Демон (fb2)

- Демон (пер. Лев Дымов) 903K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк Олден

Марк Олден
Демон

Пролог

Они

ОНИ — демон или злой дух по-японски. В буддистских легендах он предстает в виде чудовища с рогами, огромной пастью и клыками, обладает огромной физической силой. Это слово обозначает также что-либо скрытое или невидимое, что вредит людям или убивает их.

Глава 1

Франция

Август

Виктор Полтава выполз из своего укрытия перед рассветом. Шесть часов тьмы до предела обострили его ночное видение, столь нужное для этой миссии. Он хорошо работал в темноте.

Полтава находился сейчас на коневодческой ферме в зеленой долине к югу от морского курорта Довиль. Обученный подолгу лежать без движения, он скрывался под досками пола на сеновале конюшни — глаза под опущенным капюшоном, во рту тряпка, чтобы не выдал случайный звук во время сна. Питался он тем, что лежало в карманах: рисовые лепешки, сушеный чернослив и самые нежные части сосны. Жажду утолял, жуя семена кунжута.

Прошлым вечером до него доносились голоса конюхов снизу, они обихаживали кобылиц и жеребцов, переговариваясь на французском. Этот язык напоминал Полтаве Россию, где его и других иностранцев учили террористической тактике в ГРУ, советской военной разведке. Ближайшим другом у него тогда был франкоязычный африканец из Заира, парень с прекрасными связями на московском черном рынке и пристрастием к русским девочкам-подросткам.

Виктор Полтава приобрел также некоторые навыки в тренировочных лагерях на Кубе, в Северном Йемене, Ливане и Ливии. Но самому важному он научился в Азии, почерпнул в бессмертных мыслях Сунь Цзы, китайского военного стратега, который жил 2500 лет назад. Писания Сунь Цзы сделали его неистовым в достижении цели, умелым в применении насилия и обмана.

Полтава всегда хладнокровно встречал опасность, но приезд во Францию сейчас был связан с повышенным риском. Он знал, что в Интерполе выписан ордер на его арест. А семья Молсхейм назначила вознаграждение в два миллиона франков за его поимку.

Восемь месяцев назад он убил графа Молсхейма в садах Тюильри, потом разделался и с информатором, который пытался выдать его парижской полиции. Этот информатор, член Организации освобождения Палестины и бывший товарищ, хотел получить вознаграждение и еще некоторые льготы для сидящего в тюрьме любовника. Ну что ж, раз у предательства палестинца было две причины, Полтава решил убить его дважды.

Он прибил каффие, арабский головной убор, гвоздями к черепу информатора, гвозди специально взял короткие, чтобы тот мучился подольше. Затем сцепил палестинцу руки наручниками за спиной, привязал один конец проволоки к наручникам, а другой — к его яичкам. Извиваясь от боли, информатор натягивал проволоку. За несколько минут он яички себе отрезал.

* * *

В справке по Довилю, которую заблаговременно предоставили Полтаве, говорилось, что это нечто вроде северного Сен-Тропеза, самый элегантный курорт подобного рода в северной Европе, место игр для богатых и знаменитых со всего континента. Из своих замков и пентхаусов съезжались они сюда на сезон лошадиных бегов, привлекавший также лучших жокеев и тренеров со всего света. Устраивались в Довиле и распродажи годовалых жеребят, роскошные приемы, матчи поло, азартные игры в казино. Место совсем не во вкусе Полтавы.

Он осмотрел по приезде белое казино с длинными балюстрадами и гавань, где стояли десятки яхт — ему вспомнились времена, когда эти проявления «буржуйства» вызвали бы у него ярость. Такие реакции были у него в марксистский период. Теперь же никаких социальных чувств Полтава не испытывал. Хватит с него слепого послушания чужой политике. Он уже не живет в круге, который очертили для него другие.

Скрывая лицо за дымчатым визором мотоциклетного шлема, он улыбался довильским отелям, теннисным кортам и прогулочной дорожке в милю длиной, не чувствуя ни отвращения, ни восхищения, чувствуя только безразличие. Потом он завел ударом ноги свой мотоцикл и выехал из города по каменному мосту, построенному викингами грабителями тысячу лет назад — направляясь к коневодческой ферме, он еще раз напомнил себе, что, за исключением Сунь Цзы, вся философия — чушь.

Он приехал во Францию, чтобы похитить японку, сбежавшую от мужа. Следовало наказать и ее, и мужчину, который ей помог. Наказать так, чтобы запомнилось. Звали ее Ханако, она была молодая и красивая. Шесть месяцев назад Ханако убежала с Тайваня, где сопровождала мужа в деловой поездке, и сейчас считала, что она в безопасности. Глупая женщина.

Для особых ситуаций существует особая тактика, писал Сунь Цзы. Когда это возможно, побеждай, навязывая врагу свою волю или ломая его дух. Не обязательно убивать. Напади на ум врага. Лиши его воли к сопротивлению.

Лишить Ханако воли к сопротивлению.

Она находилась в шестидесяти ярдах от конюшен, в поместном доме четырнадцатого века, окруженном высокими живыми изгородями и расположенном меж двух искусственных озер. Дом, однако же, охранялся периметровыми сигнализаторами — на дверях и окнах первого этажа. Кроме того, охрану несли два человека с автоматами «Узи» и доберманами. Еще два человека и один доберман патрулировали у конюшни, где прятался Полтава.

Конечно, он мог выбрать и пустую конюшню, их было две. Но та, что с лошадьми, стояла ближе всего к дому. И генератору.

Коневодческая ферма принадлежала Сержу Кутэну, богатому французу сорока четырех лет, он владел самой большой в стране сетью магазинов, продававших компьютеры, а также контрольным пакетом акций в компании, которая строила торговые центры американского типа в Азии. Охрану он поставил для того, чтобы уберечь коллекцию древних гобеленов — и первоклассного, бесценного жеребенка с безукоризненной родословной.

Ханако была сейчас любовницей Кутэна. Вчера они вдвоем покинули его дом в Париже и приехали в Довиль, собираясь присутствовать завтра вечером на обеде в роскошном отеле «Нормандец» — чествовали американского жокея, одного из тех, кто собирался на бега. Этот жокей выступал во Франции уже давно, одержал сотню побед, и Кутэн рассчитывал использовать его в рекламе своих магазинов.

Пользуясь дневной суетою, Полтава сумел проникнуть в конюшню никем не замеченным. А вот ночью такого прикрытия нет, да и охрана будет внимательнее. Самой большой опасностью был теплый ветер с Атлантического океана, он мог донести его запах доберманам. Внутри конюшни все забивали запахи лошадей.

Виктору Полтаве было тридцать лет — широкоплечий мужчина с бочкообразной грудью, крашеными черными волосами, зачесанными вперед, чтобы скрыть шрамы от пластических операций на висках и лбу. Он родился у русского отца и японской матери и от природы был по-животному свиреп, свирепость свою он даже не пытался изжить. Вместо того он лишь ею и руководствовался в своих отношениях с миром. Полтава прекрасно владел оружием, взрывчаткой и приемами боя без оружия. Но только стратегия Сунь Цзы, стратегия маневра, движения, битвы и шпионажа сделали его наемным убийцей мирового класса.

Похищение японки являлось первым этапом миссии, которая должна была повести его в Англию, Америку, затем обратно в Азию. За эту миссию, очень сложную и рискованную, он потребовал и получил вперед пять миллионов долларов.

Полтава давно уяснил, что сегодняшний друг — это завтрашний враг, поэтому никому не доверял. Он всегда работал один.

* * *

Полтава был совершенно невидим в темноте сеновала. Он сливался с ночью, ибо одежда на нем была красновато-черная: куртка, брюки и капюшон с прорезями для глаз. Черные мягкие туфли, подбитые войлоком, позволяли ему двигаться бесшумно. Необходимые припасы он носил в черной чресплечной сумке и в карманах брюк и куртки.

Сидя на корточках рядом со своим убежищем, он достал из сумки черные кожаные перчатки и надел.

Потом прислушался.

Слушал он ушами и умом.

В ячменном поле за домом ухала сова, ветер шелестел дубами у подъездной дорожки, охранник мочился у двери в конюшне и насвистывал что-то. У второго охранника потрескивало радио, он приостановился у однокомнатного каменного коттеджа, расположенного позади конюшни. В коттедже хранились все записи о лошадях, он служил также конторой. От него было всего пятнадцать футов до генератора, снабжавшего ферму электричеством.

Под сеновалом огромная лошадь, першерон, прислонилась к стене стойла, затрещали доски. Крыса испуганно метнулась от ясель с зерном. А в стойле напротив Полтавы новорожденный жеребенок пытался встать на слабые ножки.

Пусть твоя тактика будет как вода, писал Сунь Цзы, ибо если вода стремится с возвышенных мест вниз, то и боец должен избегать силы противника и наносить удары в слабое место. Тот боец непобедим, кто строит свою тактику с учетом особенностей врага.

Полтава подошел к краю сеновала, спустился по деревянной лестнице. Ночное зрение было у него чрезвычайное: в полной темноте конюшни он мог бы прочитать мелкий шрифт.

Бесшумно ступая по пахнущему навозом полу, он подошел к стойлу с жеребенком и его матерью, ощупал петли на дверце стойла. Затем вытащил из сумки маленькую плоскую баночку, поднес ее к петлям и сжал. Когда петли были хорошо смазаны, он убрал баночку в сумку и открыл дверь. Петли не скрипели.

Кобыла спала, лежа на правом боку, задом к Полтаве. А жеребенок сидел рядом с матерью и смотрел на него. Убийца вошел в стойло и сразу присел на пятках в мягкой соломе, замер, прислушиваясь, дышал он неглубоко и бесшумно. Смотрел в глаза жеребенку. Жалкое существо, подумал Полтава. Больше похож на высокую худую собаку с белыми щиколотками и белой полосой на лбу. Доверчивый. Тянет голову на длинной шее поближе к убийце.

Полтава оставался неподвижен. Нет смысла беспокоить мать. Пока не нужно.

Кобыла дышала тяжело и неровно. Беременность у нее протекала с осложнениями, роды тоже. Жаль.

Полтава очень медленно достал из кармана куртки кусок сахара. Протянул его жеребенку.

Тот потянул носом, потом раздвинул губы и аккуратно взял сахар.

Полтава протянул второй кусок. Теперь жеребенок и обнюхивать не стал. Сразу потянулся за куском и даже позволил Полтаве погладить себя по носу. С третьим куском Полтава приблизился к нему вплотную.

Убийца чуть приподнялся и мягко обнял новорожденного жеребенка обеими руками за шею, чувствуя его теплоту, тонкие косточки, чувствуя, как жеребенок доверяет ему и расслабляется. Сила у Полтавы была ужасающая. Он сделал вдох, расправляя свою огромную грудь, и одним движением сломал жеребенку шею.

Кобыла подняла голову и огляделась.

Схватив мертвого жеребенка за лодыжку, Полтава вытащил его из стойла и запер дверь. Потом, с жеребенком уже на руках, пошел к выходу из конюшни. Позади него кобыла поднялась на ноги и бросилась вперед — головой на дверь стойла.

Полтава, сняв уздечку с дверного крючка, плотно обмотал ее вокруг шеи жеребенка и повесил животное на этот же крючок. Затем пробежал вдоль конюшни до соединительной двери в офис. Она никогда не запиралась. И петли его сейчас уже не беспокоили. Кобыла вела себя так, как и должна была себя вести. Она била копытами в дверцу стойла, шум получался жуткий.

Полтава вошел в темный коттедж, закрыл за собой дверь, потом опустился животом на голый деревянный пол и заполз за стол — только тогда он огляделся по сторонам.

Комната была маленькая, с низким потолком, освещалась лишь полоской лунного света из единственного окна. Обстановка весьма скудная: два стола, деревянные складные кресла, картотечные шкафчики и обшарпанный холодильник. На стенах черно-белые фотографии беговых лошадей с их владельцами, жокеями, тренерами. Полтава с интересом вдохнул запах бензина, на котором работал генератор в соседнем помещении.

Он потянул за пряжку ремня, она поддалась и у него в руке оказался нож с трехдюймовым лезвием из высокоуглеродистой нержавеющей стали. Поднявшись с пола, он потянулся через стол и перерезал телефонные провода наружу и к главному зданию. Подполз ко второму столу, обрезал провода там, лег на пол и подкатился к стенному шкафу.

Он замер, услышал второго охранника, рядом с окном, тот поправлял поводок добермана. Полтава не мог ждать, когда охранник отойдет; он смазал петли на двери шкафа, вполз туда и закрыл дверь. Внутри он отодвинул в сторону одежду — комбинезоны, плащ, рабочие рубашки — и потянулся к щиту с пробками. Открыл, вытащил четыре пробки, прерывая энергоснабжение конюшен и коттеджа, и положил в карман плаща.

Через несколько секунд он уже стоял снаружи шкафа, прислонившись к его двери, нож прикрепив к ремню.

Он прислушивался.

Дверца стойла треснула под копытами кобылы, она заржала пронзительно, потом дверца распахнулась и в следующее мгновение громко закричал мужчина. Улыбаясь, Полтава подумал: визжит как баба. Услышав этот крик, второй охранник побежал со своего поста к входу в конюшню. От волнения доберман, а они нервные собаки, истерично залаял. Но лай сразу прекратился и Полтава понял, что второй охранник взял собаку с собой.

Полтава подошел к окну, пригнулся и стал всматриваться в главный дом — их разделяла хорошо ухоженная лужайка. Если пересечь лужайку, он окажется у самого дома, но это означало бы передвигаться по открытому месту при луне. Нет, лучше по усаженной дубами подъездной дорожке и затем пробежать вдоль передней лужайки.

Он перевел взгляд на строение с генератором — сначала нужно вывести из строя генератор и только после этого заниматься домом. Без электричества от охранной сигнализации никакого толку.

Судя по звукам, оба охранника были сейчас у входа в конюшню. Полтава видел слабые отблески их фонарей в щели соединительной двери. Значит, охранники попробовали выключатели и поняли, что искать проникшего туда человека придется в темноте. И — с большой осторожностью.

Полтава не мог разобрать ни слова из того, что они говорили, но понимал, что охранники злятся. Злятся, потому что вынуждены работать в темноте, что кто-то пробрался мимо них и сделал это.

Конечно, больше всего их разозлил мертвый жеребенок, на что Полтава и рассчитывал. А во гневе человек плохо рассуждает — что и подтвердилось, когда Полтава увидел домашних доберманов, появившихся из-за живой изгороди, они как тени неслись к конюшне. Сразу же за ними следовали и оба охранника из дома. Их вызвали по радио те охранники, что охраняли конюшню.

У одного человека помутился рассудок при виде убитого жеребенка — и главный дом остался без охраны.

Лая и брызжа слюной, доберманы добежали до коттеджа, потом скрылись из вида на пути к конюшне. Через несколько секунд появился первый охранник, бородатый и лысый, с автоматом наизготовку, он бежал за собаками. Его партнер, невысокий смуглокожий алжирец, показался не сразу. Он бежал на пятках, рот открыт, палец на спусковом крючке автомата. Когда он миновал коттедж, Полтава начал действовать. Досчитав до пяти, он вышел, закрыл за собой дверь и побежал к строению с генератором.

Строеньице было величиной с детский игрушечный домик, сделано из сосны, единственное оконце заляпано грязью. В продолговатом жестяном ящичке под окном была свежезасеянная земля; Полтава шарил пальцами в перчатке, пока не нашел ключ. Он открыл им тяжелый навесной замок на двери, сунул ключ в карман и вошел, закрыв за собой дверь.

Он оказался в сырой тьме, насыщенной запахами бензина и масла. Генератор стоял на бетонном полу, испещренном масляными пятнами. На деревянной скамье у дальней стены лежали молотки, отвертки и номер «Плейбоя» на французском. Вибрация от генератора исходила сильная, у Полтавы заболели зубы.

Он подошел к генератору, такая модель была ему знакома. Испортить его нетрудно.

Полтава вытащил из чресплечной сумки толстый стеклянный пузырек. Осторожно открутил крышечку и полил кислотой на ключевые места. От генератора сразу пошел дым, Полтава отшатнулся. Начали отваливаться тускло светящиеся куски катушки. А кольца просто исчезли, они были из тонких металлических полосок.

Не спуская глаз с генератора, Полтава медленно пятился к двери. Когда генератор вдруг остановился, он выскочил наружу и бросил пузырек высоко в воздух, в сторону дубов. Затем навесил замок на дверь и побежал к деревьям — колени поднимаются высоко, руки ритмично работают. У деревьев он замедлил бег и свернул направо, к дому. Бежал он от дерева к дереву, оставаясь в тени и на мягкой траве, избегая гравия дорожки.

У дома он пригнулся за живой изгородью, так, чтобы она была между ним и конюшней. Охранникам он дал занятие на ближайшие несколько минут. Начнут они с обыска конюшни, где был убит жеребенок, оттуда перейдут в пустые конюшни. Они разбудят обоих конюхов, которые живут в коттеджике у начала подъездной дорожки, и поиски распространятся на заброшенную ветряную мельницу, яблоневый сад и так далее. Охранники не скоро вернулся к главному дому, Полтава успеет войти и выйти.

А дом, хотя и двухэтажный, казался величественным — прекрасный образец нормандской архитектуры, возможно, лучший в этих местах. Его красоту, сотворенную из известняка и строевого леса, портили лишь телевизионная антенна и примыкающий гараж на четыре машины. Справа — пруд и патио, внутренний дворик, с белой деревянной мебелью и большими разноцветными зонтиками. За домом еще одна лужайка, сад и ячменное поле по плечо высотой. Еще дальше — пастбища до пологих холмов и атлантического побережья.

Полтава подбежал трусцой к левой стороне дома, остановился, осмотрел второй этаж. Спальня хозяев находилась прямо над ним, футах в четырнадцати. А две оконные створки были полуоткрыты.

Он достал из сумки пару тэкаги, это металлические приспособления для лазанья, ими всегда пользовались ниндзя. Тэкаги состоит из широкой и узкой металлических пластин, соединенных трехдюймовой металлической полоской. Руки он просунул так, что узкая пластина оказалась на запястье с тыльной стороны. Широкая пластина пришлась на ладонную поверхность. Эта пластина была снабжена шипами.

Он поднял правую руку и зацепился за деревянную стену. Подтянувшись, зацепился еще выше левой рукой, поднимаясь к окну. Достиг он его через несколько секунд, бесшумно распахнул и стал осматривать темную спальню.

В шести футах от него на кровати под навесом спала пара. Картины четырнадцатого века — менестрели, цветы, рыцарские поединки — придавали комнате приятную теплоту. На столе в ногах кровати два посеребренных канделябра стояли посреди пустых бутылок от шампанского и остатков позднего ужина. Маленькие модели пушек по обе стороны камина неожиданным образом гармонировали с гербом, висевшим над тяжелой деревянной дверью, запертой изнутри на засов. Дверь, из дуба, поблескивала в лунном свете.

Он прополз по подоконнику на животе, задевая проводки, соединенные с магнитными детекторами вверху окна; детекторы должны были послать электрический сигнал в контрольный ящик, и сирены завопили бы по всему дому.

На полу Полтава сел лицом к кровати, держа мокрые от росы ботинки в нескольких дюймах от пола. Сняв ботинки и тэкаги, он убрал их в сумку и поднялся. Несколько мгновений прислушивался к дыханию Кутэна и Ханако, а когда убедился, что они действительно погружены в глубокий сон, подошел к кровати, мягко ступая ногами в носках.

Француз прильнул к спине японки, их тела от талии вниз были покрыты черными сатиновыми простынями с монограммой. Серж Кутэн был невысокий и плотный, с редеющими рыжеватыми волосами, усатый, он чуть похрапывал. Ханако — маленькая бронзово-загорелая женщина с полным ртом и синевато-черными волосами. Ни одна фотография не могла передать роскошь этих волос, густых, блестящих и длинных — до пояса. Лицо Кутэна было отчасти скрыто ее волосами, он будто зарылся в них. Полтава тоже находил ее волосы эротическими.

Он расстегнул змейку кармана у щиколотки, достал тонкую черную коробочку и вынул из нее шприц. Затем подошел к той стороне постели, где лежала Ханако. Да, действительно красивая женщина, хотя ей недавно и сделали оперативным путем «круглые» западные глаза из узких восточных; последнее время многие японки меняли таким образом свою внешность. На столике рядом с нею лежали два маленьких стеклянных флакона, один пустой, а в другом содержался белый порошок — Полтава знал, что это кокаин. Ему были известны ее наркотические привычки, а также любовь к американским фильмам, предприятиям быстрой пищи, иностранным спортивным машинам и богатым мужчинам на Западе. Все это она любила достаточно сильно, чтобы оставить своего японского мужа.

Полтава склонился над кроватью и сделал Ханако инъекцию в верхней части правой руки, рядом с родинкой в форме звезды. Она застонала и попыталась открыть глаза. Однако введенное вещество подействовало мгновенно. Дыхание женщины замедлилось, она погрузилась в еще более глубокий сон.

Полтава сунул шприц в сумку, а вытащил оттуда сложенный белый платочек и фиалу величиной с большой палец. Содержимое фиалы вылил на платок, затем вытащил четырехдюймовую стальную иглу, заколотую в лямку сумки, и стал проводить ею по влажному платку, пока игла не заблестела. Перейдя к той стороне кровати, где лежал Кутэн, он склонился к спящему французу, зажал ему левой рукой рот и вонзил иглу в основание черепа, где волосы скроют след укола.

У Кутэна выкатились глаза, он сразу проснулся, резко раскинув руки, и задел Ханако. Полтава залез на кровать и стал коленом придерживать барахтающегося Кутэна — через несколько секунд все было кончено. Кутэн расслабился, и Полтава спустился с кровати. После этого Кутэн сильно дрожал некоторое время, конвульсивно вцепляясь в простыни — и окончательно застыл, глядя вверх невидящими глазами. Он не был мертв. Но находился в аду.

Полтава изучал ягэн, фармацию, и хорошо умел готовить различные яды и даже некоторые лекарства. Кутэну он ввел яд, составленный из рыбы-собаки, крыс-самцов и листьев адамова дерева. Яд навсегда разрушил мозг Кутэна, сделал из него растение. Это и было наказанием.

Погубив такого человека как Кутэн, Полтава заново ощутил свою силу. В то же время убийца чувствовал в себе ужасный холод, потому собственные действия оставляли его полностью равнодушным. В подобных случаях что-то поднималось из глубины его души и делало насилие необходимостью.

Инъекция, сделанная Ханако, не имела роковых последствий. Женщина просто надолго потеряла сознание, с ней предстояло разбираться в другое время и в другом месте. Полтава стянул простыню, осмотрел обнаженное тело. Она лежала совершенно неподвижно. Как будто мертвая. Полтаве смерть всегда казалась чувственной. У него даже появилась эрекция, хотя и чуть-чуть.

Ее волосы…

Волосы нужно отрезать. Здесь и сейчас. Иначе они могут задеть и опрокинуть что-нибудь, когда он понесет бесчувственное тело из дома. А доставить ее нужно к морю, в миле отсюда, и обязательно пешком, так как Ханако должна исчезнуть, никем не увиденная. Вот почему он оставил мотоцикл и в Довиль не вернется. На пути через лес длинные волосы Ханако могли бы задеть за ветку и сломать ей шею. Доставить труп тем, кто заплатил ему, означало бы потерпеть неудачу.

Он высвободил нож в пряжке ремня, опустился коленями на кровать и начал обрезать волосы на голове женщины. Ее неподвижное тело будило в нем чувственность, но он не давал себе воли. Вместо того усердно делал свое дело, и скоро мог убрать роскошные черные волны к себе в сумку. Волосы эти потом ему очень пригодятся.

Проверив, лежит ли в сумочке Ханако ее паспорт, он повесил сумочку на плечо и одел женщину в цветастый домашний халат. Затем и Ханако перекинул через то же плечо, лицом к своей спине — пересек комнату и отодвинул засов. Приоткрыл дверь. В коридоре было пусто. Все гости и слуги Кутэна спали.

Полтава вышел из спальни, закрыл дверь и бесшумно продвигался по толстому красному ковру, пока не достиг спиральной каменной лестницы, ведущей на нижний этаж. Он спустился по лестнице в столовую, где потолок был сводчатый, а стены увешаны оленьими рогами и старинными гобеленами. Делая маленькие шажки, чтобы не поскользнуться на вощеном деревянном полу, он шел прямо вперед и вскоре оказался у кабинета. Вошел туда, закрыл за собой дверь, пересек комнату и остановился у деревянного кресла с высокой спинкой и стола красного дерева, которые когда-то принадлежали картезианскому епископу одиннадцатого века.

Осмотрев лужайку в высокие, от пола до потолка, окна и не заметив никакого движения, Полтава, придерживая Ханако на плече, открыл окно. Магнитный детектор он и здесь проигнорировал.

Оказавшись снаружи, он опустил Ханако на землю, надел ботинки, опять водрузил женщину на плечо и трусцой побежал через лужайку к чугунным воротам, ведущим в сад. Там прошел мимо рядов роз, приученных расти на деревянных кольях, к каменным ступенькам, за которыми были другие ворота.

Закрыв за собой эти вторые ворота, он услышал собак.

Полтава остановился взглянуть через плечо, увидел лучи фонарей — люди бегали по лужайке перед домом — потом улыбнулся, отворачиваясь. С ячменного поля он перевел взгляд на пологие холмы в отдалении. Потом он посмотрел в небо, пометил двойную звезду, которая должна будет указывать ему путь, и помчался вперед, сквозь золотистые злаки по плечо, сильнее стискивая женщину, которую накажет Они. Демон.

Глава 2

В Японии реальная власть не всегда принадлежит тем, кто, казалось бы, стоит у власти. Императоры больше двух тысяч лет были на троне, однако же власть принадлежала регентам, вождям кланов и сегунам. За некоторыми исключениями, император царствовал, но не управлял. Многие оказались слишком слабыми, чтобы эффективно править страной и предпочитали жить в роскошной праздности, нежели диктовать свою волю десяткам честолюбивых военачальников.

Сотни лет эти военачальники всю энергию отдавали междоусобицам, бесконечно выясняя, кто же станет первым в стране. Имперская система оставалась в течение этого периода лишь теоретической властью, а действительной являлись сегунаты, или военные династии. Императору позволялось сохранять высший ранг в стране и считаться символом государства. А делами занимались военные.

Гражданские войны кончились в семнадцатом веке, когда великий Иэясу Токугава победил своего самого опасного соперника и основал мощнейшую и последнюю в стране военную династию. Сегунат Токугавы оставался у власти больше двухсот пятидесяти лет и дал Японии небывало долгий период мира. Каждая администрация проявляла неизменное почтение к императорской семье, давая возможность императорам сменять друг друга на троне непрерывной линией. Но механика властных структур всегда оставалась скрытой под слоями церемоний, этикета и обычаев.

По иронии судьбы, самими сегунами Токугавы управляли ями-сегуны, теневые властители. В своем замке в Эдо сегун поднимался на рассвете и начинал строго регламентированный день политических и философских занятий, тренировок в боевых искусствах (а насчитывалось их больше сотни), государственных дел. Вечером он скрывался в своих внутренних покоях, оставался наедине с наложницами. Если не считать охранников и врачей, сегун был единственным мужчиной среди пятисот — тысячи женщин. Но даже здесь его связывали предписанные формы поведения и ритуалы, ибо в Японии самый несгибаемый закон — это закон традиции.

Первой из женщин во внутренних покоях была, конечно, жена сегуна, постоянно окруженная всеобщим почтением. Но, подобно императору, она являлась лишь внешним символом, власть в собственном доме ей почти не принадлежала. Властвовали же отосиери и дзеро, две группы женщин, прежде бывших наложницами; только они могли выбирать надлежащую партнершу сегуну на ночь. Традиция не позволяла ему выбирать самостоятельно, он лишь принимал или отвергал предложенную женщину, так как во внутренних покоях цель была не удовольствие, а продление рода.

Однако же дети рождались не столь уж часто. Ослабленные тепличной и рафинированной атмосферой внутренних покоев, женщины далеко не всегда могли зачать и родить. Мешало и правило, не дозволявшее спать с сегуном женщинам старше тридцати лет. Но, вероятно, больше всего мешало присутствие в спальне официальной наблюдательницы. Старшей наложнице полагалось находиться поблизости, когда сегун ложился с женщиной этой ночи. Вторая старшая наложница наблюдала из соседней комнаты. Обе следили, чтобы сегун в интимные минуты не сболтнул чего-нибудь лишнего на политические или государственные темы.

