Ничего, кроме счастья (fb2)

- Ничего, кроме счастья (пер. Нина Осиповна Хотинская) 728K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Грегуар Делакур

Грегуар Делакур
Ничего, кроме счастья

Девушке, что сидела на капоте машины. Окрыленный ею, я долетел до Дамбо.

Не трясите меня, я полон слез.

Анри Кале. Медвежья шкура

Grégoire Delacourt

ON NE VOYAIT QUE LE BONHEUR

© 2014 by Editions JC Lattès

© Хотинская Нина, перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Жизнь человеческая, кому, как не мне, это знать, стоит от тридцати до сорока тысяч евро.

Жизнь; шейка наконец раскрылась на десять сантиметров, дыхание все чаще, рождение, слезы, радость, боль, первое купание, первый зуб, первый шаг; новые слова, падение с велосипеда, пластинка на зубах, боязнь столбняка, шутки, кузены, каникулы, аллергия на кошачью шерсть, капризы, сладости, кариес, и уже первая ложь, и косые взгляды, смех, восторги, скарлатина, нескладное тело растет во все стороны, уши слишком велики, мутация, эрекция, дружки, подружки, выдавленные угри, предательства, спешим делать добро, хотим изменить мир, поубивать негодяев, всех на свете негодяев, и похмелья, и пена для бритья, любовные горести, любовь, желание умереть, экзамены, студенчество, Радиге^[1], «Роллинг Стоунз», слушаем рок, нюхаем клей, любопытство, первая работа, первая зарплата, попойка по этому поводу, женихаемся, женимся, первый поход налево, и снова любовь, потребность в любви, нас милуют, дурманят нежностью, и уже есть что вспомнить, и время вдруг течет быстрее, затемнение в правом легком, больно мочиться по утрам, и снова ласки, кожа, каждая пора кожи, подозрительная родинка, потрясения, сбережения, как хочется тепла, и планы на потом, когда они вырастут, когда мы снова будем вдвоем, путешествия, синева океана, blood and sand^[2] в баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще, улыбка, свежие простыни, запах чистоты, снова вместе, и естество твердое, твердокаменное; жизнь.

От тридцати до сорока тысяч евро, если вас задавили.

Двадцать – двадцать пять тысяч, если вы ребенок.

Чуть больше ста тысяч, если вы были в самолете, в котором разбились вместе с вами еще двести двадцать семь жизней.

Сколько же стоили наши?

Часть первая

Пятьдесят тысяч долларов

Очередное «Досье на экране»^[3] посвятили делу Линдберга^[4], и мы говорили о нем в школе. Мне было девять лет. Нам рассказали, как похитили младенца двадцати месяцев от роду, пухленького, кудрявенького, как потребовали выкуп; пятьдесят тысяч долларов, целое состояние в 1932 году. А потом – ужас. Выкуп заплатили, а Чарлза Августа нашли мертвым, полуразложившимся, с тяжелым переломом черепа. Преступника поймали и казнили на электрическом стуле, а мы все тряслись от страха, возвращаясь в тот день из школы. Многие бежали; я тоже торопился, то и дело оглядываясь, и пришел бледный, дрожащий, мокрый как мышь; сестренки смеялись надо мной: он упал в лужу, упал в лужу, вот дурак-то. Им едва минуло пять лет. Мама сочла мое состояние плачевным и раздавила в пепельнице ментоловую сигарету, не спеша, даже с удовольствием. Я бросился ей на шею, и она слегка отпрянула. Как будто удивилась. В нашей семье не принято было лизаться, мы не знали ни ласковых жестов, ни нежных пушистых слов. У нас чувства оставались там, где им место: внутри. Если бы меня похитили, спросил я ее, весь дрожа, вы с папой отдали бы ваши деньги? Спасли бы меня? Ее глаза, два недоумевающих шарика, вдруг просияли, стали больше, а потом она улыбнулась, и улыбка ее, оттого что была редкостью, показалась мне особенно прекрасной. Ее пальцы отодвинули прядь моих волос. Лоб у меня был холодный. Губы синие.

Конечно, Антуан, прошептала она. Мы бы жизнь отдали за тебя. Всю нашу жизнь.

И мое сердце угомонилось.

Но меня не похитили. Поэтому им не пришлось отдать за меня жизнь. И никто меня не спас.

Восемьдесят евро

Обалденная, говорю тебе. Нашел ее по Интернету. Дрейфил, правда, поначалу, чего только в голову не лезло. Типа заснимут меня, чтобы потом шантажировать. Или дадут в морду, обчистят, снимут часы, выбьют зубы. Чуть в штаны не наложил от страха. А ведь мне под сороковник, как и тебе, Антуан, сам хоть кого могу отоварить, теперь, ну, ты понимаешь, о чем я. Но тут было совсем другое дело. Когда пришел, честно, душа в пятки. Кодовый замок, подъезд тесный, темный. Пахнет жратвой, это в одиннадцать-то утра, лестница сырая, все как в грошовом фильме. Пятый этаж. Сердце зашкаливает. Тридцать восемь годков, не мальчик уже. Надо бы спортом заняться, хоть велосипедом что ли. Говорят, полезно для дыхалки. А то уж думал, сердце разорвется. Ты только представь Фабьенну над моим трупом. Какого черта он тут делал? Нет, какого черта мой муж тут забыл в одиннадцать утра, мать твою? В доме, где путана живет на пятом этаже. Ну, сбавил я темп. На четвертом остановился передохнуть. Раздышался. Как старый пес, что сидит, вывалив язык, пока ты не запулишь теннисный мячик далеко-далеко ему назло. Не люблю я собак, псиной от них разит в дождь. И потом, дряхлеют они быстро, собаки, раком болеют, усыплять их приходится. Короче. На пятом четыре двери, хрен знает, какая мне нужна. Но одна открыта, вернее, приоткрыта чуть-чуть. Иду туда, тихонько, осторожно, душа по-прежнему в пятках. У меня ж ни за что не встанет, думаю. А она прямо за дверью. Блин, маленькая такая, на свою фотку в Интернете ни фига не похожа. Но улыбка ничего, славная. Это даже не квартира, просто комнатушка, полутемная, кровать и больше ничего. Ну, компьютер там, коробка бумажных платков. Сунул я ей восемьдесят евро, она пересчитала и – хоп! – припрятала по-быстрому. Потом подходит ко мне, ширинку расстегивает. Типа что время терять. Я оглядываюсь. Все чисто. Никаких красных глазков камер. Ничего. Сырость, нищета, и только. Вообще-то, повезло мне, что Фабьенна этих вещей не любит. Потому что я и попросить-то не могу, вульгарно как-то кажется. Сделай мне минет. Это разве слова любви? Фелляция – тоже не катит. Даже смешные словечки, типа «французский поцелуй», – все равно. Смешно, ага, «французский поцелуй», но это не слова любви. Я мою жену люблю и не стану говорить ей мерзости. Так что малышка – вот она для чего, для моих слов, что в глотке застревают. Чтобы трусость эту мою спрятать. Мы ж, мужчины, зажатые, сам знаешь. А так мне за восемьдесят евро суперски отсосут, и Фабьенна не в обиде.

ФФФ допил последний глоток пива, вздохнул, смакуя свое крошечное удовольствие, аккуратно поставил кружку и посмотрел на меня. Приподняв брови, улыбнулся мне одними глазами и встал.

Оставь, я сам, сказал я, когда ФФФ потянулся к карману.

Спасибо, Антуан. До завтра.

И я остался один.

Я закурил новую сигарету, глубоко затянулся. Дым обжег горло, грудь; голова приятно поплыла. Подошла официантка, убрала наши пустые кружки. Я заказал еще одну. Не хотелось опять домой, в мою пустую жизнь. У нее было красивое личико, красивый рот и тело ничего себе. Моложе меня раза в два. Но я не посмел.

Пять франков

Мои родители хотели ребенка, чтобы поскорее стать семьей, то есть парой, которой не задавали бы вопросов; ребенка, чтобы держать определенную дистанцию между ними и миром. Уже тогда.

Вернувшись из роддома, мама сразу же водворилась в свою комнату и снова закрывалась в ней, чтобы курить ментоловые сигареты и читать Саган. Очень быстро она вновь обрела легкую фигурку писательницы, эту благодать двадцати лет. А когда она выходила порой из дома купить овощей, порошкового молока, пачку сигарет и ее спрашивали, как себя чувствует ребенок, то есть я, она отвечала: отлично, насколько я знаю, отлично; и улыбка ее покоряла.

Путь от родильного дома до дома родного я проделал в «ситроене»-малолитражке. Отец вел машину очень аккуратно, видимо сознавая, сколь хрупок его груз: три кило двести плоти и органов, семьдесят пять сантилитров крови и главное – незаросший трепещущий родничок, который можно было запросто порвать одним неловким движением. Он высадил нас перед домом, а сам из колымаги не вышел. Его руки не защищали меня от коварного случая между машиной и белой колыбелью в спальне. Он предоставил маме уложить меня туда одной, одной восхищаться самым красивым младенцем в мире, одной пытаться узнать в моем носике бабушкин нос, в моем ротике рот прадедушки. Он оставил нас одних, он не обнял жену, не закружил ее в танце. Просто вернулся в москательную лавку, где священнодействовал уже больше года под присмотром хозяина, некоего мсье Лапшена, вдовца без наследников, который не мог нарадоваться, что заполучил моего отца, творившего, говорят, сущие чудеса. Для прыщавых юнцов он готовил волшебные кремы на основе четырехпроцентной перекиси бензоила; для пугливых дамочек – яды от крыс, мышей, пауков, жуков, тараканов, а то и от тараканов в голове: три капли на язык перед сном, и завтра будете чувствовать себя островом, лагуной. С вас пять франков, мадам Жанмар. Очень удачно, у меня как раз новенькая бумажка, вот, держите. Пять франков – недорогая цена за счастье, спасибо, спасибо. Мой отец учился химии, любил поэзию, но его мечты о Нобелевской премии пошли прахом с появлением мамы. Она меня размагнитила, скажет он позже, как сказал бы растворимость. Или полимеризация. Из-за нее он потерял север, голову, штаны – что объясняет мое появление, – и часть волос. Они познакомились в праздник 14 Июля на площади Аристида Бриана в Камбре. Она была с сестрами. Он был с братьями. Их взгляды встретились. И как будто зацепились друг за друга. Она была высокая, тонкая, волосы с рыжиной, а глаза черные; он – высокий, тонкий, темноволосый, с глазами цвета морской воды. Они очаровали друг друга, хотя в те времена и очаровывали-то чинно-благородно: улыбка, обещание свидания, рукопожатие. Они увиделись снова на следующий же день в чайном салоне «Монтуа». Мама признается мне позже, что средь бела дня, без музыки, без фейерверка, без бокала шампанского и обволакивающей эйфории, его чар, на ее взгляд, слегка поубавилось. Но вот ведь как – глаза у него были зеленые, а она мечтала о зеленоглазом мужчине; и не важно, что никто не мечтает о простом лаборанте. Они обменялись новыми обещаниями, представили друг друга своим родителям. Студент, изучавший химию. Студентка, не изучавшая ничего. Ему было двадцать лет, ей семнадцать. Они поженились через полгода. 14 января. Свадебные фотографии, слава богу, были черно-белые. Никто не видел ни их синих губ, ни бледного, как простыня, лица мамы, ни рыжеватых волосков, вставших дыбом подобно шипам. Холод. Этот холод уже тогда заморозил их любовь, и зеленые глаза потемнели.

Сколько я себя помню, сколько я доискивался, допытывался, сколько плакал, – с тех самых пор думается мне, что мои родители не любили друг друга.

Двадцать семь евро

Допить пиво я не успел. Завибрировал мобильник, высветился номер: жена моего отца.

Ее голос, сразу; такой высокий, он мог бы спеть «Вокализ» Рахманинова или «Аве Марию» Шуберта с церковным хором.

Ее голос, вдруг сломленный.

Мы только что от врача это ужасно ужасно я не знаю что сказать как сказать как тебе это сказать но твой отец это с твоим отцом я не знаю еще не знаю но дело плохо там такое там признаки в кишке в ободочной кишке вроде бы оттуда все началось и я спросила врача правда ли точно ли это то самое та болезнь которую не выговорить а он посмотрел на меня так грустно клянусь тебе так грустно это прекрасный терапевт он хорошо знает твоего отца давно его наблюдает ну вот и он смотрел так грустно что я все поняла я же не дура ты знаешь я тебе не мама но я люблю твоего папу я очень о нем забочусь слежу за нашим питанием ты же знаешь он бросил курить ради меня бросил уже давно потому что я больше не могла так беспокоилась и вот тебе раз не легкие а кишка ободочная кишка там все началось так сказал врач но все еще хуже ты представляешь как будто может быть хуже когда хуже некуда печень это перекинулось на печень четвертая стадия так он сказал и смотрел грустно я не знаю что делать когда печень это конец я знаю все знают это все знают да еще и метастазы хоть плачь хоть рви на себе волосы хоть зарежься я-то ждала когда наконец выйду на пенсию буду побольше с ним и вот и вот все кончено как будто жизнь кончена ужас это несправедливо это мерзко мы должны были поехать в Ле-Туке через месяц я сняла на первом этаже чтобы ему не было утомительно звони мне если хочешь если сможешь ужасно а под конец он взял с меня двадцать семь евро двадцать семь евро за то чтобы услышать что человек которого я люблю умирает.

Двадцать семь евро.

Я заплатил за пиво. Огляделся. Терраса кафе была теперь переполнена; люди смеялись, курили, жили. Я с трудом поднялся; на меня вдруг навалилась вся тяжесть моего отца. Навалились тонны молчаний, навалились малодушия, все наши малодушия; эти ошибки на миллиметр, которые в масштабе жизни стали кривой дорогой. Тупиком. Пурпурной стеной. Официантка улыбнулась мне, и так захотелось плакать, нырнуть в ее объятия, в ее бледную нежность, вытолкнуть слова, скорбные и освободительные – «Мой отец умирает, я скоро осиротею, мне страшно, я не хочу остаться один, я боюсь упасть» – и услышать в ответ: «Я здесь, мсье, я здесь, я останусь с вами, не бойтесь ничего, не бойся ничего, вот так, положи сюда голову, расплющи мои груди и ни о чем больше не думай».

Но я не посмел.

Я никогда не смел.

Два двадцать

Не знаю, любил ли я отца.

Я любил его руки, которые никогда не дрожали. Любил его рецепт лимонада на питьевой соде. Любил запах его опытов. Его крики, когда не получалось. Его крики, когда получалось. Я любил смотреть, как он разворачивал газету по утрам в голубой кухне нашего большого дома. Любил его глаза, когда он читал некрологи. Его голос, когда он говорил маме: мой ровесник, представляешь? Он гордился тем, что еще жив. А она закатывала глаза, беспечно отмахиваясь, и была красива в своем изящном презреньице. Я любил встречать его вечером после уроков у магазина. Через стекло я видел, как он что-то объясняет, бурно жестикулируя. Видел влюбленно глядевших на него клиенток. Соблазны. Мой отец не был красив, но многим нравился. В белом халате он выглядел ученым. Его молодость очаровывала. И его зеленые глаза. Ах, эти зеленые глаза. Держась в тени, мсье Лапшен радостно потирал руки. Дела пошли в гору. Люди приходили за всем на свете, за всем, что угодно. Кто за этиленом, кто за этанолом, кто за клеем. Приезжали издалека. Из Рема, Жанлена, Сент-Обера. Приезжали к моему отцу, мсье Андре. Никого другого не хотели, прихорашивались для него, стояли в очереди. От него ждали волшебных снадобий, кремов для вечной молодости, бальзамов для быстрого похудения. Всем нравилось представлять эти пальцы, эти руки, которые никогда не дрожали и творили чудеса. Каждая мечтала, чтобы его выбор пал на нее, но это оказалась она: девушка с винным пятном на шелковой блузке; будто кровь, разбитое сердце. Приходите завтра, мадемуазель. И назавтра – раз-два, состав на аммиаке, – блузка как новенькая. Пара еще крепких грудок под блузкой, взгляд, улыбка. И мой отец пригласил ее в «Монтуа». Уже почти тридцать лет они вместе.

За эти тридцать лет ему случалось улыбаться. А в пору нашей семьи – никогда.

Мне вот-вот должно было исполниться шесть лет, когда у мамы родились две мои сестренки-близняшки, однояйцевые, почти сиамские. Анн и Анна. Младшенькая, любимица Анна, появилась на семь минут и восемнадцать секунд позже. Трудные роды. Рассечение промежности. Кровища. У отца уже был тогда бежевый GS с сиденьями из кожзаменителя подозрительного темно-коричневого цвета, и на нем он привез маму с сестренками из роддома. Он припарковал машину у дверей, вышел и поднялся в розовую комнату. Вместе с мамой он уложил их в постельки из розовых кружев, долго смотрел на них в восхищении, даже прослезился, а потом обнял маму и закружил ее в танце. Он шептал ей спасибо, спасибо, они чудесные, такие красавицы, совсем как ты, а мама отвечала тоже шепотом: ты не знаешь меня, Андре, не пори чушь. Спустившись, он нашел меня сидящим в гостиной. И вздрогнул. А, ты здесь. Можешь подняться посмотреть на сестер, если хочешь. Я не шевельнулся. Я хотел только к нему на руки. Я хотел только знать, что он меня еще любит, что я еще существую, что у меня есть имя, есть отец.

Держи.

В первый и единственный раз в жизни его пальцы дрожали.

Держи.

Вот тебе два франка двадцать, иди купи пачку «Житан», ты мне нужен теперь.

Понимаешь, я не знаю, любил ли я отца.

В какой момент человек осознает, что никогда не будет героем?

Четыре пятьдесят

Я покинул террасу кафе, оставив позади смех, новые встречи, обалденную восьмидесятиевровую малышку ФФФ, и ушел в ночь среди жутковатых теней.

Откуда выглядывают порой чудовища.

Он в своей комнате отдыхает, сказала она мне, когда я вошел к ним. Он еще не приемлет реального положения вещей говорит о недомогании очень мило что ты зашел но я думаю не стоит его беспокоить я скажу что ты приходил он будет рад ему теперь понадобится поддержка а ты же знаешь какой он гордый это будет непросто ему все еще кажется что он самый крепкий и самый сильный мне так тяжело если б ты знал как мне тяжело очень мило что ты зашел черт я не хотела плакать готово дело они сами текут как я рада что он не видит меня такой плачущая женщина это так некрасиво кто хочешь испугается косметика течет ужас ах какой ужас что это свалилось на нас.

Я обнял ее, и она долго плакала. Мне вспомнились мамины слезы, когда она порой, оставаясь одна, оплакивала жизнь, которой у нее не было. Зеленые глаза – это еще не все, сказала она мне однажды, этого мало для упоения, они смотрят на тебя ночью, и бывает даже немного страшно.

После появления моих сестер-близняшек мама спала в отдельной комнате. Уж лучше воздержание, чем нехватка страсти, говорила она. Позже она заведет несколько любовников, забудется в нескольких иллюзиях. Она пристрастится к светлому пиву, никогда не бросит своих ментоловых сигарет, невзирая ни на чьи проклятия, и будет мечтать в клубах дыма о жизнях, которые могла бы прожить, о морских берегах, где ветер срывает шляпы и красит румянцем щеки; о тех чудесных краях, где можно выкрикивать в полный голос слова, от которых больно, потому что ветер заглушает их и они никому не слышны. Печаль, горе, боль, трусость.

Моя мама недостаточно любила себя, чтобы быть счастливой.

Однажды ночью она прилегла ко мне на мою детскую кроватку. Я подвинулся, вжался в стену, не помня себя от счастья, что она со мной. Она долго лежала молча. Я слушал ее умиротворяющее дыхание, чувствуя себя совсем как в те слишком редкие минуты покоя и безмерной радости, когда она позволяла мне посидеть рядом с ней в гостиной, пока курила. Я любил кисловатый запах окутывавшего ее тумана, пытался глотать его, пропитаться им насквозь. Ментол был ее запахом; я тоже хотел им пахнуть, потому что мне не хватало ее ласк, ее слов, ее взглядов. Потом, уже когда она уйдет, я попрошу отца сделать мне такие духи – и он сделает их на основе формулы С₁₀Н₂₀О с эссенцией перечной мяты. Она долго лежала так рядом со мной, и, когда я уже думал, что она уснула, вдруг пробились слова, ласковые и суровые одновременно: никогда не будь таким, как твой отец, Антуан, будь жестким, будь сильным, бери свое, не церемонься с женщинами, кружи им головы, морочь, обещай даже то, чего не сможешь исполнить, все мы живем надеждами, не действительностью. Действительность – это для ослов и глупцов, ужин в половине восьмого, мусорное ведро, вечерний поцелуй, воскресные пирожные по четыре пятьдесят от «Монтуа», жизнь можно загубить так быстро, Антуан, так быстро.

Ее слезы капали на мою шею, обжигающе горячие, а я притворялся, будто сплю.

Жена моего отца свои слезы вытерла и еще раз поблагодарила меня за то, что пришел, поблагодарила за мою доброту. Но это была не доброта, это была трусость. Я боюсь недуга, боли, немощи; еще боюсь одиночества, холода, голода; боюсь жизни без благодати и без любви. Я не стал мужчиной, о котором мечтала моя мама, не было у меня этого мужества.

Я поцеловал жену моего отца и пошел домой.

Тридцать тысяч евро

Футбольный мяч перелетел через ограду сада. Ребенок выбежал, чтобы его поймать. Пересек дорогу, не глядя по сторонам. И проезжавший мотоцикл не смог избежать столкновения. Тормозной след показывал, что он лишь чуть-чуть превысил допустимую скорость. Ребенок был сбит и сильно ударился головой. Шесть дней он пробыл в коме. Мотоциклиста же протащило по асфальту метров тридцать за левую ногу, зажатую под ста восемьюдесятью килограммами мотоцикла. Ему пришлось ампутировать ступню.

Меня направили осмотреть поврежденный мотоцикл – большой «Хонда Хорнет».

Вот это и есть моя работа. Я должен видеть то, чего никто не видит, объяснять то, что не поддается объяснению. Я делаю это для двух страховых компаний. В данном происшествии должно быть учтено многое: компенсация за причиненный вред (ПВ), перманентный эстетический ущерб (ступня в минусе), ущерб здоровью (опять же ступня), моральный ущерб (МУ), сумма расходов на лечение до полного восстановления (РЛПВ), возмещение стоимости или ремонт транспортного средства и т.д. На этом мотоцикле выхлопные трубы, ведомые шестерни коробки передач и головка цилиндра оказались не «родные»; мотоцикл, стало быть, был подвергнут «тюнингу» и подпадал, таким образом, под статью закона: тридцать тысяч евро штрафа, два года тюрьмы.

То есть мотоциклисту ничего не возместят. Родители ребенка подадут на него в суд. Он проиграет. Заплатит из своего кармана за ущерб, причиненный маленькому футболисту. Короче, жизнь ему сломают.

Я не раз ловил кайф от мысли, что могу изменить чью-то жизнь. В лучшем случае я был ангелом, в худшем – идеальным монстром, на которого не падет и тени подозрения; я мог бы, например, умолчать о «тюнинге» мотоцикла, и мой клиент вышел бы из этой передряги, разумеется, без ноги, зато с компенсацией около ста тысяч евро.

Было бы на что начать новую жизнь, погреться на солнышке, попивая blood and sand в баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще. Пережить все, о чем мы мечтаем и чего никогда не делаем. Моя мама тоже хотела бы иметь сто тысяч евро, хотела бы сказать химику, что между ними нет никакой химии, и уйти; дать себя похитить, дать себя сожрать людоеду, спалить страстью и развеять пепел.

Но я не посмел. Я никогда не смел. Мне платят за то, чтобы платить как можно меньше. Мне платят за то, чтобы я был бессердечным и бесчувственным, я не имею права протянуть руку тонущему, во мне нет места жалости, состраданию, какой бы то ни было человечности; эти слова мне незнакомы. Жизнь моему калеке сломают, как была сломана моя; с самого начала.

Где начинается трусость, Леон? Во взгляде матери, который не может оторваться от пары зеленых глаз праздничным днем 14 июля на площади Аристида Бриана? Во вздохах студента-химика, отказавшегося от помыслов изменить мир ради девушки, которой понравился цвет его глаз? В ментоловом дыму, мягко успокаивающем и заставляющем, день за днем, отказываться от всех красот мира? В руках, бросивших ребенка, вот так запросто, предоставивших его самому себе?

Где она начинается? Не надо ни матери-самоубийцы, ни отца-беглеца, не надо взрослого, который бьет или лжет. Не надо трагедий, крови. Злых слов у школьных дверей достаточно, ты и сам об этом кое-что знаешь. Поцелуя, не слетевшего с маминых губ, достаточно; улыбок, не опустившихся вам на плечо мягко, как перышко. Достаточно кого-то, кто вас не любит.

Я очень рано узнал, что я трус.

Пятьдесят сантимов

А ведь в детстве я пытался быть сильным.

Я записался на дзюдо, и на третьем занятии «зеленый пояс», ненамного меня старше, унизил меня джуджи гатамэ, железным захватом с гиперрастяжкой через лобок. Обнаружив, что слова, если они сказаны к месту, могут быть действеннее кулаков, – мама наносила отцу удар в солнечное сплетение, бросая: «Ты так меня разочаровал, Андре», – я переметнулся в школьный драмкружок.

Там меня научили дышать. Поставили голос. Мне казалось тогда, что сказать «заткнись» утробным голосом уместнее, чем гнусавым, а упругое тело таит в себе угрозу большую, чем скукоженное. Там я понял, что нужно производить впечатление, но мне-то впечатлить было нечем: ни веса того, ни плотности, что делают мужчину таким мужчиной, о каком мечтала моя мама. Мои родители не восторгались мною ни в колыбели, ни после – видно, вовсе нечем восторгаться. Женщины у меня, однако, были. Меня обольщали. Ради меня хотели умереть. Со мной хотели жить. Просили кто детей, кто нежности. Видели во сне, чего-то ждали, хотели пить со мной коктейли в Мексике или где-то еще. И все ради моего счастья.

Но все эти восторги были потом, а тогда мне пришлось сыграть одного из двух грузчиков в пьесе Фейдо^[5] «Сегодня я, а завтра ты!» в спектакле на выпускном. Роль без слов. Я опозорился, больно ушибся, а упасть ухитрился так, что увлек за собой другого. Мне все еще хотелось быть сильным. На школьном дворе я приметил некоего Фредерика Фромана. Этакий рак-отшельник в очочках, алюминиевая оправа, линзы как бутылочные донышки; из тех, кого вечно теряют в супермаркете или на пляже. Я предложил ему со мной дружить. Он оглядел меня с головы до ног и улыбнулся, искренне тронутый, что вызвало у меня неприязнь. Уже тогда. Я пригласил его к себе домой после уроков, и он согласился с радостью, которая до сих пор сидит во мне занозой. Мы шли через сад Монстреле, где моя трусость взяла верх.

Дерись.

Что-что?

Дерись, если ты мужчина.

И я сжал кулаки, уже готовый ударить. Дерись. Защищайся. Я наступал. Грозный. Трусливый. Такой трусливый.

Давай, давай, дерись.

Его руки безнадежно свисали вдоль тела. Одна из моих метнулась, как сорвавшаяся с тетивы стрела, и попала ему в рот; я расквасил кулак о его зубы. У меня пошла кровь, и у него пошла кровь.

А я думал, ты хочешь со мной дружить.

И тогда моя трусость хлынула слезами, а Фредерик Фроман подошел ко мне, и с его окровавленных губ слетели слова, осудившие меня на вечное проклятие: я знаю, что такое не быть сильным, я на тебя не сержусь. Я бы и сам себя ударил. Я бы и сам.

Моя алая рука пожала его руку. Еще сами того не зная, мы стали друзьями, и, наверно, навсегда.

В булочной на улице Кревкер я купил ему батончик «Марс» за пятьдесят сантимов, мое жалкое извинение. Он посмотрел на меня маленькими грустными глазками побитого пса. Фпафибо, но, по-моему, ты фломал мне фуб.

В тот день родился ФФФ, Леон.

Флавный Фредерик Фроман.

Шесть франков

Моя мама обожала читать. Читала запоем Саган, Кардиналь^[6], Баржавеля^[7]. Едва поднявшись с постели, она спускалась и бралась за книгу, а мной заниматься приходила няня, жившая по соседству, полька. Потом были ясли, потом беби-ситтеры по шесть франков за час, вечерами, хотя она была все там же, в гостиной. Сидела неподвижно, глаза ее блестели. Отец говорил, что мама грустит, но я-то знал, что это от пива, которое она пила иногда с самого утра. Однажды она призналась мне, что была слишком молода, чтобы иметь ребенка. Ты не думай, что я тебя не хотела, говорила она; я себя не хотела. Я не понимал. Она попыталась объяснить мне: роль идеальной мамочки семейства не была ее мечтой. Неинтересно ей это, вот и все. А я? – спросил я. Как же я, ты меня любишь, мама? Любишь? Тот же вопрос, что задаешь ты, Леон. Она ответила: наверно. Наверно, люблю, но кому это нужно?

Я вырос в запахах, которые не были ее запахами, на руках, которые не были ее руками, Леон. Я вырос без материнской ласки. Вот почему нынче ночью я хочу, чтобы мы остались вместе, ты, Жозефина и я.

Зато тетушкам твоим повезло больше. К ним проявляли интерес. Без конца их фотографировали, снимки были повсюду, целые альбомы. Мои родители аккуратно складывали их, как будто боялись потерять. Они собирали все: рисунки, ленточки из волос. Восторгались их сходством, бледной прелестью их лиц, зелеными глазами, светлыми локонами. Похожие, казалось мне, на две фарфоровые вазочки, они никогда не расставались, даже в туалет ходили вместе. Мне не было места в их играх, я был не в счет, чувствовал себя невидимкой. Мне было двенадцать лет, а им семь, как тебе. Они со мной не разговаривали, они обсуждали меня между собой: от него плохо пахнет. Свитер у него дурацкий. Он ковыряет в носу. У него прыщи на лбу. И на носу тоже. Это оттого, что руки грязные. К счастью, твой дедушка был химиком, он сделал для меня крем, и прыщи исчезли. Сестры бывали иной раз жестоки; они говорили: кому нужен брат, лучше бы завели собачку.

Однажды утром одна из моих сестер не проснулась.

И вся наша семья рухнула.

Восемьдесят сантимов

Выйдя от отца, я вернулся домой, в глухую тишину. Дом был пуст. Вы ночевали у матери. Я не стал зажигать свет и долго сидел в темной гостиной. Много курил. Слез не было. Думаю, я не горевал. И не злился. Нет во мне этого страха.

Его недуг не дал о себе знать болью. Только безграничным лицемерием. Опухоль вышла за пределы кишечника, распространилась на лимфатические узлы, дала метастазы в печень. А он мог еще пожить.

Я скажу, что ты имеешь право не бороться, папа, я прощу тебя, мы все тебя простим, если вместо того, чтобы бессмысленно и неизбежно мучиться, ты предпочтешь отправиться на несколько дней на яхте по озеру Комо, пересечешь Прованс на «Бентли», попьешь «Шато Петрюс» 1961-го или 1990-го или посмеешься с моими детьми, с Анной, с теми, кто жив, или посмотришь в последний раз на фотографии Анн. Если ты предпочтешь вспоминать, верить в глупости, воссоединение, прощение.

Я закурил, не знаю, которую по счету сигарету и улыбнулся, вспомнив тот единственный раз, когда мы обедали вдвоем, тет-а-тет.

«Кафе де ла гар».

Он смотрел на меня серьезно, зелень глаз замутилась, словно волна взбаламутила ил. В молчании мы съели салат из сельдерея, потом он медленно утер губы жестким уголком белой накрахмаленной салфетки и заговорил.

– Недавно я получил письмо от некоего мистера В*. Он пишет, что его дочь провела ночь с мальчиком.

Я залился краской. Не доешь я к тому времени закуску, подавился бы.

– Он пишет, что этот мальчик – ты, что это было в Англии прошлым летом, что ей всего четырнадцать лет и это возмутительно. И чтобы не пытался увидеться с ней, не писал и не звонил, даже не думал о ней ни секунды, иначе он подаст на меня в суд за растление малолетней.

– На тебя?

– На меня. До твоего совершеннолетия я за тебя отвечаю. Так что ты напишешь этому господину и пообещаешь ему все, чего он требует. Вот тебе восемьдесят сантимов на марку.

Была середина 1980-х. Мне только что исполнилось пятнадцать, и я был без памяти влюблен в Патрицию. Маленькая, волосы каштановые, большие серые глаза, серые, как небо в дождь, улыбка во весь рот. Был первый раз, робкий, нежданный; смех, слезы, пересохшие губы. А потом – этот удар под дых. Эти восемьдесят сантимов, цена моей трусости едва родившегося мужчины.

Ты не спросишь, хорошо ли мне было, папа? Не примешь меня в свой мир великанов? Не раскроешь объятия, чтобы вместе порадоваться?

Я покинул детство бесславно, вышел через низкую дверцу, пригнувшись от стыда.

Нет, я не спрошу, было ли тебе хорошо. Я ничего не хочу знать, этого нет в природе.

Я потерял тебя, папа, в тот вечер, когда победу одержали наши слабости. В тот вечер началось мое сиротское отрочество.

Потом я смотрел, как ты сосредоточенно резал и жевал вырезку. Ты густо намазал ее горчицей. Мне больше ничего не хотелось. Ни вырезки с кровью, ни твоей нежности. А когда ты глотал, мне казалось, что это немногое хорошее во мне ты кромсал на куски и ел. В тот вечер я почувствовал себя безнадежно пустым. С тех пор никакие твои жесты, взгляды, слова так и не смогли унять эту боль.

Когда я загасил окурок, хлынули слезы. Нашелся отец, которого я наконец оплакивал. Тот отец, которого я лишился в вокзальном ресторане. Тот отец, о котором я так часто мечтал, представляя, что было бы с нами, со всеми нами, раскрой он мне в тот вечер объятия. Поговори он со мной как мужчина с мужчиной. Спроси: ты меня любишь? Тогда идем. Вставай, идем. Я отведу тебя к ней, а если ее отец вздумает нас донимать, я выплесну на него бутылочку пропановой кислоты. Нет, это ж надо! Давай, пошли.

Так я мечтал и смеялся. Смеялся.

Шестьсот пятьдесят франков и семьдесят сантимов

Похороны были назначены на вторник, в одиннадцать часов. Невзирая на просьбу моих родителей о церемонии в узком кругу, церковь была полна. Помимо кузенов, дядюшек и тетушек, соседей, знакомых, явилась в полном составе клиентура Лапшена, чтобы поддержать того, кто столько раз спасал их – кого от позорного пятна соуса, кого от потравы колонии моли, кого от черноты на серебре или мучительных фурункулов. Горе моего отца огорчало их. Мама же хотела одного: чтобы поскорее это все закончилось, чтобы все исчезло. Тело. Чувства. Она не поняла означенной в счете суммы в шестьсот пятьдесят франков и семьдесят сантимов за хранение «ребенка до двенадцати лет».

Умерла, умерла, повторяла она, зачем теперь ее хранить? Мертвый ребенок не хранится, сразу гниет. Все разъест гниль, всех, кто любил ее.

Отец, чтобы хоть как-то разрулить ситуацию, счел за благо сам выбрать гроб «Детский» (длиной от метра) из тополя, восемнадцать миллиметров толщиной. На кладбище пошел дождь, обрушив прически присутствующих дам. Слезы стали черными, синими, зелеными, коричневыми, оранжевыми, фиолетовыми – вся гамма косметики Rimmel. Лица женщин походили на детские рисунки: рахитичные деревца, паутина, солнечные лучи, синий дождь, черные колосья. Это вызвало улыбки, даже смех, и то, чему полагалось быть печальным, стало легким и прелестным, как душа маленькой девочки. Моя сестра умерла во сне, и ни семейный врач, ни судебный медик не смогли объяснить, по какой причине. Быть может, ей не пришлась по душе ее полужизнь, быть может, она поняла, что, будучи лишь одним из двух крыльев, обречена летать по кругу.

После кладбища все пошли к нам домой. Ни дать ни взять, сцена из Феллини. Эти женщины с пестрыми лицами. Эти серые мужчины, мокрые и тощие. Все пили, закусывали птифурами от «Монтуа», шампанское развязало языки, сблизило людей.

До чего же грустно, что маленькая девочка вот так ушла. Семь лет, подумать только. Родители не должны хоронить своих детей. А другая? Близняшка? Это Анн, да? Нет. Анн – та, что не проснулась. Другая – Анна. Как она это перенесла? Они так похожи. Это ужасно, потерю сестры ей придется носить, как печать, на своем лице всю жизнь.

Никто не сказал, что мама, придя разбудить их в то роковое утро, лишь через несколько минут узнала ту, что умерла; они были в одинаковых пижамках, с одинаковыми накрашенными ноготками и одинаковыми каштановыми кудряшками. И в эти-то несколько минут неуверенности ее накрыл волной весь ужас ее жизни.

Она ушла от нас в тот же вечер. Оставила нас одних в нашем большом доме, среди пустых фужеров и полных пепельниц, бутылок из-под шампанского и водки, жирных картонок от «Монтуа», обувных коробок, похожих на маленькие картонные гробики, полных фотографий нашей умершей сестренки. Мама оставила нас, как избыток грязной посуды в раковине, белья в корзине; у нее не было больше сил, и снести она уже ничего не могла. Отец попытался удержать ее словом, жестом.

Все кончено, Андре, все кончено, мне очень жаль. Но ты… Нет. Не настаивай, прошу тебя.

Она взяла с собой кое-какие вещи. Книги Саган. Она погладила меня по щеке, поцеловала в лобик оставшуюся в живых, которая не пролила ни слезинки, только ничего не говорила, с тех пор как не проснулась ее копия.

Наша мама уходила.

Это было все.

Она аккуратно притворила за собой дверь, будто хотела, чтобы ее последний звук был как можно тише.

Тогда отец подозвал нас к себе. Он сидел в одном из кресел в гостиной, обставленной в стиле Людовика XV: это кресло мама с таким удовольствием заново обила модной в ту пору тканью с «психоделическим» узором в оранжевых тонах. Отец обнял нас. Он беззвучно рыдал. Его слабость убивала меня. И я вдруг принялся бить его, бить. Он ничего не сделал, чтобы увернуться от моих кулачков. Ничегошеньки. На мгновение мне показалось, что под гнетом навалившегося горя ему даже нравились мои удары.

