Ложная память. Почему нельзя доверять воспоминаниям (fb2)

- Ложная память. Почему нельзя доверять воспоминаниям (пер. Ирина В. Никитина) 1447K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джулия Шоу

Джулия Шоу
Ложная память
Почему нельзя доверять воспоминаниям

Julia Shaw

THE MEMORY ILLUSION

WHY YOU MAY NOT BE WHO YOU THINK YOU ARE

© Julia Shaw, 2016

International Rights Management: Susanna Lea Associates

© Никитина И. В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2017

КоЛибри®

* * *

Книга «Ложная память», в равной степени захватывающая и обескураживающая, – это уникальное исследование работы человеческого мозга, которое побуждает нас задаться вопросом о том, насколько мы способны познать самих себя.

Scientific American

Дебютная книга Джулии Шоу представляет собой живое, оригинальное исследование того, как работает наша память и почему всем нам свойственно помнить то, чего на самом деле никогда не происходило… Это увлекательный обзор последних научных исследований механизмов памяти и дань уважения коллегам-ученым.

Pacific Standard

Познавательное и необычайно поучительное чтение.

The Tablet

По-настоящему захватывающая книга.

Стив Райт, BBC Radio 2

Наши воспоминания строятся.

И восстанавливаются.

В каком-то смысле наша память устроена как страница Википедии:

ты можешь зайти туда и что-то изменить,

но и другие могут сделать то же самое.

Профессор Элизабет Лофтус

Введение

Нобелевская премия присуждается лауреатам за определенные заслуги, которые всегда резюмируются в одной фразе не длиннее поста в Twitter. Когда я об этом узнала, я стала изучать эти высказывания, состоящие не более чем из 140 символов и написанные с целью отразить впечатляющий вклад лауреатов в развитие нашей цивилизации.

Одна из моих любимых формулировок обобщает результаты работы Шеймаса Хини, лауреата Нобелевской премии по литературе 1995 г. В ней говорится, что писатель был удостоен премии «за лирическую красоту и этическую глубину поэзии, открывающей перед нами удивительные будни и оживающее прошлое». Какая поразительная фраза! Красота, нравственность и история, объединенные ощущением чуда и заключенные в одном предложении. Каждый раз, читая эти слова, я улыбаюсь.

У меня на столе есть маленькая маркерная доска, на которой я записываю эти комментарии из дипломов лауреатов – для вдохновения. Я использую их и во время лекций, и когда пишу. Они наглядно показывают, что даже о самых великих достижениях человечества можно рассказать обыденным языком. Эту идею не раз высказывали великие: чтобы плоды нашей работы имели значение, нужно уметь объяснить ее суть простыми словами.

Я сама стараюсь придерживаться принципа лаконичности в объяснениях, хотя, безусловно, ради этого часто приходится жертвовать их полнотой. Иначе говоря, объясняя какие-либо идеи при помощи аналогий, историй из жизни или упрощений, я неизменно рискую потерять некоторые нюансы заведомо сложных обсуждаемых проблем. Оба предмета, которые я рассматриваю в этой книге, – память и личность – очень многогранны, и в рамках одной работы я смогла затронуть лишь малую часть потрясающих исследований, которые проводятся на стыке изучающих их областей. Хоть я и не могу утверждать, что смогла полностью отразить актуальную научную действительность, надеюсь, мне удалось задать некоторые основополагающие вопросы, которые не дают покоя многим из нас с тех самых пор, как мы научились пользоваться даром самоанализа.

Как и многие другие, я впервые осознала свою способность к самоанализу еще в детстве. Я помню, как маленькой девочкой я часами не могла уснуть, погруженная в размышления. Лежа на верхней полке двухъярусной кровати, я упиралась ногами в белый потолок детской и размышляла о смысле жизни. Кто я? Что я? Что реально? Пусть я этого еще не знала, но именно тогда я начала становиться психологом. Это были вопросы о самой сути того, что значит быть человеком. Когда я была маленькой и не могла найти на них ответы, я не подозревала, в какой хорошей компании нахожусь.

Двухъярусной кровати у меня больше нет, но вопросы остались все те же. Теперь, вместо того чтобы философствовать, уставившись в потолок, я провожу исследования. Вместо того чтобы спрашивать своего плюшевого медведя о том, кто я, я могу задать этот вопрос коллегам-ученым, студентам и другим людям, которые так же любопытны, как и я. Итак, давайте начнем наше путешествие по миру памяти с начала всех начал, оттуда, где научные поиски превращаются в поиски себя. Давайте зададимся вопросом: что делает вас собой?

Почему вы – это вы?

Пытаясь определить, кто мы есть, мы можем вспомнить о своей половой или расовой принадлежности, возрасте, профессии и о тех вехах зрелости, которых нам удалось достичь: получение образования, покупка дома, брак, рождение детей или выход на пенсию. Можно также вспомнить о личностных характеристиках: склонны ли мы к оптимизму или пессимизму, остроумны или серьезны, эгоистичны или самоотверженны. Еще мы наверняка подумаем о том, кто мы в сравнении с другими, недаром все мы следим за новостями друзей в Facebook и в других социальных сетях, чтобы убедиться, что не отстаем. Однако, хотя многие из этих факторов послужат более или менее подходящими средствами для описания того, кто вы есть, истинная основа вашего «я» лежит в личных воспоминаниях.

Воспоминания помогают нам понять, в каком направлении течет наша жизнь. Лишь в воспоминаниях я могу вернуться к беседам с одним из наиболее сильно повлиявших на меня университетских преподавателей – профессором Барри Бейерштейном, который научил меня критически мыслить и угощал лимонными кексами с маком. Или к разговорам после лекций с профессором Стивеном Хартом, который первым посоветовал мне поступать в магистратуру. Или к серьезной автомобильной аварии, в которую несколько лет назад попала моя мать, и этот случай показал мне, как важно говорить близким, что мы их любим. Подобные ключевые моменты взаимодействия с другими людьми крайне важны, из них складывается история нашей жизни. Если говорить более обобщенно, воспоминания – это фундамент личности. Из них складывается то, что мы считаем своим жизненным опытом, и, соответственно, то, на что мы, по собственному мнению, способны в дальнейшем. Учитывая все вышесказанное, если мы начнем сомневаться в собственной памяти, нам придется подвергнуть сомнению саму основу своего «я».

Проделаем мысленный эксперимент: представьте, что, проснувшись однажды утром, вы вдруг поняли, что забыли все, что когда-либо испытывали, о чем думали и что чувствовали в своей жизни. Можно ли все еще считать вас вами? Представив себе подобную ситуацию, испытываешь инстинктивный страх. Почувствуйте, как легко лишить человека того, что делает его самим собой, всего-навсего отняв у него память и превратив его в оболочку прежней личности. Если лишить нас памяти, что у нас останется? Эта идея похожа на сюжет страшного научно-фантастического фильма: «Проснувшись, никто из них не вспомнил, кто он такой». И тем не менее это может принести и чувство облегчения: мы освободились бы от оков нашего прошлого и начали бы жизнь заново, не потеряв при этом основных способностей и личностных качеств. А может быть, мы в нерешительности метались бы между этими двумя точками зрения.

Хотя в жизни настолько кардинальная потеря памяти, к счастью, случается редко, наши воспоминания подвержены огромному количеству ошибок, искажений и изменений. В этой книге я надеюсь пролить свет на некоторые из них. Вооружившись научными данными и искренним любопытством и отчасти опираясь на собственный опыт, я постараюсь заставить читателя задуматься о том, как ненадежна наша память на самом деле. Но с чего же начать разговор о таком сложном феномене, как память? Давайте начнем с рассмотрения двух ключевых терминов, которые используют исследователи.

Семантической, или смысловой, памятью называют способность запоминать смыслы, понятия и факты. Часто тому или иному человеку бывает легче запоминать один вид семантической информации, чем другой. Например, тот, кто отлично запоминает исторические даты, может с большим трудом удерживать в памяти имена людей. А другой, наоборот, хорошо запоминает имена, но очень плохо – важные даты. Хотя и то и другое – виды семантической памяти, развитость этих навыков значительно отличается у разных людей.

Семантическая память действует наряду с эпизодической, или автобиографической. Вспоминая свой первый день в университете, первый поцелуй или поездку в Канкун в 2013 г., вы включаете эпизодическую память. Этим термином обозначают совокупность событий из нашего прошлого. Это своеобразный альбом с вырезками, дневник нашего разума, что-то вроде ленты новостей на Facebook. Эпизодическая память – это механизм, который отслеживает воспоминания о событиях, произошедших в тех или иных местах в определенное время. Окунувшись в такие воспоминания, можно заново пережить чувственные ощущения: песок под ногами, падающий на лицо солнечный свет, развевающий волосы ветерок. Можно мысленно вернуться в определенное место, представить игравшую там музыку, людей вокруг. Мы дорожим такими воспоминаниями. Именно этот сегмент памяти, а не известная нам фактическая информация о мире определяет, кто мы.

Однако, несмотря на то что мы охотно полагаемся на эпизодическую память, многие из нас не имеют ни малейшего представления о том, что это такое. Выяснив, как на самом деле работает эпизодическая память, мы станем лучше понимать то шоу, что зовется воспринимаемой нами реальностью.

Лепка из пластилина и ее последствия

Подвергнув сомнению безукоризненность нашей памяти, начинаешь понимать, почему мы так часто спорим с родственниками и друзьями по поводу деталей важных событий. Даже наши драгоценные детские воспоминания на самом деле можно менять, придавая им новую форму, как кускам пластилина. И ошибочные воспоминания свойственны не только тем, кто, казалось бы, более к ним предрасположен, – людям с болезнью Альцгеймера, повреждениями мозга или другими серьезными патологиями. На самом деле ошибки памяти – скорее норма, чем отклонение. В дальнейшем мы более подробно рассмотрим этот потенциальный разлад между памятью и реальностью.

Ложные воспоминания о событиях, которые кажутся нам настоящими, но никогда не происходили в действительности, – также распространенное явление. И последствия их возникновения могут быть вполне реальными. Вера в истинность заведомо ложных воспоминаний может сказаться на любом аспекте нашей жизни, став источником подлинной радости, подлинного огорчения и даже настоящей травмы. Таким образом, понимание механизмов, по которым работает наша несовершенная память, помогает нам оценить, насколько можно (или нельзя) верить информации, содержащейся в наших воспоминаниях, и как ими правильно пользоваться для определения своего «я». По крайней мере, так случилось со мной.

За годы работы в сфере исследований памяти я поняла, что наши способы восприятия мира крайне несовершенны. В то же время это заставило меня проникнуться глубоким уважением к научным методам познания и совместным исследованиям – коллективной работе научного сообщества. Она дает нам надежду на то, что однажды мы приподнимем завесу нашего несовершенного восприятия и поймем, как на самом деле работает память. И хотя в моем распоряжении находятся накопленные десятилетиями результаты исследований о работе человеческой памяти, я должна признать, что, по-видимому, всегда будут сомнения, можно ли считать какое-либо воспоминание абсолютно правдивым. Мы можем лишь собирать отдельные подкрепляющие доказательства того, что то или иное воспоминание более или менее адекватно воспроизводит произошедшее в действительности. Любое событие, каким бы важным, эмоционально насыщенным или трагическим оно ни казалось, может быть забыто, искажено или же и вовсе может оказаться выдуманным.

Я решила посвятить свою жизнь изучению того, как возникают ошибки в памяти, уделяя особое внимание вопросу, возможно ли изменять свои и чужие воспоминания, преобразуя ранее приобретенный реальный опыт в выдуманные события из прошлого. От других исследователей, работающих в этой области, меня отличает особый характер создаваемых мной воспоминаний. Побеседовав с участниками моих экспериментов всего несколько раз, я могу кардинальным образом изменить их воспоминания, пользуясь знаниями о процессах, регулирующих работу памяти. Мне не раз удавалось убедить человека в том, что он виновен в преступлении, которого не совершал, перенес физическую травму, которой у него никогда не было, или в том, что на него напала собака, чего никогда не случалось. Звучит невероятно, но на самом деле это всего лишь умелое применение знаний, накопленных наукой о памяти. И хотя мои опыты могут показаться несколько зловещими, я занимаюсь ими, чтобы понять, каким образом в памяти возникают серьезные искажения – вопрос особенно важный в ситуации судопроизводства, когда мы во многом полагаемся на показания свидетелей, жертв и подозреваемых. Создавая в условиях эксперимента детальные ложные воспоминания о преступлении, которые кажутся вполне реальными, я определяю проблемы, которые наша несовершенная память создает системе юстиции.

Когда я рассказываю об этом другим людям, им сразу хочется узнать, что именно я делаю. В последующих главах я опишу процесс более подробно, но позвольте мне сразу заверить вас, что он не содержит зловещего промывания мозгов, пыток или гипноза. В связи с физическими и психическими особенностями нашего мозга любой из нас может очень отчетливо и с большой долей уверенности вспомнить целые события, которые никогда не происходили в реальности.

«Ложная память» – попытка объяснить фундаментальные принципы, по которым работает наша память, основываясь на биологических составляющих того, почему мы помним и забываем. Дать ответ на следующие вопросы: почему наше социальное окружение играет ключевую роль в том, как мы воспринимаем и запоминаем мир? Как наше представление о самих себе формирует наши воспоминания и формируется ими? Какое влияние оказывают СМИ и система образования на наше понимание (или непонимание) способностей человеческой памяти? Кроме того, это попытка детально рассмотреть некоторые из самых удивительных, иногда почти невероятных, ошибок, вариаций и заблуждений, которым подвержена наша память. Хотя эту книгу ни в коей мере нельзя назвать исчерпывающим исследованием, я надеюсь, что она обеспечит читателя достаточно прочными базовыми знаниями в данной области. И быть может, заставит вас задуматься, насколько хорошо вы на самом деле знаете этот мир и самих себя…

1
Я помню, как я родился
Разноцветные мобили, чай с принцем Чарлзом и встреча с Багзом Банни
Почему некоторые из наших детских воспоминаний не могут быть правдой

^[1]

«Я помню, как я родился» – 62 миллиона запросов в Google. «Я помню себя младенцем» – 154 миллиона запросов. «Я помню, как находился в утробе матери» – 9 миллионов. Люди выказывают огромный интерес к воспоминаниям о раннем детстве и даже к тому, что было до него. Все мы хотим уловить наши самые ранние воспоминания и понять, каким образом они могли на нас повлиять. Возможно, каждый также хочет узнать, на что в принципе способна наша память в младенчестве. Некоторые с охотой делятся своими самыми ранними воспоминаниями, как, например, Рут, принявшая участие в онлайн-опросе по этой теме на сайте британской газеты Guardian:

Я находилась в темном, теплом месте и чувствовала себя в безопасности. Я слышала постоянный ритмичный звук – «бип-бип-бип» – стук сердца моей матери, и он меня успокаивал. Внезапно случилось что-то ужасное, и я очень испугалась (уверена, это были мамины крики). Потом ритмичные звуки возобновились, и я подумала, что все хорошо. Но вот ужасное повторилось, и на этот раз я поняла, что это будет происходить снова и снова. Мне было очень страшно! Все мое тело болезненно сжималось и растягивалось, мама кричала, и я думала, что происходит что-то ужасное, жуткое, чудовищное! Потом я появилась на свет, и доктор сказал мне что-то доброе и приветливое. Слов я не знала, но я его поняла!.. Если бы моя мать была жива, я бы спросила у нее, правда ли там было большое окно, в которое ярко светило солнце, и правда ли доктор был полным и коренастым с черными усами^[2].

Рут – одна из бесчисленного множества людей, которые уверены, что помнят момент своего рождения. Также очень многие утверждают, что помнят свое младенчество – представляют себе, как выглядела их кроватка или детская, или воспроизводят в памяти конкретные события. На протяжении своей карьеры я слышала немало подобных примеров. «Я помню игрушечные самолетики, которые висели над моей кроваткой». «Я помню, как застряла в кроватке и испугалась, когда меня прижало откидной дверцей». «Я помню, что моей любимой игрушкой был голубой музыкальный мишка – я дергала за веревочку, и он помогал мне уснуть. Откуда мне об этом знать, если не из воспоминаний? Ведь мы выбросили этого медвежонка, когда мне было два года».

Если задуматься, это действительно невероятно. Как люди могут помнить то, что происходило с ними в столь раннем возрасте?

Так вот, помнить этого они не могут.

Первое воспоминание

У каждого есть самое раннее воспоминание – ясно, что какое-то из них должно быть самым давним. Если мы отбросим идею перерождений, это должно быть воспоминание о событии, произошедшем в пределах доступных нам временных рамок – в какой-то период между настоящим и тем мгновением, когда мы обрели способность мыслить. Но откуда нам знать, что наше самое раннее воспоминание правдиво воспроизводит то, что случилось в реальности?

Когда люди говорят, что помнят игрушки, висевшие над их детской кроваткой, или больничную палату, в которой они родились, или тепло, которое они ощущали в утробе матери, они имеют в виду то, что психологи называют невозможными воспоминаниями. Данные исследований показали, что во взрослом возрасте мы не способны достоверно вспомнить события из младенчества и раннего детства. Проще говоря, детский мозг недостаточно физиологически приспособлен к созданию и хранению долгосрочных воспоминаний. Тем не менее многие люди утверждают, что у них такие воспоминания есть, и часто бывают уверены в их истинности, поскольку не видят других возможных источников для возникновения этих образов.

На самом деле придумать альтернативное объяснение нетрудно. Разве ребенку больше неоткуда узнать о том, как выглядели его детские игрушки или кроватка, или что однажды его прижало дверцей кроватки, или что у него был музыкальный медвежонок? Ясно, что эту информацию можно получить из внешних источников: посмотрев старые фотографии или послушав рассказы родителей. Воспоминания о важных для ребенка предметах могут сохраниться хотя бы потому, что они окружали его и в более позднем возрасте.

Итак, мы знаем, что по крайней мере некоторые исходные материалы для создания убедительной картины раннего детства можно получить извне. Затем, помещая эту информацию в контекст, который кажется нам подходящим, например в услышанную от кого-то историю о нашем детстве, мы можем ненамеренно заполнить пробелы в памяти и додумать недостающие детали. Наш мозг собирает обрывки информации в общую картину, которая кажется нам осмысленной и которую мы принимаем за настоящие воспоминания. Это происходит скорее автоматически, чем в результате сознательного решения «вспоминающего». Два основных процесса, в ходе которых это происходит, – это конфабуляция^[3] и смешение источников информации.

По словам Луи Наума и его коллег из Женевского университета, специалистов в области когнитивной нейробиологии, «под конфабуляцией понимается возникновение воспоминаний о несуществующем опыте или событиях, которые никогда не происходили»^[4]. Этот емкий термин обозначает сложный феномен, оказывающий влияние на многие из наших воспоминаний, в особенности – на самые давние. С одной стороны, когда речь идет о воспоминаниях из раннего детства, такого определения может оказаться недостаточно: возможно, событие имело место в реальности, но наш мозг в столь раннем возрасте не мог сохранить эту информацию так, чтобы потом предоставить нам ее в виде целостного воспоминания.

С другой стороны, вера в то, что у нас есть воспоминания о событиях из раннего детства, например о собственном рождении, может быть результатом неверного определения источника информации. Это называется смешением источников – человек забывает, откуда получена информация, и относит ее к собственной памяти и пережитому опыту. Желая вспомнить свое беззаботное детство, мы можем перепутать мамины рассказы с собственными воспоминаниями. Или вплести в них истории, рассказанные братьями, сестрами или друзьями. Или перепутать наши фантазии о том, каким могло быть наше детство, с настоящими воспоминаниями. Конечно, ошибки памяти также могут быть результатом совместного действия конфабуляции и смешения источников.

Один из первых экспериментов, продемонстрировавших проделки нашей автобиографической памяти, провели в 1995 г. Айра Хайман и Джоэл Пентлэнд из Университета Западного Вашингтона^[5]. В нем участвовали 65 взрослых, которым сказали, что цель исследования – узнать, насколько точно люди помнят события из своего раннего детства. По словам организаторов, им должны были задать ряд вопросов о событиях, которые произошли с ними до шестилетнего возраста и которые были детально описаны их родителями в заполненной ранее анкете. Ну и наконец, испытуемых заверили, что точность их воспоминаний имела первостепенное значение.

Конечно, эксперимент не был обычным исследованием детских воспоминаний. Ученые не просто хотели увидеть, насколько достоверно участники смогут воспроизвести происходившие в реальности события, они хотели узнать, насколько точно те воспроизведут события, которые никогда не происходили. Среди правдивых рассказов, полученных от родителей, исследователи спрятали одну выдуманную ими самими историю: «Когда вам было пять лет, вы были на свадьбе друзей вашей семьи. Играя вместе с другими детьми, вы нечаянно врезались в стол, на котором стояла чаша с пуншем, и опрокинули ее на родителей невесты». Из-за этой истории описываемое исследование часто называют просто «экспериментом с разлитым пуншем».

Нетрудно представить себе эту картину – она одновременно эмоциональна и правдоподобна. Мы знаем, что представляет собой свадьба в нашей стране и в нашей культуре. Мы знаем, как выглядит чаша для пунша или, по крайней мере, как она могла бы выглядеть. Мы знаем, что свадьба – торжественное событие, поэтому, скорее всего, представим себе родителей невесты как не очень молодых, празднично одетых людей. Легко вообразить себя в подобной ситуации в возрасте пяти лет, играющим вместе с другими детьми. И оказывается, еще легче представить все это, если прокручивать это событие в голове в течение нескольких минут. Каждому из участников эксперимента сначала задали вопросы о двух реально произошедших событиях, о которых организаторы узнали от их родителей, и только потом – о вымышленном инциденте с чашей для пунша. Предоставив участнику базовую информацию о каждом воспоминании, исследователи просили их постараться нарисовать в уме живую картину происходившего, чтобы пробудить воспоминание. Участников просили закрыть глаза и представить себе упомянутое событие, в том числе окружавшие их предметы, людей и то место, где все происходило. Ученые встречались с испытуемыми три раза с промежутком в одну неделю, и повторяли эту процедуру.

Результаты эксперимента поразительны. Ученые сделали вывод, что 25 % участников удалось внушить ложные воспоминания, всего-навсего заставив их несколько раз представить себе одно и то же событие и вслух описать возникавшие образы. Еще 12,5 % дополнили полученную от организаторов информацию, но сказали, что не помнят самого момента, когда разлили пунш. Поэтому их объединили в категорию частично вспомнивших. Таким образом, значительное число людей, представивших себе это событие, после трех коротких упражнений на воображение поверили, что оно произошло на самом деле, и смогли вспомнить, как именно. Это доказывает, что мы можем неверно определить источник наших детских воспоминаний, полагая, что что-то выдуманное нами происходило в действительности, усваивая информацию, полученную от других людей и превращая ее в составляющую собственного прошлого. Это экстремальная форма конфабуляции, которую может спровоцировать другой человек, задействовав ваше воображение.

Кстати говоря, Айра Хайман – не только замечательный исследователь, внесший огромный вклад в наше понимание ложных воспоминаний, но и очень разносторонний и располагающий к себе человек. Раз уж мы о нем заговорили, вот небольшая викторина. Закончите предложение: Айра Хайман…

а) посвятил свою первую научную статью группе Beatles;

б) танцевал в балете;

в) терпеть не может соленое;

г) все вышеперечисленное.

Разумеется, правильный ответ – г). И мы любим его за это.

Короче некуда

Итак, давайте вернемся на шаг назад и поговорим о нейробиологической природе памяти и о физиологических причинах того, почему воспоминания из раннего детства так легко искажаются. Когда ученые говорят о развитии памяти – о том, как наша память меняется с возрастом, – они, как правило, отдельно рассматривают изменения в кратковременной и долговременной памяти. Кратковременная память – это мозговой механизм, способный удерживать небольшие отрезки информации в течение короткого времени. Очень короткого времени – всего каких-нибудь 30 секунд. Например, когда мы находим чей-то телефонный номер и, пока не наберем, раз за разом повторяем его в так называемой фонологической петле, мы пользуемся своей кратковременной памятью.

Этот механизм не выдерживает больших нагрузок. Со времен эпохального исследования, опубликованного в 1956 г. Джорджем Миллером из Принстонского университета^[6] (входит в число самых цитируемых научных публикаций), принято считать, что мы можем удерживать в рабочей памяти семь плюс-минус два элемента. Другими словами, в зависимости от наших личных способностей к запоминанию и от нашего психического состояния возможности нашей памяти могут быть ограничены или расширены до способности одновременно удерживать пять или девять элементов соответственно. Эту вариативность нетрудно заметить: когда мы сильно устаем, возможности нашей кратковременной памяти сводятся практически к нулю.

Утверждение Миллера о магическом числе семь подверглось сомнению: в опубликованном в 2001 г. исследовании Нельсона Коэна из Миссурийского университета^[7] говорится, что, возможно, на самом деле мы способны одновременно удерживать в памяти лишь четыре элемента. Но принцип остается тем же – мы можем сохранять в кратковременной памяти лишь несколько вещей в каждый конкретный момент и лишь в течение 30 секунд.

В обсуждениях, касающихся кратковременной памяти, часто всплывает понятие «рабочей памяти». Этот термин обычно относится к более общему теоретическому построению, занимающемуся вопросом, насколько подвижной является информация, которую мы удерживаем в уме во время решения определенных задач. Кратковременная память, как правило, считается одной из составляющих рабочей памяти. Содержательные различия между этими терминами и особенности их использования могут иметь большое значение для исследователей, но в данном контексте я буду использовать их как взаимозаменяемые синонимы.

Кристиан Тамнес и его коллеги из Университета Осло в Норвегии^[8] исследовали развитие рабочей памяти у людей в возрасте от 8 до 22 лет. В работе, опубликованной в 2013 г., они делают вывод, что изменения в определенных частях мозга взаимосвязаны с улучшениями рабочей памяти. В частности, по их мнению, развитие так называемой лобно-теменной нейронной сети в мозге напрямую связано с совершенствованием кратковременной памяти. Результаты этого исследования показали, что кратковременная память человека тесно связана со способностью синхронизировать мыслительную деятельность высшего порядка (лобная доля) с работой органов чувств и использованием языка (теменная доля) и что эта способность улучшается с возрастом. Чем лучше развиваются связи между этими отделами головного мозга, тем легче нам становится удерживать разные элементы в кратковременной памяти.

Четыре основные доли головного мозга человека

Все вышесказанное звучит очень специализированно, поэтому позвольте мне объяснить чуть проще. Наш мозг разделен на четыре основные доли. Теменная доля, охватывающая самую верхнюю область мозга, отвечает за соотнесение информации, полученной от органов чувств, с элементами языка, что необходимо для работы кратковременной памяти. Лобная доля находится в передней части мозга, за лобной костью, и отвечает за когнитивные функции высшего порядка, такие как мышление, планирование и рассуждение. Префронтальной коре – самой передней части лобной доли – приписывается особая роль в организации сложных мыслительных операций. Принято считать, что она отвечает за планирование сложных форм поведения и принятие решений.

В прошлом префронтальную кору специально повреждали у людей, проявлявших симптомы серьезных психических заболеваний, с помощью так называемой «префронтальной лоботомии». Это грубое вмешательство заключалось в том, что в мозг пациента через глазницу вводили инструмент, похожий на отвертку, который рассекал волокна лобных долей мозга, что серьезно сказывалось на свойствах личности и интеллекте пациента. В то время считали, что эта операция помогает ослабить симптомы заболевания. Возможно, так и было, но только в том смысле, что люди превращались в зомби, лишенных какой бы то ни было личности. Префронтальная лоботомия была сделана многим тысячам пациентов в США, Великобритании, Японии, Советском Союзе, Германии, скандинавских и других странах. Первый доклад о проведении этой операции опубликовал в 1936 г. Антониу Эгаш Мониш, который, как ни странно, получил за ее открытие Нобелевскую премию^[9]. Однако в 1967 г. этот метод перестал использоваться практически повсеместно, после того как психиатр Уолтер Фримен убил одного из своих пациентов^[10].

Кто бы мог подумать, что для того, чтобы хранить такие небольшие отрывки информации, нам нужна такая сложная система? Конечно, как объясняется во второй главе, чтобы справиться даже с простейшими заданиями на работу памяти, мозг должен одновременно выполнять множество операций – необходимо воспринимать и попутно сортировать огромное количество разной информации, а также соотносить ее с уже существующими в памяти схемами, чтобы понять, что именно мы видим или вспоминаем.

Возвращаясь к вопросу о воспоминаниях из раннего детства, стоит заметить: было доказано, что младенцы и маленькие дети тоже обладают кратковременной памятью, хоть и не такой развитой, как взрослые, однако пользуются ею иначе – не столько в отношении основных возможностей их кратковременной памяти (хотя на эту тему в последние годы много спорят), сколько в том, как они воспринимают окружающий мир.

Я уже упоминала, что кратковременная память способна одновременно удерживать лишь небольшое количество элементов. И под словом «элемент» можно понимать разные вещи. Вернемся к примеру с телефонным номером. Можно попытаться запомнить его как последовательность отдельных цифр: семь-пять-три-восемь-девять-шесть-ноль. Однако проще будет их сгруппировать: семьдесят-пять, тридцать-восемь, девяносто-шесть, ноль. Сделав это, мы уменьшили количество элементов с семи до четырех, в результате чего удержать весь номер в кратковременной памяти стало значительно проще.

Технический термин «чанкинг» (от англ. chunking), который обозначает группировку отдельных элементов в целях выполнения определенной задачи, был введен Джорджем Миллером^[11], тем самым, который подарил нам работу о магическом числе семь. На самом деле под этим словом подразумевается наша способность применять мыслительные операции высшего порядка (вот важная роль префронтальной коры) для вычленения отдельных элементов окружающего мира. Благодаря нашей удивительной способности к установлению связей между объектами наш мозг может активно или пассивно делить информацию на части.

Например, если я скажу «Starbucks», вы поймете, что я имею в виду гигантскую и богатейшую корпорацию, основанную когда-то в Сиэтле. Ну, или кофе и бесплатный интернет. Это значит, что у вас уже есть какое-то представление о Starbucks и при его упоминании в вашей голове возникают определенные образы. Поэтому, если использовать научную терминологию, это представление можно назвать единичным элементом информации, в противоположность бессчетному множеству других вещей, которые вам пришлось бы удерживать в кратковременной памяти, если бы я начала перечислять отдельные понятия, которые ассоциируются со словом Starbucks: зеленый, русалка, кофе, интернет, удобные кресла, баристы, латте, маффины, фраппучино, Америка, неправильно написанное имя на бумажном стаканчике… в общем, вы поняли.

То же самое относится и к остальному окружающему нас миру. Чем лучше мы группируем идеи и понятия, тем больше становятся возможности нашей кратковременной памяти. Это одна из тех способностей, которые улучшаются с возрастом: приобретая все больше опыта взаимодействия с миром и его интерпретации, мы учимся лучше «группировать».

Это значит, что у взрослых лучше получается удерживать информацию в рабочей памяти, чем у детей, а у детей – лучше, чем у младенцев, поскольку у последних менее развита способность одновременно перерабатывать полученную от разных возбудителей информацию, а уж тем более объединять ее в постоянные воспоминания, к которым можно было бы вернуться годы спустя.

Но как насчет долговременной памяти? Нужно заметить, что, хотя кратковременная память действительно работает в течение очень короткого времени, долговременная память не всегда так уж долговременна. Под словом «долговременная» исследователи, как правило, подразумевают все, что удерживается в памяти дольше 30 секунд (хотя этот вопрос также вызывает много споров). Однако этот термин охватывает и те воспоминания, которые остаются с нами до самой смерти, в том числе эпизодические воспоминания о произошедших событиях и семантические воспоминания, содержащие фактические данные. Исследование видов долговременных эпизодических воспоминаний, которые хранятся в мозге днями, годами или даже в течение всей жизни, дало удивительные результаты.

Инфантильная амнезия

Воспоминания о раннем детстве – это одно из самых активно исследуемых явлений в мире науки о памяти. Большинство специалистов сходятся во мнении, что волшебный момент, когда мы приобретаем способность формировать воспоминания, которые остаются с нами до зрелости, наступает в период от 3 до 5 лет. Однако некоторые, например профессор Ци Ван из Корнеллского университета^[12], считают, что эта способность, вероятно, зависит от личных особенностей человека и может сформироваться в возрасте от 2 до 5 лет.

Почему? Потому, что необходимые мозговые структуры в раннем возрасте еще недостаточно развиты, и, кроме того, до трехлетнего возраста все кажется новым, интересным и незнакомым. Ребенок еще не знает, на что стоит обращать внимание, и не обладает ни мозговой структурой, ни средствами языка, необходимыми для того, чтобы разобраться в окружающем мире, а уж тем более когнитивными ресурсами, необходимыми для его осмысления. Младенцы и маленькие дети еще толком не умеют понимать и дифференцировать информацию, у них нет базового механизма, который помогал бы им понять, что следует запомнить, а что – забыть.

Из вышесказанного вытекает невозможность формирования ранних детских воспоминаний, которые сохранялись бы до взрослого возраста, – феномен, известный под названием «инфантильная амнезия» (или «детская амнезия»). Это явление впервые стало объектом изучения в 1893 г., когда психолог Кэролайн Майлз ввела упомянутый термин^[13]. В ходе своих исследований она сделала вывод, что самые ранние воспоминания большинства людей отражают события, которые произошли с ними в возрасте 2–4 лет. С тех пор мы значительно продвинулись в понимании того, почему это так и что это означает, но установленные Кэролайн Майлз возрастные рамки оказались достаточно точными. Это поразительно, учитывая, что так называемые ложные воспоминания – недостоверные псевдовоспоминания о событиях, никогда не происходивших в реальности, – были должным образом изучены лишь спустя 70 с лишним лет, когда появились такие исследователи, как Элизабет Лофтус, революционизировавшие наш подход к пластичности памяти.

Я не говорю, что у маленьких детей нет воспоминаний, – они есть. Но, как правило, они не сохраняются до взрослого возраста. Новорожденные дети способны помнить простые фигуры и цветовые комбинации примерно в течение одного дня. Значение может иметь даже то, с какими эмоциями ассоциируются эти фигуры. В 2014 г. Росс Флом и его коллеги в штате Юта, США, провели исследование, в ходе которого пятимесячным младенцам показывали геометрические формы – квадраты, треугольники и круги, – сопровождая их изображениями человеческих лиц с улыбчивым, нейтральным или озлобленным выражением. Таким образом, круг у них ассоциировался, скажем, с радостью, а квадрат – с отсутствием каких-либо эмоций. Когда вскоре после этого младенцев протестировали, оказалось, что они лучше всего помнят «радостные» фигуры. Однако на следующий день они лучше всего вспоминали фигуры, ассоциируемые с нейтральным выражением лица. Как протестировать воспоминания младенца? Измерить, как долго он смотрит на тот или иной объект. Младенцам нравится все новое, то есть, если вещь им уже знакома, они не станут долго на нее смотреть. Результаты этого исследования показывают, что младенцы не только способны помнить информацию как минимум в течение одного дня, что, безусловно, указывает на наличие долгосрочной памяти, но их мозг также обрабатывает и сохраняет информацию о том, какие эмоции связаны с пережитым опытом.

Начиная со способности помнить о чем-то в течение дня, которой обладают младенцы, возможности человеческой памяти со временем очень быстро расширяются: двухлетний ребенок способен помнить происходящие с ним события примерно в течение года. Поэтому моя двухлетняя племянница узнает меня, если я навещаю ее достаточно часто, но ей будет трудно вспомнить, если пройдет целый год. Каждому из нас знакома такая ситуация: «Помнишь тетю Джулию?»… «Нет?»… «Это она подарила тебе медвежонка, когда ты была маленькой!» Сочувственный взгляд в мою сторону.

Мы знаем, что части мозга, ответственные за работу долговременной памяти, в том числе части лобной доли и гиппокамп, начинают развиваться в возрасте 8–9 месяцев^[14], поэтому до этого момента младенцы не могут удерживать информацию дольше 30 секунд. Профессор Джером Каган из Гарвардского университета считает одним из доказательств того, что память начинает развиваться примерно в возрасте 9 месяцев, тот факт, что именно с этого времени дети начинают неохотно разлучаться с родителями. Склонность скучать по матери можно считать признаком того, что ребенок помнит, что она только что была рядом, и заметил, что она ушла. В интервью, данном 2014 г. каналу ABC News, профессор Каган отметил: «Когда ребенку пять месяцев, работает принцип «не вижу, значит, не помню». Он вряд ли начнет плакать, потому что уже забыл, что мама была рядом, а значит, и то, что она ушла, не так его пугает»^[15].

Однако сохраняются ли эти воспоминания в более позднем возрасте – это уже другой вопрос, ставший предметом исследования Ынхи Ли и Норы Ньюкомб из Университета Темпл в Филадельфии. В ходе исследования, опубликованного в 1999 г.^[16], они проверили способность детей в возрасте 11 лет узнавать на фотографиях сверстников, с которыми они вместе ходили в детский сад. Каждому ребенку показали фотографии трех– и четырехлетних детей, среди которых встречались изображения тех, с кем они вместе учились 7 лет тому назад. Большинство детей не узнали никого из своих бывших товарищей. И если даже в 11 лет они не смогли справиться с этой задачей, разве сможет это сделать взрослый человек 20, 30 или 60 лет спустя? Мы тоже вряд ли сможем вспомнить своих детсадовских товарищей, если не учились вместе с ними в школе или не остались друзьями во взрослом возрасте. Несмотря на то, что мы провели вместе с ними целые годы своей жизни. И это не потерянные воспоминания о коротких встречах с незнакомцами. Это потерянные воспоминания о целых годах общения с одними и теми же людьми.

К счастью, возможности нашей долговременной памяти быстро расширяются по мере взросления, в отношении и длительности, и сложности наших воспоминаний, поскольку мы начинаем всё лучше понимать, как устроен окружающий мир и на что следует обращать внимание. Основы долговременной автобиографической памяти закладываются в течение первых лет жизни, но основные мозговые структуры, принимающие участие в работе памяти, – гиппокамп и близкие когнитивные структуры – продолжают развиваться вплоть до взрослого возраста. Эти данные способствовали возникновению понятия «затянувшаяся юность» (англ. extended adolescence), поскольку мозг продолжает активно развиваться как минимум до 25 лет.

Итак, осознав, что мозг младенца еще не до конца развит и попросту не готов играть в высшей лиге воспоминаний, мы поймем и примем реальность и необходимость инфантильной амнезии.

Детский мозг

Такой большой, но такой недоразвитый. Непропорционально большие головы милых крох хранят огромный потенциал. Их жирный мозг, которому предстоит стать еще жирнее (ваш мозг примерно на 60 % состоит из жира), представляет собой самую сложную известную нам систему во Вселенной, и заключает в себе исходные данные о том, кем станет ребенок.

Как мы уже сказали, в первые годы жизни человеческий мозг претерпевает колоссальные физические изменения. Захотев разузнать, в чем именно они заключаются, группа ученых во главе с Ребеккой Никмейер из Университета Северной Каролины воспользовалась возможностями высокотехнологичной нейровизуализации, чтобы заглянуть в мозг 98 детей^[17]. Исследователи имели возможность проследить за развитием многих из них с возраста 2–4 недель до 2 лет. В ходе этого исследования, опубликованного в 2008 г., детей помещали в аппарат для так называемой функциональной магнитно-резонансной томографии, с помощью которого можно получить трехмерное изображение физических структур мозга. Все это больше похоже на научную фантастику, и я советую всем, кто подходит по установленным требованиям, поучаствовать в экспериментах с использованием нейровизуализации. Найдите информацию о местных исследовательских центрах, и, возможно, вам удастся заглянуть в собственный мозг! Я сама участвовала в таких исследованиях, и, естественно, сразу же сделала полученное изображение своим аватаром на Facebook. Мне даже сказали, что у меня очень сексуальные мозговые желудочки.

Вернемся к разговору о детском мозге. Полученные учеными данные поразительны. За первый год жизни общий объем мозга младенцев увеличился на 101 %, и еще на 15 % – за последующий год. Это означает, что их мозг вырастает более чем в два раза. Если сделать выборку по времени проведения томографии, оказывается, что мозг младенца в возрасте от 2 до 4 недель составляет лишь 36 % от его общего взрослого объема, 72 % у годовалого ребенка и 83 % у ребенка в возрасте 2 лет. Если продолжить временную шкалу за рамки этого основополагающего исследования, нужно отметить, что по данным, полученным группой ученых во главе с профессором Верном Кавинессом из Гарвардской медицинской школы^[18], к 9 годам мозг достигает 95 % своего конечного объема и лишь к 13 годам формируется полностью. Темпы роста объемов мозга достаточно точно совпадают с тем, как в ходе взросления развивается наша память.

Однако, хотя детский мозг очень быстро растет, в то же время в нем происходит масштабный нейрональный прунинг. Это значит, что исчезают отдельные нейроны (клетки мозга). Этот процесс начинается почти с самого рождения и заканчивается к началу пубертатного периода. По мнению Майи Абиц^[19] и ее коллег, у взрослых, по сравнению с новорожденными, значительно (на 41 %) меньше нейронов в важных отделах мозга, играющих ключевую роль в мышлении и работе памяти, в том числе в медиодорсальном ядре таламуса. Если бы вы увидели процесс нейронального прунинга, не зная, что происходит на самом деле, вы бы наверняка с горечью предположили, что человек, в мозг которого вы заглянули, вот-вот скончается от страшной болезни головного мозга – все эти прекрасные, похожие на галактики скопления нейронов исчезают без следа. Но все идет по плану: быстрый рост мозга влечет за собой необходимость в быстрой очистке. Этот процесс повышает производительность мозга. Он растет, и его работа оптимизируется. Рост – оптимизация. Рост – оптимизация. Поэтому, несмотря на то что общий размер и объем мозга увеличивается, число нейронов в нем уменьшается, чтобы очистить место для самой важной и долгосрочной информации.

Пока мозг теряет клетки и увеличивается в размерах, меняется, по-видимому, и способ установления контактов между нейронами. Как объясняется в третьей главе, нейроны – это клетки нашего мозга, которые перерабатывают и передают информацию посредством электрических и химических сигналов. Связи между ними, называемые синапсами, часто считают отражением процессов обучения, в том числе тех, которые позволяют нашей рабочей памяти группировать обрывки информации. В процессе синаптогенеза – формирования синапсов – создаются связи, которые образуют физическую сеть, объединяющую ассоциирующиеся друг с другом понятия, например: Starbucks, зеленый, кофе, бариста, интернет.

Согласно исследованию этого феномена, проведенному Питером Хаттенлочером^[20], нейробиологом из Чикагского университета, в младенчестве образуется избыточное количество нейронов, повышенная плотность которых сохраняется в позднем детстве и в юности. После этого наступает период нейронального прунинга, обычно заканчивающийся к середине подросткового периода. Это означает, что мы начинаем свою жизнь с огромным количеством нейронов и способностью устанавливать бесчисленное множество межнейронных связей, которая сохраняется и в детстве. Однако чем старше становится ребенок, тем лучше его мозг понимает, какие связи необходимо сохранять, а какие из них – избыточны. С этого момента и вплоть до середины подросткового периода в мозге происходит что-то вроде весенней генеральной уборки. Конечно, когда вам было пять, вы могли перечислить все виды динозавров, но действительно ли вам была необходима вся эта информация? Скорее всего, нет, решил ваш мозг и стер все связи и нейроны, отвечавшие за хранение этих знаний.

Устранение лишних нейронов – это неотъемлемая часть процесса обучения, поскольку мы должны уметь не только устанавливать значимые связи между родственными понятиями, но и избавляться от ненужных. Наш мозг удаляет любые потенциальные связи между Starbucks и не имеющими к нему отношения концептами, такими как «желтый», «цветы» или «единороги». Это повышает его производительность, когда необходимо вспомнить, что такое Starbucks, и быстро воспользоваться этой информацией.

По мере того как ребенок растет, замысловатая сеть бесполезных связей между нейронами одновременно расширяется и упрощается, чтобы в ней было легче разобраться. Мозг производит огромнейшее количество нейронов с множеством разнообразных связей, а затем избавляется от тех нейронов и синапсов, которые используются меньше всего. Исследователь Гал Чечик^[21] и его коллеги из Тель-Авивского университета назвали этот процесс оптимальным стиранием информации по принципу «наименьшей ценности». Таким образом, наш мозг освобождается от захламляющей информации и превращается в простой и изящный механизм, оптимизированный для конкретной среды обитания, исходя из индивидуального обучения, биологии и обстоятельств.

Итак, из-за структурной недоразвитости, а также из-за недостатка организации и языковых средств воспоминания о событиях раннего детства не могут сохраняться до взрослого возраста. Но нам еще предстоит по-настоящему разобраться, почему нам все-таки кажется, что мы помним те годы? Нетрудно понять, почему мы иногда забываем то, что происходило в действительности, но как мы можем помнить то, чего никогда не было? Почему Рут из примера, приведенного в начале этой главы, была так уверена, что помнит момент своего рождения? У нее остались яркие, детальные, мультисенсорные «воспоминания». Она описывает звуки, которые слышала, находясь в утробе матери, физическую боль, которую испытала во время родов, врачей и больничную палату, где она оказалась. Как это возможно?

Багз Банни и принц Чарлз

Чтобы найти этому объяснение, давайте обратимся к очень любопытной серии исследований о мобилях, которые подвешиваются над детскими кроватками. Середина 1990-х. Столица Канады, Оттава. Николас Спанос, ученый-психолог, советуется с коллегами, и вместе они решают доказать, что можно искусственно вызвать в памяти воспоминания о том, что не просто маловероятно, но совершенно невозможно. Посовещавшись, они подают заявку на проведение этической экспертизы для проведения исследования, которое пошатнет основы науки о природе памяти и докажет, что в сознании большинства людей можно искусственным путем вызвать ложные воспоминания о событиях раннего детства. К несчастью, доктор Спанос погиб в авиакатастрофе 6 июня 1994 г., не успев закончить работу^[22]. Однако ее продолжили его коллеги Шерил и Мелисса Берджесс, и в 1999 г. были опубликованы результаты.

В ходе эксперимента^[23] участникам давали заполнить несколько анкет. Затем один из организаторов их уносил – якобы для того, чтобы внести данные в компьютер. После этого он возвращался, чтобы сообщить о результатах. Всем участникам говорили, что у них хорошо координировано движение глазных яблок и очень развиты визуальные навыки, которые, как говорили ученые, должны были сформироваться вскоре после рождения. Участников также уверяли, что их великолепные визуальные навыки, вероятно, развились благодаря тому, что они появились на свет в роддомах, где над кроватками младенцев вешали мобили с разноцветными игрушками.

Конечно же, это была искусная ложь. Результаты были заранее сфабрикованы организаторами эксперимента, чтобы под этим предлогом залезть в младенческие воспоминания людей. Участникам сказали, что с целью подтвердить, действительно ли над кроваткой висел разноцветный мобиль, их загипнотизируют, при помощи возрастной регрессии заставят вернуться в день после рождения, а затем спросят, что они смогли вспомнить.

Возрастная регрессия – это процесс, в ходе которого индивид мысленно возвращается в более ранний период жизни, что якобы облегчает доступ к воспоминаниям того времени. Это понятие из области психоанализа, основанное на идеях Зигмунда Фрейда. Несостоятельность этого метода подтверждена многочисленными эмпирическими данными: он просто не подходит на роль надежного способа пробудить воспоминания^[24]. Другими словами, ученые попросту соврали как об исходных целях своего исследования, якобы посвященного изучению визуальных навыков, так и об эффективности используемых методов извлечения воспоминаний.

И все-таки, несмотря на использование несостоятельных методов, Шерил и Мелисса обнаружили, что участники довольно подробно рассказывали о том времени, в которое их якобы вернули. Более того, 51 % участников заявили, что помнят разноцветный мобиль, о котором говорили организаторы. Так же как и Рут из примера, приведенного в начале главы, многие испытуемые не смогли вспомнить сам мобиль, но вспомнили другие детали: докторов, медсестер, яркий свет, детские кроватки и медицинские маски.

Больше всего исследователей поразил факт, что почти все участники эксперимента, у которых возникли псевдовоспоминания, сочли их настоящими, а не выдуманными. Ученым удалось вызвать ложные воспоминания о сконструированных событиях, якобы произошедших с человеком в возрасте, когда мозг еще физически не способен формировать подобные долговременные воспоминания. Таким образом, участников с помощью конфабуляции заставили создать воспоминания из ничего – они сочинили невозможные детские воспоминания.

Кэтрин Браун из Гарвардской школы бизнеса тоже захотела заставить людей поверить в невозможное. В 2002 г. вместе с коллегами она провела изящное и очень простое исследование^[25], искусно манипулируя воспоминаниями, которые есть у большинства американских детей, – воспоминаниями о поездке в Диснейленд. В ходе эксперимента, представлявшего собой смесь бизнес-исследования и изучения работы памяти, организаторы надеялись выяснить, может ли реклама сгенерировать частичные ложные воспоминания.

В ходе первого эксперимента участникам, которые в детстве побывали в Диснейленде, предлагалось прочесть рекламное сообщение, в котором говорилось, что во время поездки они наверняка пожали лапу Микки-Маусу. Как и предполагалось, те, кто прочел брошюру, более уверенно вспоминали, что они пожали лапу Микки-Маусу, чем те, кто ничего не читал. Во время второго эксперимента других участников просили прочесть другую рекламу Диснейленда, в которой упоминалось, что они пожали лапу Багзу Банни. Она также была призвана подкрепить уверенность в том, что это действительно произошло.

В то время как первое исследование не исключает наличия реальных воспоминаний, в ходе второго эксперимента участников заставляли поверить в реальность абсолютно невозможного события. Багз Банни – это персонаж, созданный компанией Warner Brothers, и в Диснейленде ему делать нечего. Похоже, даже такое незначительное воздействие, как небольшая реклама, может повлиять на наши драгоценные детские воспоминания.

Это исследование помогло доказать, что мы можем подделывать или изменять небольшие детали воспоминаний о реальных событиях из нашей жизни, например о поездке в Диснейленд. Многим это может показаться банальным – ложное воспоминание об относительно обыденной ситуации. Тогда встает другой вопрос: можно ли сделать то же самое с воспоминаниями о более сложных и серьезных событиях?

Именно этим вопросом задалась ученый-психолог Дэрин Стрэндж. Она захотела узнать, возможно ли внушить человеку ложные воспоминания о многоплановых событиях, в том числе о крайне неправдоподобных. В 2006 г., работая в лаборатории в Новой Зеландии, Стрэндж и ее коллеги^[26] провели эксперимент, в котором участвовали шести– и десятилетние дети. Каждому из них показали четыре фотографии: на двух были изображены реальные события из их жизни, а на двух других – вымышленные события, которых с ними никогда не происходило. Стрэндж хотела узнать, повлияет ли правдоподобность события на то, как охотно дети в него поверят. Поэтому она показывала детям вполне правдоподобную сфабрикованную фотографию, на которой они катались на воздушном шаре, и гораздо менее правдоподобное изображение, на котором они пили чай с принцем Чарлзом.

Поговорив с детьми три раза в течение трех недель, Стрэндж сделала вывод, что многие из них – 31 % шестилетних и 10 % десятилетних участников – поверили в истинность выдуманных событий и придумали множество дополнительных деталей. Возраст имел большое значение – младшие дети охотнее принимали ложные воспоминания, чем старшие, но правдоподобность событий роли не играла. Примерно одинаковое количество детей поверило в воспоминание о чаепитии с принцем Чарлзом и в историю с прогулкой на воздушном шаре.

Похоже, не так уж сложно внушить человеку убедительные ложные воспоминания о детстве, пусть даже самые невероятные.

«Как поющий идиот, как бормочущий пьяница»^[27]

Мы уже начали понимать, как именно память ошибается и подводит нас. Однако, как показывают многочисленные случаи из жизни, ей не всегда удается нас одурачить – иногда мы понимаем, что наши воспоминания не могут быть правдивыми. Во время работы над Архивом ложных воспоминаний художник и сотрудник британского фонда Wellcome Trust Аласдер Хопвуд попросил людей анонимно прислать ему воспоминания, в истинности которых они сомневались или которые считали ложными. После, в тесном сотрудничестве с рядом психологов, он создал серию произведений, основанную на исследовании ложных воспоминаний и демонстрировавшуюся на выставках в Великобритании в 2013–2014 гг. Вот одно из ложных воспоминаний из его архива^[28]: «Я родился в 1979 г. в Австралии, в 1980 г. мы переехали обратно в Великобританию, в город Ковентри на востоке графства Уэст-Мидлендс. Там я и вырос. Помню, как сидел в коляске неподалеку от места строительства нового собора. Он был построен наполовину, повсюду стояли строительные леса. Мама тоже была там. На ней было зеленое платье».

В этой истории как будто бы нет ничего необычного. Она звучит правдоподобно. Упомянуто много важных деталей, есть визуальный образ матери и воспоминание о том, как она была одета. Кроме того, это обыденная ситуация, которую, казалось бы, незачем сочинять или выдумывать. Однако иллюзия обыденности исчезает, когда рассказчик уточняет: «Новый собор начали строить в 1951 г., а закончили в 1962-м, за 17 лет до моего рождения».

Поделившийся этой историей человек впервые поставил под сомнение правдивость своего воспоминания, когда вновь посетил собор, который и вызвал это воспоминание^[29]. Поэтому он решил проверить его достоверность. По предположению самого рассказчика, ложное воспоминание было вызвано тем, что он знал, что собор, как и большая часть Ковентри, был разрушен во время Второй мировой войны. А значит, он понимал и то, что собор восстанавливался и на стройке, скорее всего, использовались леса. Учитывая все это, нетрудно было создать в голове образ, невозможное ложное воспоминание, объединившее все эти элементы.

В своем основополагающем исследовании, опубликованном в 1975 г.^[30], Джон Флавел и Генри Уэллман из Университета Миннесоты впервые использовали термин «метапамять» для важной способности человека, которая, вероятно, играет не последнюю роль в самостоятельной корректировке ложных воспоминаний. Метапамять – это осознание человеком собственной памяти и знания о ней. Она охватывает наши представления о возможностях нашей памяти, а также понимание того, как можно ее улучшить. Кроме этого, она включает в себя возможность отслеживать, какие события мы помним безошибочно, и анализировать воспоминания, чтобы убедиться в их правдивости.

Итак, обнаружив у себя в голове ложные воспоминания, мы используем метапамять. Именно она обычно помогает нам отличить фантазии от событий, которые мы наблюдаем и в которых непосредственно участвуем, хотя, как мы уже убедились, эту способность можно взломать и направить на создание иллюзорных воспоминаний. Если бы не метапамять, благодаря которой мы можем судить о достоверности своих воспоминаний, о силе своей памяти и в целом о ее возможностях, мы бы могли постоянно блуждать между реальностью и фантазией. Вот почему здоровый взрослый человек не всегда верит в то, что воображаемое им реально, и, как правило, способен провести грань между тем, что с ним действительно происходило, и тем, чего не было.

Вот еще один пример из Архива ложных воспоминаний. Это рассказ женщины, которая верила в истинность своего воспоминания, пока в работу не включилась метапамять: «Я была в квартире. Четыре женщины играли в карты. Небо за окном было затянуто тучами. Занавески – оранжевые, в клеточку. Женщины курили. Помню голубоватый дым, поднимавшийся завитками к люстре над столом, за которым они сидели. Одна из них сказала: „Кажется, я рожаю!“ После этого ее сразу увезли в больницу».

Детали погоды, не столь значимое на первый взгляд описание занавесок и невероятно живое описание сигаретного дыма складываются в захватывающее повествование. Если бы нам рассказали эту историю, мы бы наверняка приняли ее за чистую монету, может быть, даже решили бы, что у этой женщины потрясающая память, раз она смогла припомнить столько деталей. Звучит впечатляюще до тех пор, пока она не уточняет: «Так вот, я знаю, что это ложное воспоминание (хотя оно до сих пор остается таким же ярким, как в детстве), потому что ребенком, которого она родила часом позже, была я». Она не объясняет, откуда взялось это сфабрикованное воспоминание, но можно представить себе много источников, от рассказов матери до простой игры воображения.

Если вы сомневаетесь, можно ли вообще назвать воспоминанием рассказ о том, что произошло с человеком до его рождения, попробуйте поговорить с кем-нибудь, кто верит в прошлые жизни или в сверхъестественное. Для исследователя памяти значение имеет тот факт, что человек сам считает это воспоминанием. Ему кажется, что это происходило в действительности и что он это запомнил, пусть это и не может быть правдой. Если мы оглянемся на пройденный нами путь по миру ложных воспоминаний, будь то рассказы о встрече с Багзом Банни в Диснейленде, о детском мобиле, увиденном на следующий день после рождения, или о самом моменте рождения, мы поймем, что все эти воспоминания объединяет одно: они кажутся настоящими, хоть и не могут быть правдой.

Однако метапамять ни в коей мере не безупречна, и порой, пытаясь приспособиться к ложным воспоминаниям, мы можем развивать их и придумывать дополнительные детали, чтобы избавиться от противоречий. Вот один из таких примеров, взятый опять же из Архива ложных воспоминаний:

Я четыре года училась на историка искусства, храня приятные воспоминания о том, как мне [когда-то] довелось узреть Микеланджело во всем его великолепии, величии и скульптурной монументальности [речь идет о статуе Давида, увиденной в детстве во время поездки во Флоренцию]. Потом я узнала, что в Музее Виктории и Альберта в Лондоне есть копия этой скульптуры. Когда я ее увидела, я очень удивилась. Она показалась мне тщедушной по сравнению с той, что хранилась в памяти. Статуя, которую я видела в детстве [как я думала], выглядела гораздо величественнее, возможно потому, что я смотрела на нее глазами ребенка, пораженного безупречностью камня и заключенными в нем силой и величием. Я позвонила отцу, чтобы рассказать ему о разочаровании, и, к моему изумлению (которое я испытываю и сейчас), оказалось, что мы никогда не были во Флоренции, а я никогда не видела Давида.

Иногда осознание того, что то или иное событие не могло произойти в действительности, приходит только после появления новых доказательств, которые противоречат имеющимся у нас представлениям. Большинство из нас не всегда критически подходит к собственной памяти, иногда метапамять нас подводит и позволяет проскользнуть отрывкам фантазий. В этом случае, только вновь включив метапамять и увидев, что то или иное воспоминание маловероятно или попросту не может быть правдой, мы можем избавиться от ложных воспоминаний, которые незамеченными проникли в наш мозг. Метапамять – прекрасное явление, которое помогает нам отличить правду от выдумки, но и у нее есть недостатки.

Забытые годы становления личности

Прежде чем оставить позади детские воспоминания, я бы хотела кое-что прояснить. Данное исследование ни в коей мере не предполагает, что события детства не имеют значения лишь потому, что мы их не помним. Безусловно, первые годы нашей жизни играют чрезвычайно важную роль в формировании мозга, личности и в общем когнитивном развитии. Согласно анализу последствий, которые может иметь неблагоприятная обстановка в первые годы жизни ребенка, опубликованному в 2012 г. доктором Джеком Шонкоффом и его коллегами^[31], неблагоприятные ситуации, испытываемые в возрасте, когда ребенок еще не может их запомнить, могут иметь долгосрочные последствия. По их словам, «ранний опыт и влияние окружающей обстановки могут значительно повлиять на формирование общих предрасположенностей, которые в дальнейшем сказываются на развитии структуры мозга и на здоровье в целом». Странно и удивительно, что именно те годы, которых мы не помним, могут оказаться самыми важными для формирования нашей личности.

2
Искаженные воспоминания
#thedress, путешественники во времени и старые добрые времена
Почему помнить значит воспринимать?

^[32]

Недавно, находясь в Сан-Диего, штат Калифорния, я попала в совершенно потрясающий парк Бальбоа, окруженный огромными пальмами и живописными скалами. Чтобы немного передохнуть от духоты, я решила зайти в научный центр парка. Там я наткнулась на волшебное представление, в котором, как было обещано, должны были соединиться наука о восприятии, физика и физиология. Я оказалась среди шумных детей и усталых родителей. По правде сказать, я была несколько обеспокоена тем, куда попала. Но вот на сцене появился волшебник Джейсон Лэтимер, и представление началось.

Я увидела, как он проходил через непроницаемое зеркало. Я увидела, как он руками делал шары из воды. Он вкладывал одну в другую коробки совершенно одинакового размера. Он вешал свое пальто на луч света, как на вешалку. И до сих пор я не имею ни малейшего понятия о том, как ему это удавалось. Во время представления он постоянно повторял, что в его действиях нет никакого волшебства, только знание законов физики, благодаря которому он может обмануть наши перцепционные ожидания. Лэтимер хотел, чтобы мы усомнились в нашем понимании действительности и оценили способность науки сделать возможным то, что кажется невозможным. Вопреки моим опасениям перед представлением, я уже понимала, почему они пустили волшебника в научный центр.

Даже когда мы точно знали, какой фокус он собирается показать, даже когда он открыто анонсировал его, я уверена, что никто из присутствующих не мог понять, как это происходило. И это очень важно. Даже когда мы знаем, что это всего лишь обман, даже когда мы ждем, что сейчас будет фокус, зрительные иллюзии, как правило, оставляют очень сильное впечатление. И даже когда я знаю, что мое восприятие влияет на формирование моего жизненного опыта и что моя память может сильно исказить происходящее, они остаются невероятно реальными.

Создание новых воспоминаний основывается исключительно на исходных данных нашего восприятия, и, хотя мы ощущаем его как точное, в действительности мы знаем, что это не так. Даже если я знаю, что увиденное мною на сцене – иллюзия, и могу объяснить себе это с научной точки зрения, эта иллюзия по-прежнему выглядит реалистично. В других ситуациях, когда наше восприятие искажено, мы можем не знать истинного положения вещей и счесть подлинным все, что воспринимаем. В этой главе мы рассмотрим некоторые способы взаимодействия восприятия и памяти, а также возможные искажения, которые могут появиться непосредственно в момент формирования воспоминания.

#thedress

«Бело-золотое!»

«Нет, сине-черное!»

«Нет, оно же явно бело-золотое!»

В начале 2015 г. этот спор всколыхнул все СМИ. Было опубликовано фото платья, которое часть людей видели как синее с черным кружевом, часть – как белое с золотым кружевом. Команды сине-черных и бело-золотых заполонили Facebook, одни открыто обвиняли других в дальтонизме, глупости или попросту во лжи. Знаменитости в Twitter разделились по хештегам на #белозолотых и #синечерных. Интернет-феномен платья приобрел масштабы эпидемии.

Кроме того что рассматривание фото с платьем – отличный способ убить десять минут за спорами с коллегами, это еще и показательный пример того, как работает наше восприятие и как оно может нас подвести. Такая огромная разница в восприятии может показаться невозможной и наводит на мысль о каком-то подвохе. Как разные люди могут в одно и то же время, на одном и том же фото видеть практически противоположные цвета?

Очевидно, я была не единственной, кто хотел знать, в чем же дело. В 2015 г. по вопросу «Какого цвета платье?» было опубликовано три отдельные работы. Один из ученых, заинтересовавшийся феноменом, доцент кафедры неврологии Колледжа Уэллсли, Бевил Конвей^[33] заявил, что это «один из первых, если не первый, [задокументированный] пример того, как люди смотрят на один и тот же реальный предмет и видят при этом совершенно разные цвета». Затем он продолжает: «эти три работы – лишь вершина айсберга. Феномен платья будет оставаться важным для решения фундаментального вопроса: как мозг трансформирует данные, которые он получает, в восприятие и знание, как то, что воздействует на ваш разум, становится рабочим материалом, чувством или мыслью?»

Результаты научных работ, ставшие откровением для одних, были совершенно очевидны для других. Тема первого исследования, проведенного Карлом Гегенфуртнером и его коллегами из Гисенского университета в Германии^[34], была проста: как большинство людей интерпретирует цвет платья? Они изучили и зафиксировали, как группа людей видела цвет платья, с целью установить, какой вариант был самым распространенным. Ученые пришли к выводу, что, кроме двух основных возможных комбинаций, участники исследования видели и другие цвета спектра, при этом некоторые указывали более темные версии основных сочетаний (сине-черное/бело-золотое), а другие выделяли пастельную гамму. Эти выводы хоть и указали на целесообразность создания большего количества групп по цветовым нюансам – команду #чернопастельноголубых или команду #бежевозолотых, но не объяснили, почему же вообще существует такая разница в восприятии цвета платья.

Поставив во главу угла вопрос «Почему?», команда из Невадского университета во главе с Алисой Винклер^[35] провела исследование с целью установить, является ли в данном случае объясняющим механизмом феномен, известный как «цветовая стабильность». Этот термин относится к способности нашего зрения компенсировать разницу в освещении, чтобы оценить, какого же в действительности цвета предметы. Это именно то, что позволяет нам безошибочно определять цвет предмета, даже если он находится не на свету или в плохо освещенной комнате, и постоянно воспринимать цвет как один и тот же на протяжении всего дня, несмотря на то что длина световых волн, воздействуя на сетчатку глаза, может существенно изменить его.

В своем исследовании Винклер и ее команда нашли совершенно новый способ концептуализации восприятия цвета. Они открыли сине-желтую асимметрию, которая подразумевает, что поверхности гораздо вероятнее будут восприниматься как серые или белые, когда реальный цвет этих поверхностей является голубоватым, чем когда они имеют желтый, красный или зеленый оттенки. Исследователи утверждают, что это происходит потому, что существует тенденция интерпретировать голубые тона как результат воздействия источника освещения, например неба. Так, цвета платья могут восприниматься либо как результат определенного освещения, либо как реальные цвета ткани.

