Главная

Мастер возвращений (fb2)

файл не оценен - Мастер возвращений (пер. Владимир Александрович Гришечкин) 2248K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристин Кэтрин Раш

Кристин Кэтрин РАШ

МАСТЕР ВОЗВРАЩЕНИЙ
_____________
Повести. Рассказы


МАСТЕР ВОЗВРАЩЕНИЙ
Повесть

Kristine Kathryn Rusch. The Retrieval Artist. 2000.

Глава 1


Я только что закончил одно весьма сложное дело, и новый клиент был мне совершенно ни к чему. И ничего необычного или странного в этом не усматривалось — Майлс Флинт, Мастер возвращений, никогда не гонялся за клиентурой. Напротив, в отличие от большинства моих коллег и конкурентов я прилагал поистине титанические усилия, чтобы отговорить клиента от поисков. Иногда это не удавалось, и тогда мне платили огромные деньги только за то, что я находил Исчезнувшего и тем самым подвергал опасности много, много жизней, не говоря уже о том, что далеко не все Исчезнувшие действительно хотят, чтобы их нашли. Впрочем, есть в моей работе и свои плюсы. Редко, но случается, что Исчезнувший рад вернуться домой, а если к тому же оказывается, что дома он может снова чувствовать себя в безопасности… Что ж, ради этого стоит постараться. По крайней мере понимаешь, что живешь и работаешь не зря.

Но, повторюсь, это случается редко. Гораздо чаще дела, с которыми ко мне обращаются, обещают только лишнюю головную боль (и это еще мягко сказано!). В этих случаях я отказываюсь сразу, и никакой гонорар — сколь астрономической ни была бы предложенная сумма — не в состоянии заставить меня передумать.

Тактика, которой я придерживаюсь, предельно проста. С самого начала я стараюсь сделать все, чтобы потенциальный клиент до меня просто не добрался. Таким образом, тот, кто, преодолев любые препятствия и трудности, все же появляется на пороге моей конторы, либо находится на, грани отчаяния, либо уж очень хочет использовать меня для достижения каких-то своих целей.

Именно поэтому я стараюсь не принимать их истории слишком близко к сердцу. В конце концов, как судьбы, так и сами жизни моих клиентов или тех, кого они разыскивают, зависят от моей объективности и непредвзятости. К несчастью, моя оборона все же не совершенна и иногда дает сбой. Почему это происходит, я, признаться, понимаю не совсем хорошо, однако, как говорится, факты имеют место, и время от времени я оказываюсь один на один с делом, которое задевает меня за живое.

Дело, о котором я хочу рассказать, как раз и было одним из таких, и хотя оно давно закончено, воспоминания о нем до сих пор не дают мне покоя.


Глава 2

В те времена моя контора располагалась, наверное, в одной из самых уродливых построек на всей Луне. Это помещение подвернулось мне случайно, когда я подыскивал уголок поукромнее. Я снял его не раздумывая, хотя оно и находилось в здании эпохи Освоения, основным материалом для которого послужил колониальный пермапластик. Стояло это здание в самой старой части Армстронга — первого лунного поселения, что меня также устраивало. Защитный купол в этом районе был изготовлен из того же пермапластика; когда-то он был прозрачным, но время и ультрафиолетовое излучение Солнца сделали его мутным, почти матовым. Пыль снаружи скопилась в таком изобилии, что, несмотря на фильтры, все же просачивалась в атмосферу под куполом. Этот процесс особенно усилился после того, как кто-то из губернаторов Армстронга задумал поменять пермапластиковое покрытие улиц. Часть старых плит сняли, а новые положить почему-то забыли, и с тех пор этот район Армстронга буквально утопает в пыли. Не помогает даже сравнительно мощная фильтро-вентиляционная система, которую только на моей памяти модернизировали дважды, а с тех пор, как был воздвигнут купол, ее полностью перестраивали три раза. Насколько мне известно, система фильтрации воздуха в Армстронге морально устарела уже давно. Новейшие установки, смонтированные в куполе Гагарин или на станции Гленн, производительнее раз в десять. Впрочем, особого значения это не имеет, поскольку земляне, прибывающие на Луну в челноках, редко сюда заглядывают. Здесь им просто нечего делать, ведь в этой части Армстронга не пролегают трассы скоростных монорельсовых поездов, да и улицы — не мощеные и наполовину занесенные пылью — производят отталкивающее впечатление.

В здании, где разместилась моя контора, когда-то находился крупнейший универсальный магазин. Во всяком случае, так гласит табличка, которую кто-то прикрепил к пластиковой стене как раз между моей дверью и офисом моего соседа — независимого адвоката. Иными словами, это здание является исторической достопримечательностью Армстронга, однако нам от этого ни горячо, ни холодно. Более того: мой сосед-адвокат несколько раз обращался ко мне с предложением добиться отмены статуса памятника нашей развалюхи, чтобы нам разрешили заменить его ветхие системы жизнеобеспечения.

Разговаривая с ним, я только кивал из вежливости. Я не стал сообщать — что, если изменить статус здания, я тотчас же съеду.

Дело в том, что мне нравится, как выглядят эти исторические руины, устраивает даже, что моя входная дверь просела и покосилась. С моей точки зрения, лучшей маскировки нельзя и придумать. При виде моей входной двери не особенно опытный или внимательный Охотник может решить, что я разорен или что мне уже давно опостылела моя работа. Большинству людей просто не приходит в голову, что в моей крошечной конторе может быть установлена самая современная система безопасности, какую только можно купить за деньги. Войдя внутрь, клиенты или те, кто выдает себя за них, видят голые пермапластиковые стены, древний покосившийся стол и единственный стул, на котором обычно сижу я сам. Никто не замечает утопленных в стены потайных дверей, за которыми спрятан компьютер, и не видит следящих электронных устройств, потому что не ищет их.

Мне нравится, что в моей конторе так пусто. В одном из лучших кварталов Армстронга у меня есть квартира, но там я держу вещи, которые мне не особенно нужны. Все ценное и важное находится на «Эммелин» — сделанной на заказ космической яхте. Она мой единственный друг, и я отношусь к ней нежнее, чем мог бы относиться к любовнице. «Эммелин» не раз спасала мне жизнь, и за одно это она заслуживает всего самого лучшего.

К счастью, я могу позволить себе приобретать для своей яхты все, что необходимо. У меня хватает сбережений, чтобы больше никогда не работать, хотя иногда, как я уже говорил, все же берусь за расследование того или иного исчезновения. Но теперь, чтобы дело меня заинтересовало, оно должно запасть мне глубоко в душу, затронуть самые чувствительные струны. Только вообразив себя этаким сэром Галахадом — спасителем всего, что достойно спасения, — я готов до некоторой степени позабыть об осторожности и о своих принципах. Впрочем, порой меня побуждают к действию другие причины.

…Она появилась перед моей дверью в платье, какого в этой части Армстронга давно не видели, и в туфлях на высоченном каблуке. С ее левого предплечья свисала сумочка-браслет, которая в нашем районе равнозначна гигантскому объявлению «Ограбь меня!». Такие сумочки для личных вещей, документов и прочих мелочей выдавались на «челноках» пассажирам, которые не имели ни малейшего представления об условиях жизни на лунной базе.

Она была высокой и довольно худой — не костлявой, а такой, словцо форму ей помогали поддерживать регулярные физические упражнения. Открытое облегающее платье выгодно подчеркивало ее фигуру. Лицо у нее было решительным; темные глаза смотрели почти дерзко, и это ощущение каким-то образом усиливалось благодаря густым и темным, почти черным волосам, которые свободно падали ей на плечи.

О том, что кто-то стоит перед входом в контору и разглядывает не то дверь, не то мемориальную табличку, меня оповестила сигнальная система. В ту же секунду на моем столе загорелся небольшой экран, и я сумел разглядеть и посетительницу, и часть улицы за ее спиной. Убедившись, что она одна, я разблокировал дверной замок, ожидая, пока гостья постучит.

Ждать мне пришлось недолго. Посетительница подняла сжатую в кулачок правую руку (на запястье я разглядел портативный компьютер и браслет безопасности, экраны которых сверкали, как драгоценные камни, даже в искусственном свете псевдодня под куполом) и несколько раз несильно ударила по пермапластику двери. Изящество и утонченность этого жеста удивили меня. Эта молодая женщина не производила впечатления рафинированной особы.

Перед ее приходом я приводил в порядок доклады, заметки и счета по последнему делу. Теперь я закрыл файл, запер клавиатуру (в своей конторе я никогда не пользуюсь системой голосовых команд и паролей — слишком уж их легко подслушать) и убрал ее в стол. Потом откинулся на спинку стула и стал ждать.

Она постучала три раза, прежде чем решилась толкнуть дверь. Дверь легко поддалась — я сам запрограммировал открывающий механизм специально для таких случаев.

— Мистер Флинт? — Ее голос был негромким и мягким, с легким акцентом, характерным для уроженцев северной Европы.

Я не ответил. Незнакомка пришла по адресу — во всяком случае, она правильно назвала мое имя, и теперь я ждал, что она скажет еще.

Между тем молодая женщина, прищурившись, разглядывала меня. Очевидно, мой внешний вид обманул ее ожидания. Обстановка конторы была далека от респектабельной, и большинство клиентов рассчитывало увидеть здесь сомнительную личность с парой не до конца заживших шрамов и явной печатью порока на грубой красной физиономии. В крайнем случае, они полагали, что я буду похож на старого космического волка с лицом, изборожденным суровыми морщинами. Но хотя тогда мне уже стукнуло тридцать пять, я все еще сохранял облик, который в некоторых культурах зовется ангельским. У меня были светлые вьющиеся волосы, ясные голубые глаза и пухлые розовые щечки без какого-либо признака пробивающейся щетины. Один клиент даже сравнил меня с Купидоном кисти прерафаэлита. Что ж, он был прав — я действительно мог походить на ангелочка, когда мне этого хотелось.

— Это вы мистер Флинт? — Посетительница шагнула в комнату, и ее левая рука легла на запястье правой, где находились компьютер и браслет безопасности. Вид у нее был слегка испуганный — такой бывает у человека, если потихоньку подойти к нему сзади и вдруг гаркнуть во все горло.

Но я понимал, что случилось. Сработала моя система безопасности: она обнаружила и блокировала линии связи, которыми комп и браслет девушки соединялись с кем-то или с чем-то за пределами моей конторы. Система безопасности делала это автоматически и вне зависимости от того, использовались эти линии связи в данный момент или нет.

— Давайте договоримся с самого начала, — сказал я. — Если хотите поговорить о деле — никакого прослушивания, никаких записей, никакого визуального контроля со стороны третьих лиц. Понятно?

Девушка судорожно сглотнула и сделала еще один робкий шаг вперед. Со стороны это движение выглядело совершенно естественно, но я знал, что она притворяется. По-настоящему робкие люди бросаются наутек, стоит только отрезать их от внешних систем обеспечения безопасности.

— Так что же вам нужно? — спросил я.

Она поморщилась и приблизилась еще на шаг.

— Я слышала, — начала она, — что вы… находите людей. Пропавших людей…

— Где вы услышали такую глупость?

— В Нью-Йорке. — Еще один крошечный шаг, и эта пугливая лань оказалась прямо перед моим столом. Я даже уловил исходящий от нее запах лавандового мыла и нервного пота. Должно быть, она явилась ко мне сразу после того, как ее «челнок» прилунился в порту Армстронга. Что же у нее за сверхзадача? Гм-м, посмотрим…

— В Нью-Йорке? — переспросил я с таким видом, словно никогда не слышал этого названия.

— В Нью-Йорк Сити.

В Нью-Йорке у меня были кое-какие связи; кроме того, в этом городе жили несколько моих бывших клиентов. Теоретически, любой из них мог рассказать ей обо мне, хотя я никого не просил об этом. Даже наоборот, многих я предупреждал, что излишняя популярность может мне повредить. Впрочем, они все равно рассказывали — кто-то из чувства благодарности, кто-то потому, что замечал в чужих глазах знакомые отчаяние и боль. Именно в такие минуты мои бывшие клиенты, поддавшись альтруистическому порыву, решали, что должны во что бы то ни стало помочь, поделиться с несчастными тем, что приобрели сами.

Я вздохнул.

— Закройте-ка дверь.

Она быстро облизнула губы — краска на них была либо водостойкой, либо несмываемой — и снова подошла к двери. Выглянув на улицу, словно там мог кто-то стоять, она закрыла дверь, а я почувствовал в запястье легкую вибрацию — это система безопасности извещала меня, что дверь снова надежно заперта.

— Так что же все-таки вам от меня надо? — спросил я, прежде чем она успела вернуться к столу.

— Моя мать, — ответила молодая женщина, — она…

— Все ясно. — Я намеренно старался говорить грубо, к тому же я даже не привстал. Мне не хотелось, чтобы эта девушка-женщина чувствовала себя слишком комфортно. Потенциальных клиентов полезно подержать в напряжении — тогда легче выяснить, с кем имеешь дело.

Дети, возлюбленные, престарелые родители или родственники — таков был очевидный выбор каждого, кто пытался выйти на меня, чтобы использовать мой опыт и знания для достижения целей, не имеющих ничего общего или прямо противоположных заявленным. И именно такие типы были моими наиболее частыми посетителями. Они старательно притворялись, будто убиты горем, демонстративно не обращали внимания на мою враждебность и с готовностью подвергались самым тщательным проверкам, но в моей практике еще не было случая, чтобы такой человек не попытался торговаться, когда я называл цену. «Можно подумать, будто вы меня испытываете, мистер Флинт», — говорили они, но я не возражал. Фактически, так оно и было и иначе быть просто не могло. Я должен наверняка знать, что мой клиент представляет только самого себя и действует исключительно в интересах Исчезнувшего. В конце концов, любой Охотник мог нанять человека, чтобы тот завоевал сочувствие Мастера возвращений и заставил его начать поиск, а это неизбежно привело бы к гибели пропавшего. К смерти или чему-нибудь похуже…

Молодая женщина повернулась ко мне. Ее тело было так сильно напряжено, что казалось, ее можно переломить пополам, словно сухую щепку.

— Должен кое-что уточнить, — сказал я как можно суше. — Я не просто ищу людей, которые исчезли бесследно. Я разыскиваю тех, кто скрывается. И если вы не понимаете разницы, тогда никакого разговора не выйдет.

На этом месте добрая половина моих потенциальных клиентов обычно отправлялась восвояси. Фраза, которую я собирался произнести в следующую минуту, заставляла подавляющую часть оставшихся всерьез задуматься о том, чтобы никогда больше не переступать порог моей конторы.

Я сказал:

— Мой минимальный предварительный гонорар составляет два миллиона кредитов в билетах лунного, подчеркиваю, лунного, а не земного казначейства. — Это было по меньшей мере втрое выше, чем она рассчитывала. — Общая сумма вознаграждения может достигать десяти и более миллионов, не принимая во внимание текущие расходы. Верхнего предела у стоимости моих услуг нет. Плату я взимаю поденно. Некоторые расследования занимают неделю или около того, но в моей практике был случай, когда поиск длился пять лет. За свои деньги вы будете моим единственным клиентом на все время, которое потребуется, чтобы найти вашу матушку или любого другого человека, на какого вы укажете. Прежде чем я начну работать, вы подпишете договор, который я вам вышлю. Некоторые из моих прежних клиентов пытались опротестовать его в судебном порядке, но из этого ничего не получилось. Вы должны усвоить: я не занимаюсь благотворительностью, поэтому вам не удастся разжалобить меня, какой бы слезливой и сентиментальной ни оказалась состряпанная вами история. Никаких задержек платежей я не терплю, сколь бы уважительной ни была причина. В тот же день, когда деньги перестают поступать на мой счет, я прекращаю работать. Вам все ясно?

Женщина нервно заломила пальцы; при этом ее сумочка-браслет несильно стукнулась о бедро.

— Я слышала о ваших финансовых условиях, — сказала она тихо, и я понял, что ей рекомендовал меня кто-то из моих прежних клиентов. Проклятье!..

— У меня не так много свободных денег, — добавила она, — но я думаю, что могу позволить себе небольшое расследование…

Я встал.

— Мне очень жаль, но я ничем не смогу вам помочь. До свидания. — С этими словами я подошел к двери и широко ее распахнул. Система безопасности никак не отреагировала — она включалась, только если визитер пытался проделать то же самое.

— Неужели вы не можете провести ограниченный поиск, мистер Флинт? — спросила женщина. При этом ее глаза широко раскрылись, и я увидел, что они у нее темно-карие. Похоже, ей было лет двадцать, то есть чуть больше, чем мне показалось с самого начала. На всякий случай я проверил, не блеснут ли в глазах слезы. Они не блеснули, и я впервые подумал, что она, возможно, говорит искренне. Что ж, в этом случае мне было ее жаль, но изменять своим принципам я не собирался.

Я так резко захлопнул дверь, что пластиковые стены содрогнулись.

— Вы уверены, что вы этого хотите? — вежливо осведомился я. — Лично мне от этого ни горячо, ни холодно; как я уже сказал, я работаю до тех пор, пока на мой счет поступают деньги. Однако вы должны учитывать, что до этого момента я успею предпринять определенные шаги, которые могут подвергнуть вашу мать или того, кого я действительно ищу…

Тут она поморщилась. Чувствительная натура, подумал я. Или, может быть, просто хорошая актриса.

— …Подвергнуть вашу мать серьезной опасности, — продолжал я твердо. — В настоящий момент она просто исчезла, и, поскольку вы пришли ко мне, то должны знать, что новая жизнь, которую она начала где-то в не известном нам месте, обошлась в кругленькую сумму либо правительству, либо одной из пятнадцати частных корпораций, которые оказывают подобные услуги. Если мне удастся подойти к разгадке слишком близко, ваша мать умрет. Просто умрет — и все. И может быть, — только может быть, однако исключать этого нельзя — люди, которые помогали ей исчезнуть, умрут тоже. Погибнуть могут и те, кто ей близок и дорог, а также ее теперешнее окружение. Незаконченное расследование, мисс, это смертный приговор для многих и многих людей. Черт побери, даже законченное расследование часто означает смерть! Вот почему я не берусь за дело, если считаю его блажью клиента. И никаких ограниченных расследований я тоже не веду. Надеюсь, это понятно?

Она кивнула. Это было быстрое, судорожное движение, и я понял, что мои слова попали в цель.

— Вот и отлично, — сказал я и снова отворил дверь. — А теперь — проваливайте!

Девушка так стремительно проскользнула мимо меня, словно боялась, что я наброшусь на нее с кулаками. Не снижая скорости, она пустилась бежать по улице, поднимая тучи лунной пыли, которая оседала ей на ноги и на подол ее легкомысленного платьица. Пыльный шлейф был отчетливо виден в мертвенном дневном свете, словно кто-то уже пометил девушку как будущую цель.

Закрыв дверь, я проследил за тем, чтобы система безопасности зафиксировала отпечатки ее пальцев и взяла оставшийся на дверной ручке образец кожного сала для анализа ДНК. Это была обычная мера предосторожности; быть может, когда-нибудь мне понадобится идентифицировать личность моей сегодняшней посетительницы. После этого я постарался забыть о ней как можно скорее.

Однако это оказалось нелегко. Я принимал не так уж много клиентов, и те из них, кто не был подставной уткой, приходил с настоящим горем. А я все-таки не такой бездушный малый, каким хочу казаться, поэтому чисто по-человечески сочувствовал им.

Сочувствие, кстати, довольно редкое качество для Мастеров возвращений. Абсолютное большинство из них когда-то вступили на эту профессиональную стезю только потому, что были чем-то обязаны дисти — инопланетной расе, которая более или менее освоила Марс. Прочие Мастера занялись возвращениями потому, что обнаружили в себе талант к этому непростому и опасному делу, а совершить подобное открытие проще всего, если работаешь на одну из земных корпораций — или на один из земных преступных синдикатов.

Мою историю в этом отношении нельзя считать совсем типичной. Когда-то я был космическим полицейским, приписанным к Лунному сектору, а надо сказать, что большинство Исчезнувших отправляются к новой жизни именно через лунные космопорты. Не раз мне приходилось жертвовать свободным временем, чтобы спасти какого-нибудь незнакомца от преследования. Но в космической полиции косо смотрят на подобные вещи, поскольку среди Исчезнувших — особенно в Лунном секторе — немало перевоспитавшихся преступников, разыскивать которых означает попусту тратить время. Вот почему, в конце концов, после одного весьма опасного инцидента, едва не стоившего мне жизни, я ушел из полиции и начал собственное дело.

Без ложной скромности скажу, что в этом бизнесе я добился завидных успехов. Я один из лучших частных Мастеров возвращений, я заработал приличную сумму на жизнь и вполне этим доволен. Я предпочел не обзаводиться семьей, а мои родители давно умерли, что лично я рассматриваю как благо. При моей профессии нельзя иметь ни жены, ни детей, ни даже близких друзей, поскольку их могут взять в заложники. Уж лучше отвечать только за себя, тем более, что я ничего не имею против одиночества.

Чего я терпеть не могу, так это когда меня пытаются использовать. И еще я не выношу, когда меня нанимают, чтобы свести с кем-то счеты. Мстительности я не приемлю, поэтому мне приходится принимать чрезвычайные меры, чтобы оградить себя от подобных притязаний.

Возможно, сейчас моя защита не сработала.


Глава 3

Выставив посетительницу за порог, я два дня не ходил в контору. По опыту я знал, что некоторые клиенты возвращаются, даже получив хороший щелчок по носу. Они пускаются в подробности своего дела и ждут, что я войду в их положение или просто пожалею. Изредка они возвращаются сообщить, что смогли раздобыть деньги, но чаще всего просто рыдают у меня на плече, надеясь разбудить чувство сострадания.

Много лет назад этот ход, возможно, и сработал бы, однако живущий во мне сэр Галахад сумел со временем если не обуздать свою сердечную мышцу, то, по крайней мере, вырастил на ней хорошую мозоль толщиной в палец. Я стал ненавидеть прибегающих к моим услугам частных лиц, поскольку в большинстве случаев они требуют от меня слишком большой включенности в их проблемы. Куда снисходительнее я отношусь к адвокатам, лезущим из кожи вон, чтобы исполнить тот или иной пункт завещания, но больше всего мне нравится работать со страховыми агентами, которых закон обязывает разыскивать пропавшего много лет назад отца семейства «настолько тщательно, насколько это в человеческих силах», но не позволяет брать из страховой премии ни кредита, а также с полицейскими детективами, в распоряжении которых нет никаких средств, кроме довольно тощих правительственных фондов, но которым тем не менее вменяется в обязанность ловить и сажать в тюрьму рецидивистов, серийных убийц, растлителей малолетних и прочее отребье. И адвокаты, и страховые агенты, и детективы, как правило, являются моими постоянными клиентами, й хотя в каждом случае я все равно провожу тщательнейшую проверку всех обстоятельств, у меня в конце концов развилась своего рода интуиция, которая помогает принимать правильные решения.

Но с частными клиентами интуиция не только не помогает, но даже может серьезно навредить, поэтому в этих случаях я опираюсь исключительно на информацию — на точную, достоверную информацию, которой должно быть как можно больше. Но и многократно проверенная информация не спасает от провала, в чем я не раз убеждался на собственной шкуре.

Вот почему нарочитая холодность и цинизм стали моим главным оружием. Правда, я использую их только при первой встрече, однако этого, как правило, оказывается достаточно. Редко кто из клиентов отваживается снова появиться в моей конторе после оказанного ему «теплого приема». Они ведь не знают, что после того, как контракт подписан, я превращаюсь в самого ревностного поборника интересов исчезнувшего, хотя это требует подчас поистине неимоверных усилий.

На третий день я вернулся в контору и обнаружил, что моя знакомая уже ждет под дверью. На сей раз она была одета более подобающим образом — на ней красовались высокие ботинки на шнуровке, просторные брюки, которые у нас на Луне прозвали «грузовозами» за обилие наружных и внутренних карманов, и рубашка цвета хаки. Наручная сумочка-браслет исчезла; по-видимому, кто-то — быть может, даже коридорный в отеле, в котором она остановилась — посоветовал ей избавиться от этой приманки для карманников. Руки ее были скрыты тонкими сетчатыми перчатками с широкими раструбами, скрывавшими наручный компьютер и браслет безопасности, и только длинные, распущенные по плечам волосы выдавали в ней новичка. Обычно те, кто приезжал на Луну надолго, уже через месяц стриглись очень коротко или вовсе брили голову, поскольку поддерживать волосы в чистоте слишком хлопотно.

Как бы там ни было, в этом наряде моя посетительница выглядела на редкость здоровой и крепкой. У нее был такой вид, словно она собиралась нанять меня в качестве проводника для одной из пресловутых вылазок за пределы купола. Мой сосед-адвокат разглядывал девицу сквозь исцарапанное окно своей конторы с нескрываемым неодобрением. Очевидно, он считал, что она отпугивает его клиентов.

Увидев ее, я остановился посреди улицы. Как обычно, воздух здесь был пыльным и горячим, поскольку никакого ветра под куполом быть, конечно, не могло. Регенерированный воздух слишком быстро застаивается, а поскольку половина вентиляционного оборудования в нашем квартале вот уже неделю не работала из-за аварии, он был к тому же довольно разреженным и малопригодным для дыхания. Недостаток кислорода вызывает учащенное сердцебиение, а это, в свою очередь, ассоциируется у меня с опасностью, даже когда на самом деле мне ничего не грозит. К тому же в разреженном воздухе я начинаю опасаться за ясность своего мышления.

Девица заметила меня, когда я был от нее в нескольких метрах. Выпрямившись, она машинально стряхнула пыль с колен и выжидательно повернулась всем корпусом в мою сторону. Я со своей стороны изобразил замешательство, хотя мне было ясно: рано или поздно мне придется поговорить с ней еще раз. Я знал этот тип — такие, как она, уходят, только когда за ними гонишься с хорошей дубиной.

— Простите меня, — сказала она, когда я приблизился на несколько шагов. — Мне сказали, что вы имеете обыкновение торговаться, поэтому я…

— Солгали насчет денег, не так ли? — перебил я, хотя и знал, что она снова врет. Если она сумела узнать так много, что нашла меня, ей должны были сообщить, что я никогда не торгуюсь. Эта ложь, в свою очередь, доказывала, что моя посетительница была достаточно высокого мнения о себе, так как полагала, будто обычные правила не для нее.

Подойдя к двери, я приложил ладонь к панели замка. К сканированию папиллярных узоров я прибегаю только тогда, когда со мной находится кто-то посторонний. В этом случае охранная система не просто отпирает замок, но и включает дополнительные программы обеспечения безопасности.

Когда дверь отворилась, я протиснулся мимо посетительницы. Она сделала движение, чтобы войти следом, но я оказался проворнее. Захлопнув дверь перед ее носом, я уселся за стол и включил климат-контроль. Обладание подобной системой было незаконным, к тому же с некоторых пор — после того как ухудшилась работа местной воздушно-регенерационной станции — она была уже не в состоянии обеспечить меня чистым воздухом. Но ведь я не собирался задерживаться здесь слишком долго. Я планировал привести в порядок документы по последнему делу и устроить небольшие каникулы. Я не отдыхал уже несколько лет, и это почувствовала каждая моя клеточка. Что буду делать потом, я не загадывал. Я не знал даже, вернусь ли когда-либо на Луну.

Теперь-то я, конечно, жалею, что не прислушался к своему внутреннему голосу и не улетел на какой-нибудь курорт. Очевидно, во мне оставалось еще слишком много от сэра Галахада, который продолжал с любопытством наблюдать за входной дверью. Дверь, конечно же, отворилась, и моя девица вошла в контору. Вид у нее был слегка обескураженный, но побежденной она себя отнюдь не считала. Такие, как она, бьются до последнего.

— Меня зовут Анетта Соболь, — заявила она с таким видом, словно я должен был хорошо знать это имя. — И мне действительно очень нужна ваша помощь.

— Вам следовало подумать об этом раньше, — парировал я. — Поиски Исчезнувшего — это не детские игрушки.

— Я и не собиралась играть.

— Тогда что вы тут бормотали насчет того, чтобы поторговаться?

Она покачала головой.

— Мой источник…

— Кстати, о птичках, — прервал я. — Кто вас ко мне направил? Кто напел вам на ушко, что я могу вам помочь?

— Он сказал, что я не должна…

— Кто это — «он»? — перебил я резко.

И снова она быстро облизнула нижнюю губу — совсем как в первый раз. Это движение показалось мне бессознательным, так что, возможно, она действительно нервничала.

— Норрис Гоннот.

Гоннот… Вот оно в чем дело! Анетта Соболь была третьим клиентом, которого Норрис направил ко мне за прошедший год. У двух первых были довольно легкие дела, и я справился с ними сравнительно быстро, однако проблема состояла в другом. Норрис (и я вместе с ним) становился слишком заметным, и с этим нужно было что-то делать, хотя мне и не хотелось прибегать к крайним мерам. Я уже почти жалел о том, что нашел его дочь и внучку живыми (к тому же сами они этого не оценили). Впрочем, Норрис был бесконечно благодарен мне не столько за это, сколько за то, что я доказал — дисти больше не разыскивают их, что было, конечно, гораздо важнее.

— А как вы познакомились с Гоннотом?

Она нахмурилась.

— Разве это имеет значение?

Я откинулся на спинку стула. Стул скрипнул, и она чуть заметно вздрогнула.

— Вот что, — сказал я, — либо вы отвечаете на мои вопросы, либо на этом мы закончим.

Анетта Соболь нахмурилась еще сильнее и, сжав правое запястье левой рукой, прижала руки к животу. Это движение показалось мне искусственным или, точнее, хорошо рассчитанным.

— Вы всегда так разговариваете с людьми?

— Нет, не всегда. С некоторыми людьми я разговариваю еще хуже.

— Удивительно, как вам вообще удается получать заказы.

Я пожал плечами.

Несколько мгновений она внимательно рассматривала меня, затем бросила быстрый взгляд в сторону двери. Интересно, задумался я, это снова игра, театр одного актера — или, вернее, одного зрителя — или она просто не считает нужным скрывать свои мысли? В то, что она не умеет скрывать свои мысли и чувства, я уже не верил.

— Мне рассказал о Гонноте один коп, — сказала Анетта неохотно.

— Я не должна была вам говорить, но…

— Разумеется, не должны. Как и Гоннот, кстати, но, боюсь, теперь дела уже не поправить… Этот полицейский — он был обычным копом, частным копом, федеральным копом или копом из земных полицейских сил?

— Не он — она…

— Хорошо, она. Итак, она была обычной сотрудницей полиции, или…

— Она работала в Управлении полиции Нью-Йорка, но у нее было собственное детективное агентство.

— Час от часу не легче! Вам известно, что это незаконно? В Нью-Йорке, во всяком случае…

Анетта пожала плечами.

— Допустим. Ну и что с того?

Я на мгновение прикрыл глаза. Похоже, профессиональная этика исчезала повсеместно, превращаясь в фикцию, пустой звук…

— Вы наняли ее?

— Да. Она была пятым частным детективом, которого я наняла. Все, кто брался за это дело, отказывались, проработав неделю или около того. Обычно им хватало этогс? срока, чтобы понять: межзвездный поиск — это не розыски страдающей склерозом старушки, которая отправилась погулять в Центральный парк и забыла, где живет.

Я молчал. Нечто в этом роде я слышал уже не раз. В рассказе Анетты была одна неточность. Ни один уважающий себя частный детектив не стал бы отказываться от дела. Поняв, что работа ему не по зубам, он бы обратился к профессиональному Мастеру возвращений сам, а не стал переадресовывать к нему клиента.

— К сожалению, — добавила Анетта, — даже ссылки на моего отца не помогли мне решить эту проблему.

— На вашего отца?..

Она уставилась на меня так, словно я спросил, кто такой Иисус Христос.

— Меня зовут Анетта Соболь, — повторила она с таким видом, словно это что-то проясняло.

— А меня зовут Майлс Флинт, но мое имя не скажет вам о моем отце ровным счетом ничего. Разве только, что он тоже был Флинт, хотя это и не обязательно…

— Мой отец является одним из основателей «Третьей династии».

Мне пришлось приложить некоторое усилие, чтобы скрыть удивление. Я, разумеется, знал, что представляет собой «Третья династия», но имена ее основателей не были мне известны. Эта гигантская мегакорпорация была достаточно грозной силой, а ее влияние распространилось даже за пределы нашей галактики. «Династия» занималась в основном разведкой и добычей полезных ископаемых на богатых минеральными ресурсами планетах, где она строила заводы и шахты, основывала поселения и даже целые колонии. Я, впрочем, знал «Династию» с несколько иной стороны. Ее дочерней фирмой была некая «Прайвэси анлимитед» — полулегальная секретная служба, которая помогала людям исчезнуть, не оставив следов.

«Прайвэси анлимитед», как и многие другие частные фирмы и государственные фонды, появилась на свет после того, как люди встретились в космосе с дисти и узнали, что в некоторых внеземных культурах напрочь отсутствуют такие понятия, как милосердие и прощение. Из всех союзников землян дисти были, пожалуй, самыми непримиримыми и жестокими. Конечно, уинги, ревви и фетрер тоже преследовали землян, совершивших преступления против их народов, и это было закреплено в соответствующих договорах, однако из всех вариантов дисти были, пожалуй, наихудшим.

Важной особенностью этих договоров являлось то, что в них речь шла не об обычной экстрадиции преступников, которая когда-то была широко распространена на Земле. Они были заключены ради сохранения и укрепления все еще довольно хрупкого мира между несколькими расами разумных существ, поэтому особое внимание в них уделялось праву каждой из сторон на сохранение своих культурных и исторических традиций, включавших, в частности, преследование и наказание преступников. Конечно, для того, чтобы начать преследование преступника, принадлежавшего к другой расе, его вину надлежало доказать. Рассмотрением подобных дел занимались восемнадцать созданных на многонациональной основе межзвездных трибуналов, и если такой трибунал принимал решение в пользу инопланетян, преступник-землянин был обречен. В большинстве случаев мы закрывали на происходящее глаза и старались не думать об этом. К тому же, согласно заявлениям нашего правительства, большинство землян, которых трибунал обвинил в том или ином преступлении, оказывались виновными даже по меркам земной морали, однако те конкретные люди, кого это непосредственно касалось, были далеко не всегда согласны с подобной точкой зрения. Именно тогда и появились сначала частные, а затем и государственные службы исчезновения, которые давали несчастным шанс на спасение. И надо сказать, шанс этот был не таким уж слабым. Если тот или иной человек исчезал, и его не удавалось найти достаточно быстро, большинство инопланетных рас прекращали преследование, хотя формально преступник мог числиться в розыске сколь угодно долго.

Одни лишь дисти не прекращали поисков за давностью лет. Как я уже говорил, таких понятий, как «амнистия», «срок давности» и «прощение», для них не существовало.

Ну а поскольку значительная часть интересов «Третьей династии» по воле случая сосредоточилась на планетах дисти, ее корпоративная служба исчезновений «Прайвэси анлимитед» была одной из лучших в галактике.

Наверное, в моем лице что-то изменилось, поскольку Анетта Соболь сказала:

— Ну, теперь вы понимаете, в чем моя проблема?

— Откровенно говоря, нет, — ответил я. — Вы дочь одного из боссов «Династии». Почему бы вам не обратиться за помощью в «Прайвэси анлимитед»? Как правило, организаторы исчезновения находят жертву значительно скорее, чем специалист со стороны.

Она покачала головой.

— Моя мать не воспользовалась услугами «Прайвэси анлимитед». Она обратилась в какую-то другую службу.

— Вы уверены?

— Да. — Анетта провела ладонью по лбу, поправляя упавшую на глаза прядь. — Дело, видите ли, в том, что моя мать скрывалась не от кого-то, а от моего отца.

Семейное дело… Я старался не лезть в подобные проблемы — слишком уж запутанными и грязными они в конце концов оказывались.

— Тогда, возможно, ваша мать вообще никуда не обращалась, — заявил я. — Для того, чтобы убежать от мужа, достаточно на «челноке» добраться до Луны и пересесть на первый же межзвездный транспорт.

Анетта Соболь скрестила руки на груди:

— Нет, мистер Флинт, вы все-таки не понимаете. Если бы моя мать сделала что-то подобное, отец мог бы найти ее с помощью собственной поисковой службы. Это было бы достаточно просто, и мне не пришлось бы вас беспокоить. Детективы, которых я нанимала, тоже нашли бы ее без труда. Но они не смогли.

— Давайте уточним, — перебил я, стараясь перехватить инициативу. — Это вы разыскиваете свою мать или ваш отец?

— Я.

— Но вы делаете это для него?

Краска бросилась ей в лицо.

— Нет.

— А зачем вам это нужно?

— Повидаться с ней.

Я фыркнул.

— По-моему, вы платите деньги, и немалые. И все это только для того, чтобы сказать: «Здравствуй, мама, как дела?» Если это ваша прихоть, то она стоит непомерно дорого… Кстати, вы не боитесь, что отец узнает о том, что вы затеяли?

— У меня есть свои деньги.

— В самом деле? Собственные деньги, о которых папочка не знает?

— Я уже взрослая. Отец давно меня не контролирует.

— Даже сейчас? Тогда зачем у вас эти штуки под перчатками?

Она бросила быстрый взгляд на свои руки и машинально прикрыла ладонью компьютер и браслет безопасности.

— Я взяла их на всякий случай. Они не имеют никакого отношения ни к моему отцу, ни к его людям.

Я скептически улыбнулся.

— Ваш отец — человек самых широких возможностей. Одна из этих красивых безделушек наверняка используется для того, чтобы следить за вами, куда бы вы ни направились. Если бы моя система безопасности была чуть менее совершенной, ваша передавала бы ему все, что здесь говорится.

Анетта Соболь спрятала руку с электроникой за спину, словно надеясь, что так я скорее забуду о существовании следящих устройств. Однако этот жест лишь напомнил мне, что, когда моя система обезвредила ее браслет безопасности, Анетта никак не отреагировала. Мисс Соболь, бесспорно, была умна, но я все-таки не мог понять ее мотивов.

— Ступайте отсюда, — сказал я. — Поезжайте домой и обратитесь к папочке. А если вам так не хватает семейного тепла, могу посоветовать выйти замуж и нарожать побольше детей. В конце концов, наймите какую-нибудь женщину, чтобы она играла роль вашей матери. Если вам зачем-нибудь нужен генетический код вашей мамы, побеседуйте с вашим семейным врачом: у него должны быть все необходимые сведения — все, что вы желаете знать, и даже то, чего не желаете… И наконец, если вам просто хочется избавиться от опеки отца, не торопитесь швырять миллионы на ветер — попробуйте прежде поговорить с ним по душам. Быть может, он выполнит вашу просьбу, и совершенно бесплатно… — Я немного подумал и добавил: — А если, паче чаяния, вы вознамерились позлить своего отца, то, думаю, своего уже достигли. Об этом, во всяком случае, вы узнаете даже скорее, чем рассчитываете.

Визитерша прищурилась:

— Вы так уверены в себе, мистер Флинт.

— Наверное, это единственное, в чем я могу быть уверен по-настоящему, — ответил я, ожидая, когда девица уйдет.

Но она осталась. Девушка долго смотрела на меня, и в ее глазах я заметил холодность и силу, каких, по правде говоря, не ожидал увидеть. Можно было подумать, что она пытается оценить меня и с каждой минутой все больше убеждается, что я совершенно не тот человек, который ей нужен.

Впрочем, я не имел ничего против. Мне было абсолютно безразлично ее мнение. Мне хотелось лишь одного — чтобы она поскорее перешла к сути дела. Тогда я с чистой совестью мог бы вышвырнуть ее за дверь.

В конце концов Анетта Соболь вздохнула и скривила губы так, словно только что съела что-то очень кислое. Затем она огляделась по сторонам, явно разыскивая второй стул. Но ни кресла, ни даже простого табурета или скамьи в конторе не было — я не люблю, когда мои клиенты сидят. Ни один из них не должен чувствовать себя комфортно в моем присутствии.

— Ну хорошо… — сказала она, и я сразу заметил, что ее голос звучит немного иначе. Теперь в нем появились уверенность и пафос, которых раньше не было или, точнее, которые она ловко скрывала. Я с самого начала знал, что ее бросающаяся в глаза робость, нерешительность и попытки говорить намеками были лишь частью хорошо продуманной игры. Теперь мое подозрение превратилось в уверенность.

— Ну хорошо, — повторила мисс Соболь. — Я пришла к вам только потому, что вы, похоже, единственный, кто способен решить эту проблему.

Я криво ухмыльнулся.

— Вы мне льстите. К тому же не очень умело.

— Боюсь, что это правда, как ни неприятно мне это признавать.

Я покачал головой.

— Поисками Исчезнувших занимаются десятки, если не сотни людей. Конечно, не все они отличаются достаточно высокой квалификацией, но зато большинство из них оценивает свои услуги значительно дешевле, чем я. — Я улыбнулся как можно прохладнее. — Кроме того, у них в конторах есть кресла для посетителей.

— Очевидно, они дорожат своими клиентами. И уважают их больше, чем вы.

— Да, только это делается за счет тех, кого они разыскивают.

— Не стоит вдаваться в вопросы этики… — Она вздохнула. — Впрочем, не стану скрывать: я пришла к вам только потому, что вы, похоже, один из немногих Мастеров, кто имеет хотя бы приблизительное понятие о порядочности.

— Вам нужен порядочный Мастер возвращений? — Почему-то мне не особенно верилось, что женщине с таким властным и сильным голосом нужен человек, который имеет представление об этике и порядочности. — Или это очередной хитрый ход, чтобы заполучить меня?

К моему удивлению, Анетта Соболь улыбнулась. Впечатление было, без преувеличения, потрясающее. Улыбка вернула ее взгляду живость и даже заставила выглядеть еще привлекательнее, чем минуту назад.

— Хитрость и привела меня к вам. Ваш мистер Гоннот, похоже, питает слабость к людям, которые потеряли кого-то из родных.

— Каждый Исчезнувший приходится кому-то родней, — возразил я, хотя эти слова были адресованы, скорее, отсутствующему Гонноту, чем ей. Я примерно представлял, как она могла втереться к нему в доверие, чем сумела подкупить. Похоже, Гонноту следовало срочно вправить мозги, чтобы он перестал посылать ко мне всяких несчастных сироток.

В ответ на мое замечание Анетта только пожала плечами и… преспокойно уселась на край моего стола. За все время, что я занимался своим бизнесом, она была первой и, наверное, последней из клиентов, кто отважился сделать это.

— Да, мне нужен порядочный Мастер возвращений, — повторила она. — Или, по крайней мере, такой, для кого слово «этика» — не пустой звук. И если вы передадите кому-то хоть словечко из того, что я вам расскажу…

Она не договорила, и сделано это было, конечно, намеренно. Очевидно, она рассчитывала, что я воображу себе что-то стократ страшнее, чем то, что она способна выдумать.

Я вздохнул. Эта девчонка — эта женщина — по-видимому, обожала психологические этюды.

— Если вам нужна тайна исповеди — обратитесь к священнику. Если вам нужен специалист, чья профессия требует абсолютной конфиденциальности, сходите к психоаналитику. Что касается меня, то я считаю тайной только то, что, по моему мнению, заслуживает тайны. Девчоночьи секреты не по моей части.

Она сложила руки на коленях.

— Девчоночьи секреты? Не слишком ли Бы суровы в ваших суждениях и выводах?

Я посмотрел на нее — посмотрел снизу вверх, что, разумеется, мне не понравилось. Пока Анетта Соболь сидела на моем столе, психологическое преимущество было на ее стороне. И снова я задумался, действовала ли она по расчету или инстинктивно. Если по расчету, в таком случае она была психологом еще лучшим, чем актрисой. От этой мысли мне даже стало немного не по себе, но я успокоил себя тем, что дочь основателя и фактического главы «Третьей династии» вряд ли могла быть наивной дурочкой.

— Не слишком, потому что от моих выводов, бывает, зависят жизни множества людей, — парировал я.

Она слегка покачала головой, словно мои предыдущие слова о «девчоночьих секретах» все еще мешали ей продолжить. И я ее понимал. Ей было трудно свыкнуться с мыслью, что все, что будет для нее сделано, я буду делать только на своих условиях — или не буду делать вообще.

Я ждал. Мог ждать хоть целый день. Большинство людей не обладает подобной способностью, хотя я и допускаю, что кто-то может быть наделен и большей силой воли, чем я. Впрочем, Анетта Соболь явно не отличалась особым терпением, а может быть, слишком сильно во мне нуждалась. После нескольких секунд напряженного молчания, она пошевелилась, стряхнула с брюк невидимую пылинку, поправила клапан одного из карманов и снова протяжно вздохнула. Потом крепко зажмурилась, словно собираясь с силами. Наконец она открыла глаза и посмотрела на меня в упор.

— Я клон, мистер Флинт.

Я ожидал от нее чего угодно, но только не этого. Мне, во всяком случае, пришлось очень постараться, чтобы ничем не выдать своего удивления.

— И мой отец умирает, — добавила она. При этом она не отрывала взгляда от моего лица, словно испытывала меня.

В ту же секунду для меня все встало на свои места. Я понял, в чем ее проблема. Когда отец умрет, она не сможет унаследовать его состояние. Межзвездный закон отказывал клонам в праве на наследование имущества родственников или, если точнее, доноров генетического материала. Закон этот был принят повсеместно после нескольких случаев, когда клоны, созданные посторонними людьми и выращенные вне рамок семьи, наследовали гигантские состояния. Такое действительно было возможно на протяжении некоторого периода времени, когда технология клонирования уже получила широкое распространение, а основой наследственного права по-прежнему оставалась биологическая идентичность. Это положение, однако, не могло сохраняться долго, и уже довольно скоро были разработаны нормы права, преграждавшие путь к чужому имуществу тем, кто был достаточно ловок, чтобы похитить застрявший в расческе волосок и вырастить из него «наследника».

Суды поддержали новый закон, и с тех пор он исполнялся неукоснительно.

Впрочем, в отдельных случаях клон все-таки мог наследовать имущество своего биологического родственника — донора генетического материала, однако это было сложно, невероятно сложно.

— Ваш отец мог бы изменить завещание в вашу пользу, — сказал я, прекрасно понимая, что мисс Соболь, скорее всего, уже разговаривала с ним на эту тему.

— Слишком поздно, — ответила она. — Мой отец болен уже довольно давно, поэтому любые поправки к завещанию, внесенные на данном этапе, могут быть с легкостью оспорены в суде.

Я хотел спросить, действительно ли Соболь-старший настолько недееспособен, но задал совсем другой вопрос:

— Следовательно, вы не единственный… ребенок?

Мне потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы не сказать «единственная копия» или «единственный экземпляр».

— Я единственный клон, — ответила Анетта Соболь. — Меня создали по прямому распоряжению отца, и он сам меня воспитывал. По существу, я являюсь его единственной настоящей дочерью. К сожалению, закон этого не признает и никогда не признает.

— Если все, что вы говорите, верно, тогда мистеру Соболю уже давно следовало подумать о том, чтобы изменить завещание в вашу пользу, — сказал я, но она отмахнулась от меня с таким видом, словно я брякнул несусветную глупость.

Возможно, она была не так уж не права. В конце концов, клон должен был откуда-то взяться, поскольку из генетического материала Соболя-старшего мог появиться только второй Соболь-старший. Следовательно, Анетта была либо копией биологической дочери своего отца, либо копией женщины, найти которую она собиралась с моей помощью. Не исключено, что завещание не было изменено именно потому, что оригинал все еще где-то существовал.

— Моя мать исчезла вместе с законной наследницей, — пояснила Анетта.

Я молчал, и она была вынуждена продолжить:

— Отец давно хотел их разыскать, и моя сестра должна унаследовать все его состояние.

Слово «сестра» неприятно резануло мне слух, хотя я и знал, что клоны часто считали себя близнецами — братьями или сестрами — оригинала. Но на самом деле они ими не являлись. Никто и никогда не воспитывал их в подобном духе и никто их таковыми не считал.

Оригинал получал все, клон — ничего. В лучшем случае он был вынужден довольствоваться ролью бедного родственника, подбирающего крохи со стола.

— И вы разыскиваете свою семью просто так, по доброте сердечной? — спросил я, вложив в свои слова максимум сарказма.

Подобные дела мне уже встречались, и я знал, что там, где были замешаны деньги, люди редко руководствовались бескорыстными побуждениями.

— Нет, — ответила Анетта с удивившей меня прямотой. — Мой отец владеет пятьюдесятью одним процентом акций основного капитала «Третьей династии». Когда он умрет, весь пакет останется внутри корпорации: по правилам, приобретать доли в основном капитале имеют право только самые крупные пайщики. Я не являюсь совладельцем «Династии», но все дело в том, что отец начал готовить меня к управлению корпорацией с самого моего рождения. Его план состоял в том, что мы с сестрой должны руководить «Династией» вместе: я — делами, она — капиталом.

Что ж, даже я не мог не признать, что в таком решении был определенный смысл.

— Вот почему я должна найти ее, мистер Флинт, найти до того, как отец умрет и его акции поступят в распоряжение пайщиков корпорации. Я должна найти ее, чтобы жить той жизнью, для которой меня готовили.

Девчонка права, разумеется, но мне от этого было ничуть не легче. Я ненавидел подобные дела. Кроме того, ситуация, которую обрисовала Анетта, требовала удвоить, а то и утроить мои обычные меры предосторожности — слишком большой куш поставлен на карту. Даже обычных клиентов я проверял тщательнейшим образом, и если у меня возникало хоть малейшее сомнение в их правдивости, я отказывался от дела. Как и в том случае, если действия клиента могли угрожать жизни или благополучию Исчезнувшего. Но если мне удавалось установить, что причины, побудившей человека скрываться, более не существует, и если я был уверен, что успех моего поиска принесет Исчезнувшему пользу или, по крайней мере, не повредит ему — тогда я брался за расследование.

В данном случае выгода для Исчезнувшего налицо. Правда, с формальной точки зрения основной наследницей являлась сестра Анетты, однако, если не по совести, то по закону, кое-что перепадало и ее матери. Кроме того, — если верить Анетте, — сама причина, побудившая скрываться, обещала в ближайшее время перестать существовать.

— Значит, ваш отец завещал все свое состояние исчезнувшему ребенку? — уточнил я.

Анетта Соболь кивнула.

— Тогда почему он не пытался разыскать свою дочь сам?

— Отец считал, что она объявится, как только услышит о его смерти.

Пожалуй… хотя многое зависело от того, куда именно предпочла бежать мать Анетты. Однако биологическая дочь Соболя-старшего могла и не знать об обстоятельствах своего происхождения, а если ее мать умерла, то просветить девушку на сей счет было просто некому.

— Если я найду вашу мать, попытается ли отец причинить ей вред? — напрямик спросил я.

— Нет, — ответила Анетта. — Отец не смог бы, даже если бы захотел. Он слишком болен. Если желаете, я могу переслать вам подробный отчет о состоянии его здоровья.

Проверить это — как, впрочем, и многое другое, — разумеется, необходимо. Я знал это так же твердо, как и то, что на присланные Анеттой отчеты полностью полагаться нельзя. Я использую свои каналы, благо у меня есть средства и способы…

Стоп, перебил я сам себя. Неужели я все-таки решил взяться за это дело?

Да, тут же ответил я себе. Я слишком заинтригован, чтобы отказаться. И каким бы запутанным и сложным ни казалось начало, я непременно доведу это дело до конца.

— Для того, чтобы принимать решения, не обязательно обладать железным здоровьем и бычьей силой, — сказал я. — Достаточно иметь ясный ум и деньги, а у вашего отца и того, и другого должно быть в избытке. Он может нанять исполнителей, которые сделают все, что он пожелает.

— Не исключено, но маловероятно, — заметила Анетта. — Ведь я контролирую все его сделки. Любой исходящий от отца приказ или просьба в обязательном порядке попадает ко мне на стол или доводится до моего сведения иными способами.

Любопытно, подумал я. Означает ли это, что Анетта шпионит за собственным отцом? Быть может, она начинает потихоньку прибирать корпорацию к рукам, не дожидаясь его смерти? Что-то мне в этом не нравилось, хотя со стороны все выглядело логично и связно. Ладно, проверим и это…

— Где ваш значок клона? — спросил я, и Анетта нахмурилась. Вопрос был откровенно бестактным, если не сказать — оскорбительным.

Все-таки она приподняла сзади свою гриву, и я увидел чуть ниже затылка маленькую восьмерку, на которой не росли волосы. Эпителий в этом месте был изменен даже не на клеточном, а на молекулярном уровне, так что вытравить клеймо было невозможно. Даже если бы Анетта сделала пересадку кожи, крошечная цифра восемь проявилась бы вновь.

— А куда девались предыдущие семеро? — спросил я.

Анетта выпустила волосы, и они снова рассыпались по ее спине и плечам.

— Не удались, — коротко ответила она.

Это было по меньшей мере необычно, а все необычное в подобном деле вызывало подозрение, и я мысленно сделал еще одну зарубку на память.

Анетта словно подслушала мои мысли:

— Когда моя мать исчезла, она была беременна. Незадолго до этого ей делали пункцию плодного пузыря, и меня клонировали на основе отмерших клеток, найденных в околоплодных водах.

— Это были клетки матери или ребенка?

— Ребенка. В лаборатории это специально проверяли. Правда, прошло довольно много времени, прежде чем нашли клетку с неповрежденной генной структурой.

Звучало вполне правдоподобно, но я не был специалистом в данной области. Значит, и это тоже предстояло проверить.

— Должно быть, ваш отец очень хотел иметь дочь, — заметил я.

Анетта кивнула.

— Странно, что он не изменил завещание в вашу пользу, — продолжил я с наигранной задумчивостью.

Ее плечи слегка поникли.

— Отец боялся, что изменения, которые он сделает, будут слишком уязвимы с точки зрения закона, и считал, что я могу потерять все, если кто-то станет оспаривать их в судебном порядке.

— И поэтому он сделал так, чтобы вы все потеряли без всякой судебной волокиты?

Она вспыхнула, но справилась с собой.

— Нет! Отец очень хотел, чтобы после его смерти семья снова воссоединилась. И еще он хотел, чтобы мы с сестрой вместе…

— Так он говорит…

— Да, так он говорит. — Анетта нервным жестом провела рукой по волосам. — Мне кажется, отец надеется, что сестра уступит компанию мне. За определенный процент от прибыли, разумеется.

Это была, пожалуй, единственная лазейка в законе о наследовании по биологическому признаку. Клон мог вступить во владение наследуемым имуществом только в том случае, если оно переходило к нему непосредственно от донора генетического материала. Если, конечно, упомянутый донор не скончался при загадочных обстоятельствах. Впрочем, вариант, когда донор «уступал», как выразилась Анетта, свое имущество клону еще при жизни, тоже возможен, хотя лично я видел здесь некоторые нюансы, требующие особой ясности.

— Иными словами, вы охотитесь за деньгами сестры?

Я все еще пытался выпутаться из этого дела, которое засасывало меня все глубже.

— Вы ведь наверняка не верите в любовь, — насмешливо ответила она.

Анетта была права — в бескорыстное чувство я действительно не верил.

— Кроме того, — добавила она, — у меня есть собственный капитал. С отцовским наследством его, конечно, и сравнивать нельзя, однако этих денег вполне достаточно, чтобы я могла ни в чем себе не отказывать. И как бы плохо вы ни думали о моем отце, это он для меня сделал. Что касается матери и сестры, то… я разыскиваю их не ради себя или их самих, а ради корпорации. Я хочу, чтобы «Третья династия» осталась нашим семейным предприятием, и буду руководить ею так, как меня учили. А чтобы эти желания осуществились, я должна найти мать. Похоже, иного выхода у меня просто нет.

Что ж, причина казалась не очень красивой, но с течением лет я убедился, что именно корыстные мотивы чаще всего являются самыми честными. Впрочем, даже теперь я не собирался верить мисс Соболь на слово. Сто раз отмерить и только потом, может быть, отрезать — этим правилом я руководствовался всю жизнь. Не собирался я нарушать его и сейчас.

— Для начала вы заплатите мне два миллиона кредитов, — сказал я. — Это мой предварительный гонорар, и если вам повезет, все расследование уложится в эту сумму. Кроме этого, мы с вами заключим контракт. Полную версию я отправлю вашему поверенному, но сначала позвольте мне вкратце ознакомить вас с основными положениями…

Анетта Соболь кивнула, и я начал цитировать по памяти главные пункты договора — так я делал всегда, чтобы клиент впоследствии не мог сказать, будто я ввел его в заблуждение.

— Я имею право аннулировать контракт в любое время и по любой причине. Вы не можете разорвать сделку до тех пор, пока Исчезнувший не будет найден или пока я не приду к заключению, что для исчезновения имелись веские причины, которые продолжают действовать. Вы, а не я, являетесь официальным ответчиком по всем судебным искам, являющимся следствием любых неправомерных действий и преступлений, к которым ход данного расследования может вынудить третьи лица. Вы обязуетесь оплачивать мои текущие расходы немедленно по представлении счета, а также выплачивать мне ежедневное вознаграждение. При отказе сделать это расследование прекращается, но если мне станет известно, что вы намеренно приостановили ассигнования с целью помешать мне довести дело до конца, вам придется выплатить мне неустойку в размере десяти миллионов кредитов. Поиск Исчезнувшей — предположительно, вашей матери — я начну только после того, как проверю ваше досье. В случае, если еще до начала расследования я приду к выводу, что вы как клиент не заслуживаете моего доверия, я возвращаю вам половину предварительного гонорара… — Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух. — Там есть и другие любопытные пункты, но я перечислил основные. Итак, вас устраивают мои условия?

— Да.

— В таком случае я начну работать, как только получу задаток.

— Назовите мне номер вашего счета, и я немедленно переведу на него два миллиона кредитов.

Я протянул Анетте свою единственную пластиковую карточку, где был вытиснен номер моего счета условного депонирования [1]. Этот счет являлся прикрытием для полутора десятка других счетов, но ей вовсе не обязательно было об этом знать. Даже мои деньги никогда не поступали ко мне по прямым каналам — тот, кто умеет разыскивать Исчезнувших, сам может заставить исчезнуть некоторые предметы.

— Если вы пожелаете срочно со мной связаться, — сказал я, — переведите на этот счет шестьсот семьдесят три кредита.

— Странная сумма, — заметила Анетта.

Я кивнул. Число шестьсот семьдесят три, выбранное по случайной схеме, отныне становилось личным номером Анетты Соболь. Подобный номер получал каждый из моих клиентов. Даже теперь бывшие клиенты иногда присылали мне на счет условленную сумму, чтобы связаться со мной по какому-нибудь важному вопросу. Система была простой, но действенной.

— Получив указанную сумму, я свяжусь с вами через банковский компьютер. Должен предупредить, однако, что проделывать эти манипуляции без веских причин — например, просто потому, что вам захотелось проверить, как продвигается расследование — не стоит. Только в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств. О ходе расследования я сам буду информировать вас в конце каждой недели.

— А если у меня возникнут вопросы?

— Приберегите их на потом.

— А вдруг я смогу чем-то помочь?

— Свяжитесь со мной по электронной почте. — Я поднялся. Анетта Соболь внимательно следила за мной, и в ее глазах снова появился странный блеск.

— Прошу извинить, но у меня еще много дел, — сказал я. — Я свяжусь с вами, когда буду готов начать расследование.

Она тоже встала.

— Как вы думаете, сколько времени может занять поиск?

— Понятия не имею, — ответил я. — Все зависит от того, как много вы от меня скрыли.


Глава 4

Клиенты никогда не говорят всей правды. Никогда, как бы я ни настаивал, как бы ни убеждал их, насколько это важно для успеха поиска. Похоже, склонность ко лжи заложена в натуре человеческой со времен адамовых; у меня, во всяком случае, еще не было клиента, который мог бы удержаться и не солгать хотя бы по мелочам. Я говорю вовсе не о добросовестном заблуждении, я имею в виду сознательную ложь, причиной которой могут стать стыд, чувство неловкости и десятки других столь же «объективных» причин. Что касалось Анетты Соболь, то, учитывая обстоятельства ее появления на свет и дальнейшей жизни, похоже было, что она сказала мне довольно много неправды. Я ее не осуждал, нет, в конце концов, я и сам не без греха, однако мне было очень важно, какая часть этой лжи имеет прямое отношение к делу. А чтобы это выяснить, требовалось отдельное маленькое расследование.

Надо сказать, что, несмотря на таинственный ореол, который окружает людей моей профессии, большую часть расследования мы проводим, используя официально опубликованные сообщения и документы. Правда, для страховки при этом приходится пользоваться фальшивым идентификационным кодом, поскольку многие дела по разным причинам заканчиваются, не успев толком начаться, и вовсе незачем оставлять следы, которые могут привести к объекту поиска или к самому Мастеру возвращений. Ведь если Охотник все еще разыскивает Исчезнувшего, он сразу засечет любую подозрительную активность, проявленную частным лицом. Хуже того, сумев поставить правильные вопросы и получить правильные ответы, я могу невольно помочь Охотнику добраться до своей жертвы.

Другое дело — запросы общественных учреждений и институтов. Они не вызовут подозрений ни у кого, поскольку Исчезнувшие зачастую бывают довольно знамениты или становятся таковыми после того, как пропали. О них пишут сочинения сотни школьников, готовят рефераты десятки студентов, не говоря уже о сетевых видеогазетах, которые обожают десятилетиями муссировать выигрышные темы и воскрешать давно забытые сенсации.

Моя любимая поисковая база находилась не так уж далеко от конторы. Это место нравится мне уже тем, что там готовят едва ли не самую вкусную в Армстронге еду, к тому же порции здесь поистине гаргантюанские.

Впрочем, в баре «Брауни» иначе и быть не могло, поскольку на протяжении многих лет он остается единственным местом в округе, где продают марихуану, запеченную в булочки, и особые шоколадные пирожные «Брауни», которые и дали бару название. Посетители покупают эту выпечку и подолгу сидят за столиками, оставив в кассе сотни кредитов. Здесь всегда спокойно и тихо — марихуанщики, похоже, любят покой и комфорт гораздо больше, чем потребители других расслабляющих наркотиков.

Кстати, наркотики, предназначенные для отдыха, легально разрешены на Луне, как, впрочем, и многое другое. Первые поселенцы прибыли сюда в поисках чего-то неуловимого — некоей абстракции, которую они называли «свободой от организованного принуждения». С тех пор прошло много времени; некоторые модели поведения снова признаны противоречащими закону, иные были просто забыты, однако большая их часть оказалась на удивление живучей, так что на данный момент единственными запрещенными наркотиками в Армстронге считаются те, которые влияют на качество воздуха под куполом. Вещества от никотина до опиума разрешены законом, если только человек не пытается их курить.

В «Брауни» к случайным посетителям относятся так же предупредительно и внимательно, как и к завсегдатаям. В отличие от большинства наркобаров там обслуживают даже тех, кто не употребляет марихуану, а заходит просто посидеть. Внутреннее пространство заведения разделено на несколько частей. Первая — так называемый Большой зал — предназначена для больших групп числом свыше десяти человек. Как правило, это постоянные клиенты; они приходят в бар большими компаниями, часами сидят за столиками, едят, хихикают и нередко расползаются по домам на четвереньках.

Вторая часть по размерам даже превосходит первую, но кажется меньше благодаря уютным кабинкам на двух или четырех человек. Клиенты практически не видят друг друга, а если какая-нибудь компания слишком расшумится, открытая часть кабинки закрывается плотной шторой, превращающей даже самый громкий смех в чуть слышный шепот.

Но больше всего мне нравится третий зал, который также разделен на секции, однако значительно меньше и уютней, да и компаний, которые способны подолгу сидеть за столом, здесь практически не бывает. Этот зал предназначен для клиентов-одиночек из числа постоянных посетителей, которые заскакивают сюда вечером или в середине рабочего дня, чтобы заказать одно-два фирменных пирожных и снять накопившееся напряжение. Большинство никуда не уходит и продолжает работать прямо за столиками, для чего в зале созданы все условия. Здесь тихо, как в церкви, а каждая кабинка оборудована электрической розеткой и портом для подключения к Сети.

Пользоваться портом можно бесплатно, но информация все же стоит денег. Сервер, к которому подключены разъемы, взимает плату за каждый час работы, зато с его помощью я могу путешествовать по любым Сетям, используя идентификационный код бара. Мне такое на руку — благодаря этому обстоятельству вычислить, от кого исходит запрос, практически невозможно.

В тот день я занял свою любимую кабинку в глубине зала, отделанную имитирующим натуральное дерево высококачественным пластиком. Такой пластик способен ввести в заблуждение большинство людей, только не меня. Я-то знаю, что «Брауни» не приносит столько прибыли, чтобы его владельцы могли позволить себе импортировать с Земли настоящие деревянные панели. Кроме того, только глупец стал бы отделывать дорогостоящей древесиной бар для наркоманов. Впрочем, по большому счету, мне все равно, дерево это или пластик. Главное, здесь мне никто не мешает, поэтому, усевшись по-турецки на подушку на полу, я заказал жаркое из индейки (здесь оно настоящее, а не из осточертевшей сои) и подключился к Сети.

Экраном мне служила поверхность стола, куда была вмонтирована клавиатура. Мне приходилось слышать, как другие посетители бара жаловались, что здесь им приходится читать появляющиеся на экране сообщения, но мне это, наоборот, нравилось.

Свой поиск я начал с Анетты Соболь, а заодно решил просмотреть сведения о ее семье. Нужную информацию я нашел довольно быстро — жизнь моей клиентки была объектом пристального внимания большинства сетевых таблоидов, однако, к моему удивлению, ни одна электронная газета не упоминала о том, что Анетта — клон. Еще я выяснил: ей исполнилось двадцать девять лет — на восемь — десять лет больше, чем девице можно было дать с первого взгляда. Скорее всего, она столь молодо выглядела благодаря хирургическому вмешательству на клеточном уровне, а это, в свою очередь, означало, что Анетта Соболь до самой смерти останется юной.

Достойный внимания факт. Если сестра Анетты еще жива, то должна выглядеть старше своей копии.

В отцовской корпорации Анетта работала с двадцати лет. Ее коэффициент интеллекта был, разумеется, очень высок (расширенное хирургическое вмешательство, как утверждали бульварные газетенки), поэтому меня нисколько не удивило, что она сумела, работая в фирме, попутно закончить сначала Гарвард, а затем Кембридж. Докторскую диссертацию она защитила в Межпланетной школе делового администрирования в Исламабаде, когда ей исполнилось двадцать пять. Последние два года она целиком посвятила работе в «Третьей династии», причем, начав с должности менеджера нижнего звена, сумела очень быстро подняться до управленца высшего уровня.

Согласно последним имевшимся в Сети данным, Анетта Соболь являлась главной и единственной помощницей своего отца.

Похоже, подумал я, мне удалось обнаружить Ложь Номер Один. Анетта действовала по поручению отца, как я и подозревал с самого начала, а не сама по себе, в чем она пыталась меня уверить. И искала она вовсе не мать, а единственную законную наследницу Соболя-старшего.

Как к этому относиться, я пока не знал. Для начала мне необходимо было убедиться, что оригинал — сестра Анетты — действительно наследует империю отца. Если нет, расследование теряло всякий смысл, и мне не оставалось ничего другого, кроме как отказаться от дела.

Но принимать окончательное решение я, разумеется, не торопился. Мне предстояло много работы, и стало быть, ожидало немало удивительных и странных фактов.

Проверив сведения, относящиеся к отцу Анетты, я узнал, что Карсон Соболь так и не женился во второй раз, хотя после исчезновения законной супруги встречался со множеством красивейших женщин. Все они были примерно его ровесницами — отец Анетты никогда не крутил амуры с молоденькими девицами. Большинство дам были весьма состоятельны, многие даже владели крупными компаниями. Правда, на протяжении нескольких лет Карсон Соболь водил дружбу со знаменитой бродвейской звездой; он даже финансировал некоторые постановки. Однако и эта связь угасла, как и прочие, тихо-мирно, без всякого скандала.

Это, в свою очередь, означало, что я наткнулся на Ложь Номер Два. Человек, который обращался с женой так плохо, что в конце концов она сбежала в неизвестном направлении, просто обязан был терроризировать своих временных подружек. Как бы хорошо он это ни скрывал, факты рано или поздно выплыли бы на свет Божий. Хоть одна из его женщин проговорилась бы. Это законы статистики.

Но ничего такого я не нашел — ни одной статьи о скандале, где был бы замешан Карсон Соболь и его любовница. Правда, одна из видеогазет как будто на полном серьезе утверждала: жена Карсона Соболя сбежала от него, не выдержав побоев. Однако, зная, как работают журналисты из «желтой прессы», я был уверен: после исчезновения миссис Соболь они должны были из кожи вон лезть, чтобы раскопать новые свидетельства необузданности и жестокости мегамагната. А раскопав, не преминули бы раструбить об этом на всю галактику.

Но ни один папарацци, ни один пронырливый писака из видеотаблоида этого не сделал.

Я сознавал, однако, что все мои догадки основываются на минимуме информации, поскольку большая часть найденных мною статей была посвящена не семье и не любовным похождениям Карсона Соболя, а «Третьей династии» — ее экономическому росту и широкой межпланетной экспансии, включавшей миры, куда никогда прежде не ступала нога человека. Именно эта корпорация первой завязала деловые отношения с уингами, фетрер, чичерами и эйдеями. Она построила первые заводы на Корсве и сразу закрыла их, когда выяснилось, что уинги, являвшиеся доминирующей формой жизни на этой планете, не понимают — и, по-видимому, никогда не смогут понять — тех принципов, на которых зиждется бизнес в земном, человеческом понимании этого слова.

При мысли о Корсве я невольно вздрогнул. Если ко мне обращались с просьбой найти близкого родственника, который попал к уин-гам, я отказывался от дела сразу. Уинги забирали людей в качестве компенсации за причиненный вред или невыплаченный долг, после чего эти несчастные становились членами их семей. За самые страшные преступления уинги требовали отдать им старшего ребенка; но обычно они отнимали младенцев, принадлежащих к семье преступника, сразу после рождения и воспитывали на свой манер. Гораздо реже они уводили подростков или взрослых и уж в исключительных случаях посягали на целую группу.

Таким образом, поиск людей, оказавшихся в лапах уингов, не имел шансов на успех. Те, кто попал на Корсве во младенчестве, считали себя уингами и не могли адаптироваться к жизни среди людей. Те, кого уинги взяли к себе подростками, были морально сломлены и психологически изуродованы почти до неузнаваемости. Те, кто попал туда уже в зрелом возрасте, только и мечтали о побеге, и иногда — очень редко — возвращались. Тем самым они подписывали смертный приговор всей своей семье или, еще хуже, обрекали целое поколение потомков на то, чтобы быть похищенными уингами.

Впрочем, подумал я с облегчением, обычаи уингов не имели никакого отношения к делу Анетты Соболь. Несмотря на то, что в свое время «Третья династия» вынуждена была закрыть свои заводы на Корсве, никаких санкций со стороны уингов не последовало, а может, корпорации удалось каким-то хитрым способом замять скандал и избежать обычной платы за оскорбление. Ведь закрытие заводов было расценено уингами именно как оскорбление — они решили, что люди считают их недостаточно разумными существами. Какой это способ, я догадывался: скорее всего, уинги получили свою «компенсацию», но, как обычно, тот, кто отправился к ним на вечное поселение, вряд ли был в чем-то виноват. Убедиться в достоверности своей догадки я не мог: все, относящееся к этому делу, наверняка было засекречено; а корпорации, как известно, умеют хранить секреты получше спецслужб.

Как бы там ни было, для «Третьей династии» в целом и для ее владельцев в частности все закончилось более или менее благополучно, и удивляться этому не приходилось. Мегакорпорация вела дела почти со всеми разумными расами в галактике, не исключая самых неконтактных и не похожих на нас, для чего в ее составе был образован обширный отдел, накопивший в данной области колоссальный практический опыт. Возможно, сотрудникам этого подразделения в конце концов удалось проявить чудеса дипломатии и каким-то образом умиротворить уингов. Но, скорее всего, здесь не обошлось без промахов.

Не исключено, что одной из таких ошибок было исчезновение Сильвии Соболь, которое доставило немало хлопот как ее мужу, так и всей корпорации «Третья династия». Видео- и сетевые газеты, таблоиды и прочие средства массовой информации устроили за Карсоном Соболем настоящую охоту, но главное, они разнесли новость по всей галактике, что отрицательно сказалось на деловых отношениях корпорации с целым рядом разумных рас, в особенности — с альтаденцами. Альтаденцы органически не переносят насилия, и тот факт, что глава «Третьей династии» был обвинен прессой в жестоком обращении с женой, едва не стоил корпорации всех размещенных на Альтадене капиталов.

Продолжая свои исследования, я узнал, что исчезновение Сильвии явилось для всех полной неожиданностью. Впрочем, сам ее брак с Карсоном считался в свое время сенсацией. До замужества Сильвия Соболь жила в Европе и занимала видное положение в кругах высшей аристократии Старого Света. Своей популярностью и известностью она была обязана, в основном, широкой благотворительности и редкой красоте, а отнюдь не деловой хватке. Бизнес ее не интересовал, да, наверное, и не мог интересовать, поскольку происходила она из старинного рода, кичившегося своими многовековыми традициями и родственными связями с несколькими все еще существующими европейскими монархиями. Считалось, что Сильвия должна выйти замуж за человека своего круга, поэтому союз с промышленником, — хоть и преуспевающим, — безусловно, являлся мезальянсом с точки зрения ее аристократических родственников.

Но она все же предпочла Карсона Соболя, что свидетельствовало если не о силе духа, то, по крайней мере, об изрядном упрямстве юной Сильвии. А давление на строптивицу было массированным, ведь ее избранник зарекомендовал себя не просто нуворишем, не просто выскочкой, но и человеком, чья деловая активность в немалой степени способствовала оттоку капиталов из стран, с которыми были связаны родители Сильвии, и перенаправлению их в космос.

Сам Карсон Соболь тоже был человеком сложным и противоречивым. И с его стороны подобный брак выглядел, пожалуй, довольно странным, но — если судить по старой видеохронике, которую я бегло просмотрел — ничего из ряда вон в нем не усматривалось. У меня, во всяком случае, сложилось впечатление, что эти двое любили друг друга крепко и горячо, любили по-настоящему…

Кто-то тронул меня за плечо, и я невольно вздрогнул. Оглянувшись, я увидел Лиз — официантку, которая принесла мне большую порцию жаркого из индейки.

— Не хотелось ставить ее на вашу работу, — сказала она.

— Ничего страшного, поставьте вот здесь, — ответил я, указывая на свободное место рядом с экраном. Лиз расправила салфетку, положила на нее прибор и поставила тарелку. От горячего жаркого поднимался пар, пространство кабинки мгновенно заполнилось дразнящими запахами черных бобов, перца и подливки. Этот запах был таким аппетитным, что у меня потекли слюнки.

Лиз показала пальцем на одну из движущихся картинок на экране-столешнице.

— Я помню, как это происходило, — сказала она. — Я тогда жила в Вене, и мои сограждане считали, что она опозорила свою семью.

Я поднял голову. Лиз была старше меня, к тому же она зарабатывала не так много, чтобы сделать операцию, замедляющую старение. В уголках ее глаз прятались «гусиные лапки» морщин, а ненакрашенные губы казались почти бесцветными.

— Все с самого начала говорили, что этим дело и кончится, — добавила Лиз. — Что Сильва уйдет от него… Так оно и получилось. Она сбежала от этого буйвола, оставила только записку…

— Какую записку? — спросил я небрежно. До записки я пока не добрался.

— Дословно я, конечно, не помню… — Лиз слегка наморщила бледный лоб. — Кажется, она писала, что у «Династии» длинные руки и что она не может и не хочет бороться с ней открыто. Одну фразу я запомнила хорошо. «Я уезжаю туда, где ты никогда меня не найдешь. Может быть, тогда я смогу прожить остаток моих дней спокойно…» Думаю, если бы Сильва не сбежала, он бы забил ее до смерти… — Лиз смущенно улыбнулась. — Извините, если я вам помешала. Просто в те времена мне было совершенно нечем заняться, кроме как изучать жизнь тех, кто был богаче и интереснее меня.

— А теперь? — спросил я.

Она неуверенно пожала плечами.

— Не знаю… С годами я поняла, что каждый человек интересен по-своему. Главное, нельзя опускать руки, нужно стараться что-то сделать с собой, со своей жизнью. А если стараешься по-настоящему, в конце концов что-нибудь обязательно получится…

Я кивнул. Я любил бар «Брауни» еще и потому, что часто встречал здесь людей, похожих на Лиз.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросила она.

— Принесите, пожалуйста, минеральной воды.

— Хорошо, сейчас, — сказала Лиз и вышла.

Когда она принесла воду, я успел добраться до прощального послания Сильвии Соболь своему мужу. Оно попало практически во все средства массовой информации — равно как и крупнозернистый черно-белый фильм, снятый скрытой камерой. Пленка запечатлела настоящее избиение — ничего подобного мне еще видеть не приходилось. Правда, лица мужчины и женщины на пленке оказались размытыми, зато удары кулаками, ногами и всем, что попадалось под руку, были видны отчетливо. Мужчина колотил женщину до тех пор, пока та не упала без чувств. Потом он выпил стакан воды из графина на каминной полке и вышел.

Как ни странно, я не нашел в газетных отчетах ни одного упоминания о беременности Сильвии. Зато за шесть месяцев до ее исчезновения все средства массовой информации опубликовали сообщение о рождении Анетты.

Это была Ложь Номер Три. Во всяком случае, в разговоре со мной Анетта сказала, что, когда ее мать исчезла, она уже — или еще — носила под сердцем дитя. Возможно, девица солгала. Возможно, так оно и случилось, просто кто-то изменил соответствующую запись в свидетельстве о рождении либо до, либо сразу после того, как был выращен клон. При мысли об этом, у меня мороз пробежал по коже, но я сумел справиться с собой и стал думать только о деле, не отвлекаясь на этическую сторону вопроса. Я знал, что сообщения о «рождении» Анетты непременно должны были появиться в прессе, так как в противном случае обман раскрыли бы очень быстро. Но если сведения о ее якобы «появлении на свет» опубликовали до того, как в лаборатории клонирования был выращен поддельный ребенок Карсона Соболя, следовательно, магнат предвидел исчезновение жены или, по крайней мере, осуществлял какой-то свой план. В случае же, если объяснять существование клона пришлось задним числом, секретарю «Династии» по связям с прессой достаточно было просто объявить журналистам, что папарацци проглядели это событие, гоняясь за другими сенсациями. И, скорее всего, это сошло бы Карсону Соболю с рук.

На всякий случай я просмотрел еще несколько газет и кадров видеохроники, но не нашел ничего нового или интересного. А это означало: настала пора выяснить, что же стоит за этими официальными сообщениями на самом деле. Когда я буду точно знать, в чем солгала мне Анетта Соболь, я встречусь с ней и попробую разобраться, почему она это сделала.

И только потом, может быть, попробую отыскать ее мать.


Глава 5

Я связался с Анеттой, и мы договорились встретиться у нее. Как я и предполагал, она остановилась в самом современном и дорогом отеле Армстронга, находившемся в новом районе, который был пристроен к главному куполу несколько лет назад. Само его строительство вызвало жаркие споры и даже демонстрации протеста. Большинство коренных жителей Армстронга до сих пор уверены, что в снижении качества воздуха виноват этот «довесок» к главному куполу, увеличивший нагрузку на и без того дряхлые регенераторы и фильтро-вентиляционные станции. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот — новый район был оборудован самыми современными средствами регенерации и очистки воздуха, поэтому после того, как он был сдан в эксплуатацию, в другие части купола стало поступать даже больше кислорода, чем раньше. Я знаю это совершенно точно, но предпочитаю держать свои соображения при себе. Для большинства жителей Армстронга это вопрос принципа, поэтому, как только речь заходит о новом районе, эмоции берут верх, а цифры и логика оказываются бессильны.

Впрочем, когда я сам попал в это место, в моем сердце неожиданно проснулась необъяснимая неприязнь к этому «городу в городе». Здесь меня со всех сторон окружали новенькие, с иголочки, здания, выстроенные из какого-то особого, суперсовременного материала бежевого цвета, обладающего такими свойствами и характеристиками, о которых тридцать лет назад нельзя было и мечтать. Кроме всего прочего, этот материал считался более долговечным, чем пермапластик, что, наверное, справедливо, но проверять это у меня не было ни возможности, ни особенного желания. Почему-то я оставался в уверенности, что лет через тридцать или пятьдесят этот квартал окажется таким же пыльным, вонючим и грязным, как тот, где разместил свою контору я.

Но покамест здесь все источало свежесть и чистоту — начиная с воздуха и заканчивая окружавшими меня четырехэтажными домами с широкими панорамными окнами, обращенными, главным образом, в сторону стены купола, которая была здесь кристально-прозрачной благодаря системе самоочистки. Во всяком случае, на ней — в отличие от остальных районов Армстронга — не было ни царапин, ни пыли, которая скапливалась с внешней стороны купола и буквально на глазах ползла вверх по стене, загораживая обзор. Проектировщики, несомненно, заранее продумали такое расположение окон, чтобы будущим жителям новых домов и постояльцам отелей было удобнее любоваться лунными пейзажами; не предусмотрели они лишь того, сколь быстро это надоедает. Окрестности Армстронга — как и вся остальная поверхность Луны — безжизненны, мрачны и унылы; стоит пройти ощущению новизны, и один вид лунных цирков, остроконечных скал и голых каменистых равнин начинает нагонять на человека смертную тоску. Нужно прожить на Луне несколько лет, прежде чем глаз начинает различать своеобразную красоту застывших лунных пейзажей.

Отель, где остановилась Анетта Соболь, представлял собой массивное пятиэтажное здание, окна которого были сделаны из стекла с односторонней поляризацией. Никто не мог заглянуть в номер снаружи, зато изнутри окна были совершенно прозрачны. Отель принадлежал компании, которая, как я узнал накануне, являлась дочерним предприятием «Третьей династии», так что Анетта, похоже, вовсе не старалась скрыть от отца свои планы. Я, во всяком случае, не заметил, чтобы она принимала какие-то меры предосторожности.

Вестибюль отеля оказался на удивление просторным, а от обстановки так и веяло роскошью и каким-то старомодным уютом. Стены здесь представляли собой огромные экраны, на которых медленно сменяли друг друга живописные виды со всех уголков галактики. Когда этот отель только открывался, местные газеты писали, что один и тот же вид используется системой видеообоев не чаще одного раза в два месяца. Помнится, еще тогда я задумался, каково это — работать в таком месте, которое каждое утро выглядит иначе, чем накануне вечером, но потом решил, что не хочу этого знать.

Кресла и диваны в вестибюле были мягкого серого цвета; откуда-то доносилась приглушенная музыка, а постояльцы сидели живописными группками, словно позируя для рекламной брошюры. Я спросил у администратора, как мне отыскать Анетту Соболь, и коридорный провел меня в уютный конференц-зал.

Я не сомневался, что помещение прослушивается, однако это меня не беспокоило. На данном этапе расследования мне нечего было скрывать. Секреты любила Анетта, но если она действительно хотела что-то утаить от отца, которому фактически принадлежал отель, то конфиденциальность — ее забота.

К моему удивлению, она уже ждала меня в конференц-зале. Сегодня на ней красовалось восхитительное платье — голубое, почти прозрачное и такое тонкое, что мне оставалось только спрашивать себя, как оно не рвется при каждом движении. Волосы Анетта зачесала наверх и заколола бриллиантовыми шпильками. Россыпь приклеенных к коже мелких бриллиантов блестела под бровями и спускалась на скулы. Общее впечатление получалось довольно сильным, однако ничего другого я и не ожидал. Плечи у Анетты были прямыми и широкими, поэтому казалось, что платье, которое свисало с них свободными складками, вовсе ничего не весит. Разрезы на рукавах и подоле обнажали крепкие, тренированные мышцы рук и ног. Иными словами, Анетта была сродни бриллиантам, которые носила — ослепительно красива и хрупка с виду, но необыкновенно тверда.

— Вы уже что-нибудь выяснили? — спросила она вместо приветствия.

Я плотно закрыл за собой дверь и, подойдя к стойке бара, налил бокал воды из хрустального графина. В центре зала стоял стол, сделанный, по всей видимости, из самого что ни на есть натурального дерева, по обеим сторонам которого выстроились в ряд такие же стулья. В стол был вмонтирован компьютер; его экран с полутораметровой диагональю крепился к стене и располагался рядом с выходившим в вестибюль отеля окном с односторонней прозрачностью.

Облокотившись на стойку, я поднес к губам бокал. Как и все на Луне, он был достаточно массивным, сделанным из толстого хрустального стекла ручной огранки.

— Завещание вашего отца распространили по всем электронным сетям три года назад, — заявил я.

Она кивнула:

— Это обычная практика. Руководство крупных компаний всегда поступает таким образом, чтобы успокоить акционеров.

— Я знаю, но, как правило, подобные документы публикуются после смерти главы корпорации, а не до нее.

Она улыбнулась чуть заметно и, как мне показалось, покровительственно:

— В небольших компаниях — да, но в таких гигантах, как «Третья династия», требования совершенно иные. Держатели крупных пакетов акций обязаны довести свою последнюю волю до сведения акционеров, даже если магнатам еще далеко до смерти. Если бы вы были повнимательнее, мистер Флинт, то знали бы, что все крупные акционеры нашей корпорации давно опубликовали свои завещания.

Я пропустил шпильку мимо ушей. Конечно, я ознакомился с завещаниями других пайщиков «Третьей династии», однако Анетте Соболь было вовсе не обязательно об этом знать. На самом деле я искал в Сетях хотя бы намек на то, что Карсон Соболь мертв, но не обнаружил ничего.

Она приняла мое молчание за недоверие.

— Уверяю вас, мистер Флинт, другие мегакорпорации тоже придерживаются этого правила, — сказала она. — Частные дела перестают быть таковыми, когда речь заходит о галактическом бизнесе.

Я кивнул. Мне было известно, что кое-какие изменения действительно имели место. Например, в некоторых крупных корпорациях руководители среднего звена принимали особую присягу на верность, обязуясь ставить интересы фирмы выше интересов семьи. Как сказал в своем интервью один из воротил бизнеса, цена сотрудничества с некоторыми инопланетными расами зачастую оказывалась слишком высокой, и работник корпорации, допустивший ошибку, должен был искупить ее любыми способами. Результатом этого явилось, в частности, то, что люди, для которых родные и близкие хоть что-нибудь значили, старались не занимать руководящих постов в крупных корпорациях.

— Похоже, — заметил я, — вы не особенно стараетесь скрыть от отца тот факт, что разыскиваете мать и сестру.

Анетта Соболь опустила руку на спинку одного из стульев. На ней не было перчаток, и я увидел, что между браслетом безопасности и наручным компьютером надето несколько бриллиантовых браслетов.

— Почему вас так волнует мой отец и мои с ним отношения? — ответила она вопросом на вопрос.

— Потому что ваша мать исчезла из-за него. И я не стану искать ее ради того, чтобы ваш отец с ней расправился.

— Ей ничего не грозит.

— Вы так говорите…

— И это единственное, что заставляет вас медлить?

— Вообще-то, не единственное, — ответил я. — Дело в том, что, согласно официальным газетным отчетам, вы появились на свет за шесть месяцев до того, как исчезла ваша мать.

Я не стал упоминать о том, что, по моему глубокому убеждению, все соответствующие базы данных, включая и те, в которых содержались сведения об исчезновении ее матери, были взломаны, а информация — изменена. В этом у меня не оставалось сомнений. Я не знал только одного: были ли записи подчищены так, чтобы создалось впечатление, будто исчезновение произошло позже, чем на самом деле, или же наоборот — что ребенок родился раньше. Взлом произвели так давно, что первоначальная информация наверняка была потеряна безвозвратно.

— Мой отец хотел, чтобы все считали меня его настоящей дочерью,

— Однако вы клон. И ваш отец не мог не знать соответствующих законов.

— Но остальным вовсе не обязательно быть в курсе, правда?

— Даже после того, как его завещание опубликовали официально? А как же интересы акционеров?

— Вы же сами сказали: оно было опубликовано всего три года назад.

— Может быть, именно поэтому вы там не упоминались?

Анетта вздернула подбородок.

— Я получила то, что мне причитается, до того, как… То есть уже получила, — заявила она. «Любопытная оговорка», — подумал я, но что она означает? — А сестра… — добавила Анетта, — ну, мы с отцом давно обо всем договорились. И несмотря на неофициальный характер нашего соглашения, я намерена его придерживаться.

— «Все мое движимое и недвижимое имущество я завещаю моему старшему ребенку…» — процитировал я. — Любопытно, даже имя этого ребенка не упоминается.

— Нет, — сказала Анетта.

— И отец не собирается изменить завещание в вашу пользу?

— Дисти не ведут никаких дел с клонами.

— Я не знал, что вы сотрудничаете с дисти, — заметил я.

Анетта пожала плечами.

— С дисти, эмини, ревви и многими другими… Естественно, что корпорации приходится соблюдать определенные правила.

— Разве у держателей акций не возникнет подозрений, когда выяснится, что не вы наследница вашего отца? — спросил я.

Ее губы превратились в тонкую линию.

— Поэтому я вас и наняла, — заявила она. — Вы должны найти мою сестру.

Я кивнул. С самого начала я знал, что Анетта Соболь разыскивает вовсе не мать. Хорошо, хоть что-то я угадал правильно…

Присев на один из стульев, я положил ноги на сиденье соседнего. Анетта ничего не сказала, лишь слегка поджала губы в знак неодобрения.

— Чтобы найти Исчезнувшего, — сказал я почти небрежно, — мне нужно знать, кто его враг. Если ваши сестра и мать скрываются, к примеру, от дисти, я не буду искать беглянок на Марсе, потому что марсианские колонии находятся под фактическим управлением этой расы. А если женщины бежали от ревви, я начну прочесывать клиники пластической хирургии, поскольку для ревви внешнее, даже незначительное отличие от оригинала является решающим, чтобы прекратить преследование.

Анетта попыталась что-то возразить, но я остановил ее жестом.

— У нас на Земле супруги часто ссорятся, — продолжал я. — Похоже, семейные скандалы являются такой же частью человеческой культуры, как Мона Лиза и Парфенон. Уж во всяком случае, они древнее, чем самый ранний памятник материальной культуры. Наверное, еще питекантроп таскал свою супругу за волосы, а она лупила его по голове старой костью. Вся разница в том, что в наши дни тот, кому сильнее достается, имеет возможность уехать. Иногда — в другой город, иногда — на другую планету, однако в подавляющем большинстве случаев супруги — или, точнее, бывшие супруги — оседают где-то поблизости от прежнего места обитания. То, что сделала ваша мать, не типично. Ведь она не просто сбежала от вашего отца, она изменила имя, возможно, внешность и начала где-то новую жизнь. Обычно жены, с которыми жестоко обходились их мужья, так не поступают. По моим наблюдениям, они, напротив, стараются держаться более или менее на виду, чтобы, добившись жизненного успеха или семейного счастья с другим мужчиной, тем самым насолить прежнему благоверному… Так что давайте не будем темнить. Скажите мне, почему ваша мать сбежала на самом деле?

В лице Анетты ничто не изменилось, не дрогнул ни один мускул. Напротив, оно словно окаменело, и я понял, что она изо всех сил старается справиться с собой.

— Мой отец очень богат, — промолвила она наконец.

— Состоятельных людей довольно много, однако их жены не исчезают… как правило.

— Он также руководит крупнейшей в галактике корпорацией, которая ведет дела со множеством молодых, развивающихся миров, и у него есть доступ практически к любой информации. Когда-то он поклялся, что никогда не расстанется с моей матерью, а для него брачный обет священен. Он считал, что, какими бы ни были отношения в семье, супруги навсегда связаны обещаниями друг другу и Богу. — Тон, которым она говорила, был ненамного выразительнее ее лица, и я понял, что мисс Соболь снова чего-то недоговаривает. — Если бы моя мать просто уехала от него, он бы заставил ее вернуться. Если бы она переселилась на Луну, он бы явился сюда за ней. Если бы она направилась на любую из планет Солнечной системы, он сделал бы то же самое, поэтому никакого выбора у нее не оставалось.

— Это сказал вам ваш отец?

— Это сказал бы каждый, кто хоть немного знал его и ее. — Голос Анетты стал совсем тихим. — Вы, наверное, видели тот фильм?..

Я кивнул.

— И это не самое страшное. Бывало, он обходился с ней еще хуже.

Я откинулся на спинку стула и принялся покачиваться на его задних ножках.

— Тогда почему с другими женщинами он обращался гораздо мягче?

В глубине глаз Анетты промелькнула какая-то тень, но я так и не сумел понять, что это было. Страх? Подозрительность? Что?

— Мой отец никогда не позволял себе близких отношений с кем бы то ни было. Разумеется, я имею в виду эмоциональный контакт, а не физическую близость…

— Ни с кем? Даже с этой бродвейской певичкой?

Анетта нахмурилась, но тут же улыбнулась и сказала:

— Вы про Линду? Нет, конечно. Они с отцом были просто друзьями и использовали друг друга, чтобы направить репортеров по ложному следу. У Линды в то время был роман с одним из самых известных критиков, и она не хотела, чтобы это выплыло наружу.

— А как насчет вас? — спросил я мягко. — Если ваш отец терроризировал мать, как получилось, что он не пытался обидеть дочь?

Она опустила на стул и вторую руку, словно для того, чтобы сохранить равновесие.

— Откуда вы знаете, что он не пытался?..

Снова этот ровный голос, невыразительный тон и неестественная неподвижность черт. Я не знал, что и думать, а она все говорила и говорила. Еще никогда мне не приходилось выслушивать подобные слова из уст клона. Да, она была человеком, полноценной личностью; да, закон защищал ее точно так же, как и обычных граждан; но никакой закон не мог спасти ее от домашнего насилия. Она была совершенно одинока, у нее не было ни настоящего отца, ни настоящей матери, и никто никогда не оберегал ее, если не считать телохранителей, которых она сама нанимала.

Она говорила достаточно убедительно, но я все-таки ей не поверил. Или, точнее, поверил не до конца. Анетта снова что-то недоговаривала. Чего-то не хватало в ее рассказе, но я никак не мог понять, чего. И это обстоятельство не позволяло мне сдвинуться с мертвой точки. Я провел всю работу, какая была необходима на первом этапе расследования, однако мне так и не удалось определить стратегическое направление поиска. Единственная версия, которая у меня имелась, это побег жены, которая не выдержала побоев и издевательств мужа, но она меня не устраивала. Слишком это обычно и банально, и слишком многими предосторожностями обставлено такое исчезновение. Конечно, у богатых свои причуды, однако внутренний голос подсказывал, что здесь не все так просто. К тому же я не мог отделаться от чувства, что это мой последний шанс выпутаться из дела, которое нравилось мне все меньше и меньше.

— Вы не говорите мне всего, мисс Соболь, — сказал я.

И снова ее глаза как-то странно блеснули — всего лишь на секунду. Интересно, подумал я, уж не от отца ли она научилась так хорошо скрывать свои эмоции?

— Мой отец не причинит ей вреда, — повторила Анетта. — Если хотите, я могу даже подписать документ, снимающий с вас любую ответственность за последствия.

Если бы меня волновала только формальная сторона проблемы, то иного и желать было нельзя, однако куда больше я интересовался подводной частью айсберга. Интересовался и боялся одновременно…

— Хорошо, — согласился я. — Я пришлю вам готовую форму: у меня есть стандартный образец для подобных случаев.

— Значит, вы будете продолжать работать над делом?

— А вы будете продолжать мне лгать?

Она немного помедлила. Невесомое платье колыхалось в искусственно созданном статическом электрическом поле.

— Мне нужно, чтобы вы нашли мою сестру, — промолвила она наконец.

И, насколько мы оба знали, это было правдой.


Глава 6

Обычно моя работа на девять десятых состоит из скучных, кропотливых поисков и нудного анализа, и лишь одна десятая приходится на долю открытий и волнующих озарений. С исследовательской работы начинается любой поиск, и хотя большинству людей она кажется слишком сухой и однообразной, лично мне процесс предварительного изучения проблемы нравится ничуть не меньше, чем само возвращение. Правда, иногда у меня успевает развиться самая настоящая аллергия на газетные и сетевые сообщения, однако именно качеством их анализа и объясняется моя достаточно высокая репутация. Впрочем, обычно я никому не рассказываю, как строится моя аналитическая работа. Это мой главный секрет, который я оберегаю от всех и, в особенности, от клиентов, которым я сообщаю только то, что им следует знать. Примерно такой отчет я и предлагаю вам сейчас. В свете вышеперечисленных причин…

В целом, предварительное расследование по делу об исчезновении Сильвии Соболь заняло около четырех месяцев. При этом я исходил из предпосылки, что накануне бегства она была беременна одним ребенком — девочкой. С беременной женщиной может случиться одна из трех вещей: она либо доносит ребенка до положенного срока, либо выкинет, либо сделает аборт. Потратив несколько недель на работу с базами данных больниц и частных врачей, я пришел к выводу, что, скорее всего, миссис Соболь в конце концов стала матерью или, по крайней мере, не избавилась от дочери до ее рождения.

Как я знал, беременная женщина обладает ограниченной свободой передвижения. Ей противопоказаны некоторые виды транспорта, так как перегрузки при разгоне и торможении межпланетного космического лайнера достигают значительных величин и могут отрицательно повлиять на плод. Несколько планет, только недавно ставших пригодными для жизни человека, также не самое подходящее место для беременной женщины — специальная карантинная комиссия просто не допустила бы миссис Соболь ни в один из подобных миров. Иными словами, беременность Сильвии значительно упростила мне работу, и я был весьма доволен этим обстоятельством.

Я, правда, сразу понял, что тот, кто помогал ей исчезнуть, отлично знал свое дело, однако мне было хорошо известно, что нет ни одной Службы Исчезновений, которая бы работала безупречно. У каждой из них есть свои слабые стороны, свои особенности, свой почерк, если это можно так назвать. Так, например, одна служба специализируется на исчезновениях определенного типа, другая практикует излишне усложненный алгоритм исчезновения, третья применяет один и тот же набор уловок… Все эти слабые стороны я знаю, как свои пять пальцев, и с успехом их использую.

По истечении четырех месяцев у меня в руках было пять ниточек, каждая из которых теоретически могла привести меня к объекту. К концу пятого месяца я проверил две из них и исключил как маловероятные. После пол у год а я уже почти наверняка знал, какая из трех оставшихся женщин могла оказаться миссис Соболь.

И тогда я сел в свой корабль и вылетел на Марс.


Глава 7

За сто лет, прошедших с тех пор, как дисти впервые появились в нашей Солнечной системе, эта разумная раса успела освоить и колонизировать почти весь Марс. На красной планете все еще находится несколько принадлежащих землянам шахт, заводов по переработке минерального сырья и посадочных площадок для космических кораблей, но поселениями управляют дисти, которые к тому же построили несколько своих городов.

Моя «Эммелин» пользуется правом беспрепятственного доступа на большинство планет, где есть человеческие поселения, и Марс в этом отношении не исключение. Я приземлился в Дюнах за полярным кругом и тотчас пожалел, что расследование не привело меня в какое-нибудь другое место. Стояла марсианская зима, и здесь, посреди самой большой в Солнечной системе песчаной пустыни, царила многомесячная полярная ночь.

Это был мой далеко не первый визит на Марс, но мне так и не удалось понять, как местные жители мирятся с непроглядным мраком. Впрочем, многое здесь мне просто не по душе. Так, выстроенные землянами купола были снабжены автоматической системой регулировки освещения, но дисти, как выяснилось, не переносили нашего суточного цикла чередования дня и ночи. Полярной ночью (а дисти обосновались, главным образом, в северной и южной полярных областях) свет здесь попросту не выключался, и кромешный мрак снаружи, и искусственное освещение внутри куполов безошибочно указывали на то, что на Марсе наступила зима.

И это не являлось единственным нововведением дисти. Сами они были маленькими существами с большими головами, глазами и сухим, узким телом. По какой-то причине они не выносили просторных помещений и открытых пространств, поэтому в большинстве районов купола Сахара, как называли это поселение земляне, все переулки и улицы были искусственно сужены и перекрыты дополнительными фальш-потолками. В местах, которые еще оставались свободными, были возведены новые здания, так что вскоре колония стала напоминать гигантское крысиное гнездо или муравейник. Взрослым землянам приходилось сгибаться в три погибели, чтобы ходить по улицам, а многие, мысленно ругаясь, приобретали специальные электрические тележки, в которых можно было ездить лежа. Лично на меня подобная обстановка действовала угнетающе — я терпеть не могу ходить согнувшись и меня тошнит от запаха множества тел.

Правда, многие «земные» дома были значительно выше, чем «потолки», которыми дисти перекрыли улицы, однако эффект открытого пространства в значительной мере скрадывался тем обстоятельством, что в промежутках между ними были втиснуты приземистые постройки инопланетян. Порой дома стояли так близко, что между ними едва можно было просунуть руку, а обе стороны забитых прохожими и электрокарами улиц представляли собой сплошную череду дверей. Между ними почти не оставалось свободного пространства, поэтому номера домов и названия улиц вырезали мелкими буква!ми прямо на дверных косяках. Рассмотреть эти письмена при искусственном свете было довольно трудно.

Женщина, которую я считал своим главным кандидатом, жила в небольшом доме инопланетной постройки. Я дважды прошел мимо него, прежде чем сумел рассмотреть вырезанный на двери номер. Сначала меня смутили явно не земные пропорции здания, но, приблизившись к нему в третий раз, я рассмотрел крошечное объявление на английском языке, которое предлагало комнаты, «пригодные для отдыха людей». Я (и моя спина) не отдыхали по-человечески уже примерно четыре часа, поэтому я надеялся, что объявление не врет и в этих комнатах действительно можно выпрямиться во весь рост, не опасаясь упереться макушкой в потолок.

К счастью, так оно и оказалось. Несмотря на инопланетное происхождение, здание явно проектировалось с учетом человеческих пропорций. Дисти, хотя и имели некоторые странности, оказались весьма способными межпланетными бизнесменами, умевшими быстро приспосабливаться как к требованиям рынка, так и к местным традициям.

Чтобы пройти в дверь, мне пришлось наклониться, однако уже в коридоре можно было стоять прямо. Правда, я все равно касался головой потолка. Я довольно высок даже по человеческим меркам, для дисти же любой человек, превышающий метр восемьдесят, просто перестает быть одушевленным предметом.

Оказавшись в коридоре, я осмотрелся. На двери слева я увидел табличку с лаконичной надписью «Главный офис», дверь справа вела в «Комнаты отдыха».

Для начала я заглянул в офис. Он был выдержан в тех же человеческих пропорциях, и клерк-дисти, стараясь победить свою агорафобию, сидел на столе, скрестив тонкие ноги и погрузившись в сосредоточенное самосозерцание. Меня он не заметил. Рассудив, что это, пожалуй, к лучшему, я не стал его беспокоить и, вернувшись в коридор, толкнул правую дверь.

Упомянутая комната отдыха была чуть не вдвое меньше, чем самый маленький бар у нас на Земле, однако владельцы дома ухитрились напихать сюда множество самой разной мебели. Теснота, столь любезная сердцу дисти, делала комнату крайне неудобной для людей. Должно быть, именно по этой причине все пятеро «отдыхающих» землян сгрудились в дальнем углу возле барной стойки, поскольку там, по крайней мере, удавалось хоть как-то повернуться. К бару можно было пробраться по узкому проходу, милостиво оставленному в середине комнаты.

Мне пришлось довольно долго пробираться между столами для пинг-понга и столиками для игры в го, на которых сидели несколько дисти (они чувствовали себя тем комфортнее, чем ближе к потолку находились их головы). Никакого внимания они на меня не обратили. Дисти считали го лучшим изобретением землян; пинг-понг занимал почетное второе место, и двое инопланетян, стоя на противоположных концах стола, с азартом перекидывали через сетку оранжевый шарик из литой резины. Еще несколько дисти, оседлав музыкальные автоматы, с интересом, наблюдали за игрой, а может, дожидались своей очереди. Что касалось землян, то они, напротив, сидели, повернувшись к играющим спиной; все они потягивали какие-то напитки и выглядели не особенно довольными.

В баре заправляла женщина, которой можно было дать от сорока до семидесяти. Длинные черные волосы доставали ей почти до поясницы, дама явно пользовалась косметикой — еще одна особенность нашей земной культуры, которая, похоже, нравилась дисти. Худощавая фигура — впрочем, будь она чуть полнее, ей бы ни за что не протиснуться к своему рабочему месту — была затянута в узкое серебристое платье с расшитым бисером лифом, которое еще больше подчеркивало ее почти болезненную хрупкость. Кожа на руках женщины была мягкой и гладкой — следовательно, в отличие от большинства землян, работавших в марсианских шахтах и рудниках, она не привыкла к тяжелому физическому труду.

— Сьюзен Уилкокс? — спросил я, опуская одну руку на плечо женщины, а второй подсовывая ей под нос свою лицензию.

— Да. — Она непроизвольно напряглась, потом вздрогнула, однако улыбка ее оставалась такой, словно в моем появлении не усматривалось ничего из ряда вон выходящего.

— Что вам угодно?

— Можно вас на пару слов?

Она снова улыбнулась мне спокойной профессиональной улыбкой, которая заставила меня почувствовать себя уверенней.

— Конечно, почему бы нет?.. — Выйдя из-за стойки, она взяла меня за руку, словно мы были давнишними друзьями, и вывела через заднюю дверь в крошечное патио, которое каким-то чудом ускользнуло от внимания дисти. Зачем оно вообще нужно, я не понимал до тех пор, пока не посмотрел вверх. Наверное, это одно из немногих мест в Сахаре, откуда открывался вид на внешний купол и звездное небо над ним.

Женщина придвинула мне стул и села сама.

— Как вы меня нашли? — спросила она.

— По правде говоря, я не уверен, что ищу именно вас, — ответил я, протягивая ей руку ладонью вверх. На ладони лежал один из моих мини-компьютеров. — Мне нужно провести анализ вашей ДНК.

Она слегка приподняла голову.

— Это незаконно.

— Я могу получить разрешение суда.

Сьюзен Уилкокс посмотрела на меня — на этот раз ее взгляд казался затравленным. Обратись я за разрешением в суд, и ее инкогнито — от кого бы или от чего она ни скрывалась — непременно раскроют.

— Я не собираюсь выяснять, кто вы такая, — добавил я. — Мне нужно просто сравнить вашу ДНК с имеющимся у меня образцом.

— Вы лжете, — отозвалась она тихо.

— Может быть, да, а может быть, нет, — ответил я. — Но и в том, и в другом случае у вас серьезные неприятности, миледи.

Сьюзен Уилкокс это понимала. Она протянула руку, и я провел ребром компьютера по ее ладони. При этом клетки кожи женщины попали в пазы тестерной насадки, и программа-анализатор тотчас начала сравнивать структуру ее ДНК с образцами, которые дала мне Анетта. Бросив взгляд на экран, я сразу понял, что ни одного совпадения нет. Единственное, что сидевшая передо мной женщина имела общего с миссис Соболь, это примерно один возраст и некое обстоятельство: когда двадцать девять лет назад они исчезли, то обе носили под сердцем дитя.

Я использовал наручный компьютер, чтобы еще раз проверить полученные результаты, и вздохнул. Сьюзен Уилкокс с тревогой следила за мной, и ее черные глаза словно светились изнутри.

Я улыбнулся.

— Похоже, я ищу вовсе не вас, — сказал я. — Но, если мне было так легко на вас выйти, кто-то может проделать то же самое. Возможно, вам стоит принять дополнительные меры предосторожности.

Она отрицательно качнула головой, словно сама идея вызывала у нее острое отвращение.

— Ваша дочь может считать иначе, — не унимался я.

Сьюзен Уилкокс вздрогнула и посмотрела на меня с таким видом, словно я ее ударил.

— Она здесь совершенно ни при чем. Она не…

— Я знаю, — кивнул я. — Ей ничто не грозит, по крайней мере — с моей стороны. И, возможно, даже со стороны тех, кто охотится за вами. Но ведь вы скрываетесь уже почти тридцать лет и должны знать цену осторожности. Подстраховаться никогда не мешает.

Она с трудом сглотнула.

— Вы многое обо мне знаете…

— Не так уж много… — Я покачал головой и поднялся. — Мне известно только то общее, что есть у вас с женщиной, которую я ищу. — Я убрал компьютер в нагрудный карман и слегка поклонился. — Простите, что отнял у вас время.

С этими словами я вернулся в комнату отдыха, снова протиснулся между столами для го и пинг-понга и, миновав остановившихся в вестибюле дисти, выбрался в узкий переулок-тоннель, который они здесь называли улицей. Выпрямившись, насколько позволял навесной потолок, я не сдержал дрожи. Я терпеть не мог дисти, и дело было не в моей ксенофобии — просто я расследовал столько случаев, когда людям приходилось скрываться от них, что невольно начал сам относиться к этой расе с неприязнью.

По крайней мере, именно так я объяснил себе эту странную дрожь, хотя в глубине души знал, что это не совсем верно. Главная причина заключалась в том, что я невольно подверг жизнь Сьюзен Уилкокс страшной опасности, и она, скорее всего, это тоже понимала. Я, правда, питал слабую надежду, что на мое появление никто не обратил внимания, но это было маловероятно. Слабым утешением служило лишь то, что самих дисти, среди которых пряталась Сьюзен, не слишком интересовала ее персона. В противном случае, мое появление означало для нее смертный приговор.

Ночь я провел в крошечном, как коробка для ботинок, гостиничном номере, поскольку дисти не позволяли вновь прибывшим стартовать раньше, чем через тридцать шесть часов после посадки. Но как только положенный срок истек, я вылетел обратно на Луну, мысленно проклиная и дисти, и купол Сахара, и весь Марс.


Глава 8

Вторая подозреваемая обосновалась на Земле, в Новом Орлеане, что было весьма кстати. В этом гигантском мегаполисе проживало несколько бывших клиентов, которые считали себя моими должниками, и некоторые из них по стечению обстоятельств занимались детективным бизнесом. Один из них проник по моей просьбе в квартиру Исчезнувшей, изъял в ванной комнате несколько волосков и передал другому бывшему клиенту. Тот доставил волосы в мой номер на Международной космической станции. Поскольку выделенная из волос ДНК не совпала с имеющимся у меня образцом (а я на девяносто девять процентов был уверен, что она совпадет), я повторил всю процедуру. Другой мой старый приятель добыл еще несколько волосков с головы подозреваемой. Очевидно, он приблизился к ней в общественном месте и попросту вырвал прядку из ее прически. Последний образец совпал с первым, но он не принадлежал Сильвии Соболь.

С этой женщиной я даже не стал встречаться, поскольку мне не хотелось без нужды подвергать ее опасности.

Третья кандидатка проживала на Луне, в куполе Хедли; найти ее не составило никакого труда. В этом случае анализ ДНК также показал, что и она не является объектом моего поиска. Встревоженный, недоумевающий и изрядно разозленный я вернулся в Армстронг.

Логичнее всего было предположить, что мой образец ДНК не является подлинным, то есть не принадлежит Сильвии Соболь. Я взял его из Межзвездного архива генетической информации, поэтому оставалась вероятность, что он был подменен или испорчен. О таких вещах мне приходилось слышать, однако я всегда считал, что это возможно лишь теоретически. Базы данных Межзвездного архива охранялись, наверное, лучше любых других в галактике; каждому, кому удалось бы в них проникнуть, пришлось бы иметь дело с многоступенчатой системой паролей и множеством защитных программ.

Все же я связался с Анеттой и попросил переслать мне образец ДНК Сильвии Соболь. Девушка сделала это довольно быстро, без лишних вопросов, и я убедился, что никакой ошибки нет: мой и ее образцы совпали. Следовательно, ни одна из женщин, которых я подозревал, не была Сильвией Соболь.

За всю свою карьеру я еще ни разу не терпел подобной неудачи. Одна из выбранных мною женщин обязана была оказаться миссис Соболь, если только моя информация была верна и если я нигде не просчитался. Впрочем, ошибка исключалась. Беременной женщине трудно скрыться, не оставив следов, если только она не обладает способностью мгновенно переноситься с планеты на планету без помощи транспортных средств. Но ведь мне удалось найти даже ту женщину, которая осталась на Земле!..

Нет, очевидно, загадка в чем-то другом. После того, как миссис Соболь благополучно разрешилась от бремени, у нее действительно появился шанс затеряться — после, но не до этого момента! Я знал, что транспортные службы, которым приходится иметь дело с беременными, тщательно фиксируют пол плода, чтобы уберечь себя от судебных исков со стороны тех пассажирок, которые заявляли, будто потеряли ребенка, находясь на борту космического лайнера. Разумеется, транспортники не проводят анализ ДНК, поскольку это считается вмешательством в частную жизнь, однако прежде, чем ступить на трап космического корабля, беременная пассажирка обязана предъявить врачебное заключение о собственном здоровье и состоянии плода.

Начиная поиск, я проверил данные о женщинах, которые носили во чреве только одного ребенка женского пола, совершенно упустив из виду двойняшек или тройняшек. Не подумал я и о младенцах мужского пола.

Анетта упомянула о том, что предыдущие семь клонов не удались. Подобное могло произойти в силу множества причин, однако я знал, что клоны гибнут один за другим, если используется негодный генетический материал или если оператор пытается произвести значительное изменение в структуре генетической цепочки. Когда же осуществить желаемое на генетическом уровне не удается, приходится прибегать к молекулярной хирургии, в то время как собственно ДНК остается без изменений.

У меня был образец ДНК Анетты. Я взял его в день нашей первой встречи, причем она об этом даже не подозревала. Сам я проводил анализ ДНК клиента только в случае, если у меня не было никакого иного способа проверить, тот ли он, за кого себя выдает, и не тянется ли за ним шлейф нераскрытых преступлений. Образец Анетты я не подвергал анализу — фотографии, видеосъемки, публикации в Сети, ее браслеты и бриллианты наконец, — все свидетельствовало о том, что она — настоящая Соболь. У меня не было никаких сомнений, что она не является замаскированным агентом дисти или любой другой расы. Наконец, она сама призналась в своем происхождении, поэтому тест ДНК показался мне поначалу не только излишним, но и ненужным, поскольку он все равно не дал бы той информации, которую я искал.

Но теперь ситуация изменилась. Мне необходимо было провести анализ, чтобы выяснить, не являлась ли Анетта — или ее сестра — восстановленным ребенком и не было ли у плода какой-либо патологии, которую оказалось невозможно исправить в материнской утробе. Просматривая базы данных клиник и центров родовспоможения, я пропускал записи, касавшиеся восстановленных детей. Дело представлялось мне достаточно ясным, и я не стремился осложнять себе жизнь без особой надобности.

Вот почему я вызвал из памяти охранной системы сведения о пробе кожного сала, взятого с ручки моей двери, и провел экспресс-анализ генной структуры. И хотя я ждал какого-то сюрприза, результат меня удивил.

Анетта Соболь не была восстановленным ребенком, во всяком случае — не в том смысле, какой обычно вкладывается в это понятие. Она была смоделированным ребенком.

Проще говоря, Анетта Соболь когда-то была мужчиной. На это неопровержимо указывал тест ее генетической структуры.


Глава 9

Если бы после того, как я понял, что ищу женщину, носящую во чреве зародыш мужского пола, пройти по следу до конца было бы хоть сколько-нибудь сложно, я бы и не пытался это сделать. Я пошел бы прямо к Анетте и отказался от дела. Но это было даже не просто, а очень просто, и любой из моих конкурентов мог с легкостью справиться с этой работой. Фактически многие из них выследили бы мать Анетты быстрее меня, поскольку у каждого Мастера возвращений свои методы работы. Лично я знал троих своих коллег, для которых анализ ДНК клиента был обычной практикой.

Если бы я отказался довести дело до конца, Анетта могла отправиться к любому из них, и они несомненно нашли бы ее матушку. Каждому из них потребовалось бы на это не более трех дней. Я справился с этим быстрее, потому что умел работать лучше.

Сильвия Соболь заправляла небольшим частным университетом, который находился на Луне, в куполе Гагарин, и носила имя Селии Уокер. Согласно документам, она прибыла сюда с главной планеты дисти, где провела первые десять лет своей ссылки. Должность ректора университета она занимала на протяжении пятнадцати лет.

Купол Гагарин был основан лет через пятьдесят после Армстронга и управлялся Городским советом, являясь единственным лунным поселением, в котором существовало что-то вроде правительства. Совет заключал специальный договор с каждым, кто владел собственностью или арендовал что-либо в пределах купола. Предметом такого договора могло быть буквально все, начиная с таких важных вещей, как воздушные регенераторы, и заканчивая графиком работ по ремонту помещения вне зависимости от того, нуждалось данное помещение в ремонте или нет. Никаких нарушений установленного порядка в Гагарине не терпели. Человека, совершившего три проступка — вне зависимости от того, было это зверское убийство или пропуск своей очереди по прочистке труб воздуховодов, — изгоняли из купола навсегда.

Благодаря этому жители Гагарина были тихими, законопослушными и крайне подозрительными. Когда я сошел со скоростного экспресса, доставившего меня из Армстронга, на меня смотрели так, словно я выглядел каким-то до крайности отвратительным насекомым. Несколько позднее я узнал, что моя одежда не соответствовала здешним строгим понятиям о приличиях.

Сняв номер в гостинице, я переоделся во что-то более или менее приемлемое и отправился в университетский городок. Сам университет представлял собой нечто вроде высшей технической школы для студентов-дипломников, большинство из которых были жителями Гагарина, хотя некоторые приехали из других куполов. Администрация университета расположилась в низком здании с фасадом из пластика, имитировавшего кирпичную кладку; учебные аудитории находились в высотном корпусе по соседству, но, как я узнал, посторонние туда не допускались.

Впрочем, попасть туда я вовсе не стремился. Войдя в административный корпус, я поднялся на второй этаж и, нисколько не смущаясь тем, что мне не было назначено, ввалился прямо в приемную ректора (очевидно, статус «открытого университета», о котором я прочел в рекламных брошюрах, распространялся и на кабинеты руководства).

Сильвия Соболь сидела за большим столом, высеченным из глыбы лунного известняка. Стены и пол в ее кабинете устилали антикварные ковры и циновки с геометрическим индейским орнаментом; там, где не было ковров, пермапластик был прикрыт все теми же панелями, имитировавшими кирпичную кладку. Как я понял, обстановку стилизовали под американский Юго-Запад конца девятнадцатого века.

Выглядела она именно так, как и должна была выглядеть, согласно компьютерной программе искусственного старения, с помощью которой я обработал ее фотографии тридцатилетней давности. В темных волосах появились седые пряди, в уголках глаз проступила тонкая сетка морщин, однако фигура оставалась такой же стройной, как и накануне исчезновения. Одета Сильвия была в тонкую блузу, украшенную тем же орнаментом, что и циновки на стенах, а также в просторные «грузовозы» защитного цвета. На правом запястье, отчасти скрытом широким рукавом блузы, поблескивал современный наручный комп.

Увидев меня, Сильвия приветливо улыбнулась.

— Чем могу служить? — спросила она.

Закрыв за собой дверь, я подошел к столу и предъявил лицензию. На мгновение глаза женщины испуганно расширились, но она сумела быстро овладеть собой.

— Я приехал, чтобы предупредить вас… — начал я.

— Предупредить меня? — Сильвия Соболь невольно выпрямилась, но это движение было едва заметным, к тому же ей удалось довольно убедительно разыграть недоумение. Но провести Мастера возвращений трудно. По тому, как сжались ее губы, я понял: она испугалась.

— Простите, мистер, э-э-э… Флинт, я вас не совсем хорошо понимаю…

— Могу повторить. Впрочем, нам лучше пойти куда-нибудь, где вы могли бы чувствовать себя свободнее, и поговорить без помех.

Сильвия Соболь отрицательно качнула головой и встала.

— Не представляю, о чем мы с вами будем говорить…

Вместо ответа я вытянул руку и показал ей компьютерное сканирующее устройство. Каждый, кому приходилось много путешествовать, прекрасно знает, что это за штука. И уж конечно, с этим устройством знаком любой Исчезнувший.

— Если вы настаиваете, я могу прибегнуть к разработанной для подобных случаев стандартной процедуре, миссис Соболь. Но я бы рекомендовал вам сначала выслушать.

Она медленно села, и я заметил, как дрожит ее нижняя губа. К тому же она не возразила, когда я назвал ее настоящее имя.

— Если вы действительно Мастер возвращений, как значится в вашем удостоверении, вы не должны никого предупреждать, — сказала она упавшим голосом. — Насколько я знаю, однажды вы просто появляетесь и забираете людей обратно…

Я опустил руку со сканером.

— Меня наняла Анетта Соболь, — объяснил я. — Она просила разыскать вас. Она заявила, что хотела бы разделить наследство Карсона Соболя со своим оригиналом, поскольку сама девушка является клоном. Насколько мне удалось выяснить, официальные записи не опровергают этого факта.

— Значит, вы приехали, чтобы отправить нас назад, — повторила Сильвия Соболь. Ее голос звучал совершенно спокойно, но взгляд выдавал тревогу и страх. Руки женщины неподвижно лежали на столе ладонями вниз. Браслет безопасности она не носила, поэтому я мог не опасаться, что она позовет на помощь.

— В обычной ситуации я действительно увез бы вас без промедления, — подтвердил я. — Но когда я обнаружил, что оригиналом Анетты был мужчина, то был весьма озадачен.

Сильвия Соболь нервно облизнула нижнюю губу — точь-в-точь как ее клонированная дочь. Очевидно, эта привычка была наследственной.

Я присел на краешек ее стола.

— Зачем понадобилось изменять пол клона, если это не имело особого значения? — спросил я. — В особенности если мистер Соболь хотел иметь просто наследника и ему было безразлично — мальчика или девочку? Зачем ему, человеку отнюдь не склонному к жестокости, понадобилось разыгрывать целый спектакль с избиениями жены и ее побегом?

Сильвия Соболь не пошевелилась. Она только посмотрела на меня пристально, и над ее верхней губой заблестели капельки испарины.

— Я не мог понять, в чем тут соль, — продолжал я. — Когда в поисках ответа я обратился к архивным данным, обнаружилось два любопытных факта. Во-первых, вы исчезли вскоре после того, как «Третья династия» свернула свой бизнес на Корсве. Во-вторых, по прибытии в Гагарин вы и ваш сын часто посещали другие лунные купола. Как раз в это время туда приезжал по делам Карсон Соболь. Довольно странное поведение для женщины, скрывающейся от мужа-тирана, не так ли, миссис Соболь?

Она снова промолчала, Я взял со стола небольшую глиняную вазу и принялся вертеть в руках. Вещь была старинной, сплошь покрытой сетью тонких, как паутина, трещинок, и я понял, что у меня в руках настоящее изделие древних гончаров, а не выполненная на Луне копия.

— Кроме того, — не отступал я, — весьма занятен тот факт, что ваш муж так и не изменил своего завещания в пользу дочери, которую сам вырастил и воспитал. Большинство родителей не сделали бы разницы между родным ребенком и клоном, в особенности если оригинал исчез в неизвестном направлении много лет назад. Ваш муж мог бы добиться исключительного решения суда, признающего за Анеттой право наследования. Но он этого не сделал. — Я поставил вазу на место. — Напротив, он принял все меры, чтобы имущество перешло к его прямому наследнику. Наверное, он надеялся, что уинги смогут забыть…

Сильвия Соболь издала глухой, сдавленный вопль и отпрянула. Ее левая рука судорожно стиснула правое запястье, и я, перегнувшись через стол, не без труда оторвал ее пальцы от наручного компьютера. Мне не хотелось, чтобы нам мешали — я должен был закончить разговор без свидетелей.

— Я не собираюсь передавать вас уингам, — сказал я. — И я никому не сообщу информацию о вашем местонахождении. Но если вы не выслушаете меня, кто-то другой может напасть на ваш след, и это произойдет скоро…

Миссис Соболь окинула меня недоверчивым взглядом. Ее скулы слегка порозовели, но рука, которую я продолжал сжимать в своей, была по-прежнему напряжена.

— Эго завещание было единственной ошибкой вашего мужа, — сказал я. — Уинги никогда ничего не забывают. Им нужен ваш первенец, не так ли? Вероятно, закрытию заводов на Корсве предшествовала какая-то неприятная история, какой-то скандал… Ведь, насколько мне известно, уинги забирают из семьи первого ребенка только в том случае, если причиненный им ущерб не поддается возмещению.

Она высвободила руку и потерла запястье в том месте, где только что были мои пальцы. Потом вздохнула. Похоже, она поняла, что просто так я не уйду. Когда миссис Соболь заговорила, ее голос звучал невыразительно и глухо.

— В планировочном комитете по строительству не было ни одного уинга. Мы купили участок земли и начали возводить заводы, как привыкли делать это в других мирах. На том этапе уинги еще не понимали, что значит покупка и продажа земли…

Я машинально отметил, что она сказала «мы»; очевидно, Сильвия была вовлечена в дела «Третьей династии» в значительно большей степени, чем об этом говорилось в официальных отчетах.

— Получилось так, что мы построились на участке, где обитали гнездовики. Вы знаете, что это такое?

— Я всегда считал, что для уингов гнездовики — это что-то вроде домашнего скота. Источник белковой пищи…

Сильвия Соболь покачала головой.

— Нет. Человеку трудно это понять. Гнездовики являются членами общественной структуры уингов; пищей они становятся лишь после смерти. Собственно говоря, в качестве источника белка используются только панцири; что касается самих гнездовиков, то уинги считают их разумными…

Я почувствовал, как у меня внутри все похолодело.

— Скольких вы убили?

— Не знаю… много… — Она пожала плечами. — Точно, я думаю, никто не знает. Уничтожена была вся колония. Мы узнали об этом, когда уинги пришли к нам и заявили, что отпустят всех служащих, но возьмут нашего с Карсоном первого ребенка. Вообще-то, они могли забрать детей у всех, кто имел какое-то отношение к этому проекту, но не сделали этого.

Да, подумал я, могли бы. Именно «Третья династия» часто действовала без оглядки на местные традиции, что, однако, не освобождало ее от ответственности перед местным законом. И в случае, подобном этому, ни один межзвездный трибунал не отменил бы решение суда уингов, каким бы строгим оно ни казалось.

— Карсон согласился на это требование, — сказала Сильвия. — Он не хотел, чтобы пострадал кто-то из наших сотрудников. После этого мы разыграли мое исчезновение…

— Значит, я первый, кто вас разыскал?

— Совершенно верно, — подтвердила она.

Я покачал головой:

— Думаю, что Анетта не остановится. По-моему, она хочет заставить Карсона изменить завещание в свою пользу.

— Что-о?!.. — Сильвия поднесла к горлу правую руку, и я получил возможность рассмотреть ее наручный компьютер как следует. Это была самая современная и сложная модель, какую я когда-либо видел.

— Анетта хочет и дальше управлять «Третьей династией», — пояснил я. — И меня удивляло, что отец не изменил завещание в ее пользу. Теперь я это понял. Очевидно, она рассчитывала, что я не сумею вас найти, и тогда Карсон Соболь будет вынужден переписать завещание.

— Он не может… — произнесла Сильвия тихо.

— Может, — возразил я. — При его деньгах и влиянии — может, особенно, если на карту будет поставлена жизнь его сына. Я знаю, что уинги относятся к своим пленникам как к членам семьи. Фактически, они интегрируют их в свои семейные кланы, однако методы, которые они применяют к взрослым представителям других разумных рас…

— Нет, — снова сказала Сильвия, на сей раз нетерпеливо. — Карсону уже поздно менять свое завещание.

Она нахмурилась с таким видом, словно я был тупицей из тупиц. И действительно, мне потребовалась почти секунда, чтобы понять, каким образом меня использовали.

Анетта Соболь обвела меня вокруг пальца и добилась практически всего, что ей было от меня нужно. Очевидно, я не был настолько ловок, как мне казалось. Во мне начал закипать праведный гнев, но я подавил его усилием воли. Сейчас я не мог позволить себе терять голову.

— Он мертв, не так ли? — спросил я.

Сильвия кивнула.

— Карсон умер три года назад. Специальный передатчик, который был вживлен в его организм, послал мне сигнал, как только его сердце перестало биться. Все это время мой сын голосовал отцовскими акциями через защищенный сервер-посредник, который Карсон передал ему в один из последних приездов на Луну.

— Я бросил почти непроизвольный взгляд на ее наручный компьютер. Вот почему он был таким сложным — слишком сложным даже для ректора университета. Очевидно, его когда-то дал Сильвии сам Карсон Соболь, чтобы с его помощью уведомить жену о своей смерти. Разбило ли подобное известие ее сердце? Этого я сказать не мог — ведь с той поры прошло три года.

Сильвия Соболь перехватила мой взгляд и опустила руку. Между нами возникла непродолжительная пауза, которой я воспользовался, чтобы привести в порядок мысли и попытаться успокоиться, но это оказалось нелегко. Анетта переиграла меня по всем статьям, и в результате я по уши увяз в деле, за которое при обычных обстоятельствах не взялся бы за все сокровища мира.

Да, как ни горька была правда, отрицать очевидное дальше не имело смысла. Я работал на Охотника. Я обрек на неминуемую гибель не только Сильвию Соболь, но, возможно, и ее сына.

— Все-таки я не совсем понимаю… — промолвил я, чувствуя себя полным идиотом. — Даже если с вашим сыном что-то случится, Анетта все равно не сможет получить наследство Карсона.

Сильвия вымученно улыбнулась.

— Она унаследует корпорацию, так сказать, по умолчанию. Мой сын исчезнет и перестанет голосовать акциями Карсона. Анетте достаточно будет установить новый сервер-посредник и разработать программу-брандмауэр, чтобы ее невозможно было выследить. После этого девчонка сможет спокойно голосовать его акциями, как ей заблагорассудится. Совет директоров и без того считает, что контрольным пакетом голосует именно она. О существовании нашего сына не было известно ни одной живой душе.

— Ни одной живой душе, за исключением вас, меня и уингов… — Я прикрыл глаза. — Даже Анетта не знала, что у вас родился сын, а не дочь.

— Никто не знал, — подтвердила Сильвия. — До сегодняшнего дня.

Я слегка потер переносицу большим и указательным пальцами.

Анетта, безусловно, была умна. Она узнала, что я самый опытный и квалифицированный Мастер возвращений, который к тому же работает достаточно быстро. Она выяснила, где меня найти и как можно заставить взяться за нужное дело. Она ловко прикинулась невинной овечкой и даже сумела использовать против меня мое собственное прошлое. Анетта наняла меня, чтобы я разыскал ее оригинал, после чего планировала избавиться от него. А сделать это очень просто — не нужно нанимать убийц или готовить несчастный случай, достаточно просто дать знать уингам, где находится первенец Карсона и Сильвии Соболь. Они заберут его в качестве платы за преступления «Третьей династии», и он, естественно, перестанет голосовать отцовским пакетом акций.

И тогда Анетта начнет править корпорацией единолично.

Остановить Анетту нелегко. Даже если я не сообщу ей, что нашел Исчезнувшую, даже если Сильвия и ее сын снова ударятся в бега, Анетта продолжит разыскивать их — и в конце концов найдет.

Это я обрек мать и сына на гибель. Даже если я выйду из дела сейчас, по законам профессиональной этики я обязан передать расследование кому-то из своих коллег, а среди них нет ни глупцов, ни лентяев. Возможно, не все они умели работать так хорошо, как я, и все же пройти по моему следу для них не составит труда. А мой след приводит прямиком к жертве.

Единственный выход — избавиться от Анетты. Убить ее я, естественно, не могу, однако обязан как-то нейтрализовать.

Я открыл глаза.

— Если я сумею вывести Анетту из игры, вернетесь ли вы с сыном на Землю?

Сильвия покачала головой.

— Мой дом здесь, — ответила она, окидывая взглядом стены из фальшивого кирпича и выцветшие циновки на полу. — Но я не могу решать за моего сына.

— Если он не предпримет каких-то кардинальных шагов, ему придется прятаться до конца своих дней.

Она кивнула.

— Я понимаю… и все равно не могу принимать решение за него. Он уже взрослый и сам должен выбирать свою судьбу.

«Как и все мы…» — подумал я невольно.

— И все-таки взвесьте все как следует, не решайте сгоряча, — сказал я, вручая ей карточку с моим чипом. — Я вернусь через два дня, тогда и поговорим.


Глава 10

Разумеется, они наняли меня. Любой здравомыслящий человек на йх месте поступил бы так же. От меня, правда, потребовали гарантий, что я не убью Анетту после того, как выведу ее из игры, так что мне пришлось произнести небольшую речь, в которой я заверил Сильвию Соболь, что никогда не был и не буду наемным убийцей. Кроме этого, я обещал сделать так, чтобы уинги перестали преследовать женщину и сына.

Я начал с того, что, используя собственные каналы информации, распространил слух, будто я разыскиваю настоящего наследника огромного состояния Карсона Соболя. Затем я сделал достоянием гласности часть моих действительно имевших место исследований, касавшихся дочери магната, в том числе — поддельные записи о дате ее рождения и некоторые другие, столь же неточные сведения. Мне удалось организовать утечку информации о том, что Анетта является клоном и что еще на стадии формирования генной цепочки она подверглась операции по изменению пола. Немного поколдовав с официальными базами данных, я добился того, что каждый, кто заглянул в них, поверил бы: значок клона на затылке Анетты является ловкой подделкой. Теперь, с какой стороны ни зайди, получалось, что благодаря произведенным сразу после рождения изменениям, Анетта стала выглядеть, как клон, хотя на самом деле им не являлась.

Пришлось, конечно, предпринять кое-какие меры, чтобы кусочки информации, которые я оставлял в Сети после каждого поиска, выглядели результатом небрежности, но это было как раз легче всего. Я умел прятать концы в воду, поэтому изменения, произведенные мною в базовых файлах, обнаружить было невозможно. Когда я покончил с этим, каждый, кто дал бы себе труд собрать размещенную мною в сетевых архивах информацию, сумел бы убедиться: Карсон Соболь пытался спрятать своего сына-наследника, превратив его в дочь и снабдив фальшивым знаком клона. Доказательств этого я оставил предостаточно, и они были практически неопровержимы.

После этого я вполне мог умыть руки и предоставить событиям самим двигаться к логическому концу, но я решил иначе. Это дело стало для меня слишком личным.

Я должен был еще раз увидеться с Анеттой.

И я назначил ей встречу якобы для того, чтобы лично вручить свой последний счет за оказанные услуги.


Глава 11

На этот раз она надела изумруды. Ее длинное и узкое платье украшали зеленые камни, которые сверкали и переливались так, что резали глаза. Я знал: Анетта должна присутствовать на приеме в честь одного из известнейших политиков галактики, но у меня совершенно выскочило из головы, что прием состоится здесь, в Армстронге, в одном из самых фешенебельных и дорогих лунных ресторанов.

Когда я вошел, она как раз укладывала свои длинные волосы, пытаясь зачесать их так, чтобы прикрыть знак клона. Увидев меня, Анетта воткнула в пучок на затылке украшенный изумрудами гребень и повернулась ко мне.

— У меня очень мало времени, — предупредила она.

— Понимаю. — Я закрыл дверь. — Хочу вручить вам свой последний счет.

— Вы нашли мою сестру? — В ее голосе прозвучало еле сдерживаемое нетерпение.

— Нет. — Вся комната насквозь пропахла нелегальными духами, и я мимолетно удивился, как их не конфисковали, когда она прибыла на Луну в «челноке». Только потом я сообразил, что Анетта, скорее всего, путешествовала на частной яхте. Даже крохотная сумочка-браслет, которую она надела в первый день, была частью хорошо продуманного спектакля.

— Я решил отказаться от дела.

Анетта Соболь слегка качнула головой.

— Мне следовало предполагать, что этим кончится. Вы вытянули у меня кругленькую сумму и теперь спокойно умываете руки.

— Просто я собрал достаточно информации, чтобы понять — вы не тот человек, на которого я готов работать.

Она слегка приподняла бровь. От этого движения один из изумрудов, приклеенных к ее левой щеке, отвалился, но Анетта ловко поймала его еще до того, как драгоценный камень успел упасть на пол.

— Я думала, вы давно закончили свою проверку и перешли к непосредственным обязанностям. Ради которых вас нанимали…

— Ваш отец мертв, — заявил я. — Он мертв уже три года, хотя «Третьей династии» удалось скрыть эту информацию от вездесущих газетчиков и акционеров. Очевидно, это было сделано для того, чтобы его смерть не повлияла на галактический бизнес.

Анетта уставилась на меня во все глаза. Значит, мне все-таки удалось удивить ее.

— Об этом знали только пятеро… — прошептала она наконец.

— Шестеро, — поправил я.

— Вы нашли мою мать… — Анетта кивнула, как бы подтверждай свою мысль, и снова приложила изумруд к щеке.

— А вы нашли передатчик и поняли, что ваша мать извещена о смерти Карсона Соболя.

Изумруд никак не хотел приклеиваться на место, и после двух-трех неудачных попыток Анетта сердито фыркнула и бросила камень на стол.

— Эта проклятая программа-посредник!.. Меньше чем через час, после того как отец испустил последний вздох, она оповестила меня о том, что я лишаюсь всех полномочий, что я должна устраивать свою жизнь сама и что теперь мое место в корпорации займет мой оригинал!..

— Чего вам категорически не хотелось, не так ли?

— Разумеется! Почему я должна уступать свое место человеку, который ничего не сделал для «Третьей династии»? Ведь я разбираюсь в бизнесе, как никто другой, я знаю дела фирмы до тонкостей!

— В том числе и об инциденте с уингами?

Она отступила назад и оперлась о туалетный столик.

— Вы умнее, чем я думала.

— А вы гораздо изобретательнее и хитрее, чем я полагал в начале нашего пути.

Она улыбнулась и погладила себя по щеке.

— Молодость многих вводит в заблуждение.

Возможно, она была права. Правда, я всегда гордился тем, что меня нельзя провести с помощью невинной мордашки, и мне не верилось, что я так легко попался. Вероятно, я просто переоценил себя и недооценил Анетту, приняв привычные меры предосторожности, в то время как с ней нужно было быть осторожным втройне. Что ж, Анетта Соболь преподала мне урок: теперь я буду долго помнить, что даже хорошая привычка может сыграть с человеком скверную шутку.

— Заплатите мне, и я уйду, — изрек я.

— Но вы нашли мою мать, — возразила она. — Почему бы вам не сообщить, где она?

— Чтобы вы пустили по горячему следу уингов?

Взгляд девушки снова стал непроницаемым.

— Вы же знаете, что я этого не сделаю, — промолвила она бесстрастно.

— Допустим, но я не понимаю, как вы можете помешать им разыскать ваш оригинал и захватить его? За «Третьей династией» числится должок, и уинги все еще хотят получить его.

— С тех пор прошло почти тридцать лет.

— Уинги способны идти по следу намеченной жертвы на протяжении поколений, — сказал я и добавил: — Как вам, несомненно, хорошо известно…

— Вы не сможете доказать, что я знаю и чего не знаю.

Я кивнул.

— Совершенно справедливо. Но позвольте заметить, что информация — вещь весьма ненадежная.

Анетта зло сощурилась. Она была умна. Быть может, она была самым умным человеком, который когда-либо мне противостоял. Вот и сейчас она поняла: я имею в виду нечто такое, о чем не было сказано ни слова.

— Короче говоря, я отказываюсь от дела, — повторил я, вручая ей счет.

Выписанный на плотной глянцевой бумаге, он был вещью редкой и дорогой, во всяком случае — на Луне, и Анетта прекрасно это знала. Никакой особой необходимости в подобном поступке, конечно, не было, поскольку, как только она взяла из моих рук бумагу, я нажал клавишу наручного компьютера и переслал ей электронную версию документа.

— Вы остались мне кое-что должны, — добавил я. — Я ожидаю перевода денег в течение часа.

Она смяла бумагу в кулаке.

— Вы их получите!

— Вот и отлично. — Я повернулся, чтобы открыть дверь.

— Знаете, — негромко сказала Анетта мне в спину, — если вы сумели найти мою мать, значит, и кто-то другой сможет…

— Я уже подумал об этом, — ответил я и вышел.


Глава 12

Уинги явились за Анеттой несколько часов спустя, в самом конце торжественного приема. Охрана пыталась им помешать, но у них имелся выданный Межзвездным трибуналом ордер, согласно которому наследник Карсона Соболя передавался цивилизации уингов в качестве компенсации за давнее преступление «Третьей династии». Сам инцидент наделал много шума, и на протяжении целой недели все средства массовой информации трубили только о нем. Мегакорпорация «Третья династия» попыталась с помощью своих адвокатов доказать, что Анетта Соболь является восьмым клоном настоящего наследника (как все и считали на протяжении почти трех десятков лет), но уинги в это попросту не поверили.

Положительная сторона клонирования в том, что, несмотря на свое искусственное происхождение, клон является полноценным человеческим существом. Это такой же человек, как вы или я; вся разница заключается лишь в том, что его врожденные биологические и личностные характеристики точно совпадают с наследственными качествами другого, реально существующего человека, а обстоятельства появления на свет являются не совсем обычными. Теперь вы знаете все факты, но — как и любые другие факты — их можно при желании трактовать произвольно. Уинги, во всяком случае, предпочли поверить в мою версию событий, а убедила их операция по изменению пола младенца. Уинги сочли, что человек, додумавшийся изменить пол ребенка, чтобы уберечь его от опасности, несомненно пошел бы до конца и снабдил свое дитя клеймом клона, пусть это и была восьмерка, а не единица.

Прошло совсем немного времени, адвокаты исчерпали все доводы и все запасы своего красноречия, и Анетта Соболь исчезла, растворилась бесследно в недрах цивилизации уингов. Больше о ней никто никогда не слышал.

То есть не совсем так… Насколько мне известно, директорат «Третьей династии» до сих пор уверен, будто корпорацией руководит Анетта Соболь, которая голосует своим пакетом акций при посредстве специальной программы. Как я понял, ее оригинал так и не вернулся на Землю, чтобы получить то, что положено ему по закону, и продолжает действовать тайно, как и планировалось с самого начала. Только я, Сильвия и ее сын знаем, что контрольным пакетом акций владеет вовсе не Анетта.

Впрочем, развязавшись с этим нелегким делом и определив раз и навсегда будущее Анетты Соболь, я потерял всякий интерес к «Третьей династии» и ее проблемам. До сих пор я стараюсь не интересоваться этими вопросами, чтобы ненароком не узнать, что с моей помощью у руля корпорации вместо одного чудовища встало другое. Жестокость и равнодушие можно воспитать, а мысль о том, что Карсон Соболь никогда не относился к Анетте с любовью, нежностью или чем-то, хотя бы отдаленно напоминающим обычную человеческую привязанность, почему-то не вызывает у меня никакого внутреннего протеста. Вместе с тем я прекрасно понимаю: жестокость может передаваться по наследству, и тот факт, что Анетты больше нет, вовсе не означает, будто в сходных обстоятельствах ее оригинал не проявит себя с еще худшей стороны.

Не знаю я только одного — чем оправдать свою собственную жестокость и хладнокровие, с каким я отправил на верную смерть живого человека. Больше всего мне хотелось бы сказать, что никогда прежде я не совершал ничего подобного, но это было бы неправдой, В моей практике уже были такие случаи, и каждый раз я оправдывал свои действия интересами клиента или интересами Исчезнувшего. В этот раз я поступил жестоко ради самого себя.

Анетта Соболь перехитрила меня, скомпрометировала и заставила выполнись для нее работу, которую я поклялся не делать никогда и ни для кого. Я позволил ей использовать себя в качестве отмычки, чтобы приоткрыть дверь, сквозь которую пути к Исчезнувшим могли найти другие Охотники.

Люди пропадают главным образом потому, что сами этого хотят; они сами принимают решение скрыться. Одни бегут от тяжелой жизни, другие — от ошибки, которую совершили, третьи исчезают, чтобы спастись от ужасной смерти. Но и в первом, и во втором, и в третьем случаях Исчезнувший не хочет, чтобы его нашли.

