Моя единственная (fb2)

- Моя единственная 896K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Валентинович Суворов

Олег Суворов
Моя единственная

Пролог

Самая красивая женщина, которую я когда-либо знал в своей жизни, училась вместе со мной на философском факультете Московского университета. Факультет располагался на последнем, одиннадцатом этаже второго корпуса гуманитарных факультетов; и когда она шла по узкому и длинному коридору в своей черной бархатной юбке и белом шерстяном свитере, небрежно потряхивая на ходу прядями пышных черных волос, то не только у юных первокурсников захватывало дух, но даже плешивые и облезлые профессора в вечно мятых, неопределенного цвета костюмах старались бодриться под ее искрометным взглядом.

Она была не просто красива, она была совершенна, а совершенство невозможно описывать, его можно лишь почувствовать через то глубокое волнение, в котором есть невыразимо-приятная трепетность. В каждом ее движении присутствовала такая утонченная сексуальность, такой тонкий аромат элегантности, то, что бы она ни делала — прятала нежный подбородок в высоком вороте свитера, ласково прищуривала ясные глаза, небрежно улыбалась своими упоительными губами, — все было прекрасно. Для того, чтобы влюбиться, не нужна была она вся целиком — достаточно было одного тонкого румянца на ее щеках или капризного движения руки, или даже равномерного колыхания тяжелого подола юбки вокруг стройных, пикантных ног, когда она, отчетливо переставляя каблуки, шла по коридору.

Сам я влюбился в нее в тот момент, когда она, садясь перед экзаменатором, одернула юбку на бедрах и закинула ногу за ногу. К этим чудным коленям хотелось прикоснуться даже не рукой — губами.

На безупречный овал ее матового лица невозможно было слишком долго любоваться, а потому преподаватели на экзаменах не столько спрашивали, сколько убого кокетничали, торопясь поздравить ее с очередной пятеркой. И при этом она вовсе не походила на «роковую» женщину, надменную и лицемерную, а обладала ровным, веселым характером, была в меру умна, приветлива и кокетлива и даже несколько сентиментальна. А когда ее спрашивали, почему она не принимает участия в конкурсах красоты, то ответом становился насмешливо наморщенный лоб — «я недостаточно хороша для этого». Каждый, слышавший эту фразу, думал про себя обратное, но мало кто осмеливался спорить.

Она жила с родителями и младшей сестрой в обычном пятиэтажном доме, расположенном в небольшом поселке неподалеку от Мытищ, так что на дорогу до университета у нее уходило не меньше двух часов. Бог знает, что она нашла в философии (такой женщине прощается любой каприз), но училась увлеченно и серьезно, и я сам не раз заставал ее в университетской библиотеке за чтением таких книг, о существовании которых даже не подозревал.

Когда подошла пора специализации, она выбрала для себя кафедру этики, хотя ее наперебой зазывали со всех остальных, причем особенно усердствовал недавно овдовевший завкафедрой истории зарубежной философии. Именно там преподаватели, пользуясь как магическим заклинанием словом «зарубежная», имевшим неописуемое влияние на российские умы, чаще других женились на своих аспирантках, приводя в изумление и тихое бешенство аспирантов. Невысокий, с седыми залысинами, энергично таскавший на своих узких плечах кожаное американское пальто, привезенное из какой-то командировки, этот профессор настойчиво предлагал ей свое покровительство, аспирантуру и стажировку за границей.

Но она и здесь поступила не так, как все, оставшись на скромной кафедре этики и выбрав темой своего диплома проблему счастья.

— Да ты сама — счастье! — узнав об этом, изумленно воскликнул я, когда мы курили на лестничной площадке перед одним из последних экзаменов. На это она лишь мило улыбнулась и кокетливо стряхнула пепел со своей длинной ментоловой сигареты.

Когда наступил май с его радостными проливными дождями и тягостным ожиданием дня защиты дипломов, началось то тихое, то буйное помешательство. Она не успевала отшучиваться в ответ на очередное предложение, а предлагали ей ой-ей-ей чего и сколько! И лишь такие, как я, которым нечего было предложить, кроме собачьей преданности, тяжело вздыхали и шли пить пиво. Думать о том, что эта изумительная девушка может кому-нибудь принадлежать, было так же грустно, как в разгар праздника вспомнить о его неизбежном конце, с похмельем и грудой мусора.

После вручения дипломов, когда весь наш курс отправился в банкетный зал ресторана «Лабиринт», два наиболее отчаянных поклонника вцепились друг другу в импортные галстуки, разбивая в кровь матерящиеся губы. И вот тут-то, чтобы успокоить их, не доводя дело до милиции, она неожиданно объявила о том, что через месяц выходит замуж. Причем в этом ее замужестве оказалось так много будничного и так мало романтического, что все неожиданно успокоились. Ее избранником стал простой инженер вагоностроительного завода, с которым она познакомилась в электричке, когда возвращалась домой из университета.

Зачем она выходит за него замуж, никто толком не понимал, тем более, что она не производила впечатление страстно влюбленной женщины. Но зато этот скромный выбор позволил каждому потенциальному кандидату почувствовать, что ему просто не повезло. Другое дело, если бы мужем стал суперкрасавец-миллионер, который бы повез ее в Париж, — вот тогда чувство собственной неполноценности могло бы многократно увеличить ряды российских алкоголиков. Смешно или глупо людское тщеславие, но именно оно движет историю, как утверждал маркиз Ларошфуко, а не закон соответствия производительных сил производственным отношениям, как вбивали нам в голову. И никакой христианской проповедью не удастся «смирить гордыню», когда перед глазами стоит такая женщина, как Наталья Николаевна Гончарова, — а именно так звали это стройное совершенство, что, впрочем, никого не удивляло.

Последнее, что я о ней слышал, — ее распределили ассистентом на кафедру философии в находившуюся неподалеку от Мытищ Лесотехническую академию. Кстати, одним из тех, подравшихся в ресторане поклонников, был ваш покорный слуга.

1

В год окончания университета я оказался в славном городе Козельске. Пять лет назад руководитель моего диплома Артур Александрович Погорелов купил себе здесь дом с участком земли, чтобы иметь возможность вывозить летом детей на природу. Он неоднократно приглашал меня к себе, и вот, наконец, я в Козельске.

Мы бурно отметили встречу, а наутро Погорелов повел меня на обещанную экскурсию в знаменитую Оптину пустынь, основанную, по преданию, в XV веке раскаявшимся разбойником по имени Опт.

— Я хочу вам рассказать одну историю, — начал Погорелов. — В свое время в Оптинский скит поступили послушниками двое молодых людей из числа лучших представителей местного дворянства. Они были двоюродными братьями, и оба были женаты на красивых молодых женщинах. И вот, представьте себе, преуспевающие, обеспеченные, имеющие любимых жен молодые люди, примерно вашего возраста, добровольно отказываются от всего этого и поступают послушниками.

— Гусары-схимники, — пробормотал я, слушая тем не менее очень внимательно.

— Когда мужья, уже одетые в подрясники, пришли в гостиницу, чтобы проститься со своими женами, то прощание это, по воспоминаниям очевидцев, получилось столь трогательным, что заплакали даже старые монахи! И действительно — молодые люди добровольно расстаются с любимыми женщинами, чтобы посвятить себя служению Богу! А знаете, что сказала одна из жен, когда у нее поинтересовались, почему они с мужем решились на такой шаг?

— Детей не было?

— Не в этом дело. Она сказала: «Мы были слишком счастливы»! Страх от избытка земного благоденствия.

— Жуткая история! — заметил я.

— А, может, вдохновляющая?

— Ну-ну. А что стало с женами?

— Они устроили в своих имениях женские общины, где сами стали настоятельницами.

— Да, круто… — отозвался я, сокрушенно качая головой.

Видимо, это — самый яркий пример того, что крайности сходятся — и от несчастья, и от высшей степени счастья люди впадают в безумие и совершают самые сумасбродные поступки, не в силах совладать ни с тем, ни с другим… Когда-нибудь я вам расскажу одну историю про свою однокурсницу — самую красивую женщину, которую я когда-либо знал в своей жизни… Кстати, мне тоже хотелось совершить что-нибудь экстравагантное — например, повеситься.

Миновав территорию монастыря, мы очутились в сосновом лесу, где находился Оптинский скит.

— Да что это такое — скит? — спросил я. — Тайное убежище или келья?

— Сейчас сами увидите, тем более что мы уже пришли.

Скит на самом деле стоит того, чтобы его посмотреть. Фактически тот же монастырь, только в миниатюре — обнесен невысокой каменной оградой, покрытой белой известью, а внутри разместилось нечто вроде небольшого поселка из продолговатых одноэтажных домиков-келий.

— А теперь кто здесь живет? — с удивлением спросил я, увидев, как из одного такого домика вышла статная молодица в одном купальнике и принялась раскладывать подушки на заборе.

— Обычные люди, я в одной семье даже футбол в этом году смотрел, чемпионат мира… В 1927 году скит был закрыт, и вместо монахов сюда поселили обычных людей. У них даже есть почтовый адрес — Оптино, Пионерская улица.

— Пионерская?

— Ну, теперь не знаю, может, уже и Патриаршая.

— Занятно.

Кроме таких домов, в центре скита высилась небольшая деревянная часовня, а за ней, немного поодаль друг от друга, два двухэтажных особняка: в одном музей Толстого, в другом — Достоевского. В самом углу скита был вырыт небольшой живописный пруд, на берегу которого сидел рыболов в соломенной шляпе и с удочкой.

Вход в музей Достоевского нам открыла подвижная и словоохотливая старушка, явно обрадованная случайным посетителям. Впрочем, несмотря на всю ее готовность рассказывать и показывать, смотреть было особенно нечего — письмо Достоевского, его трость, диван и стол из какой-то дворянской усадьбы, несколько старых литографий и схем. Быстро обойдя оба зала на первом этаже («На втором этаже вообще нет никакой экспозиции», — сказала смотрительница), я заскучал. А когда узнал, что сам Достоевский никогда и не жил в этом доме, а «Братьев Карамазовых» начал писать в гостинице, которая находилась снаружи монастыря, со стороны реки, и была разрушена во время последней войны, то совсем разочаровался и, оставив Погорелова беседовать со смотрительницей, вышел на крыльцо.

«А интересно было бы завести любовницу в таком месте, — закуривая и выпуская дым в голубое небо, лениво подумал я. — Насколько же романтичнее заниматься любовью в скиту… Фу, черт, какие дурацкие мысли, а все потому, что похмелье замучило… Где там этот чертов Погорелов, пора, наконец, за пивом». Я уже было повернулся, как вдруг мое внимание привлек звонкий детский крик. Непонятно откуда появившись, в мою сторону, не спеша, двигались девочка лет пяти и стройная молодая женщина не старше двадцати пяти. Причем обе были одеты в белые платья.

— Что за прелестное видение, — сквозь зубы пробормотал я.

Девочка радостно прыгала и теребила мать, которая улыбалась и что-то ей говорила. Чем ближе они подходили, тем более внимательным становился мой взгляд — женщина была очень привлекательна. Ее кожа, покрытая ровным, светло-шоколадным загаром, чудесно гармонировала с распущенными каштановыми волосами. Ослепительно белое платье застегнуто на пуговицы и стянуто в талии поясом, а удивительно пикантные ноги, блестящие от загара, обуты в белые туфли на высоких каблуках, более предназначенные для танцев, чем для хождения по траве.

Когда женщина подошла совсем близко, я прямо-таки ощутил исходящий от нее аромат бодрости и здоровья, особенно когда увидел, как подол этого отглаженного и накрахмаленного платья, расстегнутого внизу на две пуговицы, легко скользит по упругим, лаковым ногам, обнажая стройные колени. От легкого аромата ее духов кружилась голова и неудержимо тянуло прикоснуться к этой спелой и свежей упругости. Поднимаясь по деревянным ступеням и проходя мимо меня, уже изрядно взволнованного, она внимательно и насмешливо взглянула в мою сторону умело накрашенными глазами и, наклонившись к дочери, сказала:

— Подожди меня на улице, Даша, а я пойду поговорю с Марьей Петровной.

— Хорошо, — кивнула дочь, а мать, сопровождаемая моим восторженным взором, простучала каблуками по веранде и скрылась в доме. Почти сразу же после ее ухода девочка приблизилась ко мне и доверительным тоном, как старому другу (так могут обращаться только дети), сказала: — Вы там ходите поосторожнее, а то у нас бык на всех бросается.

— Какой бык? — не понял я.

— Бык из колхозного стада. Он сейчас, на речке пасется. Знаете, какой страшный!

— Да уж, представляю себе… Зато какая у тебя мама красивая! Вы откуда взялись-то?

— А мы здесь живем. А моя мама работает экскурсоводом в музее.

— Постой, постой, а кто же тогда Марья Петровна?

— А она смотрительница. А вы что здесь делаете?

У девчонки была очень симпатичная загорелая мордашка и такая забавная манера растягивать гласные, начиная каждое предложение с буквы А, что я невольно стал ее передразнивать.

— А я пришел осмотреть музей. А где вы с мамой живете?

— А здесь, в скиту — вон в том доме. — И она помахала загорелой ручкой куда-то влево. — Там еще старец Амвросий жил, вот!

— Здорово. Это твой папа, да?

— Нет, что вы, — засмеялась девочка, — это святой.

— А где же твой папа?

— А у нас нет папы, мы с мамой одни.

Я почувствовал облегчение и, почти развеселившись, спросил:

— А где же он?

— Не знаю. Мама с ним в разводе.

— Понятно. Значит, тебя Даша зовут, а маму?

— Света.

В этот момент мать вновь появилась на крыльце, и девочка бросилась к ней, забавно карабкаясь по ступенькам.

— Мама, мама, а этот дядя сказал, что ты красивая.

Светлана насмешливо оглянулась на «дядю», отчего «тот» несколько смутился.

— Вот как! — произнесла она. — А больше он тебе ничего не говорил?

— Нет, только спросил, где наш папа.

— Ух, какой любопытный дядя… А ты бы ему сказала: много будете знать…

— Скоро состаритесь, — быстро закончила девочка и хлопнула в ладоши.

Я чувствовал, что меня начинает разбирать смех, тем более что Светлана задавала свои вопросы непередаваемо ироничным тоном. Я понимал, что уже пора вступать в разговор самому, но молодая женщина меня опередила:

— Кстати, а вы из Москвы?

— Да, — кивнул я, — а что, очень заметно?

— Я же экскурсовод, если вам Даша еще не рассказала, и уже научилась распознавать москвичей. На экскурсию пришли?

— В общем, да.

— Хотите дом осмотреть?

— Да я там уже был.

— Не понравилось?

— Черт его знает… — Я состроил неопределенную гримасу.

— Ну вот, чертыхаетесь в святом месте.

— Извините.

— Да ладно. Даша, пошли домой обедать.

Я тут же спустился с веранды и оказался рядом с ними.

— Позвольте, я вас провожу.

Светлана внимательно, но и лукаво взглянула на меня.

— Да нам, собственно, и идти никуда не надо, мы живем вон в том доме, где была келья Амвросия.

— Я знаю.

— Ох, Дашка, все уже разболтала. — Она шутливо дернула дочь за руку, и мы не спеша пошли по лужайке в обход часовни.

Я напрочь забыл об оставленном в музее Погорелове, пока Светлана сама не напомнила об этом.

— А это не ваш там приятель Марью Петровну умными разговорами развлекает?

— Это мой бывший научный руководитель. Кстати, позвольте представиться — Олег Суворов, только что дипломированный философ и преподаватель философии.

— Светлана.

— И это я знаю.

— Какой вы, однако, быстрый. Даша, прекрати меня теребить. А в Козельск вы что приехали — достопримечательности осматривать?

— Нет, в гости к этому приятелю.

— Ну и как вам Оптина пустынь?

— Великолепно. Никогда не думал, что встречу здесь столь очаровательную женщину. — Мы обменялись взглядами, причем в ее глазах было что-то неуловимое, но позволяющее мне продолжить: — Вы действительно настолько хороши, что на вас, как на солнце, тяжело смотреть слишком долго. — Я шутливо помахал ладонью перед глазами. — Ослепляете.

— Это вы намекаете на то, что со мной лучше встречаться вечером?

Это не я, это она намекала, и я внутренне напрягся, чувствуя, что наступил решающий момент, тем более что мы уже подошли к палисаднику, и Даша открыла калитку.

— Кстати, о вечере…

— Даша, иди домой, я сейчас приду.

Девочка взбежала на крыльцо, уже в дверях обернулась и лукаво помахала мне, на что я улыбнулся и кивнул.

— Мы могли бы встретиться вечером?

— Но я не смогу никуда пойти — мне не с кем оставить Дашу.

— А вы уложите ее спать, я приду сюда и мы где-нибудь погуляем.

Она внимательно посмотрела на меня, отчего я слегка смутился, хотя и чувствовал, что она уже соглашается, не может не согласиться.

— А вы будете себя хорошо вести?

Меньше всего я ожидал этого вопроса, но тут же понял его смысл и, усмехнувшись, ответил:

— Я буду себя вести, как Нил Сорский, Паисий Величковский и Тихон Задонский, вместе взятые. (Это были знаменитые оптинские старцы, имена которых я неоднократно слышал от Погорелова.)

Она засмеялась и тряхнула головой.

— Браво! Я укладываю ее спать в девять, так что приходите к половине десятого, но не сюда, а к главному входу в пустынь. Вы меня поняли?

— Да, разумеется, — я радостно кивнул, и Светлана невольно улыбнулась при виде моей радости. — Ну, тогда до вечера.

— До встречи.

Она взошла на крыльцо и скрылась в доме, а я возбужденно повернул назад, но искать Погорелова не пришлось, поскольку тот стоял несколько поодаль и наблюдал за мной.

— Я вижу, вы времени даром не теряете.

— Ух, какая прелестная женщина!

— И что она вам сказала, раз вы весь сияете?

— Свидание назначила.

— Поздравляю.

— Спасибо. А теперь пойдемте отсюда и побыстрее, а то я боюсь вспугнуть свое неожиданное счастье.

— А как же музей Толстого?

— Ну его к черту, надоело смотреть на всякое старье. Теперь мне уже хочется земного, живого и загорелого. Пойдемте и будем по дороге остерегаться большого колхозного быка.

— Кого? — изумился Погорелов.

— Быка. А впрочем, неважно.

2

— Извините, Светлана, но в этом проклятом Козельске совершенно невозможно купить цветов, — заговорил я, идя ей навстречу.

Было достаточно светло, а свое белое платье она так и не переодела, поэтому я еще издали заметил ее приближение.

— А в этом «проклятом Козельске», как вы его называете, никто и не дарит цветов, потому что они у каждого растут в палисаднике.

— Тогда понятно. Может быть, перейдем на «ты»?

— Пожалуй, — кивнула она.

— А может, еще и в щечку поцеловать разрешается?

— А вот это преждевременно.

И мы как-то понимающе улыбнулись друг другу. Рабочая жизнь в монастыре давно стихла, вечерню отслужили, и перед воротами пустыни, никого, кроме нас, не было. В теплом и влажном вечере постепенно набирали силу сумерки, хотя где-то вдалеке, за рекой, еще догорал темно-алый закат.

— В такой чудесный вечер хочется философствовать и любить, — невозмутимо заметил я, — а на меня, кроме того, как только тебя увидел, еще и благодать снизошла. Куда мы пойдем?

Она кокетливо качнула головой:

— Я не могу уходить далеко от дома — вдруг проснется Даша и испугается одна, — так что давайте погуляем по нашему лесу.

Я согласно кивнул, и мы не спеша пошли по дорожке, направляясь немного в сторону от скита. Я уже волновался, как волнуется всякий мужчина в сладкой надежде быстро соблазнить женщину, а потому даже самые невинные вопросы звучали в моих устах каким-то звенящим напряжением.

— Расскажи мне, как ты здесь оказалась.

— Очень просто. Я родилась в Ленинграде, в восемнадцать вышла замуж за военного, и мы с ним принялись скитаться по всему Союзу. Сначала жили в Сибири, потом в Киргизии, затем его перевели сюда и…

— И что?

— И здесь мы развелись.

— Почему? Он что — пил?

— Да нет, не особенно, во всяком случае, не больше других. Главное было в том, что он страшно и без всякого повода ревновал и тем самым очень нервировал Дашу. Кроме того, мне надоели все эти армейские разговоры о том, кто кого обошел в звании, почему повесился или сбежал из части тот или иной солдат — ну, и все тому подобное. Вы меня понимаете?

