошипела:

— Ну что ты сидишь, как в гостях?! Сядь как люди сидят.

Дело в том, что она обратила внимание, как сидят Оля с Мишей. Оля сидела, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку скамьи и скрестив на груди руки. Миша широко расставил ноги, распростер обе руки вдоль спинки скамьи и попыхивал дымом, держа сигарету в зубах.

И Федя тоже расставил ноги и привалился к спинке, но только он не протянул руки вдоль спинки, а лишь положил на нее локти. Нюра скрестила руки на груди, как Оля, но, пользуясь тем, что она в джинсах, положила правую пятку на левое колено.

Обе пары не замечали, что за ними издали наблюдает кучка ребят помладше. Это был скуластый, с раскосыми глазами Демьян — недавняя гроза своего переулочка, его брат Степка, очень похожий на Демьяна, и востроносенький блондинчик Шурик. Младшие мальчишки слушали, как Матильда говорила Демьяну:

— Вон тот здоровенный и его сестра грозились меня в Москве-реке утопить.

— За что? — спросил Демьян.

— Ну уж этого я не могу сказать. А то меня на мясо продадут.

— Как это продадут?

— Это у них выражение такое. Укокошат, одним словом. А вон та, красивенькая, — она взрослых прохожих одним ударом сшибает. Правда, Шурик?

Шурик молча кивнул. Он был просто поражен: каким образом так быстро распространилось то, что он наврал вчера Семке?

— А вон тот... — начала было Матильда, указывая глазами на Мишу, и вдруг умолкла, внезапно повернув голову в другую сторону. — Вон! Сам Тараскин идет!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вернемся немного назад. Леша выглянул во двор в девятый или в десятый раз и увидел иную картину. На площадке, по обе стороны песочницы, сидели, развалясь на скамьях, четверо. Слева — парень в легком тренировочном костюме, в белой кепке, надвинутой на глаза. Рядом с ним довольно красивая девчонка в черной юбке и голубой кофточке. А напротив, по другую сторону песочницы, еще двое: белобрысый верзила и, судя по сходству, его сестра, только гораздо меньшего роста, распустившая светло-желтые волосы по плечам. Леше трудно было угадать, кто есть кто: он помнил, что девушка, у которой «ненорма», хороша собой и, как видно, дочь интеллигентных родителей. Но вот кто же эти парни? Кто же из них недавно вышел из колонии? А может быть, никто из них? Может быть, он еще не приехал или просто сидит себе дома?

Леша вернулся в комнату. Он понимал, что наступила пора действовать. И он понимал также, что действовать, играть ту роль, которую он играл перед зеркалом, он просто не в состоянии. Он чувствовал, как у него слабеют ноги при одной мысли о встрече с белобрысым верзилой. Его охватило отчаяние. Неужели он никогда-никогда не переборет себя? Неужели он навсегда останется вот таким размазней? Леша еще раз прошел в большую комнату и, сделав свирепое лицо, посмотрел на себя в зеркало. Нет! Он все-таки должен выйти. Если он сейчас не победит себя, не сделает этого, тогда все, тогда решится его судьба как человека!

Леша вспомнил такое выражение, как «выпить для храбрости», и с сожалением подумал, что вино в их доме бывает лишь по праздникам. Но в ванной висел белый шкафчик с аптечкой, а там, среди других лекарств, стоял пузырек с валериановыми каплями, которые бабушка принимала, когда поволнуется. Леша вышел в переднюю, прислушался. Антонина Егоровна хозяйничала в кухне. Он бесшумно проскользнул в ванную, вынул из стакана тюбик с пастой и зубную щетку и налил в него немного воды. А сколько надо принять этих капель, чтобы успокоить нервы — пять, десять или все пятьдесят? Для начала он решил ограничиться пятью. Принял и, вернувшись в большую комнату, стал там бродить, ожидая, когда нервы успокоятся. Но они не успокаивались. Поняв, что доза слишком мала, Леша повторил прием, хватив сразу тридцать капель. Храбрости не прибавилось, но появился то ли туман в голове, то ли шум какой-то, который мешал соображать.

Леша вышел в лоджию, надеясь, что те четверо ушли и он получит хотя бы временную передышку. Но они продолжали торчать во дворе. И вдруг в мозгу у Леши, словно световая реклама, стали вспыхивать слова: «Теперь или никогда! Теперь или никогда!»

— Теперь или никогда! — произнес он вслух, прошел в большую комнату к зеркалу, выпятив нижнюю челюсть и чуть подогнув колени, еще больше взъерошил волосы, взглянул на свое отражение безумным взглядом и, нащупав в кармане ключи от квартиры, выскочил на лестницу.

Между тем четверо, сидевшие на площадке перед песочницей, постепенно успокаивались. По площадке время от времени проходили взрослые, но Нюра не заметила, чтобы «чумовая» проявила по отношению к ним какую-нибудь агрессивность. Как видно, и ее спутник не был склонен сейчас к каким-либо хулиганским выходкам. А Оля с Мишей в свою очередь отметили, что «алкоголики» не проявляют ни малейших признаков опьянения и не собираются распивать что-либо спиртное. Да и на лицах у них не видно было печати порока или преступности. Единственное, что не нравилось в них Оле с Мишей, так эта манера сидеть на скамейке: развалились, как будто только они здесь хозяева и на весь мир им наплевать. Красилиным в свою очередь не понравилось такое же поведение Оли и Миши.

Наконец Нюре стало скучно, и она поднялась.

— Ну, чо мы будем тут сидеть? Пойдем пройдемся, мы же еще ничего не посмотрели вокруг.

Федя тоже встал, и вот тут брат и сестра увидели, что к площадке, слегка подогнув колени, выпятив нижнюю челюсть, приближается всклокоченный малый в пестрой рубашке, завязанной на животе узлом, и с какой-то штуковиной, которая болтается на цепочке перед его голой грудью.

— Привет, ха... ханурики! — прокричал Леша на весь двор, и тут же в его сознании пронеслось, что кричит он слишком визгливо. И при чем тут какое-то идиотское слово «ханурики»? Но в следующий момент он оглядел площадку, увидел, что самый могучий из всех — Федя, и с душой, ушедшей в пятки, направился к нему. — Бонжур, мюсьё! — крикнул Леша почему-то по-французски, хотя у них в школе проходили английский.

— Чего? — переспросил Федя.

— Ты что, русского языка не понимаешь? — еще громче прокричал Леша, ожидая, что его сейчас трахнут по голове и убьют. — Я говорю, бонжур, мюсьё!

Федя озадаченно взглянул на сестру и слегка попятился.

«Не ударил! Неужели боится?!» — мелькнуло в Лешкином взбаламученном мозгу, и он, выпятив грудь, шагнул к Феде.

— Ты что, пре... пренебрегаешь? Может, я вам это... может, я вам несимпатичен, сэр? Может, я тебе не нравлюсь? Ну, так дай мне по морде, ну, дай! Ну, ударь!

Федя совсем растерялся. Как большинство очень сильных людей, он не любил драться. Ему ничего не стоило бы отмахнуться даже не кулаком, а просто ладонью от этой назойливой мухи, но Федя помнил за собой один недостаток: он не всегда мог рассчитать свою силу, и это приводило к неприятностям. Как-то раз он шутя боролся одновременно с двумя одноклассниками, сжал одного чуть сильней, чем следовало, и тот улетел на санитарном самолете в больницу со сломанным ребром.

А Леша между тем продолжал грудью лезть на Красилина и вопил уже почти в истерике:

— Ну, ударь! Ну, ударь, говорю! А то сейчас как... как дам вот!..

— Ну чего я тебе сделал?! — сказал наконец Федя. — Ну чего?!

И Леша вдруг застыл и умолк. В голове у него как-то сразу все прояснилось. «Испугался! — подумал он уже совершенно отчетливо. — Меня испугался! Отец, выходит, прав!»

В этот момент Нюра сердито оттолкнула брата и шагнула к Леше.

— Ну, ты! Психованный! Ты думаешь, тут никто драться не любит?! А ну, попробуй, меня ударь! Как тресну по шее!..

Сердце у Леши все еще отчаянно колотилось, но он уже овладел собой и смекнул, как надо ответить. Он слегка попятился от Нюры.

— А я... — провозгласил он чуть заикаясь, но достаточно громко, — а я, извините, синьора, с женщинами не дерусь. При... принципиально.

Нюра с некоторым удивлением посмотрела на него и проворчала:

— Принципиальный какой нашелся! — Она повернулась и подошла к брату.

Некоторое время на площадке царила тишина. Чувствуя, что назревает драка, Оля с Мишей поднялись со скамьи и теперь стояли по другую сторону песочницы. А на асфальте, не рискуя войти на площадку, стояли как зачарованные Демьян, Матильда, Шурик и Степа. Все они оцепенели, ожидая, чем завершится драка между богатырем Красилиным и сравнительно щуплым Тараскиным. И хоть драка даже не началась, все были потрясены отчаянной храбростью последнего, и особенно был потрясен Демьян. Задирая ребят в своем переулочке или в школе, он бессознательно выбирал таких, которые были наверняка слабее его, а в то же время он воображал себя удивительно сильным, ловким и отважным, вроде героя какого-нибудь ковбойского фильма. Но теперь он увидел перед собой человека, на которого так мечтал походить, который хотел подраться с верзилой, бывшим, наверно, втрое сильнее его. Степа тоже проникся уважением к Тараскину, а Шурик подумал: все-таки это очень хорошо, что Тараскин принципиально не дерется с женщинами. А то бы Ольге не помог слушок, который он пустил насчет ее каратэ.

Молчание на площадке длилось полминуты. Леша думал, что же ему делать дальше. Об этом думали и Красилины. Миша с Олей тоже не знали, как им себя вести. Первым решил эту проблему Миша. Не спеша, вразвалочку он обогнул песочницу, приблизился к Тараскину и вынул из кармана пачку сигарет.

— Тяни! — сказал он.

— Что? — переспросил Леша.

— Закуривай!

— А!.. Спасибо!.. — Леша взял сигарету, сунул ее в рот и похлопал себя по карманам. — Черт!.. Спички забыл.

Миша дал ему прикурить и обратился к Красилиным:

— Курите?

— Спасибочко! — сказала Нюра, беря сигарету. — Я свои дома оставила. Потом отдам.

— Мишка, а про меня ты забыл? — сказала Оля.

Когда она тоже закурила, Миша предложил пачку Феде, тот как-то нерешительно потянулся к ней, но сестра ударила его по руке.

— Федька, ты что, забыл?! — прикрикнула она на брата и пояснила остальным: — Он завязал. Силу воли испытывает.

— Ага, — догадался подтвердить Федя. — Уже месяц почти.

У себя в поселке Нюра из любопытства однажды попробовала закурить и даже затянулась по-настоящему. Ей это не понравилось, но особой беды не принесло, а Федю сразу начало тошнить от одного лишь вкуса табака во рту.

Некоторое время курильщики молча курили. Наблюдательный Миша с досадой отметил, что белобрысая и Тараскин курят по-настоящему, не так, как они с Олей: набирают в рот дым да выпускают. Действительно, Леша тоже временами покуривал тайком в компании ребят. Сейчас, то ли от первых затяжек сигаретой, то ли от сочетания их с валерьянкой, голова его снова затуманилась, но на этот раз очень приятно. В нем клокотала радость, ведь он на глазах у всех хулиганов, психопатов и уголовников заставил отступить такого огромного парня! Эх, если бы отец видел его в этот момент!

— Леша! — неожиданно услышал он голос бабушки.

Антонина Егоровна стояла у входа на площадку, прижимая сумочку к груди, и пристально глядела на него.

Леша помертвел. Он был уверен, что бабушка сейчас накинется на него, спросит, с каких это пор он начал курить, станет отчитывать, как заурядного маменькиного сынка... Но Антонина Егоровна не сделала этого.

— Леша, я иду к магазину, мне надо позвонить, — сказала она громко и спокойно, словно всю жизнь видела внука с сигаретой во рту. — Ключи у тебя с собой?

— С собой, бабушка.

Антонина Егоровна ушла, а Леша с благодарностью подумал, что из четырех его бабушек эта самая умная.

Однако радоваться было некогда. Надо было подумать, как вести себя дальше, как завязать отношения со всей этой бражкой. И Леша придумал. Он обратился к Феде:

— Ты извини, конечно... Я, конечно, погорячился. Характер такой дурацкий: распсихуешься ни с того ни с сего, вот и кидаешься на первого встречного.

— Ничего. Бывает, — сказал Федя.

Леша протянул ему руку:

— Будем знакомы. Тараскин Алексей.

Федя назвал себя. Леша напряг все силы, чтобы стиснуть и встряхнуть широкую ладонь Красилина, а тот, наоборот, пожал его руку очень осторожно, словно боясь раздавить.

Познакомился Леша и с остальными. Он теперь не выпячивал челюсть, не подгибал колени, словом, не строил из себя Волка из «Ну, погоди!», и Миша заметил, что Ольга слегка покраснела, пожимая руку Тараскину и внимательно вглядываясь в его лицо.

А Леша все больше ликовал. Он понимал, что никто не заметил, что он выкрикивал нелепые фразы и лез грудью на Федю, когда у него все поджилки тряслись. Ведь недаром же этот Мишка Огурцов ему первому предложил закурить, и ведь ясно, что все смотрят на него хоть и без особой симпатии, но и отнюдь не презрительно.

Леша радовался, а Нюра злилась на своего лопуха Федьку, который на глазах у всех стушевался перед «психованным». «Вот теперь, — думала она, — нам надо что-нибудь такое учудить, чтобы эти московские рты поразевали».

— Ну, чего? Может, со знакомством это самое... бутылочку?

Оля с Мишей переглянулись.

— Не возражаю, — быстро ответил Миша. — Только у меня с собой денег ни копейки.

— И не надо. Мы угощаем. Федька, сколько там у тебя?

Федя вынул из кармана кошелек и подсчитал. Там оказалось три рубля сорок копеек.

— Однако хватит, — сказала Нюра. — А то и на две, если чего подешевле.

Миша с Олей запротестовали, сказали, что деньги у них есть, но только дома, и они сейчас принесут. То же самое сказал и Леша, только ему нужно было дождаться возвращения бабушки, которая вот-вот придет.

— Да ладно, после вернете, — сказала Нюра. — Федька, пошли!

Красилины пошли с площадки, но возле младших ребят Нюра приостановилась.

— Эй! Кто подскажет, где тут купить? А то мы ведь не знаем здесь ничего.

Матильда двинулась было к ней, но Демьян опередил ее и подскочил первым.

— Я провожу. Я тут все знаю.

Они втроем направились в сторону универсама, Леша медленно двинулся в том же направлении, надеясь встретить бабушку, а Оля, прежде чем уйти с Мишей в свой подъезд, обратилась к Матильде:

— Между прочим, ты не знаешь, за что этот Тараскин в колонию попал?

— Ножом пырнул, — сорвалось с языка у Матильды.

— Кого? — спросил Миша.

Тут Матильда немножко поколебалась.

— Девочку одну, — наконец решила она.

— Девочку? — живо спросила Оля. — За что?

— Из ревности, — брякнула Матильда.

Оля посмотрела на Мишу загоревшимися глазами.

— Слышишь?! Тут есть что-то романтическое. — Она снова обратилась к Матильде. — Ну а подробности?.. Ты какие-нибудь подробности знаешь?

Вот такой вопрос Матильде не понравился. Ведь придумывать подробности — на это же требуется некоторое время!

Матильда опустила голову и стала водить носком кеда по асфальту.

— Н-ну... Это долго рассказывать, — сказала она.

И тут, сам того не подозревая, ее выручил Миша. Его все больше и больше бесил интерес, который Ольга проявляет к патлатому, и он ей сказал:

— Знаешь!.. Давай-ка лучше сначала сходим и раздобудем денег, а потом уж будем слушать романтические истории.

Оля согласилась, и оба они ушли, а Матильда стала бродить по двору, погруженная в глубокое раздумье. С одной стороны, она придумала, что Леша уголовник, но с другой, она ведь правильно предсказала, что это самый отчаянный человек во дворе. И в голове Матильды помимо ее воли стала складываться история несчастной Леши Тараскина любви.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Антонина Егоровна, мывшая в кухне посуду, не расслышала, как хлопнула дверь. Когда она вышла из кухни, то обратила внимание на тишину в квартире. Заглянула в одну комнату, в другую, в третью — нигде внука не было. Страшная догадка осенила ее: значит, Леша ушел во двор к царящему там хулиганью. Она побежала в лоджию, взглянула вниз и обмерла: ее внук, ее Леша, лез грудью на какого-то белобрысого верзилу, истерически выкрикивая: «Может, я тебе не нравлюсь? Ну, так дай мне по морде, ну ударь! Ну ударь, говорю!»

Антонина Егоровна не сомневалась: ее внука сейчас будут бить. Она рванулась было в переднюю, но тут вспомнила, что на ней очень старый, рваный халат, который надевался для самых грязных работ по дому. Она сбросила этот халат, выхватила из шкафа и надела первое попавшееся платье, но тут в квартире запахло горелым, и Антонина Егоровна догадалась, что это убежало молоко. Пришлось броситься в кухню, выключить газ, дуть на горячую пену...

Когда Антонина Егоровна вышла, наконец, во двор, она увидела такую картину: Леша, живой и невредимый, стоит в окружении парней и девчонок, которых она видела сверху, держит в зубах сигарету, а один из мальчишек, чиркнув спичкой, дает ему прикурить.

То, что Лешу не побили, конечно, обрадовало Антонину Егоровну, то, что он курит, — огорчило.

Но она сообразила, что ее внук каким-то образом завоевал расположение этих юных подонков, и теперь думала, что ей делать дальше. В руках у нее была сумочка с ключами от квартиры, а в сумочке, кроме ключей, были деньги, и она решила позвонить двум другим Лешиным бабушкам, рассказать о своих волнениях, посоветоваться. И вот тут она встретилась взглядом с Лешей, и вот тут ей чутье подсказало не обращать внимания на сигарету и спокойно сообщить внуку, что она идет звонить по телефону.

На обратном пути она встретила верзилу, на которого кричал Леша, крупную желтоволосую девчонку, похожую на верзилу, и мальчишку помладше. Потом увидела и Лешу.

Он брел очень медленно, обдумывая предстоящий разговор с бабушкой. И вот этот разговор состоялся.

— Баба Тоня, — сказал Леша, — во-первых, спасибо тебе за сигарету... Не за сигарету, а что ты не обратила внимания. А теперь... мне нужен рубль.

— Зачем? — по привычке спросила Антонина Егоровна.

Леша подумал, что хоть бабушка сдержалась при виде сигареты, разговор о предстоящей выпивке может вывести ее из себя.

— Бабушка, мне нужно! Понимаешь, очень нужно! — сказал он уже твердо и торопливо добавил: — И вообще, баба Тоня, могу я иметь карманные деньги так, чтобы никто меня не спрашивал, куда я их трачу?!

И снова Антонина Егоровна проявила необычайную сдержанность. Она открыла сумочку и вынула из нее рубль.

— Возьми! — сухо сказала она и зашагала своей дорогой.

В то время как Матильда создавала любопытную репутацию Леши в глазах у Ольги и Михаила, в том же направлении поработал и Демьян, просвещая на этот счет Красилиных. Правда, у него это получилось скромнее. Нюра его спросила по дороге к магазину:

— Ты этого психованного знаешь? Ну, который с висюлькой на груди?

— Про него-то я знаю, — ответил Демьян. — Только я его сегодня первый раз видел, как и вы тоже.

— Откуда он такой взялся? — спросила Нюра.

— Из колонии.

— Откуда?

— Из колонии. Для малолетних.

Нюра быстро обернулась к Феде.

— Слыхал? Оно и видно! — сказала она брату и снова обратилась к Демьяну. — А за что его туда?

Демьян фантазировать не умел, а Матильда, разговаривая с ним, еще не успела ничего придумать о ноже, о девочке, о ревности, и он ответил, пожав плечами:

— Чего не знаю — того не знаю. Сидел за что-то...

«Да, — подумала Нюра, — с таким бутылкой не обойдешься, тут надо что-нибудь пошибче придумать».

Винный магазин находился в одном здании с универсамом, но вход туда был отдельный, и никакого самообслуживания там не было, вино отпускала продавщица. Перед дверью этого магазина Демьян сказал тихо:

— Вы идите, а я вас тут подожду.

Красилины вошли. Возле прилавка стояла небольшая очередь, человек пять, по углам неприглядного вида мужики о чем-то тихо разговаривали и пересчитывали деньги. Но что сразу бросилось в глаза обоим Красилиным это объявление, висевшее за спиной продавщицы:

«Лицам в нетрезвом виде, в спецодежде и несовершеннолетним

ВИНО НЕ ОТПУСКАЕТСЯ»

Нюра дернула Федю за рукав.

— Видишь?

Федя молча кивнул. Брат и сестра потоптались на одном месте, пошушукались и решили, что покупать должен Федя: как-никак, а по росту он не отличается от многих находящихся в магазине.

— Ты лицо-то прикрой, будто зубы болят, — пробормотала Нюра, косясь на пожилую полную продавщицу. — А то эта сразу догадается.

Они наметили бутылку портвейна ровно за три рубля, и Федя стал в очередь, прикрыв растопыренной пятерней правую щеку, правый глаз и часть носа. Однако это не помогло. Когда подошла его очередь, голос продавщицы уже не предвещал ничего доброго:

— Ну а тебе, мальчик, чего тут надо?

— Портвейн за тви вубля, — прошепелявил Федя себе в ладонь, протягивая левой рукой деньги.

— Ну-ка иди, мальчик! Я за тебя отвечать не собираюсь.

Федя подумал было, что надо изобразить возмущение, сказать, что он готов сходить домой за паспортом, сказать, что ему осенью в армию идти, но он не успел этого сделать. Продавщица повысила голос:

— Иди, иди, мальчик, не задерживай людей! Я вас за версту вижу, акселератов.

В очереди засмеялись, загалдели, и Федя, красный как рак, не отрывая руки от лица, ушел из магазина. Но еще раньше, за несколько секунд до брата, оттуда выскочила Нюра. Она была очень расстроена. Ну вот как им теперь вернуться во двор?! Что сказать Тараскину и всем прочим?! Мы, мол, пошли в магазин, а нам вина не дали. Почему? Потому, что мы еще маленькие... Это же позор, прямо срамота какая-то! И в этот момент Нюра услышала тихий голос:

— Паренек! Ты для папаши хотел или себе?

Нюра обернулась и увидела, что перед Федей стоит какой-то тип с полуседой щетиной примерно недельной давности, в мятом и грязном пиджаке, бывшем когда-то синим, и в брюках совершенно неопределенного цвета. На голове его, несмотря на теплую погоду, топорщился голубой берет из жесткого фетра, заляпанный какой-то белой краской.

«Бич! Ну, законный бич!» — подумала Нюра и шагнула к брату. А «бич», оглянувшись на нее, понял, что Федя не один, и обратился с тем же вопросом уже к Нюре:

— Так вы как? Вас кто послал или для себя?

— Для себя, — поколебавшись, ответила Нюра. Она еще не была уверена, что ей следует заводить знакомство с этим человеком.

А «бич» продолжал расспрашивать:

— Вы чего хотите взять?

— Портвейна. За три рубля, — ответил Федя.

«Бич» помолчал немного, о чем-то думая.

— А если я вам возьму, меня третьим примете? — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Только у меня сорок копеек.

Расчетливую Нюру возмутила такая наглость.

— Да вы что?! За сорок копеек рубль хотите?! А во-вторых, нас не двое, а пятеро. Там еще трое ждут.

«Бич» вздернул приплюснутый красный нос и обиженно заморгал на Нюру маленькими глазками.

— Эх, красавица!.. Я же на какой риск иду за твои шестьдесят копеек! Мне же срок могут дать за такое дело, что я с вами связался. — И он отошел, бормоча себе под нос: — Сопляки! Бутылку на шестерых! Тут и мараться нечего.

Но Нюра не хотела сдаваться. Она увидела, что в сторонке деликатно стоит Демьян, не вмешиваясь в разговоры старших, и окликнула его. Тот подскочил и вытянулся, как солдат перед командиром.

— Где тут еще какой магазин? — спросила Нюра.

Демьян огорченно поднял плечи и признался, что он здесь человек тоже новый и, кроме этого магазина, другого не знает. «Бич» услышал этот разговор, как видно, понял, что ребятам некуда деться, и снова подошел к ним.

— Ребятки, а у вас сколько всего денег-то?

— Ну, три сорок, — грубовато сказала Нюра. — А что?

— Во! Это будет в самый раз! — оживился «бич». — Я свои сорок добавлю и получится точно на два вермута. А то бутылка на шестерых! Ну что с ней делать?! Это же смех один!

Нюра поглядывала на брата, тот — на нее. Пожалуй, это был единственный выход из положения. А «бич» снова обратился к Нюре, чутьем угадывая, что она тут занимает руководящее положение.

— Ну, ты прикинь: бутылка на шестерых! Ну ведь ты, можно сказать, уже взрослый человек, должна понимать!..

Нюра еще немного поколебалась, на этот раз уже потому, что просто не доверяла этому типу. Наконец, она решилась.

— Федька, давай деньги! — Она обернулась к Демьяну. — А ты свидетелем будешь.

Услышав последнюю фразу, «бич» обиженно затряс головой.

— Эх, девушка! Да я ж тебе в отцы гожусь, а ты про меня такое думаешь! Да меня ж тут все знают! Спроси кого хочешь! Хочешь — продавщицу спроси, хочешь — вот их спроси... — «Бич» указал на торчавших возле магазина субъектов примерно сходного с ним облика. — Вот ты спроси: дядя Коля себе когда-нибудь такое позволял? Э-эх!..

Безнадежно взмахнув рукой, дядя Коля скрылся в магазине.

Федя подумал, что этот человек ведет себя как-то нелогично: то говорит, что он рискует получить срок, распивая вино с несовершеннолетними, то предлагает им навести справки о нем у кого угодно и называет свое имя. Нюра в это время сомневалась: захочет ли дядя Коля их узнать, когда вернется из магазина, даже несмотря на то, что Демьян был призван в свидетели?

Но дядя Коля оказался честнее, чем Нюра думала. Он вернулся очень быстро и сразу подошел к ребятам. Карманы его брюк оттопыривались спрятанными там бутылками, горлышки которых были прикрыты пиджаком. Левый карман он почему-то придерживал рукой, а лицо его теперь выражало большую озабоченность.

— Ну-ка, пойдемте-пойдемте-пойдемте! — сказал он тихой скороговоркой, и все отошли подальше от магазина. — Ну-ка, держи одну, держи одну, держи одну, а то у меня карман с дырой, карман с дырой... И, пряча бутылку от окружающих, он передал ее Феде. — А теперь пошли, тут делать нечего, нечего тут делать!..

Дядя Коля зашагал как раз в том направлении, где жили ребята. Нюра и Федя пошли за ним, а Демьян последовал чуть позади и в сторонке. Федя чувствовал себя ужасно: из кармана его новеньких черных брюк торчала бутылка, и он, как ни вертел ладонью, не мог ее прикрыть. У них в поселке даже взрослые стеснялись ходить таким образом, а тут... Федя думал о том, что его могут встретить соседи и рассказать родителям, как он тащил эту бутылку. Нюра тоже сознавала всю трудность его положения.

— Вынь рубаху из брюк! — шепнула она. — Прикрой!

— Да ну, она же там мятая вся! — тихо, в полном отчаянии воскликнул Федя.

А дядя Коля шел быстро, тревожно озираясь по сторонам. На ребят он старался не оглядываться, но все время бормотал достаточно громко, чтобы его слышали.

— Ну, вот куда тут денешься?! Кругом народ, ткнуться некуда... И милиция... — Дядя Коля опять безнадежно махнул рукой. Как видно, у него была такая привычка.

Нюра поглядывала на дядю Колю и предавалась сомнениям. С одной стороны, она сказала Матильде, что привыкла выпивать с бичами, и присутствие дяди Коли может лишь подтвердить ее слова. С другой стороны, она заметила, что все хулиганье в их доме выглядит довольно чисто, даже психованный Тараскин, несмотря на растрепанный вид, производит впечатление человека, знакомого с мылом и мочалкой. А вот дядя Коля такого впечатления не производил, и у Нюры возникло опасение, что, пожалуй, не стоит являться во двор с подобным типом. Она стала ждать, когда дядя, наконец, выпьет свою порцию и отпустит их восвояси. Но тот продолжал оглядываться да тревожно бормотать, и у Нюры появилась идея: может быть, дядя Коля, если ему дать такую возможность, удерет от них с одной бутылкой и избавит от своего присутствия. Она уперлась ладонью в живот своего брата и стала подмигивать ему, замедляя шаги. Но тут дядя Коля, как назло, остановился, обернулся и спросил:

— Ребята! Вас, значит, пятеро? А где ваши дружки? Вы где сами-то живете?

— В доме восемнадцать, — не подумав, ответил Федя, и это дядю Колю обрадовало.

— Во-во! Это в самый раз! Я сам аккурат недалеко живу, я там место знаю. Пошлите-ка, пошлите-ка, пошлите-ка!.. — И он, уже не оглядываясь по сторонам, устремился к дому номер восемнадцать.

Красилины могли бы просто удрать от него, но вовремя об этом не догадались и, удрученные, последовали за ним.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Степа и Шурик слышали разговор Матильды с Олей и Мишей и теперь с нетерпением ждали возвращения последних: ведь Матильда обещала рассказать, за что Леша угодил в колонию. Мальчишкам казалось, что прошел уже час, но Закатова и Огурцов отсутствовали недолго и появились во дворе почти одновременно. Миша не проявлял ни малейшего желания говорить о Тараскине, но Оля тут же подозвала Матильду и сказала, как будто разговор их не прерывался:

— Ну так что, значит, с Тараскиным?

Шурик со Степкой подошли насколько возможно ближе, боясь, что старшие их шуганут, а Матильда начала свой рассказ не очень уверенно, потому что история Тараскина еще не полностью сложилась у нее в голове.

— Ну, значит, так... Ну, в общем, таким образом... Ну, короче говоря, получилось, значит, такое дело. — Тут Матильда наконец раскачалась, и ее повествование потекло довольно гладко. — Когда-то Леша Тараскин был мальчик как мальчик: учился на одни пятерки и по дисциплине у него было все в порядке... Но у Леши с самого детства была подруга. Эта... Тамарой ее зовут. Они жили почти что в одном доме, всегда вместе играли, вместе в садик ходили, вместе в школу пошли... Ну, сначала это у них была... просто так, детская дружба, но когда Леша перешел в шестой класс, он понял: это всерьез! И он, значит, признался во всем Маргарите.

— Кому? — спросил Миша.

— Тамаре, я хотела сказать. И они поклялись друг другу, что, когда им исполнится восемнадцать лет, чтобы, значит... чтобы значит, пожениться...

Возникла небольшая пауза. Миша недоверчиво улыбался, но Оля смотрела на Матильду серьезно.

— Ну а дальше?

— Ну а дальше... — Матильда грустно вздохнула. — Дальше, значит, обычная история. Появился в классе новый ученик. Как его по имени? Вспомнила: Альфред его зовут. Сын обеспеченных родителей, отец какой-то там профессор, на собственной «Волге» каждое утро Альфреда в школу привозит... А кто у Тараскина родители? Простые геологи, ни дачи у них, ничего... И вот Леша стал замечать: Тамара все больше с этим Альфредом, с этим Альфредом, с этим Альфредом... Тараскин, конечно, из гордости вида не подает, но ужасно переживает... Забросил учебу, стал хулиганить, курить, даже пить с горя...

Матильда опять немножко передохнула. Миша по-прежнему иронически улыбался, а Оля нетерпеливо спросила:

— Ну а Тамара что?

Матильда возмущенно помотала головой.

— А эта Тамара... Ей прямо как вожжа под хвост! Альфред за ней заходит, иногда даже на папиной машине с шофером заезжает... Всякие там кино, всякие там концерты, всякие там вечеринки и все такое... Ну, и вот!.. — Матильда сделала долгую паузу, и лицо ее приняло очень значительное выражение. — Ну, и вот! Наступает у Тамары день рождения. Лешу всегда на день рождения приглашали, а теперь — нет. А Леша уже подарок купил и еще букет цветов... Он ждет, а его не приглашают... — Теперь Матильда смотрела только на Олю широко раскрытыми глазами. Голос ее зазвенел, сердце забилось чаще, и вообще вся она содрогнулась в предвидении ужасной сцены, которую ей предстояло описать. — И вот, значит, у Тамары вечер в разгаре, магнитофоны всякие, радиолы, дискотеки, танцы... И вдруг раздается звонок. Входит Тараскин. Тут, значит, гробовая тишина и все такое, а он молча подходит к Тамаре и вручает ей букет. «Это тебе, говорит, а вот это — тоже тебе!» И, значит, Тамару ножом...

— Насмерть? — тихо спросила Оля.

Матильда немножко подумала и решила Тамару спасти:

— Нет. Нож чуть-чуть до сердца не достал.

Потрясенные слушатели долго в молчании смотрели на Матильду. Потом Оля сказала Мише, чуть улыбаясь:

— Интересно! Значит, еще не перевелись романтики, способные убить за неверность.

— Психопат твой Тараскин, а не романтик, — буркнул Миша и вдруг, прищурившись, посмотрел на Матильду. — Слушай-ка! А ты не придумала все это? Уж больно все на старинный роман похоже. И на дешевенький притом.

Озадаченная Матильда помолчала: ведь она и в самом деле опять согрешила. Но она тут же пожала плечами и сказала с достоинством:

— Не верите — и не надо!

— Когда это произошло? — спросил Миша.

— Н-ну... в прошлом году, — поколебавшись, ответила Матильда.

Миша уставился на Олю, хлопая себя ладонью по лбу.

— Ты соображаешь, что она мелет? Нож чуть до сердца не достал, а Тараскин года не отсидел и уже на свободе бегает! Нет, уж извините, пожалуйста, я немножко законы знаю!

Тут Миша ошибся: если бы он знал закон, он сказал бы, что подростков до четырнадцати лет вообще в колонии не направляют, их помещают в специальные ПТУ для трудновоспитуемых ребят.

Тут и Степа решил показать, что он тоже разбирается в подобных вопросах.

— А может, его выпустили пораньше... за хорошее поведение, — заметил он.

— Вон как раз Тараскин идет, — сказал Шурик.

В конце двора и правда показался Леша. Миша обратился к Оле:

— Знаешь, пойди и спроси его, за что он сидел и сидел ли вообще. Спроси!

Оля с сожалением посмотрела на него.

— Ты, оказывается, совсем глупенький, Огурцов. Ну как я могу приставать с такими вопросами к человеку, с которым двух слов не сказала?!

— А он и не скажет, что сидел, — вставил Степка. — Зачем ему про себя такое говорить?

Оля кивнула на него.

— Видишь? Даже первоклашка или второклашка это понимает!

Миша понял, что сморозил глупость, и чуть не прокусил губу от досады.

Оля смотрела на приближающегося Лешу и думала, верить или нет истории, рассказанной Матильдой. Ей очень хотелось, чтобы это оказалось правдой.

Тараскин шел медленно, задумчиво глядя на скрученную трубочкой рублевку, которую он машинально вертел в руках. За ним, быстро нагоняя его, шагал какой-то грязный небритый дядька, за дядькой шли Нюра и Федя с несколько озадаченными лицами, и позади всех — Демьян.