На протяжении всей своей жизни я предпочитал не замечать этого простого факта, ибо мне казалось, что мне виднее. Увы, в большинстве случаев человек не способен на праведный суд, даже если ему кажется, что у него это неплохо получается.

Много раз я говорил себе: Анетта Соболь уничтожила бы свой оригинал, если бы я дал ей шанс. Я убеждал себя, что она была жадной, эгоистичной, самодовольной, не способной к состраданию и, следовательно, вполне заслуживала своей участи. Но мне никак не удается забыть о том, как сильно я разозлился, когда понял: Анетта меня использовала. Это дело действительно задело меня за живое, это стало до такой степени личным, что я сам был удивлен. Должно быть, именно поэтому меня до сих пор преследует мысль о том, что, не уязви Анетта мое самолюбие столь глубоко, я, быть может, сумел найти какое-то иное решение.

Подобная мысль не дает мне покоя, она будит меня даже по ночам, и тогда я до утра лежу без сна, задавая себе все новые и новые вопросы. Быть может, я обошелся с ней так круто потому, что мне не нравились ни она сама, ни ее бесчеловечный план? Но нет, мне приходилось сталкиваться с людьми гораздо худшими — с теми, которые совершали такие поступки, что впору было задуматься, да люди ли они вообще… По сравнению с ними Анетта Соболь выглядела почти ангелом.

В глубине души я знал ответ. Я отомстил ей за то, что она сделала со мной — за то, что она заставила меня увидеть в себе самом. Я уничтожил ее только потому, что мне не понравилось отражение в зеркале, которое Анетта Соболь поднесла к моему лицу.

Я не могу вернуть ее назад — еще ни один человек не возвращался от уингов нормальным, не сломленным психически. Анетте придется остаться там до конца своих дней. А я до конца жизни буду думать о ней.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

+ + +

НЫРНУТЬ В КРУШЕНИЕ
Повесть

Kristine Kathryn Rusch. Diving into the Wreck. 2005.

Цикл "Космический дайвинг" (Space Diving).


К месту назначения мы приближаемся с максимальными предосторожностями: все устройства связи и освещение полностью отключены, сенсоры в усиленном режиме сканируют ближнюю сферу пространства на предмет любого активного корабля. В рубке «Не-Вашей-Заботы» лишь я одна. Только мне одной известны точные координаты этого места. Все остальная команда в общем салоне, а их хитроумное персональное снаряжение в трюме под замком. Я лично обыскала каждого из них, прежде чем добросовестно привязать к креслу для отдыха. Никто, ни один человек на свете не знает, где это место. Кроме меня. Таково всеобщее соглашение.

Каждый был волен отказаться сразу, черт возьми!

Мы в шести сутках крейсерского полета от космостанции Лонгбоу, но на деле мне понадобилось десять. Досадный просчет, хотя из тех, что заранее не учтешь. Я планировала двое суток на астероидный пояс Беты-Шестой, а потратила втрое больше, переменными курсами удирая от какого-то настырного мелкого торговца. Этот тип явно поставил себе целью выяснить, где именно мы собираемся нырять.

В надежде на поживу, понятно.

Но я на поживу совсем не надеюсь. Сомнительно, чтобы в столь архаичном крушении, каким оно безусловно выглядит, обнаружилось что-нибудь технологически ценное для продажи. Однако, помимо чисто материальной выгоды, существуют еще и такие вещи, как уникальная историческая ценность, и жгучее желание удовлетворить собственное любопытство, и даже самое незамысловатое: «Черт побери, мы все-таки сделали это!..» Именно нематериальные ценности подобного рода я держала в уме, подбирая команду.

В команде нас общим счетом шестеро, и все имеют солидный опыт дайвинга в глубоком пространстве. Я уже ныряла прежде с двумя женщинами, которые откликаются на прозвища Голубка и Кудесница. Обе они сухощавые и тонкокостные, что типично для потомственных спейсеров, и обладают чувством истории, а это для большинства косможителей отнюдь не типично. Когда я начала осваивать дайвинг, мы очень часто ныряли вместе — в нашей тесной девичьей компании… Тогда мы, все трое, верили в нерушимую ценность истинно сестринских чувств. Со временем, довольно скоро, мы избавились от этого заблуждения.

Что касается Карла, у него хвалебных рекомендаций больше, чем у самого Господа Бога. Если честно, любого другого с таким помпезным букетом я бы даже не пустила к себе на борт, но Кэрл мне требуется позарез. Не столько потому, что он участвовал в самых сложных дайвингах, а благодаря его изумительному, почти неправдоподобному искусству выживания. Мне известно, что Карл ухитрился спасти по крайней мере две рискованные экспедиции, где все внезапно пошло наперекосяк.

И наконец, неразлучная пара в составе Джайпа и Джуниора. Это отец и сын, хотя они больше походят на половинки единого целого. Мне никогда еще не доводилось нырять вместе с ними, но зато я дважды доставляла их на место очередного дайвинга. И не упустила случая понаблюдать. Эта пара слажена идеально: они движутся синхронно, думают синхронно, понимают друг друга без слов.

Денег у Дж&Дж во много раз больше, чем у всех остальных из нашей компании вместе взятых. Так что дайвинг для них не образ жизни, а вроде экстремального туризма, но с огромным смыслом. История человечества — страстное хобби отца и сына. Они готовы на любые затраты, на что угодно, лишь бы раздобыть достоверные сведения о каких-нибудь незапамятных временах. Факты, которые я смогла раскопать, подтверждают, что страсть Дж&Дж к истории совершенно бескорыстна. Они никогда не стремились нажиться на информации, полученной в дайвингах.

Если кто-то из нашей команды и занимается выколачиванием денег, так это я. Правда, на собственный, не слишком доходный манер. Я выколачиваю ровно столько, чтобы мне хватило на новую экспедицию в глубину, ну и на текущие расходы, чтобы дожить до нее благополучно. Можно сказать, я трудяга-спейсер, никогда не покладающий рук, но никак не скажешь, что ради персонального благосостояния. В этом смысле я не слишком-то преуспеваю, ибо дайвинг…

Дайвинг — моя неутолимая страсть.

Сам процесс получил свое название по аналогии — и примерно настолько же опасен, как и глубоководное ныряние. В старину обычно говорили о спейс-дайвинге, дабы подчеркнуть отличие от поисков затонувших сокровищ на потерпевших крушение морских судах. А теперь о мертвых кораблях, затерявшихся в глубоком пространстве, тоже принято говорить, что они потерпели крушение, хотя реальные столкновения с крупными космическими телами — с Землей, если хотите! — случаются чрезвычайно редко.

Конечно, в глубоком пространстве мы не имеем дела с такой текучей субстанцией, как вода, с ее весом, давлением и необычными свойствами на больших глубинах. Дайверам бросают вызов другие характеристики недружелюбной окружающей среды: отсутствие гравитации и кислорода, запредельный холод.

Но также алчность. И это универсальная опасность.

Моя основная проблема в том, что я рождена на планете и мне не хочется это признавать. Первые сорок лет новой жизни я изо всех сил старалась забыть, что некогда мои ноги ступали по огромной планетной тверди, пропитанной могучей естественной гравитацией. Я слишком поздно ушла в пространство — в пятнадцать лет, будучи уже зафиксированной на твердь. Мои первые инструкторы с грустью предупреждали, что я никогда не смогу отучиться от образа мыслей и автоматических телесных рефлексов, которые неизменно вкладывает в человеческое дитя колоссальная природная атмосфера.

В самом главном мои инструкторы оказались все-таки правы. Твердь испортила меня, лишила того внутреннего стержня, каким от природы обладают рожденные и выросшие в пространстве. Если мне приходится совершать сознательное волевое усилие, чтобы погрузиться в черную глубину, то урожденные спейсеры купаются в ней, словно в теплой материнской ласке…

Но если сравнивать с другими зафиксированными на твердь, то я — без всяких сомнений! — первоклассный спейсер. Потому что я понимаю вакуум так, как планетные жители инстинктивно понимают воздух.

Старики, никогда не покидавшие пространство, уверяют: мой активный интерес к истории вызван одним — фиксацией на твердь. Спейсеры, как толкуют мне они, постоянно движутся вперед, забывая о том, что остается позади, в прошлом. А все рожденные и воспитанные на тверди ищут для себя исторические узы, полагая, что возможно понять свое будущее, только если ты постоянно оглядываешься назад.

Но я не думаю, что все настолько просто. Встречались мне и потомственные спейсеры, увлеченные историей, и планетники, которые принципиально смотрят только вперед. На мой взгляд, в действительности все зависит от того, каким образом тот или иной индивид склонен распорядиться своими накопленными знаниями.

Что до меня, я обращаю собственные знания в золото.



Итак, крушение.

Я наткнулась на него около года назад, возвращаясь домой после одной провальной затеи, куда меня заманили, как водится, посулами успеха и славы. Кораблик я вела на ручном управлении, занимаясь картированием по пути, дабы как-то компенсировать зря потраченное время. Говорят, в данном регионе Галактики уже не осталось никаких неразведанных мест, но зато есть давно позабытые. И я думаю, это чистая правда.

Стоило мне моргнуть в тот самый момент, и я бы наверняка пропустила крушение. Но я заметила энергетический всплеск на сенсоре, настроенном на максимальную сферу окружающего меня пространства. Единственный импульс, очень слабый и краткий, какая-то мизерная доля секунды… и все.

Но у меня уже достаточно опыта, чтобы мгновенно прийти к выводу: ТАМ ЧТО-ТО ЕСТЬ. Сигнал слишком удаленный и слабый, чтобы означать что-либо, кроме мертвого корабля.

Я вывалилась из сверхсвета так быстро, как только смогла, одновременно сбрасывая до нуля субсветовую скорость. Тем не менее понадобилось еще два прыжка и полсуток на поиски, прежде чем я опять засекла отраженный импульс, определив скорость и направление дрейфующего объекта.

И я оказалась права. Это был корабль.

Черное пятно на черноте глубокого пространства.

Мой одноместный кораблик кардинально модифицирован, что означает: никакой автоматики, которая потенциально могла бы стать опасной для меня! И теперь он только мой, весь целиком, я чувствую себя здесь как дома.

Все корабли-одиночки полностью автоматизированы, чтобы обеспечить круглосуточную защиту единственного обитателя. Но я модифицировала свой собственными руками. И двигатели, и сверхпривод, и все компьютеры, и всю аппаратуру связи, так что теперь никакое из этих хитромудрых устройств ничего не может сделать без моего на то дозволения.

Кораблик даже не подключен ко мне напрямую, по линку, хотя непрерывно отслеживает мои жизненно важные показатели: сердцебиение, дыхание, а также движение глаз. Если стук моего сердца замедлится, а дыхание станет ровным или глаза останутся закрытыми дольше чем на минуту, корабль мигом переходит под временный контроль автоматики.

Поэтому сон или бессознательное состояние не представляют опасности для меня, как было бы при стопроцентно мануальном режиме управления.

Бодрствуя, я тоже в полной безопасности: никто не сможет подслушивать мои мысли или отслеживать передвижения, даже если потрудится взломать все бортовые компьютеры.

Но самое замечательное — в бортовых электронных анналах никогда не остается никаких записей о том, что я обнаружила в пространстве… Например, крушение. Ни единой!

Только о том, что я остановилась.

Внутренний комп, подключенный к моему глазному линку, сообщил мне то, что мой собственный биологический мозг уже вычислил интуитивно. Крушение очень древнее, жизни нет давным-давно. А слабый энергетический сигнал означает всего лишь паразитный электроток, гуляющий внутри металлического корпуса.

Мой комп выдвинул гипотезу: этот корабль построили на Старой Земле приблизительно пять тысяч лет назад, возможно, чуть раньше. Однако я была уверена: на сей раз мой комп все-таки ошибся.

Никоим мыслимым образом земляне не смогли бы улететь так далеко от своей родной системы на таком корабле, как этот. Даже если древнему монстру повезло, и он не развалился, дрейфуя все это время, даже если он здесь не случайно, факт остается фактом: пять тысяч лет назад никаких землян не было — и быть не могло! — даже поблизости от данного региона Галактики.

Отбросив компьютерную гипотезу, я подвела свой кораблик настолько близко к неопознанному крушению, насколько допускают разумные меры предосторожности, и внимательно вгляделась.

Мощная, некогда отполированная броня внешнего корпуса вся изъедена пространством, испещрена ямками и бороздками. Кое-где виднеются тусклые пятна, смахивающие на коррозию, и дырочки, пробитые стремительными микротелами. Да, эта штука и впрямь ужасающе стара… И очень, очень долго путешествовала в черной глубине, никаких сомнений. Ничего живого там, разумеется, нет. И все неживое, очевидно, тоже не функционирует. Слабенькая паразитная сигнатура лишь подтверждает невообразимый возраст моей находки.

Любой другой спейсер, оказавшись на моем месте, сразу тщательно просканировал бы крушение, но у других спейсеров другие приоритеты. На своем месте я просто счастлива, что мое приборное оборудование не записывает внешнюю информацию для хранения. Поэтому теперь у меня есть СЕКРЕТ — еще какой! И никто никогда не раскроет его, не имея зацепок, а уж я-то не проболтаюсь. Никто ничего не узнает об этом крушении. До тех пор, по крайней мере, пока я не смогу лично приступить к его обследованию.

Я сделала только лаконичные заметки в уме (координаты, скорость, направление) и тут же продолжила путь домой, как ни в чем не бывало. Всю остальную дорогу я размышляла: а что же на самом деле мне удалось найти?

У меня есть собственная квартира на восемнадцатом ярусе высокоорбитальной космостанции, которая обращается вокруг Гектора-Первого Прим. В тишине и невесомости моего рабочего кабинета, защищенного от всех видов электронного шпионажа, я сравнила картинки крушения, полученные при беглом глазном сканировании, со своей картотекой резервных файлов.

И получила, как говорится, удар под дых.

Мою находку действительно построили на Старой Земле!

Там же она и базировалась. Это серийный корабль вполне определенного типа, и данный тип имеет словесное наименование: ДИГНИТИ.[2]

Тип «Дигнити», универсальный военный космический корабль, усиленный специальным стелс-режимом.

Боевой корабль-невидимка, если попросту.

Но только ни один образчик упомянутого типа никогда не удалялся от Старой Земли более чем на полсотни световых лет. Такие корабли изначально не были рассчитаны на преодоление колоссальных — даже по нынешним меркам — расстояний… А за пределами Земной солярной системы ничего подобного вообще никогда не строили.

Вот так.

Даже если предположить, что моя находка, неважно по какой причине, выскочила за пределы ограниченной пространственной сферы (центр — на Земле, радиус — 50 световых лет) и затем легла в мертвый дрейф на своей максимальной скорости… Все равно, корабль типа «Дигнити» не смог бы добраться за пять тысяч лет туда, где сейчас находится. Ну никак! И за пятьдесят тысяч лет тоже.

Совершенно невероятно, правда?

И все же…

Вот он, дрейфует.

Окутанный тайнами.

Наполненный временем весом в пять тысяч лет.

В ожидании кого-нибудь вроде меня.

Того, кто сумеет разрешить его загадки.



Команде жутко не нравится моя конспирация, но они ее понимают. Каждый из них отлично знает: что для одного — просто космический мусор, для другого — бесценное сокровище. А такие сокровища имеют неудобную тенденцию исчезать даже из самого глубокого пространства. Одно неосторожное словцо не там и не тому — и мое скромное миленькое открытие улетучится без следа…

Словно его никогда и не было.

Вот почему я сама провела второе и третье сканирование, делая хорошо продуманный крюк на пути к иным миссиям, и никому не обмолвилась ни словечком. Конечно, был определенный риск, что кто-нибудь заметит, как я вываливаюсь из сверхсвета, и поинтересуется причинами и целью этакого маневра. Но я не верю, чтобы даже меня столь неусыпно держали под пристальным наблюдением.

Когда я собрала свою команду вместе, то сказала им только то, что у меня есть загадочный корабль. Крушение, которое подвергнет суровой проверке знания и личные убеждения каждого из них, не говоря уже о профессиональных навыках дайвера.

Ни одна душа до сих пор не знает, что это «Дигнити». И я не намерена подсказывать им, как-то подталкивать к заранее определенной, единственной цепочке рассуждений.

Не хочу совершить ошибку и навязать ее всем остальным.

Что, как, почему и зачем — об этом можно подумать позже.

Крушение здесь.

И это единственный факт, который мне нужен сейчас.



Удостоверившись, что нас больше никто не преследует, я выбираю стратегическую позицию для «Заботы». Такую, откуда мою находку не заметишь визуально, и обычное ближнее сканирование тоже не покажет ее. Затем я аккуратно выравниваю скорости — нашу и крушения. Полный порядок. Если дальнее сканирование обнаружит энергетические сигналы «Заботы», то эти же самые сигналы автоматически перекроют слабенькую сигнатуру мертвого корабля. У меня наготове полдюжины складных историй на выбор, буде кто-нибудь проявит к нам нежелательный интерес.

Надеюсь, никто.

Правда, при таком раскладе потребуется паром для доставки дайверов к крушению и обратно. Но это единственное осложнение. В общем-то, мелочь.

Итак, первый рабочий выход.

Первый ход в нашей игре с крушением.

Я — капитан парома, ненавижу эту роль, но в данном случае никуда не денешься. Мы используем легкий скип, рассчитанный на короткие рейсы, с грузоподъемностью не более четырех человек при полном снаряжении.

Сегодня нас трое — Карл, Голубка и я.

Обычно мы сразу ныряем всей командой, но здесь у нас не рядовой случай. Сейчас, на ранней стадии нашей тактической игры, мне необходимы два первоклассных игрока различного типа. С несходными талантами. Наша Голубка может нырнуть куда угодно, Карл способен уничтожить что или кого угодно. Ну а я — я умею летать на чем угодно, если на то пошло.

Мы вылетаем.

Я веду скип без заслонок на порталах. Изнутри выглядит так, будто мы заключены в прозрачный брусок черного стекла, который неторопливо скользит в открытом пространстве. Голубка всю дорогу слоняется взад и вперед, вглядываясь в пустоту за порталами. Надеется, что заметит крушение первой.

Карл занят тем, что отслеживает приборную информацию с пристальным вниманием, словно это он пилотирует, а не я. Не имей я с ним дела раньше, то наверняка бы взбесилась, а так ничего. Я знаю, Карл старается подметить что-нибудь необычное, любую странность, он делает это всегда.

Крушение начинает вырисовываться. Не корабль, а мегагигант. Левиафан, приплывший сюда из тех дней, когда размер был равнозначен могуществу. И все-таки он выглядит крошечным в огромной пустоте и слабым, как его метка на моих сенсорах.

Голубка чуть ли не подпрыгивает к самому потолку, но ей мешает гравитация, которую я традиционно оставила для себя. Вроде как дань моей зафиксированности. Вид у Голубки такой нервозный, что посторонний человек, появись он здесь, мог бы заподозрить неладное: что эта женщина помешалась, не своем уме. Голубка чересчур худая, даже для дайвера, но мускулистая. Очень сильная. Мне нравится это. Почти так же, как ее натренированный разум.

— Что это за хреновина? — резко спрашивает она. — Старая Империя?

— Старше. — Карл буквально навис над контрольной панелью, впитывая приборную информацию. Он всегда предпочитает данные приборов визуальному сканированию. Доверяет оборудованию больше, чем себе.

— Старше Империи? Нет, — твердо говорит Голубка. — Ничего такого старого здесь не может быть.

— Может, не может — понятия относительные, — возражает ей Карл.

Я не мешаю им препираться. Ничего не сообщаю о том, что мне удалось выяснить. Просто занимаюсь своим пилотским делом, притормаживаю скип, очень аккуратно, не оставляя следа.

— Нужно больше, чем шесть человек, чтобы обшарить всю эту тушу, — авторитетно заявляет Голубка. — А иначе нам придется торчать здесь всю оставшуюся жизнь!

— Эта туша такая древняя, — размышляет Карл, — что ее, скорее всего, уже успели пограбить… Может, и не раз.

— Мы здесь не для поживы, — вмешиваюсь я наконец, мягко напоминая им обоим, что у нас Историческая Миссия.

Угловатое лицо Карла оборачивается ко мне, подчеркнутое подсветкой приборной панели: серые глаза отливают серебром, кожа мертвенно бледная.

— Ты знаешь, что это такое?

Я не отвечаю. Не хочу никакого обмана в таком важном для меня деле и поэтому не могу сказать «нет». Но «да» я тоже не могу себе позволить, сразу же посыплются новые вопросы, а это как раз то, чего я сейчас стараюсь избежать. Мне нужно, чтобы они хорошенько поработали мозгами. Самостоятельно.

— Огромный, старый… — Голубка задумчиво качает головой. — И опасный. Ты знаешь, что там внутри?

— Ничего, насколько мне известно.

— Как, ты даже не проверила?

Многие лидеры дайверских команд ныряют в крушение сразу, лишь только оно обнаружено. Каждый спейсер, зарабатывающий на спасении имущества, хорошо знает: не стоит тратить время на то, что уже перешерстили до тебя.

— Нет, — отвечаю я односложно, выбирая место поближе к главному шлюзу древнего монстра, и останавливаю скип в удобной для работы позиции. Без следа, идущего сюда от «Заботы», никто вообще не заметит крошечную эманацию энергии от нашего парома.

— Слишком опасный? — невинно спрашивает Голубка. — Поэтому ты не нырнула?

— Понятия не Имею, — отвечаю я на первый вопрос.

— Но есть же причина, раз ты притащила нас сюда! — В ее голосе звучит раздражение. — Не хочешь ли поделиться, Босс?

Я отрицательно качаю головой.

— Не сейчас. Сперва хочу посмотреть, что обнаружите вы.

Голубка пронзает меня свирепым взглядом, но глаза не зубы, они не кусаются. Мои методы ей давно известны, иногда она даже одобряет их. И уж ей-то следовало бы знать: не настолько я хороша, чтобы нырять в полном одиночестве.

Она молча снимает с себя всю одежду — ни капли скромности в этой женщине! — и натягивает на голое тело свой дайверский костюм. Костюм прилипает к ней, словно вторая кожа. На бедра она навешивает пять резервных дыхалок — аварийный запас на крайний случай. Правда, общего ресурса ее дыхалок хватит лишь едва-едва, чтобы добраться от крушения к парому. Если кислородная система костюма откажет внутри крушения, толку от них почти никакого. Костюм Голубки минимален, без резерва защиты от внешней среды. Она обратится в продолговатую льдинку за считанные секунды, если первичный и вторичный модули ее костюма вдруг накроются один за другим, а такое случается.

Голубка любит рисковать.

Карл не любит.

Его костюм массивнее, не такой облегающий, и он снабжен дублирующими внешними устройствами защиты от среды. У Карла уже были серьезные неприятности с системами жизнеобеспечения, и тогда он едва выжил. Я слышала эту любимую лекцию Карла уже полдюжины раз. Голубка тоже, хотя она всегда игнорирует его советы.

Карл никогда не раздевается догола, всегда оставляет нижнее белье. Разные дайверы, разные стереотипы. Он берет с собой только две дыхалки, такие компактные, что они даже не увеличивают его габариты в бедрах. Оставшиеся свободные петли он использует для оружия, предпочитая лазеры, хотя я знаю: где-то в загашнике у него спрятан нож.

Без этого ножа Карл как без рук.

Лезвие дважды спасало ему жизнь, насколько мне известно. В первый раз от профессионального сталкера, слишком агрессивно претендующего на находки Карла. В другой раз, застряв в крушении, он сумел пробить этим своим ножом достаточно большую дыру, чтобы протиснуть руку.

Оба не надевают шлемы, пока я даю им последние инструкции. План обычный: всего один час по схеме 20/20/20. Двадцать минут на вход, двадцать минут на разведку, двадцать на возвращение. Работать только в паре, никаких исключений! Мы просто хотим получить представление, что там внутри.

Шестьдесят минут — время вполне достаточное, причем риск остаться без воздуха минимален. К тому же за час они не успеют настолько увлечься, чтобы совсем позабыть о времени. Все мои дайверы обязаны строго укладываться в расписание.

Вообще-то, эти двое вымуштрованы. Они уже работали по такой схеме, во всяком случае, со мной. Не знаю, какие порядки заведены на кораблях других лидеров команд и как они управляют своими дайверами. Что до меня, то я строго регламентировала все, что возможно. И от моих дайверов я ожидаю соответствующего поведения.

Шлемы надеты. У Голубки он тонкий, туго обтягивает лицо, и теперь она очень похожа на кибернетического андроида. У Карла, конечно, полная защита: шлем в семь слоев (каждый из них с особой функцией), с мощным ноктовизором (два диапазона), микрокамерами (со всех сторон) и компьютеризованными мониторами (на внешней оболочке).

Карл вручает мне наладонный экранчик, который записывает все, что он «видит» посредством своего снаряжения. Эта штучка не настолько хороша, как записи камер, с которыми они вернутся из дайвинга. Но зато я, по крайней мере, могу в любой момент удостовериться, что моя рабочая команда все еще жива.

Не то чтобы я могла чем-нибудь помочь, если дайверы вдруг вляпаются в беду. Моя работа — сидеть на скипе и наблюдать. Их работа — вернуться из крушения, желательно целыми и невредимыми.



Они входят в воздушный шлюз — Голубка вприпрыжку, как обычно, Карл с непременной осторожностью — и терпеливо ждут предписанные две минуты. Костюмы приспосабливаются к вакууму. Тогда Голубка открывает наружный люк, а Карл выстреливает тросиком с магнитной присоской в древний корабль.

Мы не привязываемся в буквальном смысле слова, но всегда протягиваем направляющую линию от одной точки входа к другой. Разумная предосторожность. Довольно многих во время дайвинга внезапно поражает травматическая слепота (нажал не ту кнопку, взглянул прямо на лазер и прочее, включая также и дисфункции дайверских костюмов, о которых я не желаю и вспоминать). Все эти люди нуждаются в тактическом поводке, чтобы иметь возможность вернуться.

Сама я не занимаюсь срочной реабилитацией ослепших, наша Ку-десница прекрасно с этим справляется. Она разбирается в офтальмологии и может заменить линзу всего за пятнадцать минут, даже меньше. Она сохранила зрение многим дайверам из моих команд. За ее первой операцией (тогда Кудесница и заработала нынешнее прозвище) я наблюдала чрезвычайно внимательно… Но больше никогда, никогда не смотрю.

Голубка устремляется вперед, Карл за ней. Там, снаружи, они выглядят очень хрупкими — маленькие фигурки на фоне черноты. Они скользят вдоль направляющей, одной рукой придерживаясь за тросик, разгоняются, ускоряют свой полет к крушению.

Это легкая часть нашей работы. Если дайвер вдруг упустит поводок и промахнется на несколько метров, то воспользуется крошечными воздушными чипами в перчатках и подошвах, чтобы подтолкнуть себя в нужную сторону. Есть и другие чипы — с газообразным горючим, они распределены по всему костюму. Это пропелланты, которые используют в тех случаях, когда дайвер оказался слишком далеко от цели.

Ни на входе, ни на выходе я не потеряла никого.

Внутри крушения — совсем другое дело.

Пока все нормально, но мои ладони уже вспотели, и я едва не выронила экранчик. Правда, сейчас существенной информации все равно нет. Я слышу эхо равномерного дыхания Карла, разбиваемое периодически, словно пунктуацией, возгласами «черт!», когда он упускает поводок или на что-нибудь натыкается. На изображение я даже не смотрю. И так понятно: тросик и рука в перчатке на переднем плане, на среднем плане черная пустота, на заднем — фрагменты крушения.

Возвращаюсь в пилотскую кабину, сажусь в кресло и врубаю все свои мониторы. Теперь у меня видео с камер обоих дайверов, на отдельном экране их жизненные показатели — частота дыхания и пульс. Наладонник я тоже подключаю к экрану, но все равно не смотрю, покуда Карл не добирается до крушения.

Теперь я вижу створки главного шлюза, все они исцарапаны, измяты. С одной стороны шлюза еще сохранились… это заклепки, самые настоящие, просто с ума сойти! Я никогда еще не сталкивалась с такой стариной. Прежде я видела подобные штучки только в музеях да в исторических книгах. Я глазею, словно зачарованная, на нечеткое изображение, которое посылает мне Карл. Как могли эти крошечные кусочки металла пережить века и тысячелетия?! У меня вдруг вспыхивает острое желание в тот же миг оказаться возле корабля. Медленно провести перчаткой по его металлической поверхности…

Карл именно так и поступает.

Хотя заклепки, очевидно, не заинтересовали его. Пальцы Карла методично ощупывают створки шлюза в поисках защелки, замка, чего угодно, лишь бы это помогло без особого труда их открыть. Я сильно сомневаюсь, что ему повезет. Вряд ли хоть что-нибудь можно сделать без особого труда, если крушение тысячелетиями блуждало в глубоком пространстве.

Голубка наконец привлекает к себе внимание Карла.

— Эй!.. Тут кое-что есть, — говорит она.

Сейчас Голубка на дальней от меня стороне крушения. Эту секцию я не осматривала вблизи. Карл направляется туда вдоль корпуса, придерживаясь руками. Аккуратно переставляет ладони, движется боком, как краб.

У меня перехватывает дыхание. Именно эту стадию игры я больше всего ненавижу: фактический старт дайвинга, после чего и начинаются всякие неприятности.

Обыкновенно у мертвых кораблей внутри то же самое, что и снаружи: вакуум. Но некоторые все еще поддерживают какую-то внутреннюю среду, и она может оказаться по-настоящему опасной. Запредельная жара, или разъедающая костюмы атмосфера, или еще что-нибудь экзотическое.

Однако не меньшую угрозу представляют очень простые вещи. Зазубренный кусок металла может прорвать самый прочный костюм. Небольшой коридорчик, достаточно широкий для одного человека, вдруг резко сужается, захватывая его в ловушку.

У каждого крушения свои собственные сюрпризы. А сюрприз, даже невинный — это такая неприятная штука, которая обычно провоцирует серьезные последствия. Дайвер шарахается назад, чтобы уклониться от плавающего объекта, и прикладывается при этом головой о стенку, что приводит к фатальному повреждению деликатных внутренних механизмов его костюма. И далее примерно в том же духе. Все известные случаи документированы визуально (или выжившими, или свидетелями), и ни одна ситуация из этого примечательного архива не походит на другую.

Теперь наладонник транслирует на большой экран картинку крупной продолговатой трещины во внешнем корпусе. Изображение очень неважное, но это совсем не похоже на дыру от залетного камешка. Голубка сжимает кулак, сует в разрыв брони, примерно посредине, и активирует лазеры на суставах пальцев. С точки зрения наладонника трещина кажется достаточно большой, чтобы двое могли пройти в нее бок о бок.

— Запусти зонд, прежде чем у тебя возникнет идея сунуться туда, — говорю я Голубке.

— Ты думаешь, там глубоко?

Через наладонник ее голос звучит с жестяными отзвуками, будто из старинного динамика.

— Давай сначала попробуем шлюз, — говорит Карл. — Мне не нужны сюрпризы, Голубка, и если можно их избежать…

Молодец. Хороший дайвер.

Теперь фигурка Карла напоминает паучка, ползущего по боку громадной металлической бочки. Наконец он добрался до шлюза и возвращается к своему сканированию.

Я бросаю взгляд на таймер главного монитора.

17:32.

Они все еще не вошли.

А времени уже почти не осталось.

У Карла в шлеме есть цифровой хронометр, это я знаю. Так что Карл тоже в курсе сложившейся ситуации. А ведь он всегда старается следовать заданной процедуре, как по времени работы, так и по результатам.

Голубка торопится присоединиться к нему. Осмотревшись, она сразу сует руку под козырек, нависающий над шлюзом, и громко хмыкает.

— И как это я не заметил? — удивляется Карл.

— Не туда смотрел, — бросает она. — Послушай, эта штука и вправду очень старая. Весь металл очень хрупкий, держу пари! Мы можем попробовать пробиться внутрь… Ну как?

— Мы здесь не для того, чтобы разрушить реликвию, — в голосе Карла чувствуется глубокое неодобрение.

— Я знаю.

19:01.

Выхожу на связь и требую, чтобы они сразу вернулись, если не уложатся в предписанные двадцать минут.

Голубка хватается за что-то, чего я не вижу, упирается ногами в бок корабля и принимается тянуть изо всех сил. Я содрогаюсь. Сорвись ее пальцы — и моя Голубка мигом улетит, вращаясь, в окружающее пустое пространство… Очень быстро и очень далеко.

— Дерьмо… — пыхтит она. — Ни с места…

— Я и так мог бы тебе сказать, — хладнокровно замечает Карл. — Эти штуковины сделали именно для того, чтобы створки оставались закрытыми.

— Значит, мы полезем в дыру?

— Без зонда? Нет, — твердо говорит он.

— Но у нас нет времени!..

21:22.

Они превысили свой лимит.

Я уже готова включиться, чтобы напомнить им о времени, когда Карл внезапно говорит:

— У нас есть выбор. Или мы пробуем вышибить эти створки ко всем чертям, или запускаем зонд в ту дыру.

Голубка не отвечает Карлу. Продолжает усердно тянуть. Я четко вижу ее фигурку на экране главного монитора, тоненькую, но перевитую набухшими мускулами: изо всех сил она пытается отворить то, что пребывало запертым тысячелетия.

На другом экране увеличенное изображение рук Голубки — с наладонника. Что эти руки делают под козырьком, не видно, но облегающий костюм демонстрирует мучительное напряжение всей плоти.

— Брось это, Голубка, — убеждает ее Карл.

— Я не причиню вреда, — возражает она. — Бог его знает, что там внутри…

— Хватит.

Она повинуется. Теперь я вижу руки Голубки целиком, одна ладонь устало опирается на створку.

— Мы запустим зонд, — говорит Карл. — А потом уйдем.

— Кто назначил тебя командиром? — огрызается Голубка.

Однако следует за ним к дальней части корабля.

Я вижу только их конечности, когда они передвигаются по чудовищному корпусу, человеческие руки и ноги на изъеденной космической оспой броне. Рытвины, ямки, царапины, глубокие вмятины и канавки, дырочки от мелкого летающего мусора. Острые чешуйки, как лепестки, окружают маленькие застывшие кратеры расплавленного металла. Кое-где попадаются гладкие участки — уцелевшие образчики первозданной зеркальной брони, и они все еще блистают в свете головного прожектора Голубки.

Я хочу быть вместе с ними. Прильнуть к броне крушения, изучая каждую отметину, размышляя, когда она появилась и что означает.

Но я могу всего лишь наблюдать со стороны.

Зонд углубился в большую трещину на шестнадцать метров, прежде чем застопориться. Карл дергает его, пытаясь вытянуть, но зонд застрял. Это случилось бы и с моими дайверами, сунься они туда без разведки.

Они возвращаются через сорок две минуты после выхода.

Чувствуя себя побежденными.

Но я — я в восторге.

Они сделали гораздо больше, чем можно было ожидать.



Мы летим на «Заботу» с информацией, полученной от зонда, хотя мои дайверы бурно протестуют. Они желают перезарядить костюмы, вычистить дыхательные системы и снова нырнуть, но я категорически запрещаю. Это одно из моих главнейших правил, и я вынуждена им напомнить: не более одного выхода в крушение за 24 часа. В нашей работе слишком много неизвестных параметров и переменных величин, поэтому жизненно важно, чтобы каждый из нас имел вполне достаточное время для полноценного отдыха.

Все мы впадаем в эйфорию во время дайвинга, что приводит к неоправданному риску. Расслабление, спокойный сон, свободное личное время — все это вместе предотвращает лихорадку поспешности, убивающую нас.

На «Заботе» я сразу загружаю в главный компьютер новую информацию: ту, что сняли с зонда, с дайверских костюмов и перчаток, с наладонника, с компьютера скипа. Мы всегда собираемся в общем салоне, здесь у меня отличная трехмерная голотехника, которая позволяет сразу всем почувствовать крушение.

Пока я сортирую первичный материал, раздумывая, как бы лучше представить его, моя команда начинает подтягиваться. Голубка успела принять душ, у нее мокрые волосы. И усталый вид. Она клялась мне всю обратную дорогу, что ничуточки не перетрудилась, но глаза выдают ее. Эта женщина измотана.

За ней приходит Кудесница, с сумрачным видом. Джайп и Джуниор уже здесь, заняли лучшие места и наблюдают за мной. Только Карл опаздывает. Когда он наконец появляется (выглядит тоже неважно), Кудесница останавливает его в дверях.

— Голубка говорит, оно очень старое?

Голубка бросает на подругу возмущенный взгляд.

— Больше она ничего не говорит! — Теперь уже Кудесница смотрит на меня, будто это я во всем виновата.

Только я не принуждала свою первую команду поклясться мне в сохранении секретности, они сами так решили. Добровольно.

— Оно старое, — подтверждает Карл и боком протискивается в салон, так как Кудесница продолжает стоять на пороге.

— Голубка говорит, оно ужасно старое.

Теперь уже Карл пристально смотрит на меня. Его угловатое лицо осунулось почти до костлявости. Взглядом спрашивает, дозволено ли что-нибудь сказать.

Я невозмутимо продолжаю сортировку.

Карл вздыхает и сообщает всей команде:

— Я никогда ничего подобного не видел.

Больше никто не задает никаких вопросов. Ждут, когда я начну. Я начинаю с изображений, записанных со скипа, затем добавляю материалы наладонника. Различные измерения, сделанные автоматикой костюмов, я в последнюю минуту решила оставить на потом. Вероятно, я единственная, кому действительно интересны такие вещи, как композиция металлических сплавов, температура внешнего корпуса или количество заклепок, обрамляющих створки главного шлюза.

Все молча наблюдают, как перед скипом проявляется крушение, с напряженным вниманием следят за фигурками Голубки и Карла, скользящими к нему по направляющей. Потом я показываю им все, что видела и слышала сама. Джайп одобрительно кивает, когда Карл принимает твердое решение воспользоваться зондом. У меня просто гора с плеч. Джайп, как я и надеялась, разумен, практичен и осторожен.

На очереди материалы зонда. Я даже не просмотрела их заранее. Все мы видели, как это обычно выглядит, и привыкли к зернистой картинке с неярким световым пятном, вокруг которого — темнота. Зонд служит нам не столько для исследований, сколько для практических целей. Он внедряется как можно глубже в перспективную дыру с целью выяснить, не станет ли она самым легким доступом в крушение.

Первые десять метров, которые прошел наш зонд, оставляют впечатление, что все действительно легко и просто: только свет, темнота и совсем ничего по краям. В кадре то и дело мелькают потревоженные зондом частицы.

Но потом дыра сужается: теперь мы видим неясные формы по краям — это стены. И опять сужается: стены в освещенной зоне — голый металл, почти не поврежденный коррозией. Летающих частиц гораздо меньше.

И наконец впереди появляется поперечная стена. Однако дыра, еще раз сузившись, проходит насквозь. Теперь она маленькая, но, похоже, не слишком. Зонд выбрасывает лазерный импульс, измеряя ее диаметр: шесть сантиметров. Более чем достаточно, чтобы продвинуться дальше.

Но когда зонд доходит до узкой дыры, то резко упирается в невидимый барьер. Абсолютно невидимый. Зонд выстреливает сразу несколько импульсов, один за другим. Результаты категорически отрицают наличие какого бы то ни было препятствия.

Через несколько секунд зарегистрирован рывок на линии: это Карл пытается вытянуть зонд наружу. Следует еще несколько рывков. А потом Карл и Голубка, убедившись, что зонд застрял капитально, делают впрок еще кое-какие измерения и выключают его.

Результаты последних измерений не сообщают нам ничего познавательного. Кроме того, что дыра уходит еще на два метра вперед и диаметр ее остается неизменным.

— Чертовщина какая-то, — первым высказывается Джуниор. — Эй, народ, а вы что думаете по этому поводу?

У Джуниора все еще ломается голос, хотя его отец клятвенно утверждает, что парню уже больше восемнадцати.

— Может быть, силовое поле, — предполагает Кудесница без всякого энтузиазма.

— В таком старом корабле? — сомневается Голубка не без яда в голосе.

— Насколько старом?

Кудесница сейчас, словно натянутая струна. Всем уже понятно, что они с Голубкой только что рассорились вдрызг.

— Насколько старом, Босс? — мило переспрашивает Голубка.

Теперь вся команда уставилась на меня. Они знают, мне что-то известно. И подозревают, что возраст крушения — одна из причин нашего здесь пребывания.

Я пожимаю плечами.

— Как раз это нам и следует подтвердить. Кроме всего прочего.

— Подтвердить. — Карл незамедлительно цепляется за слово. — Подтвердить что, Босс? Что такое тебе известно, чего мы не знаем?

— Давайте посмотрим технические данные, — предлагаю я всем, — прежде чем я отвечу на твой вопрос.

— Нет. — Кудесница демонстративно скрещивает руки на груди. — Расскажи сейчас!

Голубка бросается к моей панели, тычет пальцем в иконки, вызывая информацию с костюмов. Появляются технические данные. Она торопливо прогоняет их от начала к концу, жадно впитывая цифры, схемы, диаграммы, химические символы, и приходит к собственному выводу.

— Свыше пяти тысячелетий. — Голубка упорно не смотрит на Ку-десницу. — Корабль человеческий, земной постройки. И он уже много веков проболтался в здешних местах, когда люди впервые появились в этом пространственном секторе.

Карл ошарашен.

Кудесница отрицательно качает головой.

— Это невозможно. Ничто земное не добралось бы сюда, по пути не развалившись на кусочки. Слишком много гравитационных колодцев, слишком много мусора в пространстве.

— Пять тысяч лет… — задумчиво повторяет Джайп.

Я молчу, пусть сами говорят. Слушаю взбудораженные голоса, их аргументы, контраргументы. Все то же самое, что крутилось в моей собственной голове, когда я обнаружила первые сведения о моей находке.

Джуниор вновь подает голос. Теперь он закрывает дискуссию.

— Эй, народ! — окликает он остальных то ли полутенором, то ли полубаритоном. — Чем галдеть бестолку, лучше подумайте как следует. Именно для этого Босс и притащила нас сюда, так? Чтобы мы подтвердили ее подозрения.

— Или опровергли, — вставляю я, пожимая плечами.

Все разом оборачиваются ко мне с таким видом, будто только что обнаружили мое присутствие.

— Не будет ли лучше, Босс, если ты поведаешь нам о своих подозрениях? — холодно осведомляется Кудесница.

Карл, прищурившись, зорко наблюдает за мной. Словно видит меня первый раз в жизни.

— Нет, так лучше не будет, — отвечаю я ровно. И неторопливо окидываю взглядом свою команду, смотрю в глаза каждому, прежде чем продолжить. — Я не хочу, чтобы вы использовали мои специальные знания — или отсутствие таковых — как основу для собственных умозаключений.

— Значит, ты хочешь, чтобы мы поболтали на эту тему в нашем кругу, как коллеги?

Теперь Кудесница практикует на мне враждебно-насмешливый тон. Не знаю, почему она так настроена, что именно вывело ее из равновесия, но выясню непременно. Или эта женщина возьмет себя в руки, или я не подпущу ее к моему крушению.

Я благосклонно киваю Кудеснице.

— Правильно.

— Ну что же. — Она бросает взгляд на технические данные, которые еще плавают перед нами в воздухе, и высказывается: — Если этой штуке пять тысяч лет, и ее сделали люди, и каким-то образом она оказалась в данный момент в этом самом месте… Тогда у нее не может быть никаких силовых полей. Абсолютно.

— Разумеется, — кивает Джайп. — Но тогда эта штука не может фальсифицировать показания зонда. Никоим образом.

— Дьявольщина, — почти рычит Голубка, — да этого монстра здесь вообще быть не должно! Огромное время, колоссальное расстояние. Космический мусор мог бы размолотить его на куски. В пудру!

— Тогда что он здесь делает? — спрашивает Карл. Я пожимаю плечами в третий и последний раз.

— Вот это мы и постараемся выяснить.



Они не отдыхают. Они одержимы цифрами и фактами, как это раньше случилось со мной. Только и делают, что подсчитывают расстояние, время, параметры дрейфа, позабыв о странностях, которые обнаружились в той дыре. Кажется, это заботит одну меня.

Правда, мне не удалось особо продвинуться. Слишком мало экспериментальных данных. Мы еще дважды — в процессе поисков иного доступа в крушение — навестили наш застрявший зонд, но тот не выдал нам почти никакой новой информации.

Невидимый барьер — либо абсолютно новая технология, либо очень старая, о которой давно забыли.

Удивительно, сколько разных полезных технологий бесследно теряется в веках. Не говоря уже о тысячелетиях, истекших со времени постройки корабля.

Похоже на то, что человечеству постоянно приходится все изобретать заново.



Мы совершили уже шесть рабочих выходов, но по-прежнему не знаем, как пробраться в крушение. Шесть миссий, и никакой новой информации. Шесть неудачных дайвингов, а моя главная головная боль — это Кудесница.

Чем дальше, тем хуже. Мрачность, раздражительность, озлобление. Седьмой выход — и я беру Кудесницу вторым пилотом на скип, чтобы поговорить с глазу на глаз.

Работают Джайп с Джуниором. Они обследуют верхнюю часть корабля, как я полагаю, хотя это только догадка. Кропотливая работа. Сантиметр за сантиметром. Они оглядывают, ощупывают, обстукивают, ищут слабину любого сорта, которой, быть может, мы сумеем воспользоваться.

У меня двойной мониторинг, компьютерный и визуальный. На компьютер скипа поступают все данные с дайверских костюмов, и я постоянно слежу за крошечными фигурками Дж&Дж, медленно ползущими по огромному корпусу.

Кудесница стоит рядом со мной, заложив руки за спину, в армейской стойке. Она знает, я взяла ее с собой только ради беседы, и наказывает меня упорным молчанием. Ни за что не заговорит сама, если я первая не начну.

Наконец, когда дайверы миновали опасное место на стыке двух секций, я встаю с пилотского кресла и пародирую стойку Кудесницы: руки за спину, грудь колесом, плечи развернуты, ноги на ширине плеч.

И задаю вопрос:

— Почему ты все время злишься? В чем дело?

Но она продолжает молча смотреть на фигурки, ползущие по крушению. Живой упрек для меня, ибо внимание человека на скипе принадлежит исключительно дайверам. Я сама ее так учила. Одно из главнейших правил. И вот она я — пожалуйста! Читаю нотации незанятому члену команды, когда дайверы работают на крушении.

— Кудесница!..

Она не отвечает мне. Продолжает наблюдать с каменным выражением лица.

— У тебя было столько же выходов, как у любого другого члена команды, — напоминаю я. — Никакой дискриминации. Я не имею претензий к твоей работе, но мне очень не нравится твое настроение. И почему-то мне кажется, что твой гнев направлен исключительно на меня… Разве нас связывает тайна, о которой я не знаю?

Кудесница стремительно поворачивается ко мне, и это движение тоже, по-моему, из строевого репертуара. Ее глаза резко сужаются в щелки.

— Ты могла бы сказать нам, что это «Дигнити», — говорит она напряженным голосом.

Она подтверждает мою гипотезу!

На секунду меня охватывает блаженство. Но я совсем не понимаю, почему Кудесница так злится из-за этого.

— Могла бы, — отвечаю я ей. — Но мне нужно было получить независимое заключение.

— Я знала уже после первого выхода, — сообщает она. — Но ждала, когда ты сама им расскажешь. Не дождалась. А они все еще теряют время, пытаясь выяснить, с чем же имеют дело.

— Мы имеем дело с аномалией. С чем-то, не имеющим смысла, чего вообще быть не может.

— С чем-то очень опасным. — Кудесница скрещивает руки на груди. — Тип «Дигнити» был предназначен для военных действий.

— Да, мне известны такие легенды.

Я смотрю на крушение, потом в наладонный экранчик. Джайп и Джуниор трудятся над чем-то, сильно смахивающим на люк.

— Войн было много, — говорит Кудесница. — Некоторые длились столетиями, как выяснили историки.

— Здесь никогда не воевали, если я не ошибаюсь.

— Здесь — никогда, — соглашается она.

— Тогда я не вижу особых причин для беспокойства.

— Если ты не расскажешь, что это «Дигнити», команда не будет готова. А вдруг в крушении окажется действующее оружие? Или планетарные фугасы, или еще что-нибудь…

— Вроде того барьера?

Кудесница замолкает, стиснув зубы.

— Мы уже ныряли в неопознанные крушения. Ты и я, помнишь?

Она нервно дергает плечом.

— Это не одно и то же! Те крушения были типичными. Мы знали историю, знали, как в принципе устроены те корабли и каковы их возможности. Но об этом корабле мы не знаем ровно ничего… и не только мы. Никто на самом деле не знает, на что были реально способны древние дредноуты. А это крушение, ему здесь вообще не место!

— Загадка, — говорю я задумчиво.

— Опасность, — уточняет Кудесница.

— Эй, Босс!.. — Тоненький жестяной голосок Джуниора. — Мы все-таки открыли его! Мы входим!

Кудесница и я, не сговариваясь, поворачиваемся к крушению. На корпусе не видно ни одной человеческой фигурки. Наладонник показывает нечто неясное, изображение дрожит.

Я поспешно включаю коммуникатор: Дж&Дж еще могут меня услышать.

— Сначала зонд! Про барьер не забыли, надеюсь?…

Но никто не отвечает, и я знаю почему. В данной ситуации я бы тоже не ответила. Они притворяются, что не слышат меня: хотят первыми войти внутрь. Первыми узнать секреты крушения.

Экранчик резко темнеет. Я вижу четыре яркие точки — это подсветка перчатки Джайпа, а еще мельтешащие частицы, совсем как на первых метрах путешествия нашего зонда… и почти сразу все погружается в абсолютную черноту.

Да, придется как-то подстроить наладонник для приема через металл корпуса.

— Мне это не нравится, — мрачно сообщает Кудесница.

Мне тоже. Мне всегда ужасно не нравятся такие ситуации, когда я не вижу и не слышу своих дайверов.

Мы уставились на крушение так, словно ожидаем, что оно само нам ответит. Огромное и темное пятно на экране скипа. Кудесница подходит к порталу и вглядывается, как будто через стекло может увидеть больше, чем с помощью электронных чудес науки.

На экране скипа таймер отсчитывает минуты.

Наш спор не забыт, но уже потерял значение.

Тридцать пять минут — пятнадцать из них внутри.

Джайп всегда скрупулезно придерживается расписания, и все-таки я начинаю нервничать. Ненавижу последние пять минут ожидания.

Кудесница раньше никогда не оставалась дежурить на скипе. Жутко переживает, мерит палубу шагами. И больше ничего не говорит. Ни об опасности, ни о моих авторитарных методах руководства. Ни даже о самом крушении.

Я наблюдаю за ней: грация, изящество и сила, как всегда. Прежде она ни разу не сталкивалась с настоящей тайной, хотя с опасностью в глубоком пространстве сколько угодно. Ныряла в такие крушения, куда свободные дайверы и палец бы не сунули, даже самые алчные. Но прежде все было понятно.

Здесь у нас нет полной уверенности, что это действительно корабль типа «Дигнити». Мы не знаем также, почему он здесь, как сюда попал и с каким грузом. Ни малейшего понятия не имеем о его миссии, если таковая вообще была.

37: 49.

Кудесница снова стоит у портала и пристально вглядывается в темноту. Как будто там что-то изменилось. Черта с два.

— Ты боишься, правда? — нарушаю я молчание. — В первый раз за все эти годы.

Она смотрит на меня так, словно перед ней неведомое создание.

— А ты?

Я молча киваю.

И вдруг мой наладонник оживает, посылая на большой экран прыгающую зернистую картинку, ее почти невозможно рассмотреть, но что-то сразу разжимается у меня внутри, отпускает. Я делаю свободный глубокий вдох, оказывается, я почти не дышала все это время.

Да, я боюсь. Немножко.

Но только не крушения. Это всего лишь диковинка, шарада, головоломка, с какой никто еще не сталкивался.

На самом деле я боюсь только глубокого пространства. Бесконечной протяженности этой черной глубины, не доступной моему пониманию. Миллионы, триллионы шарад, загадок и головоломок, которые мне никогда, никогда не удастся разгадать.

Громкий треск, потом голос. Это Джайп.

— Босс, мы тут кое-что успели разглядеть!

Джайп ликует, он пьян от восторга.

Кудесница шумно выдыхает воздух.

— Мы возвращаемся, — петушком добавляет Джуниор.

Я смотрю на большой экран.

На таймере 40:29.



Наше крушение — действительно аутентичный «Дигнити», все сомнения полностью развеяны. На внутренней стороне крышки люка выгравированы буквы DV — Dignity Vessel — и серийный номер: так и должно быть согласно всем историческим материалам. Руководствуясь этим номером, мы непременно проведем дополнительное расследование, но только позже. Не сейчас.

Сейчас вся команда в салоне, чтобы посмотреть первое видео, доставленное с корабля Джайпом и Джуниором.

У них наилучшее снаряжение, какое только существует. Их костюмы снабжены не только всякими добавочными сенсорами и датчиками, но еще видеочипами с внушительной емкостью, которые рассеяны по всей верхней оболочке. Эти чипы чувствительны и нуждаются в усиленной защите, что утяжеляет костюм, а дешевка лишнего веса не выдерживает. Костюмы Дж&Дж экстра-класса, они обошлись в целое состояние.

Два костюма, два пакета видеоматериалов.

Прорва визуальной информации.

Главный компьютер «Заботы» сортирует всю эту информацию и сводит в два непрерывных потока: один с точки зрения Джайпа, другой с точки зрения Джуниора. Затем компьютер чистит, осветляет и усиливает изображение, выделяет четкие контуры там, где может их прочитать, и оставляет нечеткими, если не может.

Но в этих картинках практически нет ничего расплывчатого. По большей части они черно-белые благодаря резкому контрасту между яркими монохромными лучами микролазеров и окружающей темнотой.

И вот что мы все видим.

С точки зрения Джуниора: Джайп спускается в открытый люк. Края откинутой крышки ровные и блестят металлом, как будто ее открывали по тысяче раз на день, а не один раз за тысячи лет. Потом компьютер переключается на запись ножных камер Джайпа, с этого момента я больше не обращаю внимания, каким костюмом какие кадры сняты.

Люк круглый, и вниз уходит круглый вертикальный туннель. Колодец. Шахта. С одной стороны шахты на стенке поперечные металлические перекладины. Я уже видела такие: это древняя разновидность лестницы, неэффективная и опасная. Джайп ступает на первую перекладину, поворачивается к стене спиной и легонько отталкивается. Он медленно дрейфует вниз в темноте, которая мне представляется бездонной.

На металлической стене через равномерные промежутки мы видим выгравированные старинным шрифтом буквы DV и несколько цифр. Цифры повторяются те же самые, и Карл первым догадался зачем. Чтобы без труда идентифицировать обломки корабля в случае катастрофы. Поэтому его серийным номером помечена каждая деталь.

На металле попадаются и другие пометки — процарапанные, — мы не можем их прочитать, слишком темно. Некоторые еле видны даже в свете перчаток. Джайп не сразу вспоминает, что у него есть еще источники света — в подошвах ботинок, и это говорит мне о его недостаточном опыте.

Десять метров вниз. И второй люк. Он легко открывается, а еще десятью метрами ниже мы видим третий.

Третий люк открывается в сеть коридоров, разбегающихся чуть ли не в дюжине разных направлений. В полной тишине вдруг раздается резкое би-и-ип, и все инстинктивно бросают взгляд на собственные часы, прежде чем до нас доходит, что это запись.

Сигнал предупреждает: время пребывания внутри корабля истекло наполовину.

Джуниор, спустившийся вслед за отцом, уверяет, что еще несколько метров определенно не повредят. Но Джайп, по своему обыкновению, скрупулезен. Он просто качает головой, и сын повинуется.

Теперь мы видим, как Дж&Дж поднимаются вверх по туннелю. Они всплывают с такой же легкостью, как и спускались вниз. Я отмечаю, что оба промежуточных люка они оставляют открытыми, но плотно закрывают наружный. Правильно. Мои первые инструкторы именно так меня и учили.

Изображение пропадает, и сразу же, без паузы, появляется техническая информация. Но я игнорирую цифры и схемы, с ними можно разобраться позже. Гораздо важнее люди, которые вместе со мной в этой комнате.

Нашу компанию распирает от бурлящей энергии. Столько радости, гордости, возбуждения, что эмоции почти осязаемы. А еще страх Ку-десницы. Она стоит у стены одна, зябко обхватив себя за плечи. Держится подальше от Голубки.

— Dignity Vessel, — медленно произносит Карл, пробуя эти слова на вкус; его бледные щеки вспыхивают румянцем. — О черт, и кто бы мог такое подумать?…

— Ты все уже знала! — бросает мне Голубка в лицо.

Я пожимаю плечами.

— Всего лишь надеялась.

— Невероятно… — Это Джайп. — Никак не может быть, и все же… Я сам побывал там, внутри!

— Ха! Вот это и есть самый смак, — замечает, ухмыляясь до ушей, Джуниор. — Не может быть, а все-таки существует!

Только Кудесница не произносит ни слова. Смотрит на технические данные. У меня возникает странное чувство. Мне кажется, она видит в цифрах и чертежах такое, чего никогда не сумею разгадать я.

— Нам предстоит огромная кропотливая работа, — заявляет Карл с энтузиазмом. — Думаю, лучше всего сейчас отправиться домой и разузнать про эти корабли все, что удастся. А потом мы вернемся к нашему крушению.

— Нашему? Да здесь другие станут нырять, пока мы роемся в архивах! — возмущается Голубка. — За нами будут наблюдать, проверять сетевые запросы, следить за всем, что мы делаем. Они найдут крушение и заявят как свою собственность.

— Нельзя подать заявку на такую глубину, — сомневается Джуниор и смотрит на меня. — Или можно?

— Еще как можно, — отвечаю я. — Но заявка — прежде всего публичное объявление о точных координатах находки. Как только координаты станут общеизвестными, в этом месте будет просто не протолкнуться от сталкеров.

— Карл прав, — неожиданно произносит Кудесница тусклым голосом, лишенным всяких эмоций. — Нам лучше всего вернуться.

— Что это с тобой? — резко спрашивает Голубка. — Прежде ты очень любила нырять в крушения!

— Ты когда-нибудь слышала о стелс-технологии? — отвечает Кудесница. — О раннем ее периоде? Или что-нибудь читала? Технология невидимости. С-технология, или СТ. У тебя есть представление, насколько она может быть опасна?

Теперь мы все глазеем только на Кудесницу, но она стоит к нам спиной, зябко поеживаясь. Перед ней все еще плавает техническая информация, подсвечивая ее короткие кудри сияющим нимбом.

— Ты изучала С-технологию?… — с изумлением спрашивает Карл. — Зачем?

— Она была в армии, — сообщает Голубка непринужденно. — Давным-давно, пока еще не поняла, как ненавидит подчиняться всяким строгим правилам. Где, по-твоему, еще можно обучиться полевой медицине?

— И тем не менее, — говорит Карл. — Я тоже когда-то служил в боевом подразделении…

Что ж, это многое объясняет.

— Но в армии никто никогда не рассказывал нам про СТ… Эта штука существует только в легендах и детских сказках.

— Она запрещена, — говорит Кудесница негромко, но в ее голосе чувствуется скрытая сила. — На С-технологию наложили категорический запрет пятьсот лет назад. И с тех пор люди регулярно пытались то оживить ее, то упростить, то усовершенствовать… Все равно не работает.

— Что не работает? — жадно спрашивает Джуниор.

Всеобщее напряжение возрастает.

Нельзя допустить, чтобы ситуация вырвалась из-под контроля, но я хочу услышать все, что может рассказать нам Кудесница.

— Эта технология вроде как затеняет корабли, — говорит она. — Делает их невидимыми даже для невооруженного глаза.

— Чепуха, — запальчиво возражает Голубка. — Это способ дистанционно воздействовать на чужие инструменты и приборы. Такие корабли невидимы лишь потому, что их нельзя обнаружить при помощи электронного оборудования. Вот и все!

Кудесница поворачивается к нам лицом, опускает руки и распрямляет плечи.

— Значит, ты теперь все знаешь? Ты потратила три года на изучение теоретических принципов и предпосылок невидимости? Ты потратила два года постдоктората на попытки восстановить СТ?

— Конечно, нет! — Голубка смотрит на нее так, словно видит впервые.

— А ты? — спрашивает у Кудесницы Карл.

Она кивает.

— Как по-вашему, для чего я занялась поиском вещей? Почему мне так нравится находить вещи, которые были потеряны, как вы думаете?

Джуниор озадаченно качает головой. Я тоже не могу уловить логической связи с невидимостью.

— Почему? — возвращает вопрос Джайп, очевидно, тоже не понимая.

— А потому, — отвечает Кудесница, — что я слишком много вещей потеряла сама… Из-за нелепых случайностей.

— Каких вещей? — спрашивает Карл очень тихим голосом. Его лицо стремительно теряет румянец.

— Много чего. Корабли. Люди. Материальные ценности. Что ни назови, я успела это потерять, пытаясь сделать невидимым для сенсоров. Возродить бесследно утраченную технологию. А вы просто нашли ее на этом древнем корабле…

У меня снова перехватывает дух.

— Стоп!.. Почему ты так решила?

— Все было прямо перед глазами с самого начала, — устало говорит Кудесница. — Этот проклятый зонд застрял точно так же, как добрая половина моих экспериментальных объектов… Между одним измерением и другим. Есть только один способ войти туда, единственный вход. Но нет НИКАКОГО выхода. И самое худшее, что только может случиться с человеком… самое распоследнее! Если кто-нибудь из нас вдруг застрянет, как этот зонд.

— Я не верю в твои дурацкие басни! — выпаливает Голубка с таким пылом, что мне понятно: эти двое не прекращали яростно спорить с той минуты, когда впервые увидели крушение.

— Ты должна поверить. — Кудесница с настойчивой силой говорит это мне, не Голубке. — Поверь всем своим существом! И поскорей забери нас отсюда. А еще лучше — взорви это проклятое крушение ко всем чертям! Если тебе не чужды человеческие чувства… Чтобы больше никто на него не наткнулся.

— Как это — взорвать?! — лепечет Джуниор.

Ее предложение столь нелепо, что меня на миг охватывает бешеный порыв гнева. МЫ НЕ ВЗРЫВАЕМ ПРОШЛОЕ. Да, мы можем искать его, чтобы поживиться, и просто для того, чтобы постараться понять, и никогда для того, чтобы уничтожить. Нет, мы не разрушаем прошлое в прах своими собственными руками!

— Избавься от него, — настаивает Кудесница, теперь в ее глазах стоят слезы. Она смотрит только на меня, говорит только со мной. — Пожалуйста, Босс… Это единственное разумное решение.



Разумное или неразумное, я не знаю.

Я терзаюсь сомнениями.

Допустим, Кудесница не ошибается в оценке реального положения вещей. С-технология утеряна, новые исследования по данной теме строго запрещены, хотя армейские спецы нелегально продолжают работать. Пытаясь (если я все поняла верно) заново открыть и применить на практике некие принципы, которые были хорошо известны человечеству уже несколько тысяч лет назад.

При таком раскладе моему крушению просто нет цены. Мы без труда загоним его за такие денежки, что я смогу отойти от дел не просто прилично обеспеченной, я буду… нет! Мы все будем богаты до самого окончания нашей очень-очень долгой жизни.

Кудесница утверждает, что СТ может быть опасна, и я ей верю. Но какого рода эта опасность? Опасны эксперименты по воссозданию аутентичной технологии? Или сама она имеет некий врожденный порок, притом коренной и поэтому неустранимый?

Карл абсолютно прав: чтобы разобраться досконально, нам надо вернуться домой и провести фундаментальные исследования. Все, что точно известно о кораблях «Дигнити», все касательно С-технологии, а на закуску — последние пять с половиной тысяч лет человеческой истории.

Голубка тоже чертовски права: если мы улетим отсюда ради новой информации, то шансы потерять крушение подпрыгивают на непомерную высоту. В итоге мы разделим судьбу бесчисленных дайверов, убивающих время за стойками баров по всему пространственному сектору, оплакивая сокровища, которые они потеряли.

Мы не можем улететь. Не можем даже отпустить Кудесницу.

Мы останемся здесь, пока не примем решение.

Пока я сама не пойму, что надо делать.

Посоветовавшись с собой.



Я начинаю с Кудесницы, ее персональных данных. Меня не интересуют ее зарегистрированные аресты. Ни послужной список, ни история ее дайвингов или история болезни, на что в первую очередь обращает внимание любой дайверский капитан. Мне нужна именно персональная история: кто эта женщина, что сделала в своей жизни, кем стала.

Я никогда еще ничего подобного не делала. Всегда считала, что это будет вторжением в частную жизнь людей.

Вот все, что нам требуется знать о дайверах, говорила я всегда другим капитанам: хорошо ли они управляются со своим снаряжением, не подворовывают ли у товарищей по команде, достаточно ли подготовлены физически для дайверской работы и насколько психически устойчивы, чтобы иметь дело с мерзлыми трупами.

И я действительно свято верила в собственные слова. Даже сейчас верю, хотя занимаюсь глубокими раскопками в секретных архивах, захороненных в главном бортовом компьютере «Заботы».

К счастью, большинство из этих информационных массивов залинковано только на меня. Никто не знает об их существовании, а если кто-нибудь случайно наткнется, то все равно не получит доступа. Тут нужны мои персональные коды, рисунок моей сетчатки и образец моей ДНК.

Ходовая рубка — мой персональный домен. Сюда без моего разрешения не войдет ни один человек. Но я все равно запираю двери, выключаю звук и притемняю экран компьютера.

У меня такое чувство, будто каждый на борту «Заботы» уже догадался, что я предаю Кудесницу. И все ненавидят меня за это.

Ее настоящее имя: Розельма Квинтиния.

Родилась сорок лет назад на крупном многонациональном торговом судне. Родители настаивали, чтобы малышка всегда проводила половину суток при искусственной гравитации: во избежание развития типичных «конечностей спейсера».

Этого она, действительно, избежала. Заодно выработала пластичность, которая позволяет моментально переходить от нулевой гравитации к стандартной земной и обратно. Чрезвычайно редкое искусство.

Семья планировала, что дочь традиционно займется торговым бизнесом или же станет пиратом. Но она взбунтовалась. Обладая научным складом ума, девушка без труда прошла стандартную процедуру вступительных экзаменов. Прямо с борта родного судна. Результат максимальный, чистые 100 баллов. Ни одна «маленькая мартышка» с пузатого торговца еще такого не добивалась.

По меньшей мере сто престижных школ, разбросанных по всем известным системам, пожелали заполучить ее. Предлагали отдельную квартиру, полное содержание, бесплатное обучение, но только одна из них предложила оплатить ей дорогу до школы и обратно. Единственное, что на самом деле имеет значение для ребенка спейсеров: стоимость двух путешествий через половину Галактики.

Она улетела туда и затерялась в системе. Чтобы вдруг объявиться в нашем секторе через двенадцать лет. Слишком тощей, нищей и озлобленной для вундеркинда, поэтому ей гарантирован был успех. Она сразу записалась на большое торговое судно медиком, но вскоре присоединилась к группе штатных дайверов этого торговца и стала одной из лучших и самых бесстрашных.

С Голубкой она встретилась в баре. Они сразу нашли общий язык и быстро сблизились. А позже Голубка привела ее ко мне, предварительно убедив, что свободные дайверы живут интереснее и больше зарабатывают, чем штатники.

Так началось наше тройственное сотрудничество.

Я вздыхаю, протираю глаза костяшками пальцев и прислоняюсь горячим лбом к прохладному экрану.

Мне не хочется, но настало время для вопросов.



Разумеется, она ждала меня.

Она опустила добавочную стенку, разделив пополам большую комнату, в которой до этого они с Голубкой обитали вместе.

Отгородилась. Поставила последнюю точку в их споре.

На кровати аккуратные стопки одежды, на полу — ее личный рундучок с откинутой крышкой. Она уже успела упаковать туда нижнее белье вместе с ночными сорочками и пижамами.

— Ты покидаешь нас? — интересуюсь я.

— Не могу остаться. — Ровный, спокойный голос. — Я больше не верю в эту миссию. Ты всегда говорила, что в команде должно быть единство, и это чистая правда, Босс. Не хочу подрывать вашу сплоченность. Не собираюсь тебе мешать.

— Интересно… Почему ты ведешь себя так, будто я уже приняла окончательное решение?

— А разве нет?

Она сидит на краю кровати: спина идеально прямая, руки чинно сложены на коленях. Действительно, армейская выправка. Я всегда это замечала, но по-настоящему никогда не обращала внимания. До сих пор.

— Расскажи мне о технологии невидимости, — прошу я.

Она едва заметно вздергивает подбородок.

— Все данные засекречены.

— Спасибо за информацию. Но это мне известно.

Ее проняло, бросает на меня удивленный взгляд.

— Ты пыталась нарыть сведения по СТ?

Я киваю.

В первый раз я запустила поиск, когда разбиралась с типом «Дигнити», а потом уже здесь, на борту «Заботы». Почти ничего не нашла, но я не скажу об этом Кудеснице.

— Ты и прежде нарушала правила, — говорю я, — почему бы не нарушить и сейчас.

Она отворачивается и смотрит на полупрозрачную матовую стенку, обеспечивающую ей уединение. Отрезающую от прошлой жизни. Ку-десница была становым хребтом моей дайверской команды, но больше не поддерживает никого из нас. Твердая и непроницаемая, как эта стена, которой она отгородилась.

— Я дала клятву, — сообщает она нехотя.

— Ладно. Тогда я помогу тебе ее нарушить. Что со мной случится, если я попытаюсь пройти через тот барьер?

— Не надо, Босс!.. Лучше улетай отсюда поскорее.

— Хорошо. Если ты сможешь убедить меня.

— Тогда тебе тоже придется дать клятву. Поклянись, что никому ничего не откроешь.

— Клянусь! — не задумываясь, выпаливаю я.

И сама не слишком верю себе. Слышу собственный голос как чужой, незнакомый, фальшивый. Но Кудеснице требуется клятва, какой бы сомнительной она ни была, и мои слова ее успокаивают.

Она глубоко вздыхает, прежде чем начать. Но не изменяет позы, не оборачивается ко мне, упорно смотрит на новую стену. И этой стене начинает рассказывать.

— Я стала медиком, навсегда покончив с невидимостью, — говорит она. — Решила, что теперь должна, обязана спасать людям жизнь, после того как я сама погубила столько народу. Единственный способ как-то искупить вину, сбалансировать мой позорный счет…



— Многие эксперты полагают, что С-технология затерялась не случайно, ей «помогли». Слишком она опасна, таит большой риск. Ученые, разработчики оригинальной СТ, все как один скончались молодыми при загадочных обстоятельствах, не оставив после себя никаких записей. Даже формальных рабочих дневников, не говоря уже о принципиальных описаниях. И с течением времени имена их, по обыкновению, затерялись в веках, но были заново открыты неким исследователем, который побывал на Старой Земле где-то в конце прошлого века.

Кудесница рассказывает все это скучным, монотонным голосом. Как будто наизусть читает старую-престарую лекцию. Но я жадно слушаю, впитываю слово за словом и не задаю никаких вопросов, опасаясь сбить ее с мысли. Боюсь, что если прерву эту лекцию, нечто важное навсегда останется недосказанным.

— Когда тот исследователь предпринял научное паломничество, все принадлежавшие Старой Земле корабли «Дигнити» уже много столетий как прекратили свое существование. Будучи полностью выпотрошенными. Некоторые переоборудовали в грузовики, другие пошли на слом. Около пятисот лет назад возникла идея заново собрать один «Дигнити» из разрозненных уцелевших деталей. В качестве исторического экспоната. Но попытка провалилась, так как главные компоненты и системы навигации пропали целиком и без всякого следа, никто нигде не сумел их отыскать. Ни в кучах старого металлолома, ни даже в виде древних бумажных чертежей, известных историкам под названием синьки.

Несколько документов, которые обнаружились в колониях на земной Луне (и попали туда, очевидно, контрабандой), наводят экспертов на мысль, что изначальная С-технология базировалась на научной концепции многомерного пространства. То есть радары не видели кораблей совсем не потому, что те набрасывали на себя электронный аналог плаща-невидимки, а из-за того, что эти корабли прятались от радаров в иных мирах. На какое-то время уходили в параллельную вселенную, подобную нашей собственной.

Я вспоминаю, что уже знакома с этой теорией, как раз она положена в основу темпоральных путешествий, хотя на самом деле мы никогда не умели путешествовать во времени. В классическом смысле, а не банально старея. Во всей Галактике исследователи уже давно отказались от попыток подтвердить эту теорию экспериментально. Теперь у них крайне популярна совсем другая версия, которая гласит, что в действительности время нелинейно, мы только воспринимаем его как линейное. И чтобы реально совершить темпоральное путешествие, следует изменить наше восприятие, иными словами — человеческий мозг.

Но рассказ Кудесницы вроде бы подтверждает классическую теорию. Она говорит, что путешествия во времени возможны, если открыть небольшие окошки в другие измерения, то есть проходы, которыми ты можешь управлять по собственному желанию.

— Но только, — добавляет она после паузы, — на практике эти окошки подчиняются совсем не так хорошо, как хотелось бы, и на каждое успешное путешествие приходится не менее двух, когда ничего не получается.

— Что не получается?… — не выдерживаю я.

Но она лишь качает головой и отвечает коротко:

— Можно застрять. На все оставшиеся времена.

— А как же «Дигнити»? Они тоже ныряли в окошки?

Кудесница снова качает головой.

— Я так не думаю. В основе тот же принцип — мультимерное путешествие. Но совсем другие методы, которые мы не способны воспроизвести.

— А наше крушение?… Почему ты ужасно боишься его?

— Потому что ты права. — Наконец Кудесница смотрит прямо на меня: под глазами темные круги, лицо осунулось. — «Дигнити» тут быть не должно! Ни один из них не покидал пространственного сектора Старой Земли. Никогда! Корабль не мог ни пролететь, ни продрейфовать половину Галактики. Эти корабли не были на такое рассчитаны.

Я киваю. Ничего сверх того, что мне уже известно.

— И что?

— А то, — говорит она. — Ты знаешь, что они не возвращались в порты приписки дюжинами?

Я пожимаю плечами.

— Они были серьезно повреждены или разрушены. Это ведь боевые корабли, так?

— Повреждены, разрушены… Или пропали? Я голосую за третий вариант. Или еще может случиться так, что корабль отправили в секретную миссию, давно забытую в веках…

— И что?

— Разве ты сама не удивлялась, почему никто не заметил этот корабль за все тысячелетия? И как он мог продрейфовать настолько далеко от Земной системы?

Я утвердительно киваю.

— Конечно! Он, может быть, вообще не дрейфовал, — говорит она.

Я буквально ошеломлена.

— Ты думаешь… его сюда специально послали?!

— Нет, я так не думаю, — вздыхает Кудесница. — Давай мы лучше представим, что корабль «Дигнити» отправили в приграничный район Земного сектора с какой-то миссией… Неважно с какой, кроме того, что она была под грифом высшей секретности. И поэтому «Дигнити» прошел через всю систему в стелс-режиме… Ты уже представила это, правда?

Мой желудок нервно сжимается.

— А если, — задумчиво говорит Кудесница, — они пытались вывести корабль из длительного режима невидимости… и все это закончилось тем, что он оказался здесь?

— Пять тысяч лет назад?… — тупо спрашиваю я.

— Нет… — Она качает головой. — Всего лишь несколько поколений назад, чуть больше, чуть меньше. Но в любом случае этот корабль не слишком долго здесь болтается. Тебе просто повезло, что ты первая заметила его, Босс!



Всю ночь напролет я слушаю Кудесницу. Теории, рассказы, умозаключения. Она знакомит меня со своей программой исследований СТ. От нуля к теории, от теории к экспериментам. Редкие удачи и потери, потери… Сорок пять невинных человеческих жертв.

Когда она ушла из научно-конструкторской лаборатории и занялась медициной, то воспользовалась своим высшим допуском, чтобы порыться в старых файлах. И ей удалось отыскать спецпакеты научных исследований давностью почти в пятьсот лет. Но все существенное оказалось полностью изъято, остались лишь краткие резюмирующие заключения.

С-технология потеряна. Уничтожена.

И никто, никто не способен восстановить ее.

Я слушаю, и оцениваю, и взвешиваю, и размышляю, и лишь глухой ночью прихожу к выводу, что ученый из меня просто аховый.

Но зато я прагматик с немалым опытом. И я точно знаю, благодаря собственному расследованию, что корабли «Дигнити» со своей технологией невидимости существовали более двухсот лет — и все это время были в строю. А как мой солидный опыт подсказывает, ничего подобного не могло произойти, если оригинальная СТ и впрямь была настолько порочна, как считает Кудесница.

Слишком много переменных, неизвестные параметры. И пока я взвешиваю, оцениваю, подсчитываю и усиленно размышляю, что-то странное начинает разгораться во мне.

Пять столетий армейцы бьются за восстановление СТ. Но практически они не совершили ничего, говорю я себе. А между тем все ответы на их вопросы существуют в наглядном виде и, что самое замечательное, прямо у меня под боком. В крушении, которого никто не заметил, кроме меня. Которое принадлежит мне и только мне на данный момент.

Страсть разгорелась и начинает пульсировать во мне, и теперь я точно знаю: это жадность. А я-то думала, этот порок мне абсолютно чужд. Как я ошибалась!



Я ухожу под утро, надеясь немного вздремнуть. Кудеснице приказываю убрать с кровати одежду и как следует выспаться. Я настаиваю на своем: она должна остаться с нами в любом случае.

Независимо от моего окончательного решения.

Она кивает, словно ничего другого не ожидала, и возможно, так оно и есть. Она уже распаковывает свои ночнушки, когда я выхожу из комнаты в коридор, где воздух гораздо прохладнее, а свет намного мягче.

Я устало бреду к своей каюте, когда меня перехватывает Джайп:

— Ну как, она поведала тебе что-то стоящее?

Глаза у него подозрительно блестят, и мне вдруг приходит в голову: уж не снедает ли Джайпа лихорадка жадности, как и меня?… Чуть не спросила, но вместо этого скучно отвечаю:

— Ничего. Она рассказала о своей работе довольно подробно, но мне не показалось, что для нас это важно.

Я лгу, потому что намерена, как говорится, переспать со своей проблемой. В древности люди на Старой Земле утверждали, что утро вечера мудренее, и это как раз про меня. Я принимаю гораздо лучшие решения по утрам, на свежую голову.

— В твоем репозитарии не так уж много исторических файлов на «Дигнити», — сообщает мне Джайп. — Во всяком случае, узко специализированных… Я ничего не нашел в базе данных про наше крушение — полный ноль, нет даже его серийного номера. Хотелось бы подключиться к внешней системе, ты позволишь?

— Чтобы кто-нибудь узнал, где мы и что сейчас делаем? Тебе этого хочется?

— Нет, просто так будет гораздо удобнее, — возражает он с иронической усмешкой.

— И глупее некуда, — отрезаю я.

Джайп со вздохом кивает. Я делаю один шаг в сторону своей каюты, но он цепко хватает меня за руку.

— Послушай, я тут проверил кое-что…

Я устала, мне так хочется спать, что даже выразить не могу.

— Ну что еще?…

— Знаешь, я давно уже пришел к выводу, что когда ты не можешь что-то найти в официальной истории… надо поискать в легендах. Там всегда существуют зерна истины, даже если их очень трудно раскопать.

Я жду. Огоньки в его глазах разгораются.

— Есть одна старинная история, которую уже много-много веков пересказывают спейсеры. И притом в различных культурах, пока их правительства приходят и уходят, одно за другим. В этой спейсерской истории говорится о флотилии кораблей «Дигнити».

— Что? — вяло переспрашиваю я. — Конечно, можно и так сказать: мол, это был флот. Таких кораблей построили несколько сотен, согласно историческим документам.

Джайп нетерпеливым жестом отметает мои слова.

— Их было гораздо больше! В очень многих вариантах этой истории говорится о тысячах кораблей. В других вариантах их число оценивают многими сотнями, третьи вообще не упоминают о количестве. Но все легенды утверждают: это был огромный флот кораблей «Дигнити», чья миссия состояла в спасении миров, расположенных за самыми далекими звездами, какие только можно увидеть. Эти корабли двигались от порта к порту, в каждом запасаясь всем необходимым, и в первую очередь — запчастями для ремонта. Все экипажи этого флота непрерывно латали свои корабли, чтобы те могли лететь дальше, дальше и дальше… В сотни раз превысив ресурс, рассчитанный конструкторами.

У меня сна ни в одном глазу.

А ведь Джайп знал заранее, что так и будет.

— И таких историй много? — спрашиваю я.

— Вполне хватит, чтобы восстановить траекторию… И она верна, если ты, к примеру, ведешь огромный флот из сферы Старой Земли к нашему пространственному сектору.

— Мы слишком далеко от сектора Старой Земли, — говорю я со вздохом. — Земляне той древней эпохи и мечтать не смели, что люди туда доберутся… И уж тем более поставить себе целью долететь туда.

— Да, так говорят все. Но кто знает, как было на самом деле?

— «Дигнити» никогда не имели сверхсветового привода, — напоминаю я.

— Может, и не имели… Неважно!

Джайпа буквально распирает, он жаждет поделиться своей сумасшедшей идеей, и я — совершенно непонятно почему — ощущаю легкий проблеск надежды.

— Перманентный ремонт, понимаешь? И в полете, и в портах, где они покупали материалы, заказывали детали и все прочее. Что если в каком-то из портов, где они ремонтировались, им подарили эти самые штуковины? Сверхприводы?

— Подарили… — повторяю я с большим сомнением. Ни один из знакомых мне миров никому ничего не дарил.

— Ну, или продали… Разве невозможно такое предположить? Одна легенда называет этот флот наемным. Их нанимали сражаться за миры, которых они прежде и в глаза не видели.

— Абсолютно мифическая история.

— Да, — соглашается Джайп, — это всего лишь легенда. Но иногда… Случается, легенды внезапно обрастают реальными подробностями.

— А конкретнее?

— Конкретнее? Перед нами подлинный «Дигнити», который, по идее, никак не мог попасть сюда, но тем не менее он перед нами.

— Ты заметил следы ручного ремонта? — быстро спрашиваю я.

— Каким, интересно, образом? — Он пожимает плечами. — Это я у тебя должен спросить. Ты ведь просматривала технические данные? Если корабль ремонтировался, то датировка разных его частей не совпадает.

Я даже не взглянула на даты, понятия не имею, совпадают ли они. Но я не стану признаваться в этом Джайпу.

— Скачай подробные спецификации аутентичного «Дигнити», — говорю я деловито. — Все материалы, где что должно находиться… и так далее. Словом, все, что имеется.

— Я думал, ты сделала это сама. Еще до того, как мы сюда прилетели.

— Да, но не настолько подробно. Видишь ли, корабль обычно восстанавливают в том же виде, каким он был до повреждения. Во всяком случае, внешне, а вот начинка вполне может отличаться от первоначальной. И я как раз собиралась сверить наши данные со стандартами для «Дигнити», но не успела. Сперва из-за этой самой СТ, а теперь мне элементарно надо поспать… Так что — действуй.

Джайп расплывается в широкой ухмылке.

— Есть, капитан!

— Не капитан, а Босс, — бормочу я, ковыляя по коридору, который ведет меня прямиком к моей кровати. Даже выразить не могу, насколько я люблю быть боссом… черт меня подери.



Я поспала, но недолго. Мой мозг слишком занят обработкой всякой всячины. Я уверена, что точные спецификации не совпадут с реальностью, но это просто факт, который ровно ничего не подтверждает. Кто-то ремонтировал корабль в неких определенных местах по мере необходимости. Только и всего. Но что если мы обнаружим такие материалы, которых заведомо не могло быть в Земной сфере в те древние времена, когда строили «Дигнити»? Это уже совсем другое дело. Версия о спятившей СТ, из-за которой наш «Дигнити» попал сюда, будет опровергнута, и Кудесница может больше не беспокоиться.

Я сижу за своим прямым терминалом, когда она подходит к двери моей каюты. Я прошла уже пять или шесть уровней защиты, чтобы добраться до некоторых данных, очень старых. Эти данные недоступны с любого другого терминала корабельной сети.

Кудесница стоит под самой дверью и ждет. Я надеюсь, что ей все-таки надоест, но тщетно. Через несколько минут она демонстративно кашляет.

Я вздыхаю так, что слышно за дверью.

— Мы уже беседовали, целую ночь.

— Только один вопрос.

Она входит, не дожидаясь приглашения, и закрывает за собой дверь. Я сразу начинаю чувствовать себя клаустрофобом; это всегда так, когда кто-нибудь вторгается в мое сугубо личное пространство. В своей каюте я всегда — неизменно! — была одна, в полном и счастливом одиночестве. Даже когда у меня случился романчик с дайвером из моей команды, это я бегала к нему, а не он ко мне. Ни разу не пустила его дальше порога.

Привычка к уединению глубоко въелась в меня, но привычка к секретности коренится еще глубже. Я автоматически затемняю экран монитора, прежде чем повернуться и сказать:

— Да?

Кудесница выглядит так, будто спала еще меньше меня.

— Я должна попытаться. В последний раз, — говорит она. — Прошу тебя… Взорви это крушение. Пожалуйста. Или сделай так, чтобы его здесь больше не было. Не впускай внутрь никого, не входи сама. Забудь, что оно вообще существовало.

Я складываю руки на коленях. Вчера у меня не было ответа на такую просьбу, но сегодня есть. Я успела обдумать все, что услышала прошлой ночью, — совершенно разные истории, которые поведали мне Джайп и Кудесница, — и за полчаса до того, как она меня потревожила, пришла к заключению. Что ни одна из этих историй не правдивее другой. Не ближе к истине, которая не известна никому.

— Пожалуйста, — монотонно повторяет Кудесница.

— Я не ученый… — начинаю я, но эта прелюдия не производит на нее должного впечатления.

Тот же взгляд, та же поза.

— … Но много размышляла, — продолжаю я. — Если эта СТ такая могущественная и опасная, как ты уверяешь… Где гарантия, что мы не вызовем катастрофу, пытаясь уничтожить стелс-генератор? Что если взрыв активирует его на полную мощность? И мы пробьем между измерениями дыру? Или, может быть, разрушим нечто для нас невидимое в иных измерениях?

На ее скулах появляется едва заметный румянец, и я продолжаю:

— Или, вполне вероятно, взрыв вернется к нам рикошетом. Я припоминаю, что «Дигнити» считались непробиваемыми… Якобы все, что в них попадает, тут же отскакивает назад. А вдруг это побочный защитный эффект СТ?

— Это типичный эффект силовых полей. — Откровенная нотка сарказма. — В ту эпоху силовые поля еще не придумали.

— И тем не менее, — настаиваю я. — Конечно, ты разбираешься в С-технологии гораздо больше меня, но… Ведь на самом деле ты не понимаешь ее? А иначе сумела бы полностью воссоздать.

— Это… не аргумент, а софистика, и мне кажется…

— Но ты ведь не отрицаешь, что полных знаний у тебя нет? Неизвестно, что произойдет, если мы взорвем крушение. Ты не знаешь, никто не знает. Но может статься, это будет настоящая катастрофа, которой мы не переживем.

— Я готова рискнуть, — говорит она пустым голосом.

Глаза у нее тоже пустые, холодные. Как будто передо мной совсем чужой, незнакомый человек. Какая-то женщина, которую я никогда прежде не видела. И что-то застывшее, безжизненное в ее глазах явственно подсказывает мне: если бы я сегодня утром встретила эту женщину впервые, то наверняка не захотела бы ее видеть.

— Я сама люблю рисковать, — отвечаю я. — Вот только в данном случае риск совершенно не оправдан. Получается, что все шансы против нас.

— Против тебя и меня? Может быть, — кивает она. — Но есть вещи и поважнее, чем кучка дайверов. Если ты оставишь это крушение здесь, то под угрозой окажется вся наша культура. Множество человеческих жизней.

— Погоди, ты говорила мне, что военные постоянно пытаются восстановить эту штуку, снова и снова. И ты сказала, что при таких попытках всегда погибают люди. А между тем факты, которые я раскопала в исторических файлах, подтверждают: «Дигнити» проработали сотни лет… И вот что я думаю: может быть, это твоя методология порочна? Может, если настоящая штука попадет в руки тех, кто способен в ней разобраться… С-технология будет не губить, а спасать жизни?

Она пристально смотрит на меня, и я понимаю, что всего пять минут назад я смотрела на Кудесницу точно с таким же выражением.

Я всегда знала: ничто так не способно разрушить дружбу, как жадность, зависть и религиозные убеждения. И я знаю также: эта триада сгубила столько дайверов, что даже неохота вспоминать.

Поэтому я стараюсь никогда не допускать ничего подобного на моем корабле, в наших дайвингах. Поэтому я так тщательно подбираю свои команды. Вот почему я присвоила такое имя моему кораблю — «Не-Ваша-Забота».

И тем не менее.

Я совсем не ожидала, что распрю начнет Кудесница.

Я не ожидала, что она вступит в конфликт со мной.

— Что бы я ни говорила, ты ведь все равно не передумаешь? Никогда не откажешься от этого дайвинга?

Я киваю.

Она тяжело, прямо-таки театрально вздыхает. Показывая всю глубину своего неодобрения. Демонстрируя, что я одна несу ответственность за все ужасные события, которые, как она полагает, рано или поздно, но непременно должны произойти.

Мы смотрим друг на друга в молчании. Глаза в глаза. У меня возникает чувство, будто мы спорим, перебрасываясь аргументами, только аргументы без слов. Ни за что не отведу глаз, пускай лучше вылезут из орбит.

Наконец она отворачивается и смотрит в сторону.

— Ты хочешь, чтобы я осталась, — говорит она. — Прекрасно, я остаюсь: Но только на моих условиях.

Я давно ожидала этих слов. Честно говоря, я думала, она сразу заговорит на эту тему.

— Что ж, назови их.

— Нырять я не буду. Даже ради спасения человеческой жизни.

— Принято.

— Но я могу работать на скипе, если ты позволишь мне брать с собой медицинские принадлежности.

Пока я не вижу никаких проблем.

— Согласна.

— И если что-нибудь пойдет не так… а это наверняка случится… Я оставляю за собой право передать мои записи, как аудио, так и цифровые, любым официальным лицам по моему выбору. Я оставляю за собой право рассказать о наших изысканиях и о том, что я предупреждала тебя. Я также оставляю за собой право публично заявить, что именно на тебе лежит вся ответственность.

— Я всегда ответственна за все, — соглашаюсь я. — Но хочу напомнить, что ваша группа заключила стандартный контракт, где подробно перечислены опасности дайвинга на глубине. И все вы добровольно подписали отказ от любого рода претензий. Смерть — один из рисков, которые входят в этот перечень.

Ее губы кривятся в улыбке, однако глаза остаются пустыми. Сама улыбка — один сплошной сарказм.

— Да… — говорит она, словно прежде никогда не слышала моей тронной речи. — Полагаю, что так оно и есть.



Всем остальным я объясняю, что у Кудесницы возникли сомнения касательно СТ. Поэтому, говорю я, она больше не будет работать основным дайвером, однако останется нашим медиком. Никто не задает никаких вопросов. Ситуация обычная для длительных дайвингов: у кого-то при одном виде крушения возникает нервная тошнота, другие начинают всерьез бояться темноты, а кто-то едва не погибает и решает незамедлительно завязать с этим делом.

Мы суеверный народец во всем, что касается работы. Мы надеваем снаряжение всякий раз в одном и том же порядке, и у каждого есть заветная вещица, которую дайвер непременно берет с собой, даром что давно пора ее выбросить. Нам нравится чувствовать чье-то покровительство, постоянную заботу о нашей безопасности, даже если это старый дайверский пояс прадедушки.

У решения, принятого Кудесницей, как обычно, две стороны. И приятная состоит в том, что теперь я смогу позволить себе нырять в крушение. На скипе будет сидеть хороший пилот, пускай и не блестящий, и я знаю: действовать она станет разумно, с учетом сложившейся ситуации, и не поддастся импульсивному порыву бросить скип ко всем чертям, желая спасти одного из нас. Она сама так сказала, и я верю Кудеснице.

Досадная сторона в том, что как дайвер Кудесница на голову выше меня. Она способна найти такое, что мне не удастся, заметит то, чего я сама никогда не увижу, не сунется беспечно в рискованные места, при виде которых у меня даже мыслишки не промелькнет о возможной опасности.

Вот почему для своего первого визита в крушение я выбираю в партнеры Голубку. Ведь она самый опытный дайвер в нашей команде после Кудесницы.

Наш полет на скипе никак не назовешь приятным или хотя бы спокойным. Взаимная неприязнь этих двух женщин зашла слишком далеко. В атмосфере висит болезненно напряженное молчание, такое тяжелое, что оно, кажется, чувствуется на ощупь. Я провожу время за тщательной, кропотливой проверкой своего снаряжения. Как бы страстно я ни желала нырнуть в это крушение, я боюсь.

Боюсь глубины, темноты и неизвестности. Первые секунды после прыжка в невесомость всегда захватывают меня врасплох, напоминая: то, что я сейчас делаю, неестественно для человека по самой его природе.

В конце концов скип располагается на привычном рабочем месте, я облачаюсь в свой дайверский костюм, каким-то образом ухитряюсь пережить первые ужасные минуты, и вот я уже несусь вдоль направляющей вслед за Голубкой, которая опережает меня на несколько метров, и благополучно добираюсь до крушения. К его входному люку.

На первый раз Голубка взялась позаботиться о рабочих записях и картировании, я пока еще не ориентируюсь в крушении. Голубка уже побывала внутри вместе с Карлом — после Джайпа и Джуниора.

Я наметила, просмотрев видеоматериалы, три коридора: один для Карла, один для Дж&Дж, один для Голубки. Когда мы выясним, что нас ожидает на противоположном конце, я выберу для дайверов другие. У меня нет своего постоянного коридора, буду работать с любым, кто составит мне пару.

Спускаться в люк не так легко, как это выглядит на видеозаписи. Кромки гораздо острее, чем я рассчитывала, надо внимательно смотреть, чтобы не повредить перчатки. Я слышу собственное дыхание, чересчур резкое и частое, наверное; надо было последовать совету Голубки: схема 10/10/10 для первого моего выхода вместо 20/20/20, тем более что теперь до крушения мы добираемся всего за девять минут. Я смогла бы для начала акклиматизироваться, чтобы в следующий раз уже полноценно работать.

На скипе я пропустила ее совет мимо ушей, не задумываясь; меня гораздо больше занимал наш с Голубкой коридор, а вдруг он приведет прямо к ходовой рубке или какой-нибудь аппаратной. Кудесница подумала за меня, прицепив ко мне еще одну аварийную дыхалку. Она помнит, что когда я впервые ныряю после долгого перерыва, то расходую слишком много кислорода.

Она помнит, что иногда я впадаю в панику.

Только не сейчас, просто я излишне возбуждена. Я включаю весь наружный свет костюма, стараясь разглядеть каждую трещинку, каждую неровность цилиндрической трубы, уводящей нас в темные недра корабля. Голубка следует за мной с небольшим интервалом. Поскольку я освещена, как туристическая станция, она не использует свет на своих ботинках. Она позволяет мне самой установить скорость спуска, и я, должно быть, немножко тороплюсь.

11:59. Мы на уровне коридоров.

12:03. Голубка показывает мне наш коридор.

12:06. Мы приступаем к его обследованию.

И я ощущаю эйфорию пополам с головокружением, как дитя на своей первой космической прогулке.

Знакомое и опасное состояние, которое дайверы всегда должны держать под контролем. Очень даже вероятно, что это первый заметный признак кислородного голодания, а недостаток кислорода, помимо всего прочего, провоцирует злостное пренебрежение правилами безопасности.

Но я никому не сообщаю, как полагалось бы, что со мной не все в порядке. Я не в порядке с того самого дня, когда Кудесница расплевалась с нашей командой. Удивительная легкость в голове, ощущение неустойчивости внешнего мира, и чем ближе к моему выходу в крушение, тем сильнее моя квазиэйфория. Сейчас я немного беспокоюсь о кислороде, поскольку избыточные эмоции усугубляют тяжелое дыхание, но намерена положиться на свой костюм. Надеюсь, он вовремя предупредит меня, если опасно понизится уровень кислорода или давление внутренней атмосферы. Или что его системы защиты готовы вот-вот загнуться.

Коридор соответствует человеческим пропорциям и рассчитан на полную гравитацию. Очевидно, никто не догадался устроить на стенах или потолке лесенки из перекладин, как я видела в люке, на тот случай, если контроль за ориентацией откажет.

Это говорит мне о поразительном доверии, которое некогда люди питали к технологиям. Я не раз читала об этом, но впервые вижу собственными глазами. Ни один корабль, сконструированный за последние триста лет, не сошел со стапеля без специальных палубных покрытий, по которым можно ходить даже в невесомости. В любом из нынешних кораблей через каждые десять метров — или около того — размещены аварийные запасы кислорода, возле каждой двери непременно есть устройства связи.

Прошлое теперь еще дальше от меня, чем я думала. Я полагала, стоит мне оказаться внутри крушения, как я его почувствую, даже не ощущая запахов, не слыша внешних звуков. Я почувствую, каково это — посвятить большую часть своей жизни, свою карьеру этому объекту.

Но я не чувствую ничего. Я просто в темном, унылого вида пустынном проходе, где нет никаких аварийных запасов, к которым я привыкла. Голубка продвигается вперед гораздо медленнее, чем хочется моей легкомысленной эйфорической половине, хотя другая половина — осторожный, умудренный опытом босс — прекрасно знает: чем неторопливее, тем лучше.

Голубка находит опорные точки для рук и молча подает мне сигналы, как будто мы с ней втайне карабкаемся по оболочке корабля чужаков. Мы работаем по системе незапамятной старины: ведущий дайвер ощупывает выбранное место, а убедившись в его надежности, отталкивается, приходя в движение, и все остальные, кто следует за ним, скрупулезно используют для отталкивания ту же проверенную точку.

Здесь, вопреки моим ожиданиям, совсем не так часто попадаются двери. В длинном коридоре, по моему разумению, обязательно должно быть много дверей, а еще он должен иногда пересекаться с другими коридорами. Но здесь нет никаких пересечений, а одинокая дверь появляется перед нами, когда я уже начинаю сомневаться, что мы в коридоре, а не в глухом туннеле. Здесь дверные проемы утоплены в стену гораздо глубже, чем я привыкла.

Голубка пробует каждую дверь, но безуспешно. Все они то ли заперты, то ли заклинились. В данный момент наша основная задача — картирование, поэтому мы оставляем все трудные Места на потом, до того времени, когда карта крушения будет составлена полностью. Но мне, конечно, хотелось бы заглянуть в один из этих замкнутых на тысячелетия закутков прямо сейчас… Думаю, что и Голубке хочется не меньше.

Наконец она остановилась, процарапывает на стене пометку, а затем оборачивается ко мне и кивает.

На сегодня мы закончили.

И чудесным образом моя безоглядная эйфория съеживается до минимума. Сейчас мы пойдем назад — это правило! И если вернемся раньше, чем истечет наше время, так тому и быть.

Я проверяю свой счетчик: 29:01.

У нас десять минут, чтобы добраться до шахты люка.

Едва не начинаю выканючивать еще пару минут для работы, но беру себя в руки. Если мы добрались сюда быстрее, это еще не значит, что путь отсюда обязательно окажется легким. Я уже потеряла четырех дайверов, которые совершили именно такую ошибку.

Пропускаю Голубку вперед в качестве ведущего. На обратном пути она использует те же самые точки отталкивания, что и раньше, и до меня доходит: Голубка как-то пометила эти места, а ее костюм их определяет. Мое собственное снаряжение более скромное, и я рада, что Голубка так классно экипирована. Могут понадобиться недели, чтобы полностью закартировать внутреннее пространство крушения, а удерживать в голове все множество безопасных точек для такого огромного корабля… Это весьма затруднительно, а может, и невозможно. Для меня, по крайней мере.

Наконец мы на скипе, и когда я снимаю шлем, Кудесница вперяет в меня испепеляющий взгляд.

— Ты была под кайфом, — заявляет она категорически.

— Обыкновенное волнение… — слабо протестую я.

Она вскипает бессильной злобой.

Ведь это мой корабль, мое крушение, мой бизнес.

Я буду делать все, что захочу.

Снимаю свой костюм и с удовольствием расслабляюсь, пока Кудесница гонит скип обратно, к «Заботе». Мы не слишком много успели сегодня, Голубка и я, генеральная карта крушения обогатилась лишь на какие-то метры, но у меня такое чувство, будто мы открыли новый мир.

Возможно, все дело в эйфории, вызванной сверхнормативным расходом кислорода, кто знает. Но я так не думаю. Я думаю, это вроде реакции завязавшего наркомана, который по случайности вдруг принимает наркотик, и восторженный кайф настолько грандиозен, что схвативший дозу готов придать ему любой смысл, приписать любое значение, но только не называть вещи их собственными именами.

Итак, мое крушение: масса потенциальных возможностей.

Вот только я не могу обсуждать такие вопросы на скипе, где теперь в моем пилотском кресле сидит Кудесница, а Голубка расположилась напротив меня.

Кудесница возненавидела мой проект от всей души.

Голубка близка к этому. Ее энтузиазм вянет прямо на глазах, хотя я не знаю почему. То ли ее вымотала война с Кудесницей, то ли бывшая подруга все-таки успела убедить Голубку, что это крушение неизмеримо опаснее, чем все предыдущие. Так или иначе, результат налицо.

Я отворачиваюсь от них и смотрю в портал: мое крушение все дальше, все меньше, миниатюрнее и наконец растворяется в глубине… Забавно. Хотя меня окружает та же тяжелая, грозовая атмосфера, я внезапно чувствую себя счастливой.

Я довольна.



Еще полдюжины выходов с Голубкой, еще шестьдесят с лишним погонных метров — по большей части попросту коридор. Но также потенциальный складской отсек (поначалу мы надеялись на зал для собраний или жилое помещение) и глубокая техническая ниша с оборудованием (еще руки не дошли, чтобы составить каталог). Свое личное время я провожу за анализом материалов.

Пока ничего убедительного. Много явных следов ручного ремонта, но это обычное дело: мало ли что случается с кораблем во время долгого путешествия.

Чего здесь нет и в помине, так это трупов. Мы не нашли ни одного, и это на самом деле крайне необычно. Иногда в крушениях плавают скелеты — или их фрагменты, по крайней мере, а иногда попадается прямо-таки цветущий покойник, облаченный в дайверский костюм и совершенно целехонький. Те, что без костюмов, вот эти хуже всего. И тогда я не устаю благодарить неведомо кого, что сама я здесь в костюме и он не пропускает запахов.

Отсутствие мертвых тел начинает действовать на нервы Карлу. Он даже поговорил со мной наедине по поводу того, чтобы пропустить несколько запланированных выходов.

Я не уверена, что лучше, что хуже. Если я разрешу, то Карл расслабится и после отгулов может вообще отказаться от дайвинга. Но если я заставлю его работать из-под палки, суеверные страхи Карла могут настолько усилиться, что внезапно парализуют его в самом неподходящем месте.

Вздохнув, я передвигаю Карла в самый конец очереди и предупреждаю Кудесницу: возможно, что ей все-таки придется надеть дайверский костюм.

Она смотрит на меня с широкой ухмылкой. А уж потом говорит:

— Тебе ничего не останется, как улететь домой, если еще кто-нибудь из нас откажется.

— Буду нырять одна, а вам всем придется меня подождать, — парирую я, но это только бравада: мы обе отлично знаем.

Но я знаю также, что крушению не удастся победить меня, никогда, пока в его чреве таится настоящее сокровище.

Вот что щедро питает мою жадность, постоянно подливает масло в ее жгучий огонь: самое настоящее, истинное, подлинное сокровище… МОЕ сокровище, которое ответит на исторические вопросы, даже не заданные прежде, даже на те, которые раньше вообще не были известны историкам, и откроет человечеству такие факты, о которых сейчас никто и не подозревает. Сверх того, помимо огромной исторической ценности, мое сокровище обладает вполне реальной, материальной стоимостью… И цена его чрезвычайно высока.

Я люблю историю, понимаю ее духовную ценность, но это отнюдь не мешает мне зарабатывать на ней. Я заколачивала очень недурные деньги на доставке туристов к известным историческим крушениям, учила новичков за отдельную плату, как правильно нырять в такие древние места. А сколотив достаточный начальный капиталец, занялась своим главным и любимым делом: я нахожу в глубине новые исторические объекты, о которых никому еще не известно, и организую там собственные раскопки с личной командой надежных дайверов. Во славу истории — и моего неуемного любопытства.

Но я никогда не предполагала и не мечтала даже, что в своих исторических раскопках рано или поздно натолкнусь на подлинное сокровище.

Всякий раз, когда я просто думаю об этом, у меня начинается мандраж, а перед каждым выходом в крушение я непременно впадаю в идиотскую эйфорию. С той лишь разницей, что теперь я пунктуально обо всем докладываю Кудеснице. Скромно сообщаю ей, что на сей раз, кажется, слишком возбуждена, и по традиции Кудесница всегда предлагает мне транк, а я от него неизменно отказываюсь.

Никогда, никогда не суйся в неизвестность с притуплёнными чувствами! Таков мой жизненный принцип, хотя я знаю множество людей, которые обычно поступают наоборот.

Нам предстоит долгий, невероятно долгий дайвинг.

Трудная, тяжелая миссия.

Мы торчим возле крушения уже столько времени, сколько мои дайверы прежде не проводили в глубине. А конца нашей работе по-прежнему не видно.

Нам всем предстоит еще множество испытаний. Никто из нас не застрахован от нервного срыва. Возможны приступы безудержной эйфории и безумного беспричинного страха, эпидемия всяческих суеверий, абсолютно непредвиденные критические ситуации. То ли со счастливым спасением, то ли (упаси нас, конечно, Творец) с печальными потерями.

Но мы прорвемся через все это и обязательно получим Золотой Приз. И никто не сумеет отобрать его у нас, никто на свете.



Все переменилось чуть позже полудня.

Сегодня я снова капитанствую на скипе, а Кудесница уже на «Заботе», исполняет категорический приказ босса: отдыхать! Я устала от ее жалоб, мрачных взглядов исподлобья и неизменно враждебного отношения.

Я поймала Кудесницу на том, что она усердно капает на мозги Дж&Дж, сильнейшему звену моей команды. Так и сяк выспрашивает: как они себя чувствуют в древнем логове смерти, уверены ли, что им вправду хочется туда нырять? Оба почти не слушали ее, разве что из вежливости (хотя Джайп немного с ней поспорил), но разговорчики подобного сорта могут подорвать всю нашу миссию. Саботаж — именно так это называется. Понемножечку, почти невинными, но хитроумными способами, о которых я даже размышлять не хочу.

Мой метод прост: держать ее подальше от этой пары.

И поэтому теперь я одна на скипе, пока Джайп с Джуниором работают в крушении. Я слушаю их голоса вполуха, не глядя на крупнозернистые, практически бесполезные картинки наладонника. В основном я размышляю о том, как бы мне ухитриться отослать назад Кудесницу, не оповестив одновременно весь свет о моей находке, и уже начинаю понимать, что такая логическая задачка мне не по зубам, когда мой слух вдруг улавливает слова:

«…открыто», — Джуниор.

«Вау!» — Джайп.

«Джекпот, ага?» — опять Джуниор.

А затем следует долгое молчание. Чересчур долгое, на мой взгляд. Не потому что я уже начала беспокоиться за Дж&Дж, а потому что проклятая тишина мне абсолютно ни о чем не говорит.

Смотрю на таймер и вижу, что натикало совсем немного.

25:33.

У них еще куча времени. Сегодня Дж&Дж добрались до своей новой секции быстрее, чем когда бы то ни было.

Молчание продолжается.

Я уже почти кусаю ногти, пытаясь сообразить, чем же они там заняты. Наладонник показывает зернистые стены и опять зернистые стены. Или это попросту зернистая пустота — все равно невозможно различить.

Впервые за все эти недели я желаю, чтобы в скипе рядом со мной был кто-то еще. Но увы. Мне не остается ничего другого, как глазеть на таймер.

28:46.

«Время кончается, пора», — голос Джайпа.

«Погоди, па, ты должен на это посмотреть», — Джуниор.

Он говорит слегка прерывисто — это волнение?… Очень надеюсь, что так.

И опять тишина.

Теперь я слежу за секундами. Набежало еще тридцать пять секунд гробового молчания, когда наладонник наконец доносит до меня очень громкий и эмоциональный возглас:

«Черт!»

Что это? Сердитый «черт»? Или испуганный «черт»? Или восторженный «черт»? Я почти ничего не понимаю, даже чей это голос.

Теперь я уже действительно грызу ногти, такого со мной не случалось с детства, и смотрю на бегущие циферки таймера, они завершают полную минуту…

31: 00.

И продолжают резво бежать дальше.

«Подвинь руку…» — наконец бормочет Джайп. Теперь я поняла: в этом «черте» не было ничего хорошего.

Что-то случилось.

Что-то очень плохое.

«Еще чуточку левее…» — и это опять Джайп.

Только теперь его голос звучит до странности спокойно.

Почему?… Я лихорадочно размышляю. Почему Джуниор молчит, почему не отвечает отцу? Может быть, он сейчас в такой секции корабля, где луч чем-то экранируется и передача не доходит до скипа? Я надеюсь, это единственная причина его молчания. Ибо альтернатива такова: коммуникатор Джуниора больше ничего не передает. И я могу придумать тысячу разных причин, объясняющих, почему так происходит. Но ни одна из них не сулит ничего доброго Джуниору.

«Мы просрочили уже пять минут», — говорит Джайп.

Я улавливаю в его голосе нотку, которую можно истолковать как предвестник паники.

И снова гробовое молчание.

Я выдыхаю воздух, застоявшийся в легких. Смотрю в портал и не вижу ничего. Кроме крушения, которое выглядит, как обычно. Наладонник показывает уже несколько минут одну и ту же неясную зернистость, абсолютно статичную.

37: 24.

Если они сейчас не поторопятся, то рискуют остаться без кислорода. А если в спешке забудут об осторожности…

Я пытаюсь припомнить, сколько запасных баллончиков они прихватили с собой. Но сегодня я почти не смотрела на Дж&Дж, когда они снаряжались. Я уже столько раз наблюдала ритуал этой пары, что теперь у меня нет никакой уверенности, что я на самом деле видела сегодня, а что мне только кажется, будто я видела. Я не уверена, не знаю точно, что у них есть с собой, а чего нет.

«Замечательно», — голос Джайпа.

Наконец-то я понимаю, узнаю эту интонацию: родительская паника под жестким контролем. Спокойствие! Только спокойствие, когда ситуация просто из рук вон, лишь бы ребенок об этом не догадался.

«Так и продолжай», — тот же спокойный голос.

Теперь я начинаю вертеть головой, заглядывая попеременно то в портал, то в экранчик наладонника. Но картинка остается неизменной.

«У нас получилось, — Джайп. — А сейчас аккуратно… еще аккуратнее, ну… с-сукин с-сын! Двигайся, двигайся, двигайся — а-а-ах, дьяявол…»

Я сверлю глазами крушение, будто можно что-нибудь увидеть сквозь его броню. Учащенное хрипловатое дыхание заполняет слух — мое собственное, такое же, как у меня всегда бывает в чреве этого древнего левиафана.

Бросаю взгляд на таймер.

44: 11.

Они не уложатся в шестьдесят минут, никаких шансов. Они не справятся, никогда не выйдут оттуда, а, я не могу спуститься к ним туда. Черт, я даже не уверена, где они сейчас.

«Ну давай… — Джайп, теперь он почти шепчет. — Давай, сынок… еще раз… давай же, помоги мне, давай…»

И опять тишина.

Помоги мне — что?

Нет, это не просьба, обращенная к человеку. А скорее ремарка, комментарий… И внезапно я все понимаю.

Джуниор в ловушке.

Он без сознания, костюм, вероятно, поврежден.

Все уже кончено для Джуниора.

И Джайп чувствует это на каком-то глубинном уровне.

Но ему еще нужно осознать, чтобы спастись.

Я хватаюсь за собственный коммуникатор раньше, чем успеваю сообразить, что не могу общаться с дайверами в этом крушении. Мы уже установили, что скип не пробивает его броню, уж не знаю почему, но только мощности не хватает. Мы прогнали, разумеется, через диагностику все силовое и коммуникационное оборудование скипа, а затем и через диагностику «Заботы», но ничего конкретного не выяснили: мистика какая-то, не иначе.

В конце концов я решила, ну и черт с ним, обойдемся и так. В самом деле, что может сделать для дайвера в крушении человек на скипе, кроме как поддержать ободряющим словом?

«Ну давай, сынок…» — монотонно повторяет Джайп. А потом — натужный мычащий звук, и этот звук мне очень не нравится.

Пауза, которая следует за ним, длится тридцать секунд, но кажется мне вечностью. Теперь я смотрю только на таймер, как одна секундная цифра спешит заменить другую… почему-то они делают это все медленнее, ленивее.

45: 24.

… 25…

… 2… 6…

… 2…7…

… 2…

И наконец я больше ничего не вижу из-за слез.

Но я опять слышу этот жуткий мычащий звук, а потом всхлип, а потом короткое полузадушенное рыдание, а потом…

— Ты можешь как-нибудь послать сюда помощь, Босс?

Я резко вздрагиваю, услышав свое имя. Это Джайп, а я не могу даже ответить ему.

Никак не могу, будь оно все проклято!

Но я могу обратиться за помощью. То есть попросить.

Кудесница объясняет мне, что надо сделать. Самое лучшее, говорит она, чтобы я доставила выжившего (ее словечко, не мое) прямиком к ней на «Заботу», и притом так быстро, как только это будет возможно.

— Никакого смысла встречаться на полпути, верно?

Полагаю, в прагматическом смысле она права.

Но я проклинаю ее (после того, как отключилась), поношу последними словами за то, что она подвела нас с Джайпом и не желает прилететь сюда, пускай даже она не смогла бы сделать ничего существенного здесь, на скипе.

И я начинаю натягивать костюм. И я обещаю себе, что не войду в крушение, что я не собираюсь спасать Джуниора, но обязательно помогу Джайпу добраться по линии до скипа, если будет необходимо.

— Босс… Вызови помощь… срочно… Нам нужна Кудесница и еще кто-нибудь и… вот дерьмо, я даже не знаю.

Голос у него одышливый.

Смотрю на таймер.

56: 24.

Куда подевалось время?!

Я думала, Джайп движется к выходу быстрее. И я тоже. Но я экипировалась, толковала с Кудесницей, и вот время утекло, и мы с Джайпом, считай, влипли.

Что они все скажут, когда мы вернемся? В команде и так гуляют суеверия и темные страхи перед технологией невероятной древности, которой сегодня никто уже не понимает.

Только я и Джайп страстно увлечены этим крушением.

Джайп и я.

Теперь, должно быть, только я.

— Оставил ему… немного кислорода… не знаю, хватит ли…

Ужасная одышка. Неужели Джайп отдал все свои запасы? И что там происходит с Джуниором? Если он без сознания, ему не требуется много кислорода, а если костюм попорчен, то не надо совсем.

— Я в люке… выхожу…

Вижу Джайпа. Крохотная фигурка на загорбке левиафана, она движется так медленно, чересчур медленно для человека, который сражается за собственную жизнь.

Строгое правило босса гласит: в любом случае дайвер должен вернуться из крушения без помощи со стороны.

Но я не желаю наблюдать со стороны, как человек умирает.

Посылаю на «Заботу» голосовое сообщение:

«Джайп вышел. Я спускаюсь по линии».

Ни слова о помощи, это само собой, но каждый на «Заботе» без труда сообразит, что именно я намерена сделать.

И я думаю, никто из них никогда больше не станет строго повиноваться всем моим приказам, никогда в этой жизни… ну и пропади оно все пропадом.

Я просто не желаю потерять двоих за одно дежурство.

МОЕ дежурство. Понятно?



Когда я наконец — шестью минутами позже — добираюсь до Джайпа, он невыносимо медленно тащится вверх по направляющей, механически переставляя одну руку за другой: эти движения не похожи на человеческие, так может двигаться автомат. Красный огонек лихорадочно пульсирует на горловине его шлема — финиш кислороду, проклятие! Он действительно отдал сыну весь свой аварийный запас без остатка.

Торопливо хватаю один маленький баллончик, за секунды подвешиваю к его костюму и утапливаю кнопку включения ровно наполовину: слишком много так же плохо, как и слишком мало, я давно это усвоила. Его взгляд проясняется, теперь он смотрит на меня, но я вижу не благодарность, а тревожное изумление.

Он уже успел зайти чересчур далеко, прежде чем я до него добралась. Даже не заметил, как я появилась, не осознал моего присутствия.

У меня с собой грапплер, хотя я всегда утверждала, что такая технология транспортировки более опасна, чем полезна. А теперь мне предстоит впервые опробовать ее. Я закидываю крючья на линию, активирую челюстной захват, туго опоясываю Джайпа и фиксирую застежку, а потом обхватываю его сзади и прижимаю к себе. Я говорю ему, что можно расслабиться, даже нужно, что я крепко держу его, не отпущу ни за что и с нами все будет в полном порядке.

Но он не слушает меня. Или не понимает. Хотя я отцепила его пальцы от линии, его руки продолжают выполнять слабые механические движения — но зато упорные, чтобы зацепиться за линию и снова подтянуться, подтянуться ближе к цели еще на сантиметры.

Вместо этого мы совершаем безумный рывок к скипу. Прямо с места — я задействовала все подходящие пропелланты костюма. Никогда еще я не передвигалась в пространстве с такой скоростью. Костюм панически сигнализирует, что потребление кислорода втрое превысило мою среднестатистическую норму, но мне наплевать. Я хочу увидеть Джайпа в безопасности, в атмосфере, внутри скипа. Я желаю видеть его ЖИВЫМ, чего бы это ни стоило и дьявол меня забери.

Рефлексы пилота сработали безупречно. Открываю внешнюю дверь скипа, в шлюзе отцепляю Джайпа от грапплера, и он сразу валится на пол, как пустой костюм. Убедившись в герметичности задней двери шлюза, открываю переднюю и затаскиваю его внутрь.

Когда я освобождаю Джайпа от шлема, его костюм активно протестует против каждого моего движения. Лицо у него серое с отливом в голубизну, в глазах полопались капилляры. У меня мелькает мысль о других кровеносных сосудах, которые моему невооруженному взгляду не видны. У него кровь на губах, на подбородке.

— Мне надо сказать тебе, — бормочет он. — Я должен тебе рассказать…

Я киваю, продолжая делать ему энергичный массаж сердца. Так, как меня научили, как я делала уже полдюжины раз.

— Включи что-нибудь, — хрипит Джайп. — На запись…

Так я и поступаю, в основном для того, чтобы он не спорил со мной, не терял жалких остатков своей энергии. Я трачу энергию за двоих, старясь спасти его, проклиная Кудесницу за то, что ее здесь нет, а заодно и остальных, которые бросили меня на скипе в одиночку отдуваться за всю команду, спасая человека, который уже не может жить, но должен, обязательно должен.

— Он в ходовой рубке, — сообщает мне Джайп.

Я киваю. Джайп говорит о Джуниоре, но я не желаю ничего знать. Джуниор — наименьшая из моих забот, во всяком случае, сейчас.

— Застрял под какой-то… мебелью, в этом месте все… Там как поле битвы.

Поле битвы? В каком смысле? Эти слова все-таки зацепили меня. Там что, мертвые тела? Или полный кавардак?

Но я не спрашиваю. Не желаю, чтобы он тратил силы, я хочу, чтобы он выжил.

— Ты должна вытащить его оттуда… Он продержится еще час, не больше… или даже меньше. Достань его, Босс… пока не поздно…

Понятно. Зажат под какой-то грудой мебели. Прижат к стене, похоронен во чреве левиафана. Ага, прям щас и побегу. Как будто оно того стоит.

И еще эти острые края и зазубрины.

Костюм Джуниора наверняка пострадает, когда я разгребу всю кучу. А это должна быть уж очень здоровенная куча, если в ней можно плотно застрять при нуль-G.

На «Заботе» я смогу убедить всех, что Джуниор не застрял в буквальном, гравитационном смысле. Дело обстоит так, что его костюм зацепился за острый штырь и повис. Джуниор теряет — нет, уже потерял! — свою защиту и кислород, и скорее всего, он умер даже раньше, чем его отец успел добраться до скипа.

— Спаси его… — бормочет Джайп очень тихо и хрипло. — Ты обещаешь?…

Я смотрю ему прямо в лицо. Кровь, слишком много крови.

— Да. Я вытащу его.

Джайп улыбается, то есть делает попытку. А потом закрывает глаза, и я едва удерживаюсь, чтобы в отчаянии не врезать ему в грудь кулаком. Он умер, и я знаю это. Но какая-то часть моей души упорно не желает верить в худшее, пока Кудесница не объявит о его смерти официально.

— Я вытащу его.

Повторяю свое обещание, и теперь я не лгу.



Кудесница вынесла вердикт незамедлительно, как только появилась на скипе. Не то чтобы это было слишком трудно. Он уже погрузился в себя, утонул, и еще эта кровь — нет, я не хочу даже вспоминать.

Потом она отвезла нас с Джайпом на «Заботу». Голубка была в другом скипе и даже не заглянула сюда, просто сразу полетела назад.

Я осталась сидеть на полу рядом с Джайпом. Мне казалось, он внезапно встанет и начнет проклинать меня за то, что я все еще здесь, а не в крушении. Что не пытаюсь вытащить Джуниора, пускай даже все мы знаем: Джуниор уже мертв.

Когда мы долетели до «Заботы», Кудесница сразу забрала тело в свое миниатюрное медицинское отделение. Она намерена установить формальную причину смерти Джайпа. То ли неполадки в его костюме, то ли недостаток кислорода, то ли еще что-нибудь. Лишь бы избавить нас от претензий законников.

Кто знает, отчего он умер на самом деле?

Страх? Паника? Глупость?

Нет, глупость — это как раз про меня.

Черт возьми, я позволила отцу нырять в паре с его родным сыном! В то время как сама приказала всем своим командам оставлять на произвол судьбы тонущего дайвера.

Но кто способен бросить собственное дитя?…

И кто слушается меня?…

Даже я не слушаюсь.

Мое жилище кажется слишком тесным, а «Забота» — чересчур просторной, и мне не хочется никуда выходить, потому что каждый станет таращиться на меня, и у всех на лицах будет одинаково написано: ну-мы-же-тебе-говорили.

И вообще-то я не могу винить их. Смерть — это самое трудное в нашей работе, а мы постоянно флиртуем с ней в наших глубоких дайвингах.

И мы утверждаем, что флирт — это почти любовь.

Я закрываю глаза, но передо мной маячит цифровой таймер. Секунды сменяются так медленно, что кажутся днями. Или это пространство между точками времени? Если бы мы только могли уловить пространственные промежутки между моментами и зафиксировать их…

Если бы.

Я качаю головой, удивляясь сама себе, как же мне удается сделать вид, что я ни о чем не сожалею.


Когда я наконец выхожу из своей каюты, Голубка с Карлом уже просматривают видео с костюма Джайпа. Они расположились в салоне. Лица у обоих очень серьезные, но довольно спокойные.

Увидев меня, Голубка сразу сообщает:

— Они нашли «сердце».

Понадобилась почти целая минута, чтобы до меня дошло. Чтобы я вспомнила слова Джайпа о ходовой рубке. Они были там, в самом сердце корабля, где я и предполагала обнаружить генератор невидимости, стелс-технологию.

Джуниор застрял в этом месте… Как зонд?

Я невольно содрогаюсь.

— Инцидент записан на видео?

— Мы не досмотрели, — говорит Голубка и выключает экраны. — Кудесница ушла.

— Ушла?…

Я встряхиваю головой, значение слов очень туго доходит до меня. Это реактивное состояние, я знаю. Со мной такое уже было один раз, когда я потеряла всю команду.

— Она взяла второй скип и улетела. Мы даже не заметили сразу. — Голубка вздыхает. — Ее нет, пропала.

— А Джайп?

Она молча кивает.

Я закрываю глаза и еле удерживаюсь от стона.

Теперь нашей миссии точно пришел конец. Кудесница отправится к властям и представит им свой рапорт на нас. То есть на меня. Она расскажет им все: о крушении, о смерти Джуниора. Покажет Джайпа, о котором я должна была сообщить, но пока не сделала этого. Не хотела, чтобы кто-то узнал наши координаты. Чтобы сюда поспешно прибыли какие-то местные чиновники (уж не знаю, в чьей юрисдикции находится эта зона) и срочно конфисковали мое достояние.

В лучшем случае нам устроят крупную выволочку, а в моем персональном деле появится очередная черная метка.

В худшем случае меня — а может быть, и нас всех — обвинят в убийстве по неосторожности.

— Мы можем смыться отсюда, — предлагает Карл.

Я киваю.

— Можем. Но считай, они уже знают про «Заботу», так что долго искать не придется.

— Но если продать корабль…

— И что? Не покупать другого? Это дает какую-то отсрочку, но ненадолго. А когда нас все-таки поймают, то уж вкатят по полной программе. Потому что бегство считается признанием вины.

— Может быть, она все-таки никому не расскажет, — говорит Карл неуверенно.

— Ты так думаешь? А зачем она тогда забрала тело Джайпа?

Голубка откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

— Я уже не знаю, кто она такая. Что за человек.

— Может быть, мы никогда и не знали, — предполагаю я.

— Не думаю, что она просто испугалась, — говорит Голубка задумчиво. — Я так орала на нее! Сто раз объяснила заново, как тупому планетнику, что дайвинг — самое главное. И знаешь, что она сказала мне в ответ?… Что это совсем не так, что мы все ошибаемся, что самое главное — это ВЫЖИТЬ. Нет, раньше она никогда такой не была.

Я думаю о женщине, которая одиноко сидит на своей кровати и смотрит на матовую стеклянную стену. Все время кажется, что через эту стену что-то можно увидеть, но нет, ничего подобного.

Может быть, эта женщина всегда была именно такой. Может, выживание для нее всегда было самым главным в жизни. Возможно, дайвинг для нее был только удачным способом доказать себе самой, что она живая… Пока прошлое не настигло ее и здесь.

Технология невидимости.

Она думает, это СТ убила Джуниора.

Я киваю на экран.

— Давай посмотрим, — предлагаю я Карлу.

Карл бросает на меня напряженный взгляд, почти лишенный всякого выражения. Карл старается держать себя в руках, сохранять спокойствие.

Но его страх пожирает все лучшее в нем.

Просто удивительно, что мой собственный страх поперхнулся все-таки моими лучшими чувствами.

Карл запускает видео с самого начала.



Голоса мертвых, которые еще сегодня были живыми.

Обмениваются обычными в нашей работе репликами: «Толкайся здесь». — «Осторожно, тут острый угол».

Услышав это, Голубка открывает глаза.

Я прислоняюсь к стене, скрестив руки на груди. Все эти реплики мне знакомы, я уже слышала их несколько часов назад. Но только тогда я была чересчур занята собственными мыслями. Я размышляла о личных проблемах с дайверами, о будущем нашей миссии, которая, как мне думалось, продлится еще несколько месяцев.

Просто удивительно, как разительно могут измениться твои перспективы за какие-то несколько минут.

Коридоры выглядят точно так же, как и все остальные, на глазок не определить, где эта зона. Но я побывала в крушении, просмотрела все видеоматериалы и поэтому заранее знаю: коридорная часть будет очень длинной и почти ничего не прояснит. Однако я подавляю порыв приказать Карлу, чтобы он прокрутил запись вперед.

На что-то я надеюсь. Какое-то небрежное движение, потревоженный обломок, спланировавший на одного из моих дайверов — моих бывших дайверов — еще раньше, чем они добрались до сердца корабля… Но ничего такого я не замечаю. И мне понятно, что Карл с Голубкой тоже ничего подобного не увидели, так как сидят они спокойно.

А потом Дж&Дж находят святой грааль.

В первый раз я попросту пропустила мимо ушей их реплики. Пустяки наподобие «ну-у, парень» и «эх, придется отметить». Но у Дж&Дж такие восторженно-благоговейные интонации, что если бы я тогда внимательно слушала… Сразу бы поняла.

Я загоняю эмоции в подполье и запираю на ключ. Я больше не смогу заниматься дайвингом, если стану взваливать на себя личную ответственность за каждую потерянную жизнь.

Конечно, может случиться и так, что заниматься дайвингом мне больше не придется. Если власти навсегда лишат меня лицензии пилота. И я знаю немало случаев, когда лицензии аннулировали за гораздо меньшие прегрешения. Когда никто не погиб и даже вообще физически не пострадал.

Видео Джайпа все еще не показывает нам ходовую рубку. Мы видим лишь те же старые зернистые стены, все тот же темный, пустой и унылый коридор. И только когда Джайп поворачивается, видно что-то вроде темной ниши в стене, а потом он начинает подстраивать свои камеры…

И вдруг весь экран заполняет непонятная черная масса с утопленными в ней серыми пятнами геометрической формы. Квадраты, прямоугольники…

— Что за черт?! — По-моему, Карл даже не заметил, что высказался вслух.

Голубка вся подалась к экрану, изумленно качает головой.

— Никогда ничего подобного не видела, — заключает она.

Я тоже.

Когда Джайп приближается, загадочная картинка делается яснее. Похоже на то, что всю обстановку, какая только была в этом месте — шкафы, столы и прочее, — разом сгребли в середину, в одну громоздкую высокую кучу.

Неужели древние дизайнеры были настолько уверены в своей искусственной гравитации, что даже не позаботились привинтить к полу стационарную меблировку?… Может ли какой-нибудь, даже самый недалекий дизайнер кораблей оказаться настолько глупым?!

Камеры Джайпа не показывают пол, так что я не знаю: может быть, мебель и привинтили, но ее сорвало. В таком случае здесь просто самое настоящее минное поле для дайвера… больше всяких колючек и штырей, чем ровного места.

Мои пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Эмоции, опять эмоции, которые мне совсем не нужны. Не желаю. Если бы я только могла спасти их обоих, предупредить… Невозможно.

— Ты сняла видео до того, как она сбежала? — спрашиваю у Голубки.

Она сразу понимает, о чем я, и бросает на меня неодобрительный взгляд.

— Я сняла видео с его костюма раньше, чем она вылезла из своего собственного.

Технически это точный ответ на мой вопрос, но я совсем не то хотела услышать. Надеялась, что с этим видео уже поработали, там что-нибудь уже не совсем так, и тогда… О черт, как будто бы Джайп тогда мог остаться в живых! Невозможно.

— Смотри, — напоминает мне Карл, кивая на экран.

Не хочу, но вынуждаю себя смотреть. Мои глаза упорно не желают фокусироваться. Я уже знаю, что будет дальше… знаю, по крайней мере, чем это кончится, мне не нужно визуального подтверждения.

И все же я не права. Нам очень нужно это видео, оно спасет нас, если нагрянут власти. Голубка, Карл и, возможно, даже сама Кудесница подтвердят, что у меня жесткие правила. Согласно этим правилам, дайверам следует избегать явно опасных мест, пока их не исследуют и досконально не закартируют зонды.

Только я знаю, что Дж&Дж не отправили зонд в рубку. Я думаю, что настоящей причиной была жадность, та же, что гложет меня. И какая разница, если это была танталова мечта. О том, что это крушение с его древними секретами станет пиком их дайвингов, их величайшим открытием. Вершиной всей жизни.

Но самое ужасное, что моя жадность не покидает меня. Живет внутри — под слоем страха, и паники, и гнева, направленного больше на меня, чем на Кудесницу, которая так резко разорвала наш давний союз.

Я думаю: если мы достанем С-технологию до того, как сюда нагрянут власти, окупится все, что здесь у нас произошло, любые беды. Мы получим свой приз и поторгуемся за него. У нас будет, что продать, — жирный кус, чтобы спасти наши шкуры.

А еще извлечь прибыль.

Джуниор входит в рубку, и отец не запрещает ему. На видео Джайпа его фигура в дайверском костюме кажется странно размытой, нечеткой. Просто человеческая форма, чуть темнее груды вещей в центре комнаты, но светлее окружающей их черноты.

И это Джуниор говорит: «Тут открыто».

И Джуниор произносит: «Вау!»

И Джуниор комментирует: «Джекпот, ага?»

А я-то думала, это диалог между дайверами.

Он указывает отцу на углубление (или сквозную дыру?) в груде вещей и направляется туда, но Джайп сразу догоняет его и хватает за руку. Они ничего не говорят друг другу: понятно, что таков обычный стиль их работы — полное взаимопонимание и никаких лишних слов.

Держась за руки, они вместе начинают кружить вокруг этой свалки. Не приближаясь.

Видимая панорама изменяется по мере передвижения Дж&Дж. В этом помещении есть большие настенные экраны, очевидно, встроенные стационарно. Ни один, конечно, не работает. Словно по темным стенам развесили в аккуратных рамках абсолютно пустые, белесовато-серые холсты.

Вот еще один пример непостижимой для нас технологической беспечности наших предков. А вдруг экраны откажут, и что тогда?… Это ходовая рубка, однако здесь нет ни единого портала. Ни даже маленького окошка.

Странная куча громоздится действительно посредине комнаты. Большая коллекция разных вещей, но в глаза бросается мебель. Почему Джайп назвал это место полем битвы, я не понимаю. Из-за нагромождения вещей? Или потому что все переломано?

Мои кулаки сжимаются так крепко, что кожа натягивается на костяшках.

Джуниор отпускает руку отца и приближается к свалке с переднего фасада (не знаю, уместен ли такой термин?), чтобы изучить ее. Хочет выяснить, что же погребено в «кургане». Наконец, обернувшись к отцу, он жестами показывает, как будет разбирать завал.

Картинка трясется: Джайп отрицательно качает головой.

Но Джуниор все равно делает по-своему.

Он разглядывает предмет, прежде чем прикоснуться к нему, а уж затем легонько толкает в сторону. И одновременно слабое движение пробегает волной по всей куче вещей: это выглядит угрожающе. Джуниор, очевидно, так не думает. Он приблизился уже почти вплотную к куче и собирается, как я поняла, заглянуть в ту глубокую дыру. Повисает перед ее жерлом в горизонтальной позе пловца. И смотрит. Долго смотрит.

Я тоже вглядываюсь, и теперь мне кажется, что там, в дыре, где-то прямо впереди, на уровне его головы что-то есть.

Что-то, чего я разглядеть не могу.

А он уже плывет и вплывает в эту дыру головой вперед… Именно так, как мы никогда, ни при каких обстоятельствах не должны делать в подобных местах! Потому что вернуться назад будет очень сложно, если вообще…

И конечно, так оно и случается.

Случилось.

— Вот оно… — выдыхаю я. — Проклятье…

Карл молча кивает.

Голубка прячет лицо в ладонях.

На экране застывшая картинка.

С точки зрения Джайпа я вижу лишь подошвы Джуниора.

Никакого движения. Ничего.

Секунды бегут. Набралась уже, наверное, целая минута (не знаю точно, забыла сразу посмотреть на счетчик в кадре), когда Джайп наконец сдвигается с места.

Он приближается к Джуниору сбоку. Но не трогает сына, не прикасается к нему сразу. Вместо этого все камеры смотрят на кучу, и я думаю, что Джайп тоже.

Проклятье, вот сейчас и начнется тот самый монолог.

Я слышала его один раз.

Но запомнила наизусть, оказывается.



«Время кончается, пора».

«Погоди, па, ты должен на это посмотреть».

Костюм Джайпа показывает нам… что? Всплеск черноты, какая-то волна? Или просто стол? Не знаю, не разглядела, не смогла, голова Джуниора все заслоняет, он протягивает руку вперед и…

«Черт»!

Это слово звучит необычно, с нелинейными акустическими искажениями, хотя я ничего подобного не помню. Помню, однако, что тогда, на скипе, я не сумела точно определить эмоцию. Из-за искаженного звука? Или все-таки слушала невнимательно?…

Джайп совсем забыл о своих камерах. Он рядом с сыном, прямо под боком у проклятой кучи, и теперь мы видим лишь ее крупным планом. Закругленные углы мебели, обломанные ножки (все-таки сорвало), смятый, перекрученный, разорванный металл с такими острыми, страшно острыми краями и зазубринами.

«Подвинь руку».

Но я не вижу соответствующего движения. На экране все та же картинка, она не изменилась. Так уже было со мной на скипе, когда я таращилась на бесполезный наладонник.

«Еще чуточку левее».

И потом:

«Мы просрочили уже пять минут».

А вот это — самая настоящая паника. В прошлый раз я не смогла ее распознать. Но паника охватила Джайпа именно тогда, в тот самый момент.

Карл прикрывает рот рукой.

Джайп слегка поворачивается, и теперь мы наконец видим на экране его руки. Руки поспешно хватаются за торчащие из «кратера» ботинки и, насколько я понимаю, начинают тянуть.

«Замечательно».

Но я не вижу ничего такого замечательного. Ноги, обутые в эти ботинки, даже не шелохнулись.

«Так и продолжай».

Что продолжать?! Ничего не произошло, абсолютно никаких перемен. Разве Джайп этого не видит, не замечает, что ли?… Руки на экране напрягаются, пальцы впиваются в ботинки мертвой хваткой — или я просто воображаю это? Ведь мои руки поступили бы именно так.

«У нас получилось».

Опять мерещится? Отлипаю от стены и вплотную придвигаюсь к изображению, как будто и впрямь сумею чем-нибудь помочь. Там что-то сдвинулось?! Или мне показалось?…

«А сейчас аккуратно».

Разом вспоминаю все, о чем на секунду позабыла, и это ужасно, ибо прошлого не изменить. Я уже знаю, что Джуниор не выберется, что Джайп не выживет. Знаю, что…

«Еще аккуратнее, ну — сукин сын!»

Руки соскальзывают, но тут же вцепляются в неподвижные ботинки с новой силой. И в этом движении такое отчаяние, такое отсутствие элементарной осторожности… Ничего похожего на стандартные спасательные процедуры.

«Двигайся — двигайся — двигайся — ах, дьявол…»

На этот раз руки удерживаются, соскользнув наполовину. И они тянут, определенно тянут… и сползают окончательно.

«Ну давай…»

И опять сползают.

«Давай, сынок!»

И опять.

«Еще раз…»

И снова.

«Давай же, помоги мне — давай…»

И наконец руки Джайпа опускаются, падают в отчаянии.

Ноги Джуниора остаются неподвижными. И они точно в том же положении, что и раньше, на мой нетренированный взгляд.

Какое-то время ничего не происходит. Но мы хорошо слышим неровное, свистящее дыхание Джайпа. Этого я совсем не помню — может быть, наша рабочая система связи и наладонник вообще не пропускают неречевые частоты?

Внезапно все приходит в бешеное движение. Картинки на экране дергаются, мелькают, подпрыгивают, вращаются, когда он хватает, тянет, толкает, отбрасывает. Пытаясь развалить кучу, разобрать ее, растащить на отдельные предметы, но только ничего, совсем ничего не выходит — каждая вещь сама возвращается назад в проклятую кучу, словно бы притянутая магнитом.

А потом он отпрянул. Отступает, пятится, но одна его рука остается там, похоже, зацепилась за что-то острое (но костюм не был проколот!), и вдруг его резко отпустило.

Назад, назад, панорама отъезжает, и я опять вижу торчащие из кучи ботинки, и прищуриваюсь, и приглядываюсь изо всех сил — это что, другие ботинки? Совсем незнакомые? Джайп отступает, пока не ударяется спиной о стену, и тогда он начинает панически метаться, потеряв самого себя…

… А после он все-таки покидает это ужасное место. Чтобы отчаянно позвать меня на помощь, хотя и знает, должен знать, что я не помогу, не стану вмешиваться в процесс естественного отбора, и паника — совершенно явная, очевидная паника — не оставляет его и гонит вперед.

Он добирается до конца коридора.

Что было дальше, я знаю лучше всех и машу рукой Карлу:

— Выключи!

Не хочу смотреть, это я уже видела собственными глазами.

С меня достаточно.



И с остальных тоже. Оказывается, никто уже не смотрит это видео, кроме меня. Голубка снова закрыла лицо руками, а Карл зажмурился. Как будто бы можно так просто, заблокировав визуал, отгородиться от ужасов жизни и смерти.

Я хватаю пульт и сама вырубаю экран. А потом сползаю на пол и утыкаюсь головой в колени. Дьявольщина! Ведь Кудесница все-таки была права. Она была чертовски права. На корабле действительно есть С-технология, и это единственная штука, которая все еще работает. Это СТ посылает ту слабую сигнатуру, которая и приманила меня сюда…

А потом СТ убила Джуниора.

И Джайпа.

А если бы я сунулась в рубку, убила бы и меня.

Неудивительно, что Кудесница сбежала без оглядки. Ничего удивительного в том, что она решила выдать всех нас. Никто не поверил ей, а она считала, по личному опыту, что нам никогда, никогда не одолеть это крушение… И я уже начинаю думать, что и в этом Кудесница права, но поток моего покаяния прерывает одна мысль.

Вскочив, я опять включаю экран и среди информации, снятой с костюма Джайпа, нахожу его карту крушения. Я знаю, он всегда держал свою систему на автомате, так что на карте уже имеется ходовая рубка. Я вызываю карту внешнего корпуса, совмещаю с ней интерьерную карту Джайпа… Вот оно, теперь все ясно как день.

Наш зонд — наш застрявший зонд — прижимается к чему-то, что находится прямо перед шлемом Джуниора. Перед самым его визором.

А я-то беспокоилась, что случится, если С-технология вдруг вырвется в пространство… а оно всегда так и было. С тех пор, по крайней мере, как я нашла это крушение.

Наше пространство в порядке — значит, СТ можно взять.

Карл наблюдает за мной.

— И что ты теперь собираешься делать?

Но только это не Карл говорит. Это голосом Карла со мной говорит моя жадность, о которой я думала, что ее не было и нет у меня… Но всякого можно поймать на особый крючок.

— Я не знаю, что делать, — отвечаю я ему. И ей. — Даже представления не имею.


Я возвращаюсь к себе, сажусь на кровать и смотрю в портал. К счастью, отсюда не видно отдаленного крушения.

У меня нет никаких идей, нет энергии и уже нет времени.

Кудесница со своей кавалерией скоро окажется здесь, и у меня отберут крушение. Конфискуют во имя интересов правительства, я уже никогда его не увижу.

На том моя карьера и закончится.

Больше никаких дайвингов, путешествий через полгалактики.

Совсем ничего.

Думаю, я задремала, потому что обнаружила себя глядящей в лицо Джуниора за визором его шлема. Глаза его двигаются, но медленно, так невыносимо медленно, что я сразу понимаю: он все еще живой там, в мертвом корабле, но только голова его — в ином измерении.

И я знаю с такой же уверенностью: парня ожидает долгая мучительная смерть, если я не помогу, и поэтому хватаю острый обломок металла — прямо голыми руками (это сон все-таки) — и резким взмахом вспарываю боковину его костюма.

Спасая его.

Проклиная его.

Обрекая на гораздо худшую смерть, чем ему предстояла.

Я пробуждаюсь рывком, едва не ударившись головой о стену. Дыхание вырывается из груди короткими толчками. Что если этот сон подсказывает мне истину? И парень еще жив? Но если он действительно жив, все равно я не могу ничего для него сделать.

Абсолютно ничего.

Кроме как разделить ту же участь.

Если я полезу в эту кучу и попытаюсь освободить его, меня неизбежно затянет, как и Джуниора. Как и любого другого, кто залезет туда.

Я закрываю глаза, но боюсь опустить голову на подушку. Боюсь заснуть, не хочу видеть снов. Это будут сплошные кошмары про С-технологию… хуже, гораздо хуже тех, что я видела в детстве…

И вдруг дремота слетает с меня.

Я открываю глаза, я думаю: это корабль «Дигнити».

Корабли «Дигнити» имеют технологию невидимости, если их, конечно, давным-давно не ободрали. Кудесница много рассказала мне про СТ, и теперь я знаю: на нашем корабле она точно есть. И я знаю, что это оригинальная версия пятитысячелетней давности.