Тысяча восемьсот семьдесят миллиардов евро

Нет, ты прикинь, что это за бардак, Антуан. Дня не проходит, чтобы не повесили на тебя новый налог. Чистят нам карманы. Аж в трусы залезут. Запросто так. Как ни в чем не бывало. Вроде как я бы пришел к кому-нибудь подхарчиться из его тарелки, потому что моя пустая. Вот увидишь, Антуан, скоро обложат налогом красавцев за то, что они бросают тень на уродов, и толстяков, а как же, они ведь срут больше других. Больше бумаги потребляют, больше воды. И жрут тоже больше. И места больше занимают. А там, глядишь, и тощих обложат за то, что жрут недостаточно, недостаточно потребляют. А уж если бы обложили дураков, загребли бы миллиарды. Хреновы миллиарды. Нет, ты скажи. Что за чертовня. Чиновников, видите ли, не тронь, такси не тронь, железную дорогу тоже, а зарплату депутатов – и думать не моги, им билеты на самолеты, на поезда, все на халяву. Нет, дураки – это мы с тобой. Вставили нам по самое не балуй. До глотки достали. Промышленники-ловчилы. Лаборатории, мать их за ногу. И хоть бы одного посадили. Эти еще, что радары изобретают. Нет бы изобрести что-нибудь хорошее, вроде таблетки от наших бед. От печали. А что делать. Что тут поделаешь-то. Лечь поперек кольцевой дороги? Объявить налоговую забастовку? Захватить самолет? Скоростной поезд? Как подумаешь, только в Китае один человек может остановить колонну танков. Мы по сравнению с ними мелочь пузатая. Они нам задолжали тысячу восемьсот семьдесят миллиардов евро. И никто не чешется. Орешь, орешь – и ни звука. Не перднет никто. С ума сойти. Достало все. Пошли, Антуан. Выпьем.

Вылитый брюзга-Габен, мой ФФФ, когда на него находило. И надо сказать, что я, хоть и усмехался, разделял его негодование. Но у меня ни слова, ни слезы не находили выхода. Я никогда не смел. И не посмею. Я из тех, кто копит внутри; кто ничего не говорит, когда таксист выбирает кружной путь, когда старуха, под тем предлогом, что она старая, проходит вперед меня к кассе, как и тот таксист, поимев меня.

Моя трусость коренится в этом гневе, что не находит выхода. Я знаю, что способность прощать никогда не была присуща человеку, что надо бороться, посметь вернуться к животному состоянию, кусаться, защищаться; или уж сгинуть.

Я думаю об этом иногда. Сгинуть.

Никаких срочных дел у меня не было, и мы пошли пропустить по стаканчику задолго до вечера.

Знаешь, наши жизни предначертаны матерями. В тот день, когда матушка ФФФ обнаружила в банке с равиоли ядовито-розовый палец от резиновой перчатки и от ужаса хлопнулась в обморок, а сын кинулся к ней, решив, что мать умерла, она тем самым определила его путь. От него ничего не зависело.

Если так и дальше пойдет, мы в один прекрасный день найдем дерьмо в шоколадном печенье. Или конское копыто в лазанье с говядиной.

Получив диплом инженера, он стал консультантом по пищевой безопасности, в то время как я устроился экспертом в страховую компанию после трех лет учебы на юридическом и сурового обучения автомобильной технике. ФФФ был крестоносцем. История подтвердила его правоту: коровье бешенство, диоксин в курятине, эпидемия ящура, птичий грипп, кишечная палочка. Он мечтал о прекрасном мире, но между мечтой и банкнотой в двадцать евро, сам понимаешь, каков оказывается выбор. Он был независимым консультантом, тогда как я работал на две крупные страховые компании, и наши кабинеты были рядом; позже мы наняли общую секретаршу на полставки. И порой ближе к вечеру ходили пропустить по стаканчику.

Официант принес нам пиво. ФФФ сделал долгий глоток, посмотрел на меня как-то странно, знаешь, как будто он был не он или я был не я, посмотрел и, в хаосе кафе, среди чужого смеха и чьих-то вздохов, тихо произнес: тебе никогда не хотелось пустить себе пулю в лоб?

Два кофейных жетона

В восемнадцать лет я искал встреч с девушками.

Я мечтал тогда о большой и трагической любви. О чем-то таком, что изобличило бы ложь моей мамы, моего отца, всех тех, кто расстается и, расставаясь, ломает жизни других и сеет за собой трупы.

О любви краткой и бесконечной одновременно.

На катке я заметил хорошенькую пышечку-блондинку. Ее виртуозные кренделя на льду создавали ощущение легкости. Мне вспомнилась Эли Макгроу^[8], которая тоже каталась на коньках, любила Моцарта, Баха, «Битлз» и меня. Губы у меня синели, пальцы не гнулись. Однако я небрежно курил, позаимствовав у мамы ее жесты, казавшиеся мне тогда такими уверенными, такими пленительными. Еще я старательно выпускал виртуозные колечки дыма. Только на двадцать седьмом кругу она, кажется, наконец меня заметила. С тех пор я знаю, что женщины никогда не отдают все с первого взгляда. Хранят впрок. А мужчин снедает голод.

На каждом следующем кругу она посылала мне улыбку; на пятидесятом ее коньки процарапали лед, взметнув за ней два инеевых крыла. Она резко затормозила прямо напротив меня. Хороша она была только в движении. Но идти на попятный поздно. Она уже сошла с ледовой дорожки ко мне. И тогда я купил два кофейных жетона.

Через пять минут мы были снаружи, на солнышке, с напитками; еще несколько минут, и наши языки попробовали друг друга на вкус, смесь «Мокко-Ява», ее язычок был на диво нежным, губы горячими, пальцы влажными, и я забыл свои мечты о трагической любви, краткой и бесконечной, мне вдруг захотелось плоти, весомости. Захотелось того, что делает мужчин безумцами. Убийцами. Моя рука скользнула под ее свитер; она не противилась. Ее спина. Выпуклости позвонков. Пористость кожи. Родинки. Бюстгальтер, сдавивший ее округлости. Я силился его расстегнуть. Мои пальцы отчаянно копошились. И вдруг она засмеялась. Спереди, дурень! Мне недоставало старшего брата, живых близняшек, отца и даже матери, чтобы посвятить меня в эти секреты; научить быть сильным, брутальным, брать женщин с бою. Я убежал, и она не звала меня.

Представляешь, Леон, я даже не сказал ей, как меня зовут.

Потом я жил некоторое время с Джамилей. Познакомились мы на пьянке, которую ФФФ закатил по случаю своего восемнадцатилетия. Мы встречались в моей студенческой комнатушке (я учился на юридическом, она на филологическом), говорили мало, слова нам заменяло дело, и делом этим была любовь, и мы кричали, и мы когтили. Нам обоим так этого не хватало. Любовь без нежности и стыда. Это было изумительно. От таких вещей у мужчин встает; потемки, наши соития. Она научила меня упоению, перед которым женщине не устоять. Никогда еще я не вдыхал курчавую черноту тупика, никогда не видел розового естества, бриллианта плоти, никогда не хмелел этим хмелем. Мы – просто мясо, и это было хорошо. Мы сжигали наши сброшенные кожи, маленькие человеческие сущности, детские страдания. А когда однажды утром, измотанные тщетностью наших исканий, мы расстались, между нами не было и тени печали, лишь ласковый взгляд, начало возможной благости. Мы простились жестом руки. Одним-двумя словами. «Удачи тебе в жизни». – «И тебе тоже». Я, кажется, сказал ей: «Будь счастлива». Она улыбнулась, ответила: «Ладно, пока» и ушла.

Позже я нашел у себя забытую ею книгу Модиано. Я до сих пор ее храню. Это единственная ее «фотография», которая у меня есть. А потом были и другие «чудные быстротечные ночи»^[9]. Среди них была и твоя мама, Леон, была Натали.

Когда я ее встретил, мне показалось, что я встретил любовь.

Дважды по триста франков

По совету женщины, ставшей впоследствии его женой, а она, надо сказать, работала секретаршей в зубоврачебном кабинете, – так что вы можете мне доверять, мсье Андре, медицинскую среду я знаю отлично, – отец отправил нас на консультацию к психологу.

После почти одновременного ухода мамы и сестры Анна так и не произнесла ни единого слова, а во мне по-прежнему кипела злость на отца. Я не ударил его снова. Теперь я колотил кулаками в стены моей комнаты; от этих яростных прямых ударов мои руки были все в синяках. Я лупил ногами велосипед, иногда бросал камни в окна, вещи на пол, они бились и ломались, рамка с черно-белой фотографией, их свадебной, моя зубная пластинка, мои часы. Я хотел тогда, чтобы время остановилось, чтобы навеки застыли свежесть их лиц, неуловимость их запаха, оттенок их глаз и отчетливо розовый цвет губ. Меня страшил ужас, нараставший день ото дня, этот реальный маленький конец света: что исчезнут навсегда эти мои ощущения, что ничего живого мне от них обеих не останется, лишь отвлеченное понятие и никакой плоти. Ничего больше.

Врач оказался, пожалуй, даже симпатичным. Взяв за нас дважды по триста франков, он заставил меня и Анну пройти уйму тестов, заполнить анкеты для освобождения от тяжести разлуки, боли утраты. Он велел нам рисовать, чтобы расшифровать в картинках наше горе, и выполнять упражнения, чтобы измерить нашу злость, – особенно мою. Задавал сотни вопросов, чтобы докопаться до причин нашего неприятия действительности. Я отделался довольно легко, антидепрессантом – валиум, по пять миллиграммов вечером, – и визитами к психологу дважды в неделю. Столько времени, сколько потребуется, сказал он.

С таблетками моя злость затаилась где-то в животе и больше не выходила наружу.

Мою сестру отправили к логопеду, тоже дважды в неделю, и к остеопату, на всякий случай, потеребить щечный нерв, крыловидную мышцу и какую-то там подъязычную ямку.

В первый раз к врачу провожал Анну я. Как только мы вышли за порог нашего большого дома, ставшего теперь пустым, она взяла меня за руку. Ее маленькая ладошка в моей большой руке. И мое сердце сорвалось с цепи. Все эти годы ни она, ни Анн не касались меня, не обнимали. Весь их мир был друг в друге, за исключением редких нежностей, которыми они обменивались порой с мамой. Или столь же редких страхов, которые та успокаивала своими ласками.

Я остановился и посмотрел на нее, а она подняла на меня красивые зеленые глаза и улыбнулась. Ей едва исполнилось семь лет. Я и не знал, какая она красивая. Ее ручонка крепче сжала мою ладонь. В этот миг я понял, что мы стали друзьями.

Рада у есть.

Она произносила теперь только одно слово из двух.

Пятьсот шестьдесят евро

С недавних пор мне стали угрожать. Не напрямую. Не как в кино, где бандюга подносит кулак к вашему лицу: в следующий раз я тебя. Нет. Мелочи. Царапины на машине. Дерьмо – полагаю, собачье, – в почтовом ящике кабинета. Рисунок на двери. Череп. И прочее в том же роде. Я кое-кого подозревал, но сделать ничего не мог. ФФФ дожал меня, и мы пошли в полицейский участок подавать жалобу.

Расследования не будет, мсье, заявил мне капрал, на нас висят восемьсот жалоб, понаставили повсюду камер, а поймать никого не могут, как пачкали стены, так и пачкают, как срезали сумки, так и срезают, как снимали часы, так и снимают. Зло эволюционирует. Оно коварное. Скользкое, как угорь. Мы всегда опаздываем, а приезжаем – камни в нас летят и брань площадная. Нет, мы не будем делать анализ на ДНК собачьего дерьма, о котором вы говорите. Здесь вам не полиция Майами, а заштатный полицейский участок, мусорная свалка невзгод человеческих, мсье. Украденные шины, разобранные мотоциклы, избитые женщины, пьяные драки, дети с ожогами от косяков. Мне нравилось, что я страж порядка, послушайте, как звучит: «страж порядка», но кругом хаос, а я ничего не могу устеречь, даже собственных иллюзий. Все в дым. Ладно, вы подавайте жалобу, если хотите, я не могу вам запретить. Сейчас позову стажера, и он заполнит бумаги. Только это будет долго, у нас компьютерная сеть зависла.

Я тогда дал заключение по поводу предполагаемого перелома шейных позвонков: в машину парня врезался сзади другой автомобиль, когда он стоял на светофоре. Помимо поврежденной машины, он жаловался на боли в затылке. Перелом шейных позвонков при резком торможении – обычное дело. В досье значилось следующее: «временная нетрудоспособность – 7 дней (без больничного листа), тяжесть случая – 2/7 (2 по 7-балльной шкале) и процент ФМУ (физический и моральный ущерб) – 2 %». Общая сумма компенсации составила семь тысяч евро. У пострадавшего был «Вольво S70» 1998 года выпуска. На этих моделях ремень безопасности с тремя стопорами в случае удара натягивается сразу, а стало быть, нет эластичного эффекта перед блокировкой, то есть тело почти не защищено, когда его резко откидывает на спинку сиденья натяжением ремня. Эргономика подголовника практически не оставляет зазора между ним и головой водителя. Но что поделаешь. Человек пострадал. В моей работе, однако, не было места сочувствию, поэтому я решил проследить, как он проводит время, и нанял частного детектива – семьдесят евро в час. Проработав два дня по четыре часа, он принес мне фотографии, на которых был отлично виден мой страдалец, танцующий в клубе «Макумба» с двумя молодыми женщинами. Он получился очень отчетливо: шеей вертел вовсю, и вообще виртуоз брейк-данса. Отличные снимки. Я отказал в компенсации и получил собачье дерьмо.

Черт с ним, жалобу я подавать не стал.

Вернувшись домой, я налил себе большой стакан вина. Я кипел. Злость во мне клокотала. Она не выходила наружу после валиума в детстве, таилась в моем нутре, мало-помалу меня замыкая, мой маленький личный тюремщик. Как бы я хотел быть сильным, пойти выдать танцору по первое число, выбить ему зубы, свернуть шею, заткнуть ему в глотку его собачье дерьмо. Дерьмо всех тех, кто ломает нам жизнь. Исподволь. На скользком пути сиятельного трупа.

Паршивец, подрезающий вас на повороте.

Продавец, клянущийся, что вы дали ему десятку, а не двадцатку.

Вино, отдающее пробкой, за которое вы переплатили.

И дражайшая Натали, которая нанесла однажды первый удар в спину.

Но я не мог. Я был не способен. За причиненное мне зло я отыгрывался на себе. Я много курил и много пил в ту ночь в тишине моей квартиры. Мне бы хотелось, чтобы вы были здесь, ты и Жозефина, я попросил бы у вас прощения и сам простил бы химика, привившего мне свои слабости. Но прощение не в нашем характере, ты же знаешь.

Алкоголь усыпил мою злость. Атавистическая трусость вновь взяла верх. В ту ночь.

Все мои шарики

Я понимаю, что ты многого мне не говоришь. Я знаю твою боль, я испытал ее в твоем возрасте, да и до сих пор она не оставляет меня. Я бил подушку, грыз ногти до крови. Бросал свинцовые пульки, которые выменивал на все мои шарики, в окна машин, домов; мне нравился звон разбитого стекла. Я ощущал внутри то же самое. Мне было страшно. Страшно, как тебе. Один день боли может перечеркнуть тысячу счастливых дней. Это несправедливо. Нам бы разговаривать с тобой почаще, лучше узнать друг друга. Ты мальчик умный, смышленый. Знаешь, однажды я спросил отца, почему идет дождь. Он поднял очи горе и повел плечами, как будто я задал глупый вопрос. Он ведь был химиком, я знал, что он понимал толк в таких вещах и даже в причинах гроз и приливов. Но он не ответил. Был, наверно, слишком занят своими мыслями, в которые я вторгся с моим вопросом, клянча любви; и это его ужасало. Вопрос этот трудный, Леон. Я искал ответ, предвидя, что настанет день, когда ты тоже спросишь меня, почему идет дождь. Но ты так и не задал мне этого вопроса.

Мы с твоей тетей остались с отцом. Он не умел приготовить омлет и тем паче шоколадный мусс, заплести Анне косички, даже запустить стиральную машину. Он взял женщину для помощи по хозяйству, потом другую женщину, которая стала ему женой, а нам хозяйкой. Мы с ним мало говорили, как и я с тобой.

Знаю, когда нам грустно, мы не обращаемся к тем, кто мог бы нас утешить. И от этого еще грустнее. Мы думаем, что появились на свет, потому что наши родители любили друг друга, и вдруг оказывается, что мы были недостаточно желанны, чтобы они остались с нами. Вырасти – значит понять, что не так уж ты и любим. Это больно. Мне тоже грустно из-за мамы, грустно, что мы больше не семья, что все прошло, грустно видеть, что нет ничего постоянного. Что любовь труслива. Если бы ты знал, как я устал, Леон, как мне горько этой ночью из-за того ужасного, что я делаю.

Ну вот. Когда вода испаряется на солнце, переходит из жидкого состояния в газообразное, она становится легче воздуха и, взлетая, образует облака. А когда облака попадают в более низкую температуру, вода конденсируется и возвращается в жидкое состояние: идет дождь.

Вот ответ, Леон.

Но есть и другой, который мне так хотелось бы дать тебе, ибо его я считаю более верным. Он родился у народа маори. Когда был создан мир, Рангинуи и Папатуануку – или Ранги и Папа – жили, крепко обнявшись и обрекая тем самым своих детей расти между ними в тесноте и темноте. Но это пришлось не по вкусу их сыну Тане, который однажды лег на спину и, толкая Папа руками, а Ранги ногами, разделил их.

Рангинуи стал отцом-небом. Папатуануку – матерью-землей. А дождь – это безмерное горе Ранги.

Два гроша

Я помню, как мы радовались, когда ты родился. Ты появился на свет через три года после Жозефины. Натали, похоже, хорошо переносила новую беременность. Последние три месяца она не выходила днем, предпочитая покой и прохладу дома. На последних неделях решила заново покрасить кухню, потом комнаты. Мы походили тогда на идеальную семейку из глянцевых журналов, конфетно-розовую. На фотографиях той поры Жозефина рассаживает плюшевых зверюшек в детской кроватке. Жозефина целует большой живот матери. Жозефина рисует, раскрашивает, готовит тысячу подарков будущему братику. Жозефина делает «березку» в гостиной. Жозефина играет с куклой в дочки-матери. Жозефина красавица. Натали сажает луковицы гиацинтов в нашем садике. Натали, смеясь, показывает свои груди, утроившиеся в объеме. Натали посылает мне воздушный поцелуй. В нашей кухне улыбается мой отец, жена держит его за руку; Натали приготовила окуня, запеченного в соли с чабрецом, и рыба перепеклась. На фотографиях не видно вкуса рыбы. Не видно лживых комплиментов: окунь был изумительный. Вот наша новая машина. И я, дурень дурнем, рядом с новой машиной. Вот трехколесный велосипедик Барби. Натали и Жозефина в ванне. Анна и ее муж Тома в нашем садике рядом с увядшим гиацинтом. Не видно нашей матери. Не видно лжи. Не видно ребенка, которого Натали не захотела сохранить годом раньше, потому что не знала, будет ли еще любить меня. Не видно этой любви, краткой и бесконечной, огромной и трагической. Не видно моих тогдашних слез. Моих тогдашних ночей на диване. Моей тогдашней бессонницы. Тогдашнего зла, которое просачивалось исподволь. Пробуждавшегося зверя.

Не видно ничего. Ничего, кроме счастья.

Пять евро шестьдесят семь

Исчез его веселый смех. Зелень глаз совершенно растворилась в серости. Прежде мягкие руки были обтянуты кожей мертвеца. Время от времени на лбу проступал веночек пота, жгучий, как кислота. Он уже терял вес. Нижняя губа его жены неудержимо дрожала; нервный тик, ужас, крик, не способный прорваться наружу. Его боль будила ее страх. В считаные недели мой отец посерел. Стал старикашкой.

Это из-за таблеток что ему дают он совсем ослаб тело слишком слабо для настоящей химиотерапии так нам сказала онколог очень хорошая женщина очень опытная очень внимательная ах сколько же я слез пролила Антуан ты себе не представляешь но ему лучше здесь со мной чем в больнице там в больнице он бы видел ужасы а ему лучше видеть хорошее я ставлю ему музыкальные комедии это его успокаивает в музыкальных комедиях всегда все кончается хорошо и есть надежда.

Жена моего отца потихоньку тонула. Он же пока выплывал в ее лжи. Ничего страшного. Опухоль доброкачественная, обнаружена на ранней стадии. Беспокоиться не о чем.

Нижняя губа ходила ходуном. Мне было больно за нее. Я помнил, как злы были мы с Анной, когда она водворилась в дом, заполнила своими вещами шкафы нашей мамы, заняла ее половину полочки в ванной, вынесла в подвал оставшихся Кардиналь, Баржавеля и Саган. Бывало, вечерами, притаившись за дверью ее комнаты, мы слушали, как она рыдала. Ее слезы были нашими детскими победами. Когда отец, отведя нас в сторонку, умолял быть к ней добрее, дать ей шанс, мы убегали с криками: никогда! никогда! Мы хотели, чтобы ей было плохо, чтобы она ушла, хотели ее смерти, хотели, чтобы ее не было в природе, чтобы духу ее не осталось здесь к тому дню, когда вернется наша мама. Но эта осталась, а та никогда не вернулась.

После маминого ухода отец пристрастился к пиву. По вечерам в нашей голубой кухне он пил его молча, до слез. В полумраке лестницы, сидя на ступеньках в пижамах, мы с Анной подсматривали за ним. Иногда мы тоже плакали. А иногда ручонка сестры искала мою. Она говорила: Клянусь просыпаться день. Или: Почему Анн не. В иные вечера отец засыпал за кухонным столом, уткнувшись головой в тарелку. Утром, когда мы будили его, он был уже не с нами. Перед школой мы проходили мимо лавки Лапшена, чтобы удостовериться, что он там, что еще жив, и он был там, он красовался перед одинокими дамочками, грязнулями, вдовушками, демонстрируя им эффективность своих формул.

А потом шелковая блузка и красивая грудь под ней вошли в нашу жизнь. Отец перестал пить пиво и спал в своей постели, а не на кухне. Она заставила его отказаться от сигарет. От жареной картошки. От колбас. От баранины. От пальмового масла. От цельного молока. От шоколада. Она не знала других мужчин и этого хотела сохранить надолго. Бесконечно долго, уточняла она, мечтательно улыбаясь, в самом начале; до всего этого.

Бесконечность продлилась около тридцати лет и теперь утекала водой. Слезами, потом, мочой, слюной. Красоту всегда сменяет безобразие. Ничего красивого не остается.

У меня никогда не было детей но с тех пор как твой отец болен мне кажется что он мой ребенок странное чувство думаешь будто делаешь все и для себя тоже чтобы тебя не забыли но скажу я тебе это неправда рождаешься один и умираешь один вот отчего мне так грустно.

Я открыл три из шести бутылок «Лефф»^[10], которые принес с собой, на пять евро шестьдесят семь маленьких головокружений.

Не надо было, Антуан.

Нет, нет, очень хорошо, сказал мой отец, что нам терять.

Мы чокнулись. За музыкальные комедии. За метастазы. За погоду, которая стала прохладнее. Чокнулись за что придется.

Жизнь утекала у нас между пальцев.

Один франк

Рада у есть.

Она улыбалась, когда сказала мне это. Ее зеленые глаза блестели. Должно быть, это было что-то прекрасное, светлое. Крещение нашей дружбы. Связь выживших, которая никогда не ослабнет. Я рада, что у меня есть доктор. Нет. Я рада, что у меня есть провожатый. Нет. Нет. Я рада, что у меня есть брат. Да. Да. Да. Она смотрела на меня во все глаза. Я вдруг почувствовал, что отчаянно счастлив. Стерлись семь лет вежливой разницы, мы стали друзьями, необходимыми друг другу. Отсутствие Анн и нашей мамы объединило нас. Мы пойдем через детство, держась друг за друга, мы станем друг другу защитой, и ей не будет больше страшно, а мне не будет больше холодно.

Я рада, что у меня есть брат.

Я счастлив, что у меня есть сестра, Анна.

Она сама дала мне ключ, и я один понимал ее. Мне не надо было, как другим, строить гипотезы, подбирать недостающие слова, нервничать иной раз. Она говорила, и я слушал ее сердце. Клянусь просыпаться день: я клянусь, буду просыпаться каждый день. Почему Анн не: почему умерла Анн, а не я. Ты мы маму: ты думаешь, мы увидим маму.

В тот день я ждал ее после первого сеанса у логопеда. Я купил ей в булочной на франк «Малабара», пять жевательных резинок, таких же розовых, как ее детская. С высоты моих двенадцати лет я был убежден, что если она будет долго-долго жевать и пережевывать, недостающие слова вернутся. Но они так и остались пленниками в горле нашей умершей сестренки. Одно слово из двух. Спасибо наверно и дурой, сказала она, улыбаясь, когда я преподнес ей «Малабар». Спасибо, я, наверно, так и останусь дурой. Мне вдруг стало страшно за нее. Какие друзья могут быть у девочки, которая говорит лишь наполовину? Какому славному мальчику сможет она однажды понравиться? Какому пригожему жениху? Какая может быть любовь, когда вместо «я хочу тебя» говорится я тебя? Вместо «не покидай меня» – не меня, а вместо «мне хорошо с тобой» – мне с тобой?

И как это бывает, когда, расставаясь, говорят тебя люблю, что значит «я тебя не люблю»?

В тот вечер, когда мы пришли домой, отец ждал нас в кухне. Он купил сырный пирог у «Монтуа», салат и орешки в «Зеленом лужке», мороженое. Хотел устроить семейный ужин, первый без них обеих. Этакое маленькое причастие. Глаза у него были красные, их зелень уже поблекла, словно подернулась илом. Он пытался нас развеселить. Говорил о будущем лете, спрашивал, куда бы нам хотелось поехать. Кататься на лодке. Лазать по горам. А может быть, в дальние страны, в Мексику, в Гватемалу. Страны, названия которых сами по себе путешествия. Вануату. Занзибар. Хотите еще пирога? Хороший, не слишком жирный. У «Монтуа» никогда не перекладывают масла. Вы знаете, что масло тает при температуре тридцать градусов?

А когда Анна наконец открыла рот, зачем, пирог не, кого дома, покупки лестнице, кто не еще семья любви не, он ее не понял. Тогда я сжал руку сестренки под столом. Мы были одни.

Двести евро сверху

– Но, но, вы же меня не слушаете, я говорю вам, она была как новенькая.

– Новенькая? Машина 1985 года?

– Точно. Марта 85-го. Куплена новой в Оннене. В прекрасном состоянии. Ни царапины. Ни пятнышка ржавчины, мсье. Ни вмятины.

– Короче, новенькой машине двадцать два года. Я понимаю, почему она заинтересовала угонщиков.

– И совсем небольшой пробег. Я ездил на ней за хлебом каждое утро. А по воскресеньям на прогулку. Когда не было дождя. Вот и все. Нет, один раз пришлось съездить на ней в Париж, когда у Иветты, Иветта – это моя жена, обнаружили эту фигню с сердцем. Синдром Марфана^[11].

– Мне очень жаль, мсье.

– И все-таки. Ваши две тысячи евро – это, по-моему, смешно.

– Тысяча восемьсот, мсье Гржесковек.

– Гржесковяк.

– Гржесковяк. Тысяча восемьсот, к которым я добавил двести евро сверху именно из-за небольшого пробега.

– И что мне, спрашивается, делать с двумя тысячами евро? Новую машину за такие деньги не купишь. Мне нужен мой «Рено Фуэго». Модель GTS. Желтый. Вот и все.

– Я понимаю. Но я не Дэвид Копперфилд.

– Кто это?

– Да так. Фокусник. Я хочу вам сказать, мсье Гржесковек-вяк, что добился для вас максимальной компенсации. По самой высокой ставке из всех возможных плюс двести евро сверху.

– Я хорошо воспитан и никогда не был груб, мсье. Но ваши две тысячи евро вы можете засунуть себе в зад. У меня была машина совсем как новенькая. Теперь у меня нет машины, и я вряд ли смогу когда-нибудь купить себе другую. Вы ничтожество, жалкий бесчувственный тип. Дрянцо. Дрянцо с пыльцой. Люди вокруг вас страдают, а вы и пальцем не шевельнете. Только глубже их топите. Желаю вам благополучно околеть. Хорошего вечера, мсье.

Вся история моей жизни.

Десять цифр

Я похудел. Надо было купить новые брюки, несколько рубашек. Ты у нас теперь эксперт, а не какой-то там студент, смеялся ФФФ, надо соответствовать. И однажды в субботу я отправился в универмаг «Прентан». Много народу, женщины, дети, повсюду очереди, в кассы, в примерочные кабины. Наконец и я достоялся. В кабине я примерил несколько брюк. Одни мне как будто подошли, но их надо было подшить. Я вышел из кабины, чтобы найти продавщицу. Одновременно со мной из соседней вышла женщина. На ней было узкое белое платье, и она не могла сама застегнуть длинную молнию на спине.

Наши взгляды встретились.

В эту минуту я понял, что называют ударом молнии. Ее гипнотизирующий змеиный взгляд. Ее добыча. Мой внезапный паралич. Я выжил в этом взгляде, очертившем остров, центром которого был я.

Наши глаза встретились, и впервые в жизни я почувствовал себя таким желанным, таким вожделенным, что забвение себя показалось мне не формой трусости, но любовью.

И тогда в первый раз я посмел.

Я протянул руку. Раскрыл ладонь. Застегнул ей молнию. Пальцы мои дрожали, потому что никогда ничего подобного им делать не приходилось. Кожа у нее была нежная, цвета светлой карамели. Она не рассматривала себя в зеркале между кабинами, нет, она смотрела на меня. Оценивая себя в крошечных зеркальцах моих глаз, она повернулась профилем. Правым, левым. Приняла позу лани, повела плечами, поправляя платье в моих глазах, и посмотрелась в мой взгляд. Невероятны. Она. Платье. Улыбнувшись, она ухватила меня за рукав и увлекла в свою кабину. Там она подняла руки, расстегнула молнию у шеи, спустила до середины спины. И я снова посмел. Я продолжил начатое ею. Легкое движение плеч, потом бедер, и платье соскользнуло на пол. Белый круг, обручальное колечко. У нее была красивая грудь. Белая, тяжелая. Грациозное тело. Она надела другое платье, черное, посмотрела на меня, смотрящего на нее. Чарующе. Снова разделась. Следующей была юбка. Юбка-карандаш цвета берлинской лазури. Я задрожал, когда, застегнув пуговки на боку, она крутанула юбку вокруг талии. Турбулентность. Головокружительный рапид. Ее руки лежали на бедрах, а наши глаза не отрывались друг от друга. Змея могла укусить, но что с того, я был счастлив. Потом она сказала мне «спасибо», красивым низковатым голосом.

«Я возьму черное, а вам бы посоветовала темно-зеленые».

Она улыбнулась. Я опустил глаза на мои брюки со слишком длинными штанинами, двадцатипятилетний мальчишка в переходном возрасте. Мне бы надо было тогда. Но у нас не торопятся. Мы не приучены толкаться локтями и брать свое. Мы ждем приглашения, а порой и призыва.

Я вернулся в свою кабину и, весь дрожа, присел на минутку на скамеечку.

Спустя мгновение рука цвета светлой карамели змейкой скользнула между полами занавески, и пальчики уронили клочок бумаги. Десять цифр. Я в темпе надел брюки, чуть не упал, оставил все вещи в кабине.

Я встретил Натали. Твою маму. Но, конечно же, она исчезла.

Целое состояние

Отец иногда сообщал нам новости о ней.

«У нее все хорошо. Она нашла работу. Мы развелись».

Глаза Анны наполнились слезами, да и мои защипало. Развелись. Одно слово – три новые жертвы. Мама. Детство. Встреча. Теперь мы с сестрой должны были расти побыстрее.

Она живет в Баньоле, близ кольцевой дороги, говорит, что довольна работой, что завела друзей. Она думает о вас. Мы ее папа? Я перевел. Когда мы увидим ее, папа? Не знаю, не сейчас, пока ей надо побыть одной. Но ведь она видится со своими друзьями, а мы? Я не знаю, Антуан, не спрашивай меня о том, чего я не знаю.

На безымянном пальце его левой руки золотое обручальное кольцо оставило красную борозду, точно шрам от ожога, и я изо всех сил надеялся, что он у него болит, очень болит, что палец загноится и отвалится, гангрена перейдет на руку, а потом и на сердце. Дети плохо растут без тени матери. Растут сикось-накось. Становятся колючими сорняками.

Однажды в субботу после наших с ней сеансов у логопеда и психолога мы, вместо того чтобы идти домой, отправились на вокзал. Мы прошли мимо кинотеатра «Палас», где на огромной афише нового фильма красовались груди Эдвиж Фенек^[12], и вошли в продуваемый ветрами холл вокзала. Я защищал Анну от вспухших блудливых рук, от вороватых детских ручонок, я помнил трагедию американского летчика. У окошка кассы мы долго ждали ответа.

Камбре-Баньоле, пересадка в Дуэ, в Париже на Северном вокзале сядете на автобус 26 до Порт-де-Баньоле, а дальше ножками. Карта многодетной семьи у вас есть? Нет. Тогда с вас двести двадцать пять франков туда и обратно. С каждого.

Двести двадцать пять франков – это было целое состояние, десять, может быть, даже одиннадцать книг Саган, двести восемьдесят батончиков «Марс», пятьдесят пять пачек «Житан» без фильтра. Пальчики Анны стали слезами в моей руке.

Ну что, детвора, решаемся? А то народу много, вы не одни. Нет, мадам, в том-то и дело, что мы совсем одни.

Мы ушли, опозоренные, растерзанные и грязные. Домой возвращались кружным путем, чтобы не идти мимо Лапшена, «Монтуа» и «Зеленого лужка», не идти мимо всех тех мест, куда наши родители ходили вместе, делая вид, будто счастливы.

Дома я приготовил сестренке полдник. Банан, посыпанный сахаром-сырцом, стакан лимонада; все желтое. Она разлюбила розовый цвет, с тех пор как Анн не проснулась. Я поклялся ей в тот день, что раздобуду денег, чтобы поехать к маме. Ты сделать? Я не знаю, Анна. Я украду, если понадобится. Убью, если понадобится.

Обещание труса, я знаю.

Два евро шестьдесят

Когда-нибудь будут летающие машины. Гонки на спинах рыб. Солнечная энергия заменит нефть. Будут роботы, чтобы делать все, что унижает людей. Убирать мусорные ящики, собачье дерьмо, блевотину. И заниматься любовью тоже, в темноте тупиков, густых парков; вместо маленьких девочек, вместо заблудших женщин. Не будет больше войн. У каждого – свой компьютер. Никто больше не будет одинок. И мобильный телефон тоже будет у каждого свой, чтобы звонить людям, которым плохо, спасать их, возвращать к жизни. Я вырос с мыслью, что в Африке будут вода, аспирин, антибиотики. Что электричество будет служить только для освещения мира, а не для подключения к тестикулам мужчин, там, на желтой земле пустыни. Мы будем отдыхать на Луне, Марсе, Юпитере; облетим Сатурн. Начнем мечтать о телепортации. Пластиковые сердца спасут сердца человеческие. Тело будет подлежать ремонту. Для этого появятся двойники, запасные части. Люди будут жить в добром здравии до ста двадцати – ста тридцати лет. Альцгеймер и рак станут архаизмами, все равно что иероглифы. Мы будем счастливы. Все-все будут счастливы. И вот 2000 год настал.

Наши детские мечты должны были сбыться, но мы уже выросли. Деньги ничему не помогли. Тени сгущались. Голодающие расчленили скотину возле одной из ферм в Сент-Антуане департамента Тарн-и-Гаронна, оставили внутренности и увезли двести двадцать килограммов свежатины. В других местах пропадали куры, индюки, утки. Валили на лис. Валили на волков. Люди называются странными именами, когда они голодны. Кто-то выкопал тонну картошки. Кто-то сливал дизельное топливо. Красное вино. Исчезали где горшки с цветами, где ограды, где газонокосилки. Раздолбанные мопеды. Болты, провода. Цепные подвески. Поезда сходили с рельс, железо кромсало живые тела, отрезало красивые головки. Взрыкивала злость, звери пробуждались. Целые семьи кормились в гипермаркетах, бросая на пол пустые упаковки, справляя нужду на автостоянках. В Лион-Пар-Дье четверо охранников насмерть забили бомжа за украденную бутылку пива. Кто-то мухлевал со страховкой, и я получил собачье дерьмо. Я видел, как вполне элегантный дедушка с маленькой внучкой в одежде от «Бонпуэн»^[13] украл в кафе на Лилльском вокзале пачку печенья за два евро шестьдесят. Всего два евро шестьдесят. Женщины просили подаяния на улицах, держа на руках детей, спящих непробудным сном от полных ложек сиропа с кодеином. Тем, кто не мог платить за квартиру, отключали воду. В Баньоле обокрали нашу маму, а мы об этом и не знали.

Меня не предупредили, что те, кто любит нас, могут нас убить.

Тени сгущаются, мрак повергает меня в ужас.

Двадцать или двадцать пять франков

Ни в Занзибар, ни в Мексику мы не поехали. Не было ни лодки, ни океана.

На это первое лето без них обеих отец в итоге отправил нас в лагерь в Ле-Бур-д’Уазан, красивое местечко в Изере^[14], средняя высота 1900 метров. Значит мы к и маме? Нет, Анна, это не значит, что мы ближе к небу и к маме, это значит, что мы потерялись.

Там было человек пятьдесят детей и дюжина вожатых. Игры на свежем воздухе. Футбол, волейбол. Небольшие восхождения. Головокружительные спуски по веревке для самых смелых. Пешие прогулки, дальние походы к озеру Ловитель. Купанье. Смех, брызги. Разбитые коленки. Первые поцелуи тайком, иногда под водой. Смутные ласки. Мы с опаской посматривали на пик Мейже. Мечтали о бегстве, о ветре, который унес бы нас в Баньоле, близ кольцевой дороги; чистый воздух окрылял. Ребятня кричала на разные голоса, их крики, взмывая, вспугивали птиц. В полдень устраивали пикники на фоне массива Экрен, в пейзаже с открытки. Синее небо, тучная зеленая трава, пламенеющие адонисы, белые лилии, золотые лютики. Вечерами ужинали вокруг большого костра. Парни-вожатые играли на гитаре, пели простые песенки, тысячу раз слышанные по авторадио, вожатые-девушки танцевали, их кожа блестела в свете пламени, а мальчишки с уже отросшими под мышками волосами заключали глупые пари: спорим на двадцать или двадцать пять франков, что я ущипну вожатую Сисси, у которой большие сиси. Когда же приходило время расстаться, разойтись по палаткам, воевать с комарами и бояться змей, мы с Анной оставались вместе.

