Небесный огонь (fb2)

- Небесный огонь [litres] (Земля удаганок - 4) 1149K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ариадна Валентиновна Борисова

Ариадна Борисова
Небесный огонь

Жребий
Сказание восьмое

Домм первого вечера^[1]
Находки и потери

Одулларский старшина показал Сандалу, как его народ умеет составлять послания на бересте, и подробно рассказал о них. Разговор о Знаках-на-коже-дерева потряс жреца. Даже не сам разговор, а неясная мысль, словно молнией ударившая в голову. Подобно молнии, она и пропала. Не смог Сандал ее удержать.

Целый день жрец метался в своей маленькой юрте. То начинал растирать порошки, то бездумно застывал у окна, потрескивая пальцами. Эту привычку он к старости почему-то перенял у Ньики. Чем больше весен Сандал вырезал на пластинке для счета дней, тем чаще вспоминал верховного.

Отосут зашел звать к обеду в общую юрту – Сандал отослал травника. Вечером выгнал Абрыра, тот сунулся глянуть, чем занят главный. Опамятовался, лишь когда новая тьма придвинулась к окнам.

Оказывается, одуллары с незапамятных времен научились наносить свои воспоминания на бересту острием ножа. Первыми придумали Знаки-на-коже-дерева женщины, затем и мужчины стали отмечать нужное о рыбалке, охоте, перекочевках, считали время по нарисованным полным и ущербным лунам. Одуллары нисколько не боялись живописать имеющих души. Вот уж поистине разные у племен поверья и запреты!

Будучи мальчишкой Гилэтом, Сандал не раз встречал оповестительные знаки на бересте и «говорящие» узлы на веревках. Они не были сложными. Гилэт понимал, о чем человек, оставивший их, хотел кого-то уведомить или предупредить.

В день, когда маленький воришка проник в дом верховного, он увидел там на столе странную вещь – ветхий сундучок, заполненный тонкими кожаными пластинами. Листы сверху донизу были исписаны закорючками. Позже верховный Ньика объяснил, что закорючки называются письменами, а сундучок, содержащий их, – доммом. У слова «домм» оказалось несколько значений, которые перетекали из одного в другое. В первом оно было небесным звуком. Во втором – присловьем к молитве. В третьем – Именем Белого Творца среди множества Его Имен.

Древний домм создал ученый человек из племени алахчинов. Это племя когда-то ушло из своих исконных земель. Об алахчинских жрицах удаган, поклонявшихся Небесной Кобылице, упоминал нельгезид в Эрги-Эн. Они и увели свой народ в неизвестность, убегая от какого-то демона. В беседу вмешался кузнец орхо и сообщил, что алахчины растворились в племенах дуги моря Ламы и Великой степи, а часть во главе со жрицами затерялась в Великом лесу…

Сандал уснул на исходе ночи, забыв потушить огонь сальной плошки. Вышел за двери утром, зажмурился и понял, что опоздал к восходу. Солнечный очаг уже разгорелся и окутал долину розовым теплом. Закрытые веки ловили летучие тени облаков… И вдруг снизошел божественный свет! Озарение, стремительное, как вчерашняя мысль, открыло темя жрецу на пороге юрты. Голову осенило истиной простой и ясной.

«Ты найдешь то, что ищешь», – сказал Сандалу говорящий дух высшего человека Рыры.

«Ты найдешь то, что ищешь», – сказали Сандалу говорящие глаза предводителя шаманов.

Жрец им поверил.

Дрожа, он закрыл лицо ладонями, боясь едва нарожденной мысли, как опасаются и трепещут перед приходом давно не виденного гостя, одновременно страшась, что он не придет.

Мысль не уходила. Она сияла в голове вместе с солнцем, и Сандал, задыхаясь от волнения, покорился ее ликующему натиску. Кинулся в юрту, забегал из угла в угол, не зная, за что взяться. Зачем-то схватил шапку, комкая ее… Солнечная мысль билась в виски, глаза слепли от невыносимого света. Сдерживая себя, Сандал мелкими шажками двинулся к полке с лекарствами. Поискал Каменную смолу – всегдашнее средство для успокоения души. Отколупнул черную капельку, бросил в чашу с ледовой водой и забыл о снадобье – ринулся к другой полке. На ней лежали полосы бересты и рулоны чистой ровдуги. Торопливо развернув берестяной лист, отшвырнул его. Потянулся за ровдугой, расправил светлый лоскут на столе.

Мысль была о знаках. О собственных знаках, которые он придумает! Все они, неповторимые, непохожие друг на друга, будут иметь свой смысл, носить отдельное имя, как родовые тамги. Каждый знак станет словом. Собравшись вместе, знаки-слова сложатся в домм!

Жрец заострил подходящий уголек, примерился к ровдуге. Поводил над нею рукой, точно колдуя, и замер. Нет ли в его намерениях гордыни, желания повторить дело Творца? Всевышний создает великий Домм – жизнь. А Дилга воплощает в Коновязи Времен мгновения человеческого бытия, переплетенные друг с другом. Врубленные в камень слова хранят прошлое и животворят будущее… Но ведь и люди пишут доммы! Другие читают их и берегут. Ньика говорил, что изначальный домм о сотворении Вселенной послал людям Сам Создатель. Значит, Он не порицает запись историй.

Может, когда-нибудь большой ученый живописует историю Срединной земли. А Сандал не обладает столь огромными познаниями. Он расскажет об Элен – так, как видит ее людей и то, что в ней происходит. Он воплотит в нетленном слове судьбу маленькой долины, что с высоты Каменного Пальца кажется песчинкой на груди Орто. Он опишет всё, что видел, видит и еще увидит. Всё, вплоть до войны с демонами на этом Перекрестье живых путей, где рубежом между весной и зимой проходит граница, отделившая Йокумену от остального мира.

День ушел на сочинение знаков. Сандала уже никто не беспокоил. Жрецы не пустили к нему даже Нивани. Оставляли у порога Сандаловой юрты мису с едой и удалялись тихо. От аймака к аймаку полетел слух, что главный озаренный думает, как усмирить бесов.

Измученный непривычной работой, Сандал отставил в сторону очередной ровдужный кусок. Ох, сколько же слов в языке саха! Да и в любом другом. Жизни не хватит, чтобы всякое оснастить клеймом и сохранить в памяти… Но постой-ка: нельгезидский торговец, открывший второе женское имя домма – Книга, назвал закорючки в ней «костями словес». Ньика же когда-то нарек знаки спящими звуками. Верховный не смог их пробудить. «Кости» слов застывшего домма могли бы облечься чувствами, как скелет – плотью, могли бы ожить голосом человека, но для этого нужно было знать разговорный язык алахчинов. Выходит, узоры надо придумать не для слов, а для их звуков!

Сандал окурил ровдужные листы и уголек можжевеловыми ветками. Подвинул к себе лоскут и начал молиться. Всегдашняя молитва, каждое слово которой он чувствовал с биением тока в крови, падала на лист, медленно отражая звуки в нерешительных узорах. Сандал стирал их, вычерчивал новые, находя наиболее верные.

– С того дня, как впервые узнал высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец!

С удивлением понял он, что некоторые звуки довольно часто повторяются. Их в языке народа саха, как ни странно, оказалось немногим больше двадцатки.

Скользкий, посвистывающий звук «сэ» на слух напоминал кусочек сала. Сандал почти забыл его восхитительный вкус, но память подсказала знак: стрелку с полукружьем сверху, словно язык, в наслаждении прижатый к нёбу. Звук «а-а» слышался эхом – кудрявой, в две волны, линией-трелью. Жрец засмеялся, начертив знак для звука «э-э» – частицы словесного недоразумения, что пересыпа́ла речь Балтысыта. Старый коваль не узнает, что некоторым образом послужил изобретению тавра, похожего на молот…

Долго размышлял жрец над звуком «тэ». С него начиналось подлинное Имя Белого Творца и слово «любовь» на языке людей саха. Любовь, одно из самых глубинных чувств на Земле.

– Танг-Ра, – прошептал в благоговении Великое Имя и вздрогнул. Ох, вырвалось непроизносимое вслух! Оглянулся в страхе: вдруг да подслушивает какой-нибудь злокозненный дух, закравшийся в юрту? Достал всунутый в изголовье лежанки дэйбир, помахал вокруг себя, отгоняя возможную нечисть.

Вспомнился знак, что чаще других повторялся в домме алахчинов. Сандал нарисовал его – знак-око. Две капли входили одна в другую, образуя посередине круг. Для звука, открывающего суть священных слов, этот знак показался самым подходящим. Полюбовался им, рассматривая под разными углами. Капли будто дышали и жили, смотрели и видели. Перетекали одна в другую… Это был самый красивый знак.

К вечеру следующего дня жрец перебрал звуки знакомых слов и всем придумал красивые тавра. Чтобы запомнить лучше, тщательно переписал наново на чистую ровдугу. С белой кожи восходили к нему, оживая с его же голосом, слова молитвы. Не спуская с лоскута придирчивых глаз, Сандал вытер испорченными обрывками выпачканные углем пальцы. Собранные вместе, заклейменные звуки представляли собой не виданный доселе рисунок-тайну. Не верилось, что сам измыслил эту сложноузорчатую рукопись.

Но сколько сможет сохраняться начертанное углем на ровдуге? Кожа, береста, кость – все преходящее, тленное, все поддается плесени и гниению… На чем сохранить письмена?

Охрой были нарисованы человечки на священном Камне Предков. Эти изображения не смазались в осуохае весен. Только ветра немного обтесали, вышелушили скальную породу, не столь однородную, как поверхность Каменного Пальца. Великан-утес почти глянцевитый и светло-серый… Сандал виновато глянул в окно. Который день Каменный Палец укоризненно маячил в окне: где же ты, озаренный, где твои восходы?

Жрец мгновенно забыл о восходах и упреках.

Если Дилга записывает истории жизней на прозрачном камне Коновязи Времен, почему бы не поверить историю Элен Каменному Пальцу? Утесу, который ежедневно смотрит на долину, знает в ней всех и вся, а главное – способен пережить множество множеств человеческих колен! Камень тверд, но не настолько, чтобы нельзя было выцарапать на нем слова. Для верности можно вогнать в знаки охру либо попросить Урану растереть другую, самую прочную краску. Тогда домм не исчезнет.

Безудержная радость обуревала жреца. В руки попало невиданное сокровище, его можно было подарить всем! Раздавать каждому человеку завтра, месяцы, годы – всегда, и этого сокровища не убудет, покуда теплится Сюр Сандала и мысли светлы. Ах, почему предназначение не пришло к нему раньше! Времени жизни осталось до обидного мало. Успеет ли завершить книгу? Впрочем, записывать домм после смерти главного озаренного смогут все остальные. Места на утесе хватит, как и времени позаботиться о том, чтобы жрецы научились читать и выводить узоры письмен.

По прошествии неисчислимого времени, когда от Элен с ее теперешними жителями не останется и воспоминания, далекие потомки воинов и мастеров найдут Каменный Палец. Они прочитают историю этой красивой долины. Они будут умнее Сандала и, может быть, даже мудрее Ньики. Сумеют прочесть. Время станет совсем другим, но люди, пришедшие взамен праотцев, поймут, что хотели поведать им предки, о чем силились предостеречь. Древний домм поможет искушаемым постигнуть опасность соблазнов, а отчаявшимся подарит надежду. Скажет им, что вера в Белого Творца и добро всегда побеждают. Ведь добро и есть Сам Творец.

– Все на Земле сложено из живой плоти, – пробормотал жрец. – Живая плоть видит в Ёлю свое уничтожение. Однако же со смертью ничего не исчезает. Смерть лепит из праха Круг жизни. Воссозданная плоть обретает возможность новых радостей и наслаждений, терзаний и боли… Вот в чем бесконечное могущество Орто. А древнее вещество, из которого склеен Нижний мир, способно лишь поглощать, ничего не рождая. Бесплодно лишенное Сюра.

Сандал продолжал говорить, занося в юрту дрова. Он бубнил, строя из них в очаге расчетливую лежку для духа-хозяина, чтобы не слишком разгорался.

– Высокие боги правят Срединной землей… Демоны вылезают сюда из бездны… А человеку, если он не волшебник, в иные миры не проникнуть.

Он говорил между торопливыми глотками, запивая жидкой сметаной жесткие комки творога.

– Границы небес опускаются к приподнятым окаемкам земли. Бахромчатые концы трутся друг о друга и скрежещут, как зубы грызущихся жеребцов. Тому, кто посмеет сунуться в щель Вселенной, в песок перемелет кости.

Выстругивая удобные палочки вместо крошащихся углей, обжигая их над огнем, он разговаривал сам с собой. Останавливался, размышлял и говорил дальше.

– Богов я опишу складом молитв.

– А каким языком описывать бесов? Не певучим же, не цветистым, каким разговаривают добрые земные духи!

– Да, но я понятия не имею в грязном бесовском языке, что переворачивается на Орто наизнанку.

– Лучше не тратить на чертей мои драгоценные знаки, а помечать нечистых, наподобие коровьего рога, кривой стрелкой острием вниз. Сказывать о них обыкновенной разговорной речью…

Каменный Палец снова встретил одинокий восход. В этот раз Сандал даже из юрты не вышел. Закрывая глаза, он воочию видел освещенный солнцем высокий белый домм. Книга говорила устами стоявших внизу людей.

Знаки начнут бег слева направо с движением Солнца. Ряды их направятся по закону ытыка и вечного Круга снизу вверх, ибо человек по тому же закону стремится ввысь из сегодня в завтра.

Жрец с отчаянием глянул на руки, увитые узловатым вервием сизых вен. Много ли клейм смогут вколотить в скальную твердь его слабые кулаки? Не удержат тесло с молотком дольше времени варки мяса в горшке. Тем более когда домм начнет подниматься все выше и выше! Придется упросить Тимира выделить людей, наторелых в борьбе с камнем.

Сандал расстелил на столе новый лоскут. Вот как работа пойдет: он станет писать домм на ровдуге и передавать мастерам, а те примутся выдалбливать узоры по кругу Каменного Пальца, срисовывая с заготовок черточка к черточке. Кузнецу, неравнодушному ко всякому искусству, понравится затея главного жреца.

Выяснилось, что сочинять книгу невероятно трудно. Но Сандал упрямо лепил друг к другу знаки, творя слова. Облекал кости плотью. Начало домма появилось на перемаранном обрывке после невообразимых мытарств и исправлений:

«Взойдя по-осеннему поздно, солнце поторопилось бросить на Срединную землю лучи-поводья. Солнечная дорожка протянулась поперек Большой Реки от широкого берега Эрги-Эн до противоположной долины Элен, замкнутой неприступной стеною причудливо сбитых утесов. За крутым каменным мысом непосвященному трудно приметить тихий залив, прячущийся в изгибе. Чуть ниже под прикрытием елового перешейка в бабушку-реку впадает горная речка Бегунья. От залива до Элен всего один пеший кёс. Чужаки, прибывшие сюда впервые, удивляются здешним просторам. Привольно раскинулись в озерных аласах усадьбы шести аймаков, самое крупное по Большой Реке обиталище племени саха – людей с солнечными поводьями за спиной».

В конце каждой фразы жрец рисовал кружок, завершая ее. Круг, известный знак бесконечности, был здесь уместен, как конец одной фразы и рождение другой.

«Есть в этих славных местах все, чем только может похвалиться Великий лес-тайга – от высоченных лиственниц, какие редко где встретишь, до горячих ручьев. А если говорить об эленцах, потомках божественного коня Дэсегея, то хоть от луны до луны сказывай о доблестных ботурах, певцах-сказителях, искусниках по всякому ремеслу и просто добрых людях – не поведаешь и половины».

Сандал вспомнил о рассказанном дедом Кытанахом сражении с гилэтами, которые нарушили мирную торговую сделку.

«…Говорят, когда народ прощался с погибшими, прогремел гром и знак молнии выступил на правых щеках мертвых героев. Это конь Дэсегей скакал по полю, горюя о своих детях и помечая их светозарными следами славы, а за спиной его развевались огненные поводья. С тех пор Хозяйки Круга, носительницы земных тайн и горшечного ремесла, начали вырезать на правых щеках воинов знаки памяти о битве с гилэтской армией. Молниеносными называют витязей Элен из-за белых зигзагов рубцов на смуглой коже».

По привычке Сандал каждое утро отмечал дни на пластинке отсчета времени и однажды сообразил, что пошел девятый день его затворничества. Ахнул и опять обо всем забыл. В долгой своей жизни он не видел ничего более значительного, чем эти исписанные углем ровдужные обрывки, освещенные рассветным окном.

«Под исполинским ликом за молодой сосной и большим валуном неприметно чернела пещера. Вот туда-то, продираясь сквозь бурелом, через груды острых булыжин и дробленый сыпун, устремилась изнемогшая от боли и усталости жена багалыка…»

Жрец страшно устал, но снова и снова вчитывался в тени слов, потаенные в угольных штрихах. Меняя голос, попробовал пробудить их к звучанию.

Оживлять слова от имени других душ доставило неведомое доныне удовольствие. Сандал пел то густо, раскатисто, рокочущим басом, то проговаривал кругло и мягко, как женщина, или шепелявил по-стариковски.

* * *

Чуть удар от стыда не хватил! Сандал увлекся так сильно, что не услышал шагов на пороге. В самый проникновенный миг, когда он нежно, как ему казалось, ворковал, подражая голосу покойной Нарьяны, отворилась дверь. Вошел Абрыр.

– Прости, что думы твои нарушил, – сказал костоправ без положенного пожелания благословенных дней. – Люди говорят, главный жрец нигде не показывается, на Каменный Палец не всходит. Спрашивают: «Не заболел ли?» Поневоле пришлось потревожить. Малый сход отправил разузнать, что с тобой случилось. Отчего ты воинское Посвящение пропустил и даже на праздник сегодня не пришел?

– Какой праздник? – еле вымолвил Сандал, загораживая спиной стол с раскиданными лоскутами.

– Пир в заставе. В самом разгаре торжество.

– Торжество?.. – Сандал никак не мог взять в толк, о чем идет речь.

– Ну да. – Абрыр в нетерпении мотнул головой. – Воинский праздник и медвежьи похороны… Забыл?

– Не забыл, – буркнул Сандал. – Бывают дела поважнее праздников. – И сердито выпрямился, давая понять, что младший жрец перешел за грань дозволенного.

…Вечер был не по-весеннему темен. Абрыр бойко лопотал без остановки. Сандалу претила неожиданная разговорчивость костоправа, обычно въедчивого и угрюмого. Затем понемногу вслушался, и наконец доперло, что Посвящение в ботуры прошло без него, главного жреца. Багалык объединенной дружины Бэргэн и старейшина Хорсун начали испытания на следующий же день после звездного сна – битвы шаманов с Юргэлом.

Озаренные, как всегда, подготовили к Посвящению большой круглый алас, огороженный изгородью у священного Камня Предков. Очистили место костром из битого молнией дерева, окружили поверх изгороди жертвенной веревкой с игрушечным оружием.

Сердце Сандала сжалось в обиде: а его не позвали даже переводить! Пригласили Эмчиту… Махнул рукой на обидчивые мысли. Пусть не о нем говорят, что он из людей, которые лезут к другим со словом «подвинься». Знахарка знает больше языков.

Дед Кытанах когда-то рассказывал, что на старинных Посвящениях будущих ботуров подвергали особым испытаниям. Вначале за парнями гнались искусные воины с деревянными болотами. Если Хозяйки Круга находили синяки на чьем-нибудь теле – значит обучение не пошло впрок. Круг за кругом слабаки безжалостно отсеивались.

Хозяйки придумывали хитрые преграды. Пробиться через них было сложнее, чем сквозь толщи к исподу Земли. И лучшие парни не выказывали страха! Бестрепетно пересекали ров, полный горящих углей, отважно ныряли в выстуженный к осени залив Большой Реки, доставая со дна брошенные Хозяйками батасы. Вынырнув, увертывались от пущенных стрел, а кто-то и руками ловил. Стрелы были деревянные, но вполне могли ранить.

Потом парни бежали в лес и не хуже белок порскали по деревьям. Упадешь – угодишь в прикрытые дерном и ветками ямы. По чистым тропам отрядники пускали зверей. Нарочно держали для Посвящения диких оленей в загонах. Испытуемые прыгали с батасами на спины ветвисторогих и заваливали их, а если промахивались – должны были изловчиться настигнуть. Сражались сразу двумя мечами. Умели оголить деревянное пугалище, вмиг разрезая на нем остриями наброшенную ветошь, и не касались «тела»!

В конце раскаленных испытаниями новичков погружали в чаны с холодным молоком, подобно тому как в кузне поступают с горячими клинками. Молоко, говорил Кытанах, вскипало от жара молодых тел. Обручи чанов не выдерживали лютого бурления, в стороны разлетались!

Старец, конечно, любитель приукрашивать свои истории, но и те Посвящения, которые довелось видеть Сандалу, всякий раз чем-нибудь удивляли.

По словам Абрыра, нынче тоже особинок хватало. Показали себя, кроме парней саха, чужаки из племен Великого леса, а еще девушки из отряда Модун. Широкий алас еле-еле всех поместил. Развернулось как никогда великое в числе войско!

Пробу огнем почти все одолели без ожогов. Прыгали через костры и сразу – в водопады Бегуньи. Да не голышом ныряли, в тяжелой одежде! Миновали огонь и воду – пришла пора воздушного испытания: перебирая руками ремни, двигались от одного края оврага к другому. Пусть овраг не бездонная пропасть, а страшно было смотреть!

В боевом противоборстве отряд Модун обнаружил недюжинное мастерство. Большинство других тоже не уронило чести своих племен. Хозяйки Круга сравнили крепость и гибкость будущих ботуров с сыромятом, который можно разрезать, но не порвать.

Равными предстали новички в стрельбе по ближним и дальним мишеням, установленным с обеих сторон по ходу коней. Мысли не поспевали за стрелами… Ох, и густая же пыль поднялась! Солнечный полдень в глазах померк. В хапсагае ли, в метании топоров, бою с батасами и мечами было на что глянуть. Вот в верховой езде кочевники оказались не столь проворны. Ну, то понятно – больше к оленям привычны. «Модунцы» же, как народ прозвал учеников воительницы, мало не на головах в седлах стояли. Под брюхами у коней на полном скаку лазили, кувыркались над конскими крупами!

Небывалое Посвящение вышло – почти все получили из рук Хозяек Круга колчаны с девятью стрелами.

Старухи не стали портить шрамами лица девчонок. Спросили парней из чужих племен – метить ли их знаком-оберегом. Те почему-то пожелали быть отмеченными.

– Теперь не поймешь, кто в войске эленец, кто пришлый, – заметил Абрыр с досадой.

Возле заставы с купы деревьев капала кровь. Видно, новопосвященные забросили мясо на вершины.

В старину сонинги съедали вражеские сердца и печень. А воины саха вздевали на копья и приносили в жертву Илбису. По мирному обычаю на пиру Посвящения юные ботуры радуют кровавой плотью ворон. Конской либо оленьей…

На поляне у крайнего мясного подвала носилась кучка малышей. Играли в войнушку. Один мчался с суковатой палкой, другой пытался словить ее на лету волосяной веревкой с петлей. Остальные, вопя, бегали за ними. Тот, что с палкой, остановился и все попа́дали. Приметив взрослых, маленький герой забрал у второго аркан и начал громко хвастать умением кидать его удавкой, изручь и внакидку. Дети наступали ватага на ватагу, подражая взрослым и подзуживая задор боевой бранью:

– Мышцы у меня напряглись – предвещают резню!

– Пресечем ваше белое дыхание, шелудивые псы!

– Руками кадыки раздерем!

Странно и страшно было слышать такие угрозы из детских уст. Что делает с людьми война, даже если ее еще нет, а только на подходе!

Подростки вынесли из подвала завернутое в бересту мясо лесного старика. Близился разноголосый гомон пира.

– Последние куски мясовар стребовал, – пояснил Абрыр. – Как раз мы к концу праздника подоспели… Да, забыл сказать: не дождавшись тебя, сход раздал медвежьи подошвы семьям с новорожденными.

Сандал кивнул. Правильно сделали, зачем ждать. Ступня лесного старика – один из сильнейших оберегов. При жизни зверь мягко обтекает подушечкой лапы ветки, глуша треск. Вот так же, не пугая младенца, лапа бесшумно, но тяжко наступает на руки бесов, что тянутся к ребенку оттуда-отсюда. Злобные твари улепетывают в страхе, если еще умудрятся выскользнуть из-под грозного оберега.

– Шкуру Хорсуну вручили. – Костоправ кисло скривился, будто в рот ему попала ягода красной смородины. Явно сплетку вить вознамерился, и точно: – Долгунча вызвалась вымять. А что этой певунье – одна, времени куча и…

– Медвежью шкуру, сам знаешь, не мнут, – холодно перебил Сандал. – Только дымят.

В золотисто-рыжих сполохах кострищ из соснового сушняка мельтешили причудливые тени помощников Асчита. Одни ворочали мясо в котлах деревянными вилками с длинными ручками, другие крутили рожна с сочно дымящимися оленьими окороками.

Костров горело столько же, сколько теперь было в Элен племен. У людей саха и луорабе рыжеволосый дух-хозяин – дедушка, у тонготов и ньгамендри – бабушка, у одулларов – матушка. Но во всех племенах огонь рода хранят женщины, у всех он – дитя Солнца и кровь его. Дымом священного пламени очищается кровь человека, а в родовом мщении пролитая кровь искупается огнем же и кровью.

На дереве у среднего костра висела голова медведя. Глаза лесному старику выкололи, чтобы не видел, кто его ест, только слышал. Голову сварят напоследок в топленом жире. Потом соберут все кости с очищенным добела черепом и сложат скелет в колоду. Должно быть, в лесу изголовьем к северу заранее сладили арангас.

– Кух! Кух-кух! – раздавалось с просторного двора Двенадцатистолбовой. – Кух-суох! Суох-кух!

Люди с горестными лицами угощались нанизанными на палочки кусками мяса. Поговаривали, что медведь некоторое время шатался по окрестным лесам. Потом опять залег, не успел жир спустить. Доброе мясо отдавало смолисто-масляным духом кедровых орехов. Едоки не забывали, взмахивая руками, громко славить удачу:

– Ку-ух! Ну и повезло же нам, воронам!

– Ка-аг-р! Кто-то щедрый добрую поживу голодным птицам оставил!

Толковали о покойнике хорошо, оплакивая его печальную душу. Обильно поглощали поминально-праздничную снедь, расставленную на шкурах. Праздник есть праздник, одной медвежатиной такую прорву людей не накормишь, поэтому эленцы порядком опустошили свои подвалы, а кочевники забили больше десятка оленей.

В одном месте сгрудилась толпа. Народ с почтением наблюдал за старейшиной местных тонготов. Невозмутимо двигая железной челюстью, тот жевал сырые оленьи сухожилия. Рядом сидела красавица дочь. Близнецы Силиса несли привычную стражу. На лицах парней краснели свежие молнии-шрамы. Братья мрачно подозревали, что блеск вставных зубов отца Самоны – не главная причина неумолчного интереса толпы. Слишком уж много восторженных мужских глаз в ней мелькало…

Среди чужаков, возвышаясь на три локтя, пировали четверо великанов. Сандал с изумлением приметил рядом с ними людей с узорными лицами, облаченных в крашеную красной охрой одежду.

Поймав взгляд главного жреца, костоправ желчно шепнул:

– Хориту с шаялами приблудились. Хорсун поговорил с ними и допустил к столу. Бэргэн тоже не высказался против отринутых. Говорят, в войско принять пообещал.

Отринутыми в Великом лесу называли воинов, из-за какой-нибудь провинности выдворенных из дружин, либо забияк, изгнанных родом. Чаще всего это были отборные люди. Задиристые, шустрые, они хорошо знали языки здешних племен. Бродили повсюду маленькими кочевьями, предлагая свои услуги тем, кто нуждался в ратной помощи. Охотились, рыбачили, не брезговали грабежом в одиноких аймаках. Болтали о них и как о ходоках-лазутчиках, отправленных на поиски новых земель, годных для заселения… Значит, кучка подобных удальцов прибилась к Элен.

Шаялы вкушали начиненные мясом и корешками гусиные желудки. Черпали их, чуть протухшие для остроты, полными пригоршнями из глубокой мисы. Смачно чавкали набитые лакомством рты. Душистый желтый жир окатывал мощные подбородки, капал на орлиные позвонки и волчьи клыки, висящие, как бусы, на шеях. Громко сопя, великаны облизывали толстые пальцы. Хориту опрятно отрезали хрусткие кусочки от ломтей печеного оленьего мозга. Жевали молча, без хлюпа и причмокивания. Лишь затейливо подергивались черные власяные узоры на блестящих щеках. А блестели щеки потому, что хориту всегда смазывают лица салом.

Верзилы и «красные», как в Великом лесу зовут людей хориту из-за их пристрастия к красному цвету, без утайки пялились на Самону. Местным не нравилась эта дерзкая откровенность. Сандал расслышал, как кто-то из юных молниеносных, отпив из братины глоток кумыса дружинного родства, негромко сказал:

– Экая жалость – не разглядеть девушкам в темноте багровых одежд и красы смуглых лиц с черным узором.

Воин хориту, с веселой сумасшедшинкой в глазах, немедленно отразил подковырку на языке саха:

– Впрямь большая забота, да бывает и больше: как бы нам в темноте не спутать с мишенями чьи-нибудь белые шрамы на лицах…

Жрец покачал головой: напрасно дозволили волкам войти в медвежью берлогу. Отошел, оставив за спиной бурно негодующего костоправа.

Не так давно и Сандал бы сердился громко. Может, возмущенный, побежал бы искать Хорсуна. Но сегодня подобные мелочи не вызывали прежних волнений. Зря он сюда пришел. Жрецы, будто бы потерявшие главного, не искали его. И он их не видел. Докучный Абрыр! Душа просилась домой, к тому, от чего замирало сердце, что было неизмеримо выше этой суеты и о чем – единственном – вдруг страстно захотелось сказать Хорсуну.

Но где же он? Сандал словно вынырнул из забытья: а ведь не видно не только озаренных и багалыка. Нет ни Тимира, ни остальных аймачных.

Жрец наудачу поспешил к юрте Хорсуна.

Из полуоткрытой двери доносился приглушенный говор. Малый сход собрался здесь без чужих. Сандала встретили радостными возгласами, поднимая его обиженный дух. Но услышал новости и похолодел.

Пока шел пир, неизвестный враг подрезал в Двенадцатистолбовой тетивы на луках и утащил меч Быгдая. Никто не знал, когда это произошло. Обнаружил пропажу сам отрядник, а после узрел в темноте и попорченные луки. Вот уж не везло ему с мечами! Первый болот предал – поразил друга Кугаса. Теперь второй достался врагу.

Кинув на багалыка взгляд, полный упрека, Быгдай объяснил:

– Сегодня нам велено было оставить оружие на столбах. Дескать, праздник, нечего людей пугать. Все, кроме стражи, безоружные были.

Посторонних эленцы ни о чем извещать не стали. Перед лицом прямого коварства они внезапно почувствовали сплоченность и недоверие к пришлецам. Сандал рассказал-таки об опасных шутках, которыми молодые ботуры обменивались с отринутыми воинами хориту.

– Эти молодцы постоянно на виду, – возразил Хорсун. – Кто тебе наплел, что они из отринутых? Парней послали их старейшины. Предупреждают, что скоро к нам на подмогу придут большие отряды с верховий. Ведь хориту, шаялы и другие окраинные народы Великого леса пострадают следом за нами, если мы потерпим поражение.

– В сумятице не разберешь, у кого лисьи глаза, – сокрушенно вздохнул Быгдай.

Аймачные заспорили:

– Незачем было пир в такую пору устраивать!

– Пир ни при чем. Чужаки все равно бы потом навредили.

– Может, это не чужаки.

– Из наших, что ли?

– Мы так и не выяснили, кого прикрывала девчонка Лахсы…

– И оборотня не нашли.

– Что непонятного: Йор пил коровью кровушку!

– Олджуна?..

Рядом с Сандалом гневно задышал Тимир. Но тут в дверь кто-то заскребся, и Хорсун крикнул:

– Кто там, входи!

Опустив голову, зашла Долгунча.

– Н-ну, что еще?

Вопрос старейшины тяжким грузом повис в напрягшейся тишине.

– Медвежью шкуру украли, – всхлипнула певунья. – Которую я для тебя продымить взялась, багалык… Повесила ее на изгородь. Думала, после пира прибью к стене для сушки. Пришла, а ее нету. Искала всюду…

Не успели люди огорчиться, что ко всему и обычные воры в Элен объявились, как дверь с шумом распахнулась. Сама не своя, забежала Лахса.

– Илинэ исчезла! – закричала женщина, ломая руки. – Нигде не смогли найти! Похитили солнце моих глаз! О, что же мне делать, что делать?! Хорсун, у тебя власть, ты – старейшина, помоги…

Голос багалыка, острый, как батас, с маху перерубил вопли женщины:

– Теперь мы знаем, кто подрезал тетивы на луках и забрал меч!

…Жрец почувствовал себя так, словно проглотил что-то тяжкое, жгучее, отчего в груди заполыхало огнем.

В юрте было тихо. Люди не смели слова молвить. Потом Лахса, до которой не тотчас дошел смысл сказанного, яростно крикнула:

– Не знающий отцовства… Пусть отсохнет твой поганый язык!

Выбежала, хлопнув дверью. Сразу же ушел и Сандал.

* * *

По дороге домой жрец дал крюк и завернул к Скале Удаганки. Илинэ не было в пещере. Сандал прикрыл глаза, чтобы не видеть кобылицу, почему-то не мог смотреть на нее. Плелся к себе, едва переставляя ноги, – тело превратилось в сплошное дрожащее сердце.

Отосут после рассказывал, что молниеносные до утра прочесывали окрестности. Сын воительницы Болот пядь за пядью обыскал жреческую гору со всеми ущельями и пещерами. Узнав, что Хорсун обвинил Илинэ в измене, парень едва не вызвал багалыка на поединок. Не лучше повели себя и Дьоллох с Атыном… Шума хватило.

В конце концов к старейшине заявилась слепая Эмчита. Неизвестно, о чем уж знахарка беседовала с Хорсуном, но он смягчился. Вызвал парней, не поминая дерзости. Долго секретничал с ними. На другой день собрал чужих старшин и отдал распоряжение допросить всех. А зря пришлых потревожили. Напрасно силились найти очевидцев возможного преступления и выведать о чьих-нибудь тайных грешках, только обидели многих.

Отряд Модун тщетно искал девушку почти седмицу. Кто-то обнаружил следы недавнего пребывания людей у Диринга. Там могли скрываться похитители, а могли и какие-нибудь любознательные мальчишки, наслышанные сказок о чешуйчатой ящерице Мохолуо.

Говорят, Болот, ныряя день за днем, измерил глубину гиблого озера, которое все еще не полностью освободилось ото льда. Обшарил дно всех местных водоемов, прощупал топи и мари. А названные братья Илинэ наведались в соседние аймаки, на левый берег Эрги-Эн и продолжали поиски в горах…

Шаманы, утомленные звездной битвой, были не в силах помочь. Их предводитель покуда запретил всякое применение чародейства. Волхвы каждый день собирались в восьмигранном доме и слушали хомус Долгунчи. Она подбирала песни, подходящие к их нравам, чувствам и настроению. Целебные звуки вызывали предков, и песни древних душ лечили кудесников, вселяя мощь и уверенность в издержанные джогуры. Недаром есть присловье: «Возьми хомус, если лекарство не помогает».

Эленцев возмущало равнодушие шаманов к исчезновению Илинэ. Пришлый же народ рассуждал: «Жаль девицу, но что значит одна ее судьба, когда опасность угрожает всем? Тут, того и гляди, Земля вот-вот в клочья порвется! Может, эта красавица познакомилась с кем-то на летнем базаре, сговорилась с возлюбленным, а теперь сбежала. Неразумно до времени расходовать на безделицы потускневшее волшебство».

Нивани попытался было уйти от шаманов к друзьям – не получилось. Предводитель, несмотря на собственный запрет к чародейству, наложил на молодого ньгамендри сильнодействующее заклятие. Ноги Нивани отказались идти куда-либо помимо своего чума, поставленного неподалеку от восьмигранной шаманской юрты.

Разгневанный Сандал помчался к предводителю. Дальше порога жрец не смог ступить – перед лицом встала невидимая стена. Хозяин сидел у очага спиною к входу. Не ответив на приветствие и не оборачиваясь, мягко спросил:

– Ты нашел, что искал?

– Ты нашел? – прогромыхало откуда-то с западной балки.

– …что искал, что искал? – взвизгнули железные петли двери. Закрываясь, она вытолкала Сандала наружу.

– Да… кажется, – просипел Сандал в дверную щель. Голос перестал ему повиноваться. – Да, я нашел. Но потерял другое.

– Птаху? – сочувственно осведомились сзади.

Вздрогнув, жрец оглянулся.

– Илинэ жива, – донесся голос шамана из-за двери, и щель затворилась.

По Элен пополз слушок, что Йор, погубивший баджу Тимира, водворился в тело Илинэ и улизнул на север.

– В кого же мертвому духу вселяться-то было, как не в родную сестрицу Олджуны, – сказал Абрыр на общем обеде озаренных.

Отосут, непривычно сумрачный в последнее время, чуть не полез на костоправа с кулаками:

– Молчи, ты, любитель погреть язык у чужого лиха!

Пришлось Сандалу прикрикнуть на обоих распоясавшихся, унимая учащенный бой в своей груди.

– А народ-то с северо-востока все прибывает, – осторожно заметил жрец Эсерекх. – Нагрянули с семьями старшие дети Лахсы. Живые вроде, здоровые…

Сандалу уже рассказывали, что ни приезд детей, ни радость впервые увидеть внуков не помогли выздороветь Лахсе. Крепко захворала, и мало того что слегла, горе затронуло ее рассудок. День и ночь несчастная кричала и плакала:

– Я – слезинка, выплаканная бедой! Я – стон из вопля всех матерей! Где моя дочь? Где моя дочь?!

Не допуская к жене старших дочерей, за нею ухаживал Манихай. Только от Ураны изредка принимал помощь, да варил снадобья по советам Эмчиты и Отосута.

Сандал передал с травником то, что кое-как удалось расслышать из дверной щели юрты предводителя шаманов. Всего два слова: «Илинэ жива». Но когда Манихай сообщил их Лахсе, женщина перестала кричать. Хоть немного стала спать и есть. По утрам, хватая мужа за локоть исхудалой рукой, с надеждой спрашивала:

– Илинэ жива?

– Илинэ жива! – отвечала себе радостно, прежде чем он успевал рот раскрыть. Кроме этих двух слов Лахса больше ничего не говорила.

Сам больной от терзающих дум, Сандал несколько раз порывался отправиться к Хорсуну с признанием и не пошел. Что бы это изменило? Разоблачением тайны рождения девушку не вернуть. Жрец вдруг уразумел, что вина перед багалыком и его дочерью живет в нем отдельно от самой Илинэ.

Новорожденная, в чью судьбу Сандал вмешался из низкой мести, давно пробудила в его душе противоречивое чувство, схожее с чувством родства. Словно он, давший крохе имя, был ей кем-то вроде негласного деда. Он ведь украдкой следил за тем, как растет ребенок. Как из смешной кудрявой девочки превращается в красавицу. Он испытывал горячую причастность к судьбе Илинэ и гордился ее большим джогуром. Она была его тайной внучкой… Его птаха. Ревнуя к багалыку, он одновременно возмущался отношением отца к дочери. Втайне, втайне! Тогда-то и саднила, тогда и сокрушала вина…

Теперь жреца отягощало покаяние еще и перед Лахсой. Не выкорми нянька приневоленное дитя, не прикипела бы сердцем, беды бы не знала. Все это с беспощадностью обрушилось на Сандала, когда с потерей Илинэ в его собственном сердце образовалась обвальная пустота.

Всходя на Каменный Палец, жрец не приветствовал и не озирал долину. Не смотрел вниз. Страшился углядеть с высоты в неприметной рощице, за деревом, под кустом мертвое девичье тело… Безотрадные восходы! Не было озарений. Лишь сойдя на землю, Сандал начинал спокойнее дышать и верить: птаха жива.

Совсем недавно чудилось, что сотворение Книги подарило немеркнущую радость. Но случилась беда, и выяснилось: нет для Сандала ничего важнее судьбы Илинэ. Даже Книга. Ощущение утраты точно недвижимым камнем засело между затеей и воплощеньем домма. Пресек чужие пути, встал людям поперек дороги – и ударило так, что сам стал как месяц ущербный… О, Дилга, зачем дано человеку язвить и снедать повинной мыслью себя самого? Пустота изматывала и томила, заполняясь бессонницей и глухим отчаянием.

Помощь пришла к Сандалу с неожиданной стороны. Однажды взор его вновь отважился скользнуть к Скале Удаганки. Каменная старуха напомнила ту, что на камлании выглянула из созвездия Колоды, и неуловимо – знахарку Эмчиту. И вдруг скала позвала Сандала.

…Он век был готов стоять перед крылатой Иллэ. Наглядеться не мог. Особенно притягательным было выпуклое живое око предводительницы небесных удаганок. Повернулось светящейся гранью и в душу заглянуло.

«Домм-ини-домм, – пело оно на разные голоса. – Домм-ини-домм!»

Других слов в призрачной песне не было. Рокочущие, гулкие, нежные голоса взлетали все выше, а мир вокруг делался ярче. Песнь придавала ему такие сочные, лучезарные краски, каких жрец на Орто не встречал. Высоким водопадом хлынули сияющие струи звуков, божественные, беспредельные…

Сандал со всей страстью уверился: Дилга может играть судьбами детей долины, но их жребия богу-загадке не изменить. И все будет хорошо. Все будет хорошо с птахой. Хорошо – с Элен. С ним. С Книгой.

Краски и звуки вытеснили зябкую пустоту, заполнили мысли новыми словами. Их нужно было срочно записать, пока не пропали. Дрожа от нетерпения, жрец поспешил в гору.

В тот день Сандал рассказал о домме жрецам. Они пришли в восторг и немедленно изъявили желание выучить знаки. Он показал некоторые из них. Потом, прихватив с собой рулон исписанной ровдуги, сошел к мастерам.

Он предполагал, что Тимиру по нраву придется новость о Книге, но и помыслить не мог, насколько она потрясет и воодушевит всех кузнецов. Тимир, плавильщик Кирик, молотобоец Бытык рассматривали ровдугу со всех сторон, прикасаясь к ней с благоговением, как к чему-то волшебному.

Тимир оглянулся на сына, и Сандал заметил – боль мелькнула в беглом отцовском взоре. Паренек был угрюмым, осунулся и потемнел лицом. Казалось, его трудно чем-то утешить. Но и он отвлекся от непреходящей скорби от потери сестры. Потухшие глаза вспыхнули радостью и восхищением…

Коваль Балтысыт почтительно тронул уголок ровдуги заскорузлым пальцем и воскликнул:

– Э-э… О-о! Ну и ну! Да! Да-а, это так!

– Ты сотворил чудо, – высказал Бытык то, что имел в виду его старый друг.

Мастера с жаром принялись обсуждать и прикидывать, как лучше разместить знаки на Каменном Пальце, кому доверить столь ответственное дело.

Кто-то из мальчишек успел сгонять к другим умельцам. Возле верстака с расстеленной ровдугой столпились швеи, красильщики, плотники… В заблестевших глазах людей жрец увидел воплощение своей мечты. Увидел, что она, разрастаясь, становится великой и общей.

* * *

Юрту Сандала посетили Хозяйки Круга – единственные женщины, которым дозволялось бывать в селенье жрецов.

– Настала пора показать людям чашу с беззвучными доммами, – торжественно сказала Вторая Хозяйка, водружая на стол обычный горшок.

Не будь посудина сплошь покрыта знаками, она бы ничем не отличалась от горшков с веселым солнцем в боках, что исстари лепили Хозяйки.

– Мы получили ее от прежних горшечниц, а те от предыдущих, – продолжила Третья. – В чаше хранится горсть обетованной земли-матери Алахчины. Такое имя – алахчины – носили первозданные люди нашего племени. Когда они пришли сюда впервые, здешняя земля была тонкой, а Большая Река мелкой.

– Алахчины?!

– Да, – спокойно подтвердила Вторая. – Древние предки народа саха, возникшие на Орто вместе с Солнцем, жили на юго-востоке. Ими управляли солнечные жрицы удаган, искусницы и чародейки. Волшебницы привели народ к праведной вере, единой с Небом и всем сущим во Вселенной. Но Черный бог, чьи весны неисчислимы, а имя невозможно произнести на человеческом языке, отправил в Страну алахчинов одного из ближайших приспешников. Вечного Странника, который бродит по Срединной земле для того, чтобы сеять вражду, пороки и зло. Он великий лжец и обманщик, целью его всегда было и есть обольщение людей и разрушение жизни. Темное имя демона известно – Дэль-Блияаль, что значит «Ничто». В ничто, пустое и черное, как он сам, слуга Черного бога стремится превратить все вокруг. Может быть, это и есть тот самый демон, о котором говорила на сходе Эмчита.

Третья Хозяйка вздохнула:

– Он за короткий срок исхитрился истребить почти все население великой страны. Уцелевшие бежали. Множество колен сменилось в долгом пути. От народа осталось чуть больше двадцатки аймаков. До северных мест добрались девять родов, а в Элен осели шесть… Алахчины растеряли свою просвещенность, письмена, чистоту крови и даже язык. Теперь не узнать, какая его часть принадлежала им, а какая была привнесена с говором других племен. Эта чаша – все, что мы, потомки алахчинов, сумели сохранить с их тайной.

– Ну, еще Круг девяти священных заповедей и умение лепить чаши с солнцем в боках, – добавила Вторая.

– Мы были счастливы услышать о твоем желании написать домм об Элен.

– О том, что ты придумал письмена…

Поворачивая чашу в руках, Сандал жадно всматривался в тисненые знаки. Они снова живо напомнили ему первый день в селенье верховного Ньики. Сверху и снизу с четырех сторон сосуда смотрел на него знак-глаз.

– О чем здесь говорится?

Хозяйки недоуменно переглянулись:

– Мы думали, ты разгадаешь!

– Увы, – огорчился жрец, – мне неизвестны звуки алахчинской речи.

– Что же делать? – растерялась Третья. – Значит, мы открыли тайну не тому человеку?

– Я давно знаю об алахчинах почти все, что вы рассказали, – успокоил Сандал. – Прошу, оставьте пока чашу. С ней ничего не случится. Я попытаюсь найти ключ к загадке. А не найду, так верну вещь обратно.

Пряча разочарование, старухи собрались удалиться, но тут в юрту вбежала Айана. Лицо девочки было взволнованное, щеки горели. Встревоженный, жрец не стал порицать ее за нарушение запрета подниматься на священную гору.

– Мне сказали, что вы здесь! – выпалила она.

– Во-первых, добрые гости предупреждают о своем приходе, прежде чем войти, – холодно заметила Вторая Хозяйка. – Покашливают или, например, стучат в дверь.

– Во-вторых, гости приветствуют хозяев дома и сообщают новости, – сухо напомнила Третья.

Девочка начала сразу с новостей:

– А у нас кто-то лодку увел!

Чиргэл и Чэбдик только сегодня хватились лиственничной лодки. Она пропала из озера Травянистого. Болот отыскал какие-то отпечатки, вдавленные в берег мыса Большой Реки. Близнецы удостоверились: днище именно их лодки проскребло здесь песок. Изделие отца они бы ни с чьим не спутали. Нашлись и следы ног, но очень размытые.

– А рядом валялся клочок черной медвежьей шерсти, – всхлипнула Айана. – Мальчишки долго думали. Болот сказал, что Илинэ, наверное, шла домой с пира. Похититель подкараулил ее на дороге в том месте, где стоит юрта Долгунчи. Долгунча как раз повесила шкуру сушиться на изгородь. Этот человек схватил Илинэ, завернул в медвежью шкуру и унес в лодку…

– Значит, дочь Лахсы жива, – кивнула Вторая Хозяйка.

Айана прикрыла плачущее лицо локтем и задела чашу на столе. Не успели старухи вскрикнуть, как девочка придержала ее.

– Осторожно! – выдохнула Третья.

Шмыгая носом, Айана пробормотала:

– Не сломается, даже если упадет… У алахчинов обжиг крепкий.

– Что ты сказала? – насторожилась Вторая. – У кого обжиг?..

– У алахчинов, – повторила девочка. – Простите, Хозяйки, я не хотела вас обидеть. Вы тоже хорошо обжигаете горшки. Почти как они.

– Кто говорил тебе об алахчинах, Капелька? – ласково спросила Третья.

– Тут все сказано. – Айана ткнула пальцем в бок чаши.

– Так ты… знаешь?

– Что тут особенного? – пожала она плечом. – Чаша ведь у вас давно. Я разобралась в знаках, когда была еще маленькая.

Стараясь не показать, как он ошеломлен, жрец развернул перед девчонкой лоскут ровдуги со своими записями:

– А что начертано здесь?

– В оный век, когда подлунный мир был не толще, чем лося хребет, а реки играющий ручей мчался по песчаной борозде, удаганка старая жила, что лепила чаши с крепким дном, с яркими лучами на боках. Рода жрицы той никто не знал, имени теперь я не скажу, только имя лошади ее помнится – Крылатая Иллэ. Да осталась в памяти людей женщины диковинная смерть, ибо невозможно позабыть и за двадцать канувших колен, что тогда случилось на Орто.

Медленно, но без запинки произнеся слова, на которые Сандал потратил уйму времени, Айана подняла на него восторженные глаза:

– Ты сам придумал?

– Не совсем, – уклонился жрец. – Я просто записал.

– О-о, ты очень мудрый, – протянула она.

Третья Хозяйка уставилась на жреца:

– Так ведь это история горшечниц!

– Да, и возникновения созвездий, – улыбнулся Сандал.

Пока Хозяйки о чем-то молча разговаривали между собой, жрец решил схитрить:

– Ну-ка, проверим, Айана, правильно ли ты поняла смысл древних письмен.

Водя вкруговую пальцем по солнечным бокам сосуда, она прочла:

– «Мы – алахчины. Мы жили в Пресеченье на юге. Мы пришли в Пресеченье на севере. Мы взяли себе другое имя. Взрывающее Землю нашло нас. Мы его уничтожили. Мир не погиб. Круг этого времени замкнулся. Человек! Следи за глазами ночи. Придет Взрывающее Землю. Сквозь Небесный огонь – Камень на него! Ключ огня – имя девятой ступени. Спасение мира – в удаган. Ее имя – главный путь Пресеченья».

– Сплошные загадки, – вздохнула Вторая.

– Их ловко отгадывает Билэр, – заявила Айана. – Я раньше хотела спросить у него, о чем подсказывает узорная речь горшка, и забыла.

Сандал в задумчивости сжал подбородок пальцами:

– Пожалуй, у меня есть ответ на некоторые загадки. То, что алахчины назвали Пресеченьем, – это, понятно, Перекрестье живых путей, то есть долина Элен. Имя Солнца на языках многих южных и восточных народов – Саха. Алахчины взяли себе имя «саха». «Глаза ночи» – звезды. Время пророчества, судя по всему, наступило. Но что значит «Взрывающее Землю»? Что за Камень и Ключ огня? Имя девятой ступени, вероятно, название последней ступени Лестницы Разума. Названия восьми известны, а с девятой сложно. У нее много имен: Виток Высшего духа, Божественный Смысл, Совершенство Великих… Знает ли кто-нибудь настоящее? А кто эта удаган? Жрица? Ни одна удаганка еще не появилась в Элен. Только шаманы. «Ее имя – главный путь Пресеченья»…

– Путь – мое имя, – тихо проговорила Айана.

Хозяйки враз кашлянули.

– Я поняла одно: рано разглашать тайну, – молвила Третья. – Сначала надо разгадать подсказки. Капелька, ты умеешь держать язык за зубами?

Девочка нахмурилась и с сердитым лицом развернулась к двери.

– Погоди, – остановил обидчивую жрец. – Повтори алахчинские письмена. Я сделаю запись на языке своих знаков. Скажи, что означает знак-глаз? Он поставлен здесь как будто оберегом.

Айана взглянула удивленно:

– Это знак Творца.

– Не каждому дано пройти обжиг жизнью, – сказала Сандалу на прощание Третья Хозяйка и, привстав на цыпочки, коснулась рукой его темени. Он тотчас почувствовал, как теплый солнечный свет пролился в голову. В глазах заклубился туман, а затем все прояснело и увиделось четко и ярко. Так было в пещере под Скалой Удаганки, когда пело око крылатой Иллэ.

«Ты нашел то, что искал», – струились призрачные голоса.

* * *

Жреца будто прорвало. Уже не думалось о знаках, поначалу исполненных небывалой сладости и трепета. Теперь знаки легко складывались в слова, а слова выстраивались в ряды на новых ровдужных лоскутах. Сандал не мог остановиться. Писал и зачеркивал, зачеркивал и писал. Книга росла вначале как цветок, потом как куст, дерево… роща… лес! Мастера не успевали вбивать домм в камень.

С высоты Каменного Пальца взгляд обегал Элен в два поворота головы. На словах же она оказалась громадной. Словно в озарении, подсолнечный мир долины открывался перед жрецом во всей своей необъятности и в то же время в мелочах, жизненно важных для ее обитателей.

Позже Сандал всякий раз с изумлением убеждался, что каждый эленец носит в себе не только долину и Орто, но и собственные небесные ярусы, а отчасти даже Джайан. Любой человек был отдельным ключом к внутреннему мирозданию, и ни одна из этих маленьких Вселенных не походила на другую.

Как бы он ни торопился, ему, конечно, не хватило бы остатка весен жизни, чтобы написать обо всем со дня прихода в Элен. Началом времени домма жрец взял Осень Бури. Пока описывал случившиеся тогда события, жил силой корней памяти и снова остро испытывал тревоги и радости давно прошедших дней. Он старался излагать историю беспристрастно, иначе люди обвинили бы его в искажении правды.

Читала Айана – Сандал разрешил ей бывать на священной горе. По складам, но все лучше и лучше читали младшие жрецы.

…О нет, Каменному Пальцу не придется стыдиться за ложь! Книга предстанет на его светлом камне предельно правдивой. Такой, каким человек показывается перед Творцом в смертные мгновения.

Сандал мучился, слово за словом прорисовывая внешность и нрав Хорсуна. Нелегко было сделать это со стороны. Далекие от правды мысли юлили, как хвосты-колдуны на ветру. Горячая кровь, которая еще многого не простила багалыку, вмешивалась и всячески пыталась его оговорить. Осознание того, что он знает Хорсуна ничтожно мало, бесило и выводило жреца из себя. Он с остервенением вымарывал целые шеренги слов, находил окольные, расплывчатые сравнения. Они больше напоминали смутную фигуру в несовершенных отражателях орхо, чем самого багалыка. Поэтому образ получился ровным, справедливым и… не настоящим. Вчитываясь в неискреннее изложение, Сандал приуныл.

Наутро в голову пришла странная мысль: правдивое описание человека возможно в том случае, если заглянуть в его душу и мысли. Точнее, пожить в его душе и мыслях. На короткое время стать этим человеком. И не только им самим, а одновременно всем, чем он живет. Его окружающим. Если не удастся открыть эти врата – исказится правда.

Жрец задумался: не опаснее ли образ, хитроумно переданный в знаках, простого рисованного изображения? Не принесет ли Книга гибель человеку, чья беззащитная душа распластается на камне под солнцем и ветром? Запоздало ахнул: а не грешно ли тревожить умерших, облекая их в словесную плоть?!

Из переписанного набело отрывка домма перед жрецом, как живая, предстала Нарьяна.

«Она умела говорить чудодейственные заклинания, хотя никто ее этому не учил. Сама не понимала, откуда брались складные слова, слетающие с языка, хлопотала ли она дома по хозяйству, бродила ли на лугу возле озера, выкапывая коренья сарданы или ягоды собирая в лесу. Бывало, женщины еще наполовину не наполнят туеса брусникой, а ее кузовок уже с горкой сверху… Нарьяна могла сделать так, чтобы нитки не рвались, узор вышивался ровнее, легче мялись тяжелые кожи. Чтобы суп стал густым и жирным в голодные дни, когда все коровы стельные и Асчит выдает семьям совсем помалу пищи. На каждое женское заделье были у Нарьяны свои подсобляющие молитвы. А самое мудреное, что удавалось с малых весен, так это вызов огня. Тут она ухитрялась обойтись без кремня и серы. Просто высвобождала голову от суетных мыслей, думала об огне очень крепко, произносила заклинание, и он возгорался».

Книга перечила Ёлю! Разве плохо, если человек будет жить в домме? Подумав так, Сандал успокоился и выкинул из головы сомнения. Он в это время писал о покойном старейшине и любящей его. Ему хотелось рассказать о Силисе и Эдэринке достойно и просто. Так, как они жили. Как думали одинаково, потому что очень любили друг друга.

А еще предстояло побывать в легкомысленной, жадной до слухов и выгод душе Лахсы. Не теперешней, тоже любящей и страдающей, а той, что оставила свои грешки в Осени Бури. После – впихнуться в древние весны старца Кытанаха, войти в мысли напарника его Мохсогола… Тимира, Ураны, Дьоллоха, Атына… Илинэ, конечно же, Илинэ… Птахи… А может, упомянуть и о себе.

Надо было пока приостановить работу мастеров. Он отдаст первую часть истории потом, когда хорошенько поразмыслит, что за чем в ней последует.

Исподволь Сандал научился находить глубинную суть, которую человек носит в душе, как свое истинное имя. Живописуя человека, удивлялся ему, словно открытию нового мира с неведомой, невообразимой доселе жизнью. Остро ощущал терзания и радости каждого. С неистовым негодованием оправдывал мелкие и не очень мелкие проступки, порицаемые ранее. Бурно сопереживал и сочувствовал, чтил, презирал, ненавидел… Но больше всего – любил.

Он лишь теперь понял, как сильно и страстно любит Элен и эленцев.

Все текло от одного к другому и связывалось друг с другом, не спутываясь. Цеплялось за события, нравы, чувства, вещи, время вперед и назад. Знаки слов бежали из-под пальцев, из-под угля обожженной палочки, будто мысли. Сочились сквозь сердце.

В углу стола росла кипа ровдужных лоскутов. Они хранили живую словесную плоть Элен. В Книге говорилось о Дилге – беспощадном и милостивом, могучем и слабом боге жребия и загадки-судьбы. О смешении судеб, что вмещают столько дорог добра и зла, сколько есть человеческих путей на Срединной. О зыбких временах, что сегодня развенчивают устои, казавшиеся незыблемыми вчера. О том, что миры Вселенной тем не менее существуют благодаря одним и тем же божественным истинам. О раскаянии, которое продолжается, пока длится вина…

Когда Сандал трудился над Книгой, он не принадлежал ни Элен, ни Орто, ни даже самому себе, а впервые и по-настоящему – Белому Творцу.

* * *

Постепенно в жреческое селенье началось паломничество эленских мужчин. Всем хотелось посмотреть на домм. Стали жаловать и чужие. Однажды, как из-под земли, рядом с Сандалом, принесшим новые отрывки Книги на лоскутах, возник шаман луорабе Рыра. Полусонно разглядывая Каменный Палец, он без видимого интереса долго наблюдал за работой мастеров.

Сандал слышал от костоправа, будто многие хозяйки Элен старались зазвать Рыру в гости. Молодой жрец все не мог уяснить, что уж такое особенное привлекает их в двуснастном мужчине.

Рыра навещал всех и, подремывая, равнодушно угощался. Кумушки как-то обнаружили, что он в одно и то же время гостевал в четырех разных юртах! Едва не разодрались, доказывая, у кого шаман был на самом деле, а кто лжет.

Отзывались о высшем человеке по-разному. Одни говорили, что Рыра высок и худ, другим он казался, напротив, кругленьким коротышкой… Жрец пригляделся: какое обличье шаман принял на этот раз? Не приметив ничего необычного, не утерпел и задал вопрос, тихо мучивший его изо дня в день:

– Скажи, шаман, кто – она, которая меня найдет?

Рыра с величавой медлительностью повернул к нему лохматую голову и загадочно усмехнулся:

– Найдет – и узнаешь.

Любое мало-мальски крупное событие в Элен невозможно было представить без Кытанаха. И тут не обошлось. Билэр, задыхаясь, свалил старца на оленье одеяльце. Тот держал его наготове и успел расстелить на земле.

Сандал был рад любопытному деду, который умел насладиться всякой крохой впечатлений. Незрячий взгляд Кытанаха устремился вверх.

– Сам Белый Творец вложил тебе в голову славный замысел, – похвалил он.

– Айана сказала, что сразу прочла домм, а я ничего сообразить не могу, – пожаловался Билэр.

Старец повернулся к юному другу:

– Думаю, это просто – читать. Будто следы зверей в тайге.

– Раньше я знал время вперед и назад, а теперь вижу только вперед, – вздохнул паренек.

Едва жрец рот открыл, собираясь спросить Билэра, чем кончится сражение с бесами, как Кытанах сердито взвизгнул:

– Не спрашивай о битве! Все одно и то же спрашивают, надоели! – и тотчас навострил ухо в жадном ожидании.

– Так что же будет – победа или поражение? – осведомился Сандал полушутя, но с невольным напряжением.

Билэр послушно закрыл глаза. Выставил перед собой ладони и поводил ими, словно раздирая клочья паутины. Лицо мальчишки побледнело, веки затрепетали, как крылышки мотыльков. Голос сначала был негромким и покорным, затем исполнился удивления и повысился:

– Вижу… совсем маленькую железную юрту с большими окнами. Спереди у нее глаза, двери сбоку, а цвет серебристый. Человек с прозрачными наглазниками открыл дверь и уселся внутри… Юрта зарычала! О-о, глядите, что она делает! Она бежит быстрее самого быстрого скакуна! Дорога очень гладкая, очень… По одному ее краю толстой змеею вьется округлая железяка. Под пешим небом на высоких столбах висят, будто сушатся, тетивы железного невода. Рукой не достать даже знаменитым прыгунам! Великого леса нет… Вместо него изрытая земля. Тянется далеко…

Кытанах громким шепотом выдохнул ясновидцу в ухо:

– Ну, хватит сказки рассказывать!

Глаза паренька открылись. Сдавил пальцами виски, мотая головой:

– Опять я не туда попал! Это какое-то совсем дальнее будущее время.

– Выдумщик ты, – проворчал старец. – Где видано, чтобы люди жили в бегающих и рычащих юртах? Чем изрыта земля – копытами этих железных юрт? Где они пасутся, если Великий лес исчез? Множество весен стоит тайга за нашей спиной и будет стоять!

Потом Кытанах весело балагурил с подошедшим Отосутом, сверкая частоколом новых зубов, а Билэр вдруг поник. Сандал не отважился спросить, что расстроило мальчишку. Так они и ушли: один – понуренный, другой, щебеча со всеми, верхом на его спине.

Айана привела Дьоллоха. Сумрачный певец, горбясь, молча сидел перед утесом.

Девочка охотно объясняла что-то желающим, спорила с ними. Сандал видел: общаясь, ей легче избывать боль потери Илинэ.

– Я есть в домме?

– А я? – интересовались эленцы.

– Есть! – звонко отвечала Айана. – Там есть ты и ты, там вся Элен.

– И даже толстая-претолстая матушка моей жены поместилась?! – изумился кто-то.

Многие сомневались:

– Как сумела вся Элен втиснуться в маленькие знаки?

– Влезла же она в корни твоей памяти? Так и здесь. Домм вспоминает прошлое.

– Не откроет ли он души бесам?

– Им никогда не понять человеческих душ…

Айана читала вслух, чутко улавливая настроение слов. Дьоллох шевелил губами, словно тоже беззвучно читал. Народ долго слушал, не прерывая, боясь спугнуть говорящие звуки.

Какая-то старушка взмолилась:

– Можно завтра доскажешь остальное, а? Завтра на весь день приду. А сейчас домой тороплюсь, внучок один остался.

Люди заговорили, Айана снова принялась отвечать на вопросы. Кто с почтением, кто со страхом, эленцы оглядывались на Сандала. Он только тут сообразил, что на запретной горе полно женщин…

– Я выучил наизусть все, что Айана сегодня прочла, – сказал жрецу Дьоллох. – Запомню и остальное. У меня хорошая память. Могу несколько дней подряд петь заученное.

Сандал понял, что парень не хвастает своими способностями. Просто зачем-то дает знать.

– Когда ты завершишь свой огромный труд, я пойду по аймакам и кочевьям, – продолжал Дьоллох с воодушевлением. – Доберусь до моря Ламы, до всех концов Орто. Куда бы меня ни забросило, везде буду сказывать это великое олонхо… Позволишь?

Жрец смущенно кивнул.

– Я буду петь домм за доммом об Элен и наших людях. И о тебе, Сандал. О человеке с высоким джогуром.

– Джогуром?..

– Твой волшебный дар слова могучее всех, о которых я когда-либо слышал, – улыбнулся певец, и печальное лицо его на одно сияющее мгновенье чудесно преобразилось. – Это лучшее олонхо в Великом лесу.

– Тебе кажется, потому что оно – о нас…

– Поверь, я не льщу. Да, вот еще что: можно я кое-что добавлю в домм?

– Конечно! – воскликнул Сандал. – Досказывай все, о чем я забыл или неверно выразил.

– Нет, ничего неверного я не слышал. Мне хочется добавить больше о тех, кого я люблю, чтобы в далеких краях меня грели теплые слова о них.

– Но как люди чужих племен, не знающие нашего языка, догадаются, о чем ты поешь?

– Я стану переводить, – ввернула Айана.

Взглянув на нее с легкой досадой, парень вновь улыбнулся Сандалу:

– Совсем недавно ты казался мне другим человеком. Теперь я рад своей ошибке.

– Зови меня Санда, – пробормотал жрец. – Санда – мое настоящее имя, не то, к которому вы привыкли. Я – не Сандал-Лучезарный. Я – Санда. Такой-же-как-все.

Домм второго вечера
Побег долгожданный и неожиданный

Отличную лиственничную лодку сыскал Соннук у озера Травянистого. Она была объемистая, с приподнятыми набоями. Должно быть, легкая на ходу. Такая не побоится высоких волн, невозмутимо пойдет наперерез течению. Весло нашлось лишь одно, да недолго стянуть где-нибудь второе либо самому выстругать. Соннук отогнал лодку в конец озера и перетащил на речной мыс, где тщательно спрятал в кустах.

Едва он заговаривал с Олджуной о севере, у нее портилось настроение. Соннук все же мог убедить ее бежать как можно скорее, но, во-первых, вначале ждал, когда пройдет ледоход, а во-вторых, сам невольно оттягивал поездку из-за волшебного камня. Сата – это было единственное, о чем он не заикнулся Олджуне ни словом.

Иногда снились чудесные сны. В них к Соннуку льнули румяные, ясноглазые сыновья, и махонькую дочку он держал на коленях. У очага хлопотала веселая Олджуна. В высокой юрте с восемью столбами витал восхитительный аромат свежесваренного кобыльего мяса.

«Вс-се это у тебя будет, – обещал, юркою змейкой вползая в уши, шелестящий шепот. – Твой С-сюр с-станет твердым, с-семя ж-жиз-зни укрепится. Ты, з-зачинатель большого рода, проживеш-шь счас-стливую, богатую жизнь и умреш-шь легкой с-смертью. С-собственной с-смертью, отдельной от брата, в окруж-жении любящ-щих детей, внуков и правнуков… Вс-се будет, ты только принес-си С-сата… С-сата-а… С-сата-а-а…»

Это был сон. Не более чем сон. Но явственный голос, знакомый с тех пор, когда душа Соннука костлявым человечком почивала в кошеле на груди Атына, шуршащей пеленой окутывал голову. Посуленное во сне чудилось совсем близким. Просыпаясь, Соннук еще целое мгновенье ловил ноздрями острый мясной запах.

Олджуна спала чутко и пугалась. Не находя выхода, гнев пружинил тело Соннука и заставлял его вскакивать одним броском. В бессильной ярости носился он вокруг шалаша.

Камень размером с яйцо, камень, сокрытый не на дне моря, не в неведомых дебрях, а рядышком в долине, вырастал, как непреодолимая гора, застя собою счастье! Илинэ наверняка спрятала Сата в своей юрте. Исхитриться бы проникнуть туда в отсутствие хозяев! Перевернуть жилье вверх дном, найти камень…

Медлить с побегом становилось все опаснее. В долине происходили странные события. Сперва через нее ринулись звери. Потом птицы летели над нею черною тучей. Теперь Элен наводнили толпы пришлых людей, сторонние табуны и стада. Казалось, сюда стягиваются аймаки и кочевья со всего Великого леса. Шныряя в окраинах крадущейся тенью, Соннук видел издалека многочисленные костры на Поле Скорби. После разведал: люди разных племен явились не на какой-то великий сход или внеочередной базар. Они, похоже, переселились сюда. Все просторное поле от края до края заполонили жилища пришельцев.

В отрогах гор, по лугам и перелескам шумно носились стайки детей. Несколько раз приходилось ускользать от чужаков, видно, плохо предупрежденных о скверном уголке долины. Хорошо еще, что окаймленный хмурым бором Диринг и сытыганский алас, исполненный запустения и мрачной настороженности, всех сами отпугивали. Редкий человек, ненароком заглянув в эти безотрадные места, спешил убраться подобру-поздорову.

Но обнаружилось, что Соннук с Олджуной не единственные, кто тут скрывается. Долговязый Кинтей и толстяк Топпот, встреченные после ливня в лесу, облюбовали развалины юрты Сордонга. Потом лесной старик, чьи зубы оставили на руке Соннука полосы плохо заживающих шрамов, турнул непрошеных гостей оттуда. Тогда дружки вырыли себе крохотную землянку недалеко от шаманского жертвенника. Крепко, знать, нашкодили в Элен, коль с этакими предосторожностями приходилось им хорониться.

Вскоре в долине резко потеплело, как часто бывает после ледохода. Речки и озера избавились ото льда, лишь глубоко промерзший Диринг сбросил еще не все ледяные вериги. Олджуна знала, что лед в нем растаивает только в конце Месяца белых ночей. Но со временем было неладно, месяцы спутались, а она всячески пыталась если не избежать отъезда, то задержать его. Поэтому, не видя загороженную утесами Большую Реку, спорила, что та тоже не совсем очистилась.

Соннуку кое-как удалось уговорить женщину прогуляться вечером к мысу. Спустившись, обогнули неприятную ей отчего-то березовую рощу. Олджуна бы и Диринг обошла, но получался слишком большой круг, а уже хотелось обратно. Она побаивалась отходить далеко от потаенного на холме шалаша. Соннук утеплил его шкурами, поставил из выжженного пня и глины очаг с дымоходом. Уютно обжитое жилище до сих пор никому их не выдало.

Озеро злобно глянуло чернеющими поверх льда разводьями, точно оплывшими после драки глазами. Ветра не было, но волны, как вьюки на конях, подпрыгивали грузно и тревожно. Сообразив, что люди не к нему пришли, а проходят мимо, коварный дух Диринга испустил из глубины надсадный вой. Озеро умело мычать, словно великан, у которого разнылись зубы, ломало лед со стонами и треском, но таких запредельных звуков Соннук здесь еще не слышал. Переглянулись с Олджуной и бок о бок подступили к обрывистому берегу. Диринг, кажется, только и ждал чьего-нибудь приближения: земля тотчас внятно дрогнула от смачного нутряного хлюпа. Видно, где-то внизу, в мшистых хлябях вспучивались и вскрывались смрадные полости гнилого дна…

А дальше перепуганное время, трепеща всполошенными мгновеньями, пустилось вскачь! Оно будто удирало от булькающего рокота, который поднялся вверх с наступательным грозовым звуком. В середине озера с необычайной скоростью завертелся бурливый водоворот. Раскрученная воронка распахнула зев, втягивая и заглатывая крайние льдины. Из недр, кипящих грязной пеной, выдралось огромное тело. В раскатах водяного гуда продолговатая махина ринулась вверх и вынырнула в тучах брызг и осколков взломанного льда! Округлая серо-сизая туша, полускрытая взорванным фонтаном, показалась на миг и пропала…

– Мохолуо, – выдохнула Олджуна.

Они остолбенели в десятке шагов от обрыва, неспособные ни двинуться, ни закричать. Невиданное зрелище развертывалось перед ними! Воронка замедлила бег, и в кругах ее всплыло покатое взгорье чудовищной спины, одетой в складчатый панцирь. Вдоль хребта вздернутыми мечами покачивались обтянутые сморщенной кожей шипы. В мерклой воде смутно угадывались плоские, раскинутые крыльями плавники и расплывчатые движения невероятного тела.

Величиною ящерица, чудилось, была с Двенадцатистолбовую юрту. Тускло блеснул чешуей исполинский хвост, оснащенный чем-то вроде наконечника копья, со свистом шибанул по воде. Восставшим из ада призрачным древом вздыбился новый фонтан… И опять ударила копьеносная плеть, и еще раз, еще и еще, высекая сверкающий брызгами живущий мгновенья водяной лес!

Забавляясь, чудище поколыхалось в клокотанье волн, как поросший мертвыми корягами остров, мелькнуло неимоверным крупом и погрузилось во вспененное озеро. Черная глотка Диринга сомкнулась над ним с утробным смешком. Гребные извивы могучего хвостища, от которого по всему озеру, круша остатки льда, шли рожденные под водой волны, могли с легкостью перевернуть караван лодок.

– Бежим, – просипел Соннук.

– Аг-га, – кашлянула Олджуна, не чувствуя ног. Взбудораженное озеро ворчало, плещась и громко лопаясь пузырями. Вновь готовилось вывинтиться кверху дном, взлететь к небу перевернутым водопадом… И дикий человеческий крик потряс зловещий воздух! За краем обрыва показалась чья-то растрепанная голова со вставшей дыбом косицей.

«Топпот, – подумала Олджуна. – Рога Водяного быка выламывает…»

На присыпанном землей лице мелькнули полные смертного ужаса глаза и вопящий рот. Вслед за тем время странно замедлилось. Над кручей, угнетая слух всасывающим звуки шипением, начала вздыматься древняя бугорчатая колода, вдоль и поперек изрытая глубокими и мелкими трещинами. По бокам ее белели два плоских пятна. Изнутри они отдавали блеклым золотистым свечением. Лишь когда их на миг прикрыло сборчатыми складками, Соннук сообразил, что это – глаза Мохолуо.

Потом ни о чем уже не думалось. Только ощущалось, как из пятен ползет, обволакивая его скованное тело, притягательная дрема. Она звала слепо прыгнуть куда-то – в мягкую темь, сон, забвенье… Виделось, как лепестками гигантской сарданы расцветает красно-крапчатая пасть, как дрожащими струями исходит из нее зловонный зной. Одурманенный парами ядовитого дыхания, смотрел Соннук на ряды мореных кольев, размыкающихся все шире и шире. За ними, будто подыхающий в пещере зверь с заживо содранной шкурой, содрогался багровый язык.

Лебединым движением изогнулась над водою гибкая шея. Головы завороженных покорно запрокинулись вдогон за манящими глазами. Олджуна сделала к озеру шаг… Но тут Топпот изловчился подпрыгнуть и схватиться за куст, к которому был привязан веревкой. Вонзая в землю острие топора, попытался вылезти.