— Мы же договорились на «ты».

— Ах, ну да. Так вот, все это было очень тяжело… И вообще, чем старше я становилась, тем более напряженными делались наши отношения. И я решила — чем раньше их прерву, тем лучше. У меня появилась возможность устроиться на работу и получить жилье — так что от него я больше не зависела.

— А что ты закончила?

— Ленинградский педагогический институт имени Герцена, заочно.

— А родители там и живут — я имею в виду Питер?

— Да. Маленькая комнатушка в коммунальной квартире неподалеку от Лиговского проспекта. Потому-то так и не терпелось оттуда вырваться, хотя я очень люблю свою маму.

Мы уже углубились в лес, где одновременно с наступившей темнотой нас все плотнее окутывала всеми своими застывшими шорохами чудная летняя тишина, когда каждый вздох отдавался в ушах нескромным сладострастием, звуки шагов становились пугающе отчетливыми, а все слова приобретали многозначительный оттенок.

«Н-да, погода благоприятствует любви, — привычными цитатами из «Золотого теленка» подумал я, — тем более, что здесь тоже тепло и темно, как между ладонями, а рядом идет нежная и удивительная».

— А почему ты не вышла замуж еще раз? Ведь предлагали же, наверное, и неоднократно?

— О да, чуть ли не в каждой экскурсионной группе есть хотя бы один мужчина, который непременно влюбляется и делает предложение. И куда меня только не звали! Один датчанин недавно предложил уехать с ним в Удольфбирген.

— Где это? — усмехнулся я.

— Как он объяснил, неподалеку от Копенгагена.

— Ну, а ты что же?

— А что я? — И на мгновение тон ее голоса лишился уже привычного для меня иронического оттенка: — А я женщина гордая и самостоятельная и мне никто, кроме Даши, не нужен.

Я почувствовал в этих словах легкую неправду, но ничего не сказал.

— Сам-то почему не женат?

— Не знаю. То ли не влюблялся еще до такой степени, то ли самого еще по-настоящему не любили.

Мне нестерпимо хотелось обнять Светлану, но я боялся, не чувствуя ее настроения и возможной реакции. Я знал, что обязательно попытаюсь это сделать, и старался оттянуть момент, чтобы подготовить его как можно лучше, лихорадочно подбирая соответствующие темы и слова. А она смотрела себе под ноги, о чем-то задумавшись, словно бы забыла о моем существовании. Несколько минут мы шли молча, а затем она подняла голову.

— Давай присядем и покурим?

— Давай. А ты что, куришь?

— Балуюсь, тайком от Даши.

Мы сели на скамейку, и я, поставив свою неизменную сумку рядом с собой, извлек из нее пачку «Кэмела» и две банки пива.

— Хочешь?

Она улыбнулась и кивнула.

— Хочу. Вот что, оказывается, ты в ней носишь. А то у меня Даша все интересовалась: что там у дяди в сумке?

В сумке у «дяди» было еще кое-что, и я только усмехнулся, распечатывая банку пива и передавая Светлане.

— Замечательная у тебя дочь.

— Спасибо. А сама я разве не замечательная?

— Слов не хватает, чтобы выразить. Хочется говорить стихами.

— А ты пишешь стихи?

— Балуюсь. Так же, как ты, — сигаретами.

— Почитаешь? — Она прикурила и выпустила в сторону струю ароматного дыма.

Высоко над лесом появилась луна, я внимательно посмотрел на Светлану, чувствуя, что мне совсем не до стихов, потому что начинают дрожать и холодеть руки. Я жадно отпил глоток пива.

— Только не перебивай.

— Не буду.

— Замечательно! — воскликнула Светлана и слегка откинула назад голову.

У меня пересохло в горле. Я сделал еще глоток, поставил банку на скамейку и придвинулся к Светлане. Она не пошевелилась, не повернула головы, и тогда я осторожно обнял ее и, медленно нагнувшись, поцеловал в загорелую щеку. Потом отвел в сторону прядь волос, казавшихся в лунном свете совсем черными, поцеловал ушко, а затем еще и еще раз.

Вдруг она слегка поежилась, повернула ко мне лицо, и я прижался губами к ее губам. Мгновение какой-то смутной, трепещущей нерешительности — и вот они уже раздвинулись, и мой язык жадно приникает к ее языку. Рука Светланы с горящей сигаретой медленно опустилась на скамейку, и я обнял ее за талию, прижавшись еще плотнее. Мы замерли, прошла минута, я оторвался от ее губ, стал целовать шею, мгновенно расстегнул две верхние пуговицы платья и стал опускаться все ниже…

Банка пива, слетев со скамейки, звякнула об асфальт, но я уже ничего не осознавал, кроме одного — на ней нет бюстгальтера, и там, за отворотом платья, уже начинается теплая белая полоска незагорелой груди. Светлана позволила обнажить ее целиком и даже чуть подалась вперед, когда я стал мягко проводить кончиком горячего, влажного языка вокруг упругого коричневого соска. Мы избегали встречаться взглядами, пока я, осторожно и умело, обнажал и целовал вторую грудь.

— Что ты делаешь? — услышал я откуда-то сверху ее осторожный, прерывистый шепот и, на мгновение оторвавшись, тоже почему-то прошептал:

— Не знаю… схожу с ума, кажется…

И ее волновали мои поцелуи — я чувствовал это и по упругости сосков, и по нежному биению сердца. Но что, черт подери, делать дальше, не на скамейке же… Я вновь припал к ее послушно раскрывшимся губам. Затем, расстегнув и вытащив из-за пояса джинсов свою рубашку, прижал Светлану к себе с такой силой, что она только охнула, когда ее обнаженная грудь уперлась сосками в мою.

— Подожди… прекрати, — наконец промолвила она, когда я принялся осторожно скользить рукой по ее гладким коленям, сдвигая вверх платье. И, чуть помедлив, добавила: — Не здесь же…

Того мужчину, который в подобной ситуации удержался бы и не спросил, «а где?», можно было бы награждать орденом «За сдержанность». Я такого ордена явно не заслуживал, поскольку этот пресловутый вопрос мгновенно слетел с губ.

И вот теперь она уже хитро прищурилась, поправила волосы и, запахнув на груди платье, спросила:

— Что — где?

К счастью, я моментально понял, что не стоит давать ей повода для издевательств, и как-то интуитивно почувствовал: надо выждать паузу.

— Нет, ничего, вернемся к нашей приятной беседе. — Я хладнокровно отстранился и стал шарить под скамейкой в поисках закатившейся туда банки пива. — Может, тебе еще стихи почитать?

Когда я вновь поднял глаза, то увидел, что она, так и не застегнув платье, смотрит на меня с нескрываемым любопытством. И, хотя меня несколько раздосадовал этот изучающий взгляд, я вновь, словно повинуясь какому-то внутреннему толчку, прильнул к ней, разжал ее губы своим языком, жадно проник ладонями под платье и нащупал ее грудь.

— Ты — хитрое и насмешливое чудо! Я повешусь на ближайшем дереве, если ты меня сейчас прогонишь.

— Какие страшные угрозы! — рассмеялась она и, чуть погодя, добавила: — И какой пылкий мужчина, просто невозможно устоять… Дай еще сигарету.

Мы вновь закурили, и я при свете зажигалки увидел ее обнаженную грудь.

— Какая чудная ночь…

Я слегка отодвинулся от нее и сел боком. Она нащупала мою руку, лежавшую на скамейке, и слегка пожала. И в этом прикосновении ее пальцев было что-то столь обнадеживающее, что я уже почти не сомневался в дальнейшем.

— Ну, пойдем. — Светлана бросила сигарету на землю, придавив ее носком туфельки, затем встала, застегивая платье.

Вслед за ней поднялся и я.

— Куда?

— В музей, на экскурсию.

Я ждал этих слов и тем не менее обомлел и задрожал. Обнявшись, мы пошли по дорожке к скиту. Возле самого входа я повернул ее к себе и вновь поцеловал.

Затем она отстранилась и как-то просто, даже обыденно, проговорила спокойным тоном:

— Я пойду проведаю Дашу и заодно возьму ключи. А ты подходи к самому музею и жди меня там. И хотя это сложно, но постарайся, чтобы тебя никто не видел.

Я послушно кивнул, и, войдя в скит, мы расстались. Светлана повернула налево, а я обошел вокруг темневшую в лунном свете часовню и приблизился к музею, встав в тени дома. Где-то лаяли собаки, в некоторых окнах еще горел свет, ярко светили звезды, а я лихорадочно курил, пряча сигарету в ладони. Все вокруг казалось невероятным, таинственным, неуловимым. В том, что Светлана придет, я не сомневался, но все дальнейшее представлялось столь волнующим, что я старался не думать об этом раньше времени. Откуда-то донеслись позывные «Маяка», и я машинально бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого. Два часа прошли так упоительно-незаметно, что можно было бояться только одного — столь же мгновенно пролетит и эта необыкновенная ночь.

Я ни о чем не думал и ничего не чувствовал — как до этого не чувствовал ни Бога, ни любви — и лишь хищно всматривался в темноту в надежде поскорее увидеть белое платье. Нетерпеливое ожидание — самая невозможная вещь на свете, но, не будь его, даже счастье покажется только мимолетной приятностью.

Когда Светлана наконец появилась из-за часовни, я почему-то подумал об ангеле и с усмешкой отогнал от себя это нелепое сравнение.

— Подожди, — первым делом прошептала она, — я сначала открою дверь, а потом ты поднимешься и войдешь.

Я согласно кивнул и не стал выходить из черной тени, пока не услышал звук открываемого замка. Поспешно, одним прыжком, я вскочил на веранду и боком втиснулся в полуоткрытую дверь. Светлана тут же заперла ее за мной, а я прошел дальше, в темные залы, откуда на меня повеяло теплой и устоявшейся духотой.

— Направо, — шепнула Светлана, появляясь за моей спиной, и я послушно повернул — именно там находился единственный диван. В доме было очень темно и тихо, только осторожно скрипели половицы под нашими крадущимися шагами, да в прихожей тикали настенные часы с маятником.

Войдя в зал первой, Светлана приблизилась к дивану, перед которым стоял круглый инкрустированный стол, и сняла веревку, огораживающую этот уголок комнаты.

Двигаясь, как лунатик, и ориентируясь лишь на ее платье, я осторожно приблизился, уронил сумку на пол и обнял Светлану за талию. Она медленно повернула ко мне лицо и мягко отстранилась.

— Я сама…

Отступив на шаг, я стал раздеваться, наблюдая, как замедленными, парящими в темноте движениями она распустила пояс, прошлась пальцами по верхнему ряду пуговиц, а потом нагнулась и стала расстегивать подол. Я уже успел снять рубашку и взялся за пояс джинсов, когда она распахнула платье и легким взмахом рук освободилась от него. На ней остались лишь белые трусики и туфли. В темноте я не видел глаз Светланы, но чувствовал, что и она смотрит на меня.

Оставшись совсем обнаженным, я сделал к ней два неуверенных шага — и тут вдруг в прихожей стали бить часы. Мы вздрогнули и приглушенно рассмеялись. Она положила руки мне на бедра. Я повторил ее жест и, ощутив пальцами шелковистую ткань, медленно стянул с нее трусики и встал на колени, пока она, опираясь на мое плечо, переступала через них своими белыми туфельками. Не вставая с колен, я стал нежно и осторожно быстрыми, щекочущими движениями губ целовать ее ноги, бедра, живот, придерживая обеими руками за теплые ягодицы. Она вдруг сделала какое-то резкое движение и уселась на стол, слегка разведя согнутые в коленях ноги. И я понял ее невысказанное желание. Приблизился к краю стола, положил ладони на ее бедра и, просунув между них голову, стал осторожно щекотать языком ароматные, нежные, влажные места — пока она не застонала и, выпрямив ноги, не положила их мне на плечи.

Время уже не играло никакой роли, я его не чувствовал и только дрожал, стараясь унять собственное возбуждение, лишь бы страстно вздыхала и постанывала она. В какой-то момент почувствовав, как ее руки с благодарностью коснулись моей головы, я встал и уже хотел было войти в нее, но Светлана отстранилась и опустила ноги со стола:

— Пойдем на диван.

Я послушно лег на диван, а она села на меня сверху, смуглая и страстная, как богиня, подрагивая в темноте разметавшимися темными волосами, часто двигая бедрами и прижимая к своей горячей груди мои руки… Наконец она содрогнулась, замерла и с полустоном-полувздохом жадно поцеловала меня в губы.

— Как это было прекрасно, — только и сказал я, когда она припала щекой к моей груди.

— Мне тоже так показалось.

— Это — диван Достоевского?

— Что? А, нет, это из усадьбы князей Оболенских.

— Какая жалость!

— Почему?

— Потому что с такой чудесной женщиной, как ты, надо заниматься любовью или на постели Людовика XVI, или хотя бы на диване Достоевского.

Светлана улыбнулась и со вздохом легла рядом со мной, втиснувшись боком между моим телом и диванной спинкой, обитой белым шелком с цветочными узорами.

— А еще лучше, — продолжал мечтать я, — оказаться бы нам в Венеции и заниматься любовью в гостинице с видом на «Палаццо Дукале». А потом спуститься вниз, в открытое кафе на берегу канала, и поужинать. Ты бы еще кричала: «Не пей много кьянти, а то итальянский забудешь и не сможешь объясниться с официантом!»

— А ты знаешь итальянский?

— Да, учил немного…

— У тебя богатый опыт, как я успела заметить. Ну-ка, расскажи мне про своих любовниц.

Несмотря на всю свою расслабленность, я почувствовал подвох в этом вопросе и понял, что это не просто праздное любопытство, а проверка того, насколько ко мне и ко всему произошедшему можно относиться серьезно. Кроме того, рассказ о моей безнадежной любви к Наталье в подобных обстоятельствах мог бы оскорбить Светлану, а ведь только о Наталье я был готов думать и говорить в любое время дня и ночи.

— Не хочу, — сказал я.

— Почему?

— Потому что сейчас они уже не существуют. Ты — единственная. Ты — такое счастье, что мне хочется молиться Богу, хотя я никогда этого не делал. И — подумать только, я ведь мог не прийти в этот скит и не встретить тебя! Кстати, а почему у тебя крест на груди — ты верующая?

— Да, хотя и не настолько, чтобы соблюдать обряды. Моя вера какая-то внутренняя, слишком интимная, чтобы ее можно было выставлять напоказ во время церковных служб и молитв…

— Ты приедешь ко мне в Москву?

— А ты приглашаешь?

— Умоляю.

— Только не сейчас. Позже.

— Почему?

— Мне не с кем оставить Дашу. А через месяц сюда обещала приехать моя мать. Ты живешь один?

— С отцом. Но он очень редко бывает дома — живет или на даче или у любовницы.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят шесть.

— И все еще есть любовница?

— И подозреваю, что не одна, — усмехнулся я. — Но мы не о том говорим.

— А о чем мы должны говорить?

— О тебе. Ты так невыносимо хороша, что мне ужасно хочется включить свет и хорошенько тебя рассмотреть.

— Нельзя.

— Знаю. Но ты все равно чудесна. К тебе хочется обращаться на «вы» и называть княгиней.

— Даже сейчас?

— Именно сейчас.

— Спасибо. — И она поцеловала меня в ухо, пощекотав шею прядями волос.

— За что?

— За то, что ты такой ласковый и… умелый.

— Если после этой ночи мы встретимся с тобой еще раз… — начал было я, поворачиваясь к ней, и не договорил, чувствуя новый прилив страсти. У меня все более учащалось дыхание, пока я целовал ее глаза, щеки, нос, волосы…

— А ты сомневаешься в том, что мы еще встретимся?

— Только за тебя, не за себя.

— Не сомневайся.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что предлагаешь не сомневаться в самом ненадежном…

3

В конце сентября, спустя полтора месяца после своего возвращения в Москву, одетый в синюю куртку и синюю шляпу, белую рубашку и светло-серый галстук, я мерз возле метро «Щелковская», на пятой платформе автовокзала, и ждал приезда Светланы. Прямой автобус Козельск-Москва находился в пути около четырех часов и сейчас немного опаздывал.

За то время, что мы с ней не виделись, произошло немало событий, но сейчас все они ушли в тень, стали неважными и неглавными, тогда как та ночь в музее вновь и вновь всплывала в моей памяти со всеми своими незабываемыми подробностями. Она уже казалась и далеким прошлым, и случайным, неповторимым эпизодом, а потому я не знал, что и думать, когда на два своих письма в Оптино получил в ответ только одну короткую, сдержанно-ласковую открытку. Но три дня назад раздался звонок, и Светлана сказала, что соскучилась и хочет приехать ко мне в гости.

Я никогда не был особенно сентиментален, но все это время жалел, что у меня не было фотографии Светланы — причем обязательно с тем насмешливым взором, который смутил меня в тот первый раз. Я не знал, что с нами будет дальше, и не имел на этот счет никаких предчувствий, мне просто хотелось жить — и если уж не повезло с самой любимой — наслаждаться обществом других женщин как можно чаще. Все остальное было вторичным — и угроза увольнения с работы в виду сокращения штатов, и несущиеся со всех сторон заклинания о кризисе и безнадежности.

Однако я пока не был достаточно уверен в чувствах Светланы, а потому не особенно боялся потерять то, чего еще фактически и не имел. Мне было слишком хорошо известно, что такое минутные женские слабости и как жестоко они потом могут обернуться невозмутимо-наигранным вопросом: «Ну и что?»

Я поднял воротник плаща, чтобы укрыть шею от холодного осеннего ветра. Я любил осень и радовался, что наш роман развернется именно осенью, в тот самый период года, когда я жадно ощупывал раздувающимися ноздрями обнаженную полноту жизни и становился немного похож на шального кота — запах серых, прелых листьев пробуждал во мне обостренную чувственность. Любая, не слишком холодная осенняя ночь вызывала во мне не меньший эротический трепет, чем самые знойные летние вечера. Мне всегда казалось, точнее, я просто верил в это, как в мечту, что однажды, поздним осенним вечером, познакомлюсь с одинокой красивой женщиной с пышными длинными волосами, в светлом плаще и изящных сапогах.

И я живо представлял себе эту сцену — я буду слегка пьян, а улица пустынна, но стоит мне заговорить, а ей ответить — и мы почувствуем себя знакомыми тысячу лет, и оба обрадуемся этому чувству. И пусть это произошло не осенью, а летом, и не в Москве, а в Козельске, но Светлана так походила на ту одинокую осеннюю красавицу из моей мечты, что я ждал ее с удовольствием, повторяя про себя придуманный афоризм: «Лучшие часы жизни мы проводим в ожидании любимых женщин, худшие — в ожидании самого ожидания».

— Внимание, автобус Козельск-Москва прибывает на пятую платформу.

Я вздрогнул и, переложив букет алых роз из одной руки в другую, поспешно закурил, потому что опять — и в которых раз — ужасно разволновался. Светлану я увидел сразу, как только она вышла из автобуса, поставила на землю большую зеленую сумку и огляделась по сторонам. Вслед за ней из того же автобуса вышел высокий, спортивного вида парень, который принялся ей что-то говорить, указывая то на сумку, то в сторону метро, но она рассеянно улыбалась, отрицательно качала головой и всматривалась в снующую толпу людей.

Скрытый уличным фонарем, увешанным рекламными щитами, я почти минуту жадно изучал ее, чувствуя, как волнение переходит в восторг. Все еще загорелая, с распущенными волосами, умело и эффектно накрашенная, в элегантном белом плаще и изящных полусапожках она производила более сильное впечатление, чем тогда в Козельске. Пытавшийся ее уговорить парень с явной досадой отвернулся и зашагал прочь. Я выждал минутную паузу и вышел из-за своего столба.

— Привет, — первой сказала она.

— С приездом. Это — тебе.

— Спасибо.

Она подставила губы, и мы чуть смущенно поцеловались.

— Ты просто чертовски хороша. Я и раньше догадывался, что совершенство беспредельно, но сегодня убедился в этом окончательно.

— Ох, какие мудреные комплименты отпускает этот коварный столичный обольститель простой и скромной девушке из Козельска. При этом он еще опаздывает, заставляет ждать и отбиваться от местных ловеласов. Впрочем, эти розы все искупают.