Какое все это имеет отношение к памяти? На самом деле все очень просто. Дело в том, что такие перцептивные способности, как цветовая стабильность, возникают не только благодаря нашей удивительной физиологии, но и потому, что у нас есть базовые воспоминания, сообщающие нам о том, как устроен мир. Мы по умолчанию знаем, что источником голубых тонов является свет неба, потому что сталкиваемся с этим каждый день. Мы обладаем огромным запасом воспоминаний, которые подсказывают нам, как выглядят вещи и как они должны выглядеть с учетом особенностей окружения. И мы используем эти воспоминания, основанные на нашем опыте, чтобы легче понимать ту информацию, которую мы получаем через наши чувства.

Это означает, что команда #белозолотых воспринимала изображение платья как плохо освещенное, и голубые тона интерпретировались как тень, а команда #синечерных воспринимала изображение как лучше освещенное, тем самым правильно интерпретируя цвета. Обе команды использовали комбинацию зрительной информации и своих внутренних моделей мира, основанных на личных воспоминаниях.

Если же вам, как и мне, удалось видеть платье и тем и другим способом, не волнуйтесь, поскольку исследование также установило, что изображение может иметь несколько устойчивых состояний, то есть может восприниматься по-разному одним и тем же человеком при разных обстоятельствах. Обобщая работы разных ученых по данному вопросу, Бевил Конвей подводит итог: «пример с платьем является очень эффективным инструментом для понимания того, как мозг справляется с многозначностью… существует большой [научный] интерес к тому, как внутренние модели формируют восприятие внешних образцов. Ранее мы считали, что внутренние модели схожи».

А для всех тех, кто до сих пор сомневается, – платье на самом деле сине-черное.

С платья началась дискуссия о том, что все мы видим мир по-разному даже через системы восприятия информации, которые часто кажутся универсальными. Конечно, это происходит и с другими видами восприятия, не только со зрением. Действительно, существует гораздо больше видов чувств, чем те, о которых мы обычно говорим: миф о том, что их только пять, существовал долгое время, но на самом деле мы сильно недооценивали наш организм.

Кроме зрения, слуха, осязания, вкуса и обоняния мы также постоянно обрабатываем информацию о своем нахождении в пространстве, внешней температуре, влажности, внутренней температуре, положении наших конечностей относительно тела, усталости, о том, как чувствуют себя наши внутренние органы, мышечном напряжении, и это далеко не все. И так же, как и с другими чувствами, если что-то интерпретируется неправильно в одном из этих одновременно происходящих процессов, каждый из которых по-своему несовершенен, возникает риск искажения наших воспоминаний уже на начальной стадии.

Одно из описаний способа, которым мы воспринимаем мир, называется моделью на основе данных или моделью восходящей обработки информации. Согласно этой модели наше представление о мире вокруг основано исключительно на информации, которую мы получаем из наших первичных ощущений от окружающего мира, при этом влияние наших ожиданий минимально. В целом эта модель хорошо показывает, как работает наше восприятие, поскольку основная часть нашего опыта должна точно отражать мир вокруг нас, – иначе мы не смогли бы управлять тем, что нас окружает.

Как об этом писали психологи Джеймс и Элеанор Гибсон в работе 1955 г.^[36], «входящие стимулы содержат в себе все, что формирует восприятие. <…> Возможно, все наше знание поступает через ощущения». Входящие стимулы – это информация, которая поступает в наш мозг через наши чувства, а восприятие – просто мысленный образ, который развивается вследствие этого процесса. Например, когда вы смотрите на цветок, он является входящим стимулом, поскольку стимулирует работу мозга через зрительное ощущение. Если вы смотрите на цветок и концентрируете на нем свое внимание, вы его воспринимаете, формируя мысленный образ.

В своей статье «Перцептивное научение: разграничение или обогащение?» Гибсоны пытаются показать, что интерпретация наших чувств необязательно основывается на прошлом опыте. По их словам, «нет подтверждения тому, что эта интерпретация включает в себя воспоминания». То есть они утверждают, что мы можем просто переживать опыт, не формируя при этом воспоминаний. Мы видим цветок как цветок независимо от того, знаем ли мы что-то о цветах в принципе. Мы могли бы даже не называть это цветком, но сам его образ с лепестками, стеблем и листьями проникает в наш мозг. Модель восходящей обработки информации выражает наше интуитивное представление о том, каким должно быть восприятие – точным отражением реального мира, построенным на основе той информации, которую мы получаем от своих чувств.

А может, сверху?

Тем не менее большую часть времени мы воспринимаем вещи в рамках конкретного контекста. И у всех у нас есть целая система воспоминаний и схем – интуитивных идей о том, как устроен этот мир. Мы почти никогда не воспринимаем предмет изолированно, но всегда привносим свои воспоминания, интерпретируя картину мира. Когда мы смотрим на цветок, мы не просто видим форму и цвет, мы также знаем, что смотрим на часть растения, что эта часть называется «цветок» и что, вероятно, часть эта несъедобна. Мы также знаем, что цветок существует во Вселенной и поэтому подчиняется закону тяготения. Эта способность интерпретировать относительно базовую информацию и осмыслять ее является невероятно сложной и зависит от памяти.

Вот еще один пример того, насколько удивительна наша способность экстраполировать информацию из очень ограниченного источника. Представьте себе рисунок куба. Его можно изобразить несколькими линиями на листе бумаги – при этом линии будут интерпретироваться как представление трехмерного объекта. И хотя это лишь наш опыт рисования, в действительности существует практически бесконечное множество трехмерных фигур, которые могут быть представлены тем же набором линий, если сгруппировать их иначе, но мы просто не задумываемся об этом бесконечном количестве альтернативных вариантов. Причина, по которой мы принимаем этот простой сигнал и видим куб, кроется в том, что мы воспринимаем не просто линии на бумаге, а нечто большее. В интерпретации стимулов задействованы наши зрительные системы. Они определяются опытом восприятия мира, который сформировал наши понимание и ожидания. Поэтому, когда мы видим набор линий, который мы привычно ассоциируем с трехмерным кубом, мы используем нашу нисходящую систему обработки информации для правильной интерпретации, даже если с точки зрения восходящей системы это всего лишь набор линий на бумаге.

По большому счету мы часто делаем предположения о мире, который воспринимаем, и основываемся при этом на нашем прошлом опыте. Если задуматься, это основной способ выжить. Еще в доисторическую эпоху людям приходилось принимать решения на основе ограниченной информации. Если бы мы тратили время, чтобы тщательно проверить, что там такое блестит, похожее на глаза льва, мы просто не выжили и не задумались бы над этим вопросом в следующий раз. И разумеется, у нас нет времени на то, чтобы проверять, все ли трехмерные предметы вокруг нас действительно трехмерны. Мы используем своего рода интерпретивные клавиши быстрого доступа для того, чтобы легче ориентироваться в пространстве. Мы переживаем восприятие как когерентный и быстрый процесс только потому, что наш мозг постоянно делает предположения, заполняя таким образом недостатки информации.

Давайте в качестве примера возьмем феномен первого впечатления. Что происходит, когда мы первый раз видим кого-то? Смотрим ли мы на человека объективно, анализируя каждую отдельную черту, чтобы понять, друг это или враг? Разумеется, нет. В 2013 г. я опубликовала исследование на эту тему^[37]. Я работала в Университете Британской Колумбии с тремя учеными в области исследования памяти: Наташей Корва, Линн тен Бринке и Стивеном Портером, и мы изучали, как необъективное восприятие влияет на судебные разбирательства. В частности, мы хотели понять, что именно внушает доверие человеку. Как оказалось, степень доверия – весьма иллюзорна. Когда мы встречаем кого-либо, может показаться, что мы принимаем взвешенное решение относительно того, можем ли мы доверять этому человеку или нет. Мы можем считать, что решение рационально, поскольку принято оно в рамках восходящей модели восприятия, с учетом всех имеющихся доказательств. Ничего подобного. На самом деле это совершенно не так.

В своем исследовании мы предложили участникам изображение «подозреваемых» и краткий рассказ о преступлении, которое они предположительно совершили. Затем мы позволили участникам стать присяжными заседателями, которые должны были решить, виновен подсудимый или нет. Участники основывались исключительно на фото, кратком рассказе и наборе фактов. Мы в случайном порядке совмещали рассказ и свидетельства с фото: если бы участники были объективны, они должны были принимать решение только на основании свидетельств, а не фото. Фотографии к этому моменту уже были оценены на предварительном этапе, в ходе которого участников просили определить по установленной шкале, насколько тот или иной человек на фото вызывает доверие.

Как мы и ожидали, участники оказались гораздо более суровыми в суждениях о тех людях, которые показались им не заслуживающими доверия, чем в отношении тех, которые выглядели благонадежными. Им потребовалось меньше свидетельств, чтобы вынести обвинительный приговор тем, кто не внушал доверия, и они крайне неохотно меняли свое решение, когда им предоставляли реабилитирующее свидетельство. В зависимости от лица подозреваемого, мы получили абсолютно разные вердикты, основанные на совершенно одинаковых свидетельствах. Очевидно, что наши участники, принимая решение о виновности или невиновности человека, полагались не на объективные свидетельства, а на существующие внутренние предубеждения.

В большинстве случаев автоматическое участие памяти в формировании догадок и предположений бывает полезно: это позволяет нам намного быстрее интерпретировать происходящее вокруг, и обычно такие предположения оказываются точными. Давайте вернемся к примеру с феноменом первого впечатления. Исследования кратких наблюдений за другими, длившихся от нескольких мгновений до пяти минут, показывают, что люди часто весьма успешно определяют некоторые черты характера.

Налини Амбади со своими коллегами из Стэнфордского университета проводили исследования по этому вопросу с 1992 г.^[38] и пришли к выводу, что люди могут правильно определять сексуальную ориентацию, педагогические способности и даже умение обманывать других, основываясь только на кратких наблюдениях. К сожалению, для нашего исследования степени доверия свидетелей к подсудимому эта способность к догадкам, переведенная в плоскость судебных разбирательств, – контекст, в котором интуиция и стереотипы могут привести к несправедливому тюремному заключению.

Наши воспоминания о прошлом опыте влияют не только на наше понимание того, как должны себя вести люди, но и на то, как в целом устроен мир – с его гравитацией, пространственными отношениями, возможностями. Точно так же, как нас может обмануть первое впечатление о внешности, нас могут обмануть и общие перцептивные иллюзии, как те, которые использовал иллюзионист в научном центре в Сан-Диего. Если мы были сбиты с толку и не поняли этого, то догадки, которые использует наш мозг, чтобы помочь нам понять происходящее, могут иметь совершенно противоположный эффект и могут исказить наши воспоминания уже в момент их формирования.

Возбуждение

Возбуждены? Как бы вы оценили степень своего возбуждения по шкале от одного до десяти? И что, на ваш взгляд, усиливает возбуждение?

Все это звучит как начало малобюджетного фильма для взрослых, но эти же вопросы можно встретить и в научных исследованиях о феномене человеческой памяти. Притом встретить весьма часто, в чем можно легко убедиться, вбив в поисковую строку Google Scholar (сервис, производящий поиск исключительно по научным публикациям) слова «память» и «возбуждение», после чего система выдаст вам более 250 тысяч результатов.

Но, пока вы не погрузились в фантазии, я вынуждена охладить ваш пыл и напомнить о научной стороне вопроса. Когда исследователь фиксирует состояние возбуждения, это означает относительное изменение у испытуемого показателей физиологической активности организма, в частности наличие таких симптомов, как учащенное сердцебиение, повышенное потоотделение и расширенные зрачки. В ходе исследований ученым удалось выяснить, что именно уровень возбуждения во многом определяет нашу способность кодировать, хранить и извлекать воспоминания.

Феномен человеческой памяти активно исследовался в 1990-х гг. Так, в научном эксперименте того времени Ларри Кэхилл и Джеймс Макго^[39] решили проанализировать влияние, которое оказывает состояние возбуждения на память человека. В ходе исследования, результаты которого были опубликованы в 1995 г.^[40], ученые разделили участников эксперимента на две группы, одной из которых для ознакомления была предложена эмоционально окрашенная история, а другой – нейтральная. Участникам обеих групп демонстрировался одинаковый набор изображений, однако он сопровождался разными рассказами. Обе истории рассказывали, как мать приводит маленького сына на работу к отцу, но в нейтральной версии отец мальчика якобы работал механиком в автосервисе, а в эмоциональной он был хирургом, работающим с жертвами ДТП.

По истечении двух недель участники эксперимента прошли тестирование, нацеленное на то, чтобы установить, как хорошо они запомнили историю. Результаты теста показали, что участники, испытавшие эмоциональное возбуждение, смогли запомнить в среднем до 18 фрагментов истории, в то время как не находившиеся в состоянии возбуждения – лишь 13. В более поздних экспериментах ученые использовали метод, слегка отличающийся от вышеописанного, но вновь пришли к выводу, что участники, испытывающие эмоциональное возбуждение, показывают лучшие результаты.

Все это лишний раз доказывает, что повышенное возбуждение организма способствует улучшению работы памяти. Чтобы убедиться в правдивости этих выводов, нам необходимо лишь воскресить в памяти самые яркие воспоминания, ведь все они, как правило, связаны с событиями, имеющими немалую эмоциональную подоплеку. Очень соблазнительной в этой связи может показаться перспектива непосредственно перейти к общему выводу, что повышенное возбуждение организма всегда способствует лучшему запоминанию. Но все же я бы посоветовала не форсировать события и изучить вопрос с должным вниманием. Если бы я, проводя контрольную, спросила у своих студентов, согласны ли они с подобным утверждением, сомневаюсь, что получила бы положительный ответ. Дело в том, что излишнее возбуждение или паника могут ввести в ступор, отчего мы можем забыть даже то, что при других обстоятельствах непременно без труда пришло бы на ум. Всем нам знакомо запоздалое «Да! Я это знал!», когда уже после экзамена мы вспоминаем то, что забыли в нужный момент. Ни излишнее возбуждение, ни состояние пониженной активности, когда вы чувствуете себя вялым и сонливым, не способствует достижению успеха.

Взаимосвязь памяти и возбуждения нуждается в более тщательном изучении. И поможет нам в этом закон Йеркса – Додсона, открытый учеными Робертом Йерксом и Джоном Додсоном в 1908 г. По закону Йеркса – Додсона, качество выполнения любой задачи возрастает при условии повышения уровня возбуждения организма до определенного оптимального уровня. Однако дальнейшее увеличение уровня возбуждения выше оптимального неизбежно приводит к обратным результатам – качество выполнения задачи снижается. Предполагается, что, если состояние возбуждения достигает пиковых показателей – как в случае крайней степени возбуждения, так и в случае резкого снижения активности, – справиться с поставленной перед ним задачей человеку не представляется возможным. На представленной ниже диаграмме эту ситуацию отражает перевернутая буква U: изначально показатели качества работы возрастают при увеличении показателей уровня возбуждения, далее оба показателя выравниваются, а затем на фоне увеличения показателей уровня возбуждения наблюдается неизбежное снижение показателей качества работы. Именно благодаря своей наглядности закон Йеркса – Додсона также нередко называют теорией перевернутого U.

Доказывая теорию перевернутого U применительно к памяти человека, Томас Шиллинг^[41] и его коллеги из Трирского университета в Германии в 2013 г. опубликовали исследование о том, как гормон стресса кортизол влияет на работу памяти. Кортизол поступает в кровь, когда острый стресс или возбуждение активирует гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковую систему мозга (ГГНС). Затем кортизол достигает мозга и способствует регуляции нашей стрессовой реакции, помогая определить, насколько сильной и долгой она будет.

Теория перевернутого U

В ходе эксперимента команда Шиллинга попросила испытуемых пройти в комнату, где им были представлены 18 портретов с изображением мужчин, при этом каждый из портретов сопровождался кратким описанием изображенного человека, например: «он любит напиваться на вечеринках, после чего становится агрессивным». Как только исследователи убеждались в том, что у испытуемых сформировались стойкие ассоциации между изображениями и их описаниями, участники эксперимента отправлялись домой. Через неделю их вновь пригласили в лабораторию. На этот раз испытуемым вводили кортизол в одной из пяти различных дозировок (от 0 до 24 мг). А затем проводилось тестирование воспоминаний участников об ассоциациях между показанными ранее изображениями и их описаниями. Результаты эксперимента подтвердили правдивость основных положений теории перевернутого U: при умеренном содержании кортизола в организме было зафиксировано повышение качества работы памяти, а в случае повышения оптимального уровня содержания гормона было отмечено устойчивое снижение качества выполнения работы.

Таким образом, теория перевернутого U действительно может послужить общей схемой, наглядно показывающей, как связана работа памяти человека с состоянием возбуждения. Однако я считаю, что универсального решения на все случаи жизни быть не может. Этой точки зрения придерживаются и другие ученые. Так, в резюме своего доклада, опубликованного Американской ассоциацией психологов, специалисты в области исследования феномена памяти Мара Матер и Мэтью Сазерленд из Университета Южной Калифорнии^[42] отмечают, что теория перевернутого U не может претендовать на универсальность. По их словам, «выводы, которые представлены здесь, показывают, что в состоянии эмоционального возбуждения человек воспринимает перцептивно важные вещи острее, а любая имеющая значение информация становится еще более важной. В то же время в состоянии возбуждения обработка несущественной информации снижается. Подобная избирательность при обработке информации, повышающаяся в состоянии возбуждения организма, легко применима ко многим ситуациям и может объяснить, почему иногда стимулы, вызывающие возбуждение, ухудшают запоминание ближайших стимулов, а иногда улучшают его».

Другими словами, по мере того как наше возбуждение усиливается, фокус нашей памяти, как правило, сужается. Так, мы легче запоминаем особо важную информацию о событии, которое спровоцировало состояние возбуждения, но зачастую хуже запоминаем информацию об условиях, в которых это событие произошло. Если бы мы, например, присутствовали при ограблении банка, то в нашей памяти, скорее всего, четко отпечатался бы тот момент, когда преступник навел на нас оружие, однако мы вряд ли были бы в состоянии запомнить что-то еще. К сожалению, такие состояния эмоционального возбуждения, как чувство страха, необязательно помогают нам сфокусироваться на вещах, которые необходимо будет вспомнить позднее. Так, в примере с ограблением было бы куда благоразумнее запомнить лица преступников, однако, в соответствии с широко изученным «эффектом нацеленного оружия», возбужденное состояние вряд ли позволит нам запомнить в деталях что-то кроме оружия.

И это еще не самое сложное. Исследования показывают, что такие индивидуальные характеристики, как пол, возраст и личность человека, также могут оказывать воздействие на то, как состояние возбуждения влияет на работу памяти. Все это лишний раз доказывает, что при рассмотрении механизмов взаимодействия памяти и возбуждения важен индивидуальный подход.

Свою любимую ассоциацию между возбуждением и памятью я приберегла напоследок. Вы можете воспользоваться ей, оценив явление, получившее название «память, зависящая от состояния». Этот феномен неоднократно демонстрировался и был доказан исследователями. Он означает, что обычно мы помним события или вещи лучше, если при извлечении воспоминания находимся в том же состоянии, что и в момент его кодирования.

В 1990 г. Ширли Пирс и ее коллеги из Университетского колледжа Лондона^[43] провели два невероятно интересных эксперимента, позволившие убедиться в верности этого утверждения. В ходе первого эксперимента исследователи разделили испытуемых на две группы, в одну из которых вошли пациенты с хроническими болями, в другую же – здоровые люди, не испытывающие каких-либо болевых ощущений, затем все участники получили список слов, которые необходимо было запомнить. В результате ученые выяснили, что лица, страдавшие от хронических болей, лучше всего запоминали слова, вызывавшие у них ассоциации с болью, которую они испытывали на момент проведения эксперимента. Это полностью соответствует общему выводу, что феномен «эмоционального соответствия» в нашем случае играет немаловажную роль, так как мы действительно лучше кодируем и извлекаем воспоминания, если они соответствуют нашему настроению. Однако одного этого недостаточно, ведь эмоциональное состояние, в котором мы находимся, может меняться. Осознавая это, Пирс и ее команда попытались выяснить, может ли временное эмоциональное состояние также оказывать влияние на нашу память.

В этой целью исследователи попросили часть испытуемых погрузить руки в ледяную воду, тем самым искусственно создав условия для переживания болевых ощущений, в то время как оставшейся части испытуемых было предложено погрузить руки в теплую воду. Если вы никогда не держали руки в ледяной воде, должна сказать, что это на удивление болезненный опыт. Сразу после водных процедур участникам был дан список слов, которые они должны были запомнить. Затем испытуемым было предложено вновь погрузить руки в ледяную или же теплую воду, после чего исследователи провели тест с тем, чтобы проверить, насколько хорошо участники запомнили слова.

Результаты показали, что качество работы памяти значительно повышалось, если на момент вспоминания участники находились в том же состоянии, что и во время запоминания слов. Следовательно, участники, которые испытали болевые ощущения перед тем, как выучить слова из списка, показывали лучшие результаты, если испытали болевые ощущения непосредственно перед тем, как воспроизвести то, что им удалось запомнить. Аналогичная ситуация наблюдалась и с теми, кому досталась теплая вода: лучшие результаты были зафиксированы у испытуемых, которые погружали руки в теплую воду дважды. Следуя логике, разумно будет предположить, что, если мы знаем, что испытали или запомнили те или иные вещи, находясь при этом в определенном состоянии, мы сможем лучше вспомнить эти вещи, воссоздав то же самое состояние. Не привлекает пытка ледяной водой? Тогда более приятный пример: если вы всегда выпиваете чашечку кофе перед учебой, ваша память наверняка будет работать лучше, если вы позволите себе чашечку и перед экзаменом.

Настоящее исследование наглядно показывает, что во многом именно уровень стресса и возбуждения определяет то, что мы можем сохранить в качестве воспоминаний, а также влияет на то, как мы эти воспоминания впоследствии извлекаем. Таким образом, на наши воспоминания воздействуют не только внешние, не поддающиеся контролю факторы окружающей нас реальности, но и не поддающиеся контролю элементы нашей собственной внутренней сущности.

Путешественники во времени

Степень возбуждения нервных клеток и эмоциональное состояние человека сказываются также и на восприятии им времени. Известно, что в состоянии сильного возбуждения нам кажется, будто время протекает быстрее. Утверждения, что время то летит незаметно, когда нам весело, или стоит на месте, если мы заскучали, наводит на мысль о прямой зависимости между выполняемой человеком деятельностью и воспоминаниями о ней.

Только задумайтесь: сколько времени у вас заняло прочтение предыдущего абзаца? Много или мало? А если подсчитать? Десять секунд? Минуту? И насколько точно вы смогли это вычислить? От чего, по вашему мнению, зависит ответ – откуда вы знаете сколько?

Естественно, нам и дела нет до подобных вопросов, ведь в большинстве своем мы воспринимаем время как нечто само собой разумеющееся и привыкли думать, что внутри у нас есть волшебные часы, которые показывают время более-менее правильно. Однако если припомнить случаи, как время буквально тянулось бесконечно, когда выполняемая нами работа не доставляла удовольствия, или же мчалось со скоростью света, когда мы были чем-то взволнованы, то станет понятно, насколько мы далеки от истины.

Время, которое иногда называют четвертым измерением – расширением нашей трехмерной реальности, – в первую очередь представляет собой явление внутреннего порядка. Для него характерны линейность, непрерывность, изменчивость, а также рост и разрушение. Субъективное восприятие времени носит название хронестезии^[44], а изучением подобного феномена занимаются нейрофизиологи, психологи и философы. Результаты их исследований только подтверждают определяющее влияние памяти на восприятие человеком времени, что вполне закономерно.

Одни исследователи утверждают, что мы воспринимаем течение времени с помощью чувства хронологической последовательности. Другими словами, мы помним, в каком порядке те или иные события следовали друг за другом, что позволяет нам сделать выводы, когда и как долго происходило то или иное событие. Соответственно, чтобы восстановить всю суть и хронологию событий, мы обращаемся к памяти. Таким образом, время – это память, и наоборот.

Нобелевский лауреат и основатель современной поведенческой экономики Даниэль Канеман совместно со своим коллегой Амосом Тверски проделали огромную работу по исследованию расчетов и оценки времени с точки зрения памяти. По их словам, многие люди, а в особенности те, кому трудно прогнозировать свое время, совершают «ошибки планирования»^[45]: они чрезмерно концентрируют внимание на единичной информации, то есть информации, связанной с выполнением отдельной задачи.

Приведем пример: если бы вы были доктором и пытались определить, сколько проживет человек с болезнью Альцгеймера, вам бы понадобились единичные сведения о возрасте пациента, степени тяжести заболевания и истории болезни. Все эти сведения важны, но они принесут пользу только тогда, когда их можно будет применить вместе с распределенной информацией. Под распределенной информацией понимают более широкий набор сведений, в том числе и данные о том, сколько в среднем живут семидесятилетние пациенты с болезнью Альцгеймера. То есть если с помощью единичной информации можно выделить отличительные характеристики больного и факторы риска, угрожающие здоровью конкретного человека, то на основании полученных данных и имеющейся распределенной информации можно сделать выводы о среднестатистическом состоянии пациента.

Разумеется, распределенная информация опирается на память и опыт работы с подобными пациентами, например, вы знаете, что в среднем с таким диагнозом люди могут прожить от восьми до десяти лет. Таким образом, если единичную информацию правильно соотнести с распределенной, мы с большей долей вероятности сможем сделать прогноз о течении заболевания или же, как в нашем случае, определить, сколько человек еще проживет.

Пожалуй, у всех есть такой друг, родственник или коллега на работе, который всегда неверно рассчитывает время, когда нужно распланировать свой день или подготовиться к какому-то событию. Фразу «Да ладно, за пять минут доберусь» можно услышать именно от него. Уж больно оптимистично они настроены по отношению к своим планам. Но только они забыли, сколько же им на самом деле понадобилось времени, когда в прошлый раз случилось нечто подобное. Не лучшим образом используют они и имеющиеся распределенные данные: например, сколько времени у таких людей обычно уходит на то, чтобы добраться до какого-то места? Это приложение Google Maps покажет, что понадобится всего лишь пять минут. А причесаться, найти ключи, надеть пальто, спуститься по лестнице, наконец, отыскать нужную дверь, когда прибыли на место, – все это тоже отнимает время. Научный взгляд на проблемы прогнозирования состоит в том, что у некоторых людей за опозданием и плохим чувством времени кроется сниженное восприятие прошлого опыта, а также неважная «проспективная» память, то есть способность планировать события в будущем, опираясь на собственный опыт.

Так насколько точно мы можем рассчитать время? В своем исследовании о возможностях проспективной памяти, которое было опубликовано в 2010 г.^[46], психолог Роджер Бюлер из Университета Уилфрида Лорье и его канадские коллеги попросили добровольцев определить, сколько времени понадобится для выполнения определенных видов деятельности им самим и другим людям. Результаты их исследования подтвердили идею о том, что некоторые люди слишком оптимистичны в своих расчетах и склонны это время преуменьшать. Участники опроса в большинстве своем недооценили, сколько же у них в действительности уходило времени на выполнение той или иной задачи. Другими словами, мы представляем себя эдакими супергероями и свято верим, что сделаем все быстро, даже если в прошлый раз больше напоминали улитку. Это тогда мы поленились, сейчас же мы деятельны и расторопны.

Да мы и сами наверняка можем припомнить свои «планы на день»: встать рано утром, сделать пробежку, позавтракать, успеть переделать все дела до полудня, удачно провести переговоры за обедом, просмотреть почту, сходить к стоматологу, на йогу, приготовить ужин из пяти блюд, все перемыть, пойти с друзьями выпить, вернуться домой, заняться любовью и, наконец, мирно уснуть. Только вот когда такое действительно было? А как часто мы мечтали, лежа в постели, что завтра именно так и будет.

Еще одним объяснением, почему же мы все-таки настолько уверены в своих расчетах, служит то, что мы знаем, сколько времени каждое из дел занимает по отдельности, но упускаем одну важную деталь: переключение с одной деятельности на другую тоже отнимает время. Не стоит забывать и о том, что после сильных нагрузок наши когнитивные ресурсы истощены, нам требуется подзарядиться перед тем, как ринуться на выполнение очередного задания. То есть мы помним избирательно: учитываем, сколько времени уходит на одни дела, и сбрасываем со счетов другие. Если обратиться к результатам исследований Роджера Бюлера 1994^[47] и 2010 гг. (последнее – совместно с группой исследователей), можно понять, что супербыстрыми участники эксперимента считают только себя. Когда речь заходит об эффективности других людей, наш прогноз довольно пессимистичен: мы преувеличиваем время и предсказываем проблемы, которые замедлят работу. Исследователи обнаружили, что подобный эффект проявляется в прогнозах относительно самых разных задач, и высказали предположение: в отношении других людей – не важно, на работе или среди семьи и друзей, – проспективная память нас подводит. Мы преувеличиваем время, необходимое им, чтобы закончить дела и встретиться с нами.

С точки зрения нашей автобиографической памяти каждый раз, когда мы запоминаем детали тех или иных событий, вместе с восприятием их длительности и последовательности, мы запоминаем их через призму своих эмоций, насыщенности дня и ряда других субъективных факторов. Время – категория субъективная, поэтому оно, как и все остальное, подвластно влиянию подобных факторов. Именно эти первичные нарушения наряду с другими перцептивными нарушениями, упомянутыми в этой главе, окрашивают наши воспоминания с момента их создания.

Через телескоп

Понимание механизмов восприятия времени также необходимо для того, чтобы разобраться, что такое ретроспективная оценка времени. Под этим подразумевается наше восприятие длительности событий после того, как они произошли, например, когда вы прикидываете, сколько времени вы играли в видеоигру.

«Полагаясь на интуицию (не думая и не считая), я бы сказал, что играл в течение ___ минут и ___ секунд». Это один из вопросов, которые Саймон Тобин и его коллеги из Университета Лаваля в Канаде задали участникам своего эксперимента. Опрошенных было более сотни, и все они регулярно играли в видеоигры. Результаты исследования были опубликованы в 2010 г.^[48] Геймеров попросили прийти в лабораторию и поиграть в видеоигру. Ученые хотели узнать, насколько адекватно они смогут оценить, сколько времени у них занял игровой процесс. Организаторы эксперимента обнаружили, что, когда участников опрашивали вскоре после окончания игровой сессии, 12-минутная игра воспринималась как пропорционально более длинный отрезок времени, чем 35– или 58-минутная. Участники были склонны переоценить длину короткой игровой сессии в соотношении 1,4: 1, в среднем считая, что 12-минутная игра заняла около 17 минут. Длинные игровые сессии они оценивали более точно: после 35– и 58-минутных сессий большинство игроков почти правильно определили, сколько прошло времени. Итак, наша ретроспективная оценка длительности коротких событий намного менее надежна.

Помимо способности оценить, сколько времени вы играли в видеоигры, ретроспективная память также дает вам возможность помнить всю прожитую жизнь. Она помогает измерять продолжительность отдельных событий и перерывов между ними. Она также позволяет нам датировать то или иное событие в контексте собственной жизни, то есть понять, насколько недавно оно произошло относительно настоящего времени, будь то сегодня утром или десять лет тому назад. Ретроспективная память сродни мысленному путешествию во времени, она дает нам шанс заглянуть в собственное прошлое.

Одна из подсказок, которыми мы пользуемся для датировки воспоминаний, – так называемые ключевые события. Это значимые моменты: убийство Джона Кеннеди в 1963 г., теракт 11 сентября 2001 г. или начало боевых действий России в Сирии в 2015-м. Мы можем использовать эти вехи, чтобы сориентироваться в собственном временном континууме – иногда бывает проще вспомнить, когда произошло событие из нашей собственной жизни, если поместить его на одну шкалу с такими универсально значимыми моментами. Например, человек может запомнить, что ездил на Кубу после теракта 11 сентября, но до начала боев в Сирии. Это несколько сужает временные рамки, когда речь идет о целой жизни, полной разных событий. Это могут быть и личные события-ориентиры, например выпускной или свадьба. То есть вместо того, чтобы фиксировать дату по историческим событиям, вы можете запомнить, что ездили на Кубу после окончания школы, но до того, как женились.

При этом интересно и наше восприятие самих событий-ориентиров, ведь мы можем ошибочно оценивать их давность. Поскольку датировку известных событий большого масштаба гораздо проще проверить, чем события из личной жизни человека, их очень удобно использовать при изучении того, как разные люди воспринимают время. По крайней мере, к такому выводу пришел Джордж Гаскелл и работавшая с ним группа ученых из Лондонской школы экономики и политических наук.

В 2000 г.^[49] они опубликовали одно из крупнейших исследований на эту тему, основанное на опросе населения 1992 г., в котором участвовало более 2000 человек и целью которого было узнать, насколько хорошо британцы помнят, когда произошли значимые исторические события. Исследование включало в себя вопросы о двух событиях – уходе Маргарет Тэтчер с поста премьер-министра Великобритании, произошедшем 19 месяцами раньше, и трагедии на стадионе «Хиллсборо», случившейся за 37 месяцев до проведения опроса. Ученые хотели узнать, смогут ли участники достаточно точно вспомнить, как давно произошли эти события, а именно – с точностью до одного месяца.

Результаты оказались поразительными. В целом лишь 15 % опрошенных достаточно точно вспомнили, когда Маргарет Тэтчер ушла в отставку, и еще меньше – всего 10 % – смогли правильно определить, сколько времени прошло со дня футбольной катастрофы. Одинаково плохие результаты показали участники всех возрастов, то есть то, сколько лет было опрошенным, когда произошли упомянутые события, по-видимому, особой роли не играло. Вместо того чтобы точно датировать события, большинство участников испытывали так называемое временное смещение, или «эффект телескопа», то есть искажения в восприятии порядка событий. Нам это свойственно. В частности, нам нередко кажется, что произошедшие недавно события произошли достаточно давно. И наоборот, мы можем вспомнить событие из далекого прошлого так, «будто это случилось вчера».

Исследуя «эффект телескопа», Джордж Гаскелл и его коллеги обнаружили, что большинство людей склонны воспринимать отдаленные события так, словно они произошли недавно (телескопирование), то есть ближе во времени к настоящему моменту. Однако немало и тех, кому кажется, что определенные события произошли позднее, чем это было на самом деле (обратное телескопирование). Отвечая на вопрос о более недавнем событии, уходе Маргарет Тэтчер с поста премьер-министра, произошедшем за полтора года до проведения исследования, 40 % участников испытывали эффект телескопирования, а 31 % – обратного телескопирования. Что касается другого события, произошедшего более чем за три года до проведения опроса, результаты оказались противоположными: 29 % опрошенных испытали эффект телескопирования, и 42 % – обратного телескопирования. Другие исследователи получали схожие результаты в ходе различных экспериментов, и все они сходятся в одном: вспоминая, когда что-то случилось, мы склонны загонять одни события глубже в прошлое, а другие смещать ближе к настоящему.

Похоже, восприятие начинает искажаться, когда со времени события проходит около трех лет. События, произошедшие не более трех лет назад, кажутся нам более давними, а те, что случились более трех лет назад, мы склонны приближать. Хотя эффект телескопа возникает в результате ряда различных искажений памяти, одна из причин, по которой нам может казаться, что событие произошло не так давно, как было на самом деле (телескопирование), состоит в том, что воспоминания о событиях-ориентирах очень легкодоступны. Мы вспоминаем их детально и без особого труда, так же как и события, произошедшие недавно, и можем ошибочно интерпретировать эту доступность и яркость воспоминания, как признак того, что в нем запечатлено относительно недавнее событие.

События-ориентиры – это незаменимая опора нашей памяти и восприятия времени, но воспоминания о них наполнены ожидаемыми ошибками. Они помогают нам не затеряться в путанице собственной жизненной хронологии, но нетрудно заметить, что подчас из них получаются ненадежные указатели. Итак, кроме того, что мы крайне неточно оцениваем, сколько времени у нас займет то или иное дело и сколько времени у нас заняли только что выполненные задачи, наши воспоминания часто нас обманывают, заставляя нас перемещать произошедшие события вперед и назад по временной шкале нашей жизни.

Старые добрые времена

Давайте еще немного подумаем о временной шкале своей жизни. Перемещаясь по собственной памяти, как путешественники во времени, мы можем обнаружить, что некоторые события выделяются на общем фоне. Если задуматься о том, что объединяет эти воспоминания, мы увидим, что в них запечатлены самые эмоционально насыщенные, красивые, значимые или неожиданные события нашей жизни. Можно также заметить, что наши воспоминания склонны объединяться в группы, и часто они скапливаются в конкретных периодах нашей жизни.

Это явление известно как эффект пика воспоминаний, и оно помогает объяснить происхождение фраз вроде «старые добрые времена» и «вот когда я был в твоем возрасте». Эффект пика воспоминаний – это термин, который подразумевает, что мы не воспринимаем разные периоды своей жизни одинаково. В 2005 г. группа ученых из Амстердамского университета во главе со Стивеном Янссеном^[50] провела исследование, в котором участвовали около 2000 человек из США и Нидерландов в возрасте от 11 до 70 лет. Они хотели ответить на вопрос: «Что остается в воспоминаниях человека к концу жизни?»

По всей видимости, лучше всего запоминаются события, произошедшие в период от 10 до 30 лет. Результаты этого исследования подтвердили то, что уже было продемонстрировано ранее: как правило, человек не помнит почти ничего из того, что происходило с ним до 5 лет. Затем, в период с 5 до 10 лет, количество воспоминаний начинает увеличиваться и достигает пиковой отметки в переходном возрасте у людей обоих полов. Этот богатый воспоминаниями период продолжается после 20 лет, затем их постепенно становится меньше, пока число не стабилизируется на всю оставшуюся жизнь. Итак, похоже, что у нас остается больше всего воспоминаний о юности и молодости.

Этот эффект, по-видимому, наблюдается во всех культурах. Согласно результатам исследования, проведенного в 2005 г. Мартином Конуэем из Даремского университета в Великобритании^[51], не важно, живем мы в Японии, Китае, Бангладеш, Англии или США, – все мы испытываем эффект пика воспоминаний.

Однако, хотя количество воспоминаний в определенном возрасте становится пиковым у всех, содержание их во многом зависит от культурного контекста. Участники-китайцы в основном рассказывали о воспоминаниях, связанных с ситуациями общения и взаимодействия в группе, в то время как люди из США обычно упоминали более индивидуально значимые события. Китайцы чаще вспоминали такие события, как рождение ребенка, общение с соседями и коллегами, интимные взаимоотношения. Американцы же чаще упоминали о более личных темах, таких как карьерные успехи, разочарования, страхи или ночные кошмары. Итак, все люди на земле испытывают один и тот же эффект пика воспоминаний, с небольшими вариациями, касающимися содержания воспоминаний о самых значимых событиях жизни, в зависимости от культурного контекста.

Одно из объяснений эффекта пика воспоминаний состоит в том, что он связан с появлением чувства собственного «я», что можно считать универсальным феноменом. В каком возрасте окончательно сформировалась ваша личность? Скорее всего, если вы женщина, ваша личность впервые по-настоящему проявилась, когда вам было 13 или 14 лет, а если вы мужчина – чуть позже, в возрасте 15–18 лет. Именно в этом возрасте наиболее ярко проявляется эффект пика воспоминаний, по крайней мере по мнению команды Стивена Янссена и его коллег.

Именно эти воспоминания становятся определяющими в формировании личности. Они делают нас нами. И не важно, если они искажены из-за ошибок нашего восприятия и памяти, в любом случае именно их мы больше всего оберегаем и ярче всего помним.

И все-таки, хотя воспоминания крайне важны, ведь они определяют нашу личность, представляется очевидным, что они могут содержать ошибки, появляющиеся в результате искажений в нашем восприятии – визуальных иллюзий, уровня возбуждения и даже неспособности достаточно адекватно воспринимать время, что мы, казалось бы, делаем интуитивно. И это лишь вершина айсберга. Все способы восприятия реальности, которыми мы обладаем, крайне несовершенны. Наше зрение, слух, чувство вкуса и температуры, осязание, баланс, ощущение собственного тела в пространстве – любой из этих механизмов можно обмануть.

Как сказал философ Джордж Беркли, «esse est percipi» – «существовать – значит быть воспринимаемым». Важно только то, как мы воспринимаем реальность. Это означает, что результат ошибочного восприятия может запечатлеться в нашей памяти, несмотря на то что он изначально не отражает объективную реальность. И хотя обычно наши воспоминания достаточно точны, чтобы можно было ими успешно пользоваться, правда в том, что, скорее всего, все ваши воспоминания, даже самые отчетливые, содержат изначальные, связанные с восприятием ошибки и неточности.

Иначе и быть не может.

3
Танцы с пчелами
Транквилизаторы, моллюски и лазерные лучи
Как физиология мозга может стать причиной искажения воспоминаний

Значит, хотите почитать книжку про воспоминания, не слишком заморачиваясь насчет биологических особенностей мозга? Не вы одни. Что ж, тогда пропустите эту главу. Это ваше право, если вы не хотите оказаться по колено в биохимии, описаниях экспериментов на животных и теорий памяти. Вы поймете содержание последующих глав, не погружаясь в эти темы. Ну а если вам все-таки по душе все эти научные подробности, которые помогают продемонстрировать, что такое память на самом деле, тогда читайте дальше. И если вы решили продолжить, позвольте представить вам Кэтрин Хант.

Кэтрин Хант одета в костюм пчеловода, укрывающий ее с ног до головы. Она медленно пробирается к улью, который кишит созданиями под названием Bombus terrestris — земляными шмелями. Их там сотни, и Кэтрин начинает сомневаться, зачем ей все это нужно. Они выглядят очень мило – самые пушистые и кругленькие из пчел, – и обычно они совсем не агрессивны, но, приближаясь к такому огромному скоплению этих насекомых, сложно не почувствовать легкую тревогу. Сердце замирает от подобных занятий. Да и получится ли?

Кэтрин Хант не стоило беспокоиться: ее исследование оказалось революционным. Она провела его, будучи амбициозным молодым исследователем в Лондонском университете королевы Марии. Хант изучала механизмы принятия решений в поведении животных, обращая особое внимание на вопрос о том, меняется ли память предсказуемым образом, в зависимости от определенного поведения, или просто деградирует с возрастом. Ранее Хант исследовала особенности взаимодействия животных с окружающей средой и ее воздействия на них. В рамках этой области, когнитивной экологии, она изучала механизмы, определяющие выбор пищи у рыбок гуппи и поведение муравьев-листорезов, связанное с поиском пищи. Только после того, как она начала работать совместно с Ларсом Читткой, ведущим специалистом по поведению пчел, ее внимание привлекли шмели.

Хант и Читтка захотели узнать, смогут ли они внушить пчелам ложные воспоминания. Их исследование, опубликованное в 2015 г.^[52] в британском журнале Current Biology, должно было продемонстрировать некоторые базовые физиологические процессы, которые, как предполагается, создают предпосылки для появления ложных воспоминаний. Пчелы обладают очень развитой системой социального взаимодействия и незаурядной способностью к усвоению новой информации. Их память, по-видимому, похожа на нашу, что делает это исследование значимым и в области изучения человеческой памяти.

Ранее уже было известно, что шмели того вида, с которыми они работали, а именно Bombus terrestris, очень хорошо удерживают в памяти цвета и узоры, в том числе отлично запоминают разные виды цветов. Кроме того, известно, что они способны помнить несколько вещей одновременно. В общем, у них очень хорошая пчелиная память. Исследователи хотели узнать, можно ли превратить ее из преимущества в недостаток.

Ученые предоставили шмелям один за другим два разных цветка, один – с черно-белыми кольцами, другой – ярко-желтый. В каждом из них находился вкуснейший нектар. Таким образом, они научили шмелей ассоциировать эти цвета с вкусным нектаром, который они обычно ищут. Во время следующего эксперимента шмелям предложили один за другим три разных цветка: один – с черно-белыми кольцами, другой – желтый, а третий – желтый с черными кольцами. Когда шмелей подвергали этому тесту через несколько минут после того, как они ознакомились с первыми двумя цветками, они редко выбирали третий, предпочитая один из тех цветков, в которых они до этого находили нектар. Они демонстрировали отличную кратковременную память.

Однако если их тестировали через два-три дня, некоторые шмели выбирали новый цветок «смешанного» цвета, хотя они ни разу не видели его во время обучения, а только во время теста, и никогда не находили в нем нектара. К концу эксперимента около половины шмелей стали предпочитать цветок «смешанного» цвета, а не тот, который следовало выбрать.

Возможно, вы уже успели сделать вывод, что ошибки в поведении шмелей означают, что они не смогли запомнить, какие цветы точно содержат нектар, или же запомнили, но потом забыли. Но если бы шмели просто забыли, в каких цветах стоит искать нектар, а в каких нет, они бы стали выбирать каждый из трех предложенных цветов одинаково часто, не выказывая конкретных предпочтений. Что касается Хант и Читтки, они интерпретировали такое поведение шмелей как признак выработавшегося у них ложного воспоминания – воспоминания о двух разных цветках смешались друг с другом, что в итоге и побудило насекомых выбирать цветок смешанной расцветки, поскольку он сочетал в себе сразу обе черты, которые шмели привыкли ассоциировать с нектаром. Исследователям удалось создать ложное воспоминание из двух обычных, и оно заметным образом отразилось на поведении насекомых.

Все создания на земле сталкиваются с похожими проблемами на пути к выживанию: необходимо находить еду, общаться с другими особями и находить партнеров для спаривания. Исследования показывают, что это ведет к определенному сходству в когнитивных функциях насекомых, животных и человека. Поэтому крайне вероятно, что совершать подобные ошибки свойственно не только пчелам. По словам Хант и Читтки: «Систематические ошибки памяти могут быть довольно распространенным явлением в животном царстве… «следы», оставленные в памяти различными возбудителями, могут сливаться, так что отрезки информации, полученные в разные моменты обучения, объединяются в сознании животного, вследствие чего в дальнейшем оно может вспомнить образ возбудителя, который никогда на него не воздействовал, но появился в результате слияния имеющихся отрезков информации». Вполне вероятно, что смешанные воспоминания следует считать нормой для самых разных животных.

Кажется невероятным, что пчелы, да и любое другое насекомое или животное, смогли в процессе эволюции обрести память, способную на подобные ошибки. В конце концов, естественный отбор вряд ли стал бы поощрять склонность к заблуждениям, потенциально невыгодным для выживания вида. Следовательно, те же самые механизмы, которые заставляют память совершать подобные ошибки, должны отвечать за преимущества, которые оправдывают потенциальные недостатки. Чтобы понять, что это за механизмы, нам нужно взглянуть на ситуацию в целом и подробнее поговорить о физиологической природе памяти.

Пластичный мозг

Вопрос о том, каким образом нам удается сохранять в голове определенную мысль или информацию о полученном опыте, волнует исследователей с тех пор, когда впервые было высказано предположение о том, что может не существовать так называемого духа или души (а если она и есть, то она не является продолжением мозга). Если это так, вся информация должна физически храниться в мозге. Движение от дуализма (веры в то, что разум и тело существуют раздельно) к монизму (вере в то, что все мысли рождаются в мозге) привело к настойчивому стремлению познать физическое устройство мозга.

Хотя философ Декарт, известный сторонник дуализма, считал, что душа и тело взаимодействуют при помощи шишковидной железы, органа размером с горошину, расположенного почти в самом центре головного мозга, сегодня большинство ученых полагают, что сознание – это не атрибут бестелесного духа, а скорее результат взаимодействия сложной системы физических механизмов (пусть мы до сих пор и не знаем, как именно все это работает). Благодаря современным технологиям, в том числе возможностям нейровизуализации, таким как фМРТ (функциональная магнитно-резонансная томография) и ЭЭГ (электроэнцефалография), для изучения этих механизмов больше не нужно вскрывать трупы и анализировать истории болезней; впервые за всю историю человечества у нас появилась возможность исследовать живой мозг в тот самый момент, когда он воспринимает мир.

Наш мозг очень легко адаптируется и поддается влиянию. Он развивался в условиях постоянной борьбы за выживание и приспособлен для существования в мире, полном неуверенности, где необходимо быстро принимать решения. Поэтому, как сказали упомянутые нами Хант и Читтка^[53]: «Распространенность ложных воспоминаний ставит в тупик: учитывая влияние естественного отбора, который должен благоприятствовать точности памяти, как могли подобные систематические ошибки сохраниться в процессе эволюции? Можно предположить, что ошибки памяти – это побочный продукт нашей адаптивной памяти». Итак, возможно, это хорошо, что шмели перепутали воспоминания и забыли, в каком цветке стоит искать нектар, потому что смешение воспоминаний – побочный продукт развития мозга, способного изменяться, обучаться и делать выводы. Периодические искажения памяти – сравнительно небольшая цена за это.

Адаптивное свойство нашего мозга называется нейропластичностью, и только благодаря ей мы в принципе способны сохранять воспоминания. Клетки нашего мозга – нейроны – соединяются между собой, образуя связи, которые меняются в зависимости от вновь приобретаемого опыта. Если бы мы не могли внедрять новую информацию в существующие нейронные связи, мы бы не могли менять собственные мысли и поведение, чтобы подстроиться под меняющиеся обстоятельства, и нам было бы крайне трудно справиться даже с малейшими изменениями среды обитания. Кроме того, именно благодаря нейропластичности мы можем усваивать информацию как о позитивном, так и о негативном опыте общения с другими, что в конечном счете помогает нам отличать друзей от врагов.

Каждый раз, когда мы переживаем определенный опыт, мы можем создать о нем воспоминание, сохранив его в мозге в виде нейронной связи. Это может быть семантическое воспоминание о конкретном факте, например о том, что в 2015 г. Обама был президентом США. Или автобиографическое воспоминание о том, как вы ездили в Лондон посмотреть мюзикл. Или же это может быть воспоминание о процессе принятия решения, например, как вы решили головоломку. Чтобы определенный опыт, каким бы он ни был, сохранился в виде воспоминания, он должен принять определенную физическую форму в вашем мозге.

Сегодня мы знаем гораздо больше о том, как это происходит, потому что современные технологии, такие как фМРТ, позволяют нам фотографировать внутренние структуры мозга, и впервые в истории человечества мы можем непосредственно увидеть, как выглядят живые воспоминания. Благодаря технологическому прогрессу ученые теперь могут исследовать биологические и химические механизмы, на которых основана работа памяти, и проверить достоверность физиологических теорий формирования памяти. Сейчас мы знаем о памяти гораздо больше, чем десять лет назад, и можем наблюдать за формированием воспоминаний с момента их появления и до их исчезновения.

Запечатление воспоминаний

Процесс превращения воспоминаний о пережитом опыте в физическую структуру в мозге называется биологическим запечатлением. Чтобы сохранить полученный опыт в долговременной памяти, необходим биохимический синтез для образования связей между существующими в мозге нейронами.

У наших нейронов есть тонкие отростки – дендриты, благодаря которым они могут устанавливать физические связи с другими клетками. Имеющиеся на них ответвления служат узлами связи между этими отростками. Внутри каждого отдельного нейрона сообщения в основном передаются в виде электрических импульсов, но между собой нейроны, как правило, общаются при помощи химических соединений, передаваемых посредством синапсов. Синапс – это разрыв, или щель, между двумя нейронами. Синапсы представляют собой своеобразные передатчики и приемники. Яркие воспоминания – это во многом результат непрерывного богатого потока информации от одной клетки к другой. Это общение происходит при помощи химических посредников – нейромедиаторов, которые говорят нейронам, что делать: в большинстве случаев – нужно ли им активизироваться больше или меньше. Можно представить себе нейроны как аэропорты, между которыми курсируют самолеты-нейромедиаторы. В зависимости от того, какие взлетно-посадочные полосы (рецепторы) доступны на синапсе, до которого они добрались, некоторые самолеты смогут приземлиться, а некоторые – нет. Таким образом контролируется обмен информацией между нейронами, что позволяет нам не сжечь собственные нейроны в моменты сильного возбуждения.

Помню, как один из моих университетских преподавателей очень запоминающимся образом продемонстрировал принцип работы синапсов и соединенных с ними клеток. Он встал посередине аудитории, в которой находилось около 200 студентов, и терпеливо дождался, когда мы сконцентрируем на нем свое внимание.

«Я – нейрон», – констатировал он. Он раскинул руки в стороны, словно изображая букву Т: «Это мои дендриты». Потом он раскрыл ладони, которые до тех пор были сжаты в кулаки, и напряг пальцы: «Это ответвления на моих дендритах». Он подозвал одного из студентов и попросил его встать рядом в такой же позе. Он поднес кончики пальцев к ладони соседа, оставив между ними крошечный промежуток: «А это мои синапсы». В конце концов он пожал руку рядом стоящего студента, показывая, как импульс передается от одного нейрона к другому.

В человеческом мозге насчитывается около 86 миллиардов рабочих нейронов, поэтому запись воспоминания это скорее процесс создания и настройки связей между уже существующими клетками, чем формирование новых нейронов. Хотя все составляющие нейронных связей могут меняться, большинство ученых считают, что наибольшую роль в создании воспоминаний играют синапсы.

Долговременная потенциация – это усиление синаптической передачи между двумя нейронами, происходящее из-за того, что нейроны систематически активизируются по отношению друг к другу. Предположим, например, что вы находитесь на пляже в Испании и впервые за несколько лет можете по-настоящему расслабиться. В этой ситуации активизируются нейроны в «пляжной» сети, а также в сетях «Испания» и «отдых». Если переживаемый опыт достаточно сильно активизирует эти связи или же это происходит благодаря похожему, регулярно повторяющемуся опыту, между этими нейронными сетями установится прочная связь. То есть ваша ассоциативная память свяжет, к примеру, понятия «Испания», «пляж» и «отдых».

Мишель Бодри – один из самых выдающихся исследователей в этой области, заложивших основы нашего понимания биохимической природы воспоминаний^[54]. В 2011 г. он опубликовал обзор результатов 25 лет работы, проведенной совместно с группой ученых из Университета Южной Калифорнии. Они фактически свели изучение биохимической природы памяти к двум вещам: исследованию процесса под названием «долговременная потенциация» и влиянию веществ кальпаинов – кальций-чувствительных протеаз. Бодри и его коллеги утверждают, что кальций необходим для стимуляции протеинов, которые позволяют синапсам претерпевать долгосрочные изменения, имеющие отношение к памяти. Когда связь между двумя нейронами регулярно и настойчиво активируется, как, например, связь между понятиями «парк» и «деревья», в этом конкретном месте активируются кальпаины. Затем они изменяют структуру синапсов, что приводит к образованию более сильной связи между активированными клетками памяти в мозге. Похоже, только когда в дело вступают кальпаины, мы можем наблюдать переход от простого новоприобретенного опыта к длительному воспоминанию.

Заднежаберные моллюски и крысиные мозги

Эрик Кандел – еще один исследователь, занимающийся этим феноменом. Я ни разу лично не встречалась с этим удивительным человеком, получившим Нобелевскую премию по медицине, одним из пионеров в мире исследований памяти. Однако я годами следила за его публикациями – читала его статьи, учебники, автобиографию и интервью. Поэтому мне кажется, будто я с ним знакома. Кандел впервые заинтересовался заднежаберными моллюсками в 1962 г., и вместе с коллегами и студентами из Колумбийского университета в Нью-Йорке он до сих пор продолжает исследовать представителей вида Aplysia. Термин Aplysia образовался в результате слияния древнегреческих слов, означавших «море» и «заяц». Этих крупных слизняков, похожих на улиток без раковин, назвали морскими зайцами из-за небольших рожек на головах, которые напоминают заячьи уши.

Кандел избрал аплизий в качестве объекта исследования, потому что они пользуются простой системой нейронов, чтобы запоминать переживаемый опыт и реагировать на него. Например, если в условиях эксперимента ущипнуть аплизию за жабру, она может научиться ее втягивать. Участвующие в процессе нейроны можно изолировать и извлечь, и растут они с огромной скоростью. В лабораторных условиях их можно сохранять живыми вне мозга хозяина in vitro, поместив их в жизнеобеспечивающую кислородосодержащую жидкость.

Так как единственное назначение нейронов – образовывать связи и формировать мозг, изолированные нейроны немедленно начинают искать другие нейроны, с которыми можно было бы взаимодействовать. Для этого они отращивают более длинные дендриты и дополнительные синапсы. По словам Кандела^[55], «новые синапсы вырастают в течение дня прямо на ваших глазах». Этот удивительно быстрый рост нейронов, намного более быстрый, чем у людей, делает аплизий идеальными подопытными для исследования того, как внутри индивидуальных клеток и между ними образуются воспоминания. А так как люди фактически полагаются на такие же нейронные процессы, что и эти беспозвоночные, такие исследования напрямую связаны с изучением человеческой памяти.

За последние несколько десятилетий аплизии многому нас научили и помогли значительно расширить знания о работе памяти. Одно из самых недавних открытий, детально описанное в серии статей, опубликованных лабораторией Кандела в 2015 г.^[56], заключается в том, что протеины, ответственные за работу долговременной памяти, отличаются от всех других видов протеинов. Это так называемые прионы.

Прионы, или белковые инфекционные частицы, могут менять форму, по-особому складываясь и видоизменяясь. Еще одно важное качество прионов состоит в том, что они могут либо существовать изолированно, либо образовывать цепи. Эти цепи вынуждают соседние клетки присоединяться, создавая физические связи. До появления новых данных в 2015 г. те, кто знал о существовании прионов, в первую очередь ассоциировали их с тяжелыми заболеваниями вроде болезни Альцгеймера или ГЭКРС (коровьим бешенством). У прионов была такая плохая репутация, что Кандел, предвидя негативную реакцию публики, написал: «Думаете, Бог создал прионы, только для того чтобы убивать?»^[57], прежде чем рассказал о их ключевой роли в работе памяти.

Основная роль прионов при формировании воспоминаний, по-видимому, заключается в стабилизации синапсов, ответственных за долговременные воспоминания, что позволяет упрочить физические изменения, уже произошедшие в результате долговременной потенциации и поступления кальпаинов. Кальпаины – это своеобразные архитекторы синапсов, которые планируют, как должна протекать коммуникация между ними, в то время как прионы – это рабочие-строители, которые придают изменениям более постоянный характер.

Но то, что связь установлена, не означает, что она установлена навсегда. Кальпаины и прионы могут в любой момент вернуться и снова все изменить. В 2000 г. исследователи Карим Надер, Гленн Шаф и Жозеф Леду^[58] из Нью-Йоркского университета изучили, как меняются фрагменты воспоминаний непосредственно на биохимическом уровне. Они провели эксперимент, в ходе которого крысам давали послушать звук определенной высоты, после чего их ударяли электрическим током. После того как им снова давали послушать тот же звук, животные в страхе замирали. Другими словами, исследователям удалось вызвать у них воспоминание, в котором определенный звук ассоциировался с болью.

Поскольку страх по отношению к определенной ситуации или месту – это по природе своей эмоциональная реакция, ученые предположили, что воспоминание крыс об ударе электрическим током сохранится в миндалевидном теле – части мозга, которая расположена в самом его центре, напоминает две половинки грецкого ореха (по одной в каждом полушарии) и во многом отвечает за эмоции. В ходе следующего эксперимента исследователи точно так же давали крысам послушать звук определенного тона, после чего ударяли их электрическим током, но после этого они вводили прямо в миндалевидное тело животных анизомицин – вещество, тормозящее выработку протеинов, в том числе кальпаинов. В этот раз крысы не выказывали страха при повторном прослушивании того же звука. Другими словами, они не смогли создать новое долговременное воспоминание о том, что их напугало, потому что введенное в их мозг вещество не позволило протеинам работать в привычном режиме, что подтверждает ключевую роль протеинов в формировании воспоминаний. Однако блокировать выработку протеинов в этом случае необходимо как можно быстрее, поскольку биохимические процессы запечатления воспоминаний начинаются практически сразу во время обучения или переживания личного опыта.

Это еще не все. По истечении либо одной, либо четырнадцати недель крысам, у которых сформировалась ассоциативная связь между звуком и болью, снова дали послушать звук той же высоты, не ударяя их током для активации памяти о страхе. И если после этого в их мозг вводили вещество, блокирующее выработку протеинов, впоследствии они переставали реагировать на звук, точно так же, как будто было прервано формирование исходного воспоминания. Другими словами, воспоминание стиралось. В любой момент, когда крысы реагировали на возбудитель, вспоминая прошлый опыт, исследователи могли прервать их реакцию, вводя это вещество в их мозг.

Кроме того, оказалось, что крысы забывали созданную ранее ассоциацию, только если ученые вводили препарат во время воспроизведения соответствующего воспоминания. Если блокирующий воспоминания анизомицин поступал в мозг крысы независимо от проигрывания звука, провоцирующего конкретное воспоминание, ничего не происходило. Это означает, что само по себе это вещество не запускает процесс уничтожения конкретных воспоминаний. Скорее существует связь между активацией определенного воспоминания в мозге и веществом, при помощи которого оно стирается. При впрыскивании в мозг блокатора синтеза белка сразу после воспроизведения долговременного воспоминания восстановление этого воспоминания приостанавливается и оно стирается.

Все вышесказанное приводит нас к одной из самых популярных на данный момент биохимических теорий памяти – индуцированного возвратного забывания. Согласно этой теории, когда мы вспоминаем, мы одновременно забываем. Поэтому, хотя было бы естественным предположить, что каждый раз, воспроизводя то или иное воспоминание, мы его упрочняем, усиливаем и уточняем, на самом деле все совсем не так. Напротив, каждый раз при прокрутке воспоминания мозг его извлекает, изучает, а затем восстанавливает с чистого листа, чтобы снова сохранить. Все равно что вытащить карточку из картотеки, прочесть ее, а затем выбросить и заполнить точно такую же, чтобы положить ее обратно. Предполагается, что это происходит каждый раз, когда мы проигрываем в голове любое из наших воспоминаний.

В 2013 г. исследователи Джейсон Чан и Джессика Лапаглиа^[59] из Университета штата Айова исследовали, как этот феномен проявляется в памяти людей. Они провели серию экспериментов, которые показывают, что каждый раз, когда информация о пережитом опыте сохраняется в долговременной памяти, повторялся один и тот же алгоритм кодирования и сохранения. Они не использовали никаких веществ, а просто беседовали с участниками. В ходе одного из экспериментов людям показывали видео с постановкой террористического акта. Затем их просили вспомнить, что происходило на экране. После того как участники пересказывали свое воспоминание, им давали ложную информацию: они правильно упоминали, что преступник угрожал стюардессе шприцем, но организаторы говорили им, что на самом деле это был электрошокер.

Когда позднее участников просили снова воспроизвести то же самое воспоминание, они повторяли неверную информацию (об электрошокере) и не могли вспомнить правильную (о шприце). По словам исследователей, это означает, что новые данные вытеснили исходные, правильные воспоминания. Итак, если во время опроса внедряется ложная информация, это может привести к реструктуризации биохимической структуры воспоминания в мозге без проведения каких-либо медицинских операций. Таким образом, если прервать процесс воспроизведения воспоминания, это может привести к забыванию. Это значит, что любое событие каждый раз, когда мы о нем вспоминаем, физиологически уязвимо и может быть искажено или забыто.

Еще один способ подавить работу памяти на биохимическом уровне, как у крыс, так и у людей, – использовать вещество, о котором вам, возможно, уже доводилось слышать. Оно наиболее известно под торговым названием «рогипнол».

Транквилизаторы

Представление о препаратах, оказывающих влияние на память, прочно укрепилось в общественном сознании. Транквилизатор рогипнол успел снискать себе особую славу, поскольку он лишь незначительно изменяет текущее состояние человека, при этом на время лишая его способности формировать новые воспоминания. Рогипнол (фармацевтическое наименование – флунитразепам) входит в группу веществ, известных под названием «бензодиазепины». Некоторые принимают бензодиазепины в качестве развлечения, так как они могут взаимодействовать с другими веществами, например алкоголем. В других случаях их, как правило, используют для борьбы с тревогой, в качестве снотворных или противосудорожных средств и мышечных релаксантов – бензодиазепины часто применяются как успокоительное в реанимации. В преступном контексте они известны как один из видов наркотиков, которыми пользуются насильники для усыпления жертв.

Если говорить кратко, бензодиазепины – это вид депрессантов. Многие, вероятно, слышали, что алкоголь – это тоже депрессант. Сразу представляется такая картина: человек сидит в баре в одиночестве и плачет над стаканом с выпивкой. На самом деле депрессанты не имеют отношения к грусти. Это вещества, которые подавляют, то есть замедляют, основные функции организма. Депрессанты должны ассоциироваться не со словом грусть, а со словом медлительность. Медлительность – например, проблемы с ходьбой. Запоздалая реакция. Сонливость. Конкретно бензодиазепины тормозят работу центральной нервной системы. Это, в свою очередь, ведет к потере способности формировать новые воспоминания, поскольку оказывается воздействие на биохимические процессы в мозге.

Что же именно вызывает амнезию при принятии бензодиазепинов? По словам нейробиолога Даниэля Беракоча из Университета Бордо во Франции^[60], бензодиазепины известны главным образом как вещества, негативно сказывающиеся на восприятии. Это означает, что они препятствуют синтезу протеинов, необходимых для запечатления воспоминаний, как и вещества, использованные учеными во время описанных выше экспериментов. Кроме того, считается, что бензодиазепины способны вызвать только антероградную амнезию, но не ретроградную, то есть они почти никак не сказываются на воспоминаниях о событиях, произошедших до их поступления в организм, но могут серьезно нарушить формирование воспоминаний о том, что происходит после.

