Маньчжурские стрелки (fb2)

- Маньчжурские стрелки 1726K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Богдан Сушинский
Маньчжурские стрелки

Часть первая

Известность всякого диверсанта сотворяется многими годами его таинственной безвестности.

Автор

1

Над каменистым распадком сгущался холодный туман, клубы которого закипали где-то в глубине этой незаживающей раны земли, чтобы черной накипью оседать на огромных валунах, причудливых силуэтах скал и полуокаменевших стволах сосен.

Никакой тропы здесь не было, да и быть, очевидно, не могло, так что каждый, кто решался преодолеть распадок, должен был спускаться в него, как в погибельное чрево ада.

Проскочив небольшое плоскогорье, ротмистр Курбатов протиснулся между двумя валунами и, привалившись спиной к сросшимся у основания молодым стволам лиственницы, оскалился яростной торжествующей улыбкой. Вот она, Тигровая падь, – теперь уже рядом! Все-таки он до нее дошел. Еще каких-нибудь двести метров каменного смертоубийства – и он окажется на той стороне, у пограничной тропы Маньчжоу-Го^[1]. Всего каких-нибудь двести метров… Пусть даже каменного смертоубийства. Он, ротмистр Курбатов, пройдет их, даже если бы весь этот распадок оказался утыканным остриями сабель и штыков.

Жидкость, стекавшая по пробитому в каменном склоне руслу, была ржаво-красноватой и издавала подозрительный, тухловато-серный запах. Однако ротмистра это не сдержало: опустившись на корточки, он смачивал ладони на мокром камне – ручеек был настолько слабеньким, что зачерпнуть из него было невозможно, – и потом старательно облизывал их.

Тигровая падь Ярослава не пугала. Пограничные наряды туда не заходят: ни красные, ни маньчжурские. А если где-то наверху окажется засада, он будет прорываться, перебегая от карниза к карнизу, под нависающим гребнем левого склона.

Месяц назад он провел этим ходом одиннадцать диверсантов. Это были сорвиголовы, которых Курбатов знал еще по специальному отряду «Асано»^[2] и с которыми прошел подготовку в секретной разведывательно-диверсионной школе «Российского фашистского союза». Да, тогда их было двенадцать. И продержались они около трех недель. Группа скрытно прошла по железнодорожным станциям почти до Читы, пуская под откос и обстреливая эшелоны, нападая на колонны машин, вселяя страх в станичные и поселковые советы.

Что-что, а дело свое солдатское эти парни знали. Каждый сражался, как подобало русскому офицеру и воину «Асано». Восемь из них погибли в стычках, один пропал без вести, но никто не заставит Курбатова поверить, что тот сбежал. Еще одного, раненого, удалось оставить в семье белоказачьей вдовы. И, наконец, последнего, командира группы Гранчицкого, тяжело раненного в перестрелке с тремя мужичками из истребительного батальона, князю Курбатову просто-напросто пришлось добить ножом уже в километре отсюда. Да, пришлось, иначе оба попали бы в руки красных.

Поначалу каким-то чудом им все же удалось уйти от погони. И Ярослав, сколько хватало сил, нес командира на себе, хотя, приходя на короткое время в сознание, ротмистр Гранчицкий всякий раз просил его: «Только не отдавайте меня большевикам, князь! Лучше пристрелите!».

Так что совесть ротмистра Курбатова, уходившего на задание под кличкой «Гладиатор», была чиста. Насколько она может быть чистой у солдата, которому пришлось добить своего командира. Даже если к этому его принудили крайние обстоятельства.

Источаемая скальным родничком жидкость оказалась солоноватой и вообще отвратительной на вкус. Тем не менее Курбатов сумел кое-как утолить жажду, а затем снова привалился спиной к сросшейся лиственнице и несколько минут просидел так, совершенно отключив сознание, в каком-то полуобморочном небытии, в которое умел вводить себя, возможно, только он один. Потому что только он обладал некоей полубожественной-полусатанинской способностью: в самые трудные, самые опасные, а иногда и постыдные минуты как бы изымать самого себя из окружающего мира, возносясь над всем, что происходило вокруг.

Только он способен был силой воли перевоплощаться в такой дьявольский сгусток желания: «Выжить! Во что бы то ни стало выжить!», при котором не только тело, но и сознание его каким-то образом оказывались как бы изолированными от окружающего мира, защищенными от всякой угрожающей им опасности.

Нет, Курбатов не брался ни описывать это состояние, ни уж, тем более, объяснять. Однако всегда умело пользовался его таинственными возможностями: и когда нужно было дольше всех пробыть под водой, и когда приходилось ворочать непомерные тяжести, к которым в обыденной жизни даже страшно было подступаться. И когда с непостижимой безмятежностью выдерживал такое напряжение и такую боль, какие, казалось, никто другой с подобной стойкостью выдержать не сумел бы.

Теперь же именно эти несколько минут «небытия» помогли Курбатову немного восстановить силы. Почти пятьдесят километров по горным дорогам и перевалам он прошел без отдыха, причем километров семь из них – с умиравшим Гранчицким на спине. Вот почему несколько минут, которые он провел сейчас у ствола лиственницы, показались ротмистру блаженными.

Возможно, время этого блаженства удалось бы продлить, если бы вдруг до слуха его не долетел чей-то голос. Послышалось? Да нет же, действительно голоса! И говорили по-русски.

«Ну вот, а ты, исключительно по легкомыслию своему, считал, что последний бой этого “даурского похода” уже позади, – с едкой иронией на устах упрекнул себя ротмистр. – Поторопился, легионер, явно поторопился!».

Курбатов повернул карабин стволом вниз, чтобы, в случае необходимости, «стрелять из-под руки», затем проверил оба пистолета и расстегнул кожаный чехол, в котором носил специально для него сработанный кузнецом-маньчжуром метательный нож, с ложбинкой в острие для закапывания туда яда. Вот и сейчас он тоже воспользовался металлической ампулой, которая всегда хранилась в кармашке чехла.

Но, даже приводя себя в боевое состояние, ротмистр время от времени внимательно осматривал гребень распадка, из-за которого в любую минуту могли появиться или пограничники, или солдаты истребительного батальона. Время тянулось с убийственной медлительностью. Поудобнее уложив карабин на плоскую грань камня, чтобы был под рукой, Ярослав еще раз прошелся взглядом по изорванному холодными ветрами холмистому перевалу и прислушался. Вроде бы все тихо, подозрительно тихо, но уходить все же можно, тем более что задерживаться здесь становилось крайне опасно. Но именно это ощущение опасности подбадривало его.

В том-то и дело, что просто так взять и уйти ему не хотелось. Без стычки, без риска, уйти за кордон – это не для него.

2

Скорцени уже намерен был покинуть свой кабинет, когда вдруг ожил аппарат внутренней связи Главного управления имперской безопасности^[3].

– Здесь Кальтенбруннер, – услышал он в трубке хрипловатый, «чавкающий» голос начальника РСХА. – Фюрер интересуется, есть ли у нас диверсанты с опытом работы на Дальнем Востоке, в частности, в Маньчжурии.

Скорцени задумчиво взглянул в затянутое металлической сеткой, слабо освещенное предзакатными лучами окно. Он провел в кабинете весь свой рабочий день, с самого утра, и теперь с тоской подумал, что, очевидно, ночь тоже придется встретить в опостылевшем кресле. В жизни обер-диверсанта рейха такие дни случались нечасто, но если уж случались, то все нутро его бунтовало против подобного сидения и буквально взрывалось: «Я, дьявол меня расстреляй, диверсант! Именно диверсант, а не конторский служащий!».

– До сих пор мне не приходилось заниматься подготовкой операций в этом районе мира, господин обергруппенфюрер^[4], – холодно уведомил Скорцени.

– Плохо, – проворчал шеф имперской безопасности. – Будем считать это нашим общим упущением.

– Я так понимаю, что это упущение Канариса и Шелленберга, которые призваны были заниматься внешней разведкой. К тому же в той части мира активно действовала наша союзница, Япония.

– Видите ли, Скорцени, я не могу позволить себе отвечать фюреру с той же беззаботностью в голосе, с какой отвечаете вы. – Обер-диверсант знал, что фюрера больше раздражала невнятность, с которой вечно страдающий зубной гнилью Эрнст Кальтенбруннер произносил слова, нежели мнимая беззаботность в его голосе, однако сейчас это особой роли не играло.

– И чем же вызван интерес фюрера к Маньчжурии? – спросил он, пытаясь придать своему вопросу нотки столь любимой обергруппенфюрером озабоченности.

– Этого он не объяснил. – «Потому и не объяснил, что ты не решился уточнить», – мысленно упрекнул его Скорцени. – Но предполагаю, что фюрер недоволен демонстративной сдержанностью Японии в этом районе. На недавнем совещании он так и выразился: “Демонстративной сдержанностью, позволяющей русским безболезненно оголять свои дальневосточные тылы, перебрасывая на западный фронт свои резервы”».

– То есть серией каких-то крупных диверсий фюрер хотел бы поджечь советско-маньчжурскую границу, заставив Японию втянуться в боевые действия.

– Если он действительно примет такое решение, вам, Скорцени, придется срочно обзавестись самурайским мечом, а главное, вызубрить кодекс самурая.

– Причем зубрить придется по старинным японским текстам, по иероглифам, – поддержал его мрачную шутку обер-диверсант. Никакого желания познавать сейчас эту часть мира у него не возникало, но что поделаешь?

– Советую обратиться к оберштурмфюреру фон Норгену из восточного сектора внешней разведки СД, который немного владеет китайским, а главное, продолжает опекать кое-кого из посольства Маньчжоу-Го. Я уже вызывал его к себе. Норген считает, что ставку следует делать не на японцев, а на русских белогвардейцев, на которых здесь, в рейхе, опирается русский генерал Краснов. К слову, выяснилось, что в Маньчжурии этими белоказаками командует генерал-лейтенант Семенов.

– Я побеседую с фон Норгеном, – заверил обер-диверсант своего шефа, но в тот момент, когда казалось, что разговор уже был завершен, Кальтенбруннер вдруг произнес:

– Кстати, известно ли вам, что в свое время, по приказу Гиммлера, адмирал Канарис готовил специальный отряд разведчиков, набранных из кадетов школы СС, для совместной работы с японской разведкой?^[5]

– Впервые слышу о таких кадетах, обергруппенфюрер.

– Сам только что вспомнил. Как вспомнил и то, что заниматься этими японо-кадетами рейхсфюрер СС поручил Шелленбергу.

– Уверен, что Шелленберг не откажет мне в аудиенции.

– Кроме всего прочего, вы теперь у нас – герой нации и личный агент фюрера по особым поручениям^[6], – даже не пытался скрыть своей зависти Кальтенбруннер. – Не так уж и много найдется у нас генералов СС, которые не пожелали бы пожать руку, которую трепетно жали не только Гиммлер и Геринг, но и сам фюрера.

– Как вы знаете, я этим доверием не злоупотребляю, – заверил Скорцени шефа своим камнедробильным басом.

– Подтверждаю, – не стал развивать эту тему Кальтенбруннер, который одним из первых и, возможно, наиболее трепетно, пожал руку «освободителю великого дуче», и уж точно, первым назвал его «обер-диверсантом рейха». Опасаясь при этом, что фюрер легко может сместить его с должности, чтобы назначить начальником РСХА этого исполосованного шрамами «красавца», в течение одного дня сумевшего добыть себе всемирную славу лучшего из германских диверсантов. – Однако вернемся к делам маньчжурским. Начинать, судя по всему, следует с поиска следов группы японо-кадетов. Уж не знаю, чем там завершилась их подготовка, но, в свете указаний фюрера, это обстоятельство очень важно для вас, Скорцени.

– Не исключено, что фон Норген как раз и возник из числа этих самых… японо-кадетов? – выражение очень понравилось обер-диверсанту.

– Думаю, что прояснить этот вопрос будет несложно.

Положив трубку, Скорцени вернулся на свое место за столом и несколько минут просидел, подперев сомкнутыми кулаками подбородок. Он понимал, что предстоит зарываться в огромный маньчжуро-японский пласт агентуры, пласт современной и исторической информации; как понимал и то, что трудно готовиться к «походу на восток», не имея никакого представления о конечной цели похода.

– Родль, – молвил Скорцени, когда в кабинете появился его адъютант, – вам известен такой сотрудник СД – фон Норген? Оберштурмфюрер фон Норген.

– В какой-то степени. Знаю, что служит в шестом управлении, то есть в зарубежной разведке; что происходит из швабских дворян и увлекается всевозможными восточными ритуалами.

– Да вы – неисчерпаемый кладезь знаний, Родль! Завтра, к одиннадцати утра, этот швабский самурай должен быть у меня, со всеми материалами, которые у него имеются по группе кадетов школы СС, которых готовили для работы в Маньчжурии, по посольству Маньчжоу-Го, японской агентуре и русской белоказачьей эмиграции во главе с генералом Семеновым.

– Это имя не раз всплывало во время вашей встречи с генералом Красновым, – напомнил своему шефу Родль.

– Русские фамилии я запоминаю еще труднее, нежели японские.

– И все же одно из них стоило бы вспомнить, – посоветовал адъютант. – Речь идет о японском военном атташе генерале Комацу^[7]. Если прикажете, я готов…

– Подобного приказа не последует до тех пор, пока не прояснится цель наших маньчжурских блужданий.

– Тем более что японцы очень подозрительно относятся к любому проявлению нашей разведкой интереса к Маньчжурии, или к Тибету.

3

В одной из газетных статей, которые рекомендовал Курбатову для чтения инструктор диверсионной школы «Асано», о бойцах диверсионной группы Скорцени было сказано, что «первый диверсант рейха» подбирал и приближал к себе не только «истинных профессионалов войны, которые умело и храбро делали свое солдатское дело». Нет, он предпочитал идти на задание только с теми, кого считал еще и романтиками… войны, кто сумел воспитать в себе этот дьявольский романтизм.

О статье этой Курбатов вспомнил сейчас не случайно: в свое время она позволила ротмистру взглянуть на себя как бы со стороны, а главное, сформировать в своем представлении идеал солдата, тот идеал – истинного профессионала и романтика войны, к которому он теперь стремился. Именно в этом идеале князь нашел объяснение всему тому «фронтовому безумию», как именовал его командир группы Гранчицкий, которое подталкивало его к осуществлению совершенно невероятных поступков. Гранчицкий тоже был лихачом, но осознавал, что его лихачество не может быть подкреплено той силой и яростью, той мощью нервов и тем холодом рассудка, которыми оно подкрепляется у князя Курбатова.

– И все же я видел какого-то человека, – вдруг опять донесся до ротмистра тонкий, почти детский голосок.

– Да ни черта ты, корешок, не видел! – раздраженно парировал ему простуженный и тоже неокрепший баритон. – Показалось, и все тут. Возвращаться надобно.

– А если это диверсант? Что тогда?

– Если диверсант, то давно за кордон ушел. Ты же не собираешься преследовать его до самого Пекина?

– Так ведь могут спросить, товарищ сержант, почему не стреляли, не попытались задержать.

Сержант не ответил; вопрос и в самом деле был не из простых.

«Наконец-то на арене появились достойные противники, – поиграл желваками Курбатов, сжимая в левой руке пистолет, а в правой нож. – Так что принимай бой, гладиатор!».

Преследователи были где-то рядом, за плоской, похожей на изодранный штормами парус, скалой. Как раз в том месте, где узкая, блуждающая между валунами звериная тропа описывала большую дугу, по которой пограничникам или охотникам, – кто бы они там ни были – придется топать еще минут пять.

– Это мог быть кто-то из промысловиков, – вновь заговорил сержант, смущенный подлостью вопросов своего напарника.

– Не похоже. Я видел его еще вон на той скале, когда вы отстали. Что на ней делать охотнику? Тем более что сюда, под границу, охотники обычно не суются.

– Почему сразу же не предупредил меня, корешок?

– Так ведь надо ж было убедиться.

– Время тебе надо было упустить, корешок. Провинился ты, Колымахов, основательно провинился. Только вздумай после этого докладывать, что я, мол, не проявил бдительности!

– Да при чем тут: докладывать – не докладывать?! Не думал я, что этот бродяга двинется в сторону границы. И потом, пока вы подошли, он уже исчез.

– Вот и пошарь теперь биноклем по склону.

– Зачем по склону, если он где-то здесь, рядом. Я уже нюхом чувствую, что неподалеку окопался.

– Если только тебе не почудилось, корешок, – уже более спокойно, примирительно, попытался завершить этот разговор сержант.

Теперь Курбатов не сомневался, что это – пограничный наряд и что за скалой их только двое. И уж совершенно ясно было, что по ту сторону ущелья, на горе, один из пограничников мог видеть только его. Правда, солдату трудно сейчас поверить, что диверсант сумел так быстро спуститься с горы, переправиться через ручей и снова подняться на возвышенность. Однако поверить все же придется.

Конечно же ротмистру ни на секунду не следовало показываться на плоской оголенной вершине горы. Но если он и совершил такую ошибку, то лишь потому, что на северном скате возвышенности, в небольшой трещине, пришлось хоронить и маскировать тело ротмистра Гранчицкого.

Весь путь к Чите и обратно князь прошел, тая в себе недовольство тем, что полковник Родзаевский назначил старшим группы не его, а ротмистра Гранчицкого, хотя именно он, Курбатов, был заместителем предыдущего командира, подполковника Ульчана. Причем сделал это полковник за день до выступления.

Когда стало ясно, что Ульчану придется лечь в госпиталь, чтобы залечить неожиданно вскрывшуюся рану, Нижегородский Фюрер, как именовали Родзаевского, несколько дней не решался назначать нового командира, хотя никто в группе не сомневался, что им станет Курбатов. Однако Родзаевский, для которого успех этого рейда был не только актом престижа, но и важным аргументом в пользу существования своей школы, остановил выбор на – как он считал – осторожном и основательном ротмистре Гранчицком, служившем к тому же в армии Колчака начальником одного из отделов контрразведки.

Если бы в группе не было Курбатова, Гранчицкий наверняка так и остался бы в памяти всех, кто его знал, осторожным и покладистым. Но в князе он вдруг почувствовал соперника, поэтому с первого же дня «даурского похода» навязал ему борьбу за лидерство. Уступая Курбатову буквально во всем: в силе, ловкости и выносливости, в диверсионной подготовке, а равно в выдержке, меткости и конечно же в родовитости происхождения, – командир вдруг сорвался, его заело, повело. Где только можно было, в пику «казачьему князю» Курбатову, он пытался демонстрировать храбрость и удаль, бессмысленно рискуя при этом собой и людьми…

Впрочем, как бы ни был Курбатов недоволен и решением нижегородского фюрера, и мальчишеским поведением его визави, он честно тащил командира на своей спине, поил и перевязывал его, подбадривал и снова тащил. Не потому, что ценил ротмистра как диверсанта и командира или считал его своим другом, а потому, что так велел долг. Тем более что простоватый, но, при всей своей вспыльчивости, не потерявший задатков порядочности, Гранчицкий оставался последним из отряда, а значит, и последним, кто мог подтвердить, что во время похода он, Курбатов, в самом деле совершал все то, что он… действительно совершал.

Да, Гранчицкий действительно оставался последним, кто мог засвидетельствовать не показную, а настоящую, диверсионную удаль, которую ротмистру Курбатову поневоле приходилось демонстрировать и своим, и врагам. Причем князь не сомневался, что свидетельствовал бы командир по этому поводу предельно честно, не терзаясь ревностью к силе и удачливости соперника. Правда, перед гибелью Гранчицкий признался ему в том, в чем признаваться не должен был. Прежде чем принять в себя «кинжал милосердия», он вдруг сказал:

«А знаешь, князь, плохо, что отношения у нас с тобой как-то сразу не заладились».

«Стоит ли сейчас об этом?» – отмахнулся Курбатов.

«Да, нет, я не в смысле выяснения этих самых отношений… Просто мысль у меня была: сразу же после выполнения задания уйти в Монголию, а оттуда – в Персию».

«В дезертиры решили податься, ротмистр?» – иронично ухмыльнулся Курбатов.

«…Сначала выполнить приказ, а только потом уйти, – уточнил Гранчицкий. – Но только для того уйти, чтобы затем, уже в Германии, присоединиться к частям генерала Краснова^[8], под командованием которого я когда-то начинал свою службу».

«И чем же вас не устраивала служба под знаменами атамана Семенова?».

«К атаману особых претензий не имею. А вот к японцам… Попомните мое слово: досидят они трусливо в своей одичавшей Маньчжурии до тех дней, когда Советы разгромят фюрера, а затем примутся за них. Вот тогда-то и сдадут нас япошки энкавэдистам. Всех, под чистую, сдадут, чтобы таким образом от Сталина откупиться. Но я-то офицер, а не жертвенный баран!».

«Порой и меня тоже подобные мысли посещали, – признался Курбатов. – О побеге в Персию и войсках Краснова, правда, не мечтал, тем не менее…».

«Так вот, поначалу у меня возникла идея пригласить в попутчики вас, ротмистр Курбатов. На силу и храбрость вашу решил полагаться. Однако очень скоро понял, что попутчиков из нас с вами не получится».

«Не получилось бы, не стану разуверять вас, Гранчицкий. Тем не менее побеседовать со мной по душам следовало бы. Возможно, тогда и отношения наши складывались бы по-иному».

Вместо ответа командир группы лишь отчаянно, словно пытался изгнать боль свою не только из тела, но из самой души, застонал.

«Только ни Родзаевскому, ни Семенову об исповеди этой моей не сообщайте», – попросил Гранчицкий, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание.

«Согласен, ни к чему это».

«Чтобы еще чего доброго не подумали, что я специально группу погубил, – каждое последующее слово он произносил с таким трудом, словно выдыхал его с остатками жизни. – Я ведь не от фронта бежать хотел, а, наоборот, на фронт. Какое уж тут дезертирство? Потому и прошу вас о снисхождении…»

«Слово чести, что никто о нашем разговоре не узнает, – заверил его Курбатов. – Все останется сугубо между нами».

«В таком случае будем считать, что исповедь моя состоялась. А теперь окажите милость, князь, одарите меня “кинжалом милосердия”, чтобы и от мучений избавить, и коммунистам не сдать».

Прервав поток воспоминаний, Курбатов присел под выступ валуна и вновь прислушался к тому, что происходит за скалой.

– Ну что ты все высматриваешь и высматриваешь? – кончилось тем временем терпение у сержанта-пограничника, уже раскаивавшегося в том, что передал бинокль рядовому. – И так понятно, что никакого дьявола там нет.

– Неужели ж показалось?! Быть такого не может!

– А раз теперь там никого нет, то будем считать, что и не было. Понял, Колымахов? Возвращай бинокль и наслаждайся видами природы своими двумя.

– Что я должен понять, товарищ сержант? – убивал Колымахов своей дотошностью уже не только сержанта, но и Курбатова. – Что-то я вас не понимаю.

– А то, что если уж тебе сказано, что никакого диверсанта не было, значит, и не было, – начальственным тоном проговорил сержант. – Показалось, и все тут. Видишь, вон там, у вершины, сухое дерево? Вот его ты как раз и принял за диверсанта. Поэтому докладывать старшему лейтенанту не о чем.

– Не вижу я там никакого дерева, – огрызнулся Колымахов. – Зато знаю, что вы – командир отделения, а значит, вам виднее: что с биноклем, что без него.

– Расторопный ты мужик, Колымаха. Мудрый и скользкий, как полуоблезлый змей.

– Идтить нам надо, товарищ сержант. Вечереет уже, а нам еще назад, к заставе, топать вон сколько.

– Относительно «идтить», – с этим я, корешок, согласен. И не боись, успеем, дотопаем. Только впереди, вон, – Тигровая падь, поэтому молчи и зырь в оба.

Пограничники затихли и на какое-то время как бы исчезли. Однако воцарившаяся тишина лишь заставила Курбатова предельно напрячь слух. Когда послышалось, как на изгибе тропы прошуршал, слетая вниз, камешек, ротмистр попробовал переметнуться за выступ скалы, но оказалось, что, привалившись к лиственнице, он неосторожно протиснул плечо в просвет между стволами. Обнаружил Ярослав эту западню только тогда, когда почувствовал, что оказался зажатым ими.

Курбатов уперся рукой в один из стволов, отогнул его так, что где-то у основания послышался треск, и, освободившись, со злостью упрекнул себя: «Что ж ты так, по-идиотски, подставляешь себя?! Окажись ты послабее, взяли бы тебя красные кордонники, словно волка в капкане!».

* * *

Освободиться Курбатов успел как раз к тому моменту, когда в просвете между скалами мелькнула фуражка одного из пограничников. И единственное, что успел ротмистр, так это переступить через шлемоподобное острие камня и вжаться в расщелину за выступом скалы.

Сержант покряхтел, стоя у выступа, однако зайти за скалу так и не решился. Еще несколько мгновений, и шаги его послышались по ту сторону камня, где начиналась небольшая, покрытая альпийской травой ложбина. Но… сержант-то ушел, а вот дотошный рядовой Колымаха задержался.

– Слышь, старшой, – проговорил он, – комзаставы сказывал, что распадок этот стеной замуруют и минами обставят. Знающие люди говорили, будто в прошлом году здесь восемь групп нарушителей всяких, в основном контрабандистов, задержали-постреляли.

– Да пусть хоть весь кордон замуровывают, – отмахнулся от него сержант.

«Из новичков, потому и болтливы, как базарные бабы», – презрительно ухмыльнулся Курбатов, сжимая в руке нож.

– Эй, товарищ сержант, гляньте-ка!

Услышав этот возглас Колымахи, ротмистр мельком бросил взгляд на лиственницу и инстинктивно отшатнулся от скалы. На камне, у сдвоенных стволов, лежал его короткий кавалерийский карабин. Курбатов попросту забыл его! Невероятно, но, больше привычный к пистолету, ротмистр действительно забыл о том, что добирался сюда с карабином за спиной!

Колымаха еще дважды негромко окликнул сержанта, однако тот, то ли не расслышал его, то ли не желал реагировать на болтливость рядового, но так и не отозвался.

– Так ведь стрелявка здесь чья-то! – возмутила рядового бесшабашность командира наряда. Сейчас он наверняка заметил бы Курбатова, если бы только взгляд его не был прикован к этому злосчастному карабину, брошенному кем-то у самой тропы, а словно бы сброшенному Всевышним откуда-то с неба.

Увидев плечо приземистого, худощавого солдатика, ротмистр Курбатов, этот почти двухметрового роста медведеподобный увалень, неслышно ступил ему за спину и не просто закрыл ладонью рот, а с такой силой впился пальцами ему в щеки, что почувствовал, как затрещали челюсти. И кинжал в грудь вводил с такой лютью, что, пронзив ее, чуть было не достал лезвием собственного ватника.

Вытерев кинжал о шинель убитого, Курбатов плавно опустил тело на землю и снова метнулся к скале. Теперь можно было уходить, но именно сейчас уходить Курбатову не хотелось. Встреча с командиром наряда обещала еще несколько минут риска, так мог ли ротмистр отказать себе в них?!

– Агов, Колымаха! – позвал возвратившийся с полпути сержант. – Уж не в Маньчжурию ли бежать ты настроился?!

– В Маньчжурию, куда же еще? – спокойно ответил Курбатов, как только из-за скалы выглянул ствол красноармейского автомата.

Приземистый пограничник вздрогнул и долго, очень долго поднимал голову вверх, пока где-то там, на высоте двух метров, не увидел непроницаемое, цвета полуобожженного кирпича, суровое лицо. И это последнее, что ему суждено было увидеть. Мощным ударом левой ротмистр выбил из его рук оружие, а правой тотчас же припечатал затылок к ребристому выступу скалы, потом еще и еще раз.

Сержант еще был в сознании, когда Курбатов приподнял его и почти на вытянутых руках перенес к лиственнице.

– Кто ты? – в ужасе спросил этот низкорослый коренастый парнишка, глядя на облаченного в красноармейскую форму Курбатова расширенными, помутневшими глазами.

– Смерть твоя. Гнев Божий. Когда даурцы узнают о твоей гибели, распятие Христа покажется им сатанинскими шалостями.

Вновь оглушив сержанта, ротмистр забрал у него документы и взвалил себе на плечо. Упершись плечом в один из стволов, он ногой оттянул другой, а затем, сорвав пограничника с плеча, буквально вогнал его тело в образовавшийся просвет.

Курбатов уже преодолел почти весь распадок, а вслед ему все доносился и доносился душераздирающий вопль раздавливаемого человека. И не было никого в этом мире, кто бы спас его или хотя бы милосердно помог умереть.

4

Ничего общего с типом людей, которым суждено проводить лучшие годы своей жизни в архивных хранилищах, у барона фон Норгена не наблюдалось. Перед Скорцени предстал рослый тридцатилетний блондин, со вздернутыми костлявыми плечами и несоразмерно большой, по-гренадерски выпяченной грудью. Окинув взглядом его фигуру, обер-диверсант сразу же определил, что в свое время барон пренебрег наращиванием мышц, которых ему теперь явно не хватало, тем не менее вид у него молодцеватый. Вот только лицо его казалось не по-мужски округленным, приобретавшим библейно-ангельский вид. И просматривалось в этом личике нечто отталкивающе херувимское.

– Вам известно, барон, в связи с чем вы приглашены сюда?

– Из всего того сумбура, который умудрился выплеснуть ваш адъютант, я заключил, что вас, господин штурмбаннфюрер, интересуют: «Маньчжурский отряд» Гиммлера, а также отношения между командованием Квантунской армии и правительством Маньчжоу-Го. И еще состояние диверсионной подготовки в дальневосточной русской армии генерала Семенова, – голосом смертельно уставшего и ко всему в этом мире безразличного человека доложил фон Норген.

– Вы сформулировали пункты моей заинтересованности значительно четче, нежели способен был сформулировать я сам, – сознался Скорцени, предложив барону кресло у приставного столика. Садитесь и излагайте – кратко и предельно ясно.

Барон опустился в кресло с таким облегчением, словно намерен был тотчас же погрузиться в глубокий сон, однако вовремя спохватился и извлек из папки листик бумаги и наполненный фотоснимками конверт.

– Здесь список тех шести воинов СС, бывших кадетов, которые, как мне известно, все еще живы. Всего же нас было сорок. Остальные – кто погиб, кто в плену; несколько бывших курсантов получили тяжелые ранения и в дальнейшем непригодны… Кроме разведывательно-диверсионной и общефизической мы также получали начальную языковую подготовку, изучали историю Китая и Маньчжурии, их традиции и современное государственное устройство. К тому же каждый из нас уже владел определенными основами всех этих дисциплин, поскольку они были обязательным условием зачисления в группу.

Скорцени прошелся взглядом по списку: оберштурмфюрер Норген, гауптштурмфюрер Зарински, унтерштурмфюрер Штомберг.

– Почему этот Штомберг всего лишь унтерштурмфюрер? – прервал он чтение.

– Многие в группе к моменту обучения не были офицерами СС. И еще – из этой группы все, кроме меня, побывали на фронте.

– Мужественное признание, – нервно поиграл изуродованной щекой Скорцени. – Однако это не скажется на отношении к вам, барон. Вы нужны нам как специалист. Оберштурмфюрер Шольз, гауптштурмфюрер Рейнер, штурмбаннфюрер Анскен, – завершил он чтение списка уже вслух. О планах фюрера относительно создания отряда «японо-диверсантов», которые бы действовали на маньчжурской границе совместно с белыми русскими и японцами, вы уведомлены. Станет ли вновь созданный отряд сугубо диверсионным или же составит основу экспедиционной группы «Шамбала», – пока неизвестно. Все будет так, как решат обстоятельства и фюрер.

– Но позволю себе заметить, что бывшие командующие Квантунской армией генерал Уэда и генерал Хондзио были решительно против и того, чтобы германская разведывательно-диверсионная служба свободно разгуливала по Маньчжурии, и того, чтобы его армия ввязывалась в германо-русскую войну. По крайней мере до той поры, когда падет Москва^[9]. Причем их активно поддерживали в этом вопросе начальник континентальной разведки Доихара Кендзи, которого считают «японским Лоуренсом», и начальник полиции армии генерал Тодзио.

– Ну, мнение начальника полиции…

Барон изобразил на своем ангельском личике снисходительное удивление и тоном школьного учителя произнес:

– Да ведь дело не только в том, что в свое время он курировал квантунскую и маньчжурскую контрразведки. Но и в том, что теперь генерал Тодзио, обладатель высшей японской награды – ордена Восходящего Солнца, является очень влиятельным при императорском дворе военным министром Японии и личным другом премьер-министра страны, принца Фузимаро Коноэ, – выложил он из конверта фотографии японской элиты.

– Согласен, что это уже меняет отношение к нему.

– Кстати, Тодзио возглавляет корпус наиболее воинственных генералов, требующих от императора и правительства дальнейших завоеваний в Азии. Что же касается Доихара, то напомню, что это он, еще будучи полковником разведки, похитил последнего китайского императора династии Цинь, юного Генри Пу-и, из Тяньцзина и доставил в Японию, после чего тот стал императором Маньчжурии. Отсюда и влияние «японского Лоуренса» при маньчжурском императорском дворе.

Скорцени с большим трудом подавил в себе желание выставить этого всезнающего «херувимчика» за дверь, но, поскольку он всегда с большим почитанием относился ко всякому истинному специалисту своего дела, то, как можно вежливее, в совершенно несвойственной ему великосветской манере произнес:

– Вы окажете мне любезность, барон, если назовете еще и фамилию нынешнего командующего этой самой Квантунской армией.

– Генерал Умедзу. Типичный самурай. Как политик он значительно уступает своему предшественнику Уэда, который чувствовал себя полновластным правителем Маньчжурии и всего Северо-Западного Китая, зато еще более упрямый и несговорчивый.

– То есть я обязан доложить фюреру, что вы, барон, решительно против создания Маньчжурского диверсионного отряда? – саркастически ухмыльнулся Скорцени.

– Более аргументированно против его создания будет высказываться бывший военный атташе, а ныне – германский посол в Японии генерал-майор Эйген Отт, с которым я состою в родстве и с которым постоянно консультируюсь, – окончательно добил его барон. – И еще одна деталь: нынешний начальник полиции Квантунской армии генерал Ходзимото является настоятелем всех синтоистских общин Маньчжурии.

– То есть настоятелем всего местного масонства?

– …В архивах которого хранится немало тайных сведений, касающихся Шамбалы, высших посвященных, связей с космосом, «солнечных дисков»^[10] и всего прочего. Именно здесь по-настоящему чтут завет божественного настоятеля японцев Ямато, иероглифично выраженный в формуле древнеяпонского императора Дзимму – «Хакко Итио». Что означает: «Накроем весь мир одной крышей и сделаем своим домом». В древнейшей японской летописи «Ниппон-секи» так и записано. В то время как об амбициях Третьего рейха там ни слова.

Скорцени уперся кулаками в поверхность стола и с минуту задумчиво смотрел куда-то мимо фон Норгена. Он понимал, что барон прав: слишком поздно и бессмысленно затевать сейчас диверсионные игры в Маньчжурии, особенно если японцы против германского присутствия в этой стране. Куда разумнее было бы готовиться к экспедиции в Шамбалу, при подготовке к которой японцы окажутся более сговорчивыми.

– Будем считать, что у нас общий взгляд на эту проблему, барон, – наконец произнес он. – Подготовьте от моего имени бумаги, которые позволили бы в течение недели собрать указанных здесь офицеров в известном вам замке Фриденталь, на Курсах особого назначения. Отряд по-прежнему будет называться «Маньчжурским», но теперь уже в целях конспирации. На самом деле – пополненный, международный и хорошо подготовленный, он осуществит «деловой визит» в Шамбалу. До прибытия князя Курбатова старшим этой группы назначаетесь вы, барон.

– Слушаюсь и повинуюсь, господин штурмбаннфюрер, – взбодренно щелкнул каблуками фон Норген.

5

– Что с группой, которую вы послали к Чите, полковник? – поинтересовался атаман Семенов, прежде чем успел предложить Родзаевскому кресло. – Помнится, мы возлагали на нее не меньше надежд, чем японцы – на всю Квантунскую армию.

Было что-то демоническое в облике полковника: худощавое нервное лицо с утонченными, но почему-то совершенно не красившими его чертами; тонкие бескровные губы, красные воспаленные глаза, султан редких седых волос, едва прикрывавших два ожоговых шрама.

– Мои оценки группы намного сдержаннее, – покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не воспринимал, да и терпеть не мог. – Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.

– И что в результате?

Только сейчас полковник сел, достал из золоченого портсигара гавайскую сигару, внимательно осмотрел ее, словно выискивал признаки, по которым можно определить, отравлена ли она, и лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил, с удовольствием, артистично вдыхая в себя горьковато-ароматный дым. Семенов уже знал, что это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался, очевидно, только Родзаевский, и генерал уже в который раз с трудом воздержался от того, чтобы попросить у него закурить. Сам полковник этих сигар никому и никогда не предлагал. Даже атаману. Для угощений он обычно держал в запасе другой портсигар, с папиросами, набитыми тухловатым маньчжурским табаком.

– Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Убедился, что его информация в основном совпадает с данными, полученными от агентов.

– Только один из всей группы?! Что ж это за подготовка такая? Мы что, готовим своих диверсантов для одного рейда?

– Следует учесть, господин генерал-лейтенант, что группа свинцово «прошлась» по всему Забайкалью, и при этом вела себя отлично, задание в основном выполнила. Если бы не излишний риск, которому чуть ли не каждый день подвергал ее ротмистр Гранчицкий, таких потерь не было бы. Да, Гранчицкий, с его маниакальной потребностью красоваться на виду у врага и под его пулями, о чем дважды с осуждением сообщал радист группы. Для лихача-окопника это еще кое-как приемлемо, но только не для командира диверсионной группы, действующей в тылу врага. Причем его поведение оказалось совершенно неожиданным для меня. Потому что лично я знал его как человека, хотя и храброго, тем не менее крайне осторожного и осмотрительного.

Генерал-лейтенант Семенов поднялся и неспешно, вразвалочку, прошелся по кабинету.

Наблюдая за ним, Родзаевский уже в который раз поймал себя на мысли, что в этом генерале действительно нет ничего генеральского. Казачий батька-атаман – еще куда ни шло, но строевой генерал!.. И дело не в том, что сам он, Родзаевский, все никак не мог дослужиться до генеральских погон, то есть не в зависти. Просто он всегда очень щепетильно относился к соответствию чина, титула и даже положения в обществе того или иного человека – с его фигурой, выправкой и внешностью. И никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить его с человеком, в отношении которого «нижегородский фюрер» однажды – то ли вслух, то ли про себя – не изрек бы чего-то вроде: «И этот человек позволяет себе носить генеральские эполеты?!» или «Он еще смеет называть себя бароном?!».

Что же касается генерала Семенова, то вряд ли кто-либо другой из белого генералитета давал фюреру Российского фашистского союза столько поводов для подобных восклицаний. Это был широкоплечий, коренастый человек, со скуластым, но в то же время худощаво-обветренным лицом, на котором, в обрамлении плавных славянских черт, явно проступали резкие монгольские штрихи. Те самые, что так близко роднили Семенова с великим множеством его земляков, казаков-забайкальцев, чьи предки, осев здесь еще со времен казачьего исхода из разрушенной Запорожской Сечи, успели за несколько поколений не только основательно обрусеть, но и порядочно «объазиатиться»… Во внешнем облике генерала, в его грубоватых, неинтеллигентных манерах, действительно было мало такого, что напоминало бы о его потомственной белой офицерской кости, зато было много того, что выдавало в нем этнического бурята.

И если полковник Родзаевский, очень ревниво относившийся к расовой чистоте и голубизне офицерской крови, все же искренне уважал Семенова, то лишь потому, что видел в нем не строевого русского генерала, а талантливого казачьего атамана. Он потому и не воспринимал главнокомандующего здесь, в его кабинете, что знал, как бесподобно перевоплощается этот человек, оказываясь в казачьем кругу, в седле, скомандовав такое милой его душе: «Сабли наголо!».

– Посылать во главе диверсионной группы человека крайне осторожного и осмотрительного? – по-азиатски сморщил обожженное ледяными байкальскими ветрами лицо атаман Семенов, возвращаясь к своему креслу. – Ну вы, полковник, оригинал!..

– Не такой уж оригинал, если учесть, что все сказанное следует воспринимать применительно к командиру диверсионного отряда.

– Тогда что следует понимать под термином «излишний риск»? Пусть даже и применительно к командиру диверсионного отряда. Это какой такой риск, по диверсионным понятиям, следует считать излишним?!

«Не складывается у нас разговор» – с волнением отметил Родзаевский, пригашивая сигару и краем глаза следя за выражением лица главнокомандующего. Почему не складывается, под какие такие выводы генерал-атамана не складывается, – этого полковник понять пока не мог.

– Вы задали трудный, я бы даже сказал, философский вопрос. Но если позволите…

– Кто этот вернувшийся? – резко перебил его Семенов. – Кто таков?

– Ротмистр Курбатов.

– Кажется, припоминаю. Богатырский рост, медвежья сила.

– К тому же, по-славянски, а может, и по-арийски, златокудрый, как бог. И кличка Легионер.

– Ну, кличку он мог бы придумать повнушительнее, – проворчал генерал-атаман.

– Почему же? – вальяжно возразил Родзаевский. – Легионер… В Европе это звучит. Кстати, Курбатов сам избрал ее. Историей Древнего Рима увлекается, а посему любимое, можно сказать, словечко.

Семенов сделал несколько глотков рисовой водки, к которой уже давно пристрастился из-за ее слабости: вроде бы зря не сидишь, пьешь, а не хмелеешь, и долго подкручивал пышные, по-казачьи неухоженные усы.

– А то, что римлянин ваш, в соболях-алмазах, только один из всей группы вернулся – никаких сомнений не вызывает? – недоверчиво сощурился атаман.

– На предмет того, что красные могли его перевербовать? Исключается. Почти исключается. Во всяком случае, никаких оснований не верить ему у моего собственного СД пока что нет.

– У кого?! – не понял генерал-атаман.

– Я сказал: «У моего СД». Так у германцев называется внутренняя служба безопасности войск СС. Так вот, никаких оснований подозревать его у моих службистов пока что нет. Курбатов сообщил, что последним погиб ротмистр Гранчицкий, уже у самого кордона. Легионер тащил его на себе, сколько мог.

– Это он так заявил: «Тащил, до самого кордона…». А что было на самом деле, этого мы не знаем. Не исключено, что ваш Легионер сам вверг себя в одиночество. Мол, один вернулся – одному и слава.

Родзаевский хотел было довольно резко возразить, но вовремя придержал язык. Подозрительность атамана была общеизвестной. Он способен был душу вымотать, выспрашивая по поводу какого-либо, порой совершенно незначительного, события, добывая все новые и новые подтверждения правильности своих подозрений.

– Но других сведений не поступало, да и вряд ли поступят, – как можно вежливее заметил полковник, понимая, что его заверения показались Семенову неубедительными.

Странная вещь: еще несколько минут назад полковник сам готов был заподозрить, что Курбатов умышленно сделал все возможное, дабы вернуться без Гранчицкого. Родзаевский знал, сколь честолюбив этот отпрыск казачье-княжеского рода Курбатовых. Но сейчас Родзаевский забыл о своих подозрениях и готов был отстаивать парня хоть перед всем генералитетом армии, как, впрочем, и перед японской контрразведкой.

– Кроме того, у меня, извините, нет оснований не верить этому офицеру. Сила и звериная лють, слава богу, не лишили его обычной человеческой порядочности, что у людей нашей профессии ценится не меньше, нежели в коммерции.

– Сравненьице у вас, однако, – брезгливо поморщился Семенов. – Я так понимаю, что вы готовы верить ему на слово, – все ближе и ближе наклонялся атаман к полковнику, размеренно постукивая по столу ножкой рюмки. – Всему, что он, единственный из группы оставшийся в живых, и даже не раненый, рассказывает об этом походе…

– Я не могу посылать людей за кордон для диверсий, не веря им, как самому себе, – внутренне вспылил Родзаевский. – И потом, не забывайте, господин атаман, что в Совдепию он уходил по рекомендации руководства «Российского фашистского союза»^[11], до сих пор еще ни разу не запятнавшего себя трусостью или изменой своих воинов.

– Я так понимаю, что следующую группу вы собираетесь посылать в Россию уже под началом ротмистра Курбатова?

– Во всяком случае, японцы требуют, чтобы мы активизировали разведывательно-диверсионную работу в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

– Но если окажется, что и эту группу Курбатов сдаст красным, а сам вернется, чтобы рассказывать вам байки, – всенепременно вздерну обоих, на одной перекладине!

– Еще раз повторяю, господин генерал: лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра, – мгновенно побледнел Родзаевский, чувствуя себя предельно оскорбленным. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела. Впрочем, Семенова его реакция еще ни разу не охлаждала, скорее наоборот…

– Это у вас, полковник, нет оснований, да у вашего вшивого СД, – самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла Семенов. – А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется такой же тварью, – съязвил про себя Родзаевский, недолюбливавший атамана уже хотя бы за то, что тот на дух не переносил пропагандируемую им, полковником, фашистскую идеологию. – Кстати, всегда садится только в это кресло, очевидно, чувствуя себя в нем чуть ли не повелителем Поднебесной».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем стану обладателем хотя бы одного неопровержимого факта измены князя Курбатова. Так что вы уж извините.

– Если по правде, у меня фактов тоже пока что нет, есть только сомнения, – продолжал по-драконьи улыбаться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь один, не получив, как я понял, ни малейшей царапины…

– Простите, господин генерал, но Курбатов и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с опасного рейда по большевистским тылам, идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о боях, диверсионных операциях и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой и, как я понимаю, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо «русского фюрера». Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели убедить меня. Вам придется завтра же направить этого ротмистра ко мне.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет вашего приглашения во дворе. Я прихватил его на всякий случай, в роли телохранителя. Прикажете своему адъютанту позвать?

– Если он здесь, это меняет дело. Это совершенно меняет дело, полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но прежде чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было. – Семенов выжидающе взглянул на «нижегородского фюрера», но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы, наш фюрер, действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но теперь уже должен признаться, что хорошо знал его отца, есаула князя Курбата.

– Курбата? Так этот ваш ротмистр – сын Курбата?! – удивленно воскликнул Семенов.

– Вот в этом уже, господин генерал, сомневаться не стоит.

– Да я прекрасно знал этого есаула. В январе восемнадцатого он командовал сотней в отряде, с которым я вышел из Китая на станции Маньчжурия, чтобы пройтись рейдом по Стране Даурии. Курбат этот был человек-зверь. Я дважды лично видел красных, которых он в пылу боя разрубил от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, он выдернул из стремян какого-то красноперого сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станицей Храповской, – поддержал его повествование нижегородский фюрер, – Курбат выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на несколько мгновений прекратили схватку и очумело смотрели, как этот казарлюга, пройдя несколько шагов с конем на спине, бросил его оземь вместе со всадником.

– Вот как? Об этом случае я не знал. Верится, правда, тоже с трудом.

– Ничего удивительного. Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, а где вымысел. Но смею заверить вас, атаман, что эту сцену я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже проверенный в боях, испытанный походами воин.

– Получается, что родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Нет, еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел границу, чтобы увести жену и сына. Случилось так, что в перестрелке жену и одного станичника убили, отца тяжело ранили. Но сын вместе с другим станичником сумел отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села, где он и скончался.

– Вот видишь, полковник, об этом я тоже не знал, – с грустью констатировал атаман. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников да подпоручиков полегло на моей памяти. – И словно то, что отец ротмистра, есаул Курбат, погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата ко мне!

– Теперь уже Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский.

– С какой такой хрени? – недоуменно взглянул Семенов на полковника. Он хорошо помнил, что есаула все же величали Курбатом, да и нижегородский фюрер именовал его именно так.

– Для сугубо русского, так сказать, благозвучия, – объяснил Родзаевский.

– А чем Курбат не благозвучно? Тем более что происходит-то он из древнего рода.

– Нам и в самом деле известно, что отец его – из древнего казачье-дворянского рода Курбатов, который появился здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом «Российского фашистского союза», мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же, дворянин, князь…

– Князь – это очень даже к месту, если учесть, что ему, как я теперь понимаю, предстоит очень важное задание.

Они оба умолкли и посмотрели на дверь, как на театральный занавес, поднятие которого слишком затянулось.

6

Переступивший порог кабинета пшеничноволосый гигант как-то сразу заполнил собой большую часть пространства. Почти по-женски красивое лицо его, с четко очерченными губами и слегка утолщенным на кончике римским носом, казалось в одинаковой степени и добродушным, и презрительно-жестоким. В то же время широкие, слегка обвисающие плечи казались вылитыми из металла, – настолько они выглядели непомерно могучими и тяжелыми, даже в соотношении с поддерживавшим их мощным туловищем.

– Господин генерал, господин полковник… – твердым, чеканным слогом проговорил вошедший. – Ротмистр Курбатов по вашему приказанию явился.

Прошло несколько томительных секунд молчания, прежде чем атаман пришел в себя после созерцания этого пришельца, и с заметным волнением в голосе, приподнимаясь со своего трона, произнес:

– Так вот ты какой, энерал-казак, сын есаула Курбата?! Вот она, кость какая, нынче пошла – нашенская, даурская! Любо, любо!.. Чего молчишь, полковник Родзаевский? Посмотри, какие у нас казаки нынче в строю!

– Об этом-то и речь, господин атаман, об этом и речь, – подхватился фюрер «Российского фашистского союза», с почтением глядя на молодого диверсанта. – Любая группа, уходящая за кордон, почтет за честь…

«Значит, это ты и есть тот самый ротмистр Курбатов…» – уже как бы про себя, пробубнил атаман, с трудом сумев справиться с охватившим его оцепенением. Сейчас, вернувшись в свое кресло, он вообще казался сам себе презрительно слабым и ничтожным рядом с этим человеком-горой.

– Не знаю, тот ли, батька-атаман, – с достоинством пробасил ротмистр. – Но что Курбатов – это точно.

Генерал вновь испытующе осмотрел его. Пышные, слегка вьющиеся волосы, «полуримское-полурусское», как определил его для себя главнокомандующий, лицо, с выпяченным массивным подбородком и четко очерченными толстоватыми губами, не по-мужски большие голубовато-зеленые глаза…

Улавливалось нечто презрительно-жестокое и внушающе-жесткое в удивительной красоте этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, если бы он явился в этот дом с миссией палача.

– Так, говорят, что вы храбры, ротмистр, до дерзости храбры, – с каким-то легким укором произнес генерал.

– Как и положено быть даурскому казаку, – с какой-то грустноватой усталостью в голосе объяснил князь.

Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. А двадцатизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на германский манер – на животе, только не слева, а справа; да и шитая на заказ фуражка с высокой тульей тоже напоминала фуражку германского офицера.

Атаман уже собирался съязвить по этому поводу, потребовав, чтобы ротмистр его белой Добровольческой армии придерживался установленной формы одежды, но вспомнив, что Курбатов – один из активнейших штурмовиков «Российского фашистского союза», запнулся на полуслове. Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом заурядным. В свое время главком пытался пресечь этот «разгильдяйский манер» и потребовать раз и навсегда… Но поднаторевший на политике и геббельсовской пропаганде Родзаевский сумел умерить его командный пыл одной-единственной фразой: «Зато какое раздражение это вызывает у японских чинов! Диктовать нам, какую форму носить, они не могут, однако же и мириться с нашим пангерманизмом тоже не желают, несмотря на то, что с германцами пребывают в союзниках».

И нижегородский фюрер был прав. Поначалу япошки совсем озверели. Этих недоношенных самураев из Квантунской армии до глубины души возмущало, что содержавшиеся на их средства белогвардейские офицеры, которые в будущем должны составить костяк военной администрации Страны Даурии, находящейся под протекцией «императора Великой Азии», слишком демонстративно тянулись ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитали следовать традициям русской императорской армии; что русские казаки с презрением, а то и насмешкой, отвергают все японское: от военно-полевой формы одежды, которую считали нелепой и срамной, да японских винтовок, которые считались неметкими и капризными, а потому слишком ненадежными, до святая святых всякого самурая – японских обычаев и традиций.

Но именно то, что в этих вопросах – хотя бы в этих – его казаки умудрились выстоять перед натиском квантунцев, как раз любо было их генерал-атаману. Причем Семенов прекрасно понимал, что наиболее стойкими по отношению и к просамурайской, и к прокоммунистической пропаганде представали именно они – штурмовики «Российского фашистского союза», а потому, при всем своем недоверии к «нижегородскому фюреру» Родзаевскому, к эсэс-казакам его относился с должным почтением.

– Я неплохо знал твоего отца, ротмистр.

– Он тоже говорил, что знаком с вами, – сдержанно молвил Курбатов. – И с большим уважением относился к вам.

– Хорошо, что ты произнес эти слова, энерал-казак. Именно такие порой и нужно произносить в наше сабельно-предательское время, чтобы научиться верить и доверять. Нам нужно серьезно поговорить о том, как жить, а значит, как воевать дальше.

– Надо бы поговорить, господин генерал-атаман, – с угрюмой твердостью согласился Курбатов, оценивающе осматривая главнокомандующего, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.

– Только продолжим встречу в другой комнате, – поднялся Семенов. – Здесь не совсем удобно и постоянно сквозит, – подозрительным взглядом обвел он свой кабинет. – К тому же воспоминания не терпят официальной обстановки.

«Неужели боится подслушивания? – удивился ротмистр. – Даже в своем доме?!»

В разведывательно-диверсионной школе ему приходилось слышать о каких-то хитроумных устройствах, появившихся у немцев и японцев, которые, маскируя под какие-то безделушки, можно подсовывать в виде микрофонов. Однако относился к этим шпионским страстям с ироническим недоверием.

Все трое поднялись на второй этаж и вошли в небольшую полукруглую комнатушку, под одной из стен которой стоял овальный столик, а перед ним, амфитеатром, – широкий диван, обтянутый темно-коричневой кожей. Здесь уже все было готово для того, чтобы они могли провести беседу за стопкой рисовой водки, закусывая бутербродами с балыком и окороком. Хозяин наполнил рюмки.

– За возрожденную Россию, господа, в которой, в конечном итоге, не будут хозяйничать ни жидо-коммунисты, ни японский император, ни фюрер Германии. При всем моем уважении к некоторым из них. Ура, господа!

– Ура! – коротко, но зычно, поддержали генерала гости. Они выпили, молча закусили, снова выпили. Дозы были небольшими, генерал понимал, что разговор должен быть серьезным, а значит, как он обычно выражался, «натрезвую».

– Я не стану расспрашивать вас о подробностях рейда, ротмистр, – заговорил атаман, когда рюмки вновь коснулись столов. – Самые важные из них полковник уже изложил, а всей правды мы все равно так никогда и не узнаем. – Семенов выжидающе уставился на Легионера: станет убеждать, что «ничего такого» во время этого рейда не происходило или же горделиво промолчит?

В ответ Курбатов лишь снисходительно улыбнулся своей грустновато-циничной улыбкой.

«Глазом не моргнул, душа его эшафотная! – удивился атаман. – Хотя понимает, что от ответа на мой вопрос зависит: станем мы ему впредь доверять или не станем, позволим ему жить или сегодня же вздернем».

– Меня интересует одно, – не стал устраивать ему допрос генерал, – готовы ли вы снова пойти в Россию? Не по приказу пойти, хотя приказ, ясное дело, тоже последует, без него в армии, да еще и в военное время, попросту нельзя, а как бы по собственной воле.

Атаман не сомневался, что Курбатов согласится. И был слегка удивлен тем, что ротмистр не спешит с ответом. Он, не торопясь, с независимым видом, дожевал бутерброд, налил себе из графина немного напитка, настоянного на таежных травах, которым Семенов всегда потчевал своих гостей и секрет которого знал, как утверждали, только он один, и лишь тогда ответил:

– Пойти, конечно, можно. Но сами видите, как дорого обходятся нам подобные рейды…

– Однако же и коммунистам тоже, надеюсь, не дешевле…

– Не дешевле, можете не сомневаться, и на то она война… Но я к тому, что людей в группу хотел бы подбирать сам, лично. Чтобы, если ошибусь, пенять мог только на себя.

– Не возражаю, в соболях-алмазах, сабельно…

– Еще одно условие: со мной пойдет не более восьми – десяти диверсантов. Группы в десять штыков, полагаю, вполне достаточно. При этом я не должен буду взрывать какой-то вшивый заводишко или убивать председателя облисполкома, которого коммунисты и сами со дня на день расстреляют. Подобных акций попросту не терплю, для их исполнения существуют другие.

– А для чего существуешь ты?

– Перед вами, господин атаман, вольный стрелок. Иду, куда и как позволяют обстоятельства, но с боями, совершенно свободным в своем выборе.

– Требования у вас, однако, ротмистр… – недовольно поморщился Родзаевский. – Что значит «вольный стрелок»? Вы – офицер Добровольческой армии, и есть приказ…

– Как раз и веду речь о том, как именно должен быть составлен этот приказ, – невозмутимо объяснил Курбатов.

– Непозволительное вольномыслие, – пробубнил Родзаевский, вопросительно глядя на атамана.

– Считайте, что ваши условия, ротмистр, приняты, – мрачно и в то же время заинтригованно согласился Семенов. – Мало того, они мне нравятся. Отправляясь в подобный рейд, вы действительно сами должны подбирать людей, чтобы полагаться на них. Так что тут все сабельно. Но должен предупредить: рейд, в который намереваюсь отправить вас на сей раз, будет необычным, во время которого можете делать все, что вам заблагорассудится. То есть и в самом деле можете чувствовать себя вольными стрелками.

– А вот вам и название рейда: «Операция “Вольный стрелок”», – оживился Родзаевский, забыв, что еще несколько минут назад само выражение «вольный стрелок» вызывало в нем неприятие. – А еще лучше назвать ее «Маньчжурские стрелки», и группу тоже назвать группой маньчжурских стрелков. Так будет точнее, да и японцы воспримут это название с большим пониманием.

– А что, так, кодово, и назовем этот рейд: «Операция “Маньчжурские стрелки”», – оживился Семенов^[12]. Он давно поддался стремлению японцев: любому наскоку, любой вылазке давать кодовое название, позволявшее, во-первых, выделять эту операцию, а во-вторых, говорить о ней, в том числе в письмах и радиоэфире, не раскрывая ее сути и назначения.

– Будем считать, что эта часть задания меня устраивает, – насторожился Ярослав Курбатов, понимая, что должна существовать еще и другая часть, в сути которой и кроется разгадка такой «диверсионной щедрости». – Непонятно, правда, какова же истинная цель этого рейда.

– Цель простая – вместе с группой маньчжурских стрелков вы, ротмистр, должны дойти до Урала. Сможете?

Курбатов удивленно взглянул на Родзаевского, но тот демонстративно пожал плечами, давая понять, что для него этот рейд – такая же новость, как и для ротмистра.

– То есть я понимаю так, что границу мы перейдем в районе Казахстана и оттуда нам надлежит пройти до Урала?

– Нет, князь, границу вам надлежит перейти здесь, на Дальнем Востоке, – твердо молвил генерал-атаман. – Именно здесь. И прямо отсюда, через Даурию, пойдете к Уралу. Горы эти мне, собственно, не нужны. Ведь не собираюсь же я удерживать весь Урал силой небольшой группы? Тут для нас другое принципиально важно…

Курбатов вновь взглянул на Родзаевского, как бы упрекая, что тот даже не намекнул ему заранее, что подобный рейд готовится, но опять почувствовал: условия, выдвигаемые атаманом, для него тоже в новинку.

– Эксперимент, господин генерал-лейтенант, так следует понимать? – спросил он, убедившись, что от нижегородского фюрера разъяснений ждать бессмысленно.

– Скорее необходимость.

– Я так понимаю, что речь идет о диверсионно-пропагандистском рейде, – решил Родзаевский, что и ему пора подключаться к развитию атаманской идеи, поскольку в глазах ротмистра дальнейшее отмалчивание его становилось неприличным. – О рейде, который бы напомнил Совдепии, что армия атамана Семенова все еще существует и что ее бойцы ждут своего часа…

– Правильно толкуешь, полковник, – признал генерал-атаман. – Будем считать его еще и пропагандистским. Так что, ротмистр Курбатов, сможете повести за собой группу. Совершая при этом диверсии, проводя беседы с теми людьми, которые нам все еще верны, и в то же время истребляя на своем пути все враждебное нам? Совдепия нас давно похоронила, а мы – вот они, бойцы Добровольческой освободительной армии генерала Семенова! Кстати, лучше говорить: «генерала, главнокомандующего», потому что атаманы в Совдепии теперь не очень-то в чести. Раз атаман, значит, что-то такое, вроде как банда… А мы с вами – армия. Освободительная армия. Так сможешь, ротмистр, или следует подыскать другого казака, более опытного и храброго?

С ответом Курбатов не спешил. Он понимал, что атаман уже твердо остановился на его кандидатуре и теперь откровенно пытается «брать его нахрапом», как говорили в таких случаях в казачьих станицах, то есть всячески провоцировать, задевая его самолюбие. Однако понимал и то, что речь идет о слишком уж сложном рейде, наподобие тех, из которых не только не возвращаются, но из которых и возвращение в принципе не предусматривается.

Впрочем, из рейда, который он недавно совершил, возвращение тоже в принципе не предусматривалось. И то, что он, единственный из группы, все же вернулся, скорее счастливая случайность. Зато еще во время подготовки к прошлому рейду он установил для себя одно правило: все условия подобных рейдов следует оговаривать до того, как дашь согласие на него, поскольку потом оказывается, что всем уже не до тебя и надо выполнять тот приказ и те условия, которые тебе продиктованы.

– То есть группе «маньчжурских стрелков» предоставляется полная свобода действий по пространству и времени, без каких-либо особых покушений и диверсий? – задумчиво уточнял ротмистр, явно затягивая с ответом, словно ожидал, что в стремлении уговорить его отцы-командиры все же проговорятся и выдадут какой-то потайной замысел, который до сих пор от него попросту скрывали.

– Без каких-либо особых, в соболях-алмазах, – заверил его Семенов.

Курбатов исподлобья взвесил взглядом Родзаевского, словно ожидал, что разгадка, а точнее, подвох последует именно с его стороны. Но тот демонстративно осматривал окурок своей заморской сигары.

– В общем-то, мне такой вариант подходит, – произнес Курбатов. – В такой вольной охоте я принесу больше пользы Белому движению, чем если бы сунулся со взрывчаткой под какую-нибудь вшивую фабрику, у которой меня застрелил бы первый попавшийся охранник.

– Откровенно, – кивнул генерал, и в этот раз наполнил рюмки всего лишь «по четвертинке». – Как вы уже поняли, господа, никого другого, более достойного, во главе группы «маньчжурских стрелков» я пока что не вижу. Поэтому выпьем за то, чтобы вы, ротмистр, успешно провели эту группу от «великого Амура» до не менее «великого Днестра». Уверен: вы станете первым, кто совершит подобный диверсионный рейд.

– Простите, господин генерал-атаман, но мне казалось, что раньше речь шла об Урале, от которого до Днестра…

– Мне прекрасно известно, сколько от Урала до Днестра, – мягко осадил его Семенов, загадочно ухмыляясь. – Причем речь идет даже не о Днепре, а именно о Днестре. Просто не хотелось так сразу пугать вас.

– Ну, допустим, что произошло невозможное и мы сделали привал на берегу Днестра. Что дальше?

– Вы правильно заметили, ротмистр, что на берегу Днестра вам надлежит сделать всего лишь небольшой привал, в соболях-алмазах. Так сказать, маленько передохнуть. Поскольку основная задача ваша – пройти от Амура, а точнее, отсюда, от Сунгари, до германской реки Эльбы.

Услышав это, Родзаевский поперхнулся при очередной затяжке и нервно поерзал в кресле.

– Ну, знаете ли… – проворчал он, воспринимая это задание уже как откровенную издевку, причем не только над князем.

– И с какой же целью? – решительно поиграв желваками, поинтересовался Курбатов.

Семенов опустошил свой бокал, по-крестьянски крякнул и, широко раскинув руки, произнес:

– Вот теперь мы и подошли к самому интересному. У вас, ротмистр, будет свое, особое задание: пробиться к известному вам «венскому фюреру», как называла его пресса, обер-диверсанту рейха Отто Скорцени.

– К Скорцени?! – ушам своим не поверил Курбатов.

Теперь уже сам атаман вопросительно взглянул на Родзаевского, и тот поспешно кивнул. Он ничего не имел против общения Курбатова с лучшим диверсантом рейха. Тем более что в секретной диверсионной школе «Российского фашистского союза», готовившей руководителей будущих подпольных диверсионных групп, лучшим выпускником которой стал Курбатов, о «первом диверсанте рейха» всегда говорили уважительно.

– А что вас так удивляет, ротмистр? Представляете себе снимки в берлинских газетах с подписью: «Встреча обер-диверсанта рейха Отто Скорцени с лучшим диверсантом белоказачьей армии генерала Семенова. Беспрецедентный рейд от Маньчжурии до Германии!» или что-то в этом роде?! Что вы приумолкли, ваша светлость князь Курбатов? Или, может, вам не хочется побеседовать со Скорцени?

– Просто я думаю, что моя беседа с человеком, спасшим Муссолини, конечной целью этого рейда быть не может.

– И правильно мозгуешь, энерал-казак, – вновь расплылся в улыбке атаман. – Потолковать со штурмбаннфюрером Отто Скорцени, как диверсант с диверсантом, – это уже приятно. Да только ты используешь знакомство с этим человеком…

– Кстати, личным агентом фюрера по особым поручениям, как именуется сейчас одна из его должностей, – пришел ему на помощь Родзаевский.

– Даже так, теперь уже личным агентом фюрера по особым поручениям?! – возрадовался атаман. – Тем лучше, в соболях-алмазах! Через него ты и передашь мое личное послание Гитлеру.

* * *

Не сводя с генерала широко раскрытых глаз, Родзаевский наполнил свою рюмку, только свою, не испросив разрешения, осушил ее до дна и самодовольно крякнул, совершенно забыв, что это не застолье, а прием у командующего армией.

Подобным поворотом беседы он был удивлен не менее Курбатова. Удивлен и слегка обижен: в конце концов генерал мог бы поставить его в известность заранее. Почему он, руководитель «Российского фашистского союза» и шеф разведывательно-диверсионной школы, должен узнавать о подготовке подобного рейда вместе с ротмистром?!

– Я не вправе диктовать свою волю, господин генерал, – не скрывая обиды, суховато проговорил он. – Однако согласитесь: передавать письмо фюреру Великогерманского рейха диверсантом!.. Которому предстоит пройти всю Россию, тысячами километров по тылам противника. Это, знаете ли, при всем моем уважении к ротмистру. Где гарантия, что уже через несколько дней после выхода группы это письмо не окажется на Лубянке?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что твой маньчжурский стрелок столь ненадежен?..

– Боже упаси, господин генерал, своему офицеру я верю. Но раненым он может оказаться в плену, его могут убить… Это война, поэтому в диверсионном деле нашем следует предусматривать все возможное варианты. И потом, к чему такой риск? Существуют десятки иных, более безопасных способов доставки подобных посланий.

– Может, и существуют, – снисходительно улыбнулся в усы Семенов.

– Например, можно передать через одно из консульств иностранных государств или через буддистов, которые в последнее время зачастили в рейх. А почему бы, например, не потревожить своим письмом Гитлеру посольство Маньчжоу-Го в Германии? Или же передать его через дипломатов, через ученых нейтральных стран.

– Неужели не понятно, что дипломатические каналы исключаются? – вдруг резко отреагировал Семенов. – Японская разведка слишком хорошо контролирует их. Не говоря о контроле над нами. Мне не хотелось бы, чтобы в Императорском генеральном штабе узнали о том, сколь упорно мы с вами ищем контакты с фюрером. Японцы хотя и союзны германцам, но слишком уж не доверяют им, да и воспринимают их слишком уж ревниво.

– К тому же в Токио еще помнят о вашем письме фюреру, направленном, если не изменяет память, то ли в марте, то ли в апреле 1933 года^[13], – согласился полковник. – Уже тогда японцы восприняли появление такого послания, а тем более – втайне от них, с явным неудовольствием.

– Еще с каким «явным», – воинственно повел плечами Семенов. В душе он гордился любым неудовольствием, которое удавалось вызвать у «азиат-япошек», ибо не только не любил их, но и откровенно презирал. – Их военное командование буквально взбесилось.

– Хотя вы всего лишь приветствовали фюрера в связи с его приходом к власти, выражая готовность совместно выступить против общего врага – всемирного коммунизма.

– Да вы, оказывается, прекрасно осведомлены об этом? – удивленно вскинул брови Семенов.

– Профессиональный контрразведчик. По должности положено. Впрочем, вы не очень-то и скрывали свои симпатии. В конце концов германцы и японцы – союзники. Правда, пока что Токио все еще выжидает.

– Преступно и подло выжидает, в соболях-алмазах, – поддержал его атаман. – Там, видите ли, сладострастно ждут, когда два тигра, Германия и Россия, упадут замертво, или по крайней мере предельно обессилевшими, чтобы затем величественно спуститься со своей святоглавой Фудзиямы и преспокойно овладеть всем тем, за что эти тигры столь долго и кровопролитно сражались. Однако же нам сие хорошо известно, разве не так, полковник?

– Понятное дело, – кротко согласился Родзаевский, поглядывая на Курбатова, который по-прежнему вертел между пальцами ножкой стопки.

– Как известно и то, – продолжил тем временем атаман, – что наша армия нужна японцам всего лишь для создания Великой Азии, их Великоазийской империи, а не для того, чтобы в союзе с германцами она сражалась за единую и неделимую Россию.

– Но в таком случае получается, что мы свое время упустили, господин командующий, – откинулся на спинку кресла Родзаевский. – Большевики и их союзники вот-вот окажутся у границ Германии, границ рейха.

7

Генерал выслушал его спокойно. Он ожидал подобного возражения. У него было свое видение того, что происходило сейчас в далекой Европе, к которой он хотя и стремился (подобно тому, как всякий провинциал стремится хоть день-другой побывать в столице), но которую в то же время недолюбливал.

Здесь, в Сибири, все казалось проще, понятнее, естественнее. Совсем недавно в газете «Голос эмигранта» он писал: «Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами “оси”^[14] – Японией и Германией».

По части того, что идти надо «честно и открыто», Семенов, конечно, лукавил. У него были свои виды и планы. Точнее всех их сумел очертить Верховный правитель Колчак, назначив атамана «правителем Восточной Российской Окраины». А еще до Колчака такую же «полноту власти» ему обещал Керенский, – как плату за войска, которые он приведет из Забайкалья в помощь Временному правительству. Однако тогда не состоялись ни войско, ни «полнота власти»…

Со временем, уже в двадцать шестом году, кандидат в премьер-министры Японии Танаки тоже обещал ему, что, когда возглавит правительство и с помощью армии сумеет добиться, чтобы вся Восточная Сибирь была отторгнута от России, – во главе буферного государства окажется он, генерал Семенов-сан. Почти такие же обещания Семенов слышит и сейчас, правда, от совсем других людей, но суть-то, суть остается!

Конечно же Семенов давно понял, что все эти обещания ровным счетом ничего не стоят. Настоящим правителем Забайкалья, императором «Страны Даурии», он станет только тогда, когда, собрав здесь все имеющиеся войска и подняв на восстание против большевиков все население монголо-бурятских аймаков, сам установит свою власть над этим огромным краем, сам провозгласит и сам утвердит себя на сибирском престоле силой собственного оружия.

– Все не так просто, полковник, все не так просто… – сказал он Родзаевскому. – Мыслю, что как раз сейчас, когда коммунисты подступают к стенам рейха, а в иных странах Европы уже подспудно утверждается большевизм, который вот-вот может расползтись по всему Старому Свету, союзники Сталина, англичане и американцы, начинают понимать: пора попридержать коней! Потому что, как только они в аллюре ворвутся в Берлин, окажется, что остались один на один с объединенной, некогда союзнической, ордой большевиков. Что им противостоят закаленные в боях и партизанских дымах дивизии не только России, но и Югославии, Болгарии, Румынии, Чехии, Польши, которые к тому времени окажутся полностью обращенными в иудейско-марксистскую веру, то есть полностью обольшевиченными.

– Резонно, резонно, – кивнул Родзаевский. Даже Курбатов, который до сих пор старался не вмешиваться в их диалог, выслушав атамана, что-то там одобрительно проворчал.

– Конечно же западные правители потребуют от своего нового союзника, Гитлера, освободить все территории, которые он занял в Западной Европе. Естественно, они потребуют всяческих других уступок. Однако армию германскую сохранят. Да-да, сохранят. И всю, до последнего солдата, развернут против рус… Против Советов, – исправил свою ошибку главнокомандующий. Говоря о победах германцев, он, из чувства патриотизма, всячески избегал слова «русский».

Произнеся эту речь, Семенов умолк, ожидая более пространной реакции полковника на свои умозаключения.

– М-да-а! – осчастливил его такой реакцией Родзаевский. – Если исходить из того, что немцы действительно проигрывают эту войну, и даже наверняка проиграют ее, то с вами, господин генерал-атаман, трудно не согласиться.

– Со мной трудно не согласиться уже хотя бы потому, что я, возможно, как никто иной из восточных военных и политиков, страстно не желаю их поражения. Пока германцы истощают силы красных, у нашей армии остаются шансы на возвращение, если уж не в Питер, то по крайней мере в Страну Даурию. А что скажет по этому поводу наш сиятельный князь? – хищновато осклабился Семенов, обращаясь к Курбатову.

– По поводу того, о чем вы, господин генерал, сейчас спорите с полковником, вообще ничего не думаю.

– Как так?! – изумился его беспардонности Семенов. – Не может такого быть, князь.

– Просто голова моя занята другими мыслями. Обдумываю, как бы побыстрее дойти до Ла-Манша, поскольку чувствую, что, в конечном итоге, именно туда вы и направите меня, – все еще не потерял чувства юмора Курбатов, ухмыляясь себе в рюмку, которую очень умеренно, с наслаждением, выцеживал.

– А что? Исходя из того, как быстро изменяется ситуация, такой приказ тоже исключать не следует, – рассмеялся Семенов, поняв его намек. – Однако вернемся к рейду «маньчжурских стрелков». В письме, которое, верю в это, будет доставлено вами, ротмистр Курбатов, фюреру, мы заявим о готовности выступить против большевиков, предложив Гитлеру как следует нажать на своих союзников-японцев, решивших до конца мировой войны отсидеться на сопках Маньчжурии.

– Что уже почти очевидно, – презрительно улыбнулся Курбатов. – Японцы давно перехитрили самих себя, но так до сих пор и не поняли этого.

– А меня, если хотите, такое положение вещей раздражает, в соболях-алмазах! – подался к нему главнокомандующий. – Меня всегда раздражают политики, которые, стоя на поле кровавой сечи, где гибнут их союзники, пытаются мудрить и хитрить так, чтобы перемудрить и перехитрить самих себя. Что же касается японцев, то они выглядят идиотами перед всем миром: не воспользоваться такой возможностью! Правда, мне не хотелось бы, чтобы они становились хозяевами Дальнего Востока и Даурии. Но если бы они передали власть моему правительству, то со временем тоже превратились бы всего лишь в наших союзников. В надежных союзников, но не более того.

– То есть рано или поздно мы вымели бы их со своих земель, – поддержал его Курбатов. – А пока что все идет к тому, что красные вытеснят их даже из Маньчжурии и Китая, да погонят к Желтому и прочим морям.

– Боюсь, что именно так все и произойдет, – грустновато признал его правоту Родзаевский.

– Поэтому я уже не раз говорил квантунскому командованию, что выступать следует немедленно, – входил в свою привычную роль главнокомандующий. – Японцы должны двинуть свои дивизии и оттянуть часть войск красных на себя. Если же они не решатся на это…

– Так, может, мне со своим отрядом сразу же прикажете идти не в сторону Берлина, а в сторону Токио? – не скрывая иронии, продолжил его мысль Легионер, хотя понимал, что прозвучало это слишком смело, чтобы не сказать дерзко.

– И пойдете, если прикажу, – набыченно уставился на него Семенов, стараясь сбить с ротмистра спесь. – А не дойдете – вздерну. Ты меня, энерал-казак, знаешь. Если же японцы все-таки в ближайшее время не решатся, на этот случай у тебя, ротмистр, будет еще одно мое письмо. – Генерал угостил офицеров сигаретами, совершенно забыв при этом о знаменитых сигарах Родзаевского, и, задумчиво помолчав, продолжил: – Только адресовано оно уже будет генералу Петру Краснову, который, как вам известно, вместе с генералами Шкуро, Домановым и Султан-Гиреем объединил сейчас под своим началом все казачьи части, находящиеся в Югославии, Италии, Германии и других странах. И в нем будет предложение выступать против красных самостоятельно, с запада и востока, навязывая красным партизанскую войну, в которой германцы в Совдепии так позорно проиграли.

– Рисковое мероприятие, – покачал головой Родзаевский.

– Рисковое, не возражаю. Однако сидеть и ждать непонятно чего, – тоже не стоит. В любом случае германцы об этом письме знать не должны. Не только японцы, но и германцы. Вы поняли меня, ротмистр?

– Так точно, ваше превосходительство, – медленно, вальяжно заверил Курбатов. – Немцы о нем не узнают, поскольку передам его на словах. Во всех иных случаях письмо обязательно попадет в руки гестапо или СД. При первой же встрече с германцами они устроят мне проверку, обыщут и даже попробуют пытать: вдруг я агент красных. Так что вы составьте текст, я его заучу и передам Краснову.

– Подумаем, ротмистр, подумаем, – недовольно проворчал генерал, которого покорежило столь прямолинейное толкование ротмистром обычных шпионских истин. – В любом случае мы постараемся скоординировать наши действия с Красновым, – адресовался он уже к полковнику. – В случае поражения рейха или свержения фюрера, поскольку американцы и англичане могут выдвинуть и такое условие в качестве первого шага к сепаратному миру, мы сможем выступить совместно с Белой гвардией Краснова и Шкуро уже под покровительством англосаксов. И пока большая часть Красной армии будет сражаться на полях Европы, попытаемся поднять народ в ее тылах. Самое время рискнуть, все равно другого такого случая не представится.

– Не представится. Это уж точно. Хотя совершенно очевидно, что более реальной и значительной силой сейчас, – напомнил полковник Родзаевский, – являются войска не Краснова, а Власова, большей частью своей сформированные из вчерашних красноармейцев. Вернувшись в Россию, каждый из них поднимет на борьбу своих родственников, односельчан, словом, понятно… К тому же Власов знает большинство нынешних командиров и бойцов Красной армии, знает молодое поколение совдеповцев.

– Да, более реальной, поскольку возглавляет ее бывший большевистский генерал, кстати, из пролетариев, который у народа вызывает больше доверия, нежели любой из нас, царских генералов. Как видите, я тоже реалист, – едва заметно ухмыльнулся Семенов, явно подчеркивая, что признавать эти реалии ему не так-то просто.

– Да, из пролетариев, и с этим придется считаться.

– Правда, сотрудничество с фашистами в глазах «героического советского народа» его тоже не очень украшает. Еще бы: сотрудничество «с проклятой фашистской нечистью»! – язвительно рассмеялся Семенов, отдавая себе отчет в том, сколь неприятно сейчас выслушивать подобное обоим офицерам, особенно руководителю «Российского фашистского союза».

– Пропаганда есть пропаганда, – невозмутимо подтвердил полковник, хотя давалась ему эта невозмутимость с большим трудом.

– Словом, извините, господа, но пока что я позволю себе делать ставку на «беляка» Краснова. В письме будет сказано, что вы, ротмистр, поступаете в его полное распоряжение.

– Впрочем, если Скорцени пожелает, чтобы вы закончили еще и германскую разведывательно-диверсионную школу, – молвил Родзаевский, – не противьтесь этому, ротмистр. Перенимайте и германский опыт, он нам тоже пригодится.

– То есть мне уже не придется возвращаться сюда? – удивленно уточнил Курбатов.

– Без особого моего приказа, – ответил ему Семенов. – Вы понадобитесь мне и в Германии. Тем более что из письма Краснов узнает, что в скором времени я и сам появлюсь в Европе, дабы иметь возможность встретиться с ним, Шкуро и всеми прочими. А уж потом вместе вступим в переговоры с этим подлецом Власовым, а если удастся, то и с Деникиным, который, заметьте, пока что решительно не желает какого-либо союза с германцами. Вы не задаетесь вопросом: почему я столь подробно распространяюсь об этом, ротмистр?

– Нет, не задаюсь. Слишком высокая политика, в которой мое присутствие ничего не решает. Я всего лишь – легионер, маньчжурский стрелок, и не более того.

– И радуйтесь этому, ротмистр, в соболях-алмазах, – угрюмо посоветовал ему Семенов. – А ведь чертовски романтично звучит: «маньчжурский стрелок»!

– Зато я думаю о другом, – продолжил свою мысль Курбатов. – Если мой отряд или хотя бы один человек из его состава дойдет до Берлина, это сразу же заинтригует и немцев, и красновцев, вкупе с власовцами.

– А главное, заставит внимательно присмотреться к вам обер-диверсанта Скорцени, – напомнил Родзаевский. – Что тоже немаловажно.

– Обязательно постараюсь встретиться с ним, господин полковник. Рейд к столице рейха должен вызвать уважение к нашей секретной диверсионной школе. А в какой-то степени и поднять авторитет вашей армии, господин генерал, во всей Европе.

Родзаевский поморщился: последнее предположение показалось ему крайне неуместным. Каково же было его удивление, когда атаман Семенов вдруг поднялся из-за стола, наклонился к неуспевшему подняться ротмистру, обхватил его голову и по-отцовски поцеловал в лоб.

– Этот казак не только великолепный диверсант, Родзаевский, – торжественно произнес он, когда ротмистр и полковник тоже поднялись, – но и политик, несмотря на то, что всячески открещивается от политики. Именно такой человек мне и нужен. Именно такого я имел в виду, задумывая свой «крестовый поход» на рейх.

– Диверсионно-крестовый, с вашего позволения, – наполнил рюмки Родзаевский.

– Детали похода мы, ротмистр, еще обсудим, – сказал генерал-атаман, когда все трое выпили. – Сейчас пока что одно могу сказать: в рейд – через неделю. В Чите, на квартире нашего агента, вы получите приказ о присвоении чина подполковника. А в миниатюрном пакетике, который вскроет генерал Краснов, Отто Скорцени или кто-либо из высших чинов рейха, будет еще один сюрприз. В нем будет объявлено, что полковник Курбатов, – выдержал многозначительную паузу атаман, давая ротмистру возможность прочувствовать важность момента, – да-да, полковник, вы не ослышались, является полномочным представителем главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа, правителя Страны Даурии генерал-атамана Семенова – на всей территории Великогерманского рейха. Кстати, даже если первым его вскроет генерал Краснов, все равно сделайте все возможное, чтобы с ним ознакомился и кто-то из очень высоких чинов рейха, который бы доложил об этом фюреру. Лично фюреру. Тут уж скромничать не следует: ставки того стоят.

– Я дойду до Берлина, ваше превосходительство, – взволнованно проговорил Курбатов, поднимаясь из-за стола. Теперь этот гигант возвышался над генералом и полковником, словно детина-фельдфебель – над щупленькими новобранцами. – Я дойду до него, даже если небо упадет на землю.

– На весь поход вам отведено два месяца.

– Лучше три, – покачал головой ротмистр. – Если с боями, то никак не уложимся, какой бы транспорт мы ни захватили.

Семенов взглянул на полковника, и тот одобрительно кивнул.

– Не возражаю, три месяца. И ни дня больше, поскольку времени у нас с вами не так уж и много. Используйте любой транспорт, идите любыми маршрутами. На эти три месяца Россия отдана на вашу милость как на милость победителя. Вопросы?

– Их нет. Пока что нет. Отряд «маньчжурских стрелков», как вы обещали, подбираю сам, – мельком взглянул на Родзаевского. Чувствовал, что полковнику его своевластие все еще не нравится.

– Подтверждаю, выбор исключительно за вами, – заверил его нижегородский фюрер.

В этот раз Семенов лично наполнил рюмки и поднялся.

– За представителя русской армии генерала Семенова, атамана Забайкальского, Амурского и Уссурийского казачьих войск, правителя Страны Даурии – в рейхе! – провозгласил он.

8

– Ну что, что, подъесаул Кульчицкий? Что произошло? Только не говорите мне, что император Хирохито победоносно вошел в Москву, не поверю.

– Радчук с задания вернулся, господин ротмистр.

– Всего-навсего?

– Он прошел через границу и вернулся.

– …Иначе какой смысл проходить ее?

Курбатов сидел на полу, по-восточному скрестив ноги и упершись в колени локтями сомкнутых у подбородка рук. Он был одет в холщовые брюки и рубаху, напоминавшую борцовскую куртку дзюдоиста, то есть в одежду, в которой обычно тренировался.

Даже сегодня, когда до перехода кордона оставалось чуть больше суток и вся группа кроме Кульчицкого и Радчука отсыпа́лась, ротмистр почти два часа отдал тренировке, упражняясь у одинокой сосны, произраставшей на утесе, сразу за хижиной, в которой они нашли приют. Он только что вернулся, и теперь старался поскорее восстановить силы, хотя с удовольствием прервал бы свой отдых, чтобы тотчас же отправиться к границе.

– И что говорит этот наш следопыт Радчук, чем собирается потешить атамана?

– Сообщает, что участок очень опасный.

– Чтобы утверждать это, не было смысла дразнить советских пограничников.

– Преодолевать пришлось ползком, под кроной колючих кустарников, по острым камням.

– Он, конечно, ожидал, что дорогу ему выстелют свежим сеном?

– Не в этом дело. Он весь изодрался. Придется всем нам переходить границу в каком-нибудь рванье, а уж потом переодеваться.

– Время у нас еще есть, селение рядом, да и потом, рванье нам наверняка помогут достать японцы. Где теперь этот маньчжурский стрелок?

– Отмоется и явится для доклада.

– К черту отмывание. Пока что сюда его, потом – хоть ванну из шампанского.

Поручик Радчук был единственным из группы, кто не прошел подготовки в секретной школе «Российского фашистского союза». Его еще только планировали зачислить туда, поэтому в течение двух месяцев он проходил в резервистах. Однако один из инструкторов школы предложил включить Радчука в группу без какой-либо особой подготовки, поскольку он и так достаточно подготовлен. Он принадлежал к тем людям, которых в любом деле принято называть самородками. Курбатов уже знал, что Радчук обладает удивительной способностью быстро, по-змеиному, ползать; бесшумно, почти по-кошачьи ходить и подкрадываться, метать ножи и топоры…

Однако главное его достоинство заключалось даже не в этом. Двадцатипятилетний поручик был ценен тем, что по крайней мере раз двадцать пересекал границу на самых разных ее участках, выступая в роли проводника различных диверсионных групп, хотя явно был не из местных. Как оказалось, родом Радчук откуда-то из-под Воронежа, в Забайкалье оказался уже в ходе Гражданской войны, а за границу отступал с каким-то случайно отставшим от войска отрядом казаков атамана Семенова.

Вот, пожалуй, и все, что Курбатову удалось узнать об этом человеке. Впрочем, он не очень-то интересовался им, поскольку инструктор сразу предупредил, что до сих пор Радчук ни разу не соглашался войти в состав какой-либо из диверсионных групп, ибо его устраивала лишь роль проводника, да и то за большую плату. Правда, деньги свои он отрабатывал честно, к тому же терять такого проводника в штабе Захинганского корпуса не хотели.

Сейчас поручик вошел в группу лишь на время перехода границы, и в составе ее идти дальше десяти километров от кордона отказывался. Да и то десять километров нужны были ему лишь в том случае, если группа нарвется на засаду, чтобы затем уйти от преследования и пару суток отсидеться, пока на границе не угомонятся, решив, что проводник возвращаться не станет.

Радчук явился минут через десять. Одежда действительно изорвана, лицо в царапинах, пальцы кровоточат. На плечах – один погон, да и тот еле держался.

– Да нет, за погоном я специально вернулся, чтобы найти и подобрать, – проговорил поручик, уловив, что ротмистр задерживает свой взгляд на его левом плече.

– Считаешь, что придется искать другую тропу?

– Другой такой не найти, – возразил Радчук, перехватывая еще один мрачный взгляд Курбатова. – Корявая она, не спорю, зато действительно надежная. Там, в горах, только две небольшие каменные проталины, по одной из которых как раз и проходит тропа. У второй красные в прошлом году кустарник вырубили, а вдоль этой то ли не успели, то ли попросту поленились.

– Или специально оставили для таких групп, как наша, чтобы устраивать у нее засады, – выдвинул свою версию Курбатов.

– При мне засады не было, – настороженно произнес Радчук. – Лично я прошел чисто. Совсем чисто. И тропу немного проредил, снизу подстриг, своеобразный лаз проделал, чтобы легче было идти.

– Вот этого делать не нужно было.

– Даст бог, не заметят, да и прокладывал ее с маньчжурской стороны. Словом, если осторожно пойдем, прорвемся без перестрелки. Участок в этой местности гористый, следов не остается. А если на кордоне диверсант не наследил, уже, считай, полдела.

– Но я слышал, что именно на этом участке три месяца назад была расстреляна тройка контрабандистов.

– Была. Красные засаду устроили. Но ведь и эти трое перлись почти что напролом. Я с проводником их беседовал, который уцелел. Обнаглели совсем, думают, что на границе чучела с ружьями стоят. Да и…

– Что «да и…»?

– Сдается мне, что и проводник тот красными подкуплен, не все, конечно, группы, но наиболее важные все-таки сдает.

– Но вы-то, поручик, красными, надеюсь, не завербованы?

– Меня тоже пытались купить, – спокойно заметил Радчук. – Человечка своего подсылали из местных агентов. Но я ведь не только из-за денег группы туда вожу, и потом, с контрабандистами якшался лишь до тех пор, пока они мне возможные места переходов указывали, то есть пока знакомился с местностью.

– И что, второй попытки агент не сделал?

– Потому что я его, как медведя, во время первой же ходки ножом завалил. Под ограбление сработал.

– Понятно. Что ж, если и на сей раз там появится засада, будем прорываться с боем. Но обязательно прорываться, настраивайтесь на такой исход, поручик.

– Обычно я настраиваюсь на самый страшный, – сверкнул своей белозубой цыганской улыбкой Радчук.

В облике поручика было что-то даже не от цыгана, а от чистокровного индуса: смуглое, с навечно запечатлевшейся на нем лукавинкой лицо, черные дуги бровей, прямой и тонкий, с едва заметной горбиночкой, нос… Телосложения он был среднего, однако худощавая, жилистая фигура его тем не менее источала и некую сокрытую в ней силу, и крестьянское упрямство человека, привыкшего к каждодневному тяжелому труду.

«А ведь утверждают, что потомственный офицер, и даже дворянин, – вдруг закралось в сознание Курбатова смутное подозрение. – Неужели действительно потомственный? Что-то не похоже. Нет в нем ничего такого, холеного-вышколенного; ни дворянского, ни, тем более, офицерского. Разве что предположить, что офицерство-дворянство наше российское окончательно вырождается; что оно, в загулы всякие таборные пускаясь, постепенно в цыганскую кровь уходит…»

– Что скажете на это, поручик? – спросил он, потеряв нить, вместе с которой обрывались сокрытые молчанием «размышления про себя» и возобновлялся разговор.

Радчук пристально взглянул на Курбатова, и глаза его сверкнули холодным огнем: словно решался на какой-то отчаянный, роковой шаг.

– Не понял вас, ротмистр.

«А ведь истинный офицер, воспитанный дворянин, – подумалось Курбатову, – очевидно, сказал бы: “Простите, не понял”».

– Это я так, по поводу судеб офицерства российского задумался. Того, истинного, на дворянских корнях взращенного, офицерства, которое, судя по всему, постепенно вырождается.

– Не вырождается оно, в боях его вырубили, да красные по тылам своим выстреляли, – мрачно заметил Радчук. – Только не об этом думать сейчас надо, не о дворянско-юнкерском вышколе. С такими мыслями через кордон, а тем более, в далекие рейды, не ходят.

– С какими же, по-вашему, ходят?

– С сугубо волчьими, князь, – почти по-волчьи оскалился он. – Как бы выжить, князь. В глотки врагам вгрызаться, землю есть, на пузе ползать, по локти в крови ходить, – но выжить, любой ценой выжить. Вы, ясное дело, за кордоном уже побывали, но можете считать поход всего лишь ребяческой вылазкой в соседний сад. Что такое настоящий рейд тылами красных, вы поймете только в этом рейде, князь. – И уже в который раз Курбатов уловил, с какой язвительностью произносит Радчук его дворянский титул. В его устах это снисходительное «князь» звучало как пощечина, после которой в самый раз бросать в лицо перчатку.

– Ну что ж, по-волчьи, так по-волчьи, будем постигать и эту науку. Но тогда возникает вопрос: а когда это вы, потомственный офицер и дворянин, успели обучиться этой странной науке – волчьего выживания, а, господин поручик-с?

– Об этом я говорить с вами не намерен, князь, – резко отреагировал поручик.

– Даже если потребую самых подробных объяснений? – поиграл желваками Курбатов. – Или вы считаете, что мне не интересно знать, в чьи руки я вверяю судьбу своей группы, да и свою собственную?

– Кому надобно знать, тот знает обо мне все. Но если не доверяете, ищите себе другого проводника. Посмотрю, как у вас это получится, князь.

– Другого я начну искать не раньше, чем пристрелю, или, на худой конец, вздерну вас. Поэтому будем считать, что разговора нашего не было. Не происходило, и все тут.

– Вот это решение правильное, – мрачно признал Радчук как раз в тот момент, когда в комнате вновь появился Кульчицкий. – Попадем в руки красным, они из нас обоих жилы тянуть будут и на шомпола наматывать.

– Это уж как водится, – ответил вместо Курбатова подъесаул. – Потому что когда красные попадают в наши руки, мы их тоже особо не жалуем, поручик. И вообще что это за расстрельные разговоры такие?

– Выступаем завтра, в семь вечера, – молвил ротмистр, обращаясь к Радчуку. – До этого времени можете молиться, спать и снова молиться. Вы, подъесаул Кульчицкий, срочно займитесь одеждой, при содействии японского лейтенанта, естественно.

– И за его деньги, – не забыл уточнить подъесаул.

– …Или пули, это уж как у них, японцев, получится. Свободны, господа.

9

Кульчицкий сразу же ушел, а Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь и решая для себя: то ли закрыть ее, то ли вернуться.

– Слушаю вас, поручик, что еще вы хотите сообщить мне в назидание?

– Мы ведь о разговоре нашем уже забыли, – напомнил поручик.

– Но ведь вы все еще пытаетесь…

– Ничего я не пытаюсь. Зачем к обиде старой возвращаемся? – нервно перебил его Радчук. – И сказал я тогда не в назидание, а так, исходя из житейской философии.