Интриги, тем не менее, были во внутренних покоях неизбежны. Женщины бесстыдно использовали сегуна для продвижения своих детей, заслуживали они того или нет. Дворцовые чиновники и военная иерархия интриговали столь же беззастенчиво, пытаясь при помощи женщин сегуна увеличить свое богатство и влияние.

Когда внутренние покои прекратили свое существование в 1868 году и их обитатели рассеялись, с ними исчезли и дворцовые секреты, заговоры, предательство и обман — все осталось навсегда сокрытым от чужих глаз. Япония, однако же, такая страна, в которой голос прошлого слышен всегда. Поэтому система теневых правителей сохранилась в стране, где вчера и сегодня переплетены навечно.

* * *

Госпожа Рэйко Гэннаи отступила в сторону и позволила троим женщинам войти впереди себя в маленькую комнату. Она устроила на своей вилле чайную церемонию, и традиция обязывала ее войти в комнату ожидания последней. Внутри она опустилась на покрытый ковриками пол, закрыла раздвижную бумажную дверь и поклонилась гостьям. Выглядело это очень формально: колени на коврике, ладонями опираясь на пол, голова при поклоне четырех дюймов не достает до пола.

Распрямившись, она сидела опираясь на пятки, большие пальцы ног положив один на другой. Госпожа Гэннаи считала, что этикет следует соблюдать скрупулезно, и поклон был сделан со всей аристократической точностью. Будучи женой президента группы «Мудзин», самой большой многонациональной корпорации в Японии, она занимала высокое положение, намного более высокое, чем три женщины, сидящие сейчас перед нею. Все трое были замужем за высокопоставленными служащими «Мудзин», но это не давало им права оскорблять ее.

Оскорбления они старались закамуфлировать, но Рэйко Гэннаи всегда замечала любые оттенки поведения. Например, ее поклон остался без ответа. Юрико, в двадцать семь лет старшая из гостей, вежливо сказала, что поклоны устарели. Они принадлежат мертвому прошлому Японии, и даже ее муж, который во многом цепляется за старое, не заставит ее кланяться. Юка и Оман последовали ее примеру и тоже не стали кланяться. Госпожа Гэннаи могла бы им сказать, что не следует стыдиться хороших манер, но промолчала.

Не прокомментировала она и тот факт, что ее гостьи опоздали. Юка и Оман назвали какие-то причины. Только объяснения, не извинения. Юка сказала, что ее шофер болен и пришлось взять взамен неопытного человека, а Оман заявила, что ей нужно было заехать к ювелиру за любимым браслетом — а его еще не починили. Жалкая, жалкая ложь.

Госпожа Гэннаи знала правду. У Юки назревал преступный роман с одним мужчиной, и она заболталась с ним по телефону. А Оман задержалась из-за встречи с ростовщиком из якудза, ей нечем платить игорные долги — и она скрывает это от своего гневливого мужа.

Что же до Юрико, то она явилась последней, никак свое опоздание не объяснила и даже не захотела дать свою карточку служанке, чтобы та отнесла ее госпоже Гэннаи. Юрико все откровеннее проявляла свое неуважение к госпоже Гэннаи, и этого не могли не заметить другие жены в компании. Да, Юрико совсем обнаглела. Пора ей показать, кто есть кто.

Четыре женщины собрались в комнате, окна которой выходили на парк Уэно, самый большой и популярный в Токио. Здесь гостьи отдыхали перед собственно чайной церемонией, которая будет проходить в саду, в крошечном павильоне. Комната была пустая, если не считать чистых ковриков из рисовой соломы на полу, низкого столика из кедра и единственной полки с десятком книг по чайной церемонии. Токонома, углубленный альков, была украшена икэбаной — ирисы и голая ветвь дерева — и висящим каллиграфическим свитком. Каллиграфия, черная тушь на желтом шелке, была творением рук самой госпожи Гэннаи. Гостьям полагалось похвалить искусство хозяйки. Но молодые женщины этого не сделали.

Из семи форм чайной церемонии Рэйко Гэннаи выбрала сего-но садзи, полуденный чай, названный так по времени начала церемонии. Подавался порошковый чай, маття, такой крепкий, что его нельзя было пить на пустой желудок — поэтому за тридцать минут до формальной церемонии в комнате ожидания приготовили закуски. Самые простые — в соответствии с целью чайной церемонии, которая должна пробуждать в гостях, высокого они или низкого происхождения, любовь к простоте и покою.

Рэйко Гэннаи и раньше приглашала жен из «Мудзин» на чайные церемонии, служившие поводом для приятных бесед. Но сегодняшняя церемония была особой. Рэйко была уверена, что по окончании ее все три гостьи осознают значение смиренности, не станут хамить ей в будущем. Поймут, что они не исключение и должны подчиняться ей, как все.

Браки этих женщин с видными служащими «Мудзин» устроила госпожа Гэннаи, которая подобным устроительством занималась издавна. К сожалению, поведение Юрико, Оман и Юки поставило их семейную жизнь под угрозу — и это плохо для компании.

Рэйко Гэннаи всю свою жизнь посвятила «Мудзин», и ради компании она обязана привести этих молодых женщин в чувство. Им самим это тоже будет полезно.

Рэйко Гэннаи было лет под шестьдесят, благодаря худобе она выглядела значительно моложе — да и золотистая кожа выглядела безупречно, а раскосые глаза под шиньоном черных волос казались совсем молодыми. Шиньон удерживался тремя старинными гребнями из серебра, на гребнях изящные рисунки, берегущие от зла. Сейчас, в сентябрьскую жару, она надела летнее кимоно из серого хлопка, отороченное черным шелком, с гербом семьи Гэннаи на спине и рукавах. Поскольку платье было не западного образца, украшений она не надела. Пряжка на широком поясе была из лакированного дерева, а обмахивалась она веером из оранжевого шелка, натянутого на пластинки слоновой кости. Госпожа Гэннаи с удовольствием ощущала себя женой человека, чья компания в прошлом году получила валовой доход больше ста миллиардов долларов.

Ее муж, Ясуда Гэннаи, был президентом группы «Мудзин», которую его семья основала пятьсот лет назад. «Мудзин» простиралась по всему глобусу, в сравнении с нею любая многонациональная компания Запада казалась маленькой. Четыреста компаний, входящие в империю «Мудзин», занимались самым разнообразным бизнесом, от отелей до электроники. Работали в компаниях три миллиона человек, офисы связывались собственными телефонными и телексными сетями. «Мудзин» — империя без границ…

Президентом «Мудзин» был ее муж, но правила компанией Рэйко Гэннаи, правила с непререкаемым авторитетом. Официального статуса она не имела, но Ясуда Гэннаи привык полагаться на ее суждение, остроту и ясность ее ума, ее силу. Эти черты, вкупе с ухудшающимся здоровьем ее мужа, позволили Рэйко Гэннаи стать теневым правителем. Подобно наложницам былых времен, она являла собою власть за троном. И добилась она этого в обществе, где женщина обычно значит что-то лишь в своей семье. Многие называли ее между собою Императрицей. Госпожу Гэннаи не смущало это прозвище.

Когда-то она многое сделала для того, чтобы стать женой Ясуды Гэннаи, а потом сумела остаться рядом с ним. В своей роли теневого правителя «Мудзин» она владела многими секретами и хранила их так, как таила бы физическое уродство. Но эта потаенная часть ее жизни оказалась сейчас под угрозой столь серьезной, что мог погибнуть весь мир, заботливо выстроенный ею для себя…

Опасность возникла с болезнью ее мужа. Он был на двадцать три года старше и у него уже произошло несколько ударов, непоправимо нарушивших мозговое кровообращение. Кроме того, недавно обнаружили и рак желудка — неизлечимый. Врачи сошлись во мнении, что жизнь ему спасти невозможно. Для Рэйко Гэннаи это известие оказалось менее травматичным, чем для других: она верила, что жизнь человека предначертана изначально. Ничто этого не изменит. Синигами, бог смерти, ведет книгу, где записаны даты смерти всех и каждого — эти даты должны неукоснительно соблюдаться.

Она точно знала, что смерть ее мужа близка. Его тень для ее глаз стала бледной. У мертвого нет тени, поэтому чем ближе человек к смерти, тем бледнее его тень. Кто-то мог назвать это предрассудком — убеждение, что приближающаяся смерть каким-то образом влияет на тень человека. Но Рэйко знала, что изменения в реакциях и поведении действительно есть. Ее муж потерял уверенность в себе и физическую силу — как раз то, чем он всегда гордился. Он стал зависеть от других, что раньше считал унизительным в ком угодно, и постоянно жил в страхе. Все эти изменения и означали, что скоро придет Синигами.

Перед тем как угаснуть, их любовь прошла весь путь от яркой сексуальности до измены — в конце концов сложилось спокойное на вид партнерство, а в глубине их душ весьма неравный альянс, ибо она перестала любить первая и поэтому преимущество было на ее стороне. Он все смиреннее соглашался с ее решениями по «Мудзин», так как она заботилась, чтобы и на исходе дней мужа боялись и уважали. Равное партнерство у них прекратилось, когда Рэйко узнала секрет: она необходима ему в «Мудзин», необходима для сохранения трона, ибо лучше него приспособлена к жизни лжи и обмана — обычной корпоративной жизни.

Она знала также, что его уверенность в себе расшаталась от столкновений с ее стальной волей, и после брака он уже никогда не доверял себе до конца. Только ей было известно, что он ждет смерти как спасения от нее.

По мере того, как ухудшалось здоровье ее мужа, разгоралась борьба за место на троне. И хотя она могла влиять на крупных администраторов компании через их жен, обязанных ей, Рэйко понимала, что ее будущее становится ненадежным. Она успела нажить врагов в лице некоторых администраторов, директоров и менеджеров подразделений, они могли оказать влияние при выборе нового президента, а она на них влиять не могла. Тем временем каждый день приближал ее мужа к смерти, с каждым днем все эти люди меньше боялись его и Императрицы. А кое-кто из них захочет отомстить.

Поскольку единственной страстью в ее жизни была власть, она намеревалась сохранить свою роль в «Мудзин» любой ценой. Но для этого ей необходимо выбрать следующего президента. Он должен быть выдающимся лидером, но в то же время должен подчиняться ее суждению и желаниям. Выбор такой: Хандзо Гэннаи, ее сын и единственный ребенок, президент банковского подразделения «Мудзин», имеющего филиалы по всему миру — подразделение давало прибыль каждый год с тех пор как он стал его возглавлять.

Ему было сорок один год, этому мясистому толстогубому человеку с коротко остриженными седеющими волосами и высохшей левой рукой. В «Мудзин» он свою карьеру начал посыльным в центре связи, и благодаря способностям к банковскому делу поднялся наверх через филиалы в Европе, США, Южной Африке, Центральной Америке и Японии. Преуспевал он не потому, что легко шел на риск, а благодаря настойчивости и неотступности в достижении цели. Мать вложила в него болезненное стремление побеждать, но научила и скрывать свои истинные чувства и мысли.

«Даже деревьям нельзя говорить о секретном» — так она его учила.

Рэйко любила сына страстно и всеобъемлюще, она буквально пеленала и обволакивала его своей любовью. Материнский каннибализм, как говорили ее хулители. А в силу этой любви она без колебаний предъявляла ему невыполнимые требования. Хандзо из-за этого вырос нервным и неуверенным в себе, ибо он знал, что не должен ее подвести, а она ждет от него только победы. Получилось, что Хандзо в любом человеке видел лишь средство для достижения своих целей.

У него просто не было выбора.

«Иначе не выживешь в жестоком мире бизнеса, — говорила его мать. — Ты на войне, и ничем нельзя заменить победу, успех. И если ты сын президента „Мудзин“, твои цели — это цели компании. В случае провала „Мудзин“ ты потеряешь все, ибо бесчестье компании и твоего отца падет на тебя. Ты погибнешь — а значит, ты должен сражаться за „Мудзин“ с яростью самурая, для которого поражение хуже смерти».

Пользуясь опытом Рэйко Гэннаи и собственным чрезвычайным упорством, он достигал целей, которые она перед ним ставила. Вот она и не видела, почему бы ему не сделаться преуспевающим президентом «Мудзин» — если она останется теневым правителем.

Хандзо должен быть преемником отца, эта идея жила в ней как вечный огонь, и Рэйко не могла бы пожалеть никого, кто окажется у нее на пути.

Главным соперником Хандзо, как она это видела, являлся Тэцу Окухара, руководивший электроникой, самым преуспевающим подразделением «Мудзин». Ему было пятьдесят с небольшим, этому сухощавому человеку со строгим лицом, внимательным взглядом и аккуратным пробором на голове — точно посредине. Администратором-распорядителем он был выдающимся: тактичный и умный, он в то же время сентиментальностью не отличался. Ясуда Гэннаи по вопросу преемственности почти не высказывался, но Рэйко знала, что он предпочитает своего протеже Окухару, а не их сына Хандзо.

Она боялась Окухары, потому что никогда не умела его контролировать. Лоялен он был только по отношению к Ясуде Гэннаи, который взял его в компанию прямо из Токийского университета, который Окухара окончил первым в классе. А еще Рэйко боялась Окухары потому, что ее неудержимо влекла холодная страстность в его глазах, граничащая, как ей казалось, с садизмом. Она проявила редкую слабость, влюбившись в него и начав связь, уверенная, что лишь ей удастся подавить единственного мужчину, который не уступал ей в силе.

Но у нее ничего не получилось, ибо он оказался слишком сильным и проницательным, когда дело касалось истинных мотивов ее действий. В постели он вынуждал ее подчиняться, одновременно унижая и возбуждая любовницу, а когда стал ей необходим — бросил Рэйко. Вот этого унижения, крайнего, она простить не смогла. Именно по этой причине Рэйко поклялась, что он президентом «Мудзин» не станет никогда.

Однако муж негласно поддерживал Окухару как своего преемника, были у него и сторонники в административной иерархии — те, кто одобрял его холодную наглость по отношению к женщине, которую он унизил в постели. Его наглость придавала им храбрости, помогала сопротивляться Императрице, хотя бы и в мелочах.

Безжалостная карма, судьба, устроила все так, что на близкую смерть Ясуды и борьбу за власть наложилась еще одна угроза. Кто-то в компании, проклятый предатель, передавал людям в Америке и Англии самую тайную информацию о делах «Мудзин» — а также и опаснейший компромат о семье Гэннаи. Ежели эти данные обнародуют, ущерб будет огромный, особенно в Америке, самом прибыльном заморском рынке. Американский Конгресс, министерство юстиции, ФБР и пресса набросятся на «Мудзин», как стая шакалов. Против Ясуды Гэннаи и членов его семьи опять выдвинут обвинения в военных преступлениях, а в самой Америке заново откроют дело о нераскрытом двойном убийстве сорокалетней давности. Императрице тоже будет угрожать уголовный процесс и тюремное заключение.

Предатель в «Мудзин» знал, что крупные японские газеты не рискнут задеть богатых рекламодателей статьями о грехах компании. Такие публикации означали бы потерю дохода, а кроме того, правительство и общество не простили бы вызванную этим потерю лица перед всем миром. Японцы — это одно племя, они всегда защищают друг друга от чужих.

Но как только негативная информация о японце появляется в западной прессе, любая японская газета может перепечатывать все что угодно. Вот почему предатель предлагал информацию людям в Америке и Британии, обходя свою страну. Пока ничего еще не было напечатано, однако Рэйко знала, что это лишь вопрос времени.

Ей казалось, она догадывается, кто предатель, но чтобы разделаться с ним, потребуется много больше. Он слишком важная личность, чтобы браться за него между делом. Рэйко придумала свое имя для этого человека, который хотел лишить ее привычной роли в «Мудзин», не пустить ее сына в президентское кресло, отправить ее в небытие. Она называла его Аикути — это короткий меч, который скрыто носят бандиты. Сейчас Аикути был лезвием, приставленным ей к горлу.

Чтобы разделаться с ним и его западными союзниками, Императрица призвала Они.

* * *

В маленькой комнате своей виллы Рэйко Гэннаи наблюдала, как Юка и Оман неохотно поклевывают легкие закуски — рис, маринованные овощи. Юрико есть отказалась, она беспрестанно курила, говорила только когда к ней обращались и часто поглядывала на часы. Рэйко тем временем искусно вела беседу о чайной церемонии, описывая ее как поклонение чистоте и утонченности, восхищение прекрасным среди убогости повседневного существования. Она пыталась донести до молодых женщин, что в этой древней церемонии хозяев и гостей объединяет дух уважения, благодарности и дружбы.

Ни словом она не прокомментировала нарушения этикета, которые допустили ее гостьи. Например, на полу лежали маленькие льняные подушечки, и гостьи воспользовались ими раньше, чем сама Рэйко. Юка и Оман подложили подушечки под колени, а Юрико вела себя еще более оскорбительно. Она сидела перед токонома, на почетном месте, хотя это место хозяйка не предложила ни ей, ни кому-либо другому. Более того, ноги она положила наискось, чтобы не уставали колени, а так сидеть нельзя в присутствии старшей по рангу. Не спросила Юрико и разрешения курить.

Только на Рэйко было легкое летнее кимоно — такие же она предлагала и гостям. Но молодые женщины остались в западной одежде, которая хотя и была модной, Рэйко показалась лишенной вкуса. На Оман — кожаная юбка, слишком короткая, а белая юбка Юки напомнила Рэйко уличных шлюх: узкая и с разрезом впереди. Юрико надела мешковатые джинсы, такие импортируют из Франции, и клетчатую блузку, под которой отчетливо вырисовывались соски. Все трое походили скорее на девок из бара, нежели на жен респектабельных администраторов.

Несколько лет жизни на деньги мужей, и у этих женщин сложилась приятная иллюзия, будто они теперь сами определяют свою судьбу и могут не оглядываться на Императрицу. Ну что ж, пора взнуздать этих глупых жеребят.

Она продолжала говорить о чайной церемонии, формальной причине сегодняшней встречи.

— Следует помнить, что чаепитие суть предостережение от излишеств, путь к простоте и безмятежности.

Молчание.

Юка и Оман ковыряли в тарелках палочками для еды, а Юрико разглядывала свои посеребренные ногти.

Госпожа Гэннаи обмакнула палочки в чашке с чаем и положила на поднос, показывая, что она с едой покончила. Обмахиваясь веером, она поднялась с пола, подошла к бумажному окну и отодвинула его в сторону. Стоя спиной к своим гостьям, она смотрела в сад у чайного домика. Домик был маленький, две комнаты и едва шести футов высотой, стены грубо оштукатурены, потолок из бамбука, всего два бумажных окна. Чайный домик и бамбуковая изгородь вокруг сада производили впечатление утонченной бедности, столь характерной для чайной церемонии.

Заговорив, госпожа Гэннаи в комнату лицом не повернулась.

— Юрико, ты знаешь, почему дверь в чайный домик называется нидзиригути, отверстие для вползания?

Юрико выдохнула дым в потолок, стряхнула сигаретный пепел с джинсов.

— Пожалуйста будьте любезны объяснить мне. — Голос ее прозвучал холодно и уверенно.

Оман бросила на Юрико быстрый взгляд и покачала головой. Юка закрыла глаза.

— Вход очень маленький, — продолжала Императрица. — Совсем маленький. Не больше трех футов в высоту, поэтому нужно склоняться и на коленях вползать в чайный домик. Это доносит истинную цель чайной церемонии. Научить человека смирению. Да, смирению. Высокого ты звания или низкого, а в этот домик вползаешь на четвереньках. Будь смиренен.

Юрико уставилась ей в спину.

— Мой муж тоже любит говорить о смирении. Он внушает, что жены всегда должны быть смиренными в присутствии мужей. Говорит, смиренность очень полезна для формирования характера.

У Императрицы поднялась одна бровь.

— Ты с ним не согласна?

Юрико бросила недокуренную «Мальборо» в нетронутый чай и потянулась к почти пустой уже пачке сигарет.

— Мне только что пришло в голову, что, возможно, нас троих пригласили сюда не ради чайной церемонии. Может быть, мы должны чем-то помочь вашему сыну стать следующим президентом «Мудзин»?

Она выпустила дым через нос.

— Ваш сын… — Юрико не договорила. Но презрение в ее голове прозвучало очень явственно.

Императрица повернулась к ней лицом. Пожилая женщина улыбалась, но глаза ее оставались ледяными.

— Он не только мой сын. Он еще и твой муж. Неужели у тебя совсем нет к нему уважения?

Юрико была второй женой Хандзо. Они прожили вместе год. Он выбрал ее за красоту, но теперь жена стала более соперницей, нежели компаньоном, и Хандзо уже не мог подчинить ее своей воле. Детей заводить она отказалась, стала принимать наркотики, а в отсутствие мужа излишне часто общалась с европейцами. Такая жена могла опозорить мужчину, ставшего президентом «Мудзин». Такая жена могла повлиять на других жен в компании, особенно не очень умных — а этого допустить нельзя.

Хандзо был физически увлечен Юрико и не хотел ее потерять. Рэйко сказала ему, что после сегодняшней чайной церемонии Юрико будет повиноваться каждому его желанию и обязательно подарит детей; первый брак Хандзо остался бездетным, и сейчас он очень хотел ребенка. Сегодня Юрико прозреет и станет делать то, что полезно ее мужу.

Императрица проговорила:

— Вы все трое были очень дружны с Ханако, насколько я знаю?

Юка и Оман обменялись хитрыми ухмылками — школьницы, секретничающие за спиной учительницы. Юрико поднесла сигарету к губам, потом медленно выпустила дым из ноздрей; он спрятал ее лицо, образовав барьер между нею и Императрицей. А слова ее прозвучали с едва сдерживаемой наглостью.

— Прошло шесть месяцев с тех пор как Ханако оставила своего мужа, мужа, которого выбрали ей вы и от которого воняло, сколько бы раз в день он ни принимал ванну. Мужа, прикосновения которого были ей невыносимы.

— Значит, мои предположения верны, — кивнула госпожа Гэннаи. — Бунт Ханако придает вам всем храбрости. Вы сильны ее силой, можно сказать.

— Она теперь живет своей жизнью, — ответила ей Юрико. — Мы все счастливы за нее и желаем ей успеха.

— Сын говорил мне, что ты хочешь получить развод. Но ты понимаешь, конечно, что об этом не может быть и речи, особенно сейчас.

— Ханако показала нам, что нет ничего невозможного. В крайнем случае я могу просто уйти, не ожидая одобрения адвоката. И вообще чьего бы то ни было одобрения, если на то пошло. А еще Ханако показала нам, что когда уедешь подальше, никто не может вмешиваться в твою жизнь.

— А ты знаешь, что она передавала деловые секреты «Мудзин» кому-то на Западе?

Юрико тряхнула тонкими золотыми браслетами, которые она носила на запястье.

— Меня мир бизнеса не интересует, и трудно поверить, что им интересовалась Ханако. Вряд ли такая легкомысленная девушка стала бы заниматься столь прозаическим делом как кража производственных секретов. Насколько я знаю, у нее была одна цель: жить своей жизнью и ничего больше. Зачем бы она стала красть секреты «Мудзин»?

— Если бы ты больше внимания уделяла работе своего мужа, то сама знала бы ответ на этот вопрос. И я не утверждаю, что Ханако крала секреты. Я говорю лишь, что она их передавала. А почему — ну, это очевидно. Ее просил Серж Кутэн, с которым вы трое уже знакомы. Вам доводилось бывать на его приемах в Гонконге, Сеуле и здесь, в Токио. Мне дали понять, что приемы у него довольно оживленные. Могу также добавить: вы трое иногда бывали там без мужей.

— С мужьями или без, эти вечеринки всегда имели отношение к бизнесу, — заявила Юрико. — Вы же сами учили нас, что нужно всячески способствовать карьере мужа. Это мы и делали, когда ходили на вечеринки господина Кутэна.

Юка и Оман обе закрыли рот рукою, подавляя смешки. Если госпожа Гэннаи это заметила, она ничего не сказала. Заговорила она о другом.

— Без мужа ходить на такие приемы опасно. Среди западных всегда найдутся люди, которые захотят сыграть на вашей наивности. И получится в результате, что вы предали своего мужа и его компанию.

— Позвольте все же сказать, что вы делаете трагедию из ничего.

— Я так не думаю. Ханако и Серж Кутэн увлеклись друг другом на одном из таких приемов. Из-за этих чувств она и согласилась принять некие документы от кого-то в «Мудзин», кто не мог сам встретиться с Кутэном, а доверить эти важные бумаги почте не решался.

— Сегодня мы занимаемся не столько чайной церемонией, сколько Ханако, Кутэном и секретами «Мудзин». Лично я хотела бы услышать эту историю с точки зрения Ханако.

— Ты считаешь, мне кажется, что Кутэн достаточно силен и сможет ее защитить. Ты уверена — она вне моей досягаемости и я уже ничего не могу ей сделать.

Юрико позволила себе едва заметную улыбку.

— Извините, но я удивлена, что вы не знаете имени человека, который передает секреты Кутэну.

— Похоже, вы все расценили бегство Ханако как свидетельство моей слабости. Должна предупредить: недооценивать меня было бы ошибкой, и вы это скоро поймете. Информацию Кутэну передавал господин Никкэи.

— Один из бухгалтеров в «Мудзин», — кивнула Юрико. — Приятный маленький человечек, он еще играл на классической гитаре, когда компания устраивала вечеринки.

— Да. Так вот, господин Никкэи узнал, что мы его раскрыли, и вчера вечером отнял у себя жизнь — повесился. Он сбежал в другой мир, и мы не успели вырвать у него имя человека, который стоял за его предательством. Видите ли, господин Никкэи был чем-то вроде посыльного, не больше. А действовал он по поручению другого человека — тот и есть истинный предатель. Я называю его Аикути.

Юрико взяла свою сумочку и сигареты.

— У вашего Аикути и Ханако есть нечто общее. Их обоих нельзя сейчас запугивать и принуждать к чему-либо — как всех остальных, кто попал в сети «Мудзин». Мне очень жаль, но вам придется меня извинить. Я еду к парикмахеру. На этот час я назначила встречу потому, что чай уже не пью. Уверена, вы поймете.

— Сядь. — Голос Императрицы прозвучал холодным шипением, и Юрико замерла. Сумочка выскользнула у нее из рук, но она даже не опустила глаз. Ее взгляд был прикован к лицу Императрицы.

Госпожа Гэннаи размеренно проговорила:

— Я хочу, чтобы вы трое кое-что увидели.

Она дважды хлопнула в ладоши — сигнал. Отодвинув скользящую дверь, вошли двое мужчин в темных костюмах. Один нес проектор, другой — небольшой киноэкран, свернутый трубкой, и одну кассету с фильмом. Оба подошли к Императрице, поклонились от пояса и встали, ожидая. Она кивнула, они положили проектор, фильм и экран на пол, затем освободили стол, передавая пищу и приборы слугам в коридоре. Столь же быстро и молча эти двое мужчин установили проектор на низеньком столике из кедра, включили его и зарядили пленку. Развернули экран и поставили его в конце комнаты. Один из них задвинул бумажное окно, потом оба встали вытянувшись, глядя на Императрицу. Она со щелчком закрыла веер. Один из мужчин включил проектор, второй погасил свет.

Фильм оказался цветным. И почти без звука. Почти.

На первых кадрах появилась Триумфальная арка — свидетельство, что эта часть фильма снята в Париже. Потом зрители увидели рю де Риволи, очаровательную старую улицу кафе и магазинчиков под аркадами девятнадцатого века. В конце улицы стоял элегантный дом с мощеным двориком и французского стиля садом. Среди частных и полицейских машин, забивших дворик, выделялись две машины «скорой помощи». Субтитры на японском пояснили, что в этом доме располагается частная больница для богатых. Помечено было также, что съемка производилась парижской телестудией.

Далее показали фойе больницы, толпу телевизионщиков с камерами, репортеров, врачей, медсестер и просто любопытных. В субтитрах говорилось, что пресса хотела получить информацию об ударе, случившемся у Сержа Кутэна, но охрана старалась никого не подпустить к его семье. Тут на несколько мгновений показали самого Кутэна, снят он был в приоткрытую дверь. Кутэн лежал со стеклянными глазами и отвисшей челюстью, от аппаратуры поддержания жизни тянулись резиновые трубки к его носу, рукам, груди. Субтитры кратко объяснили, что он один из самых богатых людей Франции, и произошедший недавно удар сделал его совершенно беспомощным. Врачи не надеются на выздоровление Кутэна. Он до самого конца останется прикованным к системе жизнеобеспечения.