Если вы только что воскликнули: «Больше биологии!», я не могу вам в этом отказать. Если подробнее рассмотреть принцип действия бензодиазепинов, можно обнаружить, что, по-видимому, они усиливают действие нейромедиатора ГАМК (гамма-аминомасляная кислота). Согласно обзорной статье, опубликованной в 2006 г. Даниэлем Беракоча, «если говорить конкретно, успокоительный эффект бензодиазепинов и вызываемая ими антероградная амнезия в основном происходят в результате действия ГАМК_А-рецепторов, содержащих субъединицы α₁. Для тех, у кого нет ученой степени в области медицины: он имеет в виду, что нарушения работы памяти связаны с изменениями чувствительности в тех частях синапса, которые реагируют на ГАМК. Мы снова видим, что изменения работы синапсов, вероятно, влияют на нашу способность формировать какие бы то ни было воспоминания.

В условиях типичного эксперимента, как, например, в ходе исследований памяти, проводившихся с 1990-х гг. французским ученым Пьером Видалье^[61], действие бензодиазепинов обычно изучается следующим образом. Участники принимают препарат, а затем пытаются выполнить какое-нибудь задание, например запомнить список слов или совокупность геометрических фигур. Так как бензодиазепины никак не сказываются на кратковременной памяти, часто почти незаметно, что человек находится под их воздействием, потому что он мыслит и ведет себя абсолютно нормально. Однако если протестировать участников эксперимента через какое-то время, они не вспомнят, какие слова входили в список, или даже вовсе не вспомнят, что им этот список показывали. Точно так же, если в больнице перед операцией пациенту дают бензодиазепины, скорее всего, он забудет, о чем разговаривал с медсестрами, докторами и близкими перед, во время и сразу после операции.

Я испытала это на себе, когда в больнице мне сделали наркоз, а потом прооперировали гораздо быстрее, чем предполагалось. Как и ожидалось, после операции я пришла в себя, разговаривала и изъяснялась вполне связно, но не могла ничего запомнить. Мой молодой человек задавал мне одни и те же нелепые вопросы каждые несколько минут, чтобы посмотреть, осознаю ли я, что он их повторяет. Я этого не понимала. Каждый раз я отвечала так, будто он задал свой вопрос в первый раз. Кроме того, я, похоже, продолжала думать, что только что проснулась и что теперь все в порядке. Это интересный побочный эффект, проявляющийся при отсутствии способности запоминать недавнее прошлое, и то же самое происходит с людьми, страдающими от тяжелой амнезии в результате серьезной травмы. Мой парень даже дал мне блокнот, чтобы я записывала свои ответы на его вопросы, и переворачивал страницы, чтобы я не видела, что написала точно то же самое всего несколько минут назад. Разумеется, сама я всего этого не помню, но позднее он показал мне блокнот в качестве доказательства.

Итак, очевидно, что происходящими в мозге химическими процессами, которые так сильно влияют на нашу способность формировать воспоминания, можно манипулировать, вводя в организм определенные вещества. Но воспоминания – это не только биохимия. Воспоминания – это сети.

Лазерные лучи

Мы преодолели тему биохимического взаимодействия крохотных элементов и теперь можем перейти к разговору о тех ответственных за память структурах, которые можно увидеть при помощи технологий нейровизуализации, например фМРТ, и которые могут активироваться в мозге живых существ. Теперь мы посмотрим на сами нейроны и физические связи между ними.

Когда вы переживаете какой-либо опыт, определенные части вашего мозга загораются, то есть активизируются, когда через них проходят небольшие электрические или биохимические заряды. Затем те же самые нейроны остаются ответственными за конкретные составляющие воспоминания об этом событии. Например, в формировании воспоминания об одном и том же событии могут принимать участие нейроны в зрительной коре, ответственные за хранение информации о том, что вы видели, нейроны в слуховой коре, сохраняющие данные о том, что вы слышали, и пара клеток в соматосенсорной коре, которые запоминают, что вы чувствовали. Таким образом, перед мозгом встает скорее задача по поиску связей между нейронами, которые вы активизировали при переживании запоминаемого опыта, чем по назначению новых нейронов, удобно собранных в одном месте для хранения целостного воспоминания. Это означает, что для изучения сложных воспоминаний нам необходимо изучить эти нейронные сети.

Гаэтан де Лавильон, ученый из Высшей школы промышленной физики и химии в Париже, и его коллеги придумали необычный подход к изучению этих сетей. Они захотели выяснить, возможно ли изменить нейронные связи в живом мозге, воздействуя на протеиновые структуры, лежащие в основе наших воспоминаний. В материалах, опубликованных в 2015 г.^[62] в нейробиологическом научном журнале Nature Neuroscience, они описывают эксперимент, в ходе которого создавали воспоминания ранее неизвестными способами.

Для проведения эксперимента они вскрыли черепные коробки мышей и очень аккуратно подсоединили электрические провода к индивидуальным клеткам в центрах удовольствия и нескольких других частях мозга. Они хотели установить связь между так называемыми пространственными нейронами, также известными как нейроны решетки, нейроны места и т. д., и чувством удовольствия. В 2014 г. нейробиолог Джон О’Киф^[63] из Университетского колледжа Лондона получил Нобелевскую премию за открытие нейронов места, которые действуют как внутренний GPS-навигатор и позволяют нам ориентироваться в пространстве, сохраняя только этот вид информации.

Гаэтан де Лавильон и его коллеги оставили проводки подсоединенными к мозгу мышей, пока те исследовали свое окружение, и отметили, какие клетки активизировались, когда мышь находилась в том или ином месте. Выделив эти конкретные клетки, сохраняющие информацию о местоположении, ученые начали за ними наблюдать. После, когда мыши уснули, исследователи ожидали увидеть, как те или иные клетки места спонтанно активизируются в мозге спящего животного. Заметив, что мышь видит сон об определенной локации, ученые посылали электрический разряд в центр удовольствия. Таким образом они создавали искусственное воспоминание, соединяя клетки места, хранящие информацию об определенном местоположении, с позитивными эмоциями.

Поведение мышей подтвердило успешность этой процедуры. Проснувшись, мыши стали проводить больше времени на том месте, которое ассоциировалось у них с приятными эмоциями, чем где бы то ни было еще, несмотря на то что ничего приятного там, в сущности, не происходило. На основе этого исследователи сделали вывод, что им удалось внушить мышам ложное воспоминание, посредством воздействия на физические структуры в их мозге.

Стив Рамирез и ныне покойный Сюй Лю совместно с коллегами из Массачусетского технологического института проводили похожие эксперименты, чтобы выяснить, удастся ли им создать искусственные связи между фрагментами воспоминаний, если направить в мозг мышей лазерные лучи. В исследовании, опубликованном в 2013 г. в американском научном журнале Science^[64], они пишут: «Нам удалось внушить мышам ложное воспоминание, используя оптогенетику для воздействия на клетки гиппокампа, несущие соответствующие энграммы». Оптогенетика – это область науки, изучающая, как при помощи света можно контролировать нейроны, обладающие генетической светочувствительностью. Для этого к нейронам, когда они активизируются, прикрепляется светочувствительный протеин под названием канальный родопсин-2. К примеру, можно заставить мышь запомнить определенное местоположение, а затем прикрепить протеин к конкретным клеткам, отвечающим за это воспоминание. Теперь эти клетки можно включать и выключать, используя голубой свет. Все равно что прикрепить к нейронам выключатель.

Рамирез и его коллеги обнаружили, что, активизируя небольшое количество конкретных нейронов в мозге мышей, можно активировать определенные воспоминания. Им удалось спровоцировать ошибки в памяти животных, объединив старые воспоминания с новыми ситуациями, то есть создать ложные воспоминания. Мыши, которые до этого научились ассоциировать страх боли с одним окружением, из-за ложных воспоминаний испытывали этот страх и в других обстоятельствах. Они стали ошибочно ассоциировать боль с окружением, которое на самом деле ничем им не угрожало, то есть произошло противоположное тому, что случилось во время эксперимента со спящими мышами, которых заставляли ассоциировать определенное место с чувством удовольствия.

Исследователи воздействовали на конкретные нейроны, а именно – на клетки части мозга, которая называется гиппокамп. Термин происходит от греческого слова, обозначавшего мифическую морскую лошадь. Орган носит такое название, потому что немного напоминает ее по форме. Гиппокамп расположен почти в самой середине мозга и отвечает за способность ориентироваться в пространстве, а также за формирование долговременных воспоминаний. Замечу, что меня сильно раздражает, когда люди говорят, что воспоминания хранятся непосредственно в гиппокампе, так как это чрезвычайно грубое и неоправданное упрощение – как мы уже убедились, воспоминания хранятся в виде сетей нейронов, разбросанных по всему мозгу.

Гиппокамп скорее выполняет роль посредника. По словам нейробиолога Дина Бернетта^[65], «информация поступает в гиппокамп – орган, ответственный за формирование новых воспоминаний, и одну из немногих частей мозга, где регулярно образуются новые нейроны. Гиппокамп объединяет всю значимую информацию в единое целое и кодирует как новое воспоминание, создавая новые синапсы. Похоже, будто кто-то в реальном времени плетет огромный гобелен из множества нитей».

Использование оптогенетики для контроля над тем, как гиппокамп создает новые воспоминания, напоминает о сюжетах «Матрицы» или триллера «Вспомнить все», где при помощи технологий в головы людей внедряются полноценные ложные воспоминания. До этого мы еще не дошли, но прогресс в области технологий, которые можно использовать для воздействия на мозг, движется широкими шагами. Оптогенетика лишь в 2010 г. превратилась из научной фантастики в научный факт.

Затем, примерно в начале 2015 г., началась и соногенетическая революция^[66]. Соногенетика изучает возможность изменения клеток при помощи звука, а именно ультразвука. Возможно, слишком рано говорить, куда приведет развитие таких технологий, но, без сомнения, не за горами самые разные способы ее совершенствования, а также справедливые этические опасения по поводу ее некорректного использования. Если попытаться заглянуть в будущее, можно представить, что однажды ученым удастся пролить свет на какие-то части человеческого мозга или использовать ультразвук, чтобы воздействовать на них, изменяя конкретные воспоминания и сочиняя новую историю жизни этого человека.

Для того чтобы поместить все это в нужный контекст, важно подчеркнуть фундаментальный принцип работы памяти – все основано на ассоциациях. Именно ассоциации между отдельными фрагментами воспоминаний в разных частях мозга создают то, что мы воспринимаем как целостное воспоминание.

Я ассоциирую, значит, я вспоминаю

Способность ассоциировать считается одной из ключевых характеристик нашего разума с тех самых пор, как ранние философы начали пытаться понять принципы его работы. Так называемые законы ассоциации были основаны на концепциях, выдвинутых Платоном, а затем записаны Аристотелем в 300-х гг. до н. э. в виде строго определенных принципов, на которых, по его мнению, основывался любой процесс обучения (а значит – и запоминания).

Согласно трактату Аристотеля «О памяти и припоминании», существует четыре закона ассоциации. Первый – по сходству: восприятие одного объекта или воспоминание о нем вызывает воспоминания о схожих с ним объектах. Второй закон – по контрасту: восприятие одного объекта или воспоминание о нем вызывает воспоминания о противоположных ему объектах. Третий – по смежности в пространстве: восприятие одного объекта или воспоминание о нем вызывает воспоминания об опыте, пережитом совместно с изначальным восприятием этого объекта. Четвертый закон – по смежности во времени: чем чаще два разных объекта воспринимаются совместно, тем более вероятно, что воспоминание об одном из них будет провоцировать воспоминания о другом. Выработанные Аристотелем принципы до сих пор находят отражение в современных концепциях работы памяти, в том числе в тех, которые мы рассмотрим в этой главе.

В течение 2000 лет эти четыре закона считались верными, но их значимость, как правило, недооценивалась. По крайней мере, так было, пока новую жизнь в них не вдохнули Джон Локк в XVII в. и Герман Эббингауз – в XIX. Эббингауз был одним из пионеров своего времени, одним из первых, кто начал экспериментально исследовать высшие когнитивные функции. Он придумал новый метод изучения развития воспоминаний, запоминая ряды бессмысленных слогов, а затем тестируя самого себя. Бессмысленные слоги – это совокупности букв, которые не несут какого-либо лексического смысла, например «оок» или «кощ». Идея Эббингауза заключалась в том, что их будет легко запомнить, но при этом не будет возникать посторонних ассоциаций. Другими словами, он выбрал их в качестве материала, предполагая, что они не исказят конечного результата, поскольку не обладают исходным значением, ведь если бы оно у них было, их было бы проще запомнить. Хотя это предположение с тех пор подвергалось сомнению и, как считают некоторые ученые, даже бессмысленным слогам можно приписать исходное значение, старания Эббингауза похвальны.

В 1885 г. Эббингауз обобщил свои выводы в фундаментальном труде Über das Gedächtnis^[67], позднее переведенном на английский язык под названием «Память: вклад в экспериментальную психологию^[68]. Его эксперименты, в которых он сам был единственным участником, помогли нам узнать много нового о формировании воспоминаний и их хранении, и его идеи до сих пор принимаются большинством специалистов.

Современная концепция построения ассоциаций развивает первоначальные идеи Аристотеля и Эббингауза и предполагает, что определенные воспоминания активируются при обработке информации о схожих идеях или ощущениях. Например, если вы подумаете о плавании, вы наверняка автоматически активируете воспоминания о тех вещах, которые с ним ассоциируются, – о воде, бассейне и купальнике. Эта идея предполагает, что в мозге человека развивается сеть часто используемых слов и понятий. Каждое отдельное слово или концепт, хранящийся в мозге, называется «узлом». Эти узлы могут связываться воедино, создавая сложные идеи.

Считается, что узлы, имеющие родственные значения, теснее соединены друг с другом. Например, узел «полицейский», скорее всего, будет очень сильно ассоциироваться с узлом «закон» и очень слабо – с узлом «стол». Представим, что при активации одного из узлов посланная к нему энергия как будто бы начинает исходить из этого источника и автоматически активирует все соединенные с ним узлы. Если первым активируется узел «полицейский», энергия автоматически перетечет оттуда во все связанные узлы, такие как «закон».

Я всегда думаю об этом механизме запуска ассоциаций, когда езжу в лондонском или парижском метро. Линии – это мозг, а станции – узлы. С любой станции можно попасть на любую другую, и точно так же при помощи ассоциаций можно добраться от одного узла в мозге до любого другого. Иногда, чтобы доехать от одной станции до другой, нам нужно всего несколько минут, а иногда нам приходится делать много пересадок. Таким же образом ассоциации между одними узлами могут быть намного сильнее, чем между другими, и такие наполненные ассоциациями воспоминания легче воспроизводятся. Если продолжить сравнение, иногда поезда ломаются и движение приостанавливается, и мы оказываемся не на той станции, куда планировали приехать. Точно так же можно представить себе, что ошибки памяти – это результат нарушенных контактов между разными узлами.

Механизм построения ассоциаций может способствовать формированию ложных воспоминаний в двух случаях – по время кодирования воспоминания или его воспроизведения. Во время кодирования человек может услышать множество понятий, но так и не услышать основного. Например, исследователь может упомянуть понятия «закон», «мужчина», «униформа», не упоминая самого концепта «полицейский». Однако, так как это понятие будет автоматически активироваться благодаря связям с другими упомянутыми словами, мозг может также закодировать его как часть воспоминания и человек станет считать, что исследователь упоминал о полицейском, хотя этого не было.

Похожие ошибки могут случаться и во время воспроизведения воспоминания. Стараясь припомнить, какие понятия были упомянуты, человек может подумать о словах «закон» и «униформа», у него возникнет ощущение, что было упомянуто и понятие «полицейский» (оно снова активируется автоматически), что может заставить его включить это понятие в содержание воспоминания.

Итак, отрицательная сторона механизма формирования ассоциаций состоит в том, что он может способствовать появлению ложных воспоминаний. И в то же время именно благодаря ассоциациям мы в принципе способны иметь воспоминания, а также изменять идеи в своей голове, чтобы подстроиться под условия окружающей среды и придумать сложные решения имеющихся проблем. Это также означает, что, если ассоциации между воспоминаниями и идеями можно усилить или ослабить, это может увеличить вероятность появления ошибок в памяти.

Кто пригласил Кевина?

Все вышесказанное наверняка показалось вам очень абстрактным, так что давайте немного оживим наши объяснения. Все любят вечеринки. Физическое отражение воспоминания в мозге обычно называют энграммой. И эта энграмма должна быть соединена с другими физическими структурами, другими энграммами – память изначально построена на ассоциациях, поэтому все эти физические структуры должны быть соединены между собой, чтобы мы могли создавать и воспроизводить воспоминания. Это значит, что каждый раз, когда вы воспроизводите то или иное воспоминание, у вас в голове происходит вечеринка энграмм.

Представьте: Энграмма приезжает на вечеринку. Она рада видеть, что две ее подруги уже там. Она садится и сразу начинает с ними разговаривать. Они много общаются, и между ними налажена тесная связь, которая кажется почти автоматической. Лучшие друзья Энграммы – это понятия и идеи, которые заведомо имеют сильные связи с тем отрезком информации, который олицетворяет Энграмма. Давайте представим, что Энграмма – это воспоминание о вашем любимом парке. Ее приветливыми подружками, самыми близкими понятиями, наверное, окажутся местоположение вашего любимого пруда или информация о том, как выглядят деревья.

Затем на вечеринку приезжают другие друзья и коллеги Энграммы. С некоторыми из них она не слишком близко знакома, другие кажутся ей жутко скучными, но они все равно приходят на ее вечеринки. Это те понятия, которые связаны с активируемым воспоминанием, но связи с ними довольно слабы. Возможно, это воспоминания о парковых лавочках или ближайшем кафе. Эти обрывки информации, возможно, не всегда окажутся необходимыми, и ассоциации с ними не очень прочны, но обычно они тоже активируются при воспроизведении воспоминания о парке.

Энграмма замечает Кевина. Какого черта он здесь делает, кто его пригласил? Какой-то коллега признается, что проговорился о вечеринке, и ему пришлось его позвать. Кевин никому не нравится. Кевин будто поставил перед собой цель портить каждую вечеринку, на которую приходит. Кевин – это лишний элемент воспоминания. Возможно, сегодня Кевин – это недавно прочитанная вами статья об убийстве в парке. Или воспоминание о том, как несколько лет назад в парке вы попали в очень неловкую ситуацию. Вам не слишком хочется подключать эти ужасные ассоциации, но, так как они активируются автоматически, вы ничего не можете поделать. Кевин не просто не должен был приходить, от него еще и очень непросто избавиться.

К счастью, пока Энграмма злится по поводу нежеланного прихода Кевина, приезжает друг, с которым она не виделась очень долгое время. Энграмме очень хочется снова наладить с ним контакт. Оказывается, что у них все еще много общего, и между ними устанавливается более прочная связь. Этот друг олицетворяет фрагмент воспоминания, который активируется посредством странных или нетипичных связей. Возможно, однажды, когда вы думали о парке, кто-то напомнил вам о том, как несколько лет назад вы ездили в Бразилию. Вы вспомнили о шикарных бразильских парках, и, думая об этом все больше, вы можете усилить ассоциацию между парком в вашем городе и вашей поездкой в Бразилию. Энграмме так весело с этим другом, что она решает, что он должен всегда приходить к ней на вечеринки, – вы успешно соединили ваше воспоминание о парке с воспоминанием о Бразилии, и теперь каждый раз, когда вы будете думать о парке, вы, скорее всего, будете думать и о Бразилии.

Два человека за соседним столиком начинают беседовать с одним из друзей Энграммы и в результате присоединяются к общему разговору. Один из них – жутко скучный тип. Он не может сказать ничего интересного, необычного или запоминающегося, и никто не обращает на него внимания. В конце концов он уходит, и Энграмма, скорее всего, быстро забудет, что вообще с ним общалась. Эта ситуация, в которой возникает потенциал для создания новой ассоциации, но из-за недостатка необходимых характеристик новое воспоминание не включается в сеть уже существующих. В этой ситуации нового воспоминания не появляется.

Что касается второй новой знакомой, она сразу приходится всем по душе. У них с Энграммой много общего, как и со многими другими членами группы. Она такая веселая и интересная, что несколько человек даже добавляют ее в друзья на Facebook. В этом случае новый опыт был закодирован в виде воспоминания, и были образованы ассоциации с уже существующими воспоминаниями. Новая информация была сохранена и соединена с уже существующими структурами. Возможно, в парке вы встретили симпатичного незнакомца. Воспоминание об этой встрече присоединится к другим воспоминаниям о парке, хранящимся в вашем мозге.

Вечеринка в самом разгаре, и некоторые из друзей Энграммы, кажется, хотят любви. Новой знакомой уделяют слишком много внимания, а двух других друзей Энграмма застукала в соседней комнате. Как и люди, элементы воспоминаний активно ищут другие элементы, с которыми можно соединиться. Они немного распущенны и готовы вступить в связь с любым другим фрагментом воспоминания, если ситуация подходящая. И это замечательно, потому что благодаря таким автоматическим связям между энграммами рождаются интересные идеи. Так как наш мозг экспериментирует, соединяя воспоминания и идеи необычными способами, образуются новые ассоциации, что позволяет нам творить, придумывать новые идеи и решать сложные проблемы. Однако те же самые способности создают предрасположенность к ошибкам в памяти, которые образуются, когда энграммы образуют неверные связи.

Все, вечеринка окончена. Кевин, вали отсюда.

Размытые следы

Одно из объяснений того, почему мы склонны создавать неточные воспоминания, основано на ассоциативной теории. Его называют «теорией размытых следов» (англ. fuzzy trace theory). Мне всегда казалось, что нельзя придумать более милого называния для теории^[69], и я надеюсь, что видео с котиками на YouTube, которые я показываю студентам на лекциях об этой теории, помогает им ее запомнить. Это изящная теория, которая помогает объяснить многие особенности человеческой памяти. Она предполагает, что построение воспоминаний включает в себя две составляющие: запечатление следов-обобщений (англ. gist traces) и следов-стенограмм (англ. verbatim traces). Если объяснить в двух словах, след-обобщение – это воспоминание об основной сути события, а след-стенограмма – о конкретных деталях. Большинство воспоминаний включают в себя оба этих элемента. Чтобы было понятнее, можно представить себе беседу двух людей. Как правило, после разговора мы можем вспомнить и его краткую суть – след-обобщение, и конкретные предложения, которые произносились собеседниками, – след-стенограмму.

Исследователи памяти Чарлз Брейнерд и Вэлери Рейна из Аризонского университета^[70] считают, что при помощи этой теории можно разрешить множество вопросов, связанных с феноменом ложных воспоминаний. Ее можно описать, сформулировав несколько основных принципов. Думаю, четырех из них будет достаточно, чтобы понять, как устроены основополагающие механизмы, провоцирующие искажения памяти.

Принцип 1. Параллельная обработка и хранение. Первый принцип заключается в том, что полученные данные обрабатываются параллельно – человек одновременно обрабатывает и следы-обобщения, и следы-стенограммы и сохраняет их в мозге в качестве отдельных отрывков информации. То есть, наблюдая какую-либо ситуацию, мы одновременно обрабатываем информацию о том, что происходит у нас на глазах (стенограмма), и о том, как мы это интерпретируем и какой смысл в это вкладываем (обобщение), и эти два вида данных хранятся в мозге отдельно.

Принцип 2. Раздельное воспроизведение. Второй принцип заключается в том, что следы-обобщения и следы-стенограммы воспроизводятся раздельно. Это означает, что один след, оставленный воспоминанием, может быть отчетливее, чем другой. Это также означает, что в ответ на какую-либо ситуацию может активизироваться один, оба или ни один из видов этих следов. Это объясняет, почему иногда мы можем вспомнить чье-то имя (след-стенограмма), но не можем вспомнить, какой у этого человека характер (след-обобщение), а в других случаях мы можем вспомнить, какой у человека характер, но забываем, как его зовут. В худшем случае мы не помним ни того ни другого, в лучшем – помним и то и другое. Важно отметить, что воспроизведение следа-обобщения и следа-стенограммы может происходить раздельно, причем след-обобщение, как правило, со временем становится более устойчивым, чем след-стенограмма.

Принцип 3. Склонность к ошибкам. Одновременное воспроизведение двух разных видов следов, оставленных событием в памяти, открывает возможности для появления самых разных ошибок. Из-за изначальной неточности следов-обобщений у человека может возникнуть чувство, что какая-то информация ему известна, что может привести к прибавлению выдуманных деталей к следу-стенограмме. Например, человек может вспомнить, что разговаривал с другом за чашкой кофе (след-обобщение), и ошибочно представить, что в это время они сидели в конкретном кафе (след-стенограмма). Это нормальный процесс, в ходе которого человек старается осмыслить свои воспоминания-обобщения, пытаясь подстроить их под детали собственной жизни. В другом случае человек может вспомнить, что разговаривал с другом за кофе в конкретном кафе, представить себе кресла, на которых они сидели, и то, во что они были одеты, но забыть, зачем они туда пошли. Основываясь на четком следе-стенограмме, этот человек может развить имеющуюся информацию и создать ложное воспоминание о том, зачем они пошли в кафе.

Хотя подобные ошибки могут спонтанно появляться в повседневной жизни, исследователи также могут вызывать их специально, манипулируя связями между следами-обобщениями и следами-стенограммами. Мы подробнее рассмотрим этот процесс в последующих главах, так как эта техника часто используется в экспериментах по изучению природы ложных воспоминаний.

Принцип 4. Яркость. Четвертый принцип заключается в том, что как следы-обобщения, так и следы-стенограммы вызывают яркие воспоминания. Когда воспроизводится след-стенограмма, человеку часто кажется, что он будто бы снова воспринимает те же самые объекты в тех же обстоятельствах. След-обобщение, напротив, вызывает более общие воспоминания, и при его воспроизведении часто возникает ощущение чего-то знакомого, чувство, что произошло что-то, что вы не можете до конца припомнить.

Как уже упоминалось, особенно отчетливые следы-обобщения могут вызывать так называемые фантомные воспоминания, при создании которых ощущение знакомой информации создает предпосылки для выдумки новых подробностей. Человеку может показаться, что он обладает нужной информацией, когда его спрашивают, приходил ли его друг на мероприятие, которое тот мог посетить с большой долей вероятности. «У меня такое ощущение, что он там был…» Из этого может развиться ложное воспоминание о том, что вы действительно видели там вашего друга: «Он был там». Другими словами, правдоподобие следов-обобщений и следов-стенограмм может сохраняться, когда они воспроизводятся отдельно друг от друга и соединяются с другими следами, создавая ложные воспоминания.

Эти четыре принципа обеспечивают теорию размытых следов большой объяснительной базой, которая включает в себя многие из предложенных исследователями способов обосновать, когда, как и почему образуются ложные воспоминания. В заключение следует еще раз отметить, что, согласно теории размытых следов, искажения памяти возникают потому, что каждое из наших воспоминаний хранится в виде множества отдельных фрагментов, которые могут соединяться, образуя воспоминания о том, чего никогда не происходило. Безусловно, наш мозг – это биологическое и химическое чудо, обладающее встроенными физиологическими механизмами, при помощи которых могут создаваться сложные, вызванные физиологическими особенностями искажения. Эти потенциальные ошибки в основном случайны и представляют собой цену, которую мы вынуждены платить за преимущества ассоциативной памяти, без которой у нас бы не было творческого и способного адаптироваться разума, которым мы так дорожим.

4
Чародеи памяти
Люди с исключительной автобиографической памятью, встроенные в мозг видеокамеры и острова гениальности
Почему никто не обладает совершенной памятью

Какой объем информации в состоянии хранить человеческий мозг? Каждый из нас наверняка задавался этим вопросом хотя бы раз в жизни. Порой перед экзаменом, собеседованием с потенциальным работодателем или чем-то не менее устрашающим, чувствуя острую необходимость впихнуть в голову большой объем информации, мы лихорадочно ищем в интернете способы улучшить свою память. Может, существуют какие-то специальные приемы, которые смогут мне помочь? Или люди с отличной памятью знают какой-то секрет, о котором я и не подозреваю? Или же все дело в генетике? Ну, я думаю, дело не только в генетике.

Но оставим на мгновение волнения о наших воспоминаниях. Все мы знаем, что некоторые люди способны показывать невероятные чудеса памяти. Иногда их даже называют чародеями памяти. Научно доказано, что такие люди в любой момент времени могут с удивительной точностью и до мельчайших подробностей воспроизвести значимую информацию, полученную ими несколькими минутами, днями или же годами ранее.

Этот невероятный феномен был описан Джеймсом Макго и его коллегами из Калифорнийского университета в исследовании 2006 г., получившем название «Случай необычного автобиографического запоминания»^[71]. Началось все с того, что исследователям пришло электронное письмо от некой женщины, которую они в своем труде обозначили как AJ, и писала она следующее:

Уважаемый доктор Макго!

Я сижу сейчас и пытаюсь понять, с чего начать, как объяснить, почему пишу вам и вашим коллегам это письмо, просто я надеюсь, что вы сможете мне как-нибудь помочь. Сейчас мне 34 года, а с тех пор, как мне исполнилось 11, я заметила у себя невероятную способность вспоминать собственное прошлое, но я сейчас говорю не о простых воспоминаниях. Первые мои воспоминания – из глубокого детства: я, только что научившаяся ходить, в своей кроватке (приблизительно 1967 г.). Однако я могу выбрать любую дату, начиная с 1974 г. и по сегодняшний день, и рассказать вам, на какой день недели она выпадает, что я тогда делала, также я могу сказать, если в тот день происходили какие-то значимые события (например, взрыв «Челленджера», вторник, 28 января 1986 г.).

При этом заранее я не заглядываю в календари и не читаю дневники, что вела последние 24 года. Стоит мне только увидеть какую-либо дату на экране телевизора (да где угодно, если на то пошло), я сразу же невольно возвращаюсь к этому дню и вспоминаю, где была, что делала, на какой день недели выпало это число, и все в этом духе, снова и снова. Это неостановимо, неконтролируемо и очень изматывает.

Кто-то называет меня «человеком-календарем», кто-то в ужасе выбегает прочь из комнаты, где я нахожусь, но все без исключения, узнав о моем «даре», поначалу испытывают крайнее изумление. Затем они начинают буквально закидывать меня датами, пытаясь таким образом поставить в тупик. Но этого у них еще ни разу не получилось.

Большинство людей считают это даром, а для меня это бремя. Каждый божий день вся моя жизнь снова и снова проходит перед моими глазами, и это сводит с ума!

Хотя Макго и его команда согласились встретиться с AJ, ученые сомневались, что действительно столкнутся с чем-то неординарным. Ведь люди довольно часто утверждают, что обладают исключительной памятью, однако на поверку оказывается, что большинство из них не дотягивают до исключительности, на которую претендовали. Госпожа AJ, однако, охотно согласилась продемонстрировать свои способности и, пройдя разнообразные тесты, нацеленные на проверку работы памяти, доказала, что ее случай отличается ото всех ранее изученных. В своем исследовании ученые приводят примеры из стенографических отчетов, доказывающие невероятные способности испытуемой:

3 апреля 1980 года? «Вижу. Это весенние каникулы. Еврейская Пасха, я пошла на праздник в ту неделю. Да, у нас весенние каникулы. Я вижу эту неделю. Я была в 9-м классе. Неделя до каникул. В больнице».

1 июля 1986 года? «Вижу все это: тот день, тот месяц, то лето. Это был вторник. Ходила с … (имя подруги) в … (название ресторана)».

3 октября 1987 года? «Суббота. Все выходные проторчала дома с повязкой на предплечье – локоть повредила».

К счастью для исследователей, начиная с десятилетнего возраста и до 34 лет AJ вела дневники, которые впоследствии и были использованы, чтобы подтвердить правдивость многих ее воспоминаний. Ученые убедились в том, что способности испытуемой действительно уникальны, и решили, что для обозначения феномена столь поразительного должен существовать отдельный термин. Так явление получило название «гипертимезии» или «гипертиместического синдрома» (греч. thymesis – память, hyper – больше чем обычно). Основываясь на случае госпожи AJ, ученые определили, что люди, страдающие от гипертиместического синдрома, обладают следующими основными чертами. Во-первых, они проводят довольно много времени в размышлениях о собственном прошлом; и, во-вторых, они обладают исключительной способностью воспроизводить в памяти определенные события из этого самого прошлого.

При этом настоящее явление отличается от феномена исключительной памяти, так как последняя отражает повышенную способность человека запоминать и вспоминать новую информацию неавтобиографического характера. В то время как лица, обладающие исключительной памятью, отлично запоминают и воспроизводят информацию, которая непосредственно к ним не относится, предельно свободно оперируя фактами и цифрами, исключительные способности памяти испытуемой AJ проявлялись только в отношении событий ее собственной жизни и не распространялись на факты, к ее жизни не относящиеся. Согласно текущему представлению о людях, обладающих исключительной памятью, их навыки являются не врожденными, а приобретенными и представляют собой прямой результат применения на практике стратегий улучшения памяти^[72]. Однако испытуемая AJ, чья сверхпамять была исключительно автобиографической, заявила, что не способна сознательно применять стратегии улучшения памяти, чтобы с их помощью научиться лучше запоминать и удерживать в памяти информацию, не имеющую к ней отношения. Ярким свидетельством этого являются как низкие результаты, которые показывала госпожа AJ в школе, так и проблемы с трудоустройством, с которыми она столкнулась уже в зрелом возрасте. Она действительно почти не обладала характеристиками, которые вызывают у обычного человека ассоциации с блестящим разумом. Ее способность запоминать факты и числа была несравнима с ее способностью запоминать факты своей биографии. Какое знание о пределах и границах человеческой памяти дают нам подобные случаи? Настолько ли совершенна и безупречна, как кажется на первый взгляд, такая уникальная память? И нужны ли эти «суперсилы»?

Люди с исключительной автобиографической памятью

В последнее время лиц, страдающих от гипертиместического синдрома, довольно часто называют «людьми с исключительной автобиографической памятью» (англ. highly superior autobiographical memory individuals, сокращенно HSAMs). Сам же феномен исключительной автобиографической памяти получил должное внимание в исследовательских кругах лишь после того, как в 2005 г. стало известно о госпоже AJ и ее уникальных способностях. Согласно опубликованному в 2013 г. исследованию Лоуренса Патихиса и его коллег из Калифорнийского университета^[73], «люди, обладающие исключительной автобиографической памятью (феномен известен также как «гипертимезия»), могут помнить день недели, на который выпадает та или иная дата, а также подробно описывать события, в тот день произошедшие; избранная дата может относиться к любому отрезку жизни испытуемого, начиная с достижения им младшего школьного возраста. С учетом результатов проверок, которые были проведены для уточнения описываемых фактов, 97 % описаний, данных людьми с исключительной автобиографической памятью, правдивы и полностью соответствуют действительности». После того как исследование, посвященное способностям госпожи AJ, увидело свет, с доктором Макго и его командой связалось более 200 человек, утверждавших, что они обладают такой же исключительной памятью, что и AJ. Научное сообщество восприняло эту новость с воодушевлением, ведь теперь перед учеными открывалась новая перспектива – возможно, подобные способности более распространены, чем принято думать, возможно, их просто не искали раньше там, где нужно. Появление людей, предполагаемо обладающих исключительной автобиографической памятью, создавало огромный потенциал для грядущих исследований, которые вполне могли стать поворотным моментом в истории изучения феномена памяти. Однако, как и в предшествующих случаях, исследователей ждало разочарование. Так, проведя необходимые тесты, ученые выяснили, что на деле все обратившиеся обладали лишь хорошей памятью, но способности их не были исключительными, как в случае госпожи AJ.

Тем не менее в тот момент, когда исследователи, казалось бы, уже готовы были опустить руки, случилось настоящее чудо. Словно единорог из средневековых легенд и сказок, неизвестно откуда появился Брэд Уильямс, еще один подлинный обладатель исключительной автобиографической памяти.

А за ним и еще один – Рик Бэрон.

А потом еще – Боб Петрелла.

В 2010 г. команду ждало звездное пополнение: к обладателям исключительной автобиографической памяти присоединилась известная актриса Мэрилу Хеннер.

По имеющимся у нас данным^[74], сегодня в мире насчитывается как минимум 56 человек с исключительной автобиографической памятью. Это по-прежнему нечто вроде закрытого клуба для избранных, но все же это намного более полезно и значимо, чем единичный случай. Конечно же, когда ученым удалось обнаружить этих удивительных людей, первое, о чем они задумались: «Как это работает?»

На настоящий момент еще слишком рано с уверенностью говорить о едином и достоверном научном обосновании явления, однако в исследовательских кругах существует ряд гипотез, объясняющих феномен исключительной автобиографической памяти.

Встроенные в мозг видеокамеры

Возможно, наша память представляет собой своего рода видеомагнитофон, который фиксирует все события нашей жизни, а люди с исключительной автобиографической памятью просто активнее и эффективнее остальных пользуются функцией воспроизведения прошлого опыта. Поворотным моментом в истории этого вопроса стала публикация в 1952 г. труда под незатейливым названием «Механизмы памяти»^[75], автор которой, знаменитый ныне канадский нейрохирург американского происхождения Уайлдер Пенфилд, представил на суд общественности соображения, которые вполне могут доказать правдивость высказанного выше предположения. Одной из сфер научных интересов Пенфилда было лечение эпилепсии, в том числе хирургическое, в ходе которого ученый удалял поврежденные участки мозга пациента. Во время проведения подобных операций мозг пациента в буквальном смысле слова был у Пенфилда перед глазами, и такой уникальной возможностью ученый не мог не воспользоваться. При помощи слабых электрических разрядов Пенфилд стимулировал различные участки коры головного мозга пациентов, интересуясь у последних (отсутствие болевых рецепторов в мозге позволяет проводить операции при местной анестезии, в результате чего пациенты пребывают в полном сознании), какие ощущения они на тот момент испытывали. Благодаря электрической стимуляции ученому удалось определить те участки коры головного мозга, что отвечают за сенсорное восприятие человека, а также те, что ответственны за моторику различных частей тела. Результаты исследований Пенфилд использовал для создания карт коры головного мозга, представив мозг в виде «гомункулуса» (человечка), и эта наглядная модель используется учеными и по сей день.

Во время электростимуляции различных участков коры головного мозга, в частности височных долей (обширный отдел мозга, располагающийся в обоих полушариях головного мозга ниже висков, за ушами и позади глаз), пациенты сообщали Пенфилду о том, что испытывают сложные галлюцинаторные ощущения. При стимуляции правой и левой височных долей пациенты заявляли, что слышат голоса дорогих им людей, или же утверждали, что внезапно начинает играть музыка. Все это свидетельствовало о том, что височные доли напрямую отвечают за слуховую память человека.

Также Пенфилд вместе со своим коллегой Фанором Перо наблюдал за тем, как под воздействием электростимуляции у пациентов возникают сложные зрительные ощущения. В ходе исследования, результаты которого были опубликованы в 1963 г.^[76], ученые выяснили, что при стимуляции определенных участков коры головного мозга (височно-теменные отделы) пациенты, по их собственным словам, могли видеть различные фрагменты из своего прошлого. Однако подобные ощущения у испытуемых возникали лишь при стимуляции отделов правого полушария, из чего ученые сделали вывод о том, что зрительные воспоминания человека хранятся преимущественно в правом полушарии мозга. Образы, возникавшие перед глазами пациентов, на поверку зачастую оказывались настоящими воспоминаниями, подтверждались документально или же были связаны с повседневной деятельностью испытуемых.

Исследователи посчитали, что им удалось найти нейронный носитель информации о прошлом – тот самый участок мозга, что отвечает за хранение всех наших воспоминаний. По словам бывшей коллеги Пенфилда Бренды Милнер^[77], это привело ученого к «предположению, что где-то в нашем мозге непрерывно идет запись потока сознания (всего, на что мы действительно обращаем наше внимание, а не того, на что внимания мы не обращаем) от рождения и до самой смерти». Встроенное записывающее устройство. Крошечная видеокамера в нашем мозге, которая постоянно работает.

Милнер, будучи представителем экспериментальной психологии, не могла принять точку зрения Пенфилда и, задав коллеге вопрос по поводу его концепции, получила следующий ответ: «Конечно же, речь здесь не о памяти в том смысле, какой вы, психологи, вкладываете в этот термин, говоря о памяти и ее возможных изменениях, абстракциях, генерализациях и искажениях. Мы используем нашу память каждый день, но при этом не имеем прямого доступа к записи прошлого опыта, что хранится в нашем мозге». Итак, Пенфилд не только считал, что в мозг каждого из нас встроена крошечная камера, которая 24 часа 7 дней в неделю записывает поток нашего сознания, но и был уверен в том, что эта камера хранит записанную информацию в некоем тайном месте.

В своих ранних работах Пенфилд отмечал, что гипотетически хранилище наших воспоминаний может располагаться в височных долях, однако позднее поменял свое мнение, остановив выбор на верхних отделах ствола головного мозга, однако впоследствии ученый все же вернулся первоначальному варианту. Как и многие исследователи того времени, Пенфилд полагал, что гиппокамп в этом случае выступает в роли посредника, позволяя нам получать – или не получать – доступ к определенным воспоминаниям потока сознания из хранилища накопленной информации. Исходя из этого, Пенфилд назвал гиппокамп «ключом доступа» и даже схематично изобразил механизм его работы в личной переписке с Брендой Милнер, датированной декабрем 1973 г. Он утверждал, что пришел к такому выводу в ходе обследования пациента с послеоперационной потерей памяти. Со слов Милнер:

Согласно схеме Пенфилда, два гиппокампа играют ключевую роль в считывании или, другими словами, извлечении информации из этой предполагаемо существующей записи потока сознания. <…> Он предполагает, что если вы пытаетесь, например, вспомнить что-либо о Джоне Джонсе, который являлся вашим другом в период между 1950 и 1960 гг., то каким-то образом при помощи интерпретационной коры височных долей мозга гиппокампы дают вам «ключи доступа» к соответствующей информации о прошлом из хранилища воспоминаний.

Если Пенфилд все же был прав, то все наши воспоминания хранятся где-то в мозге, а феномен исключительной автобиографической памяти можно объяснить тем, что люди, такой памятью обладающие, пользуются полным доступом к этим самым воспоминаниям без каких-либо ограничений.

Несмотря на свою наглядность и очевидную привлекательность, предложенная Пенфилдом модель памяти все же потеряла популярность в научных кругах. На сегодняшний день ученые сходятся во мнении, что не существует каких-либо доказательств наличия в мозге тайного хранилища воспоминаний, как не существует и объяснения тому, на каком основании гиппокамп ограничивает нам доступ к этим воспоминаниям, не позволяя использовать память максимально эффективно. В попытке дать научное объяснение феномену исключительной автобиографической памяти и другим проявлениям уникальных возможностей памяти некоторые люди обращают внимание на явление, по своим характеристикам весьма схожее с ранее описанным, а именно на фотографическую память.

Фотографическая память

Итак, может, в наш мозг и не встроена крошечная скрытая камера, которая фиксирует все события нашей жизни, но как тогда объяснить способность человека с изумительной точностью запечатлевать определенные моменты своей жизни? Возможно, мы способны создавать идеальные энграммы определенных событий. Вроде бы ничего особенного. Просто селфи собственной жизни. И это селфи отправляется прямиком в банк памяти! Щёлк. И так, одним щелчком, мы можем фиксировать в памяти особенные моменты нашей жизни. Если говорить о явлении, которое принято называть фотографической памятью, с научной точки зрения наиболее близкой к нему по содержанию будет являться «эйдетическая память». Исследователи, изучающие этот феномен, пытаются определить пределы нашей способности запоминать зрительную информацию.

Самым распространенным методом, который используется в работе с «эйдетиками», или людьми, обладающими эйдетической памятью, является интервьюирование испытуемого с использованием визуальных изображений с целью последующего извлечения запечатленных в памяти образов. Профессор Алан Сирлеман из Университета Св. Лаврентия описывает подобное интервью следующим образом^[78]: испытуемому в течение 30 секунд демонстрируется незнакомое изображение. Зачастую исследователи называют такой временной промежуток «неограниченным временем наблюдения», поскольку большинство людей концентрируются на одном изображении, вычленяя его детали, не более 30 секунд. Попробуйте сами – для изучения одного изображения 30 секунд вам покажется более чем достаточно.

После того как по истечении указанного времени изображение исчезает с экрана, испытуемый, в соответствии с указаниями исследователя, продолжает смотреть на экран. Затем ему предлагается рассказать все, что он смог запомнить относительно показанного ему изображения. Люди с эйдетической памятью в этом случае ответят, что по-прежнему могут видеть образ показанного им изображения, что могут рассмотреть и тщательно изучить воспоминание об изображении, будто оно до сих пор находится на экране перед их глазами. Обычно в описании только что увиденного изображения эйдетики используют настоящее время и могут сообщить огромное количество деталей.

Конечно же большинство из нас не обладает эйдетической памятью и никогда не будет ей обладать. Сирлеман обобщил результаты своего исследования в книге «Память в расширенном аспекте»^[79], одном из передовых трудов в этой области. Сирлеман утверждает, что эйдетические образы отличаются от всех иных визуальных изображений, с которыми может иметь дело человек. Это не просто послеобраз, возникающий в результате длительного зрительного раздражения, которое мы испытываем, когда смотрим на какую-то вещь слишком долго или же когда под воздействием яркой вспышки света перед нашими глазами на какое-то время возникают пятна. Послеобраз представляет собой ответную реакцию клеток сетчатки глаза на раздражитель. Послеобразы движутся, когда мы переводим взгляд, и они имеют цвет или оттенок, противоположные цвету или оттенку оригинального изображения. Так, после вспышки белого света перед нашими глазами может вспыхнуть темное пятно, если же свет был красным, то пятно, скорее всего, будет бледно-зеленым. Образы, которые возникают у эйдетиков, совсем другие: они не движутся, когда человек переводит взгляд, и их цветовая гамма соответствует гамме оригинального изображения.

Эйдетические образы также отличаются и от обычных зрительно-образных воспоминаний, которые предположительно могут храниться в нашей памяти вечно, – они сохраняются в памяти лишь пару минут, после чего непроизвольно угасают. По всей видимости, образы исчезают постепенно, по кусочкам, а не сразу и целиком, и эйдетики никак не могут контролировать этот процесс, определяя, какие элементы изображения удерживать в памяти дольше остальных. Таким образом, эйдетические образы представляют собой уникальные проявления мгновенной памяти, которые не могут сохраняться надолго. И хотя они много надежнее и совершеннее иных образов зрительной памяти, эйдетические образы все-таки не застрахованы от манипуляций и могут содержать определенные опущения или ложные детали, то есть подвергаться тем же искажениям, что и другие виды воспоминаний. По словам Сирлемана, даже эйдетики могут неточно запомнить увиденное в целом, а также забыть детали изображения. Выходит, и столь уникальная способность запоминать визуальную информацию не лишена определенных недостатков.

Более того, по имеющейся у нас информации, этот вид памяти в полной мере представлен только у детей. В одном из немногочисленных обзоров литературы по этой тематике, датируемом 1975 г., исследователи Синтия Грей и Кент Гаммерман^[80] утверждали, что эйдетической памятью обладают около 5 % детей, в то время как взрослых обладателей эйдетической памяти не встречается вовсе. При этом чаще всего эйдетическая память встречается у детей с нарушениями развития, в частности у тех, кто перенес травму головного мозга, среди них эйдетиками являются около 15 %. Таким образом, вполне возможно, что взрослые совсем не обладают эйдетической памятью^[81].

Подобные выводы заставили некоторых исследователей, таких как Энрол Гирей и его коллеги^[82], задуматься, не является ли эйдетическая память на самом деле недоразвитым видом памяти, которым мы пользуемся в раннем возрасте, пока не научимся осознавать и кодировать информацию более абстрактно. В таком случае это бы значило, что проявление у ребенка эйдетических способностей является не преимуществом, а, напротив, первым признаком нарушения развития. Таким образом, феномен, по своим характеристикам наиболее близкий к явлению фотографической памяти, на самом деле не такой уж показательный и распространенный. Вы удивитесь, но, несмотря на то что уже к концу 1970-х гг. подавляющее большинство ученых считало фотографическую, или эйдетическую, память не более чем мифом (за исключением крайне редких и непродолжительных проявлений подобных способностей у детей), ее идея по-прежнему популярна в современном обществе.

Но как все это связано с людьми, обладающими исключительной автобиографической памятью? С точки зрения теории – никак. И какой бы привлекательной ни казалась перспектива связать это с феноменом исключительной автобиографической памяти, очевидно, что в последнем случае воспоминания являются результатом совершенно иных процессов. Среди взрослых, обладающих исключительной автобиографической памятью, конечно же, могут встретиться и те, кто обладает фотографической памятью и чьи образно-зрительные воспоминания вне зависимости от времени могут оставаться предельно четкими, подробными и при этом затрагивать несколько органов чувств. Однако память таких людей все же работает иначе, нежели у эйдетиков: в отличие от яркого, но непродолжительного визуального эха, которое вспыхивает в памяти последних, люди с исключительной автобиографической памятью имеют дело с информацией, которая хранится в их памяти довольно долго. В 2013 г. Лоуренс Патихис и его команда из Калифорнийского университета опубликовали результаты исследования^[83], целью которого было выяснить, насколько точными являются воспоминания людей с исключительной автобиографической памятью. Или, что вернее, какова у таких людей вероятность совершения ошибки. Ученые задались следующим вопросом: «Подвержена ли память людей, обладающих исключительной автобиографической памятью, тем же искажениям и ошибкам, что и память обычного человека, или же эти способности каким-то образом ограждают своего обладателя от суггестивного воздействия?» В попытке найти ответ на свой вопрос исследователи провели три эксперимента, целью которых было выяснить, проявятся ли у испытуемых ложные воспоминания. В экспериментах приняли участие 20 подлинных обладателей исключительной автобиографической памяти.

В ходе первого эксперимента ученые использовали так называемый тест DRM^[84] (назван по именам создавших его ученых, Дж. Диза, Г. Родигера и К. Макдермотт). В соответствии с этой методикой испытуемым зачитывался список соотносимых друг с другом слов, которые они должны были запомнить. Например, такие слова, как «ночь», «грезы», «подушка» и «темнота». Позднее, когда испытуемых просили назвать слова из списка, большинство вспоминали иные слова, хоть по смыслу и относимые к зачитанным, но в список не входившие. Так, например, к приведенным в вышеуказанном примере словам они могли добавить слово «сон». Когда испытуемых спрашивали о том или ином ложном слове, которое они назвали, участники эксперимента зачастую утверждали, что были уверены в том, что это слово фигурировало в списке, в результате чего неточность вызывала в их памяти пусть и крошечное, но все же ложное воспоминание. Таким образом, оказалось, что участвовавшие в эксперименте обладатели исключительной автобиографической памяти так же склонны называть слова, не фигурирующие в списке, как и участники контрольной группы, такой памятью не обладающие.

В ходе второго эксперимента ученые применили классическую методику с использованием ложных высказываний. Так, испытуемым были продемонстрированы два ряда изображений, каждый из которых содержал 50 слайдов. Первый ряд изображений показывал мужчину, который под видом оказания помощи женщине крадет у нее кошелек. Второй ряд изображений показывал, как мужчина незаконно проникает в чужой автомобиль и крадет находящиеся там деньги и ожерелья. Затем участникам были представлены рассказы по увиденным историям, каждый из которых состоял из 50 предложений. Оба рассказа содержали по 6 неверных высказываний. Например, если в истории мужчина сунул руки в карманы пиджака, то в тексте говорилось, что он сунул руки в карманы брюк. Таким образом исследователи хотели узнать, включат ли испытуемые эти неверные детали, содержащиеся в текстовой истории, при пересказе событий, которые они увидели на слайдах. Вопреки всем возможным ожиданиям оказалось, что люди, обладающие исключительной автобиографической памятью, более склонны включать неверные детали в свои описания, нежели участники, такой памятью не обладающие.

В ходе третьего эксперимента испытуемых спросили, видели ли они ранее подробные отчеты о катастрофе 11 сентября, в частности репортажи об авиалайнере компании United Airlines, выполнявшем рейс 93 и потерпевшем крушение в полях Пенсильвании. Ниже представлен отрывок довольно подробного рассказа участника эксперимента об этих событиях, испытуемый – обладатель исключительной автобиографической памяти.

Исследователь: …очевидец, на момент происшествия находившийся в Пенсильвании, снял на видеокамеру момент крушения лайнера, это видео широко транслировалось по телевидению и в интернете спустя месяцы и годы после теракта. Можете вспомнить, видели ли вы этот видеосюжет?

Испытуемый: Да, но спустя несколько дней после катастрофы.

Исследователь: Хорошо. Можете сказать, что вы помните о том видеосюжете?

Испытуемый: Ну, я видел, как самолет снижается. Не все, конечно. Я видел, ну, что он снижается и снижается, в эфире, в смысле.

Исследователь: Понятно. Помните, сколько длилось то видео?

Испытуемый: Всего несколько секунд. Небольшое видео. Казалось, будто нечто просто падает с неба. Возможно, все действительно происходило очень быстро, но я был в шоке, понимаете, когда увидел, ну, как он падает.

Исследователь: Хорошо, тогда последний вопрос. Как вы считаете, насколько хорошо вы запомнили то видео, если оценивать вашу память по шкале от 1 до 10, где 1 означает полное отсутствие воспоминаний, а 10 – очень четкие воспоминания?

Испытуемый: Я бы сказал, на 7.

Как мы помним, в исследовании речь шла о ложных воспоминаниях, и, конечно же, без подвоха здесь не обошлось: видео, о котором говорил исследователь, никогда на самом деле не существовало. Такую методику называют парадигмой несуществующей новости. Примечательно, что люди, обладающие исключительной автобиографической памятью, равно как и люди, ей не обладающие, показали в этом эксперименте одинаково плохие результаты: так, 20 % испытуемых с исключительной автобиографической памятью и 29 % испытуемых, такой памятью не обладающих, сообщили, что видели репортаж, и даже привели как минимум одну или две детали. Как видим, наши чародеи памяти на поверку оказались не такими уж и волшебниками, и даже их память, несмотря на все удивительные возможности, оказалась несовершенной.

Если применить аналогию между памятью и встроенной в мозг камерой, записывающей воспоминания, к реалиям XXI века, то получится, что наши воспоминания, как и цифровые фотографии, можно без труда отредактировать и поделиться ими с другими людьми. Даже если фотографическая память действительно существует – что очень маловероятно, – значит, существует и специальный Photoshop для воспоминаний. Поскольку фототехника с годами меняется, нашей аналогии между фотографиями и воспоминаниями тоже нужен апгрейд. Мы ведь больше не фотографируем на пленку, поэтому продолжать называть воспоминания фотографическими неуместно, по крайней мере, если мы говорим об их качестве и долговечности.

Распространяющаяся активация

Однако, пожалуй, все-таки можно найти объяснение, почему некоторые люди от природы обладают намного лучшей автобиографической памятью по сравнению с другими, хотя при этом они все равно подвержены формированию ложных воспоминаний. Наиболее распространенное объяснение на сегодня, которое тесно коррелирует с ассоциативной моделью, описанной в главе 4, заключается в том, что у обладателей исключительной автобиографической памяти существуют особенно сильные связи между частями воспоминаний, что формирует крепкую нейронную сеть. Говоря конкретнее, усовершенствованная версия того, что называют моделью распространяющейся активации (термин, предложенный исследователями памяти Аланом Коллинзом и Элизабет Лофтус в 1975 г.)^[85], может максимально точно описать процесс, происходящий в мозге людей, обладающих исключительной автобиографической памятью. Эта модель предполагает, что, когда мы ищем какую-либо информацию в сознании, мы посылаем электрический сигнал в поисках идеи, знания или события, которое так или иначе связано с тем, о чем мы думаем.

Предположим, что мы хотим вспомнить какое-то событие из детства. Мы можем думать: «Я хочу вспомнить дом, где мы жили». Затем, из того отдела мозга, где хранится это исходное воспоминание – концепт семейного дома, – мы отправляем электрический сигнал, который распределяется по сети всех нейронов, которые связаны с исходным воспоминанием. Энграмма дома связывается с другими энграммами. Как объясняет Дин Буономано из Калифорнийского университета, штат Лос-Анджелес^[86], «единица воспоминания хранится связанной с другими единицами, а ее значение производится из тех единиц, с которыми она ассоциируется».

Процесс можно представить в виде огромной паутины, в которой исходный предмет поиска находится в центре. В нашей гипотетической паутине те вещи, которые наиболее близки по смыслу к искомому концепту, идут вначале, и расположены на наиболее тесно переплетенных нитях, поэтому такие связи срабатывают сильно и быстро. Затем, по мере того как сигнал удаляется от центра, могут сработать следующие связи – уже не такие сильные. Конечно, в нашем сознании близость нейронов друг к другу никак не влияет на то, как сильно они связаны между собой, но само изображение паутины, где видно, как распределяется сила связей, помогает лучше представить, что происходит в голове.

Итак, мы можем начать с энграммы дома, продолжить воспоминанием об озере рядом с этим домом, затем прийти к лодкам или еще более отдаленно связанным концептам островов, которые переведут нас на совсем иной уровень воспоминаний о Каймановых островах, что уже не связано с исходным концептом. Чем дальше мы движемся по нашей гипотетической паутине, тем слабее связь с исходным концептом и тем вероятнее мы набредем на темы, которые не будут значимы для предмета нашего исходного поиска. Этот процесс весьма схож с построением карт памяти, которые часто используются в образовательных и профессиональных учреждениях, когда вас просят выписать все идеи и концепты в виде паутины взаимосвязанных с одним общим концептом ассоциаций.

Распространяющаяся активация

Давайте вернемся к тому, как эта идея коррелирует с феноменом носителей исключительной автобиографической памяти. AJ описала свой субъективный опыт воспоминания событий в виде каскада воспоминаний, каждое из которых провоцировало следующее. К счастью или нет, но воспоминания эти провоцировали каждое последующее скорее случайно, нежели намеренно. Она говорит о том, что не в состоянии контролировать свою реакцию, поэтому часто ей на ум приходит очень много воспоминаний одновременно. По ее словам, «это очень похоже на разделенный экран; как если бы я разговаривала с одним человеком, а смотрела при этом на другого»^[87]. На раннем этапе исследования, то есть там, где мы находимся сейчас, кажется, что люди с автобиографической памятью имеют гораздо более эффективную, но все же несовершенную активацию связей в голове. Это может приводить к тому, что они быстрее ориентируются в данных своих банков памяти и могут эффективнее находить нужную им информацию, чем мы.

Остров гениальности

А теперь давайте рассмотрим тему аутизма, которую часто ассоциируют с исключительной памятью. Готова поспорить, что вы сразу подумали о «Человеке дождя». Фильм с таким названием, получивший «Оскара» в 1988 г., рассказывает о взрослом человеке, страдающем аутизмом, с проблемами в развитии, социальными и когнитивными расстройствами, но с исключительной памятью. Прототипом главного героя послужил реальный человек по имени Ким Пик.

Итак, вопрос: стал бы «человек дождя» примером феномена исключительной автобиографической памяти сегодня? Скорее всего, нет. Разумеется, у него есть врожденная способность запоминать огромное количество информации, но в основном его память схватывает факты и числа, а не автобиографические данные (что и является особенностью таких людей). При этом он, конечно же, индивид с выдающейся памятью. И он не единственный представитель среди аутистов, кто обладает такой же удивительной способностью.

Примерно один из десяти человек, у которых диагностировали аутизм, обладает незаурядными способностями, связанными с памятью. Таких людей принято называть гениальными сумасшедшими, или савантами. По словам психиатра Дарольда Трефферта, который в 2009 г. свел воедино существующее понимание этого феномена^[88], люди подпадают под определение савантов, если они имеют серьезное нарушение развития вследствие аутизма или поражений головного мозга, но при этом обладают исключительными способностями, такими как, например, запоминание определенных фактов. Их способности могут варьироваться от отдельных умений, которые необыкновенны при их ограниченных возможностях (но которые при этом не являются уникальными для среднестатистического человека) до экстраординарных дарований, которые являются выдающимися даже для человека без каких-либо когнитивных отклонений.

Тот конкретный остров гениальности, который проявляется у саванта, совершенно не соотносится с его умственными способностями в целом. Например, у Кима Пика (реального «человека дождя»), по словам его матери, Фрэнсис Пик, и автора, Лизы Хэнсон^[89], были проблемы с коммуникацией в социуме, а остров гениальности проявлялся в его энциклопедических познаниях в музыке, географии, литературе, истории и других областях. Вопрос, как и в случае с обладателями исключительной автобиографической памяти, заключается в следующем: почему и как у таких людей, как Пик, возникают эти удивительные способности.

Когда такой феномен необычно развитой памяти проявляется при необычных условиях, например при церебральных нарушениях или задержке в развитии, он также называется гипертимезией. По сути своей это антипод амнезии.

Долгое время аутизм однозначно связывали с амнезией и гипертимезией. В 1985 г. была проведена аутопсия аутиста, и Маргарет Бауман и Томас Кемпер^[90], врачи Массачусетской больницы, сообщили, что аутизм может быть связан с нарушениями в гиппокампе, части головного мозга, которая, как мы уже упоминали, связана с воспоминаниями. Многие исследователи согласны с этим, например, врач-исследователь Симон Майер из Фрайбургского университета и его коллеги нашли подтверждение увеличения гиппокампа у людей с расстройствами аутистического спектра^[91]. В обзоре научных статей по этой теме в 2009 г. Дорит Шалом, нейропсихолог из Университета имени Бен-Гуриона в Израиле^[92], предположила, что при аутизме в части головного мозга, отвечающей за эпизодическое запоминание событий личного характера – префронтальной коре лимбической системы, – есть нарушение, при этом другие типы памяти остаются неповрежденными. Это означает, что аутисты с большой долей вероятности будут хуже помнить события из своей собственной жизни. Это несколько отличается от того, что мы бы классифицировали как амнезию, поскольку речь здесь не идет о полном отсутствии способности формировать эти воспоминания, а лишь о некотором нарушении этой способности.

Дорит также утверждает, что в целом здоровые высокофункциональные аутисты, у которых есть лишь небольшие проблемы с адаптацией в социальной сфере, больше опираются на семантическую память, в то время как аутисты с серьезными проблемами в развитии в основном полагаются на базовые системы восприятия информации. На деле это означает, что в первом случае люди предрасположены к запоминанию фактов, а во втором – испытывают сложности при запоминании, что приводит к ограниченным и плохо адаптируемым когнитивным способностям.

Кажется, что память савантов – это обратная ситуация людей с исключительной автобиографической памятью. Если последние с поразительной четкостью запоминают события собственной жизни, но при этом не сильны в других аспектах, то саванты, напротив, прекрасно запоминают факты и информацию общего плана, но упускают воспоминания автобиографического характера. Таким образом, воспоминания людей с исключительной автобиографической памятью практически полностью личного свойства, а воспоминания савантов – безличного. Это, по сути, инь и ян феноменальной памяти. Так может быть, если присутствует один тип экстраординарной памяти, нельзя, чтобы при этом присутствовал другой? Или, возможно, из-за ограниченных когнитивных ресурсов наш мозг просто не может запоминать абсолютно все.

По-прежнему остается загадкой и то, какое значение имеет слабая автобиографическая память аутистов для их самоидентификации. Мы можем предположить, что в результате недостатка автобиографической памяти человек может воспринимать себя и окружающих не так, как остальные. В поддержку этого говорит тот факт, что у аутистов наблюдается недоразвитая модель понимания чужого сознания, или душевная слепота^[93], как это явление называет Саймон Барон-Коэн, профессор психопатологии развития Кембриджского университета, имея в виду неспособность понимания психического состояния других людей, их эмоций и желаний, которые могут отличаться от твоих собственных. Возможно, без того огромного объема информации, который содержится в нашей автобиографической памяти и на который мы можем полагаться при общении с другими людьми, нам было бы сложно понять не только себя, но и других.

Яд из прошлого

Поскольку люди с исключительной автобиографической памятью и другими подобными дарованиями – это относительно недавно идентифицированная группа, мы не можем точно сказать, почему их мозг работает именно так, мы можем только предполагать. Саванты – явление очень редкое, поэтому и в их случае мы можем ограничиваться только теорией. Ясно одно: пока мы с завистью смотрим на людей с исключительной автобиографической памятью, видя в этом сверхспособность, для большинства людей, которые этой способностью обладают, это скорее проклятие. Спросите Александру Вольфф, которая в интервью радио NPR пожаловалась на свою исключительную автобиографическую память^[94]: «Кажется, что ум цепляется за все – такое чувство, будто ты постоянно находишься в прошлом».

Схожее мнение изданию New York Magazine высказал и другой обладатель исключительной автобиографической памяти, Джой Деграндис: «Я даже не могу представить, как это: «С глаз долой – из сердца вон…»^[95] У всех обладателей исключительной автобиографической памяти, которых мне доводилось встречать, есть некоторые общие черты: потребность в похвале, внимании, некоторое выпячивание себя, может, несколько болезненное отношение к критике, закрытость, встречаются депрессии. Все мы – обычные члены общества, и вряд ли что-либо сильно мешает нам функционировать, как всем прочим нормальным людям, но у нас есть что-то общее – повышенная чувствительность, иногда излишняя эмоциональность, склонность к депрессиям, и объяснить это можно тем, что мы помним все так, как помним».