— Ладно, ладно, не прибедняйся, пожалуйста. Глядя на нас, не скажешь, кто из Козельска, а кто из Парижа. От этих духов в обморок упасть можно, как с тобой еще в автобусе кто-то ездит. Кроме того, я не опоздал, а просто стоял вон за тем столбом и не решался подойти. Разумеется, не из-за этого хмыря, который к тебе приставал, а потому что ужасно разволновался.

— С чего это?

— Не знаю. То есть знаю — из-за тебя. В общем, я ужасно рад тебя видеть, и, если ты позволишь, еще раз поцелую.

— Ну, целуй. — Она насмешливо подставила щеку, и я коснулся ее губами. — Куда ты меня ведешь?

Я уже подхватил ее сумку, взял под руку и повел в сторону метро.

— К себе, разумеется. А что?

— Давай покурим, я тебе кое-что хочу сказать.

Наверное, я побледнел и как-то болезненно улыбнулся, скорее даже скривился.

— Что-нибудь не так? — спросил я с замиранием сердца.

Она расхохоталась и ткнула меня кулаком в бок.

— Ах, бедный юноша, сейчас он в обморок упадет. Где там моя нюхательная соль? — И, слегка сменив тон, добавила: — Не огорчайся ты так, ничего страшного. Просто у меня в Москве есть старая тетка, сестра матери, к которой я должна обязательно заехать и пожить у нее хотя бы пару дней.

— Зачем?

— Ну, во-первых, она меня давно приглашала. Во-вторых, моя мать просила ей кое-что передать. В-третьих… Ну что я перед тобой оправдываюсь, пару дней потерпеть не можешь?

И, хотя в ее голосе проскользнула нотка веселой раздосадованности, я и сам понял, что было это «в-третьих». Просто Светлана так же, как и я, еще не знала, как сложатся наши отношения, тем более после месячного перерыва, и не хотела заранее отсекать себе все пути к отступлению. А вдруг мы разочаруем друг друга? А вдруг поссоримся? А вдруг тот ночной эпизод при дневном свете покажется ей легкомысленной ошибкой? Если произойдет одно из этих трех «вдруг» или какое-либо непредвиденное четвертое, она всегда сможет взять свою сумку и переехать к тетке. Я отчетливо понял, что пока не завоевал Светлану, и эти два дня даются в качестве испытательного срока, во время которого мне надлежит быть предельно внимательным, заботливым, любезным и ухаживать за ней так, словно впервые вижу и в нашей истории еще не было той удивительной ночи.

Я мысленно признал справедливость такого требования и испугался его. Но Светлана обладала той самой пикантной самоуверенностью, которая заставляет мужчину забывать о том, что он вытворял с женщиной, через минуту после того, как она выходит из ванной и одевается. Полчаса назад она могла вести себя, как шлюха, но теперь тон ее голоса, манера держаться, выражение глаз меняются настолько, что трудно осмелиться даже положить ей руку на колено. И я смирился с мыслью, что мне еще неоднократно предстоит завоевывать и соблазнять Светлану — тем более что она того стоила. Кроме того, все это могло придать отношениям постоянно-возбуждающую новизну, а что может быть лучше подобной любви?

— Ну, ты о чем задумался? — подтолкнула меня в бок Светлана и, словно догадавшись, добавила: — Не грусти, все будет в порядке.

— Где живет твоя тетушка?

— В районе Дмитровского шоссе.

— Ну, тогда, может, такси возьмем?

— А денег хватит?

Я усмехнулся:

— На бестактные вопросы не отвечаю. И вообще, Светик, знаешь ли ты, в чем состоит коренное отличие поклонника от мужа?

— Думаю, что знаю, но ты все равно скажи.

— Да в том, что первый завышает свои доходы, а второй занижает.

— Учту на будущее.

— Кстати, ты меня хоть с ней познакомишь? — продолжал я.

— Конечно. Но ночевать не оставлю.

— Гм. Ну и не надо.

А дальше все пошло уже так весело и непосредственно, что я и думать забыл о своих опасениях. Мы очень быстро почувствовали себя старыми, добрыми знакомыми, которые понимают друг друга с полуслова, могут говорить о чем угодно и не скрывают своего явного влечения друг к другу. Тетушка Светланы оказалась очень милой и далеко не старой дамой лет пятидесяти пяти, охотно пила привезенное нами шампанское, шутила сама и смеялась нашим шуткам и была настолько предупредительна, что стала даже собираться в кино, «чтобы не мешать». Светлана, однако, со смехом отказалась от этого предложения, одарив меня великолепно-кокетливым взглядом.

В этой уютной, домашней обстановке мы за несколько часов сблизились больше, чем за весь месяц нашего знакомства. Время летело столь незаметно, что, когда я стал собираться домой, на часах было уже около двенадцати. Тетушка поторапливала меня, пугая бандитами и редко ходящими автобусами, и все же я еще полчаса целовался со Светланой в подъезде, прежде чем выбрался из дома и устремился на остановку.

Вот теперь я был уверен и спокоен, и твердо знал, что через два дня Светлана переедет жить ко мне, и это будет продолжаться — страшно сказать — почти три недели. Я стоял, прислонившись к остановке и вдыхая влажный и ароматный осенний воздух, ждал автобуса, вспоминая, как в четыре часа утра осторожно выбрался из музея, вышел из скита и отправился пешком через росистый утренний лес в свою козельскую гостиницу. Идти было далеко, но я чувствовал себя таким бодрым и довольным, что проделал весь путь всего за полтора часа. Каким же милым и уютным показался мне утренний Козельск и мой собственный гостиничный номер, с каким же блаженством я тогда заснул!

4

В комнате, несмотря на задернутые шторы, было уже достаточно светло. Тишину прерывал только чуть слышный ход настенных часов, да нежное, почти не слышное дыхание Светланы. Даже во сне она была уверена в себе, и эти неплотно сомкнутые губы, умевшие доводить меня до неистового трепета, казалось, вот-вот усмехнутся, чтобы выдать очередную — и как всегда прелестную! — насмешку.

Вчера мы ходили в ночной бар и явились домой поздно, уже во втором часу ночи. Я попытался было потянуться к ней с ласками, но она сонно пробормотала: «Давай отложим до завтра», — после чего почти сразу заснула.

Я не обиделся — точнее, не решился обидеться, тем более, что чувствовал, как начинаю от нее зависеть. Светлана симпатична, сексуальна, привлекает внимание мужчин, но, кажется, всерьез симпатизирует лишь одному из них — не будем уточнять кому…

Пожалуй, из всех женщин, которых мне удалось соблазнить, она — самая эффектная. Ну, а о тех, которых соблазнить не удалось, лучше не вспоминать, чтобы не травить себе душу…

Черт подери, Наталья, ну с кем ты там сейчас просыпаешься в одной постели? И сколько бы лет жизни я отдал за то, чтобы оказаться на его месте?

А вдруг бы меня ждало разочарование? По-настоящему любимой женщина может быть только тогда, когда она недоступна (а потому кажется совершенством!), а не тогда, когда просыпается рядом с тобой, обдает несвежим дыханием изо рта, а потом надевает халат и шлепанцы и идет в туалет.

Я покосился на спящую Светлану. Но нет, даже без косметики с заметно побледневшим загаром она чертовски соблазнительна… Не пора ли мне ее разбудить?

А вот интересно — сколько у нее было мужчин, кроме мужа? И кто был предпоследним? Впрочем, такие вопросы надо задавать не по утрам, а вечером, на определенной стадии опьянения.

Повернувшись на бок, я приподнялся на локте и тихонько подул ей в лицо.

«Ну, просыпайся же, очаровательница…»

Она не отреагировала, и тогда я осторожно просунул руку под одеяло и принялся легко пробегать пальцами по ее мягкой и теплой груди, животу, бедрам…

Веки Светланы дрогнули, и она что-то пробормотала. Я откинул одеяло до пояса и продолжал свои, становившиеся все более настойчивыми ласки. Судя по тому, как напряженно, хотя по-прежнему не открывая глаз, задышала моя возлюбленная, она уже проснулась.

Наконец, она перевернулась на спину и слегка развела бедра. Мои пальцы мгновенно спустились по ее животу, и через пару минут Светлана, которая — и я это знал — возбуждалась достаточно легко, покраснела и стала задыхаться.

Теперь глаза ее были полуоткрыты, но она избегала встречаться со мной взглядом, словно стыдясь того, чем мы сейчас занимаемся. Впрочем, возбуждение сломало и эту преграду.

— Подожди, — прошептала она и принялась быстрыми, легкими поцелуями покрывать мое лицо, губы, грудь.

Затем, все еще не открывая глаз, уселась на меня верхом и принялась раскачивать бедрами — то быстро и ритмично, а то вдруг прогибая спину и замирая со сладострастным вздохом. В какой-то момент, после очередной, бурной серии вздохов, она вдруг перекинула через меня ногу, развернулась спиной, после чего стала осторожно опускаться, пока не прижалась ко мне всем телом. В то время как мои ладони плотно обхватили ее пышные, эластичные груди с великолепно гладкой кожей, а подушечки пальцев принялись массировать крупные бутоны сосков…

— Ты такая чудная, потрясающая женщина, — шептал я ей в ухо, а она блаженно улыбалась и гладила меня по бокам.

К сожалению, всему прекрасному на свете приходит конец, и уже через полчаса Светлана нагишом спрыгнула с кровати и, пока я жадным взглядом ощупывал ее красивые ноги и упругие ягодицы, принялась искать халат. Накинув его, с улыбкой обернулась на меня и отправилась в душ.

Я быстро убрал постель и пошел на кухню готовить завтрак.

— Что будем делать сегодня? — спросила Светлана, когда мы уже сидели за столом друг против друга.

— Поедем к кому-нибудь в гости?

— А хочешь, я познакомлю тебя с одной своей московской подругой?

— Зачем? — удивился я и вдруг засмеялся. — Да для моего… гм!.. достоинства и одной тебя хватает! Как говорится, Боливар не выдержит двоих.

— Ничего, выдержит.

— Ты серьезно?

— Да нет, конечно. Просто я подумала — она сейчас сидит без работы, ей скучно, настроение скверное…

— А мы, значит, окажем бедной девушке скорую психологическую помощь?

— Можно и так сказать. Хочешь, фотографию покажу?

— Ну, покажи, — согласился я, несколько озадаченный настойчивостью своей возлюбленной.

— Вот, смотри, — Светлана встала из-за стола, быстро достала из сумочки, лежавшей на подзеркальнике, небольшой снимок и, вернувшись назад, наклонилась, как бы невзначай упершись левой грудью в мое плечо.

Я пристально вгляделся в худую, черноволосую, плоскогрудую девушку с костлявыми ногами и большим ртом, после чего вернул фотографию и решительно отказался от знакомства.

— Да это даже не лягушка, а какой-то головастик! Ты что меня — за педофила держишь?

— Почему за педофила, ей уже двадцать один!

— Да она страшна, как кикимора.

— Зато человек хороший!

— На хорошего человека у меня просто не встанет. — Я с притворной серьезностью развел руками. — Сексуальная ориентация, знаешь ли, не та…

— Ну и черт с тобой, пошляк несчастный! — обиделась Светлана, убирая фотографию. — Я ему хотела сделать как лучше, а он тут еще кобенится — лягушка, кикимора… Ты на себя-то посмотри, бегемот брюхатый!

— Что же ты сердишься? — Я обеспокоенно передернул плечами. — Ну, если тебе так хочется ее повидать, — едем! — согласился я и вопросительно взглянул на задумавшуюся женщину.

— Ладно, Бог с ней, с подругой, — встряхнув своими пышными, черными волосами, наконец проговорила Светлана. — Тогда предлагай сам.

— Хочешь, познакомлю с красавцем-приятелем, кстати, актером одного из московских театров?

— Серьезно? Никогда еще не была знакома с актером. А я его знаю? Как его зовут?

— Виталий Заславский. В кино он не снимался, а театр его довольно маленький и не слишком известный. Но мужик действительно симпатичный, а уж голос — просто Градский!

— Ну, ты меня заинтриговал. Расскажи о нем поподробнее, — попросила Светлана, садясь на диван рядом со мной и тоже закуривая.

— Вообще говоря, его можно назвать незадачливым Казановой, — начал я. — Поскольку, несмотря на всю свою эффектную внешность, он постоянно ухитряется попадать в самые нелепые ситуации. В этой странной проблеме есть нечто фатальное. Однажды…

…Однажды его пригласила в гости красивая девушка со строгим и неулыбчивым лицом. Заславский мгновенно распалился при одной мысли о том, насколько же эротична будет эта мнимая строгость в момент самых неистовых содроганий. О, он будет воображать себе, что овладел монахиней!

И вот Заславский явился к ней, имея в кармане не менее дюжины презервативов. Девушка вела себя несколько странно, но актер, полагая все это пикантной игрой, возбуждался все больше и больше. Его не остановило даже ее неожиданное предложение помолиться — в конце концов, что может быть более эротичным занятием, особенно если думаешь при этом о том грехе, который вскоре предстоит совершить!

Но тут неожиданно выяснилось, что молиться ему предлагалось не за будущие грехи, а вместо них. Заславский попытался выдвинуть свои контраргументы и даже проник дерзновенной рукой под длинное черное одеяние, но тут из соседней комнаты неожиданно появился «брат» самых внушительных размеров. Актер слишком любил свою внешность и поэтому ненавидел насилие. Пришлось смириться и два часа промучиться на коленях перед образами! А на прощание ему подарили «освященный» крестик, который он немедленно выкинул, едва выйдя из подъезда.

Но самым удивительным было последнее приключение. На этот раз Заславскому удалось соблазнить очень эффектную молодую даму, которая, как потом оказалось, была женой одного инженера-электронщика. Именно профессия мужа и послужила причиной всех неприятностей Заславского.

Сначала, когда он развлекал свою подругу у нее дома, в самый разгар рабочего дня неожиданно явился муж. «Заехал на минутку забрать нужные бумаги», — объяснил он жене. Заславский слушал их разговор, спрятанный нагишом в стенном шкафу. Не прошло и пяти минут, как муж, действительно, собрался уходить. И вдруг Заславский услышал нечто такое, от чего мгновенно покрылся холодным потом. «Подожди-ка, — со смехом говорил муж, — у меня с собой есть один замечательный портативный детектор, который позволяет обнаружить спрятанного человека, если у него на теле или во рту имеется какой-то металл. Вот сейчас мы и проверим, где ты прячешь своего любовника!». Жена пыталась было что-то возразить, но неугомонный любитель электроники горел желанием немедленно опробовать свой замечательный детектор. К несчастью, у Заславского имелась золотая коронка — и вот он был обнаружен, с позором извлечен из шкафа и немилосердно побит.

На этом его связь с дамой могла бы и прекратиться, тем более, что электронщик, свирепо шевеля пышными усами, пообещал в следующий раз «основательно подпортить его микросхемы, вогнав ему в задницу раскаленный паяльник». Но через какое-то время возлюбленная позвонила сама и уговорила приехать, сказав, что муж находится сейчас в Америке и «микросхемам» Заславского ничто не угрожает. Искушение было слишком велико, а дама — чертовски хороша собой, поэтому актер не устоял. И этот, и последующие два дня прошли настолько упоительно и интенсивно, что Заславскому пришлось дважды выбегать на улицу, чтобы пополнить запасы шампанского и «любовных инструментов». Муж был действительно в Америке, и однажды истомленные любовники даже видели его в программе новостей, когда он давал какое-то интервью. Заславский в тот момент был настолько увлечен слизыванием с грудей своей дамы сладкого ирландского ликера, что не стал прислушиваться — а зря!

Ибо муж говорил об одном замечательном компьютерном устройстве — анализаторе запахов. Достаточно установить его в помещении и соответствующим образом запрограммировать, как оно сможет по запаху определять гостей — желанных или нежеланных, а по возвращении хозяина проинформировать его о том, был ли у него «в гостях» кто-то посторонний.

Но Заславский, как нарочно, убрал звук до минимума, чтобы голос мужа не мешал ему слушать томное постанывание жены. Обо всем остальном несложно догадаться — вернувшийся из Америки муж, благодаря предварительно установленному анализатору запахов, о котором не знала даже жена, снова вычислил Заславского, и тому какое-то время даже пришлось скрываться в одном из подмосковных домов отдыха, где по ночам ему снились свирепые усы и раскаленные паяльники…

— Интересный друг, — заявила Светлана, внимательно выслушав мой рассказ. — Но я пока не поняла, зачем ты хочешь меня с ним познакомить — чтобы заняться любовью втроем?

— С ума сошла! — воскликнул я с искренним возмущением. — Только этого мне еще и не хватало! Кстати, он недавно женился.

— Но тогда зачем?

— Да все очень просто. Когда мне хорошо, то я хочу, чтобы меня окружали те люди, которые мне нравятся, — это, во-первых. А во-вторых. — Я наклонился к Светлане, поцеловал в щечку и сжал руку. — Ты у меня такая соблазнительная, что мне постоянно хочется хвастаться тобой перед своими женатыми приятелями. Пусть кусают локти и вспоминают о преимуществах холостяцкой жизни!

— Это не самое удачное намерение, — с неожиданной сухостью произнесла Светлана, после чего я с некоторым опозданием понял, что «заболтался». Пытаясь исправить свою ошибку, я крепко обнял ее за плечи, притянул к себе и после недолгого сопротивления поцеловал в губы.

Почувствовав, как в процессе поцелуя мои руки начинают жадно ощупывать ее неплотно сдвинутые колени, Светлана напряглась и слегка отстранилась.

— Мне хочется только тебя, твоего чудного общества — и ничего более!

— Ну тогда пусти…

— Зачем?

— Я разденусь.

Прошло еще какое-то время — и вот мы лежим на вновь разобранном диване, пьем шампанское, за которым мне пришлось спуститься в магазин, находившийся на первом этаже моего дома, и томно беседуем. Настал именно тот период взаимных откровений, о котором я вспоминал сегодня утром.

— Помнишь, ты мне еще в Козельске обещал рассказать про своих любовниц? — напомнила Светлана.

— Сначала ты, — покачал головой я.

— Почему?

— Мне слишком долго придется рассказывать, а вот твой рассказ, как я надеюсь, окажется гораздо короче.

— Негодяй! — и она со смехом ткнула меня в бок, но тут же поцеловала в плечо. — Впрочем, ты прав. Я действительно изменила своему мужу всего один раз.

— Да? Значит, я у тебя всего третий?

— Это, по вашим московским меркам, много или мало?

— Да это по любым меркам почти девственность! — усмехнулся я. — Так что это был за случай и где?

— В Питере. Мне позвонила мать и попросила приехать на похороны своего двоюродного брата, помочь.

— Ну и?

— Я приехала и там увидела его племянника Вячеслава — крупного и красивого молодого человека с таким, знаешь ли, уверенным взглядом, сильными, волосатыми руками и густыми черными бровями. И тут со мной произошло что-то непонятное, необъяснимое и пугающее, невыносимо блаженное…

— Постой, постой, — перебил я. — Но если этот Вячеслав — племянник твоего двоюродного дяди, то, следовательно, вы троюродные брат и сестра?

— Ну и что?

— А почему же вы раньше не виделись?

— Мы виделись, но это было в детстве, когда нам было лет по двенадцать. У матери были не слишком хорошие отношения с дядей, поэтому так получилось, что мы с Вячеславом по-настоящему познакомились только на похоронах.

— По-настоящему?

— Да. Этим же вечером, когда гости стали расходиться после поминок, Вячеслав попросил меня задержаться и помочь ему убрать посуду. Но посуда так и осталась стоять неубранной, потому что мы почти сразу же перешли в другую, полутемную комнату и там принялись бесстыдно и безмолвно ласкать друг друга, обнажая лишь самые откровенные участки тела и почти не отрывая губ. Никогда в жизни я не испытывала такого, сотрясающего до самых глубин, оргазма, который испытала там, лежа с задранным до подбородка платьем под мужчиной, который входил в меня рыча и скрипя зубами!

— Черт! Я, кажется, ревную, — задумчиво пробормотал я, но задумавшаяся Светлана меня не услышала. — А что — потом вы больше не виделись?

— Нет. — Очнувшись, она покачала головой. — На следующий день я вернулась в Козельск, и с тех пор в Питер больше не приезжала.

— А он сам не наведывался?

— Я запретила — ты забыл, что в то время у меня еще был муж?

— Да, верно.

— Теперь твоя очередь рассказывать!

— Что? Ах, ну да, — задумчиво произнес я. — А ты уверена, что тебе этого действительно хочется?