– Виноват, поручик, будем считать, что теперь уже основательно забыли.

Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся на спину полуоторванный погон. Он явно волновался, поэтому Курбатов не торопил его, терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по-восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.

– Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе, объявил, что вы, господин ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда, своей властью, с записью в офицерскую книжку. Ну а в штабные документы это повышение будет занесено уже после возвращения. Это так?

– Вы забыли уточнить, что мне дано право повышать в чине особо отличившихся, равно как и понижать в чине особо проштрафившихся.

– Это уж само собой, – охотно признал Радчук.

– Полковник лишь подтвердил право, которым наделил меня верхглавком генерал-лейтенант Семенов.

– И генерал не уточнял: распространяется ли ваше право и на проводника?

Курбатов замялся, этого он не знал.

– Генерал не уточнял, но полагаю, что распространяется, поскольку во время перехода границы, вплоть до возвращения в Маньчжурию, вы пребываете в составе группы маньчжурских стрелков.

– Тогда будем считать, что все это всерьез? – задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и, несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.

– Что, поручик, хотите сказать, что по службе в чинах обходят? – строго спросил Курбатов.

– По правде говоря, считаю. Обходят помаленьку…

– Если исходить из вашего возраста, не похоже. И потом, вы ведь знаете армейское правило: командованию всегда виднее.

– Я готов сопровождать группу хоть до Читы, выполнять любой ваш приказ, прикрывать ваш отход, но с условием, что вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я мог вернуться с вашей записью в книжке и с вашей запиской.

– В генералы не терпится?

– Понимаю, мое стремление может показаться унизительным или каким-то там еще… Но, если вы не поможете, ползать мне в поручиках до окончания войны.

– Чего так?

– А так. В штабе считают, что раз уж попал в проводники, так вроде бы уже и не офицер. Проводник – и все тут.

– Но ведь вы и сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведывательно-диверсионную школу не желаете, в группу входить отказались, на учениях не бываете, ссылаясь именно на то, что вы проводник и что вам нужно изучать приграничные районы, а не шашкой махать. Станете убеждать, что меня неверно информировали?

– Каждый делает то, на что способен, – отвел взгляд Радчук. – И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун.

– А, следовательно, проводник…

– Понимаю: проводник, которому чин выше поручика попросту не положен, – иронично улыбнулся Радчук.

– Но и полковника в роли штабного проводника я себе тоже не представляю.

– Полковника – это уж точно. Несолидно как-то. Только я ведь прошу всего лишь о чине штабс-капитана. Разве что, может, вы не верите в мое дворянское происхождение и в то, что происхожу из семьи потомственных военных?

– По-моему, вы и сами в это не верите, поручик. Все мы теперь, из дворян происходящие, воспитанием не блещем, в том числе и я…

– Да нет, князь, – и Курбатов обратил внимание, что впервые за все время их встречи слово «князь» было произнесено с должным уважением, – что касается вашего происхождения, то тут ни у кого сомнений не возникает. Тут уж, извините, князь, сказывается порода: походка, взгляд, поведение…

– Благодарю за признание, – обронил Курбатов, снисходительно улыбаясь.

– Признаю, что у меня эта порода не просматривается, так что вы это правильно заметили, ротмистр. Нет образованности, нет достойного воспитания, нет офицерской вышколенности. Нет-нет, я на вас не в обиде, сам все это понимаю. Только это особый разговор, душевный и горестный.

– Поэтому сейчас мы к нему обращаться не будем. Лично я стану оценивать вас по тому, как вы поведете себя во время рейда.

– Трудно сказать, как сложатся обстоятельства, но при любом раскладе постараюсь вести себя, как подобает офицеру.

– Именно это я, собственно, и ожидал услышать от вас, поручик. А там… рейд покажет.

10

Утром группа маньчжурских стрелков Курбатова, участвовавшая в операции, которая в штабных бумагах значилась под кодовым названием «Маньчжурский легион», должна была отправиться на японскую диверсионную базу, расположенную где-то неподалеку от стыка границ Маньчжурии, Монголии и России. Все приготовления к этому уже были завершены. Вчера отобранные для группы диверсанты даже успели совершить десятичасовый марш-бросок по окрестным сопкам, и Курбатов в общем остался доволен их подготовкой. Во всяком случае, не нашлось ни одного, кто схватился бы за бок или за сердце; никто не сник, не натер в кровь ноги, а это уже ободряло его как командира.

Правда, оставались мелкие хлопоты. Например, обмундирование, оружие и все остальное, что входило в экипировку диверсантов, отряд должен был получить только на базе, однако все это уже мало беспокоило ротмистра. Главное, что группа наконец-то выступает. Страхуясь от неожиданностей, Курбатов строго-настрого приказал никому не покидать пределы разведывательно-диверсионной школы «Российского фашистского союза». До утра все легионеры обязаны были восстановить силы и выглядеть так, словно их готовили к строевому смотру.

Сам Курбатов никакой особой усталости не чувствовал. Его могучий организм всегда нуждался в подобных нагрузках, без которых мог бы просто-напросто захиреть. Будь его воля, все оставшиеся годы посвятил бы жизни бойца Шаолиньского монастыря, проводя ее в постоянных тренировках, самосозерцании и самосовершенствовании. Но пока что он не мог позволить себе предаваться такой «воле». Он офицер, и покуда идет мировая война, должен сражаться.

– Господин ротмистр, – появился на пороге его штабной комнаты, мало чем отличавшейся по скромности своей обстановки от монастырской кельи, подпоручик барон фон Тирбах. – Прибыла машина Родзаевского. Посыльный передал просьбу фюрер-полковника немедленно явиться к нему.

«“Фюрер-полковника” – это что-то новое», – хмыкнул ротмистр, однако внешне вообще никак не отреагировал на сообщение подпоручика, и даже не пошевелился. В таком виде – в черной холщовой рубахе, черных брюках с короткими штанинами, босой – он напоминал уголовника в камере смертников. Истрепанная циновка, давно заменявшая ему постель, лишь усиливала это впечатление.

– Так что ему ответить, князь?

Прошло не менее минуты, прежде чем Курбатов в свою очередь спросил:

– А что ему нужно, вашему фюрер-полковнику?

– Посыльный передал только то, что я уже сообщил вам.

Когда Курбатов впервые увидел Тирбаха, этот крепыш показался ему по-домашнему застенчивым и на удивление робким. Такое впечатление сохранялось до тех пор, пока однажды, возвращаясь с очередной русской вечеринки, которую по очереди устраивали для господ офицеров местные зажиточные эмигранты, они не столкнулись с тремя то ли грабителями, то ли просто подвыпившими парнями-китайцами, решившими поиздеваться над чужеземцами.

Еще не выяснив до конца их намерений, еще только предполагая, что эти трое китайцев заговорили с ними для того, чтобы спровоцировать драку, Виктор Майнц ((Тирбахом он тогда еще не именовался) взревел, словно раненый буйвол, в мгновение ока разбросал парней и, пока двое отходили, укрываясь от ударов Курбатова, сбил с ног третьего. Оглушив, а затем схватив парнишку за горло, Виктор приподнял, прижал к каменному забору и бил кастетом до тех пор, пока не превратил лицо и верхнюю часть груди в месиво из мяса, крови, костей и останков одежды. Остальные двое бежали, пленник Виктора давно скончался, однако Майнц все еще держал его горилльей хваткой и методично наносил удары.

Вернувшись к нему, Курбатов вначале решил, что китаец до сих пор сопротивляется, но очень скоро понял: хруст, с которым наручная свинчатка Виктора врезалась в тело несчастного, крушит уже давно омертвевшее тело.

«Оставь его, уходим! – бросился к нему Курбатов. – Может появиться патруль!»

«Пожалуй, с него хватит», – согласился Майнц, вглядываясь при свете луны в то ужасное, что осталось от головы ночного гуляки. При этом голос его был совершенно спокойным: ни дрожи, ни злости, ни усталости. Какое-то неземное, адское спокойствие источалось из голоса этого гиганта. Именно оно больше всего запомнилось тогда Курбатову и потрясло его.

«Да брось же его! Он мертв», – схватил ротмистр Майнца за руку.

«Не могу, – неожиданно проговорил Виктор, бессильно глядя на князя. – Погоди. Нет, в самом деле, не могу. Помоги разжать пальцы».

Сам Виктор ухватился правой рукой за свой большой палец, Курбатов впился ему в кисть, но даже вдвоем они с большим трудом сумели разжать конвульсивно сжавшиеся на горле противника пальцы, уже давно проткнувшие кожу и врезавшиеся в ткани и вены гортани.

«Мерси, ротмистр, – с тем же леденящим душу спокойствием поблагодарил Майнц, когда они довольно далеко отбежали от места схватки. Вытянутую, окровавленную руку он все еще держал перед собой, будто продолжал сжимать горло врага. – Если бы не вы, пришлось бы крушить эту падаль до утра».

Неизвестно почему, но сейчас, когда Курбатов видел стоявшего перед ним невозмутимого подпоручика Тирбаха, ему вспомнилась именно эта ночная схватка, которая, собственно, и сдружила их.

– Не думаю, чтобы это означало отмену рейда, – добавил барон после непродолжительной паузы. – Хотя японцы могут, конечно, усомниться в его целесообразности.

– Усомниться в том, что мы способны перейти границу? Или в том, что способны и впредь молча терпеть их преступное бездействие?

– В любом случае отказываться от визита мы не можем.

– Это уж само собой. Долг вежливости.

* * *

Родзаевский даже не стал принимать Курбатова в своем кабинете. Он встретил машину у подъезда штаба белоказачьей армии, молча кивнул в ответ на приветствие ротмистра и, усевшись рядом с водителем, а Курбатову указав на заднее сиденье, распорядился:

– В японский штаб.

Несколько минут они ехали молча. Курбатов решил не беспокоить фюрера никакими излишними вопросами, но полковник сам не сдержался.

– Почему не интересуетесь, что произошло, ротмистр? – спросил он, забросив руку на спинку водительского сиденья.

– Не думаю, чтобы могло произойти что-то серьезное. Но если все же произошло… Словом, жду приказа.

– Исимура^[15] вызывает. Начальник разведотдела Квантунской армии полковник Исимура. Не ясно, почему он вдруг занервничал. У меня создалось впечатление, что японцам не все нравится в нашем рейде.

– Очевидно, им доложили, что, хотя официальная версия цели рейда – заброска группы в… – Курбатов красноречиво взглянул на водителя, услышал от Родзаевского: «свой», однако город все же назвать не решился, – а также инспекция нескольких старых диверсионных точек. На самом же деле конечная цель несколько иная.

– Уверены, что знаете, какая именно? – ошарашил его фюрер-полковник.

– Уже не уверен.

– Для нас конечная цель – замысел атамана.

– …Суть которого мне пока что неизвестна. Тогда, как вы представляете себе мою беседу с Исимурой?

Родзаевский долго молчал.

– Окончательные инструкции вы получите только на диверсионной базе, непосредственно перед выступлением. В этом смысл нашей тактики. К сожалению, я не смог связаться с атаманом, а должен сообщить вам, что Исимура – его давнишний знакомый. Однако мне не ясно, насколько откровенными были их беседы. И вообще происходили ли они в самое последнее время.

– Понятно: окончательные инструкции я получу лишь на базе, – кивнул Курбатов. Сложности взаимоотношений штаба русской армии с японской разведкой его не интересовали. – Для Исимуры этого будет достаточно.

– Загадкой остается – почему он вдруг пожелал видеть вас, ротмистр?

– Наверное, захотелось усложнить мне жизнь в России.

– Она и так будет не из легких, уж поверьте мне, князь. Вы не представляете себе, что там за режим. Слежка друг за другом, доносы. Любой появившийся незнакомец – сигнал для десятков платных и добровольных доносчиков.

– Создается впечатление, что все режимы одинаковы: что в России, что в Германии, что здесь, на земле, оккупированной японцами.

– Опасные выводы, – покачал головой Родзаевский. – Смелые, но опасные. Хотите покаяться, изменить мнение о себе.

– Мнение о себе я сумею изменить, лишь ступив на землю России. Вы же измените его, только получив первые донесения.

Устало взглянув на Курбатова, Родзаевский отвернулся и несколько минут сидел молча, глядя куда-то перед собой. Ротмистр заметил, как побагровела его худощавая, сплетенная из выступающих бугристых вен шея.

– Хочется надеяться, ротмистр, хочется надеяться. Я ведь всегда считал вас одним из офицеров, наиболее преданных идее национал-социализма. Одним из наиболее надежных членов «Российского фашистского союза». Человеком, нацеленным на то, чтобы изменить мир.

«А ведь, кажется, он действительно усомнился во мне, – удивленно признал Курбатов. – Достаточно было одной откровенной фразы. Ну что ж, фюрер-полковник остается верен себе».

– Вспомните, как сложно и неброско начинал свой путь в идее национал-социализма Гитлер. В каких условиях, в тюремной камере, создавал свой основной труд. Как боль души, ложились его раздумья на страницы выдающейся исповеди «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости»^[16]. Лжи, глупости и трусости, князь Курбатов. Так вот, мы с вами для того и основали свой союз, чтобы не дать славянской нации окончательно погрязнуть во лжи, глупости и трусости. Основали, заметьте, здесь^[17], неподалеку от Тибета и Гималаев, где нашли приют вышедшие из Атлантиды Великие Посвященные – арии. И откуда взошло, озаряя знамена белой цивилизации, бесконечное колесо веры Бомпо.

– Извините, господин полковник, но с трудами и философскими взглядами Гаусгоффера^[18] и Блаватской я знаком достаточно хорошо.

– Разве я в этом сомневаюсь? – вновь оглянулся Родзаевский, озаряя аристократическое лицо благородной салонной бледностью. – Разве посмел бы усомниться в этом, князь Курбатов? Сейчас я веду речь не о ваших знаниях, а о ваших убеждениях. О вере.

– Вы правы, – мрачно согласился ротмистр, задумчиво помолчав перед этим. – Я почему-то больше заботился о закалке тела, а не духа.

– Искренность ваша похвальна. Отбросьте все лишнее. Вы, Курбатов, именно вы и есть тот сверхчеловек, к идеалу которого стремимся все мы, арии. Взгляните на себя. Соизмерьте свою силу, свой интеллект, духовные возможности… Вы не имеете права погубить себя рутиной обыденного бытия, князь. Вы созданы для великой идеи. Приходится сожалеть, что до сих пор прозябаете здесь, на азиатских задворках, вместо того, чтобы блистать во дворцах европейских столиц, потрясая Европу своей храбростью. Кажется, я знаю человека, с которым вы обязательно должны подружиться, который поймет и воспримет вас, как никто другой.

– Мне известно его имя?

– Имя да – известно. Я имел в виду штурмбаннфюрера СС, личного агента фюрера по особым поручениям Отто Скорцени, который в свое время блеснул в Вене, затем немного поугас, но сейчас о нем, похоже, опять вспомнили. Теперь он возглавляет диверсионную школу, расположенную неподалеку от Берлина, в старинном рыцарском замке Фриденталь, а также руководит отделом диверсий Главного управления имперской безопасности. Словом, наш с вами коллега.

– Попытаюсь встретиться с ним, – охотно согласился Курбатов, довольный тем, что фюрер-полковник оставил в покое его персону.

– Простите, что вмешиваюсь в разговор, – неожиданно подал голос доселе молчавший шофер. – Если я не ослышался, вы, князь, упомянули имя генерала Гаусгоффера, поклонника Игнация Лойолы, к тому же прекрасно владеющего истинами буддизма.

– Не ослышались, – сухо подтвердил Курбатов, недовольный тем, что водитель тоже решил продемонстрировать свою осведомленность.

– Хотел бы предупредить, что полковник Исимура прекрасно знаком с работами Гаусгоффера и нередко цитирует их.

– Вот за эту подсказку спасибо.

– И даже уверен, что генерал и философ Гаусгоффер показывает всем нам, европейцам, пример того, как следует постигать философию Востока. Путем, которым прошел в формировании своего сознания этот белый, должны пройти все остальные германцы, все арийцы. Кстати, любопытная деталь: себя, как и остальных японцев, Исимура тоже считает арийцем. Чтобы оправдать этот свой «японский ариизм», он даже придумал целую теорию. Или, может, позаимствовал у кого-то.

«Странноватый какой-то водитель у нашего фюрер-полковника, – решил для себя Курбатов. – Не каждый день встретишь шоферюгу, рассуждающего об идеологах фашизма и японском ариизме».

– Гитлера больше всего раздражает именно то обстоятельство, что цыгане имеют куда больше оснований величать себя арийцами, нежели германцы, – заметил Курбатов.

Водитель на мгновение оглянулся и рассмеялся. Он прекрасно понял, что хотел сказать этим белокурый красавец князь.

– В любом случае будьте готовы к тому, что Исимура вспомнит о Гаусгоффере.

– Или попытайтесь напомнить об этом немце, Скорцени, особенно если почувствуете, что ваш разговор почему-то не складывается, – добавил Родзаевский.

– Не сложится, так не сложится, – вольнолюбиво, словно борец перед выходом на ковер, повел плечами Курбатов.

– Вы не обращайте внимания на то, что у него, – притронулся Родзаевский до плеча водителя, – всего лишь погоны унтер-офицера. На самом деле он у меня пребывает в чине капитана. Кстати, один из лучших моих разведчиков.

– Вот оно как оборачивается?!

– Это я к тому, что мой водитель порывается идти в рейд вместе с вами.

– Предвидится безумно погибельный рейд, господин капитан, – молвил ротмистр, – поэтому не советую.

– Но ведь вы-то согласились идти в него, и даже приняли командование группой.

– Я – диверсант, причем не только по военной профессии своей, но и по самой натуре. В этом мое призвание.

– Впервые встречаю в нашей армии офицера, который считает себя прирожденным диверсантом, а в безумно погибельных рейдах видит свое призвание.

– Теперь вы будете знать, что существует и такая порода людей, – холодно заметил Курбатов.

11

Однако встретиться Курбатову пришлось не с Исимурой, а с подполковником Имоти. Рослый, под метр девяносто – что среди офицеров-квантунцев наблюдалось крайне редко, – крепкого, сибирского телосложения, с почти европейским лицом, в чертах которого едва угадывались восточные штрихи, он вообще мало напоминал японца. А подчеркнуто правильный русский язык Имоти мог сбить с толку кого угодно.

– По матери я – коренной сибиряк, по отцу – японец, – сразу же раскрыл секрет своего происхождения подполковник, освещая отдельный кабинет в ресторанчике хищновато желтозубой улыбкой. – Поэтому, князь, можете считать меня русско-японцем, или японо-русским, как вам удобнее.

– Вообще-то мне удобнее было бы считать вас просто русским. Но в данном случае вы как русский устраиваете меня даже в японской оправе.

– Хотя ваши собственные корни уходят в Украину и, очевидно, в Татарию. Хотя по типу лица к татарам вас причислить трудно.

– Исходя из вашего лексикона, меня следует воспринимать как татаро-украинца или украино-татарина, – добродушно согласился князь. – Однако воспринимаю себя славянином. Тем более что на самом деле в роду моем начиналось все не с татар, а с половцев.

– Которых все большее число ученых причисляет к арийцам и даже к славянам, – кивнул Имоти. – Однако полковник Исимура считает вас человеком с корнями, углубляющимися в родословную великого Чингис-хана или кого-то из его ближайшего окружения.

– Даже не смею высказывать удивления. Тем не менее весьма польщен.

Они уселись за низеньким столиком, по-восточному скрестив ноги, и с минуту выжидающе смотрели друг на друга.

– Вы сказали: «Воспринимаю себя славянином», – напомнил Имоти. – Полковник Исимура, которого имею честь представлять здесь, учел это. Он терпимо относится к национализму русских, если только этот национализм выдержан в рамках благоразумия.

– В данном случае в рамках, господин подполковник. Что заставило вызвать меня из казармы? Слушаю вас.

Имоти отметил про себя, сколь независимо держится ротмистр, но тотчас же вспомнил: «Так ведь князь же!». Да и чувства раздражения независимость Курбатова у него не вызывала. Это чистокровных японцев коробит и бросает в гнев любая «недостаточность чинопочитания», его же, полусибиряка, чаша сия миновала.

К тому же Имоти знал, что имеет дело с одним из лучших диверсантов русских. И что очень скоро этот человек поведет группу маньчжурских стрелков в «рейд смертников», как именовали теперь операцию семеновцев в штабе Квантунской армии. Рейд, из которого вряд ли кто-либо сумеет вернуться.

– Только откровенно, князь: вы действительно рассчитываете достичь границ Германии, причем идти к ним, как подобает истинным диверсантам?

– Значит, вам уже сообщили, что группа пойдет к Германии? – неприятно удивился Курбатов, разочарованный тем, что сохранить цель рейда в тайне Семенову так и не удалось.

– Держать такое втайне от японской разведки?! Тем более что акция не ущемляет интересы Страны восходящего солнца.

– Ну, секретность больше относилась к сталинской разведке.

– Нет, это было бы неблагоразумно, – не воспринял его оправдания Имоти. – Так вы действительно надеетесь достичь стен рейхсканцелярии фюрера?

– Готовлюсь как к самой важной в своей жизни операции.

– …Которая, в случае успеха, принесет вам славу. А в разведывательно-диверсионных кругах всего мира, в истории разведки – даже бессмертие.

Говоря что-либо, подполковник слегка запрокидывал голову и закрывал глаза. Словно произносил слова клятвы, молитвы или просто наслаждался собственным слогом. Скорее всего, наслаждался…

– Славолюбие больше присуще людям искусства. Что же касается диверсантов, то их спасение, как впрочем, и величие, – не в великой славе, а в великой безвестности.

– Прекрасно сказано, князь: «Величие диверсанта в его великой безвестности»! – И Курбатов обратил внимание на то, что так радостно и громогласно ни один японский офицер реагировать на его слова не стал бы. Все-таки выпирала в этом японце русская, казачья душа, выпирала, как бы он ни старался при этом «объяпониваться». – Однако хватит об этом. Вам приходилось слышать что-либо о таком генерале – Андрее Власове?

– Генерал-лейтенант Красной армии. Перебежчик. Находится в Германии. Сколачивает Русскую освободительную армию. Что бы я ни сказал о нем дальше, все равно обнаружится, что больше, чем знает японская разведка, знать не могу.

Бесшумно появился карликового роста японец-официант. Очевидно, владелец ресторана специально подобрал такого официанта, который смог бы ставить блюдо на низенький столик, почти не нагибаясь.

– Японскую разведку больше всего интересовал тот факт, что какое-то время Власов находился здесь, в Китае.

Курбатов так и не смог привыкнуть к священной для японцев саке, которую казаки называли не иначе, как «ослиной мочой». Рисовая водка всегда вызывала у него аллергическое отвращение. Но все же, как и подполковник, он отпивал ее мелкими, почти неощутимыми глотками, ибо не питие это было, а церемония застольной беседы.

– О том, что Власов служил в Китае, слышу впервые, – признался Курбатов. – То есть он воевал на стороне китайцев против вас?

– О Власове здесь мало кто мог слышать, поскольку скрывался он под псевдонимом Волков. Воевать не воевал, но инструктировал. Сначала всего лишь читал лекции, наставляя чанкайшистских командиров по части тактики, затем какое-то время числился начальником штаба советского генерала Черепанова, то есть главного военного советника Чан Кайши. Ну а весной 1939 года его направили советником к губернатору провинции Шанси генералу Янь Сишаню.

– Которому пророчили будущее диктатора Китая, – решил проявить хоть какое-то знание ситуации той поры Курбатов.

– Сам-то он видел себя императором, однако Власова к нему подослали не для того, чтобы тот помог ему взойти на трон. Умысел состоял в том, что Власов должен был убедить Янь Сишаня объединить подчиненные ему войска с войсками армии Чан Кайши. Точнее, поддержать действия Чан Кайши против японской императорской армии. Особых успехов на этом поприще Власов, конечно, не достиг. Тем не менее после отзыва Черепанова в Москву его сделали главным советником Чан Кайши.

– Вот оно что! Оказывается, не такой уж он серый полевой генералишко, каким мог бы показаться.

– Меня удивляет, князь, что, готовя к «походу на Берлин», ваши наставники столь скупо информировали вас о Власове.

– Возможно, потому что сами информированы были столь же скупо.

– Не может такого быть. Мы предоставляли генералу Семенову и полковнику Родзаевскому довольно полную информацию.

– Значит, остается другое объяснение: атаман Семенов не стремится налаживать связи с бывшим большевистским генералом, отдавая предпочтение генералам Краснову и Шкуро. Да и то лишь потому, что Деникин решительно отошел от дел и, чтобы не сотрудничать с немцами, бежал из Франции за океан.

– То есть вас, князь, ко встрече с генерал-лейтенантом Власовым вообще не готовили? Я верно понял?

– Однако же мне не было запрещено встречаться с ним, – попытался Курбатов хоть как-то спасти в глазах Имоти репутацию своего атамана. – Впрочем, к генералу Краснову у меня тоже особых поручений не было. Разве что должен был передать ему привет от генерал-атамана Семенова.

– В чем же тогда заключается истинная цель вашего рейда?

По тому, как напрягся Имоти после этого вопроса, и как замерла у его губ чашечка с саке, ротмистр легко определил, что именно этот вопрос является для него основным. В квантунском штабе так и не смогли прийти к единому мнению о том, что Семенову понадобилось в Берлине, с какой стати он решил отправить туда группу диверсантов. И то, что отправлял он ее не какими-то мирными окольными путями, а самым опасным и кровавым путем – через всю Совдепию, заставляло японскую разведку еще пристальнее присматриваться и к Семенову, и к нему, Курбатову.

– Вообще-то об этом лучше было бы спросить у самого генерал-атамана.

– Спросим, – отрубил Имоти, сурово опуская уголки тонких, почти не выделявшихся губ. – Но теперь мы спрашиваем вас, ротмистр.

Такого поворота беседы Курбатов не ожидал. Он полагал, что коль уж японцы знают о его группе «маньчжурских стрелков», то значит, они знают о ней все. Поэтому теперь перед ним встал вопрос: а что именно знают о цели рейда маньчжурских стрелков на Берлин? Прежде всего его интересовало: знают ли японцы о письме Семенова фюреру Германии, которое он должен был донести до Берлина? Поскольку именно на этом секретном задании атамана Имоти может проверять его сейчас на «лояльность к императору Хирохито». И кто знает, с какой суровостью отреагируют японцы, если вдруг убедятся, что он недостаточно лоялен к их земному богу?

– Не уверен, останется ли доволен моим объяснением сам атаман Семенов…

– Останется, – выпалил, словно рубанул мечом самурайским у ротмистра над головой, подполковник.

– Если кратко, то лично мне ситуация видится таковой: атаман решил, что о нем основательно забыли и в России, и в белоэмигрантском мире. В своих публичных заявлениях и газетных статьях Краснов и его люди делают вид, что ни атамана Семенова, ни его армии попросту не существует. Притом, что именно ему была передана адмиралом Колчаком верховная власть в Сибири и на Дальнем Востоке, что только он сумел сохранить боевое знамя борьбы против коммунизма еще со времен Гражданской войны. Так вот, рейд отряда маньчжурских стрелков через всю Совдепию, по тылам красных, с боями и диверсиями, от Маньчжурии – до линии фронта с Германией… Он как раз и должен напомнить всем, в том числе обоим – в Москве и Берлине – фюрерам, о том, что белоказачья армия генерала Семенова жива; что она боеспособна и в любое время готова выступить на борьбу с коммунистами. Я достаточно убедителен в своих объяснениях, господин подполковник? – решительно поинтересовался Курбатов, давая понять, что никаких других объяснений попросту не последует.

12

Имоти вновь запрокинул голову и несколько минут сидел так, погруженный то ли в глубокие раздумья, то ли в бездумное самосозерцание.

Князь в этот процесс предпочитал не вторгаться, поэтому терпеливо ждал, каковой же будет реакция «русско-японца» на его просветительскую речь.

– Атаман очень недоволен тем, что Квантунская армия до сих пор не предприняла активных действий против Красной армии, – не спросил, а скорее констатировал Имоти.

– Можно сказать и так, что бездействие японской армии на русской границе давно приводит его в ярость.

Ротмистр помнил, что атаман неоднократно выказывал свое неудовольствие и старшим японским офицерам, и командованию Квантунской армии, поэтому не опасался, что своим откровением может навредить ему. В то же время рассчитывал, что такая резкость укрепит доверие подполковника японской разведки к нему самому. И не ошибся.

– Знаю, приводит… – подтвердил Имоти и, улыбнувшись, добавил: – Эта его ярость всегда потешает японских генералов. Причем потешает по двум причинам. Во-первых, они говорят: «Семенову хорошо, у него над головой не висит портрет русского императора, а над нашими головами он висит. Причем рядом с карающим императорским мечом». А во-вторых, они очень скептически относятся к боеспособности его белоказачьей армии и уверены, что большинство казаков то ли в первых же боях погибнут, то ли разбегутся по даурским станицам, чтобы потом сдаться красным или попросту перейти на их сторону.

– Семенов так не думает. Он уверен, что как только его части окажутся на территории Даурии, они станут пополняться казаками, недовольными советской властью.

– В таком случае он плохо представляет себе, на кого может рассчитывать в даурских станицах и дальневосточных поселениях. Все боеспособные мужчины находятся под ружьем у красных. Поэтому его реальный резерв – это казаки, армейский ресурс которых исчерпан был еще в тридцатые годы.

Вновь появился карликоподобный официант, однако на этот раз кроме графинчика с саке он поставил на стол чашечки с рисом, а также чашечки с кусками любимой маньчжурами жареной конины и с какой-то зеленью.

– Не стану оспаривать, мобилизационный ресурс в даурских станицах в самом деле мизерный, – молвил Курбатов, дождавшись, пока официант исчезнет за ширмой, которая отгораживала их кабинку от пустующего ресторанного зала. – Вот только атамана убедить в этом будет трудно.

– Я бы даже сказал: невозможно. Поэтому, как видите, стараемся убеждать уже не его, а вас.

Услышав эти слова, Курбатов застыл с зажатым в зубах куском конины, удивленно уставившись при этом на подполковника.

– Но вам прекрасно известно, что никакого влияния на генерал-атамана у меня нет. Я никогда не принадлежал к людям, вхожим в его дом или хотя бы в его штаб.

– Вы вообще мало знакомы с атаманом, – поддержал его Имоти. – Но именно это придает японской контрразведке уверенности, что вы не подпадаете под его властные взгляды на современный мир.

– И что из этого следует? Говорите откровенно, господин подполковник. Разговор останется сугубо между нами. И потом, не зря же вы оставили за дверью этого ресторана полковника Родзаевского. Очевидно, расчет был на очень откровенный разговор, разве не так?

– Ход ваших мыслей меня удовлетворяет, – отвесил сугубо японский поклон подполковник. Что-что, а в умении отвешивать поклоны по случаю и без случая этот японо-русский офицер научился. – Нам очень хочется, чтобы вы дошли до Берлина. Чтобы облегчить ваш путь, мы дадим вам несколько наших явок, о которых в группе будете знать только вы и к помощи которых прибегнете только в самом крайнем случае.

– Постараюсь вообще не прибегать. Я решил идти не по явкам, большая часть которых давно провалена и находится под контролем советского Смерша, а по России.

– «Идти не по явкам, а по России!». Эту фразу я запомню. Так вот, для нас важно не только то, чтобы вы дошли до Берлина, а чтобы затем вернулись назад. Атаман Семенов стареет, а главное, теряет ощущение реальности. Он все еще гарцует на казачьем рысаке с нагайкой в руках, а весь мир уже забыл, что такое лихие кавалерийские атаки, лихость которых в современном бою стоит не больше, чем жизни зазря погубленных кавалеристов.

– В этом я с вами полностью согласен. Два небольших отряда хорошо подготовленных диверсантов, пущенных по тылам врага, принесут больше пользы, чем рейд двух кавалерийских дивизий.

– Пусть о вас узнает Россия, пусть вами станут восхищаться и в Берлине, и в стане генерала Краснова. Все это послужит сотворению ореола вокруг вашего имени. К тому же мы помним о вашем родовом титуле, князь. Все это дает нам возможность рассчитывать на вас как на будущего лидера русского движения. Причем не только здесь, в Маньчжурии.

Курбатов буквально опешил от откровения. Он ожидал какого угодно поворота их беседе, только не такого.

– Но вы же понимаете, что мой приход к власти вызовет раскол в белоказачьем движении Дальнего Востока.

– Если ваш приход не будет соответственно подготовлен, – да, вызовет. Но мы будем готовить его. Мы создадим такую ситуацию, при которой вам не нужно будет рваться к власти, наоборот, командование белоказаков само обратится к вам с просьбой взять бразды правления в свои руки. Как в свое время белогвардейцы обратились к адмиралу Колчаку, адмиралу, правившему в далекой от морей и флота Сибири.

– А если я откажусь от такого восхождения и предпочту стать руководителем разведывательно-диверсионной школы?

– В таком случае вы допустите такую же ошибку, какую допускает в наши дни атаман Семенов. А главное, с вашей стороны это будет выглядеть непатриотично, и даже трусливо. Поэтому я уверен, что вы сумеете утвердиться в своем намерении возглавить Белое движение за рубежом.

Курбатов прекрасно понимал, что продолжать эту полемику бессмысленно. До сих пор он никогда не ставил своей целью завладеть нагайкой атамана. Но так было до сегодняшнего дня. Имоти прав: атаман Семенов стареет, а вместе с ним стареют Бакшеев, Власьевский, Родзаевский и все остальные, кто прошел в казачьих седлах революцию и Гражданскую. Поэтому вопрос о молодом офицере, который мог бы полноценно заменить Семенова, все равно рано или поздно встанет. И его придется решать быстро, бескровно и желательно бесконфликтно.

Так на кого, спросил себя Курбатов, будучи на месте Имоти, Исимуры, и всех прочих, поставил бы лично ты? Конечно же на офицера, который добыл себе славу в боях и который побывал в Европе. К тому же его знают во всех воюющих лагерях, да и титулован он княжеским достоинством, что всегда важно для восприятия истинных монархистов. Так что объективно Имоти прав.

– Я сумею утвердиться, господин подполковник.

Имоти облегченно вздохнул и, поставив перед собой чашку с саке, воинственно уперся кулаками в колени, демонстрируя свою самурайскую решительность.

– Вы поступили правильно, князь. Командование Квантунской армии будет довольно. В ближайшие дни о вас будет доложено в Токио, возможно, даже самому императору. А теперь вновь вернемся к вашему рейду. Семенов не прав, когда нацеливает вас только на сотрудничество с генералом Красновым, игнорируя Власова. В этом его ошибка.

– Возможно, даже не ошибка, а суть его взглядов на ситуацию в Берлине и в России.

– Это похвально, что вы не стараетесь унизить своего генерала, князь, что не прибегаете к этому даже теперь, когда стало ясно, что японское командование готово отстранить его от власти. Но замечу, что, не в пример Семенову, Чан Кайши очень ценил Власова. Ценил настолько, что даже наградил золотым орденом Дракона, который, правда, – иронично ухмыльнулся Имоти, – русские коммунисты отобрали у Власова, как только он пересек границу. Вместе с золотыми наручными часами, подаренными ему женой Чан Кайши, дочерью Сунь Ятсена. Сочли, что командиру 99-й стрелковой дивизии Киевского военного округа эти чуждые советскому человеку вещички ни к чему.

– Простите, господин Имоти, но позволю себе вопрос. Чем мы так обязаны генералу Власову, что посвятили ему столько времени?

Имоти привычно запрокинул голову и, немного помолчав, загадочно улыбнулся.

– Вы правильно все уловили, ротмистр. В том-то и дело, что для нас очень важно, чтобы Власов узнал, причем узнал именно от вас, как много внимания уделяют ему в штабе Квантунской армии. – Имоти достал из нагрудного кармана несколько небольших листиков и положил их перед Курбатовым. – Здесь вы найдете всю биографию Власова, в малейших ее подробностях. Вы должны будете изучить ее, дабы у генерала не оставалось сомнения, что вас очень старательно готовили к встрече с ним. Это произведет должное впечатление.

– То есть с этой минуты я могу считать, что выполняю задание японской разведки?

– Японского военного командования, князь, японского командования. Генерал Власов так и должен быть информирован. Это имеет принципиальное значение. Для вас слишком унизительно было бы предстать перед германским командованием всего лишь в качестве агента японской разведки. С нынешнего дня вы имеете все основания считать себя посланником японского командования в Китае и Маньчжурии.

– Понятно. Нужно выдерживать определенный уровень.

– Если атаман Семенов не желает видеть во Власове своего союзника – это его личное дело. Нам он, однако, нужен. Причем важна любая форма сотрудничества с Власовым и его людьми, его агентурой. Нас вполне могут устроить сотрудничество на уровне разведок, взаимная подготовка в специальных школах и рейдовая поддержка диверсионных отрядов, а еще – его агентура в России вообще, и за Уралом в частности.

– Вот теперь многое проясняется.

Презрев японскую церемониальность, подполковник одним глотком опустошил свою крохотную чашечку и, упираясь руками о краешек стола, подался к Курбатову.

– Власов привлекателен для нас по многим позициям. Он хорошо знает наши края. Он даже немного владеет китайским и японским языками. Старые воспоминания помогут генералу по-иному взглянуть на ситуацию в Маньчжурии и пересмотреть отношение к Японии. А если случится, что Германия потерпит поражение, что, исходя из положения на фронтах, совершенно не исключено, мы даже готовы будем принять Власова с частью войск здесь, у себя на Дальнем Востоке.

– Так-так, это уже интересно, – оживился Курбатов. – Это уже серьезная тема для разговора с Власовым.

– Его армию можно было бы погрузить в одном из портов Югославии или Греции и перебросить в Турцию, а уж оттуда через Персию…

– Не могли бы вы чуть яснее очертить мою роль, господин подполковник. Уполномочен ли я вести с Власовым хотя бы предварительные переговоры от имени японского командования, а значит, и правительства?

– Кажется, вам не очень по нутру миссия дипломата?

– Мне нужна ясность, – твердо потребовал Курбатов.

– Вам, князь, – Имоти всячески подчеркивал, что видит перед собой не ротмистра, но князя, – надлежит подготовить Власова к мысли о возможных переговорах с японским командованием. Выяснить его отношение к сотрудничеству с нами; его видение своей личной судьбы и судьбы Русской освободительной армии в случае окончательного поражения германской армии, которое, по нашим данным, уже неизбежно.

Подполковник еще несколько минут терпеливо вводил Курбатова в его новую роль, и все это время ротмистр сосредоточенно разжевывал жестковатую, приправленную острыми специями конину. Казалось, к инструкциям Имоти он не проявляет абсолютно никакого интереса. Но и подполковника не очень-то волновало отсутствие у ученика хотя бы видимости прилежания. Он, как и прежде, говорил все это, запрокинув голову и прикрыв глаза, но при этом еще и сцепил пальцы рук.

Теперь Имоти действительно похож был на фанатично молящегося монаха. Курбатова это откровенно смешило, хотя он и пытался сохранять маску почтительной серьезности.

– Но учтите: вам придется довольно долго ждать моей информации, – перебил он подполковника в самом неподходящем месте. – В Берлине я ведь буду без радиста.

– Не волнуйтесь, – в том же меланхолическом тоне успокоил его Имоти. – В Берлине вы вступите в контакт с одним нашим человеком. Мы подскажем, как его разыскать.

– Это уже кое-что конкретное.

– Он передаст вам значительную сумму в марках еще до того, как вы найдете подходы к Власову. И такую же сумму после ваших бесед с генералом. Бесед, князь, бесед. Не думаю, чтобы этот гитлеровец так сразу согласился с мыслью, что Германия неминуемо потерпит поражение, а миром будет править Япония. А что касается вас, то мы привыкли хорошо оплачивать услуги людей, которые нужны Великой Японии.

– Считаете, что когда-нибудь мы доживем и до такого мироздания? – не сумел скрыть своего сарказма Курбатов.

Имоти недобро сверкнул глазами, но как истинный японец, мгновенно погасил в себе вспышку гнева и подчеркнуто вежливо, почти угоднически улыбнулся.

– Вместе со второй суммой денег вы получите все необходимые инструкции по поводу ваших дальнейших действий, князь.

– То есть, получив инструкции, я уже могу считать себя завербованным? – ответил ему той же улыбкой Курбатов.

– Почему «завербованным»? – вдруг отвлекся от своей заупокойной молитвы подполковник. И даже внутренне встрепенулся. – Мы-то ведь и готовили вас в специальной русской школе как агента японской разведки. Как японского диверсанта.

Курбатов рассмеялся, однако оспаривать не стал.

– Да, атаман Семенов выделил для поддержания этой разведывательно-диверсионной школы кое-какие средства из своего «сибирского золотого запаса», но этого было слишком мало, поэтому основные расходы несет японское правительство.

– Ни для кого не является секретом, что без помощи японского правительства существование армии Семенова было бы невозможным.

– Я понимаю: европейцу, к тому же дворянину, всегда трудно смириться с тем, что нужно служить азиатам. Но мой вам совет, – наклонился подполковник к Курбатову. – Пусть вас это не смущает. Будьте прагматичнее. Для германцев мы союзники. Наши агенты разбросаны по всему миру. Так что заступничество Японии всегда может пригодиться. Тем более что пока вы будете наслаждаться германским пивом, мы позаботимся, чтобы у вас появился японский паспорт с отметкой о японском гражданстве.

– Согласен, когда-нибудь это действительно может иметь значение, – вновь обрел угрюмую серьезность Курбатов.

– Думаю, германцы тоже не откажутся от мысли завербовать вас. Как, впрочем, и красные, если только попадете к ним в руки.

– Ну, для красных предпочтительнее будет распять меня на кресте. Все остальные, не сомневаюсь, попробуют вербовать. А что: «агент всех разведок мира ротмистр Курбатов»! Звучит заманчиво. А чтобы завершить наш разговор… Объясните мне, как полурусский-полуяпонец объясните: почему Япония до сих пор не вступает в войну с Совдепией? Не из праздного любопытства спрашиваю об этом, а потому, что этот же вопрос мне будут задавать сотни раз, на всем пространстве от Амура до Рейна.

– Почему не вступила и как скоро вступит? – воинственно оскалился Имоти.

– Вот именно: как скоро?

– Так вот, я скажу вам как русский русскому, и можете пронести эту тайну через все границы. Мы не станем выяснять сейчас, почему император Хирохито не отдал приказ о начале боевых действий против Союза в сорок первом, когда это действительно имело смысл. Это вопрос сложный, причем не столько военный, сколько политический. И не нам здесь, в Маньчжурии, сейчас его решать. Но что касается нынешней ситуации, то Япония не только не намерена воевать с Россией, но и пытается убедить Германию заключить с Москвой мир, чтобы таким образом спасти рейх от полной гибели. Именно такое решение принято недавно на тайном императорском совете, в который кроме самого императора входят премьер-министр, принц Коноэ, начальник Генштаба Сугияма и другие влиятельные особы. При этом они заслушали доклады министра иностранных дел, военного министра, начальника разведывательного отдела Генштаба полковника Мацумуры и начальника кемпейтая^[19].

– Япония убеждает Германию заключить мир с Россией?! – приподнялся Курбатов от удивления. – Но это невероятно! Вы отдаете себе отчет, господин подполковник?..

– Отдаю, князь, отдаю. Мы ведь с вами условились говорить друг с другом, как русский с русским, то есть откровенно, без всякой азиатчины. Для нас очень важно, чтобы Германия как мощная держава уцелела и еще какое-то время угрожала западным границам Союза. Вместе с тем, заключив мир с Россией, рейх станет более серьезным соперником Америки и Британии. Это, в свою очередь, подтолкнет янки к перемирию с Токио, что даст ему возможность разобраться со своими азиатскими делами.

Какое-то время Курбатов смотрел на Имоти с полуоткрытым ртом.

– Лихо, – только и смог выдохнуть он, покачав головой. – Лихо «воюют» ваши дипломаты. А тысячи казаков атамана Семенова дремлют прямо в седлах, ожидая, когда же поступит приказ наступать на позиции красных.

– Уж поверьте мне, ротмистр, нам, разведчикам и диверсантам, есть чему поучиться у наших дипломатов.

13

Без пятнадцати семь группа маньчжурских стрелков была построена. Десять диверсантов и проводник группы стояли на продуваемом холодными ветрами взгорье, рядом с обнесенным высокой каменной оградой домом лесника, больше похожем на форт, нежели на обычное мирное жилье.

Впрочем, человек, возводивший его, отлично понимал, что ему предстоит жить жизнью отшельника. И что в этой каменно-лесистой пустоши одинаково опасны и зверь, и бежавший из тюрьмы уголовник, и шайки контрабандистов, издревле промышлявшие здесь, на стыке маньчжурской, монгольской и русской границ. Потому и строил дом из больших диких камней, оставляя в каждой стене по узкому окну-бойнице, да к тому же не поленился обвести ограду широким рвом.

Однако все эти предосторожности так и не спасли лесника-отшельника: он погиб в перестрелке с контрабандистами, заподозрившими его в сотрудничестве с пограничниками. Зато усадьбу сразу же облюбовала японская разведка, использовавшая ее теперь в качестве своеобразных перевалочной и тренировочной баз. Именно сюда, на Черный Холм, возвращались диверсанты после недельного испытания на выживаемость в лесистых сопках, и отсюда же многие из них отправлялись потом в Монголию или Россию.

Японцы обживались здесь основательно. Рядом с усадьбой они построили казарму, в которой находилась рота солдат, а также дом для офицеров и небольшой тренировочный полигон, укрыв все эти строения от посторонних глаз высокой каменной стеной. А на территории самой усадьбы возвели некое подобие гостиницы, в которой отдельно от японских солдат могли отдыхать перед очередным рейдом русские разведчики и диверсанты.

Командир маньчжурских стрелков ротмистр Курбатов медленно обходил строй, останавливаясь возле каждого из бойцов. Это был своеобразный ритуал. Если кто-либо из диверсантов пожелал бы отказаться от участия в рейде, он должен был решиться на этот «шаг бесчестия» прямо сейчас, в эти минуты, поскольку потом, когда они сойдут с Черного Холма, уже будет поздно. Потом из группы можно будет уйти только в небытие.

Впрочем, все, кто стоял сейчас в этой группе, тоже прекрасно понимали, что уходят не просто за кордон, но и в небытие, потому что шансов вернуться сюда, на эту базу, практически не было. Ни у кого. Но это как перед сабельной атакой: да, там, в этой сече с преобладающим противником, – смерть. Зато есть возможность пронестись несколько сотен метров с шашкой наголо, привстав в стременах, на полном аллюре, как и подобает лихому казаку, и… была не была!

И вот они, все десять маньчжурских стрелков, – перед ним, ротмистром Курбатовым.

Первым стоит флегматичный, с печатью вечной, смертельной какой-то усталости на лице поручик Конецкий, до этого успевший дважды побывать в рейдах по территории Даурии.

– Как ваша левая, поручик. Кажется, все еще не отошла после ранения?

– Я стреляю с правой, ротмистр.

– Твердо решили идти?

– Иначе не стал бы в строй.

Курбатов задержал взгляд на рукаве его красноармейской гимнастерки, под которым заметно проступала опухлость бинта. Конецкий был ранен месяц назад, во время стычки с красными пограничниками, когда в составе другой группы в третий раз пытался попасть на ту сторону. Рана гноилась и, несмотря на то, что хирург дважды прочищал ее, заживала долго и тяжело.

И все же поручик уговорил Курбатова взять его с собой. Уговорил, несмотря на то, что честно признался: за кордон его гнала не жажда сражаться с красными, хотя во время предыдущих рейдов сражался умело и яростно, а буквально замучившая его ностальгия: «Хоть шаг ступить по земле, зная, что она твоя, русская!».

На возвращение сюда, в Маньчжурию, Конецкий не рассчитывал. Он устал от военной жизни, от эмиграции, от ностальгии и хотел только одного – чтобы его похоронили на русской земле как русского солдата. Буквально вчера, в разговоре с Курбатовым он так и сказал: «Я стал смертником не потому, что вошел в группу маньчжурских стрелков смертников, а потому, что не желаю уходить из этой жизни самоубийцей».

Встретив взгляд Курбатова, проводник группы поручик Радчук растерянно улыбнулся. Он помнил о своей просьбе представить его к чину штабс-капитана и все дни подготовки к рейду побаивался, как бы командир не проговорился об этом кому-либо из офицеров. Хлопотать о своем повышении в чине среди офицеров армии Семенова традиционно считалось самым позорным занятием. Хотя конечно же многие тайком хлопотали.

Третьим стоял самый старший из всех по возрасту, успевший повоевать еще в войсках атамана Анненкова, штабс-капитан Иволгин. Это был его первый диверсионный рейд, однако держался он уверенно, не вызывая у Курбатова никаких сомнений.

– Насколько я помню, вы твердо решили дойти до Волги, поручик?

– И во что бы то ни стало дойду, князь Курбатов. Давно вынашивал мысль поднять восстание на Поволжье, где сначала воевал, а затем партизанил еще в Гражданскую.

Курбатов внимательно присмотрелся к выражению его лица, осмотрел экипировку. Узкий сплющенный лоб, приземистая, плотно сбитая фигура, короткие руки с толстыми, по-крестьянски узловатыми пальцами…

«Руки!» – вдруг вспомнил он, зная, что уже нескольких белых офицеров выдавали за рубежом их аристократически нежные, выхоленные за годы мирной эмиграции руки. Вся группа его состояла из офицеров, поэтому в ходе подготовки к рейду Курбатов специально заставлял их рыть – без традиционных офицерских перчаток – окопы, смачивать в воде и держать кисти рук на ветру; натирать лопатами мозоли и исцарапывать пальцы о кусты терновника. Это входило в программу не только закалки, но и своеобразной маскировки. Правда, Иволгину, как и ему самому, выпало идти по России в форме красноармейского капитана, однако среди красных офицеров аристократы-белоручки уже давно не встречались. Впрочем, у Курбатова в отличие от некоторых других стрелков руки уже давно приобрели истинно пролетарский вид.

– Штаб-ротмистр^[20] Чолданов! – громко, как на смотровом плацу, представился очередной стрелок, облаченный в форму рядового красноармейца.

– Вы мечтали стать диверсантом, штаб-ротмистр?

– Так точно, господин ротмистр.

– Так вот она сбывается, ваша мечта! – кивнул он в сторону границы.

– Так точно, сбывается.

– Тогда в чем дело? Не чувствую энтузиазма.

– Попытаюсь проявлять его в бою.

– Вот это верно.

Чолданов попытался улыбнуться, однако улыбки не получилось. Курбатов чувствовал, что волнуется штаб-ротмистр, как никто другой из стрелков, но успокоил себя надеждой, что это пройдет. Князь мало что знал об этом парне, зато при каждой встрече с ним старался подольше задержать взгляд на его лице. У Чолданова было особое лицо, по которому можно было проследить генезис степных славян, в чьих жилах славянской крови было куда меньше, нежели половецкой, кипчацкой или печенежской.

Подъесаул Кульчицкий. Его имение осталось где-то на правом берегу Днепра, неподалеку от Черкасс. Когда Курбатов опасался разоблачительного вида изнеженных рук, то прежде всего имел в виду Кульчицкого – холеного аристократа, зараженного неистребимым польским гонором. Для него тоже пришлось заготавливать документы лейтенанта. Выдавать его за «кухаркиного сына» – рядового – было бы сущим безумием.

Подпоручик Власевич. Манеры этого верзилы казались всем окружающим столь же грубыми и неприятными, как и его израненное фурункулами багрово-серое лицо. Зато на стрельбище равных ему не было. В поединке снайперов он мог противостоять любому таежному охотнику.

Поручик Матвеев уже стоял с рацией за спиной. Курбатов должен был оставить его на конспиративной квартире в поселке недалеко от Читы. Вместе с ним оставался и подпоручик Вознов, прекрасный взрывник. Им предстояло провести три диверсии на железной дороге и взорвать какое-нибудь предприятие. Любое, на выбор: «Для расшатывания большевистских нервов» – как объяснил Курбатову полковник Родзаевский. После этого оба могли возвращаться в Маньчжурию, оставив рацию в надежном месте для новой группы, которая должна прийти через месяц. Однако Вознов попросил ротмистра, чтобы тот взял его с собой в Германию. И Курбатов решил, что он задержит группу в районе Читы, они вместе проведут диверсии и пойдут дальше. Оставив в Чите только радиста.

Рядом с Возновым, в форме рядового красноармейца, стоял самый старший в группе по чину подполковник Реутов. Командир группы задержался возле него дольше, чем возле других, совершенно забыв, что тем самым ставит Реутова в неловкое положение. Вроде бы больше, чем всем остальным, не доверяет. А повода для этого Реутов ему не давал, уж он-то не из новичков. В армию генерала Семенова Реутов попал, добравшись до Приморья из далекой Персии. Семнадцати лет от роду он уже был унтер-офицером Дикой дивизии. Он участвовал в «корниловском» походе на Петроград, после неудачи которого бежал в Туркестан, где в чине поручика, а затем капитана служил в Закаспийской белой армии.

Несмотря на пройденную подготовку, диверсант, как показалось Курбатову, из него так и не получился. Хороший строевой офицер – это да, но не более. Однако в рейд он рвался, как никто другой. Да и Родзаевский настоял, ссылаясь на то, что Реутов успел побывать в нескольких частях России, привык к походной жизни, а главное, в трудное время может заменить командира группы.

И, наконец, последним, одиннадцатым, в этом строю стоял подпоручик барон фон Тирбах, племянник того самого генерал-майора фон Тирбаха, который в Гражданскую командовал Особой карательной дивизией армии атамана Семенова. Его отец барон фон Тирбах – промышленник, успевший обзавестись в Харбине двумя отелями и рестораном, – долгое время просто-напросто не признавал Виктора своим сыном, хотя мать – невесть как попавшая сначала в Хабаровск, а затем в Харбин прибалтийская немка, нанявшаяся гувернанткой в дом барона, – долго и упорно добивалась этого.

Отцовское благословение, вместе с фамилией, титулом барона и офицерским чином, свалились на двадцатилетнего Виктора только две недели назад. Произошло это после того, как Курбатов лично встретился с бароном в его же ресторанчике и, хорошенько встряхнув этого коммерсантишку, поставил условие: или барон признает Виктора, члена группы маньчжурских стрелков, своим сыном, и тот уходит в рейд бароном фон Тирбахом, или же он, ротмистр Курбатов, вызывает его на дуэль. На саблях.

– Зачем вам понадобилась дуэль, если вы, как я понял, из семеновской контрразведки? – рассудил барон, стуча зубами от страха. – А казачья контрразведка что хочет, то и творит.

– Я не стану ничего «творить», – объяснил ему Курбатов. – И очень хотел бы, чтобы мы уладили это дело мирно.

– Но почему, черт возьми, вы взялись за него?!

– Видите ли, сейчас Виктор Майнц – всего лишь унтер-офицер. И сын горничной. А на задание, которое мы оба получили, он должен уйти подпоручиком, бароном фон Тирбахом. Я не допущу, чтобы в моей офицерской группе оказался хотя бы один неофицер и недворянин.

– Значит, вы идете в Россию?

– Точнее, в Германию. Но если вы, барон, проболтаетесь, дуэль вам уже не понадобится.

– В Германию? – удивился фон Тирбах. – Через всю Россию?!

– Надеюсь, вы понимаете, что это тайна, за разглашение которой в армейской контрразведке язык отрывают вместе с ушами?

– Но вы действительно полагаете, что Виктор может дойти с вами до границ рейха? – уже не обращал барон никакого внимания на предостережение ротмистра.

– И даже до благословенной Богом Померании, из которой, насколько мне теперь известно, происходит весь род Тирбахов. – Только сейчас Курбатов понял, что упоминание о походе к границам рейха сработало как нельзя лучше. У барона взыграла германская кровь.

– Но это несколько меняет дело. Если, рискуя жизнью, Виктор рвется к границам рейха, значит, он и в самом деле осознает себя германцем.

– И дворянином. А главное, дойдя до Германии, он позаботится о том, чтобы вам было куда перебраться, когда окончательно убедитесь, что Азия вам уже осточертела, – более чем вежливо убеждал барона Курбатов, понимая, что на дуэль тщедушный, подслеповатый барон все равно не согласится. – Признав Виктора, вы сразу же приобретете сына, рожденного, кстати, германкой, вашей бывшей гувернанткой, и своего наследника в рейхе. А разве для вас не важно, что с появлением в Берлине подпоручика фон Тирбаха там узнают, что вы, барон фон Тирбах, все еще остаетесь преданным сыном Великой Германии?

– Мудро-мудро. Но почему вы так хлопочете о Викторе? Мало ли в армии Семенова дворян-офицеров, способных заменить его?!

– Не хлопочу, а настаиваю.

– Тогда потрудитесь объяснить.

– Вы знаете, где обучался ваш сын?

– Вы хотели сказать, где обучался Виктор Майнц. Догадываюсь.

– Так вот, курс наук мы проходили вместе. Во время тренировок он был моим постоянным партнером. Ну и конечно же рассказал историю своей жизни. Сначала я не придал ей никакого значения, но ситуация, как видите, изменилась, и судьба вашего внебрачного чада приобрела в моих глазах важный смысл. Остальное вам уже известно.

Долгих пять минут барон упорно молчал, шевеля губами и о чем-то бурно споря с самим собой. Курбатов старался не вмешиваться в душевную борьбу двух Тирбахов – отца и заносчивого, жадного барона, не желавшего согласиться, что единственный сын его происходит от полунемки-полулатышки, да к тому же бывшей горничной.

– …К тому же мать его тоже почти немка, не правда ли? – решился наконец фон Тирбах.

– Направляясь к вам, барон, я исходил именно из этого. Судя по словам Виктора, его мать – прибалтийская германка, с латышско-германскими корнями.

– Хорошо, уговорите Виктора явиться ко мне. Однажды мы случайно встретились, и я пытался поговорить с ним, однако разговора не получилось. Кстати, тогда он и сам не очень-то настаивал на признании его сыном.

– Его гордость – еще одно свидетельство принадлежности к роду Тирбахов. Порода, знаете ли, родовые традиции…

– Словом, уговорите его.

– Считайте, что я уже сделал это: Виктор стоит у подъезда, ждет вашего приглашения.

Юридические формальности заняли времени меньше, чем можно было предполагать. Главным образом потому, что Курбатов позвонил юристу и, представившись офицером контрразведки, настоятельно попросил ускорить эту нудную процедуру возвращения блудного сына. Ну а заключительный акт усыновления и наделения титулом, тоже по настоянию Курбатова, происходил в харбинском дворянском собрании. Предводитель местного дворянства огласил, что отныне Виктор фон Тирбах является «законом установленным сыном барона фон Тирбаха и перенимает его наследственный титул».

– Я до гробовой доски буду помнить все то, что вы для меня сделали, – клялся затем Виктор Курбатову в самый разгар вечера. – Никто и никогда, даже сам барон фон Тирбах, не сделал для меня больше, чем сделали вы, ротмистр. Да, теперь я такой же дворянин, как и вы, но у вас не будет слуги преданнее.

– Товарища по оружию, барон, товарища по оружию.

Обходя строй, Курбатов задержался возле фон Тирбаха даже чуть дольше, чем возле Реутова. Глаза Виктора и сейчас все еще излучали признательность. Об опасностях, которые подстерегают его во время рейда, он, казалось, совсем не думал. Все то, о чем он так долго и скрытно мечтал, – сбылось: он – офицер, причем сразу, минуя, прапорщика, получил чин подпоручика; а еще он – барон фон Тирбах, богатый наследник. Все остальное, что с ним происходило до сих пор и что может произойти через час-другой, никакого значения для него уже не имело.

– У вас еще есть возможность отказаться от участия в рейде, подпоручик фон Тирбах.

Остальные офицеры решили, что особое внимание к Тирбаху продиктовано возрастом этого самого молодого в группе маньчжурского стрелка. Просто никто из них не знал истинной цели их «великого похода», а то бы они истолковали обращение Курбатова совсем по-иному. А некоторые даже задались бы вопросом: почему в качестве спутника, причем одного-единственного, с которым Курбатов намеревался достичь Берлина, ротмистр избрал именно этого мальчишку?

– Простите, господин ротмистр, я искренне рад возможности участвовать в этом рейде, – щелкнул каблуками подпоручик.

– Ответ истинного офицера. Надеюсь, остальные господа офицеры тоже не желают оставлять этот строй? Маньчжурские стрелки, я прав?

– Так точно! – дружно откликнулась шеренга диверсантов.

– Тогда слушай меня! Там, за теми холмами, – русская, наша с вами, земля. И никакая граница, никакая пограничная стража не может помешать нам ступить на нее. Мы должны пронестись по ней, как тайфун. Чтобы везде, где мы прошли, народ понял: большевизму в России приходит конец. В то же время мы должны помнить, что там, за границей, – русский народ, поэтому без нужды ни стрелять, ни зверствовать, ни грабить. Конечно, война есть война, и мы с вами не ангелы…

– Это уж точно, – поддержал его подполковник Реутов, которому больше всех пришлось бродить тылами, причем не только русскими.

– …Но там, где есть возможность продемонстрировать свое великодушие, демонстрируйте его, помня о чести и достоинстве офицера.

– Постараюсь, господин ротмистр.

– И еще. Все, кто встал в этот строй маньчжурских стрелков, должны отдавать себе отчет в том, что мы с вами – смертники. Поэтому все страхи оставьте здесь, на Черном Холме; туда мы должны идти так, как идут в последнюю штыковую атаку: гордо, под полковыми знаменами, помня о том, что наш рейд неминуемо войдет в истории этой войны, этого народа, этой цивилизации.

14

– Выстрелы прозвучали в ту минуту, когда группа почти достигла перевала. До седловины оставалось всего метров двадцать, но их нужно было пройти по совершенно открытой местности, а уже рассвело.

У места, избранного Радчуком для перехода границы, ночью обнаружилась засада, и Курбатов вынужден был вести группу по запасной тропе, пробираясь под колючей проволокой, рискуя подорваться на минах. Однако иного решения не было. Ротмистр не мог допустить, чтобы шлейф погони тянулся за ним от самой границы.

Впрочем, им и так повезло, что проводник, который и в самом деле оказался прекрасным пластуном, сумел обнаружить засаду. Иначе большая часть группы могла бы навечно остаться еще на кордоне.

– Конецкий, – вполголоса подозвал к себе поручика Курбатов. Они отдыхали, сидя под стволами низкорослых, почти карликовых сосен, и Конецкий оказался к нему ближе всех.

– Слушаю, ротмистр, – перекатился тот по влажной каменистой осыпи.

– Спуститесь метров на двадцать вниз, к проходу между каменными столбами. Ровно на полчаса, позиция там первоклассная, обойти ее почти невозможно. Ждем вас у восточной окраины станицы Зельской. Судя по карте, там должны быть руины монастыря.

– Не хлопочите, ротмистр, вряд ли мне суждено дойти туда, – обиженно процедил поручик, наклоняясь к Курбатову. Он был явно недоволен, что выбор пал именно на него. Но он также прекрасно понимал, что на кого-то же этот выбор должен был пасть и что подобное замечание – единственная форма возмущения, которую может себе позволить.

– Еще недавно вы убеждали, что идете в мою группу как самоубийца, то есть человек, попрощавшийся с жизнью. Не отрицаете?

– Нет смысла.

– Что в таком случае, произошло?

– Сам не знаю, очевидно, почувствовал, что вернулся на родную землю, на которой только бы жить да жить.

– До чего же обманчивыми бывают порой наши чувства, – с легкой иронией констатировал Курбатов. Он имел на это право, поскольку при формировании группы не скрывал, что не верит в безразличие поручика к своей судьбе, к собственной смерти.

– Вам это трудно понять, ротмистр.

– Даже не пытаюсь, – сурово предупредил его Курбатов. – Если ситуация сложится не в вашу пользу, имитируйте прорыв на ту сторону. Словно бы группа пытается вернуться в Маньчжурию. Это приказ, который вы обязаны выполнить.

– Радчуку нет необходимости имитировать подобный прорыв, он действительно должен вернуться. Тем не менее он упорно ведет красных по нашим следам.

– Или, наоборот, судя по недавней стрельбе, сдерживает их прыть. С Богом, выполняйте!

Уходя, Конецкий что-то проворчал, Курбатову даже показалось, что это было проклятие в его адрес. Однако ротмистр не остановил его, как немедленно поступил бы в любой другой ситуации.

Перевал венчался двумя седловинами, разделенными небольшим распадком. Преодолев его и оказавшись за второй седловиной, Курбатов подозвал Власевича.

– Позицию видите, подпоручик?

– Когда они пойдут по нашим следам, то подниматься должны будут, ориентируясь по этим трем соснам, – привалился плечом к одной из них Власевич.

– Логично.

– Здесь мы их и встретим.

Некрасивое, иссеченное фурункулами лицо подпоручика оставалось спокойным и безучастным. «А ведь по-настоящему мужественный человек», – подумалось Курбатову. Однако вслух произнес:

– Полагаюсь на вас, подпоручик, как на лучшего стрелка группы. Если окажется, что красных ведет кто-то из наших двоих, первым снимайте нашего.

– Тогда уже бывшего нашего. Будьте уверены, что сделаю это с превеликим удовольствием.

– Но если его преследуют, прикройте. Причем стрелять следует, как на показательных стрельбах.

– Промахи у меня случаются редко.

– А потом уходите вон к тому озерцу, сбивая овчарок со следа японским порошком и табаком. Мы движемся к Зельской. Отсюда до нее верст пятнадцать. Но след вы поведете на бурятский поселок Окмон. Карту приграничной местности вы изучали.

– Окмон так Окмон. Могильная рулетка, как считаете, ротмистр? – едва заметно ухмыльнулся Власевич, пристраивая карабин на замшелом камне между соснами.

– Мы будем ждать вас в течение двух суток после подхода к станице. Отсчет – с завтрашнего вечера.

– В таком случае будем считать, что ставки сделаны.

Позиция у него здесь идеальная, еще раз оценил местность Курбатов. Только бы не выдал себя раньше времени. Хотя обойти его здесь тоже трудновато, почти так же, как и позиции Конецкого.

Метрах в десяти по склону вырисовывалась довольно заметная тропа, возникавшая слева, из-за медведеподобной скалы. Она так и манила к себе. Но именно на нее должен был сделать ставку в своей могильной рулетке снайпер Власевич. Курбатов же повел группу вправо, по каменистому склону, изгибавшемуся в сторону границы, то есть как бы возвращая своих стрелков к маньчжурским сопкам. Становилось ясно, что теперь придется делать солидный крюк, прежде чем удастся добраться до Зельской, но главное для него было – оторваться от погони. Тем более что пограничники уже наверняка предупредили ближайшие отряды приграничного заслона о прорыве группы.

– Так мы скоро вообще останемся без людей, ротмистр, – бросил на ходу подпоручик фон Тирбах.

– А кто вам сказал, что я собираюсь пройти всю Россию с таким игривым табуном? – вполголоса спросил Курбатов.

– Простите, не посвящен.

– Первый серьезный разговор у нас с вами состоится после ухода из Читы, второй – уже на берегу Волги. Но уже сейчас вы должны запомнить, что мы не зря называемся «маньчжурскими стрелками». У группы нет какого-то конкретного задания: кого-то конкретно убить, что-то конкретно взорвать. Наша задача истреблять врага, где бы он ни находился, действуя при этом исходя из ситуации. Любой диверсант счел бы такое задание идеальным. Каждый из нас становится вольным стрелком. Притом, что врагов хватит на всех.

– В любом случае можете положиться на меня, князь. Во всем, что бы ни…

– Судьба диверсанта, барон, – прервал его Курбатов. – Кульчицкий, идете замыкающим. Обработайте след порошком.

15

Утихшая было перестрелка вновь возобновилась, но разгоралась она теперь значительно ближе, чем когда группа преодолевала распадок. И понять, подключился ли к ней Конецкий или это все еще воюет не сумевший вернуться за кордон проводник Радчук, было невозможно.

Багровое солнце прожигало вершину далекой горы, словно застрявшее в крепостной стене расплавленное ядро. Его лучи еще не могли развеять прохладу горного утра, однако группа спускалась вниз, где было теплее. И диверсантам казалось, будто теплело по мере того, как они приближались к солнцу.

В том направлении, в котором они двигались, гор уже не было, их сменяли небольшие лесистые сопки, в просвете между которыми виднелась крыша какого-то строения. Сверившись с картой, Курбатов определил, что это должна быть заброшенная заимка, которую охотники иногда использовали как лабаз и хижину для отдыха.

– Лучше обойти, – посоветовал Реутов, поняв, что ротмистр нацелился на хижину. – Уж она-то у красных давно на примете. Поняв, что имеют дело с диверсантами, они даже могут десантировать туда свою истребительную группу на бронетранспортерах.

– Не до десантов им сейчас. Все силы бросают на фронт. И потом, неужели они решат, что мы настолько наивны, чтобы устраивать себе отдых в заимке? И поскольку они так не решат, этим мы и воспользуемся.

– Мне бы вашу уверенность, Курбатов, – иронично смерил его взглядом подполковник.

– Приучайтесь подчиняться с достоинством, господин подполковник. И помните, что вы не в офицерском клубе, а в боевой группе стрелков-смертников.

– Спасибо за напоминание, ротмистр, – процедил сквозь зубы Реутов, и князь понял: то, чего он опасался при зачислении в группу старшего себя по чину, уже начало сбываться.

До избушки оставалось метров двести, когда глухим эхом прошелся по горной долине карабин Власевича. Курбатов был поражен, до чего же далеко слышны здесь выстрелы.

– Первая ставка в могильной рулетке Власевича, – прокомментировал Тирбах. Он был чуть пониже Курбатова, тем не менее рост его достигал почти метра девяносто, и все могучее тело с непомерно широкими, слегка заостренными к краям плечами источало силу и спокойствие. Курбатову стыдно было признаться себе, но, когда рядом появлялся этот оплетенный мышцами крепыш, он чувствовал себя как-то по-особому уверенно.

– Красные даже не догадываются, какие огорчения ждут их на этом спуске, – поддержал его Чолданов. На склоне он оступился и теперь заметно прихрамывал. Чтобы не отставать, штаб-ротмистр иногда по-медвежьи, переваливаясь с ноги на ногу, подбегал, совершая невероятно длинные прыжки на одной ноге. При этом рюкзак с патронами и консервами он переместил на грудь, поддерживая его руками у низа живота. – Они еще не знают, что Черный Кардинал патронов зря не тратит.

– Сейчас им такая возможность представится, – проговорил Вознов, помогая поручику Матвееву снимать с плеча рацию. – Не зря же в свое время я «прострелял» ему в тире три бутылки шампанского. Спасибо еще, что хоть распивали вместе, а то бы никогда не простил себе.

– Со мной он был менее великодушен, – заметил радист.

Власевич и в самом деле добыл себе кличку «Черный Кардинал». Он почему-то недолюбливал офицерский мундир и при первой же возможности облачался в черную тройку, черный цилиндр и черные штиблеты, а шею в любую пору года окутывал широким черным шарфом.

Выглядел он во всем этом как служащий похоронного заведения, однако в Харбине мало находилось тех, кто бы решился сказать ему об этом. Несмотря на строгий приказ атамана Семенова, запрещающий дуэли, остановить Власова он не смог бы. Тем более что ни один дуэлянт под суд отдан еще не был, всегда обходилось домашним арестом. Возможно, потому обходилось, что и сам атаман в душе оставался отчаянным дуэлянтом.

Опушка, по которой нужно было пройти к хижине, просматривалась с ближайшего хребта. Чтобы не подвергать группу излишней опасности, Курбатов провел ее по зарослям и метрах в ста от хижины, посреди кустарника, обнаружил еще одно строение, возведенное на сваях и опоясанное террасой.

– А вот это уже настоящий лабаз, – определил Чолданов, хорошо знакомый с бытом сибирских охотников. – В меру сухой, в меру теплый, а главное, вполне пригодный для отдыха, поскольку отстреливаться из него – одно удовольствие.

Отправившись с согласия ротмистра на разведку, штаб-ротмистр уже минут через десять помахал в воздухе карабином, давая понять, что вокруг все спокойно.

– Полтора часа для привала, – скомандовал командир группы, бегло осматривая строение на сваях, в котором ему особенно нравилась терраса. Лежа на ней, действительно удобно было держать круговую оборону. – Реутов, займите пост вон на том, поросшем кустами холмике. Матвеев, готовьтесь к сеансу радиосвязи.

– Представляю, с каким нетерпением в штабе ждут нашего выхода в эфир, – самодовольно потер руки поручик, прежде чем достать свою рацию из вещмешка.

Первая радиограмма, ушедшая за кордон, была предельно краткой: «Перешли. Продвигаемся в стычках с противником. Потерь нет. Легионер».

16

То, что уже через тридцать минут Курбатов поднял группу, показалось диверсантам сумасбродством. Откровенно протестовать никто не решился, но было очевидно, что в душе каждый проклинает его. Сменивший Реутова штаб-ротмистр Чолданов устроился на развилке веток лиственницы и уверял, что все вокруг спокойно. Даже выстрелы на перевале то ли затихли, то ли просто не долетали до лесной чащобы, в которой расположился лабаз.

Однако Курбатов и не пытался убеждать своих маньчжурских стрелков, что предчувствует какую-то опасность. Он просто-напросто приказал выступать, а на посыпавшиеся вопросы ответил двумя словами: «Движемся к тропе».

Так ничего толком и не поняв, диверсанты метров двести пробежали, потом, уже заслышав выстрелы, еще долго пробирались сквозь бурелом и через широкую каменистую падь. И лишь когда ротмистр расставил их по обе стороны тропы, в том месте, где она пересекала широкий ручей, плес которого путнику приходилось преодолевать, перескакивая с камня на камень, поняли, что руководило их командиром не сумасбродство, а что это сработала интуиция. Как поняли и то, что и отдыхать, и обороняться в этой местности было куда безопаснее, нежели в лабазе.

Еще более получаса прошло в таком спокойствии, и все, кроме стоявшего на посту Вознова, предались сну. Но именно в это время часовой заметил Радчука, тащившего на себе поручика Конецкого. Причем приближался поручик не той тропой, по которой группа отходила от лабаза, а вдоль ручья, очевидно, пытаясь сбить с толку преследователей, которые решат, что уходить он будет в глубь страны, в то время как ручей поворачивал к границе.

Реутов и Вознов бросились к нему, помогли перенести поручика через ручей и только в зарослях, уже встретившись с Курбатовым и Тирбахом, обнаружили, что поручик мертв. Он скончался, очевидно, на руках Реутова и Вознова.

Сам Радчук упал к ногам командира и минут десять лежал, не пытаясь произнести ни слова. Казалось, он был в состоянии крайнего физического истощения.

Тирбах, наиболее смысливший среди них в медицине – он единственный окончил ускоренные шестимесячные курсы военфельдшеров – даже пытался осмотреть его, подозревая, что Радчук ранен.

– Да жив пока что, жив, – нервно отреагировал поручик на его ощупывание. – Что ты меня, как девку лапаешь?!

– Тогда возьмите себя в руки, – обиделся подпоручик.

– Какое: «В руки»? Ноги, вон, чуть не протянул!

– Где Власевич? – спросил проводника Курбатов.

– Где-то там, – махнул Радчук в сторону хребта. – Услышим карабин, значит, еще жив. Молодец Черный Кардинал: меток и хладнокровен. Когда я понял, что к границе не прорваться, начал отходить, пока не наткнулся на раненого Конецкого. Тогда он еще чувствовал себя относительно хорошо. Отходя, мы даже отстреливались. А потом нас прикрыл Власевич. Нас преследовали трое красноперов, видимо, решили взять живыми, однако Власевич, который засел на скале, расстрелял их, как в тире, – натужно выдыхал каждое слово поручик, изогнувшись на своем вещмешке, который так и не бросил, несмотря на то, что пришлось тащить раненого. – Словом, молодец Черный Кардинал. Вы знали, кого оставить на прикрытие.

– Знал, конечно, – мрачновато признался Курбатов. – Вы тоже повели себя благородно, пытаясь спасти Конецкого. Другой на вашем месте, по диверсантской традиции, попросту добил бы его.

– Признаться, тоже мысль такая была, поскольку вдвоем нам уйти было бы невозможно. А потом услышали голос Власевича: «Рысью с тропы! Прикрываю!».

– Благородно, благородно, – повторил Курбатов, вспоминая, с какой обидой и с какой обреченностью уходил на прикрытие Конецкий. – Вознов и Чолданов, документы и оружие у погибшего изъять, тело предать земле. И как можно скорее.

Пока стрелки уносили тело поручика к ближайшей расщелине и забрасывали камнями, вновь ожил японский карабин Власевича. Прозвучало всего два выстрела, на которые красноармейцы огрызнулись десятком автоматных очередей. Но по тому, сколь коротки были эти очереди, Курбатов сразу же определил, что патроны у преследователей на исходе. Слишком уж экономно они собирались их расходовать.

– Иволгин, – обратился он к штабс-капитану в те минуты, когда выстрелы послышались почти рядом, за скалой, багрянившейся на солнце метрах в двухстах от ручья. – Постарайтесь предупредить Власевича, что мы здесь, и увести его с тропы. Всем остальным – подальше от нее. Огонь открывать не раньше, чем красные преодолеют ручей. Пусть втянутся и пройдут между «почетным караулом».

Вместо ответа Иволгин поднял руку, приветственным жестом римского трибуна давая понять, что ему все ясно.

– Все, господин ротмистр, похоронили, – вернулись через несколько минут Чолданов и Вознов. – Не по-христиански, правда, как-то, – почти простонал Вознов. – Без отпевания, без креста и салюта.

– За салютом дело не станет, как только появятся коммунисты, – спокойно ответил Курбатов. – Отсалютуем по первому разряду. Кстати, меня разрешаю похоронить с таким же аскетизмом. Можно даже без отпевания, но с обязательным боевым «салютом».

– Только не вас, ротмистр. Не приведи Господь! – предостерегающе заслонился ладонями Вознов. Этот парень давно показался Курбатову слишком нервным и излишне эмоциональным. Но Родзаевский представил подпоручика как отличного взрывника. И четыре мины, которые он тащил в своем вещмешке, должны были подтвердить его репутацию.

* * *

Ждать пришлось недолго, однако минуты эти были тягостными, особенно для Курбатова. С одной стороны, он уже, по существу, оправдал свой «марш к тропе» тем, что сумел вернуть в группу Радчука и предать земле Конецкого. К тому же появилась надежда спасти Власевича. С другой – Курбатов прекрасно понимал, что если группа увязнет в стычке, красные получат подкрепление и его рейд к границе рейха может закончиться прямо здесь, у границ Маньчжурии.

Курбатов явственно ощущал, что группа сковывает его, даже такая, состоящая из неплохо подготовленных маньчжурских стрелков. Не очень соглашаясь поначалу с тем, чтобы группу возглавил он, нижегородский фюрер как-то сказал ведавшему физической подготовкой диверсантов полковнику Сытову: «А вам, любезнейший, не кажется, что этот Курбатов по самой натуре своей волк-одиночка, и что по-настоящему он способен развернуться, только оказавшись предоставленным самому себе?».

«Приблизительно так оно и есть, – без особых колебаний согласился полковник. – Как офицер, он волевой, влиятельный и с ролью командира диверсионной группы справится. Но проблема в том, что куда увереннее он чувствует себя в одиночестве. Большинство же диверсантов уверенно чувствуют себя только в составе группы, исходя из общеармейского утверждения относительно того, что, дескать, один в поле не воин. Поэтому-то считаю, что его группе следует предоставить максимальную свободу действий. Пусть в ходе рейда состав расселится по диверсионным квартирам в разных городах России, и каждый из них будет возвращаться сюда, на базу, – выполнив задание, естественно, – уже в одиночку».

«Так, может, действительно отправить его одного?» – усомнился Родзаевский.

«Опасно. Атаман ставит на Курбатова. И потом, отстранить от командования Курбатова можно, да только встает вопрос: кем его заменить?».

Когда весть об этом разговоре достигла Курбатова, он поначалу обиделся на Сытова: по существу, тот усомнился в его командирских способностях. Однако со временем, когда начались тренировки уже в составе группы, неожиданно убедился: а ведь полковник прав! По-настоящему он способен раскрыть свои возможности, только будучи предоставленным самому себе. И первые сутки рейда лишь укрепили его в этой мысли.

– Сколько их там? – поинтересовался ротмистр у Радчука, решив, что тот наконец отдышался и пришел в себя.

– Было человек двадцать. Около шести-семи мы с Власевичем уложили. Возможно, кто-то остался на счету Конецкого, да и после моего ухода Власевич, как видите, время от времени постреливает.

– Подкрепления не видно было?

– Похоже, пограничники решили, что имеют дело с контрабандистами. Я слышал, как один из них крикнул: «Эй, контрабанда, бросай свое барахлишко! Все равно всем каюк!».

– Это обнадеживает. Куда лучше, чем если бы сразу же разгадали в нас диверсантов. Долго гоняться за контрабандистами, да еще и вызывать солидное подкрепление, пограничники не станут. Предоставят разбираться с ними местной милиции.

Он хотел сказать еще что-то, но выстрелы, прозвучавшие уже по ту сторону скалы, заставили его умолкнуть.

– Надо бы все-таки пойти на помощь Власевичу всей группой, – упрекнул его Вознов.

– Прекратить разговоры и затаиться, – осек его ротмистр.

17

Власевич появился неожиданно. Рослый, кряжистый, он брел, тяжело переставляя ноги и по-волчьи, поворачиваясь всем корпусом, оглядывался, словно затравленный зверь. Карабин в его огромной лапище казался игрушечным.

Он приближался молча, не догадываясь, что свои уже рядом, а затаившиеся в засаде диверсанты тоже никак не выдавали себя.

К речушке подпоручик подступал, держась поближе к зарослям, чтобы в любое мгновенье можно было скрыться в них и вновь отстреливаться, отбиваясь от наседавшей погони.

Иволгин, который оказался ближе всех к речке и первым должен был окликнуть Власевича, почему-то молчал. Остальные тоже молча проследили за тем, как, перешагивая с камня на камень, подпоручик переправился через многорукавный плес, прилег за валун и, немного отдышавшись, подполз к воде. Пил он долго, жадно, а потому беспечно. Но, пока он утолял жажду, Курбатов сумел незаметно приблизиться к нему.

– Так как там ваша «могильная рулетка», господин маньчжурский стрелок?

Власевич, все еще лежавший на животе, порывисто перевернулся на спину, схватился за карабин и только тогда понял, что рядом с ним, за кустом, притаился командир группы.

– Какого черта вы притащились сюда, ротмистр?! – раздраженно поинтересовался он, решив, что командир группы вернулся за ним один, без своих подчиненных стрелков. – Уж эту-то рулетку я бы как-нибудь докрутил сам.

– Какая невежливость! – иронично возмутился Курбатов. – Похоже, что вы тоже недовольны были моим решением оставить вас на прикрытие.

– Что вы, ротмистр? Какое может быть неудовольствие?! Я счастлив, как графиня-девственница после первого бала.

По красновато-лиловому лицу его стекали струйки воды, напоминавшие потоки слез.

– А ведь только благодаря моему решению нам удалось спасти Радчука. Да и сами вы уцелели. Так что расчет мой оказался верным.

– Ну и прелестно, Ганнибал вы наш.

– Приближается погоня! – вклинился в их разговор приглушенный голос Иволгина, все еще пребывавшего где-то за кустами, недалеко от речушки. – На рысях несутся, красноже… пардон.

– Где они? – спросил князь.

– Уже рядом, за изгибом тропы, – негромко объяснил штабс-капитан.

Курбатов и Власевич на несколько мгновений приумолкли. Красноармейцы и в самом деле уже были по ту сторону скальной возвышенности, и по голосам можно было определить, что они приближаются к изгибу тропы.

– Сколько их там оставалось, как предполагаете, Власевич? – негромко спросил Курбатов.

– Человек шесть. Одни убиты, другие ранены, кто-то, возможно, отстал. Преследование-то выдалось длительным.

– Всем укрыться. Подпоручик, облюбуйте вон тот каменистый гребень, – едва слышно распоряжался Курбатов, показывая Власевичу на видневшийся неподалеку скалистый шрам земли. – Дайте красным втянуться в «диверсионный коридор» и отстреливайте их со всей революционной беспощадностью.

– Это и архангелу Михаилу понятно, – проворчал Власевич и, подхватившись, начал отходить в сторону речки, перебегая от куста к кусту.

Первыми появились двое красноармейцев-разведчиков. Они медленно, без конца оступаясь на каменистых россыпях и чертыхаясь, приближались к речушке, держась по обе стороны тропы. Потеряв «контрабандистов» из виду, солдаты заметно нервничали.

«А ведь, знай они, что имеют дело с диверсантами, наверняка не решились бы столь упорно и долго преследовать нас, – хладнокровно прикинул Курбатов, с интересом рассматривая щупловатых, приземистых бойцов. – И потом, эти явно не из пограничной стражи. Наверняка из какого-то отряда прикрытия границы, набранного из непригодных к полноценной армейской службе резервистов».

Тем временем разведчики преодолели речушку и остановились на том же месте, на котором несколько минут назад устроил себе водопой подпоручик Власевич. Они внимательно осмотрели произраставший по обе стороны от тропы кустарник, но ничего подозрительного так и не заметили.

Курбатов понимал, что их запросто можно было снять, но молил Бога, чтобы никто из стрелков не поддался этому соблазну; нужно было как можно скорее выманить на каменистую равнину остальных «гончих». И это произошло. Пока разведчики по очереди наслаждались прохладой горных родников, подошли еще трое.

– Что тут у вас, тихо все? – спросил один из троих, очевидно, старший группы.

– Если мы целы, значит, тихо.

– Правильно мозгуешь, потому что снять вас здесь, у водопоя, – сплошное развлечение.

– Дак ушли они, наверное, старшина, – довольно громко, хотя и не совсем уверенно, доложил один из разведчиков.

– Черти б их носили! В поселке или в городе ими займется милиция. Тем более что одного мы все же подстрелили.

– Но они где-то здесь, неподалеку, – предположил солдат, который шел замыкающим. – И что-то они не похожи на контрабандистов.

– Это ты как определял, Фомкин, по паспортам, что ли? – язвительно поинтересовался старшина.

– Форма-то у них красноармейская.

– А в прошлый раз, на том контрабандисте, что с зельем шел, какая была, японская, что ли?

– Но и пальбы в прошлый раз не было. Контрабандисты привыкли уходить тихо, но оставляя прикрытия, – проявлял армейскую смекалку Фомкин.

«Хотя бы никто из наших не выдал себя! – вновь взмолился Курбатов, прислушиваясь к перепалке преследователей. В левой руке он сжимал пистолет, в правой – кинжал, которым обычно поражал без промаха. Теперь он рассчитывал воспользоваться им, чтобы снять одного из разведчиков, если только они опять пойдут отдельно от основной группы. При этом ротмистр понимал, что действовать нужно быстро и наверняка.

– Хватит гадать: контрабандисты – не контрабандисты! – подал голос один из разведчиков, уже направлявшихся к броду. – Наше дело стрелять и ловить, а где надо – разберутся.

– Причем разбираться сначала будут с нами, – проворчал старшина, Курбатов уже узнавал его по голосу – низкому и нахраписто-хамовитому, – почему упустили, почему ни одного, живого или мертвого, не доставили? А где это Бураков? Какого дьявола опять отстал. Эй, сержант?! Бураков!

– Да вон он, – ответил спустя несколько секунд один из солдат. – Вроде бы прихрамывает.

Ротмистр не видел Буракова, но догадывался, что тот, очевидно, показался из-за изгиба тропы.

– Ладно, ждать не будем, как-нибудь доковыляет, – распоряжался тем временем старшина. – Войлоков, пойдешь первым. Двигаешься не спеша, смотришь в оба. Ты понял меня? В оба!

– Да они другими тропами ушли. Дураки, что ли, тащиться по головной тропе? Не уложили бы они овчарку, мы бы сейчас по следу, а так, вслепую…

– Все равно смотреть.

Затаившись у охваченного кустарником валуна, Курбатов еще несколько минут ждал, как будут развиваться события дальше. Несмотря на приказ о выдвижении в авангард, Войлоков все еще оставался по ту сторону неспешной в этих местах речушки.

– Возвращаться надо, вот что я скажу, – ожил чей-то бас.

– Будто не знаешь, Бураков, что тропа выводит на дорогу. По ней и будем добираться назад, как Бог и устав велят.

– До этой дороги еще нужно дойти, поскольку на тропе нас могут перестрелять, как перепелов. Один из этих нарушителей явно метит в снайперы.

– Возвращаться изволите, господа? – проворчал Курбатов, терпеливо выслушав эту перепалку. – Поздновато решились. «Лишь бы у кого-то из моих нервы не сдали, да вовремя остановил красноперых Власевич» – ублажал он судьбу, наблюдая, как красноармейцы, перепрыгивая с камня на камень, преодолевают речушку.

18

Однако нервы сдали у самого Власевича. Вместо того чтобы позволить преследователям полностью втянуться в «диверсионный коридор», он неожиданно вышел из-за своего каменного шрама земли и открыл огонь по группе. Почему он не открыл огонь из укрытия, почему, подставляя себя под пули, вышел на открытую местность, этого командир маньчжурских стрелков понять не мог.

Кто-то из красноармейцев отчаянно закричал и рухнул на землю, остальные бросились врассыпную. Однако отстреливаться они намеревались из-за кустов, где их ждали остальные диверсанты.

Выстрелы, крики, ожесточенные рукопашные схватки… Один из красноармейцев – приземистый сержант с исклеванным оспой лицом, прорвавшись через полосу кустов, выстрелил в Курбатова, но пуля задела только рожок вещмешка. Выстрелить во второй раз он не успел: ротмистр захватил ствол винтовки и, подставив подножку, сбил его с ног. Сержант все еще держался за свое оружие, и Курбатову пришлось протащить его несколько метров по земле, прежде чем сумел вырвать винтовку. Только потом ударом приклада буквально припечатал упрямца к валуну.

Через несколько минут все диверсанты собрались на поляне, где происходила эта схватка. Итог стычки с красными подвел Реутов, доложив, что одному большевичку удалось бежать, остальные убиты. Из маньчжурских стрелков легко ранен штыком в предплечье поручик Матвеев.

– Царапина, не стоящая внимания, – поспешил успокоить радист командира группы.

Это же подтвердил и барон фон Тирбах, добровольно взявший на себя обязанности санитара. Он уже снимал с Матвеева гимнастерку, готовясь приступить к перевязке.

– Э да убиты, оказывается, не все, – неожиданно продолжил прерванный доклад подполковник Реутов. – Ваш сержант, господин ротмистр, кажется, ожил.

Все повернули головы в сторону лежавшего у камня сержанта, на лбу которого красовалась багрово-лиловая ссадина.

– Ваша фамилия, сударь? – пнул его носком в грудь Реутов, сразу же приступая к допросу.

– Сержант Бураков, – на удивление быстро и охотно ответил пленный. Он выкрикнул это по армейской привычке так громко, словно находился в строю во время переклички.

– А ведь говорил же тебе и всем остальным старшина: «Смотрите в оба!» – возник над уже окончательно пришедшим в себя Бураковым ротмистр Курбатов. – Придется наказать за халатность, сержант.

– Я всего лишь служу, как все остальные, – поникшим голосом объяснил пленный.

Заметив, что пограничник пошевелился и пытается приподнять голову, Кульчицкий занес над ним винтовку с примкнутым штыком, однако ротмистр вовремя остановил его.

– Не торопитесь добивать, подъесаул, еще понадобится. Приведите его в чувство и конвоируйте. В километре отсюда, накоротке допросим. Реутов, документы убитых собраны?

– А также два автомата, три гранаты и патроны. Винтовки вывели из строя. Странно: одни преследователи вооружены автоматами, другие трехлинейками.

– Не успели перевооружить. Бросились, когда поняли, что с трехлинейками против германских скорострельных шмайсеров не очень-то повоюешь.

– Однако же под Москвой и Ленинградом выстояли даже с трехлинейками, – мрачновато напомнил ему Реутов.

– Когда речь заходит о германцах, все мы предпочитаем вспоминать, что на самом-то деле мы все же русские, – прокомментировал всплеск его патриотизма Иволгин.

– А мы никогда и не забывали об этом, штабс-капитан, – возразил Курбатов. – В отличие от всех этих большевичков, которые загадили нашу землю своими масонскими красными звездами и прочей символикой.

19

– Все же есть что-то нечеловеческое в такой войне, – почти сонно пробубнил Иволгин, поднимая ворот шинели и припадая спиной к кабинке полуторки. Машину безбожно швыряло из стороны в сторону, тряска была такая, что любой из диверсантов с радостью отказался бы от езды и пошел пешком. Удерживало лишь то, что с каждым километром они все больше отдалялись от границы и приближались к Чите, к Байкалу.

– Удивительное открытие вы совершили, штабс-капитан, – иронично заключил подъесаул Кульчицкий. – В войне вдруг обнаруживается нечто, как вы изволили выразиться, «нечеловеческое». Быть такого не может!

– Издеваетесь, подъесаул?

– Напротив, поддерживаю вашу мысль, углубленно при этом философствуя, – аристократически вскинул холеный, хотя и слегка заросший подбородок Кульчицкий.

– Враги-то наши, получается, свои же, русские. Причем действуют они открыто, в форме. Мы же маскируемся и стреляем из-за угла.

– Не только из-за угла, – спокойно возразил Курбатов, – но так же из окопа, из-за камня, из-за дерева и, что самое страшное, из кустов. Не говоря уже о рукопашных схватках. Такова тактика современной войны, в которой забыли, что такое сабля или меч. Так что не чувствую энтузиазма, штабс-капитан.

– Я говорю о том, – задумчиво парировал Иволгин, – что распознать нас как немцев или японцев они не в состоянии. Согласитесь, ротмистр, есть что-то нечестное в этой кровавой игре. И какой уж тут к черту энтузиазм?

– Потерпите до развалин монастыря, Иволгин, там исповедоваться будет удобнее, – спокойно заметил Курбатов.

Им повезло. Едва достигли шоссе, как показалась эта военная полуторка. Курбатов остановил ее и поинтересовался, не попадались ли по дороге подозрительные люди. Это могли быть контрабандисты, которых преследует его группа.

– Нет, товарищ капитан, никого подозрительного, – заверил его сидевший рядом с водителем младший лейтенант. – А то бы мы…

– Контрабандисты чертовы, совсем озверели.

– Добро хоть не белогвардейские диверсанты, – успокоил его младший лейтенант. – Контрабандисты хоть ведут себя мирно.

– Особенно, когда доставляют оружие и всякое там зелье, – проворчал князь. – Куда двигаетесь?

– К станице Атаманской.

– А нам – к Заурской. Подбросите по-братски?

– Так это ж крюк придется делать километра на четыре.