Остановившимися от ужаса глазами Юрико смотрела на экран, с забытой в пальцах сигареты сыпался пепел. Глаза Юки и Оман наполнились слезами, а Императрица обмахивалась веером и спокойно смотрела следующую часть фильма, снятого частным оператором.

Началась она ночной съемкой с носа яхты, отходящей от небольшой гавани, переполненной другими яхтами. В темноте едва различалась надпись на пристани: Порт Довиль. На борту движущейся яхты камера прошла вдоль шлюпок и вертолета, укрепленного на миниатюрной посадочной площадке, и опустилась под палубу, где тускло освещенный коридор привел ее к каюте в дальнем конце.

Каюту ярко освещали настенные лампы в виде морских коньков. Два иллюминатора были закрыты черными шторами, а бледно-зеленые стены почти целиком скрывались под белыми простынями. Если не считать кровати и столика, каюта была пуста. Обнаженная японка лежала на кровати, руки и ноги привязаны к четырем углам. Она была красивая, с изящной фигурой, форма глаз изменена — получился западный «круглый» вид. Женщину звали Ханако, а крики ее немой фильм не мог передать, только показывал.

У Юрико шумно перехватило дыхание, она попыталась встать, но один из мужчин удержал ее, надавив на плечи. Юрико и Оман съежились вместе, громко всхлипывая.

Несколько мгновений камера смотрела на Ханако, затем показала дверь в каюту, где стоял ожидая широкоплечий мускулистый мужчина. Выглядел он буквально как зверь, зверь легко узнаваемый, ибо этот образ часто появляется в японских легендах и фольклоре, фильмах и книгах. Он являл собою одну из разрушительных сил, которая в японском искусстве олицетворяет зло. Они. Демон.

На голову и лицо мужчины была надета голова демона: рога, выпяченные глаза и широкий рот с клыками. Длинные седые волосы спадали с головы демона до спины человека. Он был босиком и одет только в набедренную повязку из тигриной шкуры. На голых руках и ногах рельефно вырисовывались хорошо развитые мышцы. К пальцам обеих рук он прикрепил стальные лапы.

Демон вошел в каюту, задев своей тенью полумертвую от ужаса Ханако — и вот он уже в ногах кровати, смотрит на женщину, угрожающе неподвижный. Демон обошел кровать кругом, длинные седые волосы следовали за ним, чуть отставая, как дымка. Остановившись, он поднял руки с когтями, взгляд устремил в потолок, будто призывая богов из мистического прошлого — потом взобрался на кровать и оседлал Ханако, опираясь коленями по обе стороны ее тела. Демоническое лицо смотрело на нее, наблюдало, как женщина отчаянно пытается освободиться.

Левой рукой, основанием ладони, он надавил ей на лоб, прижал голову к матрасу, а когда камера приблизилась, демон когтем руки, вырвал у Ханако правый глаз. Обезумевшая от боли, она выдернула голову, и струйка крови окрасила демону голую грудь и руки. И впервые фильм стал звуковым: крики полуослепленной Ханако казались особенно ужасными именно потому, что перед этим так долго стояла тишина. Ханако продолжала кричать, когда демон вырвал ей второй глаз и окровавленными когтями вырезал у нее на груди слово «кицунэ».

Юка упала в обморок. Истерически рыдая, Оман бросилась в объятия тоже плачущей Юрико.

Императрица хотя и обмахивалась теперь веером помедленнее, глаз от экрана не отвела.

Следующая сцена. Грубо нарисованная заставка: Бангкок. Затем виды города: домики из тика, белые песчаные пляжи, деревянные дома на сваях двумя рядами по каналу, плавучий рынок из сампанов — узких лодок, груженных рисом, фруктами, выпивкой, мясными тушами, цветами. Вдруг — ночь, на экране Патпонг, знаменитый район «красных фонарей» в Бангкоке. Три квартала массажных салонов, дискотек, публичных домов, клубов под контролем наркотических организаций из Золотого Треугольника.

Бушующее море неона. Азиатские и западные туристы переполняют тротуары узких улиц. Те, кто проезжает на мотороллерах, моторных рикшах и в миниавтомобилях, замедляют скорость, чтобы поглазеть на переливающиеся огни, рекламы секс-шоу, таиландок в бикини с блестками, сидящих на высоких стульях у баров и вылавливающих клиентов. Одна женщина, с черной губной помадой и в белом парике, оставила свой насест, подошла к камере и попыталась лизнуть линзу. Кто-то оттолкнул ее в сторону.

Экран потемнел. Затем камера оказалась внутри полутемного тесного клуба с крошечной сценой и лестницей, ведущей на второй этаж. Бар, кабинки и столы — повсюду были только мужчины, если не считать проституток таиландок, каждая с номером, пришпиленным к верхней полоске бикини.

Мужчины и женщины смотрели на сцену, где голая женщина танцевала одна в бамбуковой клетке. Лицо ее было скрыто серебристой кожаной маской в виде лисьей головы. Черные волосы казались грубо обрезанными — причем совсем недавно. Танец у нее получался лихорадочный, почти бесконтрольный, изящных форм тело блестело от пота.

Камера приближалась к женщине, пока лисья маска чуть не заполнила экран. Сейчас, когда тело женщины ее не облагораживало, маска выглядела бестиальной, жестокой в полусвете. Камера опустилась к обнаженной груди женщины, где крупными буквами было вырезано слово «кицунэ». Кицунэ, лиса по-японски. Животное из японской мифологии и искусства, там оно известно как Обманщик — персонаж, который всех обманывает, но потом сам оказывается обманутым. Обманщик, чьи хитрые выходки часто оборачиваются против него самого и причиняют ему немалый вред. Женщиной была Ханако.

Камера показала ее правое плечо, надолго замерла на родимом пятне в виде звезды.

Затем камера перешла в зал, на экране появился средних лет негр с брюшком, его круглое лицо было испещрено прыщами. Пробравшись между столиками, он остановился у клетки Ханако. На нем была безрукавка с американского авианосца «Тикондэрога», в зубах сигара, и он держал бутылку из-под пива в руке. Просунув руку в клетку, он трижды постучал ею в пол — это было условным сигналом. Ханако перестала танцевать. Она стояла, тяжело дыша, груди вздымались и опадали.

Чернокожий поставил пивную бутылку ей между ног и опять стукнул в пол клетки. Потом он вытащил сигару изо рта и стал гладить себя в паху, наблюдая, как Ханако медленно приседает, нащупывает бутылку руками и направляет ее во влагалище. Она с усилием присела еще больше, вбирая бутылку. Чернокожий улыбнулся, качая головой. За его спиной бешено аплодировали мужчины.

Экран потемнел, затем появилась тесная, неприбранная комнатка в секс-клубе. По-прежнему голая и в лисьей маске, Ханако сидела потная и дрожащая у крошечного столика. Напротив нее проститутка из местных, с «заячьей губой» и стальными передними зубами доставала почерневшей столовой ложкой порошок из пластикового мешочка. Мешочек был с этикеткой: Марка Золотой Тигр.

Проститутка подлила в ложку воды из чайника, потом стала держать ложку над огрызком свечи, горевшим в чашке. Когда белый порошок превратился в жидкость, проститутка втянула ее шприцом и подошла к Ханако. Осмотрев правую руку, сделала инъекцию в предплечье, покрытое следами от уколов. Ханако сразу перестала дрожать. Она расслабилась, дыхание стало глубоким. Постепенно ее голова опустилась на грудь, она вся обмякла.

Экран опять потемнел, а когда изображение вернулось, Ханако лежала животом вниз на столе в маленькой комнате, а негр с животиком, голый и курящий сигару, стоял позади нее. Он окунул пальцы в оплавившийся воск, смазал свой эрегированный пенис и вошел в Ханако сзади, хватаясь толстыми руками за ее бедра для удобства. Браслет из слоновьих волос у него на руке сразу ободрал Ханако кожу. Капли пота свисали у негра с кончика плоского носа, и в такт мощным движениям стол ерзал вперед-назад по полу. Сигарный пепел падал на черные волосы Ханако.

Закончив, он бросил на стол мятую бумажку в тысячу бат. Ханако, все еще в наркотическом ступоре, осталась на столе, но лежала лицом прочь от камеры. Чернокожий начал одеваться, натянул белые боксерские шорты и черные носки, когда вдруг отвлекся — ему что-то сказали из-за кадра. Он кивнул, опять подошел к женщине, вытащил сигару изо рта. Ухмыльнулся, подул на кончик сигары — до ярко-красного свечения — и загасил сигару у Ханако на спине.

* * *

По команде Императрицы проектор выключили, зажгли свет. Она велела убрать проектор и экран. Двое мужчин выполнили ее указания, потом встали в коридоре, их тени были видны через дверь из рисовой бумаги. Госпожа Гэннаи молча обмахивалась веером, она видела, что молодые женщины плачут. Юрико на увиденное отреагировала сильнее, чем другие; закрыв лицо платком, она покачивалась вперед-назад, охваченная искренним горем.

Но у нее-то и были с Ханако самые близкие отношения. Случалось, их принимали за сестер, и это нравилось обеим. К сожалению, они-то и оказались первыми из жен «Мудзин», чье поведение вышло за рамки приличий.

Императрица заговорила негромко, объяснила женщинам, что этот фильм — предупреждение. На нем хроника: как наказывали Ханако. Она-то считала себя в безопасности, сбежав от Императрицы под защиту богатого и влиятельного человека на Западе.

Но Они отыскал ее, доказав тем самым, что от Императрицы скрыться невозможно. Юрико, Юка и Оман сами только что видели, что Серж Кутэн лишился рассудка и подвижности — сделал это Они — и останется беспомощным до конца своих дней. Кутэн и Ханако весь остаток жизни будут расплачиваться за ущерб, нанесенный «Мудзин». Они вырыли яму другим и упали в нее сами. Как та лиса.

Госпожа Гэннаи наказала своим слушательницам никогда не рассказывать об увиденном сегодня. А если это сделает хотя бы одна из них, накажут всех троих. В то же время они не должны забывать, что им показали в фильме. Наглядные доказательства: Императрица способна достойно ответить на любое оскорбление. Ее карающую волю исполнит Они. А его не остановит ничто.

Она сказала, что молодые жены, будучи японками, являются членами одного великого племени, объединенного кровью и обычаями с начала истории. Племя это всегда подвергалось опасности со стороны природы и других наций, поэтому не было ничего важнее, чем лояльность всех членов племени. Лояльность к самому племени, к семье, к наставникам, таким как госпожа Гэннаи — это и есть Япония.

— Не выполнив свой долг по отношению ко мне, — продолжала она, — вы не выполните свой долг перед «Мудзин» и всей страной. Будущее «Мудзин» зависит от того, как каждая из вас будет себя вести. Все вы должны делить славу и бесчестье, заслуженные любой из жен «Мудзин».

Буквально раздавленные, молодые женщины стали кланяться, лбом касаясь пола. Да, повторяли они, ибо сегодня им было дано понять ее слова и мысли за этими словами. Теперь они уяснили смысл коллективной ответственности: нельзя удовлетворять свои желания за счет общего блага. Им напомнили также, что зло существует в мире и что сама

Императрица есть зло. Сегодня они отступили, убоявшись этого зла, и страх останется с ними на всю жизнь.

Императрица поднялась с пола и сказала: выпирающий гвоздь бьют по шляпке. Потом она постучала в дверь сложенным веером. Один из мужчин в коридоре сдвинул ее, поклонился от пояса и отступил в сторону — а Императрица повела молодых женщин в соседнюю комнату. Здесь они переоделись в летние кимоно и очистили лица полотенцами, которые нежно пахли гиацинтами. Госпожа Гэннаи подождала, когда выйдет служанка, и обратилась к женщинам в мягкой манере — как мать, бранящая детей за мелкую провинность.

Она посоветовала им троим не проводить так много времени вместе, больше внимания уделять вместо этого своим мужьям, детям, даже старшим женам компании. Оман следует отказаться от азартных игр; в знак доброй воли госпожа Гэннаи оплатила ее игорные долги, но векселя оставит у себя. Юка должна оставить все мысли о любовной связи, больше времени проводить со своими двумя детьми, посещать приемы «Мудзин». Юрико, разумеется, надлежит подумать об увеличении семьи; Императрица рекомендует принять решение поскорее.

А превыше всего, они трое обязаны всячески выискивать нити, которые могли связывать Тэцу Окухару и покойного господина Никкэи, так как госпожа Гэннаи подозревает: господин Никкэи действовал по наущению Окухары. У самого-то Никкэи ума явно не хватило бы, чтобы задумать и провести операцию, которая стоила ему жизни. Кто подходил на роль Аикути больше, чем Окухара, кто мог бы выиграть больше от падения Императрицы? Посещайте приемы, которые устраивает компания, сказала госпожа Гэннаи молодым женам, и слушайте внимательно. Смотрите открытыми глазами — и докладывайте два раза в неделю, даже если об Окухаре ничего нет. Она сама будет судить, чего стоит их информация. И она будет чрезвычайно недовольна, если кто-нибудь ее ослушается.

Теперь, сказала она, приступим к чайной церемонии. Но сначала прогуляемся по саду, среди красных сосен, абрикосов, зеленых ив. Пора насладиться миром, покоем, красотой. Сад — это одно из высших наслаждений в жизни, прекрасное лекарство от волнений. В чайном домике, указала госпожа Гэннаи, они будут пить чай из чаши семнадцатого века в рассеянных лучах солнца, проникающих в маленькое бумажное окошечко. Каждая из трех молодых жен уже принимала участие в прежних церемониях и знала, что разговор пойдет об истории этой церемонии, обсуждаться будут разложенные на столе принадлежности, все древние и очень красивые.

— А еще о чем мы станем говорить во время церемонии? — она адресовала этот вопрос Юрико.

Юрико, у которой глаза покраснели от слез, склонила голову.

— Мы не забудем поблагодарить за прекрасную церемонию, которую вы устроили для нас. И пообещаем вернуться сюда через четыре дня, чтобы еще раз выразить свою благодарность.

Юка и Оман согласно кивнули.

Госпожа Гэннаи помолчала.

— Я намечаю еще одну чайную церемонию через три недели.

Когда все три женщины поспешно заявили, что будут ждать этого события и нетерпением и обязательно придут, она показала на Юрико: ей, старшей, выпало быть секяку, почетной гостьей, а значит, она должна войти в чайную комнату первая — вползти на четвереньках.

Вползать на глазах у остальных.

Императрица похвалила всех за эстетическое чувство и утонченность, от чего не улыбнулась только плачущая Юрико. Госпожа Гэннаи не сказала им, что приучилась не верить улыбкам тех, кто ее боится. Врагам доверять нельзя.

Глава 3

Манхэттен, Нью-Йорк

Было уже около полуночи, когда Эдвард Пенни поднялся по лестнице на второй этаж четырехэтажного городского дома, принадлежащего сенатору Фрэн Маклис. Он нес с собою ЭКР-1, Электроник Каунтермэжерз Рисивер. Пенни работал у сенатора начальником службы безопасности. А ЭКР-1 — самое изощренное устройство для выявления подслушивающих «клопов».

Внешним видом он больше всего напоминал переносной кассетный магнитофон, такие очень популярны среди черных парней. Пенни было не по средствам завести собственный ЭКР-1, этот он позаимствовал у бывшего агента ФБР, сейчас работавшего в международном отделе крупного банка. ЭКР-1 не разрушает и не деактивирует «клопы». Он их обнаруживает и дает возможность подслушивать. Так можно узнать, кто подключился к твоей линии или записывает твои разговоры. Микроволны тоже улавливаются, а это уже нечто.

Сенатор Маклис приказала Пенни выяснить, кто прослушивает ее офисы и дома в Нью-Йорке и Вашингтоне. Кто-то записывал все телефонные разговоры, она от этого бесилась. Были в записях и ее разговоры без телефона — значит, кто-то из друзей или служащих ходит с микрофоном: этот акт предательства она восприняла особенно тяжело. Пенни предстояло не только покончить с прослушиванием. Он должен был также узнать, кто за этим стоит и почему.

Ее дом на Восточной 70-й улице был выстроен в стиле флорентийского палаццо и стоял между португальской синагогой и средневосточным консульством. Прямо через улицу располагался старинный Арсенал, огромное краснокирпичное здание с амбразурами для пушек. Со всеми своими офисами, конференц-залами и залом для строевой подготовки Арсенал занимает целый квартал. Бельмо, порча и вообще страшное как смертный грех сооружение, пожаловалась однажды Пенни сенатор Маклис.

А вот ее дом никак нельзя было назвать бельмом. У Фрэн Маклис хватило денег и вкуса, чтобы достичь удачного слияния пышности и простоты. Голые кирпичные стены, сосновые полы и скромные молдинги контрастировали с креслами династии Мин, хрустальными подсвечниками и картинами Джексона Поллока. В мраморных банях были расположены утопленные ванны, в спальне хозяйки висела картина Дега над камином. Офис-центр связи был укомплектован новейшими моделями компьютеров и телефонов. В пустой, ничем не украшенной комнате для медитаций можно было полностью расслабиться, достичь внутреннего мира и покоя — к сожалению, балкон этой комнаты выходил на Арсенал.

Эдварду Пенни нравилась Фрэн Маклис: откровенная, слово держит, не забывает ни услуг, ни оскорблений. Ей было пятьдесят с небольшим, вдовая, и одна из примерно двадцати миллионеров в Сенате. Опросы показывали, что она является одной из двух самых влиятельных женщин в Конгрессе, и Маклис не оспаривала этого заключения. В следующем году она собиралась избираться на третий срок, ее шансы считались стопроцентными, хотя, как и любой другой политик, противников она себе успела нажить. Кое-кто в Вашингтоне, в прессе и на ТВ, в обеих главных партиях хотел убрать ее из Конгресса. Эти люди считали Фрэн Маклис неуправляемой, считали, что она играет в их общую игру не по правилам.

А сенатор была уверена, что надо следовать своему курсу. Я же не флюгер, сказала она Пенни.

Знала она его давно, доверяла, и поэтому призналась: ей действительно есть что скрывать, именно на это и могли выйти те, кто ее подслушивает. Нечто такое, что может навсегда погубить ее карьеру. У нее есть любовная связь. Самая, сказала она Пенни, страстная и унизительная в ее жизни. Связь с женщиной по имени Элен Силкс. А вот объяснить эту связь сенатор не смогла.

— Я знаю только, что меня как вихрем подхватило, — проговорила она со вздохом. — Такая буря эмоций, что только подумаю об этом — и дыхание перехватывает. Если вы мне скажете, что то, что я делаю, опасно — черт возьми, я первая соглашусь с вами. Но я ничего не могу с собой поделать. Кто-то когда-то сказал, что любовь — это значит быть глупыми вместе. Наверное, этот человек что-то понимал.

Пенни, чья жизнь часто зависела от его наблюдательности, мог бы удивить сенатора, сказав, что он о ее связи давно знает. Он видел взгляды, которыми обменивались женщины, чувствовал специфическую ауру, когда входил в комнату, где они были одни, но все это его не интересовало. Не его дело одобрять или не одобрять, только идиоты чувствуют себя обязанными по любому вопросу высказывать свое мнение.

Он объездил весь свет и встречал вещи похуже, чем две женщины, влюбленные друг в друга. И раз уж они откровенны, он, Пенни, может добавить, что его мысли все еще заняты Центральной Америкой, собственными проблемами, собственной болью. Во всяком случае, он может не говорить ей того, что она и так знает: связываться с Элен Силкс — это напрашиваться на неприятности.

Сенатор ответила, что все знает, но взять себя в руки не может. Ничего подобного она никогда раньше не делала, и уже сто раз успела пожалеть, что ввязалась в это дело. Но дальневосточная чувственность Элен Силкс свела ее с ума. В любви эта женщина необузданна и непристойна. Устоять нельзя.

Фрэн Маклис показала Пенни фотографию Силкс, ей было лет тридцать с небольшим — маленькая женщина с высокими скулами, светлыми кудряшками и замерзшей улыбкой самовлюбленности. Она делила свое время между Нью-Йорком и Токио, где преподавала английский, а японскую культуру впитала настолько полно, что иногда работала гейшей, не выдавая своего западного происхождения. Последнее время ее что-то беспокоило, она чувствовала себя как-то не так, но обсуждать это отказывалась. Как ни старалась Фрэн Маклис, она не могла уговорить Элен принять ее помощь в этой загадочной проблеме.

— Вы думаете, проблемы Элен Силкс связаны с подслушиванием в ваших помещениях? — спросил Пенни.

Фрэн Маклис закрыла глаза рукой.

— Ч-черт. Мне эта мысль приходила в голову, но я сразу ее прогнала. Даже думать об этом и то больно. Слишком больно. Теперь вы знаете, почему я обратилась к вам доверительно — и нет, я ничего не говорила Элен Силкс о подслушивании. Вы единственный, с кем я это обсуждала. Единственный, с кем я могу это обсуждать.

У Фрэн Маклис было еще два частных следователя в штате, оба подчинялись Эдварду Пенни. Но Пенни должен сам заниматься проблемой подслушивания, по крайней мере, пока не решит, что этим двум следователям можно доверять. Подразумевалось, что имя Элен Силкс нельзя упоминать ни в коем случае. Пенни уже доказал свои качества, выполняя другие поручения сенатора. В одной из поездок по Юго-Восточной Азии он спас ей жизнь — она там искала факты для одного сенатского расследования. А сейчас она доверила ему нечто еще более важное — свою политическую жизнь.

Эдварду Пенни было лет тридцать пять — высокий худой мужчина с сонными глазами, темно-каштановыми волосами и короткой бородкой, скрывавшей относительно недавние следы ожогов. Его движения казались нарочито замедленными и растянутыми, но это были движения атлета, отточенные и с внутренним ритмом. Оставив дом в семнадцать лет, он служил в американских Специальных войсках, потом работал телохранителем, консультантом у торговца оружием, был наемником, успел также поработать в нескольких детективных агентствах. Кроме того, Пенни брали инструктором по боевым искусствам в элитные части в Соединенных Штатах, Азии, Европе и Центральной Америке.

Что же до места начальника безопасности у сенатора, то это было чем-то вроде синекуры. Никакой физической опасности и никакой возможности проявить себя в боевых условиях, да еще надо часто являться на приемы в посольствах, надевая двубортный пиджак. Взялся он за эту работу потому, что потерял уверенность в себе и на прежние дела сейчас просто не годился. Пенни знал, как думают о нем другие: тот случай в Центральной Америке почти что его погубил.

У него остались физические шрамы — больше всего обращали на себя внимание обожженные лицо, шея и плечи — и шрамы эмоциональные, и все это напоминало ему о самой большой неудаче в его жизни, ужасной неудаче, после которой он стал сомневаться в своих боевых искусствах, а ведь на них-то он и построил свою жизнь. А еще он получил всемирную известность. Известность нежелательную. И тяжелый груз вины и стыда. Пока Фрэн Маклис не уговорила его работать на нее, он боялся, что вообще работать не сможет.

Вернувшись из Центральной Америки, он замкнулся в одиночестве, ибо все из него ушло: уверенность в себе, желания, энтузиазм. Однако Фрэн Маклис не пожелала считаться с его жалостью к себе — так она это назвала. Сенатор была обязана ему жизнью и без всяких угрызений использовала свой немалый дар убеждения, чтобы заставить Пенни взглянуть на ситуацию с другой стороны. А платить она обещала хорошо, работать же придется в Нью-Йорке и Вашингтоне, единственных цивилизованных городах страны. Для человека с его талантами работа не будет сложной, а пользу ему принесет — чем скорее он приступит к работе, тем лучше.

Она заявила, что Пенни — самый лучший начальник безопасности, которого только можно представить, ибо у него хорошая речь, он знает несколько языков, прекрасно одевается, умеет применить насилие, когда это требуется. Он успел завести полезные контакты в темных уголках мира и он умеет держать рот закрытым. Сейчас, во времена терроризма и бессмысленного насилия, такой человек как Пенни стоит своего веса в золоте.

Она его обрабатывала очень разумным образом. Зная, что Пенни собирает первые издания, послала ему стихи Лонгфелло и «Рождественский гимн» Диккенса в издании 1915 года, в книге были к тому же прекрасные иллюстрации Артура Рэкхэма. Ей было известно, что он является партнером в небольшом предприятии с бывшим агентом французской разведки, они производили яблочный сидр в Нормандии, где Пенни собирался когда-нибудь уйти на покой. И Фрэн Маклис устроила так, что ее друзья стали заказывать ящиками сидр у Пенни и Жоржа Канкаля, которым такая прибыль была очень нужна.

А еще Пенни звонили по телефону. Звонили люди, которых он знал в военных колледжах, ЦРУ, иностранных посольствах и частных охранных агентствах, и говорили одно и то же: соглашайся работать у Фрэн Маклис, так как никто другой тебя не возьмет, пока не докажешь, что к тебе вернулась прежняя выдержка.

Поиски «клопов»

На втором этаже Пенни начал обследование с библиотеки/столовой. Сенатор гордилась своим поваром и часто проводила здесь деловые встречи со своим штатом и многими нужными людьми. Проводила она в этой комнате и пресс-интервью, совершенно секретные совещания с партийными лидерами и финансистами. Здесь же она обедала с Элен Силкс.

Как раз из-за Элен Силкс Пенни и решил обследовать все в Нью-Йорке и Вашингтоне сам, работая вечерами, когда офисы и жилые дома сенатора совсем или почти пусты. Если в подслушивании замешана Элен Силкс, лучше об этом никому постороннему не знать. Пенни даже не сказал троим из сенаторского штата, жившим в ее городском доме, зачем придет сегодня. Сообщил только, когда его ждать. И не предупредил, что сразу же вернется в Вашингтон, на ночь не останется.

Он знал, что будет искать: скрытые магнитофоны, скрытые передающие системы, миниатюрные микрофоны. Возможно, «клоп» окажется столь изощренным, столь новым, что о его существовании может знать в профессиональной среде только сам изобретатель. Пенни надеялся, что это не так, что ему не попадется устройство, которое еще не научились нейтрализовать. В принципе любого «клопа» можно победить, каким бы он ни был усовершенствованным, нужно только время. Но на это время преимущество остается за изобретателем новой модели. Пока его творение не победили, он может слушать без помех.

Пенни включил свет в библиотеке/столовой, ЭКР-1 положил на банкетку. Комната напомнила ему частный клуб для мужчин в Лондоне. По стенам стояли лакированные шкафы, наполненные книгами в кожаных переплетах. На столе под орех, вокруг которого стояли стулья в раннем георгианском стиле, располагался серебряный английский прибор, вилки с двумя зубьями. Английские табакерки из золота, слоновой кости и черепахи были разложены на небольшом столике, а на другом столике Пенни с удовольствием увидел украшение, которое ему особенно нравилось: агатовую тарелку на золоченой серебряной статуэтке греческого воина. Это был шедевр семнадцатого века, подарок лорда Оливера Ковидака, одного из старейших друзей сенатора.

Пенни подумал, что и Ковидак должен фигурировать в записях разговоров Фрэн Маклис, он ведь ей каждую неделю звонит. Ковидаку это может показаться забавным; до недавнего времени он и сам занимался политикой и все грязные приемы знал хорошо. Он только что оставил парламент, собираясь закончить книгу, над которой работал уже давно. Пенни познакомился с ним в Вашингтоне, где Ковидак гостил в доме сенатора, когда работал в библиотеке Конгресса и собирал документы для книги.

Ковидака Пенни считал интересным и очаровательным человеком, хотя и явно со странностями. В возрасте около семидесяти лет, когда большинство людей не вылезают из кресла-качалки, англичанин поднимался на горные вершины, гонял по сельским дорогам на мотоцикле, а не так давно устроил сенсацию в Англии, напав с луком и стрелами на двух мужчин, которые, по его мнению, издевались над животными. Два дня в неделю он питался исключительно персиками, считая это ключом к здоровью и долголетию. О своей книге Ковидак ничего не рассказывал, Фрэн Маклис тоже молчала — по его требованию — и лишь однажды обмолвилась Пенни, что речь идет о жене Ковидака, которая погибла в японском тюремном лагере лет сорок назад; Пенни сможет прочитать об этом, когда книга выйдет в следующем году. Ковидак, подчеркнула она, помешан на секретности.