НАСТОЯЩАЯ невидимость, и она имеет НАСТОЯЩУЮ цену.

И я могу застолбить это крушение за собой, подать заявку. Теперь уже нет смысла беспокоиться о пиратах, хранить полную секретность, как было с прежними крушениями. Это время ушло, оно позади.

Я встаю и начинаю мерить шагами свою компактную каюту.

Подать заявку — дело почти неслыханное в среде свободных дайверов. Мы скрываем местоположение наших любимых крушений, держим наши лучшие дайвинги в секрете от пиратов, и от других дайверов, и от правительства тем более.

Но в это крушение я больше нырять не стану — никогда.

И никто из моих людей — тоже.

Так какая разница, если даже узнает вся Вселенная?

Когда заявка будет утверждена и «Дигнити» станет моей собственностью, я вправе получать солидную арендную плату с каждого, кто пожелает произвести в нем собственные раскопки. С любого, кто готов на это, невзирая на риск отдать концы почти сверхъестественным и чрезмерно долгим способом. А сюда народ слетится тучами, как дважды два четыре.

И если я подаю заявку — то получаю крайне полезные преференции!

Во-первых, как только моя заявка будет зарегистрирована, меня уже никто не сможет обвинить ни в чем. Даже в убийстве по неосторожности. Каждому известно, что раскопки — деятельность опасная по определению, не говоря уже о галактических законах. Неважно, в каком крушении и чем конкретно ты занимаешься, но если это по определению раскопки, связанные с «неотъемлемыми рисками», ты можешь потерять хоть всю свою команду, и ничего тебе за это не будет.

Во-вторых, как только я стану собственницей крушения, то получу право наложить на него карантин. Одновременно с правом задержать и передать под юрисдикцию судебных властей любого, кто нарушит мой карантин или просто попытается это сделать. Если я захочу, никто и близко не подойдет к проклятой СТ, пока я жива.

С другой стороны, я могу требовать от каждого, кто готов заплатить бешеные деньги за попытку извлечь из «Дигнити» генератор СТ, чтобы они извлекли и передали мне тело Джуниора. В качестве непременного предварительного условия.

В моей памяти непрошенно всплывает его лицо.

Не то, которое я хорошо знала, а которое пригрезилось мне во сне. Лицо полуживого мальчика, ожидающего свою смерть.

Я видела много ужасного в пространстве. Я знаю, как жутко погибали некоторые из моих дайверов, я похоронила это в себе. Теперь и смерть Джуниора буду носить вплоть до собственной кончины.

… А вдруг у Джайпа было такое же видение про сына? И тогда он заставил меня пообещать, что я вернусь за ним?…

Сажусь за прямой терминал, выхожу во внешнюю Сеть.

Вызываю стандартную форму заявки. Все так просто. Самое главное — указать точные координаты. Система сама произведет глобальный поиск, очень быстро, и если обнаружит аналогичную заявку, вызовет автоматического арбитра, который спросит, не хочу ли я отказаться от своих претензий добровольно. Если я не пожелаю, арбитр автоматически оформит дело и отправит в ближайший суд, вот и все.

Пальцы у меня немного дрожат.

Все настолько вразрез с выработанными мною рефлексами.

Начинаю заполнять форму… Стоп.

Если я сделаю это, Джуниор станет вечно преследовать меня.

До конца жизни я буду мучиться вопросами без ответа.

Был ли он жив еще?… Или все-таки умер?…

Дайверы, ныряющие в крушения, идут на риск добровольно.

Ныряя в крушение, мы заигрываем со смертью.

Я встаю.

Что ж, настало время поиграть.



Голубка со мной туда не пойдет, она в стрессе. Перепугана гибелью Дж&Дж, потрясена предательством Кудесницы. Даже если бы ей очень захотелось, в дайвинге от нее никакого толка не будет. Избыточные эмоции, рассеянность, в голове туман.

С Карлом все наоборот. Как ни странно, его страхи вдруг разом куда-то улетучились. Когда я предлагаю ему нырнуть со мной и посмотреть, что произошло в той рубке, Карл только ухмыляется:

— А я уже думал, ты никогда не раскачаешься.

Но я раскачалась, еще как.

Голубка пилотирует скип, мы с Карлом готовимся нырять. Мы решили работать по схеме 30/40/30, намереваясь обследовать всю ходовую рубку. Карл высказывает соображение. Он говорит, что должен быть какой-то способ совсем отключить СТ, и разумеется, он прав. Теоретически. Но сейчас в крушении нет реальных источников энергии, а значит, нет электричества для реле, которое могло бы выключить стелс-генератор.

Разработчики этого корабля слишком сильно верили в свои технологии, а потому не обеспечили его безопасность дублерами основных систем… Я резонно заключаю, что та же беззаветная вера помешала им сконструировать абсолютный выключатель для самой опасной из корабельных технологий. Который отрубит СТ наверняка, даже при полном отсутствии электричества.

Рычаг мертвеца, как говорили на Старой Земле.

Я излагаю Карлу собственные соображения, и он озабоченно хмурится.

— Как же оно работает, если энергии нет совсем?… Ты над этим задумывалась когда-нибудь?

Задумывалась, а как же, только к определенному выводу не пришла. Когда Кудесница вернется к нам на правительственном корабле, тогда я спрошу у нее, быть может.

Но вот что более всего занимает мой ненаучный прагматический ум… Возможно ли управлять С-технологией с обеих сторон? Из разных измерений? Может быть, наш здешний генератор как-то подпитывается с другой стороны? Возможно ли, что его не случайно подпитывают?

И еще та дыра в корпусе, которую мы нашли в первый день. Она что, сразу в двух измерениях пребывает? Или как?

Мы с Карлом натягиваем костюмы, обвешиваемся дыхалками по максимуму и дважды проверяем свои системы защиты от окружающей среды. На сей раз у меня нет никакой эйфории (подозреваю, что вряд ли когда-нибудь будет), но страха у меня тоже нет.

Только одна холодная решимость.

Я обещала Джайпу, что вернусь за Джуниором, и я иду.

Чего бы это ни стоило.

Спуск по линии уже такой знакомый, все быстро и просто. Спуск в колодец люка уже не приключение, а рутина. Добираемся до коридоров с пятнадцатью минутами экономии про запас.

Карта Джайпа аккуратна до миллиметра. Точки отталкивания отмечены на карте и помечены перчаткой на стенах. Мы добираемся до ходовой рубки за рекордно короткое время.

Но рекордное время не настолько мало, чтобы некогда было размышлять. Я остро ощущаю, как было в первый раз, насколько мне не хватает всех остальных моих чувств.

Слуха — обоняния — вкуса.

Мне очень хочется узнать, уловимы ли какие-нибудь эффекты от работающей СТ? Что-то особенное в общей атмосфере? Слабый запах горелого, может быть, или все короткие волоски на теле встают дыбом. Я готова ощутить трупный запах. Я хочу понять, что произошло с той группой (или командой?), которую навсегда притянула к себе С-технология. К этой команде присоединился теперь и наш Джуниор.

Но крушение не выдает нам деталей такого рода. А коридор, ведущий к рубке, с виду ничем не отличается от других.

Карл движется так же быстро, как и я. Его костюм чуть ли не полыхает, вся подсветка активирована, один только взгляд на него слепит мне глаза. Помню, я так же ослепляла Голубку, когда она впервые вывела меня в крушение.

Это признак нервозности.

Меня не удивляет и даже не беспокоит, что Карл, который на скипе был само бесстрашие, теперь занервничал. Его одолели сомнения сразу, как только он в первый раз побывал внутри древнего корабля. И я подумала тогда: если кто-нибудь ретируется раньше времени, так это будет Карл… Но я ошиблась.

Рубка — перед нами, ее двери распахнуты настежь. И теперь она действительно походит на поле битвы: сломанная мебель и что-то еще, все обломки плотно сгрудились в одной части комнаты. На видео это казалось бесформенной кучей, но сейчас, когда я смотрю на ходовую рубку в реальности, то вижу там баррикаду.

Все-таки камеры видят не так, как человеческие глаза.

Не вполне.

Странная отличительная особенность этой баррикады, совсем не характерная для вещей, плавающих при нуль-G, состоит в том, что она протянулась от пола до самого потолка комнаты и выглядит как бы привязанной к одному месту.

Ни я, ни Карл после первого взгляда не уделяем баррикаде особого внимания. Мы договорились на скипе, что сначала будем обследовать всю остальную часть рубки и попытаемся обнаружить предполагаемый «рычаг мертвеца» (скорее всего, иллюзорный). Нам придется работать с повышенной аккуратностью, так как здесь и вправду настоящее минное поле.

До вылета (с помощью визуалов Джайпа и его незаконченной карты) мы уже распределили между собой зоны, которые или я, или Карл должны обследовать. Я беру на себя дальнюю от входа половину комнаты. Главным образом потому, что все-таки это моя личная идея, а чем дальше от входа, тем опаснее, как мы оба интуитивно ощущаем. Там ближе всего к застрявшему зонду и тому месту, где горизонтально висит внутри баррикады Джуниор, где видны его торчащие наружу ботинки.

Здесь, как и везде на этом корабле, отсутствуют скобы для рук. Отталкиваюсь от стены. И плыву к задней стене напрямик, через всю ходовую рубку.

Внизу, подо мной, обломки металла и залежи мелкого мусора. Я вижу остатки трубчатых ножек, там были столы или какая-то еще мебель, но всё вырвано с корнем. Вижу треснувшие основания для панелей. Из общей мешанины торчат древние провода, то есть их обрывки, и всюду рассыпаны болты (винты? шурупы?); я видела подобный крепеж в старых колониях, но в пространстве — никогда.

Мой желудок спазматически сжимается.

Задняя стена рубки темная, со слепым панорамным экраном, он растянут почти во всю ее ширину. Я не могу почувствовать, что когда-то здесь билось сердце корабля, который назывался Dignity Vessel. В этом помещении я чувствую себя, как в пещере. Просто удивительно, что так много людей согласились доверить свою жизнь подобному месту. В точности не представляю сколько, но хотелось бы знать.

Вблизи от стены я разворачиваюсь так, что ударяюсь о нее подошвами ботинок — самым плотным и прочным материалом в моем костюме. Эта стена по большей части гладкая, но с сюрпризами. Кое-где торчат все те же болты, а еще какие-то перекрученные кусочки металлической ленты… Не знаю, от чего бы они могли остаться, и не хочу знать.

Всё это место выглядит безнадежно мертвым.

Почти все мои силы теперь уходят на то, чтобы не смотреть на баррикаду, не искать глазами ботинки Джуниора, не кинуться туда. Но я вынуждаю себя осветить кусок стены и тщательно его осматриваю. А потом другой, и третий, и пол, и потолок. Чтобы найти какую-то штучку, все что угодно, лишь бы это могло иметь отношение к управлению технологиями корабля.

Но если здесь нечто такое и было, компьютерный пост или машинерия, то теперь уже нет. То ли разбито вдребезги, то ли стало частью баррикады. Моя работа кончается очень быстро, и я трачу еще несколько минут, чтобы записать на видео свою зону рубки во всех подробностях. На тот случай, если камера вдруг увидит что-нибудь, чего не заметила я.

У Карла дела идут не так споро, он аккуратно прокладывает себе путь через минное поле мелкого острого мусора. И наконец приближается к тому месту боковой стены, где более или менее сохранилась пара панелей. Карл сканирирует их со всех сторон, прощупывает сенсорами и датчиками, записывает на видео и качает головой.

Я уже знаю, что Карл ничего не нашел, прежде чем он сам сообщает мне об этом.

Я знаю.

Мы встречаемся там, где боковая стена Карла смыкается с моей. Здесь, оказывается, есть двойная угловая скоба для рук, и она была сконструирована, что вполне очевидно, специально для этого места. Первая и единственная ручная скоба, которую я увидела во всем корабле «Дигнити».

Может быть, древние инженеры и дизайнеры считали, что экипаж ходовой рубки все-таки надо подстраховать на случай отказа искусственной гравитации, а все остальные как-нибудь обойдутся. А может, на этих ручных скобах кто-то очень недурно сэкономил ради собственной пользы.

— Ты уже сообразила, как войти в баррикаду? — спрашивает у меня Карл.

— Мы туда не сунемся, — говорю я. — Мы просто собираемся удовлетворить мое любопытство.

Карл знает о моем сновидении, я рассказала ему, когда мы экипировались на скипе. Понятия не имею, слышала ли Голубка, а если слышала, то как отнеслась к мистической подоплеке нашей последней миссии. Но Карл понимает меня, я это вижу.

— Теперь нам лучше всего работать на привязи, — говорит он деловито. — Мы можем привязаться к этой скобе, так будет удобно. И тогда, если кто-нибудь из нас застрянет…

Я прерываю его жестом и качаю головой. В баррикаде есть и другие тела, кроме Джуниора. Могу поклясться, что некоторые из них надежно обвязаны прочным шнуром. А к другому концу каждого шнура очень надежно привязан какой-нибудь фрагмент корабельного оборудования.

Если С-технология настолько могущественная вещь, как я не без основания полагаю, то люди в этой рубке не имели ровно никакой защиты от нее. И та угловая скоба тоже нас не спасет, хотя сейчас СТ действует не в полную силу… Какие-то доли процента от рабочей мощности генератора, так мне кажется.

— Я иду первой, — говорю Карлу. — А ты ждешь. Если меня затянет, возвращайся. А потом вы с Голубкой улетите отсюда.

Мы уже обсуждали такой вариант, и моим дайверам он не нравится. Карл и Голубка считают, что если они бросят меня в этой рубке, их будут преследовать два призрака вместо одного.

Может быть, и так.

Но они будут вполне живыми, чтобы узреть этих призраков.

Я отталкиваюсь от угловой скобы — очень мягко, не как в коридорах — и позволяю слабому пассивному дрейфу донести меня до баррикады. По пути ставлю все фронтальные камеры костюма на максимальное разрешение и почти все из них — дополнительно на зум. Я хочу увидеть всё, что только можно будет разглядеть через эту баррикаду.

Теперь мой костюм тоже сияет всеми огнями. Должно быть, я смахиваю на детскую плавающую игрушку в праздничный день.

Торможу рядом с местом, где Джуниор проник в баррикаду. Вот они, его ботинки, в том же самом положении, как и раньше. Занимаю позицию на той же линии — за ботинками — и начинаю отплывать назад. Дальше, дальше, дальше… пытаюсь поймать отражение в его визоре… Черта с два!

Я должна вернуться туда, где все началось. К этой дыре в баррикаде, через которую Джуниор собирался пройти насквозь, да не вышло.

Я боюсь этой дыры больше, чем всего остального крушения. Но я делаю это. Хватаюсь за круглый штырь, помеченный на карте Джайпа, и подтягиваю тело к дыре.

И сразу наезжаю внутрь всеми своими зумами.

Но могла бы обойтись и без этого.

Я и так вижу часть лица Джуниора, освещенную моей безумной иллюминацией. Я узнала его по шлему — современный дизайн, маленькие логотипы, которые он сам наклеил.

Шлем упирается в единственную целую панель во всем этом бедламе. Лицо обращено вниз, визор шлема чистый. Я отчетливо вижу то, чего вовсе не ждала. Противоположность моего ночного кошмара.

Нет, он не живой.

Он неживой уже столько времени, что трудно вообразить.

Как я упоминала, никто теперь на самом деле не понимает путешествий между измерениями, но есть подозрения, что таким образом возможно манипулировать временем. И то, что я перед собой вижу, наглядно доказывает: моя интуитивная гипотеза была неверна.

Время не замедлилось для него, а ускорилось. Настолько, что Джуниора даже узнать нельзя. Теперь это просто мумия. Он мумифицировался так давно, что выглядит окаменевшим. Ни один нормальный медицинский инструмент даже не поцарапал бы его лицо, я могу поклясться.

Вблизи дыры нет никаких течений или завихрений, ничего такого, что могло бы потянуть меня вперед — но я стремительно шарахаюсь назад, позабыв об осторожности… Что угодно, только не это!

Только не такая судьба, я не хочу разделить ее с самым юным дайвером из нашей команды.

— Ну что там?… — нетерпеливо спрашивает Карл.

— Он умер, — говорю я ему. — Уже нет смысла вытаскивать его оттуда.

Неточное выражение. В действительности пришлось бы выдирать Джуниора из мертвой хватки СТ, но к этой проклятой технологии я больше ни за что не подойду, как хотите. И мне плевать, что СТ могла бы озолотить меня. Мне без разницы, на сколько исторических вопросов СТ способна ответить. Я больше не желаю иметь с ней никакого дела, точка.

Все, я покончила с этим.

С этим дайвингом, с этим крушением.

И моим недолгим, но пылким романом с жадностью.



Но у нас есть ответы на вопросы властей и подтверждающие визуалы, которые мы незамедлительно предъявляем, когда к нам прилетают правительственные корабли. Полный конвой в составе десяти боевых единиц. Правительство не желает рисковать такой драгоценностью, как С-технология.

Кудесница не прилетела вместе с ними. Не знаю, почему я решила, что она вернется сюда. Она сразу избавилась от Джайпа, передав его властям одновременно с рапортом о нашей миссии, а затем бесследно растворилась внутри станции Лонгбоу, не озаботившись даже получить премиальные. Правительство честно выплачивает премии всякий раз, когда кто-нибудь находит редкостный клад в виде никому не известных технологий.

Кудесницы нет, и я сомневаюсь, что она может вернуться.

Голубка теперь не разговаривает со мной. Почти. Только время от времени напоминает, как нам всем повезло, что нас ни в чем не обвинили.

Финальные видеоклипы, мои и Карла, доказали властям, что мы достаточно заботились о нашем товарище по команде: не бросили его сразу, а вернулись за ним в крушение. Что на деле у нас не было никакого реального представления об СТ, пока мы не увидели ее в действии. Предыдущие рабочие видеоматериалы, снятые с костюмов Дж&Дж, показали не менее убедительно: мы заявились сюда не ради того, чтобы ограбить крушение, а с целью исследовать невероятно древний корабль.

Таким образом, мое клятвенное заявление подтверждено.

Я свободный дайвер и лидер команды свободных дайверов.

Не пират, не сталкер и не мародер.

И как честный лидер команды я получаю законное право на награду, которой побрезговала Кудесница.

Я бы тоже не взяла ее, но… еще нужно расплатиться за эту проклятую экспедицию. И у меня был отличный план по выколачиванию денег, только теперь ничего не выйдет. Я планировала возить в это место — под покровом глубочайшей тайны! — самых богатых туристов, чтобы они поглазели на легендарный Dignity Vessel, залетевший так далеко от Старой Земли.

Десять правительственных кораблей куда-то отконвоировали крушение. Перегнали в какой-то ангар или пакгауз, или на промежуточную техническую станцию, или в иное место, где правительство будет ревниво охранять секреты аутентичной СТ. Голубка думает, что нам все-таки следовало Взорвать этот корабль. Карл счастлив уже тем, что «Дигнити» исчез с наших глаз.

Ну а я — я просто хотела бы узнать побольше ответов на загадки корабля.

Этот «Дигнити» успел немало послужить, о чем неоспоримо свидетельствуют следы многочисленных мелких починок вручную. И вдруг, в один из рутинных моментов активирования СТ — или ее дезактивирования — что-то происходит не так: что именно? Но сомневаюсь, чтобы даже лучшие ученые умы, работающие на наше правительство, когда-нибудь разобрались в этом. Учитывая то жуткое месиво, которое мы видели в ходовой рубке.

Теперь вопрос, как «Дигнити» оказался в том месте, где я нашла его. Не вижу возможности определить, пропутешествовал он все тысячелетия в стелс-режиме или же нет. И я уверена, что мы никогда этого не узнаем. Если допустить, что да, то все равно это не объясняет, как он уклонялся от гравитационных колодцев и других опасностей, которые поджидают корабли в нашей холодной и негостеприимной Вселенной.

Или, может быть, на этот корабль все-таки установили позднее сверхсветовой привод. Но я опять же сомневаюсь, что когда-нибудь доберусь до истины.

Что касается пропавшей команды… Никаких особенных идей у меня нет. Кроме того, что члены экипажа, находившиеся в ходовой рубке на момент катастрофы, там же и погибли. В этом я уверена абсолютно. Мы с Карлом могли бы обнаружить их тела в той зловещей баррикаде, если бы у нас хватило духу и кислорода поискать.

Но остальные? Как я уже сказала, мы не нашли ни одного трупа, никаких останков. Но всегда что-то должно остаться, а иначе просто никак не может быть. Учитывая, что все эти тысячи лет корабль был наглухо задраен и закупорен.

Можно предположить, что катастрофа грянула, когда «Дигнити» находился в каком-то тестовом полете при минимальном экипаже в ходовой рубке. И тогда никакой загадки нет.

Но мне больше нравится другое предположение.

Я словно вижу сама, как все остальные заглядывают в эту рубку, созерцают разгром на поле битвы и приходят к тому же выводу, что и мы с Карлом. Что овчинка выделки не стоит, как говорили на Старой Земле.

Я не видела в крушении спасательных капсул, но знаю по историческим документам: подобные вещи существовали на кораблях «Дигнити».

Вполне возможно, что все остальные катапультировались, были как-то спасены — и рассеялись по другим культурам, в ту эпоху безнадежно удаленным от их родного дома… И может быть, как раз эти события и породили те самые легенды, которые глубоко впечатлили Джайпа?

Или мне просто хочется верить: так оно и случилось.

Станция Лонгбоу никогда не была мне домом по-настоящему, только очень удобной штаб-квартирой, но теперь я от всей души жду не дождусь, когда мы с «Заботой» наконец долетим туда. Как хорошо будет попрощаться с мрачной Голубкой, которая по-прежнему не желает со мной разговаривать, и с нервным Карлом, который без устали твердит, что дни его дайвингов остались позади.

Мои тоже, хотя и на другой манер.

Мы с «Заботой» еще вовсю покатаем туристов, доставляя их к разнообразным крушениям, знаменитым и не очень. С обещаниями изумительно страшных и опасных дайвингов, каковые, само собой, не имеют ничего общего с действительностью.

Но что до всего остального — тут я пас.

Больше никаких загадочных крушений, никакого риска без необходимости и смысла. Спасибо, уже накушалась по горло.

Я выхожу из этой игры.

Мое неуемное любопытство долго гоняло меня по огромному региону Галактики. В поисках таких мест, где давным-давно уже никто не бывал, так давно, что они сделались потайными карманами и кармашками глубокого пространства. И в каждый из них мне ужасно хотелось заглянуть. Мое любопытство понукало меня слишком долго, так что в конце концов я натолкнулась на самый потайной, самый секретный карман Галактики в данной ее области.

И разумеется, я заглянула туда — и нашла свой джекпот, как выразился Джуниор. А потом я увидела собственными глазами, на что способна моя уникальная находка. И больше ничего, совсем ничего искать не хочу.

Все, я повесила свой дайверский костюм на гвоздик.

И вспоминаю, что мои ноги умели ходить по земле.

Там гораздо меньше опасностей — на колоссальной тверди с нормальной гравитацией. Не то чтобы я теперь сильно боялась крушений, нет. Не более, чем обычный среднестатистический спейсер.

Гораздо больше я опасаюсь совсем другого. Я ужасно боюсь этого чувства, этой страсти: МОЕЙ ЖАДНОСТИ. Которая овладела мной в мгновение ока, чтобы сделать слепой и глухой ко всему человеческому. К сомнениям моих лучших дайверов, к страху и уговорам моих старых подруг. Даже к собственной истерической эйфории внутри этого «Дигнити».

И я выхожу из игры, покуда еще не поздно.

Пока не потеряла себя, не докатилась до пиратства или мародерства. Пока моя жадность не вцепилась в меня с той же неумолимостью, как СТ в Джуниора.

Потому что, если не остановиться вовремя, алчность затянет тебя в свое измерение, чтобы не отпустить никогда. Раньше, чем ты догадаешься, что оказался в большой беде. Как не догадался Джуниор. Прежде чем ты поймешь, что вход один, а выхода нет совсем.

Что войти легко, но пути назад не существует.

Перевела с английского Людмила ЩЁКОТОВА

+ + +

КОМНАТА ЗАТЕРЯННЫХ ДУШ
Повесть

Kristine Kathryn Rusch. The Room of Lost Souls. 2008.

Цикл "Космический дайвинг" (Space Diving).


Старый спейсерский бар на Лонгбоу-стейшн в здешних местах единственный, не имеющий названия. Ни логотипа, ни рекламы на двери, ни симпатичных фирменных эмблем на намагниченных чашечках. Дверь утоплена в грязную, облупленную стену.

Чтобы получить туда доступ, необходимы два специальных чипа. Первый вручается лично начальником станции, да и то после длительных размышлений. Второй встроен в ваше удостоверение личности. Его вы получаете вместе со статусом официального спейсера, то есть человека, получившего лицензию пилота.

Я обзавелась вторым чипом, поскольку остаюсь первой женщиной, ставшей членом команды грузового судна, до меня состоявшей из одних мужчин. Тогда мне было всего восемнадцать. Последние несколько лет я пользуюсь чипом все чаще, с тех пор как нашла потерпевшее крушение судно класса «Дигнити», где, как мне показалось, можно порыться в поисках золота.

Однако в результате крушение потерпело мое собственное благополучие.

Теперь я вожу туристов по всем известным местам аварий в этом секторе. Организую экскурсии, собираю деньги и нанимаю парней, которые изображают перед туристами настоящий рек-дайвинг[3].

Туристам не позволяется заниматься этим делом. Слишком рисковано. Сам процесс получил название от связанных с ним опасностей. В прежнее время рек-дайвинг назывался спейс-дайвингом, чтобы отличить его от земного океанского погружения.

Здесь воды нет. Мы не используем ее тяжесть или необычные свойства, особенно на огромных глубинах. У нас свои заботы: ни гравитации, ни кислорода — сплошь полярный холод.

Я стараюсь минимизировать риск: делаю все, чтобы обломки были исследованы, нанесены на карту и стали относительно безвредными для посещения.

До сих пор я не потеряла ни одного туриста. А вот друзей теряла. И несколько раз едва не погибла сама.

После злосчастного «Дигнити» я не занималась настоящим рек-дайвингом, мало того, отказывала другим рек-дайверам, прослышавшим, что я больше не выхожу на промысел, и просившим меня руководить их прыжками.

Им просто неизвестно, что, командуя рек-дайвингом на «Дигнити», я потеряла двух дайверов, а вдобавок и трех друзей, которые отреклись от меня.

Второй раз я этого не перенесу.

Поэтому я большей частью остаюсь на Лонгбоу-стейшн. Купила здесь отсек, хотя клялась никогда этого не делать. Впрочем, много времени я там не провожу. Обычно торчу в старом баре спейсеров и слушаю разные истории. А иногда сочиняю свои собственные.

Когда мне нужны деньги, я вожу туристов на экскурсию к самым известным обломкам. При этом все счастливы. Туристы получают «неподдельные» впечатления, дайверы — возможность лишний раз попрактиковаться, а я — неприличные деньги за несложную работу.

Но неприличные деньги мне ни к чему. Я купила здесь отсек, чтобы не приходилось таскаться на корабль, если слишком много выпьешь или хочешь вздремнуть с полчасика. Больших расходов у меня почти нет.

Раньше я тратилась на свою истинную страсть — поиск обломков. Причем меня даже не добыча интересовала, хотя иногда я кое-что продаю.

Меня интересовала история. В чем причина аварии? Где находился корабль в это время? Почему его бросили, что случилось с командой?

За эти годы мне удалось разгадать несколько исторических загадок. Меня манили тайны. Я трепетала в предвкушении открытия. И я любила опасность. Всего этого мне теперь не хватает.

Но каждый раз, когда я подумываю начать все сначала, передо мной встают лица потерянной навсегда команды: не только Джайп и Джуниор, принявшие ужасную смерть в том последнем путешествии, но и Ахмед, Мойше, Эджид и Дита, Пнина и Йони. Все они погибли во время дайвинга.

Иногда я убаюкивала себя, представляя альтернативные сценарии. Сценарии, в которых мои друзья оставались живы.

Но больше я этого не делаю.

Я вообще почти ничего не делаю.

Разве что сижу в старом спейсерском баре на Лонгбоу и жду заявок от туристов. Потом я планирую экскурсию, еду на место кораблекрушения, разбрасываю кое-какие сувенирчики, возвращаюсь, забираю туристов и дарю им самые захватывающие в их жизни ощущения.

Без всякой опасности.

Без всякого риска.

Без всякого волнения.

Какой контраст с тем, чем я когда-то занималась!



Она рождена на Земле. Не нужно видеть ее жирное, ширококостное тело, чтобы это понять. Достаточно понаблюдать за ее походкой.

Рожденные в космосе обладают грацией и легкостью жестов. Не все они хрупкие и тонкокостные. Некоторые, наиболее предусмотрительные родители первую половину детства воспитывают их на Земле, а вторую половину — в невесомости. Кости растут и крепнут, но легкость и грация остаются.

Эта женщина так тяжело ставит одну ногу перед другой, словно ожидает, что пол примет ее тяжесть.

Когда-то и я ходила подобным образом. Первые пятнадцать лет жизни я провела на планете, при настоящей гравитации.

У нас одинаковое сложение — у меня и у нее. Та самая комплекция, которая неизменно сопутствует крепким костям: полностью сформированное женское тело — следствие хорошего питания, которое можно найти только на планете.

Раньше я боролась и с тем, и с другим, пока не сообразила, что это дает мне преимущество, которого лишены спейсеры.

Я не ломаюсь.

Стоит неудачно схватить спейсера — и кость руки треснет, как сухая ветка.

Стоит неудачно схватить меня — на коже останется синяк.

Она садится, называет меня по имени, словно имеет на это право, и тут же вскидывает брови, будто именно они, а не тон ее голоса подчеркивают вопросительную интонацию.

— Как ты сюда попала? — Я передвигаю стакан с выпивкой по выщербленной пластиковой столешнице и откидываюсь к стене на задних ножках стула. Раскачиваюсь на стуле, словно гравитация вот-вот исчезнет, но остатки еще сохранились — при этом чувствуешь себя одновременно и тяжелой, и невесомой.

— У меня приглашение, — поясняет она и показывает дешевый образок святого Христофора, в котором хранится гостевой чип. Руководство станции меняет корпус чипа каждую неделю или две, чтобы чипы нельзя было поломать или подделать.

После выдачи пяти гостевых чипов руководство меняет корпус. Ни раз и навсегда определенного времени, ни раз и навсегда определенных корпусов не существует.

— Я тебя не приглашала, — заявляю я, поднимая стакан и пытаясь установить его на своем плоском животе. Фокус не получается, но я ловлю стакан до того, как успела разлиться жидкость.

— Знаю, — кивает женщина. — Но я приехала повидать тебя.

— Если хочешь нанять мой корабль, чтобы заняться рек-дайвингом, действуй по официальным каналам. Пошли сообщение, моя система сканирует твои данные. И если пройдешь тест, сможешь увидеть одно из множества мест крушения, открытых для любителей.

— Дайвинг меня не интересует, — говорит женщина.

— В таком случае, у тебя нет причин беседовать со мной.

Я поднимаю стакан. Жидкость — суррогат, конечно, имеющий вкус эля с маслом и медом, — согрелась за этот долгий день. Вот почему я не спешу ее выпить, по крайней мере, так я твержу себе. Терпеть не могу напиваться, ненавижу терять контроль над собой, но пить люблю. И люблю сидеть в этом темном малолюдном баре и наблюдать за людьми, которые уж точно ко мне не привяжутся.

— Зато у меня есть причины потолковать с тобой.

Она подается ко мне. У нее светло-зеленые глаза, окруженные темными ресницами. И глаза придают ей еще более экзотичный вид, чем ее походка уроженки Земли.

— Видишь ли, я слышала, ты лучшая… Я презрительно фыркаю.

— Нет здесь никаких лучших. Есть с полдюжины компаний, которые повезут тебя на экскурсию по местам кораблекрушений, и никакого дайвинга. Они сертифицированы, подписали соответствующие обязательства и получили лицензии. Все гарантирует безупречное обслуживание в этом секторе. Программы варьируются в зависимости от желаний туриста. Что вы хотите получить в ваших приключениях в глубоком космосе: иллюзию опасности или исторические сведения? Вам стоит только озвучить свой каприз. Не знаю, кто вас сюда послал…

Она попыталась ответить, но я повелительно подняла палец.

— Не знаю и знать не хочу. Но прошу вас обратиться в другое агентство. Это мое личное время, и терпеть не могу, когда мне мешают.

— Простите, — пробормотала она. Извинение прозвучало вполне искренне.

Я ожидала, что она встанет и покинет бар или, возможно, пересядет за другой столик. Но она не сделала ни того, ни другого. Вместо этого она придвинулась ко мне и понизила голос:

— Я не туристка. У меня особое дело. И мне сказали, что вы единственная, кто может мне помочь.

За два года, прошедшие после истории с «Дигнити», никто не пытался выкинуть давнишний, испытанный трюк. А вот все двадцать лет до того я непременно получала одно-два предложения в год, в основном от соперников, желающих заиметь координаты мест крушений тех кораблей, которые я не желала обшаривать в поисках трофеев.

Я всегда считала, что некоторые места подобного рода сохраняют историческое значение только в тех случаях, когда остаются нетронутыми. Впрочем, большинство охотников за сокровищами, мародеров и рек-дайверов моего мнения не разделяют. Но я остаюсь тверда, будто скала, с тех пор как освоила этот бизнес в почтенном восемнадцатилетнем возрасте.

Я указываю на Карла — худого, но мускулистого дайвера, имеющего лучшую репутацию на Лонгбоу. Он не слишком удачлив в поисках различных сувениров, но и он испытывал минуты славы. Он был со мной в том последнем путешествии, и мы ни разу не разговаривали, с тех пор как пришвартовались.

— Карл очень хорош, — рекомендую я. — Если хотите настоящих приключений, не тех, что обычно впаривают туристам, он действительно лучший. И возьмет вас в глубокой космос, не задавая лишних вопросов.

— Но мне нужны вы! — упорствует женщина.

Я вздыхаю. Может, ее мотивы искренни. Может, ее ввел в заблуждение какой-то ветеран. Может, она вообразила, что в моем корабле все еще имеются ценные координаты потерпевших крушение судов.

Но у меня ничего нет. Я почти все выбросила в тот день, когда решила, что буду возить туристов. Баста.

— Пожалуйста! — просит она. — Только позвольте рассказать вам свою историю.

Я снова вздыхаю: она не успокоится, пока не изольет душу. Если только я не выкину ее отсюда. Но я не собираюсь этого делать: много чести.

Я делаю очередной глоток эля.

Она складывает руки, но я вижу, как трясутся ее пальцы.

— Я Райя Треков, дочь командора Эвинга Трекова. Вы слышали о таком?

Я качаю головой. Меня не интересуют знаменитости. Среди живых меня интересуют дайверы, пилоты и мародеры. Среди мертвых я знаю только тех, кто потерпел крушение. Знаю имена пилотов, людей, которые их послали, а также политиков, лидеров или кумиров того времени. Их место в истории. Их прошлое.

Но современные командующие? Я всегда теряюсь, когда мне задают подобные вопросы.

— Он был верховным командующим в войнах Колоннад.

Она говорит едва слышно. Молодец, сечёт ситуацию. Войны Колоннад здесь непопулярны. Большинство завсегдатаев этого бара — дети или внуки побежденных.

— Но это было сто лет назад, — напоминаю я.

— Значит, вы знаете о войнах…

Ее плечи поднимаются и опускаются в легком вздохе. Очевидно, ей не терпится поведать мне о войнах.

— Вы чересчур молоды, чтобы быть дочерью верховного главнокомандующего того времени.

Я намеренно не произношу названия войн. Не стоит дразнить других посетителей. Она кивает.

— Я дитя постпоражения.

Я не сразу понимаю, о чем она. Сначала я подумала, что она имеет в виду поражение в войнах Колоннад, но потом поняла, что всякий, именуемый верховным командующим в этих войнах, сражался на стороне победителей. Значит, она имеет в виду иное поражение.

— Он исчез? — спрашиваю я.

— Всю мою жизнь он считался пропавшим без вести.

— И до того, как вы родились?

Она набирает в грудь воздуха, словно раздумывая, стоит ли открыть мне всю правду. Такая осторожность подстегивает мое любопытство. Впервые за эту встречу меня начинает интересовать, что она скажет.

— Вот уже пятьдесят лет, — бормочет она.

— Пятьдесят стандартных лет? — уточняю я.

Она снова кивает. Если я правильно угадала ее возраст и если она не лжет, значит, ее отец исчез еще до подписания мирных договоров.

— Пропал без вести в сражении? Она качает головой.

— Военнопленный?

Наша сторона… то есть сторона, населяющая эту часть космоса, которую я считаю своей исключительно по умолчанию, не выдает военнопленных, хотя это было одним из условий договора.

— Так мы считали.

Мы? Это что-то новенькое. Интересно, имеет она в виду себя и родных или себя и кого-то еще?

— Но?… — повисает мой вопрос.

— Но много лет назад я наняла частных детективов, и они не нашли доказательств того, что его вообще взяли в плен. Нет никаких сведений, что он встречался с кем-то из противников, — удивительно дипломатично объясняет она. — Никаких свидетельств, что его корабль захватили. Никаких фактов того, что он исчез во время последних сражений, как говорится в официальных биографиях участников кампании.

— Никаких доказательств и свидетельств? — переспрашиваю я. — Или прошло столько времени, что их просто невозможно найти?

— Никаких реальных фактов: мы читали и официальные и неофициальные отчеты. Я говорила кое с кем из его команды, — отвечает она.

— С пропавшего корабля? — удивляюсь я.

— В этом всё дело. Корабль не исчез.

Я недоуменно хмурюсь. Я и прежде не разыскивала пропавших людей. Я искала знаменитые корабли.

— В таком случае я не понимаю… — начинаю я.

— Мы знаем, где он. Я хочу нанять вас, чтобы вы вызволили его.

— Я не ищу людей, — объясняю я в основном потому, что не хочу говорить ей, что, скорее всего, он уже мертв.

Ни один человек не способен прожить более ста двадцати лет без стимуляторов. Ни один человек, проведший много времени в космосе, не может перенести имплантацию этих стимуляторов и остаться в живых.

— Я и не прошу вас об этом, — лепечет она. — Но надеюсь, что вы вернете его.

— Вернете?

Теперь все мое внимание приковано к ней.

— Где он?

Кончик языка касается верхней губы. Она нервничает. Ясно, что она не уверена, стоит ли открывать мне всю правду. Хотя и собирается нанять меня.

Наконец она решается.

— Он в Комнате затерянных душ.



Спросите всякого, и вам скажут, что Комната затерянных душ — это миф.

И говорят о ней не иначе как шепотом. Я сама слышала. Заброшенная космическая станция, далеко отсюда… далеко от всего на свете. Большинство кораблей избегает ее. Те же, кто причаливает туда в крайнем случае, если другого выхода нет, стараются не заходить вглубь.

Потому что люди, попадающие в комнату в самом центре станции (комната, которая на современных станциях считается рубкой управления, но в этом месте имеет совершенно иное назначение… вот только какое?), эти самые люди никогда не возвращаются.

Иногда их можно видеть плавающими по станции. Они колотят в иллюминаторы и умоляют о помощи.

Их спутники, как правило, предпринимают попытки спасти бедняг. И неизменно теряют одного-двух человек, прежде чем сдаться, надеяться и молиться, что все увиденное — сон.

Потом они наскоро устраняют поломки, делают всё, что требуется для отлета, и убираются со станции, снедаемые угрызениями совести, раскаянием и сознанием собственной вины, исполненные скорби и счастливые тем, что им довелось уцелеть.

За годы моего пребывания на Лонгбоу-стейшн я слышала эту историю неоднократно. Но я никогда ее не комментировала. Даже не закатывала глаза и не качала головой.

Я понимаю необходимость суеверий.

Иногда все эти ритуалы и талисманы дают нам необходимую иллюзию безопасности.

А иногда защищают от реальных угроз.



— Почему во всей Вселенной именно я должна вам помогать? — спрашиваю я с нескрываемым раздражением.

Она изучает меня. Похоже, я ее удивила. Она ожидала от меня уверений в том, что Комната затерянных душ — это сказка, что кто-то ей солгал, что она ищет то, чего никогда не существовало.

— Значит, вы о ней знаете.

Кажется, она не слишком удивлена. Каким-то образом она узнала, что я была там. Каким-то образом она узнала, что я единственная из всех людей, кто вышел живым из этой Комнаты.

Я не отвечаю. Допиваю свой стакан и встаю. Жаль так рано покидать старый спейсерский бар, но ничего не поделаешь.

Я собираюсь выйти и погулять по станции, пока не найду второй такой же обшарпанный бар.

А потом я туда войду и, скорее всего, надерусь.

— Вам следует помочь мне, — тихо говорит она, — ведь я знаю, что собой представляет Комната.

Я пытаюсь уйти, но она хватает меня за руку.

— И я знаю, — добавляет она, — как вывести оттуда людей.



Как вывести оттуда людей.

Слова эхом отдаются у меня в голове, когда я выхожу из бара. Останавливаюсь в безлюдном коридоре и опираюсь о стену, опасаясь, что меня сейчас стошнит.

Голоса клубятся в моем сознании, и я усилием воли стараюсь их прогнать.

Глубоко вздыхаю и иду к выходу. Нужно попасть в наименее обитаемые уголки станции, участки, предназначенные для реставрации или закрытия.

Я хочу побыть одна.

Мне это необходимо.

И я не желаю возвращаться в свой отсек, который вдруг представляется слишком тесным, или на свой корабль, который внезапно кажется слишком опасным.

Вместо этого я иду по прогнившим полам, протискиваюсь в проломы разрушенных стен, шагаю мимо закрытых офисов и дверей, расписанных граффити. Здесь гораздо холоднее: система жизнеобеспечения включена только на необходимый минимум, требуемый правилами, и я почти ощущаю себя так, словно направляюсь к месту кораблекрушения — именно так, как я привыкла держать курс к месту кораблекрушения, когда была новичком: не задумываясь и не тревожась.

Я почти ничего не помню. Знаю, что это казалось мне красивым: море цветных огней — светло-голубых, красных и желтых — простиралось, насколько хватало глаз. Они подмигивали. А вокруг них — сплошная тьма.

Мать держала меня за руку так крепко, что я чувствовала пожатие сквозь двойной слой перчаток наших скафандров. Она тоже бормотала что-то насчет красивых огоньков.

Прежде чем раздались голоса.

Прежде чем они стали нарастать, путаться, перебивать друг друга; пока не показалось, что нас раздавит их вес. Не знаю, как мы выбрались.

Помню, отец прижимал меня к себе, пытаясь успокоить, а я вся тряслась. Помню, как он отдавал кому-то приказы включить двигатели и поскорее убираться из этого проклятого места.

Помню глаза матери, смотревшие сквозь стеклянную лобовую панель, отражавшие многоцветные огни, словно она проглотила целое море звезд.

И помню ее голос, растворявшийся в других, как сопрано, присоединившееся к тенорам в середине кантаты: сюрприз, хоть и вполне ожидаемый.

Много лет этот голос звучал в ушах: сначала сильный и необычный в своей мощи, потом сливающийся с остальными, пока я больше не смогла его различить.

Не знаю, было ли это смешение с другими голосами слуховой галлюцинацией, сном или реальностью. Иногда мне кажется, что правдой было и то, и другое, и третье.

Но иногда, в самые неожиданные моменты, голоса возвращаются, начинаясь с легкого гула. И этот гул посылает озноб по спине. Я делаю все, чтобы заглушить эти голоса.

Это, конечно, ни к чему не приводит.

Единственное средство — ждать, пока они не затихнут.



Через три дня Райя Треков меня находит.

Я ужинаю в самом шикарном ресторане Лонгбоу. Еда превосходна: свежее мясо, доставленное из ближайших портов. Овощи, выращенные на самой станции, соусы, приготовленные лучшим шеф-поваром в секторе. Имеются также свежий хлеб, десерты с кремом, настоящие фрукты — огромная редкость, в каком бы космическом порту вы ни находились. И вид из окон поразительный. Собственно говоря, в ресторане стены стеклянные и потолок тоже. Если поднять голову, видишь нависающую над тобой станцию, огни в некоторых гостевых комнатах, обстановку кое-каких отсеков. Если посмотреть в одну сторону, увидишь доки с мириадами кораблей: от крохотных, рассчитанных на одного космонавта, до бронированных яхт и пассажирских лайнеров.

С другой стороны окна выходят на сады с собственными воздушными шлюзами, причалами и усиленным освещением, посылающим мягкие лучи по самому центру станции.

В ту ночь я заказала кальмара в темном шоколадном соусе. Кальмар не похож на то, что едят земляне. Это океанское создание с одной из ближайших планет. У него солоновато-ореховый вкус, который так удачно подчеркивается шоколадом.

Я пытаюсь сосредоточиться на еде, когда ко мне подсаживается Райя. С собой она приносит тарелку и бокал вина.

Получается, она тоже ужинала в ресторане — на одном из уровней, которых не видно из-за моего любимого столика. Но она заметила, как я вошла, и почему-то вообразила, что это дает ей право присоединиться ко мне.

— Вы думали над моим предложением? — спрашивает она, словно я ей что-то пообещала.

Я могу солгать и сказать, что вообще ни о чем не думала. Могу быть откровенной и заявить, что не желаю иметь ничего общего с Комнатой затерянных душ.

Или могу быть правдивой до конца и признаться, что ее слова последние три дня не переставая проигрываются у меня в голове. Искушая меня.

Пугая.

Интригуя.

В редкие моменты я вдруг сознаю, что гадаю, каким увижу это место теперь, после всех лет рек-дайвинга, после громадного риска, после всех опасностей, из которых вышла живой.

— Значит, думали! — констатирует она с нескрываемым торжеством.

Я продолжаю есть, однако еда уже утратила для меня вкус.

— Но у вас есть вопросы, — продолжает она, словно я участвую в разговоре. — Вы хотите знать, как я вас нашла.

Вся подлость заключается в том, что я действительно хочу это знать. Очень мало кому известно, что я вырвалась из Комнаты затерянных душ. Нельзя сказать, что этого не знает никто, ведь члены команды отцовского корабля еще живы. Правда, я понятия не имею, где они и что с ними.

— У меня есть люди, способные докопаться почти до всего на свете, — поясняет она.

Люди. У нее есть люди. Значит, она богата.

— Если у вас имеются свои люди, — подчеркиваю я, — заставьте их отправиться в Комнату и вернуть вашего отца.

Ее щеки заливает краска. Она отводит глаза, правда, лишь на мгновение. Потом глубоко вздыхает, словно набираясь мужества вновь вернуться к этому разговору.

— Они не верят, что кто-то сумеет выбраться. И считают это таким же мифом, как сама Комната.

Я понятия не имею, как вырвалась из плена Комнаты. Память изменяет мне, и как бы я ни пыталась воскресить этот момент, ничего не получается.

Когда становится ясно, что я не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать всего, что случилось со мной, она вдруг заявляет:

— Ваш отец все еще жив.

Я вздрагиваю. Мне в голову не приходило, что старик так долго протянет.

— Вы никогда не спрашивали его о Комнате?

Никогда. В основном потому, что не представлялось возможности. Но этого я ей не скажу. Вместо этого я констатирую:

— Вы беседовали с моим отцом. Она кивает:

— Он счастлив знать, что вы все еще живы.

Я не уверена, что рада узнать о нем то же самое. Предпочитаю думать о себе, как о человеке без семьи, о женщине без прошлого.

— Честно сказать, — продолжает она, — именно он рекомендовал вас для этой работы. Сначала я обратилась к нему, но он заявил, что слишком стар.

Я подношу к губам салфетку, чтобы спрятать лицо, пока произвожу в уме вычисления. В этом году ему исполняется семьдесят. Совсем не старик.

— Он также утверждает, что только вы способны сделать это. В отличие от него.

Она до сих пор не прикоснулась к еде.

Отец сказал правду. Он никогда не занимался дайвингом: по крайней мере, я ничего о таком не слыхала. Он был капитаном корабля, но в старомодном стиле: не сидел в рубке управления, а отдавал приказания членам команды.

Мне кажется, мы совершали что-то вроде увеселительного круиза, когда я и мать забрели в Комнату. А может, мы путешествовали от одной системы к другой.

Честно говоря, я не помню. И никогда его об этом не спрашивала.

Да его почти никогда не было рядом. После того как мать исчезла в той Комнате, он отдал меня теще с тестем и отправился на поиски того самого, что, если верить Райе, открыла она: возможности спасать людей из Комнаты затерянных душ.

— Странно, что он отказался помочь вам, — удивляюсь я.

Тут прибывает робот-официант, он выбрасывает вперед короткую металлическую руку, которая сметает тарелку во встроенный шкафчик. После этого робот удаляется, а я поднимаю глаза на Райю:

— Отец всегда мечтал найти способ пробраться в Комнату.

— Он утверждает, что проблема не в том, как войти. Как выйти? Она наконец поднимает вилку и принимается ковыряться в уже остывшей еде.

Меня обдает холодом. Неужели отец вещал так уверенно, потому что посылал людей в Комнату за моей матерью? Или постоянно думал о том, что случилось с нами много лет назад?

— И все же вы заявляете, будто знаете, как вырваться оттуда. Появляется еще один робот-официант с вазочкой, наполненной красными и черными ягодами, утонувшими в креме. Рядом дымится чашка с кофе. Мой постоянный заказ. Не следовало бы сегодня брать все это, но что сделано, то сделано.

— Так оно и есть, — подтверждает она.

— Только вы не можете найти кого-то достаточно глупого, чтобы на деле испытать, действительно ли ваш способ сработает.

Она тихо смеется.

— Вот как вы думаете? Что мне нужен подопытный кролик?

Я молча пью кофе. Слегка горчит, как весь кофе на Лонгбоу-стейшн. Почему-то бобы, растущие здесь, лишены привычного вкуса и аромата.

— Способ выхода уже проверен. Войти и выйти теперь не так уж сложно. Мне нужен человек, у которого хватит ума и сообразительности вытащить моего отца.

Что-то в ее интонациях трогает меня. Некий намек на раздражение, немного гнева…

Очевидно, женщину подвели ее люди. Поэтому она и обратилась ко мне.

— Вы уже пытались это сделать, — говорю я. Она кивает.

— Шесть раз. Все живы и здоровы. И никаких остаточных проблем.

— И ни один не смог найти вашего отца?

— О, нет, они его нашли. Просто не сумели вытащить оттуда. Теперь уже заинтригована я.

— Почему?

— Потому что не могут убедить его покинуть Комнату.



Я пробую ягоды и крем. Требуется несколько минут, чтобы обдумать слова Райи. Мне по-прежнему кажется, что меня дурачат, но в чем тут загвоздка? И зачем ей это надо?

— Почему он ушел? — неожиданно спрашиваю я.

Она удивленно моргает. Похоже, такого любопытства она от меня не ожидала.

— Ушел?

— Вы сказали, что он не явился на подписание мирных договоров. Мало того, исчез до конца войны. Почему?

Она хмурится, и я по глазам вижу, что до сих пор подобные вопросы ей в голову не приходили. Она смотрела на своего отца, как… как на потерянную вещь, а не на человека, имеющего все права на самостоятельные поступки. О, у него была своя история. История, в которой она не участвовала, а следовательно, прошлое для нее никакого значения не имеет.

— Никто не знает, — бормочет она наконец.

Кто-нибудь обязательно знает. Кто-то всегда знает. И если этот кто-то уже в могиле, ответ, вполне возможно, кроется в отчетах и архивных документах. Прошло совсем немного времени, так что следы легко отыскать. Это вам не древняя история судов класса «Дигнити»…

Она наконец подцепила меня на крючок, хотя, скорее всего, сама этого не подозревает. Я не хочу возвращаться в Комнату за своей матерью: я едва ее помню, да и переживания весьма смутны. Кроме того, я не желаю возвращаться к прошлому.

Зато я хочу разгадать эту тайну, которую Райя, сама того не подозревая, выложила мне. Хочу знать, почему легендарный человек, выигравший несколько решающих сражений в самой значительной за последнее время войне, исчезает еще до окончания этой войны и оказывается в месте, о котором известно всем. Месте, к которому лучше не приближаться.

Впервые за все эти годы историк, дремлющий во мне, дайвер, дремлющий во мне, почуял вызов. Не такой, как прежние, стоившие мне потери многих друзей.

Совершенно новый вызов, грозящий мне одной.

Где риск, которого мне не хватает, сочетается с загадками истории, которые я так люблю.

Я пытаюсь не выказать внезапно охватившего меня энтузиазма. И спрашиваю нарочито холодным тоном:

— Сколько?

Ее глаза загораются. Она не верит своим ушам. Наверное, она уже потеряла надежду.

Она называет цифру. Поразительно высокую. И все же я говорю:

— Утройте сумму, и я обещаю подумать.

— Если сможете вывести его оттуда, — задыхаясь от волнения, говорит она, — я дам вам в десять раз больше.

Теперь уже не хватает воздуха мне. Это больше, чем я заработала бы за двадцать лет.

Но мне некуда тратить деньги. Не представляю, что можно делать с таким состоянием.

И все же торгуюсь, потому, что и это у меня в крови.

— Все деньги вперед.

— Половину, — возражает она. — Остальное — если доставите сюда отца.

Что ж, справедливо. Половина обеспечит мне отсек на Лонгбоу и покроет все мои расходы до конца жизни. Мне даже не придется прикасаться к остальным деньгам, полученным за последние несколько лет.

— Договорились, — решаю я, — при условии, что оплатите расходы за предварительное расследование и путешествие.

— Расследование?

Она хмурится, словно само это слово ей не нравится.

— Разумеется. Прежде чем я отправлюсь за ним, необходимо понять, кто он.

— Я уже говорила…

— Мне нужно знать его. Не его репутацию. Она еще больше мрачнеет.

— Зачем?

— Потому что, — терпеливо объясняю я, — только в одной из сотен теорий относительно этой Комнаты высказываются предположения о запертых внутри душах.

— И что?

— Неужели вы никогда не задавались вопросом, каким образом такой человек, как ваш отец, мог там затеряться?

Судя по выражению ее лица, Райе ничего подобного в голову не приходило.

— И почему название этого места на всех известных языках означает одно: «Комната затерянных душ». Души теряются, потому что люди туда входят? Или это случается еще до того, как они открывают дверь?

Она неловко ерзает на стуле: очевидно, мои слова не пришлись ей по душе.

— Вы уже думали об этом раньше, — говорит она.

— Конечно, — тихо отвечаю я. Она качает головой:

— Считаете, что он затерялся еще до того, как вошел?

— Понятия не имею. Но намерена выяснить.



К тому времени как я успеваю добраться до своего отсека, деньги уже переведены на мой счет. Удивительно. Я думала, что после нашего разговора Райя пойдет на попятный.

Не захочет увидеть в своем отце обычного человека. Ей нужен только его образ, созданный в одиноком детстве. Герой войны исчез. Отважный человек попал в капкан Комнаты.

Зачем ей искалеченная жертва войны, которой удалось выжить? Человек, который, скорее всего, затерялся задолго до того, как открыл дверь этого запретного места.

И все же она заплатила мне и дала карт-бланш.

Я сажусь за встроенный письменный стол и разбрасываю деньги по всем своим счетам. Пожалуй, до отлета стоит создать несколько новых чтобы вложить средства в различные предприятия. Но прежде всего я оплачиваю отсек на пять лет вперед.

И предупреждаю Райю, что возвращение может занять много времени. Она хочет, чтобы на этот раз все было по правилам. Выслушав ее отчет о предыдущих попытках, я понимаю, что проблема отчасти заключалась в тех, кого она нанимала: ворах, мошенниках и авантюристах.

Людях, которых никто не хватится. В этом они очень походили на меня.


Мы закончили наши переговоры за чашкой кофе. Райя продемонстрировала мне прибор, который использовали ее люди, чтобы выбраться из Комнаты.

Я осмотрела его. Выглядел он необычно.

Но она не желала объяснять его устройство и принцип действия, пока я не соберусь войти в Комнату.

Я ничуть не обиделась. Это давало нам обеим иллюзию контроля надо мной. Я всегда могу сказать, что готова войти в Комнату, она всегда может сделать вид, что уверена, будто я понятия не имею, как пользоваться прибором, пока мне не растолкуют, что к чему.

Мы обо всем договорились. Наши поверенные выработают соглашение, которое мы подпишем в течение месяца.

Я закончила переводить деньги, после чего связалась с поверенным, заплатила ему и известила Райю о необходимости подписать соглашение.

И только потом откинулась на спинку стула и принялась раскачиваться на задних ножках.

Но впервые с того дня, как я появилась на Лонгбоу-стейшн, испытанный способ расслабиться не действовал. Отсек с его встроенными письменным столом и мягкой кроватью и видом на бобовые поля больше не казался домом.

Мне нужно уйти.

Поскорее убраться отсюда.

Провести ночь на корабле.



По современным стандартам «Нободиз Бизнес» — маленький корабль, но по мне — так он огромен. Им может управлять один пилот, хотя судно способно вместить от двадцати до пятидесяти человек.

Когда я занималась рек-дайвингом и со мной летали человек десять, корабль казался мне переполненным. Правда, я закрыла нижние уровни и трюмы. Иногда я забываю, сколько пространства остается неиспользованным. На основном уровне имеются мостик и дополнительные приборы управления. Кроме того, здесь есть салон, куда я поставила всю аппаратуру визуального наблюдения, чтобы иметь возможность следить за дайверами. На этом уровне также размещаются шесть кают, включая мою.

Каюта капитана находится двумя уровнями выше. Я никогда там не живу. Моя каюта такого же размера, как и остальные. И выглядит так же, за исключением вмонтированного терминала, который я включаю, когда хочу защититься от какого-нибудь наглого хакера.

Большинство других систем на «Бизнесе» (но не все) объединены в общую сеть, а я веду за ними постоянное наблюдение. Если члены нанятой команды вводят в систему хоть что-то — от вируса до обрывка информации, — мне сразу становится известно все. Самый надежный способ узнать каждую мелочь.

«Бизнес» пришвартован в стационарном секторе станции. Я плачу сверх оговоренной суммы, чтобы системы корабля не подключались к системам станции. Я также даю взятки сторожам, чтобы присматривали за кораблем. И никого туда не допускали.

При всем при том у меня постоянно задействовано несколько охранных программ. Никто, даже лучший в мире хакер, не сможет отключить все одновременно и успеть обнюхать мой корабль.

Поэтому, поднявшись на «Бизнес», я первым делом встаю в воздушном шлюзе и проверяю первый уровень безопасности, пытаясь понять, переступал ли кто-то этот порог, с тех пор как я последний раз сюда входила.

Если верить программам — никто.

Я вхожу, вдыхая затхлый воздух. Приборы контроля окружающей среды включены на минимум: пока я на станции, нет смысла зря тратить энергию. Я увеличиваю мощность, проверяю остальные действующие системы безопасности и провожу полную диагностику на собственном внутреннем компьютере.

Давным-давно я установила связь между собой, «Бизнесом» и своим одноместным кораблем — в основном для того, чтобы мне не давали заснуть, пока я пилотирую один из кораблей. Но я также использую каналы связи, чтобы общаться с «Бизнесом» по внутренним вопросам: таким образом, я не привязана к мостику день и ночь.

Кондиционеры заработали в полную силу, и воздух стал заметно свежее. В каюте еще слегка пахнет благовониями после неудавшейся попытки релаксировать в последней экскурсии — на корабле, полном туристов. Я мысленно отмечаю: не забыть хорошенько вычистить каюту от потолка до пола. После чего сажусь за вмонтированный терминал. Он покрыт легким слоем пыли. Я не притрагивалась к нему больше года. И даже не уверена, заработает ли он.

Заработал. Проводит собственную диагностику и показывает мне все записи с видеокамер в самой каюте.

Я усаживаюсь в кресло и заказываю ланч из личных запасов.

Пока мне придется побыть здесь. Нужно многое расследовать, а я не хочу, чтобы за моей работой следили.



Начинаю с войн Колоннад.

Я давно усвоила необходимость проверять всё, особенно самое непререкаемое — ведь память может сыграть с тобой злую шутку, и то, в чем ты больше всего уверен, почти наверняка окажется ошибочным.

Войны Колоннад длились почти столетие, а начались серией мелких стычек на дальнем краю этого сектора. Настоящая война разразилась ближе к другому концу — на малой планете, колонизированной так давно, что некоторые были уверены, будто человечество зародилось именно там.

Другие сражения и с другими противниками участились по всему сектору. Сначала торговцы оружием и наемники казались единственными, кто имел понятие о различных беспорядках, но потом стало ясно: это торговцы властью из разных государств финансируют своих фаворитов при каждом конфликте. А иногда эти торговцы властью одновременно поддерживали обе враждующие стороны.

Постепенно схватки превращались из мелких распрей за земли, за почести, за религиозные предрассудки в войну против тех, на чьи деньги и были развязаны.

И неожиданно сильные мира сего обнаружили, что сражаются сразу на несколько фронтов. Их мощные армии и гигантские оружейные системы не могли выстоять против мелкомасштабных, но куда более изобретательных операций противника.

И очень долго все выглядело так, словно мощные армии будут разбиты.

Вводим в задачу командора Эвинга Трекова и его соратников. Многие получили ранения на том или ином фронте. Большинство чудом не погибли. И оказались в одном и том же госпитале, в самом центре сектора. Там и осознали, что имеют сходные суждения по поводу войн.

Прежде всего, они были уверены, что войны Колоннад вообще не войны, а одна война: большое, разбросанное по всему сектору поле сражения, распространившееся на несколько систем сразу. Эти мужчины и женщины, умные и талантливые, поняли, что сражаться на каждом фронте так, словно все это отдельные войны — верная гибель для армии. Военные не могли выработать разумную стратегию, пока считалось, что они ведут дюжину войн сразу.

Излечившись, эти люди стали изучать историю войн: не только в этом секторе, но и за всю историю человечества. Обсуждали супероружие и супервойска. Обсуждали создание объединенного фронта и роботизированное войско. Обсуждали преимущества дальнего боя над рукопашным.

И поняли, что ничто — ни новейшие открытия, ни чудо-оружие, ни современное снаряжение — не займет место живых командиров с широким кругозором и талантом видеть целое в частном.

И чаще всего девиз такого командира был прост:

уничтожай врага, где бы ни увидел и кем бы он ни был.

Если верить историкам, человек, который первым озвучил этот нехитрый постулат, был командующий Эвинг Треков. А вот правда это или нет — дело другое.

Истина, причем не раз подтвержденная, заключается в том, что командор Треков был самым талантливым полководцем в этой войне. Он уничтожил больше вражеских крепостей, захватил больше кораблей и убил больше солдат (со всех сторон), чем любой другой командир.

Предполагалось его присутствие на праздновании победы. И уж никто не сомневался, что он будет на церемонии подписания мирного договора. То есть не одного договора, а десятков — с различными правительствами (или, по словам одного, наблюдателя, теми, кому удалось уцелеть). Присутствие Трекова было не только символичным. В некоторых случаях он сам вел переговоры.

Вскоре я сообразила, что могу провести остаток жизни за чтением материалов о войнах Колоннад, но не узнать всех деталей.

Впрочем, эти детали меня не касались. Главное — командор Треков.

А он вроде бы и есть, и в то же время его нет. Упомянут, но не цитируется. Замечен, но не виден в истинном свете.

Поэтому я взялась за биографию самого Трекова: когда он родился, где учился, в каком училище проходил подготовку. Я выискивала сведения о его родных и семье.

Я нашла Райю Треков. Она оказалась значительно моложе, чем я думала. Родилась от бездетной пятой жены Трекова почти через двадцать лет после его исчезновения. Остальные дети не желают иметь с ней ничего общего, считая незаконной. Хотя ее ДНК, а значит, и происхождение, возможно, куда более законны, чем у них.

Ее биография доступна каждому, кто хочет с ней ознакомиться: степени в бизнесе и бухгалтерском учете, успешная карьера в высших финансовых кругах и почти легендарное состояние. Все эти деньги она заработала сама и известна по всему сектору как весьма удачливый инвестор.

Теперь она вложила деньги в меня: первая причуда, которую я смогла обнаружить во всей ее биографии. Хотелось бы знать, окупится ли это ее вложение.

Мое расследование постепенно превращалось в сущий кошмар.

Потому что история Эвинга Трекова была весьма противоречивой. Сплошная загадка. История его происхождения затерялась во времени. Образование военное. Его сражения подробно задокументированы, но это единственные подлинные документы, касающиеся его жизни.

В официальных исторических хрониках жизнеописание Трекова дается весьма туманно. Что же скрыто от глаз читателей? И почему?

Некоторое время я шагаю взад-вперед, пытаясь придумать, как обнаружить человека, а не миф. И тут до меня доходит, что я неправильно взялась за дело.

Нужно рассматривать Трекова, как корабль, потерпевший крушение, который я пытаюсь отыскать.

Нужно идти назад, от последнего свидетеля, который видел его живым, и разыскивать неофициальные записи, частные воспоминания и кульминационные моменты его личного прошлого.

Уже через сорок восемь часов мой корабль забит необходимым оборудованием, мои жалкие пожитки доставлены на борт, и я направляюсь к малоизвестному военному аванпосту, находившемуся когда-то в точке, которая считалась краем сектора.

Последнее место, где Эвинга Трекова видели живым.



Этот аванпост был обречен на известность. Он не только считался последним пунктом, где Эвинга Трекова видели живым, но еще и тем, где он и другие командиры планировали свои стратегические операции.

Военные аванпосты хорошо охраняются. По сравнению с ними поселения вроде Лонгбоу-стейшн кажутся рассадниками преступности. Поэтому я приехала с рекомендательными письмами от генерала, которого возила на экскурсию, полковника, знавшего меня с тех пор, как я начинала свою карьеру, и правительственного чиновника, заверявшего, что мое исследование не предназначено для широкой публики и проводится с целью найти «важные исторические сведения».

Кроме того, у меня имеется письмо от Райи Треков, в котором она дает разрешение ознакомиться с конфиденциальными бумагами семьи. Понятия не имею, действительно ли такое письмо откроет мне все двери: до сих пор я ни разу не расследовала историю человека, но думаю, что лишняя поддержка не повредит.

Этот аванпост построен по последнему слову техники. Материалы в местах, предназначенных для публичного доступа, — новые и слегка пахнут только что собранным металлом. Освещение великолепное, а системы кондиционирования работают на полную мощность.

Мои налоговые доллары позволяют содержать солдат в относительной роскоши, по крайней мере, для тех, кто живет в космосе. Большинство сменившихся с дежурства разгуливают в рубашках с коротким рукавом и тонких штанах. Всякий, кто появится в таком виде на Лонгбоу, рискует замерзнуть.

Мне выдали браслет, открывающий двери во все отделы аванпоста, куда разрешен вход. Кроме того, мне отвели гостевой номер — здесь они не называют жилье для гражданских лиц отсеками — и предложили воспользоваться им, вместо того чтобы оставаться на корабле. Номер просторнее, чем капитанская каюта на большинстве прогулочных яхт.

— Вскоре я обнаруживаю, что мне отвели один из VIP-номеров, очевидно, благодаря знакомству с генералом. В его письме высказывалась просьба, чтобы военные обращались со мной, как со своей.

Очевидно, поэтому они решили, что обращаться со мной следует, как с самим автором письма.

Все пять моих комнат и кухня имеют вид концентрических окружностей. Кроме того, мне полагается личный повар — на случай, если мне не понравится еда из кафетерия; камердинер, если таковой мне потребуется; а также ежедневная уборка. Мне не требуется камердинер или ежедневная уборка, и я настоятельно подчеркиваю всем и каждому, как сильно ценю уединение.

Моя комнатная компьютерная система имеет доступ в публичную библиотеку базы, и я начинаю исследование, устроившись в одном из самых удобных кресел, в которых я когда-либо сиживала в жизни, и просматривая листы зарегистрированных документов, касающихся самого командора Трекова.

На это уходит почти три дня, но наконец я натыкаюсь на видеоаудиофайлы, запечатлевшие его прибытие на базу. Голографических файлов не имеется, или я их пока не обнаружила. Но те, что нашла — первые, связанные непосредственно с самим командующим.

Представительный мужчина шести футов семи дюймов: слишком высокий для тех, кто всю жизнь проводит на кораблях. Судя по походке, он тоже вырос на планете: недаром у него широкие кости и хорошо развитые мускулы.

Нельзя сказать, что он красив, хотя когда-то мог считаться интересным. Озабоченное морщинистое лицо, печальные глаза. Коротко стриженные волосы, как полагается офицеру, а вот во всем облике — аккуратность, чрезмерная даже для военного.

Я останавливаю изображение, делаю голопортрет и устанавливаю его на столе рядом с рабочей станцией. Я всегда поступаю так с кораблями, которые разыскиваю. Эти суда исчезают, или их обломки существуют где-то в квадратах, которые десятилетиями никто не трудился обыскать.

Я делаю изображения новых кораблей и сравниваю их с найденными обломками не для того, чтобы проникнуть в них. Просто хочу понять, какие надежды были потеряны при полном разрушении корабля.

На портрете Эвинг Треков вовсе не в расцвете лет. Скорее, в преддверии конца. Но я ищу то, что осталось от него: скелет, обломки и осколки, которые пережили это время.

Сейчас, получив его изображение, я ни на шаг не продвигаюсь в своих поисках. Но ощущаю, будто становлюсь ближе самому Трекову. Чувствую, что это изображение содержит нечто важное. То, чего я никак не могу уловить.

А может, мне пока не позволено уловить.



На аванпосту еще живут люди, помнящие Эвинга Трекова. Они уже пожилые, но большинство занимает прежние посты.

И все готовы поговорить со мной. После десятков интервью оказывается, что только одна женщина знает историю, которой я не смогла найти в документах.

Ее зовут Нола Батинет. Она назначает встречу в офицерской столовой.

Это не просто обеденный зал для солдат. Офицерская столовая разделена на шесть разных ресторанов — каждый с собственным входом от центрального бара. В этом баре толпятся военные. У всех властный вид.

Я замечаю вазон с настоящим растением. Возле него стоит крошечная женщина. Растение выше, чем я, и, возможно, выше самого Трекова. Ярко-зеленое, с широкими листьями и сильно пахнет мятой.

Женщина так мала ростом, что может спрятаться в кроне.

Когда я подхожу, она протягивает руку, которую я осторожно пожимаю. Ее кости так же хрупки, как у любого спейсера. Я боюсь их сжать: а вдруг они сломаются.

— У нас заказана кабинка в Четвертом номере, — сообщает она. Очевидно, рестораны не имеют названий. Одни номера.

В Четвертом номере темно и пахнет чесноком. Здесь нет столиков, только кабинки с такими высокими стенками, что вы не видите остальных обедающих.

Обслуживающее устройство — простое голографическое меню с аудио-возможностями — направляет нас к ближайшей кабинке. Сначала я решаю, что устройство проделывает то же самое с каждым посетителем. Но тут понимаю: оно обращается к Ноле Бати-нет по имени и уверяет, что никому не предложит ее любимую кабинку.

Нола благодарит устройство так, словно это человек, кивает, когда оно спрашивает, подать ли обычный заказ, и поворачивается ко мне. Я еще не успела заглянуть в меню, но, собственно говоря, пришла сюда не ради еды. Я заказываю то же, что и она, а также кофе и немного воды. И жду, пока робот-официант не отойдет.

— Итак, — начинает она, — Эвинг Треков. Я хорошо его знала.

При этих словах на ее лице появляется легкая улыбка. Ее воспоминания о нем (по крайней мере, те, что сохранились) явно остаются приятными.

К нам подплывает поднос с напитками и большим блюдом сырного и мясного ассорти. Впервые вижу столько сортов мяса и сыра! Впрочем, мясо — это сразу видно — генно-модифицированное и такое многоцветное, что сначала я не решаюсь его попробовать.

Нола питается здесь много лет и, похоже, без опасных последствий. Дождавшись, пока она съест несколько кусочков, я следую ее примеру. Оказывается, мясо сильно наперчено и пропитано чесноком, запах которого я с удовольствием вдыхаю. Да, удивительно вкусно!

— Вы работаете на его дочь, верно? — уточняет Нола. — На ту, что была создана через двадцать лет после исчезновения Эвинга?

— Она просит вернуть отца, — объясняю я, хотя уже все рассказала Ноле, связавшись с ней по сети аванпоста. — Считает, что он находится в Комнате затерянных душ.

Нола слегка кивает, ровно настолько, чтобы сбить меня с толку. Это едва заметное движение может означать, что она знает о его пребывании в Комнате. Или что ей уже было известно о прихоти его дочери. А может, Ноле просто хочется ободрить меня.

— Но зачем ей это? — спрашивает Нола. — Она никогда его не видела.

Я-то не удосужилась задать этот вопрос. А может, не сделала этого специально. Знай я правду, скорее всего, не взялась бы за работу, которая, что ни говори, интриговала меня.

— Это не моя забота, — отрезаю я. — Мне всего лишь поручено найти командора.

— Вы не найдете его, — качает головой Нола. — Эвинга давно нет.

— Насколько хорошо вы его знали? — спрашиваю я, пытаясь сменить тему и отвлечь разговор от моего задания.

Опять эта легкая улыбка.

— Так же хорошо, как десятки других женщин.

— Вы были любовниками?

Она кивает. Несколько секунд ее взгляд упирается в какую-то точку над моим левым плечом, и я понимаю, что сейчас она видит не меня и не уголок ресторана. Она затеряна в прошлом. Вместе с Эвингом Трековым.

— Вы говорите так, словно у него было полно любовниц, — замечаю я.

Ее взгляд снова фокусируется и останавливается на мне. И я вижу в нем нечто вроде презрения. Нола угадывает мои намерения, и они ей не нравятся. Потому что она сама хочет контролировать эту беседу.

— Куча любовниц, множество жен и детей больше, чем он мог сосчитать.

Так вот в чем причина ее недовольства… Райя Треков в глазах Нолы не представляет ничего особенного.

— Он не заботился о семье? — спрашиваю я. Нола пожимает плечами.

— У человека, которого я знала, не было времени на привязанности. Вся его жизнь — сплошные войны. Он считал человеческие жизни чем-то вроде звезд: нечто бесконечно далекое… и все же бесценное. Хотя отдельный человек мог что-то значить для него в течение нескольких недель. Не больше. Потом он уходил. В ее голосе звенит боль.

— Он и от вас ушел, — констатирую я, беря ломтик желтого сыра. Сыр скользкий на ощупь, но я не смею положить его обратно.

— Разумеется. И всякая… воображающая, будто удержит его… была дурой.

Горький привкус в слове «дура» яснее ясного показывает, кто была эта «всякая».

— Вы утверждаете, что знаете о нем такое, чего не ведает никто.

Я заставляю себя прожевать скользкий сыр, оказавшийся на редкость вкусным — жирным и острым. И прекрасно сочетавшийся с перечно-чесночным привкусом мяса.

— Так оно и есть. И кое-что уйдет со мной в могилу.

Настала моя очередь кивнуть. Мне вполне понятно ее нежелание стирать грязное белье на людях.

Она пододвигает тарелку к краю стола. Что-то мелькает так быстро, что я едва успеваю заметить, как тарелка исчезает.

— Правда, история, которую я собираюсь поведать вам, — продолжает она, — отнюдь не из разряда особо секретных. Но и в документах вы ничего подобного не найдете.

Я жду.

— Это по поводу его планов, — говорит она, загадочно улыбаясь. — Он вообще не собирался появляться на церемониях и не намеревался подписывать никаких договоров.

— Он сам это вам сказал? — спрашиваю я удивленно. Судя по тому, что я видела, читала и слышала, он твердо намеревался участвовать в церемонии и даже прислал сообщение о времени прибытия своего корабля. Почетный караул уже ожидал его на другом аванпосту, ближе к тому месту, где проводилось торжество. Он даже заказал для этого случая парадный мундир.

— Нет, он ничего не говорил. Не такой он был человек. Я сама сообразила, много лет спустя.



Она сообразила, когда вспомнила, что случилось в последний день. Каким был Эвинг. Каким опечаленным казался.

Они встретились в его каюте, большой и роскошной, с грандиозной кроватью. Но его интересовал не секс, хотя они все же переспали.

Он заказал еду на двоих: поразительно обильный обед для столь удаленных мест. Но он ел, не чувствуя вкуса. Вернее, не ел, а ковырялся в тарелке.

Не то что Нола. Она давно не пробовала ничего подобного. С тех пор как очутилась в этом месте.

Но он подождал, пока она закончит трапезу, прежде чем заговорить.

— Как тебе это удается? — спросил он. — Как ты можешь спасать жизни, зная, что все это зря? Что все уйдет в отбросы?

Она непонимающе подняла брови:

— В отбросы?

— Большинство твоих пациентов снова пошлют в бой, и они погибнут. Или они вернутся домой, но никогда уже не станут прежними. Семьи перестанут их узнавать. Их жизнь необратимо изменится.

— Но не будет потрачена зря, — возразила она.

Эвинг, не глядя на Нолу, продолжал ковыряться в тарелке.

— Откуда тебе это знать?

— А тебе? — парировала Нола. Треков пожал плечами.

— Большинство тех солдат, которых я лечу, — всего лишь дети. Они вернутся домой и сумеют начать новую жизнь, — продолжала она.

Он снова пожал плечами.

— Как насчет их военной карьеры?

Она отложила вилку и отодвинула тарелку, вдруг сообразив, насколько серьезен этот разговор. И что предмет их разговора — всего лишь видимость. На самом деле речь идет совершенно о другом.

— Беспокоишься о том, что будет с тобой после церемонии? — неожиданно спросила она.

Треков покачал головой, но по-прежнему отказывался поднять глаза. Оказалось, что на макушке у него лысина. И очевидно, он давно не платил за стимуляторы. Маленький кружочек лишенной волос кожи придавал ему на удивление беззащитный вид.

— Дело не во мне, — пробормотал он, но Нола ему не поверила.

— Ты можешь остаться в вооруженных силах, — предложила она. — Им нужны стратеги. Даже в мирное время необходима постоянная армия. При любом правительстве.

— Повторяю, Нола, — с некоторым раздражением бросил он, — речь не обо мне.

— О ком же, в таком случае? — допытывалась она.

Он снова покачал головой, едва заметно. Почти невольно. Словно говорил не с ней, а с собой.

— О войсках? О людях, которыми командуешь?

Он продолжал качать головой.

— О раненых?

— О мертвых, — тихо ответил он.

Нола долго молчала в надежде, что он объяснит подробнее. Но так и не дождалась. Поэтому попыталась понять.

— Мы не можем им помочь. Даже при тех новых технологиях, которые у нас появились, при всех знаниях, которыми мы обладаем, помочь нельзя. Мы лишь стараемся не дать им умереть.

— И как ты это делаешь? — процедил он, вскинув голову. — Как узнаешь, кто достоин, а кто — нет?

Нола нахмурилась. Она была доктором. Лечила людей почти всю жизнь.

— Не я выбираю достойных. И не мое это решение.

— Я видел триаж[4], — вздохнул он. — Приходится выбирать. Всегда приходится выбирать.

У Нолы перехватило дыхание.

— Я выбираю пациента не по его ценности для общества, — мягко пояснила она. — Критерий совершенно иной: можно ли его спасти? Во многом это зависит от времени. Кто перенесет медицинское вмешательство? Кому потребуется меньше времени для лечения, с тем чтобы я смогла уделить внимание другим пострадавшим? У кого самые легкие ранения? На кого врач потратит меньше усилий?

Последняя фраза заставила ее покраснеть. В таком она признавалась впервые. По крайней мере, признавалась человеку, далекому от медицины. Которому не приходилось сталкиваться с подобными проблемами.

— Так вот как ты определяешь тех, кому следует оказать помощь, — усмехнулся он.

Нола покраснела еще гуще.

— Разве это нисколько тебя не волнует? Разве ты не смотришь на тех, кого даже не пытаешься спасти, кем жертвуешь ради других? Неужели тебя ни разу не терзали угрызения совести?

Теперь ее лицо горело так, что щекам стало больно.

— Нет.

Она хотела сказать это громко и уверенно, а вышел жалкий писк, мало похожий на человеческий голос.

— Если бы я задумывалась о том, верен мой выбор или нет, просто не смогла бы выполнять свою работу.

— Но ночью, когда ты одна…

Она уставилась на собеседника. Он не поднял глаз. Только в третий раз покачал головой. Словно спорил с собой.

— Ладно, — буркнул он. — Я просто устал.

Нола воспользовалась этим предлогом, чтобы уйти. Она не подозревала, что видит Трекова в последний раз. На следующий день он покинул аванпост. И больше она о нем не слышала.

— Простите, — говорю я, дав Ноле несколько минут, чтобы вернуться к действительности. — Но означает ли это, что он не желал присутствовать на церемонии? Из вашей беседы это вовсе не вытекает. И уж конечно, непонятно, каким образом все это связано с Комнатой затерянных душ.

Нола смотрит на меня как на идиотку.

— Он думал не о будущем, а о прошлом.

— Это я понимаю, — говорю я, надеясь хотя бы отчасти реабилитироваться в ее глазах. — Но он ни разу не упомянул ни о церемонии, ни о Комнате. Каким образом вы проследили связь после стольких лет?

Легкая морщинка появляется у нее на переносице.

— В Комнату стремятся паломники. Кое-кто говорит, что это священное место. Другие утверждают, что только проклятые могут его посетить.

У меня перехватывает дыхание. Подобного я до сих пор не слышала. А может, и слышала? Я сознательно пропускала мимо ушей истории о Комнате, поскольку была уверена: непосвященный не поймет, что представляет собой это место.

— Ладно, — говорю я, — предположим, он это знал. Почему вы уверены, что он отправился именно туда?

Нола скрещивает руки на груди.

— Так утверждает его команда.

— Это мне известно. Но почему вы придаете такое значение вашей последней беседе?

— Потому что я была глупа, — отрезает она. — Он говорил не обо мне. О себе. О своем выборе. О своих поступках. О своих потерях. Уверена, Эвинг много размышлял об этом, ведь все ожидали, что он будет праздновать окончание войны.

— Он и должен был праздновать, — заявляю я.

Нола слабо улыбается, кивает и на секунду отводит взгляд. Я вижу, что она борется с собой и наконец принимает решение. Набирает в грудь воздуха и опускает руки.

— Тогда и я так полагала. Мне казалось, Эвинг чувствует себя счастливым. Но он не был так уж не прав в оценке нашей работы. Я много лет служила главным хирургом на военном корабле и лечила в основном небольшие раны и легкие недомогания. Но когда в разгар сражения раненые потекли потоком, я действовала «на автопилоте».

Я молча киваю, боясь прервать ее.

— Я работала как заведенная, но люди продолжали умирать. Она откидывается на спинку стула и кладет запястье на край стола.

— Я никогда не считала, сколько людей спасла. И до сих пор этого не знаю. Но помню до единого всех, кто умер. И бьюсь об заклад, Эвинг тоже это помнил. Каждая из этих смертей что-то у тебя отнимает.

Отдаешь частичку себя, едва не добавила я. Но вовремя спохватилась: слишком фальшивым может показаться такое участие.

— Он не стал бы рассуждать о смерти, если бы собирался присутствовать на этих церемониях, — продолжает она. — Не оглядывался бы на прошлое. Смотрел бы в будущее. Будущее, которое мы могли построить.

Голос ее звучит уверенно, и все же они были просто любовниками, мимолетными любовниками на военном аванпосту. Насколько хорошо она знала его, в конце концов?

Но мой вопрос может оскорбить ее чувства.

Поэтому я пытаюсь затронуть другую тему.

— Вы говорили о паломничестве. Мол, только проклятые могут войти в Комнату.

Нола недоуменно хмурится.

— Разве вы никогда не слышали о Комнате?

— Почему же? — отвечаю я, осторожно выбирая слова. — Просто не знаю всех легенд.

А ведь мне следовало их знать. Я привыкла верить, что легенды более важны, чем «факты», которые можно проверить, ведь в легендах всегда есть доля правды.

— Проклятые идут, чтобы очиститься? — уточняю я.

Она поджимает губы. Потом вздыхает и в который раз слегка улыбается.

— Некоторые говорят, что Комната дарует прощение тем, кто этого заслуживает.

В глазах снова появляется это мечтательное выражение.

— А тем, кто не заслуживает? — настаиваю я.

Слезы льются рекой. Она не смахивает их. И похоже, даже не замечает.

— Они никогда не возвращаются, — поясняет она, но тут же вскидывает голову: — Вы думаете, он отправился за прощением? Не для того чтобы исчезнуть?

— Вопрос времени, — пожимаю я плечами. — Если бы он завершил свое паломничество в Комнату, вполне успел бы на церемонию подписания договора.

— С чистым сердцем, — шепчет она.

— Он был героем, — говорю я без малейшей иронии. — Разве его сердце уже не было чистым?

И Нола впервые за нашу встречу не находит ответа.



Но она указала мне совершенно новое направление. Я не ищу человеческие останки. Я ищу нечто необычное. Нечто особенное.

Человек творит историю и наконец становится легендой. Но сам по себе он редко бывает особым. Иногда он становится особым в особенное время. А иногда поднимается над собой — своим происхождением, воспитанием, — чтобы стать чем-то новым. Иногда он становится во главе движения или изменяет курс целой страны.

А иногда — что бывает редко — изменяет весь сектор.

Так Эвинг Треков, возможно, и поступил, вместе с друзьями разрабатывая планы войны.

Но это предполагает, что работал он не один. А если он умер до того, как явился на аванпост, то кто-то другой поднял его шпагу и продолжил дело. И, возможно, оказался лучше своего предшественника.

Но, как все люди, Треков вовсе не был уникален. Уникальна Комната затерянных душ.

Никто не знает в точности, что это такое и как устроено. Никто не знает, как она появилась, кто и зачем ее создал.

Места рождают мифы, потому что легенды в своем роде более могущественны, чем любое человеческое существо. Ведь за каждым человеком-легендой стоит напоминание: он всего лишь человек, и именно это делает его не похожим на других — способность подняться над своими человеческими качествами.

Не намного. Чуть-чуть.

Треков был человеком, имевшим больше детей, чем мог сосчитать, человеком, который занимался любовью с женщинами, очевидно, не любя их. Человеком, который уделял больше внимания работе, чем семье.

Таким, как многие.

Человеком, созданным для этой войны.

Но Комната… Комната существовала до того, как люди населили этот сектор. О Комнате упоминается в самых ранних документах первых космических путешественников.

И поскольку Комната безмерно стара и никто не знает ее природы и истории происхождения, она окружена мифами.

Люди отправляются в паломничество.

Умные люди, вроде Эвинга Трекова.

Люди верят, будто Комната что-то для них сделает. Что-то в них изменит. Что-то удовлетворит в их душах.

Легенды о Комнате пронизаны страхом. Космических путешественников предупреждают: держитесь подальше от нее. Это я помню.

Это я слышала.

Но не уверена — когда. Или где. Или от кого. И все же мне необходимо придерживаться собственного правила. Проверить факты, которые, по моему мнению, я знаю лучше всего.

Поговорить еще с одним человеком, который помнит все так же живо.

Поговорить с отцом.

Как бы неприятно мне это ни было.



Он живет почти в середине сектора, на маленькой планете, которую населяют исключительно те, кто считает себя побежденным в войнах Колоннад.

Он живет там почти двадцать лет, и — это свидетельствует о том, как далеки мы друг от друга, — мне пришлось разыскивать информацию о месте его пребывания.

Дом моего отца — лабиринт стекла, стали и лестниц. Снаружи он кажется беспорядочным нагромождением комнат, но внутри оказывается просторным, как круизный лайнер, предназначенный не для того, чтобы нести тебя к месту назначения, а для того, чтобы помочь наслаждаться путешествием.

Он выстроил дом посреди большого голубого озера, так что по ночам в воде отражалось небо. Если небо ясное, кажется, что дом парит в космосе, перелетая от одного порта к другому.

Отец, похоже, не удивлен моим появлением. Мало того, вроде бы облегченно вздыхает.

Я прибываю после полудня, и отец настаивает, чтобы я пожила у него. Я упорно отказываюсь, пока он не показывает мне гостевую комнату на самом верху, со стеклянными стенами и потолком. Кровать, кажется, свободно плавает между синевой неба и синевой озера.

Солнце, на мой вкус, слишком близко расположено к этой планете и посылает снопы света сквозь стекло, но приборы контроля окружающей среды сохраняют прохладную, приятную температуру. Отец показывает мне, где находятся эти приборы, чтобы я при желании смогла уменьшить гравитацию.

Я не сразу понимаю, что отцовский дом скопирован с той самой станции, где находится Комната затерянных душ. Мы встречаемся в центральной комнате, которая была бы Комнатой затерянных душ, будь мы на той станции.

Он предлагает мне пообедать.

Я отказываюсь. Слишком нервничаю в его присутствии, чтобы есть вдвоем.

Мой отец больше не тот человек, каким я его помню. Человек, который прижимал меня к себе, когда я выбралась из этой Комнаты. Тому человеку не было и сорока. Высокий, сильный, могучий… Он любил жену и дочь. Они были средоточием его жизни.

Он командовал кораблями, выстроенными империей богатства, и все же находил для нас время.

Он бросил все, чтобы придумать, как выручить мою мать из того места. Бросил свой бизнес, друзей.

Меня.

Поэтому так странно видеть его сейчас. Без дел и занятий. В этом месте простора и отраженного света.

Он все еще выглядит сильным, но явно отказывается от стимуляторов. Лицо изборождено скорбными морщинами, оттянувшими вниз уголки глаз и заложившими складки в уголках рта. Волосы и мохнатые брови совсем седые. Усы — то, что я считала такой же его неотъемлемой частью, как и руки, — давно исчезли.

Наша встреча получается неловкой: он пытается обнять меня, а я не позволяю.

Он ведет себя так, словно все еще питает ко мне отцовские чувства. И дает понять, что, насколько мог, следил за моей карьерой, пользуясь теми скудными сведениями, которые я сообщала о себе посторонним.

Но он уважал мои желания, те самые, которые я проорала ему в лицо, когда в последний раз сбежала от деда с бабкой, и с тех пор держался от меня подальше.

— Ты послал ко мне Райю Треков, — говорю я.

Не могу сидеть на стуле, который он мне предложил. Слишком нервничаю в его присутствии и поэтому меряю шагами большую комнату. Стеклянные двери открываются в другие комнаты. Через стеклянные стены я вижу все новые помещения, а в самом конце — озеро. Если рассматривать его сквозь стекло, оно кажется очень далеким и нереальным: чем-то вроде голографического снимка.

— Я решил, что если кто-то и может ей помочь, так это ты.

И голос у него остался прежним: глубоким, теплым и чуточку гнусавым.

Я качаю головой.

— Но ведь это ты проводил исследование Комнаты.

— Зато ты облазила самые опасные обломки кораблекрушений.

Только сейчас я поворачиваюсь к нему. Он сидит посреди комнаты в кресле из матового стекла. Подушки, защищающие его кожу от холода, такие же белые. Он выглядит так, словно вырос из пола: создание из стекла и солнечного света.

— Ты думаешь, это похоже на обломки? Обломки можно изучить, — говорю я. — Они наполнены космосом и пустотой. Да, у них есть углы, края и впадины, но они часть этой вселенной.

— А комната, по-твоему, нет?

Он складывает руки и упирается подбородком в сплетенные пальцы.

— Не знаю. Из нас двоих ты всю жизнь изучал чертову штуку, — вырывается у меня. Я уже не в силах скрывать всю горечь, что накопилась за годы разлуки.

Он морщится, но кивает, признавая, что моя обида имеет основания.

— Да, изучал. И бесчисленное множество раз летал на ту станцию. Посылал туда людей. Повторял те же эксперименты, которые проводились с тех пор, как эту комнату обнаружили. Ни один ничего не дал.

— В таком случае, почему же ты считаешь, что прибор Райи Треков сработает?

— Однажды я отправился туда с ней, — поясняет он. — Наблюдал. Люди, которым она платила, входили и выходили оттуда.

— Ни с чем, — добавляю я. Он кивает.

— И все же она считает, что кто-то сможет вызволить ее отца.

— Вполне возможно, она права.

— А если он сумеет выйти, значит, и мама тоже.

— Да, — тихо подтверждает он, поднимая подбородок со сцепленных рук. Костяшки пальцев побелели.

— Если ты веришь в это и в то, что я смогу вывести из Комнаты затерянную душу, почему же сам не попросил меня отправиться туда?

— Я просил, — возражает он. — Ты наотрез отказалась.

Я фыркаю и опускаюсь в ближайшее кресло. Отец прав: он действительно обращался ко мне. И не раз. Но я неизменно игнорировала его попытки связаться со мной. Но та была последней: долгое, похожее на мольбу объяснение, что он не только может войти в Комнату затерянных душ, но и выбраться оттуда.

— Но ты твердил, что не желаешь моего возвращения туда. И запрещал мне даже приближаться к тому месту, помнишь?

Тогда мне было пятнадцать. И я лопалась от самомнения. К тому времени я раз шесть сбегала от деда с бабкой. Они были в перманентном трауре по моей матери и считали, что я неравноценная ей замена. Было яснее ясного: они винили меня в этой потере.

Когда отец последний раз приехал за мной, я заявила, что могу вызволить мать. Я единственная, кто сумел живой выйти из Комнаты. Он обязан дать мне шанс попытаться.

Он отказался.

Я оставила его и деда с бабкой и полностью порвала с ними отношения. Хотя он пытался связаться со мной. Я просматривала его сообщения, но никогда на них не отвечала.

— Я не мог так рисковать, — оправдывается он. — В тот раз мы едва сумели тебя вытащить.

— И все же ты рекомендуешь мне выполнить задание Райи Треков. Почему? Потому что у нее есть способ выйти из Комнаты или тебе попросту все равно, что со мной будет?

Его лицо вспыхивает.

— Тебе необязательно было соглашаться!

Кресло оказывается мягче, чем я ожидала. Я постепенно расслабляюсь.

— Знаю, — снисходительно бросаю я. — Но ее история заинтересовала меня.

— Из-за твоего дайвинга, — догадывается он. Я качаю головой.

Из-за того, что у меня ничего не осталось. Но этого я ему не говорю.

— Я рекомендовал тебя, потому что теперь ты приобрела опыт, — говорит он. — Из всех, кого я знаю, у тебя единственной есть шанс, причем не только выбраться оттуда, но выбраться с кем-то. Ты стала поразительной женщиной.

Я больше не знаю этого человека. И не могу сказать, искренен он или просто пытается меня уговорить.

Но он по-прежнему одержим. Хотелось бы знать, что он сделает, если получит останки матери. Ее «душу», или ее память, или даже ее саму. Он жил без нее десятки лет. Если она все еще жива, значит, прожила в Комнате вдвое больше, чем было изначально ей предназначено.

Но я приехала сюда, чтобы кое-что узнать. Поэтому, вместо того чтобы обсуждать преимущества моего опыта или пунктик его одержимости, я требую:

— Расскажи, что произошло. Как мы оказались в этой Комнате? Как потеряли мать?

— Ты не помнишь? — спрашивает он.

Огни, голоса. Я помню. Только не в подробностях.

— Мои воспоминания — из далекого детства. Мне нужна истина. История глазами взрослого. Ошибки, и тому подобное.



У нас не было дома. Я не помню этого так же, как не помню переезда на корабль за шесть месяцев до происшествия. Мои родители продали дом и вложили все, что имели, в бизнес отца: флотилию торговых судов с маршрутами по всему сектору.

Бизнес начал процветать, когда отец напрочь забыл об этических принципах и стал соглашаться на перевозку любого груза. Иногда это были еда или удобрения, предназначенные для отдаленных аванпостов, иногда оружие для различных группировок, решивших восстать против очередного правительства.

Но ему на все было плевать. Главное — плати.

Наконец он сделал столько денег, что в содержании флота отпала всякая необходимость, но ему и этого казалось мало. Все же мать упросила его купить участок земли, и он согласился. Эта земля, километры и километры земли, представляет собой озеро и окружающий его ландшафт. Он обещал жене, что, уйдя на покой, они обоснуются в своих владениях.

Но тогда они были еще молоды, а отец любил путешествовать. Он командовал флагманом по праву владельца. Не потому что был хорошим пилотом или хотя бы талантливым руководителем.

Он рассказывал мне о поездках, о доставке грузов, о команде. Постоянная команда этого корабля насчитывала сорок человек, а при необходимости нанималось еще около дюжины. Иногда они переносили грузы, иногда помогали ремонтировать судно. И все беспрекословно подчинялись отцу, независимо от того, был он прав или нет.

Но не он послал их на станцию, где находилась Комната затерянных душ. Приказ отдала моя мать. Она слышала о Комнате. Изучала ее, думала о ней.

Хотела ее видеть.

Она не верила, что место, обустроенное первыми путешественниками, может существовать в этом дальнем уголке космоса.

— Она пыталась быть туристкой, — говорит отец теперь. — Пыталась превратить миссию в увеселительную прогулку.

Но я сомневаюсь. Так же, как сомневалась по поводу Трекова. Если мать проводила расследование, значит, планировала паломничество. Что подтолкнуло ее? Сомнительный бизнес отца или какие-то собственные проблемы?

Сидя здесь, я вдруг понимаю, что знаю о матери даже меньше, чем об отце. Сохранились обрывки каких-то воспоминаний, и то из уст ее убитых горем родителей. И вот теперь я решилась выслушать отца.

— Я отвез ее туда. Не задумываясь. Ничего не изучая заранее. Я считал это всего лишь древним реликтом, местом, которое мы осмотрим за полдня и спокойно уберемся оттуда.

— Полдня, — бормочу я.

Он смотрит на меня, явно растерянный тем, что я вдруг раскрыла рот.

— Значит, она собиралась войти в Комнату?

— Это было целью нашего визита, — уточняет отец.

— И хотела взять меня?

Поверить невозможно, что кто-то, взявшийся исследовать Комнату, способен повести туда ребенка.

— Ты вскочила и побежала за ней. Схватила ее за руку как раз в тот момент, когда она открыла эту дверь. Думаю, ты пыталась помешать ей войти.

Но это вовсе не так. Он ошибается. Я, как и мать, была заворожена огнями.

— Я видел, как вы вошли, — продолжает он, — и окликнул вас, но дверь уже закрылась.

— А потом?

— А потом я не смог вытащить вас.

Минуты превратились в часы. Часы перетекли в дни. Он делал все, разве что только сам не бросался туда. Пытался разбить иллюминаторы, разобрать стены, посылал робота с руками-захватами, чтобы вытащить нас. Ничего не получалось.

— Но однажды дверь открылась, — продолжает он, испытывая нечто сродни благоговению перед случившимся чудом. — И на пороге стояла ты, зажав руками уши. Я вцепился в тебя, выдернул оттуда и прижал к себе. Дверь захлопнулась, прежде чем я успел войти. Прежде чем сумел дотянуться…

Его голос постепенно стихает, но эту часть я помню. Помню, как льнула к нему, а он держал меня крепко-крепко, так, что остались синяки. Он просто не спускал меня с рук.

— Ты ничего не могла рассказать. И была уверена, что прошло не больше нескольких минут. Но ты устала, капризничала и была очень взволнованна. Мы провели там месяц, но так и не вызволили ее.

Потом он дал команду к старту, поскольку сознавал, что нельзя провести остаток жизни, сражаясь с ветряными мельницами. А у него на руках был ребенок. Ребенок, спасшийся чудом.

— Я оставил тебя у деда с бабкой и вернулся. Пытался сделать это еще и еще раз. Но так и не смог. Не знаю, кто еще сумел выбраться, кроме тебя.

— Именно поэтому ты хочешь, чтобы я снова туда вошла, — констатирую я.

Он качает головой.

— Я нанимал людей, готовых войти в Комнату. Ни один не вышел.

— Мне показалось, что ты был в экспедиции с Райей Треков. И что она сумела найти способ выбраться оттуда.

— Так и есть. Люди входят в Комнату и покидают ее. Но им не удается никого вывести.

— Но что ты будешь делать, если мать вернется? — спрашиваю я в упор. — Она уже не будет прежней. Да и ты изменился.

— Знаю, — роняет он, и на секунду мне кажется, что это его последняя реплика. Но он добавляет: — Как и все мы.

Мы проговорили допоздна. Вернее, говорил он. Я слушала.

Он рассказывает мне все, что знает о Комнате. Он досконально изучил это место, не говоря уже о теориях, мифах и легендах, собранных им за десятилетия.

Но все сводится к одному: никто понятия не имеет, кто выстроил комнату или станцию, на которой она находится. Никто не знает, когда она была выстроена. Известно только, что она существовала еще до колонизации этого сектора людьми. Никто не ведает, каково было ее назначение и почему ее покинули.

Никто ничего не знает, если не считать того факта, что людей, оказавшихся там, больше никогда не видели.

Если только они не защищены прибором Райи Треков.

Прибор, как объяснил отец, — это нечто вроде индивидуального щита, разработанного компанией, связанной с бизнесом моего отца, и основанного на технологии настолько древней, что лишь немногие ее понимают.

Иногда мне кажется, что вся история человечества зиждется на утерянной нами технологии. Мы постоянно изобретаем или восстанавливаем что-то заново.

Очевидно, этот прибор из тех, что изобретены вторично.

Принцип действия весьма прост: это своеобразный скафандр, создающий вокруг владельца воздушный пузырь, обладающий гравитацией и всем тем, что потребуется пользователю.

Но он имеет тот же недостаток, что и скафандр: позволяет человеку попасть в определенную среду, но не взаимодействует с ней… по крайней мере, сколько-нибудь значительным образом.

Однако щит отличается от скафандра. С самого обнаружения Комнаты люди пытались войти туда в скафандрах, но это не срабатывало.

Значит, прибор Райи Треков защищает от чего-то такого, против чего скафандр бессилен. Каким-то образом прибор, вернее, пузырь, им созданный, служит идеальной защитой в Комнате затерянных душ.

По крайней мере, так утверждал отец.

Этот прибор Райя Треков показала мне на Лонгбоу-стейшн. Но теперь у меня еще больше сомнений, чем прежде. Ведь чем дольше говорит отец, тем муторнее становится на душе. Он посвятил жизнь изучению Комнаты.

И все же ни разу не рискнул этой самой жизнью. Даже во имя матери.

Пока он расхаживает вокруг меня, я вспоминаю, сколько раз я блуждала меж обломков кораблей, как искала застрявших дайверов, как подвергала свою жизнь опасности, чтобы достать их тела.

Лишь один раз мне это не удалось.

На судне класса «Дигнити». Я оставила одного из своих дайверов умирать, потому что он застрял в чем-то непонятном и настолько страшном, что никто ничего не смог поделать. Тогда я не понимала, с чем мы столкнулись.

В точности как сейчас не понимаю действия прибора Райи Треков.

Как не понимаю секрета Комнаты.

Люди посвящали жизни тайне, называемой Комнатой, но так ничего и не добились.

В отличие от них, я не хочу ничего знать. И даже не хочу возвращать маму или Эвинга Трекова, которых считаю мертвыми.

Я хочу увидеть Комнату сама. Чтобы удовлетворить любопытство, донимавшее меня с тех пор, как мне исполнилось десять. В этом, возможно, я больше похожа на мать, чем на отца, если верить его рассказу; правда, не уверена — стоит ли верить.

Более того, я хочу испытать, понять с точки зрения взрослого человека, что именно так повлияло на меня в детстве.

Хочу знать: сформировала ли меня Комната. Меня, озлобленного, ожесточенного рек-дайвера, женщину, которая верила когда-то, что сохранение прошлого куда важнее любых денег, которые можно на этом сделать.

Женщину, которая верила и, возможно, все еще верит, что прошлое содержит тайны. Тайны, которые могут открыть нам о нас самих больше, чем любая наука.

Этого я отцу не сказала. Пусть считает, что я взялась за эту работу из-за денег.

И делаю вид, будто удивлена, когда он заявляет, что хочет лететь со мной.

Мол, хочет увидеть Комнату в последний раз.

На то, чтобы собрать команду, уходит месяц.

Конечно, кое-кого я могу купить — деньги творят чудеса с теми, кто не живет, а выживает, — но всех не купишь. И главное: я не могу купить Карла, который был со мной на «Дигнити».

Сначала он вообще отказывается говорить со мной, но со временем любопытство берет верх. Он соглашается встретиться в старом спейсерском баре на Лонгбоу-стейшн.

Я лечу туда одна. Говорю отцу, что не могу уговаривать людей, когда он рядом. У него репутация человека с дурным характером. Я даже заставила его подписать документ, подтверждающий, что он не будет командовать на борту моего корабля, вмешиваться в ход экспедиции.

Выбирая экипаж, я пользуюсь тремя критериями: мне нужны люди творческие, интеллектуалы, сведущие в области техники. Мне нужны люди, которые занимались дайвингом в самых опасных местах кораблекрушений этого сектора, и мне нужны люди честные.

Карл начал собственный бизнес после того, как я прикрыла свой. И захватил все мои маршруты, но я ему не препятствовала, поскольку была уверена, что навсегда оставила рек-дайвинг.

Карл нужен мне, потому что надежен, достоин доверия… и опасен.

Я не слишком много знаю о его прошлом. Но кое-что мне известно. То, что я наблюдала собственными глазами, и то, что он рассказал мне.

Он бывший военный и превосходно умеет управляться с ножом. Может прикончить кого угодно и дважды убивал в дайверских экспедициях: один раз еще до нашего знакомства и еще раз, когда он открыл свой бизнес и доверился мерзавцу.

Он чрезмерно осторожен и, как ни странно, бесстрашен. Я говорю «странно», потому что видела, как он воздерживался от дайвинга, если что-то его тревожило. Правда, потом я неизменно узнавала, что ему удавалось побороть эти страхи и совершить погружение.

И это я в нем уважаю.

Кроме того, случись что-то со мной, он непременно вернет моих людей в Лонгбоу.

Эти качества важнее творческих способностей, важнее дайверской квалификации, важнее, чем искусство выживания.

Он только сейчас вернулся из экспедиции. И не сказал, куда летал: очевидно, обнаружил обломки кораблекрушения, о которых не хочет мне говорить.

Его угловатое лицо еще больше осунулось, а серые глаза в этом свете кажутся серебристыми. И выглядит он старше, словно каждая такая экспедиция что-то у него отнимает.

На нем тонкая белая рубашка, открывающая узкую грудь. Брюки сползают с бедер, подтверждая, что он действительно похудел, и это не игра моего воображения.

Он садится верхом на стул напротив меня, используя спинку как защитный барьер. Обхватывает ее руками и таращится на меня.

— Наглости в тебе хоть отбавляй, — говорит он.

— Именно, — улыбаюсь я.

Ответной улыбки я не дожидаюсь. Тогда я вздыхаю и медленно убираю улыбку с лица.

— Мне хотелось бы нанять тебя на одну экспедицию.

— А мне хотелось бы послать тебя в задницу, — цедит он, однако с места не двигается. — Но если я это сделаю, ты все равно от меня не отвяжешься. Поэтому я встретился с тобой, чтобы лично ответить тебе «нет».

Я отлично понимаю, почему он зол на меня. И пойму, если он вообще откажется работать со мной. Когда я нанимала его на «Дигнити», то не предупредила, куда придется погружаться, хотя заранее все знала.

И не сказала никому из команды. Не хотела пугать.

Это было моей первой ошибкой в той экспедиции. Объясни я все с самого начала, мы бы не вошли внутрь и я не потеряла бы двух дайверов.

После этого Карл поклялся покончить с дайвингом, но не сдержал слова. От такой профессии тяжело отказаться. В этом секторе больше не осталось ничего, что давало столь полную свободу, риск и приключения, как рек-дайвинг.

— Только выслушай меня, — говорю я ему.

И на этот раз выкладываю все. Насчет моего прошлого, насчет отца и Райи Треков, насчет Эвинга Трекова. Рассказываю о Комнате и связанных с ней опасностях. Рассказываю о паломничестве и квазирелигиозном фанатизме, который вызывает это место.

А потом рассказываю все, что помню о Комнате сама.

И тут он наконец соблаговолил пошевелиться. Совсем чуть-чуть. Но я сразу поняла, что каким-то образом его зацепила. Хотя не знала, каким именно.

— Если твои слова — правда, значит, ты во второй раз пытаешься привести меня к чему-то вневременному, — неожиданно заявляет он.

У меня перехватывает дыхание. Я знаю, что и станция, и эта Комната появились неизвестно откуда. Но ни разу не позволила мысленного сравнения с «Дигнити».

— Думаешь, станция имеет какое-то отношение к «Дигнити»? — спрашивает он.

— Не знаю, — честно признаюсь я. — Такая вероятность существует. Но меня тревожат предрассудки.

— Да, — сухо роняет он. — Это я помню. Укол попадает в цель.

— Я могу и ошибаться, — оправдываюсь я. — И предрассудки по-своему необходимы. Знаю только, что я отношусь к этой работе так же ответственно, как к любому дайвингу, а для этого мне нужна лучшая команда.

— Надеюсь, ты понимаешь, что шансы погибнуть в этой экспедиции очень высоки? — спрашивает он.

— Да.

Я сглатываю. Возможно, эта участь выпадет мне. Карл вздыхает. Он явно обдумывает предложение. Мы еще не обсуждали сумму. Наверняка деньги для него ничего не значат.

— Что ты будешь с этого иметь? — интересуется он. — Примирение с отцом?

Я качаю головой.

— Мне ничего от него не нужно.

— И все же ты берешь его с собой. Это может с самого начала скомпрометировать нас.

Мне нравится слово «нас». Такого я не ожидала. Но не показываю ему, что заметила.

— Знаю, — киваю я. — Мне нужна помощь, чтобы свести к минимуму контакты с ним.

— А твоя мать? Ее история тогда потрясла вас с отцом. Но ты же сама учила нас, что дайверы не должны быть эмоциональными.

И все же наш последний дайвинг был полон переживаний. Мы пытались достать тело и не смогли. Нас обоих это просто раздавило.

— Знаю, — вновь говорю я.

— Если я соглашусь, значит, буду руководить всем, — ставит он условие.

Я застываю на месте.

— Но тогда это уже не будет моей экспедицией, — еле слышно выговариваю я.

— Я руковожу дайвингом. И всем, что имеет отношение к Комнате. Если я прикажу улетать, мы улетаем. Если я прикажу оставить кого-то, мы его оставляем.

Я прикусываю губу.

— Брось, Босс, — усмехается он, называя меня старым прозвищем. — Ты ведь не зря вербуешь меня. Я единственный, кто годится для работы в космосе, и единственный, к кому ты прислушиваешься. И знаешь: если я прикажу убираться, то буду прав.

До меня вдруг доходит, что до этой секунды я задерживала дыхание. И только теперь позволяю себе расслабиться. Он действительно прав. Именно поэтому я и обратилась к нему.

Из-за того, что мы пережили вместе. Из-за того, что он куда осторожнее меня. Из-за того, что ему нечего терять. Из-за того, что ему нечего поставить на карту.

Разве что доказать мою неправоту.

— И никаких обид? — спрашиваю я.

Вот сейчас он улыбается. Только улыбка эта грустная.

— За годы, прошедшие с той экспедиции на «Дигнити», я потерял двух дайверов. Не знаю, избежал ли я твоих ошибок, но наделал собственных. Думаю, что наконец начинаю тебя понимать… Ладно, никаких обид. Я сделаю все возможное. Ради нашей миссии. Не ради Райи Треков или твоего отца. И даже не ради тебя.

Я киваю.

— Ты еще не спросил о деньгах…

— Ты ведь не поскупишься, — отмахивается он. Улыбка его становится шире. — Я всегда хотел увидеть Комнату. Самое таинственное место в этом секторе. Так что — вперед!



Сюда, как мотыльки на огонь, слетаются и гибнут бесчисленные жертвы. Комната захватывает воображение. Ведь вокруг нее столько историй!

И столько мифов.

Теперь, когда со мной Карл, я делаю вдвое больше работы. Мы вновь прослушиваем рассказы, которые ходят о Комнате, и пытаемся найти источники различных легенд. Прослеживаем историю Комнаты в наше время и с ужасом составляем список затерянных душ.

Их оказывается более пятисот, и это только те, о ком нам известно. Никто не вел учет брошенных, рассчитанных на одного пилота кораблей, найденных около станции, или людей, отправившихся в паломничество на свой страх и риск.

Наконец, я говорю Карлу, что все, усвоенное нами, не стоит потраченного времени. А он отвечает, что во всех этих историях просматривается определенная тенденция. Это прежде всего относится к потерям. Случившееся с моим отцом и его командой до мелочей повторяет то, что произошло с самым первым кораблем, пионером этого безумного паломничества.

— То же самое, — киваю я. — Если не считать той мелочи, что я все-таки вышла из Комнаты.

— Если не считать, — соглашается Карл.



Наконец нам удается сколотить команду из десяти человек, а также меня, Карла, Райи и отца.

Карл примет команду, как только мы прибудем на станцию. В пути командую я. И снова стану командиром, как только мы отправимся в обратный путь. Только когда мы причалим, когда окажемся рядом с Комнатой, руководство примет Карл.

Мы летим на «Бизнесе». Он никогда еще не был так переполнен. Мой отец занял капитанскую каюту. Я отстранила его от управления, что, должно быть, ему трудно вынести. Поэтому и возместила ему потери, отдав лучшую каюту на корабле.

У Райи — третья по рангу каюта. Моя — вторая, вместе с предназначенным для нее компьютером, на котором стоит несколько специальных программ: не хочу, чтобы кто-то смог в него заглянуть.

Команда дайверов разместилась на основной палубе, а Карл живет в единственной каюте на верхней палубе. Оттуда открывается самый лучший вид, можно сказать, весьма впечатляющий. Я хочу, чтобы он казался человеком влиятельным и настоящим капитаном еще до того, как он возьмет на себя руководство.

Кое-кто, включая моего отца, уверен, что я поручила Карлу командовать нашей миссией на станции, потому что мы любовники. Дайверы знают правду: для них не секрет, насколько зол на меня Карл после событий на «Дигнити». Однако им приказано не опровергать общего мнения.

Карл помог мне сформировать команду дайверов. Две женщины, работавшие в его предыдущих экспедициях, ветеран, имеющий больше опыта, чем мы с Карлом вместе взятые, трое превосходных и бесстрашных пилотов, трое молодых людей, нанятых скорее за силу, чем за дайверские таланты, и еще одна прежняя коллега, женщина, сопровождавшая меня в первых профессиональных дайверских экспедициях.

Я решила считать это настоящим дайвингом, и, следовательно, мы интересуемся не только Комнатой, но и всей станцией. Как нам удалось выяснить, люди, прибывавшие на станцию, направлялись прямо в Комнату. Никто, включая ученых, не удостоил окружение станции даже беглого взгляда. Мало того, ученые чаще всего полагались на чужие открытия: они будто боялись изучить обстановку станции самостоятельно.

В первый день полета я коротко информирую команду о нашей миссии. Мы встречаемся в салоне. Салон «Бизнеса» не предназначен для отдыха. Я поместила там все аналитическое и воспроизводящее оборудование. Кроме этого, я использую салон, чтобы проанализировать предстоящие погружения. Правда, там стоят мягкие кресла и два дивана, но они расставлены очень неудобно: полукругом, лицом к различным экранам и иллюминаторам.

Сейчас здесь собрались девять членов команды дайверов и мы с Карлом. Я не допускаю Райю и отца на эти совещания. Десятый член команды — пилот, который сейчас управляет кораблем.

Члены команды рассаживаются в салоне, пытаясь принять самый непринужденный вид, но я вижу, как они напряжены. Работа — то, ради чего они живут. То, ради чего всегда жила я. И когда они приближаются к чему-то неизведанному, это не пугает, а волнует.

Но я еще ничего не испытываю — никакого трепета. Впрочем, и страха тоже. И это уже небольшая победа. Но, правду сказать, я нервничаю. Понятия не имею, как все обернется.

Все же я стараюсь сохранять бодрый вид, как в былые времена, когда выполняла опасные миссии. Встаю перед экранами и начинаю говорить, глядя в глаза каждому члену команды.

Я честна с ними не настолько, как с Карлом. Правда, упоминаю о личном: своем отце, исчезновении матери в Комнате. Добавляю, что именно поэтому Карл примет командование, как только мы доберемся до станции, но ни словом не выдаю своих опасений.

Чтобы скрыть волнение, я углубляюсь в историю станции.

— Мы не ищем сувениров, — говорю я, хотя команда, возможно, уже знает об этом. — Мы собираем информацию: все, что укажет нам, кто построил станцию, как она появилась в столь отдаленном месте и каково ее истинное назначение.

— Но является ли Комната составной частью станции? — спрашивает Родерик. Худой, но широкоплечий земной пилот, который каким-то образом стал самым прославленным во всем секторе. Я сидела рядом с ним во время его первой смены на «Бизнесе» и очень впечатлилась. Он за несколько минут нашел неполадки в оборудовании.

— Мы не знаем даже этого, — говорю я. — Не ведаем, намеренно создана эта Комната или же ее таинственные свойства — результат случайности.

— Зато мы знаем, — подхватывает Карл, — что жилые отсеки вокруг Комнаты были уничтожены. Но не имеем понятия, как именно. Не знаем, уничтожил их кто-то из обитателей, пытаясь Заблокировать доступ в Комнату, или раньше Комната была чем-то другим, но в результате взрыва или какой-то иной страшной аварии погибло все живое.

— Мы не ученые, — вставляет Одетт, самая старшая из дайверов, мой давний партнер. Она стоит в глубине салона, около основного выхода, со скрещенными на груди руками-спичками. Она выглядит такой хрупкой на фоне переборки, словно ничто не может помешать ей уплыть в космос. — Как мы поймем, что там случилось на самом деле?

— За нами стоят века опыта и древние технологии.

Теперь я в основном говорю с ней и Карлом, но кое-кто из остальных дайверов тоже прислушивается.

— Мы найдем столько же или больше, чем любой ученый.

— Кроме того, — добавляет Карл, — мы привезем назад столько информации, сколько сможем. Наша цель — выполнение определенной исторической миссии на станции и в Комнате.

— Именно поэтому вы не даете нам временного графика? — спрашивает Тамаз, один из молодых дайверов, которого мы наняли за его силу, а не за большой опыт. На руках и груди бугрятся мышцы, которых я не видела у большинства дайверов. Возможно, ему пришлось заказывать специальный костюм.

Его сила пригодится на тот случай, если придется вытаскивать кого-то из Комнаты. Мы уже установили, что при помощи механизмов этого не сделать. Зато человек вполне на это способен. Очень сильный, очень решительный.

— Мы не даем вам временного графика, потому что не можем, — объясняю я. — Прошлая история Комнаты показывает: люди иногда могут находиться там часами или целый день, прежде чем снова выбраться наружу.

Хотя единственный известный мне человек, находившийся там несколько дней, — это я. Все люди, нанятые Райей и отцом, выходили через несколько часов.

Но мы с Карлом считали, что о моем пребывании в Комнате членам команды знать не полагается. Не хочу, чтобы меня считали экспертом по интерьеру Комнаты, ведь я почти ничего не помню.

— Если внутри нет сокровищ, почему люди туда стремятся? — спрашивает Микк, еще один могучий молодой человек. Он выше Тамаза, но в остальном выглядит, как его родной брат.

— Там есть сокровище, — говорю я, прежде чем Карл успел ответить. — Но оценить в деньгах его невозможно. Мы предупреждали вас об этом, когда нанимали на работу.

Микк машет правой рукой, которая выглядит толще моего бедра.

— Я думаю не о себе. Имею в виду тех пятисот человек, которые так и остались там. Зачем им понадобилось туда входить?

— Надеюсь, Микк, ты не религиозен? — тихо спрашивает Давида, одна из тех, кого нанял Карл, — опытный рек-дайвер со стандартно-худым телом и кожей, туго обтягивающей кости.

— А если и да, то что? — он тут же занимает оборону.

— Паломничество — это что-то религиозное, — уверенно объясняет Давида, хотя сама она явно неверующая.

— Да, паломничество имеет религиозный оттенок, — подтверждает Одетт со своего места в глубине. На этот раз члены команды смотрят на нее так, словно раньше не замечали.

— Но паломничество — это также поездка в определенное место. И необязательно в священное.

Одетт не сводит с меня глаз. Ей кое-что известно из нашей семейной истории. Но вряд ли она знает все до конца.

— На этот раз мы летим туда по просьбе Райи Треков, — объясняю я, чтобы скрыть неловкость. — Она верит, что душа ее отца заключена в этом месте, и считает, что мы можем ее вернуть.

— А ты тоже так считаешь? — спрашивает Тамаз.

Передо мной снова мелькают огни, в голове теснятся наплывающие друг на друга голоса, отцовские руки с силой сжимают меня.

— Нет, — говорю я, немного помолчав, — но это еще не значит, что мы не попытаемся этого сделать.



Станция оказывается больше, чем я предполагала. Больше, чем описывал отец. Больше, чем упоминалось во всех архивах.

Она маячит перед «Бизнесом», как малый астероид или крохотная луна. В постоянных космических сумерках она выглядит серой, но отраженный в ней свет далеких звезд делает ее ярче, чем на самом деле.

Здесь не работает освещение. И трудно определить, что перед нами: место приземления, аванпост или что-то вроде перевалочной станции. И никаких показателей энергии, даже самой слабой.

Я направляю корабль к станции, пока Родерик, Карл и два вторых пилота, Херст и Брайя, проверяют радиочастоты, пытаясь найти хоть какие-то признаки жизни на станции.

Мы впятером сидим, плечо к плечу, в рубке управления. Почему-то мне кажется, что здесь очень тесно, хотя рубка должна вмещать более десяти человек. На экране монитора и в иллюминаторах появляется станция.

Из уважения к моему отцу мы не швартуемся у внешнего причального кольца. Это — место для больших грузовых судов: из-за своей величины они не могут проникнуть глубже. Именно здесь начался кошмар, терзавший его остаток жизни.

Поэтому я выбираю кольцо поменьше, на верхнем уровне, где все осталось как прежде. Отсюда кажется, что станция хоть и затемнена, но находится в рабочем состоянии. Отражения во внешних окнах создают обманчивое впечатление чьего-то присутствия внутри.

Это тревожит Херста: он даже показывает нам на окна. Но мы с Карлом побывали в стольких местах кораблекрушений, что привыкли к подобному феномену.

— Это мы, — поясняет Карл, — и видим свои отражения.

Но Херст все же включает датчики. Слова Карла его не убедили. Он уже перепуган, и мне это не нравится. Мне нужны надежные, спокойные люди, а не суеверные, склонные к нервным срывам хлюпики.

Я мысленно беру на заметку: держать его подальше от кресла пилота, пока мы на станции. Позже нужно обязательно сказать об этом Карлу.

Но сейчас мы принимаемся за работу. Прежде всего мы, пользуясь нашим оборудованием, составляем карту станции, затем принимаемся за график погружений.

— Станция больше, чем я думала, — говорит Брайя. У нее твердая рука, что я очень ценю, и прекрасное чувство юмора. Ее темная голова склонена над приборами. Пальцы двигаются так привычно, словно она провела всю жизнь на борту «Бизнеса».

— Намного больше, — соглашается Херст. Его руки дрожат. Когда мы брали его на работу, он не скрывал, что никогда раньше не участвовал в подобных экспедициях. Он в основном бывал в зонах боевых действий. Его ничуть не волнует реальная опасность: выстрелы, взрывы и тому подобное. В таких ситуациях он быстро соображает, и поскольку мы с Карлом не знали, чего ожидать, то искали опытного пилота, способного вести корабль в постоянно изменяющейся ситуации.

— Все наши предыдущие показания неверны, — вдруг говорит Карл, и я поднимаю глаза. Он дает мне свой ноутбук.

Судя по прежним цифрам, станция на четверть, если не наполовину меньше той, что существует на самом деле.

— Может, мы сбились с пути? — недоумевает Родерик.

Я качаю головой. Координаты верны. И центр станции соответствует описаниям.

Но я не верю Карлу. И провожу собственное сканирование.

Показания, касающиеся внешнего вида станции, верны. Если не считать размеров. Но странный металл, возраст самой станции и необычная структура соответствуют предыдущим спецификациям.

— Какого черта? — бормочет Родерик.

Карл, стоящий рядом со мной, словно каменеет. Тонкие волоски у меня на затылке встают дыбом.

— Существует миллион объяснений, — вставляет Брайя, не обращая внимания на нашу реакцию. — Ты сказала, что никто не исследовал станцию. Может, никто не составлял карт. Вы полагаетесь на цифры, находящиеся в базах данных, которые могут быть неверны или попросту подделаны.

— Верно, — поддакивает Херст. — Я постоянно сталкивался с чем-то подобным по всему сектору. Особенно в менее известных участках. Никому нет дела до истинных цифр. Большая часть людей отличается редкой неточностью.

Но это место, куда прилетали сотни кораблей. Место, которое хоть и не слишком тщательно, но изучалось.

Однако когда мы подлетаем ближе, я вдруг ощущаю, что станция стала еще больше.

И невольно ежусь. Но ничего не говорю.

Вместо этого я встаю с кресла пилота и, показывая на него, гляжу в угловатое лицо Карла:

— Теперь это — твое место.

Он колеблется. Но все же набирает в грудь воздуха и садится в кресло. Из нас пятерых, собравшихся в рубке, он самый неопытный пилот. Зато знает, что я делаю сейчас.

Символически передаю командование.

Приходится.

Я уже неспособна мыслить рационально. И придумываю бог знает что, основываясь на прошлом опыте. И это ужасает меня.



Они составляют карты, а я иду к себе и сажусь за свой компьютер. И просматриваю файлы, в которые не заглядывала годами. Файлы, сохраненные после «Дигнити». Файлы по стелс-технологии[5].

Современные корабли основаны на стелс-технологии, защищающей их от приборов других судов. Но это еще не дает кораблю полной невидимости. Просто делает неуловимым для любого прибора, кроме человеческих глаз. Если мы проплывем перед его иллюминатором, кто-то из команды непременно нас заметит.

Эта весьма ненадежная стелс-технология — результат тяжкого труда. Поколения и поколения добивались ее усовершенствования, но тщетно.

Истинная стелс-технология — того рода, что делает корабль полностью незримым (а в некоторых случаях его не только не слышно, но и коснуться тоже невозможно) — чрезвычайно опасна. Та стелс-технология, что существовала давным-давно, изменяла сам корабль (или тот предмет, к которому применялась). Некоторые уверены, что корабль попросту растворялся и появлялся в другой определенной точке. Другие считают, что он перестает совпадать со всем остальным во Вселенной. Есть и такие, которые твердят, что он покидает это измерение.

Но толком никто ничего не знает: мы потеряли больше технологий, чем сохранили. У древних имелись вещи, о которых нам приходится только мечтать. Мы не понимаем, что они создали и каким образом собран тот или иной прибор. Мы утратили это знание на пути к будущему. Наши военные и ученые безуспешно пытались воссоздать утерянное, включая и стелс-технологию, существовавшую на кораблях класса «Дигнити».

Однажды опытный военный дайвер, моя приятельница, сказала, что подобная технология была запрещена. Намеренно забыта. Она объясняла, что в каждом поколении сотни людей умирают, когда кто-то пытается ее восстановить. По ее мнению, нам это ни в коем случае не удастся.

Зато удалось тем, кто строил «Дигнити». И действие стелс-технологии проявилось там в полной мере, когда погружались мы с Карлом… Она была основана на теории взаимодействующих измерений. Корабли исчезали с радаров не из-за «прикрытия», а потому что на некоторое, очень короткое время переносились в другой мир — параллельную, подобную нашей вселенную.

Услышав об этой теории впервые, я сразу все поняла. На ней основаны путешествия во времени, хотя мы их так и не освоили, а ученые всей Вселенной не поощряют экспериментов в этой области. Они предпочитают другую теорию хронопутешествий, ту, которая утверждает, что время нелинейно, что мы только воспринимаем его как линейное и, чтобы действительно совершать временные скачки, следует просто изменить человеческий мозг.

Но, как говорит мой опыт, приобретенный на «Дигнити», имеется совершенно реальная возможность открыть малые окна в другие измерения. Только на практике эти окна действуют совсем не так, как в теории. Они взрываются, их заедает или корабли теряются.

Теряются люди.

Неужели мы здесь столкнулись именно с этим? Еще одна разновидность стелс-технологии? По коже бегут мурашки.

Это было бы слишком очевидным совпадением. И не объяснило бы появления голосов.

Поэтому я передала командование Карлу раньше, чем намеревалась. Хотя теперь сомневалась в правильности принятого решения. Карл не хуже меня знаком с древней стелс-технологией и также ее боится.

Надеюсь, это не повлияет на ясность его мышления.

Я встаю и принимаюсь мерить шагами свою маленькую каюту. И вспоминаю другие причины, по которым я наняла Карла и предпочла передать командование ему.

Райя.

Ее отец.

Моя мать.

Те голоса.

Никаких предубеждений — это мой девиз. И нужно привести себя в норму, прежде чем вновь встретиться с командой.



К тому времени как я выхожу, карта уже составлена. Размеры станции определенно больше и превышают те, что засвидетельствовали документы. Карл хочет привести моего отца. И я не могу возразить, хотя не желаю ни во что его вмешивать.

Мы встречаемся в салоне. К счастью, Карл не потребовал участия Райи в совещании. Большая часть команды дайверов здесь, и все пилоты тоже.

«Бизнес» благополучно пришвартован, и вся тревожная сигнализация включена на случай нештатной ситуации.

Все же перед погружением я стараюсь не оставлять рубку без присмотра.

Карл напоминает всем, что командир теперь он. Потом представляет моего отца, перечисляя все впечатляющие регалии, и добавляет:

— Я пригласил его на совещание, потому что он уже бывал здесь раньше. Многое знает о станции, а еще больше — о Комнате.

При этих словах он смотрит на меня. Отец стоит рядом с ним, подавляя Карла своим ростом. Ростом человека, рожденного на планете. Своими мускулами. Он выглядит почти сверхчеловеком по сравнению с дайверами. И хотя он старше остальных, если не считать Одетт, кажется куда более могучим.

И этот контраст мне не нравится.

— Тех изменений, которые мы обнаружили, достаточно, чтобы заставить меня пересмотреть цель нашей миссии, — внезапно объявляет Карл.

Я потрясенно смотрю на него. Это не тот человек, которого я нанимала когда-то. Это не Карл Бесстрашный.

Он замечает мой взгляд и повелительно поднимает руку, чтобы не дать мне заговорить.

— С годами я усвоил, что лучше открыто высказаться о неожиданном, а еще лучше — позволить команде дайверов свыкнуться с этим неожиданным. Мы здесь, чтобы рисковать. Но бессмысленный риск нам ни к чему.

Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, подавляя стихийный протест. Рано. Сегодня первое совещание, которое Карл собрал в качестве командира.

Карл знакомит команду с нашими открытиями, используя несколько впечатляющих графиков, схем и диаграмм, над которыми он, очевидно, успел потрудиться до совещания. И только потом обращается к моему отцу:

— Что вы об этом думаете?

Мой отец становится перед дисплеями, сложив руки за спиной, как профессор, оценивающий работу студента. У меня такое чувство, будто он наслаждается всеобщим вниманием, черпая из него энергию.

— Ваши тревоги беспочвенны, — объявляет он наконец, адресуясь исключительно к Карлу, словно остальных здесь вообще нет. — Я уже видел это раньше.

Я по-прежнему остаюсь в глубине салона. Одетт скрещивает руки на груди. Карл, очевидно заинтригованный, склоняет набок голову.

— Каждый раз, когда я появляюсь здесь, станция увеличивается в размерах.

Отец не делает паузы, хотя и следовало бы. Эта фраза явно посылает волновую рябь в ряды собравшихся и приковывает к нему внимание, которого он, вероятно, и добивался.

— Мы думаем, она запрограммирована на создание новых блоков и поэтому те, что предназначены для обитания, Находятся не в середине, а во внешних слоях.

Объяснение довольно правдоподобное, и никто не требует у него доказательств. А вот я бы потребовала. Мой отец не ученый и не подтверждает сказанное статистическими данными или результатами экспериментов. Одни наблюдения и предположения.

— Значит, это нормальное явление, — констатирует Брайя с облегчением.

— В этом месте нет ничего нормального, — категорично заявляет отец.

— Но как мы проверим теорию роста? — спрашивает Дженнифер, устремляя на меня наивно-недоуменный взгляд. Однако я уже успела ее узнать. Наивность и Дженнифер — вещи диаметрально противоположные. Нанимала ее я, и теперь она раздосадована тем, что я отошла на второй план. Вот и взывает к подлинному командиру.

Я рада ее вмешательству.

— Мы проверяем все теории. Поэтому лучше не спешить. Чем больше мы узнаем перед походом в Комнату, тем безопаснее для нас окажется этот визит.

— Ты действительно считаешь, что мы узнаем что-то новое о Комнате? — спрашивает Давида. Она сидит на диване рядом с Дженнифер и Родериком. Они удивленно пялятся на нее.

— Но зачем было отправляться в экспедицию, если не для того, чтобы открыть что-то новое? — спрашивает Родерик.

— Дело в том, что эта штука существует веками и никто ничего о ней не знает, — напоминает Давида. — И от этого мне становится не по себе.

— Кое-что мы все-таки знаем, — возражает отец и пускается в разглагольствования на тему истории Комнаты. Он, похоже, не замечает, что говорит в основном о гипотезах и теоретических выкладках. Зато замечают остальные. И это их коробит. Он так старался привлечь их внимание, и все пошло прахом.

Карлу не сразу удается заткнуть моего отца. Но все же удается. Потом он смотрит на меня с таким видом, словно бестактность и самолюбование отца — моя вина.

Я отвечаю полуулыбкой и пожатием плеч.

Карл просит отца сесть и объявляет расписание погружений на следующий день. Брайя пилотирует скип с группой из четырех человек (чтобы нашим людям не приходилось предпринимать свободные полеты для исследования дальних частей станции), а Давида, Дженнифер и Микк поднимаются на верхние уровни. К вечеру им обещано новое задание.

Команда оживленно переговаривается. Но на этот раз не по причине бесконечного пустословия моего отца. А потому что они взволнованы.

Потому что они готовы.

Готовы мы все.

Следующие три недели мы обследуем станцию, составляем детальные карты, обшариваем новые и старые места обитания и делимся друг с другом маленькими открытиями.

По вечерам мы встречаемся в салоне и просматриваем материалы дневных погружений. Дайверы отчитываются, остальные задают вопросы.

Мы успели кое-что узнать: встроенная мебель одна и та же во всех жилых отсеках, хотя в «новой» секции, как любит называть ее Карл, она не выщерблена, не потерта и не поцарапана.

Новые секции содержат и другие вещи: пульты дистанционного управления развлекательным оборудованием, которое никак не удается запустить, хотя оно еще может заработать, если мы сумеем найти способ дать энергию всей станции, как утверждает отец. По его предположению, программирование развлечений должно исходить от поврежденной центральной части.

Мне не нравится, что отец торчит по вечерам в салоне. У него ненаучный склад ума, и он склонен к гипотезам. По мне, так хуже ничего быть не может. Карл находит это забавным, но он умеет отделить гипотезы от фактов.

А вот наши молодые дайверы вряд ли на это способны. Хотя они и считают моего отца пустословом, все же он им нравится. А может, кое-кто им даже восхищается.

Я ни у кого не спрашиваю мнения о нем. Впрочем, вряд ли мне скажут правду. Всем известно, что он мой отец и что отношения между нами не самые лучшие.

И действительно: посторонние говорят с ним чаще, чем родная дочь.

Включая Райю, которая ежедневно жалуется, что мы тратим ее время и деньги. С момента прибытия на базу она требует, чтобы мы отправились в Комнату, и не желает ничего слушать. К счастью, теперь вместо меня командует Карл. Ему и приходится беседовать с ней. Напоминать, что наш девиз — осторожность и, если даже мы не вызволим ее отца в этом путешествии, собранная нами информация может помочь нам найти его в следующий раз.

Как-то вечером она подходит ко мне с обычными претензиями. Но я отмахиваюсь от нее.

— Вы дали мне столько времени, сколько понадобится, — цежу я сквозь зубы.

— Да. Именно вам. Не ему.

— А я передала ему бразды правления, пока мы здесь. Я ему доверяю.

Она окидывает меня злобным взглядом.

— Надеюсь, это доверие оправдается!

Пока я ни о чем не жалею. Я одобряю метод Карла раздавать задания: он всегда сообразуется с опытом и интересами членов команды. Скоро становится ясным, кому нравится пробираться по заваленным обломками жилым отсекам, а кто предпочитает поспешную прогулку по чистым и нетронутым окраинам станции. Он также подмечает, кто из пилотов лучше всего маневрирует в тесном пространстве, а кто наиболее наблюдателен. И он не забывает о Комнате.

Раз в неделю мы с ним обходим ее. В первый раз — наносим на карту. Во второй — делаем то же самое, чтобы проверить, не увеличилась ли она в размерах. В третий — просто наблюдаем. С тех пор как мы здесь, станция не растет. И пока мы не нашли никаких изменений в Комнате, хотя в первый раз я с удивлением заметила, что она со всех сторон закрыта.

По какой-то причине я считала, что часть ее непременно должна быть открыта космосу. Наверное, потому что видела огни, и они, казалось, куда-то вели. Кроме того, я уверена, что считала Комнату неограниченным пространством, потому что она вместила столько тел.

Но когда заглядываешь снаружи в самое большое окно, не видишь ни одного тела. Мало того, и огней тоже не видно. Комната выглядит темной и пустой, как заброшенный отсек.

Только когда светишь в окно, луч исчезает во мраке. И даже не отражается от стекла.

Отец заявляет, что уже знал это, отчего Карл все больше раздражается. Как-то на одном из наших вечерних совещаний он рявкнул:

— Я, кажется, просил вас рассказывать все, что вы знаете о Комнате!

— Так оно и есть, — пожал плечами отец.

— И все же каждый вечер вы сообщаете новую деталь, новое наблюдение.

Отца, похоже, ничуть не взволновал тон Карла.

— Видите ли, я замечал множество мелочей, но никогда особенно о них не думал. И теперь, когда что-то вспоминаю, немедленно сообщаю вам.

Карл спросил, есть ли еще подобные «мелочи», о которых отец может нам поведать.

Отец снова пожал плечами.

— Уверен, что когда время придет, я все вспомню.

Карл взглянул на меня как раз в тот момент, когда я выразительно закатила глаза. Но я ничего не сказала — ни ему, ни отцу. Карл сам напросился командовать этой частью экспедиции, потому что считал, будто мои наблюдения и суждения могут оказаться неверными.

Он только начинает сознавать, что и мой отец далеко не безупречен в этом отношении.



Мы получили показания по новым жилым отсекам. Они состоят из того же материала, что и остальная станция, но этот материал еще не тронут веками. Он просто кажется новее, как и меблировка. Многое доказывает теорию отца, считающего, что структура постоянно достраивается, но я не знаю, каким образом.

Если это действительно так, непонятно, какие именно материалы используются. Отец, похоже, не знаком с законом сохранения материи, поэтому считает, будто можно создать что-то из ничего. Я же никогда подобного не видела.

Но как-то ночью я просыпаюсь, вскакиваю, потрясенная внезапной мыслью: что если на строительный материал идут тела мертвецов?

Пришлось немедленно засесть за вычисления, хотя бы для того чтобы успокоиться. Вычисления показали, что даже если использовать все части тел, материала все равно не хватит.

Либо на станции имеется какой-то источник снабжения, неизвестный нам, либо она забирает материю откуда-то еще.

Или она вообще не растет. А, как я и боялась, постепенно проявляется.

И я нашла множество доказательств в пользу этой теории. По крайней мере, таких доказательств, которым хотелось верить.

Когда мы покинули «Дигнити», один из наших дайверов, Джуниор, остался внутри. Но мы решили, что он еще может быть жив, хотя находится в некоем временном расширении, и поэтому вместе с Карлом вернулись посмотреть, сможем ли спасти его. А когда ничего не получилось, мы понадеялись найти способ помочь ему умереть.

Мы узнали, что Джуниор действительно прошел через временное расширение, но не того рода, о котором мы думали. Он состарился так быстро, что верхняя половина его тела, все еще остававшаяся в костюме дайвера, успела мумифицироваться.

Все, что ниже ремня, погибло день назад, но верхняя половина — торс и лицо — была мертва вот уже несколько столетий.

Я задалась вопросом: уж не проходит ли станция через то же временное расщепление? Может, станция застряла в двух различных временных рамках и, как некоторые застрявшие предметы, медленно выскальзывает из того, что ее держит.

Это объясняло, почему станция «росла» каждый раз, когда мой отец прилетал сюда, и почему те участки, что поновее, вовсе не старились. Может, временное расщепление было совершенно противоположным тому, которое мы обнаружили на «Дигнити».

Вместо того чтобы быстро прогрессировать в той части, до которой мы не смогли добраться, здесь время прогрессирует медленно или не прогрессирует вообще. В этом случае появившиеся участки станции находились в той секции, которая оказалась между временем и между измерениями.

Я не была ученым и не могла проверить свои теории. И даже не хотела упоминать о них Карлу. У него и без меня было полно забот.

Однако одной проблемой я с ним поделилась. Сказала, что меня беспокоит расширение станции, и заставила его пообещать, что ни один дайвер и близко не подойдет к внешним краям.

Я не хотела еще одного такого же случая, как с Джуниором. Не желала, чтобы кто-то застрял между двумя временами, или двумя измерениями, или двумя вселенными.

Я старалась быть как можно более осторожной — и в этом, и во всем остальном. Карл со мной согласился.

Все, кажется, шло прекрасно, и, несмотря на дурные предчувствия, мое настроение постепенно улучшалось. Дайверы увлеклись работой, и никто не пострадал. Не попал в беду.

Однако мы не возгордились. Не успокоились. Хорошо известно, что самое трудное еще впереди. И хуже всех придется мне.

Но я готовлюсь, и не только к посещению Комнаты. Большую часть свободного времени я изучаю прибор Райи. Провожу его через мои компьютеры, пытаясь обнаружить происхождение. Тщетно.

Он сделан из знакомых материалов. Но они соединены таким образом, что я не могу понять, какая деталь или субстанция находится в самом центре. Материал этого центра не похож ни на что, обнаруженное мною на «Дигнити» или на станции, и это немного ободряет.

Когда прибор включен, он, похоже, почти не действует: я отмечаю небольшой всплеск энергии. И по краям прибора зажигаются огоньки. Но я не чувствую появления пузыря, не вижу мгновенного свечения или какого-то сигнала, знаменующего образование защитного поля.

Но таков же принцип действия многих приборов. И я не испытывала его в невесомости. Только при полной гравитации. Не хочу проверять его вне корабля, чтобы не вызвать очередных проблем.

Жаль, что я не узнала больше о приборе. Но Райя не может ничего объяснить. Твердит, что достала его благодаря отцовским связям.

Об остальном она умалчивает.

Поэтому я запоминаю внешние размеры Комнаты, чтобы найти выход, даже если не смогу его увидеть. И пытаюсь игнорировать музыку, постоянно звучащую в моей голове. Музыку, которая нарастает день ото дня.

Правда «нарастает» — немного не то слово. Просто музыка играет чуть дольше каждый раз, когда я ее «слышу». Она не становится громче или настойчивее. Беда в том, что ее труднее отсечь. Заблокировать.

Я постепенно начинаю к ней привыкать. Раньше она отвлекала бы меня, и требовалось бы сосредоточиться на чем-то извне, пока голоса продолжали петь. Теперь они всего лишь становятся фоном, аккомпанементом. И теперь я задаюсь вопросом: а заметила бы их я, если бы не планировала так скоро войти в Комнату?

Вечером, перед моим визитом в Комнату, Карл зовет меня к себе. Я не была у него ни разу с тех пор, как отдала каюту ему. И теряюсь, увидев, что он затемнил иллюминаторы с видом на станцию. Зато открыл порталы, сквозь которые видно космическое пространство.

Он сидит рядом с прозрачными порталами так, что в них отражается его спина. Глаза широко раскрыты, и впервые с тех пор, как я доверила ему командование, меня берет сомнение. Справится ли он?

Что-то сильно его расстроило.