– Иначе не просил бы подвезти, – сухо парировал Курбатов и приказал своей группе погружаться.

Спорить младший лейтенант не решился. А когда Курбатов сказал, что начальству тот может доложить, что подвозил капитана со спецгруппой, даже предложил занять его место в кабине. На что князь благодушно похлопал его по плечу.

– Ты хозяин машины, младшой. Мы – всего лишь попутчики.

Так они и ехали теперь: в кабине – настоящие красноармейцы, а в кузове переодетые маньчжурские стрелки и пленный сержант – молчаливый, угрюмый, совершенно безропотный. Он молча дошел с ними до дороги, молча, обреченно выслушал весь разговор командира диверсантов со старшим машины и, закинув за спину автомат с пустым диском, вместе со всеми забрался в кузов…

Теперь он лежал на мотке тонкого кабеля, приткнувшись между ногами Иволгина и Курбатова. В группе так и не поняли, зачем понадобилось тащить этого пленника с собой, почему ротмистр не приказал сразу же прикончить его. А на все вопросы и сомнения господ офицеров Курбатов отвечал предельно кратко и ясно: «Пусть пока живет».

На серпантине холмистой возвышенности младший лейтенант приказал остановить машину и показал пальцем на раскинувшуюся в весенней долине станицу.

– Вон она, Заурская, товарищ капитан. Напрямик километра два – не больше.

– Спасибо, младшой, – пожал руку князь Курбатов. Вся группа начала спускаться по крутой тропе, а старший машины стоял на серпантине и махал рукой, словно прощался с давнишними друзьями.

– А ведь так и не почувствовал, душа его совдеповская, что был на волоске от гибели, – проворчал Реутов. – Напрасно вы его, ротмистр, отпустили. Надо было обоих прикончить и, сколько позволяли бы обстоятельства, продвигаться дальше на машине.

– Мы и двигались, сколько позволяли обстоятельства, подполковник, – спокойно возразил Курбатов.

Как только машина скрылась за поворотом, ротмистр сразу же вернул группу на дорогу и быстрым шагом, почти бегом, повел ее по колее, на которой собаки, как правило, берут след очень плохо.

– Ну, теперь понятно, почему вы их отпустили, – как бы продолжил прерванный разговор Реутов. – Предполагаю, что эти двое, младший лейтенант и водитель, по вашему замыслу, должны будут рассказать чекистам, что наша группа ушла к Заурской, то есть уведут их в противоположную сторону. Но, в общем, считаю, что вести себя с красными мы должны жестче. Коль уж мы пошли сюда как вольные стрелки, то и действовать должны соответственно.

– Что, кровушки дармовой захотелось, подполковник? – недобро взглянул на него Иволгин.

– Хочу знать, что перешел границу и погиб здесь не напрасно, – вот чего я хочу, штабс-капитан. И если кто-то вошел в группу только для того, чтобы без конца вздыхать по невинно пролитой русской крови, то обязан со всей строгостью напомнить ему: это кровь не русская, а жидо-большевистская. И чем скорее мы выпустим ее, гнилостную, из больного тела России, тем скорее земля наша святая очистится от скверны. Да, кровь, да, болезненно, но разве не так прибегает к кровопусканию врач, чтобы, вскрывая нарывы и удаляя тромбы, оздоровить организм любого из нас?

– Но и в кровопускании этом следует знать меру, – не унимался Иволгин, – иначе мы попросту озвереем.

– А мы и должны были идти сюда уже озверевшими. Совершенно озверевшими. Иначе, какого дьявола шли?

– Прекратить галдеж! – решительно потребовал Курбатов, понимая, что ни к чему хорошему этот кроваво-философский спор не приведет. – Выполнять приказы, действовать, исходя из ситуации и, по мере возможности, не рассуждать.

Но тут же про себя добавил: «Приказать, чтобы не рассуждали, я, конечно, могу. Но только идем мы действительно по своей земле, на которой убивать приходится своих, единокровных. И не рассуждать по этому поводу невозможно. Любое убийство, любой диверсионный рейд требуют философского осмысления. Оружие стреляет только после выстрела мысли – вот в чем суть войны!».

Колея железной дороги открылась им неожиданно, в просвете между кронами деревьев. С одной стороны к ней подступал подрезанный склон горы, с другой – глубокий поросший кустарником каньон, в недрах которого едва слышно клокотал ручей. А дымок над трубой свидетельствовал, что где-то там, за ожерельем из небольших скал и валунов, находится сторожка обходчика.

– Здесь нас ждет работа, господа офицеры, – объяснил ротмистр. – Пускаем под откос состав, и, – оглянулся на стоявшего чуть в стороне пленного, – имитируем марш-бросок дальше, на Читу.

– Всего лишь имитируем? – разочарованно спросил Кульчицкий.

– Ничего не поделаешь, диверсионная гастроль. На самом же деле отходим на пять километров назад, к станции Вороневской, и сутки блаженно отдыхаем.

Лица диверсантов сразу же просветлели. Еще через несколько минут, обойдя овраг, они засели за камнями. Курбатов сам метнул нож в появившегося на участке вооруженного путевого обходчика, затем окончательно умертвил его, сдавив сапогом сонную артерию, и только тогда подозвал пленного.

– Что, сержант Бураков, тебе не кажется, что мы уже окончательно пришли?

– Не убивайте меня, ротмистр, – пробормотал тот, покаянно опустив голову. – Мы ведь уже столько прошли вместе…

– Так ты что, решил, что пойдешь с нами через всю Россию вплоть до Балтики?!

– Вроде бы так, – кивнул сержант.

– Э нет, пути к небесам у нас разные. Видишь этого? – кивнул в сторону все еще содрогавшегося в конвульсиях путейца.

– Вижу. Никогда бы не подумал, что ножом можно попасть в человека с такого расстояния.

– Не о метании ножей сейчас разговор, сержант. Разговор у нас теперь короткий и сугубо мужской. Берешь ключ и откручиваешь гайки на стыке рельсов. Откажешься – ляжешь рядом с обходчиком.

Сержант мрачно взглянул на Курбатова, осмотрел остальных повысовывавшихся из-за укрытий диверсантов и протянул руку к ключу.

– Хотел бы лежать на обочине, давно попытался бы убежать, – проговорил он. – А куда убегать, если послезавтра всех нас, тех, кого вы поубивали, должны были отправить на фронт? Вы же видели, что один из наших, рядовой Усач, сумел бежать. Теперь он уже наверняка сообщил энкаведистам-смершовцам, что я попал в плен. Так что, если вернусь, меня сразу же под стенку. В самом счастливом случае – в штрафбат.

– Почему это? – усомнился Курбатов. – Скажешь, что бежал, что вырвался, сумел.

– У нас пленных нет, Сталин их не признает. Если красноармеец оказался в плену, значит, уже предатель и враг народа.

– Жестко он с вами.

– Вот и я говорю, что, куда не кинь – везде клин.

– На что же ты теперь надеешься?

– Засчитывайте меня в свою группу, господин ротмистр. Я ведь такой же русский, как и вы. И тоже из казаков, только уже коммунистами расказаченных. Тем более что из моего рода коммунисты двоих мужиков расстреляли, еще двоих раскулачили. Меня самого трижды на допросы в райцентр вызывали. Буду идти с вами, воевать, как вы. Обратной дороги, в советскую казарму, у меня, получается, нет.

– Почему же ты сразу не сказал, что коммунисты так расправились с твоим родом?

– Тогда, под горячую руку, вы бы не поверили, решили бы, что попросту спасаю свою шкуру.

– Мы и сейчас можем не поверить.

– Сейчас мы уже как-то пообвыклись друг с другом. Да и станица моя в двадцати верстах отсюда, можно проверить, что и стреляли моих Бураковых, и раскуркуливали. Так что берите меня в свой отряд, можете не сомневаться: не предам. Зато у вас еще один штык появится.

– Все, оставим этот разговор. Подумать надо, сержант, подумать. А пока что – бегом на рельсы!

– Может, миной рванем? – предложил Вознов, наблюдая, как споро управляется с инструментом пленный. – Эффектнее, да и движение задержим как минимум на сутки. Пока приведут в порядок, то да се…

– Мину сэкономим, еще пригодится.

– Не возражаю. Увидим, каким будет эффект.

Сержант довольно быстро рассоединил рельсы и с помощью диверсантов сдвинул их с места. Осмотрев работу, Курбатов прислушался. Поезд направлялся в сторону Читы и был уже недалеко.

Преодолев овраг и засев в зарослях кедровника, диверсанты видели, как товарняк с двумя вагонами охраны, спереди и сзади, на полном ходу ушел под откос и между переворачивавшимися вагонами мелькали человеческие тела.

– Ну вот, штабс-капитан Иволгин, – холодно улыбнулся Курбатов, когда все было кончено и останки людей, вместе с останками вагонов навечно обрели покой в сырой утробе каньона, – а вы говорите: свои, русские, кровь… Война идет, штабс-капитан, война.

– К сожалению.

– И впредь, если кто-либо в моем присутствии решится изливать сантименты, – получит полное согласие моего пистолета.

– Можете в этом не сомневаться, – поддержал командира подпоручик фон Тирбах, несмотря на то, что в группе и так уже воцарилось неловкое молчание.

20

Группа уже собиралась уходить от края каньона, когда сержант Бураков, о котором, при всеобщем возбуждении, диверсанты попросту забыли, несмело спросил:

– Так что теперь со мной? – и на всякий случай приблизился в Курбатову, чтобы находиться под его защитой.

– С тобой, сержант Бураков, как видишь, ничего. В отличие от полуроты красноармейцев, которых ты только что пустил под откос. Ты же – в полном здравии.

– Вы приказали, господин ротмистр, я и пустил, – как само собой разумеющееся объяснил пленный.

– Правильно мыслишь: приказы нужно выполнять. Кстати, господа офицеры, хочу представить вам: потомственный забайкальский казак Бураков, из раскуркуленного, расказаченного, репрессированного коммунистами казачьего рода.

– И после всего этого он преданно служит в Красной армии! – проворчал Кульчицкий.

– А разве в России сейчас существует какая-то другая армия? – возразил штабс-капитан Иволгин. – Кстати, в этой же армии служат тысячи военспецов, которые в свое время получали чины в царской армии, в частях Временного правительства или Белой гвардии.

– Точно, есть такие, – поддержал его Бураков. – Какая армия есть нынче в России, такой и служим. Не во вражеской же, в своей, русской… – Произнося эти слова, сержант даже не обратил внимания на то, как белые офицеры мрачнели и отводили взгляды. Получалось, что они-то как раз «прислуживают» сразу двум вражеским, по отношению к нынешней России, армиям – японской и германской. Да и сама армия атамана Семенова тоже предстает в роли вражеской. – По правде говоря, я даже мечтал стать офицером.

– И ты тоже в офицеры?! – снисходительно удивился Кульчицкий. – Скорее выбьешься в покойники.

– Это у меня с детства, – чтобы в офицеры, значится, выйти, как дед, который был сотником. Или, как брат его, который тоже в офицерах ходил, только в артиллерийских, – как ни в чем не бывало, продолжил свой рассказ Бураков. – Отец мой из казачьей части уволился уже в чине подхорунжего. За храбрость присвоили. Однако в Красной армии до офицера мне только потому и не дослужиться, что происхожу из офицерской, да, к тому же репрессированной семьи. В штабе мне так и сказали: «Происхождением не вышел. Хвали власть советскую уже хотя бы за то, что в сержанты выбиться позволила».

– О да мы и в самом деле офицерских кровей! – все еще пытался иронизировать Кульчицкий. Однако подполковник Реутов, как самый старший по чину, резко одернул его, напомнив, что офицерское происхождение сержанта – не повод для зубоскальства, этим имеет право гордиться солдат любой армии.

Наступило неловкое молчание, выход из которого нашел сам Курбатов.

– Подпоручик Тирбах, – сказал он, – верните сержанту его автомат и диск с патронами. Я принял решение отпустить сержанта под честное слово, что впредь он не будет стрелять в казаков армии Семенова. По возможности, не будет. Разве что в крайнем случае, исключительно в целях самозащиты, – внес он поправку в это условие, понимая, насколько зыбким будет выглядеть подобная клятва. – Даете вы такое слово казака, сына офицера, Бураков?

– Так точно, даю, – неуверенно произнес сержант, нервно посматривая то на одного, то на другого маньчжурского стрелка: уж не розыгрыш ли это?!

– Подпоручик Тирбах, автомат сержанту.

Все так же недоверчиво, нервно посматривая на офицеров, Бураков принял у барона свой автомат, отсоединил пустой и присоединил полный диск и, передернув затвор, начал пятиться, пока не приблизился к кустарнику.

– Напрасно, ротмистр, – проворчал Кульчицкий. – На первом же допросе этот сержант выложит все сведения о группе.

– Не так-то просто будет схватить его сейчас, – возразил Чолданов. – Судя по всему, он действительно из местных, забайкальских казаков, края эти знает. Но еще лучше он знает, что с ним сделают энкаведисты, если попадется им в руки и откроется, что диверсанты атамана Семенова, отпустили его, сына казачьего офицера.

Войдя в пространство между двумя кустами, Бураков вдруг остановился, словно решил, что эти жиденькие кустики способны защитить его. Сержант все еще был удивлен, что вслед ему не прозвучало ни единого выстрела, а главное, он вслушивался в слова Чолданова с таким вниманием, словно произнесены они были великим прорицателем.

– Не пойду я уже к красным, – вдруг произнес он. – Не резон мне туда. Как теперь сложится моя судьба, еще не знаю, но в часть не вернусь, это точно. Сразу же под трибунал отдадут. Лучше уж умереть в бою с коммунистами, как подобает истинному казаку.

Курбатов и подполковник Реутов переглянулись.

– Погоди, сержант, – произнес подполковник. – Есть к тебе разговор. Ротмистр Курбатов, атаман дал вам право присваивать офицерские чины, разве не так?

– Он действительно дал мне такое право.

– Предлагаю на нашем военном совете, решением офицерского собрания возвести сержанта Буракова в чин прапорщика.

– Не возражаю, – мгновенно отреагировал Курбатов. – Сержант Бураков, вы согласны принять чин прапорщика армии атамана Семенова, с тем, чтобы начать борьбу против коммунистического режима уже в чине офицера белой армии?

– Конечно, готов, – подался к нему сержант. – Я же мечтал стать офицером. Настоящим русским офицером.

– В таком случае наше офицерское собрание освобождает вас от присяги на верность власти безбожников-коммунистов и их армии и возводит вас в чин прапорщика.

Не ожидая реакции других офицеров, Курбатов извлек из планшетки один из «штабных листов», на каждом из которых стояла печать атамана Семенова. Выяснив имя и отчество сержанта, он издал приказ, которым властью, данной ему Верховным главнокомандующим генерал-лейтенантом Семеновым, присвоил унтер-офицеру белой армии Буракову Ивану Прокопьевичу чин прапорщика с зачислением его в состав диверсионной группы маньчжурских стрелков.

Лишь поставив под этим приказом свою подпись и передав его на подпись начальнику штаба группы подполковнику Реутову, ротмистр поинтересовался, есть ли кто-либо, кто выступал бы против такого решения. Подъесаул Кульчицкий был единственным, кто не пожал руку «нововозведенному» прапорщику, но даже он не осмелился протестовать против решения командира группы.

– А теперь слушайте приказ, прапорщик Бураков, – произнес Курбатов, выстроив группу. – Вам приказано создать партизанский отряд, который бы действовал в районе Заурской и окрестных с ней станиц. О том, что вы приступили к действию, завтра же будет сообщено по рации в штаб атамана Семенова. Я предложу атаману прислать сюда группу диверсантов, которые составят костяк вашего отряда. На краю Заурской, неподалеку от руин монастыря, живет одинокий старик, бывший монах. На связь с вами, скорее всего, выйдут через него. Мой радист предупредит об этом штаб атамана.

– А нельзя ли мне пойти с вами, господин ротмистр? – с надеждой спросил Бураков, принимая из рук Курбатова приказ о присвоении чина.

– Это исключено. У нас свое задание, у вас свое. Вы достаточно опытный боец, прапорщик Бураков, чтобы создать собственный отряд и действовать, исходя из обстоятельств. Уверен, что вскоре Даурия узнает о появлении нового казачьего вождя – атамана Буракова. Все, расходимся.

– Благодарю за доверие, господин ротмистр, – произнес Бураков по подсказке штаб-ротмистра Чолданова. – Служу атаману Семенову, служу России!

– С Богом, прапорщик, с Богом.

Уже уводя группу по каменистой россыпи речной долины, Курбатов еще какое-то время мог видеть, как, забросив автомат за спину и опираясь на трофейный карабин как на посох, Бураков, время от времени прощально оглядываясь, поднимался пологим склоном небольшого хребта, уходившего на юг, в сторону границы. Где-то там, за этим хребтом, должна находиться непокорная, долго сопротивлявшаяся коммунии станица Заурская.

– Верите, что он действительно создаст партизанский отряд? – спросил Кульчицкий, однако на сей раз в голосе его иронии командир не уловил.

– Не могу знать, как сложится его судьба, подъесаул. Но твердо знаю, что теперь он такой же волк-одиночка, как и каждый из нас. По всей России, от границы до границы, мы будем доводить до волчьей люти и отпускать на волю, на вольную охоту, таких вот заматеревших маньчжурских стрелков.

21

Дом хорунжего Родана стоял вроде бы не на отшибе. Но усадьба врезалась в мрачноватую, поросшую высокими травами опушку кедровника, перепаханного каменистым оврагом, который тянулся до руин монастыря. Да и сама местность придавала сложенному из дикого камня дому вид отшельнического пристанища.

При последнем отступлении войск атамана Семенова его контрразведка оставила Родана в тылу большевиков. Немного подлечившись после легкого ранения, он добровольцем вступил в кавалерийский полк красных, заявив, что семеновцы мобилизовали его насильственно. Хорунжий был хоть и из зажиточных, но все же крестьянин, и это несколько размягчало бдительность чекистов. Тем более что красным позарез нужны были опытные командиры и военспецы, которых в этой отдаленной местности найти нелегко.

– По описанию узнаю, – холодно встретил хорунжий Курбатова, когда тот поздним вечером объявился у него на пороге и назвал пароль. – Сообщили уже. Могучий ты парень. Мало теперь таких – сабельными косами выкосило.

– Со мной девять бойцов. Нам нужно денек пересидеть, отдохнуть.

– Если это вы эшелон под откос завалили, деньком не обойдется. И к себе не пущу. Вас тут теперь много бродит. За каждого голову под секиру подставлять не резон.

– Я не терплю, когда со мной разговаривают в таком тоне, – с убийственной вежливостью объяснил ему ротмистр. – А все ваши желания, отставной хорунжий, способна удовлетворить одна-единственная пуля.

Приземистый, до щуплости худощавый, Родан был похож на исхудавшего мальчишку. Но рядом с гигантом-ротмистром эта невзрачность его просто-таки выпирала. Родан почувствовал это, осекся и отступил к двери, ведшей в соседнюю комнату.

– Так и зовите меня отставным хорунжим, – самым неожиданным образом изменил он ход разговора. – Мне это приятно.

– Принято, господин отставной хорунжий. Тем более что и кличка ваша, если помнится, «Хорунжий». Агент «Хорунжий».

– А вы, как мне сказали, являетесь родовым князем, – остался верным своей манере вести беседу Родан.

– В армии я стараюсь не очень-то вспоминать об этом.

– Нет, вы – русский князь, и об этом нужно помнить всегда, – почти торжественно произнес хозяин пристанища.

– Если только вы действительно князь, – вдруг донесся из соседней комнаты бархатно-гортанный девичий голос.

Курбатов оторвал взгляд от щуплой неказистой фигуры отставного хорунжего и за ней, на пороге, между двумя частями оранжевой портьеры, увидел ту, кому этот голос принадлежал.

– Это вы усомнились в моем родовом титуле?

– Но ведь вы действительно белый русский офицер и настоящий князь? – почти с надеждой спросила девушка.

– Алина… – с мягкой укоризной попытался усовестить ее отставной хорунжий.

– Но ведь ты же знаешь, как я ждала, когда в этом доме появится наконец если уж не князь, то хотя бы настоящий русский офицер, а не это недоношенное быдло в красноармейских обмотках.

– Что правда, то правда, – покорно признал Родан. – Ждала.

Наступило неловкое молчание. В сумраке комнаты Курбатов едва различал черты лица девушки, но все равно они представлялись ему довольно миловидными и даже смазливыми. Ротмистру стоило мужества, чтобы в ее присутствии строго спросить хозяина дома:

– Кто эта женщина? Мне ничего не было сказано о ней.

– Эта женщина в шестнадцать лет уже была сестрой милосердия в войсках Врангеля, – ответила вместо Родана Алина. – Надеюсь, такая рекомендация вас устроит?

– Сколько же вам лет? – не сдержался Курбатов, извинившись, однако, за столь неуместный вопрос. Но в ответ услышал гортанный смех Алины.

– Этого уже не помнит даже мой ангел-хранитель.

– Дело не в том, сколько ей сейчас лет, ротмистр, – молвил Родан, вмешиваясь в их разговор, – а в том, что кроме сестры милосердия она была еще и разведчицей. Причем ее специально готовили к этому. А в Киев ее заслали уже из Югославии, после окончания разведывательно-диверсионной школы, и продержалась там Алина до взятия этого города немцами.

– Почему же не перешли на их сторону? – поинтересовался Курбатов.

– Зачем? Чтобы меня опять заслали в тыл красным? Но ведь во второй раз укореняться будет сложновато.

– Вместе с красным госпиталем она отошла в глубокий тыл, в Самару. Там относительно безопасно: и до линии фронта далековато, и подозрения ни у кого не вызывает.

– Позвольте, так вы должны были находиться сейчас в Самаре? – насторожился Курбатов. – Странно. Дело в том, что именно в Самаре я должен был встретиться с фельдшером Гордаевой.

– Вам дали мою явочную квартиру?! – вскинула подбородок Алина. – И Хорунжего, и мою?! Чтобы, в случае вашего провала, энкаведисты могли раскрыть всю нашу сеть?!

– Не волнуйтесь, Фельдшер, – вспомнил Курбатов, что псевдоним этого агента тоже соответствует ее профессии. Те, кто присваивал их этим двум агентам, особой фантазией себя не утруждали. – Мне доверяют. К тому же у меня есть предавший наше движение агент, которого я должен буду сдать красным в случае своего провала. Сам этот жертвенный баран к коммунистам с повинной пока что не явился, однако же и работать на нас отказывается.

– Прекрасный ход, – удивленно повела подбородком Алина. – Надо бы взять его на вооружение. А приехала я сюда не потому, что сдали нервы. Обычная побывка, если к тому же учесть, что хорунжий – мой кузен.

– Мой вам совет: поскорее успокаивайте свои нервы и возвращайтесь в Самару. Вы нужны мне там. А еще лучше – в Киев.

– Уже пытаетесь командовать? – игриво удивилась Алина.

– Она прибыла сюда в мундире младшего лейтенанта медицинской службы, – вмешался Хорунжий.

– Вот как? – окинул взглядом фигуру женщины Курбатов и только теперь обратил внимание, что любимая казачками просторная цветастая кофта соединялась на ее теле с ушитыми солдатскими галифе.

– Причем мундир этот – не из новогоднего маскарада, она и в самом деле служит в военном госпитале, – назвал истинную цену этого одеяния Родан. – И здесь она в отпуске. В родные края перед – отправкой на фронт. Правда, в родной станице своей, что в соседнем районе, ей лучше не показываться, но все же… Да и мы тоже много лет не виделись. Так что вернуться будет несложно. Прикиньте, может быть, лучше возвращаться вместе: офицеры, земляки, едут на фронт… А то ведь она прибыла сюда еще и с умыслом.

– Уйти за кордон, к Семенову?

– Так точно: добраться до Маньчжурии, под крыло атамана, – подтвердил Родан.

– Как жаль, что вы не в том направлении движетесь, ротмистр, – молвила военфельдшер. – Может, действительно пора возвращаться к маньчжурским сопкам атамана?

Курбатов задумчиво осмотрел Алину. Все же она была поразительно, и просто неправдоподобно молодой для женщины, которая в шестнадцать лет, в Гражданскую, могла быть сестрой милосердия в войсках «черного барона». Слишком молодой и слишком красивой. Что-то не складывалось в этой версии Родана, что-то не стыковалось.

…А вот мысль Хорунжего относительно совместного похода за Урал ему понравилась. Алина, женщина, прошедшая специальную подготовку в разведывательно-диверсионной школе, вполне могла бы прижиться в его группе. Кроме того, появление среди маньчжурских стрелков настоящего красного военфельдшера, с безупречными документами и столь же безупречной армейской легендой, могло бы служить дополнительной маскировкой для его группы, а красота ее отвлекала бы внимание патрулей и энкаведистов.

Вот только для самой женщины этот поход конечно же оказался бы тяжелым и тягостным. Курбатов ведь не собирался прокатить свою группу от Байкала до Смоленска в каком-нибудь попутном эшелоне или на случайных товарняках. Все это пространство он стремился пройти так, как полагалось пройти истинному диверсанту, то есть, как любит выражаться атаман Семенов, сабельно пройти, чтобы огнем и мечом…

– Да не смотрите вы на меня с такой подозрительностью, ротмистр, – хитровато блеснула родниковой голубизной своих глаз Алина. – Все никак не можете подогнать меня по возрасту и внешнему виду под участие в Гражданской войне? И не сумеете. Да только, помилуй Бог: не собирались мы вас дурачить-обманывать. Просто брат забыл уточнить, что сестрой милосердия в войсках Врангеля я стала не в двадцатом, в Крыму, а значительно позже, когда остатки его армии оказались за рубежом, в Болгарии да в Югославии, считайте, уже в тридцать четвертом. А курсы радисток-разведчиц и курсы медсестер, а затем и разведывательно-диверсионную германскую школу я закончила уже в тридцать девятом году. Тогда же и была заброшена в Украину. Почему именно в Украину? Да потому что по матери корни у меня украинские, к тому же я немного владею украинским языком, и даже успела пообщаться с украинскими эмигрантами из свиты гетмана Скоропадского, украинского правителя времен Гражданской войны.

– В таком случае все сходится, – облегченно улыбнулся Курбатов, и не только потому, что открылась «врангелевская тайна» этой фельдшерицы. – Вот только в подробности будем ударяться позже.

– Но обязательно… будем, – стрельнула своими голубыми глазищами Алина.

Все это время не только Курбатов разглядывал военфельдшера, но и она внимательно разглядывала фигуру Курбатова. И хотя, отправляясь в Совдепию, Алина поклялась не увлекаться мужчинами, используя свои женские чары только в разведывательно-диверсионных целях, ротмистр решительно нравился ей. Тем более что он был «свой», красивый и крепкий, да к тому же пребывал в княжеском достоинстве, а к офицерам-аристократам она питала особую слабость.

– Так что мы с вами решим, Хорунжий? – обратился князь к хозяину дома, пытаясь развеять при этом чары этой диверсионной красавицы. – Я имею в виду приют для моих смертельно уставших маньчжурских стрелков.

– Будет вам приют.

– Где именно?

– Вскоре покажу, – уклончиво ответил Родан, предостерегающе оглянувшись на сестру, очевидно, не желал, чтобы о будущем пристанище диверсантов-семеновцев знала даже она.

– Но сначала вы, лично вы, отдохнете хотя бы пару часов у нас, – отозвалась Алина уже откуда-то из-за двери. Причем голос ее вновь звучал бархатно, с томным придыханием. У этой женщины и в самом деле был прекрасный, воистину завораживающий голос.

– Принято. Схожу к своим, прикажу пока что отдыхать в том укрытии, где находятся, пока для них приготовят место ночлега и еду.

– Только сразу же возвращайтесь сюда, – предупредила Алина. – Мы вас будем ждать.

– Вернусь. Тем более что стрелки мои расположились недалеко.

– Скажите им, что, как только стемнеет, так сразу же и определим их на ночлег. По походно-армейским понятиям вполне даже пристойный.

22

Как только Курбатов вновь вернулся в дом Родана, тот свернул себе огромную самокрутку и, уже взяв ее в рот, пробубнил:

– Я, наверное, пойду к Коржуну, обещался помочь ему. А вы, князь-ротмистр, действительно часок-другой… передохните. Видно, никуда уж вам от этого… Я тут рядом побуду, заодно присмотрю за подходами к усадьбе, чтобы никто чужой…

Отставной хорунжий потоптался по комнате, словно что-то искал, покряхтел, закурил и, так ничего и не сказав больше, вышел.

– Кстати, вам, князь-ротмистр, повезло, – бросил уже из-за порога, – в баньке вода поспевает. Самый раз смыть с себя пыль закордонную.

– Оказывается, бывают дни, когда сказочно везет даже нам, диверсантам, – мечтательно повел плечами Курбатов.

– Причем замечу, что вы пока еще даже не представляете себе, как вам сегодня везет, – метнулась присутствовавшая при этом разговоре Алина в соседнюю комнату.

Не сдержав любопытства, Курбатов шагнул вслед за ней, однако девушку это не остановило. Отодвинув в сторону сундук, Алина открыла дверцу, под которой обнаружился еще один сундук, только уже подпольный.

– Этот не подойдет, – швырнула она на кровать офицерский мундир дореволюционный времен. – Этот тоже. Зато этот, очевидно, в самый раз. Большего размера попросту не оказалось.

Она храбро ступила к ротмистру и приложила к его груди неношеный, пахнущий нафталином офицерский френч.

– Наденьте же.

– Зачем?

– Наденьте, наденьте, хотя бы набросьте.

– Чей это? Что за причуды? Вы хоть понимаете, что за само хранение офицерского мундира царской армии…

– Бросьте, князь! Нам лучше знать, что бывает, когда большевики обнаруживают в доме подобное добро. Но есть «легенда», согласно которой группа местной молодежи готовит самодеятельный спектакль времен белогвардейщины. Я же помогаю им. И приобрели мы этот мундир у одного местного больного старика, некогда служившего каптенармусом казачьего полка. Впрочем, это уже не ваши хлопоты, ротмистр. Главное, наденьте. Не могу я по-настоящему воспринимать вас в этом вот красноармейском облачении. Тем более что вы ведь и в самом деле являетесь белым офицером.

Она вложила в руки ротмистра мундир и скрылась за портьерой. Почти с минуту князь стоял посреди комнаты, не зная, как поступить, но в итоге решил, что предстать перед прекрасной казачкой, сестрой белого офицера, не выполнив ее просьбы, пусть даже сумасбродной, будет неловко. Да и самому хотелось хоть на несколько минут избавиться от ненавистного красноармейского одеяния.

Когда Алина вновь появилась в комнате, Курбатов уже был в мундире белого офицера с погонами поручика. Казачка остановилась в шаге от него и обвела восхищенным взглядом.

– Вы прекрасны, господин офицер, – тихо, почти шепотом произнесла она по-французски. – Вы великолепны, мой поручик!

Только сейчас Курбатов по-настоящему осознал, насколько красива эта девушка: спадающие на грудь, слегка вьющиеся золотистые волосы; белая, с розоватым отливом на украшенных ямочками щеках, кожа открытого славянского лица, на котором контрастно выделялись почти классической формы римский нос и слегка выдвинутый вперед не то чтобы упрямый, скорее вздорный подбородок. А еще – голубые, с лазурной поволокой и словно бы озаряемые каким-то внутренним сиянием глаза…

Бедрастая и полногрудая, Алина кому-то, возможно, показалась бы слегка полноватой, но только не Курбатову. Уж его-то не удивишь естественной завершенностью форм даурских девушек, доставшейся им от украинско-кубанских прабабушек-казачек, в среде которых салонная худоба горожанок всегда была проявлением женской хилости и уродливости.

– Вы неподражаемо великолепны, мой офицер, – с волнением подтвердила младший лейтенант медицинской службы, слишком храбро для подобной ситуации положив руки на плечи ротмистра.

– Но ведь вы же видите меня впервые. И вдруг этот, словно бы специально для меня сшитый мундир. Как и почему он все-таки оказался у вас? Что-то я не совсем улавливаю…

Куда проще было бы сразу же взять ее на руки и уложить в постель. На такое Курбатов не решился, но прежде чем Алина успела ответить, все же не сдержался и, прижав ее к себе, нежно, почти по-детски, поцеловал в губы. Страстно закрыв глаза, девушка ответила ему сугубо гимназическим «поцелуем девичьей скромности».

– Не пугайтесь, князь, я не сумасшедшая, – тихо, доверчиво проговорила она. – Просто у каждого своя мечта. У нас в роду все мужчины были военными, решительно все – по отцовской и материнской линиям. За границу я ушла с отцом, тоже военным, полковником. Да к тому же – вслед за прапорщиком, в которого, уж простите, ротмистр, по девичьей глупости своей была страстно влюблена. Причем влюблена давно, чуть ли не с пеленок, когда он еще был гимназистом. Кстати, погиб он уже в Югославии, в одной из дурацких стычек с местными парнями, и вовсе не из-за меня, что, как вы понимаете, воспринималось мною с глубочайшим прискорбием.

– Обычная житейская история.

– Для дочери белого офицера – да, почти обычная. Странность всей этой ситуации заключается разве что в том, что теперь я понимаю: на самом деле я была влюблена в вас, а не в того хилого, романтически безалаберного прапорщика. Это не его, а вас я ждала по ночам, не ему, а вам страстно отдавалась в предутренних грезах.

Курбатов взял Алину на руки и несколько минут стоял, уткнувшись лицом в ее грудь.

– Мой офицер, мой князь… – нежно шептала девушка, обхватывая руками его голову. – Это были вы, ротмистр. Всякий раз это были только вы. И ждала я только вас, всякий раз – только вас. Даже когда встречалась с юнкером, на самом деле встречалась с вами, с таким, каким хотелось видеть этого недоученного юнкера, ставшего со временем прапорщиком.

Насладившись духом женской груди, Курбатов хотел уложить Алину на кровать, но в это время в комнату ворвался отставной хорунжий.

– Князь! – прокричал он. – К усадьбе приближается патруль красных. Из наших бойцов вроде бы, из местного гарнизона.

– Сколько их? – спокойно спросил Курбатов, все еще не опуская девушку на пол, словно боялся расстаться с этим немыслимо ценным приобретением.

– Как водится, трое. Они теперь по всей округе шастают, диверсантов выслеживают. Тут у нас роту недавно расквартировали, учебную. Чтобы подучить, а затем уже перебросить то ли на западный фронт, то ли поближе к маньчжурской границе, японца подпирать.

– Пусть эти красные считают, что уже нашли, – молвил Курбатов, освобождая наконец военфельдшера.

– Но-но, князь, только не вздумай палить! Открой окно, вон то, и затаись. Даст бог, все обойдется. Уйдут с миром, так хоть в бане отмоешься.

* * *

Уже затаившись в кустарнике неподалеку от дома Родана, Курбатов слышал, как старший патрульный спросил:

– Эй, беляк-хорунжий, твои однокровки здесь поблизости не проходили?!

– Теперь здесь поблизости даже волки не бродят, – громко, чтобы мог слышать и ротмистр, ответил тот.

– Чаво так?

– Вас, тигров уссурийских, опасаются.

«Не слишком ли смело он задирается?! – подумалось Курбатову. – Совсем озверел, что ли?!»

И только теперь он вспомнил, что по воле безумного случая облачен в белогвардейский мундир. В то время как его, красноармейский, вместе с документами остался в доме. С документами и пистолетом. Более дурацкой ситуации придумать было невозможно.

– Смотри, хорунжий, если эти беляки-семеновцы, диверсанты хреновы, обнаружатся, сразу же нам стучи, как полагается. Не то на одной ветке вешать будем. – Судя по мягкому, казачьему говору, этот старшой патруля тоже происходил из местных.

– Это уж как водится. Мы с вашими, считай, так же поступали.

– Во беляк хорунжий дает! – удивился старшой патруля. – Совсем страх потерял.

– Ага, – поддержал его кто-то из рядовых, – так ведет себя, будто не мы их, беляков, побили в Гражданскую, а они – нас.

– И ведь уцелел же, скажи на милость, каким-то макаром! – вновь послышался голос старшого. – Известно же, что в прапорщиках ходил, а, поди ж ты, уцелел!

Однако говорили они все это незло, скорее добродушно, что очень удивило Курбатова. «Похоже, что и на эту землю когда-нибудь снизойдет великое примирение», – молвил он про себя, когда патруль развернулся и пошел в сторону центра станицы.

23

Трое суток группа маньчжурских стрелков скрывалась в подземелье, под руинами монастыря, в которое завел их отставной хорунжий. Вход он завалили так старательно, что через него протопали две волны брошенных на прочесывание местности красных, однако обнаружить пристанище диверсантов они так и не сумели.

На четвертые сутки, под вечер, Курбатов приказал разбросать завал и послал двоих бойцов разведать окрестности. Они вернулись через час, чтобы доложить, что ни в лесу, ни в ущелье засады нет. В станице солдат тоже вроде бы не наблюдается, если не считать учебной роты, располагавшейся на противоположной окраине, в двух бараках бывшего леспромхоза.

Курбатов выслушал их доклад молча. Он полулежал, прислонившись спиной к теплому осколку стены и подставив заросшее грязной щетиной лицо мягкому, замешанному на сосновом ветру, июньскому солнцу. Остальные бойцы группы точно так же отогревались под его ласковыми лучами, которые сейчас, после трех суток могильной сырости, казались особенно нежными и щедрыми. Не было только Власевича, который, не выдержав испытания этой медвежьей берлогой, вчера на рассвете, испросив разрешения у командира, отправился на вольную охоту.

– Стрелки мы или не стрелки, ротмистр? – молвил он, требуя от Курбатова разрешить ему рейд в сторону красноармейских казарм. – Мы вольные стрелки, поэтому действовать обязаны соответствующим образом. Понимаю, что какое-то время мы должны отсиживаться и по таким вот подземельям, но не по трое же суток!

Курбатов понимал, что группа засела в этих подземельях по его прихоти. Не потому что, как он объяснял, бойцам следовало отлежаться, отдохнуть, а потому что незавершенной осталась история с Алиной. Испугавшись того, что за его домом красные установят наблюдение, Родан попросил ротмистра, чтобы пару деньков он провел вместе со своими бойцами в подземельях монастыря. И князь принял эти условия, не желая ставить под удар и самого хозяина с его явочной квартирой, и военфельдшера Алину. Только потому, что интерес его в этом «великом монастырском сидении» был очевиден, князь и не стал возражать против рейда снайпера Власевича.

Отдав дань своей лени, ротмистр подошел к ручью, обмыл лицо и распорядился:

– Час на то, чтобы привести себя в порядок. Главное – всем побриться.

В одном из подземелий они развели небольшой костер, дым которого долго блуждал и рассеивался под полуобрушившейся крышей, вскипятили воду и принялись соскребать со своих лиц пот и нечисть диверсантских блужданий. Однако в самый разгар божественного очищения услышали разгоравшуюся километрах в двух южнее руин, где-то в предгорье, стрельбу.

– Уж не наш ли это «одинокий волк» прапорщик Бураков войну с красными затеял? – кивнул в ту сторону Кульчицкий, которому идея превращать красноармейцев в «одиноких волков» и выпускать их на просторы России поначалу вообще не понравилась, а теперь уже, похоже, нравилась больше всех. Не в случае с Бураковым, а в сути своей.

– Почему бы уж тогда не предположить, что это наткнулся на засаду подпоручик Власевич?

– Вряд ли он станет рейдировать вдоль воинской части, – возразил Иволгин. – Скорее всего, устроит засаду и станет снимать красноперов с дальних подступов. Что ни говорите, а стрелок он отменный. Думаю, нескольких красноармейцев он уложил, еще когда мы пребывали в подземелье, и сейчас пробирается к нам.

Очевидно, слова его были услышаны Богом. Еще до того, как закончился санитарный час, Власевич наткнулся на замаскировавшегося в кустах постового группы, штаб-ротмистра Чолданова. От усталости подпоручик едва держался на ногах. Мундир его был изорван, а внешне он больше напоминал лесного бродягу, чем красноармейца, форму которого носил. Зато был увешан тремя трофейными автоматами.

– Перевооружайтесь, – сбросил с себя весь этот арсенал. – С трехлинейками долго не навоюете, тем более что все красные, которые прибыли сегодня в виде подкрепления к уже окопавшейся здесь учебной роте, вооружены исключительно автоматами, да к тому же о двух пулеметах.

– Они уже знают, что здесь действует диверсионная группа? – спросил Курбатов, вооружаясь одним из автоматов.

– Знают. Причем считают, что атаман Семенов заслал сюда большой отряд, который решил развернуть в здешних краях настоящее партизанское движение.

– Это ваши предположения, подпоручик, или вам удалось с кем-то из владельцев этого оружия накоротке переговорить?

– Удалось. С подстреленным старшим сержантом. Подкрепление прибыло на четырех машинах, то есть до полуроты. Завтра ожидается еще одно пополнение. Вместе с милицией и местным партактивом они намерены прочесать станицу и все ее окрестности.

– Но к прочесыванию они приступят завтра, когда получат еще до полуроты подкрепления? – поинтересовался ротмистр, протянув подпоручику флягу с рисовой водкой.

– Следует полагать, что так оно и произойдет. Поэтому уходить надо отсюда, ротмистр. Причем уходить по-тихому, чтобы на какое-то время для красных оставалось загадкой, куда именно мы направились: в сторону Читы или в сторону границы.

– Не паниковать. Как минимум сутки у нас еще есть, – спокойно заметил Курбатов. И чтобы увести Власевича от панических настроений, спросил: – Что это за стычка была километрах в двух отсюда? Красные на вас облавой пошли?

– Попытались. Как минимум двоих я снял, от остальных ушел. Кажется, у кого-то из ваших стрелков-легионеров, князь, имеется в запасе красноармейский вицмундир. Прикажите расщедриться в пользу безвременно изорвавшегося подпоручика Власевича.

– Этот вицмундир у меня в рюкзаке, вместе с рацией, – тотчас же отозвался поручик Матвеев. – Награждаю вас, Власевич, за храбрость, хоть и предчувствую, что окажется тесноват.

– В любом случае вынужден буду постоянно ощущать, что прикрываю свою грешную наготу «наградой за храбрость».

24

Под утро Курбатов провел группу мимо станицы и, приказав ей укрыться в небольшом овраге, вернулся, чтобы проститься с хорунжим и Алиной.

– Вы, ротмистр?! – обрадовался его появлению Родан, растворяя окно, в которое князь только что постучал. – Господи, мы уж думали… На вас тут такую облаву устроили! Извините, что ничем помочь вам не мог, даже пищей. Я в эти дни в тайгу ушел, чтобы, если кто и донесет, доказательств никаких не было, что, мол, укрываю.

– Вы и так сделали для нас больше, чем могли, господин хорунжий. Если бы не ваше подземелье, пришлось бы нам плутать по тайге, как загнанным зайцам. Алина спит?

– Проститься хотите? – с грустью спросил Родан.

– Понимаю ваши родственные страхи, хорунжий, – Курбатов помнил: Родану всегда льстило, что собеседник не забывает о его офицерском чине.

– Да я не к тому. Понравился ты ей, – дрогнул голос станичника. – По-настоящему понравился – вот что плохо.

– Почему же плохо?

– А то не знаешь, как это, когда вся любовь в одну ночь спрессована. Даже нам, мужикам, и то не по себе. Что уж о девке-то говорить?

– У меня всего несколько минут, господин хорунжий. Уходим мы из этих мест, пора.

– Понимаю. Алине тоже пора уезжать отсюда, слишком подозрительным становится ее пребывание в доме бывшего «беляка». Но это уже разговор особый. Заходи в дом и свиданичай, а я немного пройдусь. Ночи вроде бы теплее становятся. Не заметили, ротмистр?

– В шинели это ощущается особенно отчетливо.

Когда князь вошел в дом и открыл дверь отведенной Алине комнаты, девушка уже стояла с лампой в руке. Но, вместо того, чтобы поставить ее на стол и податься навстречу Курбатову, фельдшер удивленно посмотрела на него и отступила к столу.

– Не узнаете, товарищ младший лейтенант? – рассмеялся ротмистр.

– Опять вы в этом жутком мундире?! Господи, видеть вас в нем не могу!

– Не ходить же мне тылами красных в мундире императорского лейб-гвардейца.

– Ну, зачем, зачем вы явились в нем, князь? Вы опять все испортили.

– Простите, мадемуазель, однако переодеваться уже будет некогда, – Курбатову все еще казалось, что она шутит. Хотя подобные шутки были сейчас неуместными.

Ротмистр несмело приблизился к девушке, взял из ее рук лампу и, погасив, поставил на стол.

– Все эти дни я часто вспоминал о вас, Алина.

– Я тоже. Но не могу перебороть в себе отвращение к этому мундиру.

Курбатова так и подмывало поинтересоваться, как она умудряется перебарывать свое отвращение, когда приходится отдаваться настоящим красноармейцам, но он благоразумно ушел от этого вопроса. Вместо этого обхватил девушку за плечи, привлек к себе, и руки его медленно поползли вниз, вбирая в себя тепло ее тела.

– Когда вы шли сюда, никого не видели? – неожиданно спросила военфельдшер, упираясь руками ему в грудь.

– Кроме отставного хорунжего, никого, – застыли ладони мужчины на округлых бедрах девушки. – Кого еще я должен был видеть?

– Вечером у дома вертелись двое военных.

– Это не мои, – сразу же насторожился ротмистр.

– Точно не ваши? Я-то приняла их… Пречистая Дева! – вскрикнула она. – Если это не из ваших, тогда они где-то рядом, наверняка следят или уже устроили засаду.

Дальнейшие объяснения не понадобились. Освободив девушку от объятий, Курбатов расстегнул кобуру и на всякий случай проверил лежавший в кармане шинели запасной пистолет.

– Когда вы видели этих двоих в последний раз?

– На закате. Нет, уже после заката. А где-то там, в предгорье, в это время раздавались выстрелы.

– Почему же ваш брат ни словом не обмолвился об этих визитерах?

– Не знаю. Очевидно, тоже решил, что эти двое из вашей группы. Насколько я поняла, они ведь тоже в красноармейском щеголяют. Во всяком случае, он утверждал, что эти двое не из расквартированной в станице учебной роты.

«Хотя бы эти двое не наткнулись на Тирбаха!» – с тревогой подумал Курбатов, вспомнив о бароне, которого оставил метрах в ста от дома.

– Второй раз появляюсь здесь и второй то ли облава, то ли засада. Не нравится мне все это.

Курбатов оглянулся на дверь, с тоской взглянул на залитое лунным сиянием окно. Как ему не хотелось отступаться сейчас от девушки, как не хотелось уходить из этого дома! Он знал, что любая увлеченность женщиной для диверсанта погибельна. Да, он прекрасно понимал это, и все же Алина… В ней действительно чудилось Курбатову нечто необычное.

…Он не то чтобы не совладал с собой, просто это произошло как-то непроизвольно. Курбатов буквально набросился на девушку, повалил на кровать…

– Князь, – испуганно шептала она, машинально перехватывая то одну его руку, то другую. – Ну что вы, князь?! Не сейчас, умоляю вас, князь, не в такой атмосфере страха. Нас обоих могут схватить здесь.

Но потом вдруг вскрикнула, обхватила руками его шею и так, замерев, сладострастно прислушивалась к буйству необузданного, по-звериному свирепого мужского инстинкта.

– Эй, хозяин, ты чего здесь токуешь?! – неожиданно, словно громом, поразили их обоих сурово молвленные кем-то слова. – Небось пришлого беляка охраняешь?

– Какого еще беляка? Откуда ему здесь взяться? – словесно отбивался Родан, отступив по крыльцу к самой входной двери, чтобы Курбатов и Алина могли слышать его.

– Это они, – по-рыбьи вскинулась Алина, пытаясь освободиться от тяжести все еще распаленного мужского тела. – Спасайтесь, князь, это они, очевидно, те двое шпиков.

– Видели здесь чужака, – властным голосом говорил красноармеец. – Еще на окраине деревни засекли. К тебе, видать, шел. Так что вели ему, чтобы выходил по добру.

– На окраине и искать надобно. У меня, к примеру, кто и кого видеть мог? – неспешно ответил отставной хорунжий. – Сосед наведывался – так это и в самом деле было.

Всего минутка понадобилась ротмистру, чтобы схватить шинель и, перекатом преодолев подоконник, оказаться в саду. Немного осмотревшись, он понял, что окружить дом, хотя бы по дальнему периметру, красные пока что не догадались, и можно уходить. Однако уходить Легионер был не намерен.

На углу дома он почти лицом к лицу столкнулся с солдатом. Тот шел, выставив винтовку со штыком, как его учили на плацу, когда велели бросаться на окопное чучело. Но в какое-то мгновение Курбатов оказался между стволом и стеной, и этого было достаточно, чтобы он успел вонзиться пальцами в глотку красноармейца и, уже полузадушенного, добить двумя ударами пистолетной рукоятки.

Перехватив его винтовку, Курбатов присел за какой-то жиденький кустик и настороженно осмотрелся. Интуитивно он чувствовал, что есть возможность уйти, однако уходить ему уже не хотелось, сработал азарт диверсанта.

У крыльца, под сенью развесистой кедровой кроны, ротмистр заметил еще троих. Один из них, что стоял на освещенной месяцем лужайке, был братом Алины. Князь определил его по щуплой, почти мальчишеской фигуре, и высокому, чуть хрипловатому голосу.

Те двое, что расспрашивали хорунжего, приняли ротмистра за своего возвращающегося из-за дома бойца.

– Ну что там, Усланов? – начальственно поинтересовался красный, стоявший ближе к Курбатову.

– А ни хрена, – невнятно проворчал Легионер, пригибаясь, чтобы не выдать себя ростом и фигурой.

– Тогда веди в дом, – приказал офицер хорунжему. – Мы к тебе, шкура белогвардейская, давно присматриваемся. И понимаем, что давно пора бы тебя…

Договорить он не успел. Решительно пройдя между хозяином усадьбы и офицером, Курбатов, не дав никому из троих опомниться, проткнул старшего патрульного штыком и почти в ту же секунду ухватился левой рукой за трехлинейку красноармейца, которую тот по-охотничьи держал стволом вниз. Испуганно вскрикнув, солдат попытался вырвать оружие, однако Курбатов успел опустить свою винтовку и изо всей силы нанести ему удар кулаком по голове. Полуобморочно охнув, солдат еще попытался спастись бегством, однако несколькими огромными прыжками диверсант настиг его и буквально пригвоздил штыком к стволу росшего у ограды дерева.

– Ротмистр! Князь! – услышал он, еще не опомнившись после схватки, приглушенный голос барона фон Тирбаха. – Где вы?

– Здесь он, здесь, – успокоил маньчжурского стрелка отставной хорунжий.

– Можете в этом не сомневаться, – подал голос Курбатов, отбирая документы у мертвого красноармейца.

– Что, красные напали? – спросил барон, осторожно приближаясь к ограде не со стороны калитки, а со стороны руин монастыря.

– …И полегли, – ответил хорунжий. – Вы-то кто, откуда взялись?

– Подпоручик фон Тирбах, если не возражаете?

– Тирбах? – удивленно спросил отставной хорунжий, добивая штыком корчившегося у его ног красного лейтенанта. – Знал я одного Тирбаха. Лютый был генерал.

– О генерале потом, – вмешался Курбатов, опасаясь бурной реакции родственника генерала фон Тирбаха. – Пока же займемся бренными телами.

– Все-таки эти красные выследили вас, ротмистр, – молвил Родан, задумчиво почесывая подбородок: теперь куда-то нужно было девать тела убитых.

– Если бы они действительно выследили меня, – возразил Курбатов, – то примчались бы сюда целым табуном. И, прежде чем заговорить с вами, окружили бы всю усадьбу, а не телились у крыльца, самокрутки с хозяином раскуривая.

– Выходит, что просто так, на понт меня брали?!

– Судя по всему – на понт. Не знали они обо мне, не готовы были перехватывать диверсанта. Видно, приглянулись вы, хорунжий, этому лейтенанту, которому покоя не давал сам тот факт, что в станице все еще обитает бывший белый офицер.

Вместе с остальными подоспевшими стрелками они посносили убитых в распадок, что находился в тайге неподалеку от руин монастыря, набросали на них веток и облили керосином.

– И ничего такого особого в вашей усадьбе, господин хорунжий, прошлой ночью не происходило, – проговорил Курбатов, устало глядя на разгорающееся пламя костра. – Ни одного выстрела не прозвучало. Когда останки обнаружат, спишут их на диверсантов, к которым вы, Родан, никакого отношения не имеете.

– Даст бог, спишут, – неуверенно согласился с его версией событий отставной хорунжий.

– И военфельдшер подтвердит, что никто вас этой ночью не тревожил. Власевич, соберите патронташи красноармейцев и знайте, что не только вы умеете добывать трофеи. Мы свой диверсантский паек тоже едим не зря.

Проходя мимо дома хорунжего, Курбатов еще раз увидел Алину. Женская фигура в белом четко выделялась на фоне огромного кедра, под сенью которого только что пролилась кровь.

«Троих убил, и, не доведи Господь, одного зачал. И все это – в одну ночь! Странные случаются все-таки ночи!..» – подумал ротмистр, мысленно прощаясь с молчаливо провожавшей его казачкой.

* * *

Ночное нападение на станцию было внезапным и дерзким. Уже в первые минуты боя запылала цистерна с горючим, и казалось, что это горит и плавится не бензин и металл, а сама земля вдруг разверзлась, извергая всепожирающее пламя свое, в котором зарождался кратер нового вулкана.

Бросившись – на удачу – к ближайшему вагону, Курбатов и Тирбах сбили пломбу и обнаружили, что он забит ящиками с гранатами.

– То, что нам нужно! – яростно прорычал Курбатов. – Эй, кто там? Чолданов, Кульчицкий, Тирбах – по ящику – и за мной!

Как только восемь ящиков с лимонками оказались в роще за руинами водокачки, одна из гранат полетела в вагон. И на станции начался настоящий ад.

– Командир, все в сборе! – доложил подполковник Реутов, видя, что к роще приближается последний из группы – Власевич. Он отходил короткими перебежками, ведя прицельный огонь: по людям, вагонам, окнам ближайшего станционного здания. – Пора уходить!

Даже в минуты высшего нервного напряжения, когда все внимание ротмистра было занято боем, он все же успел заметить, что Реутов обратился к нему, употребив слово «командир». До сих пор он, старший по званию, крайне неохотно признавал сам факт старшинства Курбатова.

– Быстро разобрали гранаты! – скомандовал ротмистр. – Обходим станцию и вдоль железной дороги движемся на Читу. Пусть считают, что мы ушли в лес или возвращаемся к границе.

Последние слова его взорвались вместе с цистерной. Сразу же вспыхнуло еще несколько соседних цистерн и вагонов, а взрывы перемежались с ревом паровозных гудков.

– Этими взрывами мы наверняка подняли на ноги даже атамана Семенова, – хищно улыбнулся подпоручик Власевич, заталкивая в рюкзак последние оставшиеся лимонки.

– Имея столько гранат, мы поднимем на ноги даже кремлевского абрека Сталина, – проворчал Иволгин, разбрасывая ящики в разные стороны, чтобы затруднить поиски следов, если красные вздумают пустить овчарок.

Уходя, они видели, как взорвалась еще одна цистерна, и двое путейцев или солдат, пытавшихся отцепить ее, уже пылающую, от остального состава, тоже вспыхнули двумя живыми факелами. В ужасе они метнулись в сторону диверсантов, и группа маньчжурских легионеров, забыв об оружии, убегала от них, словно от гнева Господнего.

– Власевич, сними их! – на ходу крикнул Курбатов.

– Не стоит выдавать себя.

– Я сказал: сними их, прояви милосердие!

– К черту милосердие! – процедил подпоручик, тяжело дыша рядом с ротмистром. – Прикажете поджечь еще одного – с превеликим удовольствием.

Остановившись, Курбатов несколько секунд наблюдал, как двое обреченных с нечеловеческими воплями катаются по луговой траве рядом с насыпью, и прошелся по ним автоматной очередью. Один обреченный вскочил, другой продолжал кататься, взывая к людям и Богу.

– Только ради вас, ротмистр. Чтобы не мучились муками душевными, – вернулся к Курбатову Власевич. И, стоя плечо в плечо, они еще раз ударили по горящим.

25

На рассвете, достигнув перевала невысокого хребта, они увидели внизу, в долине, редкие огни просыпавшегося города. Это была Чита.

– Рим у ваших ног, великий вождь Аттила, – задумчиво продекламировал барон фон Тирбах. – Да только в Вечный город Аттила, как известно, не вошел.

– Несостоявшаяся столица Забайкальской империи атамана Семенова, – проворчал Иволгин. – Впрочем, кто знает, – жевал он остатки английской сигары, – могла бы получиться и столица, будь у Семенова иная звезда.

– Нет, господа, – вмешался Реутов. – Не оседлав Кремль, в Чите не отсидеться.

– Тогда в чем дело? – отрубил Иволгин. – На Москву, господа!

Пришло время радиосеанса, и поручик Матвеев настроил рацию. Курбатов получил последнюю возможность доложить Центру о своем существовании. Дальше он шел «вслепую». О его продвижении смогут узнать только агенты трех контрольных маяков, которым он обязан был открыться, оставляя в условленных местах записки. Хотя и на это согласился неохотно. Где гарантия, что по крайней мере два из трех «маяков» не провалены?

Радист Центра сразу же поинтересовался, смогут ли они выйти на связь через пятнадцать минут. Матвеев вопросительно взглянул на Курбатова.

– Сможем, – кивнул тот.

Они оба – радист и командир – ожидали, что последует какое-то разъяснение, но ожидания оказались напрасными.

– С чем бы это могло быть связано? – недоуменно проговорил Матвеев, когда радист Центра ушел с волны.

Курбатов смотрел на открывшуюся панораму города и молчал. Он простоял так все пятнадцать минут. Сейчас он действительно напомнил себе Аттилу, стоящего на холме перед беззащитным Римом. Возможно, поэтому вновь вспомнились им же сказанные когда-то слова: «У нас больше нет выбора. Мы должны сражаться, как гладиаторы… Всю оставшуюся жизнь нам предстоит прожить убивая».

Он, Курбатов, готовился к такому способу жизни. Отбросить жалость, презреть сантименты, отречься от воспоминаний, преодолеть страх перед смертью. Только тогда в конце рейда он сможет увидеть триумфальную арку Берлина.

– Вдруг нам прикажут вернуться? – почти с надеждой взглянул на ротмистра Матвеев, посматривая на часы. Минуты ожидания истекли.

– Исключено.

– Естественно.

– Что, страшно оставаться в этой стране?

– Погибельная она какая-то. Сама по себе погибельная, да и мы тоже не несем с собой ничего, кроме погибели.

– Отставить, поручик, – резко прервал его Курбатов. – В окопе может быть только одна философия – окопная. Господин Реутов!

– Я, – откликнулся подполковник из-за ближайшей гряды. Он был последним, кто должен был прикрывать убежище, в котором расположились командир и радист. Остальные образовали жиденькое оцепление метрах в пятидесяти ниже перевала.

– Что там со стороны города?

– Ничего особенного. Безлюдье. Следующей будет читинская станция? – приблизился он к Курбатову.

– Вполне возможно. Действуем, исходя из ситуации.

– Лихой вы командир, ротмистр. Это я по чести. Перешли бы мы кордон хотя бы с дивизией – можно было бы, в самом деле, начать освободительный поход. А так получается что-то вроде мелкой кровавой пакости. Ну, сожжем еще одну-другую станцию… Ну, пустим под откос еще два-три состава. Что дальше?

– Это и есть наш освободительный поход. За нами пойдут более крупные силы. Мы же с вами, как любят высказываться по этому поводу господа революционеры, буревестники.

– Крылья которых после каждого взмаха оставляют после себя огненный след. Честно говоря, мне не совсем ясна цель вашего похода.

– У вас была возможность выяснять ее до перехода границы.

– Я имел в виду вашу личную цель, – с достоинством уточнил Реутов.

– Дойти до Берлина.

– Само по себе это не может служить целью.

– Что же может служить ею?

– Организация восстания здесь, в России.

– Да, это одна из возможных целей, – согласился князь. Но продолжать разговор не пожелал.

Предположение Курбатова подтвердилось: рядом с радистом Центра теперь находился сам атаман Семенов. Он лично явился, чтобы продиктовать текст радиопослания: «Легионеру. Благодарю состав группы. Вскрыть пакет. Инструкции у “Конрада” в Самаре. В Германии знают. Вы сражаетесь во славу единой и неделимой России. Держитесь, подполковник Курбатов. Атаман Семенов».

– Неужели у аппарата действительно стоял сам Семенов? – усомнился Матвеев, расшифровав это послание.

– Что в этом невероятного?

– Велика честь. Я-то думал: пошлют и забудут. Замотаются, подготавливая другие группы. В любом случае имею честь первым поздравить вас с присвоением очередного чина, господин подполковник.

– Объявите об этом господам офицерам, – попросил князь. – Вам это будет удобнее. Я же скажу, что представил к повышению в чине всех вас. И что все вы будете награждены за храбрость.

26

Начальник разведывательного отдела штаба Квантунской армии полковник Исимура^[21] встретил генерала Семенова с той холодной азиатской вежливостью, которая позволяла кланяться русскому генералу, давая при этом понять, что его поклоны не исключают тех истинных поклонов, которыми атаман должен благодарить его за само свое существование в этом мире.

– Вы просили господина полковника о встрече. И господин полковник рад принять и выслушать вас, господин полковник готов…

Только по тому, что почти каждую фразу переводчик завершал повторением нескольких ранее сказанных слов, Семенов определил, что перед ним тот самый капитан, который когда-то переводил его беседу с генералом Томинагой. У него вообще была плохая память на лица, тем более – на японские, зато очень контрастно врезались особенности разговора и поведения людей. Этот вечно улыбавшийся капитан-япошка – худющий до того, что, казалось, сорви с него мундир и смотри сквозь тело, словно сквозь желтую прозрачную занавеску, – поражал своей способностью умиляться любой произнесенной в его присутствии глупостью, а каждому удачно найденному им самим русскому слову – радоваться, будто великому прозрению.

– Насколько я помню, это полковник Исимура пригласил меня к себе, – отрубил атаман, совершенно забыв при этом, что говорит в присутствии самого Исимуры. – Поэтому спросите, что ему нужно.

– Господин полковник доволен, что вы нашли возможность встретиться с ним, дабы обсудить планы действия русских частей, господин полковник доволен…

Атаман Семенов обратил внимание, что Исимура и рта не раскрыл, чтобы произнести нечто подобное. Переводчик нес явную отсебятину. Однако это не удивило его. То же самое он наблюдал во время встречи с генералом Томинагой, когда речь шла о засылке в тыл красных группы маньчжурских легионеров.

– Но ведь мы постоянно согласовываем свои действия. Отряд «Асано»^[22] действует с ведома начальника японской военной миссии в Тайларе подполковника Таки.

«Похоже, что оправдываюсь, – остался недоволен своим ответом Семенов. – Хотя никто не убедил меня, что я обязан отчитываться перед каждым офицером штаба Квантунской армии, в соболях-алмазах!..»

В этот раз Исимура в самом деле заговорил. Прислушиваясь к его резкому гортанному говору, Семенов с трудом, но все же улавливал значение отдельных слов и смысл целых фраз. Переводчик в это время сидел, закрыв глаза, и мерно покачивался взад-вперед, то ли подтверждая правоту полковника, то ли нетерпеливо, нервно ожидая, когда он умолкнет.

Но когда начальник разведотдела действительно умолк, еще с минуту продолжал сидеть в той же позе и так же мерно раскачиваться, потом вдруг медленно повернул голову к Исимуре и, взглянув на него с явным превосходством, спокойным жестким тоном произнес то, что Семенов понял и без перевода:

– Вы должны были знать все это задолго до прибытия сюда генерала Семенова.

«Переводчик, капитан, – и позволяет себе делать замечание полковнику, начальнику разведотдела штаба Квантунской армии?! Это в японской-то армии, в соболях-алмазах?! – изумился Семенов. – Что-то здесь не то, что-то в их “поднебесной” перевернулось вверх ногами!»

Он проследил за реакцией Исимуры. Ожидал вспышки гнева, взмаха короткой, больше похожей на длинный нож, парадной сабли… Чего угодно, только не этой заискивающе-признательной улыбки. Так способен улыбаться лишь покорный судьбе подросток-ученик, твердо знающий, что учитель абсолютно неправ, но признательный уже хотя бы за то, что тот снизошел до замечания в его адрес. Поверить в искренность такой признательности мог только человек, хорошо познавший психологию отношений японцев между собой.

Атаману Семенову, привыкшему к нехитрой «матерщинной дипломатии» казачьего офицерства, вообще в самой сути воспринимать, а тем более – смириться с таким миропониманием японцев, оказалось крайне сложно. Хотя и старался. А уж в данной, конкретной ситуации он вообще ничего не понимал.

– Полковник наслышан о действиях отряда маньчжурских стрелков под командованием ротмистра Курбатова, – переводил капитан вовсе не то, о чем говорил Исимура, которого он только что позволил себе отчитать за полное неведение относительно судьбы Курбатова. – Но был бы не против услышать от вас, как действует этот отряд и где он сейчас находится, был бы не против…

– Отряд маньчжурских стрелков с боями продвигается в сторону Урала, совершая при этом диверсии на железной дороге, – мрачно отчеканил генерал.

Беседа проходила на втором этаже старинного особняка, построенного в порыве причудливой эклектики западноевропейского и китайского архитектурных стилей. Вывеска какой-то торговой фирмы, украшавшая фасад первого этажа, могла сбить с толку разве что приезжего крестьянина, ибо, наверное, весь город давно знал, что под ней скрывается какое-то японское учреждение, занимающееся поставками для армии. Но и это все еще было маскировкой, пусть даже в сугубо японском стиле. Поскольку всячески демаскируемая секретная резиденция армейских поставщиков на самом деле являлась резиденцией разведывательного управления Генерального штаба вооруженных сил.

Бамбуковая мебель, завезенная сюда, вероятно, в виде трофея, то ли из Филиппин, то ли с берегов Меконга, располагала к непринужденности и философскому самосозерцанию. Если бы только очистить ее от вежливо раскланивающихся японцев.

– И что, отряд дойдет до Германии?

– Не весь. Но дойдет.

– Конечно, конечно, там собраны лучшие диверсанты, прошедшие подготовку в Харбинской секретной школе «Российского фашистского союза», лучшие диверсанты… – капитан улыбался настолько жизнерадостно, словно это он обязан был заверить Семенова, что в отряде собрано не выловленное по кабакам и притонам деморализованное офицерское отребье, а именно цвет белоказачьей разведки. – Господин полковник в этом не сомневается.

Исимура усиленно кивал, хотя переводчик так и не удосужился перевести ему ни вопросы, ни ответы.

«Кого они здесь дурачат, в соболях-алмазах?! – холодно оскалился по этому поводу атаман. – Будто я не вижу, что Исимуре нужен этот переводчик, точно так же, как переводчику – Исимура».

Однако высказать свои умозаключения вслух генерал не решился. Хотя бы потому, что теперь это уже в его интересах: делать вид, будто ничего особенного не происходит.

– Могу ли поинтересоваться, чем вызван ваш интерес к Курбатову? – в этот раз атаман обратился все же не к Исимуре, а непосредственно к переводчику. Но тот понял свою оплошность и принялся старательно переводить вопрос полковнику.

– Я хотел бы задать этот же вопрос начальнику германской разведки, – последовал ответ. – Как это ни странно, немцам уже известно о группе Курбатова, и наши союзники проявляют к ней очень странное внимание.

– Странное? Ничуть. Они ведь знают, что Курбатов идет к границам рейха.

– Думаю, они подыщут ему работу еще в границах России. Это в их интересах.

– То есть захотят превратить в агента абвера, в соболях-алмазах? Пусть своих лучше готовят. А то ведь энкавэдэшники вылавливают их абверовцев сотнями.

Исимура и переводчик едва заметно переглянулись. И хотя Исимура не произнес ни слова, переводчик поспешил объявить:

– Полковник Исимура вынужден на несколько минут оставить нас. Но это не помешает нам поговорить о ротмистре Курбатове, – жизнерадостно озарил атамана своей желтозубой улыбкой капитан. – А потом я все передам полковнику, потом передам…

«Желает поговорить со мной о Курбатове без свидетелей, – еще больше укрепился в своих подозрениях атаман Семенов. – Что ж, так и должно было случиться».

27

Оставшись наедине с Семеновым, капитан-переводчик почувствовал себя свободнее, предложил атаману американскую сигару и какое-то время все с той же иезуитско-вежливой улыбкой наблюдал, как тот вальяжно раскуривает ее. При этом он смотрел на генерала такими глазами, словно ожидал, что сигара вот-вот взорвется во рту русского.

– Словом, не нравится вам, что немецкая разведка заинтересовалась группой Курбатова, – по-простецки возобновил разговор Семенов. – Ясное дело, не нравится, в соболях-алмазах. Соперничество по всей линии невидимых фронтов. Объяснимо… объяснимо.

Произнося это, атаман рассматривал свою заметно дрожавшую между пальцев сигару и упустил тот момент, когда лицо переводчика стало суровым, а в глазах заиграли хищные огоньки азиатского коварства.

– Немцы тоже убеждены в этом, генераль, – это «генераль» у капитана получилось на французский манер. – Как только Курбатов окажется в Берлине, там же окажется и наш агент, который получил задание убить его.

Семенов мрачно уставился на японца.

Жестко сцепленные губы переводчика с презрительно опущенными уголками могли означать лишь абсолютное презрение его к мнению и эмоциям собеседника.

– Что значит «убить»? Что произошло? – нервно спросил главнокомандующий вооруженными силами Дальнего Востока. – Готовя эту группу, мы достаточно полно информировали штаб Квантунской армии. Переход границы рейха задуман нами не для того, чтобы остатки маньчжурских легионеров смогли наняться на службу к немцам, в соболях-алмазах. Обычный пропагандистский рейд.

– Наш агент в самом деле получил задание убить ротмистра Курбатова. Но он не успеет сделать этого, поскольку окажется схваченным гестапо. Буквально за час до того, как должны будут прозвучать выстрелы, – спокойно продолжал переводчик. – Что поделаешь, даже очень опытным нашим агентам тоже иногда не везет, даже опытным агентам… Особенно, если этот агент – поляк.

– Опять эти ваши «невинные забавы разведки»?

– …В соболях-алмазах, – добавил за генерала переводчик.

– Честно скажу, мне бы не хотелось, чтобы с этим моим офицером произошло что-либо подобное тому, что произойдет с вашим поляком.

– Несостоявшееся покушение на Курбатова будет объяснено тем, что он не желает работать на японскую разведку и стремится перейти на сторону немцев, будет объяснено… Жизни в Маньчжурии или Японии ротмистр предпочитает жизнь в Европе. Нам это не нравится, разве не так?

«Объяснил бы ты все это попроще! – мысленно возмутил Семенов. – Что ты мне рога бараньи на шею вешаешь?»

– Но по-настоящему Курбатов начнет работать на вас лишь тогда, когда станет немецким агентом? – молвил он вслух. – Верно я понял?

– Английским.

– Простите?

– Я сказал: «Английским агентом».

– Ну и размах! Агент четырех разведок? – скептически покачал головой Семенов.

– Но при этом ротмистр Курбатов станет одним из лучших диверсантов Скорцени. Для нас главное, чтобы он держался поближе к Скорцени. Нам нужно знать все, что делает первый диверсант рейха, нам нужно знать… – Теперь капитан уже не улыбался. Он гортанно выкрикивал каждое слово, будто произносил речь перед полком Квантунской армии. – Японская разведка должна располагать всеми сведениями о Скорцени, всеми сведениями.

– Вы же союзники.

– Конечно, союзники. Поэтому ротмистр Курбатов всегда должен быть рядом со Скорцени. О любой операции Скорцени мы должны знать задолго до того, как о ней узнает сам Скорцени, о любой операции…

– То есть нам предстоит как-то подвести его к штурмбаннфюреру СС?

– Обязательно подвести.

– Значит, моим людям следует надежно связаться с немцами. – Семенов с таким нетерпением заерзал в своем бамбуковом кресле, словно порывался сейчас же подхватиться, чтобы поспешить наладить эту самую связь, в соболях-алмазах.

– Это будет нелегко, генераль.

– Естественно. До сих пор мы не имели никакой особой связи с германской разведкой. Да и вы, японцы, не поощряли это.

– Не поощряли, да, – вдруг вспомнил японец об обязанности расточать свои истинно азиатские улыбки. – Однако ротмистра Курбатова это не касается. У нас нет связи, но сам Скорцени о Курбатове уже знает.

Семенов внимательно присмотрелся к переводчику.

– Откуда вам это известно? И каким образом он мог узнать о Курбатове?

– Мы ему сказали, – простодушно улыбнулся японец. – Вежливо сказали. Через наших агентов. И Скорцени уже намерен связаться с Курбатовым.

– Значит, штурмбаннфюрер готов будет принять ротмистра?

– Он был готов к этому в тот же день, когда Курбатов перешел границу России. Сейчас Скорцени связывается с ним.

– В соболях-алмазах! Хорошо работаете.

– Да, мы хорошо работаем, – оскалил по-крысиному длинные узкие зубы капитан.

– А вот мы потеряли Курбатова из виду. Трудно даже предположить, где он теперь находится. И жив ли.

– Жив. Вчера был жив. Скорцени уже вышел на его след. Ротмистр Курбатов будет выполнять его задание.

– Но как вам удалось получить эти сведения?

– Используем старую белогвардейскую агентуру. Кроме того, начиная от Волги, рядом с Курбатовым будут идти два наших агента из русских. О которых он не будет знать. В трудную минуту они попытаются помочь ему.

– Почему он не может знать об этом? – Семенов вдруг ощутил, что беседа с японцем основательно утомила его. Казаку-рубаке все эти шпионские хитросплетения всегда были чужды и непонятны, а уж тем более сейчас, когда он весь нацелен на то, чтобы спровоцировать японцев на выступление против красных. Ведь самое время.

– Об этом не должен знать никто. Даже в вашем штабе, генераль, – учтиво сложил руки у подбородка японец. – И когда Скорцени поймет, что Германия проиграла войну и как диверсант станет работать на американцев, Курбатов тоже обязан будет остаться с ним.

– Вон оно куда потянулись щупальца тихоокеанского краба, – понимающе улыбнулся теперь уже Семенов. – Интересно, зачем вы выкладываете все это мне?

– Чтобы впредь вы лично командовали Курбатовым. Тогда ни вы, ни ваши люди не станут мешать нам.

– Словом, хотите перекупить его у нас?

– Хотите, – повторил переводчик, не сориентировавшись в тонкостях русского.

– Но для меня Курбатов важен тем, что даст возможность связаться с генералами Красновым, Власовым, Шкуро.

– Шкуро? Кто такой Шкуро? – насторожился японец.

– Генерал-лейтенант. Будем считать, заместитель генерала Краснова.

Пока он это объяснял, японец мгновенно успел выхватить авторучку и записать фамилию генерала.

– Хорошо, императорская разведка не станет возражать. Он свяжется с генералами Красновым, Власовым и этим… Шкуро. Мы ему поможем сделать это. Но Курбатов должен оставаться диверсантом Скорцени, должен оставаться…

Появилась миловидная японка. Присев вместе с подносом, она так, полусидя, поставила на столик между мужчинами чашки с саке и блюдца, на которых лежало по два бутерброда с черной икрой. Японец перехватил алчный взгляд генерала, которым тот провел юную официантку. Он знал пристрастие Семенова к юным японкам – именно японкам, – которым он отдавал предпочтение перед всеми остальными женщинами этого дальневосточного Вавилона. Хотя прибывало их сюда пока что до обидного мало.

Поговорив еще несколько минут, они осушили чашечки и, закусив саке бутербродами, появившимися здесь только потому, что за столиком сидел русский, – Семенов никогда не видел, чтобы японцы закусывали саке бутербродами, да еще с икрой, – они принялись за чай. Но принесла его уже другая японка, еще поменьше ростом и более юная. И от переводчика не ускользнуло, что, не сдержавшись, Семенов, по сугубо русской привычке, прошелся руками по ее маленьким пухлым бедрышкам.

Стоило ей удалиться, как появился полковник Исимура. Он, как ни в чем не бывало, уселся на свое место и, сохраняя абсолютную невозмутимость, повернул застывшую маску своего лица куда-то к окну.

Пока Семенов допивал чай, переводчик бегло пересказал ему разговор с генералом. Но лишь в самых общих выражениях. Ни словом не упомянув ни о Скорцени, ни о шпионах-спутниках, которым надлежит сопровождать Курбатова от Волги до границ рейха. Но, похоже, Исимуру не интересовало даже то, что капитан соизволил ему сообщить.

Прощаясь с ним, оба японца очень долго и вежливо раскланивались. При этом Исимура отвесил ровно на три поклона больше, чем переводчик. Что опять заставило Семенова задуматься над тем, кто есть кто. На три поклона больше, чем офицер ниже тебя по чину – таких случайностей у самураев не случается.

28

Курбатов приказал группе залечь за поросшие мхом валуны и несколько минут всматривался в очертания небольшой леспромхозовской хижины.

– Эй, бродяга, прекрати пальбу! За сопротивление милиции – сам знаешь! Сдавайся! – визгливым фальцетом увещевал того, кто засел в этой обители, один из троих милиционеров. – Это я тебе говорю, участковый Колзин!

Милиционеры расположились ниже по склону, метрах в двадцати от маньчжурских стрелков. Курбатов предпочел бы обойти их, однако сделать это было довольно сложно. Справа и слева от гряды, за которой они залегли, начинались крутые осыпи. А возвращаться на перевал, чтобы потом искать более подходящий и безлюдный спуск, – значит, потерять уйму времени.

– Чего ты ждешь?! – дожимал оборонявшегося Колзин. – Выходи! Обещаю оформить «явку с повинной»! Я свое слово держу! Это я тебе говорю, младший лейтенант Колзин!

Милиционеры залегли, охватывая избушку с трех сторон, и если бы бродяга попробовал уйти в сторону бурной речушки, те двое, что находились почти у берега, взяли бы его под перекрестный огонь.

– Что предпринимаем? – переметнулся к Курбатову подпоручик Тирбах.

– Подождем несколько минут. У того, что в домике, заканчиваются патроны, – едва слышно ответил Курбатов.

– Может, стоит помочь ему?

– Чтобы выпустить на волю еще одного заматеревшего волка-одиночку… – поддержал его мысль Курбатов.

– Ваша идея. От своих идей отрекаться грешно.

– Вопрос: как ему помочь?

Еще несколько секунд князь колебался. В открытую выйти на горную поляну – означало подставить себя под пули засевшего в домике бродяги. Не объяснишь же ему, кто ты. Но и терять время тоже не хотелось.

– Подпоручик Власевич, берете правого. Желательно с первого выстрела. Чолданов, страхуете Власевича.

– Есть.

– Иволгин, Радчук, снимаете ближнего, что прямо под нами.

– Самого крикливого, – уточнил Иволгин.

Курбатов поднялся и, пригибаясь, неслышно ступая по усыпанному хвоей кряжу, перешел к ветвистой сосне, ствол которой причудливо изгибался, зависая над валунами, за которыми нашел себе пристанище Колзин.

– Он вышиб окно! – предупредил милиционер, находившийся слева от домика. – Собрался прорываться!

Его крик отвлек внимание Колзина, и этого оказалось достаточно. Ухватившись за ветку сосны, Курбатов завис над ним и ударом ноги в висок поверг наземь. В ту же минуту Власевич сразил другого милиционера и бросился вниз, увлекая за собой остальных диверсантов. Третий милиционер попытался уйти по берегу реки, но был ранен в спину и, осев у склада с полуобвалившейся крышей, жалобно, по-бабьи запричитал:

– Убили! Вы же меня убили! Вы же меня…

– Теперь можешь выходить! – скомандовал Курбатов, когда раненого окончательно угомонили, а Колзина он еще раз оглушил рукоятью пистолета. – Милиционеры тебе уже не страшны!

Домик вновь был оцеплен. Радчук и Матвеев затаились по углам его, контролируя окна и двери.

– А вы кто?! – хрипловатым, дрожащим голосом спросил осажденный, все еще не веря в свое спасение.

– Кто бы мы ни были – тебе повезло! – ответил Матвеев. – Бросай автомат и выходи. Да не вздумай палить! Мы не милиционеры: ни прокурор, ни адвокат тебе не понадобятся.

– Так ведь нечем уже палить! Счастье, что легавые не догадались.

«Бродяга» вышвырнул через окно автомат, потом пистолет, которые тотчас же были подобраны Радчуком, и вышел с поднятыми руками. На нем был изорванный, прогоревший в нескольких местах ватник, под которым, однако, виднелась гимнастерка.

– Так это вы, ротмистр! – с удивлением воскликнул он, присмотревшись к приближавшемуся Курбатову. – Опять вы?!

Заросший, оборванный, он стоял перед диверсантами, словно высаженный на безлюдный остров пират – у своей хижины. В глазах его радость спасения смешивалась с почти мистическим страхом.

– Иисус Христос не поспешил бы тебе на помощь с таким рвением и самопожертвованием, с каким спешили мы, – узнал в нем Курбатов того самого сержанта, которого они взяли в плен и после диверсии на железке превратили в «волка-одиночку». Вот только фамилии вспомнить не мог.

– Что правда, то правда. Я уж думал: все, отбродил свое по лесам-перелескам…

– Зря, – рассмеялся Курбатов, – взгляни, сколько у тебя ангелов-хранителей. Только воевать нужно решительнее. Спасовать перед тремя милиционерами – это не дело.

– Не обучен. Теперь все, с собой берите. Куда мне одному, даже в тайге?

Притащили милиционера Колзина и швырнули к ногам подполковника.

– Все еще жив, – с удивлением объяснил Тирбах. – Что прикажете делать?

Курбатов оценивающе окинул взглядом фигуры Колзина и полуодичавшего сержанта.

– Милиционера раздеть, и голого – на сосну. Только подальше отсюда. А ты, Волк, – обратился он к сержанту, – быстро переоденься в милицейское, побрейся и вообще прими надлежащий вид. Отныне ты, – заглянул в удостоверение, – младший лейтенант милиции Дмитрий Колзин. Что, фамилия не нравится? Другое удостоверение раздобудем.

– Но теперь-то я могу пойти с вами? – вновь с надеждой спросил Волк. – Вы же помните, я – прапорщик Бураков.

– Пока перевоплощайся в милиционера. Подумаем.

29

Котловина, в которой находилась эта лесная избушка, напоминала кратер давно угасшего вулкана. С севера и с юга отроги невысоких хребтов смыкались над скалистым ложем реки, создавая некое подобие большой чаши.

Ветры гор сюда не проникали, студеный байкальский туман развеивался между сосновыми вершинами прибрежных кряжей, а зависшее на горном пике солнце светило только для этого затерянного мирка – нежаркое, но достаточно теплое, безмятежно купающееся в синеве небесного океана.

Окунаясь в леденящую купель речной заводи, Курбатов понимал, что вести себя столь беспечно почти на окраине города – равнозначно самоубийству. Но все же умудрился несколько раз переплыть образовавшееся озерце от берега к берегу и потом, стоя совершенно голым между замшелыми камнями, долго растирал почти окоченевшее тело грубым самотканым полотенцем – жестким, словно растрепанная циновка.

Он твердо решил, что должен пройти эту страну, убивая в себе всякий страх. Доверившись судьбе. Не он – его должны бояться. Он пронесется над Европой подобно смерчу. Чтобы при одном упоминании о Легионере враги его трепетали.

Наскоро пообедав японскими консервами, Курбатов с интересом взял в руки газету, извлеченную Тирбахом из планшета Колзина. На первой же страничке ее сообщалось о суде над местными врагами народа. Судили пятерых. Все они объявлены саботажниками и пособниками иностранных разведок.

Подполковнику не раз приходилось читать довоенные советские газеты, и каждый раз его потрясала маниакальность режима, который с такой жестокостью видел врага в каждом, кто осмеливался хоть на минутку усомниться в гениальности вождя всех времен и народов, обронить неосторожное слово по поводу советской власти или имел несчастье происходить не из пролетариев. Впрочем, пролетариев в этом коммунистическом Содоме тоже не очень-то щадили.

– Господин подполковник, позвольте представить: младший лейтенант милиции Дмитрий Колзин.

Курбатов сидел, привалившись спиной к стене избушки и подставив лицо солнечным лучам. Старые бревна вбирали в себя его усталость, и князь ощущал, как тело оживает и возрождается. Увидев перед собой Тирбаха и Волка, – подполковник так и решил именовать захваченного ими в плен сержанта Буракова «Волком», – он отложил газету и пристально всмотрелся в осунувшееся бледноватое лицо новоиспеченного «милиционера».

– Чего тебе еще желать, Колзин? Отныне ты – офицер милиции. Царь и Бог. Все дрожат, уважают и ублажают.

– Надолго ли?

– Эт-то зависит от тебя самого. Как долго сумеешь.

– Теперь я действительно превратился в волка, которому только-то и делать, что рыскать по тайге, – дрогнувшим голосом проговорил «милиционер».

Курбатов поднялся и с высоты своего роста смерил Волка презрительным взглядом человека, для которого его проблемы и страхи представляются смехотворными.

– Ты еще только должен по-настоящему осознать себя волком. Ты еще только должен озвереть настолько, чтобы не ты людей, люди тебя сторонились, избегали. И вот тогда, лишь тогда, почувствуешь себя сильным и свободным, абсолютно свободным. От страха и угрызений совести. От необходимости трудиться за гроши и поклоняться их идолам; служить и подчиняться.

– Да уж, свободным… – окончательно помрачнел Волк.

– Так чего ты хочешь? Гнить в земле, как эти милиционеры, форму одного из которых надел?

– На меня надели, – пробубнил Волк.

– Неблагодарная тварь, – презрительно процедил фон Тирбах. – Мы во второй раз спасли тебе жизнь. И после этого ты еще смеешь выражать неудовольствие.

– Он прав, – миролюбиво объяснил Волку Курбатов. – Но я не стану ни наказывать тебя, ни переубеждать. Сейчас ты получишь пистолет и все изъятые у милиционеров патроны. Твой автомат тоже остается тебе. С этим арсеналом ты уйдешь в горы. Как будешь жить дальше – твое дело. Но запомни: продержаться следует месяц. Ровно через месяц мы прибудем к этой избушке и вместе отправимся к границе. В Маньчжурии ты пройдешь подготовку в том же лагере, в котором прошли ее все мы, и станешь настоящим диверсантом. Как сложится судьба твоя дальше, этого не может предсказать никто. Даже Иисус Христос. Но по крайней мере теперь ты будешь знать, чего ждать хотя бы в ближайшее время.

– Вот на это я согласен, – просветлело лицо Волка. – На это – да. Пойду с вами. Пусть даже через месяц, только… не обманите.

– Время покажет.

Услышав это, Тирбах скептически ухмыльнулся. Лицо самого Курбатова оставалось невозмутимо серьезным.

– Что я должен делать в течение этого месяца?

– Тирбах, оставьте нас.

– Слушаюсь, господин подполковник.

* * *

Оставшись вдвоем, они пошли берегом речушки в сторону озера. Лазурный плес его оказался неподвижным, а небесно-чистая глубина отражала известково-белесые склоны пологих берегов и подводных скал.

– Прежде всего, вы должны воспитать в себе мужество, прапорщик Бураков. – Теперь Курбатов заговорил с ним предельно вежливо и доверительно. – Спасти вас могут только храбрость и мужество. Это единственная монета и единственная месть, которой вы способны платить миру за свою судьбу, за право жить, за свободу. Не стану ограничивать вас какими-то конкретными заданиями. Пускайте под откос составы. Устраивайте засады на милицию, солдат и особенно на чекистов. Держите в страхе всю округу. Если сумеете, сформируйте небольшую группу, даже отряд. Единственное, чего вы не должны делать, не зверствуйте в селах, не губите крестьян. В любой ситуации вы должны оставаться воином, а не палачом.

– С чего бы я стал зверствовать, да еще в селах? – возмутился Бураков. – Сам из крестьян-казаков.

– Тем более. Однако вернемся к вашей нынешней жизни. Из всего сказанного не следует, что вы должны выглядеть ангелом. Нужна еда, нужны женщины. Война есть война. Но… Вот тут мы подходим к главному. Вы должны выступать под кличкой «Легионер». – Курбатов умолк и выжидающе уставился на Буракова.

– Так ведь вас тоже вроде бы Легионером кличут? – неуверенно молвил тот.

– В этом весь секрет. Вы остаетесь вместо меня. Будете моим двойником. Моей тенью. – Князь достал из внутреннего кармана несколько отпечатанных на глянцевой бумаге визитных карточек, на которых было написано: «За свободу России. В мужестве – вечность. Легионер».

– Что это? – с опаской взглянул на них прапорщик.

– Подобные карточки должны оставаться на теле каждого убитого коммуниста, в руках каждого отпущенного вами на свободу политического зэка. Кончатся эти – напишите от руки. Каждый, с кем вы встретитесь и кого пощадите, должен знать: его пощадил Легионер. Каждый, кого вы казните, должен умирать с осознанием того, что казнен Легионером. Этот край должна захлестнуть легенда о Легионере. И пусть все ваши грехи падут на меня. Моя душа стерпит это. Не стесняясь, называйте себя моей кличкой. Пишите ее мелом на столбах, стенах, вагонах. Выкладывайте ее камнями на слонах сопок. В аду вся ваша смола достанется мне. Живите, старайтесь, наслаждайтесь силой и свободой. Чего еще следует желать мужчине, воину?

Бураков долго молчал.

– Я не думал так. Я совершенно иначе думал, – растерянно сознался он, и лицо его просветлело. Волк вдруг открыл для себя, что не все столь мрачно и безысходно в его жизни, как только что казалось. Он видел себя только обреченным, изгнанным из общества и затравленным. А ведь Курбатов и все его парни – в таком же положении. Но как они держатся! Разве они чувствуют себя затравленными? Почему же он не способен перебороть в себе страх? А ведь это правда: теперь он свободен. Перед ним вся Россия. Свободен и вооружен.

– В «Мужестве – вечность?» – заглянул Бураков в визитку. – Что это значит?

– Родовой девиз князей Курбатовых. Отныне он должен стать и вашим девизом, прапорщик Бураков.

30

Ливень разразился внезапно. Молния вырывалась из разлома горы и пронизывала хвойные склоны ее таким мощным огненным шквалом, что, казалось, после него не должно было оставаться ничего живого. И когда она угасала, становилось странным слышать шумящие кроны сосен и видеть покачивающееся на ветру зеленое марево предгорий.

– Вы должны будете понять меня, князь, – пододвинулся Иволгин поближе к сидевшему у самой двери избушки Курбатову.

– Понять? – вырвался из собственных раздумий подполковник. – О чем вы?

Он мысленно представил себе бредущего по склону горы в своей разбухшей от дождя милицейской форме Волка (ливень начался минут через пятнадцать после того, как Курбатов отправил его из домика восвояси), и подтопляемые потоками воды тела убитых милиционеров, которых забросали камнями где-то в расщелине…

В последнее время Курбатову нередко чудились тела убитых им людей. Странно, что при этом он почти никогда не вспоминал их живыми: ни их ран, ни выражений лиц за мгновение до смерти, которые конечно же должны были бы запомниться, только тела – скрюченные, безжизненные, брошенные на съедение волкам. Это настораживало подполковника. Он всегда с презрением относился к людям со слабыми нервами, с хоть немного нарушенной психикой, с комплексами…

– Соглашаясь войти в вашу группу, я преследовал свою собственную цель.

– Это хорошо, – с безразличием невменяемого подбодрил его князь.

– О которой с Родзаевским говорить не стоило.

– Существует немало тем, о которых с полковником Родзаевским лучше не говорить. О чем не могли говорить с ним лично вы, штабс-капитан?

Высветившийся в небе растерзанный сноп молнии осветил загорелое худощавое лицо Иволгина. Лицо основательно уставшего от жизни, но все еще довольно решительного, волевого человека. Ходили слухи, что атаман Анненков однажды приговорил его к расстрелу. Но потом, в последний момент, помиловал – что случалось у него крайне редко – и отправил в рейд по тылам красных, будучи совершенно уверенным, что в стан его поручик Иволгин уже не вернется. Но он вернулся. Через месяц. С одним-единственным раненым бойцом. И с пятью сабельными ранами на собственном теле.

– Я хочу уйти из группы. Совсем уйти. – Он говорил отрывисто, резко, надолго умолкая после каждой фразы. – Только не сейчас.

– Когда же? – невозмутимо поинтересовался Курбатов. Вместо того чтобы спросить о причине ухода.

– За Уралом. Еще точнее – на Волге. Как-никак я волжанин.

– Но туда еще нужно дойти.

– Нужно, естественно.

Иволгин ждал совершенно иной реакции подполковника. Сама мысль бойца уйти из группы должна была вызвать у Курбатова негодование. Но князь засмотрелся на очередную вспышку молнии и затем еще долго прислушивался к шуму горного ливня.

– Вы, очевидно, неверно поняли меня, – сдали нервы у Иволгина. – Речь идет вовсе не о том, чтобы остаться в родных краях, отсидеться. Или еще чего доброго пойти с повинной в НКВД.

– Мысли такой не допускал. Если это важно для вас, можете вообще не называть причину.

– Нет уж, извините, обязан. Потому и затеял этот разговор.

– А если обязаны, так не тяните волка за хвост, не испытывайте терпение, – резко изменил тон Курбатов. – Только не надо исповедей относительно усталости; о том, что не в состоянии проливать русскую кровь, а сама Гражданская война – братоубийственна…

– Мне отлично известно, что это за война. У меня свои взгляды на нее. И на то, как повести ее дальше, чтобы поднять на борьбу вначале Нижнее и Среднее Поволжье, угро-тюркские народцы, а затем уж и всю Россию.

Порыв ветра внезапно ударил волной дождя в лицо, но Курбатов не отодвинулся от двери и даже не утерся рукой. Он понял, что совершенно не знает человека, с которым сидит сейчас рядом.

Дверь, ведшая в соседнюю комнату, открылась, и на пороге появился кто-то из отдыхавших там диверсантов. Он несколько секунд постоял и вновь закрыл дверь, оставшись по ту ее сторону. Курбатов так и не понял, кто это был.

«Впрочем, кто бы это ни был, – сказал он себе, – все равно окажется, что и его как человека я тоже не знаю. Здесь каждый живет своей жизнью. Каждый идет по России со своей, только ему известной и понятной надеждой. Единственное, что нас роднит, это то, что мы диверсанты…»

Однако, немного поразмыслив, Курбатов все же не согласился с этим выводом. Вряд ли принадлежность к гильдии диверсантов – именно то, что по-настоящему их роднит. Да и поход их вовсе не объединяет. Что же тогда? Жертвенная любовь к России? Ах, как это сказано: «Жертвенная любовь!..». Только не верится что-то…

Так и не найдя для себя сколько-нибудь приемлемого ответа, князь окончательно отступился от мысли отыскать его.