Наверное, ящерица полагала, что этот кусок кричащего мяса уже никуда не денется, и досадливо взмыкнула. Извилистыми рывками свесилась ее оскаленная морда. Неуловимый бросок – и клыки-колья зацепили полу Топпотовой дохи. Мохолуо подбросила несчастного высоко вверх и во всю ширь разверзла пасть…

Взлетая, толстяк издал такой душераздирающий вопль, что в ушах Соннука словно разгоряченные заглушки лопнули. Вернулись звуки, с померкшего сознания пала душная пелена, и обмершее сердце вернулось к яви и жизни. Растекшееся время разом поджалось и ускорилось. Топпот захлебнулся и умолк.

– Назад, – захрипел Соннук.

На лицо Олджуны брызнула кровь. Сверху над нею скрюченными пальцами загребала воздух истерзанная рука, высунутая из страшных челюстей… Разум отшибло женщине – не шевельнулась! Но и одеревенелые ноги Соннука не слушались его. Стараясь избежать гибельных глаз ящерицы, он в немом отчаянии глянул в небо и впервые взмолился всем сердцем: «Помоги…»

И подернутое пасмурными тенями небо откликнулось! Ниспадающая над Дирингом туча внезапно окрасилась желтым. Засияла, как отдраенная песком медная посудина, и прорвалась! В прореху, полную чистой синевы, на Олджуну хлынул солнечный поток. Она зажмурилась, отмирая, вздернула ладони к лицу.

Ноги Соннука ожили. Схватив ее за руку, повернулся и едва не сбил с ног человека, замершего в том же столбняке. Кинтей, а это был он, опомнился, помотал зачумленной головой и открыл рот, но крик потонул в мычании Мохолуо.

Сообразив, что сейчас упустит остальную добычу, ящерица поторопилась сглотнуть. По всей длине шеи, вытянутой, как древесный ствол, волнисто прокатился вздутый ком… А как только с Топпотом было покончено, тварь бросилась грудью на край обрыва.

Берег рушился кусками и глыбами, в хлещущие волны падали кусты. В бездонную пучину увлекло труп Водяного быка с отбитыми рогами. Вывалился второй бык без рогов. Обнажились рога третьего – того, над которым несколько мгновений назад трудился с топором злосчастный Топпот.

Три человека неслись, ничего не видя кругом, а за ними гнались рев и грохот, точно позади, стуча копытами, мчалось стадо свирепых Водяных быков.

* * *

За время лихорадочных сборов не перемолвились ни словом. Не сговариваясь, побежали к мысу, где ждала снаряженная лодка. Соннук тащил наспех скрученные в шкуры пожитки.

Кинтей, ненадолго отлучившись куда-то, догнал беглецов и неотступно сопел за спиной. Он тоже нес что-то большое в медвежьей шкуре и пару вьючных конских сум, переброшенных через плечо. На поясе его болтался меч.

Распяленные икринки грешных Сюров прильнули к мутным стенкам Сордонгова самострела.

– Куда бежишь, сытыганская дочь? – застонали души родичей. – Покидаешь нас?!

Безумный взгляд полных горя глаз Кэнгисы чувствовала Олджуна напряженной спиной. Не помня себя, проскочила березовую рощу. Полетела вперед, ловя воздух горячим ртом. Дальше от ужаса, от Диринга, Сытыгана, дальше, дальше, с закрытыми глазами и трепещущим сердцем. На четверть пути опередила парней. Добралась до залива и плашмя опрокинулась на песчаную гряду. Оплавленные легкие отказывались дышать, слабые пальцы скребли сипящую грудь. Сердце теснилось в горле, грозило лопнуть и залить гортань кровью… Больной вдох все же пробился.

«Спасена!» – заплакала сухими глазами Олджуна. После того, как Йор убрался из нее, она страстно полюбила жить.

Соннук перегнал долговязого, менее проворного Кинтея. Взгромоздил на себя спрятанную в кустах лодку, согнулся под ее бременем. Непослушные ноги заюлили зигзагами, страх выходил из них протяжной дрожью. Хрипя, влачился не пыткою тела – из остатков упрямства. Спустив судно на воду, бросил в него скарб и лишь тогда перевел дух. Подал ладонь Олджуне – не смогла встать, подползла на коленях. А как упала на днище, так и осталась лежать лицом вниз. Хотя знала теперь, что Мохолуо, водяная жительница, по земле не ходит…

На берегу, шатаясь под ношей, появился Кинтей. Силы его были на исходе, но отчаянным рывком зашвырнул за борт вещи и сам мертвой хваткой вцепился в корму.

Соннук собрался огреть надоеду лопастью весла. Олджуна умоляюще взмахнула рукой: не надо, пусть, пусть… Парень, по пояс в воде, подтянулся, перекинулся внутрь. И все молчали, только дышали громко и сипло.

Тяжело груженная лодка наконец отчалила. Огибая мыс, поплыла под сенью кустов. В выходе из залива река подхватила ее. Береговые волны копили у отмелей взбаламученный половодьем мусор. Задумчиво оглаживая осевшие борта, словно прикидывали, не прибить ли лодку с приливом к песчаной косе. Весло разметало волны и открыло путь к водному простору.

Соннук навис над кормой, подставил лицо под россыпь водяной пыли. Остылый речной ветер долго не мог охладить горящее тело. Хотелось перегнуться с борта, сунуть голову в студеную волну и поймать лицом течение – будь что будет.

Олджуна лежала, крепко стиснув в кулаке ременную привязь лодки. Пальцы затекли, но не выпускала. Хоть с малым бременем в руке, а будто бы надежнее. Слушала, как успокаивается, реже и тише стучит пугливая птичка сердца. Страшно было высунуться. Боялась, что не удержится, начнет вглядываться в глубь, где непременно померещатся смутные пятна-глаза. Без того чудилось: вот-вот захлестнет восставшей волной и в фонтане брызг и придонного песка взовьется замшелая колода с несыто разинутой пастью… Что, если железочешуйчатая ящерица все-таки выбралась из Диринга и поплыла за ними?

Плечо Олджуны соприкасалось со спиной Кинтея. Парня колотили безмолвные рыдания.

– Эй, лодку утопишь! – прикрикнул Соннук, и непрошеный попутчик, судорожно всхлипнув, утих.

Маковка Каменного Пальца еще маячила, но времени прошло довольно. Впереди простиралась бескрайняя даль. Без всякой помощи весла лодка перышком скользила по прибитым ветром волнам. Скулы ее делили реку белым ребристым пробором. Курчавые гребни волн стелились и гасли по бокам пенными стежками. Зябкое речное дыхание дуло в корму.

У Олджуны окоченели руки, не так от холода, как от неподвижности. Отбросив ремень, растерла пальцы. Задремавшая кровь проснулась с болью, потекла быстрее. Женщина привстала, и в глазах на миг стало темно, а едва прояснело – испугалась большой текущей воды.

Изредка рядом с лодкой выныривали изуродованные ледоходом черные деревья. Олджуна насилу подавляла желание вытолкнуть криком душный ужас. Соннук спешил отпихнуть коряги веслом. У него тоже не сразу прошло жуткое ощущение кишащих в бездне невнятных груд.

Округлая лопасть весла ловила отражение закатного солнца. Лучи кропили Большую Реку золотыми брызгами. Одинокая лодка плыла в звонкой тишине меж двух вечерних глубин – темно-синей речной и розовато-синей небесной. С обеих сторон, теряясь вдали узорными опоясками, катились назад скалистые берега.

Олджуне грезилось, что никакого течения нет и река хитрит, удерживая суденышко на месте. Будто на самом деле лодка стояла, а от нее без остановки бежали вспять бесконечные утесы. Но порою женщина дивилась бешеной скорости мрачного движения волн. Казалось, течение с самовластной настойчивостью мчит ее во мрак и пустыню. Несет все дальше от берега, где осталась половина пристывшего к Элен сердца дочери Сытыгана.

* * *

Ранняя луна ощупала лодку холодными скользкими лучами. Настала пора подумать об ужине и ночлеге. Направились к устью светлой речки, что весело ниспадала с гор.

Упиваясь свежей прохладой, Соннук дышал глубоко и свободно. Гигантская ящерица осталась далеко, измельчала и потускнела. Потеря джогура стала казаться незначительной, волшебный камень – не столь уж необходимым. Атын мнился чужим человеком, от жизни и смерти которого нисколько не зависели жизнь и смерть Соннука.

Тоскливый взор Олджуны блуждал в скрытых сумерками верховьях реки.

«Ничего, пусть погрустит, – думал Соннук. – Тем приятнее будет прийти туда, где нас ждут». Он не однажды склонялся к мысли, что судьба, творя его с Олджуной будущее, недаром мучила и терзала обоих. На Орто ничего не дается легко, а за высокое счастье и плату приходится отдавать высокую.

Соннук был благодарен Элен за свитое в ней гнездо. Но долина, населенная чванливыми людьми, не сумела сделать счастье полным. Зато теперь каждое мгновенье приближало к стране, где ждал пророческий сон. Олджуна убедится в правоте своего человека-мужчины. Их юрта наполнится плещущим через край счастьем… Подумав об этом, Соннук распрямил устало согнутую спину. В душе сразу водворились спокойствие и уверенность.

Приятные мысли прервал глухой стон. Кто-то стонал в медвежьей скатке. Соннук повернулся, и в сердце его словно что-то оборвалось. Человек?..

– Кто это?

– Невеста моя, – буркнул Кинтей.

Соннук перевел дух. Ему почему-то почудился голос Атына.

Олджуна язвительно хмыкнула. Она-то давно поняла, что в шкуру закатана украденная девушка. Вгляделась в представший берег. С горы к нему спускался беспросветный бор. Черноту леса смягчала тонкая березовая кайма. В дюнах топорщились кусты краснотала. Место было почти такое же, как на Бегунье, где Олджуна впервые познала мужчину…

Лодка с визгливым шорохом пробороздила песок пологой отмели. Люди сошли, расправляя онемелые ноги. Кинтей, размявшись, поволок из лодки «невесту». Соннук любовался своей вечерней тенью. Как верный слуга, она скользила рядом.

Блаженствуя, Олджуна грелась у огня. Соннук успел развести костер и подвесить на рогуле котелок с водой для похлебки, пока Кинтей спиной к спутникам возился с похищенной девушкой. Раскрутил шкуру, расслабил вязки ремней. Белое, без кровинки, лицо, обмотанное какой-то одежкой снизу, повернулось к костру. В измученных глазах плакал и молил застывший крик…

Ладони Олджуны взлетели ко рту. Неужто… Не может быть!

Не может, а было. Ни с чьими другими не могла она спутать этих карих глаз.

– Илинэ!

– Илинэ?.. – пошатнулся Соннук, роняя из рук топор, которым стругал палку для ветрового заслона.

– Она. Ну и что? – с вызовом глянул Кинтей.

Олджуну затрясло от злости. Впору было, ногти навострив, броситься на наглеца, расцарапать его бесстыжую рожу! Как смел он, как дерзнул… дурень безголовый… мерзавец… что натворил!

Стужей повеяло от голоса:

– Развяжи ее!

Кинтей набычился, втянул голову в плечи, точно Олджуна снежком в него запустила:

– Убежит.

– Она все равно убежит. Развязывай, негодник, иначе я не знаю, что с тобой сделаю!

Женщина шагнула ближе, и Кинтей, подпрыгнув, выдернул из ножен молнией блеснувший меч. Ощерился, шалым взглядом перебегая с лица на лицо. Повел грозным оружием перед собой, держа его обеими руками:

– Прочь! Прочь, сытыганское отродье!

Соннук поднял топор и отодвинул Олджуну за спину. Хлестко перекинул топорище из левой руки в правую. На облитых жаром скулах выступили каменные желваки. Жгучий взор точно крапивой ожег щеки Кинтея. Стояли молча, сверля друг друга настороженными глазами.

Кинтей не выдержал. Изобразил лицом миролюбие, улыбнулся кривовато. Вложил меч в ножны.

– Зачем нам драться, Атын, что делить? Сегодня мы пережили такое, после чего люди, даже бывшие враги, сплачиваются и стараются держаться вместе… Мы не прежние глупые мальчишки. Пусть Белый Творец покарает того, кто помнит зло. Я – не помню. Не собираюсь мстить за ту детскую драку из-за тальниковой вязанки, когда ты так же угрожал топором. За тот страшный удар… Скажу честно: я восхищался тобой! Я и теперь восхищен.

Поправив пояс, задвинул меч за спину и ухмыльнулся:

– Ты сумел надуть всех! Ведь мы с Топпо… – он вспомнил, что имя покойника не называют вслух, – мы с другом, как вся Элен, вначале поверили, что в Олджуну впрямь вселился Йор. Ох и мудреную же ты придумал уловку, чтобы увести жену Тимира! Друг мой видел, как вы с Олджуной кувыркались на холме…

Глаза Соннука неистово сверкнули, и Кинтей заторопился:

– Ты похитил баджу собственного отца, я – твою названную сестру. Илинэ пока что никому не принадлежит. Кто из нас больше преступил закон? Я сватался к ней. Ее нянька Лахса… ваша приемная матушка отказала сватам. А я не приемлю отказов. Хочет или не хочет Илинэ, она станет моей женой. Не беда, что согласия с невестой у меня пока нет. Привыкнет. Полюбит, может быть… Мало ли в Эрги-Эн крадут невест? Многие для того и едут на торжища. Я не жесток, и я люблю ее. Ты будешь доволен зятем. Видишь – не скрываю от тебя ничего. Мы еще славно погуляем на свадьбах – твоей и моей!

Он чуть повременил и убедился, что гроза миновала.

– Надеюсь, ты больше не злишься, Атын?

– Я не Атын.

Обдумывая ответ, Кинтей искренне удивился:

– Кто же тогда?

Растерянно уставился на спину того, кого считал Атыном. Любовник Олджуны молча занялся прерванным делом. Он был похож на сына кузнеца, точно отражение. С маленькой разницей. Не понять, в чем.

– Его зовут Соннук, – сказала женщина, и тот, не поворачиваясь, нехотя пояснил:

– Я – близнец Атына. Сразу после нашего рождения кузнец отдал его Лахсе, а меня – в другой аймак. В Элен обо мне никто не знал. Но вот недавно я вернулся в семью… – он запнулся, – и понял, что не нужен Тимиру.

– Не нужен? – усомнился Кинтей.

– Отец не захотел меня принять.

– Ты знаком с… братом?

– Мы как глаза, которые вместе появились, но не видели друг друга. Я приехал, когда Тимир отправил его с заданием в верховные аймаки.

– У вас одно лицо.

– Ну да, мы ведь не просто одночашные братья, еще и близнецы. Родились в одной рубашке.

– Развяжи ее, – снова велела Олджуна.

Кинтей сделал вид, будто только что вспомнил:

– Ах да, Илинэ же твоя родная сестрица! Матушка говорила…

– Мало ли что говорила твоя матушка, – осекла женщина.

Кинтей якобы не расслышал пренебрежения в ее словах.

– Прости за «отродье», Олджуна. Уж больно ты меня раззудила. А я, признаться, не из тех, у кого вялый язык и рыбья кровь!

…Соннук чувствовал спиной прямой взор Илинэ. Глаза у нее, кажется, светло-коричневые? Может, теперь потемнели от горестных мыслей. Он подумал, что этот беспощадный взор останется с ним надолго. Гораздо дольше, чем следы его торбазов на гостеприимной поляне…

Ну и пусть смотрит волчонком. Ему-то что? Все сложилось на редкость удачно. Вместо Сата он привезет Страннику девушку, которая знает, где находится волшебный камень. Соннук старался не думать, как черный человек будет выбивать у Илинэ признание.

– Пусть бы в ремнях сидела, – бормотал Кинтей, освобождая пленницу. – Они не тугие…

– Не бойся, не сбежит твоя невеста, – обронил насмешливо второй сын кузнеца.

Настал черед Олджуны непонимающе пялиться в его спину. Душу охватывали гнев, возмущение, желание на корню извести подлое племя мужчин. Желание было таким мощным, что на миг Олджуна едва не лишилась чувств.

Он догадался о чем-то, сжал ее ладонь и шепнул:

– Нам нужно поговорить.

За деревьями привлек к себе:

– Что с тобой?

Уткнувшись ему в грудь, женщина яростно разрыдалась.

– Если хочешь, я настою на том, чтобы Кинтей отпустил Илинэ, – ласково заговорил Соннук. – Я убью его, если хочешь… Но подумай хорошенько: дойдет ли она до Элен? Мы отдалились от нашей долины на два ночлега пешего пути. Может, и больше. Течение быстрое. Ей придется идти одной. А ведь ты знаешь, Великий лес полон нынче странных зверей. Вспомни пряморогого лося и лесного старика, который едва не изувечил мою руку. Я уж не говорю о сегодняшнем дне… С небом и временем творится необъяснимое. Неизвестно, что будет завтра – пурга или зной. Отпустить Илинэ – значит послать ее на верную гибель. Нам надо идти вместе. Там, на севере, мы найдем способ избавиться от Кинтея. Отправим девчонку с надежными провожатыми обратно на добрых конях. А может, найдем ей достойного жениха.

Он нежно заглядывал в заплаканные глаза, гладил косы:

– Не сердись, любимая… Я сделаю все, что прикажешь.

– Ладно, – помедлив, согласилась Олджуна. – Только пообещай мне, что не дашь этому выродку обидеть Илинэ.

– Обещаю.

– Я сама ей все объясню.

– Вот и прекрасно…

Они вернулись вовремя. Девушка безмолвно и ожесточенно отбивалась от объятий своего мучителя. Хищное, красное в свете костра лицо Кинтея казалось бесовским. Увидев спутников, он отпрянул от Илинэ.

– Еще раз замечу – убью, – молвила Олджуна ровным голосом, но глаза полыхнули. – И никакой меч тебе не поможет.

Соннук спокойно подтвердил:

– Она убьет.

Кинтей поверил бы и без слов. В женщине точно Йор промелькнул.

– Мстительный и коварный человек нам в пути не нужен. – Соннук нарочито зевнул. – Да и не только в пути. Поэтому, если вдруг угляжу, что пытаешься кому-нибудь из нас досадить, ты испытаешь худший удар, чем в детстве от моего брата.

«Жених» отодвинулся от Илинэ. Погодя, засуетился, захозяйничал над котелком, пряча глаза. Высыпал в воду сухую рыбную крошку.

– У меня все есть, – залопотал чуть подрагивающим от страха голосом. – Матушка позаботилась. Я хаживал домой ночами, когда мой друг храпел.

Вытряс из вьючных сум кожаные мешочки:

– Тут – вяленое мясо, тут – тертые луковицы сарданы…

* * *

Запасливая матушка налила в туес с зауженным горлом свежего топленого масла, в другой натолкала квашеную зелень. Набила сумы копчеными тетерками, жареной рыбой, сушеными коровьими кишками, начиненными жиром. Жалостно причитала, провожая Кинтея в дорогу. Все пеклась-радела о нем, невезучем.

После неудачи с поджогом Манихаевой юрты мать распустила слух, будто приятели рванули на север, а они прятались от эленцев и чужаков в норах зверей. Жизни человечьей не стало, впору было волками выть. Кинтей сказал матери, что вернется, хотя вовсе не хотел возвращаться. Собирая еду и кой-какую одежонку, она сквозь плач утешала себя и сына, что отъезд на юг поможет ему избежать войны с бесами, из-за которой в Элен отовсюду ринулся подозрительный сброд. Жаловалась на старейшину Хорсуна: раздает пришельцам на поселение лучшие места в долине, праздники для них устраивает. Вот и сегодня в заставе ожидается медвежий пир. Воинское Посвящение справляют.

«Пируют! – в глухом бешенстве думал Кинтей. – Они – пируют, нищее отребье привечают! А мы с Топпотом, наследники исконных эленских родов, вынуждены бежать куда глаза глядят! Подпортить бы им праздник напоследок… Пусть удалые ботуры Хорсуна ищут потом виновных, покуда кукушка жаворонком не запоет».

Мысль о последнем мщении неотвязной мошкой зудела в мозгу. Распрощавшись с матушкой, Кинтей зашел в коровник. Накинул рванину поверх добротной одежды, испачкал сажей лицо, шапку поглубже надвинул. Сгорбился, заморгал подслеповато… Посмотрел на себя в лужу – старик стариком. В заставу пробрался спокойно. Встречные знакомые не признали, чужие носы воротили от чумазого старикашки.

Асчит с помощниками, как всегда, суетились у костров. В широком дворе хлопотали бабы, разнося угощение. Народ гулял! Кинтей скромно притулился сбоку среди тонготов. Пожевал мясца, чтобы внимания не привлекать. Улучив миг, тихонько прошел за Двенадцатистолбовую, вроде до ветру. Нет никого. Заглянул в окно – пусто в юрте! Празднуют молниеносные… Скоренько выставил окно.

Оружие особо не выбирал, снял болот с рожка на первом же столбе. Меч оказался превосходным. Острое лезвие в мгновение ока лишило тетив луки, гроздьями висящие на столбах. Кинтей охолостил оружие на девять дней, пока не вызреет новый ременной сыромят. Думал еще чем-нибудь навредить, но заспешил: почудилось, что кто-то дергает плотно закрытую дверь. Да и нечего тут было ломать. Разве стрелы полущить об колено? Махнул рукой – оскопленных луков выше головы хватит для переполоха.

Прихватив полюбившийся меч, побежал к Дирингу. По пути скинул лохмотья, подобрал запрятанные матушкины сумы, а тут – девушка на тропе. Шла, видать, с пира домой. Мягкие косы разлетались с плеч, шаг был легкий, быстрый.

Нечеткая, недозрелая мысль поманила Кинтея. Посулила оскорбленной душе ублажение жестокой отплатой эленцам… «Постой-ка, – удивился, крадучись, – а ведь это Илинэ! Отказная невеста!» И в глазах потемнело от желания повалить на тропу, тиская грудь, руки заламывая… Остановился. Нет, нет, – для забав девки всегда найдутся, без Илинэ же, глаз ее звездных… свет не мил. Пришло мгновенное решение взять гордячку с собой. Побольнее будет отместка, чем злополучный поджог и порча луков! Все знают, что Лахса в приемной дочери души не чает.

Догнал Илинэ на цыпочках, стукнул по затылку подобранной палкой – заголосить не успела. Стянул ремнем руки и ноги девчонки. Лицо обвязал своей рубахой так, чтобы дышать могла, но не крикнуть. Время поджимало, а как хотелось хоть раз губами к нежной шейке припасть! Старался не смотреть в вырез ворота, где белела высокая грудь. Не то что ртом вожделеющим – пальцем не коснулся.

Через правое плечо Илинэ перекинута, через левое – вьюки. Боялся попасться кому-нибудь на глаза. Человеком, что несет безжизненную девушку, любой бы заинтересовался.

Вовремя приметил Кинтей медвежью шкуру, распяленную на изгороди у дома Долгунчи. Вновь повезло! Лесной старик вытурил друзей из разваленной юрты на сытыганской горе, а теперь его шкура изгнанному и послужит. Понятно, за какие заслуги Хорсун отвалил перестарке подарочек на лежанку. Пусть слезами умоется веселая игрунья – не валяться ей с багалыком на пышном мехе таежного красавца!

– Попомнишь ужо медвежий пир, подложный старейшина, – прошипел Кинтей, заворачивая в шкуру бесчувственное девичье тело. Уж он-то хорошо помнил пощечины, которые Хорсун закатил ему когда-то. Детская была стычка, но Кинтей не просто упал после Атынова колдовского удара, а лежал без сознания…

Кинтей ничего не забыл.

…Похлебку сдобрили маслом и матушкиной квашеной травкой. Получилось на славу, а Илинэ есть отказалась. Что ж, не хочет – как хочет. Голод время любит. И приязнь человека к человеку тоже от времени зависит. Никуда не денется девка.

– Куда ж вы с Топпотом бежать-то намеревались? – прищурилась Олджуна.

– Не поминай погибшего всуе, – мягко укорил Кинтей. – На юг думали двинуть.

– Рога Водяного быка на горящую воду менять? – перебила дотошная сытыганка.

Ох, отравительница воинов! Забыла, что Кинтей с Топпотом помогли ей как-то на торжищах Илинэ оговорить. Знал бы этот Соннук, какая подлая змеюка на самом деле Олджуна! Кинтей прикусил губу и похвалил себя – молодец, скрепился, не надерзил. Даже глазом раздражения не выказал. А что у человека в душе гулкая злоба поднимается, так снаружи не видно…

Разве объяснишь им, какие чудесные грезы умеет навевать волшебная горящая водица? Она сияла в огне радужно-синим пламенем, дарила незабываемо яркое счастье мыслям и радость телу. Правда, на другой день страшно болела голова и ломило кости… Но стоило снова прильнуть к заветному кувшинчику, если что-то в нем оставалось, и неприятностей будто не бывало.

На позапрошлом базаре довелось выторговать у старого нельгезида двадцатку кувшинов за три связки собольих шкурок и обломки рогов Водяного быка. Седмица дней прошла, как в небесных ярусах. Чувствовали себя богами…

Торговец рассказывал, что в стране Кытат такие рога очень ценны. Их меняют на листы с клеймами, которые имеют необыкновенную власть над людьми. Топпот тогда посмеялся: пусть бы попробовали какие-то листики взять верх над парнями из Элен! А нельгезид сказал, что в обмен на эти неказистые безделицы люди готовы отдать все – драгоценности, утварь, рабов. Красивые женщины, лишь покажи им листочек, соглашаются подарить себя на ночь, и делай с ними что хочешь.

Кинтею не очень-то верилось, но потом торговец, поигрывая масляными глазками, повторил рассказ прилюдно. Топпоту особенно понравилось о женщинах. Девицы и молодки Элен не очень-то его жаловали. Осмелился даже спросить старика, можно ли… ну… сразу с несколькими? Тот захохотал: «Хоть с двадцаткой баб! Главное – чтоб ты богат был такими листиками».

Крепко запали на ум туманные посулы бывалого человека, речи его заманчивые. В этом торговом году Топпот нашел в обрыве Диринга второго бычину. Не стали ему рога бить-расколачивать. Откопали, выломали и спрятали целиком. А нельгезиды не приехали…

Да ладно. Здесь-то они всех обмануть норовят, а в Кытате рога, небось, можно сбыть за целый ворох властных листиков, по-настоящему богатыми стать. Друзья изрыли в том месте всю кручу и обнаружили вмороженного в берег третьего великана. Отчего он помер, как первые два, размышлять не стали. Много ли пользы от лишних дум о загадочном бытии подземных животных? Рога-то – вот они, драгоценные.

Так что все – правда. Собирались на юг, а теперь – прощай, Кытат, диковинная страна, куда улетают птицы! Не зря говорят, что волшебные Водяные быки приносят несчастье. Знать, и мертвые они сильны. Призвали железочешуйчатую ящерицу расправиться с возмутителями покоя…

Жаль беднягу Топпота. Жаль лошадей, что остались на привязи в лесу у Диринга. Четыре добрых верховых, три вьючные были готовы к долгому пути. Ну, не вечно ждать им. Ботуры, рыская по лесам в поисках попортивших луки лиходеев, отыщут лошадок. Если их еще не сожрала Мохолуо.

* * *

Луна цвета рога Водяного быка выглядывала из-под многослойного небесного одеяла. На жесткой циновке, плетенной из древних корней, спала восьмикрайняя Орто. Слабо плескались во сне волны. Терпким звериным парком исходила медвежья шкура, расстеленная на горячем пепле. Лежа на ней рядом со спящей Олджуной, плакала Илинэ.

Под утро бледные звезды закружились в медленном хороводе, а луна превратилась в Сата. Волшебный камень приблизился, повернулся и сверкнул всеми восемью гранями. Не успела Илинэ удивиться, откуда он здесь взялся, как в его туманной глубине загудели ветра.

…Буря, вылепленная из снега, града и мусора, остервенело колотилась о стены огромной каменной юрты. Словно живая, пыталась проникнуть в одно из бессчетных окон, закрепленных крестообразными рамами. Рамы трещали, прозрачные пластины свистели и визжали под напором свирепых порывов, будто их полосовали острые когти. Нижний пласт не выдержал, лопнул. Внутри дома взлетели вверх раздутые ветром занавеси из зеленого нельгезидского шелка и мелкий скарб. Заметались люди, одетые в белые жреческие одежды, послышались заполошные крики и топот многих ног. На лежанке корчилась женщина в бремени. Собралась рожать.

Буря ворвалась в дом и превратилась в узкий смерч, похожий на стрелу. Вертясь с безумной силой, стрела нависла над женщиной. В темной воронке явственно угадывались чьи-то дикие лица и черные орущие рты.

Толстая жрица закрыла прореху собой. Ветер в юрте прекратился, и тонко задымивший смерч погас. Буря снаружи взвыла, принялась высасывать жрицу наружу. Озаренные втянули ее обратно, навалили на приступку окна первые попавшиеся вещи… А беременная женщина вскочила с лежанки. Распласталась по стене, запрокинула лицо и сквозь вихрь бушующих весен глянула в глаза Илинэ. «Иди на север! – закричала властно и в то же время с мольбой. – Иди к Долине Смерти, иначе мы все погибнем! Ты знаешь, где камень! Спаси свой мир, спаси нас!»

С телом Илинэ случилось странное: оно словно неслось по реке времен, а эта река переживала свое половодье. Тело было Землей, и ей грозила страшная опасность. Видя перед собою горе, мрак и хаос, скорбно и отчаянно билось вещее сердце. Через него струились призрачные потоки людей – люди, люди, белесые и мглистые, как туман. Казалось, они идут, чтобы горячая кровь Илинэ согрела их, напитала мертвеющую плоть любовью и жизнью. С каждым мгновеньем их становилось больше, корни сердца уже не могли всех запомнить.

Увлекая Илинэ, людской ливень подхватил Сата и обрушился в черную пропасть… Но тут вновь возникли стены каменного дома, стремительно приблизилось разбитое окно. Женщина в юрте кричала так, будто жрецы резали ее батасами. «Рожает», – Илинэ во сне вытерла взмокревший лоб. Буря взревела раненым зверем. Воздух ожгло вспышкой холодного потустороннего света. Адские голоса застонали, закричали, зарыдали сверху, снизу, с боков. Загремел гром, в небе полыхнуло белое пламя… заплакал ребенок.

Стоя перед женщиной на коленях, молодой жрец держал в руках новорожденную девочку. Лицо у него было ошеломленное, усталое и счастливое. Он улыбался.

«Домм-ини-домм!» – застучал маленький табык с рисованными вкруговую знаками. Табык висел на стене над жрецом и стучал сам по себе.

«Домм-ини-домм!» – бил легко и свободно, потому что все стихло.

«Домм-ини!..»

Илинэ проснулась вся в слезах и липком поту, словно сама только что родилась. Сомнений не было: незнакомка видела ее в гранях волшебного камня и велела идти на север: «Ты знаешь, где камень». Но Сата остался в Элен… Не Илинэ ли сама это дитя, что огласило плачем свой приход из Круга времен в чужой мир?

Она напрягла память, пока сон еще не забылся. Женщина… мать новорожденной девочки была красива. Темное облако взлохмаченных волос окутывало ее плечи. Легшие под скулами смуглые тени делали бледное лицо тоньше. Глаза… яркие, неистовые глаза просили и требовали: «Иди к Долине Смерти, иначе мы все погибнем!»

Значит, нужно достичь этой долины, потом вернуться и взять камень. Зачем? Илинэ не воин, обыкновенная девушка. Даже стрелять из лука без промахов рыжий Болот так и не научил ее в детстве.

Перед глазами вдруг замелькало: вооруженный до зубов демон вломился в юрту… Убитый Манихай лежит на полу… Дьоллох пытается заслонить собою матушку Лахсу, над головой которой занесен меч…

Матушка, матушка-а!

Илинэ зажмурила глаза, приказывая себе не выдумывать ужасных видений. Тело превратилось в покрытый мурашками ком страха. Что ждет ее, какие муки? Выдержит ли?

Последний отголосок сна донесся откуда-то извне, из далекого далека: «Иди…»

– Да, я пойду. Да.

Восходящий свет просеивался сквозь широкие ветки ветрового заслона. Легкая голубая вода уходила вдаль, становясь ало-золотой. Умопомрачительно вкусно пахло только что сваренной похлебкой. Олджуна с розовым свежеумытым лицом складывала вещи.

…И снова темные буруны реки, покачивая лодку на пенистых гребнях, несли ее вниз, вниз и вниз – к северу. Горизонт уходил в туманную дымку, по бокам громоздились щербатые зубья утесов. Воздух, послушный прихотям ветров, то овевал лица морозной струей, как бывает, когда зимою открывается дверь юрты, то наполнялся радушным весенним теплом.

Время здесь совсем с ума сошло. К вечеру остановились на зеленом полуострове. Отвоевывая у зимы день за днем, весна будто и пространство собою пятнала – немедля воцарялась в освобожденных от стужи местах. Из-под ног врассыпную бросались мелкие грызуны, за деревьями мелькали тени ветвисторогих. Едва ли не на каждом дереве сидело по ворону и сове. Полуостров кишел птицами и зверьем.

Соннук с тонготской сетью, стянутой незадолго перед побегом, отправился рыбачить. Ельцы пошли на нерест, хоть рубаху оттопыривай и лови стаи в подол у самого берега.

«Как же он походит на брата, – печально думала Илинэ. – Не нравом – обличьем… Только у этого нос прямой, а у Атына с горбинкой». Ей ли не знать, откуда взялась горбинка. В памяти о детстве отчетливо сохранилась драка у излучины озера Травянистого, когда Кинтей сломал нос Атыну.

Близнецы… Верно говорят, что из одной половины доски стругают лопату для снега, а из другой – для навоза… Откуда Соннук мог проведать о волшебном камне, об Илинэ, о многом другом, если, по его словам, никогда Атына не видел? Выходит, и Атын знал, что Соннук может потребовать у Илинэ Сата, если попросил спрятать камень от него самого.

Путаные вопросы тянули за собой память о прошлом и недавнем. Нужно было как-то научиться жить без воспоминаний, чтобы не надсаживать сердце. И рыбу есть всю, какую дают, даже если совсем не хочется. Нельзя терять силы, раз обещала идти в Долину Смерти. Знать бы еще – зачем… Но лучше и об этом не размышлять.

Илинэ съела свою долю рыбы и выпила сладковатую, белую от молоки уху.

Олджуна брезгливо отбрасывала рыбьи головы и жирные внутренности, выводя из себя прижимистого Кинтея. Илинэ смотрела на нее и не узнавала. Это была та же прежняя Олджуна, но и не та. В ней появилось что-то тихое, нежное. Она теперь и сердилась по-другому, не так злобно, как раньше, и успокаивалась быстро.

«Йор ушел», – убедилась Илинэ. Кинтей мог сомневаться в существовании злого духа, ведь он не видел Олджуну в тот страшный день, когда… Илинэ снова пресекла мысли о том, что осталось далеко позади. Потом сидели вдвоем у костра, и Олджуна с содроганием рассказала, как гигантская ящерица проглотила Топпота. Полагая, что Илинэ думает о побеге, вздохнула:

– Назад дороги нет. Мы отплыли от Элен больше чем на седмицу пешего хода. Река не просто течет, она летит как на крыльях, а человек летать не умеет… Близкие, хватившись тебя, конечно, подняли тревогу, и Хорсун отрядил погоню. Вряд ли настигнут. Но унывать не надо. Мы с Соннуком разговаривали о тебе. В том месте, куда мы направляемся, нас ждет какой-то его знакомый, человек надежный и богатый. Он обязательно даст сильных коней и опытных провожатых для твоего возвращения домой.

Илинэ слушала, опустив глаза. Близнецу Атына она не верила нисколько. Покладистости его имелась единственная причина – волшебный камень. Олджуна явно не ведала о Сата. Если б не это, ее дружок не задумываясь отдал бы Илинэ Кинтею. С Сата связана какая-то тайна, не зря же и женщина во сне сказала: «Ты знаешь, где камень». Может, Соннук хотел забрать его не для себя, а для того «надежного и богатого», чтобы прийти к уважаемому знакомцу не с пустыми руками?

Что ж, не придет с пустыми – приведет хранительницу камня Илинэ. Вот почему и Кинтей удобен – как стражник.

Никогда ни к кому не испытывала Илинэ такую горячую неприязнь, как к Соннуку и Кинтею. На первого смотрела прямо, не отводя глаз, отчего он тушевался и спешил заняться каким-нибудь делом. Ненароком сталкиваясь взглядами со вторым, сама терялась – уж больно снисходительным, хозяйским взором он ее окидывал…

Начистив песком закопченный бок медного котелка, Олджуна сдунула песчинки и всмотрелась в тускловатую округлость. Было чем любоваться: опушенные длинными ресницами очи блестели, пухлые губы раскраснелись, точно две ягоды вызревшего шиповника. Приподняла к затылку косы, и так и сяк повернула высоко посаженную голову.

Илинэ подала маленький отражатель, который носила в кошеле с тех пор, как Атын его подарил.

– Ой, какое глядельце! – восхитилась Олджуна, с удовольствием смотрясь в застывшую воду отражателя. – Из чего оно? Вроде не бронза… Атына работа?

Девушка кивнула.

– А я свое оставила. – Олджуна не без сожаления вернула вещицу. – У меня дома есть большое, бронзовое… То есть было дома. Помнишь, висело над моей лежанкой? У кузнецов орхо когда-то выменяла. Но это гораздо лучше. Атын – славный мастер. Соннук ковать не умеет, но тоже руки не крюки. И человек хороший. Правда, хороший. Вижу ведь, не слепая, худое о нем думаешь. Ну, время явит, узнаешь еще.

Рассмеялась, задорно тряхнула косами:

– Любит меня! – И глаза потемнели: – Я рада, что не вижу Тимира. Ни один мужчина больше меня не ударит.

Илинэ насмелилась спросить:

– Сама-то ты любишь Соннука?

– Не знаю, – задумавшись, ответила Олджуна. – Наверное, люблю. Ведь я ношу под сердцем его дитя.

* * *

Чем ближе подвигались к северу, тем озера становились беднее рыбой, но улова на четверых хватало. Варили рыбу и трогались дальше, ближе к берегу, стараясь мирно переправиться через коварные перекаты, что тянулись наискось у сплошных стен утесов. Приближались к зиме. Небо глухо замкнулось, густой туман окутал берега. Из-за шуги к ним было не подплыть близко. Скоро придется оставить лодку.

И вот река вспучилась льдами. Вышли на продолговатую льдину, грузно налегшую на землю. Выстуженные волны оттеснили ее к берегу, как обескровленную тушу животного-исполина.

– Будто Мохолуо, – содрогнулась Олджуна.

Молчали почти весь тот тягостный день. На протяжении пути Великий лес был полон трупами больших и малых зверей. Да и сам он, серый, угрюмый, точно раненый зверь, издавал неумолчный стон и подобный зубовному скрежет. Редкая хищная птица срывалась с ветки, увидев двуногих. Больше в этой тайге не было ни одного существа, носящего в себе жизнь.

К вечеру встретилось брошенное кочевье. Там парни нашли теплые вещи. Принесли оленьи одеяла и дохи, круглые тонготские шапки, рукавицы и мягкую обувь.

Олджуне не понравилось:

– Наверное, все это принадлежало умершим людям…

Но Соннук клялся:

– Пусты были чумы! Если и умерли люди, то не в них.

Вечером к костру подошли несколько оленей.

– Домашние, – обрадовался Кинтей. – Одичать не успели.

Животные сами дали себя привязать. Видно, соскучились по хозяйской руке. В том же кочевье парни раздобыли арканы и вьючно-верховую упряжь. Потом приблудились еще двенадцать оленей. Теперь можно было не беспокоиться о пище.

Порой горные тропы перекрывали вбитые крест-накрест палки. Знак, оставленный кем-то, предупреждал о скальном тупике или неизвестной опасности. Однажды путников остановил рисунок на утесе. На каменной стене красной охрой были начертаны люди и олени, перевернутые вверх ногами. Значит, впереди таилось недоброе место.

Попадались деревья со свежими зарубками-стрелами направлением назад. Видимо, люди помечали летом дорогу в Эрги-Эн. А скорее всего, метки совсем недавно поставили оравы чужаков, что осели в Элен.

«Элен, Элен», – стучали копытца оленей по каменным тропам. «Эле-ен, Эле-ен», – шуршали они в береговом песке. Так же, как Илинэ, Соннук приказал себе не вспоминать о долине, где продолжали жить любимая матушка и брат, от которого он сумел, наконец, оторваться.

«Элен!» – не умолкая, плакало разделенное надвое сердце Олджуны.

Прежде чем беглецы узрели дым жилья над берегом протоки, его почуяли усталые олени. Линия зимы здесь снова резко обрывалась. Протока текла по-весеннему весело и шумно. В лесу суматошно и деловито роилась шерстистая, когтистая, зубастая жизнь. Олени заторопились, предвкушая отдых и пищу, но Соннук велел придержать их и скрылся в кустах. Вначале надо было разведать, что за люди обосновались здесь.

Это оказалось маленькое одулларское кочевье. Дымоходы пяти яранг слабо курились в небо. Поблизости гуляло стадо могучих оленей. У костра три женщины нанизывали на веревки пластины крупной рыбы, четвертая кормила грудью младенца. Семеро мужчин укрепляли в песке жерди для сушки юколы. У края леса стояла старуха в шапке со смешно торчащими в разные стороны рысьими ушами и не отрываясь смотрела на большой туес с крышкой. Он висел на самой верхней ветви высокой березы с нежно-зеленой листвой.

Когда из безмолвной тайги выступили нежданные гости, кочевники испугались. Мужчины отпрыгнули к жилью, сжимая палки в руках. Женщины убежали в яранги, из одной послышался детский плач. Не выказала страха только старуха. Несмотря на то что пришельцы были одеты во все тонготское, она сразу изобличила в них людей саха. Спокойно поприветствовала на их языке и спросила:

– Кто вы?

– Мы из долины Элен, что напротив базара Эрги-Эн, – ответил за всех Соннук. – Идем на северо-восток.

– Вот как, – молвила старуха. – На северо-восток…

Махнула рукой своим: не бойтесь. Одуллары уловили названия известных мест. Сгрудились вместе, зашептались, удивленно поглядывая на странных людей саха, которые направлялись туда, откуда они бежали.

– Значит, на северо-восток, – медленно проговорила старуха. – Зачем?

– Так нужно.

– Кому?

– Нам. – Соннука начали раздражать ее вопросы.

Морщины на старухином лице, как веточки к солнцу, потянулись к высветленным старостью глазам. Она сурово сощурилась.

– Пятно в стране сумерек убивает души.

Пришла очередь эленцев удивляться. Лишь Илинэ слышала, что так одуллары называют Брешь. Но она молчала.

– Пятно? Какое Пятно?

– Оно еще не разговаривало с вами? – Старуха помешкала. – А и впрямь, в последнее время оно безмолвствует. Наверное, насытилось.

– Брешь! – догадался Кинтей. – Пятно – это Брешь в таежных вратах.

Женщины робко вышли из яранг, прикрывая ладонями лица. Мужчины занялись прерванным делом. Старуха позвала гостей в ближнее к лесу жилище и усадила за низкий столик. Дым в очаге, тихо клубясь, тянулся к дымоходу. Как в циновке из конского волоса, к потолку пестрым столбом взмывали плетеные нити – серые, белые, золотые. Дымный столб пронизывали солнечные лучи, и он покачивался, точно утомленный человек, не чающий добрести до лежанки.

Старуха ласково посмотрела на Илинэ:

– В котелке у двери чистая вода. Вон в том углу три туеса. Один полон мяса, в другом квашенные с кореньями оленьи языки, в третьем – язевые головы. Ешьте. Сама я не могу вас угостить. Мне пока запрещено прикасаться к пище. Старик мой вчера ушел в Страну теней. Он был старейшиной большого рода, от которого осталось всего пять семей. И я…

– Отчего он умер? – насторожился Кинтей.

– Не от болезни, – поняла она его опасения. – От усталости и вины перед родом. Лежит теперь в похоронном туесе, а меня зовут Женой-висящего-на-березе.

– Как в такую посудину мог поместиться человек? – не сдержалась Олджуна. При выходе из леса она заметила на березовой кроне туес, размером не больше обычных молочных.

На губах старухи мелькнула усмешка.

– У нас, одулларов, такой обычай: если нужно получить от покойного человека часть силы и необходимые знания, мы печем его в углях костра.

Олджуна поспешно отставила поднесенный было ко рту кусок мяса. Старуха снова усмехнулась:

– Это оленье мясо. Мы не едим мертвецов. Только сердце… Я нуждалась в силе старейшины и знании живого пути. А испеченное тело с усохшими костями легко уложить и в меньший туес.

Она по очереди пронзительно взглянула на гостей.

– На северо-востоке теперь много чужих. Но они не просты. На вид у них все как у людей, а душ нет.

– Наши души при нас. – В голосе Соннука прозвучал вызов.

Старуха качнула головой:

– Вы идете в Долину Смерти, и мне трудно вам верить… Но, может быть, вы обмануты. Моего старика тоже обманули. Мы жили в десяти ночлегах от этого гиблого места и с детства привыкли не поворачиваться в его сторону. Даже когда наступал лютый голод, ни один охотник не решался приблизиться к долине хотя бы на ночлег, пусть добыча и ждала его за каждым кустом. Поверив человеку, властвующему там надо всеми, наш старейшина впервые повернул нас лицом к Долине Смерти, и мы пошли по дороге назад-вперед. Мы встретились с бродячей стужей. Мой муж повел род обратно, но было поздно. Многие были убиты в ту же ночь, остальные умерли потом. Властитель не простил отступничества и послал вслед за нами Пятно. Оно выло в наших головах, высасывало живые соки, сводило с ума… Однако, думаю, нам повезло. Мы не дошли до страны сумерек, и род сумел выжить хотя бы столь малым числом.

Помедлив, старуха с горечью добавила:

– Как любой рачительный старейшина, муж хотел мира и славы роду. Мечтал о богатстве. После того, что случилось, он, снедаемый горем, вымолил у духов знание живого пути… Пройдет третий день со дня его смерти, и мы пойдем дальше. Вместо старейшины людей поведу я.

– Куда? – осевшим голосом спросил Соннук.

– К добру. Оно есть на Земле. Но оно – не там, куда вы направляетесь по мертвой дороге вперед-назад.

– Может, это не ложь, но и не совсем правда, – возразил Соннук. – Твой муж впрямь заблуждался. На севере есть добрые места. Их там, как во всем мире, гораздо больше, чем злых. Вам просто не повезло.

Жена-висящего-на-березе пожала плечом.

Соннука раздирали сомнения. Все, чем он жил, во что упорно заставлял себя верить, рассыпа́лось и таяло на глазах. Слова старухи больно ранили его. Но отстраненной частью разума он понимал, что ему нет дела до судьбы чужого рода. Пусть бы вымерла хоть половина Срединной, лишь бы любила и была здорова та, которую он называет женой.

Несмотря на хладнокровные мысли, внешне он, к своему стыду, оказался близок к слезам. Несмело дотронулся до руки Олджуны и ощутил, как она едва заметно напряглась. Рука Соннука бессильно упала ладонью вверх.

– Не попадитесь в лапы чучунам, – предостерегла старуха. – Это дикие и воинственные создания. Раньше они жили в горах, а теперь спустились. Лица у чучун темно-красные, как железо в огне, а вместо сердец комки волос и ненависти к людям…

Парни насытились и, поблагодарив хозяйку за угощение, вышли.

Прибирая со стола, Илинэ заметила в берестяном коробе клубок спутанных оленьих сухожилий. Кто-то отделял их, не закончил и бросил.

– Руки по заделью скучают? – улыбнулась старуха девушке и подала ей колотушку для расщепления волокон.

Привычный труд успокаивал, заставлял сердце биться ровнее. В голову пришли нежные мысли о будущем ребенке Олджуны. Страх перед собственным будущим отдалился и стих. Про себя Илинэ решила: она не станет сидеть сложа руки. Если все время двигаться и что-то делать, хватит сил справиться с давящей неизвестностью.

Видя, с какой радостью девушка взялась за работу, старуха предложила:

– Если хочешь, скатай нитки, когда вылущишь. Я из-за смерти старика еще долго к ним не притронусь, а ты чужая, тебе можно.

– Почему не мне? – ревниво спросила Олджуна.

Не глядя на нее, Жена-висящего-на-березе сказала:

– Ты непраздна.

Олджуна изумилась:

– Откуда знаешь?

– Несложно было понять. Ты не ела лакомые языки, ведь если родится девочка – будет языкастой. Ты отвернулась от вкусных язевых голов, ведь если родится мальчик – будет сопливым. Но ты несведуща в том, что тебе нельзя сучить нити, – роды будут длинными и трудными.

* * *

Мужчины принесли полные ведра отборной рыбы. В глубокой протоке нерестился запутанный перевертышем времени язь – красивая рыба, похожая на круглые серебряные мисы. Илинэ помогала женщинам отделять рыбьи кости, частыми косыми линиями надрезала тяжелые бело-розовые пластины для вяления. Старуха, с удовольствием наблюдая за ее проворными движениями, сказала:

– Завтра разойдемся в разные стороны. Возьмите мешок юколы и мою ярангу. У меня нет дочери, которой я могла бы ее завещать, а у жены сына своя яранга. Пусть мое жилье послужит еще, бросать жалко. Это хороший дом, прочный, теплый, а какой ловкий! Собирать-разбирать легко. От болезней в нем никто не помирал. – Кинула тоскующий взгляд на туес с мощами мужа: – Пришла мне пора переселиться к сыну.

Обняв три продымленные до черноты главные жерди разобранной яранги, Жена-висящего на-березе заплакала.

– Мой дом охранит и согреет, – говорила она потом, показывая Илинэ, как складывают покрышки яранги, чтобы они занимали меньше места, как навьючивают их на оленей. По морщинистым щекам без остановки лились слезы.

– Заботливый дом убережет тебя от бродячей стужи. У нее длинные пальцы, она может заморозить сердце…

Олджуна резко повернулась к возившемуся с сетями Соннуку:

– Я не пойду с тобой, – прошептала яростно. – Я хочу возвратиться с этими людьми в Элен!

Перехватив ее запястье, парень прошипел так же гневно:

– Ты пойдешь со мной, – словно собрался идти сейчас же, поволок женщину за руку к лесу.

– Наслаждайся счастьем один, когда кругом беда и разруха, а я не могу! – выдохнула она.

– Старуха лжет.

На скулах Соннука вспыхнули алые пятна. Олджуна выдернула руку из его цепких пальцев. Встали друг перед другом, тяжко дыша.

– Она не соврала. Неужели ты не видишь, что творится в Великом лесу? Я давно уже слышала о Долине Смерти.

– Это сказки! – выкрикнул Соннук в отчаянии.

– Во мне слишком долго жил бес, – сказала женщина горько. – Я хорошо знаю, что это такое, и ни за какие посулы не пойду в логово бесов.

– В Элен для нас все кончено… Но мы вернемся, как ты хочешь, – сумбурно забормотал он. – Да, любовь моя, обещаю! Вернемся не прозябать в шалашах, а жить в достатке и счастье. Жить, как люди, понимаешь?

– Разве ты знаешь, как живут люди? – усмехнулась она враждебно.

– Что ты сказала?! – взрычал Соннук, рванув ворот, сжавший вдруг горло удавкой.

В этот миг парень так сильно походил на Тимира, что Олджуна отпрянула и наткнулась на дерево. Дальше отступать было некуда. А он придвигался, сверкая бешеными глазами, опаляя ей щеку горячим дыханием. Олджуна крикнула, скорее, от застарелого страха боли и унижения, чем от желания обидеть:

– Иди к бесам! Ты сам – не настоящий человек!

Она тотчас же пожалела об этих словах…

Голову Соннука залил кипучий холод.

«Не настоящий. Не настоящий», – булькало и бурлило в мозгу эхо слов, страшнее которых нельзя было придумать. А ведь он забыл об этом! Он давно не вспоминал о своей неполноценности. О половинчатом Сюре… О том, что Олджуна, отцовская баджа, всегда говорит с задним умыслом. Она его не любит. Решила избавиться. Может, приглянулся кто-то из одулларов. Мужчин у них больше, чем женщин, и среди них есть молодые…

Попадись сейчас в зубы крепкая кость, Соннук истер бы ее в мелкое крошево! Ногти впились в ладони стиснутых кулаков. Не понимая, что делает, он замахнулся.

Женщина не отстранилась, не отклонила лицо, взгляд был жалобный и беспомощный. На ум Соннуку почему-то пришла лопнувшая струна кырымпы. Не состроишь с умыслом такого больного взгляда… Но в следующий миг глаза Олджуны налились студеным презрением, и сил у парня недостало в них смотреть. Обошла, как пень на дороге. Взметенный кончик косы прохладным ветром мазнул по скуле Соннука.

– Подожди! – глухо крикнул он и кинулся вслед.

Влажная тропка выскальзывала из-под ног, перед глазами черными пятнами мелькали коряги. Казалось, он бежит по спине Мохолуо, утыканной кожистыми шипами… Догнал. Споткнувшись, на излете ухватил за рукав:

– Прости, прости!

Он покрывал поцелуями ее лицо, шею, руки.

– Все, что я делаю, куда иду – ради тебя, жена моя, любовь моя, дыхание моей жизни…

Она стояла, не шевелясь, бесчувственным столбом.

Точно тупой батас, в клочья раздирали душу Соннука убийственно презрительные глаза Олджуны. Он целовал свою женщину, страстно и безнадежно обвивая руками, будто пытался вобрать ее тело в свое, как если бы жизнь от него уходила. Мысли рвались и путались: не он ли сам этот батас, который одним махом разрубил с трудом свитое гнездо, пробудившее в нем человека?..

Еще вчера они лежали бедро к бедру, повернув друг к другу счастливые лица. Соннук знал: ни у кого на свете нет любви такой красоты и силы. А сегодня высокое пламя оказалось меньше огонька сальной плошки и погасло от удара преступной руки. Один безумный миг – и любви больше нет… Не зажечь труту огня без кресала.

* * *

Ночью Илинэ проснулась оттого, что кто-то дотронулся до нее и легонько толкнул. Подумала – Кинтей. Гадливо сжалась и только хотела закричать, как услышала шепот Олджуны:

– Вставай же, вставай!

Илинэ зажмурила веки. Олджуна толкнула сильнее:

– Я не могу будить тебя долго, не то все проснутся!

Подождав немного, вздохнула над ухом:

– Эй!

Тщетно. Илинэ, видно, так перетрудилась за день, что хоть в табык над нею стучи… Олджуна помешкала и сделала то, чего Илинэ никак от нее не ждала: нежно поцеловала в щеку. Не ожидала подобного от себя и сама Олджуна. Но думать о том ей было недосуг: змейкою выскользнула из полога дареной яранги.

Утром обнаружилось, что женщина сбежала. Недосчитались двух оленей и мешка с юколой, который приготовила для путников заботливая старуха.

Домм третьего вечера
Зов сердца

Два молодых волка дрались за обладание волчицей с темной полосой на спине. Скоро один, жалобно подвывая, потрусил прочь с перекушенной лапой и поджатым хвостом. Победитель, чья окровавленная морда была все еще злобно ощерена, оглянулся на волчицу. Он собирался предъявить право на признательность ее и любовь, но волчица исчезла. Волк обнюхал следы, повернул нос по ветру, ловя летучие запахи, и понял, что гнаться бесполезно. Она была уже далеко.

Волчица мчалась по лесу серым ветром. Высунутый в спешке язык малиновым крылышком трепетал у плеча. Она понеслась, едва услышала зов долины. Мгновенно забыла как о стычке соперников, так и о собственной притягательности, все еще волнующей самцов. Этот зов был куда мощнее того, что тревожил ее, заставляя вспоминать матерого и стаю.

Семья распалась. Дети оставили мать и думать не думали о ней. Она научила их главному в жизни – добыче пищи. Остальное явится к ним само с постижением опыта и естества. Мать стаи тоже запамятовала о детях. Правда, порой расплывчатые тени мелькали в ее смутных снах – тени, похожие на круглых пушистых зайчат. Во сне же она мимолетно удивлялась, почему ей нисколько не хочется съесть этих зайчат, а хочется подставить бок с пустыми сосцами. В последнее время они начали ныть. Она удивлялась и снова забывала.

Волчица была свободна. Точнее, одинока. И все из-за зова, который глубоко забился в тесноватую звериную память. Волчица чуяла в ветре его легкий посыл. Живые воздушные потоки подхватывали родные запахи за много пробегов пути от ее нынешнего обитания. Ветер услужливо нес дымно-лиственничный дух долины прямо к носу. Но волчица понимала: посыл – не зов. Просто напоминание. Она ждала зова со дня на день. И вот он пришел, властный, могучий, и сразу напрочь отмел желания плоти.

Волчица бежала по весне, жадно принюхиваясь к острым запахам, полным тепла и света. Она торопилась, стараясь беречь силы, не тратя их на преследование оленей. Несмотря на путаницу времен, а может, благодаря ей, пища попадалась повсюду. Подвертывалась на бегу то зазевавшимся сусликом, то хворым гураном. Волчица была одинаково рада малому и большому. Не зарывала впрок в землю то, чего не могла доесть. Оставляла мелким хищникам и падальщикам.

Она не считала пробеги от сна до сна, но, умей говорить, сказала бы, что на время пути до долины потратила столько дней, сколько требуется полной луне, чтобы выщербиться на четверть.

Дыша смятенно и возбужденно, скользила волчица по рябиновому паволоку. На ходу лакала из болотных бочажков зеленую воду, густо настоянную на свежести весенней травы. В лесистой пойме за лугом к опущенной морде волчицы летели головокружительно знакомые запахи. Сладостным потоком струились они сквозь поры чутких ноздрей к самому сердцу. Приблизившись к приподнятому островку в обрамлении валежин и голубичных кустов, волчица сдержала бег и уже совсем медленно подошла к лежке.

В логове все еще пахло щенячьей мочой и тонко, неуловимо – матерым. Глубоко вдыхая, волчица перевернула лапой гнилую подстилку. Тоскующее сердце разрывалось между двумя желаниями – остаться здесь на всю ночь и взойти на гору, ближе к луне. Волчица выбрала третье: забралась на верхний сук выворотня, что возвышался над логовом. Страстная песнь, щекоча горло, стремилась из нее к небу.

Она завыла сильным утробным голосом с бегучими, как волны на речных порогах, перекатами. Печальная песнь была о последнем выводке, чей душистый запах разбудил невнятную нежность, о погибшем муже, его суровой ласке и танце вдвоем.

Когда песнь завершилась, волчица беспокойно вгляделась в ночь. Ей померещилось, что, пока она пела, в кустах мелькнул и пропал матерый. Время стремительно возвращалось вспять. Снова и снова, как уже было прежде, чудилось: стоит уйти, и он, раненный, приползет к осиротелому логову.

Она подождала. Но не ветер, в безжалостном легкомыслии шевельнувший кусты, не бурундук, рыскающий в них, убедили ее в том, что мужа нет поблизости. Словно колючей веткой хлестнуло по носу – так больно и памятно ударил страшный дух. Волчица спрыгнула с выворотня, в три скачка одолела островок и поскакала к лугу, откуда исходил ненавистный запах. Как она, размякшая от встречи с родными местами, не заметила его раньше, столь густой и шибающий в нос?

Волчица не разбиралась во внешнем виде следов. Не могла судить о том, глубокие они или мелкие. Она чуяла их изнутри. О весе животного, росте, силе и даже нраве рассказывала его запашистая воздушная душа. Но эти крупные смердящие следы вызвали в туговатом зверином разуме мысли о невероятной величине их хозяина.

Принюхиваясь внимательно и осторожно, волчица обошла луг. Влажная земля сохранила запах в отпечатках как нельзя лучше. От них гнетуще разило опасностью и гибелью. Шкура с темной полосой вздыбилась на загривке волчицы, из груди поднялась рокочущая ярость. Она пошла по следу. Время кувыркнулось назад и смешалось с воспоминаниями. Они выступали из тумана забвения все четче и четче.

Если она нагонит ужасного зверя, то увидит матерого, нацепленного на колья его свирепых рогов. Мужа, истекающего кровью, но еще живого… Она не знала, что станет с нею и матерым потом, да и не думала об этом. Желание увидеть его было больше страха и смерти.

Волчица шла долго. Рык сердечной боли и гнева клокотал у нее в груди. Казалось, мерзкий запах могильного праха въелся в весенний воздух угрозой распада и тлена. Запах, чуждый любому, кроме падальщиков, живому существу.

Преследовательница резко застопорилась на повороте тропы. Любопытный ветер, глупо несшийся вместе с нею вперед, мог известить пагубного зверя об ее приходе еще до появления. Она сообразила, что настигнет пряморогого, едва завернет за тропу и прошмыгнет под черной подвижной тенью, повисшей с холма. Помедлив, решила обойти холм против предательского ветра.

Лапы ступали привычно упруго, бесшумно, но волчицу обуревало злобное исступление. Оно спалило в ее сердце остатки боязни. Шерсть встала дыбом по всей спине, грудь расперло ненавистью, горячей и острой, как внезапно выпростанный из плоти незримый клык. Волчица сходила с ума. Она воображала себя молодой. Высохшие сосцы вспухли, наполняясь несуществующим молоком. Мать собиралась вернуться к логову, к своим малышам. Найдя матерого, она хотела унести детей подальше от болота, от страшного места, где землю топчет копытами ходячая смерть. Только бы муж был жив.

Огромный, как второй холм у холма, лось не заметил волчицы, представшей в лунном свете у края тропы. Он был занят: разрывал копытом груду сопрелых листьев, под которым обнажился вмерзший в землю труп зайца. Наклониться к нему мордой мешали рога. Они тщетно вонзались в заячьи ребра. Зверь пытался поддеть их и подбросить, но кверху летели только листья.

Волчица не удивилась, что лесной бык позарился на закоснелую падаль. Эта тварь и не таким способна была удивить. Сжатое волчье горло исторгло короткий рык, похожий на глухое рыдание. Жена не увидела мужа. Ни живого, ни мертвого. Будто в призрачную скалу врезалась она с разбегу, и вспарывающее душу время вернулось к ней беспощадной явью и страхом.

Лось ничего не услышал! Стоя боком к волчице, он как раз тоже взрычал, гневаясь на неподатливый заячий труп. Под нижней губой сердито топорщилась лохматая борода. Она спускалась почти до основания ног. Темно-бурая, не успевшая отлинять шерсть клоками свисала с брюха.

На волчицу мгновенно обрушилось жестокое разочарование: нет, не за тем она явилась сюда, чтобы поквитаться с виновником своих бед! Да это и невозможно. Великан мигом насадит ее на чудовищные рога. Утащит во мрак, в беспроглядный ужас, как матерого когда-то.

Долина звала не на мщение за погибшего мужа, не ради болезненно всколыхнутых в волчице материнских чувств. Она звала на помощь! Запах противоестественно мертвенной жизни – вот что привлекло волчицу к пряморогому лосю. Так пахло то жуткое, что затаилось в северо-восточной стороне, чье смертоносное дыхание медленно убивало Великий лес.

В смятенную голову волчицы хлынули другие воспоминания. В рассеянном тумане памяти возникли ущербные следы одинокого волка. Следы кисло пахли голодом и недугом. Сам одинец, старый и тощий, из последних сил хромал по мерзлой реке с безумной мечтою о тучных быках… Двуногая самка, объятая волнами жаркого страха, стояла на водопойной тропе… В волчице всколыхнулось и окрепло горячее чувство родства – любовь к долине, общая с двуногой и со многими существами на этой земле. Любовь, что щемила сердце и останавливала его живой бег от одной только мысли о том, что светлое дыхание долины может угаснуть.

За ветер волчица не беспокоилась. Теперь он был за нее. Но хищный лось повернул голову… Волчица присела на хвост и прижала уши к затылку.

О, чудо – бык все так же ее не видел! Ему наконец удалось выдернуть из земли вожделенный труп. Подхватив мощи зайца на рога, зверь двинулся в обратную сторону. Шел напролом, пренебрегая тропой. Сломанные кусты с треском валились под его копытами. Походя, лось пучками выдергивал сочные лозы – растительную приправу к своей основной мясной пище.

С великим облегчением волчица побежала назад. Тонкий хруст ветки под ее лапой привлек внимание пряморогого. Он оглянулся. Быстрый взор маленьких лютых глаз застал мелькнувшую за поворотом тропы серую спину, украшенную темным ремнем. Миг – и она исчезла. Зверь равнодушно переступил копытами. Что ему было до волчицы! На рогах его покачивался влажно пахнущий терпкой гнилью труп зайца. Кроме того, лось только что почуял след юной косули, мясо которой куда нежнее жилистого волчьего.

* * *

На одном олене Олджуна ехала охлябь, другой тащил вьюк и медвежью шкуру. В нее женщина заворачивалась на ночь. Теперь стреноженные ветвисторогие паслись на берегу опрятного озерка. Олджуна выбирала небольшие водоемы. Такие, в которых не поместилась бы Мохолуо.

Вокруг клубился продернутый золотыми нитями вечерний свет. Легкий озерный ветер, что приветливее и мягче речного, ласкал щеки прохладными пальцами. Подняв зажмуренное лицо к солнцу, женщина вдыхала летучие запахи весны и жизни. Горьковатый аромат листвы боярышника, слабо отдающего рыбной свежестью, земляники – заячьего лакомства… Запах дыма, похлебки и веток можжевельника. Места своих ночлегов Олджуна всегда очищала дымком священных растений.

Похлебка из юколы, сдобренная молодой съедобной травкой, была вкусна. Но Олджуна, обжигаясь, постаралась поскорее выхлебать ее из котелка, пока горло принимало еду. Женщину часто мучила рвота.

Постелив шкуру на пригретый солнцем взгорок, Олджуна прилегла отдохнуть. Душе было хорошо и спокойно. Смотрела на черную талую землю с курящимся паром и думала, что не только выросла на благодатной земле долины, но и вросла в нее. Чувствовала свои призрачные корни, привязанные к Элен. Как посмела она порвать свои корни?!

Соки земли текли в ее венах, и сама она истекала в землю. Все текло из одного в другое: мечты в желания, желания – в возможности, возможности – в жизнь. И время течет, его не остановишь, и реки текут вниз – в низ земли, и человек течет вниз, к старости, сгибается к земле все ближе коленями, спиной, плечами, пока весь не перетечет в землю и не станет ее плотью.

Тихой ладонью гладила Олджуна бугорок с кустиками прошлогодней травы. Казалось, сквозь ее тело и живую плоть земли щекотно прорастают былинки. Вгляделась – и впрямь: серебристые кисточки новорожденной пушицы на стеблях-паутинках выклюнулись из волглой почвы. Чувствуя себя счастливой, Олджуна с трепетом прислушивалась к себе. Новая жизнь прорастала и в ней. Эта крохотная жизнь еще не умела брыкаться ножками, но была уже требовательная и прожорливая.

Родится этот ребенок, и Олджуна забеременеет снова. Она нарожает много детей, очень много. Будет непраздной столько времени, сколько даст ей женских весен Белый Творец. И неважно, кто станет отцом или отцами ее сыновей и дочерей. Она научит свою ребятню любить Элен, Великий лес и Орто так же сильно, как любит сама. Научит жить в мире со всеми соседями, будь то щуки в протоке, стайки тугуна в Большой Реке или лесные старики. Волки и суслики. Воробьи и орлы…

Отправляясь в тайгу, дети Олджуны станут приносить домой ровно столько добычи, сколько нужно для самой скромной потребы. Не зная алчных выгод, будут видеть в шерстистых и пернатых существах не только пищу, мех и шкуры, но и подобные им души. Ведь человеческая плоть, как плоть всего живого, уйдет с этого Круга, чтобы взрасти новыми созданиями в новом Кругу. Олджуна расскажет детям, что люди бывают порою злы оттого, что сами виноваты перед кем-то, и что звери и птицы умеют мстить. У них, кроме медведя, всего одна душа, но какая живая душа не знает любви… и тоски, и гнева, если лишить ее тех, кого она любит?

Белый Творец дал человеку целых три души и больше разума, чем у зверей, а стало быть, больше умения жалеть и прощать. В этом есть великий Промысл Божий: человека, который поддался злобе, ждет наказание несвободой в собственном сердце.

Все это Олджуна внушит своим детям и детям их детей. Потом ее материнская душа возродится в далеких потомках. Земная растворится-рассеется в целебной земле Элен и воспарит над горушкой Сытыгана увитой ветром сосной. Воздушная душа чистой росою будет падать в траву с небес. Заблестит на солнце после туманного утра, как серебряные чешуйки в чашечках цветов, будто ночью выпал необыкновенный рыбный дождь…

Женщина встала и нагнулась с котелком над темнеющим озером. В пути бурдюк с чистой кипяченой водицей всегда был у нее под рукой. Глянула в отражение, и вдруг за спиною померещился звериный оскал. Вскрикнув, Олджуна от неожиданности выпустила из рук котелок. Оглянулась – пусто. Весело покачиваясь, котелок уплывал от берега. Пара чаек суетливо носилась над ним. То ли птицы приняли посудину за что-то съедобное, то ли вздумали поиграть. Олджуна выхватила рогулю из костра и, зайдя по колено в воду, еле успела подцепить беглеца. Теперь надо успокоиться, высушить одежду и обувь, воды вскипятить. Воткнула рогулю на место, пристроила котелок.

Чайки, возмущенно крича, метались над дымным костром. Из-под носа увела у них игрушку Олджуна! Она смеялась и протягивала им ладони с крошками юколы. Опасливые птицы не захотели есть с рук. Бросила крошки на берег – подлетели тут же.

Никогда больше не нарушит Олджуна правильный ход жизни в лесу. Теперь она знает: все беды ее – от предательства. Это гибель орленка, птичья ярость и собственная вина неотступно следовали за нею по жизни. Гнались, летели, крались за Олджуной и, настигая, клевали безжалостно и больно. Мстили ей уходом Барро, равнодушием Хорсуна, жестокостью Тимира, терзанием Йор… После убийства птенца Олджуна словно и не жила, а все время, оскальзываясь, шагала по тонкой доске над кипящим котлом.

А если бы она не убила малыша Эксэкю? Женщина замерла, наблюдая за чайками. Птицы выискивали вкусные крошки.

Может, без осознания вины и любви бы не стало. Если бы жизнь Олджуны была благополучна, разве б она понимала все так, как понимает сейчас? Значит, без этого ее теперешнее маленькое счастье не смогло бы стать ценимым. Когда счастья много, вряд ли ощущаешь его так полно и остро.

Где-то близко треснула ветка. По спине пробежал озноб, будто кто-то притаился в кустах и наблюдает. Олени забеспокоились, тревожно уставились на лес позади. Олджуна заставила себя обернуться и увидела, как за кустом шиповника скользнула и пропала серая тень. Женщина в панике кинулась к оленям, прижалась спиной к дрожащему боку верхового. А лишь снова осмелилась глянуть из-под края ладони – тень вышла из-за куста и превратилась в волка. Вздыбив загривок, он поднял распушенный хвост и зарычал. Сердце Олджуны ухнуло в темень. Едва не упала – олень отскочил. Жалобно взмыкивая и мечась в путах, заскакал к берегу.

Уши волка встопорщились, нос вздернулся и пошел складками. Лапы напряглись, готовясь к прыжку. Каким-то посторонним сознанием она отметила, что зверь стар и клыки его сточены. Глаза женщины смежились сами собой, рот открылся от смертельного ужаса, и она… завыла.

– О-о-о-а-а-а-а-у-у-у-уоу-о-о-о! – слабым голосом выводила Олджуна песнь Барро, не понимая, почему она это делает.

Нападения все не было. Через какое-то время ее голос окреп. И вдруг!..

– А-а-а-а-а-у-у-у-у-оу-о-о!

Олджуна открыла глаза. Запрокинув лобастую голову, волк вторил весенней песни любви. На морде его отражалось изумление.

* * *

…Север разочаровал одинца. Не было на севере жирных и покладистых быков, которые покорно позволяют прыгать себе на хребет. Не было ни одного оленя там, где они несметными стадами паслись еще в прошлом году. Стужа и темнота бродили и летали в тех местах, как живые. Отойдя подальше от недобрых мест, волк все же отъелся и поздоровел. Доставало разнообразной падали. Хромая лапа, принесшая в жизни кучу неприятностей, начала увереннее опираться о землю.

Одинец остался бы в лесу, где лежали мерзлые трупы. Ему б надолго хватило. По крайней мере, до весны. Он не хотел уходить, а пришлось.

Однажды в небе возникло круглое облако. От него разило рудным духом, каким смердят стреляющие палки, настороженные двуногими на тропах. Уши закладывало от неприятных звуков. А потом в облаке выплыла туманная морда сильного темно-серого зверя с ледяными очами. Он велел разыскать и убить двуногую самку. Старый волк не понимал, как хладноглазый очутился в небе, но сразу признал в нем вожака.

Больше вожак не показывался в небе. Да ему и незачем было показываться: он поселился в голове одинца. Пугал запахом стреляющих палок и без конца приказывал: «Иди! Иди и убей!» Волк не мог отвязаться от ржавого смрада, щекочущего ноздри. Догадывался: если не найдет двуногую – стреляющая палка попадет в него и прикончит. А все-таки шел неохотно. Ему ли, бывалому бирюку, было не знать, что за этой двуногой могут прийти другие на топающих конях!

Одинец выследил женщину и оленей еще утром. Крался за ними, мешкая и волнуясь. Чреватая страшными последствиями охота предстояла не в первый раз. Не так давно было, что волк, обезумев от голода, готовился обрушиться на самку человека. Тогда ему помешали. Нынче, сытый, довольный всем, кроме хладноглазого вожака в голове и запаха стреляющей палки, одинец вначале просто забавлялся. Слежка казалась игрой. Но вожак велел: «Убей!», и волк подчинился, а затем забыл об угрозах. Подневольная вначале, охота увлекла. Он ярко вспомнил горячую кровь живой добычи, и пасть заполнила вязкая слюна.

Кровь! Ее нет у падали. Нет этого чу́дного сока жизни, потому что и жизни в падали нет. Кровь у всех живых существ одного цвета, и у двуногих тоже. Самого чудесного красного цвета среди четырех имеющихся на свете. Серый, белый и черный не так красивы. Не так вкусны…

Волк хотел прыгнуть на двуногую самку, сшибить ее с ног и вонзить клыки в мягкую шею. Он бы прыгнул и убил, несмотря на опасность. В конце концов, все события когда-нибудь происходили и происходят впервые. Одинец почти уже чувствовал на языке вкус нежной кровянистой плоти. Готов был вгрызться, терзать, рвать куски взрывающегося соком мяса… Но самка запела.

Не веря ушам, он съежился, оцепенел и сам не заметил, как вслушался. Песнь рассказывала о великой волчьей весне. В голове одинца мелькнуло что-то неуловимое и в то же время притягательное. Он почувствовал голод – не желудком, а внизу живота. Утоление странного голода обещало быть прекрасным и нежным, полным звезд и поющей луны.

Хладноглазый вожак загрохотал: «Убей ее! Убей!!!» Волк завертелся на месте, словно в нос его ужалила пчела, замолотил воздух лапами и, крутясь на хвосте, врезался головой в дерево. Вожак куда-то скрылся. В ушах, мозгу, во всем теле одинца светло и свободно зазвучала чудесная песнь. И он ей ответил.

* * *

Волчица с силой втянула воздух в ноздри и поймала обрывок запаха хромого волка. Чуть позже без труда напала на его след. Еще позже почуяла оленя и фыркнула: дух копытного не волновал ее, она ждала чего-то другого, а этот дух лез в нос и мешал искать. Волчица догадывалась – то, что должно случиться, не связано с добычей и насыщением. Скоро к оленьему примешался знакомый запах. Он был тих, спокоен, понемногу густел и помогал идти, держа нос на правильной волне. Не пропадал и запах одинца. Принюхавшись из-под ветра глубже, волчица убедилась: хромой преследует двуногую. Будто бы нехотя, с неуверенностью и ленцой крался он по следу женщины, как если бы кто его неволил, и все же она была конечной целью – жертвой.