— С тобой все в порядке? — спрашиваю я, садясь напротив, спиной к станции. И хотя иллюминаторы непрозрачны, я ощущаю, как она надвигается, словно живое существо, которое растет, и меняется, и становится чем-то еще.

— Мне немного не по себе, — признается он, ерзая в кресле, словно в доказательство своего состояния. — Я слишком долго откладывал этот разговор.

Я цепенею. Один из рисков передачи ему командования заключался в том, что он отступится. Что может изменить цель экспедиции и даже предъявить права на корабль. Я надеялась, что он этого не сделает, но теперь опасаюсь, что жестоко ошиблась.

— В чем дело? — спрашиваю я, стараясь говорить спокойно.

— Я много думал о завтрашнем погружении, — говорит он, — и считаю, что ты не должна туда идти.

Слова повисают между нами, как нечто ощутимое. Прежде чем отвечать, я заставляю себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.

— Ты заметил какую-то опасность? — уточняю я. Он качает головой.

— Нет, с этим все нормально. Я не собирался откладывать погружение. Просто не считаю, что должна идти именно ты.

Мое лицо обдает жаром.

— Но в этом заключается цель экспедиции!

— Визит в Комнату, чтобы вызволить командора Трекова, действительно цель этой экспедиции. Главная цель, в чем мы с тобой согласны. Но наша миссия куда шире, и мы уже сделали несколько поразительных открытий. Без тебя ничего не получилось бы.

Он явно подготовил свою речь. Она звучит несколько вымученно.

— В таком случае, кто пойдет?

— Я, — роняет он.

— Один? — выдавливаю я, настолько потрясенная, что даже не пытаюсь этого скрыть.

— У меня больше дайверского опыта, чем у остальных… если не считать тебя, конечно, — поясняет он.

— Честно говоря, это не совсем так. Самая опытная — Одетт.

— Ладно, скажем иначе: у нас с тобой больше всего опыта погружения в опасные обломки кораблекрушений. А она последние пятнадцать лет провела, развозя туристов по экскурсиям.

— Как и я, — мягко напоминаю я.

— Но ты занималась этим не пятнадцать лет, а будь проблема только в этом, я бы ее проигнорировал.

Мне хочется уничтожить его взглядом. Но я сдерживаюсь. Недаром сделала его командиром вместо себя. Нужно его выслушать.

— Каковы же другие проблемы?

— Например, твой отец, — тяжко вздыхает Карл.

— Я не испытываю к нему дочерней привязанности. Это долгая и неприятная история. Так что из того? — говорю я.

— У вас одна история на двоих. И она связана с потерей твоей матери.

Карл обхватывает руками колено, но тут же снова расцепляет пальцы. Он явно нервничает.

— Мы уже обсуждали это, — качаю я головой. — Именно потому командуешь сейчас ты.

— Знаю, — соглашается Карл. — Но потеря настолько велика, что вызвала между вами охлаждение и изменила всю вашу жизнь. Я слышал твой рассказ о Комнате и понимаю, как тебя притягивает это место.

— Я была счастлива выбраться оттуда, — возражаю я, повторяя слова отца.

— Но вошла ты по собственной воле. Что если Комната обладает каким-то видом гипноза? Что если ты до сих пор поддаешься его воздействию? Посылать тебя туда при первом погружении, по меньшей мере, безответственно.

Я уже готова запротестовать, когда улавливаю слово «первое».

— Считаешь, что погружений будет несколько?

— Иначе быть не может, — говорит он. — Мы всё сделаем по правилам. Составим карту, понаблюдаем, а потом всё обсудим. Если нам потребуется убрать из Комнаты что-то или кого-то, сделаем это при последнем погружении.

— Значит, ты планируешь не менее четырех погружений? — уточняю я.

Карл кивает.

— Проблема в том, что у нас всего один прибор, поэтому в Комнату нельзя идти всем сразу. Ты начнешь разыскивать свою мать. Я точно это знаю…

Я трясу головой, но в глубине души понимаю: он прав. Конечно, я буду искать ее. И Эвинга Трекова, и остальных, застрявших там, как в капкане.

— …И поэтому не сможешь сосредоточиться на мелких, но необходимых деталях. В отличие от меня. Я не буду никого высматривать в этой Комнате. Даже если обнаружу твою мать или командора Трекова. Они будут частью всего задания. Я не поддамся соблазну действовать как можно быстрее.

Я судорожно сглатываю.

— Почему не послать кого-то еще? Риск слишком велик: ведь ты командир.

— Согласен, это рискованно. Но ведь на станции останешься ты. А если прибор не поможет мне уцелеть, значит, и остальные находятся в опасности. Тогда ты свернешь операцию и выведешь экипаж отсюда.

— Мы можем принять это решение вместе, — спорю я. — Пошли третьего дайвера.

— Кого? Одетт? Микка? Кого можно послать, зная, что большинство людей, входивших в Комнату, погибло? Или ты готова рисковать их жизнями?

Я ничего не отвечаю. Мы оба знаем, что, нанимая людей, я не была готова ни к чему подобному. Ведь на всех существует только один прибор, и воспользуюсь им я. Все, кто прилетел сюда со мной, должны помочь вытащить меня из Комнаты. Не входить туда самим.

— Я не готова рискнуть еще и твоей жизнью, — говорю я.

— У тебя нет выбора, — отвечает он уже спокойнее. Наши взгляды встречаются. В его серых глазах отражается темнота иллюминаторов за моей спиной. — Ты сама передала мне власть.

— Но у меня остается прибор, — напоминаю я. — И я не собираюсь отдавать его тебе.

— Прибора у тебя уже нет. Поэтому я и позвал тебя сюда. Его унесли из твоей каюты.

Я чувствую себя жертвой насилия и так возмущена, что едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Никто не имеет права вламываться в мою каюту!

Да вот только я сама передала ему командование. У него имелись все коды.

Должно быть, он освежил их в памяти.

— Мне очень жаль, — бормочет он.

Мое лицо так горит, что кажется обожженным. Я вцепляюсь в подлокотник кресла: вся энергия уходит на то, чтобы оставаться на месте.

Отказавшись от власти, я также делегировала ему право взять меня под арест на собственном корабле. Ну уж нет, такого удовольствия я ему не доставлю!

— Ты сама понимаешь, что это верное решение, — говорит он. Я молчу. Одобрения он от меня не дождется.

— Ты научила меня, что эмоции убийственны для дайверов, — продолжает Карл.

Я встаю. Меня хватит на то, чтобы добраться до двери и выйти. Но только на это.

И все же я останавливаюсь.

— Ты никогда больше не нарушишь неприкосновенности моей каюты, — отчеканиваю я.

Карл кивает.

— Мне очень жаль, — повторяет он. — Я велел Одетт захватить с собой все датчики и держать их включенными. Она знает, что, если коснется еще чего-то, кроме прибора, я спущу с нее шкуру.

Но меня волнуют не ее прикосновения, а позволение войти в мою каюту.

В мое личное пространство. Туда, где хозяйка только я.

Больше я ничего не говорю. Выхожу в коридор. Жду, пока за мной закроется дверь, и прислоняюсь к стене.

Краем сознания я понимаю, что его решение разумно. Наверное, окончательно успокоившись, я с ним соглашусь. Четыре погружения в Комнату — минимальное число для такого опасного участка.

Четыре. Не одно, как планировала я.

Я рассуждала, как человек, уцелевший в катастрофе. Не как рек-дайвер.

И Карл это понимает.

Он защищает меня от меня же самой, но не только. Он делает свою работу.

Пытается обеспечить успех нашей миссии. И я ненавижу его за это.

Я настаиваю на том, чтобы наутро присутствовать в скипе. Карл пускает меня на борт, но не позволяет занять кресло пилота. Я всего лишь наблюдатель. Сегодня скип пилотирует Родерик. А партнер Карла по дайвингу — номинальный, разумеется, поскольку Карл отправляется в Комнату один, — Микк. На всякий случай я захватила свой костюм. Но когда вхожу в скип, Карл окидывает меня ироническим взглядом. Я присутствую в скипе по двум причинам: из чувства самоуважения и чтобы не объяснять наш план ни отцу, ни Райе. Они не знают, что в Комнату идет Карл.

Родерик прекрасно управляет скипом в ограниченных пространствах. Мы хотим подвести скип как можно ближе ко входу. Таким образом, дайверам не придется пересекать уже исследованные участки, перед тем как приблизиться к месту погружения. Это экономит время и может спасти жизнь человека, попавшего в беду.

В этом случае скипу придется пробираться в уничтоженные жилые отсеки. Это не так опасно, как звучит. Большинство завалов уже расчищено временем или мародерами. Родерик летит с закрытыми иллюминаторами, отчего я чувствую себя слепой.

Карл уже надел костюм, потому что расстояние между Комнатой и «Бизнесом» очень небольшое. Костюм модернизирован и усовершенствован по сравнению с теми, в которых мы работали вместе, но напоминает тот, который он носил до того.

Карл обожает излишества. Костюм у него дорогой и довольно объемный. Он снабжен не только внутренней системой сохранения окружающей среды, но и внешней.

Обычно у него с собой два респиратора, но сегодня он захватил четыре, размером больше прежних. Очевидно, пережитое на «Дигнити» повлияло на него сильнее, чем он готов признать.

Вместо оружия в петлях на его ремне висят несколько инструментов и нож с длинным изогнутым лезвием, который не раз спасал ему жизнь. Все время нашего недолгого путешествия я не свожу глаз с этого ножа, гадая, понадобится ли он Карлу в Комнате.

Микк тоже надел костюм. Он дойдет до двери Комнаты и будет ждать там: не лучшее задание, особенно для молодого дайвера. Но если Микк к этому времени еще не научился терпению, значит, уже никогда не научится. И он клянется, что понимает, как долго ему придется торчать перед этой дверью.

Родерик причаливает скип к стене, чтобы не впихивать его в крохотное пространство. Мы с ним остаемся на борту — следить за происходящим через камеры на костюмах Карла и Микка. В их шлемах имеется также аудиоаппаратура.

Это погружение проходит по строгой программе. Поскольку расстояние между скипом и дверью Комнаты невелико, мы сошлись на двухчасовом погружении: дольше, чем мне хотелось бы, но меньше, чем требовал Карл.

У него уйдет минут пять, чтобы пробраться внутрь, и теоретически столько же, чтобы вернуться. Все остальное время он будет составлять карты и наблюдать. При условии, что оборудование внутри Комнаты работает. Насколько нам известно, никто не потрудился заснять на пленку ее интерьер.

За секунду до того, как надеть шлем, он прикрепляет прибор к ремню. Поскольку мы не знаем принципа работы прибора, то и не хотим помещать его внутрь костюма. Пусть у Карла будет возможно максимальная защита.

Потом он натягивает шлем, такой же надежный, как и костюм: семь слоев защиты, каждый имеет свою функцию, включая прибор ночного видения двойной мощности и компьютеризированные мониторы, проложенные по всей внешней защите. Он вручает мне портативный компьютер, который будет докладывать обо всем, что «видят» камеры по бокам его шлема.

Мы не слишком уверены в показаниях компьютера. Защитный прибор Райи может исказить сигналы, посылаемые камерами. Правда, мы все проверили, находясь рядом с «Бизнесом», и не встретили никаких затруднений, но за точность испытаний ручаться не можем. Эту часть погружения, как часто бывает в рек-дайвинге, можно проверить только в полевых условиях.

Я нервничаю. Карл спокоен. Родерик молчит, а Микк ведет себя, как при любом обычном погружении. И хотя его разбирает любопытство, он не лезет с расспросами, понимая: на этот раз его роль сведена к минимуму.

Мы не швартуемся у Комнаты — это слишком опасно, когда двигатель скипа выключен, — но протягиваем спасательный линь. Карл делает это в угоду мне: я не иду на погружение без страховки. Слишком много я видела дайверов, пораженных болезнью, сродни куриной слепоте: они включают головные лампочки на шлеме в тесном пространстве. Лазерный луч бьет в глаза — и смотровое отверстие перестает функционировать. Дайвер не может выбраться назад без посторонней помощи. И линь — простейшая форма этой помощи. Если идти по нему от скипа к месту погружения, дайверы знают, как вернуться. Внутри самих обломков мы линь не протягиваем, хотя я предложила сделать это в Комнате.

Карл долго обдумывал мое предложение и внес некоторые изменения. Как только он доберется до двери, привяжет поводок к одной из петель на ремне. Если он потеряет там сознание, мы сможем вытащить его.

Микк и Карл шагают к воздушному шлюзу. И, входя, машут нам руками. Они ждут требуемые две минуты, пока их костюмы приспособятся к окружающей среде. Потом Микк нажимает защелку — и Карл выбрасывает поводок наружу. Буквально секунды уходят на то, чтобы расколоть нечто вроде наличника рядом с дверью. Мы выбрали его, потому что он казался достаточно мягким и, следовательно, к нему можно привязать линь. Все остальное вокруг Комнаты было каменно-твердым.

Они выходят из воздушного шлюза. Сейчас они будут двигаться крайне медленно, как все опытные дайверы. Они проверят линь. Они убедятся, что все части их костюмов функционируют. А потом неспешно подберутся к двери и определятся с дальнейшими действиями, прежде чем Карл войдет.

Я использую эти несколько минут, чтобы войти в рубку. Родерик сидит на том месте, которое я считаю своим — в кресле пилота, и уже следит за показаниями. Кроме камер скипа информацию прямо сюда посылают и мониторы костюма. Информация содержит, в частности, частоту пульса и дыхания, и это будет продолжаться до конца погружения, если только ничто не исказит сигнал.

Я включаю портативный компьютер Карла в маленький экран, но смотрю на него, только чтобы убедиться: информация поступает непосредственно ко мне. На экране появляются зернистые плоские изображения, состоящие, в основном, из линий.

Потом я поднимаю глаза. Родерик оставил иллюминаторы затемненными.

— Давай понаблюдаем за всем этим в реальном времени, — предлагаю я.

Но он не поднимает глаз от приборов.

— Не люблю смотреть на внутренние стены станции, когда нахожусь в скипе.

— А мне плевать! — взрываюсь я. — Там сейчас команда дайверов. Нам необходимы не только приборы, но и глаза. Любое преимущество, которое мы можем получить!

Я содрогаюсь при мысли о том, что он следит за погружениями в жилые отсеки исключительно по приборам, и даю себе слово сегодня же вечером рассказать об этом Карлу. Необходимо взять за правило, что при каждом погружении пилот обязан наблюдать за дайверами в иллюминатор. Конечно, внутрь пространства ему не заглянуть, но он сразу увидит, существует ли проблема на отрезке между линем и самим скипом.

— Карл говорит, что я сам должен принимать решения, — огрызается Родерик.

— Видишь ли, у меня двадцать лет опыта работы дайвером, и я знаю, что только любители позволяют себе следить за погружением исключительно по приборам.

Он морщится, но прижимает ладонь к панели управления. Раздается жужжание — все иллюминаторы медленно становятся видимыми.

Обычно, когда сидишь внутри скипа с прозрачными иллюминаторами, ощущение такое, словно ты оказался в куске черного стекла, летящего через открытый космос. Но сейчас кажется, будто мы врезались в самую середину большой свалки. Слева, сквозь проломы во взорванной стене, виден космос. Пол под нами превращен в осколки. Над нами высится цельный потолок, служащий одновременно полом для следующего уровня. А справа — линь, ведущий к двери Комнаты.

Карл уже добрался до середины линя. Микк спешит догнать его.

Я проверяю показания частоты их пульса и сердцебиения. Все в пределах нормы. Но Карл движется чересчур быстро. На него непохоже…

Я касаюсь панели связи.

— Ты что-то видишь?

— Что можно видеть между скипом и дверью, Босс? — с усмешкой спрашивает Карл, словно ожидал этого вопроса. — Расслабься.

Я снимаю палец с панели. Родерик злобно пялится на меня, но по лицу видно: он смирился и знает, что пока Карла нет, командовать этим скипом буду я.

Карл останавливается перед дверью и дергает за линь, проверяя, как он держит. Похоже, все в порядке. Микк присоединяется к нему через минуту. Он подобрал под себя ноги, но если вытянет, они коснутся пола.

Терпеть не могу эту часть погружения Микка: его роль — ждать, пока всю работу выполняет Карл. Впервые с тех пор, как Карл изменил планы, я счастлива находиться в скипе. По крайней мере, здесь хоть ходить можно.

Карл проводит рукой в перчатке по косяку двери. Камера на его левом запястье включается и показывает то, что мы видели при наружном осмотре: сплошные выбоины на краях двери. И виноваты не время и не падающие обломки, а люди, пытающиеся вломиться в Комнату. Но в этом месте металл сильно сглажен, словно сотни рук в перчатках проводили по нему в прошлом.

— Чудесно, не правда ли? — спрашивает мать сквозь лобовую панель. Она слегка поворачивает ко мне голову, и я смутно вижу очертания ее головы внутри шлема. За ее спиной что-то жужжит.

На моем лбу собираются капли пота. Черт бы побрал Карла, он прав! Пойди я сегодня одна, заблудилась бы в собственном сознании. В собственных воспоминаниях.

Я трясу головой, словно стараясь освободиться от прошлого, и сажусь в кресло второго пилота.

Карл проверяет, не изменилось ли что-то со времени последнего осмотра. Потом рука в перчатке скользит к защелке.

У меня перехватывает дыхание. Когда дверь открывается, индикаторы на его костюме вспыхивают. Он оборачивается, снова машет нам рукой и входит внутрь.

Какое-то мгновение я вижу его силуэт на фоне тьмы в комнате. Затем он делает еще шаг и исчезает. Сквозь прозрачные иллюминаторы скипа уже ничего не видно.

Мониторы показывают, что его сердцебиение слегка участилось. Дыхание тоже частое, но не настолько, чтобы потребовать немедленного прекращения погружения. Так дышит человек взволнованный, ожидающий чего-то необычного. Не впавший в панику. Не подверженный истерикам.

— Боже! — говорит он. — Здесь так чудесно!

— А внутри еще прекраснее, — продолжает мать, и ее голос звучит, словно откуда-то издалека. Отблески цветных огней переливаются на ее костюме, и кажется, словно на нем пляшут радуги.

— Жаль, что ты этого не видишь! — восклицает Карл.

Камеры выключились. Мы не получаем никакого изображения. И слышимость очень слабая.

— Мне это не нравится, — бормочет Родерик, когда приборы отказывают один за другим.

Я знала, что так будет. Может, в моем сознании или подсознании сохранилось воспоминание о том, каким тихим вдруг стал голос матери. Но я знала.

Я предупреждала Карла, но он сказал, что подготовлен.

Мне вдруг становится холодно. Я сижу в кресле второго пилота, обхватив себя руками, и изнемогаю от страха.

Отец уверял, что прибор сработает.

Но что если он откажет, как отказали камеры?

Райя говорит, что десятки людей входили и выходили из Комнаты. Она предъявляла мне доказательства.

Руки Родерика летают над клавиатурой в безуспешной попытке восстановить показания. Я смотрю на экран портативного компьютера. Изображение хоть и нечеткое, но все еще есть, и это немного успокаивает. На экране — полосы, среди которых движется нечто, напоминающее человеческий силуэт.

Карл идет вперед.

Но я не собираюсь уверять Родерика, что все обойдется. И вместо этого смотрю в иллюминатор. На Микка.

Он держит поводок, второй конец которого привязан к ремню Карла. И ждет, как ему было приказано. Хороший исполнитель, ничего не скажешь. Даже не смотрит на дверь. Следует каждому пункту приказа.

Статическое напряжение, треск — и музыка. Голос? Трудно сказать. Родерик все еще пытается наладить работу приборов, а я смотрю в иллюминатор на дверь.

И вижу сплошную тьму.

Карл, возможно, видит огни. Слышит гармонию голосов. Прислушивается к нестройному хору. Надеюсь, прибор защитит его.

Я еще крепче сжимаю руки. Живот сводит. Мне нехорошо.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не проклясть Карла, который оказался настолько прав в отношении моих реакций. Но я суеверна. И не могу проклинать его. Не сейчас.

Не сейчас, пока мы ждем, когда он выйдет из этой Комнаты.



Мы ждем час. Полтора. Два.

Через два часа десять минут Микк спрашивает:

— Ну что, вытаскивать его?

Он ни разу не вышел на связь. У нас нет никаких показаний. Карл из тех дайверов, которые не потратят секунды зря. Он славится своей пунктуальностью.

— На сколько у него хватит кислорода без подзарядки? — спрашиваю я Родерика.

— На пять, может, шесть часов, если он еще дышит. Карл посчитал, что больший запас ему не понадобится. Тем более скип так близко.

Я бы тоже так рассудила. И в моем костюме поместится двойной запас кислорода на случай, если внутренняя подача каким-то образом будет перекрыта.

— Хочешь подождать еще час? — спрашивает Родерик. Больше он не пытается делать вид, будто командует. Мы оба знаем, что только я могу принимать верные решения.

И как ни странно, я спокойна, несмотря на охвативший меня холод. Эмоции, испытанные мной в начале погружения, уже улеглись. Но двое младших членов команды начинают паниковать. И это достаточно веская причина, чтобы попытаться вернуть Карла.

— Дерни за поводок, — говорю я Микку, — посмотри, ответит ли он.

Микк тянет, но тут же удивленно охает. Линь, притороченный к поясу Карла, провисает.

Родерик в ужасе таращится на меня.

— Что мне делать? — спрашивает Микк. Необходимо знать, насколько все плохо.

— Потяни еще раз. Только осторожнее, — прошу я. Может, Карл отвязал линь. Может, он ближе, чем мы думаем.

Микк снова тянет, и я вижу, как он осторожен, словно любое резкое движение может обернуться чем-то непоправимым.

Но поводок неожиданно поддается. К его концу что-то привязано. Что-то маленькое, в форме подковы.

— О нет, — бормочет Микк.

И я сознаю, что эти же слова слетают с моих губ…

— Что это? — спрашивает Родерик напряженным от страха голосом.

— Ремень Карла, — поясняю я. — Микк сорвал ремень с Карла.



Только оказалось, что я была не права. И дело не в Микке.

Дело в Карле. Это он отстегнул ремень. И невозможно сказать, давно ли он это сделал.

Он либо заблудился, либо потерял ориентацию, а может, схватился за поводок, чтобы подтянуться к двери. Его пальцы нажали на застежки ремня, и тот отстегнулся. Было ясно: никто не мог этого сделать, кроме владельца. Ремень не порвался и не свалился случайно.

— Как чудесно, — повторяет моя мать едва слышно. — Как чудесно…

— Передай его мне, — требую я, стараясь избавиться от воспоминаний о матери.

Микк так и делает. Нож остался в ножнах. Запасные респираторы остались в держателях. И прибор тоже. Микк немедленно хватает его.

— Я иду за Карлом, — объявляет он, прикрепляя прибор к своему ремню.

— Нет! — яростно кричу я. — Ты остаешься на месте!

— Но нам нужно вытащить его. Он не мог уйти далеко. Линь вытянулся почти сразу.

— Знаю. Но, войдя, он очень скоро заблудился, а ведь у него больше опыта, чем у тебя. Ты сразу потеряешь ориентацию. Иду я.

— Он сказал, что ты не должна этого делать, — возражает Родерик, кладя руку мне на плечо.

Я ее стряхиваю.

— Я бывала там раньше, — наконец признаюсь я. — И знаю, чего ожидать. В отличие от вас. Микк достаточно силен, чтобы при необходимости вытащить меня. Мы сделаем двойной поводок. Прикрепим к моему ремню и костюму. Так надежнее.

— Карл говорил, что если теряешь одного дайвера, не следует посылать вслед за ним другого, — тихо вставляет Родерик. Он думает, что его не услышали, но я включила панель связи.

— Это если дайвер умер или умирает. Но, насколько нам известно, Карл заблудился и временно ослеп. Хотите, чтобы он продолжал там плавать?

— А он сможет выжить без прибора? — спрашивает Микк. Родерик вздрагивает и хмурится.

— Я выжила. А у меня не было защиты. Бывает, что люди выживали в Комнате без защиты. Проблема в том, что люди не сразу понимают, что их спутники попали в беду. Может, Комната не убивала их? Может, Комната просто их дезориентирует. Может, происходит именно это, и если найти человека сразу же, его еще можно спасти.

— Два часа пятьдесят минут, — задыхаясь, бормочет Микк. — Это достаточно скоро?

— Хочешь войти в скип? — спрашиваю я, хватая костюм. И принимаюсь раздеваться, не обращая внимания на Родерика. Терпеть не могу носить костюм поверх одежды. — Судя по голосу, тебе не хватает воздуха.

— У меня полно воздуха, — заверяет Микк.

— Можешь отдохнуть, пока я одеваюсь, — разрешаю я.

— Сердцебиение у него учащенное, но в пределах нормы, — сообщает Родерик, — но если хочешь привести его сюда, сделаем это сейчас.

Убраться отсюда. Оставить Карла. Именно это говорит Родерик теперь уже условным шифром, поскольку понимает, что Микк, а может, и Карл слушают его.

— Оставайся на месте, — говорю я. — Я иду к тебе.

Нужно сбавить темп. Одеться как следует, проверить, функционирует ли костюм. У меня тоже часто бьется сердце, и я стараюсь не прислушиваться к тихому жужжанию голосов, терзавших мой мозг с той минуты, как открылась проклятая дверь.

Мой костюм тоньше, чем у Карла. Облегающий и с меньшим количеством приборов. Я всегда считала, что Карл чересчур осторожен. Но сейчас жалею, что у меня нет такого же оборудования.

Проверяю системы и прикрепляю их на шлем. Но не заморачиваюсь с лишними камерами, о чем не извещаю Родерика. Натягиваю перчатки, хватаю пять поводков и надеваю на крючки ремня, как свернутые хлысты, после чего открываю воздушный шлюз и смотрю на Родерика.

— Оставляю тебя за главного, — говорю я, закрывая дверь.

Две минуты, которые уходят на регулировку костюма, кажутся мне пятью часами. Я стараюсь выровнять дыхание, взять себя в руки.

И только потом нажимаю кнопку внешней двери.

В костюме тут же начинает работать подогрев. Приборы отмечают отсутствие атмосферы и предупреждают о небольших плавучих обломках.

Я хватаюсь за линь и скольжу навстречу Микку. И вижу его лицо сквозь лобовую панель.

Он выглядит испуганным.

Теперь я жалею, что мы взяли с собой одного из сильных дайверов. Сейчас я отдала бы все за опытного профессионала. Но у меня нет такого. Со мной — двое детей. И приходится обходиться тем, что имеешь.



Микк прикрепляет поводки к моему ремню, костюму и ботинку. Должно быть, со стороны я похожа на марионетку. Я прошу его не тянуть за поводки, по крайней мере, час, если только я не дерну их первой. Беру прибор, выключаю его, потом включаю, убеждаясь, что по краям, как и положено, загораются огоньки.

Все в порядке.

Я вешаю его на ремень.

И плыву к чертовой двери.

Проем выглядит меньше, чем мне помнится, и совсем обычным. За свою карьеру дайвера я проходила сквозь бесчисленные двери, ведущие в чернильную тьму. Тьму, которая обычно расступается перед светом, исходящим от моего костюма.

Но сейчас я выключила освещение. Хочу видеть интерьер, каким я его запомнила. Хочу, чтобы показались огни.

Только ничего не выходит. Никаких огней. Настойчивое жужжание, раздающееся в ушах с самого нашего прибытия сюда, продолжает нарастать. И звучит как басовая партия кантаты. Я застываю у двери и прислушиваюсь. Сначала басы, потом теноры, сопровождаемые альтами, меццо-сопрано и сопрано. Голоса сливаются в стройной гармонии.

Но это не голоса. То, что я много лет назад посчитала голосами затерянных душ, — это всего лишь что-то вроде шума работающего мотора. Я слышу его частоту и ритм, а мой мозг переплавляет эти звуки, вернее сказать, вибрации в музыку, то есть нечто вполне понятное ребенку.

Теперь я понимаю, что именно слышу, и впервые с той минуты, как вхожу в комнату, начинаю нервничать.

— Твое сердцебиение участилось, — сообщает Родерик из рубки управления.

— Отметь это, — отвечаю я и включаю освещение костюма. Теперь я вижу пол, потолок, окно, которое мы уже осматривали, и стены.

И это все.

Комната абсолютно пуста.

Если не считать Карла, плавающего в самом центре, лицом к полу. Ноги согнуты. Ступни слегка приподняты. Время от времени он на что-то наталкивается и меняет траекторию.

Либо он без сознания, либо…

Но я не позволяю себе додумать до конца. И пользуюсь ближайшей стеной, чтобы приблизиться к нему. Хватаю его за талию и тяну к себе. Его объемный костюм трудно удержать. Я отстегиваю поводок на моем ботинке и прикрепляю его к правому запястью Карла.

Такая процедура не совсем обычна: если действовать неосторожно, можно оторвать рукав костюма. Но я не хочу отпускать Карла. Дергаю за оставшиеся поводки.

Остается надеяться, что у Микка хватит умения, чтобы вытащить нас обоих.

Проходит не меньше минуты, прежде чем мы начинаем двигаться назад. Я слегка меняю положение, чтобы ненароком не удариться.

Пустота меня ошеломляет. Я ожидала увидеть не только огни, но и тени затерявшихся людей. Или их останки. Ну, хотя бы те вещи, которые они принесли с собой, вещи, выпавшие из их костюмов и оставшиеся навечно плавать в невесомости.

Предыдущие дайверы, пользовавшиеся прибором, утверждали, что не смогли вывести командора Трекова. Что он отказывался уходить. Неужели они лгали? Или видели что-то такое, чего не удалось увидеть мне?

Передо мной маячит открытая дверь. Я отталкиваюсь ногой от стены и взлетаю слишком высоко. Приходится отнять одну руку от поводка Карла, чтобы снова оттолкнуться — на этот раз от потолка.

Почти сразу же мы выскальзываем в дверной проем и оказываемся в уничтоженном жилом отсеке. Микк все еще держится за поводки.

Я толкаю к нему Карла, завожу назад руку и вцепляюсь в проклятую дверь. Все мои силы уходят на то, чтобы захлопнуть ее, преодолевая некое странное сопротивление. Такое яростное, что я сознаю: в одиночку сделать это невозможно. Однако я не собираюсь просить Микка о помощи и не желаю оставлять дверь открытой. Поэтому, пыхтя и тяжело дыша, я продолжаю толкать ее. И наконец включаю гравитационное поле ботинок, чтобы иметь хоть какую-то точку опо-, ры. Опускаюсь на металлический пол, упираюсь в него ногами и продолжаю толкать дверь.

Проходит целая вечность, прежде чем она закрывается. Я покрыта потом, а мой костюм издает тихие гудки, предупреждая о чрезмерном напряжении. Родерик сообщает о том же, а Микк просит подождать, обещая прийти на помощь.

Но я не собираюсь ждать.

Дверь закрывается, и я налегаю на нее, гадая, как можно задраить ее навсегда, чтобы больше никому не пришло в голову туда сунуться.

Мне ничего не приходит в голову. Во всяком случае, ничего такого, что можно сделать быстро. Меня хватает лишь на то, чтобы запереть ее, после чего я выключаю гравитацию в своих ботинках. И взлетаю, едва успевая схватиться за поводок. Обхватываю Карла другой рукой и тащу за собой. Микк протестует, повторяя снова и снова, что может сам понести Карла.

Конечно, он может это сделать. Но не сделает. Это я привела сюда Карла. Я передала ему командование. Это я согласилась, когда он решил идти в эту Комнату.

Это моя ответственность.

И теперь мне нужно доставить его на скип.

На это уходит всего несколько минут. Теперь совсем нетрудно нести его. Микк плывет перед нами и открывает внешнюю дверь скипа. Вместе мы толкаем Карла в воздушный шлюз и следуем за ним.

Я отстегиваю поводок. И, уже закрывая внешнюю дверь, слышу крик Микка.

Я поворачиваюсь.

И вижу, как его трясет. Он смотрит сквозь лобовую панель Карла.

Я подхожу к ним.

Лицо Карла усохло. Глаз больше нет. Только черные дыры в том, что когда-то было красивым, полным жизни лицом.

— Он мертв… — удивленно бормочет Микк.

И тут я понимаю, что не удивлена. Наверное, я догадалась о смерти Карла, когда в двери появился его ремень. Карл слишком осторожен, чтобы потерять респираторы, оружие и прибор.

— Что с ним случилось? — спрашивает Родерик.

Я касаюсь стеклянной маски. Она поцарапана, помутнела, попорчена временем. Костюм стал таким хрупким, что расползается под моими пальцами.

Он не просто умер. Он задохнулся. Или замерз. Или и то, и другое вместе. В костюме кончился кислород. Системы жизнеобеспечения не работают. Он был брошен во мрак космоса, словно оказался за пределами станции без всякой защиты.

— Что-то заразное?

Голос Родерика повышается.

— Нет, — бурчу я. — По крайней мере, пока нет. Когда-нибудь мы все умрем…

— Тогда в чем же дело? — не унимается Родерик. В этот момент я сознаю, что он не откроет нам внутреннюю дверь, пока не получит ответа.

— Прибор не сработал, — объясняю я, и это чистая правда. — Он не защитил его, хотя меня защитил. Его убила Комната.

— Но как? — почти шепчет Микк.

В данный момент у меня есть только рабочая теория, а я давно уже научилась не делиться своими гипотезами с посторонними.

— Я пока еще не знаю точно, — отвечаю я и, в общем-то, даже не очень лгу. Я действительно не знаю, что именно там случилось, хотя понимаю, что именно запустило механизм убийства.

В этой Комнате находится функционирующая стелс-система. Древняя стелс-система. Не та штука, которую мы изобрели, а того рода, что мы нашли на «Дигнити». Только здесь она работает — и продолжает работать, несмотря на прошедшие столетия.

Поэтому мы не смогли найти энергетический сигнал, как нашли на «Дигнити». Ведь здесь стелс-технология функционирует, скрывая все, включая себя самоё.

Станция не увеличивается в размерах. Просто стелс-защита постепенно разрушается. Внешние части станции движутся в более медленных временных рамках. Внутренняя часть, та, что ближе к стелс-системе, движется с ускорением.

Поэтому и погиб Карл, когда прибор не сработал. Время для него ускорилось. Кто знает, может, тогда он и увидел огни. Время идет, вещи появляются и меняются, как, например, свет давно погасших звезд, который до сих пор движется к нам и виден издалека. По крайней мере, он не умирал в страхе.

А вдруг?! Умирал, думая, что он один в этой большой пустой Комнате.

Думая, что мы бросили его.

Как все остальные души, затерянные в этом ужасном месте.



Мы вносим его внутрь. В условиях настоящей гравитации сделать это труднее. Он тяжелее, чем я ожидала. Родерик и Микк хотят снять костюм, но я их отговариваю.

Мы сделаем это на «Бизнесе».

Мы заполняем судовой журнал, скачиваем информацию, снимаем снаряжение — то есть делаем все, что полагается в конце погружения. При этом все молчат и стараются не смотреть на лежащее на полу тело.

Потом Родерик уходит в рубку. Микк садится рядом с Карлом, словно одним взглядом может вернуть его к жизни. Я вынимаю прибор. Он все еще включен. Огоньки по-прежнему бегут по низу прибора, образуя такой же рисунок, как в тот момент, когда я взяла его у Микка.

Я выключаю его, но тут же включаю снова. И не чувствую вибраций. Ничего, показывающего, что эта штука работает. Ничто не изменяется вокруг меня. Ни колебаний воздуха, ни аудиогаллюцинаций.

Ничего. Совсем как раньше.

Мне следовало бы увидеть в этом предостережение. Но я была слепа.

И виновна в том, что доверилась технологии, принципа которой не понимала.



Через несколько минут скип прибывает на «Бизнес». Родерик посылает сигнал, и мы опускаемся на причальную платформу. Двери за нами закрываются, и начинается обратный отсчет, пока идет восстановление атмосферы внутри причала.

Пока еще никто, кроме нас, не знает о смерти Карла. Никто не знает, как блистательно мы провалились.

Я говорю Родерику и Микку, что Карл должен остаться на скипе. Мы пошлем кого-то из команды вынести его, а я пока просмотрю заполненные им документы, чтобы мы смогли позаботиться об останках согласно его последней воле.

Я также приказываю им не слишком распускать языки до сегодняшнего вечернего совещания в салоне. Потом я беру прибор, сую портативный компьютер в карман и покидаю скип. Я должна первой встретиться с командой и рассказать о катастрофе.

Мой отец и Райя стоят у двери. Рядом никого больше нет, и у меня складывается отчетливое впечатление, что они помешали прийти остальным.

Отец улыбается. Райя с надеждой смотрит на меня. Они каким-то образом пронюхали, что мы были в Комнате. Куда деваются все мои добрые намерения? Я швыряю в них прибор.

— Эта чертова штука не сработала.

Прибор катится по полу. Отец пристально смотрит на меня. Райя нагибается, чтобы подобрать прибор. Выпрямившись, она недоуменно хмурится.

— Почему же не сработала? Ведь ты здесь.

— Я-то здесь. Но Карл погиб.

— Карл?!

Райя поворачивается к отцу, словно он один понимает, о чем я толкую.

Нужно отдать ему должное, он действительно понимает.

— Ты позволила Карлу войти в Комнату?

— Я ничего не могла ему позволить! — рявкаю я. — Он здесь капитан! Вернее, был капитаном. Но я не поправилась.

— Он сам решил идти. Еще прошлой ночью.

— Ты позволила ему? — повторяет отец.

За спиной слышится стук захлопнувшейся двери скипа. Очевидно, Родерик и Микк собираются присоединиться к нам. Но они останавливаются в нескольких шагах.

— Как это безответственно с твоей стороны, — потрясает прибором Райя. — Я дала прибор тебе с настоятельным пожеланием воспользоваться им.

— В самом деле? — спрашиваю я. — А по-моему, ты дала его мне, чтобы кто-то смог войти в Комнату и вывести твоего отца, что, кстати, невозможно.

— Но должна была идти ты! Это основа нашего соглашения. — Она снова тычет в меня прибором. — Должна была идти ты!

Она не реагирует на сообщение о своем отце! Может, не поняла меня?

— То, чего хочешь ты, — выговариваю я медленно, словно обращаясь к непонятливому ребенку, — невозможно. Твоего отца нельзя вернуть. Почему те, кто входил туда раньше, ничего тебе не объяснили? Не сказали, что эта проклятая Комната совершенно пуста?!

— Не мы виноваты в его гибели, — шипит она. — Ты не следовала моим инструкциям.

На этот раз она точно меня расслышала. И, очевидно, ей совершенно все равно. Она знала, что в этой Комнате. Знала, что ее отца… или чего-то, вроде призрака отца… там нет и быть не может. Я выхватываю у нее прибор.

— Что случится, если я разобью эту штуку?

— Не стоит, — говорит отец, но без всякого испуга. Он смотрит мне в лицо. Не на прибор в моей руке.

Я поворачиваюсь и швыряю его Микку. Он ловит предмет и удивленно вскидывает брови. И держит его так, словно сейчас обожжется. Хотя прибор даже не нагрелся.

Я начинаю надвигаться на отца.

— Объясни-ка, что здесь в действительности происходит?

— Тебе полагалось войти в Комнату, — повторяет он.

— Я и входила. Вошла и вынесла тело друга.

— Он почти мумифицировался, — вставляет Родерик дрожащим голосом. — Что с ним сделали?

Отец смотрит сначала на меня, потом на Райю. Она таращится на Родерика.

— Они входили вдвоем? Вместе? — уточняет она.

— Босс уже все объяснила, — цедит Микк. — Карл вошел один. Это был смелый поступок. Он собирался составить карту. Считал, что у него больше хладнокровия, чем у остальных. И разум яснее.

— Тебе не следовало этого допускать, — настаивает отец.

— Может, имей я всю информацию, и не допустила бы, — отрезаю я. — Что вы от меня утаиваете? Кроме того факта, что Комната абсолютно пуста.

— Это не наша вина, — повторяет Райя. — Ты не слушала.

— Почему же? Слушала, и очень внимательно. Ты требовала, чтобы мы вернули твоего отца. Хотела, чтобы мы относились к экспедиции как к обычному рек-дайвингу, только добычей в этом случае был твой родитель. Именно это ты и предлагала мне. И пришла потому, что однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой…

На этом я вдруг осеклась. Потому что услышала собственные слова.

Однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой.

Именно поэтому меня наняли. Не из-за прибора. Не из-за ее отца.

Потому что однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой.

— Прибор — фикция, не так ли? — спрашиваю я. — Всего лишь красивые бегающие огоньки, и ничего больше.

— Нет, — протестует отец, но Микк одним движением разламывает прибор, вынимает центральную часть, ту самую, над которой я ломала голову, швыряет на пол и давит каблуком.

Огоньки по-прежнему продолжают мигать.

— Сукин сын! — кричит Микк.

Родерик берет у нее прибор, переворачивает, садится на корточки и осматривает разбросанные по полу обломки. Центральная часть оказывается цельной. Никаких деталей. Ничего, что могло бы считаться двигателем или чипом.

— Что вам такое пришло в голову? — спрашивает он моего отца и Райю. — Зачем вы это сделали?

— Вы испытывали нечто другое, верно? Я не спускаю глаз с отца.

— И это «что-то» связано с твоим бизнесом. Не с матерью. Я права?

Не отвечая, он делает шаг назад. Его щеки медленно багровеют.

— Те, кто входил туда, якобы тестируя прибор, они тоже случайно уцелели, так ведь? — не унимаюсь я.

Райя снова смотрит на моего отца.

— А я до сих пор считала себя единственной, кто выжил… — бормочу я.

Отец молча уставился на меня.

— Но есть и другие, правда? И вы их нашли. Послали туда. И они благополучно выбрались. Так оно и было?

Я наступаю на Райю, не давая себе труда скрыть гнев.

— Так оно и было?

— Да, — с трудом выдавливает она.

— С фальшивым прибором. Есть те, кто может беспрепятственно входить туда и возвращаться… Они есть?

— Да, — выдыхает отец.

— Почему вы не рассказали нам правду?

— А ты тогда пошла бы в Комнату? — усмехается Райя.

— Но что доказывает мой визит в Комнату?

— Что некоторые из нас способны это сделать. Некоторым предназначено уцелеть, — вмешивается отец.


Он цепляется за меня. Его шлем ударяется о мой, и на стеклянной панели появляется трещина. Он закрывает трещину рукой в перчатке, и я слышу его голос в нашей системе связи:

— Скорее, скорее, думаю, ее костюм поврежден.

Он держит меня так крепко, что я не могу дышать. Мы проходим на отдельный корабль, который кто-то привел, и меня запихивают в кресло. Папа едва умещается рядом. Он проверяет систему жизнеобеспечения корабля, потом снимает мой шлем и подносит к моим губам респиратор.

— Давай, бэби, давай! Только не умирай, пожалуйста, не умирай сейчас!

Мои легкие горят. Все тело ноет. Я смотрю на него и вижу, как он перепуган. И все время посматривает в иллюминатор на Комнату.

— Я понятия не имел, — говорит он. — Понятия не имел, иначе не позволил бы ей войти туда. И уж, конечно, не разрешил бы ей взять тебя с собой.

Но я ни о чем не могу думать. Не могу думать… Слишком громко жужжит в ушах, а голоса эхом отдаются в голове. Я закрываю глаза и отказываюсь думать об этом. О том, как она замолчала… как ее рука выскользнула из моей. Как разлетелась стеклянная панель на шлеме, когда ее тело ударилось о стену.

Потом я обхватила руками колени и стала ждать. Папочка придет. Я знала, что он придет.

Похоже, я оставалась там несколько дней. Прислушиваясь к голосам. Ощущая, как задевает меня тело матери. Как она становится все старше, все истощеннее, все ужаснее.

И не было никаких огоньков. Только отблеск фонаря на ее шлеме сквозь мои слезы. Потом и это померкло.

Наконец я больше не смогла на это смотреть. Закрыла глаза, гадая, когда голоса заберут меня.

Потом отец схватил меня и вытащил.

И я оказалась в безопасности.


Я смотрю на него сейчас. Его глаза широко раскрыты. Он проговорился и понимает это.

— Господи, — бормочу я. — Ты знаешь, что там было.

— Милая, — уговаривает отец. — Не надо. Я поворачиваюсь к Родерику и Микку.

— Идите за остальными. Принесите носилки, чтобы мы смогли вынести Карла, как он того достоин.

— Думаю, не нужно нам оставлять тебя здесь, — протестует Микк. Похоже, он соображает быстрее Родерика.

— Все обойдется, — заверяю я. — Только скорее возвращайтесь. Они идут к двери. Райя провожает их взглядом. Отец по-прежнему не сводит с меня глаз.

— Вы немедленно расскажете мне все, что знаете, — угрожаю я, — или я извещу власти. Пусть арестуют вас за мошенничество и убийство. Вы привезли нас сюда под фальшивым предлогом, а теперь из-за вас погиб человек.

Карл мертв. У меня сжимается сердце.

— Можешь связаться с ними, — бросает Райя. — Им наплевать. У нас правительственный контракт.

Отец закрывает глаза.

Я перевожу взгляд с Райи на него.

— И все ради стелс-технологии? Все дело в стелс-технологии?…

— Верно, — соглашается Райя. — Ты одна из немногих счастливчиков, которые без всякого риска могут работать в поле действия стелс-технологии.

Немногие счастливчики. Я и горстка других, одураченных этой женщиной и моим отцом. Ради чего? Ради правительственного военного контракта?

— Чего вы пытаетесь добиться? Засадить нас в какую-нибудь адскую правительственную дыру?

Отец открывает глаза и энергично трясет головой. Райя явно безразлична к моему тону.

— До того как наш проект одобрили, правительство требовало, чтобы все, кто вышел оттуда, повторили опыт. Ты была последней. Твой отец считал, что ты не согласишься работать с нами. Но я доказала, что он ошибается.

— Я летела сюда, чтобы вернуть тебе отца, — говорю я. Она пожимает плечиком.

— Я даже не помню его. Мне он совершенно безразличен. И ты была права. Я уже знала, что его нет в этой Комнате. Но посчитала, что если ты услышишь о нем, согласишься лететь. Я на этом корабле не единственная, кого бросил отец.

Мой отец прижимает ладонь ко лбу. Я не шевелюсь.

— Я думала, что это исторический проект, — возражаю я, словно оправдываясь. — Та работа, к какой я привыкла.

— Ты и должна была так думать, — усмехается она. — Только не следовало посылать в Комнату кого-то другого. У тебя одной есть маркер.

Маркер. Генетический маркер. Я поворачиваюсь к отцу.

— Так вот в чем дело. Я что-то вроде подопытного кролика. Я перенесла нечто вроде генетической модификации…

— Нет, — перебивает он. — Или да. Я сам ни в чем не уверен. Видишь ли, мы считаем, что все, находившиеся на кораблях класса «Дигнити», были рождены или генетически модифицированы с таким расчетом, чтобы работать в условиях стелс-технологии. Но потом корабли застряли на станциях, и члены команды смешались с местным населением. У кого-то из нас есть маркеры. У тебя. У меня. У твоей матери его не было.

Он говорит с неподдельной болью. Все еще скорбит о моей матери. В этом я не сомневаюсь. Но он каким-то образом замешан в этой истории.

— На эти расстояния суда класса «Дигнити» не заходили, — говорю я. — Они не были предназначены для дальних путешествий и не изготовлялись вне пределов земной Солнечной системы, — возражаю я.

— Не стоит брать под сомнение ясность моего разума, — бросает отец. — Мы знаем, что несколько лет назад ты нашла «Дигнити». Я его видел.

Потому что я собрала неплохую добычу, за которую мне заплатили. Я не могла оставить корабль в космосе: смертельный капкан для тех, кто по неосторожности подойдет слишком близко.

Такой же капкан, как эта Комната.

Я обобрала корабль и отдала его правительству, чтобы там смогли изучить проклятую стелс-технологию. А теперь оказалось, что мой отец видел корабль.

— Таким образом я и узнал, как тебя найти, — поясняет он.

— Но ты не нуждался во мне! У тебя были другие испытуемые.

— Нам нужны вы все, — возражает Райя. — Правительство не дает нам карт-бланш, пока мы не добьемся стопроцентного успеха. И мы это сделали. Твой друг Карл — еще одно доказательство, что без маркера ты просто жертва взаимодействующих измерений.

Карл, и Джуниор, и моя мать, и кто знает, сколько еще…

— И с каких пор правительству все известно? — спрашиваю я. — Как давно они знают, что Комната — это стелс-генератор?

Райя пожимает плечами.

— Какое это имеет значение?

— Потому что им следовало наглухо заблокировать эту Комнату. Теперь я подступаю совсем близко. Райя отшатывается.

— Они не могут, — вмешивается отец. — Просто не знают как.

— Тогда им следует заблокировать станцию, — не отступаю я. — Это опасное место.

— Людей веками предупреждали о необходимости держаться от него подальше, — цедит Райя. — Кроме того, это не наша забота. У нас есть ученые, способные воспроизвести этот маркер. Мы думаем, что наконец обнаружили способ работы с настоящей стелс-технологией. Знаешь, сколько все это стоит?

— Очевидно, это стоит моей жизни. И жизни моей матери. И жизни Карла, — усмехаюсь я.

Райя смотрит на меня, кажется, впервые осознав всю степень моей ярости.

— Не надо, — говорит отец.

— Не надо? — набрасываюсь я на него. — Что именно? Не нужно ее обижать? Но какое тебе дело? Ведь я могла там погибнуть! Я, дочь, которую ты поклялся защищать. Или ты забыл об этой клятве, когда отказался от поисков моей матери? А может, ты вообще не искал ее, а только делал вид?!

— Я действительно искал ее, милая, — говорит он. — Именно тогда и открылась вся эта история. Мы с Райей встретились на собрании уцелевших. Разговорились…

— Мне плевать, — отрезаю я. — Неужели вы не понимаете, что натворили?

— Ты не умерла бы, — твердит он. — Именно поэтому ты последняя, к кому мы обратились. Как только мы убедились, что остальные выжили, Райя отправилась к тебе. Кроме того, ты в своей жизни делала куда более опасные вещи.

— И Карл тоже.

Дрожа от злости, я подхожу к ним совсем близко.

— Но вы знаете, в чем разница?

Отец качает головой. Райя настороженно следит за мной, похоже, только сейчас уразумев, насколько опасной я могу быть.

— Разница в том, что мы сами выбирали, чем рисковать, — поясняю я. — А этот риск не был нашим выбором.

— Я слышала, как ты говорила команде, что на этом задании кто-то может погибнуть, — фыркает Райя.

— Я всегда говорю это своим командам. Чтобы не распускались. Чтобы держали ухо востро.

— Но на этот раз ты была в этом уверена! — восклицает отец.

— Да, — тихо соглашаюсь я. — Я думала, что этим «кем-то» буду я.



И в этом суть дела. Я поняла это, не успели слова слететь с языка. Я думала, что погибну в этой экспедиции, и, очевидно, это меня не волновало.

Я думала, что умру среди многоцветных огней под звуки песен, как, по моему мнению, умерла мама, и считала, что это прекрасная смерть. Я даже убедила себя, что погибну во время погружения, так что все будет как надо.

Но все пошло наперекосяк. Карл мертв, а я даже не могу доказать ничью вину, за исключением своей собственной. Но мы не могли принять иных решений, обладая той информацией, которую нам сообщили.

С той минуты, как «Бизнес» покинул станцию, я ни разу не заговорила ни с Райей, ни с отцом. И молчала до тех пор, пока мы не высадили их на первом аванпосту. Только там я сдержанно объясняю им, что, если они хотя бы раз попытаются связаться со мной или с моими людьми, я найду способ отомстить.

Райя права. Правительство встанет на их сторону, потому что они работают над секретным и важным проектом. Стелс-технология — это священный Грааль исследований оборонной промышленности. Поэтому ей и моему отцу все сойдет с рук.

А еще — какая же я дура! — до меня наконец дошло, что отец вообще не питает ко мне никаких чувств. И никогда не питал. И мои воспоминания о том, как он прижимал меня к себе, — тоже ложь. Он просто вытаскивал меня из комнаты, оставив там мою мать. Мою бедную мать.

Я даже не могу гарантировать, что мы не были частью одного из первых экспериментов в одном и том же проекте. И когда мой отец просил родителей матери заботиться обо мне, пока он пытается спасти жену, то, скорее всего, просто старался компенсировать понесенные в том путешествии потери, экспериментируя с людьми, маркерами и всеми созданиями, которым удалось выжить в самом странном из всех полей взаимодействующих измерений.

Избавившись от Райи и отца, мы отслужили заупокойную по Карлу. Я произнесла самую длинную речь, потому что знала его лучше остальных. И не заплакала, пока мы не послали его в темноту. Он так и остался в костюме. А на ремень мы повесили его нож и респираторы.

Он сам захотел бы этого. И по достоинству оценил бы наши предосторожности, хотя именно чрезмерная предосторожность и убила его.

По пути на Лонгбоу-стейшн я решила реанимировать свой бизнес. Только я больше не собираюсь заниматься прежним рек-дайвингом. Начну искать суда класса «Дигнити». Стану захватывать все, что хотя бы смутно напоминает стелс-технологию, и обязательно найду место, где хранить все это, чтобы наше правительство не смогло туда добраться.

Буду вести теневой проект. Обязательно разберусь в принципе действия этой штуки и сделаю это раньше правительства, потому что, в отличие от него, я не загнана в рамки. Правительство и люди, подобные моему отцу, обязаны, следовать определенным правилам и протоколам и одновременно пытаться держать свои планы в тайне.

А вот мне это совсем необязательно. И если я уберусь достаточно далеко от сектора, мне вообще не придется следовать каким-либо правилам. Я смогу создать новые. Свои собственные. Изменить порядок проведения сражений. Переоценить и пересмотреть любые войны. Я научилась этому у Эвинга Трекова. Не веди войну, которую тебе навязывают. Веди войну, которую способен представить и предвидеть.

Как только правительство получит стелс-технологию, его армия станет неуязвимой. Эта армия сможет легко победить и растоптать армии малых стран в этом регионе и тех, кто работает на тонкой грани между законом и беззаконием. Людей вроде меня.

Но если у нас тоже появится стелс-технология, тогда все стороны будут на равных. А если сумеем понять, как использовать эту технологию в областях, которые им трудно вообразить, тогда мы их обгоним.

Всю свою жизнь я копалась в прошлом. Чувствовала, что именно там скрыт ключ к моему будущему.

Кто знал, что я найду потерянное мною в том месте, которое отняло у меня все?!

В этой Комнате нет затерянных душ. Точно так, как нет и голосов.

Есть только беспощадность времени.

И как все древние до меня, я собираюсь превратить эту беспощадность в оружие, в оборону и в будущее.

Не знаю, что собираюсь делать со всем этим.

Может, просто подожду, пока будущее проявится само по себе? Как жилые отсеки на станциях. По одной маленькой секции.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

+ + +

ВОЗВРАЩЕНИЕ "АПОЛЛОНА-8"
Повесть

Kristine Kathryn Rusch. Recovering Apollo 8. 2007.

Часть первая
2007

Ричард запомнил все неправильно. Так, словно это была картина, и он рассматривал ее, а не событие, в котором принимал живое участие.

Изображение на самом деле казалось настолько ярким, что он зарисовал его на первые же, показавшиеся ему тогда немыслимыми, доходы от своего бизнеса и поместил картину в своем кабинете — то есть в каждой из последующих версий своего кабинета, последние из которых сделались настолько большими, что ему приходилось изыскивать специальные способы размещения картины, чтобы помочь ей оставаться в поле его зрения.

Ложное воспоминание — и картина — говорили следующее.

Он стоит на заднем дворе родного дома. Слева от него — качели; справа — железнодорожными рельсами уходят вдаль бельевые веревки.

Ему восемь, он невысок для своего возраста, волосы белые, как лен, лицо еще совсем детское. Он смотрит в ночное небо, на котором Луна кажется больше, чем когда-либо прежде. Она светит ему в лицо — похожая на нимб со старинной иконы. Белизна ее настолько ярка, что ночное светило кажется более живым, чем он сам.

Впрочем, он смотрит не на Луну, а за нее — в черноту, куда устремляется небольшой, похожий на конус кораблик. Кораблик почти не виден, только один край его еще блестит, отражая лучи. И от него исходит какая-то аура, которая со всей очевидностью свидетельствует: корабль тратит последние силы на отчаянную попытку спасти себя, заведомо обреченную попытку. Это понимает даже он в свои восемь лет.

Кто-то спросил у него однажды, почему он поместил изображение трагедии в самом фокусе своего кабинета.

Он был ошеломлен.

Он не видел в картине — да и в воспоминании, кстати, тоже — ничего, указывающего на утрату.

Напротив, в его глазах картина эта символизировала оптимизм. Последняя, отчаянная попытка не могла быть предпринята без надежды на успех.

Так он отвечал… обыкновенно.

И думал о том, что надежда жила в мальчике, в его воспоминаниях, в его желании изменить один из самых значительных моментов своего прошлого.


* * *

Реальное воспоминание было куда прозаичнее.

Крохотная кухонька выкрашена ярко-желтой краской, впрочем, тогда она не казалась ему крохотной. За его спиной находились стол, буфет и глубокая раковина под небольшим окошком, выходившим на дорожку к гаражу. Слева еще два окна глядели на просторный двор и продолжение квартала. Плита была напротив. И мать всегда представлялась ему стоящей возле нее, хотя она не менее часто сидела и за столом. Отцовское кресло располагалось слева, под окнами.

Радиоприемник восседал на холодильнике, пристроившемся недалеко от плиты. А в центре комнаты, справа и позади него, бурчал почти не выключавшийся телевизор.

Отцу удавалось читать за столом, но Ричард никак не мог этого сделать. Мать постоянно пыталась завести с ним разговор, но теперь, когда детство кончалось, стала сказываться разница в их IQ.

Матушка-то была женщина отнюдь не глупая, просто он выходил за всякие рамки. Отец, по крайней мере, понимавший часть того, что говорил его сын, помалкивал в присутствии гения. Помалкивал и гордился. Они носили одно имя: Ричард Дж. Джохансен, где Дж. означало Джейкоб. Так звали семейного патриарха — деда, явившегося в эту страну со своими родителями в возрасте восьми лет в надежде отыскать лучший мир и обнаружившего его.

В тот вечер, 24 декабря 1968 года, дом уже украсили к Рождеству. Сосновые ветки стояли на столе в столовой, рождественские открытки пристроились на миниатюрных санках на телеприемнике в гостиной. Свечи горели на кухонном столе, и отец роптал по этому поводу всякий раз, переворачивая страницу газеты. Пахло сосной, свечами и пирожками.

Мать пекла пироги и к празднику, и во всякий другой день; было просто удивительно, что, пребывая в окружении целого моря сластей, он так и не растолстел. Впрочем, в тот вечер их ожидал обыкновенный ужин, поскольку праздновали они не сочельник; праздник будет завтра — на Рождество.

Тем не менее он был взволнован. Ему нравилось это время: еда, музыка, звезды на темном ночном небе. Даже снег против обыкновения казался ему прекрасным. Стоя на корочке льда, он вглядывался в небо, отыскивая на нем созвездия или просто разглядывая Луну и пытаясь при этом понять, как может существовать нечто настолько далекое и холодное.

В тот вечер мать позвала его ужинать. Он разглядывал Луну в телескоп, который отец подарил ему в июле, на восьмой день рождения, надеясь увидеть «Аполлон-8» на его пути к лунной орбите.

На пути в историю.

Но вместо этого ему пришлось вернуться в дом и засесть за ростбиф (или мясной рулет, или тушеную говядину с капустой), чуть повернув свой стул, чтобы видеть телеэкран. Уолтер Кронкайт — образец настоящего мужчины, с точки зрения Ричарда — вел репортаж из Центра управления полетами с серьезным и вместе с тем мальчишеским выражением лица.

Космическое приключение нравилось Кронкайту в не меньшей степени, чем самому Ричарду. И Кронкайт участвовал в нем, оставаясь в тысячах километров от места событий.

Что Ричарду не нравилось, так это рисованные картинки. Снять «Аполлон-8» на его пути к Луне, естественно, не представлялось возможным, и поэтому какому-то несчастному сукину сыну пришлось рисовать иллюстрации.

В этот миг внимание Ричарда, как и всей страны, было сфокусировано на границе зоны радиовидимости, за которой сигнал не мог поступать из-за края Луны. Если астронавты успевали вовремя достичь этой границы, они оказывались на лунной орбите, в шестидесяти девяти милях от лунной поверхности. Однако широкие народные массы не смогут узнать об этом, пока корабль снова не выйдет из-за Луны.

Зона радиовидимости в данный момент сеяла страх в национальном масштабе. Даже в душе отца Ричарда, который в своих опасениях признавался крайне редко.

В ту субботу, 21 декабря, отец Ричарда, преподававший в средней школе математику и науковедение, сидя рядом с сыном, в меру своих возможностей объяснял ребенку азы небесной механики. Он показал Ричарду уравнения и попытался объяснить тот риск, на который шли астронавты.

Одна крохотная, пустячная, даже случайная ошибка в вычислениях — простое отклонение в несколько секунд во времени работы двигателя, уводящего с земной орбиты, — и астронавты могут оказаться на более высокой орбите около Земли или на неправильной орбите вокруг Луны. А то и, не дай Бог, на траектории, уводящей и от Земли, и от Луны в великую и неведомую пустоту, откуда нет возврата. Мать Ричарда считала, что муж помогает ребенку делать домашнее задание. Обнаружив истину, она погнала мужа в спальню — отчитываться в злодеяниях.

— Что ты делаешь, — шепотом возмутилась она. — Ему всего восемь лет.

— Он должен понимать, — возразил отец.

— Нет. Не должен, — отрезала она. — Ребенок будет бояться и страдать.

— А если они промахнутся? — проговорил отец. — Тогда придется объяснять.

Чуть повышенным тоном она произнесла:

— Они не промахнутся.


* * *

Но это произошло.

Они промахнулись.

В Центре управления полетами уже подозревали об этом во время нахождения корабля вне зоны радиовидимости, однако не стали говорить астронавтам — во всяком случае, пока. Они кое о чем попросили, например, провести новую коррекцию, надеясь вернуть корабль на нужную орбиту, сделать еще несколько отчетов, просто для того, чтобы записать на пленку еще спокойные (как будто бы) голоса экипажа, но все, что они могли предпринять, не меняло того факта, что астронавты не вернутся на Землю.

Им суждено вовеки плыть по темным просторам пространства.

Пока об этом не знали и сами астронавты. Корабль не был оснащен в достаточной мере средствами контроля и телеметрии. И астронавтам приходилось полагаться на Центр управления полетами во всем, что касалось сведений об их орбите, то есть наиболее важной для них информации.

Впоследствии выяснилось, что астронавты осознали проблему почти сразу и принялись искать собственное решение.

Конечно же, такового не существовало.

Вот почему Кронкайт казался таким напряженным в тот сочельник, сидя перед телекамерой в месте, отведенном в Центре управления для прессы. Кронкайту было известно, что трое астронавтов еще живы. Они будут жить еще несколько дней в маленькой капсуле, направляющейся в великое ничто. Сеансы связи продолжались дольше, чем следовало бы по всем канонам, однако астронавты не жаловались — как и подобает героям.

Они говорили о том, насколько Луна плоская, и о том, как прекрасна Земля издалека. Конечно, им предоставили возможность попрощаться с женами и детьми по закрытому каналу. Пока оставался устойчивым радиосигнал, они принадлежали Земле. И пока хватало кислорода.

Пока хватало надежды.

О ней-то и помнил Ричард: о надежде.

Никто более не воспроизводил запись, на которой Ловелл, Борман и Андерс говорили о будущем. Будущее пришло и ушло. Репортеры, архивисты и историки воспроизводили теперь сцены прощания или описания Земли — какая она прекрасная, какая маленькая, какая единая.

— Трудно поверить в то, — произнес Ловелл свой, получивший мировую известность афоризм, — что на столь прекрасной планете насчитывается великое множество сердитых людей. Издали она кажется такой мирной.

Конечно, он был не прав.

Но не это волновало тогда Ричарда.

Его беспокоило, точнее, пугало, что эта неудача может привести к закрытию всей космической программы.

Об этом тревожились и сами астронавты. И едва ли не на последнем вздохе сделали совместное заявление.

— Наш полет нельзя считать неудачей. Мы гордимся тем, что первыми из людей оказались за орбитой Луны. Пожалуйста, не отказывайтесь от исследований космоса. Пусть люди высадятся на Луне. Устроят там базу. Пошлите корабли исследовать Солнечную систему. Сделайте это от нашего имени и с нашего благословения.

Веселого Рождества.

И спокойной ночи всем вам.

Мать Ричарда разрыдалась. Отец опустил свою сильную руку на его плечо. А Уолтер Кронкайт, мужественный и надежный, снял очки, коротким движением потер глаза и только потом взял себя в руки — как пять лет назад, когда неожиданно скончался президент.

Кронкайт не стал много говорить и доводить пьесу до финала. Последнее заявление Ловелла, Бормана и Андерса осталось последним, как того и хотели астронавты.

Он предпочел не вдаваться в подробности их смерти и не фокусировать внимание общества на неудаче.

Он обратился к будущему.

Он обратился к надежде.

Так поступил и Ричард…

Во всяком случае, попытался это сделать.

И трудами своими содействуя покорению пространства, занимаясь физикой и астрономией, поддерживая себя в отличной физической форме, чтобы стать астронавтом по первому же призыву, он вглядывался во тьму позади Луны, пытаясь понять, что видели они в свои последние часы.

Каково им было?

И где они теперь?


* * *

По прошествии почти сорока лет они возвращались домой.

Вернее, направлялись в сторону дома с той точностью, которая была возможна для мертвого корабля с мертвым экипажем. И никто не выходил встречать их.

Как и предсказывали эксперты, «Аполлон-8» вышел на эллиптическую орбиту вокруг Солнца. Период обращения составлял всего чуть более шестнадцати месяцев, однако большую часть времени маленький космический аппарат проводил над плоскостью земной орбиты. И в первый раз «Аполлон-8» возвратился домой… ладно, просто приблизился к Земле по прошествии восемнадцати лет.

Их обнаружили едва ли не случайно. Отражавшийся от капсулы солнечный свет привлек внимание астрономов-любителей, проживавших в разных уголках мира. К планете приближалось нечто маленькое, незначительное и отражавшее свет необычным образом.

Люди пытались понять, что это такое. К неведомому пришельцу обратились гигантские телескопы из обсерватории Лоуэлл и так далее, вплоть до нового орбитального телескопа. На полученных снимках звездного неба обнаружились знакомые очертания конуса.

«Быть не может», — хором сказали эксперты.

Однако они ошибались.

Все надеялись, что это ошибка.

В эти тяжелые дни Ричард умолял друзей из обсерватории Висконсинского университета повернуть к капсуле свой телескоп — вопреки интересам науки. Потом он уже не был астрономом. По окончании университета он занялся аэрокосмической техникой и учредил компанию, которой суждено было сделать его первым среди миллиардеров своей страны.

Но в те дни он еще был студентом, не обладавшим ни влиянием, ни властью.

В конечном счете ему пришлось отправиться на окраину, подальше от городских фонарей, и попытаться разглядеть капсулу собственными глазами. Утопая по лодыжки в холодном снегу, он часами вглядывался в пространство.

И наконец убедил себя в том, что замеченная им крохотная искорка отнюдь не пылинка на объективе, и не космическая станция, сооруженная США на земной орбите, и не один из спутников, запущенных в последние несколько лет.

Нет, он убедил себя в том, что действительно видит корабль, и наваждение всецело овладело им.

Быть может, нечто большее, чем погрешность памяти, породило эту брошенную капсулой искорку на его картине.

А быть может, это самое «нечто» просто послужило катализатором для всего процесса.

Или же, как утверждала его мать, причиной стало чрезмерно живое воображение, растревоженное первым соприкосновением со смертью, реальным восприятием ее.

Ричарду хотелось верить, что смерти здесь не было места. Никогда не было. С его точки зрения, возможность того, что все трое остались живы, оставалась всегда. Наверное, они со своего корабля исследуют Солнечную систему и видят то, чего не доводилось видеть глазам человека. А может, просто встретили инопланетян, и инопланетяне эти, добрые, как в сериале «Стар Трек», спасли трех людей.

Он понимал, что подобные надежды не имеют под собой почвы. Побывав в музее Хантсвилля, штат Алабама, он залез внутрь капсулы «Аполлона», ужаснувшись тому, насколько маленькими были аппараты. Люди просто не способны жить в такой тесноте.

Он понимал, насколько непрочны эти корабли. Чудом являлся уже тот факт, что капсула пережила столько лет. Он знал это. Как и то, что надежда на спасение экипажа — прямое наследие детства, поры, когда ребенок просто не способен поверить в смерть героя.

После той первой встречи все планы его, все ожидания основывались на предположении, да, собственно, уверенности, что астронавты давно мертвы. Но сам «Аполлон-8» выдержит новый полет и вернется.

Корабли, которые он строил, рассчитывались с учетом того, что они встретят мертвый корабль, кусочек истории. Он намеревался вернуть «Аполлон-8» на Землю, как археолог — древнюю гробницу, как исследователь морских глубин — остов знаменитого корабля, скажем, «Титаника».

Существенную долю своего состояния и значительную часть жизни Ричард потратил на организацию встречи «Аполлона-8» при следующем возвращении корабля к Земле.

И теперь, когда корабль снова обнаружили на необычной для нашей системы длинной эллиптической орбите, Ричард был готов к действиям.

Несколько ночей подряд он просыпался в холодном поту от ужаса, что его детская мечта сбывается.

А потом приходила мысль, что детская мечта еще не исполнилась. Он просто сделал всё, чтобы это произошло.

И временами удивлялся тому, что этого недостаточно.


* * *

Корабль, который он вылизывал и готовил с начала года, получил имя «Карпатия» — в честь судна, спасшего большую часть уцелевших пассажиров «Титаника». Метафора нравилась ему, хотя он хорошо понимал, что живых на «Аполлоне-8» не будет. Уцелевшим следовало считать сам командный модуль: космический корабль, совершивший самое далекое и длительное из предпринятых человеком путешествий и вернувшийся назад.

Человечество успело разослать свои корабли почти во все уголки Солнечной системы — вездеходы на Марс, зонды на Венеру, — собрав больший объем сведений о своей планетной системе, чем за всю предыдущую историю науки. НАСА собиралось посылать новые корабли все дальше и дальше, надеясь выглянуть за пределы родной планетной системы и приступить к изучению Галактики.

Космические путешествия, как и всегда, финансировались правительством. И конец двадцатого века вместе с началом двадцать первого получил название Эры космических путешествий.

Ричард с удовольствием размышлял о том, что однажды, оглянувшись назад, человечество назовет это время началом своего космического пути. Подумать же о том, что все спутники, полностью оборудованная орбитальная станция, небольшая лунная база и коммерческие рейсы могут оказаться сразу и началом, и концом дороги человечества в космос, было страшно.

Он мечтал увидеть людей на Марсе — людей, а не автоматы, — изучающих дальние пределы Солнечной системы. Людей, отважно исследующих неизведанное — как в том самом детском сериале.

Поэтому-то столько лет назад он и затеял свою компанию «Джохансен Интерпланетари», обладавшую теперь широкой сферой влияния, точной рыночной стратегией, высоким интеллектом персонала и наконец овладевшую в прошлом году искусственным тяготением, что открывало человеку путь к звездам.

Существенная часть технических решений, при всей их простоте, имела военное приложение, так что Ричард зарабатывал большие деньги. Его фирма стала первой частной компанией в области космических путешествий, хотя вложения и не давали быстрой отдачи. Поэтому он создавал субкорпорации, занимавшиеся другими научными разработками. Искусственная гравитация представляла собой всего один пример. Кроме того, он пас компьютерщиков, создававших все более и более миниатюрные системы управления, экономя место на борту космических кораблей. А один из. его компьютерных спецов, некий Гейтс, предложил выпустить эти миниатюрные вычислительные машины на деловой рынок.

Одна эта идея принесла Ричарду миллиарды.

Другие изобретения, начиная от сублимированного и замороженного питания и кончая легкими космическими скафандрами, только увеличили его состояние.

Все вокруг считали его визионером, хотя на самом деле он просто хотел осуществить то, чего по молодости не сумел сделать в 1968 году.

Спасти «Аполлон-8».


* * *

Таким вот образом он оказался в собственном скафандре на вышке обслуживания возле «Карпатии», разглядывая обтекаемые очертания корабля. Здесь, вблизи, он не мог видеть стреловидные крылья, позволявшие кораблю при необходимости планировать. Не замечал и порталов для пассажиров, поскольку корабль был одновременно исследовательским судном и роскошным лайнером.

Внизу, конечно, располагались бомбовые люки, внесенные в проект для того, чтобы министерство обороны США могло использовать эту серию кораблей, как и другие его создания, для целей, о которых он предпочитал не думать.

Кроме того, появление бомбовых люков на «Карпатии» объяснялось параноидальными наклонностями его главного конструктора Бреммера, который, узнав, для чего Ричард хочет использовать корабль, сказал так: «Вам не известно, с чем вы можете встретиться там. Пусть это будет настоящий военный космический корабль».

Это означало, что на борт пришлось принять военное подразделение, то есть астронавтов, умевших применять на практике пушки, бомбы и прочую военную технику, о которой Ричард имел только теоретическое представление. Кроме военных на корабле была и научная бригада — настоящие археологи, взволнованные возможностью использовать в космосе хотя бы часть своих познаний; горстка историков космонавтики и медперсонал на случай жутких событий при встрече «Карпатии» с «Аполлоном-8». Присутствовали также инвесторы — «туристы», как называли их настоящие астронавты. Ричард предпочитал именовать их «наблюдателями», отчасти потому, что сам принадлежал к этой разновидности членов экипажа, несмотря на все старания изобразить противоположное.

Люди, не являвшиеся астронавтами, были натренированы до предела. Все они — как никогда в жизни — находились в превосходной физической форме; все умели справляться с невесомостью не хуже профессионалов; все безупречно провели не один выход в открытый космос на тренажере.

Ричард умел не только это. В 1970-х он прошел курс обучения астронавта, хотя деловая активность не позволила ему слетать в космос. К тому же он на дух не переносил правил НАСА, многие из которых были установлены после трагедий первого и восьмого «Аполлонов». Им владело предчувствие, что правила эти сделаются еще более жесткими после новых трагедий. Словом, он оставил отряд астронавтов до того, как это случилось.

Предчувствие оказалось пророческим. После того, как «Аполлон-20» эффектно грохнулся о лунную поверхность, Устав астронавтической службы сделался настолько строгим, что оставалось удивляться, как на труд сей еще находятся волонтеры. В особенности после того, как частный сектор начал делать первые шаги.

Но и оставив НАСА, Ричард не забросил тренировки. Он проводил на различных тренажерах более двух часов в день и шесть по уикендам. Он стал марафонцем. И как только соответствующее оборудование оказалось доступным, начал спать в палатке с пониженным содержанием кислорода, так что легкие его научились обходиться минимумом живительного газа.

Конечно, его не назвали бы лучшим атлетом среди участников полета — в конце концов, Ричарду было уже под пятьдесят, — однако среди наблюдателей равных ему не находилось.

Тем не менее он нервничал, стоя на платформе перед кораблем, который сам помогал проектировать. За прошедшие годы он успел побывать внутри этих кораблей сотни и сотни раз. Он даже совершил несколько полетов на низкую околоземную орбиту, так что стоять перед кораблем ему приходилось не впервые.

Новым здесь был сам трепет, сама нереальность мгновения: сорок лет он предвкушал это событие — отправка спасательной миссии, — и вот оно осуществилось.

Он вступал на новую для себя территорию.

Когда Ричард сказал об этом Бреммеру, тот только расхохотался:

— Босс, ты и не вылезал с нее всю свою жизнь.

Однако территория эта была придуманной, и не только им, но и его командой.

То есть она действительно была новой — для всех.

И вне зависимости от того, как он оправдывал себя, как приравнивал свою задачу к спасению остовов исторических кораблей или поискам гробниц фараонов, территория действительно оставалась новой.

Вступив на борт «Карпатии», он стал одним из первых людей, возвращающих на Землю космический корабль. Он одновременно останавливал историю и создавал ее.

И вместо того, чтобы оставаться миллиардером, или изобретателем, или безумным чудаком (пресса изображала его во всех трех ипостасях), он становился тем, кем всегда мечтал быть.

То есть авантюристом.

И впервые ощущал, что начинает жить полноценной жизнью.


* * *

«Карпатия» была вместительным кораблем, рассчитанным на длительные путешествия в относительном комфорте. Да, каюты не отличались величиной, однако сам факт их существования выделял это судно из ряда космических кораблей. Общественные помещения были просторными и уютными — кают-компания, две комнаты для исследовательских работ, способные дублировать кладовые для хранения оборудования или спальни. Кроме того, на корабле имелся свой грузовой отсек с собственной системой жизнеобеспечения, явно рассчитанный — вопреки всему — на транспортировку объектов, обнаруженных на Луне. Ричард сам присматривал за его проектированием. И позаботился о том, чтобы грузовой отсек вмещал капсулу корабля «Аполлон» разработки 1960-х годов, причем с изрядным запасом.

Капитан корабля пытался разместить его возможно более комфортно, однако Ричард настоял на самой маленькой из кают. Необходимость проводить время в замкнутом пространстве в обществе дюжины незнакомых людей смущала его. Продолжительность полета спрогнозировать было трудно, он нуждался в тихом уголке, где можно сохранить здравый рассудок.

Перед отправлением Ричард попытался не вникать в комментарии журналистов, однако спрятаться от прессы было некуда: Ричард Джохансен служит собственному тщеславию, которое, скорее всего, доведет его до могилы; розовая мечта Ричарда Джохансена; Ричард Джохансен и его фантазии.

Обозреватели обвиняли его в осквернении могил, если не в чем-то худшем. Люди научно безграмотные полагали, что ради космического приключения он отбирает хлеб у малых детей. Критики не понимали того, что даже если Ричарду не удастся перехватить капсулу, он и его страна получат возможность узнать, что происходит с космическими кораблями за сорок лет пребывания в космосе по одним только ее фотографиям.

Он попытался не тешить себя надеждами. Он запретил себе думать о будущем.

Вместо этого он загрузил в компьютер старые мемуары о полетах «Аполлонов» и «Джемини», а также газетные отчеты той поры и книги, написанные об осуществлении этих миссий. Кроме того, он просмотрел интервью с экипажами, наблюдая за лицами астронавтов,' впитывая каждое слово.

Взлет и выход на орбиту прошли для него незамеченными: он проделывал эту операцию столько раз, что интереса она уже не представляла. Двое археологов в ужасе вцепились в кушетки. Остальные новички с огромным интересом следили за тем, как «Карпатия» пронзает атмосферу, целясь на эллиптическую орбиту, которая через три оборота разомкнется и унесет их от Земли по траектории, уравнивающей их курс и скорость с капсулой «Аполлона-8».

Внизу оставалась Земля, мирная и спокойная — голубая планета, чуть подкрашенная зеленью, укрытая белыми лоскутами облаков, прекраснейшая во всей Солнечной системе, а может быть, и во всей Вселенной.

Там оставался дом; да ведь и сама планета была его домом, пусть он и проносился сейчас над ней. Да, это был его дом, как домом навсегда останется родной Висконсин, как домом пахнет снежок, выпавший в тихую лунную ночь, как домом пахнет дорога, ведущая к родным пенатам.

Иногда, пребывая в возвышенном, а не сосредоточенном расположении духа, он пытался понять, не врожденное ли чувство подсказывает человеку, где его дом. Или же ощущение это рождается из знания, памяти о том, что он был рожден в этом месте? Или оно коренится в чем-то более глубоком, присущем всякому существу, родившемуся на сине-зеленой поверхности этого шара? Это ли чувство ощущали астронавты «Аполлона-8», когда их уносило от Земли? Или когда рвалась связь с Луной? Оглядывались ли они назад, жалели ли о собственном легкомыслии? Или же всецело устремлялись в будущее, к новым открытиям?

Все двадцать часов, необходимых, чтобы догнать «Аполлон-8», Ричард провел в своей каюте. Он был встревожен. Он пытался уснуть, но не мог.

Он хотел получить все ответы, получить немедленно. И в то же время боялся ответов, боялся результатов своей миссии. Наконец он задремал, но через мгновение его разбудил сигнал: вызывала Сьюзен Кирмацу.

Полет в основном осуществлялся в автоматическом режиме, но, несмотря на это, он нанял Сьюзен, одного из лучших пилотов Земли.

Ричард немедленно отправился в рубку и остановился позади Сьюзен. Черные волосы ее щетинились бобриком, подчеркивая форму черепа. Маленькая женщина возле громадного пульта управляла кораблем с той же ловкостью, с какой Ричард владел собственным телом. Она считывала показания с экрана, не обращая внимания на окна из прозрачного пластика, которые он велел встроить в носовую часть корабля.

Итак, он один вглядывался в распахивавшуюся впереди тьму. Синяя Земля уже приобрела размер крупного грейпфрута. Так далеко Ричард еще не залетал.

Второй пилот, Робби Гамильтон, сидел за таким же пультом и тоже не отрывал глаз от приборов. Еще два пилота, находясь за его спиной, следили за притоком информации по ручным экранам, готовые вскочить по первому приказу.

— Догнали, — сообщила Сьюзен. — Идет по расчетной траектории.

План было прост, как яйцо: выйти на орбиту «Аполлона-8», захватить корабль и поместить его в грузовой отсек.

Им уже приходилось проделывать подобные маневры; нынешних астронавтов было трудно чем-то удивить. Двое из них участвовали в сооружении космической станции. Еще один убирал из околоземного пространства отработавшие свой срок спутники. А Сьюзен совершила с полдюжины тренировочных полетов, возвращаясь из них с обломками спутников и метеоритами, просто для того, чтобы убедиться: корабль класса «Хок», подобный «Карпатии», способен совершить такой фокус.

— Уже виден? — спросил Ричард.

— Вон там. — Робби пробежал пальцами по гладкому пульту, и на экране перед ним появилась новая картинка. В верхнем левом углу маячило какое-то коническое пятнышко.

Ричард прищурился:

— А если чуть увеличить?

Робби вновь прикоснулся к пульту, и корабль на экране приблизился. Он заметно и неторопливо кувыркался. Это также послужило поводом для беспокойства. Если корабль будет вращаться слишком быстро, придется сначала тормозить это движение.

«Аполлон-8» явно постарел. На поверхности его появились темные и светлые полосы, которых Ричард не помнил по старым фотоснимкам. На носовой части конуса как будто появилась вмятина, однако тут могло сказаться и освещение.

— Насколько серьезны повреждения? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Робби. — Скоро увидим.

«Скоро» означало, что до встречи остаются считанные часы. Столько, сколько потребуется им для того, чтобы уравнять скорости и выйти на траекторию «Аполлона-8». Ричард не был уверен в том, что способен провести все это время в рубке.

Он направился обратно в жилую часть корабля.

Ученые липли к окнам. Наблюдатели вывели изображение корабля на один из больших экранов и следили за его переменами, словно по телевизору.

Это было непереносимо, и потому Ричард уединился в каюте. Постель занимала большую часть пола. Он заправил спальный мешок с принадлежностями в отведенное для него отделение, хотя в этом не было особой необходимости. Если ничего не случится с системой создания искусственного тяготения, все останется на своих местах.

Однако волнение не давало ему покоя, и Ричард вышел в коридор и направился в кают-компанию. Как человек, планировавший все до последней, мельчайшей подробности, он был ошеломлен тем, что не продумал эти последние часы, не наметил для себя никакого занятия, позволявшего отогнать мысли о предстоящем космическом рандеву.

Или не предстоящем — в зависимости от того, как повернется дело.


* * *

Когда «Аполлон-8» заполнил собой весь экран, Ричард вернулся в рубку. Он прислушивался к отрывистым указаниям Сьюзен и следил сквозь окна своего — своего! — корабля за находившимся совсем рядом другим, который он видел только в своих мечтах.

«Аполлон-8» оказался крупнее, чем он ожидал, и более внушительным в своем, так сказать, ракетно-заклепочном стиле.

Капсула оказалась вовсе не полосатой, как ему подумалось поначалу: бока ее были усыпаны крохотными отверстиями. Возле вершины конуса виднелась вмятина — корабль явно перенес сильный удар, но металл обшивки не лопнул. Небольшие круглые окошки сделались непрозрачными от царапин.

Сьюзен сообщила о повреждениях возле неправильно сработавших двигателей — запустившихся как будто бы слишком рано и слишком сильно, однако никто не мог сказать в точности, в чем было дело. Когда парни из его исследовательской бригады получат капсулу в свое распоряжение, они сумеют выяснить, что именно случилось и разрешить старую загадку.

Ричарда била дрожь. Он скрестил пальцы, когда его корабль поравнялся с медленно кувыркавшейся капсулой. Первым делом им придется прекратить ее вращение.

Он опомнился, когда из кают-компании началась передача на Землю. Без этого обойтись было просто невозможно. Один из астронавтов и один из наблюдателей по очереди вели репортаж, следя за капсулой из различных окон.

Алисия Кенсингтон, современный аналог Уолтера Кронкайта, попросила вести репортаж самого Ричарда, но он был слишком взволнован для этого. Да, конечно, он — бесспорная знаменитость, однако момент совершенно не подходил для подобных акций.

И пока его люди постепенно гасили вращение, он отправился к выходному люку, поглядывая по пути на небольшие экраны. Вращение прекратилось, и металлические пальцы захвата нашли опору возле люка «Аполлона-8».

Он с ужасом наблюдал за происходящим. Первостепенный предмет его опасений — то, что одряхлевший корабль рассыплется при соприкосновении. Согласно теоретическим соображениям, капсула на своем космическом пути подвергалась разнообразным нагрузкам, и удерживать ее части вместе могло разве что честное слово. Толчок захвата, прикосновение крюков, трение металла о металл равным образом могли разрушить ветхое судно.

И тогда его великое приключение закончится.

Однако капсула не развалилась. Она выдержала. Более того, она казалась прочнее, чем когти захвата.

Обернувшись к экрану, транслировавшему в реальном времени изображение, полученное с помощью одной из внешних камер, он удивился тому, что старый корабль казался настолько крепче, чем «Карпатия», которая была построена из легких материалов, обладающих одинаковой прочностью в космосе и атмосфере.

«Аполлон-8» имел ту же прочность, которую в детстве Ричард связывал со взрослыми, родителями и учителями: надежности не бывает слишком много, чем крепче, тем лучше, тем больше нагрузок выдержит конструкция.

Он улыбнулся — впервые за весь тот день.


* * *

Он стоял возле дверей в грузовой люк рядом с Патрисией Маттос, главным археологом экспедиции. Ее сотрудники переминались с ноги на ногу за спинами начальства, явно волнуясь не меньше самого Ричарда. На всех были космические комбинезоны — на случай неисправности в системе жизнеобеспечения грузового отсека, однако в данный момент все похожие на стеклянные шары шлемы были в руках. Некоторые члены экипажа зажимали шлемы локтем — в подражание первым астронавтам.

Все молчали.

Молча смотрели на экран и прислушивались к доносившемуся из-за створок скрежету.

Захваты в прямую передачу не попали. Как и переговоры возившихся с ними астронавтов — односложные восклицания, случайные ругательства, охи и вздохи. Прямые передачи, в которых фигурировали живые астронавты, находились в сфере компетенции НАСА. И вне зависимости от желаний Алисии Кенсингтон Ричард не собирался работать на публику.

Ладно, пусть весь мир, если ему угодно, следит за тем, как «Аполлон-8» перегружают в грузовой отсек. Однако людям Земли вовсе не обязательно слышать те слова, которыми астронавты сопровождают свои действия.

Сьюзен включила камеры, располагавшиеся в грузовом отсеке, и второй канал. Первый передавал изображение снаружи, показывая «Аполлон-8» таким, каким его видели из «Карпатии». Второй транслировал происходящее в грузовом отсеке, показывая в данный момент люк и спины астронавтов на фоне космического пространства.

Просторный грузовой трюм пустовал. Помимо системы жизнеобеспечения в нем почти не было других устройств — только дополнительная дверь, воздушный люк для не столь габаритных грузов и ряд кнопок отключения в тыльной части помещения, на случай неисправности створок люка.

В данный момент большие створки были открыты. Двое астронавтов, вводивших «Аполлон-8» в люк, были облачены в космические комбинезоны и гравитационные ботинки. Комбинезоны представляли собой облегченную версию тех, в которых люди некогда совершили первые шаги по Луне. Шарообразные шлемы сделались меньше и стали более эффективными, перчатки менее объемными, сами костюмы не столь стесняли движения. Даже кислородные блоки выглядели по-другому. Они были вшиты в костюм, а не висели за спиной астронавта, как ранец у первоклашки.

Несчастные случаи происходили и теперь — астронавтам следовало держаться как можно дальше от капсулы и металлических пальцев захвата, — однако опасность стала менее вероятной. Большинство людей гибло в космосе по собственной оплошности, а не потому что разорвался или вышел из строя комбинезон.

Тем не менее Ричард с тревогой наблюдал за происходящим. Наступал самый ответственный момент. Один легкий толчок, неправильное движение захвата, неловкий жест астронавта — и случится несчастье.

Однако он ни в коем случае не признается в том, что подлинным несчастьем для него станет потеря старого корабля, а не жизнь сотрудника. Чтобы вернуть эту капсулу на Землю, он был готов расстаться с собственной жизнью и надеялся, что астронавты испытывают те же чувства.

Изображение звездного неба на экране сменила темнота, астронавты отодвинулись к краям картинки. Внешняя камера показывала, что «Аполлон-8» уткнулся в борт «Карпатии» и завис. Вид изнутри отсека по-прежнему представлял собой тьму, в которой, прищурясь, можно было угадать конический нос капсулы.

Передвинувшиеся к дверям астронавты создавали на экране род перспективы, производя впечатление внушительное, но все же несколько хаотичное.

Ричард затаил дыхание.

Стоявшая возле него Патрисия Маттос прикусила губу. Хейди Вогт, ее помощница на данном этапе миссии, взирала на происходящее совершенно круглыми глазами. На лбу ее высыпали бисеринки пота — как и у самого Ричарда мгновением раньше.

Ожидание и неопределенность нервировали всех.

Он отвернулся к экрану от бригады исследователей. Скрежет внутри сделался еще более громким — непереносимый визг металла, трущегося о металл.

— Надеюсь, они ничего не повредят, — пробормотала Хейди, и один из ученых, имя которого не отпечаталось в памяти Ричарда, согласно кивнул.

Наконец капсула исчезла из поля зрения наружных камер. Картинки двух внутренних камер показывали теперь только сам старый корабль. Еще две камеры были обращены к медленно закрывавшимся створкам грузового отсека.

Сердце Ричарда заколотилось. Оставалось пятнадцать минут до того мгновения, когда он сможет приблизиться к кораблю — пятнадцать минут, которые были нужны системе жизнеобеспечения, чтобы установить в грузовом отсеке искусственное тяготение. Температура останется низкой, а помещение заполнится особым газом, чтобы сохранить все как есть. Ричард опасался, что они могут слишком быстро разморозить корабль и тела астронавтов.

Он не имел права допустить, чтобы тела трех легендарных астронавтов рассыпались при взрывной декомпрессии. Кое-кто уже обвинял его в осквернении могил, и он не имел ни малейшего желания совершать одну из самых непростительных в истории человечества ошибок.

Он обещал всему миру, что отнесется к останкам этих людей с особым почтением, и намеревался выполнить свое обещание.

Но сначала следовало освободить троих астронавтов из темницы.

Он хотел первым приветствовать командоров Бормана, Ловелла и Андерса при возвращении их домой.


* * *

Сьюзен предупредила экипаж о предстоящем за пять минут. Ричард и ученые надели прозрачные шлемы, включили подачу кислорода и нагреватели.

Если бы он не проделывал эту процедуру ранее, то принялся бы возражать против включения нагревателей. В этот момент его просто бросало в жар. Но он знал, что, оказавшись в грузовом отсеке без подогрева, замерзнет в считанные часы, и хотел пробыть возле капсулы так долго, как только возможно.

Он помог Хейди защелкнуть шлем, потом проверил снаряжение Патриции. Бросил беглый взгляд на трех других специалистов, однако те, конечно, более натасканы в обращении с космическим снаряжением, чем двое археологов. Все же историкам не приходится надевать скафандры перед выходом на раскоп.

Им предстояло вскрыть пронизанный космическим холодом корабль под недреманым оком камер и начать интеллектуальный поход по пути, пройденному «Аполлоном-8».

Услышав собственное прерывистое дыхание, Ричард подключил расположенные с внешней стороны шлема аудиочипы, использование которых предусматривалось исключительно для данной миссии. Астронавтам нет нужды прислушиваться к окружающему пространству. Однако он распорядился, чтобы чипы установили на каждом шлеме. Хотя исследовательская бригада будет пользоваться для переговоров внутренним оборудованием скафандра, с его точки зрения, все должны были не только видеть процесс, но и слышать его.

Он хотел впитывать происходящее всеми органами чувств.

Когда экипаж приготовился, и Сьюзен дала «отмашку», Ричард открыл одностворчатую дверь, ведущую в заднюю часть грузового люка.

Теперь, когда капсула оказалась внутри, помещение сделалось меньше и стало совсем иным. В отсеке стемнело, так как капсула затенила несколько внутренних светильников. Два астронавта стояли возле капсулы.

Он передал свою видеокамеру одному из них. Конечно, камеры располагались внутри отсека, и вход снимали, по меньшей мере, двое ученых, но Ричард считал, что любого количества отснятого материала для фильма об этом историческом мгновении будет мало.

Расправив плечи, он улыбнулся спутникам, хотя они не могли видеть его лица, и сказал:

— Ну, начали.

Команда эта, по правде говоря, запоздала. Археологи уже снимали капсулу, рассматривали ее поверхность, прикидывая, откуда можно будет взять образцы.

При всем волнении Ричард понимал, что на данном этапе спешка повредит: необходим методичный и неторопливый подход.

И поскольку на самой ранней стадии обследования делать ему было нечего, он направился в обход капсулы, пытаясь объять ее взглядом.

Вмятина на конусе оказалась неровной — похоже, какой-то крупный предмет нанес скользящий удар. Металл вокруг вмятины выглядел изношенным и хрупким. Ограничиваясь одними догадками — а иного варианта у него не было — он предположил, что повреждение было нанесено очень давно.

Ричард еще раз убедился, что замеченные им ранее полосы на обшивке оказались скоплением крошечных дырочек, располагавшихся очень близко друг к другу, словно корабль был обстрелян тучей гравия, а точнее, попал в облако мелких песчинок.

У него засосало под ложечкой. Итак, капсула могла кое о чем рассказать. Все эти мелкие подробности — следы нагрева на сопле, длинная царапина на металле сбоку, будто кто-то провел по корпусу железкой, мелкие отверстия, вмятины и шероховатости — свидетельствовали о том, что произошло.

В некоторых вмятинах и задирах могла скопиться пыль, оставшаяся от давно исчезнувших цивилизаций, могли обнаружиться свидетельства жизни на другой планете, мог застрять кусочек руды, немыслимой для земных геологов. Или еще не открытые минералы, химические соединения, растительные или животные ткани, да и вообще всё, что выходит за пределы человеческого воображения.

Обогнув капсулу, Ричард остановился возле небольшого люка. Еще на Земле он со своей бригадой не один раз обращался к этой проблеме. Они изучили конструкции люков на других капсулах, тщательно обследовали две из них, находившиеся в музеях.

После пожара на «Аполлоне-1», в котором погибли три астронавта, люки следующих капсул стали открываться наружу. Однако, согласно конструкции, они должны были оставаться закрытыми во время полета.

И Ричард, и его специалисты понимали, что люк, скорее всего, придется взрезать, и сделать это следует так, чтобы свести к минимуму возможные повреждения. Однако сначала, по общему согласию, он должен был попытаться открыть его вручную.

Ученые сфотографировали люк и расчистили место вокруг него. Желудок Ричарда вновь заныл, он с облегчением вспомнил, что с утра ничего не ел, и отвернулся от прожектора, которым один из киношников светил ему в лицо. Пусть они увидят его только в профиль, да и то не слишком отчетливо благодаря зеркальному пластику шлема.

Пусть никто не узнает, что он готов разрыдаться.

Он шел к этому мгновению всю свою жизнь.

Жаль, что внутренние микрофоны включены. Ему хотелось шепнуть: «Добро пожаловать домой, джентльмены!», однако он опасался, что его услышат не только члены команды, но и все население Земли.

И поэтому он взялся за ручку люка и потянул.

К его удивлению, крышка люка шевельнулась. Чуть-чуть, но она все-таки стронулась с места.

Пыль и какие-то крошки посыпались с капсулы на пол.

Вовремя осадив себя, он все-таки не ругнулся.

Оглядевшись по сторонам, Ричард скорее угадал, чем увидел удивление на спрятанных под шлемами лицах. Люди придвинулись поближе. Луч прожектора буквально впился в его укрытую тонкой белой перчаткой руку.

Упершись другой рукой в корпус капсулы, он потянул снова.

Корабль дрогнул, вновь шевельнулась крышка люка, так что теперь он отчетливо видел ее очертания.

— Боже мой, — проговорила одна из женщин. — Нам не придется вскрывать его.

Голос ее наполняла смесь потрясения, благоговения и облегчения; именно так чувствовал себя и сам Ричард.

Он потянул изо всех сил.

На сей раз люк открылся, с громким звоном ударив в корпус капсулы. Ричард отшатнулся назад, успев в последнее мгновение отдернуть руку, чтобы не попасть между двумя металлическими предметами.

Он надеялся, что ничего не повредил этим движением.

Внутри корабля царила темнота.

Исследовательская бригада, слава богу, не шелохнулась, выжидая пока он вновь утвердится на вдруг отказавших ногах. Распрямившись, он постоял на месте, легкое головокружение оставило его, и Ричард шагнул к капсуле.

Он забыл, что надо дышать.

Он мог найти внутри корабля все, что угодно: скелеты, если система жизнеобеспечения протянула достаточно долго, трупы внутри летных комбинезонов, разбрызганные по стенам останки, если капсула по какой-то причине подверглась взрывной декомпрессии.

Взяв у одной из женщин-археологов небольшой фонарик, Ричард наклонился над люком.

Внутри было темно, и на какое-то мгновение у него перехватило дыхание. Однако астронавтов внутри не оказалось. Он постарался заставить себя дышать ровно, так, чтобы присутствующие не заподозрили неладного. Посветив фонариком, он заметил изморозь на приборном щитке, удивился, как она попала туда, а потом вспомнил, что в корабле находились биологические объекты. Так что изморозь имела какое-то — неизвестное пока — время для роста.

Оставалось только надеяться, что сейчас он смотрит не на останки самих астронавтов.

Он направил луч фонаря мимо сидений. Сбоку находились мешки, рядом извивалась трубка для мочи, возле одной из емкостей для хранения валялась смятая упаковка космического рациона.

Ричард глядел перед собой, понимая, что здесь что-то не то… зная, что все здесь не так, как надо. Его подсознание уже подсказывало это, хотя мозг еще не давал осмысленного ответа.

Он вновь сверкнул фонариком, отмечая, какой тесной кажется кабина изнутри; удивляясь тому, что трое взрослых мужчин могли провести внутри нее пусть даже несколько суток, не говоря уже о том, чтобы прожить до конца своих дней.

Нечто обернутое в металлическую фольгу выглядывало из-под одного из сидений.

Там что-то оставили.

Тут включился рассудок Ричарда. Он не видел следов взрывной декомпрессии. Внутри корабля ничто не указывало на трагический и внезапный конец миссии «Аполлона-8»!

Однако не было и следов медленной смерти, если не принимать за таковые смятую упаковку рациона и неведомый предмет под креслом. Руки его тряслись, заставляя дрожать и луч света.

Он в последний раз осмотрел внутренность капсулы.

Ничего.

Ни людей, ни комбинезонов, ничего вообще — только эти мешки и обертка… ничто не указывало на присутствие экипажа.

— Что вы там видите? — донесся до его ушей голос остававшейся в рубке Сьюзен. Ученые, бесспорно, могли и подождать, но пилот достоин особого внимания.

— Ничего, — выпалил он.

— Как так — ничего? — удивилась она. — Что вы хотите этим сказать?

— Что? — переспросил он. — Только то, что корабль пуст;


* * *

Теории и предположения посыпались буквально со всех сторон. Люди научно безграмотные, которых он про себя называл Сторонниками Плоской Земли, с пеной у рта доказывали, что милосердные инопланетяне забрали экипаж и отправили его в тихое место. Так что теперь Борман, Ловелл и Андерс благополучно пребывают на некоей безымянной планете, а может, инкогнито на Земле в тайном убежище в Зоне-51. А скорее всего, ехидно добавила Сьюзен, их следует искать в зверинце «Сумеречной Зоны» [6].

Прочие предполагали, что Ричард поспешил с сообщением — дескать, астронавты умерли в капсуле, но он попросту не заметил этого. Какой-то межеумок предположил (угодив при этом на все новостные каналы), что астронавты попросту перебрались в другое измерение, как в одном из эпизодов «СтарТрека».

На самом деле, вся эта стряпня готовилась по старинным рецептам научной фантастики — из сериалов, подобных «Внешним пределам», «Туннелю времени» или «Земле гигантов». По кабельным каналам вещали маститые ученые и знаменитые фантасты.

Ричард не обращал внимания на этот словесный поток. Сьюзен следила за пересудами с таким вниманием, словно пережитое ею в космосе могло отфильтроваться в истину, пройда болтливые головы на Земле.

Ученые день за днем искали внутри капсулы следы взрывной декомпрессии и не обнаруживали таковых. Они тщательно просеяли сохранившийся в целости и сохранности мусорный блок корабля (в том числе не выброшенные в космос фекалии).

— Они, — заявила Патрисия, — помогут нам определить, сколько экипажу удалось прожить.

Еще ученые обнаружили рвотные массы. «Скорее всего, рвало Андерса, — предположил Ричард. — Он впервые находился в невесомости».

Однако более ничего найти не удалось: ни тканей мозга или костей, ни даже следов крови.

Не было обнаружено и следов инопланетян. «Если таковое присутствие и имело место, — сказал кто-то, — то произошло оно в форме, не свойственной нашим представлениям о живой материи».

Все, что они нашли, это завернутую в одеяла и теплозащитную фольгу камеру фирмы Хассельблад, которую брали с собой астронавты, а также многочисленные кассеты с отснятой пленкой.

Ричард распорядился, чтобы пленку проявили и законсервировали, однако понимал, что шансы на сохранение снимков после столь долгого пребывания в условиях жесткого облучения и крайних перепадов температур практически равны нулю.

Об этом знали и сами астронавты, попытавшиеся по возможности защитить фотоматериалы. Нашлось и несколько писем к родным, написанных на тех немногих листках огнестойкой бумаги, которую взяли с собой астронавты. Вместе с камерой был припрятан и летный журнал. На последней странице обнаружились аккуратно выведенные строчки.

Цитату Ричард узнал сразу. Это было начало книги Бытия:

«В начале сотворил Бог небо и землю; земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной; и Дух Божий носился над водой.

И сказал Бог: Да будет свет, и стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош.

И отделил Бог свет от тьмы.

И назвал Бог свет днем, а тьму ночью.

И был вечер, и было утро: день один…»

Глава продолжалась. Тот, кто переписывал ее, делал это уверенной рукой. Впрочем, вглядевшись, Ричард подумал, что едва ли эти слова переписывали из книги. Скорее, это делалось по памяти.

Ученые занимались своим делом, а он все читал запись, дойдя наконец до последних строк:

«… И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями.

И увидел Бог, что это хорошо».

А затем торопливой рукой было приписано:

«Да благословит Господь всех вас, люди доброй Земли».


* * *

В итоге сам Ричард и рассказал ученым о том, что произошло. Он вычислил это, основываясь на четырех свидетельствах: записи на оборотной странице летного журнала — «прощальной записке», отсутствию космических комбинезонов, самих тел и открытому люку.

Он собрал экипаж в грузовом отсеке и встал так близко к капсуле, насколько это представлялось возможным. Теперь, по прошествии нескольких дней, температура здесь оказалась нормальной. Капсулу осмотрели, выскребли и законсервировали. Все, что следовало сделать, уже было сделано.

Люди надели дыхательные маски, чтобы ни одна из пылевых частиц не могла вызвать у них аллергической или какой-либо другой реакции и, как настаивали ученые, чтобы вся пыль собиралась на ровной поверхности, откуда ее легко удалить.

Ричард держал в руке летный журнал, обернутый, как и прежде, в защитный пластик.

— Они обернули все, что считали важным.

Наверное, это сделал тот, кто последним остался в живых. Скорее всего, Борман, как капитан корабля — согласно старинной флотской традиции. Ричарду приходилось видеть образчики почерка Бормана, и он полагал, что именно Борман написал начало книги Бытия на последней странице журнала.

— Потом, — продолжил Ричард, — они надели космические скафандры, открыли люк и покинули корабль.

— Что? — переспросила Хейди. Их уже не снимали. Прямые репортажи на Землю закончились несколько дней назад. — Зачем им это понадобилось?

Ричард искоса посмотрел на капсулу:

— Они знали, что им предстоит умереть.

— И, по-вашему, это был славный поступок? — спросила Сьюзен.

Он покачал головой.

— Эти люди были астронавтами и видели разницу между смертью в консервной банке и гибелью на великом и неизведанном просторе.

— Значит, они выбрались из корабля и оттолкнулись от него, устремившись в пространство? — спросила Патрисия. — Разве это здравый поступок?

— Какая разница? — ответил Ричард. — У них было только два способа умереть. И они выбрали тот, который казался им лучшим.

— Однако таким образом они отказывались от возможного спасения, — проговорил один из самых молодых ученых.

Все посмотрели на него, как на ненормального.

— Они знали, что спасения быть не может, — заметил Ричард. — При уровне космической техники 1968 года.

Ему представились кинофильмы 1970-х, где астронавтов спасали с околоземной орбиты, с Луны, из далекого космоса… Весь мир скорбел о погибших, не ведая о том, что эти мужчины сделали свой выбор, не соблазняясь надеждами на спасение.

— И они улетели в ничто, — промолвила Хейди.

Сьюзен улыбнулась в ответ. И негромко сказала:

— В величайшее из всех путешествий.


* * *

Величайшим было то путешествие или нет, Ричард сказать не мог, однако миссия «Карпатии» завершилась. Одна из археологов спросила его, не намеревается ли он направить корабль на поиски тел, и он с усилием напомнил себе, что женщина эта занималась древними, а не современными обществами.

— Чудо произошло уже тогда, когда мы обнаружили капсулу, — проговорил он. — А все три тела разлетелись по разным орбитам — если они вообще уцелели. Проще найти иголку в стоге сена.

Нет, скорее, иголку на просторах Галактики.

Однако ответ самому себе уже созрел в его голове. И пока ученые пытались решить головоломку, имя которой «Аполлон-8», он уже сделал следующий шаг.

Нужно было понять, как искать эти три иголки.

Как обшарить целую Галактику?

И самое главное, как добиться успеха в этом предприятии?


Часть вторая
2018

— Мы кое-что обнаружили, — сказал исследователь.

Ричард подвинул кресло, с трудом сдерживая раздражение. Конечно, обнаружили. В противном случае помчался бы он к ним через пол-континента!

Однако он воздержался от комментариев. Исследователи этого отделения Проекта «Астероидная Опасность» прекрасно знали, что Ричард на самом деле ищет не астероиды. Он ищет три человеческих тела, оказавшихся в пространстве за Луной между 27 и 31 декабря 1968 года.

Это отделение проекта — секретное отделение — располагало собственным оборудованием. В ПАО поговаривали, что это отделение, именовавшееся ПАО-Спешиал (ПАО-С), занимается военными и разведывательными объектами. Штатные сотрудники ПАО полагали, что в ПАО-С занимаются поиском бомб, оружия и аппаратов, которые прочие страны засылают в космос.

ПАО действительно имел военное отделение; организация нуждалась в нем на тот случай, если астероид, вышедший на орбиту столкновения с Землей, окажется достаточно большим, чтобы серьезно угрожать планете, или же траектория выведет относительно небольшой камень на опасный для Лунной базы курс.

Ему давно не приходилось бывать в этой комнате, уже лет десять. Теперь она была уставлена штабелями секретных отчетов.

Появившись здесь, он ощутил себя в лаборатории доктора Стрейнджлава [7].

Сидевший перед ним молодой исследователь, согласно нагрудному бейджику, носил имя Дэвид Толемей. Ричард то и дело украдкой поглядывал на ярлычок с именем, отгоняя навязчивую ассоциацию с именем египетского фараона — Птолемей.

Исследователь на фараона никоим образом не походил. Обыкновенный тридцати с хвостиком лет человек, большую часть своего времени проводящий за целой цепочкой запертых дверей, потея над космическим оборудованием. Возле приборов у Толемея стоял сервировочный столик. На нем находился небольшой холодильник, а в нем баночка кофе (теперь лишь поколение Ричарда относило этот продукт к разряду изысков; люди помоложе словом «кофе» именовали целую уйму напитков, содержащих малую толику кофеина).

Порхая пальцами над клавиатурой, Толемей время от времени протягивал руку к столику, хватал большой стакан с охлажденным и газированным кофе и посасывал напиток через соломинку. Подобные постоянные и неосознанные движения Ричард нередко замечал и у других своих специалистов.

Эти повадки его раздражали, однако поделать здесь он ничего не мог. Ричард собрал у себя лучшие умы и за десятилетия управления самой продуктивной корпорацией страны накрепко усвоил, пожалуй, только одно: к лучшим умам прилагается больше багажа, чем он способен себе представить.

Когда он поделился своим наблюдением с ближайшей советницей, та откровенно расхохоталась: «Стало быть, и у тебя есть багаж, — проговорила она. — Наверное, поэтому ты так и не женился?»

Да, он не женился. У него не было времени на пустые беседы, и он считал неправильным перебирать женщин лишь для того, чтобы выяснить, насколько их интересуют его деньги. Он не нуждался в детях. Его наследие — многочисленные корпорации и все те открытия, которые он совершил на пути к исполнению своей детской мечты.

Он пододвинул стул к широкому экрану Толемея, постаравшись не задеть столик.

— Меня предупреждали о том, чтобы я не тратил попусту ваше время, — сказал Толемей, — но я хочу заложить основание. Остановите меня, если я стану излагать известные вам вещи.

И он приступил к устной диссертации относительно участка выхода в межпланетное пространство, скоростей, траекторий и космических расстояний. Ричарду все это было известно; в конце концов, он сам формулировал эту программу, однако слушал внимательно. Нужно было узнать, каким образом Толемей пришел к своим выводам.

После двадцати пяти минут иллюстрированного монолога Ричард узнал следующее: Толемей убедился, что астронавты воспользовались последней возможной точкой ухода из области притяжения Земли. Запас кислорода на корабле закончился; осталась только та малость, которой были заправлены скафандры. Возможно, они надели их и только тогда поняли, что не способны разглядеть Даже лиц друг друга.

Последнюю подробность придумал сам Ричард. Ему случалось надевать старые скафандры — в отличие от Толемея. И он помнил, как отделяют они человека. И насколько в них тесно.

— Если учесть то, что они находились в крошечной капсуле, — продолжил Толемей, — и окна ее уже затуманивались, кто осудит их за такой поступок?

И в самом деле, кто мог это сделать, кроме самого Ричарда? А он превосходно знал, что причиной такому осуждению мог послужить только его личный интерес — нежелание измученного человека расставаться со своим наваждением.

В отличие от прочих исследователей Толемей не пытался доказать, кто первым покинул корабль. Борман — дабы показать, что это возможно? Или Андерс — как младший член экипажа? Или Ловелл — потому что был самым отчаянным?

Первые исследователи этой проблемы считали существенными параметрами для определения траектории движения остальных астронавтов вес, рост первого из них и силу, с которой он оттолкнулся от корабля.

Толемей назвал эти параметры несущественными. С его точки зрения, космонавты перед смертью ослабли и просто не могли оттолкнуться с заметной скоростью.

— Я прикинул, что первого обнаружить легче всего, и вот на что обратил внимание…

Толемей взял последнюю из возможных точек выхода из области тяготения Земли и принялся раскручивать процесс назад, обследовав каждый объем пространства сверху донизу. Он рассчитал максимальную скорость и дрейф, а также все возможные направления. И в итоге определил область пространства, в которой, по его мнению, следовало искать первого из покинувших корабль, а потом старательно просматривал ее целых два года.

Он говорил о месяцах, как о мгновениях. Ричард наклонился к экрану, испытывая подлинное уважение к молодому исследователю. Вольно или невольно Толемей был охвачен тем же безумием, что и Ричард, иначе он не стал бы уделять этой задаче столько времени.

— А потом я увидел этот объект. — Толемей ткнул указкой в небольшое пятнышко на краю экрана.

Он укрупнил изображение, но даже при максимальном увеличении Ричард не увидел того, что усматривал Толемей. Пятнышко ничуть не отличалось от всех прочих изображений космического мусора, которые Ричарду пришлось повидать за годы, протекшие с самого начала. работы над этим проектом.

— А чем он отличается от остальных? — спросил Ричард.

— Отражением, — ответил Толемей, словно говоря о чем-то совершенно очевидном. — Позвольте мне показать его же через некоторое время.

Он дал новое изображение, потом другое. Светлое пятнышко на бархатной черноте пространства сделалось чуть светлее, однако особой разницы Ричард не заметил.

— Похоже, я не обладаю достаточной подготовкой, — признался Ричард.

— Хорошо, — взволнованно проговорил Толемей. — Тогда я покажу вам кое-что другое.

Он последовательно открыл несколько новых окон, найдя снимок астронавтов, строивших на орбите космическую станцию в конце 1970-х годов. Кликнув на изображении одного из астронавтов, он увеличил масштаб. Когда преобразование завершилось, фигура астронавта превратилась в подобие пятнышка в верхнем углу экрана.

Впрочем, Ричард не был уверен в том, что если бы его сотрудник взял изображение метеорита и проделал бы с ним такую же операцию, то не получил бы подобной картинки.

Ричард проговорил нечто в этом роде, точнее, пробормотал, поскольку, сконцентрировав все внимание на изображении, он не имел сил щадить самолюбие исследователя.

— О нет, — парировал Толемей. — Получаются разные вещи. В первых скафандрах использовались некоторые материалы — особенно пластмасса шлемов, — которые более не находят применения, а в природе, насколько нам известно, они сами не возникают. Свет отражается от них очень характерно.

Должно быть, выражение лица Ричарда выдало его сомнения, поскольку Толемей улыбнулся.

— Прежде чем вызвать вас, боссы задавали мне этот же вопрос, и я показал им следующее.

Перед Ричардом оказалась таблица со спектрами, показывающая, как различные материалы отражают солнечный свет, находясь за пределами земной атмосферы. Согласно таблице, пластмасса шлема, особенно его лицевой стороны, обладала особым «почерком». Кроме того, молодой человек сумел снять спектр одной из искорок, отброшенной пятнышком, застывшим в верхней части экрана.

— Поймите, — сказал он, завершив свои объяснения, — я потратил на это исследование не одну неделю.

— Поймите и вы, — отозвался Ричард. — Если я возьмусь действовать на основе ваших приблизительных уравнений и измерений спектра, то потрачу миллионы долларов, рискну жизнями нескольких людей и потеряю много месяцев. Вы должны представить более убедительные доказательства.

Толемей снял левую руку с клавиатуры, правой оттолкнул столик, а потом чуть повернулся вместе с креслом.

— Мне казалось, что именно вы сравнивали эту задачу с поисками иголки на просторах Галактики, — заметил он.

Ричард кивнул.

— Так вот, я нашел на этих просторах нечто маленькое, тонкое и сделанное из металла. Не хотите ли проверить, что это такое?

Ричард улыбнулся:

— Ну, против такой формулировки я возражать не стану.


* * *

Путешествие к объекту, который Ричард теперь называл Иглой, потребовало сразу и больше, и меньше приготовлений, чем полет до капсулы. Больше, потому что Ричард в глубине души не имел твердой уверенности в том, что найдет астронавтов, и не продумал план действий. Меньше, потому что современные корабли сделались куда более эффективными, нежели их аналоги одиннадцатилетней давности.

Так, например, грузовые рейсы с Земли на Лунную базу превратились в рутину. Еще более привычными сделались заатмосферные полеты, и туристы из среднего и высшего классов общества охотно проводили время в орбитальных отелях.

Объект Игла даже не приближался к орбите Земли. Пять десятков лет он носился в пространстве, следуя собственной предопределенной законами тяготения тропой. И в своем максимальном приближении к Земле, которое должно было состояться ровно через восемь месяцев и один день, он останется в сто раз дальше от Земли, чем ее естественный спутник.

Ричард располагал кораблями, способными выйти за пределы орбиты Луны. Одна из принадлежащих ему компаний лидировала в области освоения Марса. НАСА приобрело несколько выпущенных этой фирмой кораблей дальнего космоса (название это было не совсем точным, однако идея понравилась функционерам из администрации) для первых пилотируемых полетов на Марс, еще несколько компаний закупили эти корабли для поиска и обследования мест будущей марсианской базы.

Ричард держался в стороне от этих планов. Марс не волновал его душу. Сфера его интересов охватывала иголки, стога сена и само пространство, а не колонизацию Солнечной системы. По его мнению, делом этим должен был заняться кто-то другой, и до встречи с Толемеем в здании ПАО-С Ричард отдавал его в руки конкурентов.

После этой встречи он понял, что сделал ошибку. Спроектированные его компаниями корабли предназначались для перевозки людей, грузов, сырья, а маневренность или скорость не относились к числу их достоинств. Чтобы приблизиться к Игле и выйти на ее орбиту, он должен был или спроектировать новый корабль, или купить разработанный более дальновидными конкурентами.

А у него оставалось только восемь месяцев.

Поэтому он купил несколько кораблей у своих конкурентов — для чего потребовалось больше посредников, чем можно было представить. Естественно, конкуренты предполагали, что он намеревается обойти имущественные права или, по крайней мере, украсть технические решения. Однако не это было целью Ричарда.

Вместо этого он решил подогнать корабли «по собственной фигуре».

Эти «Стрелы Дальнего космоса», как их называли, были рассчитаны на далекие путешествия с большой скоростью. Одинаковые двигатели и топливо и минимум внутреннего пространства. С его точки зрения, конкуренты чересчур увлеклись миниатюризацией жилых отсеков. Обследовав с полдюжины судов, предлагавшихся чужими компаниями, Ричард узрел тревожную перспективу неуютного и некомфортабельного путешествия в тесноте, без минимальных удобств, к которым он привык к своим 58 годам. Ему нужен был в этом полете грузовой трюм с самостоятельной системой жизнеобеспечения и отдельная каюта.

В конце концов он приобрел у конкурентов один из самых больших кораблей и дал своим людям два месяца на его переоборудование. Он распорядился, чтобы судно было оснащено всем необходимым — современным захватом с клешнями переменной длины, автоматической спасательной шлюпкой и медицинским блоком. Стрела располагала нужным ему грузовым отсеком, однако каюта капитана была совсем уж тесной. Не позаботились проектировщики и о помещении для отдыха экипажа.

На сей раз Ричард взял с собой немного людей: в экипаж входили несколько астронавтов, они должны были извлечь Иглу из пространства; еще он включил в экипаж биолога и судебного медика, специализировавшегося на космической тематике. Если он найдет тело, большую часть исследований можно провести на Земле, в одной из его лабораторий — такую работу просто незачем затевать в тесном космическом корабле, однако если свершатся важные открытия, он сумеет сообщить о них из космоса.

На сей раз никаких передач в прямом эфире. Слишком велика вероятность ошибки. Что если, оказавшись возле Иглы, он обнаружит перед собой облако космического мусора.

Это беспокоило его в первую очередь: перспектива слетать вхолостую. Несколько первых полетов по программе ПАО-С закончилось подобным итогом, и он, к счастью, не афишировал их. За последние восемь лет по этой программе не было совершено ни одного полета, и предстоящий также не сулил иного исхода. Другие специалисты не раз перепроверили полученные Толемеем результаты, однако итог неизбежно оказывался одним и тем же.

Они не могли доказать, что объект и в самом деле является той «иголкой».

Итак, ему приходилось полагаться только на себя. Однако представленные Толемеем аргументы впервые за десятилетие убедили его.

И он решил рискнуть.


* * *

На пути к объекту Ричард в основном тренировал процесс захвата. Ему, конечно, не придется управлять манипулятором, если они найдут тело. Однако он считал себя обязанным помочь команде в такое мгновение. Он просто не мог оставаться в стороне.

Ближайшие советники настояли на том, чтобы он взял с собой одного-единственного мультимедийного репортера, обладающего безупречными рекомендациями. Если экипажу «Стрелы» не удастся отыскать Иглу, журналистка опишет пробный полет. Она не узнает о подлинной цели до тех пор, пока эта цель не будет достигнута, если таковое вообще случится.

Журналистка согласилась лететь при одном условии: Ричард должен был на обратном пути уделять ей свое время без ограничений. И он обязался предоставить ей нелимитированный и эксклюзивный доступ к собственной персоне.

Любой находящийся в здравом уме репортер вцепился бы обеими руками в такую возможность. И Элен Дейл, обладательница трех Пулитцеровских премий в области журналистки, проводила большую часть своего времени на корабле, интервьюируя членов экипажа. Она также знакомилась с кораблем, в тех пределах, которые ей были разрешены, соблюдая условие пока не брать интервью у астронавтов, научной бригады и самого Ричарда.

Он буквально видел, как она копит вопросы. Она была не слишком молода — лет сорока с хвостиком, — обладала всеми нужными документами и была буквально нашпигована всякой электроникой: цифровыми фотокамерами, карманными компьютерами и ноутбуками, в количестве, превосходящем все мыслимые пределы. Отведенный ей на корабле весовой лимит заполняли не дамские штучки, а оборудование.

Особа эта нервировала его. Ей хватит ума, чтобы понять, зачем он отправился в космос, даже если он ничего не найдет, даже если никто не сообщит ей о цели полета.

И Ричард старался держаться от нее подальше.

После десяти дней полета за орбитой Луны «Стрела» достигла нужной области пространства. Небольшой кораблик не был оборудован многочисленными камерами и сканирующими устройствами дальнего действия (еще не доведенными до нужного Ричарду уровня). Однако они оказались достаточно близко, чтобы определить: в рассчитанной Толемеем точке находится какой-то объект. Но тот факт, что объект этот является человеком, или, точнее, являлся им, еще следовало доказать.

— Подойдем поближе, — предложил Ричард пилоту. Он находился в рубке вместе с первым и вторым пилотами. Ученые уже собрались в грузовом отсеке, астронавты как раз одевались. Он не станет облачаться в космический комбинезон до последнего мгновения.

Ричард не хотел, чтобы Элен Дейл заметила, какое значение придает он этому событию,

В течение следующей, показавшейся ему невероятно долгой половины часа пилот осторожно подходил к объекту на расстояние разрешения видеокамер. Появившийся на экране объект неторопливо кувыркался — явно совершая вращение очень и очень давно.

Предмет этот оказался удлиненным и тонким, вполне похожим на человеческую фигуру в скафандре. Однако Ричард никак не мог различить шлем или какую-нибудь другую особенность, способную подтвердить: перед ними действительно искомый объект.

Ричард сам наводил внешние камеры, пытаясь рассмотреть предмет со всех сторон.

Наконец он различил то, что искал — отблеск солнечного света на толстом пластике шлема.

Дыхание перехватило.

— Ну как? — спросил пилот. — Двигаемся дальше?

— Нет, — ответил Ричард. — Прибыли.

Поспешно оставив рубку, он старательно закрыл за собой дверь, чтобы не дать этой Дейл возможности сунуть туда свой нос. Торопливая поступь несла его в грузовой трюм, где находились астронавты. Они не отводили глаз от остававшегося в центре экрана предмета.

— Дело несложное, — произнес, увидев его Макферсон. — Нужно совершить очень простой маневр.

Скользнув в скафандр, Ричард принялся трясущимися руками застегивать его.

— Однако слишком давить на объект нельзя, — напомнил Грег Йовел. — Чтобы не повредить.

— Сейчас пристегнемся, малость пройдемся и пригласим гостя внутрь, — проговорил Макферсон. Этот ковбой был симпатичен Ричарду, лучшего компаньона и желать нельзя.

Держа шлем в руке, Ричард повернулся и посмотрел на медленно вращавшуюся Иглу. «Кто ты? — мысленно спросил он. — Андерс? Борман? Ловелл?»

Сердце его колотилось.

— Действуем по плану: забираем его в корабль, а там — будь что будет.

Макферсон одобрительно кашлянул.

Им предстояло исполнить всю последовательность операций, установленных Ричардом для капсулы, и сохранить холод в трюме, когда тело окажется внутри корабля. Надо постараться, чтобы ничто не повредило останкам.

— Грег, — распорядился Ричард, — ты остаешься на захвате. А с тобой мы займемся дверью, — обратился он к Макферсону. — Включайте магниты.

Кнопки включения магнитных подошв космических ботинок находились на запястьях скафандров. Нащупав быстрым движением кнопку, Ричард сразу же ощутил, как прилипли к полу ноги.

— Готовы, — обратился он к пилоту.

Зашипел стравливаемый из трюма воздух — конечно, в сторону от Иглы, чтобы не оттолкнуть ее от корабля.

Напрягшийся всем телом Грег засунул руки в рукавицы управления захватом. Ричард стоял позади него, наблюдая за изображением на экране.

Первым делом Грегу следовало остановить вращение Иглы. Затем, обхватив длинными когтями захвата, он должен был неспешно притянуть объект к дверям отсека.

Когда искомый предмет окажется возле двери, створки откроются, и Ричард вместе с Макферсоном втянут его внутрь.

Первая часть операции прошла согласно плану. Грегу удалось притормозить вращение Иглы — не остановить полностью, но приглушить так, чтобы объект не крутился в пальцах манипулятора.

Потом когти манипулятора сомкнулись вокруг Иглы.

— Ей-богу, вот-вот выскользнет, — буркнул он, и радиоволны разнесли его голос по всем шлемам. Рейчел Саундерс, судебный медик, шагнула к экрану, однако кто-то из ученых потянул ее назад.

Ричард тоже хотел бы сейчас находиться впереди, хотел бы, чтобы его руки были в перчатках дистанционного управления манипулятором — однако он знал, что не способен добиться должной точности движений.

Игла — если это действительно был искомый объект — казалась скользкой и хрупкой. Скользкой — потому что была абсолютно жесткой и неподатливой; хрупкой — благодаря маленькому размеру. Ричарду еще не приходилось видеть в пальцах манипулятора столь небольшой предмет.

Грег медленно вел руками в перчатках, напрягаясь всем телом. Ричард буквально ощущал волны исходившего от него страха.

— По местам! — распорядился Макферсон.

Ричард вздрогнул. Он забыл отдать этот приказ. Рейчел вместе с напарницей пододвинулась к двери, на всякий случай ухватившись за поручни. Ричард занял свое место возле двери, также положив ладонь на металлический стержень. Рука его в толстой перчатке почувствовала холод, однако это шалило воображение: он просто не мог ощущать что-нибудь, кроме пота на ладонях.

— Открывайте дверь, — приказал напряженным голосом Грег.

Макферсон ударил по кнопке, прежде чем Ричард успел сделать это сам. Впрочем, может, дверь открыл из рубки пилот. Какая разница!

Створки двери раскрылись, и перед ними оказался захват манипулятора. Тонкие металлические стержни изгибались в сторону окраин Солнечной системы; не смягченный светофильтрами солнечный свет отражался от них столь ярким пятном, что Ричарду захотелось отвернуться.

Однако он не стал этого делать. Потому что в, самой середине захвата покоилось нечто беловато-серое. Белое, серое, длинное, похожее на человеческое тело с чуть изогнутыми ногами и руками.

Ричард неглубоко вздохнул, испытав прилив облегчения. А может, вздох донесся из наушников его шлема, сорвавшись с чьих-то чужих уст.

Захват манипулятора оказался ближе к двери, чем это было необходимо. Ричард привычным движением качнулся вперед, не отрывая от пола намагниченных подошв, не выпуская страховочного поручня. Макферсон у другой стороны двери повторил его движение.

Поверхность скафандра была изъязвлена, в одной из штанин зияло большое отверстие, однако все оборудование оставалось на месте. Ричард отметил внушительный ранец с кислородными баллонами, благодаря которому казалось, что первым астронавтам грозит опасность опрокинуться на спину.

— Ох ты! — выдохнул Макферсон.

Ричард промолчал. Он еще раз напомнил себе об осторожности. Волновался он не за себя: если вдруг откажут магниты и страховочный поручень вырвется из руки, если его вынесет в космос, астронавты без особого труда доставят своего босса обратно на корабль… страшно было повредить Иглу.

Ричард протянул руку внутрь захвата, взяв труп под руку, и осторожно потянул на себя. Макферсон последовал его примеру.

Когти манипулятора двинулись к двери — Грег передавал управление процессом Ричарду и Макферсону. И когда тело оказалось возле порога, Макферсон проговорил:

— Вверх.

Верх здесь являлся понятием неопределенным, однако Ричард не стал возражать. В ходе тренировок он успел привыкнуть к тому, что верх в данном случае означает верхнюю притолоку люка.

Он приподнял объект вверх, убедившись, что ноги покойника не касаются края.

— Боже, — вздохнул он. — Чуть не задели.

Макферсон промолчал. Он держал объект обеими руками. Ричард тоже: одна рука его обнимала скафандр за корпус, вторая поддерживала под руку.

— Держим, — проговорил Макферсон, не дожидаясь распоряжения Ричарда.

Когти манипулятора стали медленно раскрываться, и Ричард постарался держать свою нопгу покрепче, упираясь в пол ботинками комбинезона.

Захват качнулся к дверям грузового отсека.

— Закрыть двери, — приказал Макферсон, уже не столь спокойным, как прежде, голосом.

Створки соприкоснулись, и они остались внутри трюма, удерживая в руках тело человека, замерзшего в этом положении пятьдесят лет назад.

Неловко ступая на магнитных подошвах, к ним подошла Рейчел.

Взявшись за тело, она помогла мужчинам перенести труп на середину помещения. Ричард слышал, как тяжело она дышит — от испуга или от волнения, трудно было сказать.

Он и сам не мог определить собственные чувства, понимая лишь то, что находившийся посреди трюма объект Игла сделался человеческим телом.

Он держал в руках тело одного из астронавтов «Аполлона-8». Его давнее предположение подтвердилось.

Эти люди действительно оставили корабль.

Теперь ему оставалось отыскать еще двоих.


* * *

Однако пока все внимание его было обращено к этому астронавту.

Нашивка с именем не потускнела за эти годы. Ловелл. Что ж, разумно. Несложно было предположить, что первым следовало оставить капсулу младшему по званию, однако логика требовала другого решения.

Борман не мог отправиться первым. Он должен был оставаться в корабле так долго, насколько это возможно. Сорвиголова Ловелл, отважный летчик-испытатель, считавший себя равным Борману, должен был показать пример.

Чтобы все трое поняли: страх можно подчинить себе.

Было бы ошибкой посылать новичка первым.

С шарообразным шлемом ничего не случилось. Ричард первым делом проверил это, когда они унесли тело от двери отсека. Шлем остался целым, а тело внутри скафандра мумифицировалось.

Оно напоминало мумию, извлеченную из какой-нибудь египетской гробницы — после того как ее распеленают. Обтянутое твердой кожей лицо, вытекшие глаза, оскаленный рот.

Но этим дело не ограничивалось: труп был покрыт ожогами.

Ричард ожидал увидеть радиационные ожоги, но не знал, в какой форме они проявятся. Они приняли облик пятен и язв на коже.

— Хорошо, что мы забрали его оттуда, — проговорила Рейчел. —

Трудно сказать, сколько десятилетий может еще выдержать подобный костюм.

Ричард не ответил. Костюм сохранится до тех пор, пока к нему никто не прикоснется. Ну а дыра в брючине, конечно, появилась, когда внутри скафандра уже не было кислорода, никакой атмосферы.

Тело положили лицом вниз на медицинский стол.

— А теперь можно включить гравитацию. Только понемногу, — сказал Ричард.

— Понял, — ответил пилот.

Только ощутив заново свой вес, Ричард сообразил: недавно он находился в невесомости. Ноги отяжелели, лодыжки заныли.

— Зафиксируем эту картину, — предложил Ричард.

Зафиксируем. Сохраним для потомства.

Настало время приглашать Дейл.

Ричард распорядился, чтобы пилот пригласил Дейл к экрану, находившемуся снаружи грузового отсека.

Фиксация и опись относились к области обязанностей специалистов, и, отступив от тела, Ричард подозвал их. Сделав перед этим кое-какие собственные наблюдения.

Ботинки блестят под светильниками отсека. Согнуты колени. Лицо совершенно неузнаваемо. А скафандр был знаком Ричарду, словно собственный: ему приходилось разглядывать такие в Смитсоновском институте.

Объемистый и пухлый, неудобный в движениях, скафандр этот каким-то образом сохранял тело Джима Ловелла на протяжении половины столетия. Рядом с перчатками руки казались маленькими.

Толстый пластик шлема напоминал стекло. На рукаве — нашивка со старым американским флагом… всего 50 звезд, еще без Пуэрто-Рико — костюм этот пришел из глубины времени.

И тем не менее насколько он реален!

Ощущая под пальцами перчаток прочный материал комбинезона, Ричард вполне понимал, что частью этой прочности скафандр обязан окаменевшему от холода телу.

Он вспомнил вопли прессы, раздававшиеся перед его первым полетом к кораблю, — он-де оскверняет могилу. Теперь — никакого шума. Едва ли общество помнило об астронавтах «Аполлона-8».

Но один из них лежал перед ним. И теперь люди вспомнят о погибшем экипаже, пусть и ненадолго.

Ричард сделал для Джима Ловелла все, что мог.

Легкость, которую ощутил Ричард, перед тем как гравитация вернула его обратно, не оставляла его. Он чувствовал некую приподнятость, словно парил над землей.

Когда они вернулись на Землю и Ричард закончил раздавать интервью (мистер Джохансен, а как вы узнали, где надо искать астронавта? А стоила ли всех денег доставка мертвого тела на Землю? И почему вы не проконсультировались с потомками погибшего?), он отправился в ПАО-С посоветоваться с Толемеем.

— Насколько сложно, по вашему мнению, будет найти двух других астронавтов? — спросил Ричард.

Толемей пожал плечами. Он казался куда более утомленным, чем тогда, перед полетом. От успеха миссии для него зависело очень многое, однако было похоже, что удача не пошла ему впрок. Скорее, он погрузился в депрессию.

— Я много думал на эту тему, — ответил Толемей. — И нисколько не сомневаюсь, что сделать это будет много сложнее.

— Сложнее? — Ричард рассчитывал на другой ответ. Он предполагал, что Толемей сочтет задачу более легкой, скажет, что теперь они знают, что именно надо искать. — Но помимо орбиты капсулы вам известны еще две точки: места, где мы обнаружили Ловелла и капсулу. Можно нарисовать некую сетку. И мы будем знать хотя бы, в какой области космоса их следует искать.

— Я уже это сделал, — сказал Толемей.

Пробежав пальцами по пульту, он вывел на экран изображение Луны, Марса и всей Солнечной системы. Красным цветом была выделена вся зона между Венерой и Марсом.

— Вот вероятная область их нахождения, — сказал он. — Но есть одна проблема.

Он нанес поверх красного кольца зеленый овал.

— Чтобы найти Ловелла, мы сделали кое-какие предположения. Первое: мы будем вести речь о первом из космонавтов, покинувшем корабль в последней из возможных точек отрыва. Второе: они ожидали самого конца, чтобы покинуть корабль. Но что если это Ловелл ждал последнего мгновения на корабле? А вдруг двое других покинули корабль за несколько дней до него? Или он намеревался остаться в капсуле и передумал лишь в последнюю минуту?

Ричард покачал головой:

— Он не стал бы так делать.

— Вы не можете утверждать наверняка, — возразил Толемей. — И мне также неизвестно, в каком направлении астронавты покидали капсулу. Скорее всего, она медленно кувыркалась. Значит, они могли полететь в любом направлении и с любой скоростью. Словом, область поисков теперь расширилась. И мы будем обречены на неудачу, если ограничимся только красным кольцом.

— Область поисков не расширится, — возразил Ричард. — Траектория Ловелла нам известна. И это сужает границы.

Толемей покачал головой:

— Я просматривал видеозаписи, которые вы сделали в полете. Вы побоялись потерять Ловелла, столкнуть его с рассчитанного небольшого участка траектории, выпустив воздух из грузового отсека. А теперь представим себе, что это мог сделать какой-то другой корабль. Или небольшой метеорит, обладавший достаточным импульсом, чтобы изменить его орбиту, не проделав дыры в скафандре. Или он сам, выпустив часть кислорода, чтобы осознанно направить свое движение в каком-то направлении. Как можно узнать это? По-моему, никак.

Наклонившись вперед, Ричард выключил карту на экране у Толемея. Это был не тот человек, с которым он встречался перед полетом. Пусть он сомневался в справедливости собственных предположений, но все-таки был уверен в себе настолько, что настоял на встрече с Ричардом.

— Что с вами произошло? — негромко спросил Ричард, пытаясь обуздать собственное нетерпение. Он редко вступал в личные контакты с сотрудниками. Обыкновенно он предоставлял своему персоналу возможность улаживать такие дела.

Толемей посмотрел на него, собираясь сказать «ничего», однако выражение лица Ричарда остановило его.

— Нам повезло, — проговорил Толемей. — В том, что мы нашли Ловелла. Просто повезло.

Об этом кричала пресса. Об этом заявил после возвращения «Стрелы» босс Толемея, в основном потому, что не мог приписать себе успех миссии, которой не одобрял.

— Как вы говорили, — продолжил Толемей, — мы нашли иголку не в стоге сена — в Галактике.

— Потому что искали, — возразил Ричард. — Большинство людей просто отказались бы от затеи, взвесив шансы. Но мы искали!

Толемей с сомнением посмотрел на Ричарда:

— Лучшие умы десять лет круглые сутки трудились над этой проблемой, но отыскал астронавта я. Новичок в этом деле.

— Новичок, потрудившийся больше всех, — поправил его Ричард. — Новичок, который верил в себя.

Толемей покачал головой:

— Дело не в этом. После вашего отлета я утратил всякую веру. Я боялся, что вы найдете груду космического мусора, и сам едва не рассыпался в пыль. Если бы кто-нибудь из вас погиб…

— Это стало бы моей виной, а не вашей, — возразил Ричард.

Толемей кивнул, однако Ричард видел, что молодой человек не верит ему. Толемей не хотел признавать собственного успеха.

Ричард встал, терпение почти оставило его. Он повернулся… и вдруг застыл, пронзенный новой мыслью.

— Вы долго представляли себе все это? — спросил он.

Толемей посмотрел на него. Ричард не замечал этого раньше, однако сейчас увидел, что на макушке Толемея появилась лысинка. Молодость незаметно оставила этого человека.

— Что представлял? — переспросил Толемей.

— Поиск одного из астронавтов. Вы представляли себе этот поиск, вы мечтали о нем, но не ожидали, что он увенчается успехом.

Толемей прикусил нижнюю губу и чуть повел плечом.

— Наверное, вы правы.

Ричард похлопал ученого по плечу.

— Я тоже. И тем не менее мы сделали это, так ведь?

Толемей нахмурился, мысль эта явно показалась ему новой. Ричард направился к двери, надеясь, что этого короткого разговора будет достаточно. Толемей был человеком одаренным, вне зависимости от того, понимал он это или нет. Его воображение, умение видеть Солнечную систему в мелких деталях были уникальны.

Ричард сомневался, что сумеет найти другого столь же одаренного сотрудника.


Часть третья
2020

Так и произошло. В течение двух лет Толемей пытался найти Андерса и Бормана, но интерес его постепенно угас. Через шесть месяцев после успешного завершения «Миссии Ловелл», как окрестила этот полет пресса, Толемей взял длительный отпуск. А потом тихо уволился — по личным причинам.

Сотрудники попросили Ричарда переговорить с молодым ученым. Терять такое дарование было просто преступно.

Но Ричард понимал, что лучше и не пытаться удержать его.

Есть люди, не способные выдержать исполнение собственной мечты. Толемей принадлежал к их числу.

Но и для людей, умеющих переносить подобное состояние — таких, как Ричард, — тоже наступают тяжелые времена. Никто еще не говорил ему, что успех — большой личный успех — может стать причиной стресса.

Ричард всегда полагал, что понимает это. В конце концов, он сумел стать одним из самых богатых людей мира. Но что такое финансовые удачи? Вехи на пути к подлинной цели — к возвращению «Аполлона-8».

Эта цель не достигнута.

Оставшиеся в ПАО-С инженеры довели до конца разработки Толемея и ничего не нашли. Безрезультатными остались исследования, проводившиеся другими методами. Борман и Андерс затерялись навсегда.

Ричард уже собирался уволить весь коллектив и нанять новый, когда ему позвонил по телефону посол Китая в Соединенных Штатах.

— Мистер Джохансен, — проговорил он на безупречном английском, — мы располагаем некоторой информацией, которой готовы поделиться с вами.


* * *

Советники рекомендовали ему организовать встречу через правительственные органы, поскольку общение с представителем страны, которую последний президент Рокфеллер некогда назвал самой опасной на нашей планете, могло принести Ричарду ощутимые неприятности. Если дело кончится тем, что он без правительственного разрешения предоставит китайцам секретные технологии, его могут даже обвинить в шпионаже.

Ричард не считал Китай наиболее опасной страной на Земле. Незачем вешать подобные ярлыки на самую крупную и склонную к более жесткой внутренней политике нацию. Понятно было, что после падения Советского Союза правители Штатов заменили в своих внешнеполитических установках покойный СССР на КНР.

О том, что он отправился в посольство Китая, Вашингтон, округ Колумбия, Ричард сообщил только собственному секретарю. Он решил встретиться с послом на его территории, чтобы доказать собственному правительству (если оно заинтересуется), что ему нечего скрывать.

Китайское посольство ничем не отличалось от других посольств в Посольском квартале величественных особняков, окруженных во-оружейной охраной. Единственное различие заключалось в государственных флагах и в мундирах охраны. Красный китайский флаг мог бы создать праздничное настроение, если бы Ричард не успел за свою жизнь насмотреться фильмов, где этот флаг играл зловещую роль. Охрана в строгих зеленоватых мундирах напомнила ему роботов из картин начала сороковых годов. Небольшие фуражки не позволяли разглядеть форму черепа, а автоматы АК-47 на плечах символизировали силу.

Чтобы пройти внутрь здания, Ричарду пришлось миновать три контрольных пункта. И несмотря на это, китайцы приставили к нему трех охранников.

Оказавшись внутри, он почувствовал себя будто на другой планете. Среди причудливой деревянной мебели угадывались антики различных династий. Дорогие вазы были наполнены лепестками вишен. На стенах висели ковры редкой красоты.

Ричард воспитывался на образе бедного и сурового врага — Советской Империи Зла. И подобная смесь древней красоты и скрытой силы, которой дышали интерьеры посольства, просто поразили его.

Его отвели в приемную на четвертый этаж и предложили чаю с маленькими пирожками. Он ответил на предложение легким поклоном, ощущая себя совершенно не в своей тарелке. Ричард знал, что искусство дипломатии подразумевает глубокое знакомство с обычаями страны. А он не имел никакого представления о том, есть ли у китайцев правила чаепития, подобные чайной церемонии у японцев, и потому не знал, нарушает какую-нибудь условность или нет.

Ричард побывал едва ли не во всех странах мира, но почему-то упустил из виду Китай.

На некоторое время его оставили в обществе охраны, после чего в стене, оклеенной цветными обоями, открылась замаскированная дверь. Из нее вышел невысокий человек в военном френче и темно-синих брюках.

Они обменялись рукопожатием. Посол представился, Ричард также назвал себя.