– Вы что-то там говорили о своих, особых, взглядах на то, как начать новое восстание на Поволжье, штабс-капитан. Особые взгляды, ваши – это что, какая-то особая тактика ведения войны? Тактика подполья? Махно, например, разработал своеобразную тактику ведения боя на тачанках: наступательного, оборонительного, засады… Соединив при этом весь известный ему опыт подобного ведения войны со времен египетских колесниц.

– Весьма сомневаюсь, что этому ничтожному учителишке, или кем он там являлся, была известна тактика боя на египетских колесницах, – скептически хмыкал Иволгин.

– Недооцениваете. Ну да оставим батьку в покое. Если ваши взгляды – секрет, то можете не раскрывать его. Со временем познакомлюсь с военными хитростями командира Иволгина по учебнику военной академии.

– Издеваетесь, – проговорил Иволгин. Однако сказано это было без обиды, скорее с иронией. – Не обижайтесь, мне трудно пересказать все то, что удалось осмыслить за годы великого сидения на берегах Сунгари. Единственное, что могу сказать – что все мысли мои нацелены были на то, как вернуться в Россию и начать все заново. Вы правы: я всего лишь штабс-капитан.

Курбатов хотел возразить, что не говорил о том, что Иволгин «всего лишь штабс-капитан», однако вовремя сообразил, что это замечание его не касается, Иволгин ведет диалог с самим собой.

– Но согласитесь: даже у маленького человечка может полыхать в душе великая идея. Вспомните: атаман Семенов начинал с никому не известного есаула, которого никто не хотел принимать в расчет даже тогда, когда он открыто и откровенно заявил о своих намерениях.

– …И даже когда сформировал забайкальскую дивизию, силами которой намеревался спасти Питер от большевиков, – согласился Курбатов, стремясь поддержать в нем азарт человека, зараженного манией величия.

– Вы абсолютно правы. Жаль, что не поделился с вами этими мыслями еще там, в Маньчжурии.

– Побаивались, что после вашей исповеди не решусь включить в группу. Хотя, признаюсь, я догадывался…

– Побаивался, – вздохнул Иволгин. – Вообще откровенничать по этому поводу боялся. Чем величественнее мечта, тем более хрупкой и незащищенной от превратностей судьбы она кажется. Лелея ее, постепенно становишься суеверным: как бы не вспугнуть рок, не осквернить идеал. Не замечали?

– Возможно, потому и не замечал, что мечты, подобно вашей, взлелеять не удосужился. О чем сейчас искренне сожалею.

– Значит, вы не будете против того, чтобы я оставил группу.

– Вы ведь сделаете это, даже если я стану возражать самым решительным образом.

– Мне не хотелось бы выглядеть дезертиром. Маршальский жезл в своем солдатском ранце я нес честно. Если позволите, я сам определю день своего ухода. Вы ведь все равно собираетесь идти в Германию без группы. Так что в Маньчжурию нам предстоит возвращаться в одиночку.

– Остановимся на том, что вы сами решите, когда лучше основать собственную группу и собственную армию.

– С вашего позволения.

– И собственную армию, – повторил Курбатов. – Не страшновато?

– Единственное, что меня смущает, князь, – мой мизерный чин. В армии это всегда важно. Тем более что в первые же дни формирования отряда в нем могут оказаться бывшие офицеры, чином повыше меня.

– До подполковника я смогу повысить вас собственной волей. Имею на то полномочия генерала Семенова.

– Буду весьма признателен.

– Считайте, что уже сделал это, господин подполковник. Завтра объявлю это в форме приказа. Ну а дальше будете поступать, как принято в любой предоставленной самой себе армии. Создадите военный совет, который вправе определять воинские звания всех, в том числе и командующего. В Добрармии Деникина в генералы, как известно, производили не по соизволению царя.

При очередной вспышке молнии Курбатов видел, как Иволгин привалился спиной к стене хижины, и лицо его озарилось багровой улыбкой.

«А ведь лицо этого человека действительно озарено багровой улыбкой… Бонапарта», – поймал себя на этой мысли Курбатов.

Как только ливень прекратился, подполковник поднял группу и увел ее в горы. Слишком долгое отсутствие милиционеров, отправившихся на задержание вооруженного бандита, не могло не вызвать опасения, что с ними что-то приключилось.

Лишь в последний раз, уже с вершины перевала, взглянув на лесную хижину, Курбатов вдруг нашел определение того, что же всех их, диверсантов группы маньчжурских стрелков, на самом деле роднит. Решение оказалось до банальности простым – гибель! Неминуемая гибель, – вот что у них осталось общего!

31

На небольшой станции неподалеку от Читы Курбатов остановил неуклюжего, истощенного с виду солдатика, спешившего с двумя котелками кипятка к воинскому эшелону. Паровоз уже стоял под парами, и солдат, очевидно, боясь опоздать, тем не менее застигнутый врасплох окриком капитана, остановился и, сжавшись от страха, замер прямо посреди колеи, словно пойманный дезертир.

– Вы из этого эшелона?

– Так точно, – едва слышно пролепетал он побледневшими губами. Перед ним стояли два офицера и несколько рослых крепких солдат. Холеные и суровые, они, возможно, показались рядовому «особистами» или «смершовцами».

– Почему не представились?

– Красноармеец Кичин.

Курбатов прошелся взглядом по обвисшей форме солдата с поистертыми локтями и коленками, запыленным, давно не знавшим гуталина, сапогам. Отчего Кичин окончательно сник и словно бы врос в землю вместе со шпалой, на которой стоял.

– Охраной командует лейтенант Слоненков? – назвал Курбатов первую пришедшую на ум фамилию.

– Никак нет, младший лейтенант Цуганов.

– А, ну да, правильно: Слоненков – это ведь помощник военного коменданта станции, – спокойно продолжал провоцировать его Курбатов. – Вас там семнадцать человек?

– Двадцать два.

– Целый взвод? Теперь станет еще больше. Нас послали на подкрепление. К фронту будем двигаться вместе.

– Так я пойду, предупрежу младшего лейтенанта, – обрадовался Кичин возможности поскорее ускользнуть – страх перед офицерами у него уступал разве что страху перед смертью.

– Предупредите. Мы же подождем своего бойца.

Кичин поднырнул под один из трех стоявших на запасном пути вагонов и исчез.

– Думаете, он ничего не заподозрил? – осторожно поинтересовался Тирбах, присел и еще какое-то время пытался проследить путь красноармейца.

– Когда операцию приходится разрабатывать на ходу, экспромтом, случается всякое. Главное, не дать младшему лейтенанту времени на размышления.

– Их втрое больше, – заметил Реутов. – Тем почетнее будет победа – это ясно. И все же…

Они обошли пустые вагоны и увидели, что под свист паровозного гудка эшелон отходит. Мгновенно окинув взглядом платформы с техникой и теплушки, Курбатов определил, что состав действительно важный и отправляется конечно же на фронт. Убедившись, что японцы нападать не собираются, красные решили перебросить бездействующую технику поближе к фронту. Резонно. Генерал Семенов прав: отказавшись от активных действий, японцы, по существу, стали союзниками большевиков.

А еще Курбатов успел заметить, что охрана рассредоточена по трем теплушкам, расположенным в голове, хвосте и посередине эшелона.

– В последний садитесь, товарищ капитан, – выручил их выглянувший из среднего вагона Кичин. – В последний, а то отстанете! Я доложил!

«Сам Бог тебя послал, солдатик!», – мысленно поблагодарил рядового Курбатов.

Именно его крик привел в замешательство вскочивших на ступеньку последними часового и старшего этой теплушки, младшего сержанта. Появление группы капитана Курбатова – по документам все они оставались под своими фамилиями – эти двое восприняли как должное, решив, что все делается с позволения командира взвода.

В вагоне оказалось шестеро солдат, которые, как только эшелон тронулся, улеглись: кто на нары, кто на тюки с солдатскими одеялами и обмундированием. Еще один красноармеец стоял на посту в заднем тамбуре. Командир этого отделения младший сержант Тамтосов – худощавый широкоскулый якут – встретил появление капитана и его группы с полнейшим безразличием. Офицерские знаки различия абсолютно никакого впечатления на него не производили, а чувство предосторожности, похоже, напрочь отсутствовало.

– Старшим охраны эшелона назначен я, капитан Курбатов, – сразу же уведомил его князь, дабы упредить любые недоразумения. Младший лейтенант Цуганов поступает в мое распоряжение.

– Плохо будет младшому, – покачал головой якут. – Очень любит быть командира, да…

– Думаете, станет возражать?

– От Хабаровска идем. Хозяин эшелона – как хозяин тайги.

Усевшись напротив двери, где побольше света, он аккуратно расстелил возле себя какую-то промасленную тряпицу и начал не спеша разбирать и смазывать станковый пулемет.

– Третий раз по винтику разбираем, сержант, – напомнил ему парень, из-под расстегнутой гимнастерки которого выглядывал застиранный выцветший тельник. – На износ работаем. Сочтут за диверсию.

– Ружия чистый быть должен, – поучительно объяснил Тамтосов, поднимая вверх искореженный указательный палец. – Шибкое ружия, да…

– С пулеметом пока отставить, товарищ младший сержант, – властно распорядился Курбатов. – Сначала разберемся с постами.

– С постами у нас шибко хорошо. Сам младший лейтенант разбирался, да… – продолжал возиться с пулеметом якут. И это его дикарское непослушание вызвало у Курбатова не раздражение, а презрительную улыбку. Кому могло прийти в голову давать этому аборигену звание младшего сержанта и назначать командиром отделения?

Цуганов не стал дожидаться следующей станции – добрался до их теплушки по платформам и крышам. Это был невысокого роста, широкоплечий, коренастый сибиряк, в чертах лица которого просматривалось не меньше азиатского, чем в чертах якута Тамтосова.

– Мне сообщили, что вы назначены старшим эшелона? – с ходу перешел он в наступление.

– Отставить, товарищ младший лейтенант, – осадил его Курбатов. – Представьтесь, как положено. Этому вас в училище не учили?

– А меня в училище ничему не учили. Безучилищным на фронт возвращаюсь, – довольно спокойно объяснил взводный. – Звание на фронте получил. Вместе со второй медалью «За отвагу».

Только сейчас Курбатов обратил внимание на небрежно разбросанные по груди четыре медали фронтовика.

– Но представиться – пожалуйста, – вскинул тот руку к козырьку. – Младший лейтенант Цуганов. Из недавних фронтовых старшин. Так что тут все по-штабному. Вопрос к вам: предписание на принятие командования эшелоном имеется?

– Что? Предписание?! – переспросил Курбатов лишь для того, чтобы немного потянуть время. Краем глаза он видел, как Тирбах незаметно переместился ближе к Курганову. Как Чолданов склонился над Тамтосовым, готовый в любое мгновение вышвырнуть его из вагона. Остальные бойцы рассредоточились, незаметно разбирая между собой красноармейцев и готовясь к рукопашной схватке. – Ты что, младшой?! Какое может быть предписание в военное время? – беззаботно рассмеялся князь. – Тут и группа, вон, была сформирована за час до приказа, который получили, считай, в последние минуты. А в охранники попали только потому, что отправляемся на фронт.

– Что-то я впервые вижу, чтобы на фронт отправляли такими небольшими группами, – недоверчиво обвел их взглядом Цуганов.

– Потому что прежде, чем попасть туда, мы окажемся в запасном полку в Самаре. У вас еще будут вопросы?

– Да, – вдруг «вспомнил» Кульчицкий, – комендант сказал, что письменный приказ получим уже в Иркутске. Его отправят телеграфом.

– Что ж вы мне не сказали об этом, лейтенант? – возмутился Курбатов. – Это когда я получал аттестаты на довольствие?

– Так точно.

Цуганов вновь обвел всю группу диверсантов недоверчивым взглядом, и Курбатов понял, что ему стоит большого труда поверить им. Однако иного выхода у младшего лейтенанта не было.

– Как видите, передавать вам, собственно, нечего, – хозяином прошелся по вагону Курбатов. Ткнул носком сапога в один тюк, другой. – Вагоны на месте. Орудия не разворовали.

– Не успели, – проворчал Цуганов.

– Что вас смущает? Отстранили от командования? Считайте, что меня нет. Я буду отсыпаться. Командуйте, как командовали.

– Да странно все как-то. Само появление ваше…

– Странно, что старшего по званию назначают старшим охраны эшелона? Может, вы еще документы потребуете, младший лейтенант? Нет, вы потребуйте, потребуйте.

– Какой в этом прок? Документы-то у вас в любом случае в порядке.

«Его нужно убирать. Немедленно, – сказал себе Курбатов. – Первым. Пока бацилла недоверия не распространилась на всю охрану. Потом будет сложнее».

– На паровозе часовой выставлен? – спросил он, пытаясь выяснить расположение постов.

– Нет. Зачем? До фронта далеко. Мои солдаты в первом вагоне. Часовой в тамбуре.

– Вам виднее, младшой. Тирбах, Реутов, Власевич – со мной. Остальные остаетесь с лейтенантом Кульчицким. – Он вопросительно взглянул на младшего лейтенанта Цуганова. – Пройдемся по эшелону. Покажете посты в штабном вагоне.

В глазах фронтовика отразились страх и растерянность. Он предчувствовал беду, предчувствовал. Но не знал, как отвернуть. Подозревал в словах капитана ложь, однако не смел и не умел доказать ее.

– Ефрейтор Корневой, рядовой Хропань, – обратился он к двум своим бойцам, – сопровождаете меня. Вы, Тамтосов, усильте бдительность. Особенно на остановках. Въезжаем в тайгу, дело идет к ночи.

Тамтосов на минутку оторвался от пулемета и безмятежно посмотрел на командира.

– Шибко хороший ружия, да… – похлопал по стволу «максима». – Жаль, белку стрелять нельзя: мех испортишь, да…

32

На платформе, на которой были установлены два накрытых брезентом орудия, они оказались в тот момент, когда, огибая скалу, машинист огласил предвечернюю тайгу длинным, призывным, словно клич вожака волчьей стаи, воем паровозного гудка. Мгновенно оценив ситуацию, Курбатов наклонился к младшему лейтенанту Цуганову, будто хотел что-то сказать ему на ухо, и в то же мгновение ударил его ножом в живот.

Не успел скорчившийся от боли Цуганов упасть, как подполковник тем же ножом ударил в шею Корневого и, так и оставив его в теле ефрейтора, изо всей силы врубился ребром ладони в сонную артерию Хропаня…

Оседая, красноармеец попал в сатанинские объятия подпоручика Тирбаха, а уж тот, захватив его шею в могучие тиски своих рук, оторвал обреченного от платформы и, удерживая на весу, удушил с такой яростью, с какой это мог сделать только он.

– Кажется, Кичин утверждал, что их было двадцать два, – спокойно вспомнил Курбатов, когда тела красноармейцев оказались под брезентом.

– И еще не знает, что теперь их осталось девятнадцать, – заметил Реутов.

Эшелон медленно втягивался в горный массив, как бы погружаясь при этом в преисподнюю каменистой теснины. Солнечные лучи угасали в нагромождениях скалистых вершин, ветер постепенно утихал, небо покрывалось мутной пеленой облачности, а вагоны начало швырять из стороны в сторону с таким остервенением, словно колея хотела сбросить их с себя, как исчадие войны. Вот только ей это не удавалось.

– Чего медлим, князь? – нетерпеливо поинтересовался фон Тирбах. Он стоял, прислонившись к станине орудия, и по-солдатски, в кулак, курил. – Все равно очищать платформу от тел пока не стоит, могут заметить. А штабной вагон рядом – через две платформы и теплушку.

– Не пойдем мы туда. Вначале нужно рискнуть сбросить тела и вернуться в вагон Тамтосова.

– Считаете, группа Кульчицкого не справится? – проворчал Реутов.

– Слишком опасно идти в штабной вагон без младшего лейтенанта. Это вызовет подозрение. Вернемся, поможем Кульчицкому, а затем дождемся, когда кто-либо из штабного вагона придет, чтобы выяснить, где это задержался их командир. С этим гонцом мы и двинем на штабной.

– Слишком мудрено…

– Но доведем мы его до этой же платформы, как до лобного места, и прикончим, – подсказал подпоручик.

– А что, так и будем использовать ее в роли помоста, – согласился Курбатов.

Он действительно мудрил. Но для этого были причины. Подполковник помнил, что два красноармейца находятся вне штабного вагона – на платформе у самого паровоза. Да и машинисты наверняка вооружены. А завершить эту операцию следовало без лишнего шума, без единого выстрела. Здесь, в прибайкальской тайге, делать им больше нечего. Курбатов намеревался добраться на этом эшелоне хотя бы до Красноярска, а это требовало выдержки и осторожности.

– Впереди левый поворот, – вырвал его из раздумья фон Тирбах. – И горный хребет.

– Это нам подходит. Приготовились. Тела сбрасываем направо. Подальше от колеи. Места здесь пустынные.

Когда через несколько минут платформа была очищена и они по платформам и крышам вагонов вернулись в вагон Тамтосова, там тоже все было кончено. Сам младший сержант лежал проткнутый штыком, но и мертвый продолжал обнимать станковый пулемет – свой «шибко хороший ружия».

– Но остался солдат, стоявший на посту в тамбуре последнего вагона, – озабоченно напомнил Кульчицкий. Он сидел, привалившись спиной к стенке у самой двери, ведущей во вторую, как бы товарную, часть вагона, не обращая никакого внимания на тела и забрызганный кровью пол. С первого взгляда было ясно, что тихо и быстро убрать красноармейцев не удалось. Дело дошло до рукопашной.

– Грубая работа, – обронил Тирбах, помня о том, как прошла операция на платформе. – Могли завалить весь замысел.

– Ах, подпоручик, подпоручик, – язвительно осадил его Кульчицкий, – трудно нам пришлось бы без ваших замечаний. Были бы с нами вы, все было бы иначе.

– Профессиональнее.

Курбатов давно заметил, что они недолюбливают друг друга. Голубокровный польский аристократ Кульчицкий оказался тем единственным из группы, кто не признал законным присвоение Тирбаху офицерского чина, а уж возведение его в титул барона вообще показалось ему преступной несправедливостью.

Курбатов мог бы и не обращать особого внимания на отношения между этими офицерами, если бы не понимал, что в нелюбви поляка к фон Тирбаху таилась немалая доза нелюбви, а возможно, и откровенной зависти Кульчицкого по отношению к нему, князю. Подъесаул всегда помнил, что, при всей древности его рода, ни один из Кульчицких так никогда и не возвысился ни до одного из дворянских титулов, передавая потомкам только свой гонор, обедневшие имения и клеймо «мелкопоместного шляхтича», появляться с которым в высшем свете было стыдно и недостойно.

– Как считаете, Кульчицкий, можно пробраться к часовому, не дожидаясь остановки? – прервал молчание Курбатов.

– Платформа и два вагона, – не задумываясь, ответил подъесаул. – Я проследил этот путь.

– Сможете пройти его? – жестко спросил подполковник, не боясь показывать, что его выбор продиктован спором Кульчицкого с Тирбахом. – Нельзя оставлять этот ствол у себя за спиной.

– За «Великую Польшу от моря до моря» я все смогу, – решительно поднялся Кульчицкий. – Что-что, а снять этот «ствол» мы еще сумеем.

Какое-то время Курбатов, высовываясь из двери, а Тирбах – из окна, напряженно ждали, чем закончится эта вылазка подъесаула в тыл. Оправдывая их самые мрачные предчувствия, она закончилась тем, что Тирбаха удивило: что-то крича от страха, красноармеец спрыгнул с медленно идущего под гору поезда, упал, но тотчас же подхватился и еще бежал и что-то кричал вслед поезду.

Кульчицкий несколько раз выстрелил в него из пистолета, но промахнулся. В вагон к Курбатову он вернулся мрачным, с рассеченной скулой. Куда больнее этой ссадины досаждала ему саркастическая улыбка фон Тирбаха.

– Он ушел, звоны святой Бригитты, – мрачно доложил князю.

Ни Курбатов, ни Тирбах не проронили ни слова. Остальные диверсанты угрюмо ждали реакции командира. Некоторые из них в душе даже радовались, что заносчивый шляхтич Кульчицкий оказался поверженным.

– Он, видимо, услышал шум схватки в вагоне или просто заподозрил что-то неладное, – нервно объяснял подъесаул. – Во всяком случае, ждал меня и чуть не пропорол штыком. Хорошо еще, что не пальнул.

– Зато вы пальнули дважды, – напомнил Власевич, избавляя Тирбаха от необходимости выступать в качестве свидетеля. – И оба мимо. Теперь этот ублюдок доберется до ближайшей станции, откуда сразу же свяжутся с Иркутском. А ждать нас будут на подходе к городу.

– Как бы там ни было, мы должны исходить из того, что он ушел, звоны святой Бригитты, – захватив пальцами щеку, Кульчицкий сжал ее с такой силой, что, казалось, готов вырвать весь рассеченный кусок тела.

– Успокоились, господа стрелки, – вмешался Курбатов, – успокоились. Быстро выбрасывайте тела убитых. Пока что будем готовиться к визиту красных, находящихся в штабном вагоне. Не думаю, чтобы там не расслышали крик беглеца и пистолетных выстрелов.

Ему молча повиновались.

И летели в придорожные каменистые овраги тела убиенных, и медленно двигался по прибайкальской тайге мятежный эшелон, увозя в замогильность ночи кровь и ненависть единоверцев.

33

Курбатов был очень удивлен, поняв, что в Иркутске о нападении на эшелон все еще не знают. Тем не менее принял все меры предосторожности. У состава оставались только он и Власевич. Остальные рассредоточились за стоявшим на соседнем пути товарняком, из-за которого могли, в случае необходимости, прикрывать их отход.

Но страхи оказались излишними. Их продержали на станции всего полтора часа – ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сменить паровоз. Этого же времени Реутову и Кульчицкому хватило для того, чтобы по документам группы Цуганова получить продовольственный паек.

– Так что там слышно? – с нетерпением спросил князь, дождавшись их возвращения. Эти парни рисковали больше других. Но Кульчицкий сам вызвался идти на вокзал, желая искупить свою вину перед группой. Реутов же присоединился к нему из солидарности: «терпеть не могу подобных авантюр, но пропитание добывать надо».

– О нас пока ничего, – ответил Реутов. – Странно. Неужели тот, беглый, не сумел добраться до станции?

– Возможно, ему не поверили, сочли за дезертира, – мрачно предположил Кульчицкий.

– Исключено, – холодно возразил Курбатов. – За кого бы его ни приняли, сообщение все равно проверят.

– До нас они пока что не добрались, – продолжил Реутов. – Но какую-то белогвардейку на станции все же схватили. Говорят, с поезда высадили. Вроде как шпионка.

– Что, белогвардейская шпионка?! – насторожился Курбатов. – Вы видели ее?

– На перроне. Красивая баба. Вели к вокзалу, в военную комендатуру.

– Все ясно. Кульчицкий, Иволгин – к паровозу. Машинист сказал, что мы должны отправляться через двадцать минут. Если к тому времени мы не вернемся, постарайтесь задержать эшелон еще на десять минут.

– Решили освобождать?! – изумился подъесаул.

– Тирбах, Власевич, Реутов – со мной. Чолданов и Радчук – следуйте в нескольких метрах от нас. Ожидаете у будки путейца. Действовать, исходя из обстоятельств.

– Слушаюсь, господин подполковник, – ответил Чолданов, принимая на себя старшинство.

На перроне людно. Седовласые мужики с деревянными чемоданами-сундучками; исхудавшие старухи, укутанные так, словно в селах, из которых они добрались до станции, все еще лежат снега и трещат морозы… Проходя мимо них, Курбатов всматривался в лица, и все они казались знакомыми – лицами женщин из даурских станиц. Когда две молодки вдруг вежливо поздоровались с ним, подполковник даже не удивился.

– Вход в комендатуру – из зала ожидания? – спросил он у Реутова.

– Да. Но это безумие, князь, – вполголоса проворчал тот. – У нас всего несколько минут. Ни вокзала, ни местности мы не знаем. Вон, у будки с кипятком, целый взвод солдат. Мы не готовы к этой операции.

– Бросьте, Реутов. Мы готовились к ней еще за кордоном.

– Не эта ли красавица? – толкнул Курбатова плечом Радчук, движением головы показывая на женщину, стоящую между солдатами на третьей от вокзала платформе.

– Она, – подтвердил вместо князя Реутов. – И всего два человечка охраны. Берем?

Курбатов насмешливо взглянул на него: что-то слишком быстро загорается! Впрочем, это в характере Реутова. Старый, опытный вояка, он перед операцией, перед боем любил поворчать: все не то, все не так. Но, как только доходило до дела, мгновенно преображался.

– Эй, кто здесь старший? – еще на ходу спросил Курбатов, преодолевая вторую платформу.

– Я, – ответил один из конвоиров, сержант. Появление капитана и двух солдат ничуть не удивило его.

– Арестованную приказано доставить к воинскому эшелону, вон туда, за водокачку, на запасной путь.

– Так он же вроде бы на Красноярск идет, а эту шлендру велено в Иркутск.

Прежде чем ответить, Курбатов выдержал полный изумления взгляд Алины. Да, это была она. Девушка смотрела на него как на Христа Спасителя.

– Что уставилась?! – рявкнул на нее Курбатов. – Глазками решила брать?!

Алина вновь метнула на него взгляд, преисполненный мольбы, но тотчас же опомнилась и, горделиво поведя головой, отвернулась.

– Эта может, – масляным смешком хихикнул конвоир-рядовой. – И глазками, и всем остальным.

– Что, сержант, что? Вам не ясно было сказано? – дожимал Курбатов старшего наряда. – Я – из особого отдела. На форму не обращать внимания. Приказано доставить не в Иркутск, а в Красноярск. Оттуда, возможно, в Москву, это уж как начальству…

– Но мне тоже вроде как из особого отдела приказывали… – засомневался сержант. Однако Курбатов почувствовал, что он сникает, ссылка на Москву делала свое дело. – Но если бы…

Его слова потонули в надрывном гудке паровоза. Это со стороны Тайшета приближался поезд, на котором конвой должен был увезти Алину в Иркутск.

– Меня не интересует, что вам было приказано раньше, – твердо сказал Курбатов. – Сейчас вы будете выполнять мое приказание.

– Тут что-то не так, товарищ капитан. Мне лучше сбегать к помощнику военного коменданта и спросить, что делать. Пусть он с начальством посоветуется. А то и мне, и вам влетит.

– Можете сбегать хоть к дьяволу. У меня нет времени. Через пять минут эшелон отправляется, и мы не имеем права задерживать его.

– Да я мигом, – не отступил от своего решения сержант. – А ты – гляди в оба, – напомнил своему бойцу.

– Конвой, взять арестованную! – приказал Курбатов, как только сержант оказался на соседней платформе. Не дожидаясь, пока Тирбах, Власевич и Реутов оттеснят солдата, он схватил девушку за плечо и, подтолкнув вперед, заставил перебежать через путь буквально в метре от надвигавшегося паровоза.

Пробежав по перрону, Курбатов, а вслед за ним Власевич и Тирбах, тоже сумели проскочить на соседнюю платформу. Замешкался лишь Реутов. Поняв, что его обманули, красноармеец вскинул винтовку, но стрелять в него не решился.

– Чего стал? За мной! – не растерялся Реутов. – Надо сопровождать арестованную!

Возможно, на солдата подействовал уверенный командирский бас Реутова. Или, может, сработал страх: ведь пришлось бы предстать перед сержантом без шпионки. Как бы там ни было, он рванулся вслед за Реутовым.

Когда они, вместе с Чолдановым и Радчуком, добежали до штабного вагона, Курбатов и Алина уже находились там. Еще через минуту поезд тронулся. Это однако не помешало князю спрыгнуть с подножки и вручить красноармейцу записку: «Действую по особому приказу. С Иркутском свяжется сам генерал. Подполковник Смерша Курбатов».

Узнав о содержании этой записки, едва отдышавшийся подполковник Реутов, которого на ходу втащили в вагон, произнес:

– Вы рождены быть диверсантом, князь. Невероятная выдержка и адское везение. Но до Урала вам с вашей авантюристской натурой не дойти.

– Поговорим об этом на берегу Волги, – спокойно ответил Курбатов, прощально махая рукой все еще глядевшему им вслед конвоиру. – Там у меня появится больше аргументов, способных убедить, что вы не правы.

Часть вторая

Величие великих армий всегда воплощалось в величии морального духа их офицерского корпуса, костяк которого во все века и у всех народов формировался на основе элитарности, кастовости и рыцарских традиций.

Автор

1

– Помнится, Родль, вы говорили о каком-то русском офицере из армии генерала Семенова…

– О ротмистре Курбатове, господин штурмбаннфюрер. – Родль уже собрался выходить из кабинета, и неожиданный вопрос настиг его буквально у двери.

– Курбатов? – небрежно уточнил Скорцени. – Возможно. Оказывается, вы даже запомнили его фамилию.

– Но и вам он тоже запомнился, – простодушно возразил адъютант. – Такого диверсанта грешно упускать из виду.

Родль слишком хорошо знал своего шефа, чтобы допустить, что о Курбатове речь зашла случайно. Скорее всего, штурмбаннфюреру понадобился такой человек. Причем понадобился именно в России.

Скорцени отложил папку с донесениями из Рима от агентов, которые снабжали его сведениями, связанными с окружением папы римского, и устало помассажировал виски. В последнее время навалилась уйма всяческих дел, к тому же сидение в кабинете, над ворохом бумаг, всегда утомляло его не столько физически, сколько морально.

– Я просил вас проследить за этим парнем и время от времени докладывать о его рейде.

– Не сомневайтесь, я помню о вашем приказе, – подтянулся Родль. – Но за это время в моем досье на господина Курбатова, он же Легионер, появилось всего одно небольшое донесение, пробившееся к нам через агента, работающего в посольстве Маньчжоу-Го.

– Границу-то он, надеюсь, преодолел?

– И несколько раз выходил на радиосвязь. Из того, что стало известно о нем… Прорвался через засаду у границы. Ушел от преследования заградительного отряда. Пустил под откос воинский эшелон. Сумел сохранить группу во время тотального прочесывания местности, когда красные задались целью уничтожить его маньчжурских стрелков. Последнее известие от князя Курбатова поступило из района Читы. Оказалось, что двое коммандос из его группы, в том числе радист, остаются в этом городе.

– Какого дьявола? Сочли, что вашему князю радист уже не понадобится?

– Или что в Чите он нужнее. Ясно одно: князь Курбатов имел задание довести этих двоих до Читы, где их примут на явке. И выполнил его.

– Где он сейчас, и жив ли – это известно?

– Если жив, то сражается где-то в сибирских дебрях. Разыскать его будет трудновато.

Скорцени поднялся и с почтением взглянул на карту. Найти голубой ятаган Байкала и чуть южнее город Читу – особого труда для него теперь не составляло. После того как они с Родлем попытались проследить безумный путь, избранный ротмистром Курбатовым, Скорцени волей-неволей не раз возвращался к его маршруту, удивляясь, прикидывая и по-мальчишески фантазируя…

Мысленно он не раз представлял себя на месте Курбатова. Идея запускать в страну группы таких вот вольных «маньчжурских стрелков» захватывала его все больше и больше. Он и сам с удовольствием прошелся бы по тылам врага, не имея никаких конкретных заданий, а лишь время от времени появляясь в пунктах контроля – своеобразных диверсионных маяках, дабы засвидетельствовать свое существование в этом мире и передать собранную информацию.

– Да, Родль, – вдруг вспомнил Скорцени, – оберштурмфюреру Кончецки было поручено вывести Курбатова на одного из наших агентов.

– Такая информация ушла.

– Есть ли подтверждение, что она передана ротмистру?

– Пока нет. Но канал свой белоэмигрантская разведка…

– Знаю, – прервал его штурмбаннфюрер. – Если он действительно намерен добираться до Германии, то не решится не воспользоваться связями нашего агента.

– Другое дело, что мы рискуем самим агентом.

– В последнее время мы потеряли стольких русских агентов, что потеря еще одного к трагедии не приведет.

– Особенно если учесть, что этого агента нам подарил абвер. Зато в случае удачи мы сможем вести ротмистра до Украины и дальше, через Польшу или Чехословакию, не упуская его из виду. Впрочем, он понадобится нам еще в Самаре. Придется на какое-то время разрушить его вольницу и впрячь в одну деликатную операцию.

Родлю очень хотелось поинтересоваться, какую именно, однако любопытствовать настолько откровенно все же не решился. Скорцени должен был сам посвятить его в свою тайну, если, конечно, сочтет необходимым.

Но штурмбаннфюрер задумчиво стоял у карты и всматривался в желтые очертания горных хребтов, опоясывавших Байкал.

– Ему во что бы то ни стало нужно пройти всю Сибирь, пока не выпадут снега и не ударят пятидесятиградусные морозы, – сказал адъютант.

Скорцени вопросительно взглянул на него.

– Хотите предостеречь от этого сибиряка Курбатова?

– Так объяснил агент, работающий под крышей посольства Маньчжоу-Го, – объяснил Родль, побаиваясь, как бы Скорцени не заподозрил его в том, что он стал специалистом по Сибири.

– Мне почему-то кажется, что этот парень пройдет.

2

Холодный моросящий дождь изматывал душу и заставлял содрогаться тело. Разбухшую шинель хотелось содрать с себя вместе с влажной продрогшей кожей.

Они бредили о тепле и хотя бы рюмке водки. Однако ни тепла, ни водки не предвиделось. Даже если окажется, что им можно войти в хижину, возле которой они топчутся уже минут двадцать.

– Ну что, барон, рискнем?

– Мы рисковали и не в таких ситуациях.

– Хотя и не хотелось бы рисковать именно в таких…

– Софистика, – поежился Тирбах.

Они пришли сюда без плащ-накидок, дождь застал их уже в пути. А укрыться было негде. Последние четыре дня диверсанты скрывались в заброшенной избушке лесника, в шести километрах от городской окраины. Курбатов пока не знал, ищут ли их в Челябинске, но чувствовал: шлейф тянется за ним уже давно. Контрразведка красных не могла не заметить, что идут они по железке, лишь на какое-то время отходя от нее, чтобы вновь появиться и упорно двигаться на запад. Так что чекистам должно быть ясно: Челябинска группе не миновать.

Оба взглянули на небо. Дождь утихал, однако серая пелена не развеивалась, а наоборот, темнела, приобретая где-то на востоке, к центру города, едва заметную розоватую окраску невидимого отсюда, поглощенного завесой дождя заката. В домике, который они держали под контролем, зажегся едва уловимый отсюда, из-за кустарника, свет.

На стук вышел широкоплечий медведеподобный мужик, в старом, наброшенном прямо на голое тело, ватнике.

– Мы к вам, – Курбатов подступил к нему вплотную, грудь в грудь, но мужик не отступил.

– Вижу, что ко мне, – неприветливо ответил хозяин. Чувствовалось, что он не из тех, кто привык уступать дорогу и тушеваться.

– Мы должны войти в дом, – захватил Курбатов руку мужика, в которой тот сжимал топор. – Мы – оттуда. Нужно поговорить.

Только войдя в дом, Курбатов вспомнил кличку его хозяина – «Перс».

– Вас предупредили, что нужно ждать гостей?

– Допустим.

– Что, действительно предупредили? – не поверил Курбатов. Он знал, что связь с этим агентом прервана еще два года назад. Спрашивая о предупреждении, он откровенно блефовал. Важно было уведомить, что явились они сюда не по собственной воле, а по заданию.

– Сообщили, а что? – слова еле пробивались через густую хрипоту, которую могла источать лишь гортань, давно сросшаяся и забитая тиной.

– Каким образом?

– Каким-каким? Вспомнили. Прислали гниль прыщавую.

– Когда появился этот связной?

– Вчерашней ночью.

Только теперь Курбатов поверил Персу и заставил себя с уважением подумать о разведке Семенова: в этом случае она сработала неплохо.

– Вы пока не спросили, кто я. Вот фотография, о которой вам все должно быть известно.

– Что ты мне фотографию суешь, в Христа мать и двенадцать апостолов, – едва взглянул Перс на снимок. – Это тетка моя. Замужем была за полковником Колдасовым, да сгинула где-то в Персии. Ты-то кто?

– Легионер. Так и зовите.

– Во! Легионер, в Христа мать и двенадцать апостолов. Точно, так эта гниль прыщавая и называла тебя. Хорошо, что генерал Семенов, в душу его, своих рубак не забывает. Но как они меня нашли?

– Кто – «они»?

– Немцы, в Христа мать и двенадцать апостолов.

Курбатов незаметно взглянул на Тирбаха, словно ответ на этот вопрос должен был знать он.

– Почему решили, что вас нашли немцы? – осмелился вмешаться подпоручик.

– Баба, которую они прислали сюда, была, конечно, русской. Смазливая хреновка. Но вышли-то на нее немцы. Не ко времени я вам всем понадобился, прямо скажу, не ко времени.

– Не ройте себе могилу, Перс, – жестко предупредил его Курбатов. – Те, к кому не ко времени появляются – не ко времени уходят. В нашем деле только так.

3

Курбатов прошелся по комнате, заглянул в соседнюю и, убедившись, что там никого нет, по-хозяйски уселся за стол, мановением руки приглашая Перса и Тирбаха последовать его примеру.

Перс на несколько минут исчез в соседней комнате и вернулся к столу уже с запиской в руке.

– Вот: это она просила передать. А на словах добавила, что твоего ответа и твоих действий ждут в Берлине, что тобой там заинтересовались высокие чины.

«Легионер, – прочел он, развернув записку. – Понимаю, что рискую собой и вами. Но иного способа перехватить вас не существует. Это понимают и в Берлине, и в Харбине. В Бузулуке, у входа на старое городское кладбище, сидит нищий в тельняшке. Вы должны подойти к нему в час пятнадцать минут дня. Пожертвовать рубль и сказать: “Я – от Перса. Помолись за князя”. Нищий объяснит, где Вас будет ждать человек, от которого получите все дальнейшие инструкции. Персу передайте все, что хотите передать своим. С ним свяжутся. Фельдшер».

«Фельдшер? – удивился Курбатов. – Это же Алина! Значит, жива! Господи, жива! Сумела-таки добраться».

Он счастливо рассмеялся, чем вызвал мрачную, недоверчивую ухмылку Перса. Лицо его, грудь, голова, руки – все было покрыто короткой курчавой порослью, превращая перса в некое подобие «дикого человека» – мрачного, загадочного и уж, конечно, чернокнижного. Смеясь, он оскаливал крепкие белые зубы, похожие на клыки «лесного человека», о котором столько всяческих легенд ходило и на русском Дальнем Востоке, и в Маньчжурии.

– Записку вам привезла сама эта женщина, Фельдшер?

– Очень красивая хреновка, – только сейчас Курбатов заметил, что Перс говорил с легким восточным акцентом. Похоже, что, когда он вспоминал о женщинах, акцент усиливался.

– Сколько она пробыла у вас?

– Почти двое суток, – Перс насмешливо, вызывающе смотрел на Курбатова. Был этот человек, по всей вероятности, недюжинной силы и такой же наглости. А потому не из трусливых. – Я, конечно, предлагал ей остаться, но у нее свои дела.

«Еще немного – и мы бы свиделись, – с тоской подумал князь. – Не судьба».

Он вновь окинул взглядом хижину Перса. Изнутри она оказалась не такой уж ветхой и убогой, как могло показаться, когда глядишь на нее снаружи. Тем не менее бедность обстановки была очевидной.

Перс подергал свисавшую с правого уха золотую серьгу и вновь оскалил не тронутые временем и тленом клыки кровожадного самца.

– Я понял, о чем ты подумал, когда осматривал мой караван-сарай, князь, – молвил он, хитровато сощурясь.

– Не столько караван, сколько сарай.

– Так это фельдшер, та женщина, которую мы, князь?.. – вмешался Тирбах, уловив тот момент, когда словесная дуэль вот-вот должна была завершиться схваткой.

– Она, барон. Красным Алина попалась с фальшивыми документами, поскольку настоящие остались в Саратове. Добралась же до Челябинска благодаря справке с места жительства, которую добыл для нее у проезжей колхозницы «вор в законе» поручик Радчук.

Перс согнал с лица ухмылку и внимательно прислушивался, не понимая толком, о чем они говорят. Воспоминаниями о своем аресте Фельдшер с ним не делилась. Но и так становилось ясно, что Курбатова и Алину связывают особые отношения.

Князь тоже не был предрасположен к воспоминаниям. Но не вспомнить Алину он не мог. После похищения из-под ареста девушка пробыла с ними всего один день. Прежде чем убить машинистов и пустить эшелон под откос, они сумели воспользоваться справкой, которую Радчук выкрал у какой-то приглянувшейся и подсевшей к нему в вагон молодки. С этой справкой они и отправили Алину проходящим пассажирским поездом. Их бродячая жизнь оказалась явно не для нее, несмотря на то, что в разведшколе ее готовили ко всему, в том числе и к жизни в подполье. Теперь Курбатов мог сказать себе, что отправили они Фельдшера как раз вовремя.

– Как думаешь, князь, – вдруг спросил Перс, – что затевают немцы, пытаясь стреножить тебя и твоих людей?

– Это нужно вам или вашему начальнику из НКВД? – упредил ответ подполковника Тирбах.

– Я действительно работаю на НКВД, – спокойно возразил Перс. – Иначе вряд ли удержался бы здесь, давно загребли бы на фронт. Или расстреляли, как бывшего унтер-офицера. Но когда ваши вербовали меня, они прекрасно знали, с кем имеют дело.

– У нас нет оснований не доверять вам, – суховато проворчал Курбатов, не желая отвечать на вопрос Перса.

– Еще бы вы мне не доверяли! Что бы вы без меня делали?

– Не переоценивайте себя, унтер-офицер.

– Мне это ни к чему. Кстати, сколько у нас с вами людей, князь? – Курбатов взглянул на синий квадрат окошка и отмолчался. – Я к тому, что вряд ли сумею накормить вас всех.

– Пропитание мы привыкли добывать себе сами, – поднялся Курбатов из-за стола, на котором до сих пор не появилось ни крошки.

4

В избушке лесника было на удивление тепло. Войдя в нее, Курбатов сразу же лег у печки и, не сказав никому ни слова, уснул. Это был не сон, а извержение смертельной усталости, которая накапливалась у него в течение всех трудных дней, проведенных в горах и лесах России.

Впрочем, засыпая, князь поймал себя на мысли, что так до сих пор и не ощутил ни радости оттого, что вернулся на родную землю, ни печали оттого, что на ней идет война и что сам он пришел на нее отнюдь не с миром.

– Я пришел сюда не с миром – это уж точно, – пробормотал он, чувствуя, как в тело его врывается струя тепла и неземной благодати, именуемой обычным человеческим сном. – Но ведь и встречает она меня не как блудного сына.

Через несколько минут подполковнику показалось, что этой благодати хватило ровно на то, чтобы уже во сне переварить мысль, настигшую его перед забытьем. Слишком уж коротким и неуспокоительным он показался. И не прерван был, а расстрелян густой пулеметной очередью.

– Что?! – подхватился Курбатов, инстинктивно хватаясь за лежавший рядом автомат.

– Похоже, князь, что ваша прогулка в город не прошла бесследно: нас выследили, – столь же спокойно, сколь и язвительно, ввел его в курс событий подъесаул Кульчицкий. – И, кажется, успели окружить.

– Так уж и окружить!

Печка давно погасла, а костры рассвета еще не зажглись, но комната уже наполнилась его усыпляющей серостью.

«Рассвет – время расстрелов, – почему-то всплыло в сознании Курбатова, и он ощутил, как мгновенно охладели его виски. – Неужели вещее предчувствие?»

Пулеметная очередь повторилась. Но теперь она выдалась короткой и почти на полувыстреле прерванной несколькими автоматными. Ясно было, что идет перестрелка и что она приближается. Но тогда кто тот, с ручным пулеметом? У него в группе пулемета нет.

– Кто находился в дозоре?

– Реутов, – не сразу вспомнил фон Тирбах, притаившись у одного из окон.

– Так это он ведет бой?

– Предстоит выяснить, господин подполковник.

В доме два, почти друг против друга, окошка и дверь. Четвертая стена – глухая. Эта «мертвая зона» автоматически превращала их сработанный из толстых бревен форт в совершенно неприспособленную к обороне лесную западню.

– Так выясните, подпоручик, выясните.

– Иволгин и Чолданов уже в разведке, – пришел на помощь Тирбаху залегший у порога Власевич.

– Тогда где они?

В ответ – молчание.

– Противник приближается, – встревоженно доложил Радчук. Стекла в его окошке не было, а бычий пузырь он сорвал, и теперь, маятником покачиваясь из стороны в сторону, вел наблюдение за подступами к форту.

– Все, оставляем эту ловушку, – принял решение Курбатов, – отходим к распадку. С той стороны, по-моему, еще не палят.

Он не собирался вступать в открытый бой. Не имел права терять здесь людей. Однако отступать было поздно. Справа от высившегося перед домом холма появились первые фигуры красных. Пулеметчик теперь находился где-то в кустах, у подножия возвышенности, и лишь дважды выдал себя короткими очередями. Судя по всему, патроны у него были на исходе. Зато этими выстрелами он явно дал понять засевшим в доме, что не нападает, а, наоборот, это за ним охотятся.

– Залечь и сдерживать их здесь, – приказал Курбатов своим маньчжурским стрелкам. – Пулеметчика не обстреливать.

Преследователям в сонном бреду не могло прийти в голову, что у сторожки их встретят сразу шестью автоматами. Потеряв двоих убитыми, они начали поспешно отходить, но Курбатов поднял своих бойцов и, предупредив пулеметчика, преследовал красных почти до предместья. При этом диверсанты сумели уложить еще двоих. Но последний, пятый, все же спасся.

– Можете считать, что это я привел их, – хрипел потом Перс, стоя у двери избушки и все еще держа в руках свой остывающий английский пулемет с коротким широким стволом, очевидно, оставшимся у него еще со времен Гражданской.

– Мы так и поняли, – заметил Курбатов, глядя, как Иволгин и Чолданов заворачивают в плащ-палатку тело Реутова, чтобы здесь же предать его земле. Подполковника командир недолюбливал со дня создания группы, но сейчас он думал не о Реутове, а о том, что погиб еще один стрелок и что группа его тает.

– Они пришли за мной, как волки, под утро, – продолжил свои объяснения Перс. – Но я все понял. У меня подземный ход до кустарника, затаившись в котором вы следили за моим домом. Да только они, ироды, тоже не дураки, оставили там засаду. Отступая к сторожке, я не знал, что вы все еще здесь.

– К черту исповеди. Идешь с нами?

– Если примете. И поторопитесь, сейчас они поднимут милицию и расквартированный здесь, неподалеку, у военного завода, батальон.

– Благодарю за информацию. Чолданов, тело подполковника – в избушку, и поджечь.

– Не по-христиански это, – робко возразил Иволгин.

– А все остальное, что мы с вами делаем на этой земле, по-христиански? Подполковник Реутов был храбрым офицером, вполне достойным ритуального костра предков. Выполнять!

Диверсанты молча повиновались.

– Да выбросьте вы свою «пушку», – посоветовал Курбатов. – Быстро вооружайтесь трофейной винтовкой. И не забудьте о патронах.

– Пулемет еще тоже пригодится. Я их на части рвать буду, – прохрипел в ответ Перс. – Давно ждал, когда вернетесь. Я эту землю омою их кровью так, как не омывали ее за тысячи лет воды Иордана.

В ненависти Перса Курбатов не сомневался. Но в бою… в бою его еще надо было видеть.

Они добрались до ближайшей речушки. По бревнам, положенным на камни рядом с мостиком, перешли на левый берег, а потом, уже на километр ниже по течению, вернулись к правому и брели вдоль него до прибрежных скал. Описав круг, диверсанты вернулись к валунам, разбросанным неподалеку от мостика. В бинокль Курбатов видел, как около взвода солдат и несколько милиционеров пробежали по их следу до речки. Сидя на ветвях кедра, они с Персом наблюдали, как погоня металась по левому берегу, когда овчарка потеряла их следы у небольшого болотца. А как только уставшие, злые солдаты начали возвращаться на правый берег, маньчжурские стрелки рассредоточились за валунами.

– Власевич, на вашу душу – овчарка и офицер, – предупредил Курбатов подпоручика.

– Только бы Иволгин и Чолданов не позволили им драпануть на ту сторону, – жевал какую-то травинку Власевич. – Здесь я им устрою пляску святого Вита^[23].

– Должны успеть, – надеялся подполковник, зная, что в эти минуты двое его бойцов переправляются в тыл к красным.

Большая часть карателей уже перешла на этот берег и теперь отдыхала, дожидаясь отставших. Овчарка порывалась то в одну, то в другую сторону, оглашая лес визгливым лаем, но уставшие солдаты уже не обращали на нее внимания. Были уверены, что банда, которую они преследовали, ушла в глубь тайги.

Лежа в кустарнике между двумя валунами, Власевич нетерпеливо пас овчарку мушкой, дожидаясь выстрелов с того берега. Курбатов приказал открывать огонь только тогда, когда на мостик ступят последние красноармейцы. Но вот этот момент наступил. Трое красных погибли под перекрестным огнем Иволгина и Чолданова еще во время переправы. Бойцы, отдыхавшие на левом берегу, подхватывались, не зная, что делать: то ли, прорываясь через мост, атаковать невидимых им бандитов, то ли отступать.

Этого-то замешательства как раз и ждала группа Курбатова. Рванувшись к реке, стрелки на ходу забросали отряд гранатами, тотчас же залегли, швырнули еще по гранате и взяли оставшихся в живых в свинцовое кольцо автоматных очередей. После третьей гранатной атаки уцелеть сумел только один красноармеец. Израненный, он стоял на коленях с высоко поднятыми, окровавленными руками.

– Этого не добивать! – упредил своих бойцов Курбатов. – Патроны к автоматам, гранаты и документы изъять. Раненых не трогать, пусть ими занимаются Господь и медицина.

Опустив автомат, он подошел к стоявшему на коленях красноармейцу.

– Тебе я дарую жизнь. Понял меня?

– Понял, – едва слышно ответил солдат.

– Но с условием: ты должен сообщить, что разгромила ваш отряд группа Легионера. Это моя кличка. Тебе все ясно?

– Так точно… – страдальчески выдохнул пленный.

– Поклянись, что выполнишь это.

– Что ж тут выполнять? Ты – Легионер. Мы уже слышали о таком. Так и передам.

– Отдай его мне! – возмутился Перс. – Я разопну его вон там, на той сосне. Как Иисуса – на Голгофе, – нервно топтался он вокруг пленного. – Все одним меньше будет.

– Здесь я решаю, кого распинать, а кого миловать, – жестко напомнил ему Курбатов.

5

Они шли весь день и потом, после короткого привала, всю ночь.

Перс оказался идеальным проводником, хотя уверял, что местных лесов не знает, поскольку никогда не углублялся в них больше чем на два-три километра. Если это правда, размышлял Курбатов, то нужно признать, что этот человек обладает удивительным чутьем и умением ориентироваться даже в непролазной чащобе.

Сколько раз ему казалось, что группа окончательно заблудилась и теперь придется часами петлять, чтобы набрести на какой-нибудь хуторок, или хотя бы наткнуться на тропинку. Но вот Перс останавливался, несколько минут стоял, опустив голову, словно всматривался в невидимые для остальных следы или прислушивался к внутреннему голосу, а затем вдруг оживал и решительным жестом указывал: «Туда. В километре отсюда охотничья тропа». Иногда пророчествовал еще определеннее: «Держаться. Через полчаса выйдем к охотничьей избушке».

И все происходило так, как он предполагал. При этом Перс не пользовался словами: «может быть», «наверно». Он выражал свое мнение тоном полководца, принявшего то единственно верное решение, которое только и может спасти остатки его воинства.

– Куда он ведет нас, черти б его побрали? – время от времени возмущался Чолданов, который до появления в группе Перса считался большим и уважаемым знатоком лесных троп. – Пора пробиваться к шоссе или железке.

– Пусть ведет, – спокойно отвечал Курбатов. – Самое разумное, что мы можем предпринять сейчас, это положиться на чутье этого азиата. – Главное, чтобы он вел нас в сторону Волги.

– Пока что наша цель – река Белая, которая впадает в Каму, – уточнил сам Перс. – Изучать карту России – мое любимое занятие.

Поднявшись на небольшой кряж, Курбатов приказал группе отдыхать, а Радчуку велел взобраться на сосну и в бинокль осмотреть окрестности.

– Кажется, пришли, – тотчас же доложил поручик. – Прямо по курсу, в километре отсюда, усадьба. Чуть дальше – небольшой поселок, за ним железнодорожный мост. Железку пересекает шоссе, выводящее к автомобильному мосту, виднеющемуся левее поселка.

– Ясно, это поселок Озерный, – сразу же определил Перс, заглядывая в карту, которую Курбатов развернул на коленях. – Дорожники в нем осели.

– Именно там нас и ждут, – заметил Тирбах. – Такие поселки для того и существуют, чтобы их вовремя обходить.

– Неподалеку два лагеря «врагов народа», – сказал Перс. – Скольких их, беглых, переловили в окрестностях этого поселка – умом не постичь. Причем бежавших не только из этих лагерей.

– Беглецов можно понять: два моста, благодаря которым они рассчитывают избежать купели в холодной реке. Надежда вызвать сочувствие у кого-то из поселковых, а значит, получить еду и хоть какую-то одежду… – согласно кивал Курбатов, постукивая указательным пальцем по карте.

Он не обратил внимания на то, что Радчук поспешно спустился со своего наблюдательного пункта и побежал куда-то по склону.

– Князь, сюда! – послышался его голос через минуту, хотя переговариваться Курбатов приказал только шепотом. – Здесь такое!..

Тело мужчины висело, перегнувшись, на приземистой ветке сосны, лицом вниз. Оно висело здесь дня три, источая смрадный запах, который не долетал до стоянки группы только потому, что ветер относил его в другую сторону. Одежда несчастного не оставляла сомнения, что он из беглых.

– Ну и зачем ты привел нас сюда? – поморщился Курбатов, отворачиваясь от разлагающего трупа.

– Обратите внимание на руки. Прежде чем взвалить тело на ветку, убийца, кстати, выстреливший беглецу в спину, отрубил обе кисти, – терпеливо объяснял Радчук, исследуя тело с дотошностью медсудэксперта.

– Эй, господа, вон еще одно тело! – заставляет вздрогнуть Курбатова голос Кульчицкого. Польский аристократ брезгливо держался подальше от находки Радчука. Отойдя от подножия возвышенности, он преодолел неглубокий овраг, но как раз там наткнулся на труп еще одного беглеца. – Кажется, у него тоже отрублены кисти рук. О, да здесь неподалеку еще два скелета.

Князь вопросительно взглянул на Перса, но тот молча ушел в сторону оврага и довольно скоро действительно наткнулся на два скелета с обрубленными руками.

– Все ясно, – молвил Перс. – Где-то рядом есть пещера. Людоловы отводили свои жертвы сюда якобы для того, чтобы укрыть, дать убежище, а на самом деле…

– Что это за людоловы? Кто они?

– Добровольные помощники советской власти. Так их и называют – «людоловами». Из местных они, хорошо знающих тайгу и имеющих оружие. Почти в каждом здешнем селе есть семья, которая промышляет тем, что вылавливает беглых политкаторжан. Одна из таких семей живет где-то поблизости.

– Она убивает беглых политических и отрубает им кисти. Зачем?

– Главное – убить. Потом тело нужно привезти в лагерь для опознания, это обязательно^[24]. По акту опознания людоловов награждают.

– Орденом, что ли? – удивился Курбатов.

– Несколькими килограммами муки, мяса или крупы, но чаще всего – денежной премией. У них это называется «подарком вождя народов».

– Но эти-то тела оставлены здесь, – заметил Курбатов.

– С транспортом в последнее время туговато, война как-никак, поэтому из лагерей перестали направлять за трупами машины или повозки. Зато разрешили предъявлять кисти рук. В местном НКВД затем сверяют по отпечаткам пальцев.

Курбатов и Кульчицкий мрачно переглянулись.

– Почему тогда обе? – не понял поручик.

– Большевицкая хитрость. Вдруг кто-то пожалеет беглого: отрубит только одну руку, а самого зэка отпустит? Без обеих кистей человек не выживет – это уж точно.

– Средневековье. Дикая инквизиция. Варвары, – изумленно бормотал Кульчицкий.

– Коммунистов подобными сравнениями не пристыдишь, – спокойно заметил Перс. – Весной в здешних местах появляется довольно много беглых. Каждый стремится по теплу добраться до материка, то есть до Европы, преодолев Уральские горы. И, как видно, многие ищут счастья именно здесь, меж двумя дорогами.

Какое-то время диверсанты ошарашенно молчали. Эти люди, которым еще несколько минут назад казалось, что они все видели в своей жизни, все знают и их ничем не удивишь, теперь чувствовали себя потрясенными. Короткий, лишенный каких бы то ни было эмоций рассказ Перса неожиданно заставил их прийти к мысли, что они еще слишком мало знают о стране, которую обязаны называть своей родиной, обо все еще царящем в ней режиме.

– А большевички-то, батенька, превзошли все ожидания революционного пролетариата, – програссировал Кульчицкий, с удивительной точностью копируя Ленина. – Они, батенька, еще ох как архиреволюционно покажут себя в борьбе за революционный порядок и светлое будущее всех народов.

– Пристрелил бы я этого мерзавца-батеньку, – сверкнул глазами Перс. – Жаль, пули для него не нашлось.

– Так, утверждаешь, что этот, обласканный «подарками вождя народов», людолов почивает где-то неподалеку? – задумчиво проговорил, обращаясь к нему, Курбатов.

Тот медленно и слишком долго скреб, нет, осатанело разрывал ногтями волосатую грудь, потом старательно застегнул ватник, хотя было слишком тепло, чтобы оставаться в нем.

– Где-то рядом, это уж точно. Возможно, усадьба, которую видел Радчук, как раз его.

– Тогда не будем терять время. Легенда такова: мы – группа поиска. Ищем троих беглецов из лагеря, что в нескольких километрах от Челябинска… – Курбатов взглянул на Перса.

– Точнее, из Шумихи – есть здесь такая станция. А рядом с ней лагерь. Месяц назад оттуда был совершен групповой побег.

– Чудесно. Ты – наш проводник, душегуб-зэколов из-под Шумихи.

– Душегубом – так душегубом, – не стал возражать бывший унтер-офицер армии Колчака.

6

Первым, на ком пришлось испытывать легенду о группе, посланной для поимки беглецов, оказался местный участковый. Этот среднего роста, плотно сбитый субъект несколько минут осматривал воинство Курбатова, сидя на низкорослом исхудавшем коньке, затем пьяно икнул и на удивление высоким, почти женским голосом начальственно поинтересовался:

– Кто такие и откуда?! Почему здесь, и без моего ведома? – возможно, он спросил это шутя. Однако привычка властвовать, ощущая себя удельным князьком, не позволила ему выдать свои слова за шутку.

– Нам нужен людолов, – не стал Курбатов отнимать у него время объяснениями, кто они и откуда пришли. – Дня два назад в ваших краях должны были появиться беглые, из-под Шумихи.

– Что, опять из Шординского лагеря бежали? Да кто там начальник, хотел бы я его, в душу и печенку, видеть. Спят у него на постах, что ли? Третий побег за весну.

– Третий?

– Ну, третий же! Из одного только Шординского. А из других? Никогда так не бегали. Думают, как война, так можно погулять, затеряться? Черта с два в этой стране затеряешься. Одного дурика поймали, но тот действительно дурик: на фронт, говорит, бегу. Из лагеря-то! – повизгивал от смеха лейтенант. И в смехе его, в глистоподобной, немужской фигуре с широкими бедрами, чудилось Курбатову что-то евнушеское. – Из лагеря – да на фронт! Аккурат до Гурдаша и добежал. Многим воля-волюшка только до его лесного подворья стелется.

– А дальше – сосна возле пещеры. И висеть вниз лицом, без обеих рук, – как бы про себя добавил подпоручик Власевич.

– Точно! – мяукнул-рассмеялся милиционер. – До гурдашевой сосны. Э, капитан, а этот, что с вами, – кто такой? – нагайкой указал милиционер на Перса. – Тоже в подарок вождю народов?

– Проводник наш, – сухо ответил Курбатов, недобро взглянув на участкового. И впервые милиционер почувствовал что-то неладное. Неуютно ему вдруг показалось в окружении этих пропахших дымами костров людей.

Он тронул поводья и попытался пришпорить своего конька, но Перс решительно схватил его за уздечку, а Радчук в мгновение ока оказался на коне позади милиционера, и никто не успел заметить, когда он проник в кобуру и извлек оттуда пистолет.

– Что ты делаешь?! – взвизгнул милиционер, оборачиваясь к Радчуку. Словно не понимал, что это уже не шалость красноармейца, что все слишком серьезно, чтобы пытаться кого-то здесь усовестить. – Знаешь, что тебе будет?!

– Знаю, – осенил его своей цыганской улыбкой Радчук. – Вечное отпущение грехов.

Развернувшись, он боковым ударом вышиб милиционера из седла, чем вызвал уважительное замечание Курбатова: «Это по-нашему. Сабельный кавалерийский удар».

Участковый хотел возмутиться еще раз, но удар кулаком в затылок, которым облагочестил его Власевич, хотя и не повалил милиционера на землю, зато привел в какое-то полушоковое состояние, из которого он так и не вышел до самого дома Гурдаша.

* * *

Завидев у себя во дворе целую кавалькаду всадников, Гурдаш вышел из дома с двустволкой в руке. Выглядел он внушительно. Густая черная борода окаймляла широкое плоское лицо, придавая ему блаженно свирепый вид, вполне приличествующий рослой, некогда могучей, но слишком уж отощавшей фигуре людолова.

– Вот, конвой привел, – едва пролопотал одеревеневшими губами милиционер. Он уже все понял и знал, что это его последние минуты. Но предупрежденный Персом, который один предпочитал беседовать с представителем власти, что смерти бывают разные и лучше умереть от пули в спину, чем быть привязанным за ноги к двум молодым березам, решил идти к своей гибели смиренно и послушно. Как шел к ней всю свою жизнь.

Гурдаш молча осмотрел пришедших. Присутствие участкового, очевидно, сбило его с толку.

– Говорят, ты задержал беглую и не спешишь выдавать ее, – шагнул к нему Перс и, оттолкнув с дороги, вошел в дом.

– Кто говорит?! Никого я не поймал.

– Врешь, на бабу-зэковку позарился.

– Никакой беглой здесь не было. А появись – так выдал бы, – угрюмо ответил Гурдаш. – Ты, участковый, знаешь это не хуже моего.

– С начальником непочтительно говоришь? – оказался у него за спиной Кульчицкий.

– Сам в беглых оказаться хочешь? – ногой выбил у него ружье Власевич. А Кульчицкий подсек в подколенном изгибе и заставил встать на колени.

Еще через минуту Перс и Чолданов вывели на крыльцо сонного парня, сына людолова Никифора, который лет с пятнадцати, как уверял их милиционер, приноровился к промыслу отца. Поняв, что разговорами дело не кончится и что их собираются арестовать, сын ударил ногой Перса, перепрыгнул через перила крыльца и бросился к кустарнику, за которым начиналась лесная чащоба. Но Власевич выхватил пистолет и, не целясь, спокойно, словно в тире, уложил его на ближайший куст.

– Скольких беглых ты выдал властям, Гурдаш? – сурово спросил Курбатов. Старик все еще стоял на коленях, но взгляд его был прикован к зависшему на кусте, словно распятому на нем, телу сына. – Тебя спрашивают, сатанист-людолов!

– Ик, кто ж их, погибельников окаянных, считал?

– А все же?

– Ик, человек с двадцать. Если хочешь заупокойную отпевать, на двадцать свеч не поскупись, не ошибешься. Ты-то, я понял, не из конвоя, начальник, явно не из конвоя.

– Из-за кордона мы.

– Ик, сюда дошли?! – перевел усталый, потускневший взгляд на Курбатова. – Из семеновцев, поди?

– Из семеновцев, угадал.

– Старухи в доме нет, – появился Перс, – но стол накрыт, эта хозяйничала, – вытолкал на крыльцо упиравшуюся девицу.

– Дочь? – спросил Курбатов.

– Из поселка. Ксюха. В невестки метила.

Увидев убитого жениха, Ксюха обхватила голову руками, пронзительно завизжала и попыталась броситься к нему, но Перс успел схватить ее за плечо с такой силой, что сатиновая кофточка ее треснула, оголив ничем больше не прикрытую, ослепительно белую грудь девушки. А приставленное ко рту дуло пистолета принудило полуневесту-полувдову умолкнуть и замереть от страха.

– Так-то оно лучше, – самодовольно согласился Перс. – Думаю, эту так сразу на сосну не стоит, а, князь?

– В чулан ее. Кульчицкий, присмотрите до нашего возвращения.

Никифор был еще жив. Когда его перекидывали через седло, он довольно громко застонал. Отец подошел к нему, погладил по голове. Никто из диверсантов не мешал: отцовские чувства есть отцовские чувства. Трое из диверсантов тоже были отцами.

Перс взял лошадь под уздцы. Гурдаш и милиционер ухватились за луки седла, и процессия тронулась в обратный путь. Туда, к двум соснам, на которых почивались тела беглых политкаторжан, принесенных в «подарок вождю народов».

7

– Твоя работа? – спросил Курбатов, когда они достигли сосны с первым нечеловеческим «подарком».

– Моя, чья ж еще? – свирепо оскалился Гурдаш, без малейшей искры покаяния глядя на труп.

– Там, дальше, тоже твои?

– Чуть правее, у пещеры, еще два тела. Можешь не спрашивать, они тоже мои, – казалось, окончательно потерял страх зэколов. – Чем еще интересоваться станешь?

– Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?

– Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Им и передавал, в тряпице.

– Так у вас тут даже телефон есть?!

– Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, – объяснил Перс. – Наместник Берии в Сибири. Почет.

– Что ж, придется позвонить, – развел руками Курбатов. – Случай такой представился.

– Чего мы тянем, князь? – спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. – Уходить пора. Нагрянут.

– В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр. А с тобой, сатана, – обратился Перс к Гурдашу, – и разговор будет сатанинский.

Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Тимофея.

– Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? – спросили людолова.

Тело Никифора подтянули к ближайшему пеньку, положили на него кисти его рук и подвели отца.

– Еще раз спрашиваю, сам рубить будешь?

– Ик, как жеть сына-то свово?! – Курбатов заметил, как почти мгновенно постарел Гурдаш. Лицо осунулось, спина старчески ссутулилась, руки дрожали так, словно его голым выставили на сибирский мороз.

– Не желаешь, значит?

– Так ведь нелюди вы…

– Это, выходит, мы нелюди?! – уперся лезвием кинжала в его подбородок штабс-капитан Иволгин. – А ты, оказывается, ангел?

– У нас действительно нет времени, Гурдаш, – спокойно молвил Курбатов. – Каждому воздается по делам его. У тебя было много способов зарабатывать себе на хлеб. Ты избрал наиболее страшный – иудин. Да еще и над трупами измывался.

– И сына этому же учил, – добавил Иволгин, которого обвинение в нелюдстве задело больше остальных.

– Отрубив руки, снимешь с него часть греха, – философски рассудил Радчук. – Зачтется, что предстанет перед Господом без обагренных чужой кровью рук.

– Без обагренных чужой кровью… Перед Господом, – бормотал Гурдаш, и бормотание его было похоже на молитву безбожника, не знающего ни одного слова из тех, настоящих, освященных Святым Писанием, молитв.

Перс выдернул из-за ремня, которым был подпоясан его ватник, прихваченный у Гурдаша топор и решительно направился к телу Никифора.

– Постой, – не выдерживает людолов. – Постой. Не торопись.

– Так ведь он мертв.

– Сын ведь он мне.

– Но не живого же, – заметно стушевался Перс.

– И знайте, что он делает это впервые, – заметил Курбатов. – Еще неизвестно, насколько мудрено это у него получится.

– Стой! – вновь не выдержал Гурдаш, видя занесенный над своим сыном топор. – Не тронь! Сам.

– Точно?

– Отступись, нехристь! – вошел в ярость людолов.

– Только не вздумай дурку валять, филин перченый, – неохотно отдал свое орудие Перс, сразу же благоразумно отступив за ствол ближайшего дерева.

Остальные сделали то же самое. Только Курбатов как ни в чем не бывало продолжал стоять в двух-трех шагах от него, положив одну руку на кобуру, другую на ремень.

Он же был единственным, кто не отвернулся и даже не закрыл глаза, когда Гурдаш отрубал руки сына.

Сделав свое страшное дело, людолов опустился у пня на колени, припал челом к окровавленным кистям сына и громко, по-волчьи, взвыл.

– Прекрати! – заорал на него Перс, но Курбатов предостерегающе поднял руку. – Я сказал: прекрати! – почти зарычал Перс, бросаясь к Гурдашу.

– Стоять! – резко осадил его Курбатов. Хотя и понял, что Перс принадлежит к людям, решительно не переносящим слез и причитаний, к которым никогда не принадлежал он сам, Курбатов. Уж он-то умел оставаться хладнокровно-спокойным в любой ситуации. Вытье продолжалось еще минуты две.

– Хватит, Гурдаш, – твердо молвил князь, решив, что времени для прощания было достаточно. – Оттащи тело сына и руби руки милиционеру.

– А может, хватит уже вершить это кровавое палачество? – подвели нервы штабс-капитана Иволгина.

– Делай, что велено, – стоял на своем Курбатов.

Людолов окончательно затих. Поднялся, взял топор. Покорно, с абсолютным безразличием, подтянул милиционера за шиворот к пню. Его руки он рубил так, словно это были сухие ветки для костра.

– Перс, твоя очередь, – скомандовал Курбатов, когда экзекуция была закончена и топор выпал из руки Гурдаша.

– Почему моя? – вдруг заартачился Перс.

– Так что, мне прикажешь?

– Он, конечно, душегуб, но…

– Остановимся на том, что он душегуб. И должен быть наказан. Радчук, Чолданов…

Диверсанты молча бросились к старику, повалили его на землю, прижали головой к пню.

– Так что, живому? – на удивление спокойно, деловито уточнил Перс, вовремя придя в себя и поняв, что участи палача ему не избежать. – Живому – это другое дело.

Не обращая внимания на рычание Гурдаша, он так же спокойно, как недавно рубил сам Гурдаш, отсек одну руку, потом другую. И дважды рубанул по стопам ног.

Изуродованного, потерявшего сознание людолова отнесли к ближайшей сосне и положили на две, тянувшиеся к земле, ветки. Рядом на деревьях оказались его сын и милиционер.

– Кажется, все по своим местам, а, штабс-ротмистр Чолданов?

– Мы потеряли тьму времени, – брезгливо огрызнулся тот. – Нужно было уходить.

– Мы пришли сюда не для того, чтобы бегать по тайге, – мы ведь не беглые, – а для того, чтобы вершить суд.

– Столь же неправедный, как и тот, который вершили здесь до нас эти казненные.

– А кто сказал, что суды бывают праведными? – задумчиво произнес Курбатов. – Нет, и никогда не было праведных судов.

8

– А вы не убьете меня?

– Нет, – Курбатов попытался ответить как можно скорее, чтобы Ксения не заподозрила его в том, что задумался над ответом.

– Это правда, не убьете?

Остальные диверсанты сидели на кухне. От комнатушки, в которую он завел девушку, их отделяла довольно просторная проходная комната. Но все же их громкие голоса – голоса подвыпивших мужиков – и гренадерский хохот долетали сюда, заставляя настораживаться. Князь не верил, что кто-то из них решится войти без разрешения, и все же…

– Не надо об этом. Никто не посмеет тронуть тебя.

– Разве ж вам можно верить?

Губы ее нежны и податливы. От них немного веет спиртным – сам же и угостил, – однако Курбатов пытался не замечать этого.

Грудь, так поразившая его своей непорочной первородностью и красотой форм, оголена, и пальцы Курбатова ложатся на нее с той же пугливой нежностью, с какой прикасались бы к груди невесты на брачном ложе.

– Вы что же, не беглые, всамделишные офицеры?

– Всамделишные.

– Настоящие, русские?

– Я похож на немца? Нет, а на японца?

– Тому, кого оставили со мной, не поверила. Решила, что переодетые беглые. Или банда какая…

Уже совершенно обнажив ее тело, Курбатов все еще сдерживал желание наброситься на Ксению. В ее тихом голосе, плавных движениях рук, нежно касавшихся его шеи, в покорности, с которой легла рядом с ним на кровать, чувствовалось что-то такое, что заставляло Курбатова относиться к этой девушке как-то по-особому. Без того озверения, с каким мог относиться, зная, что никуда ей не деться и что в комнате рядом нетерпеливо дожидаются своей очереди еще несколько истосковавшихся по женскому телу молодых мужчин.

– Офицер, что охранял тебя, рассказал, что вытворяли твой жених и будущий тесть с беглыми?

– Страшно все это, Господи. Страшно-то как… – молитвенно закрыла глаза Ксения.

– Но ведь ты знала, каким нелюдским промыслом подрабатывают они себе на хлеб, – произнес князь без всякого осуждения.

Какие-либо слова уже были неуместными. Исцеловав грудь, Курбатов ласкал теперь ноги девушки. И она тоже тянулась к нему, покорно и доверчиво тянулась… Это приятно удивляло Ярослава, заставляя оттягивать момент, когда трогательная нежность ласки должна переплавиться в неистовость обладания.

– Что выдавали беглых – слышала. Но это никого не удивляло. У нас полдеревни стукачей. А вот про руки… Что отрубали руки и получали за это деньги… Об этом услышала от вашего офицера.

– Он не трогал тебя? – вырвалось у Курбатова.

– Нет, что вы?! – испуганно отшатнулась Ксения. – Нет-нет. Меня это даже удивило. Очевидно, без вас не решался.

– Почему ты… с такой покорностью? Без крика, слез, причитаний?

Они оба понимали, что возможности вот так, откровенно, поговорить у них больше не будет. И старались всячески поддерживать этот диалог, подбрасывая и подбрасывая в него слова, словно сухие ветки в угасающий костер.

– Так ведь поняла, что судьба моя такая.

– Судьба… Кто способен предопределить ее?

– Людоловы. Кругом зверье и людоловы, – задумчиво твердила Ксения, погруженная в свои мысли и тревоги. – Смерти боюсь, смерти. Вы ведь их всех троих… Я же вроде как свидетельница.

Курбатов мрачно кивнул. Ему было неприятно, что девушка заговорила о себе как о свидетельнице. Но страшная правда положения, в котором она оказалась, как раз и заключалась в том, что оставить ее в живых для диверсантов равносильно самоубийству. И все, кто находился сейчас в доме, прекрасно понимали это.

– Тебя здесь не было, ты ничего не видела. Не была и не видела. В этом твое спасение. И теперь, и потом, когда к тебе начнут подбираться энкавэдисты.

– Я ничего не скажу им, ничего. Только бы ты спас меня, только бы спас. Я и забеременею от тебя, – тихо прошептала Ксения ему на ухо, ощутив, как вожделенный огонь страсти охватывает все ее женское естество. – И рожу от тебя. Сына. Кто будет со мной потом, уже не важно – ведь так, ведь правда? – выспрашивала она, то впадая в безумие экстаза, то возвращаясь к осознанию, что отдается тому, кто ей действительно понравился. – Ты мой, князь, ты мой… князь.

9

Сплыло еще не менее получаса, прежде чем, опьянев от ласки, Курбатов вошел в комнату, в которой его ждали маньчжурские стрелки. Ксению он оставлял с чувством вины перед ней и твердым намерением вернуться. Во что бы то ни стало вернуться. Пусть даже через несколько лет.

– Кто на посту? – спросил князь, заграждая собой дверь, ведшую в комнату любви.

– Радчук, господин подполковник, – ответил фон Тирбах. Все кроме Власевича продолжали сидеть за столом, делая вид, что то, что происходит за дверью, их совершенно не интересует. Власевич же нервно прохаживался по комнате.

– Позволите? – вплотную приблизился к Курбатову Кульчицкий.

Князь молча смерил его взглядом. Это выглядело настолько комично, что Власевич не выдержал и громко рассмеялся. Командир группы словно бы приценивался: достоин ли подъесаул быть осчастливленным местной салонной львицей.

Кульчицкий побледнел, однако у него хватило выдержки не оглянуться и вообще внешне никак не отреагировать на бестактность подпоручика.

– Я не понял, господин подполковник. Девица стала запретным плодом? Теперь она только для белых? Я ведь ее не трогал. Под слово офицера.

Курбатов пребывал в нерешительности. Просто взять и не пропустить Кульчицкого к Ксении было бы вызывающе несправедливо. Каких-либо убедительных аргументов, исходя из которых, можно не позволить всем остальным офицерам прикасаться к девушке, он тоже не находил. Заяви князь, что Ксения понравилась ему, – это вызвало бы приступ гомерического смеха и холодного мужского презрения.

– Только ведите себя с ней по-человечески, подъесаул, – единственное, на что осмелился Курбатов.

– Это ж как понимать, подполковник? Объяснили бы, что значит вести себя с женщиной «по-человечески». А то, клянусь рыцарской честью рода Кульчицких… – гневно запнулся есаул на полуслове.

Курбатов так и не освободил ему путь. А когда поляк протискивался мимо него, еле удержался, чтобы не остановить. Решительно, пусть даже грубо.

– Ревность, господин подполковник, ревность, – уловил его настроение Кульчицкий. – Понимаю, сам бывал подвержен этому унизительному чувству. Этому оч-чень омерзительному чувству, князь…

Титул Курбатова он по-прежнему произносил с завистью. Как и титул фон Тирбаха. Все еще не мог простить своим предкам, что за всю многовековую дворянскую родословную так и не сумели добыть хотя бы титул барона.

– Как это понимать, князь? – появился Кульчицкий буквально через несколько мгновений. И Курбатов ощутил, что из комнаты, в которой осталась Ксения, потянуло вечерней лесной влагой.

Он молча взглянул на подъесаула.

– Вы дали ей уйти, – процедил Кульчицкий, – а после этого устроили спектакль?

Курбатов, а за ним Иволгин и Власевич, бросились в комнату, подбежали к открытому окну.

Они видели, как по опушке леса бежала совершенно нагая девушка. Даже отсюда, издалека, тело ее казалось чарующе прекрасным.

– Вот уже не предполагал, что женщины в ужасе убегают от вас, Кульчицкий! – спас ситуацию Иволгин.

– Она была прелестна и нежна, – продекламировал Власевич, выхватывая пистолет.

– Отставить, – резко отбил его руку Курбатов. В ту же минуту выхватил пистолет Кульчицкий. Выстрелить он не успел, это сделал стоявший на посту Радчук. Заметив девушку уже на опушке, он пробежал вслед за ней несколько метров, но, поняв, что не догонит, скосил автоматной очередью. Курбатов видел, как, подсеченная пулями, девушка вознеслась вверх, словно стремилась воспарить над грешной землей и, распластав руки, упала на куст. На тот самый, на котором еще недавно лежало тело ее жениха.

Какое-то время все мрачно молчали, глядя на неподвижное тело оголенной сибирячки. Чолданов положил руку на плечо Курбатова.

– Не стоило бы, конечно, понимаю, но… Да упокоится душа ее мятежная. Сибирь велика.

– Спор решен не в нашу пользу, господа, – согласился Кульчицкий.

– Погибла прекрасная русская девка, – возмутился Власевич, – а вы рассуждаете у ее тела, словно стоите на скотомогильнике. Пора уходить, командир. Кончилась наша таежная побывка.

10

Отыскать старое кладбище и нищего на нем оказалось делом несложным. Выслушав его, нищий – еще довольно крепкий седобородый старик – недоверчиво осмотрел Курбатова и сердито пробасил:

– Говоришь ты что-то не то, служивый. Слова какие-то чумные.

– Передай, что велят.

– Кому ж передать, адмирал?

– Кому велено.

– А мне велено все, что ни услышу, в энкавэдэ передавать, – насмешливо уставился на подполковника нищий. И Курбатову показалось, что хитроватые глаза его, ироническая улыбка делают нищего намного моложе, чем он предстает перед сердобольными горожанами.

– В энкавэдэ и передай, жук навозный.

– Неучтиво говоришь, адмирал, неучтиво, – смиренно укорил его нищий.

Курбатов понял, что что-то не сработало. Нищий ведет себя явно не так, как должен был бы вести. К тому же рядом с ним не оказалось мальчишки.

Князь отошел от нищего, внимательно осмотрел руины церквушки и черневшие рядом с ней еще более древние руины часовенки. Краем глаза он следил за «адмиралом», а тот, в свою очередь, так же внимательно отслеживал каждый его шаг. Однажды он даже приподнялся, чтобы видеть, что подполковник делает за руинами. И тогда Курбатов убедился, что, несмотря на броскую седину, это еще крепкий мужик, который едва дотягивал до шестидесяти и вряд ли должен был нищенствовать здесь, вместо того, чтобы трудиться.

К тому же он был одет в старую истрепанную морскую форму. И тоже, очевидно, не случайно. Нищий, не стыдившийся попрошайничать, сидя в тельняшке, – в этом было что-то противоестественное. По крайней мере так казалось Курбатову.

– Где служили? – вернулся он к нищему.

Мимо проходили две старушки. Одна из них достала из сумочки яйцо и положила в шапку нищему. При этом она внимательно присмотрелась к его лицу.

– А где же Порфирыч?

– Нет вашего Порфирыча. И не скоро появится, – благодушно покосился на подаяние нищий.

– Неужто?! – ужаснулась старуха.

– Контрой оказался. Врагом народа, ржавчина якорная. – Бабки в ужасе переглянулись, перекрестились и засеменили дальше.

«Так это не “тот” нищий! – окончательно убедился Курбатов. – А значит…»

– Где служил, спрашиваешь? На флоте. Поначалу воевал, это еще под Царицыным было, потом баржи водил. Еще вопросы будут?

– Достаточно.

«Провал, – холодно оценил ситуацию Курбатов. – Неужели провал?!»

Правая рука его лежала на кобуре, левая сжимала пистолет, лежавший в кармане расстегнутой шинели.

– Никак стрелять хочешь, адмирал? – мрачновато прищурился нищий. – С чего бы это? За Порфирыча осерчал, что ли?

Так ничего толком и не поняв, Курбатов поспешно оставил кладбище. Когда он поделился своими подозрениями с бароном фон Тирбахом, скрывавшимся от глаз нищего у ворот, за оградой кладбища, тот резюмировал кратко:

– Что тут разгадывать? Убрать. Если не хочется марать руки, сам этим займусь.

Курбатов еще помнил, как ему пришлось вырывать из рук подпоручика уже мертвого китайца, и, словно бы из сочувствия к нищему, он решительно покачал головой.

– Нужно подождать. Что-то здесь не то. Что-то произошло. Очевидно, мы запоздали со своим визитом, и что-то изменилось.

– Изменять здесь должны мы, господин подполковник. Причем как можно скорее и решительнее.

– Не блефуйте, барон. Мы с вами изменить что-либо вряд ли сумеем. Кровушки пролить – это другое дело.

И все же поздно вечером они оба явились на встречу, оставив при этом в засаде Власевича и Радчука. Каково же было удивление Курбатова, когда он увидел, что вместе с моряком-нищим на встречу пришла Алина. Одета она была явно не по-пролетарски: в темно-синий пиджак с бархатным воротом и такую же темно-синюю юбку, а с голубоватой шляпки свисала прозрачная вуаль.

«Ходить в таком одеянии по улицам советского города – все равно, что выкрикивать на площади перед обкомом партии здравицы в честь императора», – с легкой досадой подумал князь, опасаясь, как бы вслед за этими визитерами не явились другие, в кожанках. Но даже его опасение не могло затмить радости: ведь это почти невероятно, что он опять видит перед собой Алину!

– Здравствуйте, князь, – подала руку так, словно шла с ним на мазурку. – Здравствуйте, милый, – присутствие «нищего» совершенно не смущало ее. – Рада, что добрались. Сам Господь вел вас.

– Тогда он слишком добр ко мне. На этой земле трудно встретить более недостойного христианина.

– Знакомьтесь. Нищий. Он же Иван… Впрочем, фамилия вам все равно ничего не скажет.

– Так вы и есть тот самый Конрад, – обратился Курбатов к нищему, – о котором мне говорили еще в Маньчжурии?

– Нет. И не знаю, даст ли Конрад добро на встречу. При всем уважении к вам. – Нищий казался намного воспитаннее, чем можно было предположить, видя его у запыленного парапета кладбищенской церкви.

– В таком случае позвольте называть вас Адмиралом. На морской манер. «Нищим» неприлично. Тем более что вы любите это обращение – «адмирал».

– Можете считать, что подарили мне кличку.

– Но было сказано, что я должен встретиться с Конрадом.

– Не исключено, – вмешалась Алина.

– Что же произошло с тем нищим, который?..

– Вынуждены были срочно сменить. Устал человек. Не волнуйтесь: сделали мы это аккуратно, с помощью другого нищего, – поспешила заверить Фельдшер, все еще не выпуская из своей руки руку князя.

– Пусть эта история останется для меня тайной, – согласился Курбатов, не желая вникать во все перипетии того, что происходит в этом городе. – Почему меня вызвали?

Алина и Адмирал переглянулись. Адмирал решил, что будет лучше, если в суть дела его посвятит девушка.

– Вам придется задержаться здесь, Легионер.

– Одно из условий моего похода как раз в том и заключается, что я и мои бойцы – вольные стрелки. Никто не волен командовать нами.

– Тогда считайте, что речь идет не о задании, о просьбе. Вы ведь, кажется, собрались в Германию?

– Вы-то откуда знаете об этом? Ваша записка удивила меня.

– Куда более важно, что об этом знают в самой Германии. И что в Берлине вами заинтересовались. – Она вновь пожала руку подполковника, явно подбадривая и поздравляя с успехом. – И что мы снова вместе. Вдвоем что-нибудь придумаем, правда, Нищий?

– Адмирал, – сдержанно поправил ее агент.

– Ах да, пардон…

Адмирал молча кивнул. Курбатов чувствовал, что этот человек ревнует к нему Алину, поэтому становится все скованнее и скованнее. Будь ситуация иной, он, наверное, давно ушел бы, оставив их наедине со своими воспоминаниями.

– Да, мне сегодня же нужно возвращаться в Самару, – неожиданно объявила Фельдшер.

– Сейчас? Поздно вечером?

– Ночным проходящим поездом. Нищий, – позвольте, я уж так и буду называть вас, – прикоснулась к руке отставного моряка, – постарается накормить вас и устроить группу на ночлег. Что, как вы понимаете, в наше военное время непросто.

– Продукты у нас имеются, – сухо ответил Курбатов. – К тому же ночлег под крышей моим парням противопоказан. Они приучены подолгу жить в полевых условиях.

– За полевыми дело не станет, – заверил его Адмирал. – А пока не будем терять время. Я живу рядом, в пригороде. Стоит пройти вон через ту рощицу – и мы дома. Где ваши парни?

– Тирбах, – скомандовал Курбатов, – приведите парней. Держитесь в нескольких шагах от нас, следуя двумя группами. Чем меньше людей, тем меньше они привлекают внимания.

11

Усадьба Адмирала вместе с двумя заброшенными хибарами представляла собой небольшой хуторок, примыкавший к окраине пригородного поселка. Зелень трав, жужжание пчел, шатер яблоневых крон – все это навевало ностальгическую тоску по деревенскому безмятежью, благостные сны души и почти неправдоподобные теперь воспоминания детства.

Война этих мест не достигла. Правда, немецкая авиация несколько раз бомбила железнодорожную станцию, однако каких-либо видимых для свежего глаза разрушений и следов этих налетов она не оставила. Из-за Волги эхо тоже не приносило ничего такого, что свидетельствовало бы о войне.

«Кстати, надо бы ознакомиться с ситуацией на фронтах, – подумал Курбатов, поднимаясь на вершину островерхого, похожего на шлем русского витязя, холма. – А то ведь вслепую идем, даже не представляя себе, где проходит линия фронта».

– Взгляните, подполковник, там какой-то объект, – вырвал его из раздумий голос шедшего чуть впереди барона фон Тирбаха. Он прокладывал путь командиру по ельнику и зарослям вереска. – Похоже на воинскую часть.

Курбатов поднес к глазам бинокль.

– То ли склады, то ли… Постойте, барон, да ведь это же концлагерь.

– В такой близи от поселка?

– Зато множество рабочей силы, которую можно использовать на городских предприятиях. Вам в этой версии что-то не нравится?

– Да простят меня большевики.

Еще раз осмотрев открывавшуюся с вершины часть огражденной колючей проволокой и оцепленной вышками территории, Курбатов убедился, что это действительно лагерь.

– Вы правы, – услышал Курбатов позади себя знакомый бас Адмирала. К стыду своему, он не заметил, когда тот приблизился. – Перед вами один из сталинских концлагерей. Семь тысяч заключенных. Не самый крупный, должен заметить. В иные лагеря, те, что поближе к Уралу, до семнадцати тысяч загоняют.

– Так все это действительно правда? Ну, о лагерях? – спросил фон Тирбах.

– А тебе что, об этом не говорили? Там, за кордоном, когда готовили?

– Говорили, но, если честно, думал, что… Словом, пропаганда есть пропаганда.

– Существуют вещи, в которые трудно поверить, даже когда возвращаешься на родную землю в шкуре диверсанта, – подтвердил Курбатов. – Кстати, как вам удалось выследить нас, Адмирал?

– Я за вами не слежу, – насупился отставной моряк. – С подозрениями покончим сразу же.

– Договорились.

– Тогда спускаемся. Все, что вам нужно будет узнать об этом лагере, узнаете от меня.

– Сами оказывались в нем?

– Оттуда редко кто возвращается. К тому же перед властью я кристально чист. Даже отпетые большевички косятся на меня: слишком уж правоверным кажусь им. Иные откровенно боятся.

– На собраниях резко выступаете? Марксистские принципы отстаиваете? – поинтересовался фон Тирбах.

– Это само собой.

– Отчего же такая марксистская правоверность, притом, что служите, как я понял, все-таки Белому движению?

Адмирал снисходительно взглянул на фон Тирбаха: «Господи, какой ты еще зеленый в этих делах!». Но так ничего и не ответил.

– Пора спускаться, – молвил он через минуту, уже после того как, взяв у Курбатова бинокль, внимательно осмотрел территорию лагеря. – Ему ждать некогда.

– Кому это некогда? – уточнил майор.

– Черт, я забыл сказать: Конрад заявился. Требует к себе Легионера.

– Конрад? Решился?!

– Ты у них в почете, адмирал, – хозяин их явки по-прежнему ко всем обращался только на «ты» и всех называл «адмиралами». Курбатов и Тирбах уже привыкли к этому. – К славе идешь.

– Что он собой представляет?

– Понятия не имею.

– То есть. Хотите сказать, что видите его впервые?

– Как и Алина. С той разницей, что я-то его пока что вообще не видел.

– Вы же утверждаете, что он здесь.

– Но остановился не у меня. У него тут явка. У одной старухи, соседки моей. Основательно подслеповатой, кстати. У нее вы и встретитесь. Учтите, что Конрад – из прибалтийских немцев. Так интересуетесь, в чем проявляется моя правоверность? – обратился он к Тирбаху, считая, что с Конрадом уже все ясно. – И откуда у меня такая правоверность, если служу белым? По правде говоря, я не служу ни красным, ни белым. Единственное, кому я по-настоящему служу, так это своей ненависти. Не стоит выспрашивать подробности. У меня свои счеты с большевиками – и этим все заякорено.

– Тогда воздержимся от лишних вопросов, – заверил его Курбатов. – Кроме одного. Каким образом вы ведете свою борьбу в этой нашпигованной доносчиками и верными сталинистами-ленинцами стране? Как вам удалось столько времени продержаться здесь, ни разу не угодив в концлагерь?

Адмирал вышел на влажную от ночного дождя тропинку и настороженно осмотрелся. Не потому, что побаивался кого-то встретить. Просто это вошло в привычку: сказывались годы страха и подполья.

– Я изобрел свой, изысканный способ борьбы. Не оговорился, в самом деле «изысканный». Вот вы, рискуя жизнью, пробираетесь через кордон. С боями и диверсиями проходите тысячи километров. Много ли коммунистов вам удалось загнать на тот свет? Я имею в виду именно коммунистов, а не вступавших с вами в перестрелку солдат?

Курбатов искоса взглянул на Адмирала, но ответом не удостоил, хотя он и подразумевался: «Извините, подобными подсчетами не занимаюсь».

– Ясно, князь, ясно. А вот я, извините, подобной цифири не гнушаюсь. На моем счету их шестьдесят четыре. Причем речь идет о тех, «наиболее преданных делу партии», которые и на тот свет уходили при номенклатурных должностях.

– Понимаю: индивидуальный террор, – иронично констатировал фон Тирбах. – Поклонник Савинкова и компании. Мститель-одиночка. Каждый избирает свой способ борьбы. Тем более что мы, идущие по этой стране «вольными стрелками», тоже, по существу, террористы-одиночки, поэтому остаемся коллегами.

– На этом можно было бы и прервать наш разговор, – произнес Адмирал. Оступившись на изгибе тропинки, он поскользнулся, но вовремя успел схватиться за ветку рябины, на которой еще осталось несколько почерневших прошлогодних гроздьев. – Но тогда вы так ничего и не узнали бы о тактике борьбы с коммунистами, которую я избрал и которая, используй мы ее в широких масштабах, принесла бы такие успехи, каких мы не достигали ни в одном сражении с ними.

– Надеюсь, у нас еще появится возможность использовать ее.

– Вам это будет труднее. Я же числюсь у них «особо доверенным лицом». Вам не понять, что это значит: «особо доверенное лицо». С правом, так сказать, первого доноса. Но даже мои знакомцы из энкавэдэ не знают, что мои официальные доносы – лишь то, что выше ватерлинии, поскольку есть еще и анонимные доносы.

– То есть вы всего лишь профессиональный «стукач», – снисходительно осклабился Курбатов. – Об этом можно было сказать сразу и не столь мудрено.

– Некоторых коммунистов я убиваю сам, – не отреагировал Адмирал. – Из нагана, например. Или с помощью иных подручных средств. Но такое случается редко. Да и подобные развлечения крайне рискованны. Существует иной путь. Как говаривал их «батенька» Ильич: «Мы пойдем иным путем». За каких-то неполных тридцать лет своей власти коммунисты сумели создать неподражаемую систему государственного террора. Массовые чистки в партии, судебные процессы по делу троцкистов, зиновьевцев, военспецов и всяческих там уклонистов…

– Империя марксистско-ленинского абсурда.