После встречи с пряморогим лосем волчице не довелось отдохнуть. Силы не иссякли, но израсходовались заметно. Почти без остановок бежала она по болоту, лугу, рябиновому паволоку и Великому лесу, не зная, куда несут ее лапы. Просто бежала, пока не словила в ветре запах одинца.

Ближе к ночи волчица услышала песнь. Пели два голоса: один волчий, жидковатый и немолодой, второй – ослабший, сиплый голос двуногой. Более невероятной и длинной песни волчице слышать не приходилось. Она поняла: вот что ее сюда призывало. В двухголосье противоречиво звучали желание любви и отчаянная мольба о спасении. Двуногая пела из последних сил.

До маленького озера волчица добралась, когда голос женщины сломался. Заглох и волчий. Спустя несколько мгновений напряженной тишины послышался оскорбленный рык обманутого зверя.

* * *

Воспаленные от слез и усталости глаза Олджуны не мигая смотрели на волка. Только теперь она заметила, что солнце зашло и на берег опустились подсвеченные луной сумерки. Женщина боялась моргнуть, боялась пошевелиться. В иссохшем горле колом стоял надрывный кашель. Она сдерживала его неимоверным усилием воли. Сил уже не осталось.

Одинец страшно взрычал. Олджуна так и думала: едва она замолкнет, волк мгновенно поймет, что песнь была ложной. Ничего больше не поможет. Без того на удивление долго удавалось отдалить неминучую Ёлю.

Зверь рыкнул сильнее, уши и хвост встали торчком, свирепые зеленоватые глаза ярко блеснули… Прощаясь с жизнью, женщина внезапно поняла, что хищник смотрит не на нее, а на кого-то, возникшего рядом. Этот кто-то задвигался, скребанул когтями по земле и издал ответный рык! Олджуне будто ноги подрубили – свалилась плашмя. Загородив ее собой, вперед выскочила матерая волчица с темной полосой на взъерошенном хребте и воинственно задранным хвостом. В горле нежданной противницы бурлил густой раскатистый рык – точно камни струились с горы.

Волк медленно отступил. Он еще приподнимал губу, показывая нижние клыки, но хвост его зажил отдельной жизнью – завилял, замел по земле. Одинец не выдержал, поддался хвосту и тоже завилял всей задней частью тела.

Волчица сделала шаг, второй… третий… Враг побежал. Он бежал трудно, неловко, припадая на правую заднюю лапу и оглядываясь. Матерая не стала его догонять, повернулась к Олджуне. Глаза горели золотым огнем. Волчица улыбалась. Ноги ее, казалось, такие сильные, крепкие, дрогнули и подогнулись. Две женщины смотрели друг на друга и видели, как же сильно они устали.

Увидел это и волк.

…И стремительный серый вихрь, слепленный из хриплого рыка, бешеных тел, взлетающих лап и хвостов закрутился перед Олджуной! Неверный лунный свет выхватывал из дымчатых ураганных колец то одну, то другую оскаленную морду, вспыхивали зеленые и золотые огоньки глаз, клочья шерсти взлетали вокруг, резцы взблескивали, как острия ножей… буйствовал и клубился волчий ветер!

Клыки – не батасы, у них нет лезвий, но у батасов нет челюстей, которые можно сомкнуть… Вихрь кончился. Челюсти матерой неумолимо сжимались на горле одинца, прорывая самый густой на волчьем теле шейный мех. Волк переоценил свои старые силы и ее усталость, но страстно хотел жить и вырывался – неистово, отчаянно и безнадежно. В натянутых щелях век выпучились налитые кровью белки, лапы елозили по земле в тщетных попытках оттолкнуться и встать. Волчица мотала его туловище из стороны в сторону, как полупустой бурдюк. Одинец боролся, дергался, сучил лапами, он еще жил и двигался, чем сам поневоле облегчал путь клыкам боли и смерти. Резцы погрузились глубже, вспороли шкуру, вторглись в плоть… и сошлись острие к острию.

Что-то хрустнуло и переломилось. В холодную свежесть ночного воздуха ринулась струя могучего железистого запаха.

Олджуна встала на четвереньки. Земля подскакивала навстречу травянистыми боками и кружилась вместе с головой. Руки тряслись, ног женщина не чувствовала. Желудок скрутило и крепко выжало, глаза ослепли от брызнувших слез. В коротких перерывах между шумом в ушах и обвальной глухотой Олджуна скулила. Студеные струйки пота стекали с шеи в ложбинку грудей.

Когда она, взмокшая, замерзшая до костей, смогла сесть и отереть лицо подолом, волчицы на берегу уже не было. Черной кровавой полосой, в конце которой лежал бездыханный одинец, матерая обильно пометила свой победный уход.

* * *

Олени ускакали. Не имело смысла их искать. Олджуна надеялась, что животные освободились от пут, ноги их были связаны слабо. Она кинула вьючные сумы и вещи. Приторочила к скатке медвежьей шкуры мешок с юколой, бурдюк с водой, котелок, кое-как взвалила на плечи и пошла.

Женщина шла безоглядно и молча. Размыкала уста только для еды, спать ложилась в глубоких сумерках и огонь разводила нечасто. Олджуна больше никого не боялась, а о Мохолуо забыла. В тайге было спокойно и почти по-летнему тепло.

Однажды утром она увидела орланов. Пернатая чета поправляла свежими ветками старое гнездо. Значит, некоторые птицы решили вернуться в родные края. «Чуют, что Великий лес не умрет», – радовалась Олджуна. Потом издалека заметила движение светлых пятен на сухом пригорке в озерной пойме и подобралась ближе. Спряталась в камышах, затаив дыхание, и от ослепительной красоты представшего зрелища стиснулось сердце. Пять журавлей – священные стерхи – кружились перед тремя подругами в весеннем танце. Легкие, тонконогие и голенастые, взмывали вверх, обнимали небо лилейно-белыми крыльями и опускались, как громадные снежные хлопья. Кивали женам остроклювыми головами, приседали, поворачивались волнисто и гибко, – не птицы, а пушистые лозы в Месяце, ломающем льды. Вили-плели тонкий узор самого прекрасного из всех танцев на Орто, взмахивая то одним, то другим крылом…

Ах, как же все это было! С чарующей нежностью и отчаянием – любуйся же мной, весна любви, меня, меня выбери!..

Олджуна не шевелилась, а внутри ее жил колдовской танец. Он пленял и завораживал, он владел ею, кружил голову и смущал душу. Говорят, тех, кто увидит танцующих стерхов, ждет счастье…

Женщина не стронулась с места, пока журавли не улетели. Тело затекло и онемело, но не озябло нисколько. Взволнованная и разгоряченная, Олджуна думала: птичья богиня, если есть такая, послала со стерхами знак, что она прощена. Пусть в душе остался саднящий рубец вины, но обида птиц затянулась. Они ее отпустили.

Торбаза скоро порвались в клочья. Олджуна разрезала пополам мешок из-под юколы и смастерила подобие обуви. Вложила мягкие ягельные стельки, смазала растресканные пятки свежей лиственничной смолой и пошла дальше. Каменный Палец еще не показался, но добралась до знакомых гор. Теперь ночевала в пещерах и каменных щелях кряжей. Найдя рыхлую белую глину с растительным вкусом, накопала полный котелок. Ела на ходу и мысленно разговаривала с крохотной человечьей завязью в своем лоне: «Не забирай мои зубы, малыш. Эта глина укрепит твой остов и спинную веху. Когда ты родишься, с нее взвеются к небу твои солнечные поводья…»

Поздней ночью приплелась Олджуна к озеру Аймачному. Добрела до гряды утесов, закрывающих Элен до самой реки, и увидела, что проход в долину замкнула глухая каменная стена. Возле железных ворот стояла вооруженная стража.

Путница села на землю и сокрушенно вздохнула. Мысли от изнеможения еле ворочались в мозгу… Что же делать? Постучишь – начнут допрашивать, откуда-зачем явилась, вспомнят о злом духе Йор. Если в охране чужие, вовсе не уболтаешь, не пустят без разрешения багалыка.

Кое-где на вершинах курился слабый дымок. Знать, и в горах сторожевые посты. Придется идти окольной тропой, о которой никто не знает. Никто, кроме Олджуны. Она-то еще в девчонках все утесы-ущелья здесь излазила. Может, горы и меняются во множестве множеств весен, но не за человеческий срок, а тем более не за то время, что довелось Олджуне прожить на свете. Оставив у подножия бурдюк с котелком, она взяла только шкуру.

Пока забиралась по отвесной скале, нащупывая босыми ногами подзабытые впадины, в кровь ободрала кожу рук и коленей об острые выступы. Потом пласталась-ползла над пропастью по узкому козырьку. Прижатый к камню затылок вспоминал каждую зазубрину, а зубы изо всех сил сжимали ремень медвежьей скатки. Шкура толстая, мех пышный, не смотри, что весенний… Олджуна завернулась в нее на макушке утеса, стянулась ремнями и ухнула вниз в туче пыли и сыпуна! Повезло сверзиться в густые кусты… ох! Живая!

Пошевелилась – вроде цела. Правда, правой ноге отчего-то мокро и горячо. Неужто не выдюжил плод, ринулся из Олджуны?..

Выяснилось, что нижний край шкуры при падении задрался и режущая кромка каменного зубца рассекла икру. А рана словно ждала, когда женщина освободит ремни. Лишь развязала их, боль взорвалась кромешная.

Олджуна не посмела стенать. Была благодарна Дилге и за то, что усиленный дозор в долине не услыхал подозрительного шума. Что – боль! Стерпишь, и успокоится. Прижала руки к груди, зажмурилась, не думая ни о чем. Стерпела.

В ноге понятия нет, но понемногу утихла без внимания. А скоро Олджуна совсем о ней забыла. Лежала и чувствовала, как тянутся друг к другу, соединяясь, две разорванные половинки ее сердца. Всем телом льнула к груди Элен, плача и целуя драгоценную землю:

– Моя, моя… Моя!..

И не было в этом коротком хозяйском слове тяги к власти, желания брать и иметь, а было только счастье.

Домм четвертого вечера
В страну сумерек

Вокруг луны серебрились круги расплывчатого сияния. Болот седлал коня, собираясь в ночной дозор. Раньше бы порадовался светлой ночи, а тут подумал: «Пусть эта красивая луна навеет спокойный сон Илинэ… Если она жива». Бремя ее возможной смерти, как часто бывало теперь, сдавило грудь – тяжкое, точно каменная плита.

Матушка говорила, будто бы предводитель шаманов объявил, что девушка жива. Болот верил и не верил, из противоречивых чувств пугаясь того и другого. Затеплившейся надеждой боялся навредить жизни Илинэ. Чтобы не сглазить, отгонял мысли о ней. По крайней мере, пока глаза не перестанут везде ее искать.

Сегодня выпало стеречь северную часть Элен с Чиргэлом и Чэбдиком. Договорился встретиться с близнецами после первого круга.

Серый конек ступал спокойно и мягко. Весенний ветер приятно обдувал свежий шрам-молнию на щеке. Посвящение в ботуры было единственным радостным происшествием за последнее время. Болот думал о нем, чутко озирая спящую долину.

Испытания огнем, водой и воздухом, то есть высотой, без особых перемен повторялись каждое Посвящение. Секрета из них не делали. Все желающие ходили смотреть на показательные стрельбища, хапсагай и бои с разного рода оружием. Болот, как начал себя понимать, ни одного зрелища не пропустил.

Нынче тоже ничего необычного не происходило. Кроме того, что в этот раз он находился не в толпе зрителей, а среди испытуемых. Болот сильно волновался, хотя знал: в войске Модун его умений никто не превзойдет. Не потому, конечно, что сам такой молодец. Просто с ним-то матушка занималась с малых весен.

Отрядники гоняли парней в натазниках, с повязками на глазах, между вонзенными в землю мечами. Болот пришел первым и даже не оцарапался. Вслепую рубили мечом по расставленным целям – опять первый, из всех ударов ни одного лишнего. Ему ли тут плошать, слово «цель» было ключевым в их с матушкой ежевечерней молитве.

После игрищ с мечом главные судьи Хозяйки сказали, что такое мастерство видят у новичка впервые. Ни в чем не подвел Болота, именем Меч, его преданный меч-болот, носящий имя Человек.

Молодой воин усмехнулся, вспомнив, как в детстве на задворках ссаживал головки с дягиля. Только свист слышался – за изгородь улетали. Ох, сколько же воображаемых врагов поразил отточенный клинок, покуда Болот и Человек не приняли бой на настоящем ристалище! Тогда, при встрече один на один с другим оружейным булатом, и начало сниматься с меча тайное напряжение. Ведь он, как и его хозяин, не знал до той поры, на что способен. На Посвящении оба они повзрослели и возмужали.

Вот в словесном состязании Болот оказался не лучшим. Матушка огорчилась: не в нее пошел сын. Уж она-то была спора на слово, задевающее не хуже лезвия. Хозяйки Круга оценивали и умение держать в узде пыл обиды от насмешек. Парни на смех подняли, что голод и Болот друг друга совсем не терпят. Слово за словом – занозами втыкались издевки, еле скрепился. Ну, что правда, то правда: впрямь изрядно мучился без еды. Во все дни Посвящения по утрам давали по кусочку мяса – и всё. Хвала Илбису, удалось преломить себя, не дать гневу ослабить душу обидой. Дядька Быгдай шепнул, мол, сам багалык Хорсун не слывет искусником в метких ответах, поэтому Болот не слишком расстроился.

Много было всего. Парню чудилось, что с ним такое однажды уже случалось. Это ощущение не покинуло его и на последнем, самом жестоком испытании в пещере Камня Предков. А ведь оно, говорят, для каждого отдельное, потому что посылают его воины-предки, которые насквозь видят прошлое и будущее…

Хозяйки велели одеться во все ветхое. Как зашел, сказали:

– Корни крепки – поглядим, тверды ли ветки.

В пещере стало темно и туманно. Болот бывал в ней раньше на свету и примерно помнил, где она закруглялась. А тут померещилось, что перед ним открылся зев неведомого чудища. Громадная глотка начала приближаться с лязгом и грохотом, оказалась живой и в то же время железной…

О дальнейшем вспоминать не хотелось. Болот так и не понял, наяву довелось воевать с кем-то или то был сон. Наверное, сон. Но более всамделишного сна никогда не видел. Да что там видеть! Жуть и боль, ненависть и отчаяние, и большая, высокая, как полет, жалость к матушке, Илинэ, деду, долине, Великому лесу захлестнули Болота. А сам он горел в огне. Уже смерть пришла… и вдруг очутился снаружи.

Из пещеры донесся частый глухой стук, будто невидимые люди ударили ножнами в щиты. Далекие голоса закричали за спиной:

– Уруй! Уруй! Уруй!

Терзающая боль отпускала медленно и неохотно. По стенам бежали солнечные зайчики. Болот оглянулся, шатаясь, едва не падая. Как прежде, закруглялась задняя стена, сбитая из дерна и камня. Больше в пещере не было никого и ничего. Только тогда парень заметил, что от одежды его остались обгорелые клочья и срам не прикрыт. Попытался скрестить ладони на животе – жилы тянуло и скручивало, руки не слушались. Пришлось присесть. Подошли Хозяйки, набросили на плечи доху. Одна приглушенно осведомилась:

– Теперь-то хочешь ли ботуром стать?

Они еще спрашивают! Да пусть бы Болот и умер в пещере, защищая любимых своих…

– Да, – прошептал запекшимися губами.

Третья Хозяйка обернулась к людям и громко сказала:

– Воин родился. Уруй!

– Уруй, уруй! Уруй! – подхватила толпа.

Болоту думалось, что на последнее испытание ушло не менее двух варок мяса. Сильно удивился, когда увидел, как один за другим заходят в пещеру и почти сразу выскакивают из нее парни и девчонки. Одежда у многих была в крови, волосы торчали дыбом, на лицах ужас и боль. Будто впрямь в когтях Ёлю побывали… И снова:

– Воин родился, – с троекратным: «Уруй!»

После матушка спросила, что с ним случилось в пещере.

– Сама говорила – никто не рассказывает о том, – укорил сын, изумившись вопросу.

– Просто хотела спросить, вспомнил ли ты там слова-обереги, которым я тебя учила, – смешалась матушка. Не дождалась вразумительного ответа и ушла. Забыла позавтракать…

Хорошо, что ушла. Все ее секретные молитвы, призванные укрепить дух и ослабить противника, Болот отлично знал и помнил. Но до заговоров ли было в пещере, если в голове взбаламутились муть и туман! Муть и туман клубились кругом, словно испытание происходило не в воздухе, а в плотной, вязкой воде. Лишь раз, когда особенно сильно пахнуло жженым смрадом, точно горела издырявленная червями куча нечистот, в дыме и пламени мелькнуло рядом лицо врага. В выбеленных огнем древних глазах пылали красные угли…

Мощь слова, вольного приводить в действие могучие силы, Болот почувствовал, давая клятву. Она запала в душу, как последнее звено в Посвящении, и замкнула Круг испытаний, чтобы воин мог начать новую жизнь.

Вторая Хозяйка вырезала зигзаг на правой щеке, Третья помазала чем-то, от чего ранка сразу перестала кровоточить. Старухи подпоясали Болота поясом с красивым колчаном. Из него торчали девять стрел с орлиным оперением. Девять – отметка лучших новобранцев.

В полном вооружении стоя лицом на восток у очищающего огня, Болот клялся памятью предков, своей жизнью и любовью к Орто. Отныне оружие станет его костями, броня – плотью, кровь – песней битвы, а верность долгу – духом. В конце клятвы, ударяя о щит ножнами меча, повторил песенные слова вслед за другими.

В груди Болота при этом взмыло к горлу что-то горячее, пронизанное множеством множеств лучей. Он будто с головой окунулся в солнце, и тело охватило ликующим белым светом…

Очнуться от воспоминаний заставил шорох. Нет, даже не шорох, а шум! Острые глаза узрели облачко пыли, поднятое камнепадом. Шум быстро смолк, но причудился стиснутый тишиной беззвучный вопль. Болот сам так кричал, сражаясь с белоглазым призраком на последнем испытании… Мысли разбежались, как табун на аласе, оставив одну: враг проник в Элен! С гулким сердцем воин галопом пустил коня к утесу.

Человек лежал на земле. Завидев ботура, он со стоном пополз к кустам. Болот спрыгнул с коня. Не стал обнажать меч, нагнулся за батасом, спрятанным за голенищем… и замер. Страшная, черная, в лохмотьях и крови, женщина приподнялась на колени и обернулась. Падая на обороте, протянула руки, как ребенок, что потерялся в тайге, обессилел и наконец-то нашелся.

– Бо-олот, – назвал по имени сиплый шепот.

– Олджуна! – Воин ахнул и попятился. Он узнавал и не мог узнать в грязной оборванке бывшую соседку, надменную баджу Тимира. «Это не Олджуна! – леденящей жутью отдалось в крови. – Это Йор!»

– Нет, нет, – прохрипела женщина, догадываясь, о чем он подумал, – злого духа нет во мне…

Болот разглядел распластанную на земле медвежью шкуру и в ужасе отступил еще на шаг.

– Мы убили черного лесного старика, – пролепетал он зачем-то, лишь бы не молчать. – Я видел в берлоге сломанный батас…

– Сам Дилга послал мне тебя, – прервала она. – Подожди, послушай: твоя Илинэ в опасности!

* * *

Слава богам: окно кузницы теплилось слабым светом. Болот заглянул – в ней колыхалась сумрачная тень Атына. Кроме молодого кузнеца, никого. Это хорошо, не сразу суматоха наступит. Атын нянчился с какой-то белой полосой, она ярко сверкнула в свете огонька сальной плошки. Похоже, меч… Некогда было присматриваться. Кинув скатку медвежьей шкуры у порога, воин носком зацепил дверь, шибанул ее вбок и на руках внес женщину внутрь.

– Олджуна?! – воскликнул Атын в смятении, как Болот малое время назад, и встал столбом. Меч упал с колен и вонзился острием в глиняный пол.

– Эй, очнись! – прикрикнул ботур. Кузнец протер глаза, будто блажь примерещилась. Мгновение спустя, смахнув мелкую снасть с верстака, кинул сверху ветошь:

– Давай сюда! – И воин осторожно положил женщину на столешницу.

Осмотрели с плошкой рассеченную камнем ногу Олджуны, убедились, что сухожилие не задето. Мякоть сильно повреждена, сюда бы Отосута… Ничего, подождет нога, пусть прежде женщина все расскажет.

Она попросила воды и дрожащими губами припала к краю ковша. Болот промыл рану и помог Олджуне умыться.

– Теперь скажи нам об Илинэ.

Атын только собрался о чем-то спросить и осекся, ошеломленный.

Олджуна рассказала, как могла, коротко. Привыкший к молчанию язык повиновался с трудом. К тому же видела, что с каждым ее словом перед парнями предстают видения одно страшнее другого и сводят с ума. Огонь плошки возгорался в глазах вместе с пламенем гнева. Наконец женщина выговорилась и от слабости едва не лишилась чувств.

– Убью гадину! – крикнул Болот о Кинтее. Саданул локтем в стену – боль полоснула от плеча до кончиков пальцев. Воин не дрогнул. Лишь бы эхо боли помогло превозмочь раздирающую душу ярость…

Атын сцепил зубы, лицо стало белее меловой глины.

Он, конечно, слышал, что Болот собирался присвататься к Илинэ, да разве это имело сейчас какое-то значение! Правду сказал предводитель шаманов: Илинэ была жива. Но ей грозила такая беда, перед которой в глазах Атына меркло все остальное. Во всем виноват он, трус и глупец! Зачем отдал Илинэ Сата, чего испугался?! Кинтей вовремя оказался на ее пути. Вовремя для Соннука, двойнику на руку это похищение. Избавится от спутника и приведет Илинэ к черному Страннику, а уж тот сумеет добиться ответа, куда она спрятала волшебный камень. Замучает, а добьется… Знает ли о том Олджуна?

Атын застонал в бессильном отчаянии. Тоже захотелось грохнуть о стену кулаком. Сдержался: сам виноват, так при чем тут дедовская кузня?

А в руке Болота боль понемногу стихала. Помедлив, спросил:

– Почему она не бежала вместе с тобой?

– Не смогла, – опустила глаза женщина.

Парни переглянулись.

– Кинтей ее не тронет, – заверила она торопливо, боясь вызвать новый приступ их бешенства. – Соннук не даст.

Бросила на Атына удрученный взгляд:

– Он неплохой, твой брат-близнец. Не думай о нем дурно.

Атын выдернул острие меча, подобрал кусочек замши, которым полировал клинок.

– Соннука обманули, – продолжала Олджуна. – Страшный человек манит его в страну сумерек лживыми сказками, а он верит. Соннук доверчив, но, думаю, скоро все поймет. Тогда они с Илинэ вернутся.

Атын в угрюмом замешательстве провел по клинку замшей. Бегучая тень отразилась в блестящем железе. И, словно отторгнувшись от мысленного отражения, в памяти вновь всплыл день сотворения Соннука. Он и Странник, какими видел их в волшебном камне. В гранях стеною кренилась и падала в пропасть земля…

– Что за брат-близнец? – Болот не мог сообразить, о ком говорит Олджуна. – Откуда он взялся у тебя, Атын?

– Вот те на! – послышался тут из-за двери изумленный возглас Тимира. – Никак, пропавшая шкура лесного старика сама к нам прискакала?!

– Ни слова об Илинэ, – успел шепнуть Атын, и дверь отворилась.

Главному кузнецу едва ноги не отказали. Остолбенел, войдя за порог, с полусогнутыми коленями и открытым ртом. Олджуна равнодушно скользнула по его ошарашенному лицу и замедлила взгляд: за Тимиром белело лицо Ураны. С гулким стуком упал и, погромыхивая, покатился котелок с мясом, принесенный Ураной. Сын поесть забыл за работой…

Болот тихо охнул – вспомнил, что и он, вообще-то, на службе. Наверное, Чиргэл с Чэбдиком недоумевают, не застав его в условленном месте.

– Олджуна! – вскричала Урана тонким голосом. – Я знала – ты придешь! – и, оттолкнув мужа, кинулась к бадже. Та тяжело скинула ноги с верстака, попробовала встать. Урана подставила плечо:

– Пойдем домой, – залопотала радостно. – Пойдем, дочка…

Странное слово явно не причудилось Тимиру в дурацком ворковании Ураны и перешибло первое потрясение новым. Опомнился в крепкой досаде: «Спятила, старая дура, дочку нашла!» Памятуя о Йор, не без опаски отодвинулся от сумасшедших жен, на лавку присел. Глупые бабы проковыляли мимо.

– Нам с Болотом надо поговорить, – сказал Атын отцу.

Растерянный Тимир поспешно кивнул, засуетился, зачем-то подвинул лавку ближе к стене.

– Ухожу, ухожу, – буркнул сердито.

Сын с каждым днем становился все отчужденнее. Бывало, с утра до вечера словом с ним не перемолвишься, а скажет что, так лишь по делу-нужде. На вопросы отвечал кратко: «Да – нет», либо отмалчивался. Тимиру заранее приходилось обдумывать слова. С непривычки нападало косноязычие, спотыкался в речи, как Балтысыт. Боялся парня от себя отвратить и в то же время сердился.

Тимир вышел, раздраженный на сына и собственный неровный норов. Чуть громче положенного хлопнула дверь.

Атын тянул с разговором. Дул на меч, выглаживал ворсистой замшей. Несмотря на хмурые думы, Болот с интересом посматривал на красивое боевое оружие. Оно, пожалуй, было ничуть не хуже его меча Человека.

– Ты стал большим мастером, – произнес с уважением. Протянул руку: – Можно?

Разглядывая меч на свету плошки, с восхищением цокнул языком. Размахнувшись крест-накрест, прислушался к тонкому свисту острия. Великолепный клинок будто пластами нарезал дымный воздух кузни.

– Себе сделал?

Кузнец кивнул, забрал меч. Клинок влился в ножны.

– Ты хотел знать о Соннуке. Так вот, все началось в том году, когда мы с тобой забрались на скалу орлов…

Чиргэл с Чэбдиком, должно быть, уже не Элен охраняли, а искали Болота. Он не сомневался, что парни его не выдадут, как не сомневался и в том, что завтра ответит перед ними сполна. Ну, пусть поколотят, отведут души. Болот не мог уйти, не дослушав эту диковинную историю. Странные чувства завладели воином. Злился на соперника, осуждал и восторгался…

– Поеду за Илинэ, – завершил Атын. – Сегодня, сейчас же.

– Я тоже.

Кузнец пожал плечом.

– Но у меня дозор, – заторопился Болот. – Давай двинемся утром?

– Не могу ждать.

– Ладно, езжай один… Я догоню.

– Как мне миновать стражу?

– Попробую отвлечь, – вздохнул ботур. – Поскорее собирайся, опоздал я совсем. Напарники башку снимут.

Атын отлучился ненадолго, дома не пришлось объясняться. Тимир спал или делал вид, что спит, женщины шептались за занавеской на левой половине. Парень побросал в суму скибку творога, мешочки со всякой сушеной едой, какие сыскал в темноте. Снял с колышка охотничий лук, пояс с полным колчаном стрел. Прихватил дедовский оберег – плоскую железку с отверстиями для высадки гвоздей. С ней и Тимир не расставался когда-то. Среди девяти кузнечных духов-покровителей эта железка самая главная. Стоит кузнецу бросить ее левой рукой в черного колдуна, и злые чары рассеются…

Почти развиднелось, когда Болот проводил Атына за ворота. Смотрел, как, удаляясь по серой предутренней тропе, яркой поземкой вихрятся белые до запястий задние ноги пепельно-пятнистой лошади молодого кузнеца, и с благодарностью думал о Чиргэле и Чэбдике. Встретившись с ними, Болот с согласия Атына вкратце повторил рассказ Олджуны. Возбужденные новостью, близнецы обещали помалкивать. Помогли уломать стражу северных ворот. Наплели чужим воинам с три короба, будто Атыну необходимо набрать какой-то необыкновенной секретной руды, якобы обнаруженной о прошлом годе в горах за озером Аймачным.

Утром, едва сменились, Болот помчался домой. Матушка ушла недавно – камелек еще вовсю горел. Парень присел перед огнем, поворошил кочергой угли. Дух-хозяин огня ответил гудением и треском.

– Об опасности предупреждаешь, звонковзрывчатый? – вымученно улыбнулся Болот. – Знаю о ней. Но ведь и ты знаешь, что с тех пор, как Ёлю заглянула в твой дымоход, людям в этом доме снятся только ратные сны… Прощай, серебристобородый, береги матушку и деда.

Окинул юрту опечаленным взором. Может, больше не доведется увидеть ему родные окна. А глазам-окнам – его.

Домашние стены и вещи, имеющие корни памяти, помнили ботура маленьким. Наблюдали, как он рос, наливаясь силой и военным умением. Видели радости и грусти молодого хозяина, любовь его и метания, тайный плач по Илинэ. Они его понимали.

Мешкая, он все же решился: выстрелил из лука в северо-восточную балку потолка. Матушка и дед сообразят, куда Болот направился. Зачем – рано или поздно узнают после.

Взор задержался на правом крайнем столбе, где висел старый охотничий лук Кугаса. Наверное, матушка нарочно поместила лук ближе к двери, чтобы сын, входя, вспоминал отца. Или чтобы самой не забыть настойчивого муравья, который научил ее упорству и стойкости.

Перешагивая через порог, Болот не оглянулся. Не оглядываются в начале пути.

* * *

Жена-висящего-на-березе приставила ладонь к дальнозорким глазам. Смотрела долго. Потом сказала:

– У тебя хорошее лицо, человек саха. Я плохо вижу, но чувствую. Почему-то кажется, что я уже видела похожее лицо. Знаю, откуда бежишь. Ты бежишь из Перекрестья живых путей.

Тот, с кем она говорила, не слышал ее, да и не мог услышать, поскольку находился довольно далеко. Придерживая за узду пепельно-пятнистую лошадь, он осторожно спускался с крутой горной тропы, больше заботясь о лошади, чем о себе.

Человек был занят своими думами и очень спешил. Напряженный взгляд его устремился к северо-востоку и ничего вокруг не замечал. Впрочем, маленькое кочевье усмотрел бы не всякий. Оно пряталось нынче в ложбине между утесами на берегу Большой Реки.

Олени спали, лежа по бокам жилищ. Стояло раннее утро. Старуха еще только собиралась развести утренний костер. Прошли положенные дни после смерти мужа, и ей уже позволялось будить огонь.

– В вашей долине Элен все сильно, – говорила старуха, продолжая односторонний разговор с бегущим. – Сильна память предков, сильны нравы и чувства. Любовь сильнее, чем в других местах. Это потому, что там стоит мировое древо Ал-Кудук – так называют его люди саха. Оно притягивает к себе добрые пути… Я знаю одно древнее сказание. В нем поется, что в Долине Смерти тоже есть свое великое древо – Кудук-Ла. Оно перевернуто к небу вверх корнями и увешано опустошенными мошонками сластолюбцев, высохшими языками предателей и челюстями обжор… К Кудук-Ла ведут злые дороги Земли. Они приводят людей назад-вперед и больше не отпускают. Так поется в сказании, а теперь над гиблыми тропами страшной путеводной звездой возгорелось Пятно.

Она помолчала.

– Недавно у нас гостили женщина, юная девушка и двое парней. Они так же, как ты, человек с хорошим лицом, бежали из Элен на северо-восток. Я предупредила их, что Пятно убивает души, но парни не захотели об этом знать. Послушалась только женщина. Она была не праздна и думала о ребенке. Поэтому она испугалась и сбежала от парня, который любит ее очень сильно. Совсем как мой старик в наши с ним молодые весны. Жаль, что парень ошибается. Думает, в Долине Смерти хорошо. Мой старик тоже так думал. Но разве в мертвой долине кому-нибудь из живых созданий может быть хорошо? Там хорошо лишь бесам и людям, души которых давно замерзли… Зачем ты, человек с хорошим лицом, бежишь туда? Что тебе нужно?

Давно не видя перед собой высокую березу с нежной листвой и заветным туесом на верхней ветви, старуха чувствовала, как хиреет телом и мыслями. Собственные силы ее угасли. Она жила благодаря силе мужа-старейшины. Часть этой силы, оставленная им на Земле вместе со знанием живого пути, вошла в старуху с его сердцем, испеченным в углях костра.

– А-а, наверное, ты бежишь спасать девушку! – догадалась она. – Ты ее любишь! У этой девушки доброе сердце. Нежное, но сильное. И лицом она пригожа. Совсем как я в мои юные весны…

Морщины, как веточки к солнцу, потянулись к уголкам глаз. Высмотрев что-то приятное в прошлом, она улыбнулась своей дальнозоркой памяти, предпочитающей видеть время назад.

– Я тоже бежала. Вначале мчалась из детства, потому что хотелось скорее повзрослеть. Потом из свободной юности неслась к любви и замужеству. Рвалась из молодости к детям и зрелости… – Старуха вздохнула. – Уже не хочу бежать, но жизнь моя слишком давно взяла разгон. Разве удержишь?

Задумалась, а когда заговорила, голос был полон сочувствия и тревоги:

– Непонятно, почему девушка не сбежала обратно в Элен с той, другой. Я слышала, как женщина пыталась ее разбудить. Я чутко сплю. Можно сказать, не сплю вовсе. И слух у меня отличный, не то что глаза. Глаза мои видят далеко, а близко видят плохо. Совсем как память… Так вот, я слышала: девушка плакала после того, как женщина отъехала верхом на олене. Беглянка взяла себе двух оленей и мешок с юколой, который я подарила им всем. Я подарила им и свою ярангу. Три родовых шеста – сердце яранги – служили мне с юности. До этого они принадлежали моей матери. А до того – бабушке, матери бабушки и матери ее матери…

Бегущий человек сел на лошадь и скрылся в березовой роще, но она еще не кончила с ним говорить.

– Это хороший наследный дом! В нем умирали от старости и усталости и никогда – от болезни. В нем твоей девушке будет тепло и станут сниться хорошие сны. Я надеюсь, что ее горячее сердечко не заледенеет в пальцах ходячей стужи. Может, тебе удастся спасти свою девушку. Прощай, человек бегущий! Я стану молиться за вас двоих.

Жена-висящего-на-березе занялась костром. Молодой одуллар вышел из средней яранги и, сладко потянувшись, стряхнул остатки сна. Пора вставать остальным мужчинам, пора идти на лов рыбы.

После завтрака старуха подозвала младшего внука и велела ему зачерпнуть из реки воды в туесок. Сполоснула медные мисы, стараясь не шуметь, – водной шири не нравится звон посуды. Малыш хотел выплеснуть грязную воду в реку, – бабка удержала:

– Нечистого в реку не льют, не бросают, иначе ослепнет рыба.

Внук послушно отнес туесок подальше от берега. Старуха пошла за мальчиком и, кинув на давешний спуск случайный взор, остановилась. Приставила ладонь к глазам и воскликнула удивленно:

– Опять человек!

Рассмотрела его, насколько позволило зрение:

– Большой, сильный воин в рыжей шапке. Или волосы у него такие. А лицо доверчивое, как у ребенка… Не вижу, но чувствую. Воин не мог нас не заметить. Заметил наверняка.

Внук обернулся и понял: бабушка беседует не с ним. Ребенок пошел к ярангам, а старуха заговорила с тем, кто не пожелал тратить время на доброе знакомство:

– Гляжу, ты спешишь не меньше первого. Догоняешь его, бегущего в Долину Смерти, или бежишь сам по себе? Друг он твой или оба вы любите девушку с нежным сердцем?..

Старуха поежилась от холодного речного ветра. Ей было хорошо. Ветер взбадривал усталую плоть и мысли.

– Человек жив любовью. Не желанием богатства, не местью, не ненавистью, никакими иными чувствами. Только любовью. Каждый раз для двоих она – костер небесного огня, единственный в целом мире… Беги, воин, беги!

Рыжий воин увидел старуху и приветливо махнул рукой. Она махала ему до тех пор, пока всадник на сером коне не исчез в роще.

В полдень какое-то наитие заставило старуху снова повернуться к спуску.

– Так и знала, – сказала она. – Не один, двое. И тоже воины.

Прищурилась из-под руки:

– Лица веселые, любят смеяться… Впрямь одинаковые или чудится? Нет, точно – одинаковые. Близнецы из одной родильной рубашки.

Они приближались к роще. Старуха всмотрелась, ожидая, что близнецы увидят ее и, может быть, подойдут. Но братья, занятые своим разговором, быстро помогли друг другу и коням спуститься. Моргнуть не успела – растворились в лесу.

Рысьи уши на шапке старухи замотались из стороны в сторону. Она скорбно и чуть обиженно покачала головой:

– Вы-то зачем бежите из солнечных мест в страну сумерек и отчаяния? Что даст вам чудовищный край на перепутье бедовых дорог? Там нет ни одного, кто мог бы называться человеком. Если бы вы захотели со мной поговорить, я б рассказала, как в поисках богатства наш род шел в сторону Долины Смерти. Теперь мы бежим от нее… Ну, ваше дело. Недаром толкуют: верь не тому, что говорят, верь тому, что увидишь сам. Наверное, вы – друзья первых двоих и хотите им помочь.

Поворачивая в ярангу сына, старуха пробормотала:

– Я отыщу для рода доброе место на Земле и наконец-то перестану бежать. У меня есть знание живого пути. А если я так устану, что не смогу идти, людей поведет мой сын. Он исполнит мечту отца. Он не ошибется, потому что видел зло собственными глазами.

Домм пятого вечера
Хищный лес

Стужа напала на путников неожиданно, точно враг из-за угла. Она явно чуяла исходящее от людей тепло. Не стояла на месте, а плавала и двигалась, раскидывая впереди ручьистые руки с пронзительными пальцами. Морозные пальцы касались безжизненных деревьев и заросших инеем трупов зверей под ними, взмывали вверх и внимательно ощупывали ломкий, застылый воздух.

Илинэ с Соннуком быстро научились лавировать между слепыми струями. Менее проворный Кинтей попытался перерубить пальцы стужи мечом. Клинок завяз в гулком туманном потоке, как в живой плоти. Парень плюнул от злости. Плевок заледенел на лету, мгновение повисел в тумане белым камешком, вернулся со свистом и тукнул Кинтея между глаз. Глупец обнаружил себя. Не успел поднести рукавицу – в лицо немедля впились язвящие когтистые жала. Спутники еле отодрали от них беднягу.

Пять последних оленей покорно брели сквозь белесые ручьи, нагнув ветвисторогие головы. Умудрялись хватать по пути кустики сыпучего ягеля. Олени как будто уже встречались с этой странной бродячей стужей, о которой упоминала старая одулларка.

Измотанные, промерзшие до костей, к вечеру Соннук с Илинэ насилу водружали ярангу и загоняли оленей в полог. Стужа разочарованно взвывала, скреблась и царапала наружную покрышку, но внутрь проникнуть не могла. Соннук молча заносил сухую лесину и разводил костер. Кинтей тотчас кидался к огню, грел руки и скулил. Ждать помощи от него не приходилось. Одурев от напастей, парень пал духом и все время только ныл и плакал. О скорой женитьбе он забыл напрочь.

– Потерпи еще чуть-чуть, вот дойдем до места, и бездолье от нас отступит, – говорил ему Соннук, едва разлепляя оледенелые губы. – Мы станем высокими людьми и вернемся в Элен в крытых мехом повозках… Не стони так надрывно и жалко! Вспомни, ведь ты – потомок солнечной ветви богов! Ты станешь старшиной своего рода. А может, и старейшиной нашей долины. Хочешь быть им? Нить счастливой жизни продлится долго… На, смажь сальцем иззябшее нутро.

Соннук утешал Кинтея, как ребенка. Безразличные, без проблеска мысли глаза парня оживали. Кривоватая улыбка раздвигала впалые щеки с темными пятнами обморожения. Кинтей захлебывался смехом и кашлем:

– Все мои недруги лягут ступенями на пороге моего дома, а я буду ноги о них вытирать!

Стужа, видно, доняла парня и вконец повредила его рассудок. Холод словно впрямь замораживал и высушивал мозги. Лишь в яранге, в тесноте и паре, что поднимался от оленьей шерсти, мысли кое-как начинали оттаивать. Немного погодя их подхлестывали жар костра и горячая похлебка.

Соннук предпочел бы ни о чем не думать. Не смотрел на Илинэ, прятал от нее лицо. Оно так и не научилось лгать, как привык ко лжи бескостный язык. По предательски откровенному лицу Соннука девушка могла разгадать его мысли. Впрочем, она, должно быть, давно догадалась, что горькие сомнения растут в нем день ото дня.

Без конца размышлял Соннук о Сата, зове и посулах неведомого покровителя. Устал ломать голову над тем, почему Илинэ до сих пор не сбежала. Соннук не стал бы препятствовать, и ополоумевший Кинтей порадовался бы ее побегу. Несчастный трясся над каждым кусочком пищи…

Вызнав за время пути терпеливый и кроткий нрав Илинэ, Соннук с мрачной неотвратимостью убеждался: он ведет к пропасти ни в чем не повинного, настоящего человека. Перед ужасной бездной померкнет зрелище омертвелого леса, людоедская стужа и все, что их, наверное, еще ждет впереди. От этих дум выбивало из-под ног землю. Точно обухом обрушивало в голову мысль о собственном ничтожестве… В такие мгновения Соннука заполняла ненависть к себе, он проклинал Атына и день своего создания.

Жалость, просквозив однажды в глазах Илинэ, едва не лишила парня чувств. Если б он приметил, как прежде, обвиняющий взгляд, было бы неизмеримо легче. Но – жалость!.. Непостижимое сострадание девушки стегнуло сильнее, чем все вместе взятые обиды на жестокого Дилгу. А ночами с мысленной плотины, еле сдерживаемой остатками воли, срывались шаткие крепи. В душу водопадом низвергалась боль по имени Олджуна.

Под утро почти всегда приходил дивный сон. Ясноглазые сыновья улыбались Соннуку, крохотная кудрявая дочка, сидя на его коленях, играла тальниковыми коровками. Веселая жена накрывала яствами стол. «Верь мне: вс-се это будет, ж-ждать ос-сталось недолго», – заверял шелестящий шепот, и взбодренный Соннук готов был ждать терпеливо, отчаянно, верно. Ждать недолго и долго… Невероятным усилием брал себя в руки, чтобы проснуться.

Пока Кинтей торопливо грыз подмерзшую с вечера еду, Соннук с Илинэ сдирали пристывший к земле полог. Обметывали рукавицами заиндевелую покрышку, разбирали ярангу и трогались дальше. Увиливали, увертывались от жалящих щупальцев холода, отвоевывая у них каждый свой шаг.

В один из дней сердитое солнце вырвалось из-под прозрачной глыбы неба и пробежало по пешему ярусу дымными языками сырого костра. Очутившись на аласе с увядшей травой, путники с облегчением вздохнули. После хищной стужи, что рыскала по оцепенелой тайге, показалась прекрасной даже эта пасмурная, тронутая осенним распадом земля. Но радоваться не пришлось: впереди простирались каменные завалы гигантского бурелома. Лес, убитый в глубокой древности, терялся в свинцовых далях. Извилистая тропка вела в проломленный посередине прогал.

Шли пешком. Оголодавшие олени еле тащили вьюки, покрышки яранги и шесты. Тропа раздалась и превратилась в дорогу, а поваленный лес – в диковинное ущелье, словно выстроенное людьми. Он был стесан с обеих сторон ровно, чуть ли не гладко. Перекрученные ветви деревьев вздымались высокими обливными стенами. Их неяркий рисунок с множеством оттенков серого цвета казался вырезанным искусными умельцами с левой, исподней стороны.

Илинэ обнаружила, что прихотливые узоры складываются в изображения какого-то нездешнего мира. Если хорошо присмотреться, можно было разглядеть смутные фигуры женщин, они танцевали, быстро ускользая из глаз. Молодые мужчины выступали на тонконогих конях из густо плетенных лоз и цветов. Одни картины уплывали в глубину чащи, взамен в сплошном витье возникали другие. Илинэ чудилось, что она слышит томные вздохи, шелест листвы и сонный шепот ручья… Наверное, ей, усталой, все это снилось.

Внезапно Кинтей затрясся, как жертвенный бык перед закланием, и взвизгнул:

– Череп!

На обочине впрямь лежал человеческий череп, рядом рассыпались кости. Кинтей рванулся назад… Поздно! Дороги позади не было. Когда и как она закрылась плотно, без единого зазора, никто не приметил. А картины на стенах зашевелились!

Беспрерывно змеились сплошные клубки. В них, струясь из извива в извив, стремительно перемещались чьи-то бескровные тела. Они неуловимо менялись местами, с рысьей мягкостью выпрыгивали на поворотах, смеясь дразняще, безумно и тихо. Бледные лица втискивались между ветвями в пустоты и причудливо искривлялись, заполняя их собою. В темных глазницах, точно на только что выкопанных стенах могил, вспыхивали крупицы вечного льда.

Кинтей упал на четвереньки и, воя, куда-то пополз. Седая пыль даже не взметнулась. Спящая мертвым сном дорога не ведала дождя и ветра, отторгала тени и не оставляла следов.

Илинэ в ужасе подняла голову к небу. Солнце юркнуло в подставленное ладонью облако, и стены исчезли. Дремучий хаос выпятил голые ветви-рога, усеянные струпьями задубелого лишайника.

Не скоро удалось Соннуку успокоить Кинтея настолько, чтобы он согласился идти.

На землю осела нерешительная полумгла – вялая и рябая. Окутав людей дрожащим туманом, не сумела и лиц сокрыть. Будто тучи мошки заклубились в дымчатом воздухе. Клоком беззвездной ночи слетела сверху стая черных птиц. Оленей птицы вроде бы не обеспокоили, но путники остановились. Глухой мрак взмахивал рваными крыльями. Повисшая в жидких сумерках кромешная темень, как провал в никуда, преградила дорогу.

Нежданное наитие торкнулось Илинэ в темя. «Я чувствую тьму, – поняла она. – Я чувствую тьму и слышу шум ее крыл. Я знаю, что она такое».

Беспросветная тьма была вылеплена из сгустков обид, горького разочарования, бессильной ненависти. Мелкие капли наветов, клеветы, злословия трепыхались рядом, как черные мотыльки. Хлопьями жирной сажи липли к тьме бранные слова. Сокрушительное человеческое зло сгущалось, обретало самостоятельность, плотность и облик. Ему уже было мало жестокости, которую люди приносят друг другу, оно возжелало крови. По краям непроницаемой дыры подрагивали лохмотья скверных мыслей.

Плотоядная тьма сковывала на месте, притягивала взгляд, как прореха в изломе времен… И она приближалась.

– Олджуна, – прошептал Соннук.

Зажмурился и, потерянный, одинокий, словно забыл, где находится, забормотал:

– Олджуна, Олджуна, Олджуна! Я искуплю обиду. Я стану успешным, я получу полноценный Сюр!..

Илинэ закрыла глаза.

Соннук продолжал глубоким голосом, с такой безграничной нежностью и тоской, что у Илинэ сжалось сердце:

– Матушка Урана! Бедная моя матушка!

Потом он перестал что-то говорить, а только повторял и повторял два имени, будто призывая их на помощь.

Илинэ зажала ладонями уши… и запамятовала о злой тьме. Перед глазами закружились объятые лучистым светом любимые и родные, близкие… мучительно далекие… юрта с травяными узорами… зеленые аласы, небесные чаши озер, реки и горы Элен.

Стоя перед распахнутой бездной, люди бежали в странное исповедальное забытье. Так, спасаясь от болезненных трещин в судьбе, выросшие дети бегут в отчий дом. Илинэ не смогла бы сказать, почему дорогие имена и названия, обычно не произносимые громко, превратились в единственно верное заклятие. Не ведая о том, все милое сердцам сошлось вместе, чтобы объединиться в могучий оберег.

Выдохшись, они замолчали и открыли смущенные глаза. Лица были мокры от слез. Не стали стеснять друг друга взглядами, смотрели вперед, где рябились неуверенные, крапчато-серые сумерки. Тьма улетела.

…Двое не сразу заметили, что третьего с ними больше нет.

Домм шестого вечера
Долина Смерти

Порою днем, а особенно вечером овевало ядовитым воздухом. При вдохе казалось, что в нем нет запаха, но в носу и горле, плюйся, не плюйся, долго сохранялся отвратительный вкус. С медленным нарастанием доносился назойливый звук. Напористый дребезжащий гуд был похож на голодное эхо в пустом котелке. Железной змеей, проржавленной насквозь, вползал он в голову и, дрожа, по-хозяйски сворачивался в мозгу. От неумолчного звука ломило виски и зубы. Чудилось, что наполняется смрадом и гудит сама голова, ведь в мертвом лесу не было ветра. Олени жалобно мычали, подергивая мордами, будто их мучил гнус. Потом все смолкало и запах улетучивался.

К ночи ставили на дорогу ярангу. Не добавляли к трем шестам других. Не хотели, да и не сумели бы выдрать в дебрях замшелые кремневые палки. Огораживались спасительными стенами кочевого дома и разом погружались в сон. В яранге людей и животных ничего не тревожило.

Лес нехотя расступился, когда из тумана вынырнуло закатное солнце четвертой ночевки, – пунцовое, пухлое, точно нацелованный рот молодки, гулявшей всю ночь. Лица обтекал чуждый Срединной земле сумеречный воздух, накачанный тяжелым рудным запахом и гарью. Давясь кашлем, путники огляделись. Перед ними в каменном мешке мертвых нагромождений темнела огромная впадина. Величиною и очертаниями эта низинная долина в точности совпадала с Элен, а вышли они там, где в Элен лежал проклятый сытыганский алас.

По косогору пестрыми заплатами разбросались наспех поставленные юрты, чумы, тордохи, вырытые прямо в горе землянки. Было похоже, что люди здесь, как в Элен, собрались из разных племен Великого леса. На месте Диринга зловеще чернело такое же озеро, окаймленное неровной меловой полосой. Над ним, словно от горячего пепла отбушевавшего недавно пожара, поднималась дрожащая зыбь. Вместо Матери Листвени в северной стороне возвышалось сухое великанское древо. На том и кончалось сходство Долины Смерти с Элен.

Дырявая пелена тумана тщетной моросью падала на бесплодную почву. Долина куржавилась потным солонцом и напоминала дно древнего моря. Она нигде не была ровной. Всюду горбили ее холмы и взлобки, резали овраги и ложбины. Кипящие ямы и свищи с клокочущей желчью ранили больную поверхность. Над ними курился бурый пар. Шипя, прыгали вокруг тяжелые брызги. Выжженные добела края едко дымились и пестрели обугленными ямками. Тринадцать дорог растекались от мертвых завалов по всей долине и, сходясь у сухого дерева, завязывались в бугристый узел-тупик. Дорога, на которой стояли Соннук с Илинэ, через берег озера-двойника тоже вела к глухому перекрестку.

Издалека несся тошнотворный запах. Смердело не протухшей болотной водой, а какой-то утробной, брюшной гнилью. В подходе к озеру кромка его привиделась застывшей пеной. Подошли ближе, и олени тревожно взмычали. Берег окаймляли выбеленные солнцем кости! Груды и груды звериных, птичьих, может, и человечьих останков… А озеро! В ложе его покоилась маслянистая черная смоль.

Они поспешили свернуть с дороги. Подступили к большому голому холму, и сердце Соннука дрогнуло: на подобном холме он когда-то построил шалаш. Казалось, с тех счастливых дней пролегла целая вечность.

Внизу зеленели кусты каких-то больших растений. Голодные олени заторопились к ним. Тонготские олени неприхотливы и, если ягеля нет, по-коровьи едят любую зелень. Пока они хрумкали сочные листья, Соннук рассматривал изрытую, вывороченную землю. Небывалые следы, будто зубчатые валы грандиозной кожемялки, вдоль и поперек исковеркали обезвоженный дерн.

Илинэ вскрикнула и подскочила: за лодыжку ее тронул, пытаясь обвить, мясистый лист. Крытые жесткой полупрозрачной кожей, листья жадно влеклись к девушке – она стояла рядом с оленями. Во вспученных травяных жилах переливалась и булькала зеленая кровь. Цветок с голубыми лепестками, размером с мису, трепетал яичной меховой сердцевиной. Илинэ с трудом опознала в нем обыкновенную ромашку. А толстые ползучие стебли уже оплели ноги оленей и выпустили губы-присоски…

Выхватив батас из-за голенища, Соннук рассек хищные стебли. Обрубки закапали соком и с тонким писком втянулись в злобно сомкнувшийся куст. Тучка пыльцы гналась за оленями до поворота за холм… За ним пряталось железочешуйчатое чудовище!

Из округлой громады, затянутой в пластинчатую красно-охристую броню, на Соннука злобно уставилась узкая выбоина-глазница. Нацелилась перед тем, как чудовищу распахнуть знойную пасть с рядами копий-клыков… и взреветь, и вышвырнуть вперед шею… Соннук еще углядел нечто вроде рога или носа на лбу – продолговатое, с двухдырчатым дымовым раструбом на конце. Успел подумать: «Удирал от гигантской ящерицы с Диринга, чтобы достаться здешней!» В отличие от эленского страшилища, это, видно, умело ходить по земле. Повернулся к Илинэ:

– Мохолуо!

Так и чувствовал спиною горячее дыхание и свист взлетающей шеи…

Опрометью мчась неведомо куда, они услышали за собою вполне человеческие вопли:

– Держи, держи!

Кричала, конечно, не Мохолуо, но припустили быстрее. Соннук на бегу оглянулся. Из последних сил их догонял человек с багровым от усилия лицом. Пот тек по нему ручьями. Через плечо был перекинут мешок, по виду увесистый. За человеком, размахивая кольями, гналась от озера гневная толпа. Поравнявшись с Соннуком, беглец в отчаянном порыве ухватил парня за локоть:

– Помоги!

Как помочь, чем? Прыгая на месте в спешке и замешательстве, Соннук кивнул. Человек взвалил на верхового оленя свою ношу. Это оказался не мешок, а женщина в обмороке. В одно мгновенье затянулся ремень аркана, примотанный к луке седла.

Снова понеслись стремглав, подстегнутые кнутом нового страха. Мужчина прерывисто дышал за спиной.

А бежать было некуда! Соннук в панике свернул к порожней котловине, она зияла не так уж далеко.

Сумасшедшая погоня настигала. Близились раззадоренные пылом крики:

– Вор, вор!

– Пестрые щенки!

– Проткнем ваши глаза!

– Порвем становые жилы, выпустим С-сюр-р!

Больное для Соннука слово свистнуло стрелой и словно в сердце застряло. Он чувствовал себя изнемогающим оленем, в горло которого вот-вот вонзятся волчьи клыки. «Зачем… зачем… зачем?» – билась в виски недоговоренная мысль.

Вихрем крутясь, над головой пролетел кол. Острием второго размозжило череп оленю, который мчался рядом с мужчиной. Сквозь лихорадочное буханье то ли сердца, то ли топота нагоняющих Соннук подивился, что этот человек еще бежит. Не свергся сдувшимся бурдюком под ноги разъяренной ораве – бежит!

В дикой скачке голова умудрялась о чем-то думать. Недолго ей осталось. На что надеяться? Скоро свет померкнет для них троих… Голова Соннука огнем горела, а затылок леденел от неотвратимости пущенной с чьим-нибудь колом смерти.

Когда до котловины осталось около двадцатки шагов, неистовые крики за спиной усилились, а топот прекратился. В землю шарахнул кол, за ним другой, третий… темным градом посыпалось дреколье!

На раздирающем глотку вдохе Соннук кувыркнулся в ямину. Куча-мала с мычаньем и криком покатилась по ребристому откосу, похожему на ступени.

Беглецы жадно хватали ртами пыльный воздух. Он саднил горло, как дымный чад. Земля вздыбливалась лестницей в небо, а небо бешено тряслось, кренясь, громадной оловянной мисой, и где-то высоко свирепо орали люди.

Перекрывая остервенелый гвалт, прозвучал мстительный вопль:

– Зараза сожрет вас!

Преследователи еще немного пошумели и, по-видимому, удалились.

Котловина смахивала на гортань исполинского зверя. Ступени, расширяясь, полукругом падали вниз. Удивительно: здесь кто-то жил! Жестяные рожки излучали натужный свет. В ярусах стен были вырублены обычные, как в юртах, двери. Ниже ручеек света, слабо мерцая, иссякал в сумрачном зеве. Просторная крутая воронка вилась в немыслимые недра. Пахло застарелой пылью, а из подземелья, откуда вперемешку струились волны стужи и пагубного тепла, несло плесенью.

Соннук едва верил счастью: драгоценная жизнь вновь принадлежала ему. Но тревога, притупленная с уходом острой опасности, не отступила. Спускаться и выяснять, кто обитает в котловине, не хотелось.

– О какой заразе они кричали? – спросил он мужчину. Грудь того бурно вздымалась, хрипя, как мехи. Он все не мог отдышаться и слабо мотнул головой:

– Не знаю…

Соннук встал и, покачиваясь на неверных ногах, подошел к оленям – они скучились чуть выше. Животные не пострадали, не было ран, и ног не повредили в прыжке. Правда, с подбитым олешком осталась наверху наружная покрышка яранги, и шесты потерялись. А вьюки целы… Парень замер: с седла верхового сползало женское тело.

Илинэ вскрикнула и зажала ладонью рот. Видно, тоже забыла о женщине и только сейчас увидела-вспомнила.

Олень испуганно замычал и попытался освободиться, но ослабший ремень натянулся, и тело остановилось. Несчастная не пошевелилась, не подняла голову в ровдужном платке. Тонкие пальцы загребали пыль…

Женщина была мертва.

* * *

– Так ты убил ее! – закричал Соннук.

Мужчина вздел вверх ладони, будто защищаясь:

– Нет, нет… Все расскажу…

По говору стало понятно, что он – тонгот. Волосы на его голове торчали клочками, словно линяли. Сухая кожа туго обтягивала костлявое лицо, ввалившиеся глаза горячечно блестели в глубоких глазницах. Мужчина был поражен каким-то недугом.

– Это моя сестра, – сказал он придушенным голосом. – Люди собирались бросить ее в черное озеро, а я не хочу, чтобы оно съело тело Нерми. Я хочу похоронить сестру по-человечески.

Подобрав колени, он судорожно сцепил на них пальцы.

– Меня зовут Нурговуль. Я – сын Пачаки, человека, который в детстве побывал в Бесовском Котле. С этого мне и придется начать, чтобы вы все поняли. Хотя, честно говоря, я и сам ни в чем тут толком не разобрался…

Он замолчал.

– Рассказывай, – поторопил Соннук.

– Однажды Пачаки с матерью застала в лесу гроза, и они забежали в какую-то пещеру. Лаз оказался просторным и длинным. Они шли, шли… Заходили во внутренние пещеры. Там горели ледяные костры. У одного костра стояли железные великаны с глазами по всему телу.

– Железные великаны?!

Нурговуль пожал плечом:

– Слушайте дальше, если хотите слушать… Бедолаги потеряли путь назад. Бабушка прежде слыхала о Бесовском Котле и наконец догадалась, куда их занесло. Они кинулись в темень и совсем заплутали. Потом все-таки повезло выбраться, найти узел неживых дорог. Не скоро, но вышли в тайгу. Надо сказать, что люди попадали сюда редко, а кто возвращался домой, быстро умирал от Сковывающей болезни…

Уловив опасливое движение Соннука, тонгот снова поднял ладони:

– Не бойся, болезнь не заразна. Ее смертоносным семенем был раньше насыщен Котел. Точнее яма, в которой он находился… Бабушка умерла той же весной. Пачаки тоже долго хворал, но, к радости родичей, выправился. Вырос, женился, появились мы с сестрой. Кто же знал, что недуг не оставил отца, а затаился в нем! Мы с Нерми были зачаты глубоко больным человеком.

Рассказ прервал короткий рыдающий кашель. Нурговуль с усилием подавил его.

– Болезнь вернулась к отцу, когда мы вошли в свадебный возраст. Пачаки стал терять память, сделался ко всему равнодушным. Я звал знахарей, возил отца к шаманам в Эрги-Эн в надежде на его излечение. Втайне и на наше, ибо мы с сестрой поняли, что от Сковывающего недуга нам никуда не деться… Ничего не помогло. Позапрошлой весной отец умер. Мозг сестры уже сушила хворь. На вид Нерми осталась прежней. Она была очень красива. Меня же болезнь изменила только внешне. Я не потерял силу рук и наследное кузнечное умение… Пока еще.

Помедлив, тонгот поднялся и молча отвязал тело женщины. Он бережно положил покойницу на ступень. Натянув на ее лицо ровдужный платок, уселся подле и продолжил:

– Полгода назад Нерми ушла из дома. Я устал искать и решил, что бедная моя сестра погибла в лесу. Прошло какое-то время, и мне приснился сон. Я будто бы очутился внутри Бесовского Котла. Возле дверей стояли два железных великана с круглыми животами. Яркие глаза светились по их телам сверху донизу. Я испугался и закричал. Глазастые не шелохнулись, но кто-то засмеялся. Голос, звуча ниоткуда и отовсюду, сказал: «Народ думает, что железные великаны едят людей. Но это сказки. Мои ходячие бочата потребляют только Не́быть и кормят ею Самодвигу».

– Небыть? – удивился Соннук. – Самодвига? Что это?

– Я так же спросил. «Небытью называется черная кровь. Она вытекает из недр, – объяснил голос. – А Самодвига – движущийся разумный Котел. Многие по глупости зовут его Бесовским». Мы разговаривали долго. Вот что я запомнил из слов невидимого человека: «Сказки о бесах, что населяют эти места, возникли на гребне минувших весен, когда древние искусники впервые смастерили Котел. Он был несовершенен и вел себя, как все младенцы. Плакал, и звуки плача его наводили на людей тоску. Привередничал, рушил лес, не слушался. Даже насылал болезни и убивал. Котел был ребенком и не ведал, что творил. Жить рядом с долиной, где он находится, люди не смогли и назвали ее Долиной Смерти. Котел постепенно разрушился, врос в землю. В нем остались обида и зло. Но теперь за дело взялся великий шаман, волшебник по имени Дэллик. Он привел в долину мастеров и чародеев. Они выкопали Котел из земли и сумели восстановить его мудреные устройства. Теперь Самодвига неопасен, просто иногда причиняет неприятности, схожие с досадными выходками нравного человека. Он совсем уже не то чудовище, что пугало людей».

– Чудовище, – повторил Соннук и смущенно переглянулся с Илинэ. – Так вот что я принял за гигантскую железочешуйчатую ящерицу!

– Мне было интересно, зачем Котел нужен. Голос сказал: «Ты – большой мастер. Будет жаль, если умрешь, не совершив многого из того, что умеют твои голова и руки. Иди сюда, и все узнаешь. А главное – тебя здесь вылечат»… О ту пору родичи собрались податься на юг вслед за родами жаворонков, рысей и дятлов. Звери ушли из наших мест. Мы голодали, и неведомый доселе страх мучил нас. Старейшина звал меня с собой. В роду я единственный кузнец. «Скоро мое тело и мозг оцепенеют, – ответил я ему, – к чему вам такая обуза?» Я остался. Поверил сну… Мне больше не во что было верить. Но я хорошо подготовился. Насушил мясо последнего оленя, насобирал под снегом съедобных кореньев и отправился в ту сторону, где в небе выступал Лик Страха.

– Лик Страха? – тихо переспросила Илинэ.

– Да, облачное лицо, которое в начале осени говорило с нами, вселяя в души смертный ужас. После оно показывалось все реже, а недавно пропало.

Илинэ содрогнулась:

– Брешь в таежных вратах…

– Я долго бродил по Великому лесу, пока не нашел старые завалы. Лишь сегодня вышел на черное озеро. Если вы видели близко эту смердящую лужу смолы, то знаете о горах костей вокруг. Сперва я спутал их с солонцовой накипью… На моих глазах к берегу слетели два ворона. Лапка самочки чуть коснулась черной жижи и увязла. Смола тут же всколыхнулась, забурлила. Выплеснулась трясинная волна и окатила птицу. Самочка попыталась взлететь, но крылья слиплись, и вторая волна унесла ее. Ворон тщетно каркал, призывая подругу. Озеро переливалось и лучилось, как небо, и заманивало летающего над ним ворона. Потом, услышав неподалеку утробные звуки, я заметил в зловонной западне большой ком. Он слабо шевелился. Это был лесной старик. Волны, урча, пожирали еще живую плоть. Наверное, медведя привлекло небесное отражение. Даже такой могучий зверь не смог вырваться из ловушки. Озеро неторопливо убивало его… Мучительная смерть! Обглодав мясо, сытая смола выкидывает кости на берег. Ветер высушивает их, солнце выбеливает…

– Может быть, зло Котла после чистки нырнуло в озеро? – предположил удрученный Соннук.

Тонгот неопределенно хмыкнул.

– Я обогнул озеро подальше. Хотел подняться на косогор к селенью, но оно мне не понравилось. Там бродили одетые в лохмотья мужчины и непричесанные женщины. Из дверей слышались брань и грубый смех. Потом я увидел, что к озеру с другой стороны идут люди. На скрещенных кольях они несли человека… Я скрылся за холмом.

По лицу Нурговуля потекли слезы. Он не вытирал их. Он, кажется, не замечал, что они текут.

– Зрение мне пока не изменило, глаза зорки. Но я не поверил глазам. Я понял, что человек, которого эти люди собрались выкинуть в озеро, – моя сестра Нерми! Медведь все еще ворочался в смоле, и они побежали к месту, откуда было лучше видно, а Нерми оставили. Я вылетел на берег, схватил сестру в охапку… Мне повезло: они не сразу спохватились.

Нурговуль снова скрыл рыданье за яростным кашлем.

– Остальное вы знаете.

Алые пятна горечи и досады растеклись по лицу Соннука. Душу раздирали смутные догадки. Сердце восставало против всего хищного, нечеловеческого в Долине Смерти и преддверии к ней. А чудовище-то оказалось человеческим изделием! Но зачем люди создали устройство, что кормится плотоядной смолой? Чем люди лучше Котла? Да той же Мохолуо! Они поедают зверей, звери – друг друга. Никому не приходит в голову, что на самом деле это чудовищно. Что это – зло. Все на Земле живет за счет чужой плоти, крови, Сюра… В чем же тогда заключается добро? Как отличить его от зла человеку и как поступать, если он… сомневается в том, что он – настоящий человек?!

Соннук выпалил:

– За что осуждать лишенную разума Небыть? Люди тоже едят животных, но никто не говорит, будто это плохо.

Нурговуль поднял бровь вопросительно и печально. Трудно было выдержать его озадаченный взгляд.

– Не будь мне Нерми сестрой, я, может, думал бы, как ты, – сказал он наконец и как-то суетливо добавил: – Да, забыл поблагодарить. Если б не ты, я разделил бы ее участь.

Он склонил перед Соннуком голову.

Парня задела причудившаяся насмешка в голосе тонгота. Нурговуль ничего не спрашивал, но внезапно захотелось вывалить ему в глаза все. Все – начиная со дня втягивания крови и плоти одного брата кровью и плотью другого…

Что Соннуку чье-то зло и добро! Ему бы понять, почему голова думает одно, душа мечется от другого, а сердце сиротствует и плачет! Себя самого бы найти.

Проглотил ком гнева. Пусть его равнодушный взор удержит чужого человека от ненужных слов, а тем более вопросов.

* * *

Не было в Долине Смерти живого дерева, чтобы упокоить тело Нерми на верхней ветви в мешке по тонготскому обычаю, да и мешка не было. Нурговуль подобрал колья и выкопал могилу у котловины. Ему помогала Илинэ. Никто их не потревожил.

Тонгот утоптал и подровнял холмик. Пошептал над ним молитву, сложив вместе ладони, и обернулся к Соннуку. Тот в тревоге склонился над котловиной и помахал рукой: подойди. Над краем ямы всходила чья-то голова. Седые волосы на ее темени были выстрижены, и в середине мертвенно-белой кожи трепетал розовый пролом.

В ярусах котловины действительно обитали люди… хотя вряд ли можно было назвать людьми столь странные существа. Двигаясь сонно и скованно, точно ноги и руки их связывали невидимые путы, они безмолвным и страшным приливом поднимались по ступеням. У всех на кругло выстриженных макушках виднелись мелко подрагивающие розовые вмятины. На замороженных лицах бродячими огоньками мерцали пустые глаза. Ни на чем не останавливаясь, они равнодушно блуждали по сторонам. Лишь у старика тонгота, вылезшего первым, лицо было осмысленным.

Нижние жители заполнили предпоследнюю ступень. Этот круг, очевидно, был запретной чертой для них.

– Кто вы? – отважился нарушить молчание Нурговуль.

– Дети и внуки тех, кто спускался в Самодвигу, – прошелестел старик. – Мы носим в себе Сковывающую болезнь, – уточнил он мгновенье спустя. – Раньше Котел сидел в этой котловине. В ней остался недуг. Никто не живет тут, кроме нас.

– Кто вас изувечил? – спросил Нурговуль, и голос его дрогнул.

– Лекарь Гельдияр, – чуть громче раздалось в ответ.

– Зачем?!

Старик сел на ступень и устало вздохнул.

– Я не должен этого говорить, и, если бы не видел, что ты болен, я бы не сказал. Гельдияр возвратится и просверлит тебе череп, как нам. Это называется исследование для армии… Лекарь взял у нас из мозга недуг. Не всю болезнь, а только ту крохотную часть, которая при жизни убивала нашу волю. Он вводит ее сильным, здоровым людям. Тогда те становятся безвольными и выполняют все, что им прикажут. Велят терзать кого-то – будут терзать, велят убить – убьют. Слушаются хозяина, как собаки. Хозяин может руки безвольным выкручивать, в глаза плевать – им все равно. Из таких получаются лучшие воины… Со мною у лекаря вышло неожиданное исследование: мой покалеченный мозг внезапно заработал в полную силу. Ко мне вернулись угасшая память, думы и речь.

– Вас хоть кормят?

– О, нас кормят! – печально усмехнулся старик. – Потому что мы сами – корм. Умирая по одному, по двое в день, мы питаем собою Небыть… Скоро должны привезти пищу. – Он повел рукой на обитателей котловины: – Это единственное, о чем они помнят.

Пристально вглядевшись в лицо Нурговуля, старик воскликнул:

– Ты – сын Пачаки, брат Нерми! Она была здесь… В молодости я знал вашего отца. И о тебе слышал как о даровитом кузнеце, когда еще память мне не изменила.

Он задумался.

– Значит, Дэллик, это порождение бездны, позвал тебя не из-за хвори, а из-за твоего кузнечного дара. Ты слышал голос, сын Пачаки?

– Да.

Старик с удовлетворением кивнул:

– Голос Дэллика и меня позвал. Я не хотел идти, но тебе известно – мысли больных играют в прятки… Однажды я сидел пустой, как треснувший горшок, и голос четко зазвучал в моем необитаемом мозгу, где витали лишь ветер и недуг. Голос велел взять еды и повлек куда-то. По пути болтал не умолкая. Говорил, что я все равно скоро умру, а перед тем мне нужно познать радость свободы, которой я прежде был лишен. «Не только хворь связывала тебя по рукам и ногам, – убеждал он, – но и неволя лукавых понуждений, которые сдерживают человека среди людей и в себе самом. Ты познаешь настоящее счастье с теми, кто свободен в своих помыслах и поступках. Они делают все, что захотят, и никто не держит в узде их вольные души». Такая свобода показалась мне странной. Голос меня возмутил, и способность мыслить ненадолго посетила меня. Я начал спорить. Однако и любопытно стало. Я ведь тоже чуял, что скоро умру, и нисколько не боялся Долины Смерти… Дэллик собрал носителей Сковывающей болезни по всему Великому лесу. Потом приманил волосатых дикарей. Чучуны издавна завидуют людям, и Дэллик пообещал, что сделает их людьми… Он сумел улестить и мастеров. Этих – для особого дела. Обманул других, заворожил посулами всяких. «У вас не станет нужды мечтать о завтрашнем обеде, как о несбыточной удаче, в долине полно еды», – пел голос голодным и вел их гиблыми тропами. Дэллик и Гельдияр – лекарь к тому же воин – сколотили большую армию и подготовили ее к великой битве. После, вновь обратившись в думающего человека, я узнал, что те, кого созвали для невоенных целей, подневольны и рабствуют здесь, как никто в Великом лесу. Над ними владычествует злобный карлик без имени с лицом и телом младенца. Кого-то заставляет прислуживать воинам, остальные с колодками на ногах под присмотром чучун рвут для коней свежую траву за завалами там, куда весна пришла рано. В долине-то ничего не растет, кроме чертополоха да кровососущих растений. Теперь колодки с ног рабов наконец-то сняли. Войска во главе с Гельдияром ушли почти две седмицы назад. Остался только отряд дикарей. Чучуны на лошадях не ездят…

– Что делают в Долине Смерти мастера?

– Уже ничего. Их больше нет. Они работали в Котле. Придумывали новое оружие для убийства людей и расшатывания равновесия в мире. Мало кто из мастеров сам соглашался, когда всё – слишком поздно! – начинал понимать… Своим исследованием Гельдияр испортил многих искусников. Все безвольные мастера напрочь лишились драгоценных умений. Лекарь пытался провести другое исследование с ними: вставлял в головы камешки, хранящие призрак голоса Дэллика. Человек не может выносить его долго так же, как звуки и запах Котла. Предполагалось, что, замученные голосом, умельцы войдут в подчинение. Но они научились вынимать камешки. Лучшие мастера предпочли умереть в пытках, лишь бы не слышать ненавистного голоса.

– Откуда ты знаешь?

– Меня долго держали в Котле. Я познакомился с разными людьми и многое понял. Один мудрец, его потом уничтожили, растолковал мне, что Дэллик – демон, наместник Черного бога, чье имя не произносится вслух. Сущность Странника – порок, деяния – искус, дыхание – ложь. Питается он людскими муками… И я вспомнил старинную легенду. В ней сохранилось упоминание о старце-ребенке и вечном Страннике по имени Дэллик. Значит, они не в первый раз являются на Срединную. Зло, вытворяемое ими, уже случалось когда-то. Зло повторяется, как повторится не раз в будущих веснах, пока бесам не удастся устроить пир для ворон на Земле… Иногда я думаю: лучше бы память не возвращалась в мою бедную голову, чем знать все это. Пусть бы без горьких мыслей, зато в покое и мире прожил я столько времени, сколько отпустил мне безжалостный рок…

– Почему люди не пробовали бежать?

– Невозможно сбежать от исчадий тьмы. Приведя сюда человека, неживая дорога наглухо закрывается за его спиной. Только Дэллик, Гельдияр и карлик умеют отворять ворота Долины Смерти. Старый младенец открывал их утром и вечером, рабы ежедневно возами доставляли корм для лошадей. Гельдияр вывел армию… Говорят, Котел умеет ездить. Не зря его второе имя – Самодвига. Как-то же смог он выехать из этой котловины. Но я пока не видел, чтобы железная тварь куда-нибудь отъезжала от холма, где смердит теперь.

– А куда направилась армия?

Старик не ответил. Прикрыв темя дрожащими ладонями, он поспешил вниз по ступеням.

– С-смею уверить: ему неведом ответ на этот вопрос-с, – прошипел над ухом Нурговуля знакомый голос. – Болтливому дураку с-с дырявой баш-шкой, бес-спорно, из-звес-стно много, но, поверь мне, не вс-се…

Нурговуль поднялся с колен и оглянулся. Позади против солнца, словно черная тень, стоял какой-то человек. На плече его сидела черная птица. Рядом маялись двое мужчин и тощая лошадь с бочонком-подводой. Из бочонка пахнуло тухловатым варевом. Ни Соннука, ни Илинэ не было.