Сначала ребята подумали, что небритый дядька не имеет к Красилиным никакого отношения, но тут же поняли, что ошиблись. Красилины подошли, Леша увидел бутылку, торчащую из Федькиного кармана, и протянул ему деньги.

— Вот. Сколько с меня?

Но Нюра угрюмо ответила:

— После сочтемся. Сперва поздоровайтесь. Это наш знакомый. В магазине встретились.

Но дядька приостановился лишь на несколько секунд.

— Здороваться потом, потом здороваться, потом... — зачастил он. — А сейчас пошлите-ка, пошлите-ка, пошлите-ка... Тут народ... Тут народ...

Беспокойно озираясь, он устремился вперед, за ним пошли Красилины, а за Красилиными — Леша, Оля и Миша. Каждый из этих троих считал недостойным проявлять любопытство, и они шагали молча, с лицами невозмутимыми, как у индейцев из книжек Фенимора Купера. Далеко позади следовали Демьян с Матильдой и Сема с Шуриком.

Идти пришлось несколько минут. Двор почти упирался в зеленый дощатый забор, за которым сооружалось какое-то большое нестандартное здание, но между забором и торцовыми стенами корпусов были оставлены не асфальтированные пыльные проходы. Дядя Коля свернул в один из этих проходов, затем обогнул забор, свернул еще раз, прошел через целый городок металлических гаражей и наконец остановился в очень неприглядном закоулке. Слева его ограничивала глухая стена жилого дома, спереди высокий бетонный забор, а справа — задняя стена приземистого кирпичного строеньица, приткнувшегося боком к бетонному забору. Как видно, здесь когда-то помещался небольшой магазин, теперь закрытый: на обитой железом задней двери его висел замок, сплошь покрытый ржавчиной, а у забора громоздилась куча деревянных, серебристых от времени ящиков. Несколько таких ящиков стояло на земле, и вокруг валялось множество колпачков от бутылок, консервные банки, рыбьи хвосты и головы.

Едва дядя Коля очутился здесь, как с него слетела вся напряженность, вся озабоченность. Он повел себя как любезный хозяин, принимающий гостей.

— Вот теперь ладно! Теперь, сталбыть, надо познакомиться. Тебя, выходит, Федя звать, а тебя как?

Нюра назвала себя. Она и ее брат обменялись с дядей Колей рукопожатием, и тот обратился к Оле:

— Очень приятное знакомство! Дядя Коля, сталбыть...

Поколебавшись, Оля сунула вялую руку в его грязную ладонь, после чего дядя Коля поздоровался с Лешей и Мишей.

— Очень приятное знакомство, дядя Коля... Очень приятное знакомство, дядя Коля, сталбыть... — Он оглядел стоящие на земле ящики. — Ну, чего? В ногах правды нет, а тут места всем хватит, прошу — пожалуйста! — Вынув из кармана бутылку, дядя Коля поставил ее на землю и сел перед ней на один из ящиков. Увидев, что его собутыльники в нерешительности топчутся, он сказал: — Да вы не сомневайтесь, ребятки, сюда никто такой не зайдет, это место верное.

— Да ну садитесь! Что вы, как в гостях! — сказала Нюра и тоже села. За ней сел Федя, предварительно вынув из кармана бутылку, а за ним — все остальные.

Каждый был уверен, что он, не моргнув глазом, выпьет положенную ему порцию и покажет другим, какое это для него привычное дело. Но присутствие дяди Коли кое-кому портило настроение, особенно Ольге и Леше. Еще когда они приближались к закоулку, Оля поотстала с Мишей от других и тихо спросила:

— Из горлышка будем?

— А ты думала, тебе фужеры подадут? — мрачно ответил Миша.

Олю передернуло. Она была очень брезглива, однако выпить из горлышка после кого-нибудь из ребят — это испытание она уж как-нибудь перенесла бы. Но ее бросало в дрожь при мысли о том, что ей придется пить сразу после дяди Коли. Этот же вопрос волновал и Лешу, который был не менее брезглив. И он и Оля на некоторое время успокоились, увидев, что дядя Коля тоже принес вино. Может, он будет пить из своей бутылки, а все остальные из другой.

— Черт! Нож забыл, — сказал в это время Федя, порывшись в карманах, и обратился к дяде Коле: — У вас есть чем открыть?

— Это мы быстро! — Дядя Коля взял у Феди бутылку, но, прежде, чем открыть, некоторое время разглядывал этикетку.

Оля снова забеспокоилась.

— Из горлышка... — непроизвольно вырвалось у нее.

— Зачем из горлышка, так некультурно, — ответил дядя Коля. — Из стакана. — И он вынул из кармана пиджака и поставил на землю граненый стакан с коричневатым налетом изнутри и матовый от множества отпечатков пальцев снаружи.

— А я предпочитаю из горлышка, — сказала Оля, посмотрев на стакан.

— Из горлышка так из горлышка, — согласился дядя Коля. — Мы ж не на банкете.

— Ужасно пить хочется! Во рту пересохло! — громко сказала Оля, в надежде, что дядя Коля учтет это и предложит ей выпить первой.

Она не ошиблась в своем расчете. Дядя Коля сунул горлышко в рот и стал желтыми, но крепкими зубами сдирать пластмассовый колпачок. Он жевал пластмассу довольно долго, наконец откупорил бутылку.

— Говоришь, пересохло? Вот тебе скорая помощь! Вот посюда пей. А вторую порцию мы из другой будем. — Ногтем большого пальца с черной каймой он показал Оле, сколько она может выпить, и передал бутылку ей.

Оля помертвела. Она точно знала: стоит ей сунуть горлышко этой бутылки в рот — ее тут же вырвет. Чтобы оттянуть время, она понюхала из бутылки — пахло очень противно, — затем, подобно дяде Коле, стала смотреть на этикетку. Она не замечала, что за ней, сузив голубые глаза, наблюдает Нюра. И вдруг спасительная мысль осенила Олю.

— Ах, это вермут! — воскликнула она. — Терпеть его не могу!

— А чего ж тебе надо-то? — несколько обиженно спросил дядя Коля.

— Н-ну, уж лучше простую водку. На, Тараскин, пей!

Бутылка очутилась в руках у Леши, а Нюра теперь навела на него свои прищуренные глаза.

Леша тоже понюхал, повертел бутылку, посмотрел на ее влажное горлышко.

— Я тоже как-то... Мне это вино тоже что-то не очень... пробормотал он.

И тут раздался громкий голос Нюры:

— А видать, вы слабаки оба насчет этого дела! А ну, давай сюда! — Нюра выхватила у Леши бутылку, вытерла горлышко ладонью и показала дяде Коле ногтем большого пальца, сколько она собирается выпить. — Вот посюда?

Дядя Коля кивнул. Нюра пила не торопясь, то и дело отрываясь от бутылки и поглядывая на ноготь большого пальца, а у Леши в это время стучало в мозгу: «Она меня слабаком обозвала! Слабаком! При всех!!» И прежде чем Нюра допила свою порцию, он уже знал, как надо действовать.

— Чего ты хватаешь! А ну, отдай! — закричал он тем истеричным голосом, каким кричал на Федю.

— Ну, чего орешь?! Ну, на! — слегка оторопев, сказала Нюра, отдавая ему бутылку.

Леша быстро вытер горлышко ладонью и, припав к нему, начал глотать отвратительную жидкость с таким видом, словно собирается выпить все один. Но он недолго глотал. Он вдруг увидел, что дядя Коля поднялся, торопливо сунул стакан в карман, взял бутылку, стоявшую перед ним, как-то странно вытянулся и замер. Заметили это и остальные ребята. Все они сидели спиной ко входу в закоулок, и только дядя Коля сидел к нему лицом. Все, разумеется, оглянулись и... тут же встали. Перед ними стоял высокий немолодой милиционер с офицерскими погонами на плечах. За спиной милиционера, разинув рты и вытаращив глаза, застыли четверо: Матильда, Демьян, Шурик и Сема.

— Так, Совков! — спокойно сказал милиционер. — Ты, значит, теперь и срок хочешь заработать.

— За что же срок, Иван Спиридонович? — тихо спросил дядя Коля.

— За спаивание несовершеннолетних.

Лицо дяди Коли приняло затравленное выражение, несколько секунд он дергал головой, глядя то на милиционера, то на ребят. Вдруг он нашелся и почти закричал:

— Дак, Иван Спиридонович! Мне какое дело-то до них?! Они со своим пришли, а я со своим... Я тут сижу, знакомого поджидаю, а они, значит, пришли и это самое... Я еще им сказал: нехорошо, мол, ребята в таком возрасте... — Он умолк, обвел ребят умоляющим взглядом и продолжал: — Ну, ребята! Ну, будьте свидетелями! Так я говорю или нет? Ведь мне же из-за вас... меня же под суд могут...

Все молчали, потому что просто-напросто растерялись. И только Нюра сохранила самообладание.

— Ну, так! — сказала она и твердо посмотрела в глаза Ивану Спиридоновичу. — Мы пришли, а он тут уже сидит...

Милиционер обратился к Леше:

— Ты что скажешь?

Леша уже пришел в себя. Он пожал плечами.

— А что я скажу? Все правильно: мы пришли, а этот гражданин тут.

— Кто вино покупал? — спросил Иван Спиридонович.

— Ну, я! Ну и что тут такого?! — громко ответил Леша, понимая, какое прекрасное впечатление произведет подобная наглость на остальных ребят.

— Ты? — милиционер с явным недоверием оглядел Лешу с ног до головы. — А в каком магазине тебе вино отпустили?

— Да врет он! Вот ему отпустили, — сказала Нюра, кивнув на Федю. Во-первых, она понимала, что милиционер не поверит Лешке, во-вторых, ей не хотелось прятаться на глазах у всех за спину Тараскина.

Милиционер посмотрел на Федю. Такому верзиле замороченная продавщица, конечно, могла бы отпустить вино, если бы не посмотрела на его физиономию. Тут можно было поверить. Иван Спиридонович обратился к дяде Коле:

— Ты давай иди, Совков. Иди, пока я тебя не пригласил.

— Несправедливо это, товарищ участковый, — сдерживая радость пробормотал дядя Коля. Он бочком протиснулся мимо ребят, забыв, что соврал, будто ждет здесь знакомого, и устремился прочь, унося бутылку.

— Так! — сказал участковый ребятам. — Где живете?

Четверо молчали, думая, как бы увернуться от ответа на такой вопрос, но простодушный Федя ответил сразу:

— В доме восемнадцать. На Костромской улице.

— Все оттуда?

— Ага, — ответил тот же Федя.

— Новоселы, значит. — Участковый уполномоченный Иван Спиридонович помолчал, разглядывая ребят. Четверо из них не производили впечатления таких уж отпетых, но вот пятый, с его взъерошенными волосами, с кулоном на голой груди, да еще с бутылкой в руке, Ивана Спиридоновича насторожил. Однако он не подал вида, что обратил особое внимание на Лешу. Он спокойно сказал: — Ну, что ж, пойдемте!

— Куда? — спросил Миша.

— Да пока не в милицию. На первый раз к вам домой пойдем...

— А у меня родители все на работе, — сказал Миша.

— Неважно, с управдомом вас познакомлю, а он уж родителей поставит в известность.

Прежде чем выйти из закоулка, Леша хотел поставить бутылку на землю, но участковый остановил его.

— Возьми, возьми ее с собой! Как-никак вещественное доказательство, будет что предъявить.

И все пустились в обратный путь. Впереди шли пятеро, за ними стройный высокий участковый и далеко позади — Матильда со своими спутниками.

Каждый из собутыльников старался идти с таким равнодушным видом, словно подобные прогулки он совершал еженедельно, и каждый думал о предстоящем разговоре с близкими, после того как те узнают о сегодняшних событиях.

Одна только Оля быстро придумала, что она скажет своим родителям, а потом ее стали занимать другие мысли. Ведь Матильда не соврала, сказав, что Красилины привыкли пьянствовать у себя в Сибири с какими-то бичами. Ведь это именно они купили вина, да еще притащили с собой дядю Колю. Так, может быть, история Тараскина с его роковой любовью к Тамаре тоже чистая правда? Оля покосилась на красивый профиль Тараскина, потом на бело-розовую, с приплюснутым носом физиономию Огурцова... А ведь похоже, что этот Мишка просто завидует Тараскину с его удивительной судьбой, а может, его еще и ревность гложет, вот он и утверждает, что Матильда врет.

Участковый шагал не торопясь, и Оля до прихода во двор успела подумать еще о многом. Она снова покосилась на Лешу. Обычно мальчишки так или иначе обращали на нее свое внимание. Одни поглядывали на нее исподтишка, кто просто с любопытством, а кто и с затаенным восхищением, другие пялили глаза открыто, а этот Тараскин за все время их знакомства взглянул на нее всего лишь разочка два, да и то как на неодушевленный предмет какой-то.

Чем это можно объяснить? Скорей всего, тем, что Тараскин все еще думает о своей Тамаре, что его до сих пор мучают три чувства: любовь, ревность и раскаяние.

Оля ощутила легкую неприязнь к этой неизвестной Тамаре. Так ли уж достойна эта девчонка столь серьезного к себе отношения? Вот Тараскин идет рядом с ней, с Олей Закатовой, не обращая на нее никакого внимания, и не знает, что она не раз заставляла говорить о себе всю школу, не подозревает, какая она яркая, необыкновенная натура. Если он это поймет, он, быть может, забудет про свою Тамару, в его душе воцарится покой и он перестанет быть неврастеником, готовым броситься с кулаками на первого встречного. Но как доказать Тараскину эту свою необыкновенность, как заставить его посмотреть на нее внимательней? Вот бы сейчас, на его глазах, совершить что-нибудь такое, на что ни один из всей этой компании наверняка не способен!

Олин взгляд упал на бутылку в руке Тараскина. После того как горлышко этой бутылки побывало во рту у Нюры, потом у Леши, чувство брезгливости у Оли хотя и сохранилось, но оно уже перестало быть таким непреодолимым, как раньше. Теперь у Оли, пожалуй, хватило бы духа взять это горлышко в рот. А что, если выхватить у Лешки эту бутылку и прямо на глазах у милиционера, на глазах у всего двора сделать из нее глоток-другой? Нет, это действительно мысль! Наверняка это произведет на Тараскина впечатление!

Хотя Оле и нравилось производить впечатление, она всегда старалась все делать так, чтобы это не привело к тяжелым для нее неприятностям. Вот и теперь она стала прикидывать, к чему ее выходка может привести. Как объяснить родителям сегодняшнее свое поведение, она уже знала, как, впрочем, знала, что ей все равно попадет. А как будет реагировать Иван Спиридонович? Может быть, отведет ее в милицию, может быть, ее поставят там на учет, и это лишь возвысит ее в глазах Тараскина и остальных. Но ведь не отправят же ее куда-нибудь в колонию и даже из школы не исключат... Ну, а что касается нагоняя от родителей, тут уж, как говорится, семь бед — один ответ.

Оля все еще колебалась, но чем ближе вся процессия подходила к дому номер восемнадцать, тем больше в ней росла уверенность, что она задумала дело стоящее.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Участковый с ребятами появился во дворе дома восемнадцать с одной его стороны, а с противоположной стороны туда вошли две Лешиных бабушки: сестра Антонины Егоровны Татьяна Егоровна и мать Лешиного отца Евдокия Самсоновна. Антонина Егоровна сообщила каждой из них по телефону о том, что за публика будет окружать их внука, поведала об ужасах, увиденных ею сегодня во дворе, и каждая из бабушек пообещала немедленно приехать. Тут же обе созвонились между собой и уговорились встретиться в метро, чтобы по дороге обсудить положение.

Они очень отличались одна от другой. Востроносенькой сухонькой Татьяне Егоровне было под восемьдесят. Спина ее давно изогнулась, реденькие серые волосы она кое-как закручивала в тощий пучок, и ходила она опираясь на палку с резиновым наконечником. Однако характер у Татьяны Егоровны был живой, и она даже любила посмеяться над тем, что с ней сделала старость. Свою палку Татьяна Егоровна называла клюкой и временами, вертясь перед зеркалом, приговаривала с непонятным удовольствием: «Ну, ведьма! Ну, совершеннейшая старая ведьма!» Вот и сейчас она шагала так быстро, размахивала клюкой так энергично, что Евдокия Самсоновна с трудом поспевала за ней. В черных волосах Евдокии Самсоновны не было ни одного седого волоса, но она была грузна, страдала одышкой и поэтому говорила отрывисто, словно ставила точку чуть ли не после каждого слова.

Встретившись в метро, родственницы обсудили все, что им рассказала Антонина Егоровна, и пришли к заключению, что та сгустила краски. Живя отдельно от семьи Тараскиных, они считали, что Антонина Егоровна склонна преувеличивать свои волнения, связанные с воспитанием внука.

Войдя во двор, они увидели, что там стоит грузовик и снимать с него вещи взрослым помогают ребята.

— А вот и детишки еще приехали, — заметила Татьяна Егоровна, энергично работая клюкой. — С виду вполне порядочные.

— А вот и милиция, — пробасила Евдокия Самсоновна. — Кого-то. Ведут.

И правда, в противоположном конце двора показался высокий милиционер, а перед ним — несколько подростков.

— Ну вот так уж и ведут! — рассердилась Татьяна Егоровна. — Вот вы тоже панику раньше времени... Он сам по себе идет, а они сами по себе.

Однако скоро она притихла, перестала так сильно взмахивать клюкой, да и шаги ее замедлились. А потом две бабушки совсем остановились, вглядываясь в приближающихся ребят и милиционера.

В разговоре по телефону Антонина Егоровна подробно описала, как теперь стал одеваться их Леша, обе бабушки, как большинство пожилых людей, хорошо видели вдаль, и все же они не сразу узнали своего внука в лохматом парне, несшем бутылку в опущенной руке. Бабушки убедились в этом, лишь когда Леша оказался шагах в десяти от них и когда произошло следующее. Рядом с Лешей шла стройная миловидная девочка в черной шелковой юбке и голубой кофточке.

— Ну-ка, Тараскин, дай сюда! — вдруг воскликнула она звонко, выхватила у Леши бутылку, остановилась и стала пить из нее. В следующую секунду бутылка оказалась в руке милиционера, лицо которого стало сразу малиновым.

— Где живешь? — крикнул он яростно первое, что пришло в голову.

— Извините, Иван Спиридонович! — по-прежнему звонко сказала Оля. — Просто во рту пересохло! — Эту фразу она давно приготовила.

— Где живешь, тебя спрашивают! — снова прокричал Иван Спиридонович.

Оля собралась было ответить, но не успела.

— Ле-о-о-ша! — басом простонала Евдокия Самсоновна, и внимание участкового переключилось на нее.

— Это ваш? — спросил он, кивнув на Лешу.

Татьяна Егоровна как-то бочком подскочила к нему, опираясь на палку, сильно вывернув шею.

— Да, это наш внук, Алексей Тараскин, — сказала она отчетливо, с некоторым вызовом, глядя снизу вверх. — Позвольте узнать, за что вы его?

— Пройдемте в домоуправление, там узнаете.

— Нет. Ну, все-таки. Объясните. Пожалуйста! — Сейчас одышка мучила Евдокию Самсоновну сильнее обычного.

— Пройдемте — объясню. Не будем толпу собирать.

Действительно, новые жильцы, разгружавшие машины, приостановили работу и теперь смотрели, что происходит. Заинтересованные возгласами участкового, остановились несколько прохожих. Поблизости торчали Демьян, Матильда, Шурик и Сема.

— Ну, пойдемте! — сказала Татьяна Егоровна и первой устремилась к домоуправлению.

Мария Даниловна говорила о делах с пожилым бухгалтером, сидевшим за другим столом, когда дверь распахнулась и послышалось суровое:

— Проходите!

Вошла скрюченная худенькая старушка, за ней пятеро ребят, за ними грузная пожилая брюнетка и, наконец, участковый.

— Приветствую! — сказал он угрюмо. — Детская комната у нас на замке: одна ногу сломала, другая — с воспалением легких. — Он, конечно, имел в виду двух сотрудниц детской комнаты.

— Присаживайтесь! — сказал бухгалтер, указывая на стулья возле стены.

Две бабушки сели, а участковый не сел.

— Так что мне приходится вот такими заниматься, — продолжал он и поставил бутылку перед управдомом на стол. — Значит, познакомьтесь: ваши новоселы. Купили это дело и угощаются. Из горлышка тянут. — Он посмотрел на Лешу и обратился к бабушкам: — Он давно у вас так?

Татьяна Егоровна встала, опираясь на палку. Она говорила громко, но голос ее слегка дрожал.

— Извините, товарищ, но по росту своему я не могу видеть ваших погон, не знаю звания.

— Старший лейтенант Сергеев.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, хотите верьте мне, хотите нет, но никогда, никогда в жизни ничего подобного за нашим внуком не наблюдалось.

Выражение отчаяния, затравленности мелькнуло на лице у Леши, но никто из ребят этого не заметил, потому что каждый думал о себе. И никто из них также не заметил, что Тараскин вдруг засмеялся очень деланным смехом.

— Бабуся! Ну, я же не такой дурак, чтобы вам об этом докладывать!

— Леша! — с трудом выдохнула Евдокия Самсоновна. — Зачем. Ты говоришь. Про себя. Такое.

Леша, разозлившись на бабушек, которые так его подводят, почти закричал:

— А затем, что я врать не люблю, понятно?! Пусть я хулиган, пусть я какой угодно, но враньем никогда не занимался, сами знаете!

Татьяна Егоровна села. Бабушки переглянулись, поняли, что их внук, как говорится, работает на публику, и сообразили, что лучше не вмешиваться.

Участковый обратился к Феде:

— Значит, ты вино покупал?

— Ага.

— Давно этим занимаешься?

Федя покосился на сестру. Та пристально и строго смотрела на него, боясь, как бы он не ляпнул что-нибудь не то.

— С детства, — сказал он негромко, и Нюра успокоилась.

— Тоже, значит, не любит врать, — проворчал Иван Спиридонович и посмотрел на Марию Даниловну. — Вы составьте мне списочек всех этих... И доложите родителям, когда с работы придут.

— Сделаем! — Мария Даниловна придвинула к себе чистый лист бумаги. Память у нее была прекрасная, и она стала быстро писать, поочередно взглядывая на ребят. — Так, значит... Тараскин Леша — двадцать вторая квартира; Красилина Нюра и Красилин Федя — квартира пятьдесят семь; Закатова Оля — сто семьдесят первая квартира.

Может, потому, что Миша Огурцов стоял позади Ивана Спиридоновича, управляющая домом не заметила его и протянула список участковому.

— Пожалуйста, Иван Спиридонович!

Участковый тоже забыл про Мишу. Он повернулся к Оле и снова покраснел.

— Ну, а с тобой... у тебя кто дома есть?

— Я думаю, что дедушка дома, — спокойно ответила Оля. Она давно уже к этому приготовилась...

— Ну, так вот пойдем к твоему дедушке! Пойдем, пойдем! Всего доброго, граждане!

Уходя с участковым, Оля оглянулась на Тараскина. Тот смотрел на нее, но было ясно, что он думает не о ней, а о чем-то своем. Ей стало досадно, даже горько.

Миша стоял в растерянности. На него так никто и не обратил внимания, словно его тут и не было! С одной стороны, хорошо, что дома не будет скандала, но с другой стороны — все это как-то унизительно: что же, его и за человека не считают? Может, напомнить о себе управдому? Тоже как-то глупо...

— Ну, — сказала Татьяна Егоровна. — Нам, пожалуй, можно идти?

— Конечно, — вздохнула Мария Даниловна и добавила сочувственно: — Беда с ними, с теперешними! Я со своей тоже горюшка хватаю.

Бабушки попрощались и ушли вместе с Лешей.

— Так чо? — спросила Нюра. — Нам тоже можно?

— Идите! Я с вашими сегодня поговорю.

На Мишу управдом так и не взглянула, и он тихонько вышел вслед за Красилиными. Во дворе Нюра и Федя остановились. Глядя, как Оля входит с участковым в свой подъезд, Нюра сказала тихо:

— Во, шалая!

В этот момент их обогнал Миша, и Нюра окликнула его:

— Эй!

Миша приостановился, обернулся.

— Почему же тебя не записали? Ты ведь вроде с нами был...

От обиды Миша так и вспыхнул.

— То есть как это «вроде»?! Вот тебе, кстати, рубль за твое вино!

Он вернулся, сунул в руку Нюры бумажку и снова зашагал к подъезду через малышовую площадку.

Миша не плакал очень давно. В последний раз это было то ли во втором, то ли в третьем классе. Но сейчас он чувствовал, как у него першит в горле, как слезы щиплют глаза, слезы досады, слезы злости и на себя и на всех окружающих. Ну что у него за судьба бездарная! Неужели он действительно такое ничтожество, каким его, очевидно, считает Оля Закатова?! Ведь все, ну буквально каждый из тех, с кем он имел сегодня дело, как-то проявил себя, как-то отличился: Тараскин напал на Федора, Красилины купили вина, да еще притащили дядю Колю, и вот теперь Не Такую Как Все персонально повел домой участковый. А он? А его, Михаила Огурцова, управдом даже не соблаговолила занести в свой список, и эти Красилины еще не совсем уверены, был ли он вообще в их компании или нет.

Миша стиснул зубы, чтобы не всхлипнуть, и в этот момент от носка его ботинка отскочило что-то твердое и довольно тяжелое. Это был большой ржавый болт с навинченной на него увесистой гайкой. Как видно, его затащили на площадку игравшие здесь малыши. Миша остановился, обернулся. Красилины все еще стояли на прежнем месте. Миша быстро поднял болт, повертел головой, ища, во что бы его швырнуть... По четырем углам площадки стояли невысокие чугунные столбы с фонарями наверху в виде белых шаров. Почти не целясь и даже не очень желая попасть в этот шар, Миша бросил болт. Тут же раздался звон, тут же белые осколки упали на желтый песок площадки, на зеленый газон, обрамлявший ее... И тут же Огурцов почувствовал, что его кто-то взял за рукав.

— Очень хорошо! Очень культурно! — Это сказала коренастая пожилая женщина с большим плоским лицом. Не отпуская Мишиного рукава, она обратилась к Красилиным: — Полюбуйтесь, ребятки, какой элемент у нас в доме поселился! Какой добрый молодец, какой рыцарь, так сказать! Люди вкладывали труд, создавая этот фонарь, материальные средства вкладывали... А для чего? Для того, чтобы мы с вами жили в благоустроенном доме, чтобы у нас сердце радовалось, глядя на наш красивый двор... А этот... просто так, за здорово живешь уничтожает плоды человеческого труда! — Женщина помолчала несколько секунд и продолжала: — Вот таких личностей, ребятки, надо немедленно пресекать. Такому хулиганью надо дружно давать отпор. Потому что, почувствовав безнаказанность, подобная личность может до настоящих преступлений дойти. — Женщина взяла Мишу покрепче, уже не за рукав, а за руку повыше локтя. — Так что, ребятки, давайте дружненько доставим сейчас этого молодца в домоуправление, и пусть его папаша раскошелится, возместит материальный ущерб, подумает, как дальше воспитывать своего сына. Давайте, ребятки!

— Ну да еще! — тихо проворчала Нюра. Она слегка толкнула своего брата и двинулась с ним к своему подъезду.

— Эх, молодые люди, молодые люди! — Женщина укоризненно закачала головой. — Такие здоровые молодые люди, а побоялись пресечь хулигана. Ничего! Сегодня вы перед ним спасовали, а завтра он...

Миша не дал ей закончить фразу. Он вдруг заговорил так громко, что Красилины остановились:

— Ну что вы вцепились в меня?! Я ведь, кажется, не собираюсь убегать! Пожалуйста, я сам к управдому пойду!

Женщина отпустила его руку и враскачку, тяжелая, коренастая, пошла за ним к домоуправлению. Нюра и Федя смотрели на Мишу, а он высокомерно взглянул на них: теперь, мол, будете знать, с кем имеете дело!

Участники пиршества покинули двор, а Матильда, Демьян, Сема и Шурик остались на месте, зачарованные всем увиденным и услышанным. Сколько волнующих впечатлений подарили им старшие ребята! Тут и удивительное нападение Тараскина на Федю, и шествие во главе с дядей Колей в закоулок, и распивание вина, и отчаянная выходка Оли и теперь — Огурцова. Шурик хотел было последовать за сестрой, чтобы послушать разговор участкового с дедушкой, но остался: он словно предчувствовал, что события во дворе еще не кончились.

Матильда снова принялась думать о том, что все ее вранье больше похоже на пророчество, и ей очень захотелось спросить самого Тараскина, правда ли, что он побывал в колонии. Только вот как бы потактичней спросить, чтобы он ей шею не намылил?

А у Демьяна, Шурика и Семы история, поведанная Матильдой, сомнений не вызывала, и Леша казался им таким героем, о которых только в книжках пишут да которых показывают в кино. Все трое были очень возбуждены. Внутри Демьяна все бурлило, все кипело. От избытка энергии он стал мелкими шажками прохаживаться взад-вперед, ему очень хотелось что-нибудь такое совершить, он с тоской вспоминал свой старый переулочек, где всегда можно было кого-нибудь отлупить. Он стал подумывать, а не стукнуть ли ему, на худой конец, Матильду, но, к счастью для последней, вспомнил, что у нее «хороший хук справа».

Пока ребята стояли во дворе, грузовик укатил, таскавшие мебель рабочие ушли, и на тротуаре остались вещи, с которыми могли управиться сами новоселы: чемоданы, узлы и большой фанерный ящик с кухонной утварью.

— Зураб! Стой здесь, сторожи! — это сказала смуглая, черноволосая женщина. Она взяла два небольших чемодана и ушла в подъезд, а возле вещей остался мальчишка. Он был чуть пониже Демьяна, худощавый, с очень узким лицом, длинным носом и с короткими волосами, походившими на черный каракулевый мех. Благодаря судьбу за ниспосланный ему подарок, Демьян теми же мелкими шажками просеменил к нему.

— Ты чего сюда приехал? — спросил он грозно.

— А тебэ чего надо? — спросил мальчишка, выпятив узенькую грудь. И Демьян не увидел, а просто почувствовал, что тот сжал кулаки.

Демьян привык лупить ребят, которые в таких случаях пугались его, начинали канючить: «Ну чего ты пристал, ну что я тебе сделал?!» А этот стоял перед ним как столб и было видно, что он не прочь подраться.

— А вот как врежу щас! — сказал Демьян, надеясь все-таки устрашить противника.

— Ну, врэжь! — коротко ответил Зураб. Он еще больше округлил глаза и оскалил крупные, очень белые зубы.

Делать было нечего. Демьян стукнул Зураба в ухо. В ту же секунду словно пулеметная очередь прошлась по его физиономии, по груди, по плечам — так часто Зураб замолотил кулаками. «Зря я связался с этим», — мелькнуло в голове Демьяна, но отступать было стыдно, и он отвечал на град мелких ударов сравнительно редкими, но увесистыми тумаками. Матильда, Семка и Шурик, конечно, наблюдали эту сцену, и Семка не выдержал: он ничего не имел против Шурика, но от избытка чувств все-таки ударил его по скуле. Шурик стукнул его в нос, тут же вцепился в густые Семкины волосы. Оба вертелись на месте, молчали и только кряхтели. Семка старался попасть кулаком Шурику в лицо, но тот волос его не отпускал. «И эти туда же!» — подумала Матильда.

В это время из подъезда вышла девчонка, поменьше ростом, чем Зураб, такая же длинноносая, с такими же черными глазами, но не маленькими, а огромными и с волосами как черные крылья, распахнутые до кончиков плеч. Девчонка постояла секунды три на ступеньке перед подъездом глядя на драку, вдруг коротко вскрикнула: «Вах!», подбежала к фанерному ящику, выдернула из него небольшой медный таз для варенья с длинной деревянной ручкой и бросилась на помощь брату.

— Русико, нэ подходи, я сам! — закричал Зураб, но было поздно: старинный медный таз опустился на макушку Демьяна и раздался такой звук, словно в гонг ударяли. Ошеломленный этим звуком, Демьян оступился и сел на асфальт как раз в тот момент, когда из Олиного подъезда выходил участковый.

— Что за дом такой окаянный! — процедил сквозь зубы Иван Спиридонович.

Сначала он растащил за шиворот Сему и Шурика, которые сразу потеряли интерес к потасовке, затем двинулся к Зурабу, Демьяну и Русико, возле которых уже стоял красивый человек кавказского типа.

— Пачэму дэротесь? За что вы его? — спрашивал он грозно то сына, то дочь.

— Я стоял, ничего нэ дэлал, — возбужденно говорил Зураб. — Он подходит, говорит: «Зачем сюда приехал?» И мнэ по морда.

— Это правда? — спросил участковый Демьяна, который успел подняться.

Тот уклонился от прямого ответа.

— А чего они вдвоем на одного?! А она меня еще сковородкой!..

Мужчина обратился к девочке:

— Русудан! А тебэ нэ стыдно? Ты ведь все-таки дэвочка.

В отличие от брата и отца, Русико говорила почти без акцента. Держа за ручку таз, который почти касался ее лодыжки, она пожала плечами.

— Я выхожу, смотрю — Зураба бьют. Ну что мне было делать?

— Нэ мэня бьют, а я бью! — запальчиво сказал Зураб. — Зачэм нэправду говоришь!

Иван Спиридонович устало вздохнул. Впереди у него было много дел поважней, а он тут путается со всякой мелкотой, что вообще не входит в его обязанности. Чутьем он угадал, что драку начал Демьян, поэтому сказал ему:

— Значит, таким образом: ты давай сейчас домой, а если еще повторится — с родителями поговорим.

— Семка, пошли! — сказал Демьян и ушел с братом в свой подъезд.

Шурик тоже заспешил к себе. Ушел и участковый, козырнув отцу Зураба и Русико, а тот обратился к Матильде:

— Много у вас таких хулиганов?

Матильда вздохнула:

— У нас все такие.

— Пачему — все?

— Так. Все. Вот только сейчас один фонарь разбил, и его в домоуправление повели...

Новый жилец немного помолчал, подумал.

— Зураб! Русико! — вдруг сказал он громко. — Если кто обидит — бей сразу по морда! Разрешаю. — Он посмотрел на Матильду. — Они у мэна очень умэют. Сам учил.

Он сказал своим ребятам еще несколько слов, но уже не по-русски и ушел, а Зураб и Русико остались. Скоро они получили от Матильды подробную характеристику каждого из юных новоселов. Услышали они и трагическую историю Лешиной любви, которая очень взволновала пылкую Русудан.

— Таких изменщиков, как эта Тамар, обязательно резать надо, — сказала она. — Правда, Зураб?

Но Зураб возразил: по его мнению, Леше следовало зарезать не неверную Тамар, а своего соперника Альфреда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Антонина Егоровна услышала из кухни, что кто-то вошел в квартиру, и решила, что это Леша, открывший дверь своим ключом. Но, выглянув в переднюю, она увидела, что с ним пришли две бабушки. Это огорчило Антонину Егоровну: она собиралась держать совет с родственницами в отсутствие внука. Однако тут же ее насторожило какое-то странное, даже какое-то торжественное молчание, с которым ее сестра и сватья вытирали ноги, снимали и вешали пыльники. Но еще больше она встревожилась, когда Евдокия Самсоновна наконец проговорила:

— Хотели пораньше. Но. Милиция задержала. В домоуправление нас. Водили.