– Нечто страшнее. Неосторожный анекдот, недобрый взгляд, неуместно молвленное слово, хоть как-то выраженное недовольство своей жизнью, порядками, действиями чиновника – и вы уже «враг народа». Пулей я убил семерых. Ломом успокоил одного. Загнал в Сибирь, в лагеря, в том числе и «на десять лет без права переписки» – это у них так расстрел именуется – не поверите, более пятидесяти!

– Что, сами?! – изумленно усомнился Курбатов. – Доносами, составленными одной рукой?

– Почему же, имеется соратник – полуобезумевший интеллигент-марксист из бывших политкаторжан, которому эта страна представляется огромным скопищем врагов народа, предателей и агентов международного империализма. Казалось бы, особый, клинический случай. Но лишь с точки зрения человека, чувствующего себя в этой стране гостем. Или мстителем. Ибо с точки зрения «истинно советского патриота» он вполне нормальный продукт социалистической действительности.

– Не томите душу, Адмирал.

– Короче, я шел к нему, ставил на стол бутылку и, как бы между прочим, спьяну нашептывал: «А ведь начальничек железнодорожной станции… – гидра-гидрой. Шахтеры, вон, вагонов ждут не дождутся, а он их на запасных путях мурыжит. На фронт солдат везти не в чем, а у него два вагона месяцами в тупике буреют. А вчера, сволочь белогвардейская, проходя мимо портрета Сталина, недобро так взглянул на него и сплюнул себе под ноги…»

– Вот что значит гений от провокации, – заметил Тирбах, однако Адмирал не придал значения его словам.

– Поговорю так вот, вроде как бы сам с собой, – продолжал он, – рюмочку пропущу и топаю домой. А он, стервец, садится и левой рукой – он и правой почерк менять умеет, а левой пишет не хуже, чем правой, это у него с большевистского подполья… – строчит, куда надо, что так, мол, и так… Прихожу через три дня на вокзал, прошусь к начальнику на прием, а там совсем другой человек сидит, который о предшественнике своем и вспоминать не желает. Кабинет тот же, телефон тот же, портрет Сталина тот же, а человек другой. А, как вам этот сабельный абордаж?

Курбатов и Тирбах брезгливо промолчали. Чувство собственного достоинства не позволяло им снисходить до морализаторства по поводу методов борьбы Адмирала. Но и согласиться с ними тоже не могли.

– Знаю, знаю, что вы думаете сейчас и обо мне, и о моих чернильных диверсиях.

– Вот именно, «чернильных диверсиях», – подтвердил Курбатов. – Прекрасно сказано. Только так все это негодничество и должно называться.

– Не я создавал в этой стране концлагеря. Не я насаждал атмосферу подозрительности и мстительного недоверия. Не я взлелеял в этой стране сотни тысяч, если не миллионы, доносчиков, создавая институт «особо доверенных лиц». В прошлом я ведь морской офицер. Не мне объяснять, что такое честь. Но, пожив среди коммунистов, убедился: понятие офицерской чести, обычной порядочности большинству этих людей недоступно. Что такое открытая, честная политическая борьба – они не знают и знать не хотят. Согласитесь, каждый офицер обязан познать психологию противника, созданный в его стране режим и использовать слабости этого режима в борьбе с ним. Обычная психологическая война. «Пусть большевички истребляют друг друга» – вот вся военная доктрина бывшего морского офицера Куркова. – И заякорим эту тему, господа адмиралы.

– А что, в этом действительно есть что-то от психологических методов войны, – задумчиво согласился Курбатов.

– Один из методов психологической диверсии, – признал фон Тирбах. – Не грех бы использовать. Когда откроем свою разведшколу, разумеется.

Курбатов подбадривающе взглянул на подпоручика. Упоминание о разведшколе появилось неслучайно, в нем заключалась мечта фон Тирбаха, с которой тот не раз подступался к нему еще по ту сторону границы.

Правда, серьезного разговора так и не получилось, но и намеков было достаточно, чтобы понять – речь идет о цели жизни барона. Осуществив их «маньчжурский поход», подпоручик намеревался добиться разрешения на открытие особой диверсионной школы, в которой можно было бы соединить восточную систему физической и морально-волевой подготовки с основами европейских методов овладения техническими средствами разведки и диверсий.

Фон Тирбах успел стать яростным поклонником Отто Скорцени и его соратника Виммер-Ламквета, но уже сейчас готовился к тому, чтобы, основав особую школу, превзойти своих кумиров и всех их учеников. И не важно, где она будет учреждена – в Маньчжурии, Японии, на родине ариев – Тибете, в Гималаях или под Берлином. Так или иначе она должна стать международной.

– По крайней мере у вас есть четкая цель, барон, – вновь поддержал его Курбатов. – Помните, у Ницше: «Велик тот, у кого есть цель и кто, не считаясь ни с какими средствами, делает все для достижения этой цели». Так, по-моему, или что-то в этом духе.

– Велик тот!.. – поднял руку в римском приветствии фон Тирбах.

12

– Значит, вы и есть тот самый Конрад?

– Вам, князь Курбатов, придется смириться с этим, – голос человека, чья невыразительная тень едва вырисовывалась на разделяющей их ситцевой занавеске, был тверд и звучал с оттенками того явного превосходства, свойственного немцам, уверовавшим, что перед ними славянин-унтерменш, или что-то в этом роде.

Курбатов сел на подготовленный для него стул и выдержал длительную паузу, давая возможность агенту повести встречу, инициатором которой он сам и явился.

– Нам уже многое известно о вас. В Берлине следят за вашим походом еще с того дня, когда вы получили на него добро в разведотделе Квантунской армии.

Конрад явно давал понять, что к данной операции японская и немецкая разведки проявляют общий интерес. И что переход его, Курбатова, под крыло немецкой спецслужбы не будет рассматриваться в Харбине как предательство.

– Кого именно вы представляете?

– Вам нужны имена? Нет, готовы довольствоваться названием организации? – не скрывал своей иронии Конрад.

– Желательно то и другое, – стоял на своем Курбатов.

– Если я скажу, что действую по заданию диверсионной службы РСХА, вам это что-нибудь объяснит?

– Кое-что это объяснит даже мне, азиату из дикой Маньчжурии, – не намерен был прощать ему вызывающе-нагловатый тон Курбатов.

Однако резкость подполковника не произвела на тень Конрада ни малейшего впечатления.

– В настоящее время я действую по личному приказу начальника диверсионного отдела Главного управления имперской безопасности Отто Скорцени. Имя этого человека требует каких-либо дополнительных разъяснений или рекомендаций? – продолжала тень в том же духе.

– Я не стану требовать доказательств того, что вы действуете от его имени. – Конрад снисходительно рассмеялся. Курбатов понял, что не должен был говорить этого, но сказанного не вернешь. – Только потому, что вы представляете Отто Скорцени, вы решили, что с меня достаточно будет разговора с вашей тенью? Такой способ общения считаю оскорбительным.

Конрад самодовольно покряхтел, закинул ногу за ногу и закурил. Наблюдая этот «театр теней», князь едва сдержался, чтобы не сорвать занавеску и не швырнуть ее в лицо германцу. Вполне возможно, что Конрад почувствовал это. Тон его стал мягче и рассудительнее.

– Не забывайте, что мы находимся в Совдепии. При том режиме всеобщего недоверия и подозрительности, при той системе слежки и доносов друг на друга, которые царят здесь, редко кто из активных агентов разведки продерживается хотя бы год. Конечно, случаются исключения, – тотчас же спохватился он, очевидно, не желая запугивать молодого диверсанта. – Мне известны сорвиголовы, сумевшие побывать в этой стране по два-три раза.

– К ним вы причисляете и себя?

– Это мое четвертое посещение России. И в каждый раз – не менее года. Извините, вы сами спровоцировали сие признание. И еще, пусть вас не смущает то обстоятельство, что приходится беседовать с тенью. Я ведь тоже не вижу вашего лица. А значит, в случае провала, не смогу описать следователю НКВД вашу внешность. Хоть какая-то подстраховка.

– Допустим, – недовольно признал Курбатов.

– Тогда вернемся к сути задания, которое предстоит выполнить вашей группе. Насколько мне известно, вы совершаете свое триумфальное шествие, держа курс на Берлин?

– Естественно.

– Столь же естественно предположить, что после выполнения задания, которое вам поручается, встреча в Берлине окажется значительно теплее.

– Не тратьте время на увещевания.

– Задание несколько необычное. К таким акциям мы прибегаем впервые. Вы что-нибудь слышали о методах работы Адмирала, то есть хозяина вашей квартиры?

– В общих чертах. Он использует стремление коммунистической системы к самоистреблению, а точнее, маниакальную подозрительность большевиков.

– Довольно точно сформулировано. Все, кто знал об этом до вас, изъяснялись слишком несмело и описательно.

– Польщен.

– Теперь нам предстоит совершенно иная задача, – не обратил внимания на язвительность собеседника Конрад. – Этих же клиентов Адмирала, которым лагерная жизнь, вся система ГУЛАГа успели деформировать психику, враждебно настроив их по отношению к социалистическому строю, мы с вами теперь будем освобождать, а затем распускать по стране.

– Что-что вы сказали? – предложение было настолько неожиданным, что Курбатов подался к занавеске, ухватился за нее руками… – По-вашему, мы должны нападать на лагеря заключенных?

– В иных лагерях содержится от десяти до пятнадцати тысяч «врагов народа». Представляете, какую деморализующую для режима силу будут представлять эти люди, оказавшись на свободе, которую им придется отстаивать в яростной борьбе за выживание.

Курбатов задумчиво помолчал.

– А что, адская идея.

– Значительную часть из них мы сразу же попытаемся влить в подпольные организации и партизанские отряды. Используя при этом горький опыт, добытый в борьбе с советскими «мстителями» на территории, занятой германцами. Остальные будут метаться по стране, оказывая сопротивление режиму. Заметьте, мы будем нападать в основном на лагеря политзаключенных, а не уголовников. Хотя в каждом из них обязательно содержится какая-то часть уголовников.

Курбатов вновь выдержал паузу. Все, что он только что услышал, требовало спокойного, взвешенного осмысления.

– Ну, предположим… – наконец проворчал он. Метаться по России, нападая на лагеря, которые, насколько ему известно, достаточно хорошо охранялись, как-то не входило ни в его ближайшие планы, ни в сферу его диверсионных амбиций. – Допустим, я приму это предложение. Какими силами мы должны совершать эти акции? Силами моей группы?

– Вопрос по делу, – хлопнул себя руками по коленям Конрад. Это его, сугубо пролетарское, проявление чувств сразу же заставило Курбатова усомниться, что перед ним немец, а тем более – аристократ. Хотя вначале… Поза, тон. – Не волнуйтесь. Ваша группа рассматривается лишь как основа штурмовой команды, которая должна быть создана из заброшенных сюда диверсантов, специально подготовленных для подобных операций. И состоять она будет в основном из прибалтийских немцев, то есть людей, неплохо владеющих русским и знающих воспетую и оплаканную вами русскую душу.

– Как вы, например, – воспользовался моментом Курбатов. Хотя понимал, что перебивать Конрада в эту минуту не стоило.

– Совершенно правы: как я. А еще – на людей, соответственно подготовленных и не способных к предательству, к ностальгическому, я бы сказал, предательству, которому подвержены многие оказавшиеся в Германии и прошедшие там подготовку русские.

– Такие группы уже готовы? Они на территории России или могут быть заброшены сюда в ближайшее время?

– Их перебросят самолетами люфтваффе. Но для приема следует подготовить базу, а также связаться с заключенными ближайшего лагеря и подготовить восстание в нем. Действия нужно скоординировать. Диверсанты нападают на охрану, а заключенные в это время поднимают восстание. Часть заключенных, которых удастся спасти, следует сразу же вооружить и лесами переправлять в глубь страны, поближе к Москве. При этом по пути продвижения они будут действовать в том же режиме, в каком действуют сейчас ваши бойцы.

– Любопытно, – почесал подбородок Курбатов. – Какой, по вашим предположениям, численности должна быть группа, способная перебить охрану лагеря?

– Термин «группа» сугубо условный. Предполагается, что для первой же операции сюда будет заброшен батальон русских диверсантов. Командовать ими будут прибалтийские немцы.

– Существенное уточнение.

– Со временем этот батальон станет основой для формирования нескольких диверсионных отрядов, постоянно пополняющихся беглыми политзаключенными. Эти отряды будут самостоятельно нападать на лагеря, – продолжал развивать идею, зародившуюся где-то в берлинских кабинетах СД, Конрад. – Зная о существовании подобных отрядов, зэки воспрянут духом.

– Формируются такие батальоны, очевидно, из власовцев?

– В основном^[25]. У генерала Власова людей сейчас более чем достаточно. Какое-то число диверсантов поставит также белогвардейская эмиграция. Позволим себе использовать и национальные формирования, созданные уже здесь, на местах. Это могут быть татарские, башкирские, мордовские отряды сопротивления.

– Если бы подобная идея пришла в головы ваших эсэсовских мудрецов в июле сорок первого, цены бы ей не было. Вот тогда действительно восстали бы тысячи зэков. Охрана многих лагерей была бы перебита или разогнана еще до появления там ваших батальонов.

– Но в то время их головы были заняты иными идеями, – спокойно возразил Конрад. – Был ли смысл освобождать заключенных из большевистских концлагерей, если в первые месяцы войны немецкое командование не знало, что делать с миллионами пленных красноармейцев? Кстати, сотни тысяч этих плохо обученных и паршиво вооруженных вояк просто-напросто пришлось распустить потом по домам. Расстреливали в основном коммунистов и евреев. Тем не менее я с вами согласен: в сорок первом операция имела бы куда больший успех. Однако же Власов со своей Русской освободительной армией тоже появился у нас не в июне сорок первого. И даже не весной сорок второго. А ведь он готовится к борьбе за освобождение народов России, независимо от того, чем закончится для Гитлера его русская кампания.

Конрад умолк, и стало ясно, что его красноречие иссякло. Немецкий агент ждал ответа.

– Когда вы хотите услышать мое окончательное мнение и мои условия? – спросил его князь.

– Утром. Завтра утром. Сейчас же вы отправляетесь к своим коммандос, советуетесь, совещаетесь и утром являетесь сюда. Само собой разумеется, что о моем присутствии здесь, именно в этом доме, никто из ваших людей знать не должен.

– Кроме барона фон Тирбаха, который, вызывая у меня дикую ревность, охраняет нас, разыгрывая при этом сцены свидания с Алиной.

– У меня, признаться, эти сцены вызывали бы такое же чувство мстительной зависти. Чудная женщина. Прирожденная разведчица. Наше с вами счастье, что они целуются не на наших глазах. Кстати, Фельдшер утверждает, что обязана вам своим спасением.

– Лишь в той степени, в какой вся моя группа обязана спасением ей и ее брату.

– Да-да, – засуетился Конрад, поднимаясь и одергивая цивильный пиджак так, словно это был офицерский френч. – Она говорила об этом. И вообще о вас она говорит непозволительно много. Должен признать, господин князь, должен признать. Честь имею.

13

Вторая встреча Курбатова с Конрадом была короткой. Происходила она в доме той же старушки, и разделены собеседники были той же ситцевой занавеской, которая, впрочем, больше не раздражала Курбатова, поскольку ему не очень-то хотелось видеть сейчас лицо немецкого разведчика – разговор, как он считал, должен был выдаться нервным.

Курбатов не стал ждать, пока Конрад начнет задавать вопросы. Этот диалог он решил повести сам.

– Для выполнения задания, о котором шла речь на нашей прошлой встрече, я оставляю группу из трех человек. Под командованием опытного диверсанта подполковника Иволгина. С ним остаются ротмистр Чолданов и прапорщик Гвоздев по кличке «Перс». Важно, что все трое сами изъявили желание действовать во исполнение приказов вашего Центра.

Курбатов ждал возражений, приготовился отстаивать свое право следовать к границам рейха, не ввязываясь в стычки с охраной концлагерей. Но Конрад долго прокашливался, затем вдруг совершенно равнодушным, вежливым тоном спросил:

– Почему о прапорщике Гвоздеве, об этом вашем Персе, я слышу впервые?

– Он только вчера произведен мною в прапорщики.

– Вами?

– Мной, – так же вежливо подтвердил князь, твердо решив не вдаваться ни в какие объяснения.

– И кем же он был до этого производства в чины?

– Унтер-офицером.

– Но ведь его не было в составе вашей группы.

– Я этого не утверждал.

– Что, в свою очередь, позволяет мне утверждать: Перса вам подсунуло НКВД. Причем очень удачно.

– Он оказал нам огромную услугу, а теперь активно действует в составе группы. Придется попросить НКВД подослать мне еще несколько таких парней.

– Значит, произведен в офицеры? – все таким же ровным, ничего не выражающим голосом продолжал уточнять Конрад. Было похоже, что он произносит это как бы во сне. – Поскольку обладаете таким правом. Об этом я тоже не знал.

– …Предоставленным мне главнокомандующим генералом Семеновым.

Из-за занавески донеслось какое-то нечленораздельное мычание, которое могло означать все что угодно кроме признания за Курбатовым того права, коим он воспользовался.

– Мной подготовлен текст донесения, который прошу довести по своим каналам до генерала Семенова. Оно несколько длинновато и, по существу, представляет собой короткий отчет о действиях группы, а также производстве в чины. Содержится и просьба о награждении бойцов группы. Что касается штабс-капитана Иволгина… Поскольку он намерен действовать в этих краях и после завершения операции, то ходатайствую о внеочередном производстве его в подполковники. Чем выше будет звание командира, тем…

– Мы поддержим вашу просьбу, – Конрад поднялся, и его тень начала медленно передвигаться по занавеске от одного светлого квадрата окна к другому. Взад-вперед.

– У вас возникли еще какие-то вопросы ко мне? – решительно встал Курбатов, считая, что и сам вправе прервать их встречу.

– Обязан сообщить, что вы имеете право увести всю группу. Сегодня же или в любое удобное для вас время.

– То есть? Операция отменяется?

– Я бы выразился несколько мягче. За время, которое прошло с момента получения директивы из Центра и которое понадобилось вам на переход из Иркутска, ситуация, а вслед за ней и взгляды руководства на важность этой операции несколько изменились. Однако она не отменена, нет. Мы признательны вам за то, что не стали возражать против выделения нескольких господ офицеров своей группы. Однако лично вам приказано следовать к границам рейха.

– Вот как?! – удивился Курбатов. – «Атаман решил продемонстрировать немцам характер? – подумалось ему. – Рискованно, если учесть, для чего я понадобился ему именно в Берлине».

– Простите, это приказ главкома Семенова?

Конрад остановился напротив него, и Курбатов вынужден был наблюдать, как тень тайного германца достает из кармана сигареты и медленно, источая аристократизм жестов, прикуривает, не предлагая сигарету ему.

– Я не стану уточнять, откуда именно исходит приказ.

– Значит, это была проверка на мою готовность сотрудничать с германской разведкой? Можете быть откровенным.

– В какой-то степени – да. Но куда важнее другое: вами заинтересовались в отделе диверсий СД. И, судя по всему, основательно. Знаете, кто возглавляет этот отдел?

– Отто Скорцени.

– Ваша осведомленность милостиво избавляет меня от каких бы то ни было объяснений по этому поводу. Если уж кем-то из коммандос интересуется сам Скорцени, этому человеку вскоре придется иметь дело с охраной более важных персон, чем «верные сталинцы», загнанные такими же «верными сталинцами» в лагеря для правоверных сталинцев. Вы понимаете меня?

– Это не так уж трудно. Мне приказано вести всю группу?

Конрад задумчиво курил, явно не торопясь с ответом.

– С этим не все ясно, – наконец выдохнул вместе со струей дыма.

– Поскольку операция не отменена, вы заинтересованы оставить при себе как можно больше моих людей, – добродушно подсказал ему Курбатов.

Конрад так же добродушно рассмеялся. Они отлично поняли друг друга.

– Приказ двигаться к рейху касается лично вас. Так я, во всяком случае, воспринял его. Но, само собой разумеется, что идете вы с остатками своей группы. Что же касается Иволгина и его людей, то они остаются и выполняют все, что им будет приказано. Не особенно огорчайтесь. Идти с таким большим отрядом по Европе – все равно, что гонять стадо слонов по Монмартру. Тем более что вашу группу упорно выслеживают.

– Знаю.

– В радиограмме вы названы подполковником. Ошибка?

– Которая была оговорена, – небрежно объяснил Курбатов. Он помнил, что звание майора в белой армии отсутствовало. Но это деталь, разъяснять которую Конраду он не собирался.

– В таком случае поздравляю. Вечером советую выступать, господин подполковник. Оставшуюся группу я уведу в надежное место. Подальше от людских глаз.

– Тогда до встречи в Берлине, – Курбатову захотелось сказать ему хоть что-то вежливо-приятное. Он понимал, как Конрад завидует сейчас человеку, получившему чин подполковника и приказ идти к Берлину.

14

Сразу же после беседы с Конрадом князь собрал группу. Совещание проходило в обнесенном высокой каменной оградой доме Адмирала, больше похожем на пограничный форт, нежели на обычный жилой дом. Единственное, что в нем забыли предусмотреть, так это бойницы. Зато сама ограда была густо обсажена деревьями и кустарником, которые прятали от глаз людских и ее, и крышу дома.

Однако никакая обособленность усадьбы, никакие предосторожности не могли долго скрывать появление на окраине городка довольно большой группы военных, не вызвать интереса к внезапно появившимся чужим людям. Поэтому надо было решать, как действовать дальше. А главное – выяснить отношение бойцов к предложению германской разведки.

Уже все собрались, но Курбатов еще несколько минут молчал, глядя в полуоткрытый зев печки, словно силой взгляда пытался разжечь в ней успокоительно-согревающее пламя. Он прикидывал, как бы получше выстроить эту беседу. Подполковник понимал, что разговор предстоит трудный, а многое зависит даже от того, какими словами он начнет его.

Но произошло неожиданное. Поняв, что пауза затягивается, Иволгин вдруг поднялся.

– Позвольте, господин подполковник.

Курбатов удивленно взглянул на него и молча кивнул.

– Насколько мне известно, мы, точнее, лично вы, князь Курбатов, намерены идти к границам Германии.

– С некоторых пор я не скрываю этого, – откинулся на спинку стула Курбатов. – Вас что-то смущает в этом намерении, господин подполковник?

– Ровным счетом ничего. Но позволю себе заметить, что лично я не получал задания пробиваться к немцам. И не чувствую особого желания оказаться, хотя бы на время, в рядах немецкой армии.

– Нам этого пока что и не предлагали.

– Но важен принцип.

– Деникин тоже заявил Гитлеру, что не намерен быть союзником Германии в борьбе против России, пусть даже красной. Вы – последователь генерала Деникина. Мне это известно. Что дальше?

Иволгина удивило, что его слова совершенно не насторожили Курбатова, не вызвали у него раздражения. Наоборот, князь ободряюще улыбался ему.

– Простите, господин подполковник, – голос Иволгина тоже стал мягче. – Я готов выполнить любой ваш приказ, но только на территории России. Мы пришли сюда, чтобы сражаться, и, если суждено, умереть.

Иволгин неожиданно замолчал, не зная, что следует говорить в таких случаях дальше.

– Ладно, подполковник, не будем состязаться в красноречии, – пришел ему на помощь Курбатов, выждав еще несколько секунд. – Тем более что оратор я такой же бездарный, как и вы. Хотите остаться здесь? Попытаться поднять восстание? Создать «заволжскую», или, как она там будет называться, освободительную армию?

Иволгин покосился на товарищей. При всем его непомерном честолюбии представать перед ними несостоявшимся Наполеоном или Стенькой Разиным ему не хотелось.

– Нет, я спрашиваю совершенно серьезно. Не следует искать в моих словах какой-либо иронии. Я тоже думал над тем, не остаться ли мне в этих краях еще на какое-то время. Не создать ли между Волгой и Уралом отряд, к которому потом потянулись бы с востока Семенов, а с запада – Власов?

– Но вы… все же не решились на этот шаг, – упрекнул его Чолданов.

– Похоже, что нет.

– Жаль. Путь, пройденный нами от Сунгари до здешних мест, убеждает: здесь вы принесли бы намного больше пользы, чем в Германии.

– Возможно, возможно. Правда, у генерала Семенова на этот счет иные соображения.

– В интересах командования армии, – с важностью заметил подпоручик фон Тирбах.

– Если я верно понял, вы намерены остаться вместе с подполковником? – сказал Курбатов.

– Так точно-с.

– Чудесно. Именно об этом я и хотел просить вас. Заметьте: не приказывать, а просить.

Иволгин и Чолданов переглянулись. «Что-то подполковник темнит», – было написано на лицах обоих.

Но вместо того, чтобы и дальше выяснить отношения, Курбатов в нескольких словах пересказал им свой разговор с Кондратом. Идея немцев заинтересовала обоих.

– По-моему, эта операция удачно сочетается с вашим замыслом, – подвел их к нужному выводу Курбатов. – В лагерях немало людей, преданных идее возрождения России. Разгромив охрану первого попавшегося лагеря, вы получите как минимум две сотни бойцов для своего отряда. Преданных бойцов, которым нечего терять и которые в НКВД с повинной не пойдут. Так чего вам еще желать?

– Для начала неплохо, – нервно потер руки Иволгин.

Заметив это, Курбатов улыбнулся про себя. Он хорошо помнил разговор с подполковником еще там, в лесной избушке, во время ливня. Тогда Иволгин удивил его своим стремлением и даже насторожил. Когда в твоей группе есть офицер, мечтающий вернуться в Россию, чтобы создать собственную освободительную армию, – это уже соперник. Опасный соперник, каким долго не покомандуешь. Знал бы Иволгин, как пригодилась теперь Курбатову эта его «грозовая исповедь». Как она теперь пригодилась…

– Благодаря Конраду мы получим связь со штабом Семенова, – продолжил Курбатов, не давая бойцам опомниться. – Так вот, во время ближайшего сеанса связи Конрад сообщит командующему, что данной мне на территории России властью, вы, подполковник Иволгин, повышены в чине и назначены командиром особой штабной группы, цель которой – развертывание освободительного движения на территории от Урала до Волги.

Несколько мгновений томительного молчания понадобилось Иволгину, чтобы понять, что произошло, но при этом не выразить ни радости, ни удивления.

– И пусть никто не сомневается в том, что я действительно разверну его.

– Вы, Перс, – обратился Курбатов к боевику, сидевшему прямо на полу, запрокинув голову на спинку старого замусоленного дивана, – простите, унтер-офицер Гвоздев, произведены в прапорщики и отныне находитесь в непосредственном подчинении у подполковника Иволгина.

– Благодарю за честь, – подхватился Перс. – Надеюсь, это мое производство будет надлежащим образом оформлено штабистами атамана Семенова?

– Как и производство остальных господ офицеров. Никто из вас не должен сомневаться в этом. Кто еще желает присоединиться к группе Иволгина? – обвел взглядом Радчука, Власевича и Кульчицкого. Тирбах стоял на посту. Но с ним все было решено уже в Маньчжурии. Офицеры молчали.

– Есаул Кульчицкий?

– Намерен дойти с вами до Польши.

– Я еще не уверен, что пойду именно через Польшу. Есть иные пути. Через Чехословакию, например, или Венгрию.

– В таком случае, расстанемся в районе Карпат.

Все с удивлением смотрели на Кульчицкого.

– Объяснитесь, есаул, – потребовал Курбатов.

– Поскольку группа распалась… Лично я считаю свой долг перед командованием, вами, господин Курбатов, не говоря уже о России, выполненным. Точнее, намерен выполнять его вплоть до границ Польши. Идя по России, я, как и подполковник Иволгин, долго размышлял над своей судьбой. Над тем, что делать дальше. И решил: настало время возвращаться в Польшу, на землю предков. Продолжать борьбу там. Борьбу за освобождение Польши. Единственная точка России, которая все еще влечет меня, – отцовское имение. Во что бы то ни стало навещу его – и к Висле.

С минуту Курбатов молчал. Они пришли сюда вольными стрелками. Вместе обязаны были дойти только до Волги. Так что формально все верно. Любой из офицеров его группы впредь мог поступать, как считает нужным: оставаться здесь, возвращаться в Маньчжурию или же идти дальше, к границам рейха.

– Что скажете на это, подполковник Иволгин?

– Не хочу, чтобы кто-либо оставался в моей группе по принуждению, князь. – Он знал, как трудно командовать Кульчицким. Даже Курбатову.

– Пожалуй, вы правы, – охотно согласился командир группы.

– Кстати, с вашего позволения, впредь я буду именоваться капитаном, а не есаулом. Казачьи чины, уж извините, в Польше не в чести.

– Как будет угодно, господин капитан. Вы, господин Власевич, отныне являетесь поручиком.

– Служу Отечеству! – рявкнул Власевич из своего закутка. – Весьма сожалею, что не могу сказать «царю и Отечеству».

– Барон фон Тирбах тоже произведен в поручики.

– Весьма польщен, – ответил барон. – Надеюсь, в рейхе мне не откажут в праве на погоны обер-лейтенанта.

– А может, и оберштурмфюрера СС. Буду ходатайствовать перед Скорцени. Отныне, господа офицеры, прошу обращаться друг к другу, исходя из новых производств. Подполковник Иволгин, на рассвете я увожу свою группу. Связь с Конрадом поддерживаете лично. Действуйте, исходя из обстановки, во имя освобождения России.

15

На склоне лесистой возвышенности они загнали машину в небольшой овраг, а сами, петляя между россыпями кустарника, поднялись на перевал.

– Неужели к Дону вышли? Точно, Дон! Дон, звоны святой Бригитты, – устало проговорил Кульчицкий, опускаясь на колени, чтобы затем обессилено припасть грудью к глинистой, поросшей какой-то дикой зеленоватой ягодой кочке.

– Поднимитесь с колен, капитан, это все еще не Висла, – опустился рядом с ним Власевич, редко когда поддававшийся эмоциям.

– Увидев перед собой Вислу, я бы не стал подниматься, наоборот, дошел бы до нее на коленях. Только вам этого не понять, поручик, не по-нять!

Власевич хмельно улыбнулся и, привалившись спиной к старому рассохшемуся пню, закрыл глаза. За время скитаний по лесам России багрово-серое лицо его покрылось таким количеством кроваво-гнойных фурункулов, что превратилось в одну сплошную рану, постепенно расползавшуюся по шее и груди. Эта сыпь вызывала у поручика боль и зуд, которые раньше он стоически терпел, но в последние дни все чаще пытался глушить водкой. Однажды он даже не сдержался и в присутствии Курбатова обронил: «Мне бы немного передохнуть и подлечиться. Это уже не кровь, а сплошная гниль».

«Займемся этим в Берлине, поручик», – холодно ответил Курбатов.

– Мне теперь уже многого не понять, – думал о чем-то своем Власевич, сидя рядом с польским аристократом. Он обладал способностью почти мгновенно переноситься из реального мира человеческого общения в непознанный мир собственного одиночества. – Единственный, кто способен понять решительно все, так это наш подполковник. Поскольку он единственный знает, куда направляет стопы свои.

Справа и слева от них на возвышенность поднимались поручик фон Тирбах и штабс-капитан Радчук, находившиеся как бы в боковом охранении. Каждый раз, когда приходилось передвигаться пешком, диверсанты выстраивались в ромб – с авангардом, боковым охранением и арьергардом, в центре которого всегда оказывался князь Курбатов. Такое построение их пятерки уже не раз позволяло избежать внезапного нападения или случайных встреч, а при мелких стычках у противника создавалось впечатление, что он имеет дело с довольно большой группой. Может, только благодаря такой дисциплине маршевого построения легионерам удалось пройти без потерь от самой Волги.

Однако в этот раз построение нарушил сам командир. Взяв чуть правее острия ромба, он поднялся на миниатюрное каменистое плато и, маскируясь между кроной старой сосны и каменным столбом, немного смахивавшим на изуродованного людьми и стихиями идола, осматривал берег реки, которую им предстояло преодолеть.

Дон в этих местах делал крутой изгиб, в излучине которого камыши как бы расступались, и между двумя косогорами появлялись остатки то ли пристани, то ли наплавной переправы. Чуть правее ее чернели пепелища небольшого хутора, теперь уже казавшегося совершенно безжизненным. Зато все пространство у заброшенной переправы продолжало бредить недавними боями: топорщились тупо уставившиеся в небо стволы подбитых полевых орудий, застыли в незавершенном поединке два танка, чуть было не столкнувшиеся на плоской вершине холма; могильными холмами рубцевались на солнце брустверы окопов…

«Мы догоняем войну, а война догоняет нас, – старательно выискивал Курбатов окулярами бинокля хоть какие-то признаки жизни на этом омертвевшем предвечернем берегу. – Создается впечатление, что мы появились у Дона, словно возродившиеся из небытия половцы. Там, за Доном, недавно сожженная неким неведомым врагом русичей земля, по которой теперь уже нам придется пройтись огнем и мечом».

Пока они пробирались Сибирью и потом, от Урала до Волги, – все воспринималось по-иному. Они шли по территории, занятой красными, где безраздельно господствовали партийные бонзы и агенты НКВД, и потому имели полное право, даже обязаны были сражаться. Но с тех пор, как группа вступила в полосу недавних боев, где в каждом селе всяк уцелевший молился на красноармейцев как на спасителей, Курбатов вдруг почувствовал, что отряд его маньчжурских стрелков, по существу, превратился в некий тыловой придаток откатывавшейся к Карпатам и Дунаю германской армии. И воспринимают их рейд, в лучшем случае, как отход осатаневшей группы переодетых полицаев, которых ненавидели пуще немцев лютой ненавистью.

Но что он, Курбатов, мог предпринять? Приказать группе вернуться в Маньчжурию? Он никогда не отдаст такого приказа. А если отдаст – его не выполнят. Что еще в его арсенале? Сдаться коммунистам? Но это значит не только самим пойти на гибель, но и дать красным повод утверждать, что Белое движение окончательно деморализовано. Отказаться от вооруженной борьбы с властью и перейти на нелегальное положение? Превратиться в шайку уголовников?

«Что ты занервничал? – решительно осадил себя Курбатов, еще раз осматривая излучину реки. – Что произошло? Увидел руины, оставленные немцами? А сколько руин оставили на этой земле коммунисты? Германца русский народ, конечно, разобьет, но свободным он станет лишь тогда, когда освободит свою землю от жидо-большевиков, восстановит храмы и разрушит концлагеря… Ты пришел сюда сражаться – так сражайся же! Вся Россия перед тобой, и каждое поле ее – поле сражения».

Подполковник не знал, о чем думает каждый из его легионеров. Но отлично понимал: они ни в коем случае не должны знать, о чем думает он. После того как отряд раскололся и группа подполковника Иволгина осталась по ту сторону Волги, Курбатов поставил условие: за все время следования – никаких воспоминаний, никаких душевных самоистязаний, никакой доморощенной слюнявой философии. Они нацелены только на схватку с врагом и в разговорах обмениваются только тем, чем необходимо обмениваться перед очередной операцией.

Князь отдавал себе отчет в том, что сохранить группу, поддержать ее боеспособность он мог, только удерживая ее на грани воинского самоотречения. Вот почему на каждую схватку настраивал себя и своих легионеров, как на бой гладиаторов.

– Справа от нас – остатки переправы, – вернулся он к своим бойцам тем прежним, несгибаемым князем Курбатовым, каким они его знали. – Сейчас мы спустимся туда и сколотим плот…

– Если будет из чего, – лениво проворчал Радчук.

– Я сказал: мы спустимся к переправе и смастерим плот. К ночи мы должны переправиться через Дон и хотя бы километров на двадцать уйти от него в сторону Украины. Входить в Украину будем севернее Харькова, где начинаются леса Сумщины, – возрождал он в памяти данные карты. – Если во время оккупации этого края немцами там действовала целая партизанская армия, сможем действовать и мы.

– Есть ли смысл идти в Украину? – спросил Власевич, неохотно поднимаясь со своего тронного пня. – Не лучше ли спуститься вниз по Дону да попробовать поднять казачков? Вспомните старика-казака, что показывал дорогу сюда. Целые отряды казаков с Дона и Терека против коммунистов пошли. Значит, жива еще вольница, жива!

Курбатов молча смерил поручика оценивающим взглядом, как бы прикидывая, способен ли он, в самом деле, остаться здесь, чтобы поднять казаков, и, так и не утвердившись в окончательном мнении, приказал:

– К переправе, поручик, к переправе…

Солнце уже клонилось к закату, охлаждая и без того холодноватую донскую воду. Хотя сапоги и одежда уже основательно промокли, стрелков это не останавливало. Не имея никаких инструментов, они тем не менее отрывали от настила бревна и вязали их кусками проволоки или сбивали поперечинами, используя ржавые гвозди, которые удавалось извлекать из колод. Затем Власевич принес четыре небольших вязки камыша, а Радчук превратил куски досок из бортов разбомбленной машины в весла – и плот можно было спускать на воду.

– Красные! – неожиданно разрушил эту созидательную идиллию капитан Кульчицкий, отправившийся на вершину ближайшего холма, чтобы там, у полузасыпанных окопов, поискать еще что-либо подходящее. – На машине. Человек десять! – сообщил он, сбегая к реке. – Движутся сюда.

Гул мотора уже доносился из-за перелеска, но у диверсантов еще оставалось несколько минут. Курбатов не сомневался, что эти, на машине, едут по их душу. Но что можно было предпринять? Они еще успели бы столкнуть плот на воду, однако он способен был удержать максимум троих. Ведь рассчитывали-то преодолеть реку за две ходки.

– Бери двоих, командир, и отходи, – предложил Власевич, пристраиваясь со своим карабином у подбитого немецкого танка. – Мы с Радчуком прикроем.

– Поздно, на плаву перестреляют. Радчук, за мной! Обойдем их по кромке берега и попробуем ударить с тыла. А вы подпускайте поближе…

– Только то и делаем, что подпускаем поближе, – заверил его Власевич.

16

Очевидно, это пришел по свою погибель какой-то отряд самообороны или местные истребители… Пробираясь по оврагу к машине, Курбатов видел, что высадившиеся из нее мужики были одеты в какое-то полувоенное отрепье и пребывали в том возрасте, в котором уже и в ополчение принимают неохотно. И только однорукий, что командовал ими, выглядел совсем молодо, судя по всему, списанный подчистую сержант.

– Вон тамычки, у тех бугорков, залечь! – сипловатым голосом командовал он своим воинством. – Я их сам проверю. Может, и не диверсанты они вовсе.

– Как узнаешь-то? – поинтересовался один из истребителей. – Думаешь, они без документа? Так они тебе и скажут! А документ – он завсегда при них…

Переговариваясь, мужички прошли в трех шагах от засевших стрелков – гурьбой, словно поспешили в питейную лавку за несколько минут до ее закрытия.

– Гранат у них наверняка нет, – прошептал Радчук.

– Дробовиками воюют, – презрительно поддержал Курбатов. – Надо бы убрать водителя, чтобы ни один не сумел вернуться. – И, тронув поручика за плечо, указал рукой на вышедшего из кабины шофера.

Вначале ему показалось, что тот намерен был догонять истребителей, но водитель замялся, положил винтовку назад, на сиденье машины, а сам уселся на холмик рядом с приоткрытой дверцей.

Князь давно наслышан был об особом пластунском таланте Радчука, но лишь теперь ему представилась возможность лично убедиться в нем. Буквально на глазах у водителя штабс-капитан преодолел открытую часть перелеска, по-кошачьи подкрался к борту и предстал перед мужичком в замасленной кожаной тужурке в то мгновение, когда тот уже не мог не то что дотянуться до винтовки, но даже сообразить, откуда появился перед ним этот «красноармеец».

– Тих-хо! – негромко, но властно скомандовал ему Радчук. – Ложись! Лицом вниз.

Когда еще через мгновение с этим воякой было покончено, подоспевший Курбатов сел за руль, и они не спеша двинулись догонять жиденькую цепь истребителей.

Преодолев перелесок, диверсанты выехали на равнину и лишь тогда услышали первый винтовочный выстрел.

– Власевич, – без труда определил Курбатов, видя, как храбро поднявшийся на холм однорукий командир истребителей упал навзничь и покатился по склону. – Первая ставка смертельной рулетки поручика.

– Осенняя охота на рябчиков в разгаре, – язвительно поддержал его Радчук. – Подгоняйте машину поближе – и бьем дуплетом.

Уже со временем Курбатов и сам понял, что их поведение в этой стычке было демонстрацией безумия. Но тогда он, похоже, поддался гипнозу слов Радчука. Считая, что за рулем машины сидит свой, истребители восприняли ее появление как пехотинцы – появление на поле боя танка. Двое бросились к ней, чтобы укрыться за кузовом, еще один, не разобравшись, что к чему, вскочил на подножку рядом с Курбатовым, приказывая повернуть назад. Но князь расчетливо выстрелил в него из пистолета, а Радчук тотчас же ногой открыл дверцу и уложил еще одного из приблизившихся истребителей.

Дальше они прорывались к переправе буквально через частокол стволов. Правой рукой Курбатов пытался удержать в колее машину, левой отстреливался из пистолета, а когда машина окончательно увязла в глинистой рытвине, выбросился на обочину и, перекатившись поближе к подбитому танку, метнул в приближавшихся истребителей гранату. Сообразив, что произошло, Тирбах и Кульчицкий ринулись ему на помощь. И только Власевич остался в своем укрытии, поражая каждого, кто пытался приблизиться к командиру.

Всего двоим мужичкам-ополченцам каким-то чудом удалось бежать с этого странного поля боя, да и то лишь потому, что диверсантам не захотелось преследовать их. А еще потому, что Курбатов и Кульчицкий задержались у раненного в грудь Радчука, пока еще в полном сознании лежавшего рядом, на сиденье грузовика.

– В этой смертельной рулетке почему-то не повезло именно вам, штабс-капитан, – мрачно констатировал Власевич, когда Тирбах наспех осмотрел и забинтовал рану.

– Рулетка есть рулетка, – едва слышно выдохнул Радчук. – Я на пулю не в обиде. На вас – тоже. Оставите здесь – попытаюсь прикрыть. На два пистолетных выстрела меня хватит. А если пристрелите – на небесах прощу.

– На плот его, – скомандовал Курбатов. – Кульчицкий и Власевич, прикроете. Я вернусь за вами. Вы же пока попытайтесь сработать новый плот.

– Я – нет! – вдруг взъярился Кульчицкий. – Я не останусь прикрывать.

– Что?! Капитан Кульчицкий!

– Я не могу оставаться здесь, – неожиданно запаниковал капитан. – Не оставляйте меня! Я хочу достичь Польши. Дайте мне умереть на польской земле.

– Выполняйте приказ! Иначе ляжете не в польскую, а в эту землю. Причем сейчас же.

– Зачем, подполковник? – отвел фон Тирбах пистолет Курбатова. И ударил Кульчицкого в подбородок с такой силой, что тот оторвался от земли и упал на мелководье рядом с плотом. – Отплывайте, останусь я. Земля ему, видите ли, не нравится, польская шваль, – процедил он, наблюдая, как нокаутированный поляк выбарахтывается из илистого прибрежья и пытается взобраться на плот.

– Вы не смеете оскорблять меня! – огрызался при этом поляк. – Я этого не заслужил! Я сражался, как все!

– Я помешал пристрелить вас, – ответил фон Тирбах. – Но если сами вы вздумаете стреляться – мешать не стану. Хотя вам стоило бы сделать выводы, достойные чести офицера.

17

– Так вы уже пришли в себя, капитан?

– Пришел, – мрачно заверил подполковника Кульчицкий.

– Когда-нибудь это должно было наступить.

– Будь оно все проклято!

Они гребли обломками досок. При этом каждый стоял на одном колене, спиной друг к другу, а между ними стонал и скрежетал зубами раненый Радчук. Курбатов уже не раз молил Господа, чтобы он, наконец, потерял сознание, но Радчук упорно оставался по эту сторону жизни, словно за какие-то прегрешения Господь решил взять его к себе вместе со всеми его физическими и душевными страданиями.

Река теперь казалась значительно шире, нежели это представлялось с того берега, и, чем упорнее диверсанты гребли, тем черная полоса косогора, к которому они должны были причалить, чудилась все отдаленнее. Уже окончательно стемнело, и теперь Курбатов настороженно прислушивался к тишине на том берегу, предчувствуя, что она вот-вот взорвется пальбой и яростью новой, теперь уже ночной схватки.

– Я струсил, господин подполковник. Только сейчас я по-настоящему понял это, и уже никогда не смогу простить себе, – взволнованно каялся Кульчицкий.

– Не утешайте себя, это действительно была трусость, – безжалостно казнил его Курбатов. – Но только выслушивать ваши раскаивания я не собираюсь.

– Тогда выслушайте мою исповедь, – неожиданно прохрипел Радчук.

– Вашу, поручик?! Прекратите, для вашей исповеди еще не время. Доберемся до ближайшей деревни, попытаемся найти фельдшера.

– А знаете, это прекрасно, что я умру на Дону, на казачьем Дону… Все они только об этом и мечтали – чтобы умереть на Дону. «Колыбель Белого движения» и все такое прочее. Пели и плакали. Пили, плакали – и стрелялись, стрелялись…

– Кажется, бредит, – проворчал Кульчицкий. Чувствуя себя виноватым, он старался не поддерживать разговор ни с Курбатовым, ни с Радчуком.

– Пока нет, – возразил раненый. – Пока еще… Они там, в Югославии, действительно много… пили, плакали и стрелялись… собратья ваши, белые офицеры.

– Наши? – переспросил Курбатов, настораживаясь. – Вы разве не белый офицер?

– Но я завидовал даже тому, – не слышал его Радчук, – что они могли стреляться, как офицеры… Завидовал даже этому. Потому что они – офицеры. Они могут пить за матушку-Россию, плакать и стреляться.

– Позвольте, так вы жили в Югославии? – спросил Курбатов, лишь бы поддержать разговор. – Мне сказали, что вы вроде бы прибыли из Персии.

– Так оно и было. В Маньчжурию – из Персии… Однако началось все там, в Югославии. Их там много было. В основном врангелевцев. Случались еще кутеповцы. Те потверже были, не стрелялись, ждали своего часа.

– Вам лучше помолчать, тяжело ведь.

– Это исповедь, господин… подполковник. В исповеди можно. – Радчук закашлялся, и Курбатову показалось, что он захлебнулся собственной кровью. Однако и в этот раз штабс-капитан все же сумел вырваться из объятий смерти.

– …Они стрелялись, и я завидовал этому… Потому что офицеры…

– Что вы заладили, штабс-капитан? – кончилось терпение у Кульчицкого. – «Как офицеры, как белые…» Вы-то кто, разве не белый офицер? Если подосланы ЧК – так и скажите. Одной пулей больше – только и всего.

– В этом-то и состоит моя исповедь, – как бы облегченно вздохнул Радчук, признательный капитану за то, что задал вопрос, которого не догадался задать князь Курбатов. – Это они – белая кость… А я всего лишь цыган, полукровок. Отец – цыган, мать – кубанская казачка… Совсем мальчишкой был, играл на скрипке в оркестре, в ресторане для русских офицеров.

– Позвольте, так вы… не офицер?! – не сумел скрыть своего презрительного недоверия Кульчицкий. Польский гонор всегда подводил его. Даже тогда, когда именно гонор должен был бы спасать от позора, как там, на левом берегу Дона.

– Нет, конечно, – что-то заклокотало в горле Радчука, но Курбатову трудно было поверить, что это смех. – Какой из меня, к черту, офицер? Цыган-полукровок. Цыганчук Гуцо – вот кто я.

– Кто-кто?! – нервно спросил Курбатов.

– Гуцо. Прозвище такое.

– Ах, Гуцо! Прозвище как прозвище, – неожиданно миролюбиво признал подполковник. – Но все же?..

Теперь берег был уже совсем близко, однако Курбатов и Кульчицкий забыли о веслах, поднялись на ноги и, держа обломки досок, словно винтовки с примкнутыми штыками, которыми готовились прикончить раненого чужака, застыли над «лжеофицером-полукровком».

– Объяснитесь, поручик, – не сдержался Курбатов. – Скажите, что все услышанное нами – бред.

– Какой уж тут бред? Впрочем… А Радчуком был тот молоденький поручик, что квартировал у хорватки по соседству с нами. Я знал, что он застрелится, и ждал этого часа, ходил вслед за ним в лес, подсматривал, как он репетирует самоубийство, решается. Когда же это наконец произошло, я забрал его пистолет и документы, закопал тело и пробрался в Болгарию. Он тоже был смуглолицый. Мы немного похожи. А поручиком он стал уже в Югославии, так что сокурсников по офицерскому училищу в Маньчжурии у него быть не могло…

– Вот почему вы так сторонились офицерского общества, – задумчиво произнес Курбатов. – И от диверсионной школы отказывались, потому что боялись усиленной проверки контрразведки…

– Что ж тут непонятного? – согласился Радчук. – Боялся, конечно. Вот и вся моя исповедь, господин подполковник, вся моя… исповедь. Теперь судите, стреляйте…

Он тяжело, с болезненным выдохом, встрепенулся и затих. Курбатов подумал было, что лжеофицер скончался, но, наклонившись, понял, что это еще не смертный час.

* * *

В ту самую минуту, когда их плот уткнулся в прибрежную корягу, с противоположного берега донеслись звуки выстрелов, и стало ясно, что те двое истребителей, которые спаслись бегством, уже успели прибыть с подкреплением. Правда, судя по выстрелам, довольно жидковатым, всего человек пять-шесть. По тому, как неспешно огрызался карабин Власевича, Курбатов определил, что Черный Кардинал и фон Тирбах успели смастерить плот и находятся где-то посредине реки, чуть выше их по течению.

– К сожалению, мы не сможем помочь им, князь, – раздосадованно молвил Кульчицкий.

– Если они уже на реке, то уйдут.

– Я не стану утруждать вас, господа офицеры, – вновь ожил Радчук. Курбатов решил так и называть его, не мог же он признать, что человек, которого несет по прибрежному склону Дона, не офицер, а всего лишь цыганчук Гуцо. – Вставьте мне в руку пистолет, Кульчицкий, окажите любезность. А еще лучше – пристрелите, как старую цыганскую лошадь.

– Это должны сделать вы сами, – внушающе посоветовал капитан, как только они остановились передохнуть, и вложил ему в ладонь его же пистолет.

Курбатов порывался остановить их обоих, но так и не решился. Прекрасно понимал: Радчука им уже не спасти, а с тяжелораненым далеко не уйдешь.

– Может быть, вместе с документами и кителем штабс-капитана Радчука я перенял и судьбу его, как думаете, подполковник?

– Вы ведь завидовали этой судьбе. Надеюсь, вы не убили этого страдальца офицера.

– Упаси Господь!

– Все остальное, сколь бы тяжко оно ни было, вам простится.

Курбатов умолк и вновь прислушался к выстрелам, доносившимся от того берега. В этот раз карабин Власевича молчал, и Курбатову очень хотелось верить, что Черный Кардинал всего лишь сменил его на самодельное весло. За время их похода князь привык, буквально привязался к этому человеку, поэтому плохо представлял себе группу маньчжурских стрелков без него.

– Так оно и произошло, – простонал цыганчук Гуцо, слушая уже только самого себя. – Так и произошло. Ведь надо же… напиваясь, Радчук, тот, настоящий, Богом сотворенный, всегда плакал и мечтал умереть на берегу Дона. Почему Дона – не знаю. Ведь родом-то был с Украины, откуда-то из Подолии. И вот меня, лже-Радчука, судьба и дьявол обвели вокруг всего мира, через Болгарию, Турцию, Персию, Китай… чтобы погубить на том самом… берегу Дона. Смертельная рулетка, как сказал бы Власевич.

– Послушайте, поручик, – задержал его руку с поднесенным к виску пистолетом Курбатов. – Слово офицера, что никто не узнает о том, что мы только что слышали от вас. Даже Тирбах и Власевич. Для всех нас, для всего белого офицерства, вы погибли на Дону как офицер, штабс-капитан Радчук.

– Признателен, князь. Это по-офицерски. Просить не решился. Но по-божески, а значит, по-офицерски, – сухим щелчком спускового крючка поставил он точку на исповеди длиной в сумбурную, преисполненную лжи и опасностей жизнь лже-Радчука.

18

К тому времени, когда фон Тирбах и Власевич переправились на правый берег Дона, Курбатов и Кульчицкий уже похоронили Радчука на склоне небольшой возвышенности. Встречая плот своих соратников, Кульчицкий сообщил им, что Радчук покончил жизнь самоубийством и, немного помолчав, добавил:

– Я поступлю точно так же.

– То есть? – не понял его Курбатов.

– Хочу, чтобы вы знали… Я смою свой позор, как надлежит смывать его дворянину.

– Прекратите, капитан, – недовольно поморщился Курбатов. – Мы пришли сюда, чтобы сражаться, а не стреляться по всякому глупому поводу. Плот столкнуть по течению. Уходим. К утру мы должны быть километрах в двадцати отсюда.

– Вы говорите, как обязан говорить командир. Но мой позор – это мой позор. И не сомневайтесь, что смою его, как только достигну границы Польши. У первой же польской деревушки, – негромко заверял Кульчицкий, приноравливаясь к заданному Курбатовым темпу ночного марша. – Клянусь честью дворянина, у первой же польской…

– Зачем так долго томить душу? – саркастически поинтересовался шедший вслед за ним фон Тирбах. Ни путь диверсанта длиной в несколько тысяч километров, ни ежедневный риск, ни храбрые налеты на воинские объекты так и не сдружили этих двоих людей – вот что больше всего удивляло сейчас подполковника. Тем более что он тоже несколько раз пытался погасить пламя их раздора.

Но что поделаешь: Кульчицкий не желал признавать возведение Тирбаха в бароны, в то время как фон Тирбах терпеть не мог в нем «аристократствующего поляка». И вообще Курбатову показалось, что чем ближе они подходили к линии фронта, к Германии, тем отчетливее проявлялись в словах и поступках фон Тирбаха арийский дух, его непонятно из чего произраставшая великогерманская нетерпимость к унтерменшам. И хотя самого Курбатова это, очевидно, до поры до времени никоим образом не касалось, все же он начал призадумываться: как поведет себя этот человек, когда окажется в границах рейха?

«Еще неизвестно, останешься ли ты и впредь для барона тем последним авторитетом, который пока еще сдерживает его здесь, к России, – молвил себе Курбатов. – Главное – вовремя почувствовать, что он окончательно превращается в высокомерного германского нациста. И лучше бы – еще в те дни, когда убрать его не составляет особого труда». Однако тотчас же признался, что ему не хотелось бы, чтобы их дружба и воинский путь окончились таким откровенно подлым образом.

– Вы жалкий, презренный служанкин сын, – с убийственным спокойствием отомстил фон Тирбаху поляк. – И навсегда останетесь таковым, если не поймете, что истинный аристократизм заключается не в великосветском хамстве и вседозволенности, а в умении быть великодушным.

– В таком случае, вы вообще не аристократ. Ибо даже представления не имеете о том, что такое истинное великодушие. Кого угодно могу признать великодушным, только не вас.

«В группе назревает бунт», – понял подполковник. Он мог бы тотчас же прекратить эту свару, но что-то подсказывало ему: этим двоим лучше дать возможность высказаться, иначе они затаятся и ссора может оказаться кровавой.

В этот раз Кульчицкий сделал то, чего не сумел сделать фон Тирбах, – великодушно промолчал. Впрочем, в молчании его великодушия было столько же, сколько и великопольского шляхетского презрения.

– Я всего лишь хотел, – молвил он после примирительной паузы, – чтобы все вы, господа офицеры, поняли: свой позор я готов смыть. Как только смогу быть уверенным, что тело мое будет предано польской земле.

– Не забудьте убедить нас, что она польская, – откликнулся Власевич, шедший в нескольких шагах позади группы и как бы прикрывая ее отход.

На окраине деревни, у плетня, стояла повозка, запряженная парой чахлых лошадок. Тирбах метнулся к ней, оглушил выходившего из ворот мужичка, и вскоре повозка мчалась через полувымершую деревню, наполняя ее грохотом и скрипом несмазанных колес.

– Нам бы несколько металлических дуг и кусок брезента, – расфантазировался Власевич, взявший на себя обязанности кучера. – Тогда бы мы превратили нашу каруцу в настоящую цыганскую кибитку. И на кой черт нам война? Лови себе по окраинам сел одичавших кур и лошадей, води по ярмаркам медведя и гадай на картах осиротевшим молодкам. Какая еще жизнь нужна человеку, которому вся эта жизнь основательно опостылела?

– За цыганками, думаю, дело не станет, – заметил Кульчицкий. После того как стрелки услышали клятву об искуплении, капитан почувствовал себя непринужденнее, гнет позора уже не томил его, а невосприятие бароном фон Тирбахом поляк попросту старался игнорировать.

– В моем присутствии эту мразь помойную – цыган – прошу не упоминать, – проворчал тем временем барон, правда, сделал это на немецком.

– Браво, фон Тирбах, – иронично, и тоже на немецком, поддержал его Курбатов. – Будем считать, что экзамен на чистоту арийских помыслов вы уже выдержали.

– В таком случае мне придется объявить, что мой табор – исключительно для славян, – молвил Власевич. С той минуты, как он взялся за вожжи, в нем взыграла кровь прирожденного кавалериста. – А вообще-то жаль, что лошадей вдвое меньше, чем нас и не послал Бог седел.

* * *

Еще почти два часа их «кибитка» двигалась на северо-запад. Жаркий ветер, прорывавшийся откуда-то из глубин придонской степи, даже сейчас, в полночь, казался умертвляюще сухим, а безлесная равнина, посреди которой диверсанты со своей повозкой оказались, как потерпевшие крушение моряки – на утлой лодчонке посреди океана, представлялась бесконечной. И задремал Курбатов только тогда, когда понял, что ближайшие километры ждать появления хоть какого-нибудь лесочка бессмысленно.

Сено, на котором покоилась его голова, отдавало прелостью; борт, в который она упиралась, источал жалобные стоны дорог, а сама повозка почему-то казалась подполковнику грубо сколоченным гробом, в котором он наблюдал себя уже как бы со стороны, с высоты поднебесного полета души. Причем в полете этом душа его явно подобрела. Ему хотелось, чтобы кибитка двигалась вечно и чтобы он мог вечно видеть себя посреди степи, на обочине Млечного Пути, между копной сена и звездным небом.

Где-то там, впереди, простиралась Украина, земля его предков, о которой он слышал много рассказов и легенд, о которой напоминали почти все песни его казачьего детства, но которой так никогда и не видел.

«Интересно, почувствую ли что-нибудь особенное, ступив наконец на украинскую землю? – подумалось Курбатову. – Вряд ли. Все, что могло связывать меня с этой землей, что способно отзываться на ее вещий зов, давно развеялось вместе с прахом моих предков… И все же… – не согласился он сам с собой, – сейчас, в эти мгновения, ты явственно ощущаешь: эта земля уже где-то рядом. Она ждет. И она какая-то особенная. Уже хотя бы потому, что твоя, что Родина. А ведь еще совсем недавно, отправляясь в этот рейд, ты совершенно не задумывался над тем, что предстоит пройти землями казачьей вольницы рода Курбатов. Даже там, за Доном, Украина оставалась для тебя не более чем территорией, по которой пролегает линия фронта и которую тебе предстоит пройти, чтобы присоединиться к войскам союзников».

– Эй, командир, там, впереди, кажется, пост, – вырвал его из полусонного течения мысли негромкий, вкрадчивый голос Власевича.

– Какой еще пост? Откуда ему здесь взяться? Тем более, ночью.

– Что-то вроде будочки у дороги. Того и гляди – шлагбаум. Точно, перекрыли.

Очевидно, зрение у Власевича было намного острее, если ему удавалось разглядеть и будочку, и шлагбаум.

Единственное же, что мог признать сам князь, так это то, что там, впереди, как бы на небольшой возвышенности, действительно что-то чернеет.

– Пост, – поддержал Власевича Кульчицкий. – Огонек сигареты.

Теперь на повозке остался только Власевич. Сворачивать куда-либо было уже поздно, тем более что по одну сторону дороги пролегал овраг, по другую открывался косогор.

Не дожидаясь команды, поляк метнулся к косогору, чтобы, пока их окончательно не разглядели, взобраться на его извилистый хребет, а фон Тирбах, долго не раздумывая, скатился в овраг.

– Эй, кто такие? Откуда и куда?

– Из продовольственной части. Везем продукты для солдат, – ответил Курбатов первое, что пришло ему в голову.

– Тай куды ж цэ вы их везэтэ? – пробасил другой постовой, медлительно двинувшись навстречу повозке. – В лагерь для полонэнных, чи куды?

– Для кого? – не понял Власевич.

– Для пленных, – перевел Курбатов, незаметно для себя обрадовавшись, что понимает этого украинца. – Точно, в лагерь, – ответил постовому. И уже еле слышно, исключительно для Черного Кардинала, добавил: – Бери того, первого. – Так это что, уже Украина? – неосторожно спросил он приближающегося солдата.

– Та ще ни. Она тамычки, – махнул рукой, указывая в темноту ночи. – Вон за теми холмами.

– И все же, кто вы такие? Документы! – вдруг насторожился тот, первый, постовой, что был помоложе, и, полуприсев, приготовил винтовку.

Но Власевич выстрелил, не целясь. На звук. Не зря в этом виде стрельбы в диверсионной школе равных ему не было. В ту же минуту Курбатов метнулся к другому постовому, сбил его с ног, скрутил, но кто-то третий, все еще остававшийся в небольшом вагончике, прошелся автоматной очередью прямо над его головой.

Оглушив солдата-украинца ударом в переносицу, Курбатов залег рядом и открыл ответный огонь. Перестрелка могла бы затянуться, но подкравшиеся с двух сторон Тирбах и Кульчицкий буквально изрешетили укрытие постового, тяжело ранив, а затем и добив его.

Пленному было уже за сорок. Давно не бритый, в провонявшей потом и дымом гимнастерке, он представлял собой довольно жалкое существо, которое ничем не напоминало настоящего солдата, каким князь привык представлять его себе. Тем не менее держался довольно спокойно и так же твердо, как, в общем-то, и должен вести себя тот самый «настоящий солдат».

– Так что там за лагерь, старик? – поинтересовался подполковник. Это был странный допрос. Пленного заставили лечь на повозку лицом в прелое сено, а все четверо, включая «кучера» Власевича, шли по обе стороны ее, словно уже провожали обреченного в последний путь.

– Так ведь сказал уже: немцев пленных держат. А вы ж кто будете и с чего это хлопцев моих перестреляли? – чуть приподнял он голову. – Али не свои? Не может быть, мундиры вон на вас…

– А ты и верь мундирам, – посоветовал Курбатов. – Главное, не кто человек, а чей мундир на нем.

– Главное, чтобы человек хороший при мундире этом… – горестно уточнил пленный.

– И много там этих самых немцев?

– Откуда ж мне знать?

– Ну, хотя бы приблизительно? Сто, двести? Только не вздумай лгать! – несильно ткнул его в бок острием кинжала подполковник.

– Да нет же, осталось человек семьдесят – восемьдесят. Зато одно офицерье. Не мучьте вы меня, хлопцы, лучше сразу пристрелите. Тайн больших я вам все равно не расскажу.

Диверсанты молча переглянулись.

– Что, точно одни офицеры? – сразу же пробудился интерес у фон Тирбаха. – Ты уверен, что там содержатся германские офицеры?

– Сам старшина говорил. Да и по мундирам видно. Офицеры, точно. Были и рядовые, но часть из них постреляли, часть переболела, остальных куда-то угнали…

– Офицерский концлагерь? – размышлял вслух Курбатов. – А что, вполне может быть. Хотя мне казалось, что всех офицеров комиссары сразу же расстреливают.

– То ж эсэсовцев, – подсказал пленный. Ему явно хотелось, чтобы диверсанты подобрели к нему. – Я уже, считай, полтора года при лагерях.

– Заткнись, пся крев!^[26] – брезгливо остановил его Кульчицкий. – Ты уже все сказал. Теперь тебе осталось только выслушать приговор.

Однако Курбатов не согласился с ним. У подполковника возникло еще несколько вопросов, по которым остальные диверсанты сразу же определили: возможно, уже сегодня днем им предстоит напасть на колонну пленных, которых водили на железнодорожную станцию разбирать руины разбомбленного вокзала и складских помещений.

И хотя о планах своих Курбатов пока не сказал ни слова, фон Тирбах поспешил поддержать их.

– Освобождение из плена немецких офицеров здесь, в глубине России? По-моему, это произвело бы впечатление даже на Скорцени.

– Не говоря уже об НКВД, – заметил Власевич, – который не поленится бросить против нас целую дивизию, только бы в конце концов изловить.

– Вам никогда не стать легендарным диверсантом, поручик, – сокрушенно покачал головой Курбатов. – Слишком упрямо избегаете оваций. Так сколько пленных бывает в колонне, которую водят по этой дороге на станцию? – вновь обратился к пленному.

– Иногда десять, иногда двенадцать.

– Ладно, двигаемся дальше, на ходу обдумаем ситуацию.

19

Они стояли на небольшом куполообразном холме, посреди охваченного кольцом старинных дубов кустарника, и отсюда им видны были и часть хуторка из пяти усадеб, превращенного красными в лагерь для немецких военнопленных, и окраина станционного поселка, куда водили группу. Сама же дорога в этом месте как бы пробивала себе путь между двумя возвышенностями, а потому казалась диверсантам почти идеальным местом для засады.

– Какова же тогда численность охраны?

– С охраной туговато. Троих-четверых выделят – и то стонут, – угрюмо поведал пленник. – Их счастье, что немцы к побегам не очень охочи. Это наши, хоть в Польшу их загони, хоть в саму Германию, – все одно бегут. Эти же вроде как рады пересидеть здесь войну: не в тепле и сытости, зато и не под пулями.

– Не может такого быть, – проворчал фон Тирбах, почувствовав себя задетым столь нелестной для немцев характеристикой.

– Чего ж не может? За полтора года, что я при лагерях, считай, только два раза и бегали. Да и то второй убежавший только потому и бежал, что умом тронулся.

– Пленными вы ненавидите нас еще больше, чем на фронте, – вновь возмутился фон Тирбах.

«“Ненавидите нас”, – не преминул отметить про себя князь. – Да наш барон постепенно онемечивается! И еще неизвестно, стоит ли радоваться этому. Но будем надеяться, что против меня он не пойдет. Должны же существовать какие-то нравственные обязательства и у новоявленного барона фон Тирбаха!».

– Тебя как зовут-то, мужик? – вдруг вспомнил он, что так до сих пор не поинтересовался именем красного.

– Федором Лохвицким. Для чего спросил? Перед расстрелом всегда спрашивают, чтобы, случаем, не перепутать, – глаза его слезились и смотрели на Курбатова так умоляюще, что, казалось, они принадлежали не Лохвицкому, продолжавшему довольно спокойно беседовать с ним, а кому-то другому.

– Перед расстрелом тоже порой спрашивают, – признал подполковник. – Только «дел» мы здесь не заводим. Будешь проситься, чтобы отпустил?

– Так ведь не отпустишь?

– Не отпущу.

Лохвицкий страждуще взглянул на Курбатова, на стоявшего за его спиной фон Тирбаха и понимающе кивнул.

– Кто ж вы такие? Скажи уж, коль перед расстрелом. На том свете не выдам, – сдавленным голосом попросил пленный, переминаясь с ноги на ногу. И только теперь Курбатов заметил, что сапоги на нем – с короткими расширенными голенищами. Немецкие, снятые с пленного. Возможно, им же расстрелянного.

– Сам небось тоже расстреливал? – указал взглядом на обувку.

– Как приказывали.

– В таком случае говорить нам, в общем-то, не о чем.

– Колонна! – негромко предупредил Власевич, дежуривший на краю возвышенности. – Подходит к изгибу рощицы.

– Сколько их там?

– Охраны – человек пять. Точно, пятеро. Да пленных – человек десять.

Курбатов теперь уже чуть добрее взглянул на пленного: счастье твое, что не соврал.

– Тирбах, винтовку пленного сюда. Разрядить ее. Сейчас ты спустишься вниз, – объяснял он Лохвицкому, пока поручик выполнял его приказание, – и остановишься посреди дороги, чтобы на несколько секунд отвлечет внимание конвоиров. Как только начнется пальба – можешь бежать.

– Неужели отпустишь?

– Наудачу: не подстрелим – спасен.

К тому времени, когда колонна приблизилась к степной горловине, Тирбах и Кульчицкий уже расположились на противоположном склоне, замаскировавшись в густом подлеске, а Лохвицкий спускался с холма, чтобы внезапно появиться из-за поворота дороги. Власевич, который держал его под прицелом, должен был первым же выстрелом снять командира конвоя.

Все было предусмотрено и рассчитано кроме одного. Спустившись на дорогу, Лохвицкий сразу же крикнул конвойным: «Спасайтесь, засада!» Но этим только привел конвой в замешательство, позволившее первыми же выстрелами двух конвойных убить, третьего ранить. Еще двое залегли на обочине вместе с пленными.

Курбатов был потрясен тем, что пленные лежат почти плечо в плечо со своими конвоирами, но ни один не пытается обезоружить их или же, воспользовавшись суматохой, бежать. Единственным, кто стремился спастись в эти минуты бегством, был сам Лохвицкий, но кто-то из двойки фон Тирбаха скосил его автоматной очередью, прежде чем он скрылся за косогором.

– Сдавайтесь! – предложил Курбатов охранникам. – Сопротивление бессмысленно!

Какое-то время на дороге царило странное молчание. Затем один из конвойных отбросил автомат и, затравленно оглядываясь по сторонам, поднялся с приподнятыми вверх руками. Но тот, третий, «комиссар», что был ранен, вдруг завопил что-то матерщинное и, приподнявшись на колене, проредил ковер из пленных густой автоматной очередью, прервавшейся лишь тогда, когда Курбатов вновь уложил его, теперь уже навечно. Он же, сбегая по склону, на ходу расстрелял и второго конвойного, того, что еще не успел поднять руки.

* * *

Шестерых уцелевших немцев и конвойного они уводили в ближайший лес вслед за подводой как рабов, которых предстояло продать на невольничьем рынке. Оказавшись в километрах от места схватки, Курбатов пристрелил конвойного и, уложив его на повозку, погнал лошадей в степь, на запад, в сторону Украины. Сами же диверсанты вместе с немцами прошлись метров двести по ручейку, вернулись назад, как бы в сторону Дона и, захватив крытую брезентом машину, помчались на север, туда, где по карте путь их пересекала река Оскол.

Все вроде бы складывалось как нельзя лучше, если бы не бунт пленных. На первом же небольшом привале у степного колодца четверо немцев, сговорившись, предприняли попытку скрыться. Они спустились в глубокий разветвленный овраг, якобы по нужде, и бросились в бега. Так и не успев залить воду в кипящий радиатор, Власевич погнался за ними, устроив вместе с Кульчицким настоящую охоту. Одного они свалили прямо в овраге, другого ранили из пистолета в бедро уже на проселке и задавили, еще двоих уложили на землю, избили, а затем заставили бежать впереди машины.

– Как это следует понимать, господа бывшие офицеры? – презрительно поинтересовался Курбатов, как только беглецов вернули к колодцу.

– Мы не знаем, кто вы такие, – объяснил темноволосый поджарый немец, представившийся как обер-лейтенант Краус. – И не понимаем, куда нас гонят.

– Мы уже достаточно ясно объяснили, кто мы. И вас не гонят, вам дают возможность избежать позора плена и вернуться в Германию, в свои части.

– Но мы не просили вас об этом.

– Точно, письменных рапортов от вас не поступало.

– Фронт уже, очевидно, в Польше и Словакии, – возразил второй пленный, настолько заросший грязной рыжеватой щетиной, что трудно было разглядеть его лицо. – Мы не сможем пробиться туда, а за побег нас расстреляют. Если же вернемся в лагерь… Существует международная конвенция, по которой после войны нас обязаны освободить.

– Ах, конвенция?! – саркастически изумился Курбатов. – Вы слышали, барон фон Тирбах? Оказывается, вы напрасно считаете, что повели себя как освободитель этих негодяев. Они никуда не собирались бежать. Им и здесь хорошо. Они пересидят войну, отстроят большевикам все, что сумеют отстроить, и спокойно вернутся по домам. Они, видите ли, слышали о какой-то конвенции…

– Это им так кажется, что отстроят и вернутся, – поиграл автоматом барон. – У меня на сей счет иное мнение. И на конвенцию мне наплевать.

– А вы что скажете? – с той же презрительностью обратился подполковник к двум офицерам, не пожелавшим убегать вместе с остальными. – Тоже по конвенции истосковались?

– Капитан фон Бергер, – щелкнул каблуками полурасползшихся сапог коренастый рыжеволосый германец. – Мы пойдем с вами, независимо от того, кто вы на самом деле. Мы не желаем оставаться пленными и готовы сражаться с коммунистами под любыми знаменами.

– Наконец-то я слышу ответ истинного офицера.

– Мы с лейтенантом Киргартом… – вдохновенно продолжил было капитан, однако Курбатов прервал его:

– В течение десяти минут вы с лейтенантом Киргартом решите, как быть с теми, кто нарушил присягу, предал вас и попытался вернуться в лагерь. Фон Тирбах, оружие господам офицерам. Вы, капитан, – старший. Отведите беглецов назад в овраг и между собой, германцами, решите. Как поступите, так и будет, я не желаю идти в рейх убийцей. Повторяю, – повысил он голос, видя, что немцы замялись, – это ваши, германские, дела…

– Так вы тоже германец? – удивился фон Бергер, обращаясь к барону.

– Сейчас вы в этом убедитесь, – резко ответил фон Тирбах, зло поглядывая на беглецов. – Получайте автоматы и гоните этих трусов к оврагу.

Не прошло и пяти минут, как из оврага донеслись какие-то нечеловеческие, душераздирающие вопли.

– Что там происходит? – не удержался Кульчицкий. – Они что, распинают их там?

– Вам с вашими нервами, господин капитан, лучше не видеть того, что видят сейчас фон Бергер и Киргарт.

Поляк непонимающе взглянул на подполковника и пожал плечами. Еще какое-то время вопли продолжались, потом все затихло, и трое немцев во главе с фон Тирбахом появились из оврага, словно из преисподней. Лейтенант Киргарт не выдержал, и на виду у всех его вырвало, да так, что, казалось, уже ничто не способно было спасти от этой погибельной рвотной истерии.

Между тем Курбатов спокойно взглянул на часы. Прошло ровно десять минут. Поручик еще раз доказал, что он истинный германец. О том, что Тирбах доказывал это, предавая беглецов растерзанию, подполковник пытался не задумываться. Однако заметил, что немецкие офицеры поглядывают на барона с явной опаской и стараются держаться подальше.

– Так что же там произошло? Я не слышал ни одного выстрела, – все же решил раскрыть тайну оврага капитан Кульчицкий, пока Власевич отпаивал Киргарта из солдатской фляги.

– Это было ужасно, – пробормотал фон Бергер, брезгливо подергивая плечами и поеживаясь. При этом он косил глаза на фон Тирбаха, не зная, позволено ли ему распространяться о каких-либо подробностях этой страшной казни.

Однако сам поручик попросту не обращал на них внимания. Он по-быстрому обмыл руки, забрался в кузов и, привалившись спиной к переднему борту, подставил лицо жарким лучам солнца.

– Одного он резал ножом, – фон Бергер плохо владел русским, но теперь этот язык вообще давался ему с трудом. – Захватив голову, резал ему горло, словно барану. Глядя на это, другой пленный потерял сознание.

– Настолько слабые нервы? – высокомерно уточнил Кульчицкий.

– Но барон привел его в чувство и разорвал рот окровавленными пальцами. А затем удушил. Хотя… такого попросту не могло происходить, – очумело вертел он головой.

– Во всяком случае, на фронте видеть такого мне не приходилось, – поддержал его Киргарт. – Эта казнь будет сниться мне всю жизнь.

– Все, прекратили! – прервал их излияния Курбатов. Жестокостью Тирбаха удивить его было трудно. – Мы и так потеряли слишком много времени. В путь, а то ведь через какое-то время все дороги будут перекрыты.

20

Они видели, как тот, кого осаждали в горящей хате, выбрался на камышовую стреху и затравленно оглянулся.

– Что, полицаюга, дожеребцевался по нашим бабам?! – торжествующе крикнул один из вооруженных сельских активистов. – Слезай, кастрировать будем!

Кто-то из крестьян пальнул по полицаю, но не попал, а сухощавый милиционер, который прятался за углом сарая и был среди них за старшего, тотчас же приказал прекратить стрельбу.

– Деваться ему все равно некуда, разве что в себя пальнет, – объяснил он остальным шести «истребителям», которые залегли за полуповаленной оградой усадьбы или так же, как он, прятались за дворовыми постройками.

– А у него уже нечем пулять! – вновь подал голос въедливый мужичок, заботившийся о нравственности деревенских баб. – Ему уже не то что стрелять, но и помочиться не из чего – вот что я вам скажу!

Поддавшись собственному злословию, он не заметил, как едва уловимым движением полицай приподнял обрез и поставил свинцовую точку на всем том, что «истребитель» успел сказать и чего уже никогда не выскажет.

Очевидно, это была последняя пуля, и полицай выстрелил сгоряча, не выдержав насмешек. Поняв свою оплошность, он метнулся назад, под защиту стрехи, отсидел там недружный залп осаждающих, а затем, уже задыхаясь от дыма, покатился по скату крыши вниз, к ногам победителей.

Однако в ту самую минуту, когда пятеро торжествующих «истребителей» окружили лежащего полицая, группа Курбатова, которая до сих пор таилась на склоне подмытого паводком берега речушки, огненно проредила их, заставив одних навечно предать свое тело земле, других – залечь или разбежаться.

И пока быстро пришедший в себя совратитель деревенских вдов заползал за полуразрушенный сарай, диверсанты прикрывали его огнем, не давая «истребителям» возможности приподняться.

– …Что полицаем был – это мы уже знаем, – на ходу бросил Курбатов, уводя спасенного вместе с остальной группой по берегу, к ивовым зарослям. – Нас интересует – один ты здесь или же где-то поблизости целый отряд?

– Кто же вы такие, Господи? – только сейчас разглядел полицай, что все его спасители, включая и фон Бергера, облачены в красноармейскую форму.

– Диверсанты, как ты уже мог бы и догадаться, – ответил за Курбатова фон Тирбах. – Так сколько вас?

– Один остался. Было трое.

– И все полицаи?

– Один из дезертиров. Другой – черт его знает кто такой. Вроде как из тюрьмы беглый. Все равно их уже нет.

Стрельба затихла. Курбатов поднялся на поросший кустарником косогор и, к своему удивлению, убедился, что группу никто не преследует. По шаткому мостику, большая часть досок которого была сорвана, они сумели переправиться на ту сторону, даже не замочив ног, и полицай, успевший выпросить у Власевича два патрона для своего обреза, ликующе пальнул в сторону горящей хаты, возвещая, что и в этот раз схватить его «истребителям» не удалось.

Почти два часа они уходили по топким перелескам, по вязким глинистым пригоркам и заливным углам, по окраинам которых увядали под солнечными лучами стога первого покоса. Но именно тогда, когда казалось, что никакой погони последовать уже не может и самое время передохнуть, где-то впереди послышался гул автомобильных моторов, а затем громкие отрывистые команды.

– Ну вот, кажется, пришли-погуляли, – проворчал Кульчицкий, вырвавшийся вперед и первый разглядевший две машины, с кузовов которых спрыгивали солдаты.

– Что будем делать? – подполз он к залегшему у края малинника Курбатову.

– Видишь, вон там, впереди, почти у опушки, кустарник?

– Вижу. Глина. Что-то вроде старого заброшенного окопа.

– Что-то вроде. Передай: короткий бросок к полуобгоревшей сосне, а дальше – ползком. И чтобы ни звука.

Его расчет оказался психологически точным. Никому из солдат, получивших приказ прочесать этот небольшой лес, и в голову не могло прийти, что диверсанты, которых им следовало обнаружить, затаились буквально у опушки, сгрудившись в старой, оставшейся, наверное, еще с начала войны, воронке. Все пространство вокруг кустарника было затоплено дождевым разливом, и его обошли, устремляясь в густоту дубрав. Тем более что с той стороны леса, со стороны деревни, уже доносились голоса и одиночные контрольные выстрелы – это другая цепь солдат двигалась им навстречу.

Отпустив их от себя метров на двести, Власевич и фон Тирбах подползли к машинам, без лишнего шума сняли копавшихся в моторе одной из них водителей и утащили их тела в противотанковый ров, пролегавший вдоль дороги и как бы разделявший вместе с ней два леса.

– А вот здесь мы передохнем и дадим бой, – первым залег на его размытом склоне Курбатов.

– Звоны святой Бригитты, зачем?! – почти взмолился Кульчицкий.

– Я ожидал этого вопроса от кого-либо из новичков – господ немецких офицеров или Бродова, – кивнул в сторону молча подчинившегося приказу полицая.

– Но у нас есть возможность уйти, – поддержал поляка капитан фон Бергер. – Лес, чуть правее – хутор, за ним – лесистые холмы…

– Вы все еще не поняли, что за люди освободили вас, господин капитан. Мы пришли в эту страну не для того, чтобы спасаться бегством. А то ведь комиссаришки и впрямь решат, что имеют дело с шайкой дезертиров. А мы, к вашему сведению, белые офицеры.

– Вы? Белые?! – не поверил Бродов. – Да неужели? Это ж откуда вы могли взяться здесь, белые?

– Вот тебе три обоймы к твоему винчестеру, – осчастливил его Власевич. – Это тебе на раскрутку, остальные добудешь сам. В бою. Мы действительно белые офицеры, из армии генерала Семенова. Думаю, вам стоит знать об этом. Мы прошли через всю Сибирь. И сражаться обязаны, как надлежит белым офицерам. Благодарю, господин подполковник, – обратился к Курбатову, – оказывается, иногда нелишне напомнить об этом даже самому себе.

Курбатов осмотрел свое войско: четыре белогвардейских офицера, два немецких, один бывший полицай, который, как оказалось, дезертировал из штрафной роты, куда был направлен из лагеря. А в лагерь попал потому, что бежал из мест спецпоселения для куркулей.

И с этой группой он шел к западным границам Совдепии, чтобы продемонстрировать Берлину, на что способны истинно русские офицеры из маньчжурской армии атамана Семенова. Интересно, приходилось ли хотя бы одному командиру командовать в эту войну подобным войском? Вряд ли.

– А ведь там, в кабинах, остались два автомата убитых шоферюг, – вдруг вспомнил Бродов. – Надо бы вернуться и взять.

– На кой черт? – молвил Власевич.

– Вы что?! – изумился штрафник. – Да здесь каждый патрон – что добавленных Богом полжизни.

– Тогда пойдем вместе, – предложил тот же Власевич. – И, пожалуй, положу-ка я в каждой кабинке по гранате с сюрпризом.

С помощью проволоки поручик привязал гранаты так, чтобы взрывы происходили при попытке открыть дверцу, и, прихватив автоматы, отошел вместе с прикрывавшим его Бродовым чуть в сторону, к придорожному холму.

Офицер, выведший солдат из леса, не сразу понял, что водители исчезли. Собрав бойцов на опушке, он повел их к машинам и, приказав садиться, рванул дверцу ближайшей из них.

Шесть автоматов и снайперская винтовка Власевича стали хорошим дополнением к тому аду, в котором метались у горящих развороченных машин солдаты-каратели.

21

Речную самоходную баржу с двумя орудиями на палубе они обнаружили в извилистом днепровском лимане, в небольшой камышовой заводи, затаившись на гребне прибрежной кручи. Курбатов с помощью бинокля довольно быстро определил, что хозяйничали на ней всего трое матросов. Еще трое прибыли утром на небольшом боевом катере, который, очевидно, должен был стащить самоходку с мели и помочь добраться до ближайшей пристани.

Но лишь под вечер благодатную тишину лимана неожиданно расстреляли нервная трель дизельного двигателя баржи да крики «ура», которыми встретили ее обрадованные ремонтники.

– Нет, господин подполковник, стать флотоводцами нам, видно, не суждено, – уныло предположил барон фон Тирбах. Созерцание двух корабликов ему осточертело, он лег на спину и, подставив лицо угасающим лучам предвечернего солнца, полусонно прикрыл глаза. – Сейчас они уплывут, а нам вновь придется мастерить плот. Или выискивать по прибрежным камышам какие-нибудь лодчонки.

– Поздно. Все то время, которое мы имели право потерять на подступах к Днепру, мы уже потеряли. Уверен, что и на том берегу все окрестности оцеплены и прочесываются. Вряд ли красные догадываются, что мы до сих пор сидим на левобережье.

Фон Тирбах согласно промолчал. К какой бы деревне они ни подступались – везде уже знали о группе немецких шпионов, совершающей диверсии и нападающей на красноармейцев. И что у командира этой группы кличка Легионер.

Ну что ж, они не очень-то таились, клички командира не скрывали. Рано или поздно за это приходится расплачиваться.

– Так что предпримем, гренадеры? – подполз к ним Власевич. – Как только стемнеет, берем на абордаж?

– В моторе сумеете разобраться? – спросил Курбатов, вновь припадая к биноклю.

– Что сложного? Обычный дизель. Да и Штрафник уверяет, что немного смыслит во всяких там движках-моторах. Вот только на том берегу нас могут ждать.

– По Днепру уйдем. Ночью, вверх по течению. Чем выше будем подниматься, тем гуще леса – если только карты не врут, да война их не выжгла.

– И ближе к Польше, – заметил Кульчицкий.

– Остается захватить баржу. Или хотя бы катер.

Первым на берег ступил седоусый мореман в замусоленной форменной фуражке с прожженным верхом. Оружия при нем не было, а сумка, висевшая через плечо, предназначалась для подаяния в виде любой закуски, какую только можно будет выудить в изголодавшейся деревушке.

Появление перед собой Штрафника – приземистого, с нечесаной копной рыжих волос на голове – механик воспринял как появление лешего.

– Изыди, сатана! – попытался отмахнуться старик, надеясь, что этот речной кошмар развеется как наваждение. Однако рыжеволосый захватил его за хлипкие грудки, пригнул так, что чуть было не уложил на землю, и, оглушив ударом кулака по голове, потащил к руинам небольшой хижины. Штрафник уже давно доказал легионерам, что он не из трусливых, однако его тупоумное бесстрашие и желание при любой возможности истреблять «ленинец-сталинцев» все еще не переставали удивлять всех остальных диверсантов, особенно немцев.

– Что ремонтируем, отец? – довольно спокойно задал свой первый вопрос Курбатов.

– Нать-тарапать! – осоловело осмотрел речник диверсантское собрание. – Вы же свои. Какого же хрена-нахрена затащили сюда?

– Чтобы похристосоваться с тобой, – объяснил Штрафник. – Так что Христос воскрес! Что ремонтируешь, тебя спрашивают, ударник лень-сталинских пятилеток?

– Баржу. По-военному она у них канонерской лодкой зовется. Трофея, немецкая. А что?

– Для чего ремонтируете?

– Днепровская флотилия наша уже где-то там, на Припяти, на Березине… Подмога будет. Приказ есть, трофей есть – теперь главное, чтобы механики не сплоховали.

Со связанными руками его уложили за развалинами и вновь стали ждать. Только теперь уже фон Тирбах, Власевич и лейтенант Киргарт спустились по склону к реке и засели буквально в нескольких метрах от камышовой протоки, в которой стояла лодка.

– Куда же ты шел? – поинтересовался Штрафник.

– Да к вдове тут одной. Обещала вечеринку устроить. Вроде бы праздник по случаю окончания ремонта, – простодушно объяснил механик. – Вдов здесь хватает, незамужних молодушек – тоже.

– Когда остальные на берег сойти должны?

Механик с тоской взглянул в сторону берега, потом на солнце.

– Часа через два управятся. Так что ближе к закату.

– Все поднимутся?

Механик – они так и решили звать его – пожал плечами.

– Не звени сбруей, – угрожающе предупредил его Штрафник, почесывая острием немецкого штыка по шее.

– Всем, ясное дело, нельзя, нать-тарапать. Получается, что двое на плавсредстве остаться должны. Интересно только, как на берег будут переправляться. То ли один вплавь к лодке, то ли катер к мостку подгонят, почти на мелкоту.

– Лучше бы на мелкоту, – молвил Курбатов. – Абордаж – дело для нас пока непривычное.

В рот механику сунули кляп и умолкли. Поскольку времени оставалось предостаточно, фон Тирбах и Киргарт спустились к самой кромке Днепра и незаметно подобрались почти к мостку, едва пробивавшемуся сквозь камышовые заросли чуть выше по течению от того места, где застыли на неподвижном плесе катер и вооруженная баржа с громким названием «канонерская лодка».

В этот раз схватка началась сразу на двух ярусах. Как только «вдовий десант» поднялся на возвышенность, Власевич первым же выстрелом снял охранника баржи, с завистью глазевшего вслед высадившимся, затем ранил матроса, успевшего метнуться к пулеметной рубке катера.

Краснофлотец все же сумел совладать со своим крупнокалиберным и, пройдясь несколькими очередями по камышам, выкосил их свинцовой косой, уложив на эту страшную смертожать лейтенанта Киргарта – скрытного молчаливого баварца, о котором Курбатов так ничего толком и не узнал. Кроме разве того, что до войны лейтенант был студентом архитектурного факультета и собирался проектировать мосты.

Эта его мечта могла послужить единственным оправданием совершенно бессмысленной смерти бывшего студента, элементарно зазевавшегося или же побрезговавшего вовремя плюхнуться в камышовую жижу, как это сделали остальные налетчики, и дождаться, пока неугомонный пулеметчик потеряет сознание прямо у своего крупнокалиберного.

Как оказалось, выстрелы Власевича прозвучали на несколько секунд раньше, чем следовало бы. «Вдовий десант» еще только подходил к руинам, а Штрафник не успел переползти по скату глинистой возвышенности, чтобы преградить ему путь к отступлению. Эти выстрелы позволили ремонтникам мгновенно забыть о молодках и вспомнить об оружии. А ведь эти несколько секунд ох как пригодились бы тройке подполковника.

Двое моряков метнулись назад, за спасительный обрыв, однако Штрафник одного сразу же уложил, второго заставил залечь и увязнуть в перестрелке. Третий «десантник» уютно устроился между телами своих спутников и, прикрываясь ими, пытался отстреливаться от засевших в руинах. Не желая тратить последнюю гранату, Курбатов метнул в него камнем, потом еще и еще раз. В то мгновение, когда моряк уклонялся от увесистого кругляка, Кульчицкий и сумел подстрелить его.

А тем временем раненый Штрафник схватился врукопашную со вторым моряком, у которого, очевидно, кончились патроны. Подполковник бросился на выручку, но Штрафник то ли не заметил этого, то ли не желал, чтобы его спасали во второй раз. Рассвирепев, этот могучий верзила с огненно-рыжей львиной гривой заключил своего соперника в смертельные объятия и, пронеся несколько шагов, метнулся вместе с ним с высокой днепровской кручи. Крик ярости и ужаса, огласивший склоны бояновой реки, стал реквиемом по их бойцовской жертвенности и по их душам.

Пока Механик под присмотром фон Бергера, тоже кое-что смыслившего в технике, возился с мотором, Курбатов собрал свое воинство на причале.

– Господин капитан, – обратился он к Кульчицкому со всей возможной строгостью, подобающей такому ритуалу, – все мы, офицеры отряда маньчжурских стрелков, были свидетелями того, как храбро вы сражались в эти дни. Я прав? – спросил он Тирбаха и Власевича.

– Так точно, господин подполковник.

– Это же может засвидетельствовать и капитан фон Бергер.

– Поэтому мы освобождаем вас от данного вами офицерского слова смыть свой позор выстрелом чести на польской земле.

– Вот как? – взволнованно и растерянно пробормотал Кульчицкий, одергивая красноармейскую гимнастерку и расчувствованно осматривая своих собратьев по диверсионному ремеслу. – Не думал, что у вас хватит благородства вернуться к этому прискорбному случаю.

– Мы хотим, чтобы вы знали наше решение уже сейчас. Независимо от того, сумеем мы дойти до польской земли или нет.

– Благодарю за честь, – щелкнул каблуками поляк. – Весьма польщен.

– И еще, господа, объявляю, что за особое мужество, проявленное вами во время операции на территории Украины, все вы представляетесь к Георгиевскому кресту. В том числе и капитан фон Бергер. О чем будет доложено в штаб белой армии генерала Семенова сразу же, как только это станет возможным.

Негромкое троекратное «ура», прозвучавшее в тот день над степным лиманом Днепра, не имело ничего общего с теми боевыми кличами, что звучали здесь со времен окончания Гражданской войны.

22

Курбатов осознавал, что вернулся на родину предков, однако возвращение это было похоже на налет татарской орды, что, рыская по окрестностям той, первородной Руси, с которой зарождались все остальные – Великая, Белая, Малая, Черная и Червонная – Руси, все ближе подкрадывается к стольному Киеву.

– Лучше было бы затопить его, князь, – кивнул Власевич в сторону небольшого гражданского катера, важно пропыхтевшего мимо них вниз по течению. Поручик взял на себя обязанности механика, а фон Бергер решил управляться с рулем. Пока что им это удавалось.

– Пиратством на Днепре займемся чуть позже, – задумчиво ответил Курбатов. Он стоял на носу баржи, шедшей за неспешно вспенивавшим речную тину катером, и, казалось, был поглощен созерцанием берегов, вобравших в себя память о сотнях поколений его предков. Однако память эта была пока что недоступной ему. Открывались же разрушенные храмы со взорванными колокольнями посреди сожженных деревень, да прибрежные кладбища с поваленными или покосившимися крестами. Храмы, руины и кладбища – вот то первое, глубокое впечатление от встречи с землей предков, которое он должен был пронести затем до западных границ Союза и дальше до берегов Эльбы и Шпрее.

Ветер, гулявший по плесу огромной реки, тоже был ветром веков и богов. Что-то он навевал Курбатову – то ли древнюю языческую молитву, то ли смутное угрызение совести человека, вершащего кровавое солдатское дело свое в середине двадцатого века. Однако ни молитвы эти, ни угрызения не могли остановить его посреди того вещего и вечного солдатского пути, которым он шел, продолжая путь многих воинов – предков своих, слава и бесславие которых зарождались в дальних походах и кровавых сечах.

Баржу давно следовало бы оставить где-нибудь, а еще лучше – затопить, но Курбатов выжидал. На палубе ее стояло два орудия, в небольших полукапонирах находилось по двадцать снарядов на каждое. Топить такое добро казалось ему непозволительной расточительностью. Тем более что князю хотелось во что бы то ни стало отсалютовать комиссарам, хозяйничавшим сейчас в обескровленном войной Киеве. Он мечтал об этом салюте, а потому воздаст хвалу себе и стольному граду даже в том случае, если его залпы станут для него самого надмогильными.