Рядом с банкеткой висели японские гравюры белых аистов и сада с прудом — подарки Элен Силкс. В том же углу стояла декоративная лампа, Элен Силкс прихватила ее недавно во Франции. Рядом с лампой располагалась наидрагоценнейшее для Пенни произведение искусства в этой комнате — картина — японская куртизанка девятнадцатого века кисти Акико Сяка, художницы из Японии, Пенни считал ее самой красивой женщиной, какую ему довелось увидеть за всю жизнь. Они познакомились в Вашингтоне десять лет назад, когда она стала каждый день приезжать из своей студии в Нью-Джерси — готовила выставку, ее картины заинтересовали местную галерею. Сенатор представила его Акико, гостившей у нее дома, и произошло невероятное. Пенни и она влюбились друг в друга почти мгновенно. В нем вспыхнули эмоции, которые он считал давно мертвыми, и сейчас Пенни чувствовал себя счастливым и возродившимся.

Но его страсть к Акико была также одним из самых ужасных явлений в его жизни, ибо он постоянно боялся потерять ее. Она была огнем, который согревал его, светом, ведущим обратно в страну живых. Что же до Фрэн Маклис, то вслух сказано ничего не было, однако он чувствовал, что она к их отношениям относится неодобрительно. Пенни вовсе не волновало, что она там думает. Он знал, что ему нужна Акико, необходимо то, что она может ему дать, и он не желал с ней расставаться. Из-за Акико он и хотел сегодня же вернуться в Вашингтон, после того как обследует дом Фрэн Маклис и ее офис на Лексингтон-авеню.

Он включил ЭКР-1, работавший на батарейках, и убедился, что дисплей функционирует хорошо. Затем проверил самое важное звено — мониторинговое устройство, позволяющее подслушивать подслушивающих. И здесь не было проблем.

Пора заняться уничтожением «клопов».

Он поднес ЭКР-1 к телефону рядом с креслом в стиле королевы Анны. Дисплей засветился. Монитор начал жужжать. ЭКР-1 не тратил времени, он сразу принялся выслеживать человека, подключившегося к телефону. Пенни ухмыльнулся. А это будет забавно. Он поднял трубку и набрал номер точного времени. Записанный на пленку женский голос сообщил ему, что сейчас ровно двенадцать ноль три, затем продолжал говорить, прибавляя секунды — а Пенни тем временем открутил внешнее кольцо трубки и осмотрел гнездившийся внутри миниатюрный микрофон. Он являл собою нечто новое — кусочек металла размером с детский ноготь. Прекрасный компактный микрофон. Сделал его способный человек. Очень способный.

Чтобы слухач на том конце остался в неведении, Пенни оставил «клопа» на месте, опять свинтил трубку и положил на рычаг. Увеличил громкость на мониторе. Теперь уже скоро. Слухач где-то поблизости, он слушает, записывает и пьет много кофе, чтобы не уснуть. Он должен быть близко, потому что у такого «клопа» дальность действия не больше полутора тысяч футов. Через несколько секунд ЭКР-1 точно скажет Пенни, на каком расстоянии находится слухач.

Визуальный дисплей сейчас показывал, что в комнате есть еще один «клоп». Пенни подошел к стене рядом с «ореховым» столиком, достал маленький карманный нож и отвернул металлическую крышку электрической розетки. Вот он. Совсем такой же, как в телефонном аппарате. Очень маленький, очень мощный. Если не знаешь, что именно искать, можно принять его за металлическую стружку. Пенни привинтил на место крышку розетки и вернулся к ЭКР-1. Монитор жужжал, показывая, что слухач находится практически над домом. Может быть, слева, в синагоге. Может быть, справа, в средневосточном посольстве — тогда совсем интересно. Пенни щелкнул пальцами. Конечно. Мерзавец сидит через улицу, в Арсенале. Самое подходящее место. К тому же очень легко войти и выйти, там полно дверей. Прошло несколько секунд, и монитор показал, что Пенни прав.

Сначала монитор подхватил один голос, потом другой. Пенни чуть не расхохотался. Он их знает. Если хоть чуточку разбираешься в электронной слежке, то обязательно знаешь Аристотеля Белласа и его дочь Софи. Аристотель Беллас был гением электроники, лучшим слухачом в бизнесе, создателем нескольких превосходных устройств для подслушивания. На него смотрели как на легенду, в своем ремесле он был чем-то вроде Рембрандта в живописи. Пенни доводилось работать с «Греком», но работали с ним также ЦРУ, ФБР, Пентагон, мафия, дорогие адвокаты, различные многонациональные корпорации, профсоюзы, израильская разведка, репортеры.

Дочь Белласа, Софи, была у него партнером, притом хорошим. Она унаследовала отцовский талант, а он еще обучил ее всем хитростям. И работала она настолько хорошо, что клиенты не колеблясь нанимали ее, если Беллас был занят. Он настаивал, чтобы она получала такие же высокие гонорары, как он, и к ней проявлялось такое же профессиональное уважение: естественно, Софи молилась на отца.

Монитор передавал голос Аристотеля Белласа. Голос, хриплый от турецких сигарет и рецины, смолистого вина. — Больше ни слова, поняла? Кто-то нас слушает. Собирай все и уходи в фургон. Не произноси ни слова. Ни слова.

Софи, очевидно, восприняла это всерьез, так как далее Пенни слышал только пустой эфир. Аристотель Беллас и его маленькая девочка ушли, не попрощавшись.

Пенни выключил ЭКР-1 и погладил его, улыбаясь. Прекрасно справился, приятель. Никаких сомнений, несколько «клопов» было в офисе/центре связи. А также в спальнях, особенно в спальне хозяйки. И не какие-нибудь заурядные устройства, а нечто особенное, мaстерские творения Грека или Софи. Пенни был почти уверен, что Беллас изобрел новый сканер, потому что на рынке еще не появлялась никакая штука, способная засечь ЭКР-1. Такой сканер должен стоить целое состояние, а Грек всегда нуждался в деньгах.

Проблема заключалась в том, что Грек играл на бирже. Вот просто не мог не играть и все. Он верил всем подсказкам относительно «надежных» акций и проигрывал на этом кучи денег. Чтобы покрыть недавние потери, Грек, как говорили, стал продавать снаряжение для подслушивания торговцам наркотиками — в пять раз дороже, чем платили ему правоохранительные органы. Некие кубинцы в Майами и Нью-Джерси и некие доминиканцы и колумбийцы в Нью-Йорке получали новейшие биперы, сканеры и уоки-токи и что так еще им было нужно для контр-слежки за полицией. Теперь они слушали полицейское радио, заранее узнавали о налетах — и не теряли миллионы долларов в виде наркотиков, наличных, оружия. Это маркетинговое решение, принятое Аристотелем Белласом, не сделало его популярным среди полицейских, зато помогло решить проблему с его брокером.

Пенни выбежал из библиотеки/столовой, бегом спустился по лестнице и выскочил из дома, захлопнув за собой дверь. Вечер был теплый, тихий, темный, а улица пустая, если не считать одинокого велосипедиста, огибающего угол на Парк-авеню. Пенни мог покончить с этим делом прямо сейчас. Схватить Аристотеля Белласа и выжать из него два имени: имя его клиента и того человека в штате, кто впустил Грека в дом или пристроил для него «клопов».

Беллас упомянул о фургоне. Он должен стоять недалеко от Арсенала, но в каком направлении? У Пенни бурлил адреналин в крови. Хоть какое-то действие, наконец.

Думай.

На улице со стороны Арсенала ни одной машины. Знаки показывали, что стоянка здесь разрешена только военным автомобилям.

Запрещалась стоянка и на сенаторской стороне улицы, у ее дома, синагоги и средневосточного консульства. Перед консульством двадцать четыре часа в сутки стоял полицейский — охрана от еврейских боевиков. Ну, тут ясно, подумал Пенни. Аристотель и Софи на эту сторону улицы не сунутся из-за полицейского.

Оставались три стороны Арсенала. Три квартала входов и выходов, много возможностей для этой динамичной пары. Пенни сразу исключил один из них — лицом к Парк-авеню. Там слишком много пешеходов и машин. Аристотеля и Софи могут увидеть.

Но есть еще два квартала входов и выходов.

Решения.

Пенни принял решение. Он побежал вдоль квартала направо, к Лексингтон-авеню и задней стене Арсенала, собираясь охватить все остающиеся входы и выходы, уверенный, что легко может опередить Грека и Софи и успеет осмотреть не только Арсенал сзади, но и стену со стороны 71-й улицы. Черт возьми, они же не бегуны мирового класса, эти двое, к тому же им будут мешать чемоданы с аппаратурой.

Пенни не ожидал каких-то осложнений с Греком, тот был из породы любовников, а не бойцов, любил молоденьких черных проституток. Чтобы проникнуть в Арсенал, он, наверное, подкупил охранника или воспользовался своими контактами в конторе мэра. Вряд ли арсенальский охранник вмешается, станет помогать Греку, но если это произойдет, Пенни решил идти самым простым путем. Он распахнет пиджак и покажет двенадцатизарядный «Браунинг», вот и все. Охранники в таких местах обычно без оружия, или у них стволы без патронов. Увидев настоящий ствол, почти любой человек замирает, на это Пенни и рассчитывал.

Он бежал, и в нем росла радость действия, лихорадочное стремление к победе. Может быть, надо перейти на пятимильные пробежки каждый день; сейчас он ограничивался тремя. Он в неплохой форме, может, не в такой хорошей, как до Центральной Америки, но сойдет. Тренировался Пенни по часу в день: бег, тяжести, дзюдо/каратэ — это обычно с парнями помоложе, которые сильными противниками не были. Иногда работал один с танто, японским ножом, который любил и с которым познакомил некоторые элитные части.

Однако же кое-что ему следовало делать, а он не делал. Например, ходить в тир, отрабатывать искусство вождения машины, особенно тактику ухода и защиты. Или освежить в памяти приемы работы с взрывчаткой, особенно обезвреживание бомб в машинах. Все это начальник безопасности должен знать для того, чтобы сберечь жизнь себе и клиенту. Но Пенни действовал сейчас не в том ритме, что шесть месяцев назад. Искры не было.

Тем не менее профессионализм сработал в эту минуту, и он определенно горел нетерпением схватить Грека и Софи. Он пробежал мимо пожилого привратника, стоящего под навесом высотного здания, мимо частной школы для богатых девочек, мимо галереи искусств — сплошь подцвеченное стекло и сталь — и оказался на почти пустой Лексингтон-авеню. Остановился, выжидая, когда проедет длинный лимузин, быстро пересек улицу, у Арсенала пошел медленнее, держась близко к стене и подальше от уличных фонарей.

Звук впереди — Пенни замер. Футах в двадцати, посреди квартала, приоткрылась металлическая дверь, выпустив полоску света в ночь. Затем дверь открылась шире, поскрипывая, и распахнулась, стукнув о стену Арсенала. Молодой человек в форме американской армии, в стальной каске и черных сапогах — к Пенни он был спиной — вышел на улицу и придержал дверь. Человек этот, с сержантскими нашивками, отбрасывал длинную тень в сторону Пенни. Арсенал проложил ярко-желтую полосу на сером асфальте, а на эту сияющую полосу ступили, обремененные тремя чемоданами и атташе-кейсом, Аристотель и Софи Беллас. Пенни подумал, что они похожи на пару, которая сбегает из отеля, не заплатив.

Сержант помахал им рукой на прощанье и ушел обратно, захлопнувшаяся за ним дверь послала долгое эхо вдоль пустой улицы.

Пенни потер глаза. Яркого света больше не было. А Грек — вот он, в пределах досягаемости. Под уличными фонарями Белласы стали силуэтами, спешившими к 71-й улице.

Пенни побежал за ними бесшумно, на носках, заранее радуясь удару, который получит чувствительная гордость Грека — обидно, если тебя поймали.

Пенни прибавил скорость, длинными прыжками обогнал Софи. Схватил Грека за воротник и сильно дернул. Грек остановился разом, а когда Пенни потянул назад, упал ему на руки. Он осторожно усадил Грека на мостовую вместе с его чемоданами, потом зашел Софи за спину, закрыл ей рот рукой, несколько раз проговорил ее имя, чувствуя, как она расслабляется. Шепотом приказал ей поставить чемодан и атташе-кейс и отойти к стене. Тихо, сказал он, а то отцу будет больно. Софи повиновалась, глаза у нее блестели от слез.

Пенни осмотрел Аристотеля Белласа — мужчина лет пятидесяти с чем-нибудь, плотный, по курчавым седым волосам расползается лысина, подцвеченные розовым очки, костюм в полоску, туфли из крокодиловой кожи и пурпурная шелковая рубашка, открытая на шее, там поросль седых волос. Опираясь руками на один из чемоданов, он испуганно смотрел снизу вверх на Пенни, пытаясь узнать его в полутьме. Узнал, в общем, но уверен не был: Пенни похудел, да и бороду он раньше не носил никогда.

Софи смотрела только на отца. Ежели судить по ее обеспокоенному лицу, Грек упал с крыши и сейчас умрет. Софи было тридцать с небольшим лет — полная женщина с перманентной завивкой, волосы рыжеватые, чуть заметные усики, черты лица расплываются в избыточной плоти. В слабом освещении Пенни показалось, что на ней темно-голубой парашютный костюм, но присмотревшись он увидел «Гараж Амстердам» на кармане: униформа механика в гараже, а с ней красные ковбойские сапожки. Но уж украшения Софи гараж нисколько не напоминали. Все строго от Картье — всегда. Сегодня на ней был кулон, кольцо и часы соответствующие.

Пенни с уважением относился к ее талантам, но вообще-то она вызывала у него жалость. Он часто думал — живет ли она жизнью, которую кто-то выбрал для нее, или же ей эта игра действительно нравится. Кто-то должен был защищать ее: она часто становилась мишенью шуток из-за своей полноты, а к тому же страдала клаустрофобией, панически боялась закрытых пространств. Пенни слыхал, какая история приключилась с ней в Олбэни, где ей пришлось ночь провести в тюрьме, так как она не нашла денег на залог — она буквально свихнулась и потом долго ходила на специальную терапию, а ужас перед тюрьмой так и остался. Ну что ж, подумал Пенни, напрасно отец ее не предупредил, что подслушивание чужих разговоров имеет опасные стороны.

Пенни спросил у Софи, в каком чемодане у них новый сканер, и она от испуга не сумела солгать и показала на тот, который несла сама. Пенни поднял его и усмехнулся. — Не обращай внимания на бороду, Грек. Это я, Эдвард Пенни.

Аристотель Беллас кивнул, но прежде чем он успел заговорить, Пенни не желая слушать враки, прервал его. Он сказал Греку, что незаконное прослушивание сенатора Соединенных Штатов плохо отражается на карьере, а сейчас им троим лучше всего пройти в дом, там Грек и Софи смогут рассказать ему что-нибудь интересное. Например, кто натравил их на сенатора Маклис и почему.

* * *

— Вы же считаетесь мертвым, — кисло проговорил Аристотель Беллас.

— Преувеличение, — отмахнулся Пенни. Он потрогал свою бороду. — Вы с дочкой прослушиваете сенатора Маклис и должны знать, что я еще в стране живых. И вообще, лучше поговорим о тебе и твоей Софи — как вы проводите летний отпуск, например.

Эдвард Пенни и Аристотель Беллас занимались одним бизнесом, частным сбором информации, но друзьями не были. Восхищаться Греком как чудесником — это одно, доверять ему свои секреты — совершенно другое. Мы оба просто игроки, сказал себе Пенни. Не больше, не меньше.

Они сидели трое в кухне городского особняка, большой комнате с испанскими арками, плитками цвета ржавчины на полу, кирпичными стенами, увешанными медной утварью, и зарешеченными окнами на задний двор. Пенни не стал спрашивать, но Грек сам заверил его, что здесь чисто, «клопов» он сюда не сажал. Слишком шумно, пояснил он, к тому же люди не обсуждают важные вещи на кухне. Пенни ответил, что удостовериться все равно нужно, и приказал Греку быстренько это сделать. Тот приступил к работе, пользуясь локатором собственной модели. Когда Грек доставал его из чемодана, Пенни увидел там еще немало интересных штучек. Локатор ничего не обнаружил.

Далее Пенни приходилось действовать очень осторожно. О связи Фрэн Маклис и Элен Силс не должны были узнать газеты, а значит, он обязан найти какой-то вариант договора с Греком и его дочерью, позволяющий им уйти. После того как они все расскажут. Пенни сможет это пережить, если получит копии всех записей — он знал, что Грек перед отправкой оригиналов клиенту копии для себя сделал. Это ведь материал, которым впоследствии можно шантажировать сенатора.

Пенни налил кофе в уэджвудские чашки Греку, Софи и себе. Софи положила в свою чашку четыре куска сахара.

— Без полиции, — пообещал он.

— Разумеется. — Грек даже улыбнулся

Пенни сел на столик для разделки мяса.

— Вот в чем моя проблема. Я в этом деле должен выглядеть как можно лучше, потому что, откровенно говоря, мне сейчас не очень легко найти работу. Следовательно, я обязан давать результаты. Чтобы не возникало никаких вопросов.

Грек улыбнулся и сказал, что понимает, ох как он понимает.

Пенни сказал далее, что хотел бы избежать какой бы то ни было огласки, и получил от Грека еще одну улыбку. От Софи тоже. А это могло значить, что они знают об Элен Силкс, или же решили, что Пенни сильно сдал. Он не собирался отпускать Грека, поэтому сказал — ему необходимо сотрудничество Грека и он его получит. А если нет, то отдаст чемоданы Грека полицейским. Так что или Грек танцует в нужном ритме, или у его новых игрушек будет новый хозяин.

Грек перестал улыбаться. Пенни продолжал:

— Твои контакты с доминиканцами и колумбийцами сделали тебя очень интересным для ФБР и Бюро наркотиков. И эти чемоданы… Сколько денег, по-твоему, ты потеряешь?

Аристотель Беллас заметно испугался.

— Вы не понимаете, чего требуете от меня. Вы просто не понимаете.

— Имена, — потребовал Пенни.

У Софи тоже был испуганный вид. Она подошла к отцу, обняла его.

— Мы хотели покончить с этими делами, вот давай и покончим, — предложила она. — Расскажем все, что ему нужно знать — и уйдем! Уедем за границу. Навсегда от этого уйдем.

Пенни отхлебнул кофе, думая: неужели так серьезно? Похоже, они боятся, что их убьют.

— Я жду, — напомнил он Греку.

— Огюст Карлайнер, — выдавил из себя Грек. — Это он меня нанял.

Пенни резко поставил чашку.

— Ты шутишь?

Грек помотал головой, а Софи, нежно обнимавшая отца, подтвердила, что это правда. Огюст Карлайнер, бывший государственный секретарь. Хитрый, очаровательный Огюст Карлайнер, которого Пенни считал личностью весьма опасной. Огюст Карлайнер… Он из тех, к кому спиной не поворачиваются.

Пенни дважды предлагали работать на него, но он такой вариант даже не рассматривал. С таким человеком связываться не хотелось. Из госдепартамента он ушел в частное предпринимательство, создал фирму «Карлайнер Ассошиитс», консультации по вопросам риска. Консультанты такого рода служили многонациональным корпорациям, предоставляя письменные отчеты, устраивая семинары и брифинги с высшим административным персоналом о преимуществах и опасностях бизнеса в таких неустойчивых зонах как Средний Восток, Латинская Америка и Азия.

Некоторые консультанты по риску активно занимались вопросами, связанными с вымогательством, похищениями, охраной персонала. Пенни работал с некоторыми фирмами, обучал боевым искусствам, охране, сам служил телохранителем. Команды, которые создавали у себя консультационные фирмы, состояли обычно из бывших агентов разведслужб и бывших чиновников правительственных подразделений, офицеров высокого ранга в отставке.

Люди из ЦРУ, ФБР, из штата Белого дома — консультациями по риску занимались многие, но Огюст Карлайнер относился к самым известным и самым дорогим. За единственную оценку заморских вложений, сделанную его фирмой, платили 150 000 долларов. Своим людям он платил очень хорошо, но не всегда помогал им в случаях неприятностей за морем. Пенни знал одного из людей Карлайнера, который отсиживал тридцать лет в Турции за подкуп министра. Другой ждал суда в Пекине: он пытался купить протоколы секретной встречи между китайскими коммунистами и тайваньским правительством. Можно было бы сказать, что Карлайнер просто оставляет своих людей висеть на фонарном столбе. Но нет, Карлайнер придавал телам своих людей вращение совершенно определенного направления. Он включал всю такую информацию в свои отчеты клиентам, показывая, какая обстановка за границей и как тяжело работать его фирме.

Когда Пенни пришел работать к Фрэн Маклис, она как раз воевала с Карлайнером из-за его самого крупного клиента, группы «Мудзин» в Японии. Она откровенно осуждала японские торговые нравы, считая их неэтичными. Япония, говорила сенатор, хочет выиграть торговую войну любой ценой и по правилам играть отказывается. Она защищает свою промышленность и забрасывает иностранные рынки экспортом.

Она узнала, что «Мудзин», через подставных лиц, пытается купить крупный банк в районе Вашингтона. Банк хранил документы о правительственном и военном персонале: в руках «Мудзин» эта информация стала бы «рычагом влияния». Единоручно Фрэн Маклис убила сделку, подчеркнув, что «Мудзин» и так уже имеет немалое влияние в Вашингтоне через десятки адвокатов, зарегистрированных и незарегистрированных лоббистов, фирмы, специализирующиеся на создании имиджа. Чтобы не смущать «Мудзин» и японское правительство, сделку с банком похоронили негласно.

Пенни узнал от сенатора, что «Мудзин» — самый большой клиент Карлайнера, платит миллион долларов в год плюс расходы за оценку иностранных рынков, включая Америку. Вот почему он так старался спасти дело с рынком, воздействовал на многих обязанных ему людей, а поражение воспринял очень болезненно, как свое личное.

Пенни спросил у Фрэн Маклис, не боится ли она мести Карлайнера, и та ответила, что нет. Она готова, если Карлайнер захочет воевать, но преимущество на ее стороне. Они оба живут в Вашингтоне, а здесь только две вещи имеют значение: власть и влияние. И то и другое есть у нее, а у Карлайнера нет. Достичь их можно только через политику или правительственные структуры, Карлайнер же теперь не имеет там официальной роли. В Вашингтоне таких называют бывшей личностью.

Но Пенни считал, что должен предупредить сенатора о «Мудзин». Он сказал, что понимает азиатов: воевал на их стороне и против, работал с ними и против них — он знает, она, победив «Мудзин», совершила преступление против корпорации, только так может думать руководство. Для японцев, как и для всех азиатов, преступление и наказание неразделимы. Следует опасаться «Мудзин».

Сейчас Пенни сказал Аристотелю Белласу:

— Похоже, сейчас они ей отплатят. Карлайнер и «Мудзин» хотят погубить сенатора на следующих выборах. Ты это мне хочешь сказать.

Грек фыркнул.

— Это, друг мой, вы говорите мне. А я сказал только, что цель — не сенатор.

— Шикарно. Прослушивают ее телефоны, но цель — не она. Попробуй еще раз, у тебя получится, Грек.

— Она мелкий игрок, ничего больше. Карлайнеру нужна информация. Его интересует то, что она и еще некоторые знают об Уоррене Ганисе. Это и есть суть вкратце. Важно то, что знают эти люди об Уоррене Ганисе. И ничего больше.

Пенни бросил на Грека такой взгляд, что Софи, сразу напрягшаяся, подтвердила: отец говорит правду.

— Разве вы не видите, что мы оба сильно испуганы? — проговорила она. Тут Аристотель потрепал дочку по руке и заговорил негромко на греческом. Пенни делал единственное, что он мог делать: молчал, давая Софи время успокоиться.

Он сказал себе, что такой испуг для Грека не характерен. Аристотель Беллас все уже повидал, пережил друзей, врагов и знакомых. Не зря его звали Серым Лисом. Да и полиции он мог особо не бояться, так как полицейским иногда помогал. Почему же он боится?

Уоррен Ганис. Пенни с ним не был знаком, а имя знал. М-р Ганис — крупная фигура. И богат. Всерьез богат. Он владел коммуникационной империей с офисами в Нью-Йорке, которая занималась журналами, газетами, кабельными операциями, книгоизданием. Ганис жил замкнуто, никогда не давал интервью, но было известно, что он занимается сейчас сделкой, которая станет самой крупной в его жизни. Он вот-вот собирался приобрести контрольный пакет акций в соперничающей цепи газет, кабельных — и радиостанцией, стоимостью больше 400 миллионов долларов. Вместе с теми, что у него уже были, дополнительные девяносто четыре газеты дадут ему самую большую цепь в стране.

Не было секретом, что Ганис настроен очень прояпонски, особенно в отношении японской индустрии, чьи методы управления пропагандировались его публикациями. Он даже считал их ролевой моделью для Америки. А это автоматически делало его настроенным в пользу свободы торговли, резко на стороне японских корпораций, занимающихся бизнесом с Соединенными Штатами, самым большим рынком Японии — естественно поэтому, что в периодике Ганиса его взгляды высказывались часто. Несмотря на их разногласия по вопросам торговой политики, Фрэн Маклис и Уоррен Ганис были друзьями, хотя она и сказала Пенни, что яростная защита Ганисом права «Мудзин» на покупку вашингтонского банка могла бы запугать кого угодно, кроме нее.

— А кто эти другие люди, — спросил Пенни у Аристотеля Белласа, — которые что-то знают об Уоррене Ганисе?

Грек пожевал уголок рта, обдумывая вопрос. А Софи даже думать не пришлось. Она была испугана больше, чем отец.

— Чем скорее мы выберемся из этого дела с Карлайнером, тем лучше, — проговорила она. — Расскажи мистеру Пенни правду.

Грек закрыл глаза. Задумался. Потом открыл глаза и уставился на завязки своих аллигаторовых туфель.

— Ковидак. Английский друг вашего сенатора. Он знает. Об этом и есть его книга, та, с которой помогает ему сенатор. Мейер Уэкслер, он тоже знает.

— Уэкслер. Старый газетчик, у него листок политических скандалов?

Беллас кивнул.

— Ганис его разорил. Сделал бедняком, и сейчас Мейер хочет рассчитаться. Он вообще немного сумасшедший, этот Мейер. Бывает комплекс Бога, вроде ему надо мир спасать. Но он решительный человек. Мы проверяем еще двоих, кто может что-то знать о Ганисе. Дело в том, что эта информация может свалить большого человека. И устроить неприятности для «Мудзин» — тоже.

Пенни поднял руку, останавливая его.

— Не так быстро. Ну как может кто-нибудь из этих людей повредить Уоррену Ганису, не говоря уже о «Мудзин»? Ганис — мощная фигура. Деньги, власть, у него есть все. Ну, он оставил позади несколько тел, так и что? На вершину горы по трупам и поднимаются. И знаешь, что? Я думаю, публику это уже не волнует. А уж «Мудзин» — что бы на этого гиганта кто бы ни имел, гигант не почешется.

Белласа это задело. Он не привык, чтобы в его информации сомневались. Ткнув в Пенни пальцем, он заговорил из-под скривившейся губы.

— Сынок, если Грек говорит тебе о чем-нибудь, что это правда, можешь идти и ставить деньги, потому что ставишь ты на верную вещь. Я же человек с золотыми ушами, забыл? Знать что-то — вот в чем я хорош. Я в своем деле лучший, никогда не забывай. Предположим, только предположим, я скажу тебе, что Уоррен Ганис очень давно убивал людей.

Пенни с равнодушным видом взял свою чашку кофе.

— Некоторые из лучших семей в стране пролили немного крови, когда поднимались по лестнице. В этом ничего нового. Поезжай в любую страну, потряси лучшие семейные деревья, и обязательно несколько придурков свалятся. А хорошие люди часто не могут никуда пробиться. Они не так устроены.

Ухмыляясь, Беллас хлопнул в ладоши и наклонился вперед.

— Мистер Эдвард Пенни, вы меня слушаете, но не слышите. Я не говорил, что мистер Уоррен Ганис убил кого-то. Я сказал, что он убивал людей. В греческой школе сразу же поняли — это значит, немало людей. Так что я говорю вам о чем-то, что Уоррен Ганис и «Мудзин» сделали вместе и сделали много лет назад. И это нечто такое, что может погубить обоих. Ага, я вижу по вашему бородатому лицу, что вы мне не верите.