— Давай, давай, не увиливай, — поторопила она.

— Ну, хорошо, только я лучше расскажу тебе не про любовниц, а про самую большую любовь в своей жизни… — Я глубоко вздохнул и начал: — Самая красивая женщина, которую я когда-либо знал в своей жизни, училась вместе со мной на философском факультете МГУ…

5

— Напрасно не отвечаете, Наталья… Николаевна. Соглашайтесь, не пожалеете. — Теперь уже в его бесцветных глазах прежняя, дурашливая вкрадчивость сменилась холодной жестокостью.

— Пошел вон, — проговорила она сквозь зубы, но таким вибрирующим от напряжения тоном, что он тут же убрал руку и отступил. Не оглядываясь, она вышла из аудитории, прошла по опустевшему этажу и, громко цокая каблуками черных сапог по каменной лестнице, спустилась на второй этаж, где находилась кафедра. — Привет, Надежда, ты уже уходить собралась?

— А что? — отозвалась лаборантка кафедры, толстая, неопределенного возраста девица в черных роговых очках, которая училась на заочном отделении этого же института.

— Давай сначала покурим, — Наталья откинула прядь волос и принялась рыться в своей сумке, доставая сигареты.

— Давай, — охотно согласилась Надежда, чей рабочий день по большей своей части состоял именно из перекуров и чаепитий, — а ты чего так суетишься, случилось что-нибудь?

— Да вывел тут из себя один болван. — Наталья наконец щелкнула зажигалкой и, обдернув юбку, присела на край стола. Жадно затянувшись, она выпустила струю тонкого ароматного дыма куда-то в потолок.

Надежда позаимствовала сигарету из пачки «Салема» и неторопливо закурила.

— Рассказывай.

Они с Натальей как бы дополняли друг друга — если одна была стройной, нервной и импульсивной, то другая — толстой, спокойной и невозмутимой. У одной отбоя не было от поклонников, другая, казалось, уже смирилась со своей участью умереть старой девой. И именно из-за того, что им нечего было делить, девушки дружили и были весьма откровенны друг с другом.

— Я сегодня принимала зачет на факультете АСУ, а там в одной моей группе есть студент — тупая такая, самодовольная ряха, который ну ни черта не знает. Я уже ему поставила тройку, чтобы только его больше не видеть, тем более что экзаменов у них летом не будет. Так представь себе, этот хам самым наглым тоном предложил прямо сейчас сесть в его тачку и съездить в «Трактир на Клязьме» отметить!

— Как его фамилия? — заинтересовалась Надежда.

— Борисов.

— Александр?

— Да, а ты откуда знаешь?

— Ну, это известная личность, все время на темно-синей «девятке» подъезжает. А что ты ему ответила?

— Послала куда подальше, разумеется, — Наталья загасила сигарету и, подойдя к зеркалу, висевшему на боковой дверце шкафа, поправила волосы.

— Правильно, хотя это и опасный тип. Говорят, что он связан с местной мытищинской группировкой.

— Ну, а у нас-то он что делает? Зачем ему этот факультет?

— Вот ты бы его и спросила об этом… за ужином.

Обе улыбнулись. Наталья уже успела надеть элегантное, темно-серое пальто и теперь старательно расправляла волосы над поднятым воротником. В этот декабрьский день стояла очередная слякотная оттепель, пахнувшая вовсе не весной, а какой-то кислой унылостью. В такие дни она ходила без шапки, распустив волосы по плечам и держа руки в карманах.

— Ну, ты идешь? — Она оглянулась на Надежду.

— Иду, только кафедру проветрю. А то завтра шеф опять будет скулить: «почему курили, почему курили?»

Девушки закрыли кафедру, спустились на первый этаж, оставили ключ на проходной и, выйдя из института на улицу, распрощались. Надежда жила в поселке рядом с железнодорожной станцией, а Наталья — на противоположной стороне, в двадцати минутах ходьбы от института. Часы над входом показывали четверть седьмого, и было уже совсем темно, но уличные фонари, разбросанные между корпусами, почему-то еще сохраняли недружелюбный и сумрачный вид.

Не успела Наталья сделать несколько шагов, петляя (словно заяц, подумалось ей) между съежившимися и почерневшими от дождя сугробами, как поскользнулась и, едва не сломав каблук, ступила в огромную, грязную лужу. Результаты этого сказались почти сразу же — ее далеко не новые, но сохранявшие былой отпечаток элегантности сапоги, с легкостью пропускали воду. Пробираясь по раскисшей от снега дорожке, пролегавшей между остатками соснового бора, она уже чувствовала, как неминуемо наползает то мрачное, похожее на густой туман настроение, пленницей которого она все чаще становилась в эти дождливые предновогодние вечера.

Какими надуманными сейчас вспоминались ей все те размышления о счастье, которыми она пыталась заполнить чистые листы своей будущей диссертации, каким недостижимым казалось это великолепное чувство гармоничной полноты жизни в такой сырой и холодный вечер грязного подмосковного поселка, так называемого городского типа.

Опять заморосил мелкий дождь, но Наталья проходила теперь мимо почты, от которой был виден ее дом, а потому не стала доставать зонт. Дома уже ждет Сергей, ее муж, и она подумала об этом с каким-то привычным равнодушием. Их роман воспринимался сейчас, как череда легких, незначительных эпизодов, ни к чему не обязывающих поцелуев под майскими липами, и простых, тривиальных вопросов:

«Ну как дела?»

«Нормально».

«Как твои экзамены?»

«Нормально».

«Как настроение?»

«Нормальное».

И лишь однажды его голос слегка дрогнул среди привычного и легкого тона их традиционных разговоров:

«А не пожениться ли нам?»

И, как бы не желая переводить разговор в серьезное русло, она так же незадумчиво кивнула головой и ответила:

«Пожениться».

Тогда, накануне защиты диплома, все, казалось ей, должно быть новым в ее послестуденческом бытии — новая работа, новый дом, новый, супружеский стиль жизни. Тем более, что они могли составить отличную пару — крупный и сильный (два года службы в десантных войсках), немногословный и невозмутимый муж и красивая, элегантная, умная жена.

И все было бы ничего, если бы не два легкомысленно упущенных обстоятельства. Не имея никаких глубоких чувств к нему, кроме элементарной дружеской привычки, Наталья очень скоро заскучала, причем немногословность и невозмутимость мужа стали казаться ей отсутствием каких бы то ни было мыслей и чувств. Он был рядовым инженером, который любил пиво и футбол и относился к ее увлечению философией как к элементарной «бабской прихоти», вроде цветных лосин или выкроек из «Бурды», а она удивлялась про себя тому однообразному сексу, которым они достаточно регулярно занимались. Его невозмутимость простиралась даже на это. И, хотя он был весьма заботлив в его сильных и ритмичных покачиваниях Наталье чудился мерный перестук колес одного из тех вагонов, которые муж проектировал у себя на заводе.

Второе обстоятельство могло бы искупить, но теперь тишь усугубляло первое, и называлось оно — деньги. Когда Сергей еще только ухаживал за ней, их встречи были редкими, но запоминающимися, поскольку неизменно сопровождались цветами, конфетами, экзотическими ликерами, — и лишь потом Наталья сообразила, что все эти сотни, которые он, не подавая вида, небрежно совал в бойницы коммерческих клеток, составляли его месячную зарплату, или тяжелый и нечастый побочный заработок. Он просто приучил ее к тому, что в ответ на любое пожелание немедленно тянулся за бумажником.

Ныне же она оказалась вынуждена пересчитывать деньги даже для того, чтобы купить импортные гигиенические тампоны, не говоря уже о дорогих сигаретах и иных соблазнах заставленных витрин, которые теперь только унижали своей проклятой дороговизной. Проходя мимо этих витрин, Наталья чувствовала, как женщина в ней полностью подавляет философа, ибо если для философа нет ничего унизительного в том, чтобы носить облупившуюся обувь, то для красивой женщины легче, наверное, ходить босиком. Ее терзал тот маленький, неусидчивый чертенок, которой чувствительно топал в глубине души своими точеными копытцами: «хочу и это, и это, и это!» Он постоянно напоминал о том, что, помимо трудно-привычной и заурядной жизни и помимо жизни философски-возвышенной, существует еще и жизнь среди веселого достатка, легкости исполнения желаний и сверкающих красок цивилизованного мира. И вот эта-то, глянцевая и цветная жизнь лишала философского покоя.

«Все-таки я несчастная женщина, — подумала Наталья, стоя перед своей дверью и роясь в сумке в поисках ключа. — Пожалуй, я точно заболею».

6

Она не успела открыть дверь, потому что та сама распахнулась, и на пороге появились Сергей и его школьный друг Виталий, которого она терпеть не могла за вечно влажные ладони и низкий прыщавый лоб.

Прежде чем они заорали пьяными голосами: «О, Натали, наконец-то», — из глубины квартиры на нее пахнуло устоявшимся запахом прокуренного перегара, что лишь добавило лишнего раздражения к ее паршивому настроению. Виталий уже был одет и стал неуклюже прощаться, пытаясь взять и поцеловать ее замерзшую руку, но Наталья молча прошла мимо него в прихожую. Снимая пальто перед зеркалом, Наталья слушала, как они еще что-то бубнили на лестничной площадке, закуривая и пересмеиваясь.

Войдя в единственную комнату, она сразу заметила стоявшую на журнальном столике пустую бутылку из-под американского виски. Странно, откуда это у мужа деньги? А Виталий вообще вечно просил в долг. На кухне ждал еще больший беспорядок — посуда (разумеется, немытая) громоздилась в раковине, а на столе разевали свои жестяные пасти две небрежно вскрытые банки — лосось и ветчина.

— Вот это уже свинство, — она повернулась к Сергею, когда тот, хлопнув входной дверью, возник за ее спиной. — Ведь это же на Новый год!

— А, — и он с пьяной безалаберностью махнул рукой, — еще купим.

— Наследство получил?

— Премию.

— И много?

— Десять.

— Ну и где они?

Он полез было по карманам, а затем, сделав вид, что вспомнил, деланно хлопнул себя ладонью по лбу.

— Отдал половину за ссуду, которую брал на свадьбу.

— А на остальное виски пьешь?

— У меня и для тебя осталось, — он привалился, обхватив ее за плечи, — Наташка…

Уклонившись от его влажных губ, она прошла в комнату, села на диван и закурила. Вообще-то ей зверски хотелось поужинать и переодеться, но она уже чувствовала, что Сергей не даст сделать ни того, ни другого. Когда он основательно выпивал, то становился неуправляемым, начинал куда-то собираться или звонить, лез со всякими нежностями, целовал колени и вообще, утрачивая свою обычную респектабельность, становился похожим на разрезвившегося щенка. Ее это даже забавляло, но сейчас, когда он ни с того, ни с сего напился в ее отсутствие, да еще с этим Виталием, ей чертовски хотелось что-нибудь расколотить о пьяную голову мужа.

А он, словно не чувствуя этого, вновь появился в комнате и полез куда-то в шкаф, бормоча себе под нос: «Куда же она запропастилась?»

Наталья молча следила за его неуверенными движениями, пробегала взглядом по беспорядку, нарушающему тщательно налаженный уют, и наливалась свирепым желанием учинить небольшой, но бурный скандал. Сергей тем временем вылез из шкафа и с глупой улыбкой стал покачивать перед ней бутылкой какого-то бананового ликера.

— Вот, на Новый год думал оставить, но, если хочешь, давай сейчас разопьем. — И он даже взялся за пробку.

— Этого еще не хватало! — резко сказала она.

— А что такого? — пьяно удивился Сергей, бухаясь рядом с ней на диван.

Она тут же встала и пересела в кресло напротив.

— Ну-ка, забудь про эту бутылку и скажи мне точно — сколько денег у тебя осталось?

Он икнул и хотел было потянуться за сигаретой, но затем передумал и махнул рукой. Вообще он не курил, но, когда выпивал, любил выкурить две-три сигареты.

— Ну так что?

— Честно?

— Честно.

— Около штуки.

— Замечательно. До Нового года остается меньше недели, холодильник пуст, денег нет…

— Зато есть хорошее настроение!

— Я тебя сейчас чем-нибудь стукну!

Она вскочила с кресла, а он в притворном ужасе замахал руками.

— Ой, ой, не надо.

И эта его дурашливость почему-то обидела ее сильнее всего.

— Тебе не стыдно? Почему я должна так мучиться? Почему я должна ходить в мокрых сапогах? И так у нас не хватает на самое необходимое, а ты еще вздумал пропивать те жалкие гроши, которые получаешь на своем дурацком заводе.

Он встрепенулся и изумленно посмотрел на Наталью.

— Во-первых, мой завод не такой уж дурацкий, а во-вторых, сейчас все получают гроши, вон в газетах написано, что восемьдесят пять процентов населения находится за чертой бедности…

— Плевать мне на всех! Это все что ли должны выглядеть, как фотомодель, перешивая старые юбки и экономя на косметике и духах? Это ты всеми что ли гордишься — «моя жена, моя жена»?

— Ну, подожди немного, мы после Нового года акционируемся, зарплату повысят, да и…

— Не могу я ждать, Сергей! Я уже устала ждать, а этот проклятый кризис продлится всю мою сознательную жизнь, да и твою тоже — неужели ты этого не понимаешь? — Это разделение на «мою жизнь» и «твою жизнь» вырвалось в запальчивости, но Наталья вдруг почувствовала, что именно так и хотела сказать.

— Чего же ты от меня хочешь? — несколько растерянно спросил муж.

— Я хочу, чтобы ты был мужчиной и мог зарабатывать столько, чтобы я не тратила время на все эти проклятые будничные проблемы, которые убивают во мне женщину. — Она уже выговорилась, и они вполне бы могли помириться, если бы Сергей не вздумал подойти к ней с пьяным лукавством во взоре и плотно обхватить за грудь.

— Ну, то, что я мужчина, я могу доказать тебе прямо сейчас.

— Да уж, только на это ты и способен!

Она резко освободилась, вышла в прихожую и стала собираться. Ужасно противно было надевать мокрые сапоги на мокрые колготки, тем более, что муж стоял рядом и что-то лопотал, пытаясь ей помешать. Но Наталья решительно вырвала пальто из его рук и, даже не застегнувшись, открыла входную дверь.

— Куда ты, черт подери?

— К родителям. А ты проспись и убери в квартире.

Он начал что-то объяснять, но она уже стучала каблуками по лестнице. Выскочив на улицу, Наталья свернула направо, к остановке, прошла метров пятьдесят, угодила в очередную лужу и чуть было не повернула обратно. Ей уже не особенно хотелось ехать к родителям, и лишь представление о том, как славно удастся выспаться, тем более что завтра можно явиться в институт не раньше двенадцати, погнало ее дальше. Досада на Сергея прошла — она не умела долго злиться, но осталось пренеприятное чувство неуютности и холодности всего окружающего мира. Она так любила комфорт и ей так часто предлагали замужество обеспеченные мужчины. И вот где это все? Исчезли девичьи грезы, а она, как голодная собака, стоит и курит на остановке в компании полупьяной семейки — муж был изрядно навеселе, а жена почти трезва. Мужчина все порывался достать из хозяйственной сумки бутылку и приложиться, а она с матом вырывала сумку из его скрюченных руки: «Не хватай клешнями, сука!»

Автобусы ходили редко, и прошло двадцать минут, пока вдалеке, из-за поворота, не показались горящие фары. Однако это был не автобус, а бежевые «Жигули», заляпанные грязью. Наталья со вздохом провожала машину глазами, почти физически ощущая уют салона, как вдруг «Жигули», резко затормозив, остановились.

Открылась дверца, и водитель, которого она не могла рассмотреть в полутьме салона, перегнулся через переднее сиденье: «Подвезти?» — Наталья заколебалась, что-то подсказывало ей: надо бы отказаться, тем более этот небрежный тон выдавал в говорившем явного жлоба. Но время еще раннее, не было и восьми часов, а до ее родителей минут двадцать езды, к тому же в салоне соблазнительно играла музыка — она сразу узнала любимый «Скорпионз».

— Ну что, садишься? — продолжал настаивать водитель. И, хотя ее резануло это обращение на «ты», не устояв, Наталья подошла к открытой дверце.

— Мне в поселок Строитель.

— Ну садись, садись, довезу. — В его настойчивости была какая-то излишняя торопливость, но она уже решилась и села в машину, захлопнув дверцу.

«Жигули» так резко рванули с места, что Наталья невольно качнулась назад и лишь потом повернула голову и посмотрела на водителя — ей почему-то показалось, что он слегка пьян. На вид ему было лет двадцать пять — тридцать, а лицо, точнее профиль, самое что ни на есть невыразительное. Мужчина был одет в кожаную куртку, черные брюки, на голове — ондатровая шапка.

Не глядя на нее, он протянул пачку «Мальборо».

— Закуривай.

— Спасибо, не хочу. — Наталью уже начинало нервировать, что он так упорно говорит ей «ты», тем более что она этого терпеть не могла от незнакомых людей, считая это высшим признаком хамства, но что-то удерживало ее сейчас от замечаний. — Мне нужна улица Северная, вы знаете, где она находится?

Водитель что-то хмыкнул, а машина продолжала нестись так быстро, что вскоре многоэтажные дома кончились, и они свернули на улицу, ведущую через прилегающую деревню. В этой скорости была какая-то вороватая поспешность, что ее отнюдь не успокаивало.

— Выпить хочешь?

И вот тут Наталью передернуло от ужаса — вопрос задавал не водитель, а тот, кто прятался сзади, и теперь, повозившись, сел поудобнее и положил свою тяжелую лапу на спинку ее сиденья, да так, что прищемил прядь волос.

Не зная, что отвечать, Наталья молчала, лихорадочно соображая, что делать дальше, и тогда тот, кто сидел сзади, взял ее рукой за шею.

— Я тебя спрашиваю, выпить хочешь?

— Уберите руку, — она брезгливо передернула плечами, — а пить я не хочу.

— А по мне, так ты все-таки выпьешь… Виталик, езжай потише, — сказал невидимый собеседник уверенным, но каким-то то ли простуженным, то ли прокуренным голосом.

Он звякнул горлышком бутылки о стакан, и тут Наталья заметила, что на повороте они свернули в другую от ее поселка сторону и теперь быстро мчались по шоссе, удаляясь от Мытищ.

— Куда мы едем?

— Молчи, тварь, — это подал голос водитель и опустил руку к бедру.

Она всегда соображала достаточно быстро, но теперь чисто инстинктивно дернулась от отвращения и взвизгнула:

— Остановите машину!

Трясущейся рукой Наталья лихорадочно нащупала ручку дверцы, как вдруг водитель, держа руль левой рукой, правую, с зажатым в ней предметом, поднес к самому ее лицу.

— Тихо, я сказал, а ну не дергайся! — И прямо из его кулака, звонко щелкнув, выскочило огромное лезвие ножа. Наталья онемела от дикого ужаса, затопившего ее бешено стучащее сердце. — Вот так-то вот, сучара. — И, довольный произведенным впечатлением, водитель убрал нож.

— Стой, — вдруг сказал тот, что сзади, выглядывая в боковое окно, — кажись, это Шурик со своей тачкой.

— Ну и хрен с ним, — отозвался водитель.

— Стой, тебе говорю. Осади назад и держи бабу — смотри, чтоб не выскочила.

Машина дала задний ход и остановилась на обочине рядом с другой, от которой к ним уже шел какой-то человек. Водитель облокотился на Наталью, буквально вдавив ее в кресло, и опустил стекло. Подошедший наклонился, и она с удивлением узнала Борисова.

— Здорово, Шурик, чего там у тебя?

— Здорово, Виталик, привет, Зефир. Да вот, стартер забарахлил… О, вот это да, добрый вечер, Наталья Николаевна!

— Ты что ее знаешь?

— Ну как же, как же…

Униженная и подавленная Наталья молчала, отводя глаза от его пытливого и злорадного взора. Обращаться к его помощи было выше ее сил и, насколько она понимала, бесполезно. Но что делать, они же ее теперь убьют!

— А то садись с нами, со знакомой побеседуешь…

— С радостью бы, да не бросать же тачку посреди дороги, — ухмыльнулся Борисов.

— Ну, смотри.

— Давай, двигай, желаю приятно провести время.

Наталья дернулась и жалобно посмотрела на своего студента, но он отстранился, ответив откровенно издевательским взглядом, в котором так и читалось: «Надо было со мной ехать».