— Господи ты боже мой! — прошептала Антонина Егоровна и добавила чуть громче: — Пройдемте в комнату.

Поняв, что объяснений все равно не избежать, Леша вошел вместе со всеми в большую комнату и присел на уголок тахты. Три бабушки расположились в креслах.

— Татьяна, расскажи, — пробасила Евдокия Самсоновна, и Татьяна Егоровна поведала обо всем пережитом во дворе и в домоуправлении.

После этого, должно быть, целую минуту длилось молчание. Каждая из трех бабушек пребывала в свойственной ей позе: Евдокия Самсоновна сидела, откинувшись на высокую мягкую спинку кресла не только спиной, но и затылком; Татьяна Егоровна, подавшись вперед, положила худенькие пальцы на ручку клюки; Антонина Егоровна, одетая в свой затрапезный халат, сидела в кресле выпрямившись, положив ногу на ногу и обхватив пальцами колено.

— Леша! Ну а ты что на все это скажешь? — спросила она.

Леша встал, прошелся взад-вперед перед тахтой, потом остановился, расставив ноги и заложив руки за спину. Он не думал о том, что нападение — это лучший способ защиты. Он просто был зол на бабушек, которые не хотели войти в его положение.

— Дорогая баба Тоня! Может быть, ты помнишь, как еще вчера отец называл меня трусом, и размазней, и всякими другими словами...

— Помню, Леша. Он погорячился. Уверена, он сейчас жалеет об этом.

— А я вот думаю, что отец был совершенно прав, что я на самом деле был размазней и трусом.

— А теперь взял. И сразу. Перевоспитался, — вставила Евдокия Самсоновна.

— Подожди, баба Дуся, дай договорить! — оборвал ее Леша и снова обратился к Антонине Егоровне. — Так вот, баба Тоня, да будет тебе известно, что сегодня утром я пообещал набить морду парню, который вот настолько выше меня и которому вообще в тяжелой атлетике выступать надо!

— Я, Леша, наблюдала эту сцену с балкона, — сказала Антонина Егоровна. — Я очень перепугалась, по правде сказать.

Две другие бабушки одновременно кивнули, давая понять, что Антонина Егоровна описала им эту сцену.

— Ага? Ты наблюдала! И ты перепугалась! — Торжествуя, Леша уже почти кричал. — А ты знаешь, как этот тяжелый атлет реагировал? Он стушевался передо мной! Струсил, короче говоря! А знаете вы все, что он и его сестричка потом сделали? Пошли за вином, чтобы наладить, так сказать, отношения!

Татьяна Егоровна приоткрыла было рот, желая вставить слово, но Леша и ее прервал:

— Баба Таня, да подожди! — Он снова обратился к ее сестре: — А ты, баба Тоня, если не ошибаюсь, сама видела, как меня один из этой шпаны сигаретой угощал да еще спичкой чиркал: прикурить давал.

— Видела, к большому моему сожалению, — тихо ответила Антонина Егоровна, и Леша чуть не задохнулся от негодования.

— Ах, к большому твоему сожалению?! Еще вчера ты меня уговаривала к бабе Эмме на дачу уехать, еще вчера ты боялась, что меня отколотят во дворе, а теперь, когда я у них какой-то авторитет завоевал, ты говоришь к большому твоему сожалению! — Леша обратился к двум другим бабушкам: — А вы... А вы видели эту сумасшедшую, которая на глазах у милиционера вино из бутылки пила?

Бабушки лишь плечами пожали: ведь только что они рассказали Антонине Егоровне об этой ужасной сцене. Леша продолжал:

— Так вот! Да будет вам известно, что эта ненормальная с большим уважением на меня поглядывает. Вот именно! С уважением! Не верите? А я вот заметил! И после этого баба Тоня еще говорит, что она жалеет, что меня сигаретой угостили! Ничего себе!

Леша умолк, тяжело дыша. Татьяна Егоровна еще сильней подалась вперед, так что ее острый подбородок лег на пальцы, державшие клюку.

— Леша, голубчик! Мы всему верим, что ты говоришь. Но вот что мне скажи: как ты будущее свое представляешь? Выходит, ты и в дальнейшем будешь сигареты курить да вино распивать? Так я тебя поняла?

— Да, вот и буду! — отчеканил Леша. — И пить и курить, если понадобится.

Бабушки помолчали. Чем больше их внук хорохорился, тем сдержанней и осторожней они себя вели.

— Может, ты. И прав. С волками жить. По-волчьи и выть, — сказала Евдокия Самсоновна.

— Да, вот именно! Баба Дуся это поняла, а ты, баба Тоня, и ты, баба Таня, все никак не поймете.

— Леша, голубчик, ты ошибаешься, — сказала Антонина Егоровна. — Все тебя прекрасно понимают. Но ведь нас вот что беспокоит: ты сегодня выпил и покурил, завтра повторил то же самое, а в конце-то концов ты можешь в это и втянуться.

— Не беспокойтесь, не втянусь! У меня голова на плечах есть!

Теперь заговорила Татьяна Егоровна:

— Леша, послушай меня. Ну, вот сейчас твои новые знакомцы только пьют да курят... Ну а если им вздумается что-нибудь похуже совершить? Какую-нибудь хулиганскую выходку?

— Ну и что? — крикнул Леша, все больше распаляясь. — Вы хотите, чтобы я перед ними маменькиным сынком остался... Ах, извините, бабушкиным внучком? Нет уж, хватит, с меня довольно!

Опять три бабушки помолчали, потом Антонина Егоровна сделала грустный вывод:

— Значит, решил подлаживаться. К этим подонкам.

Леша помолчал, немного озадаченный, но скоро ответил, снисходительно улыбаясь:

— Бабули! Дорогие! Не я решил подлаживаться, а они ко мне подлаживаться будут. Вот увидите!

Татьяна Егоровна по-прежнему сидела опершись ладонями на ручку клюки и положив на них подбородок. Сжатые губы ее слегка растянулись в улыбке, а маленькие глазки весело поглядывали снизу вверх на внука.

— Итак, ты думаешь, что они у тебя перевоспитаются? — спросила она.

— Под твоим благотворным. Влиянием, — добавила Евдокия Самсоновна.

И тут Леша растерялся. Надеяться, что все здешние полубандиты станут под его руководством паиньками, было, конечно, наивно, но сказать бабушкам, что он даже мечтает сделаться главарем этой шайки, было еще глупей. После долгой паузы Леша наконец заявил:

— В общем, дорогие бабули, мне этот разговор надоел. Мы все равно друг друга не поймем. И вообще я есть хочу. Баба Тоня, обедать скоро?

— Щи и котлеты на плите, — сухо ответила Антонина Егоровна. — Еще горячие. Можешь идти и есть.

И Леша ушел, не сильно, но все-таки хлопнув дверью. Потом все услышали, как хлопнула дверь кухни. Антонина Егоровна собралась было что-то сказать, но ее сгорбленная сестра приложила палец к губам, вскочила с присущей ей живостью, хитро улыбаясь, просеменила к двери, приоткрыла ее и, заглянув в переднюю, снова закрыла.

— Я в его возрасте очень любила слушать, что обо мне говорят, — пояснила она и вернулась на свое место.

Совет бабушек начался. То, что Леша поборол в себе размазню и даже приобрел какой-то вес во дворе, их радовало. С другой стороны, они опасались, как бы «житье и вытье с волками» их внука не зашло слишком далеко.

— Ну, хорошо, милейшие мои! — говорила Татьяна Егоровна. — Это весьма приятно, что он какой-то там авторитет у них завоевал. Но ведь Лешка малый впечатлительный, он ведь может почувствовать, что в силу вошел, и может по скользкой дорожке пойти.

— Вот этого я и боюсь, — подтвердила ее сестра. — А потом поди попробуй его с этой дорожки свернуть! Вы заметили, каким развязным тоном он уже с нами говорит? Вы, мол, для меня теперь — нуль без палочки, я, мол, теперь сам себе голова!

— Тут есть. Резон, — согласилась Евдокия Самсоновна. И все трое стали обсуждать, как бы сделать так, чтобы Леша, сохраняя уважение местного хулиганья, все-таки не очень-то подпадал под его влияние.

Говорили долго, но ничего толкового придумать не могли.

Все они понимали, что Леша находится сейчас в таком состоянии, когда никакими уговорами делу не поможешь, что их мягкий, деликатный внук, как говорится, закусил удила. И тут Евдокию Самсоновну вдруг осенило.

— Может быть, Вальку, — сказала она. — На недельку. Пригласить погостить.

Ее не сразу поняли, и Антонина Егоровна спросила:

— Какого Вальку?

— Вальку. Из Ленинграда. На недельку. Хотя бы.

Бабушки-сестры переглянулись между собой и вдруг просияли. Они поняли, что это прекрасная идея.

— Дуся, вы умница! — сказала Антонина Егоровна.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Валя Рыжов займет важное место в этой истории, поэтому для рассказа о нем я отвожу целую главу.

Он был самым лучшим другом Леши, просидевшим с ним за одной партой начиная с первого класса и кончая седьмым. Дома, в которых жили ребята, стояли, что называется, нос к носу по обеим сторонам узкого переулка, и мальчишки по нескольку раз в день бегали друг к другу, даже в мороз не надевая пальто. Благодаря ребятам подружились и семьи Тараскиных и Рыжовых. Родители мальчишек звали друг друга по имени и тоже часто бегали зимой без пальто.

Дружба Тараскина и Рыжова, как видно, держалась на принципе: противоположности сходятся. Про Лешу взрослые говорил: «Какой он не по годам серьезный, положительный!», а по адресу его друга восклицали: «Какой он все-таки еще ребенок для своих лет!»

Леша любил научно-популярные книги, книги по технике и о знаменитых путешественниках. Валя предпочитал фантастику, детективные и приключенческие повести. Леша любил конструировать, что-то мастерить. Уже в четвертом классе он собрал миниатюрный радиоприемник, принимавший только станцию «Маяк». Слушать передачи по нему можно было, засунув в ухо специальный вкладыш, прикрепленный к маленькому телефонному капсюлю. Валя попытался сделать такой же приемник, но терпения у него не хватило. В пятом классе у друзей как-то само собой получилось разделение труда. Леша продолжал конструировать и мастерить, а Валя находил самые неожиданные применения для изготовленной Тараскиным техники.

Уже с помощью отца Леша построил усилитель к своему приемнику, чтобы можно было вести громкоговорящий прием. Валя случайно узнал, что при наличии усилителя телефонный капсюль может служить и микрофоном, и предложил протянуть линию связи через переулок из окна в окно. Леша сказал, что у них в квартирах есть настоящие телефоны, но Рыжов горячо отстаивал свою идею. Во-первых, утверждал он, пользоваться самодельным телефоном куда интересней, чем настоящим; во-вторых, это даст им возможность поддерживать связь между собой, когда обычный телефон будет занят взрослыми, и в-третьих, собственная линия связи позволит им вести, когда нужно, секретные переговоры.

Описывать всю сложность произведенных работ я не буду: не всех читателей заинтересуют технические подробности. Скажу только, что взрослые, смеясь, называли сооружение линии связи «стройкой века». А вот как осуществлялась эта связь, надо объяснить подробней. Если Валя хотел начать переговоры с Лешей, он нажимал на аппарате кнопку, и у Тараскина зажигалась лампочка от карманного фонаря. Если Леши в это время в комнате не было, Валя, потыкав в кнопку безрезультатно, подходил к настоящему телефону, набирал номер, просил Лешу подойти к своему аппарату. После этого он бежал к себя, включал аппарат, передвигал на нем рычажок и подносил телефонный капсюль к губам.

— Лешка, ты слушаешь? Прием!

Так как капсюль служил попеременно и микрофоном и телефоном, то, сказав «прием!», надо было перенести капсюль к уху, передвинуть рычажок на усилителе и слушать, что скажет собеседник. Такая процедура была сложновата, но она мальчишкам нравилась. Как объяснил Лешин отец, она походила на работу радистов геологических партий, разбросанных по тайге. Дальше разговор происходил таким образом:

— Слушаю. Прием, — отвечал Леша.

— Ты задачу двести семьдесят решил? Прием.

— Решил. Прием.

— Какой у тебя ответ? Прием.

— Икс равен нулю, игрек — двести один. Прием.

— Спасибо. Вопросов нет? Прием.

— Нет. Прием.

— Тогда — до связи! Прием.

— До связи! — отвечал Леша, и тут уже надо было не говорить «прием», а просто выключить усилитель.

Надо сказать, что друзья не учли одного: для их линии требовался экранированный провод, а они пользовались обыкновенным. В результате усилитель, сделанный Лешей, превратился в приемник, принимавший все без разбора.

Разговаривая между собой, ребята должны были перекричать сразу несколько радиопередач, которые врывались в их наушники, да еще какой-то треск, жужжание и прочие помехи.

Через неделю Рыжов явился к Тараскину и сказал:

— Слушай! Ну что мы с тобой, как маленькие, мучаемся с этой мурой, когда в доме настоящие телефоны есть!

Леша не напомнил ему, что он такую мысль уже давно высказывал, а Валя продолжал:

— Мы эту штуку гораздо лучше можем использовать. В практических целях.

— А как именно?

— Ну, например, для подсказки...

— А точнее?

— А точнее, значит, так: предположим, я не выучил, что задано по какому-нибудь предмету, а меня вызывают к доске. А у тебя капсюль в ладони и провод в рукав проходит, и ты мне...

— А у тебя телефон из уха торчит и учитель этого не замечает?

— Лешка, не считай меня круглым дураком. Я каждую мелочь обдумал. Я телефон вставляю заранее и обматываю свою голову бинтом, будто у меня ухо болит. Проволоку пропускаю под воротник, под куртку, под брюки.

— А конец проволоки, длиной, наверно, метров в пять... он за тобой волочиться будет из-под брюк?

— Нет, Лешка, ты какой-то тупой сегодня. Проволоку я, конечно, держу смотанной на животе, и только конец ее висит в штанине. Когда садимся за парту, я расстегиваю пояс и проталкиваю ее в брюки всю, а ты подключаешь ее к усилителю.

— Думаешь, учитель не заметит проволоку, когда будет тебя спрашивать?

— Не заметит. Я специально сегодня наблюдения вел: когда учитель спрашивает кого-нибудь у доски, он смотрит не на пол, а на ученика.

Леша вздохнул:

— Не знаю, Валька, зачем тебе это нужно! Ты не только двойки, но даже тройки редко получаешь.

— Лешка! Ну ведь интересно же! — почти со слезами закричал Валя и стал объяснять, как пригодится изобретенная им система в будущем: вдруг кто-нибудь из них станет отставать по тому или иному предмету! Кроме того, он надеялся, что в старших классах они научатся делать не только приемники, но и миниатюрные радиопередатчики, и такая совершенная аппаратура облегчит им сдачу выпускных экзаменов и даже экзаменов при поступлении в вуз. Предположим, Леша сдает устный экзамен, а передатчик в его кармане посылает вопросы экзаменаторов Вале, который знает данный предмет лучше, и находится даже не в том здании, где идет экзамен, а метров за сто от него.

И, как часто бывало, Леша увлекся глупой Валькиной идеей (он почти все Валькины идеи сначала называл глупыми). Подготовка проводилась, конечно, в отсутствие взрослых. Двойной провод в общей пластмассовой оболочке гибкостью не отличался, и при первом резком движении Вали телефон выскочил у него из уха. Пришлось пришить этот провод в нескольких местах изнутри к школьной куртке. С повязкой, маскирующей наушник, все получилось проще. У Леши в свое время был нарыв в ухе, и он запомнил, как накладывается компресс и как надо делать повязку, чтобы бинт не сползал с головы. Два дня, пока шла подготовка, Валя ничего не учил ни в школе, ни дома. Для чистоты эксперимента, как он объяснял.

Начало эксперимента назначили на понедельник. Обматывать бинтом Валину голову вместе с прилаженным к уху капсюлем Леше, конечно, пришлось не дома, а в чужом подъезде по дороге в школу. В школе на Валю набросились с вопросами: что с ним случилось. Он сказал, что у него нарыв в ухе.

В первый же день он изрядно намучился со своим изобретением, да и Леше досталось. Перед каждым уроком друзья стремились как можно раньше попасть в кабинет, занять свои места, и тут начиналась молчаливая возня с расстегиванием пояса на брюках, с проталкиванием жесткого провода с живота в штанину и с вытягиванием его из последней и подключением к усилителю в кармане у Леши. Минут за пять до конца урока снова приходилось расстегивать пояс и проводить всю операцию в обратном порядке. В повязке Вале было жарко, бинт давил на телефонный капсюль, а тот — Вале на ухо, и уже к концу первого урока это ухо начало побаливать, а потом стало болеть все сильней и сильней. Но Валя выдержал эту пытку на протяжении всех шести уроков, и за весь день никто из педагогов не решился потревожить его каким-нибудь вопросом: глядя на грустное лицо Рыжова, они проникались уважением к этому мальчику, который так стойко переносит мучительную боль от нарыва в ухе.

На следующее утро Леша сделал своему другу повязку послабей, но и в ней Вале было несладко. В тот день к нему обратилась учительница английского языка, но отвечать надо было не у доски, а с места, и Леша побоялся подсказывать: ведь он сидел рядом с Валей и учительница могла заметить, как он бормочет в ладонь. И Валя схватил двойку без всякой пользы для эксперимента. Зато на предпоследнем уроке — это была история наступила великая минута. Седенькая, пухленькая, улыбчивая учительница истории весело провозгласила:

— Ну, а теперь мы попросим к доске уважаемого товарища Рыжова!

Валя вышел из-за столика и пошел по проходу, волоча за собой жесткий провод, в то время как Леша торопливо выпрямлял это провод и спускал его из-под парты на пол. Кто-то из ребят, сидевших рядом с проходом, заметил провод, обратил на него внимание других, и скоро добрая четверть класса оживленно вертела головами и шепталась, поглядывая то на провод, то на Валю, то на перепуганного Лешу. Каждый понимал, что предстоит интересный спектакль.

Лидия Сергеевна (так звали учительницу) сначала не заметила этого оживления в классе.

— Ну-с, товарищ Рыжов, расскажи нам, пожалуйста, о Древнем Египте, о его географическом местоположении и как это положение обусловило его хозяйственное развитие.

Усилитель был включен, и Валя понял, что неэкранированный провод и тут работает как антенна. В его наушнике приятный тенор пел:

«В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена...»

Все же Вале удалось разобрать, как Леша прохрипел:

— Расположен в долине Нила.

— Египет расположен в долине Нила, — сказал Валя и покосился на Лешу, который одобрительно кивнул.

«Лобзай меня: твои лобзанья мне слаще мирра и вина», — пел наушник.

— Отчасти правильно. Только Нил — он большой. Вдоль какого его участка расположен Египет?

«Мне слаще мирра и вина», — повторил тенор.

— В низовьях — прохрипел Леша.

— В низовьях, — быстро сказал Валя.

— Правильно! Теперь возьми вот указку и покажи нам Египет.

За спиной учительницы висела большая карта Древнего Востока. Валя взял из рук Лидии Сергеевны тонкую черную палочку, но повернулся лицом не к карте, а к Леше, ожидая от него указаний.

Все это время Леша замечал, что провод, который он придерживал в левой руке, то и дело дергается и скользит у него из ладони, хотя Валька не ходит, а лишь вертится на одном месте. Теперь, когда Рыжов повернулся к нему, провод снова дернулся и уполз сантиметров на тридцать, и в ту же секунду Леша заметил, что мальчишки и девчонки, сидящие впереди, изогнулись и смотрят вдоль прохода на Валины ноги. Леша тоже изогнулся, посмотрел и все понял: его друг хоть и топтался на одном месте, но все время вертелся, поворачиваясь то к учительнице, то к Леше, то к карте, то снова к Леше. При этом он поворачивался почему-то лишь в одном направлении: против часовой стрелки. Если бы он вертелся то в одну сторону, то в другую, ничего бы худого не случилось, но сейчас обе его ноги оказались обмотанными проводом, и Леше было ясно: стоит Вальке сделать хотя бы шаг, и он шлепнется.

Валя смотрел на друга, ожидая подсказки. Голос в наушнике пел:

«Склонись ко мне главою нежной, и да почию безмятежный...»

— Размотайся, дурак! — перекрыл это пение довольно громкий голос Тараскина.

Валя не понял, что значит «размотайся», а Лидия Сергеевна предложила ему смотреть не на ребят, а на карту и показать, где находится Египет.

— Внизу. Под Средиземным морем, — услышал, наконец, Рыжов долгожданный ответ. — Размотайся, говорю!

«Пока дохнёт веселый день и двигнется ночная тень...» Тенор повторил эту фразу дважды, и на этом Валин эксперимент закончился. Учительница обратила внимание на взбудораженные лица ребят, вылезших в проход, увидела провод, увидела спутанные Валины ноги. Пришлось Вале размотать повязку и вынуть из уха вкладыш с телефоном, в то время как класс помирал со смеху.

Лидия Сергеевна старалась не смеяться, но это ей плохо удавалось. Все ж она поставила Рыжову двойку и сообщила о случившемся классной руководительнице, а та — родителям друзей.

Вообще старшим Рыжовым их сын доставлял немало хлопот. Его отец говорил, что Валька больше склонен сначала действовать, а потом думать. Когда он был первоклассником, его однажды послали отнести кастрюлю с геркулесовой кашей Тараскиным, у которых почему-то перекрыли газ. Во дворе к нему подошли два брата: Оська — Валин ровесник и Севка — на год постарше его. Взяв за шиворот Валю, который двумя руками держал кастрюлю, Севка сказал братишке:

— Оська, дай ему раза!

Оська тут же разбил Вале губу. Валя вскипел, нахлобучил на Севкину голову кастрюлю с геркулесом и, не обращая внимания на вопли последнего (каша была горячая), потащил Оську в отделение милиции, которое было недалеко. Там посмеялись, пообещали Вале, что составят на Оську протокол, и велели обоим идти домой, но Рыжовы-старшие потом долго выясняли отношения с родителями Севки, получившего ожоги.

Позднее, будучи в четвертом классе, Валя увидел на улице такую сцену: семиклассник из его школы волочит Валину одноклассницу, в которую он был тайно влюблен, а та упирается и рыдает на всю улицу. Валю обуял рыцарский дух. Он смело подошел к семикласснику и потребовал, чтобы тот отпустил свою жертву. Семиклассник предложил Вале убраться туда-то и расперетуда-то. Валя нашел в себе мужество ткнуть его за это кулаком в живот. Семиклассник отпустил на секунду Валину прекрасную даму, повернул рыцаря к себе спиной и дал ему такого пинка, что тот рассек подбородок об урну, которую он свалил. Валя не знал, что его красавица в течение трех часов околачивалась неизвестно где, уклоняясь от приготовления уроков, и что семиклассник — ее старший брат, которому было приказано разыскать сестру и любыми средствами доставить домой.

Случались с Валей истории и посерьезней. Перейдя в седьмой класс, он начитался рассказов Джека Лондона о «трампах» (американских бродягах), которые разъезжали по стране зайцами на товарных поездах, вскакивая на ходу на тормозные площадки и таким же образом покидая их. Живя на даче, Валя стал ходить на железнодорожную платформу, наблюдать за проходящими мимо грузовыми поездами. Обнаружив, что у современных товарных вагонов тормозных площадок нет, Валя огорчился, но тем же летом он увидел фильм, в котором беспризорники после гражданской войны ездили в каких-то металлических ящиках, висевших под пассажирскими вагонами. Наблюдая за проносящимися мимо дачной платформы скорыми поездами, Валя заметил под вагонами примерно такие же ящики. В конце августа он предложил Леше прокатиться вместе с ним по методу беспризорников до Ленинграда, где у него жила тетка. Быть Валиным спутником Леша наотрез отказался, но он понимал, что Вальку отговорить невозможно, и не знал, как быть. Ведь не доносить же на друга его родителям!

Прежде чем пуститься в путь, Валя решил поближе ознакомиться с ящиками и однажды вечером отправился с этой целью на Ленинградский вокзал. Тут Леша согласился составить ему компанию, будучи уверенным, что ни к чему плохому это не приведет. У двух перронов стояли поезда и посадка еще не начиналась, людей на перронах не было. Друзья пошли вдоль правого перрона, заглядывая в щель между его краем и низом вагонов.

— Видишь? — тихо говорил Валя. — И вот здесь еще... Видишь?

Леша действительно видел кое-где под вагонами какие-то серые прямоугольные штуки, но можно ли в них залезть — ребята, как ни старались, понять не могли. Так они дошли до самого конца перрона.

— Видишь, — сказал Валя, — электровозы еще не прицеплены. Значит, не скоро отправление. Пошли!

Слово «пошли» Леша услышал уже откуда-то снизу, потому что Валя спрыгнул с перрона.

— Валька! Не дури, ведь в милицию попадешь! — тихо проговорил Леша и оглянулся. К счастью, поблизости никого не было.

— Лешка, ну прыгай, ну не трусь! — взмолился Валя, и Леша прыгнул.

Поблизости и правда никого не было, но метрах в тридцати от них стоял милиционер. Леша его не заметил, но милиционер обратил внимание, что двое мальчишек, торчавших в конце перрона, вдруг куда-то исчезли. Он зашагал в том направлении.

Друзья тем временем обогнули передний вагон поезда и очутились как бы в ущелье между двумя составами. В начале ущелья было довольно светло, и Валя предпочел углубиться подальше, чтобы их не заметили железнодорожники, ходившие неподалеку по путям. Здесь было темно, но глаза ребят скоро привыкли к этому, и друзья смогли разглядеть большой серый ящик под вагоном. Валя почти прилип к нему, стал что-то трогать, что-то ощупывать.

— Так! — негромко бормотал он. — Дверца есть, но... но, кажется, заперта. Погоди-ка, вот тут вроде ручки что-то... Ну-ка!.. Ну-ка еще!.. Еще!.. Нет, не открыть!

Леша с тревогой прислушивался к шуму, который слышался с одного из перронов, и шептал:

— Валька, ну скорей ты! Кончай это дело, там ведь посадка начинается!

Рыжов вместо ответа подлез под вагон, и оттуда послышалось:

— Леш!.. А может быть, не в ящике, а на нем? Тут пространство есть...

— Валька, хватит дурить, пойдем! — Леша вдруг спиной почувствовал, что кто-то приближается, и оглянулся. Так и есть! Это был милиционер. Леша онемел, а Валька под вагоном чирикал все оживленней:

— По-моему, вполне можно ехать... И ширина хорошая... Лешк, понимаешь, тут вроде как на второй полке получается.

— Ну? Накатался? — сказал милиционер. — Теперь вылезай!

Через десять минут ребята сидели в привокзальном отделении милиции, а еще минут через пятьдесят туда одновременно явились представители семейства Рыжовых и Тараскиных в лице Лешиной мамы и Валиного папы.

Валин же отец говорил, что поведение его сына часто бывает непредсказуемо, и Леша на себе это испытал. Бывало, идут они по тротуару, обсуждая какой-нибудь вопрос. Валя вдруг останавливается и говорит:

— Знаешь... что-то мне не нравятся эти два парня. Давай перейдем на ту сторону.

И друзья переходили на противоположный тротуар, хотя парни были не старше их и вроде бы мирно беседовали между собой. Но бывало, что на тротуаре впереди топтались не два, не три, а даже четыре парня, и они поглядывали на друзей так, что Леша невольно замедлял шаги. И тут Валя вдруг говорил:

— Ну чего ты замялся? Пошли!

Прибавив шагу, он устремлялся на загородивших дорогу мальчишек, и Леша следовал за своим другом, хотя ему это было не по душе. Впрочем, в присутствии Вальки он всегда был храбрей, чем в одиночестве.

Нередко мальчишки расступались перед Валей, догадываясь, что тот сам ищет драки. Тогда Валя разочарованно вздыхал (сам он первый никого не задевал). Но иногда потасовка затевалась, и тогда Валя дрался с увлечением и ловко, а Леша махал кулаками довольно бестолково, однако друга не покидал. Обычно воинственное настроение одолевало Валю после прочтения приключенческой книги или просмотра такого же фильма и держалось недолго.

Несмотря на все Валины художества, как выражались его родители, несмотря на то, что Леша благодаря ему иногда являлся с разбитым носом или с синяками, взрослые в семье Тараскиных любили Валю, и особенно Лешины бабушки. У Вали была одна черта, которая взрослых пленяла: его необычайная благовоспитанность. Хотя родители Рыжова не очень заботились о внушении ему хороших манер, эти хорошие манеры как-то сами собой прилипали к нему. Слова «пожалуйста» и «спасибо» были всегда у него на языке, в общественном транспорте он уступал место не только старикам и старушкам, но и молодым женщинам, и в дверях он приостанавливался, чтобы пропустить спутника вперед, будь он не только взрослый, но и сверстник. Одни ребята относились к такой Валиной благовоспитанности как к безобидному чудачеству уважаемого человека (Валины художества были известны всей школе), некоторые даже втайне завидовали ему: ведь у Вали все получалось совершенно естественно, как бы само собой. Взрослым среднего возраста Валина манера держать себя очень нравилась, а уж бабушки просто млели от умиления.

Теперь Антонина Егоровна и ее сестра дружно поддержали предложение Евдокии Самсоновны. Они не сомневались, что приезд Вали оградит Лешу от влияния тлетворной среды во дворе, они знали также, что в случае возникновения конфликтов Валя не даст в обиду своего друга, да и тот в присутствии Рыжова сумеет лучше постоять за себя.

Как видите, Валя Рыжов был тоже не такой, как все, но, в отличие от Оли Закатовой, он об этом не знал: у него было слишком много других интересов, чтобы думать о собственной персоне.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Под вечер события этого дня обсуждались и в других семьях. Первым вернулся с работы бригадир строителей-монтажников Иннокентий Васильевич Красилин. Из кухни доносился визг и скрежет электрической дрели: там Федя сверлил стену, чтобы повесить шкаф для посуды. Нюра с матерью, Верой Семеновной, распаковывала в комнате чемоданы и узлы.

— Вера, ты где? — крикнул Иннокентий Васильевич из передней.

— Тут мы! — прокричала Вера Семеновна. — Федор, выключай свою адскую машину! Не слыхать ничего!

Вой дрели затих. Красилин вошел в комнату.

— Ты обедать сейчас будешь или погодишь? — спросила его жена.

— Погожу маленько. Я вроде сытый, не знаю с чего.

— Тогда садись последние известия слушать.

Иннокентий Семенович сел на диван, а Вера Семеновна на стул перед ним.

— Какие, говоришь, известия?

— Федор, — крикнула Вера Семеновна, — иди покажись отцу, он, поди, соскучился по тебе!

Появился Федя и молча стал у дверного косяка. Нюра продолжала сидеть на полу перед чемоданом. На голом по пояс Феде были теперь старые брюки, закатанные до колен, его загорелые плечи припудрила известковая пыль. На Нюре было линялое платье, в котором она вчера разгружала вещи.

— Так какие, говоришь, новости? — повторил Красилин.

— С новосельем нас молодежь сегодня поздравила.

— Кого поздравила? — не понял Красилин-старший.

— Ну, нас с тобой, «кого, кого»! — И Вера Семеновна сузила, глядя на мужа, голубые глаза. Совсем как Нюра, когда она сердилась.

Иннокентий Васильевич нетерпеливо ерзнул на диване.

— Знаешь, мать... я, однако, с работы, мне сейчас неохота твои кроссворды разгадывать.

— С милицией их привели, наших родименьких, — отчеканила Вера Семеновна. — В домоуправление. А управдомша уж к нам зашла. Вот так-то!

Красилин пригладил светлые прядки волос, прикрывавшие лысину, посмотрел на сына, на дочь. Федя по-прежнему стоял у дверного косяка, заложив руки за спину, Нюра сидела перед чемоданом, держа отцовскую рубашку.

— А чего они? — спросил наконец Красилин.

— Вермут купили и угощали здешнюю компанию. С приездом, значит.

— Хулиганничали?

— Да нет вроде. Только пили. Вот Нюра говорит, хотели авторитет у москвичей завоевать. Чтобы все по-столичному у них было.

Нюра в сердцах бросила рубашку обратно в чемодан и хотела что-то возразить матери, но отец перебил ее. Он посмотрел на Федю.

— Много вас было?

— Значит... значит, их трое, ну и мы с Нюрой. — Федя собрался было упомянуть дядю Колю, но вовремя смекнул, что этого можно и не делать.

— А вина сколько? — спросил его отец.

— На нас... бутылка, значит.

— Ну, с бутылки на пятерых... тут пьяный не будешь, даже с непривычки, — пробормотал Красилин, и это взорвало его жену.

— Отец! Ды ты что мелешь-то?! Ты соображаешь, что говоришь?! «Пьяный не будешь»! Да хоть бы по наперстку выпили! Сегодня наперсток, завтра два, а дальше так и пойдет? Ты соображаешь, что они под влияние подпали?!

Нюра вскочила с пола.

— Чего под влияние, под какое еще влияние?! — раскричалась она. — Отец! Ведь мамка тебе сама рассказывала, как Евлампия Андреевна опасалась: «Им, говорит, трудно адаптироваться будет...» А ведь Евлампия Андреевна еще какую правду сказала!

И Нюра выложила отцу все, о чем они с Федей часа два тому назад поведали матери: о вчерашнем разговоре с Матильдой с подробными характеристиками Оли и Миши, о сегодняшнем нападении «психованного» на Федю, и о том, как Федя стушевался и Нюре после этого пришло в голову купить бутылку, чтобы восстановить престиж Красилиных во дворе, и о том, как «психованная» на глазах у милиционера схватила бутылку и стала пить из нее, и о том, как «курчавый» ни с того ни с сего разбил фонарь. Вера Семеновна иногда прерывала дочь, но не для того, чтобы опровергнуть ее рассказ, а наоборот, чтобы дополнить его.

— Во, во! — сказала она. — Я как-то подошла к окну, гляжу, а на Федора нашего какой-то так и наскакивает, так и наскакивает... Сам росточком... Федьке, может, до подбородка будет, да и весь какой-то... соплей перешибешь, а он на Федора этак петухом, петухом, петухом!.. Уж чего он там Федору говорил, я не слышала, окошко закрытое было, только Нюра вот говорит, Федька стушевался.

— Ну и слава богу, что он стушевался! — перебил Веру Семеновну муж. — Кабы он не стушевался, что бы от того петуха осталось? Хлебнули бы мы теперь!

Тут Федя наконец придумал, как объяснить свое поведение:

— Я не стушевался, а это... ну, сдержанность проявил.

— Во! Правильно! — похвалил его отец. — И дальше проявляй. Сам знаешь: ты своей силы рассчитать не умеешь.

Разговор продолжался долго. Вера Семеновна боялась, что, подражая «этим столичным», ее дети могут хватить через край и, по ее выражению, «совсем с катушек сойти». Ее муж был настроен более оптимистично.

— Мать! Ну, ты вот прикинь: и с твоей и с моей стороны у них кровь-то... генетика, по-теперешнему, нормальная. Ведь ни в твоем роду, ни в моем никаких алкоголиков и других каких-нибудь таких не было. Чего ж ты боишься, что наши разом возьмут да и свихнутся?