Еще в день приезда я во всем признался, в пустоте, в дурноте, в страхе, что нас разлучат. Объяснил про ущербную речь, рассказал про насмешки в школе – эта девчонка говорит, как младенец, вот дура-то девчонка, глотает слова, не может даже сказать «раз-два-три…замри!». Недоделанная! Недоделанная! Дети в своей жестокости перещеголяли наших отцов. Детство так коротко, оно уходит в ту самую минуту, когда раскрываешь объятия, когда совершаешь ошибку, думая, что оно вернется само. Сохранить в себе частицу детства – единственный способ выжить. Директор лагеря это понял. Он поставил маленькую палатку для нас с Анной, и мы могли в ней шептаться, когда гасли фонари и всем полагалось молчать. Она прислонялась головкой к моему плечу; стоял ночной колючий холод, мы жались друг к другу, расскажи нашу, шептала она мне. И я рассказывал ей про нашу маму, про чудесный запах ментола, про шоколадный мусс как-то раз, чудесный, про сырное суфле, часто оседавшее, про переваренный рис, про пустой холодильник, про грустное пиво. Потому нее печаль. Да, у нее была печаль. И она рассказывала мне про Анн или просто улыбалась.

Анн знала, что Анна захочет пи-пи, прежде чем та сама это понимала, а Анна раньше Анн знала, что у той заболит животик или что ей захочется почитать ту или иную книжку, надеть то или иное платье.

Я один ее понимал.

В то лето я попросил одну вожатую научить меня плести косички, по-египетски, из трех прядок, из пяти прядок. Я выплетал Анне всевозможные каштановые короны. Моя сестренка была прелестна. Один мальчик, ее ровесник, тихонько подошел к нам, похожий на грациозного лисенка. Порозовев от смущения, она посмотрела на меня гордо и растерянно.

На прогулке в Ботаническом саду на перевале Лотаре, среди арктически-холодных камней, мальчик сорвал цветок пушицы и тайком дал его Анне. Странный цветок с ватной головкой на длинном стебле. Принцесса тундры в миниатюре, ангелок. И тогда моя сестра произнесла целую фразу. Спасибо. А мальчик очень славно улыбнулся и ответил ей мне ты красивая.

Мы больше не были одни на свете. Отныне с нами был Тома.

Девяносто четыре цента

Таблетки никакого действия не возымели. Отец продолжал худеть. Его серое лицо стало восковым. Желтым, как церковная свеча. Поблекшая молитва. Боль уже прорывалась наружу, выходила, кровоточа, через анус, через горло, осколками толченого стекла. Ему было все труднее дышать. Руки его дрожали, роняя порой бутылочку за девяносто четыре цента, и пиво растекалось, словно пятно мочи на брюках. То было торжество безобразия. Одежда, пустая, повисшая мешком, являла собой оскорбление скукожившемуся телу. Я принес ему три новых костюма, трех разных размеров, один другого меньше. Он должен сохранять достоинство, прошептал я в ужасе. Жестокость недуга казалась безграничной.

Андре слышишь твой сын пришел он купил тебе одежки чтобы ты выглядел шикарно твой отец всегда выглядел шикарно даже в белом халате знаешь я наверно запала сначала на белый халат когда он работал у Лапшена ни дать ни взять настоящий доктор ты помнишь Лапшена какой он был умница твой отец а какой шутник мы все были от него без ума и когда ваша бедная мамочка уехала все надеялись что он когда-нибудь выберет ей замену вы с Анной были так малы нельзя расти без мамы никому нельзя а твоя сестренка Боже мой твоя сестренка и он выбрал меня поди знай почему поди знай почему.

Ты была добрая, слабым голосом проговорил мой отец.

Добрая. Я улыбнулся. Из доброты не рождается любовь. Из нее рождается дружба. Прогулка длиной в тридцать лет, не более того. Мой отец, наверно, никогда никого не любил, и среди всех несчастий, которыми он наградил меня, было, пожалуй, и это: неспособность быть любимым. Его самая большая слабость. Его, а теперь и наша самая большая слабость.

Папа, если ты хочешь поплавать на яхте по озеру Комо, пересечь Прованс на «бентли», попить «Шато Петрюс» 1961-го или 1990-го, это сейчас или никогда. Сейчас или никогда ты должен сказать это мне, ты должен сказать это нам. Ты имеешь право выбрать то, что ненадолго, ты имеешь право выбрать легкость, пусть будет превыше всего твое удовольствие, твой эгоизм, у тебя нет больше права сожалеть.

Жена моего отца отошла в сторону. Она плакала. Она не хотела, чтобы он видел ее горе, ее ужас при мысли, что она останется одна, уже завтра, быть может, завтра утром, с рассветом; ее страх вдруг лишиться всего.

Вот что тяжелее всего Антуан как представлю что останусь одна ведь не буду знать что произойдет через пятнадцать минут через пять минут даже через минуту когда он просит у меня фаршированный помидор плевательницу даже когда кашляет и стекло раздирает ему горло я чувствую себя такой живой такой ох как же мне грустно.

Всякая болезнь имеет неисчислимые побочные эффекты.

Если ты хочешь посмотреть альбомы близняшек, вновь увидеть Анн, это сейчас или никогда, папа. Его изъеденная ржавчиной ладонь легла на мою руку. Он с трудом дышал, а время шло. Да. Я хотел бы сделать еще кое-что. Отвести тебя к той маленькой англичанке, Патрицией, кажется, ее звали, да? А если ее отец вздумает нам перечить, у меня есть с собой пипеточка с пропановой кислотой. Это ж надо. Его улыбка походила на гримасу. Маленькая победа. Я плакал.

Почему, только теряя, мы встречаем наконец тех, кого нам так не хватало?

Ноль

Только через двенадцать дней я позвонил Натали. Каждый день я говорил себе: вот сейчас позвоню, нет, позвоню завтра.

Много лет назад, когда мы были в лагере в Альп-д’Юэз, я наконец получил письмо, которого так ждал. Письмо от Амандины П*. Нам едва сравнялось шестнадцать, взгляды искоса, лакомые гримаски; милое ребячество. Перед летними каникулами я предложил ей встречаться, и вот она наконец прислала мне ответ. Я спрятал конверт в карман в ожидании подходящего момента, чтобы вскрыть его, не спеша посмаковать ее слова, потому что это было, конечно же, любовное письмо, а любовные письма не опошляют чтением в шуме и гаме. Я ждал день, два; так прошла неделя. Ночами я вдыхал запах письма, и мне снились слова Амандины. Когда мои пальцы касались бумаги конверта, сердце частило в груди, я был счастлив, я ждал.

Однажды утром мы шли к горному приюту в долине Ла-Фар, чтобы отправиться в поход по району Альпет к озеру Милье, что в Ла-Фаре. Ночью прошел дождь, и воздух был на диво мягкий, как теплая ласка. В немыслимо синем небе, высоко-высоко, парили, точно в замедленной съемке, два орла. Анна и Тома шли впереди, чему-то смеялись, но я их не слышал. Это был идеальный момент. И тогда я вскрыл конверт и, дрожа, развернул сложенный листок.

Нет. Только эти три буквы написала она. Н.Е.Т. Нет, я не хочу встречаться с тобой, нет, ты мне недостаточно для этого нравишься, говорила скупость ее пера. Я побелел. Слишком быстро шел, объяснил я встревоженному вожатому. Это от высоты. А потом в моих жилах снова закипела кровь, и я улыбнулся. Знаешь, странные номера выкидывает иной раз с нами трусость. Моя подарила мне двадцать дней счастья, когда я мечтал о красивых словах Амандины П*, счастья, которого этим окаянным трем буквам было у меня не отнять.

Мои двенадцать дней ожидания, прежде чем я позвонил Натали, были сродни этому счастью. И тот же страх охватил меня, когда она сняла трубку. Но на сей раз ответ был да. Да. Надо сказать, вы не спешили. Вы из робкого десятка. Да. Я буду рада с вами встретиться. Кофе, если хотите. Да. Или бокал шираза. Даже лучше. Только австралийского. Оно ароматнее и крепче. Вы правы, под красное мясо. Красное мясо отлично подойдет. Да, поужинаем, я согласна. Мне этого хочется. И мне тоже. Сегодня вечером. Ваше черное платье. Ваши зеленые брюки. Ах, вы их так и не купили. Я. Вообще-то. Я побежал за вами, но упустил вас. Но вы меня упустили.

И она рассмеялась. И смех ее был светом.

Мы с ней не поцеловались после того ужина. Не зашли ни ко мне, ни к ней. Она тогда как раз расставалась. С кем-то там. Она не хотела, чтобы наши отношения зародились в этой мути, в грязи. Хотела начать с нуля. С чистого листа.

Все мужчины об этом мечтают. Но на свою беду мы узнаем, что предначертано, только в самом конце.

Четыре девяносто девять

Твоя мама рассталась со своим «кем-то-там», и сразу после этого мы снова увиделись. Мы были отчаянно влюблены. Как двенадцатилетние дурачки. Не покидали друг друга ни на миг, даже чтобы сходить в туалет. Ты никогда не видел нас такими: мы кормили друг друга с ложечки, пили из одного стакана, менялись футболками, зубными щетками; ты не можешь себе этого представить, я знаю. Я ведь тоже никогда не видел, как моим родителям было хорошо вместе, в этой тихой музыке счастья. Ни поцелуя, ни ласкового взгляда, никогда. Отца – да, видел таким немного, с новой женой, но это уже была нежность. То, что после. Твоя мама была красива, Леон, я просыпался ночами, чтобы посмотреть на нее, слушал ее дыхание. На улице на нее оборачивались мужчины, и она смеялась, и смех ее был светлым, и этот смех притягивал добрые взгляды. И злые тоже. Я колебался между гордостью и ревностью, это было поначалу, а потом этих слов не стало. Я просто думал, как мне повезло, что она выбрала меня в тот день в примерочной кабине «Прентан». Что со мной она хотела детей, Жозефину, тебя; со мной хотела пить blood and sand в баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще; со мной хотела состариться. Меня хотела сделать счастливым. Я думал, что только мне она подарила то, в чем отказывала другим, но любовь делает слепым, и глухим, и одиноким, и ущербным, а узнаешь это только после.

Мы поселились вдвоем в хорошей квартире близ центральной площади, недалеко от офиса, который я делю сегодня с ФФФ. А потом появилась Жозефина; не совсем ко времени для нее, потому что она всего несколько месяцев назад получила работу в компании «Декатлон», боролась за это место и боялась, что ее не возьмут обратно. Но ее дождались. Все дожидались ее, все ее любили. Уже тогда она много работала, на ней была вся реклама, каталоги, промоушен. Она часто возвращалась поздно. Я занимался твоей старшей сестрой. Купил диск с детскими песенками, смешно, как сейчас помню, диск Анри Деса^[15] в книжном магазине «Фюре дю нор» за четыре девяносто девять. Я не знал ни одной. Мне никто никогда не пел песенок. Я вырос в тишине, в пустоте, но остался жив, и это было благо, несмотря ни на что. Но теперь и этому конец, я устал.

Жозефина пошла в ясли. Мы с твоей мамой уже не были так влюблены, не двенадцать лет, как-никак, и у каждого своя зубная щетка. Мы в одночасье постарели. А потом, перед твоим появлением, она подумала, что, может быть, больше не любит меня, что у нас не будет Мексики, не будет нежности, той, что после, что ведет до самого конца; нам было очень грустно. Я спал на диване. Пил вино в темноте. Когда я просыпался с пылающей головой, твоя мама была уже на работе, а сестра в яслях. Я думаю, что именно в эту пору началась моя нелюбовь к жизни.

Вдвое дороже

Я не знал этого. Я это чувствовал.

Я чувствовал, как блуждают руки, пробуют на вкус губы, ласкают глаза. Чувствовал новые слова, проникавшие исподволь. Чувствовал потяжелевший жест руки, поправляющей прядь. Жест без возможной двусмысленности. Я чувствовал зло. Чувствовал бездну. Чувствовал, как раскрывается, разрывается мое сердце. Чувствовал слезы. Ожоги. Чувствовал, как пробуждается зверь. Взрыкивает злость. Надвигается гроза, все грозы. Я чувствовал смысл слова «печаль». Незапамятную боль женщины. Чувствовал едкое, грязное. Чувствовал пальцы, от которых пахло ложью. Изменой. Взгляд ускользал. Останавливался на два миллиметра дальше обычного. Я чувствовал лишние граммы сахара в кофе. Новый запах шампуня. Сладкий миндаль в мыле. Я чувствовал фразы, ставшие короче, уклончивее, мутнее. Чувствовал, как крепче сжимаются руки вокруг нашей дочурки. Как становятся влажными поцелуи. Я чувствовал невысказанные мольбы о прощении. Кукол, вдруг ставших вдвое дороже: маленькие индульгенции. Я чувствовал страх. Чувствовал, что дыхание ночью чаще. Каблуки утром выше. Губная помада чуть краснее. Ногти длиннее. Коготки. Я чувствовал спину. Кости. Бледную кожу. Я чувствовал самозабвение. Экстаз. Маленький рай. Запах спермы. Я чувствовал холод. Ветер. И грозу, все грозы. Я чувствовал, как леденеет моя кровь. Чувствовал холодную воду. Горячую нимфею моей крови. Я чувствовал, как рушится мир, когда Натали мне изменила.

Четырнадцать тысяч триста восемьдесят один евро

Обгоревший остов машины нашли жандармы через три дня после заявления об угоне на краю поля в Вамбреши. Это был «Рено Клио II 2.016V». Выпуска ноября 2006-го. Страховщики отправили меня на место выяснить, имеет ли место мухлеж, исходя из принципа, что клиент по определению честен, а значит, искать доказательства мошенничества – дело компании. Я осмотрел место возгорания (переднее сиденье), фронт распространения огня (передний капот). Поскольку у этой модели нет электрических сидений, я сразу отмел гипотезу о коротком замыкании. Опыт показывает, что при возгорании сиденья огонь распространяется вверх по спинке, охватывает крышу, которая от жара начинает плавиться, языки пламени лижут кузов в зависимости от направления ветра, краска вздувается и горит, достигая тысячи градусов. Я осмотрел замок зажигания и не обнаружил никаких следов взлома. Пусть огонь уничтожил девяносто девять процентов доказательств возможного мухлежа, мое глубокое убеждение было, что он имел-таки место. Я отправился к владельцу якобы угнанной машины; дома оказалась молодая женщина, беременная, месяце на седьмом. Она усадила меня в своей элегантной маленькой гостиной, согрела нам две чашки кофе. Ни одной фотографии не было ни на камине, ни на комоде. Я задал несколько вопросов по поводу обстоятельств угона, ее ответы выглядели правдоподобными, но очень скоро она разрыдалась. Это же всего лишь машина, сказал я, и потом, самая распространенная модель, не коллекционное авто. Она покачала головой. Нет, нет, не в этом дело. Мне вспомнилась Натали, она тоже иногда рыдала, когда ждала Леона. Держала двумя руками уже большой живот, смотрела на меня и плакала, и у меня не было слов для этого, для нашей беды. Это мой муж, проговорила она. Он ушел. Ему невыносима мысль о ребенке. Он не хотел его. Я хотела. Я поставил чашку с кофе на блюдце. И вы порвали все фотографии, где вы сняты вдвоем, и сожгли машину, которую он вам подарил, и думаете, что ваша жизнь кончена? Она кивала. Слезы душили ее, мешая говорить. Я вспомнил тот день, когда Натали вернулась из клиники и сказала все кончено, его не будет, ребенка не будет. Я чуть было не перебил все в нашем доме, но разбилось что-то во мне, утопии, спокойствие. В ту ночь я спал с Жозефиной, я обнимал ее, и теплое, ровное ее дыхание, отдающее кисловатым запахом сквашенного молока, убаюкивало меня. В ту ночь мне хотелось вернуться туда, в мир детства, где иллюзии еще не ранят, а кровь – еще только цвет, еще не боль. В ту ночь Натали тоже ушла, она ночевала не дома, далеко от нас. Наверно, она ушла искать слова для всего этого, лживые слова, постыдно приемлемые.

Мне платят за то, чтобы платить как можно меньше, мне не полагается иметь ни сердца, ни сострадания, я не вправе протянуть руку тонущему, во мне нет места доброте. Мне ампутировали душу, сделали из меня обыкновенного подонка, и я это позволил. Я должен был говорить «нет» чужому горю. Не так ли, мсье Гржесковяк? Мне приказали вас потопить, взамен вам дали право меня оскорбить. Послушание – гордость трусов, наш орден Почетного легиона.

Внезапно взрыкнул зверь, его клыки вонзились в мое нутро. Острая боль на долгой, пронзительной ноте. Молодая женщина вздрогнула. А что если непослушание – это начало покоя? Ослушаться, решиться, рискуя подвергнуть опасности свою жизнь, но что если именно в этой опасности спасение? Обретение достоинства. Обретение себя.

Я напишу заключение, что вашу машину угнали, мадам, и что вор или воры потом подожгли ее, облив сначала водительское сиденье, потом открытую правую переднюю дверцу, потом капот горючим веществом, по всей вероятности, уайт-спиритом или противообледенительным средством для стекол, и в силу наличия кислорода и источника воспламенения, скорее всего сигареты, машина загорелась.

Сквозь маску слез ее грустная улыбка стала красивой. Почему вы это делаете? Я секунду поколебался.

Хочу напомнить себе, что у меня еще есть сердце.

Через два дня после того, как я представил заключение экспертизы и дал согласие на выплату компенсации стоимости машины в размере четырнадцати тысяч трехсот восьмидесяти одного евро, меня вызвали в офис компании.

Я был уволен.

Сорок девять франков на каждого

За несколько дней до первого Рождества без них обеих мы получили открытку от мамы, закат солнца над Эйфелевой башней. Она была написана дрожащим почерком. У меня все хорошо, я каждый день думаю о вас троих (имела ли она в виду, кроме Анны и меня, Анн или нашего отца?). Любящая вас мама. С Рождеством.

Она нарисовала звездочку и две снежинки – вообще-то, просто кружочки, но моя сестра решила, что это снежинки. Вот и все. Мы с Анной выплакали недостающие слова. Все ее «до встречи», «мы скоро увидимся, обещаю», «простите меня» и «мне страшно без вас». По всему, что было связано с ней, я тосковал, даже по отсутствию ее поцелуев, когда она была еще здесь, но не с нами, все равно тосковал. Отец объявил, что на Рождество нас ждет сюрприз. Это была она. Шелковая блузка, красивая грудь. Он представил нам ее как свою подругу, которая тоже одна в этот праздничный день, и добавил, что в Рождество никто не должен оставаться один. Мама будет сегодня? – спросила Анна. Я перевел. Мама тоже будет одна сегодня? Не знаю, милая, думаю, нет, она будет с друзьями, может быть, с коллегами с работы. Отец заказал ужин у «Монтуа», «Рождественскую феерию», по сорок девять франков на каждого, «языки Лукулла», белое мясо индейки, картофель с каштанами, замороженное полено. А замороженным-то получилось застолье. Будущая жена нашего отца принесла нам подарки, которые мы отказались открыть. Она выбежала из гостиной в слезах. Отец осел на стуле, закрыв лицо руками. Я тоже скучаю по ней, сказал он. Я встал, с силой пнул ногой один из подарков и ушел в свою комнату. Мы ведь могли бы все вместе поехать в Баньоле. Сделать ей сюрприз, сказать, что она нужна нам, подарить последний роман Саган, «Женщину в гриме». Привезти ей феерию от «Монтуа». Гирлянды. Елочку. И развеселить ее, чтобы ей захотелось вернуться, перестать грустить. Мы могли бы ей помочь, папа; могли бы поехать за ней и спасти ее. Но как много нужно было для этого любви.

Восемьдесят евро (продолжение)

Черт побери, ты не поверишь. Как им это удается? Все чувствуют, все знают. А ведь я, честно тебе скажу, осторожничаю. Ничего в ежедневнике, ничего в мобильнике, мобильник – это вообще засада, ты думаешь, он тебе как верный друг, хранит секреты и все такое. Фигня. Это предатель. Так что никаких сообщений, эсэмэсок, ничего. Я только тебе и сказал, Антуан. И что же – хочешь верь, хочешь нет, она узнала. Не знаю, следила за мной или детектива приставила, узнала, и все. Я думал, окочурюсь, чуть инфаркт не хватил. Это было полтора месяца назад, как раз когда ты узнал про отца. Мы тогда приняли с тобой по одной вместе, ну вот, прихожу я домой, она сидит в гостиной, в книжку уткнулась, читать она любит с самого детства. На меня-то книги тоску нагоняют. Мертвечина эти узенькие бороздки слов. Книга – все равно что японский сад, километры скуки. Целую ее, как обычно. Она мне говорит, мол, выпей пока, она главу дочитает, хорошая книга, ей не терпится узнать, чем кончится. Наливаю себе пива. Жду. Глава, видно, длинная была, потому что я успел вторую открыть. А потом она встает и смотрит на меня пристально. И тут я чувствую что-то странное. Взгляд у нее – я его и забыл, взгляд из нашего начала, когда мы занимались любовью нон-стоп, когда хоть мир рухни, нам было пофиг. Тот самый взгляд, Антуан. Голодный какой-то, жгучий. Аж за душу берет, но и страшно стало. Мы ведь с Фабьенной в этом плане подуспокоились, я тебе уже говорил, все в нежность перешло, в дружбу. Любовью мы теперь занимаемся на словах; жесты у нас снулые, оцепенелые даже, и тут вдруг у нее опять этот вулканический взгляд. Потом она улыбнулась мне. Вот ты как, говорит вдруг, ни с того ни с сего. Вот ты как. Что – как? А она опять: вот ты как. У меня, признаться, внутри все зашлось, прямо как шарик от электрического бильярда трепыхался. Потом мы поели, все как всегда, она рассказывала про свой день в школе, про малышку Дюкеннуа, которую собираются оставить на второй год, про новый циркуляр о почасовой нагрузке, про предупреждение о забастовке. В общем, ходила вокруг да около. Сущая пытка.

Только за десертом, ну, это я так говорю, десерт, просто йогурт, она мне выдала, запросто так, со своим жгучим взглядом: я бы тоже хотела научиться хорошенько у тебя сосать. Как твоя шлюха. Научи меня, научи же, Фредерик, я способная, я уверена. Я сижу дурак дураком. С йогуртом во рту. На подбородок течет, как у слюнявого старика. Я сам, наверно, был цвета этого йогурта. Слава богу, я не сердечник. Короче, выплюнул я «Данон». Значит, глотать не надо? – спрашивает она, улыбаясь. Клянусь тебе, Антуан, я не знал, куда деваться. А она встала, подошла ко мне, опустилась на колени. Ну? Как она это делает, твоя шлюха, покажи мне. Не бойся слов, говорит, не бойся слов. Не бояться слов, легко сказать, у меня ведь для нее были только слова любви. «Сосать» – это слово любви, говорит она. «Глотать» – тоже. А вот «восемьдесят евро» – омерзительные слова. Правда, омерзительные.

(Трижды) семьдесят пенсов

У Анны и Тома все началось в то лето, когда он подарил ей цветок пушицы в Ботаническом саду на перевале Лотаре. Им было обоим по семь лет, и они оба говорили на одном и том же полуязыке. С тех пор они не расставались. За столом оставляли в своих тарелках одно и то же: брокколи, огурцы, латук, яблоки «гренни смит»; все зеленое. Они любили закаты солнца над пиком Мейже, белый лимонад, песни группы «Ла Компани креоль», которые пели вожатые вечерами. Они обещали друг другу то, что понимали во всем мире только мы трое. Когда они смотрели друг на друга, между ними было что-то большее, чем мы, Леон; чем все мы. Это так велико и так редко, это радость. Он был единственным сыном и стал ее единственной любовью. Его отец работал на химическом заводе в Ле-Пон-де-Кле близ Гренобля, наш был химиком у Лапшена в Камбре. Его мать была портнихой-надомницей, наша уехала от нас и потерялась. Каждую весну мы сообщали Тома, куда поедем в лагерь, и летом он приезжал туда же. На моих глазах они росли, на моих глазах расцветала их необычайная история любви. И эта чарующая радость всегда была между ними. В Морзине, Салланше. В Экс-ле-Бен. Лето за летом мне казалось, что они говорили друг с другом все меньше, как будто слова поторопились открыть все, что им нужно было сказать. Они учились терпению, у них была вечность впереди, и они это знали. Они смотрели, как растут их тела, тончают лица. В одно лето, накупив на десять франков разноцветного драже и плетеных куколок, мы отпраздновали то, что показалось нам ломкой голоса у Тома, его первые шаги маленького мужчины. На самом деле это было просто началом трахеита.

В 1985 году мы поехали в Англию, в Барнстапл графства Девон. Мы ели наши первые fish and chips^[16] за два фунта. Я выпил мою первую pint of lager^[17] за семьдесят пенсов, и вторую, и третью, и маялся первым похмельем, а Анна плакала.

В то самое лето я встретил Патрицию и влюбился в нее. Я закурил, потому что она курила, забыл о пиве, потому что она пива терпеть не могла, перестал смеяться над маленькими, потому что она была маленькой. Я потерялся, чтобы найти себя в ней. Я попробовал свои силы в словах любви и был жалок. Уже тогда. Ты красивая. Я хотел бы жить с тобой. То есть я имел в виду, еще увидеться. Хм. Когда вернемся во Францию. Я. Я. Я хочу тебя поцеловать.

И так далее. Вплоть до ее кожи, ее лона, ее мягких волосков. Номер в «Седарс инн», наши дрожащие тела, наши вдруг пересохшие, онемевшие рты, наши первые жесты, наш первый раз. Вся эта необузданная нежность, эта боль, о которой мне никто не говорил, всаженный нож, препятствие, рвущаяся ткань, слезинка крови, теплый стыд и смех сразу после, а потом сжимающие руки, желание исчезнуть. Уже тогда.

Только это и было. И было все это.

А потом меня грубо вырвали из отрочества в «Кафе де ла гар», и был сельдерей, хоть бы он меня задушил насмерть, письмо, восемьдесят сантимов на марку, мое предательство.

В это же последнее лето детства на берегу реки Тау Анна и Тома обменялись первым поцелуем. Им было по десять лет. То был настоящий поцелуй любви. И чтобы ничем не омрачить этого благословения, каждый произнес лишь по одному слову. Он: люблю. Она: тебя. Вместе эти два слова стоили всех на свете фраз.

Меньше ста евро

Твоя мама вернулась не сразу. Она забегала по вечерам после работы побыть час или два с Жозефиной; купание, ужин, сказка, поцелуй; потом уходила. Мне надо во всем разобраться, говорила она, – злая отмазка, когда не знают, как вам сказать, что больше вас не любят, а может быть, уже любят другого. Иногда она приходила среди ночи или на рассвете. Иногда нет. Она приносила с собой запахи тьмы; пот, алкоголь, выветрившиеся духи, беда. То был странный период в нашей жизни, когда мы были семьей с ребенком, но не жили семейной жизнью с ребенком. Мы не строили планов на будущее лето. Ни на ближайший уик-энд. Ни даже на следующее утро. Нашу жизнь фиксировали безразличные самоклеящиеся листочки на дверце холодильника.

Няня поселилась в доме, в комнате Жозефины. Вечерами она занимала стол в кухне, готовилась к зачетам. А я вечерами закрывался в своей комнате. И пил, пил вино, опаивал зверя. Ночи мои были мучительными, темными и яростными, а рассветы лиловыми, мутными и муторными. И тогда то, что пробивалось во мне, родилось. Оно просочилось в мои страхи. Стало сжигать мой стыд. Оно завораживало меня. И начинало забирать надо мной власть.

В ту пору ФФФ заботился обо мне, как старший брат. Он заставлял меня наполнять холодильник, покупать цветы, видеться с женой, говорить с ней, пытаться что-то склеить.

Однажды Натали вернулась на уик-энд, потому что соскучилась по Жозефине. Она загорела, только что приехала со съемок близ Ниццы для нового каталога, – на обложке вездеходный велосипед ценой меньше ста евро. Она выглядела счастливой. Я не хотел такого счастья, не хотел ее быстрых, веселых фраз, ее соленых слов, запаха другого мужчины на ее коже и его светлого табака в ее волосах. И я уехал с ФФФ в Париж на организованную обществом «Еврофэнс» конференцию по пищевой безопасности. В обеденный перерыв я увидел ее. Я и представить себе не мог, что способен увидеть другую женщину: колебания Натали покуда теплили во мне надежды. Я мечтал склеить разбитую чашку, восстановить нашу семью, мечтал покончить с моей обреченностью. Она же стала откровением. Она была, конечно, красива, но что делало ее красивой безгранично – ее грусть. Я влюбился с первого взгляда. Мне хотелось сжать это грустное лицо в ладонях. Чувствовать рядом ее волнующую меланхолию. На моем плече. На моей груди. Чтобы она приникла ко мне, как вторая кожа. Она нужна была мне здесь. Там. В баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще. И чтобы свежие простыни, запах чистоты, снова вместе, и естество твердое, твердокаменное; жизнь. И чтобы вновь обрести с ней мой утраченный смех, обрести радость, ласку рук, отведать этого страха, что держит нас в жизни, – страха потерять. Мне вдруг захотелось утонуть в необычайной красоте, которую она извлекла из своей грусти, тогда как я из моей способен был выдавить лишь чувство стыда.

Внезапная дурнота.

Вам нехорошо? – спросила она. Нет. То есть да. Да, мне нехорошо. Я хочу увести вас далеко отсюда. Прямо сейчас. Чтобы вы научили меня любить вас. Мне хочется услышать ваш смех. Я никогда никого об этом не просил, но чего бы мне хотелось, так это купаться с вами в лагуне, в прозрачной голубой воде, пить с вами blood and sand, хотя я даже не знаю, что это такое. Да, мне нехорошо. Нехорошо. Мне бы хотелось. Мне бы хотелось что-то значить для вас. Вот. Что-то значить для вас. Но я не посмел. Я никогда не смел. Все хорошо, сказал я, спасибо. Просто немного жарко. Можем выйти на воздух, если хотите, сказала она. Выпить где-нибудь кофе. Холодной воды. Конференция начнется в два, у нас есть немного времени.

Я видел, как уходила моя мама, Леон. Я видел, как отец, бессильно свесив руки, даже не пытался бороться, чтобы ее удержать. Я видел, как мы были с тех пор несчастны, видел наши слезы, мои и Аннины, когда мы смотрели с лестницы на отца, спящего в голубой кухне головой в тарелку, из-за выпитого пива. И тогда я в последний раз посмотрел на дивную грусть этой женщины, на ее безграничную красоту, посмотрел и понял, что это в последний раз. Беги, спасайся, все равно ничего не спасешь. Я прочел ее фамилию на журналистском бейдже. Имя моряка. Песня Гензбура^[18]. Слезы блеснули в моих глазах, когда я ей ответил. Все хорошо, спасибо. Меня ждет друг, друг детства. Может быть, в другой раз.

В другой раз.

Тридцать две тысячи сто пятьдесят

Я был уволен. В тридцать семь лет. Разведенный. Двое детей. Пособия. Убытки. Фальсификация заключения. Подозрение во взятке. В сговоре. Махинации. Подлог. Мошенничество. Мошенник. Я всего наслушался. Я видел подлость людей, желтые зубы тех, кого я кормил, сучьи языки, прежде лизавшие меня. Память – не прощение. Нежность тоже. Я сэкономил им сотни тысяч евро компенсации в деле с подвергнутой тюнингу «Хондой Хорнет», десятки тысяч в деле «танцующего страдальца» и еще много миллионов за все эти годы, когда я был хорошим экспертом, хладнокровным, недоверчивым, честным. Я был идеальным, замечательным подонком. За это меня повышали, за это меня обласкивали. Секретарша генерального чуть не из туфель выпрыгивала, когда я проходил мимо. Меня премировали. Два года назад мне пожаловали служебную машину, подарок к Рождеству, и секретаршу в придачу. Тоже подарок. Делайте с ней, что хотите, только чтобы в понедельник была на рабочем месте. Ха-ха-ха. Вы принесли нам столько денег, Антуан, по всем этим делам с машинами, что мы подумали, вам будет приятно. Это был «BMW 320si». Тридцать две тысячи сто пятьдесят евро; мои тридцать сребреников. Я ехал домой, мчался как угорелый, юзя на поворотах, проскакивая на желтый свет, я здорово возбудился. С порога я закричал Натали: собирай чемодан, повезу тебя в Тоскану. Моя мама говорила, что это лучшее место на земле. Жозефина спит, ответила она. Ребенок спит, засыпает и страсть. Мы никуда не уехали. Машина ей не понравилась, не понравился цвет.

Я работал как каторжный пятнадцать с лишним лет, и одна секунда сострадания сделала меня парией. Я выбрал эту профессию равновесия ради, чтобы найти ту точку покоя, в которой, как писал Фома Аквинский, обе стороны чувствуют, что сделали дело. Я верил в справедливость, в вежливость, в красоту. В право на непослушание. Я верил во «время, когда люди были добры… Но ночью пришли тигры»^[19]. Я защищался так, как никогда прежде не смел. Я бился о стены их глупости, как ребенком бился о стены своей детской, потому что никогда больше не хотел прикосновений отца. Я говорил, что мир меняется. Это же золотое дно – застрахованных жизней на пять миллиардов, которые так никогда и не выплачивают. Пять миллиардов! Сколько добра можно сделать. Всего лишь добра.

Но гиены рычали с пеной у рта, их крючковатые пальцы царапали стол. Однажды с них станется вырвать собственное сердце. Правила, таковы правила. Вам платили, чтобы не платить, надо думать, слишком дорого платили, коль скоро вы стали так щедры. Куда как легко, мсье, быть милосердным за чужой счет. Я готов возместить четырнадцать тысяч триста восемьдесят один евро за «Клио», трусливо предложил я. Гиены ухмыльнулись. У меня в нутре взрыкивал зверь. Он хотел прыгнуть, всем им перегрызть глотки. Поздно, услышал я, раньше надо было считать деньги, а не любезничать с бедной беременной женщиной. Кто знает, может статься, за цену этой жалкой машинки для бедных вы получили кое-какие дивиденды? И тогда картина бойни всплыла в моей голове. Много крови. Ошметки кожи. Говорят, гиены смеются, когда метят свою территорию. Итак, вернете нам ключи, документы на BMW, ваш компьютер, ваш мобильный телефон и все досье по вашим экспертизам. Мы дадим знать о ваших делишках всем нашим коллегам. Отдел кадров оформит увольнение таким образом, что вы получите небольшое пособие по безработице. И это все. Если вы не согласны, обращайтесь к адвокату.

Смета расходов

В начальной школе это слово нам ужасно нравилось. Что-то в нем было этакое. Нехорошее слово, но не совсем нехорошее, за него не оставляли на час после уроков. На переменах мы ставили пальцами рожки, твой папа рогатый, твой папа рогатый. Иные дети плакали из-за этого слова, а другие, наоборот, смеялись. А ведь это совсем не смешно, это было огромное, вечное горе. Целый кусок мира рухнул, как край айсберга, унося с собой свою красоту, свой смысл бытия, их нет и никогда больше не будет. Настоящий разрез по живому; кожа саднила, и ничто не приносило облегчения. Это было начало конца своего «я». Конечно, я искал объяснений. Тщетно. И тогда я почувствовал себя безобразным и стал безобразным. Знаешь, мы чахнем, когда больше не избраны, теряем лоск, презираем себя, запускаем. Плохо питаемся, становимся грязными, начинаем попахивать. И ждем ангела, доброго ангела, который склонится над нами и нас спасет. Но ангелы не прилетают. Упавшим людям никогда не подняться, оттого они так трогательны. Люди падают всегда, просто иные пониже; их руки тянутся, пальцы цепляются за пустоту их иллюзий, ногти ломаются под корень. Жизнь – всего лишь долгое падение.

Я ничего не сказал ни ФФФ, потому что мне было стыдно, ни отцу, потому что ему было бы стыдно за меня, ни Анне, потому что ей было бы стыдно за Натали. Я намекал на небольшие трения в нашей семье. Необходимость проветриться. Это нормально после рождения ребенка, отвечали мне. Время все расставит по местам. Семья строится каждый день.

Чушь – хоть жопой ешь.

Потом, когда мама спросит меня об этом периоде моей жизни, когда выслушает мой рассказ, она разочарованно улыбнется уголком рта, закурит двухмиллионную сигарету со своей такой особенной грацией и, закашлявшись, тихонько отдышится этими словами: я тебя предупреждала, мой мальчик, любовь немного весит в сравнении с желанием женщин.

Натали возжелала желания, которое питал к ней арт-директор ее рекламного агентства. Тот, с кем она ездила в Ниццу, в Ле-Туке, в Кабо-де-Гата в Испании делать фотографии велосипедов и кроссовок для своих каталогов. Долгие часы в поездах. Вечера в отелях с видом на море. Тонкие вина. Сметы расходов. Переплетающиеся пальцы. Ночи вдали от меня, от Жозефины, вдали от нашей жизни. И на рассвете, после бурных ночей, сумрачных упоений, завтраки тет-а-тет, его татуировка на груди, японская идеограмма, означающая фукихонпоу («свободный, ничем не связанный»), от которой она теряла голову. Он был чем-то вроде артиста, я был чем-то вроде зануды. Он кричал, требовал, рвал и метал, тогда как я рассуждал, взвешивал, рекомендовал. Натали изменила мне, потому что она не любила себя со мной. Ей хотелось примерочных кабин, наэлектризованных взглядов, мгновений, которые не длятся. Хотелось первого раза, последнего раза. Наша семья предполагала долговечность, надежность, а она мечтала лишь о страстях, об отраве – как она походила на мою маму в этой иллюзии. Я думал, что Жозефина сможет заронить в нее ту, другую любовь, способную изменить порядок вещей. Но детские ручки так малы, так слабы. Они не в силах нести даже собственную тень. А потом артисту прискучило. К фукихонпоу на груди он добавил иппикиооками («одиночка, одинокий волк») на плече. Твоя мама восхитилась, но в тени уже поджидала другая. Натали стала чаще возвращаться к нам. То были первые шаги Жозефины, ее первые обрывки фраз. Мы купили фотоаппарат, попытались быть семьей. Потом опять были ночи вне дома, из-за работы. Поездки в Париж, упущенные поезда, номера в «Терминюс норд» на Северном вокзале. Снова няня. Снова стаканы вина. Пробуждающийся зверь. А ночами – желание выйти с «розочкой» от бутылки в руке, с камнем, огреть бармена, который взглядом смешал тебя с грязью, потому что ты мало дал ему на чай, мерзавец, желание прибить старушенцию, которая прошла перед тобой в мини-маркете, потому что она старушенция, поганка, стереть в порошок мальчишку, который практически выбил тебе плечо, попавшись навстречу, потому что ты сам старикашка, паршивец. Избить весь мир, который ты больше не любишь и который больше не любит тебя.

Дать моему молчанию выкричаться, а потом уснуть. Уснуть наконец.