– Ай-ай, – укоризненно покачал головой человек и сказал другим, насмешливым голосом: – Ай-ай, Нурговуль, сын Пачаки, разве можно так сильно увлекаться разговором, даже если он кажется ошеломляющим? Ты едва не оставил болезных бедняжек без обеда! Пока непочтенный старец читал тебе свой монолог, твои спутники удалились вместе с оленями… Вот и мы с тобой пойдем. Ты ведь хотел узнать, что такое Котел Самодвига? Он тебя не разочарует. Думаю, ты заинтересуешься, из чего и для чего он сделан. Его создали отличные мастера. Ты тоже хороший мастер. Мне нравятся умные и умелые люди. Я, Дэллик, тот самый, кого тут называют порождением бездны и исчадием тьмы, искренне желаю тебе излечения.

Домм седьмого вечера
Страсти железного чрева

Солнце сверкнуло в черной озерной глади неестественно ярко, отразилось полной крови темно-красной мисой. Рядом с этой кровавой посудиной, будто в затемненной пластине каменной воды, заколыхался чей-то смутный лик. Это в присыпанное пеплом небо заплыло тусклое облако. На облачном лице с расплывчатыми, как на луне, чертами выступили ледяные глаза. В них багровели рваные пробоины зрачков.

– Брешь, – вздрогнув, сказал Чиргэл.

– …в таежных вратах, – договорил Чэбдик, и эхо дрожи отдалось в его голосе.

Так встретила Долина Смерти троих эленцев утром, когда они вышли из мертвого леса. Дьявольские дебри сомкнулись за ними сизой туманной стеной. Обменявшись смятенными взглядами, парни начали спускаться.

Главная мысль пращой крутилась в голове Атына и ударяла в сердце с гулким кузнечным стуком: «Илинэ здесь! Илинэ где-то здесь!» Сдержал в груди готовый вырваться громкий вздох, опасаясь вызвать насмешки братьев. Но им было не до смеха – озирали долину. Атын глянул на нее, и в глазах вспыхнули ужас и боль.

Он ожидал увидеть что угодно. Даже волшебный остров с шаманской сосной из бредового сна. Но чтобы Долина Смерти так напоминала Элен!.. Элен, без ее прозрачного нежного неба, без синего пояса Большой Реки! Элен – сумеречную, искореженную, иссеченную, выпитую до капли, в горелых проплешинах и пылающих язвах, как если бы полчища жестоких врагов долго-долго измывались над ней!..

В дымных толщах ядовитого воздуха затаились страх и недуг. Ввысь к красноватому мареву взмывало зачерствелое древо немыслимой толщины, чья живая влага испарилась в призрачных далях времен. Нагие ветви вершины царапали марь тяжелого неба. Корни в точности, словно в перевернутом отражении, повторяли корявое гнездо кроны. Они выдирались из слоистой земляной парши скрюченными пальцами-плетями, вспучивались проточенными червем мозолинами. Путаная вязь сгнивших арканов и косматого вервия с черными подвесками украшала четыре извилистых сука. Чертова дюжина разбитых дорог сбегалась к подножию древа, как морщины на древнем лице, сливаясь в желвастый бугор. Но вот чудеса: стоило ступить на дорогу спиною к дереву, лицом к завалам, как она исчезала подчистую.

Атын порадовался, что оставили лошадей не близко, в весеннем месте. Велели им ждать. Воинские кони и умница Дайир поняли, заржали тихонько, провожая глазами. Вволю попасутся на лугу, не знавшем косы. А не дождутся, так сами найдут дорогу домой.

Всюду в долине валялись катышки конского навоза. Нашлись два початых, почернелых стожка на краю – не в долине кошенные, привозные. Знать, кто-то увел лошадей. Да и то, чем их тут кормить…

Не проходило ощущение тяжелого сна.

Прятались от волосатых чучун. Дикари шатались по двое и ватагами. Чучуны обходились без одежды. Рыже-бурый мех покрывал их целиком, лохматясь на широких плечах и спинах. На темных складчатых лицах под вислыми бровями сверкали лютые ярко-красные глазки. Голоса были как свистящий ветер и собачий лай. В могучих и длинных руках чучуны сжимали короткие толстые копья с каменными наконечниками.

К вечеру за холмом у смоляного озера обнаружилось предиковинное сооружение.

– Вот он – Бесовский Котел, – выдохнул Атын потрясенно.

Котел был сбит из трех огромных железных домовин. Стены обшивали литые плахи, побитые лишаем времени, но не ржавые. Домовины соединялись гибкими перемычками из очень толстой, гладкой коры. Покатую тройную крышу прикрывали округлые купола, увитые изогнутыми трубками и черной проволокой. Казалось, Котел лукаво щурился – вместо окон в головной части и по бокам темнели прорези. Пластины в них взблескивали сквозь решетку. Дверей совсем не было видно. Спереди выставилась подвижная труба-дымоход – таким Атын представлял нос Водяного быка. На конце этот хобот расширялся и словно принюхивался к воздуху, поводя железными ноздрями. Хвостовая домовина завершалась прозрачным волдырем, выдутым из незнакомого вещества. В пузыре плескалась бесцветная жидкость. Котел опирался на мощные опоры, похожие на колеса конных повозок, в которых иноземные торговцы привозили товары в Эрги-Эн. Эти были больше раз в пять, если не в семь, и обиты зубчатыми полозьями толщиною в половину локтя.

Возле Котла, застыв в нечеловечески перекошенных позах, торчали железные великаны! Как у людей, у них были головы и руки, туловища громоздились на неохватных ногах. Но глаз, ртов и носов на плоских лицах не было. Голубые и алые очи горели-моргали на помятых круглых брюхах.

Атын скоро убедился: не живые существа – созданные для чего-то ходячие приспособления, а их очи – указатели неведомых измерений. Наследный кузнец с уважением подумал о мастерах, сотворивших столь разумные устройства.

Внезапно из трубы дымохода хлынула невыносимая вонь. Тягучими волнами вырвались в воздух ноющие, дребезжащие звуки, да так оглушительно и безысходно, что захотелось кричать и бесноваться! Атын все же не растерялся, достал из-за пазухи маленький туесок с прошлогодней брусникой. Он собрал мерзлые ягоды в одном из снежных «зимних» мест и выдавал помаленьку, чтобы десны не пухли без молочной еды и привычного тара. «В уши, – показал непонятливым близнецам, – в уши затолкните, не в рот!»

Земная сила брусники – госпожи северных ягод, что всегда справляется с головной болью от угарного дыма, и тут перебила навязчивый шум. Ослабила и зловоние, как умеют умерять его вбирающие запахи камни Хозяек Круга.

В затхлой ступенчатой котловине, куда заглянули случайно, оказалось, живут люди. На верхнюю ступень вышел старик с дырою в темени, выслушал Атына и подсказал: не иначе, девушка в Котле. У Котла было второе женское имя – Самодвига. По словам старика, Самодвига умела передвигаться и метать в людей огненные мячи, а в железном чреве ее обитали бесы.

Чучун поубавилось. Забрались, верно, в свои берлоги. Люди в селенье у черного озера тоже спать улеглись. Если что, ребята отвлекут дозорных дикарей. Стражи возле Котла нет – вот что подозрительно. Удача, если просто так нет, без умысла.

Из мглистых пластов выныривали, тоскливо вздыхая, смутные груды мрака. Откуда-то капала густая угольная взвесь и не оставляла следов. В пеленах неба мелькала луна. Над древом-исполином коротко, без грома, блеснула молния. Или звезда упала?

Котел вкрадчиво выдвигался из тумана. Еще вечером Атын заметил: ни Самодвига, ни холм не отбрасывают теней. И свою тень парень не видел. На почве Долины Смерти не отражались тени земных душ. Наверное, потому, что она – мертва…

В Котле стукнуло и грохотнуло. Из ноздрей дымохода с огнедышащим паром и воем выстрелила струя свирепого смрада, и земля, объятая мертвым сном, сотряслась… О-ох! Будто, поужинав гнилыми костями, дохнули в щель рудные бесы! И пошло, и пошло – скрежет, визг, скрип, лязг-дребезг! Казалось, в Котле собрались все звуки, что способно издавать железо. Никогда еще не были они так противны Атыну. Присел, сжав ладонями уши, зубы стиснул до боли в челюстях. О бруснике забыл…

Едва прекратились звуки, пропал и ужас, сводящий с ума. Атын вытер слезы, отдышался, борясь с тошнотой. Тяжелая голова шла кругом. Поднялся медленно, сонно, как карась весною из ила.

Багряный сукровичный свет сочился из прорези в стене второй домовины. Подсмотреть бы, что там делается. Не получится, высоко. Где же двери? Прошелся ладонью по стене. Железо было шершавым и теплым. Пальцы нащупали влитые в плаху, заходящие друг за друга зубцы… Вход! Подцепил зубец батасом – открылась дверь. К ногам со скрипом упала лестница. Атын взошел, и лезвия пазов, точно клыки, плотно смежились за спиной.

В домовине горел костер. На пламя с боков налегал, отторгая к середке свет, резкий мрак. Атын не чувствовал ни дыма, ни тепла. Застывший огонь не шевелился. Оцепенелые языки его блестели, как подкрашенный охрой лед.

Что-то щелкнуло, и чрево Самодвиги ярко осветилось. Бесшумно разъехались створки еще одной двери – внутренней. Атын переступил порог-перемычку.

– Вот и куз-знец-ш-шаман, – проскрипел хозяин Самодвиги.

Белоглазый утопал в подушках лежанки, укрытых шкурою бабра, как в черно-желтом полосатом облаке. На плече мостилась нахохленная ворона. Ее блестящие глазки-бусинки вперились в гостя враждебно и настороженно.

…А с двух сторон, слева и справа, стояли Илинэ и Соннук.

* * *

Тонкие длинные губы растянулись в приветственной улыбке:

– Новости есть?

Атын во все глаза смотрел на Илинэ. Она тоже не отрывала от него своих смородиновых глаз. Страх, изумление, радость, надежда перемешались в них.

– Не молчи, Атын! – Странник улыбнулся шире, обнажив двухрядные клыки. – Не молчи, иначе красные пятна стыда за тебя прольются по моим щекам.

В сухом воздухе Котла рассыпался мелкий смех, будто кто-то порвал низку железных бус.

– Как поживают родные, кузнец-шаман? Здорова ли баджа отца? Много ли людей пришло в Элен по живым путям?

Близнец выглядел усталым и поникшим. Голова его была опущена.

– Скажи нам хоть слово, Атын, порадуй Илинэ и Соннука! Сегодня у них праздник пробуждения. Мне пришлось усыпить бедняжек почти месяц назад – до приезда любимого брата. Они жаждут новостей, и я жду твоих рассказов. Неужели ты все так же пуглив, как в тот раз, когда я впервые встретился с тобой на берегу Большой Реки?

Ледяные глаза с холодным весельем оглядывали Атына.

– С тех пор ты повзрослел. Вырос и твой джогур. Вон какой роскошный меч ты себе соорудил! Позволь-ка полюбоваться изделием. Ты ведь мой гость, не так ли? Стало быть, оружие тебе ни к чему.

Белоглазый простер к Атыну руку с золотым браслетом на запястье. В круглом, прозрачном украшении браслета чернели какие-то знаки. Рука удлинилась, белой змеей скользнула к ножнам и быстрым движением выхватила меч. Демон с восхищением цокнул языком, поворачивая клинок перед собой.

– Ах, джогур!.. Можно отнять у человека дом, жену, детей, но джогур не отнимешь! Должно быть, работа спорится в наследной кузне? Много ли оружия заказал ковалям доблестный багалык Хорсун, готовясь к великой битве? То есть избранный старейшиной Хорсун?

Атын разомкнул омертвелые губы:

– Зачем спрашиваешь, если самому все известно?

Ворона подпрыгнула и тяжело перелетела на край лежанки. Стало видно, что у нее повреждено крыло.

– Я хотел бы знать больше. – Странник с силой метнул меч. Острие воткнулось в деревянную притолоку внутренней двери, и клинок упруго зазвенел, дрожа. – Ты тоже много чего узнаешь. В Самодвиге сберегаются знания, собранные от веку мудрейшими из мудрейших. Хранится и обновляется их овеществленная память. Освежи-ка и ты свою память, кузнец-шаман! Вспомни год возвращения в родную семью, Эрги-Эн и нашу беседу. Я говорил о твоем грехе перед близнецом, а еще – о восьмилучистом граннике. Грех ты искупил – досоздал обкраденную плоть брата. Но вот громовой камень, найденный в гнезде орлов, не пожелал мне отдать. Вручил почему-то Илинэ, хотя он тебе не принадлежит.

– Сата никому не принадлежит…

– Твоя названная сестра тот еще орешек. Не говорит, куда спрятала. Чего только я не предлагал. Отказывается! Почему ваши женщины так упрямы? Точно им в одной Элен светит солнце! Первая уничтожила джогур летописца, вторая извела моего шамана-щуку, третья… А ведь я мог применить силу к Илинэ.

По спине Атына поползла струйка холодного пота.

– Жаль, что ты явился сюда из-за девчонки, а не за богатством и властью. Я бы удовлетворил все твои желания. Подарил бы кучу таких же девчонок и в разы лучше!

Белоглазый откинулся на подушки:

– Мне необходим камень. Но теперь нужен и мастер – кузнец-шаман, поэтому я не нанесу Илинэ вреда. Ты ведь любишь ее?

Клыкастая улыбка скукожилась, как мышиная шкурка в огне.

– Что это за феномен – человеческая любовь?! – зарычал демон, скрипя зубами. – Лучшие алхимики напрасно пробовали вывести в моих лабораториях странный ее элемент. Любовь!!!

Взгляд его рассеялся. Глядя сквозь стену, он забормотал, будто разговаривая сам с собой:

– Инстинкт сохранения вида выродился в загадочный субстрат. Любовь возникает непонятно как, зачем и без всякой причины. В чем ее определение, суть, цена?.. Люди по природе своей меркантильны и практичны. Всё, всё для них имеет свою причину и следствие, выгоду и корысть. А любовь – не имеет! Кто-кто, а уж я-то достаточно изучил людей! Отчего же в них так могуче эфемерное чувство? Чувство, которое живо даже без тактильных ощущений и удовольствия обладания! Может, любовь – желание испытать радость жертвы, разновидность мазохизма? Или это есть то самое, что называют душой человека?!

Отрешенные глаза были полны студеного бешенства.

– Любовь, смешно сказать, к месту рождения! К заветному пункту отправки в жизнь! Он зачастую оказывается одним из самых неприглядных и скучных уголков на Земле. Что за необузданная сила притягивает сердца людишек к какой-нибудь убогой глубинке, нищей стране? Как понять их, идущих на смерть, не владея ни пядью земли в собственности, напористо, тупо, задаром? Как постичь, почему они готовы сдохнуть за ничью землю? Одно и то же – из века в век, из века в век! Почему?! Почему, сколько ни старайся для человечишек, они обращаются не ко мне, а к Другому? С молитвой во славу Его! Даже те, кого я вразумил, обогатил, выпестовал! Они каются перед Ним и просят… просят чего, жалкие? Не богатств еще больших, не почестей и славы! Просят любви! О-о, неблагодарные! Я существую ради них, я снисхожу до них, я становлюсь среди них равным. А Он? Разве Он предстает перед ними воочию? Это я, я заставляю их сожалеть о содеянном! Если бы они не знали греха, им бы не в чем было каяться, их бытие было бы лишено того, чего они боятся, что они называют прозрением совести!

Ощерившись, демон воскликнул:

– Любовь изобретена и создана как оружие против меня! – И снова забормотал: – Оружие, волшебный камень… Первый по блеску и твердости среди драгоценных камней… Сата воспроизводит живой Сюр. Само небо и проклятые жрецы охраняют большой Сата в Небесных горах. Потайные грешники, обманщики, трусы! Они закрываются от меня шорами дурацких молитв и заклятий!

Словно что-то вспомнив, белоглазый задумался.

– Алахчинские удаганки не боялись воевать со мной. Битва внесла большое разнообразие в мои развлечения. Эта девчонка напоминает одну из них. Ту, что вызвала небесный огонь.

Из угла перекошенного рта с пеной и дымом вырвалось разъяренное змеиное шипение:

– Ал-лах-хчины разгромили меня! Меня – вице-короля империи зла, одного из четырех главнейш-ших влас-стителей, ближ-жайш-шего с-соратника С-сатаны! Князя, повелевающ-щего вос-сьмьюдес-сятью легионами ангелов разруш-шения, правителя С-севера, покорителя миров, которому поклонялис-сь атланты!!!

Атыну почудилось, будто не пот, а полчища насекомых щекочут ему спину липкими лапками. Дыхание демона было подобно шороху отползающей по песку змеи, но голос стал прежним.

– Обломок камня упал в Элен только потому, что там истончена грань между мирами… Я долго ждал.

Замороженный взгляд вернулся в явь. Лютая тоска истекала из дырявых зрачков. Отставив ногу в глянцевом сапоге, Странник порылся в боковой прорези черного плаща. Ноготь указательного пальца поддел крышку плоского золотого ларчика. На ладонь выкатилась коричневая палочка размером с безымянный палец. Щелчок пальцами – и вспыхнул желтый огонек.

Атын помнил – такой трут белоглазый курил в Эрги-Эн. Видно, это успокаивающее средство, а демон, судя по его не очень понятным словам, сильно раздражен. Голубоватый дымок с приятным травяным запахом взмыл к потолку. Ворона недовольно замахала крыльями. Хозяин погладил птицу по вертлявой спинке.

– Потомки алахчинов! Вот так же, одним щелчком, как я зажигаю огонь, я мог уничтожить мир ваших предков. Но машина была несовершенна. Стоило ли теперь затевать игру ради того, чтобы пощекотать себе нервы?

Попыхивая трутом, он ухмыльнулся:

– Стоило! Не я доставляю людям горе. Каждый приносит его ближнему собственными руками и сам вкушает душевных страданий из того же блюда… Но развелось слишком много любвеобильных. Пора проредить ряды. В этот раз моя игра не прервется. Несмотря на ошибки с женщинами.

Багровым пламенем полыхнули пронзительные зрачки, страшный взор пробежал по лицу Илинэ.

– А как все было тонко, изящно задумано! Впрочем, тем интереснее. Машина готова, кровь прольется в любом случае. Реки крови потекут по Земле.

Над головой демона заклубились кривые дымчатые рога. Они то исчезали, то появлялись снова, пока совсем не растаяли.

– Я разоткровенничался, – вздохнул он, обведя «гостей» леденящими глазами. – Мне, как любому из вас, порой хочется исповедаться. Нынче я искренен. В психологии это называется «эффект попутчика».

Странник встал, откусил кончик трута и выбросил остатки за спину. Мотнулись волосы, черные и лоснящиеся как воронье крыло.

– Скоро вы исполнитесь благоговения перед моим величием и несокрушимой властью!

Неуловимый жест рукой, и медленно начала отворяться дверь следующей домовины.

– Что ты скажешь об этом, кузнец-шаман?

Атын затаил дыхание и отпрянул назад. Перед ним возникал… огромный, почти во всю стену, Сата!

Через миг парень понял: нет, не Сата. Отражатель лиц – чище отражателей орхо, глаже вещицы, отлитой для Илинэ. Глядельце, совершеннее, наверное, самых совершенных гляделец на Орто. Оно было трехстворчатым и поставлено так, что образовывало тринадцать сияющих граней. Одна отражала другую, в другой возникала третья, в третьей – четвертая…

Грани расширяли пространство и противоречили друг другу. То, что представлялось снаружи, одновременно виделось изнутри; что лежало глубоко, выходило на поверхность; что казалось свободным – было заключено. В гранях справа налево, как в движении вещества Джайан, воссоздавалось чрево Котла.

Голос демона звенящим эхом оттолкнулся от невероятной отражательной пластины.

– Вся средневековая чушь – ничто по сравнению с инструментальной психоэлектроникой. Она позволяет осуществлять поразительные эксперименты. Перед вами – Брешь в таежных вратах. Или Пятно. А также Лик Страха, Тавро Дьявола, Пасть, Смердящая Прореха, как кому нравится… На самом деле это не что иное, как оптическая конструкция с использованием обыкновенного зеркала. Некий мастер установил этот прибор для моих эфирных забав. Зеркало превратилось в прообраз иного бытия – Зерцало. Запомнил, Атын? Зер-ца-ло. Мастер, к сожалению, сошел с ума. Пытался сломать свое творение, стер записи и почти вывел из строя нейтронный усилитель… Сегодня утром мы с моим новым искусником Нурговулем попробовали устранить неполадки и возобновить передачу в режиме реального времени. Но джогур Нурговуля поврежден прогрессирующим заболеванием, и мало что получается. Впрочем, интенсивность эффекта дальности тут недостаточна и позволяет проводить адресную трансляцию не далее северного и северо-восточного неба. А мне нужны куда более значительные расстояния.

Странник нажал на черный кругляшок слева от Зерцала.

– У тебя, Атын, будет время разобраться со всем этим.

Из стены бесшумно выползла серебристая пластина с многочисленными цветными бусинами. Одни горели, будто крохотные сальные плошки, другие мигали, как очи железных великанов.

Илинэ с удивлением рассматривала свое отражение. Ворона устроилась на хозяйском плече и чистила перья, тоже поглядывая в пластину.

– Ну же, Атын, прекрати есть глазами девчонку! – поморщился демон. – Смотри сюда! Вместе с традиционной наукой мы эволюционировали от электронных ламп и транзисторов до микросхем. В блок вмонтирован датчик, который направляет высокочувствительный световой поток в монитор, установленный на верхних ветвях древа Кудук-Ла. Во время определенной облачности трансформирующееся в экране изображение возникает в разных местах неба. Кроме дистанционно-информационного воздействия используется видео- и аудиозапись, а также мысленное внушение, так называемая психоэнергосуггестия.

Он вопросительно поднял бровь:

– Тебе интересно, кузнец-шаман?

– Да, – честно ответил Атын. Потрясенный, он только что сравнил отражение Соннука со своим.

– Не думал раньше, как здорово вы походите друг на друга? – засмеялся Странник. – Alter ego, alter idem… У каждого человека два глаза, две ноги, руки, в груди два легких. Право – оно же и лево. Равные отражения. Человек двойственен и двуличен, так было замышлено изначально. В нем душа и тело. Неизвестно – отражение он Бога, дьявола или того и другого вместе. Солнце и Луна, Ал-Кудук и Кудук-Ла, рождение и смерть, сон и явь… Все это – один Круг. Находишься ты в яви или спишь? Есть ли небо, или оно – глубина, перевернутая вверх дном? Откуда ты знаешь, Атын, что такое твой двойник? Может, он, принятый тобою за близнеца, изначально был зародышем твоей смерти?

Соннук сильно вздрогнул, а белоглазый продолжал:

– Подумай, как смешно: ты оживил и заставил развиваться собственную смерть!

Он захохотал. Отражение усилило хохот – будто кто-то расшвырял ногами груду медных мис. Демон смахнул со щеки кипящую слезу смеха.

– Смерть растет, как и ты. Она – ты и есть. Ее предназначение – убить тебя, когда придет срок. Твой фантом – самострел, который ты насторожил на себя самого.

Соннук задрожал от гнева и унижения. Странник сделал вид, что спохватился и огорчен:

– Ну-ну, не надо принимать мои домыслы близко к сердцу! Я пошутил, ты – совершенно отдельная сущность. Не знаю, как тебе удалось обрести Сюр, но ты это сделал. Я, по правде говоря, запутался, кто из вас настоящий, а кто – отражение и чей разум страдает раздвоением личности. Но верь, Соннук, кем бы ты ни был, я исполню свое обещание: подарю то, что по-настоящему имеет ценность во всех мирах – власть, богатство и долгую жизнь. Такую долгую, что она наскучит в конце концов, как наскучивает все на свете… Я не обманулся в тебе, мой мальчик. Благодаря твоему горячему отклику и приходу ко мне я не разочаровался в людях. Мне нравится лицезреть перед собой подтверждение тому, что я о них знаю. О-о, это неистовое желание владеть и властвовать, страстное и неистребимое в любом человеке и народе!

Белоглазый облизнул губы кончиком темного языка и подмигнул Атыну:

– У меня, кстати, тоже есть маленький брат. Он – мой интендант. Так сказать, управляющий хозяйством. Сейчас я вас с ним познакомлю.

Длинные пальцы сухо щелкнули, распахнулась дверь третьей домовины, и через порог перекатился пухлый ребенок, не больше полутора весен от роду. Переваливаясь на кривоватых ножках, засеменил к столику слева от Зерцала. Тонкие волосенки кудрявились на темени пушистым дымком, гладкий лоб выступал, как девчоночья коленка. Малыш застенчиво шаркнул сапожком и поднял голову…

Из сетчатых валиков век на Атына вскинулись исполненные жестокого лукавства очи глубокого старца. Они были черные и маслянистые. Не глаза, а две тяжелые капли смоляного озера. Шурша громко и хищно, в этих выпуклых каплях плавала пепельно-багровая шуга коварной злобы, бешеной зависти и всепоглощающей алчности.

Атын перевел дух. Заставил себя спокойно глянуть в страшное личико и не увидел ничего коварного и бешеного в глазах злополучного карлика. В них играл и переливался огонь холодного костра, пылающий в проемах открытых дверей.

– Мой братец, – представил старца-ребенка демон, не называя его имени.

– Не нужно бояться меня, эленцы, – низким мужским голосом прогудел карлик и ловко забросил свое пышное тельце на короткую лежанку у столика. – Мало ли, как могут выглядеть люди. Нет моей вины в том, что я получил от Дилги столь незаурядную внешность. Не умер при рождении, не застрял в инобытии, а ведь так, говорят, порой случается…

Черные капли-глаза стрельнули в оторопевшего Соннука:

– Остался в детской плоти. Жив-здоров, благодарствую и на этом.

«Нет моей вины… не застрял в инобытии… не застрял… так, говорят, порой случается с некоторыми», – насмешливо повторило эхо отражателя. Соннук в смятении уставился в пол.

– Не смущайтесь, – вздохнув, пророкотал малютка. – Все пугаются, когда впервые видят меня. Я привык.

Ручонка в младенческих складках выдвинула из-под стола встроенный короб. На столешницу выставились миса с кусками вареного мяса и пять маленьких серебряных чашек на тонких стояльцах. Пошарив внизу, карлик достал глиняный кувшин с узким горлышком и выдернул из него завертку. В носы крепко шибанул острый дух прокисшего кумыса. Человечек разлил в чашки бесцветную жидкость. Ручки, покрытые едва заметной перламутровой чешуей, двигались уверенно, с взрослой сноровкой.

– Кагр-гарра-кар! – гаркнула ворона, свесившись с плеча Странника. В открытом рту ее болтался раздвоенный красный язык.

– Попробуйте нельгезидского снадобья, – с напористой задушевностью сказал маленький братец и опрокинул питье в рот. За нежными лепестками губ мелькнули крепкие молочные зубы. – Попробуйте, и вы познаете ни с чем не сравнимое наслаждение. Это лучшее веселое зелье, какое только могут преподнести дорогим гостям хозяева нашего северо-восточного угла Великого леса.

Слетев на столешницу, ворона сунула клюв в кувшин, судорожно сглотнула и клюнула шматок мяса.

– За нашу совместную удачу!

Белоглазый опорожнил чашку и крякнул, как селезень шилохвоста. Добродушно подбодрил эленцев:

– Ну же! Снадобье улучшит вам настроение.

– Они боятся! – всплеснул ручками малыш.

Атын взял чашку, поднес ко рту и, не дыша носом, выпил… Ох! Жидкий огонь выбил слезы из глаз! Смесь сладкого жара и горького холода пролилась в нутро. Рядом Соннук поперхнулся и раскашлялся. Питье Илинэ осталось нетронутым.

– Разве нельгезиды живы? – спросил Атын хрипло, и собственный голос показался ему чужим. Слова звучали как будто со стороны, и мир чуть качнулся, но тело и впрямь ощущало звонкую легкость.

– Почему нет? – весело развел ладошками карлик. – Нередки у нас и другие менялы. Если они не наезжали летом к вам на Эрги-Эн, это не значит, что их скушали бесы.

Мило улыбнувшись своей шутке, обратился к Страннику:

– Ты объяснил, что такое Брешь?

Тот кивнул. Братец пустил уголком рта радужный пузырь:

– Котел Самодвига способен на многое, но главное его достоинство в том, что он – воин! С его помощью люди богатеют.

Малыш почесал пушистое темечко и глянул исподлобья:

– Да, да, любезные, не смотрите на меня сомневающимися глазами! Этот воин не колет копьем, не машет болотом, он стреляет огненными ядрами. Самодвига завоевывает племена и страны, перекраивает по своему усмотрению Землю и даже другие миры! Поэтому к нашему стану примыкают настоящие люди. Свободные мужчины и женщины…

Ужасная ухмылка обезобразила румяное личико. В голосе послышались одновременно бабье любопытство и въедливый старческий напор:

– Если не ошибаюсь, Соннук, тебя в Элен ждет женщина?

«Вот как…» – удивился Атын.

– Это вас не касается, – буркнул двойник. Лицо его залилось алой краской.

Тонкие ноздри старца, живущего в младенце, похотливо зашевелились.

– Женщинам нравятся толстосумы, а нам, мужчинам, нравится их нежная плоть… Вы станете очень богатыми, братья.

«Сколько же ему весен?» – подумал Атын, чувствуя опасную силу, исходящую от карлика. С омерзением приметил, что коровий рог, зачем-то приделанный между ножками, сладострастно загнулся кверху.

– В моем селенье есть такие молодки… огонь, а не женщины! – поигрывая жуткими глазами, сказал человечек. Розовые пальчики бойко схватили кувшин и налили питье в пустые чашки. Атын с Соннуком, не сговариваясь, отодвинулись.

– Отказываетесь?

Масляные глаза злобно блеснули, и губки надулись. Малец неожиданно рявкнул, брызжа слюной:

– Ну и что, что вашим шаманам удалось отдалить время поцелуя Юргэла и Чолбоны! Остался последний щелчок звездными пальцами! Идет Месяц рождения, а Срединной угрожает каюк!

– Но сначала поиграем в сражение, – миролюбиво подхватил Странник и потрепал щечку осерчавшего братца. – Было бы несправедливо лишить ратаэша Гельдияра потехи. У нашего воина свои счета с молниеносными.

Пока малыш, запрокидывая голову, мощными хлебками допивал остатки снадобья из чашек и кувшина, демон перебирал пальцами серебристую пластину с моргающими бусинами. Сытая ворона перепорхнула ему на плечо, как на привычную жердину, и сонно нахохлилась.

– Гилэтский старикашка Арагор-Ньика был прав, – пробухтел карлик, осушив зелье до капли. – Гельдияр все-таки его сын, а не ратаэша из рода коршуна. Будет интересно посмотреть, какой из ведуна воевода.

– Со временем в нем проявился наследный джогур лекаря, – согласился белоглазый и повернулся к эленцам. – А теперь, друзья мои, вы увидите начало того интересного, на что хочет посмотреть мой братец. Придется немного потерпеть звук и запах.

Ворона встрепенулась и заполошно каркнула. Потянуло знакомым зловонием. Птица соскочила на пол и поспешила из домовины, волоча крыло. Дверь затворилась за нею. Удушливый смрад мгновенно запрудил железное чрево, а следом ударили звуки. Они сверлили зубы, буравили мозг, росли, снижались оглушающими волнами и снова, колеблясь, росли. Свет становился то ослепительно ярким, то еле брезжил.

Когда звуки пропали или ушли за порог человеческого слуха, Атын беспомощно улыбнулся Илинэ. На залитом слезами лице девушки мелькнула ответная улыбка.

Уши, казалось, оглохли, но вдруг уловили новый рокот и гул. Туман, что клубился в средней, самой дальней грани Зерцала, рассеялся. В ней, словно в воздухе нарисованные, возникли глазастые птицы. Небольшая стая с грозным завыванием летела под облаками на неподвижно раскинутых крыльях. В огромных глазах птиц сидели люди! А внизу по просторной равнине, рыча, как множество множеств лесных стариков, грузно двигались цепью железные юрты-котлы с длинными, воинственно задранными носами.

– Двадцатый век. – Гибкие пальцы демона забегали по горящим бусинам. – Неправильно включил.

В возбужденных глазах малыша пылали и плавились грани отражателя. Прыгая по лежанке, он захныкал:

– Давай посмотрим, как они будут стрелять!

Глянув на круглое украшение золотого браслета, Странник мягко возразил:

– В запасе у нас всего полчаса – sub specie aeternitatis^[2] микровремя, но частицы космических лучей вот-вот достигнут орбиты Земли. Через два дня начнется затмение Солнца. Едва это случится, сильнейший выброс ударных волн вызовет небывалую магнитную бурю, выброс стихий и землетрясение. Внутренняя структура магнитосферы деформируется. Трансфер нам, к сожалению, еще недоступен. Тем не менее мы прибудем в Элен на Самодвиге ровно в срок.

Из затуманенного лабиринта Зерцала донеслось тонкое жужжание. Оскудевший свет потух, и лишь ледяной огонь нечеловеческих глаз полосовал сгущенную темноту красно-белыми зарницами.

– Предельная точность… Величина сопротивления… частота, – бормотал Странник. Вспыхивали, зажигались и гасли разноцветные огоньки бусин.

Зерцало дрогнуло, задышало прозрачно и нежно. Луч матового света в средней грани перебросился от одного берега Большой Реки к другому, побежал по Великому лесу, почти везде уже весеннему, расшитому узорами рек и озер. Помельтешил у пепла костров на лугу, изрытом копытами лошадей, и понесся дальше. Выхватил из туманца разбитое кочевье… истерзанные тела женщин, детей… порубленных мужчин… Дальше, дальше… и наконец остановился в воинском лагере.

Множество людей спали под навесами из веток со сложенными у изголовий доспехами и оружием. К рассветному небу взвивалось пламя костра. Несколько человек, зевая, копошились возле него. Налаживали рогули, таскали из озера воду в котлах. Кони гуляли в роще, вокруг лагеря неспешно ходили дозорные. Посредине возвышался чум, крытый вместо шкур полотном земляного цвета. Вход охраняли двое вооруженных стражей.

– Отдыхает ратаэш, – жадно всматриваясь в Зерцало, прошептал демон.

Но воевода не отдыхал. Вездесущий луч проник за откинутый полог. Трое людей сидели в чуме на бело-рыжих рысьих шкурах. На голове одного из них красовался отделанный золотом шлем. Он был молод, красив и капризными чертами лица напоминал Кинтея. Приземистый мужчина постарше, с внушительным носом, увенчанным большой черной бородавкой, разливал из кувшина в чашки знакомую бесцветную жидкость. Разговор, видимо, только собрался начаться.

– Долина окружена горами, – раздался высокий надменный голос человека в шлеме. – Нам это было известно, но разведчики доложили, что дорога перекрыта встроенными простенками и железными воротами. Придется брать приступом.

– Ты, как всегда, прав, Гельдияр, – подобострастно кивнул носатый, сверкнув хитрыми глазками. – Горы мечом не проломишь.

У людей с лисьим языком и глазами не бывает добрых сердец… Враги говорили на чужом языке, который стал почему-то понятным. Он отличался лишь звуками – с резким выдохом в концах твердо рубленных слов.

– Отчего же бой не повести сверху, с гор? – справился третий, дородный, с сизыми одутловатыми щеками. – Так ли уж неприступна естественная крепость?

– Ты попробуй, заберись на утесы, что торчат на берегах этой реки, – проворчал носатый, – а я погляжу, как лететь с них будешь. Не совсем уж дурни там живут, чтобы сверху нас каменным угощеньем не встретить.

– Упрямые йокуды, – вздохнул дородный.

– Сам сдеру с ботуров скальпы! – зарычал воевода, ударив себя кулаком по колену. – Сожжем всех живьем! Опрокинем очаги, опустошим каждое гнездо! Попьют крови мечи!

– Пир устроим с молочным коровьим мясцом, девок всласть пощекочем, – поддержал носатый мужчина. Блудливые глазки его разгорелись сальным огнем, широкие ноздри затрепетали, и чахлые усики под ними хищно вздернулись. Он их пригладил.

– Ай, дорвешься до девок-баб, Валах, – засмеялся дородный. – Опять крик до небес учинишь. Погоди ус крутить, отдохни. Недолго осталось, скоро начнется славная резня!

Погас, заплутал в гранях матовый луч… Погас в Зерцале, но зажегся внутри, понесся в аймаки Элен, и страшные картины проступили перед закрытыми глазами. Атыну хотелось схватить себя за горло и выпустить никчемный Сюр, бессильный что-то исправить. Мертвящий ужас все глубже проникал в разверстую рану. Сердце не могло вместить рухнувшее в него горе и готово было взорваться.

До того, силясь разобраться в малопонятных речах демона, Атын не думал о смерти. А она была рядом. Гибель близких, Элен, Орто, не таясь, с нескрываемым любопытством наблюдала за ним с Зерцала ледяными глазищами, очами-каплями смоляного озера, мигающими глазками мудреных устройств железного чрева Ёлю.

Атын обнаружил, что держит за локоть Соннука, а тот ногтями вцепился ему в ладонь. Он перехватил замерший, без слез и мыслей взгляд Илинэ. Так человек смотрит на камнепад, погребший под собою всех, кто мгновением раньше шел позади.

Сердце Атына вдруг стеснилось и перестало кровоточить, а сжавшись, расправилось снова и выдавило смертельный ужас, точно гной из чирья. Страх кончился. Атын отпустил локоть Соннука. Смущенный, близнец убрал свою руку. Оба замерли.

Решетчатую прорезь в стене робко трогали бледные утренние лучи. Легкая дымка строила в Зерцале бесконечные воздушные коновязи. Большой демон беседовал с маленьким.

– Кузнец-шаман изучит лазер и реализует новые принципы в его работе с применением волшебного камня, – говорил Странник. – С таким усилителем, как Сата, мощности нашего генератора сравняются с четвертью тяги Срединной земли.

Сидя на лежанке, карлик болтал ножками в нарядной обувке.

– Сомнительно, – усмехнулся он. – Электромагнитные поля разных частотных диапазонов, космическое излучение, локальные свойства электроники… Как объяснить варвару механизмы этих явлений?

– Время для него растяну. Разберется, с его-то джогуром. Двойник и тонгот помогут.

Белоглазый заметил, что эленцы стоят вместе у противоположной стены, и сокрушенно взмахнул ладонями:

– Мы все понимаем! Всех жалко – жуть, крах, катастрофа! Но поверьте, это пройдет, как ночной кошмар. Должно пройти, потому что вам выпал отличный жребий.

– Замечательное слово – жребий, – вмешался карлик. – Мне сразу вспомнилась песня, которую люди распевают по всему Великому лесу. Она называется «Разговор с Дилгой». Вы ее, конечно, знаете.

Еще бы не знали! Дьоллох придумал эту песню летом к празднику Нового года-весны…

Странник засмеялся и нажал на одну из бусин серебристой пластины. Казалось, в Котле невозможно чему-то удивиться, но эленцы вздрогнули. Откуда-то сверху до них донесся… голос Дьоллоха!

Песня стихла. Илинэ опустила голову, по лицу ее бежали слезы. Атын прислонился к стене.

– У горбуна славный джогур, – похвалил демон. – Я ошибся, когда говорил, что его песни ярки, но бессодержательны. Беру свои слова обратно. Может быть, Дьоллох примкнет к нам, и его жребий на Орто, так же, как ваш, изменится. Я собираюсь отметить лучших. Долина Элен и Долина Смерти воссоединятся и станут отражением друг друга, как однояйцовые близнецы. Как левая и правая стороны одной сущности. Вы неглупы и в конце концов осознаете, что моя цель выше мелких человеческих страстей. Вы будете горды тем, что приняли участие в создании новой, более развитой Вселенной с иными законами существования. Разве не истинное счастье – сыграть первую роль в цивилизованном преобразовании своей планеты? В отношении Орто я занимаюсь благотворительностью, поскольку мог бы просто выкинуть ее в мусорную корзину. А я собираюсь переделать Землю! Destruam et aedijicabo^[3]. Глобальное пси-влияние на людей, извлечение кладовой недр на поверхность, дематериализация несовершенных земных объектов и возведение безупречных… Какая жалость, что это тебе ни о чем не говорит, кузнец-шаман!

Подрумяненные утренние лучи осмелели и устремились в решетчатую прорезь. Зерцало воспроизводило их, возвращая в железное чрево багровым свечением. Кровавые пятна лучей загорались в гранях и меркли, содрогаясь, как умирающие сердца.

– С помощью лучепреломляющего кристалла мы вклинимся в ударные магнитные волны и сделаем их силу целенаправленной. Огненные ядра полетят, во-первых, в Небесные горы, во-вторых – в Ламу и Кытат… и так далее, так далее, так далее. Последним падет Великий лес. Девять нажатий пусковой кнопки, и Срединная превратится в вершу для ловли гольянов.

Плеща чешуйчатыми ручками, внимал речи страшный младенец. На свежем личике, глумящемся над самим детством, застыла маска бесовского ликования. В глазах клокотала горючая смесь зависти и восторга, с уголков нежного рта падали хлопья пены.

В вороньих волосах Странника с треском бегали синие искры. Из ледяных глаз, пробуя воздух раскаленными добела язычками, текли огненные змеи. Из всех пор тела струями темного воздуха вырывалось вселенское зло.

– Выживут только нужные мне люди, смыслящие в истинных ценностях, в масштабе и важности фундаментальной реорганизации мира… Кузнец-шаман! Я передам тебе руководство всеми установками в уникальной шахте. Мы сохраним здесь научный комплекс, где ученые продолжат опыты и создадут приспособления непрерывного действия с мегавозможностями. Мы поднимем очищенное от мелочных чувств человечество к порогу неведомых знаний!

Торжественная речь ураганным ревом исходила из пасти с несколькими рядами клыков, из лабиринта отражений с тринадцатью распалившимися демонами, от потолка и стен. Эхо играло ледяными осколками слов, повторяло их врозь, назад-вперед и наизнанку.

– Мы поработим разумные существа на всех планетах! – вопил Странник. – Обратим непокорных в прах! Откроем линзы времен! Расслоим пространство! Да здравствует эра Черной Галактики, ура!

– Ура! – пробасил малыш.

Домм восьмого вечера
Жаркая ночь, рыжее утро

Напрасно близнецы пробовали отворить еле найденные двери. Чиргэл только батас покривил, а Чэбдик ногти сдуру пообломал. Толстая кора перемычек между домовинами Котла тоже не поддалась ни ножам, ни мечам. Сквозь пластины в узких решетчатых щелях под крышей пробивался жидкий свет. Жаль, нет у людей мушиных способностей отвесно шагать.

Закидывали арканы наверх – не получилось зацепить. Крыши прилегали плотно, трубы изгибались витиевато, да округло. Нос-дымоход, мерещилось, подозрительно принюхивался. Братья хотели было и на него аркан забросить, но дымоход напрягся и задрожал – собрался, видно, издать зубодробильные звуки и вонь. Пришлось отступить.

Стенки огромного гладкого пузыря в торце последней домовины были намного мягче коры перемычек. Можно, наверное, взрезать, выпустить воду. А толку? Прозрачный пузырь лепился к глухой стене.

Котел дыбился крепость крепостью. Как же Атын исхитрился зайти, или кто-то оттуда втянул и снова двери задраил? А ведь утро скоро. Что же там творится, в проклятой Самодвиге?!

Братья прикинули: если подтащить к стене железного великана, забраться на него Чэбдику да Чиргэлу встать брату на плечи, наверняка удастся дотянуться и заглянуть в прорезь.

Животы у железяк были скользкие, все в жирной смоле с неприятным запахом. Близнецы мигом перепачкались. Насилу сдвинули с места одного великана, который показался менее тяжелым. Уже и внимания не обращали на его возмущенно моргающие голубые и красные глазки. Забылись, покрикивать начали, волоча громадину…

Вот и призвали беду. Из-за холма послышался топот-гомон, и, размахивая копьями, выбежала гурьба чучун! Чэбдик успел спрятаться за великанскую спину. Дикари его не заметили, а Чиргэл, как назло, зацепился штанами за какой-то крючок в железной ножище. Замешкался, дернул и оторвал лоскут штанины. Птицей за холм полетел! И чучуны ветром мимо Чэбдика пронеслись, оставив за собою хвост запаха потной шерсти.

«Чиргэл в селенье надеется скрыться, – стукнуло в голову Чэбдику. – Не добежит! Эти твари скачут не хуже лошадей». И молнией сверкнула удачная мысль… Чэбдик стремглав дунул к другой стороне холма, благо тот был гораздо ближе. Чиргэл должен сообразить, что близнец надумал. Они всегда думают одинаково!

Дождавшись, когда брату осталось несколько шагов до того, чтобы завернуть за покатое подножие холма, Чэбдик выпрыгнул с противоположного конца и закричал изо всех сил:

– Чучуны! Ку-ку!

Чиргэл обернулся, прежде чем исчезнуть за холмом. Чэбдик издалека увидел белое пятно вместо лица. В груди захолонуло: уразумел ли брат, что нужно делать? Заклинал отчаянно: «Думай же, думай, не беги!»

Дикари споткнулись друг о друга, попадали – куча-мала… Двое вскочили, ревя яростно и удивленно. Без слов были понятны нечеловеческие вопли. Как же так? Чужой воин только что туда бежал, а оказался здесь!

Топча руки-ноги собратьев, поднявшиеся чучуны развернулись обратно. Кому-то переломали хребет, оставили лежать измочаленным комком грязно-бурой ветоши. Их волосатые сердца, говорят, не ведают жалости… И все слилось в глазах Чэбдика: черные зверские лица, раззявленные пасти, лохмы длинных волос, тупые каменные копья… Жуткие существа надвигались на него с пронзительным посвистом и лаем, как свирепые псы… Ох, как псы и набросятся сейчас, раздерут в клочья!

Чэбдик помертвел, ноги дрогнули. Шагнул за округлость холма, привалился к пологому склону и зажмурился. Молился: «Брат, догадайся!» Открыл глаза и услышал:

– Ку-ку! Чучуны! – кричал Чиргэл.

Смекнул, слава богам! Хватило времени чуть передохнуть, отойти от страха, пока дикари бежали к брату. Потом снова, едва они и развернулись и стали приближаться к Чиргэлу, завопил:

– Чучуны! Ку-ку!

Опять столпотворение, свалка, треск костей, крутой разворот, неистовый гвалт… Черно-бурая туча, издырявленная горящими угольями глаз и красно-белыми пастями, повернула назад.

Чэбдик стоял, прислонившись к холму. Пока кулак сердца вбухивал в грудь удар за ударом, словно тренируясь на мешке с песком, голова думала: как же, наверное, бедняге Чиргэлу страшно.

– Ку-ку!

Раз восемь разъяренные дурни бегали туда-сюда. Трое валялись на покрытой кровью тропе. Один был ранен и, жалобно скуля, тщетно призывал кого-то. Сколько можно было обманываться схожестью пришельцев? Не бесконечно же продолжаться детской игре. Чэбдику даже совестно стало за пустоголовых. Тут бы и звери хитрость почуяли, а эти хоть дикие, все-таки люди!

Но вот чучуны не ответили на птичий клич Чиргэла. Сгрудились посередке, засвистали, как шквальные ветры, замахали руками… Кончилась удача.

Чэбдик жег пятки, огибая холм слева, со стороны селенья, и вновь молил близнеца: «Сюда, ко мне, ко мне беги!» Не заметил, как брат выстрелил из лука, как раз оглянулся и прянул от нападающего дикаря… Вернее, дикарки. Стрела вонзилась ей в горло. Дикая женщина оскалилась – то ли еще не осознала конца, то ли хотела напоследок запустить клыки ботуру в шею. Не донеслась в прыжке, лишь царапнула локоть когтями. Рухнув вниз лицом, захлебнулась коротким лаем. Пронзившее могучую шею жало стрелы высунулось из косм над лопатками, и дымная кровь ожгла мертвую землю долины.

Следующий за женщиной чучуна, скрежеща зубами, копьем сбил в полете вторую стрелу. Взору престрашного, на полторы головы выше – ни дать ни взять лесной старик поднялся на дыбы! Взмахнул своим оружием и прыгнул… Воин сиганул дикарю в ноги, змейкой скользнул меж коленями. Чучуна потерял равновесие и сверзился бы оземь, не удержи его копье: привязанный к древку заостренный кремень по маковку утоп в рыхлом дерне холма. Но это дикаря и сгубило. Чэбдик вскочил ему на согнутое колено и, обхватив кудлатую башку обеими руками, крутанул как мог сильно и резко. Едва не вытошнило парня от громкого хруста позвонков…

Дальше Чэбдик понять не мог, да не больно-то и старался, – лихой ветер свищет в ушах или кругом раздался диковинный свист. Сам не помнил, как встал спина к спине с братом, левым плечом к холму, в одной руке меч, в другой – батас. Шум поднялся похлеще, чем в осенней стае казарок!

– Что ж вам… горные… не сиделось в своих пещерах?! – прокричал Чиргэл, орудуя мечом и ножом.

– Что ж вы… негодники… потеряли в гиблой долине? – подхватил Чэбдик, повторяя движения брата.

«Кричи за меня!» – бросил мысленно Чиргэл, взвиваясь в высоком прыжке, и отрубил сразу две косматые головы.

«Кричи за меня!» – метнул в ответ Чэбдик, взмывая с беспощадным ударом ноги в мохнатую грудь. С надсадою хряскнуло проломленное ребро, входя в волосатое сердце.

Кричи!..

Крик твой – с него начинается жизнь на Орто – животу поддержка, когда лавина врагов обрушивается со всех сторон! Крик твой – песнь Элбисы, что взбадривает боевой дух и помогает обороняться! А если сам атакуешь – тогда не кричи, так велит Илбис, не то в распыл пустишь силу свою, отлитую в горниле битвы для нападения.

Каждое слово близнецов отдавалось рикошетом в тычках, рывках и взмахах – снизу вверх, сверху вниз, перекрестьем, скользом наискось. После братья и думать забыли, какие слова и звуки вылетают вослед ударам. Следили только, чтобы вместо крика из осипших глоток не хлобыстнула кровь… Лязг мечей мешался со стуком камня и дерева, с ревом, похожим на хохот безумцев, визгом и свистом!

Но – эх! – не заставишь время на себя работать. Сколько времени прошло с начала схватки, воины не знали, а чучуны и подавно. Косы близнецов расплелись, взмокшие волосы лезли в глаза. Взбитый с пылью жаркий воздух не утолял жажды дыхания. Два кроваво-бурых недвижных стога росли с обеих сторон, а дикие все наступали. Может, была их всего двадцатка, может, десять двадцаток… Разве сочтешь? Видно, набежал понемногу весь отряд чучун.

Судорожнее, да не крепче стискивались рукояти, скользкие от крови и пота. Кровь там и сям брызгала неизвестно чья – врагов, своя или братьев. Жгучий пот заливал глаза, мешая примечать впереди и сбоку темные лица, ощеренные пасти, ребристые наконечники каменных копий и просто камни, только что вывернутые из земли. Близнецы прыгали и крутились меж шерстистых тел, изредка касаясь локтями, чтобы не потерять друг друга. Вились и гнулись, будто рыбки тугун в стае ельцов, но уже не кричали. А хотелось бы еще не слышать всхрапа и хрипа чучун, – те давно перестали свистеть… Сила, слепо кинувшая в бой, помалу гасла у обеих сторон.

…И отвернулась от Чэбдика удача. Застал врасплох тяжелый камень, ударил в правое плечо. Тут же и копье подоспело, пригвоздило руку пониже локтя к холму. Чэбдик успел разглядеть древко. Оно было увесистое, толщиной с обух топора. Десница – вдребезги, на глазах превратилась в кашу из костей и плоти. Рукоять меча выпала из ладони, ноги подогнулись в коленях. Кровь хлынула ручьем…

Чиргэл застонал.

– Держись! – крикнул брату. – Побьемся еще! – и загородил собой.

Настала, пожалуй, пора увенчать горы убитых чучун молниеносными воинами. Что ж, отменная вышла стычка, не о чем жалеть!

Днями братья не вспоминали Самону, а тут оба вспомнили.

Мир закружился в глазах Чэбдика, стал невероятно красивым, пестрым и ясным. Воин качнулся и устоял на ногах. Слезы навернулись. Подумал: кровь вся выйдет и помру. Пусть Чиргэл живет за меня и женится на Самоне.

Чиргэл же никогда не желал себе смерти, а теперь – погибнуть жаждал! Думал: заберу в смерть столько врагов, сколько их не пожалеет для меня Илбис. Повезет – так всех оставшихся. Тогда Чэбдик будет жить за меня и женится на Самоне…

На нечаянную эту думку ушло время, какое требуется для взмаха меча… А меч и взмахнул! Чиргэл не мог постичь, откуда он взялся.

Чучуны не успели порадоваться ранению Чэбдика – новый меч рванулся вперехват и отправился гулять по лохматым головам, плечам и шеям! На нем, красном и влажном, огнем горел утренний луч.

Владелец меча сам был как огонь. Рыжим пламенем полыхали растрепанные вихры, прозрачные мочки ушей пронизывал алый свет, ярко пунцовело молодое лицо. А на правой щеке кровью гнева рдел шрам-молния! Будто мощные языки огня взвивались в воздух, разя дикарей направо и налево, и запахло паленой шерстью.

– Болот! – воскликнул Чиргэл, веря и не веря. – Всегда опаздываешь!

Воин не ответил – некогда отвечать. Болот-меч был счастлив победной радостью меча-Человека. Они кололи и рубили, наслаждаясь ратным трудом. Огненный смерч танцевал в середине наверченного вокруг мехового хоровода.

Пока один дикарь начинал поднимать руку с копьем, Болот рассекал от плеча до пояса и его, и второго, что только замахнулся. Пока третий собирался всадить копье, Болот поражал его в шею, а клинок уже находил грудь четвертого, и пятый падал навзничь с расколотым черепом. Пока шестой отползал, тупо глядя на обрубок руки, седьмой хватался за вспоротый живот. Пока голова восьмого, вращая глазами, катилась под ноги девятому, эти ноги навсегда отказывались служить.

Девять – счастливое число воина! Если справиться с девятерыми, дальше можно не считать. Сама Ёлю вступает в смертоносную пляску от одного сердца к другому на острие меча!

Чиргэлу казалось, что оберегом со всех сторон вырастают рыжие коновязи. В глазах Чэбдика, обвисшего в руках брата на краю сознания, плыла, вспыхивая рыжими созвездиями, жаркая ночь. Хохотало, рычало, стонало рыжее утро…

Домм девятого вечера
Самодвига

Рядом с земляным холмом во славу Илбиса воздвигся шерстисто-кровавый бугор. Болот вытер клинок о чью-то косматую спину. Вкладывая меч в ножны, руки чуть подрагивали. В воине еще бушевало и пело пламя битвы.

– Где ты был? – спросил Чиргэл. – Мы решили, что заблудился.

– Где был – долго рассказывать.

– Как узнал, что мы здесь?

– Услыхал гогот и решил, что в Долину Смерти прилетели все гуси, какие нынче вернулись из Кытата в Великий лес, – ухмыльнулся Болот. – Вот, мечтал, поохочусь! А и впрямь вышла неплохая охота.

В небе возгорался пожар утра. Взошедшее светило, потеснив серые облака, выронило в пепельно-черное озеро тяжелую мису багрянца. Только теперь ботуры заметили, что селенье проснулось. Люди вышли из жилищ. Толпились кучками, шептались и с ужасом разглядывали поле боя.

– Я думал, вечер уже, – пробормотал Чиргэл. – Чэбдику нужна помощь. Может, в селенье найдется знахарь. Пойдем…

Чэбдик хватал сухими губами скупой ускользающий воздух, но сознание все еще было при нем. Набрякший рукав кафтана успел заскорузнуть. Кровь сочилась без остановки. Чиргэл подтянул раненого к своему плечу.

– Дай-ка. – Болот бережно подхватил Чэбдика на руки.

– Как ребенка, – попытался усмехнуться тот и откинул голову другу на грудь.

Чиргэл заплакал.

Воин мужественно встречает смерть. Если она – своя. Но не смерть брата…

Все понимая, Болот сказал:

– Погоди умирать, Чэбдик жив. Он просто в забытьи.

Они сделали шаг, и вдруг землю ощутимо тряхнуло. Сотрясший ее заунывный вой не могло бы издать живое существо. В этом вое слышались грохот и звон, дребезжанье и лязг. Дерн загудел, дрожь отдалась в ногах.

– Что это? – удивился Болот.

– Самодвига! – простонал Чиргэл. – В ней Атын и, может быть, Илинэ!

– Илинэ?!

– Если Самодвига сейчас уедет… Если она уедет, мы никогда не выберемся отсюда!

– Что будем делать? – Болот крепче прижал к себе Чэбдика.

Чиргэл уложил удобнее, на плечо несущего, окровавленную руку брата:

– Бежим за холм!

Вой сделался тише, превратился в мерный, почти спокойный рокот. Все три домовины содрогались, кривые трубы выпрямились, из них валил густой дым. Вытесненный грузным воздухом долины, он сползал вниз. Котел словно погрузился в заячьи одеяла. Белые облака стлались по земле, закрывая колесные опоры.

Выбежав из-за пузыря на «хвосте» Котла, Чиргэл увидел последнего железного великана. Тот взошел на железную лестницу и пропал в распахнутых дверях головной домовины. Насмешливо подмигнул воину голубой глазок на помятой спине…

Неожиданно на одну ступень спустился мужчина в черной одежде. Чиргэл юркнул вбок. Человек смотрел влево и не приметил его.

– Где шляются эти недоумки? – спросил мужчина кого-то. – Ты, случайно, не выдавал дикарям вчера веселого зелья?

– Я не трачу его на чучун, – ответил изнутри грубый мужской голос.

– Так где же они? Велено было при всем параде собраться здесь на рассвете!

– Сбежали в свои горы…

– Жаль, – с досадой сказал мужчина в черном. – Такой отряд! От одного вида люди поленницами бы попадали.

Если б не запеленавший землю дым, мужчина бы понял, что произошло с чучунами. По крайней мере четверо затоптанных дикарей лежали под лестницей.

– Будем ждать? – осведомился голос.

– Нет времени.

– Ну, главное – кузнец и девчонка в наших руках.

Лестница заскрежетала и втянулась внутрь. Дверь захлопнулась. Котел вновь стал неприступным для внешнего мира… Котел стронулся с места!

– Скорей давай сюда брата! – закричал Чиргэл.

– Зачем? – растерялся Болот.

– Давай! – рявкнул Чиргэл и выхватил меч из ножен Болота. – На! Прыгай, у тебя больше сил!

– Куд-да? – запнулся Болот, осторожно опуская Чэбдика в подставленные руки.

– Ну же, прыгай, режь пузырь!

До Болота дошло. Разбежавшись в дымных волнах, он с силой полоснул сверху вниз. Мягкое вещество пузыря вспучилось и взорвалось. Воины едва успели отскочить, иначе студеный водопад погреб бы их под собой. Это была обыкновенная вода.

– Клади Чэбдика на землю, – распорядился Чиргэл.

– Она мокрая…

– Клади!!!

Болот молча повиновался.

– Бросай меня в дыру, я сам не достану – высоко… Да скорей же!

Переусердствовал Болот – Чиргэл больно стукнулся о стену. Вскочил, чуть не вывалился обратно в прореху и, не переводя дыхания, захрипел:

– Чэбдика кидай!

Котел медленно двинулся, скрипнули зубчатые полозья… Раненый упал удачно, прямо на руки брату. Чиргэл напряг остатки сил, чтобы удержать его и втащить в пузырь. Долина неспешно накренилась и поехала, холм начал понемногу разворачиваться. Болот прыгнул и сорвался… покатился, исчез в дыму…

– Болот! Ну что же ты!

Из облака, как огонек из-под золы, полыхнула рыжая голова.

– Болот!!! – завопил Чиргэл на пределе голоса и сразу ослеп от слез. – Болот, беги!!!

Но тот был уже далеко.

О, счастье, что рыдающий Чиргэл не убрал протянутых рук! На запястья упала петля аркана. Когда Котел уже набрал ход, не сам Чиргэл, а упрямая воля его уперлась в стену спиной, ногами в низ пузыря и почти на лету заволокла Болота в прореху.

Воин втиснулся между мягкой и твердой стенами. Сказал, задыхаясь:

– Добрый ремень! Руки порезал мне, но осилил. Матушка плела. А я ворчал: «Зачем в косицу-то? И так не порвется». Вот дурак!

Черно-белый дым драными лентами заструился поверху. Безудержная сила влекла Самодвигу из Долины Смерти. Неживая дорога послушно расстилалась не назад-вперед, а просто вперед. Не скрылась за поднявшимся по горячему следу пыльным вихрем, осталась лежать – прижженная, прикушенная к мертвой земле зубцами тяжелых полозьев.

Исчезли из глаз смоляное озеро с костяными берегами и косогор с селеньем. Отдалился холм с меховым бугром по одной стороне и большой лужей с другой. Показалась ступенчатая котловина, в чьей недужной пропасти множество множеств весен хранился Котел. У края ямы стоял старик с розовой макушкой. Снизу выступали лысые головы.

– Бегите! – закричал Болот, высовываясь в прореху. – Бегите, дорога открыта! Скажи всем, кто остался в долине, – пусть бегут!

Старик помахал рукой.

– Бегите! – кричал Болот потом гурьбе бредущих куда-то чучун. – Уходите в свои горы, тогда, может быть, останетесь живы!

Дикари, открыв пасти, с удивлением и без злобы смотрели на воина. Некоторые чучуны были ранены и поддерживали друг друга…

Завалы мореной временем древесины поспешно расступились перед Самодвигой. Мерзким крысиным хором запищали под полозьями корни и ветки, что не успели угнаться за удирающей чащей. Скорость нарастала. Все быстрее, быстрее, быстрее, с рокотом и свистом вращались колеса опор.

Кёсы таежного пути нанизывались на жестокие зубцы. Мелькали поляны, озера, перелески. Промчался весенний алас с тремя пасущимися конями… Кричали, ревели, метались спугнутые птицы и звери. По обе стороны Самодвиги со страшным треском и стонами рушились и дымились деревья. Позади темнела широкая обугленная полоса убитой земли, на которой никогда ничего не расцветет.

* * *

Красным хвостом северного ветра неслась трехпоясная домовина по Великому лесу, творя новые мертвые дороги. Земная твердь исходила лихорадочной судорогой. Без остановки щелкали многочисленные рычаги и зубья. Дымились и выли, не умолкая, знойные пасти жерл.

Кормом Котлу служила Небыть, взращенная в недрах Нижнего мира. В животах-бочонках железных великанов она перерабатывалась для лучшего усвоения. Ходячие вместилища сообщали о готовности «пищи», мигая алыми и голубыми глазками. Железное чрево утробно взрыкивало, принимая ее в желоба двигающих устройств. Небыть питала холодные мозговые отсеки, как кровь питает голову, и подстегивала сооружения к действиям.

Нурговуль успел поднатореть в управлении полозьями и показал Атыну, какие моргающие бусины, узлы и укладки отвечают за ход Котла в передней переборке главной домовины. В переборке имелись также усы-следопыты и зоркие глаза-наблюдатели, опутанные многочисленными венами и трубочками. Усы и глаза высовывались наружу и в подробностях чуяли-лицезрели все живое. В наблюдатели можно было заглянуть, стронув вверх крышечки-веки. Лес как днем, так и ночью почему-то показывался в красном свете. Однажды, когда среди трепещущих деревьев мелькнул всполошенный ветвисторогий, Котел хищно дернулся и лязгнул, а юный кузнец успел рассмотреть не только само животное, но и рисунок кровеносных жил в его теле.

Для постижения работы устройств Самодвиги Странник растянул время Атына. Если остальные проживали время в обычном счете варок мяса, кузнец мог измерить одну варку разным временным осуохаем – от большого хоровода до седмицы дней. Напрягая способности и память обоих джогуров, он шаг за шагом осмысливал действия сложнейших приспособлений. Разрыв во времени, ощущаемый им как греза, внешне был неразличим, и спутники ни о чем не догадывались. Когда Атын чувствовал необходимость, он просто выпадал в безвременье и тут же появлялся снова. Иногда ему самому казалось, что целый год учебы пролетел как мгновение.

Не зря кузнец прихватил с собой наследный талисман – железку для высадки гвоздей. Суровый дедовский оберег охранял видения внука. Незримые предки выстроили вокруг снов Атына священную коновязь и наложили на нее материнское заклятие рода. Ни демон, ни подсылаемая им ворона не сумели проскользнуть внутрь. В отрезках изъятого из вечности времени существовали трое – Самодвига, кузнец и зверь его волшебной силы. Стоило подуть в гвоздильню, как пред очами, словно из воздуха слепленный, возникал Человек-лось. Неунывающий и расторопный, он доставлял руду, камни, кузнечные и другие снасти – все, в чем у Атына возникала нужда.

Скоро кузнец изучил установки Зерцала. Расчеты и пробы открыли, как правильно воспроизводить отражения разных мест и времен. На серебристой пластине с восемью, по числу частей света, стрелками-указателями были помечены все реки, моря, горы и страны Орто. С предельной, как говорил Странник, точностью нажимая на бусины и направляя стрелки, кузнец теперь мог направить всевидящий луч туда, куда хотел, и увидеть, что в какой стране происходит.

В первую очередь он постарался найти Долину Смерти. Пучок матового света обыскал всю гиблую долину и не обнаружил в ней ни одной живой души. Лишь озеро голодной Небыти металось и ревело, заливая черной смолою кости на берегу. Слава богам – ушли Чиргэл и Чэбдик. Пустынны были селенье и котловина, в чьей мрачной глубине недавно обитали странные люди с проломами на макушках.

Атын вспомнил о Болоте. Где же воин? Ведь отправился из Элен, по словам близнецов, раньше их! Хорошо, если жив. Может, повернул обратно…

Кузнец убрал изображение. Очень хотелось глянуть на родную долину – как она, что с ней? Рука будто сама по бусинам побежала… и остановилась, задвинула пластину в потайную укладку стены. А вдруг битва уже началась? Какой толк смотреть на нее, не в силах помочь? Атын отчаянно верил: он успеет! Не было более резвой езды, чем в Самодвиге. Еще неизвестно, чья случится победа, когда встряхнется Срединная… Если б Атын не верил в победу, он бы сошел с ума.

Изучая множество встроенных в стены коробов, укладок, ларцов Котла, кузнец вычерчивал рисовальной палочкой на белых листах изображения приборов. Так ему было легче усвоить и запомнить их действия. Рисовальные палочки и кипы тонких листов из неизвестного вещества Человек-лось нашел в каком-то «недоступном для смертных месте». Атын подозревал, что это таинственное место находится в левом углу средней домовины Котла, а помощник попросту похитил вещицы. Там, за дверью всегда запертой каморы, большую часть времени проводил демон.

Атын исследовал приборы, испытывал, проверял и перепроверял. Доверившись наитию и подсказкам волшебного зверя, набирался опыта и сноровки. Чтобы соображения не пропадали втуне, их тоже зарисовывал. Биение мысли совпадало со стуком сердца, стук сердца отдавался нетерпеливым трепетом крови в пальцах. Джогур воспламенял душу наследного мастера. Его обуревали двойственные чувства. Он восхищался умением людей, создавших Котел, и с горечью думал о том, какую страшную пагубу могут нести великий человеческий разум и рукомесло.

Джогур любит работу ради работы, независимо от того, ведет она к красоте и пользе или к вреду и уничтожению. Властный и своенравный, как огонь, дар зажигает душу и горит в ней высоким костром. Необоримой страстью и жаждой, непрестанной тягой к совершенству опаляет дар голову и руки… и все же не им, а сердцу решать, примется ли мастер за дело. Жребий сердца – тот же Дилга, ибо то, что творит истинно даровитый человек, в равной мере вольно как оживлять, так и губить, как возносить людской дух, так и бросать его в бездну.

Дни и ночи безвременья возился Атын у маленького переносного горна, обсыпая мелким углем разогретые горшки с разнообразной рудой. Волшебный зверь нагнетал мехи, выдувал через трубку золу с горшков. Раскаленное железо выливалось в глиняные формы, наполненные влажным речным илом. Кузнец выглаживал их, посыпал мучицей из древесного угля и крепко сдавливал створки. А еще растирал порошки из неведомых ранее руд, камней и веществ. Делал мягкое жестким, твердое – гибким, расслаблял чеканное, туманил четкое, вялому придавал крепость, заставлял гореть воду, а пламень – течь…

Атын не понимал заумных речей белоглазого Странника Дэллика. А тот на самом деле, оказывается, вовсе не разбирался в головоломном строении Самодвиги. Демон владел множеством знаний, колдовских и бесовских секретов, но джогур – божественный дар, выкованный Кудаем и благословенный Творцом, – был ему недоступен.

– Ты знаешь, что резервуар с водой прорван? – Дэллик задержал на кузнеце подозрительный взгляд.

– Ка-а-акх?! – ахнула ворона, всплеснув крыльями.

Вокруг горящих зрачков Странника плавились глыбы древнего льда. Губы плясали, как червяки, брошенные на горячий песок.

– Кран сух. Очевидно, чучуны выпустили весь запас дистиллированной воды. Потому и не явились… Котел разогнался, не остановишь. Что ж, потерпим. Есть, в конце концов, алкоголь. А твои эксперименты нуждаются в воде, кузнец-шаман?

– Нет.

– Работа, надеюсь, подходит к завершению?

– Да, я заканчиваю.

С шумом откинувшись на мягкую спинку лежанки, демон подался к Атыну:

– Ну хоть одна приятная новость! Полагаю, усовершенствованная конструкция сообщит сконцентрированным лучам определенную разность хода? Каким образом возбужденные атомы достигнут когерентности в генераторе, усиленном оптическим фокусом кристалла? Сумеешь ли ты монохроматизировать лазерное излучение с наименьшей потерей энергии? Каковы будут скорость и интенсивность разрушения?

Оглоушенный грудой непонятных слов, кузнец молчал.

– Говори же! – воскликнул Странник.

Атын медленно развернул к нему установку:

– Стихии поместятся сюда – в то, что ты называешь Генератором, между Сата и его отражением. Чтобы упорядочить спутанные удары стихий, я выстроил радужный мост в девять слоев. Силовые волны промчатся по нему туда и обратно, скатаются в ядра и выстрелят по намеченным мишеням.

– Прелестно! – изумился демон. – Из чего состоит мост?

– Из дерева, камня, рога, разного железа. – Помедлив, кузнец вздохнул: – Из наследного умения. Сердца предков стучат за спиной. Им не нравится моя работа. Я иду по костям.

– Выдержишь? – засмеялся Странник.

– Выдержу, – ответил Атын серьезно. – Осталось кое-что поправить, и все.

Ухмыляясь, белоглазый покрутил головой:

– Шамань же, шамань, мой невежественный гений! В Элен заставим девчонку отдать восьмигранник. Все у нас получится! После распилим наш драгоценный октаэдр, и ты смастеришь мне по кольцу на каждый палец. Назначу тебя наместником в Орто!

«Предки поймут, – мрачно думал Атын. – Я должен был выстроить мост. Если Генератор с помощью Сата не заключит стихии в себе, их ударная сила разнесет Орто в клочья. А чтобы камень не взорвался от напряжения, я выстрелю. Единственный раз – по Долине Смерти».

Крушась о Котле и ненавидя его, раздираемый противоречиями, мастер готовился стереть в пыль и этот венец чьего-то проклятого джогура.

…А пока острые зубья полозьев Самодвиги по живому резали толстые ремни из таежного покрова с корнями, кедровым стланцем и оленьим мхом. Высокие сосны на взгорьях крушились, как кусты. Глумливая сила обдирала стволы деревьев до сердцевины. Вспять убегала широкая полоса истерзанной земли с удушливым маревом поверху.

Все сущее издалека слышало безумную песнь ликующего железа. Беспредельный ужас разливался в воздухе. Звери прыскали во все стороны и мчались без оглядки, себя не помня. Вместе неслись медведи, волки, лисы, олени, косули, зайцы… Впервые собралась столь всеохватная, разношерстная стая. Никто не помышлял о чужой вожделенной крови, не помнил об опасных клыках и когтях. Дети Бай-Байаная, что извека враждовали по жребию своего естества, сравнялись перед великим лихом, которое приняло обличье стремительно катящейся гряды трех красных холмов. У многих зверей на бегу отказывало дыхание и обрывались сердечные жилы.

Солнечные лучи полировали хищные жерла Самодвиги. Выхлопы зловонного дыма оседали вокруг жирными черными каплями. «Не-ф-ф-фть, Не-быть, Не-быть, – тяжко стучали, погрохатывали страшные полозья. – Не быть. Не жить. Не́жить».

* * *

Маленькое одулларское кочевье из четырех яранг притулилось к ольховой роще у берега Большой Реки. Возле них, подрагивая чуткими ушами, отдыхали сытые олени. На веревке, протянутой у костра от жерди к жердям, вялились смуглые рыбьи пласты. Тихо плыли к мирному небосводу дым солнечной сосны и душистый запах похлебки.

Три женщины хлопотали над котелком и мисами, расставленными на шкурах. Четвертая, совсем еще девчонка, сидя на корточках и нежно смеясь, простерла руки к кудрявому ребенку. Он совершал одно из важнейших дел в своей жизни – первые шаги. На круглой поляне у кустов цветущего боярышника дети играли в охотников и уток.

Откуда-то из глубины леса за утесами донесся неведомый гул. Земля вздрогнула. Олени вскочили, женщины тревожно переглянулись и замерли. Юная мать в страхе подхватила испуганное дитя и притиснула к себе. Кроха громко расплакался. Из рощи уже спешили обеспокоенные мужчины с неводом на длинных палках.

Люди скрылись в ярангах, хотя то большое и громкое, что нарушило покой кочевников, промчалось далеко, за несколько кёсов от Большой Реки. На берегу остался лишь один молодой мужчина.

Великий лес-тайга настороженно притих и затаился. Из какой-то яранги слышались детский плач и приглушенная материнская песнь.

– Сынок, – позвал мужчина негромко, и полог крайнего кочевого дома приоткрылся.

– Не бойся, – сказал одуллар и улыбнулся подбежавшему мальчику. – Плохое ушло.

– Оно не придет сюда? – спросил мальчик и прильнул к отцу, снизу вверх глядя в его невозмутимое лицо.

– Не знаю, – честно ответил отец.

– А если оно все-таки…

– Не надо спрашивать об этом, – мягко оборвал мужчина и положил на плечо ребенку спокойную ладонь. – Если спрашивают о чем-нибудь плохом рядом с рекой, она начинает болеть вопросами и рыба уплывает на дно. Помолчим. Постоим и послушаем, о чем шепчутся волны.

– Большая Река умная, бабушка мне говорила, – кивнул мальчуган, обернулся и посмотрел на туес с крышкой, видневшийся в хвое большой ели. Зеленый шатер ее кроны раскинулся за ольховой рощей.

– Помолчим, – повторил отец, вздохнув.

«Котел проехал, – подумал он мыслями матушки. – Хоть бы людям удалось его победить».

Мужчина поднял голову к небу. Дальше он думал свое.

«Все куда-то едут, летят, бегут. И мы бежим. А матушка устала бежать… Поэтому меня теперь зовут Сыном-висящей-на-ели. Пройдет этот день и второй. На третий мы тронемся с утра потихоньку. Мы молоды, и бег наш длинен. Я поведу свой род к доброму месту. Его для нас на Земле указали мудрые духи».