К Киеву они приближались уже после полуночи. Двигаясь посреди реки, эта небольшая белогвардейская эскадра как бы выпадала из привычного течения времени и событий. Карательные отряды «истребителей» и группы смершевцев давно потеряли след диверсантов, а тем, кто наблюдал их с берегов, вид военных кораблей навевал лишь воспоминания о недавней оккупации.

Большую часть времени река казалась совершенно пустынной и безжизненной, а три катерка, встретившиеся им за весь день пути, приветствовали их радостными гудками.

Теперь их отряд двигался в освещенной лунным сиянием синеве ночи, между усыпанной звездами рекой и отражавшими речную синь небесами, ориентируясь лишь по отдаленности берегов да Млечному Пути, словно варяги, забывшие, откуда они пришли и куда направляются.

Баржа не спеша проходила мимо островка с едва просматриваемыми очертаниями, и Курбатову вдруг захотелось подойти к нему вплотную, высадиться и остаток жизни прожить подобно Робинзону. Мимо проплывали строения какой-то деревушки, и князю казалось, что если он сейчас же не сойдет на берег, то уже никогда не сможет увидеть и постичь нечто такое, что способно предстать перед ним только на этих оголенных, размытых, изрезанных окопами кручах.

А Киев открывался ему, как и любому другому страннику, куполами храмов. Небо над ними вдруг просветлело, и на возвышенности тусклыми бликами засияли златоверхие колокольни, одновременно отражавшиеся в воде и в небесах. Это было странное видение: ночное небо вдруг словно бы расплавляется свечениями куполов, открывая путникам уточненные силуэты храмов. Кажется, еще мгновение, и река, весь город встрепенутся и оживут звоном колоколов.

Они уже миновали разрушенные мосты, оставили позади заводские пригороды Киева и лишь тогда увидели, что наперерез им мчится небольшой сторожевой катер.

– Спохватились наконец-то, – оживился Курбатов, которому уже явно поднадоело тягостное ожидание «окрика» с берега.

Двумя гудками фон Бергер тут же предупредил катер, что они принимают вызов. Но все же, когда на катере красных заметили, как шевельнулись стволы орудий, там, очевидно, решили, что на барже хотят пошутить.

– Эй, кто такие?! – приблизился сторожевичок к катеру, которым командовал фон Тирбах. На палубе «красного» катера было только два бойца: один стоял у носового пулемета, другой выглядывал из дверцы боевой рубки.

Но ответом командиру сторожевика стала щедрая очередь из крупнокалиберного пулемета и граната, которую швырнул Кульчицкий. А снаряд Курбатова врезался в основание рубки, осыпая осколками не только сторожевичок, но и корму «сто седьмого».

Подполковнику некогда было выяснять, что происходит на сторожевике, но и так было ясно, что судно парализовано. Особенно это стало очевидным, когда Власевич и в орудийной стрельбе оказался снайпером, вогнав свой снаряд в корму катера почти на уровне ватерлинии. Сторожевик сразу же загорелся, и возникла опасность, что он вот-вот взорвется. Из его рубки с трудом выбрался матрос, наверное, последний из экипажа, и буквально вывалился за борт.

– Что ж вы по своим-то, сволочи?! – душераздирающе прокричал он, едва удерживаясь на воде. Не о помощи просил в эти минуты, не о спасении молил… – Что ж вы по своим-то палите, мать вашу?! – вопрошал так, как можно вопрошать уже с того света, обращаясь исключительно к совести своих губителей.

– Добей его, – скомандовал князь Власевичу.

Катер красных полыхал и погружался в воду. Поручик Власевич прицельно расстреливал орущего раненого моряка, пытавшегося плыть в сторону недалекого берега. А тем временем небольшая эскадра диверсантов уходила все дальше и дальше от места схватки, и бой уже казался выигранным. Сумбурный, совершенно бездарный, непрофессиональный бой, о котором уже через полчаса стоило преспокойно забыть.

– Прибавь ходу! – приказал Курбатов, оставляя свое место у орудия и бросаясь к водительской рубке баржи. – Прибавь, иначе сейчас рванет!

И в это время он заметил, что на палубе «сто седьмого» появился Механик. Вот он бросается на Кульчицкого, короткая схватка – и оба оказываются в воде. При этом князь хорошо видел, как матрос обхватил поручика смертельными объятиями и потянул его с собой на дно. Понимая, что уже ничем не сможет помочь Кульчицкому, подполковник в ярости схватился за автомат, чтобы весь диск выпустить по тому месту, где расходились круги. Но едва задохнулся его ППШ, как сильный взрыв буквально приподнял подбитый катер красных над водой, расколов его, да так, что какие-то металлические части осыпались на корму баржи, а затем тоже исчез в днепровских водах, словно в библейских водах Иордана.

Прошло несколько минут, прежде чем оставшийся на «сто седьмом» поручик Тирбах сумел разобраться в его машине и остановить суденышко. Фон Бергер, как заправский рулевой, подвел баржу к его борту, однако переходить на бронекатер наотрез отказался.

– Здесь, на барже, еще много снарядов, – объяснил. – У меня свои счеты с этой проклятой Славянией. В плену я днем и ночью бредил, когда наконец снова смогу взять в руки оружие. Хотя бы пистолет. А тут два орудия и три десятка снарядов. Уйдите вперед и подождите меня. Это займет не более получаса.

Застопорив штурвал, чтобы баржа какое-то время оставалась посреди фарватера, капитан фон Бергер метнулся к орудию и заслал в него свой первый снаряд…

Шли минуты, а он все палил и палил. По какой-то деревушке на левом берегу, по причалу, по полузатопленному речному судну, нос которого топорщился над отмелью длинной косы, и просто палил в небеса, расстреливая ненавистную ему, проклятую страну Славянию и собственную ненависть…

23

Они вошли в русло какой-то речушки и целое утро пробивались между ее лесистыми берегами, все дальше уходя от Днепра, в глубь украинского Полесья. Бакенов и пристаней на этой речушке не было, никакие суда здесь, очевидно, никогда не ходили, поэтому появление военного катера в селах и хуторах, которые окутывал своим чахоточным дымом угасавший мотор «сто седьмого», воспринимали как странное знамение войны.

Фон Бергер предупредил Курбатова, что запасы горючего на исходе, а пытаться пополнить его здесь – бессмысленное занятие, и они продолжали медленным ходом углубляться в ивовые джунгли извилистой речушки с безразличием странников, для которых это суденышко всего лишь временное пристанище. Пока оно двигалось, оно приближало их к польской границе – и в этом заключался весь смысл движения. К тому же в кубриках катера было куда уютнее, чем под открытым небом.

Трижды катер упирался килем в мягкие илистые отмели, однако всякий раз четверка дюжих мужиков, составлявших его экипаж, бралась за бревна, подпихивала их под днище и вновь сталкивала «сто седьмой» на глубину.

– Кажется, к нам гости, капитан второго ранга, – неожиданно доложил Власевич, войдя в небольшую каютку, в которой Курбатов, сидя за миниатюрным столиком, мудрил над картой Украины.

– Кого вы имеете в виду, мичман? – за те несколько дней, что они провели на суденышке, оба постепенно превращались в заправских моряков и даже успели привыкнуть к морским званиям, в которые сами себя возвели.

– Милиционера.

– Какого еще милиционера? – мельком взглянул подполковник в небольшой запотевший иллюминатор, за которым медленно проплывали густые папоротниковые заросли.

– На лодчонке который. Прямо по курсу.

– Так, может, человек рыбу удит?

– Может, и удит, но только слишком уж нами интересуется. Надо бы уважить. Власть как-никак.

– У вас что, патроны кончились? – взглянул Курбатов на заброшенный за плечо карабин Власевича, с которым тот предпочитал не расставаться. – Уважьте.

– Милиционер все же…

– Начали раболепствовать перед местными властями? Придется списать на берег.

– Что вы, господин капитан второго ранга, традиционная вежливость моряков.

Фон Бергер уже вынужден был остановить катер, поскольку милиционер со своей утлой лодчонкой буквально перегородил русло речушки и ждал решения командира.

– Что скажешь, служивый? – насмешливо обратился Курбатов к милиционеру.

– Это я вас должен спросить. Куда ж вы, не спросившись броду? Я вас еще вон с холма заметил. Нельзя дальше, там сплошной перекат. Мель, усыпанная стволами, перепаханная корневищами деревьев. Как вы вообще оказались здесь? Вам, наверное, нужна была Припять? Так она туда, севернее, ближе к Бульбонии.

– Какой еще Бульбонии? – не понял Власевич.

– Ну, Белоруссию у нас так называют. Безобидно, шутя. Я так и понял, что вам Припять нужна. Говорят, недавно туда ушла вся Днепровская военная флотилия.

– Точно, ушла. Но у нас своя задача. Судя по произношению, ты тоже бульбон?

– Какого черта? Из местных я.

– Поднимайся на борт, здесь и поговорим.

Милиционеру было уже основательно за сорок. Левый рукав его кителя вздувался под опухлостью бинта, а на груди поблескивали медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

– Никак, фронтовик? – поинтересовался Курбатов, вместе с Власевичем помогая старшине милиции подняться на палубу бронекатера.

– Раненый-контуженный, танками утюженный, – мрачно объяснил старшина, деловито осматривая боевые рубки речного корабля. – Списывали – да недосписали, с армейской разведки в милицию призвали.

– Стихами изъясняется, – иронично проговорил фон Тирбах, заслонив своей гигантской фигурой вход в рубку. – Слушай, поэт, откуда здесь было взяться Днепровской военной флотилии? Днепр ведь был в немецком тылу.

Старшина настороженно взглянул на красноармейца, обратив внимание, что у того нет даже тельняшки. Курбатову вопрос барона тоже показался крайне неудачным, однако менять что-либо уже было поздно.

– Так ведь с Волги перегнали. Вы что, не военные речники, если не знаете об этом? Странно.

– Нас перегнали сюда из-под Запорожья. Только недавно укомплектовали, – строго объяснил Курбатов. – Моряками никогда не были, но в армии, сам знаешь, – как прикажут.

– Как прикажут да расскажут, путь нам минами укажут, – еще подозрительнее рифмачил бывший фронтовой разведчик, заглядывая во все рубки, все щели, словно выискивал что-то такое, что могло бы подтвердить его самые худшие предположения. – Сюда-то вы чего забрались? Может, дезертиры? Захватили катер – и?.. Шучу, шучу.

– А нам шутить некогда, – отрубил подполковник. – Приказано войти в одну из проток этой реки и устроить засаду. Есть сведения, что завтра этими местами будет проходить большой отряд украинских националистов.

– Оуновцев? Большой? В этих местах? – вмиг развеял собственные сомнения милиционер. – Что ж они, на Киев попрут, что ли?

– Да всяко может быть.

Немного поразмыслив, старшина провел их катер еще метров триста вверх по речке, а затем через протоку вывел на какое-то лесное озерцо, довольно глубокое и большое, вполне пригодное для того, чтобы поместить даже такой большой катер.

– Тут вам и засада, тут вам и маневр. Лучших мест в этих краях не найти. Если банда подойдет, в центре озера, вон у того камышового островка, она вас не достанет.

Вежливо поблагодарив старшину за совет и помощь, диверсанты пригласили его в кают-компанию и угостили водкой.

– За что пьем? – поинтересовался милиционер, поднимая свою кружку.

– Кто за что. Лично ты, старшина, за свою погибель, – спокойно молвил Курбатов. А фон Тирбах и Власевич мгновенно выхватили пистолеты. – Советую выпить, старшина. Это твоя последняя.

– Но как же так? – ошарашенно осмотрел их милиционер. – Вы же свои, русские.

– Русские – да не свои. Но именно потому, что мы русские, мы и налили тебе эту, последнюю, прощальную. Чтобы по русскому обычаю.

Подойдя к берегу, они спустили трап на отмель и вывели фронтовика на берег. Впервые за все время, которое князь шел по землям Совдепии, ему настолько было жаль губить человека. Но не мог же отпустить его, не мог.

– Я же вернулся с фронта! – словно бы уловил старшина состояние души шедшего позади него Курбатова, и глаза его налились слезами. – Я же против немчуры, целых три года! У меня две раны, контузия! Я же домой вернулся, что ж вы, мать вашу?!

Курбатов сам расстрелял его очередью из автомата. И потом несколько минут стоял над ним, словно потерял давнего боевого товарища.

– Отнесите его вон на тот холмик, – приказал фон Тирбаху и Власевичу. – Похороните, как солдата, воздав все необходимые почести.

Вернувшись на катер, он услышал два выстрела-салюта – все, что он мог сделать для им же расстрелянного.

– Я понимаю: это должно быть невыносимо – воевать против своих, – сочувственно поддержал его фон Бергер.

– Пока что вы только предполагаете, что способны постичь ужасы гражданской войны, капитан. Но боюсь, что очень скоро вам, германцам, придется постигать все ее ужасы уже на собственной земле.

– Почему вы так считаете?

– Неужели не понятно, что, захватив Германию, комиссары не уйдут из нее, не заразив чумой коммунизма? Напомнить вам историю Баварской республики?

24

Окончательно посадив катер на мель, поросшую кустарником, диверсанты замаскировали его со стороны озера и со стороны суши и устроили себе трехдневный отдых.

От лесного хуторка, некогда подступавшего к северной оконечности озера, остались лишь пепелища. Из села по ту сторону реки рыбаки сюда тоже не наведывались, да, очевидно, мало осталось их в повоенной деревне, этих самых рыбаков. Поэтому диверсанты действительно чувствовали себя, как на курорте. В каютах по ночам было тепло и настолько уютно, что это казалось неправдоподобным. А днем светило нежаркое ослепительное солнце, и вода уже была достаточно теплой, чтобы можно было устраивать купания. Да и запасов продуктов, перенесенных на катер с баржи, тоже пока что хватало.

Кто-то из экипажа катера был заядлым рыбаком, и теперь обе его удочки были пущены в дело. Рыбы в этом озерце водилось столько, что ею можно было накормить половину семеновской армии.

– Нет, князь, – уверял Курбатова поручик Власевич, к счастью для остальных, обнаруживший неслыханные познания и талант в кулинарии. – Мы никуда не уйдем отсюда. Мы окажемся последними идиотами, если позволим себе оставить эти райские кущи, вновь ударяясь в бессмысленные цыганские бега.

– И так потеряли несколько дней, – охлаждал его романтические страсти барон фон Тирбах. – Откажись мы от этих блужданий по водам, давно были бы в Карпатах. В горах прорываться через линию фронта всегда легче.

И только капитан Бергер оставался невозмутимым. Вечно полусонное, исхудалое лицо его продолжало хранить на себе печать великомученичества; укоренившаяся в нем психология лагерника напоминала о величайшей из лагерных мудростей: «Не высовываться», – а то, что для остальных диверсантов казалось тяготами «цыганских бегов», для него все еще оставалось сладостью свободы.

Кроме того, у Курбатова создавалось впечатление, что не очень-то этот капитан вермахта стремился поскорее оказаться по ту сторону фронта. И не только потому, что не спешил на передовую. Просто что-то подсказывало ему, что офицер вермахта, умудрившийся попасть в лагерь военнопленных, с такой же неотвратимостью может попасть затем в лагерь гестапо. Ибо пойди, докажи…

Однако их библейский спор относительно того, оставаться ли в раю или же предаваться бренным тяготам блудных сынов отечества, был решен совершенно неожиданным, хотя и естественным образом. Выглянув поутру на покрытую росой палубу, Курбатов услышал приглушенные голоса. В эту ночь он решил не выставлять охраны, чтобы дать возможность своим стрелкам основательно отдохнуть перед дорогой, и теперь опасался, что рядом с катером, за холмом, устроена засада.

Едва он успел разбудить остальных диверсантов, как прогремели первые выстрелы, и пули начали испытывать на прочность бронь корабельной обшивки.

«То ли понятия не имеют, как подступиться к кораблю, то ли стремятся выманить из металлического чрева на палубу, а затем на берег, – прикинул Курбатов, залегая рядом с пулеметной башней, в которой устроился фон Тирбах. Тем временем Власевич уже подполз к орудийному щитку на носу, а фон Бергер засел у входа в машинное отделение. – Только бы не пустили в ход гранаты».

– Москали, сдавайтесь! – послышался крик неокрепшей юношеской глотки. – Все равно вам отсюда не уйти!

– Эй, кацапы, выходи, отвоевались!

– Что они там кричат, Власевич? – не понял Курбатов. – Что такое «москали»?

– Сейчас узнаем, – спокойно ответил Власевич, не оглядываясь.

Он выстрелил на голос, и мальчишеский, почти детский вопль раненого подтвердил его репутацию лучшего стрелка диверсионной школы Русского фашистского союза. В ту же минуту фон Тирбах прошелся по кустарнику и холму из крупнокалиберного пулемета, буквально выкашивая кусты и тонкие деревца. А Курбатов, приподнявшись, с силой метнул в сторону холма лимонку.

По выстрелам, последовавшим в ответ, Курбатов определил, что нападающих осталось двое и теперь они метнулись в разные стороны косы, у основания которой засел их «сто седьмой».

– Сдавайтесь, большевики, все равно сейчас подойдет подкрепление и всем вам конец!

– Стоп, прекратить стрельбу! – предупредил своих легионеров Курбатов. – По-моему, эти люди принимают нас за большевиков.

– Точно, – отозвался поручик Тирбах.

– Тогда вопрос: кто они? – продолжил мысль командира Власевич.

Однако первым нашелся капитан фон Бергер.

– Не стрелять! – решительно скомандовал он по-немецки. – Здесь германские солдаты! Здесь нет большевиков, не стрелять!

– Слушай, да там немцы! – донеслось из-за холма.

– Врут. Откуда им взяться здесь, да к тому же на катере?

– Еще один выстрел, и вы будете расстреляны! – вновь ошарашил их своим немецким беглый пленный. – Здесь капитан вермахта фон Бергер. Я представляю на Украине немецкое командование! Кто вы, националисты?!

– Да, националисты! – ответил один из нападавших по-немецки.

– Ну и накаркали же вы, Курбатов! – удивился Власевич. – Действительно, националисты.

– Бандеровцы? – спросил фон Бергер.

– Нет, батьки Бульбы!

– У них здесь что, до сих пор «батьки» гуляют, а, Власевич? А ты уверял меня, что Гражданская в этих краях давно закончилась.

– Вместе со мной – белогвардейские офицеры! – продолжал вести переговоры фон Бергер. – Они тоже против большевиков! Пусть один из вас подойдет к катеру. Слово офицера, мы гарантируем ему жизнь.

– Пусть один из вас подойдет к нам! – вновь последовал ответ на ломаном немецком.

Бергер помолчал, выжидая решения командира группы.

– Фон Тирбах, у вас нет желания пообщаться? – поинтересовался Курбатов. – По-моему, вы вполне сойдете за немецкого офицера.

– Могут раскусить, что я русский немец, и решить, что это подвох, что меня выпустили в виде приманки.

– Тогда я пойду, – вызвался капитан. – Если они действительно националисты, стрелять в немецкого офицера вряд ли решатся. По крайней мере сейчас, когда мы и они, по существу, оказались союзниками.

– А раньше не были? – не понял Власевич.

– Раньше они нападали на наши посты и колонны не реже, чем на русские, чем красные партизаны.

– Оказывается, у вас здесь были свои забавы, – великодушно подытожил обмен воспоминаниями Курбатов. – Благословляем, капитан фон Бергер. Постарайтесь держаться как можно убедительнее.

– Не забудьте, капитан, что мне обещано по кружке пива в каждом из пивных подвальчиков вашего Брауншвайса^[27].

– Я утоплю вас в пиве, – мечтательно произнес капитан, не слишком-то храбро выходя из своего укрытия. – Если только меня сегодня же не погрузят в это лесное болото.

С палубы он действительно спускался не слишком храбро, тем не менее во время переговоров вел себя настолько самоуверенно, что у националистов не осталось ни малейшего сомнения в том, что перед ними немецкий офицер. Самым убедительным аргументом послужило то, что, когда парнишка, сопровождавший представителя Центрального штаба ОУН и выступавший, очевидно, в роли проводника, попытался взять его в заложники на время, пока Орест, как звали представителя, будет беседовать с остальными диверсантами, фон Бергер, не задумываясь, съездил ему по физиономии. А когда тот упал, презрительно назвал русской свиньей и, перешагнув через него, спокойно направился назад к катеру.

– Подождите, господин капитан! – остановил его Орест. – Вся наша стычка – глупое недоразумение. Мы оказались здесь случайно, идем на Волынь. Так что сейчас все прояснится.

– На катере есть немного оружия. Все оно – ваше, – снисходительно принял этот жест примирения капитан вермахта, избавляя Курбатова от утомительных переговоров. Которых, собственно, и не было. Пополнив во время «визита вежливости» свой арсенал патронами и двумя гранатами, партизаны ушли.

25

Проводник вывел группу Курбатова на небольшую каменистую возвышенность и, махнув рукой в сторону заходящего солнца, простуженным голосом просипел:

– Там – Польша, – это были первые слова, которые крестьянин с изуродованной осколками левой рукой произнес после того, как два часа назад, по приказу одного из лесных командиров-оуновцев взялся провести их к польской границе. – Еще три часа быстрого хода – и вы у кордона.

– Где теперь линия фронта? – уточнил подполковник.

– Фронт сейчас повсюду, а кордон – вон он.

Проводник мрачно посмотрел вдаль, окинул диверсантов оценивающим взглядом, как бы задаваясь вопросом: а способны ли эти люди на трехчасовой переход, и, даже как следует не попрощавшись, тронулся в путь.

– Значит, к вечеру мы уже будем в Польше? – как бы между прочим уточнил Власевич, шедший в их цепочке замыкающим.

– Да. Только в Польше вас ненавидят еще больше, чем здесь, – ответил проводник, не оглядываясь. – Там все против вас, русских: и красные, и белые, и просто поляки… Не пройдете вы эту землю, сгинете.

Фон Тирбах выхватил пистолет, чтобы «поблагодарить» за напутствие, но фон Бергер придержал его за руку.

– В тылу – чем больше стреляешь, тем меньше живешь. Поверьте мне. Наш полк стоял неподалеку от этих мест. Это был гарнизон самоубийц. Его так и называли.

Проводник, очевидно, почувствовал, что кто-то схватился за оружие, оглянулся и насмешливо посмотрел на Курбатова и немцев.

– Там, в конце взгорья, над родничком, стоит пастушья колыба, – обратился он к Курбатову. – Советую передохнуть. Дальше идти по болотистому лесу. Так что лучше выйти на рассвете.

Колыба представляла собой некое подобие большого бревенчатого шалаша или довольно примитивной хижины с кострищем посередине. Устланные прошлогодним сеном лежаки не делали это пристанище более уютным, чем оно было задумано, однако простроченные автоматными очередями кругляши свидетельствовали, что испытание на пуленепробиваемость оно уже прошло, и кому-то наверняка пришлось держать здесь бой.

– Отсюда до линии фронта – километров сорок, не больше, – молвил Курбатов, развалившись на одном из трех лож у дальней стены, лицом к выходу. – И мы пройдем их хоть по Польше, хоть по Чехословакии.

– Однако нечего нам вмешиваться в их великопольские склоки, – проворчал фон Тирбах. – Этот мир должен существовать без нас. Хватит с нас Дона и Украины.

– Ждать придется недолго, – успокоил его Власевич. Он уселся у входа, лицом к заходящему солнцу, и принялся старательно чистить пистолет, хотя обычно занимался только карабином. Для поручика это было своего рода ритуалом перед новым переходом. – Мы даже представить себе не можем, как опротивели, просто осточертели этому миру.

– Если мы до сих пор удерживаемся в нем, то лишь по Божьей оплошности, – согласился барон.

– Возможно, это та оплошность, которую стоит исправить? Не задумывались, барон фон Тирбах?

– Странные речи вы произносите сегодня, Власевич, – насторожился Курбатов. Его одолевал сон. Ему требовалось хотя бы часа полтора-два отдыха.

Словно бы уловив его настроение, Власевич умолк, и в хижине воцарилось полусонное молчание. При этом само собой подразумевалось, что он, Власевич, находится сейчас на посту.

– Господин подполковник, я могу попросить вас на несколько слов? – вновь не удержался поручик через какое-то время.

Курбатов открыл глаза, еще с минуту молча смотрел на бревенчатый свод колыбы и, так ничего и не ответив, поднялся.

Они подошли к крутому краю плато и уселись на кончике большой каменной плиты, очень смахивавшей на надгробную. Прямо перед ними, за небольшим холмистым хребтом, вдруг загрохотала орудийными раскатами передовая. А слева, на северо-западе, разгорелось багровое зарево пожара, и невозможно было установить, что там горит: лес, деревня, склад с горючим или же полыхает сама пресыщенная пожарами и снарядами земля, огненный вал которой медленно надвигался на их каменный островок.

– Не пойду я туда, господин подполковник. Нечего мне там делать. Ради чего? Скитаться по польским болотам? Надевать германскую форму, чтобы сражаться против русских?

– Сейчас мы тоже сражаемся не против немцев.

– Когда сражаемся мы, русские с русскими, это одно. Это наша, гражданская, война. Но возвращаться сюда в германском мундире… После всего, что пришлось увидеть в России и в Украине…

– Мудрствование, поручик, мудрствование. Вы – диверсант, черт возьми. Вы знали, ради чего мы идем в Германию, и знали, на что идете.

– Теперь я бы не стал утверждать, что действительно представлял себе, на что иду. Наоборот, мне кажется, что из Маньчжурии уходил совершенно иным человеком.

– Извините, Власевич, я этого не заметил. До сих пор вы сражались, как все. Только храбрее и яростнее остальных. Если изменения следует видеть в вашем диверсионном лихачестве, тогда я, пожалуй, соглашусь…

Над плато пронеслись три звена бомбардировщиков. Натужный гул их моторов сотрясал лесистые окрестности, вызывая конвульсивное содрогание не только воздуха, но и земной тверди.

– Вы правы, нам не следовало предаваться мудрствованию, – угрюмо согласился Власевич. – Тем не менее нам обоим ясно, что там, за пределами Руси, для меня земли нет.

– А здесь она у вас есть?

Власевич недобро скосил на командира глаза и прохрипел что-то среднее между стоном и проклятием.

– Понятно. Прекратим этот бессмысленный спор. Я так понимаю, что вы отказываетесь следовать с группой и вообще выполнять мои приказы.

– Можно истолковывать и так, – пожал плечами Власевич.

– Что же вы в таком случае намерены предпринять дальше? Возвращаетесь в Россию?

В этот раз молчание поручика было особенно тягостным и угрюмым. Власевич скрашивал его лишь тем, что вертел в руке пистолет – почищенный, заряженный…

– Пока не решил, – едва слышно проговорил он.

– Но все же? Возвращаетесь в Россию, остаетесь в Украине, попытаетесь пробиться назад в Маньчжурию? Что-то же должно последовать.

– Пока что постиг своим скудным умом только одно: идти в Германию не могу.

– Надеюсь, вы понимаете, что я не стану разоружать вас и гнать в Польшу под дулом автомата? Уже хотя бы потому, что никогда не прибегаю к подобным методам.

– Благодарю, князь. Именно это я и рассчитывал услышать от вас. Рад, что имел честь служить под вашим командованием, господин подполковник. Говорю это искренне.

Курбатов закурил – что случалось с ним крайне редко – и, отойдя к хижине, спросил:

– Разве что присоединитесь к местным партизанам-националистам?.. Вы ведь, кажется, тоже украинец?

– Славянин, скажем так… Даже если бы националисты и признали меня, я бы умер среди них от тоски.

– Не сомневаюсь. Что ж, ладно: до утра у нас еще есть время. Так что прощаться пока не будем.

– Уходить следует по-английски, не прощаясь.

– Через два часа вас сменит фон Тирбах. И не вздумайте прибегать к «последнему аргументу разуверившихся». Не солдатское это дело.

Курбатов докурил, вернулся в хижину и лег. Тирбах и Бергер уже спали, но подполковник еще минут двадцать ворочался, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами хижины. Ему казалось, что до тех пор, пока он не спит, Власевич попросту не осмелится прибегнуть к «последнему совету» своего браунинга.

И оказался прав. Не прошло и пяти минут с той поры, когда он погрузился в чуткую дрему загнанного зверя, как вынужден был подхватиться от выстрела.

– Что случилось? – уже стоял посреди хижины растерянный фон Тирбах. – Кто палил?

Фон Бергер вопросов не задавал. Молча скатился на пол и, уложив автомат на полуобгоревшее бревно, приготовился к бою.

Но Курбатов как-то сразу сообразил, что до боя дело не дойдет. Выглянув из хижины, он увидел, что поручик Власевич лежит на краю плато, уткнувшись лицом в ту же каменную плиту, на которой оставил его. Он лежал, повернувшись лицом на восток, словно хотел подняться, чтобы вернуться в Россию, но споткнулся.

– Нет, господа, – мрачно изрек Курбатов, обращаясь к диверсантам, осматривавшим самоубийцу, – пистолет всегда был плохим советчиком. Оружие хорошо в бою, но совершенно не годится в собеседники.

26

– Перекреститесь, поручик фон Тирбах: то, во что лично вы никогда не верили, свершилось.

– Что именно свершилось, князь?

– Мы дошли! Мы прошли всю Россию, как странники – Великую Пустыню, и все же дошли; линия фронта – не далее чем в двух километрах отсюда.

– Если вермахтовцы начнут артподготовку, мы очень скоро убедимся в этом. Но, в общем-то, вы, господин подполковник, правы: произошло нечто невероятное. Пройдя половину Сибири, преодолев тысячи километров по лесам и болотам Европы, мы дошли до Восточного германского фронта. Если вдуматься, событие совершенно безумное. Даже по меркам этой войны.

– Если позволите, я молчаливо присоединюсь к вашему восторгу, господа, – молвил гауптман фон Бергер. Он лежал, уткнувшись лицом во все еще влажную от росы траву, словно после долгих странствий припал к родной земле и теперь никак не может оторваться от нее. Однако земля эта все еще была чуждой для гауптмана и для его спутников. Они радовались ей лишь постольку, поскольку могли ступать по ней, ощущая отрезвляющую влагу лесной травы.

– Почти наверняка знаю, о чем вы думаете сейчас, гауптман, – проговорил поручик, подставляя лицо лучам угасающего солнца. – «Как не хотелось бы погибнуть за несколько шагов от своих!».

– Но это лишь часть моих мыслей. Вторую можно сформулировать таким образом: коль уж добираться до своих, то лишь вместе с русскими диверсантами. Так мне значительно легче будет объяснять в контрразведке, а то и в гестапо, при каких таких обстоятельствах я попал в плен, а главное, каким образом сумел вырваться на свободу.

– Не волнуйтесь, гауптман, – уверенным басом успокоил его Виктор фон Тирбах. – На землю Германии вы ступите, как герой. Уж об этом мы позаботимся.

– Неужели для вас это важно? – усомнился фон Бергер. – Скорее всего, забудете обо мне, предоставив самому выпутываться из сетей обстоятельств.

– Вы еще плохо знаете, что такое братство маньчжурских стрелков, барон. Впрочем, придет время, и вы сами во всем убедитесь.

– Мне бы хотелось так и остаться в вашей группе этих самых «маньчжурских стрелков».

– А что, все может быть. Вдруг князь Курбатов решит возродить ее, чтобы повести назад, к границам Маньчжурии? – вопросительно взглянул фон Тирбах на командира группы. – Признайтесь, князь, проклевывается такая мысль?

– Мы еще не дошли до Берлина, барон. До него мы еще не дошли, а значит, приказ атамана Семенова пока что не выполнили, хотя поклялись честью офицера.

Курбатов давно заметил, что чем ближе они подходили к линии фронта, тем увереннее и нахрапистее становился их барон. Легионер, конечно, готов был понять его: Виктор Майнц, рожденный горничной от промышленника барона фон Тирбаха, долго мечтал о том, чтобы оказаться в рейхе. Эти мечтания трудно сравнивать с его, Курбатова, сугубо солдатским стремлением доказать самому себе, атаману Семенову, германцам и всей прочей Европе, что в России появился истинный диверсант, равного которому, возможно, не знали не только Россия, но и весь мир.

– Так что, какие слова изволите сказать нам у этого долгожданного рубежа, князь? – словно бы уловил его мысленные терзания фон Тирбах.

– В общем-то, сказать хотелось бы многое, барон, да только оратор из меня, сами знаете… Я все больше по диверсионной части.

– Не умаляйте своего ораторского таланта, князь. До сих пор помню ваши слова, сказанные еще там, в Маньчжурии, на Черном Холме, на плацу у бывшего дома лесника, перед марш-броском к границе…

– «Там, за теми холмами, – русская земля. И никакая граница, никакая пограничная стража не в состоянии помешать нам ступить на эту землю…» Может, не дословно, но что-то в этом роде.

– Еще там было сказано: «Мы должны пронестись по России подобно тайфуну». Тоже не припоминаю, дословно ли цитирую, но произнесли вы именно такие слова. Причем произнесли уверенно, вдохновенно, словно посылали в наступление целые полки. Как видите, запомнилось. Хотя напомню, что стояли тогда перед вами не полки, а всего лишь десять самолюбивых, уверенных в себе и люто ненавидящих врага офицеров-аристократов. Из которых вам еще только предстояло воспитать настоящих маньчжурских стрелков.

– Зато в конечном итоге вы этими маньчжурскими стрелками стали. Не сомневался, что станете, и стали. Мы диверсионно прошлись по всей Совдепии, пронеслись по ней, вспахали ее своими штыками.

– Неужели действительно не сомневались? Причем ни в ком из нас?

– Теперь это уже не столь важно. Главное, что все сражались и умирали достойно, как подобает истинным русским офицерам. Кроме разве что… Впрочем…

Ему вдруг вспомнился Власевич, шедший под кличкой Черный Кардинал. Лучший снайпер группы, он покончил с собой именно тогда, когда понял, что сама Россия, ради которой пошел в этот рейд, вновь осталась у него за спиной, причем на сей раз – навсегда. Такого «исхода» Курбатов конечно же не одобрял. Как офицер, Власевич обязан был сражаться до последней возможности, чтобы погибнуть в бою, а не тратить на себя патрон собственного пистолета, причем в самой неподходящей для этого ситуации.

И все же Курбатов так до конца и не определился, как ему относиться к самоубийству Власевича. Уже хотя бы потому не определился, что знал десятки офицеров, которые после поражения Белого движения десятками кончали жизнь самоубийством в кабаках Маньчжурии и Китая или в походных монгольских юртах войск генерала Унгерна. Поэтому чисто по-человечески Курбатову очень хотелось бы, чтобы этот парень – молчаливый, как гранит, несокрушимый, способный достойно выйти из любой ситуации, был сейчас вместе с ними.

Подполковник достал флягу с разбавленным спиртом и приподнял ее, словно бокал.

– Достаньте и вы свои фляги, господа, если в них осталось хотя бы по капле этой ритуальной влаги. Вы правы, фон Тирбах, самое время помянуть тех, кто был с нами, но не дошел. Позволив тем самым дойти нам.

Оба офицера молча взялись за фляги.

– Поручик Конецкий, первым павший в бою сразу же после перехода границы.

– «Поручик Конецкий», – повторили они, будто слова клятвы.

– Поручик Радчук, храбрый и дерзкий офицер…

– «Поручик Радчук», – молвили фон Тирбах и фон Бергер.

– Не знавший страха штаб-ротмистр Чолданов и сабельный аристократ подъесаул Кульчицкий…

– …Так и не дошедший до своей «Великой Польши от моря до моря», – напомнил фон Тирбах. – Странновато как-то карта наша на сей раз легла. Кульчицкий бредил своей Польшей и молил Господа, чтобы позволил ему достичь польской земли, но тот, увы, не позволил. Зато, очевидно, по ошибке привел на эту землю подпоручика Власевича, который воспринял ее как чужбину и застрелился.

– И все же мы должны помянуть и его, – вернулся к своей поминальной речи Курбатов.

– Зря он, конечно, стрелялся, – покачал головой гауптман фон Бергер, успевший подружиться с этим немного странноватым русским, одним из своих спасителей.

– Подполковник Реутов. Бывший унтер-офицер Дикой дивизии, участник корниловского похода на Петроград, поручик Закаспийской белой армии в Туркестане, познавший затем мытарства эмигранта в Персии…

– Этот успел: и побывать, и познать, – согласился фон Тирбах. После каждого названного князем имени он, вслед за Курбатовым и Бергером, отпивал из фляги по небольшому глотку.

– Поручик Матвеев, наш радист. Этого не поминаем, а лишь вспоминаем, поскольку вполне может случиться, что он все еще жив. Как и штабс-капитан, а затем подполковник Иволгин, храбрейший из офицеров армии атамана Анненкова. Надеюсь, никого не забыл, поручик? – обратился командир маньчжурских стрелков к барону фон Тирбаху.

– Грех великий забыть любого из таких офицеров.

Он хотел сказать еще что-то, но возникший где-то внизу, у подножия большого холма, на котором они нашли приют, гул нескольких моторов заставил поручика умолкнуть и подхватиться.

– Кажется, танки?

– И сомневаться не приходится, – спокойно подтвердил Курбатов. – Единственное, что должно успокаивать нас, что подняться сюда они не смогут. Ну а с пехотинцами мы еще немного повоюем.

27

На плоской вершине возвышенности, в густых зарослях скрывались руины небольшого старинного дворца. Маньчжурские стрелки наткнулись на них вчера, поздно вечером. Поняв, что оказались почти в центре расположения советского механизированного полка, они не стали искушать судьбу, подались сюда, на вершину, уже, очевидно, прочесанную красноармейцами, и спокойно переночевали в небольшой землянке, оборудованной по армейскому образцу, в которой, судя по всему, еще недавно хозяйничали то ли партизаны, то ли дезертиры.

Курбатов и Тирбах осторожно приблизились к гребню крутого, почти отвесного склона и, затаившись в кустах, пронаблюдали за колонной. Вначале шли танки, затем, в обрамлении бронетранспортеров, машины с пехотой и прицепными орудиями, и вновь танки…

– Не меньше полка, – по-немецки проговорил поручик фон Тирбах. В последние дни он почти не переходил на русский, да к тому же внимательно следил за произношением Курбатова, в котором упорно обнаруживал «японо-маньчжурский акцент с русским привкусом».

– И колонну вроде бы неплохо выстроили. Кажется, научились-таки воевать, – поддержал его фон Бергер.

– Ну, относительно умения воевать… Массой пока что берут, лапотники-обмотчики, – презрительно процедил фон Тирбах. – В основном, массой. Орда – она и есть орда.

– Ну почему вдруг «орда»? – не согласился с ним Курбатов. – Вполне европейская армия, неплохо вооруженная, достаточно дисциплинированная и обученная.

– Ах, этот неистребимый великорусский патриотизм!..

– Не ко времени иронизируете, любезнейший барон фон Тирбах. Скорее – взгляд профессионала, основанный к тому же на справедливости.

– Ор-да! – все с тем же презрительным упрямством повторил Виктор. – И очень скоро Европа убедится в этом.

Увлекшись полемикой, они не заметили, как сзади, с автоматом в руке, приблизился капитан фон Бергер.

– Нам бы следовало каким-то образом втереться им в доверие, господа офицеры. Я понимаю, что на этой горке мы в состоянии продержаться как минимум минут двадцать, однако, знаете ли, не хотелось бы прерывать свое шествие на рейх именно на этой безымянной горке. И потом…

Завершить свою мысль фон Бергер не успел, поскольку в их разговор ворвались голоса русских, доносившихся со стороны развалин. Все трое, по знаку Курбатова, замерли, затем, стараясь не шуметь, двинулись в направлении красных.

– Может, все-таки уломаем командира, чтобы заночевать разрешил на этом холме? – прокуренно басил один из окопников.

– Дык ня пазволит же! Яму, кабы паскарей да фронта, – отвечал второй на странном, не известном Курбатову то ли русском, то ли украинском диалекте.

– Эй, фронтовики-ружейники! – не стал терять инициативы подполковник, решительно выходя из зарослей. – Вы что это к хоромам нашим прицениваетесь? Запрашивать будем дорого.

Увидев перед собой громилу-капитана, с автоматом на груди и заткнутыми за пояс немецкими гранатами с длинными деревянными рукоятками, солдаты-квартирьеры растерянно развели руками.

– Дык приказано подыскать якое гняздечко варонье.

– Ты на каком это языке изъясняешься, солдат? – поморщился фон Тирбах. – Вы что здесь вообще одичали, языка русского не знаете?

– Так ведь «бульбаш» он, – рассмеялся ефрейтор, такой же дистрофично-мелкий и приземистый, как и «бульбаш».

– Кто-кто?! – не понял Курбатов.

– Ну, белорус, ежели по-правильному.

– Ах, ты ж гнида! – неожиданно рявкнул «капитан». – Ты что ж это белоруса «бульбашом» называешь? Национальную рознь сеешь, так следует понимать?! В леса мордовские захотел?!

– Да это ж я так… – явно запаниковал ефрейтор. – Это ж промежду нас, солдат, шутка-подковырка такая.

Не только красноармейцы, но и сами диверсанты не успели опомниться, как Курбатов ухватил ефрейтора за тонкую шею, оторвал его тельце от земли и, уже в воздухе, крутанул голову так, словно пытался отвинтить ее.

Понимая, что растерянности защищенного таким образом «бульбаша» хватит ненадолго, поручик бросился к Курбатову, вроде бы для того, чтобы унять капитана. Но, оказавшись между ним и красным, изо всей своей люти полоснул белоруса ребром ладони по глотке. А затем, не давая опомниться, свалил мощным ударом в переносицу. Еще через минуту добитый ударом кинжала белорус успокоился рядом с задушенным на весу ефрейтором.

– Жаль, что оба мелковаты, – выразил сожаление Курбатов. – А то ведь мундиры наши явно поистрепались. Не то что в гости к союзникам, а даже в плен в таком виде сдаваться – и то срамно.

– Вот в этом я с вами согласен, – молвил фон Тирбах.

– Интересно, каким образом вы уже завтра собираетесь добывать мундиры офицеров вермахта? – холодно пошутил фон Бергер.

– Не сомневайтесь, – ответил Курбатов, – точно таким же.

– Ну, теперь-то уж нам и в самом деле нельзя оставаться здесь, – вмешался поручик фон Тирбах. – Через полчаса сюда нагрянут солдаты, которых направят на поиски убиенных нами.

– Сидя на этой курганной горе, всей красной орды не передушим, это точно, – брезгливо потер руки о штанины князь Курбатов. – Все, господа, к фронту. Боюсь, правда, что переходить передовую придется по трупам и русских, и – вы уж простите, фон Бергер, немцев. Но ничего не поделаешь, рейд на Берлин пока что никто не отменял.

28

Под вечер Курбатов со своими спутниками вышел к тылам какой-то пехотной дивизии красноармейцев, которая стояла во втором эшелоне и, как явствовало из разговоров, завтра должна была выдвигаться на передовую.

Пользуясь обозной суетой, диверсанты довольно нагло бродили между полевыми кухнями и расположившимися в небольшой полусожженной деревушке штабами; кокетничали с двумя медсестричками – плохо владевший русским гауптман фон Бергер хранил при этом целомудренное молчание; пытались разжиться продуктами у заблудившегося с подводой американских консервов старшины.

– Вы что, подполковник, в самом деле, решили влиться в ряды этих храбрецов? – поинтересовался фон Тирбах, когда они вырвались наконец из пехотной гущи и оказались в расположении приданного дивизии танкового батальона.

– Если не представится никакого иного случая. Однако предпочел бы идти на передовую в одной из этих бронемашин, – кивнул в сторону запыленных танков.

– «Тридцатьчетверки», – как можно тише уточнил гауптман, чтобы кто-либо случайно не расслышал его немецкого. – Лучшие машины русских. – Но, вспомнив, что рядом с ним тоже русские, уточнил: советских то есть. – А заодно перешел на русский язык, которым в последнее время, по просьбе поручика фон Тирбаха, почти не пользовался. Ничего не поделаешь, барон решил основательно попрактиковаться в языке, который вот-вот должен был стать языком его родины.

– Смогли бы повести один из них?

– Садился однажды на место водителя. Но это было еще в начале сорок третьего.

– Так вы всего лишь покрасовались на месте водителя или все же имели удовольствие водить эту машину? Поймите, вопрос принципиальный.

– Танк попался трофейный, подбитый, поэтому водить его было невозможно. Но я успел присмотреться, разобраться, что к чему. Принцип вождения у всех танков мира одинаковый, разница лишь в толщине брони, в мощи орудия и мощности двигателя, в весе и конечно же в маневренности. А что вы, собственно, надумали, господин подполковник?

– Решил осмотреть лучшую машину красных изнутри. Не одного вас, гауптман Бергер, одолевает любопытство.

– Это не ответ, – как можно мягче, с извиняющейся улыбкой, произнес немец. – Нельзя ли конкретнее?

– Стою и думаю: почему бы на одном из этих танков не поутюжить окопы вермахтовцев.

– А заодно проверить на меткость германских артиллеристов, – подхватил эту идею барон фон Тирбах.

– Внимание, позади контрразведчик. Очевидно, из Смерша, – охладил их пыл гауптман, демонстративно отводя взгляд куда-то в сторону.

Курбатов медлительно, вальяжно оглянулся и увидел направлявшегося к ним офицера в фуражке с малиновым околышем.

– Из какой части, товарищи офицеры? – еще издали, причем довольно добродушно, поинтересовался смершевец.

– Не из этой, – невозмутимо объяснил Курбатов. – Шпионы мы, немецкие диверсанты.

Старший лейтенант удивленно посмотрел на увальня с погонами капитана, на двух его сотоварищей… и недоуменно повел вскинутым подбородком. Он настолько привык к тому, что при одном появлении его все вокруг – от санитара до командира дивизии – мелко вздрагивают, что наглость этого пехотного офицера попросту поразила его.

– В шутники податься решили? – процедил он, придирчиво осматривая лесных незнакомцев.

– Сами отдадите честь, товарищ старший лейтенант, или заставить пройтись перед старшим по званию строевым? – воспользовался его замешательством Курбатов, чтобы заметно сократить расстояние между собой и смершевцем, увлекая при этом остальных диверсантов.

Старший лейтенант – рослый, смуглолицый красавец, явно кавказских кровей, – почти с ненавистью осмотрел погоны Курбатова, словно намеревался сорвать их, однако честь все же отдал.

– И, пожалуйста, предъявите документы, – решил окончательно добить его князь.

– Вы кто такие? – едва слышно, словно бы пробудившись ото сна, спросил смершевец, придирчиво оглядывая Курбатова от фуражки до носков сапог.

И князь почувствовал: это взгляд профессионала, пытавшегося найти в его обмундировании нечто такое, что позволило бы уличить незнакомца или хотя бы оправдать подозрение.

– Начальник тылового дозора, – молвил Курбатов первое, что пришло ему в голову.

– Я не об этом. Кто вы вообще такой? Вы что, не видите, кто перед вами?

– Вас попросили предъявить документы, товарищ старший лейтенант, – молниеносно выхватил пистолет Курбатов. – И не заставляйте дырявить ваш подозрительно новенький, явно нефронтовой мундир.

– Прекратите дурить, капитан. Вы прекрасно понимаете, с кем имеете дело. Или сейчас же поймете.

– Не раньше, чем увижу удостоверение личности. У нас, во фронтовой разведке, верят только солдатской книжке и финскому ножу.

– Так вы что, из разведки? – как-то сразу отлегло от души у смершевца. Очевидно, старшему лейтенанту уже знакомы были амбиции разведчиков, поэтому в обращении с ними он старался не нагнетать обстановку.

Впрочем, отлегло у него ненадолго. Пока они с капитаном обменивались любезностями, двое спутников фронтового разведчика уже успели оказаться по обе стороны от него. И тоже с оружием в руках.

– Перед вами командир разведроты, – отрекомендовал Курбатова фон Тирбах. – Всего-навсего. Что это вы расстаетесь со своим удостоверением, старший лейтенант, словно монахиня с девственностью?

Только сейчас смершевец снял руку с кобуры и расстегнул нагрудный карман гимнастерки. Подавая Курбатову удостоверение, он метнул взгляд на поросшее ивняком болотце. Буквально в двадцати метрах от него раздавались беспечные голоса располагавшихся на ужин танкистов. В противоположной стороне, на проселочной дороге, стояла крытая брезентом машина. Но возле нее никого.

А тем временем душу старлея начинало томить какое-то странное, тягостное предчувствие. Но контрразведчик был то ли слишком молодым, то ли слишком неопытным, поскольку старался не доверять этому своему предчувствию. И потом, не звать же ему на помощь?!

– Вы свободны, товарищ старший лейтенант, – презрительно попрощался Курбатов со смершевцем. – И не бродите по кустам, а займитесь делом.

– Прежде я хотел бы взглянуть и на ваши документы, – процедил старший лейтенант.

– Еще чего?! Вы что, военный патруль?

– Я имею на это право в силу особого приказа…

– Но ведь мы уже все предъявили, – повел в его сторону стволом автомата фон Тирбах. И, не давая опомниться, метнулся к смершевцу, схватил за ноги, сбил на землю и в мгновение ока разметав его руки, вцепился в глотку.

– На помощь! – успел прохрипеть контрразведчик. – Дивер…

Договорить старший лейтенант не успел; бросившись к нему с двух сторон, Курбатов и фон Бергер в два ножа вспороли ему низ живота на всю глубину лезвий. Но и после того, как контрразведчик затих, фон Тирбах все душил и душил его, и лишь ударом ногой в бедро Курбатову удалось остановить его и привести в чувство.

– Мерси, господин подполковник, – обессиленно как-то скатился барон с омертвевшего тела.

– Что за манеры, барон? – попытался усовестить его Курбатов. – Что за мертвецкая хватка при удушении мертвецов?!

– Вы, как никто иной, знаете мою странную слабость, – вполголоса проговорил фон Тирбах, очевидно, стесняясь того, что свидетелем его «удушения мертвеца» стал гауптман фон Бергер.

– Вот именно: как никто иной. Встать и привести себя в порядок!

Курбатов хорошо помнил, как когда-то ему пришлось силой отрывать Виктора от растерзанного им китайца. Даже после того, как его пальцы удалось вырвать буквально из гортани противника, Виктор Майнц (бароном фон Тирбахом он тогда еще не именовался), спасаясь от подходившего к месту события японского патруля, целый квартал пробежал с вытянутой вперед окровавленной рукой, словно все еще судорожно сжимал на ходу глотку ненавистного врага.

– Ну что вы возитесь?! – вполголоса взъярился фон Бергер. – Крик могли услышать. Даже наверняка услышали. Поэтому уходим отсюда как можно скорее.

– Не паникуйте, гауптман, – попытался успокоить его Курбатов, неспешно изымая пистолет и удостоверение личности убитого. – Как я уже объяснял вам, паниковать у нас, в группе маньчжурских стрелков, не принято.

Быстро, но в то же время довольно внимательно осмотрев документы советского контрразведчика, подполковник схватил его за шиворот и оттащил в ближайшие кусты.

– У вас странная манера, подполковник, – проворчал гауптман, – медлить именно тогда, когда медлить нельзя. Поскольку действовать следует решительно и молниеносно.

– Это у меня тактика такая, – ответил Курбатов слишком громко для человека, чувствующего себя в окружении врагов.

– Что еще за тактика?

Курбатов уверенно обошел укрывший мертвеца кустарник и, движением руки увлекая спутников за собой, направился к усевшемуся между двумя ложбинами танковому экипажу.

– «Тактика боевых слонов» называется. Мною разработанная и мною же множество раз испытанная.

– Каких еще слонов?

– Боевых, естественно. Когда противник рядом, мы поднимаем хоботы и, протрубив тревогу, врубаемся в их гущу, вытаптывая все, что попадается под ноги.

– Шутить изволите?

– Вот видите, как все еще плохо мы понимаем друг друга, фон Бергер.

– Подите-ка вы к дьяволу, князь.

Танкистов было двое. Курбатов не спеша приблизился к ним, угостил папиросами и поинтересовался, кто из них командир машины. Ответили, что командир отправился в стоящий по соседству пехотный батальон проведать земляка.

– И здесь разгильдяйство, – благодушно возмутился Курбатов. – Везде сплошное разгильдяйство. Не армия, а бордель.

– Почему разгильдяйство, товарищ капитан? – непонимающе уставился на него ефрейтор. – Действуем строго по приказу.

– Кто, какой уважающий себя командир в такое время, да еще и в километре от фронта, машину оставляет? Кто из вас механик-водитель?

– Я, товарищ капитан. И почему оставляет? – мягко-растерянно возразил механик-водитель – приземистый, с прыщавым юношеским лицом паренек, лет девятнадцати отроду, наверняка бывший колхозный тракторист. – Мы-то здесь для чего?

– Разве что, – примирительно молвил капитан. – Вы тут, кажется, перекусить решили?

– Пока все тихо… Чем бог послал.

– Так мы уж по-фронтовому присоседимся к вам, если, конечно, не возражаете. – И не ожидая реакции ефрейтора, скомандовал своим стрелкам: – Доставайте, мужики из вещмешков, не жадничайте, с танкистами поделитесь.

Пришельцы оказались на удивление щедрыми. Вмиг перед танкистами появились три банки консервов, фляга со спиртом, трофейные папиросы…

Вот только вкусить этих даров парням уже не пришлось. Как только они присели к «походному столу», подполковник схватил одного из них за волосы, приподнял и ударом ножа в бок завалил на куст, под которым тот устроился. Не растерявшись, Тирбах и гауптман Бергер в два ножа уложили на землю второго танкиста, и пока Курбатов возвращал еду в вещмешки, оттащили обоих в поросшую кустами ложбину.

– Вот это и есть тактика боевых слонов в действии, – поучительно молвил Курбатов, обращаясь к фон Бергеру.

– Убедительная демонстрация, – признал гауптман. – «Тактика боевых слонов»… Постараюсь запомнить.

– Еще убедительнее это будет выглядеть в танке, – заверил его князь.

29

Быстро разобравшись с помощью гауптмана, что к чему, подполковник в последнюю минуту решил сам занять место водителя. Танкист из него был не бог весть какой, однако немного поводить в школе диверсантов японский танк – за неимением русского – ему все же удалось.

Развернув машину на склоне заболоченного холма, он буквально свалился оттуда на кремнистую долину, посреди которой все еще бурлили страсти сразу по двум походным кухням. Курбатов смел с пути одну из них и, вогнав в землю тела нескольких зазевавшихся солдат, помчался дальше.

– Уходите к фронту, подполковник! – крикнул ему фон Тирбах после того, как, увлекшись атакой, Курбатов снес с обочины дороги распряженную повозку с какими-то ящиками.

– А мы – диверсанты, действующие в тылу врага! Для нас везде фронт.

– Не собираетесь же вы возвращаться на этом танке к Уралу?!

– А почему бы и не попробовать? На такой-то бронированной машине! Тактика боевых слонов!

– Опомнитесь, подполковник!

– Лучше займитесь пулеметом, поручик, это отвлечет вас от грустных мыслей!

– И что дальше?

– Дальше действуем по уже известной вам «тактике боевых слонов». Гауптман, вы в состоянии совладать с орудием?

– Попробую.

– Это не ответ. В вашем лице мы хотим видеть лучшего артиллериста вермахта и всех прочих армий. Поражать все, что попытается возникнуть на нашем пути на Голгофу!

– Но поручик прав: линия фронта в противоположной стороне, – все еще не мог понять его намерения немец. – Мы ведь слышали стрельбу.

– Вам, гауптман, этого не понять! Тактика боевых слонов в действии. Хоботы вверх, воинственно протрубили и, сомкнув ряды, пошли напролом. Оглянулись: да, что-то там под ногами прохрустело-зачавкало! И пошли дальше. Сейчас пойдем на круг почета.

Еще инженерно не оформившуюся передовую красных они проходили по небольшой ложбине. Поскольку немцы отступали, не предпринимая никаких контратак, то и зарываться в землю красноармейские командиры не торопились – это было очевидно. Настроенные на преследование врага, они действовали по мудрому солдатскому принципу: «Не спеши выполнять приказ, потому что последует команда: “Отставить!”».

Трое солдат, мудривших на склоне этой ложбины над пулеметным гнездом и окопчиком прикрытия, поначалу застыли от удивления, увидев, что свой же танк несется прямо на них, затем разбежались. Однако двое окопников тотчас же упали под пулеметным огнем фон Тирбаха.

На ничейной земле правый борт танка прочесал заряд немецкого орудия. Однако Курбатову удалось скрыться за извилистым склоном оврага, из которого он с трудом выбрался, оказавшись на окраине совершенно разрушенного лесного хутора.

– Слава Богу, – прокричал фон Бергер, – что нам не пришлось палить по своим же орудиям.

– Понять бы теперь, где для нас свои, а где чужие! – прорычал Курбатов, наблюдая в смотровую щель за ближайшими руинами, из которых в любою минуту могла ударить автоматная очередь или полететь граната.

– Кажется, сегодня нам всем придется определяться с этим, – молвил фон Бергер, безрадостным каким-то голосом.

– Что-то не чувствуется, чтобы возвращение к своим очень уж вдохновляло вас, гауптман, – поддел его фон Тирбах.

– Когда вас возьмут в оборот костоправы из гестапо или СД, – огрызнулся подданный рейха, – вашего энтузиазма тоже поубавится. Молите Бога, чтобы они поверили во все ваши диверсионные легенды и историйки.

– Ничего, – задумчиво ответил фон Тирбах, – пройдем и через ваших костоправов. Только бы в самый ответственный момент у меня не сдали нервы, и я не вцепился бы кому-либо из них в глотку.

Смешав свою ярость с каким-то не поддающимся осмыслению неистовством, князь-танкист протаранил остатки дощатого сеновала и, приостановив машину, чтобы фон Бергер мог послать прицельный снаряд в сторону красных, пронесся по проселочной дороге, с двух сторон облепленных немецкими солдатами.

Застучала по броне дробь автоматных очередей, громыхнула где-то на задке противопехотная граната. Но, лишь когда они проскочили небольшую рощицу и оказались скрытыми от немецкой колонны, Курбатов заглушил мотор и приказал покинуть машину.

– Я, конечно, мог бы доставить вас до Берлина, господа офицеры, – извиняющимся тоном объяснил он своим спутникам. – Но теперь, когда нам нужно сойти с диверсионной тропы, чтобы легализоваться на землях Третьего рейха, тактика боевых слонов может обернуться против нас.

Они оглянулись по сторонам. Погони не было, германской пехоты поблизости тоже не наблюдалось. Отойдя от машины, диверсанты оказались на вершине небольшой ящероподобной возвышенности, почти полумесяцем окаймлявшей изумительную по своей нетронутой красоте поляну. Курбатов еле сдержался, чтобы не улечься на травяной ковер склона и не уснуть.

– Что это за дьявольская тактика, – проворчал фон Бергер, обращаясь не к подполковнику, а к фон Тирбаху, – я, черт возьми, уже прочувствовал на собственных костях.

– Господин подполковник действительно только что продемонстрировал ее, сидя за рычагами. Но дело в том, что толкование ее выходит далеко за пределы танковых люков.

– Вот именно, – поддержал его Курбатов, переходя на немецкий язык. – Все, вперед! Уходить от засад мы уже научились. Теперь придется овладевать самой сложной наукой – сдаваться.

– Причем неизвестно, как нас воспримут вермахтовцы, – молвил фон Тирбах, – как союзников или как вражеских диверсантов.

– Главное, что своей цели: дойти от Маньчжурии до линии Восточного фронта германских войск – мы достигли. Вон она, эта линия! Уже за нашими спинами.

30

В доме, в который они вошли около полуночи, доживала свои дни одинокая старуха-полька. Открыв дверь, она даже толком не рассмотрела незваных гостей, молча ушла к себе в комнатку и сразу же закрыла дверь на засов.

– Встретили нас, конечно, не очень приветливо, – заметил Курбатов.

– Потому что эта полька ненавидит нас, германцев, – зло обронил фон Тирбах, уже входя в роль обиженного славянами арийца. И даже решительно двинулся к запертой двери.

– Успокойтесь, поручик, – одернул его командир группы. – Откуда ей знать, что вы германец? На вас все еще русский мундир.

– Советский, господин князь, советский, будь он проклят. Хотя, следует признать, он неплохо мне послужил.

– Но тот факт, что мундир на вас все еще советский, лишь усугубляет ваше положение, барон. Солдат в советских мундирах здесь, похоже, ненавидят еще сильнее, чем в мундирах германских.

– И все же я – германец, и не желаю, чтобы меня пристрелили на окраине какой-нибудь украинской или польской деревушки, приняв за диверсанта-красноармейца.

– Ах, эта неуемная германская спесь! – улыбнулся Курбатов. – Прежде чем вас пристрелят, постараюсь убедить польских партизан, что на самом деле вы – немецкий диверсант. Уверен, что это произведет на них неизгладимое впечатление.

– Для начала нам следует выспаться, господа офицеры, – постарался примирить их фон Бергер.

– Но в принципе вы правы, – все же попытался логически завершить их полемику Курбатов. – Важно не только то, кем мы рождаемся, но и кем умираем. Точнее, кем мы осознаем себя после рождения и кем, готовясь к смерти.

– Если вдруг нагрянут германские солдаты, вы многозначительно помалкивайте, – молвил фон Бергер, стараясь окончательно пригасить их пылкий диалог. – Переговоры поручите вести мне.

– Охотно вверяем наши судьбы в ваши руки, – заверил его Курбатов.

Пока он закрывал дверь на засов, диверсанты стащили с кровати все, что там было, вдобавок швырнули на пол подвернувшийся под руку полушубок и тотчас же завалились спать. Фон Бергер с завистью посмотрел на них, еще минут десять помаялся и тоже пристроился рядом с Тирбахом.

Проснувшись на рассвете, подполковник поежился от пронизывавшей все тело холодной влажности и, не став будить своих товарищей, вышел во двор.

На соседней улице виднелись очертания крытых машин, от которых доносились голоса немецких солдат. По дороге, подходившей к селу, медленно перемещалась цепочка автомобильных фар.

«Значит, пока мы спали, в село вошла какая-то колонна вермахтовцев, – понял Курбатов. – Если бы они сунулись в наш дом, наверняка перестреляли бы нас, приняв за партизан. Но что делать, каким образом выйти на германское командование? Причем делать это нужно как можно скорее, пока мы не наложили трупов уже здесь, в немецком тылу. И потом, не идти же нам диверсионными тропами до самого Берлина!».

Нет, он, конечно, не против и такого варианта. Но ведь идти-то придется, опять же применяя «тактику боевых слонов». Как потом объяснишь нанесенные потери на допросах в гестапо или в СД?

– Доброе утро, – неожиданно возникла в нескольких шагах от калитки, у которой стоял подполковник, некая несуразная расплывчатая, размытая туманом фигура немецкого солдата. – Что, и этот дом тоже успели занять?

– Нет, тебя ждали, – по-немецки съязвил Курбатов, незаметно расстегивая кобуру.

– Дело не во мне. Я всего лишь водитель. Ищу место для моего капитана.

– Ну, если для капитана, тогда понятно!.. – иронично посочувствовал ему князь.

– Дом, правда, на отшибе, а капитан этого не любит.

– Ничего, фронт далеко, так что приводи своего капитана. Уступаю ему свое место. Ничего лучшего все равно не найдешь.

Поднятый ворот шинели, ремень винтовки съехал на локоть, изжеванная пилотка нахлобучена на уши.

Только вплотную подойдя к Курбатову, этот водитель разглядел, наконец, что собеседник-то его одет в красноармейскую гимнастерку. Но было уже слишком поздно. В мгновение ока Курбатов разоружил немца и, набросив себе на плечи его вермахтовскую шинель, спросил:

– Где там обитает твой бесстрашный капитан? Надо бы с ним поговорить по душам.

– В-вон т-там, – дрожа и заикаясь, указал солдат на едва очерченные в утреннем сумраке кроны деревьев. – У озерца, в «опеле». Мы только недавно приехали.

– Он один?

– Один, охрана не положена.

– Какая жалость! Вот что, доблестный солдат рейха, тебе предстоит познакомить меня со своим капитаном. Когда подойдешь к машине, позовешь его. Скажешь, что его требует к себе господин подполковник.

– Но вы же русский диверсант, – наивно ужаснулся его лжи водитель. – Я не могу погубить капитана!

– А ты не задумался над тем, почему до сих пор жив, если я – русский диверсант? Поинтересуйся у самого себя. Ни тебе, ни капитану твоему бояться нечего. Я действительно русский диверсант, но не советский, и служу, вернее, собираюсь служить, Германии.

Водитель удивленно посмотрел на Курбатова и, так ничего и не поняв, промычал:

– Понимаю, понимаю…

Однако объясняться с ним князю было некогда. Разрядив винтовку, Курбатов вновь навесил ее на солдата и, ухватив его за предплечье, словно пойманного в соседском саду мальчишку, заставил вести к машине.

Они уже ступили на луг по ту сторону дороги, когда дверь в доме скрипнула и на пороге появился кто-то из спутников Курбатова.

– Что здесь происходит? – узнал он по голосу капитана фон Бергера. Поручик Тирбах все еще утверждал свою славу любителя поспать – причем поспать где угодно и при любых обстоятельствах, что для диверсанта было крайне опасно.

– Уже произошло, гауптман. Теперь мы с этим рядовым идем на переговоры. Подождите здесь, я ненадолго.

31

Поджидая шофера, гауптман вышел из машины и нервно прохаживался вдоль ее передка.

– Господин гауптман, с вами желает поговорить этот русский диверсант, – протараторил водитель, мужественно стараясь предупредить своего командира об опасности.

– Все шутишь, идиот? – воротник шинели гауптмана тоже был поднят, хотя утро выдалось не таким уж холодным. «Нестроевой. Очевидно, из недавно призванных в армию и впервые подступающихся к линии фронта», – окинул взглядом его сутулую тощую фигуру Курбатов. – Вы, что ли, занимаете этот свинарник? – обратился к нему гауптман, кивая в сторону видневшимся неподалеку очертаниям дома одинокой старой польки.

– Никак нет, не шучу, – поспешил ответить за него водитель. – Перед вами действительно диверсант. И винтовка моя уже без патронов.

В любой другой ситуации Курбатов уже заставил бы его умолкнуть, причем умолкнуть навсегда, но теперь он очень опасался этого, поскольку должен был появиться в ближайшем германском штабе, не имея на своем счету германской крови.

Только сейчас гауптман понял, что идиотизм его солдата продиктован идиотизмом самой жизни. Произошло то, чего он так боялся и чего попросту не должно было произойти. По крайней мере с ним, человеком, до сих пор хранимом судьбой, – не должно было.

– Спокойно, гауптман, – сурово предупредил его подполковник. – Нам всего лишь нужно поговорить.

Один пистолет диверсанта был направлен на офицера, другой – на его водителя. Гауптман тотчас же поднял руки вверх, однако шофер счел, что его это уже не касается.

Мельком оглянувшись, подполковник обнаружил, что к ним уже приближаются капитан фон Бергер и поручик фон Тирбах. Увидев, что они в красноармейских мундирах, гауптман поднял руки еще выше и осел на подножку машины, дверца которой была открыта.

– Так что… эта деревня уже занята вами, русскими? – извиняющимся тоном пробормотал он, словно речь шла не о пленении его, а о том, что он всего лишь вторгся в деревню, занятую другим германским подразделением. – Я этого не знал.

– Наоборот, она занята нашими, то есть германцами, – попытался успокоить его Курбатов, поняв, что перестарался. Запугивать этого вермахтовца ему было явно ни к чему. Капитан-то как раз и мог бы стать их проводником в штаб дивизии.

Однако все испортил фон Тирбах: налетел, с ходу сбил с ног водителя, метнулся к гауптману и очистил его кобуру от пистолета. Проделано все это было в мгновение ока – точно, продуманно, а главное, вполне профессионально. Но как же невовремя!

– Да успокойтесь же, барон! – по-немецки остепенил его Курбатов. – Что вы делаете?! Не забывайте, что мы уже на германской территории. Не забывайте и не забывайтесь.

– Ах, уже на германской? – полусонно переспросил поручик. – Какая жалость! А ведь точно. Тогда становится понятно, откуда эти люди. Кстати, кто они?

– Похоже, что союзники, если только вы ничего не имеете против них, барон.

– Да, в общем-то, ничего! – почесал затылок фон Тирбах, уяснив для себя, что погорячился. – Но учтите, что и на территории красных у меня не было особого желания хоронить вас, подполковник, а уж теперь я тем более не допущу, чтобы над вами нависла какая-либо угроза.

– Господи, Боже мой! – взмолился пришедший в себя плененный офицер. – Объяснит мне кто-нибудь, что здесь происходит? Кто вы, в конце концов?

– Я ведь объяснил вам: русские диверсанты из армии атамана Семенова, – ответил Курбатов.

– Да погодите вы, подполковник! – вмешался фон Бергер. – Что вы заладили: «русские диверсанты, атамана Семенова»? Кто из фронтовых германских офицеров знает о существовании какого-то там атамана Семенова? Извините, господин гауптман, – обратился он к хозяину машины, – сейчас я все объясню. Перед вами – гауптман вермахта Питер Вильгельм фон Бергер.

– О, Господи, наконец-то, – едва слышно пробормотал германский офицер.

– А это мои спутники, наши русские союзники. Но сначала – с кем имею честь?

– Гауптман Гуртенг, – растерянно представился хозяин машины.

– Вот видите, как все просто: встретились два германских офицера, представились друг другу, уладили недоразумение…

– Это он называет «улаживанием недоразумения»?! – оскорбленно огрызнулся Гуртенг, постепенно приходя в себя.

– Несколько минут спустя вы охотно будете называть происходящее здесь точно так же, – открыл заднюю дверцу машины фон Бергер.

– Верните мое оружие, гауптман.

– Вот видите, вы еще не выяснили толком, кто перед вами, а уже пытаетесь говорить языком ультиматумов. Садитесь, в машине поговорим более спокойно. Ну, поднимайся, поднимайся, – как бы походя, пнул носком сапога все еще покоившегося на влажной траве водителя. – Не хватало, чтобы из-за тебя германцы и впрямь принимали нас за диверсантов. А на земле еще належишься.

– Водителя оставляем здесь, – предупредил Курбатов. – Все равно все не поместимся. Гауптман Гуртенг, прикажите своему солдату не поднимать паники, а спокойно дождаться вашего возвращения.

– Ничего не понимаю, Господи, – молитвенно пробормотал Гуртенг, строго-настрого приказав водителю до его возвращения никому ни о чем не сообщать и ждать его на этом же месте.

– Не пеняйте на Бога, Гуртенг, вам это не к лицу, – пристыдил его князь. – Где находится ближайший штаб полка, а еще лучше – дивизии, армии?

– Неподалеку есть штаб дивизии, он находится в местечке Мачулье, что в двенадцати километрах отсюда.

– Всего-то? – приятно удивился Курбатов. – Это настолько близко, что вы, фон Бергер, даже не успеете пересказать историю своего спасения.

– Тем более что для этого гауптмана куда интереснее будет история его собственного спасения, – по-русски ответил пленник-диверсант.

Он оказался прав. Гуртенга не столько поражали события, о которых рассказывали его невесть откуда свалившиеся попутчики – Бергер и Тирбах, сколько то, что (как он начинал понемногу понимать), оказывается, он вовсе не пленный, а скорее наоборот, – офицер, умудрившийся встретиться с группой только что перешедших линию фронтов диверсантов и просивших доставить их в штаб.

Для него, тылового офицера, впервые оказавшегося менее чем в двух километрах от фронта, это приключение представлялось подвигом, наподобие одного из подвигов самого Отто Скорцени.

– Вы упомянули Скорцени? – удивился Курбатов, когда Гуртенг пробормотал об этом вслух, забыв на минутку о руле и дороге.

– А что, приходилось слышать о нем? – Гуртенг уже понял, что подполковник – единственный настоящий русский в группе.

– И хотел бы с ним встретиться.

– Ну, встречи с самим Скорцени не обещаю… – вальяжно молвил гауптман, все больше входя в роль вершителя судеб этой странной троицы. – Проще встретиться с фюрером, поскольку он доступнее и менее опасен. Однако помочь как-то выйти на него – смогу.

– Немедленно верните капитану его оружие, – тотчас же приказал барону подполковник. – И оба дайте слово чести, что подробности нашего случайного пленения господина Гуртенга останутся между нами. Его попросту не было, этого пленения. Верно я говорю, гауптман?

– Что весьма важно для моего престижа, – уже совершенно приободрился тыловик. И даже одобряюще похлопал Курбатова по плечу. Такой поворот событий ему решительно нравился. – Видите ли, меня собираются назначить заместителем командира дивизии по тылу, с повышением до майора, поскольку мой предшественник сейчас в госпитале. Вы ведь понимаете, что значит такое повышение в должности, на которой можно дослужиться до полковника.

– Уверен, что наш рассказ поможет начальству составить о вас представление как о храбрейшем из офицеров дивизии, – намекнул князь. – Но для начала вернемся к Скорцени. Кажется, вы что-то говорили о своей связи с ближайшим окружением Первого диверсанта рейха. Для нас как профессиональных диверсантов очень важно войти в контакт с кем-то из этих офицеров.

– В разведке дивизии служит мой земляк, обер-лейтенант Рудольф Крайз. Вчера, во время прощальной выпивки, он сообщил, что ему звонили из штаба армии и предупредили: к ним прибывает гауптштурмфюрер СС Вилли Штубер. Это имя вам ни о чем не говорит?

Диверсанты переглянулись.

– Пока ни о чем, – ответил за всех Курбатов. – В разведшколе нам приводили в пример только подвиги героя нации, Первого диверсанта рейха Скорцени.

– А между тем гауптштурмфюрер Штубер – один из тех офицеров, которые, как я понял, участвовали в операции по похищению Муссолини. Ну и во всех последующих, естественно. Уж он-то имеет прямой выход на лучшего диверсанта рейха – в этом можно не сомневаться.

– Думаете, что ваш земляк решится отрекомендовать нас высокому берлинскому чиновнику от контрразведки? – спросил Курбатов.

– Попытаюсь убедить Крайза взять вас под свое крыло. Поверьте, этот человек многим обязан мне.

– Мы точно так же будем обязаны вам, гауптман, – заверил его барон фон Тирбах.

– Осторожно, впереди пост полевой жандармерии, – вдруг взволнованно проговорил Гуртенг. – И я не знаю, как пойдут переговоры с жандармами, привыкшими придираться к любому пустяку.

Подполковник тоже заметил в утренней дымке три фигуры, стоявшие у шлагбаума, перекрывающего въезд в местечко, и тоже слегка занервничал. Только потому и занервничал, что это был не пост красных, который можно было попросту расстрелять или снять ножами. Необходимость пробираться тылами германцев, не прибегая при этом к вооруженному сопротивлению, все еще ставила Курбатова в тупик.

– Надеюсь, документы у вас в порядке? – поинтересовался он у Гуртенга.

– Естественно. Чего не скажешь о ваших.

– Так пойдите и объясните им, кто мы такие. И не забудьте добавить, что мы диверсанты из группы Скорцени, только что вернувшиеся из-за линии фронта. Это будет очень недалеко от истины.

– Не так-то просто объяснять подобные вещи наглецам из полевой жандармерии, – пробормотал тыловик, оставляя машину, которую князь остановил метрах в десяти от поста.

– И все же не заставляйте нас прибегать к языку оружия.

– Поверьте, это и в моих интересах. Не мог же я разъезжать в одной машине с советскими диверсантами.

– То-то и оно, – многозначительно поддержал его Курбатов. И тут же приказал: – Приготовиться к бою. Если что-то пойдет не так – прибегаем к «тактике боевых слонов».

– Да вы с ума сошли, господин Легионер! – ужаснулся фон Бергер, впервые за несколько последних дней вспомнив о псевдониме подполковника. – Только схватки с жандармами нам сейчас и не хватало.

Курбатов выждал, пока Гуртенг оставит машину, и любезно предложил:

– Тогда вам лучше оставить наше общество и тоже представиться полевым жандармам.

– Узнав, что я из плена и без документов, они сразу же арестуют меня и сдадут гестапо, – пробормотал фон Бергер. – И мне трудно будет доказывать, что я не перевербованный советский шпион.

– Мы в этом тоже не уверены, – съязвил Курбатов.

– Прекратите издеваться над старым человеком, – взмолился фон Бергер. – Вы же знаете, что у меня теперь одна надежда: на ваше заступничество.

– Именно это, ваш арест, я имел в виду, предлагая вам приготовить оружие, – невозмутимо завершил диалог Курбатов. – И помните: в случае чего…

– …Тактика боевых слонов, – воинственно добавил вместо него фон Тирбах, проверяя свой шмайсер и тотчас же оставляя машину. Вслед за ним вышли из машины и Курбатов с Бергером. Расположившись за машиной, как за баррикадой, они осмотрелись, подготавливая себе пути отступления.

* * *

Курбатов не слышал, что именно поведал Гуртенг лейтенанту полевой жандармерии, но заметил, что к машине тот приближался с явной опаской, замешанной на несвойственной полевым жандармам учтивости.

– Все, что рассказал мне господин гауптман, действительно правда? – спросил он, подойдя к вышедшему из-за машины Курбатову. – Так оно все и было?

Двое его подчиненных, хотя и держались в двух шагах от командира, но тоже медленно приближались к машине.

– А вы что, хотите чтобы вместе с фальшивыми красноармейскими документами мы представили вам в качестве доказательства плененного нами маршала Жукова? – грозно поинтересовался Курбатов. – Нет, станете довольствоваться Рокоссовским? Тогда прикажите своим солдатам вернуться к шлагбауму.

Лейтенант велел жандармам вернуться к постовой будке у шлагбаума и вновь с интересом осмотрел рослого плечистого диверсанта.

– Зря вы схватились за оружие, моих солдат это насторожило, – объяснил он.

– Мы потому и заняли позиции, чтобы кто-то из ваших парней сдуру не пальнул.

– Благоразумно, – признал лейтенант жандармерии. – Ведь фронт уже рядом.

– Тогда что вы смотрите на меня как на Александрийский маяк? – незло, но в то же время довольно жестко, спросил командир маньчжурских стрелков. – Прикажите своим воякам поднять шлагбаум, пока я не приказал своим парням повесить их на этой поперечине.

– Что было бы весьма некстати, лейтенант, – добавил фон Тирбах, останавливаясь за спиной Курбатова и направляя на жандарма ствол автомата.

– Но все же формально я обязан поинтересоваться вашими документами.

– Какими? Теми, которыми нас в свое время снабдили в абвере? Но даже их мы не имеем права предъявлять кому бы то ни было из германских чинов, кроме офицеров контрразведки, СД или гестапо.

– Но вы ставите меня в затруднительно положение.

– Вы были правы, гауптман фон Бергер, – молвил Курбатов, не оглядываясь на оказавшегося за кузовом «опеля» германца. – В полевую жандармерию набирают явно не из философских факультетов. Садитесь на свой мотоцикл, лейтенант, и сопровождайте нас до штаба дивизии. Все данные вы получите от тех, кому положено давать подобные разъяснения.

Немного поколебавшись, обер-жандарм все-таки обрел благоразумие и, ожесточенно почесав стволом пистолета левую подмышку, выставил свои условия:

– Я вынужден буду представить дело так, будто конвоирую задержанных. Иначе не смогу оправдать того, что без приказа оставил вверенный мне пост.

– Завтра о вас будут писать все фронтовые газеты, лейтенант, – похлопал его по плечу Гуртенг.

– Обо мне?! – почему-то в ужасе отшатнулся от него полевой жандарм.

– Причем рядом с именем Скорцени, – уточнил Курбатов, – прости меня, Господи, что упоминаю такое имя всуе.

– Думаете, удостоюсь персонального некролога? – погребально отшутился жандарм, все еще колеблясь. – Так мне это не нужно. Но я обязан выполнять инструкции и приказы, а в них сказано…

– Вы меня разочаровываете, – вдруг резко прервал его Курбатов, которому надоела разговорчивость и нерешительность жандарма.

– Почему вдруг? – насторожился тот.

– Очень разочаровываете, – ужесточил тон Легионер.

– Что в любом случае крайне опасно, – подтвердил Гуртенг.

– Странные вы люди, – пожал плечами лейтенант. – Независимо от того, что там будет указано в ваших настоящих документах, – странные.

32

Группа подполковника Иволгина уходила по одному из притоков Волги, все дальше углубляясь в заросли ольховника, обрамленные рощицами из берез и стайками скорбящих ив. Теперь база маньчжурских стрелков располагалась на небольшой, врезающейся в крутой изгиб реки, извилистой косе – сухой, каменистой и тоже поросшей кустарником. Когда-то здесь промышляла рыбацкая артель, в память о которой остались еще довольно крепкая бревенчатая изба, полуразрушенный, увешанный полуистлевшими сетями лабаз, да два рассохшихся баркаса, досматривавших свои рыбацкие сны-байки на илистом берегу у шаткого причала.

После того как Курбатов увел своих легионеров к линии фронта, Иволгин, Чолданов и Перс еще какое-то время скрывались в усадьбе Адмирала, а затем ушли сюда, в эти удивительные по своей красоте места, где огромные плавни соединялись с лесом, а из косы нетрудно было переправиться на лесистый остров посреди Волги. Остров, с которого начинался целый архипелаг островков, уходящих в сторону правобережья, тоже щедро расписанного соцветием рощиц.

– В таких местах – хоть воевать, хоть погибать не грех, – благословил их в свое время Адмирал, показывая рыбацкое стойбище у Седого Камня. – Поохотьтесь пока что здесь, обмундируйтесь, а там – то ли на Запад, вслед за Курбатовым, то ли на Восток. Так или иначе долго вам здесь не продержаться. Это я вам по-мудрому, по-житейски.

– Почему ж не продержаться? – возразил Иволгин. – И продержимся, и народ поднимем.

– Не поднимешь, адмирал, – «адмиралом» Адмирал, видимо, оправдывая кличку свою, называл всякого, к кому обращался. – Ну, показачите еще месяц-другой, – не оспариваю, а вот, поднять волжан на восстание не удастся. Насытилась эта земля войной-смертями лет эдак на пятьдесят. Кто еще может воевать – воюет на фронтах, а кто прячется от мобилизации или уже дезертировал, тот и в тылу не вояка.

Иволгин потом часто вспоминал эти слова, все неоспоримее убеждаясь в правоте Адмирала. Раньше ему казалось, что стоит появиться в здешних краях группе белых офицеров, бросить клич, совершить пару удачных налетов на учреждения Совдепии – и к ним сразу же потянутся старые поволжские, донские да уральские казачки, а также казачья молодежь. Да и многие крестьяне должны были бы воспользоваться возможностью избавиться наконец от колхозного рабства. Но они вроде бы и не прочь избавиться, кабы только пришел он, этот избавитель, сошел с небес, аки архангел Михаил. Вот только сходить некому, нужно было самим браться за оружие, рисковать, терпеть страшную нужду партизанского бытия и гибнуть, гибнуть…

Взойдя на возвышенность, Иволгин остановил группу на привал и, первым опустившись на землю, блаженно разлегся на траве, раскинул руки и положил онемевшие, полуопухшие от усталости ноги на ствол поваленной липы.

– Прапорщик Гвоздев! – обратился он к Персу.

– Я, господин подполковник.

– К Седому Камню. Следить за тропой.

– Прикроем, подполковник, – пробасил Перс, вразвалочку направляясь к просвету, образовавшемуся между огромным серым валуном и двумя сросшимися дубовыми пнями. Будто специально установленные у крутого обрыва, они сотворяли нечто похожее на амбразуру, вдоль которой едва протискивалась ведущая к каменистому гребню тропа. Засев у этой «амбразуры», такой стрелок, как Перс, мог уложить на склоне гребня стольких, на скольких хватит патронов.

В группе этого бывшего унтер-офицера по-прежнему звали Персом, только Иволгин, отдавая приказ, обращался к нему по фамилии и чину, присвоенному Гвоздеву Курбатовым. Командир помнил, что Перс всю жизнь мечтал стать офицером, и теперь, когда это сбылось, он, казалось, уже не задумывался ни над прошлым своим, ни над будущим. Прапорщик вел себя, как человек, который, добившись своего, твердо решил, что теперь-то и умирать не страшно. Единственное, о чем он откровенно, не таясь, сожалел, – что не ушел с группой Курбатова, «диверсанта от дьявола». До сих пор настоящим командиром он считал князя, а потому нередко позволял себе заявлять: «Вот был бы здесь князь Курбатов, все выглядело бы по-иному».

«И на кой черт ему этот офицерский чин? Какой из него офицер?! – не оставался в долгу подполковник Иволгин, наблюдая, как, почесывая черную волосатую грудь, Перс топчется у валуна, прикидывая, где бы ему поудобнее устроиться – чтобы и сторожить, и подремать. Расстегнутую гимнастерку Перс носил без ремня, навыпуск; истрепанные, порванные в нескольких местах офицерские галифе угрожали через день-второй превратиться в лохмотья. Донельзя истоптанные кирзовые сапоги Перс поперевязывал бечевкой. – И еще… Где отыскать громадину, которая “уступила” бы ему свой мундир? Стоит взглянуть на этого сатаниста, как становится ясно, что перед тобой либо слишком загулявший вдали от военно-полевого суда дезертир, либо вырвавшийся из лагеря уголовник».

Однако при всем невосприятии Перса как офицера, Иволгин все же ценил его как бойца. Рядом с таким физически сильным, выносливым солдатом он и сам чувствовал себя спокойнее, увереннее.

– Как считаете, подполковник, – негромко спросил расположившийся неподалеку, на лужку между россыпью камней, ротмистр Чолданов, – сумел Курбатов пройти линию фронта?

– Не знаю, довел ли до нее хотя бы одного бойца своей группы, но сам дошел. Такие, как он, даже сквозь стены казематов проходят.

– Есть в нем что-то демоническое, согласен, – подтвердил ротмистр. – Нам тоже не стоит задерживаться здесь до зимы. Предлагаю идти вслед за Курбатовым.

– Или возвращаться в Маньчжурию, – задумчиво поддержал его Иволгин. Он чувствовал свою ответственность за людей, особенно за Чолданова и Перса. Совратив идеей создания Народной армии Поволжья и большого восстания, он, таким образом, оторвал их от группы Легионера и теперь обрек на бесцельные скитания, изводящие душу всякого диверсанта сильнее страха за свою жизнь.

– Предпочитаю все же Европу.

– Предпочитаете, значит? – Иволгин приподнял голову и всмотрелся в «чистокровно азиатское» лицо Чолданова: «Тоже мне европеец выискался!». Однако ротмистр спокойно продолжил:

– Возвращаться в Азию бессмысленно. Поприжав германца, красные тотчас же двинутся на Маньчжурию. И не удержаться там атаману Семенову, как соболю на подрубленном суку.

– О Квантунской армии забываете, любезнейший.

– Не забываю. Просто помню о миллионах прокоммунистически настроенных китайцах, орды которых растерзают квантунцев, как стая шакалов – бродячую дворнягу. Как только увидят, что с севера на японцев двинулись Советы – так и порвут. Нет, подполковник, идти нужно туда, – взмахнул он пистолетом, который принялся прочищать, – на запад, на Берлин. Курбатов был прав: только на Берлин. А там видно будет.

– Почему же не присоединились к нему, ротмистр?

– Эт-то уже вопрос философский.

– Так, снизойдите, пофилософствуйте!

Чолданов несколько секунд молча, усердно чистил оружие, а затем неохотно произнес:

– Диверсант до тех пор диверсант, пока у него есть цель. Было время, когда ваша цель – поднять восстание на Поволжье – показалась мне более патриотичной, что ли, более здравой. Но теперь-то вам ясно, что народ здесь не поднять. Не готов он к такому бунту. К тому же война подмела мужичков под чистую, в селах – бабы, мальцы, да еще беглые воры и дезертиры…

– Но дезертиры-то мы из красных, – угрюмо напомнил о себе новый стрелок группы Федор Златный. Он сидел, по-восточному скрестив ноги и, положив на колени кавалерийский карабин, покачивался взад-вперед, словно творил молитву или пытался угомонить зубную боль. На нем, как и на белых офицерах, чернела пропитанная потом красноармейская гимнастерка, в которой Златный две недели тому бежал из госпиталя, за день до того, как должен был получить направление в часть. – В гробу я видел воевать за их колхозы и за идеи этого «пгидугка», – сгаркавил он – с протянутой рукой, памятники которому понаставили на каждой площади, возле каждого райкома.

– Здесь-то ты, на Волге, за что сражаешься? – вкрадчиво спросил еще один новобранец, девятнадцатилетний волжский татарин Санджаков.

– За волю. Я о ней пять лет в лагерях-тюрягах мечтал. Я по ней почти полгода в штрафбате кровью исходил. И, наконец, вот она – свободушка! Тебе, чурка, этого не понять!

– Отставить! – вмешался Иволгин. Он помнил, что к дезертирству Златного подтолкнуло слишком уж придирчивое внимание сотрудников Смерша, один из которых так прямо и заявил ему: «Не думай, что если уцелеешь на фронте, то все прошлые, довоенные грешки врага народа тебе простятся. Опять лет на десять через лагеря пропустим. Соответствующая директива уже имеется». – Обращаться друг к другу только по чину и с предельным уважением. Напоминаю, что оба вы теперь унтер-офицеры.

По традиции, заложенной еще Курбатовым, он решил создавать сугубо офицерскую группу. Всякий новичок, не имеющий офицерского чина, в течение трех месяцев служил унтер-офицером, а затем производился в прапорщики. Производство это Иволгин потом обещал подтверждать то ли приказом по штабу армии Семенова, то ли решением совета пока что несуществующей Народной армии Поволжья.

– А я хочу знать, Санджаков, почему ты здесь. Вот, почему здесь они, господа офицеры, мне ясно. Почему я – тоже не секрет. Он, татарин этот, – обратился к Иволгину, – что здесь делает? Небось нахватается опыта и пойдет сколачивать отряды борцов за независимый Татарстан? Признайся, Санджаков, в ханы метишь?

– Зачем в ханы? У мэня – месть! – потряс худыми костлявыми кулачками татарин. Волнуясь, он начинал говорить с жутким акцентом. – Я тебе много раз гаварил: у меня мэсть. Атэц в лагере. Старший брат расстрэлян энкавэдэ! У Татарстана будет другой хан. Санджаков мстит энкавэдэ!

– Значит, хан все-таки появится? – никак не мог угомониться Златный. Иволгина давно поражал какой-то неуемный, циничный шовинизм этого уголовника. Появление рядом любого инородца вызывало у Федора страстное желание тотчас же подчеркнуть это, отмежеваться, при первой же возможности терроризировать всякого «чурку».

– Появится не хан, появится великий хан, – понемногу успокаивался татарин. – Но Санджаков – не хан, Санджаков – воин, простой воин. Хан потом, он придет с Востока.

– С Китая, что ли?

– Оттуда, где есть потомки казанских ханов.

– Какие еще потомки?! Какие потомки могут быть у казанских ханов, весь род которых давно истребили?! Нет их давно. И быть не может.

– Ладно, господа, успокоились оба, – как можно миролюбивее молвил Иволгин. – Не забывайте, что у всех у нас один общий враг, жестокий и беспощадный, – коммунисты. Поэтому держаться нам нужно вместе, только вместе, без вражды и упреков.

Златный и Санджаков вновь искоса взглянули друг на друга и вроде бы угомонились, хотя подполковник понимал, что терпимости их хватит ненадолго.

– Татарин этот по крайней мере искренен, – вполголоса проговорил Чолданов, лежавший в траве почти плечом к плечу с командиром. – Хотя, с другой стороны, какой он, барабаны полковые, солдат белой армии? Златный прав: инородец – он и есть инородец.

Иволгин иронично прошелся взглядом по широкоскулому азиатскому лицу ротмистра, еще более «азиатскому», нежели лицо Санджакова, и снисходительно улыбнулся:

– Все Поволжье – сплошные инородцы. С этим до поры приходится мириться.

– До поры, господин подполковник, – да, согласен.

– Мамонт возвращается, господа! – неожиданно возник голос Перса, вполглаза дремавшего на плоской вершине валуна. – Уже на опушке, возле монашеской могилы.

33

Поднявшись на небольшой холм, на вершине которого досматривал последние сны древности позеленевший от интриг и времени замок графа Гальчевского, Штубер почти инстинктивно осмотрелся.

Справа, на северо-востоке от поместья, разгоралась мощная артиллерийская дуэль. Слева, в створе между краем леса и шпилем костела, помпезно раздвигалась багровая ширма пожара, на который медленно, словно уставшие журавли на предзакатное солнце, потянулись друг за другом звенья тяжелых русских бомбардировщиков. Плотно прикрываемые истребителями и штурмовиками, они презрительно миновали прифронтовую линию, устремляясь куда-то в глубь обороны, очевидно, к расположенной в двадцати пяти километрах отсюда узловой железнодорожной станции.

– Как величественно они летят, – не удержался Штубер, прослеживая поднебесное шествие этого «клина», обращаясь к фельдфебелю Зебольду.

– Я сказал бы: «Как убийственно они летят…».

– В том-то и беда, что мы с вами – обычные солдафоны, фельдфебель, – не согласился барон фон Штубер, все еще провожая взглядом этот смертоносный клин. – Мы не способны проникнуться величием войны, той ее ораторией и теми пейзажами, которыми она безнадежно пытается облагораживать нас.

– Позволю себе напомнить, господин гауптштурмфюрер, что чаще всего это «облагораживание» завершается отпеванием. Причем церковный хор обычно заменяют залпы русских «катюш».

– …Что уже само по себе величественно, Зебольд! – очарованно повертел головой командир отряда «рыцарей рейха».

– Не знаю, не знаю, под залпами «катюш» видеть вас пока что не приходилось, – по-иезуитски ухмыльнулся Вечный Фельдфебель.

– Вы устали, Зебольд, поэтому устами вашими говорит сама усталость. Поле боя – это Мекка рыцарей-романтиков. А вы, смертельно уставший рыцарь наш, уже не способны воспламеняться благородством риска и на могилах восхищаться подвигами падших героев.

Вот уже третий день подряд начштаба полка майор Кирдорф с удивлением выслушивал странные диалоги, разгоравшиеся между диверсантами из группы Скорцени, со страстным желанием непосвященного пытаясь понять: то ли эти «фридентальские коршуны» принимают его за законченного идиота, то ли они всего лишь наслаждаются своим собственным идиотизмом. Но, в какую бы сторону чаша его сомнений ни склонялась, предпочитал благоразумно помалкивать.

– Что там у вас происходит, гауптштурмфюрер?! – возник в телефонной трубке жесткий голос полковника Лоттера, начальника разведотдела штаба армии.

– В зоне действий моей группы «рыцари рейха» – все спокойно, – заученно и беззаботно отрапортовал барон.

– Я – о том, что пробиться к вам, гауптштурмфюрер, труднее, чем на прием к английской королеве! – все тверже наседал на Штубера полковник. Но, несмотря на всю мыслимую жесткость, высокий мелодичный голос его доносился с амвона армейского штаба, словно из глубины органа.