Триста евро

И твоя мама вернулась, и появился ты. То было замечательное время. Я сохранил фотографии. Вот Жозефина. Она рассаживает плюшевых зверюшек в твоей кроватке. Играет с куклой, учится менять подгузники – на Барби, что не так-то просто. А вот твоя мама. Она красивая. Она полна тобой. Это так кругло и так прекрасно. Я верил, что счастье вернется с тобой, Леон, верил, что твои воды, твоя кровь смоют наши грехи и скрепят наши с ней жизни. Однажды я спросил мою маму, любит ли она меня, а она ответила: «Кому это нужно». Кому это нужно. Ты только что родился, когда она умерла, была та история с запахом и заказным письмом. Она перебралась из Баньоле, а мы об этом не знали. Она жила в крошечной квартирке в Пантене, снимала ее за триста евро в этой дыре для шлюх и наркоманов, дыре для боли и мук. Она пролежала мертвая несколько дней. Выдала ее жара. Мы поехали туда с твоей тетей Анной и дядей Тома. Слезы Анны смывали все ее слова, а они, видит Бог, и без того редки. Тома дрожал, я никогда не видел, чтобы он дрожал. Моя сестра настояла, чтобы войти туда первой. Ты Антуан не чтобы ты некрасивой. Ты понимаешь, Антуан, она бы не хотела, чтобы ты видел ее некрасивой. Но твоя бабушка была красива, Леон, светлокожая, стройная, тонкая, золотисто-рыжая, черноглазая, а когда она закуривала сигарету, рука ее двигалась с грацией кошачьего прыжка Нуреева.

Выйдя на лестничную площадку, Анна сказала она, Тома очень, а Анна красивая, и я вошел. Этот запах, ты не можешь себе представить; зловоние стирает все, что есть красивого, проникает в твою плоть и въедается в нее навсегда.

Я молюсь, чтобы нас нашли быстро.

Моя мама сидела в кровати, опершись спиной о стену, шея расслаблена, голова склонена на плечо. Простыни были темные, сухие, жесткие. Рот застыл в гримасе, губы, выдувавшие такие чудные колечки ментолового дыма, пытались произнести последнее слово, окаменевший слог. Я остался наедине с ней, с ее телом, и тогда я снова не посмел, Леон. Я не посмел взять ее за руку, обнять, не посмел заговорить с ней, сказать ей последние слова. Не посмел дотронуться до нее, подойти к ней. Не посмел издать ни звука, даже произнести ее имя. Я не оплакивал ее смерть, я оплакивал мою трусость, мои страхи, оплакивал все, чему она не научила меня и чему, по слабости своей, я не отважился сам научиться.

Моя мама оставила меня одного в раздрае, чтобы я стал мужчиной, она меня бросила, чтобы я нашел себя, она любила меня, на свой лад, даже в равнодушии своем, а я этого не знал.

Вот этой-то любви нам и не хватает, Леон. Наших мам.

Пять франков

Врач диагностировал мгновенное кровоизлияние в мозг. Граната с выдернутой чекой в голове. Могла быть и иная причина, добавил он, острая пневмопатия, хроническое обструктивное заболевание легких, здоровье вашей мамы было сильно подорвано.

Когда я в последний раз видел ее живой, мне было тридцать лет – за два года до взрыва. Она еще жила в Баньоле. Омерзительный холл многоквартирного дома. Граффити. Запах травки. Застоявшийся душок дерьма. Маленькая квартирка с крошечной спаленкой, насквозь пропахшая табачным дымом. Я постучал в дверь, она крикнула: открыто, и я вошел. Волосы ее побелели. Кожа тоже. Темные круги под глазами выглядели бы макияжем, будь ей двадцать лет, останься она с нами, будь она счастлива. Она не узнала меня. Чего тебе надо? Это я, Антуан, мама. Она подняла свои усталые глаза, слабо улыбнулась, ты бы предупредил меня, милый, я навела бы красоту. Я предупреждал тебя, мама, я послал тебе пятьдесят, сто писем за все эти годы, я просил разрешения приехать, увидеться с тобой, чтобы сказать, как нам было без тебя плохо, Анне и мне, как холодно; чтобы попросить тебя вернуться к нам. А ты мне ни разу не ответила, даже когда я вкладывал в письма конверты с марками, и твое молчание кричало, что мы тебе не нужны. Но я ничего не сказал. Трус, сын труса. Хочешь, я зайду попозже? Ладно, раз уж ты здесь. Иди сюда, садись. Дай-ка мне пива из холодильника и расскажи, как ты поживаешь. Я рассказывал ей долго. О детстве без нее, без Анн, о летних лагерях, об Анне и Тома, о втором браке нашего отца. О его жене в твоей постели, ее баночках с кремом на твоей стороне полочки в ванной. О ее паршивых подарках, когда мы были детьми. О моей трусости с Фредериком Фроманом. О моих унижениях с девушками. И о Натали, первом «ударе молнии» в моей жизни.

Когда ее голова склонилась набок, потому что она уснула, я продолжал говорить. О рождении Жозефины, о моей работе, о жизнях, которые я разбивал. О тоске по тебе, мама, о ментоловых духах, которые я попросил папу сделать для меня и вдыхал каждый вечер перед сном, напоминавших мне твои красивые руки, которые никогда до меня не дотрагивались, но я все равно их любил. А потом я замолчал. Она шумно дышала, спала беспокойно. Знаешь, призраки любят нищенский удел. На столе валялись банки из-под пива, старая газета, несколько книг ее любимой Саган, зачитанных до дыр. На стене проступали пятна сырости; одно из них походило формой на маленькую кабанью голову. Парейдолия^[20]. Она сделала из него область Италии, вписала ласкающие слух названия, Флоренция, Прато, Сиена, Пиза, Ареццо, путешествия, которые она совершала теперь одна, без багажа, без паспорта, без нас, без ничего. Маленький телевизор на полу, подключенный к антенне соседнего дома. Кухонный уголок, газовая плитка, консервы. Мне хотелось плакать, быть наконец сыном, обнять ее и увезти далеко отсюда, на кабанью голову, похожую на Тоскану, подарить ей последнее путешествие в красоту. Не в грязь. И не в ужас.

Я встал и прошел в спальню. Большой матрас прямо на полу, лекарства, пустая бутылка из-под воды, а к стене, на уровне постели, у самого плинтуса приколоты две фотографии. Одна, маленькая, из автомата за пять франков, на фоне складок занавеса. Мне на ней лет шесть, волосы аккуратно причесаны, белая рубашечка, застегнутый воротничок. Мы с мамой сделали ее для клуба дзюдо. Я был счастлив с ней в тот день. Она говорила мне, что я красивый. Что у меня будет прекрасная жизнь. Что все женщины будут от меня без ума, и, если я найду к ним верный подход, – поменьше поэзии, Антуан, немного мускулов и побольше дерзости, – быть мне королем. Когда я сфотографировался – Боже мой, ты у меня настоящий маленький мужчина, сказала она и звонко чмокнула ряд черно-белых портретиков, – мы пошли в «Палас», куда она провела меня тайком. Она купила нам мороженое в рожках, и мы посмотрели «Главное – любить»^[21]. Она плакала по красоте Роми Шнайдер, а я испугался Клода Дофена. Я лежал на полу под креслами, чтобы не видеть происходящего на экране, а она держала меня за руку до конца фильма. В тот день я был самым счастливым мальчиком на свете.

На другой фотографии весело смеялись в нашем саду близняшки. Им года три или четыре, и на них бледно-розовые платьица. Они похожи на конфетки.

Мама закашлялась, и я кинулся вон.

Так что ты говорил, Антуан?

Округлим до семисот

В тот уик-энд вы оба были со мной. Длинные первомайские праздники. Натали последние несколько месяцев вновь встречалась с пресловутым арт-директором, который обогатил идеограммы своей убогой жизни, наколов на сей раз на предплечье эчивосуру («трахаться, совокупляться»). Мы долго говорили с ней. Пили вино. Плакали. Прижимались друг к другу. Нам было страшно. Нам было холодно. Мы вспоминали рождение Жозефины, ее крошечные совершенные ноготки, ее длинные реснички, ее клубничный ротик. Ужасные месяцы, что были потом. Аборт. Ночи на диване. Чужие запахи. И примирение, и, наконец, твое появление, Леон.

Мы оплакивали нашу загубленную жизнь. Ожоги ее кабин. Я пытался замолчать стыд моего нового статуса: безработный. Она хотела оправдаться, а мне не нужны были оправдания. Она поцеловала меня в губы в последний раз. Это был долгий, очень долгий поцелуй, крепкий, горячечный. Я в последний раз прошептал, что люблю ее, она покраснела – и ушла. Позже она заберет детей; когда арт-директор вспомнит, что у нее их двое и найдет для них местечко.

А пока я старался, как мог, то есть был противоположностью моего отца.

Я научился пользоваться стиральной машиной и не смешивать белое белье с цветным. Отмывать известковый налет жавелем. Духовку черным марсельским мылом. Подливать в воду постное масло, чтобы макароны не слипались. Научился отвечать на вопросы, которые вы с сестрой однажды мне зададите (почему идет дождь, папа? почему один год жизни собаки равен семи годам человеческой? почему у тебя больше нет работы?). Научился говорить: «я тебя люблю», когда вы показывали мне рисунок, правильно завязанный шнурок, хорошо убранную комнату.

Я пытался дать то, чего не получил сам.

И вот в этот уик-энд, как оно всегда бывает в праздничные дни и в дни дерьмовые, одна батарея в доме начала подтекать, а потом вода забила фонтаном. Ты кричал: папа, папа, в гостиной лужа! Я знал название самой далекой от Земли планеты, Нептун, и самой близкой, Венера, но как справиться с протечкой – не знал. Тут явилась Жозефина, с очень гордым видом, сжимая в руке один из тысячи проспектов, которые нам регулярно подсовывали под дверь. Течет? Звоните. Я позвонил. Конечно. Конечно. Нет проблем. Через пятнадцать минут. Ты помнишь, что с вами было, когда вошел этот водопроводчик? Вы попятились. Это был вылитый борец сумо. Заплывшими глазками он обследовал ранку на радиаторе. Достал из кармана ключ, пошуровал секунд двадцать, и вода перестала течь. Потом он изъявил желание осмотреть все остальные радиаторы в доме. Это может случиться с каждым. Потом проверил спуск воды в туалете. Опасность таится повсюду. Кран в кухне, кран в ванной, и тут он сказал: ай. Нужна прокладка, а у меня ее нет. Прокладка? Иначе через три часа вы опять меня вызовете, ваша ванная превратится в бассейн. А. Да, слишком повысился напор из-за эпизода с радиатором. Эпизод с радиатором, скажите на милость. А что можно сделать? Сейчас позвоню коллеге, он меня выручит. Борец сумо уселся на один из стульев в столовой, и твоя сестра сдавленно вскрикнула. Но стул выдержал. Из своего бездонного кармана он достал лист бумаги и карандаш, записал первую цифру: восемьдесят евро. Далее: за вызов по тарифу выходного дня, тридцать пять евро, прочистка радиатора тридцать евро, умножаем на восемь, двести сорок евро, ремонт муфты поврежденного радиатора пятьдесят три пятьдесят; затрата рабочего времени: я пришел в десять пятьдесят, сейчас одиннадцать тридцать, ладно, считаем полчаса, семьдесят пять евро плюс надбавка за выходной день пятьдесят процентов, стало быть, тридцать семь пятьдесят. Я хотел сказать что-то вроде вы издеваетесь надо мной, когда в дверь позвонили. Пухлые губы водопроводчика раздвинулись в улыбке. Вот и прокладка, это совсем недорого, девяносто три цента, вызов коллеги восемьдесят евро, за него я вам не считаю ни установку, ни надбавку за выходной, плюс НДС, итого, так-так, плюс-минус, семь на ум пошло, вот, семьсот девятнадцать восемьдесят девять, округлим до семисот. Я открыл было рот, но он уже встал и направился в прихожую, чтобы открыть коллеге. Еще одна гора мяса.

И тогда я все понял. Вот так вас и опускают, вот так и имеют вас по самое не балуй, до глотки достают, сказал бы ФФФ. Как со старушенцией в супермаркете, как с таксистом, который едет самой длинной дорогой, с полицейским, слупившим с вас тридцать пять евро штрафа за то, что вы просигналили внедорожнику, припарковавшемуся во втором ряду, потому что звуковой сигнал, мсье, используется только в случае непосредственной опасности, статья Р416–1 Дорожного кодекса. А как же он, вон, впереди, почему он имеет право парковаться здесь и не давать никому проехать? Ваши документы, мсье, выйдите из машины.

Сколько обид, сколько унижений, сколько стыда. Годы синяков, детство – сплошные кровоподтеки, загнанная внутрь ярость.

А потом встретить однажды взгляд своих малышей, ощутить эту немыслимую дистанцию – уже. Их презрение; вежливое, осторожное; вы не герой, конечно, вам больше никогда им не быть. Зачем ты заплатил, папа, спросила Жозефина, когда два монстра ушли. Это гадкие грабители, надо было вызвать полицию. Полицию. Стража порядка. Утраченные иллюзии. А ты еще добавил: я этим грабителям как дам. Последняя капля.

В тот самый день, Леон, тигр проснулся и больше уже не засыпал.

Триста девяносто девять девяносто девять

52-й сидел на нем как влитой. Он еще похудел, но, кажется, остановился на этом размере. Отличный костюм, темно-синий в клеточку, за триста девяносто девять девяносто девять. Он вновь обрел былую фигуру, элегантность, отличавшую его на черно-белых снимках их с нашей мамой свадьбы, зябким днем 14 января, тысячу лет назад, когда нас еще не было на свете, когда все было возможно и любовь осенила красотой их жизни. Но появился я и разбил в прах их мечты.

Я был началом и концом.

Мы не знаем мы теперь просто ждем доктор говорит больше ничего нельзя сделать решает он то есть не он когда говорят он значит эта штука теперь за ней последнее слово сам видишь твой отец может быть еще жив завтра через месяц шесть месяцев шесть лет а может уйти прямо сейчас никто не знает никто ничего не знает и когда я его спрашиваю что было бы лучше для него что бы он хотел сделать прежде чем случится этот ужас он смотрит на меня и улыбается не зло но и не по-доброму грустной такой улыбкой меланхоличной жить пропало желание он ничего мне не отвечает как я ни добиваюсь не говорит чего ему хотелось бы прежде чем но может быть ему хочется чтобы я ушла и он не смеет это сказать трудно сказать человеку что он тебе больше не нужен очень трудно это разъедает до нутра эта горечь если недостаточно любил то что покидаешь.

Нечем платить за квартиру

Мы задержались на несколько дней в Баньоле, Анна, Тома и я. Расспросили соседей.

Славная женщина. Тихая. Она жила несколько месяцев с мужчиной, моложе ее. Потом был еще один, но он не ночевал, наверно, семейный. Кричал иногда. Но никто не жаловался. Здесь лучше не жаловаться, не то подожгут тебе почтовый ящик, или вывалят твою помойку под дверь, или кота твоего задушат.

Мне она нравилась, наверно, была когда-то красавицей. Я всегда ей говорила, что она слишком много курит. Она открыла мне книги мадам Саган. Прекрасные книги, мне очень понравились.

Она работала в «Лидл»^[22] на авеню Гамбетта. Уходила в четыре-пять утра, убирала там, а большой машины для мытья полов боялась и мыла их вручную, тряпкой. Она говорила, что раньше у нее были красивые руки. Мужественная была женщина. Нет. Она никогда не рассказывала о своей прежней жизни. Я даже не знала, что у нее есть дети. Но было видно, что она много выстрадала. Она никогда не жаловалась. По вечерам ходила убираться к доктору Умберу, возле парка Жан-Мулен. Там с ней хорошо обращались. Она была довольна. Это они подарили ей маленький телевизор. Она обожала его смотреть. Говорила, что ей не хватает Леона Зитрона^[23], что он был представительнее, красноречивее, чем нынешние «spikers»^[24]. Она съехала, когда ее уволили из магазина. Они тогда всех уволили, чтобы нанять молодежь подешевле, те еще сволочи, скажу я вам. Ей стало нечем платить за квартиру. Мне очень жаль. Понятия не имею, куда она перебралась, ничего больше о ней не знаю.

Ах вот как, это была ваша мама? И вы ни разу ее не навестили?

Три девяносто пять, восемьдесят

Анна и Тома беспокоились, потому что я не мог найти работу. Я прошел несколько собеседований, безуспешно. Мое резюме отправилось в мусорную корзину, вслед за тремя с половиной миллионами человек, уже выброшенных на помойку. Анна очень часто приглашала меня на ужин, ты не должен быть один, тишина – это вредно, говорила она мне, тишина нашептывает нехорошие вещи. Они были счастливы вместе с семи лет, а с тех пор прошло уже двадцать пять. С шестнадцати они не расставались. Тома приехал в Камбре, жил у нас. Он вернул нам счастье, грозы миновали, и наш отец иногда улыбался. Мы даже старались ладить с его женой. И не плакали больше от тоски по маме. Мы стали взрослыми; это тоже форма жестокости.

А потом я покинул наш дом, чтобы жить с Натали. Моей большой любовью. Тома и Анна очень рано решили не заводить детей, и, когда однажды жена нашего отца спросила у них, почему, они ответили, что есть несчастья, которые должны закончиться на них. Сдав экзамены на бакалавра, они поступили на филологический факультет Университета Лилль-3. И, закончив его, стали писать книги – в четыре руки. Как Делли. Никки Френч^[25]. Истории с хорошим концом. Не то что в жизни.

Напиши книгу, предложил мне однажды, улыбаясь, Тома, тебе станет легче. Пфф, я на это неспособен. Не думай так, Антуан. Чоран^[26] говорил, что источник вдохновения писателя – его стыд.

С тех пор как меня уволили, Натали рвала и метала, потому что теперь я не мог выплачивать большие алименты. Она требовала продажи нашего дома, половины денег и даже больше. Вы с Жозефиной бывали у меня реже. Арт-директор стал вашим героем. Он был в татуировках. Весь из себя экзотический. Звался Оливье, как южное дерево, и ездил делать снимки сандалий у моря и рюкзаков в горах. ФФФ искал для меня новый кабинет, подешевле. Ты должен сохранить кабинет, говорил он, телефон, табличку с твоим именем на двери. Должен остаться хотя бы в молве, не то безработица сожрет твою простату и кишки до кучи. Злись, Антуан, злись, злость держит на плаву.

Мы больше не шлялись вечерами, не ходили по пиву. Он возвращался домой рано. Перестал ездить один в командировки, Фабьенна зажала его в кулачок, с походами налево и ротиком хорошенькой зажигалки он завязал. Ты бы наведался к ней, расслабился бы, мой Антуан, не трахаться вредно, и видок у тебя неважнецкий, ты какой-то зажатый весь, в мятой рубашке, в допотопных кроссовках, несчастье-то – оно отпугивает, представь себе. Давай, пока не встретил новую девушку, не начал новую жизнь, не вырос в глазах твоих спиногрызов, сходи-ка к малышке, выпусти пар.

Но я не посмел. Я никогда не смел.

Я всегда шел домой. Разогревал готовое блюдо от «Пикара» на одну персону, паэлью по-валенсийски за три девяносто пять, индийскую корму из курицы с рисом басмати за восемьдесят. Мои руки дрожали, и все, чем я был, утекало сквозь пальцы. Иногда я плакал, потому что мне казалось, что я был в какой-то момент неплохим человеком, добросовестным в профессии, честным в семье, я пытался ее спасти, учился прощать, но моя трусость выдала меня. Я хотел вновь обрести маму, но не был ей нужен, отчаянное одиночество она предпочла отсутствию страсти, смирилась с падением, не взлетев высоко. Она просто жила, как жилось, а хотела умереть от любви.

Короткой, если на то пошло, сказала она мне, но такой сильной, что можно умереть, нужно умереть сразу после. Ничего другого, только эта любовь, мой мальчик. Но чего нет, того нельзя считать^[27].

Я обратил ненависть к отцу на себя. Я дал ему шанс, и он, в конце концов, улыбнулся, а потом вспомнил. И пожалел о нас, какими мы могли бы быть. Недуг пожирал его с каждой секундой, но ему захотелось вернуть меня в пору Патриции, в пору прекрасного. На свой лад он просил прощения. В тот вечер я обнял его, прижал к себе, как обнимает порой папа ребенка, который упал и не может сам подняться. Я плакал, я шептал ему невообразимое: мне так тебя не хватало, папочка, так не хватало. Его жена, разрыдавшись, закрылась в своей комнате. Мы остались одни, отец и я, он тер покрасневшие глаза. Гифема^[28]. Старый пес.

Мне тоже, папа, хочется иногда умереть.

Тысяча

Это прямиком от америкосов. Изобретателей «смит-и-вессона». Ракет «Стингер». «Хаммера». Инспектора Гарри. Надежная штука, парень. Первоклассный товар. Из него, старина, ты с пяти метров продырявишь что хочешь. Железо. Череп. Брюхо. Калибр 22. Пять патронов в обойме. Отдача небольшая. Классная штука. Бабы тащатся. Запросто помещается в сумочку. У меня как раз есть один. Пущен в ход только раз, в Марселе. Без следов. Без номера. Девственно чистый, man. Давай, деньги на бочку, некогда мне лясы точить. Тысячу, как договорились.

Я посмел – во второй раз. Посмел сунуться в чрево Южного Лилля, в грязь, по ту сторону автострады. Я вошел в это сумрачное нутро, как в страшный поезд-призрак. Меня толкали, задирали, мне угрожали. Спрашивали, чего мне надо. Дурь. Бабу. Мобилу. Ствол. Ствол, выдавил я, цепенея от страха. Я боялся сделать под себя, вывернуться наизнанку, раствориться в мерзости.

Тысяча. Завтра в noche^[29], «Парк приключений». Тебя найдут. А если не придешь, из-под земли достанут.

Дома меня вырвало. Я не мог уснуть. Воображал, что меня ограбят, зарежут. Или сдадут. Я ведь голубиной породы, сам знаю. Мне это уже говорили. Уже всаживали в меня этот нож. Вот, наверно, почему назавтра я вернулся туда, на край пропасти. Из-за тех унижений и обид. С тысячей евро в кармане.

Видишь, я могу наконец сделать то, чего не смел. Могу перейти улицу в неположенном месте, если захочу. Показать два пальца мудаку, послать в кои-то веки на хер. Кого мне вздумается. На хер твою маму, если захочу. Иди на хер, Натали. И ты тоже, татуированный мудило. Иди на хер. Иди на хер. По-японски это будет кусокурае, вот видишь, я тоже кое-что знаю. Идите все на хер. Ярость захлестнула меня, самого повергла в ужас, я пьян от нее.

Пальцам тени не понадобилось и двенадцати секунд, чтобы пересчитать мои двадцать банкнот по пятьдесят. На тринадцатой у меня в кармане был «Ругер LCR-22».

Зарплата за полгода

Я снова навестил отца. Он смотрелся красавцем в своем костюме в клеточку; последняя удачная фотография. Глаза его плакали.

Глаза у него теперь всегда плачут я не знаю это от лекарств или от вечного горя и не я ли причина этого горя потому что я жива я все что он потеряет как ты думаешь к нему вернется улыбка?

Я успокоил их, его жену и его; сын-лжец. Да, я в поиске, наклевывается кое-что интересное, я прохожу много собеседований. Я, может быть, войду в комиссию по расследованию рэкета в техническом контроле автомобилей.

У тебя талант Антуан твой отец мне только об этом и твердит как все-таки грустно что тебя уволили это должно быть такой удар одного моего кузена уволили из Vallourec^[30] он так и не оправился получил выходное пособие зарплату за полгода три месяца протянул и все было кончено.

Они трогали меня оба в тесной пижамке своей жизни. Их движения без размаха. Их любезность, ненавязчивая, лишь бы никого не побеспокоить. Мой отец был счастлив в скромности, в узости; никаких распростертых крыльев, бешеного бега по причалу вдогонку за отплывающим кораблем. Он взял руку моей мамы и тотчас выпустил ее, обжегшись. Он поставил крест на своей любви к поэзии, на мечтах о науке и Нобелевской премии. Так и остался у Лапшена, всю жизнь изготавливал тысячи средств и каждый день надевал белый халат. На ком клобук, тот и монах – это о нем, и халат был ему тесен.

Мы втроем посмотрели «Поющих под дождем», а когда фильм кончился, я поцеловал отца и поцеловал его руки. В дверях его жена поблагодарила меня, ты прекрасный сын, сколько хорошего ты для него делаешь.

Я улыбнулся ей. Ты замечательная, Колетт.

Тут она сдавленно вскрикнула. Впервые за тридцать лет ты назвал меня по имени.

Я в последний раз поужинал у Анны и Тома. Когда я уходил, Анна что-то прошептала мне на ухо. Выбери день.

Выбери день. И ночь поглотила меня.

Все золото мира

Все-таки хорошо, что твоя мама уехала в Лёкат делать снимки для своего весеннего каталога. У нас была целая неделя, только наша, мы могли наполниться друг другом. Ты видел, какой забавницей становится твоя сестра. Как она вчера подражала жене моего отца, тараторила, в точности как та, словно из пулемета строчила, не останавливаясь, не переводя дыхания, а когда будто бы задохнулась и упала на пол, это было просто гениально. Ты более скрытный, Леон, ты опускаешь глаза, ты скупее на слова, ты как я, держишь все в себе, хранишь. Однажды это становится слишком тяжко. Я надеюсь, что ты остался доволен. Сегодня был хороший день, самый лучший из всех, за всю нашу жизнь вместе, лучше даже, чем дни вашего рождения. Чудесный день, одно слово. Не о чем жалеть после такого дня. Ты знал, что «Отелло», шоколадно-меренговый торт от «Монтуа», раньше назывался «головой негра»? Его переименовали из-за негра. Из-за того, что могут сказать или не сказать. Зато можно и дальше терпеть, что тебя держат за идиота, что тебя вышвырнули, как дерьмо, что тебя бросили без причины. И дальше страдать в одиночку. Так было и так будет. Знай свое место. Не жалуйся. Прекрасной жизни не получилось. Но теперь с этим покончено. Порой не след упорствовать. Сколько тебе ни талдычат, что надо бороться, все это чушь. Посмотри на моего отца, как его разъедает чертов оголодавший рак. Ему не победить. Он даст себя сожрать, вот и все. Умрет в безобразии. В грязи. Надо уметь остановиться, Леон. Это чей-то нам подарок: знать, когда наступит конец. Откланяться. Показать два пальца. Сказать им, мол, вы мне больше ничего не сделаете.

Сегодня мы остановимся, Леон. Сегодня простимся. Твоя сестра уже ушла. Я плакал, когда накрыл ее голову подушкой. Она такая красивая. Моя рука дрожала. Я едва коснулся спускового крючка. Странное ощущение – отдача. Я знаю, что она не мучилась. Никто не мучится. Это происходит так быстро. Так быстро. Я не грущу. Нельзя грустить, когда знаешь, что не будешь больше мучиться. Что не будешь мучиться никогда. Как моя сестренка Анн, которая просто не проснулась. Я говорю тебе до свидания. Говорю, что люблю тебя. И что, если в иные дни идет дождь, знай, это Тане разлучил своих родителей. Толкая Папа руками, Ранги ногами, он разделил их. Рангинуи стал отцом-небом. Папатуануку матерью-землей.

Дождь, Леон, это мое безмерное горе.

* * *

А Жозефина кричала, папа, папа, у меня кровь, мне больно во рту.

* * *

Желанию убить или уничтожить себя и все уничтожить вокруг себя всегда сопутствует огромное желание любить и быть любимым, огромное желание слияния с ближним и, стало быть, спасения ближнего^[31].

Часть вторая

1922

Отель называется «Десконосидо». Он расположен на западном побережье Мексики, в шестидесяти милях к югу от города Пуэрто-Вальярта, в сердце природного заповедника. О сваи его palafitos^[32] плещется Тихий океан, они изящны, как ноги женщин, пробующих воду в ванне. Есть бар, где подают blood and sand, коктейль, созданный в 1922 году для одноименного фильма (с Рудольфом Валентино). История матадора. Бурная страсть. Кровь и песок. Два сантилитра виски, два сантилитра вишневого ликера, два красного вермута, два апельсинового сока. И цедра для украшения. Я только что заказал второй. Лопасти вентилятора тихонько вращаются над моей головой. Мерное, спокойное дыхание. Чета норвежцев сидит в углу, как и каждый вечер. Они пьют шампанское и не разговаривают. Сейчас придет индиец с дочерью поесть рыбы дневного улова и привезенных из деревни овощей. Здесь нет окон, только широкие проемы. Жара немного спала. Солнце – большой апельсин. Цвета огня в моем стакане. Скоро оно сядет в море, и наступит ночь. Зверь ушел. Ночи больше не страшат меня. Уже почти четыре недели я здесь. Я отдал деньги, на которые буду кормиться. Отмоюсь. Наберу немного веса. Я произнес совсем немного слов. Мой школьный испанский потихоньку всплывает. С каждым днем мои фразы становятся длиннее. Мои ошибки вызывают улыбку. Мне дарят слова, как костыли. Всем так хочется, чтобы мы друг друга поняли. Здесь человек, который не может высказаться, – животное. Pendejo^[33]. Я снова научился спать по ночам. Я часами ходил по берегу океана, пятясь маленькими шажками от его убийственного аппетита, и ему не удалось меня поймать. Я отпустил тех, кого любил. Глаза моего отца еще плакали, когда я их всех покинул. Они жили. А ведь мы не должны были бы жить.

Здесь я – незнакомец. У меня нет прошлого. Я никогда не держал в руке «Ругер». Не нажимал на спусковой крючок. Я приехал из Европы, из Франции. Ах, Париж, Париж! Я, пожалуй, еще слишком худ. Моя кожа за эти недели потемнела от солнца. Волосы на висках начали седеть. Зелень, которую любила моя мама, вновь блестит в моих глазах.

Десконосидо. Незнакомец.

15

Крик разбудил Леона. Он тоже закричал при виде окровавленного лица сестры. При виде оружия в моей руке. Подушки в другой. Я кинулся к Жозефине. Пуля прошла сквозь челюсть, обнажив кость. Моя дочь рухнула мне на руки. Набери 15, Леон. Позвони 15. Скорее. Скажи, пулевое ранение. В лицо. Ребенок. Быстрее. Быстрее.

Шесть минут спустя наши жизни были уничтожены.

Приехала полиция. Меня изолировали от детей. Попытались связаться с Натали. Безрезультатно. Тогда позвонили жене моего отца. За ней выслали машину. Вызвали еще врачей. Полицейские отправили по домам любопытных соседей. «Скорая» уже увезла Жозефину в Университетский госпитальный центр.

В кухне, где меня заперли, мой страж смотрел на меня сначала с отвращением. Потом с бесконечной грустью. Сотворить такое со своими детишками. Мать твою. Он велел мне отдать шнурки, часы. И вынуть все из карманов.

Приехала жена отца. Леон кинулся к ней. Все Леон все кончилось я здесь сейчас поедем ко мне дедушка тебя ждет он приготовил горячий шоколад поедем ко мне ты примешь ванну отдохнешь мы посмотрим кино у нас много хороших фильмов музыкальных комедий о Боже мой что же это такое что же это такое как будто мало нам несчастий не хватало только. Одна из женщин мягко положила руку ей на плечо, призывая замолчать. И они покинули дом, Леон шел между ними в перепачканной пижамке. Маленькая сломанная кукла. И наступила пустота. Бездна.

Наручников на меня не надели. Подтолкнули твердой рукой к машине. Я влез внутрь. Мой страж сел рядом. Его глаза не отрывались от меня. Вместе с его ненавистью. Мы поехали. С проблесковым маячком. Без сирены. Мелкий факт в хронике происшествий: мужчина стреляет в свою одиннадцатилетнюю дочь. Нет повода будить весь квартал. В полицейском участке капрал узнал меня. И невесело улыбнулся. Я же говорил вам, мусорная свалка невзгод человеческих, мсье. Давайте, ступайте в кабинет, сейчас за вами придут. Я спросил, как моя дочь. Сейчас за вами придут, мсье. Она не..? Сейчас за вами придут, мсье. Никто не пришел.

На рассвете меня отвезли в машине «Скорой» в психиатрическое отделение Университетского госпитального центра Лилля. Меня привязали к койке. Утыкали руку иголками. Несколько раз я терял сознание. Тепло моей мочи успокаивало меня. Запах моего дерьма. Я отказывался есть. Я хотел умереть. Мне всадили еще одну иголку. Есть больше не хотелось. Пить тоже. Я попытался проглотить язык, и меня вырвало кислой водой. Заходили медсестры, присматривали за мной. Они были милы.

А моя дочь.

Мы ничего не знаем, мсье. Мы даже не знаем, здесь ли она.

Потом, много позже, за мной пришли. С улыбкой.

60

Я один здесь. Я приехал один.

После трех лет с врачами, подвергшись всевозможным терапиям, я все-таки отыскал наконец журналистку, носившую громкое имя великого адмирала английского флота и альбома Гензбура.

Она меня не помнила. Я вас не понимаю, твердила она. Не могу уразуметь, чего вы хотите. И потом, я не одна, у меня есть муж. Я говорил ей о ее грусти, о ее безграничной красоте. О голубой лагуне. О коктейле, носившем название фильма, с кусочком апельсиновой корки на краю стакана. Я говорил, что хочу ее развеселить. Я говорил ей о жизни, я говорил ей о ней. О моем нечаянном спасательном круге, не давшем мне утонуть, удержавшем живым на поверхности несчастья; все эти долгие месяцы, проведенные в белизне, в эфире, среди железного лязга. Молчание мира. Три года в ремнях, в химии. Она ничего не сказала – и положила трубку навсегда. Двое раненых нужны для встречи, два скитальца, иначе один придавит другого, прикончит его. Я долго держал в руке телефонную трубку, прижимая ее к уху. Маленький пластмассовый пистолетик. Растаяла моя последняя иллюзия.

Дом был продан. Натали получила больше половины, а на остальные деньги я оказался здесь.

Здесь, где я мечтал теперь о рождении наших жизней. О большой и трагической любви. Краткой и бесконечной одновременно. В нескольких милях отсюда снимали «Ночь игуаны»^[34].

Здесь, где испарина тел и ожоги желания осязаемы. Грехи. Безумие. Океан, поглощающий людей.

Здесь двадцать семь palafitos. Каждый носит имя мексиканской лотерейной карточки. Я живу в el valiente. Смелый. Как язвителен порой случай. Сегодня моя последняя ночь в этой немыслимой комнате, в этом домишке, танцующем, точно водомерка, между небом и водой. Вчера утром одна из шести уборщиц не приехала вместе со всеми в грузовичке, который каждый день привозит их из Эль-Туито, ближайшей деревни на краю заповедника. Молчание пяти остальных выдавало беду. Тигры всегда бродят ночью. Я попросился на ее место. На ее работу. Пожалуйста. Я сын уборщицы, я все умею. Я не боюсь испортить руки. Они у меня крепкие и надежные, как у моей мамы. Я не могу больше платить семь тысяч семьсот пятьдесят песо в день. Эта работа – шестьдесят песо в день, сеньор, проработав год, вы едва сможете провести здесь пару ночей, как вы не понимаете. Я хочу работать здесь, сказал я, и получать шестьдесят песо в день. El loco^[35]. El loco. В тот день я стал безумцем. Мое молчание, с тех пор как я приехал, говорило в мою пользу. Стушевавшись, я создал образ безобидного существа. Мои более чем приблизительные слова внушили вежливое сочувствие персоналу отеля. Позже я узнаю от моих коллег по уборке, что мне приписывали большую, огромную, неисцелимую несчастную любовь, – и это отчасти правда. Что я-де ходил так близко к океану, желая, чтобы он поглотил меня. Как тот suicida^[36], что написал «У подножия вулкана»^[37]. Что я приехал сюда работать над книгой. Писать слова своей sangre^[38]. Как пишут историю безумной любви. Говорили, что магия Десконосидо спасла меня. Я стал уборщиком. За десять песо в день мне сдали крошечную комнатушку в Эль-Туито.

Мы выезжаем каждое утро с рассветом, семь дней в неделю. Пятьдесят минут в тряском грузовичке. Проселочные дороги. Длинный, длинный шлейф пыли. Я ловлю ее порой, пытаюсь удержать. Женщины смеются. И сквозь решетку пальцев, заслоняющих рты, вылетают слова. ¡El loco! ¡El loco! Я смеюсь вместе с ними, и день ото дня мой смех все легче, он даже становится звонким, освободившись от горестей прошлого.

С этим смехом однажды я войду в нее.

х 100

– Почему вы ни разу не навестили вашу мать?

Хотя табличка на стене запрещает, он разрешил мне курить. Я глубоко затягиваюсь, пока сигарета не обжигает мне губы и язык. Выдыхаю дым, и он зависает перед моим лицом, скрывая его, как скрывает яблоко лицо «Сына человеческого» на картине Магритта.

– Я ждал, что она вернется. Я думал, ребенок – это настолько важно, что мама не может не вернуться. Оказалось, нет. Я всегда задавался вопросом, почему она не взяла нас с собой, мою сестру и меня. Почему оставила нас с отцом. Мы хотели поехать к ней однажды, когда были маленькими. Билет на поезд стоил дорого, сотни франков, у нас не было денег. Я поклялся Анне, что достану их. Украду, если понадобится. Но я так и не посмел. Не знаю, почему. Страх, наверно. Страх, что меня поймают, накажут. Нет. На самом деле все не так. Это был другой страх. Страх обнаружить, что она может жить без нас. Быть счастливой и живой – без нас. Страх увидеть, что она не мучится, что мы ей не нужны. Так лягушки без колебаний оставляют в болоте своих головастиков. Так морские черепахи зарывают свои яйца в песок, чтобы их детки сами вылуплялись, сами добирались до воды, сами выживали. Она, наверно, была из этой породы – морская черепаха. Вот чего я не хотел знать. Не хотел видеть. Ее рук, обнимающих других. Я так и не посмел спросить отца, были ли у нее другие дети после нас, другая семья, другая маленькая девочка – живая. Был ли у меня брат. Она ушла, потому что ушла Анн. Она оставила нас отцу. Мне кажется, мы с Анной выросли, скорее, в ее отсутствие, чем в его присутствии. Когда мамина соседка задала тот же вопрос, что и вы, – почему мы ни разу ее не навестили, – я понял. Это потому, что она меня не любила. Однажды я спросил ее, любит ли она меня, и она ответила: кому это нужно. Ни один ребенок не должен такого слышать. Это меня убило. Я хочу сказать, именно это начало меня убивать.

Я закуриваю новую сигарету. Он смотрит на меня. Добрый взгляд. Приветливая улыбка.

– И это тоже начало вас убивать, – говорит он.

– Она сильно кашляла, когда я видел ее в последний раз, десять лет назад. Я рассказывал ей, как мы живем, а она уснула. Я посмотрел на нее и сказал себе: пора. Вот сейчас я должен обнять ее, подхватить и увести домой. Но у нас не было больше дома. Все место заняла жена моего отца. Я разводился с Натали. Анна и Тома жили в однокомнатной квартирке. У нас не было больше дома, потому что не было больше мамы, так я думаю. Когда она ушла от нас, в день похорон, она унесла с собой само понятие семьи, дома. Желание приклеивать рисунки на дверь холодильника. Она оставила за собой пустоту. Холод. Отца головой в тарелке. Нас с сестрой на лестнице. Вот почему в тот день я не обнял ее, не подхватил. Не увел с собой. Я оставил ее там, среди пепельниц, банок из-под пива, ее книг. И больше я никогда ее не видел. Вы не знаете, моя дочь…

XVI

Эль-Туито его назвали ацтеки в XVI веке. Есть два перевода этого названия. Долина богов. И Место красоты.