— Простите, что побеспокоил вас, — начал посол. — Дело в том, что мне известно о вашем интересе к астронавтам корабля «Аполлон-8».

Ричард улыбнулся:

— Об этом знает весь мир, уважаемый посол.

— Конечно. — Собеседник чуть поклонился и сложил руки. — В моем понимании ваш интерес является замещением правительственного.

— Не сказал бы, — возразил Ричард. — Мы уже потеряли в космосе многих мужчин и женщин. И мы не в состоянии вернуть всех на Землю.

— Однако эти люди были первыми, кто погиб во время космического путешествия, если я не ошибаюсь? По крайней мере, в Америке.

Ричард кивнул.

— Я помню это время, — продолжил посол. — Но я был всего только мальчишкой. Страна моя радовалась вашей неудаче, но я спросил у отца, почему мы празднуем смерть храбрецов. Он не нашел, что сказать.

Ричард опустил чашку с чаем. Посол не прикоснулся ни к чаю, ни к пирожкам.

— Я получил инструкции проинформировать ваше правительство о нашем открытии. И в обмен на сведения о положении интересующего вас объекта намереваюсь попросить кое о чем. В противном случае представители моего правительства обратятся к прессе обеих стран, объявят отсутствие интереса со стороны США преступным, скажут, что ваша страна не желает иметь дело с китайцами, даже когда речь идет о важных вопросах.

Следуя примеру посла, Ричард переплел пальцы обеих рук.

— Положение этого объекта, конечно, вещь любопытная, но мое правительство не интересуется им.

— Это известно нам с вами и моему правительству, но не нашим народам. Пропагандистский эффект будет работать в нашу пользу.

Ричард кивнул.

— Я обратился к вам отчасти для того, чтобы определить, можете ли вы предложить моему правительству что-нибудь по-настоящему ценное за эту информацию. Скажем, некую технологию или разрешение ознакомиться с чертежами одного из ваших больших кораблей. Мы предоставим вам координаты погибшего астронавта и в случае согласия обоих правительств пошлем с вами одного из наших людей — учиться.

— Господин посол, — проговорил Ричард, — подобное предложение я должен согласовать с моим правительством.

— Они откажут вам.

— Я знаю это. Мне даже не разрешено вести с вами деловые переговоры. Мы не заключили официального договора о торговле.

Посол кивнул.

— Вовсе не обязательно рекламировать нашу договоренность.

— Исключено, — возразил Ричард, — в особенности если в полете примет участие один из ваших людей.

— Мы не станем настаивать на этом пункте, — заметил посол. — И потом, всегда можно прийти к устраивающему обе стороны соглашению… Скажем, обратиться к услугам общих друзей.

Общих друзей. Ричарду уже приводилось слышать о подобном подходе, предусматривавшем сотрудничество с нейтральным государством, готовым вести дела с обеими сторонами.

— Но почему вы не обратились прямо к нашему правительству? — спросил Ричард. — Им нетрудно связаться со мной.

— Ах, — вздохнул посол. — Я уже сделал это. Первым делом обратился к вашим чиновникам и попросил их войти в контакт с вами, учитывая, как важно в этом деле время. Сначала мне отказали. Потом обещали самостоятельно уладить все вопросы. Но не получив никаких известий в течение целой недели, я обратился к вам напрямую.

Капелька пота скатилась по виску Ричарда.

— А к кому вы обращались?

Посол назвал имена.

— Я проверю, обращались ли они ко мне, выясню, почему я не получил ваше сообщение.

Посол улыбнулся:

— Не стоит пытаться сохранить лицо вашего правительства. Мы не доверяем друг другу. И я сомневаюсь в том, что правительственные чиновники действительно обращались к вам.

— И все же, — проговорил Ричард, — мне хотелось бы проверить это. Если есть такая возможность, я предпочитаю работать через правительственные каналы.

— Поступайте, как считаете нужным, — проговорил посол. — Однако имейте в виду: мы знаем, где находится в настоящее время ваш человек. Но не можем гарантировать того, что будем знать, где он окажется через шесть месяцев. Слежение за ним не входит в сферу наших интересов.

— Понимаю, — произнес Ричард.

Время действительно торопило его. Посол не солгал.


* * *

Конечно же, никто не обращался ни в одну из принадлежащих Ричарду компаний или к людям из его собственного штаба. Ричард распорядился, чтобы его помощница установила, с кем из правительства США вступал в контакт представитель посольства. Она сумела узнать, что такой контакт действительно имел место и был проигнорирован. Женщина спросила Ричарда, не хочет ли он лично переговорить с тем из младших секретарей Государственного Департамента, который решал судьбу этого запроса (или, по крайней мере, общался с китайцами).

— Нет, — возразил Ричард. — Договоритесь о моей встрече с Президентом.


* * *

Президент не пожелала встретиться с ним. У нее нашлись неотложные дела где-то на стороне — и это несмотря на то, что она прекрасно знала о том вкладе, который Ричард внес в ее собственную избирательную кампанию, как, кстати, и в кампанию ее предшественника.

Тем не менее он оставался самым богатым человеком в стране. Игнорировать этот факт было невозможно.

И посему на следующий день он находился в приемной Государственного секретаря, слева от которого сидел помощник президента по вопросам национальной безопасности. Руководитель НАСА располагался справа.

Ричард рассказал всем троим о своей встрече с китайским посланником и перешел к сути дела.

— Я намереваюсь вытащить оттуда этого астронавта. Вопрос заключается в том, буду ли я делать это с вашего одобрения или без него.

Они уже успели рассмотреть детали Закона о шпионаже и Соглашений о торговом благоприятствии. Ричард укрепился на своей позиции.

Государственный секретарь, худощавая женщина японо-американского происхождения, изображала симпатию. Советник по национальной безопасности, крепкая пожилая женщина, чем-то напоминавшая Маргарет Тэтчер, уже успела признать в Ричарде закоренелого врага государства. Руководитель НАСА, бывший астронавт, принимавший участие в создании Лунной базы, к удивлению Ричарда, поддерживал его.

— Что вы можете передать им, не нарушая законов? — спросил он.

Ричард пожал плечами.

— Они не просили ничего конкретного. Думаю, мне сообщат это во время следующей встречи.

— Вы не имеете права передавать им любую космическую технику, — проговорила Советник по национальной безопасности. — Й тем более нельзя допускать ни одного китайца на борт корабля… Надеюсь, вы еще не передали им никаких чертежей?

— Я не дипломат, — проговорил Ричард, — однако мне показалось, что китайский посол говорил со мной искренне. Он…

— Это входит в сферу их обязанностей, мистер Джохансен. Такова профессия дипломата, — произнесла Советник по национальной безопасности снисходительным тоном.

Он не стал обращать внимания на эти слова.

— Посол говорил, что помнит тот день, когда погибли астронавты. Он проявлял явный интерес к моему делу. Быть может, им нужно вытащить из космоса несколько своих космонавтов?

— Бесспорно, — согласился директор НАСА. — В начале 1980-х они потеряли нескольких человек, после того как сумели по дешевке купить советские технологии и специалистов. Однако у них не было обученных людей, и поэтому потери оказались существенными.

— А как случилось, что мы не знали об этом? — поинтересовалась Государственный секретарь.

— Знали, — возразил руководитель НАСА. — Об этом упоминалось в отчетах разведки, хотя в прессе сообщения не появлялись. Вам же известно, насколько эти китайцы любят всякие тайны.

Советник по национальной безопасности вдруг вспыхнула интересом и подвинула свое кресло вперед.

— И скольких же они потеряли?

Директор НАСА пожал плечами:

— Могу представить вам позже точные цифры. Однако в те ранние годы, по моей оценке, их потери составили две-три дюжины человек.

— Потому что китайцы никогда не просили помощи. — Государственный секретарь провела по губам длинным наманикюренным ногтем. — Как по-вашему, они начали сейчас какую-то новую программу?

— Китайцы проиграли нам лунную гонку и вынуждены теперь сотрудничать, чтобы попасть на Марс, — сказал Ричард. — У них есть собственная космическая программа, однако она не столь совершенна, как европейская. Теоретически, Китай может претендовать только на разработку астероидного пояса.

— В ученой среде поговаривают, что они собираются создавать собственную лунную базу. И сомневаются в том, что мы сумеем помешать им. У нас нет надлежащего оснащения для войны на Луне, — проговорил руководитель НАСА.

— А что если все проще? Вдруг они хотят только посмотреть, как мы возвращаем собственных мертвецов? — спросил Ричард.

— Но откуда им известно, что это наш человек? — вопросом на вопрос ответила Государственный секретарь.

— Разные по конструкции скафандры, — пояснил директор НАСА. — Они по-разному отражают солнечный свет.

— Или же, — предположил Ричард, — они уже начали программу возвращения и видели его вблизи.

— А что если, — с веселой искоркой в глазах произнесла Государственный секретарь, — они сами снимут его для нас с орбиты.


* * *

Ричард возражал. Он намеревался находиться на борту корабля, вернувшего из космоса следующего астронавта. Однако он дал первый толчок цепи событий.

Когда он покидал Белый дом, Государственный секретарь уже созывала закрытое совещание лидеров конгресса, чтобы определить, как они отнесутся к краткосрочному договору о космическом сотрудничестве с Китаем, обмену информацией, которая позволит ученым обеих стран пополнить свой багаж.

Советник по национальной безопасности выступила против этой идеи — она сказала, что подобное сотрудничество окажется более выгодным для Китая, чем для Америки. Однако директор НАСА был далек от подобной уверенности. С проникновением в космос частного предпринимательства его программа находилась в состоянии застоя. НАСА нуждалось в новых идеях. К тому же он хотел определить долю правды в циркулировавших слухах о различных китайских программах.

Разговоры эти не занимали Ричарда. Ему надо было вернуть на Землю астронавта, и он не собирался оставаться вдали. Оставив Белый дом, он прямиком отправился в Китайское посольство.

Посланник принял его немедленно — теперь уже в более официальной комнате, с красными шелковыми обоями и изящными гнутыми креслами. На сей раз охраны в комнате не было, чай тоже не приносили.

— Я слышал, что вы успели побывать на Капитолийском холме, — заметил посол.

— Я встречался с Государственным секретарем, — сообщил Ричард. — Мне не рекомендовали беседовать с вами.

— И тем не менее вы здесь, — проговорил посол.

— Разговаривая с представителями правительства, я понял одну вещь: ведь я так и не спросил вас, каким образом вы определили, где находится наш астронавт, — ответил Ричард.

Посол чуть улыбнулся:

— Вам велели задать этот вопрос.

— Поверьте мне, это не так, — возразил Ричард. — Если все пойдет согласно. их планам, кто-нибудь из американцев будет работать с вами над возвращением этого тела. Только я не смогу сопутствовать вам.

— А вы полагаете это необходимым для себя? — поинтересовался посол.

Ричард кивнул,

— Итак, мы снова оказались в той точке, с которой начинали.

— Да, — согласился Ричард. — Что вы хотели получить за информацию о месте нахождения нашего астронавта?

Посол тонко улыбнулся:

— Данная информация очень важна для вас?

Это было очевидно. Своим быстрым возвращением Ричард лишил — себя возможности поторговаться.

— Да, очень важна, — признал он, — и время действительно определяет здесь все.


* * *

Эти переговоры нельзя было отнести к числу самых удачных в его карьере. Обыкновенно Ричард был проницательным бизнесменом и одерживал верх, однако здесь он вступил на малоизвестную для него почву. Не потому, что имел дело с китайцами, ему и прежде приходилось вести переговоры с представителями непонятных ему культур, но в данном случае речь шла о том, что было по-настоящему важно.

Прежде он всегда располагал возможностью уйти из-за стола переговоров.

На сей раз он не мог этого сделать.

Он продал китайскому правительству два собственных корабля класса «Стрела», из тех, которые спроектировал после «Миссии Ловелл». Передал и чертежи. Реакция правительства США его не волновала. Он уже проинформировал своих адвокатов. Если правительству США придет в голову подать на него в суд за нарушение Закона о шпионаже или оштрафовать за нарушение каких-нибудь Соглашений о честной торговле, пусть поступает как ему угодно. Его интересует только время, необходимое для того, чтобы вернуть астронавта обратно.

Адвокаты должны были связать руки правительству в суде.

Затем Ричард задействовал своих пиарщиков. Они переговорили с прессой, и он вдруг узнал, что сделался лучшим в мире дипломатом, способным вступить в переговоры с такой ужасной нацией, как китайцы, и добиться своего. Он запустил эту информацию через Элен Дейл, посулив ей исключительные права на освещение его полета за вторым астронавтом.

И тут он наконец понял, каково было Толемею. А сам он даже не потребовал у китайцев доказательств. Великий негоциант забыл об одном из самых важных правил переговоров: он не убедился, что ему предлагают именно этот товар.

Если китайцы лгали… если речь идет не о втором астронавте, значит, его держали за дурака. И должно быть, уже убедились в этом. Он передал им важную техническую информацию. И если астронавт, которого они нашли (что тоже неизвестно), не принадлежит к экипажу «Аполлона-8», значит, он потерпел поражение.

Он испытывал тяжелое чувство с того самого момента, когда принял их предложение. Более того, он даже не предвкушал новый полет, как в те два предыдущих раза.

Во время тех путешествий он ощущал, что успехом сделается даже поражение: во всяком случае, он попытался что-то предпринять.

Теперь все обстояло не так. Ему было муторно и страшно.

Настроение это окрасило собой и все путешествие.


* * *

Он взял с собой тот же экипаж, что и два года назад. Китайцы передали координаты, когда корабль его уже находился на орбите, понимая, что он проинформирует о них правительство США. Китайцы залезли в тот сектор пространства, где им не положено находиться.

Словом, здесь творится нечто непонятное, размышляли астронавты на корабле.

Однако Ричард все же ощущал некоторое облегчение, оттого что правительство США кое-что получит благодаря этой миссии. К тому же адвокаты сообщили ему, что китайцы располагали кораблями типа «Стрела» на стадии проектирования; это означало, что они получали секретную информацию о его собственных кораблях или кораблях конкурентов по какому-то нелегальному каналу. Однако чувствовать себя лучше он не стал. Он утратил уверенность в собственной правоте.

Они погибли. Погибли давно… окончательно и бесповоротно. Их нельзя было спасти — и что же способно оправдать те усилия, которые он в течение нескольких десятилетий потратил на поиски?

Он подумал: интересно, что сказали бы о нем эти самые люди, отправившиеся в космос в консервной банке верхом на ракете. Назвали бы его дураком? Или, может, поаплодировали его дерзости?

Он привык считать, что они поняли бы его, хотя сам перестал понимать себя.

Потратить полвека на путь к какой-либо цели, пожалуй, уже слишком. Быть может, лучше было сфокусироваться на чем-то еще.


* * *

Объект обнаружился не столь далеко от названной китайцами точки. Это было удивительно, учитывая время, которое потребовалось им, чтобы попасть туда. Очевидно, причиной тому послужила невысокая скорость объекта.

Такой же характер отражения, тот же контур, знакомое положение. Ричарду потребовался всего один взгляд на видеоэкран, чтобы понять: китайцы не обманули.

Перед ним находился второй из астронавтов «Аполлона-8».

Команда разразилась восторженными криками, он присоединился к общему хору. А потом занял свое место в операции по спасению, как если бы проделывал ее тысячу раз, а не единожды.

На сей раз, провожая тело в отсек, он держал себя в руках. Он улыбался в объектив камеры Дейл (позволив ей облачиться в комбинезон и находиться в трюме со всеми остальными), осторожно препровождая мерзлый труп астронавта на предусмотренную для него тележку в тыльной стороне трюма.

Теперь Макферсон не жалел вслух о том, что ему не доверили манипулятор. Он веселился, как будто проводил самое радостное время в своей жизни. Никто ничего не боялся. Если даже они повредят труп, все равно их успех останется успехом. Ведь они уже доставили невредимые останки на Землю. А этот покойник воспринимался как дополнительный бонус.

Ричарду было неприятно направление собственных мыслей. Держа тело усопшего, он думал об этом человеке не как о личности, которую можно спасти, но как о предмете, о вещи.

А разве не так? Разве тело это не являлось вещью, из-за которой можно было торговаться? Не являлось предметом обмена? Способным принести большую выгоду или, наоборот, ущерб?

Только человеком оно, конечно же, более не было.

Он постарался удержать эти ощущения при себе и сумел утратить обретенное равновесие только однажды: когда определил личность покойного. Имя на нашитой полоске успело выцвести, однако тени трех первых букв еще сохранились. БОР…

Борман. Командир корабля.

Макферсон принялся рассуждать о порядке, в котором люди покидали корабль, как в прошлый раз это сделал сам Ричард, однако он уже не играл в эти игры. Борман был обнаружен в части пространства, не отмеченной на карте Толемея — ни в красной части ее, ни в зеленой.

Так говорил и сам Толемей — невозможно предсказать, где могут оказаться эти люди.

Итак, Борман обнаружился в таком уголке Солнечной системы, куда его не могли завести никакие известные Ричарду логические соображения. И никакие пятна и отметины на скафандре погибшего астронавта не способны указать на тот путь, который привел его в эти края.

Кто-то будет пытаться определить траекторию. Кто-то начнет делать полуграмотные догадки. Но только не он, Ричард.

Дело его закончено — для любых намерений и целей.


* * *

Конечно, он не стал признаваться в этом. Появляясь на публике, он твердил единственную мантру: им осталось найти одного астронавта — младшего члена экипажа, Билла Андерса.

Вмешалось семейство Андерса. Они попросили разрешения помочь в поисках. Появилось паблисити: Андерсы возле телескопа, Андерсы со звездными картами в руках. В газетах замелькали заголовки вроде «Семья Еще Надеется, Что Старый Астронавт Вернется Домой», круглосуточные новостные каналы запустили спецвыпуски. В Сети возникли сайты астрономов-любителей, взявшихся по результатам полетов Ричарда отыскать место в пространстве, где можно найти Андерса.

Ричард поддерживал все эти потуги. Он даже не стал закрывать ПАО-С и дал понять, что всякий, кому удастся раздобыть информацию о местонахождении последнего астронавта, сможет беспрепятственно попасть к нему. Он приставил к делу самые светлые головы отрасли, даже попытался привлечь отошедшего от трудов Толемея.

Однако сердце того не лежало к делу — как, впрочем, и сердце самого Ричарда. В нем что-то сломалось. А быть может, он стал опасаться успеха… или же просто завершения давнего дела. А может, все это самокопание просто являлось способом помешать себе закончить работу.

Чем он будет жить, когда отыщет Билла Андерса? Весь экипаж «Аполлона-8» окажется дома. Капсула давно вернулась на родину и теперь выставлена в Смитсоновском институте. На креслах, в которых погибали трое людей, крутились и кувыркались дети.

По прошествии нескольких лет он перестал контролировать эту программу. Ричард занялся тем, что большая часть людей называет настоящей жизнью. Он женился на женщине в два раза моложе его, но умевшей понимать каждое его слово. У них родились трое детей — девочка и двое близнецов-мальчишек, — и если отцовство стало интересным для него фактом собственной жизни, оно не сделалось настолько всепоглощающим занятием, как бывает у других людей.

Жена говорила: это потому, что он не похож на других людей.

Однако он-то ждал другого. Он надеялся, что воспитание собственных отпрысков станет для него столь же всепоглощающей страстью, как поиски «Аполлона-8». Он представлял, что будет думать о детях каждую минуту, вникать в мотивы их мелких поступков, превозносить любые их достижения.

Конечно, он внимательно следил за ними, хотя и не думал о них каждую минуту. Он попросту не думал о них вообще. Познакомившись с каждым из них — с процессом формирования их личностей, — он стал обращаться со своими детьми, как с большинством людей, с небрежной прохладцей, от которой не мог избавиться.

Жена утверждала, что и не ожидала ничего другого, однако он угадывал разочарование в ее глазах. Дети искали его одобрения собственным поступкам, но даже когда он хвалил их, этого было мало.

— Им нужно не твое снисхождение, — наконец объяснила ему жена, — а твоя любовь.

Он задумался над этими словами. Интересно, любил ли он что-либо в этой жизни по-настоящему? Всей душой?

И в конце концов пришел к выводу, что любил мечту о пространстве. Мечта эта захватила его еще ребенком; ее изображала картина в кабинете — повесть о неизведанных возможностях, опасностях и величии.

Именно ее преследовал он в своих поисках «Аполлона-8». Речь шла не о спасении, но о надежде. Надежде на то, что мир вовне окажется иным, чем наша Земля.

Осознав это, он успокоился и вернулся к работе, чем разочаровал родных. Он вновь принялся руководить деятельностью ПАО-С, и не потому, что питал какие-то надежды найти Андерса — он и не думал об этом, — но просто потому, что именно так он контролировал собственные предприятия во всех уголках мира.

Постепенно старея, он наблюдал за тем, как мечты его юности о далеких космических перелетах, о колонизации Солнечной системы, о выходе человечества за пределы Земли постепенно обретают плоть.

Восхищаясь течением дел, он гордился собственным участием в них.


Часть четвертая
2068

И поэтому-то оказался на звездном лайнере «Принцесса Марса» в первом рейсе от Луны к новой марсианской колонии. Та существовала на Марсе уже почти тридцать лет, однако в последние годы значительно выросла и даже обзавелась небольшим курортом для непосед и авантюристов, пожелавших ознакомиться с местными условиями, прежде чем покупать дома в уже сооружавшейся второй марсианской колонии.

Ричард обладал долей в обеих колониях. Курорт принадлежал ему одному, как и «Принцесса Марса». Звездные лайнеры являлись предметом его особой гордости — не потому, что они повторяли собой старинные роскошные лайнеры, некогда пересекавшие Атлантический океан, просто они были действительно быстрыми. А неуклонно возраставшие скорости кораблей столь же неумолимо сужали границы Солнечной системы, приближая внешние планеты к Земле, делая более возможным их достижение.

Людям все еще приходилось проводить до трех месяцев своей жизни в этом вояже — в зависимости от положения Марса относительно Земли, однако теперь не было даже речи о годах на путешествие туда и обратно, как в 2030-е годы.

Ричарду отвели ВИП-каюту в носовой части корабля, однако он постарался обойти все палубы, рестораны, магазины и даже побывал в учебном центре, где самым подозрительным образом записался на уроки китайского языка.

Теперь он передвигался небыстро. При всех достижениях современной медицины протекшие годы сказались на его здоровье. Ему было 108 лет, он стал хрупок и слаб. Ему приходилось заботиться о старых костях. Дочь Делия, сопровождавшая его в путешествии, настояла на том, чтобы они прихватили с собой целую бригаду медиков, на случай если Ричард заболеет или упадет и ушибет голову.

Если бы он знал, что особа эта окажется настолько навязчивой, он никогда не передал бы ей управление большинством своих компаний. Он мог обойтись помощниками. Впрочем, ни у одного из его помощников не было даже половины ума и напора Делии. В свои сорок два она напоминала Ричарду его самого в том же возрасте — целеустремленного, энергичного и умеющего добиваться успеха.

Курорт на Марсе был ее мечтой. Ей уже не хватало Солнечной системы. Она мечтала дожить до времени, когда люди будут путешествовать по Галактике так, как пересекают сейчас Солнечную систему.

Для него это уже далековато. Как и путешествие на Марс. Он впервые летел к Красной планете, хотя не первое десятилетие владел недвижимостью на ее поверхности. Он не хотел совершать подобный вояж.

И не понимал, что, собственно, заставило его согласиться на этот раз.

Он подозревал, что свою роль сыграл здесь его разговор с сыновьями, когда он посоветовал им сделаться искателями приключений. Они просто не поняли его слов, и Ричард осознал, что они не застали отца в лучшие годы — во время подготовки к полетам в космосе, всех рискованных полетов на орбиту вокруг Земли и далее, знаменитых возвращений на Землю капсулы «Аполлона-8» и двух членов его экипажа.

Его сыновья не были такими мечтателями, как дочь. В отличие от многих детей из богатых семей они умели бороться и владеть собой. Опираясь на его немыслимое состояние, они занялись благотворительной деятельностью, взявшись за преобразование самой Земли, что ему даже не приходило в голову.

Он предполагал, что мальчишки занялись этим в пику ему, и это стало предметом его гордости. Увидев брешь, они вышли зацементировать ее, и если сыновья выросли не совсем такими, какими он хотел бы их видеть, все равно они стали хорошими и добрыми людьми — и это заслуга женщины, воспитавшей их.

Но, конечно же, не его самого. Заметив в свое время их ограниченность, он сфокусировал свое внимание на дочери. Она была его ребенком на сто один процент, и это «согревало» Ричарда. В ней повторялись все его положительные и отрицательные качества — целеустремленность, холодный характер, умение ниоткуда извлечь разумную идею, способную принести миллионы.

Да, она была предана ему — в большей степени, чем сам он своим родителям в их преклонные годы. И он не знал, что было тому причиной — другое общество, различие в культуре или просто более мягкий характер, чем у него самого.

Однако он не копался в этом. Лучше просто радоваться жизни, как радовался он обществу дочери, когда она могла уделить ему минутку-другую.

Большую часть времени она проводила в своих двух каютах — личном ВИП-помещении и каюте второго класса, которую она заняла под свой штаб, откуда управляла корпорациями. Она носилась из одной каюты в другую (совсем как некогда он сам), недовольная неспешностью космического сообщения и обеспокоенная тем, что, находясь в такой дали от Земли, может пропустить что-либо важное.

Он попытался объяснить ей, что иногда предпринимателю просто необходимо оказаться в удалении от собственных дел, однако Делия посмотрела на него так, словно он усомнился в ее уме, и Ричард немедленно зарекся давать какие-либо советы.

И он возвратился к себе в каюту.

Он всегда настаивал на роскоши. И каюты высшей категории на «Принцессе Марса» производили неизгладимое впечатление, однако ВИП-каюты оказались уровнем выше. Он располагал собственной гостиной, столовой и двумя спальнями на втором этаже, и поскольку не нуждался во второй из них, распорядился переделать ее в кабинет. Ванная комната была снабжена всеми возможными приспособлениями, а на действующей кухне можно было кое-что приготовить.

Но более всего ему нравилось то, что рекламные брошюры именовали «задним двором» — палуба с наружной стороны кабины, из которой от пола до потолка открывался вид в космос. Материал, из которого были изготовлены окна, оказался настолько прозрачным, что Ричард невольно вспоминал панораму космоса, открывавшуюся перед ним из грузового отсека «Стрелы».

Помещение это было обставлено как строгая гостиная. Осмотрев свою каюту за неделю до отлета «Принцессы Марса», он распорядился, чтобы официальную мебель заменили шезлонгами и деревянными столиками — садовой мебелью его молодых лет. Расставленные светильники напоминали полинезийские фонарики. Если добавить зеленую траву и светляков в ней, он окажется дома.

Ричард проводил большую часть своего времени на палубе — за чтением или слушая музыку. Он не смотрел никаких программ, не посещал голографических представлений, поскольку они были ему неинтересны. Он никого не приглашал к себе в каюту. Людей он видел только на палубах и в ресторанах.

И ему было достаточно одного вида их.

В двух днях пути до Марса звезды заворожили его. Он стоял посреди своей лужайки, вглядываясь в черноту пространства, теперь только казавшуюся чернотой. Лучи солнца пронзали ее. Всевластная звезда, находящаяся в центре Солнечной системы, простирала свое могущество дальше, чем это суждено любому из людей.

Склонив голову набок, он увидел чуть впереди белесое пятнышко, далекую искорку света. Ричард заморгал, опасаясь, что она привиделась ему. Однако пятнышко никуда не исчезло, оно сделалось больше, словно неизвестный объект медленно вращался.

Вернувшись в свою каюту, снабженную палубным телескопом, он навел прибор на объект. Сильный телескоп бы снабжен автоматическим следящим устройством.

Вздох застыл в груди Ричарда.

Это был астронавт в старинном скафандре.

Сердце его заколотилось.

Андерс. Неужели?

Ричард вытер ладони о штаны, подумал мгновение и понял, как отреагирует публика. Нет, к нему не отнесутся как к выжившему из ума старикашке: подобного рода восприятие старости исчезло, когда долгая старость сделалась уделом очень многих людей. Однако столетие по-прежнему представляло собой тот рубеж, после которого младшие поколения уверенно отмахивались от любых слов старца.

Конечно, в физическом отношении он находился далеко от поры расцвета, однако что дает людям основания полагать, будто ум его находится в столь же ущербном состоянии?

Корабль минует объект менее чем через минуту. Нужно было действовать, и действовать быстро.

Трясущейся рукой он нажал кнопку коммуникатора.

— Делия, — обратился он к дочери, — ко мне. Быстро. Немедленно!

После этого он позвонил в рубку.

— Мне нужен ваш лучший пилот и пара скафандров… Через десять минут.

— Могу ли я спросить вас, сэр, зачем они вам понадобились? — произнес капитан.

— Нет.

Отключив коммуникатор, Ричард схватил какую-то одежду, запихал ее в мешок и перебросил через плечо.

Дверь в его каюту отъехала в сторону, в проеме появилась встревоженная дочь — поджарая, атлетичная, темноглазая и темноволосая, как ее мать.

— Я хочу кое-что тебе показать, — проговорил он, прежде чем она успела открыть рот.

Ричард показал на телескоп:

— Смотри быстро, а то вот-вот исчезнет из вида. — Она было запротестовала, однако он поднял руку: — Быстро!

Вздохнув, Делия направилась к телескопу. Взявшись рукой за окуляр, она припала к нему глазом и тут же выпалила:

— Это какая-то шутка!

— Возможно, — проговорил он. — Однако мне хочется рассмотреть этот предмет поближе.


* * *

Он понимал, что космический лайнер не может развернуться на месте, как это делает океанское судно. Направление его движения изменится лишь после того, как корабль достигнет Марса и выйдет на орбиту вокруг планеты. Но когда они окажутся там, Андерс снова исчезнет в просторах космоса.

Последний астронавт. Последний осколок мечты Ричарда.

И он только что пролетел мимо него.

Тем не менее Ричард не намеревался расставаться со своей мечтой.

— Папа, что ты задумал? — спросила Делия, когда они вышли в коридор из его каюты.

— Я намереваюсь забрать его оттуда.

Делия посмотрела на него как на слабоумного:

— Папочка, но забрать его оттуда нет никакой возможности. Мы оставили его далеко позади.

— Не настолько уж далеко, — возразил Ричард. — Я воспользуюсь одной из спасательных шлюпок. Радиуса их полета вполне хватит.

Утверждая проект звездного лайнера, он настоял на этом старомодном термине. Его тревожило, что на долю его огромного, величественного корабля может выпасть участь «Титаника» — что произойдет какое угодно несчастье и сотни людей погибнут только потому, что он не предусмотрел средств спасения. И он настоял на включении в проект малых кораблей, по большей части рассчитанных на двоих, и нескольких более крупных, обладавших достаточной энергией и ресурсами, чтобы провести в космосе год с дюжиной людей на борту.

— Но на шлюпках нет захвата, — возразила дочь.

Ричард обратил к ней удивленный взгляд.

— Я изучала твои космические экспедиции, папа, — сказала она. — Чудо эффективности, с технической точки зрения.

В то время они таковыми не казались.

— Захват мне не нужен, — пояснил он. — Мне необходима только спасательная шлюпка, космический скафандр и пилот.

— Папочка, — авторитетным тоном заявила Делия, — это безумие.

Погладив ее по щеке, Ричард улыбнулся дочери с максимумом доступной ему любви.

— Да, — согласился он, — ты права.


* * *

Пилотом оказалась невысокая женщина по имени Стар. Ричард немедленно усмотрел в этом доброе предзнаменование. До поступления третьим пилотом на этот рейс она служила в космических войсках США, прикрывая с орбиты лунную колонию. Просмотрев ее личное дело, Ричард заметил выговоры за дерзкое поведение и авантюрные выходки и решил, что именно такой пилот ему и нужен.

Ричард мог бы и сам управлять этим корабликом — все на нем было устроено настолько просто, что справился бы даже ребенок, — но предпочел поступить иначе. Ему нужна была помощь.

На спасательной шлюпке не было привычного для него грузового трюма — не было отдельной системы жизнеобеспечения, не было настоящего места для хранения его находки, — однако на ней имелись две двери, внутренняя и наружная, и воздушный шлюз между ними. Больше ему ничего не требовалось. Кроме того, на ней насчитывалось шесть маленьких кают. Он мог поместить Андерса в одну из них и отключить систему жизнеобеспечения, чтобы труп не оттаял.

— Я отправляюсь с тобой, — проговорила Делия, когда они оказались возле люка спасательной шлюпки. Стар уже находилась на борту, приводя кораблик в рабочее состояние.

— Нет, — ответил он. — Тебе придется тянуть за все ниточки, чтобы вернуться сюда за мной с оснащенным всем необходимым для моего дела кораблем, а потом доставить нас на Землю.

Поцеловав дочь в лоб, он ступил на борт и закрыл за собой люк.

Стар сумела затормозить шлюпку за шесть часов, и еще восемь потребовалось им, чтобы вернуться к Андерсу. — Все это время Ричард провел в кресле второго пилота, вглядываясь в космическую пустоту. Через каждый час он связывался с Делией, чтобы успокоить ее и сообщить о том, что с ним ничего не случилось. Он и подумать не мог, что дочь будет так волноваться. Он ощутил себя нужным ей, и ему понравилось это чувство.

Старые корабли, которыми Ричард пользовался в трех своих первых полетах, не обладали подобной скоростью и маневренностью. Более того, при той скорости, с которой передвигался оставленный ими лайнер, эти суда не смогли бы даже сбросить ход и остановиться, не говоря уже о том, чтобы вернуться назад.

Андерса они нашли практически сразу. Поиску помогло и установленное на кораблях новое оборудование.

Стар вышла на траекторию полета Андерса и уравняла скорости, приблизив корабль к мертвому астронавту. Тело медленно поворачивалось в пространстве. Казалось, оно просто плывет в межпланетном вакууме.

— Садитесь за пульт, — распорядилась Стар, — а я втащу его внутрь.

— Нет, — возразил Ричард. — Я сделаю это сам.

Она бросила на него косой взгляд.

— Со мной ничего не случится, — проговорил он.

Чтобы влезть в новый космический комбинезон, ему пришлось слегка потрудиться. Скафандры эти скорее напоминали белый смокинг, чем костюм для выхода в космос, прозрачный шлем плотно облегал голову. Всех пассажиров лайнера учили пользоваться ими, однако ему все казалось, что здесь что-то не так, что тонкая ткань не защитит его от космического холода, в который ему предстояло погрузиться.

Войдя в шлюз, он включил магнитные подошвы ботинок, а потом выпустил воздух из помещения.

Ричард много лет уже не чувствовал себя настолько хорошо.

Сложнее всего будет ухватить Андерса. Стар подвела шлюпку почти вплотную к усопшему, однако Ричард не располагал просторной опорой. Прикрепив страховочный шнур к кольцу внутри шлюза, он обвязал им себя за пояс и крепко затянул узел.

А потом открыл дверь.

Яркий свет, отражавшийся от полированных бортов шлюпки, ударил ему в глаза. Ричард заморгал.

Через некоторое время глаза его привыкли к свету.

Тело Андерса плавало перед ним на расстоянии вытянутой руки.

Погибший астронавт казался свободным. И не нуждающимся ни в каком возвращении домой.

И Ричард впервые понял тот порыв, который заставил астронавтов «Аполлона-8» покинуть свой тесный корабль. Зачем оставаться внутри консервной банки, когда тебя ждет целая Вселенная? Что сказал бы сам Андерс, узнав, что тело его окажется на пороге Марса? Что бы подумал он, если бы ему рассказали, что тело его будет целый век изучать невидящими глазами Солнечную систему?

Ричард протянул руку и вцепился в холодную и жесткую руку Андерса.

Как это просто — не выпуская ее, шагнуть в межпланетную тьму.

Как просто умереть таким образом. Он просто уснет. И останется парить в пространстве, ни о чем более не беспокоясь, слепо взирая в бездну пространства и будущего.

Однако для этого шага не было причин. Перед ним были еще годы и годы жизни. Годы приключений.

Он летел на Марс — планету, на которой работали его предприятия. Он совершал это путешествие на лайнере, о котором астронавты того, давнишнего «Аполлона» могли только мечтать.

Принесенная ими жертва привела его к Красной планете.

И еще их отвага и их мечты.

Он был обязан позаботиться о том будущем, к которому были устремлены их сердца, позаботиться о том, чтобы их стремление к звездам стало реальностью для следующих поколений.

А для этого следовало вернуть домой Андерса, чтобы ученые могли выяснить, что произошло с ним целый век тому назад. Чтобы они смогли узнать, как было с Борманом и Ловеллом, о тех приключениях, которые этим людям пришлось перенести после своей смерти.

— Все в порядке? — спросила Стар.

— Да, — ответил Ричард.

Легким движением он привлек тело Андерса к двери, обхватил руками столетнего искателя приключений и осторожно, чтобы не задеть ногами порог, втащил внутрь люка.

Протянув руку к кнопке, чтобы закрыть наружную дверь, Ричард бросил взгляд на звезды, показавшиеся ему таинственными, как Луна в дни его далекого детства.

Многие годы люди обвиняли его в том, что он предпочитает смерть жизни.

Но это было несправедливо. Он просто исследовал возможные пути к тому будущему, которое подсказывало ему воображение.

Он отправился за этими людьми, потому что их судьба глубоко взволновала его. Но не он спасал их.

Это они были героями.

Это они всегда — всегда! — спасали его.

Перевел с английского Юрий СОКОЛОВ

+ + +

СОВЕТ УБИЙЦЫ
Повесть

Kristine Kathryn Rusch. Killer Advice. 2011.


Шестнадцать минут. За шестнадцать минут просто невозможно подготовиться к подобному нашествию. Если бы его предупредили сразу же после сеанса космической связи, все было бы в порядке. Но никто и не подумал известить Хансейкера.

Конечно, ребята с «Президио» не виноваты — они едва успели отбить единственное сообщение, мол, нужна помощь и они вот-вот причалят, как аппаратура накрылась. Нет, это все отдел ремонта и обслуживания.

Какой-то идиот забыл передать Хансейкеру, что его курорт будет набит под завязку.

Хотя «Курорт и казино Ваадум» не такое уж и приятное местечко. Так, на всякий случай, на худой вариант. Если вы летите через звездную систему Коммонс (а большинство так и летает), захотели передохнуть и вам невмоготу ждать еще несколько дней, чтобы добраться до «Звездных курортов Коммонса» — а это, кстати, настоящие курорты на полноразмерных станциях, — вот тогда вы и попадете в «Курорт и казино Ваадум».

Хансейкеру нравится считать Ваадум своего рода приятной неожиданностью. Первоначально это был форпост Ваадум, лет на двести старше станции Коммонс и до сих пор выглядит соответственно. Маленькие и тесные жилые помещения. Стыковочное кольцо, к которому не может причалить большинство современных кораблей. Ремонтная мастерская с ограниченными возможностями. Склад снабжения и пополнения запасов, которому время от времени требуется снабжение и пополнение. И, разумеется, сама зона отдыха.

Когда Хансейкер его купил, курорт был маленьким обшарпанным мотелем, которым заправляли техники из ремонтной мастерской. Эти ребята смекнули (случайно, как гласит предание), что периодически кораблям с неисправностями или другими проблемами на борту приходится высаживать пассажиров. И лучше размещать их в платных номерах, чем на столах в кафетерии.

Хансейкер сам встал за конторку администратора, потому что шестнадцать минут не могли возместить тех шести месяцев, в течение которых ему было лень обновить систему автоматической регистрации. Номера он тоже полгода не убирал — по крайней мере, не все. Да и системы жизнеобеспечения не проверял.

Весь штат собственно отеля — целых два человека — он отправил сметать пыль, менять постельное белье и налаживать, чтобы во всех номерах были кислород и относительно нормальная температура, а сам занялся уборкой вестибюля, стараясь придать ему приличный вид.

Парни из ремонта и обслуживания сказали ему, что на «Президио» двенадцать пассажиров и четыре человека экипажа, поэтому ему понадобятся минимум восемь номеров, но лучше иметь наготове шестнадцать.

Еще лучше было бы держать чистыми и пригодными для проживания все тридцать — но, если честно, какой в этом смысл? Из трех номеров, постоянно содержавшихся в полном порядке, редко бывали заняты два. Регулярные клиенты — нашлись и такие — прилетали ради казино, где их обслуживал не робот, а настоящая женщина-крупье, единственная на всю систему Коммонс.

Впрочем, и она процентов на пятьдесят была подделкой. Он не проверял, сколько процентов там на самом деле и какая доля слухов о ее имплантатах верна, хотя знал, что ее груди в буквальном смысле искрятся, потому что она обычно работала топлесс, отсюда и постоянные клиенты.

Для него она была самую чуточку слишком вульгарной. «Курорт и казино Ваадум» тоже были для него самую чуточку слишком вульгарными и примитивными. И если бы его спросили, он бы сказал, что когда сюда приехал, его сильно раздражало это заведение. Но теперь все это достает гораздо меньше.

Его стандарты снизились, но не из-за места, где он оказался, а потому что действительно не заслуживал лучшего. Просто он с этим смирился.

Вестибюль был самым большим помещением на курорте, не считая ресторана и казино. Вдоль стен стояли неокрашенные скамьи и растения в кадках, купленные вскоре после того, как он стал здесь хозяином (об этой покупке он до сих пор сожалел), а обширный пол из искусственного мрамора сверкал, как миллион ярких звезд, если его удосуживались натереть.

Он успел смахнуть пыль с сидений, обрезать разросшиеся растения, чтобы их ветви не заслоняли большую часть лестничного пролета, и настроить самодельную компьютерную систему на обслуживание новых постояльцев — всё за пятнадцать или шестнадцать минут. Но вымыть пол он и не пытался и даже был этому рад, когда пассажиры с «Президио» начали протискиваться сквозь двойные двери.

Все двенадцать пассажиров «Президио» оказались, слава богу, людьми — самых разных размеров. Они пахли — и сильно пахли — горелым пластиком. Еще от них разило потом и страхом, а в глазах застыло то безумное выражение, появляющееся у людей, которые-пережили-все-это-и-не-были-уверены-что-выживут.

Таких за прошедшие годы он повидал немало, и они всегда пребывали в смятении, всегда в чем-то нуждались и всегда были требовательны. Он терпеть не мог капризных клиентов, хотя и был подготовлен к общению с ними прежней выучкой. Раньше он лучше всех управлялся с самыми трудными гостями — когда работал на настоящем курорте для очень богатых клиентов. Те, по крайней мере, были предсказуемы, несмотря на привередливость.

Он всмотрелся в море лиц перед собой (ну, пусть двенадцать, они все равно показались ему морем), ведь с тех пор как случилась авария на другом корабле, почти год назад, ему не доводилось видеть столько посетителей сразу. А эти люди, встрепанные и на грани паники, смотрели на него так, будто он был их единственным спасителем.

Он вкрадчиво улыбнулся — к такой улыбке он не прибегал уже почти десять лет — и кивнул первому в очереди.

Это оказалась дородная пожилая женщина в черном деловом костюме (теперь украшенном несколькими дырками на правом боку) и практичных туфлях такого же цвета. На ее седеющих кудряшках даже красовалась шляпка. Выглядело это так, как будто женщина, покидая корабль, машинально схватила ее вместе с остальными вещами, лишь бы придать себе пристойный вид.

— Агата Кантсвинкль, — произнесла она тем «оперным» голосом (в комплекте с вибрато), который развивают у себя некоторые дамы в возрасте. — Я хочу отдельный номер.

Она не добавила «пожалуйста», да он и не ожидал от нее подобной вежливости. Дама даже задрала подбородок, высказав свое требование. Ну, с такими дамочками он, по крайней мере, умел обращаться.

— У нас только два таких номера, мадам, — ответил он своим самым подхалимским голосом. — Вам будет удобнее, если вы разделите с кем-нибудь двухместный.

— Ни за что. Никогда не стану жить с кем-либо из этих мерзких людишек.

Она подалась вперед и прошептала — насколько возможно шептать оперным голосом, что, конечно, почти нереально:

— Среди них есть убийцы.

Стоящий в середине очереди мужчина средних лет с испачканным сажей лицом закатил глаза. Женщина помоложе в дальнем конце тоже подняла взгляд к небесам — как если бы в космосе были небеса. Хансейкер все это заметил. И неприязненные гримасы на лицах других пассажиров.

— Наверняка все не так плохо, как вы говорите, мадам, — сказал он и открыл файл на старомодном экране, встроенном в конторку. Комментарий был отчасти рефлекторным. Он не выносил драматических сцен. Но его слова предназначались и остальным пассажирам, на которых, в чем он все больше убеждался, ему придется полагаться, чтобы хоть как-то обуздать Агату Кантсвинкль.

— Не так плохо? — переспросила она, шлепнув ладонью по конторке, из-за чего экран испуганно пискнул и едва не погас. — Вы что, рехнулись? Когда мы вылетали из системы Дайо, пассажиров было пятнадцать. По-вашему, они просто сошли на полпути? Как бы не так!

Хансейкер приподнял брови и взглянул поверх ее плеча на остальных. Мужчина с испачканным лицом слегка покачал головой. Женщина закрыла глаза. Еще двое или трое смотрели в стороны, как будто поведение Агаты Кантсвинкль ставило их в неловкое положение.

Тогда он решил ее игнорировать, что означало — спровадить от конторки как можно быстрее.

— У нас есть одноместный номер, мадам, но он совсем маленький. Система досуга требует обновления, а кровать…

— Я его возьму, — заявила она, протягивая карточку с закодированной личной информацией — предмет столь же старомодный, как и она сама.

Он взял с нее двойной тариф и не ощутил ни малейших угрызений совести. Во-первых (мысленно рассуждал он), компания — владелец «Президио», скорее всего, оплатит расходы на непредвиденную остановку. Во-вторых, эта женщина уже проявила себя не с лучшей стороны, а он достаточно долго пробыл хозяином отеля (пусть даже в столь убогом месте, как это), чтобы усвоить — клиенты часто выдают свою истинную натуру прямо с порога.

Так что он всего лишь приплюсовал компенсацию за предстоящие трудности.

Он закончил вносить информацию в свой файл, подавил желание вытереть руки о постоянно стерилизуемое полотенце, которое держал под конторкой, и изобразил свою лучшую фальшивую улыбку.

— Ваш номер, мадам, — сообщил он, кивнув, — вверх по лестнице слева. Это единственный номер на первой площадке.

Это была комната горничной — в те времена, когда на курорте еще витали мечты о процветании. Очень давно, задолго до его рождения.

Когда дама поднялась по лестнице, он зарегистрировал еще четырех пассажиров — нормальных, здравомыслящих и благоразумных. Как и у всех достойных людей, их личная информация была закодирована в кончиках пальцев, и они оказались платежеспособными, что тоже было хорошо, потому что он снял плату немедленно, хотя и не стал сдирать с них намного больше обычного, как с Агаты Кантсвинкль. Ведь это просто постояльцы, которые торопились попасть в свои номера, расслабиться и попытаться забыть обстоятельства, забросившие их в эту забытую богом дыру.

Хансейкер уже начал было думать, что регистрация пройдет без проблем, когда к конторке подошел мужчина с измазанным сажей лицом. Он был выше Хансейкера, но немного сутулился, как будто смущался своего роста. Хансейкер прекрасно его понимал, потому что многие корабли для дальних рейсов не были рассчитаны на слишком рослых пассажиров.

— Вы уж извините старушку, — сказал мужчина, протягивая единственный чистый указательный палец. — На самом деле не такие мы плохие.

Прикосновение к экрану идентифицировало его как Уильяма Ф.Бантинга, короче — Билла, начавшего путешествие в системе Дайо, как и Агата Кантсвинкль. В графе «род занятий» стояло «разные», что обычно означало отсутствие работы и ее поиски, но у него имелись почти две дюжины звездных (без шуток) рекомендаций, так что, вероятно, он действительно владел разными профессиями и путешествовал от дела к делу, улетая все дальше от дома.

— Кажется, полет оказался нелегким, — заметил Хансейкер, выдав это банальное замечание равнодушным тоном.

— Вы и половины представить не сможете, — заверил Бантинг. — Если бы у вас здесь стоял другой корабль, я запросил бы пересадку.

— Возможно, какой-нибудь и прилетит, пока ваш будет ремонтироваться, — обнадежил Хансейкер, снимая деньги со счета Бантинга. Сумма на счету значилась немалая, особенно для человека с неопределенной профессией.

— Хорошо бы, — серьезно произнес Бантинг, насторожив Хансейкера.

На секунду их взгляды встретились. Затем Бантинг сказал:

— Знаю, у вас мало одноместных номеров, но меня, пожалуй, лучше поселить отдельно. — Он вытер руки о рубашку. — Это единственная одежда, которая у меня осталась, и даже я сам чувствую, насколько она пропахла дымом. В замкнутом пространстве я буду не очень приятным соседом.

Действительно, даже сейчас, в не совсем замкнутом пространстве, Хансейкер ощущал запах дыма. Он предполагал, что это совместный запах всех пассажиров, но, возможно, ошибался, и его источником была долговязая фигура Бантинга.

— У нас есть бутик, — сообщил Хансейкер, имея в виду комнатушку с вещами, оставленными прежними постояльцами. — Я его открою через пару часов. Вы там наверняка сможете подобрать себе что-нибудь подходящее.

Он сделал мысленную пометку: надо сходить в ту комнатушку и еще раз пропустить одежду через автоматическую чистку. Он успел забыть, когда в последний раз перебирал эти тряпки. Впрочем, на плечиках они смотрелись почти как новые.

— Спасибо, — поблагодарил Бантинг и подтолкнул вперед полноватого лысеющего мужчину. — В таком случае, мы возьмем двухместный номер.

Похоже, полноватого лысеющего мужчину его слова не обескуражили. Более того, он выглядел благодарным. Хансейкер принял его информацию, также хранившуюся в указательном пальце — Резерфорд Дж. Настен, — и послал обоих в номер с наилучшей вентиляцией во всем крыле.

Хансейкер продолжал работать, пока не настала очередь молодой женщины в конце очереди. Той повезло, и одноместный номер достался ей только потому, что таковой потребовала Агата Кантсвинкль, а пассажиров было только двенадцать.

— У меня остался лишь один номер, который мы называем «воронье гнездо», — сообщил Хансейкер. — Он маленький, но расположен на самом верху станции, и у него есть окна во всех четырех стенах.

— Меня устраивает, — устало произнесла женщина.

— Впечатление такое, словно вы все вырвались из ада, — сказал он, впервые проявив интерес — отчасти из-за ее немногословности, наверное, следствия недавней эмоциональности.

— Это непредставимо, — сказала женщина, касаясь экрана большим пальцем левой руки. Экран отобразил ее данные через секунду, и на мгновение, как будто и он устал выполнять тяжелую работу, изображение слегка размазалось. Или, может быть, у Хансейкера устали глаза. Он уже отвык иметь дело с людьми и еще больше от того уровня напряженности, какой ощутил после появления пассажиров.

— Да, аварии бывают тяжелыми, — согласился он, изучая информацию. Потолочные лампы освещали женщину так, что ее лицо отражалось в экране, как если бы информация накладывалась на изображение.

Сьюзен Дж. Кармайкл, дочь вице-адмирала Уиллиса Кармайкла, система Дайо. Прочитав это, Хансейкер постарался не приподнять брови. Женщину из такой семьи должен был огорчить столь убогий курорт, но пока она не высказала ни единой жалобы. Возможно, она станет компенсацией за Агату Кантсвинкль.

— Авария была страшной, — негромко произнесла Сьюзен Кармайкл. — На корабле возник пожар.

Это его удивило. На станцию приходили корабли, в которых отказывало энергоснабжение или в системах что-то плавилось и отсеки заполнялись дымом. Но еще ни один не пострадал от пожара. Пожар на борту погасить относительно легко. Достаточно лишь ненадолго отключить системы жизнеобеспечения. Нет кислорода — нет пищи для огня. Нет пищи — нет пламени.

— Сильный был пожар? — спросил он.

Их взгляды встретились. Ее глаза были золотисто-карего оттенка, такой он видел впервые. Хансейкер усомнился, что этот цвет натуральный.

— Его не сразу заметили.

Хансейкер перестал обрабатывать информацию.

— Но как можно не заметить пожар?

— Очевидно, системы уже были неисправны. — Она сглотнула. Было видно, что она все еще не отошла от пережитого и скрывает это, изображая спокойствие. — Нам еще повезло, что вы оказались так близко.

— Причину выяснили?

— Не уверена, что они вообще что-нибудь знают, — заметила она и расправила плечи. — Что мне нужно сделать, чтобы попасть в номер?

Наконец-то хоть кто-то задал логичный вопрос. Наверное, другие были слишком потрясены, чтобы думать о таком. Или слишком ошеломлены, чтобы их это заботило.

— Просто коснитесь двери, — ответил он. — Я настроил замок на отпечаток вашего пальца.

— Спасибо. — Она отошла на пару шагов, потом остановилась. — Я слышала, вы упоминали бутик?..

Хансейкер пожал плечами, ощутив себя честным человеком — впервые за этот день, а возможно, и за весь год:

— Скорее, это лавочка подержанных вещей. Но одежда у нас есть.

— Что угодно будет лучше того, что на мне сейчас, — сказала она и одарила его легкой улыбкой, прежде чем направиться в свой номер.

Он оставался за конторкой еще несколько минут, глядя на лестницу. Отель стал совсем другим, когда в нем появились люди. Он часто думал о гостинице как о хамелеоне, меняющем окраску в зависимости от настроения гостей.

А это означало, что отель сейчас потрясен, напуган и испытывает легкое облегчение. Хансейкер заставил себя сделать глубокий вдох. Воздух все еще попахивал дымом. Он настроил климатизатор на дезодорацию, не желая все следующие дни принюхиваться к запахам дыма и пота.

Затем подсчитал неожиданный доход. Сумма оказалась больше, чем он заработал за последние три месяца. Если ремонт продлится еще два дня, а это средняя продолжительность, он погасит большую часть накладных расходов за год. А если затянется дольше (похоже, так оно и будет), то Хансейкер сможет выйти на крупную прибыль впервые за десять лет.

Но ему придется терпеть настроение постояльцев и предупреждать каждый их шаг. Надо подготовить одежду к продаже, открыть бутик (какой есть, такой есть), отправить единственного повара заняться рестораном и поручить работникам привести в порядок еще несколько номеров — на всякий случай. Мало ли, вдруг в каком-нибудь что-то не будет работать?

Не говоря уже о том, что экипаж корабля еще не появлялся, а им тоже понадобятся номера.

Хансейкер вздохнул. Он стал еще более сварливым, чем был во время последней крупной аварии, почти три года назад. Да, изоляция явно не пошла ему на пользу.

А может, и пошла. Легко представить, каким ворчливым он стал бы, если бы каждый день имел дело с подобными личностями. Подумав об этом, он улыбнулся. Затем начал планировать свой вечер, понимая: чтобы сделать все как следует, ему придется спать очень мало.


* * *

Бутик был таковым не больше, чем курорт — курортом. Его и отелем можно было назвать с натяжкой, хотя здесь имелись и одноместные номера, что неплохо. Так его оценила Сьюзен Кармайкл. Пока их группа спасалась с корабля в безопасность этой станции, Агата Кантсвинкль неоднократно заявляла о намерении занять отдельный номер. И Сьюзен держалась позади, пока Агата проталкивалась к началу очереди.

Сьюзен уже много лет не доводилось бывать на столь крохотной станции, а на такой старой и подавно. Хорошо, что здесь есть ремонтные мастерские, но они ведь могут и не управиться. «Президио» казался почти разрушенным. Состояние большинства систем было катастрофическим, а пожар уничтожил целую секцию.

Хотя, пожалуй, «уничтожил» — преувеличение. Вывел из строя — да, и, вероятно, до самого конца полета.

Не будет она об этом думать. Как минимум, ближайшие сутки.

Чопорный коротышка за конторкой обещал Бантингу открыть бутик через два часа. Как и все остальные, она знала, что местный бутик — это не настоящий магазин с закупленным ассортиментом, а просто лавчонка, где собраны брошеные вещи. Но ей было все равно. Ее гардероб, включая туалетные принадлежности, остался на борту, и она даже попросила выбросить все уцелевшее. Хотя «попросила» — не совсем точно. Когда они беспорядочно покидали корабль (да, черт побери, все толкались и пихались, стараясь выбраться), один из экипажа, Ричард Айликов, задержал ее.

— Мы вытащили часть ваших вещей, — сообщил он, явно опасаясь, что она рассердится. — Но на станции, возможно, вам смогут кое-что почистить. Хотите, я их захвачу?

— Нет, — отрезала она и стала проталкиваться к выходу. Наверное, ей следовало бы ответить повежливее. Айликов не обязан был ей это говорить. И вообще не обязан был что-либо говорить. Он присматривался к ней в течение всего рейса: то ли она ему приглянулась, то ли вызывала какие-то подозрения. Может, он посчитал, что это она устроила пожар? Она тоже находила его привлекательным, хотя и немного вкрадчивым — один из тех блондинов с бледно-голубыми глазами, настолько бесцветных, что могут слиться со стенами. Заметив, что он за ней наблюдает, она тоже стала на него поглядывать. Может быть, он находил это флиртом, а может, просто делал свое дело. Точно сказать она не могла, ее это мало заботило.

Она лишь знала, что сейчас ей нужно все новое, от белья до блузок. Ей не нравилось, что придется надевать оставленное кем-то ненужное белье, но выбора не было. Придется воспользоваться прачечной для постояльцев, хотя она сомневалась, что здесь такая имеется.

Коротышка очень постарался, чтобы комнатушка походила на магазин. Часть одежды висела на плечиках, другая лежала стопками на полках. Тут нашлись и старые игровые дисплеи, содержимое некоторых было приведено на задней крышке наподобие каталога. И одеяла, что ее удивило. Они выглядели заманчиво, хотя ей не было холодно, и это напомнило, насколько она устала.

Хозяин топтался у двери, развернув портативный планшет и поглядывая на нее. Пока Сьюзен успела присмотреть всего одну блузку, он уже обслужил Бантинга.

Поначалу ей показалось, что этот коротышка здесь всего лишь на службе. Было в нем что-то от человека, затюканного начальством и боящегося принимать самостоятельные решения.

Но у себя в номере, дожидаясь открытия магазина, она от нечего делать заглянула в проспект и обнаружила, что Хансейкер — владелец всего этого убожества. И не просто владелец, а человек с дипломами престижных бизнес-школ и эксклюзивных программ по управлению курортами, с таким профессиональным багажом и опытом, за который заведения высокого класса платят большие деньги.

То, что он находился здесь, пусть даже в качестве хозяина, указывало на какие-то проблемы, возможно, личные. Видимо, ему просто нехватало воображения, чтобы сменить бизнес, да и ума, чтобы понять — курорт в такой глухомани вообще трудно назвать местом отдыха. Или же он все это понимал, но сбежал сюда по каким-то своим, неизвестным причинам.

Она присмотрелась к нему. Опрятный, невысокий, неприметный — как раз из таких, кто, подобно Айликову, способен при необходимости слиться со стенами. Но у Хансейкера имелся и другой талант — всегда быть большим снобом, чем любой из оказавшихся поблизости. Такая мощная способность оценивать других незаменима при управлении настоящим курортом и вообще для руководителя. Слабых она заставляет съеживаться. Но ее это не волновало.

Она подошла к стойке с женской одеждой. Нашла черные брюки без видимых дефектов, а также синие, требовавшие лишь небольшой чистки, желтовато-коричневую юбку и очень старую белую блузку, отделанную, похоже, настоящими кружевами. Она добавила четыре других блузки и отыскала белье на задней полке.

Свалив всю одежду на ближайший столик, она поманила хозяина.

— Я знаю, что на местном рынке вы монополист, — произнесла она своим самым вежливым голосом, — но это путешествие становится источником непредвиденных расходов, и я хотела бы узнать, могу ли я получить какую-нибудь оптовую скидку?..

Он даже не взглянул на нее:

— Компания-владелец корабля должна возместить вам все расходы. Что ж, им придется иметь дело с сильно завышенными ценами. Хотя они могут этого даже не заметить… Подумав, не стоит ли еще поторговаться, она решила, что нет. Счет она вряд ли станет выставлять, но возьмет деньги, если транспортная компания их предложит.

Ухватив охапку, от которой сильно пахло химчисткой, она направилась к выходу. Хозяин сказал ей вслед, как будто только что вспомнил:

— Ресторан скоро откроется. Передайте это остальным, хорошо?

Можно подумать, ей хочется видеть других пассажиров. Или она несет за них ответственность. Но она проголодалась, остальные тоже, и все их комнаты располагались по пути к ее номеру, очень точно названному «воронье гнездо».

— Конечно, — ответила она, — если вы мне дадите, куда сложить одежду.

Он вздохнул, пошарил под стопкой мужских рубашек и вытащил полотняный мешок — очень похожий на самоочищающийся пакет, который выдают в дешевых гостиницах. Такие пакеты сами чистят уложенные в них вещи.

Ей было все равно, что это за мешок. Она сложила в него покупки, обмотала завязки вокруг руки и направилась к лестнице.

Обед, ресторан, проклятые пассажиры. Снова и снова привлекать к себе внимание.

Сейчас она уже не была уверена, что ее это заботит. Но одно она знала точно. Она не станет стучаться к Агате Кантсвинкль. Потому что Агата захочет, чтобы Сьюзен составила ей компанию. А этого Сьюзен никогда больше не сделает.


* * *

С лестницы раздался вопль. Женский вопль — резкий, пронзительный, испуганный. И оборвавшийся.

Ричард Айликов на секунду потупился. Меньше всего ему хотелось разбираться с очередной проблемой. Он стоял в вестибюле отеля, более чистом, чем на других космических базах. Хозяин, Гриссан Хансейкер, оторвался от своей конторки. Его лицо исказилось от страха.

Так, на его помощь можно не рассчитывать. Ричард вздохнул и направился вверх по лестнице, ощущая с каждым шагом, насколько он устал.

Вопль не повторился, но раздались еще чьи-то шаги. Со скрипом открывались и захлопывались двери, послышались голоса.

На одной из лестничных площадок он увидел кучку людей — «команду Б», как он их мысленно называл, которые покупали самые дешевые билеты. Они вообще не попали бы на корабль, если бы владельцы не изловчились продать все билеты, объявив скидку.

В центре группы на полу лежала женщина — Лиза Ламфер.

Она запомнилась ему только красотой. Ее смело можно было назвать самой красивой женщиной в этом рейсе. Но ни ума, ни душевных качеств, соответствующих красоте, у нее не оказалось, и это его разочаровало.

Впрочем, никто из пассажиров, взявших билет на «Президио», не обращал на него внимания. Для этого они были слишком важными персонами. За исключением мисс Кармайкл. Она ему улыбалась, что его удивило. И заметила, что он за ней наблюдает, — это удивило его еще больше.

Когда он подошел, группа расступилась. Хотя они уже не были на корабле, но, похоже, считали, что он тут главный. Возможно, так и есть.

— Что случилось? — спросил он.

— Не знаем, — ответил кто-то.

Один из мужчин — Бантинг… Ричард едва узнал его в новой одежде, добавил:

— Я был у себя в номере, когда услышал крик. Ужасный вопль, вот я и прибежал.

У Ричарда не было причин в этом усомниться. Бантинг обладал несчастливой способностью оказываться на месте любого происшествия. А несчастливой она была лишь потому, что сопутствующая способность делать то, что следует, когда он там окажется, у него напрочь отсутствовала.

У Ричарда сложилось мнение, что Бантинг только поспособствовал пожару на корабле, пытаясь его тушить вместо того, чтобы отключить систему жизнеобеспечения в каюте. Но Ричард в экипаже был четвертым, наинизшим номером и не осмеливался кого-либо критиковать.

Он присел на корточки возле Лизы. Она лежала на спине с поднятыми руками, как если бы при падении они находились у лица. Пальцы стиснуты в кулаки, ноги подогнуты вбок.

Ричард коснулся щеки. Кожа была мягкой и шелковистой, как и полагается коже, которая редко бывает «улучшенной». Значит, ее красота натуральная и еще сильнее выражена, когда ее не заслоняет обитающая внутри глупышка.

Жара у нее не было, ран тоже не видно.

Ричард поднял голову, увидел затаившегося возле лестницы Хансейкера и спросил:

— У вас есть врач?

— Более или менее.

— Это как? — резко уточнил Ричард. — Более? Менее?

— Более, если она трезвая.

Ричард выругался.

— А основные медицинские инструменты?

— Есть, — сообщил Хансейкер.

— Тащите! — рявкнул Ричард.

Хансейкер убежал.

Группа осталась, глазея на девушку. Такие люди его раздражали. Именно они хотят изменить освещение в каюте, но не знают, как это сделать самим. Они будят его, когда он крепко спит, и спрашивают, как работает автоматический буфет. Они считают, что он должен прибегать к ним по первому вызову и в любое время.

А сейчас им было любопытно посмотреть, как он станет осматривать девушку.

Хансейкер вернулся с ручным медицинским сканером и подносом медицинских «ручек», у каждой из которых была своя магическая функция. Магическая, потому что Ричард слабо разбирался в медицине, во всяком случае в такой. Кое-какие знания у него были, но противоположного характера — как вывести тело из строя, а не заставить его действовать вновь.

Хансейкер присел на корточки и провел сканером вдоль тела, явно не доверяя прибор Ричарду, что того вполне устраивало.

— Кажется, она просто потеряла сознание, — удивленно сообщил Хансейкер.

— И ударилась головой? — уточнил Ричард.

— Да, есть ссадина, но все остальное вроде бы в порядке.

Тут их взгляды встретились, и Ричард догадался, о чем подумал Хансейкер. Они уже бывали в таких переделках. И знали, что люди редко теряют сознание без причины.

— Как думаете, может, у нее только сейчас наступила реакция на травму, полученную на корабле? — В голосе Хансейкера прозвучала нотка надежды, намекающая: «Пожалуйста, не делайте это моей проблемой».

— Сомневаюсь, — заметил Бантинг, не дав Ричарду ответить. — Ведь она сперва закричала.

Ричард закрыл глаза всего на секунду. Краткая отсрочка, момент наедине с собой, пока все не началось сначала. А он так надеялся на перерыв, на возможность отдохнуть. Но теперь стало ясно, что этого не будет.

Он открыл глаза, встал и посмотрел на дверь. Кажется, не заперта.

— Это ее номер? — спросил он, уже предвидя ответ.

— О, нет. — ответил Хансейкер. — Мисс Ламфер поселилась наверху вместе…

— Со мной, — произнесла женщина за спиной Ричарда. Тот слегка повернулся. На него смотрела худощавая женщина с выступающими зубами. Он запомнил ее, потому что она домогалась его как-то поздно вечером на корабле. Она была пьяна и поэтому предположила, что рекламный девиз корабля, в котором говорилось, что команда выполнит любые пожелания пассажиров, следует понимать буквально, и «любые пожелания» означают именно это.

Ее темные глаза встретились со взглядом Ричарда, и она слегка покраснела. Женщина тоже помнила тот вечер.

— Мисс Потсворт, — спросил он, не называя ее по имени — Джанет, потому что не хотел, чтобы она поняла его даже сейчас неправильно, — как долго Лизы не было в номере?

— Она вышла всего несколько минут назад, — ответила Джанет. — Нам сказали, что скоро будет обед, а она сильно проголодалась.

Проголодалась. Он уже очень давно не слышал этого слова.

— Так что же она делала здесь? — спросил он больше себя, чем кого-то. Этот номер единственный на этаже, к тому же в стороне от лестницы.

— Ну, наверное, хотела сказать мисс Кантсвинкль насчет обеда, — предположила Джанет. — Лиза была единственной из нас… по-моему… — Она обвела взглядом остальных в поисках подтверждения. Двое кивнули, как будто заранее знали, что она намерена сказать. — …Кому все еще нравилась мисс Кантсвинкль. Хотя, я бы сказала, что «нравилась» — слишком сильное слово. Лиза считала, что мисс Кантсвинкль заслуживает нашего уважения за столько лет работы с детьми…

— Верно, — согласился Ричард, неоднократно слышавший длинные тирады Агаты Кантсвинкль о том, как она много лет работала с детьми-сиротами. — Мисс Кантсвинкль в этом номере?

— Да, — подтвердил Хансейкер, в меру своих умений пытающийся привести в чувство Лизу.

— Тогда почему ее нет с нами? — удивился Ричард. Логично, потому что никогда прежде он не встречал такой шумной женщины.

Он перешагнул через руку Лизы и постучал в дверь. Стук разнесся по лестнице, как недавно разносился вопль. Никто не ответил, но дверь медленно приоткрылась.

Ричард заглянул внутрь, но входить не стал. Из-за двери тянуло легким металлическим запахом. Номер был крошечным, возле одной из стен стояла кровать. Окон не было. Возле другой стены находились стул и столик.

А посреди комнаты лежала на полу Агата Кантсвинкль — черные туфли указывали на дверь, старомодная юбка слегка задралась, мясистые бедра сжаты.

Упала она не так благочинно, как Лиза. Агата Кантсвинкль рухнула, как срубленное дерево. Он даже невольно поискал на полу вмятину. Удивился, почему снизу никто не услышал стук падения, потом задумался — есть ли внизу номер? Попытался вспомнить расположение комнат, но не смог.

Он чувствовал, что кто-то пытается заглянуть ему через плечо, однако он надежно заслонил дверь, поэтому никто не мог увидеть, что внутри. Тогда он закрыл дверь и встал перед ней.

— Ее там нет, верно? — спросил Бантинг.

— Можно сказать, — буркнул Ричард и встретился взглядом с Хансейкером. Тот все еще возился с Лизой. Похоже, он не представлял, как привести ее в чувство.

Ричард знал парочку трюков на этот счет — причем без использования техники, — но не хотел показывать их на глазах у всех. Поэтому сказал Хансейкеру:

— Давайте отнесем ее в номер.

Хансейкер вроде бы испытал облегчение, услышав его предложение.

Они призвали на помощь Бантинга, потому что таких сильных людей Ричарду никогда видеть не доводилось. К сожалению, Ричард узнал это, потому что Бантинг уже помогал ему переносить мертвый груз. Только тот груз был реально и окончательно мертв, а не без сознания, как Лиза.

Ричард помог Бантингу приподнять Лизу, затем тот подхватил ее на руки с такой легкостью, словно она была лишь стопкой одежды.

— Куда? — спросил он.

— Я покажу, — вызвалась Джанет, и Ричард прикусил язык. Лучше промолчать, чем предупреждать Бантинга, что она может показать ему больше, чем только комнату. Они направились вверх по лестнице. Ричард шел следом, в основном из-за того, что не захотел оставаться один возле группки на лестничной площадке. И не желал говорить с Хансейкером. Во всяком случае, пока.

Вместо этого Ричарду придется проследить за парочкой в номере Джанет и, вероятно, помочь Бантингу сбежать оттуда. Ричард нахмурился. Проклятый кошмарный полет никак не кончался.


* * *

Хансейкер взглянул на медицинские приборы, потом на закрытую дверь. У него даже внутри похолодело от взгляда, который бросил на него Ричард Айликов, когда он спросил, в комнате ли Агата Кантсвинкль.

За годы, прожитые на Ваадуме, Хансейкер не раз видел таких, как Айликов. Они работают на кораблях, перебираясь с одного на другой, потому что на предыдущем им не понравилось.

Зарегистрировавшись и заплатив, в отличие от пассажиров, деньгами компании, Айликов отошел и не видел, что Хансейкер скопировал всю его информацию в свой планшет. Хансейкер всегда так подстраховывался, понимая, что в экипажах многие летают под фальшивыми именами и с очень сомнительными удостоверениями.

У Айликова документы оказались лучше, чем у большинства, что и привлекло внимание Хансейкера. Он ожидал увидеть коротенькую биографию, указывающую, что Айликов не тот, кем кажется. Такие тоненькие биографии словно подсказывали: «Слушайте, этот человек такой заурядный. Стоит ли тратить время, выясняя, кто он такой?».

Но его документы выглядели настоящими. Причем настолько настоящими, что едва не ввели в заблуждение Хансейкера. И они бы его обманули, если бы Хансейкер не предполагал заранее, что биографии экипажа должны быть чуточку сомнительными.

Поэтому он копнул глубже, заметил шероховатость в одном из фактиков, проследил его и обнаружил еще один слой биографии, но уже под другим именем. Обычно такое означало, что некто путешествует, выполняя особое задание. Этого нельзя было исключить, но отбросить вероятность, что Айликов лишь изворотливее прочих, он тоже не мог.

— Ладно, — сказал Хансейкер собравшимся вокруг него постояльцам, чтобы избавиться от них. — Сейчас мы ничего сделать не можем. Мисс Кармайкл вам передала, что мы скоро подадим обед?

— Передала, — ответила одна из женщин.

— Тогда, наверное, вам лучше отправиться в ресторан. У меня превосходный повар, но ему не нравится пустой ресторан, и он его закроет, если никто не придет.

— Я не очень-то голодна, — сказала другая. — Но, пожалуй, съем что-нибудь.

— Никогда не знаешь заранее, когда еще подвернется возможность поесть, — ответила первая.

Хансейкер проследил через щель в перилах, как женщины направились вниз по лестнице. Дождался, пока они скроются из вида, и лишь затем начал действовать. Сперва он поднялся на пролет выше и убедился, что никто не спускается.

Никого. Он остался один, и ему сразу полегчало. Хотя облегчение продлилось недолго. Сердце колотилось, ладони стали влажными. Эту часть своей работы он терпеть не мог. Во время учебы такое называли «управление кризисами», но в реальности это больше напоминало рулетку с сюрпризами. И какой неприятный сюрприз ждет его сегодня?

Он вытер ладони о брюки, потом шагнул к двери. Толкнул ее плечом, зная, что защелка не работает и что он будет сожалеть об этом поступке в ближайшие часы, дни, а может быть, и недели.

Заскрипев, дверь открылась. Он заставил себя посмотреть вниз.

Как он и ожидал, на полу лежала мертвая Агата Кантсвинкль.

Свою небольшую сумку с вещами она поставила на кровать, и он надеялся, что именно от сумки исходит тот слегка металлический запах, который сейчас медленно вытекал из комнаты. Потому что он мог представить лишь два источника такого запаха. Первый — пролитая кровь. Второй…

Он вздохнул.

Второй он проверит, когда убедится, что женщина мертва.

Он заставил себя войти, надеясь, что не наступит на что-то важное. Присел возле нее на корточки, как недавно возле Лизы, но трогать Агату Кантсвинкль не стал.

В этом не было нужды. Не нужно быть врачом или медэкспертом, чтобы понять — мертва. По правде говоря, он, наверное, уже и сам настоящий эксперт по покойникам, если вспомнить, сколькими мертвыми телами ему пришлось заниматься за последние два десятилетия. Черт побери, с чего это вдруг люди обрели привычку помирать вдали от дома?

Еще когда эта женщина протолкалась в начало очереди, он знал, что будут неприятности. Ну, вот и дождался.

Он прикусил губу, чтобы не произнести проклятье. Будучи несколько суеверным, он допускал, что это может навлечь невезение. Вместо этого он вздохнул. Теперь ему придется вызвать врача базы, чтобы она занялась покойницей, хотя ему очень не хотелось этого. Не того, чтобы к делу приступил врач, просто он не хотел, чтобы телом занялся этот доктор.

Он вышел из комнаты и плотно закрыл дверь, надеясь, что никто не попытается войти, потому что это оказалось чертовски легко. На этот раз он выругался, но относительно себя. И покачал головой.

Он направился в бар — привести Анну Марию Девлин, пока она еще в состоянии двигаться.


* * *

— Тело, — смачно произнесла Анна Мария Девлин. Телом она не занималась уже полгода, а то и год. Шлепнув ладонью по стойке бара, она соскользнула с высокого табурета, надеясь, что Хансейкер не заметит, насколько нетвердо она держится на ногах.

Она была пьяна, но не до такой степени, как в конце дня. Значит, все запомнит, даже если не протрезвеет. А учитывая обстоятельства, вполне может и протрезветь.

Анна Мария схватила салфетку — какую-то тряпку, которую Хансейкер держал на стойке бара, — и вытерла пивную пену с подбородка. Она не знала, есть ли у нее на подбородке пивная пена, но всегда считала, что лучше стереть воображаемую, чем дать засохнуть настоящей.

Потом она улыбнулась. В трезвом виде, наверное, не сочла бы предстоящее дело забавным, но в тот момент ей было чертовски весело.

— И много ты еще собиралась выпить? — спросил Хансейкер тем надменным тоном, который демонстрировал все его дорогое образование, родословную и превосходство. Конечно, ее образование стоило вдвое дороже, и происходила она, наверное, из лучшей семьи, и именно ей следовало бы испытывать чувство собственной значимости, но все это осталось в прошлом.

Ей лишь хотелось, чтобы Хансейкер об этом помнил. Нет, еще лучше. Ей хотелось, чтобы он это уважал. И он об этом помнил и обливал ее презрением всякий раз, когда видел.

— Причины естественные? — спросила она, сильно моргая. Ей казалось, что в баре дымно, хотя туман плавал лишь в ее глазах.

— А разве не твоя работа — выяснить это? — огрызнулся он так, что она даже слегка протрезвела.

Обычно — если здесь уместно такое слово, поскольку им пришлось оформлять вместе всего лишь три смерти (разве это не романтично звучит: «всего лишь три смерти»?), — Хансейкер называл ей причину, время и что ей следует написать в свидетельстве. Ее всегда раздражало, что он указывает ей, как делать эту работу, и еще больше раздражало, когда оказывалось, что он был прав. И то, что он не пожелал сказать, как умер постоялец, уже было странно.

— Извини, — пробормотала Анна Мария и направилась в дальний угол бара. Для единственного местного бара помещение было смехотворно маленьким. Люди могли выпить в ресторане и казино, но ни в одном из этих мест они не могли сделать это с комфортом.

Она прислонилась к стойке и огляделась. Несколько постояльцев из поврежденного корабля явились на обед. Она ощутила запах жареного фазана… или как там называлось их главное блюдо. Оно всегда было одним и тем же, состряпанным из мяса неопределенного происхождения, синтетического или даже, возможно (о, только не надо об этом думать, но она, разумеется, подумала), из настоящих трупов, с какой-то подливкой или соусом и натуральными овощами, выращенными в единственном приятном месте на станции — гидропонном саду.

Вегетарианкой она стала давно, и главным образом для самоуспокоения. Ей не хотелось думать об источнике мясного протеина, вот она и не думала. Кроме тех случаев, когда приходилось иметь дело с трупами или болезнями либо с тем и другим сразу. У нее свело желудок. А чего еще ожидать, когда пьешь пиво, но ничего не ешь? Пиво, сваренное на натуральном хмеле, потому что она настояла на этом уже давно. Иногда она пила виски, привозимое на кораблях, или вино из разных далеких мест, но о пиве она хотя бы точно знала, из чего оно сварено. Потому что ее наняли, чтобы его варить.

Когда-то, уже давно, она была на станции барменшей. Пока до них не дошло, что к концу вечера она напивается до такой степени, что уже не может обслуживать посетителей. Это было еще до Хансейкера, который полагал, что автоматический смеситель коктейлей в любом случае лучше бармена-человека.

Хансейкер выведал секрет: у нее есть медицинская лицензия, которую она продолжает обновлять. Она просто не могла иначе. Она не хотела, чтобы на нее подал в суд какой-нибудь пассажир, которого ей придется спасти, потому что в душе, под завесой алкоголя, она оставалась человеком благородным и считала, что клятва Гиппократа не имеет никакого отношения к лицемерию, зато прямое отношение — к благородству.

Впрочем, по поводу трупа она не могла быть ни лицемерной, ни благородной. Она схватила маску протрезвителя и сделала глубокий вдох, ощущая, как газовая смесь разгоняет алкогольный туман не хуже пощечины. Она ненавидела этот аппарат, и не только потому, что тот крал эйфорию и заставлял ее мгновенно трезветь, но и потому, что через сутки награждал ее жуткой головной болью, а с этим она ничего не могла поделать.

Кроме как снова напиться, разумеется.

Для верности она сделала еще один вдох и повернулась к Хансейкеру. Тот стоял, расставив ноги, расправив плечи, сложив на груди руки и сжав губы в тонкую линию.

— Готова? — спросил он тем самым ненавистным тоном.

Ее мучила жажда, глаза болели, а депрессия, что всегда вилась поблизости, была готова ее раздавить.

— Всегда готова, — буркнула она и вышла следом за ним.


* * *

Ричард ухитрился сбежать из номера Джанет Потсворт, как только Лиза очнулась после того, что Джанет назвала обмороком. Но это не был обморок, потому что Лиза успела завопить, прежде чем вырубиться. Впрочем, сознание она потеряла мгновенно, и у него уже появились кое-какие соображения о том, как это произошло.

Ему хотелось поразмыслить, а для этого требовалось сбежать и от разговора, и от Джанет Потсворт, которая облапала его задницу, когда он наклонился, укладывая Лизу поудобнее. Потсворт была угрозой, и он рад бы от нее избавиться, хотя не представлял, когда это произойдет, особенно теперь, когда Агата Кантсвинкль мертва.

Он не ожидал, что она погибнет. Наверное, потому что на «Президио» она всегда оказывалась первой на месте гибели других. Ричард уже привык воспринимать ее как дородного ангела смерти и не раз ловил себя на мыслях о том, уж не причастна ли она ко всем этим смертям.

Он и сейчас не исключал ее из списка подозреваемых, хотя и она, несомненно, была убита. Может быть, это стало возмездием за смерть кого-то другого? Он вздохнул. Никаких идей на этот счет. А они ему понадобятся, потому что было ясно, во всяком случае ему: на этой станции затаился убийца.

Легко ступая, Ричард спустился по лестнице — он не хотел привлекать к себе внимание. Он и так продемонстрировал большую опытность, чем ему хотелось бы, и кое-кто это заметил.

Этим кое-кем был владелец отеля Хансейкер, человек утонченный и организованный — не из тех, кого обычно встречаешь в обшарпанной дыре на краю обжитого пространства. Как правило, хозяевами подобных заведений бывали пьяницы-неудачники, не утруждающие себя обслуживанием постояльцев, даже если клиент предлагал заплатить за номер в пять раз больше нормальной цены. Или же это была добропорядочная супруга кого-то из ремонтно-технического персонала, какая-нибудь мастерица на все руки, умеющая готовить и придать самой обшарпанной комнатке более или менее приличный вид.

Хансейкер, похоже, в свое время обучался управлению отелем. Во время регистрации постояльцев он подчеркнуто не торопился, а значит, не только снимал со счетов оплату, но и сверял документы и личности.

Он смотрел на Ричарда и понял, что тот сказал, закрыв дверь комнаты, где лежало тело Агаты Кантсвинкль. Ричард нередко ронял про себя такие хитрые замечания, зная, что никто не уразумеет их двойной смысл. Но Хансейкер понял и сразу расстроился. Не запаниковал. Огорчился. Как любой хороший владелец отеля.

Ричард миновал лестничную площадку, на которой потеряла сознание Лиза. Дверь в номер Агаты Кантсвинкль была плотно закрыта — и никого поблизости. Жаль неизвестно, есть ли кто сейчас в номере и успел ли уже Хансейкер убрать тело.

Он едва было не остановился — хотелось проверить кое-какие подозрения, — но все же прошел мимо. Ричард боялся, что, если тело старой дамы еще не вынесли, он сделается более подозрительным, чем уже есть. И знал, что он подозреваемый. Как и все, кто был на «Президио».

Первая смерть случилась через два дня после старта, когда они находились в очень далеком космосе — в районе, который капитан называл «ничьей землей», потому что там не было ни поселений в пределах посадочного радиуса, ни космических станций. Перелет из системы Дайо через систему Коммонс и так был небезопасным, а тут еще этот участок совершенно пустого пространства. Капитан предупредил экипаж — всех троих, что на первом перегоне остановок не будет до самой станции Ваадум, и даже там ему не хотелось останавливаться, настолько эта станция была маленькая и захудалая. Он предпочел бы лететь прямиком до космической станции Коммонс, где все смогли бы сойти с корабля и расслабиться.

Ричард заранее психологически готовился к длительному рейсу на относительно небольшом корабле. Он был особенно восприимчив к так называемой «каютной лихорадке» — повышенной раздражительности, вызываемой парадоксальным сочетанием скученности и одиночества, — потому что еще мальчиком оказался единственным уцелевшим после кровавой бойни на круизном корабле. Он путешествовал с отцом, который умер у него на глазах. До того как корабль причалил к одной из звездных баз Альфа, погибли все, кроме Ричарда и убийцы, сбежавшего на спасательной капсуле. Ту базу потом прозвали «Преисподняя».

И это было лишь началом, потому что ему довелось увидеть много ужасов на маленьких кораблях. Но никогда они не случались настолько странным образом, как три смерти на «Президио».

Он доказывал капитану, что «Президио» не должен останавливаться, пока не долетит до станции Коммонс, где работала служба безопасности, а сама станция находилась в секторе с реально действующими властями, которые всерьез займутся расследованием убийств. А здесь власти нет, хотя формально Ваадум находится в том же секторе, что и Коммонс. Ваадум был слишком далек от проторенных трасс и слишком мал, чтобы обзавестись хотя бы местным руководством, не говоря уже о каком-нибудь прикомандированном чиновнике, который послал бы рапорт своему начальству в системе Коммонс.

Капитан выслушал его молча, хотя эти три убийства его ужаснули: с ним ничего подобного еще никогда не происходило, а Ричард, конечно, не рассказал капитану историю своей жизни. Ричард нанялся на «Президио», только чтобы перебраться через сектор. У него кончились деньги и из всех вариантов оставался единственный — используя одну из своих виртуальных личностей, получить работу на первом же корабле, который согласится его взять. И судьба подсунула ему «Президио».

Если бы не случился пожар, если бы не пришлось застрять здесь, то на станции Коммонс Ричард бы уволился. Он дал бы показания, представив убийства как несчастные случаи из-за неблагоприятных обстоятельств, и никому бы не пришло в голову задуматься, почему он увольняется с корабля.

Но сейчас он уволиться не мог. Не имело смысла оставаться на этой станции, потому что корабли останавливались здесь редко, а он должен был двигаться дальше. Хотя ему очень не хотелось возвращаться на корабль — если, конечно, местные ремонтники смогут его починить.

Миновав ресторан, он через двойные двери вышел из курорта. От запаха тушеной говядины — или баранины? — у него забурчало в животе. Он уже не помнил, когда в последний раз нормально ел.

Впрочем, здесь вряд ли кормят настоящей едой. Вряд ли корабли снабжения получают большую прибыль, посещая Ваадум. А чтобы они сюда заходили, им, наверное, должны неплохо платить.

Он торопливо направился по коридору в сторону ремонтной зоны. Очевидно, она некогда и была всей станцией. Об этом говорил коридор. Он был врезан в ее оболочку и представлял собой просто трубу с коммуникациями жизнеобеспечения, ведущую во вторую часть станции — зону отдыха, пристроенную позже, но не меньше столетия назад. И не из лучших материалов.

Эта часть станции производила впечатление хрупкости. Он почти ощущал, как коридор покачивается под ногами, хотя и знал, что таким его изготовить не могли. Срабатывало слишком живое воображение, которое он за многие годы так и не научился отключать.

В конце концов он вышел в ремонтную зону. Она выглядела огромной, хотя и не была таковой. Ричард понимал, что впечатление огромности — это иллюзия, вызванная пустотой. Ремзона была старейшей частью Ваадума, изготовленной два столетия назад из расчета, что здесь сможет поместиться не менее шести больших кораблей в различной степени демонтажа.

Видимо, за все минувшие годы владельцы станции не решились урезать это пространство. Наверное, надеялись, что настанут времена, когда будут заняты все семь ремонтных доков.

«Президио» находился в центральном доке. Выглядел корабль странно, поскольку его конструкция не предполагала, что кому-нибудь придет в голову поместить его в док. После постройки он должен оставаться снаружи любых космических сооружений. Но маленькое причальное кольцо станции делало ремонт пристыкованных кораблей невозможным.

Ричард порадовался, что не находился на борту, когда капитану пришлось заводить «Президио» в ремзону. Это наверняка потребовало маневрирования на грани возможного, особенно с учетом полученных кораблем повреждений.

Он увидел их прямо от входа. Пламя выжгло целое крыло. Само оно уцелело, но уже здесь кто-то разворотил в корпусе дыру. И сквозь эту дыру, в которой легко встали бы рядом пятеро, он мог видеть опаленные внутренности корабля.

Ричард содрогнулся.

Он давно боялся кораблей, начиная еще с того полета вместе с отцом, когда перед ними встал наемный убийца с лазерным ружьем в руках. Он нацелил его на Ричарда, но мальчик не испугался. В двенадцать лет он был слишком мал, чтобы понять: человек, нацеливший на него лазер, хочет его убить.

Да только киллер не собирался его убивать. Он оставил Ричарда, которого тогда звали Майклом, в живых как предупреждение для его матери, которая работала своего рода двойным агентом. Ричард никогда не пытался разобраться во всей этой политике. Он знал лишь, что его отец и много других людей умерли, потому что некое правительство наняло убийцу, чтобы заставить его мать не делать некую работу.

Он даже не был уверен, что она чувствовала за собой какую-то вину, скорее злость. И еще больше она разозлилась на него, когда он отомстил убийце. Она хотела захватить преступника живым — Ричард так никогда и не узнал почему.

Он никогда не пытался понять мать. Но ее жизнь, ее решения в конечном итоге и стали причиной того, что он сейчас оказался здесь, скрываясь после нескольких убийств. И он мог сказать — и когда-нибудь скажет, — что все они были оправданными.

Особенно первое.

— Вам помочь?

К нему подошел один из ремонтников. Он держал причудливый инструмент, какого Ричард никогда прежде не видел. Ремонтник оказался первым на этой станции человеком, производившим впечатление «местного». Очень худой, угловатый, проницательные темные глаза, короткая стрижка. На щеке пятно смазки.

— Я работаю ни «Президио». И хотел бы узнать: вы уже нашли причину пожара?

— Зачем?

Секунду-другую Ричард к нему присматривался. Ремонтник показался ему человеком серьезным, но Ричард не из тех, кто легко доверяется другим. Черт, да он не из тех, кто вообще кому-то доверяет. Однако ремонтник на станции уже давно, и он не мог быть причастен к пожару или смертям. Даже к смерти Агаты Кантсвинкль.

— Хочу знать, не был ли это поджог.

— А вам-то какая разница?

Ричард моргнул и едва не рявкнул: «Какая разница? Не окажись поблизости эта станция, я сдох бы на этом корабле. Или был бы убит, если пожар был подстроен. Никто бы не выжил».

— На этом корабле убили трех пассажиров, — сказал Ричард, — и еще один умер здесь.

Ремонтник уставился на него. Значит, он еще не слышал о Кантсвинкль.

— Вот почему я хочу знать: был этот пожар случайностью или поджогом? Потому что я не вернусь на этот корабль вместе с типом, который устраивает пожары в космосе.

— Но вернетесь, даже если у корабля есть дефекты конструкции, вызвавшие пожар? — спросил ремонтник.

Ричард едва не улыбнулся. Об этом он не подумал. И это показывало, что он один из тех, кто мало знает об устройстве кораблей, зато слишком много — об убийцах.

— А у него есть дефекты конструкции?

— У всех кораблей есть дефекты конструкции. Некоторые опаснее других.

— А у этого? — спросил Ричард.

— Есть кое-какие слабые места, которыми легко воспользоваться. Если вы меня попросите доказать, что кто-то сознательно устроил пожар, я этого сделать не смогу, по крайней мере сейчас. Если потребуете предположить, как начался пожар, то я скажу, что кто-то ему поспособствовал. И еще замечу: всем вам чертовски повезло, что вы выжили.

По спине Ричарда пробежали мурашки. Ему дважды повезло выжить. Будь он суеверным, подумал бы, что в будущем его ждет третий счастливый случай.

— Корабль можно починить?

— На это уйдут дня два. Кое-что придется восстановить, еще больше — заменить, а потом все испытать и убедиться, что корабль достаточно прочен, чтобы снова выйти в космос. Когда мы закончим, он станет лучше нового.

Говорил он уверенно. Его действительно радовала перспектива восстановить корабль, сделать его пригодным к полетам. Наверное, ему редко выпадают подобные технические задачи. А может, такое случается. Может, его работа как раз и состоит в латании кораблей, чтобы они смогли дотянуть до следующего порта.

— А вы способны сделать его устойчивым к вредительству? — спросил Ричард.

Ремонтник ответил ему печальным взглядом:

— Таких кораблей не бывает. Особенно если корабль старый, как этот.

Наверное, у Ричарда на лице отразилась тревога, потому что ремонтник добавил:

— Мы его сделаем лучше, чем он был. И если у вас возникнет проблема, то не по вине корабля.

— Ага. Догадываюсь.


* * *

От Анны Марии Девлин все еще пахло пивом. Хансейкер морщился, стоя в комнате Кантсвинкль. Анна Мария склонилась над телом лишь на секунду, затем принялась обходить комнату по периметру — как будто помещение было настолько большим, чтобы иметь периметр. Она осматривала каждую мелочь. Стены, стул, кровать, пол. Все, кроме тела.

В конце концов у Хансейкера кончилось терпение:

— Чем ты занимаешься?

Анна Мария не ответила. Встав на цыпочки, она изучала маленькую панель управления, которую Хансейкер установил для постояльцев. Реально эта панель почти ничем не управляла, а лишь создавала иллюзию. Этим постояльцам только позволь регулировать температуру в крохотной комнате, и они вообразят себя повелителями Вселенной.

— Анна Мария! — рявкнул он. — Я задал тебе вопрос.

— Да, задал, — согласилась она, продолжая стоять к нему спиной. Никогда он еще не встречал такой несносной женщины. Если бы она не пила, то была бы просто чудом.

— Чем… ты… занимаешься? — повторил он, выделяя каждое слово, чтобы она поняла, насколько он раздражен.

— Я… провожу… расследование, — ответила она, в точности скопировав его тон.

Щеки Хансейкера покраснели. Неужели он действительно говорил настолько высокомерно?

— Расследование чего?

Анна Мария обернулась. Посмотрела сперва на дверь, затем на него. Хансейкер снова потянул дверь, убеждаясь, что она плотно закрыта.

— Не делай этого, — сказала она.

— Почему?

Она подошла к двери и чуть приоткрыла ее:

— Так будет лучше.

— Вот только не говори, что у тебя начался приступ клаустрофобии. — Он слышал о ее проблемах. Алкоголизм, который она отказывалась лечить, усугублял депрессию, которую она отказывалась признавать, вызванную чем-то в ее прошлом, о чем она отказывалась говорить. Никогда еще он не встречал женщины, настолько умеющей выводить из себя. И настолько талантливой и яркой.

— У меня предчувствие, что с этой минуты меня в этой комнате будет одолевать клаустрофобия. — Она выглянула в приоткрытую дверь, проверила коридор и открыла дверь чуть шире. — Мы одни.

Ему пришлось проверить это самому. Не то чтобы он ей не доверял, но… он ей действительно не доверял.

— Что происходит? — спросил он, удостоверившись, что никто не затаился в холле или на лестнице.

— Эта бедная женщина, — пояснила Анна Мария, доказав тем самым, что никогда не встречалась с Агатой Кантсвинкль, — умерла от удушья.

Хансейкер взглянул на шею покойницы. Ни пятен, ни признаков сопротивления. Если эта женщина и задохнулась, то при этом никто ее не душил и ничего не прижимал ко рту и носу. Он с трудом сглотнул.

— Даже если бы отключилась система жизнеобеспечения, — сказал он, — она все равно не умерла бы настолько быстро.

— Знаю, — согласилась Анна Мария. — Проблема в том, что система не отключалась.

— Тогда как она умерла?

— Я же сказала — от удушья.

— И ты это поняла, всего лишь взглянув на нее?

Анна Мария слегка улыбнулась:

— Я получу подтверждение после вскрытия.

— К ней никто не прикасался. И если причина не в системе, то в чем?

— О, все-таки в системе. Поэтому другая женщина и потеряла сознание. Дверь открылась, она увидела тело, завопила, набрала в легкие — чтобы вопить дальше — то, что оказалось здесь вместо воздуха, и вырубилась. Ей еще повезло. Окажись она внутри комнаты, умерла бы тоже.

У Хансейкера слегка закружилась голова. Он поймал себя на том, что перестал дышать. Заставил себя вдохнуть, но воздух показался каким-то странным. Прежде он не задумывался о дыхании. Наверное, подобно Анне Марии, ему тоже не захочется остаться в этой комнате одному и при закрытой двери.

— И что она вдохнула? — спросил он.

— Это не был чистый углекислый газ, иначе ее кожа стала бы ярко-красной. Скорее, какой-то коктейль из газов. Из-за которого и появился тот горьковатый запах, что был в этой комнате, когда мы вошли.

А ведь он уже был здесь прежде. И тогда запах был сильнее. Этого он ей не стал говорить.

— Как ты это узнала?

Она показала портативный сканер:

— Я сняла показания в разных частях комнаты. И увидела смесь веществ, которых никогда не должно быть в жилых зонах космической станции. Я знаю, как вели себя обе женщины. Знаю про запах. И есть еще панель управления.

Хансейкер протиснулся мимо нее и уставился на панель. Кто-то блокировал автоматику. И теперь чертова штуковина мигала, запрашивая ручной ввод кода для подтверждения подачи кислородной смеси, причем с повышенным содержанием кислорода. В настройках не только кто-то ковырялся, но сделал это дважды — один раз, когда Агата Кантсвинкль вошла в комнату, а потом еще раз, но уже после ее смерти.

— Полагаю, эти системы сохраняют информацию о том, кто и когда к ним прикасался? — спросила Анна Мария.

Он понятия об этом не имел. В последний раз он выполнял блокировку автоматики лет десять назад. С тех пор заменил большую часть панелей управления, перейдя на простейшую систему, которая давала постояльцам выбор только из двух вариантов — тепло или холодно. Новая система и рядом не стояла с этой коробочкой, позволяющей гостям — знающим код блокировки — даже повышать или понижать процент кислорода в воздухе.

— Не знаю, — ответил он, чувствуя себя абсолютно беспомощным.

— Что ж, — Анна Мария улыбнулась: ей откровенно нравилась его растерянность. — Тогда советую это выяснить.


* * *

Бум, бум, бум.

Сьюзен села, переполненная адреналином. Ей снился сон. Даже не столько сон, сколько воспоминания.

Негромкое постукивание, ритмичное, ногой по тонкой стенке.

Во рту горько от желчи. Она встала с кровати, потерла ладонями лицо и подошла к двери.

За дверью стояла Джанет Потсворт. Такой взъерошенной Сьюзен ее еще никогда не видела.

— О, ты в порядке, — с явным облегчением сказала Джанет.

Сьюзен нахмурилась:

— Конечно, в порядке. Почему бы нет?

— Потому что ты не пришла обедать.

Сьюзен закатила глаза. Она попросила шеф-повара — если этого человека можно так назвать — обед в номер. Он выполнил ее просьбу, подав нечто тушеное, чего не было в меню.

— Этим будут кормить персонал, — сказал он. — Вам понравится. Она сама отнесла обед к себе в комнату, и он ей понравился. Впервые за неделю она поела в одиночестве. Ни тревоги, ни догадок, ни страха. Просто спокойный обед в тихом номере. Потом она позволила усталости взять верх и провалилась в благословенный сон.

Пока ей не приснилась смерть Реми. Он повесился в своей каюте — и для этого ему пришлось постараться. Обмотал шею простыней, зацепив другой конец за какой-то выступ на потолке. Она этого не увидела, зато слышала его ноги — бум, бум, бум, и эти звуки тогда не показались ей странными.

Когда его нашли, он уже не бился о стену. Наверное, она слышала, как он умирал.

Никому тогда и в голову не пришло, что он там занимался чем-то другим, кроме как убивал себя. В конце концов, он стал первым. Они произнесли над ним какие-то слова, заглянули в его туристический контракт, увидели, что не нужно никому доставлять тело, и отправили его в космическую темноту вместе с немногочисленными пожитками.

И пожалели об этом, когда появилось второе тело. Стало ясно, что Реми себя не убивал, а стук был попыткой привлечь внимание. Или высвободиться, лягаясь. Или найти опору для ног.

Или ударить убийцу.

Она ненавидела эти воспоминания, но все же думала об этом. Часто.

Похоже, как и все остальные. Включая убийцу. Который наверняка смеялся над ними.

Она не вернется на этот корабль. Ни сейчас, ни потом. И дверь ей тоже не следовало бы открывать. Джанет была одной из тех несносных женщин, что в каждом мужчине видят добычу, а в каждой женщине — соперницу.

— Я в порядке, — повторила Сьюзен и начала закрывать дверь.

— Ты ведь понимаешь, почему мы так встревожились, если учесть, что случилось с бедняжкой Агатой.

Сьюзен вздохнула. Сейчас ей полагалось спросить: «А что случилось с Агатой?» — как будто ее это волновало. Таких отвратительных женщин, как эта Агата, она еще не встречала. Она не хотела знать, что с ней произошло. И если заглотнет словесную наживку, то будет вознаграждена рассказом о том, как кто-то грубо обошелся с самой отвратительной женщиной из всех, что ей довелось увидеть.

— Да, понимаю, — солгала Сьюзен. — Спасибо, что подумала обо мне. — И резко закрыла дверь.


* * *

— Пожар начался в этой панели, — сказал ремонтник. Звали его Ларри, и он работал на станции уже более десяти лет. Свою работу Ларри любил. «Здесь моя работа, — сказал он Ричарду, — это настоящий вызов. Надо подходить творчески, понимаешь? И делать все правильно. Мы не потеряли ни единого корабля из тех, что вылетели отсюда, и никогда потом не получали жалоб на свою работу. Лучшей работы у меня в жизни не было».

Энтузиазм Ларри обнадежил Ричарда. Настолько, что он вошел вместе с Ларри в обгоревшую часть «Президио». Здесь пахло дымом и расплавленным пластиком. Нос чесался, постоянно хотелось чихнуть. Он мелко дышал через рот — казалось, что если он начнет чихать, то уже не остановится.

— Видишь, — Ларри показал на что-то почерневшее и непонятное, — это и есть один из тех дефектов конструкции, о которых я говорил. Тут нет ничего такого, что загорелось бы само по себе, но есть то, чем можно воспользоваться.

Он объяснил, используя множество технических терминов, но Ричард, как ни странно, все понял. Послушать Ларри, так все очень просто, и все же сам он не смог бы такое проделать.

— Но эта штуковина горела уже несколько часов, когда мы ее обнаружили, — сказал Ричард. — Все системы предупреждения отключились.

— А это поработали над системой жизнеобеспечения, — пояснил Ларри. — Понизили процент кислорода в помещении. Поэтому пожар разгорался медленно. А еще есть встроенная система пожаротушения. Она бы изолировала и провентилировала отсек. Но не сделала ни того, ни другого.

— А систему жизнеобеспечения легко перенастроить?

— Мне легко. Вам будет потруднее.

— Значит, был некто, разбирающийся в системах корабля?

— В системах большинства кораблей, — уточнил Ларри. — Тут нужно знать, что стандартно, что необычно, чего ожидать и что нормально.

— Значит, это был человек, работавший на корабле, — решил Ричард.

Ларри улыбнулся:

— Не обязательно. Ведь вам полагается недельный отпуск?

Ричард кивнул.

— Этого времени вполне хватит, чтобы изучить техническую документацию и понять, как работают системы этого корабля. При условии, что у человека уже есть базовые знания о работе систем кораблей в целом.

— А можно было рассчитать время? — спросил Ричард.

— В смысле?

— Чтобы мы находились поблизости от Ваадума, когда начнется пожар?

— Конечно. Это единственный умный способ устроить диверсию. Если только поджигатель не собирался погибнуть вместе со всеми. Или не задумал воспользоваться спасательной капсулой. Но они все на месте. Полагаю, все ваши пассажиры тоже на месте?

— Да. Они все здесь. На станции. С нами.


* * *

Чтобы человек перестал тянуть волынку, нет лучшего повода, чем убийство. После того как Анна Мария увезла тело Кантсвинкль в лазарет на тележке-роботе, Хансейкер достал инструменты и починил замок в номере Кантсвинкль. Он не мог отделаться от чувства, что если бы сделал это раньше, чем в нем поселилась Агата, то смог бы предотвратить ее смерть. Но тогда ему пришлось бы иметь с ней дело следующие два дня, пока «Президио» готовили к вылету. От этой мысли он вздрогнул… и ощутил вину. Она не виновата в том, что умерла…

Да, никто ее, похоже, не любил, с ней было тяжело общаться. И если бы ему пришлось выбирать, кого из этой маленькой группы пассажиров убить, он выбрал бы ее. Тут он снова вздрогнул. Так она умерла из-за своего характера? Или из-за своего поведения? Или потому что он поселил ее именно в этот номер?

Последняя мысль заставила его отыскать своих подручных (всего двоих) и распорядиться, чтобы они привели в порядок другие номера — те самые, где контроль состава воздуха был невозможен. Затем переместил в них пятерых пассажиров: Бантинга с соседом, Джанет Потсворт с Лизой Ламфер и Сьюзен Кармайкл.

Первые четверо оставили прежние номера охотно. Затем он отправился к Кармайкл. Постучал, она не ответила. Он постучал снова, уже сильнее. Дверь распахнулась, он увидел Сьюзен, но какую-то осоловевшую. Не так давно она поразила его как женщина, чья прическа всегда в порядке, а сейчас она стояла растрепанная, да еще с каким-то странным красным пятном на щеке, как будто ее ударили. Он лишь через несколько секунд догадался, что на щеке у нее отпечаток подушки, а волосы взъерошены одеялом. Очевидно, спала Сьюзен Кармайкл неряшливо, хотя никогда не появлялась такой на людях.

Перебираться в другой номер она не захотела. Она едва не захлопнула дверь у него перед носом, но он остановил ее и сказал, что, если она останется здесь, то велика вероятность, что ее постигнет судьба Агаты Кантсвинкль. Тут Кармайкл нахмурилась.

— А что случилось с Агатой? — спросила она.

Хансейкер внимательно на нее посмотрел. Она действительно этого не знала.

— Она умерла.

Кармайкл на минуту закрыла глаза, вздохнула и прислонилась к дверному косяку.

— Полагаю, она была убита, — устало произнесла она.

— Да.

Кармайкл открыла глаза. Они были ярко-голубые.

— Наверное, бесполезно просить убийцу прекратить сеять смерть, раз уж мы сошли с этого проклятого корабля.

— Наверное, — согласился Хансейкер, не зная, как реагировать на ее слова.

— У него кончатся жертвы, и это привлечет внимание к нему, — со злостью сказала она, как будто ее лично оскорбляло, что убийца продолжает убивать, даже несмотря на то что она считает такое поведение неумным.

— Возможно, он не возражает против внимания, — заметил Хансейкер. — Помочь вам перенести вещи?

— У меня их немного. — Она показала на свои недавние покупки, лежащие на стуле. — Сама отнесу.

Он все же взял туфли и одеяло, потому что внезапно ощутил необходимость быть полезным. Хотя он и так был полезным. За сегодня он сделал полезного больше, чем за предыдущие недели, а то и месяцы. Починил замки в четырех дверях, включая дверь номера Агаты Кантсвинкль (а потом запер проклятую комнату, может быть, навсегда), привел в порядок множество номеров, пробудил от спячки кухонный персонал — ведь теперь у него в отеле есть постояльцы. До тех пор, пока они не поубивают друг друга, разумеется.

Он оставил дверь открытой, потому что кто-то из его работников вскоре придет сюда, приберется, починит замок и запрет его. Никто не будет жить в старых номерах, пока в отеле есть убийцы.

— Она сильно страдала? — спросила Кармайкл, когда он сопровождал ее вниз по лестнице и через коридор в новое крыло отеля.

Хансейкер взглянул на Сьюзен. Похоже, это ее действительно волновало. Никто прежде не задавал этот вопрос. Даже он сам не задал его, разговаривая с Анной Марией. А наверное, следовало бы.

— Не знаю, — честно ответил он. — Чтобы задохнуться, нужно время. Если смерть ее оказалась милосердной, то она сперва потеряла сознание, подобно Лизе, а потом перестала дышать. Но если нет, то она ловила ртом воздух…

Хотя, понял он, если бы ей стало трудно дышать, то достаточно было выбежать в коридор и отойти подальше от двери. Тогда она смогла бы отдышаться, очистить легкие и, может быть, получить помощь.

— Мне кажется, что она совсем не страдала, — добавил он, поразмыслив.

Кармайкл хмыкнула, и это его удивило. Он ожидал услышать «слава богу» или какое-то другое утешительное замечание. Вместо этого она выказала едва ли не досаду.

— Вы хорошо ее знали? — спросил он.

— Никто не знал ее хорошо. И никто не хотел знать.

— А-а-а… — об этом он и сам догадывался. — А другие умершие? Они тоже были… непопулярны?

— А вам-то что до этого?

Хансейкер покраснел. Обычно он не был таким любопытным.

— Извините, — сказал он. — Это не мое дело. Просто хотел узнать…

— Вообще-то, убийство не должно быть темой для легкой болтовни, верно? — спросила Кармайкл.

— Думаю, что нет, — согласился он, удержавшись от замечания, что как раз сейчас разговор вовсе не такой уж легкий, как она полагает. В конце концов, на корабле умерли три человека, там случился пожар, а теперь умер еще один человек. Легкой болтовней это не назовешь. Скорее, весьма относящейся к делу.

Они остановились возле новой комнаты Кармайкл. Он открыл дверь и вошел, ощутив легкий прилив адреналина, когда сделал первый вдох.

Неужели он теперь всегда будет испытывать такое в гостевых комнатах? Всегда бояться, что единственный вдох может его убить?

— Что ж, — заметила Кармайкл, заходя следом, — здесь не так красиво, как было в той комнате, но выглядит поновее.

Он никогда не думал, что та комната красивая, хотя в ней имелось некое своеобразие, отсутствующее в новых, одинаковых во всем крыле, достаточно просторных для большой кровати, стола и двух стульев. Кроме того, целая стена здесь была выделена для компьютерных развлечений — за дополнительную плату.

Он не спросил Кармайкл, чего она желает, предполагая, что она оплатит дополнительный счет, если решит развлечься. Ему больше не хотелось находиться рядом с ней. Положив на пол ее туфли и одеяло, Хансейкер вышел из комнаты. Она этого словно и не заметила. Когда он уходил, она раскладывала одежду на столе, не обращая на него внимания, словно на робота-уборщика.

Он торопливо спустился по лестнице и подошел к конторке, ощущая тревогу. Эта группа людей начала его пугать. И он понятия не имел, когда от них избавится. Сперва нужно отремонтировать корабль. Или сюда должен прилететь другой корабль и забрать их из его отеля.

Впервые за очень долгое время он пожалел, что на станции нет хоть какой-нибудь службы безопасности. Чего-то большего, чем самый крепкий из его работников, грозящий буйным постояльцам увеличить счет за проживание, — обычно этого хватало, чтобы их успокоить, потому что Хансейкер уже и так контролировал счета.

Но никому из этой компании он грозить не собирался, потому что не знал, как они отреагируют. Ему не хотелось об этом думать. Ни о ком из них. Вместо этого он занялся составлением графика уборки освободившихся номеров. Графика уборки и ремонта. Настало время убедиться, что все замки работают, как положено, а все оборудование защищено от взлома и манипулирования. Пора заняться своей работой. Снова.


* * *

Отвратительный человек. Даже гнусный. Кем он себя вообразил, обсуждая смерть других людей, словно это развлечение? Сьюзен Кармайкл сидела на кровати в своей новой комнате. Сна ни в одном глазу. Она даже задумалась, сможет ли когда-нибудь заснуть снова.

Агата умерла. Здесь, а не на корабле. Это потрясло Сьюзен не меньше догадки о том, что смерть Реми не была самоубийством. Нельзя сказать, что самоубийство в соседней каюте не взволновало бы ее. Ее огорчила бы любая смерть. Но убийства, пожар… Когда они летели к Ваадуму, она почему-то решила, что здесь будет в безопасности, что долгий кошмар закончится.

Она откинула голову на подушки, прислонив их к изголовью и ощущая мышцы спины — настолько напряженные, что любое движение причиняло боль. Ей не нравилась эта комната. В прежней была иллюзия безопасности. Ту комнату ей дали, когда она все еще верила, что на станции им будет намного лучше, чем на корабле. Теперь она знала, что разницы нет. Ограниченная группа людей заперта в ограниченном пространстве. Некуда бежать, невозможно спастись. Корабль выведен из строя, а «Президио», насколько ей было известно, — единственный корабль на станции.

Есть ли у местных (как их следует называть — станционные крысы?) способ покинуть станцию? В этом она тоже не была уверена, но это, наверное, можно выяснить. Ее пугало, что Ваадум — единственная остановка на пути к станции Коммонс.

И она даже не знает, как далеко отсюда до Коммонса. Может быть, ей удастся уговорить кого-нибудь доставить ее туда. Или нанять корабль, чтобы тот прилетел и забрал ее отсюда.

Конечно, кто-нибудь захочет к ней присоединиться, но у них ничего не выйдет, потому что любой может оказаться убийцей. Ей нужен способ защиты. Но его нет, во всяком случае сейчас. И теперь она не сможет заснуть. Надо бодрствовать, оставаться начеку, если кто-нибудь попробует что-то сделать. Сьюзен подтянула колени к груди. Ей нужен план.

Но она не знала, с чего начать.


* * *

Капитан отыскал местечко в дальнем углу под тусклыми лампами. Ричард пересек почти весь бар, где пахло пивом, потом и пролитым виски, прежде чем разглядел, что перед капитаном стоят пять стаканов. Ричард вздохнул.

Капитан — невысокий мужчина, бывший военный, а из какой армии и где воевал, Ричард никогда не спрашивал. Это не его дело: благодаря матери он знал, что политика — смертельно опасное занятие во всем секторе.

Капитан управлял кораблем согласно плотному графику. Он и два других пилота несли восьмичасовые вахты в кабине управления.

Ричарда взяли на самую неквалифицированную работу, не имеющую никакого отношения к управлению кораблем: выполнять пожелания пассажиров, следить за тем, чтобы палубы были идеально чисты, запускать роботов-уборщиков и роботов-поваров. Еда на корабле не была впечатляющей, но ее и не рекламировали. По трассе ходили корабли, где сплошная еда, еда и еда — каждые несколько часов, блюда всех культур в этом секторе, еда столь же богатая и разнообразная, как и сами пассажиры.

Но этот корабль был не круизным, а рейсовым. Он перевозил людей, обеспечивая им умеренный комфорт и минимум шика.

Пока не умер первый пассажир, Ричард в основном имел дело с тривиальными жалобами: сломавшиеся развлекательные центры, неработающие аватары в игровой зоне, редкие внезапные (и забавные, на его взгляд) отключения искусственной гравитации в туалете. Агата Кантсвинкль успела испытать его терпение: то постель была слишком мягкой, то оборудование рядом с ее каютой слишком шумным, то запахи еды с камбуза слишком сильными — но он сумел дважды ее переселить, и последняя каюта устроила ее больше, чем предыдущие, что сократило количество жалоб примерно наполовину.

Он настроился на рейс, полный раздражения и тяжелой работы. Зато он знал, что, попав на Ансари, займется реальным делом и впервые за несколько месяцев будет при деньгах. Он уже поклялся никогда больше не доводить себя до такой нищеты.

И вот он оказался здесь — без денег, запертый на космической станции, где есть, как минимум, один убийца.

Он взглянул на капитана. Тот уставился затуманенными глазами в стакан, словно хотел прочесть что-то, написанное на его дне. Ричард знал, что капитан — единственный, кто не стоит за всем этим, и по двум причинам. Первая была очень веская: когда произошли два первых убийства, Ричард находился рядом с ним. Будь капитан причастен, ему пришлось бы завести сообщника, а тот никогда и ни с кем не советовался.

Вторая была еще весомее: капитан владел этим кораблем. Корабль был частью франчайзинговой [8] схемы, и капитану за рейс платили по числу пассажиров. Если корабль был полон, он получал солидную прибыль. Если заполнен наполовину, он кое-что зарабатывал. Если пуст, он или становился банкротом, или был вынужден выходить из бизнеса. Ричард мог понять того, кто уничтожил бы собственный корабль, лишь бы получить страховку и выйти из дела. Но не мог уразуметь, как можно решиться на такое, пока на борту есть заплатившие пассажиры, и уж тем более не мог представить, что это делается с помощью пожара. Есть много иных, гораздо более простых способов.

Ричард сел напротив капитана, покачнув столик. Звякнули стаканы, капитан заметил его, однако признал его присутствие не сразу.

— Не хочешь выпить за окончание моей карьеры? — спросил капитан, поднимая стакан.

— Дела не настолько плохи, — солгал Ричард.

— Корабль ремонту не подлежит.

— Нет, его можно отремонтировать. Я говорил со спецами.

Капитан покачал головой:

— Он больше не полетит. На нижней палубе все провоняло дымом, а системы жизнеобеспечения накрылись. Корабль небезопасен. Во всяком случае, по нашим стандартам.

Он имел в виду стандарты компании, на которую работал.

— Значит, они вышлют корабль на замену?

— Через две недели. Может быть. Или мы сможем нанять другой. Надо спросить пассажиров. То, что от них осталось.

— Две недели? — переспросил Ричард.

— Он вылетит с Ансари. Мы вернемся в систему Дайо. Туда, откуда стартовали. Хотя какая разница? Мне предстоит слушание дела. Можно подумать, это я виноват, что они позволили чокнутому убийце пробраться на мой корабль.

— Вы разве не проверяли декларацию груза и пассажиров?

Капитан зло уставился на него. Или попытался. Получилось не очень эффектно при трясущейся голове и налитых кровью глазах.

— А что мне следовало сделать? Отказать клиентам с безупречными биографиями? Конечно, я проверял. Не идиот. Или думал, что не идиот. — Капитан вздохнул. — Кто-то пытается меня уничтожить.

А что, вполне возможно. Об этом Ричард не подумал.

— Вас кто-нибудь настолько ненавидит? — спросил он.

— Кто-то, кроме меня? А черт его знает…

— Вы все делали правильно, — заметил Ричард.

— Отправил то первое тело в космос, — сказал капитан. — Не развернулся на том самом месте. Надо было доставить всех обратно. Но мы думали, что это самоубийство. А когда умерли еще двое, мы уже были ближе к станции Коммонс, чем к системе Дайо. Чтобы вернуться в Инчин, понадобилась бы неделя.

Этот кошмарный рейс начался в Инчине.

— Кажется логичным, верно? Но знаешь, нас не обучают таким вещам. Может, мне следовало бы запереть всех по каютам.

Ричард кивнул. В конце концов, именно это он сперва и предложил — ну, не сразу, а после второго убийства. Профессор Игнатиус Грове направлялся к месту новой работы в каком-то престижном университете в крупнейшем городе на Ансари. Он преподавал математику. И умер, когда ткани в его горле начали стремительно разбухать, в конце концов перекрыв доступ воздуха в легкие.

Все сочли бы и это необычной, но естественной смертью, особенно вспомнив, что профессор и Агата Кантсвинкль, встречаясь за обеденным столом, всякий раз жаловались друг другу на свои разнообразные аллергии, если бы Ричард не вспомнил, что уже видел точно такое же убийство. Есть такие маленькие наноштучки, которые могут запускать в тканях механизм роста. Если они попадают в пищу или питье, то собираются в глотке. Никто еще не проверял, способны ли они добраться до желудка и что получится, если окажутся там раньше, чем закупорится горло.

Игнатиус Грове умер особо страшной смертью. Как и Реми Демопин, ставший первой жертвой. Фактически, все трое умерли ужасно. Третья, Триста Джордан, погибла, когда кто-то запечатал ей нос и рот липким герметиком. Ричард не знал точно, что было использовано — какой-то жидкий клей. Она могла бы воспользоваться кнопкой вызова, чтобы позвать на помощь. И наверняка воспользовалась бы, если бы ее заодно не приклеили к стулу в каюте.

Убийца не пытался скрыть эту смерть. Расследовать ее было уже некогда, потому что начался пожар. Или, во всяком случае, был обнаружен.

— Даже если бы пассажиров заперли по каютам, — сказал Ричард, — это, вероятно, не помогло бы. У нас на борту был очень целеустремленный убийца. Кстати, он до сих пор среди нас. Есть соображения, кто это?

— Если бы знал, пристрелил бы ублюдка. — Капитан взял один из еще полных стаканов и осушил его. — Слушай, а может, мне лучше сейчас перестрелять всех? Это решило бы проблему. Что скажешь?

— Одно из решений.

— Не хуже остальных, — заметил капитан и взял последний из полных стаканов. — Если бы я смог оторвать задницу от этого стула… Но я никого расстреливать не буду. Если кто-то хочет меня убить, пусть убивает. Может быть, еще и услугу мне окажет. Ты хочешь моей смерти, Ричард?

Их взгляды встретились. Впервые за время разговора капитан выглядел трезвым. Лицо у него стало очень серьезным. У Ричарда возникло чувство, что капитан знает о нем больше, чем он полагал.

Ричард затянул с ответом и теперь уже не мог притвориться, будто его возмутил вопрос. И отмахнуться от него он тоже не мог, учитывая взгляд капитана.

— Если я вас убью, что от этого получу? — спросил он.

Капитан улыбнулся и тряхнул головой — момент ясности у него прошел.

— Мою вечную благодарность, друг мой, — сказал он, поднося к губам стакан. — Мою вечную благодарность.


* * *

Хансейкер сидел за столом и копался в файлах. Позади у него была стена, а краем глаза он присматривал за входами и лестницей.

На коленях лежал планшет. Его личный планшет, а не тот, что подключен к сети курорта. Свой планшет он обновлял десятки раз, иногда нелегально. Неоднократно крал программы у постояльцев, а у одного из них — игрока с хорошими связями, которому нравились ставки (и сиськи) в местном казино, — он украл целую базу данных по сомнительным личностям во всем секторе.

Он не ожидал увидеть какие-либо знакомые имена, но одно все же обнаружил. Ричард Айликов, также известный как Юрий Флинн Дойл, Эдвард Майкл Адамс и Михаил Юрьевич Орлинский, профессиональный киллер, на счету которого значилось более двух десятков убийств по всей системе.

Хансейкер содрогнулся. Он знал, что Ричард Айликов не был обычным работником на пассажирском корабле. Для этого он слишком компетентен — не в области разных механизмов, а в том, что касалось смерти. Он даже не вздрогнул, увидев тело Кантсвинкль, да и сама ее смерть, кажется, не слишком его огорчила.

И все же все эти смерти, три на корабле и четвертая здесь, казались ужасно небрежными для человека, который зарабатывал на жизнь убийствами. Хансейкер тихонько вздохнул и вышел из нелегальной базы. Он ощутил себя грязным уже от одной мысли о работе Айликова. Скорее, даже о нем самом. Айликов не выглядел безобидным — уж настолько наивным Хансейкер не был, — но все же казался… эффективным, а не смертельно опасным.

Его взгляд отвлекло движение. К столу подходил Айликов. Хансейкер даже не заметил, как тот вошел в комнату.

Хансейкер сдавленно вскрикнул. Айликов приподнял бровь. Он спугнул Хансейкера, и это его развеселило. Айликов многозначительно улыбнулся и подошел ближе, как будто ничего не заметил.

— Постояльцами интересуемся? — спросил он.

— И что? — ответил Хансейкер, тут же сообразив, что дал не самый умный ответ. Но, наверное, не лучшими вариантами стали бы «а тебе какое дело?» или «вали отсюда».

— У кого-то из них отыскалась история с нехваткой кислорода?

— Что? — удивился Хансейкер, не ожидавший такого вопроса.

— Я понял, когда говорил с капитаном, что все наши жертвы тем или иным способом задохнулись. А из-за пожара мы бы задохнулись все. Вот я и думаю, а не имеем ли мы дело с каким-то сценарием мести?

Айликов оперся локтями о стол.

— А мне откуда знать? — ответил Хансейкер чуть дрогнувшим голосом.

Айликов нахмурился:

— У меня нет доступа к серьезной базе данных. А у тебя есть. — Тут его глаза слегка расширились. — О, ты решил первым делом проверить меня.

Сердце у Хансейкера колотилось. Терять ему было нечего: если Айликов собирается его убить, то это произойдет сейчас. Поэтому он вывел на экран историю Айликова и подтолкнул планшет к нему через стол.

— Эти базы составляют так паршиво, — сказал Айликов. — Ничего толком не узнаешь, верно?

Он поднял на него бледно-голубые глаза и подмигнул. Как он может смеяться, говоря об убийствах? Хансейкер невольно вспомнил слова Кармайкл: убийство не должно быть темой для легкой болтовни. И предметом для улыбок.

— У всех нас есть прошлое, Гриссан, — сказал Айликов. — В твоем прошлом есть хищения с курортов, где ты работал. Весьма творческие хищения, могу добавить: они сделали бы тебя очень богатым, если бы ты придерживался исходного плана.

Хансейкер ощутил, как у него теплеют щеки. Об этом никто не знал. Как же Айликов это разнюхал?

— Проблема в том, что в этой профессии более молодые и менее опытные работники переходят с курорта на курорт, а те, кто старше, получают заслуженную синекуру. Как думаешь: правильное слово — синекура?

— Синекура подразумевает должность, где почти ничего не надо делать. А это не так. В моей профессии, чтобы подняться на вершину, нужно все время работать. — Хансейкер говорил отрывисто, показывая свою досаду. Щеки потеплели еще больше. Он позволил Айликову довести себя до раздражения.

Айликов слегка улыбнулся:

— Я неправильно выразился. Я просто имел в виду, что ты поднялся до вершины своей профессии и остался на одном месте. На курорте, который стал «твоим», хотя ты им и не владел. Ты стал глазами и ушами этого места. Лицом, которое знакомо всем. Именем, которое связали с этим курортом. Вот почему тебе купили это заведение и не стали преследовать по суду. Ты хоть знал, какую дыру они тебе подобрали? Это была их идеальная месть, да? Фактически ссылка, подальше от населенных зон этого сектора. Тебя это не смущает?

Смущает, унижает, бесит. Хансейкер не ответил, но предположил, что все эти эмоции отразились на его лице.

— Но и тогда ты наверняка припрятал деньги, украденные на других курортах. И ты мог исчезнуть. Ты просто решил этого не делать.

Убегать было слишком стыдно. Хансейкер попросту не сумел бы взглянуть в лицо никому из прежних коллег. И никогда не сможет.

— У всех есть своя тайная история, — продолжил Айликов. — Не сомневаюсь, что и твои пальцы стали липкими не без причины. У моей истории тоже есть причина. Моей матерью была Галина Лейла Орлинская. Поищи ее в своей маленькой базе данных.

Хансейкер взял планшет. Пальцы у него дрожали, черт бы их побрал. Не контролирует реакции, прежде это удавалось лучше. Он отыскал в базе Галину Лейлу Орлинскую. У нее имелось еще с полдюжины псевдонимов. Шпионка высокого класса, которая перешла на сторону противника, захватив с собой важнейшую информацию, изменившую ход одной из пограничных войн. Последние несколько лет жизни обслуживала разные державы в качестве наемника.

— Уверен, тут не сказано, что она нанимала и меня. Как наемного убийцу. Она считала, что у меня для такой работы вполне подходящий характер.

— А это так? — спросил Хансейкер и сразу пожалел, что не может взять свои слова обратно. Но Ричард этого словно не заметил.

— Не совсем. На мой взгляд, человек должен ощущать страсть к своему делу. А работа наемного убийцы вообще исключает эмоции. Ты разве не считаешь, что человеку следует вкладывать в дело сердце и душу?

— Я так обычно и поступал, — согласился Хансейкер.

— Готов поспорить, что тебе сейчас не хватает этого чувства. Мне его точно не хватало. Мне хотелось что-то изменить в своей жизни. И вот я теперь без гроша и нанимаюсь на корабли в качестве прислуги, лишь бы пересечь этот сектор.

Он подался вперед через стол. Отодвинуться Хансейкер не мог — его спина уже была прижата к стене.

— Так что, как видишь, у меня не было причины убивать тех людей, — сказал Айликов. — Я не был с ними знаком. И уж точно у меня хватило бы ума не поджигать корабль вдали от ближайшего порта.

— Но ты был знаком с Агатой Кантсвинкль, — произнес Хансейкер тише, чем собирался.

Айликов искренне улыбнулся:

— Что, тебе она тоже не понравилась? Насколько могу судить, она никому не нравилась. Но и ее мне не нужно было убивать. Она сошла бы с корабля в Ансари. А здесь, на Ваадуме, она стала твоей проблемой, а не моей.

Хансейкер сглотнул:

— Значит, ты утверждаешь, что никого не убивал?

— Никого. С какой стати?

— А вдруг тебе кто-то заплатил?

Айликов покачал головой:

— Если бы мне заплатили, то я летел бы пассажиром. Не стал бы наниматься в работники.

Все это было очень логично. Но Хансейкер не знал, стоит ли этому верить.

— Так что ты там говорил про удушье? — спросил он.

— О, просто теория. Все покойники задохнулись — тем или иным способом. Поэтому если представить, что эти преступления связаны, то, может быть, причина — месть за чью-то смерть от удушья?..

— Я даже не знаю, как такое искать в базе, — признался Хансейкер.

— Зато я знаю, — сказал Айликов и забрал у Хансейкера планшет.

Просеивая базу данных Хансейкера, Ричард отыскал лишь кучу всякой ерунды. База оказалась не так уж хороша. Она была старой, а обновления втиснуты кое-как. Уж лучше бы он сходил на «Президио». Там уцелела хорошая база, где он вполне мог отыскать то, что его интересовало. Потому что здесь при таком поверхностном поиске он не сумел отыскать никого, имеющего отношение к смерти от удушья — в результате убийства, несчастного случая или по естественной причине. Он уже собрался вернуть планшет Хансейкеру, когда кто-то завопил.

— О, только не снова, — пробормотал Хансейкер.

Ричард швырнул ему планшет и помчался вверх по лестнице, ожидая услышать стук падающего тела. Звука он не услышал. Зато услышал крик и понял, что это мужчина.

В отличие от первого, это не был крик испуга или удивления. Скорее, ужаса, крик «конца света», так вопят, когда все безнадежно и потеряно. Снова крик, потом еще один. Захлопали двери — люди выбегали из комнат. Взбежав по лестнице, Ричард уже присоединился к небольшой толпе.

Вопли доносились с верхнего этажа.

Он поднялся туда вместе с тремя другими бывшими пассажирами — Джанет Потсворт, Лизой Ламфер и Уильямом Бантингом — и обнаружил мужчину, которого никогда прежде не видел. Тот стоял на коленях в одном из номеров, закрыв лицо руками, и вопил не хуже аварийной сирены.

На полу лежало еще одно тело — женщина, которую он тоже никогда не видел. Ее остекленевшие глаза были открыты, изо рта высовывался кончик языка. Несомненно, мертва.

За его спиной кто-то вздохнул.

Ричард полуобернулся. Возле него стоял Хансейкер и смотрел на лежащую женщину.

— Черт, и что мне теперь делать? — вопросил он с досадой. — Ну, правда — что?

Судя по выражению лица Айликова, Хансейкер произнес это вслух и ощутил, как снова краснеет. Не поднимая головы, чтобы не смотреть Ричарду в глаза, он вошел в комнату.

Хансейкер опустил руку на плечо Фергюса. Тот работал здесь с тех пор, как Хансейкер стал управлять курортом. Вместе с женой Диллит, которая теперь была мертва. Впрочем, она и при жизни была ненамного энергичнее покойника. Но нехватку энергичности Диллит восполняла скрупулезностью.

Она могла отыскать пылинку, пропущенную роботом-уборщиком. Умела идеально складывать уголки одеял. Работала она медленно, зато тщательно. А на курорте Хансейкера скрупулезность значила больше, чем быстрота.

Когда Хансейкер коснулся Фергюса, тот перестал вопить. Он поднял на Хансейкера запавшие глаза и спросил:

— И что мне делать?

Фергюс произнес это горестно. Хансейкер же говорил задумчиво, как бы решая задачу. Он меньше чем за минуту перепрыгнул от мыслей «труп — убийство — кризис» до «кто будет у меня работать в этой богом забытой дыре»? Гордиться тут нечем, но он действительно не из тех, кто сильно привязывается к своим работникам. Более того, он считал, что это мешает работе. Он почти ничего не знал о Диллит и Фергюсе, кроме имен, их методов и того, что они предпочитали работать по вечерам, а не спозаранок.

— Вставай, — сказал Хансейкер, вложив в интонации столько сочувствия, сколько получилось, и наверняка недостаточно. — Мы что-нибудь придумаем.

Худенький Фергюс встал и тут же прислонился к груди Хансейкера, чем его немало раздосадовал. Он не приглашал Фергюса обнимать его. Он вообще не хотел, чтобы тот к нему прикасался. Но сейчас Фергюсу было не до подобных тонкостей. Он всхлипывал, и Хансейкер уже ощущал, как намокает рубашка. Похлопав Фергюса по спине, он вывел его из комнаты. Потом взглянул на Айликова. Тот наблюдал за ним с откровенным весельем в глазах.

— Окажи мне услугу, — попросил Хансейкер. — Приведи сюда Анну Марию Девлин, хорошо?

— Кого?

— Она врач базы.

— А по-моему, эта женщина такой же врач, как…

— Просто сделай, что я попросил, — сказал Хансейкер, сдерживая желание швырнуть Фергюсом в Айликова.

Тот кивнул и заторопился вниз по лестнице. Трое пассажиров стояли вокруг, словно явились на спектакль.

— Возвращайтесь в свои комнаты, — сказал Хансейкер. — Тут не на что смотреть.

Можно подумать, что на полу не лежит мертвая женщина. Он лишь не хотел, чтобы они на нее таращились.

Они, разумеется, не тронулись с места. Он пронзил их гневным взглядом и постарался напустить на себя суровость. Но это нелегко сделать, когда на груди рыдает твой работник.

— Идите, — велел он, и на этот раз сработало. То ли подействовал его тон, то ли явное отвращение ко всем вокруг.

Троица медленно разошлась. Он следил, как они спускаются по лестнице, и все время похлопывал Фергюса по спине — как младенца, которому надо срыгнуть. Потом Хансейкер оглядел комнату. На вид она была в общем такой же, как и два часа назад, когда он помогал Сьюзен Кармайкл перебираться в другую.


* * *

Разумеется, она услышала крики. Как можно их не услышать? И она подавила первое, инстинктивное желание нырнуть под одеяло в этой новой комнате и притвориться, будто ничего не слышит. Сьюзен Кармайкл не из тех, кто прячется. Впрочем, и не из тех, кто бежит на место преступления, хотя она и не была полностью уверена, что эти вопли означают преступление.

Но люди не издают таких горестных криков — ведь это горе, верно? — без соответствующей причины. И, учитывая смерть Агаты, самым верным предположением — по сути, единственным — будет еще одно преступление. Снова. А это значит, что ей надо бежать с этой станции. Вот только каким образом?

Она переоделась, медленно и обдуманно, в блузку оттенка слоновой кости и черные брюки. Надела туфли, причесалась, взяла документы и вышла из номера.

Вопли прекратились, но вдалеке слышались негромкие голоса. Она посмотрела на лестницу, убеждаясь, что там никого нет, и тихо спустилась.

Настало время все это прекратить. Она сдалась. Она убежала от семьи, но, если честно, жизнь здесь оказалась намного хуже, чем когда-либо могла стать дома. Отец может пригнать сюда корабль в течение суток. У него есть корабли по всему сектору. Один из них должен находиться поблизости. Ей надо лишь связаться с отцом.

Она спустилась по лестнице к конторке. Там наверняка должен быть какой-нибудь узел межзвездной связи. Или хотя бы только в пределах сектора. В худшем случае — но и с этим она в конце концов готова смириться — она просто свяжется с ближайшим кораблем и попросит их отыскать отца.

А потом она станет ждать. Хотя, наверное, ей понадобится какая-нибудь охрана.

Выбор небольшой. Любой человек с корабля — потенциальный убийца, а на станции жило немного людей.

Но все смерти, о которых она знала, происходили, когда жертва оказывалась в одиночестве. Значит, важно все время находиться с кем-то. Но только не сейчас. Сейчас ей надо связаться с папочкой.

А уже потом она найдет себе компаньона. И придумает, как не заснуть до прибытия помощи.


* * *

Анна Мария Девлин больше не пила. О ней даже нельзя было сказать «выпившая, но внешне трезвая». Она настолько протрезвела, что у нее кружилась голова. Кружилась от возбуждения. Впервые за несколько месяцев она ощутила себя полезной. Не знай она себя лучше — а уж себя-то она знала прекрасно, — то сказала бы, что пить начала от скуки.

Но пить она начала задолго до того, как жизнь перестала бросать ей вызовы. Она знала, что возбуждение дает лишь временную эйфорию, тогда как алкоголь притуплял ощущения, что она обычно и предпочитала.

Однако сейчас ей требовались все чувства. Она находилась в еще одной комнате — ее любимой, стояла возле еще одного трупа, и орудием убийства была еще одна перенастроенная система жизнеобеспечения. Вопрос: как именно ее перенастроили? И зачем?

Она разглядывала панель управления, отмечая кое-что интересное, когда поняла, что в комнате находится один из пассажиров. Высокий блондин с бледно-голубыми глазами. Тот самый, что позвал ее. Ричард как-там-его.

— Я предпочитаю работать в одиночку, — заметила она.

— Я тоже.

Секунду-другую они смотрели друг на друга. Хансейкер, который также предпочитал работать один (она это знала, потому что он говорил ей об этом несколько раз), стоял возле двери. Его рубашку промочили слезы Фергюса. Она сумела вывести Фергюса из комнаты и проводить его вниз, на кухню, где за ним мог присмотреть повар. Фергюс оказался весьма податлив, а сейчас, видимо, впал в оцепенение. Наверное, всякий оказался бы в таком состоянии, если бы столько плакал.

Она повернулась к Хансейкеру:

— О чем ты вообще думал? Послал их вдвоем убирать номера, когда тут рыщет убийца!

— Да кто мог подумать, что убийца нацелится на одного из нас? — возразил он.

— А я и не думаю, что он такое замышлял, — сказал Ричард. — Позвольте-ка…

Он отодвинул — отодвинул! — Анну Марию в сторону и начал разглядывать панель управления.

— Ты хоть понимаешь, что, если этот человек — убийца, то он теперь получил доступ к уликам? — спросила она Хансейкера.

— А ты понимаешь, что, если этот человек — убийца, — ответил Хансейкер, подражая ее интонациям, — то ты только что дала ему причину убить нас?

Они снова пронзили друг друга взглядами.

— Я-то не убийца, — сказал Ричард, — зато у настоящего убийцы есть серьезные инженерные навыки.

Она не могла удержаться и тоже посмотрела на панель. Эти старые модели были снабжены цифровыми дисплеями и механизмами, связанными с другими механизмами. Как раз такой она видела в комнате, где умерла Агата Кантсвинкль… но у той панели не было второго цифрового дисплея. А у этой был.

Она посмотрела на Ричарда. Тот взглянул на ее, приподняв брови, словно тоже был удивлен. Потом прикоснулся к панели ногтем. Второй дисплей был закреплен неплотно, но подключен к управляющему механизму. Она обратила внимание на состав газовой смеси. Когда Диллит находилась в этой комнате, состав воздуха был точно таким же, что убил Агату Кантсвинкль.

Анна Мария нахмурилась. Бросила взгляд через плечо на дверь. Хансейкер все еще стоял, прислонившись к косяку и буравя ее взглядом. Похоже, он не одобрял ее действия. Или же действия Ричарда. А может быть, он вообще никогда и ничего не одобряет.

Она вздохнула и подошла к двери.

— Подвинься, — попросила она.

Хансейкер не шелохнулся.

— Я не шучу. Подвинься. Мне надо кое на что взглянуть.

— На что?

— Проще показать, чем объяснять, — сказала она, отодвигая его. Потом заглянула в запорный механизм. К нему был прикреплен еще один маленький цифровой дисплей.

— Эта дверь была закрыта, когда вошел Фергюс?

— Не знаю, — ответил Хансейкер. — Не спрашивал.

— И ты не потрудился сказать ему, чтобы они держали дверь открытой?

В глазах Хансейкера стала медленно появляться злость:

— Конечно, сказал. Вообще-то, это часть общих инструкций для персонала. Дверь всегда должна быть открыта, когда в номере находится работник, даже если там нет постояльца.

— Хм-м-м, — протянула она.

— Что? — спросил Ричард, стоя возле панели управления.

— Это таймер. Он запирает дверь.

— Таймер, — сказал он, — меняет состав воздуха.

— Его не могли поставить, когда здесь была Диллит.

— Значит, кто-то установил его раньше.

— Отсюда следует, что целью убийцы была не Диллит.

— Он хотел убить Сьюзен Кармайкл, — почти выдохнул Хансейкер. Анна Мария уловила дрожь в его голосе. — Если бы я пришел к ней чуть позже…

— То умер бы тоже, — подтвердила Анна Мария. — Надо подпереть эту дверь, чтобы не закрылась.

— Сомневаюсь, что эта комната снова начнет убивать, — заметил Ричард.

— Но другие комнаты могут, — возразила Анна Мария.

— Я уже переселил всех из старых номеров, — сказал Хансейкер.

— Будем надеяться, что этого достаточно… — Анна Мария почувствовала легкий озноб. Ей нравился это озноб. Возбуждение, как ей его не хватало. — Может быть, он начнет охотиться и на нас.

— О, не очень-то на это надейся, — огрызнулся Хансейкер и вышел.

Ричард снова приподнял брови:

— И что бы это значило?

Анна Мария пожала плечами:

— Наверное, расстроился.

Ричард кивнул:

— Думаю, было бы удивительно, если бы он не расстроился.


* * *

Хансейкер протопал вниз по лестнице. Теперь он не знал, что делать. Предупредить Кармайкл? Загнать всех постояльцев в одно помещение и держать их там, пока не прилетит корабль?

На полпути вниз он остановился и прислонился головой к стене. Все его обучение, долгие годы, потраченные на образование, весь положительный и отрицательный практический опыт не подготовили его к такой ситуации. Он просто представить себе не мог лекцию на тему: «Как справиться с убийцей, который рыщет по вашему курорту?».

Просто: обратиться к местным властям.

А если их нет?

Он стукнул головой о металлическую стену. Если собирать постояльцев, то куда их отвести? В ресторан? В казино?

Казино хотя бы большое. И там будет трудно испортить систему жизнеобеспечения.

Может быть, просто заставить их вернуться на корабль, и если они там поубивают друг друга, то и черт с ними. Даже если помрут, надышавшись там дымом — пусть. Это не его забота. Пока они здесь, от них одни проблемы. А когда они на корабле, то он к ним не имеет никакого отношения.

Вот что нужно. Позвать парней-ремонтников, и пусть они изобразят охранников из местной службы безопасности. Для этой роли сойдут даже его шеф-повар и крупье из казино (пока на ней будет блузка). Они окружат этих ужасных людей и загонят их на корабль. И если они там умрут, то умрут. У него свело желудок.

Может быть, если они все умрут, то он сумеет отправить корабль в самый темный и далекий космос. Поставит его на автопилот, и пусть он валит отсюда. У Хансейкера ненадолго даже поднялось настроение. Потом он вспомнил, что уже снял деньги с их счетов. А запись об этих операциях уничтожить не может. И запись докажет, что они были на станции.

Проклятье. Он даже не представлял, что делать дальше.


* * *

Ричард помог Анне Марии отвезти труп в медицинское крыло. Ему уже осточертело таскать трупы. Это уже пятый — и единственная женщина, с кем он не был знаком при жизни.

Медицинское крыло располагалось в самой отдаленной части станции и, безусловно, не заслуживало названия «крыло». В лучшем случае это был медицинский отсек — несколько комнатушек, пристроенных к станции.

На одном из столов лежало обнаженное тело Агаты Кантсвинкль — еще один образ, который никогда не изгладится из его памяти. К его удивлению, два других тела с корабля лежали в прозрачных холодильных боксах и через два дня после смерти выглядели не хуже, чем при жизни. Он переложил Диллит на ближайший стол и с облегчением размял мышцы.