– Если учесть секретность нашей группы…

– Идите вы к дьяволу, барон. В такие часы вы должны быть на связи.

– Можно подумать, что вы способны чем-то удивить меня, господин полковник, – продолжал Штубер взлохмачивать полотенцем мокрые после купания в озере волосы.

Как командир группы «рыцарей рейха», Штубер подчинялся только Скорцени, и в предписании, которым определялись его полномочия, так и было сказано, что, подчиняясь отделу диверсий Главного управления имперской безопасности, в боевых условиях он действует самостоятельно, исходя из ситуации.

– При встрече со мной вы упоминали о каком-то русском диверсанте, который, по одним данным, затерялся где-то в украинских лесах, по другим – скитается под вымышленным именем по нашим лагерям в Польше.

– Следует предположить, что вам удалось обнаружить крематорий, из трубы которого душа его богоугодно отправилась в рай, – без тени иронии высказал догадку Штубер.

Он давно был знаком с полковником, поэтому позволял себе подобные саркастические вольности, на которые Лоттер обычно реагировал с той же долей сарказма.

– Никакое богохульство, барон, не избавит вас от необходимости выставить мне бутылку коньяку.

– Разве мы заключали пари?!

– Диверсант этот обнаружился. Он у нас.

– Где… обнаружился? – замер Штубер с полотенцем на затылке. – Где это «у нас»? Побойтесь Бога, полковник, все это куда серьезнее, чем вы предполагаете.

– «У нас» – это значит, что в данную минуту он все еще пребывает в штабе пятой пехотной дивизии.

– Не может такого быть! Хотите сказать, что лейтенанта Беркута опять взяли в плен?

– Простите, «Беркут» – это что, его диверсионная кличка? Мне об этом не доложили.

– Да нет, это вообще неправдоподобно, – все еще не способен был поверить его сообщению командир «рыцарей рейха». Послушайте, господин полковник, с меня две бутылки коньяку, только ради дьявола!..

– Несколько дней назад он прорвался через линию фронта на русской «тридцатьчетверке», которую умудрился захватить, предварительно перебив экипаж. А затем пытался идти по нашим тылам до самого Берлина. Зачем это ему понадобилось, понять сложно.

– А что, это в его стиле, полковник, – удивленно взглянул Штубер на застывшего напротив него Зебольда.

– Объявился Беркут? – вполголоса спросил тот, инстинктивно нащупывая пальцами кобуру. Но гауптштурмфюреру было не до объяснений.

– Повторяю: это в его стиле. Но из этого еще ничего не следует. И потом, не может быть, чтобы он успел побывать за линией фронта и вернуться. Как вы сказали: «На русской “тридцатьчетверке”, предварительно перебив экипаж»?! – Штубер вопросительно взглянул на Вечного Фельдфебеля. Тот поспешил пожать плечами, отстраняясь от каких-либо предположений, но тут же вполголоса предположил:

– Обычно коммунисты не доверяют тем, кто вернулся из-за линии фронта, даже если знают, что он партизанил. Разве что Беркут бежал из-под ареста?

– Так все и было, на русском танке. К тому же, прихватив с собой некоего русского немца, бывшего поручика Белой гвардии, барона фон Тирбаха, и какого-то капитана вермахта, которого умудрился освободить из советского плена.

– Постойте-постойте, а сам Беркут, он что, сдался нам в плен?! Просто так вот, взял и сдался?

– А что ему еще оставалось делать?

– Беркут партизанит с июля сорок первого, причем ему много раз предоставлялась возможность перейти на службу рейху; почетно перейти, с возведением в офицерский чин, однако он решительно отказывался. Даже тогда отказывался, когда наша победа казалась делом ближайшего месяца.

– Значит, обстоятельства были другими. Мало ли что могло произойти с таким лихачом. Не исключено, что он впал в немилость советской контрразведки или политотдела.

– …После чего, захватив в качестве доказательства «тридцатьчетверку», он перешел на нашу сторону? – рассмеялся фон Штубер. Чем бы там ни руководствовался в реальности лейтенант Громов, он же Беркут, сама история его появления в германском тылу начинала нравиться барону-диверсанту. – Чем он сам объясняет свое появление здесь?

– Пока что я не беседовал с ним. Но знаю, что требует, чтобы его свели с Отто Скорцени.

– Беспредельная наглость.

– …Или с фюрером, – саркастически добавил Лоттер, и непонятно было: шутит он или же Беркут и в самом деле высказал такое пожелание.

– Он меня, конечно, интригует, – растерянно пошутил Штубер, явственно ощущая, что шутить по этому поводу ему не хочется. Что-то в этой истории с появлением Беркута из-за линии фронта на русском танке не состыковывалось с его, Штубера, представлениями о лейтенанте Беркуте и всем тем, что гауптштурмфюрер СС знал о нем. – Кстати, мое имя этот русский проходимец не упоминал?

Начальник разведотдела штаба армии озадаченно помолчал.

– Понимаю, что такое неуважение к вам, гауптштурмфюрер, ему не простится, но о вас он почему-то не упомянул, это точно.

– Если бы вы знали, сколько крови мы попили друг у друга, – не стали бы иронизировать, – с ностальгической грустинкой в голосе молвил Штубер, чем ужасно удивил Зебольда. – Но, кажется, мы увлеклись. Где сейчас этот самый лейтенант Беркут?

– Кто-кто?!

– Я сказал «лейтенант Беркут». Правда, он мог представиться и как лейтенант Громов. Что тоже соответствует истине. «Беркут» – всего лишь кличка тех времен, когда он партизанил в нашем тылу.

– Дело не в фамилии, барон. Я не пойму, почему вдруг вы именуете его «лейтенантом».

– Уж не хотите ли вы сказать, что, прежде чем приговорить Беркута к расстрелу, коммунисты присвоили ему чин майора?

Лоттер что-то промямлил в ответ, посопел в трубку и, как показалось Штуберу, пошарил в папке с текущими бумагами, которая всегда покоилась перед ним на столе. Как бы там ни было, но лишь после продолжительной паузы Лоттер недовольно проворчал:

– Кажется, мы не поняли друг друга, гауптштурмфюрер. Как следует из письменного донесения, которое только что положил мне на стол адъютант, речь все же идет не о советском лейтенанте Громове-Беркуте.

– О ком же тогда? – Штубер уже понял, что о появлении адъютанта с очередным донесением полковник явно приврал: это донесение уже лежало в его рабочей папке, просто он не удосужился внимательно прочесть его, а принялся вызванивать командира «рыцарей рейха», полагаясь лишь на услышанное от кого-то телефонное сообщение. Да еще и намекать на бутылку коньяку! Впрочем, дело не в коньяке.

– Возможно, подполковник Курбатов уже оказывался в нашем тылу, – продолжал разочаровывать его Лоттер, – однако никогда в нем не партизанил. Он – бывший белогвардейский офицер…

– Белогвардейский?! Это он так шутит?

– Именно так, офицер русской белой армии, который несколько месяцев, от самой маньчжурской границы, шел со своей группой по тылам более яростных врагов – красных. Поэтому красным партизаном он быть не мог.

Штубер медленно повел из стороны в сторону нижней челюстью, как делал всегда, когда оказывался в неловком или затруднительном положении.

– Белые русские офицеры в красные советские партизаны обычно не подаются, – сконфуженно согласился с ним Штубер. – Во всяком случае, мне подобные примеры не известны.

– И мне тоже.

– Какое единодушие военного опыта! – не отказал себе в удовольствии барон фон Штубер.

– Мне понятен ваш сарказм, барон. Однако я подумал, что, может быть, он уже входил в состав вашей антипартизанской группы, которая действовала где-то в районе Днестра против агентуры красных.

– Что было бы правдоподобнее. Как вы назвали его – «подполковник Курбатов»?!

– Еще в донесении сказано, что, по нашим разведданным, Курбатов мог проходить под псевдонимом «Легионер», или как «ротмистр белой армии генерала-атамана Семенова князь Курбатов».

– В таком случае мы и в самом деле говорим о разных людях.

– Теперь я все увереннее склоняюсь к такому выводу.

– Как же непростительно вы меня разочаровали, господин полковник, – попытался свести этот конфуз к шутке барон фон Штубер.

– Я всех разочаровываю, это у меня профессиональное. А вам не мешало бы знать, что, как следует из все того же сообщения, которое сейчас у меня в руке, – из Маньчжурии Курбатов вывел группу в составе десяти человек. Он прошел почти через всю Сибирь, всю Россию, прорвался через линию фронта. Взгляните на карту России, и вы поймете, какой беспримерный диверсионный рейд совершил этот парень. Если, конечно, проходимец, прорвавшийся к нам на русском танке, действительно тот, за кого он себя выдает.

– Не сомневайтесь, полковник, тот. Теперь я вспомнил: мне приходилось слышать о нем от Скорцени. Это действительно «проходимец», но экстра-класса, словом, наш, диверсионный проходимец. – И полковник Лоттер не мог не заметить, что в голосе командира диверсионной группы «рыцари рейха» зазвучали нотки гордости.

– Не спорю, действительно экстра-класса. Не зря у адъютанта Скорцени, гауптштурмфюрера Родля, уже имеется целое досье на Курбатова. Об этом в сообщении тоже сказано.

– Мне бы очень хотелось взглянуть на эти бумажки. Но прежде – на самого Курбатова.

– То есть, насколько я понял, с Легионером вы абсолютно не знакомы? Рассчитывали на встречу со своим давним знакомым, красноармейским лейтенантом Беркутом?

– Именно поэтому хочу взглянуть на Легионера. Тем более что судьбой этого парня интересуется сам Отто Скорцени.

– Выходит, я все же не зря потревожил вас, гауптштурмфюрер.

– С нетерпением буду ждать ваших последующих звонков, – иронично заверил его Штубер.

– Все язвите, неблагодарный вы человек, – вздохнул полковник Лоттер.

Тем не менее полковник в нескольких словах объяснил ему, как удобнее добраться до штаба пятой дивизии, куда он тоже выезжает, даже пообещал подождать его у перекрестка шоссе вместе с пятью солдатами охраны. Штубер был растроган его заботой: ездить по ближайшим тылам при таком непостоянстве передовой – действительно было опасно.

– Если учесть, что со мной будет фельдфебель Зебольд, вместе мы составим грозную силу, способную устрашить хоть целый парашютный полк русских, – охотно согласился Штубер. А положив трубку, добавил, обращаясь уже к Зебольду: – Невероятная все-таки штука, эта самая война. Если переживу ее, вся оставшаяся жизнь покажется скучной и банальной, совершенно не достойной таких вот, как мы с вами, азартных игроков войны.

– …На рулеточном поле которой все ставки – на вечность. При этом замечу, что, когда проходят годы войны, наступают годы благостных воспоминаний о ней, – закрыв глаза, мечтательно покачал головой.

– Вы, как всегда, не по чину мудры, мой Вечный Фельдфебель. В этом ваш единственный недостаток.

34

Возвращаясь с очередного рейда, Иволгин всякий раз посылал своего разведчика в ближайшую деревушку Калитино, разузнать, нет ли там кого-либо из пришлых, подозрительных. Деревенька находилась всего в двух километрах от Седого Камня, за небольшим леском, и подполковник не считал излишней предосторожностью выяснить, что там произошло за время их прогулки.

Вся группа в Калитино еще ни разу не показывалась, о ее существовании там вряд ли кто-либо догадывался. Разведчик же обычно заглядывал к старику Раздутичу, жившему в крайней избе, который слыл в Калитино и за знахаря, и за колдуна. Но вот кем он на самом деле был, так это вечным зеком, умудрившимся вначале отсидеть за грабеж, затем за «революционную деятельность», суть которой все еще оставалась его великой тайной, а в тридцать четвертом умудрился проходить по одному из процессов как «враг народа». Однако до расстрела дело не дошло: то ли старость его спасла, то ли то, что в последней отсидке маялся с клеймом марксиста… Словом, откупился пятью годами.

Чаще всего в разведку ходил Мамонт. Приземистый, плоскостопный и до предела неуклюжий, этот тридцатипятилетний увалень был в одинаковой мере ленив и труслив. Однако в Калитино всегда наведывался охотно, поскольку Раздутич подкармливал и подпаивал его, радуясь тому, что есть с кем перекинуться словом. Мамонт же выдавал себя за солдата, из тех, что строят переправу в четырех километрах выше по течению реки.

Верил этому старик или нет – неизвестно. Однако же до истины докапываться тоже не собирался. Всю их группу в окрестностях воспринимали как стройбатовцев-мостовиков, обмундированных почти так же скупо и неряшливо, как и маньчжурские стрелки Иволгина.

– Атаман, есть дичь! – еще издали прокричал Мамонт, едва только голова его возникла над Седым Камнем. – В селе, прямо у подворья Раздутича, застряла машина.

– С продовольствием? – первым подхватился Златный.

– С зэком.

– С кем?!

– Ну, с заключенным, но, видать, каким-то важным, – на ходу объяснял Мамонт, демонстративно обращаясь только к Иволгину. Златного для него попросту не существовало. – При водителе и трех охранниках, возможно, даже энкавэдистах.

– Как же они оказались в Калитино? – поднялся Иволгин. Сообщение сразу же заинтересовало его. Группе нужны были оружие, документы и обмундирование.

– Со станции, видать, везли, в новый лагерь. Но машина забарахлила. Чтобы не ночевать в лесу, сюда свернули. Еле до усадьбы Раздутича дотащились.

– Откуда обо всем этом знаешь? – подозрительно поинтересовался Златный.

– Заметив их, я успел выскочить из дома старика через окно и отсидеться в кустарнике. Но разговоры ихние слышал. Теперь они так у Раздутича и заночуют, поскольку деваться им некуда, с мотором у них совсем хреново. Ну а завтра будут решать. Наверняка подводу по такому случаю реквизируют.

– А что, – задумчиво произнес Иволгин, – это действительно «дичь»…

– «Дичь», атаман, «дичь», – горячился Мамонт. – С дороги они, уставшие, а старик – человек свой, так что надо решаться.

– Хорошо бы и в самом деле заночевали, – азартно потер руки Чолданов. – Только так, Раздутича подставлять не будем, он нам еще пригодится. Сымитируем таким образом, будто случайно на машину набрели. Старика свяжем и, для пущей убедительности, изобьем.

Когда окончательно стемнело, группа уже была у Калитино. Деревенька казалась вымершей, с трудом верилось, что в этих домах-призраках кто-либо может обитать. Иволгин с душевным содроганием подумал, как это страшно: прожить всю жизнь в подобной глухомани.

– Решились бы жить в этой пустоши, ротмистр? – спросил он Чолданова, как только группа расположилась в овраге, метрах в ста от избы Раздутича.

– Почему же, может, и жил бы. В подобном удалении от мирской суеты тоже есть что-то возвышенное.

– Вот как? А я не решился бы. Каких-то двенадцать-тринадцать хат, а вся жизнь где-то там, по поселкам, большим городам. Нет, не решился бы. Добровольная пожизненная ссылка – вот что это такое. А мне всегда хотелось настоящей, полноценной жизни.

– Что угодно ожидал услышать от командира диверсантов, только не это, – язвительно улыбнулся Чолданов. – Мужчина, мечтающий о какой-то там иллюзорной настоящей жизни, не посвящает свою реальную, единственную и, увы, очень короткую жизнь службе в армии. Что мы с вами видели, господин подполковник? Гарнизоны, походные повозки да блуждания по даурским лесам.

– Тоже верно, – мечтательно вздохнул Иволгин, – по лондонам да парижам она, жизнь эта самая.

– И потом, коль уж мы решаемся сражаться и умирать в этой глуши, то и жить в ней тоже должны решаться. Разве я не прав?

– В том-то и дело, что правы. Логика, мать его… – удивился этому парадоксу Иволгин. – Даже в такой глуши решаемся и драться, и умирать.

Едва слышно прошуршала трава, и за бруствером оврага возникла голова Мамонта.

– На месте они. Машина, часовой – все, как полагается. Часовой сидит на подножке, дремлет, а водитель и двое из охраны в избе почивают, пьянствуют то есть. Что делаем, атаман?

– Брать их будем. Кстати, арестант этот где?

– Пока неясно. Очевидно, в машине остался, в воронке, коль часового выставили.

– Точно, в машине. В дом повести побрезгуют, – поддержал его версию Перс. – К тому же это опасно. Слушай, Мамонт, бери татарина и снимайте часового, а я следом – на прикрытие.

– Ты чего это раскомандовался? – огрызнулся Мамонт. – У нас вон командир-атаман имеется.

– План утверждаю, – отозвался Иволгин. – Действуйте, мы подойдем вслед за вами.

Эти двое возникли у машины под видом сельских парней.

– Эй, а что это за машина у нас в деревне появилась? – заговорил Мамонт еще за несколько шагов до «воронка».

– Кавалеры из соседней деревни прибыли.

– Не может быть!

Часовой клевал носом, подпирая задний борт машины. Услышав голоса, он понял, что это местные и поинтересовался, нет ли закурить.

– Что ты зябнешь здесь? – спросил Мамонт, доставая пачку папирос. – Пойдем, у нас там выпивка и две молодки.

– Какая выпивка, какие молодки? На посту вон. Шли бы вы отсюда.

– Да черт с ним, с постом, – оглянулся Мамонт на двор Раздутича. – Кто ее тронет, твою арбу? Здесь и рулить-то толком никто не умеет.

Он чиркнул спичку и поднес часовому. Вспышка пламени слилась в сознании солдата со вспышкой смертельной боли в затылке. Ударив его ножом, Санджаков тотчас же подхватил красноармейца под мышки и потащил в кусты, где его приняли Иволгин и Чолданов, а подскочивший Перс сорвал с плеча солдата автомат.

– Эй, есть здесь кто живой? – негромко спросил он, рванув дверцу «воронка», которая, к удивлению, оказалась закрытой лишь на наружный засов, без замка.

– Есть, – едва слышно отозвался кто-то в дальнем углу.

– Выходи, отсиделся. Свободен.

– Как это… свободен?

– Не теряй времени – выходи! Часового мы сняли.

– Неужто, ворон меня не клюй?!

– Не нуди, времени в обрез.

– Да связан я и к скобе какой-то привязан.

– Служаки хреновы, – выругался Перс и, забравшись в машину, двумя ударами ножа освободил заключенного. – Хорошо хоть не заковали.

– Не успели, видать. Вы кто?

– Разбираться будем потом, а сейчас – в кусты. Там подполковник Иволгин за старшего. Господин подполковник, ясно?

– Станет ясно, когда разбудишь меня, – сдавленным от волнения голосом проговорил узник, так до конца и не поняв, что, собственно, происходит. – Дайте нож, хоть с одним из этих херувимов погуторю.

– Но здесь дело тонкое, выводить из строя нужно по-тихому, умеючи, – вполголоса втолковывал ему Перс.

– Спасибо за инструктаж, да только сам я по профессии своей военной диверсант.

– Ну?! Неужели? Какой? Чей то есть диверсант?

– Немецкий, чей же еще?

– Надо же! Никогда бы не поверил, если бы кто-то рассказал такое, – искренне удивился появлению здесь германского диверсанта Перс. – Однако удивляться тоже будем потом, а пока что на, держи, – сунул ему в руку подобранный по дороге короткий металлический прут, который носил за голенищем сапога. – Остаешься за часового, в виде приманки. Вот тебе автомат чекиста, только не вздумай палить, учись действовать врукопашную.

35

Болотистая равнина упрямо уводила к отрогам известковой гряды, а разбросанные по ее лугам синеватые озерца смотрели на мир, как незакрытые глаза убиенных, – умиротворенно, всепрощающе, мертвенно отражая холодное безразличие небес ко всему происходящему на земле.

Вглядываясь в них, Штубер уже в который раз ловил себя на мысли, что, в общем-то, он вполне мог остаться на одной из таких вот холодных болотистых равнин – в России ли, в Украине, в Польше или в Чехии…

В том, что он все еще взирает на этот мир не с заоблачной обители грешников, а с грешной земли, есть нечто противоестественное, в самой сути своей неправдоподобное. Если верить, что любимые богами умирают молодыми, то ему давно пора сидеть за пиршественным столом Валгаллы вместе со многими германскими воинами-предками.

– …Что вы на это скажете, Зебольд? – спросил он таким тоном, словно еще не успел вырваться из полусонного бреда.

– Должно быть, Курбатов, этот несчастный, чувствует себя очень счастливым.

– И его можно понять. – Задавая свой «глубокомысленный» вопрос, Штубер конечно же имел в виду не рейд Курбатова, а те возвышенные философские материи бытия, в которых только что позволял себе так безответственно витать. Но не мог же он требовать от неплохого служаки фельдфебеля Зебольда еще и умения читать мысли!

– Пройти по тылам врага тысячи километров! – восхищенно молвил Зебольд. – Многие ли из наших «фридентальских курсантов» могут похвастаться этим?

– Такие, как Курбатов, – это «вольные стрелки», фельдфебель. Всегда завидовал им. Терпеть не могу каких-либо заданий, когда ты намертво связан временем, местом, характером объекта. Нет, Зебольд, это не по мне. Если уж уходить в тыл врага – то только «вольным стрелком».

– Уверен, что этот проходимец – из истинно, принципиально «вольных».

– Но спрашивал-то я, фельдфебель, не об этом. Просто вдруг увидел себя лежащим между вон теми озерцами, с незакрытыми, устремленными в небо глазами. Как вещий сон.

– Теперь мы все чаще остаемся именно в таком состоянии: непогребенными, неотпетыми, с незакрытыми глазами… – бесстрастно подтвердил Зебольд. О смерти он всегда рассуждал, как о чем-то отвлеченном, лично его совершенно не касающемся. – А парень, тот, русский… он хоть и русский, однако стоит того, чтобы угостить его сигаретой. Если таковая к тому времени окажется у меня в кармане.

– Но мы-то с вами ждали Беркута.

– Не мог тот лейтенант столько продержаться. Он, напропалую искавший смерти…

– «Не мог» – это не о нем. Мне почему-то кажется, что Беркут все еще где-то здесь, на полях Полонии.

– Это дьявольский дух его витает над этими нивами, – объяснил Зебольд, – вдохновляя таких же «самоубийц войны», как и он.

– Вот почему мне все чудится, что он где-то неподалеку! – улыбнулся Штубер. – Правда, пошел слух, что вроде бы он не расстрелян, а пребывает в лагере военнопленных. Наверное, видели кого-то похожего. И еще… этот недавний побег из эшелона.

– Ну, мало ли кто нынче, конец войны почуяв, убегает! Попался бы нам тот обер-лейтенант, что вроде бы пощадил его во время расстрела. Можно было бы кое-что выяснить. И вообще мне не совсем понятно, какого дьявола мы разыскиваем этого лейтенанта: чтобы обезвредить или чтобы наградить Железным крестом?

– И тем самым окончательно обезвредить. Вознаградив этим самих себя. Я понимаю, что подобная философия выше вашего фельдфебельского миропонимания, Зебольд. Тем не менее…

– Для меня он – все тот же, обычный русский. Пристрелю при первой же возможности.

– В таком случае мне придется пристрелить и вас. Предварительно предав земле и оплакав.

– Расстреливать, предварительно предавая земле? Никогда не сталкивался с подобным видом казни.

– Вы станете первым, на ком он будет испытан, мой фельдфебель.

– Я конечно же ослышался.

– Но если мыслить масштабно. То надо согласиться, что Беркут – диверсант особого пошиба. И если мы с вами все еще не осознали этого, мой Вечный Фельдфебель, то грош цена всему тому опыту, который приобретали на полях войны да по партизанским лесам, начиная с лета сорок первого.

– Понимаю, ценить достоинство врага…

– Не в этом дело. Мы, диверсанты, – особая каста. Скорцени исторически прав в своих попытках собрать лучших «рыцарей диверсионных кинжалов» под одним «плащом» за стенами замка Фриденталь^[28].

– Фриденталь давно должен был стать всемирным диверсионным центром, – пробубнил Вечный Фельдфебель только для того, чтобы поддержать разговор. Он помнил, что Штубер терпеть не может молчаливых собеседников.

– Который бы собирал за своими стенами лучших из лучших диверсантов, – вдохновенно продолжил барон, – независимо от их национального происхождения, веры и того, на чьей стороне они сражались в эту войну.

– Даже так? Фюрер, возможно, и согласится с вашими намерениями, барон, а вот Геббельс – никогда.

– Собрать, сохранить, – не стал предаваться его сомнениям Штубер, – чтобы затем, когда пыль бомбежек уляжется и будет время осмотреться, – приступить к созданию новой Европы. Нашей, элитарной Европы.

Теперь уже Зебольд мрачно промолчал. Лично он, Вечный Фельдфебель, всегда считал, что супердиверсантов следует готовить исключительно из германцев, а представители всех прочих народов в лучшем случае могут рассчитывать на судьбы подмастерий. И не более того.

Однако Зебольд понимал, что не готов к спору со своим командиром, который в любом случае окажется мудрее. Да и сам барон понимал, что доказывает сейчас не столько Зебольду, сколько самому себе. Причем то, что, собственно, уже давно доказано… «первым диверсантом рейха».

Штубер конечно же прибыл сюда, на Восточный фронт, вовсе не для того, чтобы разыскивать лейтенанта Беркута. С этой целью его попросту никто не отрядил бы. Здесь, в разведотделе армии, проходили стажировку четыре питомца Фридентальских курсов Скорцени, и барон обязан был проинспектировать их, узнать мнение о «фридентальских коршунах» командования армии и разведотдела. Попутно он уже дважды выступал в роли консультанта командиров зондеркоманд, пытавшихся очистить тылы армии от польских партизан и русских диверсантов. Но, увлекшись, опять создал свою собственную группу под старым названием – «рыцари рейха».

Кроме того, Штубер лично подготовил группу диверсантов из бывших русских пленных, которую только вчера переправили через линию фронта. Знал бы он раньше, что где-то неподалеку, в советском тылу, находится группа князя Курбатова! Можно было бы составить очень даже неплохую диверсионную комбинацию. Вот именно: знал бы!..

* * *

«Виллис» полковника Лоттера уже поджидал их на развилке дорог. Сам полковник не спеша прогуливался по краю шоссе, рассекающему своим старым булыжным телом большой лиственный массив, словно аристократ – по аллеям собственного парка. Уверенности ему придавало то, что в двух метрах от него стояла машина с солдатами, которые сразу же взяли под наблюдение обе опушки.

– Э, да в штаб дивизии мы с вами, полковник, прибудем с фельдмаршальским эскортом! – приветствовал его Штубер, неохотно оставляя мягкое сиденье.

– С первого знакомства с нами русские диверсанты должны проникнуться величием рейха и его воинства, – сухопарый седовласый полковник был похож на доктора философии. Сотворению этого же образа служила его медлительность и некоторая профессорская отвлеченность.

Иронии Штубера он не воспринял, да и вряд ли вообще когда-либо воспринимал ее в чьей бы то ни было интерпретации. Поэтому каждое слово произносил, задумчиво глядя на небеса, словно изрекал саму сущую мудрость мироздания.

– Позволю себе заметить, гауптштурмфюрер, что, какими бы захватывающими диверсионными подробностями не делились с нами эти диверсанты-«маньчжуры» и прочие японские выкормыши…

– Насколько мне известно, группа подготовлена разведкой белой армии русского генерала Семенова, – попытался остепенить его Штубер, пользуясь теми сведениями, которые были получены им и от самого Скорцени, и от его адъютанта, гауптштурмфюрера Родля.

– Армией, финансируемой японским правительством, – жестко возразил Лоттер, считая, что убедительнее аргумента попросту не существует. – Так вот, как бы Курбатов ни умилял нас своими подвигами и какие бы предложения мы им в конечном итоге ни делали, они должны понять и почувствовать, что Германия – это Германия!

– Думаете, у них это получится?

– Мне не понятна ваша ирония, господин гауптштурмфюрер. Двое из этих троих – германцы. И к ним вообще должно быть особое отношение. Но и тот, русский… Мы не можем воспринимать его как представителя японской разведки. В таком качестве он нам попросту не нужен.

– Наши намеки по этому поводу будут максимально прозрачны, – в своем ироничном духе заверил полковника барон фон Штубер.

С минуту они стояли на обочине, с такой задумчивостью осматривая окрестные поляны и перелески, словно выбирали место для рыцарского турнира. Или для поля битвы. В том и в другом случае воинственности им хватало.

– Кстати, как, по-вашему, мы должны поступить с этими диверсантами дальше? – нарушил молчание Лоттер. – Отправить в Берлин? В ближайший лагерь? Отдать гестапо, на усмотрение его костоломов?

– Проще всего, конечно, было бы расстрелять, – побагровел Штубер, возмутившись «полетом фантазии» полковника.

– Что исключило бы всякий риск того, что они окажутся подосланными, – охотно кивнул полковник, но тут же запнулся на полуслове.

– Так, может, сначала расстреляем их, а уж затем приступим к допросу?

– Кстати, о расстреле. Вы это… серьезно, барон?

– Вполне. Чтобы не морочить себе голову. Но, поскольку с патронами у нас, как всегда, туговато, именно на этих парнях советую сэкономить.

Так и не поняв, что же этот, прибывший из Берлина заносчивый эсэсовец собирается в конце концов предпринять, полковник вежливо козырнул в знак примирения и направился к своей машине, предоставляя Штуберу возможность возглавить колонну.

36

Минут пятнадцать вся группа Иволгина терпеливо ждала в засаде у дома Раздутича. Наконец появился один из охранников. Он был навеселе. Пропустив его мимо себя, маньчжурские стрелки проследили, как, выйдя из калитки, он направился к стоявшей чуть позади дома машине.

– Карпухин, поди, причастись! – окликнул он часового. – Я минут десять постою.

– Иду, – невнятно пробасил диверсант, оглянувшись на притаившегося за машиной татарина.

Когда сменщик приблизился, диверсант аккуратно снял с него фуражку, чтобы не замарать, – пригодится, – и изо всей силы ударил прутом по голове.

Еще минут через десять, удивленные тем, что ни один, ни второй конвоир не появляются, во двор вышли старший конвоя и водитель. Их мгновенно окружили и обезоружили.

– Вы что, оборзели?! – не хотел верить в свое пленение старшина. – Кого берете, падлы?! Кто вы?

– Смерш, кто же еще? – ответил Иволгин. – Именно по твою троцкистскую душу мы сюда и пришли.

Водителя они убили, как только тот сумел убедить их, что машина уже, оказывается, исправна, просто не решились добираться до нового, недавно открывшегося лагеря на ночь глядя. Старшину же завели обратно в дом, налили ему стопку и, указывая на заключенного, который был в офицерском мундире, но без погон, спросили:

– Кто это?

– Налейте еще стопку для разговения души, – попросил старшина.

– Наглый до предела, – незло констатировал Перс, – однако налить придется, а то не по-мужски как-то получится.

– Так кого вы везли? – приступил к допросу Иволгин, как только старшина по привычке крякнул после опустошенной стопки.

– Власовца, – ответил старший конвойный. – Кого же еще? Кондаков фамилия. В Красной армии когда-то служил, из запасников. А по ихним, фрицовским документам, – майором был. Майор Носачев. Так мне сказали, сам я этих документов не видел. С ним еще один был, двоих забросили. Но того вроде бы сразу же на тот свет отправили.

– Не был я никогда этим вашим власовцем, – отрубил пленный, наливая себе самогона. – А что прибыл сюда в чине майора – это правда.

– Вас пока что не спрашивают, – пресек его говорливость Иволгин. – Хочу услышать то, что о вас знают в энкавэдэ.

– Как он у вас оказался? – вмешался в допрос Чолданов, явно нарушая при этом этикет.

– Подробностей не знаю. Известно только, что диверсант он, шпион немецкий. А еще по секрету сказали, что, дескать, прибыл, чтобы убить Сталина. Только не дошел.

– Неужели самого Сталина? – спросил Иволгин.

– Мне тоже в это не верится, но так сказали, так в его бумагах написано. Поэтому дело такое: верь – не верь… – Непостижимо для военной проголоди откормленный, с багровым, напоминающим новогоднюю маску лицом, старшина говорил все это безразличным голосом, оставив всякие попытки выяснить, кто же в действительности его арестовал: смершовцы или бандиты? Похоже, ему уже было все равно, от чьих рук погибать.

– Почему же сразу не расстреляли?

– Меня это тоже удивляет. Если он прибыл, чтобы убить Сталина, то почему его сразу же не кокнули еще в Москве, на Лубянке.

– У меня возникли точно такие же сомнения, – присел напротив него Иволгин.

Все остальные диверсанты вопросительно уставились на пленного.

– Говорю же, что это уже ваше дело: верить мне или не верить. По германским документам он вроде бы майор Кондаков. Кем на самом деле в Германии числился – сами у него спросите. И сказано было: прислали его с заданием взорвать машину Сталина. Кличка у него еще мудреная – Аттила. Хотя напарник называл его так, как называли, очевидно, еще в разведывательно-диверсионной школе – «лагерь-майор».

– Что, действительно? – повернулся Иволгин к Кондакову.

– Относительно клички? Да, это правда. Аттилой звали вождя гуннов, а меня называли еще и «лагерь-майором».

– Да апостол с ней, с кличкой. Я по сути. Сам бы ты говорил – точно не поверили бы.

– Неужели прислали с заданием убить Сталина? – не удержался Чолданов.

– С ним и прислали. Похоже, «по крупняку» играть решили, ва-банк пошли.

– Почему же ты здесь?

– Насколько мне известно, сам Берия приказал не расстреливать меня, поместить в лагерь и строго охранять. Очевидно, решил, что еще понадоблюсь им, – не без гордости объяснил Кондаков.

– Неужели они там, в Берлине, не понимают, что Сталина убить невозможно?

– Почему невозможно? И не таких убирали. В этой операции все было просчитано кроме одного: напарник мой, из бывших воров-уголовников, подвел. Причем появление его в группе – на моей совести, признаю.

– Не верю, что возможно. Такое задание мог дать только сумасшедший.

– Не отрицаю: только сумасшедший. Да только в Германии его называют «первым диверсантом рейха».

– Кого вы имеете в виду? – подался к нему Иволгин.

– Штурмбанфюрера СС Отто Скорцени, того самого, который освободил из-под ареста дуче Муссолини. Неужели не слышали о таком?

– Да слышали-слышали. Жалею, – обратился подполковник к Чолданову, – что сейчас здесь нет князя Курбатова. Его бы это ваше знакомство заинтриговало.

Воспользовавшись тем, что на какое-то время диверсанты потеряли к нему всякий интерес, старшина попытался опрокинуть стол и рванулся к двери. Но стол устоял, а его самого настигли, несколькими ударами по шее и голове успокоили и вновь приволокли на отведенное место.

– Тебя, скотина, угощают, как порядочного, а ты еще и брыкаешься, – пристыдил его Перс, чью звериную силу и ярость старшина уже успел познать на себе. – Не по-дворянски это.

– Так ведь убьете же, – прорычал старшина, опускаясь на пол между столом и печкой.

– Это само собой… – заверил его Перс.

– Но если все, что я тут услышал, правда, тогда почему вы оказались в этой глуши? – вновь спокойно заговорил Иволгин, словно бы ничего особого в доме Раздутича не произошло. Сам хозяин все это время оставался во дворе, составляя вместе со Златным его охрану.

По логике событий, Кондаков должен был оставаться в их группе, поэтому подполковник стремился сразу же выяснить, что он собой представляет.

– Этого я тоже понять не могу. Лучше его спросите, – указал Кондаков на старшину. – А Сталина завалить я все же смог бы, тем более что с Кровавым Кобой, Берией и прочими коммуно-масонами кремлевскими у меня свои, особые счеты. Напарник, тварь, предал. Не диверсант, а шушера болотная попалась.

– И все же это почти невероятно, – проговорил Чолданов. – Здесь, в этой поволжской глуши, – и вдруг появляется диверсант, шедший на Сталина!

– Вот именно, почему он здесь? – обратился подполковник к старшему конвойному.

Тот не ответил. Перс схватил его за загривок, приподнял и старательно протер рожей о поверхность стола.

– Лагерь, в который мы его не довезли, особый, – образумился старшина. – Для диверсантов всяких, шпионов и пленных германских генералов. Именно там его и решили приберечь для чего-то. По личному, говорят, приказу Лаврентия Павловича. И, похоже, не врут. Может, для того и приберегают, чтобы потом всему миру показать: вот, мол, до чего Гитлер дошел – убийц подсылает.

– А ведь ладно сочиняешь, – иронично признал Чолданов.

– Жизнь еще и не такое сочинить способна, – вступился за старшину лагерь-майор Кондаков. – Судя по всему, я действительно понадобился кому-то из окружения Сталина. Возможно, самому Берии. Иначе конвоиры попросту забили бы меня по дороге. Кто-то там, в Москве, решил придержать меня, как шестерку козырную в рукаве. Не исключаю, что Сталину уже доложили о моем расстреле, чтобы поскорее забыл о моем существовании.

– Одна из немногих историй, которую я смогу рассказывать до конца дней своих, – задумчиво молвил Иволгин. – Если только уцелею. Только эта история, может быть, и достойна будет воспоминаний.

Прежде чем уже за полночь покинуть усадьбу Раздутича, диверсанты связали старика, оставив ему на память два синяка.

– Утром выйдешь во двор, позовешь соседа, пусть развяжет, – посоветовал Перс. – А напали, говори, смершовцы, контрразведчики советские, если по-людски. Пусть потом разбираются, что к чему.

37

В штабе дивизии их уже ждали. Начальник разведки – словно бы вытесанный из дубовой колоды розовощекий коротыш, – медленно пережевывая не то что каждое слово, но каждый отдельный звук, уверенно доложил:

– Господин полковник, диверсанты нами обезоружены…

– Вот как?! – удивленно потянул Лоттер, бросая взгляд на гауптштурмфюрера.

– Как вам это удалось, подполковник? – тотчас же поинтересовался Штубер. И вообще все, что происходило здесь, в ближайшем прифронтовом тылу, вызывало у него едкий сарказм. Ему трудно было что-либо воспринимать всерьез.

– Они обезоружены и взяты нами под арест, – не успел среагировать подполковник.

– И где же эта ваша мрачная Бастилия?

– Сейчас все трое находятся под надежной охраной, – медленно шевелил челюстями разведчик, который, по глубокому убеждению Штубера, вряд ли когда-нибудь не то что пересекал линию фронта, а хотя бы появлялся на передовой.

– Кажется, вы уже сообщали об этом, господин Ульрех, – попытался напомнить ему Штубер, однако на сей раз сбить подполковника с толку не сумел.

Правда, он немного замялся, как боксер, которого слегка повело после сильного бокового в челюсть, однако до вмешательства рефери дело не дошло.

– Пока что они ведут себя смирно, – мужественно продолжил он свой доклад. – Ждут своей участи.

– Мы-то опасались, что они разгонят все ваше воинство, – продолжал комментировать доклад Ульреха гауптштурмфюрер Штубер.

Полковник Лоттер сохранял при этом философско-аристократический нейтралитет, оставаясь выше всей этой, явно недостойной офицеров, вежливой перебранки.

– На предварительных допросах диверсант, называющий себя поручиком фон Тирбахом, и диверсант, называющий себя гауптманом вермахта фон Бергером, сообщают какие-то совершенно невероятные вещи.

– Что их доставили сюда на «солнечных дисках»?^[29] Нет? Тогда чем они вас так поразили?

– Простите, о каких «солнечных дисках» идет речь? – обескураживающе поинтересовался подполковник, только сейчас догадавшись извлечь из небольшого сейфа бутылку коньяку и налить обоим гостям по рюмочке.

– Это я так, почти пошутил, – сдался Штубер, понимая, что он со своей ироничностью окончательно выбил Ульреха из привычного мировосприятия. – Курбатов и его спутники что, действительно балуют вас интересными подробностями своего трансконтинентального рейда?

– Они и вас поразят, – вдруг проклюнулось в сознании Ульриха некое подобие мстительности. – Это истинные солдаты и истинные арийцы. Если только не продались коммунистам, – все же подстраховался подполковник.

– Так они что, все трое – германцы? – спросил фон Штубер, вкусив знаменитого напитка Франции. Вводить подполковника в дебри космического тайнознания он счел несвоевременным.

– Командир – чистокровный славянин. Утверждает, что родовой князь, служил ротмистром в белоказачьей армии генерала Семенова.

– Меня умиляет ваша недоверчивость, подполковник.

– А вы стали бы доверять русским, один из которых называет себя поручиком фон Тирбахом, другой считает себя гауптманом вермахта, а третий именует себя подполковником и князем?

– Никогда и ни за что. Но в таком случае встает вопрос: кто же они на самом деле? Вы хоть пытались выяснить? Я, конечно, понимаю: специфика профессии. Но нельзя же, в самом деле, вот так…

– Обычные меры предосторожности, – замедленно, невозмутимо проговорил Ульрех. – Командир группы отказался отвечать на самые важные вопросы до тех пор, пока не появится кто-либо из штаба армии. Мы, естественно, могли бы его заставить, но…

– Понимаю, сработало ваше благоразумие, – наконец-то вклинился в их странный диалог полковник Лоттер, спасая самолюбие своего подчиненного.

– При этом Курбатов требует связать его, с кем бы вы думали?..

– Ну вот, а вы сомневаетесь, что имеете дело с князем, – уже более миролюбиво обронил Штубер. – Любой славянин ведет себя похлеще нашего маркграфа. Что уж говорить о князьях?

Ульрех томительно поморщил лоб, пытаясь понять, к чему клонит один из ближайших соратников Скорцени, или по крайней мере попасть в струю его игриво-идиотского настроения.

– Словом, он настоятельно требует связать его… – повторил подполковник.

– …С «самим» Скорцени, – с грустной миной «угадал» гауптштурмфюрер.

– Точно! – удивленно уставился на него подполковник.

– Приведите ко мне этого князя. Предварительно уведомив его, что прибыл офицер из отряда Отто Скорцени, который совсем недавно принимал участие в операции по похищению Муссолини. – Штубер сообщил это не столько для Курбатова, сколько для самого Ульреха. – Надеюсь, он окажется намного доверчивее вас.

– Надеюсь, – безропотно признал подполковник, явно теряя нить логики этого диверсанта.

– И еще: в этом особняке найдется отдельная комнатка, в которой можно было бы поговорить с русским тет-а-тет?

– Конечно, найдется, – охотно заверил его Ульрех. Затем, немного замявшись, сказал: – Хотя нам с полковником очень хотелось бы присутствовать при этой беседе.

– Князь Курбатов обязательно удостоит вас аудиенции. Буду ходатайствовать за вас.

38

Ночь выдалась на удивление звездной и тихой. Где-то на том конце деревушки заунывно рыдала сова. Трава, деревья, кусты… – все приобретало свой особый, ночной аромат, которым постепенно заполнялось все пространство вокруг.

– Так поверили вы наконец в свое спасение, лагерь-майор? – поинтересовался подполковник Иволгин у Кондакова, когда они вышли на крыльцо.

Командир маньчжурских стрелков знал, что ни одного солдата в деревне нет, поэтому чувствовал себя полным хозяином в ней. И на крыльцо дома Раздутича вышел так, словно на крыльцо собственного барского особняка.

– В мое спасение поверить так же трудно, как поверить в возвращение с того света.

– В общем-то, да, вы правы. Война порой порождает невероятные сюжеты, достойные пера Тургенева.

– По всем законам криминалистики, я уже никогда не должен был видеть свободы.

– Причем какой свободы! Свободы диверсанта.

– Оказывается, существует и такая, – согласился с ним лагерь-майор. – Никогда раньше не задумывался над этим.

– Тем яростнее проявляйте себя теперь как диверсант, – настоятельно посоветовал Иволгин, а, немного помолчав, неожиданно добавил: – Какая изумительная выдалась нынче ночь!

– Редкостная, не возражаю.

– В такую вовсю хочется жить, пусть даже в этой забытой богом и людьми деревушке.

– От вас ли я слышу это, господин подполковник, – иронично рассмеялся Чолданов, подталкивая плененного ими старшину к «воронку». – Еще недавно вы изрекали нечто иное.

– Помню, – смиренно признал Иволгин. – Постоянно впадал в какие-то бредни по поводу Лондона и Парижа. Но ведь совсем недавно я и предположить не мог, что, добыв четыре красноармейские формы, мы еще и сумеем освободить некоего несостоявшегося диверсанта, посланного в Россию для убийства Кровавого Кобы.

Лично он пока что не знал, как ему воспользоваться свободой этой ночи. Мудрее всего было бы провести в этой деревне еще две-три ночи, чтобы отмыться, отоспаться и вообще привести себя в божеский вид, однако всякая оседлость, пусть даже временная, уже начинала страшить подполковника. Слишком уж он привык к кочевой жизни. Привык сам и приучил к этому своих стрелков.

– Нет, господин подполковник, такого лихого нападения на энкавэдистский «воронок» князь Курбатов вам не простит, – молвил Чолданов, которому тоже очень не хотелось оставлять дом Раздутича. – Это он должен был совершить подобный налет, вместе с бароном фон Тирбахом. А так получается, что в Берлин они прибыли с пустыми руками.

– Откуда нам знать, как они прибыли туда? – возразил Иволгин. В душе он не раз укорял себя за то, что не согласился идти с Курбатовым. Но только в душе. Никто из подчиненных его об этом не догадывался.

– Зато теперь мы знаем, что нам, лично нам, есть с чем идти хоть в Берлин, а хоть в Рим, – подсказал Перс. – И даже предстать перед самим фюрером.

– Так почему бы не воспользоваться такой возможностью, господин подполковник? – завершил его мысль Чолданов.

С ответом Иволгин не торопился. Знали бы они, как трудно расставаться с идеей создания Народной армии Поволжья! Причем делать это сейчас, когда он оказался столь близок к ее осуществлению.

Тела убитых погрузили в машину, туда же усадили связанного, с кляпом во рту, старшину и забросили лопату. Километра через два Перс, который сидел за рулем, остановил машину над болотистой низиной.

– Не убивайте меня, – попросил старшина, завершив копать яму для погибших. – Зачисляйте в свой отряд, все же лучше, чем гнить в этой болотной жиже.

– Тебя нельзя – предашь, – покачал головой Иволгин.

– Я машину хорошо вожу, лучше этого вашего Перса, или как его там, – объяснил старшина, сбрасывая в яму тело одного из убитых охранников. – А коль согласился вести машину, на которой вы ехали, назад мне дороги нет, расстреляют как предателя.

– Нельзя ему верить, как считаете, ротмистр? – обратился подполковник к Чолданову.

– В принципе он оправ: с той минуты, когда сядет руль нашей машины, возврата ему нет. А то, что он красным служил… Так ведь здесь уже все под красными жили, все большевичкам прислуживали. Из кого тогда Народную армию создавать изволите, господин главнокомандующий? – с особым сарказмом произнес он это свое «главнокомандующий».

– Ваше мнение, прапорщик? – повернулся Иволгин к стоявшему чуть позади него и сбоку Персу.

– Водитель из меня не ахти, сами видели. А пристрелить всегда успеем.

Подполковник еще немного поколебался и, приказав старшине забросать тела глыбами торфа, позволил сесть за руль.

– Будь вы германцами, я, наверное, не согласился бы, – пробормотал охранник, садясь за руль. – Но вы-то ведь русские.

– Не набивайте себе цену, старшина, – проворчал в ответ Иволгин, усаживаясь рядом с ним.

– Куда путь держать намерены, господин подполковник, – возник у приоткрытой дверцы кабины ротмистр Чолданов.

– Пока не знаю, главное, подальше отсюда.

– А вопрос принципиальный. Надо бы решить: на запад или на восток? Теперь у нас есть машина, оружие, мундиры и германский диверсант. Тогда чего ждем? Не готово Поволжье к восстанию. Не поднять нам его, это же ясно, как Божий день.

– Не только Поволжье, – уточнил несостоявшийся командарм белой армии Поволжья, – вся Россия к этому не готова. Видно, так оно было предрешено свыше. Тем более что оставаться в этих краях нам уже все равно невозможно. В поисках такого диверсанта энкавэдисты всю округу выжгут и вспашут.

39

Курбатова они нашли на деревенском подворье, незаметно переходившем в речной луг. Рослый, плечистый, облаченный в китель времен Белой гвардии и опоясанный кавалерийскими ремнями, он стоял, склонившись на жердевую ограду, и наблюдал за свадебными игрищами немолодого жеребца и двух юных кобылиц.

Подразнивая оседланного боевого коня, кобылицы то бросались к нему, подставляя свои неокрепшие крупы, то вдруг, в самый ответственный момент, уносились по высокой луговой траве в сторону реки, чтобы с призывным ржанием вспенивать плавневое мелководье.

– Какую бы диверсионную подготовку ни проходил казак, все равно в душе, в крови остается казаком, – по-русски молвил Штубер, почти неслышно приблизившись к Курбатову.

– Боевой конь – это и в самом деле в крови казака, – подтвердил подполковник и только тогда взглянул на гауптштурмфюрера.

Штубер тут же представился, затем представил прибывшего с ним полковника, который остался у крыльца, и сказал, что у него возникло несколько вопросов, которые интересуют не только его, но и Скорцени.

– О диверсанте Отто Скорцени, о том самом? Да, немного наслышан, – слегка склонил русоволосую, с едва заметной проседью, голову Курбатов. – Вас, господин Штубер, знать не имею чести. Но готов говорить как солдат с солдатом. Что же касается меня, то сведения обо мне вы можете получить через представительство Маньчжурии, то есть Маньчжоу-Го в Берлине, или из японских источников.

– Можете не сомневаться, что наша контрразведка проверит вас по всем возможным каналам и источникам. За этим дело не станет.

Они вошли в дом, в котором хозяйничали молчаливая полнотелая украинка лет пятидесяти и почти такого же возраста худощавый жилистый сержант-власовец.

– Прежде всего, меня интересует цель вашего рейда от Маньчжурии и почти до западных границ Совдепии, – молвил Штубер, взявшись за рюмку с самогоном, самого духа которого он терпеть не мог, и с грустью посматривая на миску с дымящейся картошкой в мундире, рядом с которой стояла миска с квашеной капустой.

– Прекрасный был рейд, «сабельный», как говорит наш атаман Семенов. Шли почти не кроясь, по-казачьи, не боясь. Наоборот, всех вокруг в страх повергали – армейцев, чекистов, милицию, партийных. Словом, красиво, лихо шли, – решительно покачал он головой, поминая рюмкой водки тех диверсантов, которым до линии фронта дойти было не суждено.

– То есть у вас не было конкретного задания, конкретной цели?

– Какая цель, какое задание?! – по-крестьянски крякнул подполковник, припечатывая рюмку к столу и исподлобья посматривая на полковника Лоттера, демонстративно усевшегося в стороне, поскольку тот не желал принимать участия в «застолье диверсантов». – Душа казака чего прежде всего требует, господа? Куража! В сабельную атаку, в рукопашную, под пулеметный огонь, да хоть черту в зубы, – но обязательно под кураж. Иначе казак – не казак. Вот так мы и шли, господа хорошие, каждодневно рискуя, погибая, кровью врагов и собственной кровью захлебываясь, но… под наш, – повертел он кулаком перед захмелевшими глазами, – особый, казачье-диверсионный кураж!

– Если под кураж, – едва прикоснулся барон губами к самогону, – то это многое объясняет. Это нам, неказакам, тоже знакомо.

Штубер коротко перевел полковнику суть сказанного Курбатовым, но тот, похоже, и сам уловил смысл, поэтому едва заметно кивнул. И тут же попросил барона поинтересоваться, каковы теперешние планы командира русских диверсантов.

– В Берлин, – все так же решительно молвил Курбатов. – Нам обязательно нужно войти в Берлин.

– По дороге повергая в ужас своими диверсиями германские оккупационные власти? – с холодным ехидством поинтересовался Лоттер.

– Почему же, «повергая диверсиями»? – спокойно парировал Курбатов. – Союзники мы с вами… пока что. Просто мне нужно попасть в Берлин. Обязательно в Берлин.

– И тоже для куража? – лениво расковыривал вилкой одну из картофелин барон фон Штубер.

– Если хотите, и для куража. Чтобы, представ перед японским командованием, перед самим командующим Квантунской армией атаман Семенов мог сабельно рубануть: «А все-таки мои казаки прошли этот путь – от Харбина до столицы рейха. И сам фюрер восхищен их подвигом!».

– Для атамана Семенова это так важно?

– Чтобы японцы не выпендривались, а поверили, что имеют дело с настоящей русской армией, а не какими-то нахлебниками.

– Понимаю, у вас там свои, особые отношения с императором Хирохито и командующим Квантунской армией.

– Понятное дело, что свои, – перешел Курбатов на немецкий. – И когда газеты оповестят весь мир об этом рейде, в Европе поймут: жива еще белая армия атамана Семенова! Есть кому держать саблю в руках, чтобы сражаться с коммунистами! Не умерло еще русское казачество!

Штубер и полковник Лоттер вопросительно переглянулись.

– Надеюсь, вы, князь, понимаете, что по Германии вам следует пройти спокойно и благородно? – спросил полковник.

– Понимаю, конечно.

– Что любой, даже самый случайный конфликт способен не только физически погубить вас, но и превратить из героя-казака во врага рейха?

– Но ведь вы для того и прибыли сюда, чтобы помочь мне в этом походе, – невозмутимо молвил Курбатов. – Или я что-то не так понимаю?

– Ситуацию вы оценили верно, – не стал разочаровывать его Штубер. – Накануне приезда сюда у меня состоялся телефонный разговор со Скорцени. Так вот, он готов взять вас под свое покровительство…

– Но с каким-то обязательным условием? – поинтересовался Курбатов.

– Скорцени в «обязательных условиях» не нуждается. Он может позволить себе просто… покровительствовать. Тем не менее хотел бы уже сегодня получить четкое представление о ваших планах на будущее и ваших действиях в Берлине.

Курбатов опустошил еще одну рюмку, съел, буквально проглотил, картошину, даже не пытаясь очистить ее, и, упершись руками о стол, какое-то время покачивался на нем, как это обычно, куражась и набивая себе цену, делают сильные, уверенные в себе люди.

– В моих ближайших планах – загул в берлинских пивных, который Скорцени вряд ли заинтересует. Как вряд ли заинтересуют его и мои походы по берлинским борделям.

– Я понимаю, что вы основательно одичали в своих маньчжурских лесах, князь, – внутренне вспыхнул Штубер. – Но если немедленно не научитесь вести себя в порядочном обществе, то и сами вы Скорцени тоже вряд ли заинтересуете. Разве что вы, князь, намерены прямо отсюда вновь отправиться через всю Россию в свою объяпошенную Маньчжурию… Но тогда нам просто не о чем говорить. Подтвердите это свое намерение, и мои люди завтра же вышвырнут вас за линию фронта, как нашкодивших котов.

Однако той естественной паузы, которая обязательно должна была наступить после подобной стычки и которой так ждали Штубер и полковник Лоттер, не наступило.

– Будет проще, если я узнаю, что именно Скорцени, или вы с полковником Лоттером, способны предложить мне, – ничуть не стушевался Курбатов.

– Вам приходилось слышать о Фридентальских курсах, возглавляемых Скорцени? – не стал нагнетать ситуацию барон.

– О диверсионной школе в замке Фриденталь под Берлином, – похмельно кивнул головой Курбатов, оторвав взгляд от окна, за которым старый боевой мерин все еще обхаживал норовистых, необъезженных кобылиц. – Слышал, как видите. Правда, знаю о ней лишь в самых общих чертах.

В течение нескольких минут Штубер посвящал диверсанта-«маньчжура» в замысел этой элитарной диверсионной школы, в которой готовили руководителей национально-освободительных движений, будущих повстанческих вождей и глав правительств; руководителей диверсионных школ и региональных резидентов разведки.

– При этом Скорцени как личный агент фюрера по особым поручениям, – заключил барон фон Штубер, – готов сразу же включить вас в состав интернациональной диверсионной группы, созданной специально для выполнения этих самых «особых поручений фюрера». То есть группы, к которой имеет честь принадлежать ваш покорный слуга.

– Вот это уже конкретный разговор. С учетом, что в эту же школу будут зачислены и двое диверсантов, которые пришли со мной.

– Естественно. Мало того, я уже рассматриваю эту вашу тройку как основу группы для выполнения особых поручений в России и на ее окраинах. Куратором «диверсионных групп восточного направления», как вы уже поняли, приказано быть мне. Что же касается атамана Семенова, то он будет официально уведомлен о вашем прибытии в Берлин и о нашем восхищении «рейдом подполковника Курбатова». О восхищении высшего германского командования и самого фюрера, которому конечно же о вашем рейде будет доложено. Подобными историями фюрер тоже увлекается. У вас возникли какие-то просьбы, князь?

– Прежде чем вы зачислите меня в курсанты диверсионной школы, мне, как я уже сказал, обязательно хотелось бы побывать в Берлине.

– Таково условие вашего задания?

– Причем условие обязательное. Генерал Семенов хочет знать, что мы достигли хотя бы предместий Берлина. И еще. С того момента, когда я окажусь на одной из улиц Берлина, вступает в силу приказ главнокомандующего армией генерал-лейтенанта Семенова о присвоении мне чина полковника русской белой армии.

– Вот оно в чем дело! – простодушно улыбнулся Штубер. – А я-то думаю, почему вдруг вы так рветесь в Берлин? Будем считать, что приказ этот уже вступил в силу: через два дня вы будете в Берлине. А в радиограмме, которую получат в штабе Семенова, будет сказано, что мы «восхищены рейдом полковника Курбатова», – тотчас же уточнил Штубер, с грустью подумав при этом, как же легко даются высокие чины в армиях некоторых самозваных «главкомов-атаманов»!

– С этой минуты, – объявил полковник Лоттер как старший по чину, – вы, подполковник Курбатов, и ваши люди, кстати, где они сейчас?..

– В деревне, знакомятся с местными достопримечательностями.

– …Так вот, вы и ваши люди, если только они обнаружатся, вступаете в полное распоряжение гауптштурмфюрера СС барона Вилли фон Штубера. Замечу, одного из тех, кто принимал участие в операции по похищению Муссолини, а также в некоторых других, не менее громких, хотя пока еще засекреченных.

Курбатов удивленно взглянул на Штубера, поднялся, вышел из-за стола и, щелкнув каблуками, отвесил офицерский поклон.

– Простите, не имел чести знать об этом, барон фон Штубер. Наслышан-наслышан о вашей итальянской операции и считаю, что это – уже диверсионная классика.

– Так подражайте же, подражайте!

– Уже стараюсь.

– Вы, как мне сообщили, давно намереваетесь нанести «диверсионный визит вежливости» на подмосковную дачу Кровавого Кобы, то есть товарища Сталина, – поднялся Штубер из-за стола. – Чтобы затем швырнуть его к ногам своего атамана. Или, может, меня неверно информировали?

– Ну, в общем-то, можно было бы и нанести такой визит, – явно подрастерялся Курбатов, пытаясь вспомнить, когда, где, а главное, в какой стадии опьянения мог бахвалиться по этому поводу.

Он пока что не догадывался, что ничего подобного барону фон Штуберу слышать не приходилось, что тот явно блефует и откровенно провоцирует его. Однако в этом блефе уже ясно просматривалось то задание, ради которого его станут готовить в школе замка Фриденталь.

– Надеюсь, вы понимаете, что, осуществив подобный «визит» на дачу, на которой Сталин проводит сейчас большую часть служебного времени, вы сразу же затмите своей славой даже славу Скорцени после его операции по похищению Муссолини? Не скрою, Скорцени – человек слегка завистливый, но обещаю, что он первым пожмет вам руку и лично представит к самому высокому ордену рейха.

– Предложение, скажу вам, неожиданное, атаману даже в голову не приходило ориентировать меня на Москву. Но попробовать можно. После соответствующей подготовки, конечно.

– Кстати, есть еще один русский «диверсант от Бога» – некий лейтенант Беркут. Вам не приходилось слышать о нем?

– Нет. Он тоже русский диверсант?

– Только советский!

– Тогда зачем он вам понадобился? Прикажите, и мы его уничтожим.

– Вот с этим, с истреблением таких профессионалов, торопиться не следует. Если удастся заполучить его в нашу группу, можете считать, что вам одинаково будет, кого похищать – хоть Сталина, хоть Черчилля.

Задумавшись, Курбатов несколько раз нервно повел головой, как бы мысленно полемизируя с самим собой.

– Мыслю, господин Штубер, – наконец произнес он, – что в любом случае теперь у нас с вами есть идея, с которой можем представать то ли перед Скорцени, то ли перед самим Гитлером.

– Вы правилно мыслите, таварыщ Курбатов, – молвил Штубер, неожиданно спародировав Сталина и держа при этом вилку так, как обычно «вождь всех времен и народов» держит курительную трубку. – Поэтому есть мнение таварищей из ЦК, и лична таварища Берии, чтобы таварищ Штубер немедленна отправился вместе с вами в Прагу.

– Зачем, позвольте узнать?

– Для асуществления вашей давнишней мечты, таварищ Курбатов, – загула в местных пивных и рейда по его провинциальным борделям.

Их сдержанный, но единодушный смех был покрепче рукопожатия «двух высоких договаривающихся сторон».

– Вы всех так лихо вербуете, – по-германски, вполголоса, поинтересовался полковник Лоттер, когда они направлялись вместе с Курбатовым к машине. Просто русский немного задержался, чтобы еще раз полюбоваться любовными игрищами лошадей. – Признаю: это было сделано ювелирно.

– Мой давний, стандартный метод вербовки, – иронично ухмыльнулся Штубер, пожимая плечами. – Учитесь, пока я жив, полковник абвера Лоттер.

40

Понимая, что район исчезновения конвоя будет сегодня же оцеплен и прочесан, Иволгин постарался поскорее увести своих маньчжурских стрелков как можно дальше. Но уже к обеду они случайно наткнулись на милицейско-армейский отряд, рыскавший, как потом объяснили им местные хуторяне, в поисках каких-то троих заключенных, совершивших побег из соседнего лагеря.

Возможно, все обошлось бы, но у Златного не выдержали нервы, и он открыл огонь сразу же, как только один из милиционеров из группы, отдыхавшей на окраине хутора, приблизился, чтобы выяснить, чья это машина и куда направляется. Они были в красноармейской форме, у них были документы, а Кондаков по-прежнему изображал арестованного. Но штрафник панически боялся вновь попасться в руки милиции…

Уйти от погони группа сумела только потому, что старшина Кайманов умело развернул их воронок и нажал на газ, а Перс умудрился с первого же выстрела повредить машину преследователей. Но все же в этой стычке они потеряли убитыми ротмистра Чолданова, который прикрывал их бегство, и тяжело раненным – самого Златного, пытавшегося на ходу запрыгнуть в открытые дверцы «воронка». Когда он выпадал, Перс успел заметить выступавшее на груди несчастного большое кровавое пятно, свидетельствовавшее, что пуля прошла навылет.

А на рассвете, уже на правом берегу Волги, куда группа переправилась на случайно подвернувшемся плоту, повысив его плавучесть вязками камыша, исчезли татарин Санджаков и стоявший на посту Мамонт. Вместе с ними исчезли три автомата и весь боезапас к ним.

Узнав об этом, Иволгин долго хохотал, истерически катаясь по траве возле сооруженного накануне стрелками камышового шалаша.

– Вот и вся твоя Народная армия Поволжья! – сказал он себе затем и, согнав с лица идиотскую улыбку, достал из кобуры пистолет.

– Бросьте, подполковник, – мертвой хваткой вцепился ему в руку Перс. – За этим дело не станет, и в Берлине успеется. А, что скажешь, майор? – обратился он к Кондакову, обезоруживая при этом Иволгина.

– Что тут можно сказать? Вот она – Европа: от Волги до Средиземного моря! Гуляй, живи, водку пей, баб… и все такое прочее. Какого черта торопиться на тот свет, если этого еще не познал? А что касается этих беглецов… Не верю, чтобы они сговорились вместе идти. То ли врозь разбежались, то ли татарин зарезал часового Мамонта и бежал.

– Точно, бежал, – поддержал его старшина. – Здесь рядом несколько татарских сел. Туда Санджаков и подался, чтобы священную войну разжигать. Только вряд ли Мамонт решился бы идти с ними, среди мусульман долго не продержался бы.

Однако для Иволгина подробности этого бегства никакого значения уже не имели.

– Вчера я потерял своего последнего боевого товарища, последнего белого офицера, с которым мы вышли из Маньчжурии, – удрученно исповедовался он, сомкнув руки у подбородка и потрясая ими так, словно заклинал Господа то ли простить ему эту потерю, то ли каким-то образом восполнить ее. – Пока рядом был он, ротмистр Чолданов, мы продолжали оставаться группой маньчжурских стрелков, той группой, которую привел сюда князь Курбатов. Но теперь Чолданова нет, я остался один, – отрешенно обвел он взглядом застывших над ним полукругом Перса, Кондакова и старшину Кайманова. Все они казались ему теперь ненадежными и совершенно чужими.

– Ну, это понятно, понятно, – попытался утешить его старшина. Никакой особой подготовки он не имел, вырастал в городе и к бродячей жизни был совершенно не приучен, поэтому с ужасом думал о том, что станет делать, когда группа распадется. – Это пройдет. Нас вон еще четверо, со временем народу прибавится…

– Тела наших маньчжурских стрелков разбросаны теперь на всем пространстве от маньчжурской границы до Германии, – не слышал его доводов Иволгин, – а я почему-то все еще жив, все еще сижу где-то посреди России, словно погорелец – на родовом пепелище и чего-то жду…

– Во-первых, вы забыли обо мне, – остервенело скреб свою вечно шелушащуюся грудь Перс. – Конечно, я не начинал с Маньчжурии, но повышал в чине и благословлял меня на диверсионный хлеб все тот же князь Курбатов. Кроме того, у нас появилось еще два стрелка. А главное, теперь у нас появилась цель – германский фронт, Берлин. Притом, что вокруг нас – тьма врагов. Их несметное количество – этих самых врагов, что всегда приводило князя Курбатова в неописуемый восторг.

– Но оказалось, что я не могу воспринимать этот мир и сражаться в нем, как это умел делать Курбатов. Вы правы, прапорщик, чем больше врагов появлялось вблизи, тем князь чувствовал себя увереннее. Теперь, когда Курбатова нет рядом… тем более что неизвестно, жив ли он вообще, я могу сказать: да, это диверсионный гений. Будь он сейчас здесь, все выглядело бы совершенно по-иному. Мне тоже казалось, что я способен действовать так же. Откровенно завидовал Курбатову, а потому стремился быть похожим на него, подражать ему. Чего уж тут греха таить, ждал того дня, когда сам смогу возглавить группу, которая постепенно станет перерастать в отряд, полк, армию… Теперь я понимаю, что все эти мои иллюзии происходили от романтического взгляда на современную русскую действительность, однако не об этом речь сейчас, не об этом…

– Еще не все потеряно, подполковник, – усмехнулся Кондаков, считая, что командир уже выговорился. – Хотелось бы, конечно, встретиться с этим вашим легендарным Курбатовым, но ведь и у вас еще не все патроны израсходованы, ворон меня не клюй. Нужно только отказаться от идеи поволжского восстания и подумать, как жить дальше.

– В том-то и дело, – подхватился Иволгин, – что не могу отказаться. Так мечтать, так готовиться! В том-то и подлость моей натуры, что не могу, – обреченно как-то развел он руками. – Одни погибли, другие разбегаются, а по селам мужички плюют нам в лицо и рвут на груди рубахи: «На, стреляй, белогвардейская гадина!». Кто тут теперь наши враги? Эти русские крестьяне и солдаты? Но ведь они же – русские.

– Русские – не русские – к стенке, – процедил Перс.

– К стенке? Кого?! Их миллионы! Мне их за сто лет не перестрелять. Но самое страшное, что все они, прапорщик Гвоздев, все до единого, – русские. Невзирая на то, каковы в действительности их этнические корни.

– Остановись, подполковник, – окрысился Кондаков, – остановись! Еще пару таких истерик – и подашься в ближайший военкомат записываться добровольцем в Красную армию.

– Не исключено, – почти в отчаянии пробормотал Иволгин.

– Сомневаюсь, господин подполковник, что решились бы на сдачу с повинной, – уже более уважительно молвил Кондаков. – Хотя бы ввиду полной бессмысленности подобной сдачи.

– Как знать, как знать, – вздохнул подполковник.

– Мне тоже приходилось видеть такого, как ваш Курбатов, – ушел от этой темы лагерь-майор, – только он был австрийцем и звали его Отто Скорцени. Возможно, из тех же гениев от диверсии. Но только и я, лагерь-майор Кондаков, как называли меня, тоже пока еще Христом Богом не проклят, ворон меня не клюй. Я опять свободен, у меня в руках оружие, а вокруг испохабленная коммунистами Россия; на тысячи верст – что на запад, что на восток – Россия. Лично я предпочел бы идти на запад. Если не смогу прорваться через фронт или не успею дойти до него до конца войны – здесь останусь. Ремеслу, как говорится, обучен, так что не пропаду, ворон меня не клюй.

Все трое вопросительно взглянули на старшину Кайманова; он один пока что отмалчивался.

Старшина поскреб ногтями заросший сединой подбородок, уважительно покряхтел и, опираясь на пристроенный на пеньке автомат словно на посох странника, произнес:

– На запад идти уже бессмысленно. Там все забито войсками – нашими, красными то есть, и германскими. Не пройти нам. К тому же красные скоро будут в Берлине. Поэтому уходить советую на восток, за Урал, в Сибирь, где ни войск, ни власти, а по селам таежным годами отсиживаться можно, охотой промышляя, если только не удастся дойти до Маньчжурии, Монголии или Персии. Я-то ведь сам родом из-под Томска, что такое Сибирь – знаю. Рядом с нами было селение старообрядцев, так кого только они не прятали у себя, лишь бы только объявил, что к вере их пристает. Так что советую передохнуть здесь пару деньков, а затем подремонтировать наш плот и вернуться на левый берег Волги.

Остальные стрелки переглянулись, однако промолчали, давая понять, что окончательного решения пока что не будет.

41

…После стычки на железнодорожном переезде прошло несколько напряженных минут. Появилась подвода, на которой сидели трое полицаев, однако Беркут решил не трогать их, поскольку на подходе был воинский состав с тяжелой техникой.

Три первых вагона оказались купейными, и оттуда, из-за занавесок, выглядывали офицеры. Беркута так и подмывало ударить по ним автоматной очередью, но решил, что лучше использовать для такого обстрела оставшуюся ленту пулемета. Он вспомнил «железнодорожные эксцессы», которые они устраивали вместе с сержантом Крамарчуком^[30]. А ведь можно считать, что, будучи только вдвоем, они вывели из строя столько солдат противника, словно выиграли три-четыре хороших боя. Не понеся при этом никаких потерь.

Полной неожиданностью для Беркута стало то, что, вслед за товарняком, последний вагон которого остановился метрах в ста пятидесяти, на изгибе колеи, шел пассажирский поезд, машинист которого резко затормозил на подходе к переезду и тем не менее чуть не врезался в предыдущий состав.

Среди офицеров, вышедших из вагона, Беркуту сразу же бросился в глаза рослый смуглолицый гауптштурмфюрер с орлиным носом и жестким, пронизывающим взглядом. Эсэсовец тоже обратил внимание на стоявшего на обочине дороги германского обер-лейтенанта, и, не сводя с него глаз, словно загипнотизированный, начал приближаться.

Беркут инстинктивно подался навстречу ему, и с минуту они медленно, словно на дуэли перед выстрелом, сходились. Да и руки их тоже рванули кобуры почти одновременно.

– Если я правильно оценил ситуацию, вы не из нашего эшелона, обер-лейтенант? – застыла рука гауптштурмфюрера на рукоятке вальтера.

– Вы правильно оцениваете ее, – точно так же судорожно сжимал рукоять своего пистолета Беркут.

Боковым зрением он видел, как справа к нему медленно приближался с автоматом наперевес ефрейтор Арзамасцев, с которым Беркут бежал из плена, а слева, незаметно подталкивая дулом автомата дежурного по переезду, в пространство между гауптштурмфюрером и топчущейся у вагона группой офицеров заходил Корбач.

– Простите, обер-лейтенант, но вы напомнили мне одного знакомого офицера.

– Ваше лицо тоже напомнило мне лицо знакомого офицера, – ответил Беркут, все больше утверждаясь в мысли, что перед ним не кто иной, как гауптштурмфюрер Вилли Штубер.

Все еще не снимая рук с рукоятей, они оба метнули взглядами по сторонам. Эти диверсанты были опытными воинами и прекрасно понимали: чем бы в конечном итоге не завершилась схватка между пассажирами поезда и партизанами, для них обоих она завершится гибелью.

– Но странность заключается в том, что тот знакомый был… русским офицером, – перешел гауптштурмфюрер на русский.

– Если я верно понял ваш русский язык, среди ваших знакомых, оказывается, были русские офицеры? – удивился Беркут на чистом германском.

– Они и сейчас есть, – перешел эсэсовец на свой родной язык, указывая при этом на рослого офицера, одетого так, как обычно – Беркут помнил это по фильмам – одевались белогвардейские офицеры.

Он стоял чуть в сторонке от германских офицеров и, обхватив руками ремень, покачивался на носках, глядя в сторону Беркута и его собеседника. То, что он выделялся среди прочих пассажиров своим мундиром, ничуточку не смущало белогвардейца.

– Очевидно, из частей русского генерала Власова? – высказал догадку Беркут.

– Из частей русского казачьего генерала Семенова, расквартированных в Маньчжурии.

– Они все еще расквартированы там?! – искренне удивился Беркут. – В Маньчжурии, которая давно оккупирована Японией?

– Понимаю, что выглядит это странно: русские казаки – в роли союзников извечных врагов России, японцев.

– Это не единственная странность, порожденная нынешней войной. Достаточно вспомнить защитника Москвы генерала Власова, который теперь трепетно ждет аудиенции у Геббельса.

– …И которого сам Гитлер назвал русской свиньей.

– Но, что касается армии атамана Семенова…

– Забытой белоказачьей армии забытого атамана Семенова. Неужели не слышали о такой, обер-лейтенант?

– Ну, почему же, кое-какие сведения доходили.

– Кстати, запомните имя этого белоказачьего диверсанта, – кивнул он в сторону «семеновца», – который прошел тылами красных, от Маньчжурии до линии фронта в Польше. Это полковник Курбатов.

– Думаете, что его имя когда-нибудь понадобится мне?

– Хотя бы любопытства ради, – терпеливо объяснил Штубер. – Тем более что вскоре вы услышите о нем много захватывающего.

– Я? Вряд ли. У нас, армейцев-фронтовиков, другие интересы.

– О нем станут рассказывать даже по Берлинскому радио, – настоял на своем Штубер.

Прозвучал предупредительный гудок паровоза. Стараясь не выдавать своей нервозности, гауптштурмфюрер повернулся к Беркуту боком и движением руки, которую снял с кобуры, предложил провести его к вагону. Беркут тоже оставил кобуру в покое и пошел рядом с ним.

В двух соседних вагонах ехали в основном рядовые и унтер-офицеры, и, судя по тому, что многие из них еще оставались в бинтах, это были те, кого командование поощрило кратковременным отпуском на родину после лечения в госпиталях. Однако офицеры следили, чтобы отпускники не оставляли свои вагоны или в крайнем случае не отходили от них далее чем на три шага.

– Ладно, на всякий случай, постараюсь запомнить вашего протеже, – пожал плечами Беркут, – полковник Курбатов, чье имя возникло при случайном знакомстве с неким гауптштурмфюрером СС на диком лесном полустанке.

– Так, может быть, вы тоже представитесь? – предложил Штубер.

– Мои документы вам мало о чем скажут, – едва заметно ухмыльнулся Беркут.

– Поскольку значащееся в них имя такое же чужое вам, как и где-то добытый вами мундир.

– Вы неудачно шутите, гауптштурмфюрер, – поиграл желваками Беркут.

– Да не нервничайте вы так, обер-лейтенант. Это был всего лишь диверсионный обмен любезностями.

– В данной ситуации нам лучше обоим оставаться предельно сдержанными и столь же предельно вежливыми, – напомнил Беркут случайному, проезжему офицеру СД. – И не делать скоропалительных выводов.

– Вы совершенно правы, коллега. Кстати, как вы оказались в этой польской глуши?

– Воспоминания предлагаю оставить для послевоенных вечеров у камина.

– В таком случае, первая встреча – у меня, в родовом имении. Или, может быть, в вашем… родовом имении, а, обер-лейтенант? – И сколько сарказма выплеснулось на лицо барона фон Штубера, когда он задавал этот вопрос «безлошадному», пролетарскому лейтенанту.

– Все может быть, – деликатно ушел от прямого ответа Беркут.

– Ладно, не тушуйтесь, я всего лишь пошутил. Однако мое приглашение к родовому камину остается в силе.

– Воспользуюсь при первой же возможности.

– А пока что лично меня интригует вот что: почему вы до сих пор не решились задать тот вопрос, который вас очень интересует, обер-лейтенант?

– Какой именно?

– Как звали русского лейтенанта, которого вы невольно напомнили мне?

– Почему вы считаете, что оно должно заинтересовать меня?

– Вы правы: с какой стати?! – улыбнулся барон фон Штубер.

– Где вы встречались с ним? Под Москвой? На Дону, на Волге?

– На Днестре.

– Не впечатляет. Одна из многих славянских рек. Большинство германцев даже не догадываются о существовании таковой. Придумайте более эффектную легенду.

– Просто этот русский офицер запомнился мне еще с июля сорок первого. Лейтенант Громов. Андрей Громов, из рода, если не ошибаюсь, потомственных русских офицеров.

– Вы запоминаете имена всех русских, которых удалось пристрелить? С чего вдруг? Разве что мерещатся их лица?

– Этот каким-то странным образом выжил, – спокойно заметил Штубер, не реагируя на едкое замечание обер-лейтенанта. – Отчаянный был парень, войну встретил комендантом дота «Беркут» Могилевско-Ямпольского укрепрайона. Затем партизанил под кличкой «Беркут», которую взял по наименованию дота.

– И это все воспоминания, с которыми вы отбываете из России в Германию? – насмешливо поинтересовался Беркут. – Многие другие увозят оттуда рассказы о подвигах и фотографии славянских красавиц.

– Каждый увозит то, что способен увезти. Со мной же остается то, что станет страницами книги «Психология Второй мировой войны».

Хвост предыдущего эшелона уже скрылся за поворотом. Вновь раздался гудок паровоза того эшелона, в котором ехал барон фон Штубер.

Понимая, что у него остаются секунды для того, чтобы завершить эту странную, самим богом войны ниспосланную встречу, барон, уже сливаясь с группой толпящихся у подножки офицеров, крикнул:

– Садитесь в эшелон, обер-лейтенант! Садитесь-садитесь! Пользуйтесь судьбой дарованным случаем!

– Это невозможно, гауптштурмфюрер, – рассмеялся Беркут. – Служба в рядах вермахта, знаете ли!

– Все, что может сдерживать вас, я улажу! Уже завтра вы окажетесь в Берлине, причем будете там под моей протекцией и протекцией Скорцени, как и полковник Курбатов!

– Счастливого пути, барон фон Штубер! – произнес Беркут, хотя прекрасно помнил, что гауптштурмфюрер так и не представился.

– Запомнили все-таки!

– До следующей случайной встречи!

– Вам не будет возврата туда, куда вы так стремитесь, обер-лейтенант! – произнес Штубер, последним, вслед за полковником Курбатовым, запрыгивая на подножку уходящего вагона. Они по-прежнему общались так, чтобы никто из невольных свидетелей их встречи не понял, что происходит, что стоит за встречей этих двух офицеров. – Они вас погубят, как погубили многих других.

– Все может быть, барон!

– Так зачем рисковать?! Плюньте на все и запрыгивайте в любой вагон. Прыгайте, Беркут, прыгайте, черт бы вас побрал! Все будет улажено, и вас ждет лучшая разведшкола Европы!

Штубер прокричал еще что-то, однако голос его потонул в пронзительности паровозного гудка.

– Кто это был, лейтенант? – спросил ефрейтор Арзамасцев, как только последний вагон исчез за кронами перелеска. – Никак старого дружка встретили?!

– Здесь невозможно что-либо объяснить, – все еще смотрел Беркут в ту сторону, где за поворотом дороги скрылся эшелон, увозящий барона фон Штубера. – Все происходит по воле рока. Через столько месяцев встретить здесь, в Польше, германского офицера, командовавшего штурмом моего дота «Беркут» в самом начале войны! Причем где и как встретить! На каком-то железнодорожном переезде, при случайной остановке поезда!

– Но что-то я не заметил, чтобы вы пылали ненавистью друг к другу, – поделился своими наблюдениями Арзамасцев. – К тому же, барон, кажется, не прочь был продолжить ваше знакомство.

– Теперь это известный германский диверсант, один из учеников Отто Скорцени, член группы обер-диверсанта рейха. Ну а тот собирает под свои знамена лучших диверсантов мира, с которыми намерен действовать уже под штандартами будущего, четвертого германского рейха.

42

Они стояли посредине небольшого плавневого полуострова – четверо крепких, вооруженных, готовых на все людей. И островок этот, подобно Ноевому ковчегу, дрейфовал посреди океана мировой войны, между жизнью и смертью, страхом и ненавистью, глотком свободы – и вечностью.

Старый, насытившийся лягушками болотный уж лениво прополз между их ногами и вызывающе свернулся в калачик на освещенной солнцем кочке, давая людям понять, кто здесь настоящий хозяин.

Зло сплюнув, Иволгин схватился за автомат и прошелся по нему густой очередью, рассекая тело этого полугада на мелкие кровянистые клочья.

Одной рукой Перс схватил его за плечо, ударом другой выбил из рук автомат.

– Ты же на нас всю местную свору красных накличешь! – прорычал он, разъяренно отталкивая командира от себя и подбирая оружие. – Офицер хренов! Диверсант, мать твою! Я – простой старый рубака, и то не сломался. На него вон взгляни, на лагерь-майора: Сталина убивать решился, на Кремль пошел. А затем пытки выдюжил, по лезвию балансировал, а как держится!

– Хорошо, – нервно сжал рукой кобуру Иволгин, – признаю… Вы правы, прапорщик, правы: вновь сорвался. Дальше группу поведете вы, майор Кондаков.

Кондаков и Перс выжидающе переглянулись.

– Вы об этом, о командовании – серьезно? – спросил Перс.

– Серьезнее быть не может. Как старший группы я передаю командование вам, господин майор. И забудем это досадное недоразумение, господа офицеры.

– Кстати, если по-настоящему, то из Германии я уходил обер-лейтенантом, – некстати уточнил Кондаков.

– Отныне вы в чине подполковника, господин Кондаков. Главком Семенов дал право офицерскому совету маньчжурских стрелков самому присваивать чины, исходя из того, что группа должна быть сугубо офицерской. Прежде чем передать командование, я повышаю вас в чине до подполковника. Вас это тоже касается, Кайманов. Офицерский совет группы удостаивает вас чина прапорщика, то есть младшего лейтенанта. Если господа офицеры не возражают, то я это решение утверждаю.

– Спасибо, конечно, – растерянно осмотрел стрелков Кайманов, – но мне и старшиной как-то…

– Для военного человека чин имеет принципиальное значение, – осадил его Иволгин. – Особенно в нашей группе. Так что поздравляю вас с присвоением первого офицерского чина, господин прапорщик. Свой чин подполковника я тоже получил с благословения Курбатова, поскольку уходил из Маньчжурии в чине штабс-капитана. В чине подполковника в Маньчжурии у нас был только Реутов, Царство ему… Кстати, в белой армии чина такого – майор, не существует. Штабс-капитан, капитан и… подполковник.

– Это верно, – подтвердил Перс.

– Именно поэтому, – продолжил Иволгин, – вам, Кондаков, присваивается чин подполковника, поздравляю. Командование группой передаю вам. Независимо от того, какие погоны мы сейчас носим, когда посторонних рядом нет, обращаться друг к другу только с употреблением чина, жестко придерживаясь при этом армейской дисциплины.

На какое-то время в группе воцарилось напряженное, неловкое молчание.

– В самом деле, принимайте, господин подполковник, – пробубнил Перс, обращаясь к Кондакову. – Раз уж сложилась такая ситуация, значит, обстоятельства того требуют.

– Но ведь вам гордыня не позволит подчиняться мне, подполковник Иволгин.

– Теперь мы в одинаковом чине, поэтому…

– Я не о чине-звании говорю – о гордыне.

– Мы зря теряем время, командир. Командуйте, ведите группу.

– На запад?

Иволгин задумался. Он понимал, что именно выбор направления способен расколоть их небольшую группу.

– Предполагаю, что прапорщик Кайманов прав: германцы отходят, красные вскоре будут у Бранденбургских ворот, перейти линию фронта крайне сложно, скорее всего, нас уложат или схватят еще на дальних подступах к ней. Но даже если мы пробьемся, германцам теперь не до нас. Предлагаю уходить на восток, к границам Монголии и Маньчжурии, на даурские земли, где у вас еще остается хоть какой-то шанс. Тем более что смершевцы уверены: вы устремитесь на запад, и выискивать вас станут на этом направлении.

– Вам слово, Перс.

– Как прикажете, господин подполковник. Мне одинаково, где гулять. Могу в группе, могу в одиночку. Но согласен: в Маньчжурию прорваться будет легче, это факт.

Иволгину вдруг вспомнился сержант-пограничник Бураков, которого князь Курбатов превратил в «волка-одиночку»; по характеру своему Перс несомненно принадлежал к «волкам».

– Тогда еще один вопрос, – прервал его раздумья Кондаков. – Вы, лично вы, остаетесь в составе группы? А то напутствовали вы нас как-то так… отстраненно.

– До тех пор пока сочту возможным для себя, – одернул красноармейский китель и принял стойку смирно Иволгин. – Тайком убегать не стану, в любом случае попрощаюсь.

– Расставаться всегда нужно по-человечески. Особенно сейчас, во время войны.

– Признаться, сейчас мне куда легче будет действовать в одиночку. Курбатов захватывал красноармейцев в плен, превращал в убийц-диверсантов, а затем отпускал на свободу. Сдается мне, что я как раз созрел для такого «волка-одиночки», не менее чем Перс.

– Извините, но думаю, что вам в одиночку нельзя, – молвил Перс. – Слишком много размышляете, слишком вдумчиво осмысливаете свою жизнь. Это всегда опасно.

– Я свою слабость знаю, поэтому до поры буду действовать в составе группы.

– Благодарю за внесенную ясность, – на дворянский манер склонил голову Кондаков.

43

В эти предвечерние часы замок Фриденталь напоминал крепость, ворота которой вбирали в себя остатки гарнизона, возвращавшегося после удачно сделанной вылазки.

– Вы хотя бы догадываетесь, что это за подразделения перед вами, полковник Курбатов? – поинтересовался Штубер, выходя вслед за полковником из машины.

– Судя по внешности многих курсантов, они сформированы по национальному признаку.

– Правильно мыслите. Здесь, в этом замке, собрана диверсионная элита многих стран и народов. В том числе и народов, которые пребывают в состоянии войны с рейхом.

– В таком случае возникает подозрение, что Скорцени готовит их не для того, чтобы эти диверсионные ассы погибали в заключительных и уже, по существу, бессмысленных побоищах нынешней войны.

– К счастью, фюрер об этом пока что не догадывается. Да и Скорцени по поводу их целей особо не распространяется. Конечно же многим из них все же придется пройти стажировку еще в боях Второй мировой войны, но готовят их для послевоенных схваток, для действий на территории своих этнических земель.

– Это любопытно.

– Прошу обратить внимание: общебалканский диверсионный взвод, взвод русских монархистов, скандинавская рота «Викинг», взвод Русской Освободительной армии генерала Власова, – по каким-то, лишь ему известным признакам, определял барон фон Штубер подразделения этого «гарнизона». – Отдельный черногорско-македонский взвод, бельгийская рота «Ариец», украинский гетманский взвод «Атаман», белорусский национальный взвод «Белый Орел», рота прибалтийских волонтеров…

Ни одной шутки, ни одного звука в строю, никакого проблеска улыбки. Суровые взгляды, посеревшие от пыли худощавые лица, подтянутые спортивные фигуры, жилистые, впивающиеся в оружейную сталь руки…

Даже беглого взгляда Курбатову было достаточно, чтобы уяснить для себя, что люди эти возвращаются с лесного полигона, на котором проходили основы полевой выучки. И что, не обремененные ни излишним весом, ни крутизной мышц, тела их таили в себе взрывной заряд зрелой мужской силы, надежный запас трудолюбия и непоколебимую веру в избранную цель.

– Новички диверсионного дела в эту обитель риска и азарта, как правило, не попадают, – прокомментировал Штубер, провожая взглядом арьергардный взвод, лишь недавно сформированный из афро-азиатов и названия которого он не знал.

– Это нетрудно предположить.

– За каждым из них – солидный разведывательно-диверсионный послужной список, каждого предварительно пропустили через одну-две диверсионные школы, каждый освятил себя кровью врагов и прошел свой путь до ворот Фриденталя, обучаясь убивать и самому смотреть в глаза смерти.

– То есть, по существу, вы формируете диверсионную элиту Евразии, – молвил Курбатов, возвращаясь вместе со Штубером к машине, чтобы въехать в огромную, охваченную высокой крепостной стеной территорию «диверсионного замка» Третьего рейха.

– Вас это не вдохновляет? – спросил Штубер, жестом предлагая Курбатову вернуться в машину.

– Почему же, приятно осознавать, что и тебе выпадает право стать причастным к ней.

– Вынужден вас огорчить, полковник. Курсанты, которые только что прошли перед вами, действительно лучшие из лучших в Европе, а может быть, и в мире, но… Вам известно, по какому принципу устроены «охранные отряды партии», то есть СС? – провел барон большим пальцем по предплечью своего мундира.

– Во всяком случае, мне кажется, что известно.

– Для внешнего мира каждый, кто прошел посвящение в члены СС, уже принадлежит к тайному Черному ордену, к элите рейха. На самом же деле не все так просто. Основная масса эсэсовцев составляет ваффен-СС, то есть войска СС, а значит, они являются «зелеными», или «полевыми» СС. Затем идут «черные СС», которые составляют офицерский корпус СД, гестапо, Главного управления имперской безопасности^[31], штаб рейхсфюрера СС. Однако настоящую элиту Черного ордена составляют «высшие посвященные», к которым принадлежит высшее руководство СС и различных его структур, идеологи СС и адепты исследовательского института «Аненербе».

На сей раз машина остановилась у подъезда величественного, возведенного в рыцарском духе особняка, составлявшего историческую основу замка и располагавшегося в центре старинного парка, каждое дерево которого давно стало частью «фридентальской легенды».

Узнав, что Штубер прибыл в Управление имперской безопасности с казачьим полковником Курбатовым, «первый диверсант рейха» Отто Скорцени приказал выделить ему машину; «исключительно от щедрот своих» отвел ему и «диверсанту-маньчжуру» время на экскурсию по Берлину, после чего приказал немедленно ехать во Фриденталь.

– И запомните, барон, – громыхал он в телефонную трубку своим камнедробильным басом, – что каждый час, проведенный вами вне замка Фриденталя, это время, утерянное для вас и для рейха. Поэтому я не позволю транжирить его, бездельничая по берлинским пивным.

– Мы просто-таки преисполнены ответственности перед рейхом, – иронично заверил его Штубер.

– И почему вы привезли только этого Маньчжура? – сразу же определил он новую диверсионную кличку Курбатова.

– Я уже объяснял ситуацию в специальной радиограмме.

– Да плевать мне на ваши радиограммы, гауптштурмфюрер! Где ваш хваленый Беркут, дьявол меня расстреляй?! Нет, я серьезно спрашиваю: где он до сих пор, черт возьми, шляется?! И главное, почему он до сих пор не во Фридентале?

– Очень сложный вопрос, штурмбаннфюрер.

– Это уже не вопрос, а обвинение, не имеющее никакого оправдания. Мой адъютант Родль умудрился составить на этого чертового Беркута такое досье, что, листая его, я, с одной стороны, восхищаюсь его похождениями, а с другой, начинаю понимать: вас, лично вас, Штубер, давно следует повесить вместе с этим лейтенантом.

– Боюсь, как бы вам не пришлось вешать меня вместо этого лейтенанта, – мрачно заметил барон.

– Прекрасная идея. После этого ритуального повешения половина нашего отдела диверсий спокойно может делать себе харакири.

– В последний раз я случайно столкнулся с Беркутом в Польше. Он был в мундире обер-лейтенанта и, судя по всему, пробирался к себе в Украину после побега из эшелона военнопленных.

– Да, он уже умудрился совершить побег и теперь разгуливает по Польше в мундире полковника Генштаба вермахта?! – как всегда, Скорцени оставался верен своей склонности к преувеличениям.

– Умудрился, что уже установлено совершенно точно.

– Прекрасная комбинация. Тому, по чьей воле этот русский диверсант оказался в банальном вагоне для военнопленных конечно же следует свернуть голову, – еще напористее пророкотал «первый диверсант рейха», и, недовольно покряхтев, Штубер осторожно повертел шеей, словно уже пытался вырваться из рук своего шефа. – Но сам факт интересен.

– Я того же мнения.

– При следующей встрече передайте Беркуту, что мы засчитаем ему этот побег в качестве одного из элементов «выживания диверсанта». И вообще не пора ли нам ввести особый предмет – «побег из-под ареста», в ходе которого могли бы готовить наших выпускников к побегам из эшелонов, из классических тюрем и полицейских участков, и даже из-под расстрела? Одним из инструкторов по этой подготовке как раз и стал бы ваш Беркут. И напрасно вы так скептически ухмыляетесь, барон фон Штубер, – перед нами целая тюремно-диверсионная наука, пока что никем не обобщенная и не проанализированная.

– Никакого скепсиса, – заверил его Штубер. – Наоборот, проникаюсь важностью вашего замысла, Скорцени.

– Если вы считаете, что окончание войны освобождает нас от необходимости готовить диверсионную элиту мира, то вы ошибаетесь!

– Давно вижу вас, штурмбаннфюрер СС, во главе международной Фридентальской диверсионной академии.

– Надо же! – мгновенно отреагировал Скорцени. – Даже вас, барон фон Штубер, время от времени посещают гениальные мысли. «Фридентальская диверсионная академия», – задумчиво повторил он. – А что, дьявол меня расстреляй, в этом замысле действительно что-то есть, Штубер!

…Однако эта беседа уже в прошлом. А сейчас… Проходя мимо Курбатова, приземистый крепыш в рыжеватом мундире без знаков различия, по-волчьи, всем туловищем, развернулся к нему и смерил взглядом, полным ненависти и презрения.

Было мгновение, когда Маньчжуру вдруг показалось, что тот вот-вот бросится на него, выхватит пистолет или метнет припрятанный где-нибудь в рукаве нож.