Домишки желтые, оранжевые, смесь грязи и местной глины. Красная черепица. Пальмы. Квадратная площадь, крытая галерея с колоннами, а на площади огромное дерево, которому жители дали имя Мария. Скотоводы и земледельцы работают на окрестные отели, в том числе и Десконосидо. Каждый день грузовички и пикапы доставляют туда манго, апельсины, лимоны, гуаяву. Скотоводы снабжают их мясом. Но там предпочитают рыбу. Голубых марлинов, желтых тунцов, красных карпов, рыбу-меч. Вот уже два месяца я живу здесь. Еще не знаю, начал ли я восстанавливаться.

На рассвете мы выезжаем в Ла-Крус-де-Лорето. Начинается наша работа в «Десконосидо». Мы моем сначала деревянные мостки. Иногда натираем их олифой. Потом огромный palafito, где размещаются бар, ресторан, внушительный бильярдный стол. Потом виллы, когда клиенты вывешивают голубой флаг, указывающий нам, что можно убирать. Красный – подать завтрак. А белый означает, что им что-то нужно. Телефона в комнатах нет. Нет и электричества, и горячей воды. Это экологически чистый отель, использующий ресурсы заповедника. Питьевая вода добывается из артезианской скважины. От солнечных батарей поступает горячая вода и электричество в кухню. Поначалу мне было не по себе. Но каким оказалась счастьем жизнь, которой правит свет дня, цвет неба. Как хороши вечера при свече среди тьмы, словно нигде, под далекий, лживо умиротворенный рокот океана. Убирать мне нравится. Меня научили отмывать пятна воска, губной помады и крови (без горячей воды). Подметать пол, добираясь до песчинок между половицами. На мне пять palafitos. Люди, живущие в них, мне симпатичны. Но когда они уезжают, я стараюсь не оставить от них никаких следов, ни волоска, ни запаха, чтобы следующие чувствовали себя первыми. Чувствовали себя в раю. Мы уезжаем под вечер, когда кровати застелены к ночи, резервуары наполнены водой и расставлены цветы на ночных столиках. В иные дни я немного задерживаюсь, брожу вдоль океана и возвращаюсь с последним фургончиком. Меня ждет моя крошечная комнатушка. Она похожа на келью. За два песо хозяйка готовит мне такос или тостадас^[39], еще за два наливает стаканчик raicilla, местной водки, которая обжигает желудок и помогает быстрее уснуть.

Мне теперь не снятся кошмары. Я больше не просыпаюсь в слезах. Мне не нужны таблетки. В тишине я встретил свое сорокалетие. Я уборщик в отеле на западном побережье Мексики. Мои друзья водят грузовички, полные фруктов, учат меня отбеливать белье. Мы смеемся вместе вечерами в тени Марии, гигантского дерева. А когда они просят меня рассказать им о моей прежней жизни, я в десятый раз заливаю, что скрываюсь от женщины, exaltada, hambrienta d’amore^[40], они хохочут еще пуще, и мой смех взлетает, легкий-легкий, и тогда мне кажется, что я наконец обрел покой.

Скорее всего три

Я долго ничего о ней не знал. Не знал даже, жива ли она, или я – убийца родной дочери. Это было всего мучительнее. Не знать. На мои вопросы не отвечали. Со мной не разговаривали. Я плыл в какой-то пустоте. Пытался утопиться под душем. Задохнуться, глотая свое дерьмо в туалете. Прокусить зубами кожу на запястье, чтобы добраться до вены и вскрыть ее. Пусть брызнет яд. Вязкий. Окончательный. Всякий раз меня спасали. Я был им нужен живым. Они хотели понять, препарировать ужас, объяснить. Я вспоминал фотографии. Жозефина целует большой живот своей матери. Жозефина рисует, раскрашивает, готовит тысячу подарков будущему братику. Моя дочь красавица. Анна хотела меня навестить. Ей отказали. Остальные не порывались со мной увидеться. Ни Натали. Ни ФФФ. Ни жена моего отца.

Я был чудовищем. Очаровательный сосед, вежливый, всегда улыбающийся. Тишайший человек. Ни единого плохого слова. Ни единого косого взгляда. Он сортировал свой мусор. Окурка никогда в жизни не бросил на пол. И вот ведь как. Жена от него ушла. С работы уволили, за взятку, кажется. Отец у него инвалид или что-то в этом роде. А его мать. Она умерла в ужасающих условиях. Он бросил ее на произвол судьбы.

Я был папой, причинившим зло своей дочери и собиравшимся сделать то же самое со своим сынишкой. Но моя рука дрогнула.

Я хотел положить конец нашей трусости, хотел, чтобы это наследие оборвалось на мне. Но моя рука дрогнула, и часть лица моей дочурки была снесена пулей.

Я хотел, чтобы никогда какой-нибудь непорядочный мерзавец не смог причинить им зла, разрушить их жизни. Но моя рука дрогнула, и даже это мне не удалось.

Порядочность. Конец всему.

Мне не удалось прощание.

И вот однажды, год спустя, спустя вечность: ваша дочь жива. Жозефина жива. Я заплакал. Я могу ее увидеть? Пожалуйста. Я умолял. Как она себя чувствует?

Врачи были холодны, дотошны. Как скальпели.

Она еще не улыбается. У нее навсегда останется легкая деформация челюсти. После нескольких пересадок кожи, скорее всего трех, шрам практически исчезнет. Реабилитация поможет ей заново научиться говорить. Главное – терпение, время лечит. Хирурги сегодня волшебники. Они поистине творят чудеса.

Но какое нужно чудо, чтобы у Жозефины была когда-нибудь хорошая жизнь?

1/2

¡El loco! ¡El loco! Я обернулся. Кричал мальчишка лет десяти. Мне тотчас вспомнился Леон. В моей памяти Леон повыше, такой же худенький, но чуть младше.

Ему было восемь, когда я видел его в последний раз, в ту ночь, почти пять лет назад. Он ушел, не оглянувшись, между женой моего отца и другой женщиной, в перепачканной пижамке, жалкий, напуганный. Он не навестил меня в больнице, когда, год спустя, постановили, что я не опасен. Не захотел и увидеться со мной, когда я выписался накануне его двенадцатого дня рождения. Я написал ему письмо, но не знал, прочел ли он его, или Натали его ему не дала. Нужно время, говорили мне. Восстановление отношений будет долгим, трудным. Не факт, что будет. Не зацикливайтесь на этом пока. Идите своим путем. Не останавливайтесь, неподвижность для вас – падение.

Мальчишка держал под мышкой футбольный мяч. Старая сшитая кожа, похоже, не раз лопалась. Я его уже видел; всегда один, в великоватой футболке, он отрабатывал дриблинг вокруг колонн на площади, бил по стволам пальм. Были в нем трогательная неуклюжесть и обезоруживающее упрямство.

¡El loco! ¡El loco! Я обернулся. Он смотрел на меня чернющими глазами и улыбался мне; два ряда зубов, последних молочных и коренных. По обыкновению один. Он попросил меня пробить ему пенальти. Он хотел быть вратарем, но в деревенскую команду его не принимали. Меня дразнят Решетом. Тут я подумал, что безумец и решето, пожалуй, созданы друг для друга, – и согласился. Он запрыгал от радости, точно так же подпрыгнул Леон, когда мы в первый раз пригласили его лучшего друга переночевать у нас. Я прошел за маленьким вратарем несколько улочек до узкого тупика. На глиняной стене были нарисованы ворота. Рядом несколько мужских слов. Грубых и волосатых. Все очень просто. Ты бей отсюда. А я, вот здесь, буду Хорхе Кампосом^[41]. С первого же удара я чуть не переломал пальцы на ноге. Мяча он не поймал. Я послал его на добрых три метра выше ворот. Во второй раз я ударил осторожно, почти мягко, кажется, это называют прицельным ударом. Третий удар был коварнее. В верхний угол. Решето подпрыгнул, но мяч ударился в стену за его спиной. Он упал наземь, поднялся, потирая локоть, с совсем мужской гримаской на лице.

Четвертый, пятый и так далее до двадцатого были гибельны для моей ноги и для чести вратаря. К нам подошли односельчане. Слышались охи и ахи, аплодисменты, смех. Один огородник предложил сменить меня. «Хорхе Кампос» отразил два красивых удара. Я изготовился пробить последний раз, как вдруг женский голос позвал мальчика. Архинальдо! Тот кинулся на зов. Это моя сестра, сказал он мне, пробегая мимо, пора домой. Я оглянулся. Сестра была много старше его. Черные, очень черные глаза. Очень глубокие. Архинальдо вернулся, подбежал ко мне. Всего на полсекунды.

Спасибо, el loco.

873

Тихий океан, яростный, завораживающий, красота местности, тысячи птиц, свежий воздух, отсутствие телефона, факса, Интернета, электричества и плохих новостей из большого мира – достаточно причин, чтобы Десконосидо никогда не пустел. Клиенты сменяют друг друга. Они приезжают из Дели, Сан-Франциско, Гамбурга, Биркиркары, Москвы, Капа. Приезжают замотанные, уезжают счастливые. Некоторые пары не покидают своих palafitos. Другие уходят гулять к океану на целый день. Им дают с собой чудесную корзину с обедом. Они возвращаются под вечер с красными щеками, с сухой, просоленной кожей. Кое-кто наблюдает за птицами. Одному довелось разглядеть большую питангу, ацтекскую чайку и белых цапель. А иным посчастливилось увидеть, как рождаются морские черепашки, и помочь им добраться до теплой воды океана. Они спасли их. Они рассказывают об этом вечером, и глаза их лихорадочно блестят в свете свечей.

Еще несколько месяцев назад я был одним из них. Я слушал вечером ту чету норвежцев, изливавших свою страсть к Торо^[42], и мы проспорили до глубокой ночи. Молоденькие недалекие студенты, слегка пьяные. Идеализм. Трусость. Природа. Индустриализация. Отсутствие смысла. Я рассказал о конском копыте во французской лазанье с говядиной. О катышках дерьма в печенье из «Икеи». Они мне не поверили. Заказали еще шампанского. В пламени свечей плясали пузырьки, порхали наши взгляды. Свет Латура^[43]. Снаружи, всего в метре от нас – тьма. Угрозы.

Мы чувствовали себя тогда на краю края света. Там, где все кончается. Где обнаруживаешь, что Земля не круглая. Что совсем рядом, в нескольких милях, океан обрушивается вниз, как водопад, и вода его утекает в пространство, и каждая капля становится маленькой звездой. Мы так малы и уже кончены. Леон никогда не спрашивал меня, почему Земля круглая. Почему люди с Южного полюса не падают, папа?

Позже мне предложили работу в отеле, вечерами, помимо часов уборки. В эти вечера я зарабатываю еще шестьдесят песо. Такими темпами через триста восемьдесят ночей я смогу купить себе подержанную малолитражку. Я убираю со столов, когда последние клиенты уходят спать. Мою посуду. Мы смеемся с Паскуалем. Он заливает, что у него была тысяча женщин. Восемьсот семьдесят три, если быть точным. И ни одной парижанки. Но он не жалеет. Ему говорили, что в постели они не golosa^[44]. А ему только того и надо в любви и в постели: лакомиться. Я накрываю столы к завтраку. А закончив работу, там и сплю, на песке у огромного пруда, полного рыбы; несколько теплых часов. Рокот океана укачивает меня. Он горячий и хриплый, как дыхание отца. Мужественного отца на сей раз.

11, 5–13

– Да, так вот. Ваш отец?

– Мне трудно говорить о нем. Он умирает. Рак. Кишечник, печень. Последний рентген показал еще и затемнения в легком. Он неизлечим. Но не хочет этого знать. Чтобы не огорчать свою жену, да, может быть, но главное – чтобы не бороться. Я бы не сказал, что грущу о нем. Я грустил о моей матери. Ее смерть меня подкосила. Жестокая смерть. Это было в год, когда родился Леон. Когда Натали снова мне изменяла. Я вдруг совершенно осиротел. Мне было тошно. Не только на душе, в теле тоже. Мне казалось тогда, что от меня воняет. Я был дерьмом. Меня бросили. Все бросили. А Леону я еще не был нужен, ему еще не был нужен отец. Хватало матери. С ее запахами другого, паршивыми духами и душком спермы. Я пытался не ревновать. Вот чем хороша трусость: вас опускают, а вы помалкиваете. Мой отец на моей памяти всегда был таким. Раз уж вы хотите поговорить о нем. (Он встает, открывает пошире окно, это из-за моих сигарет. Но он не жалуется.) Я помню, что отец казался мне красивым, когда убалтывал клиенток, мол, спасение есть: он приготовит нужный раствор. Мы с сестрой подглядывали за ним из-за витрины Лапшена. И гордились им. В такие моменты мы были до ужаса счастливы; но почему счастье и радуга всегда так недолги? Есть спасение для вас, мадам Мишель, раствор только для вас, мадам Доре. И они смотрели на него так, будто он был Иисусом: «Просите, и дано будет вам»^[45]. Он делал их счастливыми, спасал их. За это его любили. Почему же он не спас нас с сестрой. Почему находил растворы только для других. Почему дал нашей маме уйти. (Я устало вздыхаю.) Извините. (Гашу сигарету.) Ох, какая пакость это наследие. Вот чего я не могу ему простить. Не того, что он недостаточно любил нас, чтобы спасти, – хотя бы как своих сучек-клиенток, – а того, что сам стал таким, как он. Куском дерьма, жалким трусом. Не могу простить, что он не потряс меня за грудки, не проорал мне в ухо: Не будь таким, как я, Антуан, слышишь? Никогда! Не походи на меня, беги прочь! Моя мама говорила мне это, но я не понял. Такие вещи должен вам говорить отец. Однажды, когда он парковался, кто-то занял его место. Дай ему в морду, папа! Дай ему в морду, неужели ты это проглотишь. Он ничего не сказал. Включил первую скорость. Рванул с места и отвез меня домой. По-прежнему молча. Я тогда поклялся себе, что со мной, когда я вырасту, такого не случится. Но это случилось и со мной. Он передал мне это, как болезнь. Я рос с этим стыдом. Худшим из всех: когда стыдишься себя. Я знаю, что он хочет меня навестить. Но пока не хочу его видеть. Я не готов. Зло, которое я совершил, – это зло, которое совершил он.

71

В те вечера, когда я возвращался в Эль-Туито, мы с Архинальдо встречались для его тренировок. Хорхе Кампос тоже был маленького роста, но это был самый великий из вратарей, говорил он мне, чтобы приободриться. Я бил по мячу, едва не сворачивая лодыжки, и вечер за вечером Решето взлетал все выше, летел все дольше, нырял все быстрее, злился, бранился, а порой сам себе аплодировал. За три месяца он улучшил свой результат с девяноста четырех пропущенных мячей из ста до семидесяти одного. Прекрасное достижение, утешал я его. И поверь, я целюсь все лучше.

Когда число пропущенных мячей уменьшилось до шестидесяти пяти, малыш подарил мне найковские бутсы. Он сел рядом со мной после тренировки, когда я выхаркивал свои легкие. Положил ручонку мне на плечо. У меня есть для тебя подарок. Это моя сестра их купила, но придумал я. Чтобы поблагодарить тебя. Держи. Почти такие же, как у Кака^[46]. И тише, почти шепотом: я бы тоже хотел иметь такие. Когда-нибудь.

Я рассмеялся. И разрыдался. Крепко обнял мальчугана. Я дрожал. Мне вдруг захотелось обещаний. Встреч. Этой радости. Я подарю тебе такие, когда ты вырастешь, Архинальдо. Когда я вырасту, тебя здесь не будет. Почему ты так говоришь? Это моя сестра. Она говорит, ты здесь не останешься. Потому что так всегда бывает.

И тогда я взял найковские бутсы, почти такие же, как у Кака, надел их. Встал, попрыгал на месте пять-шесть раз, а потом подпрыгнул высоко-высоко, изо всех сил. Когда я приземлился, шипы полностью ушли в охряную землю.

Двадцать четыре маленьких корешка.

Я останусь здесь, Архинальдо. Обещаю тебе. Я останусь, и ты станешь лучшим вратарем в мире.

75

– Вернемся к вашему отцу. Вы говорили, он недавно выразил сожаление, что не отвез вас к Патриции В* после, после, дайте гляну в мои записи, после вашего обеда тет-а-тет в «Кафе де ла гар», и вы будто бы задались вопросом, почему, только теряя, мы встречаем наконец тех, кого нам не хватало?

– Я не знаю, что вам сказать. Ему почти семьдесят пять лет. Он на лекарствах, они отупляют. И его жена говорит без умолку, даже дух не переводит между словами. Он задыхается. Ему, наверно, очень страшно. Я думаю, он погружается в себя в поисках островов. Берегов тишины. Простительных ошибок. Он прячет голову в песок, но знает, что уходит. Наверно, всплывают воспоминания. Мечутся. Он, может быть, хотел мне что-то сказать. Что помнит тот вечер. Что понял, как много значила для меня эта девушка.

– Он, может быть, хотел вам сказать, как много значили для него вы.

4 х 4

Пикап вдруг резко тормозит. Посреди дороги, в клубах пыли. Сзади, в кузове, нас бросает друг на друга. Крики. Хруст. Одного поденщика выбросило. Он поднимается, смеясь, – и падает в обморок, увидев свою левую руку, выгнутую пониже локтя под неестественным углом. К нему кидаются женщины. Водитель с окровавленным лицом воздевает руки к небу, сам не свой от гнева. Он заглядывает под внедорожник. На обочину. Ничего. И вот он вопиет: ¡Espíritu maligno! ¡Espíritu maligno!^[47] Пока поденщик приходит в себя, а женщины накладывают лубок из дощечек на его покалеченную руку, я подхожу к здоровенной «Тойоте» спереди. Паскуаль со мной, рядом, потирает ушибленное о кабину плечо. Я обхожу пикап. Водитель теперь сидит метрах в десяти от нас, ¡Espíritu maligno! В оседающей пыли он смахивает на призрак.

Меня вдруг отбрасывает на пять лет назад. Когда мой ум силился объяснить то, чему не было объяснения. Мой инстинкт той поры. Тогдашний идеальный мерзавец был обязан найти зацепку, чтобы не платить. Я прошу снять колеса. Улыбаюсь. Я так и знал. Клапаны и гидравлическая камера дисковых тормозов были заменены китайскими или корейскими подделками. Контрафактная сталь расплавилась, и клапан заклинило, прокладка практически прилипла к дискам, что и повлекло резкую остановку пикапа, выгнутую под прямым углом руку поденщика и крики женщин.

Я снял передние диски, перекрыл доступ жидкости, проверил работу задних тормозов. Вот так, теперь два больших колеса можно поставить на место. Паскуаль смотрит на меня глазами ребенка, хотя по возрасту годится мне в отцы. El loco, умереть – не встать. У тебя золотые руки, а ты занимаешься уборкой. Мы разворачиваемся, едем на малом ходу обратно в Эль-Туито. В медпункт. Поденщик постанывает, лежа среди нас прямо на железе, обжигающем ему спину. Одна из женщин гладит его лоб, как мама. Другая молится.

Паскуаль берет меня за руку. Рассматривает ее, точно драгоценный камень. Ты – доктор всех вещей.

Эта самая рука выстрелила в мою дочь пять лет назад.

700

– Вы еще думаете о смерти?

– Нет.

– Что вы хотели унести с собой в ту ночь?

– Проклятие.

– Вы подумали о горе тех, кто останется?

– Покоя хотелось больше. Я подумал, что они поймут.

– Что поймут?

– Понять – значит сделать гигантский шаг навстречу. Это начало прощения.

– Вы хотели, чтобы вас простили за то, что вы собирались сделать?

– Нет. Я только хотел, чтобы они поняли, что у меня не было другого выхода.

– Вы не хотели прощения?

– Это невозможно. Не так давно родители убили двух своих детей, после чего повесились. Они оставили записку. Это не убийство, это акт любви. Кто может понять. Прощение не для этих людей. Страх сильнее.

– Вы сказали, что у вас не было другого выхода.

– Все казалось мне смехотворным в сравнении с тем, что пожирало меня изнутри.

– Зверь, о котором вы говорили?

– Настал момент, когда он решал за меня. Вы знаете, что будет кровопролитие, но знаете и то, что после все будет кончено. Что вы не будете больше страдать.

– Почему Жозефина и Леон?

– Мне было страшно.

– Страшно?

– Я сказал себе, что, если они не проснутся, ничего плохого с ними больше не случится.

– Не проснутся, как ваша сестра Анн?

– Как моя сестра Анн.

– Вы никогда не думали, что Анн, быть может, предпочла бы жить, будь у нее выбор?

– Это все праздные вопросы.

– Мне виднее.

– Я думаю, она любила жизнь. Наверно, она бы хотела жить, как Анна.

– А ваши дети, вы не думали, что и они хотели бы жить?

– Они бесконечно страдали из-за развода.

– Как многие дети.

– Леон снова стал писаться по ночам. Жозефина отстала в школе. Компетентные люди подозревали расстройство от недостатка внимания. Оба ходили к психологу. Натали предложили более высокую должность в Лионе. Они с арт-директором собирались перебраться туда. Семьсот километров между нами. Больше не видеться. Не соприкасаться. Не быть вместе. Им не нравилась такая жизнь.

– Вы их спрашивали?

– Я не хотел для них такой жизни.

– Коль скоро у вас здесь не было больше работы, вы почему-то не подумали переехать в Лион. Начать новую жизнь там. Чтобы быть ближе к ним.

– Я не хотел строить свою жизнь, подлаживаясь под женщину, которая мне изменяла. Которая меня бросила.

– Я говорю о ваших детях.

– У меня не было сил.

– А может быть, дело, скорее, в том, что ваши дети не выбрали вас? В том, что они последовали за матерью? В том, что вас в очередной раз бросили? Сначала ваша мать, потом жена. Ваш работодатель несколько месяцев назад, ваш отец прямо сейчас. Дело в том, что вернулся этот ужас. Вы сказали мне на днях, что бросили вашу мать, простите, что не навестили ее в Баньоле, потому что она вас не любила.

– Любовь тоже убийственна.

– Нехватка любви, вы хотите сказать.

– Нехватка любви.

– Почему именно в эту ночь?

– Неделя была очень хороша. Натали уехала в Лёкат делать снимки для их очередного каталога. Дети были со мной. Тот последний день нам особенно удался. Мы слушали музыку, танцевали в гостиной. Строили планы насчет бассейна в саду. Ели пирожные от «Монтуа». Из той кондитерской, где мои родители впервые взялись за руки, где началось зло. Я хотел изменить ход вещей. Начать заново с того места, где все пошло наперекосяк. Перечеркнуть первую ложь. После обеда Жозефина рассказывала мне, на кого хочет учиться. Что мечтает создать. Это было прекрасно. Мы были счастливы до глубины души.

– Вы не думали, что это счастье с детьми может повториться?

– Я думал, что этот вечер будет хорошим концом.

– Вы еще думаете о смерти?

– Нет.

17

В воскресенье мы едем на пляж Майто, к югу от Пуэрто-Вальярта. Грузовичок ведет Паскуаль. С нами три уборщицы из отеля, муж одной, жених другой. Они приготовили большущую миску салата из гороха и чечевицы. Гуакамоле. Мужчины захватили несколько бутылок неббиоло^[48]. Архинальдо взял с собой свой латаный-перелатаный футбольный мяч. Пляж великолепный. Огромный. Семнадцать километров в длину. Дорога к нему ухабистая. Чтобы не совались туристы. Единственный маленький отель, всегда полупустой. И центр защиты морских черепах; этих матерей, бросающих своих детишек.

Океан здесь бурный, и ветер бушует на радость смельчакам на досках. Некоторые улетают, как говорят, навсегда. Других засасывает пучина. И выплевывает, переломанных, разбухших, несколько недель спустя, в маленьком порту Теуальмикстле в нескольких километрах отсюда. Океан калечит тех, кто хочет его приручить, и угрожает остальным.

Пока мы вчетвером играем в футбол, Паскуаль сидит с женщинами. Он их смешит. Архинальдо наигрался вволю. Ему выпал чудесный денек. Как и всем нам.

После обеда от вина клонит в сон. Паскуаль храпит, пристроив голову на груди третьей уборщицы, Доминги; это вдова, и он мечтает, что она станет его восемьсот семьдесят четвертой победой. Он всех их хочет сделать счастливыми, из-за ошибки, которую совершил однажды с одной из них. Доминга тихонько гладит его волосы, как старшая сестра. Жених с невестой, краснея, удалились к маленькой бухточке. Архинальдо упражняется с мячом. Грудь-колено-голова. Голова-стопа-колено. Я дремлю.

Я вижу нас, с Анной, с детьми, у озера Ловитель, в Ле-Бур-д’Уазане, до всего этого.

До того как я решил, что ничего хорошего больше не может произойти. До этой жуткой поры, когда у меня не было больше сил, когда я ложился порой ничком, где придется, чтобы поплакать, чтобы забыться.

Потом я поднимаюсь.

Вхожу в теплый океан. Иду вперед в завораживающих красках. Все оттенки синего как на подбор. Бирюза. Лазурь. Бонди блю. Майя. Аквамарин. Тиффани. Я иду. Вода мне уже по колено. Я вдруг чувствую, что погружаюсь, – и я действительно погружаюсь. Волна опрокидывает меня навзничь и, откатываясь, затягивает в глубину. Камешки царапают мне спину. Я пленник мутной воды. Высвобождаю ноги из песка. И становлюсь таким же легким, таким же летучим, как воланчик в бадминтоне. Меня крутит. Я не знаю, где поверхность воды. С какой стороны небо. На мгновение моя голова выныривает на воздух, и я успеваю увидеть лицо Архинальдо. Его отчаянные жесты. Воплей его я не слышу. Меня снова засасывает. Бьет. Швыряет. Я кричу, и мой крик тотчас тонет в океане. Я колочу руками, ногами. Я маленькая черепашка. Я должен выжить. Я тянусь к свету. К поверхности. Меня выбрасывает. Исторгает. Я рассекаю лоб об острый камень. Архинальдо за руки тянет меня из воды. Силенок у него не хватает. Он кричит, плачет, хлюпает. На помощь кидается Паскуаль. Наконец-то я на песке. Мальчуган стоит рядом со мной на четвереньках. Он сжимает мое лицо в ладонях, весь дрожа. «Ты же сказал, что останешься! Ты же сказал, что останешься!» Я улыбаюсь ему. Глажу его перепуганную мордашку. Вытираю серебряные слезы.

Я здесь, Архинальдо. Я остался с тобой.

Я боролся. Я выбрал жизнь.

3

Когда мы вернулись в Эль-Туито, Архинальдо чуть не силой затащил меня к себе домой. Моя сестра, знаешь, она была немножко фельдшерицей. Она полечит твой лоб. Один раз она зашила мне коленку, и совсем не было больно.

Матильда усадила меня в кухне и размачивала корки запекшейся крови, пока маленький футболист рассказывал ей о спасении, о моей битве с океаном, о моей победе. El loco, видела бы ты его, ни дать ни взять Эрик Моралес^[49]. Потом – я-то, слава богу, был жив и невредим, – он принялся изображать, как нырял на песок. Как доставал до верхнего угла ворот. Как ловил мяч. Посуда опасно подпрыгивала на столе. Его сестра улыбалась. У нее была хорошая улыбка. Ее черные глаза встретили мой взгляд, не задержавшись на нем. Она промыла рану, осмотрела ее. И я наконец услышал ее голос: три стежка, если вы хотите остаться guapo. Один, если хотите быть golfo. Архинальдо расхохотался. Соглашайся на три стежка, el loco, она терпеть не может golfo! Golfo, бродяга. Guapo, красавец.

Ее руки не дрогнули. Я тоже. Ни когда игла проткнула мою кожу, ни когда нить натянула ее, ни когда она посмотрела на меня, на сей раз дольше, и сказала: готово. Готово, и я хотела бы вас поблагодарить за все, что вы сделали для моего брата. С вами к нему вернулся смех. Я была бы рада, если бы вы остались с нами поужинать. Тут Архинальдо подпрыгнул, в точности как Леон. Победный прыжок.

У меня оставалось время, пока она стряпала, и я вернулся в свою комнату. Ополоснул под душем соленую, исцарапанную кожу. Сменил футболку на белую рубашку – то-то посмеется надо мной Архинальдо: ты как будто в церковь собрался.

А когда я пошел купить ей подарок, когда выбирал его из сотни, мое сердце сорвалось с цепи. Хотя между нами ничего не было. Никакой двусмысленности. Я и видел-то ее всего дважды. Меня поразил взгляд ее черных глаз, жесткий и таинственный одновременно. В выражении ее лица, кротком и грустном, было смирение. Отстраненность. Красота, не желающая проявляться, не дарующая себя.

Быть может, и у нее тоже были свои звери?

Маленький вратарь обхватил меня ручонками и стал исступленно целовать, когда я, войдя, бросил ему новенький мяч. Почти такой же, как у Роналдиньо. Матильда потупила глаза, и кровь прилила к ее щекам, когда я преподнес ей витой браслет из перламутровых ракушек, розовых и черных, выбранный из сотни. И когда я помогал ей застегнуть его на запястье, руки у меня дрожали. Из вас вышел бы плохой фельдшер, сказала она, смеясь. Ее смех успокоил меня. Я присоединил к нему свой. И мне показалось, что в этот момент что-то отпало от меня. Окончательно. Старая кожа. Старый запах. Я не знал других женщин после Натали. Только отвращение.

Три года в ремнях, связанный, отрезанный от мира, я цеплялся за божественную грусть той журналистки. Спасательный круг красоты. Она помогла мне выжить, вынести белизну, холод, сталь, решетки. Серебристые жидкости в трубках. Я представлял, как привезу ее сюда. Или куда-то еще. Каждый день, все эти три года, я мечтал о нашей новой жизни. Чтобы избыть ее грусть, избыть мое горе. В моих горячечных снах я слышал порой взрывы смеха. Иногда в них соприкасались наши тела, ее губы шептали у моего уха слова головокружения и страсти. Но если человеку не хочется в ваши мечты, нет шансов, чтобы это случилось. Она бросила трубку, и мне не было грустно. Ее молчание пробудило меня.

У вас хороший смех, сказала мне Матильда, хочется смеяться вместе с вами.

А мне захотелось плакать. Все стало таким простым. Таким настоящим. Я задерживаю ее руку в своей. Она не отнимает ее. Смотрит на свой браслет. Он очень красивый. Знаете, эти цвета здесь редки. Больше красного, желтого, оранжевого.

Я.

Ее рука взлетает, легкая, изящная, чтобы откинуть прядь волос.

Я.

Я думаю, нам пора к столу, тихо говорит она. Ее черные глаза избегают моего взгляда. Идемте к столу, прошу вас. Архинальдо! Ее губы складываются в восхитительную гримаску. Восхищение едва ли на долю секунды, но мне этого достаточно, чтобы увидеть ее несказанную красоту. Этот свет, который она гасила на людях восемь с лишним лет.

46

Pozole blanco был изумителен. Рагу из свинины и маиса какахуацинтле, белого маиса, зерна которого при варке раскрываются венчиками и образуют в тарелке цветы. Архинальдо смешил нас, изображая бомбардира Хареда Борхетти^[50], автора сорока шести голов в национальных матчах. Он растрогал нас рассказами о школе. Матильда больше не откидывала прядь. Иногда она косилась на браслет, который я ей подарил. Наши взгляды не встречались – думаю, из-за присутствия братишки. Она, в свою очередь, рассказала забавные случаи из своей работы в медпункте. Про одного марьячи, совершенно borracho^[51], который попал смычком своей скрипки себе в глаз. Это было ужасно. Архинальдо хохотал. Он копировал пьяницу, изображал зомби. Это было ужасно. Нехорошо смеяться, Архинальдо, это не по-христиански. И мы закатились еще пуще. Им было жарко от свечей. Пламя щипало глаза. Потом настало время Архинальдо идти спать. Тогда он взял меня за руку и увлек в свою комнату. Расскажи мне сказку, el loco. Пожалуйста. Сестра рассказывает всегда одни и те же.

Сидя рядом с ним на кровати, я рассказывал ему сказки, которые читал Жозефине и Леону. О детях, которые одолевали чудовищ. Злые чары. Доставали звезды с неба. Сказку о богатыре, который вернул людям солнце. О женщине, превратившейся в лису. О семерых потерянных братьях. О приключениях Прямой Линии.

Матильда сидела в тени и слушала. На душе было тепло и отрадно. У нас не было прошлого. Не было будущего. Лишь недолгое забытье в минуту благодати. Которая ничего не требовала. Ничего не ждала.

Она проводила меня до дверей. Меньше, чем через четыре часа, за мной приедет грузовичок, чтобы отвезти в Десконосидо. Мы прошлись немного по улице в теплой ночи. Маленькие перламутровые ракушки блестели на ее запястье. Мы молчали. Мне показалось, что мы шагаем в ногу, и нам стало смешно. Два коротких смешка, приглушенных тяжестью темноты.

У нас уже появился свой язык.

В конце улицы мы расстаемся. Я погружаю зелень моих глаз в ночь ее взгляда. И что должно быть сказано, то сказано.

16:30

– Был период Центра занятости, кошмар. Кафка. Они ничего не понимали. Не слушали. Они окопались за своими столиками, за своими экранчиками. За своей мелкой гордостью: у них есть работа, они важные птицы. Их зарплата – наши налоги. Их пенсия – наше разорение. Они об этом забывают. Никакого сочувствия, никакой доброты. Ноль такта. Я видел, как прерывали собеседование, потому что им пора было уходить. В 16:30, черт побери, 16:30, время полдника. Люди оплакивали свою рухнувшую жизнь, а они уходили полдничать. Приходите завтра, мы открываемся в 8:30. Ровнехонько в тот час, когда люди отводят детей в школу. Приходишь – очередь на четыре часа. Война нервов. Они предлагали мне черт-те что. Ремонт и покраска автомобилей. Сварка. Акустика. Больше ничего нет. В автомобильной отрасли это все. Людей так достали обираловкой с машинами, что теперь они ходят пешком. Попробуйте продавать обувь или велосипеды, переквалифицируйтесь. Отстаньте от меня с вашими пустяковыми проблемами. В этой стране каждый день прибавляется по тысяче безработных. Так что вы ли, другой ли. Орите сколько хотите. Что я могу поделать. Вы хотите на мое место, да? Хотите мою работенку? Ступайте, ступайте! Убирайтесь, не то я позову охрану. Меня от вас блевать тянет. В моем досье вечно не хватало какой-то бумажки. Двадцать раз они требовали справку о зарплате за год. За пять лет. Характеристику, которую я посылал им три раза, и три раза они ее теряли. Мы сменили программное обеспечение. Мы сожалеем. Черта с два. Это чтобы вас достать, раздавить окончательно. Одним безработным меньше. Кривая идет вниз. Ложь завоевывает позиции. Я ждал выплаты компенсации. Прошло уже восемь месяцев, а мне не заплатили ни гроша. Прикиньте, Натали рвала и метала, вся ее зарплата уходила на прокорм, все псу под хвост. Но дело не только в этом. У нее был в то время кто-то в Париже. Она ночевала в «Терминюс норд» на Северном вокзале. Я был один. С детьми сидела няня. Мои бессонные ночи. Вино. Рак отца. Жирные водопроводчики. Все эти унижения. Вот тогда-то мне и захотелось прикончить к чертям этот мир, который я больше не любил и который больше не любил меня. Но даже на это я оказался неспособен. И тогда я решил, что моя трусость, мои разочарования и мои слабости – все это должно кончиться на мне. Что у меня не будет наследников. Я хотел высушить источник.

– Это и послужило для вас толчком?

– Когда ваша личная жизнь летит к чертям, когда ваша семья рухнула, а в общественной жизни вы перестали существовать, вы знаете, что входите во тьму. Абсолютную. Ту, в которой вас уже не найти. Так что да. Наверно, это и послужило толчком.

150000

El loco больше нет. За неполных два года я стал el mago. Волшебником.

Обездоленные, несчастные, увязшие в долгах доверяли Паскуалю и моим золотым рукам свои машины, пикапы и грузовички для ремонта especial^[52]. И в ближайшие дни у них таинственным образом лопались подушки безопасности. На прямой дороге, на красном сигнале светофора. Или просто при включении зажигания. Некоторые водители получали легкие ожоги рук. От разрыва иногда немного страдали барабанные перепонки. Страховые компании и производители, желавшие во что бы то ни стало избежать скандала, платили без звука.

Одна женщина из Маскоты получила больше ста пятидесяти тысяч песо: ее ранило в щеку, под очками. Мерзавец переметнулся. Слегка изменив состав перхлората, газа, которым надувают подушки безопасности, я отомстил гиенам – пусть платят. За брошенных беременных женщин. За Гржесковяков, влюбленных в Иветт. За малых сих. Я отмывался от преступного мира. От воров-водопроводчиков. От жуликов-таксистов. Любимых женщин, которые вам изменяют. Отца, бросающего вас на произвол своего недуга, чтобы бросить себя на произвол другого, столь же смертельного. Этой неотъемлемой части себя, от которой не исцелиться.

Víctimas^[53] отстегивают нам с Паскуалем небольшой процент от компенсации, выплаченной страховыми компаниями. Я, однако, продолжаю убирать в Десконосидо, это моя связь с мамиными руками, с руками, которые так мало меня касались.

Я купил малолитражку 1986 года (без подушки безопасности) в прекрасном состоянии, и по воскресеньям вожу Матильду прогуляться по шоссе 200. Мы едем просто так, без цели. Ее рука высунута в окно. Пальцы гладят теплый воздух. И бывает, без всякой на то причины, она смеется. А бывает, что плачет.

И тогда мне холодно.

Первая

Пришла Анна. Мы встретились в комнате для свиданий, в присутствии охранника. Ее глаза увлажнились, когда она увидела мою бледность, мою худобу, темные круги, точно синяки от злых ударов кулаком. Боже, что сделали. Боже мой, что с тобой сделали? Я погладил ее по лицу. Ее теплота и нежность наполнили мою руку. Впервые без малого за год я коснулся человеческого существа. Женской кожи. Мои пальцы скользнули по ее скулам, по щеке, остановились у рта и приоткрыли губы. Они были влажные. Анна закрыла глаза, склонила лицо. Прошептала свои кусочки слов. Она была красива и безутешна в этом подарке, что сделала мне невзначай. Мой жест, грубый, непристойный, стал связующим звеном с жизнью. Мои пальцы проникли глубже. Я заплакал.