— Спасибо, — сказала врач тем тоном, который профессионалы используют, намекая: ты свою работу выполнил, а теперь проваливай отсюда.

Что он и сделал.

И, выйдя в коридор, осознал, что до сих пор вел это расследование совершенно неправильно. Он искал общие связи, мотив. А уж ему-то лучше, чем кому-либо, следовало знать, что мотив значит намного меньше, чем это изображают в детективах.

Мотивом большинства его первых убийств было то, что мать нанимала его сделать эту работу. Последние убийства он также совершал, потому что мог на них заработать. И только у первого был реальный мотив: тот человек убил его отца и погубил жизнь Ричарда. Ему нужно искать не мотив. Надо искать опыт. Технический опыт. По системам жизнеобеспечения.

Он торопливо зашагал к вестибюлю, надеясь, что в паршивой и устаревшей базе данных Хансейкера найдется достаточно информации, чтобы решить эту задачку.


* * *

Истерики у нее не было. Если бы она закатила истерику, Хансейкер справился бы. Его этому обучали. В отелях высокого класса гости нередко закатывают истерики из-за всяких пустяков. А здесь, в отеле откровенно не шикарном, люди впадают в истерику… ну, просто потому, что они здесь.

У Сьюзен Кармайкл были причины для истерики. Она могла бы умереть в том номере, если бы Хансейкер ее не переселил. Но она к тому времени уже поняла, что может умереть, и вела себя спокойнее Хансейкера.

Она даже нашла способ связаться с отцом, настолько знаменитым вице-адмиралом, что даже Хансейкер о нем слышал. И отец выслал корабль, который будет здесь ровно через восемнадцать часов вместе с какой-то «поддержкой», которая решит проблему. Что бы это ни значило.

Но в свой номер она не вернется. И в любой другой тоже.

Ей хотелось остаться с Хансейкером — ей почему-то казалось, что Хансейкеру ничего не грозит. Он сидел в своем кресле возле стены, не знающий, где опасно, а где нет. А она — у его рабочего стола, как будто принимала гостей вместо него.

Он все еще обсуждал с ней, стоит ли эвакуировать всех остальных из номеров, когда ворвался Айликов.

— Мне нужна твоя база данных, — заявил он.

— А куда подевались «пожалуйста» и «спасибо», — буркнул Хансейкер и протянул ему планшет.

Айликов проигнорировал его замечание, но бросил взгляд на Кармайкл. Похоже, он не очень удивился, обнаружив ее здесь. Затем прислонился к столу и начал потрошить базу, работая пальцами с такой скоростью, какая Хансейкеру и не снилась.

Пока Ричард работал, все трое молчали. Кармайкл наблюдала за ним. Хансейкер приглядывал за дверью и лестницей, хотя недавние события и показали, что толку от этого никакого. Тут Айликов взглянул на Кармайкл:

— Вы с Агатой когда-нибудь оставались наедине?

— Здесь? — уточнила она.

— На корабле.

Она опустила глаза:

— Я как-то раз с ней поговорила. После того инцидента… ну, сами знаете. Мне стало ее так жаль, что…

— Какого инцидента? — прервал ее Хансейкер. Это не стало бы его делом, если бы все события ограничились кораблем, но корабельные проблемы захлестнули его маленький курорт, и он решил, что имеет право знать.

— На корабле мы обедали по расписанию. Нас кормили в одно и то же время, а столовая была не очень большая. Нам пришлось узнать друг друга довольно близко, а это не всегда хорошо.

Айликов кивнул, но головы не поднял — он слушал, продолжая копаться в базе.

— Короче говоря, после смерти профессора Грове мы были очень взвинчены, и Агата завела разговор о том, что нам нужно выбрать человека, который бы нас возглавил и не допустил, чтобы стало еще хуже, и это окончательно достало Бантинга. Он заявил ей, что она любопытная и заносчивая старуха, которая понятия не имеет, как общаться с людьми, даже если ее этому специально учили, и что она, безусловно, не может ничего возглавлять, и он не верит ни одному ее слову, и… — Сьюзен покачала головой. — Поначалу я с ним соглашалась, она была женщина неприятная, и я отдала бы что угодно, лишь бы общаться с ней как можно меньше, но он все не замолкал, и к концу она выглядела совсем растоптанной.

Теперь Ричард оторвался от планшета. Хансейкера ее рассказ тоже удивил. Он просто не мог представить морально растоптанную Кантсвинкль.

— Я дождалась, пока все ушли, — продолжила Сьюзен, — и сказала ей, что у всех сейчас нервы на пределе, но Бантинг не имел права так обрушиваться на нее, а она расплакалась, и мне стало очень неудобно. Я отвела ее в каюту и посоветовала отдохнуть. Сказала, что к утру все наладится, и ушла.

— И что потом? — спросил Хансейкер, ожидая продолжения.

— Потом мы обнаружили тело Тристы и пожар и едва смогли выжить.

— У меня сразу же создалось впечатление, что вы не хотите общаться с мисс Кантсвинкль, — заметил Хансейкер.

Сьюзен взглянула на него с удивлением:

— Я старалась этого не показывать.

— Вы всячески избегали ее во время регистрации, — напомнил Хансейкер.

Сьюзен опустила глаза и вздохнула.

— Она была очень прилипчивая. Во время того спора я вдруг поняла, что она такая напыщенная из-за своего одиночества, и я допустила огромную ошибку, попытавшись ее утешить. Окажись этот полет нормальным, я не смогла бы отделаться от нее до самого конца.

— Если бы это был нормальный полет, — вставил Айликов, — то вы вообще бы с ней не заговорили.

— И то верно, — согласилась Кармайкл. Потом взглянула на него, нахмурившись. — А почему вы спрашивали про меня и Агату?

— У меня есть теория.

Но больше он ничего не сказал. И продолжил работать с планшетом, а это задело Хансейкера.

— Не хочешь поделиться своей теорией? — спросил Хансейкер.

— Я считаю: кое-кто решил, что вы что-то увидели, — сказал Айликов. — Могло быть такое?

Кармайкл пожала плечами и покачала головой.

— Это могло случиться, когда вы с Агатой были вместе.

Она снова покачала головой:

— Ничего.

Он недоверчиво хмыкнул и продолжил работу. И после долгой паузы негромко проговорил:

— Ну вот, кажется, нашел.

— Что нашел? — спросил Хансейкер. Кармайкл подсела ближе. Ричард ответил не сразу. Сперва он убедился, что никто не может их услышать — проверил двери и заглянул на лестницу.

Вернувшись к столу, он заговорил очень тихо. И объяснил свою идею — искать человека с опытом, а не мотив. Он не стал упоминать, как боялся, что база данных окажется неполной (так оно и случилось, но это уже не имело значения, потому что он все-таки нашел то, что искал).

— Когда я стал искать специалистов по системам жизнеобеспечения, то нашел два имени. Я ожидал, что хотя бы один окажется из экипажа, но ошибся.

— Какие имена? — Впервые за все время, что она сидела здесь, в голосе Сьюзен прозвучала паника.

— Уильям Бантинг и Лиза Ламфер.

— Бантинг… — сказал Хансейкер. — Это тот самый, что орал на Агату?

Кармайкл кивнула.

— Но у того, кто убил Агату и нацелился на вас, Сьюзен, было для этого очень мало времени, — заметил Ричард. — Вас ведь уже расселили по номерам. Вы в свою комнату впускали кого-нибудь?

— Джанет Потсворт. Но я не оставляла ее в комнате одну, и к панели управления она не приближалась.

— Кого-то еще?

Она покачала головой.

— Где вы были после того, как мы нашли тело Агаты?

— Я не выходила из номера.

— Выходили, чтобы купить одежду, — напомнил Хансейкер.

— Да, точно. Я покупала одежду. Но Бантинг в тот момент ничего не мог сделать. Он был в бутике вместе со мной.

Она произнесла слово «бутик» с легким сарказмом. Ричард на секунду нахмурился. Бантинг орал на Агату и заставил ее расплакаться. Она не подпустила бы его к себе. А вот другую женщину?..

— У нее были какие-нибудь стычки с Лизой? — спросил Ричард.

Кармайкл пожала плечами:

— Понятия не имею. Я даже не уверена, что они вообще разговаривали.

— А вы видели Бантинга или Лизу в тот вечер, когда остались наедине с Агатой?

— Лизу. Но тут не было ничего особенного. Она забыла что-то в столовой. Прошла мимо нас с немного озабоченным видом. Это неважно.

— Мимо вас откуда? — спросил он.

— Полагаю, из своей каюты.

— Но вы вели Агату в ее каюту?

— Да.

— Из столовой.

— Да.

— Но каюта Лизы была далеко от каюты Агаты.

Кармайкл взглянула на него.

— Ее каюта была совсем в другой части корабля.

— А пожар начался недалеко от каюты Агаты, — добавила Кармайкл.

Ричард кивнул. Теперь они знают, кто убийца. Лиза Ламфер убила Агату и собиралась убить Кармайкл, потому что они могли связать ее со всеми событиями.

— Все это звучит так гладко и логично, — возразил Хансейкер, — пока вы не вспомните, что Лиза едва не умерла, вдохнув тот же отравленный воздух, который погубил Агату.

— А она его вдыхала? — усомнился Ричард. — Она вошла в комнату Агаты, переключила панель управления, может быть, даже подождала, пока Агата умрет, затем переключила обратно. Подождала, пока воздух немного очистится, и разыграла спектакль. У меня предчувствие, что, если мы обыщем ее комнату, то найдем какую-нибудь компактную дыхательную маску, которую она спрятала, прежде чем вернуться и «обнаружить» Агату.

— Но зачем ей это было делать? — спросил Хансейкер.

Какие же они наивные. Или это он недостаточно наивен? Для него все выглядело очевидным. Едва увидев имя Лизы, он понял, как все было проделано. И немного — почему проделано.

— Чтобы ее не заподозрили. Вы навсегда вычеркнули ее из списка, даже когда я узнал о ее технической подготовленности, потому что она тоже пострадала. — Он едва не добавил, что так поступил бы любой профессионал. Но он этого не сделал. Все же он увидел, с каким выражением на него взглянул Хансейкер.

— Можно мне планшет? — спросил Хансейкер.

Ричард вернул ему планшет, готовясь к следующему вопросу, который последовал с предсказуемой быстротой.

— Полагаю, у тебя нет опыта работы с системами жизнеобеспечения? — спросил Хансейкер.

Ричард сдержал улыбку:

— Нет.

— Я проверю, — предупредил Хансейкер.

— Проверяй. Но вспомни, что я тебе уже говорил. Я бы не стал устраивать пожар. Чтобы покалечить корабль, есть способы и проще, и надежнее. Она не хотела, чтобы мы все умерли. Она знала, что мы поблизости от вашего курорта.

— Но зачем убивать пять человек? — спросила Кармайкл.

— Это я и собираюсь выяснить, — ответил Ричард.

Для этого пришлось поработать. В куче информации отыскалась единственная зацепка. Профессор-математик. Он шел на повышение, а Лиза считала, что это несправедливо. Когда-то он провалил ей защиту магистерской диссертации, сказав, что она небрежно работает. Тогда она перевелась на инженерный факультет и окончила его, хотя и без отличия и по не очень-то востребованной специальности. Чтобы добиться хоть какого-то успеха, ей требовалось дополнительное образование.

Она села на корабль, планируя долететь вместе с профессором до Ансари, а там постараться погубить его карьеру. А может, и убить его. Но ждать конца полета она не стала.

Триста умерла потому, что видела убийство профессора и не собиралась молчать. Лиза не предполагала, что тело Тристы будет найдено. Вероятно, она думала, что пожар обнаружат раньше. Но к тому времени, когда пожар заметили, весь корабль уже был охвачен паникой. А это, по мнению Ричарда, означало, что в своих расчетах она допустила ошибку. Получается, что профессор Грове оказался прав. Ее математических способностей не хватило, чтобы решить эту задачу.

Затем Агата Кантсвинкль и Сьюзен Кармайкл увидели Лизу в подозрительном месте. Если бы началось расследование, они могли упомянуть об этом. А рисковать она не хотела. Поэтому спланировала два последних убийства, и они могли бы сойти ей с рук, если бы Хансейкер не переселил Сьюзен в другой номер.

Но чего Ричард не мог понять, так это почему она убила Реми Демопина.

— Я его не убивала, — огрызнулась Лиза. Они связали ее и отвели в бар вместе с остальными пассажирами. Никто больше не хотел оставаться в одиночестве. И все подозревали, что Ричард, Хансейкер и Кармайкл поймали не того человека, хотя Лиза с самого начала совершенно ясно дала понять, что они не ошиблись.

— Как это — не убивала? — воскликнула Кармайкл. — Мы знаем, что ты убила.

Лиза покачала головой:

— Он действительно покончил с собой. Фактически, он меня и вдохновил. Я подумала, что все станут искать связь между ним и профессором Грове. А потом начнется пожар, все забудут про убийства, и…

Она опустила голову. Наблюдая за ней, Ричард понял, что уже встречал подобных людей. Такие сперва представляют, что сделают, потом совершают задуманное и гадают, почему же все получилось не так, как они планировали.

— Тебе нужно было просто вышвырнуть его за борт через шлюз, — сказал Ричард.

Все повернулись к нему. Он понял, что ляпнул лишнее. И пожал плечами, изображая безразличие.

— Я имел в виду, что, если бы ты сделала что-нибудь простое, никто бы об этом и не задумался. А все эти хитроумные штучки тебя и погубили.

Но и это прозвучало скверно. Как будто один убийца давал совет другому. Хотя так оно и было.

Хансейкер скрестил руки на груди и наблюдал за Ричардом, слегка хмурясь. Анна Мария стояла в дальнем углу и слушала. Капитан все еще сидел за столиком, накачиваясь виски. Кармайкл посматривала на часы, с нетерпением ожидая прибытия корабля, посланного ее отцом.

Все прочие сидели как можно дальше от Лизы, как будто ее безумие было заразным.

Однако Ричард остался неподалеку от нее. При всех ее хитроумных способах убийств и ошибках она была такой, какой следовало быть убийце. Человеком, у которого имелась причина для совершенного, и причина веская. Личная причина. Важная. Нечто такое, что для нее было вопросом жизни и смерти. Поэтому и действовала она столь отчаянно.

Он больше не задавал ей вопросов. Отец Сьюзен может вывезти их всех на разных кораблях. А Лиза где-нибудь предстанет перед судом. Но не для всех это станет счастливым избавлением. Капитан потеряет работу. Кармайкл вернется туда, куда явно не хотела возвращаться. А Ричард уже не сможет добраться до Ансари.

Не говоря уже о тех, кто погиб. Их семьи уже никогда не будут прежними.

Он подошел к Анне Марии Девлин. Красивая женщина. Или была бы такой, если бы не стала депрессивным алкоголиком. Сейчас она была трезва, но Ричард видел тенденцию. Она из тех людей, кто не хочет меняться, потому что не видит в этом смысла. Кроме того, меняться тяжело. И это с каждым днем становилось для него все яснее.


* * *

Корабли прилетели через пятнадцать часов, а не восемнадцать. Всем предложили лететь дальше, на выбор. Едва Хансейкер понял, кто такой отец Кармайкл — а он действительно оказался весьма влиятельным и безобразно богатым, — он намекнул на причиненный курорту ущерб и в какое неловкое положение вице-адмирал попадет, если всплывет, что на жизнь его дочери покушались. А когда этот намек не сработал, Хансейкер добавил, что всем будет очень неприятно узнать, что дочь адмирала была в бегах, когда это происходило.

За молчание Хансейкер получил щедрые откупные, которых хватило бы на обновление всего-курорта. И эта мысль ему понравилась.

Он захотел сделать свое заведение как можно более неуязвимым. Потому что подобная ситуация повториться не должна. Никогда.

Айликов не улетел вместе с остальными. Давать показания в суде он тоже отказался, хотя его и очень уговаривали. Теперь он сидел в баре и смотрел, как напивается Анна Мария — это стоило видеть. Несчастным он не выглядел, но и счастливым тоже. Он ждал следующего корабля, чтобы улететь отсюда. Но было ясно, что он и сам не знает куда.

А Хансейкер все думал. Станция — это замкнутый мирок. Формально, любые происшествия здесь подпадают под юрисдикцию системы Коммонс, но никаких судебных преследований никогда не бывало.

Хансейкер не знал, что бы он стал делать, не окажись рядом Айликова. Тот не был силачом и не выглядел крутым. Но у него имелся опыт.

И он сделал все необходимое, чтобы сохранить мир и спокойствие.

«Тебе надо было просто вышвырнуть его за борт через шлюз».

Хансейкер никого бы не смог вышвырнуть через шлюз. Никогда. Но вот заплатить кое-кому, чтобы тот все это проделал, пока он сам смотрит в сторону, — на это он бы согласился. Разумеется, такое согласие в данных обстоятельствах не сработало бы. Зато могло очень даже пригодиться в будущем.

И если Хансейкер чему и научился за свою жизнь, так это тому, что лучше быть ко всему готовым заранее.

Будь он готов, ничего этого не случилось бы.

Двери запирались бы, как положено, панели управления были бы современными, а все номера — чистыми и готовыми принять постояльцев.

Если бы да кабы…

Но он ни о чем жалеть не станет. А будет жить дальше.

Он расправил плечи и вошел в бар. Замер на краткий ревнивый момент, когда увидел, как близко от Анны Марии сидит Айликов. Потом увидел отвращение на лице Ричарда и понял, что она никогда его не заинтересует.

И тогда Хансейкер сел за их столик и предложил Ричарду работу.

И не удивился, когда Ричард сказал «да».

Перевел с английского Андрей Новиков

+ + +


НЕВОЗМОЖНЫЕ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. The Impossibles. 2011.


Будильник, шесть утра. По земному времени. Вся чертова база живет по земному времени. Несколько секунд, чтобы протереть сонные глаза, вывалиться из кровати и удариться коленями о стенку — и так каждое утро со дня окончания Юридической школы.

Ну да, она была не лучшей в своем потоке. Ладно, двадцать пятой. Но и не в хвосте, даже не в середке. Ближе к лучшим. И неважно, что закончила она Юридическую школу Альянса, куда поступить труднее, чем в любой университет на Земле или на Луне. Труднее, чем в Гарвард, Оксфорд или Юридическую академию в Армстронге. Каждый год в Юридическую школу Альянса принимают всего двести студентов, и лишь сто заканчивают ее три года спустя.

Это все ничего не значит. Надо было попасть в первую двадцатку. И Керри не хватило всего пяти шагов до гарантированного найма.

Вот об этом она и думала каждое утро, стукаясь коленями о стенку. А потом начинала гадать, где именно прокололась. Что это было — оценка в девяносто баллов на экзамене по контрактам в конце второго курса? Или эссе по курсу «Договоры Земного альянса», которое ей пришлось переделывать пять раз? Или вечеринка, после которой она не выспалась перед экзаменом по гражданскому праву, и старик Скотт срезал ей два балла за медлительность в ответах?

Или она облажалась на какой-то мелочи — не вызвалась добровольцем в консультанты по аренде жилья или не участвовала в учебных судебных процессах каждый семестр?

Она этого не знала… а ей почему-то было важно знать. Впрочем, ее семья была счастлива — ведь она стала адвокатом в престижной системе Мультицивилизационного трибунала. Но работа оказалась не столь замечательной, как это громкое название. Люди за пределами базы, единственной базы, почти целиком отданной Межвидовому суду Первого округа, не знали, насколько это место безобразно. Когда она прибыла сюда почти два года назад, оно ее шокировало.

Оно повергало в ужас всех свежеиспеченных адвокатов, прибывающих сюда впервые. И все они начинали гадать: что именно привело их сюда? Что они такого сделали? Или чего не сделали?

При поступлении в Школу можно было в договоре отметить галочкой пункт: «Заем на обучение будет выплачен полностью, если студент после окончания добровольно согласится пройти стажировку на государственной службе».

Этот пункт отметили все. Потому что если выпускника принимала на работу юридическая фирма, то она же и погашала заем, и в любом случае платить ничего не придется.

Вот только на работу ее не приняли. Когда она поступала, ей никто не сказал, что фирмы берут на работу лишь двадцать выпускников из каждого класса. Подразумевалось — когда ей дали тот проклятый бланк заявления, — что все выпускники школы получают работу.

И это было правдой, если смотреть с чисто юридической точки зрения.

Но после окончания стажировки она практически наверняка найдет работу, теперь уже всего через два месяца. Проведя здесь почти два года, она набрала больше опыта в межвидовом законодательстве, чем половина профессоров, преподававших этот курс в юридических школах по всему сектору.

Жуткого, ужасного, но тем не менее опыта.

Потирая колено, она схватила приготовленную на сегодня одежду: черная юбка, черный жакет, черная блузка. Нет смысла выделяться. Она здесь такая же заменимая, как и челноки, постоянно курсирующие между этой базой и базой Элен.

Пока на крохотной коммунальной кухне она торопливо допивала кофе, загрузились утренние файлы. База обеспечивала почти все: жилье, еду, если надо, то и одежду. Важнее всего были еда и кофеин — иначе (как показала практика) многие новоиспеченные юристы теряли сознание прямо в суде. Слишком много работы, некогда поесть и тем более подумать. А ей еще казалось, что в Юридической школе тяжело. Да Юридическая школа, лучшая в Земном альянсе, — это просто детский сад по сравнению с Межвидовым судом Земного альянса Первого округа. Не зря здешних адвокатов прозвали «невозможные».

Здесь все было невозможным — от ежедневного количества дел до шансов выиграть процесс. Реально его никто и не выигрывал.

Она взяла со стола банан — чуть подлиннее и чуть пооранжевее, чем ей нравились. В гидропонных садах выращивали пятнадцать тысяч разновидностей одних только бананов. Эти сады занимали целиком один из ярусов, обеспечивая свежими овощами и фруктами постоянных жителей и посетителей (последних, разумеется, за отдельную плату). Те из гостей, кому это было не по карману, получали ту неописуемую еду, которой кормили подсудимых. Все подсудимые появлялись на базе по пути в какие-то другие места, все были испуганы и, по их собственному убеждению, невиновны.

Выскакивая за дверь, она едва не врезалась в одного из юристов ночного суда, возвращавшегося домой. (Как же его зовут? Сэм? Она не смогла вспомнить, а следовало бы, потому что они посменно арендовали эту квартирку.) Он что-то буркнул вместо приветствия, вымотанный настолько, что едва двигался, а она кивнула в ответ, чуть более свежая после сна.

Свежая, но озабоченная. Торопливо шагая к лифту, она рассортировала двадцать пять сегодняшних дел на четыре категории: утренние, дневные, вечерние и «боже упаси». «Боже упаси» она надеялась спихнуть по цепочке «пожизненным», которые досконально знали, как работает система. «Пожизненные» тоже в свое время отрабатывали заем на учебу, а потом оставались и говорили, что им здесь нравится. Выглядели они раз в пять старше своего возраста, но у некоторых в голосе все еще пробивалась нотка идеализма.

Сама она с ним распрощалась уже на третий день, когда отправила на Вигнин годовалого малыша за преступление, совершенное отцом за полгода до его рождения. Она не смогла этому воспрепятствовать. Черт, у нее не хватило времени даже просмотреть файл. Ей осталось лишь подать апелляцию и согласиться на лучшую сделку — впрочем, в Межвидовом суде Земного альянса лучших сделок не было, имелись только менее вопиющие.

Лифт доставил ее в главный коридор здания номер один, где располагалось большинство залов Межвидового суда. Разумеется, ни о каком «здании» речи не было — всего лишь земная лингвистическая формальность. Какие на базе здания — только этажи и секции — но их количество просто поражало. Этажи, секции и кольца… да, как она могла забыть про кольца? Ведь ей сегодня, возможно, придется отправиться в тюремное кольцо, хотя она и надеялась, что до этого не дойдет.

Единственное, с чем ей повезло, когда она сюда прибыла, — квартира. Рядом с местом работы. Некоторые коллеги добирались на работу из внешних колец, теряя каждый день два часа сна, потому что не решались задремать в трамвае, опасаясь проспать остановку.

Она не пошла по главному коридору, а выбрала короткую лестницу, это получалось быстрее, чем ждать очередной лифт. Поднявшись на пол-этажа, она прошла в офис, ставший ее домом после окончания Юридической школы.

После двадцати двух месяцев выживания (не послала все в задницу, не позволила папочке или богатому кузену выплатить ее заем, не стала проституткой, не велела ссудному агентству засунуть свой заем в известное место и вычитать остаток из зарплаты до конца ее жизни) она даже заработала право на свой стол в офисе. И пусть он располагался в клетушке у задней стены, а шириной был с прилагавшийся к нему стул, все же это был ее личный стол. Иногда она воспринимала его как заслуженную медаль.

Она бросила шкурку банана в утилизатор, немного удивленная тем, что ухитрилась что-то съесть. Она совершенно не помнила, как съела этот банан, а должна была запомнить. Ведь ей не нравились длинные и оранжевые бананы, казались слишком горькими и цитрусовыми, чтобы считаться настоящими.

Очевидно, она была настолько голодна, что ничего этого не заметила, мысленно сортируя дела и пытаясь выстроить их в таком порядке, который наиболее рационально отправит ее из одного зала в другой и оставит максимум времени для клиентов.

Она давно убедилась, что нет ничего главнее графика. Выстроить график даже важнее, чем ознакомиться с делом или узнать, кто из судей будет вести заседание. Самое трудное — выкроить время для встречи с клиентом, у которого иной раз имелась идея или крупица информации, способные смягчить приговор, уменьшить срок или (в идеальной вселенной) добиться оправдания, хотя такого ни разу не случалось ни с одним из ее клиентов, равно как и с клиентами тех, с кем она работала.

Конечно, до нее доходили слухи. Гейл Джилотти спасла жизни трех детишек, придравшись к какой-то формальности, а Шерри Хэмпстед сумела добиться оправдания, доказав, что правительство не выполнило полагающуюся идентификацию обвиняемых по ДНК.

Она давно собиралась проверить эти слухи, но, конечно же, не находила на это времени, а теперь ее каторга почти завершилась, и как только она покинет это богом проклятое место, то до конца жизни не станет даже думать о нем.

На ее столе оказались дымящаяся кружка кофе и пара туфель — она уже решила, что давно их потеряла. Ее босс Мэйз Блум стояла, прижавшись бедром к углу стола, словно собиралась остаться здесь на весь день.

Мэйз была высокая и худая. Одна из «пожизненных», лет сорока, или пятидесяти, или шестидесяти. В длинных черных волосах, сколотых на макушке, поблескивала седина, но Керри не знала, то ли это попытка выглядеть посолиднее, то ли возраст.

— У меня для тебя дело, — сказала Мэйз.

— Извините. Я лишь зашла отметиться и сразу пойду в зал судьи Вайса начинать сегодняшний марафон.

— Одно дело в обмен на десять твоих. Любых, даже самых трудных.

Это заинтересовало Керри. В первый месяц она согласилась бы не глядя. В первый год согласилась бы без лишних вопросов.

Но она пробыла здесь слишком долго, чтобы доверять соблазнительным предложениям,

— И что с этим делом не так? — спросила она.

— Это работа.

— Все дела — работа, — возразила Керри, запихивая туфли в нижний ящик стола. Совсем забыла, что одолжила их Мэйз для какого-то официального обеда ассоциации адвокатов.

— Эту работу должна сделать ты. Оправдательный приговор.

Керри замерла. Потом медленно выпрямилась и даже на полсекунды перестала тасовать в голове свой график. Она отключила все каналы, кроме срочной связи, оставив лишь часы, работающие в нижнем углу поля зрения правого глаза.

— Тогда почему вы сами не возьмете это дело? У вас ведь тоже никогда не было оправдательного приговора.

— Откуда ты знаешь? — спросила Мэйз, не улыбаясь. Ее темные глаза смотрели настолько серьезно, что Керри склонила голову набок.

— Так он у вас был?

— Не все хвастают своими успехами, — с горечью заметила Мэйз, и Керри ее поняла. Успехи здесь никогда не бывают стопроцентно позитивными. Большинство из них горько-сладкие.

— Так почему бы не добиться еще одного?

— Я же сказала. Это работа. Реальная работа. Исследовательская.

Керри не занималась исследовательской работой с тех пор, как попала сюда. Не было времени.

— Все дела требуют исследовательской работы, но ее никто не проводит, — сказала она, неожиданно осознав, что говорит как одна из «пожизненных». — И чем это дело отличается от других?

— Клиентка беременна.

Керри закрыла глаза. Она ненавидела дела с беременными. Они попадались ей один-два раза в месяц, и все были душераздирающими, тоскливыми и ужасными. Одна клиентка спросила, не сделать ли ей аборт, чтобы не проиграть свое дело, а другая поинтересовалась, не усыновит ли Керри ее будущего ребенка, чтобы тот не считался первенцем.

— Нет, — отрезала Керри. — Никаких дел с беременными.

— Клиентка говорит, что она из Черного флота.

После этих слов Керри окатила волна интереса — такого яркого, что он показался живым существом. Подобного чувства она не испытывала со времен Юридической школы.

— Она хочет признаться, что принадлежит к криминальной организации, чтобы дело не рассматривалось как межвидовое?

— Да, — подтвердила Мэйз.

— Все равно не понимаю, почему вы сами его не берете.

Мэйз скрестила руки на груди:

— У нее есть свой адвокат. Пейти.

Последнее слово она почти выплюнула. У пейти была репутация лучших юридических умов Земного альянса, но работать с ними трудно. Причина заключалась не только в их внешности — худые, как палка, и серокожие. Их дыхательные маски затрудняли общение, а настойчивость в соблюдении процедур до последней буквы обычно сильно раздражала судей.

От здешних судей требовалось рассмотреть за день как можно больше дел, иначе все могло рухнуть под бременем накапливавшихся задолженностей. И предотвращение задолженностей по делам было очень важно. Пожалуй, даже важнее самого правосудия.

На космической базе имелось немалое число тюрем, камер и судебных залов, а в сутках — лишь двадцать четыре часа. И любой обитатель Первого округа, нарушивший закон другой цивилизации, добавлял еще одно дело особому суду, который был создан для согласования законов одного вида с законами других.

Формально такие дела следовало бы предварительно рассматривать судам той цивилизации, чей закон был нарушен, но все отказывались от этой части процедуры, чтобы дело сразу попадало в Межвидовой суд. Он не был апелляционным — тот располагался на другой базе в другой части Первого округа, — но вполне мог считаться таковым, учитывая характер разбираемых здесь казусов. Доводы всегда основывались на процессуальной процедуре и специальной терминологии, а не на существе самого дела.

Керри никогда бы не смогла выучить прецедентное право двадцати пяти различных цивилизаций для работы по двадцати пяти различным делам, которые стояли у нее на очереди только сегодня. Ей нужно было действовать быстро, и судьи знали, что она торопится, и прокуроры знали, что она торопится. Тут помогали формальности, а также общие детали разных дел. Большинство слушаний касалось уже знакомых ей цивилизаций — дисти, вигнин, рев, и лишь иногда попадалось нечто более экзотическое, наподобие гийоннес или ссачусс.

— Ну, вот истина и проявилась, — сказала Керри. — Знаете, ваша предвзятость по отношению к пейти может навлечь на вас неприятности.

— Это не предвзятость. Мне просто не хватает терпения, чтобы работать с ними.

Отговорка не хуже любой другой, подумала Керри, но не сказала ни слова, а вместо этого спросила:

— Когда это дело будет разбираться?

— В полдень.

— В полдень? — Керри приподняла брови. — В каком суде?

— Судья Лангер.

Керри закатила глаза:

— Не самая легкая судья во Вселенной.

— Зато из тех, кто выслушает.

Керри знала, что это так.

— Я возьму это дело, если вы заберете все мои дела на сегодня.

— Не пойдет. У меня еще семь таких, которые я не могу перенести.

— Хорошо. Двадцать дел, на мой выбор.

— Я предлагала десять.

— А я хотела отказаться.

— Ты заинтригована.

— Не до такой степени, чтобы провести тяжелое дело в полдень, а потом и все остальные из моего списка. Двадцать дел на мой выбор.

— Пятнадцать.

— Договорились, — сказала Керри и начала перебирать дела. Четыре утренних, на которые она даже не взглянула. Три дневных и все пять из вечернего списка. Плюс три «боже упаси», которые никто не соглашался у нее забрать уже более двух месяцев.

Она заменила в файлах свое имя на имя Мэйз и переслала их, чтобы в судебных архивах не возникло путаницы.

Мэйз переправила ей свое дело, настолько объемистое, что канал связи выдал предупреждение о перегрузке. Ей пришлось переключиться на другой режим пересылки, чего она не делала со времен Юридической школы.

— Вы не сказали, что ваша подопечная уже имела судимость, — упрекнула Керри.

— Сказала, — возразила Мэйз. — Черный флот, не забыла? У тебя все получится.

— Хорошо бы, — ответила Керри, но Мэйз уже ушла.


* * *

Керри вновь перетасовала файлы и все расписание на сегодня. Теперь оно выглядело обманчиво простым: одно дело в девять утра в зале номер 61, и еще одно в полдень в зале 495. И неважно, что зал 495 расположен очень далеко от офиса государственных защитников. Неважно, что зал 61 оказался закрыт.

Новый файл пришлось изучать: она не могла его ни наскоро просмотреть, ни довериться адвокату-пейти. Возможно, у него многолетний опыт, но не исключено, что он еще ни разу не выступал в Межвидовом суде.

А это кратчайший путь к катастрофе.

Не говоря уже о клиенте. Беременная уголовница, готовая предстать перед судом, лишь бы не отвечать за то, что она натворила где-то на территории Земного альянса.

Но дело интриговало, и Керри пока не могла понять, хорошо это или плохо.

То есть она будет вникать в мелочи, что грозит перерасти в эмоциональную вовлеченность.

Значит, страдания в чистом виде.

Она запустила объемистый файл в режиме автообучения, посылавшего информацию напрямую в мозг. Керри терпеть не могла этот режим, но пользовалась им почти каждый день. Автообучение не давало ей какого-либо реального понимания файла. Оно даже не позволяло ей хорошо усваивать факты. Оно лишь помогало «почувствовать» дело, поверхностно ознакомиться со всеми его деталями, которые она потом могла при необходимости отыскать во время судебного заседания.

Однако самая большая проблема заключалась в том, что знания оно давало временные, и через две недели они стирались — если их специально не закреплять. Обычно она не закрепляла то, что узнавала в этом режиме, — слишком быстро сменялись дела, но в данном случае закрепление могло понадобиться.

Пока программа наполняла информацией мозг, она направилась в арестантскую зону на краткую встречу с утренним клиентом. На ходу она просматривала его дело, запустив файл перед левым глазом. Фабиан Фиске. Имя наверняка придуманное. Будь время, она порылась бы в файле, чтобы проверить, менял ли он когда-либо имя. Но времени не было.

Времени едва хватало, чтобы просмотреть факты. Фабиан Фиске работал на «Эфиерно корпорейшн» строителем в дневную смену. Уже одно это не обещало ничего хорошего. Большинство ее подзащитных были строителями. Они подписывали контракт, потому что им требовалась работа, а чтобы получить побольше, отказывались от защиты со стороны компании, если с ними что-то случалось.

Поскольку строители обычно оказывались в разных странных местах прежде, чем там обосновывался какой-либо иной бизнес, у них было гораздо больше шансов нарушить какой-нибудь местный закон. И гораздо меньше шансов получить хорошего адвоката или доступ к службе исчезновения своей корпорации.

Здесь и возникала проблема, с которой Керри сталкивалась каждый день с тех пор, как очутилась в этом захолустье: все верили, что обвиняемый в нарушении закона другой цивилизации окажется перед одним из тридцати Мультицивилизационных трибуналов, и формально это было так. Формально Межвидовой суд Земного альянса являлся филиалом Мультитрибунала в Первом округе. На практике же ничего подобного в судах, где работала Керри, не было. И судебная коллегия из представителей различных цивилизаций такие дела не рассматривала.

Это было непрактично.

Как правило, дела, наподобие случая с Фриске, решал один судья из группы представителей различных цивилизаций Земного альянса, решал, задав два-три вопроса и стукнув молотком. Если судья не будет действовать быстро, вся судебная система застопорится, потому что, вопреки расхожим представлениям, людей постоянно обвиняли в нарушении законов других цивилизаций.

Дело в том, что цивилизации были поразительно разными. За свою историю Земной альянс заключил договоры со множеством чужих миров. Эти договоры облегчили торговлю в пределах сектора и сделали Земной альянс самой влиятельной структурой в известной Вселенной.

Но цена этих договоров была чрезмерно высокой — во всяком случае, с точки зрения людей. Во всех договорах значилось, что нарушитель закона наказывается той цивилизацией, чей закон был нарушен. Звучит просто, но различия в культурах создавали наказания, которые людям — и многим инопланетянам — очень не нравились.

Наиболее знаменитым ранним казусом, изучавшимся в каждой юридической школе, стал случай с человеком, который случайно наступил на цветок — что считалось преступлением в мире, куда он прибыл на временную работу. И его приговорили к смерти.

И приговор был приведен в исполнение.

Как и тысячи, миллионы других. Людям это не понравилось, и через какое-то время они стали отказываться работать на крупные корпорации. Тогда те стали придумывать способы обойти чужие законы. Сперва они нанимали лучших юристов, а когда это не сработало, начали создавать службы исчезновения, позволяя своим работникам, обвиненным в наиболее тяжких преступлениях, получать новую личность, обрывать прежнюю жизнь и ускользать от возмездия.

Конечно, работники либо сами все это оплачивали, либо занимали достаточно высокое положение в структуре корпорации, чтобы иметь право на бесплатное исчезновение.

Существовали и независимые службы исчезновения, но они были настолько дорогими, что, например, рабочий-строитель не смог бы заплатить даже за консультацию, не говоря уже о стоимости полного исчезновения.

По пути к арестантской секции Керри прошла через индикатор безопасности — небольшой аппарат, просканировавший все ее тело. Затем пришлось подвергнуться еще одному сканированию, когда она проходила сквозь двойные двери.

Сканирование нарушило просмотр файла, и ей пришлось отмотать часть материала назад, потому что пропустила она, разумеется, самое важное — существо обвинения.

Подзащитного она нашла без труда. Он был старше своей голографии в деле, как минимум, лет на двадцать и выглядел высушенной версией того человека. Седые волосы, морщинистое лицо, скрюченные пальцы. Беднейший из бедных. У него нет денег даже на лечение рук.

— Фабиан? — спросила она.

Он вежливо встал и кивнул ей. Человек, который соблюдает правила. В мятой синей рабочей рубашке и грязных штанах, которые он отряхнул, когда она направилась к нему.

В ней шевельнулось сострадание, но она подавила эмоции. Подобного она не могла себе позволить, как и он не мог себе позволить настоящую защиту.

— У вас есть костюм? — спросила она.

— Нет, мисс, — ответил он, неумышленно подчеркивая разницу в возрасте, а заодно и то, что не представляет, кто она такая.

— Меня зовут Керри Штейнмец. Я ваш адвокат. В суде вам надо называть меня мисс Штейнмец.

Если ему вообще дадут слово, в чем она сомневалась.

— Хорошо, — негромко сказал он, кивая.

Она послала сообщение Мигелю, одному из помощников адвокатов: «Нужен костюм из шкафа, размер…»

— Какой размер вы носите?

— Что? — непонимающе моргнул Фиске.

— Костюм. И туфли.

Он пожал плечами. У него никогда не было костюма.

— Ну, одежда. Рубашка, брюки, туфли.

Она повторила «туфли» — на тот случай, если вопрос застал его врасплох, и он негромко ответил, покраснев. Он из тех, кто не любит сообщать личную информацию. Такие люди очень стараются остаться незаметными.

Что же он такого натворил, черт побери?

Она послала заявку помощнику, затем подвела Фиске к стульям.

— Мне необходимо, чтобы вы мне все рассказали. Кто вас обвиняет?

— Бахарн, — ответил он.

Она на мгновение ощутила надежду, но тут же ее прогнала. В отличие от многих, бахарны соглашались на денежный штраф вместо тюремного срока.

— И вы?..

— Напился, — голос Фиске дрогнул. — Я даже не помню.

— Но имеется видеозапись, верно? — спросила она. Не потому что знала, а потому что так оформляются подобные дела.

— Я просто вырубился. А они сказали, что я коснулся одного из них… не знаю, как они называются. Ребенка кого-то важного.

— Ребенка? — уточнила Керри. Когда кто-то задевал бахарнского ребенка, о штрафе не могло быть и речи, независимо от того, к какой касте этот ребенок принадлежал.

— Подростка. По нашим стандартам, так и вовсе взрослого. Двадцать с чем-то лет. Уже совсем выросшего.

Она кивнула, ощутив облегчение.

— Я коснулся его, когда вырубился… А что этот парень делал в баре для людей? — повысил он голос. — Они ведь не скажут.

Парень специально подставлялся. Возможно, за проценты от штрафа. Но этого она Фиске сообщать не собиралась.

— У ваших товарищей никто не просил денег, чтобы все уладить?

— Они сбежали. Бросили меня.

Умные люди. А он вырубился.

Пришел помощник с костюмом на плечиках и туфлями.

— Нужно, чтобы вы на время суда переоделись, — сказала Керри.

Фиске уставился на одежду.

— В суде надо быть одетым прилично, иначе вас не станут слушать.

Он взял одежду:

— Где можно?..

Здесь не было приватных зон, и она кивнула на дальний угол.

— Там.

Она поблагодарила помощника и попросила его немного подождать. Затем отвернулась, пока Фиске переодевался, и использовала это время, чтобы просмотреть видеозапись. Все оказалось в точности так, как он и сказал, а «парень» — длиннорогое существо с щупальцами, настолько широкое, что не помещалось на человеческом стуле — слонялся возле бара, откровенно ловя момент, чтобы подставиться.

Она не могла использовать это обстоятельство в качестве аргумента, как сделал бы дорогой адвокат, защищая клиента в реальном Мультицивилизационном трибунале.

У Фиске не было денег, а у нее не хватало времени.

Потом она взглянула на сумму штрафа и нахмурилась.

Вернулся Фиске, слегка шаркая в великоватых туфлях. Вид у него был потерянный, хотя и не до такой степени, как прежде.

— Вам нужно заплатить штраф, — сказала она.

Он покачал головой:

— Мне это не по карману.

Она не стала оскорблять его и говорить, что это небольшая сумма. Для него, наверное, целое состояние.

— Если не заплатите, судья отправит вас в камеру в бахарнском секторе. Там кто-нибудь о вас потрется, и штраф увеличится. К концу вашего срока вы случайно коснетесь полудюжины бахарнцев, и всякий раз получите новый штраф.

— Они не могут так поступить.

— Еще как могут. Вы уже признаны виновным в этом преступлении. Вам дадут пять лет за каждый невыплаченный штраф. Через две недели вам, наверное, уже придется сидеть лет сорок. А через месяц… — Она покачала головой и чуть смягчила голос. — Это смертный приговор, Фабиан. Вам надо заплатить штраф.

— Не могу. У меня нет работы. У меня нет денег. Моя семья будет очень нуждаться.

— А что с ними произойдет, если вы окажетесь в тюрьме до конца жизни?

Он опустил голову.

— Суд назначит вам график выплат, — еще мягче сказала она. — Вы сможете платить совсем понемногу и растянуть это на всю оставшуюся жизнь, зато спасетесь от бахарнской тюрьмы.

Он поднял голову и уставился на нее распахнутыми глазами:

— А я-то думал, что вы сможете меня вытащить. Я был пьян. Разве мы не можем пойти к судье и сказать, что все произошло случайно?

— Можем. Он не станет слушать. И, если честно, вы способны это доказать?

— Что? — спросил испуганный Фиске.

— Будто не прикоснулись к бахарнцу нарочно?

— Я был пьян. Я вырубился.

— А это вы можете доказать? У вас измеряли количество алкоголя в крови на месте преступления?

— Не знаю. Но мои друзья…

— Сбежали. Их нет на космической базе, а у вас нет денег, чтобы послать за ними. Доставить их сюда обойдется дороже, чем заплатить штраф со всеми пенями и процентами. Заплатите штраф, Фабиан.

Он сглотнул.

— Или проведите остаток жизни в бахарнской тюрьме. Вот такой у вас выбор.

Он покачал головой.

— Решайте сейчас, Фабиан, — велела она, радуясь, что у него необычное имя, которое легко запомнить.

Она когда-то давала клиентам время на принятие решения, но потом сообразила, что в этом нет смысла. И лишь отнимает время у других клиентов.

— Это ваш последний шанс.

— Окажись вы на моем месте, что бы вы…

— Я бы заплатила штраф. — Она положила ладонь ему на спину и подтолкнула к помощнику. — Мигель отведет вас в зал суда. Я перешлю туда ваше дело. Вам придется подписать приговор и договориться о графике выплат.

И она переслала файл, не дав Фиске шанс что-либо сказать. Потом встретилась взглядом с помощником:

— Он должен быть у судьи Вайса в девять утра. Отведи его к секретарю, внеси в дело несколько последних деталей и проследи, чтобы его исключили из списка моих дел. Если забудешь, я сама тебя уволю, понял?

Испуганный помощник кивнул. На прошлой неделе она пригрозила тем же другому помощнику, и тот уже не работает в офисе государственных защитников.

Керри всегда исполняла свои угрозы. В их работе нет места ошибкам — это она поняла на собственном опыте.

Она протянула руку. Фиске нерешительно ее пожал.

— Отныне оставайтесь на Земле или Луне, Фабиан. Держитесь подальше от инопланетян, и я вам обещаю, что жизнь у вас наладится.

Она выпустила его руку, слегка улыбнулась и вышла, ликуя в душе. Хорошо, что Фиске не видит ее лица, потому что он бы ее не понял. Помощник, скорее всего, тоже не понял бы, но именно такое в Межвидовом суде Земного альянса считалось победой, и она научилась радоваться этим моментам, потому что ничего иного у нее не оставалось.

Конечно, будь у нее склонность к суевериям, она бы задумалась, не сулит ли эта маленькая победа чего-то плохого для другого, большого дела, намеченного на сегодня?

Но у нее не было такой склонности.


* * *

Поскольку уже не нужно было в суд к девяти утра, у нее освободилось время для встречи с беременной клиенткой. Арестованных доставляли в суд лишь за час до начала заседания, поэтому пришлось ехать в тюрьму. Выходя, она послала сообщение, чтобы клиентку доставили в помещение для встреч.

Две поездки в трамваях, набитых юристами, их помощниками и судебными клерками — все ехали в тюрьму, чтобы сделать что-то в последнюю минуту перед доставкой арестованного в суд. Трамваи ходили по туннелям, проложенным в глубине базы, и поскольку смотреть в окно не на что, Керри старалась как можно тщательнее ознакомиться с информации по делу. Но до прибытия в тюрьму успела просмотреть далеко не все. Она вошла через вход для юристов, поочередно прижимая ладонь к нескольким дверям. Идентификаторы распознавали ее и пропускали, но это не избавляло от полного сканирования тела в поисках оружия.

В зоне для встреч, отгороженной толстыми стенами, ее приветствовал охранник и повел по коридору, который она прежде не видела.

Она предполагала, что окажется в большой общей комнате, где над столами, за которыми сидят клиенты и адвокаты, опускаются звуконепроницаемые колпаки.

Она увидит всех юристов, разговаривающих с клиентами, но не сможет их слышать.

Вместо этого охранник привел ее к камере, сделанной из такого же прозрачного материала, что и звуконепроницаемые колпаки. Но здесь длинный стол и четыре стула были привинчены к полу, а на столе виднелась крупная кнопка тревоги. Дверь в крыло, где находились арестованные, была усилена щитами и покрыта предупреждениями, а на своей двери она увидела парализатор, который вырубит арестованного, если тот попытается сбежать.

Подойдя, она заметила там юриста-пейти, хотя и не просила о встрече с ним. На его пол указывала мужская одежда — пиджак, рубашка с галстуком и брюки, хотя в культуре пейти одежда совсем не требовалась. Она поняла, что этот пейти внимателен к человеческим обычаям, и для него важно, чтобы люди это понимали.

Он был худой, как палка, и выглядел так, будто мог в любой момент сломаться. Нижнюю часть лица закрывала дыхательная маска, а три длинных и тонких пальца правой руки ритмично постукивали по крышке стола.

Ему не хватало терпения, что для пейти было нехарактерно. И ростом он был ниже среднего пейти.

Сердце Керри сжалось от нехорошего предчувствия. Пейти был молод — отсюда и одежда, и тревога о том, что о нем подумают, и даже нетерпеливость.

Она открыла дверь.

— Я Керри Штейнмец, — сказала она. — Государственный защитник, о котором попросил ваш клиент.

Пейти встал и протянул правую руку.

— Узвик, — представился он так тихо, что она едва расслышала. Теперь она поняла, почему Мэйз терпеть не могла работать с пейти. Во-первых, их было трудно расслышать, а во-вторых, у них были очень запутанные имена. У большинства пейти, с кем ей доводилось встречаться, в каком-то месте имени стояло «уз». Так что, разговаривая с ним, надо быть внимательной, чтобы не употребить неправильный суффикс.

Она осторожно пожала его пальцы. На ощупь они походили на гибкие палочки для еды. Она давно научилась не трясти их и даже не сжимать слишком сильно. Ей не хотелось причинить ему боль.

Подержав его пальцы требуемые пятнадцать секунд, она выпустила их.

— Я немного озадачена, Узвик. Государственные защитники назначаются клиентам, которые не могут заплатить адвокату. И тем не менее вы здесь.

Узвик склонил голову набок — знак печали пейти.

— Мне тоже не платят. Это любезность.

— По отношению к кому?

— К моему клиенту.

— Если вам не платят, как она может быть вашим клиентом?

— Кто-то же должен ей помочь, — тихо произнес он.

Чушь. Верный товарищ, как же. Она таких терпеть не могла.

— Вы член коллегии адвокатов Мультицивилизационного трибунала?

— Нет, — ответил он настолько тихо, что она едва расслышала.

— Тогда какая у вас специализация?

— Уголовное право.

— А в нем?

— Пиратство. — Будь перед ней человек, по тону его голоса она могла бы решить, что он смущен.

— Тогда это дело не входит в вашу юрисдикцию, а ваше присутствие нарушает конфиденциальность моего общения с клиентом. Вам придется уйти.

Он кивнул и встал:

— Она невиновна.

Керри давно бы разбогатела, если бы ей платили всякий раз, когда она слышала эти слова.

— Вам не хуже меня известно, что здесь это не имеет значения.

Он наклонил голову. Большие глаза опечалились:

— А я полагал, что имеет. Известны случаи…

— В Мультицивилизационном. Но только не в Межвидовом суде Земного альянса. Здесь клиент виновен, если его не спасает какая-нибудь нарушенная формальность.

— Она не подданная Земного альянса.

— Знаю. Я полагала, что этот пункт в ее пользу, пока не увидела дело. У нее уже есть судимость.

— А-а, — протянул он, прищурясь, что у пейти было эквивалентом улыбки. — Но это не так.

— Что не так?

— Судимость. Вы ведь не очень внимательно изучили ее дело, да?

— Я его получила только сегодня утром.

Он нахмурился:

— Она здесь уже две недели. Мы подали запрос еще до того, как ее сюда доставил тюремный корабль.

Керри пожала плечами. Эту жалобу она уже тоже слышала:

— Колеса правосудия вращаются медленно.

Пейти встревожился. Он вытянул длинные пальцы и что-то хотел сказать, но тут Керри получила по каналу связи предупреждение. Ей пришлось сесть и положить руки на стол, потому что к ней уже вели клиентку.

— Мне надо, чтобы вы ушли, — велела Керри.

— Я могу быть ассистентом. Вторым советником.

— Вы не сертифицированы практиковать в этом суде. А поскольку я знаю, что вы не имеете лицензии, это делает вашу просьбу незаконной. Так что больше никаких трюков. Проваливайте отсюда.

Он не стал ждать повторения, торопливо прошел мимо нее и открыл дверь.

— И не стойте в коридоре, где она может вас видеть. Иначе я подам жалобу начальству тюрьмы, и вас лишат права посещения.

Узвик наклонил голову и вышел. Керри слегка развернулась и проследила, как тот выходит через дверь в конце коридора.

Затем она услышала второе предупреждение и села прямо, как требовалось. Открылась дверь, и вошла клиентка.

Она оказалась меньше, чем ожидала Керри — жалостливо худенькая, как большинство тех, кто вырос в невесомости. Двигалась она медленно, явно непривычная к земной силе тяжести.

Беременность тоже не помогала ей ощущать себя комфортно. Она уже перевалила за второй триместр, но насколько — из-за худобы определить было трудно. Ее живот казался бы огромным и на шестом месяце, не говоря уже о девятом.

— Где Узвик? — спросила она.

— Он не может здесь находиться. Он не сертифицирован для этого суда.

Девушка тяжело опустилась на стул, положив руку на живот. На ее лице отразилось разочарование.

— Если это была стратегия, то дурацкая, — заметила Керри. — Меня могут исключить из коллегии адвокатов, если я позволю ему участвовать в процессе наравне с собой.

— Вы могли бы сделать вид, будто не знаете.

Керри подумала о том, сколько раз эта девушка просила кого-то перед судом «сделать вид».

— Он что, таким способом добился вашего оправдания во всех других судебных процессах?

Девушка пожала плечами, не желая отвечать. Умная. Потому что Керри пришлось бы писать заявление о том, что ей стало известно о действиях, противоречащих адвокатской этике.

— Не знаю, как делаются дела в пограничье, — заметила Керри, имея в виду ту часть сектора, где Черный флот действовал почти свободно. — Но здесь соблюдение правил имеет значение.

Говоря это, она ощутила себя лицемеркой. Почти для каждого, проходящего через эту систему, правила не работали — когда даже такие дела, подобные случаю Фиске, следовало считать победой.

— Я не совсем понимаю, что вы рассчитывали получить, привезя его с собой, — произнесла Керри резче, чем обычно говорила с клиентом в самом начале разговора. — У вас проблема с зайитами. А они наказывают воров очень просто. Вы всего лишь потеряете руку, и я уверена, что вашим людям из Черного флота не составит проблемы ее заменить. Вашему ребенку ничего не грозит, и вы, скорее всего, не окажетесь в тюрьме. Зайиты не верят в лишение свободы.

— У меня нет денег на замену руки, — сказала она. — У меня вообще нет денег на медицинскую помощь.

Керри вздохнула и откинулась на спинку стула. Она ненавидела клиентов, которые ей лгали.

— Черный флот может себе позволить все, что захочет. Он также располагает, насколько мне известно, лучшим медицинским оборудованием в обитаемом космосе. Так что руку вам смогут заменить. И новая будет настолько хороша — ваш ребенок даже не узнает, что вы ее когда-то лишились.

Девушка покачала головой:

— Не смогут. Разве вы не знаете, как это будет? Зайиты отрежут мне руку, но не окажут никакой медицинской помощи. Они даже не позволят мне привезти врача. А потом они вышлют меня. Я смогу умереть от одной только потери крови. И она же, наверное, убьет и ребенка.

— Так воспользуйтесь автобинтом и договоритесь, чтобы кто-то из Флота находился поблизости. Один корабль роли не играет. Зайитам будет все равно. Они хотят лишь получить вашу руку. Они потом выставят ее на обозрение — в назидание другим ворам. Если сравнивать межвидовые меры наказания, то это относительно легкое. Им даже все равно, если вас будет ждать корабль. Они не станут препятствовать вам попасть на него и получить медицинскую помощь. Они лишь не позволят получить ее на их планете, а это, должна вам сказать, только к лучшему.

— Вы не понимаете, — возразила девушка, поглаживая живот. — Я не могу обратиться к Флоту. Они меня изгнали.

Керри уставилась на нее и едва сдержалась, чтобы не покачать головой. Это меняло все. Объясняло, почему юристу-пейти не заплатили. И эту странную тактику проясняло тоже.

Потому что девушка оказалась в юридическом тупике. Она не была подданной Земного альянса, поэтому не имела доступа к медицинским учреждениям альянса, если не могла заплатить. А ее присутствие здесь как раз и означало, что она не могла заплатить за медицинскую помощь.

Она права. Даже если она воспользуется автобинтом, то истечет кровью задолго до того, как прибудет туда, где неимущим оказывают помощь бесплатно. На это могут уйти дни, а то и недели. На корабле ей помогут стандартными средствами, но не сумеют сохранить жизнь и ей, и ребенку.

— Полагаю, вы виновны, — сказала Керри.

Девушка снова пожала плечами, и Керри мысленно обругала Мэйз. Оправдательный приговор, как же! Мэйз просто воспользовалась тем, что Керри знала о ее предубеждении насчет пейти, и подсунула кошмарное дело, которое до конца жизни будет терзать Керри во снах. Она проиграет. И не только жизнь девушки, но и жизнь ее ребенка.

— А почему Флот вас изгнал? — спросила Керри.

Девушка потупилась:

— Потому что меня поймали.


* * *

История была такая.

Девушка, которую звали Донателла Уолтери, получила работу консультанта в семье зайитов-дипломатов, которым предстояло путешествие по Земному альянсу. Глава семьи женского пола (в зайитских семьях было несколько женщин, у каждой из которых имелась своя роль) получила назначение послом Зайита на Месснер — планету в дальнем конце сектора.

Назначение было сделано в качестве благодарности за политические услуги, а не потому, что эта семья обладала какими-то профессиональными познаниями о Земном альянсе или человеческой культуре. Донателле предстояло учить молодых зайиток человеческим обычаям, чем она и занималась почти два месяца.

За это время она узнала, где хранится Голубой Камень — знаменитая зайитская драгоценность, высоко ценимая на черном рынке из-за своей редкости. В последний день, когда семья паковала вещи перед отъездом, она сунула Камень в карман, получила оплату за работу, села в челнок, направлявшийся к отдаленной космической станции, а потом вернулась к Флоту. Камень улетел с ней.

— Но вы сказали, что вас поймали, — заметила Керри.

Девушка скривила губы, как будто не желая это обсуждать. Керри просканировала файл с ее делом и нашла ответ.

Кража, зафиксированная камерами наблюдения, произошла за четыре года до ареста.

А если добавить к этому изгнание из Черного флота, то Керри получила представление о том, что происходило за кулисами.

— Кто отец вашего ребенка?

— Это неважно.

— А я думаю, что важно. Это причина всего, что с вами произошло. Черный флот отказался от вас, потому что его предводителям пришлось выбирать, на чью сторону встать, и вы проиграли.

Девушка пожала плечами:

— Это меня все равно не спасет. Даже я достаточно знаю о местной юридической системе, чтобы это понимать.

— А отец ребенка не может послать корабль, чтобы помочь вам с медицинской частью приговора?

Девушка сжала губы:

— Нет.

— А ваши родители?

— Умерли.

Керри нахмурилась.

— У зайитов появилась запись того, как вы крадете Камень. И тогда вас вышвырнули, чтобы здесь арестовали.

Девушка кивнула.

— Если наказание будет исполнено, как положено, умрете или вы, или ребенок.

Девушка откинулась на спинку стула, притворяясь спокойной.

— И это решит проблему для кого-то из Черного флота, верно?

Девушка нехотя кивнула, словно не желала говорить.

Керри тоже не хотела ее слышать. Она ничего не желала знать, потому что девушка была права. Это ничего не изменит ни в работе Керри, ни в самом деле.

Для Межвидового суда потеря руки была легким приговором, потому что руку можно восстановить. Для людей это было более суровым наказанием, чем для зайитов, имеющих двадцать шесть различных конечностей, которые можно считать руками. Но люди, как правило, могли пережить такую потерю.

Если Керри приведет в суде достаточно убедительные аргументы, она может несколько смягчить наказание для Донателлы — например, обеспечить дополнительный перевязочный материал или присутствие пейти во время исполнения приговора.

Но это не решит основную проблему. У девушки нет денег, и нет возможности получить медицинскую помощь на территории альянса. Она не получит ее на Зайите, где будет исполнен приговор. И ей не по карману улететь с Зайита. Никто не обеспечит ей транспортировку.

Значит, Донателла и ее ребенок умрут.

— Вы не отрицаете, что похитили Камень?

Девушка пожала плечами:

— Я воровка из Черного флота. Или была ей. Я хорошо делала свою работу.

И пейти тоже делал ее хорошо, потому что несколько раз добивался ее оправдания.

— Вы родились на одном из кораблей Черного флота. За пределами Земного альянса.

— Да, на корабле. Но где именно — не знаю. На кораблях никогда не записывали, где рождались дети.

Значит, она действительно не подданная Земного альянса, хотя доказать это Керри не сможет. В Черном флоте не выдают свидетельств о рождении.

Керри откинулась на спинку и нахмурилась, размышляя, может ли это отсутствие доказательств помочь ей обеспечить доставку Донателлы в медицинское учреждение.

Вероятно, нет. Потому что судьи Межвидового суда всегда требуют доказательств, особенно когда адвокат пытается сделать какой-нибудь оригинальный ход.

А Керри именно это и задумала.

У нее нет никаких доказательств подданства Донателлы. Или есть? Надо проверить в ее деле.

Она встала.

— В полдень вам надо быть в зале суда. Приведите себя в порядок. Хорошо оденьтесь и ничего не говорите.

— Вы отправите меня на Зайит, да? — спросила девушка.

Она впервые за все время реально испугалась.

Керри знала, что не имеет права ее успокаивать. В суде может произойти что угодно, независимо от планов адвоката. И когда колода тасуется не в его пользу, как это обычно происходит в Межвидовом суде, что-либо обещать может только дурак.

Я вас к ним не пошлю, — сказала Керри. — Это сделает судья.

И она вышла.


* * *

Прежде чем вернуться, она повидалась в тюрьме еще с двумя клиентами. При обычных обстоятельствах ей не удалось бы с ними встретиться прежде, чем их доставили бы в суд. Конечно, оба думали, что она сможет их вытащить, а когда Керри сказала, что не сможет, спросили, нельзя ли подыскать им службу исчезновения.

— Формально, — благочестиво сказала она, потому что ей всегда приходилось говорить это благочестиво, — службы исчезновения, занимаясь людьми в вашей ситуации, нарушают закон. А я не могу нарушать закон, иначе потеряю лицензию адвоката.

Сидя в трамвае, она размышляла, насколько серьезной утратой стала бы потеря лицензии. Ведь чем она, по большому счету, занимается? Всего-навсего «перерабатывает» людей для различных инстанций, отсылая их куда-то. Пропускает через систему, чтобы они получили наказание за преступления, существа которых многие даже не понимают.

Она прогнала эти мысли и заставила себя вернуться к просмотру дела Донателлы. Она искала, искала и в конце концов нашла.

У нее засосало под ложечкой.

Она никогда ничего такого не делала, но это был единственный шанс добиться оправдательного приговора.

Она должна попробовать.


* * *

Зал номер 495 был для Керри самым нелюбимым во всем лабиринте Межвидового суда. Несмотря на номер, это был один из самых старых залов, маленький и тесный, с низким потолком, стенами, обшитыми панелями «под дерево», и скамьями, не обновлявшимися со дня открытия. Небольшая скамья подсудимых отделяла столы прокурора и защитника от мест для зрителей и скамьи присяжных.

Но присяжных этот зал не видел уже десятилетиями. Суды присяжных здесь были настолько редки, что превращались в спектакль и поэтому проводились в более просторных залах.

Она пришла на десять минут раньше. Даже успела перекусить. Съела в трамвае сэндвич с чем-то непонятным.

Когда секретарь суда объявил дело, Керри пересела за стол защитника. Узвик сидел в первом ряду. Наверное, с тех пор как Керри заставила его уйти из тюрьмы.

Судебный пристав привел Донателлу. Лицо бледное, под глазами глубокие тени. Наверное, плакала.

Она остановилась возле стола защитника, но садиться не стала и оберегающе сложила руки на животе. Она уже бывала в судах, знала, что все пройдет быстро и с таким животом нет смысла садиться, чтобы потом с трудом вставать.

Со своего места на нее уставилась судья Лангер. Ей было за пятьдесят, но у нее все еще оставался шанс перейти с этих быстрых пятиминуток на разбирательство настоящих дел в Мультицивилизационном трибунале. Керри уже выступала перед ней дважды и поняла, что Лангер не терпит задержек и разной адвокатской чепухи. Зато она относится ко всем юристам одинаково, чего не скажешь о большинстве других судей — те были благосклоннее к обвинителям, потому что закон тоже был к ним благосклоннее.

Прокурор Пейр Хрот окончил Юридическую школу одновременно с Керри. Он тоже отрабатывал здесь положенный срок. Стезю прокурора он выбрал, потому что надеялся когда-нибудь стать судьей, а адвокатам такая карьера никак не светила.

Он сильно похудел с тех пор, как попал сюда, и выглядел еще более усталым, чем тогда, в челноке с базы Элен.

Взглянув на Керри, он кивнул — один из немногих прокуроров, кого она знала еще до работы в Межвидовом суде; он все еще относился к ней по-дружески.

Секретарь назвал номер дела и зачитал обвинение. Потом судья спросила Керри:

— Оспаривать будете?

— Да, ваша честь, — сказала Керри, выходя вперед. — Мы настаиваем на отказе от всех обвинений.

Юридический спор никогда не привлекал чьего-либо внимания. Адвокаты всегда оспаривали обвинения, стараясь облегчить приговор. Но когда Керри запросила отказ от обвинений, бормотание публики за спиной — к которому она настолько привыкла, что даже не замечала, — прекратилось.

Все взгляды обратились на нее — от Пейра до пристава.

И взгляд судьи, разумеется.

— Я правильно вас расслышала, адвокат? — уточнила судья.

— Да, ваша честь.

Судья подалась вперед, ее глаза остекленели, как это часто бывает у людей, просматривающих что-то через каналы связи. Керри знала, что судья изучает дело.

— Я не вижу тут предмета для спора, адвокат. У обвинения имеется видеозапись совершенного преступления.

Пейр шагнул вперед — наверное, заявить, что у них имеются неопровержимые улики против Донателлы. Но Керри не хотела, чтобы ее перебивали.

— Да, ваша честь, — сказала она. — Мы не оспариваем факт преступления.

Она услышала слева протестующий вскрик — Донателле этот аргумент не понравился. Но Керри с ней не советовалась. И не обязана была советоваться.

— Мы оспариваем применимость обвинения, — сказала Керри.

— Это была кража, ваша честь, — вставил Пейр. — Разумеется, обвинения применимы.

Судья махнула в его сторону, чтобы он замолчал. Она выглядела заинтригованной, и у Керри на душе немного полегчало, пока она не услышала следующие слова судьи:

— Надеюсь, у вас есть веское основание тратить на это время суда, адвокат?

— Есть, ваша честь. Донателла Уолтери не является подданной Земного альянса. Наши договоры с Зайитом на нее не распространяются. Мы не можем выдать ее их системе правосудия, потому что не имеем права этого делать.

— Она член Черного флота, — заявил Пейр, искоса бросив на Керри изумленный взгляд. — Но один только факт, что она из Черного флота, не означает, будто она не подданная Земного альянса. Она могла присоединиться к ним в любой момент жизни. Кстати, ваша честь, ее неоспоримая связь с Черным флотом доказывает, что она преступница и готова лгать, лишь бы добиться выгоды для себя. Адвокат — добрый человек и, наверное, решила, что это лучший способ помочь беременной клиентке избежать уголовного наказания.

Керри приподняла брови. Он только что назвал ее добрым человеком? Перед судьей? Такой аргумент понижал репутацию Керри как адвоката, ставя под сомнение трезвость ее ума. Замечание ее разозлило — наверное, на такую реакцию оно и было рассчитано.

Но вместо резкого ответа Пейру она сказала:

— Для меня большая честь, что прокурор считает меня добрым человеком. Надеюсь, секретарь суда занесет это в протокол…

За спиной послышались смешки. Зрители уловили издевку.

— …потому что здесь мы полагаемся на судебные архивы и записи. Моя клиентка обвинялась во многих преступлениях. Она двенадцать раз представала перед судьей или присяжными и во всех случаях была оправдана.

— Очень рад за нее, ваша честь, — вставил Пейр, — но эти дела не имеют отношения…

— Позвольте мне закончить, прокурор. — Керри сделала паузу, чтобы судья могла вставить реплику. Поведение Пейра отличалось от общепринятого в открытом суде, но и ее поведение тоже. Судья, наверное, уже забыла, как происходят юридические споры между обвинением и защитой, со всеми их правилами и структурой. Все ее другие дела в этот день, на этой неделе… черт, в этом году!.. были формальностями: выступление прокурора, выступление защиты, приговор, удар молотка, следующий. Что-либо более сложное в этом суде не происходило уже давно.

Судья так ничего и не сказала. Она внимательно смотрела на Керри, явно ожидая продолжения.

— Во всех тех двенадцати делах, ваша честь, — сказала Керри, — моя клиентка заявляла, что не является подданной Земного альянса и что родилась на корабле Черного флота за пределами Земного альянса. Все двенадцать дел разбирались в судах Земного альянса. Во всех двенадцати велись протоколы, и приговоры основывались на фактах, выявленных в ходе судебных разбирательств. Короче говоря, ваша честь, здесь мы имеем двенадцать различных судов, рассеянных по всему сектору и самому Земному альянсу, которые признали, что моя клиентка не является подданной Земного альянса.

Теперь в зале суда наступила тишина. Все, включая Пейра, смотрели на Керри. В глазах у него мелькнула паника. Он не представлял, как такое оспорить и даже что сказать.

— Те двенадцать дел рассматривали преступления, совершенные человеком против человека, ваша честь, а такие дела подпадают под юрисдикцию Земного альянса независимо от того, является ли обвиняемый подданным альянса. Это первое дело, в котором моя клиентка обвиняется в краже у субъекта, который не является человеком. Тут применяются другие законы. Эти законы основаны на договорах между Земным альянсом и Зайитом. Моя клиентка не является субъектом этих договоров, поскольку не принадлежит ни к тому, ни к другому. Если хотите, я могу процитировать соответствующий закон, ваша честь. Вопросы юрисдикции дискутировались в первые годы существования Мультицивилизационного трибунала, и было установлено…

— Мне известен закон, адвокат. — Судья выглядела ошеломленной. — Я ознакомилась с этими судебными решениями, и вы правы. Ваша клиентка не является подданной Земного альянса. У нас нет иного выбора, кроме как отказаться от обвинений против Донателлы Уолтери. Вы…

— Ваша честь! — Пейр сделал еще шаг вперед и с паникой в голосе заговорил: — Мы просим задержать мисс Уолтери, чтобы ее можно было отправить на Зайит, а там наказать за совершенное преступление.

— Зайит уже подал запрос об экстрадиции? — осведомилась судья.

— Э-э… нет, ваша честь. Но как только они об этом узнают, они…

— Я не могу решать на основании того, что кто-то еще сделает, прокурор. Я могу решать только на основании имеющихся у меня фактов. Это проходят на первой неделе занятий в юридической школе. Вам нужно освежить знания?

— Нет, ваша честь. — Пейр шагнул назад. — Извините, ваша честь. Но…

— Если вы сумеете придумать причину для ее задержания, то можете ее высказать, прокурор. Но я не приму ее во внимание. Дело закрыто.

Она стукнула молотком, и зал суда взорвался. Люди говорили, смеялись, кричали. Даже пристав выглядел изумленным. Керри повернулась к Донателле:

— Надо вывезти тебя отсюда, пока они не успели связаться с кем-нибудь на Зайите.

Донателла моргнула, все еще не придя в себя:

— Так я свободна?

— Да. Пока они не получили ордер на экстрадицию. Пошли.

— Но как мне выбраться с базы? Меня привезли на челноке.

— Челноки бесплатные, ходят каждый час.

Керри взяла Донателлу за руку и повела по проходу. Люди хватали их за одежду, задавали вопросы, пытались заговорить. В этом году еще никто не добивался оправдательного приговора, хотя формально этот приговор тоже не был оправдательным. Просто дело закрыто. Но результат был тот же.

Донателла не будет наказана за преступление.

— А куда меня отвезет челнок?

— На базу Элен. Это ближайшая остановка, и достаточно большая, чтобы ты смогла там затеряться. Идем.

Она поискала взглядом пейти, но не увидела его. Наверное, он встретит их на станции. Она торопливо вывела Донателлу из зала и повела к лифту для юристов. Когда они вошли, Керри поспешно скомандовала дверям закрыться, чтобы никто не мог последовать за ними.

Она не остановила лифт там, где из здания суда обычно выходят к станции челноков, а спустилась на этаж государственных защитников, пересекла зал и вызвала другой лифт. Донателла с трудом за ней поспевала.

— Куда мы идем? — спросила она.

— Туда, где тебя не станут искать.

Они спустились по лестнице на один этаж и прошли через две двери. Вторая дверь вывела их на небольшую станцию для челноков. Красные цифры показывали, что следующий челнок прибудет через пять минут.

Донателла остановилась рядом — лицо ее раскраснелось, она тяжело дышала, а рука оберегающее лежала на животе. Но она ничего не сказала о своем самочувствии, поэтому Керри не стала спрашивать.

Ей нужно, чтобы Донателла села в этот челнок.

— Когда окажешься на борту, ни с кем не разговаривай, — проинструктировала она. — Если спросят твое имя, сделай вид, что не расслышала. Отойди. Не называй себя. Там нет ни кондукторов, ни автоматов, продающих билеты. Не дай никому обмануть себя. Если не назовешься, они не смогут исполнить приказ об экстрадиции. Когда прилетишь на другую базу, ты тоже не обязана называть свое имя. Когда выйдешь, просто смешайся с толпой. Поняла?

— Да.

Лицо Донателлы просветлело. Она почти улыбалась.

— У тебя есть деньги? — спросила Керри, мысленно выругав себя за такой вопрос.

— Раздобуду.

— Этого я и боялась. — Не хватало только, чтобы Донателла украла деньги на базе Элен и попалась. Тогда экстрадиции ей не избежать. А Керри требовалось, чтобы Донателла оказалась как можно дальше отсюда и чтобы произошло это как можно легче и быстрее. — У тебя есть доступ к своим деньгам?

Донателла улыбнулась:

— У меня вообще нет денег.

Керри протянула руку. Донателла недоуменно посмотрела на нее.

— Возьми мою руку.

Донателла повиновалась. Керри нажала на чип внутри большого пальца, не имеющий связи с Сетью. Такой несвязанный счет вообще не хранил информации о Керри. Просто деньги. И теперь она перевела все его содержимое на счет Донателлы. «Все содержимое» звучит круто, но Керри пользовалась этим счетом только для мелких расходов. И хранилась на нем от силы сотня кредитов.

— Теперь у тебя есть деньги, — сказала Керри, отпуская руку Донателлы.

— Это были ваши деньги?

— Да. — Красные цифры на стене вели обратный отсчет. Челнок находился уже на соседней станции. — Теперь они твои.

— Но вам не следовало этого делать. — Улыбка Донателлы пропала. Она выглядела ошеломленной.

— Нет, следовало.

Подошел челнок, раскрылись двери. В ближайшем вагоне были всего два человека, очень усталые на вид. Наверное, родственники какого-то подсудимого.

— Но…

— Кончай спорить и заходи в вагон. И помни, что я тебе говорила.

— Я перед вами в долгу, — сказала Донателла, заходя в вагон и берясь за поручень.

— Нет.

— Да, — с нажимом ответила Донателла. — А мой народ всегда платит по долгам.

Двери с шипением закрылись. Донателла стояла у окна. Она помахала, когда челнок тронулся.

Керри смотрела ему вслед, пока он не скрылся в туннеле. Еще одна остановка, и он отделится от базы и пролетит короткий отрезок до базы Элен. С сотней кредитов Донателле там не разгуляться. На Элен было два сегмента — курорт для богатых и дешевая часть, связанная с базой Межвидового суда. Номер в дорогом отеле ей будет не по карману, но она сможет поесть и снять номер в дешевой гостинице. И еще на Элен хорошая медчасть, где не откажут женщине, собравшейся вот-вот родить.

Керри тихонько вздохнула и приложила ладонь ко лбу.

Она никогда еще не отправляла на челноке клиента. Лишь рыдающих членов семьи и разочарованных друзей.

Она пошла вверх по лестнице, ощущая легкое головокружение. Она победила, но впереди ее ждали целый день и вечер с их привычной горечью поражений.

Вернувшись в офис государственных защитников, она рассортировала дневные и вечерние дела, удивившись, насколько легкой стала ее сегодняшняя загрузка. Она успела забыть, что обменяла большую часть сегодняшних дел на дело Донателлы.

У нее даже появилось время выпить настоящего кофе перед встречей со следующим клиентом.

Мэйз перехватила ее на пути к столу. Она улыбалась:

— Пойдем со мной. Ты ведь знаешь правила?

Конечно, Керри знала правила. Вся ее работа была наполнена правилами и законами. Но она не могла вспомнить, какое из них применимо к этому моменту.

Мэйз привела ее в конференц-зал. Там стояли подносы с пустыми кофейными чашками и валялась одежда, которой требовалась чистка. Слегка пахло потом и старой едой.

Мэйз закрыла дверь.

— Раз ты выиграла дело, — напомнила Мэйз, — твой долг погашен. И теперь ты можешь улететь, если хочешь.

Керри нахмурилась. Она позабыла об этом правиле. А может быть, никогда по-настоящему в него не верила. Или решила, что оно не применяется, потому что никто на ее памяти не выигрывал дел.

— Но я бы на твоем месте осталась еще на неделю, — посоветовала Мэйз. — Тебя будут нанимать, как никого другого. Даже за лучшим выпускником Юридической школы Альянса не охотятся так, как станут охотиться за тобой. Каждый год кто-то становится первым в своем выпускном классе, но почти никто не выигрывает защиту в Межвидовом суде — если не считать тех, кто остался здесь работать. Тебе выпал джекпот, дорогая.

Керри села. Она только что отправила беременную девушку без всяких дальнейших перспектив на курорт, который ей не по карману, — и это победа? Керри заставила себя глубоко вдохнуть.

— Я стану первой, кто предложит тебе работу, — сказала Мэйз. — Нам нужно, чтобы здесь оставались люди вроде тебя, умеющие драться. Большинство хороших адвокатов открывают частные практики, но люди, которым мы нужны, проходят через нашу систему каждый день. И если ты выиграла…

— Вы сказали, что я выиграю. Потому вы и передали мне это дело.

— Я на это надеялась. Иногда к нам попадают такие дела. Но не всякому удается вырвать победу. Тебе удалось.

Керри посмотрела на нее. Стать «пожизненной»? Здесь? Все время куда-то опаздывать, постоянно вести борьбу, а потом смотреть, как людей, на самом деле не заслуживающих наказания, уводят. И никогда их больше не видеть.

— Спасибо за предложение. Я подумаю.

Конечно, она солгала. О таком она даже и думать не могла. Но ей не хотелось что-либо добавлять, раз Мэйз все это подстроила.

— Я могу передать кому-нибудь твои оставшиеся на сегодня дела, — предложила Мэйз. — И ты сумеешь сегодня отдохнуть.

Керри покачала головой:

— Вы сказали, что я могу уйти, если хочу.

— Но повторю: если ты останешься на неделю…

— Останусь. На эту неделю я останусь.

Потому что было легче остаться и как следует подумать, чем сбежать, подобно Донателле.

Кстати говоря, о жизни после этой работы Керри почти не думала. Во-первых, ей было некогда, а во-вторых, она понятия не имела, кто пожелает ее нанять. А если ее не наймут, то чем ей захочется заняться? Очевидно, сейчас ей начнут предлагать работу. И от одной только мысли об этом ее немного затрясло.

— Я завершу все оставшиеся на сегодня дела, — сказала Керри. — Но освободите меня от работы до конца недели.

— Договорились.

Керри кивнула, встала и остановилась.

— Спасибо, — сказала она.

— Благодари не меня, — ответила Мэйз, и ее слова каким-то образом прозвучали неформально. Мэйз действительно не хотела благодарности в свой адрес. Возможно, из-за нетерпимости к пейти. А может быть, потому что она сама не знала точно, как вести это дело.

Керри вышла. Кофе она себе купит где-нибудь в другом месте. На этот раз у нее есть время.

Она бормотала благодарности поздравлявшим ее коллегам. Некоторые прикасались к ее руке, чтобы толика ее удачи перешла и к ним.

Когда она вышла из офиса, то заметила краем глаза какое-то движение сбоку от двери.

Узвик выпрямился на стуле. Он сидел возле входа в офис, явно дожидаясь Керри.

— Я уже посадила Донателлу в челнок, — сказала Керри. — Сейчас она, наверное, на Элен. Вы ее там наверняка найдете.

— Я пришел не за ней, — тихо сказал он, немного глуховато из-за дыхательной маски. — Я пришел к вам.

Керри нахмурилась:

— Ко мне?

Узвик кивнул:

— Я пришел предложить вам работу.

Она остановилась посреди коридора:

— Работу?

— Черному флоту нужны юристы.

— Не сомневаюсь. Но я ничего не знаю о законах Черного флота. Я даже не уверена, что они существуют.

— Для взаимодействия с Земным альянсом.

Она наклонила голову, не до конца поверив его словам:

— Вы меня нанимаете работать на Черный флот?

— Своим юристам мы платим больше, чем любая другая группа. Столько вы не сможете заработать даже на частной практике. И дел будет все-таки меньше.

— Не понимаю. Почему вам нужна именно я?

— Вы доказали, что вы творческий и гибкий юрист, а это те качества, которые нужны Черному флоту. Большинство законников не сумели бы отыскать лазейку, которую вы обнаружили в этом деле. У вас особый дар, советник.

Дар. Большинство юристов. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы осознать услышанное.

— Значит, вы здесь были не ради Донателлы, так? Это своего рода экзамен?

— Да, — подтвердил Узвик.

— А если бы я не прошла его, тогда что? Донателлу отправили бы на Зайит?

— Да.

— И вы были готовы пожертвовать ею ради проверки? — спросила Керри, повышая голос. — А она об этом знала?

— Это не ее проблема.

— Значит, не знала… А мне бы вы об этом сказали, если бы я позволила вам участвовать в процессе?

— Это нарушило бы чистоту эксперимента.

— Она могла умереть.

— Но не умерла.

— Так вы специально изгнали ее из Черного флота? Чтобы выдать Земному альянсу?

— Нет. В этих обстоятельствах она оказалась по своей вине.

— Но вы ими воспользовались.

— Именно так. — Узвик сложил длинные тонкие пальцы.

— И вы думаете, что после всего этого я стану на вас работать?

— Это легкая работа. Вы будете хорошо зарабатывать, и при этом всего два-три дела в месяц.

— И для этого мне лишь надо продать свою душу.

— Существование души не доказано.

Керри уставилась на него. Он был пейти — настоящий, ярко выраженный и трудный в общении.

— Пейти известны своей этикой, — заметила она.

— Мы известны тем, что твердо защищаем своих клиентов до максимальных пределов, допустимых законами Земного альянса.

Он был прав. Она просто считала это этикой.

— Отойди от меня, — сказала она.

— У меня имеются полномочия сделать щедрое предложение…

— Нет! — отрезала она. — Отвали!

— Вы стали бы идеальным…

— Нет. — Она направилась к закутку с кофейным автоматом так быстро, что почти бежала. Надо же, только она решила, что видела уже все — любые толкования законов Земного альянса, любых подсудимых, — как заявился некто, еще более продажный.

С экзаменом, который мог погубить Донателлу… просто так, без причины.

— Важен результат. — Пейти все же догнал ее. Она слышала его тяжелое дыхание, он пытался не отставать. — Без моего вмешательства она попала бы на Зайит.

— Но ты мог это предотвратить, — сказала Керри и остановилась. Пейти едва не врезался в нее. — А Мэйз обо всем этом знала?

— Мы попросили, чтобы это дело поручили лучшему адвокату.

Значит, знала. Она знала. И манипулировала Керри, чтобы поручить ей это дело.

У Керри внутри что-то сжалось.

— Я же тебе сказала: отвали! И я не шучу. Если понадобится, я вызову охрану базы.

Она развернулась и направилась обратно в офис. Узвик остался там, где стоял.

Керри вошла в офис. Мэйз разговаривала с коллегой. Керри душила такая злость, что она едва могла говорить.

Ей вдруг пришла в голову мысль: а вдруг предубеждение Мэйз к пейти всего лишь уловка, которую она пускала в ход, когда работала с Черным флотом?

— Ты получаешь долю? — спросила Керри.

Мэйз прервала разговор и посмотрела на нее.

— Долю за найм? — спросила Керри. — От Черного флота? Они тебе платят за то, что ты поставляешь им самых умных и способных?

— Давай пройдем в конференц-зал, — предложила Мэйз.

— Я ухожу… А вы, парни, остерегайтесь, если Мэйз предложит вам дело. Оно может быть отравлено.

— Тебе следует остаться, — сказала Мэйз. — Наниматели…

— Знаю. Но меня они не волнуют. Я найду себе работу. Такую, где не требуется крутой наниматель. Потому что здесь я больше не работаю. С этой секунды.

И она вышла, хлопнув дверью. По каналам связи к ней сыпались сообщения от разных юристов из офиса государственных защитников. Некоторые были автоматическими и описывали, как ей следует завершить карьеру в Межвидовом суде. Другие были полны вопросов, на которые она не собиралась отвечать.

Она пришла в свою квартирку. Та была пуста, если не считать соседа-юриста, спящего после ночного суда.

Войдя в свою комнатку, она принялась собирать вещи. Сперва на Элен. А там она решит, что делать дальше.

Можно подписать контракт с независимой службой исчезновения. Им тоже нужны юристы. Конечно, ей придется переступать все границы — как юридические, так и этические.

Но это хотя бы кому-то будет во благо.

Или можно наняться в какую-нибудь юридическую группу, которая занимается крупными делами, с апелляциями в Мультицивилизационные трибуналы. Такие дела могут приводить к отмене приговоров и изменению законов.

Но одно она знала точно — здесь она не останется. Как не будет работать на организацию наподобие Черного флота. Организацию, готовую пожертвовать кем-то из своих ради проверки способностей адвоката.

А Земной альянс жертвовал людьми ради соблюдения договоров, содействующих торговле.

И она во всем этом была слепой соучастницей.

Но теперь она прозрела.

Она все это ненавидит.

И никогда больше не станет в этом участвовать.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

+ + +


ДЕНЬ КРАСНЫХ ПИСЕМ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Red Letter Day. 2010.


Опасно мало знать…[9]


Последний понедельник учебного года, репетиция торжественной церемонии выпуска… После обеда выпускники школы имени Барака Обамы начинают собираться в спортзале, где по традиции им выдают мантии и академические шапочки с бело-голубыми кисточками. Кисточка вызывает наибольшие трудности — на какую сторону ее свесить, может, лучше передвинуть сюда?..

Через несколько дней у ребят начнется взрослая жизнь. Будущее кажется им зыбким и неопределенным, полным пока неясных возможностей.

Возможностей, однако, может оказаться не так уж много, потому что сегодня еще и День красных писем.

Я стою у самого выхода, чуть не на лестничной площадке. На мне повседневная юбка и блузка, которую не жалко. В этот день я всегда стараюсь надеть что-нибудь ненужное, потому что к вечеру рыдающие у меня на плече выпускники испачкают всю блузку слюнями, соплями и размокшей косметикой.

Сильно колотится сердце. Я всего лишь слабая женщина, хотя многие считают меня суровой и жесткой. Тренеру приходится быть жестким. Я по-прежнему тренирую баскетбольные команды, хотя уроки давно не веду — школьное начальство решило, что лучше мне работать воспитателем, а не учителем. Это решение было принято двадцать с лишним лет назад, после моего первого Дня красных писем в школе Барака Обамы.

Я, наверное, единственная из учителей, кто действительно понимает, насколько жестоким может быть это мероприятие. На мой взгляд, неправильно уже то, что День красных писем вообще существует, а хуже всего — что он проводится именно в школе.

Иногда я думаю, этот день следовало бы сделать нерабочим, чтобы дети находились дома с родителями, когда получают красные письма. Или не получают. Такое тоже случается.

Сложность ситуации еще и в том, что мы не можем подготовиться к тому, что нас ждет, — учителя не имеют права просматривать письма заранее. Ничего не поделаешь, это запрещено законом об охране личной жизни.

И правилами путешествий во времени тоже. Существует только один — один-единственный — способ доставки писем: хронокурьер появляется непосредственно перед репетицией церемонии выпуска, раскладывает красные конверты по папкам и тут же исчезает. Письма в конвертах самые настоящие (никакой электроники), написаны от руки на бумаге старинного образца, которую использовали полтора века назад. Только такие письма доходят до адресата: бумага поддается проверке, подпись — идентификации, да и конверты надежно запечатаны и проштемпелеваны.

Очевидно, и в свершившемся будущем ошибки никому не нужны.

Все папки, кстати, надписаны, чтобы письмо попало точно по адресу. И тем не менее письмам полагается быть расплывчатыми и неопределенными.

Я не занимаюсь учениками, получившими свои письма. Для этого есть другие люди — профессиональные балаболы, как я их называю. За небольшое вознаграждение они исследуют текст и подпись, истолкуют смысл письма, а также постараются определить социальный статус, физическое и моральное состояние отправителя.

Я-то считаю, что именно это и превращает День красных писем в надувательство, но ученики не могут этого понять, ведь воспитатели (то есть я) в это время заняты теми, кто никакого письма не получил.

Выделить такого человека в толпе учеников непросто. А предсказать, кто из ребят не получит письма, мы не в состоянии. Об этом можно только догадываться, когда выпускник, поспешно отойдя в сторонку и открыв папку, вдруг застывает, а затем медленно поднимает изумленно-испуганные глаза.

В папке у него либо красный конверт, либо ничего.

А у нас даже нет возможности посмотреть, чья папка пуста.


* * *

Мой собственный День красных писем состоялся тридцать два года назад в школе Милосердной сестры Марии в городке Шейкер-Хайтс в Огайо. Это была маленькая католическая школа совместного обучения, принадлежавшая конгрегации Сестер милосердия. Сейчас она уже закрыта, но в то время пользовалась очень хорошей репутацией. Согласно каким-то там опросам, она считалась лучшей частной школой в Огайо, даже несмотря на некоторый консерватизм учебной программы и мощную религиозную составляющую.

К религии, впрочем, я была почти равнодушна, зато хорошо играла в баскетбол, поэтому целых три университета — Калифорнийский в Лос-Анджелесе, Невадский в Лас-Вегасе и Университет Огайо (знаменитые «Каштаны»[10], кстати, именно оттуда) предложили мне свои стипендии. Кроме того, скаут [11] профессиональной лиги, который тоже давно меня приметил, обещал, что я легко пройду пятиступенчатый отбор, если только стану профессионалкой сразу после школы, но мне все же хотелось получить высшее образование.

«Образование ты сможешь получить и позже, — твердил агент. — Любой самый престижный университет с радостью тебя примет, когда ты уже заработаешь славу и деньги».

Но я уже тогда была сообразительной и интересовалась судьбами тех, кто попал в большой спорт сразу после школы. Очень часто, получив серьезные травмы, эти ребята теряли контракты и деньги и в спорт уже не возвращались. Многим приходилось браться за любую работу, лишь бы заплатить за обучение. У большинства же до учебы дело и вовсе не доходило.

Те, кто удерживался в спорте, отдавали большую часть своего заработка всяким менеджерам, агентам и прочим дармоедам. А я смотрела на вещи трезво, и мне было ясно: я невежественная девчонка, у которой только и есть, что неплохие способности в обращении с мячом. Да, я была наивна, доверчива и малообразованна, однако для меня было очевидно, что жизнь продолжается и после тридцати пяти, когда даже самые одаренные спортсменки начинают терять форму.

А о своем будущем я задумывалась достаточно часто. Что со мной будет после тридцати пяти? Я ни секунды не сомневалась: как только мне исполнится пятьдесят, мое будущее «я» напишет мне письмо и поможет определиться с выбором.

Тогда я считала так: все сводится либо к университету, либо к профессиональному спорту. О том, что будет, что может быть иной вариант, я не задумывалась.

Как известно, любой, кто захочет, точнее — каждый, кто ощутит подобную необходимость, может написать письмо себе прошлому. И это письмо будет доставлено адресату накануне выпуска, когда тинейджеры теоретически уже взрослые люди, но фактически еще находятся под опекой школы.

В соответствии с рекомендациями письмо должно быть вдохновляющим. Оно также может предостерегать прошлое «я» от какого-то недоброжелателя, нелепой случайности или неправильного решения.

Но только от кого-то или чего-то одного.

Статистика гласит: большинство взрослых избегают предостережений и советов. Их жизнь нравится им такой, какая она есть. Взяться за письмо их может побудить только желание ничего не менять в собственном прошлом.

И только те, кто допустил серьезную ошибку или просчет, кто однажды выпил лишнего и принял неправильное решение — попал в аварию, лишился лучшего друга или вступил в случайную связь, — пишут письма с предостережениями.

Но любое более или менее ясное предостережение ведет к изменению реальности. Перед человеком, когда он молод, лежит сразу несколько вариантов жизненного пути, и взрослый, когда пишет такое письмо, надеется, что его прошлое «я» избежит роковой ошибки. Но если подросток последует совету, тогда его прошлое «я» получит письмо от взрослого, каким он никогда не станет. Такой молодой человек вырастет благоразумным и осторожным взрослым, сумевшим избежать той пьяной ночи, которая когда-то сломала ему жизнь, а этот новый взрослый, в свою очередь, напишет себе прежнему уже другое письмо, предупредит о другой опасности или наоборот — многословно и туманно расскажет о своем обеспеченном и блестящем настоящем. И так может продолжаться до бесконечности.

На эту тему написано немало научных трудов, а дискуссии о последствиях все не утихают. Вынесено немало судебных решений, принята куча законов и поправок к ним, но ситуация остается столь же запутанной.

Все это возвращает меня к той ужасной минуте, которую я много лет назад пережила в часовне Милосердной сестры Марии.

Репетиция выпускной церемонии у нас проходила совсем не так, как в школе имени Барака Обамы. Не помню точно, когда именно она состоялась; кажется, тоже в последнюю перед выпуском неделю, но только не в понедельник, а позже.

День красных писем в школе Милосердной сестры Марии мы провели в молитвах. В принципе, каждый учебный день начинался у нас с того, что ученики шли к мессе. Однако в этот день выпускной класс должен был отсидеть дополнительную службу, включавшую молитву о прощении грехов и проповедь о противоестественности того, что требовал закон от администрации школы Милосердной Марии.

В нашем учебном заведении День красных писем терпели как неизбежное зло. Создававшаяся в традициях католической церкви школа Милосердной Марии выступала против путешествий во времени, поскольку еще очень давно — задолго до моего рождения — Папа объявил такие путешествия мерзостью, противной воле Провидения.

Аргументы Церкви вам наверняка известны. «Если бы Господу было угодно, чтобы мы путешествовали во времени, — заявляли богословы, — Он в своей неизреченной мудрости Сам наделил бы нас этой способностью». На это ученые возражали: «Если бы Бог хотел, чтобы люди могли путешествовать во времени, Он дал бы человеку возможность постичь природу этих путешествий… И пожалуйста, Он так и сделал!».

Даже сейчас все споры фактически сводятся к тому же самому.

Поначалу, впрочем, путешествия во времени были уделом людей богатых и влиятельных. Вероятно, возникновение множества альтернативных реальностей пугало их меньше, чем остальных. А может, богатым это было просто безразлично — ведь, как заметил знаменитый (но мало читаемый) американский писатель XX века Скотт Фицджеральд, «они не похожи на нас с вами» [12].

Но потом ситуация изменилась. Еще столетие назад большинство (замечу — политически активное большинство) прекрасно понимало, что «путешествия во времени для всех» — это чистой воды утопия, но нельзя же было (Америка есть Америка!) лишать гражданина даже теоретических шансов побывать в прошлом. И «путешествия во времени» сделались лозунгом политической борьбы. Либералы требовали от правительства начать государственное финансирование таких вояжей, а консерваторы были убеждены, что разрешать их можно только тем, кто в состоянии за это заплатить.

Затем произошло нечто ужасное. Из исторических трудов этот факт полностью не вымаран, но в школах (во всяком случае, в известных мне школах) о нем стараются не говорить. Федеральное правительство предложило компромиссный вариант.

Согласно новому закону, каждый мог совершить одно бесплатное путешествие во времени. Это не значит, что людям разрешалось отправляться в прошлое, чтобы присутствовать при распятии Христа или наблюдать битву при Геттисберге [13], зато каждый имел право отправиться в свое собственное прошлое. Впрочем, даже такое путешествие могло иметь самые серьезные последствия, поэтому был установлен жесткий контроль. И все же никакие драконовские меры не смогли помешать одному чудаку проникнуть в Индепенденс-холл [14] в июле 1776 года и рассказать отцам-основателям, что же они натворили.

В силу этих и некоторых других причин власти понемногу закручивали гайки (считалось, будто ничто не вызывает у народных масс такого сильного недоверия, как способность человека проникать в прошлое), пока право на путешествие во времени не свелось ко Дню красных писем со всеми его правилами и ограничениями. С тех пор мы можем только оказывать воздействие на свою собственную жизнь, ни при каких условиях не перемещаясь во времени физически. Тем не менее возможность дотянуться до своего прошлого, чтобы подстраховаться или что-что подправить, вполне реальна.

Но даже это считается неестественным и недопустимым у католиков, баптистов, либералов и членов Лиги Застрявших во Времени (этих последних я просто обожаю: никто из них, похоже, не понимает злой иронии, заключенной в этом названии). В течение еще многих лет после соответствующего закона в таких местах, как школа Милосердной Марии, продолжалась борьба: верующие протестовали, подавали в суд, сами становились ответчиками.

Но подчиниться им все-таки пришлось.

Вот только их отношение к хронопутешествиям не изменилось.

Именно поэтому они всячески третировали нас, бедных выпускников, жаждущих узнать свое будущее, свою судьбу.

Я помню, как мы молились; минуты, что мы стояли на коленях, казались часами. Еще я помню густую влажность поздней весны и страшную духоту и жару, потому что часовня была историческим зданием и там не разрешалось устанавливать кондиционеры.

Упала в обморок Марта Сью Тренинг, за ней — Уоррен Айверсон, наш лучший куортербек [15]. Да и сама я почти всю службу просидела, уткнувшись лбом в спинку передней скамьи и сражаясь с подступающей к горлу тошнотой.

Всю жизнь я ждала этой минуты, и наконец она наступила. Мы построились в алфавитном порядке, и я, как обычно, оказалась в середине, чего терпеть не могла. Я была рослой, некрасивой и неуклюжей (отменная координация движений появлялась у меня почему-то только на баскетбольной площадке), к тому же не слишком развитой, а в школе это имеет большое значение. И тогда я не была ни суровой, ни жесткой.

Это пришло потом.

В общем, долговязая и угловатая девчонка, какой я была тогда, частенько оказывалась в строю за уступавшими ей в росте парнями, и поэтому старалась держаться как можно незаметнее.

Стоя в проходе между скамьями, я смотрела, как очередь движется к ступенькам алтаря, где мы преклоняли колени, когда подходили к причастию.

Папки нам выдавал отец Бруссар — высокий (правда, чуть ниже меня), начинающий полнеть священник. Он брезгливо брал их левой рукой, словно папки были прокляты, а правой благословлял каждого, кто протягивал руку за своим будущим.

Говорить нам ничего не полагалось, но парни иногда бормотали: «Отлично!». Некоторые девушки прижимали папку к груди, словно любовное письмо.

Я получила свою, крепко сжала пальцами прохладный пластик, но открывать возле алтаря не стала, чтобы стоящие за мной в очереди не подсматривали.

Поэтому я отошла к дверям, выскользнула в притвор и прислонилась к стене.

Потом открыла папку.

И не увидела ничего.

У меня перехватило дыхание.

Я вернулась в часовню. Папки получали уже самые последние. На ковровой дорожке перед алтарем не валялось никаких красных конвертов, и ни одной папки не отложил в сторону отец Бруссар.

Все еще не веря в случившееся, я остановила троих выходивших парней и спросила, не видели ли они, как я что-то роняла, и не получили ли они по ошибке мое письмо.

Тут сестра Кэтрин схватила меня за руку и оттащила прочь. Ее пальцы с такой силой вцепились в мой локоть, что руку пронзила резкая боль.

— Не смей никому мешать, — прошипела сестра Кэтрин.

— Но я, должно быть, выронила письмо!

Она внимательно взглянула на меня и разжала пальцы. На одутловатом лице монахини отразилось глубокое удовлетворение; она даже потрепала меня по щеке.

Ее прикосновение показалось мне на удивление нежным.

— Значит, Он благословил тебя.

Я не чувствовала никакого особенного благословения и хотела об этом сказать, но монахиня уже подавала знаки отцу Бруссару.

— Она не получила письма, — сообщила сестра Кэтрин.

— Господь благоволит тебе, дитя мое, — сердечно произнес отец Бруссар. Раньше он меня просто не замечал, а теперь даже положил руку мне на плечо. — Пойдем-ка со мной, поговорим о твоем будущем.

Я позволила ему отвести себя в кабинет. Там же собрались все свободные от занятий монахини. Они наперебой стали толковать о том, что Господу угодно было одарить меня свободой выбора, что Он благословил меня, вернув мне мое будущее, и считает меня безгрешной.

А меня била дрожь. Всю жизнь, сколько я себя помнила, я с нетерпением ждала этого дня — и вот на тебе! Ничего. Ни строчки. И никакого будущего.

Совсем никакого.

Мне хотелось разрыдаться, но в присутствии отца Бруссара я не могла себе этого позволить. А он уже начал объяснять, что означает это благословение Господне. Я должна служить Церкви, сказал святой отец. Так гласили правила: тот, кто не получил красное письмо, мог бесплатно учиться в самом известном католическом университете. Если же я захочу стать монахиней, добавил отец Бруссар, то он уверен, что и в этом вопросе Церковь пойдет мне навстречу.

— Мне хотелось бы играть в баскетбол, святой отец, — выдавила я наконец.

Он с пониманием кивнул:

— Тренироваться можно в любом из наших учебных заведений.

— Я имею в виду профессиональный баскетбол.

Отец Бруссар взглянул на меня как на сатанинское отродье.

— Видишь ли, дитя мое, — заговорил он уже несколько нетерпеливым тоном, — Господь подал тебе знак. Он Сам благословил тебя на служение Ему.

— Не думаю, — возразила я севшим от невыплаканных слез голосом. — Вы… вы ошибаетесь.

Затем я выскочила из его кабинета и бросилась вон, подальше от школы.

Мать, впрочем, заставила меня вернуться и отсидеть оставшиеся до выпуска дни, чтобы закончить школу как положено. Она утверждала, что я очень пожалею, если этого не сделаю.

Вот все, что я запомнила.

Остаток лета прошел как в тумане. Я оплакивала свое будущее, боясь совершить какую-то судьбоносную ошибку, и даже всерьез подумывала о католическом университете. Мать день и ночь твердила, что я должна принять решение, пока не закончился прием студентов, и в конце концов мне это надоело. Я сделала свой выбор…

Это оказался Невадский университет в Лас-Вегасе. Помню, мне хотелось оказаться как можно дальше ото всего, что имело хоть малейшее отношение к католической церкви.

Я получила стипендию и в первой же игре серьезно повредила колено. «Кара Господня», — изрек отец Бруссар, когда я приехала домой на День благодарения.

И, прости меня, Господи, я ему поверила.

Но я все равно не перевелась в католический университет. И безропотной страдалицей тоже не стала. Я не выступала против Господа и не проклинала Его. Я просто отвернулась от Него, потому что — как мне представлялось — Он первым оставил меня.


* * *

Тридцать два года спустя я стою и вглядываюсь в лица выпускников. Кто-то покраснел, кто-то выглядит испуганным, кто-то разразился слезами.

А кто-то стал белее мела, словно пережил сильнейшее потрясение.

Эти как раз мои.

Я ставлю их рядом с собой, даже не спрашивая, что они увидели в своих папках. Еще ни разу я не ошибалась в выборе — в том числе и в прошлом году, когда подзывать было просто некого.

Тогда письма обрели все. Подобное случается примерно раз в пять лет. Все выпускники получают свои красные письма, и я могу вздохнуть свободно.

Сегодня у меня трое. Не очень много, надо сказать. Однажды их было тридцать, и не прошло и пяти лет, как стало ясно почему. Идиотская маленькая война в идиотской маленькой стране, о которой раньше никто и слыхом не слыхивал. Двадцать девять выпускников погибли там в течение десяти дней. Двадцать девять…

Тридцатая была вроде меня — девчонка, не имевшая ни малейшего представления о том, почему в будущем ей не захотелось черкнуть себе ни строчки.

Каждый День писем я размышляю об этом.

Я отношусь к тому типу людей, кто обязательно написал бы себе письмо. Наверное, я была такой всегда. Мне кажется, что даже такое общение — общение с помощью расплывчатых фраз и неясных намеков — необходимо. В конце концов, кто лучше меня знает, как важно юноше или девушке открыть папку со своим именем и увидеть внутри ярко-красный конверт?

Я ни за что бы не оставила себя прошлую без весточки от себя будущей.

На самом деле я уже набросала черновик этого письма. Через две недели — в день моего пятидесятилетия — ко мне домой явится государственный служащий, чтобы договориться о дне и часе, когда он должен проследить, как я буду писать это письмо.

Я не смогу прикоснуться ни к бумаге, ни к конверту, ни к специальному перу, пока не дам согласия писать письмо под его наблюдением. Когда я закончу, служащий сам сложит мое письмо, запечатает в конверт и адресует в среднюю школу Милосердной сестры Марии в городке Шейкер-Хайтс, Огайо, тридцать два года назад.

План у меня есть. Я знаю, что писать.

Только одно по-прежнему смущает меня: почему в первый раз я не получила никакого письма? Что случилось? Что пошло не так? Быть может, я давно нахожусь в другой реальности, просто сама этого не знаю?

Выяснить это мне, естественно, не удастся.

Но я гоню от себя такие мысли. То, что когда-то я не получила письма, ровным счетом ничего не значит. По этому факту не определишь, удостоилась я Господней благодати или просто не дожила до пятидесяти. По-моему, письмо — или его отсутствие — всего лишь узаконенный властями трюк, не дающий людям вроде меня не только путешествовать по знаменательным историческим эпохам, но даже снова переживать яркие моменты собственной жизни.

Я жду конца церемонии и продолжаю изучать лица учеников. Больше никого, только эти трое. Двое парней и девушка.

Карла Нельсон. Высокая и стройная платиновая блондинка. Любит кросс и ни за что не хочет играть в баскетбол. Нам не хватало высоких, спортивных девчонок, и я много раз уговаривала ее вступить в команду, но получала отказ.

У Карлы есть и рост, и сила, и координация, но она заявила мне, что не может играть в команде. Ей нравится бегать, причем бегать в одиночестве. Карла не любит полагаться на кого-то, кроме себя.

Не сказала бы, что осуждаю ее за это.

Но сейчас, глядя на ее потерянное, заострившееся личико, я понимаю, как она надеялась на свое будущее «я». Верила, что уж саму себя она не подведет.

Никогда.

За прошедшие годы я много раз становилась свидетельницей того, как другие воспитатели пускают в ход самые общие, банальные фразы. «Ничего страшного, — говорят они. — Очевидно, твое будущее «я» считает, что ты на верном пути. Я тоже думаю, что у тебя все будет замечательно».

Когда я в первый раз присутствовала при подобной сцене, меня охватило горькое чувство. Я, впрочем, ничего никому не сказала, что, по-видимому, было с моей стороны самым разумным, хотя в мыслях своих я невольно наполняла изреченные коллегами банальности ужасным, подчас даже трагическим смыслом.

Все мы понимаем, насколько важным может быть отсутствие письма. Например, это может означать, что твоя будущая личность ненавидит тебя…

Или, чаще всего, что ты не дожил до пятидесяти.

Несколько лет спустя я проанализировала все подобные случаи. Я проверила свои гипотезы, примерив их сначала к собственной жизни, потом — к биографии одной из моих коллег: учеба, карьера, замужество, двое детей, развод, рождение первого внука. И убедилась, что многие мои догадки верны.

Например, в юности я была уверена, что в тридцать пять я только-только оставлю профессиональный спорт. На самом деле, как раз в этом возрасте меня перевели из учителей физкультуры в штатные воспитатели. Ну, и тренерская работа тоже оставалась при мне.

Отказываться я не стала.

Мне было даже интересно, что бы я написала себе, если бы в свое время пошла в большой спорт? «Так держать»? Кажется, эту мысль несет подавляющая масса писем в красных конвертах. По идее, можно написать и больше, но в конечном счете суть всегда можно выразить в этих двух словах.

Вот только мне вовсе не хотелось «держать так», да еще до самого конца. До сих пор я часто спрашиваю себя: повредила бы я свое колено, пойди я в профессиональный спорт? Сумела бы я чего-то в нем достичь? Получала бы я дорогостоящее лечение вроде нанохирургических вмешательств, которые позволили бы мне продолжать спортивную карьеру? Или, может, я вышла бы в тираж еще раньше?

Мечта — коварная штука.

Легко бьющаяся и хрупкая.

Я поворачиваюсь к трем своим ученикам. Их мечты разбиты, и они стоят рядом со мной сиротливой кучкой.

— Ко мне в кабинет, — командую я.

Они так потрясены, что подчиняются беспрекословно.

Пытаюсь сообразить, что мне известно о парнях. Эстебан Рейер и Джей-Джей Фениман. Джей-Джей это… Джейсон Джейкоб. Я вспомнила только потому, что его двойное имя звучало анахронизмом, а сокращение Джей-Джей было вполне современным и модным.

Если бы вас спросили, кто из выпускников способен добиться наибольшего успеха благодаря только своим личным качествам и обаянию (а не красным письмам и стечению обстоятельств), вы наверняка назвали бы Джей-Джея.

С некоторой оговоркой следующим назвали бы Эстебана. Он иногда ленился, но тоже был достаточно способным.

А если бы вам пришлось выбирать того, кто не стал бы писать себе ни при каких обстоятельствах, то сразу указали бы на Карлу. Она слишком нелюдима, к тому же наделена колючим и неуживчивым характером. Пожалуй, мне не следовало удивляться, что она оказалась среди этой троицы.

Но я удивлена.

По опыту знаю: никогда не остаются без письма те, кто по всем признакам не может ни на что рассчитывать.

Зато тем, в кого вы верите и на кого надеетесь, часто не везет.

Как бы то ни было, сейчас моя задача — помочь им сохранить надежду.


* * *

К беседе я подготовиться успела. Хотя я не любительница новейших технологий — всех этих вмонтированных в ладонь сканеров, устройств, подающих изображение прямо на сетчатку глаза, и тому подобного, — в День красных писем я использую их на всю катушку.

Пока мы идем по широкому переходу в административный корпус, я изучаю все, что есть в школьной базе данных на этих троих. Впрочем, информации прискорбно мало.

Результаты психологических тестов за все время обучения, начиная с первого класса. Адаптированные к возрасту тесты на ай-кью. Адреса. Род занятий и размер дохода родителей. Факультативы, оценки. Болезни (если указаны). Взыскания, благодарности, награды.

Я уже многое знаю о Джей-Джее. Душа компании, центровой футбольной команды, мог быть избран президентом класса, если бы сам не отказался. Красавец. В классе у него есть настоящая фанатка, которая упорно преследует его повсюду. Эту девушку зовут Лизбет Чолин. Я дважды налагала на нее дисциплинарные взыскания и в конце концов отправила на обследование в школьную психологическую службу.

Пора переходить к Эстебану. Его уровень выше среднего, но только по тем предметам, которые ему интересны. Результаты тестов на ай-кью неизменно высокие в течение нескольких лет. Несмотря на это, его потенциал остался нереализованным — главным образом потому, что он сам не чувствует такой потребности. Как я уже говорила, усидчивостью он не отличается.

Пожалуй, только Карла остается для меня загадкой. Коэффициент интеллекта у нее выше, чем у любого из этих двоих, но оценки низкие. Никаких наказаний, никаких благодарностей или наград за успеваемость. Только сведения о спортивных достижениях: все три последних года она побеждала на первенстве штата по кроссу. Потенциальный кандидат на университетские стипендии, если бы чуть подтянула успеваемость, чего Карла так и не сделала. О родителях — ничего. Проживает в квартале для среднего класса в самом центре города.

Наш путь занимает три минуты. За это время мне вряд ли удастся в ней разобраться, хотя я стараюсь.

Наконец я завожу ребят в свой просторный, но уютный кабинет. Большой стол, мягкие стулья, живые растения. Из окна открывается вид на беговую дорожку школьного стадиона, но сейчас, наверное, это не самое вдохновляющее зрелище, по крайней мере для Карлы.

Слова, которые произношу в таких случаях, я давно выучила наизусть и тем не менее стараюсь, чтобы они не слишком смахивали на домашнюю заготовку.

— Итак, ваши папки оказались пустыми, — не спрашиваю, а констатирую я.

К моему изумлению, у Карлы начинает дрожать нижняя губа. Я думала, что уж она-то сможет держать себя в руках, но глаза девушки наполняются слезами. У Эстебана краснеет нос, и парень низко опускает голову. Из-за Карлы ему еще труднее контролировать себя.

Джей-Джей, скрестив на груди руки, подпирает стену. Его красивое лицо — застывшая маска. Я ловлю себя на мысли, что уже замечала у него это странное выражение. Не совсем отсутствующее — даже почти приятное, но полностью отстраненное. Одной ногой он упирается в стену, на которой наверняка останется черный след, но я не делаю ему замечания. Пусть упирается, если ему так легче.

— Я тоже ничего не получила на свой День красных писем, — говорю я.

Они изумленно на меня таращатся. Взрослым не положено обсуждать с тинейджерами свои письма. Как, собственно, и их отсутствие. Но сейчас иначе нельзя.

За многие годы я убедилась: минута, когда до ребят доходит, что можно прожить и без всякого письма, — ключевой момент всей беседы.

— А вы знаете почему? — звенящим голоском спрашивает Карла.

Я отрицательно качаю головой.

— Поверьте, я долго пыталась это понять. Я прокрутила в голове все сценарии, которые смогла придумать, вплоть до того, что, возможно, умру раньше, чем придет мой срок писать это письмо…

— Но сейчас-то вам уже больше пятидесяти, верно? — несколько раздраженно перебивает Джей-Джей. — И на этот раз вы, конечно, написали себе письмо!

— Право написать письмо появится у меня только через две недели. И я действительно собираюсь этим правом воспользоваться.

Щеки Джей-Джея покрываются румянцем, и я впервые замечаю, насколько же он на самом деле раним! Парень страшно подавлен — возможно, даже сильнее, чем Карла и Эстебан. Как и я в свое время, он верил, что получит вполне заслуженное им послание — сообщение об ожидающей его интересной, богатой и успешной жизни.

— Следовательно, вы еще можете умереть до того, как напишете это письмо, — заключает Джей-Джей, и на этот раз я уверена, что он рассчитывал причинить мне боль.

Ну что ж, у него получилось. Но я не подаю вида.

— Все может случиться, — спокойно говорю я. — Только прошу учесть, что я вот уже тридцать два года живу безо всякого письма. Тридцать два года без малейшего намека на то, что может таиться в моем будущем! Так жили все люди до того, как стали практиковаться путешествия во времени. До Дней красных писем.

Вот теперь я завладела их вниманием.

— На самом деле, нам с вами очень повезло, — говорю я, и поскольку мы установили, что находимся в одинаковом положении, мои слова не кажутся им снисходительными. Я произношу их уже без малого двадцать лет, и многие бывшие выпускники говорили мне потом, что эти слова — самая важная часть беседы.

Во взгляде Карлы — печаль и надежда. Эстебан по-прежнему сидит, не поднимая головы. Глаза Джей-Джея сузились. Я буквально кожей ощущаю его злость: можно подумать, это я виновата, что он не получил письма.

— Повезло?.. — переспрашивает он тем же тоном, каким напоминал, что я еще могу умереть.

— Да, повезло, — повторяю я как можно тверже. — Мы не скованы своим будущим.

Наконец Эстебан поднимает голову и хмуро глядит на меня.

— Там, в спортзале, — поясняю я, — воспитатели беседуют сейчас с ребятами, получившими письма с предостережениями двух разных типов. Одни содержат точные указания не совершать таких-то действий такого-то числа — в противном случае, ты рискуешь испортить себе всю жизнь.

— Люди в самом деле получают такое? — затаив дыхание, спрашивает Эстебан.

— Каждый год.

— А что в других письмах? — У Карлы дрожит голос. Она говорит так тихо, что мне приходится напрягать слух.

— В других письмах сказано примерно следующее: «Ты можешь прожить эти годы лучше, чем я», но при этом ни одно письмо не объясняет — просто не может объяснить, — что именно пошло не так. Дело в том, что каждый имеет право предупредить себя прошлого только о каком-то одном критическом событии. Но в жизни случается и так, что один промах влечет за собой целый вал ошибок, однако писать об этом подробно запрещают правила. Вот почему взрослым подчас остается уповать только на то, что их прошлые «я» — другими словами, вы, ребята, — не только избегут чего-то одного, но и впоследствии (порой, в течение многих лет) будут совершать только правильные поступки.

Теперь хмурится и Джей-Джей:

— Что вы хотите этим сказать?

— Вот представь, — говорю я, — что сегодня ты все же получил письмо. Письмо, в котором говорится, что ни одна твоя мечта не осуществится. Письмо, в котором просто сказано, что тебе придется принимать все как есть, потому что изменить ничего нельзя.

— Я бы этому не поверил.

С этим я согласна. Он не поверит. Во всяком случае, не сразу. Но с этой самой минуты маленький червячок сомнения примется точить его постоянно, влияя на любое его последующее действие, мысль или слово.

— В самом деле? — говорю я вслух. — Разве ты из тех, кто готов лгать самому себе, чтобы уничтожить себя нынешнего? Готов ли ты своими руками убить последнюю надежду?

Джей-Джей еще гуще краснеет. Естественно, он не из таких. Конечно, этот парень обманывает себя — мы все обманываем, — но при этом он внушает себе, какой он замечательный и как мало у него недостатков. Когда Лизбет начала за ним бегать, я вызвала Джей-Джея к себе в кабинет и посоветовала не обращать на нее внимания.

«Иначе ты введешь девушку в заблуждение, — сказала я тогда. — Она может подумать, что ты…»

«Ничего подобного, — перебил меня Джей-Джей. — Она прекрасно понимает, что нисколько меня не интересует».

На самом деле это он знал, что она его не интересует. А бедняжка Лизбет об этом даже не догадывалась.

В окно мне хорошо видно, как она слоняется по переходу, ожидая своего Джей-Джея, — наверняка хочет узнать, что сказано в его письме. В одной руке она держит свой красный конверт, другую засунула в карман мешковатой юбки. Лизбет выглядит привлекательнее, чем обычно, как будто специально принарядилась для этого дня, а возможно, и для неизбежной вечеринки.

Каждый год на День красных писем обязательно находится какой-нибудь кретин, который устраивает вечеринку, хотя мы настоятельно советуем этого не делать. И каждый год туда отправляются выпускники, получившие хорошие письма. Другие же либо отказываются, либо заскакивают на короткое время и вдохновенно врут о том, что написали им их будущие «я».

Лизбет, видимо, хочет спросить, пойдет ли Джей-Джей на вечеринку.

Интересно, что он ей ответит.

— Может быть, не стоит писать письмо, раз правда приносит так много вреда? — спрашивает Эстебан.

Ну вот и начинаются сомнения, предчувствия дурного.

— Бывает и так, — говорю я, — что ваши успехи превосходят все ваши самые смелые ожидания. Но обязательно ли вам знать об этом заранее? Ведь тогда любое ваше действие будет вас сковывать: вы начнете колебаться и раздумывать, а не испорчу ли я этим свое замечательное будущее?

Они снова внимательно на меня смотрят.

— Не сомневайтесь, — киваю я. — Я обдумала все варианты и не нашла ни одного хорошего.

Дверь кабинета, скрипнув, приоткрывается, и я мысленно чертыхаюсь. Мне нужно, чтобы ребята сосредоточились на моих словах, и любой, кто столь бесцеремонно вваливается в кабинет, может их отвлечь.

Я оборачиваюсь.

Это Лизбет. Она, похоже, нервничает. Впрочем, она всегда нервничает в присутствии Джей-Джея. Прерывающимся голосом она произносит:

— Мне нужно… поговорить с тобой, Джей-Джей.

— Не сейчас, — отвечает тот. — Позже.

— Нет, сейчас, — настаивает Лизбет. Я никогда не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном — решительным и робким одновременно.

— Лизбет, — устало говорит Джей-Джей, и по его голосу мне становится окончательно ясно, насколько он измучен. Парень сыт по горло и сегодняшним мероприятием, и этой девушкой, и этой школой. К сожалению, он не такой человек, чтобы легко справиться с тем, что кажется ему катастрофой. — Лизбет, я занят.

— Ты не собираешься на мне жениться, — ни с того ни сего выпаливает Лизбет.

— Конечно же, нет! — в ярости рычит он.

И тут догадка молнией вспыхивает в моем мозгу. Я знаю, почему никто из нас четверых не получил письма. Я знаю, почему не получила письма я, хотя до пятидесятилетия мне осталось каких-то несчастных две недели, и я уже твердо решила написать себе прошлой хотя бы несколько строк.

Лизбет крепко сжимает красный конверт, в другой ее руке внезапно появляется маленький пластиковый пистолет. Оружие, которое нельзя иметь никому — ни учащимся, ни взрослым.

Никому.

— Ложись! — кричу я, а сама бросаюсь к Лизбет.

Но она уже стреляет, только не в меня, а в Джей-Джея, который не успел упасть.

К счастью, Эстебан уже лежит на полу, а Карла… Карла, стоявшая на полшага позади меня, прыгает вперед почти одновременно со мной.

Вместе мы сбиваем Лизбет с ног, и я вырываю у нее оружие. Потом мы с Карлой держим ее, а к нам отовсюду бегут люди: взрослые и ученики, все еще сжимающие в руках свои красные письма.

Вскоре в кабинете собирается целая толпа. Наручников у нас нет, но кто-то приносит веревку. Кто-то связывается с экстренными службами через вживленный под кожу специальный чип. Такой есть и у меня; я должна была бы им воспользоваться и, вероятно, воспользовалась в какой-то другой реальности, в другой жизни — в той, где я так и не написала свое письмо. Наверное, тогда я отправила тревожный сигнал, а потом попыталась что-то сказать, как-то успокоить Лизбет, но она начала стрелять и убила всех четверых.

Сейчас же пострадал только Джей-Джей. Он неподвижно лежит на полу, под ним медленно растекается лужа крови. Тренер по футболу пытается остановить кровотечение, и кто-то, кого я никак не могу узнать, ему помогает. Я им не нужна — они и так делают все, что полагается, — и мне остается только ждать «скорую» вместе с остальными.

Прибегает школьный охранник, он надевает на Лизбет наручники и кладет пистолет на стол. Мы все смотрим на оружие, и учительница английского Энни Сэндерсон выговаривает охраннику:

— Вы должны были тщательно проверять каждого, а сегодня — особенно! Ведь вас для этого и нанимали.

Директор устало ее одергивает, и Энни замолкает. Мы все знаем, что Дни красных писем нередко приводят к трагическим последствиям. Их поэтому и проводят в школе, чтобы не допустить распада семей и расстрела лучших друзей и работодателей. Школы, говорят нам, в состоянии поддерживать порядок и не допускать насилия. И хотя это не так, тем, кто попытается использовать подобные случаи как повод для отмены Дней красных писем, все равно не удастся ничего изменить, потому что остальные — люди, получившие хорошие письма или письма-предостережения и сумевшие избежать ошибок, а также многочисленные эксперты, политики, родители — все равно будут твердить, что от этих Дней пользы больше, чем вреда.

За исключением, естественно, родителей Джей-Джея. Они не узнают, когда именно их сын лишился будущего. В тот день, когда познакомился с Лизбет? Или в тот, когда я предупреждала его, что девушка с ума по нему сходит, а он не послушал? Или несколько минут назад, когда не успел упасть на пол?

Я тоже этого не знаю и не узнаю никогда.

И тут я делаю то, чего в других обстоятельствах никогда бы себе не позволила. Я хватаю со стола конверт Лизбет.

Скачущий, неразборчивый почерк.

«Давай завязывай с этим. Джей-Джей тебя не любит и никогда тебя не полюбит.

Выкинь его из головы, сделай вид, что он никогда не существовал.

Проживи жизнь лучше, чем я.

И выбрось пушку».

Выбрось пушку…

Как я и думала, однажды Лизбет уже совершила убийство.

Интересно, спрашиваю я себя, отличается ли это письмо от того, которое девчонка получила в прошлый раз? И если отличается, то чем?..

«И выбрось пушку».

Новая это строка или в прошлый раз она тоже была? Неужели девушка снова проигнорировала собственный совет?

Голова идет кругом.

Сердце сжимается от боли.

Всего несколько минут назад я злилась на Джей-Джея, а теперь он мертв.

Он мертв, а я жива.

И Карла.

И Эстебан.

Я пробираюсь к ним. Карла, похоже, успокаивается; Эстебан все еще бледен. Наверное, это шок, думаю я. Слева на его лице и рубашке засыхают брызги крови.

Я показываю им письмо, хотя и не должна этого делать.

— Вот вероятная причина, по которой мы, все четверо, не получили своих писем, — говорю я. — Но сегодня все произошло не так, как в прошлый раз. Сегодня мы с вами выжили.

Не знаю, понимают ли они меня. Я в этом не уверена.

Кажется, я и сама не очень-то понимаю.

В кабинете появляются врачи и полиция. Они констатируют факт смерти Джей-Джея, уводят Лизбет, остальных начинают допрашивать. Я отдаю полицейскому красный конверт, но не признаюсь, что мы читали письмо.

Думаю, он сам догадался.

В голове снова проносятся недавние событиями я думаю, что это, наверное, мой последний День красных писем в школе имени Барака Обамы, пусть даже мне и удастся благополучно протянуть оставшиеся до моего пятидесятилетия недели.

Ожидая, пока придет мой черед давать показания, вдруг задумываюсь: стану ли я писать послание собственной юности после всего, что случилось? Смогу ли я выразить свою мысль так, чтобы прежняя я прислушалась к себе будущей? Ведь слова так легко неправильно понять.

Или неправильно прочесть.

Наверное, думаю я, в своем письме Лизбет увидела только первую строчку. До слов «И выбрось пушку» она просто не дошла, не добралась даже до «Выкинь из головы…», потому что к этому моменту в этой самой голове уже все перемкнуло.

Но, возможно, в первый раз Лизбет этого и не писала. Или, попав в петлю времени, она пишет эти слова снова и снова, жизнь за жизнью, но не может разорвать трагический круг событий.

Я этого не знаю и никогда не узнаю.

И никто не узнает.

Все это и превращает День красных писем в бессмыслицу. Разве письмо из будущего удерживает нас на стезе добродетели? Или наоборот — отсутствие письма подстегивает нас и дает дополнительные силы?

Напишу ли я письмо, в котором попрошу себя прошлую позаботиться о Лизбет, как только ее встречу? Или лучше сразу посоветовать себе идти в большой спорт, несмотря ни на что? Предотвратит ли это сегодняшний кошмар?

Я не знаю.

И никогда не узнаю.

Возможно, прав был отец Бруссар, когда утверждал, что будущее скрыл от нас Сам Господь. Быть может, Ему было угодно, чтобы мы двигались по времени, не зная, что нас ждет впереди, и учились прислушиваться к голосу своей души, чтобы сделать единственно правильный выбор.

Кто знает?..

А может, письма вообще не имеют никакого значения. Быть может, особое внимание, которое уделяют некоторые этому дню и посланию от своего будущего «я», имеет не больше смысла, чем ежегодное празднование Четвертого июля, потому что на самом деле День красных писем ничем не отличается от остальных дней, и это мы придумали отмечать его особыми церемониями и считать крайне значительным.

Я не знаю.

И никогда не узнаю, проживи я еще хоть две недели, хоть два десятка лет.

Джей-Джей все равно не воскреснет, Лизбет будет жить дальше, а мое будущее — каким бы оно ни было — как и прежде, останется покрытым тайной.

Будущее должно быть тайной.

Тайной оно и останется.

Перевел с английского Андрей МЯСНИКОВ

+ + +

СИНИЕРСОРС
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. SeniorSource. 2008.


Малыш лежал в грязи лицом вниз. Бурая грязь была мелкой, сухой и рассыпчатой.

Я думал, что он свалился за пределами купола, но это не совсем соответствовало тому, что я видел сейчас. Тело было невредимым и, значит, не подверглось жесткому излучению истинной Луны.

Но тут что-то мокрое столкнулось с моей рубашкой, напрочь испортив иллюзию пребывания на месте преступления и вернув меня на рабочую станцию СиниерСорса. [16]

Я рывком стащил защитную маску и пустил ее в свободное плавание. Затем оторвался от рабочей станции, чтобы поплавать рядом с ней. С полдюжины собравшихся здесь цеплялись за свои станции, прячась за очками, закрывавшими глаза, уши и нос. Кое-кто пристегнул себя ремнями, чтобы, увлекшись, не отпустить станцию и не врезаться в приборы, закрепленные на другой стороне рабочей зоны.

Маска была не единственной вещью, дрейфующей рядом со мной. Тут же плавали капли некоей коричневой жидкости. Почти все собрались у моего левого бока, как фаланга коричневых шариков, выстроившихся перед атакой.

— Марвин! — рявкнул я. — Кофе опять убежал!

Марвин Пирс, щурясь, выглянул из-за двери, ведущей на общую кухню, и отплыл в сторону, сжимая дверной косяк. С того места, где находился я, были видны только лысина, глаза и нос, как на рисунке типа «здесь был Килрой»,[17] которые последнее время стал рисовать один из старейшин на стене (при постоянном вращении здесь нет того, что можно назвать потолком или полом в обычном понимании).

Голубые глаза Марвина лукаво поблескивали. Отталкиваясь руками, он пробирался в рабочую ВР-лабораторию и при этом ухмылялся, как трехлетний проказник.

В лабораторию, где не бывал более ста двадцати пяти лет.

— Прости, — извинился он тоном, в котором не было ни капли раскаяния, поймал ртом три кофейных шарика, громко сглотнул и погнался с китайскими палочками для еды за четвертым.

Они-то его и подвели. Четвертый кофейный пузырек проскользнул сквозь деревянные острия и с поразительной скоростью устремился ко мне. Я отплыл и с отвращением увидел, как кофе расползся по моей маске.

— Эй! — остерег я. — Я работал, не заметил?

— Работа, работа, работа… знаешь, иногда не мешает сделать перерыв на кофе, — объявил Марвин и визгливо, как девчонка, хихикнул.

Почему-то смешок оказался заразительным, но я не позволил себе улыбнуться. Марвин вечно мешал мне работать. Чистить вещи и одежду в невесомости — задача не из легких, а я не имел права потерять еще и этот день. Меня поджимали сроки, уложиться в которые, возможно, я не успею.

И при мысли об этом в желудке все переворачивалось.

Тот малыш был сыном Шона Проктора, главы самой большой на Луне горнорудной компании. Это дело стало первым серьезным испытанием для бригады детективов СиниерСорса по расследованию преступлений на новой Луне.

Теоретически, детективы в СиниерСорсе могли расследовать дела на Луне со своего маленького насеста на орбите Земли. Я привык считать, что на расстоянии преступления не раскрыть.

Но, как видно, ошибся, поскольку, прибыв сюда пять лет назад, успешно завершил более двухсот дел, причем некоторые по давно остывшим следам.

Мало того, СиниерСорс решал множество сложных дистанционных задач — от лазерной хирургии до реставрации предметов искусства. Даже расследование, включающее допрос, сбор улик и слежку, можно успешно проводить, находясь далеко от места преступления.

Однако до этих пор я ни разу не выступал в роли морской свинки. Риск неудачи был велик, и я не смел отказаться.

Я был одним из самых молодых людей в СиниерСорсе — и самым бедным. Приходилось работать полный день, чтобы платить за медицинское обслуживание, комнату и питание.

Когда доктора объяснили, что мне понадобится круглосуточное наблюдение медиков, я взвесил свои возможности и понял: особого выбора у меня нет. Со времени моего детства условия жизни в пансионатах для престарелых и хроников мало в чем изменились.

Старики были вынуждены жить вместе со смертельно больными. И в зависимости от наличия денег либо получали персональное лечение, либо нет.

Но поскольку у меня имелась страховка Манхэттенского департамента полиции, имевшего связи с внепланетными организациями вроде СиниерСорса, я мог подать заявку на пребывание.

Что я и сделал. СиниерСорс был старейшим орбитальным пансионатом для стариков и хроников, содержание в котором по средствам каждому. Руководство обещало нормальную жизнь для долгожителей и, по большей части, держало слово.

Некоторые старейшины, как и Марвин, провели в СиниерСорсе тридцать лет. Когда он впервые появился здесь, ему стукнуло девяносто. Семья списала его со счетов как умирающего, и, возможно, оставшись на Земле, он не зажился бы на этом свете.

В космосе, в таком месте, как СиниерСорс, мы жили в невесомости и лишенной микробов среде, что позволяло каждому чувствовать себя суперменом, особенно в первые минуты после прибытия. Здесь имелся полный штат медиков (ни одного под восемьдесят), которые наблюдали за нами, сохраняли наши кости крепкими, проверяли циркуляцию крови и контролировали физические изменения, связанные с жизнью в герметически закупоренном мире, так сильно отличавшемся от того, в котором мы выросли.

Парни вроде меня, те, что помоложе, вынужденные работать, не имеют пожизненных льгот на медицинское обслуживание. В отличие от престарелых. У нас нет даже акций на продажу. И вообще различий между моим поколением (где-то в середине двадцатых прозванным Самым Болезненным) и поколением Марвина (космическим, или, как некоторые все еще именуют их, бэби-бумерами) полным-полно.

Большинство моих ровесников умерло от диабета и инфарктов еще до того, как мы стали достаточно взрослыми, чтобы послать наших представителей в национальную политику. В результате поколения, следующие за нашим, добились отмены большинства тех социальных привилегий, которые достались бэби-бумерам и поколению X: всеобщее медицинское обслуживание, пенсионные фонды и множество других. Льготы оставили бумерам, а людей, рожденных в двадцать первом веке, бросили на произвол судьбы.

Поэтому мы не могли выйти на пенсию: нужно было работать. Марвины СениерСорса тоже работали — всего день в месяц. В основном они преподавали историю в колледжах через стриминг-голографические проекторы.

Я подал заявку на переезд в СиниерСорс, ожидая отказа. В то время я не понимал, что СиниерСорс крайне нуждается в опытных детективах. Мне обещали просторную квартиру, большое пособие на питание и медицинское обслуживание среднего уровня, которое все же выглядело лучше того, что ждало меня на Земле.

В обмен на все это я обязывался работать пять дней в неделю, восемь часов в день и заниматься в тренажерном зале два часа все семь дней в неделю.

Работать я любил. Занятия в тренажерном зале ненавидел (в конце концов, я дитя своего поколения). Но я согласился на все условия и, к сожалению, пропустил кое-что важное — из напечатанного мелким шрифтом.

Мой уровень жизни на станции был напрямую связан с результатами работы. Уволить меня невозможно, зато понизить в должности — запросто, а это означало, что моя жизнь тогда превратится в ад: тесная комната, крайне скромное пособие на еду и минимальное медицинское обслуживание.

А в случае крупного провала меня просто выгонят. Пошлют в филиал пансионата где-нибудь на северо-востоке Земли и сунут в одну комнату с каким-нибудь хроником.

Проблема заключалась в том, что большинство изгнанных со станции стариков умирало в первые же полгода. Очень немногие пожилые люди способны вынести земное тяготение после жизни в невесомости.

Даже притом, что я был одним из самых молодых обитателей СиниерСорса, сомневаюсь, что мои кости выдержат перелет. Когда-то крепкие, они стали ломкими и хрупкими. Пять лет назад, покидая Землю, я больше не мог ходить. Да и артрит так меня донимал, что я почти не мог двигать пальцами. Всем, даже мне, было ясно, что самостоятельно жить я больше не смогу.

Я побаивался переезда, но после того как справился с желудочными проблемами, связанными с пребыванием на земной орбите в состоянии свободного падения, мне здесь понравилось.

Теперь я представить не могу жизнь где-то в другом месте.

Поэтому и не хотел браться за это дело.

Если в течение двадцати четырех часов я не смогу найти убийцу сына Шона Проктора, меня понизят. Если хотя бы заикнусь о немыслимых сроках и невозможности выполнения задачи, меня могут отправить на Землю.

Я не хочу задыхаться в тесной комнатенке. Не хочу снова испытать земное тяготение.

И очень, очень не хочу умирать.



СиниерСорс недавно объявил о новой услуге предоставления охраны закона и порядка различным лунным общинам. Он намеревался уже к середине века завоевать большую часть рынка Марса. Если мы сумеем зарекомендовать себя на Луне и нескольких внеземных станциях, можно с течением времени открыть пансионаты на орбите Марса и использовать обитателей этих пансионатов для предоставления услуг новым общинам Марса.

Успех таких расследований, как мое, — это гарантия получения новых контрактов с Луной, а следовательно, достаточной суммы для начала строительства на орбите Марса, даже без заключенных с его обитателями контрактов.

Мой босс, Райя Эофф, дала понять, что любая работа, выполненная мною на Луне, должна быть безупречной. В противном случае — все последствия свалятся на мою голову.

Ей ни к чему меня пугать. Я и так боюсь.

Сыскные бюро, компаньоны СиниерСорса, расположенные на Земле, имеют в своем распоряжении роботов, ВР-камеры и центры передачи голографического изображения. У нас — всего лишь странные программульки, принцип действия которых мне не совсем понятен. Предположительно, они должны посылать нам воздушные облачка с запахами, которые обнаружились на месте преступления. Дэвид Салливан — старик, который меня натаскивал, — утверждал, что первые два-три дня расследования никаких облачков ждать не стоит. Через носовой блок очков мы получаем имитацию запахов. Только с тех пор как мы стали использовать земные запахи и земные приборы, облачка стали появляться намного чаще.

На Земле еще оставались знающие люди, которые умели отвечать на вопросы, собственноручно проводить исследование доказательств и даже делать старомодное вскрытие, если это было необходимо.

Здесь, на Луне, у нас были роботы, ВР-камеры, передача голографического изображения — и больше почти ничего. У здешних людей-медиков было достаточно хлопот с пациентами, поэтому они не занимались всерьез современной судебной патологоанатомией.

Правда, особого значения это не имело, поскольку Луна по-прежнему оставалась хаотическим нагромождением баз и горнорудных предприятий. Здесь не было настоящей судебной системы, поэтому преследование и наказание преступников считались обязанностью горнорудных компаний, или головной фирмы, расположенной на Земле, или, может быть, страны, в которой эта фирма была зарегистрирована.

Получив дело, я немедленно попросил одного из старейшин, отбывавших на работе свой ежемесячный день, выяснить, кто владеет горнорудной компанией и по каким законам я должен действовать.

Но на этом далеко не уедешь.

Прежде всего необходимо раскрыть преступление.

А я не был уверен, что сумею это сделать.



Вот в чем вся штука: я знаю, как делаются подобные вещи на Земле. Если падаю, значит, хожу в синяках. Если чересчур грубо хватаю чью-то руку, могу сломать кость. Если стреляю из пистолета, знаю, что пуля может разорвать кровеносные сосуды, ткани и раздробить кость, оставив при этом вполне понятную профессионалу траекторию.

Если я выстрелю здесь (правда, оружие — первое, что конфискуют у будущих обитателей, еще прежде чем они поднимутся на борт шаттла компании), то пуля — по прямой линии. Если пуля не встретит большого сопротивления, то есть не попадет в кость — значит, прорвется через человеческое тело по той же прямой, пройдет сквозь стену, возможно, встретит на пути еще одно человеческое тело и так далее, пока не иссякнет энергия.

Если повезет, энергия не пошлет пулю сквозь стены нашего маленького космического жилища и не проделает дыру в наших защитных барьерах, лишив нас атмосферы.

Законы физики все еще действуют: просто придется помнить об отсутствии земного тяготения.

На Луне существуют комплексы под куполом с полной земной гравитацией, комплексы под куполом с двумя третями земной гравитации, комплексы под куполом с одной третью земной гравитации и комплексы под куполом, вообще не имеющие гравитации.

Кроме того, есть поверхность Луны с одной шестой земной гравитации и совсем без атмосферы. Как всякий житель станции, я узнал, что может случиться с тем, кто позволит себе без скафандра пройти через обе двери воздушного шлюза, и нашел этот урок слишком наглядным даже для моего бетонного желудка.

И вот что я усвоил: выйдешь за пределы этого места или за лунные купола без защитного костюма — умрешь самой скверной из всех возможных смертей.

Поэтому, прежде чем провести полномасштабное земное расследование, пришлось уяснить несколько нетрадиционных вещей: не только определить точное местоположение тела, но и знать уровень гравитации, а также кислорода. Выяснить, имел ли парнишка доступ к защитному костюму, проводил ли время за пределами купола и часто ли заходил в купола с меньшей (или большей) гравитацией. Разузнать, как действует лунная пыль на легкие и нельзя ли без особых усилий сделать ее токсичной.

Потом следует отыскать данные о семейной жизни мальчика, его ежедневном времяпрепровождении, наличии или отсутствии друзей — это необходимый фактор расследования. После чего можно попытаться определить причину появления огромных синяков на бедном маленьком тельце.

Хотя бы на несколько коротких часов приходилось становиться здесь, на Луне, не только детективом, но и экспертом, адвокатом, а также властью.

И я не имел права ни на одну ошибку.



Поэтому необходимость счистить кофе с маски здорово вывела меня из себя. На это требовалось время, которого у меня не было.

Жаль, что я не смогу просто сменить одну маску на другую. Эта совмещена с приборами, присланными для раскрытия дела Проктора, и если затребовать новую, на доставку потребуется несколько часов, не говоря уже о том, что она наверняка окажется менее совершенной, чем та, которая уже есть.

Чистка вещей — почти неразрешимая проблема и самая сложная часть жизни в невесомости (если не считать тех первых нескольких раз, когда пытаешься воспользоваться ванной). Невозможно открыть кран и подставить под него маску. Здесь все плавает, в том числе и вода.

Приходится пользоваться салфетками, пропитанными влажными чистящими и высушивающими средствами (но не настолько влажными, чтобы с них капало, разумеется). Потом необходимо положить пропитанные чистящим средством салфетки в соответствующие контейнеры, которые ставятся в рециркулятор, чтобы проверить, удалена ли грязь с предмета, который ты пытаешься очистить.

Я стер кофе с очков. Но потерял на этом четверть часа.

Однако в эти четверть часа у меня появилась возможность пораскинуть мозгами. И прослушать ту жалкую информацию, которая была у нас о сыне Шона Проктора.

Я использовал аудиофункцию своего персонального компьютера. По приезде всех нас подключают к бортовому компьютеру: мы сами выбираем — позволить или нет прикреплять его компоненты к нашим телам. Старики предпочитают иметь отдельные компьютеры, мне нравятся крохотные камеры в ушах и под ногтем и малюсенький экран, который появляется в ладони каждый раз, когда мне требуется информация.

Сына Шона Проктора звали Чен — китайское имя, означающее «великий». Как ни странно, второго имени у него не было.

Чен Проктор родился в 2070 году на Луне, в колонии «Проктор Майнинг». Его мать, Лайен Проктор, была третьей женой Шона Проктора. Сроки расследования не позволяли выяснить, что случилось с первыми двумя. Для этого нужно как следует покопаться в прошлом Проктора.

Большую часть жизни Чен учился в школе. Отчасти потому, что ездил с отцом с предприятия на предприятие и пошел в школу раньше, чем его сверстники.

У него были младший брат Эллсуорт и крошка-сестра Кэрин. Еще одно быстрое расследование позволило выяснить, что у Эллсуорта и Кэрин — другие матери: жены номер четыре и пять.

Больше детей в доме не было, и все трое жили с отцом, а не с матерями. Я даже не смог выяснить, где обитали жены Проктора.