Они двинулись дальше.

— А ну, бери и пей. — Зефир протянул ей стакан с резким запахом водки. И тут все ее дневное напряжение, смешавшись со всем этим неописуемым ужасом, разрядилось бурей рыданий, от которых у нее затряслись плечи.

— Отпустите меня, ну, пожалуйста. — Она не узнавала своего, ставшего таким жалким, голоса.

Парни захохотали.

— Не скули… и отпустим. А угодишь, так и денег дадим.

Тушь уже ползла по щекам чернильными разводами, и на секунду у нее мелькнула мысль, что чем страшнее она будет выглядеть, тем лучше. Такой униженной и беспомощной Наталья еще никогда себя не чувствовала, и это лишало всех сил к сопротивлению. А тут еще Зефир, утомившись слушать ее рыдания, обхватил сзади за шею и, прижав к подголовнику кресла, поднес к губам граненый стакан.

— Пей, говорю, не стискивай зубы, дура, сама же кайф получишь. Ну!

Холодная водка лилась по подбородку, зубы лязгали о край стакана, но отпустил он ее только тогда, когда она поперхнулась и закашлялась.

— А теперь расстегни пальто.

Она боялась, что ее стошнит от водки, обжигавшей внутренности, и как-то машинально, трясущимися пальцами, расстегнула пуговицы, застревая ногтями в петлицах. Сумка, соскочив, упала куда-то вниз, к ногам. Водитель положил правую руку ей на колено и, сдвигая юбку, повел ее вверх, вдоль бедра. Его напарник в этот момент, видимо, выпил сам, потому что крякнул и выдохнул перегаром.

— Слышь, Зефир, а где мы ее будем, а то у меня уже стоит? — не убирая руки с женского бедра, весело спросил водитель.

— Сверни вон там и останови за лесополосой.

Наталья была словно в оцепенении, выпитая на голодный желудок водка мгновенно начала действовать, перед глазами поплыл какой-то расслабляющий туман. «Они же убьют меня после, — всплывала из подсознания безысходная мысль, — черт бы подрал этого проклятого Борисова, но что же делать?»

Водитель убрал руку, вцепился в руль, резко вывернул его вправо и свернул на ухабистую проселочную дорогу, ведущую в сторону от основного шоссе. Наталью подбросило, но тут Зефир положил свою тяжелую лапу ей на грудь и стал жадно и грубо мять. Она закусила губу, и беспомощные слезы вновь обожгли глаза — надо же быть такой дурой, чтобы бросить преданного Сергея, который бы разбросал в один момент этих подонков, и угодить в этот позор, в этот ужас!

Их всех резко тряхнуло, и машина завязла в яме, натужно урча мотором.

— Ах, черт, застряли, — выругался водитель.

Наталья на мгновение выглянула в окно: «Жигули» стояли всего в двухстах метрах от основного шоссе, по которому время от времени проносились машины. Слева и справа впереди от них тянулась лесополоса. Если бы только вырваться и добежать до дороги. Но где там. Этот гад сзади, выпустив ее грудь, вновь схватил за горло, да так, что она едва не задохнулась.

— Что делать, Зефир? — спросил водитель, выжав еще раз педаль газа и убедившись, что машина не двигается, а лишь раскачивается, погружаясь все глубже и глубже.

— А и хрен с ним, глуши мотор, потом разберемся, — голос Зефира показался совсем пьяным, тем более что он тяжело дышал ей прямо в затылок. — Снимай пальто! — это он уже говорил Наталье, отпустив ее горло, но прочно схватив сзади за волосы. И она молча, понимая бесполезность слов и думая о том, что без пальто убежать будет легче, стянула его за рукава и отбросила назад.

— Откинь сиденье!

Водитель, нагнувшись, повозился где-то у ее ног, и она вдруг упала назад, утыкаясь затылком в колени Зефира, лица которого не видела в темноте.

— Сейчас, Зефир, сейчас я ее раздену, — стал суетливо возиться водитель, задирая на Наталье юбку и в нетерпении разрывая ее белье. — Втащи ее поглубже в салон, а я зайду с другой стороны.

Хлопнула дверца, и тут вдруг откуда-то снаружи послышались голоса, а затем глухой удар, сотрясший машину. Задние дверцы распахнулись с обеих сторон, и — как в кино раздался чей-то уверенный голос:

— А ну, отпусти ее, козел!

Произошла яростная возня, сопровождаемая бешеным матом и глухими ударами, а Наталья, неожиданно почувствовав себя свободной, огляделась по сторонам. В машине никого не было, дверцы распахнуты настежь, а снаружи мелькают чьи-то тени. Первым движением Наталья одернула юбку и запахнула кофту, еще не веря, что все кончилось.

— Не бойтесь, — в дверцу заглянул молодой парень, — с этими урками — все. Одевайтесь и выходите наружу, — и он деликатно прикрыл дверь.

Приведя себя в порядок, Наталья выбралась из машины, возле которой стояли и курили два молодых парня в кожаных куртках, при виде которых ее вновь одолел страх. Водитель лежал рядом с передним колесом, почти упираясь в него головой, а Зефир — немного сбоку от машины, в мокром снегу. Оба не шевелились. Неподалеку, на обочине шоссе, стоял белый «мерседес».

Наталье было страшно и холодно, но она старалась не подавать вида, путаясь в болтавшейся сумке и замерзшими руками застегивая пальто. Перчатки она, видимо, потеряла где-то в машине, но сейчас было не до них.

— Не бойтесь, — сказал один из спасителей, подходя к ней. — Мы не уголовники, а сотрудники частного агентства «Супермен». Нашему шефу, — он кивнул головой в сторону «мерседеса», — показалось, что здесь что-то неладно, вот он и послал нас посмотреть. Пойдемте в нашу машину.

— Нет, нет, спасибо, я сама как-нибудь доберусь, — бессмысленно забормотала Наталья, испуганно отшатываясь.

— Ну как вы доберетесь, опять к таким же попадете. Вот мое удостоверение, если вы мне не верите, — он показал ей какие-то корочки, но что она могла разобрать в темноте, под тусклым зимним небом. — Пойдемте хоть выйдем на шоссе, здесь-то что стоять. В конце концов, если не заходите ехать с нами, остановим для вас милицейскую машину или рейсовый автобус. Пойдемте.

Она кивнула и, стуча зубами, пошла к дороге. Один из охранников сопровождал ее в двух шагах сзади, а второй, обогнав, быстро подошел к «мерседесу», и, наклонившись к окну, что-то сказал. К тому моменту, когда Наталья выбралась на шоссе, из машины вышел человек в белой дубленке и белой шапке и неторопливо приблизился к Наталье.

— Добрый вечер! — Его голос обладал бархатисто-успокаивающим тембром.

Бегло взглянув на подошедшего, она увидела холеного мужчину лет тридцати, довольно красивого, в очках, с небольшими черными усиками над пухлыми женственными губами. Почему-то именно его губы, мягко произносившие слова, успокоили ее намного больше, чем внимательный взгляд, таившийся за стеклами очков. Кроме того, мужчина был настолько респектабелен, что ей вдруг стало стыдно за свой расхристанный вид: Наталья вновь почувствовала себя женщиной, за которой ухаживают, а не насилуют.

— Мои ребята говорят, что вы принимаете нас за уголовников и боитесь. Позвольте представиться: Афанасьев Дмитрий Анатольевич, генеральный директор фирмы «Камея». Вот моя визитная карточка.

Наталья взяла в руки визитку и, не зная что с ней делать, вопросительно взглянула на мужчину.

— Я понимаю, как вам трудно вновь садиться в незнакомую машину. Если хотите, возьмите вот это. — И он протянул ей небольшой черный предмет, который ему передал рядом стоявший охранник.

— Что это?

— Газовый пистолет. Вы умеете им пользоваться?

Она не умела, однако нерешительно кивнула.

— Да.

— Ну, вот и прекрасно. Пойдемте же в машину, а то вы простудитесь.

У Натальи действительно опять начали стучать зубы, а потому скрепя сердце — уж очень он был обходителен — она неуверенно пошла вслед за ним. Один из охранников сел за руль, другой — на переднее сиденье, а Афанасьев, открыв перед ней дверцу, галантно пропустил внутрь.

— Куда вас отвезти? — спросил он, усаживаясь рядом.

— Поселок Строитель, улица Северная.

— Прекрасно. Сережа, ты знаешь, где это?

— Не очень, — отозвался водитель, — но, я думаю, девушка покажет?

— Покажу.

— Поехали.

А дальше эта неожиданная сказка продолжалась все так же красиво — весело заиграл стереомагнитофон, а прямо перед ней открылся зеркальный бар.

— Коньяк, виски, джин? Я бы вам посоветовал коньяк — из всех успокаивающих и согревающих средств самое надежное.

— Хорошо, — кивнула Наталья, увидев знакомую бутылку «Наполеона».

Афанасьев плеснул коньяка на дно пузатого бокала, взглянув на Наталью, долил побольше и передал его вместе с тартинкой, на которой высилась горка черной икры.

— Что с ними будем делать, шеф? Сообщим в милицию, я номер запомнил, или что? — спросил водитель.

Афанасьев задумчиво посмотрел на женщину.

— Я думаю… Простите, как вас зовут?

— Наталья.

— Я думаю вы, Наталья, вряд ли будете писать заявление в милицию?

Он угадал совершенно точно — меньше всего ей хотелось, чтобы об этой истории узнали ее студенты, не говоря уже о родных. И хотя пережитое унижение давало себя знать, Наталья не очень твердо, но все же отрицательно покачала головой.

— Тогда, я думаю, нам нет смысла заявлять в милицию, иначе, чего доброго, нас самих обвинят в разбойном нападении.

Они проехали еще двадцать минут. Наталья, совершенно успокоившись, показывала дорогу. Афанасьев ненавязчиво, но очень внимательно успел расспросить ее обо всем — о работе, муже и о том, каким образом она оказалась в той машине. Когда они, наконец, подъехали в дому ее родителей, она поблагодарила его за интуицию, которая спасла ее в этот вечер.

— Ну что вы, Наталья, это я сам себе благодарен за то, что имел удовольствие познакомиться с вами, пусть даже в столь скверных обстоятельствах. Моя визитная карточка у вас есть, так что звоните — всегда к вашим услугам.

— Спасибо, — и она почти кокетливо улыбнулась. — Ой, чуть не забыла — ваш пистолет.

— Оставьте себе на память, не дай Бог, но вдруг пригодится.

— Хорошо, спасибо еще раз. Счастливо, ребята.

Она уже открывала дверцу, когда Афанасьев, щелкнув замком дипломата, достал и передал ей какой-то пакет.

— Не сочтите за нескромность, но я уверен, что это вам подойдет.

— А что это?

— Потом посмотрите.

Она взяла пакет и, вновь поблагодарив всех троих, захлопнула дверцу и пошла к подъезду. За ее спиной заурчал мотор отъезжавшей машины, но Наталья не обернулась, хотя чувствовала, что все трое смотрят ей вслед. Войдя в освещенный подъезд, она наконец взглянула на пакет, который несла в руках. Это был комплект сверхмодного французского белья.

7

Едва открыв дверь, Наталья наткнулась на свою сестру, которая стояла в прихожей перед зеркалом.

— Привет.

— Привет. Ты… ой, что это…

— Тихо, — она прижала палец к губам, заметив ее испуганный взгляд, — потом все объясню, родителям только ничего не говори.

— А что случилось?

— Потом, потом, все потом. — Она быстро скинула пальто, прямо из коридора прошла в ванную и заперла дверь.

— Галя, кто пришел? — послышался издалека голос матери.

— Это я мам, привет, — пришлось откликнуться Наталье, — я очень замерзла, сейчас приму душ и выйду.

— Ужинать будешь?

— Обязательно и даже ночевать останусь.

— А как Сережа, у вас ничего не случилось?

— Нет, нет, все в порядке. Галка, принеси мой халат и повесь снаружи на дверь.

Чтобы прекратить дальнейшие расспросы, она включила горячую воду, но прежде чем раздеваться, внимательно исследовала в зеркале свое, показавшееся незнакомым лицо. Слава Богу, синяков нигде не было, но глаза все еще оставались какими-то испуганными и отчужденными. Ох, неужели все это было с ней всего час назад?

Юбка и кофта оказались практически целыми, ну, а о белье говорить не приходилось.

«Интересно, — подумала она, складывая остатки бюстгальтера и колготок, чтобы потом незаметно выкинуть, — как этот Афанасьев догадался, что на мне все растерзано? И откуда у него в дипломате оказался комплект женского белья? Любовнице, что ли, вез?»

Прежде чем залезь под душ, она не удержалась и, стоя голой перед зеркалом, вскрыла пакет. И с изумлением извлекла оттуда невесомые ажурные трусики и бюстгальтер ослепительно белого цвета. Да у него есть не только вкус, но и глазомер, а ведь она была в зимнем пальто!

Вдоволь налюбовавшись, Наталья отложила белье в сторону, влезла в ванну и с невероятным наслаждением подставила плечи и грудь под горячие струи воды. Это было такое блаженство — смывать с себя не только холодный озноб, но и всю мерзость прикосновений этих ублюдков!

Она трижды намылилась и трижды смывала воображаемые следы их лап. И ей вновь стало так обидно за пережитое унижение от тех, кого бы она и близко к себе не подпустила, от жалкой беспомощности, которая заставляла кричать ее — такую самоуверенную и красивую — от страха перед этими грубыми скотами, в чьей власти она так непростительно глупо оказалась. Особенно этот Зефир, который так больно дергал ее за волосы и все требовал самого гнусного унижения… Слезы вновь потекли по ее щекам, смываемые горячей водой.

— Наташа, я принесла халат, — раздался из-за двери голос сестры.

— Спасибо, — тихо всхлипнув, отозвалась она, — я потом возьму.

— Тебе, кстати, муж звонил.

— Давно?

— Час назад.

— Хорошо, спасибо.

Ее милая сестрица, которая была младше почти на пять лет, отличалась удивительно вздорным характером, в котором жевательная, как Наталья ее называла, невозмутимость (то есть невозмутимость выражения лица человека, жующего жвачку) сочеталась порой с самыми отчаянными выходками. Одна из них, которую она выкинула еще в пятнадцатилетнем возрасте, ей особенно запомнилась.

Галина с подругой додумались до того, что рисовали тушью на кальке изящно сложенные фиги, затем наклеивали их на смотровые глазки, звонили в двери и убегали.

«Хорошо хоть не фаллосы», — заметил по этому поводу Сергей, когда однажды Наталья рассказала ему об этом. Внешне сестры не слишком походили друг на друга. Галина была очень симпатичной, стройной девчонкой с трогательным, полудетским выражением лица, которое иногда сменялось прямо-таки жутким коварством, когда ее увлекала очередная проделка. На ее задумчивые глазки клевало столько мужчин всех возрастов и положений, что, когда сестры еще жили вместе, звонков с просьбой «позвать Галю» было едва ли не больше, чем Наталье. Впрочем, она не так легко давала свой телефон.

Но самое удивительное состояло в том, что младшая сестра вела себя с мужчинами совершенно иначе, чем старшая, — с уверенностью, небрежностью и, можно даже сказать, опытностью (хотя Наталья наверняка знала, что этой опытности неоткуда взяться). И все это приводило поклонников Галины в такой непонятный Наталье восторг, что они влюблялись в ее сестру до безумия.

Даже вкусы у сестер были разные — Наталья любила юбки, а Галина не вылезала из плотно обтягивающих джинсов, хотя ножки у нее отменные и лишь бедра слегка толстоваты. Школу она закончила еще в прошлом году, но, никуда не поступив, болталась дома, подрабатывая секретаршей в какой-то конторе, название которой не удавалось выяснить ни Наталье, ни матери.

С каким удовольствием она насухо вытерлась полотенцем и легкими движениями надела новенькое белье! Любуясь в зеркало на то, как плотно бюстгальтер облегает ее грудь, как эротично просвечивают соски, Наталья вдруг поймала себя на мысли, что не отказалась бы попозировать в таком виде. Безупречная фигура и безупречное белье — чем не находка для любого журнала мод? А сколько бы она могла на этом заработать, послав куда подальше этих тупоголовых студентов с дурным запахом изо рта и грязными ногтями… эх!

Галина тоже пришла в восторг, когда они, поужинав с родителями, ложились спать в своей комнате.

— Ух, какой гарнитурчик! — воскликнула сестра и, пританцовывая вокруг Натальи в одной рубашке, заставила ее повертеться.

— Французский?

— Да.

— Купила?

— Да, конечно. А ты что подумала? — усмехнулась Наталья.

— Ничего, ничего. Просто блеск. Эх, мне бы кто такой подарил!

— Хватит болтать глупости, давай спать, я зверски устала.

Они легли и погасили свет, но Галина была чем-то возбуждена и вскоре, повозившись, позвала сестру:

— Наташа!

— Ну, что? — отозвалась та, боясь расспросов о своем приключении, но Галина заговорила совсем о другом.

— У меня тут такое случилось, что даже не знаю, что делать.

— Что еще?

— Ты будешь слушать, не уснешь?

— Рассказывай.

— Представляешь, сегодня я вышла с работы в обеденный перерыв, иду по тротуару, никого не трогаю, вдруг сзади подъезжает тачка и какой-то мужик окликает, — Галина изменила голос, передразнивая: — Девушка, а девушка, не хотите прокатиться?

— Ну, а ты? — невольно напрягшись от такого совпадения, спросила Наталья.

— А что я? Запросто. Сажусь в тачку, покатили. Он, естественно, как вас зовут, туда-сюда…

— Сколько ему хоть лет?

— А я знаю? На вид около пятидесяти, но выглядит прилично, веселый такой, бодрый, хотя и с лысиной. Но не в этом дело, слушай дальше. «Вы, — говорит, — водить умеете?» — «Нет, не умею», — отвечаю. А он: «Хотите научу?» Я ему: «Конечно, хочу».

— С ума сошла? — укорила Наталья сестру.

— А что такого? Я думала, он шутит, но нет, заехали в какой-то двор. «Давайте, — говорит, — местами поменяемся». Я села за руль, он придвигается ко мне и начинает объяснять: этой ручкой сюда, этой ножкой туда, а потом я ка-аак нажала на какую-то педаль…

— Ну и?

— Руль вывернулся, и я прямо в дерево левой фарой.

— Да ты что!

— Серьезно. А он глаза вылупил, ничего сообразить не может, давится. Ну, думаю, сейчас начнется. Короче, пока он приходил в себя, я выскочила из тачки и бегом обратно на работу. Теперь вот думаю — а вдруг он меня как-нибудь найдет и заставит платить. Ну и рожа у него была, когда я убегала! Ой, не могу, меня смех так и разобрал, бегу и смеюсь на ходу. — И Галина вновь засмеялась, да так заразительно, что и Наталья не смогла удержаться.

Эта история вполне была в духе ее сестры — что у Натальи происходило серьезно, у Галины выливалось в какие-то комические, фарсовые ситуации. Они еще долго обсуждали похождение сестры, и это помогло Наталье забыть о собственном потрясении и спокойно уснуть.

Последнее, о чем она подумала перед тем, как окунуться в сон, была визитная карточка и газовый пистолет Афанасьева, оставшиеся лежать в кармане пальто.

8

— Нет, нет, Федор, вы опять-таки слишком много внимания уделяете внешним обстоятельствам. Ну, представьте себе, что у вас уже есть все то, о чем вы с таким возбуждением говорите, — и машина, и деньги, и возможность поездить по свету. Так что, вам этого хватит для счастья?

— Да, конечно, — кивнул круглолицый, плотный и энергичный студент. — Только вы, Наталья Николаевна, забыли еще о красивой, как вы сами, жене и любовнице.

По аудитории прокатился веселый смех, вмиг ожививший то напряженное внимание, с которым все следили за этой, неожиданно возникшей дискуссией.

— Хорошо, — в свою очередь, кивнула Наталья, — пусть будет еще и любовница. Но вы сейчас представляете все это, исходя из своего нынешнего настроения, а я призываю вас заглянуть подальше. Вы похожи на голодного человека, у которого все мысли только об обеде, и обед кажется ему самодостаточной целью. Но, вообразите себе, что вы уже наелись до отвала и перед вами вновь встает тот же вопрос — что же делать дальше, неужели только в этом и заключается счастье?

— А дальше — искать новый обед.