– Что это за волчара-уголовник? – вполголоса поинтересовался Курбатов, глядя вслед «коршуну Фриденталя».

– Албанец, причем из высокородных.

– В камере убийц он, возможно, и сошел бы за «высокородного», но здесь, в рыцарском замке…

– Тем не менее только что перед вами продефилировал один из возможных претендентов на албанский престол. Просто следует знать, что выработка взгляда: высокомерного, величественного, презрительного, убийственно-испепеляющего или, наоборот, наивно-обезоруживающего, – тоже входит в систему подготовки «коршунов Фриденталя». Поскольку сами эти взгляды пополняют психологический арсенал «коршунов». Это целая наука, которой обучают в стенах замка с особым пристрастием.

– Постараюсь усвоить ее азы. Однако вы не завершили посвящение меня в тайны «фридентальского двора», в его секретную элиту.

– Здесь и в самом деле обучается немало людей, которых вы не встретите на полигонах и в полевых фридентальских лагерях. Но об этом я попрошу рассказать самого Скорцени.

– Думаете, обер-диверсант рейха станет тратить время на мое просвещение? – неуверенно молвил Курбатов.

– Мы никогда не считаемся со временем, когда речь идет о подготовке настоящего диверсанта-элитария.

– Это вы обо мне?

– Не заставляйте напоминать вам, Курбатов, о вашем княжеском титуле. Кстати, замечу, что русский династический совет уже проверил законность владения вами этим титулом и подтвердил его.

– Лично я никогда в этом не сомневался.

– Мы тоже. Мало того, запомните, что с особой тщательностью мы проверяем именно тех людей, титулы которых ни у кого сомнений не вызывают.

– Итак, мой титул сомнения не вызывает. Что из этого следует?

– Что теперь вы должны вести себя так, чтобы никто не сомневался: перед ним – князь, причем из древнего рода, корни которого прослеживаются от династии древнерусского князя Ярослава Мудрого.

– Так далеко в корни рода я, признаюсь, не проникал, – подрастерялся Курбатов.

– За вас это сделали знающие люди. Напомню, что одна из дочерей этого великого князя, Анна, в свое время была королевой-супругой и матерью-королевой Франции. Французы до сих пор почитают ее, поскольку прах ее покоится в земле Франции. Конечно, считать вас прямым потомком князя Ярослава или королевы Анны никто не решится. Однако же никто не решится оспаривать теперь вашу принадлежность к одной из ветвей древнего княжеского рода, которая имеет свой герб. Соответствующую справку геральдической комиссии вы получите.

– Вы меня окончательно заинтриговали, барон.

– У меня такое хобби: интриговать славянских аристократов. Но если говорить серьезно… Когда встанет вопрос о возрождении всероссийского или украинского престола, а, возможно, и о Царстве Сибирском, то почему бы не вспомнить о некоем князе Курбатове, одном из самых родовитых представителей современных восточных славян?

Полковник удивленно повел подбородком: ничего подобного услышать от Штубера он не ожидал.

– Даже не предполагал, что за этими рыцарскими стенами умеют заглядывать столь далеко вперед.

– В политике это называется «эвкалиптовой дипломатией». Рассчитывать на тень от эвкалипта можно, если не ошибаюсь, лишь через сорок лет. Но, чтобы когда-нибудь насладиться этой тенью, высаживать эвкалипт посреди пустыни нужно уже сейчас, причем немедленно.

44

Наспех перекусив тем, что нашлось в рюкзаках, они долго петляли по едва приметным плавневым тропинкам, пока не вышли на поросший ивами луг. Трое сидевших у костра в армейской форме седовласых мужиков подхватились и от неожиданности замерли, не понимая, откуда они появились, эти военные. Иволгин скосил всех троих из автомата, прежде чем они успели что-либо сообразить, а винтовки их так и остались стоять прислоненными к стожку сена.

Бросившийся к ним Кайманов успел встряхнуть одного из смертельно раненных мужичков и выяснить, что это был пост местного истребительного отряда, который охотится за диверсантами.

– Вот это уже по-нашему, ворон меня не клюй! – похвалил тем временем Иволгина лагерь-майор (кличка эта в группе за ним так и осталась), тонко улавливая тот переломный момент, когда из растерянного истеричного бродяги Иволгин вновь стал превращаться в испытанного в боях заматерелого диверсанта. – Только так мы и должны прокладывать себе путь, только так.

– Теперь я это тоже начинаю понимать, – мрачно изрек Иволгин.

Однако, выдержав небольшую паузу, Кондаков добавил:

– Но предупреждаю всех: впредь в подобных случаях, без моего приказа, огонь не открывать. Порядок у нас будет такой, ворон меня не клюй…

– Не возражаю, подполковник, – сдержанно поддержал его Иволгин. – Дисциплину в группе будем укреплять.

– …И сражаться, сражаться, ворон меня не клюй. Философствовать будем потом, после войны.

Отойдя к стожку, Иволгин улегся на влажноватое сено и, раскинув руки, блаженно улыбнулся.

– Возвращаемся в Даурию, командир! – возрадовался он, словно только теперь поверил в искренность намерений лагерь-майора. Хотя сам еще недавно был яростным противником этого возвращения. – Я рад, что командование приняли вы, Кондаков, тяготился я этим. Не диверсант я, как оказалось. Командовать подразделением в бою – это одно, а вести диверсионно-партизанскую борьбу в тылу врага – другое. И не по мне это, как оказалось, нет во мне того диверсионного куража, который был у Курбатова; нет его – и все тут! Вот, передал командование – и радуюсь, как гора с плеч.

– Я и сам только недавно понял, что для диверсионной службы талант нужен особый, – признал Кондаков. – Ничего, будем осваивать все, в том числе и этот, как вы говорите, диверсионный кураж.

Пока прапорщики оттягивали подальше и хоронили в плавнях тела, он выяснил, что в рыбацком котелке поспевает уха, которой все несказанно обрадовались.

– Нельзя нам долго задерживаться здесь, господа, – предупредил Перс, отмывая руки в небольшом родничке, пробивавшемся у полуразрушенного рыбацкого лабаза. – Выстрелы далеко слышны, того и гляди, отряд таких вот «истребителей» нагрянет.

– В лучшем случае прибудет еще один патруль, которого мы тотчас же уложим, – беззаботно ответил Иволгин. – Предлагаю отобедать ухой и хорошенько отоспаться. А вечером разметать остатки лабаза и, смастерив плот, уйти на нем на левый берег реки. Если только командир не решит, что нам лучше заняться здесь пиратством.

– Тоже дельное предложение, ворон меня не клюй, – в тон ему мечтательно произнес Кондаков.

– Только спуститься бы вниз по Волге километров на пятьдесят, – добавил Перс, извлекая из внутреннего кармана обрывок карты, добытой в одной из школ, в которой ночью им пришлось прятаться от ливня. – Чтобы низом пойти, обходя башкирские села, а затем и Уральские горы. Причем какое-то время идти можно будет вдоль левого берега.

– Если плот окажется достаточно прочным или подвернется рыбацкая шаланда, можно устроить себе и это «великое плавание».

Они уже завершали строительство плота, когда услышали, что к их верфи приближается какой-то катер. Это был небольшой рыбацкий сейнер, на палубе которого, на специальном возвышении, установили пулемет. Попросив у Иволгина бинокль, лагерь-майор внимательно осмотрел суденышко и, обнаружив на его борту пятерых бойцов, решил, что стычка с таким «крейсером» группе его не нужна. Однако на самом «крейсере», на борту которого красовалась надпись «Волжанин», то ли заметили их, то ли знали, что здесь должен располагаться пост «истребителей», поскольку рулевой решительно ввел свое суденышко в камышовый залив.

– Эй, истребители-бомбардировщики, сколько вас здесь?! – звонким, почти мальчишеским голоском прокричал приземистый худощавый сержант, как только сейнер приблизился к небольшому рыбацкому причалу.

– Семеро, – ответил старшина Кайманов, пройдясь взглядом по лабазу и шалашу, в которых затаились остальные диверсанты.

– Все из местных мужичков?

– Нет, нас сюда из города перебросили, сотрудники Смерша.

– Да неужели?! – удивился сержант, первым сходя на причал. Вслед за ним сошли еще четверо бойцов.

– В этих местах действует отряд дезертиров во главе с каким-то германским агентом. Вам об этом что-нибудь известно? – произнес Кайманов ту условную фразу, после которой должен был появиться со своими людьми Кондаков.

– Ну, чтобы настоящий агент, разведчик – да в такой глуши… Что-то я сомневаюсь, – ответил сержант. – А вот что касается дезертиров и всяких там уклоняющихся – этого отребья у нас действительно хватает.

– Именно поэтому, – появился на крыльце лабаза Кондаков, – всем сложить оружие на причале, отойти на два шага и приготовить свои документы!

– Команды сейнера это тоже касается, – поддержал его Перс, в одной руке которого был автомат, во второй граната. – Сойти на берег и предъявить солдатские книжки.

– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! – командирским баритоном поторопил их Иволгин. Выбежав их шалаша, он пронесся мимо старшины и залег за валун. А еще через несколько мгновений на сейнере оказался Перс.

Всю команду суденышка: капитана, рулевого, механика и палубного матроса – он заставил сгрудиться на баке и поднять руки. На помощь ему подоспел Кондаков. Быстро осмотрев судно и убедившись, что никого на нем больше нет и что в трюме его – ящики с тушенкой, рыбными консервами и… патронами, он вновь появился на палубе.

Сержант пытался что-то там объяснить «смершевцам», однако Иволгин прошелся по нему и его группе густой автоматной очередью, к которой тотчас же присоединилась очередь Кайманова.

Пораженный этой сценой юный матросик, которому вряд ли исполнилось лет семнадцать, прыгнул за борт и попытался доплыть до камышовых зарослей, однако Кондаков спокойно, как в тире, расстрелял его из пистолета.

– Куда направлялось ваше судно? – поинтересовался он у капитана.

– Сначала объясните, кто вы такой и по какому праву расстреляли стольких бойцов, которые… – однако договорить ему Кондаков не дал. Схватив моряка за седеющие волосы, он дулом пистолета нанес ему сильнейший удар в живот, а когда тот опустился на колени, сорвал с него форменный китель и двумя выстрелами отправил вслед за матросом.

– Мотористу и рулевому занять свои места! – приказал он, лично обыскав каждого из них. – Прапорщик Кайманов, отвечаете за работу моториста. Иволгин и Перс – собрать оружие и боеприпасы и перенести их на борт. Командование крейсером «Волжанин» принимаю на себя, – воинственно осклабился он, взглядом бывалого капитана осматривая судно.

– А не взять ли нам курс на Персию? – заинтригованно произнес Перс, тоже мысленно перевоплощаясь в бывалого морского пирата.

45

Когда Курбатов вошел, Скорцени сидел, упираясь руками в ребро стола, и задумчиво всматривался в «бойницу» готического окна.

– Садитесь, полковник, – проговорил он, все еще не отрывая взгляда от оконного витража. – И отвечайте на мои вопросы твердо и ясно.

Курбатов мельком взглянул на Штубера и погрузился в одно из свободных кресел, стоящих у приставного столика. Но, прежде чем задать свой первый вопрос, обер-диверсант нажал на кнопку звонка, и вскоре в кабинете появился денщик с бутылкой французского коньяка и бутербродами.

– Надеюсь, барон обстоятельно объяснил вам, в каком благословенном замке вы находитесь, князь Курбатов? – спросил Скорцени, когда денщик расставил наполненные коньяком рюмки и блюдца, на которых лежали бутерброды с ветчиной.

– Очень обстоятельно.

– И столь же обстоятельно вы утвердились в намерении окончить наши «Особые курсы Ораниенбург», как мы их официально, для непосвященных, называем?

– Если мне будет это предложено.

– Вам уже предложено, – резко ответил Скорцени.

– Простите, я как-то упустил этот момент из виду.

– Вам давно предложено это, Курбатов. Иначе вы не оказались бы за стенами Фриденталя, а были бы расстреляны за двести метров от его ворот. Именно так, за двести метров от них!

Курбатов поиграл желваками. Он не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном.

Однако понимал он и то, что Скорцени давно не интересует настроение людей, которым позволено оказаться по эту сторону ворот Фриденталя. И слушать в подобных ситуациях он привык в основном себя.

– В таком случае мои намерения вам уже ясны, – как можно сдержаннее отреагировал он.

– Тогда столь же обстоятельно поведайте мне, кем вы видите себя в будущем, князь.

– В будущем? В послевоенном будущем? – явно не ожидал подобного вопроса Курбатов.

– Что вы мямлите, полковник? Я задал вам элементарный вопрос.

– Извините, но мне трудно судить об этом.

Скорцени удивленно взглянул на Штубера.

«Кто этот человек?! Кого ты мне привел?! – ясно прочитывалось в этом взгляде. – А главное, какого дьявола ты его привел сюда?!»

– Вам приходилось слышать когда-либо более невразумительный ответ, нежели этот, гауптштурмфюрер? – спросил он вслух.

– Курбатов – всего лишь солдат, господин штурмбаннфюрер. Война отучила многих из нас фантазировать на тему своего будущего, приучив вместо этого жить от приказа до приказа.

– В таком случае вопрос к вам, умник вы наш, психолог войны. Кем видится в будущем русский князь Курбатов лично вам?

– Над этим следует поразмыслить.

– Ведь не предполагаете же вы превращать его в подрывника крестьянских подвод и грозу московских пригородных поездов? Или, может, попытаетесь использовать его в качестве подсадного в одном из партизанских отрядов?

– Что выглядело бы нелепо, – проворчал Штубер. А встретившись взглядом с Курбатовым, как можно вежливее объяснил: – Мы не можем готовить своего элит-курсанта, не зная, кого именно мы готовим, на что его нацеливаем.

– Понимаю, – сочувственно кивнул Курбатов. – Да сих пор я оставался маньчжурским стрелком, которому нужно было пройти из конца в конец наводненную войсками Россию.

– Этого мало, полковник, – решительно рубанул рукой Скорцени. – Вы должны чувствовать себя «коршуном Фриденталя», способным пройти этот мир от океана до океана, дьявол меня расстреляй.

– Князь Курбатов не был замешан ни в коммунистическом, ни во власовском движении, он не был сторонником ни сталинизма, ни фашизма, – перевел Штубер взгляд на обер-диверсанта рейха.

– Уже кое-какие проблески.

– Из этого следует, что для начала его можно рассматривать в роли вождя русского военно-эмигрантского союза, способного заменить и Андрея Власова, и Петра Краснова, и потерявшего всякий авторитет генерала Деникина.

– Наконец-то я слышу членораздельную речь.

– Мы должны обратиться к прессе, чтобы превратить диверсанта Курбатова в героя белоказачьего движения, человека, сумевшего пройти тысячи километров советскими тылами. Причем пройти их с боями.

– К тому же после войны русские аристократы в Европе тоже окажутся без своего вождя, – поддержал его Скорцени, делая глоток коньяка.

– Есть, конечно, несколько представителей императорского дома, – вслух размышлял фон Штубер. – Но, во-первых, император Николай II, как известно, добровольно отрекся от престола, что предполагает пресечение правящей династии Романовых; во-вторых, эти наследники трона воинственно соперничают между собой, и, наконец, представители Белого движения и новой, военной, эмиграции монархию в России органически не приемлют.

– Так почему бы им не воспринять в облике вождя полковника князя Курбатова? – вновь задался риторическим вопросом Скорцени.

Они умолкли и вопросительно уставились на Курбатова.

– Весьма польщен, господа, – поднялся тот с рюмкой в руке. – Как бы ни распорядилась мною послевоенная судьба, я останусь верным нашему диверсионному братству.

– Это уже речь, достойная князя Курбатова, – признал Скорцени. – Итак, решено: отныне вы должны видеть себя в роли вождя русской эмиграции в Европе.

– Постараюсь увидеть.

– Это не ответ, – решительно покачал головой обер-диверсант рейха. – Вы обязаны возвести себя в ранг вождя, видеть себя вождем, вести себя с достоинством и властностью вождя. И никаких псалмопений по этому поводу, князь, никаких псалмопений!

Курбатов удивленно взглянул вначале на барона фон Штубера, а затем вновь на обер-диверсанта рейха. В какую-то минуту князю вдруг показалось, что его то ли разыгрывают, то ли грубо провоцируют, пытаясь выведать истинные намерения.

– Не думаю, что решения по этому поводу следует принимать в такой вот беседе, а главное, в таком аллюре.

– У нас все решения принимаются и осуществляются в походном темпе, – спокойно, внушающе, проговорил обер-диверсант рейха. – У нас нет времени на конференции и ассамблеи.

– Не разочаровывайте нас, полковник, – проворчал барон фон Штубер. – Во Фридентале признают только людей решительных, имеющих четкое представление о том, во имя чего они сражаются и к чему стремятся.

– Прошу прощения, господа. Уверен, что я стану вождем русской военной эмиграции в Европе.

– В таком случае за нового, верного рейху вождя русской военно-аристократической эмиграции в Европе, князя Курбатова, – провозгласил Скорцени.

Они опустошили рюмки, наполнили их и вновь опустошили.

– Считаю, что князя не стоит впутывать в наши диверсионные дела на Восточном фронте, – сказал барон, расправляясь со своим бутербродом.

Скорцени задумчиво взглянул на Штубера.

– Заботиться о его возвращении в Маньчжурию тоже смысла не имеет, – произнес он. – В этом китайском захолустье делать ему уже нечего.

– Зато стоит активнее вводить его в русские военные круги Германии.

Скорцени мгновенно истребил оба бутерброда и, запив их очередной рюмкой коньяку, вновь уставился на Курбатова.

– В отношении вас, полковник, план будет таков. Для начала – усиленная физическая и военно-техническая подготовка, с практическими занятиями со специалистами по изысканным манерам и придворному этикету.

– Человечество не придумало ничего более тягостного и нудного, чем эти дисциплины, – сочувственно повертел головой Штубер.

– Не расхолаживайте полковника, Штубер! – прикрикнул на него Скорцени.

– Просто я не завершил свою глубокую мысль. А заключается она в том, что ничего не поделаешь: титул и цель обязывают. Поэтому манерами все равно придется заняться.

– После этого мы отправим вас в Северную Италию, – вновь перехватил инициативу Скорцени, – где вы будете действовать против врагов моего личного друга, дуче Муссолини. Впрочем, дело даже не во врагах дуче. Что-то давненько мы с вами, барон фон Штубер, не интересовались судьбой нашей итальянской протеже, разведывательно-диверсионной княгини Марии-Виктории Сардони.

– Что не делает нам чести, штурмбаннфюрер, и совершенно непростительно, – покаянно склонил голову барон. – Завтра же постараемся связаться с княгиней, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

– На ее вилле «Орнезия», в кругу людей, близких к еще одному нашему другу, князю Боргезе, который занимается сейчас на берегу Лигурийского моря подготовкой германских камикадзе, вы сумеете почувствовать себя человеком европейской аристократической элиты.

– Что очень важно, князь, для той роли, к которой вы отныне будете готовить себя, – уточнил Штубер. – И потом, после многомесячного рейда сибирской тайгой, побывать на вилле «Орнезия»… – мечтательно запрокинул голову Штубер. – Это значит, побывать в совершенно иной жизни, в совершенно ином измерении.

– Не слишком ли мечтательно вы все это произносите, Штубер? – подозрительно покосился на него Скорцени.

– Простите, штурмбаннфюрер, всего лишь полет фантазии.

– По-моему, до сих пор вы всегда восхищались красотами Украины и жили по законам этики Восточного фронта. Все остальное в этом мире вас мало интересовало.

– В этом-то и трагизм моей фронтовой судьбы, – вздохнул Штубер, явно намекая, что не возражал бы против того, чтобы сопровождать Курбатова в его командировке на север Италии, к вилле княгини Сардони.

46

Идея включить в свиту «имперской тени», то есть двойника фюрера, лишь недавно дошедшего до Германии в составе группы маньчжурских стрелков русского немца фон Тирбаха, пришла Скорцени буквально в последнюю минуту. Все решил неожиданный звонок из разведотдела штаба дивизии СС «Мертвая голова», к которой лишь недавно приписали молодого барона.

Напомнив Отто о сорвиголове, прошедшем вместе с русским казачьим полковником Курбатовым через всю Россию и половину Европы, начальник отдела тут же поинтересовался, не собирается ли он каким-то образом использовать этого опытного диверсанта.

Как только Скорцени понял, что речь идет о том самом германском белогвардейце, который уцелел во время похода князя Курбатова из Маньчжурии к столице рейха, по тылам и русских, и германцев, он тотчас же затребовал его к себе.

– Кстати, почему он оказался в разведотделе дивизии СС? – поинтересовался Скорцени, когда штандартенфюрер Нейрих уже согласился на переподчинение фон Тирбаха.

– А мы посвятили его в СС, – объяснил начальник разведотдела штаба.

– Уже посвятили?

– Не забывайте, что происходит он из древнего германского рода Тирбахов. Это подтверждено специальной проверкой сотрудников Главного управления по делам поселений и расы^[32]. К тому же осевший в Маньчжурии отец его подтвердил свое отцовство специальной депешей, полученной через представительство Маньчжоу-Го в Берлине.

– И все же не поторопились ли с посвящением?

– Наши сотрудники сумели довольно быстро пройтись по архивам рода. Как оказалось, он действительно происходит из рода фон Тирбахов, причем предок его был возведен в баронское достоинство еще во времена Генриха IV. Мало того, фюрер лично знаком с его родным дядей, владельцем поместья «Шварцтирбах», который подтвердил родословную казачьего барона.

– Ну, если уж в роли поручителя выступил сам фюрер!..

– Но самое любопытное обнаружилось в совершенно иной связи. Оказалось, что предок рейхсмаршала Геринга в свое время служил в охране замка одного из предков нашего молодого барона фон Тирбаха.

Они оба иронично ухмыльнулись, понимая, что вряд ли диверсанту из Маньчжурии следует распространяться по этому поводу, ибо еще не ясно, как воспримет данный факт всесильный и мстительный «фюрер авиации».

– В общем-то, меня куда пристальнее интересует его диверсионная родословная… – камнедробильным басом прогрохотал Скорцени, чтобы как можно деликатнее уйти от этой темы.

– В данном случае вы говорите устами «первого диверсанта рейха», – вкрадчиво напомнил ему штандартенфюрер СС, с которым Скорцени был знаком еще по совместной службе в дивизии «Дас рейх». – Однако никогда не следует игнорировать породистость германца и связанную с ней гордыню.

– …Которые в настоящем диверсионном деле всегда отчаянно мешают.

– Мы, конечно, хоть сегодня можем послать его в «окопную разведку» за линию фронта, под пули советских снайперов. Но разумно ли столь бездумно использовать подобных проходимцев? Вот я и вспомнил о вас, «первом диверсанте рейха».

– С этой минуты он поступает в распоряжение Управления диверсий Главного управления имперской безопасности, – не стал Скорцени испытывать нервы штандартенфюрера.

Не важно, как он станет использовать фон Тирбаха, главное, чтобы этого диверсанта не перехватил кто-либо другой; чтобы этот свирепый славяно-германец оказался под его, а не чьим-либо иным командованием.

И на следующее утро барон фон Тирбах уже стоял перед Скорцени.

В свое время Курбатов позволил себе оставаться точным и объективным, поэтому в досье, составленном на наследника владений в районе замка «Шварцтирбах», нашло свое отражение все то, чем барон-диверсант способен был потрясать и что со временем могло отпугивать от него людей, которым выпадет когда-либо оказаться в одной с ним группе.

Вот почему для Скорцени не оставались секретом ни отчаянная храбрость барона, ни его преданность «белому делу» и рейху. Точно так же, как не мог он не обратить внимания и на приступы ярости, время от времени посещавшие фон Тирбаха в минуты наивысшего напряжения. Приступы, во время которых вдруг начинала проявляться совершенно непостижимая физическая сила, в порыве коей барон способен был буквально растерзать свою жертву, впадая при этом в полное безумие.

Кто-то иной сразу же посоветовал бы фон Тирбаху обратиться к хорошему психиатру, и еще неизвестно, какого рода диагноз появился бы после этого в медицинской карточке барона. Однако для обер-диверсанта рейха куда важнее было не подавлять агрессию барона, а правильно, с пользой для диверсионного отдела Главного управления имперской безопасности целенаправить ее.

Первое, что пришло в голову Скорцени после знакомства с досье, – использовать Тирбаха в одном из лагерей СС для военнопленных и врагов нации. Но потом решил, что пытаться эксплуатировать его диверсионный опыт на этом поприще совершенно бессмысленно. И вспомнил о группе Штубера «рыцари рейха», в которую гауптштурмфюрер фон Тирбах вполне мог бы вписаться. По крайней мере до тех пор, пока не подвернется что-либо более конкретное или пока не сформируется новая группа князя Курбатова.

Но пока что барону фон Тирбаху предстояло задание особой важности: войти в свиту и в личную охрану лжефюрера.

– Вам конечно же никогда не приходилось встречаться с фюрером? – ошарашил обер-диверсант фон Тирбаха, как только тот предстал перед ним.

– Не приходилось, господин штурмбаннфюрер, – спокойно, с эдакой, достойной уважения русской небрежностью объявил наследный владелец замка «Шварцтирбах». – Аудиенции он меня так до сих пор и не удостоил. Почему-то…

– То есть, по вашим представлениям, должен был бы? – прошелся по нему своей диверсионно-расстрельной улыбкой «самый страшный человек Европы».

– А почему бы ему не поинтересоваться, что представляет собой Советский Союз в наши дни, причем поинтересоваться у германца, который под видом русского прошел эту страну от самых дальних ее окраин?

– Понимаю, вам верилось, что фюрера заранее известили о вашем выходе на диверсионную тропу и он просто дождаться не мог вашего появления в Берлине.

Фон Тирбах четко уловил саркастические интонации в голосе Скорцени, но даже они не очень-то смутили барона.

– Если фюрер все же решит встретиться с таким диверсантом, то я готов уделить ему несколько минут своего времени.

– Кстати, он и в самом деле как-то поинтересовался князем Курбатовым и вами. Но Курбатов – русский, а вы – германец. И это возымело свое влияние на образ мыслей фюрера. Его больше заинтересовал русский казачий офицер, который всегда в диковинку. Несмотря на то, что вы – русский германец.

– Я всегда чувствовал себя просто германцем, – несколько напыщенно объявил фон Тирбах. – И никогда – русским.

И вновь Скорцени отметил, сколь непринужденно держится барон и что его манера говорить по-прежнему остается все такой же снисходительной и небрежной, ни к чему не обязывающей. За этим несомненно скрывался некий особый характер.

– Интересно: находясь в составе русской армии, вы, дьявол меня расстреляй, тоже решались на подобные заявления?

– Во всяком случае, никогда не скрывал своих убеждений. И хотелось бы, чтобы в Германии о моих чисто германских корнях и чисто германской душе знали все.

– Мы уже знаем о них.

– Все, вплоть до фюрера, – разыгралась фантазия фон Тирбаха.

– Вплоть до фюрера, говорите?! – молвил Скорцени, явно не поощряя его стремления.

– В своих прогерманских убеждениях я тверд, как никто иной, родившийся за пределами рейха.

– По правде говоря, Курбатов был о вас того же мнения, – согласился с его утверждением Скорцени.

– Курбатов – истинный русский офицер, еще той, царской закалки.

Скорцени так и не предложил барону кресло, и тот продолжал стоять посреди кабинета. В то время как сам обер-диверсант рейха внимательно рассматривал его, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги так, что из-под стола выглядывали носки уже дня три нечищенных (особой аккуратностью Скорцени никогда не отличался, что, очевидно, объяснялось его сугубо «венгерской наследственностью»)^[33] – сапог.

– Он утверждает, что еще там, в Манчжурии, вы проявляли черты нордического характера и насаждали о себе мнение как об истинном арийце. Хотя происхождение ваше по материнской линии, прямо скажем, не может служить образцом для определения чистокровности истинного арийца, дьявол меня расстреляй.

– В таком случае я желал бы, чтобы мне наконец-то показали хотя бы одного чистокровного арийца, – оскорбленно парировал барон. – Особенно когда речь идет о высших чинах рейха. С меня достаточно того, что я – потомок рыцарского рода фон Тирбахов, о древности которого свидетельствуют благородные развалины нашего родового замка «Шварцтирбах».

– Что-что? – приподнялся со своего места Скорцени. – Вы требуете показать вам хотя бы одного чистокровного арийца?!

– Хотя бы. Для начала. Причем уверен, что найти такового будет непросто.

– То есть вы утверждаете, что на самом деле в рейхе уже не осталось чистокровных арийцев? Что их попросту не существует в природе?

Тирбах вновь попытался что-то сказать в свое оправдание, однако Скорцени прервал его потуги таким громоподобным хохотом, который способен был приводить в тихий ужас даже людей, очень близко знавших его и пользовавшихся особым расположением.

От нервного срыва фон Тирбаха спасало только то, что он все еще не освоился в германской реальности. Да, он успел надеть мундир офицера СС, но все еще продолжал чувствовать себя в этой стране, в этой системе нравов, страхов, традиций и прочих атрибутов рейха, человеком случайным. В большинстве случаев он уподоблялся бродячему актеру, волею судеб оказавшемуся в толпе фанатичных паломников, осаждающих так и не понятые и совершенно не воспринятые им святыни.

– Вполне допускаю, что не существует, – все же не удержался барон, решив идти ва-банк. – Если уж ставится под сомнение чистота крови фон Тирбахов.

– Забавная мысль. Попытаюсь предложить фюреру отобрать для вас наиболее приемлемые экземпляры из числа его ближайшего окружения. Но пока он будет заниматься этим, – вмиг посуровело исполосованное шрамами лицо «первого диверсанта рейха», – советую впредь подобными идеями походно-диверсионную голову свою не забивать. Дабы не потерять ее вместе с идеями.

– Вот этот язык мне вполне понятен, – спокойно признал его правоту фон Тирбах. – Прямо, откровенно, чисто по-германски.

– Тем более что в число этих избранных я тоже не попаду, – окончательно добил его Скорцени. – Родословной не вышел.

– Что было бы несправедливо.

– Однако перейдем к сути операции. Фюрер решил посетить один из самых секретных объектов рейха – подземный город СС, именуемый «Регенвурмлагерем», то есть «лагерем дождевого червя», – счел Скорцени, что тема чистоты арийской расы окружения Гитлера исчерпана. – Вам понятно, что подобные поездки в любое время сопряжены с определенными опасностями?

– Так точно.

– Но особенно сейчас. После того как на фюрера было совершено покушение.

– Было бы странно, если бы его не совершили, – не упустил случая выразить свое личное отношение к этому событию фон Тирбах.

– Своим белогвардейским вольномыслием, барон, вы доведете меня до инфаркта.

– Но ведь оказывается, что в ставку фюрера пропускали офицеров, в портфели которых не удосуживался заглянуть ни один ефрейтор из охраны «Вольфшанце»! Потрясающая безалаберность. Такое впечатление, будто охрану ставки формировали исключительно из русских.

– К счастью, не из них.

– Причем самое удивительное, что ни одного офицера охраны после покушения на фюрера не вздернули.

Скорцени удивленно уставился на барона и решительно передернул подбородком, словно сам только что освободился из петли.

– А ведь действительно ни одного. Я почему-то об этом не задумывался.

– Как такое могло произойти? Если бы подобное покушение совершил один из офицеров советского Генштаба, Сталин бы перевешал всю охрану Кремля или своей служебной дачи.

– Действительно, странно, – признал обер-диверсант рейха.

– Фюреру тоже стоит задуматься над этим.

– Но-но, барон, – насторожился Скорцени. – Только не вздумайте провоцировать его на новую волну репрессий.

– У нас будут другие темы для разговора, – самонадеянно произнес вольномыслящий русский германец.

«А ведь этот парень и в самом деле закончит свой земной путь в газовой камере!» – в своем неподражаемом духе восхитился его воинственностью Скорцени. Как бы там ни было, а чем ближе фон Тирбах подступал к воротам крематория, тем все больше нравился ему.

– Так вот, с нынешнего дня одним русским в этой охране станет больше, – спокойно продолжил он свои мысли вслух. Слова недоумения, которые только что произнес этот легионер, лично он, Скорцени, готов был высказать фюреру еще год назад. Странно, что не высказал.

– Из этого следует, что меня приблизят к фюреру?

– Прежде чем вздернуть.

– Заманчивая перспектива, господин Скорцени.

– Вы назначаетесь личным телохранителем вождя лишь на время его инспекционной и, подчеркиваю, совершенно секретной поездки в подземную «СС-Франконию». При этом вы одновременно будете исполнять также роль офицера связи и адъютанта. Надеюсь, вы понимаете, что это налагает на вас особую ответственность?

– Еще бы! – воскликнул фон Тирбах, на время забыв об этикете. – Но неужели фюрер согласится на это?

– Уже согласился. И запомните: фюрер не боится новых людей, которые вызываются служить ему со всем возможным фанатизмом и службу эту почитают за великую честь.

– Странно. Новые люди, особенно в личной охране, всегда должны вызывать опасение: откуда появились, почему пришли к нему, каково их отношение к нацизму и какова их родословная? Причем особую бдительность следует проявлять сейчас, когда германская армия постепенно начала терять вкус побед.

– Терять «вкус побед», – изобразил некое подобие улыбки Скорцени. – А ведь она и в самом деле стала катастрофически терять его.

– Достаточно взглянуть на карту боевых действий, чтобы убедиться в этом.

– Тем не менее подобных новичков, «людей со стороны», фюрер не опасается. Он видит в них таких же романтиков нацизма, каким в начале своего восхождения был сам, и большинство тех, кто с ним начинал.

– Он прав. Я знал многих членов «Русского фашистского союза», организации, существующей в Маньчжурии. Там действительно есть немало не только сторонников, но и истинных романтиков, и даже фанатиков, арийского движения. Если бы их перебросить сюда, арийское движение Германии получило бы немало свежей крови, силы и энергии.

– Возможно-возможно, – задумчиво проговорил Скорцени. Появление в рейхе свежей славянской крови, в общем-то, его не воодушевляло. – Пока что фюрер опасается тех людей, которые давно служат ему, но, потеряв веру в идеи рейха, вынашивают планы о его свержении и даже убийстве.

Фон Тирбах промолчал. Он плохо знал ситуацию, которая складывалась в кабинетах рейхсканцелярии и вокруг нее, поэтому не брался судить ни о тех, кто уже предал фюрера, ни о тех, кто все еще оставался верен ему.

– Что же касается меня, – сказал барон после минутной паузы, – то я действительно сочту за честь быть личным телохранителем фюрера. Пусть даже всего лишь на время поездки в подземную «СС-Франконию».

– Надеюсь, вы понимаете, что такое соединение обязанностей – телохранителя, адъютанта и офицера связи – мотивируется желанием максимально сузить число сопровождающих лиц?

– Что совершенно очевидно.

– Ибо таково стремление самого фюрера.

– Фюрер, как всегда, мудр, а потому прав.

– Кроме того, вы должны знать, что я лично повешу вас на Бранденбургских воротах, если только, не доведи Господь!..

– Не волнуйтесь, я справлюсь, – небрежно бросил фон Тирбах. Причем Скорцени обратил внимание, что никакого особого впечатления это новое назначение на германо-роса не произвело. Словно речь шла о назначении в обычный армейский наряд.

– Тоже уверен, что справитесь. Тем более что в числе сопровождающих фюрера лиц совершенно случайно окажусь я, а также мой недостойный столь высокой чести адъютант, уже известный вам гауптштурмфюрер Родль.

– То есть отныне я буду служить в отделе диверсий Главного управления имперской безопасности, который вы возглавляете, – невозмутимо заключил фон Тирбах.

– Понимаю, что вам не нравится слишком длинное название моего отдела.

– О вас, господин Скорцени, нам рассказывали еще в диверсионной школе в Маньчжурии. Не скрою, кое-что из рассказов воспринималось как легенда. Не верилось, что когда-либо стану служить под вашим началом. Для всякого диверсанта это честь.

– Опять это русское славословие! – саркастически поддел барона обер-диверсант. – В устах германца оно звучит особенно убийственно.

* * *

Когда Тирбах вышел, Скорцени еще несколько минут неотрывно смотрел на прикрытую дверь, словно бы ожидал, что в проеме ее вновь появится рослая, но основательно исхудавшая за время диверсионного похода фигура барона.

И хотя вместо маньчжурского стрелка в нем бренно проявился адъютант Родль, «первый диверсант рейха» еще какое-то время продолжал смотреть сквозь него в пространственную безграничность своих, еще не до конца сформировавшихся мыслей.

– Полагаю, вы, как обычно, все слышали и все поняли, Родль? – наконец вспомнил он о терпеливо ожидавшем своего часа гауптштурмфюрере.

– Мне ясно, что барон фон Тирбах будет назначен личным телохранителем лжефюрера. Не догадываясь при этом, что охраняет не настоящего фюрера, а всего лишь его «имперскую тень».

– Он уже назначен этим телохранителем, Родль.

– То есть до конца всей этой инспекционной поездки он так и не узнает, что на самом деле перед ним – всего лишь «имперская тень»?

– Не имеет права знать этого, Родль, не имеет! Даже если со временем фон Тирбаху каким-то образом станет известно, что как раз в это время фюрер пребывал в «Вольфшанце», в рейхсканцелярии в Берлине, или на даче у Сталина, – вы, лично вы, Родль, обязаны будете убедить его, что это всего лишь бред. Или что в это время не здесь, а там находился двойник фюрера, скрывая таким образом от любопытствующих сам факт поездки истинного вождя в «СС-Франконию». В целях безопасности, естественно.

– Словом, барон фон Тирбах должен искренне верить, что охраняет не двойника, а фюрера.

– В окружении лжефюрера он как раз и будет тем верноподданным, который станет искренне «играть короля».

– Абсолютная чистота эксперимента, – понимающе кивнул Родль.

– Непорочная девственность величайшего в истории рейха эксперимента – так будет точнее. Того эксперимента со лжефюрером, который – кто знает – со временем, уже после поражения в войне, может быть успешно повторен, скажем, в Испании, а еще лучше – где-нибудь в Парагвае или в Аргентине.

– В таком случае вам, господин штурмбаннфюрер, не стоило бы принимать участие в этой поездке.

– Это все равно, что потребовать от режиссера не присутствовать на премьере поставленного им «Гамлета»! – интеллигентно возмутился Скорцени.

– Но тогда вам тоже придется оказывать знаки внимания лжефюреру Зомбарту! – На испещренном ранними морщинами лице Родля вырисовался неуемный ужас. – Что всегда крайне… неэстетично, – с трудом подыскал он нужное, причем самое мягкое в подобной ситуации, выражение.

– Вспомните восточную мудрость, Родль: «Когда не можешь изменить сами обстоятельства, следует изменить свое отношение к ним». С этой минуты вы должны забыть о существовании человека, точнее, о существовании двойника фюрера по имени Зомбарт. Подобно тому как, обливаясь слезой по поводу душевных страданий Отелло, которому с таким трудом удалось задушить опостылевшую Дездемону, вы обязаны забыть, что на самом деле на сцене зверствует не Отелло, а некий провинциальный актеришко по имени Гофман.

– Уже забыл, – решительно повертел головой адъютант.

– Там, в «СС-Франконии», с нами будет фюрер. Личной персоной. С инспекционной поездкой. Суровый и карающий фюрер.

– Ибо на то он и фюрер, – богобоязненно подтвердил адъютант.

– Правда, мы с вами задержимся в «Регенвурмлагере» недолго. Что вызовет у лжефюрера вздох облегчения.

– Как всякий раз вызывает этот вздох у настоящего фюрера, – вежливо напомнил ему Родль, – как только мы исчезаем с глаз.

– Какой же вы отпетый негодяй, Родль! – умиленно глядя ему вслед и широко улыбаясь, покачал головой Скорцени, в который раз убеждаясь, что уж с кем-с кем, а с адъютантом на этой войне ему повезло. Чего нельзя сказать о многих других окружающих.

– В подобных случаях дипломаты говорят: «И стороны обменялись мнениями по интересующим их вопросам», – молвил Родль уже с порога. – А теперь позвольте заняться подготовкой лжефюрера и его лжетелохранителя к рейду в «СС-Франконию».

«Какой же он отпето талантливый негодяй, Родль! – вновь, теперь уже мысленно, молвил Скорцени. – Впрочем, настало время действительно создавать свою, “особую команду Скорцени”, которая сумела бы не только пройти через войну, но и потом успешно действовать в условиях временного и никому не нужного мира, дьявол меня расстреляй!»

47

После того как на Каме, в одном из прибрежных колхозов, им удалось не только заправиться дизтопливом, но и прихватить несколько запасных бочек, Кондаков предложил пройти до устья реки Белой и там, где-нибудь в плавнях, устроить себе недельный курорт.

Поскольку путь их пролегал на северо-восток, то все согласились, что к Уральским горам лучше приближаться на сейнере, где хватало консервов, и спать можно было в кубриках, чем сотни километров преодолевать пешком. От рулевого они избавились, ибо реки в этих местах он все равно не знал, да к тому же дважды пытался бежать, и за штурвалом теперь стоял в основном Перс. Моторист же, оказавшийся человеком смирным и советскую власть недолюбливавшим, покорно выполнял свою работу за обещание сохранить ему жизнь.

Поисками их «крейсера» уже, очевидно, занялись всерьез, поскольку его дважды облетал легкий самолетик. Однако на бортах сейнера, вместо закрашенного названия «Волжанин», теперь красовалась надпись «Пролетарий»; а поскольку «капитан» был на месте, а с палубы летчику приветливо махали руками красноармейцы, то в конечном итоге все обошлось.

Местом стоянки они избрали извилистый лесной затон, в который впадали две речушки и между устьями которых, на пологом глинистом берегу, стояла охотничья избушка. Высокие корабельные сосны, ковер из пожелтевшей хвои, нежаркое солнце, лучи которого пробивались сквозь негустую крону, чтобы искупаться в изумрудном ручейке…

– А ведь сама эта местность источает какую-то монастырскую, храмовую благодать, – мечтательно произнес Иволгин. Он стоял посреди поляны, забросив автомат на плечо и запрокинув голову. И выражение лица его было таким, каким может быть только у бродяги, который долго и погибельно блуждал по непроходимым топям, чтобы в конце концов мир перед ним прояснился и обрел свою житейскую ясность.

– Еще немного, и вам захочется поселиться здесь, в лесной тиши, вдали от войн и военных трибуналов, обзавестись женой и хозяйством… – иронично оскалился стоявший рядом с ним Кондаков.

– О трибуналах – это вы зря, это называется «подстрелить на взлете». А все остальное – увы, правда. Именно об этом я сейчас и подумал.

– Хотя должны были бы понимать, что ничто так не губит диверсанта, как романтические бредни мечтателя, которые вы никак не можете вытравить из своей души.

– Не могу, согласен, – покорно признал Иволгин.

Обезоруженный этим признанием, Кондаков огляделся, словно опасаясь, что кто-то подслушает их, задумчиво покряхтел и произнес:

– Меня тоже порой заносит, но все же приучаю себя радоваться дню сегодняшнему, жестко приучаю, чтобы нервы окончательно не сдали.

Первым из дозора вернулся Кайманов и доложил, что в его направлении, на расстоянии двух-трех километров никакого селения, никаких признаков жилья – нет. Перс немного подзадержался, зато сообщил, что вверх по течению, буквально в двух километрах от них, напротив горы, вершина которой просматривалась с палубы их «крейсера», обнаружены остатки военного лагеря. Об этом свидетельствовали две охваченные окопами хижины, колышки от палаток, бочки из-под горючего, несколько кострищ, а главное – небольшой полигон со стрельбищем, огромным количеством гильз и поверженными макетами.

– Вот вам и монастырская благодать, господин Иволгин, – проворчал Кондаков, выслушав его доклад. – Оказывается, мы забрели на какую-то секретную базу красных, на которой, возможно, готовят таких же фронтовых проходимцев, как и мы с вами.

– Когда-то готовили, – повертел Иволгин между пальцами одну из принесенных Персом винтовочных гильз. – Судя по всему, эта провалялась на земле не менее года. А большинство из тех, кого здесь готовили, уже и сами лежат в земле. С вашего позволения, я устроюсь на «крейсере». Пора основательно отоспаться.

Не успел он отойти и двух шагов, как со стороны полигона донеслось «стрекотание» небольшого самолетика. Через несколько минут все четверо маньчжурских стрелков уже сгруппировались в зарослях между хижиной и судном, однако самолетик сделал несколько кругов как раз над тем местом, где Перс обнаружил полигон, и вновь улетел на юго-запад, где на карте значился городок Бирск.

– Кажется, не вовремя мы сюда сунулись, – покачал головой Кайманов. – Не позволят нам здесь отсидеться.

– Так ведь и мы тоже засиживаться здесь не собираемся, – успокоил его Кондаков.

А поутру Иволгин проснулся именно оттого, что со стороны Бирска приближалось звено транспортных самолетов. Выскочив на палубу, он прежде всего развернул в их сторону пулемет, готовясь отражать нападение, и был удивлен, увидев, как, разворачиваясь над вершиной горы, все три самолета стали один за другим извергать из своего чрева парашютистов. Еще один самолет пронесся низко над рекой и, развернувшись, высадил парашютистов вниз по течению, тоже не далее чем в километре.

«Не может быть, что все это десантное воинство они бросили против нас! – не доверился своему предположению подполковник. – У них тут очередные учения, и мы действительно сунулись сюда не вовремя».

Он видел, как из хижины один за другим выскакивают маньчжурские стрелки и моторист Костин, которого Кондаков предпочел держать поближе к себе и связанным. «Неужели он даже не позаботился о часовом?! – удивился беспечности своего командира. – При такой организации мы далеко не уйдем!».

Все трое стрелков уже были на берегу, когда с реки донесся гул мотора.

– Что предпринимаем? – по привычке спросил Кондаков, ступив на причал и забыв при этом, что группой командует теперь он.

Иволгин прислушался: со стороны леса доносилась автоматная стрельба, причем десантники явно охватывали их лесной хуторок полукругом. В то же время катер быстро приближался и вот-вот должен был перекрыть выход из заводи.

– Попытаемся прорваться на тот берег, – предложил он.

– Мне тоже крейсер покидать пока что не хочется. Моторист, запускай двигатель!

Костин подчинился, однако время шло, а все попытки его оживить судно ни к чему не приводили. Повелев ему оставаться у мотора и не высовываться, Кондаков приказал стрелкам готовиться к бою, не сходя с сейнера. Оттеснив Иволгина, он взялся за пулемет и, как только в просвете камышового изгиба показался катер красных, прошелся по нему густой пулеметной очередью, затем еще и еще одной. Остальные диверсанты поддержали его огнем из винтовок и автоматов.

На катере оказались совершенно не готовыми к такому повороту событий, поскольку оттуда не прозвучало ни одного выстрела. Так, на полной скорости, он врезался в стену камыша и на глазах у маньчжурских стрелков взорвался. Именно этот взрыв и поразил до двух десятков десантников, которые, заслышав пальбу, с разных сторон выбегали на берег затона. Развернув пулемет, Кондаков яростно ударил по ним, остальные диверсанты поддержали его, выкашивая и тех, кто уже выбегал на причал, и тех, что еще только сгрудились у входа на него.

Увлекшись боем, они не сразу услышали звук ожившего двигателя, запустив который, моторист бросился к штурвалу. Уже уходя из затона, диверсанты все еще продолжали поражать десантников, которые отчаянно бросались к причалу или залегали у самого берега.

– Вы что-нибудь поняли из всего того, что произошло? – спросил Перс обоих подполковников, когда «Пролетарий» наконец вырвался на речной простор и стал уходить в сторону устья.

– Что именно вас интригует? – поинтересовался Иволгин.

– А то, что десантники вели такой же огонь, как и мы, однако мы уложили их не менее двух десятков, а на судне ни одной отметины! Хотя, имея столько стволов, они могли буквально изрешетить нас.

– Не может быть! – не поверил Кондаков, и все трое принялись осматривать сейнер. Перс оказался прав – ни одной пробоины или хотя бы вмятины!

Все трое молча, растерянно переглянулись.

– Этих парней десантировали, выдав им магазины с холостыми патронами – вот что произошло, – мрачно объяснил Иволгин. – После прибытия сюда, они, возможно, должны были отрабатывать захват катера или что-то в этом роде. Мы же – непонятно кто и откуда – расстреливали их, как в тире, даже не позволив прийти в себя.

– Можно подумать, что у нас было время на размышления, – огрызнулся Кондаков. – Или, может, прикажете устраивать для них рыцарские турниры?

– Я не об этом… Просто страшно это: воевать против своих же, единокровных.

– Но ведь только этим мы и занимаемся, – напомнил ему Кондаков. – Мы сами себе избрали этих врагов.

Когда «крейсер» преодолел еще несколько миль, он лично пристрелил моториста и, приказав всем сойти на берег, прострелил в нескольких местах днище судна.

– Нервы и силу воли – в кулак, – молвил он, осматривая на пологом лесном берегу набитые патронами и консервами вещмешки маньчжурских стрелков. – И запомнили: ближайшая наша цель – Урал.

48

Прибыв во Фриденталь, Скорцени сразу же потребовал к себе Курбатова.

– Когда он должен вылететь в Италию? – спросил обер-диверсант рейха, прежде чем отправить адъютанта на поиски этого русско-германского офицера.

– Завтра на рассвете, попутным транспортным самолетом, – ответил Родль.

В этот раз князь предстал перед штурмбаннфюрером в пятнистой тренировочной форме курсанта, без каких-либо знаков различия. Скорцени уже знал, что полковник на удивление прилежно осваивает всю ту науку, которую ему преподают на Фридентальских курсах. Словно бы впервые постигает приемы рукопашного боя, азартно снимает часовых, изучает радиопередатчики и вождение всех видов техники, вплоть до – пока что только на тренажерах – самолетов-истребителей и бронекатеров.

И лишь время от времени ему приходится выступать в роли инструктора – когда происходит «ситуационный разбор диверсий». До его появления инструкторы курсов пользовались всего пятью-шестью стандартными ситуациями, изложенными в учебниках. Курбатов же разворачивал перед курсантами такие сногсшибательные операции, которые попросту казались невероятными. Причем делал это на примерах действия своей группы в тылу у русских, что здесь особенно ценилось. При всех опасностях, которые поджидали диверсанта в тылу англо-американцев, заброска туда считалась чем-то вроде стажировки для новичков. А тут перед ними вдруг появлялся диверсант, сумевший за несколько месяцев «диверсионно» пройти всю Сибирь, всю Россию.

– Вас, полковник, не оскорбляет, что вместо осенних снегов России вас заставляют любоваться виноградными холмами Италии?

– Мне стало известно, что сейчас в Северную Италию перебазировался русский Казачий стан во главе с генералами Шкуро и Домановым…

– Все верно, для контактов с русскими казаками мы вас тоже будем использовать. Не исключено, что на какое-то время мы даже переведем вас в русский казачий корпус СС в качестве одного из командиров.

Появилась официантка из офицерского кафе. Широкоплечая и на редкость узкобедрая, с плоской грудью и грубоватым землистым лицом, она представляла собой некую сексуальную дисгармонию, которая сразу же развеивала в истосковавшемся по женскому телу воображении курсантов всякую тягу к женщинам, всякое юбкострадание. Поскольку почти весь женский персонал кафе и столовой был подобран в основном по такому же принципу, Курбатов начал подозревать в этом одну из психологических уловок Скорцени. Вот только все забывал поинтересоваться, так ли это на самом деле.

– Я уже говорил, господин штурмбаннфюрер, что мне не хотелось бы оказаться в какой-либо из армейских частей. Поскольку давно сделал свой диверсионный выбор.

– Все, что мы предпринимаем, преследует определенную цель. Например, нам хочется, чтобы вы стали известным в местных белогвардейских кругах. С этой целью вам придется побывать почти во всех оказавшихся в Северной Италии и соседней Югославии знатных белогвардейских семействах. Вы должны быть вхожи не только в их штабы, но и в дома. Не говоря уже о том, что следует позаботиться о достойной вас невесте.

– Время ли сейчас думать об этом? – недовольно поморщился князь, берясь за рюмку водки и явно чувствуя себя неловко: сидя за одним столом со Скорцени, обсуждать проблему невесты?!

– Невзирая на ваше «юношеское» недовольство, мы будем касаться всех возможных проблем, которые со временем помогут нам прижиться в послевоенной Европе, – сухо и жестко отреагировал Скорцени. – Ни один мой вопрос, ни одно предложение не появляются по воле прихоти. Вы, например, никогда не задумывались над тем, каким образом придется закрепляться в западном мире, избегая репатриации в Россию? А ведь можете не сомневаться, что, в случае поражения Германии, Сталин потребует от своих западных союзников, от администраций всех оккупированных им стран, чтобы все русские, сражавшиеся против Красной армии, все «предатели Родины» были немедленно переданы советским властям.

– В отличие от власовцев я присяги не нарушал. Наоборот, всегда оставался верен ей, сражаясь против коммунист-товарищей.

– Не уверен, что коммунистический трибунал сочтет это смягчающим обстоятельством.

– А почему вы решили, что я рассчитываю на снисхождение?

Скорцени опустошил наполненную русской водкой рюмку, страдальческой гримасой подавил в себе отвращение к непривычному напитку и, закусывая тонкими ломтиками голландского сыра, задумчиво смотрел в окно.

– И все же находить добровольцев, желающих прогуляться по тылам русских, становится все труднее, – проговорил он, глядя куда-то в заоконное пространство. – И уж совсем немного найдется их, когда речь пойдет о засылке диверсионных отрядов уже после войны.

– Мне-то как раз желательно оказаться в России после… Чтобы прибыть туда не полковником вермахта, а полковником Белой гвардии.

– Понимаю: ваши русские дела. Нескончаемая Гражданская война… Только появиться в России вам уже предпочтительнее не полковником, а генералом. – И, выдержав удивленный взгляд Курбатова, разъяснил: – Согласитесь: генерал есть генерал, особенно если вы хотите поднять восстание. Потому я стремлюсь ввергнуть вас в водоворот белого казачества в Италии, чтобы можно было присвоить вам чин генерала, назначив командиром дивизии или хотя бы отдельной казачьей бригады. Как видите, все рассчитано.

Курбатову вдруг вспомнился штабс-капитан Иволгин, не пожелавший идти к границам рейха, поскольку решился поднять восстание на просторах между Уралом и Волгой. Хотелось бы знать, как сложилась судьба этого рубаки, которого на последнем офицерском совете группы он одарил чином подполковника. Порой Курбатову казалось, что сам он совершил роковую ошибку: ему тоже следовало оставаться где-то там, на Дону, на Кубани или на левом берегу Волги, вместе с Иволгиным.

Отсюда, из германского далека, все казалось проще и романтичнее, как и оттуда, из Маньчжурии. Но и рейд по тылам красных убеждал его, что, в общем-то, воевать в России можно. Главное, не создавать на первом этапе восстания большие отряды и стараться до поры до времени не вступать в прямые стычки с регулярными войсками.

– Вам, полковник, приходилось когда-нибудь действовать в горах?

– В горах? – неохотно вырывался Курбатов из плена своих ностальгических воспоминаний. – В Маньчжурии местность достаточно гористая, в Приуралье – тоже. Однако причислять меня к альпийским стрелкам было бы неосмотрительно.

– Словом, альпинистскую подготовку нам, возможно, придется проходить вместе в Баварских Альпах.

– На тот случай, когда последним рубежом войск СС станут редуты взлелеянной фюрером «Альпийской крепости»?

– На тот случай, когда весной мы все же решимся снарядить экспедицию в Тибет, на поиски таинственной страны Шамбалы.

Курбатов так и не донес рюмку с водкой до рта, замер и вопросительно уставился на Скорцени.

– …А почему вы так яростно воспротивились этому плану, дьявол меня расстреляй?! – возмутился тот.

– Еще и слова не проронил, господин штурмбаннфюрер, – улыбнулся Курбатов.

– И вы, и барон фон Тирбах какое-то время прожили на Востоке, владеете китайским и маньчжурским, имеете некоторое представление о буддизме и буддистах; испытаны в трудном длительном рейде. Кто сумеет убедить меня, что в рейхе я отыщу людей, более подготовленных для паломничества в Шамбалу?

Курбатов снисходительно развел руками:

– В конце концов! Шамбала, Тибет, Гималаи… Мечта диверсанта. Вот только до Шамбалы ли всем вам будет, тем более весной сорок пятого?

– Мы должны знать, что представляет собой эта страна, – не поддался его скептическим настроениям Скорцени. – Существует ли она в самом деле и кто ее правитель. Фюрер рассчитывает вступить в связь с ними, чтобы затем, с их помощью, изменить ход войны, повернуть, как он выражается, «шарнир истории».

– Но подобную экспедицию вы уже снаряжали.

– Мы – нет, – решительно покачал головой Скорцени.

– Возможно, не вы лично… Однако мне приходилось слышать о ней еще там, в Маньчжурии. Как же мне хотелось присоединиться тогда к этой группе!

– В том-то и дело, что снаряжала не наша служба. И вся эта секретная экспедиция исчезла где-то в Гималаях, растворилась в холоде ледников и мертвизне поднебесья. В состав ее кроме нескольких альпийских стрелков включили двух профессиональных альпинистов и двух прошедших специальную подготовку историков, знатоков Востока. Но этого оказалось мало. Штурмовать вершины и изучать манускрипты – этого недостаточно, чтобы попытаться достичь Шамбалы.

– Этого вообще мало, – согласился Курбатов, – чтобы достичь чего бы то ни было. Кроме разве что очередной горной вершины да некоей поверхностной сути залежалого манускрипта.

49

– Так, значит, это вы и есть ротмистр, простите, полковник Курбатов?

– Так точно, господин генерал-лейтенант. Никогда не думал, что судьба сведет меня с самим генералом Красновым, легендой Белого движения.

– Теперь уже я должен быть польщен тем, что имею честь… Если уж говорить о современной легенде Белого движения, то героем являетесь вы. Не спорьте, ротмистр. Ну вот, опять с чином не угадал! Ничего не поделаешь, вы стали известны нам в чине ротмистра.

– Но каким образом, господин генерал? От кого сведения?

– Источник более чем надежный – военный атташе японского посольства. По личной просьбе атамана Семенова. Понимаю, что о славе вашей атаман заботился, рассчитывая таким образом основательно напомнить всем оказавшимся здесь, на Западе, белогвардейцам о самом себе. Однако сути дела это не меняет. Так или иначе, а все наши эмигрантские газеты…

Они сидели в домашнем кабинете генерала Краснова, единственное окно которого было завешено плотной черной портьерой, и прислушивались к шуму дождя, омывавшего улицы только что отбомбардированного Берлина. Эта бархатная портьера, как повязка на глазах слепого, отгораживала писателя-генерала от реального мира, погружая в мир сладостных воспоминаний и самолюбивых гаданий о будущем.

Хотя Краснов ожидал появления полковника Курбатова, вызванного с помощью Розенберга из особой диверсионной школы, тем не менее до последней минуты, пока не прозвучал дверной колокольчик, продолжал работать над рукописью нового романа, как работал над ней и во время налета английской авиации.

Эта черная портьера, свечи, полки книг, с трех сторон теснившиеся у письменного стола, да еще небольшой камин создавали неповторимый мир отрешенности, который позволял Петру Краснову на какое-то время забыть о том, что он все еще генерал и что где-то в мире идет война; ощутить себя причастным к сонму творцов, судьи которому – его талант и вечность.

– Военный атташе еще не приглашал вас для личного знакомства, князь?

– Пока что нет.

– Явное упущение. А ведь ощущается, что японская разведка гордится вами.

– Но я не являюсь японским разведчиком, – возразил Курбатов, – и никогда не был им.

Однако генерал предпочел пропустить его слова мимо ушей. С тоской взглянув на розложенную на столе рукопись, страницы которой уже были испещрены карандашными правками, Краснов наполнил рюмочки из розоватого хрусталя румынским коньяком.

– За славу русского оружия и славу Белого движения, на каких бы фронтах ни сражались его воины!

– И за мужество, – поддержал его Курбатов.

– То, что мы сражаемся как союзники фашистов, особой чести нам не делает, – взглянул генерал на Курбатова, ожидая его реакции. – Но и холуйского жеста генерала Деникина, вызвавшегося возглавить одну из большевистских дивизий^[34], тоже не одобряю. Во всем остальном нас рассудит история.

– Кроме Германии, в Европе у нас больше не существовало союзника, который бы решился выступить вместе с нами против коммунистов. Поэтому оснований для самобичевания у нас нет.

– Основания всегда найдутся. Точнее, их найдут, – вновь взялся за бутылку Краснов. – Мне и самому было ясно, что национал-социалисты не та сила, которая способна дать демократической России… Впрочем, вы правы: иного союзника Господь нам, увы, не ниспослал – следует исходить из этого. Счастливый вы человек, Курбатов: прошли всю Россию! Как она там? Во что превратилась под властью большевиков, этих коммуно-масонов?

– Трудно так сразу найти точное определение. Иногда сужу о ней с нежностью, иногда с ненавистью. Я ведь не просто прошел Россию, я ее прострелял. Всю. Насквозь! Даже красотами любовался через мушку прицела.

– Ностальгия… – понимающе кивнул Краснов. – Она здесь многих извела. Похлеще сабельной атаки.

– Лично я капризам этой дамы не подвержен.

– Смею полагать. О вас отзываются как об очень твердом, порой до бездушности жестоком человеке.

– То есть как об истинном диверсанте – вы это хотели сказать, господин атаман Всевеликого войска Донского?

– Напомнили, что я казак? И правильно сделали. Не верю, что станете служить под командованием этого мерзавца Власова, который вначале сражался в рядах большевиков против нас, затем с большевиками против германцев, а теперь вот вместе с германцами – против большевиков.

– Но я и не собирался служить под началом генерала Власова.

Краснов снял пенсне, долго, старательно протирал его, и только вновь водрузив на переносицу, внимательно присмотрелся к выражению лица Курбатова. Этот парень нравился ему, и генерал опять подумал, что было бы крайне несправедливо, если бы он вдруг переметнулся к власовцам.

– Однако слух такой пошел, – заметил он. – Не сомневаюсь, что и появился не случайно. Очевидно, торг за вашу душу уже начался. Власов и Благовещенский^[35] сделают все возможное, чтобы заполучить маньчжурского стрелка, использовать его ореол героя для привлечения добровольцев из числа эмигрантской молодежи и пленных красноармейцев.

– О Власове слышать приходилось еще там, в Маньчжурии. Второе же имя абсолютно ни о чем не говорит.

– Заговорит. И не только это. Сейчас многие в Генеральном штабе вермахта делают ставку именно на этих мерзавцев из своры Власова. Словно Белого движения никогда и не существовало. Это обидно, полковник. Мне, генералу Краснову, это обидно.

– Вижу, у вас здесь свои свары, господин генерал. Честно говоря, не хотелось бы вникать в них.

Краснов недобро блеснул голубоватыми стеклами пенсне. Слишком уж резковат этот забайкальский выкормыш Семенова. Слишком независимо для новичка держится.

– И вникать тоже придется, полковник. Чем ближе предполагаемое поражение Германии, тем явственнее будут обостряться наши отношения. Но вы – казак. Здесь, в Германии, это имеет решающее значение. Вам не попадалась составленная моим отделом «Декларация казачьего правительства»?^[36]

– Пока нет. Что это за декларация такая?

Краснов не стал ничего объяснять, поднялся, отыскал в столе лист бумаги с отпечатанным типографским текстом и подал Курбатову. Несколько минут полковник молча изучал это послание, которое в подзаголовке было названо «Особой грамотой». Но чем внимательнее он вчитывался в смысл, тем въедливее становилась его ухмылка. В декларации говорилось о том, что германское правительство считает казаков своими союзниками и обещает – как только Германия одолеет Советский Союз – осчастливить их всеми привилегиями, которыми они пользовались до проведенного коммунистами расказачивания. Вернуть всю их собственность, включая прежние наделы, а до окончания войны выделить для казачьих поселений те земли, которые окажутся в распоряжении германских властей.

– Похоже, лично вас, князь Курбатов, все эти посулы совершенно не прельщают? – не удержался Краснов, четко уловивший настроение полковника.

– И не только потому, что до облагодетельствования забайкальцев дело в любом случае не дойдет. Уверен, что казачество получит только то, что сумеет завоевать собственным оружием. Кстати, совершенно непонятно, ваше превосходительство, почему «Декларация казачьего правительства» подписана начальником штаба Верховного главнокомандования Кейтелем и министром восточных территорий Розенбергом? Что-то я таких атаманов не припоминаю. Зато помню генералов Краснова, Шкуро, Деникина…

– О Деникине просил бы не упоминать, – поморщился Краснов, опять принимаясь за протирание некстати вспотевшего пенсне. – Я уже объяснил, что сей генерал отказался выступить во главе нашего движения.

– Поскольку не желал воевать на стороне германцев. Но, может быть, вошел бы в состав правительства.

– Не будем обсуждать подобные перспективы, – еще болезненнее поморщился начальник Главного управления казачьих войск. Чем очевиднее становились итоги войны, тем болезненнее воспринимал бывший атаман Всевеликого войска Донского всякое противопоставление его позиции и позиции Деникина. – Пока этот чистоплюйчик Деникин отсиживался то в Париже, то за океаном, тысячи солдат и офицеров Белого движения сражались с большевиками. А теперь получается, что все они оказались в роли предателей, прислужников, то есть в роли идиотов.

– Простите, господин генерал, я этого не говорил.

– Речь не о вас. Понимаю, что многим, – почти выхватил он из рук Курбатова декларацию, – подобные документы могут показаться слишком запоздалыми. Но не советую забывать, что война все еще продолжается. И мы все еще обладаем немалыми воинскими силами.

– И наше движение ими тоже обладает?! – вырвалось у Курбатова. – Какими же?

– Что вас так удивляет, князь? Еще в прошлом году на территории Польши была сформирована белоказачья добровольческая дивизия. А в нынешнем году в Белоруссии, уже в основном из казаков, служивших ранее в Красной армии, сформирован «Казачий стан»^[37], вокруг которого группируются все донские, кубанские, уральские, терские, забайкальские, амурские и прочие казаки, которые оказались на освобожденных немцами территориях.

– Что ж, для нас и это сила, – согласился Курбатов. – У вас есть для меня конкретное предложение?

– Естественно. Предлагаю принять один из наших казачьих полков, сражающихся сейчас под командованием генерала фон Паннвица. Понимаю, Паннвиц тоже не казак, но ничего не поделаешь. Еще при формировании дивизии многие командные посты заняли немцы, в основном из наших, прибалтийцев. Командиры полков и бригад, разведка, особый отдел… Но вы-то возглавите сугубо русский полк с правом формирования дивизии. Что со временем позволит ставить вопрос о присвоении вам генеральского чина.

– Я не скрываю, что принадлежу к чинопочитателям. И жутко самолюбив. – Краснов так и не понял, было ли это сказано в шутку или же полковник действительно почувствовал, что задето его самолюбие. – Но от командования полком отказываюсь.

Атаман вновь сел за столик, взялся за бутылку, однако, поняв, что никакими дозами коньяку противоречия не разрешить, оставил ее в покое.

– Как это воспринимать, князь? Считаете, что все, навоевались?

– В общем-то, да, ваше превосходительство, навоевался. Но отказываюсь по иной причине. После рейда по России я почувствовал, что уже никогда не смогу командовать какой-либо фронтовой частью. Я – диверсант. Это моя стихия. Моя анархическая натура требует свободы действий. И чтобы не из окопов постреливать, а лицом к лицу с врагом.

– Понимаю: «Специальные курсы особого назначения Ораниенбург» во Фридентале. Школа и выучка Скорцени. Тот, кто попадает к нему хотя бы на один день, вернуться в армию уже не способен, – чуть ли не после каждого своего слова кивал генерал. Сейчас – в цивильном костюме, с осунувшимся лицом и огромными коричневатыми мешками у глаз – он казался глубоким старцем. Курбатов вообще с трудом мог представить этого человека в мундире генерала. И совершенно ясно было, что говорить о его казачьем атаманстве уже поздно. – Единственное, что утешает, князь Курбатов, – завершил их беседу Краснов, – что и власовцам вы тоже не достанетесь.

50

…В последние несколько дней полковник Курбатов просыпался по утрам с таким духовным озарением, словно на самом деле не просыпался, а, наоборот, впадал в некий райский, божественно-летаргический сон. Вот и сегодня, разбуженный лучами утреннего солнца, он еще какое-то время возлежал на застеленном на всю ширину каюты царственном ложе, с трудом осознавая себя посреди всей этой белизны подушек, перин, простыней и ослепительно белой, величественной драпировки стен.

В течение многих лет полковник привыкал к тому, чтобы просыпаться на циновках убогих маньчжурских хижин и на хвойных «перинах» таежных охотничьих заимок; в блиндажах учебных полигонов или на случайных диверсионных лежках. Вот почему сейчас он с таким трудом ввергал себя в мирскую безмятежность ватиканской яхты, едва заметно покачивавшейся у причала, в глубине уютной скалистой бухты, которая увенчивалась белокаменной виллой «Орнезия», сотворенной здесь некогда по образу и подобию охотничьих королевских замков.

Лишь томный вздох заставил Курбатова повернуть голову, чтобы увидеть окаймленное золотистой короной волос загорелое лицо княгини Марии-Виктории Сардони, римские черты которого не разрушали ни слегка утолщенный кончик носа, ни слишком чувственно окантованные вишневыми линиями губы, ни массивный, по-мужски выпяченный подбородок.

– …И все же думаете вы сейчас не обо мне, князь, – не открывая глаз, покачала головой княгиня, когда Курбатов прошелся вожделенным взглядом по ее охваченной розоватым пеньюаром груди и широким, аристократически развернутым, полуприспущенным плечам.

– Если я о чем-то и способен думать в такие минуты, то разве что о том, как же трудно будет после всего этого благолепия вновь привыкать к походной жизни, к залитым дождями окопам и горно-лесным привалам.

– А вам уже не придется привыкать к ним, князь, – томно, по-кошачьи, потянулась Мария-Виктория. – Вы забыли, что после венчания со мной вам даровано подданство государства Ватикан, которое пребывает под защитой международного договора и на территорию которого за всю войну не ступила нога враждебно настроенного солдата.

– Что уже само по себе удивительно, – признал Курбатов, – если учесть, что крохотный Ватикан все эти годы находился посреди воюющей и поражение за поражением терпящей Италии.

– Охваченной к тому же еще и гражданской войной. Тем не менее под особой экстерриториальной защитой пребывает и ватиканская вилла «Орнезия», вместе с участком земли и бортом яхты, тоже, в целях безопасности, принявшей теперь название «Орнезия». Кстати, наша экстерриториальность признана даже командованием партизан-гарибальдийцев.

– Уму непостижимая предусмотрительность.

– Но ведь счастливым вы чувствуете себя не из-за этой защищенности, разве не так? – неожиданно завершила княгиня Сардони, припадая губами к мощному плечу своего красавца-славянина.

Курбатов понимал, что ответ его предопределен самой романтической чувственностью этой женщины, убежденной, что счастье бывшего маньчжурского стрелка заключается в самой возможности находиться рядом с ней – влюбленной, преданной и даже повенчанной. Однако признание этого показалось полковнику настолько банальным, что он лишь нежно потрепал ее по плечу и трепетно провел пальцами по подбородку.

– Еще недавно я даже представить себе не мог, что где-то в центре Европы все еще существуют такие благостные уголки, а главное, что мне представится возможность блаженствовать в одном из них.

В брачное ложе свое они залегли задолго до заката, сразу же после свадебной прогулки по Генуэзскому заливу, с которого открывались вершины Лигурийских Апеннин; и вечер, а также вся первая часть их брачной ночи выдались до самозабвения бурными. Только поэтому они искупали теперь свою небиблейскую страсть по-юношески робкими «поцелуями невинности».

– Как это по-рыцарски было со стороны Скорцени – познакомить нас, – молвила княгиня, и тут же настороженно взглянула на Курбатова, напряженно ожидая его реакции.

Для полковника не было тайной, что Сардони не раз предавалась любовным утехам с обер-диверсантом рейха, но мало ли когда и с кем предавался подобным утехам он сам – закоренелый странник войны! Тем более что уже в первый день знакомства княгиня намекнула: Скорцени слишком одиозен, чтобы получить право на виллу «Орнезия», вотчину папы римского. Слишком длинный шлейф авантюр и грехов тянется за ним, чтобы их можно было отмаливать в окружении понтифика, пусть даже и в самом дальнем.

– Нам обоим хорошо известно, княгиня, какая роль отводится этой вилле в послевоенном мире.

– В послевоенном диверсионном мире, – едва слышно обронила Мария-Виктория.

– …И почему Скорцени так привязан к ней, – дипломатично ушел полковник от слишком уж опасной темы. Каковой бы ни была предыстория их знакомства и какие бы личности ни стояли за ним, Курбатову нравилась эта женщина. Причем нравилась теперь уже независимо от воли обер-диверсанта рейха и благосклонности папского «двора».

– Планы Скорцени превратить «Орнезию» в международный, экстерриториальный разведывательный центр вполне объяснимы. Тем более что в его появлении заинтересованы не только в Берлине, но и в Лондоне, Вашингтоне, Мадриде… – княгиня давала понять, что она посвящена и в планы обер-диверсанта рейха, и в историю появления на вилле самого Курбатова. – Именно здесь диверсионные кумиры вчерашних военных противников смогут встречаться, как на нейтральной территории. Через нее же будет пролегать и один из каналов спасения тех, кому уже не будет места на территории оккупированной Германии. То есть с намерениями Скорцени все ясно. А вот почему опекать русского полковника Курбатова с таким рвением взялась все еще нестареющая «папесса» Паскуалина Ленерт^[38], это для многих пока что остается загадкой, – многозначительно улыбнулась Сардони.

– Почему-то я этого не заметил, – покривил душой полковник, не желая оказываться жертвой ревности сразу двух влиятельных женщин.

– Неужели вы считаете, что без покровительства «папессы» вы смогли бы так легко получить подданство Ватикана, которого куда более известные в мире личности добиваются десятилетиями преданнейшего служения папскому престолу?

– По крайней мере теперь я знаю имя своего покровителя.

– Покровительницы, мой князь, покровительницы, – игриво помахала пальчиком перед лицом маньчжурского стрелка княгиня Сардони. – Кстати, это она предложила вас на должность начальника охраны виллы, предусматривающее неплохое жалованье.

– Для меня это тоже новость. Однако понимаю, что в нынешнем моем положении диверсиями много не заработаешь.

– О диверсиях, мой полковник, забыть. Отныне никаких диверсий, вас ожидает иное предназначение.

Когда они поднялись на палубу, солнце уже согревало охладевшие за ночь воды Ривьеры-ди-Леванте, а сама окаймленная виноградными холмами вилла «Орнезия» напоминала белоснежный лайнер – то ли пока еще не спущенный на воду, то ли уже выброшенный на берег. В то время как сама яхта казалась всего лишь скромным пристанищем морских бродяг, нашедших приют и защиту у борта этого красавца. И ничего, что и вечерняя прогулка по Генуэзскому заливу, и сама брачная ночь их проходила под рев американских «летающих крепостей» – в конце концов в этом тоже был некий шарм.

– На виллу прибыл оберштурмфюрер СС барон фон Норген! – выглянул из капитанской рубки ее обладатель бывший сержант американской морской пехоты Шеридан, прижившийся на вилле чуть ли не с самого начала войны. – Из отдела диверсий СД. Просит незамедлительно принять его, поскольку время не терпит.

Курбатов и Сардони, завершавшие свой завтрак в легком белом шатре на палубе, удивленно переглянулись.

– Мы-то с вами о диверсиях забыть можем, но дело в том, смогут ли забыть в диверсионном отделе СД о нас с вами? – молвил Курбатов, предчувствуя, что любовно-морская романтика его на этом лигурийском побережье способна завершиться как-то слишком уж поспешно и… незавершенно.

– Я подумала о том же. Вы знакомы с этим офицером СД?

– Знаю только, что в свое время он проходил подготовку для действий против русских с территории Маньчжурии, в сотрудничестве с японскими самураями и что теперь считается специалистом по Дальнему Востоку.

– О Господи, только не Маньчжурия, – молитвенно произнесла Мария-Виктория, женственно передергивая плечами. – Только не азиатчина. Уж кто-кто, а вы через это прошли, полковник, поэтому у вас есть все основания отказаться. В том числе и по морально-этическим соображениям, учитывая что… – запнулась она на полуслове, словно на острие штыка наткнувшись на холодный, непонимающий взгляд голубоглазого славянского гиганта.

– Сообщите оберштурмфюреру, что через пятнадцать минут мы встречаемся на террасе, – молвил князь Шеридану, направляясь в каюту, чтобы облачиться в строгий серый костюм. По настоянию «папессы» Паскуалины, являвшейся теневой, а потому реальной хозяйкой виллы, присутствие на территории «Орнезии» мужчин в военных мундирах, в том числе итальянских, было крайне нежелательным.

Когда Курбатов поднялся на нависшую над заливом террасу, барон фон Норген уже скучал там за бутылкой корсиканского вина и бутербродами с ветчиной. Он тоже был в гражданском одеянии, но при появлении полковника подхватился и, поприветствовав его аристократическим поклоном, представился с такой подобострастностью, словно стоял перед фельдмаршалом. С некоторых пор диверсионный талант этого русского он чтил так же, как и талант самого обер-диверсанта рейха.

– Скорцени представлял нас друг другу, – напомнил фон Норген, получив разрешение сесть и наблюдая, как Курбатов, на правах хозяина, наполняет его бокал. – Кроме того, я с восхищением знакомился с материалами, которые хранятся в вашем досье или недавно получены по каналам японской разведки и дипломатическим каналам Маньчжоу-Го. Признаюсь, я восхищен рейдом ваших маньчжурских стрелков, как, впрочем, восхищены им и в отделе диверсий…

– Что вас привело сюда, оберштурмфюрер? – вежливо, но твердо прервал его полковник. – Не скрою, мне известно о давнишней подготовке вашего отряда несостоявшихся «японо-диверсантов», господин «швабский самурай», как именуют вас в диверсионных коридорах СД.

– Вы правы: «несостоявшихся», – признал барон. – Тем не менее все те люди, которые включены в ваш новый отряд, – поспешно выложил он на стол перед Курбатовым листик со списком диверсантов, – обстреляны и прошли специальную горно-пустынную подготовку. Вот их имена: гауптштурмфюреры Зарински и Рейнер, – по памяти перечислял он, – унтерштурмфюрер Штомберг, оберштурмфюрер Шольз, штурмбаннфюрер Анскен и конечно же ваш покорный слуга. Альпинистская подготовка, подготовка на выживание в горах…

– Стоп-стоп, барон, стоп! – с трудом вклинился в его доклад Курбатов. – О каком таком отряде идет речь?! Вы о чем это? – потряс он в воздухе списком диверсантов.

– О «Маньчжурском отряде», естественно, – спокойно объяснил фон Норген, изобразив на своем херувимском личике эдакое умиленное удивление. – Разве вас не известили?

– То есть с этими «швабскими самураями», среди которых нет ни одного русского, мне предстоит идти через всю Россию назад, до маньчжурской границы?!

– Русским в этой международной группе будете вы, господин полковник, Америку будет представлять известный вам морской пехотинец Шеридан, поскольку согласие он уже дал; норвежца и бельгийца мы получим из числа научных сотрудников исследовательского института «Аненербе». Рейхсфюрер СС Гиммлер, под патронатом которого проходит подготовка нашей экспедиции, обещал лично позаботиться об этом.

– Вы называете это «экспедицией»? – саркастически ухмыльнулся Курбатов.

– Мы хотели включить в состав группы и известного вам барона фон Тирбаха, однако согласия он пока что не дал. И еще: наш представитель в Ватикане ведет переговоры с окружением папы, чтобы понтифик признал эту экспедицию сугубо научной и ввел нашу группу под покровительство Ватикана. Руководитель «Содалициум Пианум»^[39] прелат Бенини уже загорелся этой идеей и готов подключить к эскпедиции своего сотрудника из представительства в Непале.

– Постойте, барон, что-то я так и не пойму: куда все-таки направляется эта группа? Какова ее цель?

Фон Норген подождал, пока служанка расставит тарелки с нарезанными на них ломтиками корсиканского сыра и удалится, а затем вполголоса произнес:

– Официально будет объявлено, что отправляется она в Маньчжурию. Однако на самом деле, князь, все то, что творится сейчас на полях сражений, нас уже не касается; ибо нам предстоит отправиться на поиски Шамбалы, и происходить это будет в рамках операции имперской важности под кодовым названием «Нимб Шамбалы». Маршрут и научно-легендарная мотивация нашей экспедиции уже подготовлены.

Курбатов привалился к спинке кресла и с минуту задумчиво всматривался в видневшиеся невдалеке скальные очертания прибрежного островка.

– Скажите, вам, лично вам, барон, а также Скорцени и всем прочим, причастным к операции, не приходило в голову, что я могу отказаться от участия в этой самоубийственной авантюре?

– И не могло прийти, князь, – спокойно парировал фон Норген. – Слишком уж она самоубийственна, эта авантюра, чтобы вы могли отказаться от участия в ней. Неужели не понятно, что не пройдет и месяца, как вы, один из лучших диверсантов мира, взвоете в этих стенах от тишины, спокойствия и семейного уюта.

Курбатов оглянулся, нет ли поблизости Марии-Виктории Сардони, и, наклонившись к Швабскому Самураю, заговорщицки спросил:

– Вы и в самом деле считаете, что я способен был бы продержаться в этих стенах еще целый месяц?!

– В таком случае, – понизил тон оберштурмфюрер СС, – докладываю, что заместителем командира группы назначен я и что сбор группы произойдет через неделю. Место сбора и аэродром будут указаны отдельно, а формированием группы поручено заниматься мне. Общее руководство конечно же осуществляет Отто Скорцени. По секрету скажу, что он и сам не прочь бы отправиться в эту экспедицию, будь на то воля фюрера, но сейчас он нужнее там, в рейхе.

– Мне тоже хотелось бы пойти в эту экспедицию вместе со Скорцени.

– В эдакой группе супер-коммандос, – поддержал его барон. – Если вы как командир окажетесь не согласны с кандидатурой кого-либо из бойцов, ваше мнение будет учтено, – произнес он, поднимаясь из-за стола. – Честь имею, князь.

* * *

Они стояли перед Курбатовым – суровые, молчаливые и обреченно-решительные. Десятеро коммандос – на затерянном в глубине Баварских Альп и продуваемом холодными ветрами плато, лишь недавно расчищенном под секретный запасной аэродром укрепрайона «Альпийская крепость».

Чтя традицию, полковник обошел строй и, останавливаясь перед каждым из коммандос, молча, напряженно всматривался в его лицо. Это были минуты веры в себя и в того, кому предстоит погибать вместе с тобой; минуты выбора, минуты сомнений и чести. И как же лица этих, по существу, незнакомых Курбатову парней, напоминали сейчас лица маньчжурских стрелков, которых он еще совсем недавно уводил в бессмертие с какого-то лесного плато северной Маньчжурии.

– …И запомните: даже если никому из нас вернуться из этой экспедиции не суждено, – жестким, командным голосом произнес полковник Курбатов, – все равно каждый истинный мужчина счел бы за честь оказаться в одном строю с нами. Так что – вперед, маньчжурские стрелки! История и небо нас рассудят!

Хабаровск – Берлин – Одесса.

Примечания

1

Государство, существовавшее в годы Второй мировой войны на севере нынешнего Китая, в Маньчжурии. Здесь и далее – примеч. автора.

(обратно)

2

Особый отряд «Асано» был создан по приказу атамана Семенова в 1938 году в основном из белогвардейцев, на маньчжурской станции Сунгари-2, и находился на содержании и под покровительством штаба Квантунской армии. Офицеры этого отряда привлекались потом для создания других русских формирований.

(обратно)

3

Начальника Главного управления имперской безопасности еще именовали начальником полиции безопасности и службы безопасности (СД). Обычно это Главное управление обозначают переводной с немецкого аббревиатурой РСХА.

(обратно)

4

Обергруппенфюрер СС – генерал-полковник войск СС. Самым высоким чином войск СС обладал командующий этими войсками рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

(обратно)

5

Исторический факт. Накануне нападения на СССР Гиммлер увлекся вопросами сотрудничества с Японией, поскольку был уверен, что император Хирохито прикажет своим войскам вступить в войну с Россией задолго до того, как германские войска вступят в Москву. Как командующий войсками СС, в чьем ведении находилось и РСХА, Гиммлер предпочитал заранее обзавестись надежными кадрами «японо-разведчиков» и диверсантов.

(обратно)

6

«Героем нации» штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени стали именовать после его операции по освобождению из-под ареста дуче Муссолини. Подробнее об этом – в моем романе «Похищение Муссолини». Тогда же фюрер назначил его и личным агентом по особым поручениям, должность которого, при невысоком чине Скорцени, позволяла ему подчинять себе куда более высоких чинов вермахта и даже СС.

(обратно)

7

Японским военным атташе в рейхе действительно был генерал-майор Комацу, зарекомендовавший себя последовательным сторонником германо-японского военного и разведывательного сотрудничества. Комацу поддерживал довольно тесные, доверительные связи с начальником Управления внешней разведки РСХА бригаденфюрером СС Вальтером Шелленбергом.

(обратно)

8

Генерал-лейтенант Петр Краснов. Командир 3-го корпуса, а затем главнокомандующий войсками Временного правительства, противостоявшими большевикам. Атаман Всевеликого войска Донского в период Гражданской войны, и начальник Главного управления казачьих войск – при гитлеровском Министерстве восточных областей, возглавляемом Розенбергом. Является автором нескольких романов о белогвардейском движении, а также книг, путевых заметок и эссе. В 1947 г. повешен в Москве по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.

(обратно)

9

Исторический факт: именно таковой была позиция квантунских командармов Уэда и Хондзио. Здесь называются настоящие имена японских военно-политических деятелей.

(обратно)

10

Так до 50-х годов ХХ века именовались «летающие тарелки».

(обратно)

11

«Российский фашистский союз» организован был в 30-е годы в Маньчжурии, в основном из молодых офицеров армии атамана Г. Семенова. Фюрером русских фашистов был полковник К. Родзаевский, большой поклонник Сталина, считавший коммунистический и фашистский режимы в сущности своей тождественными. После войны добровольно, под гарантию неприкосновенности, данную ему НКВД, прибыл в СССР с намерением провести переговоры со Сталиным. Прямо на границе был арестован и в 1946 году расстрелян.

(обратно)

12

История этого рейда в годы войны по советским тылам, от Маньчжурии до линии Восточного фронта, собрана в романе «Маньчжурские стрелки», который вы держите в своих руках. Этот образ имеет под собой реальную судьбу, реальные события, поскольку подобный рейд действительно состоялся.

(обратно)

13

Исторический факт. Атаман Семенов действительно направил личное письмо Гитлеру, в котором предлагал ему самое тесное сотрудничество в борьбе с международным коммунизмом. Датировано это письмо было 29 марта 1933 года и воспринято японцами довольно болезненно.

(обратно)

14

Имеется в виду «Ось Рим – Берлин – Токио», созданная накануне Второй мировой войны для налаживания союзнических отношений между этими странами.

(обратно)

15

На суде генерал Семенов признал, что еще в 1937 году, во время встречи с тогда еще подполковником Исимурой, начальником второго отдела штаба Квантунской армии, была достигнута договоренность, согласно которой все сведения, добываемые белогвардейской разведкой, будут передаваться японцам. Тогда же Исимура предложил готовить военные отряды русских для совместного вторжения на территорию России.

(обратно)

16

«Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости» – таковым было первое название книги Адольфа Гитлера, известной как «Майн кампф» («Моя борьба»).

(обратно)

17

Имеется в виду свастика.

(обратно)

18

Генерал Карл Гаусгоффер – профессор, предсказатель, один из идеологов фашизма. Существует мнение, что именно он, человек, много путешествовавший по Азии, изучивший японский язык и тибетскую культуру, изобразил свастику в качестве символа фашизма. В 1946 году он покончил жизнь самоубийством, соблюдая при этом ритуал самураев, то есть способом харакири.

(обратно)

19

Кемпейтай – японская контрразведка.

(обратно)

20

Штаб-ротмистр – офицерский чин в кавалерии дореволюционной русской армии, средний между поручиком и ротмистром (капитаном). То же, что в пехоте и артиллерии – штабс-капитан, у казаков – подъесаул. В современной русской армии соответствующего звания не существует.

(обратно)

21

О встречах с полковником Исимурой, о координации действий с японской разведкой генерал Г. М. Семенов говорил в своих показаниях на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР.

(обратно)

22

И русским, и японским штабами отряд «Асано» рассматривался как кадровая основа для развертывания более крупных воинских формирований. Состоял в основном из опытных боевых офицеров. В конце 1943 года развернут в «Российские воинские отряды армии Маньчжоу-Го», ставшие костяком армии генерала Г. М. Семенова.

(обратно)

23

Нервное заболевание, приступы которого характеризуются страшными судорогами.

(обратно)

24

В основу этих событий положены реальные, документально засвидетельствованные факты.

(обратно)

25

План проведения подобных операций в глубинных районах России действительно существовал. Занимался им отдел диверсий СД. О подготовке к нападениям на созданные коммунистами концлагеря известно из нескольких источников. В частности, об этом свидетельствует в своих мемуарах начальник внешней разведки службы разведки и безопасности (СД) бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг. В книге «Лабиринт» он говорит: «…наши планы предусматривали выброску батальонов специально обученных русских под командованием прибалтийских немцев-эсэсовцев вблизи крупнейших и наиболее удаленных русских трудовых лагерей. Этим батальонам предполагалось поставить задачу разгромить охрану, освободить заключенных, число которых в отдельных лагерях превышало 20 тысяч человек, и помочь им добраться до обжитых районов. Эта операция привела бы не только к потере рабочей силы для России, но оказала бы и значительное пропагандистское воздействие на население». Однако документальных свидетельств того, что хотя бы один такой рейд коммандос был осуществлен, нет.

(обратно)

26

Пся крев (пол.) – собачья кровь, собака. Традиционное польское ругательство.

(обратно)

27

Город в Нижней Саксонии.

(обратно)

28

В замке Фриденталь, неподалеку от Берлина, располагались так называемые «Фридентальские курсы», которые опекал Отто Скорцени и на которых готовили супердиверсантов и будущих руководителей повстанческих, национально-освободительных движений, из «неофитов», представлявших многие народы мира.

(обратно)

29

Так в те времена именовали НЛО, нынешние «летающие тарелки».

(обратно)

30

События происходят после того, как на территории Польши Беркуту удалось бежать из эшелона с военнопленными и, создав партизанскую группу, захватить на железнодорожном переезде германскую автомашину.

(обратно)

31

Начальником Главного управления имперской безопасности (РСХА) являлся обегруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер. На правах структурных подразделений в РСХА входили: СД, то есть служба безопасности СС; гестапо во главе с Мюллером, которое являлось политической полицией рейха; отдел внешней разведки во главе с бригаденфюрером СС Шелленбергом; отдел диверсий во главе со Скорцени и др.

(обратно)

32

Сотрудники Главного управления по делам поселений и расы, немецкое название «Рассе унд Зидлунгсхауптамт», занимались проверкой на расовую «чистоту» всех претендентов на вступление в ряды СС, а также давали разрешение эсэсовцам на брак с той или иной германкой, засвидетельствовав предварительно «чистоту» ее арийского происхождения.

(обратно)

33

Мать Отто Скорцени была венгеркой. У некоторых блюстителей расовой чистоты порой даже закрадывалось устойчивое подозрение в том, что она была венгерской цыганкой, что приводило их в полное смятение.

(обратно)

34

Исторический факт. После нападения Германии на Советский Союз Деникин отказался от какого-либо сотрудничества с фашистами и даже обратился к Сталину с просьбой дать под его командование одну из дивизий Красной армии. Однако ответа со стороны Сталина не последовало.

(обратно)

35

Благовещенский – один из наиболее активных соратников Власова, с которым тот встретился, еще находясь в Берлинском особом (подчинявшемся отделу пропаганды вермахта) лагере военнопленных. Вместе с Власовым он стал создателем Русской трудовой национальной партии, действовавшей прямо там, в лагере. Кроме того, активно занимался выявлением среди военнопленных коммунистов, политработников и евреев. В сентябре 1941 г., когда Власов еще не попал в плен, Благовещенский обратился к командованию вермахта с предложением сформировать из красноармейцев воинские части, которые бы сражались на стороне немцев. В 1945 году был выдан американцами советским властям, после чего осужден и казнен.

(обратно)

36

В то время генерал П. Краснов возглавлял Главное управление казачьих войск, которое задумывалось германским командованием как административный и политический орган управления территориями Дона, Кубани и Терека. Интересно, что полноценно это управление было сформировано лишь в конце марта 1944 года, когда о возвращении войск вермахта на казачьи территории не могло быть и речи. Управление и лично генерал Краснов подчинялись командующему «союзными войсками» германскому генералу Кестрингу.

(обратно)

37

«Казачий стан» был сформирован в начале 1944 года в районе г. Новогрудка. После ухода немцев из Белоруссии стан перебросили в Северную Италию, на территорию, контролируемую правительством дуче Муссолини, где он просуществовал до конца войны.

(обратно)

38

Паскуалина Ленерт – швейцарская подданная, этническая немка, около двенадцати лет прожившая в Германии. В прошлом – медицинская сестра, с которой будущий папа Пий XII, а тогда еще один из ватиканских чиновников, сорокалетний Эудженио Пачелли, познакомился в 1917 году, в санатории городка Раршах, где лечился после автомобильной катастрофы. Паскуалина, получившая прозвище «папесса», была не только любимой женщиной папы римского, но и его особо доверенным лицом. Именно она печатала наиболее секретные материалы папы, в частности его тайные послания; она занималась его питанием, костюмами и неофициальными переговорами; через нее получали доступ к церковным титулам и к самому папе многие священнослужители и мирские деятели.

(обратно)

39

«Содалициум Пианум» – ватиканская контрразведка, специальная церковная сыскная служба, которую возглавлял приверженец дуче Муссолини прелат Бенини. Создана была эта служба еще папой Пием X для выяснения настроений среди церковников-модернистов и для их «нейтрализации», но вскоре сфера деятельности этой организации значительно расширилась, приобретая все черты традиционной государственной службы безопасности.

(обратно)

Флибуста

Маньчжурские стрелки (fb2)

Богдан Сушинский Маньчжурские стрелки

Часть первая

1

2

3

* * *

4

5

6

* * *

7

8

9

10

* * *

11

12

13

14

15

16

* * *

17

18

19

20

21

22

* * *

23

24

* * *

25

26

27

28

29

* * *

30

31

32

33

Часть вторая

1

2

3

4

5

6

* * *

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

* * *

18

* * *

19

* * *

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

Богдан Сушинский
Маньчжурские стрелки