Некоторые исследователи говорят, что люди с исключительной автобиографической памятью встречаются так редко, потому что с эволюционной точки зрения помнить все – это недостаток.

Как видите, способность забывать очень важна для эволюции. По словам доктора Андре Фентона, нейропсихолога из Нью-Йоркского университета, «способность забывать – это, пожалуй, одна из важнейших способностей мозга»^[96]. Точно так же, как в обычной жизни мы должны уметь блокировать отвлекающие факторы вокруг нас – отсеивать ненужное из разговоров, фильтровать то, что мы видим и слышим, сворачивать открытые окна браузера, которые не нужны нам в данный момент, и т. д. – для того, чтобы сфокусироваться на том задании, которое мы выполняем в эту минуту, мы должны уметь отсеивать и те воспоминания, которые в конкретной ситуации не являются значимыми.

В нейровизуализационном исследовании, опубликованном в 2007 г.^[97], ученые во главе с Брисом Кулом из Стэнфордского университета изучили вопрос важности подавления незначимых воспоминаний. Они попросили участников запомнить пары слов, которые не связаны между собой, например помидоры – чипсы, велосипед – стул, вода – ночь. Далее они показывали участникам одно из слов и спрашивали, какое слово было с ним в паре. В идеале при показе слова помидор участники должны были назвать чипсы, слова велосипед – стул. Что особенно важно, исследователи пропустили несколько словарных пар. Затем после такой поисковой практики участников проверили на знание всех словарных пар, при этом работа мозга отслеживалась на функциональном магнитно-резонансном томографе.

Исследователи пришли к выводу, что среди заученных пар те, которые назывались в ходе практической части, соответствовали снижению активности в тех частях головного мозга, которые отвечают за распознавание и работу с разными воспоминаниями. Другими словами, участникам приходилось отфильтровывать меньше отвлекающей информации для того, чтобы найти нужное слово. Это свидетельствует в пользу того, что чем больше информации о концепте мы забываем, тем сильнее становятся связи между оставшейся значимой информацией.

Как говорят об этом сами ученые, «исследование показало, что, несмотря на то, что забывание информации, хотя и может показаться досадным, приносит определенную пользу при обработке данных в нейронной сети, что позволяет памяти адаптироваться». Мы запоминаем эффективнее, если отсеиваем менее значимую информацию. И это помогает нам запоминать самое важное. То есть, если мы не умеем отфильтровывать менее важные воспоминания, как это происходит у людей с исключительной автобиографической памятью, мы не выигрываем, а проигрываем.

Другой случай, когда мы видим негативные последствия хорошей памяти, – посттравматическое стрессовое расстройство, или ПТСР. По классификации главной настольной книги клинических психологов «Диагностическое и статистическое руководство по психическим болезням» (DSM – V, Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders), одним из его основных симптомов является искажение информации: «рецидивные и искаженные воспоминания о событии, включая визуализации, мысли или чувства». Большинство людей согласятся, что если произошло что-то плохое, едва ли захочется хранить точные воспоминания об этом, особенно если воспоминания эти сложно подавить.

В исследовании ученых под руководством психиатра Оливье Коттонсена из Лилльского университета говорится, что люди с посттравматическим синдромом часто страдают нарушениями автобиографической памяти. Они чрезмерно концентрируются на конкретном событии. В работе, которую ученые опубликовали в 2006 г.^[98], они подкрепили эту мысль данными эксперимента, в котором участвовало 30 пациентов с посттравматическим синдромом. Однако вместо того, чтобы использовать словарные пары, как это сделали в исследовании Стэнфордского университета, в Лилльском университете прибегли к заданию управляемого забывания. Это эксперимент, в котором участникам показывают серию слов, после демонстрации каждое слово просят запомнить или забыть. Затем участников сразу просят назвать как можно больше слов, которые их просили запомнить, при этом не называя те, которые они должны были забыть.

В ходе эксперимента Коттонсена участники с посттравматическим синдромом, в отличие от других, запомнили существенно меньше слов и в целом, и тех, которые должны были запомнить. При этом они запомнили больше слов, которые нужно было забыть. В результате группа ученых пришла к тому, что люди с посттравматическим синдромом имеют меньшую способность к забыванию незначимой информации, что приводит к проблемам запоминания действительно важной и нужной информации. Они показали повышенный недостаток в ингибирующих процессах, которые принято ассоциировать с памятью, по сравнению с остальными, они менее эффективно запоминали информацию, поскольку их мозг застревал в деталях из их прошлого, которые они не могли забыть. Трудно сказать, что было первично при возникновении посттравматического синдрома у таких людей: то ли они изначально труднее забывали информацию, то ли мозг перестраивался в результате травмы.

Таким образом, проанализировав разные случаи исключительной памяти, можно сказать одно: совершенной памяти нет ни у кого. Действительно, это просто невозможно. Но мы должны быть благодарны за это. Может, не у всех у нас есть способность досконально помнить определенные виды информации, как у людей с исключительной автобиографической памятью или савантов, но, когда наша память работает как следует, у нас все же весьма неплохо получается запоминать многие вещи. С функциональной точки зрения наша память действительно очень разносторонне развита, она может справляться с большим объемом разной информации, который поступает к нам ежедневно.

Более того, как бы странно это ни звучало, наша память существует для того, чтобы забывать. Забывание – удивительный механизм, который ограничивает количество нейронных связей, чтобы сделать процесс запоминания самой важной информации более эффективным. И когда мы поймем всю красоту механизма забывания, мы сразу увидим, что способность помнить все – это непосильно тяжкая ноша, а не великий дар.

5
Подсознательные воспоминания
Обучение младенцев, психофоны и промывание мозгов
Почему нам нужно быть внимательными, чтобы сохранять воспоминания

Представьте мир, в котором можно взять смартфон, включить режим «учить испанский», уснуть, а наутро проснуться и – хоп! – вы выучили все нужные слова. Или, предположим, чтобы забыть какое-то неприятное происшествие, нужно всего лишь пойти к гипнотизеру и попросить его оказать вам фирменную услугу по удалению энграмм, вызывающих неприятные эмоции. Как насчет того, чтобы бросить курить или без труда сбросить вес? Без проблем – нужно только прослушать кассету, на которой вместе с музыкой задом наперед записаны сообщения, внушающие слушателю, что курить и есть сладости – это плохо!

Существует множество компаний, трубящих об эффективности гипноза при борьбе с вредными привычками, и об аудиокассетах, которые якобы могут «запрограммировать» человека во сне. Но чтобы понять, что на самом деле представляют собой такие заверения, нам сначала нужно разобраться в том, какую роль в работе памяти играет внимание.

Я помню, как на моем первом университетском занятии на тему памяти преподаватель взял со стола лист бумаги. Он подождал, пока 150 нетерпеливых студентов успокоятся, потом поднял гладкий листок и сказал: «Вот что происходит в мире вокруг нас». Затем он сложил листок вдвое. «Это – то, что вы воспринимаете». Он сложил листок еще раз. «Это – то, на что вы обращаете внимание». И снова он сложил листок пополам. «Это – то, что вас интересует». Еще раз пополам. «Это – то, что мозг преобразует в энграммы. А это…» Он в последний раз сложил листок, который теперь был в разы меньше, чем вначале. «Это – то, что вы сможете позже вспомнить».

Студенты начали в замешательстве переглядываться. О чем это он? Преподаватель прервал повисшую паузу следующей фразой: «Давайте постараемся сделать так, чтобы к концу курса моих лекций этот листок остался большим». Толковое начало. Он использовал листок бумаги в качестве дополнительного инструмента, чтобы помочь студентам запомнить основные компоненты самого процесса запоминания. Упомянув базовый постулат о том, что для кодирования информации нам нужно ее воспринять (другими словами, нам нужно видеть, слышать, чувствовать, ощущать запахи и вкусы), он сразу же подчеркнул важность внимания. Зачем? Затем, что внимание – это необходимый элемент формирования воспоминаний. Если выразиться проще, внимание – это клей, соединяющий нашу память с реальностью. Нельзя запомнить внешний раздражитель, не концентрируя на нем свое внимание. Все просто. Внимание и память не могут работать отдельно друг от друга.

Этот базовый принцип работает даже в отношении тех объектов, на которые мы непосредственно смотрим или которые каким-то образом воспринимаем, при этом не обращая на них внимания. Вспомните, как в школе вы смотрели на учителя, думая о чем-то своем, и были не в состоянии осмыслить, а уж тем более позднее вспомнить, о чем шла речь на уроке.

Важность внимания в работе памяти помогает объяснить даже то, почему мы с таким трудом запоминаем имя человека при первой встрече: когда вам представляют кого-то незнакомого, вам часто приходится одновременно воспринимать столько новой информации, что вы не можете уделить достаточно внимания произнесенному имени. Вы заняты другим: «Симпатичный галстук. Что это за акцент? Он, похоже, нервничает. Интересно, у него есть девушка? Что это за одеколон?» Вы думаете о чем угодно, только не о его имени.

Итак, я только что смело заявила, что для работы памяти необходимо внимание, и в качестве общего постулата это так. Однако если говорить начистоту, существует исследование, стремящееся опровергнуть это мнение. В 2012 г. несколько ученых во главе с нейробиологом Анатом Арци из Института Вейцмана в Израиле^[99] решили понаблюдать за работой памяти в состоянии, которое само по себе предполагает отключение внимания, – во сне. Результаты их исследования, опубликованного в научном журнале Nature Neuroscience, отражены в прямолинейном заголовке: «Человек способен усваивать новую информацию во сне». Ученые обнаружили, что если спящим участникам давали почувствовать определенный запах, сопровождая его звуками, между ними устанавливались ассоциации, и, слыша те же звуки наяву, человек начинал принюхиваться, словно бессознательно стараясь уловить запах. У участников не было сознательных воспоминаний о моменте, когда они чувствовали этот запах, поэтому, слыша звук, они не могли точно объяснить, какой именно запах с ним ассоциировался. Организаторы эксперимента сделали вывод, что им удалось сгенерировать простые воспоминания, доказательством чего можно считать стремление участников почувствовать запах наяву.

Похоже, в этом случае каким-то образом смогла установиться базовая ассоциативная связь, несмотря на постулат о необходимости внимания для создания воспоминаний. Многие исследователи из самых разных областей, таких как детская психология, медицина, психотерапия и когнитивистика, пытались достичь схожих результатов. Некоторые из них нашли пути к пониманию того, как работает наше внимание, которое может помочь нам максимально эффективно запоминать информацию, а многие в конечном счете развеяли устоявшиеся мифы о работе памяти. Итак, в чем же, по мнению современных ученых, заключается связь между памятью и вниманием? Давайте начнем с самого начала и посмотрим, как работает внимание у младенцев.

«Беби Эйнштейн»

Всем нравятся маленькие дети. По крайней мере, создается такое впечатление, учитывая, как часто друзья и родственники выкладывают в социальные сети фотографии со своими мини-копиями. Люди так любят делиться достижениями своих детей, будто человечеству впервые довелось наблюдать развитие младенца. Посмотрите на его первую улыбку! Его первый рисунок! Первое слово! Иногда кажется, что вся эта бесконечная болтовня о детях – и в интернете и в жизни – сводится к одному: «Посмотрите, какой у меня замечательный, удивительный, уникальный ребенок!» И хотя, глядя на это, очень хочется закатить глаза, правда в том, что дети – действительно удивительные создания, находящиеся на пути к полноценному использованию интеллекта, которым мы, как вид, так гордимся. Но чтобы им пользоваться, они должны этому научиться, а процесс обучения предполагает работу памяти: чтобы эффект от восприятия объектов окружающего мира сохранился надолго, мы должны уметь их запоминать.

Если вы – один из тех родителей, которые беспокоятся, что их ребенок не такой сообразительный, как его сверстники, тогда вас наверняка привлекают товары, ориентированные на возрастную категорию детей до двух лет, и, если верить рекламе, предназначенные для развития мышления и памяти малышей. Услышав о результатах исследования 1993 г.^[100], в котором написано, что музыка Моцарта помогает студентам лучше сдавать экзамены, родители заставляют своих малолетних детишек слушать Моцарта, чтобы у них развивалось логическое мышление. Они находят видеоролики, которые якобы развивают интеллект ребенка, обучая его тому, как следует воспринимать мир, и показывая, как можно рассуждать. Родители тратят деньги, чтобы научиться общаться с ребенком при помощи жестов. Есть огромное количество разных способов обучения младенцев, и предполагается, что все они основаны на проверенных научных данных.

Компании, торгующие подобными образовательными материалами для маленьких детей, как правило, приводят положительные отзывы от родителей, которые рассказывают, сколько нового узнал их крошка Джим или малютка Дженет. Часто они упоминают, как легко эти видео привлекают внимание малыша. А раз внимание обеспечивает хорошую работу памяти, значит, в этом и кроется секрет их эффективности, правильно?

Неправильно. Хотя внимание действительно (за исключением редких случаев) необходимо для создания воспоминаний, сама по себе концентрация внимания на объекте не предполагает, что воспоминание о нем обязательно останется в памяти. К тому же, говоря о внимании младенцев, мы часто имеем в виду одно, а именно – сколько времени ребенок смотрит на тот или иной объект. В науке это называется взглядом внимания (англ. attentional gaze). Как мы знаем из личного опыта, смотреть на что-то еще не значит концентрировать на этом все свое внимание, нужно также внутренне сфокусироваться на той информации, которую вы хотите закодировать и запомнить, необходимо воспринимать ее системно и отсеивать все лишние данные, поступающие в этот же момент.

Для маленького ребенка эта задача, скорее всего, окажется невыполнимой. Младенец еще не способен различить, какая часть информации, мерцающей на волшебном экране, перед которым его посадили, наиболее важна. Возможно, этот экран даже не покажется ему самым интересным и заслуживающим внимания объектом в комнате. Учитывая все это, похоже, совсем невелики шансы того, что ребенок сможет отфильтровать и сохранить те сообщения, которые стремятся до него донести родители. Не говоря уже о том, что в первые месяцы жизни ребенок, возможно, даже физически не сможет рассмотреть сложное обучающее видео, которое ему показывают, потому что он еще не способен фокусировать взгляд на расстоянии более пары десятков сантиметров от собственного носа. Так что, к сожалению, ваш ребенок вряд ли запомнит что-нибудь полезное из какой-нибудь телепередачи, пока вы моете посуду.

Но вы не обязаны верить мне на слово. В исследовании 2010 г., опубликованном под названием «Учат ли чему-нибудь обучающие видео для детей?», Джуди Делоач и ее коллеги из Виргинского университета^[101] изучили, насколько успешно дети в возрасте от 12 до 18 месяцев учились говорить на материале популярных обучающих видео. Они обнаружили, что дети, которым показывали обучающие видеоролики, запоминали не больше и не меньше слов, чем те младенцы, чьи родители не получали никаких инструкций по поводу обучения детей языку. Однако они также выяснили, что карапузы запоминали гораздо больше слов, если им не показывали никаких видео, но учили говорить во время повседневных занятий. Похоже, детям больше нравятся реалити-шоу. Другие исследования принесли похожие результаты: живая подача языковых правил и заданий – это намного более эффективный способ развить языковые навыки ребенка, чем любые видеоматериалы.

Большинство исследователей пришли к выводу, что просмотр обучающих видео никак не влияет на развитие ребенка, а одно крупное исследование этой области рынка и вовсе указывает на их негативное воздействие: в 2007 г. Фредерик Циммерман^[102] и его коллеги из Вашингтонского университета выяснили, что частый просмотр телепрограмм крайне негативно сказывается на языковом развитии ребенка. В ходе эксперимента 1008 участников отвечали на вопросы о том, как часто их маленькие дети смотрят телевизор. Их также попросили заполнить небольшой опросник Макартура и Бейтс, который позволяет определить уровень языкового развития ребенка. При сопоставлении результатов ученые обнаружили, что чем больше ребенок в возрасте от 8 до 16 месяцев смотрит телевизор, тем скуднее его словарный запас: на 6–8 слов меньше на каждый час просмотра в день.

Бесполезность обучающих детских видео считается настолько тщательно доказанной в академических и профессиональных кругах, что авторитетные педиатрические учреждения даже выработали конкретные рекомендации по этому поводу. Например, в 2011 г. Американская академия педиатрии^[103] однозначно заявила, что детям в возрасте до двух лет вообще не следует показывать какие-либо материалы с экрана – будь то планшет, смартфон, компьютер или телевизор. Вместо этого родителям следует играть и вживую взаимодействовать с ребенком, если они хотят как можно больше способствовать его развитию. Возможно, это не лучшие новости для 90 % родителей, которые большую часть времени позволяют ребенку сидеть перед экраном, и с практической точки зрения это, может быть, непросто, но можно попытаться ограничить использование гаджетов настолько, насколько это возможно. В следующий раз, когда вы будете присматривать за маленьким ребенком и вам надо будет заняться делами, лучше уложите его спать, отправьте к бабушке или посадите в игровой манеж, но только не перед телевизором.

Все вышесказанное свидетельствует о том, что для успешной работы памяти внимание должно работать совместно с рядом других физиологических и психологических факторов. Недостаточно просто смотреть на объект и реагировать на него полностью или частично. Можно даже задаться вопросом: считается ли это вообще концентрацией внимания? И если нет, тогда что такое внимание?

Радость быть слепым

Вы слепы. И это хорошо. Более того, вы не одни. Мы все слепы. Видите ли, ученые могут спорить о нюансах функционирования нашего внимания, но все они, как правило, сходятся в одном: оно предполагает отбор важной информации для ее дальнейшей обработки и одновременное блокирование всей прочей информации. Фокусируя внимание на чем-то одном, вы вынужденно становитесь слепыми по отношению к большей части информации, которую вы получаете из внутренних и внешних источников. Это проверенный фильтр, позволяющий вам разобраться в постоянном гомоне ваших мыслей и ощущений, который постоянно пытается сообщить вам, что вы голодны, что вы слегка замерзли, что на сидящем рядом человеке надета неоновая футболка, что надо не забыть позвонить родителям, что у вас болит колено, что рядом кто-то разговаривает о чем-то интересном, что вам нравится эта песня и что… ах да, может, все-таки стоит поработать? Обычно, будучи удивительным существом по имени человек, вы все это преодолеваете, даже не замечая.

Проводилось немало экспериментальных исследований, показавших, насколько «слепыми» мы становимся, когда фокусируем на чем-то свое внимание. Одно из самых известных в 1999 г. опубликовали Даниэль Симонс и Кристофер Чабрис из Гарвардского университета^[104]. Они попросили участников посмотреть короткий видеоролик, в котором несколько человек передавали друг другу мяч, и посчитать количество пасов. После просмотра участников сразу же просили записать, сколько пасов они насчитали, после чего им задавали ряд необычных вопросов, в том числе: «Вы видели, как мимо камеры прошла горилла?» Казалось бы, гориллу было очень трудно не заметить: в середине видео прямо сквозь группу людей, передающих мяч, неторопливым шагом прошла женщина, одетая в костюм гориллы. Предоставив феноменальное доказательство выборочной слепоты, которая свойственна нам во время фокусировки внимания, 46 % участников ее не заметили, потому что были слишком заняты подсчетом пасов. Этот эффект назвали «слепотой к изменениям» (англ. change blindness).

Эффект слепоты к изменениям может проявиться не только при просмотре фотографий или видеозаписей, но и в обычной жизни. В 1998 г. ученые-психологи Даниэль Симонс и Даниэль Левин опубликовали исследование^[105], которое показало, что, если прохожий просит вас показать ему дорогу, вы на секунду отвлекаетесь, а на месте прохожего посреди разговора оказывается другой человек, вы, скорее всего, не сразу заметите, что разговариваете с кем-то другим. В 2010 г. еще один ученый-психолог Айра Хайман и его коллеги из Университета Западного Вашингтона^[106] показали, что идущий по улице человек способен не заметить проезжающего мимо клоуна на одноколесном велосипеде, если в это время он разговаривает по телефону. Слепота к изменениям – это причина, по которой мы можем не заметить новую стрижку любимого человека или сказать что-нибудь вроде «он как из-под земли выскочил!», когда находимся за рулем. Этот феномен достаточно распространен, а может быть, даже универсален среди всех животных, и недавно его проявления были замечены у голубей и шимпанзе. Похоже, даже когда мы смотрим, мы не всегда видим.

Слепота к изменениям – это побочный результат совместной работы двух механизмов, которым необходимо обрабатывать огромные количества информации. Первый из них – это наша ограниченная способность воспринимать окружающий мир при помощи органов чувств, второй – наша ограниченная кратковременная память. Как упоминалось в первой главе, наша кратковременная память действительно способна сохранять информацию только в течение очень короткого времени, всего около 30 секунд, и ее возможности крайне ограниченны. Это значит, что если мы переживаем насыщенный опыт, мы никак не сможем запомнить всех его деталей.

Возможно, есть и третья причина. Айра Хайман считает, что мы испытываем эффект слепоты к изменениям из-за того, что храним концептуальное представление пережитого опыта в памяти. Оно может быть довольно абстрактным – это те самые следы-обобщения, которые мы обсуждали в третьей главе. Айра Хайман отмечает: «У меня, например, очень размытое представление о том, как выглядят мои друзья. Как это ни странно, мое взаимодействие с друзьями и с миром от этого только выигрывает. Я должен узнавать друга в разной одежде, в разных местах, при разном освещении и после того, как он подстригся»^[107]. Таким образом, можно предположить, что эти функции памяти, которые могут показаться недостатками, на самом деле существуют для расширения наших адаптивных возможностей.

Складывается впечатление, что многие из нас не просто слепы к изменениям, а слепы вдвойне. В 2000 г. Даниэль Левин и его коллеги из Кентского государственного университета^[108] продемонстрировали, что многие из нас совершают метакогнитивную ошибку под названием «слепота к слепоте к изменениям». Участников попросили оценить вероятность того, что они заметят изменения в четырех разных ситуациях. До этого были проведены эксперименты, доказавшие возникновение эффекта слепоты к изменениям у 100 % людей в трех из этих ситуаций. Четвертая ситуация представляла собой упоминавшийся ранее эксперимент, в ходе которого к участнику на улице подходил прохожий, чтобы спросить у него дорогу, а затем, когда участник на секунду отвлекался, на месте собеседника оказывался другой человек. И все же во всех четырех случаях от 70 до 97,6 % участников с большой долей уверенности заявляли, что смогут заметить описанные изменения – похоже, мы грубо переоцениваем собственные возможности обработки информации о переживаемом опыте и недооцениваем свою склонность к слепоте к изменениям.

Итак, похоже, наша способность фокусировать внимание дает нам возможность заметить лишь небольшую часть информации, чтобы у нас был шанс ее обработать и в определенной ситуации запомнить на будущее. Память снабжает механизмы внимания исходными данными, чтобы на основе прошлого опыта стало ясно, какая информация «важна», а внимание поставляет данные в память, обновляя наши внутренние представления о мире. Но хотя исследователи спорят о том, как в результате этих процессов получаются долговременные воспоминания, все они согласны, что сон – это состояние, которое в основе своей предполагает отсутствие внимания. Тем не менее складывается впечатление, что мы можем усваивать и запоминать новую информацию во сне – как в том эксперименте, когда спящим участникам давали почувствовать определенный запах, сопровождая его звуком. Так что же все-таки происходит с памятью, когда мы спим?

На повторе

Я обычно воспринимаю сон как досадную необходимость. Если бы я могла, я бы совсем не уделяла ему времени. Больше всего сон раздражает тем, что ученые даже не уверены, зачем он нам необходим. Все знают, сколько нужно спать – от 7 до 9 часов в сутки. Все знают, каково это – находиться в почти бессознательном состоянии и при этом видеть яркие галлюцинации. Все также знают, в каких обстоятельствах легче всего оказаться в этом состоянии – полная тишина, прохлада и темнота. Но зачем нам это? Простой ответ «чтобы отдохнуть и восстановиться» кажется откровенно неполным, ведь мы бы наверняка могли делать это, лежа на диване и не теряя сознания.

В обзорном исследовании 2015 г. биопсихологи Гордон Фелд и Сюзанна Дикельманн из Тюбингенского университета в Германии^[109] пишут, что сон – это состояние «активной автономной переработки информации, необходимое для правильного функционирования механизмов обучения и памяти». Они также предполагают, что во время фазы глубокого сна мозг воспроизводит хранящиеся в памяти энграммы, будто заново проигрывая произошедшие за день события. Помимо всего прочего, они пишут, что так называемая «теория активной консолидации систем» может помочь нам понять связь между сном и памятью. Согласно этой теории во время так называемой фазы медленного сна усиливаются воспоминания, только что созданные наяву. Таким образом, по их мнению, сон помогает укрепить воспоминания в памяти путем повторного включения связей между нейронами и воспроизведения пережитого опыта, что помогает сохранить некоторые воспоминания надолго.

Нейробиолог Гордон Вэнг и его коллеги из Стэнфордского университета в исследовании 2011 г.^[110] пришли к выводу, что сон особенно важен для того, чтобы снизить мозговую активность с того уровня, которого она достигает в течение дня, а также чтобы отключить некоторые из менее значимых связей и повысить производительность (упоминавшийся ранее нейрональный прунинг). Вэнг и его коллеги считают, что этот процесс позволяет нам сохранить следы самых важных воспоминаний и избавиться от менее значимых «посторонних шумов».

Еще один фактор, который помогает объяснить, зачем нашему мозгу нужно снижать активность посредством сна, – это его зависимость от глутамата. Большинство людей знают слово «глутамат» в значении «глутамат натрия», который добавляют в продукты питания и который имеет схожее химическое строение с глутаматом из нашего мозга. Глутамат – это один из самых часто используемых мозгом нейромедиаторов, который служит для открытия некоторых из основных каналов связи между клетками. Эти каналы позволяют поставлять в клетки кальций, который их активирует и создает необходимые условия для химического кодирования энграмм, что позволяет нам создавать и использовать информационные сети, необходимые для формирования сложных воспоминаний. Другими словами, выработка глутамата в мозге – это часть химического процесса, на основе которого происходит формирование воспоминаний. Большая часть этого глутамата остается в мозге до тех пор, пока тот его не переработает и не избавится от него во сне. Но несмотря на то, что глутамат нужен нам для генерирования воспоминаний, в больших количествах он может быть вреден. Его избыток провоцирует эксайтотоксичность, при которой клетки мозга повреждаются и гибнут в результате избыточной выработки кальция, вызванной гиперактивацией глутаматных рецепторов. По всей видимости, сон дает мозгу возможность избавиться от избытка произведенного глутамата, в сущности предотвращая саморазрушение нейронов.

Однако отнюдь не все процессы замедляются во время сна. В 2014 г. группа исследователей, в том числе Гуан Ян из Школы медицины Нью-Йоркского университета, обнаружили, что, если после обучения немного вздремнуть, ускоряется формирование дендритных шипиков^[111], что считается одним из основополагающих процессов в формировании воспоминаний. Дендритные шипики – это крошечные бугорки на дендритах (соединениях между клетками мозга), напоминающие по форме дверные ручки. Именно на них располагается большая часть синапсов. В целом чем больше дендритных шипиков, тем лучше память. Янг и его коллеги выяснили это, проведя эксперимент, во время которого они заставляли мышей бежать по быстро крутящемуся барабану, приобретая новый моторный навык. Затем ученые заглянули в мозг мышей, заранее введя в него протеин, который заставлял задействованные клетки, отвечающие за моторику, светиться флуоресцентным желтым цветом, так что можно было отслеживать их рост. Ученые обнаружили, что мозг мышей, которым после эксперимента не давали спать, образовывал гораздо меньше дендритных шипиков, а значит, формировал более слабые воспоминания, чем мозг мышей, которым удавалось поспать.

Эти процессы, происходящие с памятью, пока мы спим, возможно, помогут нам понять, почему мы видим сны: часто мы видим во сне события, людей, ситуации или эмоции, напоминающие те, что наполняли наш день. Мы знаем, что во сне мозг различными способами оптимизирует и усиливает воспоминания. Возможно, в ходе этого процесса родственные энграммы могут задействоваться через простые ассоциации, заставляя человека видеть сны. Конечно же часто сны представляют собой странные комбинации энграмм, отражающих события, которые никогда не могли бы произойти в реальности.

Итак, похоже, что сон – это способ усилить, упорядочить и трансформировать воспоминания. Когда речь заходит о закреплении новых или сложных воспоминаний, оказывается верной старая поговорка: утро вечера мудренее. Но возникает другой вопрос: можно ли, находясь в состоянии сна, усвоить новую многоплановую информацию?

Психофон

В 1920-х гг. появилось изобретение, получившее название «психофон». Патент на него в 1928 г. приобрел Алоиз Сэлиджер, бизнесмен из Нью-Йорка. Согласно интервью, опубликованному в 1933 г. в еженедельнике The New Yorker, он был «высоким, худощавым мужчиной с тонкими губами, широким лбом и пронизывающим взглядом»^[112].

Созданное им устройство представляло собой проигрыватель пластинок, приводящийся в действие часами, чтобы он мог включиться автоматически, пока хозяин спал. После того как это «контролируемое при помощи времени устройство убеждения»^[113] приводилось в действие, оно начинало проигрывать запись голоса Сэлиджера. Он говорил от первого лица, успокаивающим тоном, начиная с фразы о том, что покупатель его записи спит, и внушая ему, что его подсознание с этого момента будет следовать записанным на пластинке инструкциям. Затем начиналась терапия: Сэлиджер повторял фразы, подобные следующим: «Деньги стремятся ко мне и приходят ко мне. Сделки стремятся ко мне и приходят ко мне… Я богат. Я успешен…»^[114] По словам Сэлиджера, этот метод работал, потому что «было доказано, что естественный сон сродни гипнотическому, и во время естественного сна подсознание наиболее восприимчиво к внушению»^[115].

Если заглянуть в интернет, можно обнаружить, что похожие аудиозаписи, которые якобы должны помочь покупателю осуществить его мечты, до сих пор очень популярны и продаются в качестве материалов для «обучения во сне». Продавцы сыплют самыми разными обещаниями: «развейте в себе мощную мотивацию», «преодолейте социофобию», «похудейте со скоростью мысли» или «улучшите свою память на 75 %». Некоторые даже предлагают программы, замедляющие старение. Согласно научному обзору, составленному Мадалиной Сукала из Школы медицины Икан в Нью-Йорке и ее коллегами из разных стран^[116], в 2013 г. владельцам смартфонов было доступно по меньшей мере 1455 разных гипнотических приложений, которые представляют собой современную версию психофона.

Компании, предлагающие эти товары, дают смелые обещания, и потенциал описываемых ими товаров можно было бы применить в разных областях. Нетрудно представить, как заинтересовались бы этими устройствами военные, профессиональные и образовательные организации, если бы была доказана их эффективность. И, нужно отметить, в прошлом веке так и было. Для того чтобы проверить эффективность обучения во сне научным путем, в 1956 г. испытатели оружия Чарлз Саймон и Уильям Эммонс из корпорации RAND, компании, производящей исследования для армии США^[117], провели ряд экспериментов. Предположительно они хотели выяснить, можно ли использовать эти технологии в ходе тренировок военных или даже в качестве оружия. Они проанализировали реакцию участников эксперимента на материалы, предоставленные им в состоянии разной степени бодрствования. При этом они использовали электроэнцефалографию (ЭЭГ), чтобы убедиться, что человек действительно спит. На самом деле, хотя это кажется очевидным условием проведения подобных экспериментов, они были одними из первых исследователей, которые начали проверять, спит ли человек на самом деле.

Саймон и Эммонс пришли к следующему выводу: «Результаты исследования свидетельствуют, что возможность обучения во сне маловероятна». Они обнаружили, что восприятие обучающих материалов во сне не приносит видимого эффекта. В результате подобные методы обучения перестали всерьез восприниматься научным сообществом. Большинство исследователей решили, что вопрос закрыт и что нет необходимости в его дальнейшем исследовании. Но всегда есть те, кто не теряет надежды, и исследования продолжились, хоть и очень медленными темпами.

В 1995 г. был проведен ряд нейровизуализационных и поведенческих экспериментов, целью которых было изучение реакции страха у крыс. Организаторы – Элизабет Хенневин и ее коллеги из Парижского университета^[118] – сделали вывод, что мозг крыс мог образовывать новые ассоциации во сне и что информация, которая предоставлялась животным во сне, могла сказаться на их поведении во время бодрствования. Они также отметили, что этого эффекта проще всего достичь во время фазы так называемого быстрого (парадоксального), а не глубокого сна. Для фазы быстрого сна характерны быстрые движения глазных яблок и мозговые волны, схожие с теми, что наблюдаются во время бодрствования. Отсюда и слово парадокс в названии этой фазы: мозг ведет себя так, как будто человек бодрствует, хотя на самом деле он спит. Элизабет Хенневин и ее коллеги взяли на себя смелость предположить, что те же процессы обучения во сне могут происходить и в человеческом мозге, поскольку он похож на крысиный по многим значимым параметрам. Если мозг находится в состоянии, близком к бодрствованию, можно ли предположить, что спящий человек способен воспринимать раздражители, проявляя пусть даже самые базовые реакции? Если да, тогда в фазе парадоксального сна может скрываться секрет обучения во сне.

В 2014 г., почти два десятилетия спустя, группа ученых во главе с Марен Корди из Цюрихского университета в Швейцарии^[119] постаралась проверить похожие предположения об ускоренном обучении во сне, используя знания, полученные нейробиологами и исследователями сна. Они подключили к головам 16 участников эксперимента проводки с электродами, подсоединенные к устройствам, измерявшим их психологические реакции по нескольким параметрам. Они использовали ЭЭГ для измерения мозговой активности, электромиографию (ЭМГ) – для измерения мускульной активности и электроокулографию (ЭОГ) – для наблюдения за движениями глазных яблок. В совокупности эти показатели должны были подтвердить, действительно ли человек спит и находится ли он в фазе глубокого или парадоксального сна.

Эксперимент начинался в 9 часов вечера. Участников подключали к аппаратуре и оставляли спать с 10:30 до 2 часов ночи. Затем их будили и просили выполнить задание: вспомнить местонахождение 15 пар карточек с изображениями животных и предметов обихода (нечто похожее на настольные игры «Память» или «Концентрация»). Во время выполнения этого задания участникам давали почувствовать определенный запах. Затем им снова предлагали уснуть, и, когда приборы показывали, что человек находится в фазе быстрого сна, ученые либо давали ему почувствовать тот же запах, либо не делали ничего. Предполагалось, что повторное восприятие этого запаха спровоцирует воспроизведение воспоминания о выполнении задания и таким образом усилит его.

Итак, что же удалось выяснить Марен Корди и ее напарникам? Ничего, что могло бы подтвердить гипотезу о том, что мы можем учиться или даже просто сохранять в памяти новую многоплановую информацию, пока мы спим. Исследователи не обнаружили никаких улучшений памяти у людей, которым повторно давали почувствовать тот же запах во сне.

Можем ли мы на самом деле усваивать новую сложную информацию или значительным образом укреплять существующие воспоминания, пока спим, как утверждают компании, торгующие материалами для обучения во сне? Определенно нет. Нет никаких доказательств того, что мы можем запоминать слова или факты или получать какую-либо пользу от давящей на личность пропаганды, пока мы спим, – даже если эту информацию нам предоставят в удобной форме приложения для смартфона. Как написали в 2013 г. Мадалина Сукала и ее коллеги, «технологии обогнали науку, способную подтвердить их эффективность». Единственные, кто богатеет с помощью обучающих записей о том, как «прийти к успеху со скоростью мысли», – это те, кто ими торгует.

Но есть ли другие способы повлиять на разум человека, когда он не обращает внимания на раздражители? Продавцы психофонов пошли дальше и попытались создать рынок базовых гипнотических услуг. Возможно, недостаточно, чтобы человек просто уснул и потом его начала гипнотизировать какая-то аудиозапись. Возможно, если эту услугу предоставит профессионал, начинающий работать, когда человек еще бодрствует, мы все-таки сможем достичь тех целей, о которых разглагольствуют продавцы материалов для обучения во сне. Может быть, нам даже удастся заглянуть в тайные глубины нашей памяти.

Гипноз

«Его не существует». Вот как я обычно на это отвечаю.

Когда мои студенты, друзья или родственники заводят разговор о гипнозе, я обычно от них отмахиваюсь. Я говорю, что гипноз – это выдумка, потому что я знаю, что так оно и есть. Я высокомерно не допускаю сомнений в собственном мнении и отвергаю другие точки зрения, как один из тех гостей, с которыми никто не хочет беседовать за ужином.

Тем не менее моя мать уверена, что однажды она подверглась гипнозу – вышла на сцену скептиком, а вернулась уверовавшей. И она далеко не единственная – есть немало гипнотизеров, которые зарабатывают на жизнь при помощи пышных представлений, во время которых они могут заставить человека выпрямиться как доска или снять с себя всю одежду. Есть и другие гипнотизеры, которые заявляют, что могут использовать свои навыки на благо психотерапии или медицины. Один мой друг, у которого есть докторская степень по медицине, настаивает, что гипноз может помочь облегчить боль и что его можно использовать вместо наркоза. Он так же упрямо заявляет, что гипноз существует, как я настаиваю на том, что это выдумка.

Кроме того, есть немало людей, которые абсолютно уверены, что при помощи гипноза можно улучшить память. Согласно обзорной статье 2014 г., опубликованной Джулианой Маццони из Университета Халла совместно с ее коллегами^[120], один из самых распространенных стереотипов о гипнозе – это убеждение, что он может помочь человеку выйти за границы обычных мнемонических возможностей, усовершенствовать его способность запоминать новую информацию и, возможно, даже позволить ему проникнуть в прошлое и восстановить захороненные в глубинах памяти воспоминания.

Ответом на это могут служить несколько самых последних опросных исследований. Например, в ходе исследования 2011 г. ученые-психологи Дэн Симонс и Крис Чабрис опросили 1500 взрослых граждан США. Они намеренно отобрали как можно более разных участников, чтобы наиболее наглядно представить мнение среднестатистического американца. Из общего числа опрошенных 55 % заявили, что, по их мнению, память можно улучшить при помощи гипноза. Лоуренс Патихис и его коллеги из Калифорнийского университета в Ирвайне в 2014 г. провели еще одно исследование – тоже в США. Согласно полученным результатам, 44 % студентов считали, что «посредством гипноза можно восстановить воспоминания, которых человек до этого не помнил». Что ж, может быть, я слишком сурова. Раз столько людей верят в силу гипноза и рассказывают захватывающие истории о его действии, наверное, к ним стоит прислушаться?

Если провести небольшой обзор академической литературы, мы найдем невероятное количество статей на тему гипноза и памяти. Но не все исследования равноценны, и нельзя не обращать внимания на качество этих материалов. Мы не можем делать уверенные выводы на основе слабых исследований. Но те, кто занимается изучением гипноза, похоже, тоже знают об этом: существует свод правил, которым должны следовать исследователи гипноза, выработанный учеными Питером Шиханом и Кемпбеллом Перри. Его самая ранняя версия появилась в 1976 г.^[121] Согласно этим рекомендациям, «особенности поведения, проявившиеся после гипноза, можно считать его результатом только в случае, если исследователь уверен, что подобная реакция не могла проявиться в нормальном состоянии бодрствования без воздействия гипноза». Другими словами, необходимо убедиться, что результат гипноза проявляется именно благодаря использованию этого метода, а не влиянию посторонних жизненных факторов. Если вы попросите вашего друга в нормальном бодрствующем состоянии прокукарекать петухом и он это сделает, кукареканье под гипнозом не убедит ученых в том, что он загипнотизирован.

Итак, приготовьтесь: сейчас вас накроет волна рандомизированных контролируемых испытаний (а они обычно считаются священным Граалем академической науки), которые могут опровергнуть некоторые из ваших убеждений о гипнозе. Одни из самых заметных недавних исследований показывают, что гипноз может быть эффективным средством облегчения боли. Медики подтверждают эффективность его использования для ослабления боли при проведении операции без наркоза^[122], с его помощью можно достичь долгосрочного снятия симптомов синдрома раздраженного кишечника (СРК)^[123] и помочь людям, страдающим от фибромиалгии^[124]. Здесь же, как всегда, упоминается и борьба с курением: исследователи утверждают, что гипноз может помочь вам бросить эту вредную привычку. Однако исследования, доказывающие действенность гипноза для формирования новых воспоминаний или восстановления старых, отсутствуют среди результатов поиска.

Это заставляет меня задуматься, не носит ли мой спор с матерью и другими людьми скорее терминологический характер. Тот метод, который большинство людей называют гипнозом, похоже, действительно может в определенной ситуации принести полезные результаты. Это наводит меня на мысль, что, возможно, некоторые люди используют слово «гипноз» в более широком смысле или и вовсе в другом значении.

Говоря о гипнозе, мы часто имеем в виду гипноз, каким он был изначально. Мы имеем в виду измененное состояние сознания, в которое человека может погрузить только гипнотизер, особую процедуру, которая чем-то в теории и на практике отличается от других, негипнотических методов, процедуру, которая, по мнению некоторых, может помочь человеку вспомнить то, чего он до этого не помнил, возможно, даже ранние детские воспоминания.

У меня гипноз ассоциируется с модными словечками, такими как «транс», «реадаптация» и «подсознательные блоки». Что ж, предположим, что это мои личные предубеждения, и современные гипнотерапевты пользуются другим определением.

Представьте на секунду, что вам нужно придумать хорошее определение понятия «гипноз». С чего бы вы начали? В 2011 г. в Великобритании состоялись две большие встречи гипнотизеров – одна была организована Британским обществом медицинского и стоматологического гипноза, а вторая – Британским обществом экспериментального и клинического гипноза. На них обсуждался именно этот вопрос. Похоже, не я одна склонна думать, что необходимо дать точное определение гипноза. В докладе, составленном по итогам этой встречи, проведенном под руководством Ирвинга Кирша, говорится, что «было единогласно решено, что принятые определения гипноза и гипнабельности логически противоречивы и что необходимо изменить по крайней мере одно из них». Логически противоречивы?

По моему мнению, эти противоречия служат очередной причиной с недоверием относиться к понятию гипноза. Согласно этому докладу, гипноз подразумевает внушение, посредством которого достигается гипнотическое состояние. Но тогда необходимым условием гипноза становится внушаемость, или, в данном случае, гипнабельность, человека. Возникает логическая ошибка, порочный круг, и невозможно сказать, гипноз ли заставляет человека поддаваться внушению, или внушаемость заставляет его реагировать на гипноз. Далее в докладе объясняется, что гипнабельные люди склонны следовать указаниям другого человека, даже если они не «загипнотизированы» на самом деле. Это создает проблему, поскольку мы снова возвращаемся к истории с нашим кукарекающим другом, который может кукарекать и сам по себе, в результате чего представляется невозможным изучать гипноз как таковой.

Не важно, имеете ли вы дело с клиническим или стоматологическим гипнозом: когда ключевые понятия вашей области не просто сталкиваются, но и вовсе противоречат друг другу, становится ясно, что возникла проблема. К сожалению, участники встречи так и не пришли к общему решению по этому вопросу, поэтому противоречия все еще остаются неразрешенными, а формальные определения – крайне размытыми. Нужно больше чем пустословие. Нужно определение.

Только не я

Дело в том, что, даже если мы примем теорию о существовании некоего туманно определенного состояния, называемого гипнозом, оказывается, что многих людей вообще нельзя загипнотизировать. Исследователь гипноза и профессор медицины Дэвид Шпигель из Стэнфордского университета^[125] полагает, что, хотя точное количество людей, не поддающихся гипнозу, неизвестно, оно составляет примерно 25 % населения. Очевидно, что для изучения гипноза необходимо проводить эксперименты с участниками, которые на него реагируют. Положительные эффекты гипноза, описываемые в различных исследованиях, наблюдаются только у гипнабельных людей, а многие – только у крайне гипнабельных, то есть у очень небольшого числа людей. Таким образом, если исследователи утверждают, что те или иные положительные эффекты гипноза проявились у 80 % участников их эксперимента, это звучит замечательно, но на самом деле в реальном мире таких людей может оказаться очень мало.

Если вам захотелось узнать, поддаетесь ли вы гипнозу, просто взгляните на Стэнфордскую шкалу гипнотической восприимчивости. Она состоит из различных упражнений для оценки гипнабельности, которые проводятся под руководством организатора. К примеру, участника могут попросить вытянуть руку. После этого организатор говорит человеку, что у него на руке висит тяжелый груз, просит его представить себе, как груз давит на руку. Если человек начнет опускать руку, делается вывод о том, что он прошел эту часть теста и, возможно, поддается гипнозу.

Таким образом эту реакцию трактуют авторы теста, но другие психологи могут отнести ее на счет внушаемости или податливости – качеств, которые связаны с готовностью человека следовать инструкциям. Как сказал исследователь гипноза Грэм Уэгстаф^[126], «существуют веские основания полагать, что обыкновение приписывать гипнозу особый статус во многом сложилось из-за того, что не учитывается сила социального давления и нормальные человеческие возможности». Он, как и многие другие ученые-психологи, считает, что благоприятные эффекты, причиной которых часто считается гипноз, могут на самом деле проявляться в результате самых обычных явлений, таких как расслабление, работа воображения и прогнозирование возможных результатов.

Итак, мы вернулись к терминологии. Если вы хотите использовать слово «гипноз» как термин, охватывающий те обыкновенные психологические явления, о которых говорит Грэм Уэгстаф, и прежде всего – силу внушения, что ж, пожалуйста. Вполне возможно, что, если попросить человека закрыть глаза и, следуя инструкциям, представить себе что-нибудь замечательное или не чувствовать боль, это принесет благоприятный эффект. Расслабление, спокойствие, позитивный настрой, уверенность в себе – звучит великолепно. Возможно, это даже может помочь нам сконцентрировать внимание на разных частях мозга, разных органах восприятия и разных раздражителях. Кажется, что подобные методы должны иметь (и, на первый взгляд, имеют) настоящий научно подтвержденный эффект, но это можно заметить и не погружаясь в бессмысленную болтовню о гипнотическом состоянии сознания.

Гипнотизируемый человек внимательно следит за инструкциями гипнотизера, он им следует и ведет себя соответствующим образом. Это означает, что его внимание все еще работает, позволяя ему физически и психически реагировать на раздражители. И хотя научно доказано, что гипноз может быть полезен для решения некоторых медицинских и психологических проблем, нет никаких подтверждений того, что он благоприятно влияет на память. Это представление, скорее всего, берет свое начало в массмедиа: в сотнях книг, телепрограмм и фильмов гипноз представлен как ключ к скрытым воспоминаниям. К сожалению, это полнейшая выдумка.

Человек, который находится в состоянии повышенной внушаемости, часто называемом гипнотическим, и которому сообщают информацию об определенном событии, склонен подключать воображение и создавать ложные воспоминания о невозможных событиях. К примеру, в ходе исследования, проведенного еще в 1962 г., ученый-медик Теодор Барбер^[127] из Бостонского университета обнаружил, что многие люди, которым внушали, что их при помощи гипноза перенесли в раннее детство, начинали по-детски себя вести и утверждали, что заново переживали детские воспоминания. Однако позднее, когда исследователи проанализировали реакции этих «вернувшихся в детство» участников, оказалось, что их поведение не соответствовало тому, как мог бы вести себя, говорить, чувствовать или воспринимать раздражители оказавшийся на их месте ребенок. Барбер считает, что хотя участник эксперимента может чувствовать себя так, будто он перенесся в первые годы своей жизни, на самом деле это выдуманные сценарии, а не реальные воспоминания. Точно так же, когда гипноз используется на сеансах психотерапии, он может стать причиной возникновения ярких, детальных ложных воспоминаний о несуществующей психологической травме. Мы подробнее поговорим об этом в десятой главе.

Итак, особенно когда речь идет о мире науки и медицины, я остаюсь верной своему убеждению: гипноз? Его не существует.

Промывание мозгов

Я сама, в ходе моих исследований, внушаю людям богатые ложные воспоминания о сложных эмоционально насыщенных событиях. Я убеждаю людей в том, что они сделали то, чего они определенно не делали, после чего они во всех возможных деталях рассказывают мне об этих поступках. Когда я рассказываю другим о своей работе, они непременно спрашивают, использую ли я для этого гипноз. Услышав, что в использовании подобных техник нет никакой необходимости, собеседник, как правило, задает следующий вопрос: «Тогда как же ты промываешь им мозги?»

У меня выражение «промывание мозгов» ассоциируется со злодеями из комиксов про Бэтмена. Оно появилось в 1950-х гг., когда население разных стран пришло в себя от разрушительных последствий двух мировых войн и попыталось осознать, что же все-таки произошло и каким образом нормальные люди смогли допустить такие ужасные вещи, как холокост. В 1957 г. психиатр Уильям Саргант^[128] написал, что промывание мозгов – это «совокупность методов воздействия на мозг, доступных самым разным учреждениям, одни из которых руководствуются благими целями, а другие, очевидно, самыми что ни на есть порочными… убеждения, как плохие, так и хорошие, как правдивые, так и ложные, можно насильно внедрить в сознание человека… можно заставить человека изменить своим убеждениям в пользу других, прямо противоположных».

Сама я отношу термин «промывание мозгов» к изменению идеологии или эпистемологии человека – изменению его представлений и знаний о мире, которыми, как ему кажется, он обладает. В ходе некоторых исследований ложных воспоминаний, включая мои собственные, ученым удавалось ненадолго повлиять на представления человека, к примеру, убедить его, что он совершил преступление, чего он не делал. В седьмой главе я подробно опишу, как это делается. Можно сказать, что у этого процесса есть характерные черты промывания мозгов, но мы проводим тщательный дебрифинг, чтобы убедиться, что в результате эксперимента не произошло постоянных изменений в представлениях человека о мире. В ходе этой процедуры организаторы подробно объясняют участникам детали эксперимента, чтобы уничтожить все ложные воспоминания, которые могли появиться у них во время исследования. По моему мнению, «промывание мозгов» также предполагает намерение перепрограммировать базовые идеологические представления человека, а это совсем не то, чем занимаюсь я и мои коллеги. Нас лишь интересует, как работает память.

В обычной жизни наблюдается много случаев изменения мыслей или поведения человека, который этого не осознает, хотя я бы и не назвала это «промыванием мозгов», предпочтя более универсальное слово «воздействие». Пропаганда, реклама, выборочное предоставление информации с целью повлиять на наши взгляды и поведение встречаются нам на каждом шагу. Купи эту газировку – станешь счастливым и у тебя будет много друзей. Проголосуй за этого политика – жить станет легче. Пойди в армию – там будет весело и интересно. Очевидно, что подобная информация повсюду вокруг нас и может воздействовать на решения, которые мы принимаем изо дня в день. Но в большинстве подобных ситуаций, даже не отдавая себе отчета, что пропаганда заставляет нас изменить свое мнение, мы обычно осознаем, что видим ее. Иногда это называют осознанной рекламой, то есть рекламой, которую мы непосредственно воспринимаем. Мы осознаем, что видим рекламные щиты на улице и рекламные ролики по телевизору и что товары в супермаркете разложены особым образом, чтобы привлечь наше внимание и выманить у нас деньги. Мы не идиоты. Возможно, все эти методы имеют тот же эффект, что и промывание мозгов, но никто не пытается их скрыть.

Но, возможно, есть и другие, действующие через подсознание сообщения, которых мы не замечаем, хотя они на нас тоже влияют. В 2012 г. исследователь Добромир Рахнев и его коллеги из Колумбийского университета^[129] заявили, что «несмотря на преобладающее мнение о том, что для задействования высших когнитивных функций при обработке информации необходима работа внимания и осознанное восприятие, последние исследования показывают, что в некоторых случаях на сложные поведенческие механизмы можно влиять, даже если человек не фокусирует свое внимание осознанно». Это подтверждает и исследование, опубликованное в 2009 г. Симоном ван Гаалем и его коллегами из Амстердамского университета. Они обнаружили, что подсознательные сигналы «стоп» оказывали влияние на людей, выполнявших простое компьютерное задание: различить круги разных цветов. Знак «стоп» появлялся и пропадал настолько быстро (через 16,7 миллисекунды), что участники даже не замечали, что увидели его. Тем не менее после появления этого знака они начинали тратить больше времени на то, чтобы отличить нужный круг и нажать на кнопку.

В ходе другого исследования на эту же тему ученые-психологи Мила Койвисто и Эвелина Риентамо из Университета Турку в Финляндии обнаружили, что тот же эффект может возникнуть, когда человек выполняет задание, связанное с распознаванием животных. Если участнику показывали картинку животного (на такое короткое время, что он даже не замечал этого), потом он распознавал другое изображение этого животного быстрее. Например, участники тратили меньше времени на то, чтобы определить, изображена ли на картинке лошадь, если до этого они бессознательно видели изображение лошади. Однако ученые также сделали вывод о том, что этот метод работал только при выполнении базовых заданий из разряда «животное или нет?», и не улучшал скорость реакции при выполнении более сложных задач, например, когда участников просили определить конкретный вид животного. Эти результаты свидетельствуют о том, что подобные бессознательные процессы, скорее всего, имеют очень ограниченное воздействие на поведение человека.

Хотя подобные подсознательные процессы еще не до конца изучены и их не всегда удается вызвать искусственным путем, исследователи предполагают, что их возникновение связано с так называемым фиксированием установки (прайминг). Это еще одно явление, связанное с памятью, одна из функций имплицитной памяти, процесс, в ходе которого наш прошлый опыт сказывается на настоящем или будущем, хотя в этот момент мы в полной мере не осознаем, что на нас воздействуют старые воспоминания. Это не та память, какой мы ее себе обычно представляем, и эти воспоминания нельзя воспроизвести в визуальном, акустическом или тактильном виде. Как правило, ученые считают этот вид памяти более примитивным, а сохраненные в нем воспоминания близкими к впечатлениям или ощущениям.

Мне нравится эта идея. Я доверяю этому бренду. Мне кажется, что надо снизить скорость. Это представляется мне опасным. Возможно, чтобы закодировать эти глубинные ощущения в виде воспоминаний, нужно уделить им совсем немного внимания, настолько немного, что мы этого даже не замечаем. Именно эти ощущения, дающие нам возможность отличить друга от врага, в течение тысячелетий помогали нашему виду выживать. И все-таки это тоже воспоминания, которые могут сильно на нас влиять, хотя мы и не помним, откуда они взялись.

Когда впервые был открыт эффект фиксирования установки, некоторые решили, что это означает, будто любое подсознательное воздействие будет иметь результат, в том числе бэкмаскинг – внедрение проигрываемых задом наперед сообщений в тексты песен. Многие люди опасались, что подобные эффекты действительно могут использоваться во вред, с целью промывания мозгов. Естественно, ученые тоже захотели узнать, могут ли сообщения, проигранные в обратную сторону, воздействовать на людей. Джон Воуки и Дон Рид из Летбриджского университета навсегда закрыли этот вопрос, проведя ряд исследований, которые описаны в опубликованной в 1985 г. работе под названием «Подсознательные сообщения: между дьяволом и средствами массовой информации»^[130]. Они захотели выяснить, есть ли какие-нибудь доказательства, подтверждающие, что подобные сообщения могут сказываться на нашем поведении. К какому выводу они пришли? «Проведя множество экспериментов, включавших самые разные задания, мы не смогли найти каких-либо доказательств, подтверждающих эти гипотезы». По мнению этих и других исследователей, человек не может ни обработать, ни запомнить такие обратные сообщения, поэтому мы можем быть абсолютно уверены, что они никак не могут сказаться на нашем поведении и убеждениях.

Итак, я надеюсь, что эта глава должным образом продемонстрировала, что для создания воспоминаний нам необходимо так или иначе фокусировать внимание и что для их консолидации и укрепления крайне важен сон. Я также надеюсь, что она показала вам, почему видеоролики для развития интеллекта у младенцев, записи для обучения во сне, гипноз или подсознательные сообщения следует считать элементами научной фантастики.

6
Дефективный детектив
Чувство превосходства, трудности идентификации и монстры
Почему мы так уверены в собственной памяти

Я – психолог-криминалист, и иногда, сидя за своим столом и готовя экспертное заключение для суда, я вдруг понимаю, что читаю дело, в котором все от начала и до конца ужасающим образом исковеркано. Все – от туманных свидетельских показаний и ненадежных заявлений потерпевших до отчетов следователей, которые, похоже, не помнят, как именно были получены доказательства. Я сталкиваюсь с тучами вопросов, которые не могут не вызывать беспокойства.

Сторонники теории заговора, возможно, скажут, что полиции вообще нельзя доверять, или даже намекнут, что факты дела могут быть искажены намеренно. Я все же предпочитаю думать, что проблема не в моральных принципах стражей порядка. Я уверена, что в большинстве случаев они стараются максимально эффективно выполнять свою работу – ловить преступников и защищать мирных граждан. Проблема в том, что им поручена невыполнимая задача: абсолютно достоверно воспроизводить прошлое. Но, как мы знаем, наши воспоминания почти никогда не бывают достоверными.

К сожалению, часто следователи бывают недостаточно подготовлены для того, чтобы справиться со всеми вызванными памятью проблемами, которые могут сказаться на ходе расследования. В 2015 г. мы с Хлоей Чаплин из Университета Саут-Бэнк в Лондоне опубликовали исследование^[131], целью которого было выяснить, знают ли сотрудники британской полиции о работе памяти и других психологических процессах больше, чем обычные люди. Мы дали им заполнить анкету из пятидесяти вопросов и обнаружили, что в среднем у полицейских были настолько же ошибочные представления о психологических особенностях, имеющих значение для судопроизводства, как и у других людей, но при этом они были более уверены в своих ответах. Из общего числа наших самоуверенно заблуждавшихся полицейских 14 % разделяли мнение о том, что «память работает как видеокамера», а 18 % считали, что «люди не могут помнить то, чего никогда не происходило на самом деле». Это исследование указывает на недостаточные знания сотрудников полиции и проблему чрезмерной уверенности в собственных суждениях, о которой мы будем подробно говорить на протяжении этой главы.

Как бы мы ни хотели, чтобы наша судебная система работала безотказно, а полиция всегда ловила виновного, мы знаем, что на самом деле так бывает далеко не всегда. Известно немало случаев, когда невиновных людей осуждали и сажали в тюрьму за ужасные преступления. Организация The Innocence Project^[132], занимающаяся освобождением невиновных при помощи ДНК-тестов, уже помогла выйти на свободу по крайней мере 337 людям, осужденным по ошибке. В среднем каждый из них провел в тюрьме около 14 лет за преступление, которого не совершал. Как минимум в 75 % случаев важную роль в вынесении приговора сыграли ошибочные воспоминания. Эта статистика распространяется только на США и только на те дела, во время расследования которых была возможность провести ДНК-тест, то есть во всем мире безвинно осужденных людей гораздо больше.

В дальнейшем, при анализе подобных дел, становится ясно, что сотрудники правоохранительных органов сделали все, что могли, чтобы подозреваемый попал в тюрьму. Напрашивается предположение, что полицейские проявляют непростительное невежество или, хуже того, намеренно стараются упечь человека в тюрьму, зная, что он невиновен. Возможно, иногда так и бывает, но может также оказаться, что они просто попали в сети когнитивных искажений. Сотрудники полиции подвержены так называемому эффекту «туннельного зрения», который заставляет их переоценивать весомость доказательств, подтверждающих их утверждения, и игнорировать или отвергать противоречащую им информацию.

Это может случиться не только с сотрудниками полиции, но и с любым из нас, поскольку ложная информация может в любой момент просочиться в стройное повествование о реальности, которое мы сочиняем, чтобы разобраться в происходящем. Если воспользоваться термином, позаимствованным у Петера ван Коппена, одного из ведущих судебных психологов в мире, всех нас можно назвать «дефективными детективами», которые пытаются собирать доказательства как можно более непредвзято.

Как мы убедимся в этой главе, стараясь понять суть того или иного события без достаточной информации, мы склонны додумывать детали, которые кажутся правдоподобными, пытаясь заполнить пробелы. Хранящиеся в нашей памяти отражения происходящих событий должны иметь линейную структуру и причинно-следственные связи. Как только у человека в голове складывается правдоподобная картина, он может решить, что она достоверно отражает произошедшее. И все-таки, как соотносятся между собой достоверность наших воспоминаний и наша уверенность в их точности? И как все это увязывается с памятью?

Выше среднего

Давайте ненадолго свернем в другую сторону. Как по-вашему, вы – хороший водитель? А насколько хорошо вы водите по сравнению с другими? В 1981 г. Ола Свенсон из Стокгольмского университета задала участникам своего исследования следующий вопрос^[133]: «Мы хотим узнать, насколько безопасен, по вашему мнению, ваш стиль вождения. Не все одинаково безопасно управляют автомобилем… Мы бы хотели, чтобы вы оценили свой уровень вождения в сравнении с другими членами экспериментальной группы».

Ученые не преследовали цели проверить навыки вождения участников, основываясь на их собственной оценке. На самом деле это было одно из первых исследований, посвященных излишней самоуверенности. Оказалось, что большинство опрошенных американцев и шведов считали, что управляют автомобилем более умело, чем среднестатистический водитель. В ходе одного из экспериментов Свенсон даже попросила участников оценить свои навыки именно в сравнении со среднестатистическим водителем. Таким образом, опрашиваемые оценивали свои навыки выше, чем умения своих сверстников с тем же уровнем интеллекта.

На уровне интуиции я понимаю, почему люди отвечали именно так. Когда я сама нахожусь за рулем, я нередко ловлю себя на мысли, что большинство других водителей – идиоты. Другие схожие исследования показали, что большинство людей считают себя умнее, привлекательнее и компетентнее среднего. Мы отнюдь не всегда считаем, что изумительны во всем, что делаем, но обычно нам кажется, что практически во всем мы лучше среднего. Естественно, с точки зрения статистики это невозможно: если все думают, что они лучше среднего, очевидно, что многие ошибаются. И тем не менее исследования показывают, что этот эффект чрезмерной самоуверенности проявляется в самых разных областях. Полицейские переоценивают свои навыки распознавания лжи. Студенты переоценивают свои перспективы получить хорошие оценки за семестр. Директора компаний слишком уверены в своих бизнес-решениях. Учителя переоценивают свои навыки преподавания. Эта проблема оказалась такой распространенной, что в статье, опубликованной в 2011 г. в британском журнале Nature, социологи Доминик Джонсон из Эдинбургского университета и Джеймс Фаулер из Калифорнийского университета^[134] отметили, что «человеку свойственны различные когнитивные искажения, но одно из наиболее типичных, мощных и распространенных из них – это чрезмерная самоуверенность». Одной из причин этого может быть иллюзия превосходства, которая определяет нашу склонность преувеличивать свои достоинства и недооценивать недостатки. Это качество неразрывно связано с памятью, ведь для того, чтобы думать о своих достоинствах, человек должен помнить те хорошие поступки, которые он совершал в своей жизни и которые могут служить доказательством его положительных качеств. Например, вы можете вспомнить все ситуации, когда вы занимались домашними делами, и подумать, что вы – очень хороший муж или жена. Вы выносили мусор, покупали продукты, готовили и мыли посуду. Разве не молодец! Однако вы, возможно, не помните всех тех случаев, когда вы ничего этого не делали, а, наоборот, добавляли хлопот своему супругу или супруге, провоцируя недовольство.

В 2010 г. американская интернет-компания Cozi провела исследование с участием 700 мужчин и женщин, которые имели детей и либо находились в браке, либо в постоянных отношениях^[135]. Целью исследования было выяснить, какую долю домашних дел каждый из супругов, по их собственному мнению, брал на себя. Такие опросы иногда называют «войной домашних дел». Наверное, никого не удивит, что оба партнера, как правило, отвечали, что женщина выполняет больше домашних обязанностей. Но намного более интересными оказались ответы на вопросы о том, в каком соотношении дела распределяются между партнерами. После того как каждый из супругов оценивал, сколько процентов дел он выполняет по хозяйству, часто оказывалось, что их сумма превышает 100 %. Возьмем, к примеру, вопрос о «составлении расписания встреч и событий». Мужья в среднем отвечали, что составляют расписание в 50 % случаев, а жены – в 90. Очевидно, что нельзя выполнить что-то более чем на 100 %. Так в чем же дело? Можно предположить, что участники просто неправильно поняли, как следует высчитывать эти проценты, но у меня есть другое объяснение: наша память эгоистична.

Мы гораздо охотнее запоминаем то, что делаем сами, чем то, что делают другие. Возможно, это происходит потому, что, когда мы наблюдаем, как наш партнер выполняет какую-то работу по дому или когда он сообщает нам об этом, в нашей памяти остается намного менее богатое и детальное воспоминание, чем если бы мы сделали то же самое самостоятельно, просто потому, что мы получаем меньше сенсорной информации. Учитывая, что в памяти остается не такой отчетливый след, увеличивается шанс забыть об этом в дальнейшем. И тем не менее воспоминания о том, как мы сами выполняли домашние дела, всегда будут более сильными и отчетливыми. Это означает, что расклад, к несчастью, всегда будет не в пользу нашего партнера: наши воспоминания о собственных стараниях всегда будут казаться нам более сильными и значимыми.

Помимо иллюзии превосходства нам также свойственно когнитивное искажение, известное как систематическая ошибка выжившего. Это искажение заставляет нас фокусироваться на успехах и не замечать поражений, концентрируя внимание на тех людях и объектах, которые «выжили» в ходе какого-либо процесса. Очень ярко этот эффект проявляется, когда люди произносят подобные фразы: «Стив Джобс бросил университет, и я тоже брошу, чтобы достичь успеха». Фокусируя свое внимание на одном успешном человеке, они забывают о множестве других людей, о которых они никогда не слышали и которые тоже бросили учиться, но при этом не обрели ни славы, ни богатства.