«Проктор Майнинг компани» закрыла большую часть личных данных о президенте и главном акционере, поэтому я сумел выяснить о троих детях Проктора ровно столько, сколько знали все.

Или о последних троих детях?

Я даже в этом не был уверен.

Я схватил маску и поплыл назад, к рабочей станции. Но на этот раз пристегнулся. Мне нужно было полностью сосредоточиться.



Колония «Проктор Майнинг» занимала большую часть того, что когда-то называлось возвышенностями Декарта. Теперь то место, где более сотни лет назад приземлился «Аполлон-16», нельзя узнать: оно покрыто мини-куполами, роботехническим оборудованием, только что и давно вырытыми колодцами. Вся зона залита светом, и то, что когда-то казалось темным, серовато-бурым пространством, теперь постоянно сверкало и переливалось.

Чен Проктор провел последние два года своей жизни в куполе-поселении, в нескольких километрах от ныне действующей шахты. Если верить членам семьи, ему никогда не позволяли выходить наружу.

Я позволил нескольким андроидам — хотя на самом деле они были всего лишь говорящими роботами — вести предварительный опрос с помощью списка стандартных вопросов, специально адаптированных мною для этого расследования. Самые коварные вопросы я задам сам и позже.

Но сначала я хотел осмотреть труп.

Панорамирование и сравнение с масштабами Луны помогло увидеть, где было обнаружено тело. Мальчик лежал рядом с новым куполом, строившимся на замену того поселения, где жил он со своей семьей. В новом куполе совсем недавно установили приборы для поддержания гравитации и окружающей среды. Предполагалось, что окружающая среда будет в точности как на Земле, вплоть до определенной смеси кислорода и двуокиси углерода в воздухе. Терраформеры работали над лунной пылью, пытаясь сделать ее похожей на земную грязь, но эксперимент явно проваливался.

Новому поселению, похоже, предстояло стать точной копией старого, только с более усовершенствованными фильтрами.

Чтобы получить качественное трехмерное изображение тела, мне пришлось задействовать всех пятерых роботов СиниерСорса, как и три ВР-камеры и единственный голоимиджер.

Для восьмилетнего ребенка Чен был слишком мал и выглядел мальчишкой, растущим в условиях низкой гравитации: узкие плечики и такая плоская худая спина, что позвоночник и лопатки выпирали даже через рубашку, а штаны казались слишком широкими. Как ни странно, он оказался босым. Голова повернута набок, рот полуоткрыт и забит пылью. Волосы, которым полагалось быть черными, казались почти седыми от пыли, миндалевидные глаза зажмурены.

Я заставил роботов сделать множество снимков, чтобы потом все еще раз рассмотреть. И мне требовалось знать, не было ли то, что казалось синяками, чем-то совершенно другим.

Синяки тянулись по его щеке, сбегали под подбородок и появлялись на предплечьях. Далее они становились совсем маленькими и шли от локтей до запястий, хотя не были расположены на равном расстоянии.

А вот синяк на лице был ужасающим и закрывал большую часть щеки, линию челюсти, расползаясь до середины шеи.

Если это — синяки, значит, мальчик получил их до того, как умер. То есть кто-то его зверски избил.

Но я не был готов принять лежавшую на поверхности версию и, кроме того, опасался, что принял за синяки явление, с которым не был знаком. Нечто, считавшееся обитателями лунных колоний совершенно нормальным и ничуть не подозрительным.

Поэтому я требовал от роботов всю информацию, какую только можно получить, не переворачивая тело. Фотографии и снимки с видеокамер были поразительно четкими. Но я хотел большего.

Будь я на месте преступления, непременно наклонился бы над телом и хорошенько его обнюхал. Можно узнать очень многое по тому, как пахнет труп — и речь не только о разложении. Одеколон, которым сбрызнули рубашку, аромат кедрового масла на руках, слабая вонь жира, идущая от затылочной части шеи… Иногда этого достаточно, чтобы закончить дело.

Вот только у меня не было ни времени, ни возможности вдохнуть глоток воздуха. Поэтому я лишь заставил роботов взять пробы воздуха, вплоть до самого незначительного компонента, в надежде, что смогу скормить данные нашему компьютеру из экспертной лаборатории и сделать анализ запахов. Конечно, это не так эффективно, как оценить их собственным носом, но, возможно, даст мне понятие о том, с чем я столкнулся.

Я также потребовал от роботов передать изображение местности и был поражен, увидев таблички на английском, объявляющие запрет на доступ в эту часть нового конуса.

Никто об этом не упоминал.

Мало того, никто не упоминал, каким образом было обнаружено тело мальчика.

Я немедленно озвучил ряд приказов: не трогать тело, пока не закончено расследование, никому — ни человеку, ни участвующему в расследовании роботу — не появляться в этом месте, пока идет работа, и ни в коем случае не передавать полученную информацию третьим лицам.

Последнее было самой большой проблемой, поскольку сведения, полученные роботами, зачастую имели более одного легального владельца. Я понятия не имел, принадлежат ли роботы, которых я использовал, исключительно СиниерСорсу или одолжены у «Проктор Майнинг».

Я вообще о многом не имел понятия.

В желудке все перевернулось, и мне стало дурно, впервые за много лет. Я закрыл глаза и глубоко вдохнул.

Когда я работал на Департамент полиции Нью-Йорка, время от времени приходилось цапаться с боссами. Меня знали как одного из самых своенравных и удачливых детективов в «убойном» отделе. Если преступление действительно хотели раскрыть — значит, поручали расследование мне. Но в таком случае миритесь с моим характером и острым языком.

Здесь приходилось постоянно одергивать себя: я знал, чем рискую, да и здешние боссы не стоили моих нервов.

Я мог добиться своего и раскрыть дело, не тратя на них перлы своего остроумия.

Но в этом случае молчать не имело смысла. СиниерСорс дал мне невыполнимую задачу с немыслимыми сроками и каким-то образом ожидал, что я ее решу.

Может, если бы я сразу расписался в собственной некомпетентности, пришлось бы всего-навсего терпеть последствия понижения. А вдруг я всего лишь получил бы дисциплинарное взыскание…

Может, если бы я с самого начала задокументировал все, у меня оказалось бы достаточно свидетельств, чтобы обратиться к одному из престарелых адвокатов, живущих здесь, и попросить его или его земного коллегу оспорить мое неминуемое изгнание в гравитационный мир.

Потому что я не мог работать с тем, что имел.

Я настроил очки и компьютерные средства резервирования на сохранение каждой крупицы информации. Закончив, снял маску и повесил на специально предназначенный для этого ремешок.

И только потом устремился в офис босса, стараясь не думать о том, чем рискую.



Мой босс, Райя Эофф, украсила фотографиями из дома все свободное пространство. Здесь были снимки всей ее семьи, начиная от прадеда с прабабкой и заканчивая правнучкой, которую она никогда не видела. Райя страдала от прогрессирующего остеопороза и должна была подписать специальный отказ от претензий, чтобы получить право на проживание в СиниерСорсе, поскольку жизнь в космосе часто приводила к утечке кальция из костей.

Но со слабыми костями было легче жить здесь, чем на Земле. Доктор записал Райю в подопытные морские свинки: очевидно, ему было интересно узнать, как долго может выжить в невесомости крайне ослабленный организм. Исследование давно закончилось, Райя вот уже второй десяток лет жила в СиниерСорсе, и, не знай вы ее историю, наверняка посчитали бы худую женщину с серебряными волосами одной из самых спортивных старушек, которых вам довелось видеть.

— Надеюсь, у вас важные сведения, — приветствовала она меня с порога. — Помните о сроках.

— Знаю, — кивнул я. — Если результаты нужны вам к завтрашнему дню, придется дать мне бригаду детективов и нескольких экспертов.

Мой голос не дрогнул. Уже плюс. Я попытался представить себя на Земле, предъявляющим такие же требования в полицейском участке, но это было сложно.

В Департаменте полиции Нью-Йорка никто не плавает в невесомости.

— У нас не хватает бюджета на целую бригаду, — буркнула она, не глядя на меня и складывая руки на животе. Пальцы были унизаны кольцами: некоторые из них старше ее самой. Под подбородком плавало колье: однажды она рассказала, что носила его с двенадцати лет и никогда не снимала.

Желудок опять скрутило. Дурнота усиливалась.

— Если вы не сможете дать мне помощников, — предупредил я, — значит, не получите контракта.

— Хотите сказать, что не можете раскрыть это преступление? — уточнила она.

Я напрягся. Подобного я еще не говорил. Так что на удочку не попадусь… Медленно, чтобы не ляпнуть того, о чем позже пожалею, я произнес:

— Хочу сказать, что не сумею раскрыть преступление за те сроки, что мне дали, и с теми сведениями, которые имею.

— Но вы самый сообразительный детектив из всех, кто у меня под началом!

Такое утверждение должно было бы утешить меня. Увы!

— Наверное, если речь идет о земных преступлениях, — согласился я. — Но я ничего не знаю о Луне.

— Того, что знаете, вполне достаточно.

Я покачал головой, но тут же пожалел об этом, поскольку это движение послало меня сразу в двух противоположных направлениях. Я уже избавился от всех резких жестов, но покачивание головой относилось к разряду дурных привычек. Кроме того, я никогда не думал о нем, как о движении — только как о средстве общения.

— Вздор! — бросила она. — Скажите, кого вы подозреваете и почему.

— Я никого не подозреваю. И ничего не знаю о родственных связях мальчика. Может, он сам выбрался из поселения и пришел к новому конусу! Я даже не уверен, что его убили.

Я услышал старые, знакомые нотки в голосе. Легкое раздражение, угрожающее перейти в пронзительный крик.

Райя схватилась за поручень, вделанный в одну из стен.

— Что побуждает вас заявлять это?

Волосы на затылке встали дыбом… вернее, встали бы, если бы уже не стояли по стойке смирно от недостатка гравитации. Все же то ощущение, которое бабушка называла не иначе как «кто-то прошел по твоей могиле», заставило меня передернуться.

Что-то здесь происходит. И это мне не слишком нравится.

Я глубоко вздохнул, чтобы удержаться в рамках.

— Купол новый. Приборы для поддержания окружающей среды только что включены. И гравитация тоже. Рот мальчика забит лунной пылью, но, судя по полученной информации, ученые пытались превратить эту часть купола в некое подобие земной поверхности, где можно будет выращивать траву, овощи и деревья. Итак, что могло случиться, если мальчик оказался не в том месте не в то время?

— Продолжайте, — велела она, и противное ощущение мурашек, ползущих по спине, усилилось.

Понимаю, что мне тоже полагалось быть морской свинкой — и одновременно раскрывать преступления. Вот только Райя вела себя так, словно уже знала решение.

Может быть, тест оказался сложнее, чем я вначале думал.

— Вполне возможно, что в воздухе не хватало кислорода. По виду непохоже, что мальчик задохнулся. Но я не знаю, как могут повлиять на человека определенные смеси химических элементов.

Она склонила голову. Лицо оставалось бесстрастным. И это мне тоже не понравилось.

— Затем существует фактор так называемой почвы. Если он упал и набрал в рот пыли, мог ли ей отравиться? И что случится, если гравитация нарастает слишком быстро? Человек может выдержать гравитацию в четыре, пять, шесть раз больше земной. Здоровые взрослые мужчины способны выдержать восьмикратное увеличение, правда, всего на пару минут. Но я? Я бы не сумел. И вы тоже. Кости разлетятся, легкие сдуются. Я понятия не имею, произошло ли то же самое с хрупким восьмилетним ребенком, но готов поклясться, что подобное возможно.

Она кивнула, но поскольку все еще цеплялась за поручень, тело почти не шевельнулось.

— На его лице и руках имеются пятна, похожие на синяки, но я не видел его раздетым. Синяки на руках выглядят как отпечатки пальцев, но что если это гематомы, причиненные сломанными костями? А огромный синяк на лице — всего лишь потемневшая от токсикации кожа?

— Вот это вы и должны выяснить, — заявила она.

— Но не к завтрашнему дню. Потому что даже если я узнаю, что его раздавила гравитация, то как сумею понять, случайность это или кто-то велел ему сидеть там и ждать, а потом подошел к приборам и увеличил гравитацию в девять раз больше нормальной?

— Роботы могут дать вам эти показания.

— Не могут, — отрезал я. — Они дают только сегодняшние показания. А данные компьютера можно подделать.

Она уставилась на меня.

— Дайте мне команду, или я буду вынужден отказаться от этого дела, — пригрозил я.

— Вы не можете отказаться, — произнесла она, и у меня свело желудок. Вот он, самый ответственный момент, когда я должен выбрать: честь или жизнь.

— Да неужели? — усмехнулся я и выплыл из комнаты.

Повезет, если меня только понизят. Возможно, я прямиком отправлюсь на Землю, в гравитацию, которая, скорее всего, раздавит меня, как 9 g раздавили бедного маленького Чена Проктора.

Райя едва успела поймать меня за ногу и втащить обратно.

— Давайте поговорим, — предложила она. — Есть ведь что-то еще, что не нравится вам в этом деле, кроме незнакомой местности и сроков… Что именно?

Кем бы вы ни считали Райю Эофф, глупой ее не назовешь. Я всегда ненавидел ее проницательность.

Мне также было крайне неприятно, что ее рука все еще цепляется за мою щиколотку. Она не выпустит меня, пока не направит разговор в нужное ей русло.

Но я решил, что честность не повредит. По крайней мере, с ней. Все равно хуже не будет.

— Девяносто пять процентов убийств детей, — медленно выговорил я, — совершаются членами семьи. Обычно родителями. Родными или приемными.

Она отпустила мою ногу. Я проплыл мимо нее и схватился за поручень, чтобы не вертеться по спирали до самого центра комнаты.

— Думаете, это дело рук Шона Проктора?

— Не знаю. У меня даже нет главного подозреваемого. А если бы таковой имелся и оказался тем, кого любит Шон Проктор, что тогда? Как мы его арестуем? Вся ситуация не слишком правдоподобна. Данные не позволяют выяснить, кто это сделал. Нужно сообразить, как их поймать и, что еще важнее, как помешать им, да и кому угодно, сделать это еще раз.

Она отпустила поручень и скрестила руки на груди. И неожиданно улыбнулась, медленно, но очень искренне.

Я понятия не имел, как истолковать эту улыбку.

— Надеюсь, вы сознаете, что обладаете даром расследования, не так ли? — спросила она.

Я вцепился в поручень. Странно, почему ей в голову пришло льстить мне?

И тут до меня дошло:

— Вы знаете, кто убил Чена…

— Да, — призналась она, но тут же нахмурилась: — Нет. То есть, может, и да. Смерть посчитали случайной. Его раздавило, когда тест на гравитацию не сработал. У Чена была просто страсть вторгаться в районы испытаний. Он любил одиночество, и его не раз ловили там, где ему быть не полагалось. Но пострадал он впервые.

— Мне казалось, вы говорили, что он погиб.

— Вы понимаете, о чем я, — отмахнулась она. — Но вряд ли кто-то считал, что он нечаянно забрел туда. Вот не уверена, додумался ли кто-то до той версии, что гравитация была повышена намеренно.

— Если не считать вас, — догадался я.

Ее улыбка стала еще шире.

— Мне требовалось подтверждение.

— Потому что вы уже знали: привлечь кого-то к ответственности будет невозможно.

Она кивнула и на этот раз заколыхалась от резкого движения, как шлюпка в бушующем море.

— Одно дело расследовать преступления, и совсем другое — привлечь к ответственности преступников.

Мне казалось, что эту фразу только что произнес я. Но ничего не сказал ей. Не осмелился.

— Мне требовалось смоделировать ситуацию, — пояснила она. — Показать руководству, что хотя наши следователи способны сделать все при наличии времени и ресурсов, все же необходима поддержка с Земли. А лунные колонии не имеют этой поддержки. Я даже представить не могу, что будет твориться на фронтире, если первые поселенцы отправятся на Марс.

Не то чтобы среди этих поселенцев можем оказаться мы. Нам предстоит только наблюдать за ними со стороны. А потом будем иметь дело с самыми мрачными сторонами их душ.

— Так это все было имитацией, — протянул я. — Приказы, которые я отдавал роботам, все, что видел. Вы устроили декорацию, чтобы было с чем идти к важным шишкам.

Ее улыбка померкла.

— Положим, имитацией было не все, — вздохнула она. — Чен Проктор мертв. И на кучу вопросов по поводу его смерти мы никогда не найдем ответа.

— Я мог бы заняться расследованием, — выпалил я, не успев сообразить, что делаю. Но мне хотелось немного загладить тот вред, который я успел нанести своим резким тоном.

— Парень умер два года назад.

А вот этим объясняется, почему меня снабдили самым нехитрым оборудованием.

— Два года, — повторил я. — Полагаю, самого тела давно не существует.

— На Луне не хоронят мертвых, — сказала она. — Кремация более эффективна.

— И никто не раздобыл необходимой информации.

— А кому это нужно? — усмехнулась она.

— Так кто же пытался нанять нас? Это, случайно, не «Проктор Майнинг»?

Райя не ответила. Возможно, не могла. Потенциальным нанимателем мог оказаться любой конкурент «Проктор Майнинг». Или один из правительственных чиновников, сторонник объединения из партии, желавшей централизованного управления Луной.

— Мне нужен ваш полный отчет, — объявила она. — И полный список того, что нам необходимо сделать для успешных поисков убийцы мальчика — если убийца действительно существовал.

— Даже если убийца — один из родителей, — обронил я.

— Да.

Я глубоко вздохнул. Меня не вышлют. Не понизят в должности. Я сделал работу, которую от меня требовали. Прошел чертово испытание, даже не осознав, в чем оно заключается.

— Значит, жизненно необходимо составить программу действий нашего отдела на расстоянии на основе этого расследования, — заключил я.

— Я бы так не сказала, — поморщилась Райя.

— Потому что, — разошелся я, — если бы вы это сказали, значит, должны были бы мне компенсацию. Я бы продвинулся из следователей в руководители.

Райя нервно зацепила пальцем плавающее ожерелье.

— Вы однажды утверждали, что не хотите руководить.

Я рисковал целый день, поэтому решил снова попробовать.

— Если собираетесь использовать меня в качестве руководителя, придется выдать компенсацию как руководителю.

— Без официальной должности? Ни в коем случае.

— Не нужна мне официальная должность. И я сделаю всю работу, если мне гарантируют пожизненную крышу над головой, повышение пособия на еду и такое же медицинское обслуживание, как у старожилов.

— Вы слишком много хотите, — возразила она.

— Не забудьте, я разрабатываю новую дистанционную программу для вас.

— Пока что вы только предложили.

— И все же.

— А если дать вам больше свободного времени?

Я покачал головой и почувствовал, как качнулось мое тело. Пришлось крепче сжать поручень.

— Пожизненная крыша над головой, питание поприличнее и медицинское обслуживание на уровне старожилов. Не больше и не меньше.

Она поморщилась. Я снова почувствовал, как нарастает напряжение. Но тут Райя протянула руку:

— Заметано.

Я с облегченным вздохом пожал ей руку.

— Прекрасно. Как только подпишем контракт, я представлю вам отчет.

— Вот уж не думала, что вы так здорово умеете торговаться.

Я и не умею, разве что когда на карте стоит чья-то жизнь. На этот раз жизнь была моей. Но с такими гарантиями можно не сдерживать себя. Я спокойно смогу высказываться в процессе своих расследований. И больше не нужно беспокоиться каждый раз, когда говорю правду.

И отныне мне не придется тревожиться насчет ссылки на Землю. Я останусь здесь, пока не перестанет биться сердце.

Я могу делать все, не боясь лишиться этого великого приключения. Жить полной жизнью, вместо того чтобы ждать смерти. Плавать в невесомости, вместо того чтобы сидеть в крохотной, пропахшей мочой комнатушке и корчиться под гнетом безжалостного мира и отсутствия будущего.

— Иногда, — сказал я вслух, — приходится упорно торговаться. Это единственный способ добиться цели и получить все, чего желаешь.

— А вы хотите остаться здесь, — заключила Райя.

— Да, — признал я.

— Думаю, об этом не стоит волноваться, — улыбнулась она.

Больше никогда, подумал я с таким облегчением, какого мне до этого не доводилось испытывать. Больше никогда.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

+ + +

ШЕСТНАДЦАТОЕ ИЮНЯ У АННЫ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. June Sixteenth at Anna’s. 2003.


«Шестнадцатое июня у Анны. Для знатока разговорного языка это выражение означает самый кардинальный день в истории развлечений. Случилось это в начале двадцать первого века. Не известно, почему из тысяч других записанных и каталогизированных разговоров были выбраны именно эти.

Предположений существует множество. Кое-кто говорит, что в тот день было отмечено необычайное разнообразие разговорных типажей. Другие утверждают, что этот день можно сравнить с джазовыми импровизациями и экспромтами — пункты и контрапункты по своей красоте выше самих слов. Третьи же выдвигают гипотезу, что наличие свободного стула у стены позволяет гостю присоединяться к разговору, не ощущая при этом, что он вторгается на чужую территорию…»

Заметки на полях специального шестичасового выпуска

«Шестнадцатого июня у Анны»


Вечером после похорон жены Мак поставил стул перед тем самым книжным шкафом, который он сделал для Леты более сорока лет назад, и зажег лампочку, закрепленную на верхней полке. На полках стояли по две копии всех когда-либо выходивших изданий «Шестнадцатого июня у Анны» (одна копия для чтения, вторая нераспечатанная). Все они словно подмигивали Маку.

Кроме них вразброс стояли другие книги, электронные переплеты, ОУО, вышедшие из моды мини-компьютеры — все они сохранили память о Лете и о том дне ее жизни, который она считала самым важным.

Запах сирени, перезвон золотых браслетов, и вот в поле зрения Мака попала женская рука с кольцами, она протянулась к выключателю и погасила свет.

— Не мучай себя, папа, — сказала его дочь Шери. Лет ей было больше, чем шкафу, лицо с возрастом стало мягким, как у матери. Еще один перезвон браслетов, и включилась настольная лампа, а Шери села на диван напротив отца. Подростком она любила прыгать на этом диване, а отцу казалось, что все это происходило всего лишь несколько недель назад. — Мама бы не одобрила.

Мак сцепил пальцы, упер локти в колени и уставился в пол, чтобы дочь не заметила, как в его глазах блеснул злобный огонек. Лета больше уже ничего не одобрит. Она умерла, а он остался один, и из этого самодельного книжного шкафа на него потоком обрушились воспоминания.

— Со мной все будет в порядке, — сказал он.

— Я немного боюсь оставлять тебя тут, — призналась Шери. — Почему бы тебе не поехать со мной? Поживешь несколько дней у меня. Я буду кормить тебя обедами, а спать станешь в комнате для гостей. Будешь ходить в парк, мы сможем поговорить.

Он уже разговаривал с Шери, с ее будущим вторым мужем, с почти взрослым сыном, со всеми сестрами, кузинами и друзьями Леты — одному богу известно, сколько у них было друзей. И еще с репортерами. Даже удивительно, что смерть одной женщины и довольно-таки непримечательная жизнь ее привлекли столько репортеров.

— Я хочу спать в своей постели, — ответил он.

— Замечательно. — Шери встала, словно не слышала его слов. — Когда наступит пора возвращаться домой, вызовем тебе такси. Папа…

— Шери. — Он взглянул на дочь. У нее тоже от слез распухли глаза, волосы немного растрепаны. — Я не перестану скучать по ней из-за того, что перееду жить к тебе. Траур по человеку не заканчивается сразу после похорон.

Нос у Шери покраснел, с ней всегда такое происходило, когда она считала себя обиженной.

— Мне просто показалось, что так будет лучше.

Лучше кому, девочка? Но он не стал ничего говорить, просто повторил:

— Со мной все будет в порядке.


«Путешествование во времени развивалось медленно. Но один успех закреплял другой, и постепенно в начале тридцатых годов ученые заявили, что к концу десятилетия люди спокойно смогут навещать сами себя в прошлом.

Ученые оказались правы, но все получилось не так, как они предполагали. Люди так и не научились взаимодействовать со временем, вмешиваться в его ход. Они могли лишь приоткрывать окно в пространственно-временной континуум и записывать события прошлого, причем такая запись обходилась очень дорого.

Подобную возможность оценили историки, остальные же представители человечества относились к ней спокойно, пока Сузон Йашимото не объединила временные записи с технологиями виртуальной реальности, голографии и несколькими собственными изобретениями. В результате она открыла возможность делать голографические записи исторических событий и продавала их.

Вначале ее выбор был удачным. Она использовала список-рейтинг исторических событий, куда в первую очередь хотели бы попасть люди при помощи машины времени. Так появились записи моментов рождения Христа, триумфального возвращения Магомета в Мекку, убийства Авраама Линкольна и десятки других.

Вскоре этим занялись и другие фирмы. Их выбор уже был ограничен авторскими правами, — которые стали появляться как грибы после дождя, — на запись событий определенных исторических эпох. Историки волновались, что могут лишиться своей работы. Так фирмы начали открывать порталы с записями повседневной жизни…»

Из «Истории разговоров», Дж. Бут Чентури, 2066.

Номер ссылки для загрузки Сот›егХСС112445.

Библиотека Конгресса


Мак соврал Шери. Он не собирался спать в своей постели. В спальне все еще царил дух Леты: сине-голубое покрывало, которое они вместе выбирали пятнадцать лет тому назад, старые простыни — она всегда говорила, что хочет умереть именно на них, — а еще длинные седые волосы на ее любимой подушке. Как он ни старался, ему все равно не удавалось убрать их все. Он выбросил пузырьки из-под ее лекарств, убрал с ночного столика салфетки, поставил назад на полку с редкими книгами «Путешествие Гулливера» в твердом переплете (она так и не дочитала его), но все же от ее запаха избавиться не смог. Этот запах — немного муската, чуть-чуть абрикоса, — независимо от того, болела Лета или нет, всегда напоминал Маку их юность. Он взял одеяло, подушку и постелил себе на диване — он спал там последние полгода, пока Лета еще была жива, потом опустил занавесь на большом панорамном окне, выходящем на мост Джорджа Вашингтона [18]. Именно из-за этого вида он выбрал тогда, в начале нового тысячелетия, эту квартиру. В то время он еще мечтал и надеялся.

Мак прошел на маленькую кухню, чтобы налить себе чего-нибудь попить: воды, пива — он сам не знал, чего именно. Но вместо этого остановился около книжного шкафа Леты и зажег лампочку — он не хотел, чтобы даже его дочь хозяйничала в этом доме.

Записи на полках засветились в лучах лампы, как бриллианты в витрине ювелирного магазина, — словно дразнили, соблазняли его. Он тысячу раз ходил мимо этого шкафа, подсмеивался над Летой из-за ее тщеславия (и даже говорил ей: «Иногда я думаю, что только благодаря тебе записи «Шестнадцатого июня у Анны» вообще продаются и приносят доход тем, кто ими торгует»); он всегда упрекал ее за то, что она придает столько значения одному-единственному дню своей жизни.

«Ты ведь никогда и не вспоминала об этом дне, пока какой-то делец не решил сделать запись», — говорил он ей, а она лишь кивала в ответ.

«Иногда, — как-то сказала ему Лета, — мы и сами не осознаем, что действительно имеет значение, а потом уже становится слишком поздно».

Он взял в руки роскошное ретроспективное издание: шесть часов записи с последними доработками и дополнениями; это было единственное издание, которое Лета не успела даже открыть. Обе копии остались нераспечатанными. Их доставили за несколько дней до ее смерти.

Мак принес ей тогда пакет с записями, а заодно и лучший плейер, тот самый, что он подарил ей на последнее Рождество, и положил все на край постели.

— Если хочешь, я подключу, — сказал он.

Она полулежала на дюжине подушек; Мак специально соорудил ей этот кокон, когда понял, что уже ничто не остановит неизбежного. Она взяла его за руку, и в ее глазах появился слабый блеск.

— Я уже была там, — еле-еле прошептала Лета.

— Но это ты еще не видела, — ответил он. — Ты не знаешь, какие сделали исправления. Может, на этот раз им удалось соединить все пять чувств.

— Мак, — одними губами сказала она, — сейчас я хочу быть здесь, с тобой.


«В эпоху второго Золотого века в Нью-Йорке кафе «У Анны» считалось самым модным местом для бесед. Подобно кафе времен Французской революции или романа Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»[19], кафе «У Анны» превратилось в место, где люди собирались, сидели и разговаривали.

Режиссер Хирам Гулдмен помнил это кафе. Он получил разрешение на проведение записи-съемки в прошлом; из всех возможных дней он в результате выбрал 16 июня 2001 года, потому что в этот день в кафе было много разных посетителей, беседы велись на самые разнообразные темы, а у дальней стены стоял свободный стул — зритель сразу чувствовал себя участником происходящего…»

Заметки на полях оригинального издания

«Шестнадцатого июня у Анны»


Мак никогда не смотрел голографические записи, никогда не испытывал потребности возвращаться в прошлое, тем более в то прошлое, где он уже жил. Он с самого начала сказал об этом Лете. После покупки пятой версии «Шестнадцатого июня» она уже не просила его смотреть записи вместе.

Мак всегда вежливо наблюдал за интервью, кивал толпам людей, собиравшимся вокруг, но никогда по-настоящему не прислушивался к разговорам и дискуссиям поклонников.

Лета собирала все, связанное с тем днем, ей нравилось, что она превратилась пусть в небольшую, но знаменитость. Еще больше она радовалась тому, что успех пришел к ней после того, как она вырастила Шери, и теперь может спокойно наслаждаться жизнью.

Ужасно, что она так и не посмотрела последние записи. Это лишь подтверждало, что ей в конце было очень плохо. В другое время она прочитала бы все заметки или прослушала бы их, просмотрела бы все голограммы и хохотала бы над анализом, который, по ее словам, всегда был слишком претенциозным и неточным.

Мак распечатал пакет, смял оберточную бумагу и выбросил ее в мусорное ведро. Пластмассовая коробка специально сделана так, чтобы на ощупь казаться кожаной. На этот раз они для достоверности даже добавили запах, настоящий запах телячьей кожи.

Он открыл коробку. Внутри справа лежал блестящий серебристый диск, слева все остальное: нажав на кнопки, можно было выбрать вариант анализа (печатный, аудио, электронный в любом формате, голографический) либо историю создания записи, биографии участников, в том числе и все события, происшедшие с ними 16 июня 2001 года, и многое другое. Например, за дополнительную стоимость предлагались съемные блоки, усиливающие эффект присутствия.

Лета могла часами рассматривать новые копии записей, все внимательно изучала, словно собиралась сдавать экзамен; иногда она даже показывала что-то Маку, делилась с ним впечатлениями.

Теперь он не мог бы сказать, почему так не хотел принимать во всем этом участие. Может, потому что чувствовал — жизнь идет вперед, а не назад, и какое право имеют люди представлять свое видение прошлого? Не более чем высказывать мнение о книге, которую никто никогда не читал.

А может, просто, будучи мужем Леты Тэйер, он таким образом протестовал против того, чтобы незнакомые люди совали нос в его личную жизнь?

Мак положил открытую коробку на полку рядом с другими изданиями «Шестнадцатого июня», просунул палец в отверстие в середине серебристого диска, взял его и пошел к плейеру.

Плейер стоял в шкафу в гостиной, он сам убрал его туда две недели назад. Сейчас Мак вытащил его, уронив при этом один сапог Леты (на сапоге осталась грязь с прошлой зимы), и вдруг почувствовал такой прилив грусти, что еле удержался на ногах.

Но все же удержался. Маленькая, но победа.

Он отнес плейер и диск в спальню и поставил их у кровати.


«В тот день порог кафе «У Анны» переступили двести пятьдесят человек, все из разных этнических и культурных слоев, и все же этого недостаточно, чтобы составить достоверное представление о населении Манхэттена того периода. В кафе не заглядывали знаменитости — для этого оно было слишком неприметным. Оно было маленьким, сюда не приезжали издалека. Открылось кафе недавно и ничем не отличалось от сотен других. «Шестнадцатое июня» тем и привлекательно, что все снятое слишком обыденно, все присутствующие простые люди. 16 июня 2001 года о них никто, кроме друзей и родственников, не слышал. Именно эта обыденность и делает их разговоры особенно интересными».

Из «Истории создания «Шестнадцатого июня у Анны»,

Эрик Риз, Издательство Айдахского университета, 2051


Может, в комнате все еще витал ее дух. Может, сработала защитная реакция — он не хотел, чтобы его захлестнуло одиночество. Может, по-другому он не мог избавиться от преследовавших его образов: желтоватой прозрачной кожи, сквозь которую просвечивали все кости ее лица, слюни, стекающие из уголка рта, чужие, никого не узнающие глаза.

Причина не так важна, главное, что он вставил диск в плейер, установил правильное расстояние (когда он был молодым, все только и говорили об этих беспроводных технологиях, а теперь на них никто даже внимания не обращает) и нажал на кнопку.

Он надеялся, что тут же перенесется в прошлое, но все случилось иначе. Вместо прошлого перед ним мелькали слова, картинки, имена. Он не знал, как правильно выбрать то, что нужно, и потому просто сидел и ждал, когда же начнется запись.


«Шестнадцатое июня у Анны» в основном воспроизводит разговоры, поэтому составители программы записи не тратили время на восстановление чувственных восприятий. Звучание записи почти идеальное. В зале слышен даже перезвон кастрюль на кухне. Изображение тоже качественное — цвета сочные и жизненные, свет и тени переданы с абсолютной точностью, еcли встать на солнце, то кажется, что оно действительно припекает.

Кажется, почти — вот ключевые слова. Как и во всех голографических проекциях, все предметы кажутся такими же, как в жизни, но в данной записи не хватает основных составляющих настоящей исторической проекции. Мы не чувствуем запаха чеснока, жареного мяса или клубники, которая лежит на столе, такая спелая и сочная.

Пуристы утверждают, что это сделано специально, чтобы мы могли сконцентрировать внимание на разговорах. Когда Руфолио Филд закуривает сигару и его упрекают за это, мы видим, что он нарушил правила, но по-настоящему не понимаем этого. Нам словно напоминают, что мы всего лишь наблюдатели, мы все видим и слышим, но ни в коем случае не можем считать себя частью происходящего.

И как только эта иллюзия разбивается, «Шестнадцатого июня у Анны» становится простой записью, документальным фильмом-ремиксом с голографическими проекциями, безжизненным и старомодным, а на самом деле нам хочется с особым пристрастием к мельчайшим деталям смотреть исторические фильмы и записи, такие как «Речь в Геттисберге»[20] (производство компании «Уикенд») или недавно выпущенный фильм «Убийство эрцгерцога Фердинанда»…»

Критический обзор специального шестичасового издания «Шестнадцатого июня у Анны» в «Основах голографии», 22 февраля 2050


На экране медленно появляется кафе, из темноты раздаются смех, тихие голоса, звон серебряных столовых приборов. Потом постепенно появляются образы — сначала стойка метрдотеля, потом небольшой подиум с двумя маленькими деревцами по бокам, вход в кафе, а вот и пара (в 2001 году он назвал бы их пожилыми) прошла мимо него и направилась к дальнему столику.

Мак стоит в проеме двери, у него такое чувство, что он все это уже видел. Он уже бывал здесь. Ну конечно, сотни раз. Кафе закрылось только в 2021 году. Но того, прежнего интерьера он уже не застал, — круглые столики, как в бистро, накрыты красными скатертями в клетку, мягкие стулья с сиденьями в форме сердечек кажутся совсем неудобными, окна, во всю стену, от потолка до пола, выходят на улицу… Все это исчезнет через несколько месяцев под пеплом и падающими обломками.

Зал переполнен. Помощник официанта снимает стул со столика у самого окна, он держит стул за спинку и ставит к стене рядом с Маком, потом кивает метрдотелю, а тот проводит в зал пару.

По одному лишь движению длинных темных волос Мак узнает Лету. Его сердце готово выскочить из груди, на какое-то мгновение он даже успевает подумать: вот же она, не умерла; она там, в той временной петле, и если ему удастся ее освободить, она вернется домой.

Но вместо этого он садится на свободный стул.

Из колонок над его головой раздаются звуки «Горизонта» Чарли Бернета. Судя по плохому качеству воспроизведения, компакт-диск скопирован с прежних магнитофонных записей. На кухне гремят кастрюли, люди вокруг что-то говорят. Вот кто-то сказал, что здесь подают самый лучший паштет из гусиной печенки, кто-то рассказывает об истории кладбищ на Манхэттене, кто-то о том, как лучше праздновать дни рождения в июне.

Мак не слышит, что говорит Лета. Она сидит в другом конце зала, между ними несколько столиков, и за ними тоже разговаривают люди. Лета протянула руку, будто ждет, что он возьмет ее.

Он хорошо видит ее лицо, на него падает свет из окна, хотя городские каньоны не пропускают яркого солнца. Лета улыбается и кивает чему-то, что говорит ее спутник. Глаза ее блестят тем особым блеском, который появляется, когда она считает, что ей говорят ерунду, но сама из вежливости молчит.

Мак еще не знал ее в тот момент в прошлом, они встретились лишь в октябре, во время нескончаемой череды похорон. Он еще сказал ей, что испытывает некое чувство вины и собирается начать все сначала, когда кажется, что все кругом рушится.

Тогда она положила свою руку поверх его, кожа на ее ладони загрубела — в последнее время ей приходилось делать столько работы по дому, помогать друзьям мыть посуду, паковать вещи, присматривать за детьми. Вокруг ее глаз появились настолько темные круги, что и глаз-то толком было не разглядеть. Только во время второго свидания он заметил, что у нее неправдоподобно голубые, миндалевидной формы глаза.

Сейчас, в кафе, никаких кругов под глазами еще нет. Лета улыбается и выглядит очень молоденькой. Такой беззаботной и юной Мак никогда ее не видел. Никаких морщинок на лице, нет даже тех седых волос, которые она заметила на правом виске и в ужасе вырвала во время их первого свидания.

На ней белое летнее платье, особо подчеркивающее ее загорелую кожу. Во время разговора из огромной сумки, которую она называла ридикюлем, Лета достает белый свитер и накидывает его на плечи, а Мак узнает все ее жесты — да, именно так она поводила плечами, именно так вздрагивала.

Понятно, что она жалуется на прохладный воздух, на кондиционеры, но сам Мак холода не чувствует. Для него воздух здесь такой же, как и в спальне, — достаточно тепло, можно и прохладнее. Многого не хватает в записи, но память всегда к его услугам; он помнит, что в кафе «У Анны» всегда пахло чесноком и вином, рядом со входом вечно витал аромат разных духов и одеколонов. Мак не голоден, хотя есть с чего проголодаться. Он всегда испытывал чувство голода, стоило ему немного посидеть в этом кафе, так аппетитно там пахло свининой в красном соусе и говядиной, жаренной в вине с чесноком, — это были фирменные блюда «У Анны». Обычно он мечтал, чтобы они быстрее принесли заказ, хотя знал, что заведение гордится своей европейской размеренностью.

Но Лета бывала в этом кафе задолго до знакомства с Маком. Именно она привела его сюда в декабре, когда кафе открылось вновь. Тогда зал заполнили оставшиеся в живых завсегдатаи, пожарники и местные герои — они пытались изобразить, что празднуют Рождество, в то время как их сердца переполняло горе.

Должно пройти полгода. Полгода и целая жизнь отделяет эту Лету от декабря.

Мимо прошел официант с полным подносом — полента с грибным соусом, несколько гарниров: макароны и хлебные палочки. Мак видит, как в воздух поднимается пар, но запаха не чувствует. Он протягивает руку и натыкается на засохший, твердый как камень хлеб. Но взять одну хлебную палочку он, конечно же, никак не может. Все, что он видит, — конструктивная модель групповой памяти, а ощущение материальности добавлено для создания правдоподобного эффекта.

Мак может вставать со стула, это он понимает. Может переходить от столика к столику, слушать разговоры, может даже отправиться на кухню, правда, это зависит от того, насколько дорогой выпуск записи он смотрит.

Но он не желает ходить по залу. Ему достаточно сидеть там, где он сидит. С этого места он прекрасно видит молодую женщину, которая в один прекрасный день станет его женой. Сейчас же она кокетничает с мужчиной, с которым всего через неделю решит расстаться навсегда — мужчина ударит ее, такое случится с ней в первый и последний раз в жизни.

Она говорила, что это одна из многих историй, так и не освещенных в анализе записи.

Лета убрала прядь волос за ухо, рассмеялась, отпила немного белого вина. Мак, очарованный, смотрит на нее. Он никогда не замечал в ней такой беззаботности, такой легкости, — когда они познакомились, Лета уже была другой.

Он не уверен, понравилась бы ему эта Лета. Она красивая, стильная, но в ней нет того стержня, той нежности и заботы, которые поразили его в день похорон дяди.

Может, стержень заметен в разговоре. Том самом известном разговоре. Он медлит, но все же решается послушать их беседу.


«Шестнадцатое июня у Анны» часто сравнивают с джазом — живым, свободно льющимся джазом 50-х и 60-х годов двадцатого столетия, записанным на виниловых пластинках со всеми их изъянами, записанным не студийно, а вживую, и каждый вздох, каждый кашель, каждый хлопок усиливают атмосферу прошлого.

Но «Шестнадцатое июня у Анны» превосходит и это сравнение. В записи есть эффект общности, у зрителя возникает ощущение, что, стоит ему взять стул и подсесть к любому столику, он станет частью этого сообщества.

Может, дело в обстановке. Мало кто делал голографические записи в кафе и ресторанах — слишком высок уровень посторонних шумов; а может, дело в том, что во всем чувствуется радость, все присутствующие в зале наслаждаются жизнью, каждым ее моментом…»

«Долговечность «Шестнадцатого июня у Анны»,

Майкл Меллер; впервые представлено в виде речи во время ретроспективного показа «Шестнадцатого июня» в Музее разговорного искусства 16 июня 2076


С дешевого диска льются звуки «Сентиментального путешествия», меланхоличный голос Дорис Дэй диссонирует со смехом посетителей хорошо освещенного зала. Мак идет от столика к столику, натыкается на один из них. Стаканы при этом даже не вздрогнули, столик не пошатнулся, и хотя Мак машинально извинился, никто его не услышал.

Он чувствует себя призраком в зале, заполненном незнакомыми людьми.

Люди вокруг разговаривают: серьезно, внимательно, искренне. Мак не понимает, почему именно эти разговоры стали столь популярными. Ирония неправильных предсказаний, как если бы группа бизнесменов обсуждала падение цен на бирже? Или особая острота планов, которым не суждено реализоваться, люди, которым осталось жить всего три месяца?

Он не знает. Ему эти обычные разговоры не кажутся особенными. Люди до сих пор точно так же болтают в кафе по всему городу. Может, в этом и есть особая прелесть, связь прошлого с настоящим?

Его с прошлым связывает Лета, а она так и сидит за столиком, отбрасывает волосы с плеча. Мак подошел ближе, вот он уже почти чувствует запах ее духов. Сейчас она его заметит, слегка повернется в его сторону, немного поднимет брови, улыбнется ему той секретной улыбкой, какой они обменивались с самой первой встречи.

Но она не поворачивается. Кажется, она его не видит. А вместо этого рассуждает на тему, нужны ли миру герои, сидя с мужчиной, который понятия не имеет, что такое настоящее геройство.

Лета нервно постукивает пальцами по столу, и это верный знак, что Фрэнк Дэннен ей совсем не нравится, хотя пройдет еще неделя, прежде чем она навсегда выбросит его из своей жизни. Лета всегда не сразу давала выход своим эмоциям. Лучше бы уж она поняла, что Фрэнк не ее герой, пока он не успел ее ударить.

Мак останавливается рядом со столиком, смотрит на Фрэнка. Раньше Мак видел его только на фотографиях. Курчавые черные волосы, выступающая челюсть, развитая шея бывшего футболиста. Фрэнк умер задолго до того, как появилось первое издание «Шестнадцатого июня у Анны». Погиб в пьяной драке через пятнадцать лет после этого вечера в кафе.

Мак помнит, потому что Лета показала ему статью в «Дэйли ньюс» и без жалости в голосе сказала: «Я всегда знала, что он плохо кончит».

Но сейчас Фрэнк сидит живой и красивый, в нем все привлекает: и решительный подбородок, и царапины на костяшках правой руки, которую он старательно прячет от Леты, и две бутылки пива, исчезнувшие за те сорок пять минут, что они сидят за столиком. Фрэнк почти совсем не слушает Лету, он осматривает других женщин в зале, бросая быстрые взгляды, не заметные никому, кто специально за ним не наблюдает.

Только Мак все видит, но он не собирается тратить время на этого никчемного человека. Мак не отрываясь смотрит на женщину, которой суждено стать его женой. Она вдруг замолкает посреди фразы и откидывается на спинку стула. Мак улыбается, он знает, что она сейчас скажет.

«Мне продолжать беседовать с самой собой или ты предпочитаешь слушать радио?»

Но она ничего не говорит, просто вопросительно смотрит на Фрэнка. Человек, не знающий ее, может решить, что ей нравится ее спутник, на самом же деле она проверяет, когда Фрэнк заметит, что она замолчала.

Фрэнк не обращает внимания. Лета вздыхает, берет несколько листиков салата и смотрит в окно. Мак тоже смотрит вслед за ней, но ничего не видит. Тот, кто записывал сцену, тот, кто делал последние штрихи, даже не подумал о том, что происходит на улице. Записано лишь то, что делается в кафе.

Небольшие трагедии разыгрываются за каждым столиком. А концовки этих трагедий уже известны.

Мак не удержался и дотронулся до ее плеча. Кожа теплая и мягкая, но это не Лета. Он чувствует, что это другая женщина. Кожа у Леты была словно атлас и оставалась такой до конца. В молодости как дорогой новый атлас, потом как мягкий, любимый, старый, к которому привык и который сильно любишь.

Она не смотрит на него, и Мак отводит руку в сторону. Лета всегда поднимала на него взгляд, когда он до нее дотрагивался, всегда давала понять, что заметила, что тоже думает о нем; иногда, правда, когда была занята, немного раздражалась, но в ее взгляде всегда сквозила любовь.

Это не его Лета. Это восковой манекен, словно автомат, исполняющий роль, чтобы развлечь зрителей.

Мак больше не выдержит. Он встает и говорит:

— Команда голосом: стоп.

Кафе исчезает так же постепенно, как появилось: сначала столики и люди, сидящие за ними, потом общие шумы и, на конец, голоса. Голоса растворяются последними.


«Шестнадцатое июня у Анны» не может считаться шедевром разговорного искусства. Тот факт, что мы все же так считаем, больше говорит о том, что наше поколение ищет смысл жизни, чем о дне 16 июня 2001 года.

Мы полагаем, что наши бабушки и дедушки жили более наполненной жизнью, потому что на их долю выпало больше испытаний. Но благодаря «Шестнадцатому июня у Анны» мы видим, что каждая человеческая жизнь состоит из бесчисленных моментов, памятных и предаваемых забвению, а значением эти моменты в разные периоды своей жизни наполняем мы сами».

Из «Возвращения «Шестнадцатого июня у Анны»,

Мия Оппель, Издательство Гарвардского университета, 2071


Мак снова стоял у кровати, всего в двух шагах от плейера. Запись чуть слышно жужжала, но звук был довольно агрессивным, словно высказывал недовольство — зачем остановили плейер, ведь еще не все разговоры прослушаны.

Запах Леты в комнате. Мак вдруг осознал, что этот запах был единственным реальным ощущением за время всего путешествия. Вместе с ним в кафе «У Анны» переместились и запах Леты, и тепло их спальни — ощущения настоящего в одном кратком миге из прошлого.

Он достал из плейера серебристый диск, отнес его в гостиную и убрал в дорогую коробку. Потом вернулся в спальню, упаковал плейер и лег на постель — впервые с тех пор, как почти неделю тому назад отсюда унесли Лету.

Закрыв глаза, он почувствовал тепло ее тела, вспомнил, как любил лежать на ее месте по утрам, когда она уже вставала. Будто она убаюкивала его в своих объятиях. Иногда он даже засыпал снова, а потом Лета будила его и твердила, что ему надо идти на работу, как всем остальным.

Но сейчас кровать на самом деле не теплая, и, если он заснет, никто его не разбудит. Никогда. После просмотра записи в его душе появилась какая-то пустота, будто он сделал что-то дурное, запретное, искал жену там, где, он знал, ее быть не должно.

Он понятия не имел, зачем она просматривала все копии «Шестнадцатого июня». Да, можно было бы прочесть комментарии, это он понимает. Интервью он тоже мог понять — ей ведь ни разу не заплатили ни гроша за эту запись. Многие из присутствовавших в тот день в кафе пытались подать в суд, чтобы получать проценты от продаж, но все проиграли, потому что голографические записи были не просто записью исторического момента, но и авторской программой составителя. Лета, правда, никогда в суд не подавала.

Она просто всю жизнь вновь и вновь возвращалась к тому единственному дню, смотрела на себя молодую и видела… что? Искала… что?

Конечно же, не Фрэнка. Мак слишком хорошо ее знал. Может, она искала способ правильно взглянуть на себя, на свою жизнь? Или пыталась представить, как бы прожила жизнь, если бы выбрала другую дорогу.

Он не знал. А теперь никогда и не узнает. Он подтрунивал над ней, слушал, как она рассуждала о вспомогательных материалах, даже покупал ей последние версии «Шестнадцатого июня», но никогда не слышал, чтобы она говорила о том, что смотрит свое прошлое как зритель.

Тайна Леты, как и все другие ее тайны (в том числе и за что она полюбила его, Мака), навек останется неразгаданной.

В «Шестнадцатом июня» ответов он не нашел, как, впрочем, и саму Лету. От нее остались лишь отрывочные воспоминания: запах, который постепенно исчезнет, голос, который он уже начинает забывать, прикосновение кожи.

Теперь жизнь Леты закончилась. Ее жизнь имеет конец, как и «Шестнадцатое июня у Анны», она уже не повторится.

Мак уткнулся в ее любимую подушку. Больше он никогда не увидит Лету, ту, настоящую, которая дышит и непрестанно удивляет его своей глубиной.

Наконец-то он это понял, и на душе у него стало легче. Ее больше нет, остались лишь воспоминания.

Перевод с английского Н. Фроловой

+ + +

АГЕНТЫ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch.G-Men. 2008.


В тайнах есть нечто притягательное.

Дж. Эдгар Гувер

Переулок пропах мочой. Детектив Симус О'Рейли застегнул плащ и пожалел, что не надел сапог. Металлический корпус фонарика холодил руку сквозь протертую перчатку.

Рядом с телами, над которыми склонился коронер, стояли двое патрульных полицейских. Помощник коронера уж приготовил два пластиковых мешка для трупов. Несколькими шагами дальше переулок перегораживал полицейский фургон.

Партнер О'Рейли, Джозеф Макаллистер, держался рядом. Луч его фонарика невзначай скользнул по пожарной лестнице, оповестив жильцов о присутствии полиции.

Впрочем, они, вероятно, и так знали. Стрельба в этой части города — обычное дело. Район шикарный и коррумпированный. Достаточно далеко от Центрального Парка, чтобы по переулкам шатались грабители и темные личности, и в то же время достаточно близко, чтобы нувориши стремились поселиться здесь, по соседству с самым знаменитым городским сквером.

Коронер Томас Бруннер установил два дорогих аккумуляторных фонаря на крышках мусорных баков, уложенных на грязный ледок: один в головах тел, другой в ногах. О'Рейли пригнулся, чтобы не отбрасывать лишних теней.

— Что у нас тут? — спросил он.

— Пока не знаю. — Бруннер рукой в перчатке раздвинул волосы на голове одного из убитых. — Может, опять такая ночь.

О'Рейли проработал с Бруннером уже восемнадцать лет, с тех пор, как оба вернулись с войны, и терпеть не мог, когда Бруннер предполагал, мол, опять такая ночь. Это означало, что трупы повалятся пачками, что частенько случалось летом, но почти никогда — среди зимы.

— С чего бы? — спросил О'Рейли. — Что-то еще?

— В двух кварталах отсюда застрелили цветного шофера лимузина. — Бруннер все перебирал волосы. О'Рейли только через минуту заметил, что на них запеклась кровь. — А в четырех кварталах двух белых парней выволокли из машин и пристрелили.

О'Рейли пробрал озноб, но холод тут был ни при чем.

— Думаешь, есть связь?

— Не знаю, — отозвался Бруннер, — только странновато, нет? Пять трупов за час, и все в радиусе шести кварталов.

О'Рейли на секунду прикрыл глаза. Двух белых вытащили из машин, один шофер-негр в лимузине, а теперь еще пара белых в переулке. Может, есть связь, а может и нет. Открыв глаза, он тут же пожалел об этом. Бруннер просунул палец в пулевое отверстие — самый быстрый способ оценить калибр.

— Пуля такая же, — сказал он.

— Ты и остальными занимался?

— Когда какой-то пидор позвонил отсюда, я был на месте убийства шофера.

О'Рейли глянул на Бруннера. За восемнадцать лет он так и не привык к его пуританским взглядам.

— Откуда знаешь, что он из этих? — спросил О'Рейли. — Ты с ним говорил?

— И так ясно. — Бруннер кивнул на соседнее здание. — В пентхаусе по вторникам еженедельная вечеринка извращенцев. Думал, ты знаешь.

О'Рейли поднял взгляд. Теперь он понял, зачем Макаллистер мазнул лучом по верхним этажам. Он, прежде чем перейти с повышением в уголовный, работал в отделе по борьбе с проституцией.

— Откуда мне знать? — огрызнулся О'Рейли.

За коронера ответил Макаллистер:

— Из действующего приказа.

— Не будем играть в двадцать вопросов, — попросил О'Рейли. — Я не знаю, что здесь устраивают вечеринки, и не знаю, каков действующий приказ.

— Приказ таков, — терпеливо, как первокласснику, объяснил Макаллистер. — Не лезть не в свое дело, сколько бы улик ни было. Увидишь, как кто-то входит — забудь. Доложишь — переведут на другой пост, а то и в другой район.

— Господи! — О'Рейли снизу не видно было, движется ли кто-то за стеклами пентхауса. Кто бы там ни жил — или ни развлекался, — они успели выключить свет до прибытия полиции.

— Выстрел в затылок, — не дожидаясь вопроса О'Рейли, сказал Бруннер. — Чертовски странно.

О'Рейли впервые посмотрел — по-настоящему посмотрел — на трупы. Двое мужчин, оба довольно крепкого сложения. Лиц как ни бывало, расплескались по стенам. На руках перчатки, ботинки приличные, на одном пятном светлеет белый шарф.

Входные отверстия на затылках Бруннеру пришлось поискать. Выходные разнесли лица.

О'Рейли оглянулся. Из этого дома дверей нет, а вот из того, где устраивали вечеринки, имеется. Если бы они выходили на улицу, когда их подстерег грабитель или маньяк-убийца, стреляли бы в лицо.

— Сколько выстрелов? — спросил он.

— Похоже, по одному на каждого. Крупный калибр и почти в упор. Я бы сказал, что целили именно в головы, чтобы убить наповал. — Бруннер ощупал спину ближайшего трупа. — На теле вроде ничего.

— Бумажники при них? — спросил Макаллистер.

— Еще не проверял. — Бруннер запустил руку в задний карман трупа, которым занимался, и явно ничего не нашел. Отогнул полу плаща и полез во внутренний карман.

Оттуда он достал длинный тонкий бумажник — старомодный, из тех, которые изготавливали для больших купюр сорокалетней давности. Красивый, ручная работа.

Бруннер передал бумажник О'Рейли, и тот открыл его. И замер, увидев внутри значок. Во рту стало сухо.

— Нам достался фиби, — придушенно выдавил он.

— Что? — не понял Макаллистер.

— Фэбээровец, — сухо пояснил Бруннер. Макаллистер всего год как перешел в отдел убийств. Полиция нравов редко имеет дело с ФБР. Да и отдел убийств — только по поводу самых громких дел. О'Рейли по пальцам на одной руке мог пересчитать случаи, когда говорил с агентами нью-йоркского бюро.

— И, кстати, не простой фиби, — заметил О'Рейли. — Заместитель директора. Клайд А. Толсон.

Макаллистер присвистнул.

— А второй?

На этот раз обыском занялся О'Рейли. Второй труп, более тяжелый, слегка пах духами. И у него бумажник тоже нашелся во внутреннем кармане. О'Рейли открыл бумажник. Опять значок, как он и ожидал. А вот чего он не ожидал, так это бульдожьего лица, уставившегося на него со снимка в удостоверении.

И этого имени.

— Иисус, Мария и Иосиф! — выдохнул он.

— Что у нас там? — спросил Макаллистер.

О'Рейли передал ему бумажник, открытый на тонком бумажном удостоверении.

— Директор ФБР, — дрогнувшим голосом выговорил он. — Народный герой номер один! Дж. Эдгар Гувер.


Френсис Ксавьер Брюс — Фрэнк для друзей, сколько их еще осталось — только что задремал, когда зазвонил телефон. Он выругался, спохватился, извинился перед Мэри и только тогда вспомнил, что ее нет.

Телефон прозвонил снова, и он зашарил в поисках выключателя, опрокинув стакан для коктейлей, в котором смешивал мамино средство от бессонницы: горячее молоко с маслом и медом. Оказывается, в тридцать шесть лет горячее молоко с маслом и медом вызывает не сон, а сердцебиение. И вонючее пятно на ковре, если вовремя не вытереть лужу. Он нащупал телефон раньше выключателя и рявкнул в трубку:

— Что там?

— Вы живете рядом с Центральным Парком, не так ли? — он не узнал голоса, но говорил явно сотрудник: не поздоровался и не представился.

— Более или менее. — Брюс редко рассказывал о своей квартире. Она досталась ему от родителей и была слишком роскошна для молодого агента, жена которого любит одеваться у портных.

Голос в трубке отбарабанил адрес.

— Сколько вам дотуда?

— Около пяти минут. — Если не вытирать пятно на ковре, если за пять секунд натянуть одежду, сваленную на стул у кровати.

— Выбирайтесь туда. Немедленно. Чрезвычайное положение.

— А мой партнер?

Партнер Брюса жил в Квинсе.

— Вас поддержат. Только попадите на место. И немедленно прикройте там все.

— Угу… — Брюс терпеть не мог выражать недоумение, но выхода не было. — Прежде, сэр, я должен знать, с кем говорю. И далее, что я там найду.

— Найдете двойное убийство. А говорите с Юджином Хартом, ответственным дежурным агентом. Я еще должен вам представляться?

Теперь Брюс и вправду узнал голос Харта.

— Прошу прощения, сэр. Соблюдаю инструкцию.

— На х… инструкцию. Прибыть на место, немедленно.

— Есть, сэр, — сказал Брюс в опустевшую телефонную трубку. Положил ее на место дрожащей рукой и пожалел, что у него нет бромозельцера.

Он только что закончил расследование долгого и грязного дела другого агента. Уолтер Кэйн совсем было собрался жениться, когда вспомнил, что обязан уведомить об этом Бюро и, по правилам, дождаться положительных результатов проверки невесты, прежде чем пойти с ней к алтарю.

Брюсу выпало участвовать в проверке будущей миссис Кэйн, и именно он выяснил, что прошлое ее весьма сомнительно: два приговора за проституцию под другим именем и одна госпитализация после неудачного нелегального аборта. Кэйн, как выяснилось, знал о прошлом своей нареченной, но Бюро оно не устраивало.

И позапрошлым вечером Брюсу выпало сообщить Кэйну, что ему нельзя жениться на своей раскаявшейся и возвратившей в лоно церкви возлюбленной. Несостоявшаяся миссис Кэйн тяжело перенесла это известие. Сегодня вечером она попала в Бельвью с перерезанными запястьями.

И сообщать об этом Кэйну тоже пришлось Брюсу.

Иногда он ненавидел свою работу.

Вопреки приказу он прошел в ванную, намочил одно из драгоценных полотенец Мэри и бросил его на пятно от пролитого молока. Потом натянул одежду и пятерней причесал волосы.

Ну и вид — никак не назовешь достойным представителем Бюро. На белой рубашке пятна от перехваченной на ходу закуски. Узел галстука перекошен. На брюках давно уже не бывало стрелки, и ботинки не чищены неделями. Брюс прихватил свой черный плащ в надежде, что он все скроет.

Он уже вышел из квартиры, когда вспомнил, что понадобится и ненавистная шляпа, вернулся обратно, захватил шляпу, оружие и удостоверение. Господи, как он устал. Совсем не спал после ухода Мэри. Мэри, которая прошла проверку с развернутыми знаменами. Мэри, которая наделала больше долгов, чем любая раскаявшаяся шлюха.

И вот теперь из-за нее он вляпался во что-то серьезное, а голова варит в десять раз хуже обычного.

Оставалось только надеяться, что дежурный агент перестраховался. Но у него было предчувствие — ночное, мерзкое предчувствие, — что агент ничуть не преувеличивал.


Генеральный прокурор Роберт Ф. Кеннеди сидел в любимом кресле у камина в своей библиотеке. В доме было тихо, хотя наверху спали жена и дети. Снаружи пологие холмы присыпала снежная пороша — редкое явление для Маклина в Вирджинии, даже в это время года.

Он держал книгу в левой руке, отметив место пальцем. Несколько месяцев после смерти Джека его утешали греки, но недавно Кеннеди открыл для себя Камю.

Он собирался переписать цитату в свой блокнот, когда зазвонил телефон. Он вздохнул, ощутив усталость, не покидавшую его со дня убийства. Отвечать не хотелось. Лучше бы его оставили в покое — и сейчас, и вообще.

Но это была прямая линия с Белым Домом, и если бы не ответил он, ответил бы кто-нибудь из домашних.

Он положил книгу Камю на кресло лицом вниз и на третьем звонке снял трубку, ответив коротким:

— Да?

— Говорит особый агент Джон Хаскелл. Вы просили связаться с вами в любое время, сэр, если я услышу что-либо важное относительно директора Гувера.

Кеннеди оперся о стол. Он просил об этом, когда брат Джек был президентом, когда Кеннеди, первым из генеральных прокуроров с двадцатых годов потребовал от Гувера отчетности.

С тех пор как президентство перешло к Линдону Джонсону, об отчетности пришлось забыть. Теперь Гувер редко отвечал на звонки Кеннеди.

— Да, я просил, — признал Кеннеди, подавив искушение добавить: «но мне больше нет дела до старика Гувера».

— Сэр, есть слухи — надежные, — что директор Гувер скончался в Нью-Йорке.

Кеннеди похолодел. На мгновение он перенесся в тот не по сезону теплый вечер, когда они сидели за уличным столиком с федеральным прокурором Нью-Йорка Робертом Морганто и главой его криминального отдела Сильвио Молло, обсуждая возможность преследования различных криминальных фигур.

Кеннеди ясно помнил блеск солнца на воде бассейна, вкус сэндвича с тунцом, поданного Этель, и как легко было у них на сердце, несмотря на мрачную тему беседы.

Потом зазвонил телефон, и он услышал голос Дж. Эдгара Гувера. Кеннеди совсем было решил не брать трубку, но все же взял, и холодный голос Гувера произнес: «У меня для вас известие. Президент убит».

Кеннеди никогда не любил Гувера, но в тот день, в тот ужасный солнечный день, он возненавидел ублюдка. Ни разу: ни в том разговоре, ни в последующих, Гувер не выразил соболезнования, не проявил ни тени человеческого участия.

— Надежные слухи? — повторил Кеннеди. Он догадывался, что голос его звучит так же холодно, как голос Гувера три месяца назад, но ему было все равно. Он выбрал своим осведомителем Хаскелла именно потому, что тот тоже не любил Гувера. Кеннеди нужен был доверенный человек в аппарате Гувера, неизвестный Гуверу. Найти такого было трудно, потому что Гувер вмешивался во все. Хаскелл, один из немногих, подходил на эту роль.

— Да, сэр, вполне надежные.

— Тогда почему со мной не связались по официальным каналам?

— Я не уверен, что президент уже знает, сэр.

Кеннеди опирался на стол.

— Почему бы нет, если слухи надежны?

— Гм, потому, сэр, что, гм, кажется, заместитель директора Толсон тоже убит, и, гм, это произошло, гм… в довольно подозрительном районе.

Кеннеди прикрыл глаза. Весь Вашингтон знал, что Толсон для Гувера был ближе всего к тому, что могло бы называться женой. Эти двое всю жизнь были вместе. Вернее, жили порознь, но ели всегда вместе. И Толсон исполнял все грязные поручения Гувера, пока примерно год назад не стал слаб здоровьем.

Только теперь до него дошло, что сказал Хаскелл.

— Вы сказали: убит?

— Да, сэр.

— И Толсон тоже?

— И еще трое в том же районе, — продолжил Хаскелл.

— Господи! — Кеннеди провел ладонью по лицу. — Они считают, это личное дело.

— Да, сэр.

— Из-за района, в котором произошло убийство?

— Да, сэр. Кажется, в соседнем здании собиралось избранное общество. Вы знаете, какое, сэр.

Кеннеди не знал — по крайней мере, не из личного опыта. Однако он слышал о подобных местах, где богатые, известные любители извращений проводили время в обществе себе подобных, занимаясь тем, что им нравилось, в относительно интимной обстановке.

— Так, — сказал он. — Бюро постарается замять дело.

— По крайней мере, придержать, сэр.

Без Гувера и Толсона никто в Бюро не будет знать, что делать.

У Кеннеди задрожали руки.

— Как насчет досье?

— Досье, сэр?

— Личные досье Гувера. Кто-нибудь о них позаботился?

— Еще нет, сэр. Но, уверен, что кто-нибудь позвонил мисс Гэнди.

Элен Гэнди с давних пор служила секретарем Гувера. И его правой рукой, в тех делах, где не требовался Толсон.

— Значит, все сделано согласно инструкции, — протянул Кеннеди и нахмурился. Если все делается согласно инструкции, почему принявший дела глава бюро ему не позвонил?

— Нет, сэр. Но директор оставил особые инструкции на случай, если он будет убит или лишен возможности действовать. Инструкции на крайний случай. И по ним требуется в первую очередь известить мисс Гэнди.

«Прежде, чем меня, — подумал Кеннеди, — официального начальника Гувера».

— Она еще не приехала?

— Нет, сэр.

— Вам известно, где эти досье? — спросил Кеннеди, надеясь, что отчаяние не прорвалось в его голосе.

— Я позаботился об этом узнать, сэр. — Хаскелл выдержал паузу и продолжал, понизив голос: — Они в кабинете мисс Гэнди, сэр.

Не у Гувера, как думали все. Впервые за эти месяцы Кеннеди увидел проблеск надежды.

— Позаботьтесь об этих досье.

— Сэр?

— Любыми средствами. Вынесите их оттуда, и пусть кто-нибудь займется домом Гувера. Я действую по приказу президента. Если кто-то другой скажет вам то же самое, он ошибается. Президент ясно выразил свои пожелания на этот счет. Он часто говорил, что если со старым извращенцем что-то случится… — Кеннеди намеренно повторил выражение, которое Джексон часто применял к Гуверу, — эти досье нужно получить прежде, чем они попадут в чужие руки.

— Я займусь этим, сэр.

— Не могу объяснить, насколько это важно, — сказал Кеннеди. На самом деле он вовсе не мог об этом говорить. Эти досье могли погубить наследство брата. Тайны, содержавшиеся в ней, могли погубить и Кеннеди, и всю его семью.

— А если слухи о смерти директора окажутся ложными, сэр?

По спине у Кеннеди пробежали мурашки.

— А это так?

— Весьма сомневаюсь.

— Тогда предоставьте беспокоиться об этом мне.

Как и о том, что сделает Джексон, когда узнает, потому что Кеннеди действовал по приказу не нынешнего президента. Он исполнял приказ единственного человека, который, по его убеждению, должен сейчас быть президентом.

Своего брата Джека.



Найти место преступления не составляло труда: коронерский фургон перекрывал вход в переулок. Брюс шагал быстро: он уже замерз, сердце колотилось еще сильнее, чем перед сном.

Район перестраивался. Городские застройщики снесли ряд чудесных зданий начала века, намозоливших им глаза. Пока, однако, строения, занявшие их место, являли собой худший образец модерна: плоскости и углы, белые стены с редкими окнами.

В кварталах рядом с парком горели фонари, и на улицах казалось спокойно. А вот здесь, на боковой улочке невдалеке от строительных площадок, проступала темная сторона городской жизни. У поребриков громоздились кучи грязного снега, на улицах было темно, и в этом переулке не видно было ни малейших признаков жизни, если не считать стоящего поперек дороги фургона.

Фургона и еще одной машины без опознавательных знаков. И, к его удивлению, никого из прессы. Он засунул руки в перчатках в карманы плаща, хоть это и противоречило правилам этикета для сотрудника ФБР, и протиснулся между фургоном и грязной кирпичной стеной.

В переулке стоял запах застарелой мочи и свежей крови. Два усталых копа загородили ему дорогу, но значок оказал свое обычное действие: они шарахнулись в стороны, как ужаленные.

Тела лежали рядом посреди переулка. Казалось, их тщательно уложили: руки подняты вверх, ноги в классической позиции — одна согнута, другая выпрямлена. Прямо с диаграммы осмотра трупов, которые выпускало ФБР в тридцатых годах. Он задумался, сами они так упали, или коронер сметил их при осмотре.

Коронер нарушил и другие черты обстановки — если, конечно, это он положил на лед две крышки мусорных баков, поставив на них фонари. От тепла фонарей лед подтаял, и ручейки стекали в решетку ближайшего люка.

— Надеюсь, вы позаботились заснять сцену, прежде чем затопили ее? — осведомился он.

Коронер и двое копов, сидевших на корточках рядом с телами, виновато вскочили. Коронер, глянув на крышки баков, закрыл глаза. Затем, глубоко вздохнув, открыл их и щелкнул пальцами стоявшему рядом помощнику.

— Камеру, — приказал он.

— Это место преступления… — начал помощник, но, увидев, что все смотрят на него, осекся. — Ладно.

Он обошел трупы, еще больше нарушив сохранность улик. Брюс раздраженно поджат губы. Стоявшие перед ним полицейские были в штатском.

— Детективы, — обратился к ним Брюс, предъявляя удостоверение. — Особый агент Фрэнк Брюс из ФБР. Скоро прибудут еще наши.

Он надеялся, что не ошибается. Кто и когда прибудет, он понятия не имел.

— Хорошо, — сказал младший из детективов, высокий широкоплечий мужчина с типично американской челюстью. — Чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше.

Брюс впервые сталкивался с такой реакцией полицейских. Обычно детективы воинственно отстаивали свою территорию, напоминая ему, что здесь Нью-Йорк и место преступления принадлежит им.

Второй детектив, постарше, с лицом, осунувшимся от недосыпа, протянул ему руку в печатке.

— Не обижайтесь на моего партнера. Я — Симус О'Рейли. А он — Джозеф Макаллистер. Мы сделаем для вас все, что в наших силах.

— Благодарю. — Брюс, встряхнув, пожал руку О'Рейли. — Пожалуй, вы могли бы для начала объяснить, что у нас тут.

— Чертова каша, вот что, — вмешался Макаллистер. — Сами поймете, когда…

Он недоговорил, потому что его партнер уже протянул Брюсу два длинных старомодных бумажника.

Брюс с недоумением принял их, открыл, увидел знакомые значки и чуть не охнул. Двое агентов ФБР в этом переулке? Застрелены одновременно? Он поднял взгляд на темные окна.

Об этом районе давно ходили слухи. Какие-то интимные вечеринки для избранных. Его старый партнер давно хотел на них побывать, чтобы проверить, правду ли говорят, будто это рассадник коммунистических идей. Брюс просил обойтись без него. Он следователь, а не вуайерист.

Оба детектива не сводили с него глаз, будто ждали чего-то еще. Он все еще держал в руке открытые бумажники. Если убитые агенты — из Нью-Йорка, они могут оказаться знакомыми. Он терпеть не мог расследовать смерть знакомых.

Однако он взял себя в руки, взглянул на удостоверения и почувствовал, как кровь отлила от лица. Кожа похолодела, на мгновение закружилась голова.

— Нет, — сказал он.

Детективы все смотрели на него.

Он проглотил слюну.

— Вы провели визуальную идентификацию?

Узнать Гувера было нетрудно. Его портреты были повсюду. Иной раз Брюсу приходило в голову, что Гувер более знаменит, чем президент — любой из президентов. И уж точно, он дольше пробыл у власти.

— Лица не сохранились, — ответил О'Рейли.

— Выходные отверстия, — добавил не отходивший от трупов коронер. Его помощник успел вернуться и щелкал камерой. При свете вспышки становилось видно, сколько льда успело натаять с момента прибытия коронера.

— Стреляли в затылок? — Брюс моргнул. Он устал и соображал медленно, но положение тел никак не согласовывалось с такими выстрелами.

— Если они вышли отсюда, — О'Рейли указал на темную стальную дверь, еле заметную в боковой стене кирпичного здания, — стрелявший мог ждать у двери.

— Ваши эксперты, как я понял, еще не подъехали? — спросил Брюс.

— Нет, — отозвался коронер. — Они решили, что это разборка между голубыми. Торопиться не станут.

Брюс стиснул левый кулак. Ему пришлось заставить себя разжать пальцы.

О'Рейли заметил его реакцию.

— Извините, — сказал он, сердито покосившись на коронера. — Не сомневаюсь, что директор был здесь по делу.

Забавно. Впрочем, этого Брюс вслух не сказал. Слухи о Гувере доходили до него, еще когда он только поступил в ФБР после войны. Гувер их давил, как всякую критику, но они возникали снова и снова.

Брюс открыл второй бумажник. Он уже догадывался, кто лежит рядом с Гувером, и догадка его подтвердилась.

— Вы не хотите объяснить, откуда возникло предположение, что это убийство на почве гомосексуализма? — спросил он, стараясь, чтобы в голосе не звучало интонаций, которые Мэри называла фэбээровскими. Если Гувер жив, а это какая-то подстава, Гувер захочет в порошок стереть источник этого предположения. Брюс, прежде чем двигаться дальше, хотел убедиться, что источник стоит устанавливать.

— В основном из-за района, — объяснил Макаллистер. — Есть здесь парочка баров, довольно элитных. Без знакомств в них не попадешь. Еще там наверху каждую неделю устраивают вечеринку. На ней бывают весьма известные в городе персоны, так что полиции нравов велено держаться в сторонке.

Брюс кивнул и не стал уточнять.

— Нам понадобятся ваши эксперты, и побольше копов, чтобы сохранить то, что сохранилось на месте преступления — если убитые окажутся теми, чьи имена значатся в удостоверениях. Вы обыскивали тела? Других примет не нашли?

О'Рейли вскинулся. Ему это явно не приходило в голову. Возможно, его слишком потрясли найденные удостоверения.

Младший из детективов уже вернулся к трупам. Коронер отстранил его и сам занялся обыском.

— Думаете, это обманка? — спросил О'Рейли.

— Не знаю, что и думать, — признался Брюс. — И я здесь не для того, чтобы думать. Мое дело проследить, чтобы все прошло гладко.

И позаботиться, чтобы дело попало к ФБР — не сговариваясь, додумали оба. Впрочем, О'Рейли не возражал, и Брюс теперь понимая, почему. Дело обернется политическим кошмаром, и ни один порядочный детектив не захочет в него замешаться.

— Как вышло, что нет прессы? — спросил у О'Рейли Брюс. — Как вы умудрились от них отделаться?

— Разборка между голубыми, — уронил коронер.

Брюс начал уставать от этой формулировки. Кулак снова сжался, и, чтобы его разжать, пришлось потрудиться.

— Не обращайте внимания, — мягко посоветовал О'Рейли. — Он, поганец, лучший коронер в городе.

— Я слышу, — учтиво предупредил коронер. — У обоих нет больше ничего, удостоверяющего личность.

О'Рейли ссутулился. Похоже, он надеялся на другой результат. И Брюс бы надеялся, если бы мог. Но он знал, что Гувер в городе. Об этом знало все нью-йоркское бюро. Гувер, появляясь, всегда устраивал налет — лез во все дела, раздавал указания, проверял, все ли идет, как ему надо.

— Пока все еще больше не запуталось, — заговорил О'Рейли, — не хотите взглянуть на другие тела?

— Другие?.. — Брюс онемел. Ему бы сейчас кофеину, но Гувер запретил сотрудникам пить кофе на работе. Попросить сейчас кофе граничило бы с оскорблением покойного.

— У нас еще трое. — О'Рейли глубоко вздохнул. — И как раз пред вашим приходом мне сообщили, что те — тоже агенты.



Особый агент Джон Хаскелл как раз расставил шестерых своих лучших агентов перед помещением директора, когда подоспела маленькая женщина с ключами, зажатыми в обтянутой перчаткой руке. Элен Гэнди, секретарь директора, уставилась на Хаскелла ледяным взглядом, сравниться с которым мог только взгляд самого директора.

— Могу я пройти в свой кабинет, агент Хаскелл? — И голос был таким же ледяным. Она казалась совершенно невозмутимой, и не знай Хаскелл, что она никогда не задерживалась после пяти, если на то не было личного указания Гувера, решил бы, что она просто вернулась после затянувшегося перерыва.

— Простите, мэм, — ответил он. — Входить запрещено. Приказ президента.

— Право? — Господи, от этого голоса озноб по коже. Он помнил, как первые услышал его, когда молоденьким агентом пришел представляться директору, пройдя прежде подробный инструктаж. Она напугала его больше, чем сам Гувер.

— Да, мэм. Президент сказал, никого не пускать.

— Разумеется, он не меня имел в виду.

Разумеется, именно тебя. Но Хаскелл прикусил язык.

— Прошу прощения, мэм.

— Я хотела бы, с вашего позволения, забрать несколько личных вещей. Кроме того, директор дал мне инструкцию, что в случае… — она впервые запнулась. Голос у нее не дрогнул, горло не перехватило, но ей, как видно, понадобилась секунда, чтобы собраться с силами. — В случае чрезвычайного положения я должна забрать также некоторые из его личных вещей.

— Вы могли бы сказать мне, что вам нужно, мэм. Я вам принесу.

Она прищурилась.

— Директору не понравится, что кто-то трогал его вещи.

— Простите, мэм, — мягко возразил он, — но, думаю, это уже не имеет значения.

Другая женщина тут бы и сломалась. Как-никак, она тридцать пять лет проработала со стариком, бок о бок каждый день. Не вышла замуж — не потому, что между ними что-то было — Элен Гэнди, пожалуй, лучше всех знала, что стоит за отношениями директора с его заместителем, — а потому что для Элен Гэнди, как и для самого директора, в ФБР была вся жизнь.

— Имеет, — сказала она. — А теперь, с вашего позволения…

Она попробовала протиснуться мимо него. Она была жилистой и неожиданно сильной. Ему пришлось выставить руку, чтобы ее удержать.

— Мэм, — сказал он самым мягким тоном, на какой был способен, — приказ президента отменяет приказ директора.

Сколько раз за эти годы ему хотелось это сказать? Сколько раз хотелось напомнить всему Бюро, что не Дж. Эдгар Гувер — президент Свободного Мира?

— В данном случае, — огрызнулась она, — не отменяет.

— Мэм, мне бы не хотелось прибегать к помощи агентов, чтобы вас удержать. — А может, и хотелось бы. Она никогда не была приветлива с ним или с кем-либо из его знакомых. Либо холодна, либо груба. — Вы расстроены.

— Нет, — отчеканила она.

— Расстроены, раз я так говорю, мэм.

Она вздернула подбородок. На секунду ему показалось, что она не поняла. Нет, поняла.

Равновесие сил изменилось. И сейчас сила была на его стороне.

— Я что, должна обращаться к президенту, чтобы получить свои личные вещи? — спросила она.

Но оба знали, что речь не о личных вещах. И президент не так глуп, чтобы этого не понимать. Он так же рвется к этим досье, как и сдержанный с виду генеральный прокурор. Он не позволит какой-то старой швабре, как ему случалось называть мисс Гэнди, встать у него на пути.

— Прошу, — сказал Хаскелл. — Можете позвонить из кабинета напротив.

Она обожгла его взглядом, развернулась на каблуке и удалилась по коридору. Но шла она не к телефону — насколько он видел.

Он задумался, кому она станет звонить. Президент слушать не станет. Генеральный прокурор отдал приказ от имени президента. Может, свяжется с кем-то из заместителей Гувера. Было пять-шесть таких, которыми директор вертел как хотел.

Хаскелл ждал их появления. Но известие еще не распространилось по Бюро. Он сам знал только потому, что ему позвонил дежурный агент из нью-йоркского отделения. Нью-Йорк Гувера ненавидел, главным образом потому, что старик так часто налетал сюда и наводил шороху.

Кто-то мог вычислить, что назрел кризис, увидев, что Хаскелл поставил у кабинета директора своих людей. Но о смерти директора не узнают, пока мисс Гэнди не позвонит, или пока кто-нибудь из сотрудников Бюро не передаст приказ по цепочке — как предписано в много лет назад составленной Гувером книге.

Хаскелл скрестил руки на груди. Иногда он жалел, что не скрыл от ГП своего отношения к директору. Иногда ему хотелось и впредь оставаться скромным работником, поступившим в ФБР с мечтой стать похожим на своего героя, Дж. Эдгара Гувера.

Который, как выяснилось, ни разу не произвел ареста, не сделал ни единого выстрела, не провел ни одного расследования.

Директор был достоен восхищения: что ни говори, он создал дьявольское агентство практически с нуля — но он совсем не походил на образ, созданный прессой.

И это разочаровало Хаскелла. Он-то мечтал стать крутым копом. А вместо этого совал нос в чужие дома и дела, а порой заводил дело на совершенно невинных людей, отыскивая ошибки в их прошлом.

А с тех пор как его перевели в штаб-квартиру ФБР, он вообще не занимался расследованиями. И дел и арестов становилось все меньше.

И тогда он взял под наблюдение собственного босса, пытаясь понять, где кончается легенда и начинается человек. Осознав, что старик — просто чиновник, умеющий раскапывать скелеты в шкафах и использовать их, чтобы помыкать остальными, Хаскелл вполне созрел, чтобы согласиться на предложение, сделанное ему генеральным прокурором.

Но теперь его тайная служба перестала быть тайной. Теперь он открыто стоял перед директорским хранилищем тайн, опираясь на приказ президента и надеясь, что никто не поймет, что он блефует.



Пока О'Рейли вел его к лимузину, Брюс несколько раз взглянул на часы. Он уже полчаса, как на месте, а подкрепления все нет. Не ждут же от него, что он в одиночку прикроет дело наперекор всему департаменту полиции Нью-Йорка?

Впрочем, пока следовало оценить масштаб проблемы. Ночь становилась холоднее, а улица оказалась еще темнее переулка, из которого они вышли. Ни один фонарь не горел. Только над несколькими парадными светились лампочки. Он с трудом различил лимузин в конце квартала, и то только потому, что рядом маячили фигуры двух полицейских, поставивших патрульные машины так, чтобы отгородить лимузин.

Подойдя ближе, он узнал силуэт лимузина. Он бы толще других и ниже сидел на рессорах, потому что корпус был бронирован. Стекла, надо полагать, тоже были пуленепробиваемыми.

— Вы сказали, шофера убили прямо в лимузине?

— Так мне сообщили, — ответил О'Рейли. — Меня сюда не вызывали. Нас вызвали на два трупа в переулке. И то с опозданием.

Брюс кивнул. Он не забыл слов коронера.

— Эта стандартная процедура в делах, касающихся меньшинств?

— Мы завалены делами, — чуть помедлив, отозвался О'Рейли. — Некоторым случаям уделяется меньше внимания, чем следовало бы.

— Шоферам лимузинов, — подсказал Брюс.

— Может быть, если он был убит на парковке под Плаца, — сказал О'Рейли. — Но не из-за того, кто он. Из-за места.

Брюс кивнул. Он знал, как устроен мир. Ему это не нравилось. Он не раз возражал вслух, отчего в Бюро его не слишком ценили.

Тут у него свело и без того неспокойный желудок. Может, ему и не собираются присылать поддержку? Может, его сунули сюда в одиночку, чтобы потом заявить, что он не справился с заданием, потому им и не удалось замять скандал?

Нельзя было сейчас об этом думать. Его дело: все замечать, провести расследование в полную силу и отчитаться во всем до последней буковки — лучше, пожалуй, в нескольких экземплярах.

— Вас вызвали, потому что предполагали, что убитые в переулке могут оказаться крупными шишками? — спросил он.

— Думаю, да.

— А теми, в соседнем квартале, кто-нибудь занимается?

— Может, и нет, — ответил О'Рейли. — Те бары, знаете ли. Такова политика департамента. Коронер осматривает тела в подозрительном районе и решает в зависимости… м-м… от свидетельств… м-м… активности… вызывать ли детективов.

Брюс нахмурился. Он чуть не спросил, что именно осматривает коронер, отыскивая свидетельства — не преступления, а определенного рода сексуальной активности. По-видимому, если такое обнаруживалось, считалось, что не стоит тратить время на следствие.

— Возможно, эту политику придется пересмотреть, — заметил Брюс. — Множество людей живут двойной жизнью: полезных и интересных людей.

— Да, — согласился О'Рейли. — Возможно, придется. Особенно после нынешней ночи.

Брюс ухмыльнулся. Грубоватый коп все больше нравился ему.

О'Рейли переговорил с полицейскими и жестом пригласил Брюса пройти к лимузину. Когда тот подошел, О'Рейли включил фонарик, осветив место водителя.

Стекло не было разбито, как ожидал Брюс. Оно было опущено.

— Это у нас некий Джеймс Кроуфорд, — сказал один из полицейских. — При нем удостоверение фиби, но я что-то не слыхал о цветных фиби.

— Их всего четверо, — сухо отозвался Брюс. Все они работали лично на Гувера, слугами или шоферами. — Можно взглянуть на удостоверение?

Патрульный подал ему бумажник, такой же, как у Гувера и Толсона. Внутри — значок, удостоверение и семейные фото. Ни у Гувера, ни у Толсона фотографий в бумажниках не было.

Брюс поманил О'Рейли ближе к трупу. Голова склонена к окну. Правой стороны черепа как ни бывало, волосы блестят запекшейся кровью. Пальцем в перчатке Брюс выпрямил голову. Все это — от одного входного отверстия над левым ухом.

— Бруннер говорил, пуля того же калибра, — сказал О'Рейли. Брюс не сразу сообразил, что Бруннер — это коронер.

Он тщательно обыскал Кроуфорда, но оружия на убитом не нашел. И кобуры или лямки для оружия тоже не было.

— Похоже, он был безоружен, — сказал Брюс.

— Как и те двое в переулке, — продолжил О'Рейли, и Брюс с благодарностью оценил, что тот не назвал убитых по имени. — А казалось бы, оружие должно быть.

Брюс покачал головой.

— Все знали, что они не носят при себе оружия. А вот у шофера должно быть.

— Может, у них было прикрытие? — предположил О'Рейли.

И во рту у Брюса стало сухо. Ну конечно, было. В конторе вечно смеялись насчет того, кому достанется очередная «гуверовская вахта».

Агенты на «гуверовской вахте» подчинялись строгим предписаниям: как всегда и во всем, что было связано с Гувером. Он тоже пару раз дежурил.

— Вы сказали, еще двое убитых?

— Угу. Примерно в квартале отсюда. — О'Рейли неопределенно махнул рукой в глубину улицы.

— Вытащили из машины — или из двух?

— Я ими не занимался, — напомнил О'Рейли.

— Из двух, — вмешался патрульный. — Черные седаны. На этой грязной улице мы их едва разглядели.

Гуверовская вахта. Брюс с трудом проглотил черную желчь. Конечно. Он, наверно, знаком с убитыми.

— Посмотрим, — сказал он. — Вы двое, позаботьтесь, чтобы помощник коронера все здесь сфотографировал.

— Есть, сэр, — отозвался второй коп. До сих пор он молчал.

— И никого не подпускать, пока я не разрешу, — добавил Брюс.

— Что это он командует? — обратился разговорчивый коп к О'Рейли.

Тот усмехнулся:

— А то, что он — фиби.

— Прошу прощения, — проговорил коп, машинально поворачиваясь к Брюсу. — Я не знал, сэр.

Словечко «фиби» [21] считалось оскорбительным — во всяком случае, кое-кто из Бюро обижался. Только не Брюс. Сокращения приживаются, что бы о них ни думали.

— Куда идти? — спросил он у разговорчивого.

Коп кивнул на юг.

— Через квартал отсюда, сэр. Вы сразу увидите. Мы и там оставили ребят, хотя не думали, что это важно. Ну, вы понимаете. Могли что-то упустить.

Иными словами, они не сразу оцепили место происшествия. Ждали вердикта коронера и, пожалуй, не дождались бы, если бы не три новых трупа поблизости.

Брюс бросил последний взгляд на Джеймса Кроуфорда. Опустил окно, несмотря на холод, причем в беспокойной части города…

Брюс наклонился. Сквозь слабый запах кордита и примешанный к нему густой запах крови чувствовался аромат сигары.

Взяв у О'Рейли фонарик, он обвел лучом грязный снег вокруг машины. Тут потоптались все, кто побывал на месте преступления.

Присев на корточки, он поковырял снег и откопал три свежих окурка. Выпрямляясь, приказал патрульным:

— Когда подъедут эксперты, пусть заберут все из машины.

О'Рейли смотрел на него. Патрульный насупился, но все же кивнул.

— Думаете, он курил и бросал окурки в окно? — спросил О'Рейли.

— Либо так, — ответил Брюс, — либо он опустил окно, чтобы с кем-то поговорить. И если бы этот кто-то держал его под прицелом, он бы так не сделал. Машина бронированная. Ему проще было завести мотор и уехать, чем облегчать убийце работу.

— Если он не курил, — заметил О'Рейли, — значит, был знаком с убийцей.

— Угу, — согласился Брюс. Он не сомневался, что от этого чертова работенка станет еще намного паршивее.



Кеннеди на лифте поднялся на пятый этаж министерства юстиции. Пожалуй, лучше было остаться дома, но он просто не усидел. Ему необходимо было добраться до тех досье, причем раньше остальных. Шагая по коридору, который занимал вместе с директором ФБР, он увидел спешащую в другую сторону Элен Гэнди. Выглядела она — словно сейчас из салона красоты. Она всегда бывала исключительно собранной, но сегодня, после известия об убийстве давнего босса, он такого не ожидал.

Кеннеди одернул пальто, накинутое поверх любимого свитера. Он не успел ни переодеться, ни даже причесаться. Наверно, выглядит таким же помятым, как в дни после гибели Джека.

Зато впервые за три месяца у него появилась цель. Он не знал, долго ли продержится это чувство, и долго ли оно будет доставлять ему удовольствие. Но с этой смертью у него появилась странная надежда, что он снова возьмет свою жизнь в собственные руки.

Хаскелл, скрестив руки, стоял перед дверью в директорские апартаменты. Кабинет генерального прокурора располагался ближе по коридору. Странно было направляться во владения Гувера, не заходя к себе.

Хаскелл, увидев Кеннеди, облегченно вздохнул.

— Это не дракониха ли мне на глаза попалась? — спросил Кеннеди.

— Она хотела забрать из кабинета личные вещи, — сообщил Хаскелл.

— Вы ее впустили?

— Вы приказали никого не впускать, я и не впускал.

— Отлично. — Кеннеди оглянулся по сторонам и никого не увидел. — Позаботьтесь, чтобы ваши сотрудники продолжали охранять дверь. Я зайду.

— Сэр? — поднял брови Хаскелл.

— Может, они и не там, — пояснил Кеннеди. — Боюсь, не перевез ли он все к себе домой.

Ложь легко сорвалась с языка. Если бы Гувер перевез досье домой, Кеннеди бы об этом узнал. Но Хаскеллу это не было известно.

Тот отодвинулся от двери. Она была не заперта. За ней еще двое агентов охраняли внутреннюю дверь.

— Прошу вас на минуту оставить меня, джентльмены, — обратился к ним Кеннеди. Агенты кивнули и вышли.

Кеннеди остановился и глубоко вздохнул. Сколько раз он бывал в кабинете мисс Гэнди, но никогда как следует не присматривался. Взгляд всегда был прикован к дверям личного святилища Гувера, в ожидании, пока она откроется и старик выйдет.

А кабинет был любопытным. В преддверии своих владений Гувер хранил памятные вещицы и фотографии самых крупных своих дел. Выставил напоказ даже гипсовую посмертную маску Джона Диллинджера. Зрелище было жуткое. Кеннеди вспомнился обычай английских королей выставлять на Лондонском мосту отрубленные головы, в предостережение потенциальным изменникам.

А это кабинет выглядел обычной приемной. Ничего такого особенного. Все взгляды притягивала женщина за письменным столом. Это Джек окрестил ее драконихой, и даже в глаза однажды так назвал, улыбнувшись своей фирменной улыбкой, столь заразительной, что она не поморщилась и не возразила.

Разумеется, и не улыбнулась в ответ.

На столе пусто, только пресс-папье, телефон и стаканчик с авторучками. Пишущая машинка с пачкой бумаги рядом стоит на приставном столике.

Впрочем, его в первую очередь интересовал не стол, а шкаф для бумаг во всю высоту стены и стеллажи. Он прошел к ним. Вместо обычных меток буквами алфавита на этих были цифры — явно шифр.

Он открыл ближайший ящик и увидел раскладные картонные папки — ряд за рядом — и большие бумажные конверты, на которых за первыми цифрами шифра следовали другие. Он еле слышно выругался.

Понятно, старый лис не записывал имен своих агентов. Использовал секретный код. Старик любил секреты больше всего на свете.

Кеннеди все же открыл еще полдюжины ящиков, и убедился, что во всех соблюдалась та же система, и только в последнем, у самого угла письменного стола, обнаружил досье с этикеткой: «Непристойности».

Он вытащил ее дрожащими руками. Джек, при всех своих блестящих способностях, в сексе не знал удержу. Когда еще жив был брат Джо, и никому в голову не приходило выставлять кандидатуру Джека, у того был роман с датской эмигранткой Ингрид Авард. Инга-Бинга, как прозвал ее Джек, была замужем за человеком, связанным с Гитлером. И даже сама встречалась с фюрером, если верить прессе.

ФБР взял ее под наблюдение по подозрению в шпионаже, и кто же обнаружился в ее постели, как не молодой флотский лейтенант, отец которого в прошлом был послом в Англии! Посол, как называли его даже сыновья, узнав о романе, решительно велел Джеку с этим кончать, после чего позаботился, чтобы сын получил назначение на патрульный торпедный катер тихоокеанского флота, подальше от Инги-Бинги.

Кеннеди всегда подозревал, что информацию послу слил Гувер, но наверняка узнал, только когда Джек стал президентом. Тогда Гувер сам им сказал. Гувер, по просьбе посла, вел наблюдение за всеми детьми Кеннеди. Для примера он перечислил Кеннеди несколько скандальных моментов и рассчитывал, что это поможет держать в руках президента и его братьев.

Может, это и помогло бы держать в руках Джека, но Гувер плохо знал Кеннеди. Кеннеди предупредил Гувера, что если что-либо из этой информации попадет в печать, в газеты попадет и кое-что еще, например, странные статьи бюджета ФБР, покрывающие особые личные расходы Гувера, или то обстоятельство, что на каникулах в Палм-Бич тот завел весьма любопытных друзей со связями в мафии.

Ситуация была не совсем патовая — Джек в самом деле боялся старика, — но все же Кеннеди получил больше власти над Гувером, чем имел кто-либо из генеральных прокуроров со времен Рузвельта.

А теперь Кеннеди нужны были эти досье, и внутреннее чувство подсказывало ему, что Гувер мог пометить их как «Непристойности». Кеннеди открыл папку и поразился, увидев на первом листке имя Ричарда Никсона. Кеннеди поспешно перебирал листки: сведения о неудачнике его не интересовали. После поражения в 1960-м Никсону нечего было и надеяться на победу на выборах. Он даже сказал журналистам, что после проигрыша калифорнийской гонки его больше в это дело не втянут.

Однако Гувер все же хранил досье, на всякий случай.

Этот старый мерзавец в самом деле знал обо всех скелетах во всех шкафах. И отыскать их будет непросто.

Кеннеди глубоко вздохнул. Встал, засунув руки в карманы, озирая ряды папок. Чтобы просмотреть все, уйдет не один день. Дней в его распоряжении не было, не было даже часов. Однако он — непосредственный начальник Гувера, хотя бы старик этого и не признавал. А значит, досье принадлежат министерству юстиции, в котором ФБР — всего лишь мелкое подразделение.

Он взглянул на часы. В дверь никто не ломился. Возможно, до рассвета никто не попытается ему помешать. Если сильно повезет, никто не вспомнит о досье до полудня.

Он подошел к двери и поманил Хаскелла внутрь.

— Перенесем папки в мой кабинет, — сказал он.

— Все, сэр?

— Все. Для начала эти, потом те, что найдутся в кабинете Гувера, а затем все прочие конфиденциальные досье, которые вы сумеете отыскать.

Хаскелл возвел глаза к потолку, словно не верил своим ушам.

— Это потребует времени, сэр.

— Не потребует, если вы возьмете в помощь побольше сотрудников.

— Сэр, я думал, вы хотите сохранить это в тайне.

Он хотел. Но тайна долго не продержится. Значит, к тому времени, когда сведения распространятся, он должен овладеть положением.

— Постарайтесь сделать все как можно быстрее.

Хаскелл кивнул и повернул дверную ручку, но Кеннеди остановил его, не дав выйти.

— На досье шифр, — сказал он. — Вам известно, где ключ?

— Мне говорили, что все ключи, и от шифров, и от кабинетов, у мисс Гэнди, — ответил Хаскелл.

Кеннеди пробрал озноб. Гувер вполне мог обзавестись ключом и от кабинета генерального прокурора.

— Вы не представляете, где бы она могла хранить ключи к шифрам?

— Нет, — сказал Хаскелл. — Я не был среди тех, кому об этом положено знать. Я и так слишком много знал.

Кеннеди кивнул. Он оценил, как много знал Хаскелл. Если бы не его осведомленность, генеральный прокурор не зашел бы так далеко.

— Когда будете выходить, — попросил Кеннеди, — вызовите коменданта здания и скажите, чтобы сменили все замки в моем кабинете.

— Да, сэр. — Хаскелл не снимал ладони с дверной ручки. — Вы уверены, что это необходимо, сэр? Нельзя ли просто сменить замки здесь? Разве этого недостаточно, чтобы сохранить все для президента?

— До этих досье мечтает добраться весь Вашингтон, — возразил Кеннеди. Они явятся в это помещение. О моем не подумают.

— Пока не узнают, что вы все перенесли.

— Да, — кивнул Кеннеди, — и тогда они поймут, как тщетны их усилия.



Здесь о сохранении улик и не думали. Тела уже убрали: возможно, в коронерский фургон, перегораживавший переулок в нескольких кварталах отсюда. Брюсу пришлось долго потрудиться, чтобы отыскать человека, который знал, как здесь все выглядело до прибытия полиции.

Таким оказался патрульный Ральф Войт. Высокий, подтянутый, в безупречной, даже после ночного дежурства, форме. Поговорить с Брюсом его убедил О'Рейли. Ральф, первый за эту ночь, выказал традиционную враждебность, разделявшую нью-йоркскую полицию и ФБР, — но ведь Войт не знал, кто убит за несколько кварталов отсюда.

Брюс попросил Войта обойти с ним место преступления. На этой улочке здания были нежилыми, и все фонари перегорели. Под ногами хрустели осколки стекла — разбитого задолго до убийства. И ржавые пивные банки торчали изо льда, окружая каждый столб как тела вырубивших пьяниц.

— Ну вот, — сказал Войт, пользуясь фонарем как указкой, — прежде всего мы наткнулись на эти две машины.

Два седана стояли у поребрика, один за другим. Слишком нарядные для этого района — новенькие, блестящие, без единой вмятинки. Брюс узнал машины ФБР — он сам при нужде пользовался такими.

Похлопав себя по карману и сообразив, что забыл блокнот дома, он обратился к О'Рейли.

— У вас нет бумаги? Хочу записать номера.

О'Рейли кивнул, достал блокнот и записал номера машин.

— Они выглядели здесь не на месте, — продолжал Войт, — поэтому мы остановились, подумали, может, кому нужна помощь.

Он повел фонариком, осветив стоящую на противоположной стороне патрульную машину.

— Тогда мы увидели первое тело.

Они вышли на середину улицы. Эту часть города редко убирали, так что слой льда нарос выше тротуара. Большая лужа крови протопила лед. Под ним просвечивал асфальт, а края проталины стали красновато-черными.

— Парень лежал лицом вниз, руки протянул, будто пытался удержаться.

— Лицо повреждено? — спросил Брюс, предположив, что и этим стреляли в затылки.

— Нет. Оказалась, что он убит выстрелом в спину.

Брюс покосился на поджавшего губы О'Рейли. Иной способ убийства. Потому что первое? Или не связано с другими?

— Мы достали оружие, осмотрелись и ничего подозрительного не увидели. Дверцы первого седана открыты, но в освещенной кабине никого не было. И на улице, на первый взгляд, тоже, но здесь совсем темно, а фонарик светят недалеко. — Войт развернул фонарь в сторону квартала, где стоял лимузин, но на таком расстоянии луч не высветил ни машины, ни домов.

— Тогда мы, теперь уже осторожно, подошли к машинам и нашли второй труп вот там. — Он остановил луч фонарика под дверцей первого седана.

— Этот лежал на спине под открытой дверцей. Мы решили, что его продырявили, когда он выходил. Тогда второй — может, он вышел из машины, чтобы помочь первому — не знаю уж, с чем, может, какая поломка — а когда его приятеля подстрелили, бросился спасаться через улицу, но далеко не убежал. Конец истории.

— Вы не проверяли, машины заводятся? — спросил О'Рейли. Брюс кивнул, подтверждая, что сам собирался об этом спросить.

— Мне не полагается ничего трогать, сэр, — не без обиды отозвался Войт. — Мы огородили место преступления, убедились, что все в порядке и передали вызов.

— Выстрелов не слышали?

— Нет, — ответил Войт. — Знаю, что здесь рядом еще трое, и понимаю, что вы думаете, я должен был слышать выстрелы, но не слышал. А здесь, сами видите, ночи чертовски тихие.

Брюс видел. Ему не по вкусу была такая тишина в центре города. Районы, где перед рассветом все настолько тихо, обычно оказываются хуже всех. Ремонтники и развозчики товаров стараются не попадать сюда в темное время.

Он заглянул в седан, затем потянул на себя дверцу. Внутри горел свет, на переднем сиденье и на баранке руля была кровь. По обе стороны бортика между сиденьями валялись одноразовые стаканчики из-под кофе. В зажигании торчал ключ. Передача, как у всех машин, принадлежащих бюро, была автоматическая.

Осторожно, стараясь по возможности ничего не сдвигать, он повернул ключ. Седан заурчал, мотор работал ровно, как положено.

— Посмотрите, в порядке ли остальное, — попросил он О'Рейли. — Может, шина лопнула?

Но Брюс уже понимал, что все окажется в порядке. Он выключил зажигание.

— Когда вы подъехали, свет в кабине видели? — обратился он к Войту.

— Да, только тусклый, — ответил тот. — Я потому и подумал, что с машиной что-то не так. Думал, оставили свет, чтобы разобраться с поломкой.

Брюс кивнул. Разумное предположение. Он задом выбрался из седана, обошел его вокруг, своим фонариком осветил проталину на льду и снова первый седан. Прямо напротив.

Он подошел ко второму. Здесь внутри был порядок, ни стаканчиков, ни скомканных пакетов от еды, ни блокнотов. Ни даже оружия, вытащенного в спешке, чтобы помочь второму водителю.

Он неслышно вздохнул. Он наконец уловил, что его беспокоило.

— Вы нашли при убитых оружие? — спросил он.

— Да, сэр.

— В кобурах?

— У парня рядом с машиной. Второй держал в правой руке. Мы прикинули, что подоспели сразу после убийства, не то кто-нибудь стянул бы пистоль.

А может и нет. Люди, услышав выстрелы, обычно прячутся — особенно если стрельба к ним не имеет отношения, а вот в подозреваемые их записать могут.

Брюс потянул пассажирскую дверцу второго седана. Заперта. Обошел вокруг и попробовал дверь со стороны воителя. Тоже заперта.

— В эту машину никто не заглядывал?

— Нет, сэр. Мы ждали экспертов.

— Но их еще не было? — спросил Брюс.

— Такой район, сэр. Вот тут, — Войт навел луч на лесенку, ведущую к первому этажу, — ночной клуб. Только для мужчин, знаете? Из тех, которые… ну, знаете, ищут тоже мужчин.

Брюс неожиданно разозлился. Всю ночь он только об этом и слышит.

— Понятно. Каждый представитель нью-йоркской полиции успел намекнуть мне, что преступления в этом районе не расследуются.

— Расследуются! — вскинулся Войт.

— Расследуются, — перебил его О'Рейли, — ровно настолько, чтобы успокоить родных, которые и сами не хотят поднимать шума. Вы слышали, что сказал Бруннер. Так же скажут большинство наших. Остальные называют это убийствами, связанными с образом жизни. И у нас бывают неприятности, если мы тратим на них слишком много сил.

— Очаровательно, — сухо проговорил Брюс. Его точка зрения, не раз приводившая к столкновениями в Бюро, состояла в том, что любое преступление требует расследования, даже если его жертва внушает тебе отвращение. Потому его постоянно и переводили с места на место: с коммунистов на обзор сообщений, и дальше, рыться в грязном белье других агентов.

Возможно, потому же и сюда послали. Как расходный материал.

— При ком-то из убитых нашли ключи от машины? — спросил Брюс.

— Нет, сэр, — ответил Войт. — А я помогал коронеру в первичном осмотре.

— Так поищите. Проверьте, не выпали ли при борьбе.

Хотя Брюс в этом уже сомневался.

— У меня в машине есть отмычка для таких замков, — вставил О'Рейли.

Брюс кивнул. Ему не нравилось направление собственных мыслей. От него сердцебиение усиливалось. Но другого объяснения не находилось.

Агенты отрабатывали «гуверовскую вахту» попарно. Здесь у них двое агентов и две машины. Если второй седан был прикрытием, должно быть четыре агента на две машины.

Однако непохоже. А похоже, что кто-то поставил машину за седаном «гуверовской вахты», вышел и спокойно запер дверь.

Потом подошел к машине вахты. Водитель вылез поговорить с ним, и тогда подъехавший застрелил его.

В этот момент второй агент был легкой мишенью. Он выбрался из машины, одновременно пытаясь достать свое оружие, бросился через улицу — может быть, стрелял на ходу. Стрелок достал его, потом преспокойно направился к лимузину, о котором знал, хотя видеть отсюда не мог.

Когда он подошел к лимузину, шофер опустил стекло. Наверняка узнал подходящего и решил, что тот идет его предупредить.

А тот вместо этого пристрелил и его, после чего отправился в засаду на Гувера и Толсона.

Брюс вздрогнул. Все наверняка случилось очень быстро, и задолго до проезда патрульных.

У парня на улице хватило времени истечь кровью. Шофер лимузина не успел предупредить босса. И патрульные не слышали выстрелов в переулке, а должны были услышать в такую тихую ночь.

Подошел О'Рейли со своей отмычкой, вставил ее в щель между окном и замком и одним движением выщелкнул замок. Они открыли дверь.

Ключа зажигания не было.

Брюс дернул крышку отделения для перчаток. Внутри только документы на машину. Зарегистрированную, как он и думал, на ФБР.

Стрелок намеревался вернуться. Собирался уехать в этой же машине. Но его что-то задержало. И, вернувшись, он наткнулся на двух патрульных. Не смог подойти к машине.

Ему пришлось импровизировать. Возможно, он ушел пешком или спустился в подземку, в надежде, что копы обманутся, решат, что лишняя машина принадлежала одному из убитых.

Тут-то он и ошибся.

— Как вышло, что вы очутились здесь среди ночи? — спросил Брюс у Войта.

Тот сглотнул — первый за все это время признак неуверенности.

— Это наш участок.

— Но… — подстегнул его Брюс.

Войт отвел глаза.

— Нам полагается объезжать западную часть Центрального Парка.

— А вы не объезжаете.

— Объезжаем. Но не каждый раз.

— Потому что…

— Потому что, понимаете, когда народ расходится из баров, лучше, чтобы они знали о нашем присутствии.

— Чтобы предотвратить убийства, «связанные с образом жизни»?

— Да, сэр.

— И вас это волнует, потому что…?

— Всех должно волновать, — огрызнулся Войт. — «Служить и защищать», не так ли, сэр?

Войт ощетинился. Решил, что Брюс принял его за одного из тех, кто ведет тот самый образ жизни — коль скоро он их защищает.

— Ваш партнер соглашался? — спросил Брюс.

— Ворчал, но не мешал мне сюда заезжать.

— Случалось вам предотвращать преступления?

— Несколько раз разнимали драчунов, — сказал Войт.

— Но ничего подобного не случалось?

— Нет, сэр.

— Вы не каждую ночь на дежурстве, не так ли, Войт?

— Да, сэр. Дежурим в разные ночи и на разных участках.

— Как вы считаете, мог наш убийца решить, что патруль сюда не заглядывает?

— Обычно так и бывает, сэр.

О'Рейли нахмурился, но его недовольство относилось не к Войту. К Брюсу.

— Вы думаете, спланировано заранее?

Брюс промолчал. Дело касалось Бюро, и он не мог угадать, как Бюро им распорядится.

Но да, он думал, что убийство спланировано. И предчувствовал, что найти убийцу будет несложно — благодаря брошенному седану. И ему не хотелось признавать, как сильно беспокоит его этот брошенный седан. Потому что этот седан мог означать только одно: человек, застреливший пятерых агентов ФБР, был — почти без тени сомнения — агентом ФБР.



Кеннеди оглядел коробки и шкафы, заполненные досье, и на секунду дал волю изумлению. В его кабинете теснились люди: он объединил свой кабинет с приемной, вместо того чтобы, как полагалось, использовать стандартного размера кабинет за ней.

В результате помещение у него получилось длиной с футбольное поле, с роскошными окнами. Сейчас шкафы загораживали акварельные рисунки его детей на стенах. Мебель сдвинули в сторону, освобождая место для коробок, и ему в первый раз показалось здесь тесно.

Он упер ладони в бедра, соображая, с чего начать. С тех пор как шестеро агентов начали переносить шкафы в его кабинет, пять раз звонил глава аппарата Джонсона. Кеннеди не брал трубку. В последний раз ему передали прямой приказ явиться в Овальный Кабинет.

Кеннеди игнорировал приказ.

Игнорировал и звонящий телефон — прямой связи с Белым Домом — и сообщения его собственного заместителя (разбуженного вызовом среди ночи).

Элен Гэнди стояла в коридоре, скрестив руки на груди. С запястья свисала на ремешке дамская сумочка. Она с величайшим неодобрением наблюдала за происходящим. Хаскелл проверял, не осталось ли где еще досье. Но Кеннеди уже нашел единственное, что его интересовало: ключ.

Он был в самом обыкновенном с виду большом картотечном ящике в нижнем отделении письменного стола Элен Гэнди. Кеннеди перенес его в свой кабинет, и теперь перебирал карточки, в надежде разобраться прежде, чем ему снова помешают.

Один из рабочих уже сменил замки в дверях внутренних помещений и теперь, когда переноска досье закончилась, возился с входной дверью. Кеннеди прикинул, что к семи утра его кабинет превратится в крепость.

Но тут в коридоре послышалась суета, несколько изумленных восклицаний: «Господин президент, сэр!» и официальная команда: «Пропустить президента!». Он инстинктивно повернулся к двери. Рабочий отскочил. Дверная ручка осталась у него в руке.

— Где этот хренов ублюдок? — голос Линдона Бэйнса Джонсона раскатился по коридору. — Что, здесь у всех кишка тонка напомнить ему, что он работает на меня?

Вопрос был риторическим, однако кто-то попытался ответить. Кеннеди расслышал: «Ваш приказ, сэр».

— Чушь собачья!

ЛБДж уже стоял в дверях. Два секретных агента торчали за плечами. Он махнул рабочему.

— Вам лучше выйти.

Того не пришлось упрашивать. Он шмыгнул за дверь, так и не выпустив дверной ручки. ЛБДж вошел один, закрыл за собой дверь и поморщился, когда она снова начала открываться. Он подтянул стул, подпер им дверь и свирепо уставился на Кеннеди. Свирепый взгляд на этом лице, похожем на морду бойцового пса, получался отлично. Не мешал даже нелепый наряд президента: шелковая пижамная куртка, заправленная в брюки от вечернего костюма, и парадные туфли на босу ногу. Волосы — их осталось не так уж много — не были набриолинены как обычно, топорщились на висках и на затылке.

— Мне позвонил кто-то из хорьков, подчиненных старому пидору, сказал, что он мертв, а вы грабите его могилу. Я пытался с вами связаться, выяснил, что вы в самом деле выносите досье из кабинета директора и что не желаете отвечать на мои звонки. Следовало бы послать сюда своих ребят, но я прикинул, что они все еще ходят вокруг вас на цыпочках, поскольку вы, видите ли, в трауре, а здесь деликатность неуместна. Тем более что вам, пожалуй, пора было уже задуматься, чем, черт побери, вы все это заслужили!

— Что заслужил? — Кеннеди ожидал встретить ярость ЛБДж, но не так скоро. И не здесь, в собственном кабинете, а в Овальном, день-другой спустя.

— Ну, вашего брата с Дж. Гувером связывают только два обстоятельства. Первое: что в обоих стреляли, и попали. Второе: что вы обоих натравили на мафию. Здесь много всякого дерьма говорит о том, что вашего брата прикончила мафия, а лично мне известно, как старался Гувер доказать, что Освальд действовал в одиночку. А теперь Гувер мертв, и Джек мертв, и единственная связь между ними в том, что оба по вашей глупости гонялись за людьми, которые обеспечили вашему брату президентское кресло.

У Кеннеди закружилась голова. Он и не подумал, что смерть Гувера могла быть связана с убийством брата. Но в словах Джонсона был смысл. Может, тут заговор, отстреливают членов правительства. Может, мафия показывает силу. Его предупреждали…

Черт, он же подозревал. Он не позволял себе рассматривать улики по убийству брата: только позаботился о теле и предотвратил вскрытие, которое могло вызвать катастрофу. Если бы те врачи в Паркленде сделали свое дело, стало бы известно, насколько тяжелой была болезнь Джека Эддисона. Самый охраняемый секрет администрации Кеннеди — а секретов было полно — как близок был Джек к полной беспомощности и смерти.

Кеннеди стиснул ящик с карточками. ЛБДж знал. Он знал много тайн — и некоторые даже обещал хранить. А досье ему нужны не меньше чем Кеннеди.

— Как я слышал, — заговорил Кеннеди, стараясь, чтобы голос вопреки всему звучал ровно, — пока известно только, что кто-то застрелил Гувера. Вам известны подробности? Указывающие на организованную преступность?

— Не сомневаюсь, что такие всплывут, — ответил Джонсон.

— Вы не сомневаетесь, что я, услышав это, выйду из себя, — возразил Кеннеди. — Вам нужны досье.

— Вот именно, — согласился ЛБДж. — Я — глава правительства. Они мои.

— Вы глава правительства до будущего года. В январе кому-то предстоит приносить присягу, и не факт, что это будете вы. Вы уверены, что стоит предъявлять права на эти досье от имени правительства? Как бы не пришлось в январе передавать их Голдуотеру.

ЛБДж побледнел.

Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Кеннеди нахмурился. Он не представлял, чтобы кому-то хватило нахальства постучать в дверь, за которой на него орет ЛБДж. Однако кто-то стучит.

ЛБДж отворил дверь. За ней стояла Элен Гэнди.

— Вас, ребятки, слышно по всему коридору, — заявила она, проходя в кабинет, как будто дверь перед ней придерживал не вождь свободного мира. — Получается неловко. Директор надеялся избежать именно этого.

Она кивнула ЛБДж. Кеннеди наблюдал за ней. Дракониха. Кеннеди, как всегда, метко подобрал прозвище. Только дракониха способна войти вот так, словно она тут главная.

— Господин президент, — сказала она, — эти досье — личное дело директора. Он приказал мне позаботиться о них и забрать из кабинета, где им не место.

— Личное дело? — переспросил Джонсон. — Это секретные досье.

— Если бы они были секретными, господин президент, вас бы здесь не было. Мистер Гувер хранил свои секреты.

Мистер Гувер использовал свои секреты, — подумал, но не сказал Кеннеди.

— Это просто его конфиденциальные досье, — продолжала мисс Гэнди. — Позвольте мне их забрать, подальше от соблазна. Так хотел директор.

— Это собственность государства. — ЛБДж бросил косой взгляд на Кеннеди. Тот только теперь понял, что намек на Голдуотера не пропал даром. — Они должны остаться здесь. Благодарю вас за потраченное время и усилия, мэм.

Он изящно поклонился и, подталкивая ладонью в спину, выставил ее из комнаты.

Кеннеди невольно восхитился. Никогда не видел, чтобы кто-то так ловко обошелся с драконихой.

Джексон придвинул один из шкафов к закрывшейся за ней двери. Кеннеди и забыл, как силен этот человек. Перед выборами он пригласил Кеннеди на свое техасское ранчо, в надежде выяснить, что у него за душой. А получилось, что Кеннеди выяснил, что за душой у Джонсона: сила без бахвальства, мозги и хитрость.

Не стоило об этом забывать.

— Ну вот, — разворачиваясь, сказал ЛБДж. — Есть предложение. Забирайте досье, касающиеся вашей семьи. Я найду их у вас на глазах и отдам вам. Остальное оставьте мне.

Кеннеди поднял бровь. Впервые с ноября он почувствовал себя живым.

— Нет.

— Я могу уволить вас на фиг в пять минут, посадить в этот замечательный кабинет другого, и тогда вы вообще ни черта не получите, — напомнил ЛБДж. — Просто я добрый.

— В истории известны прецеденты, когда уволенные министры баррикадировались в своих кабинетах, — заметил Кеннеди. — Помнится, последний раз такое случилось с предыдущим президентом по имени Джонсон. А пока станут ломать дверь, я переберу эти досье и узнаю все, что мне нужно знать.

ЛБДж скрестил руки на груди.

Пат, и ни один не видит хорошего хода. Оба только догадываются, что может оказаться в этих досье — не только в их, но и в остальных. Но они знали, что содержимое этих досье уже сорок лет давало Гуверу силу держаться на своем посту.

Эти досье валили президентов. Помогали взять за горло конгрессменов, верховный суд, а может, и нынешнего президента. Тут Элен Гэнди права. Лучше всего все уничтожить.

Только Кеннеди не стал бы этого делать. И Джонсон тоже. Слишком много в них истории, слишком много знаний.

И слишком большая власть.

— Это наши досье, — проговорил Кеннеди минуту спустя, хотя слово «наши» чуть не застряло у него в горле. — Ваши и мои. Сейчас они в наших руках.

ЛБДж почти рассеянно кивнул.

— Чего вы хотите?

Чего он хочет? Чтобы его оставили в покое? Чтобы оставили в покое его семью? Еще в полночь он бы так и ответил. Но за прошедшие часы он успел стать самим собой. Сейчас он чувствовал себя человеком, воюющим с коррупцией, а не человеком, нечаянно подставившим под пулю собственного брата.

Кроме того, в этих досье может найтись что-то, что избавит от других проблем в будущем. От новых убийств. От манипуляций.

Ему нужна была твердая почва под ногами. ЛБДж прав: генерального прокурора можно уволить. Но есть один пост, которым, согласно конституции, президент не распоряжается.

— Я хочу быть вашим вице-президентом, — сказал он. — А в семьдесят втором, когда ваш срок истечет, мне нужна будет ваша поддержка. Чтобы вы выдвинули мою кандидатуру.

Джонсон с трудом сглотнул, побагровел, и секунду Кеннеди казалось, что он сейчас опять рявкнет.

Но он сдержался.

— А что, если мы проиграем?

— Перевезем все это в выбранное вдвоем место. С помощью надежных людей. Отсюда заберем.

ЛБДж оглянулся на дверь. Он явно думал о словах Элен Гэнди: лучше от этого избавиться, чтобы существование досье не развращало сотрудников, не подвергало опасности всех. Но если тайник останется в руках Джонсона и Кеннеди, в их руках останутся и их собственные досье. ЛБДж мог бы уничтожить свое, и Кеннеди мог бы сохранить семейное наследство. Если бы ЛБДж не питал к Кеннеди ненависти почти такой же силы, как Кеннеди к нему, решение далось бы просто.

— Вы поверите моему слову джентльмена? — не скрывая сарказма, спросил Джонсон. Он знал, что в глазах Кеннеди был деревенщиной и не имел ничего общего с джентльменом.

— Вы знаете, в чем ваша выгода. Как и я, — ответил Кеннеди. — Это единственный путь, если мы не отдадим досье мисс Гэнди.

ЛБДж вздохнул.

— Я надеялся ко дню инаугурации избавиться от всех Кеннеди.

— А что, если бы я решил с вами соперничать? — спросил Кеннеди, сам понимая, что это невероятно. Столпы партии уже предлагали ему выдвинуть свою кандидатуру в шестьдесят четвертом, и он отказался. Он был слишком слаб характером, слишком неуверен в себе.

Сейчас он не ощущал в себе неуверенности.

ЛБДж не ответил на его вопрос. Он сам спросил:

— Как я могу доверять такому бесшабашному мерзавцу, как вы?

— Вы даже не представляете, сколько раз я вытаскивал из дерьма Джека, — ответил Кеннеди. — И вас вытащу.

— Это как?

— Вас привел ко мне страх перед этими досье, господин президент. — Кеннеди голосом выделил титул, которым редко именовал Джонсона. — Если мне придется здесь запереться, в руках у меня будет ключ от всего королевства, и ничто не помешает мне им воспользоваться, когда я отсюда выйду. Если мы работаем вместе, ваши тайны останутся просто тайнами.

— А вы — сукин сын, знаете? — спросил ЛБДж.

Кеннеди кивнул.

— Да и вы тоже, иначе не стали бы напоминать о смерти Джека, пока мы не знаем, что на самом деле случилось с Гувером. Так что давайте закрепим за собой президентский пост на ближайшие шестнадцать лет. К концу этого срока информация из досье, возможно, утратит ценность.

ЛБДж не сводил с него глаз. Только минуту спустя Кеннеди понял, что победил в споре, но согласия ЛБДж не услышит, пока не сделает первого хода.

Кеннеди протянул ему руку.

— Договорились?

ЛБДж долго смотрел на протянутую руку, прежде чем сжать ее большой мясистой ладонью.

— Вы — проклятый сукин сын, — сказал он. — Договорились.



Брюсу хватило одного телефонного звонка. Дежурный, выделявший машины, сказал, кто взял интересующий Брюса седан и не поинтересовался причинами интереса. И Брюс, прислонившись к холодной стене телефонной будки за полквартала от первого места преступления, мгновенно понял, что произошло и почему.

Седан взял агент Уолтер Кэйн. Его следовало бы отправить в продолжительный отпуск. Брюс рекомендовал это сделать, после того как несостоявшаяся невеста Кэйна пыталась покончить с собой. У Кэйна, когда он об этом услышал, был такой взгляд — пустой взгляд, говоривший: жизнь кончена.

Этот взгляд напугал Брюса. Напугал настолько, что он посоветовал отправить Кэйна в отпуск. Давно ли это было? Двенадцати часов не прошло. Времени более чем достаточно, чтобы избавиться от полиции нравов — от человека, который устанавливал все инструкции для ФБР. От человека, лишенного всякой морали.

Брюс целую неделю провел за изучением досье Кэйна. Кэйн весь прошлый год отрабатывал «гуверовские вахты». Кэйн знал инструкции, знал, как ими воспользоваться.

Он убил пятерых агентов.

Потому что никто не стал слушать Брюса, когда он говорил о пустом взгляде в глазах Кэйна.

Брюс заставил себя выйти из будки. Вернулся к фургону коронера. Если подкрепление не появилось, придется снова звонить. Не могут же они оставить его одного. Должны, по крайней мере, распорядиться, как поступить с телом директора.

Он беспокоился напрасно. Вернувшись в переулок, он увидел еще пять седанов, принадлежащих ФБР. А первый человек, попавшийся ему на глаза, был его собственным боссом, присевшим на корточки над трупом Гувера.

— Помнится, я сказал вам позаботиться о месте происшествия, — заговорил ответственный дежурный нью-йоркского отделения Юджин Харт. — Я даже отдал приказ.

— Место происшествия растянулось на шесть кварталов, а я один, — возразил Брюс.

Харт подошел к нему. Вид у него был усталый.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Брюс. Он отвел Харта за машины и объяснил, что узнал, наблюдая за лицом босса.

Тот поморщился, но потом, к удивлению Брюса, положил руку ему на плечо.

— Хорошая работа.

Брюс его не поблагодарил. Его тревожило, что Харт не задает вопросов.

— Я не раз слышал, как Кэйн бранился, что Гувер насаждает мораль среди сотрудников. А после того что случилось на этой неделе…

— Знаю. — Харт сжал ему плечо. — Мы об этом позаботимся.

Брюс развернулся так резко, что рука Харта соскользнула с его плеча.

— Вы намерены все замять!

Харт прикрыл глаза.

— Вы меня и не слушали. Думали, как бы чего не вышло. Сукин сын! И вы готовы отпустить Кэйна!

— Мы его не отпустим, — сказал Харт. — Просто он окажется виновен… в чем-нибудь другом.

— Нельзя этого замалчивать. Это слишком важно. Так скоро после президента Кеннеди…

— Именно поэтому нам придется все замять, — сказал Харт. — Нам не нужна паника.

— И вы не хотите, чтобы люди узнали, где именно нашли Гувера и Толсона. Что вы намерены объявить? Что оба мирно скончались в своих постелях? В разных постелях?

— Вас это не касается, — остановил его Харт. — Вы хорошо поработали. Вас отметят.

— Если я буду держать язык за зубами.

Харт вздохнул. У него, кажется, не осталось сил даже на гневный взгляд.

— Честно говоря, мне все равно. Я рад избавиться от старика. Но я этим делом больше не занимаюсь. Уже получены приказы, и все будет решаться на высшем уровне. И скажите спасибо.

Брюс готов был сказать. Это избавляло его от политической ответственности. И от личной тоже. Но это не избавляло от чувства, что если бы его кто-нибудь выслушал, если бы кто-нибудь обратил внимание, всего этого могло бы не случиться.

Кому какое дело, если фэбээровец женится на бывшей проститутке? Если в бюро знают — а в Бюро знали, — даже КГБ не сможет воспользоваться этим для шантажа.

Все дело в соблюдении приличий. И всегда так было. Гувер выпустил проклятую книжицу о соблюдении приличий, но это не помешало ему получить пулю в спину в темном переулке, после вечеринки, в посещении которой он ни за что бы не признался.

Гувера так беспокоило, что люди используют тайны друг против друга, а о том, что и его тайну могут использовать против него, он даже не подумал.

Брюс взглянул на Харта. Оба они устали. Ночь вышла долгая. А Харта ожидают еще более долгие недели. Брюс получит повышение, как взятку за молчание, и останется на новом месте, сколько понадобится. Он должен проследить, чтобы Кэйна в чем-то обвинили, чтобы он расплатился за пятерых убитых.

Потом Брюс подаст в отставку. Бюро ему не нужно, так же не нужно, как не нужна Мэри, прошедшая все проверки Мэри. Может, если поговорить с О'Рейли, тот замолвит за него словечко в департаменте полиции. Полиция, по крайней мере, некоторые преступления расследует.

Если они произошли в правильном районе.

С правильными людьми.

Брюс засунул руки в карманы и побрел в сторону своего дома. Харт его не удерживал. Оба они знали, что Брюс к этому делу больше не имеет отношения. Его даже не заставят писать рапорт. Да он и не решился бы писать рапорт, заносить это на бумагу, которую кто-то мог бы прочесть. Кто-то, кому этого читать не следовало. Кто-то, кто не стремится замять дело.

Кто-то, кто воспользовался бы этими сведениями к собственной выгоде.

Как это делал директор.

Больше сорока пяти лет.

Брюс выбросил эти мысли из головы. Не его забота. Ему больше ничего не нужно. Только бы выспаться.

Почему-то он догадывался, что ему еще очень-очень долго не удастся заснуть.

Перевод с английского Галины СОЛОВЬЕВОЙ

+ + +

ВЗРЫВНЫЕ ВОРОНКИ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Craters. 2007.


Что тебе не говорят, когда ты подписываешь контракт, так это то, что данная работа требует некоторого количества наивной веры в человечество. Вот этот водитель, чью голову венчает плохо свернутый тюрбан, улыбается чересчур умильно, но, слушая его бесконечные «да, мэм», «нет, мэм», можно легко внушить себе, что этот человек действительно старается тебе услужить.

Потом он открывает боковую дверь своего ржавого джипа и кивает на сиденье с засаленной обивкой. И ты практически не нервничаешь, когда протискиваешься внутрь с рюкзаком, набитым бутылками с водой, очищающими таблетками, витаминами и шестидневным сухим пайком.

Ты садишься в джип и на самом деле испытываешь к нему благодарность, потому что не можешь позволить себе думать, что он один из тех, кто запросто выкинет тебя в какую-нибудь придорожную яму, получив за это авансом приличную сумму, часть которой уже растратил. Или хуже того, этот парень получил плату за то, чтобы бросить тебя здесь, а поэтому он способен делать с тобой все, что угодно, пока ты не истечешь кровью и не впадешь в кому, и он не дрогнет, приставив к твоей голове старый добрый револьвер.

Нельзя думать о том, что рискуешь собственной шкурой; но крайней мере, не в тот момент, когда садишься в джип или позволяешь некоторым так называемым штатским везти себя по залитым солнцем улицам — свидетелям бесконечной, длящейся веками войны.

Ты веришь, потому что если не верить, невозможно делать свою работу.

Ты веришь и надеешься, что унесешь ноги из этого места прежде, чем удача покинет тебя.



Мне все еще везет. Я знаю это, потому что сегодня мы добрались до лагеря. Лагерь такой же, как все остальные, что я перевидала за свою двадцатилетнюю карьеру. Отличное местечко у черта в заднице и пекло непереносимое, как в аду. Допотопная колючая проволока, везде заборы, солдаты с хай-тековскими винтовками, этими программируемыми штуковинами, в которых я не разбираюсь.

Мы проезжаем сквозь длинную шеренгу машин, работающих на тяжелом нефтяном топливе, их двигатели только частично модифицированы под водородное горючее. Воздух смердит бензином, этот полузабытый запах напоминает о детстве.

Мы плавимся от жары. По моему лицу течет пот. Я медленно сосу воду из бутылки, которую привезла из Зеленой зоны — дурацкое название, присваиваемое любой американской базе на любой «войне» со времен Ирака. В Зеленой зоне нет даже крошечного островка зелени. Там только здания, которые теоретически защищают от бомб и нападений смертников.

Наконец мы добираемся до КПП. Я прижимаю рюкзак к коленям, хотя ткань грубая и горячая.

Мой водитель знает этих солдат.

— Леди — репортер, — говорит он им по-английски. Английский — это ради меня, чтобы еще раз подчеркнуть, что он мне друг. Ему невдомек, что я могу объясняться на двадцати языках (хотя мой словарный запас по большей части состоит из набора непристойностей). — Очень известный. Она ведет блог, делает видеорепортажи. Видели ее на Си-эН-эН, да?

Солдаты нагибаются к ветровому стеклу машины. Их юные лица, покрытые песком и грязью, заросли трехдневной щетиной. Такие лица я вижу постоянно в течение долгих лет — кожа неопределимого цвета из-за грязи и палящего солнца, глаза черные, или коричневые, или закрытые солнцезащитными очками, лица унылые и хмурые. Их молодость определяется только по подтянутым фигурам, отсутствию морщин и складок и по любопытству, не изжитому, несмотря на то что они долгие годы ходят рядом со смертью и повидали всякое.

Я наклоняюсь вперед, чтобы они видели мое лицо. Они не узнают меня. Я работаю на Си-эн-эн, а также на «Нью-Йорк таймс ньюс» и на «Голосе Европейского союза». Но никто из моих работодателей не показывает мое лицо в эфире и не тиражирует на бумаге.

Женщина, о которой все думают, что это я, — подставное лицо, ее черты, прежде чем стать достоянием публики, изменяются и оцифровываются. Слишком много убитых журналистов. Слишком много заметных мишеней.

Будь здесь сейчас старшие офицеры — те твердо знали бы, что делать. Отсканировали бы мое лицо, послали шифровку в Регистрационную базу данных репортеров и, получив отпечаток сетчатки моего глаза, произвели проверку. Но пехотинцы на этом дерьмовом посту ничему такому не обучены.

Поэтому они дружно вылупились на меня в надежде увидеть хорошенькое личико — все дикторши, работающие в студии, худощавые, с эффектной внешностью — и вместо этого наткнулись на мое лицо: загрубевшая, как подметка, кожа, сухие выбеленные волосы с тускло-серым оттенком и взгляд женщины, слишком много повидавшей на своем веку. Эти парни жутко потеют в своей форме цвета хаки и розоватых кожаных безрукавках, которые напоминают накладные пластиковые ногти.

Я жду.

Они даже не стали совещаться или докладывать по начальству. Дежурный махнул рукой, указывая вперед и, как я понимаю, решив, что я невероятно хороша. Прежде чем я успела что-нибудь сказать, мотор взревел и джип, миновав ряды проволочного заграждения, въехал на широкую ровную улицу, заполненную людьми.

Большинство цивилизованных народов называют таких людей беженцами, но я считаю, что это — отбросы общества, никому не нужные подонки и неудачники, кочующие из страны в страну. Или те, кто сидел в тюрьмах в какой-нибудь неподходящей стране в надежде на каплю милосердия, изменение политической фортуны или на разум, которого нет и никогда не будет в этом мире.



Первое, что бьет по мозгам, — это запах. Неочищенные сточные воды, смешанные с блевотиной и дизентерией. Потом насекомые — насекомые, каких вы никогда не видели, огромные стаи насекомых, учуявших свежую плоть.

После первой встречи с таким роем приходится обильно покрывать руки спреем против насекомых, наплевав на то, что в развитых странах ДДТ запрещен много лет назад как яд, поражающий нервную систему. Любое средство годится, чтобы эти твари отстали от тебя, — все, что даст возможность выжить.

Когда выбираешься из джипа, тебя немедленно окружают дети — те, что еще не умерли. Они не выпрашивают сладости — давно устаревшее странное представление о детях, — они хотят знать, какие электронные устройства у тебя есть, что вживлено тебе под кожу, что ты носишь под глазными яблоками, какие записи у тебя в ямке иод подбородком. Ты даешь краткие ответы, ложные ответы, ответы, о которых ты потом будешь сожалеть, уединившись в тишине отеля, после того как поймешь, что сделаешь из этого всего-навсего еще один репортаж. Ты помнишь о детях, думая, в каком они состоянии, надеясь, что они не станут такими как те, кого ты увидишь в лагере потом. Эти сидят и лежат на земле у палаток с клеймом «казенное имущество» — тучи насекомых покрывают их лица, их животы вздуты, их ободранные конечности настолько отощали, что кажутся непригодными для ходьбы.

Затем ты откладываешь эти воспоминания — это знание! — в сторону. В таких вещах ты уже просто ас. Навыки, приобретенные в процессе работы, если ты уже не обладала ими, когда ввязалась в это дело. Умение сказать себе «я подумаю об этом позже» — и никогда не выполнять данное обещание.

Потому что если ты будешь думать об этом позже, у тебя поедет крыша. Ты чертовски быстро соображаешь: если будешь размышлять о том, что видела, — обо всех искалеченных телах, обо всех умирающих детях, — ты сломаешься; а если ты сломаешься, то больше не сможешь делать эту работу. А если ты не сможешь работать, то больше не сможешь и существовать.

В конце концов, все, что тебе осталось, — это работа. Разрываясь между никому не нужной правдой и нечеловеческим зрелищем, которое тем не менее надо вынести, ты ведешь репортаж, потому что веришь: есть кто-то сильнее тебя, кто позаботится, кто СДЕЛАЕТ ЧТО-НИБУДЬ.

Хотя в глубине души все равно знаешь, что этого сильного нет и никто ничего не сделает.

5:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 1

Генерал Аманда Педерсен рассказывает эту историю, произошедшую двадцать лет назад, так, словно она произошла позавчера.

Она сидит в одном из кафе в Лувре, в том, что прямо под стеклянной пирамидой, куда входят туристы. Аманда — солдат американской армии в отпуске и провела тут неделю вместе со своим бойфрендом, студентом Сорбонны. Он ходит на занятия. Она обозревает достопримечательности.

Аманда закидывает уставшие ноги на стоящий рядом пластиковый стул — американский стиль поведения. С этой позиции она не видит первую линию охраны в самой пирамиде, но зато ей хорошо видно расположение второго ряда металлодетекторов, они установлены после одновременных нападений, которые уничтожили половину Прадо в Мадриде и галерею Тейт в Лондоне.

Аманде нравится разглядывать системы безопасности — это то, что в первую очередь побудило ее завербоваться на военную службу, гарантированное чувство защищенности в нашем ненадежном мире, — и нравится наблюдать за людьми, проходящими через них.

На эскалаторе, едущем вниз, почти никого нет, только маленький мальчик и его мама. Они достигают поста охраны, мать протягивает ладонь, чтобы предъявить чип с личным номером, вживленный ей под кожу, ее сын — ему года четыре или пять — возбужденно скачет вокруг нее.

Охранник подходит к нему, что-то говорит, и мальчик вытягивает руки — ясное дело, Европа, высокий уровень безопасности, привыкли к постоянным проверкам. Охранник проводит своим жезлом-детектором по его ногам, промежности, ведет руку вверх, к груди…

И тут мир рушится.

Так описывает это Аманда. Мир рушится! В воздухе запах крови, дыма и обвалившейся штукатурки. Ее кожа покрыта пылью и чем-то липким, и ей приходится вытаскивать ноги из-под каких-то камней. Чудесным образом ее ноги уцелели и не сломаны, но, когда день снова продолжается, она отчасти желает, чтобы это было не так, тогда бы ей не пришлось без сил тащиться через руины площади, снова подниматься по ступеням под нежарким парижским солнышком.

Даже сейчас Аманда не может подойти к разрушенной пирамиде или к саду Тюильри, не может просто взглянуть на Сену, не вспомнив при этом о маленьком мальчике, о его улыбке, о том, как он подпрыгивал, возбужденный предстоящим днем в музее, днем, который он проведет вместе с матерью, днем без забот, как предполагал этот пятилетний человек.

Мы предполагали.

Прежде чем все изменилось.

Водитель меня бросил. Он говорит, что вернется через два дня и будет ждать меня около КПП, но я ему не верю. Мое доверие к нему заканчивается здесь и сейчас, и я не буду платить ему аванс за привилегию транспортировать меня из этого места. На самом деле он или забудет, или умрет, или решит, что я забыла или умерла, чтобы облегчить свою совесть, если остатки оной у него еще сохранились.

Я иду в глубь лагеря, рюкзак болтается на моем плече. Легкая походка, относительно чистая одежда и набитая сумка выдают во мне вновь прибывшего, человека, которому здесь не место.

Жара угнетает. Везде солнцепек, ни единого тенистого местечка, за исключением палаток Красного Креста, а также Красного Полумесяца, сопутствующего ему в этих местах. У палаток сидят люди, некоторые держат на руках младенцев, другие присматривают за детьми, которые копошатся туг же в грязи.

Дорогу пересекают ручейки жидкости. Судя по запаху и содержимому потоков, это не вода. Это может быть моча — из-за отсутствия здесь нормального отхожего места — или кровь.

Здесь много крови.

Я не снимаю на камеру и не фотографирую. Западный мир видел места, подобные этому, и прежде, бесчисленное количество раз. Когда я была ребенком, ночное TV крутило рекламные ролики, демонстрировавшие жизнерадостного мужчину, который таскался по таким лагерям вместе с хорошо одетым ребенком и раздавал какое-то религиозное подаяние, якобы с целью помочь людям.

Тем, кто попал сюда, милостыня не поможет. Она только сдерживает процесс, предотвращая смерти, но постоянно ухудшая положение этих загнанных в угол людей. Никто не может найти для них настоящий дом, обеспечить их реальной работой, никто не пытается учить их языку и, что более важно, не занимается урегулированием политического кризиса или прекращением войн, которые в первую очередь и породили эти проблемы.

Работники гуманитарных организаций вкалывают намного больше чем я, потому что если они на самом деле пытаются что-то сделать, то кочуют из страны в страну, из лагеря в лагерь, из кризиса в кризис, сознавая: на каждую сохраненную жизнь приходится тысяча потерянных.

Я предпочитаю работу узкоспециализированную, насколько это возможно.

Я выполняю это задание уже шесть месяцев. Пишу уклончивые статьи. Веду блоги о наиболее крупных событиях. Передаю информацию, которая маскирует мои подлинные цели.

Мой издатель опасается, что меня возьмут на прицел. Но я-то знаю, что я уже на мушке.



Те, кто называет такие места лагерями, талантливо подменяет понятия. Это деревни или небольшие городки с цельной и постоянно развивающейся социальной структурой.

Это понимаешь сразу, при первом посещении подобного лагеря, когда задаешь неудачный вопрос какой-нибудь подозрительной личности. Да, конечно, жестокость есть везде — это качество, присущее любому человеческому анклаву, — но ведь существуют также и средства контролировать толпу.

Со сложившимся социальным устройством ничего не поделаешь. Как правило, все разговоры ведутся с вожаками лагеря — не с официальными лидерами, назначенными оккупационной властью (какой бы она ни была), но с фактическими лидерами, теми, кто требует дополнительной воды для лагеря, кто держит в узде подростков, которые воруют водород из цистерн, кто убивает случайных преступников (чтоб другим неповадно было, только ради этого).

Ты говоришь с вожаками и потом возвращаешься в унылый отель в мрачном и, что не редкость, разбомбленном городе, ложишься на жиденький матрац за тонкой деревянной дверью и благодаришь всех богов, каких знаешь, что у тебя есть работа. И что твой наниматель платит кучу денег, чтобы обеспечить твою безопасность, и, наконец, что ты не принадлежишь к тем людям, с которыми сегодня встречалась.

Но иногда необходимо рискнуть и намного глубже проникнуть в это сообщество, вести переговоры с некими обитателями лагеря в одиночку, без чьей-либо помощи. Приходится угадывать, где находятся палатки избранных (на передней линии, ближе к пище), а где ютятся нищие и потерявшие надежду люди (в середине, здесь потоки нечистот шире, а запах самый убийственный). Есть и такие жилища, которые принадлежат париям; с ними никто не разговаривает, и ты станешь нечистой, если заговоришь с ними.

Несомненно, их палатки наиболее удалены от входа. Несомненно, эти люди живут в непосредственной близости от протекающих уборных.

Несомненно.

Что ж, остается наблюдать. Наблюдать и подмечать, каких мест сторонятся взрослые, как некоторые родители в жуткой панике хватают детей, чтобы утащить их отсюда.

Наблюдать.

Это единственный способ выжить.



Люди, на встречу с которыми я приехала, живут на задах медицинской части. Это строение состоит из площадки под тентом с открытыми боковинами, предназначенной для людей с легкими заболеваниями; за ней, в глубине располагается небольшое закрытое отделение для сложных случаев, где есть кондиционер. Здесь нет никаких обозначений — ни кричаще-яркого красного креста, ни напоминающего лезвие косы красного полумесяца. Аббревиатура организации «Врачи без границ» тоже отсутствует, как и флаг какой-нибудь сочувствующей или нейтральной страны.

Просто медицинское отделение, которое наводит меня на мысль, будто этот лагерь настолько незначителен, что здесь находятся только представители различных благотворительных организаций. Всего несколько человек, зная, какие ужасы здесь творятся, выразили желание увидеть то, что сейчас вижу я.

Хотя я не собираюсь делать репортаж об ужасах и несчастьях.

Я здесь ради небольшой группки, находящейся внутри лагеря, анклава внутри анклава. Я должна встретиться с ними и уехать. Я пробуду здесь, вероятно, часов восемь — семь часов на беседу и час на отъезд.