Пенни усмехнулся.

— Правильно видите, особенно если учесть, что вы раз в прошлом обращались с правдой очень вольно. — Тем не менее в отношении Пенни что-то изменилось, он говорил уже с учетом того, что Грек намного старше. — Скажем прямо, Грек, репутация у вас дерьмовая. Ну ладно, пока мы слишком не отвлеклись на Ганиса, скажите — кого вы подкупили в штате сенатора?

Грек откинулся назад, поглаживая у себя волосы на груди.

— Почему нет, друг мой. Я ведь проиграл. Это женщина, Дебби Превити. Вы ее знаете, конечно?

Эдвард Пенни ее знал. И она ему нравилась. Ей было тридцать с чем-нибудь — светловолосая, хорошо выглядела в замше, а работала административным ассистентом у Фрэн Маклис. Первый свой день на работе он провел с Дебби, она показывала ему вашингтонский офис, знакомила со многими из пятидесяти пяти человек, которые работали на сенатора, рассказывала о жизни в самом политическом городе на земле. Сенатору будет очень больно, когда она узнает, что предатель — Дебби.

— Мы прослушивали только городские дома, — продолжал Грек, — здесь и в Джорджтауне. Офисы не трогали. Мы подумали, если вы станете проверять, то начнете с офисов. И вообще нас политика не интересовала. Только Уоррен Ганис. Дебби впустила нас в дома, когда никого там не было, мы рассажали своих зверюшек, раз-два-три, вот и все.

— А Дебби еще носила на себе микрофон?

— Тут она замялась. Вначале не хотела на это идти. Сказала, совесть беспокоит, я возмутился — притом, сколько она от нас получала, совесть можно было убрать куда-нибудь. А если говорить о грязных фокусах, мистер Эдвард Пенни, то вы ведь меня обдурили, так? Сенатора сейчас нет в Нью-Йорке, правильно?

Пенни улыбнулся. И медленно кивнул. Сказал — сейчас ее нет. Она до утра в Вирджинии, у друзей. Пенни распространил историю в вашингтонском офисе, что сенатор решила слетать в Нью-Йорк на обед и посещение балета с лордом Ковидаком, который приезжает всего на один день. Пенни предпочел устроить ловушку в Нью-Йорке: меньше людей сенатора поблизости, значит, меньше шансов на какую-нибудь «накладку». Он сообщил только вашингтонским людям, и — это уже было глазировкой на торте — сделал так, что некоторые из его ньюйоркских друзей позвонили сюда и оставили сообщение для Ковидака. Это чтобы слухач не потерял интереса. В Вашингтоне приманку взяла Дебби Превити. В Нью-Йорке то же самое сделал Грек.

— Но почему сейчас? — спросил Пенни у Аристотеля Белласа. — Почему внезапный интерес к Уоррену Ганису после стольких лет?

Хмурясь, Беллас хлопнул ладонями по толстым бедрам.

— Почему сейчас? Потому что, друг мой, в Японии идет война, война за контроль над империей. Контроль над группой «Мудзин». Ясуда Гэннаи, президент компании, лежит на смертном одре, а вскоре поднимется по известным золотым ступенькам. А тем временем воюют за то, кому надеть его туфли — вот тут, друг мой, и появляется Уоррен Ганис. Кто-то в компании, не знаю кто, считает, что единственная возможность захватить «Мудзин» — это свалить Уоррена Ганиса. И этот кто-то может быть прав.

Он помолчал.

— Вот и позвольте спросить вас: на что можно пойти ради компании, которая делает сто миллиардов долларов в год?

Пенни уставился на свою кофейную чашку.

— Вы с Софи не только работаете на Огюста Карлайнера. Вы еще и шпионите за ним. Прослушиваете его телефоны — он об этом узнал, и вам теперь до смерти страшно…

Он перевел взгляд на Софи. Судя по ее лицу, Пенни сказал правду. Она поигрывала с ниткой бледно-голубых четок, смотрела на отца. Грек улыбнулся Пенни. Слабая улыбка. С нервным тиком у левого глаза.

— Хитро, мистер Пенни. Очень хитро.

Пенни вздохнул.

— Такой уж у вас стиль работы. Предавать кого угодно кому угодно. Сделать запись, потом продавать копии всем интересующимся. Только в этот раз вы попались. О «Мудзин» и роли Ганиса можно было узнать лишь одним путем: подслушивать Карлайнера. А я не думаю, что это действия, полезные для здоровья. Похоже, у вас какая-то операция пошла не в ту сторону. Вероятно, надо было заработать сразу кучу, чтобы покрыть потери на рынке?

Четки Софи упали на кафель. У Аристотеля его крупная голова дернулась на плечах.

— Это дело с Ганисом, — пробормотал он, — началось дерьмово и дальше одно дерьмо.

Пенни подумал, что если у Грека проблема с Огюстом Карлайнером, то это их дело. А он сам обязан беспокоиться о Фрэн Маклис, информация о ее связи с Элен Силкс не должна распространиться. Он об Элен Силкс не упомянет, пока не прослушает записи. А то еще у Грека появятся лишние мысли. Сейчас Пенни были нужны копии этих записей — он знал, что Грек копии сделал. Пора с ним договариваться.

Он приблизился к чемоданам Грека, поднял два и сказал:

— Пошли.

— Куда? — спросил Грек.

— Следуйте за мной, — ответил Пенни.

Грек взял последний чемодан и атташе-кейс; и Пенни повел его с дочерью из кухни по коридору, через утопленную гостиную, наконец в вестибюль с мраморным полом у выхода. Там Пенни поставил чемоданы.

Грек удивился.

— Вы нас отпускаете?

Пенни мягко забрал у него чемодан и атташе-кейс и сказал: не совсем. Грек может идти. А Софи и чемоданы останутся. Пенни предлагает обмен: копии записей по Фрэн Маклис за Софи и собственность Грека — и не надо отрицать, что копии существуют. Это к тому, что глупости лучше вообще не говорить никогда. Грек возьмет ленты и привезет сюда. Чем скорее он уедет, тем скорее сможет вернуться. Ну а если не хочет — как хочет.

Грек протянул руку.

— Мой кейс.

Пенни помотал головой.

Грек пожевал у себя рот изнутри и долго смотрел на кейс. Потом заговорил с дочерью на греческом. В одном месте схватил ее за плечи, встряхнул и закричал, чтобы лучше поняла — она чуть не расплакалась. Софи согласно кивнула.

Аристотель Беллас посмотрел на Пенни.

— Я должен съездить в «Асторию». Потребуется не меньше трех часов.

— Пока, Грек.

* * *

Атташе-кейс.

Эдвард Пенни дождался, когда останется один, прежде чем открыть его. Избавиться от Софи было нетрудно. Нервная и взволнованная, она попросилась в туалет, он отвел ее в тот, что рядом с кухней, потом бегом вернулся в вестибюль и открыл атташе-кейс.

Содержимое.

«Сникерсы», пачка салфеток, две пачки турецких сигарет, крошечная отверточка, кусачки для проволоки, клочки бумаги, покрытые закорючками — схемы электронных изобретений Грека и Софи. Сегодняшний номер «Уолл Стрит Джорнэл». Сегодняшний курс акций на странице из «Нью-Йорк Таймс». Журнал «Форбс» за прошлый месяц. Слухач в роли капитана индустрии.

Игнорируя эти предметы, Пенни вытащил все остальное и спрятал в стенном шкафу.

Он видел это, когда Грек посмотрел на атташе-кейс, потом разозлился на свою дочь и вел себя грубо и несдержанно. А видел Пенни испуганного человека, готового его обмануть. И все это из-за атташе-кейса. Так говорил инстинкт Пенни. Инстинкт с самых древних времен уберегает воина от предательского убийства.

Пенни до сих пор оставался по эту сторону могилы благодаря тому, что умел читать людей. Читать их до, а не после действия. В Бейруте его не обманули прекрасные глаза француженки двойной агентессы, он увидел в них предательство и оказался прав. В Анголе правильно рассмотрел африканского боевика, который заявлял о своей дружбе, когда сам уже приказал убить Пенни и скормить крокодилам. В Макао не поверил старомодному шарму португальца, владельца казино, тот собирался пристрелить его и богатого китайца, которого Пенни охранял. Белласы на убийство не пойдут, но перехитрить постараются.

Эдварду Пенни четырнадцать лет.

Он начал изучать таэквондо, корейское каратэ, на армейской базе в Аризоне, где его отец служил мастер-сержантом в квартирмейстерах. Инструктором Пенни был Сун Пайк, бывший телохранитель д-ра Сингмана Ри, первого президента Республики Корея. Однажды во время занятий Пайк увидел, что Пенни вытирает пот со лба — было зверски жарко — и ударил его по губам. Не в полную силу, но кровь пошла. Напоминание, объяснил он, что отвлекаться нельзя ни на какие мелочи. С тех пор Пенни ловил каждое слово Пайка.

Наблюдай за глазами и плечами противника, учил Пайк, именно там он себя выдает перед нападением. Глаза моргают. Они реагируют. Показывают страх, храбрость, ненависть, смятение, сильный дух, слабый дух. А плечи — они обязательно изменят положение перед движениями рук и ног. Плечи напрягаются, поднимаются, отходят назад. Глаза и плечи выдают намерения атакующего. Читай противника правильно, и он сам заранее тебя обо всем предупредит. Опыт научает даже читать мысли.

Появилась Софи, вид у нее стал немного спокойнее и собраннее. Они сидели в гостиной, но разговор у Пенни с ней получался все же не очень хорошо. Она сидела в мягком кресле у антикварного китайского столика, обкусывала ногти и односложно отвечала на вопросы Пенни. Не имело смысла волновать ее заново, так что он начал с простых вопросов, и она постепенно раскрылась. Да, она по-прежнему ездит в Атлантик-сити раз в месяц — смотрит шоу, играет немного. Там она видела Диану Росс два раза, но любимый у нее Барри Манилов.

Идея нового сканера принадлежит ей, сказала Софи. Она работала над ним больше года и вот закончила на прошлой неделе. Давно копит деньги на собственную квартиру в Манхэттене, но цены высокие и она не знает, когда у нее будет достаточная сумма. Ей ведь с террасой хочется. И чтобы отдельная комната для мастерской. Весной она начала посещать вечернюю школу при университете Нью-Йорка, изучает французский и восприятие искусства.

Когда разговор перешел на ее отца, лицо Софи осветилось. Он гений, самый лучший в своей области. Благодаря ему она зарабатывает хорошие деньги, больше, чем если бы работала зубным техником, с чего и начинала. Осторожно выбирая слова, Пенни спросил, чего боятся она и ее отец. У Софи на глазах выступили слезы. Она долго молчала, потом ответила, что кто-то хочет их погубить. Ужасный человек. Пенни сказал — Карлайнер, и Софи помотала головой. Не он, другой человек, которому платят, чтобы он убивал людей. Человек, связанный с Карлайнером и Уорреном Ганисом.

Пенни умело притворился безразличным. Он кивнул, стараясь казаться сочувствующим но не любопытствующим, и уже собирался нажать на нее чуточку, вдруг выскочит имя, когда зазвонил телефон.

Грек. Он желает говорить с Софи. Сейчас он в «Астории», но все ленты найти не может. Необходимо поговорить с Софи, спросить, куда она их положила. Пенни передал трубку ей и наблюдал, как Софи разговаривает с отцом. На греческом. И она опять напряженная. Потом она передала трубку Пенни. Отец опять хочет с ним говорить.

— Да, Грек.

— Я вот подумал. Мы бы могли очистить для вас городской особняк, если хотите. Пропашем сверху донизу. Так же лучше, чем кого-то приводить.

Уголком глаза Пенни наблюдал, как Софи потихонечку удаляется от него. Он проговорил в телефон.

— Мне эта идея нравится. Не беспокойтесь о Вашингтоне. Я сам сделаю.

Он оглянулся через плечо.

Софи не было.

На другом конце линии Грек продолжал говорить. Что угодно, лишь бы отвлечь Пенни.

— Сделайте мне одолжение, — болтал слухач, — скажите сенатору, что был строго бизнес. Ничего личного. Черт возьми, я собираюсь голосовать за нее в следующем году.

Когда Грек начал распространяться о своих новых идеях, включая новый сканер, Пенни положил трубку так, что связь не разорвалась. Потом на цыпочках пересек гостиную и выглянул в вестибюль — Софи как раз выбиралась через переднюю дверь, ей приходилось не легко, с чемоданом в каждой руке. И атташе-кейсом подмышкой.

У обочины ждал бежевый с черным фургончик.

С работающим двигателем.

Без огней.

Задние дверцы широко раскрыты.

А кто, интересно, водитель-то. Передняя часть фургончика была ему не видна, но Пенни знал, кто за рулем. Аристотель Беллас. Говорит в радиотелефон.

Пенни отступил от лестницы и остановился спиной к стене — он слышал, как Софи вернулась в дом, схватила последний чемодан и выбежала к фургону, оставив дверь особняка открытой. Дверцы фургона захлопнулись, он отъехал. Это все к вопросу о том, можно ли доверять слухачам.

В гостиной он сел в кресло, еще теплое после Софи, и разложил на столике предметы из атташе-кейса.

Первый предмет.

Номер «Интернэшнл Геральд Трибюн», сложенный на третьей странице, заметка из трех параграфов обведена красным.

Следующий — целый клад. Черная книжица Грека с телефонными номерами и адресами, для слухача серьезная потеря.

Далее три дешевых блокнота, такие должны стоить не больше девяноста центов каждый.

Отложив блокноты, Пенни пролистал черную книжечку, отыскивая имя некой вашингтонской проститутки по вызову. Вот она, Андреа Паган. Если живешь в Вашингтоне и следишь за слухами, то обязательно знаешь Андреа. Она считалась сейчас первой, и с ней желали провести время многие конгрессмены, адмиралы в отставке, влиятельные лоббисты и крупные чиновники. Девятнадцать лет, получерная-полуфилиппинка и очень страстная, с богоданным талантом к извращениям.

Интересно, что подумал бы Грек, если б узнал, что как раз из-за его последней сексуальной встречи с Андреа Фрэн Маклис знает о прослушивании. В тот раз Аристотель Беллас по рассеянности оставил копии сенаторских записей. А проститутка показала их другому клиенту, представителю от Северной Каролины. К счастью, представитель был другом Фрэн Маклис и к тому же нуждался в ее голосе по табачному законопроекту. Сенатор получила предупреждение, а представитель — столь нужный ему голос. И хотя Грек свои ленты вернул, кошка уже выскочила из мешка — благодаря Андреа Паган.

Материал в «Интернэшнл Геральд Трибюн».

Пенни хотел обсудить это с Софи, раз уж говорилось о человеке, которого он знал. Заметка была о Серже Кутэне, с которым произошел удар несколько недель назад и которому, очевидно, становилось все хуже. Пенни познакомился с ним через Жоржа Канкаля, тот иногда работал у Кутэна телохранителем во время заграничных поездок. Коневодческая ферма Кутэна располагалась сразу к югу от земли Пенни и Канкаля, и порой французский промышленник приглашал их смотреть бега из своей ложи в Довиле. Там Пенни увидел и Ханако, прекрасную невесту Кутэна из Японии.

Ханако и ее глаза невероятной красоты… Когда Жорж Канкаль сообщил Пенни по телефону о несчастье с Кутэном, у него получалось, что и она является частью загадки. В ту ночь, когда у Кутэна произошло кровоизлияние в мозг, она исчезла и с тех пор ее не видели. Каких-либо признаков похищения не было. Она взяла свою сумочку и паспорт, но оставила дорогую одежду, украшения и новую «БМВ», подарок Кутэна к помолвке. Загадка.

Какой мерзкий гад, думал Пенни, уничтожил бесценного жеребенка Кутэна и повесил тельце на дверь конюшни? Ответ на это стоил денег: семья Кутэна назначила вознаграждение за информацию, которая приведет к аресту преступника или преступников. Пенни и Канкаль были бы счастливы раскрыть преступление, не из-за денег, а для самого Кутэна, он им нравился. Подозрение пало на охранников фермы, а почему бы и нет? Признаков вторжения не нашли, а преступник точно знал, где держат жеребенка. К тому же еще генератор, который разрушили в ту ночь, отключив тем самым всю сигнализацию. Даже Канкаль считал, что работал кто-то изнутри, хотя и он никак не мог связать это с исчезновением Ханако.

Пенни решил, что Аристотель Беллас знает что-то о жеребенке и Ханако. Иначе стал бы он носить эту газетную заметку? Грек зарабатывает на жизнь сбором информации, это и хобби, и жгучий интерес к чужим секретам. Собранная, информация служила валютой или оружием. Пенни собирался найти Грека и взять за жабры — пусть говорит, зачем носил эту заметку. И что означает буква "О", написанная рядом с заметкой красным и подчеркнутая.

Блокноты.

Первый неинтересен. Пенни быстро его просмотрел — только записи о ценных бумагах и сходные вещи.

Второй блокнот.

Поинтереснее. И посвящен полностью Уоррену Ганису. Целые страницы дат: телефонные разговоры между Ганисом и Огюстом Карлайнером — значит, Грек действительно прослушивал телефоны Карлайнера. Рядом с некоторыми из дат опять же была буква "О", всегда подчеркнутая, а иногда с восклицательным знаком. Почти весь блокнот был посвящен определенному периоду в жизни Ганиса, периоду с 1941 по 1945 годы. Не раз упоминалось имя Ясуды Гэннаи. Есть о чем подумать.

Третий блокнот.

Сначала название — «Мудзин», потом имена: Ясуда Гэннаи, Рэйко Гэннаи, Хандзо Гэннаи и Тэцу Окухара. Последние два имени ничего Пенни не говорили, а второе он знал. Жена Ясуды Гэннаи, Императрица, она считалась властью за троном в «Мудзин».

Пенни уже собирался перевернуть страницу, когда заметил еще одно имя, оно было торопливо нацарапано легким карандашом, как бы невзначай. Элен Силкс. Иисусе. Грек знает. Сукин сын знает. Пенни очень посочувствовал сенатору и счел это еще одной причиной для того, чтобы отловить Грека поскорее и отнять у него ленты. Тут Пенни рассмотрел заодно и худший из возможных сценариев: что если Элен Силкс — подсадка «Мудзин» к Фрэн Маклис. Если это правда…

Ему и думать не хотелось о том, что он обязан все рассказать сенатору. Ничего странного, что Аристотель Беллас хочет вернуть свой атташе-кейс. Этого блокнота и лент хватило бы, чтобы выбить Фрэн Маклис из сенатской гонки в будущем году.

Следующая страница. Н-ну… Телефонные разговоры между Огюстом Карлайнером и Элен Силкс. Между Элен Силкс и Уорреном Ганисом. Между Элен Силкс и Рэйко Гэннаи, с пометкой, что эти последние разговоры велись на японском. И опять буква "О" рядом с некоторыми из дат, обязательно округленная и подчеркнутая. Шифр ли это какой-нибудь, знали, конечно, только Грек и Софи. Пенни малейшего понятия не имел, что это такое.

Следующая страница.

Шок.

Имя Эдварда Пенни плюс его адреса и телефоны в Вашингтоне, Аризоне и Нормандии. Внизу страницы — опять имя Пенни, здесь вместе с именем Акико Сяка. Под ее — слово Они. Подчеркнута. Не буква "О" на этот раз, а имя целиком. Все три имени были обведены соединявшим их кружком.

Пенни откинулся назад в кресле, закрыл глаза. Он вдруг почувствовал себя ужасно усталым, затошнило, к горлу подкатила желчь. Он подрагивал, будто от холода, ладони увлажнились Сердце колотилось быстрее. Дышать стало трудно. Он вспомнил огонь, обжегший его тело в Центральной Америке, пытки, которые вынес там. Вспомнил Они, по чьей вине все это с ним произошло. Они — человек, которого боятся сейчас Аристотель Беллас и Софи. Который чуть не погубил Эдварда Пенни и сейчас угрожает ему вновь. Угрожает не только ему, но и Акико.

Долго сидел Пенни обмякший в кресле, смотрел в стену остекленевшими глазами и отдавался чувству зла. Он сжал кулаки, чтобы руки не дрожали.

Глава 4

Уоррен Ганис раздраженно поморщился, услышав жужжание интеркома: потревожили спокойное утро с его коллекцией азиатского искусства. Сегодня у него впервые появилась возможность изучить свое новейшее приобретение, масляную картину магараджи и его жены индийского художника девятнадцатого века Рави Варма. За последние три года Ганис истратил почти двадцать пять миллионов долларов на азиатское искусство, почти все эти ценности были ввезены в страну контрабандным путем.

Он еще подержал Варма в руках, чуть склонив и подставляя солнцу в окнах его квартиры на Пятой авеню, потом отставил картину и поднял трубку интеркома. Звонил Хори Васэда. Васэда был его ассистентом и, среди прочего, вел дела с ворами и грабителями, которые продавали Ганису дальневосточные шедевры. Сегодня утром Васэда должен был вылететь в Таиланд за цейлонскими скульптурами и корейскими свитками, но несколько минут назад ему позвонил оттуда человек, укравший эти произведения искусства. Вор, бывший американский солдат, живший в Бангкоке, потребовал больше денег — или сделки не будет. Васэда спросил — заплатим ему или отступим?

— Заплати ему, конечно, — решил Ганис. Он говорил по-японски.

Васэда был очень не согласен.

— Заплатить ему? Но он требует еще тридцать тысяч, иначе, говорит, обратится к другому покупателю. У нас была договоренность с этим червем, а он хочет изменить правила в последнюю минуту. Я не люблю, когда из меня делают дурака. Если станет известно, что на нас можно давить, то…

— Я знаю, знаю. Но мне нужно то, что есть у него. Все очень просто.

— Мерзавец повторяет «не будет финансов, не будет романсов» и смеется. Мне хочется вырвать ему глаза, закрыть маской его дурацкую рожу — и пусть танцует в клетке рядом с нашей подругой Ханако.

Ханако. Уоррен Ганис ее знал. Он видел ее в прошлом марте, когда в Токио устраивали прием для служащих «Мудзин». Вид у Ханако был скучающий, хотя она усердно притворялась, будто все происходящее ее интересует. Ганис подумал, что она одна из самых красивых женщин на приеме, но потом решил, что она не в его вкусе — слишком легковесная и переменчивая, муж, наверное, ею недоволен. Васэда, любивший мрачное и болезненное, показывал ему полароидные снимки Ханако: голая, в лисьей маске, она танцует в бамбуковой клетке. А для Уоррена Ганиса эта картина символизировала разрушенное произведение искусства, он на такие вещи смотреть не любил. С другой стороны, только безмозглая райская птичка вроде Ханако могла подумать, что ей удастся сбежать от Императрицы.

Всех трех жен Ганиса, японок, выбрала ему Рэйко Гэннаи, она основывалась при этом на его представлениях о красоте, уме, характере. Теперешняя миссис Ганис, третья, хотя и была намного моложе него, отвечала всем его требованиям, а к тому же очень интересовалась искусством, что он считал дополнительным преимуществом. Последнее время она казалась чуть отстраненной, немного напряженной, а поскольку она прожила в Америке меньше двух лет, он расценил это как тоску по Японии. Поэтому он и не противился, когда жена предпочитала больше времени проводить в их поместье в Нью-Джерси, нежели в манхэттенской квартире. Ей никогда не нравился Нью-Йорк, она говорила, что его населяют грубые бесчувственные люди.

Он сказал себе, что ее настроение — всего лишь фаза, через которую она проходит, и что она никогда не станет проблемой, которой стала Ханако. Ганис любил свою третью жену намного больше первых двух, и вовсе не собирался допустить, чтобы Императрица и ее наказала, как Ханако. И пока жив Ясуда Гэннаи, Ганису есть куда обратиться за высшим судом — он не колеблясь воспользуется этим ради жены, если возникнет необходимость.

Когда Императрица настаивала, что он должен избавиться от первой жены, Ганис согласился, так у нее была связь с японским дипломатом в ООН, и хуже того, она угрожала обратиться в американский бракоразводный суд, рассказав при этом некоторые вещи, не подлежащие оглашению. Вторая миссис Ганис не доставляла хлопот, была верной и послушной женой, пока не умерла безвременно от рака груди. Ни одна из них не волновала его так, как жена третья, его гордость и радость. День, когда она вошла в его жизнь, был одним из самых чудесных, сколько он помнил. Ганис неохотно отпускал ее с глаз, ибо ревность — одно из последствий любви.

По интеркому Васэда продолжал поносить гнусного мошенника. Возможно, если что-то произойдет с маленькими дочерьми бывшего солдата, он поймет, что слово надо держать. У солдата и его жены таиландки было двое дочерей, девяти и двенадцати лет, такой возраст казался сорокалетнему Васэде особенно соблазнительным, он любил очень молодых сексуальных партнеров. Во время поездок в Бангкок он угощал себя самыми молоденькими проститутками обоих полов, а Ганис не возражал, так как с обязанностями своими Васэда справлялся превосходно. Васэда, однако же, считал необходимым пересказывать Уоррену Ганису свой секс во всех скучных подробностях, включая тот случай, когда он задушил восьмилетнего мальчишку за попытку украсть у него часы.

— Я хочу получить эти корейские свитки, — прервал его Ганис. — Поэтому мы пойдем на сделку с нашим другом в Бангкоке, хотя он и очень жаден. Сейчас на рынке преимущество за продавцами, и он нам нужен. Вот и все, никаких сложностей. Только помни: он из тех, кому всегда мало, и он обязательно на своей жадности подорвется. Мы его и подорвем. А пока дай ему, сколько просит, и покончим с этим.

— Ганис-сан, я…

— Сделай, как я говорю, пожалуйста. Пусть и дальше думает, что мы дураки и с нами можно играть. Он свое получит, когда придет время. Деньги я возьму с коммерческого счета. Заедь в банк на Мэдисон-авеню по пути в аэропорт, деньги будут тебя ждать.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа Васэды — так и нужно с подчиненными — затем провел мизинцем по ожерелью из рубинов и изумрудов, изображенному на шее женщины. Объясняя свою политику разъяренному Васэде, Ганис старался казаться собранным и невозмутимым, он будто ничуть не реагировал на мелочи жизни. Совсем не поддался своей склонности к вспышкам — а он всегда вспыхивал, если получалось не по его воле, сейчас же его волей было провести ежеутренние тридцать минут наедине с азиатским искусством. Но это вмешательство, эти пререкания из-за денег оставили его недовольным и раздражительным. На взводе.

Он не любил, просто терпеть не мог, когда кто-то мешал его утреннему времени покоя, столь необходимому для него периоду безмятежности, общения с прекрасным. Однако было бы унизительным разозлиться в разговоре с Васэдой, он же всего лишь делает то, что ему поручено. Кроме того, гнев мог плохо повлиять на давление у Ганиса, его желудочно-кишечные расстройства… Молодая жена и его заставляла чувствовать себя молодым, но прогрессирующий распад он все же чувствовал. Проходящие годы крадут у нас одно за другим.

За последние месяцы он привык проводить время по утрам со своими коллекциями искусства в Нью-Йорке или нью-джерсийском поместье. Затем следовал японский массаж. Искусство, считал он, создает форму, которой сама жизнь лишена. Массаж ему делал высокопрофессиональный амма, японский массажист, и это увеличивало физические силы и настроение. Здоровье, как любил говорить отец Ганиса, — это первое богатство.

Огромная квартира Уоррена Ганиса, составленная из трех по вертикали, располагалась в районе модернизированных особняков, роскошных меблированных домов и дорогих жилых отелей. Купил он ее потому, что любил искусство: здесь поблизости больше музеев, архивов и культурных выставок, чем в любом другом месте города. Прежним владельцем был знаменитый симфонический дирижер, говорят, он развлекал любовниц, дирижируя собственными пластинками: голый, в одних белых перчатках, дирижерская палочка с брильянтами.

Уоррен Ганис заполнил почти все из сорока комнат — были там гимнастический зал, кинозал, насчитывалось шестнадцать древесных каминов — произведениями из Японии, Китая, Кореи и Юго-Восточной Азии. Музей за его счет содержал залец азиатского искусства: «Комната Стивена и Люсиллы Ганис». Он сделал так в память об умерших родителях, но в налоговом и рекламном отношениях это тоже было очень выгодно. Свои сокровища он часто одалживал различным выставкам, делал пожертвования. Искусство было для Ганиса фантазийной жизнью, укрытием от уродства окружающего мира.