В 2003 г. было проведено исследование, посвященное проявлению систематических ошибок выжившего среди менеджеров инвестиционных банков. Менеджер хедж-фонда Гурав Амин и Гарри Кэт из Лондонского городского университета изучили инвестирование хедж-фондов в период с 1994 по 2001 г.^[136] Они обнаружили, что многие инвестиции были быстро закрыты и не были упомянуты в базе данных, используемой для оценки рисков будущих инвестиций. По их мнению, так как из базы данных в основном пропали неудачные инвестиции, а остались главным образом успешные, можно говорить о наличии систематической ошибки выжившего. Авторы исследования считают, что эта ошибка приводит к «переоценке прибыли от инвестиций и недооценке возможных рисков». Многие экономисты отмечали, что излишне оптимистическая оценка инвестиций представляет собой один из факторов, способствующих финансовому краху, а причина таких инвестиций, разумеется, кроется в базовом когнитивном искажении, которое заставляет нас фокусироваться только на успехах.

Точно так же полицейские могут не учитывать тех случаев, когда они добивались от подозреваемых ложных признаний, по крайней мере отчасти из-за того, что они просто не знают, что это происходило. Как и упомянутые выше менеджеры инвестиционных банков, они не включили эту информацию в свою внутреннюю базу данных об успехах и провалах. Если подозреваемый находится в тюрьме, дело обычно считается закрытым, даже если человек оказался там из-за некомпетентности полицейских. В таких случаях следователь, возможно, упустит из виду ошибки свои и коллег, вместо этого сочтет их успехами и начнет безосновательно гордиться достижениями. Недостаток внимания к собственным неудачам и чрезмерная фокусировка на достижениях приводят к излишней самоуверенности. Отсюда и возникает систематическая ошибка выжившего.

Существует еще один вид когнитивных искажений, который может способствовать нашей самоуверенности. Это так называемая иллюзия асимметричной проницательности, связанная с тем, что наши воспоминания о собственных действиях и идеях всегда сильнее и доступнее, чем воспоминания об идеях и действиях других людей. В 2001 г. Эмили Пронин из Стэнфордского университета совместно с коллегами опубликовала работу^[137], посвященную этому диковинному когнитивному искажению, под очень подходящим названием «Ты меня не знаешь, но я знаю тебя».

В ходе шести исследований они продемонстрировали, что мы склонны верить, что знаем своих близких друзей и соседей по квартире лучше, чем они знают нас. К примеру, участников первого эксперимента просили подумать о близком друге и ответить на ряд вопросов о том, насколько хорошо они его знают, в том числе в какой степени они понимают его или ее чувства, мысли, мотивы и личностные особенности. В конце участников спрашивали, считают ли они, что до конца понимают натуру своего друга. Участникам говорили, что человек – как айсберг, часть которого видна всем, а другая часть – скрыта. Затем им показывали несколько картинок с изображениями айсбергов, в разной степени погруженных в воду, и просили выбрать ту, которая лучше всего отражала личность их друга или подруги. Затем участники выполняли обратное задание, представляя, как на их месте на те же самые вопросы ответили бы их друзья. Было также проведено пять других исследований, в ходе которых изучались когнитивные искажения, возникающие при восприятии разных типов отношений, в том числе с соседями по квартире и с незнакомыми людьми.

По наблюдениям Эмили Пронин и ее коллег, участники в основном считали, что их собственные основополагающие качества, в том числе личные чувства и мысли, в основном скрыты от окружающих, в то время как мысли и чувства других людей более очевидны. Себя они представляли в виде айсбергов, которые глубже погружены в воду, чем другие. С точки зрения памяти это неудивительно, ведь у нас есть прямой доступ к собственным мыслям и чувствам, а значит, мы видим, какие они запутанные и многогранные, и думаем, что другим людям, должно быть, сложно их понять. С другой точки зрения не так просто осознавать многогранность чувств и мыслей других людей, мы можем понять их только поверхностно, и нам часто кажется, что там больше и понимать нечего. Как правило, мы придерживаемся мнения «Я – загадка, а мой друг – раскрытая книга».

Оказывается, это когнитивное искажение значительным образом влияет на наши решения и навыки спора. В ходе заключительного исследования Эмили Пронин и ее коллеги попросили 80 участников заполнить анкету, содержащую вопросы на политические темы, например о том, относят ли они себя к либералам или к консерваторам, или выступают ли они за или против права женщины на аборт. Затем, спустя несколько недель, ученые задали участникам вопросы о том, насколько хорошо, по их мнению, их знают члены противоположной группы, и наоборот. То есть, к примеру, людей, назвавших себя консерваторами, они спрашивали, насколько хорошо консерваторы, как группа, знают либералов, и насколько хорошо, по их мнению, либералы знают консерваторов. Оказалось, что как либералы, так и консерваторы считали, что больше знают о членах противоположного лагеря, чем те о них. Так же отвечали и участники спора об абортах.

Иллюзия асимметричной проницательности помогает объяснить, почему во время спора или обсуждения какой-либо проблемы мы часто думаем, что собеседник не способен понять нашу точку зрения. Мы также склонны считать, что сами прекрасно понимаем его позицию, чему наверняка способствует иллюзия превосходства, заставляющая человека верить, что он умнее и лучше информирован, чем его оппонент. Как отмечает в конце своей работы Эмили Пронин, человек может начать думать следующим образом: «Я знаю все о другом человеке, и я знаю, что он не прав. Он даже не пытается вникнуть в мои аргументы. Если бы он больше знал об этом вопросе, он бы со мной согласился». В эту ловушку попасть очень просто, и именно она лежит в основе многих политических споров.

Итак, чрезмерная уверенность в себе приводит к далеко идущим последствиям: от искажений в каждодневном внутреннем диалоге, в ходе которого мы оцениваем справедливость отношений с другими людьми, до неспособности адекватно соотнести собственные неудачи и успехи и проблемы с определением того, насколько хорошо мы знаем других людей, а они – нас. Это затрагивает все аспекты нашей жизни. Даже если мы будем стараться быть скромными и избегать излишней самоуверенности, возможно, у нас ничего не выйдет, ведь это во многом побочный продукт избирательных процессов нашей памяти, которые мы не способны контролировать.

Изучение этих процессов также помогает понять, почему сотрудники правоохранительных органов сажают в тюрьму невиновных людей. Часто оказывается, что они были слишком уверены в собственном мнении о том, виновен подсудимый или нет. Возможно, в основе этой уверенности лежали некоторые из тех когнитивных искажений, которые были нами описаны. Иллюзия того, что они были более компетентны, чем среднестатистический следователь, или иллюзия того, что они никогда не осуждали невиновных людей, или убежденность в том, что они глубже проникли в суть дела, чем другие. Именно естественные когнитивные искажения, которым подвержены все без исключения, становятся причиной многих ошибок судопроизводства.

Забывая, забывать

Излишняя уверенность человека в себе может возникнуть благодаря хорошей работе памяти, однако сама память из-за этой самоуверенности может пострадать. Другими словами, память порождает у человека излишнюю уверенность в себе, а та, в свою очередь, – излишнюю уверенность человека в собственной памяти.

Постараюсь объяснить. Проспективная память – это способность человека помнить о том, что ему необходимо сделать, и об этом феномене мы уже писали ранее. Это вид памяти, который необходим нам для того, чтобы добиваться поставленных целей и делать то, что действительно важно для нас и нашего будущего. Это нечто вроде личного помощника, который живет в нашем мозге, или внутреннего списка важных дел, который сам напоминает нам, что делать: сходить в банк или супермаркет, сделать уборку, встретиться с Софи за обедом в 14:00 и далее по списку.

Это поистине удивительная способность. Однако, как и многие другие функции нашей памяти, она не лишена недостатков. Как часто, когда на ум приходит та или иная мысль, мы наивно думаем: «Я это запомню, можно не записывать…», а на следующий день понимаем, что переоценили собственные возможности, что наш мозг не настолько хорош и значительно уступает той же Siri с мобильного устройства. Однако, даже если в наших телефонах установлены такие приложения или перед глазами лежит ежедневник, мы все равно нередко переоцениваем возможности памяти и просто ими не пользуемся. Именно из-за неверной оценки собственных возможностей мы забываем о встречах и совещаниях, забываем сходить на почту и забрать пришедшую посылку, и в результате в один прекрасный день приходим к выводу, что вообще ни к чему не способны. Все очевидно: мы были слишком самоуверенными и в итоге поплатились за это.

И цена, которую мы платим, довольно высока. Специалистам по маркетингу хорошо известно об этой особенности нашей памяти, и они используют свои знания по максимуму. Компании в последнее время все больше наживаются на человеческой самоуверенности. Многие из них предлагают нам совершенно бесплатно опробовать подписные услуги, на что мы с радостью соглашаемся, а потом, по истечении срока бесплатного пользования услугами, они начинают списывать деньги с нашего счета. По сути, они зарабатывают на том, что мы попросту забыли отписаться от ненужной услуги до того момента, как ее использование стало платным. И эта стратегия работает. Из раза в раз и очень эффективно. Мы раз за разом попадаем в одну и ту же ловушку, вероятно, потому что наивно полагаем, будто в этот раз ни за что не забудем вовремя отписаться от навязанной услуги.

В своей статье^[138], опубликованной в 2010 г., бизнесмены Джефф Холман и Фархан Заиди провели экономический анализ феномена извлечения прибыли из проспективной памяти. Они собрали информацию относительно пробных заказов, о которых мы говорили выше, и выяснили, что люди не только охотно соглашаются на такого рода услуги, но и более склонны соглашаться на эти услуги, если период бесплатного пользования ими дольше. В соответствии с приведенным авторами примером после истечения трехдневного срока бесплатного пользования услугами продолжали пользоваться 28 % клиентов, если же такой срок составлял 7 дней, услугами продолжал пользоваться уже 41 % клиентов.

По словам Холмана и Заиди, «вполне возможно, компании увеличивают сроки пробной подписки, чтобы увеличить количество своих клиентов за счет того, что те забудут отписаться… [они] предлагают оценить дополнительные возможности своего товара или услуги бесплатно или же по сниженным ценам, при этом увеличивая сроки пробной подписки не на несколько дней или недель, а до нескольких месяцев. И все это якобы для того, чтобы у потенциальных клиентов появилась возможность как следует изучить товар и оценить его достоинства, однако на самом деле причина куда более приземленная – все это делается, чтобы извлечь максимальную прибыль из нашей забывчивости». Очевидно, не все из тех, кто разбирается в науке о памяти и применяет свои знания на практике, действуют из благих побуждений, кроме того, оказывается, мы определенно переоцениваем нашу проспективную память.

В этой связи необходимо разграничить такие понятия, как прогнозирование будущего запоминания и прогнозирование будущих изменений в запоминании. Если человек забыл отменить подписку, это показывает, как работает проспективная память при прогнозировании будущего запоминания: «Я буду помнить о необходимости сделать что-либо». Исследования также показывают, каким образом мы оцениваем будущие изменения в наших воспоминаниях: «Я запомню все характеристики Х». Как мы убедились, наше прогнозирование будущего запоминания не лишено недостатков, а вот с прогнозированием будущих изменений в запоминании дело, по всей видимости, обстоит еще хуже.

Нейт Корнелл из Колледжа Уильямс рассмотрел этот вопрос в своем исследовании 2011 г.^[139], ключевым понятием которого стала оценка навыка запоминания. В эксперименте Корнелла приняли участие 430 испытуемых, которым было предложено пройти своеобразный тест на контроль памяти, в ходе которого они должны были оценить качество работы собственной памяти. Считается, что люди оценивают свои способности запомнить какую-либо информацию на будущее, исходя из того, насколько устойчивым является их воспоминание об этой информации после ее непосредственного усвоения; так, чем устойчивее воспоминание, тем более мы склонны считать, что сможем извлечь его из нашей памяти позднее. Мы проходим через это каждый раз, когда наступает время готовиться к экзаменам или выступать с докладом: оцениваем, насколько хорошо запомнили ту или иную информацию, а затем, на основе проведенной оценки, решаем, следует нам вернуться к повторению или же мы готовы к проверке. В нашем случае речь идет об особом виде метапамяти, способе оценить возможности нашей памяти и предвидеть будущее запоминание в каждом конкретном случае.

В ходе своего исследования Корнелл попросил участников ознакомиться с парами слов, при этом одни участники могли сделать это лишь единожды, другим же предоставлялась возможность проглядеть списки до четырех раз. Затем участники должны были оценить свою память, ответив на вопрос, насколько хорошо они, по их собственному мнению, вспомнят эти слова через пять минут или же через неделю. Когда впоследствии ученый сравнил ожидания участников с их фактическими результатами, оказалось, что все испытуемые склонны были считать свои воспоминания устойчивыми. Например, отвечая на вопрос, насколько хорошо они вспомнят слова через неделю, участники заявляли, что правильно назовут в среднем 9,3 пары слов, однако же, когда по прошествии недели они вернулись в лабораторию, чтобы пройти тест, выяснилось, что безошибочно смогли назвать лишь 1,4 пары слов. По мнению Корнелла, «люди действуют, исходя из предположения, что их воспоминания останутся устойчивыми в будущем».

Подобная методика использовалась и во многих других исследованиях, и она довольно наглядно показывает, что, даже зная о том, что мы можем забыть ту или иную информацию, мы все же систематически недооцениваем то, как много информации мы действительно забудем. Но, что еще хуже, эта закономерность проявляется ярче с течением времени: «результаты показали, что в долгосрочной перспективе самоуверенность человека лишь возрастает, и, по мере того как отодвигаются сроки прохождения теста, ее показатели изменяются от относительно умеренных до поистине грандиозных». В своем исследовании, результаты которого были опубликованы в 2004 г.^[140], Ашер Кориат и его коллеги из Университета Хайфы указывают, что участники их эксперимента полагали, будто их воспоминания останутся в целом неизменными и они смогут вспомнить информацию по первому требованию и год спустя. Итак, уже ясно, что наша оценка потенциального объема информации, который мы сможем сохранить в памяти на будущее, неверна, и, по всей видимости, еще менее трезво мы оцениваем возможности нашей памяти в долгосрочной перспективе.

Но как же нам быть с этой склонностью забывать о том, что мы забываем? Корнелл дает своим ученикам вполне конкретный совет: «Если сегодня пятница и вы чувствуете, что готовы к тесту, который будет в понедельник, не отказывайтесь от повторения на выходных. Возможно, вы действительно готовы к тесту сейчас. Но это совсем не значит, что вы будете так же хорошо готовы к понедельнику. На самом деле вы, скорее всего, просто переоцениваете свои возможности»^[141]. Что же до всех остальных, то рекомендации следующие: «Не доверяйте своей памяти. Если кто-то спрашивает, можете ли вы запомнить ту или иную вещь, просто скажите «нет». И запишите».

Трудности идентификации

У кого-то хорошая память на лица, кто-то хорошо запоминает имена… Кто-то, но не я. Так что заранее приношу свои извинения. Если мы с вами когда-либо встретимся, я представлюсь вам и, возможно, не раз. Скорее всего, это вас смутит. Ведь мы с вами, возможно, как-то раз мило болтали под бокал вина. При разговоре я могу даже сослаться на ваши же собственные слова или исследования, не отдавая себе отчет, что они ваши. Почему же моя память на подобные вещи столь ужасна?

Способность узнавать лица обусловлена определенными индивидуальными особенностями человека. И речь здесь не только о самом запоминании, а о способности смотреть на лица и воспринимать их черты таким образом, чтобы, посмотрев на фотографию, а затем на оригинал во плоти, вы могли бы сказать: «Это один и тот же человек». Оказывается, подобная способность человека обусловлена работой определенной части нашего мозга, а именно области веретенообразной извилины, ответственной за распознавание лиц. Она расположена в височных долях нашего мозга, над ушами, в относительной близости к поверхности нашего мозга.

В 2011 г. Николас Ферл и его коллеги из Университетского колледжа Лондона опубликовали исследование о так называемых прозопагностиках. Прозопагнозией называют расстройство, связанное с неспособностью человека воспринимать лица, зачастую это явление также называют «слепотой на лица». Ферл и его команда выяснили, что область веретенообразной извилины, ответственная за распознавание лиц, у прозопагностиков проявляет меньшую активность, чем у обычных людей^[142].

Невролог Оливер Сакс – автор известной книги под названием «Человек, который принял жену за шляпу»^[143], которая увидела свет в 1985 г. Название свое книга получила благодаря одному из случаев прозопагнозии, над которым работал Сакс: у пациента наблюдались серьезные нарушения, вследствие которых мужчина не мог узнать свою жену. На первый взгляд, название может показаться забавным, но одной из основных характерных черт этого расстройства является то, что люди, им страдающие, видят лица ровно так же, как и все остальные объекты реальности, воспринимая их не целостно, а по кусочкам. В отличие от обычных людей прозопагностики просто не обладают врожденной способностью целостно воспринимать лица. Мы думаем так: это лицо = Эмили. Прозопагностики же вместо этого думают: маленький нос, большие глаза, маленькие уши, знакомый голос = Эмили. Предположительно около 2,5 % людей страдают от подобного нарушения восприятия^[144].

В 2009 г. Ричард Рассел и его коллеги из Гарвардского университета^[145] установили, что существуют люди, у которых все с точностью до наоборот. По словам исследователей, эти «суперраспознаватели» на деле «настолько же хорошо справляются с восприятием лиц и их распознаванием, насколько прозопагностики не справляются». Более того, налицо здесь как особенности восприятия, так и особенности памяти. Иногда суперраспознаватели заявляют, что способны узнать и вспомнить лицо человека по прошествии нескольких лет с того момента, как увидели человека впервые.

По словам одного из таких суперраспознавателей, в исследовании обозначаемого как CS, «не имеет значения, сколько лет пройдет, если я когда-либо видел ваше лицо, я непременно его вспомню». На настоящий момент мы не обладаем данными о том, насколько распространено это явление и как оно на самом деле работает. Однако термин «суперраспознаватель» в последнее время активно вошел в оборот, поэтому, скорее всего, в недалеком будущем нас ждет огромное количество исследований на эту тему.

Одной из сфер применения подобной способности, конечно же, является разыскная деятельность. Люди вроде Джоша Дэвиса из Гринвичского университета^[146] работают с лондонской полицией, чтобы найти и нанять на работу таких суперраспознавателей, ведь они без труда могут просматривать тысячи фотографий и опознавать людей по записям с камер видеонаблюдения. Другими словами, благодаря своим способностям они смогут опознать в толпе или на записи конкретного человека, например подозреваемого, что является задачей невероятно сложной и почти невыполнимой для людей, которые такими суперсилами не обладают.

В 2004 г. нейропсихологи Брэд Дучейн и Кен Накаяма выпустили так называемый Кембриджский тест на запоминание лиц, благодаря которому можно определить, является ли тестируемый суперраспознавателем. На этапе «изучения» испытуемым предлагается посмотреть на лицо с трех различных ракурсов. Затем им демонстрируется ряд из трех изображений, где испытуемые должны опознать показанного им ранее человека. Далее процедура повторяется с другими лицами. По мере прохождения теста лица на изображениях, которые даются для опознавания, становятся все более похожими друг на друга, что соответственно повышает уровень сложности задания. Суперраспознаватели, проходившие этот и подобные тесты, способны правильно опознавать большинство показанных им лиц, и именно благодаря таким людям полиции не раз удавалось с успехом закрыть самые, на первый взгляд, безнадежные дела. Так, например, суперраспознаватели активно привлекались к опознанию лиц, причастных к беспорядкам в Англии в августе 2011 г., причем они преуспели в этом гораздо больше, нежели программы распознавания лиц.

Подобная способность особенно ценна, если учесть, что большинство из нас испытывает определенные трудности при сопоставлении лиц и фотографических изображений, что доказали в своем исследовании 2014 г. Дэвид Уайт и его коллеги из Университета Нового Южного Уэльса^[147]: «Большинство удостоверяющих личность документов содержит фотографию их обладателя, что повсеместно считается одним из основных параметров безопасности, однако результаты исследований показывают, что проверяющим зачастую довольно трудно опознать незнакомого человека по фотографии. В этой связи… мы попросили сотрудников службы безопасности сравнить фотографические изображения обладателей пропусков с лицами реальных людей. Количество ошибок при идентификации оказалось довольно велико, в том числе в 14 % случаев сотрудники приняли на веру изображения, являвшиеся результатом фотофальсификации». Конечно, ничего не зная о недостатках собственной памяти, большинство людей полагают, что смогут понять, изображен ли человек, стоящий перед ними, на фотографии, которую они держат. Однако на деле оказывается, что распознавание лиц является еще одной сферой, где многие из нас переоценивают свои возможности. У большинства людей восприятие и память взаимодействуют таким образом, что даже элементарные на первый взгляд задания на распознавание лиц становятся довольно сложными для выполнения.

Лишь в идеальном мире полицейские обладают способностями суперраспознавателей, а люди, ставшие свидетелями преступлений, могут без труда описать и опознать преступников. В реальности же все сложнее, и, если произошло преступление, полиция хочет получить от нас максимально точные и полные сведения. Не сведения из разряда: у преступника, возможно, был шрам, или у преступника вроде бы были темные волосы, или же преступник был ростом где-то от метра семидесяти и двух метров. Конечно, при составлении портрета преступника стремление к точности данных и уверенности в этой точности самого свидетеля вполне объяснимо, однако ожидания подобного рода в конечном счете могут вызвать искажения при оценке степени нашей уверенности в надежности данных показаний.

И внутренняя оценка, которую мы даем качеству наших собственных воспоминаний, может сыграть в этом немалую роль. То, что я сейчас скажу, может показаться банальным, но если мы полагаем, будто хорошо запомнили человека, то впоследствии мы действительно испытываем большую уверенность в том, что вспомним его, когда нас просят это сделать. Однако, как мы уже убедились ранее, то, что мы думаем, будто хорошо запомнили что-то, совсем не означает, что мы действительно это хорошо запомнили. Итак, если абстрагироваться от субъективной оценки собственных возможностей, насколько хорошо мы на самом деле справляемся с опознаванием людей, нам незнакомых?

Довольно простой вопрос, не правда ли, но на поверку оказывается, что существует едва ли не бесконечное число показателей, которые необходимо учесть при ответе. Насколько хорошо мы распознаем лица? Насколько точно можем определить рост и тип фигуры? Сможем ли мы опознать человека со шрамом или иными дефектами внешности, человека иной этнической или расовой принадлежности, человека, которого видели в течение очень короткого промежутка времени или при плохом освещении или же того, кого и не видели толком, а лишь заметили, или человека возрастной категории, отличной от нашей, или человека в шляпе?

В 2013 г. Мэтью Палмер и его коллеги из Университета Флиндерса провели исследование^[148], посвященное сложностям, с которыми может столкнуться человек при опознавании. Они разделились на пары и отправились на улицы города. Исследователь № 1 должен был выбрать потенциальных участников и получить от них согласие на участие в эксперименте. Затем наступала очередь исследователя № 2 вступить в игру. Когда он появлялся в поле зрения участников, исследователь № 1 просил последних смотреть на исследователя № 2, пока тот снова не исчезал из поля зрения. Затем участники эксперимента должны были опознать исследователя № 2, выбрав соответствующую фотографию из ряда предложенных, а также оценить степень собственной уверенности в правильности принятого решения. При этом одним участникам было предложено сделать это немедленно, в то время как другие должны были пройти процедуру опознания неделю спустя.

Как и следовало ожидать, лучше с опознанием справились те, кому предложено было сделать это на месте, нежели те, кто прошел соответствующую процедуру неделю спустя: участники оказались правы в 60 и 54 % случаев соответственно. Возможно, результаты покажутся вам довольно низкими, но они таковы. Почти половина участников не справились с заданием и не смогли узнать на фотографии человека, которого только что увидели.

Но больше смущает даже другое. Оказалось, что на правильность принятого решения значительно повлияли, казалось бы, банальные моменты. Так, исследователи выяснили, что, в то время как показатели точности и уверенности находятся на одном уровне, чрезмерная уверенность проявляется при возникновении более сложных обстоятельств. Другими словами, участники проявляли несоразмерно высокую уверенность в собственной правоте, если им позволялось смотреть на исследователя № 2 в течение очень короткого промежутка времени, если процедура опознавания проходила по истечении довольно долгого периода времени с момента контакта участника с опознаваемым и/или если участники вынуждены были отвлекаться в ходе эксперимента. Таким образом, мы обычно переоцениваем свои способности в опознавании именно в тех ситуациях, когда обстоятельства нам особенно не благоприятствуют.

Совершенно очевидно, что эта тема довольно сложна и многогранна, и существует масса невероятно увлекательных исследований, авторы которых стремятся помочь нам победить иллюзии памяти, обусловленные как внутренними, так и внешними факторами.

Расовый вопрос

Одним из факторов, которые влияют на нашу способность распознавать лица, является расовая и этническая принадлежность. Если вы афроамериканец и становитесь свидетелем того, как человек азиатской внешности совершает преступление, что ж, удачи вам на опознании. То же относится к любой из расово-этнических комбинаций, идет ли речь о представителях европеоидной расы, афроамериканцах, азиатах, американских индейцах, индийцах, пуэрториканцах или ком-то еще. Мы попросту хуже справляемся с распознаванием лиц у людей, чья расово-этническая принадлежность отличается от нашей собственной. Это явление получило название предрасположенности к своей собственной расе (англ. own-race bias, ORB). Такая предрасположенность человека хуже распознавать лица людей иной расово-этнической принадлежности представляет собой огромную проблему для правоохранителей и системы правосудия в целом, так как преступления совершаются вне зависимости от цвета кожи и разреза глаз. Более того, в своей повседневной работе правоохранительные органы постоянно сталкиваются с проявлениями расизма.

Возможно, все мы на самом деле расисты, даже если не признаем этого. Или же здесь замешано нечто другое. Многие исследователи изучали феномен предрасположенности человека хуже распознавать лица людей иной расово-этнической принадлежности, и большинство склоняется к выводу о том, что это явление напрямую связано с тем, как мы запоминаем лица.

По мнению Каролин Блейс и ее коллег из Университета Глазго^[149], то, как мы смотрим на лица, во многом предопределено нашей культурой. Подтверждают правильность этого утверждения опубликованные в 2008 г. результаты исследования, в ходе которого ученые, используя технологию отслеживания движения глаз, наблюдали, на что смотрели участники эксперимента и как предположительно они полученную информацию обрабатывали. Участникам эксперимента демонстрировались фотографии людей европеоидной расы и представителей восточноазиатской ветви монголоидной расы. При этом по расово-этнической принадлежности участники идентифицировали себя как европеоиды или же азиаты.

В итоге исследователи выяснили, что если испытуемые являлись представителями европеоидной расы, то при ознакомлении с представленными фотографиями они использовали модель, которая схематически напоминает треугольник. Так, сначала их взгляд фокусировался на глазах, потом перемещался на рот, затем на нос и уже после этого на другие части изображения. В случае с испытуемыми-азиатами модель была совсем иной: фокус приходился на центр изображения, по всей видимости, испытуемые смотрели преимущественно на нос. При этом испытуемые следовали моделям вне зависимости от этнической принадлежности человека, изображенного на фотографии. Исследователи считают, что подобное поведение обусловлено культурными особенностями, ссылаясь на то, что «прямой и продолжительный зрительный контакт в азиатских странах может быть воспринят как грубость, возможно, именно поэтому, под влиянием принятых в обществе норм, испытуемые-азиаты в ходе эксперимента и избегали продолжительного зрительного контакта».

Альтернативное объяснение: стратегии поиска фокусируются на тех чертах, которые в рамках определенной культуры могут варьироваться. Например, в отношении европеоидной расы целесообразно обратить внимание на цвет глаз, так как здесь наблюдаются существенные расхождения в зависимости от того, к какой ветви европеоидной расы относится человек, в то время как для других этнических групп цвет глаз отличительной чертой может и не являться. Так или иначе, исследование показало, что вне зависимости от причины, стоящей за их поведением, участники эксперимента использовали обусловленные их культурой стратегии восприятия лиц, которые могли ввести их в заблуждение в момент наблюдения или впоследствии при опознании незнакомого лица.

Таким образом, излишняя концентрация внимания на определенных чертах лица, по всей видимости, является одной из основных причин существования феномена предрасположенности к собственной расе, по крайней мере, так считает Блейс и ее команда. Фокусируясь на «неправильных» чертах, мы усложняем себе задачу идентифицировать человека и запомнить, как он на самом деле выглядит, и мы более склонны к совершению подобной ошибки, если человек, на которого мы смотрим, обладает иной расово-этнической принадлежностью. Это касается также и других характеристик человека. Например, если мы имеем дело с этническими группами, где наблюдается малое разнообразие в цвете волос или росте, едва ли представляется целесообразным обращать внимание на эти характеристики.

Все это вполне естественным образом связано с памятью. В соответствии со статьей, которую в 2014 г. опубликовали Дэвид Росс и его коллеги из Университета Вандербилта^[150], мы обладаем способностью распознавать лица благодаря стратегиям запоминания лиц. Росс утверждает, что мы в состоянии воспринимать новые лица благодаря тому, что у нас имеется устойчивый набор воспоминаний относительно того, как лицо должно выглядеть. По мнению ученого, лица отображаются в нашем мозге через призму всех тех лиц, что мы видели ранее, проходя сравнение на схожесть с существующими в нашем мозге образцами. Другими словами, мы запоминаем новые лица после обращения к своеобразному банку данных, что хранится в нашей голове, и при этом отвечаем на вопрос: насколько схоже это новое лицо с теми, что мы видели до этого?

Эта модель запоминания лиц по образцу означает, что банк данных, где хранятся наши воспоминания обо всех когда-либо увиденных нами лицах, имеет очень важное значение. Благодаря ему мы можем оптимизировать методику анализа лиц, сэкономить время и свести к минимуму усилия, которые должны приложить для запоминания нового лица. Однако стратегии, которые мы применяем при восприятии лиц, впоследствии могут негативно сказаться на наших воспоминаниях о новых лицах и возыметь обратный эффект, в случае если лицо обладает слишком большим количеством новых черт. Похоже, что банк данных, хранящий воспоминания о лицах, что мы видели, не может справиться, если объем новой информации слишком велик. Несмотря на то что мы плохо распознаем лица людей иной расово-этнической принадлежности, к счастью, каждое новое лицо, которое мы видим и воспринимаем, способствует тому, что наш банк данных пополняется новой информацией. Это утверждение соответствует так называемой гипотезе контакта, предложенной американским психологом Гордоном Олпортом в 1954 г. Суть гипотезы контакта заключается в следующем: чем больше мы контактируем с людьми иной расово-этнической принадлежности, тем лучше мы начинаем понимать их взгляды и убеждения. Этот же принцип можно применить и к распознаванию лиц. В соответствии с обзором, подготовленным Стивеном Янгом и его коллегами из Университета Тафтса в 2012 г.^[151], существуют хоть и неоднозначные, но все же доказательства, свидетельствующие о том, что у нас действительно лучше получается распознать лица людей иной расово-этнической принадлежности, если мы контактируем с такими людьми чаще.

Помимо того что при восприятии все мы демонстрируем предрасположенность к своей собственной расе, как оказалось, мы также склонны проявлять аналогичную предрасположенность в пользу своего пола и возраста. Зигги Шпорер из Гисенского университета^[152] считает, что всякое проявление непохожести воспринимается нашей памятью негативно. В своем обзоре 2011 г. Шпорер отмечает, что мы не только плохо распознаем лица людей, принадлежащих к любым группам, отличным от нашей, но и склонны переоценивать свои силы в этом вопросе. Как и во многих других случаях, описанных в этой книге, мы полагаем, что успешно идентифицируем другого человека, даже если он, по нашему мнению, не так уж хорошо идентифицирует нас.

Показания свидетелей по-прежнему являются одним из ключевых доказательств в любой категории судебных дел, но результаты исследований показывают, что принципиальные особенности нашей памяти могут привести к массе ошибок при опознании. Таким образом, если мы хотим, чтобы все было правильно, необходимы дополнительные доказательства. Как говорится, один свидетель – не свидетель.

Создавая монстров

В свободное от основной работы время, когда не преподаю и не исследую феномен памяти, я иногда работаю над уголовными делами. Как правило, в них затрагиваются вопросы памяти и идентификации, которые мы только что обсудили. Если случается что-то очень и очень плохое, юристы и полиция привлекают к сотрудничеству эксперта по ложным воспоминаниям, и я сталкиваюсь с весьма неприятными аспектами нашей жизни, которые подрывают веру человека в непреложные основы существования всего человеческого рода. Убийство. Насилие. Посягательство на половую неприкосновенность.

Большинство дел, над которыми я работаю, приводят меня в ужас и смятение, однако ни одно из них не сравнится с моим первым делом. В целях сохранения тайны следствия я опущу некоторые детали. В том деле некоторые из преподавателей и священнослужителей одной из церковно-приходских школ предположительно совершали в отношении большого числа учеников насильственные действия, в том числе и сексуального характера. Дело оказалось давним, так как предполагаемые события разыгрывались около 40 лет назад. Следствие по делу проводилось уже дважды, однако в обоих случаях было закрыто в связи с отсутствием в деянии состава преступления, так что меня ждала целая полка с материалами по делу. Некоторые из предполагаемых преступников и свидетелей уже отошли в мир иной. К тому же с момента открытия дела не раз сменился трудовой коллектив полиции, и ни один из следователей, изначально работавших над делом, больше им не занимался. В общем, выглядело все так, будто нам придется начать с нуля. Всем, за исключением тех, кто представлял интересы пострадавших, ведь, в отличие от сменявших друг друга полицейских, они все эти годы не переставали работать над делом.

Со мной связался следователь отдела, который занимался этим делом, попросил зайти в участок и поинтересовался, каким образом меня можно было бы привлечь к расследованию. Надо сказать, я была польщена и взволнована, потому что подобные вещи случаются нечасто и мы, исследователи, не всегда можем быть полезны тем, кому хотели бы помочь. Однако все это на самом деле происходило со мной: следователь интересовался моими исследованиями.

«Нам нужен кто-то, кто поможет нам поймать этих монстров», – сказал он.

«Этих подозреваемых», – поправила я его.

В мире, где ради поимки плохих парней человек просыпается по утрам, чтобы каждодневно разбираться с необычайно сложными людьми и ситуациями, говорить о «монстрах» в принципе резонно. Конечно, они хотят поймать монстров. Но существуют ситуации, когда совсем не понятно, кто тут плохие парни, а кто нет и есть ли они вообще.

И это была одна из таких ситуаций. Подавляющее большинство привлеченных к делу лиц утверждали, что ничего плохого с ними не случилось, по крайней мере, ничего, что выходило бы за границы дозволенных мер наказания, которые было разрешено использовать учителям в то время, а в то время было вполне законным применять телесные наказания в качестве воспитательной меры. Лишь немногие из бывших учеников утверждали, будто помнят отдельные кусочки и моменты необычных конфликтных ситуаций. Но со временем эти отдельные кусочки и моменты очень изменились и обросли новыми подробностями, что делало и без того непростое дело еще более запутанным.

Однако я не теряла надежды и, вооружившись ручкой и блокнотом, отправилась на поиски истины, решив определить, кто что кому сказал и когда. То, что дело выглядит запутанным, а воспоминания и описания, на первый взгляд, кажутся противоречивыми, еще не значит, что расследование нужно прикрыть. Это означает лишь одно – люди должны понимать, что имеют дело не с фактами, а с доводами и заявлениями. Только в том случае, если существует слишком много настораживающих противоречий и следствием не найдено достаточное количество дополнительных доказательств, объективно подкрепляющих обвинение, мы действительно можем усомниться в правдивости показаний и говорить о том, что дело, возможно, основано на ложных заявлениях или воспоминаниях.

Процесс, о котором я сейчас рассказываю, еще не завершен, и, должно быть, потребуются годы, чтобы выяснить, правдивы ли показания, данные фигурантами дела. А пока существует ряд противоречий, включая показания потерпевших, значительным образом изменившиеся по прошествии времени, и утверждения большинства бывших учеников о том, что ничего из того, в чем обвиняются подозреваемые, никогда не было. Такие показания вкупе с недостаточным количеством подтверждающих доказательств лишь усложняют и без того непростое расследование. Как бы то ни было, в подобных ситуациях полиции необходимо как минимум признать, что все мы можем стать жертвой неадекватного восприятия действительности, и не зацикливаться на мысли о том, что должны существовать монстры, которых нужно поймать.

«Создавая монстров»^[153] – отличная книга, авторы которой, социолог Ричард Офши и журналист Итан Уоттерс, описывают то, как наша уверенность в собственной памяти и предположения относительно воспоминаний могут заставить нас поверить в ложные воспоминания о преследовании. Для системы правосудия опасны случаи, когда возникает каскад таких предположений, кардинально влияющий на ход дела: один излишне самоуверенный свидетель или потерпевший может вызвать эффект домино, и невиновный окажется за решеткой, если рассматривать худший сценарий развития событий.

Поэтому крайне необходимо довести до сведения всех работающих в системе правосудия существование таких факторов, как чрезмерная уверенность в собственных воспоминаниях, иллюзии памяти и проблемы с идентификацией, поскольку они могут спровоцировать возникновение чудовищных ситуаций, когда дела выстраиваются буквально на пустом месте. Когда речь идет о преступлениях, особенно тех, что вызывают особый общественный резонанс, люди зачастую придерживаются презумпции виновности, то есть склоняются к тому, что подозреваемые действительно виновны в инкриминируемых им действиях. Конечно же, ужасно и несправедливо, если виновному каким-то образом удается избежать наказания. Но не менее ужасна и несправедлива ситуация, когда невиновный оказывается в тюрьме из-за недопонимания или непрофессионализма следователей, как было в деле об убийстве Линнет Уайт, также известном как дело трех из Кардиффа, где трое невиновных мужчин были приговорены к пожизненному заключению за убийство, которого не совершали, на основе ничем объективно не подтвержденных показаний.

Соблазнительно думать, что полиция, которая добивается осуждения того или иного человека в условиях жесткого давления со стороны общества, в большей степени, чем кто-либо другой, подвержена такого рода ошибкам, но это не так. Все мы ошибаемся, когда речь заходит о том, чтобы вспомнить или описать те или иные произошедшие с нами события, причем не важно, имеются в виду преступления или же банальная повседневная рутина. Все мы подвержены одним и тем же видам иллюзий памяти и иллюзий уверенности. И всем нам необходимо осознать, что в этих случаях уверенность – не главное. Что до меня, то я, напротив, считаю высокую степень уверенности тревожным сигналом. ВНИМАНИЕ, этот человек, вполне вероятно, не осознает, что проявляет предрасположенность. ВНИМАНИЕ, этот человек, вполне вероятно, не подозревает об иллюзиях памяти и ее недостатках. ВНИМАНИЕ, это воспоминание слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я отношусь к высокому уровню уверенности с не менее высоким уровнем осторожности, потому что, если в игру вступает излишняя уверенность, последствия могут быть невероятно разрушительными.

7
Где вы были 11 сентября 2001 года?
Фотовспышки, взлом памяти и травмирующие события
Почему искажаются наши воспоминания об эмоционально окрашенных событиях

В 2015 г. самый рейтинговый телеведущий Америки Брайан Уильямс был со скандалом отстранен от работы в программе вечерних новостей на канале NBC. Дело в том, что в 2003-м он готовил репортажи с передовой военных действий в Ираке; по дороге его вертолет попал под обстрел. Десять лет спустя он рассказал об этом в телевизионном интервью Дэвиду Леттерману:

Два из четырех вертолетов, в том числе и тот, в котором находился я, были обстреляны с земли. Гранатомет и АК-47… мы были на высоте всего 30 м и летели со скоростью около 180 км/ч. Приземление было очень быстрым и жестким… и вот мы застряли посреди пустыни, за километры к северу от других американцев… Они начали раздавать оружие, и мы услышали шум. Это приближались боевые машины «Брэдли» и танки «Абрамс». Они заметили нас. Это было вторжение. Американское вторжение. Они окружали нас три дня, пока продолжалась песчаная буря такой силы, что все военные действия были приостановлены. Этот эпизод получил название «Оранжевый разгром». Им удалось вытащить нас оттуда живыми.

Два года спустя, в 2015-м, он еще раз прокомментировал тот случай в вертолете:

Вертолет, на котором мы летели, был вынужден совершить посадку, после того как он был сбит из гранатомета. Нашу группу корреспондентов программы NBC News спасли и взяли в кольцо, нам не дал погибнуть механизированный взвод в составе третьей пехотной дивизии США.

Это очень насыщенная, богатая на подробности история. Уильямс рассказывал ее много раз на различных мероприятиях, и не было никаких сомнений в том, что он абсолютно уверен в том, что говорит, иначе бы он не стал это делать на телевидении, во всеуслышание, чтобы все увидели это. И это действительно увидели все, включая тех, кто был на этом сбитом вертолете. «Извини, чувак, но что-то я не припоминаю тебя на моем вертолете», – написал один из них на странице программы NBC News в Facebook^[154] в ответ на видео, где Брайан Уильямс рассказывает о событии. Другой прокомментировал этот пост в Facebook: «На самом деле он был на моем вертолете, прилетели мы вслед за вами, минут на 30–40 позднее».

Выяснилось, что Брайан Уильямс рассказывал историю, случившуюся с вертолетом, летевшим впереди, – на сбитом вертолете он никогда не был, – а поскольку свидетелей было более чем достаточно, рассказ Уильямса было довольно просто разоблачить. Разразилась медийная буря. Все разом решили, что его пребывание в Ираке было сильно приукрашено с целью повышения рейтингов. Он извинился, но дело уже было сделано, и его авторитет был подорван.

Однако в силу особенностей моей работы я не могу не проанализировать то, как стремительно все пришли к выводу, что он просто врет. Мне кажется, что распинать кого-то за не вполне правдоподобный рассказ, не зная истинных мотивов, не слишком мудро, потому что мы в большинстве случаев не в состоянии отделить намеренно сфабрикованную историю от ненамеренно сфабрикованной, исключая ситуации, когда сам человек признается во вранье. Что действительно показывает данный пример, так это общие убеждения о природе памяти. Уильямса уличили во лжи, по крайней мере частичной, поскольку наше мнение о памяти гласит, что такое эмоциональное событие просто нельзя неправильно запомнить. Но так ли это?

Сильные эмоции

Как и большинство людей, вы, вероятно, думаете, что травматические воспоминания как-то отличаются от всех прочих. При этом ваше определение таких воспоминаний может быть весьма противоречивым. Вы наверняка думаете, что, с одной стороны, мы часто забываем или подавляем слишком сильные по эмоциям воспоминания, с другой стороны, нам могут сниться кошмары о них или являться вспышки прошлого. Если это так, то вы наверняка считаете, что наши травматические воспоминания одновременно и хуже и лучше, чем те, которые не так сильно эмоционально окрашены. Но так ли это?

Стивен Портер из Университета Далхаузи и Анджела Берт из Университета Британской Колумбии в своей работе с метким и точным названием «Специфичны ли травматические воспоминания?»^[155] 2001 г. высказывают мнение, что существует несколько различных точек зрения на высокоэмоциональные воспоминания.

Первая из таких точек зрения – теория травматических воспоминаний, которая предполагает, что мы запоминаем тяжелые для нас события по-другому и часто хуже, чем обычные. Основная мысль заключается в том, что высокоэмоциональное воздействие травмирующего события перекрывает наши остальные способности обработки информации. Сторонники этой точки зрения скажут, например, что солдат в зоне военных действий может быть настолько сильно контужен – как в прямом, так и в переносном смысле, что у него могут возникнуть проблемы при кодировании или восстановлении последовательных воспоминаний о бое. На самом деле мы можем найти эту идею уже у Аристотеля: «Поэтому у тех, кто из-за страсти или по причине возраста пребывает в интенсивном движении, не возникает памяти, как если бы движение или перстень-печатка попали в текущую воду»^[156].

Эта точка зрения предполагает, что наши воспоминания о травмировавших нас событиях сохраняются в памяти как фрагментарные изображения, эмоции и ощущения, не связанные четкой структурой. Солдат может помнить запах поля боя, звук выстрелов и вкус крови, но не помнить при этом конкретных событий. Сторонники теории травматических воспоминаний заявляют, что именно поэтому люди, страдающие от посттравматического синдрома, часто испытывают мощные флешбэки, повторные переживания прошлого – они вспоминают лишь маленькие фрагменты травматических воспоминаний, а не события целиком.

Кроме идеи о том, что мы можем сохранять такие воспоминания в виде отдельных фрагментов, не связанных общей структурой, сторонники обсуждаемой точки зрения также заявляют, что в процессе высокоэмоциональных событий люди могут как бы «раздваиваться». Термин «раздвоение» используется по-разному, но наиболее часто он описывает такие симптомы, как дереализация – чувство, что мир вокруг не реален, и деперсонализация – чувство, что ты сам не реален^[157]. Такое раздвоение предположительно может возникнуть во время эмоционально значимых событий, когда человеку кажется, что он на самом деле не здесь в данный момент времени, или после такого события, когда человек постоянно испытывает ощущение своей нереальности.

Приверженцы теории травматических воспоминаний, в частности Юдит Альперт, профессор прикладной психологии, в 1998 г. создавшая рабочую группу из коллег с целью изучения природы травматических воспоминаний^[158], предполагают, что раздвоение – это «психологическая защита от воздействия травмы и психический механизм, который с большой долей вероятности отвечает за амнезию и гипермнезию, часто встречающиеся у людей, испытавших сильные переживания от событий». Другими словами, события могут настолько травмировать, что наше сознание испытывает трудности при обработке информации о них, фактически стирая воспоминания. Это утверждение по сути своей противоречиво, потому что одновременно предполагает и возможность амнезии – забывания фактов, и гипермнезии – очень подробного восстановления событий в сознании.

По собственному опыту знаю, что это мнение широко распространено как среди практикующих терапевтов, так и среди людей, не искушенных в психотерапии. Но является ли верным предположение о феномене раздвоения как реакции на травму? Это очень важный вопрос, поскольку, по мнению врача Ангелики Станилоу и ее коллеги Ганса Марковича в обзоре теории раздвоения 2014 г., «диссоциативная амнезия – одно из самых загадочных и противоречивых психических расстройств»^[159].

Такие исследователи, как Портер и Берт, говорят о том, что доказательства в поддержку теории травматических воспоминаний неубедительны. Начиная с 2000-х гг., основная масса исследователей утверждает, что, хотя возможность раздвоения существует, люди, как правило, не «раздваиваются» во время эмоционально значимых событий, и нет доказательств нарушения процесса запоминания во время стрессовых ситуаций. Также маловероятно, что существует так называемая репрессия, то есть вытеснение эмоциональных воспоминаний в подсознание, подальше от прямого доступа, но к этому вопросу мы вернемся позже.

К теории травматических воспоминаний близко примыкает, хотя и отличается от нее, и медицинская теория кодирования информации о травме. Она также предполагает некоторое купирование воспоминаний о эмоционально значимом событии, но фокусируется исключительно на принципах работы мозга. Основная предпосылка теории – несчастные случаи или насильственные нападения могут нанести мозгу физическую травму, которая в результате может привести к амнезии. Другими словами, физическое повреждение частей головного мозга фактически может привести к потере памяти.

Медицинская теория также включает идею мнестического блока. Она утверждает существование такого типа амнезии, который связан не с физическими повреждениями мозга, а с нарушениями механизма его работы. По словам Ганса Марковича и его коллег из Билефельдского университета^[160], синдром мнестического блока «связан с нарушением метаболизма мозга, которое может включать изменения в различных нейромедиаторах и гормональных системах (агонисты ГАМК, глюкокортикоидные гормоны, ацетилхолин)».

Эти виды медицинских поражений не приводят к фрагментации памяти (как в невнятной теории травматических воспоминаний), скорее вместо того, чтобы пропустить провоцирующее событие, они вызывают амнезию – на недели или даже годы. Эта теория обоснована научно и неопровержима с позиции медицины, нарушения – структурные или функциональные – работы отделов мозга, ответственных за формирование воспоминаний, неизменно ведут к нарушению памяти. Однако такие специфические повреждения мнемонической системы мозга случаются довольно редко, исключая патологические условия, влияющие на ухудшение памяти каждого из нас в преклонном возрасте, например болезнь Альцгеймера или деменция.

Несмотря на утверждения о негативном влиянии травм на память, большинство современных исследований поддерживает идею о том, что существует так называемый «эффект преимущества травмы», исключая случаи серьезных нарушений работы мозга. В 2007 г. Стивен Портер и Кристин Пис из Университета Далхаузи опубликовали исследование, посвященное этой теме^[161]. Они набрали участников, которые незадолго до этого получили травму, и опросили их несколько раз: сразу, три месяца спустя и спустя три с половиной года. Они одновременно задали им вопрос о травматических воспоминаниях, а также о высокоэмоциональных позитивных воспоминаниях, фокусируясь при этом на таких свойствах, как живость и ясность, общее качество воспоминания по отношению к другим воспоминаниям, а также существование сенсорной составляющей в воспоминании, например картинок, звуков или запахов.

Портер и Пис выяснили, что воспоминания о травматических событиях были очень последовательны в течение всего времени, при этом практически неизменны по всем остальным свойствам. Также выяснилось, что по сравнению с положительными воспоминаниями негативные воспоминания были более постоянными с течением времени. Эти выводы, как и исследование Портера и Берт, иллюстрируют то, что воспоминание о травмирующем событии действительно отличается от прочих, но не так, как принято об этом думать, а тем, что воспоминания эти обычно ярче других.

Эта точка зрения подкрепляется обзором литературы 2012 г., проведенным Свеном Магнуссеном и Анникой Мелиндер из Университета Осло^[162]: «Свидетельства систематических и методически основательных исследований на сегодняшний день говорят о том, что воспоминания о травмирующих событиях более устойчивы к забыванию, чем воспоминания о событиях, ничем не примечательных». Это и хорошая, и плохая новость одновременно: с одной стороны, это означает бо́льшую правдоподобность рассказов очевидцев и свидетелей (хотя им не понравится все, что обсуждалось выше), с другой стороны, травматические воспоминания, которые мы предпочли бы забыть, могут преследовать нас вечно. Интересно и то, что это постоянство памяти проявляется не только по отношению к травматическим событиям, пережитым нами лично, но и к тем, о которых мы постоянно слышим в СМИ.

Фотовспышки

«Где вы были 11 сентября 2001 года?» – этот вопрос был невероятно популярен в 2000-х. Так же, как за несколько десятилетий до этого можно было бы задавать вопрос вроде «Где вы были, когда взорвался «Челленджер?» или «Где вы находились, когда убили Кеннеди?».

Эти вопросы намекают на то, что мы обладаем удивительной способностью формировать яркие воспоминания об обстоятельствах, в которых мы находились в особенно важные моменты времени. Часто это называют воспоминанием-фотовспышкой. Как правило, они подробные, живые и включают в себя описание ситуации, в которой была услышана какая-либо исторически значимая новость, при этом сохраняется и точное воспоминание о самом событии. Люди, которые запоминали такие события и связанные с ними обстоятельства, часто отмечают информанта, который сообщил новость, то, что они делали, когда услышали ее, во что были одеты, что думали, что чувствовали и о чем говорили при этом. Недавно на лекции в университете я упомянула этот феномен, и одна из студенток в аудитории вспомнила, как отпустила грубую шутку о том, что пилоты не умеют летать прямо, услышав новость о первом самолете, влетевшем в башню-близнец в Нью-Йорке 11 сентября 2001-го, – это была шутка, за которую ей стыдно до сих пор.

В 1977 г. Роджер Браун и Джеймс Кулик, исследователи Гарвардского университета, изучили воспоминания такого рода^[163]. Они разослали опросник 80 людям с целью узнать, что заставило их запомнить важные исторические события, например, убийства политических деятелей, серьезные информационные поводы и значимые события личного характера. Из полученных ответов они установили, что многие люди обладают довольно точными воспоминаниями о важных исторических событиях. Другими словами, участники исследования могли давать более правильные подробности определенных событий с высокой уверенностью, если эти события обладают тремя основными характеристиками.

Во-первых, событие должно сильно удивлять. Оно не может быть тривиальным или ожидаемым. Во-вторых, оно должно иметь важные последствия для отдельного человека или людей в целом – то есть иметь так называемый высокий уровень последовательности. Это может быть как последствие для отдельно взятого человека, так и для общества. Например, теракты 11 сентября могли лично и не затрагивать конкретного человека, но они очень быстро получили резонанс в обществе, что и сделало их событием с высоким уровнем последовательности. Наконец, событие должно вызывать сильное эмоциональное возбуждение – человек должен испытывать страх, грусть, гнев или другие сильные чувства. Браун и Кулик утверждают, что при отсутствии этих трех условий воспоминание-фотовспышка не может появиться. Они также предположили (надо сказать, не имея каких-либо научных подтверждений этого), что причина, по которой мы можем иметь такие воспоминания, заключается в существовании уникального биологического механизма, создающего постоянную запись события в голове. По их словам, люди с воспоминаниями-фотовспышками всегда очень уверенно говорят об обстоятельствах событий, часто используя четкие утвердительные фразы: «Я точно был дома». «Я прекрасно это помню». Вот примеры из Архива ложных воспоминаний, проекта художника А. Р. Хопвуда и научного фонда Wellcome Trust^[164].

Сэм: Я очень живо помню, как смотрел катастрофу шаттла «Челленджер» в школе. Я стоял в медиатеке, там был телевизор на высоком металлическом стенде на колесиках – обычно такие привозят в класс для презентаций. Несколько моих друзей тоже были там. Я точно помню, как стоял в комнате, где я был, с какого угла видел экран, и шок, который испытали все, находившиеся в комнате.

Сью: Я помню, как пришла моя соседка по дому и сказала, что слышала по радио о самолете, врезавшемся в башню Всемирного торгового центра. Я прекрасно помню тот дом; еще я помню, что она пошла к себе в спальню, а я включила новости по телевизору.

Оба этих воспоминания чрезвычайно живые и подробные, рассказаны уверенно и четко, поэтому не оставляют места сомнениям. В 2014 г. Мартин Дэй и Майкл Росс из Университета Уотерлу^[165] опубликовали исследование, посвященное дальнейшему изучению уверенности в воспоминаниях-фотовспышках. Вместо опросника они проводили интервью с участниками. Первое из них было проведено вскоре после смерти Майкла Джексона, поэтому они попросили участников вспомнить, как они узнали об этом, где они были в этот момент, об уверенности в своих воспоминаниях и об их мнении о том, долго ли проживет это воспоминание. Спустя полтора года они еще раз опросили участников и снова попросили вспомнить, где они находились, когда услышали о смерти Джексона, а также о точности этих воспоминаний.

Что же они узнали? Боюсь, я вас совсем запутаю. Исследователи сообщают, что часто эти воспоминания были непоследовательны, описания разнились от опроса к опросу, хотя уверенность в рассказах была весьма высокой. Напрашивается вывод, что воспоминания-фотовспышки необязательно могут быть такими уж постоянными и точными, как это изначально предполагали Браун и Кулик, и что люди иногда преувеличивают свою уверенность в точности описания событий. Это только подтверждает высказанную ранее мысль о том, что уверенность не всегда означает точность воспоминания. В первоначальном исследовании Брауна и Кулика имелись существенные методические недочеты: малая выборка, использование только самоотчетов, принятие на веру точности воспоминаний участников, неподкрепленные выводы о работе мозга. Несмотря на эти недостатки, их работа повлекла за собой целый ряд исследований воспоминаний-фотовспышек, создавших ошибочное мнение, что воспоминания о важных исторических событиях не подвержены искажению. В действительности воспоминания о культурных событиях защищены не так сильно, как мы считаем. Чтобы проиллюстрировать это, давайте вернемся к воспоминаниям Сэма и Сью, которые, я надеюсь, вы сочтете достаточно полными и толковыми. Тем не менее им нужно сообщить вам что-то еще.

Сэм: Проблема? Катастрофа шаттла «Челленджер» произошла через два года после того, как я закончил школу. Когда она случилась, я не был в той школе или в том городе – я вообще жил в другой части страны. Это воспоминание абсолютно реалистично для меня, и тем не менее я знаю, что оно ложное – все было не так. Я понятия не имею, где я действительно был в тот момент и видел ли я катастрофу «Челленджера» по телевизору, – но я точно знаю, что не был там, где «помню», что был.

Сью: …мы съехали из того дома за три года до событий 11 сентября 2001 г. В это время мы тоже снимали дом, но уже в другом месте. У меня в голове смешались два события: гибель принцессы Дианы и 11 сентября – соседка была та же, а вот дом – другой.

Этот процесс осознания того, что конкретное воспоминание может быть неточным или даже невозможным, называется отклонением воспоминания – термин, предложенный исследователем памяти Чарлзом Брейнердом и его коллегами из Корнеллского университета в 2003 г.^[166]. Удивительно, что в случаях, когда мы так отклоняем наши воспоминания, это совершенно не означает, что у нас их нет, просто наша уверенность в том, что они реальны, сильно колеблется или вообще исчезает. Однако, как правило, мы вообще не сталкиваемся с противоречиями между воспоминаниями и реальностью, поэтому легко можем воспринимать их как нашу личную реальность, даже если она не имеет никакого логического объяснения.

Что касается травматических воспоминаний, здесь также есть потенциал для интеграции сильно искаженной информации о событиях, которые действительно с нами происходили или мы считаем, что происходили. Даже наши высоко эмоционально значимые воспоминания могут быть полностью ложными. Откуда я это знаю? Это часть моей работы как исследователя – показать, что иногда даже самые прекрасные воспоминания никуда не годятся.

Взломщики памяти

Я – взломщик памяти. Я заставляю людей поверить в то, чего никогда не происходило.

Обычно, когда я говорю людям, что это часть моей работы, они спрашивают: «Но почему?» Вот мой ответ: я считаю, что, создавая подобные воспоминания в условиях эксперимента, мы сможем понять, откуда берутся иллюзорные воспоминания. Мы не научимся предотвращать эти ошибки, пока не выясним доподлинно, почему они возникают.

Позвольте объяснить, чем именно я занимаюсь. Это не гипноз, не пытки, ничего подобного – обычная социальная психология. Используя знания, накопленные за десятилетия исследований, я провожу процедуру, в сущности, прямо противоположную тщательным непредвзятым опросам, за проведением которых я слежу, работая с полицией. Я намеренно создаю условия, которые считаю идеальными для возникновения иллюзий памяти. Давайте разберем этот процесс шаг за шагом.

Шаг 1: Я приглашаю взрослых людей поучаствовать в «исследовании эмоциональной памяти» и прошу их дать контактную информацию людей, которые подходят на роль осведомителей, например родителей.

Шаг 2: Я связываюсь с осведомителями и прошу их описать какие-нибудь эмоционально насыщенные события, произошедшие с участником эксперимента в определенный период жизни – с 11 до 14 лет и которые он может вспомнить. На этом этапе я также собираю информацию о том, с кем потенциальные участники дружили в этом возрасте и где они жили.

Шаг 3: Я отбираю участников, которые абсолютно точно никогда не переживали событий, воспоминания о которых я собираюсь им внушить, но которые хоть раз в жизни переживали другой эмоциональный опыт. Этих людей я приглашаю для участия в исследовании.

Шаг 4: Участники приходят для проведения исследования. Они думают, что это исследование эмоциональной памяти, и понятия не имеют о том, что его истинная цель включает возможное внушение ложных воспоминаний. Я получаю от них согласие на участие в исследовании эмоциональной памяти. Разумеется, прежде чем обманывать их, не предупреждая о возможном внушении ложных воспоминаний, я получаю разрешение университетского совета по научной этике. Затем я начинаю системно расспрашивать участника эксперимента о воспоминаниях, в которых отражено настоящее эмоционально насыщенное событие, о котором я узнала от осведомителей. Возможно, над ним издевались в школе, или как-то раз он упал в обморок во время поездки за границу, или с ним произошло какое-то другое запоминающееся событие. В результате я завоевываю доверие участников, как человек, которому они отважились раскрыть информацию о самых эмоциональных событиях своей жизни.

Шаг 5: Я ввожу информацию о придуманном событии, рассказывая участнику о том, что он совершил нечто, чего, как я знаю, он не совершал. В ходе моего самого недавнего исследования, опубликованного в 2015 г. и проведенного совместно с профессором Стивеном Портером из Университета Британской Колумбии^[167], мы говорили участникам, что они совершили преступление – нападение, вооруженное нападение или кражу – и что в дело вмешалась полиция. Мы также использовали другое вымышленное событие – нападение животного, получение физической травмы или потерю большой суммы денег, которая якобы повлекла за собой проблемы в отношениях с родителями. Вот сценарий, который мы использовали для истории про вмешательство полиции:

Итак, [имя участника], спасибо, что рассказали мне о первом событии. Отличная работа. Еще одно событие, о котором упоминали ваши родители, – это случай, когда вы попали в переделку с полицией. Сейчас мы поговорим об этом. В анкете ваши родители написали, что, когда вам было [возраст] лет, вы [вымышленное событие]. Это случилось осенью, в [место], и в этот момент с вами был [имя друга или родственника].

Больше никакой информации о предполагаемом событии участнику не предоставлялось.

Шаг 6: Сначала, после того как во время первой беседы мы говорим участнику, что все это якобы произошло, он или она, как и следовало ожидать, отвечает что-нибудь вроде «я этого не помню». Тогда я предлагаю свою помощь. Я рекомендую выполнить упражнение на визуализацию: прошу участника закрыть глаза и представить себе, как могло выглядеть происходящее. Он и не догадывается, что таким образом я заставляю его подключить вовсе даже не память, а воображение. После выполнения этого упражнения во время первого разговора у участника обычно не возникает детальных воспоминаний. На этом этапе я обычно отправляю участника домой, предупредив, что ему не разрешается ни с кем обсуждать эксперимент, и прошу еще раз визуализировать это воспоминание дома и вернуться в мой офис через неделю.

Шаг 7: Через неделю участник приходит снова, и я еще раз прошу его рассказать мне о настоящем воспоминании. Затем я начинаю задавать вопросы о выдуманном событии. На этом этапе многие участники начинают что-то «вспоминать» и описывать детали. «Падали листья. Небо голубое. Я украл CD-диск. Ударил девочку за то, что она надо мной издевалась. У полицейского были темные волосы». Я подбадриваю участника и говорю, что он все делает правильно: позитивное подкрепление. Мы также повторяем упражнение на визуализацию, чтобы участник представил себе больше деталей, которые можно спутать с деталями воспоминания. Потом я снова отправляю участника домой, прошу вспомнить как можно больше деталей и вернуться в третий раз. Через неделю мы повторяем ту же процедуру: в последний раз воспроизводим настоящее воспоминание, а затем – ложное, путем визуализации.

Шаг 8: Трижды побеседовав с участником, я собираю урожай созревших ложных воспоминаний. На этом этапе многие с большой уверенностью рассказывают невероятное количество деталей о событии, которое никогда не происходило. Настоящая магия воспоминаний.

Возможно, вы думаете, что на вас этот метод не сработал бы, но статистика свидетельствует об обратном. Это конкретное исследование показывает, что 70 и более процентов участников в эмоциональной ситуации, например имеющей отношение к нарушению закона, склонны сочинять ложные воспоминания. Я составила список параметров, которые должны выполняться, чтобы можно было говорить о наличии ложного воспоминания: участник должен описать как минимум 10 деталей выдуманного события и в процессе дебрифинга подтвердить, что он действительно верил в то, что это событие произошло на самом деле. Многие крайне подробно описывают эти воспоминания. Вот отрывок из стенограммы рассказа одной из участниц, назовем ее А:

Помню, что была шокирована, когда приехали полицейские. Неприятная была ситуация. Очень неприятная.

Что в ней было неприятного? Вот о чем она рассказывала до этого:

Что меня разозлило, так это то, что она назвала меня шлюхой… Я вообще была девственницей… Мы были не очень близки. И мы вроде бы шли за ней, дразнили ее… И я разозлилась. Камень был не такой уж большой. Не очень… Но да, немаленький, я его подобрала и бросила ей в голову. Прямо в нее… В конце концов я пошла домой. С. убежал. И еще я помню, как была у себя дома, по-моему, мы ужинали, и… Кажется, потом мы… Позвонили в дверь, и мама пошла открывать, и потом, помню, как она закричала, чтобы я подошла. Я пошла к входной двери и увидела двух полицейских.

Возможно, вы все еще не убеждены. Может быть, вы думаете, что поддаться этому может только слабовольный человек. Разумеется, если использовать непродуманную тактику опроса или преднамеренно пытаться запутать человека, который очень покладист, молод либо физически или психически болен, можно ожидать подобных результатов. Однако для данного исследования я специально отбирала участников, которые не отвечали перечисленным характеристикам. Это были обычные студенты.

Соответственно, исходя из полученных нами результатов, напрашивается вывод о том, что даже такие люди подвержены социальному давлению и неверным методам извлечения воспоминаний, из-за которых они начинают выдумывать никогда не происходившие события, принимая их за реальный опыт. Все это стоит в одном ряду с многочисленными исследованиями, проводившимися другими учеными, которым также удалось внушить людям ложные воспоминания. Например, в 1995 г. Айра Хайман и его коллеги из Университета Западного Вашингтона^[168] опубликовали результаты эксперимента, в ходе которого они заставляли человека поверить, что однажды на свадьбе он опрокинул на родителей невесты чашу с пуншем, а в 1999 г. Стивен Портер и его коллеги из Университета Британской Колумбии^[169] успешно генерировали воспоминания о нападении животного.