Он знал, куда вести. Это знание вместе со жребием вожака он вобрал в себя с матушкиным сердцем.

Мальчик распахнул на речную гладь ясные глазенки, полные удивления и восторга. Сын молодого старейшины спрашивал: «О чем же вы шепчетесь, волны?»

Небесный огонь
Сказание девятое

Домм первого вечера
Орлы прилетели

Над Орто, где все сущее смертно, упруго подобравшись, ступала рыже-бурая луна. Готовым к броску зверем кралась она по небу. Ярко сияли два длинных рога-луча, направленные на Хорсуна, и он насторожил копье. Но тут, как всегда, на каменную землю пал ливень. Черный ливень – привычный глухой мрак, за которым осталась Нарьяна. Хорсун не стал сражаться с плотными струями, зная, что ничего не добьется. Без надежды тронул непроницаемую стену рукой. Пальцы вторглись в темень легко. Ливень был вязкий, теплый, и пахло от него так, как если бы кто-то насыпал на раскаленную заржавелую медь солонцовой земли.

«Кровь», – догадался Хорсун. В беспроглядной мгле померещились блуждающие болотные огоньки. Не мешкая, вошел в кровавую ночь… и всегдашняя скорбь показалась каплей в разверзшейся бездне беды.

Он проснулся. Стыдясь, протер влажные от слез и тоски глаза. Багалык Бэргэн велел вчера отдохнуть и выспаться. Не то, молвил со смешком, врагов напугаешь, с безудержным храпом валясь им под ноги… Этот сон! Понятно, почему луна причудилась зверем. Диковинную весть принес на днях Быгдай. Во время дозора возле Диринга отрядник заприметил пряморогого лося. Будто бы точь-в-точь то самое страшилище, убитое в год Осени Бури.

Хорсун отозвался с досадой:

– Не мог восстать лось из мертвых. Мясо пятнадцать весен назад съедено, кости истлели. Знать, просто подобный же зверь объявился в проклятом месте.

Сказать-то сказал, а в душу крепко запало. Вспомнил о лосиной башке со страшными рогами, выкинутой в трясину. О медведе, заваленном в берлоге под бывшей юртой Сордонга. Запретил себе думать о сне, но видение мучило тревожным зудом. В сердце росло отчаяние, кромешное, как черный ливень.

Хорсун теперь отмалчивался, когда старшины все увереннее говорили об участии женщин и подростков в войне. В глубь гор, в оснащенные всем необходимым пещеры решено было отослать только немощных стариков, калек и кормящих матерей с малыми детьми. С кой-каким оружием на всякий случай. Зеленые девчонки-пигалицы вызвались нести караул на вершинах деревьев и в скальных трещинах на подходах к укрытиям. Чуть, дескать, начнет приближаться враг, закаркают воронами, предупредят прячущихся людей, чтобы отходили к еще более дальним убежищам.

От одного только вида дерзких у Хорсуна едва горло в гневе не перехватило. Посмели явиться с «предложением» на Малый сход! А старшины дали добро. Потом разрешили желторотым огольцам в возрасте Спорящего сознания ни много ни мало – камни во врагов с круч кидать! У матушек дозволения не спросив… Ну, это если противник проникнет в Элен и подберется к южным горам. Радостные мальчишки тотчас помчались таскать камни. Надо думать, нанесут с запасом. Не скоро потом разгребешь опасные груды камней, не доглядишь, как сверзятся в ураган да зашибут какой-нибудь коровке хребет…

Главный жрец словно воды в рот набрал. А ведь с его селенья, с правого холма-близнеца над Крылатой Лощиной начинается южная часть эленских гор. Сандала как подменили, сам на себя стал непохож. Хорсун был наслышан о сочиняемом им домме, да все не улучалось глянуть. Кто с похвалой толковал об удивительной Книге, кто не без осуждения. Разговоры о ней отвлекали людей от неминучей напасти… И то хорошо.

Модун спешно взялась обучать военному делу молодок и недоростков. Тоже неплохо – меньше времени остается думать о сыне. Как в воду канули Болот, Атын и близнецы Силиса. Эленцы все еще усердно обсуждали похищение Илинэ и побег Кинтея с Топпотом на север. Склонялись к тому, что девчонка с ними и смылась. Кинтей вроде сватался к ней… А уж когда нежданно вернулась Олджуна, слухи просто взорвали долину! Народ опасался возвращения Йор.

Но время шло, Олджуна на людях не показывалась. Кузнецы на вопросы отвечали уклончиво: от мертвого духа, мол, избавилась, тихая стала, спокойная. Со двора почти не выходит, к коровам и назад в дом. Урана-то работает нынче, красит-шьет, искусницами командует. Где Олджуна была так долго, никто не вызнал.

К Хорсуну приемная дочь не пришла. Помаявшись неизменной виной перед нею, сам приневолился наведаться в аймак мастеров. После долго не мог отойти от изумления. Олджуна потрясла непривычной безмятежностью и счастливым видом. Видно, Йор убрался вместе с ее недовольством жизнью.

Урана носилась с баджей, будто та ей роднее запропавшего сына. Дочкой, не таясь, называла. Этой новоявленной привязанностью да хлопотами, видно, и держалась ослабшая телом, тронутая умом мастерица. Потому и не слегла, как Лахса после исчезновения Илинэ… А на Тимира было жалко смотреть. Почернел, осунулся главный кузнец. Глядел сквозь обеих женщин тоскливыми глазами, не видя их, точно жил в доме бобыль бобылем.

Олджуна удивила еще и тем, что спросила, можно ли извести в Диринге Мохолуо. Не то, мол, выползет, напугает кого. Или, не дайте боги, пожрет.

– Нет там никакой Мохолуо, – отрезал Хорсун. Осерчал аж: взрослая женщина, а в бабкины побасенки верит! Но не сказал так, не стал обижать.

«Украденную» медвежью шкуру Долгунча недавно отыскала у себя на задворках. Ободранную, повыдерганную собаками до полной негодности, что послужило причиной подстеречь Хорсуна. Едва не довела до белого каления! От душистого запаха блестящих волос Долгунчи, промытых с какими-то травами, голова закружилась.

– Пуст я, как прошлогодний тростник, – сказал он напористой девице. – Не гожусь даже на то, чтобы из меня вырезали Люльку ветра. Звуки такой люльки резки и унылы.

Принудила к глупым словам, сама глянула кротко:

– Я за шкуру просить прощения пришла, а ты что подумал?

Перед собою застыдила вконец…

Быгдай рассказывал, что женщины по утрам бегают допытывать друг друга о снах. Боятся увидеть нож острый – к горю, выпавший с кровью зуб – к смерти кого-нибудь из родных.

– А перед сном косы перестали расплетать, – насмешничал отрядник над трусихами. – Вечером же принято покойникам волосы расчесывать.

– Это ж надо, сколько некоторые ботуры ведают о нынешних женских печалях! – воскликнул с завистью молниеносный из молодых… Дружинная юрта от хохота сотряслась.

Хорсун вздохнул. О подобном ли поминать? Враги вот-вот на горло наступят! Народ снял с колышков на столбах все оружие и охотничьи снасти, наточил хозяйственное железо. Асчит, похудевший от забот, ежедневно ездил с помощниками от заставы к селенью Горячий Ручей и обратно, осматривая подвалы и лабазы. Что-то отпускал, подсчитывал, переправлял туда и сюда.

Радужным дымом курился бессрочный костер у шаманской восьмигранной юрты. Волшебники варили в особом серебряном котле заговорные зелья для стрел, чтобы те находили на телах противников самые уязвимые места. Жрецы творили обряды отвода зла и раздавали желающим обереги. Кузнецы между делом ковали талисманы и охранные привески.

Воины ходили молиться к Матери Листвени. Поверх разноцветных бус и колец украшали нижние ветви великого древа крохотным жертвенным оружием. Каждый, стараясь углядеть солнечный луч сквозь ветвистую вязь, шептал сокровенную просьбу. Мать Земли Алахчина, живущая в сердцевине необъятного ствола, откликалась не на всякий отчаянный зов. Хорсун молился ей когда-то в свои юные весны. Знал: если от лиственницы повеет прохладой и гулкое эхо прокатится в корнях, значит, останешься жить. И не просто жить, а во славу победы…

Вся Элен с ее людьми, горами, аласами и озерами готовилась к войне. Лишь Диринг возбужденно раскачивал вздутые волны и подвывал с явным злорадством, издалека смердя тухлым зловонием. Ботуры донесли, что у обрыва в озере всплыли три странных шерстистых острова. Один воин, на свою беду, ткнул острой жердью в ближний остров. Отпрыгнуть не успел, как из прокола с жутким шипением и свистом вырвался фонтан тошнотворной жижи и окатил парня с головы до ног.

Кто-то предположил, что в Диринг из обваленного берега выпали мертвые Водяные быки. «Не к добру», – качали головами старцы. А на следующий день быки пропали. Наверное, утонули, выпустив ядовитый воздух.

Хорсун вспомнил, как Олджуна говорила о Мохолуо. Вот так и рождаются сказки… Он думал обо всем этом, скача на Аргысе из старой заставы в новую, построенную в селенье Горячий Ручей. Могучая шея коня взволнованно и нетерпеливо подрагивала. Видно, чуял скорую битву. Белое пятно на лбу, где, говорят, прячется воинственный конский дух, будто снег покрыл. Почитай, двадцать весен верой и правдой служил преданный конь, ратной масти красавец с мечами на ногах, умный, как человек. Садясь на скакуна, Хорсун всегда слышал короткое тихое ржание. Аргыс приветствовал хозяина и друга – гордость своей высокой холки… Прошло время, когда поутру казалось, что ночью выпал золотой дождь, – так солнечно светился конь в рассветных лучах. Теперь старый друг подошел к возрасту лошадиной старости. Потускнели лучистые пряди в темном хвосте, поблекла огневая шерсть. Пора бы отпустить старика на волю – заслужил. Пусть бы гулял в девственных лугах, бегал лизать чистые солонцы, поднимался в горы пить хрустальную воду тарынов… Но не сейчас же, в военную пору, менять коня! На Аргысе старейшина Элен уйдет на войну. На Аргысе он встанет во главе своей дружины и будет сражаться в передних рядах. А вернутся ли друзья – одному Илбису знать.

Ветром взвихрило непокрытую голову, на лицо среди дня опустилась бегучая тень. Хорсун поднял голову… О-о! Над ним, распахнув во всю ширь огромные крылья, летел орел! Повернув темно-охристую голову, скосил вниз золотистый глаз, приоткрыл мощный клюв и клекотнул!

«Новости есть?» – будто поприветствовал беркут, касаясь плеча Хорсуна буро-белым с изнанки крылом, и, не дожидаясь ответа, взмыл вверх… В вышине парила подруга!

– Вы прилетели! Слава Творцу – орлы прилетели!

Хорсун сам не ожидал, как сильно обрадуется птицам. А они, прекрасные, гордые, плавали в прозрачно-голубом небе долины – его кровные родичи, крылатые звери силы и мощи предков. Широкие маховые перья, просвечивая на солнце, сверкали, как ножи, каленные в крови. Как боевые, готовые к битве батасы.

* * *

Из-за домма главный жрец, первый вестник перемен вокруг Элен, теперь не всякое утро забирался на Каменный Палец и проворонил приближение врагов. Грозное сообщение принесли семь северных ботуров – бывшие спутники Долгунчи. Торопясь в Перекрестье живых путей, они прискакали на взмыленных конях. Хомусчитам удалось опередить неприятельскую армию на половину дня пути. Полчища, сказали они, движутся несметные. Воинов больше, чем кочек на болотах. Копья торчат, как густой ерник, земля содрогается от ударов множества множеств конских копыт.

Быгдай отпросился разведать. Его вороной Хараска был самым быстрым скакуном в долине. Отрядник умчался в полдень и вернулся, когда солнце едва ступило на вечернюю дорогу.

Хараска нисколько на вид не устал, только черная шерсть отливала лоснящимся шелком меньше обычного. А Быгдай запыхался и побагровел, словно бегать ему довелось на собственных ногах. Окатился ведром воды, чуть подостыл и рассказал, что войско ведут бесы, похожие на людей, или люди, похожие на бесов. То есть будто бы люди, но злобы невероятной. Быгдай затаился в густых ветвях сосны и сам видел, как одного человека до смерти запороли нагайками за какую-то провинность. Били его по приказу воеводы, человека в золотом шлеме, странные лысые люди-нелюди с розовыми проломами на макушках и лютыми лицами. Бросили труп и тронулись дальше, не освободив душ несчастного.

Отряды конные, идут не спеша, согласованно и без лишних движений. Значит, враги – обученные воины. Вооружены мечами и легкими кривыми саблями, подобными тому ржавому оружию, что мальчишки когда-то находили на Поле Скорби. Помимо этого в руках некоторых разведчик видел железные булавы и большие, как косы, топоры на длинных палках. А копья разной формы – есть граненые, округлые и как листья березы. Кони подкованы, так и щелкают по камню копытами – лэс-лас, лэс-лас, так и долбят по тропам – лип-лоп, лип-лоп, по аласам шумят, как прибой в ураган! Ратников не смог посчитать, но уж точно втрое больше вместе взятых здешних дружин.

– Выходит, на каждого из наших по три человека, – вздохнул багалык Бэргэн.

Незнакомый народ был, похоже, собран со всей Орто, хотя мелькали люди из разных племен Великого леса, включая саха. Быгдай приметил мужчин с бубнами – шаманов, троих нельгезидов и воинов неизвестного племени с красивыми лицами и бронзовой кожей. Из этого народа вроде бы происходил и главный водящий войско.

– Гилэты, – сказал умудренный веснами багалык Бэргэн.

Отрядник помешкал и упомянул о шаяле, закованном в латы:

– Этакая ходячая крепость! И конь владельцу под стать, круп не меньше притиснутых задов двух медведей.

Великан был знаком ботурам Элен. Не так давно он числился соннгом дружественного тонготского войска. В нем, говорили, смешалась кровь верзил шаялов и мелкорослых тонготов. Как получилось, что в этих враждующих народах нашлись мужчина и женщина, которые пожелали соединить свои жизни, о том никто не знал. А парень уродился-вырос, на удивление, еще и здоровее рослых родичей. Прошлой весной, когда ратное кочевье гостило в заставе, Болот в игрищах побил человека-гору… Почему могучий сонинг к чуждому стану примкнул? Надо бы спросить у его бывшего воеводы.

– Враги к ночи придут, – прикинул Быгдай. – Не торопятся. Ночью их встретим?

– Нет, – медля, качнул головой Бэргэн. – Утром начнем.

Выслушав новейшие известия, старейшина Хорсун велел старшинам отправить стада и людей в горы. Пастухи и табунщики немедля погнали животных за далекие сопки.

Женщины попрощались с домашними духами, попотчевали тем, кому что нравилось. Особенно долго, встав перед очагом на колени, каждая пошепталась о чем-то с серебристобородым духом-хозяином. Огонь согласно покачивался, гневно вспыхивая в жерле.

Мужчины глянули в глаза женам, детям и родителям, те – в глаза мужей, отцов и сыновей. Кивнули друг другу, влажно взблеснув глазами. Малыши помалкивали, понимая, что звать и тем более плакать совсем-совсем нельзя…

Казалось, солнечные круги-обереги с хаххаями, висящие на детских шейках, засверкали сильнее. Хмурый поток людей молча поднимался по некогда запретной жреческой дороге.

– Куда мы, матушка? – спросил в толпе звонкий голосок.

– За лучезарную скалу, сынок, где нежится дева Луна, – вздохнула мать.

– А дедушка и отец почему остались?

Женщина замешкалась. Вместо нее ответила древняя старушка в шапке с собольей мордочкой на торчке. Голос у нее был тонкий, почти детский:

– Потому что в Элен на огромном коне хочет приехать страшный человек. Он черный, как ворон, и выше тени Матери Листвени в лунную ночь. Отец твой и дед будут с ним драться.

– Чего этот черный хочет?

– Хочет, чтобы мы только плакали и никогда не смеялись.

– Дедушка и отец прогонят его?

– Конечно, прогонят… А мы – подождем. Мы подождем, маленький.

Голоса стихли в топоте многих ног.

Хорсун, сжав зубы, закрыл глаза. Кровь яростного хаххая бурлила в нем… Костьми ляжет братчина круговой клятвы, а уничтожит черного человека!

Опустела дорога, улеглась пыль над цепочками следов. Молниеносные воины подвели к старейшине рослого чужака с большой псиной на поводке. Желтые волчьи глаза на смуглом лице мужчины сияли весело и дружелюбно. Собака же, серая, очень крупная, не то чтобы смахивала на волка, а вроде и была самым настоящим волком.

Хорсун сразу узнал пришлеца – барлора, что несколько весен назад поборол молодого воина на празднике. Потом этот барлор принес багалыку птенца. Орленка, убитого неизвестным человеком…

Неподалеку певуче и гортанно переговаривались дюжие желтоглазые молодцы, соплеменники знакомца. Все были вооружены луками и мечами. Чуть в стороне переминался с ноги на ногу тонготский паренек.

– Они прибыли с западной стороны Великого леса, – пояснил старейшине один из ботуров. – Не знают нашего языка, но по-тонготски балакают резво.

– Нас мало осталось, – перевел парнишка тонгот слова барлора. – Старики не хотят ввязываться в чужую войну. Они не понимают, что она – не чужая. Говорят, мол, война может стереть народ барро с лица Земли. Мы, барро, – разбойники и знаем, как относятся к нам люди Великого леса-тайги. Но в отличие от стариков молодые барро знают и другое: ваши враги на этой войне – они и наши враги. Война угрожает жизни всех людей на Земле. Поэтому мы пришли к вам, чтобы защитить Землю и свои стаи.

Барлор достал узкий нож из-за голенища высокого сапога и, держа за острие, протянул Хорсуну чернем вперед.

Собака-волк, клоня кудлатую голову то к одному, то к другому боку, внимательно смотрела на старейшину, будто догадывалась о чем-то важном.

– Это с тобой прилетели орлы? – улыбнулся Хорсун. Взяв нож, он возвратил его барлору обратно чернем.

Домм второго вечера
Песнь Элбисы

– Поставь мой отряд впереди! – заявила багалыку Бэргэну воительница Модун, когда он только думал, кто за кем двинется в строю.

– Нет, – отрезал отец, недовольный своенравием дочери. – Твоим удальцам дорога за наторелыми бойцами. Для победы храбрости мало.

План сражения Бэргэн тщательно рассчитал с воеводами дружин. Последний свой лагерь перед нападением противник, несомненно, должен был расположить на просторном аласе у озера Аймачного. Там армии остановиться удобнее всего. Недалеко, однако не столь близко, чтобы стать мишенями стрел с вышины. К тому же рядом за осиновой рощей хороший луг для пастьбы коней. К северо-западу сырая, но не болотистая марь с кучковато разбросанной порослью густого мелкого тальника. Его лозы еще не огрубели и тоже годятся для корма.

Спрятаться врагу негде, засад не учинить – дозорным Элен с Пятнистой горы Аймачное и прилегающая к озеру округа видны как на ладони. Любые движения отследит зоркий караул. К ограждающей долину гряде утесов можно подойти только через широкое ровное поле перед изрезанным оврагами березовым подлеском и полянами у крутых подножий. С берега Большой Реки поле закрыто еловой перемычкой и одиноко торчащими скалами. С противоположной стороны возвышаются голые сопки. По выгодности тылов и расположения эленцам не найти лучше места для битвы, чем это поле. Да и неприятелю выбирать не придется, деваться все равно некуда.

Рано утром, сразу же после военных обрядов у Матери Листвени, ратники Элен рассредоточатся по намеченным точкам и вход в долину снова закроется. Если, конечно, захватчики, прикрываясь щитами, со светцев не начнут высаживать ворота заостренным бревном. Защитники не единожды проверили расстановку на месте. Отряды распределились по заповеди ытыка.

Основание у простого и мудрого снаряда – мутовки, изначально придуманной горшечницами для взбалтывания глины, волнистое. В волнах нехитрый секрет. Что-то зависит от их частоты, сглаженности или угловатости, но волнистость сильнее других форм выталкивает и уплотняет слои жидкого вещества. Ытык, как мировое древо, закрепляет вокруг себя глину с водой – плоть Земли. Ытык – Сюр, что связывает мысль, слово и дело. Так говорят Хозяйки Круга.

В военном случае ряды, собранные в боевом порядке круговыми колоннами от краев к центру, взаимодействуя, сменяют друг друга. В передней линии «волн» глубиной в восемь рядов пустится пехота, в основном оленные люди. Олени, животные спокойного таежного мира, умеют без остановок подниматься на почти отвесные горы, но к бою их не приспособишь. За пешими поскачет легкая, стремительная в перемещениях конница с луками и копьями. Следом для решающего удара двинется тяжеловооруженная. Опытных ботуров-всадников багалык велел разместить с боков.

Каждый ратник знал, где встанет и когда начнет наступать. Каждый изучил в окрестностях овраги, ямки, валуны, кочки, кусты и деревья. Отступать и бежать противники смогут лишь назад или по реке, если успеют к тому времени сколотить плоты. Но на берегу их будет с нетерпением ждать конная дружина. Она же, если где-то в войске случится разрыв, заполнит его свежими рядами.

Молодой отряд воительницы Модун, обойдя озеро Аймачное и марь с закраины по левую руку, встретит завоевателей из засады в еловом леске. Большую, но прижатую с трех сторон армию можно, умеючи, наголову разбить… Ну, а если не получится по намеченному – Илбис тому судья.

В случае, если враги все-таки ворвутся в Элен, там их тоже сумеют встретить. Есть и среди не военных людей мастера не впустую махать топором и косой, отборные лучники, охотники на зверя… пусть даже у этого зверя человеческий облик.

В жизни охотников поджидают три больших испытания. Два всем знакомы и обязательны: первый поход на большую охоту и первое знакомство с лесным стариком в его негостеприимной берлоге. А третье испытание выпадает охотнику не всегда. Лишь когда родной земле угрожает опасность.

– Поговорить с тобой хочу наедине, багалык, – подошел к Бэргэну человек по имени Сюрюк.

Так же, как вороной Быгдая Хараска слыл в Элен лучшим скакуном среди лошадей, Сюрюк почитался лучшим бегуном. Даже с лошадьми состязался в беге на короткие расстояния и не одного коня обогнал на праздниках Новой весны. Но однажды в медвежьей облаве зверю удалось вырваться из берлоги и напасть на ближнего охотника. Им оказался Сюрюк. Разъяренный лесной дед основательно помял знаменитого бегуна.

Раненый выздоровел, а сломанная левая рука срослась неправильно. Пришлось отказаться от состязаний. Машущая в беге шуйца стала подводить, сбивала с намеченного пути. Костоправ Абрыр предложил руку вдругорядь сокрушить и срастить как положено. Сюрюк не согласился. А этой осенью явился к жрецу: «Ломай! Чую, бегать быстро и правильно мне сгодится не только на праздниках». Теперь с рукой было все в порядке.

О чем, отойдя в сторону, беседовали Сюрюк с багалыком, никто не слышал. Видели только, что Бэргэн усмехнулся и кивнул, шлепнув бегуна ладонью по плечу.

В небе затеплился лик Чолбоны, и Долгунча начала петь военный тойук. Дивно пела, как умела только она, большая девушка с большим голосом. Вынимая сердце и печень… Люди плакали. Не зря говорят, что Дева Слова, богиня сражения Элбиса покровительствует певцам. Потом семеро спутников Долгунчи, с которыми пять весен не виделась, а с ними Дьоллох, играли на хомусах. На всех красовались памятные серебряные пояса с рисунчатыми оберегами, когда-то полученные в подарок за хорошую игру на празднике Новой весны. На поясах висели мечи в ножнах.

Наверное, во вражеском стане слышали тойук и песнь хомусов. Может, чужим воинам казалось, что это сон. Дозорные видели, что уставшие после перехода враги спят.

Шаманы отправили по Большой Реке плот с горящим костром и тушей двухтравного черного тельца. К полудню огненная жертва должна достигнуть третьего яруса неба, где уже бьет табык кровавого бога войны и строит ряды призрачная рать.

Едва восход выстрелил над восточной грядой первыми жалами с пылающим опереньем, на восьмигранной поляне у Матери Листвени зажглись восемь высоких костров. Дружина сложила в круг оружие и доспехи. Восемь шаманов в полном убранстве, что сражались со звездами, тихо застучали в бубны. Принялись вселять духов кровопролития в отточенные острия и лезвия, духов бесстрашия в крепкие рукояти.

Жрецы молились Белому Творцу. Просили Илбиса об удаче, Дэсегея о помощи любимым детям, рожденным с поводьями за спиной. Окуривали ратное снаряжение священным дымом, брызгали жертвенное топленое масло в восемь сторон… О победе никто не говорил. Прямое и горячее слово, начиненное единым желанием слишком многих людей, могло привлечь враждебных духов. О том, что боги и духи все слышат, дала знать Матерь Листвень: по могучему ее стволу забегали вверх-вниз яркие огоньки величиною с яйцо чирка, и нежная хвоя тревожно затрепетала.

Стоя на возвышенности, багалыки и Хозяйки Круга оглядели армию. Пестрое войско видавших виды и молодых ратоборцев было как река, левое течение которой плыло во вчера, а правое – в завтра.

Кого только не привело сюда Перекрестье живых путей! Как бывало в Эрги-Эн, смешались люди саха, тонготы, ньгамендри, луорабе, одуллары, великаны шаялы, хориту с черным узором на лицах… Приготовились с честью встретить врага на поле боя – месте странных торжищ, где люди меняются стрелами, оставляя их друг у друга в телах. Словно проверяют, чье железо лучше и мастеровитее кузнецы.

Гибкие и прыгучие, тонготские сонинги славятся как отменные стрелки и способны выдержать немыслимые напряжения. У луков ньгамендри верхние рога высоки и заострены кольями. Подвернется враг близко, и лучники не оплошают. А у луорабе особые копья с режущей кромкой для рубки стланика. Таким копьем воин может двумя движениями разрезать всю одежду на человеке, не коснувшись кожи. Одуллары стреляют самыми крупными стрелами с убойными четырехгранными жалами и легко пробивают навылет броню. Желтоглазые барлоры прекрасные наездники и пополнили конные ряды, а их предводитель попросился в пехоту. Сказал, что собака его приучена к бою и валит коней, как дрова… О шаялах что говорить! Им и здоровенные палицы ни к чему – голыми руками разметут бесов. В древки свирепых копий хориту, друзей шаялов, втравлена коричневая железистая глина, клинки мечей выдержаны в кипящем масле до цвета сосновой коры. Одежда выкрашена кровавой охрой, будто окунута в багровый сок жизни.

…Кровь! Изначальный ключ рода, кровь течет в человеке с исконных пор и открывает врата миров. Из нее сквозь лучистые грани живого Сюра взмывают ввысь солнечные поводья, пронизывая воздух Орто незримыми лучами. В ней, пылкой и красной, цвета раскаленного железа, вкуса соленой меди, со звуками шепчущихся волн Большой Реки, живет пращурная память и любовь к Земле.

Вытянулись и зазвенели ростки двух берез, растущих из одного корня на открытом веретье в изголовье могилы Силиса и Эдэринки, откуда был виден их родной аймак. Грозно зашумела сдвоенная крона братьев-кедров Кугаса и Дуолана. Зеленые былинки крохотными клинками встопорщились на старом кургане ботуров, погибших в сражении с гилэтами.

На Камне Предков проснулись пляшущие человечки. Шаман в ветвисторогом уборе вознес круг охристого бубна над головой. Утренние лучи осветили круг, и он засиял, как глиняный лик обожженного солнца. Ярко-красный хоровод праотцев медленно начал осуохай войны. Их славные имена вспомнят сегодня. Звездные глаза древних героев будут наблюдать за битвой с Круга Воителя.

Не у одного молниеносного сбудется нынче пророчество последнего испытания в священной пещере. Хозяйки Круга подадут знак, и забьются громовые табыки. И те, в чьих сердцах стонет горе Земли, воочию увидят Ёлю, которая не гуляет по безлюдью.

* * *

Ясная заря прочила погожий день, когда Вторая Хозяйка сказала:

– Добро.

Третья Хозяйка взмахнула белым ровдужным платом. На Пятнистой горе и по правую руку на утесе у Большой Реки забили военные табыки. Третий, доставленный и натянутый на Каменном Пальце самим главным жрецом, загремел на всю долину и шире.

Табыки громыхали нарастающей грозой, отчаянно колотились в небесную твердь: «Слышите, боги?!» Потоки звуков неслись из одного края неба в другой.

Это был созыв на великую битву, еще не сама она, а в неприятельском стане уже началась паника! Дозорные Элен с удивлением взирали сверху, как враги, не успев облачиться в доспехи, кинулись кто куда… Но не воинственный гром был тому виной.

Стреноженные животные паслись ночью на лугу. Маловатый, он не вместил весь армейский табун, поэтому противники опрометчиво пустили на марь остальных лошадей без пут, дабы ноги в кочках не пообломали.

Грохотом табыков не устрашить боевых скакунов, привычны они и к громким звукам сражения. Но как было не испугаться чьих-то клыков, что внезапно заляскали не где-нибудь, а за спиной?! Кони бросились наутек. Напрасно вражьи вояки ловили безудержных, теряя на бегу едва вздетое снаряженье.

Подростки стучали в натянутые кожи разными по величине колотушками. Хорошо усвоили знаки почтенных старух. Третья Хозяйка плавно повела платом из стороны в сторону. Табык на Пятнистой горе зарокотал ровным, не шумным приливом, и приглушилось эхо. Стало слышно, как гремят и стрекочут облавные трещотки, привязанные к хвостам обезумевших коней. Часть табуна не далась в руки хозяевам, унеслась далеко. Клацающий у крупов ужас гнал животных в чащи Великого леса… А по полю с быстротою спущенной тетивы летел не то человек, не то вихрь. За ним галопом мчались два всадника. Молнии-стрелы, визжа, вжикали мимо! Вихрь-человек взвился к подножию горы с воротами. Они приоткрылись на миг и захлопнулись.

– Ай да бегун, – ухмыльнулся в усы багалык Бэргэн. – Поймают ли бывшие конники к завтрему скакунов? Тяжко им будет… Не зря говорят: пешему с всадником не по пути!

Не обмануло бегуна Сюрюка умудренное в состязаньях чутье. Пригодилось умение летучих ног побеждать лошадиную прыть. Безупречно сросшаяся рука не посрамила джогур костоправа Абрыра. Как нельзя вовремя явилась на ум Сюрюку сумасбродная выходка озорных близнецов Силиса, о которой знала вся Элен, и поселенцы не раз вспоминали с улыбкой. Впору пришлась проделка с трещотками.

Мелькнул белый плат, табыки зазвучали еще тише. Выжидающе замерло построенное ытыком войско. Но вот кверху поднялась серая пыль и загрязнила небо. Шагали, бежали, скакали на конях враги…

Они надвигались не одной широкой линией, а поясом в несколько глубоких колонн, сплоченных бок о бок и ссуженных в последних рядах. Нога шла в ногу, плечо прикасалось к плечу. Уверенно выступали шеренги. Было заметно, что здесь искушенные в битвах бойцы скопились в главном ядре и хвосте. Войско остановилось чуть дальше полета стрелы.

– Эй, молниеносные! – выкрикнул заносчивый голос. – Сегодня порвутся поводья на ваших вертлюжных хребтах!

– Поклонись трем моим теням, не имеющий ни одной на Орто! – насмешливо ответил Быгдай.

Бой всегда вскипает из уничижительной ругани, как из искр кремня вспыхивает пламень костра. Так и вскипает брань…

– Выпущу тебе кишки – пусть сожрут их твои вечно голодные тени!

– Где ваши резвые мерины, горемычные витязи?

– Жареные куски мяса на древках наших стрел!!!

– Живым оставлю, впрягу в ярмо, любимым бычком будешь – гордись!

– Сам телок с готовым на морде зигзагом-клеймом!

– Станет силой моей твоя сладкая печень!..

– Йокуды-саха! Йокудам – Ёлю! – кричали чужаки.

Разогрелись луженые глотки, щеки исхлестало жгучей крапивою слов. Истек бранный лай, и вновь загремели табыки. От дикого шума едва не треснуло пешее небо!

Воины саха, исступленно выкликая имена прославленных предков, превозносили их подвиги. Одуллары пронзительным свистом будили души прадедов в Стране теней. Тонготские сонинги во все горло орали хвалебную геройскую песнь. Луорабе приплясывали, что есть мочи извлекая из носа и живота зловещий рык моря. Показывая врагам непристойные жесты, покатывались от хохота шаялы и хориту. Ньгамендри ревели и рявкали, как родичи их медведи. Волками выли барлоры…

Валы общего гвалта разрубил зычный глас багалыка Бэргэна:

– Уруй!

За мгновением оглушительной тишины, раскроив пыльный воздух пластами, раздался троекратный вопль, дружный и страшный по силе своей и угрозе:

– Уруй! Уруй!! Уруй!!!

…И осою зажужжала, дав сигнал, стрела Бэргэна! Навострились луки, копья грозно головы склонили, и мечи загорячились – возжелали обнажиться! С тетивой срастались пальцы; сеть, сплетенная из древков, всколыхнулась в поднебесье! Черным градом полосатым исчеркали стрелы воздух, и потемки опустились над заклокотавшим полем. Осыпа́лся сумрак щедро деревянной и железной, под пятой хрустящей прорвой…

Сонинги, бойцы тонготов, резвоногие, как рыси, заплетали из движений прихотливые узоры. Изворачивались гибко, на лету хватали стрелы и, срядив невозмутимо, посылали их обратно! Одуллары, луорабе, что привычны глаз казарки примечать в летящей стае, дреколье свое метали в чужеродные зеницы.

Воздух украшая пыльный, капли висли в нем живые бусами морского камня; красно-пурпурные маки расцветали на одеждах воинов, на землю павших, – различимые приметы для Ёлю подслеповатой. Распалялся понемногу глаз ее, всегда голодный, сквозь зазоры меж щитами к ратникам манила стрелы, и у некоторых веки вечной дремою смыкались. Раненым Ёлю моргала, пальцем тыкала костлявым в тех, чьи раны были шире от тупых, объемных срезней, в тех, чьи раны были глубже от граненых узких копий. Ударяясь о железо, жала оперенной смерти высекали искр созвездья или вкрадчиво входили в плоть со словом заговорным и шаманскою отравой, убивающей мгновенно. Начались людей потери у врагов и у эленцев…

Перестрелка может длиться варку мяса. Может дольше. Но не день же, и помалу люди в бег переходили, исподволь стремясь друг к другу. К ряду ряд сдвигался ближе, к центру и немного вправо, потому что мощь десницы больше левой и вернее. Так ытык приподнимает кёрчэх к пышной середине и к себе упорно тянет круг за кругом, слой за слоем из глубин просторной мисы.

Ратоборцы наступали и щиты смыкали тесно, локтем к локтю прикасались, чувствуя в сплоченье силу, выдержку собратьев рядом и уверенную твердость в бой ведущих багалыков. Те: – Илин! – кричали громко, что «Вперед!» обозначает, увлекая всех навстречу недругу и ближней битве во главе колонн глубоких.

Подровнялись втулки копий в линиях рядов передних. Строй как вкопанный пред строем замер вдруг на расстоянье девяти ручных размахов… Вновь: «Илин!», и с криком громким, заглушившим бой табыков, стук сердец, что трепетали в ненависти и надежде, рать вперед помчалась храбро! Каждый бросился эленец на прорыв чужой шеренги, каждый норовил противник в ряд защитников вломиться…

Ох, как злила, удручала иноземца-воеводу вынужденная пехота! Четверть боевых лошадок незадачливых армейцев, ошалев от шума-треска, подгоняющего сзади, до сих пор по тропам дальним в дебрях путаных бежала.

…И, треща, ломались копья, и, звеня от нетерпенья, меч, а с ним батас военный праздновали день свободы, выскользнув из скучных ножен! Быстрые кривые сабли, чьи клинки не уступали болотам в могучей силе, лезвием хвалились тонким в легких для руки ударах! Палицы верзил шаялов черепа вокруг крушили с хряскающим смачным звуком. Как шпеньки, башки злосчастных враз с навершиями шлемов заколачивались в плечи! Воины из красной меди – хориту в одежде ржавой, – наколов врагов на копья, поднимали над собою и купались в соке жизни!

Тут и конницы крылатой время нужное настало. Ринулась она лавиной, водопадом, круговертью, под копытами сминая всех, кого оставил Илбис благосклонностью высокой… Прочь откинуты поводья, смело вскачь несутся кони, сея панику и хаос!

Легких всадников колчаны за спиною не томились. На скаку их теребили руки лучников проворных, стрелы дергая бессчетно, намозоленные пальцы на тетивах танцевали смерти резвый осуохай! А когда мечи взмахнули, клич «Уруй!», Орто во славу, повторился троекратно!..

И пошли гулять по вражьим головам, рукам и спинам боевых батасов уйма и лихих мечей ватага! Резво жег противник пятки, хоть и трудно было пешим, нынче вдруг отгарцевавшим, полагаться на удачу да на собственную скорость. Их наездники топтали, рысью несшиеся сзади, взбелененные побегом невезучих безлошадных! Те вояки, с кем недавно, в котелках деля похлебку, говорили, как поделят табуны в Элен и девок, сверху вниз теперь глядели на своих собратьев пеших!..

Не отступишься от боя, с двух сторон в тиски зажатый. Либо возвращайся в битву, либо смерть прими с позором. Кончилась дорога многих – гиблая тропа Кудук-Ла, что в тупик всегда приводит… Повернулись остальные снова ликом к ярой сече.

На дыбы вставая, кони со шлепком глухим сшибались грудь о грудь с хрипучим ржаньем – будто хлопали не близко исполинские ладони… Крупный пес породы волчьей, желтоглазый, как хозяин, смерчем дымчатым метался в тучах красных брызг и пыли. Из-под ног взмывал он тенью и сигал коням на шеи! Мешкал верховой покуда, в миг один неуловимый живо вспарывал клыками пес трепещущую шкуру, и взрывал струей шипучей сок багровый и горячий! Удивительно: ни разу до яремных вен охотник грудью острия не встретил, избежал копыт и сабель.

Багалык Хорсун вреза́лся в разобщенные отряды с верным болотом в деснице, с преданным батасом в левой. Вражьи головы летели с ужасом живым в глазищах и уже безмолвным криком, перерубленным у глоток!

Неожиданно Аргыса молчаливо окружили люди-нелюди, в чьих лицах омертвели мысль и чувства, свойственные человеку. Их глаза давно замерзли, ими двигали не Сюры, а навязанная воля зла и ярости кромешной. Шлем у одного свалился; лысым странный был воитель, и на темени алела вмятина, с какой не смог бы человек ни дня продюжить, а не то чтобы сражаться…

«Вот они какие – бесы», – понял багалык смятенный. Подмечал он в то же время всякое вокруг движенье. Всплыл в мозгу отцовский голос: «Разве это так уж много – поместить всего лишь землю, небо и стрелу во взгляде?»

И не дал Хорсун чертякам торжеством скупым отметить замороженные лица! На дыбы Аргыс взвихрился. Как на добром сенокосе, слаженно взялось оружье бить по кругу нападавших, с плеч обоих справа влево, и добавились прорехи на телах плешивых бесов! Конь прорвал кольцо и прыгнул высоко в кипучий воздух. Тотчас напролом с наскока, развернувшись разъяренно, в окруженье навалился. Колошматили копыта нелюдей, бегущих молча, и людей обычных, с криком кинувшихся врассыпную… Упивался славной схваткой конь, обученный для боя, красный, как огонь и солнце, цвета крови и сраженья!

Громыхая, подоспело латной конницы железо, вклинилось с концов обоих в разнесенные оравы. Чужаки замолотили булавами, топорами, искривленными дугою, пиками с резным закраем, что в телах оставить жаждут рваные косые раны… К неприятелю спешили столь же грузные отряды – на копье поддеть кольчугу, выбить из седла на землю, пусть враги уже не встанут в слишком плотных и бурливых, сумасшедших волнах битвы!

Сталкиваясь с буйной силой, замертво валились люди. Каждый шаг тут был отважен, и на каждом оставались не познавшие победы… Зацепившихся за стремя волокли куда-то кони, и повсюду вырастали груды битого железа, горы раненых и трупов. Незаметно все смешалось, строев спутанные крылья бушевали в общей куче, в грандиозной рукопашной, как в мунгхе осенней рыба. Взблескивая в дымном солнце чешуей брони тяжелой и короткими лучами – перьями клинков разящих, в бешеном кутце кишели люди, кони… кони, люди… Поле превратилось в мису, где на всем его пространстве в месиве сплошном, невнятном, круг ытыка завертелся супротивными слоями. Где-то мало, где-то густо, не понять, кто отступает, кто бросается в атаку или держит оборону… Мощно грохали табыки! Непрестанный стук и рокот, треск мечей, булав удары, стон последний, крик предсмертный уносило в горы эхо…

Души мертвых, не свободных от лежащей мирно плоти, наверху неслись бессильно пламенными облаками… А на них летала кругом над измученной землею царственная дочь Элбиса – дух сраженья, дева Слова! Как она была прекрасна!.. С развевающейся гривой смоляных волос и дыма, с исступленными глазами, так и мечущими искры! Губы алые, как рана, зубы снежные, а руки – ярко-красные по локоть! С хохотом и гулкой песнью мчалась страшная невеста, что единственной женою всем героям стать мечтает!

Это был великий праздник – свадьба дикая Элбисы!

* * *

Солнце поднялось высоко – красное с желтыми пятнами, точно днище медного ведра из-под крови. Рукопашная порядком измотала обе армии. Казалось, та и другая колеблются на краю разгрома. Сплоченные ряды давно превратились в неопрятные кучи. Если с гор смотреть, напоминали раздавленные муравейники.

Потери лобовых атак обескровили передовую эленскую пехоту. Лучников и копьеносцев подкрепила легкая конница, но для половины ее, утраченной в перестрелках и прямых столкновениях, время уже летело в прозрачную небесную коновязь. От тяжелого конного войска вместе с воспоминаниями осталась примерно шестая доля… В толпы защитников, громя и круша, вламывался куда лучше сбереженный бронированный отряд врагов, сохранивший наступательное преимущество.

Несмотря на то что неприятель понес больший урон, силы были неравными. Противник превосходил в числе и медленно, но верно брал верх. Враги продавливали и раздирали линию обороны у ведущего к воротам пологого склона, продвигаясь к нему с неуклонным упорством. Бойцы, истощенные настойчивым натиском, держались из последних сил и с мига на миг ожидали решительного удара. Горячая кровь обжигала ратников внутри и снаружи, напоминая им о стремлении любого создания выжить. Тела же, запущенные в сечу, как самострелы, влитые в нее, словно штормовые волны в валы, выкладывали все свое воинское мастерство и терпение до завершающих жизнь корчей.

Крутился ытык войны. Из стычек лепилась битва, из маленьких смертей вырастала большая; преходящее становилось вечным и плавно перетекало одно в другое.

Рукоять сабли, вырванная из груди ратоборца, еще содрогалась в руке, а во вражьем горле уже гудело, покачиваясь, древко только что просвистевшего копья молодого тонгота. Над тонготом же занес меч пришелец. Прыткий парень, присев, увернулся вбок и левой рукою умудрился сильно дернуть ногу противника вверх. Тот подался назад и, не сумев удержать рокового замаха, врубил меч в собственное колено! Но раненый вряд ли почувствовал боль, да и раненым уже не был, потому как шею его от уха до уха перерезало лезвие болота пролетевшего мимо всадника. И всадник немедля рухнул на скаку с переломанной от брошенной палицы спиной. Здоровенному воину, что ринулся за своей палицей, умирающий ботур, на земле лежа, успел приподнять снизу кольчугу на животе и проткнуть печень батасом. Враг нагнулся, да так больше и не встал. Батас и палица, безмятежные отныне, упокоились рядом…

На дороге в подступах к откосу сосредоточилась основная часть битвы. Чьи-то головы, мешаясь под ногами, скатывались с уклона. В центре крепкого еще остатка вражеского строя живой скалою возвышался сумрачный великан шаял с огромными булавами в обеих руках. Пегий битюг, похожий на заросший отавою холм, был под стать хозяину и угрюмо ворочал кровяными глазищами, тряся косматой гривой. Верзила тяжко шевелил булавами, готовясь к штурму ворот.

С нечеловеческим бешенством сражалась вокруг него свита, состоящая из опытных вояк и людей-нелюдей с оцепенелыми лицами. Свои раскаленные шлемы эти кровожадные существа выбросили. Жару они, видимо, все-таки ощущали, или пот затекал им в глаза, мешая смотреть. Обнаженные головы с ужасными розовыми проломами приводили в оторопь видавших виды ботуров. Мальчишки на горах, тщательно прицеливаясь, метали камни в нагие башки и шаяльский шлем. Камни гулко стучали о железо шлема, рикошетили и язвили нелюдей, а великан только вздрагивал и мычал.

Хаотическое сражение будто начало понемногу сворачивать полы рубища, но тут конный отряд воительницы Модун ворвался с тыла. В воздухе засияли голубоватые дуги новых мечей. Завеса сплошного сверкающего вихря загородила дорогу к воротам. Молниеносные всадники неожиданно выныривали в оравах врагов, рубили, кололи, разносили вдребезги, распуская людские клубки по равнине путаными рваными нитями.

Враги поддались свежему натиску. Отдельные ожесточенные схватки вновь рассеялись и раскатились по всей ширине поля безудержными ворохами невероятного бурелома. Но скученные в середине отряды, взятые «модунцами» в полукольцо, держались крепко и не думали трогаться с места. Видно, во что бы то ни стало вознамерились кинуть своего дылду и нелюдей на таран ворот.

Пятерке молодых ботуров удалось пробиться к рядам окружения шаяла. Первый удалец чуть застопорился, ошеломленный видом лысых воителей с одинаково лютыми лицами. Миг растерянности стоил парню жизни – великанская булава дотянулась поверх младенчески голых голов и с треском хватила его по лбу. Второй ратник из-за спины павшего товарища успел прострелить верзиле стрелой кисть правой руки.

Человек-гора выпустил вниз обе булавы. Громадными шишками скользнули они по лохматым бокам коняги. Скосив глаза к переносице, шаял надсадно взревел и выдернул стрелу. Пока он это проделывал, юный стрелок лишился десницы. Третий ботур захлебывался на земле в луже крови, своей и четвертого, разваленного надвое с плеча. Пятый безуспешно пытался сдержать сразу и внутренности взрезанного поперек живота, и вставшую дыбом лошадь…

Яростный женский крик заставил великана вздрогнуть и оглянуться удивленно. Лысый рядом с ним посунулся в молниеносном выпаде – ан кто-то оказался стремительнее: сабля лысого рассекла пустоту. В следующий миг безголовое тулово осело по-домашнему мягко, точно на лежанку, всю лютость утеряв, а гладкий шар головы сверзился под копыта шаяльскому битюгу. Конь сердито переступил ногами, и розовый череп раскокался со звуком громко треснувшей скорлупы. Ореховый треск потонул в исполосованном воплями и стонами воздухе. Ражие служаки бурдюками валились по обе стороны женщины в доспехах воина, с зигзагом-отметиной на щеке. Вооруженная одновременно мечом и копьем, она кружилась среди тертых армейцев, разя напропалую и не впусте. Не одному из бывалых, прежде чем пасть, пришла на ум мысль о кровавой Элбисе – вечной невесте, духе битвы людей саха. Да и впрямь! Разгневанное лицо воительницы было враз безумно, прекрасно и страшно. Меч ее не знал промашки, копье гвоздило не вхолостую.

Отвечая нападающему бойцу болотом, она зацепила копьем чью-то руку в железном браслете и с дикою силой выдернула ее из сустава, а нападающий в тот же миг свис с коня с расколотой головой. Женщина наскакивала, наступала, била наотмашь – молниеносно, свирепо, без умолку крича!

Чудной человек неподалеку, в высоко взлетающей накидке из разноцветных косиц, в черно-белом наряде с побрякушками, действовал столь же диковинным, как сам, оружием. С каждым взмахом посоха с тяжелым набалдашником черепные кости нелюдей вторгались в чуть прикрытый кожею мозг. Посох колесом вертелся в руках странного человека – то лупцевал верхушкой, то колол копьем-копытцем, навостренным внизу. На опоясках древка плясали танец смерти вырезные красные человечки, бубенцы пели звенящую песнь…

– Откуда ты здесь взялся, ньгамендри?! – прокричала воительница, очутившись обок.

– Из Элен, как и ты! – засмеялся тот, не забывая крутить своей убийственной снастью. – Все невоенные вышли… увидишь!

Сабля взвилась над ним, и мелькнуло равнодушно-злобное лицо. Шаман вьюном вынесся из-под клинка в последний миг. Кривое лезвие лишь царапнуло щит на животе – лик медного идола с ушами-ладошками по краям. Идол брезгливо шевельнул губами – видно, выругался на языке ньгамендри…

Грудь лысого тотчас пронзило копье женщины. Спасенный единоборец, смешливо сверкнув жгуче-черными очами, нашел время поклониться:

– Благодарю.

Поклон шамана обернулся проворным вывертом. Очередной вражий меч сразил напрасное ничто. Маховая тяга повлекла неприятеля за собой, и уже на земле заточенное копытце посоха отыскало его тщетно зажмуренные глаза.

Ручейки и потоки врагов, что завершили схватки в отдалении или удрали от них, старались влиться в основное войско, несмотря на то что побоище в середке частым роздыхом не баловало. Всюду вблизи велись непрерывные бои.

В борьбе за дорогу к Элен тяжелая конница изрядно убавила и потрепала «модунцев». Ботуры с еще не зажившими молниями на лицах метались в свалке, как кроны молодого соснового леса в свирепом урагане. На глазах воительницы таял заботливо выпестованный ею отряд. Один за другим гибли ребята, и рану за раной принимало сердце Модун. Палящими жалами впивались в него драгоценные отныне имена…

Она подготовила их к смерти. Она убила их молодость, их жизнь – самый великий дар Творца!.. Слезы взрывали Модун. В коротком перерыве она подбежала к раненому парнишке. Он судорожно сжимал батасы в руках. Но помощь была уже не нужна: ноги юного воина била предсмертная дрожь. Из-под тонкой, щегольски плетенной шапки вывалились собранные в пучок девчачьи косы.

– Мэника! – вскрикнула Модун. Еле признала свою лучшую мастерицу танцевать с боевыми ножами… Лицо девушки покрывали грязь и кровавые брызги. Недвижные глаза широко распахнулись, словно увидели в небе что-то чудесное. Казалось, вот-вот воскликнет: «Глянь-ка, а вон там!..»

Не воскликнет. Вокруг кос растекалась лужица темной крови. Ладони разжались, черни батасов выпали из них… Модун опустилась возле тела Мэники на колени, закрыла ее удивленные глаза и застыла в скорби. Девочка, не познавшая в жизни ничего лучше радости танца с ножами и тайного поцелуя жениха, была мертва… А она, наставница, ни синяка не получила! Искушенная боем, хотя до этого по-настоящему не ведала битвы, она легкомысленно и преступно желала прихода врага…

Модун смотрела, как ботуры, пользуясь передышкой, торопливо подбирают погибших и складывают их до времени в кучи, чтобы не затоптать. Смотрела – и не видела. Будто потеряла рассудок и память и никого не узнавала. Ни мертвых, ни живых. Воительнице мерещилось, что она находится не на Орто. В другом, незнакомом мире, сплошь окрашенном красным цветом. Все вокруг было в крови… в крови! В крови – будто самой Земле вскрыли горло… Соратники обходили женщину молча, глаза отводя. Не забирали Мэнику.

От запаха перекаленной с солью меди на Модун нахлынула тошнота. Едкий пот и слезы пополам с грязью струились по лицу. Воительница скинула шлем. Горячая голова жадно вобрала дуновение легкого ветра. Сейчас бы, не думая ни о чем, сунуть ее в холодную воду. Нет, в ледяную, чтобы заломило виски и зубы… А виски ломило и без того. Мысли скакали безумно, точно разодранные клочья боя, что пылал мгновения назад. Прав был багалык – война не для женщин!

Как повиниться перед родичами маленькой храброй Мэники? Как сказать матери, что нет у нее больше дочери и никогда не будет внуков? А другим, всем родителям убитых, как сказать?!

В горестном порыве Модун прижала голову девушки к груди. Прошептала имя. Вслух, громче, громче:

– Нет смерти. Есть вечные Круги. Прости…

И дальше – дорогие имена ушедших сегодня к Кругу Воителя, звезд слишком ярких, чтобы долго гореть на Земле. Вина за виной, боль за болью, а с ними застарелые раны, которые никогда не зарубцуются, – Кугас и Дуолан.

Модун нечаянно проговорила имя сына и смолкла. Она знала – Болот жив. Ежедневно, не по разу с затаенным дыханием осматривала стрелу, вбитую сыном в северо-восточную балку. Разговаривала с ним мысленно: «Ты – далеко. Если плохое случится с тобой, я не смогу помочь. Но я почувствую твою смерть. Я последую за нею с провожатыми из войска врагов. Илбис не соскучится со мной в битве».

Ни капли крови не было на стреле.

Ах, Болот!.. Где ты, воин Болот, какую преследуешь цель? Как бы ты пригодился здесь с твоим-то наследным ратным умением! Где невеста твоя Илинэ? Где Чиргэл и Чэбдик, близнецы-озорники, могучие ботуры, чьи кулаки играючи валят бычков, намеченных на мясо к празднику? Где молодой кузнец Атын, которого начали было называть великим мастером?..

Женщина подняла голову. Она видела все и всех. Живых и мертвых. Не потеряла рассудок и память. И не потеряет, если даст излиться на врагов как можно больше своей нескончаемой боли и горечи.

Снова забил табык.

Лицо погибшей побледнело под слоем грязи. Модун погрузила пальцы в остывшую на земле лужицу крови и провела красные полосы по своим щекам. Кровь Мэники останется в сражении с Модун, чтобы отомстить за себя.

Натянув шапку на голову юной воительницы, чей путь завершился, женщина подняла ее, легкую, на руки. Удобно поместила в безжизненной груде между телами двух ребят. Мертвые подождут конца боя.

Светло-серый конь вздохнул над ухом, напоминая хозяйке о себе.

– Нет смерти, – шепнула она ему. – Есть вечные Круги. Скоро станет еще жарче. Надо идти… убивать. Илбису не будет скучно.

* * *

– Вперед – илин! – кричали эленцы.

– Илин – вперед! – гудело, вторя, гортанное эхо.

Поросшие лесом скалы мохнатыми ступенями громоздились к небу. Кони-утесы на горе жрецов вспахивали воздух гранитными копытами. Горы дрожали, грозно гудел Каменный Палец. Чьи-то громовые шаги бухали по круговым грядам долины… Или то были звуки табыков?

На подъеме у ворот возвышались Хозяйки Круга. Им было хорошо видно всё поле, все стычки и люди. И не только люди. Старые горшечницы знали, что за жизнь на Орто бьется сегодня само сущее.

Потряхивая спутанной гривой, окруженный вражеским скопищем, медленно приближался к склону пегий битюг. Пасмурный великан уставился в ворота. Левой рукою он покачивал булаву, правая, простреленная, мирно покоилась на колене.

«Пора», – бросила Вторая Хозяйка. Третья кивнула: «Пора».

Почтенные старухи спустились с откоса и, как в дымное жерло, окунулись в гущу битвы.

Хозяйки сражались, не имея иного оружия, кроме своих жилистых, сухих тел, ибо так же отлично, как ведали в способах лепки горшков, они смыслили в приемах военного хапсагая. А эта борьба стоила двадцатки мечей и сабель!

Любую работу горшечницы привыкли выполнять на совесть, без лишнего шума и суеты. Стремительно и непринужденно вылепливали они одно смертоносное движение за другим, знание и рукомесло пробивали тропу в сонмище вооруженных до зубов вояк. Мечи молниями вспыхивали над седыми головами, ни волоска не срезая. Сабли втуне стригли порожний воздух. Вторая Хозяйка скакала и приседала, словно в разудалой пляске, Третья вертелась волчком. В метельном коловращении из чьих-то ладоней вылетали обухи топоров, и дзинькали копья, втыкаясь в землю округ.

Перед шаялом старухи предстали прямые и невозмутимые, как две вросшие в землю древние коновязи. Будто не сами к нему принеслись в головокружительном вертуне, а незыблемой твердынею отродясь тут стояли.

Приказ и воинское повиновение крепко приморозили взгляд великана к воротам. Хозяйки досадной помехой застили цель. Встрепенувшись, он моргнул, очнулся и озадаченно нахмурил мохнатые брови.

– Мы будем драться с тобой, – спокойно известила Вторая на его языке.

Другой бы, наверное, захохотал, а тугодум молча сидел на битюге, в великом изумлении отвалив челюсть. Драка с сумасшедшими старухами в поручение не входила. С усилием провернулись под жарким шлемом нерасторопные мысли. Захлопнув, наконец, крупнозубое жевало, шаял хмыкнул скорее растерянно, чем насмешливо:

– Что, больше некому?

Не снизойдя до ответа, Третья молвила:

– Нас двое, вас двое – ты и булава. Левой рукой ты, обученный воин, владеешь не хуже правой. За нами – опыт, у тебя – молодость. Мы думаем, все честно.

Великан задумчиво пожевал губами и согласился:

– Честно.

Рявкнул на лысых, что подбирались к Хозяйкам сзади, и коварные отступили. Слез с коня, громыхая доспехом.

Недаром отрядник Быгдай назвал шаяла ходячей крепостью! Толстые латы его и шлем переливались на солнце, отлитые из знатного железа. Голова булавы вблизи оказалась величиною с бадью для тара, увесистее кузнечной кувалды – саму смерть ковать! Вид у парня был страховитый, вот только в глубине темных глаз мутно плескалась тоска.

Клинки покуда оставили воздух в покое. Расчистился небольшой круг с величественно застывшими в середке Хозяйками. Враги принялись было насмехаться и утихли, столь несокрушимой силою духа веяло от почтенных старух. Толпа раздалась податливо и безгласно. Машистыми гребками раздвигая людские притоки, к нежданному ристалищу пробирались соплеменники великана, его нынешние противники. За их широкими спинами, точно красные лисьи хвосты, петляли сторожкие хориту.

Подумав немного, великан опустил булаву на землю, неторопливо снял шлем и расстегнул броню. Сложил снаряжение на просторное седло. Встал, плечи расправив, грузный, громоздкий, на две головы выше совсем не приземистых горшечниц. Засаленная ровдужная рубаха лопалась на его просторной груди. Влажная от пота косица ерошилась на затылке кустистой метелкой. Расставив ноги, человек-гора приподнял булаву и вздохнул:

– Ну, валяйте.

Никому прежде не приходилось видеть столь необычной борьбы! Точно две дерзкие рыси насмелились напасть на недоспавшего медведя.

Шаял двигался умело и резво для эдакой туши, но с какой-то одичалой стыдливостью, а старухи явно берегли его раненую руку. Но с каждым мгновеньем тусклые глаза верзилы разгорались интересом и неверием… Выпад за выпадом ужесточалась сшибка. Затеялся-таки сердитый бой!

Наторелые в состязательных игрищах воины и те не узрели вкрадчивой уловки, с какой Третья Хозяйка завладела шуйцею парня вместе с булавой, и, скрутив с быстротою ветра, вывернула в локте за спину. Захват был мгновенный, как всегда в хапсагае, и для шаяла мучительный. Молодец взрычал, согнулся от острой боли, лицо налилось багровой натугой. Не упуская орудия, попробовал вырваться, сбросить с хребта западню. Не получилось – обидная живая ловушка захлопнулась прочно.

А спереди еще одна бабка облапила, сдавила в страстном объятье – ни выдохнуть, ни вздохнуть! В глаза пала ночь, посыпались звезды… а может, слезы… ох! Разве бывают у женщин, да еще престарелых, такие свирепые руки?! Локоть трещал и разламывался в каленых тисках, ладонь разжалась, вовсе заворотилась к лопаткам. Булава грянула оземь. Весело подпрыгивая, шишкастым мячом покатилась по кругу, сметая близких зрителей.

Шаял резко наклонил голову и вздернул седалище. Старуха, боровшая шею, замоталась из стороны в сторону, как полупустой мешок. Та, что истязала руку, взлетела на обширную спину воина и на миг раскинулась вольно, будто на лежанке, аж кто-то в толпе не сдержался и громко заржал. Старушечьи ступни заболтались, потеряв опору. А боец, с риском выбить наружу сустав многострадального локтя, отчаянным рывком прянул вправо. И разжался болючий замок! Высвободилась злосчастная рука. Великан подхватился, ребром ослабленной длани вдарил по печени вскочившей на ноги старухи. Не до почтенья к сединам и прочих приличий – война так война! Самому бы остаться живу… Хозяйка успела изогнуться, втянуть без того впалый живот. Вскользь пришелся удар.

Но коли так, и горшечницы взлютовались! Вторая оказалась позади, развернулась и хватила махину пяткой по пузу. Глухо крякнув, шаял подломился в пояснице и на крене грянул встречь, отражая новый наскок. Третья же не собиралась давать передышку. Как начала дубасить по чему попало! Удары частили, словно крупный град по крыше коровника.

Шаял еле поднялся, пошатываясь, – колени подгибались, нога запиналась за ногу. Однако вновь ринулся с утробным ревом. Растопырил ручищи, попытался сграбастать вертких старух. Удалось на ходу булаву подхватить. Уже боли не замечая, сжал рукоять продырявленной десницей. Вторая Хозяйка неожиданно поскользнулась, и взметнулся чудовищный шар…

Не долетела булава. Опять выпала, да жестко проехалась по телу владельца. Ухнула к его стопам в пяди от правого торбаза. Оборотистая старуха вывинтилась из-под ног. Великан нагнулся за булавой, и… Третья прыгнула ему на плечи! Почудилось, что из ноздрей верзилы шибанул огонь – кровь в носу взорвалась. Шаял покачался, готовый рухнуть, и это в конце концов произошло. Третья Хозяйка на отлете соскочила с плеч…

Пламенные струи крови, точно дразнящие языки, взбудоражили толпу. Круг мгновенно исчез. Смешались, замельтешили зрители. Крик эха хлестнул от утеса к утесу, умножаясь и затихая. Вверх вымахнули отдохнувшие острия, продолжая прерванную косьбу. Стежками легли мешкотные… Резвились шаялы и хориту.

* * *

Спокойным, размеренным шагом шел к северу пегий битюг. Он знал: когда кончатся сопки, хозяин повернет его обратно по горной тропе, к юго-востоку Великого леса. Домой.

Злая обида на родичей толкнула бойца на гиблую дорогу. Жил с шаялами в роду матери, – те обзывали «хитрым тонготом, чья совесть спит в лисьей норе». Служил сонингом в кочевье, откуда происходил род отца, – там дразнили «глупым шаялом» и «чучуной», как к дикому человеку и относились.

«То-то родители не вынесли такой жизни, – думал воин, – то-то померли рано, оставили сиротой». Сколько помнил себя, всегда было так: тонготы не могли простить ему родства с шаялами, шаялы – с тонготами. Терпеть не могли друг друга родные человеку-горе племена. А осенью словно соринки в глаза парню попали – почудилось, сам мир настроился против него. Голос лукавый кликнул, принялся звать-обещать…

Выкинув ненужную теперь булаву, левой рукою, все еще ноющей в локте, великан тер воспаленные веки и озирался с удивлением. Над озером Аймачным, в осиновой роще и болотистой мари, в еловой перемычке перед Большой Рекой и на ее берегу, снизу и доверху ярилась битва. Пестрыми хлопьями падали белые, черные, пестрые перья. В небе сражались белые стерхи и черные вороны, коршуны, ястребы и орлы. Волчица с темным ремнем на хребте, с пастью, забитой выдранной шерстью врага, брала на измор злобных чужих переярков. Под сопкой серый с пежинами жеребец прокусывал шеи пришлых лошадей, долбил копытами крупы и брюха. Вожак нынче спустился с гор и дрался за жизнь своего косяка. Стаи, стада, косяки бились с подобными себе. Гнали ущербных духом захватчиков, что явились с мертвых путей вслед за врагами-людьми. Жалили клювы – по глазам стрелы, пронзали рога – по сердцам копья, резали клыки – по глоткам батасы!

Вдалеке от людских глаз буйно горели вкруг восемь холодных черных костров. Вороными гривами клубились над ними струи студеного дыма. Между кострами мерились силами шаманы. Дух здесь преобладал над заговоренной плотью, оклик по имени был зовом смерти. С хриплым визгом носились, налетая друг на друга, туманные сгустки Дьалынг. Морозные облачка вдохов и выдохов осыпались на землю хрустким инеем. Огонь диких глаз леденил кровь и прожигал бубны в стылой полутьме. Крохотные луки-амулеты заряжались стрелами, вынутыми из ушей.

Наезжие колдуны разделись догола, хвалясь внутренней защитою тел, что сильнее внешних оберегов. Молодой одуллар в обычной одежде охотника, как щитом, прикрывался телом неживого старца в чародейском одеянии. Живыми голубыми углями мерцали каменные глазки мертвеца. Волшебник саха, с головы до ног утыканный ножами, приплясывая, выдергивал их из своего тела и метал в противников. Острия батасов, вогнанных в животы по рукояти, торчали из спин. В разные стороны вращались шаманы, по двое-трое нанизанные на древки копий.

Беглым взглядом окинув эту колдовскую резню, потрясенный шаял поспешил прочь. Слыша страшный рев и рык, не приметил сокрытого за дымом второго шаманского побоища. Там задавали друг другу жару звери волшебной силы. Собака с крысиным хвостом и змея с волчьей мордой преследовали клыкастого лося в лягушачьей коже. Двухголовая ящерица с разбегу напоролась в невидимую глыбу и расшиблась вдребезги. Пухово-кольчужный клубок катался по-над землей – то сцепились чешуйчатая росомаха и пернатая рысь. Бодаясь с рогатым медведем, многоногий бык разбивал копытами искрящийся дерн…

Шумела и волновалась листва. Вздрагивали корни деревьев. Чем неистовее стучали в горах табыки, тем сильнее становился в лесу дурманный запах смолы. Хлестали врагов тальниковые прутья. Топорща шипы и колючки, стелились под ноги боярышник и шиповник. На лугу цеплял лапы мышиный горошек – рогатый вьюнок. Осот резал лодыжки. Тысячелистник, чихотная травка, обсыпал горькой пыльцой. Мутник болиголов прыскал в носы ядовитым соком…

Вслед пегому битюгу крался черный дым. Испуганный верховой поскакал хлынью. Все быстрее отдалялся от войны шаял, слабея от плача. Одна за другой вытекали со слезами соринки, и зрение прояснялось.

Перед тем как свернуть на сопку, он обернулся и в последний раз глянул на ратный лес. Печальные холмы погибших зверей и птиц выросли возле кустов. Издалека слышались звуки табыков и крик, похожий на нескончаемый запредельный ропот. По вымороженной злыми кострами земле, точно змеи из гнезда, разбегалась сеть узорных трещин. Деревья дрожали, теряя хвою и листья, полегли истоптанные травы, и красная роса проступала на измятых цветах.

Бывший воин не сумел сдержать стона. Душе великана было тяжко и больно. Куда больнее, чем телу недавно, когда его сокрушали почтенные старухи.

* * *

…Хлопья розовой пены сорвались с конских губ перед тем, как из глотки выплеснулась багровая волна. Жертва пала, безумно кося выпученными глазами, и увлекла лысого седока за собой. Серый пес наступил лапой на его вогнутое темя и мягко перемахнул через голову коня. Скользя под брюхами, пластаясь под копытами, матерый резчик шей взмывал кверху и, полоснув клыками, валил лошадей силою прыжка и веса.

Оскаленная волчья морда и кровавый подгрудок пса возникали перед глазами витязей, как истинное лицо смерти. Внезапное видение повергало в ужас и тех, кого, казалось, ничем нельзя устрашить. Враги с безудержными воплями выпрыгивали из седел, путались в стременах, и небо с землею менялись для них местами. Из пелены продернутой алыми струйками пыли вздергивались судорожные ноги издыхающих скакунов. Где-то внизу, в месиве крови и грязи, возились придушенные их телами хозяева. А неутомимый собачий воин мчался дальше, походя взрезая сухожилия лошадиных лодыжек.

Следом за псом бежал барлор. Яркие глаза его взблескивали, будто брызги золотой жилы в ржавом камне. Хищно раздувая ноздри, щеря белозубый рот, барлор перескакивал через разбросанные трупы и на бегу вступал в мгновенные стычки, всегда неудачные для противников. Он был неуловим, невредим и кипуч. О таких везунчиках в его народе говорят: «Волчьим молоком напоенные». Между поединками барлор рычал от досады, что все не может догнать прыткую собаку, которая давно сорвалась с поводка.

Услышав в передышке гортанный клекот, он поднял голову и остановился. Над полем летели два беркута. Птицы отливали на солнце железным глянцем возмужалой мощи, словно их покрывало не оперенье, а броня. Орел снизился, круто развернулся правым крылом долу и дружелюбно свистнул, приветствуя. Барлору почудилось – полнеба заняли могучие крылья! Орлица, видно, опасаясь досужей стрелы, сделала тревожный круг.

Желтоглазый воин засмеялся, помахал рукой: летите выше, небесные ратники, не то впрямь пристрелят! А беркут, прежде чем устремиться ввысь, пронесся мимо и коротко клекотнул кому-то еще.

Барлор оглянулся и замер… Окаменел, казалось ему, на целую вечность, лишь губы прошептали имя, которое в течение долгих весен привыкли повторять ночами. Не верил себе, хотя с волнением думал о встрече и ждал. Разумеется, позднее, потом и не здесь, если…

Олджуна стояла совсем близко, приставив ко лбу ладонь, и без всякой боязни смотрела на птиц. Растрепанный узел кос развязался на затылке и лег на плечо, как только что просмоленное вервие. Красивый рот улыбался. В глазах сияло небо, плыли легкие облака и орлы. «Простили», – убедился барлор.

Пальцы помнили на ощупь льющуюся тяжесть ее волос, губы хранили память о податливой мягкости губ – ягод спелого шиповника… Она изменилась. Была не той прихотливой девчонкой, непостоянной в нраве, полной обид и загадок. В зрелой женской красоте новой Олджуны проявилась властная сила и в то же время тихая нежность, что так не вязалась с боевым батасом в руках…

Прерванный бой на миг потерял остроту. Притупился, померк, заглох. «Чужая женщина, – подумал барлор тоскливо. – Не моя».

Проводив беркутов к горам Элен любящим взором, Олджуна вернулась глазами на землю. Одарила радостной бездумной улыбкой… и отпрянула, прикусив губу.

– Барро?!

Никогда не жалел он так сильно, что не знает языка ее племени.

– Да, это я, – сказал, торопясь. – Я – барро Янгвард, человек волчьего ветра. Пришел сражаться. Спасать свое гнездо Хокколидел и Землю… А еще я пришел за тобой, Олджуна, потому что все время, пока не видел тебя, не знал новой весны.

Его смущение и вызов отражались на лице женщины. Она молча качала головой. Подбежала собака, подлезла под левую руку барлора, ластясь. Он привычно почесал пса за ухом.

– Волк, – слабо улыбнулась Олджуна.

Янгвард поспешно кивнул:

– Я увезу тебя в Хокколидел…

– Меня нынче спасла волчица.

– Увезу, даже если ты – чужая.

– Та самая волчица, помнишь? С темным ремнем на спине.

Если она улыбается, значит, согласна. Ничто на свете… никто не способен осчастливить его больше!

Неприязненный холод обдал Янгварда: он почувствовал недобрый взгляд. К ним крупными шагами шел дюжий старик, по виду кузнец. Черные с проседью волосы, схваченные вкруговую ремешком, сердито взметались над плечами. Кузнец хозяйски возложил на плечо Олджуны мозолистую длань и что-то желчное с напором процедил сквозь зубы.

Она вздрогнула, порывистым движением скинула его руку и презрительно вымолвила в ответ резкое слово. Повернулась, мельком глянув на желтоглазого человека с собакой. Горечь, гнев и печаль стыли в темных глазах. Не было в них ни любви, ни тихой нежности. Примерещились Янгварду…

Пес встряхнулся, напомнил смятенному хозяину о продолжении битвы. Рыкнул на него с грозным раскатом: что стоишь столбом, проснись!

Барлор очнулся и выкрикнул вдогон уходящим:

– Я – Янгвард, что значит Упрямый! Клянусь Златоглазой волчицей, я увезу тебя в свое гнездо!

Кузнец злобно зыркнул из-за плеча. Олджуна не оглянулась.

– Увезу, пусть даже ты – чужая!

…Начались новые витки ытыка, что смешивали в мисе поля кровь, ярость и боль.

* * *

Незримые духи просочились сквозь камень гор, толщи вод, воздушные пласты и обрушились на врагов. Погружаясь в вязкие потоки, замедлялись на взмахе занесенные клинки, руки немели в насыщенных ненавистью ветрах. Бесплотные хранители коновязей, мглистые хозяева дворов и юрт поднялись вокруг Элен мерцающей защитной завесой.

Кузнецы слышали рядом шумное тройное сопенье и топот гигантских копыт мастера Кудая. А порою видели и его самого. Кудрявые вихри расплетенной косы клубились над его головой. Все три туманных лица были лицами героев. Призрачный молот дробил метельный воздух. В шквалах страстей и пыли, словно дырья, раздерганные дымными пальцами Элбисы, мелькали судорожно разинутые в крике рты пришельцев. Кудай помогал ковать победу.

Битва снова растеклась по полю, участились передышки. Люди подвигались к перелескам. Утомленным бойцам казалось, что там можно укрыться от прямых нападений и отбиваться среди деревьев как будто полегче.

Заслоном в дороге к воротам вровень встали два высоких седых воина – Хорсун и Сандал.

Хорсун отправил Аргыса домой. Стрела угодила коню в правую переднюю голень. Ну, хоть без яда, и сухожилие не пострадало. Как ни упирался гнедой, увели его мальчишки.

Пешему несподручно было вначале, потом привык. В порывистой пляске боя не заскучали ноги, сопровождая звонкую песнь меча и ножа.

К тайному удивлению Хорсуна, главный жрец в своих кожаных латах, накинутых поверх тонкой ровдужной рубахи, воевал умело и хладнокровно. Если б не болот в руке, можно было подумать, что в длинной молитве кладет поклоны богам. А едва ли не каждый выпад-поклон рушил плоть и пускал кровь. На лице Сандала, который всегда противился жертвоприношению, краснел и подрагивал старый рубец.

…Чуть выдавалось время, жрец прикрывал усталые веки, и в боевых всполохах перед ним всплывали знаки и слова – те, что опишут сегодняшний день. Только бы не упустить ничего, не потерять словесную нить. Если, конечно, минует Ёлю.

Поблизости, к торжеству Илбиса, озаренные орошали землю кровью противников.

– Прости, Белый Творец, – бубнил травник Отосут, больше обороняясь, чем нападая.

– Акх-х! – глухо крякал, круша чьи-то кости, костоправ Абрыр…

В пестрой сшибке над Сандалом задрыгал ногами вражий скакун. Не особо проворный жрец еле вынырнул из-под копыт.

– Прости! – со слезами в голосе завопил Отосут лошади, и наконечник его копья вошел в ее грудь по самое древко.

Резвый всадник успел спрыгнуть и злобно пнул свалившееся замертво животное. Жилистый и коренастый, рослому Сандалу по плечо, он собрался вышвырнуть меч в живот соперника… Но почему-то встал.