Потом она рассказала мне о них. Наш отец жестоко мучился. Он уже почти не вставал. Морфий. Рвота. Мешочек с дерьмом, приклеенный к бедру. Стыд. Кормили его через капельницу. Слезы текли не переставая. Жена массировала его, чтобы не было пролежней. Жалкие движения безутешных рук. Последние жесты нежности. Он теперь почти не разговаривал, слова бежали от оглушительного грохота моего выстрела. В ту ночь он лицезрел, бессильный и немой, ужас своего внука. Надо иметь мужество и столько любви, чтобы кого-то спасти. Ни Леону, ни мне он не подал милостыни этих нескольких фраз, позволяющих возродиться. Дрожь губ жены моего отца теперь охватила все ее тело. Она походила на бумажку, подхваченную сквозняком, унесенную последним вздохом. Никто больше не говорил о моем безумстве, моей звериной гнусности. Молчание игнорирует, силясь стереть то, что было. Анна регулярно навещала их. Время шло, пахло плохо. Смерть стояла у дверей.

Натали и дети переехали в Лион. С татуированным. Они стали новой семьей. Соседи с ними здоровались. Находили их красивыми, несмотря на эту безобразную щеку. Никто ничего не знал о них, ничего об их бедах. Они жили в большой квартире близ парка Тет д’ор. У Натали была высокая должность, служебная машина. Леона наблюдали врачи. Его кошмары стали реже, и он уже почти не писался в постели. Первая пересадка кожи на лице Жозефины дала обнадеживающий результат. Предстояли еще как минимум две. Реабилитация шла своим чередом; процесс был долгий, но речь возвращалась к ней. Слова больше не застревали в ране, не падали в бездонную пропасть моего безмерного горя; все, кроме слова папа, которое кануло в нее навсегда. Мои дети не хотели больше меня видеть. Никогда. Они не хотели носить мою фамилию, не хотели быть связанными со мною ничем. Они сожгли фотографии, памятные вещицы. Поставили на мне крест. Убили меня.

А потом, под вечер, уже стоя у двери, которую охранник приготовился открыть, Анна вдруг замерла и повернулась ко мне.

Жозефина конца мне вопрос. Почему выстрелил первую. Жозефина без конца задает мне этот вопрос, Антуан. Почему он выстрелил в меня первую?

1000

Я помню первый раз, первое лето, когда отец отправил нас с Анной в лагерь. Он сам упаковал наши чемоданы и забыл положить в мой сменные брюки.

На второй день за завтраком меня случайно толкнули. Моя чашка опрокинулась, и горячий шоколад растекся по брюкам темным позорным пятном в районе полового органа. Как отцова моча сегодня. Меня подняли на смех. Детские насмешки хлестки, жестоки. Мои слезы их только раззадорили. А над отчаянными его! его! Анны (что значило «оставьте его! оставьте его!) они покатывались еще пуще.

Я помню, как отец послал меня купить трусики для сестры. Сам он не решался. Он всегда отворачивал лицо, проходя мимо витрины магазина белья. Особенно бутика мадам Кристиан, что на улице Эльзас-Лотарингии.

Он никогда не держал нас за руки на улице.

Никогда не говорил об Анн.

Никогда не ложился к нам на кровать перед сном, чтобы рассказать сказку. Да и сказок никогда не сочинял. Иногда покупал книги, но не читал их нам. Мне помнится «Гензель и Гретель». Я тысячу раз читал ее Анне. От моей слюны как кислотой разъело уголки страниц. От них воняло. Но это была наша сказка, наша книга. Каждый раз моя сестренка натягивала одеяло до самого носа. Каждый раз ее била дрожь.

Он никогда не смотрел фотографии нашей мамы и не плакал над ними. По вечерам он пил пиво до тех пор, пока голова его не падала в тарелку.

Он не знал названий деревьев, цветов, и птиц тоже не знал. Только химические формулы. А они не связывают людей, не служат темой для разговоров.

Он никогда не слушал музыку. Не научил нас плакать от звуков Малера. Да и вообще не научил нас плакать. Давать выход нашей боли.

Нашей радости.

Нашему гневу.

Он никогда не ложился в траву, чтобы посмотреть на небо.

Он никогда не ел земляных червей. Его никогда не кусали осы.

Он никогда никому не набил морду.

Никогда не предлагал нам погулять под дождем.

Поиграть с ним в снежки.

Он никогда не ходил с нами в бассейн, не прыгал с вышки, не соревновался, кто дольше пробудет под водой, не дыша.

Он никогда не писал нам писем, когда мы были в лагере. Никогда не подходил к телефону, позже, когда меня бросила Натали.

Он всегда забывал о школьных праздниках.

Он никогда не бегал со мной за футбольным мячом. За теннисным мячиком, за шариком для пинг-понга.

За мечтой.

За летящим перышком.

Он всегда покупал по воскресеньям «голову негра» у «Монтуа».

Он всегда путал даты наших дней рождения. Дважды преподнес Анне один и тот же подарок.

Он никогда ничего не дарил моим детям. Это делала его жена.

Он никогда не рассказывал нам о своих родителях. О войне в Алжире. О своих взрослых страхах. О своих мечтах. О своей жизни до нас. До всего этого.

Однажды он повел меня смотреть «Мотылька»^[54] в «Паласе» и, когда каторжника казнили на гильотине, закрыл мои глаза своими ладонями. Больше мы никогда не ходили вместе в кино.

Он никогда не учил меня бриться.

Никогда не говорил мне о теле, сердце и лоне девушек.

О зверствах мужчин.

Он никогда не говорил мне, что я красивый. Некрасивый. Большой. Маленький. Толстый. Худой.

Никогда не рассказывал мне смешных историй.

Он думал, что рай, быть может, существует.

Он говорил, что любит песни Сержа Реджани^[55]. И никогда не был на его концерте. А теперь Серж Реджани умер.

2

Однажды я попросил его научить меня удить рыбу. У нас были богатые рыбой пруды в Маньере, в нескольких километрах от дома. Форель, плотва, пескари. Он вздохнул. В городе есть две рыбные лавки, только и сказал он мне. Но папа, не отступался я, мы поедем туда с классом через две недели, а я никогда не удил, мне опять будет стыдно.

Стыд не в этом, Антуан.

Меня прорвало. Я закричал. Стыд – это ты, это ты! До сих пор слышу, как мой голос, слабенький, дрожащий, воробьиный писк это ты! это ты!, бился о стены кухни. Я закричал еще громче. Лучше бы ты ушел, а не она!

Его руки закрыли лицо. Плечи тихонько осели. Только так он всегда и реагировал. Мне стало ужасно стыдно за него, и я поклялся себе, что никогда не буду таким отцом, как он.

Я стал худшим.

10–1

Удар был мощнейший. Мяч со свистом рассек воздух. Зрители умолкли. Маленький вратарь замер, точно зачарованный. Он среагировал на четверть секунды позже, чем нужно. Мяч врезался в его лицо с силой пушечного ядра. Хрупкое тельце опрокинулось навзничь. Публика зашумела. Радостные крики раздались с другой стороны поля, когда мяч вместе с мальчиком влетел в ворота. Судья засвистел изо всех сил. Как будто его свист мог удержать тела, остановить падение.

Люди сбежались к воротам. Среди них был фельдшер из медпункта. У мальчика был разбит нос, шатался передний зуб. Он лежал на земле, оглушенный. Но, когда его хотели перенести, воспротивился. Он хотел подняться, идти сам. Встав на ноги, он поднял вверх обе руки, изобразив большое V. Все зааплодировали.

Этот забитый гол сравнял счет. Играть оставалось еще тридцать минут. Наступило замешательство: у команды не было запасного вратаря, а по правилам матч должен был продолжаться. Играйте без вратаря, предложил судья. Будьте magnificos^[56]. Даю вам еще две минуты и возобновляю матч. Иначе retirarse. Проигрыш.

Тут я встал со зрительской скамьи и подошел к маленьким игрокам, чтобы сделать им предложение. Они пожали плечами. Двое захихикали.

Нет. Только не Решето. Мы проиграем 10:1.

Ну? – вопросил судья.

Ладно, пускай. Но если мы проиграем, поклянитесь, что купите нам новые бутсы.

Всем, обещаю.

И Архинальдо вышел на поле под улюлюканье и свист. Матч возобновился. Взгляд черных глаз Матильды устремился в мои глаза, потом соскользнул к губам. Ее пальцы коснулись моих. Их тепло говорило «спасибо». Их легкость крыльев мотылька передавала и ее страхи, и ее облегчение.

На поле команда ее брата удвоила усилия, чтобы не дать противникам приблизиться к воротам colador, Решета. Агрессивная тактика оказалась действенной. За шесть минут до финального свистка – Архинальдо так и не коснулся мяча – они забили второй гол. И не успокоились на этом. Но тут случилось вот что: игрок команды противника, настоящий угорь, Марадона лучших лет, завладел мячом, с дьявольской ловкостью обвел всех соперников и стремглав побежал к воротам Архинальдо. Всего один защитник оставался между мячом и Решетом. И он свалил нападающего подножкой. В штрафной площадке.

Пенальти.

2–1

Праздновали до глубокой ночи. Текла рекой raicilla, водка из агавы. Коварный напиток, способный свалить с ног даже самых крепких. Накрыли импровизированные столы, принесли салаты. Изжарили курицу, приготовили fajitas^[57]. Музыканты терзали струны своих гитар и скрипок. Женщины танцевали, пение пронзало ночную тьму, тела разгорячились. Матильда смеялась, ее черные глаза блестели. Темное пламя. Тайна. Один мужчина пригласил ее на quebradita^[58]. Ее смех тотчас угас, тело напряглось, как от ожога. Она отказалась. Когда наши взгляды встретились, она опустила глаза. Я подошел к ней. Я посмел. Наконец-то. Не беспокойтесь, я не умею танцевать. Она рассмеялась. Как хорошо все, что вы делаете для Архинальдо. Посмотрите, какой он счастливый, какой он живой.

Поодаль, метрах в двадцати, маленькая футбольная команда исступленно гомонила, окружив мальчика, ему аплодировали, его поздравляли, а он в сотый раз за эту ночь показывал прыжок, в котором отбил мяч, спас ворота, вырвал победу. Я сделал, как сказал мне el mago, говорил он. Следи за взглядом, это направление мяча. Он посмотрел направо, и я прыгнул влево.

После этого победного прыжка мальчишки кинулись к Решету, вытащили его из ворот, понесли на руках через поле, как трофей, и судья дал свисток: матч закончился. Через три с лишним года после нашей первой тренировки в переулке Архинальдо имел шанс стать одним из лучших вратарей мира.

В ту минуту, когда ее брат отбил мяч, рука Матильды до боли сжала мою. Она не хотела расплакаться. Счастье – это такое упоение, такая сила, что оно может, нахлынув, унести с собой все. Стыд. Страх. Оно может быть мукой, сбить с ног, изничтожить. В точности как горе. Но об этом молчат из боязни, что мир не приемлет счастья. Потому что тогда все рухнет. Потому что мы все станем тогда зверями и пожрем друг друга.

Позже, усталый, запыленный, еле волоча ноги, Архинальдо пришел и бросился нам на шею. Его ручонки соединили нас, сделав на миг единым телом.

И тут я наконец понял, чего мне не хватало с самого начала.

Занималась заря. Первые лучи осветили темные уголки, где спали вповалку мужчины, изнемогшие от смеха и спиртного. Иные с расцарапанными лицами, видно нарвавшиеся на женский отказ. Спали, кто где упал, до самых аркад Роситы. Впервые за шестнадцать лет команда niños^[59] Эль-Туито победила команду Лас-Хунтас; та ушла в слезах сразу после матча. Побежденным, от восьми до двенадцати лет, предстояло теперь расти с тенью этого поражения. Уже садясь в автобус, тот, что посмотрел направо, перед тем как ударить по мячу, крикнул: отец убьет меня, отец меня убьет! И тогда Архинальдо подарил ему свой мяч, тот самый, что подарил ему я, тот, что принес ему удачу. И я был горд им. Как отец.

Рассвело, и я, как Паскуаль и как Доминга, которая так ему и не уступила, опоздал на грузовичок, отправлявшийся в Десконосидо. Я проводил Матильду с братом домой. Архинальдо впервые назвал меня по имени. Антонио. Матильда предложила зайти. Я уснул на диване, зарывшись в перья. Провалился. Блаженствовал.

Когда я вынырнул, далеко за полдень, Матильда сидела рядом. Она смотрела на меня.

И нам больше не было страшно.

9

Через несколько недель Архинальдо и его сестра предложили мне поселиться у них. Соглашайся, Антонио. Скажи «да». За те же деньги (десять песо), что я платил за прежнюю комнату, они предлагали мне такую же крошечную каморку. Зато рядом кухня. Гостиная (с телевизором) в двух шагах. Терраса (на самом деле просто стул с подушечкой перед домом). Общий стол. Смех. Соглашайся, Антонио. Скажи «да». Сказки по вечерам. Футбольные тренировки на улице. Вы научите нас французскому, Антонио. А я научу вас стряпать. Зимой, когда холодно, мы будем разводить огонь. И потом, если вы расшибетесь, я смогу вас зашить. И я понял, что, зашивая мое раненое сердце, она зашивала и свое, и брата. Матильда хотела связать нас. Накрепко. Чтобы мы стали сильнее.

Однажды утром, когда мы ехали в Десконосидо, я спросил Паскуаля, почему Матильда не замужем. Он воздел очи горе и проронил одно лишь слово, как плевок: Fieras.

Звери.

Однажды ночью. Чуть больше девяти лет тому назад. Niña^[60] училась на фельдшерицу. Иногда вечерами помогала в медпункте. Они пришли вдвоем. Оба в ранах от бутылочных осколков. Летняя драчка. Пляска пьяниц. В кабинете один держал ее. Потом второй. Никто не слышал ее криков, потому что она не кричала. Когда все кончилось, она была красна от их крови. Она содрала себе кожу, оттирая яд их слюны. Соленую сперму. Сальные слова. Липкие следы их пальцев. Отмывшись, она ушла домой. Она бросила учебу, не хотела больше помогать людям, надеяться их спасти. С нее слетела свежесть, смолк ее смех. У нее был чудесный смех, Антонио, такой чудесный смех. Потом она уехала на время в Пуэрто-Вальярта к родным. Вернувшись сюда с мальчонкой, сказала, что это ее брат, а их мать умерла. Ей поверили. Вот и все. Откуда ты знаешь эту историю, Паскуаль? Я был там той ночью. Но я боялся. Я спрятался. Не суди меня, Антонио. Ты ведь тоже прятался. Ты тоже боялся. Страх – я видел его в твоих глазах. Хоть ты отмывал их тысячу раз, с тех пор как приехал сюда, я все равно вижу его следы. Меня одолевали те же страхи, что и тебя. Я хотел спрятаться, скрыться в женском лоне. Хотел сделать их счастливыми. Всех. Ради одной, которую когда-то бросил. У тебя другое укрытие – молчание. Но молчание, Антонио, оно как револьверные пули. Его не заглушить, не остановить никогда.

И тогда я, в свою очередь, рассказал ему все; о моих демонах, о моих чудовищах. И моя рука встретила его руку, его горячую, жесткую, растрескавшуюся кожу, сводившую женщин с ума. Мужская рука, рука отца. Огромная. Одно за другим пришли слова: имена моих детей, трусость моего отца, бегство моей мамы, ее жуткий кашель, вечная ночь Анн, грохот моих ударов в стены моего детства, смех Натали, когда она возвращалась домой на рассвете, пропитанная запахами другого, чавканье полдничающих чинуш из Центра занятости… И все слова улетели, как злой ветер, развеялись в прах и канули в Mictlán, царство мертвых.

Паскуаль обнял меня. Я чувствовал его кисловатое дыхание. Чуть забродившее яблоко. Надо быть двумя ранеными, чтобы встретиться, тихо произнес он, двумя скитальцами, двумя неприкаянными душами. Если одна сильна, она раздавит другую, рано или поздно прикончит ее.

А вы двое – вы спасете друг друга.

150000 (продолжение)

Пришла новая зима. Семь лет минуло с ночи зверя. Мои дети выросли без меня, как я без мамы. Сикось-накось. Натали, возможно, рассталась со своим татуированным. А может быть, родила ему ребенка. Или избавилась от других мужчин, от других младенцев – как она это сделала в нашу с ней бытность.

От тех, без кого нам в жизни пусто, только и остается, что эта пустота. Лица Жозефины и Леона затуманились в моей памяти, как померкло когда-то лицо Анн. Остались только образы, порой обманчивые, рожденные моим ужасом при мысли, что я брошен совсем, совсем один и даже без воспоминаний. Смех, например, которого не было и который я как сейчас слышу в саду. Красный цвет маленького синего пальто. Солнечный блик в белокурых волосах пасмурным днем. Цвет глаз отца. Все эти импрессионистские мазки, составляющие альбом наших горестей.

Было у меня однажды искушение попросить сестру прислать мне какие-нибудь фотографии. Какие-нибудь новости. Но – нет.

Я никогда не говорил о них здесь. Только раз Паскуалю.

Здесь я сумел мало-помалу освободиться от своих мертвецов. Здесь время вылечило меня.

Однажды утром запыленный, помятый «Шевроле Астра» остановился перед нашей мастерской. Узнав его хозяйку, Паскуаль тотчас испугался неприятностей. Но широкая улыбка женщины, выбиравшейся из маленького автомобиля, успокоила нас. Эпифания Флорес Алонсо. Она приехала из Мескато. У нее остался почти незаметный шрам на левой скуле, там, где разбилось стекло очков из-за сработавшей подушки безопасности. После того как страховая компания выплатила ей больше ста пятидесяти тысяч песо, муж размечтался о ее деньгах – без нее. Так что я хотела бы узнать, не сможете ли вы вашими золотыми руками, сеньор Антонио, сделать что-нибудь с его электробритвой, чтобы ему перерезало горло, когда он будет бриться, большую вену на шее, вот здесь, и чтобы вся кровь вытекла из него раз и навсегда, как из chancho. Свиньи. Я вам заплачу. И тогда Паскуаль заключил ее в свои объятия, вскружившие восемьсот семьдесят три головы – не считая Доминги, которая еще ломалась. Он нашептал ей на ухо слова, которые обычно поются, старинную балладу марьячис, о безумце, который во злобе убил свою красавицу тремя пулями в сердце, и красавица истекала кровью и плакала, и сердце спросило ее: почему ты не убежала, почему, почему, Эпифания, нет любви там, где есть злоба. И сердце Эпифании Флорес Алонсо забилось вновь, и она смахнула слезинку, медленно стекавшую по шраму. Я поняла, Паскуаль, сказала она, всхлипнув, ты открыл мне глаза. Gracias^[61]. Gracias. А вы, сеньор Антонио, поберегите ваши прекрасные руки для чего-нибудь прекрасного.

3

– Я бы хотел поговорить о том, что вы сказали несколько недель назад: мне это представляется очень важным. (Он роется в своих записях. Я закуриваю сигарету. Первая затяжка – всегда упоительное легкое головокружение.) А, вот. Вы были у вашего отца, посмотрели «Поющих под дождем», побыли с ним, как бы простились. Потом вы зашли к сестре и зятю, тоже в последний раз, перед тем как выстрелить в своих детей, а затем в себя; во всяком случае, таково было ваше намерение. И когда вы уходили, Анна сказала вам: «Выбери день». Давайте, если вы не против, вернемся к этой фразе.

– Занятно, что вы об этом заговорили. Эти два слова долго преследовали меня. Вы знаете, что после смерти Анн нас с сестрой связывали очень тесные отношения. До появления в нашей жизни Тома я единственный понимал ее полуфразы. Мы прошли через детство, держась за руки, защищая друг друга от зла и от всех этих забвений. И, в конце концов, я стал думать, что она знает меня лучше, чем я сам. Она не могла не видеть зверя. Она знала, что он вырвется наружу и, вырвавшись, освободит меня, освободит нас всех, что у меня нет другого выхода. Я уже все потерял. Жену, работу, уважение детей. Я думал, что этими словами – «выбери день», – она благословила меня, сказала: давай же, пора, выбери дату, соверши то, что должен, я тебя понимаю и прощаю, ты мой брат, и я всегда буду любить тебя, что бы ты ни сделал.

– И?

– Это было не так. (Я долго молчу. Не хочу расплакаться. Загоняю свое дыхание глубоко, очень глубоко, в низ живота.) Это было не так. Выбери день. Выбери свет, а не потемки зверя. Вот что она хотела сказать. Выбери иное. Иди к неведомому. Живи. (Новая сигарета. Мои руки дрожат.) Туда я и хочу теперь идти, к неведомому.

85

Позже в эту зиму мы снова отправились в Майто. Дует ветер. Волны высокие, яростные. Серфингисты в них не суются. Пляж почти пуст. Только несколько мальчишек вдали. Они играют, бросая палки собакам. Я иду рядом с Матильдой. По ту сторону мира. Годы изменили рельеф моего лица. Избороздили морщинами глаза, лоб. Моя кожа черна от солнца. Волосы побелели. Иногда вечерами Матильда гладит их. Она смотрит на меня, улыбаясь, и это все; можно и так заниматься любовью. У нас много времени впереди. Спешить некуда. Я знаю, что она будет последней.

Перед нами Архинальдо ведет мяч. Иногда порыв ветра уносит его далеко, и возмужавший мальчишка бежит за ним, смеясь, как бегал, смеясь, Леон за голубями в надежде их поймать. Эти паршивцы всегда подпускали его близко, а когда детские ручонки тянулись к ним, отскакивали на шаг. С десятого раза мой сын их возненавидел и бегал за ними, пытаясь пнуть ногой, ударить палкой, кидал в них камни.

Несколько минут назад наши пальцы соприкоснулись. Но не спешили переплестись. И Матильда улыбнулась. Эта редкая на ее лице улыбка раскрывает ее бесконечную красоту. Все так чудесно медлительно. Нет нетерпения встреч в четырех стенах кабин. Есть прелесть первого раза. Или последнего.

Больше семи лет я не занимался любовью, не терял себя в запахе женщины, не ощущал переполненного семенем члена. Только мои пальцы заплутали во влаге рта моей сестры, тогда, в больнице. Они грубо шарили по ее нёбу, и ее язык лизнул, и ее зубы укусили. Анна сдавленно вскрикнула. Палец был прокушен до крови. Я заплакал. Мое наслаждение и мой стыд. Семь лет никто не занимался со мной любовью. Мое тело кажется мне новым, будто у него нет прошлого.

Я живу у Матильды и Архинальдо в крошечной комнатушке за десять песо вот уже больше года. Когда на рассвете я ухожу из дома, крадучись, смешной походкой ladrón^[62], шагами глупой цапли, к грузовичку, который отвозит нас в Десконосидо, они еще спят. Мы встречаемся под вечер. Я забираю Архинальдо из колледжа. Продолжаю его тренировать. К нам присоединились другие дети. Он теперь берет восемьдесят пять мячей из ста. Его слабым местом остается «свечка» из-за маленького роста. Он хочет поскорее вырасти, а я советую ему не спешить, напоминаю, что детство – счастливая пора. Край без войн. Я хочу в это верить для него, как хотел верить для Жозефины и Леона, хотя сам знаю, что детство может быть и огромным пейзажем руин. Когда ты маленький, звезды дальше, а мечты больше. Ты должен прыгать, чтобы достать яблоко с ветки, сорвать несколько вишен. Ты одерживаешь тысячу побед.

Мы сидим втроем лицом к океану. Наши плечи соприкасаются. Ветер треплет наши шевелюры, волосы Матильды хлещут меня по щекам. Ее сын прижимает к груди мяч, точно сокровище. Бьющееся сердце. Мать гладит его лицо. Он улыбается. Он не знает, что она его мать. Ничего не знает о злоключениях, не знает ее истории, которая еще пишется, медленно, осторожно. Я учусь для него жестам, которых не знал в пору моих детей. Бить по мячу. Лежать на песке и смотреть на небо. Держать чью-то руку. Узнавать названия фруктов. Матильда смотрит на меня, ее черные глаза ласковы. Наша семья рождается в молчании. В благодати. В покое, наконец-то в покое. Ветер принес тучи. Серые, тяжелые. Они парят над нами, между небом и водой. И Архинальдо поворачивается ко мне.

Почему идет дождь, Антонио?

* * *

Время прошло. И тогда время пришло^[63].

Часть третья

23/02

Я не могу даже кричать. Иначе кричала бы нехорошие слова. Гадина. Дебил недоделанный. Я просыпаюсь от боли. Это ужасно – боль. Это злоба, которая ничего не может дать. Уже два месяца, пес. Вот класс – Пес. Пес плохо пахнет псиной, даже слово воняет. Это все-таки круто – найти имя для отца, который хотел меня убить.

18/04

Сегодня утром я сумела сказать он-ур. Неплохо для одиннадцатилетней девочки, а? Лол. Женевьева зааплодировала. Она занимается моей реабилитацией в больнице. Раньше я не могла даже произнести о или а, плакала. Она суперская. Учит меня говорить, потому что слова, когда я хочу их произнести, скатываются назад, падают в рану, как в пропасть. Когда меня привезли, она сказала мне, что отколот кусок челюсти. Я нарисовала зеркало. Она сказала нет. Еще рано, Жозефина. Представляю, какое жуткое у меня лицо. Тогда я написала в своей тетради: убейте меня. Убейте меня! Поставила не меньше тридцати восклицательных знаков, чтобы медсестры меня поняли. По-моему, они не умеют читать.

5/05

Мы с Женевьевой посмотрели фильм. «Скафандр и бабочка»^[64]. Играет Матье Амальрик. Это подлинная история человека, запертого в себе самом. Он не может двигаться, не может общаться. Только веки у него шевелятся. И он написал целую книгу, буква за буквой, шевеля одними веками. Медсестра показывает ему буквы. Моргнет один раз – да, два раза – нет. Я подумала, что мне все-таки еще повезло. Несмотря на дерьмового Пса.

Доктор (тот, которого я не люблю) приходил сегодня. Он снял повязки, скрывающие мою голову чудовища. Медсестра смачивала мне лицо, чтобы отлепить бинты. Он, кажется, остался доволен пересадкой. Кусочки костей мне уже пересадили. Теперь – кожа. Срезанная с моих ягодиц. Выглядело это, наверно, как кусок ветчины на щеке. Я написала в тетради: «ужас?» Он улыбнулся дурацкой улыбкой. Приживается хорошо, я доволен, дайте срок, все образуется, почти ничего не будет видно, так он сказал. Жаль, что я не могу смеяться. Если можно выпустить пулю в голову ребенка, так соврать ему и вовсе как нечего делать.

* * *

Писать – это была идея Женевьевы. Она говорила, что боль – это как инородное тело. В конце концов обрастаешь панцирем, чтобы не чувствовать ее. Но нельзя вылечиться от того, чего не чувствуешь.

Я не все написала. Но ты не беспокойся. Я заполню пустоты.

* * *

Конечно, у Леона наступил долбаный трудный период. Мсье ПВП. Начинающий подросток. Ты все это пропустил. Но до этого, в первый год Пса, когда я долго лежала в больнице, он приходил ко мне каждый день после школы. Кормил меня с ложечки, потому что у меня иногда дрожали руки. Вытирал, плача, суп, стекавший по моему подбородку. Испуганно спрашивал: я тебя обжег? Но я ничего не чувствовала. Моя кожа была холодной. Она казалась мне мертвой, и, наверно, это было правдой. Тогда Леон забирался ко мне на кровать, садился рядом, прижимал мою голову к своему плечу, целовал ее, чтобы согреть. Нам обоим было стыдно. О тебе мы никогда не говорили. Однажды он сказал, что убьет тебя, и мне были приятны эти слова. Мой маленький преступник девяти лет от роду. Он приносил книги. Читал мне их. Я до сих пор помню слова, на которых он запинался, точно спотыкаясь о камушки: устремился, враскачку, молниеносная, порывистый. Позже я поняла, что спотыкался он о слова любви, те, что причиняют боль, потому что делают нас слабыми.

Он рассказывал мне, что происходит за стенами больницы. Рассказывал про дом, про маму, про Олива. Он старался поскорее вырасти. Стать убийцей с твердой рукой. Он хотел записаться на дзюдо, чтобы уметь постоять за себя и защитить меня. Иногда он расчесывал мне волосы и был очень горд. Однажды я попросила его подкрасить мне глаза, а он испугался. Еще выколю тебе глаз, этого только не хватало! Нам с ним было хорошо. Он мечтал за нас двоих. Когда ты вырастешь, если у тебя не появится жених, я останусь с тобой, мы будем жить вместе. Наступал вечер, заглядывала медсестра, говорила, что пора уходить. Однажды Леон спрятался в туалете в коридоре, а ночью пришел и лег рядом со мной, и мы плакали. Конечно, сестра нас застукала, когда пришла с обходом. Она молча посмотрела на нас, потом в металлической тишине машин, в ночных тенях, сказала, что мы похожи на ангелов, а Леон ответил нет, ангелы – это мертвые дети, а Жозефина жива, моя сестра сильнее револьверной пули.

Через несколько месяцев, когда я была уже дома, нас пригласили на костюмированный день рождения, и Леон сказал мне, смеясь: с твоей вывеской тебе никакой маски не надо. И я поняла, что пришел конец беззаботности детства и доброте.

В то лето Олив поехал в Люберон к своим друзьям, среди которых была пара с тремя детьми, младшему одиннадцать лет, на год старше Леона. И Леон поехал с ним. Мне было (немножко) обидно. Олив показывал фотки, огромный бассейн, теннисный корт, сауна, миллион олив, река, где можно удить рыбу, и каноэ. Это был, кажется, дом бывшего владельца рекламного агентства. Ну вот, а я осталась одна в Лионе с мамой. Она старалась приходить домой пораньше, чтобы проводить вечера между нами девочками, как она говорила. Но проводила она их все больше на телефоне. Иногда уходила в свою комнату, чтобы поговорить без помех. Я хоть и изуродованная, но не глухая, я слышала слова, слоги, острые колючки. Мне было от этого грустно. Я думала о Паршивом Псе. И он ведь, наверно, укололся о те же шипы. Может быть, из-за них-то он и стал Куском Дерьма. Я сказала себе, что поговорю об этом с психологом. Однажды вечером мама вышла из своей комнаты с телефоном в руках, и капельки пота блестели у нее над верхней губой. Я только потом поняла: удовольствие, наслаждение, чувство вины. Мы ели дыню. Мама говорила, что ни к чему их нюхать, дыня всегда пахнет дыней, а чтобы узнать, спелая ли она, надо нажать на хвостик: если он сразу отделится, дыня что надо. Многому же она меня научила :-) В больнице Женевьева велела мне перекатывать кусочки дыни во рту, чтобы выделялась слюна, это, мол, отличное упражнение на симметричность. Я спросила ее, покраснев, поможет ли мне это отличное упражнение на симметричность когда-нибудь как следует поцеловать мальчика. Она улыбнулась. Ты научишь меня? Да. Когда ты сможешь разгрызть орех, Жозефина. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

После дыни мы посмотрели фильм, никакой, но мама больше смотрела свою почту, потягивая розовое вино. Мы и не разговаривали толком. Между нами дурочками, а не девочками. Я сказала ей, что она не обязана стараться приходить домой пораньше. Тогда она взяла меня за руки. На секунду я поверила, что существую, что она поговорит со мной. Но она только заплакала.

5 мая первого года Пса снова вернулся УВ (Ужасный Вопрос). Почему ты выстрелил в меня первую?

21/05

Сегодня днем я вернулась домой в машине «Скорой помощи». Раздолбанной. Не такой красивой, как та, в которой я приехала из Парижа, ночью, с голубыми, как молнии, мигалками. Мама и Олив вывесили в прихожей плакат. Добро пожаловать, наша Принцесса. Олив взъерошил мне волосы и ушел. Леон был в школе. У себя в комнате я убрала подарочки от медсестер. Мы с мамой разобрали чемодан. А потом она преподнесла мне подарок. Оранжевый платок, дорогой, фирменный. Я отлично знаю, зачем. Ненавижу их, и ее, и платок.

24/05

У психолога сегодня было хорошо. Он старенький и немного пахнет псом, но добрым псом. У него глаза кокера, грустный взгляд и корочки в уголках. Мне иногда аж больно, когда он на меня смотрит. Потому что ему тоже, наверно, больно смотреть на меня с ломтями бекона на щеке. Мы работали над словами, которые могут всякое такое объяснить, выразить невыразимое (это слово номер один, которому он меня научил). Безумие. Депрессия. Горе. Безмерное горе. Недуг. Но по мне это были чересчур нормальные слова. Тому, что он сделал со мной, что собирался сделать с моим братишкой, а потом и с собой, нет названия, так говорит доктор. Он должен был бы начать с себя. Я спросила, можно ли назвать что-то, чего не существует. Он нашел мое замечание интересным. И побудил (слово номер два; глагол, ну да ладно) меня продолжать искать. Слово – это ключ, – сказал он, – а ключи нам еще понадобятся.

Поначалу мне было очень грустно. Когда я проснулась в больнице. Голова у меня горела. Мама плакала, у нее были красные глаза, врачи побуждали ее выйти из моей палаты. Все расплывалось. У меня так болела голова. Кто-то спросил меня, что случилось. Я не знала. Я просто спала. А когда проснулась, почувствовала, что у меня не хватает половины лица. Как будто сквозняк был на месте рта. И столько крови, все простыни были мокрые, липкие. Я встала. Увидела, как Пес склонился над Леоном с револьвером в руке. И все.

Злость пришла позже.

28/06

Гениально! Я смогла поесть картофельной запеканки с мясом. Обрыдли супчики, мороженое, соки. Все, чем пичкают старичков, когда у них не осталось зубов или они мегабольные, как мой дедушка. Мне все еще больно глотать. Иногда во сне я кусаю бифштекс или даже просто жую блинчик с сыром и ветчиной. Запеканка была вкусная. Олив сам ее приготовил. С тех пор как мы живем в Лионе, стряпает он, у мадам нет времени, у нее такая важная работа. А он у нас теперь фрилансер. У него все больше татуировок на теле. Японские идеограммы. Вчера он показал мне новую, на лопатке, модуру, что значит «вернуться назад». Это для того, сказал он, чтобы не забывать, что мы никогда до конца не сведем счеты со своим прошлым. По-моему, он курит слишком много косяков, но бывает иногда классным. А вот мама – больше нет.

* * *

Это было первое лето года Пса. Я сидела дома взаперти. Какой-то кусочек мяса плохо прижился на моей шее. Отторжение. Квазимодо был писаным красавцем по сравнению со мной. Мне давали кортизон, и меня начало раздувать. Я выкалывала глаза манекенщицам в маминых журналах, замазывала им зубы черной ручкой, резала щеки. Я их ненавидела, ты себе не представляешь как. Моя рука была твоей, той рукой, что все разрушила. А на улице, в парке под самыми нашими окнами девушки лежали на траве. Они курили. Встречались с парнями. Смеялись. Они все были красивые. А мне двенадцать с половиной лет, и я уже старая уродина, которой никогда не вылечиться. Я сказала психологу, что хочу убить Пса, да, зарезать тебя, потому что ты меня не добил. Ты провалил мою смерть, а я провалила свою жизнь. Он записал мою фразу в тетрадку, и я почувствовала себя важной особой. Но что с того. Через месяц начнутся каникулы. А мне даже не поехать на солнышко. Не искупаться. Не погулять с мальчиками. У каждой из моих красивых подружек уже было по некрасивой подружке, типа для фона. Наступил конец никакущего детства, жалкий расцвет. Я – корявый побег. Однажды ночью меня отвезли на «Скорой» в больницу, в ожоговый центр. Загноилась моя вывеска. Я избавлю тебя от подробностей.

Но на этот раз все получилось. Задница у меня в полосочку, столько кожи с нее срезали.

Три раза в неделю я приходила к Женевьеве в больницу. Говорила я еще очень медленно, только начинала выстраивать фразы без сбоев. Ты делаешь успехи, сказал мне однажды Леон на полном серьезе. И меня разобрал смех, такой важный у него был вид. Смех. Я так давно не смеялась, что забыла, как это делается; я слишком боялась смеяться тогда. Боялась, что челюсть отвалится, как в мультяшках. Вот только у волка Текса Эйвери^[65] челюсть отпадала, когда мимо проходила красивая девочка. Я-то не красивая девочка. Я Elephant Woman^[66].

Вот видишь, что ты натворил.

Психолог уехал в отпуск. Без него как-то не по себе. Холодно. Я записала еще слова. Палач. Недочеловек. КД (Кусок Дерьма). Дерьмо собачье. От этого никуда не деться.

Однажды вечером он меня рассмешил. Мне было лет шесть или семь, мама куда-то ушла, мы ужинали втроем ветчиной с вермишелью. Ветчину он нарезал наспех, и мне попался кусок, который я не смогла засунуть в рот целиком, он свисал, ярко-розовый, сантиметров на десять. Папа посмотрел на меня и сказал: Жозефина, спрячь язык. Несколько секунд до меня доходило, а потом я расхохоталась. Нам было хорошо в тот вечер.

14/08

Сегодня приехала из Лилля тетя Анна. Она провела со мной весь день. Было суперски. Она говорит через слово, а я со скоростью улитки, так что мы с ней отлично друг дружку поняли. Она рассказывала мне про Пса, как они были маленькими. Как он ее защищал. Как они хотели поехать в Баньоле к своей маме. Моей бабушке. Она рассказала мне и о ней, очень грустная история. Бабушка уже умерла, можно сказать, в нужде. Но я думаю, что больше всего она нуждалась в любви. Тетя Анна показала мне ее фотографию. Для того времени она очень красивая. Конечно, прическа давно вышла из моды. Она держала в руке сигарету, как актриса. Есть такие старые фотки Катрин Денев, на которых она держит сигарету, выглядит супергламурно. Я думаю, моего дедушку, того, у которого теперь рак, она находила недостаточно гламурным, недостаточно Мастроянни. Я с трудом выговорила фамилию. Мастроянни. И нам обеим стало смешно. Я старалась смеяться с закрытым ртом. Я люблю тетю Анну. Жаль, что у нее нет детей, она была бы классной матерью. Она так хорошо все объясняет (ну и пусть это выходит долго), не то что моя. Маму еще поди пойми, она всегда говорит, что ее не понимают, потому что недостаточно к ней внимательны. Тетя Анна сказала мне, что видела его в тюремной больнице. КД. Пса. Но я ни о чем не спросила, и она ничего не добавила. Вечером она повела меня в парк Розариев на шествие, которое идет с факелами до самой базилики; не потому, что она верит в Бога и все такое, просто потому, что это очень красиво. Перед уходом, когда я хотела повязать свой ужасный оранжевый платок, она удержала меня. И я вышла все равно что голая – в первый раз. Тетя Анна взяла меня за руку. Люди в толпе смотрели на меня нормально, улыбались, и я улыбалась им. Мне больше не больно улыбаться. Какой-то мальчик подмигнул мне. Ладно, что правда, то правда, он видел меня с хорошей стороны. Но все-таки.

Сегодня, 14 августа, был мой лучший день после ночи Пса.