Высокое кровяное давление, головные боли, желудочно-кишечные неполадки — все это накапливалось годами, но резко усилилось, когда ему стало известно, что Ясуда Гэннаи неизлечимо болен. Мысль о близкой смерти Ясуда-сан погрузила его в глубокую и стойкую депрессию, он сейчас существовал в постоянном страхе. Ясуда-сан, его ментор и самый дорогой друг, благодаря которому он стал преуспевающим издателем. Ясуда-сан, его первый любовник.

А с этим ударом пришла и шокирующая весть о том, что в его прошлом роются три человека. Оливер Ковидак и Мейер Уэкслер горели желанием отомстить, они это видели как возмездие за причиненный ранее ущерб. Третий, Аристотель Беллас, был всего лишь жалкий шантажист, желающий разбогатеть побыстрее, и это делало его самым презренным из трех.

Они собирались не просто облить его грязью, а погубить полностью, разрушить все, ради чего он и семья Гэннаи работали последние сорок лет. Мерзавцы просеивали пепел, в который превратилось его прошлое, всматривались в события, произошедшие, когда он был еще мальчиком от тринадцати до семнадцати лет. Ковидак делал это из-за жены, Уэкслер потому, что Уоррен Ганис его обанкротил, ну а Белласу просто нужны деньги. Двое из них, Ковидак и Уэкслер, получают информацию от кого-то в «Мудзин», кого Императрица назвала Аикути, Скрытый Меч.

Враги Ганиса не могли бы выбрать более критическое время для нападения на него, ибо сейчас шел самый крупный бой за всю его деловую жизнь и ему были нужны все силы и энергия. В мае он заплатил восемьдесят миллионов долларов за шестнадцать процентов акций «Баттерфилд Паблишинг». Сейчас он пытался купить остальные восемьдесят четыре процента за четыреста миллионов, на двадцать миллионов больше, чем он предлагал неделей ранее. «Баттерфилд» пока не уступал.

Никогда еще сделка не оказывалась столь сложной. Адвокаты, банкиры, аналитики с Уолл-стрит, управление «Баттерфилд» — все играли какую-то роль, и Уоррену Ганису иногда казалось, что бесконечное деление волоса на четыре части по поводу стоимости акций сведет его с ума. Нравилось ему это или нет, он был вынужден вести себя осмотрительно, осторожничать в делах и речах и принимать лекарства от желудка, как предписано. Болезнь — это определенно урок смирения.

Императрица и ее сын Хандзо, в котором Ганис видел больше амбиций, чем способностей, оба поддержали его план покупки «Баттерфилда». Она даже настояла, чтобы ее драгоценный сын принимал активное участие в этом деле: решили без Ганиса, и он был не очень доволен. Столь настоятельно она предлагала своего сына потому, что мотивы, как всегда, были эгоистичные. Если, как она это видела, голос «Мудзин» станет более громким в Америке вследствие экспансии Ганиса, то пусть часть славы за осуществление этого достанется Хандзо. Ему проще будет стать президентом «Мудзин».

Ясуда Гэннаи одобрил баттерфилдскую сделку, и это бесконечно обрадовало Ганиса, ибо означало, что и другие служащие «Мудзин» вслед за президентом окажут ему поддержку. Финансовая помощь, ясное дело, тоже будет.

Сопротивление встретил он лишь с одной стороны, и это был Тэцу Окухара, единственный крупный распорядитель в «Мудзин», кто слияние с «Баттерфилд» не одобрил. Окухара утверждал, что проект потребует слишком много денег «Мудзин», а сам по себе масштаб сделки привлечет нежелательное внимание к Ганису и его связям с «Мудзин». Ганис подозревал, что Окухара противится больше из ревности, его раздражает, что Ганис так близок с Ясудой Гэннаи. Издатель не мог не признать, что Окухара — выдающийся администратор, его не сравнить с Хандзо, который никогда не сможет выйти из-под влияния матери. Но в самом Окухаре было слишком мало приятного. Он надменный, заносчивый, в достижении цели не считается ни с чем. Ганиса нисколько бы не удивило, окажись, что именно Окухара и есть тот Скрытый Меч.

Что же до стоимости захвата «Баттерфилд», то тут, к сожалению, Окухара был прав. Пытаясь захватить контроль над этой издательской компанией, Ганис уже истратил двадцать миллионов из денег «Мудзин», а понадобится еще не меньше десяти. Если сделка по каким-то причинам не состоится, деньги пропадут. Ясуду Гэннаи, Императрицу и Хандзо такая потеря раздавит. В Японии считается преступлением, если человек не сумел справиться со своим бизнесом, и этот человек всегда остается один. Потерю тридцати миллионов долларов не потерпят в японской компании. Неудача Ганиса, что бы ее ни вызвало, означает для Ясуды Гэннаи смерть в позоре, для Хандзо — полную невозможность встать на место отца. А врагам Императрицы в «Мудзин» прибавит сил, они ее сделают чужой в собственном доме.

Его мысли вернулись к «Баттерфилду». Компанию удастся купить, если ее крупные акционеры проголосуют соответствующим образом. Не исключалось, вопрос решит инвестиционная фирма на Уолл-стрит, она держала крупный пакет.

Но этим сложности не исчерпывались. «Баттерфилд» — старая, солидная фирма. Одного намека на скандал, связанный с Уорреном Ганисом, вполне хватит, чтобы расстроить сделку. Подобно жене Цезаря, Ганис должен быть вне подозрений.

Ему было под шестьдесят — крупный мужчина, грубовато-красивый, с волнистыми серебряными волосами, движения его бывали то величественными, то дергаными — в соответствии с быстрыми переходами от хладнокровия к бешенству, характерными для него всю жизнь. В «Ганис Коммуникейшнз» он был не только председателем, но и главным акционером, что давало полную свободу в управлении компанией, которую основал его дед. Действовать он предпочитал сокрыто и тайно, не выдавая своих намерений до последней минуты. Открытым путем шел редко, предпочитая достичь цели не привлекая внимания. А это позволяло ему скрывать недостойные или нелегальные действия по отношению к конкурентам до тех пор, когда остановить его становилось невозможно. Он никогда не давал интервью, публичные заявления делал только через специального представителя корпорации, почти не вступал в контакты с теми, кто у него работал.

Служащие и конкуренты, однако, соглашались в том, что у него прекрасное деловое чутье и что успехом он обязан своей способности принимать здравые решения быстро и в неблагоприятных условиях. И лишь сам Уоррен Ганис знал истинный секрет своего успеха: всегда нужно монополизировать всю власть и уничтожать соперников.

* * *

Позвонив в банк и попросив приготовить деньги для Васэды, он поднялся в лифте на третий этаж, в свой личный гимнастический зал. Там ждал его у пенопластового матраса массажист, слепой японец, хрупкий беловолосый человек, владевший феноменальным искусством. В Японии профессия массажа когда-то предназначалась только слепым. Они долго, очень долго учились у мастера. Массажист в те времена объявлял о своем присутствии где-либо игрой на флейте. Ганиса радовало, что Дзасси, его амма, верен древним традициям и стоит на коленях у матраса, наигрывая печальную мелодию на маленькой деревянной флейте.

Дзасси был даром Императрицы. Она заверила Ганиса, что Дзасси, до того работавший только с японскими клиентами, получил сертификат и лицензию в той префектуре, где начал свою деятельность, что он хорошо знает структуру человеческого тела и даже располагает некоторыми медицинскими знаниями. Очень хвалила его искусство в сиацу, массаже пальцами, и хари-редзи, акупунктуре. Ганис понял, какое Дзасси сокровище, когда узнал, что амма учился в Ириэ, Мисоно и Сугияма, трех из четырех самых знаменитых школ акупунктуры. Руки Дзасси были его инструментами — и они были магией.

Поклонившись старику, Ганис снял кимоно и голый лег животом на матрас. Говорить они обычно не говорили, разве что начинал сам издатель, да и тогда Дзасси отвечал очень кратко, несколько слов, не больше. На бесполезную болтовню, сказал он как-то Ганису, уходит много энергии. В молчаливости старика Ганис как бы видел ту Японию, которую увидел впервые двенадцатилетним мальчиком и никогда не переставал любить.

Дзасси начал втирать ему в кожу ароматное масло и поглаживать спину ладонями. Затем, положив правую ладонь на левую, старик стал нажимать ладонями на позвоночник, три-четыре секунды, от шеи к ягодицам. Время от времени Дзасси приостанавливался и надавливал очень сильно на то место позвоночника, которое, его словами, следовало выпрямить. Правильное расположение позвонков, сказал он, имеет очень большое значение. Ганис не сомневался в нем; прикосновение этих маленьких рук снимало скованность тела, делало его легким и увлекало на грань сна.

Потом, когда Дзасси ввел указательный палец Ганису в ухо и стал вибрировать, исчезли последние остатки напряжения, и он был готов к встрече с миром. Когда-то он пробовал делать такой массаж сам, но не получалось такое же давление и скорость, и он перестал, боясь повредить барабанную перепонку.

Далее Дзасси занялся суставами Ганиса, растягивая и разрабатывая со всех возможных сторон. Вероятно, старик делал что-то очень правильно, ибо за время его пребывания в доме общее самочувствие Ганиса улучшилось, кровяное давление снизилось, а тугоподвижность суставов намного уменьшилась и желудок беспокоил меньше, хотя по-прежнему вспыхивал от мысли о «Баттерфилде» или проблемах с Ковидаком, Уэкслером и Аристотелем Белласом.

Хари-редзи. Акупунктура.

Вашему желудку станет лучше, пообещал Дзасси и оказался прав. Иглы не только не причиняли боли, но, в искусных руках Дзасси, не вызывали даже малейшего кровотечения. Помещенные правильно, говорил он Ганису, иглы стимулируют мышцы и нервы и помогают внутренним органам функционировать так, как они должны. На теле есть шестьсот шестьдесят точек, контролирующих мышцы и нервы, в них-то и помещаются иглы. А иглы у Дзасси были тонкие, от дюйма до трех длиной, из золота, серебра и платины. Ганису прикасаться к ним запрещалось.

Издатель закрыл глаза, когда Дзасси приложил маленькую тонкую трубочку к тому месту на теле, куда вопьется игла. Затем, пользуясь большим пальцем, старик осторожно ввел иглу через трубочку в умащенную плоть. Поместив в Ганиса девять золотых и серебряных игл, амма потянулся к покрытым бархатом платиновым иглам. Это были особые иглы, сами по себе почти лечение. Дзасси вколачивал их маленьким серебряным молоточком, без трубки, и когда закончил, спина Ганиса походила на подушечку для иголок.

Невероятно, но Ганис боли не чувствовал. Он чувствовал себя обновленным. Полным энергии. Готовым сразиться с миром. В последнем разговоре с Императрицей он пытался рассказать ей, насколько стал зависеть от иголок Дзасси, но она была не в настроении обсуждать акупунктуру. Заботило ее только одно — чтобы он приобрел «Баттерфилд» и побыстрее. Иначе позор падет на Ясуду Гэннаи, который был Ганису как отец. И может даже выйти, что на этом кончится карьера ее сына в «Мудзин».

— А у вас, — пригрозила она Ганису, — не будет влиятельных друзей в компании. Об этом позаботится Тэцу Окухара.

— Он уже дал мне это понять. Говорит, предпочел бы видеть на моем месте другого.

— Так или иначе, Уоррен-сан, он собирается полностью лишить вас поддержки «Мудзин», если станет президентом. Это будет тяжелым ударом по вашему бизнесу, вы понимаете, конечно. Ради себя, равно как и для нас, вы должны не допустить, чтобы он унаследовал моему мужу. Умоляю вас, не подведите — да ведь и муж очень ценит и почитает вас.

Ганис понимал, что Императрица, при всех ее недостатках, более чем права, когда настраивает его на всяческую помощь Ясуде Гэннаи. Президент «Мудзин» был его скалой, его учителем во столь многих вещах, и сейчас мир казался блеклым и ненужным без мудрого совета старика. Ганис не мог отвратить его смерть, однако мог успешно заключить сделку с «Баттерфилдом», а тогда старик умрет спокойно.

Ясуда-сан был его первым любовником. Эта связь осталась единственной гомосексуальной в жизни Ганиса, он ничего подобного не повторял, но и о первой не жалел. Мальчиком он был глубоко влюблен в зрелого уже тогда Ясуду, и оба не выделяли половую любовь во что-то особое и не видели в ней ничего постыдного. Важно лишь то, сказал Гэннаи Уоррену Ганису, чтобы человек умел давать и принимать любовь.

В течение многих лет издатель был инструментом в руках Ясуды в тщательно оркестрированной пропагандистской кампании, направленной на создание благоприятного делового климата для «Мудзин» в Америке, а началась кампания еще на исходе Второй мировой войны. Ганис, выполняя приказы Гэннаи, использовал свои публикации и влияние для поддержки американских политиков, законов и организаций, благоприятно расположенных к Японии и ее торговой политике. Опираясь на деньги «Мудзин», он выступал спонсором книг, статей, академических научных групп и конференций Восток-Запад, выступающих за гармонию с Азией. Тонкое планирование проводил Ясуда Гэннаи, а инструментом и действием был Ганис.

В результате «Мудзин» заработал многие миллиарды долларов в Соединенных Штатах, самом богатом рынке мира. С помощью Ганиса Ясуда Гэннаи и «Мудзин» долго могли отбиваться от Конгресса, не давая законодателям принять законы, ограничивающие торговлю с Японией. Деньги «Мудзин», отмытые через «Ганис Коммуникейшнз», находили дорогу к тем кандидатам, кто положительно относился к Японии. Кроме того, эти же деньги попадали в академические учреждения, фирмы «имиджа» и общественных контактов… превращались в дорогостоящие поездки за границу для конгрессменов, журналистов и других американцев, влиявших на общественное мнение.

Ганис понимал, что многие из этих действий незаконны и не выдержат света дня. И хотя Япония игнорировала очень многое по националистическим причинам, она никак не смогла бы проигнорировать книгу, которую писал лорд Ковидак, и серию статей Мейера Уэкслера об истинных отношениях между «Ганис Коммуникейшнз» и крупнейшей мультинациональной корпорацией Азии. Что же до шантажа Аристотеля Белласа, то Императрица сказала, что снести это нельзя.

— Я считаю ответственным Карлайнера, — заявила Императрица. — И я ему уже высказала свое недовольство: нельзя нанимать таких как этот Беллас. Меня уверили, что прослушать несколько телефонных линий — пустяковое дело. Мы хотели знать всего лишь, как много у Ковидака информации о «Мудзин». И о вас. Еще мы хотели установить связь между Элен Силкс и сенатором Маклис, а потом это использовать. Но сразу возникли проблемы…

Ганис с ней согласился.

— Похоже, Аристотелю Белласу попались некоторые факты, и он решил на них нажиться.

— Записи, которыми он вам угрожает, не должны остаться в его руках. Я приказала Карлайнеру — пусть его люди найдут записи, это копии, как я понимаю, и уничтожат. А уничтожение людей, которые являются вашими врагами и моими… это я поручила Они.

Oни. Уоррен Ганис каменел от одного этого слова. Если можно сказать, что имя леденит кровь и заставляет волосы встать дыбом, таким именем было как раз Они. Ганис видел его два раза, оба раза недолго и только по делам Императрицы. Само по себе пребывание в обществе этого кровавого психопата нагоняло ужас. Ганис поинтересовался у Императрицы, нет ли другой возможности решить проблему — неужели обязательно звать сумасшедшего, который не поддается контролю.

Она недовольно зашипела.

— Мы имеем дело не с воображаемой болезнью, поэтому я не предлагаю воображаемое лечение. Я давно усвоила, что секреты могут быть оружием в чужих руках. Сейчас моя жизнь в такой стадии, когда я не могу позволить, чтобы мои секреты попали не в те руки. Уж вы-то должны это понимать. Могу добавить, что муж со мной согласен.

Ганис подумал: придется поверить вам на слово, мадам, потому что последнее время вы не даете ни мне, ни кому-либо другому поговорить с вашим мужем. Сами говорите от его лица, да и «Мудзином» управляете…

Императрица добавила, что поскольку Карлайнер не хочет пачкать руки, Они — единственный ответ. Ханако обнаружили во Франции, и Они едет туда, он разберется. Затем Они заедет в Англию, сделает все необходимое с Ковидаком, оттуда отправится в Америку. Ганис должен помогать ему во всем.

— Радуйтесь, что он существует и при случае может помочь вам, — закончила Императрица.

Ганис весь передернулся, зная, что в действительности именно он выпустил на свободу ужас под именем Они — сорок лет назад. Зная, что кровь людская — тяжелый груз, и тот, кто пролил ее, убежать никогда не сможет.

Глава 5

Хартфорд, штат Коннектикут

Холодной ноябрьской ночью 1941 года тринадцатилетний Уоррен Ганис убежал из дома.

Он приоткрыл дверь своей комнаты на втором этаже, выглянул в пустой коридор, затем вышел и бесшумно закрыл за собою дверь. Спустился по узкой лестнице в гостиную, где чуть светилась в темноте отполированная мебель — дуб каштаново-красного и черного цвета. На Уоррене было зимнее пальто, шерстяная шапочка, высокие мягкие туфли, подмышкой он нес бумажный мешок.

В гостиной он приостановился взглянуть на кресло-качалку отца с отломанным подлокотником. На прошлой неделе разъяренный Уоррен Ганис — а вспыхивал он легко — разбил подлокотник кочергой, затем принялся колотить принадлежавшую матери коллекцию художественных кружек «Ройял Доултон», расставленную на дубовом туалетном столике. Он уже хотел наброситься на педальную арфу о сорока шести струнах, стоявшую рядом с камином, когда отец выхватил у него кочергу и ударил кулаком в лицо. От удара у мальчика расшатались два зуба.

10:45 вечера.

Высокие часы с маятником — на циферблате парусный корабль и волны — пробили четверть часа. Уоррен Ганис начал потеть. От зимней одежды. От нервов. Ему приходилось спешить. Он должен кое-что сделать перед тем как покинет дом, перед тем как отрежет себя от семьи навсегда.

Уоррен вытащил фонарик из кармана пальто, включил и прошел через мирно спящий дом в подвал. Зажег там свет, взял с верстака молоток и сунул в карман, а бумажный мешок оставил среди инструментов. Приблизился к топке, открыл почерневшую от жара дверцу и несколько мгновений смотрел на тлеющие угли. Слева от топки стоял картонный ящик. В ящике на тряпках лежали маленькая собачка и трое новорожденных щенков. Собачку звали Ниока, по имени героини «Злоключений Ниоки» — Уоррену очень нравился этот киносериал. Эту коричневую с белым дворняжку он взял щенком и сам вырастил, она только что родила.

Уоррен взял собачку на руки и поцеловал в холодный нос. Потом бросил ее в топку и быстро захлопнул дверцу — сразу же он зажал уши, так как животное отчаянно визжало и царапало изнутри. Появился запах, жуткий запах, будто горела резина и гамбургер, а потом визги и царапанье прекратились.

Быстрее, не тяни, сказал себе Уоррен. Он снова открыл дверцу топки, внутрь не заглянул, не мог заглянуть, и быстро побросал туда троих щенят. Окончательно закрыв дверцу, он побежал. Сначала к верстаку, где схватил свой бумажный мешок, потом прочь из подвала, на свежий воздух, радуясь, очень радуясь этой свежести.

Он стоял в заднем дворе, дышал глубоко, чтобы освободить нос от жути. Тошнило сильно, однако же рвота не получилась, только волны горечи в глотке.

Последним взглядом он окинул двухэтажный, в белой штукатурке дом, где его родители спали на огромной кровати — кровать вырезал вручную сто с лишним лет назад его прадед, капитан-китобой. Обратно пути нет. Да он и не хотел обратно, потому что, о Господи, как же он ненавидел своих родителей, по-настоящему ненавидел, они ведь хотели встать между ним и самым лучшим другом, который у него когда-либо был. Но никакие старания родителей не могли удержать Уоррена от единственного человека, который ему нравился, единственного, которому он доверял. На прошлой неделе, когда они пытались физически помешать ему покинуть дом и встретиться с другом в Бостоне, Уоррен схватил кочергу и устроил разгром. Просто взбесился. А сейчас убегает со своим другом. Они всегда будут вместе и ничего его родители с этим не поделают.

Он вытащил молоток из кармана и пошел по промерзшей земле к собачьей конуре под кленом. Приподнял конуру и отставил в сторону. Открылась кучка сухих листьев и оловянная ванночка, до половины наполненная водой, уже начавшей подмерзать. Лапчатым концом молотка он осторожно разгреб листья, под ними лежала черепаха, голова и лапы спрятаны в панцирь. Один конец длинной бечевки был привязал к дереву, другой уходил в отверстие, просверленное в панцире черепахи — чтобы не сбежала.

Подняв молоток над головой, Уоррен с силой обрушил его на панцирь, потом еще и еще, бил лапчатым концом молотка, пока черепаха не превратилась в какую-то изломанную массу. Закончив, Уоррен еще с минуту оставался на корточках, шумно дыша через открытый рот, думая о том, что теперь он отрезал себя от родителей и жизни в Хартфорде, разрушил все, что ему принадлежало, ничто уже не соединяет его с этим домом и живущими в нем людьми.

Он выронил окровавленный молоток, подхватил бумажный мешок и выбежал из двора, отставив ворота открытыми. Друг сказал ему ничего не приносить, ни одежду, ни деньги. Путешествие, предупредил он, будет долгим, и чем меньше ему придется нести, тем лучше. А обо всех его потребностях позаботятся.

В бумажном мешке, однако же, лежала та единственная вещь, которую Уоррен просто не мог оставить. Подарок друга, которого ненавидели его родители. Чугунная механическая копилка «Санта Клаус», всего шесть дюймов в высоту — эта игрушка никогда ему не надоедала. Копилка была в виде толстого Санты с новогодним мешком, одна рука поднята над камином, который и есть копилка. Опускаешь монету в руку Санты, смотришь, как рука опускается и монета летит в камин. Полезная вещь, сказала его мать, учит бережливости. Тогда она еще не знала, кто подарил копилку ее сыну. Потом она смотрела на копилку с брезгливостью, и Уоррену пришлось спрятать подарок — вдруг выкинет.

Никто не видел, как он уходит. Дом его родителей, на окраине Хартфорда, стоял одиноко в центре пустыря вблизи Нук Фарм, писательской общины девятнадцатого века — сюда любили ездить туристы, потому что в этом месте были когда-то дома и Марка Твена, и Гарриет Бичер Стоу. Уоррен бежал на восток по грунтовой дороге, к машине, стоявшей в сотне ярдов под липами. У машины, голубого «Понтиака» работал вхолостую двигатель, выхлопные газы бледной струей устремлялись в ночь. Когда Уоррен приблизился, открылась задняя дверца. Он вскочил на подножку и нырнул головой на заднее сиденье. Задыхаясь, он обеими руками захлопнул за собой дверцу.

Рядом сидел стройный красивый японец в серой шляпе и черном пальто, воротник оторочен соболем. Одна рука в перчатке из оленьей кожи держала слоновой кости мундштук с сигаретой, другая покоилась на рукоятке трости: голова обезьяны. Его маленькие темные глаза сразу охватили все подробности в облике Уоррена, ничего не упуская. Тут же японец проявил себя человеком, который, приняв решение, действует немедленно. Без единого слова он выхватил у мальчика бумажный мешок, опустил окно и вышвырнул мешок на дорогу.

Наклонившись к Уоррену, он поцеловал его и сказал:

— Уоррен-тян, научись повиноваться, ты должен делать в точности, как я велел. Выполняй мои инструкции до последней детали. Всегда. Ты понимаешь?

— Да, Гэннаи-сан, я понимаю.

Ясуда Гэннаи сказал что-то водителю по-японски, и «Понтиак» медленно поехал по грунтовой дороге к Фармингтон-авеню. На почти пустой улице он набрал скорость, миновал табачную ферму, фабрику стрелкового оружия, а один раз Уоррен увидел пару лис впереди машины, их глаза засветились изумрудным в лучах фар, потом лисы скрылись в темноте.

Минут через пятнадцать машина достигла центра пустынного Хартфорда и свернула по Асилум-стрит на Хартфорд-плаза, где мерцали тысячи фестивальных огней. Прекрасное зрелище. И знакомое. Уоррена даже оставила уверенность, что он хочет уехать, но мальчик взглянул на Ясуду, и ему стало лучше. Намного лучше. Машина проехала Хартфорд, свернула на дорогу № 91 и направилась к северу по берегу реки Коннектикут. Начался путь Уоррена Ганиса в Японию.

Ясуде Гэннаи было сорок с небольшим лет — сухощавый привлекательный мужчина с ироничной улыбкой. Сын богатого промышленника, он был членом дипломатического корпуса, приписанным к посольству в Вашингтоне. Отец Уоррена, издатель небольшой сети газет, познакомил его с Гэннаи, которого интервьюировал для серии статей об экспансии Японии в Азии.

Стивен Ганис, высокий мужчина с квадратной челюстью, всегда растрепанными волосами и прямыми грубоватыми манерами, жил в Китае с родителями миссионерами и сохранил любовь к этой стране. Он считал, что Япония преступно ведет себя по отношению к Китаю, а кроме того, что ей грозит столкновение с Америкой. Мнение это высказывалось в газетах Ганиса и письмах, посылавшихся в японское посольство. Наконец семью Ганиса пригласили в посольство на ленч, дабы у японцев была возможность рассеять то, что они считали заблуждениями, вредными для имиджа Японии в Америке.

На ленче Уоррен неотрывно наблюдал за спором между отцом и Ясудой Гэннаи, втайне довольный, что отец, чего раньше не бывало, не может легко справиться с противником. Стивен Ганис был груб, прямолинеен, порой бестактен. Ясуда Гэннаи — вежлив, умен и загадочен. Именно так. Загадочен. Уоррена он покорил.

— Япония несет Новый Порядок в Китай и всю Азию, — уверенно проговорил Гэннаи. — Мы предлагаем азиатам то, что вы, люди Запада, дать им не можете: возможность снова жить по канонам восточной цивилизации. В Новом Порядке, мистер Ганис, идеям европейцев и американцев нет места.

— Япония пытается создать империю, вот и все, — возразил Стивен Ганис. — Вам нужно сырье для промышленности, нужны рынки для готовой продукции, и чтобы получить все это, вы используете свои армии. Такова схема ситуации. Слышал я о вашей «Великой Сфере Совместного Процветания Восточной Азии», как вы ее называете. Одна большая счастливая семья, Китай, Япония и Юго-Восточная Азия, под японским флагом. Но не секрет, что где бы ни появились ваши войска, они издеваются над мирным населением, грабят, насилуют…

Гэннаи покачал головой.

— Боюсь, вас неправильно информировали, мистер Ганис. Мы приносим освобождение азиатам. Правосудие и новые представления о существовании, свободные от всяких пут и ограничений. Мы не империалисты, которыми вы нас изображаете. Истинные империалисты как раз вы, на Западе. Вы, британцы, французы, голландцы, кто выкроил себе колонии в Азии и выдавливал из них деньги, используя принудительный труд.

— О, но сейчас, когда Англия, Франция и Голландия полностью поглощены войной с Германией, их колонии, скажем так, свободны и могут быть заняты Японией. Что вы и делаете, мистер Гэннаи.

— А как же ваши американские бизнесмены и миссионеры, которые обогатились в Китае, на Гавайях, Филиппинах. Что вы скажете о своей стране, которая по истечении тридцатилетнего коммерческого договора с Японией объявила эмбарго на продажу нам железа, бензина и нефти? Ваша страна нанесла Японии неизмеримый ущерб, мистер Ганис, и мы этого не забудем. Вы ударили нас в период кризиса, и японский народ надолго сохранит эту память.

— Америка не подбивала Японию на войну с Китаем, — сухо проговорил Стивен Ганис. — Если в вашей стране какой-то кризис, сэр, то вы сами в нем виноваты. Эмбарго — это всего лишь реакция на вопиющие нарушения международного закона и правил приличия со стороны Японии.

— А прилично ли, мистер Ганис, замораживать все банковские счета Японии, как это сделали в вашей стране? Прилично ли не допускать нас к сырью и рынкам сбыта в Азии — это ведь, в конце концов, наш задний двор, а не ваш? Будь вы по-настоящему честным человеком, то увидели бы сами, что Япония зависит от вашей милости, пока вы стоите у нас на пороге. Это нестерпимое положение.

Стивен Ганис начал барабанить по столу длинными пальцами.