Оба они, главный жрец и чужак, судя по богатому латному облачению тоже один из главных, уставились друг на друга. Сандал не сводил глаз с лица иноземца, его крупного носа с черной метиной на конце, а враг вперил мелкие глазки в шрам на щеке жреца. Память в мыслях обоих прокрутилась назад быстрее проблеска молнии и застопорилась там, где хозяйский сынок выстрелил в кухонного мальчишку из отцовского лука…

– Валах! – воскликнул, наконец, изумленный Сандал. – Валах Носатый!

И тотчас усомнился. Носач казался на вид вдвое моложе его, а ведь были почти ровесниками… Но тот вскричал:

– Гилэт! Вот где ты скрывался!

Рубец на щеке Сандала крупно задергался и полыхнул огнем. Верхняя губа Валаха, оснащенная тонкими усиками, задрожала и приподнялась, здоровенный нос налился кровью. Скрестив мечи, давние знакомцы начали медленный танец. Равенство сил подтверждала напруженная неподвижность клинков.

– Еще в детстве я заклеймил твое лицо, – просипел Валах. – На колени, раб… Ниц перед хозяином, беглый пес!

– Когда-то ты боялся неволи, – усмехнулся Сандал. – Меня обменял за свободу… А что запросил ты за свою душу у бесов?

– Захочу – обменяю тебя на нее! – взвизгнул мандр, взбелененный насмешкой. – Озаренные рабы нынче в особой цене!

– Бесы остались внакладе, подарив тебе молодость за столь никчемную душу.

– Да, старец, да! – ухмыльнулся Валах. – Уж ты-то точно опоздал продать три свои!

Сандал не к месту заинтересовался:

– Можешь ли ты при отсутствии души подлинно радоваться бытию?

– Я рад, по крайней мере, тому, что оно подарило мне эту встречу и возможность наказать раба за побег!

С этими словами орудие Валаха одолело меч жреца. Молодость взяла верх. Длинный тяжелый клинок метнулся вперед со слаженной силой удара и веса.

В какую-то долю мига два человека бросились к Сандалу с разных сторон и загородили его собой. Меч насквозь пробил сердце первого защитника, унося на острие предсмертный ток жизни… пронзил грудь другого… и, на полногтя не достигнув цели, остановился.

Дикий рык над головой Сандала заглушил все звуки вокруг! Такой рык на пределе ярости мог исторгнуть раненый зверь…

Но кричал человек, и он не был ранен. Через мгновение Валах, захлебываясь кровавой пеной, низвергся с перерубленной глоткой к стопам рычащего Хорсуна.

Сандал выбрался из-под тел младших озаренных. Дыхание застряло в горле, колючий вздох будто когтями оцарапал легкие. Вложив тяжкий выдох в мощь рывка, жрец обеими руками выдрал меч из груди мертвого травника и еще живого костоправа. Еле сил хватило это сделать, и ноги отказали – свалился ничком. Спасая его жизнь, погибли лучшие, самые молодые жрецы. Новая вина навалилась на старое сердце, не тронутое клинком. Полыхнуло костром лютой боли, прожгло землю сквозь латы, ребра и плоть.

– Учитель… – прошелестел Абрыр.

Сандал шевельнулся. Превозмогая боль, оттолкнулся ногами от тела Валаха, перевалился на спину и заставил себя сесть.

Отосут лежал, ласково глядя в небо, смиренный и кроткий, как обычно, только в этот раз его кротость была смирением смерти. А костоправ морщил в натуге лицо, силясь что-то сказать, но вместо слов изо рта толчками вырывалась красная жизнь. Сандал нагнулся ухом к губам Абрыра. Тот едва слышно выдавил:

– Любил ли ты меня, учитель?

– Да, – Сандал положил ладонь на руку умирающего и тихо сжал ее. – Такого замечательного костоправа, как ты, я раньше никогда не встречал.

– А человека? – Абрыр взволнованно приподнялся на локте, и кровь хлынула из него ручьем. – Человека… ты… любил во мне?..

– Отчего же – любил? Я люблю тебя теперь и всегда буду любить…

– Я сомневался, – прохрипел костоправ и с облегчением привалился головой к голове Отосута.

Сандал не закрыл погибшим глаза. Он даже не вздрогнул, когда шальная стрела, просвистев под мочкой уха, сорвала лоскуток кожи и на плечо закапала кровь. Жреца и весь мир заполнил оглушительный грохот сердца.

Вынырнула из вороха битвы и где-то наверху вздыбилась лошадь. Сандал не слышал безумного конского всхрапа. Не слышал людских воплей и бесконечного Хорсунова крика, переставшего быть одиноким. Не видел, как Хорсун бешеным зверем прыгнул с места выше холки вражьего скакуна и страшным пинком выбил саблю из пальцев витязя в золотом шлеме. Кипенно-белая дуга, рисуя в воздухе сверкающие лучами кривые кресты, улетела в небо. Сабля упала далеко и не скоро. Прощальный звон ее отдался в камне стража-утеса.

…После очевидцы рассказывали: вторым прыжком Хорсун сшиб врага. Конь погнал и потащил за собой наездника, которому удалось на ходу выпутаться из стремян и вскочить на ноги. Это был молодой полководец, главный багалык армии завоевателей. Обезоруженный, он съежился, вздел локти и с жутким воем заслонил голову в нарядном уборе, словно предчувствуя, что сейчас произойдет…

Голова осталась на месте, но золотой шлем покатился по вздернутым плечам, согнутым коленям, дальше и дальше от владельца, поднятого за волосы могучей рукой. Закрутив на кулак тугую косицу, Хорсун легким взмахом меча отсек ее у самого затылка. Точно такая же иссиня-черная косица, в три кулака длиной, долгие весны висела в доме на колышке правого западного столба…

Никто не преследовал чужого багалыка, когда он, прикрыв трясущимися руками бескосый затылок, скуля и подвывая, мчался к еловой перемычке между полем и берегом Большой Реки. Никто из слуг не сопровождал его. Никто из тех, кто видел посрамленного воина, не знал, что подобный позор он однажды уже пережил.

Домм третьего вечера
Материнский Сюр

В небе гаснущим сердечным стуком рассыпалась последняя дробь табыков. Изредка в перелесках еще вспыхивали мелкие стычки, но бой затих. Влача раненых, враги мрачно возвращались в свой лагерь.

К береговому ельнику с топором в руках бежала встрепанная Лахса. За нею шкандыбал Манихай. На бегу супруги громко бранились.

– Дура-баба! – орал муж между стонами и одышкой. – Кто зовет тебя в эту бойню?!

– Сам дурак! – неистово кричала в ответ раскрасневшаяся жена. – Дурак и трус! Оглянись, бойня кончилась! А если кто нападет – так у меня есть топор и целых восемь зубов впереди! Я разорву глотку этим тварям!!!

– Дьоллох придет, – едва не плакал Манихай, прихрамывая и держась за спину. – Вот увидишь, придет!

– Зачем ты за мной поперся? – злилась Лахса. – Утром же встать не мог!

Заметив, что мужу и впрямь плохо, женщина перешла на шаг и понизила голос:

– Все поле обрыскала. Дьоллоха там нет.

– Поищем, только не беги так…

Обойдя первые елки и лужайку с трупами врагов, чета приблизилась к угрюмо темнеющему лесу. Манихай сторожко оглянулся, вобрал голову в плечи и остерег:

– Не кричи… Как бы вправду не нарваться.

А недаром женщина сюда торопилась! Будто материнское наитие подсказало. Вышли из-за пышного ивового куста и в десятке шагов узрели сына. Дьоллох лежал под елью на мху вниз лицом, поодаль сидели Айана, Эмчита и пес Берё. Обеспамятевшая Лахса их не заметила. Выронив топор обухом себе на палец ноги, завопила:

– Сынок!

В четыре мощных прыжка очутилась подле Дьоллоха и свалилась, как подрубленная. Мысли медлительного Манихая не успели перескочить от опасности к горю, а колени – подломиться. Углядел, что сын раздраженно дернулся и, кажется, вполне жив. Примостился у ног рыдающей жены. Кивнув девчонке и знахарке, спросил шепотом:

– Что с ним?

Айана рассказала.

Дьоллох дрался, как герой. Зарубил, наверное, двоих… А может, двадцатку… Но вот третий враг, или какой-то неизвестный по счету, попал в грудь батасом. Слава Дэсегею, хоть не сильно ткнул, издалека и походя, а то ведь прикончил бы! Дьоллох, падая, рванул ворот. Укладка-то с хомусом возьми и вывались из пазухи. Из полости вшитой. Прямо под копыта угодила… Лошадь раздавила хомус, да не по разу прошлась. Другие кони и люди тоже топтали, пока Дьоллох не пришел в себя. Погнутый инструмент пополам развалился в руках. Язычок вовсе посеялся где-то…

– Хорошо, что я Дьоллоха увидела. – Айана стрельнула в парня виноватыми глазами. – Бежала мимо совершенно случайно, гляжу – он, не он…

Встретились Эмчита с собакой. Кое-как, где ползком, где волоком оттащили ушибленного в ельник.

– Вот, – показала Айана разбитый хомус. Искореженные половинки повисли в пальцах печально, как мертвые крылышки. – Все, что осталось.

Плечи Дьоллоха затряслись. Разве они способны понять?! Его певучий, говорящий хомус принял страшный удар и не вынес, зная лишь негу и холу. Взмахнул теплым, согретым грудью друга крылом и вылетел, как птаха из клетушки, в кровавую лужу, в скверну и грязь… Не просто нужную вещицу, не обычную снасть певца-игруна потерял Дьоллох. Он потерял в битве лучшего товарища, без которого жизни не мыслил!

– Хомус, можно сказать, спас Дьоллоха, – подала голос знахарка. – Нож в укладку вонзился. А мог – в сердце… Грудь поболит, конечно, и спине изрядно досталось. Но не беда. Ушиб я растерла с мазями. Снадобья нынче с собой ношу – Эмчита похлопала по переметной суме на боку собаки. – Дня через три пройдет.

Еще с началом рассказа смолкли рыдания Лахсы. Женщина села, погладила сына по горбу.

– Ох, обошлось… Я-то уж плохое подумала.

Берё насторожил уши и глухо заворчал. Дьоллох поднял голову. Лицо его было мокро от слез.

– Чуешь стороннего, четырехглазый? – встревожилась Эмчита.

Пес уставился в ивовый куст, сморщил нос и обнажил клыки. Знахарка придержала за суму.

– Стой, – замотала поводок на левую руку. – Стой смирно… К ноге, кому говорю!

Берё продолжал рычать.

– Дура-баба, – с сердцем прошипел Манихай жене. – Топор где кинула?!

Все, и Дьоллох тоже, встали. Сын пошатнулся, Лахса подставила плечо. С другой стороны его обняла Айана. Манихай, тихо стеная и толкаясь, вылез вперед и задвинул супругу за спину.

– Где твой меч, певец? – приглушенно спросила Эмчита.

Щеки парня залил румянец:

– На поле…

Не воин – он и есть не воин! Горюя о любимой снасти, парень позабыл об оружии.

Пес залаял, начал одышливо рваться с поводка.

– Зарубят, глупый, – пробормотала знахарка и напряженно прислушалась к хрусту веток под чьими-то ногами. – Прекрати брехать, мешаешь мне…

Остальные оцепенели. Человек вышел из-за куста. Берё как будто что-то понял, умолк и тоже застыл с натянутым поводком.

Враг был молод, высок ростом и капризными чертами лица напомнил Дьоллоху Кинтея. Короткие пряди, точно черные змейки, вились вдоль висков и падали на глаза. Плотно сжатые губы перекосила злобная усмешка. Узорчатые латы и золотая нагрудная пластина с изображением хищной птицы выдавали в пришлеце человека высокого происхождения и воина высшего ранга. Но оружия при нем почему-то не оказалось. Сквозь негустую завесь волос просачивался безумный, не знающий жалости взор. Чужеземец всматривался в представших перед ним людей так жутко, что их пробрала холодная дрожь. Не упуская никого из виду, он быстро нагнулся и поднял опрометчиво оброненный Лахсой топор.

Воин стоял – сильный, жестокий, плечи вразмах, широко расставив ноги и поигрывая топором. Охватывал эленцев внимательным хозяйским взглядом. Наслаждался их испугом и не спешил. Некуда было ему торопиться.

«Неплохо, – размышлял воин, оттягивая мгновения. – Славный подарочек перед бесславным концом. Порублю на кусочки ненавистных жителей ненавистной долины. На мелкие кусочки! Размажу плоть йокудов – обеих старух, старика и горбуна – от куста до ели. С собаки живьем шкуру спущу… А девчонку покуда оставлю. Некрасивая, но забавная. С родинкой на лбу… Глазенки как бусинки…»

В голове Айаны распухал ужас. Понятно, что произойдет, когда страшный воин убьет всех. Ей не сбежать.

«Сейчас крикну, – накалялась Лахса. – Сейчас крикну. Сейчас…»

«Сейчас крикнет, – с тоской думал о жене Манихай, – и этот сразу набросится. Кричи не кричи – народ не услышит. Все-таки далеко от поля. Далеко…»

«Все из-за меня! – винился Дьоллох. – Из-за меня, себялюбивого болвана! Как смел приравнять к жизням людей гибель маленькой вещицы! Пусть даже лучшей на свете…»

«Надо, чтобы кто-то его отвлек, – хладнокровно рассчитывала Эмчита. – Но достанет ли у меня сил? Я слишком стара…»

Мужчина что-то молвил на гортанном чужом языке, и слепая знахарка встрепенулась. Высокий, надменный голос глубоко потряс ее. «Не вздумай сбежать – догоню. Тогда смерть покажется тебе счастьем… ведьма!» – эхом памяти откликнулся в голове тот же голос.

Словно кипяток плеснул в незажившую рану. Стало больно дышать. Раздвинулась и зашевелилась привычная темнота. Заволновалась туманная дымка, пестрыми пятнами замелькали полузабытые весны… Эмчита испытала те же ощущения, как тогда, когда лежала на куче соснового лапника в повозке гилэтов, что бежали из Йокумены, и вслушивалась в их незнакомый разговор. Когда она была совсем молодой и зрячей, слова воочию отражались в воздухе, как древние рисунки на скалах, и становились внятными… Заныла, наливаясь горячей кровью, давным-давно иссохшая грудь. У тела своя память. Оно вспомнило блаженную тяжесть, знакомую женщинам, выносившим под сердцем дитя.

Ратаэш!.. Воин в восьмипластинчатом шлеме с золотой окаемкой и перьями коршуна в трубке навершия. Он носил имя этой птицы на языке гилэтов. Гельдияр. Человек, чью ничтожную жизнь спас джогур женщины в бремени, похищенной в Элен. Сын лекаря Арагора, предавший свой народ ради низменных корыстей. Ради службы Черному богу и белоглазой змее в человечьем обличье – демону Дэллику, который ослепляет людей соблазнами… и по-настоящему.

Но голос Гельдияра молод. Как бы мог старик прийти сюда воевать? Ведь он ее ровесник или даже чуть старше!

«Крадущий из вечности время». Кажется, так сказал о Страннике Арагор. Чему удивляться? Люди стареют, если они – люди. Тем же, кто отдал душу дьяволу, старость не грозит. В этом Дэллик, искусный во лжи, не солгал…

Воспоминания Эмчиты прервал Дьоллох. Сбросив с себя руки матери и Айаны, парень сделал едва заметный шаг вперед. Вскинув голову, обратился к чужеземцу:

– Много ли чести убивать мирных людей? Они ни в чем перед тобой не виноваты. Я – не ратник и никогда не хотел им быть, но сегодня я уложил одного из ваших… Или двоих. Тебе есть за кого мстить. Давай же сразимся! А их отпусти, если ты – истинный воин.

Пока родные и девушка переживали новую оторопь, певец спокойно обернулся к Эмчите:

– Переведи. Я знаю, ты можешь.

Качнув головой, она усмехнулась невольно. «…Если ты – истинный воин». Дьоллох нечаянно попал в точку. Гилэты всегда полагали себя истинным народом.

– Я буду мучить вас долго, йокуды, – зловеще осклабился чужак. – Очень долго. Вы проклянете день, когда появились на свет.

Этого Эмчита также не стала переводить.

…Ах, Дьоллох, дурной мальчишка! Манихай видел: взбудораженная Лахса на взводе. Выступление Дьоллоха отчаянным страхом и яростью отозвалось в ней. Женщину била мелкая дрожь, и что-то тихонько стучало в ее теле. То ли сердце, то ли восемь зубов, которыми она собиралась рвать глотки врагам… Чуя нестерпимое желание жены с воплями кинуться на воина, Манихай лихорадочно прикидывал, что можно сделать, и, забываясь, тонко постанывал.

А что сделаешь? Смерть, видать, неминуема… Вот что: надо ринуться всем вместе с собакой. Кто-нибудь да выживет.

Мимолетная задумка Манихая совпала с мыслью Берё. Испустив прерывистый, почти человечий вздох, пес еще туже натянул повод. Но тут Эмчита шепотом велела главе несдержанной семейки:

– Отвлеки воина.

– Как? – растерялся тот.

– Не знаю, – нетерпеливо двинула она губами. – Отвлеки.

Знахарка что-то затеяла. Не зря говорили – колдунья.

«Ну же, помоги ей!» – трудил Манихай ошалелую голову, всем телом чувствуя, как истекает драгоценное время. Попытка рассмеяться не удалась. Не вышло и улыбнуться. Сплясать, что ли?..

И Манихай запел.

Воин удивился и подступил ближе. Слепая старуха в ужасе скрылась за горбуном. Люди испугались сильнее. Это понравилось чужаку. Как и то, что человек поет. Еще не видел, чтобы перед ликом смерти вели себя столь чудно́. Голос у старика был довольно приятный. Песня, верно, о девушках… Что ж, пусть поет. Может, раззадорит и раздирающая сердце дьявольская злоба расслабит когти, даст вволю потешиться с девчонкой, прежде чем захочется вкусить ее жизни.

– Пой, пой, йокуд, – позволил гилэт благосклонно. – Я уважаю отважных врагов. Я убью тебя последним.

Манихай пел песню Дьоллоха. Сын сочинил ее совсем недавно.

Слезы струились по щекам отца. Слова причиняли неизъяснимую муку. Казалось, их ловкий склад ускоряет бег времени. Кончится песня, и приспеет миг, когда Дьоллох перестанет мечтать о девушках, а Лахса плакать об Илинэ и Атыне.

Отзвучало последнее слово. Не вылетел бы теперь за песней безысходный вой, что щекочет горло. Манихай крепко захлопнул рот.

Знахарка отодвинула Дьоллоха. За спиною она держала то, что успела вынуть из сумы Берё, пока Манихай исполнял ее веление.

– Эй, бескосый ратаэш! – позвала звенящим от натуги голосом. Эмчита не предполагала, как недалека от истины, называя его бескосым.

Воин отшатнулся, сдавленно вскрикнул… и раскрученная праща о семи хвостах, с вплетенными в них булыжинами, с убийственной силой шибанула в лицо! Выпущенный из руки топор улетел за куст… Эмчита всегда безошибочно стреляла в неосторожных гусей, если они подавали голос.

Манихай, сам от себя не ожидая этакой прыти, побежал к кусту. Эмчита приблизилась к поверженному ратаэшу и по клокотанью в горле поняла, что свет Орто спешит распрощаться с предателем.

– Я спасла тебя когда-то, а теперь – убила, – устало сказала слепая.

– Кюннэйя… – просипел Гельдияр. Он вспомнил. Он сообразил, кто стоит перед ним.

Над головой пришельца, не глядя на него, но обеими руками сжимая наготове топор, бурно дышал Манихай. На лбу врага зияла страшная рана. Она напоминала беззубый, харкающий кровью рот. В сплошную багровую вмятину превратилась вся левая половина лица, а око правой перевернулось в глазнице вверх дном.

– Ведьма, – с ненавистью выжал из горла ослепший ратаэш. – Зачем ты… зашила… мой живот? Я ушел бы тогда свободным… А теперь… мне страшно…

В кипящем хрипе слышалась тоска, беспредельная, как вечность.

– Мне стра-ашно!!! – выхлестнул из глубины тела утробный рев, и когти дьявольской злобы разодрали черное сердце.

* * *

Эмчита подняла руку. Плоть и косточки пальцев ощутили прикосновение луча. Небо еще не остыло. Берё снова залаял, но в этот раз весело. Знахарка отпустила поводок, и пес умчался навстречу кому-то. Хорсун и Нивани притащили на военных носилках – щитах и копьях – Сандала. Он был без сознания. Опустив жреца на землю, шаман вытер пот рукавом.

– Насилу вас отыскали.

– Нас тут всех топором собирались посечь, а воинов никогда не дождешься! – напустилась на старейшину Лахса.

Мельком глянув на тело вражьего воеводы, Хорсун спросил Дьоллоха:

– Ты его прикончил?

– Не я, – смутился парень. – Эмчита, пращой…

Хорсун удивленно вздернул бровь. Манихай с Лахсой, перебивая друг друга, принялись о чем-то рассказывать. Одновременно спрашивали, что случилось с Сандалом, много ли погибших, сколько против «наших» побито пришельцев, быть завтра окончанию войны или уже победа?

Слепая, не двигаясь, стояла наособь с задумчивым скорбным лицом.

– Эмчита, – кликнул Нивани, – тут выяснить надо, нельзя ли Сандалу помочь. Я не сумел.

– Ранили? – обронила она.

– Нет, сердце не выдержало. Но дышит, живой.

– Если ты не смог, то и я вряд ли.

Знахарка подошла и поводила над головой Сандала зрящей рукой. Вздохнула:

– Сюр его сорвется ночью или завтра утром…

Собираясь еще что-то добавить, она вдруг замолчала и села. Приблизила к лицу жреца дрогнувшую ладонь. Нежное свечение джогура скользнуло по коже руки, тронуло пальцы щекотным теплом… и слепая узнала тонкий луч, похожий на те, что испускают светлячки.

Она сама изъяла этот дар Кудая у плода в своем лоне.

Давно. Очень давно.

…А джогур сам вернулся обратно.

Словно стегнутая кнутом, отдернулась рука и бездвижно опала на колено. Эмчита вскрикнула и окаменела. Не в силах была превозмочь мощного прилива ощущений и чувств. Ринулись из корней сердца, ярко высветлились молодые весны. Отдалились внешние звуки, встревоженные голоса людей; из закутков прошлого доносился лишь один голос – принадлежащий Дэллику. Эмчита смертельно боялась услышать его вновь. Старалась не вспоминать демона, который искромсал ее жизнь, залил свет беспроглядной смолой вечных потемок, искалечил, осиротил… А тут будто штормом из глуби вынесло, шквальной волной вышвырнуло на берег памяти страшные слова. «Ты не знаешь, что он обладает одним из мощнейших джогуров на вашей Срединной земле. Джогуром летописца. Так сошлось: твой дар, наследственность мужа, Перекрестье живых путей – не чуждое магии место, где вы с ним жили… У вашей долины Элен самый странный дух-покровитель из тех, кого я знаю, никогда не согласный ни с собой, ни с кем… Мне нужен этот ребенок… Повзрослев, твое дитя начнет записывать все, что когда-либо случится с сыном Черного бога, в великих скрижалях».

Едва дитя появилось на свет, Кюннэйя-Эмчита больше не слышала, не знала о нем. То есть думала, что не знает. А он – вот, лежит перед нею в беспамятстве, хворый сердцем, старый человек… Жили в одной долине почти бок о бок столько времени. Еле выносили друг друга. Жрец терпеть не мог знахарку, знахарка терпеть не могла жреца…

Эмчита сжала в ладонях бледное запястье сына. Кровь в его венах текла медленно, ток Сюра отзывался прерывистой трелью. Память, подхваченная вещими пальцами слепой, безудержной пращой понеслась назад.

Зрячие руки увидели мальчика по имени Гилэт. Он с утра до вечера носился в огромной каменной кухне. Совсем еще кроха, драил, мыл, чистил, приглядывал за капризным хозяйским чадом и снова чистил, мыл, драил… Руки Эмчиты высмотрели, как маловёсный господин, выкрав лук у отца, забрался на крышу и выстрелил в кухонного служку. Мальчик чуть не умер, долго болел, и лицо его навсегда осталось изувеченным. Потом обоих мальчишек поймал дикарь-кочевник и господин отдал ему Гилэта…

Когда Эмчита искала сына по городам и весям, он тоже исходил множество дорог. В память слепой с тихим шорохом пересыпались полные одиночества и напастей весны маленького бродяжки. Наверное, их пути не однажды пересекались. Ей вдруг припомнился городок, где она побиралась несколько месяцев, и крик торговки рыбой: «Он украл сома! Мальчишка со шрамом на лице украл сома!»

Эмчита подняла голову к небу. Из-под иссохшего века, не ведающего слез, выкатилась капля крови и потекла по щеке.

Мальчика не раз пытались забить до смерти, ломали ему ребра, сокрушили руку, которую мать теперь держала в ладонях… Он выжил. Упорно разыскивал старика с куцей бородкой, считая его своим дедом. Не знал, что верховный жрец, который предложил остаться в горном селенье озаренных, и есть тот самый человек. Став жрецом, бывший лекарь армии гилэтов Арагор взял себе другое имя: Ньика – Кающийся…

Слепая горячо возблагодарила верховного в мыслях. Он воспитал и обучил лекарской науке ее горемычное дитя. Посвятил в озаренные, открыл Имя Бога. Отрок получил имя Санда – Такой-же-как-все. Перед смертью Ньика благословил молодого жреца в далекий путь. Жаль, что ничего не рассказал питомцу. Должно быть, стыдился. Было чего стыдиться Арагору-Ньике, замаливать что…

Годы спустя Санда принял имя Сандал – Лучезарный. Почти в одно время с Эмчитой сын явился в Элен.

Как же долго живет ребенок в мужчине!.. Зрячие пальцы матери ласкали и гладили худую, жилистую руку своего старого мальчика. Зрячее сердце принимало в себя обиды его и вину. Незрячие глаза кровью плакали о бедной на любовь и нежность, изломанной жизни сына.

Кто-то коснулся плеча. Голос Нивани мягко сказал:

– Не опоздать бы, Эмчита.

– Не опоздаем, – разомкнула она уста и подскочила внезапно, словно земля возгорелась под нею. Воскликнула радостно: – Так вот почему я живу до сих пор – чтобы сыну продлить дыхание!

Люди затаенно молчали. Их огорошили кровавые слезы слепой. Не все тотчас же осмыслили то, что она молвила.

– Нет времени объяснять, – заторопилась знахарка, то укладывая поудобнее руки Сандала, то хватаясь за поводок Берё. – Нести далеко, к Матери Листвени… Я вложила в пращу почти все силы, нужна подмога… Скорее, скорее, солнце движется к вечеру!

Она чуть помедлила:

– И не смотрите на меня так, я все чувствую. Сандал – мой сын. Я только что поняла это.

Эмчита не помнила, как пересекли поле и вошли в ворота. Шагала рядом с носилками, держась за безвольную руку сына. Не слышала, как меняются носильщики, отрешенно отвечала на чьи-то вопросы. Подтверждала бездумно:

– Да, Сандал – мой сын.

– Мой сын.

– Да…

Хорсун спросил приглушенно:

– Его отец – гилэт?

Эмчита очнулась и опешила:

– С чего ты взял?

Старейшина стушевался:

– Носатый человек, когда они дрались, назвал Сандала гилэтом. Разговор был чужой, но я понял…

– Ты убил носатого Валаха.

– Откуда знаешь?

Слово цеплялось за слово, весна за весну. Весь остальной путь Эмчита с безмерным облегчением вспоминала вслух то, что было ее жизнью. Будто тяжкие камни – целая гора молчания – спадали с измаянных плеч: молчание Кюннэйи, жены знаменитого шамана Сарэла; Кюннэйи – похищенной гилэтами и родившей сына в стране мандров; Кюннэйи – ослепленной Дэлликом и превратившейся в лечею Эмчиту. Потом она рассказывала отрывки истории Сандала, выловленные из его памяти вещими пальцами.

– У твоего сына большой джогур, – сказал Нивани. – Он написал великую Книгу.

– Еще не всю, – звонко подхватила Айана, – но обязательно допишет!

Лишь тут знахарка поняла, что позади и рядом с нею идут, кроме Хорсуна, другие.

…Она протянула к ветвям зовущие руки.

– О, животворная листвень! – запела зыбким от усталости голосом. – Под моховым одеялом спят детки твои – семена. Баюкаешь их корнями, поешь им нежные песни, прочь отгоняешь грозу… Я принесла к тебе сына. Дитя мое умирает… Молю, спаси-сохрани!

Волны смолистого запаха окутали старую женщину. Наплывы корней выступили на земле под Сандалом, дрогнули и засветились.

– Слаба я, исчахло тело, души мои истомились, без помощи не вдохнуть мне в сына любви и жизни, Богом дарованной силы – Сюра небесный огонь!

Ветви чуть скрипнули в повороте и, увлекаемые воздушным течением, с тихим шелестом поплыли к открытым ладоням. В мудрые пальцы и ветхие вены, к утомленному сердцу хлынул мощный вал древесного Сюра. Упругий ток жизни затанцевал в каждой кровинке, каждой частице плоти. Эмчита чувствовала себя весенней завязью, гудящим колоколом, полнокровной рекой… Дышалось легко и вольно, словно в душу дул ласковый ветер. Сквозь просвеченные солнцем ладони к Сандалу устремился горячий материнский Сюр, подкрепленный силой Матери Листвени.

Сноровистые пальцы поймали над головой жреца незримые лучи и завязали узел-туомтуу в том месте, где витье их расплелось и померкло. Остатки тонких волн истекли наружу, растворились в воздухе пляшущей солнечной пылью. Руки слепой убедились, что небесные поводья сына восстановлены и струятся непрерывной нитью, как расплавленное серебро.

Эмчита погладила теплую лиственничную кору и прислонилась к стволу. Тихо скользнула по нему вниз. Лицо Сандала порозовело, грудь вздымалась спокойно и ровно.

– Спи, мой мальчик, – шепнула Эмчита. – Когда ты проснешься, меня уже не будет на Орто. Но ты узнаешь, что я тебя нашла. Теперь ты все узнаешь…

Берё ткнулся в ее ладонь. Четырехглазая морда пса горестно вытянулась.

– Не вздумай выть, – предупредила хозяйка и подозвала Нивани.

Шаман присел рядом, нагнулся.

– На холме-близнеце, что у кузнечного выселка, прежде росли злато-корни, – проговорила она. – В последние весны их не было. А все-таки иногда проверяй – вдруг да появятся. Это единственное растение, которое убивает семя Ёлю. Злато-корень излечивает Сковывающую болезнь. Времени нет объяснять, как готовят снадобье. Сам потом разберешься, если посчастливится найти чудесный куст… У меня дома на верхней полке поищи горшочек с готовым противоядием. Чую – нынче оно должно пригодиться… И возьми к себе старого Берё.

Нивани смотрел замершими глазами. Понял, что капля жизни женщины остывает. Люди кругом притихли.

– Благодарю Тебя, Белый Творец, – сказала Эмчита, чуть дрогнув лепестками век. – Я счастлива.

На губах ее блуждающим светцем мелькнула нежная улыбка, и воздушная душа выпорхнула из тела, как голубка из ладони.

Домм четвертого вечера
Всегда побеждает любовь

Над заскорузлым от крови полем кружили черные птицы. Не всех своих мертвых подобрали враги. Лучи прихотливого лунного света взблескивали на ущербных лысинах, застывших оскалах, в сырой ржави глазниц. Было чем поживиться воронам. Звеня от боли, расправлялась по краям перелесков затоптанная сапогами трава. Окровавленное оперенье дротиков и стрел высовывалось из нее, как лапы гусей.

В Элен пахло соленым потом и каленой медью. На восьмигранной поляне у великого древа разгорелись большие костры. Матери, жены, сестры промывали раны воинов в целительных водах Горячего Ручья. Присыпа́ли порезы тонкой золой, перекладывали подорожником и обвязывали берестяными лентами. Колотые увечья затыкали березовой губкой, что останавливает кровь. Женщины постарше готовили мертвых к уходу по Кругу. Умывали, причесывали слипшиеся волосы, облачали в чистую одежду. Свежими сливками смягчали, разглаживали маски гнева и страданий, оттиснутые на лицах.

Горючая прозрачная живица текла по стволу Матери Листвени. Нижние ветви ее поникли. Повяла и осыпалась зеленая хвоя-листва в тех местах, где погибшие подвесили крохотное жертвенное оружие в свое последнее утро. Голосами осиротевших кричало-плакало горное эхо.

Уймы родичей недостало в аймаках. Тесными кругами собрались кровные и близкие. В последний раз называли имена уходящих. Торопились сказать друг другу то хорошее, о чем веснами стеснялись изречь. Прощали обиды, померкшие в общей беде. Время сузилось и, вороно́й вечерней лошадкой скача в неизвестное завтра, открывало секреты и развязывало языки. Бдительная смерть стерегла лишь молчание усопших. Ёлю станет оберегать их тайны долго. До передачи еще лучшему сторожу – забвению.

Вокруг тела плавильщика Кирика безутешно покачивались матушка, сестры и черноглазая Дяба. Волосы у всех были распущены. Казалось, одинаковые темные плащи покрывают плечи скорбящих женщин. Муж Дябы, молотобоец Бытык, порошил землею свою лохматую голову и приговаривал:

– Кирика… убили! Лучшего плавильщика!..

– Убили… лучшего… э-э! Да… э-э-э… Кирика! – вторил старый коваль Балтысыт. С обеих сторон утирали слезы старику плачущие жены.

Старейшина Хорсун обходил поляну, прощаясь с каждым погибшим. Остановился он и возле семьи ясновидца Билэра. Мать шила-вышивала красивую доху и торбаза в подарок к будущей свадьбе сына, а наряд пригодился ему к встрече с Элбисой, невестой всей занебесной рати.

Приметив среди плачущих родственников старца Кытанаха, Хорсун наклонился к нему:

– Мы же отослали тебя в горы. Зачем вернулся?

– Зажился я на Орто, – встрепенулся Кытанах, и лицо его скривилось в коротком рыдании. – Хочу быть похороненным вместе со всеми. Скоро вслед за Билэром отправлюсь к другим высотам, где, верно, вовсю бранят меня, ожидаючи, жена и напарник мой Мохсогол. Доставлю им радость своим явленьем, и станем вечность надоедать друг другу… Но перед тем, как подать согласную руку Ёлю, я увижу небесный огонь. «Завтра ты увидишь в Элен небесный огонь», – сказал мне утром Билэр, когда еще был живой и здоровый. Я спросил его, что это значит. «Любовь всегда побеждает», – только и добавил к загадке упрямый мальчишка… Молча ушел на войну. Говорят, в самом начале битвы погасли его драгоценные глаза, бывшие и моими глазами… Теперь я думаю: неужто омертвелые очи мои действительно что-то сумеют увидеть на Орто? Не верится, хотя Билэр не умел лгать. Он всегда говорил правду, даже глядя внутрь времени назад и вперед и рассказывая о несбыточных чудесах. А чудеса, Хорсун, уже начали происходить со мною! Я забыл, что такое слезы, а нынче – плачу, смотри!

Старик оттопырил на груди влажную рубаху.

– Плачет мой нос, и не думай, что это сопли. Они у меня тоже давно высохли… Это самые настоящие слезы, Хорсун! Дряхлая душа не выдержала наводнения и просочилась сукровицей в пустые колодцы. Слезы идут, идут без конца… и мне становится легче.

– Небесный огонь… Что это такое?

– Раз грянет с неба, значит, он – огонь Белого Творца. Билэр не сказал бы мне плохого, зная, что уходит на вечную войну. А он, конечно, знал… Верь: чистое пламя сожжет все зло на Срединной. Но мы увидим величайший из дней завтра, а сегодня – время плакать о людях, оставивших Орто. Плачь, старейшина Элен. Освободи колодцы души, чтобы она не взорвалась от горя…

Кытанах отвернулся и вытер подолом рубахи мокрый подбородок. Сдвинув брови в раздумье, Хорсун поднял голову к небу. Рогатая луна кралась, как в недавнем сне, и чудилась хищным зверем. Беспорядочное, но различимое глазом и, несомненно, угрожающее движение звезд заставило старейшину вздрогнуть. Демоница Чолбона не потускнела ввечеру, сладострастно изогнулась и почти вплотную приблизилась к семилучистому Юргэлу. Завтра их поцелуй прозвучит во Вселенной, затмив щелчок пальцами… Возможно, последний для Орто звездный щелчок.

В смятении подошел Хорсун к телам Отосута и Абрыра. Дотронулся ладонью до их скрещенных на груди холодных рук. Смиренный травник и брюзгливый костоправ лежали на траве во всем белом, равно спокойные и похожие, словно братья. Лица младших озаренных были осияны светом мира и счастья перед дорогой к Творцу. А еще – нераздельной отныне, без обид и соперничества, любовью к учителю, приведшему на эту дорогу.

Хорсун перевел взгляд на Сандала. Он безмятежно спал. Главного жреца уложили лицом на восток на белую конскую шкуру, умыли лицо и руки, а он и не проснулся. На такой же белой шкуре головою к северу покоилось тело Эмчиты, легкое, как вздох…

В лиственничном колке за поляной шаялы вполголоса пели веселые песни. Уважая чужие обычаи, великаны старались не радоваться громко. В их представлении проводы на Срединной плавно перетекают в праздник. Вечная обитель встречает новичков пиршественным столом. Слезы оставшихся могут испортить ушедшим запредельное торжество…

Время от времени раздавалась заунывная песнь барлоров, полная волчьей тоски. Барро отпевали бойцов, чьи души улетели с ветром-отцом к изначальной матери – Златоглазой волчице. Кочевники тонготы, ньгамендри, одуллары и луорабе, погрузив покойников на священных оленей, окуривали их дымом смертных костров. Воины с черным узором на лицах втирали в кожу мертвых героев красную охру. В красном цвете племя хориту видит жизнь и любовь. Кровь завершивших бег в этом Круге остыла – пусть же разогреется и побежит в следующем, – таково значение погребального обряда «красных».

Жрецы о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на звезды. К утру озаренные проведут обряд освобождения душ. Под Пятнистой горой вырастет открытый восьми ветрам могильный курган. Две двадцатки дней призраки голосов будут витать над высокой насыпью, шепчась на разных языках племен Великого леса.

За спиною речистый Кытанах наставлял Модун:

– Плачь, воительница. Слезы размягчат путь к Кругу Воителя твоим погибшим ребятам. Видишь, и я плачу – носом. Это не то, о чем ты, наверное, подумала, это – взаправдашние слезы, в них подлинная горечь и соль. Умные соки души нашли лазейки и бегут из носа, потому что, сама понимаешь, неоткуда им бежать…

Издалека доносились лошадиные стоны. Горные кобылицы оплакивали сраженного чужаками пегого мужа. Чуть позже настойчивый ветер жизни принес гортанный крик молодого жеребца. «Я не оставлю вас, – кричал будущий вожак вдовому косяку, – я о вас позабочусь!»

* * *

Барлор с собакой-волком и парнишкой тонготом, пройдя вниз по ручью, нашли Олджуну. Она одиноко сидела на влажной траве у одного из порожков и разглядывала кровавый хвост рыбы-луны.

Выкупанный пес встряхнулся и обдал тучей брызг. Он запомнил запах незнакомки, которая взволновала хозяина в передышке между боями, но снова ревниво обнюхал протянутые к нему руки. Почуяв в женщине лесное родство, успокоился и разлегся рядом.

Пуча в стыде и робости узкие глазки, тонгот с ходу перевел слова барлора:

– Я люблю тебя.

– Не к месту признание, Барро.

Хвост луны плескался в красной воде. Толмач старательно изобразил опечаленный вздох:

– Времени может не случиться. Я, Янгвард Упрямый из гнезда барро Хокколидел, старший внук Халлердаха Веселого, первенец Умихана Бестрепетного, прошу тебя стать моей женой… Если мы останемся живы.

Олджуна задумчиво произнесла:

– Вот как… Ты – Янгвард. А я считала, что твое имя – Барро.

Вскинув к тонготу безучастное лицо, молвила ровным голосом:

– Ты опоздал. Я любила тебя давно. Теперь – не люблю. У меня есть муж.

Прилежный парнишка скроил за Янгварда упрямую мину:

– Я увезу тебя в Хокколидел, пусть даже ты – чужая и не любишь меня… Я видел: его ты тоже не любишь.

– Придется кое-что объяснить, – усмехнулась Олджуна. – Мой нелюбимый и нелюбящий муж-кузнец не ведает, что я не пуста. Я в бремени от сына кузнеца, о существовании которого он не подозревает… А я не знаю: может, сын его – предатель… Враг. Но все эти незнания неважны. Важно то, что никто, кроме ребенка, мне не нужен.

Тонгот с глубокомысленным видом приставил палец ко лбу:

– Ничего не понял.

Пожав плечом, женщина безмолвно уставилась в ручей.

– Я готов ждать, – мастерски передал парнишка отчаяние Янгварда. – Не имеет значения, кто кому кто. Главное – чтобы ты согласилась. Я обещаю любить дитя так же сильно, как ты. Со временем ты забудешь, что не я – его отец. Ребенок вырастет счастливым отражением моих лучших весен. Я научу его всему, что умею сам. А я, мужчина и воин, много чего умею.

– Настырный барлор, – засмеялась Олджуна. – А если это не мальчик, а девочка?

– Я буду любить ее еще сильнее, – сказал толмач и от избытка восторга, захлестнувшего его юное сердце, пылко добавил от себя: – Если она родится такой же красивой, как мать!

* * *

Сердитый рассвет, не успев воспламениться, измаялся, выбираясь из-под грузных туч. Раскормленные дождем и ветром, они тяжело навалились на кромку восточного неба, и хилый костерок отсыревшего солнца еле разгорелся. В свинце и кислых ржавцах занялось неверное утро.

Дозорные на вершине Пятнистой горы заметили за болотистой марью окутанное дымом пятнышко. Оно двигалось стремительными рывками. У озера Аймачного закричали враги, кидая ввысь шапки. Едва караул отправил в Горячий Ручей гонцов с сообщением, как пятнышко возросло до размера кулака… головы… и, наконец, превратилось в трехгорбый змеистый холм, исходящий клубами злобного пара.

Посыльные не добрались еще до первых юрт, а наслышанные о Бесовском Котле люди от края до края Элен уже поняли, что за страшилище неотвратимо надвигается на долину.

Стража ворот в бессилии наблюдала за самодвижущейся тройной горой. Железная гряда мчалась по вчерашнему полю боя с диким ревом и сокрушительной мощью. Воины едва отпрыгнули кто куда, и ворота, которые вчера казались неприступными, разлетелись, как щепки. Между утесами образовалась дыра.

Враги издали победный клич. Спешно седлая коней, поскакали по обочинам новой, проделанной Котлом, дымной дороги… На откосе торопливых пришельцев встретил град стрел, заставил охолонуть и отступить покуда.

…А Котел несся по Элен.

Ни одно создание в Великом лесу не имело таких страшных огненных лап. Ни в одном существе, что радовалось бесхитростной жизни, не могло зародиться такое убийственное превосходство над чьими бы то ни было душами и самим бытием. Нежная земля долины иссыхала и лопалась под тяжкими зубцами железных полозьев. Жестокое бремя, чуждое всякому естеству, вытягивало из почвы соки, оставляя за собою скорбь, прах и тлен.

– Неф-ф-фть, небть, небыть, не быть! – пыхтели-стучали колеса.

В корнях Матери Листвени трепетала пуповина Орто. Живые тропы-пути поднялись дыбом вокруг могучего подножия. Храбрые дороги лепились друг к другу кольцо за кольцом и оцепляли великую лиственницу. В мгновение ока выстроилась высокая земляная крепость.

За Котлом загорались рощи. Люди бежали за ним с оружием наперевес, понимая малость свою и немочь перед грудой взбесившегося железа, перед безумным, вне человеческого понимания, творением.

Пыхая зловонным дыханием, Бесовский Котел миновал лиственничный колок, Горячий Ручей, Крылатую Лощину и затрубил дальше к «своему» месту, хорошо знакомому по Долине Смерти, – к холму у Диринга. Там он остановился. Всадники осадили поодаль взмыленных коней. Ледяной страх сковал тела имеющих кровь. Глаза в глаза вперились друг в друга люди и Самодвига… если можно назвать глазами узкие пробоины в стенах, решетчатые, как стрекозьи зеницы.

На трехгорбой хребтине тяжело вздымались округлые покрышки с множеством витиеватых труб, увитых проволочной паутиной. Поводя подвижным носом, Котел выдыхал шипучий пар из труб и ноздрей. Пар был вязкий и едкий, точно прокисшая рыбья уха, забытая хозяйкой в горшке и найденная ею через седмицу. По стенам стекали дегтярные капли маслянистой желчи. Земля рядом с Самодвигой стала жирной, зернистой и вытравилась ямками, как вскипевший черный творог.

Быгдай и Тимир осадили коней. Позади, на усеченном хвосте Котла, топорщилось прорванное белесое брюхо… которое вдруг встряхнулось. И, взметя грязные лохмотья дыры, из нее выпрыгнул человек!

– Болот! – воскликнул отрядник, прянув назад в изумлении.

Парень оглянулся, махнул рукой:

– Скорее, там близнецы Чиргэл и Чэбдик! Чэбдик ранен… Помогите им выбраться!

Сам же побежал к передней части Самодвиги. Те, кто стоял там, видели, как воин, ветром вылетев из-за угла, сильно стукнул кулаком в дремучую стену и позвал:

– Атын!

В плотной броне приоткрылся клыкастый зев и с визгом выплюнул железную лестницу. Воин взвихрился по ступеням и скрылся в таинственной утробе. Тотчас клыки, войдя паз в паз, снова сомкнулись так плотно, что щель в латах Котла исчезла.

Все произошло очень быстро. Никто из опешивших людей ни вскричать, ни сдвинуться не успел.

* * *

Еще до того, как в Котел взлетел воин, во второй домовине отворилась и захлопнулась внутренняя дверь. Вперед скакнула нахохленная ворона. Косолапо переваливаясь с ноги на ногу, вошел карлик и протянул к костру розовые ладошки. Блеклый огонь горел натужно, как в призрачном сосуде, языки вялого пламени словно примерзли к невидимым стенкам. Человечек рассмеялся и убрал руки за спину.

Плененный огонь еле освещал открытый вход и лежанку, укрытую рыже-черной шкурой бабра. Все остальное подернула неровная, дырявая мгла. В ней как будто никого не было, но малыш весело спросил:

– Скучаем, молодые люди?

Тень еле слышно вздохнула девичьим голосом. Из пещеристой мути за костром выкроился Соннук. По просьбе Атына, за которым следили особенно тщательно, он только что передал Илинэ одну вещицу. На всякий случай…

– Свидание у нас, – нашелся парень.

– Сказано же было – больше двух без присмотра не собираться, – ухмыльнулся карлик. Утопленные в складках век капли-глаза заблестели и округлились, он явно задумал какую-то шалость. Но в стылой глубине глаз чернел изначальный мрак. Из гнезд первобытной тьмы источалось древнее зло – безграничное и всепоглощающее.

Младенческая ручка удлинилась, стала заметнее чешуя на кожице. Запястье из быстрой ящерки превратилось в извилистую змею, пальчики простерлись к скамье.

– Иди сюда-а-а… – прошипел малыш. – Иди ко мне-е-е…

Послушная зову, бабровая шкура скаталась в рулон, взмыла вверх и развернулась. Ухоженная шерсть сверкнула искрой и глянцем… Мягко спрыгнул с лежанки оживший зверь.

Длиннорукий поток вобрался назад в пухлое тельце. Довольный карлик почесал бабра за ухом, сложил губки бутоном и дунул в нос. Хищнику не понравилось вольное обращение – усы грозно встопорщил, опустил могучую лапу на детское плечо. Человечек сел на пол и бесстрашно пощекотал пушистое звериное брюхо…

Соннук снова скрылся в тени за неживым огнем. Заливаясь смехом, малыш забавлялся большой меховой игрушкой и, кажется, забыл о людях. Боясь привлечь внимание зверя, они не решились уйти.

– Дай-ка мне ту вещицу обратно, – шепнул Соннук замершей девушке.

Испуганные глаза взметнулись к его смутно белеющему лицу. Ровдужный сверток ткнулся Соннуку в руки. Парень про себя усмехнулся: завернуть успела уже…

В лоскуте, кроме переданной Атыном снасти, обнаружилась маленькая, с ладонь величиной, овальная пластинка. Едва не упала, на лету повезло подхватить.

Ворона встрепенулась, скосила в тень сизый глазок. Люди застыли. Птица помедлила и, не отводя глаза от тени, подлетела к карлику.

– Ну что там еще! – Человечек как раз изловчился оседлать бабра, как коняшку, и не желал отвлекаться.

Ворона каркнула ему в ухо. Малыш стряхнул надоедливую с плеча. Ножка в узорчатом сапожке поднялась с явным намерением пнуть. Оскорбленная вещунья захромала прочь. Карлик раздраженно зевнул – жаль, такую веселую игру испортила глупая доносчица! Но смоляные очи подернулись было туманцем ленивой дремы и опять засверкали. Указал бабру пальчиком в тень:

– Гляди, там добыча!

Илинэ тихо вскрикнула.

– Мальчишку можешь разорвать, – позволил малыш, – а девчонку кусни немножко, пусть скажет, где спрятала Сата! Но больше не трогай.

Оскалив острозубую пасть, бабр не спеша направился в сторону костра. Кытатским шелком струились рыжие и черные полосы шкуры, куда более живые и яркие, чем языки бескровного пламени. Роскошная шерсть переливалась над напрягшимися мышцами. Невесомо касались пола нежные подушечки лап, выпущенные из них когти звенели, как по лезвиям оселки… Раскатистый рык хлобыстнул. Бабр высоко прыгнул с места, распластав текучие лапы.

Левая рука Соннука вспорхнула навстречу. По золотисто-черной морде вдарил дедовский оберег!

Железная формочка для высадки гвоздей, звеня, упала в огонь. Рассеялись чары. Визг зверя мгновенно отдалился, и на копьецах костра повисла прежняя шкура.

Малыш неистово завопил. Злорадное карканье вторило капризному реву. Соннук в два прыжка очутился у двери и выдернул меч Атына, воткнутый в притолоку.

– Ай, как не стыдно! – захныкал притиснутый к полу карлик. – Я же маленький… Я мог быть твоим сынишкой… Всего-то год исполнился мне на Орто! Неужто сердце у тебя из камня, безжалостный ты человек?!

Пальцы Илинэ пристывали к замороженным языкам огня. Где же гвоздильня? Человечек плакал детским голосом:

– Матушка, помоги! Матушка-а-а-а!

Какая могла быть матушка у старца? А знал коварный гаденыш, кого звать! Соннук мешкал. Ворона тяжко вскружилась к потолку, примерилась. Сей миг обрушит на голову долото-клюв…

– Убей его, дура!!! – не выдержал, заверещал карлик.

Не стерпел меч! Яростный жар опалил сердцевину, каленную в чистом горне. Честный меч не видел ребенка – он видел беса. Острие не колеблясь пронзило ложное ребячье тельце со всей силой заклятия девятого в роду кузнеца.

Лицо карлика мгновенно изменилось. Румяные щечки треснули глубокими морщинами, выжелченные злобой бельма выкатились из глазниц, капли черной смолы вскипели на запавших висках. Дитя в мгновение ока обернулось уродливым вопящим старцем.

Обожженная морозом рука Илинэ вырвала гвоздильню из лап огненной стужи. Ворона только и успела, что увечное крыло расправить, целясь вылететь в дверь. Наследный оберег подшиб черную падальщицу. Бесовка каркнула обреченно и, суча лапками, опрокинулась на маленького хозяина.

Плоть их рушилась на глазах, разваливалась на части, распадалась на куски и косточки… крупицы… песчинки… И ничего не осталось.

* * *

Услышав принесенную кем-то весть, что Атын находится в Котле, Урана и Лахса одновременно простонали:

– Сынок!..

– Илинэ, должно быть, тоже там, – сказала Олджуна.

Имя дочери прозвучало для Лахсы как призыв. Вырвалась из рук мужа, вне себя помчалась из елани по лугу. Вдогон, хватаясь то за спину, то за голову, побежал Манихай. Дьоллох перегнал отца, однако поймать прыткую матушку было сложно. Буйным колобом, беспамятно и слепо катилась Лахса к Дирингу, куда влекло ее сердце.

Котел стоял недвижим – три глухих, непроницаемых яйца в скорлупе из железа. Мужчины пытались взломать опоясок между возами и не сумели, не поцарапали даже. Гладкое, литое, хотя и нетвердое на ощупь вещество перемычек не поддавалось ножам. Тугие стенки прогибались внутрь и вновь расправлялись. Ноздри дымохода и трубы перестали выдыхать пар и дым, зубчатые опоры скалились мертво, точно челюсти черепа гигантской ящерицы. Котел не рокотал и не шевелился. Впрямь, что ли, умер?..

Лахса забыла о страхе и, не чувствуя боли, обдирала кулаки о шершавое железо. Не заметила, пока колотилась в беспробудные пластины, как отворилась дверь. Словно зевнула зубастая пасть и обронила что-то на землю…

Илинэ спрыгнула!

Счастливая Лахса бросилась к дочери с бурным плачем. Обняла, не веря, обнюхивая, ощупывая в новых боязнях – не поранена ли, не хвора ли Илинэ?

– Со мною все хорошо, – пробормотала дочь, мягко отстраняя Лахсу, – погоди, матушка, потом… потом. – Растерянные глаза перебегали с лица на лицо лихорадочно, будто никого не узнавали.

– Пойдем, – потащила девушку Лахса. Она тоже чувствовала и вела себя странно. Женщине казалось, что маленькая дочка заблудилась в лесу, но вот вышла к людям, и надо скорее вести домой, успокоить ненаглядную, накормить. Подумывала уже, что вкусненького сготовить, и сердилась – вот встала столбом, не утянешь!

– Пойдем же!

– Нет, я должна…

Илинэ наконец слабо улыбнулась всем – матушке, Манихаю, Дьоллоху, Айане… Олджуне, Уране, Тимиру, Модун… еще кому-то, еще… Жалость остро засела в груди, не давая вздохнуть. Медленно возвращалась, стучала в кончики пальцев остуженная кровь.

Блаженное лицо Лахсы вдруг вытянулось и померкло.

– А где… Атын? – спросила, заикаясь.

И окружили люди, загомонили, перебивая друг друга.

– Атын! – взголосила Урана.

– Атын! – заплакала матушка.

– Атына где потеряла? – заскрежетал зубами Тимир.

– Что с Болотом? – хмурилась Модун.

Не решаясь спросить о Соннуке, дергала за рукав Олджуна:

– Они все там, внутри?

– Они живы? Живы?! Говори, не молчи, Илинэ!

– Говори!!!

– Живы, – разомкнула губы. Мотнула головой и сама ожила, огляделась тревожно: – Выйдут и всё расскажут… А мне надо спешить.

В голосе Илинэ, обычно спокойном и тихом, появилась незнакомая твердость, и люди отступили. У потрясенной Лахсы словно зрение прояснилось – другими глазами увидела дочь. Выросла… Совсем взрослая стала… Ох, как же хотелось матери обнять свою девочку крепко-крепко, не пускать никуда, вокруг обвиться, мешаясь в ногах – неужто перешагнет?.. Отошла, плакать не смея.

Никто Илинэ не держал, не спрашивал ни о чем. Тимир запоздало окликнул:

– Коня моего возьми!

Махнув рукой у березовой рощи, девушка исчезла с глаз.

* * *

– Самострел! – простонала Олджуна глухо, зажимая ладонью рот. Встретила взгляд Айаны и поняла: знает. Все знает о самостреле, заряженном Сордонгом на кровь Хорсуна!

…А вовсе Айана не знала о крови багалыка, текущей в Илинэ. Но догадалась, что ей почему-то грозит опасность.

Илинэ лежала под тенью, раскинув руки. Люди уразуметь не могли, что случилось, почему воздух над нею сухо потрескивает и плавится с дрожью. Косы девушки расплелись, волосы вились в зыби, как кудрявые водоросли в озерной воде…

Олджуна и Айана понимали и слышали все.

Хрипло дышала взволнованная тень колдовского самострела, взведенного от холма у Диринга до холма на берегу Эрги-Эн. В туманных клубах невыносимого плена бешено мельтешили икринки грешных Сюров. Туго выгнутым луком вздувались гнев и зависть Никсика, старшины проклятого аймака. Щемящей безысходностью звенела тетива – больное дыхание жены его Кэнгисы. В страстном нетерпении содрогались стрела, наконечник и подвижный рычажок спуска – полужизни мужчин рода щук. Бесплотные, мутные, липли к скользким стенкам бывшие люди. Они ждали отчаянно, долго… И дождались.

Айана повернулась к напирающей толпе, простерла руки:

– Стойте! Не подходите близко!

– Пусть уйдут, – шепнула Олджуна. – Удали их как-нибудь. Я попробую договориться с родичами.

Айана громко сказала:

– Илинэ пока нельзя двигаться. Здесь скверное место, но все будет хорошо. – Старалась говорить невозмутимо, разворачивала Лахсу, подталкивала Урану. – Вам лучше уйти. Уходите!

И не сдержалась:

– Вы желаете худа Илинэ? Если вы не уйдете, мы не сможем ее спасти!

Столько странного и необъяснимого случилось сегодня, что опять никто ни о чем не спросил. Дьоллох увел ошалевшую от горя Лахсу. Люди вернулись к Самодвиге.

До Олджуны донесся приглушенный стенками тени голос Кэнгисы.

– Дочь моя!

– Что вы сделали с Илинэ?

– Она просто споткнулась. Потеряла сознание! Но ты не сумеешь оттащить девчонку… Только шаман, очень сильный шаман, может справиться с черным волшебством и вынести из-под тени носящую кровь багалыка! Ищите шамана! Скорее, Олджуна… я… не могу их держать!

Самострел ходил ходуном. Было видно, что в нем происходит борьба. Тетива, казалось, накалилась до кузнечного жара… Больше не медля, Олджуна закрыла тело Илинэ собой.

– Стреляйте, родные, – сказала спокойно. – Одной стрелою вы убьете троих.

– Четверых, – прорыдала Кэнгиса. – Ты носишь в себе близнецов!

Родичи глухо взвыли. Никсик молчал. Набрякший от слез Сюр Кэнгисы разрывался между дочерью и жаждой свободы. Нынешними, потусторонними глазами Кэнгиса видела в чаше-лоне Олджуны два крохотных упругих плода. Одной пуповиной исходили они из материнского кровеносного древа. Сок жизни рода питал их. В них текли капли крови самой Кэнгисы… Разве ее грешный Сюр взял бы на себя столь великий грех? Разве он – мог?! Даже не из страха перед вечным проклятием! Кэнгисе достало времени для дум и раскаяния. К ней пришло нечто… Может, запоздалая мудрость. А может, любовь.

– Я держу их, дочь. Буду держать, пока не лопну… Торопитесь.

– Хоть из-под земли добудь шамана, – велела Олджуна оторопевшей Айане. – Возьми у Тимира коня. Всех, у кого здесь кони, искать отправь. Привезите хоть Нивани, хоть кого другого из тех, кто ходит с побрякушками… Слышала, что Кэнгиса сказала? Не успеешь, так вместо одной придется хоронить четверых! Но смешно будет, если я просто-напросто задавлю Илинэ… Я ведь ее здоровше…

Олджуна хотела засмеяться и вдруг зарыдала.

– Беги, девочка! Беги!..

Этот крик, полный смертного страха и плача, подстегнул Айану сильнее прута.

…Она вернулась, не дойдя и до края рощи. Буркнула:

– Сама попробую. Когда отодвину тень, постарайся уволочь Илинэ подальше.

Не обращая внимания на гневные причитания Олджуны, – та не смела и пошевелиться, – Айана собралась с духом.

Черный шаман Сордонг вложил в самострел живое, не мертвое зло. Но она уже сражалась с ним и победила. Так чего же бояться? Вышло однажды – выйдет и сейчас.

Айана вздохнула. Бедная матушка Эдэринка хотела, чтобы дочь забыла о джогуре. Но ничего не поделаешь, раз уж достался такой жребий.

…а имя твое значит «Путь во времени». Твой жребий – возвращаться в бесконечности и помогать Земле в ее усилиях исполнить в мире Божье повеление.

Мысль пришла: почему самострел охотится на Илинэ, если ждет багалыка? Ну, будет время подумать, не до того пока.

Спине стало неприятно и тесно. Будто не у Дьоллоха, а у Айаны сидел горб на хребте. Нестерпимо чесались лопатки. Померещилось, что треснуть собрались! И треснули. Айана чуть не содрала с себя платье. Опомнилась: не голой же летать! Торопясь, рвала зубами ворот и рукава по шву, высвобождала нетерпеливые крылья… О-ох! Как хорошо, как вольно! Расправились – снежно-белые, с черными полосками на концах, встряхнули помятые перышки и затрепетали… Может, крылья ее джогура, ее стерха были незримы для других, но она-то прекрасно их видела!

Наступил миг величайшей опасности. От Айаны зависела жизнь не только собственная. Прошлые и грядущие весны отдалились за край горизонта. Теперь был важен лишь этот день, этот миг, в котором сосредоточился Сюр, весь его сияющий ток!

Два крыла рассекали весенний воздух, как мечи из рудого звездами неба. Страхи не тяготели над ними. Душу распирали приливы радости и восторга. Тело невесомо парило над холмом. Икринки что-то кричали, Айана не слышала в ветре. Дьявольскими качелями раскачивался самострел… А сила у мстительного орудия оказалась большая! Айана вцепилась в него обеими руками и оседлала, как щуку в прошлый раз.

Это было все равно что скакать на бешеном быке! Тень брыкалась совсем по-бычьи. Голову Айаны мотало из стороны в сторону, словно туес на жердине в бурю. Чтобы голова совсем не оторвалась, пришлось вонзиться в мерзкую плоть самострела зубами. Айана вдыхала свежий ветер и выдыхала запах несчастья, вдыхала и выдыхала, и снова прикусывала – до тех пор, пока не свело желудок от застоялого вкуса прели и тлена.

Шкура у тени была толстая. Щипки, удары, укусы оказались бесполезны. Разве тень можно прогрызть? И жабр нет у нее, не проникнешь в дутую полость…

Икринка Кэнгисы билась внутри с другими Сюрами, мешала им прицелиться. Еще один Сюр если не помогал ей, то не препятствовал. Страшно подумать, что было бы, воюй они с Айаной. Неужели усилия пусты?..

Вокруг пояса изловчился завернуться змеиный хвост тени, крепленный к холму. Тяжесть тела вернулась с болью в сдавленных ребрах – ни ослабить захват, ни выскользнуть… Хвост вознес высоко, и почудилось, что не он стукнул о верх холма, а сама вершина ударила. С ссаженных локтей закапала кровь, зато руки успели голову защитить. Крылья, к счастью, не пострадали, лишь два перышка выпало… А бесовский хвост опять стиснул и заколыхался в объятии с Айаной, точно танцуя. Выбирал, видно, как швырнуть, чтобы разом прикончить.

Она задвигала коленями в плотном обруче, замахала крыльями. Ну же, ну, журавлиные! Удалось на четверть продвинуться вверх… наполовину… Свет взорвался в глазах и померк, замелькали во мраке красные угли. Уши оглохли, как бывает в воде. Будь Айана без сознания, могла бы она это почувствовать? Нет, наверное. Значит, на месте сознание. Шевельнула пальцами – они слушались, только кисть левой руки вспыхнула мерцающей болью… Пальцы правой нащупали камень размером с сердце! Похоже, кремень, с острым, не хуже лезвия, закраем. Хорошо, что не на него упала.

Ветер свистнул – пропали заглушки с ушей. Стало слышно бульканье в самостреле.

– Сюда, сюда, – торопила Кэнгиса. – Здесь мозг зла. – И отхлынула от темного пятна, указанного под полупрозрачной кожей.

Хвост завертелся волчком. Лавируя в его хлестких ударах-извивах, Айана била по пятну режущим концом камня, била и кричала:

– Вот тебе, Сордонг! Вот тебе – по твоей живой злобе!

Пятно запищало. Орудие прорвало шкуру, вошло в дыру, и хвост поник, выпуская зловонный воздух. Стало быть, все-таки можно камнем по тени, больно тени, если в ней – живое. Айана поднатужилась и надавила плечом на крепление самострела. Сдвинулась тень! Жаль, всю ее не уничтожить. Стойко черное волшебство…

– Готово, Олджуна!

Темные очи Кэнгисы приблизились к стенке. Мягкий печальный свет лился из них.

– Скажи моей дочери – я ее любила.

– Скажу, – пообещала Айана.

Глазастый Сюр женщины застонал, заметался:

– Прыгай!

Айана успела подумать: зачем прыгать? Крылья есть – улетит… Недооценила Сордонгову злобу. Что-то тяжелое обрушилось на голову, и неба не стало. Ни неба, ни воздуха, ни крыльев. Не чувствовала крыльев Айана, кубарем катясь с холма.

* * *

Люди молотили палками, кидали камнями в латы Котла, дубасили заостренными бревнами, и все попусту. Непробиваемы были стены.

В железном чреве шла другая бесплодная борьба. Болот и Соннук тщетно ломились во внутреннюю, также безответную дверь передней домовины.

Дэллик яростными шагами мерил узкий отсек, заставленный приборами. Голос перестал подчиняться демону – из глотки вместо слов вырывалось полное злости и разочарования змеиное шипение. Мастерски продуманная игра ломалась. Двойник Атына показал свою ничтожную человечью сущность – сумел устранить малыша с вороной и помог смыться девчонке. Зерцало воспроизвело вчерашний бой. От армии Гельдияра остались два-три жалких отряда, а бесславное имя полководца растаяло в вечных сумерках. Странно, что столь желанное поражение вражеских войск прошло незамеченным для эленцев.

Есть ли способ надавить на кузнеца-шамана? Дэллик вынужден был признать, что не знает такого способа. Атын подозрительно медлил. Заявил, будто ему надо перепроверить работу генератора, дабы исключить малейшую оплошность. А тут еще начал сдавать недужный мозг Нурговуля. Тонгот теперь управлял движущими устройствами Котла гораздо хуже, чем на первых порах.

Мысль о проигрыше выводила Дэллика из себя, но мысль о том, что кому-то всегда удается надуть его, приводила в бешенство. Его, великого обольстителя, ангела обмана и лжи! А ведь казалось, что с мужчинами можно договориться в любом отрезке времени. Они более приземлены и менее эмоциональны. Мужчины обязаны Страннику – он творил с ними историю человеческого мира. Сколько было сражений и сколько еще грядет!

На самом деле есть только два противоборства – между ним и любовью. В каком бы обличье любовь ни явилась на свет, она приходит, чтобы противостоять ему. Omnia vincit amor^[4]… Потому что она – Истинное Имя того, кого он ненавидел с тех пор, как низвергся с повелителем и падшей ратью. Эта ненависть была так сильна, что ради исполнения своих замыслов демон был готов умереть. В конце концов, он много пожил. Многие знания – многая… Да, он, пожалуй, хотел бы пасть жертвой – с условием, что в мирах не останется любви. Той настоящей любви, которую не удалось извратить.

Странник глянул на часы. В горшке времени начало вариться последнее перед звездным столкновением мясо. Кинув на монитор перед Нурговулем лоскуток ровдуги, отрезанный накануне от платья девчонки, велел:

– Включи блок взятия следа.

От внимания не укрылось, что тонгот переглянулся с мальчишкой. В глазах Атына мелькнула неприязнь. Демон скрежетнул клыками. А он-то доверял невежественному шаману! Он до последнего полагался на мужчин, их жажду завоеваний, хотел доверить этим кретинам реорганизацию их жалкой земельки!.. Что ж, пусть ждут чуда, другой надежды у них нет.

Путаясь и повторяясь, Нурговуль подсоединил аппарат-бионику к питанию и вложил ровдужный лоскуток между заряженными пеленгаторами. Фокус прибора зарядился на информосомы Илинэ. С нажатием пусковой рукояти Котел выпростал наружу усы-следопыты.

Дэллик откинул крышки стереоскопического объектива: послушные щупальца старательно обшаривали землю. В инфракрасном спектре было пусто – перепуганные людишки успели порскнуть врассыпную.

Тонгот тронул кнопку подачи корма на животе-бочонке железного великана, подключенного к двигателю. Великан замигал лампочками, рапортуя: Небыть готова к карбюрации, эжектор для выхода пара на старте. Самодвига рванулась вперед – щупальца взяли след.

* * *

В глазах стоял дурманный багровый туман. Айана судорожно глотнула кипящий воздух. Опаленные легкие будто иглами пришило к изнанке груди. Но прошло тягучее запредельное мгновение, и легкие вдохнули еще… еще, раздирая грудь… и задышали.

Воздуха было много. Как если бы горло сохло целую седмицу и кто-то влил в него чорон свежего кумыса. Он даже представился на миг, этот сладко-кислый прохладный кумыс с кудрявой шапкой шипучей пены. Багровая мгла посветлела, возвращая закрытым глазам ярко-красный дневной мир, пронизанный рыжими сполохами. В ушах больно стрельнуло, и бедную голову едва не разнес водопад хлынувших извне звуков.

Когда звуковая путаница рассеялась, стало тепло и тесно. Близкий стук чьего-то сердца толкнулся в грудь. Айана услышала голос, который узнала бы из всех голосов, какие только существуют на Орто:

– Все это – ты, все это – я, любовь моя…

Чтобы слышать желанный голос бесконечно, Айана, пожалуй, согласилась бы сразиться с самострелом во второй раз. И даже в третий.

– Песнь от заката до утра, речей застенчивых искус…

– От заката до утра – это многовато для песни, – прошептала Айана, не открывая глаз.

– Между прочим, я счет потерял тому, сколько раз пришлось песню повторять, – повременив, проворчал Дьоллох. Он не сразу заметил, что Айана пошевелилась, и слова ее не сразу осмыслил.

– Я так долго спала?

– Ты… умирала. – Голос Дьоллоха дрогнул.

Ему казалось – он нес Айану на руках вечность. Нес, не ведая куда, не чувствуя никакой тяжести, словно не строптивую девчонку прижимал к груди, а упругий кусок воздуха, принявший человеческие очертания. Пел потому, что иначе не мог. Только песня пригашала отчаяние, в которое он погрузился, увидев на склоне холма безжизненное тело. Он пел, а в голове грохотали предсмертные слова Эдэринки: «Прогони ее мягче. Как можно мягче…»

Теперь отчаяние медленно отступало. Дьоллох забеспокоился, что очнувшаяся девчонка увидит слезы на его лице. Сел на сухую лесину и, высвободив руку, вытер рукавом влажные щеки.

Глупая малявка обвила шею. Рукава задрались, руки были жаркие… Губы Дьоллоха нечаянно встретились с губами Айаны. Шум мира, звуки, краски, события куда-то отдалились. Вокруг простиралась обморочная сверкающая пустыня, точно в один миг выпал ослепительный снег. Оторвались друг от друга, когда чуть не задохнулись.

Он не смел глянуть ей в глаза. «Прогони ее мягче. Как можно…»

– Дьоллох?..

– Я слышу.

– Ты меня не оставишь?

– Нет.

Он чувствовал – она улыбается, и подумал, что не задохнулись они лишь потому, что губы девчонки в его губах начали растягиваться в улыбку еще в поцелуе.

– Как я могу тебя оставить, если ты… – Он помолчал, подыскивая подходящие слова. – Заново родилась у меня на руках?

Пальцы их сплелись. Боль, полыхнув в левой кисти, отдалась Айане в плечо.

– Ой, – засмеялась она и отняла руку, – кажется, запястье немножко сломалось…

– Пальцы шевелятся, значит, просто ушибла.

Прощупывая косточки, он смотрел на нее озабоченно и сердито. Айана что-то вспомнила.

– Это правда, что ты собираешься уйти из Элен в другие страны и петь людям олонхо Сандала?

– Да.

– А я?

– Ты останешься.

Бунтующим движением она сбросила с себя его руки. Вскочила, покачнулась и устояла. Негодование придало ей силы.

– Ты сказал, что не оставишь меня!

– Я не обещал не уходить, – возразил Дьоллох мягко. – Я буду возвращаться, ведь здесь моя земля. Родные, дом… Здесь ты.

– Не для того я столько весен ждала тебя, чтобы ждать снова, – всхлипнула она. – Я пойду с тобой.

Дьоллох вздохнул.

– Нет.

– Но я хочу с тобой! – она в остервенении топнула ногой.

– В тебе нуждается Элен.

– Я тоже должна идти! Да, должна, – с тобой, по странам! Мое имя – Путь!

– Ты забыла – ничего еще не кончилось. Атын с Болотом в Котле. Наши бьются с врагами…

Айана замерла. Дьоллох испугался: она его не слышала. Лицо у девчонки было такое, будто сознание ее опять помутилось.

– Мое имя – Путь, – повторила Айана и забормотала непонятное: – «Спасение мира – в удаган… имя – главный путь Пресеченья…» Так было начертано на горшке алахчинов! «Придет Взрывающее Землю»…

Она встрепенулась всем телом и простонала:

– О, Дьоллох! Взрывающее Землю пришло! А удаган – это Илинэ, ее имя – Вперед. Но это на нашем языке, а на языке алахчинов оно означает Любовь! Любовь, Дьоллох! «Сквозь Солнце девятой ступени – Камень на него…» Илинэ, наверное, знает о камне… Где она?

– Я подошел сюда, а Илинэ с Олджуной побежали к жреческим горам…

Дьоллох понял: вот-вот случится что-то непоправимое. Не говоря больше ни слова, они взялись за руки и помчались туда, куда во время их обморочного поцелуя стороною прогудел Бесовский Котел.

Домм пятого вечера
Пряморогий лось

Продвигаясь по неприметной стежке в густом лесу, Олджуна высмотрела в просвете Скалу Удаганки. Илинэ исчезла где-то здесь, точно каменная старуха ее поглотила. В раннем детстве Олджуне доводилось здесь бегать. В пещере побывала разок, ничего особенного в ней не нашла и потеряла к скале интерес. После уже не подходила вплотную к вырубленному ветрами лику.

Гора гудела от наступающего железного гула. Олджуна поняла, что не успеет добрести до скалы. Свернула к ручью, текущему неподалеку… и обмерла. Вверх по каменистому бережку ручья, ощипывая сочную траву у воды, шел огромный зверь с костяными мечами на голове.

В прошлую встречу у еловой опушки хищный лось почему-то оставил часть добычи Олджуне. Теперь, увидев ее, фыркнул и зловеще оттопырил вислую верхнюю губу. На женщину уставились знакомые зеленоватые глазки. Лось лягнул молодую березу и переломил пополам – дал понять, что намерения у него в этот раз совсем не любезные.

Олджуна в панике перескочила через ручей и, слыша за спиной тяжелый всплеск и шум рушащихся кустов, метнулась к сосне с коровьим черепом на верхней ветви. За сосной мелькнул угол сруба с крышей, похожей на перевернутый арангас. Олджуна устремилась к нему. Это была могила жены багалыка, которую он, уж приемная-то дочь знала, проведывал часто. На концах балок крыши выступали деревянные обереги – резные лошадиные головы. Олджуна забилась в щель под приступкой сруба и зажмурилась.

– Спаси, Дэсегей…

Не сумеет страшилище с прямыми рогами выковырнуть ее отсюда! Она помнила, с каким трудом лось поддевал внутренности косули на свои неуклюжие колья.