Дальше Красилин-отец стал говорить примерно то же самое, что еще вчера говорила Антонина Егоровна Леше. По его мнению, московские ребята в большинстве своем были не лучше, но и не хуже сибирских, однако сейчас во дворе случайно подобралась кучка психованных, как называла их Нюра. К началу учебного года съедется нормальная молодежь, среди которой Нюра и Федя найдут себе друзей.

Заключил Красилин-старший этот долгий разговор таким наставлением:

— Ну, вы шпану здешнюю, значит, сегодня угостили, сами им поставили? А теперь хватит. Если кто снова подойдет — мол, давайте выпьем, — вы ему так и говорите: «А мы сейчас не желаем. И точка, мы сами себе господа!» — Говоря это, Иннокентий Васильевич расхаживал в мягких шлепанцах по комнате. Вдруг он остановился, поглядывая то на жену, то на детей. — Да! Тут еще такой вопрос: все-таки Федор петуху-то этому отпора не дал. Как бы теперь эти субчики не подумали, что он вообще слабоват насчет такого дела. Могут и ему на шею сесть, станут и Нюру обижать... — Теперь Красилин обращался только к сыну: — Ты, Федор, значит, таким образом: на живых людях свою силу не показывай, ну а все-таки что-нибудь такое им продемонстрируй: подыми что-нибудь потяжелей или еще чего... Чтобы они поняли, с кем дело имеют.

Федя обещал принять наставления отца к сведению и руководству, и впоследствии Красилин горько пожалел об этом.

Сразу после переселения в новый дом Олин отец уехал лечиться в санаторий, так что Оле пришлось объясняться сначала с дедушкой, а потом с матерью. Ее дедушке, Игнатию Игнатьевичу, было под восемьдесят. Он всю жизнь проработал военным врачом, но выправка у него даже сейчас была как у строевого офицера. Участкового, приведшего Олю, он встретил со своим обычным хладнокровием. Как пишут в плохих романах, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он выслушивал информацию Ивана Спиридоновича.

— Благодарю вас и прошу прощения за причиненное беспокойство! — сказал он, наклонив седую голову. — Заверяю вас, что мы с дочерью отнесемся к этому со всей серьезностью.

После ухода Ивана Спиридовича началось объяснение Оли с дедушкой. Когда вчера Шурик сообщил, что за публика собралась у них во дворе, ни Кира Игнатьевна, ни ее отец не очень встревожились этим. Когда же Шурик рассказал, как он наврал Семке, будто Оля ужасная хулиганка, да еще владеющая каратэ, взрослых это лишь рассмешило. Но теперь, после визита участкового, Игнатий Игнатьевич был озадачен. Он сел в кресло, достал трубку и указал внучке на диван:

— Оля, присядь!

Оля села. Игнатий Игнатьевич стал раскуривать трубку. Он продолжал:

— Давай поговорим как человек с человеком: что тебя заставило вести себя таким странным образом?

Оля к своим близким относилась одинаково хорошо, но откровенней всего она бывала именно с дедушкой, таким невозмутимым, таким сдержанным, хотя и большим любителем поговорить. Она сбросила туфли и села поудобней, поджав под себя ноги.

— Ну, деда Ига... мне просто не хочется быть белой вороной среди всех этих... — Она повертела руками, не зная, какое слово подобрать.

— А что, они действительно такие, как Шурик описал?

— Думаю, что похуже, деда Ига.

— И ни одного порядочного?

— Н-ну... только вот Миша Огурцов. Но и ему тоже приходится сигаретами всех угощать.

В это время раздался звонок, Оля надела туфли и пошла открыть. Появился Шурик. Тяжело дыша, он вошел в комнату и почти без запинки доложил:

— Сейчас Степка на меня с кулаками бросился, а я его за волосы, а Демьян с одним новеньким подрался, и его сестра его тазом по голове. — Он перевел дух и закончил: — А Мишка Огурцов фонарь разбил... Камнем запустил, и вдребезги. И его в домоуправление потащили.

— Да! Делишки! — пробормотал Игнатий Игнатьевич. И поднялся, услышав, что в передней хлопнула дверь. — Кируша, ты?

— Я, — ответила Кира Игнатьевна. В последние дни она возвращалась из института перед обедом, чтобы работать дома над большой статьей.

— Так вот, разреши доложить тебе обстановку, — сказал Игнатий Игнатьевич и, не садясь, сжато и точно изложил дочери содержание разговора с участковым, Олину точку зрения на события сегодняшнего дня и последние известия, сообщенные Шуриком.

Самообладанием Кира Игнатьевна походила на отца. Стройная, очень подтянутая в своем строгом английском костюме, она стояла перед Игнатом Игнатьевичем, вытянув руки по швам, стояла совершенно неподвижно, и лишь янтарные серьги ее чуть дрожали, поблескивая золотыми ободочками.

— Ну, что ж мы стоим? Присядем! — только и сказала она, когда деда Ига кончил «докладывать обстановку».

Отец и дочь сели на диван. Шурик тоже уселся поглубже в кресло, выставив перед собой ноги в пыльных сандалиях. Он приготовился слушать интересный и долгий разговор. Он не подозревал, что мама в это время раздумывает: а не выпроводить ли сыночка в другую комнату? Но, решив, что в этом пока нет нужды, она обратилась к дочке, которая медленно прохаживалась перед ней.

— Значит, ты не хочешь быть белой вороной среди этих типов?

Оля промолчала, только плечами дернула: к чему повторять то, о чем уже сказано?!

— Иными словами, ты боишься оставаться в их глазах самой собой? — продолжала Кира Игнатьевна. Она знала, чем уязвить свою дочь.

Оля опять промолчала.

— Похоже, ты просто струсила перед ними, — заметила ее мама.

— Ничего не струсила, — буркнула Оля, и тут в разговор вступил дедушка.

— Ты, Кируша, не совсем поняла, — заговорил он мягко. — Да и Оля, на мой взгляд, плохо разбирается сама в себе. Я абсолютно уверен, что она ошибается, утверждая, что не хочет быть белой вороной среди местной молодежи. Наоборот, она очень этого хочет, она лишь к этому и стремится. — Игнатий Игнатьевич помолчал, с удовольствием убедился, что дочь и внучка смотрят на него удивленно, и продолжал развивать свою мысль: — Вот давайте проанализируем: что такое белая ворона? Это символ некой особи, которая резко выделяется на фоне окружающих. У себя в школе наша белая ворона привлекала к себе всеобщее внимание выходками смелыми, порой даже наглыми, на которые далеко не каждый решится, особенно если говорить о прекрасном поле. Теперь наша Оля попала в компанию, где мордобой и даже пьянка — явление обычное. Как же нашей Оле сохранить и в этой обстановке свой статус белой вороны? Для этого существуют два пути. Первый — это стать такой тихоней, такой скромницей, такой пай-девочкой, у которой вот-вот появятся крылышки за плечами. Однако подобный путь Оле не по нутру, и я ее в какой-то мере понимаю: пай-девочки в наше время успехом не пользуются. Остается второй путь: переплюнуть своей лихостью всю компанию. И Оля этим путем пошла. — Деда Ига обратился к внучке: — Скажи, мне, Оля, во время шествия с участковым все вели себя довольно скромно?

— Спокойно, во всяком случае, — ответила Оля.

— И одна лишь ты осмелилась выхватить у кого-то бутылку и демонстративно пить из нее на глазах у сотрудника милиции?

— Н-ну... Выходит, что так.

Игнатий Игнатьевич потер ладонями колени. Ему было приятно продемонстрировать дочери и внучке, какой он хороший психолог.

— Вот-вот, вот-вот! — сказал он улыбаясь и, повернувшись всем корпусом к Оле, поднял палец. — А теперь скажи нам, пожалуйста, что заставило тебя совершить столь дерзкий поступок? Может быть, какое-то непреодолимое желание ощутить вкус дрянного вина? Или такое же непреодолимое влечение просто к алкоголю, как у закоренелых пьяниц? А?

— Деда Ига! — Оля раздраженно повысила голос. — Я, кажется, сказала, что мне, ну... не хотелось быть хуже других.

Игнатий Игнатьевич поднял указательный палец.

— Нет, Лелюшка, тебе не этого хотелось, тебе хотелось быть ЛУЧШЕ других, в том смысле, как эти «другие» понимают слово «лучше».

Оля промолчала. Самодовольный тон дедушки все больше раздражал ее. Дедушка ведь не догадывался, что ей было наплевать на мнение «других» вроде Нюры или Феди и, тем более, Мишки Огурцова, что она хотела поразить воображение лишь одного: загадочного и романтичного Алексея Тараскина. Но Оле, разумеется, не хотелось докладывать об этом старшим.

— Хорошо, папа, — тоже с оттенком раздражения сказала Кира Игнатьевна. — Возможно, что ты прав. Ну а что из этого следует?

— Следует? — переспросил Игнатий Игнатьевич немного растерянно. Он понял, что слишком увлекся психологическим анализом, а о практических выводах не подумал.

Кира Игнатьевна продолжала:

— Допустим, Ольга решила перещеголять этих подонков во всех безобразиях. Ну а если кто-нибудь из них на преступление настоящее пойдет, Лелька и тут должна быть впереди?

Игнатий Игнатьевич совсем смутился.

— Видишь ли, Кируша... Я все-таки полагаю, что чисто генетически... Оля — натура такая здоровая, что она сможет противостоять... что у нее хватит чувства меры, чтобы...

Тут сдержанная Кира Игнатьевна вдруг вскочила.

— Папа! — почти закричала она. — Оставь ты в покое генетику и... и прекрати свои глубокомысленные словоизвержения. Я знаю одно: Лелька попала в компанию, где, как видно, все дозволено, и мне теперь хочется знать: если кто-нибудь из них возьмется за нож, моя дочь и тут захочет быть впереди?

Игнатий Игнатьевич встал, слегка одернул полы старенького пиджака, который носил только дома. Теперь он был невозмутим и холоден, как при участковом.

— Кира, я не привык к тому, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. Извини меня! — И он, прямой, бесстрастный, неторопливо вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.

Ни Оля, ни ее мама не проявили особого беспокойства по поводу его ухода. Обе привыкли к тому, что деда Ига часто выражает свою обиду на дочь подобным образом, и обе знали, что его обиды длятся недолго.

— Между прочим, здесь уже есть один такой, — вдруг послышался голос Шурика. — Он одну девчонку ножом...

Только тут Киру Игнатьевну возмутило, что ее сын находится в комнате.

— А ты как сюда попал? А ну-ка, марш! И не вмешиваться у меня в разговоры старших!

Мать и дочь остались одни. Поговорив с дочерью, Кира Игнатьевна пришла к такому же заключению, что и Красилин-старший: конечно, выделяться скромностью среди местного хулиганья Оле не надо, но и обращать на себя внимание милиции или взрослых соседей тоже не следует.

Совсем иначе шел разговор на эту же тему в семье Огурцовых. Глава семьи, Спартак Лукьянович, ходил взад-вперед в распахнутой полосатой пижаме, заложив руки за спину, выпятив живот, обтянутый белой майкой.

— Не оправдал ты, Михаил, не оправдал, не оправдал! — бубнил он одно и то же.

Напрасно Миша пытался объяснить отцу, что за народ собрался у них во дворе. Напрасно его мама, Таисия Павловна, толковала, что сын не от хорошей жизни стал хулиганить, что на это его толкает среда. Спартак Лукьянович любил говорить, но совершенно не умел слушать — ни своих подчиненных на работе, ни своих домашних. Он продолжал бубнить:

— Не оправдал ты, Михаил, не оправдал. Я тебя в каком плане воспитывал? В духе, чтобы ты был кто? Примером, так сказать, вперед, так сказать, смотрящим, а ты на поводу пошел у элементов. На поводу!

— Да пойми ты, истукан! — кричала Таисия Павловна. — Пойми, что мальчишка, может, свою жизнь спасает. Ведь разъяснил же он тебе, что его могут пришибить где-нибудь в темноте!

Спартак Лукьянович и ухом на это не повел. Он продолжал свое:

— На поводу пошел, Михаил, на поводу. Пошел на поводу и вот скатился. В трясину, так сказать. Так что не оправдал, не оправдал!..

Это продолжалось до тех пор, пока Спартаку Лукьяновичу не захотелось поспать перед ужином.

Оставшись с Мишей наедине, Таисия Павловна повторила ему, что фонари бить не следует, потому что это денег стоит, но и показывать ребятам, что ты пай-мальчик, тоже не нужно.

— Ведь в настоящий момент какая молодежь растет? — сказала она. — Я, конечно, не обо всех говорю, а все-таки... Если ты кого за горло не возьмешь, так он тебя самого ухватит.

А в семье Водовозовых никакого разговора и вовсе не было. Водовозов-старший пришел с работы, увидел синяк на скуле Демьяна и спросил жену:

— Дрался?

— А сам не видишь? — ответила Евгения Дмитриевна.

— Первым полез?

— А то нет?!

Григорий Ильич расстегнул ремень и стал вытягивать его из петель на брюках. Демьян спокойно наблюдал за его действиями и не двигался, только прикрыл зад тыльной стороной ладоней. Он по опыту знал, что зад менее чувствителен к ремню, чем ладони, но тем не менее всегда почему-то подставлял их под ремень. Когда отец шагнул к нему, Демьян набрал в легкие побольше воздуха. Когда отец взял его за шиворот, он даже не захныкал, но, когда последовал первый шлепок ремнем, раздался такой вопль, что Семка, смотревший в соседней комнате телевизор, встал со стула, подошел к аппарату и повернул вправо регулятор громкости. Примерно через минуту Евгения Дмитриевна сказала:

— Ну, хватит, Гриша. Соседи у нас еще незнакомые, подумают, что ты изверг какой.

Григорий Ильич прекратил порку и стал заправлять ремень в петли на брюках, а Семка в другой комнате снова подошел к телевизору и уменьшил громкость.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Две бабушки ушли, а Леша закрылся у себя в комнате и принялся размещать там вещи по своему усмотрению. Перед вселением в новую квартиру ему купили новый, блестящий от полировки письменный столик, но Леша настоял, чтобы сюда взяли и старый, обшарпанный. Теперь он привинчивал к этому столу тиски, вешал полку и щит для инструментов, размещал в ящиках болты, гайки, радиодетали и кучу самых различных вещей, которые называются хламом, но могут неожиданно пригодиться. Он очень жалел, что Валя не может видеть его отдельную комнату, его роскошно оборудованную, как он считал, «мастерскую», но, проработав минут пять, он вдруг вскакивал и начинал в радостном возбуждении ходить по комнате, фальшиво напевая: «В флибустьерском самом синем море бригантина поднимает паруса».

А что бы сказал тот же Валька, узнав о чудесном преображении своего друга?! Вот бы он вытаращил глаза, увидев, как этот обычно робкий друг лезет с кулаками на верзилу Красилина, как его почтительно угощает сигаретой представитель местной шпаны, как он пьет вермут из горлышка, выхватив бутылку из рук красивой хулиганки, как шагает в сопровождении милиционера!

Вот так, то и дело отрываясь от работы, Леша закончил оборудование мастерской очень поздно, поэтому поздно заснул и поздно проснулся. Антонина Егоровна не стала будить внука и оставила ему записку о том, что уехала по делам и вернется к обеду.

Позавтракав, Леша вернулся в свою комнату. Еще весной он решил построить портативный диктофон, чтобы не утруждать себя конспектированием того, что говорят учителя. Живя на даче, он с удовольствием думал о том, как станет собирать свой аппарат на специально оборудованном столе, откуда не надо будет убирать инструменты и детали перед приготовлением уроков. Теперь он стоял, смотрел на мастерскую и чувствовал, что мысли о диктофоне ушли куда-то на задний план, что сейчас его волнует другое.

Да, вчера он завоевал авторитет среди местного хулиганья. Но как сохранить, этот авторитет? Снова лезть с кулаками на Красилина? Ни в коем случае! Леша об этом и подумать не мог без содрогания. Пристать к Огурцову? Тоже страшновато... Кроме того, после совместной выпивки все они вроде стали «свои», а со «своими» ссориться не следует. Так что же делать? Как удержать за собой первое место среди этих «своих»?

Леша вышел во двор. Старших ребят там не было. Возле противоположного корпуса стояла Матильда, разговаривая с незнакомой девочкой, черноволосой и длинноносой, похожей на грачонка. Леша заметил, что при его появлении Матильда быстро повернулась к своей собеседнице и стала что-то оживленно шептать, косясь в его сторону, а собеседница слушала ее чуть приоткрыв рот, глядя на Лешу во все свои черные глаза.

«Рассказывает о моем нападении на Красилина», — с удовольствием подумал Леша. Он сунул пальцы в карманчики на джинсах и стал с рассеянным видом прохаживаться по малышовой площадке. Внезапно он обратил внимание на разбитый фонарь, остановился и оглянулся через плечо на Матильду.

— Кто эту штуку раскокал?

Матильда с подобострастным видом сделала в направлении Тараскина несколько шагов.

— А это Миша вчера... Миша Огурцов.

— Зачем? — машинально спросил Леша.

— Н-ну... просто чтобы меткость показать.

Леша снова посмотрел на разбитый фонарь. Он знал, что об их доме даже писали в газетах, знал, что в иных домах новоселы долго мучаются из-за недоделок и добираются до своих жилищ по ухабам, а здесь не только в квартирах не было никаких изъянов, даже двор к приезду жильцов был полностью благоустроен, даже малышовая площадка оборудована, и по углам ее стояли красивые фонари. Леша подумал: «Только такой кретин, как этот Огурцов, может испакостить то, что для него же сделали». Однако вслух он ничего не сказал, он сел на скамью и стал поджидать прихода старших ребят. Те не появлялись, зато из противоположного корпуса вышел еще один незнакомец — узколицый и узкоплечий мальчишка с короткими волосами, похожими на каракулевый мех. Как вы догадываетесь, это был Зураб. Краешком глаза Леша заметил, что обе девчонки стали что-то ему шептать, осторожно кивая на Тараскина. Леше, конечно, было очень интересно узнать, о чем они шепчутся, но, если бы он узнал, ему стало бы еще интересней.

— Зураб, смотри, — прошептала Русико, — это тот самый, который Тамар ножом колол!

Зураб быстро зыркнул на Лешу и обратился за подтверждением к Матильде:

— Это он?

— Он, — кивнула Матильда и вдруг добавила: — Только я не знаю, может, про него что-нибудь врут...

— Кто врот? Зачэм? — спросил Зураб.

— В общем, это некоторые взрослые так говорят, — шептала Матильда. — А вдруг... А может быть, они просто клевещут на него...

— Ой, Матильда, зачем клевещут? — жалобно сказала Русико. Ей очень не хотелось, чтобы Тараскин оказался обыкновенным малым, а не героем ужасной трагедии.

— Русудан, почему нэ понимаешь?! — зашептал Зураб. — Зачэм на меня тетя Паша клэветала, что я огурцы воровал? Потому что она нэхороший человэк. — Он помолчал, глядя на Лешу, и закончил: — Это провэрить надо.

Только этого Матильда и ждала. Весь вчерашний вечер и все сегодняшнее утро ей не давала покоя мысль о том, что все ее вранье оказывается правдой или хотя бы почти правдой и что она, похоже, обладает даром ясновидения. Самой грандиозной и самой беспардонной ее выдумкой была история роковой любви Леши Тараскина, и Матильду со вчерашнего дня томило желание проверить: а вдруг она и тут не ошиблась? Вчера вечером она небрежно, как бы между прочим, спросила Марию Даниловну:

— Мам, это правда, что Леша Тараскин в колонии для несовершеннолетних побывал?

— С чего это ты взяла? — спросила в свою очередь Мария Даниловна.

— Да так... люди говорят.

— Язык без костей, молоть что хочешь может.

Матильду такой ответ не удовлетворил.

— Мам!.. Ну, а может быть, у тебя в документах есть что-нибудь такое?

— Да ничего у меня такого нет! С чего ты взяла все эти глупости?

Однако и это Матильду не разубедило. Она понимала, что семья Тараскиных могла сделать все возможное, чтобы скрыть Лешино темное прошлое. Самой расспрашивать Лешу ей было боязно, вот она и спровоцировала на это новеньких.

— Провэрить надо, — тихо повторил Зураб.

— А как ты проверишь? — прошептала Матильда.

— Познакомлус и задам вопрос.

— Это как-то неловко такие вопросы задавать, — возразила Матильда, — сидел ты или нет.

— Если деликатно, то можно, — шепнула Русико.

— А если он неправду скажет? Скажет, что не сидел, и все тут.

— Па лицу узнаем. Па лицу всэгда видно, когда человэк врот. Познакомь мена с ным.

Матильда тихонько пробормотала, что она сама еще с Лешей не познакомилась, и все трое умолкли, думая, как приступить к делу.

А Леша видел, как возбужденно они шепчутся, поглядывая на него, и думал: похоже, что он произвел впечатление во дворе даже более сильное, чем он сам предполагал. Как бы узнать, что говорят о нем старшие ребята? Может, порасспросить осторожненько этих троих, что сейчас пялятся на него? Это, пожалуй, мысль! Он повернул голову к ребятам и небрежно бросил:

— Эй! Давайте сюда!

Те переглянулись между собой и не двинулись.

— Ну, чего боитесь? Не съем! — сказал Леша.

Зураб, Матильда и Русико снова переглянулись и очень медленно двинулись к Леше. Медленно не потому, что боялись его, — просто их оторопь взяла от такой неожиданной удачи: оказывается, Тараскин сам не прочь с ними поговорить.

— Давно бы так! — процедил Леша, когда они подошли. — Не такой уж я страшный, как обо мне говорят. Я младших не трогаю. — Он сидел, развалившись на скамье, положив ногу на ногу, и, не поднимаясь, протянул руку Матильде. — Будем знакомы — Тараскин Алексей.

Матильда в свою очередь протянула ему свою вялую, как лапша, пятерню и негромко назвала себя. Зураб, наоборот, даже оскалил зубы от натуги, чтобы показать, какое у него крепкое рукопожатие.

— Зураб Григошвили, — отчеканил он. — А это моя сэстра Русудан.

Знакомство состоялось, после этого воцарилось довольно длительное молчание. Леша напряженно думал, как бы ему незаметно выведать то, что его интересовало, а остальные — о том, как бы приступить к разговору на волнующую их деликатную тему. Почувствовав, что молчание слишком затянулось, Леша стал задавать собеседникам всякие незначительные вопросы. Он спросил Матильду, давно ли она здесь поселилась, и та ответила, что они поселились тут первыми, что ее мама — управляющая этим домом. Зураб сообщил, что они переехали сюда только вчера.

— Вы что, с Кавказа? — спросил его Леша.

Русудан ответила за брата, что они родились в Тбилиси, но что уже восемь лет, как их семья переехала в Москву.

— Наш отэц — балшой спэциалист, — вставил Зураб.

Русудан пояснила, в какой области их отец является специалистом, но Леша пропустил это мимо ушей. Он все думал о том, как бы подвести беседу к тому, что говорят о нем старшие ребята. Занятый своими мыслями, Леша спросил Русудан, где они жили в Москве до переезда сюда. Русудан назвала какую-то улицу, после чего снова наступило молчание. И вдруг Зураб заговорил возбужденно, отчетливо, сильно повысив голос:

— А совсэм нэдавно мы на даче жили. Скажи, Русудан, да? — При этом он странно, как показалось Леше, взглянул на сестру, а та посмотрела на Зураба очень значительно и тоже заговорила громче прежнего:

— Да, на даче жили. На станции Турист по Савеловской дороге. А сейчас папа поссорился с хозяйкой тетей Пашей, и мы уехали. Хотели до конца августа жить, а теперь уехали. Зураб, да?

— Почему поссорились? — спросил Леша, все еще думая о своем.

— Патаму, что хозяйка тета Паша меня оклевэтала, — сказал Зураб.

Вот к такому заявлению Леша проявил уже некоторый интерес.

— Как это оклеветала?

— Она сказала, что Зураб огурцы у нее на огороде воровал, — пояснила Русудан, а Зураб продолжал еще горячее:

— Я ей говорю, этой тетэ Паше: «Зачем мнэ ваши огурцы, у моего отца хватит дэнег, чтобы сколько захотим огурцов купить», а она говорыт: «Нэт, ты воровал, на тебе еще желтая рубашка была».

— А у Зураба никакой желтой рубашки совсем нет, — подхватила Русико. — Отец сказал тете Паше: «Никогда в роду Григошвили воров не было, и я не позволю на своего сына клеветать». А потом сказал маме: «Собирай вещи, я за машиной поеду». И мы уехали.

Зураб прижал руку к сердцу и уставился маленькими черными глазками на Лешу.

— Ну, скажи, пожалуйста: это харашо, когда на человэка клевэщут? Я у нее ни одного агурца нэ трогал, ни одной морковки нэ взял!

— Ну, подло, конечно, — ответил Леша.

И тут опять воцарилось молчание. Брат и сестра поняли, что они слишком увлеклись рассказом о нанесенной Зурабу обиде и забыли о главном. Леша заметил, что Русудан переглядывается с братом, а Матильда очень настороженно поглядывает то на Зураба, то на Русудан. И вот Зураб снова уставился на Лешу маленькими глазками и проговорил сочувственно, почему-то понизив голос:

— Говорат, на тэбя тоже клевэщут.

— Почему клевещут? — не понял Леша.

— Говорят, что ты в колонии малолетних сидел, — сказала Русудан.

Леша опять-таки ничего не понял.

— В каких малолетних? — спросил он.

— Н-ну... прэступников, — пояснил Зураб.

Очень трудно рассказать о том, что почувствовал Леша, услышав такую новость. На некоторое время он впал в состояние какого-то оцепенения. Он посмотрел на своих собеседников и увидел, что все трое смотрят на него и ждут ответа в каком-то сильном напряжении: Зураб — плотно сжав губы и не спуская с Леши неподвижных глаз, Русико, наоборот, приоткрыв рот, а Матильда — прикусив нижними зубами верхнюю губу. Все это было так неожиданно, что Леша не сразу понял, какое это может иметь для него значение, но внутренний голос ему подсказал, что этим нельзя пренебрегать...

— А... а откуда вам это известно? — осторожно спросил он.

— Так... Люди говорат. Матильда, скажи!

Матильда почувствовала себя очень неловко.

— Ну, вообще... Ну, вообще ходят такие слухи... Но ведь мало ли чего болтают... Болтают, например, что ты в колонии был... За то, что...

Почему Леша попал в колонию, Матильда так и не осмелилась выговорить. За нее это сделала Русудан:

— За то, что ты человека ножом колол.

Леша почувствовал, как у него остановилось дыхание от этих слов. Что же это происходит? Кто это выдумал про него такое? А может быть, никто ничего не выдумывал, просто спутал его с кем-то? Может, это Мишка Огурцов в колонии побывал? А может, еще кто-нибудь, кого он еще не видел?

Зураб неотрывно смотрел на Лешу маленькими острыми глазками. Ведь он обещал девчонкам по лицу определить, соврет ли Тараскин или нет.

— На тебя клевэщут, да? — спросил он.

«Так что же делать? — лихорадочно думал Леша. — Пожалуй, глупо говорить, что клевещут, и такой козырь из рук выпускать. В конце концов, могут же оказаться в одном дворе двое таких».

— Клевэщут? — настаивал Зураб, разглядывая Лешино лицо.

И Леша решился. Он оглянулся по сторонам и понизил голос.

— Честно? — спросил он, в упор глядя на Зураба.

Зураб молча кивнул. Обе девчонки словно окаменели.

— А никому не скажете?

— Никому, — сказал Зураб, а девчонки молча помотали головой.

— Было такое дело, — почти прошептал Леша и добавил: — Только, смотрите, никому!

Тут он увидел, что Матильда вдруг плюхнулась на скамейку рядом с ним, откинув голову на спинку, и впала в какое-то полуобморочное состояние: рот у нее был приоткрыт, глаза слегка закатились, но длинные ресницы довольно часто моргали.

Зураб и Русудан смотрели на Лешу молча и, как ему показалось, с глубочайшим почтением. Но вот Русудан нарушила молчание.

— Скажи, пожалуйста, — очень осторожно спросила она, — ты правда из ревности Тамар поколол?

«Ну и ну!» — мелькнуло у Леши в голове, но он тут же придумал, как избежать дальнейших вопросов. Он встал, сунул пальцы в карманчики джинсов и, прищурившись, посмотрел на Русудан.

— Знаешь... Я не очень люблю, когда суются в мои личные дела.

Он неторопливо зашагал к своему подъезду, но по дороге остановился и взглянул через плечо на Русудан.

— И вообще, не доросла ты еще, чтобы такими вещами интересоваться.

Хотя Зураб, Матильда и Русико пообещали молчать о разговоре с Тараскиным, Леша надеялся, что это обещание будет нарушено. Так оно и оказалось. Уже во второй половине дня Оле и Мише было доложено, что вчерашний рассказ Матильды о трагической Лешиной любви — чистейшая правда. Тут уж Миша не стал иронизировать насчет правдоподобности этой истории.

Матильда в качестве свидетелей привлекла Зураба и Русико, и те сказали, что Леша при них подтвердил факт своего пребывания в колонии. Правда, по их словам, Тараскин не подтвердил, что он из ревности ударил ножом Тамару, однако он этого и не отрицал, так что тут можно было не сомневаться.

Подошли Красилины. Они не слышали вчерашнего рассказа Матильды, и ей пришлось его повторить. Представляя Зураба и Русудан старшим ребятам, Матильда попутно рассказала, как здорово они вчера отколотили Демьяна, как Русудан чуть не убила его, треснув тазом по голове, и как их папа заявил, что подобным делам он своих детей сам учит. Оба Григошвили подтвердили это, но Зураб заметил, что он сам мог бы управиться с Демьяном и что, по его мнению, неприлично, когда девочки ввязываются в драку. Тут подошел сам Демьян и мирно, как со старыми знакомыми, поздоровался со своими вчерашними противниками.

— Вон! Этот смотрит сюда, — вдруг заметил Федя.

Все оглянулись и увидели в лоджии Лешу.

— Ой! Вот теперь нам будет! — пробормотала Матильда и отошла в сторонку, чтобы не быть заподозренной в разглашении Лешиной тайны.

Тараскин удалился в комнату, и все разбрелись в разные стороны двора.

Это были очень тяжелые часы для Миши Огурцова. Как видно, сердце Оли Закатовой было окончательно покорено «неполноценным» (иначе он теперь за глаза Тараскина не называл).

Миша предложил Оле пойти к нему, послушать новые диски, но та предпочла «дышать свежим воздухом». И вот теперь она слонялась по двору, он слонялся за ней, в тоске и злости наблюдая, как его Не Такая Как Все поглядывает на лоджию Тараскина, да еще старается — совершенно безуспешно — делать это незаметно для Миши.

Тут же прогуливались Красилины. Обе пары временами сходились, обменивались несколькими фразами, просто так, чтобы скрыть взаимную антипатию, потом снова расходились в разные концы двора.

История Тараскина и неверной Тамары Красилиных поразила, но совсем по-другому, чем Олю и Мишу. В их местах тоже бывали случаи поножовщины и даже стрельбы из дробовиков, но все это, как правило, было связано с пьянкой. Но ведь Лешка, по словам Матильды, расправился с Тамарой, будучи в трезвом уме и здравой памяти!

— Во, Федька, где оно, средневековье-то! — говорила вполголоса Нюра. — Вот тут оно, в самой Москве. Вот, например, когда твоя Танька с Гришкой в кино ходить стала, ты хоть разочек о ноже подумал?

Федя отрицательно мотнул головой, а Нюра продолжала:

— А помнишь, как Никанор Иванович с Альбиной Петровной обошелся? Так... Погоревал маленько, а потом сказал: «Насильно мил не будешь» — и отпустил с богом. А тут... Тут этот... прямо феодализм какой-то!

— Да чо феодализм! — лениво возразил Федя. — Просто в голове у него это самое... — И он приложил указательный палец к виску.

Помолчав, Нюра заметила:

— Чокнутый он или не чокнутый, а, видать, твоя краля сохнет по нему. Заметил, как она на его балкон пялится?

Федя тайком от сестры вздохнул: он это заметил. Если бы ему неделю назад сказали, что его может увлечь девчонка, которая с кулаками на людей кидается, которая способна пить из горлышка вермут на глазах у милиционера, он только улыбнулся бы этому, как глупой шутке. А сейчас... С детства от отца и матери, от дедушки с бабушкой он слышал, что подлинную красоту человека надо искать не на лице, а в душе, и вот, поди ты: он не может не думать об этой Закатовой, хотя вполне согласен с Нюрой, которая награждает Олю всякими нелестными эпитетами.

Впервые в доброе сердце Феди стало закрадываться смутное недоброе чувство. Он пока еще не замечал, что стоит ему представить себе красивую физиономию Тараскина, как у него непроизвольно сжимаются кулаки.

А Леша, почти пританцовывая, расхаживал из комнаты в комнату по пустой квартире (бабушка еще не вернулась) и распевал уже в полный голос свою «Бригантину». Он видел из лоджии минут десять назад, как Матильда о чем-то рассказывала старшим ребятам, указывая на скамейку, где он недавно сидел, как Зураб и Русудан дружно кивали при этом головами. Тут уж сомнения не было, что все трое не сдержали обета молчания, наплели старшим именно то, чего хотелось Леше.

Пора было выходить во двор. С каким бы видом ему там появиться? Пожалуй, лучше всего не психовать, как вчера перед Федькой, а держаться спокойно, но так, чтобы все чувствовали, что перед ними опасный человек, что у него под рубашкой может оказаться нож. Стоп! А если приладить под рубахой какой-нибудь настоящий нож? И как-нибудь приоткрыть его? Будто случайно, совсем чуть-чуть приоткрыть, но так, чтобы его заметили?

Леша пошел в кухню. Первое, что он обнаружил, была длинная пила для хлеба, таскаться с которой было, конечно, смешно. Был еще большой кухонный нож, но им бабушка постоянно пользовалась и могла хватиться. И вдруг Лешу осенило: иногда, уезжая на полевые работы, его отец брал с собой ружье и все необходимое для охоты. Это бывало, когда партии предстояло работать в далекой тайге, где оружие необходимо на случай встречи с агрессивным медведем, где была надежда получить лицензию на отстрел сохатого или другого какого-нибудь зверя для пополнения запасов продовольствия. Но в этом году Игорь Иванович не взял с собой ружья: его партия работала в населенной местности. Может быть, он оставил и свой охотничий нож? Так оно и оказалось! Леша открыл нижний ящик старинного комода, в котором отец обычно хранил охотничьи принадлежности, и тут же вынул из него нож, большой охотничий нож, пригодный для свежевания крупного зверя. У него было длинное и широкое лезвие в черных кожаных ножнах, с черной рукояткой, внизу которой блестела металлическая крестовина, а наверху — такой же наконечник. Сверху к ножнам была пришита небольшая кожаная петля, чтобы вешать нож на поясной ремень. Другая такая же петля, только застегивающаяся на маленькую пуговку, должна была охватывать рукоятку поверх крестовины, чтобы нож не вывалился из ножен, но пуговка была здесь оторвана. Под самой рукояткой Леша увидел выбитый на лезвии номер. Он знал, что такие ножи продаются только по охотничьим билетам, что номера, выбитые на них, записываются в эти билеты. Знал он также, что ношение холодного оружия преследуется в уголовном порядке, не знал только, какое за это полагается наказание.