— У вас на пороге — вы имеете в виду, вероятно, наши тихоокеанские территории. Гавайи, Филиппины, Гуам.

— Китай, — тихо добавил Гэннаи.

— Вы говорите о войне, — подчеркнул Стивен Ганис. — Войне с Америкой.

Уоррен был умный мальчик, любил читать, оценки в школе хорошие получал — он многое понял из того, что говорилось за столом. По его мнению, м-р Гэннаи был во многом прав: к Японии придираются, потому что она хочет быть боссом в своих местах. Но, с другой стороны, Стивен Ганис был человек неуступчивый и упрямый — почти всегда. Он не жалел для Уоррена ремня, а привычку эту усвоил у своего отца, миссионера. Дед считал, что битие детей спасает им души, вот и принимался за Уоррена всякий раз, когда ему казалось, будто дьявол овладевает его душой. Он смачивал ремень густым сиропом и бил мальчика по ладоням — получалось очень больно — заставлял его считать удары вслух. Стоило Уоррену попасться на бранном слове или не встать, когда в комнату вошли старшие — и все, ремень. Отец и мать Уоррена с этим соглашались, что Уоррен считал неправильным.

Ясуда Гэннаи был как раз таким отцом, какого желал бы себе Уоррен. Японец, блестящий человек с мягкой изящной речью, от которого всегда пахло дорогим лосьоном после бритья, был дружелюбен с Уорреном и никогда не повышал голос, как его отец или благочестивый дед. Трудно было поверить, что Япония хочет войны с Америкой, к тому же Ясуда Гэннаи утверждал, что она стремится лишь к дружбе. Вот эту идею, о дружбе с Америкой, Гэннаи хотел распространить в газетах, которые занимают столь большое место в американской жизни.

— Скажите своим соотечественникам отменить эмбарго против нас, — попросил Гэннаи у Стивена Ганиса. — Помогите нам сейчас, когда мы особенно нуждаемся в помощи.

— А Китай? — окрысился Ганис.

Уоррен покраснел, потому что Ясуда Гэннаи смотрел на него, как бы игнорируя отца Уоррена. Но потом он увидел, как японец делает знак слуге налить чаю в чашку Люсиллы, матери Уоррена — эта женщина, полная, черноволосая, с круглым жестким лицом, почти весь ленч промолчала, считая, что «жена да убоится мужа». Уоррену показалось, что Гэннаи смотрит на него с интересом и любовью, что было очень приятно, в то же время замечая все вокруг. Потрясающе.

Когда слуга японец в белых перчатках отошел от стола и замер позади кресла Люсиллы, Ясуда Гэннаи проговорил:

— Япония была бы очень признательна, если б ваша страна не стала принимать участия в событиях, происходящих в ее части света.

— Вы имеете в виду — не мешать вам с Китаем, — усмехнулся Стивен Ганис.

— Японо-американские отношения ухудшаются уже много месяцев, и ситуация не улучшится, если чужие станут вмешиваться в азиатские дела. У вас есть возможность, мистер Ганис, сблизить наши страны, представив в своих газетах более взвешенное описание действий Японии. Мы сражаемся за свою экономическую жизнь. Конечно же, вы не откажете нам в праве на выживание.

Ясуда Гэннаи упомянул, что сейчас в Вашингтоне ведутся переговоры между Америкой и Японией, японскую сторону представляет посол адмирал Номура. Япония не хочет войны с Америкой. Стивен Ганис должен донести эту идею американскому народу.

Уоррен почувствовал такую симпатию к Ясуде Гэннаи и Японии, что чуть не извинился за дурные манеры своего отца. Японский дипломат, очаровательный человек, явно старался быть справедливым. Почему отец Уоррена этого не видит? Почему его отец говорит так, будто война неизбежна. Уоррен, как многие мальчики его возраста, часто мечтал, и из этих придуманных картин ему больше всего нравились те, где чудесный незнакомец появляется в его жизни и увозит прочь из Хартфорда, прочь от отца и деда. С первой встречи он увидел в Ясуде Гэннаи своего освободителя.

* * *

Один из хартфордских учителей сказал об Уоррене, что он взрывается, когда что-то идет не по его воле. Другой заметил, что он резок и слишком несдержан в играх, другим детям с ним трудно. Дед обвинил в этом Сатану. Старый миссионер вопрошал вслух, не улучшится ли нрав мальчика от холодной ванны каждое утро, касторового масла и часовой молитвы.

Уоррен, однако же, обнаружил, что с японскими детьми своего возраста он уживается превосходно. Он познакомился с ними на приеме в вашингтонском посольстве, куда пригласил семью Ганисов Ясуда Гэннаи. Дипломат хотел, чтобы прием описали в газетах, он утверждал, что это покажет гуманизм японского народа, его заботы и стремления. Прием был в честь двенадцатилетней дочери военного атташе, и Уоррен оказался единственным американцем из приглашенных детей. Понравилось ему там безмерно.

Японец-шофер рассказал детям историю о привидениях в жанре обакэ, сам играл все роли, наряжаясь в костюмы и сопровождая звуковыми эффектами. Рассказывал он на японском, но дочка атташе переводила для Уоррена, и его захватило так же, как и японских детей. Мальчик подарил ему ветряное колесо — листик цветной бумаги, сложенный в виде цветка и прикрепленный к бамбуковой палочке: когда Уоррен дул на него, цветок вращался. Две девочки преподали ему начала оригами, искусства создания всевозможных узоров и фигурок из бумаги. А Ясуда Гэннаи дал ему сякухати, бамбуковую флейту.

Уоррен явился на празднество смущенный, неуверенный в себе, он остро ощущал все многочисленные различия между собою и японскими детьми. Но получилось так, что он сразу окунулся в игры, дети встретили его с теплотой и дружелюбностью, каких он не видел у американцев. Да и Ясуда помог ему в первые неловкие минуты. Японцы научили его играть в сугороку, это игра-путешествие, в ней без числа увлекательных приключений. Еще он играл в тосэн-ке, где бросают раскрытый веер в лист гингко, помещенный в коробочку, установленную на кругляшке. Чтобы выиграть, нужно сбить коробочку. Потом он смотрел с открытым ртом, как человек на ходулях, одетый самураем, показывал сверхчеловеческую ловкость в обращении с мечом — кончик меча мелькал в футе от лица Уоррена.

Он и Ясуда Гэннаи некоторое время провели наедине, вначале осматривали произведения японского искусства, украшавшие некоторые из посольских комнат, Уоррен сразу заинтересовался. Потом они гуляли по территории посольства, разговаривали, лучше узнавали друг друга — тогда дипломат и обнял его за плечи, сказал, что он красивый мальчик, у него донельзя привлекательные светлые волосы, голубые глаза, нежная кожа. Гэннаи сказал, что как бы ни развивались далее отношения между их странами, он искренне надеется, что Уоррен всегда будет его другом. Для Уоррена это был день, когда он влюбился в Ясуду Гэннаи.

* * *

Они часто говорили по телефону. Чтобы не вызвать недовольство родителей, Ясуда Гэннаи просил Уоррена звонить из уличной кабинки. Затем начались тайные встречи, Уоррен пропускал школу, уезжая в расположенный неподалеку Бостон и возвращаясь к вечеру. Во вторую встречу Уоррен и дипломат впервые занимались сексом, и для мальчика это оказалось чудесным, незабываемым переживанием. Нечто не из этого мира. Для него это значило, что он и Ясуда — не просто приятели. Их связь, со всеми секретами и страхом обнаружения, была чем-то особым, не похожим ни на что. А это, в свою очередь, показывало, что и сам Уоррен — необычная личность, единственный в своем роде. Такому человеку явно не суждено провести всю жизнь в дыре вроде Хартфорда.

Стивен Ганис узнал об этих встречах, когда из школы сообщили: мальчик пропускает занятия без уважительных причин. В тот же день открытка, найденная в его комнате, показала, чем занимается Уоррен, сбегая из школы. На открытке, взятой в большом бостонском отеле, было написано японскими иероглифами имя Уоррена — пустячок на память от Ясуды Гэннаи.

Занудно моралистичный и всегда уверенный в собственной праведности, Стивен Ганис всех остальных автоматически подозревал в самом дурном. Он спросил себя — почему взрослый мужчина так интересуется маленьким мальчиком и почему встречи их происходят в тайне? Азиаты не знают границ в удовлетворении своих сексуальных аппетитов, заявил он. На вопрос, не делал ли Ясуда Гэннаи чего-либо неподобающего по отношению к нему, Уоррен ответил, что нет. Никаких сексуальных домоганий? Нет. Тем не менее отец сильно выпорол его, и мальчик знал, что такую же порку ему устроит и дед — впрочем, его это не волновало, так как теперь всей его жизнью был Ясуда Гэннаи. А когда отец приказал ему больше никогда не видеться с Гэннаи, Уоррен схватил кочергу и стал крушить кресло, художественные кружки…

Ноябрь. Ясуда Гэннаи сказал Уоррену, что его отзывают в Японию. Шансов на мир с Соединенными Штатами не осталось, и скоро Япония, как выразил это дипломат, примет решительные меры. Он добавил, что это прискорбно и вовсе не обязательно соответствует интересам Японии, ибо она может получить врага в лице самой мощной индустриальной державы на земле. С Уорреном он может говорить об этом, печально усмехнулся Гэннаи, а с большинством японцев — нет, так как они настроены на войну.

— Отныне, — сказал он Уоррену, — можно только склоняться перед событиями. Сиката-га-най. Ничего не поделаешь.

Уоррен плакал, как никогда не плакал раньше, и в разговорах по телефону умолял Ясуду Гэннаи взять его с собой.

Декабрь. Они приезжают в Японию за пять дней до впечатляюще успешного нападения на Перл-Харбор, и хотя Гэннаи своего мнения о разумности такой войны не изменил, Уоррен убежден, что людей вроде его отца и деда без труда победит превосходящая их во всем Япония.

* * *

Токио

Июнь 1945

Контора коменданта тюремного лагеря.

Семнадцатилетний Уоррен Ганис сделал шаг вперед и ударил англичанку раскрытой ладонью по лицу. Глупая сука. Надо было ударить ее сильнее, чтобы упала со стула и услышала колокола. Он видел красный отпечаток своей ладони на бледной, потной коже ее лица, но страха в этой женщине не было, не было совсем. А ненависть в глазах — да. Ненависть и презрение к Уоррену, она смотрела на него пристально и с вызовом, Уоррен ударил еще раз и с удовольствием почувствовал, что угодил в скулу.

Она чуть не упала со стула — одно колено у нее все же коснулось пола, тонкое пурпурное платье разорвалось сбоку, но женщина успела уцепиться обеими руками за спинку. Символический акт неподчинения, это цепляние за стул, что прекрасно понимали они оба.

Разозленный донельзя ее сопротивлением, он нагнулся и укусил женщину за правую руку, вгрызся в пальцы, намереваясь любой ценой разжать ее хватку, и вот он уже ощутил ее кровь, а сука стала сопротивляться, бить его в лицо маленьким кулачком, он совсем разъярился, его удары сыпались англичанке на голову, плечи, спину, он даже не слышал, как Ясуда Гэннаи и другие японцы в маленьком голом сарае кричат ему, что англичанку нельзя убивать, она заключенная особого рода. Уоррену было плевать. Понадобились усилия коменданта лагеря и двух стражников, чтобы оттащить высокого крепкого подростка и привести в чувство.

Уоррен Ганис действительно находился в лагере для военнопленных, но не как заключенный, а как сотрудник, он свободно владел японским и гордился своей работой переводчика и ассистента у Ясуды Гэннаи, который управлял этим лагерем. Ни коменданту, ни кому-либо из его штата Уоррен не подчинялся, что вполне его устраивало: он считал себя умнее всех остальных в лагере, за исключением Ясуды Гэннаи, и вовсе не хотел отчитываться перед людьми ниже себя. Сам комендант подчинялся Ясуде Гэннаи, лишь тот имел право выдавать документы на проезд в зоне, он мог даже расстреливать тех, кто нарушает режим зоны, будь то гражданские или военные лица. Для страны с военным правительством и репрессивной тайной полицией гражданский начальник военного лагеря был явлением неслыханным.

Тесные контакты с Ясудой Гэннаи сделали Уоррена заметной фигурой в лагере, и он буквально наслаждался этим. У него был пропуск и машина с водителем, он часто ездил на токийскую виллу, где жил с семьей Гэннаи. Коменданту лагеря неприятно было выказывать знаки почтения какому-то мальчишке, да еще иностранцу, но задеть его означало бы задеть Ясуду Гэннаи, а за это комендант мог и расстаться с жизнью. Когда новый стражник по неосторожности обругал Уоррена на японском, уверенный, что мальчик не понимает языка, Уоррен пожаловался Ясуде Гэннаи — стражника высекли, затем оставили висеть на солнце три дня без воды и пищи. Уоррен счел это вполне подобающим наказанием, ибо в себе видел непосредственное продолжение Ясуды Гэннаи, достойное всяческих почестей. Однако же чуткий Ясуда предостерег его: не заносись.

Тюремный лагерь.

Он располагался к северо-востоку от Токио, скрытый в поросших сосной и кедром горах. Режим секретности установили такой, что мало кто знал о его существовании. Не был он указан и в списке лагерей для военнопленных, подлежащих инспекциям Международного Красного Креста. Ясуда Гэннаи приказал соорудить этот лагерь по причинам, известным только ему, его семье, правительственным чиновникам и, конечно, Уоррену Ганису. Большинство бараков и подсобных помещений установили в длинном туннеле, пробитом взрывчаткой во внутренностях горы. Охраняли лагерь вооруженные войска, собаки-убийцы, двойная изгородь под током и кордон из танков. Единственный вход прикрывали четыре пропускных пункта, еще четыре таких же пункта были растянуты по единственной дороге, ведущей к лагерю. А с гор еще целились орудия и пулеметы…

Лагерь Уоррена, а он думал о нем именно так, занимался особыми заключенными. Все были гайдзины — люди с Запада, европейцы, американцы, англичане, австралийцы из лагерей в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане. Главным образом гражданские, и все они занимали элитное положение в своем обществе, девяносто семь мужчин и женщин, заметных в политике, журналистике, медицине, искусстве, дипломатической службе, бизнесе, церкви. Уоррен, проницательный и толковый для своего возраста и всегда желавший доставить удовольствие Ясуде Гэннаи, вместе с ним и другими Гэннаи усердно изучал документы на военнопленных с захваченных Японией территорий и неизменно отбирал с большим тщанием.

Выбирай только образованных, хорошо подготовленных людей, сказал ему Ясуда. Выбирай самых искусных и привилегированных, высоких и могущественных, сливки общества, тех, кто сможет рассказать нам об Америке и других индустриальных странах Запада. Но упор делай на американском бизнесе.

Проект получил кодовое название кин-боси, это термин из борьбы сумо, означающий победу над очень сильным противником. Поскольку ему предназначалась значительная роль в проекте, Уоррен оказался одним из первых, кто о нем услышал на секретном совещании, созванном Ясудой несколько месяцев назад — присутствовали только Уоррен и некоторые из Гэннаи, избранные члены семьи. Что бы ни кричала японская пропаганда, сказал Ясуда Гэннаи, Япония проиграла войну с Америкой и должна готовиться к новой войне с этим гигантом Запада, но это будет война не пуль, а ума и воли.

— Следующей будет торговая война с Америкой, — заявил он, — и мы должны добиться в ней того, что упустили в войне выстрелов. Стоит лишь взглянуть, как разрушена наша любимая страна, и становится ясно, что военного решения экономических проблем Японии уже не может быть. Нам предстоит иметь дело с изменившимся миром, меняться он будет все быстрее по окончании войны, когда колонии западных стран и завоеванные нами территории станут суверенными нациями, смогут сами распоряжаться своими ресурсами и своей судьбой.

Уоррен и другие впитывали каждое слово, а Ясуда продолжал говорить о том, что Япония всегда училась у других стран, ее флот скопирован с британского, армия с немецкой, правительство — с французского. И если Японию уничтожает сейчас индустриальная мощь Америки, не разумно ли было бы скопировать эту индустриальную мощь и обратить ее против оригинала в грядущей торговой войне?

— А откуда я знаю об этой грядущей торговой войне? — риторически спросил он. — Дело в том, братья мои, что маленькая Япония просто не выживет без иностранных рынков. И чтобы выжить, мы должны быть экономическими агрессорами. По этой-то причине Америка и стала нашим противником и останется им после войны, она не отдаст нам рынки сбыта. Америка не поделится с нами Азией и Тихим океаном, значит, нам придется воевать. Но в этот раз мы будем сражаться с Америкой ее же собственным оружием, мы соединим это оружие со священным японским духом — и победим.

Он вскинул обе руки вверх и прокричал: «Кин-боси! Кин-боси! Кин-боси!» — Уоррен первый вскочил на ноги и подержал его, а за ним остальные, и у некоторых от волнения даже выступили слезы на глазах. И вот в эти возвышенные мгновения Ясуда Гэннаи обнял Уоррена за плечи, поднял руку, призывая к молчанию, и сказал, что кин-боси победит, ибо важная роль принадлежит Уоррену. Сейчас семья Гэннаи поймет, зачем Уоррена четыре года назад привезли в Японию.

— Вы все привыкнете доверять ему, как я, — пообещал Ясуда Гэннаи. — Даю вам Уоррена, сердце и душу кин-боси. Уоррен-сан — наш авангард в Америке.

Уоррен, который с трудом сдерживал слезы, чувствовал приятнейшее удовлетворение, словами он бы это и выразить не смог, но знал, что в его жизни не много будет таких мгновений — он пообещал Ясуде и другим Гэннаи сделать все, что от него требуется, и сделать это с радостью.

Приветственные крики не умолкали, и Уоррен впервые по-настоящему ощутил себя любимым, ощутил себя частью единого целого.

* * *

Он делал это для Ясуды Гэннаи, разумеется, а почему бы и нет, ведь никогда не было человека столь сочувственного, столь любящего, проницательного и достойного восхищения. Самый-самый по меркам Уоррена. Конечно, Ясуда-сан мог быть жесток и беспощаден порою, но он был культурен и элегантен, умел вращаться в любом обществе, и Уоррену это чертовски нравилось. Наблюдая, затем подражая ему, Уоррен получал неоценимое образование.

Из всех Гэннаи Ясуда казался мальчику наиболее гибким в делах, он умел быстро менять тактику и добиваться успеха, Ясуда-сан знал, когда рисковать и когда выжидать, когда приказать и когда послушаться мнения подчиненного. В его обществе Уоррен заражался волей и убеждением, чувствовал себя готовым на все.

С удивлением он узнал, что Ясуда Гэннаи на дипломатической службе был к тому же агентом-разведчиком, но Гэннаи объяснил — ничего в этом необычного нет, посланцы большинства стран дублируют как шпионы. Больше всего заинтересовали Уоррена связи Ясуды Гэннаи с «Мудзин», крупнейшим конгломератом Японии — основателем был какой-то давний предок в средние века. Уоррен узнал, что первейшая лояльность у всех Гэннаи была к «Мудзин», и все они были самураи, вели свой род уже пять столетий.

По настоянию Ясуды Уоррен изучил историю компании, которую основал в пятнадцатом веке предок, — он обнаружил месторождение серебра и назвал его мудзин, «неистощимый», в надежде на вечное богатство. Прибыли от серебряного рудника предок вложил в пивоваренный заводик, потом в магазин скобяных товаров — и действительно процветал. Компания «Мудзин» стала одним из первых сборщиков налогов для сегуна, затем воспользовалась этим преимуществом и стала одним из первых банков в стране. А как же компания пережила столетия гражданских войн, развращенных императоров, землетрясений, переворотов, наводнений и финансовых спадов? Она планировала на тридцать лет вперед.

Сейчас в «Мудзин» работало два миллиона человек — в банках, на сталелитейных заводах, в шахтах, пищевой промышленности. Весь конгломерат контролировала одна холдинговая компания, а согласно традиции, владеть этой компанией должен был один человек, глава семьи Гэннаи. Огромное богатство влекло за собой и огромную власть, обусловленную тесными связями со всеми крупными политическими партиями и военными группировками. Это делало человека, управлявшего «Мудзин», неоспоримым королем феодального королевства. После того как его отца госпитализировали из-за ранений, полученных во время налета американских бомбардировщиков, правил королевством Ясуда Гэннаи.

Будь они столь же умными или столь же везучими, на его месте могли оказаться два его старших брата. Но война пошла неудачно для Японии почти с самого начала — тяжелый удар для Уоррена, который ожидал быстрой победы японских войск — и правительство объявило всех мужчин от шестнадцати до пятидесяти девяти лет подлежащими призыву. Так и получилось, что старшие братья пошли служить, и один из них погиб в битве за Окинаву, а второй утонул со своим кораблем при попытке прорвать американскую морскую блокаду вокруг Японии. А Ясуда, обученный шпионажу, призыва избежал, он был нужен для других дел. Еще большее значение имело то, что он возглавлял «Мудзин», дававший самолеты-истребители, взрывчатку, оружие и корабельные двигатели.

Уоррен тоже в нем нуждался. Лишь при его посредстве молодого Уоррена могли по-настоящему принять в этой потрясающей и волнующей стране. Первое время в Японии ему было очень тяжко. Он чувствовал себя лишним, чужим, нежеланным в семье Гэннаи, и везде на него смотрели как на чудика из-за белой кожи. Ясуда-сан, однако же, не оставил его в одиночестве, он повторял семье, что Уоррен — друг Японии и будет очень полезен всем Гэннаи весьма скоро. Постепенно его приняли в свой круг, некоторые члены семьи даже полюбили.

Позже и самому Уоррену пришлось мириться с появлением чужого человека, ибо в 1945 году Ясуда Гэннаи наконец женился — он долго оттягивал этот шаг. Его невестой стала Рэйко Дадзаи, восемнадцатилетняя дочь юриста из Осака. Вначале Уоррен чувствовал такую боль и ревность, что ему хотелось убить себя. Он считал несправедливым, что его отношения с Ясудой должны измениться, что они останутся только друзьями и ничем более. Мальчик долго и смотреть не мог на эту красивую, высокомерную Рэйко, которой неожиданно увлекся Ясуда. Во всем, что касалось этой молоденькой дочки юриста, глава «Мудзин», всегда такой уравновешенный, буквально терял голову. Со временем Уоррен смирился с необходимостью: у Ясуды должен быть сын-преемник. И это тоже входило в планирование на тридцать лет вперед. Уоррен не мог не признать, что дружеские отношения сохранились полностью, хотя сексуальная связь, разумеется, исчезла. Ну а Рэйко, эту чувственную девицу, он считал коварной и хитрой и чрезвычайно настойчивой в достижении цели…

Его удивило, что Рэйко выбрал не сам Ясуда-сан, а его мать, и сделала она это сразу же, как только сын принял «Мудзин» у ее мужа.

* * *

Кин-боси

Когда в специальном лагере появились первые военнопленные, Уоррен немедленно приступил к своим обязанностям переводчика на допросах. Допросы проводили члены семьи Гэннаи и некоторые чиновники из государственных структур, получившие допуск к проекту. Все говорили на английском, побывали на Западе до войны, были знакомы с Америкой. Уоррен, с его быстрым умом и энергией юности, полезен оказался безмерно. Он замечал тонкости в английском, которые могли пропустить японцы, умел распознавать попытки обмана, ложь и неточности.

Работал Уоррен с большим пылом, ему было лестно принимать участие в таком деле, он всегда старался угодить семье Гэннаи, показать, что он «свой», но превыше всего ему нравилась власть, которой он владел по отношению к пленным мужчинам и женщинам намного старше него — в Америке они вполне могли бы быть его учителями. Восхитительное время для мальчика, который упивается своим положением, добровольно работает по многу часов подряд, допрашивает и тщательно изучает протоколы допросов. Помогая готовить японцев к будущей войне, он узнал своих американских соотечественников так, как раньше едва ли считал возможным.

Следуя примеру японцев, Уоррен интересовался всем, от производительности фабрики до числа трамвайных линий в техасском городке и до размера чикагского аэропорта, который сооружала семья военного корреспондента, захваченного в Бирме. Ясуду Гэннаи особенно интересовали расовые противоречия между белыми и черными американцами. Гнойник, так называл он эту проблему, и рано или поздно гнойник вскроется со взрывными последствиями.

Уоррен узнал о новых правительственных агентствах, образованных в военных целях и для борьбы с инфляцией — здесь предусматривался контроль над ценами и зарплатой. Правительственное влияние на профсоюзы устранило лейбористскую активность во время войны, но Ясуда Гэннаи предсказывал, что в мирное время придется резко увеличить зарплату. Пусть американский труд станет слишком дорогим, сказал Ясуда Уоррену, и он не сможет конкурировать со странами, где труд дешевле. Налоги повысили ради военных усилий, однако американское правительство занимало деньги: налогов на все не хватало.

Уоррен наблюдал, как Ясуда Гэннаи дает пленным карты американских городов и просит сделать исправления или добавления. Гэннаи спрашивал также о фермерских угодьях, фабричных станках, методах перевозки продукции на рынок, и о роли прессы в американской жизни. Стало известно, что Америка боится России, хотя они и союзницы. Уоррена удивило, как мало американцы знают о международных делах. Такое невежество, сказал ему Ясуда, следует использовать.

Мальчика восхищало стремление японцев к знанию ради самого знания. Разным пленным задавались одни и те же вопросы, их ответы сравнивались. Иногда пленного допрашивали повторно через неделю, через месяц, чтобы определить, сказал ли он в первый раз правду. Ложь — это последнее оружие заключенного против тюремщика, сказал Уоррену Ясуда Гэннаи.

С пленными обращались по принципу кнута и пряника — давали какие-то поблажки, потом отменяли без видимых причин. К некоторым проявляли мягкость, другим же доставалось предельно жесткое обращение. Когда капитан морской пехоты, сын американского конгрессмена, отказался сотрудничать, Ясуда Гэннаи приказал стражникам облить ему ноги бензином и поджечь. Затем морского пехотинца закололи штыками — Уоррен подумал, что это вполне подходящее наказание за отказ подчиниться.

Американца, представителя нефтяной компании, заставили бегать босиком по стеклу и в то же время били бамбуковыми палками. Двоих австралийских дипломатов, которые много лет прожили в Америке, но чьи ответы противоречили друг другу, поставили на солнце, где они простояли несколько часов, держа над головой толстое бревно. Самому Уоррену не угодил капитан американской авиации, и он приказал подвесить его к дереву за большие пальцы рук, так, что — ноги едва касались земли. Женщин тоже не щадили. Непокорной жене американского автомобильного промышленника вливали воду в желудок через зонд, пока живот не раздулся до предела, потом ее связали колючей проволокой. Стражники прыгали у нее по животу, пинали, пока женщина не умерла.

Нескольких пленных обезглавили, а однажды Уоррен, вернувшись после нескольких дней отсутствия, обнаружил, что собираются хоронить американского священника. Казнили его за то, что он крал пищу и отдавал больным; а перед этим отрезали уши, язык, нос, выкололи глаза. Университетского профессора из Огайо унизили тем, что обрезали все пуговицы на одежде и заставили чистить уборные.

А с другой стороны, Ясуда Гэннаи проявил доброту к американке-врачу, захваченной в манильском госпитале, где она осталась со своими родителями. Жестокое обращение в филиппинском тюремном лагере погубило ее здоровье, и сейчас она быстро теряла зрение. Гэннаи приказал Уоррену читать ей из Джейн Остин, ее любимой писательницы, и из Библии. Мужчинам и женщинам, которым сбрили волосы в других тюремных лагерях, здесь позволялось вновь их отращивать. Раздавались мелкие подарки — мыло, расчески, зеркальца, соль… Смягчить, потом добывать информацию, прокомментировал это Гэннаи.

Мальчик, тем не менее, никакой мягкости не желал проявлять по отношению к одной из пленных. Звали ее Касс Ковидак, и она, жена британского дипломата, работавшего раньше в токийском посольстве, и в то же время дочь президента Британской торговой комиссии, относилась к самым ценным среди пленных, убивать ее нельзя было ни в коем случае. Она же была и самая непокорная, особенно не любила Уоррена Ганиса, которого она называла блюдолизом и подлипалой. Когда началась война, она лежала в токийской больнице, поправлялась после выкидыша. В то же время ее мужа, находившегося в Гонконге с дипломатической миссией, застигла там японская осада. В сопровождении нескольких человек, включая одноногого китайского адмирала, он сумел выбраться из колонии и приехал в Чункин. Но из-за войны Ковидак не смог вернуться в Японию и был вынужден вернуться в Англию без жены. Что же до Касс Ковидак, то в Международном Красном Кресте она числилась как заключенная лагеря для военнопленных вблизи Осака.