Между тем и напористый шум железа усиливался с каждым мгновением.

– Прости, Нарьяна, – молила живая женщина покойницу, прижимаясь к бревенчатой стенке могилы. – Я скажу Хорсуну об Илинэ, давно хотела сказать, да все как-то не было случая… Я узнала от Сордонга о том, что главный жрец скрыл… Прости, Нарьяна, ради детей во мне…

Жеребцы-утесы взъярились и зарокотали, неспособные с места сойти. Гигантская коновязь Каменного Пальца еле удерживала скальных лошадей. Гулкие звуки бросились по горным проходам, распадкам и дну ущелий в погоню за удирающим эхом. Духи гор и троп грозовой тучей кинулись навстречу ржавой махине, рассеивая дым и пыльные вихри. Казалось, опоры Срединной качнулись и мир навис над бездной. Олджуна схватилась за приступку руками, уперлась в нее коленями. Может, Орто впрямь накренилась и пряморогий уже катится в вечность, если до сих пор не явился? Осмелилась повернуть голову к свету. Лось стоял близко, злобно вгоняя копытами в землю ворох сухих березовых веток. А по тропе, набитой за годы тайных посещений, поднимался Хорсун.

* * *

Самодвига с грохотом буравила раскаленную дорогу в каменном грунте, судорожно трясясь на самом малом ходу. Трубы оглушительно выли и стреляли клубами огневого горючего пара. Над приоткрытыми крышками дыбился спутанный в колтуны хаос железных жил.

Время бежало, болезненно отстукивая каждый миг в груди Атына. Он давно понял: Илинэ спрятала волшебный камень в пещере Скалы Удаганки.

Нурговуль шепнул:

– Глянь-ка, – и подтолкнул к обозревающему приспособлению. Сам зашел за переборку и с головою зарылся в натужное нутро двигателя.

Атын прильнул к глазам-наблюдателям. Открывшееся зрелище ужаснуло: в кустах за ручьем у чьей-то могилы друг против друга стояли багалык Хорсун и лось небывалой величины. Вместо обычных волнистых рогов, что растут у лосей ближе к темени, из покатого лба зверя вострились длинные острые пики.

«Водяной бык», – подумал Атын в оторопи.

Передняя домовина Самодвиги вдруг заболталась из стороны в сторону, как башка осажденного оводами тельца, и, топчась на месте, застопорилась. На пороге отсека возник демон со скособоченным от злости лицом. Зарычал на Нурговуля:

– С примитивным вождением не можешь справиться!

– Совсем продырявился старик Котел, – откликнулся тонгот, вздыхая. – Тяжко полозьям рубиться с камнем. Горят в железном мозгу узлы-сплетенья, а мой прохудившийся разум отказывается соображать, чего им надо.

– А ты почему здесь? – осведомился Странник у Атына.

Нурговуль нашелся за кузнеца:

– Да наблюдатели что-то закапризничали, не показывают ничего. Я-то в них не разбираюсь, вот и попросил парня починить.

Кинув на кузнеца подозрительный взгляд, Дэллик скрылся за переборкой. Оттуда послышалось:

– Дай сюда, болван!

– Тут другой ключ нужен.

– Это, по-твоему, неисправность?!

Нурговуль, как мог, отвлекал демона. Атын снова приник к окошкам наблюдения.

…Он когда-то видел этого лося во сне. Даже на валуне его зарисовал. Дьоллох потом велел стереть рисунок. Не сам ли Атын вызвал к жизни опасное видение?

В памяти замелькали отрывки страшного бреда после падения с утеса в орлиное гнездо: остров в Мерзлом море, шаманское Посвящение, Лось-человек – господин-зверь двойника… Здесь, в Котле, Атыну часто снился Человек-лось, зверь кузнечного джогура. В грезах без его помощи вряд ли удалось бы овладеть новыми навыками, а после переустроить прибор по имени Генератор… Но все-таки и это был сон. Детская сказка о волшебном друге, которого никак не может забыть воздушная душа.

Пряморогий бык, что стоит теперь перед багалыком, конечно, не волшебный. Просто уродец из тех, что порою рождаются в стадах и стаях всяких животных. Пока есть возможность, надо спровадить его отсюда немедленно и подальше.

Атын поторопился пристегнуть под подбородком обруч воздействия на расстоянии и, направив на зверя луч-мишень, выдвинул небольшую пластинку, влитую в установку наблюдения. О мыслящей пластинке опрометчиво проболтался слабый на язык Дэллик. Хвастливый демон был хорошо осведомлен о действиях рычажка временного сдвига и разноцветных бусин на ней, а вот влиять на их мысли не умел. Он, по своему обыкновению, назвал мудреным словом «пси-энергия» то, что Атын знал как мысленный приказ. Просто повеление – «делай». Кузнец-шаман очень надеялся: у него получится. Должно получиться.

На пластинке мигала двадцатка бусин, но Атыну нужны были только три. Ряды крошечных знаков под ними напоминали тавра, придуманные Сандалом для изображения истории Элен. Эти три, если верить Дэллику, помечали названия того, с чем велась работа, и действия, производимые бусинами по велению «делай». Запомнить оказалось очень трудно: Биообъект, Телепортация и Ретроскопия, а выговорить вовсе невозможно. Из объяснений демона Атын, слава богам, понял, что труднопроизносимые имена бусин означают Существо, Отправка и Ясновидение.

Лось почуял неведомую угрозу и беспокойно повел ушами. В следующий миг над ним возник призрачный отражатель – словно перевернутое озерцо с круговым течением. Бык задрал морду, озадаченно рыкнул, и подвижный блескучий круг над головой ему не понравился. Подцепил остриями рогов почти сразу, но не успел возликовать: озерцо обернулось черной воронкой, опрокинутой вниз широким отверстием. Шерсть взвилась дыбом, рога и верхнюю часть головы мгновенно всосало в темень воронки. Забыв о противнике, зверь взревел и заплясал на тропе.

Атын надавил на рычажок. Послушная приказу, стрелка бегучих частиц времени дрогнула и двинулась вниз, к прошлому: один год, два, три…

Бестолково мечась от дерева к дереву, лось с размаху бился головой о стволы деревьев. Дымный воздух вдоль и поперек исчеркали зеленые зигзаги безумных глаз-огоньков. Зверь падал, вставал и падал, пока не свалился у ручья.

Десять весен… Двенадцать… Пятнадцать… Довольно. Атын остановил рычажок. Неизвестно, какие последствия способно побудить пространственно-временное искажение. Воронка разбилась и осыпалась густой искристой пылью. Когда пыль рассеялась, зверя возле ручья не было.

Бусина с действием Ясновидение вновь представила пряморогого посланца в окошечках глаз-наблюдателей. Он вошел в прозрачную глубину Коновязи Времен головою вперед, как брошенная в воду рогатина, и опять исчез. Тающими кругами расплылись в звездной вечности четырнадцать весен-колец. Пятнадцатое лопнуло радужным пузырем. Облачко сверкающей мороси вынесло встрепанного зверя на поляну у островерхой скалы. Дрожа и недоуменно озираясь, он вскочил на неверные ноги.

Похоже, там, где лось очутился, шел Месяц опадания листвы. Лес вокруг был голый – осенний, вдали синели горы… Добрая местность. Освоится, привыкнет одиночка, выселенный в собственную молодость волей умных устройств и человека…

Котел издал резкий гудок. Атын чуть сдвинул обруч. За переборкой чертыхнулся Дэллик, Нурговуль невозмутимо обронил несколько слов то ли по-тонготски, то ли на ином непонятном языке. Видно, не поддавался наладке ветхий двигатель.

Тут бы вдвинуть опасную пластинку обратно в устройство, но лось вдруг взял охотничью стойку. Рога насторожились клинками, всклокоченная борода затряслась на воинственно натянутой шее. Нерешительная рука Атына зависла над стремительными частицами минувших весен. В уши ударил бычий рев, надрывный от не издержанной, ищущей выхода злобы.

В бессильном ужасе, не в силах поднять рычажок от прошлого времени к сегодняшнему, смотрел Атын на понужденное им убийство. Жалобно мыча, скучились у скалы лосихи с сеголетками. Пряморогое зло, отправленное к беде большого стада, вживую кромсало плоть ошеломленного вожака… И едва не застонал Атын, когда показались охотники… во главе с Хорсуном! Черные, без намека на проседь волосы выбивались из-под заломленной набок бобровой шапки багалыка с медным кругом-солнцем на тулье.

Девять бывалых зверобоев вытаращились и затрепетали, как караси под ножом! Навряд ли доводилось им видеть столь жуткое зрелище, какое являл собою лось-убийца. Но Хорсун огорошил Атына не меньше, махнув ботурам беспощадной рукой!.. Лес содрогнулся от рева и свиста копий.

Несчастный гурт взорвался кровью и смертными воплями. Падали наземь кроткие лесные коровы. Валились недоростки тели, познавшие траву единственного лета… А зверь-исполин, хмельной и шалый от потока крови, вздыбил холм загривка и наставил рога на багалыка.

Атын подался вперед, случайно задел коричневую бусину, и мысль, нацеленная на действие, сама вырвалась от отчаяния. Произошло непоправимое, о чем кузнец сообразил лишь миг спустя.

Что же означают знаки под бусиной, чье причудливое имя даже память не сумела в себе закрепить? Парень облился потом. Не было времени восстанавливать воспоминание с помощью бусин. Напряг мозг, велел себе: «Делай!», и в голове зазвучало затейливое объяснение Дэллика: «…филогенетическая метаморфоза… Трансформация индивида в древнего предка. Весьма занятный вид кратковременного помешательства: человеку разумному кажется, что он – неукротимый дикарь, по-вашему – чучуна… Умопомрачение происходит после одноразового разряда, но может поразить и вторично во время какого-нибудь стресса…»

Атын помертвел. Свет матового луча словно молоком прыснул в лицо прижатому к скале багалыку, и глаза его возгорелись кровавым огнем. Оскаленный рот разразился ревом пробужденных первобытных пещер. Лось тоже не стал молчать. Перепуганное эхо отшвырнуло от себя страшные звуки, превращенные ступенчатой горной грядой в громовые раскаты.

Скупая заминка помогла Хорсуну прыгнуть с копьем. Прыжок был выше лосиной холки и быстрее толчка Сюра в запястье. Быку не удалось украсить рога телом двуногого. Трудно поверить, но наконечник копья вошел в проломленный звериный череп вместе с уздечкой насада. Зеленые огоньки глаз лося погасила вечность. Пора и здесь ей сомкнуться. Щелкнул рычажок, вернулось настоящее время.

…А «здешний» Хорсун пропал с тропы! Атын готов был биться головой о стену: что вышло не так, как и куда он девал багалыка?! Глянул на стрелки в солнечном круге вечности, висящем на стене, и обнаружил, что израсходовал на преломленье времени седьмую долю драгоценных мгновений варки мяса. Поздно искать Хорсуна.

Из-за двери показалось чумазое лицо Нурговуля.

– Ну что, починил наблюдатели? А я неисправность в двигателе нашел.

– Не болтай! – заорал Странник за переборкой. – Ремонтируй!

Смекалистые руки тонгота что-то качнули, дернули с хряском и скрежетом. Котел колыхнулся, чихнул и взрокотал с прерывистым визгом. Втянулись и засвистали от нехватки воздуха перемычки между домовинами. Завозились зубчатые ступни, сверля каменную твердь. Самодвига стронулась с места.

* * *

…После того как мерцательный круг рассыпался над лосем и звездная пыль поглотила его, исчез с тропы и Хорсун. Олджуне хотелось остаться под приступкой, но заставила себя встать. Обежала ближний березняк, спустилась вниз по ручью. Где багалык, вернее, теперь старейшина, как успел скрыться?.. Не нашла Хорсуна, зато в леске под горой посчастливилось найти чью-то лошадь.

Никого Олджуна не увидела ни по дороге в заставу, ни в Двенадцатистолбовой. Только в воинском дворе вспомнила, беспамятная, что застава переехала на северную окраину. Туда скакать? Покуда медлила, лошадка задрала хвост и была такова. Женщина не успела сорваться за нею: из-за дома показался стреноженный Аргыс.

Она обрадовалась скакуну Хорсуна почти как ему самому. Похлопала гнедого по хребту: родной, хороший… Боевой конь, приученный выносить с поля боя раненых воинов… Отчего-то именно эта мысль пришла. Не совсем, оказалось, потеряла смекалку: в голове мгновенно созрело единственно верное решение.

Аргыс смотрел понятливо и беспокойно. Отвердевшая берестяная перевязь на подстреленной голени крепко держала ногу, он уже почти не хромал.

– Хорсун потерялся, – сказала Олджуна, прилаживая седло. – Там, на горе жрецов, много чего случилось. Вдруг и с ним тоже…

Услышав имя, в котором для него светило солнце, умный гнедко взволнованно всхрапнул и взрыл землю копытом. Провожая на заре ненаглядного хозяина, он чувствовал – солнечный человек смятен и страшно устал. В преданном лошадином сердце, как в пасмурном воздухе, с утра собиралась глухая тревога.

Конь тихо заржал и благодарно коснулся щеки женщины мягкими губами. Его любовь к другу-хозяину была щедрой. Словно широкий алас с весенней травой, она охватывала всех, кто любил хозяина. Придирчивый Аргыс раньше не особенно доверял приемной дочери Хорсуна, лишь теперь допустил ее на свой ласковый луг. Олджуна это оценила.

По неведомому наитию конь пустился в сторону Диринга.

Домм шестого вечера
Черной крови черные псы

Илинэ погладила лоб предводительницы табуна небесных удаганок и заменила сверкающее око Иллэ подобранным на тропе сердоликовым окатышем. Волшебный камень, ласкаясь, прокатился по ладони и начал медленно вращаться слева направо. По сравнению со всей бедой радость снова видеть Сата была меньше рыбьей чешуйки, но блеска ее хватило, чтобы согреть зябнущую в страхе душу Илинэ.

– Ты – красивая, – запел гранник призрачными голосами, слитыми в один подобно тому, как солнечные лучи сливаются в столп света.

– Ты – Илинэ, что значит «любовь». Ты – река, что течет вперед, к счастью…

По стенам пещеры побежали веселые блики. В лучистых гранях затанцевал хоровод игрушечных двойников Илинэ в белых праздничных одеждах. Первое отражение улыбалось, второе лукаво подмигивало; третье хохотало, его колокольчиковый смех доносился отдельно, нисколько не мешая песне камня; четвертое…

Чудесный осуохай перестал кружиться. Крохотные нарядные девушки заметались и прыснули кто куда. Сата затуманился.

– Опасность чуешь, – горестно прошептала Илинэ. – Демон давно охотится за тобой. А мне нужно исхитриться передать тебя Атыну. Как – не знаю, зачем – тоже не знаю. Думаю, для спасения Орто… Котел скоро выследит, куда я ушла. Времени осталось мало.

Камень молчал. Прижав его к груди, девушка с тоской вгляделась в поднятый за валуном вихрь. Точно листья с осенней березы, миг облетал за мигом с зябкого ожидания. Человеческое время на Орто движется только вперед. Плетется ли лениво, бежит или мчится, собирая на лету крохи рассеянных мгновений, знает одно: вперед – илин, илин!

Кобылица шире раскрыла над головой Илинэ лебяжьи крыла. В прожилках перьев просвечивал серебристый воздух. Грива и летучий хвост клубились голубоватой дымкой. Все ближе и ближе раздавался дребезжащий вой.

Свирепым облаком кружились перед Котлом духи гор, троп и ручьев, запирая дыхание его длинному хоботу, закрывая ход дыму. Носище разбух и задрался, перемычки вспучились, вот-вот лопнут, но железная громада неумолимо приближалась к Скале Удаганки.

Прерывистые толчки звуков сорвали со скалы разновеликие камни, с темени ее, надбровий и век. Подстегнутые крутизной, обломки поскакали, будто ожили, волновым накатом, и нагромоздились вокруг.

Внезапно плотно задернутые тучи от горизонта до горизонта рассекла с изнанки кровавая рана. В запекшуюся по краям скважину хлынул ослепительный свет. Будто солнце сорвалось с пуповины, рухнуло и расшиблось о разрубленный пеший ярус. Воздух над горами вспыхнул багряно-сизым огнем. В вершинах, вскипая пеной облаков, заполыхала летучая река. Остатки туч изодрались в мелкие клочья. Время, словно подчиняясь движению неведомой стремнины, сбилось в клубок. События с быстротою мысли помчались по всей долине от горы жрецов до Большой Реки и обратно – от Большой Реки до горы жрецов. Небесная твердь сильно качнулась, и ярусы расщепились до самого основания. Солнце унеслось из Вселенной. На ослепшую Орто упала беспроглядная ночь.

Полозья Котла, иступленные в борьбе с горным грунтом, клацнули о заслон из булыжин, расшвыряли их и выковырнули валун. Злой северный ветер сыпанул горсть каменного песка в лицо.

– Илинэ-э! – позвал страшный голос. – Отдай С-сата… С-сата-а… С-сата-а-а…

Свистящие слова студеными стрелами вжикнули мимо девушки в глубину пещеры. Волшебный камень загорячел и трепыхнулся на груди… Или сердце прорвало плоть и трепещет, обнаженное? Илинэ прижалась к стене под крылом кобылицы и скрестила руки поверх Сата. Испуганной птичкой бился гранник под ладонями.

Щеки́ коснулось чуждое Срединной дыхание с запахом ядовитого тлена. Почудилось, что копыта Иллэ нависли в угрожающем кому-то прыжке, и в пещеру прорвался смерч. Подхватив Илинэ, смерч ударил ее о валун.

* * *

Лопнул, не выдержал расшатанный свод Верхнего мира. Подсолнечный ярус раздался, расцвел громадным пурпурным бутоном. Алые кромки прорванных небесных слоев начали загибаться девятью шелковистыми лепестками. Раскрылась усыпанная искрами ворсяная сердцевина. На каждой черной ее пушинке мерцала дрожащая звезда, а посередине восседали блистательная Чолбона и семизвездный Юргэл. Жених медленно повернулся к невесте. Она медленно потянулась к жениху. Медленно-медленно стали приближаться друг к другу холодные звездные губы.

Котел отъехал от Скалы Удаганки. С душераздирающим хрустом развернулся к Элен, тряхнул спутанной железной сетью, как челкой. Трубчатый хобот выгнулся к долине, раздул ноздри жерлами. Оглушительно щелкнув, распахнулись вырезные зевы.

На землю из темного проема соскочил молодой ботур. Он был могуч, буйно рыж и грязен. В руке с содранной на пальцах кожей, жаждая багрового сока, упруго звенел меч-Человек.

Спрыгнув вслед за Болотом, Соннук сжал рукоять меча Атына и удивленно огляделся. Орто заливал призрачный свет. Земля утратила привычные формы и теплые весенние краски. Все кругом сделалось резким, угловатым и окрасилось в безжизненные цвета. Бесовский Котел дыбился лиловым тройным холмом, отбрасывая мглистую тень. Парни ожидали, что из затаенных сумерек за зубцами первой домовины кто-то покажется, но едва из нее выбросился язык лестницы, невольно вскинули мечи.

– «Идущие на смерть приветствуют тебя», – усмехнулся Странник, спускаясь. Глаза его полыхали адским ледяным пламенем. Черные волосы вороньими крыльями взмыли над головой. Ее украшал рогатый венец из крупно витого, белого, как иней, железа. Грудь прикрывала круглая литая пластина с чьим-то выпуклым изображением, столь жутким, что от одного взгляда на него с головы до пят обдавало морозом. На поясе в виде змеи, укусившей свой хвост, в отделанных серебром ножнах выступала рукоять меча.

С детства Болот ждал этого мгновения. «Придет время, и, стоя с раскрытыми небу ладонями, ты принесешь молитву Илбису. Попросишь бога войны сбросить знамение – три капли крови. Они обязательно прольются, обагрят твои ладони. Ты выпьешь священные капли и станешь очень сильным. Кровь в твоем теле будет кипеть гневом…» Молиться Илбису времени теперь недоставало, но кровь двух наследных воинских родов – отца Кугаса и деда Бэргэна – схлестнулась и окатила жилы радостным током.

Как только Дэллик сошел со ступеней, на лестницу ступил другой демон, оснащенный точно так же. Затем третий, четвертый, пятый, шестой… Отряд скучился, покачивая снежным лесом крученых рогов, не поднимая лиц, завешенных смоляными прядями. Последний тринадцатый смешался с остальными, и враги обернулись.

У всех было одно лицо! Человеческое лицо с оскалом зверя, с печатью порока, отмеченное тенью чудовищных дум и деяний. Тринадцать острозубых пастей испустили красноватый дым и холодный смех. Его со стоном раскатило в ущельях запуганное эхо. Вытянутыми слитками беззвездной ночи взметнулась вверх чертова дюжина иссиня-черных клинков.

– Черной крови черные псы, – удивился Болот.

Меч-Человек задрожал от нетерпения, чуя общую с хозяином цель. Но как определить, кто из многих Дэлликов настоящий?

* * *

Страннику повезло. Парням было невдомек, что в пещере скалы пряталась хитрая девчонка. Иначе вылазка за Сата в удачно ухнувшем мраке получилась бы не столь стремительной, а может, и не такой успешной.

Смутный воздух пластали два светлых меча, ярко взблескивал иней рогатых венцов. Вначале стычка приятно взбодрила и позабавила демона. Он отдавал должное выдержке противников в бою с призраками. Но скоро суета прискучила и в конце концов рассердила. Наглецы всерьез воображали, что способны навредить вечному бродяге.

Он бы легко покончил с дерзкими, если б не горные духи. Эта раздражающая бестелесная рать испортила всю обедню. Духам недоставало силенок стукнуть, толкнуть, но они затрудняли движения и дыхание. Маленькая игра в битву начала бесить Странника по-настоящему. Тонгот и кузнец-шаман были опутаны колдовской дремой ненадолго. Скоро чары угаснут, и они проснутся за пультами в своих кабинах. Примерно тогда же кончится действие ложных Сюров, помещенных в фантомов Дэллика.

Теряя самообладание, он еле сумел придержать кожу лица: гады и черви, которые составляли его плоть, собрались высунуть из пор любопытные головки. Дал только глазам полыхнуть, спустил гнев на ветер. Не хватало обнаружить себя.

Парни упорно искали среди призраков подлинного демона и сносили одну голову за другой. Головы катились по земле, хохотали и таяли, а на месте отрубленных тут же возникали новые. Между тем Дэллику все сложнее становилось лавировать за спасительными спинами двойников. Не на шутку струхнул, когда померещилось, что к нему приближается меч Болота. Горячий меч словно чуял или видел демона особым зрением, каким обладают вещи с вселённым духом.

Странник усмехнулся: он что – действительно боится? Чего? Кого?! Что мальчишки могут ему сде… Острие воинского меча полоснуло по шее. Рана мгновенно затянулась, но зрящий меч приметил Дэллика и принялся преследовать. Скользящий удар вызвал истошный визг барельефа Сатаны на латах. Пришлось отступить за призрака. Тот принял на себя бранное раденье ревностного оружия и дал минуту роздыха.

Подвернувшийся камень угостил подножкой. Неужто и камни тут прыгают под ноги? Пока отгребал их в поисках твердой опоры, лишился на руке пальца. Полосная тень пала на лоб! Успел рывком уйти в сторону, не то бы влетело по черепу. Человечишки, козявки жалкие! Настоящую голову не нарастишь так же быстро и просто, как иллюзорную. Ткань мозга не примитивный прах, восстанавливается не сию минуту.

В груди шевельнулся и яростно зашипел клубок сердца. Ах, как усердствовал Дэллик, сочиняя оснастку! Об эстетике думал… Полно! Заигрался.

* * *

Болот косил Странников, точно чертополох во дворе. Не искушенному в сражениях Соннуку далеко было до посвященного ботура. К счастью, и они боевым умением не отличались. Как выяснилось, их роскошные черные мечи тоже мало годились к бою. Видно, злая воля, создавшая эти орудия, больше думала о внешней красоте, нежели о ратном смысле.

Гибель Дэллику вряд ли грозила, но Соннук не сомневался, что можно помешать ему уничтожить Орто. Если Атын жив. А он жив, ведь у них одна Ёлю. Атын спасет Землю с помощью волшебного камня и чародейской вещи – Генератора. Соннук по себе знал, какой большой мастер его брат… Лишь бы Илинэ догадалась принести сюда Сата, и не дать бы белоглазому завладеть камнем.

Чей-то оттяпанный палец с заостренным ногтем шмякнулся под ноги. У призраков отсеченные части тел, падая на землю, рассеивались лохмотьями седого тумана, а новые нарастали немедленно. Этот обрубок исчезать не торопился. Могильные черви лезли из него… Значит, демон без указательного пальца на левой руке и есть истинный Дэллик!

С остервенением отбиваясь и нападая, Соннук ринулся во вражью стену, как в кучу хвороста, изготовленного к запалу костра. Мечущие молнии ледяные очи, блестки на криворогих венцах слились в искристую круговерть. Чутье и сила обостренного Сюра помогли выстелить туманную дорожку из сраженных двойников и вывели к Страннику. Он возился с покалеченной рукой.

– С-сгинь, наваж-ждение, – подняв голову и прикрывая ее локтем, прошелестел белоглазый. – Прочь, блаж-жь недуж-жного раз-зума…

В голове Соннука зашумел ураган, и глаза затрепетали в глазницах. В дикую песнь ветров влился звон дружеского железа. Болот встал рядом. Меч ботура взметнулся одновременно с левой рукою Дэллика, заслонившей лицо. Но прежде чем отхваченная кисть Странника побежала по земле раскоряченным пауком на четырех пальцах-ножках, черный меч проколол Соннуку грудь.

Глазищи демона, лилово-багровые в звездном свете, выпучились. Глотка издала громкие ползучие звуки, подобные шипенью двух залитых водою костров. Из пореза на щеке вывалилась и повисла перерубленная надвое головка змеи. Лицо заходило ходуном, из пор кожи полз страх, и черви вздыбливали слепые головки…

Ах, вот как? Есть чего ему бояться, вечному Страннику?! Теряя сознание, Соннук неожиданно для себя засмеялся. Тут она и саданула – боль. Кромешная, лютая… С песком в глазах, кипятком в легких… С вонзенными в грудь клыками Мохолуо…

Плыла и качалась лодка свинцового мира. Ускользающий в беспамятную темь рассудок возвратился рикошетом жестокой рези во всем теле. Изо рта, затекая в ухо, струился медно-соленый ручей. Соннук лежал, обратив лицо вбок, грудь в грудь с влажной землей. Едва ли не у самого носа две четырехпалые руки с синими ногтями волокли куда-то два червивых пальца. Раненный удивился сквозь вопящую боль: «Это что – Болот отрубил Страннику обе ладони?» А одна вдруг пропала… из отражения! Просто к камешку притулилось глядельце, в нем и отражалась рука. Девичья потешка, подаренная Атыном любимой девушке, вылетела из-за пазухи Соннука, а он о ней и забыл… Жаль, так и не удосужился отдать Илинэ обратно.

Истекал сок жизни. Чувствуя, как кровь и плоть становятся кровью и плотью земли, Соннук из последних сил держался на мучительно знакомой грани инобытия. Чтобы не уплыть сознанием в запределье, уставился в глядельце. В нем ярко горела звезда. Тонкая вещица сильно погнулась, поэтому звездный луч, преломляясь в выпуклой середине, падал на ворох сухих щепок.

Мысли странно раздвоились, будто голова думала одновременно левой и правой половиной. Левая рассудительно прикидывала: «Будь луч в небе горячий, солнечный, щепки загорелись бы от отражения, а с ними и я». Правая сторона головы умоляла Белого Творца продлить жизнь брату.

– Моя обида давно ушла, Творец, – слетела с губ страстная мысль-молитва. – Теперь я знаю – это Ты позволил Атыну подарить мне жизнь… Это Ты показал мне, как прекрасно быть человеком… Надеяться, верить… Любить… Прошу Тебя, верни брату часть моего Сюра, Творец! Я познал счастье. Мне больше ничего не нужно, только бы Орто жила!

А жизнь неслась быстрее падучих звезд. Боковое зрение уловило невдалеке суматошный бег множества ног в щегольских сапогах. Удирали Дэллики…

Соннук снова глянул в глядельце. Пыльная поземка крутила лесной мусор в выгнутой вещице. Лишь промельк пары сапог настоящего Дэллика обнаружил отражатель. Не показывались в нем призраки. Появились другие ноги, обутые в обычные ровдужные торбаза, и на колени перед Соннуком опустился Болот.

– Прости, кинул тебя. За демоном гнался…

Соннук слабо вздохнул, стараясь не упустить дыхание.

– Найди Странника, Болот.

Воин осторожно перевернул раненого на спину. Из груди Соннука толчками выбивалось тепло. В соленом рту на зубах хрустел песок.

– Меч Атына возьми с собой… и глядельце. Брат его для Илинэ сделал… Видишь пластинку-отражатель? Рядом лежит… Призраков в ней не видно, а Дэллик – отражается… И еще, вдруг пригодится тебе: можно поймать глядельцем солнечный луч и направить его на Небыть… тогда она зажжется. Небыть горит, Болот… она горит на честной земле, эта черная кровь Преисподней…

Ботур поднял глядельце, сунул за пазуху. Соннук снова разлепил спекшиеся губы – улыбнулся.

– Я был с Олджуной, – прошептал он. – Наверное, она зачала… От настоящей любви на Орто приходят хорошие дети… Если родится сын, скажи моей… любимой: пусть даст ему имя Сюрха́н… Теперь беги.

– Как тебя брошу? – всхлипнул Болот.

– Беги… – прохрипел Соннук, и сознание его помутилось.

Он уже не услышал, как Болот закричал, потрясая кулаками:

– Черной крови черные псы!!!

В ответ из щелей в зубьях железной двери вырвался презрительный хохот.

Домм седьмого вечера
Последний щелчок

Долгунча приближалась к Хорсуну, приподняв над головой распущенные волосы, красивая и большая, как коновязь с боковыми развилками.

– Я не видел, как умерла моя жена, – говорил он, пятясь. – Не видел нашего сына. Нарьяна родила его мертвым. Так сказал жрец… Я был на охоте, когда это случилось. Но именно потому, что не видел их смерти, они со мной, и они живы!..

Девушка наступала на него с молчаливой настойчивостью и улыбалась. Хорсун знал: еще один шаг – и он покорится. На румяных щеках Долгунчи играли ямочки, от тела исходил тонкий притягательный запах.

Неожиданно подумалось: а ведь он любит эту настырную девицу. Любит с тех пор, как впервые увидел и услышал ее хомус, умеющий передать все: смену дня и ночи, времена года, радость и гнев… Любовь и страсть.

Будто доказывая себе самому, Хорсун повторил:

– Они живы! Почему ты не хочешь понять?! Пусть Нарьяны и сына нет на Орто, я люблю только их, я привык к ним, таким, какие они есть, и мне… хорошо! Это глупость – думать, что я… Ты мне не нужна! Мне никто не ну…

Долгунча подняла укоризненные глаза, и Хорсун обмер. Глаза сияли звездами, двумя Северными Чашами, освещающими его скорбный путь. Как мог он спутать рослую северянку с Нарьяной!

Бесконечно виноватый перед женой в мыслях, протянул к ней руки и зажмурился. Сейчас упадет черный ливень… Растерянный и счастливый, обнял Нарьяну. Прижал к груди осторожно, нежно, сцепив пальцы за ее спиной. О, как хорошо, что он умер! Не было, не было, не было весен разлуки…

Она подождала, пока его затуманенные счастьем глаза не прояснились, и вздохнула:

– Отпусти меня, Хорсун.

От ласкового голоса жены он едва не сошел с ума.

– Мне тяжело видеть тебя в вечной печали, – продолжала Нарьяна. – Ты – живой человек. Ты – старейшина. У тебя Элен. У тебя наша девочка.

– Какая девочка? – спросил он бездумно, целуя родное лицо. – Что за девочка? О чем ты?

Зачем ему быть живым? Ничто на свете не могло быть важнее этих объятий.

– Иди.

Не черный ливень отрезал его от Нарьяны. Сама выскользнула из рук.

Прокричав в пустоту дорогое имя, Хорсун отчаянно зарыдал и так, рыдая, стуча кулаками по земле, проснулся.

Нарьяна ушла навсегда. Больше не будет во снах черного ливня. Хорсун перевернулся на спину, открыл глаза и тихо заплакал в небо.

* * *

Когда недреманный мир возвратился к слуху и зрению, Хорсун увидел вверху рубища лиловых туч. Попробовал встать и не смог. Потянуло разом все мышцы, аж вместе со стоном снова выбило слезы. В гудящей голове рвались клочки мятых мыслей, и не было ни одной, которая объяснила бы, что с ним произошло и что происходит вокруг.

Оказалось, он уснул на обрывистом берегу Диринга. Привычные земные очертания и краски пропали из глаз. Орто чудилась бескровной, холодной, была вся в рудных, голубоватых и лиловых оттенках, словно ее небрежно, не стесывая острых углов, вырубили из глыб льда.

Может, все еще блажнилось? Но вспомнились победа над врагами, Бесовский Котел, видения в небе, и причуды зрения перестали удивлять. Вот только запамятовал, когда взошел по тайной тропке к могиле жены и как очутился здесь.

Брошенным в воду обмякшим луком ощущал себя Хорсун. Он не знал, сколько времени пролетело с тех пор, как его занесло сюда неведомым ветром. Тело понемногу расслабилось, и спокойное дыхание восстановилось. Он ощупал руки, пошевелил ногами. Вроде бы цел. Заставил себя сесть. Голову понесло вкруг, зрение вновь заиграло в прятки.

…На могиле он увидел пряморогого лося. Ведь так было? И это был зверь, о котором говорил Быгдай. Тот самый, убитый в год Осени Бури. Откуда взялся опять – не дух, не привидение, в прежней плоти? Так же, как тогда, косматилась грива на высоченном загорбке, колыхалась длинная подшейная серьга и горели маленькие зеленоватые глазки. Лось, несомненно, ждал Хорсуна. Готовясь к бою, яростно топтал кучу березовых веток… И вдруг появилось круглое мерцающее облачко, подплыло, клубясь, к голове пряморогого. А он точно взбесился. Прыгнул, подцепил облачко рогом и заметался, руша кусты и деревья. Что-то ярко вспыхнуло, треснуло, мрак шибанул в глаза. Хорсун успел подумать, что ослеп или, скорее всего, умер. Он перестал видеть, слышать, чувствовать и, кажется, даже дышать… После чего привиделся сон.

«Ты – живой человек, – сказала Нарьяна. – Ты – старейшина. У тебя Элен. У тебя наша девочка».

Со стыдом вспомнились веселые ямочки на щеках Долгунчи. О какой девочке упомянула жена? Охолонил себя: потом подумаешь, потом… Дорог был каждый миг, время ли размышлять о прошедших мгновениях? Надо идти, собрать людей, решить Малым сходом, что делать. Двигаться, думать, жить!

Хорсун поднялся и не дал себе роздыху, шагнул раз, другой… Сумел дойти до ближнего березняка. Тронулся б дальше, но тут раздался оглушающий звук, как если бы множество множеств кнутов щелкнули враз, и тотчас жахнули девять двадцаток ветров. Смешанные вихри обдали жгучими струями стужи и потоками палящего жара. Глотая промозгло-знойный воздух вмиг иссохшим горлом, Хорсун из-под руки глянул вверх и без сил привалился к стоящей рядом березе.

Он не успел. Холодные пальцы звезд издали последний щелчок. Юргэл и Чолбона поцеловались.

Над горной грядой полыхнуло угольно-красное зарево. Гора жрецов мощно содрогнулась. Гигантским сполохом взорвался над ней ворох ветвистых молний, и на Великий лес обрушился многорядный грохот. Примерно оттуда, где находилась Скала Удаганки, в небо с невероятной скоростью устремилась, бешено извиваясь, багровая змея. На голове ее волчком крутился бугристый колоб величиною с луну, вылепленный изо льда и снега. Хвост змеи окружала свита черных смерчей.

А над соседней с Дирингом березовой рощей сумасшедшими качелями замоталась длинная тень. Ее ничего не отбрасывало, она жила в воздухе сама по себе, раскачивалась и раздувала бока пузырями, не плоская, как обычные тени, а раскормленная, полнотелая, похожая на громадную гусеницу в перетяжках. Рискуя лопнуть, тень тянулась к Дирингу, к Хорсуну, как ему вдруг показалось, и выла так жутко, точно внутри нее истязали кого-то бесы.

Ярые ветра и вихлястая тень разозлили всегда гневливые волны Диринга. Озеро взревело с хрипом и визгом. Тяжкая вода вымахнула из недр бурливым валом, словно лапа с когтями из пены, и ударила в пешее небо. Когти полоснули по хвосту багровой змеи, та колесом завертелась, брызжа шипящими искрами.

Грузно подпрыгивал на колесе ледяной колоб. Он вспух, раздался и уже перерос луну. Исступленно вращаясь, змея разглаживала его и подбрасывала высоко, будто в мяч играла… И все наверху исчезло в красном мареве, кроме этого студеного колоба. Слепящими лезвиями исходило из морозной глуби его пагубное излучение. Капли горящей смолы летели в смертоносных ветрах и опаляли кроны деревьев.

Хорсун поспешил отстраниться от березы – дерево пало с почти человеческим воплем, вывернув корни с дерном, как огромную волосатую ступню. Кругом в неумолчном треске и стоне крушилась и горела тайга. Вспыхивали сушняк и хвоя, дымились мох и кусты.

Все мысли Хорсуна разбежались, оставив одно: «Ты – живой человек. Ты – старейшина. У тебя Элен, люди. Иди». Между тем не то что ступить, устоять на ногах не было мочи. В теле разливалась душная слабость, дурнотой выворачивало нутро. Он сел и оперся о поваленную березу. Еле переводя дух в метельных порывах, услышал снизу нарастающий гул. Через миг гром стал подобен бою двадцатки табыков, пошитых из шкур Водяных быков. Орто садануло изнутри и сотрясло снаружи, вздыбило в судороге и корчах. Подземные толчки и удары взрезали в зыбком дерне горячие трещины.

Странно измененное зрение Хорсуна будто воспарило над долиной. Все виделось ясно как на ладони. Среди пыльной пурги, под деревами, согнутыми, точно трава на ветру, возле шатких юрт метались сраженные ужасом люди, звери и птицы. Над землей неслись кучи лесного хлама, песка и камней. Штормовая буря прихватывала на лету беспомощную живую плоть, катила по дворам и аласам, швыряла из стороны в сторону, била о холмы и подножия гор. Гибельные лучи ледяного колоба в свирепой облаве гнали сущее в объятия смерти.

Диринг выбросил на берег горящие культи коряг, и голубые огни понеслись по гребням взъерошенных волн! В них замелькала рыба – мшистые щуки, ослепшие караси. Неведомо как оказались в озере и речные окуни, чьи красные плавники пылали. Кишащее рыбье варево, словно пестрые рысьи шапки, всплыло вверх брюшками.

Дыша зловонным паром, озеро начало проваливаться, раздвигать бурлящие створы. Низинные пучины открыли костистое дно в издырявленной шкуре гнилого ила, ощетиненное острыми краями впадин, жерлами пропастей, объятых жарким туманом… Из разверзнутой бездны вырвалось огромное чешуйчатое тело!

– Мохолуо, – просипел Хорсун, не в силах стронуться с места.

Хрипя с легочным свистом, несчастное чудовище неуклюже зашлепало к берегу на обожженных ластах. На полпути с жалостным рыком разинуло ороговелую пасть, не теснее дверей в Двенадцатистолбовой юрте, и вывалило обваренный язык. В клокочущей глотке нежно-розовой пеной вскипали легкие…

Вскинув змеиную шею, гигантская ящерица рухнула в чавкнувшую хлябь и засучила ластами. Длинная морда дернулась, блеснул перламутр брюшной чешуи. Ошпаренные глазищи белели, как оловянные мисы… Околела… Не попусту Олджуна спрашивала о Мохолуо. Знать, видеть довелось эту жуть.

Сквозь свистящий вой ветров Хорсун с изумлением прислушался к частому стуку – неужто какой-то хладнокровный дятел выбивает на лесине дробь? Обыденное потрясало нынче больше невозможного. Не тотчас сообразил, что в собственной его груди колотится всполошенное сердце.

– Прощай, Диринг, бесовская уха, – пробормотал он, в последний раз оглянувшись на погибшее озеро. К небу из дна, прямиком к ледяному колобу, поднималось сернистое облако. А этот сваленный на тучи ком уже не был ледяным. Цвет его из холодного голубого перешел в желтый со спутанными узлами багровых сгустков и нитей. Словно бельмо выпятилось над нижним небесным веком… Стало еще тяжелее дышать.

– Иди, – приказал себе Хорсун.

Ослабшие ноги артачились, отказывались нести.

– Иди, старейшина Элен! – зарычал он и, стиснув зубы, пополз.

Древесный мусор в иных местах почему-то воспламенялся от движения руки. Одежда на локтях и коленях порвалась, подол рубахи обгорел. В сыром въедчивом чаде с писком и стрекотом суетились, выскакивая из дымных нор, оглохшие грызуны. Царапали плечи, бегали по спине, цеплялись острыми коготками за лохмотья и кожу. Из красной земляной щели выскочил заяц и запрыгал, вереща и вскидывая прожаренные до мяса задние лапы. Длинными скользящими прыжками промчалась волчица с темным ремнем по хребту. Мимо проскакал заполошный табунок… Земля гудела, дрожала мелко и зябко, как испуганная женщина, что увидела под утро страшный сон.

Хорсун нащупывал спасительный живой путь изодранными в кровь, обожженными ладонями. Человек упрямо полз туда, куда устремились звери.

Лошадиные копыта споткнулись о расщепленную осину. Конь с берестяной перевязью на голени шатнулся, но не свалился. Заржал радостно и опустился рядом.

– Аргыс!

Хорсун вновь удивился простому: кто-то в этом хаосе и светопреставлении подумал о нем. Кто-то взнуздал гнедого товарища, приторочил седло и отправил искать хозяина… Вот спасибо доброму человеку!

Ухватившись за рог передней луки, медленно начал вставать. Не сразу заметил, что ветра смолкли и стало тихо. Это была тишина не покоя, а настороженности. Желтый колоб навис над Орто скверной подделкой предзакатного солнца.

Над березовой рощей у холма тусклыми голосами шести голодных людей выла гусеничная тень. Чуткий Аргыс повез друга, далеко обогнув ее.

* * *

– Я опоздал, – горестно сказал Болот. – Теперь эта треклятая железяка нипочем не отворится.

Ответом было затяжное молчание, и воин сообразил: Соннук его не видит. Он ничего не видит. Болот знал брата Атына совсем недолго, но успел понять, какой это человек… был. Лучший из лучших.

Отрешенный от всего, ботур плакал над телом погибшего, когда за спиной послышался чей-то вскрик. Рядом с Болотом упала на колени взлохмаченная девушка, вся в пыли и грязи.

– Ты?! – до него не сразу дошло, что это Илинэ.

– О, Соннук! – стонала она, не глядя на воина, не слыша его. Говорила с мертвым. – О, Соннук, демон унес Сата! Я не смогла… а ты… Ну почему, почему?!

– А я везде опоздал, – вздохнул Болот о своем. – И здесь, и там, – кивнул он в сторону Самодвиги… Дверь которой открылась!

Молниеносный ботур не посрамил Посвящения. Илинэ увидела только взметенный вихрь… А вихри внезапно умножились. В толщи воздуха ударили жара и дикий холод. Их, видно, калили в торосах и пекле Преисподней, если ледяные иглы не таяли в хлестком зное!

Задыхаясь, Илинэ поволокла тело Соннука в пещеру. Уложила под левой стеной и кинулась обратно: в гомоне драчливых ветров ей почудился человеческий крик.

…Он не был человеческим. Кричал демон.

– У меня получилос-сь! – свистел и шипел из-за двери его ликующий голос. – С-смерть Орто! С-смерть! С-смерть!!!

Илинэ не заметила, как лицо ее загорелось от студеных и горячих пощечин безумных вихрей.

Все кончилось.

Все.

Нос Котла взмыл соплом кверху, запыхтел и раздулся до невероятных размеров. По бокам поднялся десяток таких же, чуть меньше… Колени Илинэ подогнулись: в вышине грохнул раскатистый гром такой силы, что ударной волной вдребезги разнесло соседний утес.

Жерло, в которое снова превратился хобот, выстрелило витым багровым копьем. Вместо наконечника на конце копья круглился холодный ком – его-то в тот миг и увидел Хорсун на берегу Диринга. Морозный ком умчался к горизонту. Следом остальные дула Котла выплюнули вертлюжные стрелы с подолами черного дыма.

Языки грандиозного пожара вылизывали кипящую пенку туч с края неба. Слева, насаженный на огненный шип, крутился ком. Немного погодя он превратился в ледяной колоб – огромный и, несмотря на слепящее сияние, мрачный. Весь он был запятнан смерзшимися полыньями и дуплами, голубоватыми и белыми иззелена. Илинэ поняла, чем начинен колоб, покрытый льдом. Его заполняла желчь зла, лихо и ненависть, увеличенные волшебным свойством Сата умножать особенности того, в чьих руках он находился…

С неба падали хвостатые звезды. Гора жрецов встряхнулась, будто только что искупавшийся зверь, и совершенно бесшумно поехала под ногами – это уши Илинэ отказались слышать. В клубах кремнистой пыли, без грохота-стука, вдоль и поперек раскалывались могучие глыбы. Земля беззвучно сминалась, дробилась, обращалась в песочно-каменное месиво. В руслах, проложенных булыжными ручьями, стремительно и молча тек смоляной сель. В нем грузли и тонули слетевшие с деревьев вершины. Стволы и ветви лущились, как орехи. Молодой лес горел без единого стона и треска. На самом высоком утесе красным золотом пылала воплощенная знаками в камне жизнь Элен. Каменный Палец стоял несокрушимо, головою касаясь неба, гордый и гневный.

Лавина изрядно подточила Скалу Удаганки, но она выдержала. Вышибленный полозьями Самодвиги сторож-валун встал во время землетрясения на прежнее место. Теперь ливни сыпуна обтекали скалу, будто бегучие серебристо-туманные меха. В пещере было спокойно…

Илинэ приметила, как что-то, занесенное грудой песка и камней, шевелится возле Котла, подхватилась и побежала. Шквальный ветер сбил с ног, подтащил к тропе, которая стала зыбучей песочной рекой. Перейти ее вброд было трудно, почти невозможно. Илинэ рискнула, сразу увязла и свалилась. Забарахталась, уплывая вниз, но посчастливилось ухватиться за опрокинутую мостком сосну. Еле вылезла, перебирая ствол руками, босая, – сухой поток принял торбаза в жертву. Рванулась к тому, что все еще слабо двигалось у железных полозьев. Разгребла груду искрошенного плитняка.

– Нурговуль!

– Илинэ! Живая!

– Что в Котле?!

– Я проснулся первый, вижу: Дэллик у Генератора колдует с камнем! Подумал – убил он тебя, раз Сата у него! Я знаю о Сата – Атын рассказал…

Оба кричали, не слыша ни себя, ни друг друга.

– Где он?

– Пока демон возился, я выскочил, успел дверь открыть!

– Атын жив?

– Да ногу я, кажется, сломал!

– А Болот?

– Не сможем пройти! Лучше здесь бурю переждать!

– Как-нибудь доберемся до пещеры, – единственный раз сказала она впопад.

Тонгот ощупывал ногу. Приземлился неловко, выпрыгнув из дверей… Зубцы вновь наглухо защелкнулись за ним. Неведомое творилось внутри.

* * *

– У меня получилос-сь! – шипел-кричал Дэллик. – С-смерть Орто! С-смерть! С-смерть!!!

Атыну казалось, что ему это снится. Гурьба Странников в рогатых венцах и военном снаряжении, размахивая черным оружием, плясала посреди отсека. Кузнец ущипнул себя за руку.

Нет, не снилось. Он спал только что, но проснулся… Белоглазому удалось незаметно погрузить его в сон. Когда? Нурговуль, наверное, тоже дремлет.

Странники продолжали скакать справа налево в бесовском хороводе. Неизвестность терзала Атына. Что случилось, пока приневоленный сон смыкал его веки? Откуда взялась эта куча Дэлликов? Что значит их боевой наряд? Сколько времени прошло?!

Дивный переливчатый свет излился из Генератора… И отчаянный стук сердца отдался в голове кузнеца-шамана от виска до виска! В устройстве, которое он так тщательно подготовил для сбора стихий и выстрела по Долине Смерти, медленно вращался волшебный камень!

Атын закрыл глаза.

Илинэ!.. Если Сата у белоглазого, значит… Не может быть! Неужели, случись с Илинэ самое плохое, сердце бы не подсказало? И звезды… последний щелчок… что стало с Орто?!

Сдерживая в горле острый ком стона и слез, он глянул на Генератор и сосредоточился. Надо внимательно проверить, с чем сумел и успел управиться Дэллик.

Все было сделано правильно: излучение выведено наружу, спусковая пружина навострена. Выходит, Странник сам стрельнул? Куда, чем? Он понятия не имеет о том, как собрать мощь стихий, возбужденных движением звезд. Дэллик не смог бы скатать эту страшную силу по мосту-радуге даже с помощью Сата.

Может, воспользовался другой силой? Какой?.. Или усыпил Атына с целью завладеть его ремеслом? Джогуром? Чего-чего, а почерпнутых из времени знаний и колдовства у Дэллика довольно. Вон какую армию двойников себе соорудил. Кто знает, на что способен этот человек… Ведь он – не человек!

Слава богам, Генератор и мост в порядке. Не поздно скатать ударные волны во взрывное ядро. Путь снаряда к Долине Смерти намечен и заряжен еще вчера… Атын торопливо дернул рычаг средоточия ураганных сил и поспешил убрать руку с прибора.

– Доброе утро, – насмешливо сказал Странник над ухом. – Правда, сейчас далеко не утро… Посмотри в обозреватель, Атын, какое симпатичное солнышко сияет в пешем ярусе! Me, me, adsum, qui feci!^[5] Уж прости мою школьную латынь, просто иногда приходится кстати. Жаль, что ты не слышал музыкальную канонаду, с которой оно устремилось в небо. Полет шмеля!

Он весело щелкнул пальцами.

– Оцени мое изобретение! Я вспомнил, как заряжать боеприпас с помощью кристалла и последнего щелчка звездных пальцев. Но вместо силы стихий взял сгусток собственной энергии – из собственного сердца! Поместил в ядро почти всю свою коллекцию прелестнейших человеческих грешков… Как говорится, от Ромула до наших дней! Для науки ничего не жалко. В прошлый раз у меня славно вышло, потом помешали… Сегодня все будет тип-топ! Но я, как ты знаешь, не особо силен в ядерной физике, а тем паче в шаманстве, и только запустил заряд вверх. Дальнейшая работка предстоит тебе. Вычислишь дистанцию до моей планеты и траекторию ее боевого назначения. Да-да, до ядра-солнца, на которое ты уставился со столь неподдельным интересом. По заряду надо слегка хлопнуть, подтолкнуть его куда следует. В Небесные горы, где глупые монахи трясутся над большим Сата. Энергии заряженных частиц вполне хватит на то, чтобы Орто залилась кровью по самые уши! Что так побледнел, кузнец-шаман? Тебе нехорошо? Слопал во сне что-нибудь некачественное?

Странник хохотнул.

– Все, все, Атын! Вашей земельке капут, даже если мы не выстрелим и стихии ее не разорвут! Мое солнце взорвется не далее как сегодня. Но уже не в Небесных горах, а в Элен. Материнский пупок Земли – Ал-Кудук – станет фокусом катаклизма. Только не лопни от гордости, патриот, что эпицентром мировой катастрофы почетно избрано Перекрестье таких-сяких путей! Взрыв состоится в этом месте лишь в том случае, если ты категорически откажешься сотрудничать… Срединная почиет не сразу. Она станет умирать долго и мучительно. И начнем с яйца! С Долины Смерти, прототипа Элен. Она готова принять закоснелых в молитвах представителей рода людского… Впереди у нас с тобой – вечность, кузнец-шаман!

Обернувшись, Дэллик позвал:

– Эй, машинист!

– Болот! – вскричал Атын.

– Я здесь! – ответил от дверей… воин с двумя мечами в руках!

– Та-ак, – протянул Странник скучающе, изогнув бровь и переводя взгляд от воина к кузнецу. – Интересное кино. – И распорядился: – В кольцо ботура! Закрыть дверь!

…Прежде чем в Котле затеялась битва, Атын с силой надавил пальцем на заряженную красную бусину. Теперь демону не предотвратить взрыва в стране сумерек.

– Спрашивай новостей о Долине Смерти, Дэллик!

* * *

Хорсун велел воинам обыскать аймаки, найти всех людей и отправить их живыми путями к Горячему Ручью. Отовсюду устремились туда и звери. Собирались у Матери Листвени, не мешая друг другу, стадо к стаду, стая к стае.

Нетяжкий словоохотливый груз несли в корзине на длинных палках двое мальчишек в возрасте Спорящего сознания. Ватага сменных носильщиков сурово шагала рядом. За краем большой тальниковой корзины, как беличий хвост ветродуй, вертелась косица деда Кытанаха.

– Не умру, пока не увижу небесного огня, – говорил старец каждому проходящему. – Хочу увидеть его собственными глазами. Билэр обещал мне, а он не умел лгать.

– Билэр предсказывал, спасемся ли мы? – спросил старца кто-то.

Косица, украшенная серебряной бусиной, уверенно взметнулась вверх.

– Раз старейшина Хорсун велел идти к узлу путей, значит, там спасемся.

– Билэр старейшине Хорсуну предсказал – там спасемся, – передавал народ по цепочке. – Кытанах своими ушами слышал…

Старейшина, оставив людей на попечение Хозяек Круга, торопился с горсткой ботуров к жреческой горе. По развороченному железными полозьями следу пустились вдогон родичи и друзья тех, кто непостижимым образом оказался связан с Котлом.

Непочтительный Быгдай, не обращая внимания на протесты озаренных, разбудил Сандала в юрте Эмчиты, куда его перенесли. Сандал проснулся неожиданно бодрым и полным сил, отрядил жрецов помочь Хозяйкам поддержать дух людей, сам же присоединился к тем, кто спешил в гору.

Одутловатый колоб, извоженный просочившейся изнутри желчью, тяжелил небо. Он теперь напоминал облитый собачьей мочой сугроб и холодно лучился. В перелесках на подъеме чернели горелые проплешины. Пыльная поземка стелилась коварной вервью, норовя захлестнуть ноги. Едва стали подниматься, горизонт потемнел полосами, будто изошел потеками песка и копоти. Крупными плавными взмахами упали жара и холод. Лица попеременно обдавал знойный чад, и покалывали морозные иглы. Вновь вскружились гарь, пепел и скальная крошка. В местах, затронутых пагубным излучением, возгорелись деревья. По тропе жрецов вслед за щебневой рекой хлынул кипящий сель. Кони, оскальзываясь на осыпях, обратились назад. Люди спрыгивали, еле успевая выдернуть ноги из стремян и увернуться от задранных копыт. Ошалевшие животные бросились прочь. Все, кроме Аргыса.

Сжав коленями бока гнедого друга, Хорсун прохрипел:

– Сюда! – и повернул в лысую березовую рощу к вздутому ручью. Едва заметная тропинка за ручьем, что вела к могиле Нарьяны, оказалась еще не порушена. Ботуры отыскали брод, накидали лесин в горячую воду и помогли остальным перебраться.

Светясь узорными опоясками Сандалова домма, на вершине незыблемо возвышался окутанный вихрями Каменный Палец. Котел вроде бы остановился ниже, где-то возле Скалы Удаганки, и всего четверть кёса отделяла путников от него, но с каким же трудом давался каждый шаг! В искристом воздухе реяли и трещали над головами волосы, нестерпимо пекло лица и уши. На теле Дьоллоха начала тлеть рубаха. Он сорвал ее на ходу, обмакнул в воду и накрылся с головой. Другие последовали его примеру. Спасительный ручей продолжал струиться, пусть и обжигал паром.

Манихай, который тащился позади всех, закричал:

– Смотрите, смотрите, шар хвостатый летит!

И впрямь, с середины горы взвился шар, размером чуть меньше колоба и пламенно-красный. Радужный хвост во все стороны брызгал жалами пестрых молний. Люди бросились друг к другу, сбились вместе, закрывая головы. Послышался свист, с каким могла бы пролететь над ними пущенная пращой гора. Колоб беспокойно заколыхался, но пламенный шар унесся вдаль.

Душная взвесь дрожащего воздуха закраснела и заколыхалась кровавым морем. Издалека донесся отрывистый звук, похожий на удар, столь могучий, что земля забилась в судорогах. Несколько лошадей-утесов, обезножев, с грохотом развалились. С других потекли заживо содранные лавины. В ущелья стадами низвергались скальные глыбы. Обвалы гремели по всем грядам. В вышину взмывали деревья. Разогнанный снизу ручей покатился вспять – в гору вверх.

Откуда-то принесло волны едкого зловония, – словно отравное зелье для стрел выплеснулось на красные угли. Рядом с колобом вспух клуб густого черного дыма.

Это был не простой дым: на исходящем с северо-востока стволе вполнеба раскинулась крона громадного древа без листьев. Голые ветви зашевелились, на концах их выпятились змеиные головы. Тени-змеи выбились из растрепанного гнезда вершины и повлеклись, извиваясь, к Матери Листвени. Заполоскались в ветрах раздвоенные языки, высунутые из разинутых пастей… И ударили молнии! Ослепительные прямые мечи, кривые сабли, топоры-зигзаги верхнего воинства располосовали призрачное древо. Бабахнул раскатистый гром – небесные табуны простучали копытами по красной меди ярусов, и над Орто разразилась гроза.

Вживе восстал из снов Хорсуна черный ливень! Ливень, сбитый из мерклых струй мертвой воды, напитанной ржавью и солонцом древних весен!.. Он падал тяжкой топленой смолой и, не растекаясь, уходил в каменный грунт. В сплошном потоке не было капель и пузырьков воздуха, не было жизни. В нем, как в пограничье яви и сна, погрязала человеческая воля.

Хорсун метался по топкой тропе, шарил в стенах ливня вязнущими руками и, отыскивая ослепших, оглохших спутников, сближал их головы. В тесное сплетенье тел, выгнутых наружу спинами наподобие чорона, втиснулась морда понятливого Аргыса… Ливень обтекал живой чорон, присасывался к нему липкими губами и не мог прорваться внутрь, где Сюры людей пробуждали земное дыхание.

* * *

Матерь Листвень раскинула густые ветви просторным шатром. Места хватило укрыться людям и зверям. Птицы и духи Эреке-джереке спрятались в плотно сомкнутой листве.

– Мохсогол, – лепетал, сидя в корзине у подножия дед Кытанах. Восхищенный жизнью и почти счастливый, он слабой ладонью поглаживал головы окруживших его малышей. – Мохсогол, любезный напарник, и ты, верный друг Билэр, чьи уста не ведали лжи! О-о, как тяжела моя дорога к вам и как твердо желание увидеть небесный огонь! В незрячих глазах моих небо и земля пока что черны по-прежнему, и я слышу, как падает черный ливень… Но я жду прозрения. Я дождусь.

Никто не сказал ему, что ливень действительно черный. Лицо Кытанаха светилось кроткой улыбкой, открытой в другие миры. Так улыбаются, проснувшись утром, грудные младенцы, а еще очень добрые, очень старые люди, жизнь которых подходит к концу.

Снаружи остались только шаманы. Но и они не стояли под ливнем. Смоляные языки тщетно облизывали невидимую урасу, под защитой которой они находились. Гладкие, прозрачные покрышки урасы были будто смазаны маслом.

– Попытаемся, – вздохнул говорящий голос духа высшего человека Рыры.

Вынув из-за пазухи смотанный аркан, Рыра завязал на нем узелок и пустил по кругу. Шаманы по очереди брали аркан, завязывали узелки, что-то пришептывая под нос, и отправляли дальше. Крученый кончик достался Хойлу. Заговорщицки блеснули в темноте каменные глазки мертвого шамана. Правнук Хойла, мальчик двенадцати весен, взволнованно сжал аркан пальцами обеих рук, пропущенных в рукава нарядной дохи прадеда исподнизу его костлявых кистей.

Это было первое волшебное действо мальчишки, можно сказать, Посвящение. Он получил наследные силы и знания с сердцем отца, погибшего в битве с черными чародеями, но боялся, что все испортит.

– Ты – преемник лучшего из одулларских шаманов, – мягко подтолкнул его Нивани. – У тебя получится, вот увидишь.

Мальчик завязал последний узелок. Помедлив, застенчиво прошептал над ним:

– Хочу, чтобы кончился ливень.

…И аркан с узелками набух неживой водой, а в сквозном чуме посветлело.

Посветлело на Орто.

* * *

Два булатных меча в гуще черных мечей казались ночными сполохами. Бесплодное побоище измотало Атына и надоело Болоту. Дюжина нерасторопных призраков – белоглазые Дэллики – валились и снова выскакивали один за другим, как пальцы в тонготской перчатке. Маломощные вражьи мечи тыкали невпопад, а сумели-таки покромсать полы рубах парней и порезали кожу рук. Тринадцатый Дэллик, видно, прятался за спинами двойников и был от них неотличим.

Но вот, наконец, воину удалось вырваться из оцепления. Вскочив на плечи стоящего столбом великана, он зачем-то замахал левой рукой и завопил:

– Сгиньте, демоны! Сгиньте!

Маленькая вещица в его ладони сверкала и палила в Странников тонкими лучами-стрелами. Болот еще что-то крикнул, но остальное потонуло в лязге и дребезге злого железа. Атын удивиться не успел, откуда взялось у ботура глядельце Илинэ. Волосы дыбом поднялись, такой пронзительный визг и свист издали сразу все Дэллики! Не переставая визжать, они сбились в кучу, съежились в корчах, на глазах превратились в карликов с детскими лицами… в туманный ворох… исчахли мутной плотью… сгинули! Все, кроме одного, чей рогатый венец и военный наряд осыпались со звоном, а меч растаял в руке куском топленого сала. Невинное глядельце, хранящее отражения светлых лиц, не снесло зрелища нечисти, выскользнуло из пальцев Болота и закатилось куда-то…

Дэллик ринулся к двигателю. Железный великан загремел на пол – оттолкнувшись от него, Болот в невероятном прыжке пролетел через всю домовину. Странника он поймал за волосы у открытой дверцы перегородки. Падая навзничь, демон выкинул ногу змеей. Острые когти прорвали сапог, длинные пальцы проворно забегали по пусковому прибору, нажимая на литые бусины.

Воин закрутил вороньи перья-пряди на кулак у затылка врага и шваркнул его о стену. Пальцы Дэллика втянулись в сапог, и прореха мгновенно закрылась. Демон извивался в крепком захвате, метал глазами не взоры – осколки битого льда… А Болот понял: он опоздал. В который раз опоздал за эти треклятые дни! Бегучими волнами накатили на бусины вспышки мерцающего света.

– Что он сделал? – прорычал Болот.

Спросил Атына, но тот все не мог опомниться, и ответил пленник:

– Быс-стрейш-ший ход на автомате. Через минуту мы с-с вами с-свалим отс-сюда!

Самодвигу встряхнуло, и демон глухо взвыл.

«Ударили скатанные в ядро стихии, – сообразил кузнец, бросаясь к Генератору. – Взорвались Долина Смерти и адское древо Кудук-Ла! Теперь смерчи и ураганы ослабнут». Слава богам, волшебный камень можно вынуть из установки. Пальцы, дрожа, извлекли Сата из устройства, сжалась ладонь…

– Ко мне, Человек!!! – загромыхало вдруг железное чрево Котла.

Болот непонимающе моргнул и растерянно уставился на свои пустые руки. Они тщетно тискали воздух… Воин попятился к Атыну.

Странник медленным шагом двинулся к ним от угла, где неведомо как очутился. В кулаке его плотно сидела рукоять меча-Человека! Меч сверкал больной молнией, выпрямленной под бойком бесовской кувалды.

– Браво, куз-знец-ш-шаман! Тебе удалос-сь уничтож-жить Долину С-смерти! Но ес-сть я, Дэллик! Ес-сть С-самодвига и ядро вселенс-ского з-зла! С-сегодня вз-зорвется з-земелька! Ж-жаль, вам этого уж-же не увидеть, драж-жайш-шие мои друз-зья…

…А все же демон и кузнец недооценили быстроты воина.

Тоненькая стрелка в солнечном кружке вечности на стене не отсчитала и трех мгновений, как Болот подхватил Атына за шкирку, точно щенка, на бегу вздернул плечом рычаг открытия выхода…

Атын не просто вывалился – вылетел вон из Котла! Умудрился ухнуть на землю, не свернув себе шею, и чудом не напоролся на собственный меч.

– Скажи Олджуне, Соннук просил назвать его сына именем Сюрхан! – донесся голос Болота из щели смыкающихся дверных клыков.

Железные мышцы ожили, дернулись, и полозья легко помчали Самодвигу по смазанной ливнем горе.

Домм восьмого вечера
Солнце девятой ступени

Атын ползал в слякоти бугристой колеи, оставленной полозьями, ощупывая каждый камешек. В выбросе из дверей он упустил Сата. Последними словами бранил себя за то, что не догадался отдать Болоту свой меч. Хотя как было догадаться, когда и мысль не успела мелькнуть…

Надтреснутый вой унесшегося Котла все еще стоял в ушах. В звездно-лиловом воздухе смердело переваренной двигателем Небытью. Замороченные ливнем ветра неуверенно возобновили вихревые стычки. Взрыхленные тучи распышнелись, будто зады сплетниц на лавке. Глянув в небо, Атын в ужасе вскинул к лицу грязные руки: на месте солнца висел изжелта-кровавый колоб. Ох, вот оно – вселенское зло, о котором говорил Странник! Скоро оно сметет Землю щелчком, как на ходу стряхивают надоедливую букашку. Наступит на павшую Орто и будет долго-долго, к торжеству демонов Джайан, плющить стопою несчастий и бед…

Атын закричал, в бессилии лупя кулаками по грязи. Его услышали в пещере Скалы Удаганки. Илинэ перепрыгнула через застывший песчано-щебнистый ручей.

– Соннук погиб. Ты слышишь? – Девушка сдерживалась изо всех сил, а голос плакал. – Соннук погиб!

В Сюре Атына дрогнула туго натянутая нить. Дрогнула… и оборвалась, как струна на кырымпе.

«Твоего двойника больше нет», – облегченно шепнула память – та часть осенней памяти, которая не могла забыть злобный уход Соннука.

«Твоего брата больше нет! – застонала память нынешняя. – А скоро не будет никого».

Руки, что снова бездумно начали было просеивать грязь сквозь пальцы, поникли. К чему искать гранник, если Землю уже не спасти?

– Котел раздавил Сата, – сказал Атын грязным босым ногам Илинэ.

– А это что? – Она поднесла к его лицу мутно блеснувший камень. – Рядом лежал.

Атын встал с колен, замирая сердцем. С трудом подавил сразу два глупых, стыдных желания: прижать Илинэ к груди и разрыдаться… или наоборот – разрыдаться и прижать Илинэ к груди. Поискал глазами, где бы промыть Сата. Язык бормотал сам по себе:

– Нет воды, чистой воды нет, воды нет нигде…

Оба были чумазые, изможденные, промокшие насквозь. Оба тихо заплакали, клонясь голова к голове. На щеках забелели очищенные дорожки.

– Эй! – крикнул Нурговуль. Сидя у валуна, тонгот напрасно ждал, когда эти двое очнутся. – Эй, сюда кто-то идет!

Они не слышали. В их ушах плыли тихие скорбные звуки – печальная песнь говорящих хомусов и тонко звенящих кырымп. На ладонях, подставленных одна под другую, сияли омытые слезами грани волшебного камня.

– Не видите, что ли, люди идут! – надрывался Нурговуль.

Они не видели. В их закрытых глазах рушилось сине-белое, лучисто-золотое небо Элен и кружилась пестрая Орто. Так в створках раковины, вырванной ветром из берегового утеса, в миг ее падения предстает огромный радужный мир, зримый лишь ласточкам, что вьют в расщелинах гнезда…

Они опомнились от бликов на веках. Медленно танцуя в ладони Илинэ, Сата запел.

«…камень живой и может плакать. Он умеет смеяться и петь, представьте себе – он поет! Если становится легким – это к радости, а к удаче в нем загораются звезды», – голосом Эмчиты заговорила память в Атыне.

– Илинэ! – позвал откуда-то детский голосок.

Она оглянулась. Атын поспешил отскочить. В пещере лежал погибший брат, половина его Сюра… часть сердца… а он – он забыл обо всем!

От края обугленного леса к ним бежала очень грязная девочка. За нею еле поспевал грязный горбатый паренек. Илинэ едва узнала Айану и Дьоллоха. Показались старейшина Хорсун с конем, матушка Лахса, Манихай… Урана, Олджуна, воительница Модун, багалык Бэргэн… Тимир, Сандал и воины.

А за миг до того, как она угадала, кто есть кто среди этих грязнуль, Илинэ почувствовала, что ветреный воздух вокруг насыщается мягким лучистым теплом. Тепло струилось из ее рук. В них, просвеченных изнутри волшебным камнем, трепетал огонек. Маленький, не больше лепестка лилии, белый и нежный.

Люди остановились. Почти уже дойдя до пещеры, обернулся и замер Атын. Илинэ стояла на поляне с огнем в ладонях!

* * *

Хорсуну померещился насмешливый вызов в глазах девчонки. Вот и открылась перед всеми ее подлинная, подлая суть! Разве обычные люди могут, не обжигаясь, держать огонь в руках? Разве хвалится кто-то перед другими, да столь дерзко, опасным умением?!

Вспомнился далекий день, детская потасовка у озера Травянистого, когда впервые увидел Илинэ. Внимательные глаза смотрели невинно, доверчиво… Аж сердце ожгло, размяк, будто в дождь тетива… Заворожила, околдовала! Не распознал в лживых глазищах затаенного зла! То же было и при отравлении воинов в Эрги-Эн, и после, после… Так и не выпытали у нее имя оборотня, что удрал от багалыка с тропы у холма, выметя веткою след. Кто, кроме этой мерзавки, мог выкрасть меч Быгдая из Двенадцатистолбовой во время медвежьего пира? Кто сбежал к врагам и прикатил в Элен в Бесовском Котле с неизвестными целями? Всегда выходила сухой из воды!

Как самому себе объяснить, почему до сих пор терпел, почему не выяснил все? Чей промысл раз за разом отводил от черной колдуньи руку возмездия? Что она теперь задумала – мир погубить?!

Выдернув батас из ножен, Хорсун в бешенстве шагнул вперед:

– Убить тебя мало, бесовка!

– Мое дитя! – завопила Лахса. Рысью прыгнула на плечо, впилась ногтями в шею!..

– Моя птаха! – хрипло вскричал жрец.

Схватил руку Хорсуна, стиснувшую черень батаса, осекся, скользнул взглядом в землю.

– Твоя дочь, – пробормотал устало.

Олджуна испустила судорожный вздох:

– Это правда! Я знала, я тоже собиралась сказать, – она заторопилась, – я хочу признаться, Хорсун, повиниться во всем, даже если не время сейчас, даже если ты не простишь… Не Илинэ, а я отравила воинов на торжищах! Я убила орленка. А еще… я оговорила тебя перед Тимиром!

Хорсун не слышал. Страшная возвратная сила памяти и чувств потрясла его. Сгреб Сандала за ворот дохи:

– Что городишь, старый пустобрех?!

К Хорсуну вскинулись измученные глаза. На багровой щеке задергался рваный шрам. Жрец просипел в лицо:

– В год Осени Бури Нарьяна родила дочь… Не мертвого мальчика. Живую девочку. Илинэ – твоя дочь, старейшина.

Взгляд Илинэ был устремлен к востоку, далеко-далеко. Может, в другое время, может, в другие миры. Огонь в руках становился ярче и шире. Искристое сияние сквозным плащом окутывало ее, сверкающим нимбом переливалось над головой. Капли пламени вспыхивали вокруг огненно-белыми цветами.

Не отрываясь, смотрел Хорсун на свою дочь. Огненно-белый цветок раскрывал лепестки в его сердце.

…Осенью приснилась юная девушка с восьмилучистым камнем в ладонях. Ее глаза-звезды почудились тогда глазами Нарьяны. У Илинэ были те же. Как не заметил, не понял раньше? «У тебя наша девочка», – сказала сегодня жена…

Хорсун знал: Нарьяна прятала от него свой джогур. Она умела вызывать огонь – об этом говорил ее отец Кубагай. Значит, Илинэ унаследовала дар своей матери.

Пламя было бездымным, от него шли ласковый свет и тепло. Оно сияло частицей солнца, но не слепило нисколько. По мере того как крепчал на поляне у Скалы Удаганки солнечный огонь, в пешем небе все больше раздувался и трясся ядовитый желток ложного светила. Бело-золотой огонь насквозь пронизывал отвратный колоб, пробирал его до темной глубины с веществом воплощенного зла.

Только что готовый уничтожить опасную колдунью, Хорсун уверился: его дочь – одна из избранных. Отныне глухой ко всем наговорам и толкам, он, вместе с виной перед дочерью и покойной женой за свою слепоту, впервые ощущал отцовскую гордость.

Не зря хитроумный Сандал поручил ребенка добрым людям. Они воспитали чудесного человека. Жрец солгал о мертворожденном сыне во имя того, что Хорсун теперь видел перед собой, – во имя спасения Орто. У багалыка, вечно занятого дружиной, с его неровным нравом, девочка могла вырасти совсем другой. Кто знает, с какой бы стороны раскрылся ее невероятный джогур? Провидение, подославшее багалыку Олджуну в приемные дочери, ясно выявило, что он не сумел стать бедняжке хорошим отцом. Все сошлось и случилось именно так, а не иначе благодаря мудрой дальновидности Сандала…

Вот почему старый скрытник старался оградить Илинэ от всплесков неправедного Хорсунова гнева! На многое открыло глаза и невольно вырвавшееся у жреца слово, чудно́е в его обычно язвительных устах. Птаха… Ведь так он назвал ее – «моя птаха»?.. Выходит, Сандал всегда незаметно пестовал дочь багалыка! Предпочитал сносить от него высокомерие, неприятие, грубость… Столько весен терпения ради Илинэ… Жрец подарил девочке красивое имя. Еще будет время возблагодарить Сандала и Лахсу за все… Наверное, будет.

…С немым обожанием смотрела Лахса на свое дитя. На дочь Хорсуна. Вспоминала, как нянчилась с маленькой кудрявой Нарьяной. А ведь не раз приходила в голову мысль, что Илинэ на нее похожа. Почему же Сандал так поступил? Почему соврал, что она – ребенок неведомых кочевников, якобы подкинутый в бурю к нему на порог? Не оттого ли, что предвидел сегодняшний день?

Никому не известно, что бы случилось с Илинэ, расти она без матери… Неисповедим бог-загадка! Как бы то ни было, в год Осени Бури Дилга изменил жизнь Лахсы так странно, так мучительно… и так счастливо! Ох, не отнимет же старейшина Хорсун дитя у матери лишь потому, что не под ее сердцем оно было выношено? Если бы вдруг для жизни Илинэ стало необходимо сердце Лахсы, она отдала бы его без раздумий.