Он немножко поколебался. Если кто-нибудь из ребят проболтается, что у него такой нож, неприятностей будет много, и, пожалуй, не столько у него, сколько у отца. Но потом он вспомнил, что вроде бы приобрел во дворе репутацию человека опасного, значит, все предпочтут молчать, боясь мести с его стороны.

Леша повесил нож на ремень. Из-под рубахи, завязанной узлом на животе, нож высовывался больше чем наполовину. Пришлось распустить узел. Кончик ножа все равно продолжал выглядывать, и Леша сунул его в карман джинсов. Теперь вроде все было в порядке: нож не был виден, но рукоятка его оттопыривала ткань рубашки, и нетрудно было догадаться, что там под ней. Осталось преодолеть лишь одно небольшое затруднение: после завязывания рубашки узлом обе полы ее оказались очень мятыми, появляться во дворе в таком виде Леша не хотел, пришлось взять утюг и прогладить рубашку. Когда он покончил с этим, во дворе уже никого не было — как видно, все ушли обедать. Тут появилась бабушка и вскоре пригласила внука за стол. Пообедав, Леша стал часто выходить в лоджию, высматривая старших ребят, но во дворе болталась только мелкота, на которую было неинтересно производить впечатление.

Он и не подозревал, что Оля, Миша и Красилины тоже поглядывают во двор, ожидая, когда там появится Тараскин. Оля это делала потому, что была увлечена Тараскиным, Миша и Федя — потому, что ревновали Олю к Тараскину и знали, что она выйдет во двор, как только этот тип там появится, а Нюра — потому, что ее брат, лопух Федька, втюрился в эту полоумную и за ним теперь нужен глаз да глаз.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вся компания все-таки собралась во дворе часа в четыре.

Разговор не клеился. Обменивались пустяковыми замечаниями о погоде, по поводу близкого начала учебного года... Тем не менее Леша с удовольствием заметил, что все поглядывают на его оттопыренную над бедром рубашку. Долгое время никто вопросов по этому поводу не задавал, но, наконец, Зураб, пошептавшись с сестрой, подошел к нему и очень деликатно спросил:

— Скажи, пажалуйста, что тут такое у тэбя тут?

Леша ждал такого вопроса и знал, что ответить.

— А тебе какое дело?! — процедил он негромко, но так, чтобы все слышали. — Я тебя не спрашиваю, что у тебя в карманах лежит.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — сказала Зурабу Оля и очень значительно, с легкой улыбкой взглянула на Лешу. Мол, она-то знает, что у него там, под рубахой, но ее такими вещами не удивишь.

Зураб отошел смущенный. Миша тоже отошел, стиснув зубы и сжимая кулаки, а Нюра сделала вид, что пропустила весь этот разговор мимо ушей, и спросила Матильду, как старожилку, что тут есть интересного в их районе, куда бы стоило прогуляться.

Матильда возликовала. Ей очень понравилась мысль, что она будет гидом, что она будет указывать старшим ребятам, куда идти, куда сворачивать да на что обратить внимание, и те будут слушаться ее. Она сказала, что их район находится на самом краю Москвы, что стоит пройти минут пятнадцать от дома, пересечь железную дорогу, и можно попасть в дремучий лес, который тянется на целых четыре километра и куда ходят даже по грибы и по ягоды. Услышав это, Нюра откровенно фыркнула, а Федя молча ухмыльнулся: по их представлениям, «дремучий лес» протяженностью в четыре километра был такой же нелепостью, как двухэтажный небоскреб.

Все согласились с Матильдой и двинулись в путь, запретив Шурику и Семке увязываться за ними: утомятся, начнут отставать и будут задерживать остальных.

Оля шагала рядом с Тараскиным. Леша отнюдь не был равнодушен к прекрасному полу. Начиная с третьего класса и кончая седьмым, он тайно влюблялся по нескольку раз за один учебный год. Будь у него сестра вроде Нюры, ему бы доставалось от нее даже больше, чем Феде. Если бы Тараскин только заметил, что такая красавица, как Оля, пусть даже с изуродованной психикой, обратила на него внимание, он, несомненно, был бы польщен и возможно, что в нем загорелось бы ответное чувство. Но сейчас Тараскин не был способен наблюдать за поведением других. Он слишком был озабочен собственным поведением, слишком был напряжен, боясь, как бы не ляпнуть какой-нибудь глупости, как бы не испортить взятую на себя роль. Миша Огурцов страдал от злости и обиды, видя, что его Не Такая Как Все из кожи лезет, чтобы обратить на себя внимание Тараскина, завести с ним разговор, а самому Тараскину все это было, как говорится, до фени.

— Между прочим, ты в какой школе учился? — спросила его Оля.

Этот невинный вопрос заставил Лешу съежиться и долго медлить с ответом.

«Гм! В какой школе учился! — копошилось у него в голове. — Но я ведь, как они думают, провел какое-то время в колонии. А что там: учатся или не учатся? Похоже, что учатся».

— В разных школах, — ответил он неопределенно.

— В спецшколе или в обыкновенной?

Оля задала этот вопрос просто так, лишь бы что-то спросить, и она имела в виду какую-нибудь математическую школу или школу с усиленным изучением иностранного языка, но Леша воспринял слово «спецшкола» лишь в определенном смысле.

— Везде побывал, — ответил он по-прежнему неопределенно.

— А с каким уклоном? — спросила Оля.

Ну что ей ответить?! Ведь глупо же сказать, что с уголовным уклоном. И Леша нашел, как увернуться от ответа:

— Знаешь... Не люблю я разговоры на такие темы. Давай, может, прекратим?!

— Извини, пожалуйста! — пробормотала Оля. Только тут до нее дошло, что Тараскин имел в виду совсем иную спецшколу, чем она, и ей стало неловко за свою назойливость.

Она помолчала немного и решила повести разговор так, чтобы Тараскин понял, наконец, кто перед ним.

— Тебе за вчерашнее сильно попало?

Леша хмыкнул и пожал плечами:

— Ничуть. Мои к этому давно привыкли.

Оля вздохнула:

— А мои предки никак не могут привыкнуть.

«Вот она и до предков докатилась», — с горечью подумал Миша. Сам он в разговоре с ребятами часто называл родителей предками, учительниц училками, не пренебрегал и другими жаргонными словечками, но он знал, что Не Такая Как Все никогда к жаргону не прибегает, предпочитает говорить своим языком. Но вот теперь, подлаживаясь к Тараскину, она, как видно, изменила самой себе. «Сейчас еще, может, скажет ему „Ты клёвый чувак“ или что-нибудь вроде этого», — с каким-то даже злорадством думал Миша. Но Оля продолжала уже нормальным языком:

— Когда я в школе одного мальчишку покалечила, со мной дома дня три не разговаривали.

Оля надеялась, что Леша спросит ее, каким образом это произошло, и она расскажет ему, как бросила своего поклонника через спину на лестницу, но Леша тоже знал, как вести игру.

— Да? — только и сказал он, при этом с таким равнодушным видом, словно Оля сообщила ему, что вчера ходила в булочную за хлебом.

Однако Оля не сдавалась.

— Ты вообще самбо владеешь?

Леша опять замолк. Сказать, что он никогда не интересовался ни самбо, ни боксом, было сейчас невозможно, а сказать, что он владеет самбо, так эта психопатка с темной косой, чего доброго, захочет побороться шутки ради, устроить, что называется, товарищескую встречу, и тут уж не отделаешься фразой: «Я с девчонками не дерусь». Леша слишком долго молчал, и Оля решила, что он самбо не владеет.

— Хочешь научу?

Тараскин и тут вышел из положения.

— А зачем мне это? Я кое-что другое знаю.

— А что именно? Каратэ?

Леша с раздражением пожал плечами.

— Все-таки до чего ты любопытная какая-то, знаешь!.. Как тебе не надоест всякие вопросы задавать?!

И оскорбленная Не Такая Как Все надолго замолчала.

Пересекли железную дорогу рядом с пригородной платформой и углубились в лес. Собственно, это был уже не лес, а лесопарк. Здесь — по крайней мере, вначале — ребята шли не по лесным тропинкам, а по аккуратным аллейкам, где прогуливались бабушки и молодые мамы с детскими колясками, где на скамейках сидели пенсионеры, играя в шахматы или в шашки, и вообще было много народа, пришедшего сюда отдохнуть.

Нюру все это очень развеселило.

— Во, Федька, дремучий лес-то! — громко иронизировала она. — Тут без оружия опасно ходить, того гляди, хозяин тайги выскочит. Ты что бы взял: карабин или тулку с жаканом?

Федя тоже ухмыльнулся:

— Тулку взял бы. Жакан на медведя надежней, чем карабин.

Матильда была обижена за свой «дремучий лес».

— Погодите, погодите, — сказала он. — Пройдем подальше — тогда увидите!

Скоро и правда прямые аллейки сменились извилистыми тропинками. Тропинка, по которой Матильда вела ребят, то углублялась в густые заросли, то выходила на лужайки, где люди отдыхали уже не на скамьях, а на траве.

— Вот еще минут двадцать пройдем — и к озеру выйдем, — пообещала Матильда. — Некоторые в нем купаются даже.

Скоро вся компания попала на большую поляну.

— А это собачья поляна, — объявила Матильда. — Тут собачники со всего района собираются.

Она хотела пройти дальше, но Красилины остановились как вкопанные, и даже Нюра, которая старалась не удивляться ничему столичному, почти простонала:

— Федька, глянь! Ой, да ну ты глянь!

На поляне находилось не менее тридцати собак и примерно столько же их хозяев. В местах, где провели детство Красилины, была всего одна собачья порода — лайка. Ее представители могли быть маленькими или большими, черными, белыми или пятнистыми, но у каждой собаки был густой теплый мех, изогнутый мохнатый хвост и чуткие стоячие уши. Красилины не знали, что собак можно разводить «просто так». Они знали, что на севере их края, в тундре, лаек разводят преимущественно ездовых, крупных и сильных, но в их районе важны охотничьи качества лайки — способность учуять соболя или белку, загнать зверька на дерево и лаять на него, пока не подоспеет хозяин. И очень ценятся у сибиряков собаки, которые обладают не только охотничьим чутьем, но и бесстрашием перед зверем. Под словом «зверь» охотники подразумевают медведя. Он особенно опасен в сезон охоты, зимой, если ему почему-либо не удалось залечь в берлоге. Смелая собака «висит у зверя на штанах», то есть хватает его за задние лапы, заставляя вертеться на одном месте и давая человеку возможность спокойно прицелиться.

А тут... Тут перед глазами Красилиных черт знает что творилось! Тут они увидели здоровенных, с теленка, догов, которые, по мнению Нюры и Феди, «дали бы дуба» даже в тридцатиградусный мороз, тут были мускулистые страховидные и с такой же куцей шерстью боксеры, были крошечные болонки, морды которых так заросли шерстью, что они едва ли могли хорошо видеть. Тут была и совсем крошечная, как выразилась Нюра, «вшивота», черная с коричневыми пятнами на тонюсеньких ножках, все время истерично тявкающая. В одном углу два боксера почему-то не поладили между собой, и их с трудом удерживали на сворках худенькая старушка и девочка в возрасте Матильды. В противоположном конце поляны собрались хозяева дворняжек. Как видно, в пику владельцам породистых псов они демонстрировали высокий интеллект своих питомцев, заставляя их выполнять все команды, которые выполняют хорошо дрессированные собаки.

Некоторое время ребята смотрели на эту картину, потом Миша сказал:

— Ну, что ж... Пошли?

Но Красилины продолжали стоять. Они даже не ответили. Стояли и Русико с Зурабом. С переездом в более просторную квартиру родители обещали им купить щенка, и они уже чувствовали себя как бы членами всего собравшегося на поляне общества.

— Пойдемте! Ну что тут интересного! — проговорила Оля, и Нюра огрызнулась на нее:

— Тебе не интересно, а нам, может, интересно. В наших краях такие породы не водятся.

Матильда почувствовала, что назревает конфликт, и решила его смягчить:

— Мы пойдем пока и вас на озере подождем. Тут близко совсем. Вы только никуда не сворачивайте.

— Валяйте! — сказала Нюра.

Красилины и Григошвили остались смотреть, а все остальные снова углубились в лес. Скоро послышалось бренчание гитары и отнюдь не мелодичное пение. Тропинка вывела ребят на другую лужайку, на этот раз очень маленькую. Здесь они увидели трех парней лет по пятнадцати-шестнадцати. Два парня, голые по пояс, сидели в тени елки, рядом стояла сумка, из которой торчало горлышко бутылки и пучок зеленого лука. Они бренчали на гитаре и выкрикивали какие-то слова, отдаленно напоминающие английские, а третий, небольшого роста, довольно полный, с красными мокрыми губами, исполнял под эту музыку какой-то импровизированный танец. Он был в цветастой, нараспашку рубахе. Когда он повернулся к ребятам, все увидели его загорелое голое пузо.

При виде парней у Леши замерло сердце. «Ой, — подумал он, — что-то сейчас будет!»

Миша тоже насторожился. «Сейчас пристанут», — подумал он.

«Сейчас пристанут», — тоже подумала Оля, но не с тревогой, а даже в каком-то радостном ожидании: в присутствии Тараскина, который не побоялся наскочить на великана, ей трусить было нечего, к тому же и Огурцов как-то сказал, что умеет кулаками махать. Оля быстро наметила прием, который она проведет, если этот голопузый пристанет к ней. Вот тогда Тараскин увидит, что она собой представляет! Она даже несколько ускорила шаги, чтобы оказаться на некотором отдалении от мальчишек.

В том, что к ней пристанет именно голопузый, она не ошиблась.

— Черненькая! Иди, потанцуем! — обратился он к ней, продолжая приплясывать.

— Очень ты мне нужен! — звонко ответила Оля, проходя мимо.

— У-у, тю-тю-тю-тю-тю-у! — тоненько пропел парень и потянул ее за кончик косы.

Оля только этого и ждала. Она обернулась, выдернула косу, схватила голопузого за короткие рукавчики, сделав подсечку, и парень мягко повалился на траву. Оба его дружка вскочили и весело заржали. Голопузый удивился, но не рассердился.

— Ух ты! — сказал он, подымаясь. Он улыбался при этом довольно добродушно.

И все, возможно, кончилось бы благополучно, если бы не Огурцов. С красным, перекошенным лицом он подскочил к парню и ударил его кулаком в лицо. Тот мгновенно разбил ему губу. Началась драка. Дружки голопузого забавлялись вовсю.

— Витёк, держи марку! — кричали они. — Прижимай его к канатам! Прямой в челюсть проводи, прямой в челюсть.

Но оказалось, что Миша и впрямь умеет «махать кулаками». Голопузому пришлось плохо, он стал поглядывать на товарищей, и тогда гитарист, длинный и жилистый, положил гитару и подбежал к Мише уже со злым лицом.

— Ты что (он выругался), шуток не понимаешь? На!

Миша упал, тут же вскочил и в слепой ярости продолжал драться уже с двумя. Оля стояла, оцепенев. Одно дело демонстрировать свои приемы, зная, что тебя защитит Тараскин да еще Огурцов, и совсем другое дело, когда этот самый Тараскин стоит истуканом и с отвисшей челюстью смотрит, как бьют Огурцова.

— Тараскин! Ну, ты что?! — вскрикнула она, и Леша рысцой на слабых от страха ногах затрусил к дерущимся. Он не успел никого ударить, как тут же получил удар от гитариста и с сознанием, что все равно теперь пропадать, начал бестолково работать кулаками. Тут в драку ввязался третий парень.

Никто не заметил, как Демьян и Матильда бросились назад по тропинке. Очень скоро они оказались на собачьей поляне.

— Федя, скорее! — с трудом выдохнула Матильда. — Наших бьют!

— Трое каких-то... — добавил Демьян.

— Где бьют? — оживился Зураб.

— Там! — Демьян махнул рукой.

Зураб и Русико бросились по тропинке в лес.

«Вот и хорошо, что бьют», — подумала Нюра, но брат ее уже бежал за Матильдой с Демьяном, и она последовала за ним.

Никогда за свою жизнь, даже когда лез с кулаками на Красилина, Леша не испытывал такого страха. Долговязый гитарист обрабатывал Мишку Огурцова, а голопузый и третий парень, с виду щуплый, но верткий, принялись за Тараскина. Леша не чувствовал боли от ударов, хотя у него из носа уже капала кровь, хотя ему уже так врезали между скулой и левым глазом, что позднее там появится черный синяк. Глядя на остервенелые лица парней, Леша понимал, что его будут бить долго и беспощадно. И он уже не думал о том, что на него смотрит Закатова, он совсем забыл о ней. Смутно мелькнула мысль: «Бежать!», но тут же стало ясно, что это лишь ухудшит дело, что одно спасение сейчас — кулаки, и Леша продолжал работать ими, даже не замечая, что его удары иногда достигают цели.

То ли от чьего-то удара, то ли поскользнувшись, Леша упал на спину и тут же почувствовал, что кто-то пнул его ногой в бедро, потом — в бок. «Забьют насмерть!» — мелькнуло в мозгу, и он, перевернувшись на живот, закрыл шею и затылок руками. Кто-то еще сильней ударил его каблуком в бок, потом по руке, прикрывшей затылок.

«Убьют! Сейчас убьют!» — подумал Леша и тут почувствовал что-то твердое у себя под животом. «Нож!» — вспомнил Тараскин. Он быстро откатился на край лужайки и вскочил. Голопузый и щуплый подбежали к нему и остановились. В руке у их противника был здоровенный нож с массивным лезвием, похожим на акулу в профиль. Лужайка была залита солнцем, однако нож не сверкал под его лучами, а лишь тускло поблескивал: им часто пользовались не по назначению: резали хлеб, вскрывали консервные банки, заостряли колышки для палатки или тагана.

Голопузый чуть не напоролся на нож — такой тот с виду был неприметный, — но вовремя остановился. Остановился и его щуплый товарищ. Его ребра и ключицы ходуном ходили под загорелой кожей.

— Жорка! — позвал щуплый, но тот не слышал: он молча дрался с Огурцовым.

— Подходи! Ну, подходи! — не своим, тоненьким голоском пропищал Леша.

— Вот гад! — пробормотал голопузый растерянно.

А щуплый вдруг заулыбался и стал очень медленно бочком обходить Лешу, очевидно желая оказаться у него за спиной.

— Ну, пырни! — приговаривал он, улыбаясь. — Попробуй пырни! Сам знаешь, что тебе будет... Ну, пырни!

И тут Лешу охватил еще больший ужас: он знал, что пырнуть человека никогда не сможет, а если он этого не сделает, у него отнимут нож, и тогда... тогда, быть может, они его самого!.. Ведь эти-то, наверно, способны на такое! Что же делать? Что делать?

В такие мгновения люди не думают, решение приходит как-то само собой. Леша скакнул в сторону, чтобы никто из противников не оказался у него за спиной и, выставив нож, стал тихонько двигаться к тощему, вытаращив глаза, скаля зубы и приговаривая:

— Ах, ты так!.. Ах, ты, значит, так?! Ах, ты так!.. — Он действовал не соображая, он просто ощущал, что надо запугать противника, а значит, идти на него. — Ах, ты так! Ты, значит, так!..

И это сработало: щуплый попятился, а голопузый не двинулся с места, чтобы ему помочь. В тот же момент на лужайку вбежали Русудан, Зураб и Матильда с Демьяном, а за ними — Федя и Нюра. Первый, кто бросился Феде в глаза, был долговязый гитарист, колотивший Мишку. Федя подбежал к ним, отстранил правой рукой Огурцова, а затем левой растопыренной пятерней толкнул гитариста. Тот просеменил задом несколько шагов и сел на траву.

— Ах, ты так?! Ты так?! — донеслось до Феди.

Он подбежал к Тараскину, остановился и с испугом уставился на нож.

— Лешка, брось! Лешка, ты, это... не надо! — пробормотал он, а у Нюры громко вырвалось:

— Ты чо, опять туда захотел?

До Леши не сразу дошло, что она имеет в виду под словом туда, но голопузый со щуплым сразу поняли все и переглянулись. Выходит, этот псих с ножом уже побывал там, и похоже, что за поножовщину. Выходит, что и сейчас намерения у него были вполне серьезные и они подвергались большой опасности.

Длинный гитарист успел подняться и тоже смотрел на нож. Смотрели во все глаза Матильда с Демьяном, Зураб и Русико... Смотрела и Оля Закатова. Несколько секунд на лужайке царило молчание, потом Федя очень миролюбиво обратился к парням:

— Ребята, давайте идите по-хорошему. Ну, подрались маленько и разошлись... А то пойдут неприятности всякие...

— И ему неприятности, а вам, может, чего похуже, — добавила Нюра. Она покосилась на Лешу. — Ведь он же... Ну, в общем, зачем вам такое дело?

Гитарист поднял с травы рубашку, сумку и гитару.

— Пошли! — сказал он негромко и зашагал прочь с лужайки по тропинке, ведущей к собачьей поляне. Щуплый тоже подобрал свою рубашку и последовал вместе с голопузым за гитаристом. Когда они уходили с лужайки, оба то и дело оглядывались на Лешу, а потом все услышали, как кто-то из них прокричал в лесу:

— Эй, как тебя? Леха! Мы тебя за такое дело ментам заложим. Учти!

Опять на лужайке воцарилась тишина. Только теперь Миша Огурцов пришел в себя после драки. Размазывая тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы, он оглядел лужайку. Ребята стояли полукольцом перед Тараскиным, а тот стоял, по-прежнему выставив перед собой нож, словно угрожая кому-то из них.

Но вот на тропинке со стороны озера послышались голоса. Леша приподнял рубаху и торопливо сунул в ножны свое оружие. Через лужайку прошли несколько мужчин и женщин, ведя за руки малышей.

Леша постепенно приходил в себя. Он видел, как серьезно смотрят на него не только младшие ребята, но и Красилины, и Оля, и Огурцов, и ему стало ясно, что никто из них не сомневался в его намерении пустить в дело нож. В ушах у него все еще звучал крик кого-то из парней: «Мы тебя... ментам заложим», и он вспомнил, как отец говорил, что ношение холодного оружия преследуется в уголовном порядке. Он обвел взглядом все еще молчавших ребят, судорожно глотнул слюну, стер пальцем кровь под носом и проговорил:

— В общем, таким образом... Вы, конечно, знаете, что мне за это будет, если кто-нибудь проболтается.

— Ладно! Можешь не говорить, — угрюмо сказала Нюра.

Леше этого показалось недостаточно. Старшим ребятам он не решился открыто грозить, но зато шагнул к младшим.

— И, в общем, если я узнаю, что кто-нибудь из вас хоть словечко сказал, я... я, в общем, в долгу не останусь. — Он похлопал ладонью по рукоятке ножа под рубахой. — Ясно?

— Ясно, — чуть слышно ответила Матильда, а Демьян, Зураб и Русико лишь молча кивнули.

Леша оглянул лужайку.

— Теперь, значит, так: как бы отсюда уйти, чтобы на тех парней не нарваться? Я видел, там два милиционера прохаживались перед этой... перед собачьей площадкой.

Матильда шагнула к Леше. Опять ей выдалась руководящая роль.

— Леша, я знаю, как пройти! — сказала она вдохновенно и обвела сияющими глазами остальных. — Пойдемте, граждане! Я вас кружной дорогой проведу, и мы... мы будем в полной безопасности.

Она пошла с поляны на тропинку, ведущую к озеру, и с торжеством почувствовала, что все — и младшие, и сам Тараскин — молча последовали за ней.

Вышли к небольшому озеру, берега которого производили впечатление какого-то заколдованного царства. Рыболовы сидели почти неподвижно вдоль берегов примерно в метре друг от друга, уставившись на поплавки, а если кто-нибудь подымал удочку, чтобы сменить наживку, то делал это совершенно бесшумно, как на экране телевизора, у которого выключили звук.

Миновав озеро, Матильда свернула на такую глухую и узкую тропинку, что идти по ней пришлось гуськом, часто нагибаясь, чтобы не наткнуться лицом на ветку. Тропинка пересекла несколько довольно широких аллеек и наконец вывела ребят на асфальтированную автомобильную дорогу. Словом, обратный путь занял раза в три больше времени, чем дорога к памятной всем лужайке. Во дворе дома номер восемнадцать все приостановились, прежде чем разойтись по своим квартирам.

— Во красота-то! — пробормотала Нюра, поглядывая то на Мишу, то на Тараскина.

Синяк между скулой и глазом у Леши успел созреть до темно-фиолетового, нос его распух, и над верхней губой засохла размазанная кровь. Нос у Миши тоже распух, но тут обошлось без крови. Зато у него была рассечена губа, а лицо было украшено не одним, а несколькими синяками, впрочем, не такими яркими, как у Леши. Пока ребята любовались на двух героев, к ним подошла пожилая коренастая женщина с большим плоским лицом, ее звали Фаина Дормидонтовна. Это она отвела в домоуправление Мишу, когда тот разбил фонарь. Она остановилась и тоже стала разглядывать Тараскина с Огурцовым.

— Это надо же так разукрасить друг друга! — сказала она. — Ну вот признайтесь мне откровенно: подрались-то вы из-за пустяка?

Это замечание взбесило Мишу.

— Знаете что? — сказал он негромко, но проникновенно. — Идите-ка вы отсюда!

Фаина Дормидонтовна сделала шаг назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть Огурцова.

— Это с кем же ты так разговариваешь, милый мой?! Ты все-таки должен помнить, что я тебе в бабушки гожусь.

Тут и Нюра обозлилась.

— Да хоть в прабабушки! — воскликнула она. — Ну чего вы вяжетесь, когда ничего не понимаете!

Теперь Фаина Дормидонтовна посмотрела на Нюру, как бы стараясь ее запомнить.

— Ну-ну! Разговаривать с вами, я вижу, бесполезно.

Она зашагала дальше, а Леша снова обратился к младшим, похлопав по рукоятке ножа под рубашкой.

— Ну, так вы помните, что надо помалкивать?

Те молча кивнули. Тараскин сказал «пока!» остальным ребятам и ушел к себе. Ушли и Оля с Мишей. Во дворе остались Красилины, Григошвили и Матильда с Демьяном. Нюра спросила:

— Ну, так с чего эта заваруха-то началась? Кто видел?

Матильда пожала плечами:

— Так ведь это Ольга всю кашу заварила.

— Ольга?

— Ну да. Один из трех ребят пошутить хотел, сказал: «Давай потанцуем», а она его раз — и сшибла с ног.

— А потом Мишка подскочил к нему и как врежет! — добавил Демьян.

— Ага. А потом и сам Тараскин вмешался, — закончила Матильда.

— Ясно! Пошли, Федор! — сказала Нюра и кивнула ребятам: — До завтра.

Однако домой Красилины не торопились. Они подошли к своему подъезду и сели на скамейку возле него.

— Да-а! — вздохнул Федя. — Тут народ!

— Народец! — согласилась Нюра.

— Мамке с отцом, пожалуй, не стоит говорить, — помолчав, сказал Федя.

— Не стоит, конечно. Только зря расстраивать.

— Нюр!.. Ну, вот если этот псих ко мне опять придерется... Как мне на этот раз... ну... реагировать?

— Сама об этом думаю. Если ты его легонько пхнешь, он за нож схватится, а если посильней стукнешь — тебе же и отвечать придется.

— Не придется, если в порядке самообороны.

— Не придется, если он при ноже будет. А если без ножа, как тогда он на тебя наскочил? Что ж, тебе опять истуканом стоять?

— Вот то-то и оно!

Нюра помолчала, уставившись в пространство перед собой.

— Тут еще вот какая досада: ты на лужайке того длинного пхнул — и он завалился. А кто это увидел? Только я да Огурцов. Остальные все на психа смотрели с его ножом. Так что силу твою, считай, никто не заметил. — Нюра повернулась всем корпусом к брату и несколько секунд смотрела на него. — Федьк! Ведь вот где твое основное несчастье: у тебя вид ну до того добродушный... Как глянут на тебя, так сразу поймут: на тебе хоть воду вози. А такие люди, Федька, успехом не пользуются. Ты глянь, ты вон по своей крале сохнешь, а она на тебя — ноль внимания, она все к этому Тараскину вяжется, уж как вяжется — смотреть стыдно!

Федя промолчал, только засопел. Он и сам заметил, что прекрасная, как ангел небесный, неравнодушна к Тараскину. А Нюра продолжала:

— Нет, Федька, я, конечно, понимаю, что тебе своего лица не переделать: как был телок, так телком и останешься. Но чтобы к тебе никакой Тараскин приставать не посмел, ты должен всем показать: я, мол, на вид смирный человек, но уж если я остервенюсь, я ужас что смогу понаделать. Может, тогда и Ольга тебя зауважает.

— Ну а чего мне сделать-то, чтобы все в ужас пришли? — уныло спросил Федя.

— Над этим подумать надо. Серьезно надо подумать, — ответила Нюра и встала со скамьи. — Идем!

Когда украшенного синяком Лешу увидела бабушка и спросила, что произошло, он ответил небрежно, с легким раздражением:

— Ну, подрался. Ну что тут такого?!

Антонина Егоровна поджала губы, молча ушла в кухню и только оттуда сухо сказала:

— Ужин будет готов минут через двадцать.

Леша потихоньку снял нож и положил его на прежнее место. Хватит! Больше он никогда не нацепит эту штуковину!

За ужином, а потом в постели Тараскина мучил один вопрос: заметили или не заметили ребята, что он просто с перепугу выхватил нож? Заметили или нет, как он отчаянно струсил? Судя по их дальнейшему поведению, не заметили: слишком серьезно все смотрели на него.

Примерно такие же размышления мучили Олю Закатову. Она бесстрашно и легко швырнула наземь голопузого, зная, что ей опасность не грозит, что за спиной у нее Тараскин, Огурцов, а чуть подальше и Красилины. Но вот закипела настоящая драка, Олиным защитникам пришлось туго, а она? Она и думать забыла о каких-то там приемах... Стояла и разинув рот смотрела, как Тараскин отбивается от двоих, как Огурцова молотит долговязый. Что теперь думают о ней те же Тараскин и Огурцов, да и все остальные?

Вдруг Оля вспомнила Тараскина с ножом, вспомнила его лицо и подумала, что он ведь вполне был готов ударить этим ножом голопузого. Оля так ясно представила себе такую картину, что замотала головой, стараясь отделаться от нее. И тут новая мысль поразила Закатову. Но ведь Тараскин однажды уже так поступил, ударил Тамару ножом, воткнул железку в живое человеческое тело! Что же тут, в сущности, романтичного? Каким бездушным, каким нравственно тупым надо быть, чтобы сделать такое!

И Оля почувствовала, что ей уже не хочется завоевывать сердце Тараскина, что она теперь просто побаивается его.

Но вести себя по-прежнему ей придется. Чтобы не быть этой самой... белой вороной.

У Миши все обошлось спокойно. Увидев его физиономию, родители спросили, что это значит, и он ответил:

— Гуляли в парке, к нам пристали какие-то, ну и подрались.

— У меня подозрение есть, что вы первыми начали, — сказал Спартак Лукьянович.

— Да оставь ты ребенка со своими подозрениями! — оборвала его Таисия Павловна. — Не понимаешь, что ли, в каком мы районе живем!

Спартак Лукьянович не стал спорить. Сегодня передавали футбольный матч по телевидению, и он хотел поскорей поужинать.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Прошло несколько дней. Под вечер в субботу в небольшом помещении домоуправления собралось довольно много народа. За столом управдома, как в президиуме, сидели трое: управдом Мария Даниловна, участковый уполномоченный Иван Спиридонович и Фаина Дормидонтовна. На стульях вдоль стены и за бухгалтерским столом расположились дедушка Оли (ее мама по субботам работала), супруги Красилины, Спартак Лукьянович Огурцов, Георгий Самсонович Григошвили, Антонина Егоровна Тараскина и мама Демьяна, Евгения Дмитриевна Водовозова. Участковый и Фаина Дормидонтовна перебирали какие-то бумаги, все остальные сидели неподвижно и молча. Но вот Мария Даниловна поднялась.

— Так что, товарищи, можно начинать? — Никто ей не ответил, и она обратилась к участковому: — Иван Спиридонович, вам слово. — Иван Спиридонович встал, но управдом тут же сказала ему: — Извините, минуточку!

Она подошла к открытому окну. Под ним стояли наши герои, начиная с Красилиных и кончая Семой и Шуриком. Не было только Леши.

— Ну а вы чего здесь топчетесь? — обратилась Мария Даниловна к ребятам. — Других дел у вас нет, что ли? — Ребята неохотно отошли от окна, а Мария Даниловна закрыла обе рамы. — Придется в духоте сидеть. Незачем им слушать наши разговоры. Пожалуйста, Иван Спиридонович!

Она села, а участковый заговорил:

— Вот такие, значит, дела, товарищи. Кое-кого я к себе приглашал, к некоторым на квартиру заходил, а теперь, значит, решили мы с Марией Даниловной всех вас сюда пригласить, чтобы сообща обсудить положение, товарищи. Тяжелое положение. Каждый день нарушения, и все одними и теми же подростками, и все из вашего дома... Вот я тут записал себе для памяти. — Участковый взял со стола лист бумаги и, заглядывая в него, продолжал: — Значит, шестнадцатого августа. За распитием на улице вермута мной задержаны подростки брат и сестра Красилины, Тараскин и Закатова...

Я не буду останавливаться на том, как участковый перечислял похождения наших героев, о которых вы уже знаете. Хотя всем присутствующим эти подвиги были известны, участкового слушали молча и очень внимательно. Лишь мама Демьяна иногда бормотала, тяжко вздыхая:

— Что делают! Что делают!..

Участковый продолжал:

— Теперь восемнадцатое число. Огурцов Михаил поспорил с Тараскиным и Закатовой, что пройдет от угла до угла по бетонному ограждению в Черноморском проезде. Это выходит метров пятьдесят, высота ограждения два метра, ширина сантиметров десять. Потерял равновесие, упал на проходившую мимо гражданку Зайчик. У той в сумке молоко в пакетах и два десятка яиц — словом, ущерб в три рубля шестьдесят копеек.

— И сам ушибся, — вставил Огурцов-старший.

— В тот же вечер, — продолжал Иван Спиридонович, — примерно около десяти вечера, Красилин Федор в присутствии Закатовой Ольги, Тараскина и Огурцова выдернул из земли столб с деревянным грибом на игровой площадке в доме номер пятнадцать. Проходившие мимо пенсионеры товарищи Иванова и Гровман пытались протестовать, но оказать действенное, так сказать, сопротивление они не смогли по причине преклонного возраста, а подростки вели себя нагло. Когда пенсионеры обратились за помощью к другим жильцам и те вышли во двор, гриб уже лежал на земле, и на месте происшествия никого не оказалось. Ну, на следующий день, девятнадцатого числа, товарищи Иванова и Гровман случайно опознали Красилина, и его удалось задержать, хотя он оказал сопротивление, яростное, можно сказать, сопротивление. — Участковый помолчал, оглядывая аудиторию. — Вы понимаете, товарищи, трое мужчин с ним боролись. Одному ухо повредил, другой на локтевой сустав что-то жаловался...

— Расстреливать таких надо! — сказал Огурцов.

Иван Спиридонович поднял ладонь.

— Минутку! Ну, пришлось, значит, составлять протокол, а товарищам Красилиным — оплачивать причиненный ущерб, но это еще не все: в тот же день Красилина Нюра учинила драку с братом — палкой по голове его била.

— Интересное дело! — проворчала Водовозова. — То три мужика еле справились, а тут одна девчонка избила.