В ходе двух последующих исследований^[170] я показывала новым участникам видеозаписи экспериментов по внушению ложных воспоминаний о совершении преступления. Они не знали, что на некоторых из видеозаписей, которые им предлагалось посмотреть, был запечатлен процесс внушения ложных воспоминаний. Каждый из участников сначала посмотрел видео с настоящим воспоминанием, а затем – с ложным. Судя по результатам обоих экспериментов, участники наугад выбирали, какое воспоминание ложное, а какое – нет. Доказательства свидетельствуют о том, что эти воспоминания кажутся настоящими их обладателям, а потому и другим людям: они могут стать частью прошлого человека независимо от того, отображают ли они реально произошедшие события.

В диких условиях

Но, быть может, вы все еще не до конца убеждены. Возможно, вы думаете, что воспоминания, созданные в условиях эксперимента, еще не доказывают, что то же самое происходит в реальной жизни. Если вы так считаете, знайте: вы не одиноки. Именно поэтому ложные воспоминания изучались и в «диких условиях». Вместо того чтобы искусственно моделировать подходящие ситуации, исследователи могут эксплуатировать события реальной жизни, во время которых, как им известно, создаются необходимые условия. Это негативные эмоциональные события, во время которых человек испытывает гораздо более сильный стресс, чем тот, что можно искусственно вызвать в условиях эксперимента.

Один из примеров таких стрессовых ситуаций – обучение морских пехотинцев. Давайте представим себе, как это происходит. Вы – 26-летний американский морпех. Во время обучения приемам выживания вас поставили в положение военнопленного. Только что закончились четырехдневные учения по уклонению от встречи с противником. Вы устали, голодны, у вас все болит. И вот теперь, к вашему изумлению, вас поместили в лагерь для военнопленных. В принципе, вы знаете, что все это понарошку, но стрессовые ситуации, с которыми вы столкнетесь, смоделированы на основе реального опыта военнопленных.

Во время допроса вас запирают в комнате наедине с совершенно незнакомым человеком. В течение получаса вам приходится сносить побои: он избивает вас, пытаясь заставить говорить, бьет по лицу, по животу, ударяет об стену и подвергает всяческим стрессовым воздействиям. Большую часть времени вы должны смотреть в глаза своего мучителя. Его лицо открыто. Вы видите его почти постоянно. Потом вас помещают в изолятор. В ходе такого обучения, принимая на себя роль военнопленного, вы на протяжении 72 часов испытываете сильнейший стресс. Для обычного человека подобный опыт может окончиться психологической травмой.

Учитывая, что опознание человека, ведущего допрос, может оказаться важной разведывательной информацией, которую, если вас освободят, нужно будет передать американским военным, и что вас специально тренировали, чтобы вы добывали такого рода данные, вы наверняка старались запомнить черты его лица. Итак, как вы думаете, если я положу перед вами две фотографии, вы сможете опознать допрашивавшего вас человека?

В 2013 г. исследователь посттравматического стрессового расстройства Чарлз Морган из Йельского университета совместно с несколькими коллегами опубликовал результаты исследования^[171], целью которого было узнать, могут ли люди, попавшие в описанную выше ситуацию, быть склонны к дезинформации так же, как участники лабораторных экспериментов.

Как они это сделали? Все просто: лжезаключенным, пока они находились в одиночной камере, в течение нескольких минут показывали фотографию подозреваемого. На ней был изображен не тот человек, который проводил допрос, но пленному говорили, что это был он. У мужчины, который на самом деле руководил допросом, были темные волосы до плеч и круглое лицо, а человек на фотографии был лысым, с тонкими чертами лица. Два человека с совершенно разной внешностью. Тем не менее позже, когда участников попросили опознать человека, проводившего допрос, подавляющее большинство (от 84 до 91 %) ошиблись и выбрали неверное фото. Исследователи нарочно внедрили ложную информацию, которая подменила воспоминание о том, как на самом деле выглядел тот человек.

В ходе этого исследования Морган и его коллеги также продемонстрировали, что они могли заранее определить, вспомнит ли человек, что в комнате находились нейтральные предметы, вроде очков или телефона, или более важные детали, например военная униформа или оружие. Особенности самих вопросов о том, что произошло в казарме, сильно сказывались на присутствии или отсутствии этих деталей в памяти участников. Когда использовались наводящие вопросы, такие как «На человеке, проводившем допрос, была зеленая форма с красными погонами или синяя с оранжевыми погонами?» или «Вам разрешили позвонить по телефону? Опишите, как выглядел телефон», 85 и 98 % участников соответственно говорили, что видели униформу и телефон. Нужно оговориться, что, даже когда ложная информация не поступала извне, некоторые участники недостоверно описывали детали, но это случалось крайне редко. В целом складывается впечатление, что, просто посмотрев на фотографию или услышав определенный вопрос, человек может создать в своей голове ложное воспоминание, даже если речь идет об очень эмоциональном событии.

Лучше помалкивать

На наши воспоминания об эмоционально значимых событиях могут сильнейшим образом воздействовать не только внешние источники, но и внутренние факторы. Это может происходить, когда мы делимся своими воспоминаниями с другими людьми – а мы часто делаем это после важных событий – звоним родственникам, чтобы сообщить волнительные новости, рассказываем начальнику о серьезной рабочей проблеме, пишем заявление в полицию. В подобных ситуациях мы обрабатываем информацию, изначально полученную через зрение и другие органы чувств, и выражаем ее вербально. Мы превращаем сенсорные сигналы в слова. Но это не безупречный процесс: каждый раз, пытаясь передать словами образы, звуки или запахи, мы рискуем исказить или потерять часть информации. Посредством языка можно передать лишь ограниченное количество деталей, поэтому приходится отбрасывать наименее важное. Мы склонны упрощать. Это явление известно как «вербальное затемнение» – термин, предложенный ученым-психологом Джонатаном Скулером.

Джонатан Скулер, ученый из Питтсбургского университета, опубликовал свое первое собрание исследований на тему вербального затемнения в 1990 г. совместно с коллегой Тоней Энгстлер-Скулер^[172]. В ходе основного эксперимента участники в течение 30 секунд смотрели видеозапись банковского ограбления. Затем они проводили 20 минут за выполнением задания, не имеющего отношения к эксперименту, а после половину участников просили за пять минут письменно описать, как выглядело лицо грабителя из видеозаписи, а вторую половину – перечислить страны и их столицы. После этого всем участникам показали восемь фотографий, на которых были изображены, как выразились сами ученые, «вербально похожие» лица, то есть все они подходили под одно описание, например: блондин, зеленые глаза, средних размеров нос, маленькие глаза, узкие губы. Это не то же самое, что сопоставлять фотографии на основе чисто внешнего сходства, когда человек может сфокусироваться на деталях, которые сложнее передать словами, таких как точное расстояние между разными частями лица.

Логично было бы предположить, что чем чаще мы повторяем и проговариваем детали чьей-то внешности, тем прочнее должен закрепляться этот образ в нашей памяти. Однако, похоже, все совсем наоборот. Ученые обнаружили, что тем участникам, которым предлагалось письменно описать грабителя, было значительно сложнее опознать его на фотографии, чем тем, кто не выполнял этого задания. В ходе одного из экспериментов лишь 27 % из тех, кто письменно описывал грабителя, выбрали нужную фотографию, в то время как 61 % тех, кто не выполнял этого задания, смогли правильно опознать преступника. Это огромная разница. Заранее описав только те детали, которые легко выразить словами, участники эксперимента утратили четкость исходного визуального образа, и его стало сложнее вспомнить.

Этот эффект имеет огромную силу, что доказано, возможно, самым крупным мероприятием по проведению множественных экспериментов в истории психологии^[173]. Это было масштабное предприятие, объединившее 100 специалистов из 33 разных экспериментально-исследовательских учреждений, в их числе были Джонатан Скулер и Даниэль Симонс. Результаты были опубликованы в 2014 г. Все исследователи действовали по одним и тем же инструкциям, и оказалось, что, даже когда эксперименты проводились разными учеными из разных стран и с участием разных людей, неизменно проявлялся эффект вербального затемнения. Описывая образы словами, мы всегда ослабляем свои воспоминания о них.

Дальнейшие исследования Скулера и других специалистов показывают, что этот эффект может также распространяться и на другие ситуации и чувства. По всей видимости, когда нам сложно описать что-то словами, вербализация этих ощущений чаще всего снижает их яркость. Попытайтесь описать словами цвет, вкус или музыку, и ваше воспоминание об этих образах ослабнет. Попробуйте описать карту, решение или основанное на сильных эмоциях суждение, и вам станет сложнее припомнить все детали исходной ситуации. То же самое происходит, когда другой человек о чем-то нам рассказывает. Когда мы слышим чужое описание лица, цвета или карты, наши воспоминания ухудшаются. Друзья, возможно, хотят как лучше, когда рассказывают о каком-нибудь событии, но на самом деле они лишь «затемняют» наши собственные исходные воспоминания.

По словам Скулера^[174], словесно описывая невербальную информацию, мы не только теряем детали, но и создаем конфликтующие воспоминания. В результате мы помним и тот момент, когда мы описывали произошедшее событие, и то, как оно на самом деле происходило с нами. По-видимому, это воспоминание об описании события становится приоритетным и в будущем превращается в единственный доступный источник информации о произошедшем событии. Позже, столкнувшись с задачей, наподобие опознания преступника по фотографии, когда возникает необходимость вспомнить все исходные нюансы, мы можем обнаружить, что не можем вспомнить ничего за рамками собственного вербального описания. Другими словами, наши собственные неумелые попытки улучшить собственные воспоминания могут отрицательно на них повлиять.

Это не значит, что словесное описание воспоминаний – это всегда плохая идея. Как показывают исследования Скулера^[175], вербализация воспоминаний не оказывает негативного эффекта, а может даже пойти на пользу при воспроизведении информации, которая изначально была представлена в словесной форме, например списков слов, цитат или фактов.

Еще один способ сохранить воспоминание о прошлом – запечатлеть его на фотографии. Мы думаем, что таким способом сохраняем воспоминания, что эти фотографии помогут нам запомнить события нашей жизни. Но если мы «затемняем» собственные воспоминания, пересказывая их, может ли то же самое происходить, когда мы делаем фотографии? Разумеется, на самих фотографиях можно запечатлеть некоторые из тех деталей, которые теряются при вербальном описании событий, но риск создания конфликтующих воспоминаний остается. В 2011 г. Линда Хенкель из Фэрфилдского университета^[176] провела исследование с целью изучить потенциальное влияние просмотра фотографий на нашу память. Участникам предлагалось выполнить ряд заданий, в том числе сломать карандаш, смять бумажный стаканчик или открыть конверт. Спустя неделю они возвращались, и их просили просто соотнести фотографии с описаниями заданий. На некоторых фотографиях были изображены задания, которые участник выполнял, а на некоторых – нет. Через две недели участники пришли снова, и в этот раз их попросили отметить, какие из 80 перечисленных заданий они выполняли в ходе первой части эксперимента.

После того как участники просматривали фотографии различных заданий, возрастала вероятность того, что они решат, будто действительно их выполняли, даже несмотря на то, что организаторы эксперимента никак на это не намекали, – участники думали, что выполняли какое-то действие, просто потому, что видели его на фотографии. Если участник видел изображение выполненного задания, вероятность того, что он ошибочно решит, будто выполнял его, возрастала в четыре раза.

Этот эффект распространяется и на более сложный личный опыт. Исследование, проведенное в 2008 г. Аланом Брауном из Южного методистского университета и Элизабет Марш из Университета Дьюка^[177], продемонстрировало, что, если показать человеку фотографию определенного места, увеличивается вероятность того, что через неделю или две он ошибочно расскажет, что был там. Участники чаще начинали думать, что бывали в изображенных на фотографиях местах, если в этих локациях не было ничего примечательного. Так как в ходе этого исследования изучались воспоминания об экскурсии по разным уголкам университетского кампуса, организаторы использовали изображения мест, которые есть в любом университетском кампусе, в том числе аудиторий, библиотек и дворов. На более необычных фотографиях были изображены статуи, произведения искусства или здания с декоративной отделкой. Во время опроса 87 % участников заявили, что были как минимум в одном из обыденных мест, изображенных на фотографиях, и 62 % – что они были хотя бы в одном из необычных мест. Ни на одной из использованных фотографий не были изображены уголки университета, где на самом деле были опрашиваемые студенты. Это были фотографии совершенно другого кампуса, поэтому студенты не могли увидеть эти места во время экскурсии. Полученные результаты можно объяснить тем, что нам легче представить и поверить, что мы посещали место, которое выглядит обыденно, поскольку мы можем основываться на имеющихся у нас воспоминаниях о посещении похожих мест, ошибочно принимая их за посещение локаций, изображенных на фото.

Неудивительно, что проблема усугубляется, когда исследователи подделывают изображения или намеренно дезинформируют участников, говоря им, что они делали то, чего они в действительности не совершали. В 2002 г. Кимберли Уэйд и Мариан Гэри из Университета королевы Виктории в Веллингтоне вместе с коллегами Доном Ридом и Стивеном Линдсеем из Викторианского университета провели исследование^[178], которое показало, что каждый второй участник эксперимента способен вспомнить детали полета на воздушном шаре – события, которого с ним никогда не случалось, – если ему покажут сфабрикованную на компьютере фотографию, на которой он якобы запечатлен в корзине воздушного шара, и попросят вспомнить упомянутое событие.

Другое исследование, проведенное в 2004 г. Стивеном Линдсеем и его коллегами из Викторианского университета^[179], показало, что даже редактировать фотографии не обязательно. Ученые попросили половину участников вспомнить три события, пережитые в детстве, в то время как остальные делали то же самое, но глядя на реальные изображения своих бывших одноклассников. Затем участников просили вспомнить упомянутые события. Два из них имели место в реальной жизни (информацию о них заранее предоставили родители участников), а третье событие никогда не происходило – оно было выдумано организаторами эксперимента.

Из тех, кого просто попросили рассказать о выдуманном событии, 45 % описали ложные воспоминания, а из тех, кого просили представить произошедшее, глядя на подлинную фотографию бывшего одноклассника, целых 78,2 % сформировали ложные воспоминания. Другими словами, если участнику, который пытался представить себе выдуманное событие, показывали фотографию, возрастала вероятность того, что он вспомнит то, чего никогда не было. Эти настоящие фотографии служили основой, которую участники могли использовать для создания ложных воспоминаний, и те казались им более реалистичными.

Похоже, фотографии часто сбивают с толку нашу память, особенно когда при этом нас намеренно дезинформируют. Судя по всему, одна из причин, по которым это происходит, похожа на ту, что вызывает эффект вербального затемнения. Глядя на фотографию, мы создаем новое воспоминание об изображенном на нем событии, которое может перемешаться с воспоминанием о том, как все происходило (или не происходило) на самом деле. Позднее, думая об этом событии, мы, возможно, не сможем различить воспоминания об увиденном на фотографии и о произошедшем в реальности, мы даже можем полностью подменить сохранившийся визуальный образ. Наши воспоминания – как эмоциональные, так и обыденные, как вербальные, так и визуальные, – очень легко подделать.

Дебрифинг стресса критических ситуаций

Учитывая все вышесказанное, как следует поступать, когда человек переживает крайне стрессовые события? Давайте подумаем. Что следует делать, если человек только что пережил крушение поезда или стал свидетелем теракта? В таких случаях мы часто не уверены, как стоит поступить, – мы хотим выразить свою поддержку, но боимся причинить этому человеку дополнительные страдания, заставляя его заново переживать болезненные воспоминания.

Специалисты, работающие с людьми, пострадавшими от подобных трагедий, могут использовать метод под названием «дебрифинг стресса критических ситуаций», чтобы помочь человеку пережить тяжелое событие. Эта процедура была впервые опробована в 1983 г. исследователем Джефри Митчеллом из Мэрилендского университета^[180], и ее часто называют первой психологической помощью. Это поэтапная процедура, которую проводят психологи, прошедшие специальную подготовку по оказанию помощи в кризисной ситуации. Сам по себе этот метод довольно прост и основан на представлении о том, что человек, недавно переживший крайне эмоциональное событие, испытывает необходимость в том, чтобы поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Во время так называемой стадии отдачи человек пытается внутренне осознать, что с ним случилось, и начинает искать людей, которым довелось пройти через похожие испытания.

Для проведения дебрифинга стресса критических ситуаций пострадавших собирают в группы из нескольких человек спустя 24–72 часа после случившегося. Каждому предлагают поделиться своей версией произошедшего. Цель дебрифинга – дать человеку возможность перейти от пересказа сухих фактов, от как можно менее детального пересказа событий к подробному описанию того, о чем он думал во время кризисной ситуации. Это постепенный процесс, которым руководит обученный специалист и в ходе которого раскрываются детали и последствия произошедшего. Участников также просят сфокусироваться на собственных реакциях и симптомах, им могут задать вопросы следующего характера: «Что в произошедшем вы бы назвали самым болезненным лично для вас?» В конце участникам рассказывают, как люди, оказавшиеся в похожей ситуации, обычно находят способ оправиться от пережитого опыта. Дебрифинг выглядит как продуманный способ помощи, и, разумеется, используется из лучших побуждений. Однако я вынуждена сказать, что категорически не согласна с особенностями проведения этой процедуры от начала и до конца. Очевидно, что ее придумал человек, не имеющий отношения к изучению памяти. Начнем с того, что восстановление событий в группе создает идеальные условия для смешения воспоминаний разных людей – хорошо это или плохо. Из-за эффекта вербального затемнения как наши собственные, так и чужие описания произошедшего могут стать постоянной частью наших воспоминаний об этом событии. Каждое новое описание, услышанное от другого человека, способно изменить наши собственные воспоминания.

Не я одна испытываю беспокойство по этому поводу. Согласно обзору академической литературы по этой теме, опубликованному в 2003 г. Грантом Девилли и Питером Коттоном из Мельбурнского университета^[181], методы, используемые во время дебрифинга стресса критических ситуаций, могут иметь крайне негативный эффект и даже служить причиной викарной (вторичной) травматизации. Викарная травматизация возникает, когда кто-то рассказывает человеку о произошедшем событии и впоследствии у него проявляются неблагоприятные симптомы, говорящие о наличии психологической травмы. Давайте представим, что как человек А, так и человек Б присутствовали при трагическом событии, но А видел кровавые подробности, которых Б удалось избежать. Во время групповой сессии А описывает эти подробности и тот страшный эффект, который они на него оказали. После этого, думая об этом событии, Б будет представлять не только собственные воспоминания, но и страшные детали, упомянутые А. Б чувствовал бы себя намного лучше, не обладая дополнительными фрагментами воспоминаний, полученными от А.

Более того, подобный подход может сделать и без того тяжелую ситуацию катастрофичной. Не все одинаково реагируют на так называемые потенциально травматические переживания. Потенциально травматическим называется переживание события, которое рассматривается как крайне негативное и ставящее под угрозу жизнь человека. Это может быть, к примеру, теракт или природная катастрофа. Но не бывает событий, которые неизменно вызывали бы у всех психологическую травму, – событие становится травматическим только тогда, когда переживший его человек страдает от серьезных психологических последствий.

Число людей, подвергшихся травматическим переживаниям, разное в разных странах. По словам исследователя Дина Килпатрика и его коллег из Университета Южной Каролины^[182], почти 90 % американцев в какой-то момент испытывают потенциально травматические переживания. Ученые обнаружили, что 8,3 % испытывающих эти переживания выказывают достаточно сильные симптомы для того, чтобы в какой-то момент им можно было поставить диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство». Основываясь на результатах, полученных специалистами из разных стран, можно сделать вывод, что лишь 1 из 10 людей, испытывающих потенциально травматические переживания, страдает от долгосрочных клинически значимых последствий.

Итак, несмотря на то что у некоторых людей потенциально травматические переживания могут перерасти в полноценное посттравматическое стрессовое расстройство, другие могут почти никак не отреагировать, а некоторые и вовсе почувствуют, что пережитый опыт многое им дал и сделал их сильнее. Однако, насаждая представление о том, что у каждого, кто пережил определенное событие, возникает или должна возникнуть серьезная ответная реакция, специалисты, проводящие дебрифинг стресса критических ситуаций, искусственно уравнивают реакции людей и рискуют сделать их воспоминания и переживания более негативными, чем они могли бы быть.

Если человек идет на дебрифинг, пережив тяжелое событие, которое тем не менее не слишком тяжело сказалось на его собственной психике, неужели он в этом признается, сидя в кругу заплаканных и, очевидно, испытывающих сильные страдания людей? Возможно, он наоборот изменит свой взгляд на произошедшее, решив, что он должен реагировать более эмоционально. В результате этот человек может изменить свои воспоминания и поверить, что ему сложнее пережить эту ситуацию, чем это было на самом деле. В конечном счете ему действительно может стать сложнее справиться с произошедшим. Спрашивая человека, насколько ужасным было случившееся с ним событие, или о том, как оно на него повлияло, мы демонстрируем ему определенные ожидания, которые сложно проигнорировать. Мы пытаемся помочь, но на самом деле лишь усугубляем проблему.

Разумеется, подобные групповые сессии также могут нежелательным образом сказываться на содержании свидетельских показаний, если они важны для полиции. Дело в том, что при групповом обсуждении создаются благоприятные условия для того, чтобы возник эффект смешения свидетельских показаний, описанный в следующей главе. Воспоминания разных людей смешиваются, и свидетель может усвоить описанные другими членами группы недостоверные детали, из которых потом вырастают ложные воспоминания.

На самом деле решить эту проблему довольно просто. Если кто-то из ваших знакомых испытывал потенциально травматические переживания, дайте этому человеку понять, что вы готовы оказать ему поддержку, если она понадобится. Пусть он рассказывает о случившемся тогда, когда ему захочется, но не стоит насильственно заставлять его говорить об этом. Возможно, он вообще никогда не захочет напрямую обсуждать произошедшее, считая, что это снова поставит его в положение жертвы, и в этом нет ничего плохого. То, что человек не говорит о травмировавшем его событии, не значит, что он не старается с ним справиться, как не значит и того, что он уже справился с ним. Это значит одно: он не хочет его обсуждать. Каждый по-своему справляется с последствиями трагических событий.

Все воспоминания, насколько бы эмоциональными они ни были, подвержены искажениям, будь то воспоминание о том, как вы летели (или не летели) на вертолете и попали под обстрел, или о том, как вы совершили (или не совершали) серьезное преступление, или групповое обсуждение трагических событий. В нашем мозге нет специального защищенного уголка для хранения эмоциональных воспоминаний – они ничем не отличаются от всех остальных. Если мы будем об этом помнить, мы сможем более терпимо относиться к ошибкам чужой памяти, с большим пониманием подходить к расследованию преступлений и лучше сопереживать людям, пережившим экстремальные ситуации.

8
Социальные сети
Многозадачность, приспособленчество и цифровая амнезия
Как социальные сети влияют на нашу память

Если в лесу падает дерево, но рядом никого нет, издает ли оно звук? Если вы провели вечеринку, но никто не выложил фотографий в Facebook, была ли вечеринка? Если у вас есть мнение, но вы не высказываете его в Twitter, имеет ли оно значение? Подобные глубокие философские вопросы волнуют представителей поколения Y, ведь сегодня СМИ, а особенно – социальные сети, играют беспрецедентно важную роль в нашей жизни.

Интернет сильнейшим образом воздействует на мнения людей по разным вопросам. Там есть не только котики и порнография – там есть Facebook, Twitter, YouTube, Instagram, Reddit, Upworthy, BuzzFeed… Нас окружает непрекращающийся гул информации, который, безусловно, влияет на наше восприятие мира и определяет, как мы делимся собственным жизненным опытом с другими людьми.

Социальные сети увеличивают наши шансы найти доказательства, подтверждающие достоверность наших воспоминаний, но они также могут служить источником изъянов и искажений в них. Мы обдумываем недавно произошедшие события. Мы документируем детали, которые могут набрать больше лайков. Мы фильтруем собственные жизни, чтобы выглядеть желанными и интересными. Но, наслаждаясь этой радостью и чувством единения с другими, иногда мы останавливаемся и задаем вопрос: идет ли нам на пользу вся эта какофония впечатлений? Чем чревато использование социальных сетей для человеческой памяти?

Медийная многозадачность

Позвольте открыть вам секрет. Вы не можете выполнять несколько задач одновременно.

Некоторых это, возможно, и не удивит, но все-таки многие из вас полагают, что вполне способны успешно делать несколько дел сразу. И как вам возразить – вы наверняка способны ходить, говорить, думать и пить одновременно.

Но, говоря о многозадачности, мы обычно подразумеваем нечто более сложное, а именно: параллельное выполнение нескольких важных задач, требующих работы внимания, памяти и мышления. И похоже, с момента изобретения смартфона понятие многозадачности приобрело совершенно новое значение. Мы считаем, что способны поддерживать разговор за чашкой кофе, постоянно проверяя свой смартфон, писать сообщения во время лекции и одновременно запоминать, что говорит преподаватель, выкладывать фотографии в интернет и одновременно наслаждаться моментом.

Присущее многим представление о том, что мы способны успешно выполнять несколько задач в одно и то же время, – это результат полнейшего непонимания принципов, по которым работают память и внимание. Как сказал нейропсихолог Эрл Миллер из Массачусетского технологического института: «Люди не очень хорошо умеют одновременно справляться с несколькими задачами, а если человек думает, что способен на это, он себя обманывает… Мозг вообще очень любит сам себя обманывать»^[183].

Миллер считает, что в подобных ситуациях лучше использовать понятие переключения задач: «Когда человек думает, что выполняет сразу несколько задач, на самом деле он просто очень быстро переключается с одной задачи на другую. И каждый раз за это приходится расплачиваться когнитивными ресурсами». Другими словами, мы можем думать, что быстрее справляемся с делами, хотя на самом деле мы попросту перегружаем собственный мозг.

Судя по обзору академических исследований, опубликованному в 2014 г. Дереком Крюсом и Молли Расс из Женского Техасского университета^[184], частая смена задач негативно влияет на продуктивность, критическое мышление и способность сконцентрироваться, а также повышает число ошибок. В результате ухудшается наша продуктивность при выполнении поставленной задачи, и, кроме того, позднее нам сложнее вспомнить, о чем шла речь. Помимо всего прочего, частое переключение задач, по-видимому, повышает уровень стресса и снижает способность соблюдать баланс между работой и личной жизнью, что может привести к негативным последствиям в общении с другими людьми.

В 2012 г. исследователь-разработчик Рейнол Юнко из Университета Лок-Хейвен и социолог Шелия Коттон из Алабамского университета изучили, как переключение задач влияет на нашу способность усваивать и запоминать информацию, и опубликовали статью «Никаких тебе пятерок»^[185]. Они опросили 1834 студента о том, как те пользуются современными технологиями, и, как и следовало ожидать, обнаружили, что большинство из них ежедневно тратили достаточно много времени на использование информационных технологий. Если говорить точнее, «51 % опрошенных сказали, что часто или очень часто посылают сообщения, когда делают домашнюю работу, 33 % – что проверяют Facebook, а 21 % – что посылают электронные письма». Также многие студенты признались, что пытаются переключаться между разными задачами во время выполнения домашней работы. Многие сообщали, что, занимаясь вне университета, они в среднем проводят около часа, листая Facebook, 43 минуты – за поиском информации в интернете и 22 минуты – читая и отправляя электронные письма. То есть они проводят около двух часов в день, переключаясь с одной задачи на другую.

К несчастью для студентов, это исследование также показало, что переключение с задачи на задачу, в частности – использование сети Facebook и различных мессенджеров, достаточно тесно связано с негативными академическими результатами: чем больше времени студент проводит за использованием современных технологий, тем хуже его оценки. Юнко и Коттон пришли к выводу, что это, возможно, вызвано излишней нагрузкой на мозг, которая мешает студенту погрузиться в глубокий и длительный учебный процесс.

Так почему же мозг перегружается? Дело в том, что, как описано в первой главе, возможности нашей рабочей памяти крайне ограниченны: она способна удерживать лишь четыре или пять элементов информации одновременно. В 2013 г. нейропсихолог Эрл Миллер из Массачусетского технологического института и его коллега Тим Бушман из Принстонского университета^[186] написали статью о том, почему спектр нашего мышления имеет эти ограничения. Каждый нейрон издает электрические шумы, которые можно измерить. Мозговые волны – это, в сущности, результат совместной активизации нейронов. Они могут работать на разных частотах – от менее чем 1 Гц до более чем 60 Гц. Чем больше расслаблен наш разум, тем меньше частота волн, и чем старательнее мы концентрируемся на какой-то задаче, тем частота волн выше. Эти мозговые волны можно наблюдать в ходе нейровизуализационных исследований типа ЭЭГ или МЭГ. В своем исследовании Миллер и Бушман пишут, что эти мозговые волны, или, как они их называют, осцилляторные ритмы мозга, – это ключ к пониманию взаимодействия между нейронами в мозге и изучению базовых принципов человеческого мышления. Они считают, что наш мозг «регулирует потоки курсирующей между клетками информации посредством ритмической синхронизации нейронов». Другими словами, мысль появляется в нашей голове после того, как определенная совокупность нейронов, которую авторы исследования называют ансамблем, начинает вырабатывать волны одинаковой длины.

Это похоже на хор, каждый член которого – отдельный нейрон. Песни, которые исполняет этот хор, – это мысли, возникающие в мозге. Если каждый член хора будет петь, как захочет, не обращая внимания на остальных, получится какофония голосов. Песня будет гармоничной, только если все они будут петь согласованно. Кроме того, каждый член хора может исполнять партии из разных песен, но для этого во время исполнения каждой песни они должны петь по-разному. Ну и наконец, не все члены хора поют постоянно – они могут участвовать в исполнении отдельных песен.

По мнению Миллера и Бушмана, «если предположить, что состав ансамбля определяется тем, какие нейроны в определенный момент действуют согласованно, значит, ансамбли могут появляться, распадаться и изменять свой состав без изменения физической структуры самой нейронной сети. Другими словами, таким способом может обеспечиваться крайне важная характеристика нейронных ансамблей – их приспособляемость». Наш мозг способен без особых усилий переключаться с одной сложной мысли на другую, потому что нейроны способны работать сообща на определенной частоте электрических сигналов, что позволяет им функционировать согласованно вне зависимости от того, есть ли между ними физические связи. Говоря словами авторов исследования, нейроны напевают в унисон.

Однако эта же способность нейронов мгновенно налаживать временное общение, которая позволяет мозгу порождать мысли, также практически лишает нас возможности одновременно выполнять несколько задач. Человеческий мозг способен практически мгновенно составлять и видоизменять нейронные ансамбли, но за это приходится дорого платить – в конкретный момент он может фокусироваться только на одной задаче. В конце концов, одни и те же нейроны не могут одновременно входить в разные ансамбли, поскольку тогда им пришлось бы одновременно вырабатывать волны разной длины. Все члены хора должны петь по одним и тем же нотам.

Попробуйте, например, оглядеться вокруг и поискать предметы, которые одновременно являются вертикальными и синими. Скорее всего, вы сначала станете искать вертикальные предметы, а затем переключаться на вторую характеристику и спрашивать себя – он синий? И скорее всего, в момент переключения будет возникать крошечная пауза. В ходе эксперимента, результаты которого были опубликованы в 2012 г.^[187], Тим, Эрл и их коллеги дали похожее задание обезьянам, научив их переключать внимание с цвета линии на ее направление. Для того чтобы отслеживать мозговую активность обезьян, к их головам подключили электроды.

Когда обезьяна фокусировала свое внимание, определяя, видит ли она синюю или красную линию, горизонтальную или вертикальную, ее мозг вырабатывал волны определенного типа – так называемые бета-ритмы – в диапазоне от 19 до 40 Гц. В зависимости от того, какое задание нужно было выполнить – определить цвет или направление линии, – активизировались разные группы нейронов. Некоторые нейроны участвовали в выполнении обеих задач, но в целом за выполнение разных заданий отвечали разные совокупности нейронов.

В некоторых случаях нейроны обезьян работали на низкой частоте – от 6 до 16 Гц: такие волны называют альфа-ритмами. Интересно, что эти альфа-ритмы, по-видимому, возникали в мозге обезьян только тогда, когда они переключались с задачи определить направление линии на определение ее цвета. Другими словами, альфа-ритмы появлялись в момент переключения задач. Альфа-ритмы помогают нам не думать о посторонних вещах.

В случае с обезьянами альфа-ритмы помогали остановить работу нейронов, определявших направление линии, чтобы мозг смог активизировать сети, отвечающие за определение ее цвета. В результате этого эксперимента были получены объективные доказательства гипотезы о том, что эти взаимоисключающие задания невозможно было выполнить одновременно, и было необходимо переключаться с одного на второе. Таким образом, очевидно, что мы не способны одновременно запоминать разные мысли.

Выполнение разных заданий, которые задействуют одни и те же части мозга, такие как использованное в ходе эксперимента задание на определение цвета и направления линий, обычно представляется нам более сложным, чем выполнение двух действий, которые не конфликтуют друг с другом напрямую, например ходьбы и говорения. Чтобы человек мог искать и вертикальные и синие предметы одновременно (а не переключаясь с одного на другое за долю секунды, как описано выше), одни и те же визуальные нейроны должны были бы одновременно выполнять две разные задачи. Если представить, что вместо нейронов в вашей голове находятся люди, то это все равно что заставить какого-нибудь Стива делать два дела сразу. Стив бы закричал: «Подожди! Дай мне сконцентрироваться на чем-нибудь одном!»

И все-таки мы можем заставить разные части мозга работать одновременно – дать Стиву одно задание, пока Адам выполняет второе. Возможно, они все равно будут работать медленнее, потому что им придется время от времени переговариваться, но, скорее всего, оба задания будут выполнены достаточно качественно. Примерно это и происходит, когда мозг одновременно осуществляет сознательные и подсознательные процессы: Сознательный Стив хорошо рассуждает и принимает решения, а Автоматический Адам хорошо ходит, водит автомобиль и выполняет другие, по большей части автоматические, действия.

Но и это не лучший сценарий. Исследования, посвященные негативным эффектам переключения задач, показывают, что проблемы могут возникать и тогда, когда мы фокусируемся на задачах, которые на первый взгляд кажутся никак не связанными друг с другом. В 2006 г. Дэвид Стрейер и возглавляемая им команда исследователей из Университета Юты^[188] опубликовали результаты эксперимента, в ходе которого они сравнивали поведение пьяных водителей и людей, разговаривавших за рулем по мобильному телефону. Можно предположить, что в этой ситуации человек направляет большую часть своего внимания на разговор, продолжая вести автомобиль автоматически. Ученые обнаружили, что, «когда водители разговаривали по телефону, держа его в руках или используя гарнитуру, они тратили больше времени, чтобы нажать на тормоз, и чаще попадали в аварии, чем когда они не говорили по телефону». По мнению исследователей, разговаривать за рулем по телефону настолько же опасно, как водить автомобиль в состоянии алкогольного опьянения, и риск аварии в обоих случаях одинаково высок.

Причина, скорее всего, кроется в том, что две эти задачи – управление автомобилем и поддержание разговора – более тесно связаны между собой, чем мы думаем. Дело в том, что Сознательный Стив – начальник Автоматического Адама. Если Адам сталкивается с проблемой, которую не так просто решить, например с необходимостью сделать выбор, ему нужно посоветоваться со Стивом. Это жутко раздражает, ведь выходит, что Адам постоянно мешает Стиву делать его собственную работу: Свернуть здесь? «Да, приеду в 8:30». Успею проехать светофор? «Может, наденешь сегодня зеленое платье?» Сложновато. Итак, даже автоматические действия мы не всегда выполняем так автоматически, как нам кажется.

Именно поэтому ученые уже многие годы твердят о том, риск, возникающий при разговоре по телефону за рулем, связан с тем, что человек неспособен одновременно выполнять несколько задач, а не с тем, что неудобно держать руль одной рукой. В разных странах существуют законы, которые запрещают управлять автомобилем и одновременно разговаривать по телефону, держа его в руках, но разрешают использовать для этого гарнитуру. По-видимому, они были составлены людьми, которые либо игнорируют приведенную выше информацию, либо просто не понимают ее смысла.

Если я еще не до конца разрушила вашу веру в собственную способность одновременно делать несколько дел, позвольте напоследок упомянуть еще одно исследование, которое может ослабить вашу привязанность к мобильному. В 2015 г. исследователи вопросов коммуникации Эйми Миллер-Отт из Университета штата Иллинойс и Линн Келли из Университета Хартфорда^[189] пришли к выводу, что постоянное использование телефона во время других занятий мешает нам чувствовать себя счастливыми. По их мнению, у нас есть определенные ожидания насчет того, как должны выглядеть те или иные ситуации общения, и, если они не оправдываются, мы реагируем негативно.

В ходе проведенного исследования они попросили 51 участника рассказать, какие ожидания они испытывают, когда собираются с компанией друзей, проводят время с любимыми или ходят на свидания. Оказалось, что чем чаще мобильный телефон попадал в поле зрения, тем меньше удовлетворения они получали от проведенного вместе времени, не говоря уже о ситуациях, когда другой человек постоянно использовал свой телефон. Объясняя, почему им не нравилось, что другой человек использует мобильный, участники исследования в числе прочего говорили, что испытывали разочарование, потому что хотели, чтобы внимание другого человека во время свидания или другой ситуации близкого общения было полностью направлено только на них. Во время посиделок с друзьями ожидания были не такими сильными, и люди не так негативно реагировали на использование телефона, но тем не менее они говорили, что это мешает общению между членами компании. Полученные результаты подтверждают другие исследования по этому вопросу: есть весомые доказательства того, что романтические партнеры часто испытывают раздражение и досаду, когда их возлюбленный во время взаимного общения достает мобильный телефон.

Об этом также свидетельствует работа, опубликованная в 2016 г.^[190] преподавателем маркетинга Джеймсом Робертсом совместно с Мередит Дэйвид из Университета Бэйлор в Ханкамере. Робертс ввел термин phub, представляющий собой смешение английских слов phone (телефон) и snub (пренебрежительное, оскорбительное отношение). Этим понятием он описал поведение человека, который во время общения с другими использует мобильный телефон. Этот неологизм вошел в современный английский сленг и может использоваться для выражения негодования, когда кто-то предпочитает свой смартфон разговору с живым собеседником. По мнению Робертса, зависимость от телефона, вызывающая подобную грубость, тесно связана с повышенным уровнем стресса, тревожностью и депрессией.

Итак, если вы хотите, чтобы ваше общение с другими людьми было продуктивным, безопасным и осмысленным, либо разговаривайте по телефону, либо уберите его и уделите должное внимание окружающим вас людям в реальном мире.

Поток социального сознания

Нам нравится мир интернета, потому что он создает ощущение постоянной связи с другими. Он дарит нам доступ к практически неограниченному потоку информации о мире и предоставляет площадку, где мы можем мгновенно делиться своими воспоминаниями и впечатлениями с другими людьми. Так как мы всем делимся, наши воспоминания становятся частью социального ландшафта, потока социального сознания, на который мы воздействуем и который воздействует на нас.

Я впервые осознала, как сильно интернет способен влиять на нашу память, в 2011 г., когда жила в маленьком городке Келоуна в Канаде. В воскресенье 14 августа, около трех часов дня я ехала на машине с друзьями. Мы свернули на одну из главных улиц города и сразу поняли, что случилось что-то важное. Обычно в августе в Келоуне полно туристов, но эта улица была таинственно пуста – ни местных, ни приезжих. Никого.

Пока мы озадаченно оглядывались по сторонам, позади нас пробежала женщина. Она была сильно напугана. Потом вдруг мимо пронеслось сразу несколько полицейских автомобилей. Улицу мгновенно перекрыли, и мы оказались в ловушке между блокировавшими дорогу полицейскими машинами. Пытаясь понять, что происходит, один из моих друзей достал телефон и открыл браузер. Сначала Google: ничего. Потом местные новости: опять ничего. Наконец, он зашел в Twitter. И тут на нас хлынул поток информации в реальном времени:

«Стрельба».

«Двое вооруженных людей только что открыли стрельбу по внедорожнику напротив отеля Delta Grand».

«Все на земле. Кого-то только что пристрелили на улице».

«Стреляют из автоматов. Стрелки в серебристом фургоне».

«Врачи достают мужчину из простреленного автомобиля. Весь в крови».

«Слышал выстрелы, звуки – как будто что-то рухнуло, будто здание обрушилось».

«Зона военных действий».

Оказалось, что только что пристрелили одного из членов небезызвестной банды братьев Бэйкон. Это была тройка братьев-гангстеров, замешанных в серии убийств, совершенных в графстве Грэйтер Ванкувер, а также в производстве и контрабанде наркотиков. Конкуренты только что напали на Джонатана Бэйкона и его семью и пристрелили их средь бела дня. А люди все это задокументировали.

Мы часто достаем телефон, чтобы снять видео, выложить фотографию или написать пост при первых же признаках того, что происходит что-то важное. Еще никогда в истории у нас не было возможности так достоверно документировать значимые исторические события посредством многочисленных независимых источников. Это уникальная возможность при помощи фактов подтвердить собственную оценку событий, но это также может привести к конформизму памяти: иногда наши мысли и воспоминания становятся смесью того, что мы видели и слышали, и представляется невозможным определить, что именно видел каждый из свидетелей произошедшего.

Почти все жители Келоуны, похоже, одинаково запомнили день убийства одного из братьев Бэйкон. Если поговорить об этом с людьми, оказывается, что их воспоминания удивительно, даже невероятно похожи. Вы наверняка наблюдали то же самое в отношении других событий, которые происходили на ваших глазах или при вашем косвенном участии. Исследователь в сфере образования Брэйн Кларк из Университета Западного Иллинойса в статье 2013 г., опубликованной под ироничным названием «От летописей к социальным сетям»^[191], пишет, что это происходит потому, что после появления интернета и социальных сетей наша память претерпела качественные изменения: «Различия между памятью личной и общественной… практически полностью стерлись». Явление конформизма памяти исследовалось в самых разных условиях, в том числе во время сбора свидетельских показаний. В ходе опубликованного в 2003 г. исследования Фиона Гэбберт, Амина Мемон и Кевин Эллан из Абердинского университета^[192] изучили вопрос о том, как свидетели влияют на показания друг друга. Ученые попросили две группы участников раздельно посмотреть видеозапись одного и того же события. Все участники смотрели запись длиной в полторы минуты, на которой девушка заходила в пустую университетскую аудиторию, чтобы вернуть книгу. Участники не знали, что им показывали две разные версии видеозаписи, снятые с разных ракурсов. То есть в результате участники получили два разных представления о том, что происходило на видео.

Сами исследователи так объяснили эту разницу: «участники из группы А (в отличие от группы Б) не имели возможности прочитать название книги, которая была в руках у девушки, а также увидеть, как, выходя из комнаты, она бросает в мусорное ведро бумажку. Участники из группы Б (в отличие от группы А) видели, как девушка смотрит на свои наручные часы и, пользуясь возможностью, достает из чужого кошелька банкноту в 10 фунтов и кладет ее себе в карман».

После этого половину участников попросили, работая в парах, заполнить вопросник о том, что случилось на видео, пока остальные заполняли анкету самостоятельно. Затем, после 45-минутного перерыва, каждого из участников опросили индивидуально. 71 % тех, кто заполнял анкету совместно с другим человеком, сообщали детали, которые они могли узнать только от напарника. Более того, 60 % участников, входивших в группу А, которым не показывали, как девушка ворует банкноту, упоминали, что она совершила кражу. Участники, заполнявшие анкету вместе с человеком из другой группы, в среднем сообщали 21 подробность, полученную от напарника. Как и следовало ожидать, те, кто заполнял вопросник самостоятельно, описывали только те детали, которые присутствовали на видеозаписи, которую они смотрели. Участники, заполнявшие анкету в парах, значительно изменили описание своих воспоминаний, добавив подробности, которых они не могли увидеть своими глазами.

В ходе подобных исследований изучается информация, которую мы получаем постфактум, после того как переживем определенное событие или станем его свидетелем, и которая может значительным образом повлиять на наши воспоминания. Мы можем получить ее из множества разных источников – из разговоров в жизни и в сети, из статей, посвященных этому событию или другим событиям, имеющим к нему отношение, из фотографий, сделанных нами самими и другими людьми, и т. д. Информация, полученная из любого источника, может впоследствии повлиять на наши воспоминания.

По словам ученого-психолога Алана Брауна^[193] и его коллег из Южного методистского университета, еще одним источником ложных воспоминаний может служить заимствование воспоминаний, при котором человек напрямую присваивает чужие автобиографические воспоминания и пересказывает их как свои собственные. В 2015 г. Браун и его коллеги опубликовали работу, посвященную этому феномену. Из 447 студентов, участвовавших в опросе по этой теме, 47 % положительно ответили на вопрос «Случалось ли вам слышать рассказ о произошедших с другим человеком событиях и пересказывать его другим людям так, будто они произошли с вами?». Это значит, что ответившие положительно студенты, по крайней мере на какое-то время, присвоили себе чужие автобиографические воспоминания, зная, что они им не принадлежат. Хотя часто это делается осознанно, из-за подобного заимствования воспоминаний в дальнейшем бывает сложно определить, настоящие они или чужие: 27 % упомянули, что у них были воспоминания, которые могли быть как их собственными, так и заимствованными из чужих рассказов.

Исследователи из команды Брауна также продемонстрировали, что иногда воров воспоминаний можно поймать с поличным: 52 % опрошенных заявили, что слышали, как кто-то пересказывает их истории как свои собственные, а 57 % – что им доводилось спорить с другим человеком о том, с кем из них произошло то или иное событие. Из собственного опыта могу сказать, что подобное воровство воспоминаний особенно часто случается с семейными историями: мне часто приходится просить родственников подтвердить, как все было на самом деле.

Итак, ясно, что воспоминания заразны. Если я разболтаю одно из своих воспоминаний, вы можете его подхватить и присвоить. И когда мы вписываем посторонние детали в собственные рассказы о происходящих событиях, мы можем включить в них как достоверные, так и ложные подробности. В исследовании 2001 г. Генри Рёдигер и его коллеги из Вашингтонского университета ввели подходящий термин для обозначения этого явления – социальная заразительность воспоминаний. Они продемонстрировали, что ошибки, возникшие в памяти одного человека, могут влиять на память другого. Своеобразный эффект распространения ложных воспоминаний. Но почему мы настолько ему подвержены? Исследователи считают, что виной тому три фактора. Первый – базовые искажения памяти. Если другой человек расскажет вам свою версию событий, ваш мозг может создать новые связи, которые в дальнейшем повлияют на исходные воспоминания. Все это в очередной раз подтверждает исследования о дезинформации и подключении воображения, которые обсуждались в предыдущих главах. Второй фактор – смешение источников: мы забываем, откуда получили информацию, в результате чего можем подумать, что с нами происходили события, о которых мы на самом деле только слышали.

По словам Брауна и других авторов исследования на тему заимствования воспоминаний, общение с другими людьми может по-разному влиять на нашу память: «По всей видимости, подобное поведение в основном продиктовано стремлением сделать чужой опыт постоянной частью нашей собственной автобиографической памяти (присваивание), но в числе прочих причин можно назвать сиюминутное желание сделать разговор более связным и интересным (общение), как можно проще рассказать о чужом интересном опыте (удобство) и представить себя в выгодном свете (повышение статуса)». Похоже, это делается в положительных целях и, часто, намеренно. Но есть ученые, которые настаивают на наличии еще одной причины, связанной с влиянием социума, а именно – конформизма.

Приспособленчество

Фундаментальные исследования, впервые продемонстрировавшие нашу склонность соглашаться с информацией, предоставленной другими людьми, были проведены ученым-психологом Соломоном Ашем из колледжа Суортмор в 1956 г.^[194]. Согласно его наблюдениям, если попросить группу людей определить, нарисованы ли на листе бумаги линии одинаковой длины, их ответы будут зависеть от мнений, высказанных другими членами группы. Аш изучал этот вопрос, включая в группу участников нескольких подставных лиц, которые должны были давать очевидно неправильные ответы, участвуя в эксперименте наряду с остальными. Участники думали, что они простые члены группы, и не знали, что исследование направлено исключительно на изучение их собственных реакций. Оказалось, что человек склонен соглашаться с откровенно неправильным мнением, если все остальные с ним согласны. Достаточно просто смириться с тем, что некоторые люди по природе своей следуют за другими и неизбежно ведут себя таким образом, но результаты этого исследования шокируют: почти 75 % участников проводившихся Ашем экспериментов соглашались с явно неправильным мнением, высказанным хотя бы одним из членов группы. Это значит, что большинство из нас склонны поддаваться влиянию окружающих. Любой из нас может стать жертвой давления ситуации.

Позднее, когда участников спрашивали, почему они согласились с неправильным ответом, большинство из них ответили, что знали, что он неверный, но не хотели выделяться. Некоторые, однако, утверждали, что поверили, что группа лучше знает ответ. В 1955 г. социологи Мортон Дойч и Гарольд Джерард из Нью-Йоркского университета^[195] составили классификацию видов подобного социального влияния, разделив его на нормативное и информационное.

Нормативное влияние – это влияние, которое члены группы оказывают друг на друга. Оно проявляется в ситуациях, когда мы не хотим выделяться вне зависимости от того, согласны ли мы с общим мнением. Информационное социальное влияние также может оказываться группой, но ее наличие не обязательно. Оно проявляется, когда мы считаем, что другой человек информирован лучше нас, и на основе этого принимаем полученную от него информацию за правду. Это ситуация, когда группа или, скажем, организатор эксперимента действительно знает правильный ответ.

Описание этих видов социального влияния помогает понять, почему мы склонны соглашаться с тем, что говорят другие. Мы либо боимся обидеть собеседника, не согласившись с ним (нормативное влияние), либо действительно верим, что другой человек лучше помнит то событие, о котором он рассказывает (информационное влияние). Конечно, подобное социальное влияние – это не всегда плохо. Если вы видите группу бегущих людей, может оказаться, что они спасаются от пожара, о котором вы не знаете, – в подобной ситуации конформизм может спасти вам жизнь. Кроме того, способность нашей памяти к конформизму, безусловно, облегчает процессы общения и взаимодействия между членами группы. Но такое социальное влияние создает проблемы, когда они способствуют распространению ложной информации о произошедших ранее событиях, порождая недостоверные подробности, которые вплетаются в наши воспоминания так прочно, что потом нельзя отделить правду от выдумки.

Но это еще не все. Дойч и Джерард ввели термин «групповость» для описания того, насколько сплоченной может быть группа – насколько ее члены склонны к конформизму. В социологии для этого существует термин «групповое единство», который, в сущности, обозначает, насколько хорошо группа функционирует как единое целое. Мы склонны делить мир на своих и чужих, на группы, с которыми мы себя ассоциируем, и всех остальных. Например, «своей» группой для вас может быть ваш родной университет, а «чужой» – студенты из другого учебного заведения.

Дэн Ариели, профессор психологии и поведенческой экономики из Университета Дьюка и автор бестселлера «Предсказуемая иррациональность»^[196] полагает, что, являясь частью группы, мы становимся именно такими – предсказуемо иррациональными. Ариели и его коллеги^[197] провели бессчетное количество экспериментов, продемонстрировавших, что мы склонны следовать примеру других членов своей группы. Это и хорошо и плохо: например, если кто-то из членов нашей группы изменил своему супругу, повышается вероятность, что и мы поступим так же. Исследования Ариели также показывают, что мы реже соглашаемся с теми, с кем себя не идентифицируем, – с членами других групп. Предположительно, это связано со стремлением разделить своих и чужих (они не такие, как мы), а также с подспудным желанием выразить братскую солидарность с членами своей группы (смотрите, у нас общие ценности).

Учитывая все эти виды социального влияния, многие исследователи считают, что во время расследования преступлений нельзя позволять свидетелям общаться между собой, чтобы избежать возможного искажения показаний. Кроме того, полицейские должны понимать, что, если показания сходятся, это еще не значит, что они верны, это скорее следует расценивать как признак конформизма.

Более того, с появлением социальных сетей в разы увеличилось количество потенциальных источников социального влияния и дезинформации – новости друзей ваших друзей в Facebook, пост незнакомого человека в Twitter, обсуждение в Reddit. Складывается впечатление, что у нас больше нет полного контроля над тем, что происходит в нашей жизни, что мы живем во времена интенсивной трансактивной памяти, как сказал бы исследователь из Виргинского университета Даниэль Вегнер^[198]. Трансактивные воспоминания – это воспоминания, которые, так же как и наши онлайн-диалоги, создаются, обновляются и, что самое главное, хранятся коллективно.

Цифровая амнезия

Согласно крайне интересной статье под названием «Как Google влияет на память», написанной исследователем и психологом Бэтси Спэрроу и ее коллегами из Колумбийского университета, «интернет стал основным источником внешней и трансактивной памяти: информация хранится коллективно вне индивидуального мозга отдельного человека».

Спэрроу и возглавляемая ею команда исследователей провели четыре исследования с целью изучить последствия быстрого и легкого доступа к информации. В ходе первого эксперимента участников попросили ответить на ряд каверзных вопросов, нацеленных на проверку общего кругозора. Затем им предложили выполнить задание по отбору слов, в ходе которого исследователи измеряли скорость, с которой они отделяли слова компьютерной тематики от всех прочих. Спэрроу обнаружила, что те участники, которые столкнулись с трудностями, отвечая на вопросы первого задания, намного быстрее отбирали слова компьютерной тематики. На основе этого она пришла к выводу, что эти участники, столкнувшись с вопросами, ответов на которые они не знали, начинали вспоминать поисковики, например Google или Yahoo. Исследователи сочли это признаком того, что мы почти автоматически начинаем думать о поисковых системах, если сталкиваемся с необходимостью найти ответ на какой-то вопрос. Другими словами, сталкиваясь с незнакомыми фактами, мы автоматически думаем: надо погуглить.

Во время второго эксперимента Бэтси Спэрроу превратила вопросы общего характера в утверждения. К примеру, участнику мог встретиться следующий факт: глаз страуса больше, чем его мозг. Затем участник печатал этот факт на компьютере, чтобы исследователи могли убедиться, что он сконцентрировал на этой информации свое внимание. Половине участников говорили, что факты, которые они печатают, сохранятся на компьютере, а второй половине – что они не будут сохранены. После этого участников попросили записать все факты, которые они могли вспомнить. Участники, которым сказали, что информация сохранится на компьютере, менее успешно справлялись с заданием на проверку памяти, чем те, кто знал, что информация не сохранится. По мнению Спэрроу и ее коллег, это доказывает идею о том, что, зная, что мы в любой момент можем получить нужную нам информацию, мы прикладываем меньше усилий для того, чтобы запомнить ее, в результате чего в конечном счете страдает наша память.

Использованные на втором этапе методы применялись и в ходе третьего эксперимента, но в данном случае Спэрроу либо говорила участникам, что информация будет сохранена в конкретной папке, либо что она просто будет сохранена, либо что она будет удалена. Кроме того, вместо вопросов на общие знания участникам предлагалось выполнить задание на распознавание. Участникам снова показывали все 30 вопросов, но половину из них частично изменили. Формулировка остальных вопросов осталась прежней. Участники должны были определить, изменилась ли каким-то образом формулировка вопросов. И снова те участники, которым сказали, что набираемый ими текст не будет сохранен, смогли правильно распознать большее количество измененных вопросов. Похоже, вероятность того, что мы запомним информацию, уменьшается, если мы думаем, что сможем позднее получить ее в электронном виде. Этот феномен называют цифровой амнезией. Учитывая, что в наше время мы практически в любой момент можем получить доступ к интересующей нас информации, это может повлечь за собой серьезные последствия для нашей памяти.

В ходе заключительного, четвертого эксперимента Бэтси Спэрроу получила особенно интересные результаты. В этот раз участникам сказали, что данные будут сохранены в одной из шести папок. К примеру, им сказали, что утверждение «Космический шаттл “Колумбия” потерпел катастрофу при входе в атмосферу над Техасом в феврале 2003 г.» был сохранен в папке под названием «ФАКТЫ, ДАННЫЕ, ИНФОРМАЦИЯ, ИМЕНА, ЦИФРЫ и ЗНАЧЕНИЯ». Когда позднее участники проходили тест на память, оказалось, что они лучше запомнили, где были сохранены те или иные высказывания, а не само их содержание. Кроме того, участникам было особенно трудно вспомнить и местоположение, и содержание информации. То есть если они вспоминали сам факт, то не помнили, где он хранился, и если они не могли вспомнить тот или иной факт, то называли, в какой папке он был сохранен.

Похоже, наш мозг – информационный скряга. Он выбирает ту информацию, которую проще всего запомнить, – либо сам факт, либо то, где его можно найти. Как пишет Спэрроу, «мы образовали симбиоз со своими гаджетами, постепенно превращаясь в части системы объединенных между собой элементов, которые знают больше не потому, что обладают информацией, а потому, что помнят, где ее можно найти». В качестве примера можно вспомнить телефонные номера. По данным Лаборатории Касперского, компании по производству антивирусного ПО, 50 % людей не знают наизусть телефонный номер своего возлюбленного, а 71 % не помнят номеров собственных детей, но я уверена, что все они знают, как отыскать эти номера в своем мобильном^[199].

Можно предположить, что подобное привлечение сторонних ресурсов для хранения информации делает нас еще более уязвимыми для упомянутых ранее эффектов дезинформации при получении информации о произошедших ранее событиях. Однако это помогает освободить когнитивные ресурсы, чтобы запомнить другие факты, доступ к которым в дальнейшем будет получить не так просто. Мы в любой момент можем найти в посторонних источниках чье-то имя или какой-нибудь факт, при условии, что мы помним суть информации, которую нам нужно найти. Понимание того, каким образом век цифровых технологий повлиял на особенности обращения с информацией, может радикальным образом изменить наш подход к образованию.

«Возможно, люди, обучающие других, будь то университетские преподаватели, врачи или организаторы бизнес-тренингов, станут больше фокусироваться на обучении идеям и способам мышления, а не на запоминании», – полагает Спэрроу. Может быть, нам стоит меньше концентрироваться на предоставлении конкретной детальной информации, которую студенты без труда могут найти в интернете, и вместо этого обучать их критическому мышлению, чтобы, когда они все-таки зайдут в Google, они могли найти качественную информацию и должным образом ее проанализировать. Помимо того факта, что мы по-разному кодируем и запоминаем информацию в зависимости от того, сможем ли мы позднее получить к ней доступ, есть и другие особенности того, как наша растущая зависимость от интернета влияет на качество наших воспоминаний.

Вы страшнее, чем думаете

Вы знали, что посторонние люди объективнее оценивают вашу внешность, чем вы сами? И кстати, вы выглядите не настолько привлекательно, как привыкли считать. Я знаю, что с моей стороны было бы добрее не говорить вам об этом. Виной тому две причины – базовые процессы памяти и то, как мы используем современные технологии.

Давайте для начала разберемся, как в данном случае работает наша память. Если в данный момент вы не смотритесь в зеркало, то ваше восприятие собственной внешности представляет собой воспоминание. Это не только воспоминание о том, как вы в последний раз сегодня смотрели в зеркало, но и о всех предыдущих ситуациях, когда вы смотрели в зеркало и на собственные фотографии. Это значит, что, скорее всего, когда вы думаете о себе, в вашей голове возникает достаточно сложное представление о собственном лице. Но дело в том, что эта сборная солянка воспоминаний изначально обречена на провал, ведь этот образ не может существовать в реальности. Вы не можете выглядеть сегодня точно так же, как во все предыдущие дни своей жизни. Это невозможно хотя бы в силу старения, не говоря уже о временных изъянах внешности и меняющихся стилях. Из этого ясно, почему, глядя на некоторые фотографии, мы говорим: «Я здесь плохо получился!» Часто фотография кажется нам неудачной просто потому, что она не соответствует нашим представлениям о собственной внешности, нашим воспоминаниям о ней.

В 2008 г. психологи Николас Эпли из Чикагского университета и Эрин Уитчерч из Виргинского университета^[200] рассказали о результатах ряда исследований, посвященных вопросу о том, насколько объективно мы оцениваем собственную внешность, опубликовав статью «Свет мой, зеркальце, скажи…». Они взяли фотографии участников и изменили их на компьютере, подогнав их лица под стандарты привлекательности или непривлекательности. Исследователи создавали множество разных версий фотографии одного и того же участника, изменяя его в разной степени.

По прошествии небольшого периода времени, от 2 до 4 недель, исследователи показали участникам получившиеся изображения, в том числе их настоящие фотографии, и попросили найти ту фотографию, которая не была изменена. Большинство участников выбрали отредактированные фотографии, на которых их лицо казалось более привлекательным на 10–40 %. Менее 25 % участников выбрали оригинальное, неизмененное фото. По всей видимости, как мужчины, так и женщины считали себя более привлекательными, чем на самом деле, и систематически выбирали фотографии, где была изображена их улучшенная версия.

А что насчет чужой внешности? Когда участников просили выбрать из ряда предложенных изображений настоящие фотографии их друзей, они проявляли те же предубеждения, что и в отношении собственной внешности. По-видимому, своих друзей мы тоже считаем более красивыми, чем они есть на самом деле. Однако этот принцип не работает, когда речь идет о незнакомых людях. Согласно результатам этого исследования, мы достаточно объективно оцениваем внешность людей, с которыми знакомы недолго. В среднем участники выбирали собственные фотографии, которые были на 13 % более привлекательными, чем их неотредактированные изображения, фотографии друзей, которые были на 10 % более привлекательными, и фотографии незнакомцев, которые были на 2,3 % более привлекательными, чем в реальности.

Эти предубеждения можно связать с идеей о том, что мы склонны считать себя лучше, чем мы есть на самом деле, о чем рассказывается в шестой главе. Или же можно было бы сказать, что, так как мы хорошо знаем себя и своих друзей, мы видим внешнее отражение внутренней красоты. Но есть и третье возможное объяснение: наше восприятие собственной внешности и внешности близких нам людей изменилось с течением времени.

На самом деле в данном случае наиболее важную роль играют не автоматические процессы памяти, а тщеславие. Мы всегда показываем людям фотографии, где мы сами и наши близкие и друзья получились хорошо, особенно тщательно отбирая фотографии для социальных сетей и официальных документов. В этом и заключается проблема – сохраняя только самые лучшие фотографии, где у нас кукольные личики, где мы очень фотогеничны, мы ухудшаем свою способность узнавать самих себя в обычные дни.

В статье, написанной в 2015 г.^[201] группой ученых во главе с психологом Дэвидом Уайтом из Университета Нового Южного Уэльса при поддержке Австралийской паспортной службы, описываются результаты исследования, насколько объективно мы оцениваем собственную внешность по сравнению с незнакомыми людьми. В ходе этого исследования первую группу участников попросили загрузить из сети Facebook 10 собственных фотографий и по десятибалльной шкале оценить, насколько они были похожи на самих себя на этих изображениях. После этого их попросили в течение минуты при помощи веб-камеры снимать себя на видео и сделать еще два снимка.

После этого второй группе участников, незнакомых с членами первой группы, предложили соотнести фотографии из Facebook с видео, записанным на веб-камеру во время исследования, и также оценить, насколько они были похожи или непохожи. Незнакомые с членами первой группы люди выбрали в качестве «самых похожих» не те же самые фотографии, что сами участники. Встал вопрос: кто лучше знает, как мы выглядим – мы сами или незнакомые с нами люди?

Исследователи попытались ответить на этот вопрос, пригласив еще одну группу участников и попросив их соотнести загруженные из сети Facebook фотографии, которые сами изображенные на них люди сочли наиболее похожими на их реальную внешность, с теми изображениями, которые были выбраны участниками второго эксперимента. Участникам из третьей группы было проще соотнести фотографии из Facebook с двумя снимками, сделанными во время исследования, если фотографии выбирали участники второй группы. В этом случае частота правильного соотнесения фотографий увеличивалась на 7 %. Другими словами, оказалось, что члены второй группы более объективно оценивали внешность членов первой группы, чем они сами. Это можно считать доказательством того, что незнакомцы лучше нас знают, как мы выглядим. По словам команды Уайта, «кажется парадоксальным, что посторонние люди, которые меньше минуты смотрели на чью-то фотографию, смогли более успешно справиться с заданием на определение схожести. И тем не менее, хотя мы видим собственное лицо каждый день, знание особенностей собственной внешности имеет свою цену. Существующие в нашем мозге представления о собственной внешности ухудшают нашу способность отбирать изображения, которые достоверно отражают то, как мы выглядим^[202].

Подобные исследования показывают, что со временем мы начинаем верить, что выглядим так, как преподносим себя в социальных сетях, – мы внутренне приписываем себе собственную интернет-внешность.

Вместе лучше

Наша социально устроенная память, несмотря на все свои недостатки, все же не совсем иллюзорна. Большинство исследований в области когнитивной психологии показывает, что процесс совместного вспоминания обычно оказывает деструктивное воздействие на нашу память и вызывает погрешности при извлечении воспоминаний. Однако Селия Харрис^[203] и ее коллеги из Австралии усомнились в правильности этого утверждения. В 2011 г. они опубликовали крайне интересную статью, в которой поставили под сомнение существующую методологию исследования, которая обычно фокусируется на том, как вспоминают одни и те же события люди, друг с другом незнакомые. Здесь же попытались проследить, как хорошо знающие друг друга люди извлекают из памяти общие воспоминания, и личные, и нейтрального содержания.