— Ну, а если не придется искать, если уже есть уверенность, что он обязательно состоится в назначенное время?

— Наталья Николаевна, вы-то что хотите доказать? — спросил студент со второго ряда — худенький, симпатичный, с очень живыми и такими же, как у нее, карими глазами.

Наталья приняла академическую позу и стала, не торопясь, прохаживаться вдоль доски, чувствуя, как с каждым поворотом двадцать пар внимательных мужских глаз поворачиваются вместе с ней.

— Ну, во-первых, я хочу доказать, что для счастья необходимы внешние условия, которые можно с некоторой долей иронии назвать «много-много денег». — Она усмехнулась, вспомнив, сколько денег у нее самой. — А во-вторых, — и неизвестно, что здесь главнее, — необходим душевный настрой, те душевные силы, то умение тонко и глубоко чувствовать, которые можно назвать внутренним состоянием счастья. Если этого в душе нет, то никакими внешними благами невозможно сделать человека счастливым — и в самом золотом дворце он будет тосковать и злиться. Да, да, не перебивайте, — воскликнула Наталья, увидев возражения на лицах, — я знаю, что вы хотите сказать. Конечно, в золотом дворце тосковать намного приятнее, чем в хижине, но это не меняет дела. В математике это называется обратно пропорциональной зависимостью — чем сильнее развита внутренняя способность к счастью, тем меньше внешних благ требуется. И наоборот — чем слабее это чувство, тем сильнее зависимость от внешних условий. Знаете, как у Лермонтова:

Раньше, когда Наталья увлеченно рассказывала о тех проблемах, над которыми размышляла в своей будущей диссертации, то начинала ощущать себя актрисой на сцене, которая полностью входит в роль и забывает собственное «я». Ее речь тогда лилась быстро и звонко, она розовела, хорошела (как уверяли студенты) и совершенно забывала о времени, прерываясь только со звонком. Но теперь, к концу семестра, когда приходилось говорить об одном и том же много раз подряд, играть одну и ту же роль перед разными аудиториями, она начинала все больше охладевать к этому «театру». Нет, Наталья продолжала вести себя точно так же, и студенты слушали ее столь же увлеченно, но внутренне она оставалась холодной, не слишком радовалась вопросам, а звонку уже не удавалось застать ее врасплох, поскольку она украдкой то и дело посматривала на часы. Может, это называлось профессионализмом, а может, нечто подобное испытывает посредственный актер, который всякий раз, изображая на сцене бурное объяснение в любви, думает при этом о скором конце спектакля и предстоящем скандале с тещей. И этот скандал волнует его гораздо сильнее всех сценических коллизий.

Возможно, Наталья просто не родилась преподавателем, да и актрисой тоже.

— …Могу вам сказать больше. Это чувство счастья, которое я имела в виду, является наиболее точным индикатором того, насколько близки мы к цели своей жизни, насколько довольны тем, что нам удалось и удается сделать, воплотив замыслы и реализовав желания. И потому жизнь не может быть счастливой, но бессмысленной — во всяком случае, для здоровых людей.

Все слушали, затаив дыхание, и наступил тот самый момент, который, как уверяют в своих интервью актеры, является высшей целью мастерства, когда зритель полностью в их власти и готов внимать и сочувствовать всему, что слышит со сцены. Но Наталью это уже не вдохновляло — что ей восторги этих восемнадцатилетних, что ей их юношеские порывы, то искренние, то циничные, когда у нее такие проблемы с деньгами!

Наталья встряхнула запястьем — еще пятнадцать минут надо о чем-то говорить, но, видит Бог, как же ей все это надоело!

— И в заключение выслушайте еще одну мысль, которую мы, может быть, обсудим в следующий раз. Конечно, сейчас мы живем в трудные времена, и нам кажется, что именно они-то и являются главным препятствием для счастья. Но задумайтесь над тем, что, кроме временных общественных трудностей, существуют и вечные, непреходящие, от которых не избавиться никакими реформами, — и вот они-то гораздо страшнее. Время и смерть! — у нее даже голос осекся. — Вот, что у самых благополучных людей способно вызвать тоску и уныние. Главное препятствие для счастья — знать, что оно неизбежно кончится! Для вас, — тут она, усмехнувшись, поправилась, — для нас, поскольку я ненамного старше, это пока еще вещи абстрактные, но вовсе не значит, что о них следует забывать. Смерть гораздо страшнее, чем отсутствие красивой любовницы или японского автомобиля, а счастье возможно лишь тогда, когда мы забываем о смерти…

В этот момент дверь в аудиторию приоткрылась и показалась голова Надежды, которая сделала ей знак. Наталья извинилась перед студентами и вышла в коридор.

— Ну, ты чего?

— Тебе звонит какой-то солидный мужик.

— Это ты по голосу определила? — усмехнулась Наталья.

— Нет, просто у него есть секретарша. Именно она сначала все выяснила, а потом передала ему трубку. — Надежда хитро прищурилась. — Кого это ты увлекла, красавица?

— Понятия не имею. У меня еще занятие.

— Да брось ты, пять минут до звонка. Отпусти их и все.

До звонка оставалось не пять минут, а десять, но Наталья уже и сама заинтересовалась, тем более что ее рабочий телефон знали только родственники. Она простилась со студентами и вслед за Надеждой направилась на кафедру. Единственное предположение, которое у нее было, когда она брала трубку, — что это очевидная ошибка, которая тут же выяснится.

— Алло.

— Добрый день. Это говорит Афанасьев Дмитрий Анатольевич. Я надеюсь, вы меня еще помните?

— Да, конечно. — Она сразу все сообразила. Зная институт и кафедру, определить телефон не составило труда.

— У вас все в порядке?

— Да, в порядке.

— Я бы хотел поздравить вас с наступающим Новым годом и пожелать успехов в научном творчестве. Мне кажется, это главное, что вам нужно, поскольку все остальное вы можете иметь в тот момент, когда пожелаете… — Голос был спокойный, уверенный, доброжелательный.

Наталья не знала, что отвечать, а потому молчала.

— Новый год, вероятно, встречаете с мужем?

— Да, конечно.

— А что вы скажете о встрече старого Нового года?

— Ничего не скажу, кроме того, что его придется встретить.

Он рассмеялся.

— Браво, вы все такая же остроумная. А то я, слушая только ваши «да», начал беспокоиться: с вами ли говорю? Мне бы хотелось узнать, не могли бы мы встретить его вместе?

— Нет, вряд ли, боюсь, не получится. — Необходимо было резко встряхнуться от этого обволакивающего и гипнотизирующего голоса.

— Но почему? — Мужчина, кажется, искренне огорчился, потому что торопливо продолжил разговор.

Однако Наталья уже не воспринимала его слова, так как ее внимание в этот момент отвлекло неожиданное явление. В дверь кафедры постучали, затем она приоткрылась, и на пороге появился один из ее недавних спасателей, тот самый, что «вырубил» Зефира. В руках у него был огромный букет темно-красных роз, завернутых в блестящий золотистый целлофан. Этот букет казался просто чудом среди дешевой канцелярской мебели, во всяком случае, они с Надеждой слегка оторопели. Увидев, что Наталья разговаривает по телефону, телохранитель Афанасьева кивнул ей с улыбкой, положил букет на свободный стол, знаком показал — «это вам», и исчез.

— Спасибо за цветы, я их только что получила, — прервала она Афанасьева на полуслове. — Вы что, решили изображать из себя доброго волшебника? — Видимо, в ее голосе послышались нотки злости, потому что он сразу сменил тон.

— Нет, Наталья, просто вы мне очень нравитесь, и я был бы откровенно счастлив встретиться с вами вновь. Я не назойлив и не станут вам досаждать, но, прошу вас, не отказывайтесь.

Она почувствовала, что одержала победу, и теперь испытывала по этому поводу какое-то успокаивающее удовлетворение. Ну что ж, к побежденным следует проявлять снисходительность.

— Хорошо, позвоните мне после Нового года еще раз.

— Ну, с наступающим! — первым изрек я, поднимая свой стакан.

— Будем здоровы! — отозвался Валера (мой бывший однокурсник, а ныне один из арендаторов булочной, находившейся на Ленинском проспекте), стряхивая крошки хлеба со своего объемистого живота, который в сочетании с черной бородой делал его похожим на классического булочника из старинных немецких сказок.

Выпивка происходила в разгар рабочего дня в подсобном помещении этой самой булочной, куда я заглянул, чтобы «проведать старого приятеля».

Мы выпили, закусили свежей колбаской и закурили. Пока Валера вновь наполнял стаканы, я взял в руки газету «Все для вас».

— Обрати внимание на брачные объявления. Никто не ищет счастья! Всем женщинам требуются обеспеченные мужчины, которым они гарантируют нежность и страстность, а всем мужчинам требуется красота и секс, причем совершенно бесплатно.

— А чего бы ты хотел? — усмехнулся Валера. — Чтобы так и писали — хочу быть счастливым или счастливой?

— Да, это, пожалуй, было бы глупо… Счастье — это такая трудноуловимая штука, что его нельзя ни планировать, ни загадывать, ни даже искать. Оно появляется спонтанно — или не появляется вовсе. Кстати, по поводу этих самых знакомств по объявлению. Однажды я попытался позвонить одной такой даме, и она согласилась со мной встретиться.

— Ну и как?

— Честно сказать, внешне она мне совершенно не понравилась, хотя мы довольно мило побеседовали. Она мне даже рассказала о своих предыдущих встречах по тому же самому объявлению.

— И что же она рассказала?

— О, ты знаешь, она казалась дамой неглупой, поэтому ухитрилась составить весьма занятную классификацию своих собеседников. Первыми в этой классификации шли агрессивные хамы. Этим обладателям самых неприятных голосов ничего не стоило, даже не поздоровавшись, заявить примерно следующее: «Ну что, мать, ты готова? Я беру пузырь и выезжаю, а ты пока порежь закуску и разбери нам постель».

— А как она реагировала на такие заявления? — поинтересовался Валера.

— Сначала цепенела от ужаса, бросала трубку и несколько часов подряд не подходила к телефону. Потом изобрела другую тактику и стала самым холодным тоном объяснять «товарищу», что ему следует поискать где-нибудь в другом месте. Вскоре, однако, неугомонные хамы довели ее до того, что она начала материться не хуже кладовщицы. Самое интересное, что, услышав «родную речь», хамы моментально добрели, а некоторые даже перезванивали, чтобы извиниться и «поговорить по душам».

Второй тип по вежливости обращений мало чем уступал первому. Она называла его «кавказцы». Эти дети гор порой принимали ее за диспетчера службы «досуга» и радостно кричали своими гортанными голосами: «Скажи, мамаша, сколько стоит дэвочка?» Ну, от них она быстро нашла противоядие — купила номер «Московского комсомольца» и стала говорить следующее: «Вы знаете, телефон нашей фирмы поменялся, поэтому перезвоните по следующему номеру…» — и давала телефон первой попавшейся фирмы досуга.

— Неплохо!

— Но ты, слушай дальше, — третьими в ее списке шли самые «озабоченные». Эта категория была достаточно разнообразной. Иногда ей просто предлагали побеседовать на эротические темы, а то, дескать, все эти телефонные службы такие дорогие. Иногда начинали вежливо интересоваться ее темпераментом и тем, какого рода секс ей нравится. Одни были весьма развязны и громко похвалялись своими сексуальными талантами, другие, напротив, — весьма застенчивы и, произнеся «добрый вечер», робко умолкали, так что ей приходилось задавать наводящие вопросы. И, ты знаешь, благодаря таким вопросам она выяснила удивительную вещь — самыми одинокими мужчинами оказались повара! Видимо, они подходили к браку с более утонченными запросами, чем остальные представители мужского пола, остро нуждающиеся в том, чтобы им кто-то готовил. Ну и наконец, четвертую и самую малочисленную категорию составляли так называемые «нормальные люди».

— Интересно, к какой категории она отнесла тебя?

— Надеюсь, что к последней. Слушай, да ведь это… Неужели она?

Случайно подойдя к окну подсобки, выходившему на Ленинский проспект, я вдруг увидел Наталью, которая в этот момент выбиралась из белого «мерседеса» с помощью элегантного джентльмена в очках.

— Кого ты там увидел?

— Наталью Гончарову! Ты ее помнишь?

— Она не со мной училась, — довольно равнодушно заметил Валера. — Откуда же я мшу ее помнить?

— Ну, что ты, — усмехнулся я, — такие женщины, как Наталья, мелькают перед нами яркими звездами, исчезая в пространстве, но навсегда оставаясь в памяти. Пойдем, поздороваемся.

Мы вышли из подсобки, оставив недопитую бутылку водки, и зашли в торговый зал. При этом Валера стал за прилавок, а я облокотился рядом, изображая случайно зашедшего покупателя. Наталья со своим спутником появились внутри. Мне показалось, что у нее удивленно блеснули глаза при виде нас.

— Привет, — сказали мы с ней одновременно, пока ее спутник протирал платком запотевшие очки.

— Откуда ты взялась? — поторопился спросить я.

— А ты?

— Зашел в гости к хозяину. — И я кивнул в сторону молчаливого Валеры, который поклонился ей, изобразив на своем лице довольно-таки постную улыбку.

— А мы поспорили с Дмитрием, что он не знает цену на хлеб. Ну-ка, вот этот батон сколько стоит?

— Кажется, рубля три.

— Шесть, — отозвался Валера.

— Вот видите, проиграли, — заявила со смехом Наталья.

— На что хоть спорили? — поинтересовался было я, но ее спутник уже торопился к выходу.

— Идемте, Наталья, нам пора.

— Была рада тебя повидать, — сказала она мне уже от дверей, расходясь с какой-то толстой, краснощекой теткой.

Я лишь грустно улыбнулся и кивнул в ответ, испытывая в этот момент чувство, которое трудно описать, но легко представить. Оставалось утешаться, что пока она с ним «на вы»!

— Ну, что скажешь, понравилась девушка? — первым делом поинтересовался я, когда Валеру снова сменил напарник, и мы вернулись в подсобку.

— Да… Но тебе она явно не по зубам. У тебя нет такого «мерседеса».

— Сам знаю, — вздохнул я.

— А чего ты вздыхаешь? Надеялся на что-то другое?

— Не знаю. Женская любовь всегда лотерея, другое дело, что богатые могут купить множество билетов и тем самым обеспечить себе гарантированный выигрыш, а вот бедные…

— А бедные пьют водку и философствуют в подсобке.

— Спасибо. Но «философия торжествует над горестями прошлого и будущего, а горести настоящего торжествуют над философией», как говорил мой любимый Ларошфуко.

— Ну, еще раз со старым Новым годом!

— Со старым Новым годом!

— А теперь рассказывай, что у тебя с ней было.

— Ничего особенного, кроме безумной влюбленности и пошлейшей глупости. Когда я увидел ее на первой же лекции, то подсел и все полтора часа развлекал анекдотами и двусмысленными предложениями…

…Она явно кокетничала со мной «просто так», не принимая всерьез болтовню нахального юнца, — а в те годы я был, точнее, стремился казаться именно таким. Пару раз она даже позволила мне проводить себя до Ярославского вокзала — и таким образом я узнал, где она живет. Кстати, по той же дороге, но далеко за Мытищами находилась и дача моих родителей.

Однако дальше этих проводов дело не пошло — от всех моих предложений Наталья вежливо отказывалась, да и предложить-то мне, собственно говоря, было особенно нечего — так, «скромный товарищеский ужин», как любил выражаться один мой друг. А как же вытянулась моя бедная физиономия, когда однажды, на выходе из университета, ее ждали новенькие «Жигули» с солидным мужиком внутри!

Красавцем я не был, особыми талантами тоже не блистал, поэтому мои надежды увлечь ее внимание были, мягко говоря, ни на чем не основаны. Впрочем, когда же еще и дерзать, как не во времена «нищей» юности!

И все же чем-то я ей, видимо, запомнился, если спустя два года она вдруг дала мне шанс — и какой шанс! Забегая вперед, в очередной раз «посыплю голову пеплом» — как же глупо, пошло и бездарно я его загубил!

А все вышло совершенно случайно — во время летних каникул, когда я возвращался с дачи и, подъезжая к Мытищам, случайно увидел на платформе Наталью в обществе какой-то стройной, черноволосой девушки. Судя по всему, та приехала из Москвы, а Наталья вышла ее встречать.

Стоило электричке остановиться, как я мгновенно выскочил из вагона и бегом бросился за обеими девушками. Мне удалось догнать их только на переходе.

— Привет! — запыхавшись, пробормотал я. — Какая удивительная встреча!

— О, это ты? — Наталья приветливо улыбнулась. — Откуда появился в наших краях? Кстати, познакомься — это моя сестра Галина.

— Олег, — сказал я, кивая этой очень милой девушке с каким-то задумчиво-детским лицом. — Ну, как оно?

— Что — оно?

— Быть сестрой суперкрасивой девушки, от которой сходит с ума весь наш факультет.

— Нормально, — без тени улыбки заявила та.

Кажется, я ей не слишком понравился. Однако сама Наталья была на удивление приветлива — более того, она даже пригласила меня в гости, сказав, что сегодня у них никого не будет дома.

Мы взяли три бутылки шампанского — хотя сама Наталья предложила купить только одну, — и направились к ним. Стоило нам выпить первую бутылку, как Галине позвонил какой-то поклонник и она тут же умчалась. Судя по тому, что ей говорила Наталья за плотно прикрытой дверью прихожей, старшей сестре не слишком-то хотелось оставаться со мной наедине. Она явно опасалась определенных действий с моей стороны — и, увы, не ошиблась!

Я практически один выпил вторую бутылку и уже нацеливался открыть третью, когда Наталья остановила меня, устало уселась на диван и указала на кресло напротив.

— Сядь и постарайся расслабиться. Сегодня ты просто неузнаваем — очень возбужден и все время дергаешься.

— Это потому, что именно сегодня должна решиться моя судьба, — глядя в сторону, произнес я и тут же мысленно обругал себя за эту «пошлейшую фразу».

— Каким же образом?

Мне было неясно — догадывается ли она о том, что я собираюсь ей сказать, или задает вопрос из вечной женской привычки прикидываться, когда это удобно, ничего не понимающей. В любом случае, она предоставляла мне возможность высказаться — а это в тот момент было самым главным. Я мельком взглянул на Наталью — такую красивую в своем открытом летнем платье — смущенно потер рукой лоб и начал говорить:

— Я хочу предложить тебе… То есть, нет, не так, я хочу сделать тебе предложение. Я люблю тебя, Наталья, и мечтаю увидеть тебя своей женой. Разумеется, я не очень-то богат, но сумел бы обеспечить тебе достойную жизнь. Впрочем, наверное, я говорю что-то не то… Ты столь прекрасна, что заслуживаешь какого-то суперкрасавца, а я… Не знаю, может быть, тебе кто-то нравится… Конечно, ты притягиваешь столько мужчин и наверняка среди них есть весьма достойные персонажи, но… Впрочем, опять что-то не то. Наталья!

Только теперь я осмелился поднять на нее глаза и, завороженный выражением лица девушки, уже не стал отводить их в сторону. Она сидела в такой позе… Мне вдруг подумалось, что, наверное, в такой же позе сидела Клеопатра, выслушивая признания своих знаменитых поклонников. Черт, как жаль, что я не Цезарь и не Марк Антоний, и не могу предложить любимой женщине стать царицей покоренного мной мира! Как жаль, что я всего лишь скромный студент философии с не очень ясными перспективами! Никогда прежде меня не волновали проблемы власти и славы, богатства и могущества; напротив, я искренне верил, что мои нынешние литературно-философские изыскания гораздо выше всех этих «тщетных и суетных» дел. И вот теперь, поставив свое счастье в зависимость от решения этой чудной девушки, я вдруг понял, насколько же мало могу бросить к ее восхитительным ногам!

Изящная маленькая ножка, закинутая на другую, игриво покачивалась в воздухе, а я, затаив дыхание перед этим упруго-рельефным чудом, жадными глазами следил за восхитительным маятником. Мне вдруг страстно захотелось упасть на колени и прижаться к ней губами, причем с такой неистовой силой, что я задрожал.

Стоило мне увидеть глаза Натальи, как я мгновенно понял: она угадала мое желание. Угадала — и, устало улыбнувшись, покачала головой.

— Не стоит, Олег.

К чему относилось это «не стоит»? Только лишь к желанию целовать ее ножки или к моему предложению выйти за меня замуж? Я не понял этого, но уныло поник головой.