Иннокентий Васильевич Красилин встал.

— Тут... Разрешите пояснить... — сказал он робко и тихо.

— Пожалуйста! — согласился участковый.

Иннокентий Васильевич покашлял в кулак.

— Тут... значит, такое дело получилось. Федя на спор этот столб вывернул. Ему Закатова сказала, что, мол, слабо тебе его выдернуть, вот он и давай выдергивать! А Нюра при этом не присутствовала и, стало быть, не в курсе была. А когда на другой день узнала, ее возмущение на брата взяло. «Ты, — кричит, — такой-перетакой, в голове что-нибудь имеешь?! Хочешь силу показать — показывай на чем другом, а зачем же вред наносить?! И людям вред, и нашей семье убыток!» Ну... она так-то сама себя растравила и в сердцах, стало быть, за палку взялась.

— Она у нас очень нервная стала, — вставила Вера Семеновна. — С тех пор, как мы в этом дому поселились.

Ее муж продолжал:

— А в смысле сопротивления, так это Федор от позора, что его в милицию... А так-то он малый очень смирный.

— Вот глядите, — снова вставила Красилина. — Нюра его палкой, а он ведь ее даже пальцем не тронул.

— У вас все? — спросил участковый.

— Все, — ответил Иннокентий Васильевич и сел.

— Н-нда! Смирный! — заметил Закатов. — Только этот смирный ребенок покупает вино в магазинах и спаивает других.

— Продолжаем, — сказал участковый, заглядывая в свой листок. — Вчера, двадцатого числа, Тараскин Алексей при содействии Закатовой отнял велосипед у двенадцатилетнего Игоря Соловьева из дома номер четырнадцать, и они принялись вдвоем кататься на велосипеде по улице, налетели на машину «Жигули» гражданина Фирсова. Обошлось без жертв, но повреждено колесо у велосипеда, повреждена окраска на дверце машины. Придется родителям платить.

— Господи ты, господи! — снова вздохнула Водовозова.

— И тоже вчера вечером Водовозов Демьян, Зураб и Русудан Григошвили и Сухарева Матильда ходили по подъездам, подымались на этажи и громко мяукали, мешая жильцам отдыхать. До сих пор за дочкой Марии Даниловны ничего такого не замечалось, но теперь, как видно, и она попала под влияние.

— Я ей вчера показала, как под влияние попадать, — проговорила Мария Даниловна, — в несколько раз бельевую веревку сложила да минут пяток, наверно, с ней поработала.

— А мой муж Демьяна ремнем, — сказала Водовозова.

— Я своих детэй нэ бью, — сказал Григошвили. — Но я с ними до сих пор нэ разговариваю.

Иван Спиридонович положил свой список на стол, помолчал и заговорил снова:

— Вот так, товарищи. Картину я вам обрисовал. Пять дней прошло, как вышеназванные подростки поселились в доме, и за эти пять дней столько нарушений, столько безобразий, по-простому говоря. Наша детская комната все еще болеет в полном составе... Что же мне делать? В комиссию по делам несовершеннолетних обращаться? А может, самим вместе подумать, как дальше жить? Может, найдем выход из положения?

Все мамы, папы, бабушки, дедушки молчали. Кто-то кашлянул, кто-то громко вздохнул, кто-то тихонько крякнул. Участковый сел, а Мария Даниловна встала.

— Я в порядке ведения, товарищи. Все мы, конечно, люди грамотные. Но вот насчет нашей теоретический подкованности в педагогике — тут мы с Иваном Спиридоновичем сомневаемся. Среди нас присутствует Фаина Дормидонтовна Клобукова. После выхода на пенсию Фаина Дормидонтовна целиком посвятила себя общественной деятельности, выступает с лекциями и беседами, в том числе и по вопросам о воспитании подрастающего поколения. Так вот, у нас такое предложение: предоставить для затравки, как говорится, слово Фаине Дормидонтовне, а потом перейти к конкретному разговору о наших делах. Не возражаете?

Из разных углов послышались реплики: «Не возражаем», «Просим», «Пожалуйста!». Клобукова оглядела присутствующих.

— Мне, товарищи, по возрасту моему говорить стоя трудно, так что вы извините меня, что я буду сидя. — Покашляв, она взяла один из листов, лежавших перед ней, и стала читать: — «Прежде чем наметить пути решения проблемы так называемых трудных подростков, следует разобраться в причинах, эту проблему порождающих. Всем известно, что наибольшее количество юных правонарушителей выходит из семей, где один из родителей, а иногда и оба систематически злоупотребляют алкоголем».

— Вроде бы тут таких нет, — заметила Водовозова, а Клобукова продолжала:

— «Значительный процент неблагополучных подростков наблюдается в семьях, материально плохо обеспеченных, где родители, обремененные заботами, недостаточно уделяют внимания воспитанию детей. Однако не секрет, что немало юных правонарушителей выходят из семей профессуры, крупных артистов, писателей и прочих заслуженных лиц. Это объясняется стремлением обеспеченных родителей побаловать своего ребенка и недопониманием того факта, что подобное баловство действует на юную душу растлевающе. Разумеется, что семья, где родители уклоняются от общественно полезного труда, ведут паразитический образ жизни, не может воспитать достойного гражданина Родины, ибо в такой семье родители подают дурной пример своим детям. Однако это не значит, что в семье, где родители — честные труженики, исключена возможность появления неблагополучного подростка. Бывает, что родители, увлеченные любимой работой, мало уделяют внимания своему ребенку, и это отрицательно сказывается на его нравственном развитии».

— Словом, куда ни кинь — всюду клин, — сказал Закатов.

Клобукова оторвалась от бумаги.

— Да, товарищи! Теперь вы сами видите всю сложность, всю запутанность стоящей перед нами проблемы, — проговорила она и снова принялась читать: — «Нельзя также не упомянуть о таком явлении, как безотцовщина. В семье, где по каким-либо причинам отсутствует отец и все бремя воспитания легло на плечи матери, последняя не всегда справляется со стоящей перед ней задачей, и это пагубно отражается на формировании характера ребенка. Здесь мы рассмотрели чисто семейные факторы, порождающие проблему трудных подростков. Но есть еще и другой фактор: это влияние улицы».

При этих словах все слушатели пришли в движение.

— Вот! Наконец-то добрались до сути! — воскликнул Закатов.

— В самую точку! В самую точку попали! — сказал Красилин.

— Да, товарищи, — сказала Клобукова, кивая головой. — Растлевающее влияние улицы, от которого школа, семья, вся наша общественность должна строжайше оберегать наших детей. — Она хотела было продолжать чтение, но это ей не удалось.

Грузный Огурцов вскочил так стремительно, словно был юным спортсменом.

— Вот!.. Вот!.. — заговорил он быстро и громко. — Именно улица! Именно улица! — Полное лицо и лысина его покраснели, маленькие глазки сверкали. — Извиняюсь, что перебил, но разрешите все-таки сказать, разрешите дополнить! — Ему разрешили, и он снова заговорил, почти при каждом слове тыча толстым пальцем в сторону участкового: — Могу, если хотите, доставить вам справку из школы, где учился мой сын. Там будет написано, что Огурцов Михаил учился на одни пятерки и четверки, проявил себя как активный общественник, что он уже в шестом классе стал членом редколлегии общешкольной стенгазеты и школьного радиоузла, что в своих фельетонах, а они имели большой успех — да, успех! — он невзирая на лица боролся за повышение успеваемости и укрепление дисциплины, что по поведению у него всегда были отличные отметки. Теперь, товарищи, когда он завел знакомство с такими субъектами вроде Тараскина, вроде пьянствующих Красилиных, вроде этой Закатовой, у которой, как видно, не все дома... он и пошел на поводу. Что ему остается делать, если кругом такая среда?! Так что именно улица! Улица! Улица! Вот так, дорогие товарищи!

— Мой сын, — медленно, но отчетливо сказал Григошвили, — никогда в жизни никого пэрвый нэ ударил. Нэ успел сюда приехать — подвэргся нападэнию.

Теперь поднялась Вера Семеновна Красилина. Она стояла, сцепив руки перед грудью, и оглядывалась с таким видом, словно вот-вот заплачет.

— Может быть, я нехорошо делаю, потому как мы с Нюрой меж собой говорили, а я, выходит, секрет выдаю. Но уж коли такие разговоры пошли, приходится нехорошо поступить. Значит, вот как мне Нюра сказала: «Мама, говорит, как же нам с Федькой не хулиганничать? Ведь тут у всех мода такая, чтобы безобразничать всяко! Чего ж нам перед ними лопухами-то быть!»

— А почему Федька столб взялся выдергивать? — вставил Красилин, когда его жена села. — Сам он, что ли, придумал? Нет, Закатова его на это подбила. Вот она где, улица-то!

— Тут на все лады склоняют имя нашей Оли, — сказал, подымаясь, Закатов. — Признаю, она способна порой на довольно эксцентричные выходки, но никогда она не была склонна к хулиганству, к нарушению общественного порядка. Прилично учится, любит книги, серьезную музыку. И... Откровенность за откровенность. Вы, товарищ Красилина, рассказали, как ваша дочь объяснила свое поведение, а я расскажу, что Ольга нам заявила: «Я, говорит, не хочу выглядеть белой вороной в глазах местной шпаны». Все! Как говорится, благодарю за внимание!

Закатов сел.

— Чудеса! — сказала Мария Даниловна.

— Да, уж действительно чудеса, — отозвался участковый. — Все кругом такие хорошие, а виновата какая-то улица. Вы мне объясните толком: где она у вас, эта улица, а где не улица? Вот теперь, наверно, и товарищ Водовозова скажет, что у нее сынок просто ангел с крылышками.

Евгения Дмитриевна вставать не стала. Она лишь подалась вперед, держась руками за колени.

— Я, Иван Спиридонович, нахваливать своего сына не буду. Я сознаю, что он у меня ребенок трудный, что ни день — то драка. Но я так вам скажу: я ехала сюда и мечтала: может, он в новом-то доме исправится под влиянием хороших детей. Но где ж ему тут исправиться, с кого пример брать? С уголовника Тараскина, что ли?

До сих пор Антонина Егоровна молчала. Всякий раз, когда упоминали имя ее внука, она хотела что-то сказать и всякий раз сдерживалась. Но теперь она не выдержала и повернулась всем корпусом к Водовозовой.

— Позвольте! А почему именно «уголовник» Тараскин?

— Да ведь ни за что туда не сажают, — медленно сказала Водовозова.

— Извините! Куда это туда?

— Известно куда: где ваш внук сидел.

Антонина Егоровна встала.

— Нич-чего, нич-чего не понимаю, — сказала она, странными глазами оглядывая присутствующих, и снова обратилась к Водовозовой: — Где мой внук сидел? Где?

Тут заговорил Григошвили. Заговорил миролюбиво, даже как-то дружелюбно, вроде бы желая успокоить Антонину Егоровну.

— Товарищ Тараскина! Нэ надо нэрвничать. И нэ надо обижаться. Каждый человэк в этом доме знает, что ваш внук привлэкался.

— За что привлекался? — еле выдавила Антонина Егоровна.

— За то, что дэвочку ножом колол, — по-прежнему дружелюбно и спокойно пояснил Григошвили.

У Антонины Егоровны было совершенно здоровое сердце. Никогда она не понимала людей, которые держат при себе валидол или нитроглицерин и при малейшем волнении кладут таблетку под язык. Но сейчас она подумала, что не мешало бы что-то такое принять, потому что у нее перехватило дыхание. Она приоткрывала рот, закрывала его, снова приоткрывала, но не могла выдавить ни слова. Когда же она вновь обрела дар речи, произошло следующее.

Никто из присутствующих не замечал, что Мария Даниловна уже несколько минут косится на дешевый канцелярский шкаф, стоявший слева от ее стола. Дело в том, что она перед собранием сама заперла этот шкаф, хотя и оставила ключ в замке. Теперь дверца его была приоткрыта и почему-то все время слегка колебалась, хотя сквозняка в комнате не было. В тот момент, когда Антонина Егоровна вновь собралась заговорить, Мария Даниловна вдруг вскочила, с грохотом отодвинула свой стул и, подойдя к шкафу, распахнула дверцу. Тем, кто сидел напротив шкафа, представилась такая картина: лишь на двух самых верхних полках его лежали и стояли папки с делами. Две самые нижние полки были вынуты, и в освободившемся пространстве сидела Матильда.

— Хороша-а-а! — протянула Мария Даниловна. — Ты что здесь делаешь?

— Ну... сижу... — буркнула Матильда, выбираясь из шкафа. Лицо ее было красное и блестело от пота.

— Ты зачем сюда забралась? — загремела уже в полный голос Мария Даниловна. — Зачем?

— Ну, интересно было послушать...

Мария Даниловна обратилась к собравшимся:

— Вот видите, граждане, что с моей сделали? И на нее повлияли! И из моей скоро законченная хулиганка получится.

Не дожидаясь, когда мать даст ей при всех хорошего шлепка, Матильда направилась к двери и на ходу проворчала довольно громко:

— А я виновата, что у меня безотцовщина?

Мария Даниловна уставилась ей вслед.

— Слыхали? Грамотная стала! Это после вашей лекции, Фаина Дормидонтовна. — Она вернулась к столу и села. — Продолжим, товарищи, а то мы скоро задохнемся тут.

Дальнейший ход собрания я изложу вкратце. Антонина Егоровна потребовала, чтобы Водовозова и Григошвили сказали, откуда у них такие ужасные сведения про Лешу. Тут выяснилось, что эти сведения имеются у всех, за исключением Марии Даниловны и участкового, но, откуда они получены, никто уже не мог точно припомнить, потому что о «преступлении» Тараскина им рассказывали и собственные дети, и взрослые соседи. Антонина Егоровна разволновалась еще сильней и пообещала в понедельник же получить справку о том, что Леша все эти годы проучился в одной и той же школе. Огурцов заметил, что некоторые ловкие люди могут какие угодно справки раздобыть. Тут вмешался участковый. Он сказал, что никакой справки не нужно, что Леша по своему возрасту не мог быть помещен в колонию, а из спецПТУ после покушения на жизнь человека так быстро не выпускают.

— Словом, ясно, товарищи, — закончил он, — тут чепуха какая-то, недоразумение. И не будем больше об этом говорить.

Все притихли, но Антонина Егоровна чувствовала: многие по-прежнему считают, что ее Леша — ребенок с преступными наклонностями. На ее счастье, никто из собравшихся не знал про историю с ножом, и ей не пришлось пережить еще одного удара.

Закончилось собрание, как почти всегда такие собрания заканчиваются. Взрослые пообещали серьезно поговорить с детьми, а Иван Спиридонович предупредил, что в случае продолжения хулиганских выходок ему придется прибегнуть к более серьезным мерам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Идея забраться в шкаф пришла Матильде внезапно.

Перед собранием она заглянула к матери в контору, а та ей сказала:

— Посиди здесь. Я бумаги дома забыла. Если кто придет, скажи, что через пять минут буду.

Оставшись одна, Матильда увидела шкаф с торчащим в замке ключом. Еще не осознав, зачем она это делает, Матильда повернула ключ и открыла дверцу. Две нижних полки были совсем пустые. Вынуть их ничего не стоило, и тогда в шкафу можно было бы сидеть. А куда их спрятать? Очень просто: сунуть за шкаф. Конечно, все это грозило скандалом, а может быть, и поркой, но игра стоила свеч! Ведь, во-первых, очень интересно было услышать своими ушами, что говорят взрослые, а во-вторых, она покажет Тараскину, Закатовой и прочим, что может не только мяукать по подъездам, но способна и на более отчаянные поступки.

Матильда вынула и спрятала полки и села в шкафу. Затем, согнув указательный палец крючком, она зацепила им край дверцы и прикрыла ее. Вернулась Мария Даниловна, и Матильда услышала, как она подошла к открытому окну, громко позвала ее, потом пробормотала:

— Вот дрянная девчонка!

В это время пришла бабушка Тараскина, а вслед за ней Водовозова, и занятая разговором Мария Даниловна так и не заметила чуть приоткрытой дверцы шкафа.

Остальное вы знаете.

В тот день и накануне в семье Красилиных, Закатовых, Огурцовых и Водовозовых царила примерно одинаковая атмосфера. Узнав, что их вызывают на собеседование с участковым, взрослые, конечно, очень огорчились и рассердились и долго припоминали детям все их прегрешения, начиная с доисторических времен. Но хуже всех за эти два дня пришлось Леше. Если Красилиных, Олю, Мишу, Демьяна почти сутки пилили, то Антонина Егоровна прибегнула к другому педагогическому приему. Получив приглашение на завтрашнее собрание, она решила замолчать. Она не объявила, подобно Григошвили, что не будет разговаривать, — она замолчала без всякого предупреждения. Единственная фраза, которую она произнесла за всю вторую половину пятницы, звучала так: «Иди ужинать». За первую половину субботы она произнесла две фразы: «Завтрак готов» и «Обед на столе». Перед обедом в субботу Леша решил все-таки наладить отношения. Он вошел в комнату бабушки, которая читала в это время какую-то книгу, и сказал:

— Баба Тоня, ну что ты злишься, давай по-хорошему поговорим!

Баба Тоня сунула между страницами книги листок бумаги вместо закладки, закрыла книгу и молча вышла из комнаты.

Леша понимал, что после собрания настроение бабушки не улучшится, и решил, что хватит ему терпеть эту муку. За обедом он сказал как можно короче и суше:

— Еду к Витьке Воробьеву. Созвонился с ним (Витьки Воробьева в Москве в это время не было).

— Твое дело, — ответила Антонина Егоровна, отделяя вилкой ломтик от котлеты. Это была ее третья фраза, произнесенная за сегодняшний день.

Леша вышел во двор. Там под окном домоуправления стояли все его знакомые.

— Между прочим, Тараскин, можно послушать, что про нас будут говорить.

Тараскин продолжал шагать.

— Не интересуюсь. Мне заранее все известно.

— Ты куда идешь? — спросил Миша.

— Парня одного навестить.

Тараскин ушел. Скоро Мария Даниловна закрыла окно. Младшие ребята удалились в другой конец двора, а старшие стали прогуливаться перед этим окном. Долго они не могли услышать ровно ничего, но вдруг до них донеслось:

— Улица!

— Вот именно, улица!

После этого за двойными рамами то и дело слышались взволнованные голоса, но разобрать, что именно говорят, было невозможно. Ребятам надоело топтаться перед окном, они ушли на малышовую площадку и сели там на скамейку. Они болтали, рассказывали анекдоты, изо всех сил старались острить, но на душе у каждого было кисло. Каждый знал, что после собрания его ждет очень неприятный разговор со взрослыми, и каждого одолевала еще такая тревога: Оля, например, боялась, что ее дедушка не выдержит и объявит всем, что его внучка стала хулиганить, подлаживаясь под остальных, боясь показаться белой вороной. Примерно того же опасались Красилины и Огурцов.

А где-то на заднем плане в голове у каждого маячила тоскливая мысль: когда же, наконец, прекратится эта распроклятая хулиганская жизнь с необходимостью то и дело огорчать близких и строить из себя что-то такое, от чего сам себе противен?!

Прежде чем из домоуправления вышли взрослые, оттуда выскочила сияющая Матильда.

— Люди! Граждане! — закричала она на весь двор. — Вы знаете, где я сейчас сидела? В шкафу! В домоуправлении! И я все, все слышала!

Она не успела подойти к скамейке, где сидели старшие ребята, как туда же подбежали Демьян, Зураб, Русико и Сема с Шуриком.

— Что ты слышала? — спросил Зураб.

Матильда не спешила ответить на этот вопрос. Ведь куда интересней было поведать собравшимся о ее собственном удивительном приключении, и она начала долгий рассказ о своей отчаянной храбрости, о своем изумительном хитроумии, о своей находчивости.

Оказывается, мысль забраться в шкаф не явилась к ней внезапно, этот замысел возник у нее больше чем за сутки до собрания, после того, как она узнала, что таковое состоится. Оказывается, она не спала всю ночь, разрабатывая до мельчайших подробностей план своих действий, оказывается, ключ от шкафа не торчал в замке, а, наоборот, хранился у матери в очень секретном месте, откуда его нужно было похитить. Затем надо было еще похитить ключ от конторы домоуправления, пробраться туда поздним вечером, отпереть шкаф, потом вернуть оба ключа на место... А затем следовал рассказ о том, каким хитроумным способом Матильда заставила сегодня мать выйти из домоуправления, не заперев за собой дверь, чтобы дать дочке возможность забраться в шкаф.

— Ну а чего там говорили-то? Расскажи!

Матильда довольно долго молчала, переключаясь на другую тему. Но вот она сцепила руки перед грудью, закатила глаза и замотала головой.

— Боже, как вру-ут! — начала она тихо, затем повысила голос. — Боже ты мой, как врут! Такие все взрослые, такие солидные люди — и так врут! Я сидела в этом шкафу, и мне просто стыдно было за них.

— А чего они врут-то? — не вытерпел Федя.

— Ну, каждый выгораживает своего ребеночка. Мишин папа кричит: «Я вам документы предъявлю, что мой сыночек отличник-переотличник, общественник-разобщественник, только и знает, что за дисциплину борется и успеваемость повышает!..» А Олин дедушка говорит: «Наша Оля всегда была такая серьезная, все книжки читала да всякие симфонии слушала, но вот теперь эти Тараскины да Красилины ее испортили». — Матильда перевела дух и продолжала: — А Нюры и Феди мама, так она прямо настоящую истерику устроила: «Бедная моя Нюрочка! Она такая, такая нервная! Каждый день у меня на груди рыдает и говорит: „Мамочка! Что же нам теперь с Феденькой делать? Ведь это просто ужас, какие тут кругом бандиты!“»

Старшие ребята слушали Матильду, внутренне съежившись. Они понимали, что Матильда переигрывает, копируя речи взрослых, но понимали также, что суть этих речей она передает правильно. Но ведь каждый объяснил родным, почему он так себя ведет, и объяснил под строгим секретом, а выходит, что эти родные его сегодня предали. Настроение у всех четверых круто изменилось. Теперь каждый был зол на своих близких и больше не мечтал о конце хулиганской жизни.

«Я деду Иге этого не прощу», — подумала Оля.

«Ну, мамка, — подумала Нюра, — мы с Федькой теперь назло чего-нибудь похуже учудим!»

Миша ничего хорошего не ждал от своего отца, но он был доволен, что Матильда начала свое выступление словами о том, как все взрослые ужасно врут.

— Мой предок врать умеет, — сказал он как можно равнодушней. — А что про Тараскина болтали?

— А про Тараскина все-все подтвердилось, — понизив голос, серьезно ответила Матильда. — Даже бабушка его ничего не отрицала.

Тут Матильде даже врать не пришлось: ведь она собственными ушами слышала, как Водовозова и Григошвили упомянули о темном прошлом Тараскина, а когда ее выгоняли из шкафа, Антонина Егоровна молчала, онемев от возмущения.

— А обо мне что говорили? — скромно спросил Демьян.

— О тебе? — равнодушно переспросила Матильда. — Ну, твоя мама говорила, что ты, в общем-то, нормальный хулиган, только Тараскин тебя еще больше портит.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 Матильде хотелось рассказать что-нибудь похлеще о том, как говорили про Лешу. Она попыталась скоренько это придумать, но не успела. Из подъезда домоуправления стремительно вышла Антонина Егоровна, внезапно остановилась, окинула взглядом двор, посмотрела на ребят и, убедившись, что внука ее нет, так же стремительно удалилась в свой подъезд.

После нее вышел Огурцов-старший.

— Михаил, — сказал он, не останавливаясь. — Зайдешь ко мне для разговора.

Миша в ответ на это приглашение и ухом не повел.

Потом появилась Водовозова. Также не останавливаясь, она повернулась всем корпусом к ребятам и прокричала Демьяну:

— Ну, паразит! Вернется отец — он с тебя три шкуры сдерет!

Демьяна тоже не взволновало это серьезное предупреждение. К тому, что с него сдирают три шкуры, он давно привык.

Вышел Григошвили. Он прошагал по двору с невозмутимым лицом, даже не взглянув на притихших Русико и Зураба.

И наконец, появились остальные участники собрания: Клобукова, Закатов, супруги Красилины, участковый и управдом.

— Вон они, голубчики! — сказала Мария Даниловна. — Почти все тут.

Иван Спиридонович двинулся к противоположному корпусу, а остальные за ним. Подойдя к ребятам, он сказал:

— Ну так как же дальше будем жить, а? Будем продолжать в том же духе или, может быть, осознаем?

Оля и Миша медленно, как бы нехотя встали. Федя тоже начал было подниматься, но тут увидел, что Нюра продолжает сидеть, откинувшись на спинку скамьи и скрестив на груди руки. И он снова сел.

— Встань! Кобыла! Ишь развалилась! — вдруг взорвалась Вера Семеновна. — Тебя что, поведению никогда не учили?!

— Товарищ Красилина, так нехорошо! — тихонько сказала ей Клобукова.

Нюра и Федя на этот раз встали, и участковый продолжал:

— Ну так какой же будет ваш ответ?

Ответа не последовало. Все ребята молчали.

— Значит, разговор окончен? Так вот, имейте в виду, ваших родителей я насчет дальнейших действий со стороны органов милиции предупредил, а теперь всего хорошего! — Он повернулся ко взрослым и козырнул: — Желаю здравствовать, товарищи!

— Вы нас простите, товарищ Сергеев! — сказал Красилин-старший. — У вас небось и без того хлопот...

— Что поделаешь, служба!

Участковый тоже ушел.

— Пошли, Вера! — сказал Красилин и взял жену под руку, но та не спешила уходить.

— А с тобой, Нюрка, мы еще потолкуем!

— Потолкуем, маманя, потолкуем! — пристально глядя на нее и скрестив руки на груди, процедила Нюра.

— Тьфу! — сказала Красилина и удалилась с мужем.

Мария Даниловна тоже сказала несколько соответствующих слов Матильде и пошла было к домоуправлению, но вдруг услышала взволнованный голос:

— Мария Даниловна! Минутку вы можете мне уделить?

Управдом остановилась. К ней подошла Антонина Егоровна. Подбородок ее подрагивал, в то же время тонкие губы улыбались, и в глазах светилась какая-то странная веселость. В руках она держала небольшой лист бумаги.

— Мария Даниловна, я вам вот что хотела сказать, — продолжала она возбужденно. — И вы, товарищ Закатов, и вы, товарищ Клобукова, прошу вас, на минуточку подойдите сюда! Я думаю, что это вам будет интересно.

Закатов и Клобукова подошли. Ребята за ними не последовали, но притихли и навострили уши.

— Так мы слушаем вас, — сказала Клобукова.

Подбородок Антонины Егоровны по-прежнему дрожал, губы улыбались и глаза поблескивали.

— Вот послушайте, какую телеграмму я сейчас получила.

Клобукова, Закатов и Мария Даниловна переглянулись.

— А именно? — сдержанно спросил Закатов.

— Значит, телеграмму вот такого содержания, — уже совсем громко, забыв, что ее слушают дети, провозгласила Антонина Егоровна: —  «Встречайте Валю завтра в двадцать восемнадцать. Вагон девять!»

Взрослые молчали, слегка оторопев.

...Тут опять надо вернуться немножко назад.

Антонина Егоровна вела себя очень сдержанно на собрании, но ушла она с него в состоянии, которое называется стрессом. Ее била нервная дрожь. Хотя участковый и опроверг чудовищную клевету, возведенную на ее внука, она чувствовала, что кое-кто из собравшихся продолжает верить этой клевете, а другие, если и не верят, все же считают Лешу самым отпетым и дурно влияющим на других. Поднявшись на второй этаж, она увидела девушку с кожаной сумкой через плечо, которая стояла перед дверью ее квартиры.

— Вы ко мне? — спросила Антонина Егоровна.

— Телеграмма, — коротко ответила девушка.

Антонина Егоровна взяла телеграмму, увидела, что она из Ленинграда, и сердце ее радостно дрогнуло. Несколько дней тому назад три бабушки сговорились по телефону с родителями Вали об организации встречи двух закадычных друзей, но Валя был простужен, и эту встречу пришлось отложить до его выздоровления. Все междугородные переговоры велись в строжайшем секрете от мальчишек, чтобы преподнести им сюрприз. Было условлено, что Валя узнает о своей поездке в Москву лишь вечером накануне отъезда, а Леша получит телеграмму за день до его прибытия.

Антонина Егоровна расписалась в получении телеграммы и вскрыла ее. Так и есть! Валька приезжает! Возбуждение гневное сменилось возбуждением радостным, вернее, оба эти чувства как-то перемешались в голове Антонины Егоровны, и она спустилась во двор, плохо сознавая, зачем это делает.

— Так! — сухо сказал Закатов. — Приезжает Валя. А какое отношение это имеет к нам?

— Я тоже чего-то недопонимаю, — пробормотала Клобукова.

— Сейчас поймете! — еще звонче сказала Антонина Егоровна. — Надеюсь, вам известна древняя поговорка: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, каков ты сам».

— Разумеется, — сказал Закатов.

— Так! Ну а дальше? — сказала Мария Даниловна.

— А дальше будет следующее, — с воодушевлением провозгласила Антонина Егоровна. — Когда вы увидите этого мальчика, изысканно-вежливого, всегда чистенького, опрятного, влюбленного в книги, тогда вы спросите себя: а может ли подобный мальчик дружить с таким чудовищем, каким был обрисован некоторыми Леша Тараскин?

— Рад за вас, — по-прежнему сухо сказал Закатов.

— Может, под его влиянием ваш Леша немножко исправится, — заметила Клобукова.

Антонина Егоровна заулыбалась еще шире:

— Именно для этого, Мария Даниловна, мы его и пригласили. Мальчишка оказывает удивительно благотворное влияние на Алексея. Удивительное!

У Антонины Егоровны в эту минуту как-то вылетело из головы, что ее робкий Леша в присутствии Вали смелел, а посему иногда приходил домой с синяками, что ее Леша благодаря Вале побывал в милиции при Ленинградском вокзале, забыла Антонина Егоровна и другие Валины «художества». Сейчас она помнила только его исключительную благовоспитанность.

— Может, и на других благотворно повлияет, — проговорила Клобукова. Она сказала так, лишь бы что-нибудь сказать, но Антонина Егоровна и это замечание подхватила с прежним энтузиазмом:

— Возможно! Возможно! Главное, вот что интересно! Этот мальчонка... ну... совершенно не переносит хулиганов. Он одного из таких собственными руками в милицию приволок.

О том, что Валя обварил голову одному из хулиганов горячей кашей, Антонина Егоровна забыла упомянуть.

— Прямо-таки дружинник, — опять-таки из вежливости сказала Клобукова.

— А вы угадали! — снова подхватила Антонина Егоровна. — Он решил посвятить себя борьбе с преступностью, и на этой почве в семье конфликт. Представляете? Сын профессора консерватории — и собирается работать в милиции!

— Бывает, — пожав плечами, заметила Мария Даниловна, а Закатов с Клобуковой промолчали.

Антонина Егоровна с досадой подумала, что зря она так распространяется перед этими чужими, равнодушными людьми, которые слушают ее только из вежливости.

— Вот, значит, таким образом, — пробормотала она уже совсем другим тоном и посмотрела на Матильду. — Матильда, если увидишь Лешу, скажи, чтобы шел домой. Скажи, что его сюрприз ждет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ребята остались одни. Никому из них идти домой не хотелось — ничего хорошего их там не ждало. Кроме того, все были заинтересованы личностью странного гостя, который должен был прибыть к Тараскиным.

— Хотелось бы мне взглянуть на Лешиного дружка, — сказала Оля.

— На евонного воспитателя, — сыронизировал Огурцов.

Демьян предположил:

— А может, бабка Тараскина просто заливает про этого Вальку, что он такой пижон?

— А может быть, это человек с двойным дном? — тихо, но значительно проговорила Матильда.

— В каком смысле — с двойным дном? — переспросила Нюра.

Матильда пожала плечами.

— Ну, Нюра... Ты как будто книжек не читала или кино не видела... Человек с двойным дном — это который двойную жизнь ведет: днем он благородный такой, интеллигентный, все его уважают, а ночью всякими темными делами занимается.

— Па-а-аехала! — махнула рукой Нюра.

Удивительное дело: все старшие ребята за эти дни подметили в Матильде ее склонность приврать или, по крайней мере, что-нибудь преувеличить, но вместе с тем почему-то прислушивались к ее словам, а потом как-то незаметно для себя начинали верить им.

— Во! Тараскин идет! — сказал вдруг Демьян, и все повернулись к идущему по двору Леше.

— Тараскин, Тараскин! Поди-ка сюда! — с ехидцей в голосе позвала Оля, и, когда Леша подошел, она продолжала: — А что мы про тебя узнали!

Леша с недоумением оглядел ребят. Все смотрели на него с какими-то странными ухмылками.

— Что узнали? — спросил он.

— У тебя дружок очень интересненький есть, — в тон Оле ответил Миша.

— Да говорите, в чем дело! — рассердился Леша. — Что вы все вокруг да около?!

— Твоя бабушка тут недавно выступала... — сказала Нюра. — «Скажи, говорит, кто твой друг, и я скажу, кто ты сам такой».

— Ну и дальше что? Не пойму!

— А то, что у тебя есть такой дружок: чистенький-распречистенький, — сказала Оля.

— Вежливый-распревежливый, — добавил Миша.

— Все книжки умные читает и хулиганов ненавидит, — сказала Нюра.

— В милиции хочет служить, — вставил Федя.

А Миша вспомнил такое словечко:

— Легавым, короче говоря.

— Да нет у меня таких друзей! — обозлился Леша. — Что вы, в самом деле, пристали!

— А бабка твоя говорит, что есть, — возразила Нюра. — Валей звать.

Леша умолк, будто вспоминая что-то, а в голове его всполошенно метались мысли. Конечно, бабушка рассказала о Вальке на собрании, а может быть, после него, чтобы дать всем понять, с какими хорошими мальчиками дружит ее внук, и, конечно, она предпочла умолчать о Валькиных «художествах», но вовсю расписала его благовоспитанность.

— Так что же у тебя за друг такой Валечка? — спросила Нюра.

Теперь думать было некогда. Леша расстался с Валей лишь в начале июня, и он был уверен, что раньше, чем года через два, ему не удастся встретиться со своим другом, вот он и решил отречься от него.

— Ах, Ва-а-алька! — протянул он. — Да не такой уж он мне друг. Леша помолчал и решил, что надо выразиться поэнергичней. — Вовсе он мне не друг, это бабушка мне навязывает его в друзья, а сам я... терпеть его не могу.

— За что? — спросил Зураб.

— Ненавижу таких гадов, — ответил Леша.

— Ну а за что ненавидишь? — настаивала Оля.

Придумать, за что он ненавидит Вальку, Леше было очень трудно, а отвечать надо было побыстрей, и он сказал:

— Н-ну... у меня с ним старые счеты.

— А он завтра приезжает сюда, — сказала Матильда.

— Кто? — машинально переспросил Леша.

— Ну, Валя этот. Завтра, в двадцать восемнадцать. Там у вас телеграмма лежит. Твоя бабушка велела сказать, чтобы ты скорей бежал домой.

На несколько секунд у Леши отнялся язык, потом он с трудом выдавил:

— А... А зачем он приезжает? То есть с какой стати, я хотел сказать?