…Затаив дыхание, смотрел на свою птаху Сандал. На дочь Хорсуна и дитя Лахсы. Благословлял джогур Илинэ. Девочке удалось призвать божественный огонь. Священный огонь Белого Творца жрец не спутал бы ни с каким другим. Чистое, сущее пламя, хранимое изначально со времен создания мира, горело в общей молельной юрте в горном селенье, где прошли отроческие годы жизни Сандала – Гилэта-Санды. Кольцом такого огня окружила себя Нарьяна в пещере Скалы Удаганки, когда Илинэ появилась на свет. Жена Хорсуна, наверное, не догадывалась, что была преемницей утерянных знаний. Только алахчинские жрицы – солнечные удаганки – умели возжигать небесный огонь.

В домме, что принадлежал верховному Ньике, часто встречался знак-глаз. Тамгой Бога богов определила его Айана, дочь Силиса, обладательница «читающего» джогура. Жрицы поставили его оберегом в послании на заповедной чаше. Печать в двух каплях, вытекая друг из друга, образуют всевидящее око… Сандал по наитию позаимствовал его у алахчинов для начертания звука-ключа к Имени Создателя. К Имени Танг-Ра, что означает «Солнце-любовь». То же наитие подсказало когда-то имя для новорожденной девочки. Илинэ – настоящее имя Большой Реки. На языке народа саха это значит «восток», «река» и «вперед»… А на языке алахчинов?

Жрец вздрогнул. Как там было, в послании? «Придет Взрывающее Землю. Сквозь Небесный огонь – Камень на него! Ключ огня – имя девятой ступени. Спасение мира – в удаган. Ее имя – главный путь Перекрестья»…

И высветилась в мыслях, закружилась чаша с солнцем в боках! Все встало на свои места. Под Взрывающим Землю жрицы имели в виду ледяной колоб, вырубленный демонической силой из глыбы ненависти и зла. Небесный огонь исходит из прозрачного камня, сияющего в руках Илинэ. Ключ огня – имя девятой ступени – забытое название последнего витка девятиободного Круга Разума.

Девятый виток… Ступень сердца. Люди называют ее то Божественным смыслом, то Совершенством великих… А это есть и была Солнце-любовь! Солнце в душе человека, открывающее врата доброго мира. Имя удаган – удаганки, которой предначертано спасти мир, – Илинэ. Ведь главный путь Перекрестья – Пресеченья живых дорог – бежит, как река, с востока во все части света и снова вперед на восток по ходу солнца!

Сандал понял, что проницательная Айана тоже разгадала секрет алахчинского послания. Сложив руки в молитвенном жесте, смотрела она на свою подружку.

…В великом изумлении взметя на лоб брови, смотрел на сестренку Дьоллох. То, что Илинэ оказалась дочерью Хорсуна, потрясло певца куда меньше ее умения зажигать огонь голыми руками.

…Атын потерянно смотрел на Илинэ, но видел не ее, а девушку неслыханной красоты. Видел, как в юной незнакомке, точно лилия из бутона, нарождается женщина – нежная, близкая и неземная… непостижимая стихия огня и любви. Какие еще загадки таятся в Илинэ, которую он знал столько, сколько помнил себя?..

Светлея лицами, с благоговением смотрели на нее Манихай, Урана, Олджуна, Модун и остальные.

* * *

Болот танцевал со смертью. У смерти были ненависть и меч – лучший из всех мечей на свете. У ботура – наследное ремесло и ненависть.

«Ненависть!» – кричала, подзуживая, смерть.

«Любовь, – знал ботур. – Моя любовь к тем, кому ты, Ёлю, угрожаешь».

Белоглазый размахивал клинком, не подпуская воина к себе. Крепко держал меч, привычный повиноваться орудующей руке и готовый теперь растрескаться головой-рукоятью. Меч тщился помочь своему хозяину хотя бы тем, что, ломая себя, при каждом ударе опускался или поднимался чуть больше, чем того требовал выпад.

А чужая рука улещала, поглаживала рукоять, сулила славные битвы, полные сладкой ярости и багрового ликования. «Тебе не придется скучать в ножнах, ржаветь в ожидании боя, если исполнишь жребий, – нашептывала вражья рука. – Разве не подлинная радость – убить мастера-воина, пусть даже этот воин – твой прежний владелец? Разве сам ты не достоин такого счастья?»

Рука была равнодушной и неумелой. Она была чуждой мечу. Она не знала весен кропотливой учебы и не взрослела вместе с мальчишкой, в котором текла кровь воинов-предков. Не знала и не хотела знать огня, живущего в сердце орудия. Этот огонь был выше всех жребиев, выше страха забвенья и ржави. Как бы ни хотел меч вести вечный бой, горючее пламя полыхало внутри, накаляя булат палящей болью и отчаянием. Если бы меч, направленный против друга, не испытывал мук, он не имел бы права называться настоящим мечом, а тем более – носить высокое имя. Умей он плакать, кипучие капли оплавленной сердцевины ожгли бы ненавистную длань. Меч яростно крушил подряд все вещи, что случайно попадались под острие, иначе сердце его не выдержало бы и взорвалось. Он тупился, искрил и щербился, ссаживая на пол замысловатые махины и железных великанов. Меч-Человек жил неугасимой надеждой на руку человека по имени Меч.

…Вместо того чтобы свернуть к северной дороге, Котел несся прямиком к Дирингу и, на полном ходу взлетев над берегом, шлепнулся в озеро. Оно, кажется, высохло.

Внизу чавкнуло и затрещало, точно ломались ребра гигантских чудовищ. Полозья-опоры плюхнулись в месиво чьей-то вываренной плоти, провалились дальше в зыбучую жижу под иссушенной коркой донного ила. Тройную крышу снесло, перемычки между домовинами лопнули, скособочилось железное чрево. Огромное Зерцало сорвало с крепей, и под его напором рухнула внутренняя стена. Из стены вывалилась серебристая пластина – прибор, приводящий устройство к действию. Забегали, замигали разноцветные бусины, что-то щелкнуло и включилось.

Все грани Зерцала разбились. Кроме одной – той, что стояла посередине. В ней-то и отразились последние мгновения перед взрывом в Долине Смерти.

* * *

Лица людей на поляне у Матери Листвени в тревоге повернулись к небу над Дирингом. Тучи нависли там низко, опустились как будто еще… На их высвеченном с исподу закрае что-то смутно обозначилось. Что-то вроде наскального рисунка. Он проступал все яснее и четче, и наконец, словно в грандиозной пластине каменной воды, открылось странное и страшное зрелище.

– Брешь! Брешь в таежных вратах, – послышалось вокруг.

– Это Элен! – возвестил мальчишеский голос.

Так и было – могучее волшебство отразило долину в покровах туч. Но не нынешнюю, весеннюю и цветущую, а такую, какой она, может быть, станет позже… когда на ней не останется ничего живого.

Горы исчезли. Завалы древнего бурелома взяли отраженную Элен в зловещее окружение. Клочья желтого тумана плавали в пасмурном небе. Посреди долины маковкой вниз повисло огромное сухое древо. Темная вершина его напоминала слипшийся комок крыс, кишащих в суковатом гнезде. Судорожно извивались, высвобождаясь из плена, охвостья голых ветвей. На четырех жилистых ветках путалась гнилая сеть, украшенная безобразными побрякушками. Похоже, это были провяленные дочерна человечьи пальцы и языки. Корни, продравшиеся из лишайных струпьев дерна, точь-в-точь повторяли хвостатые ветви кроны. У подножия валялся иссохший клубок осеннего перекати-поля. В его хаотичном скелете еле угадывались узлы замшелых дорог.

Воды Диринга бурлили, как смола в котелке. Голодные черные языки облизывали груды костей, наваленные на берегах. Изъязвленная, пустынная земля, затянутая горячечной коркой, выпячивалась тлеющими наплывами, зияла прелыми пролежнями, вскрывалась чирьями болотных лывиц на местах рыбных озер…

Эленцы стонали и плакали, кто-то пустил в небо стрелу. Отражение скривилось, скомкалось, словно невидимый титан содрал и смял его в свирепых ладонях.

…А на горе жрецов Атын кричал кучке людей, также застывших перед страшным видением на тучах:

– Это не Элен, это – Долина Смерти! Не верьте Зерцалу Котла, оно показывает время назад! Гиблой долины больше нет, она взорвана!

И ярко высветилось новое зрелище – отражение того, что в это время творилось в самом Котле.

* * *

Полозья продавили слой ила и гнили. Самодвига стукнулась о твердое дно и встала ровно. Мощный рывок, вначале столкнув противников, разнес их в разные стороны. Странник споткнулся о ногу лежащего железного великана, врезался головой в стену и не заметил, как десница его опустела. Он не мог понять, почему меч вырвался из ладони и оказался в руке воина. Да и не понять было существу со змеею в сердце той могучей силы, что воспламеняет живые души божеством высшего смысла.

Демон недолго пребывал в растерянности. Ноготь большого пальца его левой руки стремительно вырос и превратился в такое же, как у ботура, орудие. Внешне меч-двойник ничем не отличался от настоящего, но вместо сердечника в нем стыл расчетливый кусок холодного разума.

Болот и меч-Человек с облегчением вздохнули. Оба не видели чести в стычке с безоружным, хоть и демоном.

На пределе свирепости схлестнулись клинки. В какой-то миг Болот увидел мишень в черной груди белоглазого. Цель в середине столба, чучела в рванине на краю Поля Скорби у сплоченных братьев-кедров. Цель, в течение весен ожидания и упорного труда исколотую их с матушкой стрелами, искромсанную копьями и остриями мечей!

Молниеносный пинок вышиб орудие из ладони Дэллика. Лютый меч-двойник, взмыв в открытое небо, потух и растворился в воздухе. В черную грудь с размаху саданул кулак левой руки воина, не хуже правого кулака наметанный в сокрушении мешков с песком на задворках юрты Модун. Не дав демону отлететь от удара, рука успела стиснуть вражье горло. В упоении взвился счастливый меч-Человек…

Ботуру показалось, будто он слышит, как в теле Странника суетятся, крутятся и стучат обрывки мгновений… валятся, засыпают… топчутся медленнее, медленнее… очень медленно. А еще почудилось, что разбитые в кровь пальцы окунулись в ледяной кипяток.

Дэллик вонзил когти в душащий его кулак. Бельма остановились на краю орбит и стреляли в воина морозными иглами. Собрав в легких остатки воздуха, демон расхохотался и выдохнул:

– Возможно, я и погибну… нынче, но мой астероид завершит за меня эту игру… Гибели вам не избежать!

Лицо Странника то появлялось, то пропадало. В раззявленном рту за рядами клыков, брызжа студеным пламенем, извивался раздвоенный язык. Раздутые ноздри покрылись куржаком. В них возились белые могильные черви. Запахло тлетворной слизью, гнилью, падалью…

Что-то блеснуло под ногой ботура. Тонкий луч золотистого света занялся на полу, как огонек в плошке, – луч отразился в глядельце Илинэ! Скользнул вверх, коснулся шрама-молнии на щеке Болота, точно теплой ладошкой, и заставил его обернуться.

Зоркий взгляд воина обежал изгрызенную Котлом дорогу от Диринга до горы жрецов, взметнулся сквозь горелые перелески и развалины утесов к поляне у Скалы Удаганки. Вот откуда исходил теплый луч. Там, на залитом солнцем островке, стояли, глядя на Болота, люди, которых он любил.

Восьмилучистый огонь пылал в ладонях Илинэ. Солнце горело в ее глазах, в глазах матушки, деда, Хорсуна, Быгдая, Айаны, Атына… ах, как похож был на брата погибший Соннук!..

Луч ослепительной догадки вспыхнул в голове ботура! Он вспомнил слова Соннука. Носок воинского торбаза поддел и поднял стоймя сияющую пластинку. Глядельце запылало в выгнутой середке, притягивая к себе солнце, повернулось так, что преломленный луч пал на черное от потеков Небыти брюхо железного великана.

Странник лихорадочно задергался и упал на колени. Зловонная утроба издала громкие шипящие звуки, а следом душераздирающий крик. Болот уже не чувствовал пальцев, но пылкое сердце погнало кровь к обмороженной руке и вернуло ей вместе с болью горячую силу. Он крепче сдавил кулак…

Запоздалым эхом откликнулся на бесовский вопль с Диринга безысходный стон Атына. Он один знал, что сейчас произойдет.

С дребезжаньем прокрутилось в голове Дэллика и, звонко щелкнув, вернулось время. Воин ослабил хватку, когда меч с восторженным свистом обрушился на демона, рассекая его от плеча до седалища. Густым фонтаном хлынула черная кровь, киша гадами и червями. Странник развалился на две половины. Обе они – правая с содрогающейся башкой, левая с выпавшей из развала груди мордой рогатого аспида – поползли друг к другу. Болот схватил за волосы и подтянул кверху одну половину, наступил ногой на вторую…

Бусины на брюхе железного великана засветились, как ягоды красной смородины солнечным днем. Поплыли дымные струйки, мелькнул язык огня. Клубы жирного черного дыма заволокли Котел, сухую озерную впадину и берега. Видение на потемневших тучах угасло.

Лишь теперь люди поняли все и вновь застонали на поляне Матери Листвени, навзрыд заплакали на горе жрецов.

– Матушка! – не выдержал Болот. – Илинэ!

Он их уже не видел. Орто стремительно сужалась в глазах. Мир стал маленьким, размером с Илинэ. Болот забыл о том, что на левый кулак его намотаны волосы Странника, а в правом исходит тоскующим жаром меч-Человек. Воин заставил себя стоять не шевелясь. Только растрепанные вихры над головой колыхались победным огнем.

Сбылось пророчество последнего на Посвящении испытания. Гулкой дробью забилось сердце… или предки застучали ножнами в щиты? Руки вспомнили доверчивую легкость Илинэ. Болот успел подумать, что будет помнить свой нежный мир до последнего мига жизни… который уже наступил.

Словно треснутое наполовину корявое полено в очаге, горел синим пламенем демон. Смрадом жженых нечистот и падали несло от него. В древних, выбеленных стужей ненависти глазах пылали красные угли. Из ушей и носа брызгали голубые и алые искры, из раззявленного рта выбивался прерывистый вой. Куски кожи скручивались лохматыми ремнями, когти свивались пламенными стружками. Истекая черным ядом, аспид слился с червями и гадами и разлился кипящей лужей.

…На ослабшие руки старого отца падала, проваливаясь в темень, Модун. Она не увидела, как вымахнул к небу чудовищный костер. Не услышала взрыва ужасающей силы, который снизу доверху потряс дымный воздух долины. Не ощутила под ногами трепета истомленной земли. Вместо всего этого Модун почувствовала, что оперенье стрелы из сыновнего колчана ярко вспыхнуло. Но падение в черную пропасть беспамятства не дало осмыслить, где загорелась стрела – на северо-восточной балке родной юрты или в ее истерзанном сердце.

* * *

Толщи лилового марева на горе внезапно расступились и начали делиться на поперечные слои. Одна за другой вставали и раздвигались перед Илинэ, струясь огненным светом, стены не проливающейся воды. В воздухе выстроился восьмигранный коридор. Восьмую пластину воссоздала седьмая, седьмую – шестая, шестую – пятая… Возник громадный Сата!

В лучистых гранях показалась долина Элен. Повторилась издалека и вблизи, сверху и снизу, сзади и спереди. Взорам предстали аймаки, горные гряды, леса, речки и озера; небо, тучи и замершие в поцелуе звезды; речные скалы, Большая Река и левый берег Эрги-Эн; Матерь Листвень и чаша-поляна с множеством множеств людей и зверей; гора жрецов, сам огненный коридор и девушка в сияющем нимбе.

Большое и малое обозначилось вкупе и розно, озаряясь высоким огнем объединенного духа. Великий лес восставал из ростка, росток – из Великого леса, Большая Река катилась из капли, а из Большой Реки вытекала капля. Из сущего рождалась любовь и сущее из любви. Благодаря ей, для нее, во имя ее жил мир людей и цвела зеленая Орто. Ни в одной грани Сата не было желтого колоба. Волшебный камень не отражал ничего злого из-за присущего ему свойства увеличивать чувства того, в чьих руках он находился…

Но дьявольский колоб никуда не исчез! Он продолжал висеть в небе, источая желчь и пагубные лучи. В нем шипела мучительная ненависть, бурлили преступные страсти и пузырилась пена греха. Клокотало лихо, содеянное людьми против Божьего и святого, живого и сущего. Смердело коварство, что питает немыслимые в человеке прихоти и пороки. Булькали лукавые соблазны, которые помогают демонам искушать, чтобы, искушая, искушать снова… Овеществленное зло гноилось и пучилось алчными порами. С хищным нетерпением взбухало оно в ожидании взрыва.

Едкая охристая капля брызнула у ног Илинэ. В земле разъело дымящуюся ямку. Девушка отшатнулась и едва не выронила волшебный камень. Айана и Олджуна подставили под ее руки свои ладони! Огненный коридор заполнился людьми. В их легкие хлынул чистый воздух. Солнечный ток крови побежал по сердечным венам к рукам, сложенным одной просторной горстью, и над головами взметнулись к небу лучи-поводья!

– Домм-ини-домм! Домм-ини! – хрустальными голосами запел Сата.

Коридор развернулся ярким хороводом и двинулся слева направо. Солнечный осуохай помчался быстрее… быстрее… еще быстрее, и перед Илинэ распахнулась Вселенная! Какая же она была величественная – ни кёсами, ни ночлегами не измерить! А тем паче человеческими глазами, зрящими не дальше полета стрелы…

Дрожа всеми мышцами, жилками в россыпи прозрачных звуков, оттенков, запахов, воздушная плоть насыщалась горним духом. Илинэ ощущала свою связь с каждой творящей и рождающей частицей мира. Была каплей росы и морем, песчинкой и сушей поднебесья, пядью и простором Земли, мигом и вечностью… Видела толпы людей и всякого в них человека, детей в стариках и мудрость в детях, крылья на плечах у многих, и во всех – почти во всех… небесный огонь! Немеркнущий огнь – изначальный свет, горящий в душах, как солнце в боках глиняных чаш.

– Домм-ини-домм! Домм-ини! – звенел волшебный камень.

Желтый колоб затрясся, будто шмат жирного студня, и со страшным воем-свистом ринулся вниз…

Необъятное зло неслось чудовищным торосом, средоточием запредельного холода вымороженной адской тверди, махиной раскаленного пекла, промозглым куском Жабын – вывернутого закрая Преисподней, где в плотоядных бочагах тлеют кости черных шаманов. Зло казалось несокрушимым и соперничало размером с Орто! Гнилостные полыньи извергали волны тлетворного смрада, мороза и зноя.

Навстречу выплеснулись из ущелий ослепшие шквалы, влача за собою алые ручьи кипящего грунта. Над землей завертелся взболтанный бесовской мутовкой пунцовый пепел. Горячие земные соки, точно молоко из треснувшего горшка, потекли из скважин. Красный пар курился из них…

Дрогнув вместе с сумрачной, исхлестанной ураганами Орто, в четырех ее сторонах и четырех между ними все живое подняло к небу глаза и увидело в облаках девушку в сияющем ореоле. Безграничной верой взмыло навстречу посланнице света неугасимое пламя любящих душ. Яростно затрепетали над Илинэ солнечные поводья! Из Сата вырвался мощный поток лучей, заряженный вселенским огнем. Бело-золотой костер вознесся выше самых высоких утесов, выше Каменного Пальца, и ворвался в рыхлую громаду, нависшую над землей больной темно-желтой тучей.

– Домм-ини-домм! Домм-ини!..

Свет бил, как множество множеств горных ключей, освобожденных под ударами копыт небесного табуна! Свет стрелял упругими струями белопенного кумыса, настоянного на молоке крылатой кобылицы. Свет реял предвестником Новой весны в звездных крылах Смотрящего Эксэкю. Разбуженные восемь очей его метали ослепительный пламень…

Увяла, сдулась, истаяла желтушная туча! Жалкий кровянисто-смоляной сгусток, сокращаясь и крючась, пополз было к краю пешего неба – нырнуть, затаиться в бахромчатых кромках, – и взорвался, не дотянув. Запекшиеся клочья грязной слизи высохли, искрошились и сгорели в лучезарном огне без следа.

Округлый, бело-золотой, как свежевыструганная коновязь, столп света слетел из открытых врат ярусов на вершину Матери Листвени. Слился с летящими поводьями людей на восьмигранной поляне и светом Вселенной.

Взошло солнце! Оно засверкало сквозь ветви, отразилось в глазах, озарило лица улыбками.

Великое древо опоясали разноцветные сполохи, по могучему стволу заструились текучие молнии. Живые пути развернулись из свитка у корней и побежали по Кругу Земли. Жизнь, время, мечты и мысли двинулись вместе с солнцем…

– Небесный огонь! – проверещал дед Кытанах, вытянув из корзины шею, похожую на голенище заскорузлого детского торбазка. – Я вижу небесный огонь! Пусть не глазами, а головой, но вижу… – Он с изумлением поднес ладонь к лицу. – Я вижу и чувствую его тепло в руке!

В морщинистой ладошке и впрямь горел бойкий живой огонек!

– Дайте мне руки! – взголосил неугомонный старец. – Перед уходом я поделюсь с вами своим маленьким солнцем!

Отовсюду к всеобщему любимцу потянулись сложенные горстями ладони, и вскоре поляна нарядно запестрела светлячками огней.

– Сколько ни отдавай, небесного огня не убудет, – весело балагурил Кытанах, растянув в молодой улыбке рот, полнехонький новых зубов. – Этот огонь неисчерпаем. Чистая суть его щедра и бесконечна… Берите, берите, чтобы запомнить, как я всех вас любил!

Внезапно он простер вперед обе руки, будто встречая кого-то:

– Мохсогол?! Ты здесь, напарник? И дружище Билэр?.. Жена моя, ты! Совсем молодая… красивая, как березка… такой ты была век назад! Значит, вы – живы?.. Эй, куда уходите без меня? Забыли, что я теперь неходячий?!

С этими словами взволнованный, беспредельно счастливый Кытанах вывалился из корзины на руки Хозяек Круга, и дыхание его прервалось.

Домм девятого вечера
Новая весна

Под утро после спокойного дождя облачный подол распоролся, словно его зацепил острый хвост первого светца. Облака вспорхнули в верхние ярусы, оставив синее, еще звездное пешее небо любоваться весенней Орто, обнаженной в предрассветной дреме. Легкий ветер задумчиво перебирал-расчесывал измятые стебли и листья, выдувая из-под них растрепанных со сна духов Эреке-джереке, растормошенных шмелей, мошек и других жужжащих крох.

Воздух наполнило влажное матовое сияние, будто вместе с дождем на землю всю ночь источался небесный кумыс из Северной Чаши. В молочном туманце плавал мелкий жемчуг животворных рос, а навстречу ему летела золотая пыльца. Покрытая тонкой зябью земля пахла сладко, терпко и готовилась к пробуждению. Как во времена первотворенья, в благодатной почве ее, в гнездах, коконах и чревах зрели новые семена, почки, яйца, плоды, поднимали стрельчатые головки побеги, ростки и всходы…

Над аласом у озера Травянистого рассыпались трели раннего жаворонка. Гулко вздохнула, просыпаясь, Большая Река. В ее волны вглядывалась с прежнего места умиротворенная Чолбона. Усталая гора жрецов почивала в отстраненной от мира тишине глубоким сном. В пещере Скалы Удаганки со вчерашнего дня спали Илинэ, Атын, Нурговуль, Айана и Олджуна. После того, как Срединную осветило солнце, они упали на землю в изнеможении и сразу уснули. Позже воины перенесли их в пещеру…

Люди долго стояли у входа, очарованные неземной красотой волшебной кобылицы Иллэ. Ушли, оставив спящих под ее крылом.

Те, что спали, и те, что бодрствовали, не видели, как жемчужные бусинки в воздухе становятся разноцветными и в небе растет радужный мост. По верхнему рдяному ряду моста – полосе предков, – звеня копытами, ехал серо-облачный конь. Прямой и стройный, как меч, сидел в седле широкоплечий ботур. Пламенные волосы его трепал ветер, и весь он был охвачен бело-золотым огнем.

Воина видела одна Модун. Не отрывая взгляда от небесного витязя, темная и неподвижная, сидела она на берегу Диринга… который уже не был Дирингом. Костер, зажженный Болотом, спалил мусор на берегах и мшистые гнилые недра.

Озеро чудесно преобразилось. Дно его усыпал слой мелких окатышей с ягоду шикши. Они были такие же, как шикша, сизые и блестящие, но не мутные, а прозрачные на просвет и чуть отдавали красным. Может, из-за страшной жары расплавилось и выпарилось в эти окатыши железо Бесовского Котла? А может, они всегда были здесь, невидные в Диринговой грязи… Много весен спустя кузнецы наловчатся делать из них красивые украшения, и щеголихи станут говорить, что камень, названный кем-то «кровью воина», приносит удачу.

Вся вода, выпавшая ночью с дождем, утекла сюда по рытвинам, проборожденным зубчатыми полозьями. Раны на теле земли закрыл нанесенный ручьями дерн. Отражая глубокое небо Элен, безмятежные отныне волны озера начали отливать чистой голубизной, поэтому оно получило новое имя – Халлан-кёх, что значит Небесно-голубое. Постепенно сквозь каменистые пласты в озерной впадине выбьются стрелки прямой придонной травы с удивительным лазоревым оттенком. У рыбы, которая в обилии появится здесь, чешуя будет блестеть особенно ярко – как серебро в глядельце.

…Боль окрасила веки Модун в цвет ольховой коры, начертила морщины у глаз. Мост-радуга над Великим лесом понемногу тускнел.

«Я сама вырастила сына для цели, и он ее достиг, – думала женщина. – Отчего же теперь скорбь моя кажется мне огромнее неба?..»

Модун почудилось, что витязь махнул ей рукой. Она тоже замахала обеими руками:

– Болот, Болот! Как мне жить теперь?!

– Сыновьями Олджуны! – донеслось до Модун из далекого далека. – Ты станешь учить их воинскому мастерству – это твоя новая цель! Тот, кому дадут имя Сюр, вырастет славным кузнецом и воином, а второй – Хан – то есть Кровь, – великим воином. Ты, наставница, будешь гордиться ими по праву! Имя Хан не раз повторится в ратных веках!

Она печально качнула головой: чего только ни примерещится с горя…

– Прощай, матушка. – Ботур ласково кивнул ей и поскакал по бледному уже мосту в небесное безбрежье, к Кругу Воителя, где новое братство встретило его приветными копьями зарниц…

А на Орто, кроме песен о герое именем Меч и мече-Человеке, что победили демона и дьявольскую Самодвигу, остался отпечаток на речном утесе – гарцующий на коне витязь.

* * *

Новую чашу-горшок Хозяйки вылепили перед восходом. Чаша получилась ровная, гладкая, с витым узором по краю горлышка. Пройдет обжиг и станет веселой, с солнцем в боках. Вторая Хозяйка склонилась над сырым изделием и заглянула в него.

– Что ты там видишь? – нетерпеливо спросила Третья.

– Горшок еще темный, – уклончиво ответила Вторая. – Ты помоложе меня, может, тебе лучше откроется.

Третья, дрожа от волнения, нагнулась над широким горлышком и, чуть помедлив, воскликнула:

– Вижу!

– Что, что, говори! – дернула ее за рукав Вторая.

– Капелька напишет на чаше хорошее завещание потомкам нашего народа. Расскажет об алахчинах и предупредит, чтобы чтили девять священных заповедей и следили за глазами ночи.

В своих разговорах почтенные старухи все еще называли повзрослевшую Айану Капелькой.

Вторая сказала:

– Это правильные слова для тех, кто придет после. Странник уничтожен в нашем Круге, что вовсе не значит, будто он отступил от Орто и не будет пытаться завоевать Землю в другие века.

– А еще я вижу нежные былинки на холме-близнеце над Крылатой Лощиной, где похоронена Эмчита, – продолжила Третья. – Земная душа матери Сандала всходит там злато-корнем.

– Зелье Эмчиты против Сковывающего недуга, настоянное на злато-корне, Нивани собирается дать сегодня Илинэ и Атыну, – заметила Вторая. – Они слишком много времени провели в Котле. Может, шаману удастся вылечить и тонгота, к которому болезнь перешла по наследству.

– Надо бы сказать Нивани, чтобы поискал растение на холме!

– Найдет и без подсказок…

Вторая поставила горшок на видное место рядом с чашей алахчинов. Умница Капелька все сразу поймет.

Старухи молча уселись завтракать. Белая земляная сметана была заправлена сладкой мучицей сарданы и сдобрена маслом. Этой странной пищи оставалось ровно столько, сколько они могли и хотели съесть в последний раз.

«Время Хозяек прошло», – горько вздохнув, подумала Третья.

Вторая послала бодрую мысленную стрелу:

«Ну что ты, только начинается! Капелька, Илинэ, Олджуна – чем не Хозяйки?»

«Ты с ума сошла! – возмутилась Третья. – Они же зеленые девчонки!»

«Эти девчонки прошли Посвящение, устроенное каждой из них Дилгой… Кого бы ты назвала Главной?» – миролюбиво спросила Вторая.

«Конечно, Капельку, и тебе прекрасно известно почему. – Третья помедлила в нерешительности. – Нет, наверное, Илинэ. У нее самый сильный дар. Он как ытык равновесия. Ее джогур собирает прошлую и будущую жизнь в настоящей. К тому же алахчины предвидели появление на Земле Илинэ. Они знали о ней как о наследнице и носительнице их потерянного огненного учения».

«А я думаю, Главная – Олджуна, – мягко возразила Вторая, и глаза ее увлажнились. – Молодая женщина столько выстрадала! Она лучше всех чувствует землю, пальцы ее чутки к скудели и умеют лепить… Впрочем, самый большой джогур на Орто – это когда в человеке живет небесный огонь. А он в равной степени есть у всех троих».

«Ну-у, так мы дойдем до того, что ты определишь в Хозяйки Лахсу, Урану, Модун!»

«Почему бы и нет?»

«Э-э, сами решат», – отмахнулась Третья и фыркнула вслух:

– Небесный огонь! По мне он – сплошное беспокойство и надсада сердца.

– Зачем кощунствуешь? – огорчилась Вторая. – В тебе тоже много огня… Иначе не стала б Хозяйкой.

В последний раз сами собой взлетели вверх вычищенные мисы и остальная посуда с полки. Старухи сидели с непроницаемыми лицами, пока о каменно утрамбованный пол одна за другой разбивались вдребезги глиняные мисы и чаши. Потом на пол бросились деревянные лопатки разной величины, печатки для узоров, все нехитрые приспособления горшечниц. Снасть тоже сломалась, раздробилась, сокрушилась в щепы… Метла подскочила и подмела остатки в два больших треснутых горшка. Хозяйки разом встали.

«Пора, Третья».

«Пора, Вторая…»

Подхватив горшки с осколками и мусором, они вышли во двор, где возле их любимой рябины темнели недавно вырытые продолговатые ямины. Расколотая посуда послушно приткнулась в изголовьях открытых березовых колод. Широкие берестяные полотна заботливо и старательно закутали старух так, что не стало видно ни ног, ни голов.

Лежа в колоде, Третья заплакала внутри себя.

«Мы вернемся?»

«Не сомневайся». – В ответе Второй чудилась усмешка.

«Смотрела на Капельку и не видела в ней нашу Главную, – всхлипнула Третья. – Капелька совсем не она… Неужели мы тоже придем другими?»

«Разве тебе не интересно прожить новую жизнь? Неизвестно, станем ли мы в ней Хозяйками. – Вторая засмеялась. – А вдруг ты будешь простой хозяйкой большой семьи, преданно любящей домочадцев? Либо тебя осчастливит великая любовь к человеку-мужчине и ты наконец познаешь настоящую земную страсть».

«Да, – рассеянно согласилась Третья. – Может, осчастливит. Или сделает глубоко несчастной».

«Прощай».

«Прощай», – откликнулось отлетающее эхо. Захлопнулись тяжелые крышки колод. Над яминами вознеслись приготовленные сбоку земляные пласты. Опрятные холмики выросли с двух сторон рябины.

* * *

Олджуна не сразу поняла, как очутилась в пещере. Кто-то позаботился уложить спящих в ней на сосновый лапник. Выходя, женщина каждой своей кровинкой порадовалась чуду пробужденной земли, ветру, светцам и звездам. Морщинистая почва пока что напоминала перекисшую в дубильной яме кожу. Кое-где гору до вечной мерзлоты испещрили провалы, взрезали глубокие скважины, и ущелья еще дымились. А все-таки мир блистал незнакомой первозданной красотой. Мир готовился рождать, созидать, строить… К небу летела тонкая золотая пыльца.

Олджуну окликнул Атын. Она обернулась. Высунув голову поверх валуна, парень сообщил хриплым со сна голосом:

– Велено было передать, чтобы ты назвала сына Сюрханом.

– Какого сына? – вспыхнула она. На миг вместо Атынова лица ей привиделось лицо Соннука.

– Сына моего брата, – неуверенно пробормотал Атын в спину бегущей женщине.

Первым, кого она увидела, выбравшись с петляющей стежки на большую тропу, был Тимир. Кузнец шел к Каменному Пальцу. Олджуна вытерла грязное лицо подолом, пригладила волосы и отправилась следом. Шла и думала: «Значит, Соннук догадывался о моем бремени. Не знал только, что ношу двоих…»

Когда сыновья подрастут, она расскажет, каким славным человеком был их отец. Не стыдно сказать, и нет в том ни капли неправды. Его долго обманывал демон, но ведь Соннук все понял. Не поддался. Не предал, не струсил…

В свое время не приходило в голову, что он и впрямь очень красивый, сильный и добрый человек. Настоящий. Она приняла его застенчивую любовь потому, что нуждалась в любви. Чьей угодно. Только любовь могла победить Йор. Соннук удачно подвернулся Олджуне… Теперь она жалела, что любила юношу телом, оставив закрытым сердце.

Хорошее имя – Сюрхан. Его можно разделить. А что? Сюр и Хан – коротко и красиво.

Три души у человека. Материнская душа течет в крови, в земной зиждется плоть, воздушная творит дыхание. А Сюр соединяет души. Сюр – сила жизни. Поэтому Сюр недоступен демонам, и, сколько бы они ни бесились, никогда – никогда! – им его не иметь и не властвовать над ним.

А Хан – это кровь. Это чистота племени, живой сок рода, воскрешающий память о предках. Кровь переливается от родителей к детям и дальше по Кругу, словно из сосуда в сосуд. С нею в потомках возрождаются джогуры Кудая. Солнечная человеческая кровь передается от колена к колену с верой в любовь Творца.

Не сокрушить человека, в котором горит небесный пламень. Не изъять капли материнской крови из народа, как не вынуть ток течения из вод Большой Реки.

* * *

Спускаясь с Каменного Пальца, Сандал услышал песнь. Дьоллох пел внизу и отделался кивком вместо приветствия. Жрец постоял молча и все же не вытерпел:

– Пусть будут благословенны дни твои… Но что ты тут делаешь так рано?

– Как видишь, пою, – прервался парень, слегка негодуя.

Сандал удивился:

– Ты умеешь читать знаки?

– Айана научила. Читать оказалось несложно. Сложнее запомнить доммы.

– Собираешься выучить наизусть всю Книгу?! – ахнул жрец.

Дьоллох пожал плечами:

– В старину сказания длились целую луну и даже три. А этот домм вполне уместится в девять вечеров, и в каждом будет по девять сказов, я подсчитал.

– Ты хочешь не просто рассказывать его, а петь?

– Конечно. Ты придумал знаки – кости словес, потом облек скелет повествования плотью. А я вливаю в домм звуки – кровь, чтобы он ожил. Люди услышат сказы, и каждый представит в плоти и крови все, что с нами происходило. Тогда олонхо оживет. У него появится душа…

– И Сюр! – восхитился жрец.

– Да, и Сюр.

Подошел какой-то старик и внимательно прислушался к разговору. В гору медленно шагали красавица Самона и близнецы Силиса. Чэбдик держал правую руку в лубке. За ними следовал еще кто-то… и еще…

– Погоди, Дьоллох, – заторопился Сандал, – погоди! В домме пока ни слова нет о сражении и вчерашнем дне. Нет истории лучшей из женщин… моей матери…

Жрец прикрыл ладонью глаза. Вчера Нивани рассказал ему об Эмчите.

– Я только примериваюсь, – успокоил певец. – У тебя много времени для завершения домма.

– Боюсь, он никогда не кончится…

– Это же хорошо! Но бесконечную Книгу жизни пишет Белый Творец, а ты повествуешь об отдельном отрезке времени нашей долины. Время поменялось, Сандал! Оно, можно сказать, началось заново. Поэтому твоя Книга, которая рассказывает о нас, живущих на рубеже времен, стала прошлым. О собственном прошлом нельзя забывать.

– Простите, перебью вас, – раздался позади незнакомый голос, и собеседники обернулись.

– Я правильно понял: ты и есть тот самый Сандал, сын знаменитой знахарки, сочинивший олонхо в таврах? – спросил незнакомый старик.

– Да… Я ее сын.

– Несколько весен назад она вылечила мою болезную спину, – улыбнулся старик. – Мир прекрасной душе твоей матери! Но не затем я перебил ваш интересный разговор, дабы похвастать, что спина с тех пор ни разу не заставила меня ходить, не видя неба. Мы, люди северного селенья, пришли, вернее, приползли в Перекрестье вчера вечером, едва живые после ужаса безумных стихий… Однако и не о том моя речь. Я хотел бы рассказать тебе о воине, который избавил нас от щекочущих бесов. Ах, как он сражался с нечистью, этот молниеносный рыжий ботур! Позже мы все равно были вынуждены уйти из родных мест. Невозможно стало дышать воздухом, испорченным смрадом Долины Смерти. Здесь мы узнали, что она взорвана, а рыжий воин – именем Меч – уничтожил главного демона! Скоро мы вернемся домой. Должно быть, и у нас теперь светло, как в первозданный день… Упомяни о подвиге ботура в нашем селенье, Сандал. Понадобятся подробности – я расскажу.

– Так вот почему Болот с опозданием прибыл в Долину Смерти! – воскликнул Чиргэл.

– Он пришел как раз вовремя, – поправил Чэбдик. – Иначе чучуны бы нас прихлопнули.

Дьоллох уважительно дотронулся до лубка:

– Чучуны ранили?

– Они, – кивнул Чэбдик и натужно пошутил: – Наверное, чтобы Самона нас различала.

…Нивани еле удалось спасти руку Чэбдика. Кость к кости выравнивал, мышца к мышце сшивал жильными нитками. Но четыре пальца превратились в лохмотья из костей и отмершей плоти, их пришлось отнять. Уцелел один большой палец. Шаман еще удивлялся, как Чэбдику удалось избежать черного огнеца. Такая хворь пожирает раненых быстро, если им сразу не была оказана помощь.

Чэбдик полагал, что он не умер благодаря оберегу и Чиргэлу. Покуда близнецы тряслись в драном пузыре Самодвиги, слабеющий Сюр Чэбдика охраняла косуля – зверь отцовского рода. Чиргэл вложил в кошель на груди брата свою половинку березовой игрушки, вырезанной отцом. Возился с Чэбдиком, баюкал, что-то рассказывал и, кажется, даже пел. Отвлекал от боли, как мог…

– Сандал, мы должны рассказать тебе о стычке с чучунами, – спохватился Чиргэл. – Это еще один из подвигов Болота.

Самона грустно вздохнула и улыбнулась близнецам.

«Она выберет Чиргэла, – мрачно подумал Чэбдик. – Вот и правильно… Зачем ей калека?»

«Она выберет Чэбдика, – хмуро подумал Чиргэл. – Женщины любят пострадавших в бою… Вот и правильно».

Братья часто думали одинаково.

«Глаза мои теперь знают, кто из близнецов Чиргэл, а кто Чэбдик, – растерянно думала Самона. – Но почему упрямое сердце все никак не желает их различать?..»

С волнением теребя в могучих руках маленькую кожаную укладку, Тимир размышлял о своем. Всю ночь просидел он, обняв Урану, возле тела Соннука. Смотрел на него со смесью отчаяния и злости. Дай Дилга волю вернуться в прошлое время, Тимир бы размазал по стенке себя, глупого! Какие же страшные долги взимает за гневливость и гордыню беспощадный бог-судьба…

Отгоняя измышленные лукавым рассудком оправдания, кузнец каялся вновь и вновь: если б он не был так жесток… если бы… если…

Впервые проговорили с женой до утра. Перед рассветом Урана рассказала, как Соннук жалел ее, как нежно ухаживал за нею, когда она болела. Это был он, женщина поняла лишь теперь.

От глубокой скорби в голосе жены у Тимира щемило сердце, но застарелый гнет неожиданно исчез. Сгинули незаданные вопросы. Все стало ясно, и на душу легла светлая печаль.

– Не забудь написать о моем сыне, – непривычно робко попросил Сандала Тимир.

– Я уже много слов посвятил Атыну, – сказал жрец. – Но обязательно добавлю, как он собрал силы стихий и взорвал Долину Смерти.

Кузнец помялся, глядя под ноги.

– Атын – да, само собой. Я не о нем говорю… О Соннуке.

– Соннук?..

…Вчера после всего жрец сразу ушел в свою полуразваленную юрту. Не видел, как Тимир на руках нес домой погибшего сына. Землетрясение основательно порушило селенье озаренных, до ночи хватило работы. Потом, обмирая от стыда и горя, слушал рассказ Нивани об Эмчите… Эмчита нашла потерянного сына. Мать его нашла. До конца жизни Сандал будет молиться о матери, отдавшей ему силу любви и Сюра.

– Соннук, – повторил Тимир.

– Значит, «Такой же, как я»?..

– Да… Или «Такой же, как ты». Это мой второй сын.

Тимир явно сошел с ума! Жрец постарался не выдать, как неприятно он изумлен и расстроен.

Имя, придуманное кузнецом для несуществующего сына, напомнило Сандалу его прежнее – Санда. Такой же, как все. Однажды в порыве откровения он открыл это имя Дьоллоху, но тот либо пропустил мимо ушей, либо забыл и называл жреца по-прежнему.

– Напишу, – пообещал Сандал поспешно. – Конечно, напишу…

– Все, что нужно, расскажу тебе о моем Соннуке я, – твердо произнесла Олджуна за спиною Тимира. – Никто лучше меня его не знает.

В занимающихся лучах зарозовели березовые стволы. К Каменному Пальцу понемногу стекался народ. Вчерашнее единство все еще притягивало людей друг к другу. То один, то другой говорили Сандалу:

– Зайди ко мне сегодня, я расскажу тебе то, без чего твой домм будет неполон.

Жрец соглашался. Не зря старцы толкуют, будто порой одно маленькое воспоминание держит всю память, как иной камешек скалу.

Нивани веселил детвору на поляне. К восторгу малышей, да и взрослых, доставал у себя изо рта и носа птичьи яйца. На изумленных глазах зрителей из яиц тотчас вылуплялись птенцы. Через миг из ладоней шамана вылетали и уносились в небо веселые желтогрудые синички.

Мимо пробежала Лахса, позади пыхтел Манихай. Супруги непременно остановились бы глянуть на этакое диво, но весть, с которой они спешили в гору, была куда важнее несущего яйца шамана.

– В нашем косяке родился первый жеребенок Новой весны! – закричала Лахса, завидев Сандала.

Жрец в смятении схватился за пояс, нащупал пластинку для счета времени. Несколько дней не делал на ней зарубок! В последний раз, кажется, помечал время в день битвы… Да, точно, а ведь идет Месяц рождения. Сандал охнул: чуть не проморгали весеннее равноденствие! Дэсегей напомнил беспамятным, отправил на Срединную жеребенка – посланца Новой весны. А люди уже сообразили, что сегодня – первый день Нового года, закричали, кидая вверх шапки…

К вечеру зашумит праздник на поляне у Матери Листвени! Скромное пока торжество, равно поделенное между скорбью и радостью. Но ведь пришло оно – новое время! Всем достанется по капле кобыльего молока – подарок от новорожденного. Озаренные воскурят священный костер, воспоют молитвы Белому Творцу, Дэсегею и добрым духам. Ночью восьмилучистая Северная Чаша разбрызгает кумысный свет, живительная влага млечных рос окропит Землю под утро… Новое встанет солнце! Неужто после немыслимых жертв, бед-треволнений не наступит благодать в Великом лесу, на измаянной Орто? Жаркая трудовая пора ждет аймаки-селенья. Жеребята в плетеных загонах, привязанные на обротах узлами-туомтуу, станут перебирать длинными ножками. Мужчины будут доить кобыл, а женщины – крутить ытык кумыса с закваской предков!

Долгунча и ее помощники на радостях сыграли красивую песнь. Всего одну и негромко, щадя силы, потраченные на хомусное врачевание. Много людей попало в трепку стихий и обожглось на пожарах… А и не понадобилось бы петь дольше! На празднике споют-сыграют новые песни.

Люди побежали с горы – печь, варить, встряхивать запыленные наряды, у кого они сохранились.

С затаенной тоской прослушал песнь Дьоллох, плача про себя о своем говорящем друге. Не для ратных сражений предназначен был храбрый булатный клинок хомуса, а вот поди ж ты – сокрушился в бою под копытами коней…

Удрученный, певец оглянулся на оклик Тимира и от горечи едва не вспылил.

– Возьми, – протянул тот маленькую кожаную укладку. – Атыну нес. Думал, пусть сам отдаст тебе. Но Олджуна сказала – Атын отдыхает еще. А ты, смотрю, страдаешь.

Открыв узорную крышечку, Дьоллох не сумел сдержать восторга и вскрикнул: в укладке лежал хомус редчайшей искусности и красоты!

– Атын давно его сделал, – пояснил Тимир. – Хотел подарить, а тут Илинэ потерялась, потом сам уехал внезапно…

Дьоллох готов был, как мальчишка, поймавший за хвост глухаря на току, вопить и плясать от счастья! Тронул «птичку», и ожила. Серебристый звук поплыл в утреннем воздухе, сильный и очень нежный.

– Домой пойду, – вздохнул кузнец. – Урана там одна. С Соннуком… сыном нашим прощается.

Певец ничего не слышал. В подушечках дрожащих пальцев закололо от желания слиться с хомусом губами, руками, всем телом. О, как же Дьоллох соскучился! Не терпелось опробовать песнь, она так и рвалась с дыханием.

Нет, вначале надо побыть с хомусом вдвоем. А лучше втроем – поделиться певучим счастьем с Айаной.

Забыв поблагодарить Тимира, Дьоллох бросился вниз по тропе.

* * *

Долгунча спускалась в долину, подобрав подол длинного белого платья с колокольцами на груди. Издалека звенели…

Девушка приближалась к Хорсуну, красивая и большая, как березовая коновязь. Пепельный Дайир, которого он вел на поводу, ткнулся мордой в плечо. Дайира и коней близнецов Силиса под утро после смены дозора у Пятнистой горы пригнал Быгдай.

Закраснев лицом, Хорсун посторонился. На румяных щеках Долгунчи заиграли ямочки.

– Узнала нынче добрые новости, старейшина. Оказывается, Илинэ – твоя дочь…

– Дочь, – отозвался он смущенным эхом, по-новому осмысливая это слово, молвленное собственными устами.

– Она-то знает?

Он пожал плечом.

– Праздник сегодня, – сообщила Долгунча, помедлив. – Родился жеребенок Новой весны.

Хорсун комкал в руках поводья Дайира. Не знал, что сказать.

– Хорошо, – дрогнул, наконец, молнией-шрамом.

– После праздника я уезжаю.

– Почему?! – вырвалось у него.

– Хочу проведать родное селенье, – улыбнулась она. – Потом вернусь в Элен.

– Хорошо, – выдохнул Хорсун, мучаясь в косноязычье.

Долгунча тихо засмеялась, коснулась рукой холки Дайира и скрылась из глаз. Хорсун не посмел оглянуться. Мягкий грудной голос, звон колокольцев звучали в ушах.

Но встреча с красавицей северянкой была ничто по сравнению с тем, что ожидало Хорсуна впереди. Чего он желал и отчаянно боялся. Он не зря взял с собой лошадь Атына. В подмогу – для начала разговора. «Вот, – скажет парню, – Дайира твоего привел». Атын, конечно, обрадуется, поблагодарит… А дальше? О чем говорить с Илинэ и как с ней говорить?

Повернув к Скале Удаганки, Хорсун замешкался, удивленный. Сильные звуки хомуса хлобыстнули в небо, словно кровь из отворенного горла. Большая, густая, полная огня музыка зазвенела вокруг. Хорсун застопорился у поляны и успел прижать к плечу морду взволнованной лошади, не дал ей заржать и рвануться. Попятились с Дайиром, отступили тихонько…

Ввысь взвивался литой голос хомуса. В сочной и жаркой глубине звуков летали гибкие пальцы. Светилось блаженное лицо, корявым деревцем вытягивалось увечное тело.

Дьоллох пел время, извлеченное памятью Сандала из Коновязи Времен. Хорсун видел пламенные кости словес, солнечные поводья Сюра и огненную плоть олонхо. Слышал, как мощным потоком и легкими ручейками струится в сказании музыка-кровь. Песнь дышала кроткой нежностью и мудростью Нарьяны. Катилась пылкой материнской любовью Лахсы, прыскала стыдливой добротой Манихая… Излучалась жертвенным джогуром Эмчиты и чудесным жребием Сандала… Песнь текла спокойным равновесием Силиса и Эдэринки… Взрывалась страстными ожиданиями Тимира, точилась терпеливыми надеждами Ураны… Изливалась горячим упорством Модун. Песнь любовалась этими людьми, изумлялась и сочувствовала, спорила и восхищалась… Она гордилась Хорсуном!..

Олонхо звенело и ширилось, то сжимая звуки, то отпуская их вольно. Взмывало к небу и низвергалось с гор, бежало на цыпочках по хрупким мосткам, било наотмашь, хохотало вдрызг, плакало, водя тугой струнной жилкой по сердцу…

Доммы пели любовь и жизнь, которая никогда не кончится, покуда люди живут на Орто. Они пели прошлое и будущее.

Хорсун вышел к краю горы. Перед ним расстилалась родная долина Элен – трудолюбивая, мастеровая землица Великого леса, семечко на груди Вселенной. А в очарованных глазах все еще стояло видение, захлестнувшее душу болезненно острым восторгом.

Там, на окрыленной песнью поляне, Хорсун увидел Илинэ и Атына. Сплетя руки, закрыв глаза, они покачивались в каком-то трепетном забытьи, отрешенные от всего. Айана сидела на валуне, обняв колени. Дьоллох пел, стоя у скалы…

Время извне продолжало перемещаться по кругу. Любой его миг был связан с остальными, но бесконечное движение бытия мягко обтекало этих четверых, словно боясь разбудить. Время щадило их дивный сон – предчувствие, предощущение, предвосхищение чего-то великого, необъятно прекрасного, присущего юности в высшей точке счастья.

А над поляной, осиянная утренним светом, возвышалась Скала Удаганки. Вчерашние вихри вырубили и убрали с нее все лишнее, складчатое, слоистое, обтесали и выгладили огрубелый камень. Древний лик исчез… Вместо него светло и открыто улыбнулось навстречу Хорсуну новое, юное лицо скалы.

Лицо его дочери.

2007 – январь 2010.

Толковник

• Айма́к – род, селенье, в котором живут люди, связанные обширным родством.

• Аймачный (старшина) – глава аймака.

• Ала́с – луговая низина в обрамлении тайги, обычно с озером, удобная для поселения, сенокоса, проведения праздников и собраний.

• Ал-Куду́к – мировое дерево Матерь Листвень, ось Вселенной.

• Аранга́с – могильный помост с колодой – «колыбелью» покойника.

• Арангас – созвездие Большой Медведицы.

• Багалы́к – воевода, глава дружины посвященных воинов.

• Бабр – тигр.

• Баджа́ – младшая жена.

• Бата́с – якутский нож с прямой спинкой и выгнутым, сточенным с правой стороны лезвием. Батасы подразделяются на боевые, охотничьи, хозяйственные. Величина, ширина клинка и длина черня зависят от предназначения. Самый большой – боевой, полукопье. Длина клинка – локоть с ладонью, ширина в середине – четыре пальца, длина рукояти – около двух с половиной локтей.

• Бешеная погремушка – музыкальный инструмент: полое бревно с колотящими подвесками снаружи и сыпучей мелочью внутри.

• Бо́лот – якутский меч. Клинок с кровостоком, длиною до двух локтей и больше, рукоять деревянная, с желобками для пальцев.

• Большой сход – общее собрание населения. Малый сход – собрание, на которое собираются облеченные властью: старейшина, воевода, главный жрец и аймачные старшины.

• Бородач – глухарь на языке охотничьих оберегов.

• Бо́тур – воин, прошедший ратное Посвящение.

• Вбирающий запахи камень – так называли эленцы гигроскопичный минерал цеолит. После очистки воздуха камень легко избавляется от неприятных запахов и влаги при нагревании.

• Джогу́р – высшее мастерство, талант. Дар делать то, чего не умеют другие.

• Домм – сказание, история, книга.

• Домм – небесный звук, издаваемый изжитыми на Земле отрезками времени (мгновениями, минутами, часами, сутками и т. д.), когда они падают в вечность.

• Домм-ини-домм – ключ-присловье к молитве.

• Дэйби́р – конский хвост на рукояти, махалка от гнуса и оберег от нечистой силы. У жрецов – белые, у мужчин – светлые, у женщин – темного цвета.

• Заболонь – подкорковая мездра сосны. После кипячения в нескольких водах и сушки заболонь перетирали в муку и использовали для заправки различных блюд.

• Земляная сметана – рыхлая студнеобразная глина. В свое время эта «съедобная земля» (переотложенная пемза, смешанная с остатками диатомовых водорослей) спасала от голода людей, живущих или кочующих там, где находились ее залежи.

• Каменная смола – мумие.

• Кёрчэх – свежие сливки с добавлением ягод, взбитые в пышную массу.

• Кёс (көс) – мера расстояния и времени пути. Равен приблизительно десяти километрам верхом на коне, семи – на быке и трем-четырем километрам пешего хода. Время пешего кёса – чуть более тридцати пяти минут, что соответствует времени варки жеребячьего мяса в глиняном горшке на умеренном огне.

• Кёс (күөс) – глиняная посуда.

• Кёс – Посвящение в Хозяйки Круга.

• Колода – созвездие Малой Медведицы.

• Круг Воителя – Млечный Путь.

• Кый – обряд с белыми лошадьми, обычай на весеннем празднике жертвовать (отгонять) лошадей далеко в тайгу божественному коню Дэсегею.

• Кылы́, ыстанга́, куо́бах – состязания по прыжкам в длину, спортивное национальное троеборье.

• Кырымпа́ – музыкальный инструмент, напоминающий домбру.

• Лесной старик, лесной дед – так на языке охотничьих оберегов северяне называют медведя.

• Лоншак – жеребенок до года.

• Люлька Ветра – музыкальный инструмент, напоминающий свирель.

• Мунгха́ – подледный лов рыбы неводом и сама эта снасть.

• Обро́т – узда-привязь к длинному общему ремню для жеребят.

• Олонхо́ – якутский героический эпос, а также отдельное эпическое сказание. В старину сказители выпевали олонхо, изображая персонажей, и часто разнообразили повествование игрой на музыкальных инструментах. Олонхо могли длиться изо дня в день в течение нескольких суток, самые длинные сказания – до девяти дней.

• Олонхосу́т – исполнитель олонхо.

• Орто́ – Срединная земля или Срединный мир (людей) между Верхним миром богов и Нижним, населенным нечистью.

• Орто – вообще все среднее, находящееся посередине.

• Осуо́хай – праздничный обрядовый хоровод.

• Осуохай – хоровод времени, обозначение недель, месяцев, времен года.

• Праздник Новой весны – кумысное торжество, по-якутски называемое Ысыа́х, что означает «кропить, брызгать». В старину новый год у якутов начинал исчисление со дня весеннего равноденствия в марте. Праздник Новой весны – вершину года – справляли во второй половине июня, когда было много кобыльего молока и накапливалось необходимое количество кумыса. Во время главного праздничного обряда в честь богов и грядущего плодородия жертвенным кумысом окроплялись огонь и земля. Ысыах и теперь самый большой и любимый национальный праздник в Якутии.

• Праздник ублаготворения духов – наступление Нового года-зимы в Нижнем мире. Праздник отмечали в Коровьем месяце (октябрь) только женщины. Рогатый скот считался выходцем из Нижнего мира. Во время торжества в каждом большом дворе (или нескольких дворах) выбиралась Матерь коров, за которой весь год ухаживали те, кто присутствовал на праздновании.

• Рата́эш – воевода дружины гилэтов.

• Раскол – место, обнесенное изгородью, для отбора лошадей из табуна.

• Рыжелапчатые – название гусей на языке охотничьих оберегов.

• Северная Чаша – Полярная звезда.

• Сими́р – кожаный бурдюк с березовой втулкой, в котором настаивается кумыс. Симиры разнятся в размерах, вмещают от полутора до девяти десятилитровых ведер кумыса.

• Сковывающая болезнь – вилюйский энцефаломиелит, загадочное наследственное заболевание. Распространение ограничивалось ранее только вилюйской группой улусов и больше нигде в мире не встречалось. Теперь эта болезнь редка. Ученым до сих пор неизвестна причина ее происхождения.

• Смотрящий Эксэкю́ – орел, звезда Денеб в созвездии Лебедя.

• Со́нинг – прошедший Посвящение тонготский воин.

• Стригун – жеребец по третьему, реже – по второму году.

• Сугла́н – алас с взгорьем посередине, место летних собраний большого населения.

• Суо́рат – молочнокислый напиток.

• Сюр – дыхание жизни, жизненная энергия.

• Табы́к – род бубна, конская или бычья шкура (в местах с большим населением – несколько шкур) специальной выделки, натянутая на раму. Табыки различаются по величине, звучанию и виду. Одни оповещают народ о сходе, другие – о празднике, третьи – о смерти известных людей, общей рыбалке и других событиях.

• Тар – молочная заправка особого приготовления для разного рода блюд.

• Тары́н – выпотевание воды на поверхности льда в водоемах горных речек.

• Тебенёвка – зимняя пастьба лошадей.

• Тойу́к – песня-импровизация со славословием.

• Тордо́х – жилище на столбах, собранное из жердей, коры и пластов дерна.

• Туомту́у – оригинальный якутский узел.

• Тусулгэ́ – общее название большой поляны или местности, где проводятся народные праздники.

• Удага́нка – шаманка, жрица небесного огня. Берет телесную силу от земли, силу чар – от солнца, силу духа – у неба. Магия удаганок считается выше колдовства кузнецов и шаманов-мужчин, эти волшебницы летают на крылатых конях.

• Ураса́ – летнее пирамидальное жилище, шитое из берестяных пластин.

• Уру́й – торжественный возглас на празднествах и обрядах.

• Хапсага́й – якутская национальная спортивная борьба. Имеет древние корни, некоторые приемы применялись в рукопашном бою.

• Хозяйки Круга – почтенные горшечницы, хранительницы девяти основных заповедей человеческого бытия, жрицы и врачевательницы триединой души Земли: ее почвы, воды и воздуха. Достигая в своем мастерстве волшебных высот, проходят специальное Посвящение кёс (по названию глиняной посуды).

• Хому́с – музыкальный губной инструмент, род варгана. Якутский хомус признан самым музыкальным варганом в мире.

• Хомусчи́т – музыкант, играющий на хомусе.

• Чолбо́на – звезда Венера.

• Чоро́н – священный кубок амфорной формы, символизирующий голову лошади. Предназначен исключительно для питья кумыса. Украшен узорами, каждый из которых имеет определенное благопожелание.

• Чороннохвостый – тетерев на языке охотничьих оберегов. Птица названа так из-за хвоста, напоминающего форму чорона.

• Ыты́к – круглая волнообразная мутовка для взбивания молочных продуктов. Имеет священный смысл, символизирует равновесие (гармонию) мира в человеке и человека в мире.

• Юргэ́л – Плеяды.

Боги, духи, волшебные существа и предметы

• Айи-Си́та – богиня, покровительница женщин. Дарит семьям детей, приходит на помощь к женщине во время родов. Представляется в виде богато одетой, смеющейся женщины в развернутой назад шапке, с расплетенными волосами и развязанными тесемками торбазов.

• Алахчи́на – дух-матушка, Хозяйка Земли. Описывается в олонхо как высокая улыбчивая женщина с обнаженной для кормления грудью. Одета в платье из зеленой лиственничной хвои. Живет в сердцевине мирового древа Ал-Кудук.

• Бай-Байана́й – дух леса и охоты. Веселый рыжеволосый старец-исполин, разъезжает по тайге на гигантском олене, может перевоплощаться в любое лесное животное, птицу. Волен подарить охотнику добычу или наказать за нарушение таежных законов.

• Бык Мороза – муж старухи Зимы, ледяное чудовище, нагоняющее мрак и стужу. К середине Месяца мунгхи (ноябрь) отрастает первый ледяной рог Быка, в начале Месяца кричащих коновязей (декабрь) – второй рог, и мороз крепчает. В середине Голодного месяца (февраль) первый рог начинает шататься, в начале Месяца рождения (март) он ломается и падает, а к концу месяца падает и второй.

• Водяной бык – мамонт. По преданиям – младший брат Быка Мороза. Живет в земле, преимущественно в крутых берегах рек. Прорывает рогами (бивнями) русла рек и озер. Если люди его беспокоят, навлекает на них несчастье.

• Дербе́ – домовой, дух-покровитель жилья.

• Дилга́ – божество, управляющее судьбой племени и каждого человека. Помечает рождение ребенка отдельной тамгой на бесконечной пластине входов и выходов. В обязанность Дилге также вменяется запуск в миры новых Кругов времени – времени седмицы (недели), месяца, года.

• Дьалы́нг – чародейская сила, входящая в шамана при камлании. Кровяной сгусток размером с кулак, с глазами и ртом.

• Дэ́ллик – Странник (имя на якутском языке), демон лжи, посланец Черного бога, чьи имена не произносятся вслух.

• Дэсеге́й – божественный конь, отождествляемый с Солнцем, прародитель народа саха.

• Ёлю́ – дух смерти. На Орто показывается в облике высокой тощей старухи, одетой в лохмотья, с одним подслеповатым глазом посреди лба и одной левой ногой.

• Железорогий лось – дух-прародитель кузнецов.

• Златоглазая волчица — праматерь волков и племени барлоров (людей барро).

• И́лбис – божество войны и мести. Витязь с красным гневным лицом, в полном воинском обмундировании, на убранном в латы коне.

• Йор – ущербный дух мертвеца либо бес, вселившийся в живого человека. Существует благодаря ложному дыханию жизни, вдохнутому злом.

• Коновязь Времен – прозрачное навершие мирового древа Ал-Кудук на девятом ярусе небес. Боги привязывают к нему своих лошадей. В Коновязь Времен со звуком «домм» падает отжившее время, из которого слагается вещество вечности.

• Крылатая Иллэ́ – волшебная кобылица с лебяжьими крыльями, мать летучего табуна удаганок.

• Куда́й – божественный мастер-кузнец, кентавр с тремя лицами – ангельским, человеческим и бесовским. Изготавливает и дарит людям великие умения, покровительствует мастерам.

• Кэ́лманна – дух-помощник темных шаманов, закутанный в лисий хвост хромой старичок с лисьими глазами.

• Мохолу́о – дух озера Диринг. «Рыбоящер», гигантская клыкастая ящерица, продернутая в чешуйчатый панцирь. В Якутии есть несколько озер, в которых якобы до сих пор водятся реликтовые чудовища. Самое известное из них – озеро Лабынкы́р – находится в горах Оймяконья.

• Няди́ – дух коровника, покровительница рогатого скота.

• Сата́ – безоаровый камень, образующийся в желудках некоторых животных и птиц. Волшебным становится только в том случае, если в его носителя во время грозы ударит молния. Тогда камень получает власть над природными стихиями той местности, где живет зверь. С помощью Сата человек, нашедший его во внутренностях убитого зверя, получает возможность повелевать ветрами, вызывать дождь и снег. Самой большой магией обладает великий Сата – «дитя молнии и грома», который рождается в гнезде орлов. Этот кристалл с восемью гранями имеет разум и душу. Орлиный Сата способен изменить жизнь на Орто, сделать ее доброй или злой в зависимости от того, какому человеку достанется.

• Тюктюйе́ – обрядовый берестяной турсучок с плотной крышкой, имеющий несколько священных значений. 1. Чашей тюктюйе называется люлька, в которой душа ребенка плавает в небесном озере, ожидая очереди рождения на Орто. 2. Тюктюйе называют и смертную колыбель, висящую в пограничье между мирами на ветвях Ал-Кудук до времени перехода умершего человека к вечному Кругу. 3. В тюктюйе предают земле «детское место» (послед) – «мертвого двойника» новорожденного ребенка, что символизирует освобождение ребенка от инобытия и приобщение его к миру людей. 4. Злых пойманных духов заключают также в тюктюйе.

• Хахха́й – лев. Священный зверь, детский оберег (до семи весен). Символизирует Солнце, изображается на медной гривне.

• Эксэкю́ – божественный орел, беркут с четырьмя головами и восемью крыльями. Следит за происходящим в четырех сторонах света и осведомляет богов о важных событиях. Приносит на крыльях весну на Срединную землю.

• Элби́са – дочь бога войны Илбиса, дух сражения. Дева разящего клинка и слова, покровительница воинов, музыкантов и певцов.

• Э́реке-дже́реке – духи трав и цветов, дети Хозяйки Земли Алахчины. Крохотные человечки со стрекозьими крыльями, в одежде из лепестков и листьев.

Народы

• Алахчи́ны – просвещенный, владевший письменностью народ, живший на юго-востоке. Алахчины исчезли с лица Земли внезапно, по неизвестной причине, оставив память о себе книгами – доммами.

• Барло́ры – самое разбойничье племя в Великом лесу, «люди волчьего ветра». Самоназвание барлоров – «ба́рро», они считают себя потомками Златоглазой волчицы. Опасны тем, что угоняют и продают людей других племен в рабство.

• Гилэ́ты – воинственный народ, живущий на юго-востоке за Великим лесом. Имея развитую армию, склонны к захвату чужих земель и собирают дань с соседних племен.

• Йоку́ды – название народа саха на языках других племен.

• Луора́бе – народ, обитающий на берегах Мерзлого моря. Часть луорабе оседлая и существует за счет охоты на морского зверя, вторая часть кочует с оленями в тундре.

• Ма́ндры – сельскохозяйственный народ юго-восточного преддверия Великого леса. Мандры платят дань гилэтам и переправляют к ним пленников из числа северных народов, пригнанных барлорами.

• Нельгези́ды – известное в Великом лесу торговое племя. Обменивая товары, купчие нельгезиды дальше всех путешествуют по морю и суше из страны в страну. Населяют восточный край моря Ламы.

• Нунчи́ны – западный желтоволосый, синеглазый народ. По слухам, селенья нунчинов крупны, а сами они воинственны. На торжищах в Эрги-Эн бывают очень редко.

• Ньга́мендри – оленные люди, кочуют по северо-востоку Великого леса. Родственны тонготам, однако не знаются с ними, полагая, что те развращены общением с другими племенами. Предок у тех и других один – ньгамендри (медведь).

• Одулла́ры – рыболовецкий и оленный народ, осевший на берегах северных рек. Олени одулларов самые крупные в Великом лесу.

• О́рхо – народ, живущий на востоке в долинах Семи Рек. Славится воинственностью и умением мастеров, особенно кузнечным.

• Саха́ – самоназвание якутов (саха-ураанхаи).

• Тонго́ты – оленное племя, кочующее крупными группами по всему Великому лесу. Ведут свой род, как ньгамендри, от общего предка-медведя, но не признают родичей, находя их «дикими». Имеют свои воинские дружины.

• Хо́риту – пришлое племя, «люди с узорными лицами». При любой возможности стараются доставить неприятности оленным кочевникам, несмотря на то, что в свое время отвоевали у них немало женщин и, можно сказать, породнились.

• Чучуны́ – дикие, волосатые «недочеловеки». Прячутся в пещерах северных гор, ведут полузвериную жизнь. К людям относятся враждебно, но встречи с ними редки.

• Шая́лы – самые рослые люди в Великом лесу, остальные называют их великанами. Немногочисленное племя долгое время жило обособленно, поэтому ум и нрав шаялов сильно затронуло вырождение.

Топонимы

• Большая Река – река Лена.

• Белю́й – река Вилюй.

• Горячий Ручей – селенье в Элен. Рядом с ним по восьмигранной поляне, где растет большая лиственница – Матерь Листвень, – течет незамерзающий родниковый ручей.

• Джайа́н – Преисподняя, Нижний мир.

• Дири́нг – Глубокое, название озера.

• Долина Смерти – местность Елю́-Чёркечё́х (Долина смерти) тянется вдоль правого притока реки Белюй (Вилюй). Люди не подходят к завалам мертвого леса, окружающего долину. В ней находятся дверь в Преисподнюю и врытый в землю гигантский Котел демонов – Бесовский Котел, или Котел Самодвига. В древних олонхо говорится, что раз в столетие Котел выползает из земли и «едет», как длинный гигантский обоз, по Великому лесу, сея ужас и смерть… Современными исследователями до сих не раскрыты загадки Елю́-Чёркечё́х.

• Жабы́н – трясина на краю Джайан, куда после смерти отправляются на вечные страдания черные шаманы.

• Йокуме́на (Ойкумена) – предел Земли. Здесь – северный.

• Крылатая Лощина – селенье кузнецов в Элен. Названо так из-за того, что расположено между двумя горами, похожими на крылья взлетающей птицы.

• Кыта́т – Китай.

• Ла́ма – озеро Байкал.

• Мерзлое море – Северный Ледовитый океан.

• Перекрестье земных путей – второе название долины Элен.

• Сытыга́н – селенье рода щук в Элен, про́клятое и сгинувшее. Сытыганом – Вонючим (аймаком) – было прозвано из-за того, что во время рождения черного шамана на деревню выпал дождь из щурят.

• Хо́кколидел – Спрятанное Гнездо. Крупное поселение барлоров.

• Черная Крепость – город мастеровитого народа орхо, закрытый черными воротами. Находится в долине, известной под названием Семь Рек.

• Эле́н – долина, в которой расположились несколько аймаков народа саха. Элен – «щеки» реки, скалистые берега. Подразумевается, что долина находится в укрытии за скалами.

• Эрги-Э́н – место проведения всенародного базара, торговое кружало.

Месяцы

• Месяц рождения – март. Отсчет нового года в старину у якутов начинался с марта.

• Месяц, ломающий льды – апрель.

• Молочный месяц – май.

• Месяц белых ночей – июнь.

• Месяц земной силы – июль.

• Месяц прощания с урасой – август.

• Месяц опадания листвы – сентябрь.

• Коровий месяц – октябрь.

• Месяц мунгхи – ноябрь.

• Месяц кричащих коновязей – декабрь.

• Месяц водяных духов – январь.

• Голодный месяц – февраль.

Значения имен

• Абры́р – Благодетельствующий.

• Айа́на – Путь.

• Ара́гор – Дар богов (на языке гилэтов).

• Асчи́т – Готовящий пищу.

• Аты́н – Другой.

• Балтысы́т – Человек с молотом.

• Билэ́р – Знающий, сведущий.

• Бо́лот – Меч.

• Брахса́нна – Бедняжечка.

• Быгда́й – Широкоплечий.

• Быты́к – Усатый.

• Бэргэ́н – Меткий.

• Вала́х – Носатый (на языке мандров).

• Гельдия́р – Коршун (на языке гилэтов).

• Гуо́на – Второй шейный позвонок. Позвоночник отождествляется с коновязью, и именно ко второму позвонку крепятся солнечные поводья, связывающие человека с Верхним миром.

• Долгунча́ – Волнующая.

• Дуо́лан – Крупный, большой.

• Дьолло́х – Счастливый.

• Дя́ба – Озорница.

• Или́нэ – Восток, Вперед, на языке алахчинов – Любовь.

• Кинте́й – Заносчивый.

• Кири́к – Робкий.

• Кубага́й – Белый, бледный.

• Ку́гас – Рыжий.

• Кыта́нах – Твердый, крепкий.

• Кэнги́са – Ненасытная утроба.

• Кюннэ́йя – Солнечная.

• Лахса́ – Пухлая, небольшого роста.

• Маниха́й – Неравнодушный к нарядам, желающий уважения.

• Моду́н – Могучий.

• Мохсого́л – Ястреб.

• Мэника́ – Шаловливая.

• Намыче́й – Тихий, спокойный.

• Нарья́на – Нежная.

• Не́рми – Отмеченная роком (на языке тонготов).

• Нивани́ – Сильный Человек (на языке ньгамендри, эвенск.).

• Никси́к – Затхлый.

• Нургову́ль – Кочующий (на языке тонготов, эвенск.).

• Ньи́ка – Кающийся (на языке гилэтов).

• Нюкэ́на – Застенчивая.

• Олджу́на – Шагнувшая вкось.

• Отосу́т – Знахарь, травник.

• Пача́ки – Имя собственное (эвенск.).

• Ры́ра – Плоская вершина (на языке луорабе, чукотск.).

• Само́на – Особенная (на языке одулларов, юкагирск.).

• Са́нда – Такой же, как все (на языке гилэтов).

• Санда́л – Лучезарный.

• Сарэ́л – Сияющий.

• Сили́с – Корень.

• Со́ннук – Точно такой же.

• Сордо́нг – Щука.

• Сюрю́к – Бегун.

• Терю́т – Основательный.

• Тими́р – Железо.

• Топпо́т – Прожорливый.

• Торула́с – Говорливый.

• Уми́хан – Бестрепетный (на языке барлоров).

• Ура́на – Искусница.

• Ха́ллердах – Веселый (на языке барлоров).

• Хойл – Мертвый шаман (на языке одулларов, юкагирск.).

• Хорсу́н – Храбрый, мужественный.

• Чиргэ́л – Здоровый.

• Чэбди́к – Бодрый.

• Ыллы́р – Певец.

• Эдэ́ринка – Юная.

• Эмчи́та – Лечея.

• Эсере́кх – Остерегающий, осторожный.

• Я́нгвард – Упрямый (на языке барлоров).

Значения кличек животных

• Аргы́с – Спутник.

• Берё – Волк.

• Дайи́р – Парящий.

• Мойтуру́к – Светлый ошейник.

• Хара́ска – Черныш.

1

Толковник переводных слов и определений со сведениями о народах, населяющих северо-восточную часть Орто, о божествах, духах и др. находится на последних страницах книги.

(обратно)

2

Sub specie aeternitatis – С точки зрения вечности (лат.).

(обратно)

3

Destruam et aedijicabo. – Разрушу и построю (лат.).

(обратно)

4

Omnia vincit amor. – Все побеждает любовь (лат.).

(обратно)

5

Me, me, adsum, qui feci! – Это я, я сделал! (лат.)

(обратно)

Оглавление

Жребий Сказание восьмое

  Домм первого вечера[1] Находки и потери

  Домм второго вечера Побег долгожданный и неожиданный

  Домм третьего вечера Зов сердца

  Домм четвертого вечера В страну сумерек

  Домм пятого вечера Хищный лес

  Домм шестого вечера Долина Смерти

  Домм седьмого вечера Страсти железного чрева

  Домм восьмого вечера Жаркая ночь, рыжее утро

  Домм девятого вечера Самодвига

Небесный огонь Сказание девятое

  Домм первого вечера Орлы прилетели

  Домм второго вечера Песнь Элбисы

  Домм третьего вечера Материнский Сюр

  Домм четвертого вечера Всегда побеждает любовь

  Домм пятого вечера Пряморогий лось

  Домм шестого вечера Черной крови черные псы

  Домм седьмого вечера Последний щелчок

  Домм восьмого вечера Солнце девятой ступени

  Домм девятого вечера Новая весна

Толковник