— Я не готова принять твое предложение, — после небольшой паузы снова заговорила Наталья. — Не спрашивай меня почему и не огорчайся! Ты все равно сейчас не поймешь моих чувств и нынешнего положения…

— А к этому имеет отношение какой-то другой мужчина? — Я прекрасно понимал, что задаю глупый вопрос, хотя в подобной ситуации любой вопрос выглядел бы глупым.

Все! — мне отказали, так что надо вставать и с достоинством уходить. Но, Боже, как же меня тянет к этой девушке, как же невыносима мысль о том, что мне никогда не держать ее в объятиях!

— О нет, — Наталья засмеялась, — какой же ты, оказывается, глупый и ревнивый!

— Но ты кого-нибудь любишь?

— Нет… не знаю… не спрашивай! Я не могу тебе сказать ничего определенного, кроме одного, — я счастлива, что меня все любят! А теперь — прощай.

— Мы с тобой еще увидимся?

— Разумеется, ты забыл, сколько нам еще учиться?

Я поцеловал протянутую руку и быстро вышел в прихожую. И только тут вдруг осознал, насколько же тяжелые испытания меня теперь ожидают. Видеться с любимой девушкой, у которой получил отказ и которая постоянно окружена другими поклонниками… Вздыхать и томиться невдалеке, надеясь получить очередную приветливую улыбку. Не лучше ли самому отказаться от дальнейшего общения и, переборов душевную боль, вернуться к своим прежним занятиям?

Но разве это возможно? Без Натальи мне неинтересно жить, неинтересно заниматься философией, неинтересно и бессмысленно все на свете… А жить бессмысленно могут только сумасшедшие. И что за утешение думать о том, что все переживания рано или поздно пройдут… Разумеется, пройдут, но вместе с ними исчезнет и та надежда на счастье, которой я в этот вечер, кажется, лишился… но навсегда ли?

Мысль о том, что Наталья остается вечером одна и, как только я уйду, сможет позвонить какому-нибудь поклоннику и пригласить его выпить третью из принесенных мной бутылок, обожгла мое сознание. И, разумеется, не потому, что мне было жалко бутылки…

Немного потоптавшись в прихожей, я вдруг не выдержал и вернулся в комнату. Наталья продолжала задумчиво сидеть на диване спиной ко мне. Я осторожно приблизился и, глядя на себя в зеркало трюмо, стоявшее у окна, вдруг положил обе ладони на ее обнаженные плечи.

— Что это, юноша! — возмущенно-весело вскричала Наталья, резко меняя тон и вскакивая с места. — Ты, кажется, решил начать боевые действия? Разве я дала тебе для этого хоть какой-нибудь повод?

— Нет, но я…

— Не смей, и немедленно убирайся вон!

Однако я уже успел плотно обхватить ее за талию и теперь, прижав к туалетному столику, на котором попадали все флаконы, пытался притянуть к себе и поцеловать в губы. Наталья упорно отворачивалась, упиралась мне в грудь обеими руками, и тогда я удвоил усилия. В тот момент, когда она высвободила руку, чтобы залепить мне пощечину, я успел наклонить голову и уткнуться своими влажными губами в теплую и смуглую ложбинку между грудями.

— Наталья…

— Да перестань же ты!

Напряженная борьба истощала наши силы. Мы оба запыхались, и поэтому каждая новая фраза давалась нам с заметным трудом.

— Я позову на помощь!

— Зачем? Неужели я тебе настолько отвратителен?

— В данный момент — да!

— Один поцелуй — и я тебя отпускаю.

— Никаких поцелуев!

— В таком случае…

— Ах, так?

Увидев, что даже повторная пощечина не охладила мой возбужденный пыл, Наталья вдруг зло сузила глаза и как-то по-кошачьи резко и сильно провела ногтями по моей щеке, оставив на ней четыре кровоточащие царапины. Почувствовав боль, я оцепенел, разжал объятия и полез в карман джинсов за носовым платком.

Взглянув в зеркало и увидев свою окровавленную щеку, я изумленно присвистнул.

— Да, мой дорогой, — с нескрываемой насмешкой заметила Наталья, — твоя драгоценная голубая кровь пролилась в моей комнате по моей вине… Но, согласись, что ты тоже в этом виноват!

Прижимая платок к щеке, я взглянул ей в глаза и, не увидев там ненависти, снова приободрился.

— Но, получив такую жестокую рану, неужели я не получу и исцеления?

— Что ты имеешь в виду?

— Один дружеский поцелуй…

— Ах, ты опять!

Наталья попыталась увернуться, но я стремительно бросился на нее, снова схватил за талию и, прижимая к себе, ухитрился оттащить от трюмо и повалить на диван.

— Оставь меня, ты отвратителен!

— А ты — прекрасна!

— Не смей!

Последний, самый возмущенный возглас был вызван тем, что в пылу борьбы я ухитрился задрать на ней платье и теперь жадно ощупывал тугие, плотно сдвинутые женские бедра — такие горячие, атласные, возбуждающие…

— Отпусти же меня, скотина! — Наталья произнесла эти слова сквозь зубы и с такой ненавистью, что я начал понимать — еще немного и я перейду ту грань, за которой никакие извинения уже будут невозможны. Но, черт возьми, как можно отпустить эту невероятно соблазнительную женщину, которая чем больше злилась, тем сильнее меня возбуждала?

— Звонят! Ты, животное, неужели ты не слышишь, что в дверь звонят! Это, наверное, Галка вернулась…

Я вспомнил о том, что у сестры наверняка есть ключи, и на мгновение приостановил свой натиск. Вот, дуреха, неужели не может подождать? Какого черта звонить так настойчиво?

— Да отпусти же меня, — воспользовавшись моим замешательством, повторила Наталья и, с силой толкнув меня в грудь, выпрямилась и села. Стоило ей одернуть платье, как послышался звук открываемой двери, и через мгновение в комнату всунулась голова сестры:

— А чем это вы тут занимаетесь?

— Короче, — взволнованный всеми этими воспоминаниями, принялся оправдываться я, — какая-то чертова, непонятно откуда взявшаяся юношеская закомплексованность, глубоко спрятанная под веселостью, развязностью и непринужденностью, вдруг дала о себе знать в самый неподходящий момент! Я повел себя с ней откровенно развязно и грубо, словно уже имел на нее какие-то права. А ведь Наталья привыкла общаться не с пьяными щенками, а с солидными, умеющими красиво ухаживать мужчинами! Одно меня оправдывает — до сих пор я вспоминаю ту сцену с чувством глубокого отвращения к самому себе.

— Так чем все-таки закончилось? — спросил Валера, слушавший очень внимательно и на протяжении всего моего рассказа не проронивший ни слова.

— А все закончилось моим позорнейшим поражением — я вынужден был уйти под угрозой «вызова милиции» со стороны все той же сестры. После этого мы не разговаривали с Натальей целый семестр и помирились только в зимнюю сессию. Потом, правда, я писал ей письма, но это уже другая история…

— Мягше надо было действовать, мягше! — посочувствовал Валера.

Я грустно усмехнулся, кивнул и в очередной раз поднял свой стакан.

— Знаешь, существует всего два повода, чтобы взять и повеситься в какой-нибудь подсобке, — когда смертельно болен и когда безнадежно влюблен…

9

— Какой восхитительный подарок! — Наталья лишь с сожалением вздохнула, понимая, что просто обязана отказаться — слишком обязывающим, был этот золотой браслет.

— Вам нравится?

— Еще бы. Но я его не возьму.

— Почему?

— Потому что после такого подарка невозможно сказать «нет».

— А вы не хотите ничем себя связывать?

— Разумеется.

— Ну, так берите и не бойтесь. Вы слишком умная женщина, чтобы я мог надеяться купить ваше внимание за такие вот побрякушки, сколько бы они ни стоили, — произнес он так просто, что Наталья заколебалась, но потом все же положила браслет возле его прибора.

Они сидели в уютном полутемном зале при свечах, в одном роскошном ресторане, находившемся на Большой Коммунистической улице. Наталья впервые оказалась здесь и, несмотря на всю свою самоуверенность, чувствовала себя не очень уютно. Не то чтобы ее смущали ковры, мрамор, хрусталь — но, когда швейцар открывал перед ней дверь, а официант отодвигал стул или подносил зажигалку, молодая женщина понимала, что играет не свою роль. И все эти великосветские привычки, которые советские нувориши с таким упоением перенимали у Запада, просто поставят ее в дурацкое положение, если она станет относиться к ним слишком серьезно и воспринимать как должное. И не перед присутствующими, не перед Дмитрием, который вел себя невозмутимо, а перед самой собой, когда она вновь окажется в привычной для себя обстановке, рядом с мужем.

— Вы забыли о том, что я не смогу объяснить своему мужу происхождение этого подарка.

— Он у вас, простите, ювелир?

— Нет, инженер.

— Тогда неужели вы не сможете убедить его в том, что это обычная чешская бижутерия, которую можно купить в любом универмаге?

Она покачала головой:

— Он не дурак, чтобы в это поверить. Он и так не поверил, что тот великолепный букет преподнесли студенты. — Наталье ужасно хотелось есть, она взяла меню, раскрыла его, а затем с веселым удивлением подняла глаза на Афанасьева. — Ого, мы, кажется, попали в библиотеку — Ремарк, Хемингуэй, Булгаков. «Яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках» из «Мастера и Маргариты», кальвадос из «Триумфальной арки», «омары по-парижски» из «Праздника, который всегда с тобой». И это все здесь есть?

— Да, конечно. Это рекламный трюк, придуманный одним из здешних официантов, у которого высшее филологическое образование, — подавать блюда, описанные в знаменитых романах. Интересно ведь, правда?

— Разумеется. Давайте наконец ужинать, я ужасно проголодалась. И заказывайте сами, потому что я не знаю, что такое «яйца-кокотт», и никогда не пила кальвадоса.

— Хорошо, но браслет вы все-таки возьмите.

Наталья медленно покачала головой, и тут ей пришла удачная мысль.

— Знаете что? — Она подняла бокал с шампанским и слегка отпила. — Вы этот браслет оставьте у себя, а мне сделайте другой подарок.

— Какой же?

— Я видела у вас знаменитую паркеровскую ручку… Моя диссертация пошла бы намного быстрее.

Улыбаясь, он уже лез в карман пиджака.

— Конечно, прошу вас.

— Ну, вот и прекрасно. Заберите браслет и давайте больше не будем спорить, лучше скажите, что это такое.

— Салат из крабов, если не ошибаюсь.

Незаметно появившийся официант так быстро и ловко менял тарелки, что почти не волновал пламя свечей, стоявших в двух больших канделябрах.

— Вам здесь нравится?

— Вы уже спрашивали.

— Но вы не ответили.

— И знаете почему?

— Не знаю.

— Здесь мне пришла в голову такая мысль — если раньше некоторые люди должны были из идеологических соображений скрывать свою принадлежность к элите, то теперь они позволяют себе откровенно презирать тех, «простых советских», которым когда-то присягали на верность.

Дмитрий поправил очки и улыбнулся. Ей подумалось, что у него хорошая улыбка, несмотря на некоторую снисходительность.

— Все-таки женщина-философ — это что-то необычное, почти как… — он пощелкал пальцами, подбирая сравнение (официант было встрепенулся, но Афанасьев успокоил его легким кивком головы). — Ну, как, я не знаю… поэт-бизнесмен. Но, между прочим, мой отец являлся представителем той самой элиты, которую вы имеете в виду. Он был замминистра внешних экономических связей.

В этот момент к ним подошла девушка с подносом, на котором высились миниатюрные букеты из тщательно подобранных цветов. Юбка у девушки была столь короткой, что ее можно было спутать с поясом для резинок, тем более что наряд дополняли классические черные чулки. Афанасьев выбрал букет, не глядя положил на поднос деньги и протянул цветы Наталье. Ей было стыдно признаться — а виной тому эта проклятая зарплата, — что она охотнее взяла бы те деньги, которые он так небрежно заплатил продавщице.

— Спасибо. А эта цветочница из какого романа?

— Право, не знаю. — Дмитрий подлил ей шампанского, вынув бутылку из ведерка со льдом, а когда официант принес жареную индейку, заказал себе рюмку коньяка. Но, даже выпив его, Афанасьев нисколько не изменился.

— Расскажите мне о том, чем вы занимаетесь, — попросила Наталья.

— Вообще говоря, это коммерческая тайна. Но если вы, Наталья, дадите мне страшную клятву никому не рассказывать, то…

— Вы меня заинтриговали.

— А вы меня очаровали.

Они обменялись улыбками и вновь наклонились к своим тарелкам.

— Кстати, в этой индейке должно быть что-нибудь запрятано.

— А что именно?

— Я не знаю, что они положили на этот раз, но в прошлый там была миниатюрная бутылка коньяка.

— Ну, так давайте разрежем и посмотрим.

Раздался треск разрезаемого жаркого.

— Ну вот, на этот раз фаршированное икрой яйцо. Прошу вас.

Наталья засмеялась.

— Спасибо. Но вернемся к предыдущей теме. Даю честное пионерское, что никому не расскажу.

— Я вам верю. Надеюсь, что и вы мне когда-нибудь поверите.

— Смотря в чем. Но не будем отвлекаться.

— Хорошо.

Она, наконец, почувствовала себя настолько сытой, что вздохнула, слегка отодвинулась от стола и взяла сигарету.

— Итак, мне нужно купить сырье, точнее, цветной металлолом, чтобы с выгодой продать его за границу. И я нахожу такое сырье на одной из подмосковных военных баз. Генерал, от которого зависит разрешение на продажу этого сырья, хочет приватизировать государственную дачу по государственным же ценам. Поэтому, когда я выхожу на него, он отказывается от денег и требует взамен эту услугу. Прекрасно, я выясняю, от кого зависит эта приватизация, и дальше выхожу на того чиновника, который может оказать моему генералу требуемую услугу. Однако он денег не берет — это взятка, а он человек принципиальный…

— Понимаю.

— Зато у него есть одна слабость.

— Какая же?

— Ему под пятьдесят, он невысокий, лысый, с брюшком. У него старая жена и взрослые дети. Угадайте его слабость!

— Женщины?

— Молодец. — Дмитрий осторожно взял ее левую руку и поцеловал пальцы. — Итак, я оплачиваю ему небольшую, трехдневную поездку в Париж с дорогой двадцатилетней проституткой. После этого мой генерал приватизирует свою дачу, я покупаю сырье, и в данный момент оно уже благополучно стучит колесами за границами нашего чудного отечества.

— Бедное отечество!

— Почему?

— Потому что в нем вечно царит беспредел чиновников, а умные люди, вместо того чтобы бороться с этим беспределом, греют на нем руки.

Он задумался и пожал плечами.

— Возможно, вы и правы, но мне не хочется сейчас ни углубляться в политику, ни представать в ваших глазах таким уж беспринципным хищником, который живет одним днем. Пойдемте лучше водить хоровод вокруг елки, которая стоит в банкетном зале. Как уверял метрдотель, она привезена прямо из Канады. И, кроме того, сегодня еще обещано выступление Жванецкого. Новый год как-никак…

Наталья долго потом вспоминала этот вечер, тем более что настали студенческие каникулы и у нее появилось много свободного времени. Однако она начала чувствовать себя так же неуверенно, как десятиклассница, которая первый раз идет на дискотеку. Пока Золушка еще не побывала на балу у принца, собственная жизнь кажется ей вполне терпимой, и у нее даже есть свои маленькие радости. Но после того, как она проделает тур вальса в королевском дворце под руку с красивейшим мужчиной королевства, возвращение к привычным обязанностям становится подлинной трагедией.

Все определения счастья, которые она приводила в своей диссертации, стали казаться ей выдумками людей, не знающих иных радостей, кроме чтения книг, а воспевание духовных ценностей напоминало объяснение в любви импотента. Может быть, это глупо и пошло, но Наталья никак не могла отделаться от такого настроения и не потому, что во рту еще ощущала вкус французского шампанского и осетрины, а потому что стыдно пренебрегать тем, чего не имеешь, и восхвалять преимущества того, что общедоступно — слишком это просто и неумно.

Да, она была растеряна, смущена, закомплексована и не знала, что делать дальше, потому что все то, к чему она стремилась до этого: диссертация, семья, любимая работа, — стало стремительно терять прежнюю ценность, становясь надоевшим бытом. Словно через волшебный фонарь Наталья увидела другой мир, и ей стало скучно в ее собственном. И не было опоры — ни в Боге, ни в детях, ни в науке, ни в любви.

Ей вспоминался еще один разговор с Дмитрием, когда они, устав танцевать, зашли в бар и сели на высокие табуреты.

— Если бы я не боялся быть неправильно понятым, — заговорил он, заказав два джина с тоником, то признался бы вам в любви.

— А разве это можно понять как-то иначе? — Наталья уже была веселой, раскрепощенной, и ей все нравилось, даже его манера держаться слишком аккуратно и никогда не расстегивать пиджак.

— Можно. Вот вы, например, я имею в виду женщин вообще, понимаете под этим какое-то возвышенное и неземное чувство, не так ли?

— Ну, пожалуй.

— А я недавно прочитал в газете о том, что происходит в человеческом организме, когда мужчина встречает нравящуюся ему женщину. Оказывается, все очень просто — из крошечной железы выделяется капля адреналина, которая воздействует на центр эмоций. Тот, в свою очередь, раздражает гипофиз, а гипофиз выбрасывает в кровь тестостерон. Вот вам и томное расширение зрачков, и подъем настроения, и повышенная чувствительность к самым невинным прикосновениям. Скажите, что это не любовь, или докажите, что при любви происходит что-то иное!

— Но это же биохимия, а, влюбляясь, пишу стихи!

— Сочиняя их под воздействием того же тестостерона!

— И именно в такой любви вы мне признаетесь?

— Не сбивайте меня с толку, — улыбнулся Дмитрий и взял ее за руку.

Сейчас, при всей глупости этого разговора, Наталья не чувствовала в себе сил сопротивляться его откровенному, но такому завлекательному цинизму, как не сопротивлялась и тогда, когда он довез ее до дома и, спрятав очки в карман дубленки, поцеловал. Она не стала разжимать губ, а когда он попытался привлечь ее к себе, мягко отстранилась.

Во всех западных фильмах герои после такого вечера обязательно отправляются на квартиру к кому-нибудь из них двоих. К себе домой Дмитрий ее не приглашал, чувствуя, что она все равно не поедет. А у нее дома давным-давно храпел муж. Да, Дмитрий вел себя в лучших традициях обольщения, а Наталья при всем желании не смогла бы ответить ему тем же. Ей не хотелось казаться неблагодарной, но не хотелось и уступать, не разобравшись в своих чувствах. Может быть, поэтому она согласилась на его новое предложение поужинать в том самом знаменитом «Трактире на Клязьме».

Естественно, Наталья ничего не сказала мужу, тем более что они не разговаривали уже два дня, а просто оделась и вышла на улицу. Но вместо привычного белого «мерседеса» ее поджидали обычные «Жигули», причем, кроме Афанасьева, в машине никого не было.

— Добрый вечер.

— Здравствуйте. — Она уселась, подобрав подол платья, и захлопнула дверцу. — Что за конспирация, и где телохранители?

Он принужденно усмехнулся.

— Сегодня я решил обойтись без них, хотя, на самом деле, кое-чем рискую.

Заурчал мотор, и они тронулись по скользкой, накатанной дороге мимо мокрых сугробов.

— А вы любите рисковать, вы смелый человек? — не без некоторой доли ехидства спросила Наталья, на что он лишь пожал плечами, не отрывая глаз от дороги.

— Не знаю. Наверное, смелый, но без экстремизма.

Наталья сняла с приборного щитка пачку легкого «парламента».

— Это для меня?

— Конечно, я же не курю.

— Спасибо за заботу.

— Не за что.

Тем временем они подъехали к какому-то шлагбауму, от которого к ним уже шел сторож. Пока Наталья закуривала, Афанасьев сказал ему несколько слов, и тот, кивнув, пошел открывать. Через несколько минут они проехали по территории пансионата и остановились. Знаменитый трактир находился на задворках между столовой и лыжной базой, но внутри было достаточно уютно, хотя и шумно. Оказалось, что столик для них уже готов, холодные закуски и шампанское появились мгновенно, а шашлыки официант обещал принести «как только пожелаете».