18/08

Я сегодня вышла на улицу одна, без платка, без повязки. Шла, стараясь, чтобы слева от меня всегда была стена или еще что-нибудь. Вообще-то люди ни на кого толком не смотрят. Нет, вообще-то смотрят. Мужчины, старики лет сорока, потому что я в джинсовых шортах, и у меня длинные ноги, слишком длинные, говорит мама. Завидовать ей нечему, она-то у нас бомба. Она рассказала мне однажды, как склеила Пса. Хотела бы я на это посмотреть. Мама в одном бюстгальтере, со своими большими сиськами, и этот путается в длинных брюках в примерочной кабине. Ну и нечего ей теперь из себя меня корежить, результат-то налицо. Правда, она сказала мне, что они любили друг друга, очень любили, но со временем она поняла, что он больше любит покой, а она – бури. Хорошенький покой – стрелять в свою дочь. Завтра я иду к психологу. Он вернулся, это гиперклассно.

19/08

Всегда он был белый, как задница. А сейчас такой загорелый. Только чуть-чуть белого осталось между пальцами, миленько так. Мы говорили о словах для названия чудовища. У меня появились новые. Садист. Варвар. ГГ (Громадное Говно). Каждый раз он просил меня истолковать их. Варвар, например. Я сказала: тот, у кого нет морали, кто больше не принадлежит к цивилизации. Он мелко кивал головой, подбадривая меня. Я продолжала: кто вернулся к дикому состоянию, к состоянию зверя, как те, что пожирают своих детенышей. Черепахи так делают, морские черепахи. И еще свиньи едят своих поросят. «Свинья» – это слово мне тоже нравилось. Свин. Это очень важно – подбирать верные слова. Потом мы говорили о внешности. Он спросил, какой я себя вижу. Через три недели мне в школу. Он хотел знать, как я себя чувствую. Я описала себя, это было нелегко, потому что до Свина мое лицо было красивым с двух сторон. Теперь не то. Трудно найти слова, чтобы говорить о себе. Раньше мама и даже Олив говорили, что я красивая, что мальчики будут драться из-за меня. Теперь дома об этом помалкивают. Говорят, что я делаю успехи, что выгляжу лучше, что уже не так заметно. Черта с два. У меня на левой щеке кусок ветчины, распластанный до самой шеи; в нижней челюсти ямка, как будто тот боксер с татуированным лицом, не помню, как его зовут, он играет в «Very bad trip»^[67], врезал мне со всей дури. Так что не знаю, где они видят улучшение, я его не вижу. Он протянул мне зеркало. Все такой же ужас. Он предложил мне улыбнуться, хорошенько посмотреть на свою улыбку и описать, что я вижу. «Улыбку», – сказала я. «Вы уверены?» Я снова хорошенько посмотрела, улыбнулась еще шире, дура дурой. Да, я уверена. Вы совершенно уверены, что это не гримаса? И тогда я посмотрела ему прямо в глаза, обычно-то я не дерзаю. И сказала ему спасибо, спасибо, доктор. Потому что, хоть на полвывески еще без слез не взглянешь, ко мне вернулась улыбка. Она больше не кривая, как вначале, она стала милой, какой была на моих прежних фотографиях, красивая улыбка, приятно посмотреть, красивая, как голубое небо, как светлая ночь. Без Пса.

29/08

Сегодня мы ходили с мамой по магазинам. Нашли у «Жерара Дареля» красивую сумку для моих школьных принадлежностей. Олив подарил мне потрясную перьевую ручку. Писать ей я не буду, никто давно не пишет перьевыми ручками, но все равно это супер с его стороны. Ему сейчас позвонил один очень крупный фрилансер по поводу рекламы какого-то автомобиля. Он уезжает на две недели в Париж; может быть, и на три. Ручаюсь, что вернется с новой татуировкой. «А может быть, и с новой машиной», – усмехнулся он. Пожелал мне хорошего начала учебного года и посоветовал побольше улыбаться. А я хандрю. В этом году я практически не училась. Немного заочно, немного в больнице, в самом начале. Так что я осталась на второй год. И это хреново. Я иду в другую школу. Если у меня там не будет подруг, плевать. Мы перепробовали уйму тональных кремов. Один мне в ноль подошел. И я немного повеселела.

* * *

Я помню Ответ № 1, который я нашла на УВ (Ужасный Вопрос): Он сыграл в орла или решку.

13/09

Коллеж ничего так. Я выбрала место у окна, что слева. Учителя тоже ничего себе. Особенно по изобразительным искусствам – просто душка. Понятное дело, у него есть подруга, вся из себя суперская, она заезжает за ним на «веспе». Прямо тебе картинка с рекламы. У меня появилась подружка. Ее зовут Саша. Она ненавидит свое имя, потому что у нее был сосед, злюка в рикаровской панамке^[68], он назвал Сашей свою собаку, немецкого дога величиной с небольшого ослика. И потом, она считает, что это имя для мальчика. Я сказала ей, что Жозефина – фиговое имя, этакое буржуазно-зажато-претенциозно-важное. Она не согласилась. Сказала, мол, имя шикарное. Как ты. Вот поэтому, из-за этого «как ты» мы и подружились. Она мегарыжая, с миллионом оранжевых конфетти на лице, на руках, на плечах, на груди. Кажется, если ее встряхнуть хорошенько, они все слетят и закружатся. Вот было бы красиво. Но для нее это уродство. Посмотри на мои руки, как будто в них забили тысячи ржавых гвоздей. Я к ней прониклась, потому что она вроде меня. Мы не нравимся себе такими, как мы есть. И в то же время мы должны научиться себя уважать. Так говорит мне психолог. Сегодня она была у меня. Мы немного позанимались в моей комнате. Но больше слушали Mardy Bum^[69] нон-стоп. Еще составили список мальчиков в классе. Семь никаких, два ни то ни сё, один сойдет, четыре ничего себе и один супер. Но мы понимаем, что нам ловить нечего, ей с ее гвоздями, мне с моей ветчиной.

14/09

Умер Патрик Суэйзи. Ну почему не пало на Мела Гибсона?

04/10

Она задала мне вопрос. Естественно. Я не посмела сказать ей правду. Правда мне еще слишком тяжела. В ней столько ужасного: быть сожранной Свином, задушенной Куском Дерьма. Это значит, что, может быть, ты и сама Свинья, сама Кусок Дерьма, что ты не заслуживаешь любви, не стоишь океана нежности, который делает жизнь раем. Я сказала ей, что попала в автомобильную аварию, не пристегнулась ремнем. Вылетела через ветровое стекло. Саша поджала губки, типа усомнилась.

Через две недели День всех святых и каникулы. Она пригласила меня к себе. У ее родителей есть дом в Урьяж-ле-Бен, под Греноблем. Мы будем принимать термальные ванны. Класс.

10/10

Я получила сегодня 17 по рисованию. Надо было нарисовать автопортрет в стиле какого-нибудь художника. Я выбрала Бэйкона^[70].

29/10

Обалдетьобалдетьобалдеть. Сашина мама подарила нам ТАКОЙ абонемент. Полная разрядка. На три дня. Ванны с гидромассажем. (Обожаю.) Обертывание грязями (пфф). Струйный душ. Гидротерапия. Маникюр. Массаж под термальной водой. Я выбрала спину, не люблю, когда трогают мое лицо. Термальный бассейн. Солярий. Хаммам. Комната отдыха. Мы были самые молодые, самые красивые. Старушки смотрели на нас сначала с завистью и чуточку с презрением. А потом даже с сочувствием, и то сказать, вывески у нас такие. У одной гвозди. У другой колбасная лавка.

Мама у Саши обалденная, мы подолгу разговариваем все вместе до поздней ночи. Мне кажется, я расту, становлюсь с ней маленькой взрослой, что-то значу, существую такая, как есть. Мне бы хотелось когда-нибудь поговорить с ней о том, что со мной случилось. Не боясь и не стыдясь. Потому что я догадываюсь, что в тот или иной момент за кошмаром, за всем этим ужасом была любовь.

21/11

Ответ № 2 на УВ: Он испугался, что если выстрелит в Леона первого, я проснусь от выстрела. Увижу, как он это делает. И не буду больше его любить.

* * *

Я заполняю пустоты (продолжение).

* * *

В день, когда мне исполнилось пятнадцать лет, Леона исключили из школы на три дня. За ним пошел Олив. Они долго ходили вдвоем по парку. Я видела их из окна; Леон мотал головой. В какой-то момент он хотел убежать, но Олив его удержал; это было похоже на отцовскую взбучку – жестикуляция, крик. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь получали взбучки от тебя. Чтобы ты кричал на нас. Или бил. Ты был тихушником, как говорила мама, весь в себе. Интериоризировал. Ага, опять громкое слово, он интериоризирует. Мы говорили об этом с психологом, об интериоризации, нежелании дать выход своим эмоциям, страхе потерять над собой контроль. Потому что у меня, после того что ты со мной сделал, злость тоже вышла наружу не сразу. Сначала накатило чувство стыда. Это я была Дерьмом. Когда отец вас больше не хочет, это может быть только ваша вина. Очень долго я так думала: я не сделала его счастливым, разочаровала, я дура, у меня нет чувства юмора, нет обаяния, я некрасивая. Не дал мне Бог глаз цвета морской воды. А ведь глаза у меня такие же, как у него. Мне и в голову не приходило, что проблема в нем, именно потому, что он мой отец. Я искала в Интернете, хотела познакомиться с девочками в моем положении, но их отцы (а иногда и матери), видно, целились лучше моего. Ни одной выжившей не оказалось. Зато нашлось до фига инцестов, отцов-насильников, мифоманов, нежелательных беременностей. Но чтобы отец убил свою дочь – результатов ноль.

Странно, что я пишу «выжившей», это в первый раз. Это слово не приходило мне в голову раньше. Мы говорили об этом на очередном сеансе. Выжившая: оставшаяся в живых после события, повлекшего человеческие жертвы, сказано в «Ларуссе».

Я осталась в живых.

Но так тяжело не знать, почему.

Ну вот. Леона исключили в тот самый день за то, что он ударил другого мальчика по лицу: этот мальчик сказал ему, когда они выходили из школы, «твой отец – мерзкий пидор». А когда вечером я заявила, что наш отец гораздо хуже, он замотал головой. И сказал: «мой настоящий отец другой».

Потом Олив купил мотоцикл. Большущий «триумф». Тарахтел он знатно. Девушки на улице оборачивались, мужчины тоже. Он отвозил на нем Леона в школу, и Леон воображал себя Бэтменом. Расставаясь, они ударяли кулаком о кулак, как шпана. На Рождество Леон потребовал татуировку. Он уже выбрал себе идеограмму.

Он увеличил ее и приклеил на стену в своей комнате. Фукидокурицу. «Свободный и независимый». Мама закатила глаза. И не мечтай, мой мальчик, двенадцать лет – рановато для татуировки. Почти тринадцать, возразил Леон. Он смотрел на нее косо. Я видела, что он не смеет сказать ей напрямик: отвали, я делаю, что хочу. Мсье Притвора. Я подумала, что он ненавидит маму из-за тебя. Дома мы больше никогда об этом не говорили. Никогда. После больницы мы с Леоном попросили сменить нам фамилии, мы не хотели быть Жозефиной Свин и Леоном Свином.

Мы сожгли все фотографии, на которых он был, свинское чудовище. Переломали все вещи, которые он нам дарил, даже которые просто трогал. Мы хотели стереть его с лица земли. Убить. Мы никогда больше не говорили папа. Не называли тебя никак. Если о чем-то не говорить, оно перестает существовать.

Но теперь я должна заговорить об этом, если хочу существовать сама.

* * *

Мама с Оливом все чаще ссорились. Из-за мотоцикла. Из-за того, что он приходил домой все позже. И от его куртки иногда воняло духами, или от волос разило светлым табаком. Олив отвечал, что не ей его на эту тему поучать. Если ты понимаешь, что я хочу сказать, говорил он со злой улыбкой. Однажды даже добавил: знаем мы твои примерочные кабины. В тот день она дала ему пощечину. И ушла в свою комнату. Хлопнула дверь. Леон кинулся к Оливу приласкаться. Тот погладил его по волосам. Бери свой шлем, товарищ-байкер, сказал он, и они ушли.

В тот же день Леон сделал себе тату. Фукидокурицу. На плече, на уровне дельтовидной мышцы. Он показал мне ее, заставив поклясться, что я ничего не скажу маме. «Не то я тебя убью». Пробовали уже, ответила я, ничего не получится, я бессмертна. Мне очень понравилась эта мысль; надо же, я бессмертна. Я сказала об этом психологу. Мы попытались разобраться. Бессмертие. Конечно, когда-нибудь я умру, как все. Но не в этот раз. Если я выжившая, то есть живая, значит, для чего-то мне еще надо жить. Прожить мою жизнь, мою собственную историю, с людьми вокруг меня, которых я сама выберу. Которых полюблю. Которые полюбят меня, даже с окороком вместо лица. И мою красивую улыбку, эту самую улыбку, которая сражает наповал. Я знаю, что между мамой и Оливом нет большой любви. Мы говорили об этом с Сашей и ее мамой однажды ночью. Говорили о желании. Обо всем этом, что «воспламеняет» (этого слова я еще не знала). О том, какую боль может причинить порой желание. О неизбежной потере. Потому что никто не может гореть желанием постоянно. Это слишком тяжело, оно пожирает человека изнутри. Саша сказала, что никогда не выйдет замуж, у нее будут только любовники. Ее мама посмеялась. А я – я только призналась им, что сейчас у меня только одно желание: чтобы пришли месячные. В пятнадцать лет их так и не было, потому что кто-то высушил мое сердце и выпустил из меня кровь. Пес-Вампир.

25/12

Рождество фиговое. Олив с мамой старались, как могли, быть милыми. Тетя Анна и дядя Тома приехали на поезде из Лилля. Мне подарили туфли от «Задига и Вольтера». Парфюм «Дейзи» от «Марка Джейкобса». Купон на покупку в «H&M» (300 евро). Эми Уайнхаус (у меня уже есть, спасибо, мама). Набор косметики «Баре минералс». И очень красивые часы, старинные (причем ходят), «Реверсо». Внутри у них инициалы, не имеющие ничего общего с моими. Я даже не посмотрела, какие подарки получил Леон. Мне плевать. Мы с ним не разговариваем, с тех пор как он пригрозил меня убить. Я называю его не иначе как мсье ПВП. Пипи-В-Постель. Он от этого бьется в истерике. Мне в кайф. Тетя Анна рассказала про дедушку. Только ждать, сказала она. Вернее, она сказала только, а ее муж ждать. Дядя Тома единственный ее понимает, еще только КД и я немножко. Это может случиться завтра, через год, через два года. Только ждать. Она сказала, что Колетт все больше становится похожа на больную Паркинсоном. Но она не больна, это просто от страха быть покинутой, остаться в один прекрасный день одной ее трясет. Это тяжко, потому что, когда она кормила дедушку, все расплескивалось, она извинялась, мучилась от стыда и много плакала из-за этого.

Тогда тетя Анна наняла женщину, которая не дрожит, та приходит кормить дедушку и болтает с ними понемножку о всяких пустяках: о дорожных работах на улице Бельфор, о кончине парикмахерши с улицы Шодронье, о задавленной собаке. Она привезла мне подарок от Колетт. Колечко. С малюсеньким-премалюсеньким бриллиантиком. Связующее звено между нами всеми. Пусть даже она жена отца Чудовища, мне было приятно, что есть эта связь, что у меня есть семья. Что я не совсем одна, никому не нужный недобиток. Взрослые остались в гостиной. Я пошла к себе в комнату писать, а потом позвонила Саше.

8/01

Сегодня утром мама заговорила о том, чтобы отправить Леона в пансион, а Олив был против. Я все-таки его мать, сказала она. А Леон ответил: а Олив мой отец. Он даже выкрикнул это. Мама прижала ладонь ко рту, как будто хотела заглушить крик или чтобы не вырвало. Вид у нее был совсем убитый. Я сказала, что пансион пойдет на пользу мсье ПВП, меньше будет капризничать. А Олив велел мне заткнуться.

Ненавижу их всех. Ненавижу их всех. Ненавижу их всех.

8/01 (ночь)

Ответ № 3 на УВ: Потому что он просто девочек боялся.

21/01

Сегодня мы с психологом играли в такую игру. Он попросил меня описать ему себя, какой я хочу стать в будущем. Я не знала, что ответить. Он ждал.

А потом я сказала: нормальной. И он сказал мне: но вы уже такая, вы и сейчас нормальная. Нет, сказала я. Нормальная – это когда тебя любят.

* * *

В конце весны мама обнаружила татуированное плечо мсье ПВП. Она как рехнулась. Велела Оливу уйти. Убраться из дома. Сказала, что он безответственный, что она вызовет полицию. Сделать татуировку ребенку! Олив ушел со своим мотоциклом, а Леон совсем запустил учебу. Он стал злым, несносным. Иногда по ночам мама плакала. Иногда по ночам она не приходила домой – как раньше, во времена Свина. Она возвращалась утром с круассанами, типа «я хорошая мать». Но я-то видела ее красные глаза, грязную, жирную кожу, несмытый макияж. Колтуны в волосах, царапины на шее, на руках. И в сердце. Я видела ее муку. И говорила психологу, что КД тоже не мог ее не видеть. Никуда не денешься от муки близких, она бьет вас наотмашь. Она нуждается в вас. И ничего тут не поделать. Мы много об этом говорили. Мука, горе, рана, страдание. Мы составили шкалу от одного до десяти, я пыталась расставить все по местам, освоить.

Ветчина на моей щеке посветлела. Стала похожа на родимое пятно. Уже лучше. Ямка в челюсти никуда не делась. Я жевала резинку. Курила. Компенсировала. И много улыбалась. Один парикмахер придумал мне клевую стрижку, которая слегка скрыла гнусность Собачьего Дерьма. Время от времени кто-то из мальчиков предлагал мне встретиться в «Старбаке» после уроков. Не супер нашего класса, даже не «ничего себе», но и не последний урод. О’кей, Жозефина, можешь надеяться на лучшее.

Я продолжала видеться с Женевьевой дважды в неделю, и моя речь после четырех лет работы стала вполне… «красноречивой», сказала она. Я знала, что мне не быть актрисой или дикторшей (и тем лучше), но мне были в кайф похвалы Женевьевы. Нет, настоящая моя мука была внутри. Глубокая, бездонная, она разъедала мне нутро-сердце-кости. Я больше не могла. Если это не кончится, кончусь я.

Конечно, я об этом думала. А что ты хотел? Я готова была довести до конца твое дело Пса. Уже было собиралась. Мягким способом, таблетками, например, или крутым. Я бы выбрала крутой, кровавый. Жозефина, дочь чудовища. Себя не переделаешь. Наша квартира на седьмом этаже. Падение с высоты 21 метр. Я буду лететь 2,069 секунды. И разобьюсь на скорости 73,1 километра в час. Прикинь, какой я буду внизу, на тротуаре, во, как если бы в меня попал шар для игры в петанк весом 800 г на скорости 580 километров в час. Уж лучше, чем твоя поганая револьверная пуля. Полнейшая каша. И никакой тебе ветчины. Непоправимо.

А ты и не знал, что я сильна в физике.

Когда я рассказала об этом психологу, он сказал: в каком-то смысле вы такая же, как он. Незнание меры. Страсть. Я вскочила и выбежала из его дерьмового кабинета, да еще дверью хлопнула. На улице шел дождь. И я подумала, что никогда не спрашивала у него, почему идет дождь. У моего отца.

* * *

Саша начала встречаться с мальчиком. Из выпускного. Не сказать, что Камиль Лакур. Но и я тоже не Валери Бег^[71], говорила она. Восемнадцать лет, гот. Скромник – на неделе. А по выходным то еще пугало. Индусское влияние, очки сварщика. В жилу к ее ржавым гвоздям. Мы животики надорвали от смеха. Продолжалось это месяц. Точнее двадцать шесть дней. Она его бросила, отчасти из-за того, что ему пригорело переспать, но больше потому, что он нудный. Правда, целовался суперски. У него был очень длинный язык, он мог достать им до подбородка. Но выглядело мерзотно, когда он это делал, похоже на мягкий член. Как же мы хохотали с Сашей. Я ее обожаю. Она мне как сестра. Я рассказала ей про Кусок Дерьма. Что он со мной сделал. Мы плакали. И мне было хорошо.

А потом вернулся Олив. Это мама попросила его вернуться. Мне кажется, она боялась нас с Леоном, двух детей КД. Ей недостаточно хотелось быть матерью, чтобы оставаться с нами одной. Ей нравились эти ее штучки с примерочными кабинами. Соблазнять, покорять. Я видела, что она очень красивая, моя мама. Она еще красивее оттого, что опасная. Мне бы хотелось быть как она – и в то же время нет. Я, скорее, тихая, и мне это нравится. Я знаю, мсье психолог, знаю. Тихая. Это у меня от него. Это связывает меня с ним. Приближает меня к нему.

Ну вот, а Леон, с тех пор как Олив вернулся, снова стал милым таким братишкой. Делал уроки. Мылся (а то иногда от него реально воняло). Чистил зубы, пользовался время от времени дезодорантом, спускал за собой воду в унитазе. Он даже сказал мне, что я ничего себе. Не Ева Мендес и не Сальма Хайек, но все-таки ничего. В доме стала не жизнь, а мечта. Умора. Мама с Оливом целовались в губы при нас. Он щупал ее зад, она извивалась и корчилась, смеясь; мол, смотрите все, как мы любим и хотим друг друга. Он прокатил ее однажды на мотоцикле, вернулась она в истерике, говорила с придыханием, прямо тебе саундтрек порнофильма. А Леон заплакал, и тогда Олив ему сказал, мол, не волнуйся, старина, товарищ-байкер у меня один, это ты. И они уехали прокатиться по туннелю Фурвьер туда и обратно.

Зато в школе все клево. У меня отличные отметки. Я перехожу во второй класс вместе с Сашей. И наконец-то я дождалась. У меня пошла кровь.

19/09

Этим летом я встречалась с мальчиком. Но поцеловать себя не дала. Хотя после всего, чему меня научила Женевьева в больнице, я должна быть Королевой Поцелуев. Мы столько говорили с ней «о своем, о девичьем». Обожаю ее. Мальчику этому я дала себя потискать, запустить туда палец, даже два. Но в губы – нет. Мы говорили об этом с психологом. Очень по Фрейду, улыбнулся он. Я ему сказала, что мой рот – святилище. Алтарь моей боли, место моей смерти, шрам моего возрождения. Я была чересчур серьезна, знаю, даже, я бы сказала, мегасерьезна.

В голове у меня уйма вопросов. Меня сейчас просто распирает от всяких «почему». Почему мы никогда не говорим о нем, мама, почему он это сделал, почему вы завели детей, если не любили друг друга. Почему я. Почему желание всегда вспыхивает огнем, а кончается пеплом. Почему я плачу просто так, ни из-за чего. Почему мне стыдно. Почему это мощное ощущение ветра. Холода.

Клеман. Так звали этого мальчика. Пальцы у него оказались грубоваты. Мальчик-пальчик, назвала его Саша. И мы покатились со смеху. В общем, так себе Клеман. Но это было хорошо. Головы никто не терял. Не было дурацких слов любви. Все слова только конкретные. Вагина. Член. Груди. Разведка боем. А потом он уехал к бабушке, на старую ферму в Ристола, в пяти километрах от Эгюия^[72]. Маленькая деревушка в Альпах. С животными. Так он сказал. Коровы, козы. Я тогда подумала, что он, после того как тискал меня две недели, будет ловко их доить. Я рада, что не поцеловала его. Поцелуй – это слишком серьезно. Но от мысли, что ты иногда все равно что корова в руках у парня, мне стало тошно.

20/09

Мама с Оливом уехали на неделю вдвоем. Не хватало только мне заниматься мсье ПВП (он теперь бреется, чтобы отросли усы), готовить ему жрать, убирать за ним дерьмо, проверять его ранец с утра. И уроки вечером. Я ему не нянька. И не мать. Нехорошо, сказал Олив. А я ему и не отец, добавила я. Было напряженно. Они уезжали, чтобы дать себе второй шанс, мне стало смешно, вот умора: второй шанс. Психолог спросил меня, почему мне стало смешно. Потому что это фигня, если вы не простили. Шанс – это подарок прощения. И мы говорили о прощении, это было адски трудно, потому что поднимает из нутра такую тяжесть. Такую, что пальцы ломает. Мне кажется, этому не будет конца, я всегда буду слышать этот выстрел, этот звук, всегда. Сколько боли. Есть слова, от которых физически больно, когда я пытаюсь их произнести. Вот как прощение.

Простить. Ласка. Детство. Нежность. Принять. Папа.

24/10

Ответы № 4, 5 и 6 на УВ: Потому что, если бы он передумал в последний момент, то предпочел бы, чтобы с ним остался Леон. Потому что он подумал, что я прожила на свете дольше брата и брат имеет право на отсрочку. Потому что он слишком любил меня.

25/10

Сегодня мы прогуляли уроки: праздновали день рождения Саши. Я подарила ей очень красивое пальто от «Зары». Красное, с черными пуговицами, покрой 50-х годов, в стиле Одри Хепберн. Со своими огненными волосами Саша – настоящая зажигалка. Ей свистели вслед на улице. Мужчины. Женатые. Оголодавшие. Нас разбирал смех. В «Старбаке» какой-то старикан хотел угостить нас кофе и маффинами с черникой. Мы послали его подальше, а он обозвал нас потаскушками. Мужикам лечиться надо, прикинь. Потом мы посмотрели «Газетчика»^[73] с Заком Эфроном, Мэтью Макконахи и Николь Кидман в роли горячей штучки. Сцена в тюрьме ничего так, когда она себя трогает. Конец хуже не придумаешь. Мы съели две тонны попкорна, то и дело прыская (я все-таки старалась аккуратно, чтобы челюсть не отвалилась) всякий раз, когда Макконахи козырял брюшным прессом. Когда мы вышли из кино, погода была суперская. Мы пошли гулять вдоль Соны по набережной Жозеф-Жийе. По набережной Сен-Венсан. Это был удивительный день. Только мы с Сашей. Гвозди и ветчина. Вне времени. Мы парили.

2/11

Вчера вечером, разбирая вещи, я нашла письмо двухлетней давности от одной журналистки. Она просила меня о встрече, чтобы написать вместе книгу о том, что со мной случилось. Депрессуха на меня от этого навалилась не по-детски. Лана Дель Рей^[74] на полную громкость была самое то. Blue Jean нон-стоп.

* * *

Я надеюсь, что муки совести убивают.

* * *

Конечно же, я регулярно показывалась врачам в больнице. Осмотры, снимки, анализы. Все были очень довольны. Я спросила про кусок ветчины. Они не сразу поняли. Где ужас, там нет места юмору. Потом стали всячески меня успокаивать. Маленькое пятнышко все-таки останется навсегда, Жозефина. Но со временем его пигментация приблизится к естественному цвету вашей кожи. Со временем. Понятно, не им пока ходить с мерзкой рожей.

Женевьева учила меня пению. Мы с ней пели вокализы. Кошмар. Мой голос звучал ужасно. Ты и это мне поломал. Она показала мне знаменитых певиц на YouTube. Ничего особенного. А я дала ей послушать Acceptable in the 80’s. Bad Romance^[75]. Она пригласила меня в больничный буфет. Было прикольно узнать вкус того, что я ела каждый день первые полгода. Отвращение к тебе. У психолога я тогда оценивала весь пройденный путь, все горе. У него я однажды долго смотрелась в зеркало. Не упрямьтесь же, сказал он, признайте, что вы все-таки красивая. Я согласилась: я все-таки красивая. Он вздохнул. В общем, вы растете. Я улыбнулась. На левой, ужасной щеке потихоньку проступала ямочка. Возвращалась на свое место. Я была довольна, как слон. И глаза у меня цвета морской воды, как у Дерьма Собачьего. Такие же, кажется, и у дедушки, у того, что оставил бабушку умирать в нужде без любви. Люди всегда смотрят на мои глаза. И мне повезло, я хорошо сложена. Спасибо, мама. Только ноги у меня длиннее, чем у нее. Обббалдееееенные, говорила (и сейчас говорит) Саша. Я решила больше не жаловаться, во всяком случае, на свое лицо. Когда я уходила в тот день от психолога, мне было хорошо.

Зато накануне мама с Оливом опять сцепились на всю катушку. Если они разойдутся, заявил Леон, он будет жить с Оливом. Товарищ-байкер. Мама от этих его слов на стенку полезла, орала на него типа ты будешь делать, что я скажу, я твоя мать, я решаю. А когда мсье ПВП, наш Безусый, ответил ей: плевать я хотел, я убегу, только ты меня и видела, мама со всей дури запустила какой-то штуковиной в стену. Посыпалось стекло, осколки отскочили и попали Леону в лицо. У него сразу потекла кровь в двух местах. Когда он потрогал свою щеку, ладонь стала красная, как будто он картину писал пальцами. И тут я хлопнулась в обморок.

Потом было стыдно. Леон издевался надо мной. Ты описалась! Ты описалась! Ему наклеили два дерьмовых пластыря, маленьких совсем. Один на лоб, другой на щеку. Ничего страшного. Просто лицо всегда сильно кровоточит. Врач со «Скорой» дал мне снотворную таблетку. Все сразу стало каким-то ватным. Матрас, одеяло. Я была камушком, завернутым в вату. И слышала голос Свина. Где-то далеко. Очень-очень далеко. Да-да, твой голос. Он читал мне «Гензель и Гретель». И я куда-то провалилась.

2/12

На последних сеансах мы много говорили о воспоминаниях. До появления Леона, например. Я хорошо это помнила. Мы с мамой готовили ему комнату. У нее был огромный живот, огромные груди. Есть фотография, на которой она показывает свои груди. Мы купили плюшевых зверюшек. Мне дали самой их выбрать. Я нарисовала уйму картинок для его комнаты. Их прикрепили маленькими прищепками на цветные нитки. Мама посадила в нашем саду цветы, лиловые и розовые. КД нас фотографировал. Он говорил, что мы красивые, что он с нами счастлив, что благодарен нам.

И?

Я понимаю, что не хочу этого признавать, но тогда была очень хорошая полоса в моей жизни. Мои родители жили в ладу в то время. Снова, я хочу сказать. Я была между ними. Я любила их обоих. У нас у всех должна была быть прекрасная жизнь. И вот.

Что – вот?

Вы сами знаете.

Он хотел, чтобы это сказала я. Анализ, понятное дело, с большой буквы А. Слова должны выйти наружу. Надо вытолкнуть их из себя, если хочешь выздороветь. И тогда я заговорила. Заговорила о том дне, перед ночью Пса.

2/12 (Ночью. Все спят)

Бывают иногда такие чудесные дни. Даже в голову не приходит чего-то опасаться. Думаешь, что это в порядке вещей. Едва встав, я ощутила перемену. Во-первых, свет за окном. Голубое-голубое небо. Все было очень четким, как на фотографии. Воздух казался промытым, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он сходил за круассанами и молочными булочками. Молочные булочки – для Леона; он обожает их с «Нутеллой». Мы завтракали втроем. Смеялись. Говорили о том, что нам хочется делать в этот день. Он сказал: все, что пожелаете. Мы будем делать все, что вы только пожелаете. Мы с Леоном ничего особенного не желали. Я хочу сказать, пойти в музей или там в аквапарк. Мы хотели просто провести день вместе. Остаться дома. Включить на полную громкость музыку. Потанцевать. Так мы и сделали. Я никогда не видела, как он танцует. Он был смешной. Я немножко поучила его року. Но с чувством ритма у него неважно. А потом, мы ведь вспотели, он окатил нас в саду из поливального шланга, несмотря на холод. Мы с Леоном сказали, что было бы здорово, будь у нас бассейн, и он ответил да, идет, оборудуем бассейн. Настоящий? – спросил Леон. Настоящий. Не какое-нибудь пластмассовое дерьмо. С вышкой. И с горячей водой, добавил Леон. И мы засмеялись. Натянули веревочки, чтобы обозначить место, где у нас будет бассейн, и он сказал, что завтра же позвонит в какую-нибудь компанию, и через три месяца, весной, мы все будем купаться. Вот такой был день. Все в этом роде. По-семейному. Маленькие домашние мечты выкристаллизовываются. Осуществляются. Потом мы все вместе готовили обед. Я сделала салат, у меня очень хорошо получаются салаты. Леон накрыл на стол. Он открыл бутылку вина. Плеснул нам по чуть-чуть, и мы чокнулись за бассейн. За голубое небо. За здоровье нашего дедушки, чтобы у него прошел рак. За Колетт, чтобы она больше не тряслась. За маму, чтобы она когда-нибудь вернулась. Он попросил у нас прощения за все те разы, когда он не был лучшим в мире отцом. А Леон встал, и расцеловал его, и сказал, что он лучший в мире отец.

Ответ № 7 на УВ: Потому что я не сказала ему, что он лучший в мире.

Его очень тронули поцелуи Леона. Он потер глаза. Сказал, что любит нас, что скоро найдет работу, что все будет хорошо. Мы уплетали за обе щеки – должна признать, что салат суперски удался. Леон спросил, можно ли ему записаться на дзюдо. Не сказать, чтобы он обрадовался, но разрешил, и Леон тут же вскочил из-за стола и стал смешно изображать схватку, как его любимый Джейсон Борн^[76]. Я рассказывала про школу, про то, кем я хочу быть. Стилистом. Или парфюмером. Я читала книгу того, кто создал почти все духи от «Гермеса». Мне очень понравилось. Понравился этот язык, эти душистые слова, фразы, тихие и такие точные, которые они оставляют за собой. Он долго слушал меня, и мне было хорошо. Я чувствовала себя большой. Гордилась, что он уделяет мне столько времени. Леон уселся смотреть видео. Мы остались за столом. Он попросил меня описать духи, которые я когда-нибудь создам. Это был трудный вопрос. Нуга. Малабар. Чуть-чуть лакрицы. Немного гиацинта (так называются цветы, которые мама посадила в нашем саду). С нотками детства, сказала я. Ему это показалось очень красивым. Он закрыл глаза, словно хотел понюхать, пропитаться ароматом, который я создала. Погладил меня по щеке. Улыбнулся мне. И сказал: в тебе навсегда останется эта чудесная нотка детства, Жозефина, поверь мне. И я поверила. Мне было так отрадно поверить моему отцу в эту минуту. Я знаю. Психолог сделал замечание: впервые, с тех пор как мы встречаемся, вы говорите: мой отец.

Мой отец. Откуда вдруг взялись эти слоги, обжигающие мне рот, пронзающие кожу, точно иглы. И в то же время они теплые, эти слоги. Уютные.

Мы вместе помыли посуду, а потом он повел нас к «Монтуа» за десертом. Он объяснил нам, почему «голова негра» превратилась в «Отелло», но, сказал он, от перемены названия торта люди не станут терпимее, добрее, великодушнее. Еще сказал, как тяжелы собеседования в агентстве по трудоустройству, потому что слова вылетают и походя ранят людей. Рассказал, как упала и забилась одна женщина, когда ей заявили, что она не имеет больше никаких прав. Это убийственные слова: «никаких прав». Он говорил с нами, как со взрослыми. Мы с Леоном чувствовали себя важными особами. Это было потрясающе. Мы задавали ему уйму вопросов, и он отвечал. В какой-то момент он сказал, что есть один вопрос, которого ему никогда не задавали, а ему бы так хотелось, чтобы задали. Какой, папа? Почему идет дождь. И Леон ответил: потому что прогноз погоды обещал дождь; и мы засмеялись. Но я-то видела, как мелькнула грусть в глазах моего отца. Вернувшись домой, мы поиграли в «Монополию». Дурацкая партия. Я проигрывала. Он держал банк и совал мне пятисотки под столом. Ух, как мы боялись, что Леон увидит. Это был наш секрет в тот день, эти бумажки цвета гусиной каки под столом. Наш последний большой секрет.

Вечером – пицца. Die Hard 1^[77] для Леона. В сотый раз. LOL^[78] для меня. В тысячный раз. Все втроем на диване. Ели конфетки M&M. Потом он велел нам идти в ванную. Хорошенько почистить зубы. Зубы – это очень важно, новые не вырастут. Вымыть лицо. Руки. Уши. Смотрите, когда уляжетесь, приду проверю. Мы визжали, смеялись. Мы были и взрослыми, и детьми в один день. Отец был сегодня только наш. У нас будет бассейн в саду. Он найдет новую работу. А может быть, и дедушку вылечат от рака. Это был самый лучший день в нашей жизни. Нет, я помню еще один такой, раньше, но тогда с нами была еще мама. А этот день был самым лучшим в нашей жизни с папой. Черт. Я написала это. Но это правда: в тот день он был самым здоровским папой в мире. Когда мы легли, он почитал нам «Гензель и Гретель». Эту книгу он всегда читал тете Анне, когда они были маленькими, и тетя Анна, натянув одеяло до самого носа, шептала: тише слова страшно.

Он поцеловал нас перед сном. Много-много раз. И повторил, что любит нас больше всего на свете, а теперь пора спать, завтра в школу, у нас будет длинный день.

И пришла ночь.

19/05

Мы с Сашей перешли в первый класс. С блеском. Средний балл 16,2 (у нее) и 15,8 (у меня). Реванш гвоздей и ветчины. Мы самые сильные. Мы самые красивые. Наши мамы бьются в истерике. Они ведут нас на шопинг. Unlimited shopping^[79] девочки!

Не надо выпрыгивать из ботинок. Unlimited – это значит четыреста евро. Максимум. Но все-таки.

* * *

А потом маме сообщили, что ты вышел. На несколько секунд она оцепенела. Ее пришлось усадить, успокоить. Он не вернется, мадам, и ничего не потребует. Даже увидеться с нами? Не беспокойтесь. Ее только что не облизывали. Одна женщина дала ей таблетку. Чтобы отпустило. Значит, бояться нечего? – спросила мама. Нечего. Он сказал, что исчезнет, и вы о нем больше никогда не услышите. Он просил прощения, но знает, что прощения ему не будет. Значит, теперь он все равно что умер, сказала мама. А Леон напыжился и сказал, что, если ты явишься, он тебя убьет, и Олив добавил: а я тебе помогу, товарищ-байкер. И опять они по-дурацки ударили кулаком о кулак.

В этот день, спустя три года после ночи Пса, в понедельник 7 июня 2010-го, я сказала, и челюсть у меня не заныла, и слова не спотыкались во рту, и мне не было грустно, и ничуточки не было больно, я просто сказала: папа ушел, как сказала бы: дождь перестал, огонь погас или: все готово, садитесь за стол.

И мне показалось, будто тысячи тонн миазмов и крови вдруг соскользнули с моих плеч, с моих бедер, стекли по моим таким длинным ногам. И пришли месячные, обильные, горячие, липкие. Мама подошла и обняла меня. Ее трясло. Кровь из моего нутра намочила ее ноги и впиталась в ковер в гостиной. Она плакала. Я улыбалась. Улыбалась моя ямочка. Я чувствовала себя легкой. Омытой. Живой.

* * *

Ты все равно что умер.