— Чтобы перевоспитывать тебя, — улыбаясь ответила Оля. — Твоя бабушка утверждает, что он в один миг из тебя паиньку сделает.

— И нас всех тоже перевоспитает, — добавил Миша.

Леша снова замолчал в смятении. На этот раз паузой воспользовался Демьян. Он выступил с таким предложением:

— А может, врежем ему сообча? Чтоб не воспитывал.

— Не мешает, — согласился Миша.

Нюра и Федя переглянулись, потом Нюра без особого энтузиазма обратилась к Тараскину:

— Леш... Если нужно, мы, конечно, можем подмогнуть... Но ведь ты этого слона знаешь... — Она кивнула на брата. — Он чуток стукнет — и нет человека.

Никогда, ни разу в жизни, даже тогда, когда лез на Федю с кулаками, Леша не чувствовал такого сумбура в голове, такого смятения. Что делать? Ведь если бы он знал заранее, что Валька действительно приезжает, он бы сказал, что Валька вовсе не такой человек, каким его описала бабушка. Но всего две минуты тому назад он заявил, что ненавидит Вальку. От волнения у него так першило в горле, что он то и дело покашливал.

— Знаете, ребята... кхм!.. Спасибо, конечно... хм!.. Но все же я думаю, что вам в это дело лучше не соваться. Зачем вам из-за меня всякие неприятности?.. Кхм!.. Я один... Я один с ним, это... Как это называется? Сделаю. Кхм! Так что лучше вам не соваться. Пока!

Леша вошел в подъезд, и тут внутренний голос подсказал ему, что надо все как следует обдумать, прежде чем говорить с бабушкой. Он остановился на площадке между этажами и стал думать.

Может быть, сказать во дворе, что бабушка ошиблась, что приезжает не тот Валька, которого она так хвалила, а совсем другой, свой в доску человек? Нет, уж больно подозрительное совпадение получится: оба Вальки и оба из Ленинграда, а бабушка не знает, кто из них приезжает. А потом, что делать с Валькиной благовоспитанностью? Ведь она, проклятая, чуть ли не с рождения к нему приросла! А тут еще бабушка наплела, будто Валька едет его перевоспитывать, какой-то разговор о его работе в милиции завела... Когда это он надумал поступать в милицию? Ну, это сейчас не важно, важно то, что подонки во дворе рады-радехоньки помочь ему разделаться с Валькой. А если он откажется Вальку бить? Тогда все поймут, что он просто врал, тогда прощай его репутация, с таким трудом завоеванная, тогда ему самому несдобровать, да и Вальке тоже.

Словом, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Валька приехал. Может, растолковать бабушке, какой опасности он здесь подвергается? Это потом можно будет сделать, а сейчас надо срочно действовать, действовать совершенно самостоятельно, чтобы бабушка ничего не знала и не донимала охами, ахами и всякими расспросами.

Телефон в квартире Тараскиных еще не установили, но ленинградский телефон Рыжовых Леша знал. Значит, надо идти на переговорный пункт и звонить оттуда, а для этого нужно достать денег, и побольше, потому что разговор может получиться долгий.

Леше пришло в голову опять использовать свое актерское дарование, о котором ему напомнил отец. Только теперь он пытает не Волка из «Ну, погоди», а совсем другую роль. Открыв дверь своим ключом, Леша заулыбался и радостно закричал в передней:

— Бабуся! Я все знаю! Валька приезжает! Завтра!

Антонина Егоровна вышла в переднюю.

— Приезжает! А вот и приезжает! — заговорила она, тоже улыбаясь. Это мы вам сюрприз решили устроить, сюрприз! — Она вдруг изменила тон: — Погоди-ка!.. Завтра воскресенье? Так у меня на завтра билет в Большой театр! Как же быть-то? Тут такой гость приезжает, а тут... Я тридцать лет «Лебединого озера» не видала...

Леша сказал, чтобы она не думала отказываться от театра, заверил бабушку, что они прекрасно проведут с Валей время, в чем та и сама не сомневалась. Потирая руки как бы в радостном волнении, он продолжал:

— Бабуся! Пока магазины не закрыты... Ты не дашь мне рубля три деталей купить? Я тут такую электронную схему разработал — Валька закачается, когда мы ее соберем.

Антонина Егоровна просияла еще больше. Наконец-то ее Леша вернется к своей любимой электронике, снова станет нормальным уравновешенным парнем. Она быстро прошла в другую комнату и вернулась с сумочкой. Антонина Егоровна не баловала внука деньгами, а тут сама предложила:

— Может быть, больше надо?

— Бабушка, ну... ну, в крайнем случае — четыре.

— На! В центр поедешь? Беги скорей, а то ведь завтра воскресенье, магазины будут закрыты.

Отделение связи с междугородным телефоном находилось недалеко, но, войдя туда, Леша увидел, что заказы на разговоры принимает девушка и тут же передает эти заказы по телефону еще кому-то. Леша подумал, что его разговор может нечаянно услышать какая-нибудь телефонистка, а это ему не улыбалось. Кроме того, звукоизоляция в кабинах здесь была очень плохая, из них доносилось чуть ли не каждое слово говорившего. Леша решил потратить около часа на дорогу, зато позвонить Вальке из автоматического переговорного пункта при Центральном телеграфе, где он однажды побывал просто из любопытства.

Пункт этот помещался не на самом телеграфе, а рядом, в здании бывшей церкви. Впрочем, внутри там ничего не напоминало церковь. В просторном зале, освещенном лампами дневного света, было множество — чуть ли не сотня — кабин. Одни из них стояли вплотную друг к другу вдоль стен, другие помещались в деревянных шестигранниках, занимавших середину зала.

Леша прочитал правила пользования автоматом, получил в разменной кассе двадцать пятнадцатикопеечных монет и вошел в одну из кабин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Леше очень не хотелось, чтобы к телефону подошел кто-нибудь из Валиных родителей. Но, к счастью, он услышал такой знакомый, такой милый ему голос:

— Слушаю.

— Валька, это ты? — почему-то спросил Тараскин, хотя уже узнал голос друга.

— Лешка! Ура-а! — закричал в Ленинграде этот милый знакомый голос. — Вы телеграмму получили? Ура-а!

«Какое там, к черту, „ура“!» — грустно подумал Леша и спросил:

— Валька, твои дома?

— Нет. Папа еще в консерватории, а мама — по магазинам.

Леша оглянулся на застекленную дверь кабины, помолчал немного, подбирая нужные слова, и заговорил медленно, раздельно.

— Валька, слушай меня очень внимательно. Те-бе при-езжать в Мос-кву нель-зя.

Ленинград довольно долго молчал, потом тихо спросил:

— Почему?

Леша снова покосился на дверь, на свои ручные часы и опустил вторую монету.

— Валька, слушай меня внимательно: тебе здесь опасность грозит.

— Опасность? Это интересно! Какая опасность?

Леша в отчаянии помотал головой.

— Валька, не перебивай, ведь я по автоматике говорю, пятнадцать копеек за сорок секунд! Валька, повторяю, слушай меня очень внимательно. Слушаешь?

— Ну, слушаю.

— Валька, в доме, куда мы переехали... Тут сложилась такая обстановка, что тебя хотят избить.

— За что? — тупо спросил Валя.

Леша снова помотал головой и даже тихонько потопал ногами. Для краткости я больше не буду упоминать о том, как он поглядывал то на дверь, то на часы и кормил автомат монетами.

— Валька, еще раз прошу: слушай и не перебивай. В доме, куда мы переехали, живут сплошные уголовники.

— Гм! Здорово! А чем они в основном занимаются?

Тут Лешка заметил, что перед его кабиной остановилась женщина, пересчитывая в кошельке монеты. Он прикрыл ладонью рот и заговорил, понизив голос:

— Валька, тут дело не в том, чем они занимаются, а в том, что они хотят тебя...

— Леша, слышимость как-то испортилась. Ты куда-то пропал.

— Подожди! Я тебе перезвоню, — уже громко сказал Тараскин и, повесив трубку, вышел из кабины.

Довольно долго он бродил по залу, высматривая свободную кабину, но все они были заняты, и возле некоторых даже стояли в ожидании люди. Впрочем, такой перерыв пошел Леше на пользу. Он успел обдумать, как более связно объяснить Валентину суть дела.

Почти одновременно освободились сразу две кабины. Леша нырнул в одну из них и снова начал кормить автомат монетами.

— Валька, тут дело не в том, чем эти уголовники занимаются, а в том, что бабушка наговорила во дворе, что ты очень воспитанный, ненавидишь хулиганов и, самое главное, что ты собираешься работать в милиции.

— Леш... Твоя бабушка тут немного напутала. Я не очень собираюсь работать именно в милиции, это папа меня в шутку милиционером прозвал... Я собираюсь вообще изучать криминалистику. Понимаешь, криминалистика это такая наука, которая требует от человека...

— Валька! Ну ведь пятнадцать копеек за сорок секунд! Не в этом дело, а в том, что бабушка наговорила, будто ты в милиции работать хочешь, а эта банда ненавидит милиционеров. Понятно тебе?

Ленинград помолчал.

— Лешк!.. А там действительно банда?

— Ну, банда, настоящая банда! — уже не сдерживаясь, закричал Леша и тут же в испуге оглянулся на дверь. К счастью, за ней никого не было.

— Хорошо организованная банда? — спросил Ленинград.

— А ты думал какая? Ну, чего тебе еще? — с озлоблением выкрикнул Леша.

Ленинград опять помолчал.

— Леш!.. А что, если нам с тобой разработать план и эту банду... ну... Как-нибудь... ликвидировать?

Теперь довольно долго молчала Москва. От злости, от отчаяния у Леши дыхание перехватило.

— Валька, опять подожди, — сказал он хрипло. — Я перезвоню. — И выскочил в зал весь красный и потный.

На этот раз никто перед кабиной не стоял, наоборот, многие кабины пустовали. Просто, говоря языком спортсменов, Леша решил взять тайм-аут, чтобы еще раз обдумать дальнейший разговор с этим четырнадцатилетним младенцем, с этим семи... нет, уже восьмиклассником с психологией второклашки.

На всякий случай Леша разменял в кассе оставшийся рубль, потом долго ходил по залу, мысленно слово за словом произнося каждую фразу, которую он скажет Вальке. Он вспомнил, что никогда ни в чем Вальке не соврал, и тот привык верить ему безусловно. Теперь он решил врать своему другу, врать беззастенчиво, так, чтобы Валентина дрожь пробрала для его же, Валькиного, благополучия.

Леша был неглуп, но тут что-то у него в мозгу не сработало: он забыл, с кем имеет дело. Войдя в кабину, он возобновил разговор.

— Валька, у меня монет уже мало. Прошу тебя, слушай и не перебивай!

— Слушаю.

— Знаешь, как эта банда называется, о которой я говорил?

— Как?

— Эта банда называется: «За вход — трояк, за выход — нож». И в эту банду мне пришлось вступить. Понимаешь теперь?

— Понимаю, — на этот раз негромко и как-то покорно отозвался Ленинград.

Леша покосился на дверь и заговорил еще медленней, еще раздельней:

— И, Валька, слушай еще: если я не буду участвовать в этом... ну, чтобы с тобой разделаться, тогда меня самого прикончат. Валька, ты понимаешь?

— Понимаю, — еще тише прозвучало в трубке.

— Ну, и вот! Валька, если ты мой друг, если ты не хочешь меня погубить, не приезжай! Скажи родителям, что плохо себя чувствуешь, и тяни это до первого сентября. Валька, не приедешь?

— Хорошо. Не приеду.

Леша помолчал, облегченно вздыхая. Помолчал и Валя. Потом спросил:

— Леша, у тебя монеты еще остались?

— Есть немного.

— Тогда такой вопрос: выходит, вам надо дать телеграмму, что я заболел. А то ведь Антонина Егоровна будет беспокоиться, если я не приеду.

По дороге на переговорный пункт Леша с тоской думал о том, что ему предстоит сегодня объяснять бабушке, как и почему он уговорил своего друга не приезжать, а Валькино предложение насчет телеграммы позволяло ему отсрочить этот тягостный разговор на несколько дней.

— Ну конечно! — живо подхватил он. — Пусть пошлют телеграмму! Обязательно телеграмму! Валька, ну, пока! Я тебе обо всем подробно напишу.

— Есть! Пока! — ответил Ленинград с некоторым металлом в голосе, и в трубке послушались частые гудки.

Повесив трубку, Валя тут же приступил к действиям. Он подсчитал наличную мелочь, решил, что ее хватит, и побежал в отделение связи. Там отправил телеграмму такого содержания: «Валя опять нездоров билет сдали целую Зина» (Зиной звали Валину маму).

Вернувшись в свой подъезд, Валя вошел в лифт, но вышел не на четвертом этаже, где он жил, а на пятом и позвонил у двери одной из квартир. Ему открыла пожилая женщина, и Валя обратился к ней:

— Извините, пожалуйста! Можно попросить на минутку Додика?

Додик был серьезный, упитанный мальчишка лет одиннадцати.

— Додька, разговор есть, — тихо сказал Валя. Он прикрыл дверь квартиры и отвел Додика на противоположный конец площадки. — Ты мне даешь на неделю свой пистолет, а я тебе отдаю навсегда свое переговорное устройство.

Додик нахмурил короткие темные бровки, напряженно соображая.

— С пистонами? — спросил он.

— Ну конечно!

Впрочем, надо объяснить, в чем тут дело.

Переговорное устройство, с помощью которого Валя получил двойку по истории Древнего мира, он увез с собой в Ленинград и хранил его как память о своем московском друге. Когда Валя показал это устройство Додику и продемонстрировал его в действии, тот прямо-таки сомлел от желания его заполучить, Но Валя отказывался обменять устройство на самые соблазнительные вещи, которые предлагал ему Додик. Теперь он решился на этот шаг.

Недавно Додин папа привез своему сыну из Америки пистолет, который с виду был точной копией настоящего и к которому прилагался большой запас пистонов. Эта игрушка была совершенно безопасна, но бабахала так громко, что соседи по дому устроили отцу Додика скандал, и тот забрал пистоны к себе, оставив сыну лишь пистолет.

— Так ведь пистоны у отца, — сказал Додик.

— Но ты же позавчера сказал, что разведал, где они лежат!

Додик опять нахмурил бровки.

— А сколько тебе пистонов?

— Ну... две обоймы.

Пистоны были пластиковые, но походили на настоящие патроны и тоже, как настоящие, вставлялись в ручку пистолета обоймами по шесть штук.

— Надо подождать, когда отец из комнаты уйдет, — сказал Додик. — Ты будешь дома? Я к тебе зайду.

На следующий день Валя уже мчался навстречу опасности со скоростью свыше ста километров в час, мчался выручать своего друга, который запутался в сетях преступной банды. Левый нагрудный карман его пиджака оттопыривал Додькин пистолет. На полке для багажа лежал чемоданчик, в котором, кроме смены белья и зубной щетки, лежал круглый электрический фонарь. Откинувшись на высокую спинку комфортабельного кресла, Валя обдумывал план действий.

Приехав в Москву, он не явится сразу к Тараскиным, а найдет себе убежище где-нибудь поблизости от их дома, познакомится под чужим именем с местными ребятами, разузнает все о банде и постарается, как говорят разведчики, внедриться в нее. О том, как он будет внедряться, Валя понятия не имел, но он решил, что займется этим вопросом, прибыв на место и ознакомившись с обстановкой, а сейчас стал обдумывать ближайшие чисто практические дела. Во-первых, по прибытии в Москву надо будет накупить газет, чтобы спать на них, если придется ночевать где-нибудь в подвале или на чердаке. Во-вторых, что делать с чемоданчиком? Хорошо бы оставить его в камере хранения, но ведь ему наверняка понадобится фонарь. А ведь он такой здоровенный, в него влезают не две батареи «Марс», а целых три, да и рефлектор у него огромный. Фонарь будет торчать из любого кармана на половину своей длины и может привлечь к себе внимание.

Временами, отрываясь от этих мыслей, Валя поглядывал на соседей и думал о том, что сказали бы они, узнав, что рядом едет не обыкновенный мальчишка, а настоящий благородный герой из детективного романа или фильма. Но соседи попались скучные, никто даже не взглянул на Валю. Один жевал пирожок, другой перебирал в портфеле какие-то бумаги, остальные уткнулись в газету или в книгу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В то утро, часов в восемь, Лешу разбудил звонок в передней. Сначала он не понял, кто может прийти в такой ранний час, но, когда звонок повторился, его осенило: да это же телеграмма от Рыжовых! Удивляясь, почему бабушка, привыкшая рано вставать, не вышла на звонок, Леша поспешно оделся и выбежал в переднюю. Он расписался в получении телеграммы, закрыл дверь, прочитал ее и только тут услышал шипение и всплески воды в ванной комнате, где Антонина Егоровна принимала душ.

Леша сообразил, что бабушка из-за шума воды не могла услышать звонков. Постояв несколько секунд в раздумье, он вернулся в комнату, разделся и нырнул под одеяло. Леша решил не показывать бабушке телеграмму до ее возвращения из театра. И ребятам во дворе он не скажет, что Валька не собирается приехать. Это даст ему возможность добавить еще один штрих к своей репутации опасного человека.

Позавтракав, он стал выглядывать во двор. Старшие ребята не выходили.

Закатову, Огурцова и Красилиных не тянуло сегодня на улицу. Вчера, после собрания, весь вечер шли утомительные объяснения с родителями, да и вообще они порядком устали от тяжелой хулиганской жизни, а тут еще сегодня приезжает какой-то Валька, с которым Тараскин собирается разделаться за что-то, и выходит, что нужно Тараскину в этом деле помогать.

Отец и мать Красилиных занимались оборудованием кухни, в дальней комнате Федя привинчивал к стене книжные полки, сделанные отцом, а Нюра сидела на полу и разматывала веревки, которыми были перевязаны пачки книг. Взяв в руки замызганную книжку, привезенную из Сибири, она стала перелистывать готовые рассыпаться страницы.

— Федь!.. Ты такую книжку помнишь — про Квазимодо?

Стоя на стремянке, Федя крутил отверткой шуруп.

— Помню. Урод такой. И кино еще было.

— А вот есть такая частушка: «Я всегда слежу за модой, все ей делаю в угоду. Из-за этой из-за моды скоро стану Квазимодо».

— Ну и что?

— А то, что мы с тобой уже перемодничали, и если дальше так пойдет...

— Ага. Тоже станем Квазимодами.

— В моральном смысле, — закончила Нюра и принялась ставить книжки на полку.

Уже на следующий день после знакомства с Тараскиным и остальной компанией Закатова и Огурцов нашли способ спокойно отдыхать от бурных похождений. Миша любил играть в шахматы, хотя играл неважно, и Оля попросила научить ее этой игре. Про себя она думала: а вдруг в ней таится дарование наших знаменитых чемпионок из Грузии?! Оля и в самом деле оказалась способной ученицей. В первый же час она запомнила, как ходят фигуры, за какие-нибудь три игры усвоила преимущества ферзя над ладьей и ладьи над слоном и уже на следующий день, сговорившись с Мишей «зевков» не прощать, сделала ему мат.

Впрочем, последнее легко понять. Огурцов был так приятно взволнован тем, что учит Не Такую Как Все, а она покорно слушает его, что то и дело «зевал», чем Оля и воспользовалась.

В семье Закатовых считали, что Миша плохо влияет на Олю. Родители Миши были уверены, что Ольга растлевает их сына, поэтому шахматисты встречались, лишь когда кто-нибудь оставался в квартире один. Да и свое увлечение шахматами они держали в секрете, боясь, что это уронит их в глазах дворового хулиганья.

В тот день играли у Миши, мать и отец которого уехали к родственникам. Противники довольно внимательно сделали по нескольку ходов, потом незаметно для себя стали думать и говорить о другом. Оля съела Мишину пешку и спросила, глядя на доску:

— Как ты думаешь, за что Тараскин ненавидит этого Валю?

— Откуда я знаю! Этот неполноценный кого хочешь возненавидит. За просто так. Шах!

Примерно минуту Оля думала, как выручить короля, потом закрыла его конем.

— Мишка, ну а ты как — собираешься помогать Тараскину в смысле этого Валентина?

— Я-то уж как-нибудь увернусь от этого, а вот Красилины... Они не откажутся... Забираю эту пешку.

Оля выдвинула вперед ферзя.

— Кажется, я начинаю разочаровываться в этом Тараскине, — пробормотала она, подперев подбородок кулаком.

— А я никогда и не очаровывался.

— Не очаровывался, а подлаживаешься к нему.

— А ты не подлаживаешься? Через битое поле пешки не ходят. Еще забираю пешку.

— Мишка, я признаю, я немножко увлеклась Тараскиным, и мне хотелось обратить на себя его внимание. А ты подлаживаешься из трусости.

— Тебе хорошо говорить! Тараскин с девчонками не дерется. И еще у него за спиной Красилин. Тьфу ты! Да мне ведь уже давно мат, еще когда я тебе шах объявил!

Оля посмотрела на Мишкиного короля без особого интереса.

— Так, значит, все-таки из трусости подлаживаешься? — негромко сказала она, и Миша не выдержал: он поднялся, отодвинул кресло и уставился на Не Такую Как Все.

— А хочешь, я твоему Тараскину завтра морду набью?

Оля улыбнулась.

— Не побоишься?

— А вот и не побоюсь!

— И ножа не побоишься?

— И ножа не побоюсь!

— И Красилина?

— Да вот и Красилина!

Не Такая Как Все тоже встала.

— Ну, ну!.. — процедила она насмешливо. — Желаю удачи! А я уж пойду, пока твой родитель не вернулся и не стал выяснять со мной отношения.

Оля ушла, а Миша впал в уныние. Ну кто его за язык тянул хвастаться своей отвагой перед Не Такой Как Все?! Да как же он сможет ударить Тараскина, у которого нож за поясом и который дружит с Красилиным, запросто выдергивающим из земли грибки?!

Но чем ближе подходил вечер, тем сильней тянуло старших ребят во двор. Очень хотелось уточнить, что именно сделает Тараскин со своим загадочным врагом, которого так любит бабушка этого Тараскина. И конечно, хотелось взглянуть на самого Валю.

Под вечер Нюра спросила брата:

— Когда этот Валька приезжает? Не помнишь?

— Помню. В двадцать восемнадцать.

— А сейчас без пяти семь. Значит, Тараскин скоро поедет его встречать. Пойдем глянем?

Когда они вышли во двор, там в стороне от Матильды, Демьяна и Русико с Зурабом прохаживался Миша. И удивительное дело: два часа тому назад Нюра говорила брату, что они перемодничали, вспоминала частушку про Квазимодо, а увидев Огурцова, незаметно для себя приняла тот облик, который всегда принимала при встрече с местным «хулиганьем»: пошла расхристанной походкой, царапая землю каблуками и болтая руками, словно это были не руки, а плети. А увидев Красилиных, Миша надвинул белую кепку на правый глаз, слегка отвел локти в сторону и подошел к Красилиным валкой походкой моряка, который полгода не видел земли.

Скоро и младшие и старшие прохаживались по двору, разговаривая о пустяках, поглядывая то на подъезд Тараскина, то на его лоджию. Миша еще поглядывал на свой подъезд, откуда могла появиться Оля, но она почему-то долго не появлялась. Никто из ребят не заметил, что время от времени он смотрит на них из окна, улыбается и даже тихонько хихикает.

И вот наконец появился Алексей Тараскин. Он уже два дня не ходил с голой грудью и в рубашке, завязанной на животе, потому что в эти дни значительно похолодало, да и нужды в подобном маскараде уже не было, после того как он завоевал свою репутацию во дворе. На нем теперь была легкая водолазка и джинсовая куртка. Увидев ребят, он приостановился и бросил небрежно:

— Привет!

— Что, Тараскин, своего кореша идешь встречать? — спросила Нюра.

— Своего воспитателя? — как-то помимо собственной воли сыронизировал Миша.

— Да, своего воспитателя иду встречать, — раздельно, прищурив один глаз, отчеканил Леша. Он сделал несколько шагов, вроде бы удаляясь от ребят, но вдруг остановился и обернулся. — Только не надейтесь, что вы его увидите. На что спорим, что не увидите?

— Пачему нэ увидым? — спросил Зураб.

— А вот потому! — И Леша похлопал себя по левому бедру, как бы напоминая о памятном всем ноже.

Тараскин ушел. Ребята оцепенело молчали. Никому не верилось, что Лешка воспользуется ножом, скорее всего, он пригрозит этому Вальке, чтобы тот не совался к нему в дом. И все-таки в душе у каждого шевелилась смутная тревога. Один лишь тупоголовый Демьян разочарованно забормотал:

— Это что же получается?! Это значит, что он сам его... это самое... а мы, значит, его не это самое?..

Никто ему не ответил. Матильда отошла от ребят, походила с минуту в стороне, прикусив указательный палец, и вдруг быстро вернулась.

— Ой, граждане, граждане! — негромко воскликнула она, оглядывая всех широко распахнутыми глазами.

— В чем дело? — грубовато спросил Миша.

Глаза у Матильды стали еще круглей.

— Граждане! Вы знаете, какая у меня ужасная догадка появилась?

— Какая еще догадка? — спросила Нюра.

— Я подозреваю, что Валя — он знаете кто? Он Альфред!

— Какой там тебе еще Альфред? — спросил Миша.

— Ну, я же вам рассказывала, почему Тараскин в колонию попал, как он Тамару ножом из-за этого Альфреда!

Все помолчали. Зураб, Русико и Демьян добросовестно, но тщетно пытались понять смысл сказанного Матильдой. Старшие ребята просто старались уяснить: свихнулась она или нет!

— Ну, ты даешь! — пробормотал наконец Миша.

Тут вмешалась Русико:

— Матильда! Зачем говоришь глупости? Ведь его же Валей зовут, почему он Альфред?

Матильда помотала головой:

— Ой, ну как вы не понимаете! Это, может, кличка такая — Альфред. Вот, например, у нас в классе одного все Тарзаном звали, а настоящее имя у него — Костя.

Теперь Нюра возмущенно замотала головой:

— Нет, вы послушайте! Во мелет-то, во мелет! Вот уж действительно язык без костей!

— Погоди! — остановил Нюру Миша и приблизился к Матильде. — Ну, ладно, предположим, твоя гипотеза верна, и Альфред — это кличка. А дальше что?

— А дальше... А дальше, если моя гипотеза верна, так, значит, все сходится.

— Что сходится? Ну чего сходится? — Миша сердито уставился на Матильду, а та стала загибать правой рукой пальцы на левой.

— Смотрите: Альфред был сыном профессора, а Лешина бабушка сказала, что Валя тоже сын профессора. Лешка Тараскин, конечно, человек отчаянный, но он, между нами говоря, шпана шпаной, а Валентин — совсем наоборот... Вот Тамара его и полюбила. А кто с ножом за поясом ходит? Тараскин! А кто Тамару ножом из ревности пырнул? Тараскин! А кто Валю за что-то ненавидит? Тараскин!

— Знаешь... Тебе бы романы придумывать, а не тут болтать, — заметила Нюра.

Теперь Федя остановил ее:

— Нюрк! Ну, ты дай договорить!

Это ободрило Матильду, и она продолжала с еще большим увлечением:

— А теперь посмотрите: Тараскин сам сказал, что Валентина ненавидит... А за что ему ненавидеть? Только за то, что он воспитанный и вежливый? Нет, тут что-то странно получается. Ну и вот. А если этот Валентин по-другому Альфредом называется — тогда все сходится: и то, что он профессорский сынок, который Тамару у Тараскина отбил, и то, что Тараскин его за это ненавидит и разделаться с ним решил.

— Всо сходытся! — уверенно сказал Зураб, и в этот момент к ребятам подошла Оля. Красивые четкие губы ее были сжаты в чуть заметной улыбочке, а глаза как-то загадочно прищурены.

— Оля! — вскричала пылкая Русико. — Оказывается, Валя — это никакой не Валя, а тот самый Альфред!

— Как этот понимать? — спокойно спросила Оля.

Ей наскоро в несколько голосов рассказали о предположении Матильды, одни — уверенно и горячо, другие — посмеиваясь. Оля обратилась к Матильде:

— Ты умней ничего не могла придумать? Выходит, твой Альфред такой дурак, что едет в гости к злейшему врагу?

Матильда оторопела и очень огорчилась, но ее выручила Русико:

— Зачем так говоришь! Тараскин для вида помирился с Альфредом, а сам придумал месть.

— Вот! — оживилась Матильда. Она хотела добавить, что у нее такое предчувствие и что предчувствия никогда не обманывали ее, но не успела.

— Тараскин дома? — вдруг деловито спросила Оля.

Ей сказали, что Тараскин недавно ушел встречать Валентина и что, похоже, у него за поясом нож. Оля усмехнулась.

— Тараскин не встретит своего Валентина, — чересчур спокойно сказала она. Все, конечно, почти что хором спросили ее почему, и она объяснила: — Очень просто: моей маме почти каждый месяц приходится ездить в Ленинград. Они совместную работу ведут с каким-то там институтом. И мама себе расписание составила: когда какие поезда выходят из Москвы и Ленинграда и когда прибывают. Я посмотрела этот листочек, и там поезда, прибывающего в двадцать восемнадцать не оказалось. Есть, наоборот, восемнадцать двадцать.

— Выходит, в телеграмме напутали, — заметила Нюра.

— Выходит, что этот Валя очень скоро должен сюда прибыть, — сказала Оля. — Почтовый адрес ему известен, если телеграмму прислали, а Москву он знает, ведь только этим летом уехал в Ленинград.

— Выходит, что так, — согласилась Нюра.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Оля была права. Мама Вали Рыжова действительно напутала, посылая телеграмму. Валя, как вы сами понимаете, был уверен, что Леша его встречать не придет, но он знал, где живут теперь Тараскины. Валя купил на вокзале десять газет, чтобы спать на них в случае надобности, вынул фонарь и запер чемоданчик в автоматической камере хранения. Фонарь Валя обернул газетами и сунул под мышку, понимая, что такой сверток выглядит довольно странно. Кроме того, на руке у Вали висел непромокаемый плащ, которым мама снабдила его, узнав, что ожидается похолодание и осадки. Плащ, конечно, тоже можно было бы оставить в камере хранения, но Валя не решился расстаться с ним: будет чем накрыться, если придется спать на газетах.

В тот самый момент, когда Валя выходил из автобуса около универсама, на противоположной стороне улицы Леша Тараскин садился в другой автобус. После вчерашнего разговора с Ленинградом у него осталось шестьдесят копеек. Он решил доехать до отдаленного кинотеатра и провести там время, которое требуется для того, чтобы добраться до вокзала, встретить своего «врага», каким-то неизвестным образом «рассчитаться» с ним и вернуться к себе во двор с видом мрачным и таинственным. Приятели не заметили друг друга, и Валя, расспрашивая прохожих, двинулся искать дом номер восемнадцать. Он приглядывался к немногочисленным мальчишкам своего возраста, но они на уголовников не походили. Кроме того, Валю смущало то, что он до сих пор не представлял себе, каким образом он внедрится в банду. Неудачными оказались и поиски убежища для ночлега. Уже совсем недалеко от дома номер восемнадцать Валя вошел в подъезд девятиэтажного блочного здания, поднялся в лифте на самый верхний этаж и вместо обычной лестницы, ведущей на чердак, увидел лестницу железную, похожую на пожарную, и вела она не к двери чердака, а к закрытому люку в потолке. На всякий случай, положив вещи на пол, Валя забрался по этой лестнице, потолкал люк, но тот оказался на запоре. Ночевать на площадке, куда выходили двери нескольких квартир, было, конечно, глупо.

Следующее здание оказалось кирпичным, какой-то нестандартной архитектуры. Но в подъезде, куда Валя сунулся, сидела старушка и что-то вязала.

— Ты к кому, мальчик? — спросила она.

— К Петровым, — наобум ответил Валя.

— К Петровым? А в какую квартиру?

— В эту... в тридцатую.

— Нету здесь никаких Петровых и нету тридцатой квартиры. Иди, иди, мальчик!

В торцовой стене того же дома Валя обнаружил невзрачную дверь. Открыв ее, он увидел лестницу, ведущую в подвал, тускло освещенную лампочкой. Снизу доносился гул мотора, и оттуда шло тепло. Валя догадался, что там бойлерная, и спускаться по лестнице не стал.

Он прошел еще несколько шагов, вдруг резко остановился, стукнул кулаком по лбу и довольно громко сказал:

— Ду-урак!

После этого он с минуту простоял, проверяя, все ли он правильно сообразил. Ну конечно, все правильно! Какой же он идиот, что раньше об этом не догадался! Получив телеграмму, Лешка, несомненно, показал ее своей банде, и там знают: никакой Валентин Рыжов, которого надо бить, к Тараскину не приедет. Значит, можно спокойно явиться к Лешке под вымышленным именем, сочинить вместе с Лешкой то, что у разведчиков называется легендой, внедриться таким образом в банду и разработать совместно с Тараскиным план ее ликвидации.

Обдумав все это, Валя сунул газеты в ближайшую урну. Фонарь он запрятал в карман плаща и повесил его на руку так, чтобы фонарь не был заметен.

Уже в сумерках Валя подошел к дому номер восемнадцать. Здесь напротив друг друга возвышались два жилых корпуса, а между ними тянулось что-то вроде бульварчика, где росли большие деревья и кое-где кусты. Валя помнил почтовый адрес Тараскиных, но не знал ни номера корпуса, ни номера подъезда, в котором находилась квартира номер двадцать два. Валя пошел вдоль одного из корпусов, останавливаясь перед каждым подъездом и разглядывая таблички с номерами квартир. Взглянув на таблички, он озирался, чтобы убедиться, не наблюдает ли кто-нибудь за ним, и снова смотрел на номера.

Но ребят, стоявших на площадке с песочницей и следивших за его передвижениями, он не замечал.

— Явно приезжий, — негромко сказал Миша.

— С чего ты взял? — тихо спросила Нюра.

— Какой дурак будет таскаться по Москве с плащом при ясной погоде?

— Приезжий! — сказал Зураб, и все продолжали следить за незнакомцем.

— Возможно, это Валечка и есть, — тихо сказала Оля.

— А почему без багажа? — спросила Нюра.

— А зачем ему багаж, если он на два-три дня? Моя мать часто с одной сумочкой в Ленинград ездит.

— Позвать его? — почти шепотом спросил Миша.

— Позови! — шепнула Оля.

Валя как раз подошел к подъезду, который был напротив детской площадки. И в этот момент раздался окрик:

— Валя!

Если вы вспомните, как Валя отвечал на уроке истории с помощью электронной аппаратуры, как он исследовал возможность поездки в Ленинград под вагоном поезда, как пытался защитить даму своего сердца от ее старшего брата, вы согласитесь со мной, что его можно назвать авантюристом-неудачником. Голос Миши мало походил на голос Тараскина, но Вале почему-то показалось, что его окликнул именно Леша. Он быстро обернулся и сказал:

— Лешка, ты?

И только тут он разглядел наконец несколько фигур, стоявших на площадке за кустом.

— Лешка тебя только недавно встречать пошел, — ответил тот же голос. — В телеграмме напутали.

Валя понял, что голос этот принадлежит отнюдь не его другу, и понял, что Леша его телеграмму, как видно, не получил, значит, банда ждет его прибытия. «Кажется, я влип», — подумал он и нащупал пистолет во внутреннем кармане пиджака.