— С холодными закусками в наших ресторанах дела обстоят неплохо — это мы переняли у немцев, — заметил Афанасьев, разрезая лежавший перед ним балык, — а вот с горячими пока не очень. Так что в шашлыке я не уверен.

Наталья кивнула, присматриваясь к публике. Пожалуй, ради такого места не стоило надевать свое лучшее темно-вишневое платье с серебряными блестками по всему подолу. Здесь были отдыхающие из пансионата — лысоватые мужики в лыжных костюмах, пившие водку и непрерывно курившие, и даже какая-то студенческая компания, смеявшаяся за столом, густо уставленным пивными бутылками.

Когда она вновь обернулась к своему спутнику, то обнаружила, что Дмитрий очень внимательно на нее смотрит.

— Вам здесь не нравится?

— Да нет, почему же… Просто я подумала, что вполне могла бы обойтись джинсами и свитером.

— О да! Вы настолько красивая женщина, что я не могу представить наряд, который бы вас испортил. У вас такой изумительный разрез глаз, бесподобная кожа, такие блестящие глаза, в которые можно смотреть бесконечно долго, такие волосы, которые, наверное, никогда не наскучит гладить…

— Ого! — воскликнула Наталья и с некоторым удивлением взглянула на него. — Поэт-бизнесмен — это нечто не менее невероятное, чем женщина-философ! А ведь вы еще даже не выпили.

— Все-то вы помните, — произнес Дмитрий так задумчиво, что у нее вдруг проснулась к нему какая-то теплая симпатия.

— Что с вами?

— А? Нет-нет, ничего. Сказать, чтобы принесли шашлык?

— Не надо, попозже.

— Ну, хорошо.

Они чокнулись и выпили. Наталья сидела спиной ко входу и к большей части зала, так что могла видеть только Афанасьева, да еще одну немолодую супружескую пару, чей стол был единственным, на котором, кроме ужина, красовались лишь две бутылки боржоми. Супруги смотрели на нее так, словно она была дорогой кокоткой, впрочем, Наталью это не столько сердило, сколько забавляло.

Ресторан был разделен на два небольших зала, в одном из которых было чуть посвободнее, и именно там играла музыка и танцевали. Прямо в проходе из одного зала в другой находился буфет, откуда исходил пряный шашлычный дух, мешавшийся с сигаретным дымом. А за низкими застекленными окнами виднелись сиреневые февральские сугробы. Ей вдруг захотелось опьянеть, и она залпом выпила весь фужер. Афанасьев потянулся налить ей еще, а она закурила и, полуприщурившись, посмотрела на него.

— Кстати, вы мне не сказали самого главного: вы женаты?

— Нет.

— И у вас нет снятого с пальца кольца в нагрудном кармане пиджака?

Он засмеялся.

— Честное слово, там только носовой платок.

— А почему?

В этот момент Дмитрий смотрел куда-то в сторону, и только тут она заметила, как странно его упрямый подбородок сочетается с пухлыми, почти женскими губами.

— Что, простите? Ах, почему не женат. Наверное, потому, что не в этом счастье.

— А в чем же, по-вашему?

Тут он глянул на нее и даже снял очки, два раза мигнув при этом внимательными серыми глазами.

— Если быть откровенным, а с вами мне только таким и хочется быть, то, по-моему, счастье — это власть. И могу даже объяснить почему.

— Объясните. — Наталья не слишком удачно выдохнула сигаретный дым, и Дмитрий, весело поморщившись, отогнал его от их столика.

— Все очень просто. Власть — это концентрированное выражение всего, что можно желать, поэтому она никогда не надоедает. И это единственное из удовольствий, которого чем больше имеешь, тем больше хочется. А счастьем должно быть такое состояние, которое никогда не может надоесть.

— Интересно. — Наталья была действительно заинтересована. — Но это не объяснение того, почему вы не женаты.

— А с этим еще проще. — Он развел руками и вновь свел их вместе. — Никак не стыкуется. Те женщины, на которых я бы хотел жениться, не слишком стремились за меня замуж, а те, которые стремились к этому, не слишком вдохновляли меня самого. До встречи с вами я уже бросил искать подобное счастливое сочетание и стал их просто покупать.

— Покупать?

— Конечно. А что, по-вашему, может думать мужчина о назначении красивой, но глупой женщины? Взгляните хотя бы вон на ту пару, которая только что вошла.

Наталья повернулась, и вилка, звякнув, упала со стола.

— Но моя сестра отнюдь неглупа! — Наталья была настолько поражена, что эти слова слетели с ее губ совершенно непроизвольно.

Это действительно была Галина в длинном свитере и черных лосинах, которые Наталья ей подарила, поскольку они не подошли ей по размеру. Но больше всего Наталью поразил спутник сестры — им оказался все тот же злополучный Борисов, с которым у нее были связаны зловещие воспоминания. При вздорном характере Галины познакомиться с таким типом! Сестра первая ее заметила и как ни в чем не бывало помахала рукой, а ее гнусный спутник при этом еще и поклонился.

— Это ваша сестра?

— Да. А ее, извините за выражение, хахаль, мой студент, хороший знакомый тех уголовников, от которых вы меня спасли.

— Н-да, тогда это серьезно.

Они уселись за два столика от Натальи и Афанасьева и подозвали официанта, причем Галина делала вид, что не замечает призывного взора сестры.

— Надо что-то делать.

— Что именно?

Наталья уже вставала, отодвигая стул.

— Пойду с ней поговорю.

Ресторан был слишком мал, в нем отсутствовало фойе, и ей даже некуда было отозвать Галину.

— Привет, — первой сказала сестра.

— Здрасьте, Наталья Николаевна, — осклабился Борисов, но она не обратила на него внимания, чтобы не сорваться.

— Откуда ты здесь?

— А ты?

Наталья почувствовала, что начинает беситься.

— Мне надо с тобой поговорить.

— Садись и поговори.

Борисов уже услужливо пододвигал стул.

— Нет, это ты встань и пересядь к нашему столу.

— Я никуда не пойду, я хочу есть.

— Галина!

— Ну, что еще?

Сестры взглянули друг на друга, но Галина была совершенно непробиваема, а на них уже с любопытством смотрели окружающие.

— Не зли меня. Встань и пересядь.

— А ты меня не зли. Никуда я не пойду.

— Я все расскажу родителям.

— А я — твоему мужу.

— Ну, что вы так волнуетесь, Наталья Николаевна, — начал было Борисов, но она уже в бешенстве и раздражении повернулась к своему столику.

— Пойдемте отсюда, — сказала она Афанасьеву, снимая со спинки стула свою сумку.

— Куда?

— Не знаю, но я не могу здесь оставаться.

— Ну, хорошо, только не волнуйтесь.

Он встал, помог ей одеться, и они вышли на улицу, провожаемые насмешливыми взглядами Галины и ее наглого спутника. Афанасьев открыл машину, и они забрались внутрь.

— Что вы хотите делать?

— Лучше спросите меня, чего я не хочу!

— Ну, это я догадываюсь.

— И что можете посоветовать?

— Давайте поднимемся в какой-нибудь номер и посидим там, пока ресторан не закроется. А потом вернемся сюда, заберем вашу сестру, и я отвезу вас обеих домой.

— А когда закрывается этот проклятый ресторан?

— В одиннадцать, то есть через два часа.

— Ну что ж, давайте так и сделаем.

До ближайшего корпуса было не более пятисот метров, но они еще заехали в какой-то угловой бар, и, пока Наталья нервно курила в машине, Афанасьев вынес неизменную бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет. Наталья была так раздражена, что даже, войдя в вестибюль первого корпуса, не сразу сообразила, откуда у него здесь номер, тем более что Афанасьев, немного поотстав, переговорил с дежурной, уронил ей какую-то бумажку и взял ключ.

— Ну вот, все в порядке. — Афанасьев подвел ее к лифту. — Наши окна будут выходить на ту сторону, так что мы сможем время от времени наблюдать за рестораном.

Наталья молча кивнула, подумав про себя: «Надеюсь, нам для этого не придется вставать с постели. Все-таки интересно, он заранее договорился о номере — для меня готовил?»

Они поднялись на третий этаж и прошли по пустынному коридору, хотя почти из-за каждой двери доносилась музыка и взрывы пьяного хохота.

Войдя в номер, Афанасьев помог ей снять пальто и быстро скинул свою дубленку. Наталья растерянно продолжала стоять посреди комнаты — стульев вообще не было.

— Садитесь на кровать, больше некуда.

Она присела на край, а он уже раскручивал пробку от шампанского. И только когда пенная струя хлынула на пол, Наталья вдруг поняла, что он сам очень волнуется…

Репродуктор в номере неожиданно замолк, и только тут она наконец встрепенулась.

— Сколько времени?

Он потянулся за своими часами.

— Двенадцать.

— Сколько?! — Наталья вскочила с кровати и стала лихорадочно одеваться.

— Что случилось?

— А ты не понимаешь? Мне пора домой. Одевайся, что ты лежишь. — В ее голосе прозвучали такая злость и отчаяние, что он, не говоря ни слова, встал и потянулся за брюками.

В комнате было темно, лишь из-за штор проникал бледно-серебристый свет уличного фонаря. Она путалась в колготках, рвала рукава платья, истерично дергала молнии сапог.

— Зажечь свет?

— Не надо. — Наталья боялась взглянуть в его внимательные глаза, боялась увидеть себя в зеркале — ей было так стыдно за все произошедшее, что, когда они наконец вышли из номера и сели в машину, она почувствовала закипающие слезы и закусила губу.

— Поехали же скорей, чего ты ждешь?

— Мотор прогревается.

— И долго он будет прогреваться?

— Все, уже едем, успокойся.

Но успокоиться не получалось, наоборот, Наталья чувствовала приближение тихой истерики и, пока они молча ехали вдоль темного леса, стеной стоявшего по обеим сторонам дороги, начала беззвучно плакать. Ей не хотелось слышать его утешений, не хотелось видеть его лица — и она отвернулась, прижавшись щекой к боковому стеклу.

И ведь нельзя сказать, что все произошло неожиданно, что она была в каком-то оцепенении или опьянении. Однако, когда он сел рядом с ней на постель и, плотно обняв, зарылся губами в ее шею, Наталья поняла: просто так он ее уже не отпустит, и, если она вздумает сопротивляться, начнется некрасивая и непристойная возня.

Конечно, Наталья пыталась его успокоить: «Ну не здесь же, не в этом жалком номере!», — но он был уже невменяем и что-то говорил, говорил, говорил, отчего она только морщилась и пыталась отстраниться. А он задирал ей платье, расстегивая молнии на сапогах и дышал так тяжело, что Наталье становилось страшно. Когда он поднялся, чтобы выключить свет, она встала вслед за ним, понадеявшись, что все быстро пройдет и он успокоится, что в конце концов бывают такие минуты, когда приличнее уступить, чем отказывать, — сама стянула платье, позволив ему снять с себя сапоги. Пока он раздевался, она расстегнула бюстгальтер и сбросила его на другую кровать. И вот он уже ложится рядом, и его руки, жадные и холодные, шарят по ней так, что она начинает ежиться и отодвигаться. Тогда он принимается ласкать ее губами, ласкает всю, но от этого не становится теплее, и Наталья, чтобы только поскорее согреться, послушно раздвигает колени. Он так дрожит и суетится, что долго не может ничего сделать, и, чтобы поскорей прекратить эту унизительную возню, ей приходится совершить все самой, после чего он начинает скрипеть пружинистым матрасом, стремясь войти в нее как можно глубже. Его жадный, мокрый, горячий язык пытался проникнуть в ее рот, но она отстраняется, подставляя ему ухо, которое он все мусолит и мусолит, обслюнявив все волосы вокруг. Она почти не испытывала возбуждения, хотя ее и раздирало острое чувство какой-то низменности и непристойности всего происходящего при виде белого и рыхлого мужского тела, раскачивающегося в такт с ее собственным.

Приподняв лицо и увидев бледную тень луны, Наталья вдруг почувствовала себя шлюхой, тем более что, кроме мужа, у нее до этого не было других мужчин. Наконец он кончил и прижался к ее обнаженной груди так тесно, что она почувствовала лихорадочные удары его сердца. Он еще пытался ее ласкать, заплетающимся языком говорил какие-то нежные слова, но она молча встала с постели и, подойдя к своей сумке, закурила.

Теперь, в машине, вспоминая все это, Наталья плакала, смутно сознавая почему. Насколько мужчина — джентльмен, проявляется не в своей манере ухаживать, дарить цветы и говорить комплименты, а в той первой фразе, которую он скажет уступившей ему женщине после занятия любовью. Первое, что сказал Афанасьев: «А неплохо ведь было, да?» И теперь она морщилась и прикрывала усталые веки, пытаясь сдержать слезы.

«Скорей бы доехать, скорей бы доехать и никогда его больше не видеть. Провались он пропадом со всеми своими деньгами, ресторанами и подарками!»

Наверное, Афанасьев почувствовал ее настроение, потому что помрачнел и не надоедал разговорами. Стояла светлая морозная ночь, небо было полно ясных звезд, а тишина заливала окрестности лунным светом, отчетливо очерчивая темные кроны деревьев. И этот умиротворенный покой февральской ночи так контрастировал с бушевавшей в ней истерикой, что хотелось выбежать в поле, зарыться в снег и плакать, плакать, плакать… Лишь когда они въехали в поселок, Наталья облегченно вздохнула и понемногу стала успокаиваться. Ей даже пришло в голову припудриться и подтереть глаза.

— Ну, все в порядке, вы на меня не сердитесь? — почему-то снова переходя на «вы», проговорил Афанасьев, останавливаясь напротив ее подъезда. Она лишь неопределенно кивнула головой и открыла дверцу. Но он удержал ее за руку: — Ведь все в порядке, Наталья, мы еще увидимся?

Вместо ответа она резко освободила руку и вышла из машины. Отъехал он только тогда, когда она скрылась в подъезде. Наталье так хотелось поскорей добраться до дома, что она совсем забыла о муже. Но здесь ей по-настоящему повезло — квартира была пуста, хотя, когда она зажгла свет и прошла в комнату, настенные часы показывали без четверти час. Зайдя в ванную и умывшись, Наталья хотела закурить новую сигарету, но тут в прихожей зазвонил телефон. Она подняла трубку, мельком взглянув на себя в зеркало и отведя прядь волос. От вида собственных жалких глаз вновь захотелось плакать.

— Алло.

— Наташа, это ты? — радостно заговорил муж. — Ну где же ты пропадаешь, я уже всех обзвонил.

— В гостях была, — она старалась говорить спокойно и немного сонно.

— У кого?

— Ты ее не знаешь.

— Ну и ладно. Я сейчас у твоих родителей, скажу им, что ты нашлась, и сразу бегу домой.

— Подожди, а где Галина?

— Она вернулась еще два часа назад и уже спит.

«Вот чертова дуреха», — беззлобно подумала Наталья и облегченно вздохнула.

— Кстати, а что это еще за Олег Суворов, который писал тебе такие дурацкие письма? Я их случайно нашел среди книг…

— Мой знакомый по университету.

— А откуда у тебя газовый пистолет?

— Потом все объясню. Не надо сейчас приезжать, оставайся у них. Я себя ужасно чувствую и сейчас же ложусь спать, так что ты меня только лишний раз разбудишь.

Муж, судя по голосу, несколько сник, но все же не стал спорить.

— Хорошо, я останусь.

— Ну, вот и отлично. А завтра утром, перед тем как ехать домой, позвони.

— Да ты что, с любовником, что ли?

— Не будь идиотом, у меня и так голова раскалывается. Ну все, целую, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Наталья вздохнула, положила трубку и задумчиво уставилась на себя в зеркало. Надо было сказать, что она с ним разводится! Впрочем, нет, сейчас этого делать не стоило — он бы немедленно примчался сюда и устроил бы жуткую сцену. Неужели она действительно на это решилась?

Голова была пустая и ясная, спать не хотелось. Наталью охватило какое-то оцепенение, когда жизнь вдруг начинает казаться совершенно бессмысленной и нелепой, и все усилия, которые на нее затрачиваются, не стоят того, чтобы подниматься с дивана.

«Как все-таки все пошло, и глупо, и скверно». — Она смахнула набежавшие слезы. Никогда в жизни Наталья столько не плакала, как за последний месяц. Взяв сигарету и накинув пальто, она вышла на балкон. Где-то там, вдалеке, в холодном и невозмутимом небе сияла ее голубая звезда. Сияла, проливая нежный чарующий свет на этот дурацкий мир, оплодотворенный похотью и кровью, сияла, обещая бессмертие и красоту. Она еще обязательно будет счастлива!

Эпилог

Однажды весной я случайно оказался в институте философии на Волхонке, где сразу же наткнулся на стенд объявлений:

«26 марта в 14.00 в зале заседаний Ученого Совета состоится защита диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук Гончаровой Н.Н. по теме: «Проблема счастья в истории культуры».

Волнуясь от ожидания увидеть ее снова, я поднялся на второй этаж и осторожно прокрался в зал заседаний, войдя с заднего входа. Наталья стояла на трибуне, сбоку от длинного стола, за которым сидели стенографистка, три члена Ученого Совета и секретарь — бесцветная, худенькая женщина лет сорока.

— Таким образом, — раздался под высокими, лепными сводами чудесный грудной голос Натальи, — большинство людей ощущают себя несчастными потому, что работают, чтобы жить, а не живут для того, чтобы заниматься любимым делом. Что касается второго главного препятствия для счастья, то, хотя не все это ясно осознают, но практически все подсознательно чувствуют, — оно состоит в том, что «все тленно, все преходяще…»

Наталья была так хороша в этом своем темно-вишневом платье с белым бантом на левом плече, с распущенными волосами, ярко накрашенная, взволнованная и серьезная, что, по моим наблюдениям, большинство из присутствующих, — а здесь были и члены Ученого Совета, и аспиранты, и знакомые, — не просто слушали, а любовались ею.

— Еще есть вопросы? — поинтересовался председатель комиссии, в котором я узнал одного из наших университетских преподавателей. Вопросов больше не было. — Тогда приступаем к голосованию.

На свет извлекли какой-то обшарпанный ящик, высокопарно названный урной, и пока члены Ученого Совета по очереди опускали туда бюллетени, Наталья разговаривала с родителями, которые пытались ее успокоить. В какой-то миг мы встретились взглядами, она узнала меня и как-то странно — я приписал это волнению — кивнула.

Но вот голосование было закончено, и председатель, попросив всех занять свои места, огласил результаты защиты: «За — 12», против — 1». Интересно, кто был этот одинокий козел, осмелившийся проголосовать против?

Я сидел, вжавшись в кресло, и, чувствуя какую-то смертельную тоску на сердце, наблюдал за тем, как вокруг Натальи образовалась небольшая толпа с цветами — все торопились запечатлеть поздравительный поцелуй на ее разрумянившейся щечке. Наталья была просто божественна — улыбающаяся, с возбужденно блестевшими глазами, поминутно отводящая с лица прядь длинных черных волос!

Не выдержав этого чудного зрелища, я незаметно выбрался из зала, спустился на первый этаж и мрачно закурил.

Знала бы Наталья, что один только рассказ о любви к ней, лишил меня самой красивой из всех моих возлюбленных! И, хотя Светлана уехала не сразу после этого, а спустя три дня, больше мы с ней не виделись…

Когда сверху послышалось цоканье каблуков, я поначалу даже не поднял головы, решив, что это какая-нибудь секретарша идет набирать воды в чайник.

— Олег?

Выронив горящую сигарету, я застыл на месте, но зато сердце сорвалось в бешеный галоп. Пока я стоял как парализованный, Наталья спустилась по лестнице и, улыбаясь, подошла ко мне.

— Привет.

— Здравствуй, — прохрипел я. — Поз… поз… Черт! Поздравляю тебя с защитой!

— Спасибо. А тебе спасибо за твои чудные письма. Однажды, когда мне было совсем плохо, я перечитала их…

— И поняла, что есть кто-то, кому еще хуже?

Она отрицательно покачала головой.

— Ты себя недооцениваешь.

И тут меня прорвало:

— Знаешь, чего лично мне не хватает для счастья? — вдруг выпалил я, пока она продолжала смотреть мне прямо в глаза, улыбаясь все той же улыбкой. — Тебя!

Наталья кокетливо качнула головой.

— Мне кажется… — Тон ее голоса показался мне столь необычным, что я задрожал.

— Что? Что тебе кажется?

— Что я могу признаться тебе в том же самом!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Эпилог