21/05

Сегодня утром мне исполнилось семнадцать лет. Сегодня утром умер мой дедушка. Суперский подарок, сказала Саша. Я сейчас уезжаю в Лилль. Три часа поездом. Прямым. Ты не обязана туда ехать, сказала мне мама. А я хочу. Она не едет, и Леон тоже, он заявил, что ему плевать, что это не его дедушка, что его настоящий дедушка – отец Олива. И что ради отца убийцы он и не подумает никуда ехать.

22/05

Я у тети Анны. В очень красивой комнате окнами в сад. Маленький домик в старом Лилле. Рано утром мы поехали в Камбре, к Колетт. Она сидела и не дрожала больше. В ту самую минуту, когда дедушка умер, ее руки упали на колени, как два гнилых плода. Губы сомкнулись и больше не жевали. Голова тихонько склонилась набок и перестала трястись. За один час волосы ее окончательно побелели. Точно маленькая фата невесты. И я, кажется, поняла, отчего она дрожала: это жизнь дедушки еще дышала в ней, а теперь не было больше дыхания, только безропотная обреченность. Неподвижное горе. Тяжелое, как камни. Она обняла меня своими вялыми руками. И держала так долго. Потом она сказала нам, что последние недели были ужасны, он уже не мог съесть даже дольку мандарина; она выдавливала их над его ртом, сок тек по губам, по подбородку, и язык был не в силах его слизнуть. Он совсем ничего не весил. Невесомый груз сожалений. О чем сожалеют недостаточно любившие, когда уходят? Он больше не узнавал ее. Его глаза не открывались, но продолжали плакать. Оплакивал ли он то, что сделал мой отец? В эти последние недели Колетт трясло, как никогда. Отчаянно, с ураганными жестами, словно она пыталась подпитывать динамо-машину, сохранявшую искру жизни в дедушке. Ее жестикуляция нанесла дому большой урон. Все утро мы с тетей Анной убирали, отмывали осадок медленной смерти, собирали осколки жизни, воспоминания. В этом беспорядке я нашла открытку от моего отца, датированную летом 1983-го. Они с тетей Анной были в лагере в Альп-д’Юэз. Ему было тринадцать лет. «Прости, что я был злым с тобой, – написал он Колетт, – я постараюсь, я сделаю над собой усилие. Но все равно ты не мать, ни моя, ни моей сестры». Я никогда не могла представить себе отца тринадцатилетним, у меня в голове не укладывалось это его детство, умершая сестренка, другая, говорившая наполовину, ушедшая, сгинувшая мама. И Колетт в пылу ее гнева, Колетт в ее страдании, уже тогда, ибо быть всего лишь в порядке вещей больно.

Вечером тетя Анна повела нас всех в ресторан. Дядя Тома присоединился к нам. Колетт почти ничего не ела, много плакала и прятала лицо в салфетку. Мне было больно за нее, потому что она добрая. Леону она была как мама. Сразу примчалась в ту страшную ночь. Когда меня увезли на «скорой» в больницу, когда мама трахалась с каким-то мужиком в Ницце или в Париже, когда наши жизни рухнули.

Время уже позднее, но я все-таки позвоню Саше. Потому что сейчас чувствую себя фигово.

23/05

Только что я прошла мимо нашего бывшего дома. Новые жильцы высадили цветы на окнах второго этажа. Ты не поверишь, Саша, это гиацинты. Нахлынули воспоминания. Отец. Мама. Мы все. Кусочки детства. Как маленькие детальки пазла. Никогда не знаешь, какая картинка получится в конце, но хочется ее увидеть. Ради этого мы росли, хотели вырасти поскорее. Я подумала, что счастье – такая штука, его понимаешь только после; ты никогда не знаешь, что счастлив сейчас, не в пример боли. С тех пор как я здесь, у тети Анны, мне хочется счастья для себя. Покоя. К чему бы это? Сегодня я позвонила психологу, чтобы об этом поговорить. Об этой неожиданной потребности водвориться в свою семью, на свое место. Это хорошо, сказал он, вы хотите жить тем, что вы есть. А не тем, что вы пережили. Наконец-то. То, что я, как он говорит, пережила, всегда вызывает сочувствие, печаль, брезгливость, презрение. Помню, как один дебил в классе в прошлом году назвал меня Фотошопом. Я ничего не ответила. Дебилизм – он не лечится репликой. И вообще не лечится. Я спросила тетю Анну, знает ли она, где мой отец. Она удивилась. А что?

Надо ему сказать, что его отец умер.

23/05 (23:20)

Интересно, будет ли он грустить. Я не знаю даже, буду ли грустить я. Завтра похороны.

24/05

Погода была суперская. Наверно, поэтому пришло много народу. Полно вдовушек и старых дев, сказала мне тетя Анна. Клиентки из Рема, Жанлена, Сент-Обера, тех времен, когда мой дедушка был превосходным химиком, любимцем этих дам. Я не могу представить, после того как увидела его мертвым, изъеденным и высосанным изнутри, что он мог быть так обаятелен, что по нему столько вздыхали. Почему же бабушка так грустила, что ушла от него? И даже бросила своих детей? Несколько человек сказали о нем много хорошего. Колетт хотела прочитать отрывок из «Маленького принца», но не смогла, так плакала. Ее слова утонули в слезах. Потом были поминки в кафе рядом с москательной лавкой, где он работал и любил посидеть там время от времени. «Кир», пирожки, печенье-макарони. От похорон разыгрывается голод, голод разыгрывается от пустоты. Нескольких человек я узнала. Безликие фигуры. И вдруг – он. Шок. Он набрал двадцать кило. ФФФ. Друг детства моего отца, даже его самый лучший друг. Он иногда делал нам подарки. Говорил, что всегда готов помочь. Врал, как все взрослые. Я смотрела на него, пока наши взгляды не встретились. Не сказать, чтобы он ко мне кинулся, даже попытался уклониться от встречи, я отлично знаю, почему. Я все-таки подошла к нему. Повисла долгая пауза. Он выпил два «Кира» один за другим. Залпом. Его жена смотрела на него злыми глазами. А потом он попросил у меня прощения. У меня. «Прости, Жозефина, прости меня, что бросил твоего отца после того, что он натворил, прости, что не был ему другом, настоящим другом до конца, что даже не пытался узнать о тебе». Он сказал, что ему стыдно. Семь лет стыда, семь лет несчастий. «Я испугался. Меня тошнит каждое утро. Я гажу кровью. Пальцы не гнутся, не могу даже руку пожать. Мое предательство убивает меня, девочка, дружба – она ведь нужна в дни гнева, в дни безумия. Ярости. Жизненных бурь. Мне его не хватает, твоего паршивца-отца. Не хватает его трусости. Она ведь была на самом деле лишь безграничной и робкой любовью к жизни. Я пью горькую с той страшной ночи. С самого утра я думаю о нем и пытаюсь его утопить. Травлю себя. Медленно убиваю. Я не могу себе простить, Жозефина, и ты имеешь право меня презирать, плюнуть мне в лицо. Я плохой человек. Дерьмо».

Глаза его сверкали. Волнение, «Кир», стыд. Скверная смесь.

Ты дерьмо, ФФФ, и я плюнула в него. Жена подхватила его под локоть и потянула, как собаку на поводке. Он на ходу ухватил еще стакан со стола, поднес ко рту. Она ударила его. Стакан разбился, брызнул «Кир». Прозрачные капельки крови на полу. ФФФ все смотрел на меня растерянными глазами, пока жена выталкивала его за дверь, на тротуар, где он рухнул. Угрызения совести пожирали его. Это был его рак. И я подумала: сдохнет, тем лучше.

Я совсем рехнулась: пожелала человеку смерти.

20:10. Звонить психологу поздно.

24/05 (позже)

Мы с тетей Анной уединились на кухне. Дядя Тома спал. А нам не спалось. Она открыла бутылку вина, достала сыр, мы поджарили хлеб, оставшийся с утра. И говорили, говорили. Трудный разговор, но у нас была уйма времени. И потом, я ее обожаю. С мамой я так не говорила уже много лет. Да она и вообще почти с нами не разговаривает, постоянно пропадает на работе, все чаще уезжает за границу. Леоном занимается Олив. Он научил его водить мотоцикл. Даже на заднем колесе. Жуть. Сверзишься в два счета и кончишь в инвалидном кресле. Они говорят, чтобы я не лезла не в свое дело, и мы вечно сцепляемся. Спелись два дурака. Скорее бы сдать выпускные и свалить отсюда. О чем только мы не говорили с тетей Анной. Она так хорошо вспоминает брата. Мне с трудом верится, что речь идет о моем отце. Послушать ее, он был таким: классным братом, суперзаботливым и добрым к ней. Она рассказала, как однажды он накупил ей «Малабара», решив, что, если она будет жевать резинку, рот у нее окрепнет, и недостающие слова наберутся сил. В лагере он добивался разрешения оставаться с ней на ночь, потому что ей было страшно. Он мог читать ей «Гензель и Гретель», и никто над ними не смеялся. С тех пор как она встретила Тома, они втроем больше не расставались. Она навещала его в психиатрической больнице пять лет назад, когда мы переехали в Лион. Когда она рассказала ему про мой УВ, он заплакал. А она еще сказала, что мы с Леоном сожгли все, что оставалось от него, даже его фамилию. После этого он не хотел больше ни с кем видеться, и между ними наступило молчание.

За окнами светало, мы зевали. И тогда она дала мне конверт. На мой день рождения. Это были единственные две вещи, которые сохранились у их мамы от нее и моего отца.

Этот подарок говорил, что счастье есть, Жозефина, что оно непременно где-то было и есть.

В конверте лежали две фотографии. На первой две маленькие близняшки в розовых платьицах, бледные, красивые. Они в саду, они смеются. И кажутся бессмертными. За ними гиацинты цвета их платьиц. На второй, маленькой, из автомата, мальчик лет шести, с аккуратно причесанными волосами, в белой рубашечке с застегнутым воротничком. Это была фотография для клуба дзюдо, объяснила мне тетя Анна, но он там не задержался. Он говорил мне, что день, когда была сделана эта фотография, был лучшим днем в его жизни.

Потом он пошел с их мамой в кино, и они ели мороженое.

В тот день мама держала его за руку весь фильм. Лучший день в жизни моего отца.

Завтра я уезжаю домой.

27/08

Уже четыре недели мы с Сашей в Испании. Празднуем степень бакалавра. (Она сдала на 16,1. Я на 15,9. Я дура дурой.) После выпускного Саша решила поступать на математику, а я на химию. Как мой дедушка. Но, не в пример ему, я хочу как раз оставить следы, а не удалять их. Хорошо бы когда-нибудь создавать духи.

Здесь танцуют иногда всю ночь до утра. Саша склеила много мальчиков. Ей плевать. Она всегда говорила, что у нее будут только любовники. Со мной все сложнее. Мальчики не понимают, почему я не хочу целоваться. Когда они настаивают, я говорю, мол, у меня филематофобия^[80]. Они, наверно, думают, что это ЗПП. И бегут без оглядки, бедняжки. Но вчера один отличился – он не только знал это слово, но и уточнил: это оттого, что не все твои детские слова сказаны. Это меня убило. К тому же еще и красавчик.

* * *

И в одно прекрасное утро седьмой зимы тетя Анна позвонила мне. Она получила от тебя письмо. Ты был в Мексике. Где-то на Западном побережье. Слова мало что говорили, разве только, что ты не умер. Новая жизнь. Новый друг. Весь день я ни о чем другом не могла думать. Вечером психолог нашел меня нервной, бледной. Он испугался. Я сказала ему, что меня тошнит. Он спросил, оттого ли это, что я знаю теперь, что ты жив, ты где-то есть. Я ответила: нет. Он настаивал. Нет, нет, нет, повторяла я. В чем же тогда дело? В чем? И тут меня прорвало. Тонны слез. Ниагара Жозефина. Я не могла остановиться. Коробку бумажных платков извела за две минуты. Он протянул мне полу своей рубашки, и я рассмеялась, не переставая всхлипывать. Но все-таки немного успокоилась. У меня есть еще, добавил он. У меня полным-полно рубашек. От этого я снова заревела. Потоки воды. Точно, дура дурой.

И тогда он сказал мне эти прекрасные слова, которые я никогда не забуду. Рождение – это всегда много воды, много слез. Добро пожаловать, Жозефина. Добро пожаловать.

22/12

Самолет через два часа. Я сижу среди людей, улетающих на каникулы, к солнцу. Люди бледные, что твои задницы. Говорят без умолку. Перевозбуждены. Как будто тишина их пугает. А мне хочется тишины, хочется ветра, плеска волн, жары. Конечно, мама закатила истерику, когда я сказала ей, что уезжаю. Они с Оливом планировали Рождество типа по-семейному. Ага, щас. Вы, наверно, планировали не расходиться в это Рождество, подождать хотя бы до Нового года. Мы не семья, мама, один только Леон еще в это верит. Да и то. Без тебя. Его семья – Олив. Товарищ-байкер. Give me five^[81]. Придет время, и после татуировок они разделят девочек. Торивакеру («делить, пользоваться»). Он запустил учебу, а ты ничего не замечаешь. Он утратил прелесть детства, он выглядит маленьким старичком, твой сын. А ты видела только себя весь этот последний год. Мелкие морщинки у глаз – каждую секунду. Легкое вздутие внизу живота. Брюки на полразмера, потом на размер больше. Время сводило тебя с ума. Время, которое идет и губит. Я-то хотела поговорить с тобой обо мне, о времени, которое идет и лечит. Но тебе это было неинтересно. Ты не замечала моих успехов. Не видела, что ветчина посветлела, стала больше похожа на поджаренный эскалоп из индейки и приближалась к моему естественному цвету лица, что вернулась моя ямочка. Ты не говорила мне, что я снова (почти) красивая. Ты спрашивала меня, как я нахожу тебя, спрашивала Леона, как он тебя находит. Тебя. Я отвечала тебе, что с такими вопросами ты скоро пополнишь ряды женщин, которых мужчины укладывают в койку одним взглядом и бросают на рассвете. Что твоя красота растворится в доступности. Я всегда находила тебя очень красивой, мама, когда ты не обращала на это внимания. Когда твоя красота была подарком. Тетя Анна рассказывала мне о тебе, о папе, когда вы были вместе. О ярком начале вашей любви. О моем рождении. И о твоих сомнениях потом. Ты уже тогда хотела уйти, ты не была уверена, что все еще любишь его. Что все еще любишь нас. Ты знаешь, что можно уйти, и оставшись? Ты в этом чемпионка мира. Мне было горько. Побег вырастает корявым без маминой любви. Растет сикось-накось.

22/12 (позже)

Поговорила с Сашей. Она в Урьяже с родителями. Они ставят елку, вешают украшения. Саша терпеть этого не может. Свои шарики-ролики вешаю, сказала она. Мы посмеялись. Я люблю ее смех. Нас зовут.

22/12 (в самолете)

Фильм фиговый. Кормежка не лучше. Хорошо хоть рядом не посадили болтливую бабу или какого-нибудь идиота. Со мной сидит пара старичков. Они держатся за руки. Не разговаривают. По-моему, они молятся. Она нарезала ему курицу, отделила горошек от кусочков чеснока. Он жует медленно. Иногда она вытирает ему губы. Каждые два часа дает таблетки, а ему трудно их глотать. Она помогает ему запрокинуть голову, чтобы вода стекла и таблетки проскользнули внутрь. Они не смотрят кино. Не читают. Не разговаривают. Просто держатся за руки. Однажды и я буду вот так держать чью-то руку, и мне больше никогда не будет страшно. Однажды. Мы много говорили с психологом об этой поездке. Он думает, что я готова. А мне все-таки страшно. И в то же время я невероятно счастлива, что у меня хватило духу на нее решиться. А что если? Он сказал, не надо задаваться вопросами, я, мол, уже выбрала ответ, потому что лечу. Путь важнее, чем пункт назначения. Но я думаю, худшее, что может случиться, – быть неузнанной. Незнакомой. По-испански это будет десконосидо. И тогда он сделал нечто невероятное. Он погладил мое лицо, левую сторону. И сказал: этого не случится, Жозефина.

Не знаю, почему, но я ему поверила.

22/12 (в самолете, после сиесты)

Уже девять часов полета. Осталось чуть меньше четырех часов. Долго. Все едим и едим. Я посмотрела очередного Джеймса Бонда. С Евой Грин. Она похожа на Сашу (или наоборот). Что-то такое в улыбке, хищное и нежное. Суперсекси. Старички рядом по-прежнему держатся за руки. Он уснул, положив голову на ее плечо. Она боится шелохнуться, чтобы не разбудить его. Только что я слушала песенную программу. Была одна старая песня, которой я не знала. Пела женщина. Слова что-то типа: Расскажите мне о нем/Как ему живется/Счастлив ли он наконец?^[82] Ниагара Жозефина again^[83]. Ужас. Старушка протянула мне льняной платочек, медленно, потому что он еще спал. Она улыбнулась мне, и улыбка ее была невероятно человечной.

23/12

Приехав в отель, я проспала десять часов кряду. Глубокая ватная ночь. Без снов. Без теней. Всегда бы такие ночи. Завтра мое первое Рождество в одиночестве. Играет музыка. Повсюду статуи Пресвятой Девы. Свечи в стаканах рисуют пути души.

* * *

В письме он написал тете Анне, что у него появился здесь друг. Паскуаль. Я позвонила ему в отель, где они оба работали. Но сегодня его там нет. Паскуаль сказал, что ты, наверно, на пляже, в Майто, потому что погода чудесная, хоть и ветрено. Температура плюс двадцать. Отличный декабрьский денек. Рождественский подарок.

Он всегда располагается вблизи отеля, уточнил Паскуаль. Единственный отель в тех местах, вы не заблудитесь, сеньорита.

Я еду в автобусе. Держу в руках мою тетрадь, одиссею моей убиенной жизни. Руки дрожат, как у Колетт. Наверно, из-за тряской дороги. Но еще больше, думаю, из-за моего страха. Нет, не страха. Радости.

Да, думаю, меня трясет от радости.

Автобус остановился, мне выходить. Шофер указывает мне на пляж, вниз от дороги. Ветрено. Волны высокие. Яростные. Серфингистов не видно. Пляж почти пуст. Я иду медленно. Мои босые ноги вязнут в теплом песке. Вижу вдалеке несколько мальчишек. Они играют с собаками, бросают им палки. Различаю отель слева. Он выглядит закрытым, почти заброшенным. Какая-то пара идет по пенной кромке океана. Иногда они отпрыгивают в сторону, если грозные валы подкатывают слишком близко. Я смотрю на них. Особенно на него. Но нет. Не ты. Там, дальше, вижу троих, они сидят лицом к бурунам. Мужчина, женщина и мальчик. Тотчас подкатывают слезы. Я узнаю эту шею. Эту спину. Эту сидящую фигуру. Таким же он был, когда садился на мою кровать вечерами. Когда складывал ноги по-турецки и читал мне «Гензель и Гретель». Я хочу крикнуть. Хочу побежать. Но моя рука зажимает рот. Ноги меня не слушаются. Они продолжают идти спокойным шагом и ведут меня к ним, к нему.

Они не разговаривают. Мальчик прижимает к груди футбольный мяч. Волосы женщины хлещут щеки моего отца. Мне осталось до них меньше пяти метров. Ветер скрывает мое присутствие. Еще два шага. Мальчик смотрит на облака, потом на моего отца.

Почему идет дождь, Антонио?

И вот я здесь. С ними. Я сажусь рядом с отцом. Он не вздрагивает. Поворачивает ко мне лицо. Он красивый. Он улыбается мне. Время прошло. Его рука ложится на мое плечо. Пальцы тихонько его сжимают. Он плачет. Он больше не даст мне улететь.

Потом он рассказывает про Рангинуи. Рассказывает про Папатуануку. Рассказывает про мать-землю. Рассказывает про отца-небо. Рассказывает про наши слезы.

* * *

И наши жизни все же того стоили.

Послесловие

Прошла неделя после выхода этой книги, когда я приехал в Морж (Швейцария) на ярмарку «Книга на набережных».

Помимо красоты Озера и голубого, как с открытки, неба, меня уже поджидали несколько читательниц; я поспешил усесться за стол с моими книгами; приветствовал первую из них.

Она уже прочла «Ничего, кроме счастья».

Я спросил, что она думает о книге. Она ответила, что плакала. Много плакала. И тут из-за ее спины раздался тонкий, чуть встревоженный голосок.

– А, так это грустная книга?

– Нет, – ответила моя первая читательница. – Я плакала, потому что… потому что…

Позади нее женщина с тонким голоском вытянула шею. Я же, со своей стороны, взглядом пытался помочь ей найти слова.

– Потому что… Потому что…

Моя читательница глубоко вдохнула. И слова вышли на одном дыхании. Вылетели.

– Потому что я жила.

Эти слова глубоко тронули меня.

Они меня трогают и сегодня. Потому что эта книга начала писаться, помимо моей воли, в день, когда мне сообщили о скорой смерти моего отца. Как Антуану, мне сообщили о ней по телефону. Конец ожидался долгий, мучительный, непредсказуемый. И я, как Антуан, спросил себя, чему послужит это время непредсказуемости. Это время, когда вдруг кажется странным, даже невозможным сказать «до завтра»; когда мы уже понимаем, как много не сказано словами, как много осталось сожалений, ласк, которых мы не подарили, упущенных случаев, когда надо было сказать, что мы любим друг друга, что друг другу нужны, – или, может быть, и нет, но все равно сказать, подарить друг другу все это, что составляет достоверность жизни, благодать быть отцом и сыном.

Я спросил себя тогда, чему послужит это ужасное время прощания с еще живым.

И проклюнулся Антуан.

И его сомнения, и его обиды, и его радости хлынули потоком, и родилась эта книга. Это история, которой нет и не может быть конца, история мужчины и его сына, отца и ребенка. Это одиссея горестей, разбивающихся однажды о риф жизни, которую мы больше не любим.

Жизни, которая больше не любит нас.

Она, эта книга, – связующее звено любви со всеми, кто, как в «Гензель и Гретель», «Мальчике-с-пальчик», как в тысяче каждодневных происшествий, увлекают в свое горе тех, кого больше всего любят. Чтобы сохранить их при себе. В любви. Но любовь может убить.

Эта книга писалась сквозь меня.

Днем я работал с клиентами. Ночью мчался по автостраде А1 к нему. К этому вдруг дарованному нам шансу поговорить. Простить друг друга. Обрести друг друга. Но Боже мой, как неподатливы порой слова. Как трудны иные вопросы, потому что ответы ужасают, даже еще не высказанные.

Если бы все можно было объяснить, не было бы больше тайны. А эти тайны суть сама жизнь. В них сила книг.

А потом твое тело сдало. Недуг пожирал тебя. Аппетит его рос.

Что ж, изгнание. Момент, когда покидаешь себя, чтобы быть другим. Я, наверно, хотел дать тебе новый шанс. Там, в Мексике. Дать тебе другого сына. Другую женщину. Возможную историю любви. Долгую, ужасно долгую, но возможную.

Я хотел верить, что зло, которое мы творим порой, непохоже на нас. Что в нас всегда есть что-то прекрасное; возможное, именно так.

И тогда я оставил тебя с ними, на этом пляже Майто, когда Архинальдо спрашивает тебя, почему идет дождь. Я отпустил тебя.

Но ты не умер.

А у меня не было больше сил. А эта книга, которую я не хотел писать, билась, ревела, рвалась наружу. И вот тогда она отложила первые две части и сказала мне:

– Ты не имеешь права бросить Жозефину.

Она – это Дана. Жозефина – это я. Жозефина – это все дети, которым никогда не говорили, что любят их, и поэтому они росли сикось-накось. Эти дети, которым дана сила прощать. Ведь дело всегда именно в этом, не так ли? Дать тем, кто придет, силу изменить то, что придет. Итак, я был Жозефиной. Я был всеми детьми, которым причинили зло и которые думают, что жизнь, как бы то ни было, того стоит.

Стоит всего.

7 мая 2014-го я закончил третью часть. Поставил финальную точку в этой книге. Было около десяти часов утра. Меньше, чем через час, я узнал, что ты умер.

Эта книга – твоя книга. В ней рассказана не наша история. Не наши жизни. В ней рассказана просто любовь. Ее трепет. Ее бесконечные страхи. Ее несказанная красота.

Я живу; как та читательница из Моржа. Я остался жив. Спасибо, Папа.

PS. Когда я рассказал историю этой книги моему сыну, он сказал мне: «Тебе надо было написать 2000 страниц, он бы продержался дольше».

Благодарности

Спасибо, снова и всегда, и навсегда Карине Осин. Спасибо Анне Пиду и ее красному скальпелю. Замечательной Изабель Лаффон. Эмманюэль Аллибер (рифмуется с hors pair^[84]), Филиппу Доре (с adoré^[85]), Лоранс Баррер (с itinéraire^[86], но уже не так удачно), Клер Сильв, Еве Бреден, Мари Бюлер, Мюриэль Ганди, Софи Старкман, Жилю Лазиле и всей гениальной команде издательства «Латтес».

Спасибо журналистам, которые любят книги.

Книготорговцам, которые всегда найдут уголок стола для тех книг, которые они любят.

Огромное, огромное спасибо читателям. Это вы делаете книги прекрасными историями. Это за вами всегда остается последнее слово, и очень часто оно бывает не лишено приятности.

Спасибо моей дочери Грации, в точку названной, которая помогла мне приручить Жозефину. Авторам мюзикла «Отверженные» по роману Виктора Гюго, которые вдохновили Антуана. Анне Пти-Перрен и ее брату Алену за то, что растолковали мне с цифрами, какова скорость падения тела с седьмого этажа. Жилю Дюпару (замечательному), страховщику. Венсану Леклабару, который однажды, ледяным февральским днем, в тогдашней буре моей жизни, открыл мне Десконосидо.

Наконец, Дане, которая каждый день дарит мне новое завтра.

Примечания

1

Раймон Радиге (1903–1923) – французский писатель, автор романа «Дьявол во плоти». Здесь и далее, если не указано иное, примеч. перев.

(обратно)

2

«Кровь и песок» (англ.) – название коктейля.

(обратно)

3

Популярная французская телепередача, выходившая на канале «Антенн-2» с 1967 по 1991 год.

(обратно)

4

Похищение и убийство Чарлза Августа Линдберга-младшего, сына знаменитого авиатора Чарлза Линдберга и Энн Морроу Линдберг, в 1932 году – одно из получивших наиболее широкую огласку преступлений XX века.

(обратно)

5

Жорж Фейдо (1862–1921) – французский комедиограф.

(обратно)

6

Мари Кардиналь (1928–2001) – французская писательница.

(обратно)

7

Рене Баржавель (1911–1985) – французский писатель и журналист, автор популярных научно-фантастических романов.

(обратно)

8

Эли Макгроу (р. 1939) – американская актриса, номинант на премию «Оскар», обладательница премии «Золотой глобус».

(обратно)

9

Альфред де Мюссе. «Прихоти Марианны». Примеч. авт.

(обратно)

10

Сорт бельгийского пива.

(обратно)

11

Синдром (болезнь) Марфана – заболевание из группы наследственных патологий соединительной ткани.

(обратно)

12

Эдвиж Фенек (р. 1948) – итальянская и французская актриса и продюсер; получила известность, снимаясь в эротических комедиях и фильмах ужасов.

(обратно)

13

Марка детской одежды.

(обратно)

14

Департамент на юго-востоке Франции, расположенный в регионе Рона – Альпы.

(обратно)

15

Анри Дес (р. 1940) – швейцарский автор и исполнитель песен.

(обратно)

16

Рыба с жареной картошкой (англ.).

(обратно)

17

Пинта лагера (англ.); лагер – сорт пива.

(обратно)

18

Имеется в виду альбом французского поэта, композитора, актера и исполнителя песен Сержа Гензбура (1928–1991) «История Мелоди Нельсон».

(обратно)

19

Цитата из песни «I dreamed a dream» («Я мечтала»), впервые прозвучавшей в англоязычной постановке мюзикла Клода-Мишеля Шёнберга и Алена Бублиля «Отверженные» по одноименному роману Виктора Гюго.

(обратно)

20

Парейдолия – нарушение восприятия, разновидность зрительных иллюзий; человек, например, может четко видеть в пламени костра какие-либо предметы или лица людей, которых в действительности нет рядом с ним.

(обратно)

21

«Главное – любить» – фильм польского кинорежиссера Анджея Жулавского по роману «Американская ночь» английского писателя и сценариста Кристофера Франка. В 1976 году Роми Шнайдер получила премию «Сезар» за лучшую женскую роль в этом фильме.

(обратно)

22

Немецкая сеть супермаркетов Lidl.

(обратно)

23

Леон Зитрон (1914–1995) – французский журналист и телеведущий русского происхождения.

(обратно)

24

Ораторы (искаж. англ.).

(обратно)

25

Делли – псевдоним брата и сестры Жанн-Мари и Фредерика Птижан де ла Розьер, авторов популярных любовных романов. Никки Френч – псевдоним супружеской пары Никки Джеррард и Шона Френча, работающих в жанре психологического триллера.

(обратно)

26

Эмиль Мишель Чоран (1911–1995) – румынский и французский мыслитель-эссеист.

(обратно)

27

Книга Екклезиаста, 1:15. – Примеч. авт.

(обратно)

28

Гифема – кровоизлияние в переднюю камеру глаза.

(обратно)

29

Ночь (исп.).

(обратно)

30

Vallourec S.A. – французский производитель стальных труб; один из мировых лидеров в сфере производства стальных бесшовных труб, предназначенных для добычи нефти и газа, а также других отраслей промышленности.

(обратно)

31

Луи Альтюссер. «Будущее длится долго». – Примеч. авт.

Луи Пьер Альтюссер (1918–1990) – французский философ-неомарксист, один из самых влиятельных представителей западного марксизма, создатель структуралистского марксизма, член ФКП, профессор «Эколь нормаль сюперьор». «Будущее длится долго» – автобиографическая книга.

(обратно)

32

Свайные постройки (исп.).

(обратно)

33

Тупица (исп.).

(обратно)

34

«Ночь игуаны» – художественный черно-белый драматический фильм режиссера Джона Хьюстона, экранизация одноименной пьесы Теннесси Уильямса. Премьера фильма состоялась 6 августа 1964 года. Главные роли исполнили Ричард Бартон, Ава Гарднер и Дебора Керр.

(обратно)

35

Сумасшедший, безумный (исп.).

(обратно)

36

Самоубийца (исп.).

(обратно)

37

«У подножия вулкана» – роман английского писателя Малькольма Лаури (1909–1957); более известна его экранизация, снятая Джоном Хьюстоном в 1984 году.

(обратно)

38

Кровь (исп.).

(обратно)

39

Блюда мексиканской кухни, пшеничные или кукурузные лепешки с начинкой.

(обратно)

40

Возбужденная, жаждущая любви (исп.).

(обратно)

41

Хорхе Кампос Наваррете (р. 1966) – мексиканский вратарь, один из самых выдающихся футболистов Мексики. Провел 129 матчей и участвовал в трех чемпионатах мира в составе национальной сборной Мексики.

(обратно)

42

Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский писатель, мыслитель, натуралист, общественный деятель, аболиционист.

(обратно)

43

Отсылка к творчеству Жоржа де Латура. Жорж Дюмениль де Латур, также Ла Тур – лотарингский живописец, крупнейший караваджист XVII века, мастер светотени. В XVIII–XIX веках его имя было предано забвению.

(обратно)

44

Лакомая (исп.).

(обратно)

45

Евангелие от Луки, 11: 5–13. – Примеч. авт.

(обратно)

46

Кака́ (р. 1982) – бразильский футболист, полузащитник клуба «Орландо Сити». Прозвище Кака – уменьшительное от Рикардо. Воспитанник ФК «Сан-Паулу». Игрок сборной Бразилии с 2002 по 2013 год и с 2014 года.

(обратно)

47

Злой дух! (исп.)

(обратно)

48

Неббиоло – технический сорт винограда, используемый для производства красных вин.

(обратно)

49

Мексиканский боксер, чемпион мира во 2-й легчайшей (1997–2000), полулегкой (2001–2003) и 2-й полулегкой весовых категориях. Примеч. авт.

(обратно)

50

Харед Франсиско Борхетти Эчаваррия (р. 1973) – бывший мексиканский футболист, игрок сборной Мексики. Один из самых результативных нападающих в истории мексиканского футбола. Лучший бомбардир сборной Мексики, на счету которого 46 забитых мячей.

(обратно)

51

Пьяный (исп.).

(обратно)

52

Особый (исп.).

(обратно)

53

Жертвы (исп.).

(обратно)

54

«Мотылек» – криминальная драма режиссера Франклина Шеффнера, экранизация одноименного автобиографического произведения бывшего заключенного Анри Шарьера. Премьера фильма состоялась 16 декабря 1973 года.

(обратно)

55

Серж Реджани (1922–2004) – французский актер театра и кино, художник и певец итальянского происхождения.

(обратно)

56

Великолепные (исп.).

(обратно)

57

Фахитас – блюдо мексиканской кухни: жаренное на гриле мясо с овощами, завернутое в пшеничную лепешку.

(обратно)

58

Мексиканский танец.

(обратно)

59

Дети (исп.).

(обратно)

60

Девушка (исп.).

(обратно)

61

Спасибо (исп.).

(обратно)

62

Вор (исп.).

(обратно)

63

Из книги Клеманс Булук «Я ничего не возьму с собой из этого мира». Примеч. авт.

Клеманс Булук (р. 1977) – французская писательница, журналист и литературный критик.

(обратно)

64

Фильм американского кинорежиссера Джулиана Шнабеля, вышедший на экраны в 2007 году. Главный герой фильма – 43-летний редактор журнала «Эль» Жан-Доминик Боби, перенесший тяжелый инсульт, в результате которого он был полностью парализован.

(обратно)

65

Текс Эйвери (1908–1980) – американский режиссер-мультипликатор, актер озвучивания. Наиболее известен мультипликационными лентами, произведенными в период так называемой золотой эры голливудской мультипликации.

(обратно)

66

Женщина-слон (англ.).

(обратно)

67

Русский перевод – «Мальчишник в Вегасе»; американская кинокомедия режиссера Тодда Филлипса и сценаристов Джона Лукаса и Скотта Мура. В главных ролях – Брэдли Купер, Эд Хелмс, Зак Галифианакис и Джастин Барта.

(обратно)

68

Имеется в виду панама с рекламой спиртного напитка «Рикар», для французов – олицетворение дешевки и дурного вкуса.

(обратно)

69

Песня группы «Arctic Monkeys» («Арктические мартышки»).

(обратно)

70

Фрэнсис Бэкон (1909–1992) – английский художник-экспрессионист, мастер фигуративной живописи. Основная тема его работ – человеческое тело: искаженное, вытянутое, заключенное в геометрические фигуры, на лишенном предметов фоне.

(обратно)

71

Камиль Лакур (р. 1985) – французский пловец; Валери Бег – его жена.

(обратно)

72

Эгюий-дю-Миди – пик в Альпах.

(обратно)

73

Фильм американского кинорежиссера Ли Дэниелса по одноименному роману Пита Декстера. Премьера фильма состоялась на Каннском кинофестивале 2012 года.

(обратно)

74

Элизабет Вулридж Грант, более известная как Лана Дель Рей (р. 1985) – американская певица, автор-исполнитель.

(обратно)

75

Приемлемо в 80-е; «Дурной романс» (англ.) – популярная песня шотландского автора-исполнителя Кельвина Харриса.

(обратно)

76

Джейсон Борн – персонаж романов американского писателя Роберта Ладлэма, бывший агент. Обладает очень высоким уровнем реакции и интуиции. В совершенстве владеет приемами рукопашного боя и знаниями в области огнестрельного оружия. В фильмах роль Борна сыграли Ричард Чемберлен (1988) и Мэтт Деймон (в трилогии 2002–2007 годов).

(обратно)

77

«Крепкий орешек-1» – американский боевик 1988 года. Снят режиссером Джоном Мактирнаном по роману Родерика Торпа «Ничто не вечно». Первоначально сценарий писался для продолжения фильма «Коммандо».

(обратно)

78

League of Legends («Лига легенд») – компьютерная игра жанра Multiplayer Online Battle Arena (букв. «Многопользовательская онлайновая боевая арена»).

(обратно)

79

Неограниченный шопинг (англ.).

(обратно)

80

Имеется в виду филемафобия – боязнь поцелуев.

(обратно)

81

Дай пять (англ.).

(обратно)

82

«Расскажите мне о нем» (1973) – песня на слова Жан-Пьера Ланга и музыку Юбера Жиро и Жан-Пьера Ланга. Примеч. авт.

(обратно)

83

Опять (англ.).

(обратно)

84

Незаурядный (фр.).

(обратно)

85

Обожаемый (фр.).

(обратно)

86

Путь, маршрут (фр.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Пятьдесят тысяч долларов

  Восемьдесят евро

  Пять франков

  Двадцать семь евро

  Два двадцать

  Четыре пятьдесят

  Тридцать тысяч евро

  Пятьдесят сантимов

  Шесть франков

  Восемьдесят сантимов

  Шестьсот пятьдесят франков и семьдесят сантимов

  Тысяча восемьсот семьдесят миллиардов евро

  Два кофейных жетона

  Дважды по триста франков

  Пятьсот шестьдесят евро

  Все мои шарики

  Два гроша

  Пять евро шестьдесят семь

  Один франк

  Двести евро сверху

  Десять цифр

  Целое состояние

  Два евро шестьдесят

  Двадцать или двадцать пять франков

  Девяносто четыре цента

  Ноль

  Четыре девяносто девять

  Вдвое дороже

  Четырнадцать тысяч триста восемьдесят один евро

  Сорок девять франков на каждого

  Восемьдесят евро (продолжение)

  (Трижды) семьдесят пенсов

  Меньше ста евро

  Тридцать две тысячи сто пятьдесят

  Смета расходов

  Триста евро

  Пять франков

  Округлим до семисот

  Триста девяносто девять девяносто девять

  Нечем платить за квартиру

  Три девяносто пять, восемьдесят

  Тысяча

  Зарплата за полгода

  Все золото мира

Часть вторая

  1922

  15

  60

  х 100

  XVI

  Скорее всего три

  1/2

  873

  11, 5–13

  71

  75

  4 х 4

  700

  17

  3

  46

  16:30

  150000

  Первая

  1000

  2

  10–1

  2–1

  9

  150000 (продолжение)

  3

  85

Часть третья

  23/02

  18/04

  5/05

  21/05

  24/05

  28/06

  14/08

  18/08

  19/08

  29/08

  13/09

  14/09

  04/10

  10/10

  29/10

  21/11

  25/12

  8/01

  8/01 (ночь)

  21/01

  19/09

  20/09

  24/10

  25/10

  2/11

  2/12

  2/12 (Ночью. Все спят)

  19/05

  21/05

  22/05

  23/05

  23/05 (23:20)

  24/05

  24/05 (позже)

  27/08

  22/12

  22/12 (позже)

  22/12 (в самолете)

  22/12 (в самолете, после сиесты)

  23/12

Послесловие

Благодарности