В ходе первого исследования ученые опросили 12 семейных пар, которые состояли в браке от 26 до 60 лет, чтобы проследить, как они будут совместно вспоминать о тех или иных событиях. Испытуемые должны были принять участие в двух сеансах, по времени отделенных друг от друга двумя неделями. В ходе интервью участникам предлагалось ознакомиться со списком произвольно выбранных слов для запоминания. Также испытуемых попросили сообщить некоторую информацию личного характера, в том числе имена людей, с которыми они были знакомы. На первом сеансе каждого из супругов опрашивали по отдельности, они должны были самостоятельно вспомнить слова из списка и имена знакомых. В ходе второго сеанса супружеская пара проходила интервью уже вместе и совместно выполняла те же задания.

Ученые выяснили, что некоторые супружеские пары проявили так называемое совместное ингибирование или торможение, то есть совместно вспомнили гораздо меньше слов и с большими погрешностями, чем каждый из них самостоятельно, а другие пары продемонстрировали совместную фасилитацию, или взаимопомощь, то есть помогали партнеру вспомнить больше. Помогали супруги друг другу или мешали, зависело от того, как они работали вместе при извлечении воспоминаний.

Кроме того, установлено, что существуют как факторы, ослабляющие память, которые были вызваны недостаточной сплоченностью партнеров при вспоминании, так и факторы, память усиливающие, которые проявились благодаря согласованным действиям супругов на сеансе. Таким образом мог выглядеть диалог супругов, которые помогали друг другу вспомнить, действуя при этом согласованно:

Участник № 1: Как там его звали? Какой-то Эд…

Участник № 2: Точно, Эд Шерман.

Участник № 1: Итак, Эд Шерман был с нами на том ужине.

Участник № 2: Да, на том самом, в честь дня рождения Нэнси.

Участник № 1: Ага, с огромным тортом, который на вкус был как картон.

Работая по такой схеме, участники заполняли пробелы в памяти супруга и работали как единая команда, чтобы восстановить события истории.

Еще дальше в своих изысканиях пошла моя хорошая подруга Аннелиз Вредевельдт из Амстердамского свободного университета^[204], которая не остановилась на запоминании слов и имен. Не гарантирую, что буду предельно беспристрастной в этом вопросе, но все же думаю, что ее исследование просто потрясающее. Для участия в эксперименте 2015 г. исследовательница привлекла супружеские пары, покидавшие театр после просмотра спектакля «Боссен», содержавшего трехминутную сцену, в ходе которой один из персонажей убивал своего отца, а потом насиловал сестру-близнеца. С воспоминаниями об этой самой сцене и решила поработать Аннелиз и ее команда. Участники, которых исследователи отобрали для эксперимента, не имели представления о том, что после просмотра им предстоит поучаствовать в исследовании, поэтому они никоим образом не могли подготовиться к нему или же осознанно наблюдать за развитием сюжета истории с целью запомнить его как можно лучше.

Супруги, которые знали друг друга в среднем в течение 31 года, приняли участие в опросе с целью выяснить, насколько хорошо они запомнили постановку, при этом сначала участников опрашивали поодиночке, а потом вместе с супругом. В результате оказалось, что совместная работа не во всех случаях помогла участникам вспомнить больше о той самой сцене насилия, однако они все же были склонны делать меньше ошибок, действуя сообща, нежели отвечая индивидуально. Так, отвечая поодиночке, каждый из супругов сделал в среднем 14,6 ошибки, тогда как, отвечая совместно с супругом, каждый сделал в среднем 10 ошибок. Таким образом, участники сообщили меньше неправильных деталей. Аннелиз назвала такую закономерность эффектом «отсечения ошибок». Возможно, это связано с тем, что мы ведем себя более осторожно, когда рассказываем о чем-либо вместе с другими людьми, и склонны сообщать меньше деталей, в которых не уверены. Подтвердив правильность выводов, к которым пришла ранее Селия Харрис, Аннелиз также определила ряд стратегий, которые больше других помогали супругам вспомнить, а именно признание вклада, который вносит партнер в общее дело, повторение и перефразирование его утверждений, а также их развитие и развертывание.

По словам Аннелиз и ее коллег, «в целом выводы, к которым мы пришли, указывают на то, что в определенных обстоятельствах общение между свидетелями и совместное обсуждение ими какого-либо происшествия не такая уж плохая идея». И это довольно хорошая новость, ведь большинство из наших воспоминаний так или иначе по сути своей коллективные. По мнению Элин Скейджеберг и Даниэла Райта^[205], для 88 % очевидцев того или иного события есть соочевидцы, во многих случаях на месте происшествия присутствуют три и более наблюдателей, при этом более половины из них обсуждают случившееся хотя бы с одним из присутствовавших. Все это очень напоминает нашу жизнь, где рядом всегда есть хотя бы один друг, с которым мы сразу же начинаем обсуждать то, что произошло.

Так что же нам делать с полученными результатами? Как мы убедились в предыдущих главах, коллективное вспоминание может иметь крайне негативные последствия. Когда мы имеем общие воспоминания с кем-либо, мы можем позаимствовать их, исказить или создать с их помощью совершенно новые комплексные ложные воспоминания. Ученые типа Вредевельдт не отрицают, что проблема пластичности памяти действительно существует, однако они утверждают, что в одних обстоятельствах вероятность создания ложных воспоминаний и совершения ошибок может быть не столь высока, как в других. В частности, когда мы знаем человека действительно хорошо, прибегаем к стратегии совместного вспоминания или же помогаем друг другу при вспоминании, мы, по всей видимости, снижаем риск возникновения неточностей и ошибок при извлечении воспоминаний. Насколько подобные умозаключения правдивы с практической точки зрения, пока неизвестно. Нам еще не удалось в полной мере изучить все положительные стороны совместного вспоминания. Основываясь на результатах экспериментов, где испытуемыми выступали люди, которые не знакомы друг с другом, ученые так и не смогли однозначно ответить на вопрос, сказывается совместное вспоминание на конечном результате положительно или же соприсутствие на месте происшествия и последующее совместное вспоминание, напротив, всегда чревато проблемами и ведет к искажению воспоминаний.

Пока ясно лишь одно: лучше всего записывать свои нетронутые воспоминания в их первоначальном виде на бумажный носитель, и делать это до того, как они могут подвергнуться всякого рода социальному воздействию. Лишь записав свое воспоминание, притом таким образом, чтобы впоследствии иметь к нему доступ, вы затем можете идти и делиться им с кем угодно. Только не забывайте об осторожности, ведь в таком случае ваши друзья или близкие смогут без особого труда помочь или же, напротив, помешать вашим воспоминаниям.

Мир свидетелей

Как только мы заходим на свою страничку в соцсети и размещаем там информацию о своей личной жизни, мы тут же обзаводимся практически бесчисленным количеством свидетелей тех или иных событий нашей жизни. И это имеет необратимые последствия для наших воспоминаний, притом как позитивные, так и негативные.

Если говорить о последствиях позитивных, то вспоминание событий собственной жизни благодаря соцсетям в общем и целом способствует улучшению нашей памяти об этих событиях. В научной литературе такое явление иногда называют «тренировкой воспроизведения»^[206]. Оно означает, что само по себе вспоминание той или иной информации улучшает нашу память об этой информации. Исследования, посвященные феномену тренировки воспроизведения, показали, что вспоминать информацию в течение определенного времени гораздо более эффективно для запоминания, чем заучивать эту же информацию в течение такого же периода времени. То есть десять минут вспоминания куда лучше для нашей памяти, чем десять минут заучивания.

Социальные сети также дают нам доступ к разнообразным подтверждениям наших воспоминаний. Выкладывая в Instagram фотографии еды, мы документируем свой обед. Посты в Twitter отражают наши мысли, и со временем мы можем проследить, как изменились наши взгляды. Добавляя кого-то в друзья на Facebook, мы закрепляем информацию о том, когда впервые встретились с этим человеком, и впоследствии можем посмотреть, как развивались наши с ним отношения. Объем персональных данных, которые позволяют нам отследить и подтвердить многие наши воспоминания, поражает воображение. В случае с ложными воспоминаниями эти сведения могут оказаться поистине бесценными. Если у нас когда-либо возникнут проблемы, мы можем обратиться к интернету за доказательствами, подтверждающими, что мы делали, и целый мир является нашим свидетелем.

Однако и эта бочка меда не обойдется без ложки дегтя. Наша медийная память подвержена всякого рода негативному воздействию: наше внимание все время стремятся разделить, некто виртуальный может без труда ввести нас в заблуждение и дезинформировать, к тому же нас постоянно побуждают прикладывать все меньше усилий к тому, чтобы запомнить те или иные факты, ведь мы можем просто погуглить их позднее. И это только начало. Вездесущие и весьма назойливые приглашения и уведомления из соцсетей, которые постоянно напоминают о каких-нибудь событиях или буквально закидывают нас ненужной информацией, могут вызвать существенные искажения нашей реальности.

Частично это имеет отношение к эффекту индуцированного возвратного забывания, который мы уже обсуждали ранее в третьей главе. Каждый раз, когда мы вспоминаем о чем-либо, активизируется сеть клеток, ответственных за то или иное воспоминание, и эта сеть в принципе может измениться и утратить некоторые детали, на которые наше вспоминание непосредственно не направлено. Как это работает? Возьмем, к примеру, напоминания в Facebook, допустим, напоминание об отпуске. Это может быть всего лишь одна фотография, сделанная вами во время отпуска, с соответствующей подписью. Увидев такое напоминание, вы вспомните о моменте, который запечатлен на фото, и в то же время, возможно, даже скорее всего, забудете информацию, которая относится к другим событиям, произошедшим в день съемки, но не нашла отражения в напоминании.

Конечно же, эффект изменения памяти может проявиться не только в процессе пользования социальными сетями. Любое перекраивание воспоминаний может впоследствии привести к их искажению. Но соцсети отличает от других случаев то, что здесь подсказки для нас выбираются из информации, которую мы разместили на своей странице, то есть они изначально представляют собой искаженную, подогнанную под стандарты виртуальной реальности версию нашей жизни. Что означает двойное искажение – искажение воспоминания в нашем мозге, вызванное изначальным искажением воспоминания при создании нашего виртуального «я».

И пока социальные сети диктуют нам, какие события в нашей жизни важны и могут рассматриваться как значимые, все остальные события, которые по параметрам сетей признаются нерелевантными, могут попросту отбраковываться. Аналогичным образом сети усиливают воспоминания, которые другие участники отметили как понравившиеся, в результате чего некоторые воспоминания могут показаться нам более важными и значимыми, нежели были изначально. Оба этих процесса могут повлечь за собой массу проблем и в конце концов вызвать искажение нашей персональной реальности. Как распознать, вспоминаем мы настоящие события, произошедшие с нами в реальности, или же события из ленты в соцсети нашего виртуального «я»? Возможно, мы и не скажем, в чем тут разница, ведь социальные процессы запоминания все расширяются и способны проникать во все сферы жизни, что раньше не представлялось возможным. Соцсети и возможность быть в постоянном контакте с другими людьми открывают поистине грандиозные перспективы для ученых, которые лишь недавно начали исследовать их положительные стороны, а также проблемы, с ними связанные. Это дивный новый мир, и мы все с нетерпением ожидаем захватывающих открытий относительно феномена совместного запоминания.

9
«Туки стянул мои трусики»
Сатана, секс и наука
Почему у нас могут возникнуть ложные воспоминания о травмирующих событиях

Иногда ложные воспоминания могут превратиться в настоящие кошмары.

Когда все идеи и подходы, которые мы обсудили в этой книге, пересекаются, может возникнуть самый настоящий девятый вал. Его создают неверные представления о работе памяти, ошибочные техники извлечения воспоминаний и чрезмерная уверенность в собственной памяти. И тогда мы оказываемся в водовороте невероятно запутанных, до безумия нелепых страшных сказок, которые могут иметь ужасающие последствия для наших близких, для нас самих, а также для правосудия.

Сейчас вы поймете, о чем я. Дело, о котором пойдет речь, крайне сложное. Зафиксировано большое количество воспоминаний о событиях той истории, о них вспоминали разные люди, и вспоминали неоднократно, но я представлю вашему вниманию ту версию произошедшего, которую лично составила по кусочкам. Считаю, что она является правдивой и с ней, скорее всего, согласится большинство людей, к тому же многие из событий, которые я опишу, документально подкреплены подробным отчетом, который составил в 1995 г. журналист Чарлз Сеннотт^[207], занимающийся независимыми расследованиями.

Итак, весна 1984-го. Мы в городе Молден, штат Массачусетс. Здесь живет Мюррей Кейси, ему всего 4 с половиной года. По словам мамы Мюррея, мальчик уже давно страдает энурезом, но в последнее время ситуация ухудшилась. Летом он начал подражать лепету своего младшего брата, которому лишь год и четыре месяца, и делает это все чаще. Мюррея также застали за непристойными играми сексуального характера с одной из его маленьких родственниц. Подобное поведение сына начинает серьезно беспокоить мать мальчика.

Однажды вечером, испытывая сложности с мочеиспусканием, Мюррей ударяется в слезы. Его мать начинает подозревать, что расстройства в поведении могут быть вызваны ужасным событием, которое произошло с ее сыном. Подозрения и домыслы растут как снежный ком, и женщина, по всей видимости, задается вопросом, не стал ли ее сын жертвой сексуального насилия. Возможно, подобные мысли посещают женщину потому, что ее брат в детстве подвергся сексуальному насилию.

В итоге мать Мюррея просит своего брата поговорить с мальчиком. Брат, в свою очередь, рассказывает ребенку о событиях, которые произошли с ним в детстве, когда он, сам будучи мальчиком, отправился к лагерь, где и подвергся домогательствам. Мужчина говорит мальчику, что тот должен рассказать ему, если нечто подобное с ним когда-либо происходило, если кто-либо прибегал к тем или иным действиям, чтобы раздеть его или вынудить делать что-либо против его воли. Мюррей обдумывает слова дяди, а потом рассказывает о Туки, который увел в комнату и – далее цитата – «стянул мои трусики». Туки – это прозвище Джеральда Амиро, сотрудника детского сада Феллс-Эйкерс, который посещает Мюррей. Однажды, несколькими месяцами ранее, учитель Мюррея в детском саду попросил Амиро переодеть мальчика после того, как тот обмочился.

В тот воскресный вечер, 2 сентября, мать Мюррея звонит на горячую линию Управления социального обеспечения и заявляет, что Амиро отвел ее сына в тайную комнату и домогался мальчика. Сотрудники управления и молденская полиция приступают к допросу Мюррея. Они расспрашивают мальчика о произошедшем, но ребенок не в состоянии объяснить, что это было – насильственные действия сексуального характера или же что-то иное. Он может говорить лишь о том, что Амиро спустил его трусы и коснулся пениса мальчика.

На следующий день полиция задерживает Джеральда Амиро и предъявляет ему обвинение в совершении в отношении Мюррея насильственных действий сексуального характера. Неделю спустя полицейские наведываются в детский сад и запрашивают полный список детей, которые его посещают. Возможно, Амиро домогался и других воспитанников? Затем сотрудники полиции опрашивают других детей, большинство которых, согласно материалам дела, заявляют, что ничего подобного с ними не случалось.

В этот момент о произошедшем становится известно средствам массовой информации, и беспокойство среди родителей начинает расти. 12 сентября полиция проводит собрание с родителями воспитанников злополучного детского сада. Присутствует больше сотни родителей. Всех вводят в курс дела. За чем неизбежно следует паника. Соцработники, также присутствующие на собрании, раздают родителям листовки, в которых описано то, как ведут себя дети, ставшие жертвами сексуального насилия. При наличии в поведении ребенка соответствующих симптомов родителям рекомендуют немедленно обращаться в полицию, с тем чтобы детей в комфортной обстановке могли опросить специалисты. Список симптомов включает в себя такие явления, как непроизвольное мочеиспускание, кошмары, плохой аппетит и плач по дороге в сад.

Поведение некоторых детей соответствует описанным в листовке критериям. Полиция дает дальнейшие рекомендации. Родителям предписывается настойчиво и неоднократно расспрашивать детей о насилии. Их убеждают не принимать на веру заявления детей, отрицающих факт совершения над ними насильственных действий. По словам некоторых из присутствовавших на тот момент в участке, полицейские открыто заявляют, что «Бог запрещает кому бы то ни было поддерживать обвиняемых. Ваши дети, возможно, никогда не простят вас».

Вскоре еще сорок воспитанников признаются жертвами насилия. Девятнадцать из них проходят собеседование с детской медицинской сестрой Сьюзан Келли, которую привлекают к расследованию, ввиду того что она широко известна своими многочисленными публикациями об ужасах сексуального и сатанинского ритуального насилия над детьми. Многие из воспитанников изначально отвергают утверждения о том, что были какие-либо насильственные действия сексуального характера, однако Келли заявляет, что эти дети попросту еще не готовы признаться в том, что с ними произошло. Чтобы дети чувствовали себя комфортно, в ходе сеансов женщина использует перчаточных кукол Берта и Эрни, а также анатомически правильных кукол, с помощью которых Келли побуждает детей обсудить ужасы, которые они якобы пережили.

В соответствии с материалами дела, дети после этого начинают весьма красочно и в деталях описывать невероятные ситуации, в ходе которых по отношению к ним были совершены насильственные действия. Так, они заявляют, что принимали участие в голых вечеринках у бассейна или же что плохой клоун уводил их в «волшебную комнату». По словам детей, «плохой клоун», применяя к ним насилие, «плевался огнем» и домогался до них своей волшебной палочкой. Также они описывают «робота наподобие R2D2» из «Звездных войн», который кусал их за руку, если они не выполняли его команд сексуального характера. Они также говорят, что их домогались омары. Говорят, что видели жертвоприношения животных. Одна из воспитанниц четырех лет заявляет, что ей во влагалище вставляли тридцатисантиметровый нож мясника.

И все это лишь часть уголовного дела о событиях, произошедших в детском саду Феллс-Эйкерс. Последовали новые обвинения. В деле появились новые фигуранты. Многие воспитанники дали показания против Джеральда Амиро, который впоследствии был признан виновным в совершении действий сексуального характера и приговорен к длительному сроку заключения. Мать осужденного Вайолет и его сестра Шерил, также являвшиеся сотрудниками детского сада, были осуждены по той же статье, что и Джеральд. В ходе расследования все трое отрицали, что совершали инкриминируемые им деяния, и вину свою так и не признали. Подобные насильственные действия, если они на самом деле случаются, конечно же ужасны, и одна лишь мысль о том, что их жертва останется неуслышанной, потрясает до глубины души. Однако такие дела, как наше, вызывают у экспертов значительное беспокойство из-за того, какими методами были получены показания детей, особенно если отсутствуют иные объективные доказательства.

В 1998 г. судья Исаак Боренштейн выразил озабоченность обстоятельствами дела о насилии в детском саду Феллс-Эйкерс, эти обстоятельства привели его к убеждению о необходимости пересмотреть дело, и в результате судья отменил принятое ранее решение в отношении Вайолет и Шерил. В решении по делу штат Массачусетс против Лефейв от 1998 г. Боренштейн высказался предельно ясно: «Проявившие чрезмерное усердие и обладающие недостаточным уровнем профессиональной подготовки следователи применили неподобающие методы при проведении допроса и руководствовались неправильными методиками проведения следствия в целом, вероятно не подозревая, насколько велика опасность подобных действий, допросы детей и их родителей проходили в атмосфере если не истерии, то паники, что повлекло возникновение огромного числа предубеждений и непоправимых ошибок. Наличие подобных серьезных ошибок привело к выводу, что свидетельства детей являются сомнительными»^[208]. Решение в отношении Амиро осталось без изменения, но впоследствии он был условно-досрочно освобожден от отбывания наказания исправительным учреждением штата Массачусетс в 2004 г. Сестра Амиро даже после освобождения и снятия с нее всех обвинений была вынуждена участвовать в судебных тяжбах относительно первоначального обвинительного решения. Джеральд и Шерил Амиро на протяжении всего этого времени продолжали заявлять о своей невиновности. Вайолет Амиро умерла в 1997 г.

Я не могу со стопроцентной уверенностью утверждать, что в этом деле правда, а что вымысел, но считаю, что здесь применялись некоторые проблемные методики работы с памятью, которые мне хотелось бы осветить более подробно. Надеюсь, мне удастся пролить свет на то, каким образом мы могли бы избежать подобного кошмара в будущем. Предлагаю вам ознакомиться с несколькими особо важными моментами, которые непосредственно связаны с тем, что мы уже знаем о податливости и изменчивости памяти. Рассмотрим же кусочки мозаики памяти, из-за которых могут возникнуть ложные воспоминания о травмирующих событиях, например о сексуальном насилии. Это и недостаток скептицизма, и допущение о наличии «симптомов» пережитого сексуального насилия, презумпция виновности, научная неграмотность и даже, как бы невероятно и дико это ни звучало, предположение о существовании сети подпольных организаций, практикующих сатанинское ритуальное насилие.

Скептицизм

Давайте проанализируем все эти моменты по отдельности. Начнем со скептицизма. Быть скептиком означает искать доказательства истинности того или иного утверждения, а не принимать его на веру бездоказательно. Быть скептиком не то же самое, что быть критиком, потому как критики всегда ищут, к чему придраться, в то время как скептики принимают во внимание факты, доказывающие как истинность, так и ложность утверждения. В деле о насилии в детском саду Феллс-Эйкерс мы можем с очевидностью утверждать, что большинство из тех, кто проводил следствие, особым скептицизмом не отличались.

Один из учителей, работавших в детском саду, давая интервью Чарлзу Сеннотту, заявил: «Они меня до чертиков напугали… Все шло к обвинительному приговору, и никто не задавался вопросом «Неужели это действительно происходило?». О здравом смысле никто и слышать не хотел». Вместо того чтобы подвергнуть сомнению дикие рассказы о домогательствах со стороны клоунов, роботов и омаров, лица, проводившие допросы, сочли эти описания разумными, поскольку дети были не в состоянии до конца осознать природу произошедших с ними событий. О бремени доказывания, что лежит на стороне обвинения, было позабыто в угоду желанию поймать монстров, которых все считали реально существующими.

В этом деле действительно наблюдается просто чудовищная нехватка объективных доказательств. Некоторые заявления детей, в частности шокирующее признание о ноже мясника, должны были быть подкреплены отчетом об имеющихся ранах и повреждениях. Однако ни у одного из воспитанников ни шрамов, ни каких-либо повреждений странного происхождения обнаружено не было. Также вполне разумно было бы допустить, что, если бы подобные чудовищные зверства происходили неоднократно, кто-то из учителей должен был заметить неладное. Однако ни один из сотрудников не давал подтверждающих показаний. «Волшебную комнату», которую описывали дети, тоже не нашли. Когда записи допросов, проводимых сотрудниками полиции и терапевтом, позднее были пересмотрены, следователи увидели, что изначально дети практически всегда отрицали насильственные действия, но допрашивающие с помощью кукол продолжали беседы, наводящие на мысли о насилии, до тех пор, пока дети не давали ответ, предполагающий, что насилие имело место.

Психолог Мэгги Брук из Университета Джонса Хопкинса провела обширные исследования тактик опроса, которые могут побудить детей сочинять небылицы. Исследовательница заявила следующее: «Не возьмусь утверждать, говорили дети правду или нет в деле Амиро. Но я точно могу сказать, что в ходе допросов к детям применялись наводящие методики, причем существенные, а в таких ситуациях, как показывают наши исследования, дети начинают выдумывать». Если мы применим знания, полученные нами в предыдущих главах, то увидим, насколько примененные в этом деле следственные методы были наводящими и побуждающими к определенным ответам, к тому же они использовались вкупе с упражнениями для развития воображения, что, как известно, способствует порождению ложных воспоминаний.

Все эти соображения не были учтены, вероятно, из-за того, что показания детей были подробными и эмоциональными. Естественно, когда дело строится на заявлениях о столь шокирующих событиях, важно доверять потенциальным жертвам, но слепо верить воспоминаниям опрометчиво. Даже самые ярые критики, которые верили в то, что никакого насилия не было, не говорили о том, что дети лгут, а утверждали лишь, что дети запутались в собственных воспоминаниях. Как мы уже знаем из трудов о ложных воспоминаниях, которые обсуждались в нашей книге, ложные воспоминания выглядят реальными и такими же ощущаются, к тому же, не будучи формой лжи, они, как правило, не похожи на обман.

Итак, в ходе расследования были использованы противоречивые методы ведения допроса, которые ставят под сомнение доказанность обвинения. Судье, конечно же, проще оценивать события ретроспективно, в таком случае ошибки, возникшие вследствие недостаточно скептического восприятия ситуации, более очевидны. Хотя, если бы наши дети, друзья или родственники обратились к нам с заявлениями о столь циничном преступлении, разве мы не отреагировали бы так же? Голословные заявления привели бы к допущениям, а те, в свою очередь, вызвали бы инстинктивную ответную реакцию. «Поймать монстра!» – вероятно, закричали бы мы. И не остановились бы до тех пор, пока виновник не будет пойман и посажен. И вряд ли учитывали возможность того, что близкий нам человек мог бессознательно создать яркое ложное воспоминание о подобном травмирующем событии. Не говоря уже о воспоминании столь невероятно подробном.

Это дело, как и многие другие дела, построено на утверждении, будто на основе поведения и эмоционального состояния определенного лица мы можем судить, совершались ли в отношении этого лица насильственные действия сексуального характера. Но можем ли мы действительно судить об этом?

Синдром аккомодации при сексуальном насилии

В деле о насилии в детском саду Феллс-Эйкерс все посчитали, что мальчик Мюррей проявляет симптомы, свидетельствующие о пережитом сексуальном насилии. Эти симптомы включали в себя плохое поведение, игры сексуального характера и непроизвольное мочеиспускание. Утверждение о существовании поведенческих симптомов, свидетельствующих о пережитом сексуальном насилии, получило дальнейшее распространение, когда родителям других воспитанников детского сада были розданы списки таких симптомов, которыми родителям рекомендовано было руководствоваться при наблюдении за своими детьми. По словам одного из родителей, «у них был список из газеты, на что нужно обращать внимание, когда ребенка изнасиловали… бессонные ночи, кошмары, недержание мочи».

Все это неудивительно, ведь в 1983 г. в законодательство США были внесены значительные поправки относительно сообщений о насильственных действиях над детьми, в том же году было предложено ввести термин «синдром аккомодации при сексуальном насилии».

Впервые о синдроме аккомодации при сексуальном насилии заговорил врач Роланд Саммит^[209]. Саммит намеревался создать действующую модель, поскольку в то время наблюдался рост беспокойства и опасений относительно сексуального насилия. У него было много идей, в том числе относительно непосредственного раскрытия детьми в ходе бесед информации о совершении в отношении их действий сексуального характера. Врач заявлял, что сексуальное насилие оказывало крайне травмирующее воздействие на детей, в связи с чем впоследствии они могли страдать от ряда психологических проблем, в том числе испытывать стыд, смущение, привязанность к преступнику и чувство собственной ответственности за произошедшее. По мнению Саммита, именно из-за подобной психологической ответной реакции дети зачастую медлят сообщить о случившемся, отрицают факт совершения в отношении их действий сексуального характера и отказываются от своих заявлений. Психолог Камала Лондон и ее коллеги из Университета Толедо в 2008 г. опубликовали исследование^[210], в котором отметили, что «работа Саммита 1983 г. оказала колоссальное влияние на практику проведения следственных допросов».

Особое влияние работа Саммита оказала на терапевтов вроде тех, которые были привлечены к расследованию дела о насилии в Феллс-Эйкерс. Это означало, что первоначальное отрицание практически всеми детьми насильственных действий сексуального характера рассматривалось как механизм психологической защиты, который можно было оставить без внимания, в итоге обвинение в совершении насильственных действий было поддержано, несмотря на отсутствие соответствующих заявлений. Ведущий терапевт Рене Брандт, которая лично присутствовала на допросах детей в деле Джеральда Амиро, в зале суда заявила, что для ребенка вполне естественно сразу не признавать факт совершения в отношении его действий сексуального характера и что «ребенок, начиная раскрывать информацию о сексуальном насилии, начинает меньше подавлять эти мысли в своем сознании. Поэтому в таком случае симптомы часто проявляются впервые, а если они уже проявились, становятся весьма преувеличенными»^[211].

Насколько же обоснованна модель об отрицании факта совершения насилия? Камала Лондон и ее коллеги рассмотрели то, каким образом дети признаются другим в том, что к ним было применено сексуальное насилие. Проанализировав выводы, к которым пришли ученые в десятках исследований на эту тему, они выяснили, что «в делах о доказанном совершении насилия, получивших соответствующую судебную оценку, отрицание факта насилия и отказ от заявлений обычно не встречаются». Они заявляют, что в научной литературе модель, предложенная Саммитом, не находит поддержки, потому как имеет место «недостаток эмпирического подкрепления». Другими словами, идея о том, что дети зачастую отрицают факт совершения в отношении их насильственных действий, является в значительной степени мифом.

Кроме того, Лондон и ее коллеги утверждают, что симптомы, которые якобы свидетельствуют о пережитом сексуальном насилии, не должны использоваться в качестве доказательства, так как «ни психологические портреты, ни медицинские карты не позволяют достоверно отличать детей, подвергшихся насилию, от детей, насилию не подвергавшихся». Они также отдельно оговаривают, что такие поведенческие особенности, как тревожность, недержание мочи и игры сексуального характера, обычно ассоциирующиеся с пережитым насилием, «также присутствуют и у многих детей, насилию не подвергавшихся».

Тем не менее нам продолжают навязывать мысль о том, что существуют объективные симптомы пережитого насилия. Например, на сайте британского Национального общества предупреждения жестокого обращения с детьми в 2016 г. был размещен список симптомов, предположительно свидетельствующих о пережитом сексуальном насилии. Список включает такие поведенческие особенности, как «проявление чрезмерной агрессии по отношению к другим детям», «плохая посещаемость школьных занятий и опоздания», «непроизвольное мочеиспускание и дефекация»^[212]. Конечно же, вполне справедливо полагать, что эти симптомы могут свидетельствовать о том, что к ребенку было применено насилие, однако важно осознавать и то, что совсем не исключено и отсутствие какой-либо связи между этими симптомами и насильственными действиями.

Психолог Кэтлин Кендалл-Такетт^[213] и ее коллеги из Университета Нью-Гемпшира в 1993 г. представили итоги обзора исследований об индивидуальных факторах риска и доказали, что после совершения в отношении детей насильственных действий сексуального характера в поведении таких детей действительно присутствуют определенные особенности. Так, в среднем 33 % детей, перенесших сексуальное насилие, испытывают чувство страха, 53 % демонстрируют общие симптомы посттравматического синдрома, а у 28 % отмечается непристойное сексуальное поведение.

Однако, что немаловажно, примерно треть детей, участвовавших в исследованиях, результаты которых изучили авторы, не проявили никаких симптомов. Это означает, что, хотя в поведении многих детей могут проявляться симптомы, которые часто ассоциируются с предшествующим насилием, универсальных симптомов не существует, а многие дети вообще не вписываются в подобные рамки. По словам ученых, опять-таки «результаты исследований подтверждают отсутствие какого-либо особенного «синдрома ребенка, подвергшегося сексуальному насилию» и единого для всех процесса переживания полученной травмы». Другими словами, мы не должны утверждать, что ребенок подвергся насилию, лишь на основании его поведения, так как существует масса не имеющих никакого отношения к сексуальному насилию причин, по которым тот или иной ребенок может вести себя плохо, проявлять агрессию, прогуливать школу или мочиться в кровать. В свою очередь, утверждения о существовании объективных симптомов сексуального насилия могут радикальным образом повлиять на тактику проведения допросов и бесед с детьми, побудить сотрудников полиции, возможно неосознанно, прибегать к наводящим вопросам и им подобным методам в попытке добиться от ребенка признания.

Одной из многочисленных теорий, которой увлеклись люди в деле о насилии в Феллс-Эйкерс, была теория о существовании подпольного мира сатанинского ритуального насилия. Подобные идеи были широко распространены в то время, они и сейчас не потеряли своей популярности в некоторых частях света. Давайте же рассмотрим этот феномен.

«Тайный сатанинский секс»

Неоднократно противоречивые строки из материалов следствия приводили к выдвижению против нянь весьма специфических обвинений в совершении в отношении порученных им детей насильственных действий сексуального характера в ходе проведения сатанинского ритуала. Целая волна обвинений относительно существования тайных организаций, практикующих педофилию, последовала за так называемой «сатанинской паникой», или истерией, связанной с сексуальным насилием в детских садах, – социальным феноменом 1980–1990-х гг., который был распространен как среди родителей, так и среди сотрудников правоохранительных органов по всему миру. И ничто так не поспособствовало этой шумихе, как бестселлер «Мишель вспоминает»^[214] Мишель Смит и доктора Лоуренса Паздера.

Книга увидела свет в 1980 г. и сразу же стала лидером продаж. Произведение представляет собой описание реальных сеансов психотерапии, которые проходила госпожа Смит, пациентка доктора Паздера, практикующего психиатра. По всей видимости, Смит начала проходить лечение у Паздера в 1973 г., когда врач занимался частной практикой в г. Виктория (Канада). Смит страдала от депрессии после выкидыша и в ходе сеансов сообщила врачу, что якобы хотела рассказать о чем-то важном, однако не может вспомнить, о чем именно. Это странным образом забытое событие показалось очень важным хорошему врачу, притом важным настолько, что в течение последующих 14 месяцев Паздер посвятил более 600 часов рабочего времени Мишель, помогая женщине вспомнить событие и используя при этом гипноз.

И она действительно вспомнила. На одном из сеансов она кричала на протяжении 25 минут и начала говорить голосом пятилетнего ребенка. Она начала вспоминать, что в отношении ее были совершены насильственные действия, что она подверглась сатанинскому ритуальному насилию со стороны ныне покойной матери и других лиц, которые, по ее словам, являлись членами сатанинского культа в городе Виктория. Она вспомнила, что в возрасте пяти лет ее пытали, домогались, запирали в клетках и заставляли принимать участие в чудовищных ритуалах, что на ее глазах совершались ритуальные убийства. Ей даже удалось вспомнить, как она была вся перемазана в крови, как касалась частей тел расчлененных трупов детей и взрослых, которые были принесены в жертву.

Когда книгу опубликовали, общественность была шокирована, начались публичные обсуждения возможности доступа к давно забытым воспоминаниям в рамках терапии, особенно это касалось воспоминаний о сатанинском ритуальном насилии. Также разгорелась дискуссия о якобы растущей проблеме сатанизма и соответствующей разновидности насильственных действий. Суды наводнили дела о совершении насильственных действий в ходе проведения сатанинских ритуалов, а юристы, работавшие над такими делами, при доказывании вины предполагаемых сатанистов использовали произведение в качестве справочника и настольной книги. Изучение бестселлера даже вошло в программу подготовки социальных работников. Паздер, в свою очередь, стал светилом психологии и был признан экспертом в этой набирающей популярность области. Книгу повсеместно рассматривали как крайне важное, своевременно вышедшее и предельно достоверное по своему содержанию произведение.

К несчастью, а может, напротив, к счастью, если учесть предшествующую сенсационную шумиху, в конце концов история оказалась вымышленной. Журналисты и следователи активно критиковали книгу, утверждая, что предположения, в ней содержащиеся, так и не нашли своего фактического подтверждения и не были доказаны. Оставшиеся в живых члены семьи жертвы отвергали обвинения в свой адрес. Большинство событий, которые предположительно происходили, выглядят маловероятными, если вовсе не невозможными, налицо масса противоречий. А свидетельства, которые поставили с ног на голову целое поколение и привели к настоящей лавине судебных дел ранее неизвестной категории, с большой вероятностью основывались лишь на бурной фантазии автора.

Одна из ведущих специалистов в области исследования ложных воспоминаний, Элизабет Лофтус, написала ряд обзорных статей в ответ на этот приступ истерии из-за сексуального насилия. Так, в одной из классических статей под названием «Кто изнасиловал Джейн Доу?^[215]»^[216] Лофтус вместе с коллегой Мелвином Гайером утверждает, что использование в подобных случаях таких терапевтических техник, как гипноз и регрессия, не имеет научной основы. Она заявляет, что доказательства, на которые опираются терапевты и пропагандисты терапии восстановления памяти, очень сомнительны, потому как до сих пор не найдено подтверждения факту, что такое явление, как подавленные воспоминания, вообще существует. Мы рассмотрим это вкратце далее.

Лофтус приходит к выводу, что эти методы, в сущности, являются шарлатанством, и то, что в суде принимают за доказательства, может быть результатом каскадного эффекта, когда допущение приводит к созданию или неправильной интерпретации доказательств. Чтобы как следует во всем этом разобраться, нам потребуется небольшой экскурс в творчество Фрейда.

Секс с Фрейдом

Именно Зигмунда Фрейда мы должны благодарить за саму идею о существовании «подавленных» воспоминаний, о которых шла речь в книге «Мишель вспоминает». Того самого Фрейда, выдающегося австрийского психиатра. Фрейда, который перевернул наше представление о психологии. Фрейда, который подарил нам концепцию сознательного и подсознательного, Ид, Эго и Суперэго. Фрейда, неоднократно номинированного на Нобелевскую премию, но так ни разу ее и не получившего. Фрейда, который занимался психоанализом. Фрейда, который жил неподалеку от моего дома.

Последние годы своей жизни Зигмунд Фрейд провел в районе Лондона под названием Хэмпстед. Дом, в котором он жил и который впоследствии был превращен в Музей Фрейда, представляет собой красивое здание из красного кирпича с белой окантовкой по фасаду, расположенное на утопающей в зелени улочке. Один мой друг называет этот архитектурный стиль «пряничный домик». Кстати, окрестности действительно навевают атмосферу сказок братьев Гримм. Это ведь и мои окрестности тоже – я живу в десяти минутах ходьбы от дома Фрейда. К сожалению, в последний год жизни здоровье ученого, как физическое, так и психическое, давало сбои, поэтому большую часть времени он проводил дома в инвалидном кресле. Но, даже зная об этом, я иногда представляю, будто Фрейд прогуливается вместе со мной по окрестностям. Невозможное, но прекрасное ощущение.

Если не считать того факта, что, встреться я с Фрейдом в наши дни, мы, скорее всего, возненавидели бы друг друга. Мы непременно пустились бы в гносеологические споры. Чтобы понять мои чувства, вам необходимо осознать вклад Фрейда в современное представление о феномене памяти, а также уяснить ошибку, которую он совершил в этом вопросе. Очень кстати в 1995 г. была опубликована книга «Почему Фрейд был неправ»^[217] Ричарда Вебстера, который описывает фрейдовскую концепцию психоанализа как едва ли не самую неоднозначную и успешную псевдонаучную теорию в истории человечества.

В целом Фрейд высказал ряд противоречивых гипотез. Первая: он предположил, что существует некое бессознательное, где хранятся воспоминания, эмоции, желания и мотивации, которые неприятны, неприемлемы или противоречат нормам морали и нравственности и которые в этой связи активно подавляются сознательным. По мнению Фрейда, хотя в целом мы не имеем прямого доступа к нашему бессознательному и болезненным воспоминаниям, которые оно от нас прячет, бессознательное так или иначе проявляется в нашем поведении.

Такая гипотеза сродни описанным ранее предположениям о существовании симптомов наподобие непроизвольного мочеиспускания, которые якобы являются поведенческими последствиями переживания глубокой психологической травмы. Большинство теорий, которые были впоследствии опубликованы, Фрейд основывал на беседах со своими пациентами, а не на науке. На самом деле так и подмывает сказать, что Фрейд вообще не был ученым. Не верите? Спросите у Нобелевского комитета. После того как Фрейд в течение 12 лет номинировался на премию, комитет нанял эксперта для исследования трудов кандидата. Эксперт, в свою очередь, пришел к выводу, что «труды Фрейда не имеют доказанной научной ценности»^[218].

Вторая гипотеза Фрейда состоит в том, что многие, если не все, физические и психические нарушения являются результатом перенесенной в детстве травмы. Основания для этого предположения Фрейд по большей части почерпнул из своих теоретических размышлений, сделанных в ходе врачебной практики и лечения болезни, которую Фрейд назвал истерией, определив заболевание как психическую нестабильность. Подобная нестабильность, по его мнению, вызвана внутренним психологическим конфликтом, приводящим впоследствии к появлению физических симптомов вплоть до амнезии. Считалось, что такое состояние поражало исключительно женщин – годы спустя феминистки по вполне понятным причинам в пух и прах раскритиковали эту концепцию.

По мнению Фрейда, самой частой причиной заболевания было перенесенное сексуальное насилие, впоследствии подавленное. Это означало, что многие из женщин, обращавшихся за помощью к Фрейду, автоматически считались пережившими травматический сексуальный опыт в детстве. Если они отвергали такое предположение, Фрейд считал это доказательством того, что насилие действительно было. Как он сам поясняет в записях: «До того как прийти ко мне на обследование, пациенты ничего не знают об этих происшествиях».

Третья гипотеза Фрейда заключается в том, что все это может быть вылечено в рамках терапии, в основном с помощью воспроизведения в воображении. Фрейд побуждал пациентов создавать в воображении сцены сексуального насилия, которое, по его мнению, они пережили, при этом не обращая внимания на то, что пациенты отрицали факт совершения в отношении их насильственных действий сексуального характера. Он призывал их представлять эти сцены максимально подробно, проводя такие процедуры в течение как можно большего количества сеансов. Фрейд считал, что подобная методика, которую он также называл регрессией, позволит пациентам получить доступ к подавленным воспоминаниям.

Фрейд полагал, что подобные действия в принудительном порядке открывают доступ к подсознательному, а не просто стимулируют участки мозга, ответственные за воображение и творчество, провоцируя его на создание страшных сказок. Согласно его записям, пациенты «как правило, высказывают возмущение, когда мы предупреждаем их о том, что возникнут подобные сцены. Лишь принудительное лечение может заставить их приступить к воспроизведению этих сцен». По мнению Фрейда, лишь с помощью метода регрессии он мог перенести травму, погребенную в глубинах бессознательного, в сознательное, где с ней уже возможно было работать в рамках терапевтического лечения.

Исследователи, специализирующиеся на ложных воспоминаниях, например Крис Френч, утверждают, что сами принципы, на которых основываются вышеуказанные гипотезы, не являются точными. Предположение о том, что сознательные воспоминания отделены от бессознательных и находятся с ними в конфликте, так и не было подтверждено наукой. В 2015 г. Френч, посвятивший десятки лет исследованиям роли, которую играют воспоминания при проведении расследования, недвусмысленно заявил, что «не существует достоверного подтверждения тому, что явление подавления, известное из психоанализа, действительно работает, однако существуют крайне достоверные доказательства того, что условия, в которых проходит терапия, являются идеальными для создания ложных воспоминаний»^[219].

Специалисты в области ложных воспоминаний Стивен Линдсей и Дон Рид указывают, что «во время психотерапии память работает в экстремальном режиме, и подобные условия сочетают в себе практически все факторы, способствующие появлению ложных воспоминаний и убеждений». Они выделяют четыре проблемных момента, которые обычно возникают, когда мы хотим получить доступ к тому, что, как нам кажется, является подавленным воспоминанием о пережитой травме.

Первая проблема заключается в том, что специалисты, нередко терапевты, сами предлагают пациенту мысль о подавленных воспоминаниях. Они говорят что-то вроде: «Многие люди вытесняют плохие воспоминания в подсознательное, и в долгосрочной перспективе это может иметь негативные последствия для психического здоровья». Подобная мысль обосновывается при помощи утверждения о том, что у пациента проявляются симптомы подавления воспоминаний наподобие тех, что мы обсуждали ранее, например тревожность или депрессия. «Знаете, такой симптом, как тревожность, обычно свидетельствует о пережитой травме».

Второй проблемный момент: специалист утверждает, что для излечивания этих самых симптомов они с пациентом должны раскрыть подавленное воспоминание.

Третья проблема заключается в том, что затем пациент получает информацию, содержащую указания и подсказки и наводящую на соответствующие мысли, из книг и историй, иногда такая информация поступает от самих специалистов.

И четвертый момент: подробности основной травмы зачастую даются пациенту в готовом виде, все, что от него требуется, – визуализировать их, следуя указаниям специалиста. «Просто представьте в вашем воображении, как травмирующее событие происходит, и память начнет возвращаться к вам».

Есть много схожего между этим подходом и проблемами, которые могут возникнуть при современных методах расследования насильственных действий. Как мы уже убедились, текущие исследования (включая это) показывают, что именно условия подобного рода способствуют созданию ложных воспоминаний. К сожалению, даже подвергнувшись острой критике, гипотезы Фрейда о подавлении воспоминаний, подсознательном и терапии восстановления воспоминаний до сих пор находят приверженцев в медицинском сообществе.

Согласно всеобъемлющему исследованию Лоуренса Патихиса и его коллег из Калифорнийского университета^[220], опубликованному в 2014 г., популярность ложных представлений о подавленных воспоминаниях снизилась со времен сатанинской паники, но все же такие представления еще существуют. Их обширная международная выборка показывает, что мнения о том, что «многие болезненные воспоминания зачастую подавляются», придерживаются 6,9 % практикующих клинических специалистов, 9,9 % психоаналитиков и 28 % гипнотерапевтов.

Нет дыма без огня

Еще одна проблема, касающаяся расследования дел о предполагаемом сексуальном насилии, – это высказывание ошибочного умозаключения «нет дыма без огня». Меня бросает в дрожь от той легкомысленной уверенности, с которой люди употребляют это выражение. Я и представить себе не могу, какие умственные упражнения могут позволить человеку соотнести подобные взгляды с принципами современного правосудия. Сторонники этого мнения превращают презумпцию невиновности в презумпцию виновности, ведь это выражение очевидно подразумевает, что, если человека обвиняют, скорее всего, он виновен. Даже когда с подозреваемого снимают обвинения, общественное мнение о том, что они были небезосновательны, остается неизменным. Даже если не удается найти доказательств или шрамов на теле жертвы, если у подозреваемого есть надежное алиби, обвинения могут превалировать над базовым чувством справедливости.

В последнее время судебные разбирательства дел о ритуальном сексуальном насилии над детьми часто сравниваются с процессами над салемскими ведьмами, особенно когда к делу привлекают психотерапевтов и в ходе расследования применяются неоднозначные тактики опроса свидетелей. В основном это связано с тем, что предъявляемые обвинения воспринимаются некритично, а на обвиняемого возлагается абсурдное бремя доказательства собственной невиновности.

Во время печально известной охоты на салемских ведьм, происходившей в штате Массачусетс в 1692–1693 гг., 200 женщин подверглись обвинениям в колдовстве, и многие из них были казнены. Обвиняемые проходили различные испытания, в том числе испытание водой: их бросали в ближайший водоем, чтобы увидеть, смогут ли они выплыть. Считалось, что ведьма утонуть не сможет, потому что вода отвергнет ее, а вот невинная душа пойдет ко дну. Разумеется, во время этого испытания многие тонули, а тех, кому удавалось выплыть, объявляли ведьмами.

Были и другие похожие испытания: обвиненную в колдовстве женщину раздевали, чтобы осмотреть ее тело в поисках «метки дьявола» – родимого пятна, бородавки или другого физического дефекта, который дьявол якобы оставлял на теле ведьмы. Считалось, что такие метки могут видоизменяться, поэтому практически любой дефект мог быть воспринят как доказательство того, что женщина – ведьма. Разумеется, спастись от подобных обвинений было невозможно: как доказать, что тот или иной физический дефект – не метка, оставленная дьяволом?

Нечто похожее происходит с людьми, обвиняемыми в сатанинском насилии над детьми. Человек оказывается за решеткой, несмотря на недостаток подтверждающих доказательств, и продемонстрировать собственную невиновность ему невероятно трудно: крайне сложно доказать, что чего-то не происходило, если единственное имеющееся доказательство – это чей-то устный пересказ событий, которые якобы произошли без свидетелей.

Несмотря на все вышесказанное, спешу заметить, что некоторые эксперты не согласны с параллелью, проводимой между расследованиями предполагаемых случаев насилия и охотой на ведьм. Один из них – Росс Чейт, преподаватель политологии в Брауновском университете, ранее получивший юридическое образование и докторскую степень в области общественной политики в Калифорнийском университете в Беркли. В 2014 г. была опубликована его книга «Охота на ведьм: политика, психология и сексуальное насилие над детьми»^[221], в которой он резюмировал результаты 15 лет собственных исследований, в ходе которых он изучал старые стенограммы расследований и записи допросов, проводившихся во время расследований дел о предполагаемом насилии над детьми.

По мнению Чейта, сравнение с охотой на ведьм свидетельствует о том, что многие не осознают, насколько распространено на самом деле сексуальное насилие над детьми. Чейт пишет, что насилие над детьми – гораздо более частое явление, чем многим из нас хотелось бы думать. Он считает, что люди, стремящиеся преуменьшить его масштабы, обычно приводят в пример отдельные проблематичные случаи (а такие, несомненно, есть) и используют их для дискредитации представления о том, что насилие над детьми – это весьма распространенное явление. Вот что написано на обложке его книги: «Те, кто утверждает, что обвинения в насилии напоминают охоту на ведьм, ни разу не потрудились изучить судебные материалы, отражающие детали многочисленных дел, разбиравшихся в суде в разных уголках США. Вместо этого они приняли несколько отдельных случаев за образец и сделали вывод, что проблема сильно преувеличена». Чейт утверждает, что, хотя существует возможность формирования ложных воспоминаний о насилии и подобная проблема действительно возникает в судебной практике, такие случаи довольно редки и, обращая на них слишком много внимания, мы можем исказить общую картину, которая включает и те случаи, когда обвинения небезосновательны. Чейт продолжает заявлять, что он считает преувеличением роль ложных воспоминаний в делах о сексуальном насилии. Он считает, что все аргументы скептиков спорны и что они создают дополнительные проблемы для настоящих жертв насилия и для системы правосудия.

Безусловно, это очень сложный вопрос, и обеспокоенность Чейта понятна. Ни один представитель общественных наук никогда не стал бы отрицать того, что сексуальное насилие над детьми – крайне серьезная тема, или того, что большинство людей, которые обращаются в полицию с заявлениями об изнасиловании, говорят правду. В большинстве случаев они действительно являются жертвами насилия, а многие и вовсе не обращаются в полицию, и нам, без сомнения, необходимо дать потерпевшим возможность быть услышанными. Исходя из слов Росса Чейта, можно подумать, будто исследователи ложных воспоминаний навязывают мысль о том, что «обвинения в насилии над детьми чаще всего являются вымышленными», но ни один психолог или социолог из тех, с кем я знакома, не согласился бы с этим ужасным утверждением.

Но мы настаиваем, что основанные на наводящих вопросах тактики допроса могут привести к формированию ложных воспоминаний об ужасных событиях. Мы также считаем, что нужно с большой осторожностью относиться к осуждению людей, обвиняемых в сексуальном насилии, особенно при упоминании абсурдных деталей и отсутствии подкрепляющих доказательств. Потому что ложные воспоминания о травматических событиях действительно существуют, потому что они кажутся очень реальными и потому что наша реакция на подобные обвинения часто инстинктивна, а не рациональна. Стремясь к справедливости, необходимо помнить, что мы должны не только вступаться за жертв насилия, но и делать все возможное для защиты безвинно осужденных. А это означает, что нельзя вести расследование, опираясь на методы, использование которых чревато возникновением ложных воспоминаний.

«Синдром ложных воспоминаний»

Последний фактор, который может вызвать проблемы во время судебного расследования, – это научное невежество. Многие специалисты, принимающие участие в подобных судебных процессах, не осведомлены о последних открытиях науки в области памяти или не получают должной подготовки.

Начнем с того, что я часто слышу, как юристы, психотерапевты и полицейские используют словосочетание «синдром ложных воспоминаний». Это попросту неправильно, синдрома ложных воспоминаний не существует. Использование термина «синдром» само по себе подразумевает медицинский контекст, как будто человек может подхватить ложные воспоминания, как простуду. Кроме того, этот термин подразумевает некий аномальный процесс. Но, как показывают упомянутые в этой книге исследования, подобное представление попросту ошибочно. Все мы способны формировать детальные ложные воспоминания, и они постоянно рождаются в нашей голове без нашего ведома. Ложные воспоминания – это просто иллюзии памяти, вызванные нормальными для нее процессами. Поэтому правильнее будет сказать, что у человека возникло (или могло возникнуть) ложное воспоминание, опустив неуместный термин «синдром».

Психолог Мишель Хебл из Университета Райса и ее коллеги в 2001 г. очень удачно выразили современный научный взгляд на этот вопрос^[222]: «Хотя подобная терминология предполагает научную обоснованность, на данный момент «синдром ложных воспоминаний» не является официально признанным медициной диагнозом… Это словосочетание представляет собой непсихологический термин, введенный в употребление частной организацией, которая заявляет, что ее цель – помогать обвиненным в насилии родителям. Употребление подобной псевдодиагностической терминологии может оставить у читателя ошибочное представление о том, что синдром ложных воспоминаний – это полноценное клиническое расстройство, подтвержденное сопутствующими эмпирическими доказательствами». Современные ученые не пользуются термином «синдром ложных воспоминаний».

Если вы прочли большую часть глав, из которых состоит эта книга, у вас уже должно было сложиться достаточно полное представление о том, насколько разнообразны потенциальные источники ложных воспоминаний: от биохимических основ работы мозга и нашей склонности к чрезмерной уверенности в себе до непродуманной тактики ведения допроса, которая может привести к образованию детальных вымышленных воспоминаний.

Однако, несмотря на многочисленные накопленные десятилетиями доказательства, некоторые люди, к сожалению, до сих пор не верят в возможность возникновения детальных ложных воспоминаний о физическом и сексуальном насилии. В частности, в середине 1990-х область науки, изучающая ложные воспоминания, подверглась активным нападкам. Сторонников существования ложных воспоминаний обвиняли в том, что они утверждают, будто заявления о сексуальном насилии, данные при сомнительных обстоятельствах, скорее всего будут ложными. Разумеется, это не было распространенное мнение среди исследователей – ведь это не просто оскорбительно, но и контрпродуктивно в отношении настоящих жертв насилия.

Тем не менее линия фронта была обозначена, и начались так называемые войны памяти, приведшие к невероятному перекрестному огню исследований, судебных исков и сенсационных газетных статей. Противники исследований ложных воспоминаний часто заявляют, что мы отнимаем право голоса у потерпевших и защищаем виновных. Разумеется, здесь есть повод для беспокойства – страшно представить ситуацию, когда человеку, пережившему травматический опыт, никто не верит. Но, учитывая, что имеются эмпирические доказательства того, что ложные воспоминания существуют и что их можно создать, любая система юстиции должна также учитывать, что необходимо защищать невиновных от безосновательных обвинений. Без всяких сомнений, это очень деликатная и сложная тема, но нет никакой пользы в том, чтобы наотрез отказаться от знаний о ложных воспоминаниях и притвориться, что их не существует. В любом случае мгновенно эту проблему не решить.

Независимые эксперты

Когда говоришь людям, что твоя профессия обязывает тебя подвергать сомнению человеческие воспоминания и что в суде ты, вероятнее всего, будешь выступать в защиту подсудимого, а не поддерживать предполагаемую жертву, они смотрят на тебя как на защитника преступников. Меня постоянно спрашивают: «Откуда ты знаешь, что не помогаешь насильникам и убийцам избежать наказания?» Я этого не знаю. Я уверена, что бывали случаи, когда виновные успешно использовали информацию о ложных воспоминаниях для собственной защиты. Безусловно, то же самое можно сказать и о других методах судебной защиты – человек может заявить, что был в состоянии аффекта, хотя на самом деле он совершил преступление в здравом уме и твердой памяти. Каким бы ужасным нам это ни казалось, это не отрицает существование реальных случаев совершения преступления в состоянии аффекта и не преуменьшает важности этого обстоятельства.

Итак, несмотря на то что за признание существования ложных воспоминаний и прочих искажений памяти иногда приходится платить, я твердо верю, что мой труд и старания моих коллег помогают торжеству справедливости. Каждый имеет право на справедливый суд, а разбирательство может быть справедливым только при наличии эмпирически подтвержденных стандартов доказательств. Во время судебных разбирательств необходимо избегать предвзятости против обвиняемого и серьезно воспринимать простую истину, что, если человека в чем-то обвиняют, это еще не значит, что он виновен. Учитывая все, что я знаю о памяти, мне бы не хотелось жить в мире, где одного воспоминания достаточно для предъявления юридических санкций.

По данным международной организации The Innocence Project^[223], члены которой борются за снятие обвинений с людей, которые, по их убеждению, невиновны, ложные воспоминания, в частности отраженные в показаниях свидетелей, – это главная причина ложных обвинений. Например, в 2015 г. из 325 дел, при разбирательстве которых после современных ДНК-тестов была убедительно доказана невиновность обвиняемого, целых 235 включали в себя ошибочное опознание преступника свидетелями. Из этого следует, что ложные воспоминания играют ключевую роль в осуждении невиновных.

Нет простых ответов, но давайте не будем отрицать того, что ложные воспоминания существуют. Давайте рассказывать людям о том, что они есть, что они могут казаться такими же реальными, как настоящие воспоминания, и что мы можем неправильно помнить даже очень эмоциональные и травматические события. Давайте распространять знания о том, как работает наш удивительный мозг, и принимать изменчивость нашей памяти как неотъемлемую часть жизни. Знание – сила, и в конечном счете – чем лучше мы осведомлены, тем мы сильнее и тем меньше риск того, что из-за некорректных тактик допроса и неверных выводов ситуация выйдет из-под контроля.

Детальные ложные воспоминания существуют, хотим мы этого или нет.

10
Игры разума
Секретные агенты, дворцы памяти и магический реализм
Почему нам стоит принять несовершенство собственной памяти, и как научиться извлекать из нее наибольшую пользу

Если я должным образом выполнила свою работу, ваша память должна казаться вам безнадежно уязвимой и донельзя недостоверной. Я написала эту книгу именно для того, чтобы помочь вам принять тот факт, что память любого человека крайне несовершенна. Надеюсь, теперь вы в полной мере осознаете, насколько наша память страдает от биологических изъянов, ошибок восприятия, посторонней информации, искажений, вызванных фокусировкой внимания, излишней самоуверенности и конфабуляции. Но что же нам остается? Нельзя же просто махнуть на собственную память рукой, решив, что она совсем безнадежна. Ведь она нам нужна. Мы живем, постоянно, день за днем полагаясь на нее.

Как я уже пару раз упоминала, метапамять – это наши знания о собственной памяти и о том, как она работает. Это метакогнитивный процесс, один из видов мышления о мышлении. Благодаря этой способности мы можем размышлять над тем, почему мы запоминаем определенные куски информации, как мы это делаем и насколько хорошо у нас это получается. Одно из первых экспериментальных исследований, посвященных метапамяти, было проведено в 1965 г. Джозефом Хартом^[224]. Он хотел понять природу одной из особенностей метапамяти, которую он назвал «чувством знания».

Я просто знаю, что знаю

Джозеф Харт описывает чувство знания как ощущение, которое возникает у человека, когда ему кажется, что у него в памяти хранится определенная информация, но он не может ее вспомнить. Он захотел узнать, оправданно ли это чувство, выяснить, действительно ли существует то воспоминание, которое, как нам кажется, скрыто в нашей памяти и которое мы не можем вспомнить. За многие годы исследований ему удалось продемонстрировать, что часто, когда у участников возникало чувство, будто они не могут извлечь из памяти определенную хранящуюся в ней информацию, они оказывались правы. Однако они могли только распознать эту информацию, но не вспомнить ее. Это значит, к примеру, что если у человека возникает чувство знания, он наверняка выберет правильный ответ на вопрос из нескольких предложенных, но не сможет сформулировать развернутый ответ самостоятельно. Для этого нужно нечто большее, чем чувство знания, нужны более легкодоступные воспоминания.

В 2014 г. ученый-психолог Дебора Икин^[225] и ее коллеги из Университета штата Миссисипи исследовали, зависит ли обоснованность чувства знания от возраста человека. Они пригласили студентов, которым в среднем было 19 лет, и пожилых людей, которым в среднем было 72 года, для участия в эксперименте, посвященном работе памяти. Участники дважды выполняли задание на компьютере. В ходе первой части эксперимента им показывали фотографии людей. На некоторых из них были изображены знаменитости, а на остальных – обычные люди. Таким образом исследователи отсеяли фотографии знакомых участникам людей.

Затем участников эксперимента попросили вернуться через неделю. В этот раз им снова показали лица незнакомых людей, но теперь назвали и их имена. Участников попросили запомнить, как зовут изображенных на фотографиях людей. Убедившись, что участник просмотрел все изображения и имена, исследователи спрашивали, насколько хорошо по шкале от 1 до 100 он смог бы выполнить тест, включающий вопросы о лицах и именах с вариантами ответов. После этого организаторы проводили этот тест, во время которого участник должен был выбрать правильное имя изображенного на фотографии человека из трех предложенных вариантов.

Как и предполагали исследователи, студенты лучше запоминали имена незнакомых людей, изображенных на фотографиях, чем участники пожилого возраста, что соответствует данным об общем ослабевании способности усваивать новую информацию по мере старения. Однако ученые также обнаружили, что у всех участников возникало сходное чувство знания. Как молодые, так и пожилые участники одинаково точно определяли, какая информация должна быть им известна.

Все вышесказанное позволяет сделать вывод о том, что человек интуитивно понимает, что он помнит, а что нет. Именно поэтому мы иногда говорим «я пойму, когда увижу», ведь иногда мы просто знаем, что владеем определенной информацией, даже если не можем непосредственно воспроизвести ее.

Но давайте-ка остановимся на секунду. Разве это не идет вразрез со всем тем, о чем я рассказывала в этой книге? Я не раз демонстрировала, что мы слишком уверены в возможностях своей памяти и что на самом деле нам не стоит полагаться на собственные инстинкты, когда дело касается точности и достоверности наших воспоминаний. Неужели я пошла на попятную? Вовсе нет. Хотя наши мысли и чувства относительно того, хранится ли в нашей памяти то или иное воспоминание, часто оправданны, столь же часто они бывают ложными.

Если мы возьмем, к примеру, тест Деборы Икин на соотнесение лиц и имен, следует упомянуть, что молодые участники оценивали свое чувство знания на 42 балла из 100, правильно отвечая на вопрос, и на 24 из 100, отвечая неправильно. Другими словами, даже в отношении той информации, которой им не удавалось вспомнить позднее, участники испытывали то же самое чувство знания. Эта ошибка сродни искажениям, вызванным чрезмерной уверенностью в себе, которые описаны в шестой главе. Таким образом, это интуитивное чувство далеко не совершенно и тоже может вас подвести. Классический случай, когда чувство знания приводит к ошибочным выводам, это ситуация, в которой вы думаете: «Я знаю этого парня», потому что его лицо кажется вам знакомым, хотя на самом деле вы видите его впервые.

Подвергая сомнению выводы нашей метапамяти, например задаваясь вопросом о том, откуда берется чувство знания, мы приходим к разговору о метакогнитивном контроле над метапамятью – о метаметапамяти. В этот момент мы выходим за границы обычных для человека размышлений о том, насколько хорошо работает его память, и переходим к вопросу о том, почему мы размышляем о памяти именно так, а не иначе. В области метаметапамяти нас ждет много разочарований, потому что мы начинаем сомневаться в том, можно ли вообще доверять собственным воспоминаниям, но в ней также кроется большой потенциал для максимального развития возможностей нашей памяти. И хотя на протяжении этой книги я всеми средствами старалась продемонстрировать, как велики изъяны нашей памяти и как часто она сбивает нас с толку, я хочу также подчеркнуть, насколько она удивительна. Биологическая система, которая хранит большие количества объединенных между собой отрывков информации, – это чудо эволюции, и этом смысле всем нам очень повезло.

Давайте посмотрим, как мы можем обуздать свою несовершенную память, заставить ее работать в наших интересах и, может быть, даже начать по-иному воспринимать свою собственную жизнь.

Мозг играет в игры

Некоторые люди хотят знать все, ну или хотя бы знать больше, чем сейчас. В попытках стать умнее и образованнее мы прибегаем к разным способам развития памяти. Сейчас существует огромное и постоянно растущее количество игр для смартфонов и компьютеров, создатели которых обещают, что они сделают вас умнее и улучшат вашу память. Реклама пестрит соблазнительными фразами, что эффективность товара «научно доказана», что ваш мозг будет «в невиданной форме», что игры «разработаны нейробиологами». Обычно пишут, что польза очевидна, ведь играть в эту игру у вас получается все лучше и лучше. «Только посмотрите! Вначале вы разгадывали судоку за десять минут, а теперь – всего за две!»

Следуя этой логике, можно предположить, что любые игры тренируют наш мозг, ведь мы почти всегда начинаем играть лучше, немного попрактиковавшись. Утверждая, что та или иная игра способна физически изменить мозг человека, продавцы, как обычно, лукавят. С технической точки зрения все, что мы делаем, изменяет физическую структуру нашего мозга, пусть даже очень незначительно, поэтому, разумеется, этот эффект оказывают и игры, нацеленные на интеллектуальное развитие.

Создатели таких игр также часто говорят об «универсальности» достигаемых результатов, утверждая, что улучшения работы мозга, которых позволяет достичь их игра, полезны при выполнении разных заданий. Многие компании утверждают, что делают акцент на развитии подвижного интеллекта, который отвечает за логическое мышление и умение решать проблемы в нестандартных ситуациях. Подвижный интеллект зависит от возможностей рабочей памяти, то есть от того, сколько элементов информации человек способен одновременно удерживать в голове. Неудивительно, что идея развить при помощи игры рабочую память и увеличить коэффициент интеллекта, кажется привлекательной.