— Твой поезд приходит в восемнадцать двадцать, а в телеграмме написано, что в двадцать восемнадцать, — пояснила Оля, и Нюра добавила:

— Чего ты там стоишь? Давай сюда!

Услышав девичьи голоса, Валя немного успокоился. Он вынул руку из кармана с пистолетом и подошел к ребятам.

Он не увидел в них ничего опасного: широкоплечий верзила с простодушным лицом... довольно красивая девочка со свисающей на грудь темной косой... Вот уж она-то, конечно, не могла принадлежать к какой-то там банде... У плотного парня в белой кепке и у крупной блондинки выражение лица было довольно угрюмое, но отнюдь не враждебное. На ребят помладше Валя просто не обратил внимания.

Однако уже через несколько секунд ему пришлось насторожиться.

— Здравствуйте! — сказал он. — Извините, пожалуйста... А каким образом вы догадались, что меня зовут Валя?

— Во какой воспитанный! — пробормотал один из младших мальчишек за спиной у старших ребят. Это был Демьян.

— Мы многое о тебе знаем, — загадочно улыбаясь, сказала красивая девочка с косой.

— А именно? — сдержанно спросил Валя.

— Н-ну... что ты друг Тараскина, так называемый, — сказал парень в белой кепке.

«Так называемый!» — отметил про себя Валя, и ему стало тревожно.

— Хулиганов шибко ненавидишь, — вставила Нюра.

Валя стал думать: может, стоит ему соврать, что он ничего не имеет против хулиганов, но решить ничего не успел.

— Ментом хочешь стать, — снова высунулся Демьян.

— Кем? — не понял Валя.

— Милиционером, — пояснила Оля.

— Это не совсем так. Я хочу поступить на юридический, чтобы изучать криминалистику.

— А папаша твой против, — заметила Нюра.

От такой осведомленности Валя совсем оторопел. Он постарался улыбнуться.

— Простите, а откуда вам это известно?

— Слухами земля полнится, — сказала Оля.

Такая затаенность, нежелание говорить открыто еще больше насторожили Валю, но он решил ни в коем случае не выдавать своей тревоги.

— Это правильно, — сказал он как можно спокойней. — Мой отец против того, чтобы я поступал на юридический, а я ему объясняю, что современная криминалистика — наука очень интересная, что современный криминалист может раскрыть преступление, которое никакой Шерлок Холмс не мог бы раскрыть.

— Та-ак, та-ак! Па-анятно! — протянул Демьян очень многозначительно, хотя и не знал, что такое криминалистика и кто такой Шерлок Холмс.

Наступило молчание, продолжительное и довольно тягостное. Все пристально смотрели на Валю, а он поочередно поглядывал на каждого из семерых (Сема и Шурик, не посвященные в дела старших, играли где-то в стороне).

— Ну, что ж, — сказал Валя, — пойду.

— Куда пойдешь? — спросила Нюра.

— К Тараскиным. Надеюсь, Антонина Егоровна дома?

Ему объяснили, что бабушка Тараскина куда-то ушла, а куда неизвестно, а когда вернется — тоже неизвестно.

Снова постояли, помолчали.

— Пойдем, Михаил, пора ужинать, — сказала Оля.

Не попрощавшись, Закатова и Огурцов направились к своему подъезду.

— Федька, я тоже давно голодная, — сказала Нюра. — Пошли!

— Идом тоже. Ужин готов, — сказал Зураб сестре и обратился к Матильде: — Матилда! Иды сюда на минутку!

— Та-ак, та-ак! — протянул Демьян, пристально глядя на Валю, и вдруг бросился бежать.

Валя остался один на малышовой площадке, чувствуя, что вокруг него образовался какой-то вакуум. Он заметил, что никто из этих настороженных, задающих странные вопросы подростков не спешит идти ужинать, а все стоят у разных подъездов и тихо говорят о чем-то.

Это действительно было так.

— Ну, что ты скажешь про этого Валентина? — спросила Оля.

— Человек как человек. Ничего плохого не вижу.

— Теперь ты понял, почему Тараскин его так ненавидит?

— Теперь понял.

— Так почему?

— А ты умеешь логически мыслить? — Миша очень любил дать понять Не Такой Как Все, что он иной раз бывает умнее ее.

— Ладно. Попробую. Ты, как видно, думаешь, что Матильда права и Валентин — это Альфред?

— Извините, мадам, но я не такой дурак, чтобы верить болтовне Матильды.

Оля потеряла терпение.

— Ну, хорошо, пусть я круглая дура! Давай говори, почему Тараскин его ненавидит!

— Тут взрослые виноваты, это ясно как день.

— Взрослые?

— А кто же еще? Валька — человек нормальный, воспитанный, вот они и навязывают его Тараскину в друзья, и талдычат ему: «Бери с Валечки пример!» Тут поневоле возненавидишь.

— А почему же Тараскин еще раньше не надавал этому Валечке по шее? И почему Валечка не подозревает, что Тараскин его терпеть не может?

Огурцов помолчал.

— М-да! Это, конечно, вопрос! — пробормотал он, и тут к ним подбежал Демьян.

— Э!.. — захрипел он. — У меня знаете какое предложение? Давайте Тараскину это сделаем... Ну, это... Ну, как это называется? Во! Суприз!

— Какой тебе еще сюрприз? — спросил Миша.

— А такой: Тараскин вернется с вокзала, а мы Вальку уже сделали, он уже избитый весь...

От такого предложения трудно было не оторопеть. После некоторой паузы Оля медленно проговорила:

— Знаешь, что я тебе советую? Не вмешивайся ты в дела старших.

— Значит, потом его будем, когда Тараскин придет?

— Потом, потом! — отмахнулся Миша. — А сейчас вали отсюда! — Он и не подозревал, к каким последствиям его реплика приведет.

От Оли с Мишей Демьян деловым шагом направился к Красилиным. Нюра в это время говорила брату:

— Если он и правда тот самый Альфред, то я эту Тамару очень даже понимаю. Перед ней нормальный культурный человек, так на черта ей в Тараскина влюбляться, в охламона такого!

— Ага, — согласился Федя, и в этот момент перед ними возник Демьян.

— Олька с Мишкой говорят, чтобы сейчас Вальку не бить. Чтобы Тараскина подождать... Чтобы сообща, значит...

Нюра сузила глаза.

— Слушай-ка, ты! Иди ты знаешь куда?!

— Па-анятно! — протянул Демьян, и все тем же деловым шагом вернулся к Оле с Мишей.

— Федька с Нюркой тоже сказали, чтобы погодить, чтобы вместе с Тараскиным... — быстро проговорил он и, не добавив ни слова, устремился к Русико, Матильде и Зурабу.

Здесь никто не сомневался, что Валя — это легендарный Альфред, но мнения о нем разделились. Русико по-прежнему настаивала на том, что виновата во всем неверная Тамар, за что она и получила по заслугам, Зураб уверял, что Альфред поступил непорядочно, отбивая возлюбленную у товарища. Но когда подошел Демьян и сказал, что старшие будут бить Валентина только вместе с Тараскиным, он неожиданно сказал:

— А я нэ буду. Ни бэз Тараскина, ни при Тараскинэ.

— Почему? — опешив, спросил Демьян.

— Нэ благородно: столько человэк на одного. Пуст дэрутся одын на одын.

Демьян приблизил приплюснутый нос к острому носу Зураба.

— Ты понимаешь, гад, что Тараскин сделает за такое?

— За что такое?

— Ну... что ты не хочешь помогать. Он тебе морду набьет!

— Пуст бьет. У мена свой голова на голова ест (от волнения Зураб забыл, что ему следовало сказать: «У меня своя голова на плечах есть»).

— Матильда, ужинать! — крикнула из окна Мария Даниловна.

— Иду-у! — ответила Матильда и, взглянув на одиноко стоявшего Валю, ушла.

Это напомнило Оле, Мише и Красилиным, что им и в самом деле пора ужинать, и Валя увидел, как они разошлись по своим подъездам. Через минуту мимо него прошагал Демьян.

— Я тоже пошел. Значит, это... ужинать. Ты тут погоди, никуда не уходи.

Во дворе, кроме Вали, остались только Зураб и Русико, стоявшие в некотором отдалении. Они пошептались, оглянулись по сторонам и вдруг направились к Рыжову.

— Дай честный слово, что никому нэ скажешь, что я тебэ говорил, — сказал Зураб.

— Н-ну... Даю честное слово, — с запинкой ответил Валя.

— Быстро уходы отсюда. Тараскин придот — тэба бит будут.

— Кто бить будет?

— Всэ! — Зураб обвел маленькими черными глазками подъезды, куда удалились Красилины, Оля с Мишей и Матильда. — Я всо тэбэ сказал. Пойдом, Русудан!

Теперь Валя остался один.

Уже совсем стемнело. Включились дворовые фонари. Вроде бы Валя был готов ко всяким неожиданностям, а все-таки предупреждение Зураба ошеломило его. Вместо того чтобы последовать совету Григошвили и поскорей убраться отсюда, он сел на скамью и предался весьма сумбурным размышлениям.

— Ничего себе внедрился! — пробормотал он вслух.

С грустью Валя вспомнил слова отца о том, что его сын привык сначала действовать, а потом думать, что из этого получится. И ведь правда: ну что ему стоило сначала немножко поразмыслить, прежде чем так глупо откликаться на голос парня в белой кепке? Тогда бы, поняв, что это не Тараскин его зовет, он ответил бы, что его имя не Валентин, а какое-нибудь еще, и все пошло бы по намеченному им плану. Ну а теперь? Если он останется торчать здесь, то ему действительно могут накостылять. А главное, он Лешку подведет, ведь тот сказал, что его самого могут прикончить, если он откажется участвовать в избиении своего гостя.

Обдумав все, Валя понял, что его первоначальный замысел, ночевать где-нибудь в подвале или на чердаке, был верен. Он пожалел о выброшенных газетах и посмотрел на Лешкин подъезд: может быть, там есть нормальная лестница, ведущая на чердак? А собственно говоря, зачем ему там ночевать? Он может лишь переждать какое-то время, потом спуститься к Тараскиным и жить у них как бы на конспиративной квартире.

Он встал со скамьи, но тут к площадке с песочницей подошла девчонка в широченных брюках и в тельняшке под распахнутым жакетиком. Она посмотрела в одну сторону, в другую и какими-то крадущимися шажками приблизилась к Вале.

— Вы знаете, — тихо сказала она, — мне надо с вами поговорить. — Почему-то Матильде было неловко обращаться к Вале на «ты».

— Пожалуйста! — так же тихо ответил Валя. При свете фонарей на площадке он заметил, какими расширенными и неподвижными глазами Матильда смотрит на него.

— Мне нужно задать вам один вопрос.

— Слушаю.

— Вот... ваше имя — Валентин... А... а в школе вас за что-то прозвали Альфредом?

Голова у Вали заработала со скоростью электронно-вычислительной машины. Альфред! Что это еще за Альфред? А может быть, это имя или прозвище — ключ к разгадке какой-то тайны? И, помедлив немного, Валя ответил:

— Н-ну... предположим.

При этих словах Матильду сильно качнуло. Валя даже испугался, что она сейчас упадет, но она удержалась на ногах и спросила, глядя еще пристальней:

— Нет... нет, скажите: вы точно Альфред?

— Ну, совершенно точно, а кто же еще? — уже уверенно и довольно громко сказал Валя.

Матильда плюхнулась на скамейку, откинула голову на ее спинку и закрыла глаза. «Все! — подумала она. — Теперь сомнений нет: во мне это сидит!»

— Что с тобой? — спросил Валя.

— Так... ничего... — сказала она слабым голосом и нашла в себе силы встать. — Альфред! Я, конечно, с риском для жизни вам это говорю, но вам надо бежать отсюда, спасаться!

Снова в голове у Вали заработала ЭВМ. Значит, Альфред — это действительно ключ! Теперь как бы опять не сделать какую-нибудь глупость, как бы поосторожней быть со своими вопросами, как бы заставить эту девчонку открыть всю тайну!

— Скажи, пожалуйста, как тебя зовут?

— Матильда. Только вы моего имени никому не называйте.

— Хорошо. Я прекрасно знаю, какая опасность мне грозит. А ты сама-то знаешь?

Матильда вскинула плечи.

— А чего тут знать?! Лешка Тараскин хочет рассчитаться с вами за все.

— За все?

— За все! — Матильда кивнула, мрачно глядя на собеседника. — И за Тамару эту самую, и за колонию для несовершеннолетних... я просто не понимаю, как вы могли сюда приехать, если между вами такое произошло. Ведь у него здесь целая банда!

Валя почувствовал, что у него отвисает челюсть, но он справился с этим. Как бы не сглупить! Как бы не задать вопроса, который даст Матильде понять, что он никакой не Альфред!

— За колонию, значит... — пробормотал он и, помолчав, спросил: — Ну а как эта... Тамара? Как она сейчас?

— Ну, вы же знаете: жива осталась. Нож только немножко до сердца не достал. А теперь вот Леша хочет с вами счеты свести.

Валя вынул носовой платок, вытер им взмокший лоб и продолжал разговор:

— Понятно! Ну а как он сам теперь поживает? Я Лешку имею в виду.

— Как всегда. Дерется, пьянствует со взрослыми алкоголиками... Недавно мальчишку ограбил, велосипед отнял. Антонина Егоровна прямо с ним извелась.

Валя сел, хотя врожденная вежливость никогда не позволяла сидеть, если с ним разговаривают стоя.

Его ЭВМ отказала из-за перегрузки. Где тут правда, а где ложь? Скорее всего, Лешка что-то наплел сам на себя... А вдруг он и в самом деле что-то такое наворотил? Но когда же он все это успел? Как он умудрился за два с половиной месяца из благоразумного малого превратиться в бандита? Валя понял, что в этих вопросах ему сейчас не разобраться. Он вдруг вскочил и в упор уставился на Матильду.

— Матильда, слушай: ты знаешь, что я собираюсь поступить на юридический?

— Знаю... А потом — следователем.

— Так вот, мне уже сейчас надо одно дело раскрыть.

Глаза Матильды опять расширились и стали неподвижными.

— И в этом деле опять Тараскин замешан?

— Тараскин. Ты не хочешь мне помочь?

— А... как? — чуть слышно прошептала Матильда.

— Мне бы спрятаться где-нибудь до утра. Предположим, в подвале или на чердаке.

Вы сами понимаете, что переживала в эти минуты Матильда. Десять минут тому назад она окончательно убедилась в своих способностях к ясновидению, а тут ей самой предлагают стать участницей романтической и трагической истории Тараскина и Альфреда. Но чем это кончится для нее самой? Не достанется ли ей от Тараскина, как досталось Тамаре? Матильда изо всех сил напрягала свое воображение и с грустью убедилась, что предвидеть собственное будущее она не может. Но неужели отказаться от этого изумительного приключения и дать понять Вале, что она — натура мелкая, не достойная стоять в одном ряду с Тамарой, Тараскиным и Альфредом?

И Матильда сказала тихо:

— Я рискую жизнью, конечно, но я могу взять у мамы ключ от домоуправления. Моя мама — управдом.

— А она до утра туда не зайдет?

— Раньше девяти не придет. Только я вас там запру, а ключ унесу. А то мама может его хватиться.

— А утром как я выйду?

— Я встану пораньше и выпущу. Только вы свет не зажигайте.

— Хорошо. Не буду.

— Тогда пойдемте! Только вы лучше в подъезде меня подождите. А то они скоро все поужинают и снова выйдут.

— Есть! Идем!

Матильда несколько раз оглянулась, убедилась, что ребят во дворе нет, и увела Валю в свой подъезд, не заметив, что из лоджии противоположного корпуса за ними, разинув рот, наблюдает Демьян.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В тот вечер в семействах Закатовых, Огурцовых, Красилиных и Григошвили дети ужинали торопливо, глотая почти не прожеванные куски. У всех было тревожно на душе, всех мучило какое-то болезненное любопытство: чем кончится встреча между Тараскиным и Валентином? Подобно Демьяну, то один, то другой выходил в лоджию или выглядывал в окно. Они видели Валю, сидящего на скамейке, потом обнаружили, что его нет во дворе, но все, кроме Демьяна, упустили тот момент, когда Матильда увела его в подъезд.

— Похоже, он сообразил, что у нас тут неладно, — заметила Нюра, выйдя после ужина с братом во двор.

— И смотал удочки, — согласился Федя.

И тут к ним подскочил Демьян.

— Э! Вы знаете что? Матильда... это... ну, как ее? Ну, как это называется? Ну, которых расстреливали!

— За что расстреливали? — спросил Федя.

— Ну, которых во время войны... это... вешали.

— Предательница, что ли? — догадалась Нюра.

— Во! Ага! Она его к себе... Они стояли тут, шептались, а потом она его к себе увела. Чтобы, это... чтобы от Тараскина спрятать.

— Кого спрятать? — подходя, спросила Оля.

— Вальку, — ответил Демьян и повторил рассказ о своих наблюдениях.

Тут подошел Миша и тоже спросил, в чем дело. Разговаривая, все машинально поглядывали на подъезд Матильды, и вдруг Оля воскликнула чуть ли не на весь двор:

— Ой! Смотрите!

В незашторенном окне домоуправления рядом с подъездом вдруг вспыхнул яркий свет и тут же погас.

— Э!.. Что там такое? Это кто там туда? Кто там туда... — приглушенно зачастил Демьян.

— Может, Мария Даниловна зашла? — предположил Федя.

— Зачем? — спросил Миша.

— Документы какие взять...

— Ты думай наперед, что говорить! — набросилась на брата Нюра. — Свет одну секунду горел! Что, она там теперь в потемках шарит?

Вдруг Огурцов проговорил властно и энергично:

— Пошли! Пошли за мной!

Он, не оглядываясь, пробежал по бульварчику и остановился напротив подъезда Матильды. Все молча протопали за ним.

Здесь, под деревьями и за кустами, было довольно темно. Фонари горели только над асфальтированным проездом вдоль корпуса. Но застекленная дверь подъезда позволяла увидеть освещенную площадку первого этажа и часть двери на левой боковой стене, двери, ведущей в домоуправление. Площадка была не на одном уровне с землей, к ней вели несколько ступенек, и поэтому верхнюю половину двери наблюдатели видеть не могли.

— Постоим и подождем, — сказал Миша. — Посмотрим, кто оттуда выйдет.

В это время появились Русико и Зураб. Они увидели, что на малышовой площадке никого нет, услышали приглушенные голоса в стороне и присоединились к наблюдавшим.

Снова стали гадать, кто там — Матильда или управдом, почему свет так быстро погас... И вдруг все разом то ли тихо охнули, то ли громко вздохнули. Дверь домоуправления открылась, и из нее вышла Матильда. Она кивнула кому-то, закрыла створку двери, повернула ключ в замке и удалилась. Теперь сомнений не было: Матильда заперла Валю в конторе.

Все довольно долго молчали. У Красилиных и у Оли с Мишей было тошно на душе. Выходит, Лешка теперь будет знать, где находится Валя, и последнему встречи с Тараскиным не избежать.

Никто не обратил внимания, что Григошвили куда-то исчезали. Демьян вышел на асфальт и стал прыгать перед окном, стараясь заглянуть в него. Но оно находилось слишком высоко от земли. Оля тихонько отвела Мишу в сторону.

— Миш... Как ты думаешь, что будет?

— Матильда скажет матери, почему она спрятала Вальку, и та примет какие-нибудь меры.

— Какие меры? Какие? Пригрозит Тараскину? А он соврет, что не собирался никого бить, а потом примется за свое. Да еще с Матильдой счеты сведет. Только он при взрослых этого не будет делать.

— А может, наоборот, она его туда нарочно заманила, чтобы он от Тараскина не ушел.

Взволнованная Не Такая Как Все стояла перед ним вытянувшись в струнку, глаза ее блестели в полумраке, и это делало ее особенно красивой.

— Мишка, а ведь правда! Значит, мы должны как-нибудь сами?

Миша молчал.

— Мишка, неужели мы все время будем под дудку Тараскина плясать и с Красилиными вермут пить?

Миша опять ничего не ответил.

Не Такая Как Все приблизила к его лицу свое.

— Мишка, ты ведь вчера хвастался, что Тараскину морду набьешь... А теперь — в кусты?

— Не в кусты, а... Тут надо подумать.

— Ну, думай! А я, например, наши силы подсчитала. Нюрку я беру на себя. Я ей так руку выверну, что ее в больницу отправят. И мне за это ничего не будет, потому что я человека от хулиганов спасала. Потом я берусь за Демьяна. Валька нам тоже поможет, он, надеюсь, не трус... Вот как бы с Красилиным и Тараскиным управиться? У Тараскина ведь нож...

Не Такая Как Все так деловито, так хладнокровно обсуждала подробности предстоящей потасовки, что Огурцов почувствовал: он не может с ней спорить, он не в состоянии оказаться трусом в ее глазах. И он пробормотал:

— Конечно... если использовать фактор внезапности...

— Правильно, Мишка! Фактор внезапности! — горячо подхватила Не Такая Как Все.

— А насчет ножа... — задумчиво продолжал Миша. — У нас при переезде две ножки у стула отвалились. Довольно увесистые.

— Правильно, Мишка! Неси! Обе неси!

Миша ушел, а Оля вернулась к Красилиным. Брат и сестра не разговаривали между собой. Решив, что пора перестать модничать, они обо всем договорились еще до того, как вышли во двор. Если Тараскин и остальные набросятся на Валю, Федя даст по зубам сначала Лешке, потом Огурцову, а Нюра ухватит за косу «психованную» и так ее отвалтузит, что навсегда отобьет охоту кидаться на людей. Младших они не принимали в расчет.

— Эй! Сюда! — закричал вдруг Демьян, прыгавший перед окном, и все трое перебежали на асфальт. — Там он, там! — продолжал кричать во весь голос Демьян. — Я гляжу, а он вдруг это... к самому окошку сунулся и чего-то дергает... А потом увидел меня — да как отскочит! Там он, значит! Там!

В это время подошел Миша с двумя ножками от стула, и Демьян рассказал ему, кого он увидел в окне. Выслушав его, Миша молча передал одну из ножек Оле. Нюра покосилась на него.

— Для чо ты их принес?

— Пригодятся, — сквозь зубы ответил Миша.

Нюра подумала, что такой палкой человека запросто можно убить. Демьян продолжал кричать о том, как он увидел Валю, и под этот крик Нюра шепнула брату:

— Ты бы тоже какую палку взял.

— Не. Я так, — ответил Федя.

Войдя с Валей в контору домоуправления, Матильда машинально включила свет и тут же выключила его, вскрикнув тихонько:

— Ой, какая я дура!

Яркая лампа на несколько секунд ослепила ребят, но скоро их глаза привыкли, и они убедились, что в помещении не так уж темно. Свет от дворового фонаря падал в окно, и отчетливо можно было разглядеть обстановку конторы.

— Ой, какая я дура, включила свет! — повторила Матильда.

Валя подошел к окну.

— Во дворе, похоже, никого нет. Может быть, не заметили.

Оба помолчали.

— Вот здесь, значит, стулья, — сказала Матильда. — Видите? Можно поставить в ряд и спать...

— Спасибо! Я так и сделаю.

— Вы, может быть, голодный... Может, вам принести чего-нибудь?

— Не надо, спасибо! У меня бутерброд в кармане плаща.

— Хорошо. Тогда я, значит, пошла? — Матильда все еще медлила возле двери. Ей очень не хотелось расставаться с этим Валей, с этим Альфредом, с этим удивительным человеком, рядом с которым она чувствует себя героиней приключенческого романа.

— Спасибо! — сказал Валя. — Не будем рисковать, иди! Ты же сама сказала, что ведь ключ...

— Ага. — Матильда кивнула. — Тогда, значит, до утра!

— До утра! Постой! А в котором часу ты меня выпустишь?

— Я на шесть часов будильник поставлю. Будто нечаянно. И выпущу вас.

— Хорошо. Спасибо! До утра!

— До утра! — Матильда вышла на площадку, кивнула Вале и закрыла дверь. Щелкнул ключ в замке.

Услышав этот щелчок, Валя вдруг скис. Похоже, он опять действовал, а потом думал. Почему, собственно, он согласился на предложение Матильды запереть его здесь? Ведь только потому, что тайная ночевка в конторе домоуправления показалась ему забавной авантюрой. А что ему это дает? Ровно ничего! Матильда наверняка могла бы подыскать ему убежище, откуда можно уйти в любое время, и тогда он через какие-нибудь два часа перебрался бы к Тараскиным. А вот теперь торчи здесь до шести утра!

И вдруг взгляд его упал на окно. Да вот же он, выход! Бросив плащ на стул, Валя подбежал к окну. Обе створки его были закрыты. Валя повернул ручку на внутренней раме, потянул, и рама приоткрылась. Только тут он вспомнил, что не мешает взглянуть, нет ли кого перед окном. Взглянул и встретился глазами с мальчишкой. Валя отскочил от окна, а за двойными рамами послышался крик:

— Эй, сюда! Там он, там!

— Опять влип! — вслух подумал Валя.

Он понимал, что в глубине темной комнаты его никто не увидит, но зато и он не мог отсюда увидеть, что делается под окном. Однако, встав на стул, он увидел — увидел белобрысого верзилу и крупную блондинку, увидел красивую девочку и парня в белой кепке. Увидел, что эти двое держат в руках короткие палки.

— Вот дурак! Вот кретин! — обругал себя Валя. Он спрыгнул со стула, сел на него, вынул из плаща фонарь, а из кармана пиджака пистолет и стал думать: прорываться ли ему сейчас или подождать. Ведь не будет же эта банда штурмом брать закрытое окно.

И вдруг новая мысль его придавила. А что теперь будет с Матильдой? Ведь каждому из этой банды ясно, что именно она спрятала его здесь. Значит, из-за его дурости должна пострадать и она! Ведь ей же не простят того, что она сделала!

Сотрудникам милиции нередко приходится работать сверх нормы. Вчера, например, Ивану Спиридоновичу полагался выходной, но пришлось заняться несколькими неотложными делами, в том числе разговором с родителями из дома номер восемнадцать, а сегодня у него было по графику вечернее дежурство. Он сидел в комнате уполномоченных, когда один из милиционеров привел к нему девочку и мальчика кавказского типа, которых участковый где-то видел, но не помнил где.

— Вот, товарищ старший лейтенант, это по вашему участку, — сказал милиционер и вышел.

— Здрастэ! — сказал мальчик.

— Добрый вечер! — сказала девочка.

— Привет! — сказал уполномоченный. — Что у вас?

— У нас... Одного малчика хотят быт, — сказал Зураб. — Сегодня.

— Его в домоуправлении заперли, — добавила Русико.

Участковый помотал головой, словно на нее села муха.

— Кто хочет бить?

— Тараскин, — ответил Зураб. — И всэ другие.

— Кого они хотят бить?

— Альфреда, — сказала Русико. — А Матильда его заперла в домоуправлении. Только Альфреда по-настоящему Валей зовут.

Имя Матильды Ивану Спиридоновичу запомнилось: ведь это она при нем выползла из шкафа в домоуправлении.

— Вы что, из дома восемнадцать? — спросил он.

— Оттуда, — сказал Зураб.

«Опять этот чертов дом восемнадцать!» — подумал участковый и попросил посетителей рассказать обо всем более толково.

Минут через пятнадцать после этого стоявшие под окном ребята увидели участкового. Он остановился, постоял несколько секунд, оглядывая каждого из них, обратил свое внимание на ножки от стульев в руках у Закатовой и Огурцова, бросил беглый взгляд на окно домоуправления и ушел в подъезд.

Все обратили внимание на то, что вместе с участковым пришли Зураб и Русико и теперь стоят, скрестив руки на груди, с лицами торжественными и мрачными. У каждого из них на лице было написано: «Делайте с нами что хотите, а мы свой долг выполнили». И все поняли, что это неспроста, что участковый должен подняться в квартиру Марии Даниловны. И все крадучись двинулись за ним.

Иван Спиридонович не успел дойти до двери управдома.

— Мамка, не дерись! Мамка, довольно! Мамка, я из дома уйду! — послышался крик из-за этой двери, и тут дверь распахнулась, и из нее на площадку выбежала Матильда, а за ней — Мария Даниловна. Она ухватила дочку за руку и принялась хлестать ее пониже спины сложенной в несколько раз бельевой веревкой.

— Нет, ты от меня не уйдешь! — отвечала управдом. — Вот тебе за вранье! Вот тебе за слонов бешеных! Вот тебе за ясновидение!

На визг Матильды и крики Марии Даниловны распахнулись двери трех других квартир, в том числе и дверь Фаины Дормидонтовны Клобуковой. Услышали шум и жители верхних этажей и тоже вышли на лестницу. Послышались голоса, спрашивающие, что здесь творится и нельзя ли вести себя потише.

— Мария Даниловна, матушка! Что это вы? — сказала Клобукова.

Мария Даниловна отпустила Матильду.

— Извините, граждане! — сказала она, тяжело дыша, негромко, так, чтобы ее могли услышать лишь соседи по площадке. — Извините, что мешаю вам отдыхать, но ведь можно и довести человека.

— Чем довести? — спросила Клобукова.

— Враньем! Ведь это ужас как врет! То про балкон, который обвалился, наврала, то про слона бешеного... А сейчас, понимаете ли, ну до того дошла... Сидит прямо передо мной, смотрит на меня честными глазами и заявляет: «Мама, говорит, никакая я не врунья, я ясновидящая. Я, говорит, что ни совру — обязательно сбывается». Ну, скажите, граждане, можно это терпеть?

Соседи по площадке не знали, что на это сказать, а Матильда закричала, всхлипывая:

— А то не сбываются, а то не сбываются?! — Она обратилась к Клобуковой: — Вот вы, Фаина Дормидонтовна, человек культурный, вот вы лекции читаете... А вот скажите, пожалуйста: как же это называется? Я сама была уверена, что вру, будто Тараскин в колонии сидел, а он ведь сам в этом признался! Я сначала думала, что вру, будто у нас во дворе все хулиганы невыносимые, а посмотрите, какие они, посмотрите! Я сначала только подумала, что Валя — это Альфред, а он и в самом деле Альфред! А мама меня вруньей обзывает, и еще веревкой дерется. — Матильда подняла голову и жалобно завыла: — У-ы-ы-ы-ы!

— Мария Даниловна, — сказал участковый, — а я к вам как раз насчет этого Альфреда.

— Господи! Какого еще Альфреда?

— Да вот поступили сведения, что у вас там какой-то Альфред сидит.

Вой Матильды оборвался, словно ее выключили.

— Где сидит? — спросила Мария Даниловна.

— У вас. В домоуправлении. Возьмите ключ. Не мешает взглянуть.

Мария Даниловна вошла в квартиру и тут же вернулась с ключом.

— Идемте!

Ребята, стоявшие ниже по лестнице, стараясь не топать, быстро покатились назад. За ними стали спускаться Иван Спиридонович с управдомом, а за ними все вышедшие на площадку, сгорающие от любопытства жильцы.

Валя, сидевший в унылом раздумье, вдруг услышал вопли Матильды и еще чьи-то крики. Женские голоса он принял за голоса мальчишек, но слов разобрать не смог из-за резонанса на лестнице. «Матильду бьют! Из-за меня!» — подумал он и уже без опаски подбежал к окну. Так и есть: перед окном никого не было, значит, все ушли в подъезд и расправляются там... Он распахнул обе рамы, забрался на подоконник и снова прислушался. Теперь доносился лишь жалобный вой Матильды. И вдруг этот вой оборвался, оборвался совершенно внезапно.

Неужели пристукнули?! Валя прыгнул с двухметровой высоты и с пистолетом в руке бросился к подъезду: «Плащ забыл... и фонарь...» некстати мелькнуло у него в голове. Он ворвался в подъезд, взлетел по ступенькам на площадку первого этажа, обогнул шахту лифта, свернул направо к лестничному маршу и вдруг увидел, что на него бесшумно и торопливо надвигается сверху вся «банда» с испуганными или озабоченными лицами. (После вчерашнего собрания никому не хотелось попасться на глаза участковому и управдому.)

Валя поднял пистолет дулом к потолку, и в подъезде грохнули два оглушительных выстрела. Это Валя сделал не сгоряча, а сознательно, чтобы привлечь внимание взрослых. В следующий момент он направил пистолет на «банду».

— Руки!

Но никто не поднял рук — так все растерялись. И тут Валя увидел, что к нему спускается высокий немолодой милиционер, спускается медленно, прижимаясь спиной к стене и не сводя глаз с пистолета. Валя опустил руку, державшую пистолет, и милиционер одним прыжком очутился перед ним.

— Отдай оружие! — сказал он спокойно.

— Он ведь игрушечный, — ответил Валя, отдавая пистолет.

Иван Спиридонович взвесил пистолет на руке и улыбнулся.

— Здорово сделано! — заметил он.

Леша просмотрел в кинотеатре довольно скучный фильм и теперь возвращался, предвкушая эффект, который он произведет. О том, что бабушка его спросит, почему он явился без Вали, о том, что ему придется показать телеграмму о болезни Рыжова, он сейчас думать не хотел. Тараскин думал лишь о том, что во дворе его наверняка спросят, куда делся Валя, а он ответит с холодной усмешкой: «А вам что за дело? Куда надо — туда и делся».

Но, войдя во двор, он почувствовал разочарование. Кроме нескольких взрослых прохожих, здесь никого не было. Никого не было, кто бы содрогнулся, услышав его леденящий душу ответ. Леша побрел домой, утешая себя мыслью, что он и завтра может произвести такое впечатление.

Вдруг хлопнули два выстрела. Леша остановился, стал оглядываться. Похоже, стреляли в подъезде Матильды, мимо которого он только что прошел. Леша прислушался. Теперь оттуда доносился гул возбужденных голосов. Леша подбежал к подъезду, вошел в него и увидел такую картину: пятью ступеньками выше, на площадке первого этажа, стоял его Валька, а перед ним знакомый всем участковый, держа на ладони пистолет.

— Только вы мне его верните, пожалуйста, — сказал участковому Валя. — Я его на время у одного мальчика взял.

— Вернем, когда разберемся, — ответил Иван Спиридонович.

К двери домоуправления подошла Мария Даниловна и стала ее отпирать. Людей — детей и взрослых — было на площадке так много, что ей пришлось сказать, прежде чем потянуть на себя створку двери:

— Извините, граждане! Посторонитесь немного!

Самым последним в контору протиснулся Леша. Мест для всех, конечно, не хватило, чтобы сидеть. Сидели за столом управдома сама Мария Даниловна, Иван Спиридонович и Клобукова. Сидели у стен люди постарше. Остальным пришлось стоять. Ребята не высовывались вперед, старались спрятаться среди взрослых, но зоркий глаз Марии Даниловны их углядел.

— А ну-ка, вы! Идите сюда, идите! И ты, Тараскин, иди! Чего ты там прячешься? Иди!

Ребята с угрюмыми лицами прошли вперед, и взрослые охотно уступили им дорогу. Мария Даниловна обратилась к участковому:

— Вот, Иван Спиридонович, допросите их, что это за очередное безобразие.

Участковый встал, положил Валин пистолет на стол.

— Давайте, Мария Даниловна, попросим вашу дочку повторить то, что она кричала на площадке. Каким образом, например, Тараскин в колонию угодил? У нас на него таких данных нет.

— Матильда, подойди! — приказал управдом.

Матильда подошла к столу и стала давать показания. Показания о том, что заставило ее считать себя ясновидящей.

1983

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