Я понимаю, что, оказавшись за колючей проволокой, потом, возможно, не сумею найти машину, чтобы выбраться из лагеря. Придется еще раз кому-нибудь доверять или идти пешком.

Ни то ни другое меня не радует

Палатки в этом анклаве на удивление чистые. Полагаю, люди здесь потребовали все, что им нужно для жизни, и никто не посмел им возразить. На улочках нет детей, шлепками ладоней сгоняющих с себя насекомых. Нет детей с раздутыми животами или с истончившимися ручками и ножками.

Но в глазах у их родителей знакомая пустота. Та, что появляется, когда не осталось уже никаких иллюзий, когда люди понимают, что их бог либо требует от них слишком многого, либо покинул их навсегда.

Я стою рядом с палаткой, все заготовленные вопросы внезапно улетучились у меня из головы. За двадцать лет я ни разу по-настоящему не ощущала страха. Видимо, сейчас это время пришло.

Однажды войдя внутрь одной из подобных палаток, я могу не вернуться. Мой интерес — моя миссия — выйдет наружу.

Однажды обнаружив себя, я стану конченым человеком. Я не смогу остаться в этом лагере, этой стране, этом регионе. Возможно, я даже уеду в Штаты — туда, где не была долгие годы, — и, возможно, даже там не буду в безопасности.

Когда я приехала сюда, я надеялась сказать правду.

Теперь я не уверена, что смогу.

6:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 2

В тот день в Париже прогремели еще два взрыва. Сто пятьдесят человек были убиты на возносящемся вверх подъемнике Эйфелевой башни в результате теракта; еще двадцать погибли от бомбы, разорвавшейся в одном из шпилей собора Нотр-Дам.

Жителей Франции охватила паника. Ведь страна только что обновила свои системы безопасности, установленные во всех общественных зданиях. Системы, отвечающие требованиям Европейского союза, представляли собой шедевры инженерной мысли. Никто из подрывников не мог попасть в здание незамеченным — по крайней мере, так утверждали создатели охранных систем.

Системы тестировал Арман де Монтеверде. Он — системный аналитик и эксперт по безопасности с пятнадцатилетним опытом работы в наиболее неспокойных зонах — Ирак, Россия, Саудовская Аравия. Соединенные Штаты нанимали его для упрочения безопасности сухопутных границ с Мексикой и Канадой, а также для работы в портах Восточного и Западного побережий и северной части Мексиканского залива, чтобы надежнее запереть на замок свои морские границы.

Он консультировал французов, выступая в роли спойлера — человека, который пытается вывести из строя системы безопасности, и публично заявил, что новые устройства временно безупречны.

«Почему временно?» — поинтересовался у него репортер одного из британских таблоидов.

«Потому что любую систему можно разрушить», — ответил Монтеверде.

Но обычно это происходит не так быстро и сопровождается выявлением каких-либо дефектов. Монтеверде сильно обеспокоило то, что даже после тщательного изучения данных о трех парижских взрывах он не мог найти бреши в системе безопасности.

Он не мог понять, кто пронес взрывчатку внутрь, как они осуществили взрыв и что это вообще за вещество.

Ответов на эти вопросы не было ни у кого.

До событий, произошедших в Париже, считалось, что взрывчатое вещество оставляет следы — нечто вроде отпечатков пальцев или подписи. До Парижа взрывчатку можно было легко распознать.

Я вхожу в третью палатку слева. Внутри прохладно, и не просто потому, что не палит солнце. Несколько крошечных электронных устройств нагнетают кондиционированный воздух через ячейки в тканевом покрытии. Это палатка богатого человека, обставленная с роскошью.

Здесь есть мебель, и это меня удивляет. Стулья, покрытые одеялами кровати, два небольших обеденных стола. На коврике у стены, скрестив ноги, сидит женщина, на ней одежда западного образца — тонкая черная блузка и черные брюки, черные волосы модно подстрижены, несимметричная челка прикрывает лоб. Одиннадцатилетний мальчик рядом с ней, очевидно, ее сын. Он смотрит на меня, глаза у него темные и пустые, потом его взгляд перемещается и упирается в пространство прямо перед собой.

Я знаю, что у него нет встроенной загрузки в Сеть. В лагере запрещены любые сетевые подключения, даже если у тебя имеется персональный чип. Существуют технологии блокирования такого рода, что перекрывают любой доступ в Интернет, даже для госпиталей. Международные соглашения позволяют медикам пользоваться сетевой связью, но в таких лагерях часто существует внешний международный барьер. Даже если он пересекает границы трех независимых стран, связи нет ни у кого или она есть у всех — это зависит от того, какой международный закон пытаются нарушить люди, заправляющие в лагере.

Я представляюсь. Женщина оглядывает меня с недоверием, точно так же, как солдаты на въезде. Я протягиваю ей пластиковое удостоверение личности, мы пользуемся такими в местах, где лишены возможности входить в Сеть.

Она смотрит на карточку, переворачивает ее, видит голографическое изображение женщины, которая играет меня на экране, и подпись.

— Они предупредили меня, — говорит женщина, и я не спрашиваю, кто такие «они». Это те, кто организовал нашу встречу через десяток посредников, те, кто вероятно сейчас думает, что использует меня для своих гнусных целей. — Они предупредили меня, что вы будете не такой, как я ожидаю.

По телу у меня пробегают мурашки. Несмотря на то что я максимально законспирирована, чтобы «плохие парни», как их называет наш президент, не узнали, кто я, кто-то все-таки знает. Может быть, знают многие. Может быть, эти многие связаны с «плохими парнями».

Мы преодолеваем процедуру знакомства, она и я. Я сажусь напротив нее, ускользая из поля зрения пустых глаз ее сына. Она предлагает мне чай, я принимаю чашку, но пить не собираюсь. Чашка маленькая и изящная, с позолотой. Женщина еще не обменяла ее на еду.

Потом она медленно протягивает мне пластину. Я прикасаюсь к ней, и появляется изображение и звук. Улыбающийся мужчина в деловом костюме западного образца, голова непокрыта, волосы модно подстрижены, так же как у женщины. Он держит за руку девочку лет пяти, она копия своей матери. Девочка смеется тем беззаботным детским смехом, от которого некоторые люди не избавляются даже с возрастом. Эти звуки наполняют палатку, и мальчик, сидящий напротив меня, вздрагивает.

— Это ее изображение? — спрашиваю я.

— Их, — говорит женщина. — Он тоже умер.

Я произношу то, что положено в таких случаях, чтобы узнать суть дела. Подобных инцидентов так много, что иногда детали происшествия ни для кого не существенны, за исключением людей, которых они непосредственно затрагивают. Он припарковал машину на стоянке у кафе в Каире, сказал жене, что отвезет дочку в специализированную школу, где дети бизнесменов, ведущих дела с Западом, изучают английский язык. Однако при подъезде к школе дорога оказалась перекрыта.

Он открыл дверцу, и машина взорвалась. Погибли он, его дочь и трое случайных прохожих на тротуаре. Если бы они доехали до школы, как собирались, погибло бы пятьдесят детей.

— Она такая красивая, — говорю я.

Даже сейчас с трудом верится, что этот ребенок мог нести внутри себя бомбу. Трудно поверить, что она существовала только для того, чтобы убивать других. В заданном месте, в определенное время.

Я дала себе обещание, что не стану задавать стандартный вопрос:

Как вы могли это сделать? Как вы могли это сделать со своим ребенком?

Вместо этого я спрашиваю:

— Вы знали?..

— Никто из нас не знал. — Женщина смотрит на меня в упор.

Вызывающий, полный ярости взгляд. Сотни раз она отвечала на этот вопрос, и ответ всегда был один и тот же. Подобно множеству уцелевших, она не может поверить, что ее муж обрек на смерть собственное дитя.

Но я поклялась, что выясню подлинную историю, историю, которую еще никто никому не рассказывал. Я хочу узнать, что представляет собой та часть общества, где дети — марионетки, орудия, а не живые существа, достойные любви. Я хочу узнать, как эти люди могут настолько верить в общее дело — любое дело, — чтобы отдавать за него не только свои жизни, но и жизни своих детей.

Поэтому я должна первоначально принимать ее слова за чистую монету. Возможно, потом я буду оспаривать сказанное ею, но сейчас я хочу посмотреть, куда все это заведет.

— Если ни вы, ни ваш муж не знали… — начала я.

— Мой сын тоже не знал! — Это сказано было с такой же злобой. Пожалуй, даже еще злее.

Она кладет руку на голову сына. Мальчик закрывает глаза, но больше не проявляет никаких чувств.

— Если никто из вас не знал, — говорю я, стараясь, чтобы в моем голосе не проскользнули недоверчивые нотки, — тогда как же это произошло?

— Так, как и всегда, — отрывисто говорит женщина. — Они внедрили ей эти чипы в больнице. В тот день, когда она родилась.



Странная это работа. Такая, что не кончается, когда заканчивается день. Она становится частью тебя, и ты становишься ее частью. Вот почему ты и твои коллеги считают, что это призвание, и приравнивают свою деятельность к служению вере и другим профессиям, оперирующим этикой и моралью.

Ты сидишь напротив убийц и спрашиваешь, что заставило их решиться на убийство, — так, словно это правомерный вопрос. Вопрос, который вообще можно задавать. Ты смотришь на киллеров, виновных в смерти многих, и спрашиваешь, какова ваша идеология, что делает ваши методы привлекательными в глазах других людей, — так, словно тебя интересует их ответ.

Ты думаешь: нам надо знать, — будто это знание хоть как-то поможет решить проблему. Тебе кажется, ты совершаешь правильный поступок, когда соглашаешься на эксклюзивную встречу с кем-нибудь из этих харизматических вождей — с новым Владом Третьим,[22] новыми Гитлером или Усамой бен Ладеном — и берешь у них интервью, как у нормальных уважаемых людей. Вместо того, чтобы отобрать у охранника пистолет старого образца и пристрелить этого харизматического мерзавца к чертям собачьим.

Позднее ты ведешь дискуссии о морали, словно это имеет хоть какое-то значение.

Ты говоришь: твоя работа не позволяет тебе судить этих людей.

Ты говоришь: репортеры не могли бы брать интервью, если бы проявляли крайнюю нетерпимость.

И ты не говоришь: у меня не хватило мужества умереть за свои убеждения.

И в этом суть дела. Потому что за всеми этими разговорами о морали, работе и призвании прячется простая истина.

Ты можешь наблюдать. Можешь все видеть.

И ты не можешь сочувствовать.

Потому что если ты дашь волю чувствам, то поймешь, что твое призвание есть просто работа — зарабатывание денег грязным, часто просто отвратительным способом, и осознаешь, что в твоем прошлом имеется множество эпизодов, когда надо было не болтать, а действовать. Когда ты могла спасти одну, или десять, или даже сотню человеческих жизней, но ты сделала другой выбор.

Ты ничего не сделала — только трепала языком «ради всеобщего блага».

7:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 3

В любом расследовании большую роль играет везение. Следствие, проведенное в Париже, не стало исключением.

Три месяца прокопавшись в руинах Лувра, специалисты все-таки обнаружили чип. Заложенная в нем информация не сильно пострадала. Выяснилось, что подобная технология была создана пять лет назад, и это потрясло следователей больше, чем что-либо другое.

Следователей, но не генерала Педерсен.

«В тот день я смотрела программы новостей, — говорит она. — Не знаю почему. Обычно я этого не делаю. Как правило, я лишь бегло проглядываю всю эту информационную жвачку. Но в тот день я посмотрела новости внимательно, и они меня потрясли. Я увидела эпизод с бомбой в музее. Я увидела мальчика, его смех, как он подпрыгивает на месте, его возбужденную улыбку. Мне показалось, что он ждал этого дня, когда… да, на самом деле он ждал смерти».

Сначала другие эксперты в области охранных систем не прислушались к словам Педерсен. В мире, где подрывники-смертники стали привычным делом, ребенок, напичканный взрывчаткой, в какой-то степени — нормальное явление, но никто не мог поверить, что в его тело еще несколько лет назад была вживлена микросхема с мощной взрывчаткой, способной разрушить целое здание.

Невозможно было поверить, что люди могут строить столь далеко идущие планы и быть такими жестокими.

Оказалось, что могут. Такова новая правда — или, может быть, давно забытая истина.

Они могут.

Женщина показывает мне документы, выданные ей в госпитале. Показывает мне диаграммы, графики и краткие пометки, которые сделал доктор на медицинской карте ее новорожденного ребенка — объясняя, где должны быть размещены чипы. «Чипы, которые помогут ей жить в современном мире» — так сказал доктор.

Она показывает мне компьютерные распечатки, отчеты банка перед ее мужем о том, какие средства переведены на имя дочери для обучения, регистрационные списки — все, требуемое для того, чтобы здорового ребенка четырех лет от роду приняли в одну из лучших частных школ Каира. Это планы, которые она и ее муж строили относительно будущего дочери, будущего сына, их будущего.

Она говорит, что власти полагают, будто муж изготовил все эти счета и документы для того, чтобы защитить ее, доказать, что жена и сын не имеют ничего общего со взрывом, осуществленным отцом и дочерью.

Но он не интересовался политикой, говорит мне женщина. Никогда не интересовался, но ей никто не верит.

Они поверили ей ровно настолько, чтобы выслать сюда, а не убить, как поступили с множеством семей. Они даже не стали мучить ее или лишать свободы. Власти просто отреклись от них, от нее и ее сына, сделав их людьми без родины, изгнанниками среди изгнанников.

Женщина могла позволить себе обустроить эту палатку на этом песчаном клочке земли. Она платит за место рядом с медицинской частью. Она надеялась, что кто-нибудь поддержит ее, что медицинский персонал — сестры и санитары — помогут ее несправедливо обвиненному сыну.

Но вместе этого они избегают ее, как и все остальные. Они избегают ее, потому что она не смогла защитить свою дочь. И потому что не смогла разделить участь мужа. Ее презирают за наивность, за то, что так называемые патриоты проигнорировали мученическую смерть ее мужа и дочери. Ее презирают за то, что она не умерла вместе со своей семьей.

Они презирают ее, потому что не могут понять.

Или потому что не хотят.

8:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 4

Эксперты потратили уйму времени и денег, изучая новый способ осуществления терактов.

Некто Мигель Франк задался вопросом, почему три семьи решили убить своих пятилетних детей на территории всемирно известных достопримечательностей Парижа в один и тот же день. Он надеялся обнаружить связь между тремя этими взрывами, которая приведет его к гнезду террористов.

Не обнаружив этой связи, он вместе с другими учеными решил разобраться, были ли эти микросхемы с взрывчаткой запрограммированы на действие в определенный день, а также сдетонировали ли они под влиянием рентгеновских или лазерных лучей или же звуковых локаторов.

Уцелевшие чипы не дали никакой информации. Только то, что установленный детонатор должен был взорваться в определенное время и в определенный день.

Лишь после долгих исследований и продолжительных допросов выживших людей, а также благодаря неизменному счастливому случаю Мигель Франк все-таки обнаружил искомую связь между тремя терактами. Некто дал трем семьям бесплатные билеты на объекты, где произошли взрывы. То, что эти дети не умерли в одном и том же месте скопления туристов, — оборотная сторона этого везения, хотя о каком везении тут может идти речь?

Что предпочтительнее: до основания разрушить Лувр или Эйфелеву башню? Или Нотр-Дам?

Что лучше: уничтожить один исторический памятник или нанести повреждения трем сразу? Больше жизней будет спасено или, наоборот, уничтожено? И что сильнее привлечет внимание людей?

Я разговаривала со всеми родителями в этой части анклава. Со всеми выжившими — несколькими мужчинами и женщинами — из когда-то полных семей. Все они утверждают, что не имели отношения к политике, утверждают: ни они, ни их супруги не знали, что их ребенок обречен на смерть.

Я прошу доказательств. Все они дают мне одинаковые документы. Все предъявляют мне банковские счета. Но что удивляет — по крайней мере меня, — названия госпиталей разные, и врачи тоже разные.

— Это средний медицинский персонал, — говорит мне один мужчина.

— Это амбулаторная процедура, — говорит женщина.



Возможности журналистов за последние сорок лет сузились. Скандалы пятидесятилетней давности, вопли прессы об исчерпании природных ресурсов, издержках научных экспериментов или о предвзятости политиков — все это изрядно подорвало доверие к нашей профессии.

Теперь, когда тебя нанимают на работу, то непременно напоминают о прошлых скандалах и говорят, что любой репортаж должен опираться, как минимум, на три достоверных источника (которые обладают необходимыми доказательствами и у которых можно взять интервью в реальном времени, а не на видео, где ими может кто-то управлять; подлинники документов тоже не годятся). Короче, если у тебя меньше трех источников информации — репортаж не пройдет.

Любые подобные истории, появляющиеся в блогах или социальных сетях, рассматриваются как публикации в газетах или видеоновостях.

Тебе говорят, что формально вместо тебя нанят некий редактор. Поскольку за тобой будут следить. Все мы под наблюдением.

Итак, ты становишься и обозревателем, и детективом, ты лично фиксируешь то, что нарыл сам, и больше никому не доверяешь.

Тебе необходимы проверенные факты, и если ты не можешь их добыть, то рискуешь потерять работу.

Ты рискуешь скомпрометировать профессию.

Ты рискуешь потерять свое призвание — потому что можешь поверить.



В конце концов меня допускают к особе, которую я очень надеялась увидеть. Меня приводят в медицинскую палатку к шестилетней девочке.

У нее отдельная палата с кондиционером. В палате — больничная кровать, голографический видеоплеер (никакой новой техники, только старые устройства), несколько стульев и стол, заваленный игральными картами. Кто-то учит ее играть в покер — самая интернациональная игра.

Меня сопровождает санитар.

— Никто из семьи не навещает ее, — шепчет он. — Нам запрещено рассказывать кому-нибудь, что она здесь.

До настоящего момента то, что она существует, считалось слухами.

Вы знаете, ну, о той маленькой девочке? Той, которая выжила?

Она ослепла…

Они платят ей миллионы евро… Она живет во дворце в Швейцарии…..в Багдаде…..в Сингапуре…

Она живет в углу медицинского барака в лагере беженцев. Ее лицо иссечено шрамами и следами множества пластических операций. У нее только одна рука. Половина ее тела также своего рода результат хирургии, оно слеплено из каких-то искусственных частей и подключено к монитору, ее жизнь поддерживает чудо — этого не осознаешь, пока не подойдешь совсем близко.

Когда я здороваюсь, девочка переводит взгляд на меня. Значит, она может видеть. Она отвечает мне: «привет». У нее хорошее произношение, аристократический британский, с легким индийским акцентом. Она глядит настороженно.

Я ее понимаю.

Мать девочки покончила жизнь самоубийством — речь идет о подлинном самоубийстве, о том, которое совершаешь лично и в одиночку, не забирая еще чьи-то жизни, — когда услышала о случившемся в новостях. Ее отца убило взрывом.

Девочка была единственным ребенком в семье.

Я сажусь рядом с ней, с правой стороны, так, чтобы не видеть новенькую часть туловища, результат восстановления, где пока отсутствует, но скоро тоже займет положенное место рука.

Девочку реконструировали так, словно она какой-то механизм. Кто-то платит большие деньги за то, чтобы содержать медицинский персонал и не пускать сюда людей из лагеря.

И этот кто-то, несмотря на мои упорные попытки выяснить, продолжает оставаться неизвестным.

— Ты знаешь, кто я? — спрашиваю я.

— Леди репортер, — говорит она, так же как водитель, и я вновь начинаю нервничать.

Я не останусь здесь на два дня. Я смоюсь отсюда вечером, может быть, уйду пешком. Слишком много ниточек, слишком много людей знает, чем я занимаюсь. Моя безопасность под угрозой.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Леди репортер. Могу я поговорить с тобой о том несчастном случае?

Девочка делает гримасу, но половина ее лица остается неподвижной.

— Не несчастный случай, — говорит она. — Я взорвалась.

Эти слова произнесены очень спокойно, просто как факт биографии. И если задуматься, так оно и есть.

Факт биографии всех тех людей, с которыми я соприкоснулась здесь. Каждый из них знал, как становятся бомбой.

— Ты знаешь, почему ты взорвалась? — спрашиваю я. Девочка кивает и единственной рукой дотрагивается до живота.

— Кто-то положил что-то сюда.

Так просто. Как ребенок, говорящий об изнасиловании.

— Твой папа знал об этом? — спрашиваю я.

Это отец привел ее на рынок в тот день, примерно год назад.

Девочка трясет головой. Отводит живые любопытные глаза. Несмотря на ровный голос, она терпеть не может говорить об этом. Или, может быть, не любит говорить о своем отце, человеке, который решил, что она будет оружием.

— Что он сказал, когда повел тебя на рынок? — продолжаю я.

— Мама плохо себя чувствовала, — говорит девочка. — Мы должны были купить ей лекарство и цветы.

— И ничего больше? Она пожимает плечами.

— И вы не говорили о том, что собираетесь в другое… лучшее место?

Я не знаю, как правильно подобрать слово. Я мало знаю о девочке и о ее прошлом, поскольку провести тщательное расследование было невозможно. Я не знаю, исповедовала ли она христианство, ислам или иудаизм, поскольку на том рынке покупали товары приверженцы этих трех религий. Я даже не знаю, какой она национальности, поскольку в таких лагерях любят соблюдать секретность, насколько это возможно.

— Нет, — говорит девочка.

— Отец не сжимал тебя в объятиях? Не говорил, как он тебя любит? Не вел себя как-то странно?

— Нет.

— А мама?

— Нет!

— Может быть, они говорили тебе, что ты особенная? — допытываюсь я.

Она снова смотрит на меня. Хмурит брови, между шрамами пролегает новая черточка.

— Да.

— Что они тебе сказали? — Мое сердце начинает колотиться. Девочка пожимает плечами.

— Все в порядке, ты можешь мне сказать, — прошу я. Она прикусывает нижнюю губу. Очевидно, такой вопрос ей

задавали не часто.

— Особенная, — говорит девочка, — потому что я одна такая.

— Какая такая? — спрашиваю я.

— Такая, которую они всегда хотели.

Я на мгновение прикрываю глаза, стараясь ухватить суть, понять контекст.

Девочка видит мою растерянность. Краска заливает ее щеки, и я думаю, что, возможно, рассердила ее.

Тогда ко мне возвращается страх, странное чувство. Страх — дважды за один день, я не испытывала его многие годы. Я боюсь искалеченной шестилетней девочки.

— Мой папа говорил, что я само совершенство. Поэтому они хотели только меня. Только меня. — Ее голос звенит, и она что-то сжимает в ладони.

В дверях появляется санитар. Он печально смотрит на меня. Я встаю. Мое время истекло. Когда я выхожу, он говорит:

— Она только ребенок, принадлежащий к миру, который осудил ее на это. Родители старались научить ее быть доброй.

— Вы так думаете?

— Вы не первая, с кем она разговаривала, — отвечает санитар. — Следователи, чиновники — все стараются переплюнуть друг друга. Никто из вас как будто не помнит, что она одинокая маленькая девочка, терзаемая болью… И кто вас поймет, почему вы считаете, что она — зло…

Я смотрю на девочку через плечо. Нижняя губа ее дрожит, но глаза сухие.

Я хочу еще о многом спросить ее, но санитар меня не пускает.

Здесь для меня все кончено. Я надеялась найти нужные мне доказательства. И вместо этого нашла девочку, чьи родители говорили ей, что она особенная — особенная, потому что она их единственное дитя? Или потому что они вживили в нее микросхему со взрывчаткой и таймером?

Или и то и другое?

9:15. СЕТЕВОЕ СООБЩЕНИЕ МАРТЫ ТРУМАНТЕ.

СМЕРТНИКИ. ЧАСТЬ 5

Теракты в Париже стали первыми и последними, когда несколько детей взорвались в одном и том же месте и в один день. С тех пор взрывы происходили в любое время, в разных точках, разбросанных по всему земному шару, и они поражали тысячи мишеней, некоторые из них были крупными, как Эйфелева башня, другие обманчиво маленькими, приютившимися в трущобах.

Эти взрывы придали убедительности слухам, будто дети и их родители — всего лишь невинные жертвы фанатиков, обманом внедрившихся в медицинские учреждения, и бомбисты на самом деле не совершают актов суицида. Как будто доктора и сестры подкладывают эти микросхемы со взрывчаткой при процедуре вживления обычных чипов — например, чипа идентификации ребенка или стандартного чипа оповещения родителей, встраиваемого каждому новорожденному младенцу. А эта процедура узаконена более чем в ста двадцати странах.

Но в больницах утверждают, что их персонал тщательно отбирается и проверяется, каждый чип тестируется, каждая микросхема имеет свой идентификационный номер и устроена так, что ее перемещение в пространстве можно отследить.

Ни один из чипов, обнаруженных при множестве взрывов после тех памятных событий в Париже, не имел этих идентификационных номеров. Однако слухи не утихают. Намного проще обвинять во всех бедах безымянных и безликих мерзавцев, прячущихся в системе медицинского обслуживания, чем родителей, которые сознательно заплатили кому-то, чтобы в организм их ребенка была помещена бомба. Бомба, которая спокойно ждет своего часа, пока отец и мать кормят, одевают и растят этого ребенка.

Привязываются к нему.

Обращаются с ней, как с обычной девочкой.

Говорят, что любят ее.

Один из солдат вызывается довезти тебя до Зеленой зоны. Ты откидываешь голову на спинку сиденья его современного кондиционированного монстра, с урчанием пожирающего водородное топливо, и закрываешь глаза.

Эта маленькая девочка потрясла тебя. Несколько историй, несколько интервью уже оказывали такое действие и прежде, и тут суть в том, чтобы придерживаться профессиональных правил: помнить лишь то, что ты можешь доказать.

Но где-то на грани сна и яви ты ловишь себя на мысли, что в последнее время ты живешь как бы тремя очень разными жизнями. Первая — это твой каждодневный опыт, так отличающийся от жизни большинства людей. Многие ли из них мотаются из одной зоны конфликта в другую, от одной горячей точки — к следующей, гоняясь за кризисными ситуациями, в то время как все прочие люди бегут от них? Этот образ жизни стал твоей второй натурой. Но ты думаешь об этом только иногда, вот как сейчас, проваливаясь в сон.

Еще ты живешь среди своих статей, своих «живых» репортажей и блогов. Люди, которые видят (слышат, читают) их, верят, что знают тебя настоящую. Они верят, что входят вместе с тобой в долину смертной тени и что они, как и ты, спасутся от некоего зла.

На самом деле, однако, ты живешь среди своих мыслей, среди вещей, о которых ты боишься написать, боишься снять репортаж и просто боишься принять близко к сердцу. И когда ты полагаешь, что в твоей жизни нет места страху, ты лжешь. Но когда ты говоришь, что не чувствуешь страха, — ты говоришь правду.

Ты уже долгое, долгое время не чувствуешь вообще ничего.

Вот самое важное, что они не сказали тебе, когда нанимали на эту работу. А не то, что тебя могут убить или, возможно, ты даже захочешь, чтобы тебя убили.

Оказывается, ты можешь смотреть на маленькую девочку, потерявшую все: здоровье, семью и веру, что кто-то когда-нибудь полюбит ее, — и думать, что она не оправдывает тех слухов, которые о ней распространяются. Она — не тот случай, что обезопасит тебя, не та новость, что сделает тебя еще более знаменитой.

Эта девочка даже не заслуживает упоминания в твоей большой статье о смертниках, потому что ее существование ничего не изменит. Она для тебя — еще один факт в длинном перечне бесполезных фактов.

Она не ребенок. Во всяком случае, не больше, чем ты женщина.

Она — оружие, а ты — репортер. И это все, кем ты когда-либо была.

Перевод с английского С. Абовская

+ + +

СВЯТЫЕ ГРЕШНИКИ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Sinner-Saints.1993.


Из незаконченной автобиографии

бывшего сенатора Лилиан Хеллман.


Он был самым интересным человеком из всех, кого я когда-либо знала. Даже теперь, спустя десятилетия, время от времени я вспоминаю его: когда кто-нибудь помешивает коктейль с мартини или закатное солнце струится в окно моей гостиной. Многие полагали, что я не рассказывала о Дэшиле Хеммете [23] потому, что с ним связаны некие секреты — слишком важные, чтобы их выдавать. Если и есть такие секреты, я про них не ведаю. А не говорила я о Хеммете потому, что сказать мне надо слишком многое.



Мы познакомились, когда мне было двадцать четыре, а ему — тридцать шесть. Я ощущала себя бунтаркой, работала секретаршей и имела мужа, который не мог взять в толк, каким образом мое бунтарство склоняет меня к политике. Хеммет слыл популярнейшей личностью в Голливуде и Нью-Йорке.

В порядке вещей быть в этих городах самой модной персоной — излюбленная игрушка меняется там каждую зиму, но в его случае особый интерес для коллекционеров знаменитостей представляло то, что экс-детектив со шрамами на ногах и вмятиной на голове — следами общения с преступниками — имел мягкие манеры, хорошее образование, элегантно выглядел, происходил от первых поселенцев, был оригинален, остроумен и тратил столько денег на женщин, что они любили бы его, даже не имей он этих своих достоинств. Когда мы встретились, он уже пятый день как пил, и его прекрасное лицо выглядело изможденным. Высокая тонкая фигура устало обмякла. Он не стал швыряться деньгами. Напротив, мы вообще ушли из того голливудского ресторана и всю ночь просидели в его машине — курили и беседовали — о чем, я сейчас и не вспомню.

Иногда мне представляется, что той ночью мы впервые заговорили о моей политической карьере, тогда только начавшейся, и он произнес то, что потом повторял постоянно:

— Придет день, Аил, когда они потребуют, чтобы ты продала своих друзей.

Услышав это, я возмутилась и поклялась, что своих друзей не предам ни за что. Он посмотрел на меня печально — такой же взгляд был у него лишь в его последние дни в 1961 году, в больничной палате, накануне смерти.

Его слова стали преследовать меня весной 1947 года, когда Трумэн [24] вновь вверг нас в войну.

Дж. Эдгар Гувер [25] начал говорить о коммунистах как о пятой колонне, а Трумэн отдал распоряжение министру юстиции подготовить соответствующий документ. Это был перечень организаций, в деятельности которых отмечалась приверженность коммунистическим, фашистским, тоталитаристским и подрывным идеям, и претендент на государственную должность подлежал проверке, если состоял в какой-либо из них. Вскоре список был опубликован и дал ход всевозможным нарушениям прав человека.

Но в начале тридцатых такое отдаленное будущее нельзя было и представить. Почти вся страна впала в Великую Депрессию — невиданную в ее истории. Только в некоторых отдельных местах — таких, как Голливуд, — у людей были еще деньги, чтобы развлекаться и пить ночи напролет, будто на дворе все еще стояли двадцатые годы. Я ушла от мужа, поселилась вместе с Хемметом, и несколько лет мы жили бурно и бесшабашно, будто Депрессии не было и в помине. А потом нищета просочилась и в мою жизнь, о ней напоминали маленькие оборвыши на обочинах дорог, изможденные мужчины, спрашивающие на углах работу, но не желавшие взять ни цента, поблекшие и состарившиеся раньше срока молодые женщины у продуктовых магазинов, умоляющие купить молока их детишкам.

Хеммет совал им деньги, я же думала: надо делать что-то другое. Несколькими годами раньше я училась в Бонне, и появление национал-социализма на руинах германской экономики меня испугало. Впервые я осознала, что я — еврейка. Вернувшись в Штаты, я увидела в новом свете, как мои предки-южане обрели богатство — выехав на спинах несчастных негров. Корни моего бунтарского духа стали еще глубже. Они взывали ко мне, когда солнечным калифорнийским полднем я проходила мимо палаточных городков, переполненных выброшенными из жизни людьми.

Гувер многое обещал, но ничего не делал. Ф. Д. Рузвельт[26] уже появился на политическом горизонте. Его туманные идеи выдавали представления богатого человека о бедном народе. Республиканцы с треском провалились с идеей рынка, демократы упивались своим новым положением, а проблем не решали. Мы следили за событиями Гражданской войны в Испании[27] с восхищением и ужасом — возможно предчувствуя что-то подобное у себя в стране. В Голливуде были случаи вступления в компартию. Те, кто не вступил, говорили о ценностях марксизма. Помню, ночи напролет велись дискуссии о необходимости третьей партии, не связанной с какой-либо системой.

Как — то во время одного такого обсуждения человек, назвавшийся Хьюбертом Уолленсом, спросил, представляю ли я, с чего начинать создание такой партии. Невысокий, щеголевато одетый, он обшаривал глазами комнату, пока мы разговаривали. Помню, сквозь сигаретный и алкогольный дурман я подумала: со мной он просто убивает время, ожидая, пока в поле его зрения попадет кто-либо поважнее. Позже поняла: он вел себя так, чтобы не пропустить ничего из происходящего вокруг. Как оказалось, он запомнил весь наш разговор и мог воспроизвести его почти дословно.

Уолленс сообщил, что собирает средства на проведение кампании по выборам президента от третьей партии.

— Вы напрасно тратите свои доллары, — сказала я. — Вам никогда не найти подходящей кандидатуры — идеального героя, о котором мечтает вся страна. А если и найдете, существующие мощные партии не оставят камня на камне от ваших намерений. Он сослался на то, что, мол, этот метод срабатывал в девятнадцатом веке. Мы живем в двадцатом, — напомнила я.

Наверное, наши голоса выделились из общего гула, потому что в комнате постепенно все стихло. Третьи партии, говорила я, должны возникать в народе и распространяться по стране — квартал за кварталом, район за районом. Деньги лучше потратить на финансирование местных лидеров, которые убедят свое окружение в преимуществах новой партии. Надо найти таких активистов — распространителей идей, к которым, в силу их личного влияния, тянутся люди. Засмеявшись, он сказал, что, похоже, в моих рассуждениях есть рациональное зерно.

Наш разговор закончился, заговорили другие. Я заметила рядом Хеммета. Он был серьезен. Он не доверял политикам. Я это знала. Позже, отказавшись пойти на компромисс со своими принципами, за что и попадет в тюрьму, Дэш признается: «Пойми: если б речь шла не о тюрьме, а о моей жизни, я отдал бы ее за то, что считаю демократией, и я не позволю полицейским, судьям или политикам втолковывать мне, что является демократией в моем понимании».

Он был пьян. Глаза покраснели, а вокруг рта обозначились жесткие складки. «Только ступи на эту тропу, Лил, и ты никогда не сможешь повернуть назад».

Он оказался прав. Я не смогла.

Теперь, когда я вспоминаю, как он стоял рядом со мной, одетый в белый костюм без единого пятнышка, несмотря на долгую ночную попойку, то задаюсь вопросом: что же он на самом деле хотел сказать? Он был гордым человеком и ничего не требовал, но иногда в отголосках его слов мне слышится просьба человека, никогда ни о чем не просившего. За день до смерти, когда я пришла в больницу, он так сильно схватил меня за руку, будто решил никогда не отпускать, и в тот момент я вдруг прозрела и поняла: мы с ним — одной породы и всегда составляли одно целое. Он знал это, а я — нет. Я проводила массу времени с Уолленсом в мрачных комнатах и грязноватых ресторанчиках — строя планы, что-то замышляя. Например: эти деньги в данном избирательном округе дадут такой-то результат. Хеммет ушел с головой в свою книгу — писал последний, пятый роман. Но только из посмертного интервью, опубликованного в «Нью-Йорк таймс», я узнала, что Нора Чарльз списана с меня. Славно быть Норой, женой Ника Чарльза[28], — возможно, это один из немногих литературных браков в современной прозе, когда мужчина и женщина прекрасно относятся друг к другу и им хорошо вдвоем. Поистине мой единственный благополучный брак.

Каким-то образом эти дискуссии в полутемных комнатах привели к тому, что меня выдвинули кандидатом в конгресс. Уолленс считал, что я подхожу идеально. Высказываюсь прямо, придерживаюсь мужских взглядов на вещи, но достаточно женственна, чтобы привлечь голоса мужчин и не оттолкнуть женщин-избирательниц. Я колебалась. Никогда не чувствовала себя политиком, все-таки — скорее бунтаркой.

Решающий разговор состоялся на приеме у одной восходящей знаменитости. Дело было днем. Я сидела около бассейна с бокалом, предпочитая позагорать, пока в гостиной Хеммет спорит с гостями об искусстве. Слегка отдающая хлоркой вода сияла голубизной в ярких лучах солнца. Я закрыла глаза, устав от болтовни, от бесчисленных приемов, на которых ничего не решалось, и тут кто-то присел на подлокотник моего кресла. Уолленс.

— Послушайте, Аил. Эта жизнь не для вас. Вам скучно.

— Я устала, Хьюберт.

— Вас искушают, — произнес он, и я открыла глаза. Он загораживал солнце, свет обрамлял его и делал похожим на ангела. Темный ангел, поправила я себя и усмехнулась сравнению. Уолленс же решил, что я с ним соглашаюсь.

— Лил…

Я жестом остановила его.

— Если я буду несогласна с кем-нибудь, то скажу ему об этом, Хьюберт. И если кто-то мне не понравится, то, скорее всего, молчать не буду. А если встречу грязного политикана, заклеймлю его публично и, скорее всего, в неподходящее время.

— Годится, — ответил он. — В политике пришло время честности.

— Честность и политика несовместимы, Хьюберт. Очень бы не хотелось стать испытательным стендом по проверке этой банальности.

— Вас эта проблема волнует так же, как и меня. Почему бы не попробовать?

Я закрыла глаза и откинулась на спинку кресла, не в силах ответить. Он знал меня лучше, чем я думала. Предположение соблазняло, волновало и страшило одновременно. А страх — мощная движущая сила. Притом я была молода.

— Я развалю вашу партию.

— Вы поможете ей.

— Лучше я буду действовать за сценой.

— Вы нам нужны в первых рядах.

Аргументы были старые, но, наверное, здесь, в ярком свете солнца, рядом с бассейном, принадлежащем богатой женщине, они звучали более убедительно, чем в полутемных комнатах. Я согласилась, ощутив секундный толчок радости.

Уолленс ушел. Появился Хеммет, взял меня за локоть, и мы направились в дом наполнить свои бокалы. Он изучающе посмотрел на меня, но ни о чем не спросил. Я поняла: он видел Уолленса рядом со мной.

— Я решилась — буду баллотироваться.

Он промолчал. Я пошла налить себе вина. Было немного не по себе от того, что он никак не отреагировал. Я вышла в сад и бродила по дорожкам, в одиночестве размышляя над случившимся. И так и не нашла никаких доводов поступить иначе.

Вечером того же дня мы с Хемметом повздорили, прямо на глазах у оставшихся гостей. Вроде бы из-за того, что он поцеловал хозяйку дома. Он целовал при мне других женщин, и это никогда меня не волновало. Я хорошо помню, что разоралась по поводу поцелуя, но на самом деле, наверное, злилась на его молчание. До этого Хеммет меня полностью поддерживал во всем. А вот сейчас — отступил.

В ту ночь он домой не пришел. Не пришел и на следующий день. Бывало, Дэш завеивался к друзьям на многодневные попойки, и вроде его отсутствие не выходило за рамки обычного. Но, начав писать свой роман, он не пил ничего крепче пива и вот уже год как ночевал дома.

Когда он вернулся, я была в истерике — то ли от страха, то ли от гнева.

Он выглядел таким же утомленным, как в день нашей первой встречи. За окнами догорал день, и поток лучей заходящего солнца высветил его фигуру. Светлые волосы, белые брюки, белая рубашка — все слилось в легкий силуэт. Мелькнуло: вот, может быть, самое прекрасное, что я видела в жизни — эти тонкие очертания мужской фигуры, эта резкая линия носа, — и я закричала:

— Ты святой грешник, как у Достоевского! Вот ты кто!

Он сказал, что не понял и вообще все это не имеет значения. Я могу оставаться в квартире, а он переедет.

Переедет! Как будто я была актриской или одной из тех жен, о которых он писал в начале двадцатых. Возможно, вот так он заявил жене и дочерям, когда оставил их. А может, в виде особого исключения, это сказано только мне.

Он забрал свои книги, одежду, увез часть мебели. Немного — возможно, думал, я остаюсь без средств. А может, просто остальное ему не требовалась. Я не произнесла ни слова — ни когда он уходил, ни потом — годы спустя. Вновь погрузилась в избирательные дела, и с таким рвением, какого в себе и не подозревала.

Все последующие годы — и во время избирательных кампаний, и в беседах с прессой — имя Хеммета никем не упоминалось.



Позже я узнала, что он поддерживал все мои кампании — даже если у него и самого не хватало денег. Шло время, он завершил роман, писал еще какие-то сценарии, а потом забросил писательство. Наша партия росла, особенно в Калифорнии. Я переместилась из Палаты Представителей в Сенат с небольшой группой единомышленников. Я выступала откровенно, как и предупреждала Уолленса. Он терпел, хотя порой моя смелость и претила ему. У меня были избиратели, пресса относилась благосклонно, и в те дни даже поговаривали, не баллотироваться ли мне на должность президента, чтобы стать первой женщиной на этом посту.

В 1941 началась война. Случилось то, чего я страшилась с того момента, когда увидела в Бонне штандарты национал-социалистов. Я поддержала забастовку против нацистской угрозы, испугав друзей своей одержимостью. Но я помнила, каково это — идти по улице и сознавать, что ты — еврейка. Я слышала рассказы о лагерях, тюрьмах, «хрустальных ночах»[29] и решила: фашизм надо остановить, пусть даже не особо выбирая средства.

Я вернулась в Калифорнию проводить встречи в городах штата, когда старый знакомый сообщил, что Хеммет через несколько дней отбывает на фронт. Я была в шоке. Наверняка допущена бюрократическая ошибка, а в результате — сорокавосьмилетний человек идет воевать, хотя война — удел молодых.

Он жил по-прежнему на окраине, в старой части города. Пойти к нему означало шагнуть в прошлое. Я чуть было не распахнула дверь, чтобы войти, на ходу стягивая перчатки и сбрасывая ботики, и усесться в кресло, затянувшись сигаретой.

Но не сделала этого. Решительно постучала в дверь рукой в перчатке — звук получился приглушенным, поправила шляпку, как школьница, и страстно пожелала возврата прежней простоты. Плохо, что в горле начало першить. Просто пересохло, внушала я себе, не желая признаваться, что нервничаю. Когда дверь открылась, передо мною предстал Хеммет — все еще стройный, все еще красивый, и глаза его посмеивались, будто это я на сей раз вернулась после двухдневного запоя.

— Тебе идет этот костюм, Лил, — сказал он и распахнул дверь.

Я вошла и машинально сняла шляпку. В комнате в беспорядке валялись груды книг и журналов. Стены были голые, к ним прислонена какая-то полуразобранная аппаратура. Судя по обстановке, Хеммет жил один. Никак от него не ожидала.

Мы не разговаривали с того момента, как он ушел. Старая боль вернулась, пульсируя, как открывшаяся рана. Безумно хотелось наорать на него, чтобы он заорал в ответ — я бы удостоверилась, что все в мире снова идет как надо.

Он убрал книги с металлической кухонной табуретки, я присела, чувствуя себя скованно. Несколько минут мы смотрели друг на друга, не желая произносить штампованные фразы из серии «встреча бывших любовников». Он заговорил первым.

— Что же ты все-таки имела в виду? Святой грешник, как у Достоевского?

Я ответила, что не знаю и, возможно, в тот момент действительно не знала. А осознала позже, когда поняла, что греховность прошла, что бы там ни было этой греховностью, — и он превратился в Хеммета завершающего этапа жизни. Я попыталась все объяснить, но он сказал, что эти понятия слишком отдают религиозностью.

Его вопрос смел все барьеры и побудил меня задать свой, который не давал покоя с того момента, как он сказал, что переезжает. Внутренний голос жалобно просил узнать, почему Дэш ушел, что заставило его захлопнуть дверь за прошлым. Но я так и не спросила. Хеммет знает, что я желаю выяснить. Он расскажет, когда будет готов к этому.

— Слышала, ты скоро отплываешь. — И я стала стягивать перчатки. Это был жест Благородной Южной Леди — жест, призванный скрыть нервозность. — Но ведь тебе не обязательно ехать, Дэш. Чиновники что-то напутали, это поправимо.

Краска бросилась ему в лицо, потом он побледнел. Проступила его такая знакомая улыбка:

— Это не ошибка, Лил. Я иду добровольцем.

— Что? — Благородная Южная Леди испарилась. Вместо нее сидела дерзкая и нахальная женщина, которую Хеммет когда-то любил. — Ты слишком стар, Дэш! Пусть молодежь воюет в этой войне. Ты нам нужен здесь.

Не думала, что эта вспышка заденет его. Но когда он поднялся, руки у него дрожали.

— Нужен здесь для чего, Лил? Писать пропагандистские тексты для военной кинохроники? Показывать новобранцам, что их ожидает?

— А твои рубцы в легких? — Он получил их во время первой мировой войны, отбиваясь от туберкулеза.

Он пожал плечами, улыбнулся и налил мне вина. Я не притронулась к бокалу.

— Этот пыл служит тебе хорошую службу там, на Капитолийском холме.

— Дэш, я не могу тебя отпустить.

Смех прекратился. Он поставил бутылку на стол и посмотрел на меня так, как, я надеюсь, никто на меня никогда больше не посмотрит.

— Таких слов я от тебя никак не ожидал, — произнес он.

Я готовилась нажать на все рычаги, чтобы он остался, оградить от стрельбы и боев еще до того, как узнала, куда он собирается отправиться. А под его взглядом я почувствовала себя капризным ребенком, разочаровавшим снисходительного родителя.

— Я записался добровольцем. Армия берет меня, и я еду. Ты не можешь остановить меня, Лил. У тебя нет на это права.

Натянув перчатки, я схватилась за шляпу. Собственная реакция на его отъезд поразила меня. Всю свою энергию я тратила на защиту прав людей, у которых эти права отняли, но отказывала в них теперь сорокавосьмилетнему человеку только потому, что любила его. Все еще любила.

— Мне нужно идти.

— Как бы не так.

— У меня намечены встречи.

— К черту все встречи, из-за них ты думаешь, что можно вот так взять и скрутить чью-то жизнь.

Он был прав. Я не знала, что и сказать. Хотелось одного — поскорее отсюда вырваться.

— Я допустила ошибку.

— Это точно, и ты останешься здесь, пока мы не удостоверимся, что ты не собираешься эту ошибку повторить.

Уолленс искал меня два дня, пропустив с полдесятка встреч с избирателями.

Наша старая компания разбежалась, но споры ночи напролет были прежними. Хеммет проявлял какую-то особую нежность, о которой я уже позабыла. А возможно, она появилась за те годы, что он был вдали от меня. Когда позвонил Уолленс, Хеммет отпустил меня — помахал рукой и улыбнулся на прощанье — и ни слова о том, вернусь ли я когда-нибудь.

Вскоре появились первые репортеры с вопросами. Хьюберт Уолленс унюхал скандал. («Как вы могли жить с ним, Лил, не выходя замуж?» — «Я уже состояла в браке, Хьюберт».) Но в тяжелую пору войны было не до скандалов такого рода. Хеммет — герой войны, хотя и не воевал на фронте — достаточно, что человек его положения записался добровольцем. Я вела другие бои — в Сенате. Эти бои стали важнее, чем десятилетняя связь и ошибки юности.



Он посылал мне письма с Алеутских островов[30]. Я их храню. Он писал о красоте тех мест и потом долгие годы все твердил: надо туда снова съездить. Какое-то время Дэш занимался программами подготовки новобранцев, потом выпускал армейскую газету. Хорошая была газета: печать четкая, новости — достоверные, шутки — смешные. Я так и не поняла, чем же привлекла его армия. Не давала ли она ему, человеку без общества, некую иллюзию «своего места в жизни»? Или он чувствовал определенную гордость от того, что в сорок восемь лет может не отставать от парней вдвое его моложе? А возможно, он просто любил свою страну, полагая, что она ведет справедливую войну, которая требует и его участия.

Я никогда не спрашивала Хеммета о его политических пристрастиях. Допускаю, что это выглядит несколько странным, учитывая, сколько всего из-за них произошло. Но — первые годы мы обсуждали мои политические метания, а потом не хотелось спрашивать. То, что произошло, изменило нас, обратного пути не было. Я не знаю, был ли Хеммет членом компартии. Уверенна, что марксистом он был. Но очень разборчивым марксистом ~ нередко критиковал Советский Союз, впрочем, в той же несколько провинциальной манере, в какой многие американцы любят поосуждать иностранцев. Мне достоверно известно, что все его убеждения явились результатом чтения и размышлений. Хеммет разбирался во всем без спешки. У него был открытый для всего нового ум и терпимая натура.

Когда война победно закончилась, я поверила, что зло уничтожено и мир вокруг — прекрасен. Возможно, просто время было такое. Я достаточно знала человеческую природу и понимала, что каждый несет в себе собственные противоречия, собственные хорошие и дурные взгляды, и все мы — святые и грешники Достоевского в уменьшенном масштабе. И поэтому охотно обманывались, веря, будто помпезные парады и смерть диктаторов могли закамуфлировать для упрямого американского невежества правду о лагерях смерти и азиатских городах, разрушенных одной-единственной бомбой, сброшенной с невообразимой высоты. Я участвовала в этих парадах, сочиняла речи, прославляющие нашу страну, и однажды увидела Хеммета.

Поразила его необычная нервная порывистость и совсем не понравилась новая манера смотреть — как бы сквозь собеседника. Мы отчаянно спорили о моих речах, о его армейской службе и расстались с горечью. Воспоминания о предвоенных днях были омрачены новой стычкой. И, конечно, обильными возлияниями.

Это были не единственные неприятности. Проскрипционный список, составленный в свое время министром юстиции, и Элджер Хисс[31] зловеще замаячили на общественном горизонте. Я выступала против них, но потеряла свое былое влияние. Письма от избирателей становились все более раздраженными, не скрывающими разочарования. Люди хотели, чтобы наша партия дезавуировала все связи с остальными, включая коммунистическую, в которой прежде состояли многие члены нашей. Я отказалась. Неожиданно для себя я стала повторять, что не смогу и не стану приспосабливать свою совесть к моде текущего сезона.

Настал момент проверки этого заявления. В 1951 году Хеммета посадили в тюрьму. Он и два других члена правления кредитного фонда Конгресса по гражданским правам отказались назвать имена людей, пожертвовавших деньги в фонд. Хеммет был обвинен в сокрытии информации, но суть была в том, что он не имел дела с конторой Конгресса и не знал по имени ни одного вкладчика. В тюрьму его привело особое понятие о чести, и это же повлекло за собой последующие события.

Хотя Хеммет за последнее десятилетие мало что написал, память о днях, когда он был ярчайшей личностью в Нью-Йорке и Голливуде, еще не стерлась. Репортеры интервьюировали его, сообщения из зала суда печатались на первых полосах всех крупных газет. А потом кто-то вспомнил и обо мне.

Информацию найти было нетрудно. Двадцать лет назад мы с Хемметом жили вместе. Иногда вели себя как супружеская пара, иногда — как приятели, живущие в одной комнате. В те дни, когда любой мог засвидетельствовать, что угодно, чтобы не подвергнуться губительным допросам в сенатской комиссии, никто и не стал бы утаивать тот факт, что Дэшила Хеммета и меня когда-то соединяла пылкая и глубокая привязанность.

Но теперь пресса хотела знать, не коммунист ли Хеммет и не «укрывала» ли я его когда-либо. Слухи ходили упорные и подрывающие репутацию. Уолленc вызвал меня в штаб-квартиру. Его кабинет как руководителя партии был в Вашингтоне, в посольском квартале, на верхнем этаже старого дома, куда надо было подниматься по длинной винтовой лестнице. Я ненавидела поездки туда и часто жаловалась, что у меня ощущение, будто я иду на встречу с главарем мафии. Сравнение вызывало у Уолленса смех, и в последнее время мне всегда хотелось, чтобы он возразил.

В тот день он вначале предложил мне выпить. В кабинете не было окон. Огромное кожаное кресло прежнего хозяина офиса довлело над прочей обстановкой, и из-за его огромности стол казался карликовым. У стены находился бар из красного дерева, в тон книжным полкам. Там стояли хрустальные бокалы — больше для красоты. Поэтому, когда Уолленс вынул их, я поняла, что разговор предстоит серьезный.

— Расскажите мне о Хеммете, Аил, — он протянул мне бокал.

Я не садилась. Взгляд остановился на снимках, украшавших стены. Уолленс и я у одного из финансовых боссов партии. Уоллене в кабинете Конгресса. Уоллене с Франклином Рузвельтом. Уоллене с Трумэном. Уоллене, пожимающий руку Черчиллю. Да, мы прошли долгий путь, Уоллене и я.

— Дэш в тюрьме.

— Знаю, — сказал он, усевшись на свой шикарный письменный стол.

Удивительно, почему я раньше никогда не интересовалась его доходами или партийной кассой.

— Я имел в виду вот что: что вы можете рассказать мне о своих взаимоотношениях с Хемметом?

— Вы же о них знаете. Мы жили вместе, когда я познакомилась с вами.

— Да, и нам удавалось скрывать это до сегодняшнего дня.

Помню, я подумала, что не хочу, чтобы он прочитал на моем лице удивление. Я не знала этого человека. Работала с ним двадцать лет, основала вместе с ним политическое движение, но — не знала его.

— Я ничего не скрывала.

— Кому вы рассказывали? — Его лицо выражало что-то похожее на тревогу.

— До сих пор меня никто не спрашивал. Все это сведения личного свойства, поэтому я ничего никому не рассказывала. Но я ничего и не скрываю, Хьюберт. Вы это знаете.

Он это знал, но забыл или предпочел забыть. Он осушил свой бокал так быстро, что я испугалась, не захлебнется ли.

— Я думаю, нам нужно не распространяться сейчас об этом, Лил. Иначе мы погибли. Вы, я, партия и все, ради чего мы работали.

— Если мне надо солгать для защиты того, ради чего мы работаем, то наше дело пропащее. Мы же начали как партия нового типа, и я предупреждала вас, что я — человек прямой. Партия основывается на принципе честности. Почему вы полагаете, что я могу солгать?

— Для Хеммета это сейчас значения не имеет, — произнес Уолленс, и в его голосе послышались жалобные нотки, чего не было прежде. Так звучит голос могущественных мужчин, когда они о чем-то просят. — Он уже в тюрьме.

— А что случится, когда он выйдет? Когда кто-либо, имея на руках фотографии или точные факты, сообщит ему, что я отрицала существование отношений, когда-то важных для нас обоих? Это дешевка, Хьюберт. Это позорит честь партии. И это обесценивает то, что было у нас с Хемметом.

— Что у вас было, Аил? — Уоллене внимательно рассматривал то, что осталось в бокале. — Он оставил вас, когда вы решили сами распоряжаться своей судьбой.

«Да, оставил, разве не так?» Я ощутила в сердце старую рану, открывшуюся в дни, проведенные с Хемметом перед войной, когда я позволила себе поверить, что наш разрыв не имеет значения: время, терпение и немного спокойствия вновь примирят нас. И тут я поняла, что страх и ощущение горечи — вот что заставляет людей продавать своих друзей, предавать свои убеждения, чтобы защитить себя.

— Но это ничего не меняет, Хьюберт. Так было. И я не стану отрицать.

— Подумайте еще. Поговорим утром.

— Утром, — сказала я, — я не передумаю.

Мой бокал так и остался нетронутым, а я пошла вниз по бесконечной мрачной лестнице. Каблуки отбивали ритм на деревянных ступеньках, и с каждым стуком я снова и снова слышала его требования. Какая сила поменяла чувство ликования, которое переполняло меня в конце войны, на это безумие? Что заставило Уолленса уступить ему? И что заставило меня слушать его?

Когда я спустилась на улицу, я знала, что нужно какое-то другое решение. Вопросы о Хеммете будут всплывать снова и снова, и мне нужно выработать ответ или, по крайней мере, отношение к ситуации.

Я подумала, не написать ли Хеммету, он ведь самый умный из всех, кого я знаю. Но Дэш в тюрьме, его почта просматривается, и мне не хватало только какого-нибудь тюремного надзирателя, мечтающего прославиться, опубликовав нашу переписку. И еще я сердилась на Хеммета за его упрямство. Если бы он сказал правду о кредитном фонде, то не был бы в тюрьме, а мне не пришлось решать возникшую проблему. Но он не был бы Хемметом, скажи он правду о вкладчиках фонда.

Даже забавно, как я тогда нуждалась в нем, хотя, казалось бы, с другими трудностями справлялась сама. Наверное, оттого, что я защищала его, а может, мне не давали покоя его слова — по поводу моих послевоенных речей, по поводу неотвратимости выбранного мной пути, по поводу предательства: «Когда-нибудь наступит день, Лил, и они попросят тебя продать друзей».

Этот день наступил — день, в приход которого я, слишком наивная, не верила.

Той ночью, после встречи с Уолленсом, я не сомкнула глаз. Все ходила и ходила из угла в угол по своей квартире в Джорджтауне[32] и всматривалась в городские огни. Мысли не сосредотачивались ни на чем определенном. В голове звучали то слова Хеммета о лояльности, то мои собственные, очень смелые — что я не приспосабливаю совесть к моде текущего года. И снова Хеммет, перед тюрьмой, он говорит, что ни один полицейский, ни один судья или политик не скажет ему, что такое демократия. Никто не скажет об этом и мне.

Я знала: мое решение разрушит партию. Знала — оно разрушит и мою политическую карьеру. Но так как я не обсуждала принятое решение ни с кем и не имела иной поддержки, кроме собственной совести, то не осознавала в полной мере и тех трудностей, которыми оно грозило. Я всегда считала себя человеком решительным и честным и руководствовалась чувством долга в критические моменты. При всех обстоятельствах я следовала истине и собственной интуиции. Помогала людям, чем могла, поддерживала то, что могла, и действовала в политике согласно своим убеждениям. Хеммет однажды назвал меня политиком джефферсоновского[33] толка. Такой политик не особенно верит в способность народных масс к управлению, но полагает, что люди могут выбрать человека, имеющего моральное право представлять их интересы. Такого рода политиков осталось в стране мало. А на Капитолийском холме — и того меньше.

Утром следующего дня я созвала конференцию. Она состоялась в пресс-центре Конгресса. Журналисты приехали незамедлительно. Я зачитала заявление, содержание которого не знали даже мои помощники. Текст был коротким, и я запомнила его наизусть — чтобы видеть реакцию присутствующих.

— В последнюю неделю вы задали мне много вопросов о моем прошлом. Я не отвечала, потому что в наше время ответ часто воспринимается как признание преступления, о котором человек и не подозревает. Я никогда не лгала относительно обстоятельств своей жизни. Наоборот, я горжусь почти всем, что делала. Моя жизнь до вступления на путь общественной деятельности сформировала того политика, каким я сейчас являюсь. Полагаю, в той жизни не было ничего плохого.

Как — то незаметно появился Уолленc. Лицо побледнело, но он все кивал и, кажется, одобрял мое выступление. Журналисты неистово строчили, шуршали, вращаясь, катушки магнитофонов. Несколько фотовспышек ослепили меня.

— Многие журналисты спрашивали меня о моих отношениях с Дэшилом Хемметом. Я не могу рассказать вам о них, потому что не в состоянии разобраться до конца сама. В начале тридцатых, когда я оставила своего мужа, нас связывал общий дом и дружба, которая для меня все еще очень важна. Больше мне сказать нечего. Вы ведь захотите узнать о его политических взглядах, но я знаю только о своих собственных.

Уолленc выглядел уже не бледным, а больным. Он прислонился к стене, чтобы не упасть. Репортеры продолжали строчить. У меня было ощущение, что я веду урок в классе.

Я отступила в глубь сцены, и сразу раздались крики: «Сенатор! Сенатор!» Первое побуждение — проигнорировать их вопросы, но я поняла, что это трусость. У меня ведь есть основные жизненные принципы. Буду их придерживаться.

Вопросы полетели, будто пущенные из рогаток. Не было видно, кто стрелял.

— Был ли Дэшил Хеммет вашим любовником?

— Вы все еще не замужем, сенатор?

— Вы одобряете жизнь в грехе?

— Вы знали, что Хеммет — коммунист, когда с ним познакомились?

— Когда вы очистите свою партию от шестисот восьмидесяти трех коммунистов?

Я стояла молча под этим шквалом вопросов. Я не уклонялась от ответов, у меня их просто не было. Наконец прозвучал вопрос, на который я смогла ответить.

— Вы коммунистка, сенатор?

Спрашивал молодой репортер из «Нью-Йорк Таймс». Позднее он станет ее редактором и будет делать вид, что всю жизнь был либералом. А я напомню о его антикоммунистических пристрастиях в пятидесятые, и он оставит меня в покое.

Теперь же он стоял передо мной — молодой, дерзкий и весь напыщенный от сознания, что работает в «Таймс». Прядь темных волос упала ему на глаза, рукава рубашки закатаны выше локтей. Он подался вперед, как охотничья собака в стойке.

Оставив без внимания других репортеров, я остановила свой взгляд на нем.

— Я не коммунистка. И никогда ею не была. В этой стране нет коммунистической угрозы, и вы это знаете. Трусов вы превратили в лжецов — это грязная затея. А то, за что страна боролась в войне, после которой не минуло и десяти лет, — все это исчезло и превратилось в предмет мелкой возни перепуганных детишек. Поиски коммунистов под каждым камнем и под каждым кустом разрушат наше общество так же быстро, как атомная бомба, сброшенная нам на головы. И вы, сообщающие обо всем этом с восторгом преданных псов, так же виноваты в разрушении, как и мои коллеги в Конгрессе, не понимающие, что руководители общества должны придерживаться идеи законности, честности и справедливости, независимо от своих политических взглядов.

В наступившей тишине Уолленc выскользнул через боковую дверь. Журналисты с изумлением уставились на меня. Однако замешательство их было секундным. Лес рук взметнулся вверх, и крики «Сенатор! Сенатор!» возобновились. Я сошла с подиума — на этот раз разговор был окончен — и покинула сцену.

Воспоминания о том, что было после, затуманены временем и обстоятельствами. Совсем неожиданные для меня люди — неприметные конгрессмены и тихие сенаторы — похлопывали меня по плечу и благодарили за то, что я честно высказалась. Ричард Никсон подчеркнуто избегал меня в кулуарах.

Газеты вышли с аршинными заголовками:

«ХЕЛЛМАН ОТКРЫТО ЗАЯВЛЯЕТ О СВОБОДЕ. СЕНАТОР ОТБИВАЕТСЯ. КОММУНИСТЫ — НЕ УГРОЗА, ГОВОРИТ ОНА».

Но эти заголовки промелькнули и исчезли, а атаки начались снова Старые фотографии, где я была снята с Хемметом, украсили первую полосу «Таймс», а под материалом была подпись моего юного друга. В заметке сообщалось, что я сопровождала Хеммета на собрания членов коммунистической партии. Моих друзей все вызывали и вызывали в Комиссию по антиамериканской деятельности при Конгрессе. И один за другим они лгали, когда на них оказывали давление. Да, я видел Лилиан Хеллман на митинге компартии. Да, при мне Лил хвасталась членским билетом. Я не знала, что симпатизировала стольким трусам. Уоллес публично осудил меня, на осенних выборах избиратели отказали мне в доверии.



Тянулись ничем не заполненные дни.

Заслуженный политический деятель, я не сразу скрылась с глаз, хотя подумала вначале, что мне надо это сделать. Никто не говорил со мной о политике правительства или коммунистической угрозе. А потом я купила себе ферму в Новой Англии и удалилась туда, подальше от людей.

Хеммет прислал мне письмо. Два оборванных предложения. Я не могла оторваться от них в течение нескольких дней. Только потом наконец спрятала письмо. «Прости меня, Лил. Я должен был доверять твоей силе».

Я увидела Дэша только за неделю до его смерти, хотя мы и обменивались весточками все это время. Он был очень слаб, и мы не говорили ни о чем серьезном, и, я думаю, у нас не было в этом необходимости. Общий друг сообщил мне, что Хеммета в больнице никто не навещает, дочери не ходят, хотя и оплачивают счета. И я поехала, не зная, что меня ждет.

Болезнь смягчила его острые черты, глаза потускнели от боли. Он схватил меня за руку — сильнее, чем я ожидала. Мы немного поговорили, и только о прошлом, о старых, добрых временах, когда были молодыми. В этих разговорах использовался своеобразный код — так беседует старая супружеская пара, когда ее воспоминания превращаются в утешительную легенду. Мы притворялись, что больше жили вместе, чем врозь.

Он умер, но руки моей не отпустил.

Дочери Хеммета позволили взглянуть на его архив. Среди бумаг попались клочки бумаги с какими-то записями. Вначале я подумала, что это фрагмент рассказа. Вчитавшись, поняла — часть дневника. Записи Дэш делал на подвернувшихся под руку бумажках, и они там и сям попадались в его рукописях. Дневник он вел с той ночи, как ушел.



«Может быть, ее вид, когда я стоял на пороге, заставил меня все переосмыслить. Тот мимолетный потерянный взгляд. Прежде она никогда не выглядела потерянно. Я чуть было не шагнул назад. Но знал: если сделаю это, пропадет все, чего она так хочет. И даже одно мое присутствие погубит ее планы. А так ей не придется предавать меня. Самим себе мы изменять не должны».



Он ушел, потому что думал: наши отношения убьют мои мечты. А может быть, его намерения и не были столь благородными. Может, не надеясь на мои силы, он не поверил, что я стану защищать его — защищать нас, когда придет время. А может, боялся, что моя политическая жизнь не дотянет до его понимания демократии.

Я сидела в кабинете, пропахшем болезнью, табаком и Хемметом, вцепившись в этот клочок бумаги с такой силой, что мои пальцы прорвали его насквозь. Наше молчание друг с другом — то, что у Ника и Норы Чарльз порождалось абсолютным пониманием, — превратилось в умолчание о невысказанных потребностях и желаниях, которые вызвали непонимание и в результате — три десятилетия разлуки вместо единения.

Когда я думаю о Хеммете, я думаю не о наших схватках или молчании, а о том, чего безумно жаждала, сидя за столом напротив него в замызганной кухне — перчатки и шляпка рядом, стакан виски в руке. Я хотела пробить брешь в отчужденности между нами. Но вместо этого мы спорили и кружили вокруг и около каких-то незначащих вещей.

Та дневниковая запись лежит сейчас у меня на столе. Внизу бумага порвана — там, где я тогда вцепилась в нее. Рядом — его письмо, еще одна беззвучная просьба никогда ничего не просившего человека. И я ей не вняла. Я хочу разбудить его — пусть позаботится обо мне; закричать на него — почему не спрашивает, чего я хотела; схватиться за его руку так же крепко, как, в конце, он схватился за мою.

Отчуждение остается, и тоска остается, и молчание остается. Навсегда.


Примечание автора: некоторые сведения о Дэшиле Хеммете взяты из автобиографических книг Лилиан Хеллман «Время негодяев» и «Незавершенная женщина».

Перевод с английского Т. Волковой 

+ + +

ХИМЕРА
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Chimera. 2000.


Машина остановилась в мокром от дождя переулке. Древние дубы накрывали дорогу, словно плохо ухоженная крыша, заставляя пасмурный день казаться еще темнее. Дженни проверила автопилот новенькой «Тойоты». Кажется, работает правильно. Она смотрела сквозь лобовой стекло в потеках воды, но видела только коттеджи двадцатого века, любовно отреставрированные и выкрашенные в мягкие спокойные тона — коричнево-загорелый и иногда белый. Правда, в такую погоду разницы нет.

Временами чувствовалось, словно она попала в ловушку темноты, словно серое нигде орегонской зимы никогда не закончится. Доктор Причард хотела, чтобы она поехала на Гавайи или на юг, чтобы впитать немного света, но Дженни чувствовала, словно она не заслуживает света — по крайней мере пока.

В правой руке Дженни еще держала листок бумаги, что дала ей доктор Причард. Бумага теперь помялась, а строгий почерк доктора расплылся. В бумаге не было необходимости. Доктор Причард по просьбе Дженни переслала адрес с своего компьютера в машину Дженни. Но теперь Дженни нравилось быть защищенной дважды и трижды, особенно с помощью носителей, которые не сотрешь в одно мгновение. Доктор Причард говорила, что это реакция на несчастный случай, преходящее ощущение отсутствия безопасности, привнесенное большим знанием Дженни о хрупкости жизни.

Она задрожала. Машина выключилась, и февральский холод начал проникать в роскошный салон. Компьютер машины пискнул. Еще через три минуты он снова пискнет, а потом спросит своим вежливым голосом андрогина, не хочет ли она куда-нибудь поехать. Если при покупке она бы знала, что придется каждый раз информировать машину, что ей хочется просто посидеть, выключив все системы, она бы дважды задумалась. Но она обнаружила это свойство лишь через неделю после подписания всех бумаг. К тому моменту слишком занудно было машину возвращать.

Она снова взглянула на бумагу. Одна из причин ее медлительности была в том, что она ожидала торгового района или по крайней мере исследовательского парка. Она не думала, что увидит жилую улицу, это не следовало из описаний доктора Причарда.

Другую причину признать тяжелее. Она не желала компанию, в частности ту, что была ей предписана. Ей надо было сказать доктору Причарду, что она прекрасно проживет в одиночку.

Машина пискнула вторично, но прежде чем голос сделал свой запрос, она схватила ручку двери и выбралась наружу.

Шел холодный дождь. С достаточно сильным ветром, чтобы капли хлестали по ней, несмотря на полог деревьев. У плаща затянулись запястья, а капюшон скользнул на голову. Она скинула его назад. Даже одежда больше не позволяет делать собственный выбор.

Дом № 2654 по улице Рододендронов был сельским домиком 1920-х годов, как и все остальные — с громадной передней верандой — теперь остекленной — с массивными квадратными колоннами с каждой стороны. Второй этаж был поменьше с виниловыми окнами последних лет предыдущего столетия. Занавеси открыты. В целом дом казался квадратным лицом с глазами, что следили за ней.

Она провела рукой по своим коротким влажным волосам и сунула руки в карманы. Потом пошла по старомодной бетонной дорожке, избегая выбоин, вызванных временем и погодой.

Ступеньки заскрипели под ее весом. Когда она зашла наверх, голос попросил назвать свое имя и занятие.

— Дженни О'Коннелл, — ответила она, сопротивляясь желанию повернуться и помчаться назад к автомобилю. — Меня послала доктор Причард.

Компьютерная система дома, видимо, была старой, потому что ей потребовалась почти минута, чтобы сравнить кадр с камеры «рыбий глаз» с иденти-голо, что прислала доктор Причард. Потом щелкнули замки, и дверь отворилась. Дженни шагнула на веранду и уловила слабый запах кедра и собак.

Когда дверь за ней закрылась, голос произнес:

— Вы промокли. Повесьте ваш плащ на плечики возле входа и поставьте туфли на подставку. Они будут сухие, когда вы вернетесь за ними.

Они сделала, что ей сказали, хотя носки ее тоже промокли, а полированный деревянный пол был холодным. Потом открылась входная дверь, и она шагнула в сердце дома.

Справа на второй этаж вела витая лестница с настоящими дубовыми перилами. Слева громадную комнату наполняли удобные диваны и легкие кресла, расставленные группами, предполагающими интимность. В дальнем углу горел газовый камин. Запах животных ощущался здесь сильнее, но не был неприятным. Он смешивался с ароматом свежеиспеченного хлеба и сильным сладким запахом ванили.

Она совсем не видела животных, что ее удивило. Она ожидала, что они будут повсюду. Когда она увидела жилой дом вместо торгового здания, в голове выстроился образ места, забитого созданиями, живущими в собственной грязи и пачкающими везде. Но место было чистым и хорошо ухоженным.

Из-под арки рядом с камином вышла женщина. Полная, но мускулистая, неопределенного возраста. Волосы подернуты серебром, но лицо без морщин. Глаза чистого темно-синего цвета, кожа мягкого кофейного оттенка. Улыбка согрела и без того доброе лицо.

— Так вы Дженни О'Коннелл.

Дженни стиснула пальцы.

— Да.

— Мне нравилась ваша работа. Я видела, как вы танцевали здесь перед тем, как отправиться в Нью-Йорк.

Яркий свет прожектора; как он грел ее, заставляя чувствовать себя красивой и сильной. Она забывала, что находится на сцене, склоняя голову набок, позволяя рукам плыть…

Дженни вздрогнула. Бессознательная реакция, которую она не больше контролировала, чем слезы, наполнившие глаза. Однако она заставила себя улыбнуться и сказала:

— Благодарю вас.

— Вы были очень красивы, — сказала женщина, очевидно не замечая печали, вызванной ее словами. — Я не верила, что человеческие существа могут летать, пока не увидела вас.

— Теперь я больше не летаю, — сказала Дженни.

Женщина кивнула.

— Танец — такая жестокая дисциплина, даже в современных условиях. Как бы ни улучшилась наша технология, у тела есть свои пределы.

— Я никогда в это не верила, — ответила Дженни.

Женщина взглянула оценивающе. Дженни с трудом глотнула. Слезы угрожали выплеснуться. Она слегка потрясла головой, словно это движение могло силой заставить слезы вернуться в слезные протоки. Потом она сцепила вместе свои руки, ощутив тонкие, хрупкие кости.

— Извините. Мне кажется, доктор Причард ошиблась. Я не готова к этому.

— Не узнаешь, пока не попробуешь.

Женщина подошла ближе. От нее слабо пахло корицей и яблоками. Она взяла дрожащие руки Дженни в свои. Ладони были большие, теплые, успокаивающие.

— Я — Анна Кэпстик. Добро пожаловать.

Дженни закрыла глаза. Как давно кто-то дотрагивался до нее? После несчастного случая она избегала объятий, уклонялась от дружеской руки, обхватывающей плечи, и притворялась, что не замечает протянутой для рукопожатия ладони. Но он Анна она не отшатнулась.

Дженни заставила себя открыть глаза и снова кивнула.

— Благодарю вас, — повторила она.

— Пойдемте на кухню, — сказала Анна. — Там находится большинство животных.

— Вы не держите их где-то в другом месте?

Анна засмеялась.

— Вы так говорите, словно я могу ими управлять. Они буйны, как дети. — Она стиснула руку Дженни и повела. — Некоторых я держу в изоляции. Они так травматизированы, когда приходят сюда. Те, которых я отдаю в хорошие руки, в основном сбежали из дома.

Дженни глубоко вздохнула.

— Я все еще не уверена…

— Уверена, однако, доктор Причард, — сказала Анна. — Верьте ей. Она принимает мудрые решения.

Дженни кивнула. После несчастного случая ей приходилось верить всем ее докторам. Они приняли за нее тысячи решений, пока она была без сознания: перестроили ноги так, что они еще позволяют обучать танцам; вырастили новую печень, новые почки, впрыснули в сердце стволовые клетки. Она всегда с иронией думала о том, что они считали, что ремонт требуется ее сердцу, но они не стали выращивать новое. Наверное, если бы они это сделали, не потребовалась бы психотерапия, не мучили бы кошмары, не надо было бы прятаться…

— Дженни? — Анна смотрела на нее. — С вами все в порядке?

Дженни кивнула.

— Нервничаю. В последний раз я заботилась о ком-то…

Она не закончила предложение, но Анна поняла. Все понимали. Дженни была знаменитостью, вернувшейся домой в Портленд, когда ушла со сцены. Ее классы были всемирно знамениты. Родители посылали к ней своих любимых крошек, чтобы обучить их тонким премудростям балета. Девять месяцев назад она давала интервью журналистам со всего мира, была гостьей-инструктором всюду от Нью-Йорка до Пекина, и все это время использовала свое влияние, чтобы приносить любимому родному городу деньги и престиж.

Поэтому город теперь пытался отплатить. Только это невозможно. Никому. Ибо Дар мертв.

Она содрогнулась. Она до сих пор не могла представить своего сына иначе, как кучку раздробленных косточек, плоти и крови, с разбитым черепом, с вытекшим глазом…

— Дженни? — снова спросила Анна.

— Иду, — откликнулась Дженни.

Анна провела ее через строгую обеденную комнату с большим окном, выходящим на замкнутый дворик. Кто-то так посадил снаружи цветущее вишневое дерево, что оно стояло точно по центру окна. Под вишней цвели тюльпаны и ромашки, напоминание, что в Орегон весна всегда приходит рано.

Краем глаза Дженни уловила движение. Она повернулась и увидела лохматую голову, нырнувшую за трехфутовую вазу из дельфтского фарфора, стоявшую возле двери на кухню.

— Толкнешь это, Седрик, — сказала Анна, — и снова окажешься в беде.

Никакого ответа от спрятавшегося создания не донеслось. Анна тонко улыбнулась Дженни и открыла дверь.

На кухне было тепло. Здесь сильно пахло хлебом. Небольшая обезьянка с белой головой примостилась на верхушке винилового стула. Еще одна висела на трапеции под потолком. Стайка мышей шмыгала в открытом аквариуме, создавая ковер серой шерстки. Трудно было сказать, где кончается одна мышь и начинается другая. На холодильнике сидели три кошки, на кедровой подставке возле очага лежала собака.

Все они смотрели на нее тревожными глазами. Она уставилась в ответ. До сих пор она никогда не видела химер. Она не знала чего, собственно, ожидать. Знала лишь то, что сказала доктор Причард: химеры рядом с нами уже лет двадцать. Их создали для использования в медицинских исследованиях, помещая стволовые клетки человеческих эмбрионов в зародыши животных. Клетки затем настраивали, чтобы животные приобретали полезные свойства для медицинских опытов. Доктор Причард говорила, что по поводу этих процедур возникали этические проблемы и дискуссии, но они не должны ее заботить.

«Миссия Химер», которой управляла Анна, весьма старалась оставаться общественно нейтральной при создании и использовании химер. И поэтому миссия добилась сотрудничества медицинских исследовательских групп, создававших животных.

Миссия предотвращала уничтожение большинства химер после того, как закончены исследования. Анна первой воспользовалась химерами для общения с перенесшими травму, с душевнобольными, с одинокими стариками. Программа Анна была первой в стране, хотя за последнее десятилетие появилось и несколько других. И все исследования показывали, что химеры, когда их тщательно сочетали с людьми, лучше лечили своих хозяев, чем обычные домашние любимчики.

Поначалу, когда доктор Причард намекнула, что Дженни надо о ком-то заботиться, она ее завернула. А когда она заявила, что это часть ее курса лечения и поэтому необходимо, Дженни попросила обычное домашнее животное, а не измененное.

«Вы сами изменились, — сказала доктор Причард. — Вам надо понять, как изменения влияют на другие создания».

Дженни не хотела знать, как изменение влияет на кого-то другого. Она уже знала, как оно влияет на нее.

— У меня никогда не было домашнего любимчика, — сказала Дженни, слегка вздрагивая под пристальными взглядами всех этих глаз. — Я не знаю, что делать.

— Но вы же растили ребенка, — тихо сказала Анна.

Дженни стиснула кулаки, потом разжала их, как учила доктор Причард.

— Да, — удалось спокойно сказать ей, — растила.

Но ребенок умер, изувеченный до неузнаваемости, когда система управления автомобиля девятилетней давности допустила сбой и направила машину по улице на скорости сто двадцать миль в час. Дженни — занимавшаяся атлетикой, танцовщица, знакомая со скоростью — отпрыгнула с дороги. Дар не смог.

Машина сбила его, закрутилась и врезалась в нее. Даже после этого она оставалась в сознании и ползла к Дару. Она сидела рядом и баюкала его на руках, когда, наконец, появились санитары.

Длинношерстный кот прополз под вращающейся дверью, задев створку распушенным хвостом. Коричневый, с белым воротником и белыми лапами. Он посмотрел на Дженни широко открытыми зелеными глазами. Потом запрыгнул на ближайшее кресло и уселся, вытянув вперед лапы, словно позировал для египетской статуи.

— Лучше этой вазе быть на своей обычной позиции, Седрик, — сказала Анна. — Если я услышу в следующие пятнадцать минут, как она разобьется, я обвиню тебя.

Кот не обращал на нее внимания, продолжая пристально смотреть на Дженни. Это создание она уже видела в столовой. И все-таки, в замечании Анны было мало смысла. Дженни вопросительно посмотрела.

— Седрик расставляет ловушки другим животным, чтобы, когда что-то идет не так, вина падала на других. Его это забавляет и радует, — нахмурилась Анна. — Но это раздражает меня.

Седрик вытянул морду вверх, не сводя взгляда с Анны. У него была замечательная шкура, громадная грива, заставлявшая вспомнить льва, и весь облик — классически кошачий. И все-таки в глазах было что-то такое, чего она никогда не видела в кошках, что-то оценивающее, что-то анализирующее.

— Доктор Причард хочет, чтобы вы взяли Сади, — сказала Анна, легко проводя рукой по голове Седрика, проходя мимо него. Она согнулась над собакой возле очага и почесала ее за ушами.

Собака. Грудь Дженни сжалась. Ей никогда не нравились собаки. Они слишком энергичны и шумны, слишком требовательны и настойчивы. Хотя эта, по всей видимости измененная, могла быть и другой.

Собака, каштановая помесь колли среднего размера, приоткрыла коричневые глаза. Глаза посмотрели на Дженни с такой глубокой печалью, что у Дженни дыхание остановилось в груди.

— У Сади был единственный щенок за год до того, как она оставила лабораторию. Она растила его медленно, заботливо, относясь к нему, как к малышу, гораздо дольше, чем обычно делают собаки. Щенка у нее забрали в шесть месяцев и продали в другую лабораторию, которая хотела проводить эксперименты по химерам второго поколения, чтобы посмотреть, как много человеческой ДНК находится в их организме. Сади с тех пор сама не своя. Скулила, выла, бросалась на дверь. Потом, когда директор больше не смог этого терпеть, он позвонил мне. Если бы я ее не забрала, он бы ее усыпил.

Анна рассказала все это бесстрастным тоном, как если бы гнев давно оставил ее эмоциональный регистр. Возможно, публика и не знает, что чувствует «Миссия Химер» по поводу отношения к химерам, но Дженни подумала, что легко понять, что чувствует сама Анна. Она, очевидно, относится к этому с ненавистью.

Дженни присела на корточки и протянула руку. Большинство собак понюхало бы пальцы, а потом лизнули их, но Сади этого не сделала. Она посмотрела на Дженни долгим печальным взглядом. Собака потеряла щенка и была несчастна. Дженни тоже потеряла ребенка и была несчастна. Какую парочку они бы представляли.

— Я… — Дженни запнулась. Она не была уверена, много ли понимает собака. — Мне эта идея не кажется хорошей.

— Сади — добрая собака, — сказала Анна. — Ее использовали только в тестах на беременность, поэтому изменения коснулись лишь репродуктивной системы. Перед тем, как отдать ее мне, все это удалили. Теперь она совершенно нормальна.

Для чего? Для человека? Или собаки тоже могут печалиться, как и люди? Дженни читала о собаках, которые оставались рядом с мертвым хозяином, охраняя тело.

— Не хочу показаться грубой, — сказала Дженни. — Но я не могу.

Она встала, и ее колени хрустнули. Как давно она занималась зарядкой в последний раз? Слишком давно. Может, будет хорошо с собакой, идущей рядом, пересекать улицу перед плохо работающими автомобилями…

Она покачала головой и отошла. Седрик стоял в своем кресле, положив лапы на спинку. Он все еще смотрел на нее.

Доктор Причард потратила всю последнюю неделю, подчеркивая, как важно завести домашнее животное. Это вернет вас назад в мир, говорила она. Вам надо заботиться о ком-то, не думая о прошлом.

Дженни расслышала мудрость, заключенную в этих словах, и поэтому зашла так далеко. Она посмотрела на Сади, которая не шевелилась. Собака, очевидно, была в депрессии.

— Доктор Причард видела Сади, прежде чем выбрать ее? — спросила Дженни.

— Нет. — Анна еще раз потрепала голову собаки, потом встала. — Она поинтересовалась историей наших пациентов и подумала, что Сади подойдет вам лучше всего.

— На самом-то деле, — сказала Дженни, удивляясь сама себе, — я предпочитаю Седрика.

Голова кота так далеко вытянулась в сторону Анны, что он чуть не потерял равновесия.

— Не думаю, что это мудро, — сказала Анна.

— Доктор Причард говорила, что мне нужна компания, и послала к вам. Она не навязывала компаньона, но дала полезные советы. Не думаю, что можно разумно объяснить симпатию. — Она посмотрела на Седрика. Он повернул к ней свою роскошную голову. Выглядело так, словно он удивился.

— Седрик, это… — начала Анна, потом ее голос замер. — Пойдемте со мной.

Она направилась к задней двери. Седрик побежав впереди, виясь под ногами у Анны, так что она запнулась. Она зацепилась локтем за язычок замка и выругалась. Седрик лизал свой бок, словно это он ударился.

— Оставайся здесь, — сказала она ему. Потом у двери подождала Дженни. Когда они вышли, Анна убедилась, что Седрик не следует за ними.

Дверь вела в аллейку с растениями, высаженными по обе стороны. Там было слишком тепло и только тогда Дженни догадалась, что это теплица. Растения выглядели здоровыми, ярко-зелеными и усыпанными листьями. Анна направилась к дальней стороне, где на закрытой двери висела надпись «Посторонним вход воспрещен». Анна открыла дверь, и их приветствовал резкий запах болезней и лекарств.

Шагнув внутрь, Дженни задержала дыхание. Стоял полумрак. Крошечные кровати, несколько клеток и нормального размера зачехленная мебель по всей комнате. В центре стоял стальной операционный стол с громадной лампой и несколько закрытых шкафов с медицинскими склянками. На всех кроватях лежали животные, некоторые метались в своих клетках.

Человек в белом халате осторожно расчесывал афганскую овчарку с громадными серыми пятнами голой кожи на голове и боках. Увидев Анну и Дженни, собака вздрогнула.

— Осмотритесь, — сказала Анна.

Дженни осмотрелась. Кошки отворачивались от ее взгляда. Попугай попытался укусить, когда она проходила мимо. Несколько крыс ощерились на нее, а одна все время бросалась на мягкую стенку своей маленькой камеры. Многие животные были в хирургических шрамах по всему выбритому телу. Один шнауцер смотрел на нее красноватыми наркотическими глазами.

— Это новые животные. Некоторых никому отдать нельзя. Некоторых мы попытаемся реабилитировать. Но все они травматизированы.

Дженни протянула палец к кролику, сидящему на подушке у спинки широкой скамьи. Кролик тонко пискнул и спрятал мордочку.

— Я начинаю понимать, — сказала она.

— Не знаю, понимаете ли, — сказала Анна. — Иногда восходит солнце, лучи падают на одно из животных, и оно сходит с ума. В другое время начнешь петь, а все животные пытаются спрятаться. Никогда не знаешь, что именно выведет их из себя, и день на день это не одно и то же.

Дженни дышала ртом. Она ненавидела этот запах, госпитальную вонь. Пять недель этот запах был частью ее жизни. Пять недель, и каждое утро она просыпалась, зная — что сработало для нее, то не помогло Дару.

Медицинская наука, говорят все, нашла способы лечить большинство болезней. Люди живут дольше, чем прежде, и более здоровой жизнью. Однако медицина не может предотвратить все смертельные случаи. И, конечно, она не может предотвратить отчаянье.

— Вы привели меня сюда не затем, чтобы рассказать, через что прошли все эти животные, — сказала Дженни. — Вы привели меня сюда из-за Седрика.

— Я держу его в доме, потому что он слишком здоров, чтобы находиться здесь. Физически здоров. Душевно — это другая история. — Анна поправила одеяльце вокруг спящего щенка. — Вы видели, как он обманул меня. Это было намеренно. Вы выразили интерес, а я уводила вас прочь. Он разозлился и захотел отомстить мне.

— Он только кот, — сказала Дженни.

— Нет, не только, — возразила Анна. — Он химера, вы не должны этого забывать. Исследователи изменили всех этих животных, иногда таким способом, что никто из нас не понимает. Я верю, что Седрик псих — буквальным образом. Я думаю, ему нравится делать другим больно просто ради удовольствия, и, мне кажется, он понимает, что делает.

— Тогда почему вы держите его с другими животными?

— Он здесь только днем и только когда я с ним. Я даже сейчас немного тревожусь, когда он там один с ними. По ночам я держу его в клетке.

Ладони Дженни стали влажными.

— Вы верите, что он псих, но вы же не знаете.

— Ему меняли мозг, — сказала Анна. — Его использовали для тестирования лекарств, которые помогают при болезни Паркинсона. Это значит, что вначале ему изменили мозг, чтобы имитировать человеческий, а потом проверяли на нем лекарства. Ни один человек после такого не выжил бы.

— Ему изменили мозг так, чтобы он мог мыслить? — спросила Дженни.

— Мы не знаем, — ответила Анна. — Вот когда все становится трудным. Мы не знаем о тьме побочных эффектов.

— Что если я все равно его хочу? Что если я скажу, что я заберу только его?

— Мне надо позвонить доктору Причард.

Дженни скрестила руки.

— Звоните.

Анна глядела на нее с удивлением.

— Хорошо, — сказала она. — Но я жутко надеюсь, что она скажет «нет».



Дженни не знала, что она ждала. Наверное, благодарности. Но не мяукающее, шипящее, плюющееся создание в носимой клетке, под углом засунутой на заднее сидение. Седрик обвил лапами проволочную дверцу и так тряс ее, словно мог открыть голой силой. Раз обернувшись, она увидела, как он лежит на спине, просунув одну лапу над щеколдой, а другую под ней. Если б он надавил как следует, дверь могла бы открыться. Но, похоже, он не мог этого сделать, одна лапа все время соскальзывала.

Она позволила машине самой добираться до дома, обратив большую часть внимания на Седрика. Но он бросался на нее, пытаясь укусить всякий раз, когда она тянулась к нему. В конце концов она решила, что целые пальцы — главная составная часть храбрости, и просто говорила с ним весь остаток пути до дома.

Анна дала кошачью еду и кедровую кровать, где Седрику спать. Она также дала совет: выделить Седрику специальную комнату только для него, лучше всего ванную, так как он уже знает, как пользоваться туалетом, и пусть он остается там, пока не привыкнет к дому. Она давала свои инструкции напряженным, скупым голосом, словно Дженни рассердила ее, поступая против ее желания.

Доктор Причард, очевидно, сказала Анне, что Дженни нуждается в вызове. Даже если дела с Седриком не пойдут, это все равно отвлечет мысли Дженни от собственных проблем.

Дело пойдет, независимо оттого, что они говорят. Она не позволит себе неудачу. Ни за что. Доктор Причард хочет, чтобы у нее появилось занятие, и оно у нее будет, даже если никто его не одобряет.

Она почти слышала, как доктор Причард описывает это при встрече. Вы не хотите успеха, Дженни, не так ли? Вы хотите доказать мне, что больше не способны на интимность, что больше не можете заботиться ни о ком, кроме себя. Поэтому, вместо того, чтобы забрать печальную и спокойную собаку, вы взяли кота, который хочет убить любого, кто находится в поле его зрения.

Наверное, доля истины в этом есть. Наверное. Она, конечно, не ощущает мощного влечения к Седрику, несмотря на то, что говорила Анне. Однако, она обратила на него внимание. Он был единственным из животных, кто вообще высказал ей крупицу симпатии, и она не была уверена, почему. Наверное, потому, что Анна, очевидным образом его не любила. Наверное, потому, что его глаза были такими выразительными, каких Дженни никогда еще не видела. Наверное, потому, что она поняла в тот самый момент, как его увидела, что он невыносимое создание, которое может доказать ее бесполезность и покончить с бессмысленной терапией раз и навсегда.

Машина заехала в гараж, и, когда выключились фары, она услышала слабое чириканье, говорящее, что домашняя система безопасности готова принять ее.

Она подняла переносную клетку, чувствуя, как она выгибается в руке. Мышцы были слабые: после несчастного случая она не занималась никакими упражнениями, кроме физической терапии. Бьющееся животное дергало клетку и выкручивало уже напряженные мышцы.

Дверь открылась, и она вошла в кухню. Это была ее любимая комната, просторная, с дубовыми шкафами и таким же дубовым столом. Несколько месяцев назад она уволила домоправительницу, не в силах выдерживать женскую болтовню. В кухне было грязно, и кислый запах двухдневного молока в чашке для завтрака заставил ее вздрогнуть. Она поставила клетку на пол из деревозаменителя и пошла к машине, чтобы забрать еду и кедровую кровать.

Ей не хотелось помещать Седрика в ванную. Это казалось негуманным. Он пришел в новый дом, и ему надо дать возможность начать все заново. Есть места, где бы она его не хотела видеть, и она может сделать так, чтобы Дом помог ей в этом. Перед тем, как она выпустит его из переноски, надо перепрограммировать компьютер, чтобы он не пускал его в спальню Дара. Спальня останется такой, как в день несчастного случая, с грязной одеждой Дара, все еще разбросанной на полу, и книгами, что они читали вместе, лежащими на столике перед кроватью. Она заходила в его комнату каждый день и смотрела на все это, как на немую укоризну своему эгоизму.

Если она закроет глаза, она снова видит все — как отпрыгивает прочь, не схватив своего ребенка, даже не подумав об этом. Думая только о себе.

Доктор Причард пыталась объяснить, что память отказывает, что память подсовывает мотивы, которых не было. Но доктора Причард не было там.

Когда Дженни вернулась в дом, она услышала, как трясется и грохочет дверца клетки. Седрик продолжал лежать на спине, борясь с замком.

— Я выпущу тебя через минуту, — сказала она. — Мне надо сначала кое-что сделать.

Она поставила еду на одну из кухонных полок и понесла кедровую постель в главную спальню. Она закрыла дверь к Дару и воспользовалась клавиатурой в холле, чтобы задать программе новые инструкции. Потом вернулась в кухню.

Седрик лежал на животе, глаза светились в темноте клетки. Дженни вспомнила, чему ее учили, и поняла, что все они — неназванные доктора из лаборатории, Анна, да и она сама — находились на неизведанной территории. Она не знает, с каким созданием находится здесь. То, что он выглядит, как кот, вовсе не значит, что он думает, как таковой.

Она села перед клеткой и открыла дверцу. Седрик выскочил и побежал быстрее любого создания, что она видела. Он пробежал через кухню и рванулся в коридор, едва она приоткрыла дверцу.

Он оставлял за собой цепочку кровавых следов. Кровь была свежей и красной.

Она взглянула на проволоку дверцы.

— Боже мой, — прошептала она. Он царапал замок, пока не повредил лапы. Анна сказала, что держит его в клетке каждую ночь, и что Дженни должна делать то же самое. Проводил ли он ночи, лежа на спине и пытаясь пользоваться лапами, словно руками, пытаясь открыть защелку, которую можно открыть только пальцами?

Она задрожала от этой мысли, потом схватила рулон туалетной бумаги и вытерла кровь. След вел через холл к запертой двери, а потом в ее спальню.

Седрик стоял перед кедровой постелью, опустив хвост и глядя на мягкие подушки. Дженни не имела представления, как долго он находится здесь. Когда она вошла, он не повернулся.

— Это твоя, — сказала она, опускаясь на не запачканный кровью кусочек ковра. — Если хочешь, можешь спать здесь вместе со мной.

Он мотнул головой в ее сторону, тем же внезапным движением, как в доме Анна, когда Дженни сказала, что заинтересовалась им. Его глаза казались шире, чем прежде. Если кот может выказывать удивление, то он его выказывал.

— Ты поранил лапы, — сказала она. — Мне надо их очистить.

Словно в ответ, он уселся и начал сам вылизывать передние лапы. Она следила за его хореографическими движениями. Подушечки лап были в крови, и в верхней части лап не хватало шерсти. Белизну пачкала засохшая коричневая кровь.

— Что ж, — сказала она, — устраивайся поудобнее. Я принесу тебе воду и еду.

Она чувствовала некую странность, разговаривая с котом, но напомнила себе, что это кот не обычный. Он, похоже, понимает ее. Он сделал паузу, пока она говорила, потом снова стал вылизываться, словно слова ее для него ничего не значили.

Он лизался шумно и напоказ. Она медленно встала, собрала грязные бумажные полотенца, засунула под мышку рулон и вернулась в кухню. Нашла тарелку, положила в нее немного кошачьей еды и поставила чашку с водой. Потом собрала грязную посуду и поставила в мойку.

Все ее тело задрожало. Через несколько мгновений она остановилась и схватилась за край раковины. Работа не требовала много физических усилий, но была такая знакомая, такая домашняя, что было больно.

Люди привыкли проходить через такое все время. Потеря любимого человека, когда в жизнь вторгается внезапная острая трагедия. Когда она была маленькой девочкой, ее дед умер от старости. Она все еще помнила его мягкую, сморщенную кожу, знаки возраста, испещрившие ладони, серебряные волосы, такие тонкие, что сквозь них просвечивала кожа.

Кроме горстки «естественников» — которые отказывались менять свою внешность, несмотря на требования моды — никто больше не позволял себе никаких ухудшений. Если какая-то часть тела начинала отказывать, от сердца до кожного покрова, ее чинили или заменяли, большей частью обходясь без хирургии. Программы физических упражнений стали подведомственны правительству благодаря страховым лоббистам, не желающим платить за проблемы, вызванные отсутствием активности. Серьезные болезни еще случались — хотя большую их часть держали под контролем, — и люди все еще временами болели простудами или гриппом или получали ранения от неумеренных упражнений. Такие вещи ожидаешь. Смерти не ждешь никогда.

Она заставила себя сделать глубокий вздох, потом плеснула водой в лицо. Голос доктора Причард звучал в ушах. Смерть ожидаема, Дженни. Мы просто не привыкли к этому. Никто не знает верхних пределов обновленного человеческого тела. Отставляя в сторону некоторые неисправимые неприятности (которые часто происходят с пожилыми, присутствовавшими здесь задолго до того, как медицинские инновации стали обычными), люди все еще бегают стометровку за десять секунд. Громадная часть человеческой популяции движется во второе десятилетие своего второго столетия совершенно не ощущая приближающийся конец жизни.

Вода капала с лица в раковину. Неожиданная причина смерти Дара, говорила ей доктор Причард, вместе с травмой собственного тела создала для нее новый мир, мир, в котором люди не живут вечно, и где силы, которые она считала присущими всегда, могут быть отняты у нее за один удар сердца. Доктор Причард как-то сказала, что по существу Дженни сражается с сутью человеческого бытия.

Она ненавидела это. Она ненавидела это все. Она больше не станет слушать никаких докторов. Может, она должна уехать, начать все снова в другом месте, где нет воспоминаний.

Хруст позади заставил ее повернуться. Седрик ел из своей чашки, наклонив голову, но с напряженным телом. Он тоже был ошибкой. Такой же ошибкой, какой была бы та жалкая собака. Она больше никого не хочет видеть в своем доме. Она не хочет, чтобы ее одиночество нарушал хоть кто-то. Она больше не хочет задумываться о чьем-то благополучии, особенно когда она совсем им не управляет.

Он пил так, словно жаждал неделю, потом сел и уставился на нее. Зеленые глаза осмотрели ее влажное лицо, еще дрожащие руки, потом обежали нуждавшуюся в уборке кухню. Казалось, он чего-то ждал, но она не знала чего, и не знала, как это узнать.

Она прошла мимо него и направилась к запертой двери, думая, что, может быть, отсидится в комнате Дара. Но когда вышла в коридор, то поняла, что ей не хочется туда идти. Вместо этого она прошла мимо в игровую.

Все было покрыто тонким слоем пыли. Обычно она говорила, чтобы Дом загружал ее e-mail в гостевую комнату и смотрела новости видео-сети в постели, когда ощущала в этом необходимость. Она сидела и смотрела новости о колониях на Луне, словно они создавались для нее. Но в этой части дома с его громадным плоским голоэкраном, с играми, она не была с тех пор, как вернулась из госпиталя.

Она утонула в кожаном кресле и немедленно включилась музыка: соната Шопена, тихая, теплая, красивая и такая успокаивающая. Она забыла про музыку. Как это получилось? Она закрыла глаза и откинулась на спинку, позволяя музыке медленно течь через себя.

Потом она почувствовала мягкое прикосновение и открыла глаза. Седрик сидел на ручке кресла, трогая ее хвостом, словно боялся, что попадет в беду. Когда он увидел, что она на него смотрит, он слегка наклонил голову. Она похлопала по коленям, но он туда не пошел.

Она снова закрыла глаза. Музыка билась и текла, словно прибой, словно страсть, и через какое-то время она почувствовала, что хвост Седрика мягко закрутился вокруг ее запястья.

Он разбудил ее посреди ночи, завывая и бегая по всему дому. Она села в постели, как раз когда он промчался прямо по ней. Задние лапы зацепили ее правую руку, поцарапав так глубоко, что она вскрикнула от боли. Но он, похоже, даже не заметил. Он мчался, словно бешеный, завывая на ходу, исчез в коридоре, потом вернулся на полной скорости.

Она включила ночник и осмотрела царапину, проходившую по всему предплечью, глубокую и кровоточащую. Болело сильно, но не сравнимо меньше, чем то, что она испытала несколько месяцев назад. Она вздохнула, выбралась из постели, и пошла в ванную, чтобы промыть и заклеить рану.

Седрик пронесся мимо еще раз, длинный коричневый хвост тащился за ним. Он мчался, словно преследуемый невидимыми демонами. Не удивительно, что Анна держала его по ночам в клетке. Он, наверное, ужасно тревожил других животных.

Но в этом доме живет только Дженни, а она не против, если ее сон прервется. Ей в любом случае всегда снится несчастный случай, то мгновение до удара, когда она повернула голову и увидела машину, мчащуюся по улице. Во сне она всегда напоминает себе: «Схвати Дара, схвати Дара». Но нигде не может найти его. А потом машина все равно врезается в них и опрокидывается набок.

Во сне все происходит не так, как она помнит. Но во снах все всегда по-другому.

Боль в руке ослабла. Она вышла из ванной и включила свет в коридоре. Седрик резко затормозил и замер.

Было похоже, словно тусклый свет коридора для него показался прожектором, осветив и освободив одновременно.

Он казался испуганным. Шерсть на загривке стояла дыбом, хвост распушен, глаза до невозможности выпучены. Она села на ковер и протянула к нему руку.

Его взгляд упал на царапину. Она тоже посмотрела, осторожно потрогала ее и сказала:

— Все в порядке. Я ее полечила.

Его маленькое тело дрожало, взгляд вернулся на ее лицо. Единственное его движение. Он оставался застывшим, припавшим к спасительному полу коридора.

Она долго сидела перед ним, протянув руку. Наконец, он вздохнул и вытянулся на коричневом ковре. Странно. То ли ее присутствие, то ли свет его успокоили. Дыхание стало ровным задолго до того, как закрылись глаза.

Она немного посидела в той же позе, наблюдая, как он спит. Даже сейчас, было не похоже, что он отдыхает. Казалось, при малейшем звуке он вскочит на ноги.

Рука затекла. Побежали мурашки. Она медленно отвела ее и растерла, думая, не поднять ли маленькое создание и отнести в кедровую постель. Но он на ней не спал, он даже не шагнул в нее. Может, она ему не нравится, а после случая с переноской ей не хотелось принуждать его делать что-то, что ему не нравится. Она дождалась, когда в руку вернулась чувствительность, потом медленно встала, стараясь не разбудить Седрика.

Она вернулась в постель, но свет в коридоре оставила.


* * *

На следующее утро, после того, как она разделила завтрак с усталым Седриком, она пошла в свой кабинет. На столе и полках громоздились бумаги. Старые, что давно надо было сдать в утиль. Дом оставлял включенной ее рабочую станцию, даже когда она не притрагивалась к ней месяцами. Эргономичное рабочее кресло больше не соответствовало ее телу. Она отодвинула его в сторону и достала деревянный стул, на котором когда-то складывала в стопочку информационные кубики.

Дверь в кабинет она оставила открытой, но Седрик внутрь не последовал. Что было хорошо. Если он понимает, что она говорит — а она все более и более уверивалась в этом — она не хотела бы, чтобы он слышал следующий разговор.

Она попросила Дом установить и набрать номер «Миссии Химер». Ответила Анна и переключилась на голо, поняв, что на линии Дженни.

— Проблемы? — спросила Анна, словно ожидала такого звонка.

Дженни надела рубашку с длинными рукавами, чтобы никто не увидел рану, нанесенную Седриком.

— Никаких. Кажется, он прекрасно устроился.

— Он еще не притерпелся к окружению, — сказала Анна. — Подождите, когда он устроится поудобнее.

Дженни проглотила свой следующий вопрос. Ей хотелось спросить, было ли коту хоть когда-то удобно, но она не хотела, чтобы отношение Анны к Седрику отравляло и дальше ее мысли.

— Его брали в дом прежде? — спросила Дженни.

— Нет, — ответила Анна. — Мы занесли его в список плохо адаптируемых. Я еще не уверена в правильности того, что вы взяли его.

Дженни игнорировала скрытый вопрос.

— Вы не можете еще раз рассказать, что с ним делали?

— Зачем? — спросила Анна.

Дженни вспомнила морду Седрика, когда он носился по комнатам в почти полной тьме. Неописуемый ужас взывал к ней. Она лежала в постели после того, как он заснул, и думала, не ощутил ли Дар такой же ужас перед тем, как погиб.

— Мне кажется, — осторожно сказала она, — некоторые его выходки объяснимы. Если я просто пойму, что с ним случилось, то я смогу лучше с ним управляться.

— Извините, но больше я ничем не могу помочь, — сказала Анна, но в голосе совсем не чувствовалось извинения.

Дженни села на стуле прямо. Она помедлила и вцепилась в стол, чтобы на голограмме не были заметны задрожавшие руки.

— На самом деле, — сказала она с той силой в голосе, которой у нее не было долгое время, — вы можете мне помочь.

Анна казалась пораженной. Большинство людей не ожидало, что Дженни, гибкая танцовщица, которую они видели на сцене, может быть такой требовательной.

— Каким образом?

— Вы можете сказать, с какой лабораторией мне разговаривать.

Анна стала качать головой еще до того, как Дженни закончила фразу.

— Лаборатории не обсуждают свои работы с посторонними.

Доктор Причард тоже предупреждала ее об этом. Некоторые организации, включая «Народ за Этическое Отношение к Природе» и «Права Христиан», в последние два десятка лет боролись за то, чтобы остановить создание химер. НЭОП считал, что химеры нарушают права животных, а Христиане верили, что нарушаются права Господа. Отдельные военизированные сторонники обеих групп поджигали лаборатории, где использовались химеры, либо освобождали химер на волю. От обеих тактик погибло больше химер, чем от лабораторных экспериментов.

— Мне не нужна их работа, — сказала Дженни. — Я просто хочу знать о Седрике. Мне кажется, я этого заслуживаю.

Анна закусила губу. Помолчав, она сказала:

— Я посмотрю, что смогу сделать, — и отключилась.

Дженни откинулась в кресле. Разговор потребовал от нее больше сил, чем она представляла. Но на короткое мгновение она почувствовала себя, как во времена руководства школой танца, когда кто-нибудь говорил ей, что это невозможно. Она смеялась над ними и говорила: «Я балетная танцовщица. Я специализируюсь в невозможном.»

Куда же делся этот подход? Он же был встроен в нее почти до костей. Когда на ней останавливался луч прожектора, она никогда не сомневалась в своих возможностях.

Она просто танцевала.

Она вздохнула и встала. Седрик сидел на пороге. Увидев ее, он убежал.


* * *

Дженни не стала его искать. Она считала, что он заслуживает уединения, если хочет его. Но в течении дня, на этот раз расположившись в комнате развлечений, чтобы послушать Седьмую Бетховена, она ожидала его прихода.

Он появился к обеду, усевшись в кресле рядом, поглядывая на стол, словно ждал, что ему подадут. Она ела среднего размера бифштекс, что пожарила сама, и жареную картошку без приправы. Бифштексы были ее едой множество вечеров, их еще тьма оставалась в морозильнике, заготовленных для вечеринки, планируемой на рождество. Их легко было готовить, и они были для нее абсолютно вредны. Прежде она никогда не принадлежала к людям, которые едят все, что захочется, считая, что медицина излечит возможные повреждения. Но теперь она сама стала такой.

Она отрезала маленький кусочек бифштекса и задумалась, положить ли его на пол, как бы она сделала для другого животного. Под конец она пошла на компромисс и положила бифштекс на стул. Седрик долго его игнорировал, потом попытался схватить его левой лапой. Когда это не удалось, он стал есть, как ел свою кошачью еду, в неудобной позе.

Кусочек кончился, он спрыгнул со стула и покинул комнату. Такое поведение, как ей показалось, совершенно не присуще котам. Кот продолжал бы просить. Седрик явно был не просто котом. Ей следует это помнить.

Он снова разбудил ее ночью своим бегом и завыванием, хотя на сей раз не поцарапал. Он старался избегать постели. Она успокоила его, включив все огни. Свет казался для него весьма важным. Днем у него не было таких приступов, только по ночам.

Она взяла его на руки, когда он замер, и положила на кедровую постель, чему он совсем не воспротивился. Она приказала Дому сделать для него ночное освещение, и он без приключений проспал до рассвета.

А она нет. После приступа она лежала без сна, раздумывая, что вызывает такое поведение, и почему он так дико дрожал, когда она взяла его на руки.

Она получила ответ через день.

Анна позвонила, сообщая, что лаборатория не желает разговаривать с ней, но один из работавших с Седриком ученых на это согласился.

Подготовленная встреча напоминала шпионский фильм конца прошлого века. Анна настояла, чтобы Дженни вначале встретилась с ней в излюбленном Анной ресторане. Оказавшись на месте, Анна дала Дженни рукописные инструкции, как найти ученого.

Указания привели ее в бетонный гараж, которому было почти сто лет, и который передали городу. Закрытая кофейня на подъездной дорожке соответствовала номеру дома на бумажке. Дженни осторожно попробовала дверь и даже удивилась, когда дверь открылась. Она проскользнула внутрь.

— Заприте изнутри, — сказал женский голос.

Дженни задвинула щеколду.

— Пройдите сюда.

Дженни прошла мимо пустых столов, мимо стальной стойки и пустых кружек, древних машин эспрессо и капуччино, от которых еще слабо пахло кофе. В заднем помещении, не видимом с улицы, горел свет. Дженни вошла внутрь.

Женщина, поджидавшая ее, была маленькая и гибкая, однако носила толстый плащ и брюки. На столе перед ней лежал лазерный пистолет. Руки покоились на рукоятке.

Дженни похолодела, но теперь было слишком поздно отступать.

— Привет, — сказала она, чувствуя, как глупо звучит слово в этом пустом месте. — Меня прислала Анна. Из «Миссии Химер». Я…

— Я вас знаю, — ответила женщина. — У меня были сезонные билеты на Портленд-балет. Много лет подряд.

Она сняла руку с оружия.

— Извините за предосторожность. Никогда не знаешь, какие типы могут заявиться.

Дженни припомнились истории о НЭОП и консервативных христианах. Их ли нападения на лаборатории привели к тому, что работники стали так предусмотрительны?

— Я Мойя, — сказала женщина.

Дженни села на единственный свободный стул.

— Зовите меня Дженни.

— Дженни, — попробовала произнести Мойя, словно примеряя новую одежду.

— Анна сказала мне, что вы работали с Седриком.

— Послушайте, — сказала Мойя, — я слышала о вас. Я сочувствую тому, что с вами случилось, но вам следует знать, что причина, по которой вы еще ходите, черт, причина, по которой вы вообще дышите, заключается в той работе, что делаем мы. Раньше вы смогли бы танцевать не дольше, чем до сорока лет, а из-за наших исследований вы танцевали дольше. Но вы закончили карьеру, чтобы заиметь ребенка, и это вам было легко, не то, что для перворожающей ваших лет пятьдесят лет назад, поэтому перед тем, как говорить об этике создания химер, вам следует вспомнить, как много полезного вы получили от них.

Дженни сделала глубокий вдох.

— Я пришла сюда не для того, чтобы вас обвинять. Я пришла узнать, что случилось с Седриком.

— Что с ним случилось? Он был в нашей лаборатории, пока не закончился эксперимент. Потом я передала его Анне в «Миссию».

— Он агрессивен, — сказал Дженни. — И у него ночные кошмары. Анна сказала, что он участвовал в эксперименте по болезни Паркинсона…

— Альцгеймера. — Мойя отвела глаза. — У массы пожилых людей в детстве была плохая медицина и питание. У них до сих пор развивается болезнь Альцгеймера. Мы можем сдерживать ее, пока им не стукнет около сотни, но с другим стилем жизни они смогли бы прожить еще лет двадцать. Какое бремя для семьи. Мы можем замедлить развитие болезни, но еще не способны остановить ее. Пока не способны.

— У Седрика была болезнь Альцгеймера?

— Нет. — Мойя вздохнула. — Седрик был контрольным экземпляром. Мы воспользовались стволовыми клетками, чтобы максимально приблизить его мозг к человеческому, а потом проверяли на нем наши самые последние лекарства. Я не могу сказать вам большего.

— Что вызывали лекарства?

— Улучшали память. Увеличивали содержание некоторых типов химических веществ. Помогали укреплять связи между разными частями мозга. Некоторые из лекарств никак не помогали. Лишь немногие оказались хорошими. Однако эти лекарства — штука рискованная. В людях они могут изменить личность. Седрик не человек, но и не совсем кот. Он стал слишком непредсказуемым, чтобы с ним работать, поэтому мы хотели его усыпить. — Мойя пожала плечами. — Мне самой такой подход не нравится.

Последнее она сказала очень тихо, и Дженни поняла, откуда именно поступают многие из животных Анны.

— Почему он стал непредсказуемым? — спросила Дженни.

— Мне не удалось его изучить, — сказала Мойя. — Он начал ненавидеть клетку и нападать на любого, кого не знал. Он вечно прятался от нас, и мы не могли его найти, пока не проходило время тестов. Он стал трудным. Я хотела оставить его для изучения, но группа решила, что он опасен.

— Сколько ему лет? — спросила Дженни.

— Около двух.

Дженни кивнула. Потом выпрямила плечи перед тем, как задать трудный вопрос, такой, который может показаться глупым.

— Вам не кажется, что он думает как человек? Я имею в виду, что у него улучшенный мозг, и что вы создали его похожим на личность?

— Я это и говорю. Прячется. Раздражительный. Не знает границы. Мне все это напоминает вышедшего из-под контроля ребенка. Но другие не желают об этом слушать. — Мойя пальцем провела по стволу оружия. — Представьте только. Если это верно, если у Седрика действительно развился человеческий мозг, то что же мы делали с ним? Мы именно так гнусны, как говорят о нас пролайферы. Мы даже хуже, чем нас представляют уроды из НЭОП. Мы — настоящие монстры.

Дженни не отвечала. Профессия танцовщицы всегда казалась до предела сухой. Элегантных решений без этических предрассудков не бывает даже при сборе пожертвований. Она не знала бы, что делать, если б ей сказали, что от ее работы выиграют миллионы людей, но чтобы сделать ее, она должна нанести непоправимый вред пятидесяти невинным.

— Вам не кажется, что Седрик может понимать человеческую речь? — спросила Дженни.

Мойя перестала трогать ствол.

— Да, но он никогда не сможет ответить вам, по крайней мере по-английски. Его рот для этого не приспособлен.

— Но он научился понимать.

— Вероятно, — сказала Мойя. — У котов словарь из двадцати одного звука и, похоже, имеется небольшой язык. Если мы случайно немного это улучшили, он, наверное, хорошо способен с вами общаться.

Эти слова некоторое время висели между ними в воздухе. Потом Дженни сказала:

— У вас есть идеи — что могло бы вызвать такие ночные страхи?

— Только предположение, — ответила Мойя. — Мы обострили его память. Вы и я, мы запоминаем только некоторые события, а он, наверное, помнит буквально все, что с ним происходило. Каждое мгновение каждого дня.

— Но чего же он так пугается? — спросила Дженни.

Мойя уставилась на нее.

— Наверное, очень страшно, когда ничего не можешь забыть, правда?

Дженни задохнулась. Она-то знала, на что это похоже. Если б она могла бы забыть несчастный случай, она забыла бы. Если б она могла забыть, как выглядел Дар на тротуаре, переломанный и раздавленный, она забыла бы. Она помнила б о нем другие вещи, просто не так сильно, как этот последний момент.

Так ли работает мысль Седрика? Всегда ли болезненное сильнее, чем приятное? Или у него было так мало приятного в жизни, что он даже не понимает, что это такое?

Мойя взяла пистолет в руки и начала вертеть.

— Знаете, что первоначально значило слово химера?

— Нет, — ответила Дженни.

— В греческой мифологии это дышащее огнем чудовище с головой льва, телом козла и хвостом змеи. Вероятно, поэтому первые биоинженеры стали так называть животных, с которыми мы экспериментируем. Когда я стала работать с химерами на втором году обучения в Орегонском государственном, я спросила у компьютера, что это значит. — Она сделала паузу и встретила взгляд Дженни. — Он дал определение: гротескный монстр.

Дженни ждала. Она не понимала, как это связано с ночными страхами Седрика.

— Гротескный монстр. — Мойя покачала головой. — Иногда я гляжу на Седрика и других животных, с которыми работала, и удивляюсь, кто же из нас настоящий монстр. Я думаю о некоторых вещах, которые сделала — и продолжаю делать — и понимаю, что не хотела бы знать правдивый ответ на этот вопрос.

— Анна считает, что мне не надо держать его. Она думает, что мне вообще не следовало его забирать.

— Анна — женщина с добрым сердцем, которая видела множество боли и смерти. — Мойя отодвинулась вместе со стулом. Стул сильно заскрипел на бетонном полу. — Она пытается лечить людей и химер. Но не понимает, что такое настоящий ущерб. Возьмем вас, к примеру. Ваши знаменитые ноги остались такими же, как и были, несмотря на переломы, причиненные автомобилем.

Дженни сидела очень тихо. Ноги заныли при упоминании. Она стиснула руки, уронив их по бокам.

— Но это не те ноги, что были у вас прежде. Ущерба не остается, но ваши ноги изменились. Они могут быть генетически похожими, их даже могут вырастить из вашей же ДНК, но это не те ноги, с которыми вы родились, и никогда такими снова не будут. Все ваши упражнения, вся тренировка мускулов, все пропало. Ваши ноги другие, и вы ничего не можете с этим поделать.

Мойя взглянула на стиснутые кулаки Дженни, потом посмотрела ей в глаза. Дженни застыла на своем стуле, словно Седрик, когда она включает свет и убирает тьму.

— Излечение — это не процесс возвращения вещей к первоначальному состоянию. Это принятие вещей такими, какие они теперь. — Мойя смущенно улыбнулась. — Иногда мне кажется, это самая большая проблема, которую мы создали своей работой. Мы создали ожидание, что все останется по-старому. Но так не будет никогда. Безразлично, как мы этого желаем. Так не будет никогда.


* * *

Выходя из кафе, Дженни чувствовала онемение, оглядываясь во все стороны, как сказала ей Мойя. Мойю тревожили снайперы; очевидно, атаки снайперов на ученых, занимающихся химерами, стали такими обычными, что о них больше не сообщали.

Но никто не стрелял в Дженни, и она прошла полквартала, пока поняла, что уходит от собственной машины. Она не думала. Мозг был чем-то занят. Словно какая-то ее часть была отрезана от целого. Она узнала это ощущение: так она чувствовала себя первые месяцы после несчастья.

Когда она наконец-то забралась в машину, то включила режим автоматического выбора дороги домой. Машина повезла ее по переулкам, вдоль реки и через знаменитые мосты Портленда. Грудь стискивало все больше, по мере того как пейзаж становился более знакомым. Пейзажем ее снов.

Она приказала машине остановиться на Бернсайде. Там она выбралась.

Ноги подкашивались. Ее одновременно поташнивало, и у нее кружилась голова. Но она шла вперед. За углом была любимая игровая площадка Дара, на котором когда-то стояла пивная. Небо было серее обычного, каким было в тот самый день.

Она остановилась на перекрестке, глядя на пустую улицу. В памяти она вовсе не была пустой. Машина — голубая с золотом, без водителя — вынырнула из-за угла, подпрыгнув на обочине, и продолжала мчаться. Одна ее нога уже была на мостовой. Дар тащил ее через дорогу.

Машина сбила обоих, и она полетела — над всем миром, прожектор остановлен на ней, мир следит — как всегда было в прыжках на сцене. Только на сцене кто-то обязательно подхватывал ее. Кто-то подхватывал, и поддерживал, и вращал ее, пока она изгибала спину, стоя на пуантах.

Но тогда никто ее не подхватил. А когда она оглянулась в этом агонизирующе долгом полете, то увидела Дара, перемолотого, поломанного, окровавленного, и поняла, что должна была взять его с собой, взять его в воздух, где было безопасно.

Там было безопасно.

А потом она приземлилась.

Дженни оперлась на краешек здания с такой сильной тошнотой, что ей пришлось глубоко дышать, чтобы удержаться. Тогда произошел второй удар, но не так, как ей запомнилось. Она летела, она приземлилась, а потом машина, вращаясь, врезалась в нее.

И все таки, она ползла к Дару.


* * *

Ей как-то удалось найти дорогу в свою машину. Она как-то доставила ее домой. Когда она вошла в дом, Седрик сидел возле двери, спиной к ней. Она подняла его и держала, как ребенка, не обращая внимания на его извивы, держала крепко. Она отнесла его в спальню и легла на постель.

Он выскользнул из рук, неуверенно постоял некоторое время, потом улегся рядом, не касаясь. Он не был ребенком. Она это знала. Он не был ребенком, и он не был котенком; он не был человеком и не был котом.

Он был, по определению, гротескным монстром.

Но только потому, что с ним такое сделали, а не потому, что он сделал с собою сам.

Они не были слишком различны, он и она. Она тоже была гротескным монстром, с дополнительными частями, с которыми она не рождалась. Их с Седриком связывало — но не потеря, как доктор Причард хотела, чтобы Дженни это связывало с собакой — но ночными ужасами, недоверием к жизни и убеждением, что жизнь идет не так, как должна.

Она погладила бок Седрика, разгладив его шкуру. Через секунду он вздохнул и придвинулся чуть ближе, повернув кошачью морду к свету.

Жизнь шла не так, как должна была идти, и ничего не могло этого изменить. Безразлично, что она делала, ничего не могло измениться с того мгновения, когда рука Дара выскользнула из ее руки. Жизнь теперь была другой. И, как Седрик, она выбиралась из глубокой тьмы.

Это заняло у нее много времени, но она, наконец, готова. Готова повернуть лицо к свету.

Перевод с английского Е. Гужов 

+ + +

НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ
Рассказ

Kristine Kathryn Rusch. Good Wishes. 1993.


Энн наконец взялась разбирать оставшиеся после мужа вещи. Вот она сидит, солнечный свет льется на нее изо всех трех окон. Воспоминания, как дети, толпятся вокруг. Мягкий ковер. Тихий дом. Ее. Теперь только ее.

А у одежды еще запах мужа: легкий дымок курительной трубки, смешанный с его неповторимым ароматом. Уже несколько месяцев, как он ушел из жизни, а она по-прежнему частенько сидит в кресле, завернувшись в его любимый свитер, — покуда и тот не пропитается запахом ее кожи. Не стало его присутствия, нет его гулкого голоса, его постоянного вмешательства. Постепенно чувство утраты затихло, заглушаемое безликим одиночеством, и лишь теперь она собралась с силами спокойно рассмотреть минувшее.

Вещи разложены на несколько кучек: семейные реликвии, ее подарки и прочая всячина. Когда-нибудь и ее дети совершат подобный ритуал, но они вспомнят другое. Перед ними предстанет не многослойный срез сорокалетнего опыта совместной жизни, а странные следы былой эпохи, которую им не суждено никогда понять до конца. Она хранила кое-что из вещей матери: любовные письма (никогда прежде о них не упоминалось); фото юной супружеской пары (молодые лица супругов она узнала потом в собственных детях); какие-то сломанные вещи, осколки — ничего ей не говорящие, но для ее матери значившие достаточно много, чтобы их хранить.

Полуденное солнце сильно печет, лицо покрывает испарина. Энн смахивает капельки влаги и наверняка пачкается пылью. Но теперь это не важно. Смотреть некому, некому подтрунить, некому спросить, как она провела день. С облегчением она отодвигает всякие шкатулки и коробочки — обошлось почти без рыданий — и тут обнаруживает свадебную шкатулку.

От одного только ее вида замирает сердце, как оно падало и замирало всякий раз, когда она закутывалась в свитер мужа. Как это все случилось?.. Приходят воспоминания: горячий полдень, такой же как сейчас, женский голосок в трубке, почти визг: «Он сказал, он меня любит», и приступ ярости, абсолютно убийственного гнева — в бешенстве она бросает трубку на рычаг, зовет мужа в спальню и учительским тоном отчитывает, отчитывает.

Когда он уходил часом позже, оба они были в слезах. В комнате еще раздавалось эхо оправданий («Да разве стала бы она переходить к активным действиям, будь у нее хоть один шанс?»), Энн выхватила свадебную шкатулку из своего шкафчика, где та хранилась, как тайно лелеемая надежда, и не глядя, запихнула ее где-то в кабинете мужа, хороня тут навсегда.

До этой минуты.



Двумя днями ранее в доме гостила внучка, Кэтрин Энн. Бабушка любила визиты Кэтрин Энн — задорной, неукротимой и жизнерадостной девушки. И в этот раз Кэтрин Энн распахнула входную дверь и с порога прокричала:

— Ба! — с таким же напором в голосе, что бывал обычно у деда.

Энн вышла из кухни, вытирая руки о мокрое полотенце. Она только что закончила готовить блюдо, которое наверняка не понравилось бы ее мужу: вафельную рисовую запеканку с грецкими орехами и финиками. В последние месяцы она стала готовить какую-то новую еду и обнаружила, что она ей больше по вкусу, чем блюда времен замужества.

— Ба, — глаза Кэтрин Энн сияют, щеки пылают, — есть новости!

Она сбрасывает пальто, и оно летит на любимое кресло бабушки.

Энн кладет полотенце на стол, улыбаясь этой бьющей через край жизненной энергии, спрашивая себя, неужели она сама когда-то тоже ощущала такой постоянный прилив жизненных сил и радости.

— Ты выглядишь слишком возбужденной, чтобы просить тебя присесть, — говорит Энн внучке, — так что рассказывай.

— Джеф предложил выйти за него замуж.

— И?..

— Конечно же я сказала «да», ты еще спрашиваешь, глупенькая!

Энн застыла, разом потеряв радостный настрой.

— А как же школа?

— Почти уже кончила. Все заметано. Мы любим друг друга, ба.

Энн собиралась было сказать то, что положено говорить в таких случаях бабушкам, вроде: «Я знаю, лапушка, с твоей стороны это искреннее чувство», но слова не шли. Вместо этого из глаз потекли слезы, иг к ужасу своему, она тихо всхлипнула.

В ту же секунду руки Кэтрин обвились вокруг шеи, пахнуло свежим теплом молодой женщины, которую Энн, казалось, вчера только качала на руках.

— Ну же, ба, — проговорила Кэтрин Энн, — все в порядке. Я уверена, деда там уже все знает и радуется за меня.

Энн кивнула, пытаясь пересилить слезы и объяснить внучке, какие чувства на самом деле ее обуревают.

Чуть отстранившись, Кэтрин Энн отерла слезы с бабушкиных щек.

— И мы будем счастливы, вот увидишь. Обязательно будем счастливы, как вы с дедом.

Энн беззвучно глотала воздух, не в силах удержаться от ответа, надеясь только, что прозвучит он радостным тоном, несмотря на смысл, вложенный в слова:

— О дорогая, — выговорила она, — надеюсь, вы будете счастливее.



Пожалуй, думается ей, в эту комнату сейчас ее как раз и привело желание вновь прикоснуться к счастью тех лет, когда ей было столько же, сколько сейчас Кэтрин Энн. Ее любил мужчина. С миром было все в порядке. В двадцать один год ее предназначение исполнилось.

Она тихо улыбается, но рука, протянутая к шкатулке, дрожит. Глянцевая картонная крышка прохладна, урожай воспоминаний созрел, настала пора собирать. Надо потянуть за клапан… слышится шуршание картона о картон. Шкатулка открывается, распространяя запах ладана и роз. Рука, запущенная наугад, что-нибудь отыщет — вот и сюрприз.

Пальцы легли на книгу в матерчатом переплете. Улыбнувшись, она достает ее. Да, это Флосси, подруга (что-то сталось с ней потом?), подарила им эту книгу-альбом с фотографиями и открытками. Энн открыла первую страничку и увидела себя очень юной, прильнувшей к руке такого же молодого мужчины — их первое свидание. И закрыла альбом.

Не такие воспоминания ей сейчас нужны. Она хочет именно прочувствовать, увидеть, где здесь кроется ее жизнь, а не судить о прожитых годах с позиции безгрешного родителя. Придвигает шкатулку и удивляется ее весу. Взору открывается букетик из сухих роз и гвоздик, гостевая книга, приглашения, салфетки, фужеры для шампанского. Слева, в углу, еще одна коробочка, поменьше, приглушенного красного цвета. С тем самым подарком.

Откинувшись назад, Энн присела на пятки и застыла в этой японской позе. Так вот ради чего была открыта свадебная шкатулка, вот почему она и была запрятана так далеко. Подарка, хранящегося в ней, муж не видел никогда, поскольку предназначался он ей, и только ей. Коробочка извлекается на свет, пора ее открыть.

Оберточная бумага падает на колени, обтянутые джинсами. В руках Энн оказывается маленький шарик, внутри сверкают сапфировыми искорками сотни кристалликов. На шарике есть дымчатый плоский ободок. Если легонько надавить на ободок, шарик раскроется, и сапфиры высыплются на ладонь. Слова старушки-дарительницы отчетливо звучат в памяти, будто только что сказанные: «Любое твое желание исполнится. Можно изменить все, что захочешь. Запомни мой зарок: когда дела пойдут плохо, возьми шарик и все исправь».

Однажды после сильного скандала Энн взяла шарик в руки и долго-долго вглядывалась в него, в конце концов решив для себя не верить больше в такую несусветицу. Затем убрала с глаз долой и этот шарик, и всю свадебную коробку, намеренно вычеркнув из памяти все, что с ней связано.

Но сейчас ладонь крепко сжимает шарик. Так что же изменить? Воскресить мужа? Бессмысленно. Он не найдет жену прежней. Слишком много пережито после его смерти, и Энн уже стала другой. И у этой женщины нет уверенности, что им нужно встретиться вновь. Разбогатеть? Но сейчас она ни в чем не чувствует себя обделенной.

Только молодость ушла навсегда. Может, ей хочется новых горизонтов, тех возможностей, которыми пренебрегает Кэтрин Энн?

Если бы в свое время Энн вообще не вышла замуж, она, наверное, продолжила бы работу в универмаге. Она собиралась стать дилером-оптовиком — она была достаточно обаятельна, любила элегантно одеваться и разбиралась в одежде, да и во всем остальном неплохо подходила для такой работы. Но муж запретил ей работать, и после того, как он раз десять порвал на кусочки ее платежную ведомость, она в конце концов смирилась и послушалась его.

Шарик раскрыт, сапфировые кристаллики кажутся теплыми в ее ладони. Если она пожелает никогда не выходить замуж, то сохранится ли память о прожитом? Или же Энн просто появится в другой жизни, в другом доме и ничего больше не будет помнить о теперешнем? От нервного напряжения пальцы сдавили кристаллик, ее бросило в жар, по рукам пробежала дрожь. Не знаю…

«Ты должна быть уверена, точно знать, чего хочешь», — так говорила старушка, но Энн никак не может выбрать. И тут ее охватывает и кружит, кружит немыслимая сила, могучая энергия, существования которой она никогда не допускала.

Остановка. Шарик все еще прижат к сердцу, Энн стоит на знакомой улице, залитой теплым летним утренним солнцем. Ночью была гроза, очистившая воздух. Отовсюду веет свежей влагой недавнего дождя. Автомобили сорокалетней давности кажутся неожиданно большими, а дома вроде стали меньше, чем она помнит. Сама она стоит на тротуаре и заглядывает в окно спальни, где находится тоже она, только еще молодая: готовится вступить в день, который считает самым важным в своей жизни.

Она застывает под окном, накатывают воспоминания…



…Горячие мамины щипцы для завивки в ее пальчиках. Энн откладывает их и пристально всматривается в слегка волнистую поверхность зеркала. Ничего волшебного за ночь не произошло. Она не стала прекрасной просто от того, что собралась замуж.

Замуж. Она обхватила себя руками, мягкое шелковое касание лифчика показалось вдруг странным. Энн посмотрела на белое платье, раскинутое по кровати, туфли с высокими каблуками (на них ушел весь недельный заработок), вуаль, что будет закрывать лицо, пока Скотт не поцелует ее.

Замуж. Но сейчас еще можно отказаться. Отец, конечно, расстроится, но она останется свободной. Сможет продолжить свою собственную жизнь — и умереть старой и нелюбимой в каком-нибудь госпитале или приюте. Скотт любит ее, И она любит его. Весь мир будет вращаться вокруг них, пока они любят друг друга.

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. А она думала, родители где-то бегают, отдают последние распоряжения.

— Войдите, — говорит Энн.

В дверях стояла старушка — пожилая бедная женщина в хлопчатобумажных брюках и белой блузке. В руках она держала прозрачный шарик.

— Кто вы? — спросила Энн.

— Я пришла со свадебным подарком для тебя, Энн, — ответила пожилая женщина и положила перед ней шарик. — Чаша добрых пожеланий. Замужество — нечто большее, чем сердечки и цветы, чем прелестная свадебная церемония. Замужество — на всю жизнь. А люди меняются, и любовь умирает…

— Кто вы? — повторила Энн, сердце ее заколотилось. Она бы закричала, стоило женщине сделать еще хоть шаг.

— Но тут заключена сила, способная все исправить. Ты должна знать, чего хочешь, а поняв это, ты сможешь загадать любое желание. Можно изменить все, что угодно. Вот мой наказ тебе: когда дела пойдут плохо, возьми шарик и все исправь. — Старушка улыбнулась. — И запомни. Быть замужем — это еще не все в жизни. Твоя жизнь имеет собственную ценность.

Тут старушка попятилась и вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Энн быстро подбежала к двери и рывком распахнула ее, но женщина исчезла. Энн выглянула из окна прихожей — никого.

Пришлось вернуться в комнату, и, конечно, шарик оказался в руках. Теплый стеклянный шарик и сотни сапфировых кристалликов внутри. Рука нащупала ободок на гладкой поверхности шарика в том месте, где соединялись крышечка и донышко.

— Мы любим друг друга, — твердо и решительно сказала она, будто странная дарительница была все еще здесь. — И всегда будем любить.



Энн стоит на улице с шариком в руках и смотрит на старый любимый дом, который ей после смерти родителей пришлось продать. Теперь-то она понимает, что произошло, и улыбается себе — молодой. Конечно же, старушка. Что бы сказала молодая девушка, знай она, что эта пожилая дама будет потом каждый день кивать ей из зеркала?

Все еще поглаживая шарик, она вспоминает, как рассердилась тогда, в то утро, и в какое приходила негодование каждый раз, когда впоследствии доводилось притрагиваться к нежданному подарку. Энн и думать не хотела, что ей придется что-то менять в своей жизни. И так и не стала. Жила общей с мужем жизнью, в горе и радости, в бедности и достатке, пока смерть не разлучила их…

И ей вспоминается Скотт, словно въяве — его сияющее, обращенное к ней лицо, когда они выходили из церкви после венчания; восхищение во взоре, когда он держал на руках их новорожденную дочь; гордость в каждом движении во время игр с их внучкой. А эти ночи — они еще хихикали в постели, как подростки, а их собственные дети-подростки давно уже спали крепким сном. Да, он обижал ее и выставлял неприемлемые условия. Но то же самое она может сказать и о себе.

Отказалась переехать, когда ему предложили более высокооплачиваемую должность. Холодно отсылала из спальни за возвращение домой на час позже. Не давала побыть одному, без нее, с друзьями.

Их обоюдный выбор. Их совместный выбор.

За три дня до смерти Скотт шепнул, держа ее руку в своей: «Энни, я всегда любил тебя».

Пальцы судорожно сжимаются, еще немного — и шарик сломается «Скотти, — шепчет она в ответ, — я тоже люблю тебя».

Открывается дверь в доме напротив, и сосед (она никак не может вспомнить его имени) недоуменно оглядывает ее с головы до ног. Выбор приходится делать прямо сейчас, без промедления Отступись она, обретет ли ее молодое «я» ту веру и ярость, что дадут ей силы пережить трудные годы? Ей всю жизнь помнились встреча с той старушкой-дарительницей и те показавшиеся зловещими слова, что Энн услышала в день свадьбы.

Но надо ли вновь класть начало тому, что она помнит всем своим существом?

Энн медленно бредет по полузабытой аллейке, которая ведет в дом ее детства.



Оставив недоумевающую себя-невесту за дверью, Энн тратит один сапфирик, чтобы вернуться обратно, на сорок лет вперед. Комната сначала исчезает в вихре, потом медленно проступают очертания охотничьих трофеев Скотта на книжных полках, разбросанная по полу одежда. Энн по-прежнему сжимает в руках шарик.

Она озадаченно смотрит на сапфировые огоньки и тут понимает: можно получить волшебный дар, лишь одарив им саму себя. А она только что преподнесла свой подарок. Теперь на душе покойно как никогда.

Энн достает из свадебной шкатулки желтоватую от времени подарочную оберточную бумагу. Узор устарел лет на сорок, но бумага еще бодро похрустывает и источает аромат розовых лепестков. Энн берет ножницы и ленту со стола и опять опускается на колени. Ловко, руками, что всю жизнь готовили подарки, она заворачивает шарик и коробочку в старинную бумагу. На подарочном ярлычке — чудесным образом никем не заполненном — она пишет:

«Кэтрин Энн.

Миллион наилучших пожеланий к твоей свадьбе».

Завернутый подарок будет вручен Кэтрин Энн в следующий ее приход вместе с объяснением, что любовь — это еще не все. Любовь заканчивается разлукой, будь то смерть или развод, поэтому главное — чтобы отпущенное время жизни вашей делалось совместным и тем длилось.

И чтобы не забываться ложью.

Перевод с английского В. Герасименко.

+ + +



Примечания

1

Счет в банке, па котором блокируются средства за покупку товара в качестве гарантии завершения товарообменной операции. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Достоинство (англ.).

(обратно)

3

Имеется в виду дайвинг в обломках кораблекрушения от англ. wreck — авария, крушение. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

4

Установление очередности оказания помощи раненым или пострадавшим с целью максимизировать количество выживающих.

(обратно)

5

Имеется в виду так называемая «технология невидимости», когда самолеты, а теперь и корабли, нельзя засечь ни локаторами, ни радарами.

(обратно)

6

Популярный в США фантастический радиоспектакль. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

7

Персонаж американского фантастического фильма 60-х годов XX века.

(обратно)

8

Франчайзинг (англ. franchise, «лицензия», «привилегия»), франшиза (фр. franchise — льгота, привилегия), коммерческая концессия — вид отношений между рыночными субъектами, когда одна сторона (франчайзер) передаёт другой стороне (франчайзи) за плату (роялти) право на определённый вид бизнеса.

(обратно)

9

Эту строчку из поэмы Александра Поупа «Опыт о критике» цитирует брандмейстер Битти в романе Рэя Брэдбери «451ºпо Фаренгейту», перевод Т. Шинкарь. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

10

«Каштаны» — Ohio State Buckeyes — здесь название баскетбольной команды Университета Огайо.

(обратно)

11

Скаут — в профессиональном спорте — агент команды, в задачи которого входят поиск и вербовка перспективных спортсменов.

(обратно)

12

«Позвольте мне рассказать об очень богатых. Они не похожи на нас с вами…» — слова из рассказа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Богатый мальчик».

(обратно)

13

Самое кровопролитное сражение в ходе гражданской войны в США. Произошло 1–3 июля 1863 г. в штате Пенсильвания.

(обратно)

14

Индепенденс-холл — здание в Филадельфии; место, где была утверждена Декларация независимости.

(обратно)

15

Ведущий игрок команды а американском футболе.

(обратно)

16

Название можно перевести как «Источник жизни пожилого человека». (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

17

Килрой — герой американских граффити. По некоторым данным — реально существовавшее лицо. На граффити обычно изображены лысина, глаза и длинный нос, выглядывающие через стену.

(обратно)

18

Висячий автомобильный мост через р. Гудзон. Соединяет Нью-Йорк с г. Форт-Ли, штат Нью-Джерси

(обратно)

19

Беллетризованные воспоминания о Париже 20-х годов (1964 г.).

(обратно)

20

Небольшой городок в штате Пенсильвания, где 19 ноября 1863 года при открытии военного кладбища президент А. Линкольн произнес знаменитую речь.

(обратно)

21

Образованное от сокращения «ФБР» словечко может означать «слабак», «хиляк».

(обратно)

22

Влад Третий — валашский князь по прозвищу Сажатель-на-кол, исторический прототип графа Дракулы.

(обратно)

23

Дэшил Хеммет (1894–1961) — американский писатель, широко известен как автор детективных произведений. Один из первых представителей этого жанра, рассматривавших преступление как социальную проблему. Сменил много профессий, работал в частном сыскном бюро Пинкертона. Первая книга — «Кровавая жатва» — вышла в 1926 году. Этот роман и другие известные произведения писателя — «Мальтийский сокол», «Стеклянный ключ», «Худой человек» изданы на русском языке.

(обратно)

24

Гарри Трумэн (1884–1972) — 33-й президент США (после смерти президента Ф. Рузвельта) от Демократической партии. Один из инициаторов политики «холодной войны».

(обратно)

25

Джон Эдгар Гувер (1895–1972) — директор Федерального бюро расследований (ФБР) в США с 1924 года.

(обратно)

26

Франклин Делано Рузвельт (1882–1945) — 32-й президент США (с 1933 г.) от Демократической партии. Четыре раза избирался на этот срок. Провел ряд реформ «Нового курса».

(обратно)

27

Гражданская война в Испании — июль 1936 — март 1939. Завершилась установлением фашистской диктатуры генерала Франко.

(обратно)

28

Ник и Нора Чарльз — главные герои романа Дэшила Хеммета «Худой человек».

(обратно)

29

«Хрустальная ночь» — погром в ночь на 9 ноября 1938 года, послуживший началом массового уничтожения евреев в фашистской Германии.

(обратно)

30

Алеутские острова — на севере Тихого океана (США, штат Аляска). Около 25 действующих вулканов, луга и горные тундры.

(обратно)

31

Элджер Хисс — известный государственный деятель в администрации Трумэна.

(обратно)

32

Джорджтаун — один из самых престижных районов Вашингтона.

(обратно)

33

Томас Джефферсон (1743–1826) — американский просветитель, идеолог буржуазно-демократического направления в период Войны за независимость в Северной Америке (1775–1783), автор проекта Декларации независимости США, 3-й президент США (1801–1809).

(обратно)

Оглавление

  • Кристин Кэтрин РАШ МАСТЕР ВОЗВРАЩЕНИЙ _____________ Повести. Рассказы
  • МАСТЕР ВОЗВРАЩЕНИЙ Повесть
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  • НЫРНУТЬ В КРУШЕНИЕ Повесть
  • КОМНАТА ЗАТЕРЯННЫХ ДУШ Повесть
  • ВОЗВРАЩЕНИЕ "АПОЛЛОНА-8" Повесть
  •   Часть первая 2007
  •   Часть вторая 2018
  •   Часть третья 2020
  •   Часть четвертая 2068
  • СОВЕТ УБИЙЦЫ Повесть
  • НЕВОЗМОЖНЫЕ Рассказ
  • ДЕНЬ КРАСНЫХ ПИСЕМ Рассказ
  • СИНИЕРСОРС Рассказ
  • ШЕСТНАДЦАТОЕ ИЮНЯ У АННЫ Рассказ
  • АГЕНТЫ Рассказ
  • ВЗРЫВНЫЕ ВОРОНКИ Рассказ
  • СВЯТЫЕ ГРЕШНИКИ Рассказ
  • ХИМЕРА Рассказ
  • НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ Рассказ