Один из способов проверить уровень развития подвижного интеллекта – пройти тест под названием «Стандартные прогрессивные матрицы Равена», который часто называют просто тестом Равена. Он состоит из пяти серий заданий, которые усложняются по мере прохождения теста. Все задания визуальны и, как правило, включают в себя базовые геометрические фигуры, такие как квадраты и треугольники. Тест предназначен для измерения уровня двух разновидностей подвижного интеллекта – способности структурировать запутанные данные, а также – хранить и воспроизводить информацию.

В 2008 г. два исследователя попытались выяснить, помогают ли игры на развитие памяти улучшить результаты прохождения теста Равена. Ученый-психолог Сюзанна Джегги и ее коллеги из Бернского университета^[226] захотели узнать, что произойдет, если они попросят участников эксперимента сыграть в игру под названием «n-назад». Во время этой игры человеку по порядку с перерывами в несколько секунд показывают ряд образов – обычно изображений, чисел или букв. Например, вам может попасться следующий ряд: Л… М… К… М. Затем участник должен определить, встречался ли определенный образ (в нашем примере – буква) n позиций назад. В данном случае буквой n обозначается количество позиций, на которые участник должен вернуться. Например, если вы выполняете задачу 2-назад, участник должен определить, совпадает ли буква, которую ему показывают сейчас, с той, которая встречалась 2 буквы назад. Чем дальше назад нужно возвращаться, тем сложнее игра.

Цель игры – научить человека одновременно удерживать в рабочей памяти большое количество элементов. Сюзанна Джегги и ее коллеги решили выяснить, поможет ли эта игра достичь положительного эффекта, который был бы полезен и при выполнении заданий наподобие теста Равена. Исследователи были поражены полученными результатами. После многочисленных исследований, десятилетиями доказывавших, что упражнения на развитие когнитивных способностей не приносят ощутимой пользы, им наконец удалось эту пользу выявить. Ученые обнаружили, что перед выполнением задачи n-назад участники в среднем могли решить 9 или 10 из 29 вопросов теста Равена за 10 минут, но после 19 дней тренировок при помощи задачи n-назад они отвечали на 4,4 вопроса больше. Возможности их рабочей памяти расширились, что доказывает улучшение их результатов при прохождении теста Равена.

Благодаря этому исследованию ученые, которые долгие годы не могли доказать универсальную пользу игр на развитие когнитивных способностей, пришли к мысли о создании развивающих игр, которые могут принести нам реальную практическую пользу. Однако эта идея быстро рухнула, когда выяснилось, что эффект улучшения подвижного интеллекта непостоянен и далеко не всем исследователям удается достичь подобных результатов. В 2013 г. Моника Мелби-Лерваг из Университета Осло, которая занимается изучением вопросов помощи людям с ограниченными возможностями, и ее коллега Чарлз Хьюм, ученый-психолог^[227], провели метаанализ эффективности заданий на развитие рабочей памяти. К 2015 г. они изучили все когда-либо проводившиеся исследования на эту тему и, проведя общий статистический анализ результатов, пришли к выводу, что, хотя наши любимые игры для смартфонов учат нас лучше играть, на сегодняшний день «не существует убедительных доказательств того, что тренировка рабочей памяти приводит к общему улучшению когнитивных функций»^[228].

Хотя игры для развития памяти – это очень интересный материал для исследований, похоже, что пока нет оснований бежать домой и играть без передышки в попытках развить свою память.

Мнемонические приемы секретных агентов

Время от времени различные организации обращаются ко мне за консультациями, желая помочь своим сотрудникам улучшить память. Пожалуй, самая интересная работа такого рода, в которой мне довелось участвовать, – это сотрудничество с военными.

Если вы задумаетесь о том, как специалист по работе памяти может помочь военным, в вашем воображении наверняка всплывут сцены из триллеров, когда исследования памяти применяются при допросе террористов или на их основе корректируется тактика опроса гражданских свидетелей. Возможно, вы даже зададите мой любимый вопрос на эту тему: «А вы внушаете ложные воспоминания шпионам?» Жаль вас разочаровывать, но нет, этим я не занимаюсь. Не сомневаюсь, что некоторые из моих коллег напрямую сотрудничали с военными для изучения психологических особенностей допроса и даже при обучении шпионов, но ко мне в основном обращаются с одной и той же просьбой – научить оперативников распознавать и запоминать значимую информацию.

Я не помогаю военным выпытывать у людей информацию, а учу их самих использовать проверенные техники запоминания. Военные четко осознают, что их оперативные сотрудники должны приносить домой достоверные воспоминания. У военных агентов, которые получают данные от осведомителей из малознакомых культур, редко бывает возможность делать записи. Они должны знать, как работает память и как можно избежать ее искажений, ведь ставки слишком высоки, и, чтобы принимать правильные решения, им необходимо доверять собственному разуму. Чтобы научить их избегать основных ошибок, связанных с работой памяти, я рассказываю им многое из того, что обсуждается в этой книге: о том, как искажается наше восприятие информации, как воспоминания подстраиваются под ожидания социума и как они изменяются с течением времени.

Они должны освоить способы запоминания, которые можно использовать во время выполнения задания. В конце концов, они собирают информацию, которую не так просто раздобыть, и обязаны делать все возможное, чтобы она никоим образом не искажалась. Итак, как же я им в этом помогаю? Я обучаю их некоторым базовым мнемоническим приемам. Мнемоника – наука о запоминании. Существуют разные мнемонические приемы – рифмовка, сокращения, создание умственного образа и многие другие.

По словам Эда Кука, специалиста по мнемонике, «важно понимать, что даже самая обычная память способна на поразительные вещи, если ею правильно пользоваться»^[229]. Кук носит титул «гранд-мастера» памяти, который дается человеку после того, как он сможет продемонстрировать Международному совету соревнований по запоминанию, а такой и вправду существует, что он способен на три вещи: запомнить 1000 случайных единиц информации за один час, последовательность карт в десяти колодах за один час и порядок карт в одной колоде менее чем за две минуты. Подобный подвиг нам, простым смертным, кажется невозможным. Но к счастью для всех нас, Эд Кук посвятил свою жизнь изучению и применению удивительных техник запоминания. Он способен на такие подвиги не благодаря удивительным врожденным способностям, а благодаря самостоятельно изученным мнемоническим приемам. Приемам, которые и вы способны освоить.

Мнемоника, пожалуй, появилась тогда, когда человек впервые начал анализировать собственную память. Возможно, в детстве вы самостоятельно усвоили некоторые мнемонические приемы, например, чтобы запоминать даты исторических событий или планет в Солнечной системе. Один из моих собственных приемов, изобретенных мной в начальной школе, звучит так: «Никогда не ешь склизкие сосиски». При помощи этого алгоритма я запомнила четыре стороны света – север, восток, юг и запад^[230]. Звучит глупо и по-детски, зато я запомнила это на всю жизнь. Теперь я знаю стороны света, но выкинуть эту фразу из головы я все равно не могу. Я сталкиваюсь с проблемой, противоположной трудностям при воспроизведении воспоминаний, – мне сложно их подавлять. Когда я думаю о сторонах света, я неизбежно вспоминаю эту фразу. Но в качестве приема запоминания этот способ работает превосходно.

В моем случае этот мнемонический прием сработал так хорошо, потому что это предложение построено просто и в то же время грамматически правильно, но что самое важное, оно звучит очень странно, и вероятность услышать его в обычном разговоре крайне невелика.

Будьте странными

Исследования однозначно показывают: с точки зрения памяти, чем страннее, тем лучше, то есть неожиданные примеры и элементы информации обычно запоминаются лучше всего.

Возьмем, к примеру, следующее предложение: «Не думайте о розовых слонах». Этот образ легко визуализировать. Подобную фразу не ожидаешь услышать в обычном разговоре. Она немного странноватая. Скорее всего, у вас не много ассоциаций с розовыми слонами, а может, их и вовсе нет. Это утверждение тем более любопытно, что оно заставляет вас думать именно о том, о чем думать запрещает. До конца этой главы, а возможно, и закончив ее читать, вы будете помнить, что в ней говорится о розовых слонах. В данном случае нам нет дела до самих розовых слонов, мы используем их в качестве мнемонического приема, чтобы запомнить, насколько эффективны необычные примеры при запоминании. Вы поняли, что я только что сделала? Я использовала мнемонический прием, чтобы заставить вас запомнить информацию о мнемонических приемах.

Исследование, которое в 2013 г. совместно с коллегами опубликовала ученый-психолог Лиза Джераци из Техасского университета A&M^[231], доказало эффект причудливости – склонности человека лучше запоминать необычную информацию. По словам Лизы Джераци и ее коллег, «эффект причудливости – это важное открытие в области изучения памяти, подтвержденное различными экспериментами».

Как правило, во время исследований, посвященных этой теме, участников просят прочитать предложения, некоторые из которых причудливые, а другие обычные. Эти предложения содержат существительные, напечатанные заглавными буквами. После этого участники в произвольном порядке воспроизводят все существительные, которые могут вспомнить. Оказывается, участники намного лучше запоминают существительные, содержащиеся в странных предложениях, таких как «СОБАКА ехала по УЛИЦЕ на ВЕЛОСИПЕДЕ», чем те же самые существительные, взятые из обычных предложений вроде «СОБАКА гналась по УЛИЦЕ за человеком на ВЕЛОСИПЕДЕ». Точно так же предложение «ПЕЧЕНЬЕ закричало, когда ДУХОВКА выпрыгнула в ОКОШКО» заставит вас приложить больше усилий к образованию связей между упомянутыми в нем словами и к визуализации этих образов, чем предложение «ПЕЧЕНЬЕ виднелось сквозь ОКОШКО ДУХОВКИ».

Именно такой эксперимент провели Лиза Джераци и ее коллеги. Обычно при проведении подобных экспериментов участники получают списки предложений, половина из которых звучат необычно, а вторая половина – абсолютно нормально. Но во время эксперимента Джераци полученные разными участниками списки состояли либо из обоих видов предложений, либо только из необычных, либо только из типичных. Оказалось, что причудливость предложений влияет на запоминание только в том случае, когда участники получают смешанный список, и оказывается бесполезной, если вся информация, которую нужно запомнить, кажется странной. Если подумать, это неудивительно: мы замечаем необычное отчасти именно потому, что оно выделяется на фоне всего привычного.

Но почему же необычность вообще играет роль в запоминании? Дело в том, что наша память по своей природе основана на ассоциациях. Если вспомнить, что память – это гигантская сеть соединенных связями фрагментов воспоминаний, которые хранятся в мозге, то можно сказать, что мнемоника помогает нам образовывать больше ассоциаций.

Например, давайте представим, что вам нужно запомнить слова ДИВАН и СИНИЙ и имя КЕВИН. Их будет тем проще запомнить, чем больше стараний вы направите на образование новых ассоциаций. Пытаясь создать мультисенсорное воспоминание, мы затрачиваем больше усилий, чтобы сохранить его в памяти, и строим как можно более развернутую сеть ассоциаций, в соответствии с принципами работы памяти, о которых говорилось в третьей главе. Итак, чтобы сформировать воспоминание, вообразите как можно более насыщенный синий цвет, представьте, каковы диванные подушки на ощупь и как ваш друг Кевин на вас кричит. Если вы хотите добавить воспоминанию причудливости, чтобы оно лучше запомнилось, представьте себе Кевина на гигантском диване неоново-синего цвета.

Создавая такую мультисенсорную картину, мы задействуем гораздо больше разных частей мозга, чем если бы мы попытались запомнить каждое слово в отдельности. Вместо того чтобы использовать только те отделы, которые отвечают за язык, мы создаем множество новых связей в частях мозга, ответственных за зрение, осязание и слух. Чтобы как можно эффективнее пользоваться такими мнемоническими приемами, нужно учитывать, что, как пишет когнитивный психолог Кристин Моррисон и ее коллеги из Технологического института Джорджии^[232] в обзоре 2012 г. о воздействии образов на запоминание, «чем более интерактивную и яркую картинку мы представляем, тем лучше она запоминается». Это значит, что лучше всего будет представить, как рассерженный Кевин рисует гигантский неоново-синий диван. Интерактивность имеет значение, потому что она создает еще больше связей между понятиями.

Чем больше у нас в голове потенциальных путей (ассоциативных связей) к тому или иному воспоминанию, тем быстрее и проще нам до него добраться в случае необходимости. Именно в этом заключается основной принцип большинства техник запоминания. Образы должны быть яркими, необычными и вписанными в определенную ситуацию. Вот почему мой детский акростих о склизких сосисках оказался таким эффективным – он был странным и запоминающимся, и я могла использовать его для запуска воспоминания о севере, востоке, юге и западе.

Еще один популярный мнемонический прием – это так называемый «дворец памяти». Прием дворца памяти, также известный как метод локусов, заключается в использовании воспоминаний о конкретном месте, которые уже хранятся в нашей памяти, чтобы на их основе строить ассоциации. Обычно этот метод включает формирование яркого представления о каком-то доме или дворце, причем человек очень ясно представляет себе его планировку и интерьер каждой комнаты. Затем это реальное воспоминание используется как место для хранения других воспоминаний. Своеобразный виртуальный мир, где можно складировать настоящие воспоминания. Перемещаясь по этому виртуальному миру, мы можем представить, как оставляем там какие-то предметы. «Я пока оставлю это воспоминание здесь», или что-то вроде того.

Предположим, к примеру, что вам нужно не забыть купить яйца, желтую краску и три кухонных лопатки. Для этого вы можете пройтись по дворцу своей памяти и «оставить» яйца на коврике у двери, зайти внутрь и увидеть, что с левой стены капает свежая краска, а потом споткнуться на пороге гостиной, уклоняясь от атаки трех кухонных лопаток. Затем, чтобы вспомнить об этих предметах, нам нужно будет просто пройтись по дому еще раз и найти их там же, где мы их оставили.

По словам Джошуа Фоера, писателя и специалиста в области мнемоники, чтобы найти предметы в тех же самых местах, нужно постараться создать «комически сюрреалистичный, незабываемый дворец памяти». Этот метод работает потому, что он основан на эксплуатации эффекта причудливости и гиперболизации ассоциаций между понятиями, которые уже существуют в нашей памяти (дворец), и информацией, которую нам нужно запомнить (список покупок).

Думаю, вы видите, что упомянутые приемы мнемоники, как другие способы, которые можно встретить в книгах по улучшению памяти, основаны на построении ассоциаций и использовании принципа причудливости. Теперь вы о них знаете и можете их использовать. Ступайте и будьте странными. Ваша память скажет вам спасибо.

Я предпочитаю собственную версию правды

«Как ты живешь с этим?» Мне постоянно задают этот вопрос. Меня будто спрашивают о том, как мне удается не впадать в отчаяние, зная, что я не могу доверять собственной памяти. Как сказал один из моих студентов, когда я начала читать лекции на эту тему, «я уже разучился отличать правду от выдумки!».

Можем ли мы быть счастливыми, зная, что все наши воспоминания можно поставить под сомнение? Разумеется. Я бы даже сказала, мы можем быть счастливее. Теперь не так велика вероятность, что нас обхитрит наша собственная память, и у нас есть хоть какой-то контроль над этим непостоянным механизмом. Не слишком приятно осознавать, что все наши воспоминания незначительно, а порой очень даже сильно искажены. Но это привносит в реальность элемент изменчивости и творчества. В любом случае память – это нечто личное и субъективное, поэтому, оказавшись в типичной ситуации, когда сталкиваются несколько интерпретаций или версий одних и тех же событий, а у нас нет объективных данных о том, что произошло на самом деле, мы можем выбрать наиболее понравившийся вариант. Все мы предпочитаем собственную версию правды, но, понимая, как работает память, мы можем самостоятельно плести полотно своей жизни, поступая так, как будет лучше для нас самих и для тех, кто нас окружает. Это позволяет относиться к жизни как к разновидности магического реализма, как к раскраске, в которой разные кусочки реальности можно разрисовать разными цветами.

Понимая несовершенство нашей памяти, мы также можем сопротивляться маркетинговым стратегиям, которые используют наши слабости, например с помощью лозунгов «подпишись сейчас, заплати позже», которые были описаны в одной из предыдущих глав. Мы избавляемся от излишней уверенности в возможностях собственной памяти. Мы всегда находимся начеку и можем принимать более правильные решения, не искаженные ошибками памяти, которые возникают без нашего ведома. Таким образом, критическое восприятие собственной памяти помогает нам стать более сознательными потребителями как информации, так и обычных товаров.

Кроме того, оно помогает нам лучше понимать, чем вызваны наши ежедневные споры с семьей и друзьями, или, если они выходят на публичный уровень, – со средствами массовой информации, как это было с Брайаном Уильямсом. Теперь мы можем с пониманием отнестись к тем, кого раньше сочли бы лгунами. Мы знаем, что имеющиеся у человека воспоминания могут быть абсолютно ложными, и он может верить в то, чего никогда не происходило. И понимаем, что, когда чьи-то воспоминания совпадают с нашим представлением о самих себе или о том, какими мы хотели бы себя видеть, высока вероятность того, что мы начнем воспринимать их как часть нашего личного прошлого.

Помните историю Брайана Уильямса, потерявшего репутацию телеведущего, о котором мы говорили в седьмой главе? Наверняка ему нравилось думать, что он летел на вертолете, который подвергся обстрелу, поэтому, вспоминая об этом случае, он, скорее всего, недостаточно критически анализировал это воспоминание. Никогда нельзя быть уверенным, что человек говорит правду, но, по крайней мере, теперь мы осознаем, что ложь может быть результатом ошибочных воспоминаний.

Эти знания также дают нам возможность увидеть, как искажаются воспоминания людей, участвующих в процессах судопроизводства, в том числе потерпевших, свидетелей, подозреваемых и даже самих сотрудников полиции. В результате мы начинаем более критично относиться к показаниям, не считая их надежными и достоверными, если они не подтверждены дополнительными доказательствами. Элизабет Лофтус, самый влиятельный в мире специалист по изучению ложных воспоминаний, в своей прекрасной речи на конференции TED в 2013 г. сказала следующее^[233]: «Большинство людей дорожат своими воспоминаниями, зная, что они определяют личность человека, то, кем он является, почему он такой, какой есть. И я их прекрасно понимаю. Я разделяю эти чувства. Но благодаря своей работе я знаю, сколько выдумки в наших воспоминаниях. Если я что-то и поняла за долгие годы работы над изучением проблем памяти, так это то, что если человек о чем-то вам рассказывает, даже с большой уверенностью и множеством деталей, даже очень эмоционально, это еще не значит, что все это действительно происходило». Знания об этом могут помочь нам изменить судебную систему и предотвратить ошибки судопроизводства.

Знание о том, что на нашу память не всегда можно положиться, также подталкивает нас к изучению вопроса о том, когда и как именно в ней возникают ошибки. Лично для меня эта работа превратилась в захватывающее приключение, в котором я пыталась экспериментально обнаружить иллюзии памяти и разрабатывала способы практического применения полученных знаний для полиции, военных и предпринимателей. Надеюсь, что и вы тоже извлечете из всего этого пользу, найдете применение полученным знаниям в самых разных ситуациях, откроете ящик Пандоры, полный тайн и загадок, дающий шанс с изумлением взглянуть на процессы, которые мы воспринимаем как должное. Как и почему мы запоминаем – это вопрос, который всегда актуален.

Ну и наконец, понимание изъянов нашей памяти позволяет нам усвоить новую систему ценностей. Наше прошлое в значительной мере вымышлено, и единственное, в чем мы можем быть уверены, – это то, что происходит в данный момент. Это мотивирует нас жить сегодняшним днем, не придавая слишком большого значения прошлому. Мы вынуждены признать, что лучшее время нашей жизни (и нашей памяти) – это настоящее.

На этом я с вами прощаюсь. Надеюсь, что вы и впредь будете использовать знания, почерпнутые из этой книги. Рассказывайте другим об иллюзиях памяти и используйте новоприобретенные знания, чтобы сделать свою жизнь чуточку лучше.

Слова благодарности

Фред. Если бы не ты, я никогда бы не стала ученым. Я бы вылетела из университета на первом курсе, отправилась бы изучать изящные искусства и никогда бы не написала эту книгу. Я тебя люблю.

Эта книга была написана благодаря моей семье.

Мама. Если бы не ты, я бы никогда не стала женщиной. Я тебя люблю.

Марк. Если бы не ты, я бы не стала художником. Я тебя люблю.

Оми. Если бы не ты, я бы не стала леди. Я тебя люблю.

Папа. Если бы не ты, я бы не стала интеллектуалом. Я тебя люблю.

Эта книга была написана благодаря моим друзьям.

Ноэми Дрекслер, Джон Гаспар, Аннелиз Вредевельдт, Мара Тоббенс, Софи ван дер Зее, Джоди Перзан, Бьянка Бейкер. Ваша поддержка помогала мне двигаться дальше.

Эта книга была написана благодаря моим научным наставникам.

Стив Харт. Если бы не вы, я не начала бы изучать юридическую психологию.

Стив Портер. Если бы не вы, я бы не стала заниматься исследованием ложных воспоминаний.

Рэй Булл. Если бы не вы, я бы никогда не была так уверена в собственном интеллекте.

Барри Бейерштейн. Если бы не вы, я бы не стала скептиком.

Элизабет Лофтус. Если бы не вы, не существовало бы прикладной науки о ложных воспоминаниях.

Эта книга была написана благодаря тем, кто напрямую работал над ее публикацией.

Кёрсти Маклаклан из литературного агентства DGA. Эта книга была опубликована благодаря тому, что вы случайно наткнулись на статью в газете Evening Standard, и благодаря вашей вере в меня.

Гарри Скобл из издательства Random House. Вы поверили в меня как в писателя, и благодаря долгим месяцам редактирования эта книга стала тем, чем она является.

Команда DGA. Благодаря вашей вере в меня и вашему упорству эта книга была распродана еще до того, как я закончила над ней работать.

Кристиан Кот из издательства Hanser. После того как вы не задумываясь приобрели права на эту книгу, на меня обрушился такой град предложений, какого я и представить себе не могла.

Примечания

1

Мобиль (от англ. mobile) – вращающаяся подвесная игрушка с разноцветными фигурками, которую обычно вешают над детской кроваткой. – Прим. перев.

(обратно)

2

http://www.theguardian.com/notesandqueries/query/0,—2899,00.html

(обратно)

3

Конфабуляции (лат. confabulari – болтать, рассказывать) – ложные воспоминания, в которых факты, бывшие в действительности, переносятся в другое время и сочетаются с вымышленными событиями. – Прим. ред.

(обратно)

4

Nahum L., Bouzerda-Wahlen A., Guggisberg A., Ptak R. & Schnider A. (2012). Forms of confabulation: dissociations and associations. Neuropsychologia, 50 (10): 2524–2534.

(обратно)

5

Hyman Jr. I. E. & Pentland J. (1996). The role of mental imagery in the creation of false childhood memories. Journal of Memory and Language, 35 (2): 101–117.

(обратно)

6

Miller G. A. (1956). The magical number seven, plus or minus two: some limits on our capacity for processing information. Psychological Review, 63 (2): 81.

(обратно)

7

Cowan N. (2001). The magical number 4 in short-term memory: a reconsideration of mental storage capacity. Behavioral and Brain Sciences, 24: 87–185.

(обратно)

8

Tamnes C. K., Walhovd K. B., Grydeland H., Holland D., Østby Y., Dale A. M. & Fjell A. M. (2013). Longitudinal working memory development is related to structural maturation of frontal and parietal cortices. Journal of Cognitive Neuroscience, 25 (10): 1611–1623.

(обратно)

9

http://www.nobelprize.org/nobel_prizes/medicine/laureates/1949/moniz-article.html

(обратно)

10

Freeman W. (1967). Multiple lobotomies. American Journal of Psychiatry, 123 (11): 1450–1452.

(обратно)

11

Miller G. A. (1956). The magical number seven, plus or minus two: some limits on our capacity for processing information. Psychological Review, 63 (2): 81.

(обратно)

12

Wang Q. & Peterson C. (2014). Your earliest memory may be earlier than you think: prospective studies of children’s dating of earliest childhood memories. Developmental Psychology, 50 (6): 1680.

(обратно)

13

Miles C. (1895). A study of individual psychology. American Journal of Psychology, 6: 534–558.

(обратно)

14

http://news.harvard.edu/gazette/2002/11.07/01-memory.html

(обратно)

15

When Do Babies Develop Memories? http://abcnews.go.com/Technology/story?id=97848.

(обратно)

16

Lie E. & Newcombe N. S. (1999). Elementary school children’s explicit and implicit memory for faces of preschool classmates. Developmental Psychology, 35 (1): 102.

(обратно)

17

Knickmeyer R. C., Gouttard S., Kang C., Evans D., Wilber K., Smith J. K. et al. (2008). A structural MRI study of human brain development from birth to 2 years. Journal of Neuroscience, 28 (47): 12176–12182.

(обратно)

18

Caviness Jr. V. S., Kennedy D. N., Richelme C., Rademacher J. & Filipek P. A. (1996). The human brain age 7–11 years: a volumetric analysis based on magnetic resonance images. Cerebral Cortex, 6 (5): 726–736.

(обратно)

19

Abitz M., Nielsen R. D., Jones E. G., Laursen H., Graem N. & Pakkenberg B. (2007). Excess of neurons in the human newborn mediodorsal thalamus compared with that of the adult. Cerebral Cortex, 17 (11): 2573–2578.

(обратно)

20

Huttenlocher P. R. (1990). Morphometric study of human cerebral cortex development. Neuropsychologia, 28 (6): 517–527.

(обратно)

21

Chechik G., Meilijson I. & Ruppin E. (1998). Synaptic pruning in development: a computational account. Neural Computation, 10 (7): 1759–1777.

(обратно)

22

Erdelyi M. H. (1994). In Memoriam to Dr. Nicholas P. Spanos. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis, 42 (4).

(обратно)

23

Spanos N. P., Burgess C. A., Burgess M. F., Samuels C. & Blois W. O. (1999). Creating false memories of infancy with hypnotic and non-hypnotic procedures. Applied Cognitive Psychology, 13 (3): 201–218.

(обратно)

24

Spanos N. P., Burgess C. A. & Burgess M. (1994). Past-life identities, UFO abductions, and satanic ritual abuse: the social construction of memories. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis, 42 (4): 433–446.

(обратно)

25

Braun K. A., Ellis R. & Loftus E. F. (2002). Make my memory: How advertising can change our memories of the past. Psychology & Marketing, 19 (1): 1–23.

(обратно)

26

Strange D., Sutherland R. & Garry M. (2006). Event plausibility does not determine children’s false memories. Memory, 14 (8): 937–951.

(обратно)

27

Строка из стихотворения американского поэта Э. Э. Каммингса «Along the brittle treacherous bright streets…». – Прим. перев.

(обратно)

28

Более подробную информацию см. на сайтах arhopwood.com и falsememoryarchive.com.

(обратно)

29

Собор в Ковентри был законсервирован в виде руин как памятник, и рядом был построен новый собор. – Прим. ред.

(обратно)

30

Flavell J. H. & Wellman H. M. (1975). Metamemory.

(обратно)

31

Shonkoff J. P., Garner A. S., Siegel B. S., Dobbins M. I., Earls M. F., McGuinn L. et al. (2012). The lifelong effects of early childhood adversity and toxic stress. Pediatrics, 129 (1): e232–e246.

(обратно)

32

#платье.

(обратно)

33

http://www.independent.co.uk/news/science/remember-the-dress-brain-scientists-now-see-the-internet-meme-as-an-invaluable-research-tool-10251422.html; Lafer-Sousa R., Hermann K. L. & Conway B. R. (2015). Striking individual differences in color perception uncovered by ‘the dress’ photograph. Current Biology, 25 (13): R545–R546.

(обратно)

34

Gegenfurtner K. R., Bloj M. & Toscani M. (2015). The many colours of ‘the dress’. Current Biology, 25 (13): R543–R544.

(обратно)

35

Winkler A. D., Spillmann L., Werner J. S. & Webster M. A. (2015). Asymmetries in blue-yellow color perception and in the color of ‘the dress’. Current Biology, 25 (13): R547–R548.

(обратно)

36

Gibson J. J. & Gibson E. J. (1955). Perceptual learning: differentiation or enrichment? Psychological Review, 62 (1): 32–41.

(обратно)

37

Korva N., Porter S., O’Connor B. P., Shaw J. & ten Brinke L. (2013). Dangerous decisions: Influence of juror attitudes and defendant appearance on legal decision-making. Psychiatry, Psychology and Law, 20 (3): 384–398.

(обратно)

38

Ambady N. & Rosenthal R. (1992). Thin slices of expressive behavior as predictors of interpersonal consequences: a meta-analysis. Psychological Bulletin, 111 (2): 256–274.

(обратно)

39

Cahill L. & McGaugh J. L. (1998). Mechanisms of emotional arousal and lasting declarative memory. Trends in Neurosciences, 21 (7): 294–299.

(обратно)

40

Cahill L. & McGaugh J. L. (1995). A novel demonstration of enhanced memory associated with emotional arousal. Consciousness and Cognition, 4 (4): 410–421.

(обратно)

41

Schilling Thomas M. et al. (2013). For whom the bell (curve) tolls: cortisol rapidly affects memory retrieval by an inverted U-shaped dose – response relationship. Psychoneuroendocrinology 38 (9): 1565–1572.

(обратно)

42

http://www.apa.org/science/about/psa/2012/02/emotional-arousal.aspx

(обратно)

43

Pearce S. A., Isherwood S., Hrouda D., Richardson P. H., Erskine A. & Skinner J. (1990). Memory and pain: tests of mood congruity and state dependent learning in experimentally induced and clinical pain. Pain, 43 (2): 187–193.

(обратно)

44

Tulving E. (2002). Chronesthesia: Conscious awareness of subjective time.

(обратно)

45

Kahneman D. & Tversky A. (1977). Intuitive prediction: Biases and corrective procedures. Decisions and Designs Inc Mclean Va.

(обратно)

46

Buehler R., Griffin D. & Peetz J. (2010). The planning fallacy: cognitive, motivational, and social origins. Advances in Experimental Social Psychology, 43, 1–62.

(обратно)

47

Buehler R., Griffin D. & Ross M. (1994). Exploring the ‘planning fallacy’: why people underestimate their task completion times. Journal of Personality and Social Psychology, 67 (3): 366.

(обратно)

48

Tobin S., Bisson N. & Grondin S. (2010). An ecological approach to prospective and retrospective timing of long durations: a study involving gamers. PloS One, 5 (2): e9271.

(обратно)

49

Gaskell G. D., Wright D. B. & O’Muircheartaigh C. A. (2000). Telescoping of landmark events: implications for survey research. Public Opinion Quarterly, 64 (1): 77–89.

(обратно)

50

Janssen S., Chessa A. & Murre J. (2005). The reminiscence bump in autobiographical memory: effects of age, gender, education, and culture. Memory, 13 (6): 658–668.

(обратно)

51

Conway M. A., Wang Q., Hanyu K. & Haque S. (2005). A cross-cultural investigation of autobiographical memory: on the universality and cultural variation of the reminiscence bump. Journal of Cross-Cultural Psychology, 36 (6): 739–749.

(обратно)

52

Hunt K. L. & Chittka L. (2015). Merging of long-term memories in an insect. Current Biology, 25 (6): 741–745.

(обратно)

53

Hunt K. & Chittka L. (2014). False memory susceptibility is correlated with categorisation ability in humans. F1000Research, 3.

(обратно)

54

Baudry M., Bi X., Gall C. & Lynch G. (2011). The biochemistry of memory: The 26 year journey of a ‘new and specific hypothesis’. Neurobiology of learning and memory, 95 (2), 125–133.

(обратно)

55

http://www.genomenewsnetwork.org/articles/2004/01/09/memories.php

(обратно)

56

Fioriti L., Myers C., Huang Y. Y., Li X., Stephan J. S., Kandel E. R. et al. (2015). The persistence of hippocampal-based memory requires protein synthesis mediated by the prion-like protein CPEB3. Neuron, 86 (6): 1433–1448. Stephan J. S., Fioriti L., Lamba N., Colnaghi L., Karl K., Derkatch I. L. & Kandel E. R. (2015). The CPEB3 protein is a functional prion that interacts with the actin cytoskeleton. Cell Reports, 11 (11): 1772–1785.

(обратно)

57

http://www.scientificamerican.com/article/prions-are-key-to-preserving-long-term-memories/

(обратно)

58

Nader K., Schafe G. E. & Le Doux J. E. (2000). Fear memories require protein synthesis in the amygdala for reconsolidation after retrieval. Nature, 406 (6797): 722–726.

(обратно)

59

Chan J. C. & LaPaglia J. A. (2013). Impairing existing declarative memory in humans by disrupting reconsolidation. Proceedings of the National Academy of Sciences, 110 (23): 9309–9313.

(обратно)

60

Beracochea D. (2006). Anterograde and retrograde effects of benzodiazepines on memory. Scientific World Journal, 6, 1460–1465.

(обратно)

61

Vidailhet P., Danion J. M., Kauffmann-Muller F., Grangé D., Giersch A., Van Der Linden M. & Imbs J. L. (1994). Lorazepam and diazepam effects on memory acquisition in priming tasks. Psychopharmacology, 115 (3): 397–406. Vidailhet P., Danion J. M., Chemin C. & Kazès M. (1999). Lorazepam impairs both visual and auditory perceptual priming. Psychopharmacology, 147(3): 266–273.

(обратно)

62

De Lavilléon G., Lacroix M. M., Rondi-Reig L. & Benchenane K. (2015). Explicit memory creation during sleep demonstrates a causal role of place cells in navigation. Nature Neuroscience.

(обратно)

63

O’Keefe J. & Dostrovsky J. (1971). The hippocampus as a spatial map. Preliminary evidence from unit activity in the freely-moving rat. Brain Research, 34 (1): 171–175.

(обратно)

64

Ramirez S., Liu X., Lin P. A., Suh J., Pignatelli M., Redondo R. L. et al. (2013). Creating a false memory in the hippocampus. Science, 341 (6144): 387–391.

(обратно)

65

http://www.theguardian.com/education/2015/sep/16/what-happens-in-your-brain-when-you-make-a-memory

(обратно)

66

Ibsen S., Tong A., Schutt C., Esener S. & Chalasani S. H. (2015). Sonogenetics is a non-invasive approach to activating neurons in Caenorhabditis elegans. Nature Communications, 6.

(обратно)

67

Ebbinghaus H. (1885). Über das Gedächtnis [On memory]. Leipzig, Germany: Duncker and Humblot.

(обратно)

68

Ebbinghaus H. (1913). Memory: A Contribution to Experimental Psychology (No. 3). University Microfilms.

(обратно)

69

Fuzzy в переводе с английского также означает «пушистый». – Прим. перев.

(обратно)

70

Brainerd C. J. & Reyna V. F. (2002). Fuzzy-trace theory and false memory. Current Directions in Psychological Science, 11 (5): 164–169.

(обратно)

71

Parker E. S., Cahill L. & McGaugh J. L. (2006). A case of unusual autobiographical remembering. Neurocase, 12 (1): 35–49.

(обратно)

72

Ericsson K. A., Delaney P. F., Weaver G. & Mahadevan R. (2004). Uncovering the structure of a memorist’s superior ‘basic’ memory capacity. Cognitive Psychology, 49 (3): 191–237.

(обратно)

73

Patihis L., Frenda S. J., LePort A. K., Petersen N., Nichols R. M., Stark C. E. et al. (2013). False memories in highly superior autobiographical memory individuals. Proceedings of the National Academy of Sciences, 110 (52): 20947–20952.

(обратно)

74

http://nymag.com/scienceofus/2014/11/what-its-like-to-remember-al most-everything.html#

(обратно)

75

Penfield W. (1952). Memory mechanisms. AMA Archives of Neurology & Psychiatry, 67 (2): 178–198.

(обратно)

76

Penfield W. & Perot P. (1963). The brain’s record of auditory and visual experience. Brain, 86 (4): 595–696.

(обратно)

77

Milner B. (1977). Wilder Penfield: his legacy to neurology. Memory mechanisms. Canadian Medical Association Journal, 116(12): 1374.

(обратно)

78

http://www.scientificamerican.com/article/is-there-such-a-thing-as/

(обратно)

79

Searleman A. & Herrmann D. J. (1994). Memory from a Broader Perspective. N. Y.: McGraw-Hill.

(обратно)

80

Gray C. R. & Gummerman K. (1975). The enigmatic eidetic image: a critical examination of methods, data, and theories. Psychological Bulletin, 82 (3): 383–407.

(обратно)

81

Haber R. N. (1979). Twenty years of haunting eidetic imagery: where’s the ghost? Behavioral and Brain Sciences, 2 (04): 583–594.

(обратно)

82

Giray E. F., Altkin W. M., Roodin P. A. & Vaught G. M. (1977). The enigmatic eidetic image: a reply to Gray and Gummerman. Perceptual and Motor Skills, 44 (1): 191–194.

(обратно)

83

Patihis L., Frenda S. J., LePort A. K., Petersen N., Nichols R. M., Stark C. E. et al. (2013). False memories in highly superior autobiographical memory individuals. Proceedings of the National Academy of Sciences, 110 (52): 20947–20952.

(обратно)

84

Roediger H. L. & McDermott K. B. (1995). Creating false memories: Remembering words not presented in lists. Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory, and Cognition, 21(4): 803.

(обратно)

85

Collins A. M. & Loftus E. F. (1975). A spreading-activation theory of semantic processing. Psychological Review, 82(6): 407–428.

(обратно)

86

http://www.nytimes.com/2011/10/16/books/review/is-the-brain-good-at-what-it-does.html?_r=0

(обратно)

87

http://singularityhub.com/2011/09/29/hyperthymesia-%E2%80%93-a-newly-discovered-memory-in-which-people-remember-every-day-of-their-lives-video/

(обратно)

88

Treffert D. A. (2009). The savant syndrome: an extraordinary condition. A synopsis: past, present, future. Philosophical Transactions of the Royal Society of London B: Biological Sciences, 364 (1522): 1351–1357.

(обратно)

89

Peek F. & Hanson L. (2007). The Life and Message of the Real Rain Man: The Journey of a Mega-savant. National Professional Resources Inc./Dude Publishing.

(обратно)

90

Bauman M. & Kemper T. L. (1985). Histoanatomic observations of the brain in early infantile autism. Neurology, 35 (6): 866–874.

(обратно)

91

Maier S., van Elst L. T., Beier D., Ebert D., Fangmeier T., Radtke M. et al. (2015). Increased hippocampal volumes in adults with high functioning autism spectrum disorder and an IQ >100: A manual morphometric study. Psychiatry Research: Neuroimaging, 234 (1): 152–155.

(обратно)

92

Shalom D. B. (2009). The medial prefrontal cortex and integration in autism. Neuroscientist, 15 (6): 589–598.

(обратно)

93

Baron-Cohen S. (1997). Mindblindness: An Essay on Autism and Theory of Mind. MIT Press.

(обратно)

94

http://www.npr.org/sections/health-shots/2013/12/18/255285479/when-memories-never-fade-the-past-can-poison-the-present

(обратно)

95

http://nymag.com/scienceofus/2014/11/what-its-like-to-remember-almost-everything.html

(обратно)

96

http://gizmodo.com/how-memory-hacking-is-becoming-a-reality-1757888568

(обратно)

97

Kuhl B. A., Dudukovic N. M., Kahn I. & Wagner A. D. (2007). Decreased demands on cognitive control reveal the neural processing benefits of forgetting. Nature Neuroscience, 10 (7): 908–914.

(обратно)

98

Cottencin O., Vaiva G., Huron C., Devos P., Ducrocq F., Jouvent R. et al. (2006). Directed forgetting in PTSD: a comparative study versus normal controls. Journal of Psychiatric Research, 40 (1): 70–80.

(обратно)

99

Arzi A., Shedlesky L., Ben-Shaul M., Nasser K., Oksenberg A., Hairston I. S. & Sobel N. (2012). Humans can learn new information during sleep. Nature Neuroscience, 15 (10): 1460–1465.

(обратно)

100

Rauscher F. H., Shaw G. L. & Ky K. N. (1993). Music and spatial task performance. Nature, 365 (6447): 611.

(обратно)

101

DeLoache J. S., Chiong C., Sherman K., Islam N., Vanderborght M., Troseth G. L. et al. (2010). Do babies learn from baby media? Psychological Science.

(обратно)

102

Zimmerman F. J., Christakis D. A. & Meltzoff A. N. (2007). Associations between media viewing and language development in children under age 2 years. Journal of Pediatrics, 151 (4): 364–368.

(обратно)

103

https://www.aap.org/en-us/advocacy-and-policy/aap-health-initiatives/pages/media-and-children.aspx

(обратно)

104

Simons D. J. & Chabris C. F. (1999). Gorillas in our midst: sustained inattentional blindness for dynamic events. Perception, 28 (9): 1059–1074.

(обратно)

105

Simons D. J. & Levin D. T. (1998). Failure to detect changes to people during a real-world interaction. Psychonomic Bulletin & Review, 5 (4): 644–649.

(обратно)

106

Hyman I. E., Boss S. M., Wise B. M., McKenzie K. E. & Caggiano J. M. (2010). Did you see the unicycling clown? Inattentional blindness while walking and talking on a cell phone. Applied Cognitive Psychology, 24 (5): 597–607.

(обратно)

107

https://www.psychologytoday.com/blog/mental-mishaps/201004/failing-notice-haircuts-missing-buildings-and-changed-conversation

(обратно)

108

Levin D. T., Momen N., Drivdahl IV S. B. & Simons D. J. (2000). Change blindness blindness: The metacognitive error of overestimating change-detection ability. Visual Cognition, 7 (1–3): 397–412.

(обратно)

109

Feld G. B. & Diekelmann S. (2015). Sleep smart – optimizing sleep for declarative learning and memory. Frontiers in Psychology, 6: 622.

(обратно)

110

Wang G., Grone B., Colas D., Appelbaum L. & Mourrain P. (2011). Synaptic plasticity in sleep: learning, homeostasis and disease. Trends in Neurosciences, 34 (9): 452–463.

(обратно)

111

Yang G., Lai C. S. W., Cichon J., Ma L., Li W. & Gan W. B. (2014). Sleep promotes branch-specific formation of dendritic spines after learning. Science, 344 (6188): 1173–1178.

(обратно)

112

http://www.newyorker.com/magazine/1933/10/07/talk-in-dreams

(обратно)

113

https://patentimages.storage.googleapis.com/pages/US1886358–0.png

(обратно)

114

http://www.phonophan.com/articles.html

(обратно)

115

https://patentimages.storage.googleapis.com/pages/US1886358–0.png

(обратно)

116

Sucala M., Schnur J. B., Glazier K., Miller S. J., Green J. P. & Montgomery G. H. (2013). Hypnosis – there’s an app for that: a systematic review of hypnosis apps. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis, 61 (4): 463–474.

(обратно)

117

Simon C. W. & Emmons W. H. (1956). EEG, consciousness, and sleep. Science, 124 (3231): 1066–1069.

(обратно)

118

Hennevin E., Hars B., Maho C. & Bloch V. (1995). Processing of learned information in paradoxical sleep: relevance for memory. Behavioural Brain Research, 69 (1): 125–135.

(обратно)

119

Cordi M. J., Diekelmann S., Born J. & Rasch B. (2014). No effect of odor-induced memory reactivation during REM sleep on declarative memory stability. Frontiers in Systems Neuroscience, 8.

(обратно)

120

Mazzoni G., Laurence J. R. & Heap M. (2014). Hypnosis and memory: Two hundred years of adventures and still going! Psychology of Consciousness: Theory, Research, and Practice, 1 (2): 153.

(обратно)

121

Sheehan P. W. & Perry C. W. (2015). Methodologies of Hypnosis (Psychology Revivals): A Critical Appraisal of Contemporary Paradigms of Hypnosis. Routledge.

(обратно)

122

Montgomery G. H., David D., Winkel G., Silverstein J. H. & Bovbjerg D. H. (2002). The effectiveness of adjunctive hypnosis with surgical patients: a meta-analysis. Anesthesia & Analgesia, 94 (6): 1639–1645.

(обратно)

123

Gonsalkorale W. M., Houghton L. A. & Whorwell P. J. (2002). Hypnotherapy in irritable bowel syndrome: a large-scale audit of a clinical service with examination of factors influencing responsiveness. American Journal of Gastroenterology, 97 (4): 954–961.

(обратно)

124

Castel A., Salvat M., Sala J. & Rull M. (2009). Cognitive-behavioural group treatment with hypnosis: a randomized pilot trail in fibromyalgia. Contemporary Hypnosis, 26 (1): 48–59.

(обратно)

125

http://psychcentral.com/news/2012/10/06/not-getting-sleepy-not-everyone-can-be-hypnotized/45672.html

(обратно)

126

Wagstaff G. F. (1997). What is hypnosis? Interdisciplinary Science Reviews, 22 (2): 155–163.

(обратно)

127

Barber T. X. (1962). Hypnotic age regression: a critical review. Psychosomatic Medicine, 24 (3): 286–299.

(обратно)

128

Sargant W. (1957). Battle for the Mind: A Physiology of Conversion and Brain-washing. London: Heinemann.

(обратно)

129

Rahnev D. A., Huang E. & Lau H. (2012). Subliminal stimuli in the near absence of attention influence top-down cognitive control. Attention, Perception & Psychophysics, 74 (3): 521–532.

(обратно)

130

Vokey J. R. & Read J. D. (1985). Subliminal messages: Between the devil and the media. American Psychologist, 40 (11): 1231–1239.

(обратно)

131

Chaplin C. & Shaw J. (2015). Confidently Wrong: Police Endorsement of Psycho-Legal Misconceptions. Journal of Police and Criminal Psychology, 1–9.

(обратно)

132

Данные от 30 марта 2016 г. приведены по источнику: http://www.innocenceproject.org

(обратно)

133

Svenson O. (1981). Are we all less risky and more skillful than our fellow drivers? Acta Psychologica, 47 (2): 143–148.

(обратно)

134

Johnson D. D. P. & Fowler J. H. (2011). The evolution of overconfidence. Nature, 477 (7364): 317–320.

(обратно)

135

http://www.cozi.com/live-simply/who-works-harder-mom-or-dad

(обратно)

136

Amin G. S. & Kat H. M. (2003). Welcome to the dark side: hedge fund attrition and survivorship bias over the period 1994–2001. Journal of Alternative Investments, 6: 53–57.

(обратно)

137

Pronin E., Kruger J., Savtisky K. & Ross L. (2001). You don’t know me, but I know you: the illusion of asymmetric insight. Journal of Personality and Social Psychology, 81 (4): 639.

(обратно)

138

Holman J. & Zaidi F. (2010). The economics of prospective memory. Available at SSRN 1662183.

(обратно)

139

Kornell N. (2011). Failing to predict future changes in memory: A stability bias yields long-term overconfidence. In A. S. Benjamin (ed.), Successful Remembering and Successful Forgetting: A Festschrift in Honor of Robert A. Bjork. N. Y., NY: Psychology Press. 365–386.

(обратно)

140

Koriat A., Bjork R. A., Sheffer L. & Bar S. K. (2004). Predicting one’s own forgetting: the role of experience-based and theory-based processes. Journal of Experimental Psychology: General, 133 (4): 643–656.

(обратно)

141

https://www.psychologytoday.com/blog/everybody-is-stupid-except-you/201008/long-term-overconfidence

(обратно)

142

Furl N., Garrido L., Dolan R. J., Driver J. & Duchaine B. (2011). Fusiform gyrus face selectivity relates to individual differences in facial recognition ability. Journal of Cognitive Neuroscience, 23 (7): 1723–1740.

(обратно)

143

Sacks O. (1998). The Man Who Mistook His Wife for a Hat and Other Clinical Tales. Simon and Schuster.

(обратно)

144

Kennerknecht I., Grueter T., Welling B., Wentzek S., Horst J., Edwards S. et al. (2006). First report of prevalence of non-syndromic hereditary prosopagnosia (HPA). American Journal of Medical Genetics Part A, 140A (15): 1617–1622.

(обратно)

145

Russell R., Duchaine B. & Nakayama K. (2009). Super-recognizers: People with extraordinary face recognition ability. Psychonomic Bulletin & Review, 16 (2): 252–257.

(обратно)

146

https://www.newscientist.com/article/mg22830484–800-super-recognisers-could-be-used-to-identify-strangers-in-cctv/

(обратно)

147

White D., Kemp R. I., Jenkins R., Matheson M. & Burton A. M. (2014). Passport officers’ errors in face matching. PloS One, 9(8): e103510.

(обратно)

148

Palmer M. A., Brewer N., Weber N. & Nagesh A. (2013). The confidence-accuracy relationship for eyewitness identification decisions: Effects of exposure duration, retention interval, and divided attention. Journal of Experimental Psychology: Applied, 19 (1): 55–71.

(обратно)

149

Blais C., Jack R. E., Scheepers C., Fiset D. & Caldara R. (2008). Culture shapes how we look at faces. PLoS One, 3(8): e3022.

(обратно)

150

Ross D. A., Deroche M. & Palmeri T. J. (2014). Not just the norm: exemplar-based models also predict face aftereffects. Psychonomic Bulletin & Review, 21 (1): 47–70.

(обратно)

151

Young S. G., Hugenberg K., Bernstein M. J. & Sacco D. F. (2012). Perception and motivation in face recognition: a critical review of theories of the Cross-Race Effect. Personality and Social Psychology Review, 16 (2): 116–142.

(обратно)

152

Sporer S. L. (2001). Recognizing faces of other ethnic groups: An integration of theories. Psychology, Public Policy, and Law, 7(1): 36.

(обратно)

153

Ofshe R. & Watters E. (1994). Making Monsters: False Memories, Psychotherapy, and Sexual Hysteria. University of California Press.

(обратно)

154

http://news.yahoo.com/nbc-news-brian-williams-re-cants-story-iraq-helicopter-after-soldiers-protest-231038729.html

(обратно)

155

Porter S. & Birt A. R. (2001). Is traumatic memory special? A comparison of traumatic memory characteristics with memory for other emotional life experiences. Applied Cognitive Psychology, 15 (7): 101–117.

(обратно)

156

О памяти и припоминании. Перевод С. Месяц.

(обратно)

157

http://www.ptsd.va.gov/professional/PTSD-overview/Dissociative_Subtype_of_PTSD.asp

(обратно)

158

Alpert J. L., Brown L. S. & Courtois C. A. (1998). Symptomatic clients and memories of childhood abuse: What the trauma and child sexual abuse literature tells us. Psychology, Public Policy, and Law, 4 (4): 941.

(обратно)

159

Staniloiu A. & Markowitsch H. J. (2014). Dissociative amnesia. Lancet Psychiatry, 1 (3): 226–241.

(обратно)

160

Markowitsch H. J., Kessler J., Russ M. O., Frölich L., Schneider B. & Maurer K. (1999). Mnestic block syndrome. Cortex, 35 (2): 219–230.

(обратно)

161

Porter S. & Peace K. A. (2007). The scars of memory: a prospective, longitudinal investigation of the consistency of traumatic and positive emotional memories in adulthood. Psychological Science, 18 (5): 435–441.

(обратно)

162

Magnussen S. & Melinder A. (2012). What psychologists know and believe about memory: A survey of practitioners. Applied Cognitive Psychology, 26 (1): 54–60.

(обратно)

163

Brown R. & Kulik J. (1977). Flashbulb memories. Cognition, 5 (1): 73–99.

(обратно)

164

Вклад художника А. Р. Хопвуда в Архив ложных воспоминаний (англ. False Memory Archive), 2012–2014. Информация любезно предоставлена художником.

(обратно)

165

Day M. V. & Ross M. (2014). Predicting confidence in flashbulb memories. Memory, 22 (3): 232–242.

(обратно)

166

Brainerd C. J., Reyna V. F., Wright R. & Mojardin A. H. (2003). Recollection rejection: false-memory editing in children and adults. Psychological Review, 110 (4): 762.

(обратно)

167

Shaw J. & Porter S. (2015). Constructing rich false memories of committing crime. Psychological Science, 26 (3): 291–301.

(обратно)

168

Hyman I. E., Husband T. H. & Billings F. J. (1995). False memories of childhood experiences. Applied Cognitive Psychology, 9 (3): 181–197.

(обратно)

169

Porter S., Yuille J. C. & Lehman D. R. (1999). The nature of real, implanted, and fabricated memories for emotional childhood events: implications for the recovered memory debate. Law and Human Behavior, 23 (5): 517–537.

(обратно)

170

Shaw J. (2015). True or false memory? Evidence that naïve observers have difficulty identifying false memories of emotional events, especially for audio-only accounts. Paper presentation at the annual meeting of the Society for Applied Research on Memory and Cognition, Victoria, Canada.

(обратно)

171

Morgan C. A., Southwick S., Steffian G., Hazlett G. A. & Loftus E. F. (2013). Misinformation can influence memory for recently experienced, highly stressful events. International Journal of Law and Psychiatry, 36 (1): 11–17.

(обратно)

172

Schooler J. W. & Engstler-Schooler T. Y. (1990). Verbal overshadowing of visual memories: some things are better left unsaid. Cognitive Psychology, 22 (1): 36–71.

(обратно)

173

Alogna V. K., Attaya M. K., Aucoin P., Bahník Š., Birch S., Bornstein B. et al. (2014). Registered replication report: Schooler & Engstler-Schooler (1990). Perspectives on Psychological Science, 9 (5): 556–578.

(обратно)

174

Schooler & Engstler-Schooler (1990). Verbal overshadowing of visual memories.

(обратно)

175

Там же.

(обратно)

176

Henkel L. A. (2011). Photograph-induced memory errors: When photographs make people claim they have done things they have not. Applied Cognitive Psychology, 25 (1): 78–86.

(обратно)

177

Brown A. S. & Marsh E. J. (2008). Evoking false beliefs about autobiographical experience. Psychonomic Bulletin & Review, 15 (1): 186–190.

(обратно)

178

Wade K. A., Garry M., Read J. D. & Lindsay D. S. (2002). A picture is worth a thousand lies: using false photographs to create false childhood memories. Psychonomic Bulletin & Review, 9 (3): 597–603.

(обратно)

179

Lindsay D. S., Hagen L., Read J. D., Wade K. A. & Garry M. (2004). True photographs and false memories. Psychological Science, 15 (3): 149–154.

(обратно)

180

Mitchell J. T. (1983). When disaster strikes: the critical incident stress debriefing process. Journal of Emergency Medical Services 8 (1): 36–39.

(обратно)

181

Devilly G. J. & Cotton P. (2003). Psychological debriefing and the workplace: Defining a concept, controversies and guidelines for intervention. Australian Psychologist, 38 (2): 144–150.

(обратно)

182

Kilpatrick D. G., Resnick H. S., Milanak M. E., Miller M. W., Keyes K. M. & Friedman M. J. (2013). National estimates of exposure to traumatic events and PTSD prevalence using DSM – IV and DSM-5 criteria. Journal of Traumatic Stress, 26 (5): 537–547.

(обратно)

183

http://www.npr.org/templates/story/story.php?storyId=95256794

(обратно)

184

Russ M. & Crews D. E. (2014). A survey of multitasking behaviors in organizations. International Journal of Human Resource Studies, 4 (1).

(обратно)

185

Junco R. & Cotten S. R. (2012). No A 4 U: The relationship between multitasking and academic performance. Computers & Education, 59 (2): 505–514.

(обратно)

186

Miller E. K., & Buschman T. J. (2013). Brain rhythms for cognition and consciousness. Neurosciences and the Human Person: New Perspectives on Human Activities, 121, www.casinapioiv.va/content/dam/accademia/pdf/sv121/sv121-miller.pdf

(обратно)

187

Buschman T. J., Denovellis E. L., Diogo C., Bullock D. & Miller E. K. (2012). Synchronous oscillatory neural ensembles for rules in the prefrontal cortex. Neuron, 76(4): 838–846.

(обратно)

188

Strayer D. L., Drews F. A. & Crouch D. J. (2006). A comparison of the cell phone driver and the drunk driver. Human Factors, 48(2): 381–391.

(обратно)

189

Miller-Ott A. & Kelly L. (2015). The presence of cell phones in romantic partner face-to-face interactions: An expectancy violation theory approach. Southern Communication Journal, 80 (4): 253–270.

(обратно)

190

Roberts J. A. & David M. E. (2016). My life has become a major distraction from my cell phone: Partner phubbing and relationship satisfaction among romantic partners. Computers in Human Behavior, 54: 134–141.

(обратно)

191

Clark B. F. (2013). From yearbooks to Facebook: public memory in transition. International Journal of the Book, 10 (3): 19.

(обратно)

192

Gabbert F., Memon A. & Allan K. (2003). Memory conformity: Can eyewitnesses influence each other’s memories for an event? Applied Cognitive Psychology, 17 (5): 533–543.

(обратно)

193

Brown A. S., Caderao K. C., Fields L. M. & Marsh E. J. (2015). Borrowing personal memories. Applied Cognitive Psychology, 29 (3): 471–477.

(обратно)

194

Asch S. E. (1956). Studies of independence and conformity: A minority of one against a unanimous majority. Psychological Monographs, 70 (9): 1–70.

(обратно)

195

Deutsch M. & Gerard H. B. (1955). A study of normative and informational social influences upon individual judgment. Journal of Abnormal and Social Psychology, 51 (3): 629–636.

(обратно)

196

Ariely D. (2008). Predictably Irrational: The Hidden Forces That Shape Our Decisions. N. Y.: HarperCollins Publishers.

(обратно)

197

Mazar N., Amir O. & Ariely D. (2008). The dishonesty of honest people: A theory of self-concept maintenance. Journal of Marketing Research, 45 (6): 633–644.

(обратно)

198

Wegner D. M., Erber R. & Raymond P. (1991). Transactive memory in close relationships. Journal of Personality and Social Psychology, 61 (6): 923–929.

(обратно)

199

https://blog.kaspersky.com/digital-amnesia-survival/9194/

(обратно)

200

Epley N. & Whitchurch E. (2008). Mirror, mirror on the wall: enhancement in self-recognition. Personality and Social Psychology Bulletin, 34 (9): 1159–1170.

(обратно)

201

White D., Burton A. L. & Kemp R. I. (2015). Not looking yourself: The cost of self-selecting photographs for identity verification. British Journal of Psychology.

(обратно)

202

http://www.psy.unsw.edu.au/news-events/media/2015/07/study-we-dont-look-we-think-we-look

(обратно)

203

Harris C. B., Keil P. G., Sutton J., Barnier A. J. & McIlwain D. J. (2011). We remember, we forget: collaborative remembering in older couples. Discourse Processes, 48 (4): 267–303.

(обратно)

204

Vredeveldt A., Hildebrandt A. & Van Koppen P. J. (2015). Acknowledge, repeat, rephrase, elaborate: Witnesses can help each other remember more. Memory, 1–14.

(обратно)

205

Skagerberg E. M. & Wright D. B. (2008). The prevalence of co-witnesses and co-witness discussions in real eyewitnesses. Psychology, Crime & Law, 14 (6): 513–521.

(обратно)

206

Roediger H. L. & Butler A. C. (2011). The critical role of retrieval practice in long-term retention. Trends in Cognitive Sciences, 15 (1): 20–27.

(обратно)

207

http://www.boston.com/news/local/massachusetts/articles/1995/03/19/questions_prompt_reexamination_of_fells_acres_sexual_abuse_case?pg=full

(обратно)

208

Со ссылкой на De Young M. (2004). The Day Care Ritual Abuse Moral Panic. McFarland.

(обратно)

209

Summit R. C. (1983). The child sexual abuse accommodation syndrome. Child Abuse & Neglect, 7 (2): 177–193.

(обратно)

210

London K., Bruck M., Wright D. B. & Ceci S. J. (2008). Review of the contemporary literature on how children report sexual abuse to others: findings, methodological issues, and implications for forensic interviewers. Memory, 16 (1): 29–47.

(обратно)

211

http://www.wicca-chat.com/bos/witch/amiraults-trial.txt

(обратно)

212

https://www.nspcc.org.uk/preventing-abuse/signs-symptoms-effects/

(обратно)

213

Kendall-Tackett K. A., Williams L. M. & Finkelhor D. (1993). Impact of sexual abuse on children: a review and synthesis of recent empirical studies. Psychological Bulletin, 113 (1): 164–180.

(обратно)

214

Pazder L. & Smith M. (1980). Michelle Remembers. N. Y.: Pocket Books.

(обратно)

215

Джейн Доу (англ. Jane Doe) – термин, использующийся для нарицательного наименования лица женского пола, чье имя неизвестно или по тем или иным причинам не разглашается. – Прим. перев.

(обратно)

216

Loftus E. F. & Guyer M. (2002). Who abused Jane Doe? The hazards of the single case history. Part I. Skeptical Inquirer, 26 (3): 24–32.

(обратно)

217

Webster R. (1995). Why Freud Was Wrong: Sin, Science, and Psychoanalysis. Basic Books.

(обратно)

218

http://www.nobelprize.org/nobel_prizes/facts/literature/

(обратно)

219

http://theconversation.com/explainer-what-are-false-memories-49454

(обратно)

220

Patihis L., Ho L. Y., Tingen I. W., Lilienfeld S. O. & Loftus E. F. (2014). Are the ‘memory wars’ over? A scientist-practitioner gap in beliefs about repressed memory. Psychological Science, 25 (2): 519–530.

(обратно)

221

Cheit R. E. (2014). The Witch-Hunt Narrative: Politics, Psychology, and the Sexual Abuse of Children. Oxford University Press.

(обратно)

222

Hebl M. R., Brewer C. L. & Benjamin Jr. L. T. (eds.). (2001). Handbook for Teaching Introductory Psychology, Vol. 2. Psychology Press.

(обратно)

223

http://www.innocenceproject.org/

(обратно)

224

.Hart J. T. (1965). Memory and the feeling-of-knowing experience. Journal of Educational Psychology, 56 (4): 208–216.

(обратно)

225

Eakin D. K., Hertzog C. & Harris W. (2014). Age invariance in semantic and episodic metamemory: both younger and older adults provide accurate feeling-of-knowing for names of faces. Aging, Neuropsychology, and Cognition, 21 (1): 27–51.

(обратно)

226

Jaeggi S. M., Buschkuehl M., Jonides J. & Perrig W. J. (2008). Improving fluid intelligence with training on working memory. Proceedings of the National Academy of Sciences, 105 (19): 6829–6833.

(обратно)

227

Melby-Lervåg M. & Hulme C. (2013). Is working memory training effective? A meta-analytic review. Developmental Psychology, 49 (2): 270–291.

(обратно)

228

Melby-Lervåg M. & Hulme C. (2015). There is no convincing evidence that working memory training is effective: A reply to Au et al. (2014) and Karbach and Verhaeghen (2014). Psychonomic Bulletin & Review, 1–7.

(обратно)

229

Foer J. (2011). Moonwalking with Einstein: The Art and Science of Remembering Everything. Penguin Books.

(обратно)

230

В английском варианте слова, составляющие фразу «Никогда не ешь склизкие сосиски» начинаются с тех же букв, что и стороны света: Never Eat Soggy Wieners – North, East, South, West. В качестве русского аналога можно привести хрестоматийную фразу «Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны», которая используется для запоминания последовательности основных цветов видимого спектра (красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый). – Прим. перев. и ред.

(обратно)

231

Geraci L., McDaniel M. A., Miller T. M. & Hughes M. L. (2013). The bizarreness effect: evidence for the critical influence of retrieval processes. Memory & Cognition, 41 (8): 1228–1237.

(обратно)

232

Morrison K. M., Browne B. L. & Breneiser J. E. (2012). The effect of imagery instruction on memory. North American Journal of Psychology, 14 (2): 355–364.

(обратно)

233

https://www.ted.com/talks/elizabeth_loftus_the_fiction_of_memory/transcript?language=en

(обратно)

Оглавление

Введение

1 Я помню, как я родился Разноцветные мобили, чай с принцем Чарлзом и встреча с Багзом Банни Почему некоторые из наших детских воспоминаний не могут быть правдой

2 Искаженные воспоминания #thedress, путешественники во времени и старые добрые времена Почему помнить значит воспринимать?

3 Танцы с пчелами Транквилизаторы, моллюски и лазерные лучи Как физиология мозга может стать причиной искажения воспоминаний

4 Чародеи памяти Люди с исключительной автобиографической памятью, встроенные в мозг видеокамеры и острова гениальности Почему никто не обладает совершенной памятью

5 Подсознательные воспоминания Обучение младенцев, психофоны и промывание мозгов Почему нам нужно быть внимательными, чтобы сохранять воспоминания

6 Дефективный детектив Чувство превосходства, трудности идентификации и монстры Почему мы так уверены в собственной памяти

7 Где вы были 11 сентября 2001 года? Фотовспышки, взлом памяти и травмирующие события Почему искажаются наши воспоминания об эмоционально окрашенных событиях

8 Социальные сети Многозадачность, приспособленчество и цифровая амнезия Как социальные сети влияют на нашу память

9 «Туки стянул мои трусики» Сатана, секс и наука Почему у нас могут возникнуть ложные воспоминания о травмирующих событиях

10 Игры разума Секретные агенты, дворцы памяти и магический реализм Почему нам стоит принять несовершенство собственной памяти, и как научиться извлекать из нее наибольшую пользу

Слова благодарности