Она и другие пленные Ясуды Гэннаи не получали посылок от Красного Креста, их конфисковывали японцы во всех лагерях. Поступавшая в лагерь Гэннаи почта тоже конфисковывалась, разве что иногда письмо отдавалось тому заключенному, кто сотрудничал весьма охотно. Ясуда Гэннаи позволял некоторым заключенным писать время от времени домой, но письма эти подвергались строгой цензуре и отправлялись из других лагерей. Он делал это для того, чтобы получать в ответ письма, в которых могла содержаться полезная информация. Уоррен, который сразу невзлюбил презиравшую его миссис Ковидак, однажды сжег у нее на глазах три письма от мужа — тогда она плюнула ему в лицо. Если бы его не остановил Ясуда, Уоррен задушил бы ее на месте. С тех пор она и мальчик были врагами.

* * *

Долгие часы работы в тюремном лагере не могли не сказаться на Уоррене, он потерял физические и нервные силы, а частые бомбардировки еще усугубляли это состояние. Он возненавидел американские бомбардировщики Б-29, их свирепый рев, длинное серебристое тело, пугающую красоту в полете. Ненавидел он смертельную точность их налетов, когда два ведущих самолета пролетали над испуганным затемненным городом, сбрасывая семидесятифунтовые напалмовые бомбы — испуская струи горящего желе, они освещали цель для сотен других Б-29 с их бомбами. Падали тысячи и тысячи бомб, наполненных напалмом, нефтью, взрывчаткой, падали на город, и пожары вспыхивали такие, что плавилась даже сталь, а густой черный дым убивал все живое.

Оказавшись во время одного из таких налетов на Гиндзе, Уоррен услышал, как закричала мать, на спине у которой загорелся ребенок. Он снял куртку, набросил ее на ребенка и загасил пламя. Во время другого налета Уоррен укрылся в кинотеатре, а в соседний магазин попала бомба, и он обрушился на кинотеатр. Уоррен организовал уцелевших, и довольно быстро им удалось выбраться из-под обломков, но тут же он услышал крики детей из полузаваленного школьного автобуса неподалеку. Взобравшись на капот, Уоррен выбил ногой ветровое стекло, влез в автобус и стал передавать детей тем, кто был с ним в кинотеатре.

Налет 9 марта, самый ужасный на памяти Уоррена, уничтожил четверть города, оставив бездомными два миллиона человек, и весь город без электричества, бензина, воды и общественного транспорта. Факты эти он узнал от Ясуды Гэннаи, тот объяснил, что действительное число жертв скрывают, страна не должна знать правду, чтобы не пострадал боевой дух. Но он сообщил Уоррену, что в одном этом налете погибло двести тысяч человек — среди них пропавшие без вести, которые тоже считаются погибшими.

После этого нападения интенсивность и частота налетов увеличились, самолеты появлялись в любую погоду. Они буквально раздавили город. Голодающим японцам приходилось теперь есть морских чаек, древесную кору, кошек, червей-шелкопрядов. И все, включая Уоррена, ненавидели американцев больше прежнего.

* * *

Через несколько минут после того как Уоррен разозлился на Касс Ковидак и укусил ее за руку, он и Ясуда Гэннаи были снаружи, в горном туннеле, шли к свету у входа в туннель. Обнимая Уоррена за плечи, Ясуда хвалил его, называл по-настоящему хорошим парнем, необычайно умным и предприимчивым, обладающим верными инстинктами в большинстве дел. Вот только вспыльчивость его может произвести неблагоприятное впечатление на тех, кто Уоррена плохо знает…

Продолжая говорить спокойно, Гэннаи сказал, что поведение Уоррена похвально, но в то же время иррационально, что он ловок и настойчив в допросах пленных, однако выказал свою враждебность этой Ковидак, и она обратила его гнев против него же. Да, Ясуда Гэннаи понимает, что она умная женщина, способная ходить по линии между сопротивлением и сотрудничеством. Но Уоррен тоже умен и вполне способен справиться с какой-то женщиной, если только будет контролировать себя.

Уоррену же казались невыносимыми ее холодные манеры, английский снобизм, так он это называл, он бесился от ее уклончивых насмешливых ответов, от ее саркастических реплик по поводу его незрелости и власти. Слишком она умная, это ее до добра не доведет, говорил Уоррен. Касс Ковидак знала, что убить ее не могут, и этим пользовалась. Гэннаи напомнил, что Уоррен должен сдерживать себя, что все знание происходит из спокойствия ума, и ему следует снимать напряжение, уделяя время искусству, каллиграфии, рисованию. И хотя Уоррену явно недостанет терпения, медитация тоже хороша для души…

Они вышли из туннеля, прикрыли глаза от солнца, и направились к саду камней вблизи флагштока. Сад был красив резкой, простой красотою, столь свойственной японскому искусству. Созданный по образцу сада в киотосском храме Реандзи, он являл собою всего лишь пятнадцать камней, расположенных на белом песке группами: семь, пять и три. Уоррен любил этот сад, он усвоил от Ясуды Гэннаи, что красота заключается в естественности.

Несколько мгновений они молча смотрели на сад, отключившись от окружающей их лагерной обстановки, а когда Ясуда почувствовал, что мальчик успокоился, он сказал, что сейчас раскроет Уоррену самую важную часть кин-боси, ту часть, от которой зависит победа или поражение и выполнить которую может лишь он, Уоррен.

Гэннаи смотрел на пустую дорогу, ведущую в лагерь.

— Слушай меня внимательно, Уоррен-сан. Сегодня ты последний день работал с пленными. Сразу добавлю, что это не имеет никакого отношении к англичанке. Ты кое-что должен для нас сделать. Это следующий в шаг в кин-боси и одновременно испытание твоей лояльности.

Уоррен нахмурился.

— Но зачем нужно испытывать мою лояльность, Ясуда-сан? Разве я не доказал себя за эти годы? Я не понимаю.

— Ты выдержал все испытания, друг мой. Но ты увидишь, почему необходимо испытывать тебя последний раз, и я уверен, получится у тебя превосходно. Тогда все члены моей семьи, даже самые недоверчивые, поймут, что ты действительно один из нас. У семьи не должно оставаться сомнении в твоей лояльности. Пусть знают, как знаю я: ты будешь служить без вопросов и сделаешь то, что от тебя требуется.

— Просите меня о чем угодно, Ясуда-сан, и это уже сделано. У меня нет другой семьи кроме вашей. Я не хочу другой семьи кроме вашей.

Не сводя глаз с дороги, Ясуда положил руку Уоррену на плечо.

— Я им сказал, каков будет твой ответ, я им сказал, что ты один из нас, но сам хотел услышать это от тебя.

Оба они увидели это одновременно. Черный дым поднимался над Токио. Нa город напали американские бомбардировщики. Гэннаи печально проговорил, что война — это не искусство, а дело дураков и животных, жестокость, которую не сделаешь утонченной. Но при всем при том, если он хочет спасти «Мудзин», придется еще некоторое время играть в эту игру.

Он перевел взгляд на Уоррена. — Через три дня ты покинешь Японию. Не забывай свою цель, нашу цель, Уоррен-сан, и ты сравнишься с небесами.

Ясуда Гэннаи прижал мальчика к себе и опять стал смотреть на черные клубы дыма, поднимавшиеся к югу от них, над городом.

* * *

Хартфорд, Коннектикут

Июль 1945

Было темно, а дождь утих немного, когда Уоррен Ганис открыл калитку в проволочной изгороди, ведущую на задний двор. Проволока вместо белого деревянного частокола, который огораживал двор раньше. И собачьей конуры теперь не было, и даже клена: его срубили, остался только гниющий пень. Уоррен подошел к белому оштукатуренному дому, который покинул четыре года назад, и заглянул в окно кухни. Темнота внутри, почти черно. И никакого движения. Хорошо.

Он был весь в черном — кожаная фуражка, перчатки, плащ, брюки, заправленные в сапоги. Лицо повязано платком. В темноте под дождем он был почти невидим. Но чувствовал себя при этом отвратительно. Летний дождь насытил воздух влагой. Рубашка под плащом липла к телу Уоррена, он чуть не вопил от раздражения. Господи, скорее бы кончилась эта ночь. С другой стороны, ему не терпелось пройти последнее испытание. Потом, когда он все сделает как надо, никто не усомнится в его лояльности.

Вытащив из кармана плаща отвертку, он несколькими движениями расшатал единственный замок окна. Затем поднял окно, при этом замок отломался и упал на пол кухни. Ч-черт, шумно получилось. Он залез внутрь, ободрав правое колено, и опять выругался, но с облегчением увидел, что брюки не порвались. Не оставляй следов, учил его Ясуда-сан.

Уоррен закрыл окно изнутри и стал прислушиваться, замерев. Он слышал, как работает холодильник, слышал, как мягко стучит дождь в стекло за его спиной. А впереди едва слышно тикали часы, звук доносился из гостиной. Больше ничего. Все же он долго оставался неподвижным, задерживая дыхание, чувствуя, как дождевая вода стекает с фуражки на шею.

Нервы. Может быть, поэтому он так сильно потеет. Ему приказано не снимать ничего из одежды, пока не закончит дело и не уйдет из дома. Ясуда-сан приказал. А Уоррен привык повиноваться ему без вопросов. Он вытащил крошечный фонарик и прошелся его лучом по кухне.

Изменения.

Новые занавески, буфет и линолеум. Настенная доска рядом с холодильником, раньше ее не было. На доске рецепты блюд, газетная статья его отца по случаю смерти президента Рузвельта в апреле этого года, и Нагорная проповедь, которую прицепил, конечно, его дед. Его покойный дед.

Месячной давности некролог, тоже со статейкой отца, красовался на доске. Сообщалось, что старый Ганис скончался дома во сне, окруженный любящими его родными. Уоррен знал, что это неправда. Но, как отозвался Ясуда-сан о его отце, красноречивый человек и лгать умеет хорошо.

Перед отъездом из Японии в Америку Уоррену показали досье с новейшей информацией о Ганисах. Упоминалось, что дед Ганис последний год страдал тяжелым алкоголизмом, его пришлось поместить в закрытую лечебницу. Гэннаи сказал, что старик, вероятно, был несчастен и пил, чтобы забыться.

Уоррен без всякого удовольствия приехал в Америку. Здесь он чувствовал себя одиноким, отрезанным от всего, что ему дорого. Старые воспоминания об Америке и родителях зашевелились было в мозгу, но он одернул себя, напомнив, что у него важное дело, что он уже не тот Уоррен, каким был четыре годе назад. Так ему удалось быстро ожесточить себя, он был готов сделать то, зачем сюда приехал. Америка ничего не значила для Уоррена, силу он черпал в Японии, в семье Гэннаи. Среди японцев он принадлежал к элите. В Соединенных Штатах он даже не существовал.

В кухне пахло сосновым дезинфектантом. Все такая же неугомонная чистильщица, его мать. Женщина, которая не могла уснуть, зная, что на полу спальни есть хоть одно грязное пятнышко. Дезинфектант напомнил ему Токио, где метро служило укрытием во время воздушных налетов — там каждый день приходилось производить тщательную чистку, убирая, среди прочего, человеческие экскременты. При мыслях о Токио вспомнилось и предупреждение Ясуды: Ничего не делай, Уоррен-сан, пока не удостоверишься в пути отхода. Путем отхода для Уоррена служила кухонная дверь, а он находился всего в нескольких футах от нее.

Он стал искать ящики с ножами и нашел их на прежнем месте, слева от раковины, полированные металлические ручки поблескивали, все лежало в своем отделеньице. Милая, милая мамочка. С колотящимся сердцем Уоррен сделал выбор. Он взял хлебный нож с девятидюймовым лезвием и длинной ручкой.

С ножом в руке он прошел через столовую, оставляя грязь на вощеном полу, и вошел в гостиную. Луч фонарика направил на кресло-качалку отца. Сломанный подлокотник починили, а художественные кружки утроились в числе. Уоррен подумал, что кружки уродливые, ничего артистического в них нет, они символизируют деньги без вкуса. Да и все так называемое искусство в этой комнате было до ужаса провинциальным, человек, выбиравший эти предметы, представления не имел о красоте и уместности. Уж если и научился Уоррен чему-то у Ясуды, то чувству стиля.

Позади него часы пробили четыре пополуночи.

Он поднял глаза к потолку, на втором этаже спали его родители. Об этой минуте он думал каждый день во время долгого пути через Китай и Индию в Испанию. Думал во время опасного атлантического перехода на ржавом испанском грузовике, где одного матроса зарезали из-за карточного долга — Уоррен от страха почти все время сидел в каюте. Думал об этом всю дорогу из Канады в замызганном грузовике, прячась за ящиками яблок и голубики — его тошнило от запаха гниющих фруктов, и он к тому же боялся, что двое немытых угрюмых мужчин в каюте ограбят и убьют его. Думал и когда прятался в массачусетском лесу двое суток, ожидая обещанного дождя, который позволил бы ему проникнуть в дом родителей незамеченным.

Мысли должны приводить к действию, говорил ему Ясуда Гэннаи. Уоррен сделал несколько глубоких вдохов, сердце испуганно колотилось, но он вспомнил, что Ясуда-сан называл его сильным, называл львом.

Следуя за лучом фонарика, Уоррен поднялся на второй этаж. Спальня его родителей располагалась слева по коридору. У двери он остановился и услышал, как похрапывает отец, а дождь усилился. Не выключая фонарик, он опустил его в карман плаща. Еще один глубокий вдох. Выдохнуть. Потом Уоррен открыл дверь и вошел в спальню.

Двигался он в ту сторону, откуда доносился храп отца — к левой стороне кровати, которая охлаждалась маленьким электрическим вентилятором на ночном столике. Окно было затянуто тонкой проволочной сеткой от комаров, и Уоррен заколебался на мгновение — не видно ли его снаружи? Решил, что нет, что слишком темно и он достаточно замаскирован, да и слишком далеко стоит ближайший дом, оттуда и при свете ничего не увидишь.

Он подошел ближе к отцу, достал фонарик и направил его на кровать. Оба родителя спали на левом боку, спиной к нему, укрытые розовыми простынями. Несколько мгновений он освещал их плечи и затылки. Никто не пошевелился. Уоррен мысленно заметил их позы, потом положил фонарь на столик, лучом в сторону кровати.

Сначала убей отца, сказал ему Ясуда Гэннаи. Он сильнее и опаснее, чем мать. Если увидит, что ты напал на нее, обезумеет и будет драться, как десять дьяволов. Но если она увидит, что ее защитник мертв, то потеряет волю к сопротивлению и с ней будет легче справиться.

Кин-боси.

Уоррен схватил отца за седеющие волосы, рывком поднял голову от подушки и перерезал горло хлебным ножом, помня, как учил его комендант лагеря и дергая за волосы сильнее: рана расширилась и кровь потекла сильнее. Послышалось долгое громкое хрипение, это воздух вырывался из горла отца через рану, и Уоррен чуть не выпрыгнул из своей кожи.

Зашевелилась мать, потревоженная звуками смерти. Когда она перевернулась на спину, лицом к нему, Уоррен быстро переполз через окровавленное тело отца, оседлал мать, приставил кончик ножа к ее горлу и обеими руками надавил на рукоятку. Кровь хлынула с ужасающей силой, забрызгала ему руки и грудь, попала даже под платок, вымочив подбородок и шею. Мать резко дернула обеими ногами, и у нее внезапно опорожнился кишечник. Столь же быстро она расслабилась и умерла.

Уоррен слез с нее, пятясь отошел от кровати, крови, вони, сел на пол, стал смеяться и плакать одновременно, сам не зная почему. Он чувствовал себя измотанным, очень, ужасно усталым, хотелось спать. Но он еще не закончил.

Поднявшись с пола, он, выполняя приказ Ясуды Гэннаи, прошелся по всей спальне, разрезая подушки хлебным ножом, вытаскивая ящики бюро и оставляя их на полу, затем раскидал одежду из шкафов и книги. Все найденные деньги и драгоценности побросал в карман плаща. Пусть думают, что мотивом было ограбление, сказал ему Ясуда Гэннаи.

Уоррен разгромил каждую комнату на втором этаже, включая и ту, которая когда-то была его. Комнату оставили в точности такой же, ничего не изменилось — нечто вроде святыни, бейсбольная бита с перчаткой на прежнем месте, электрические поезда, хими-ческий набор и фотографии Уоррена в летнем лагере, на сцене в школьной пьесе с матерью у памятника Линкольну в Вашингтоне. При виде этой сентиментальной картины он на мгновение почувствовал себя виноватым и ужасно одиноким. Но все в этой комнате, этом доме принадлежало другому миру, другому времени. Даже Бог не может переделать прошлое. Вернуться назад нельзя.

Закончив в доме, Уоррен вышел через кухонную дверь и остановился во дворе, лицо он подставил теплому дождю. Он смотрел на беззвездное небо и думал — это то же небо, что и над Японией, хорошо бы я был там, с Ясуда-сан, мог прямо сейчас рассказать ему о том, что я сделал, а он сказал бы, что гордится мной… Уоррен чувствовал себя прекрасно, живым, энергичным. Давно он себя так не чувствовал.

Он пошел через двор, глубоко проваливаясь в грязь, а когда оказался на дороге, побежал — как бежал четыре года назад — к машине, стоявшей в липовой рощице, эта машина была для него первым этапом обратного пути в Японию.

* * *

Токио

30 августа 1945

Напряженный и сильно потеющий под полуденным солнцем, Уоррен Ганис последовал за Ясудой Гэннаи, его женой Рэйко и синтоистским священником в сарайчик коменданта лагеря. Маленькое помещение было набито лагерным персоналом, членами семьи Гэннаи, там пахло сигаретным дымом, пoтом, маринованным рисом и страхом. Когда Ясуда Гэннаи и Рэйко сели на два пустых стула, стоявшие в центре, Ясуда щелкнул пальцами и приказал офицеру уступить свой стул Уоррену. Когда стул поставили слева от Ясуды, Уоррен благодарно склонил голову, понимая, что это не только любезность, но и выражение презрения к военным, по вине которых Япония потерпела такое ужасное поражение.

Две недели назад страна сдалась американцам. Официальное подписание капитуляции, однако же, было назначено на восемь утра 2 сентября, на борту американского линкора «Миссури» в Токийском заливе. Сегодня 11-я военно-воздушная дивизия американской армии должна была высадиться на аэродроме Ацуги. Сегодня же 4-й полк морской пехоты высадится в морской базе в Йокосуке. До американской оккупации оставались какие-то часы.

Уоррен второй раз появился в тюремном лагере после возвращения из Америки, и семья Гэннаи опять встретила его как героя. Он видел вырезки из американских газет, где, как и предсказывал Ясуда, убийство м-ра и миссис Ганис приписывалось неизвестному лицу или лицам. Мотивом, судя по всему, было ограбление. Этот кровавый эпизод, говорилось в прессе, явился последней главой трагедии, которая началась четыре года назад с исчезновения Уоррена Ганиса, единственного ребенка Стивена и Люсиллы. До сих пор не известно, сбежал мальчик или его похитили.

Ясуда Гэннаи сказал, что теперь путь чист, Уоррен может спокойно вернуться в Америку, принять контроль над газетами отца и выполнять свою роль боевого авангарда «Мудзин» в грядущей войне с Америкой. Кин-боси. На этот раз, заверил его Ясуда, Япония будет воевать мудрее.

Уоррен слушал, как он рассказывает семье о последней встрече с императором несколько дней назад, на встрече присутствовали и гражданские, и военные лидеры. Гражданские хотели мира, а военные, чему никто не удивился, настаивали на продолжении войны. Сдаваться они не желали, сказал Ясуда, несмотря на постоянные поражения, несмотря на то, что русские перебили в Манчжурии семьсот тысяч солдат, даже несмотря на ужасное новое оружие американцев, атомную бомбу, уничтожившую Хиросиму и Нагасаки. Даже непробиваемого Ясуду Гэннаи потрясла атомная бомба. Уоррен считал ее невероятно страшной. Его ум отказывался принять такую информацию.

В конце, продолжал Ясуда, императору, небритому, исхудавшему, с сединой в волосах, сказали, что теперь лишь он один может решить, продолжать ли бои или сдаться. Ни генералам, ни политическим экстремистам не будет позволено оказывать на него давление.

«Невыносимое придется вынести, — сказал император. — Война должна прекратиться».

* * *

В конторе коменданта лагеря Ясуда Гэннаи сообщил, что Уоррен скоро вернется в Америку и будет работать там в пользу «Мудзин» и всей Японии. Однако остается еще одна необрезанная нить. Военнопленные. Они должны умереть, ибо каждый из них может опознать Уоррена как предателя, сотрудничавшего с врагом.

Наступило долгое молчание.

— Со всем уважением, Гэннаи-сан, — нарушил его комендант, — но я должен усомниться в таком приказе. Наш император сказал, что война кончена. Убить заключенных означает ослушаться его, а это серьезное дело для меня и остальных в этой комнате. Как мы можем пойти против того, кто представляет Бога на земле?

Ясуда Гэннаи задумался на несколько мгновений, приглаживая складку на правой штанине, затягивая молчание.

— Этот лагерь не мог бы возникнуть без поддержки императора. Он знает, как важна наша работа для выживания Японии. Знает, что если нет будущего у «Мудзин», то и у Японии тоже нет. Сила нашей священной нации — это сила дзайбацу. Только они могут обеспечить богатство, принести которое не смогли японские армии. Японии сейчас противостоят объединенные враждебные силы Америки, России, Китая и Великобритании. Давайте спросим себя — будут ли они милостивы в победе?

Он поднялся со стула, голос его стал громче.

— Будут ли они милостивы в победе? Думаю, нет. Это ведь те же самые люди, чья военная пропаганда объявила нас извращенной карликовой нацией, нацией полулюдей, погрязших в кровопролитии и пытках. Так не лучше ли нам рассчитывать только на себя, а не на тех, кто нас презирает? Вспомним нашу цель, ради которой был создан этот лагерь — стать такими же промышленно продуктивными, как наш американский враг. Но это не будет достигнуто, если Уоррен-сан не сможет вернуться в Соединенные Штаты и жить там спокойно, не боясь возмездия со стороны своих соотечественников. Согласимся мы в этом, тогда согласимся и в том, что пленных следует ликвидировать. Ибо: их жизни против жизней Уоррена и всей нашей нации.

Комендант опустил глаза в пол.

— Я в вашем распоряжении, Гэннаи-сан.

Ясуда Гэннаи положил руку коменданту на плечо, затем сделал знак синтоистскому священнику, беловолосому беззубому старику в заношенном шафранного цвета халате. Священник шаркающей походкой приблизился к Гэннаи и начал помахивать своим гохэй, священным жезлом с полосками белой бумаги, направо и налево, освобождая комнату от грехов и всего нечистого. Уоррен, склонив голову, закрыв глаза, держал руку под пиджаком на 8-миллиметровом пистолете «намбу», который подарил ему Ясуда Гэннаи на день рождения. Большим пальцем он поглаживал свои инициалы, выгравированные золотом на ореховой рукоятке, чувствовал он себя взвинченным, его мучил страх перед будущим, а больше всего он злился на так называемых Союзников, за то что они погубили Японию и его жизнь здесь.

Когда священник закончил и отошел в сторону, Ясуда Гэннаи отдал свои приказания. Члены его семьи примут участие в уничтожении пленных, по справедливости бремя убийства должны разделить все. Пулеметы уже были установлены в южном конце лагеря. Уоррен, Рэйко и несколько стражников должны немедленно отправиться в женский барак и отвести заключенных к месту казни.

* * *

В женском бараке Уоррен остановился у нижних нар, где лежала исхудавшая Касс Ковидак, она смотрела на него лихорадочным от болезни взглядом. Кожа у нее была в пятнах и нарывах, она уже ходить не могла, но ей доставало сил проявлять пренебрежение к нему. Солнечный свет, проникавший в окно позади Уоррена, отбрасывал его тень на тело женщины, скрывая ее лицо — но не голос. Голос звучал из темноты, колол его будто игла, и он знал, что не обретет покоя, если она останется жива.

— Мы победили, а вы проиграли, — хрипло проговорила она. — Ты проиграл, испуганный маленький человечек. Пришел наконец день расплаты, и я очень хочу увидеть, как тебя повесят. — Она закашлялась, отхаркивая кровь.

Уоррен подумал — она знает мой секрет. Знает, что я боюсь и всю жизнь пытаюсь доказать, что это не так. Она сильнее него, на ее месте он бы давно сломался. Он чувствовал, каким отвратительным должен ей казаться — и все из-за страха.

Он выстрелил ей в голову три раза. И, он сам не знал почему, убив ее, Уоррен опечалился больше, чем когда убил своих родителей. Стоял к смотрел на труп, не замечая, как Рэйко Гэннаи и стражники выгоняют из барака плачущих, кричащих женщин, угрожая им стволами.

Через два дня американские войска нашли тайный тюремный лагерь и Уоррена Ганиса, единственного выжившего среди восьмидесяти восьми мужчин и женщин, все западного происхождения и преимущественно американцы. Больше в лагере никого не было, допросить некого: персонал и стража разбежались, утащив документы — а часть документов они сожгли на месте.

Уоррен сказал, что ему удалось спастись, так как он притворился, будто в него попала пуля, и он упал в неглубокую могилу вместе с другими пленными, которым не так повезло. Все это время он провел в ужасе и сам не понимает, как сумел остаться живым. Насколько ему известно, заключенных убили для того, чтобы они не смогли выступить на возможных процессах над военными преступниками. А только белые содержались здесь потому, сказал Уоррен, что лагерь был задуман как обменный материал: важные люди с Запада на высокопоставленных японских военнопленных. Почему-то из этой идеи ничего не получилось, и заключенные оказались ненужными. Сам Уоррен уцелел только благодаря удаче.

Он признался, что года четыре назад убежал из дома. Спрятавшись на борту японского грузовика, отходившего из Нью-Йорка, он попал таким образом в Японию, где и провел всю войну как пленный. Детская выходка, разумеется, но он за нее заплатил уже много раз. Больше ему сказать нечего.

Глава 6

Англия

Август 1985

Лорд Оливер Ковидак стоял рядом со своим котом в кухне — жил он в переделанной конюшне пятнадцатого века, и кухня была не очень большая. Кот и он подходили друг другу: оба круглолицые и седые, с коротким плотным телом, из ушей волосы торчат. В свои шестьдесят восемь лет, все еще неугомонный, Ковидак, на лице которого выделялись большой нос и мешки под глазами, был младшим из них двоих. Коту, звавшемуся Эдвин Друд, было двенадцать, для кошек это преклонный возраст.

Старость нисколько не смягчила вредный характер м-ра Друда. В начале их совместной жизни Ковидак пытался научить кота послушанию. Да и хорошо бы и подлизывался немного. Какое там… Зря время потратил. Кошки, будь они прокляты, существа независимые и неблагодарные. Ковидак не смог подчинить зверушку, не смог потому, что они с м-ром Друдом были слишком похожи. Оба с сильным духом, непокорным. Оба по натуре одиночки. Оба охотники, из той породы, что подбирается к жертве украдкой.

Сегодня Ковидак готовил м-ру Э. Друду особый обед по случаю пятницы: полусваренная куриная печень, нарезанная на мелкие кусочки, затем смешанная с сырыми яичными желтками, столовая ложка пива и немного ячменя. Отвратительно, если не сказать больше. А м-ру Друду этот ужас нравился больше мышей.

Приготовляя по пятницам жуткую смесь, Ковидак всегда надевал резиновые перчатки и жалел лишь о том, что противогаза у него нет. Запах, возносившийся над обедом кота, придавал новое значение слову «зловонный». Но, в конце концов, почему бы не побаловать зверюгу, у которой давно наступила зима жизни.

Ковидак соскреб обед Эдвина Друда из деревянной чаши на старинную, девятнадцатого века посудинку для масла с широкими плоскими ручками, потом снял перчатки и поставил блюдо на поднос. Затем помыл руки и приготовил обед себе: нарезанные персики, норвежский хлеб, мармелад, сыр чеддар и маленький чайничек «Эрл Грей». Свою пищу поместил на тот же поднос и направился в южный конец конюшни, где на возвышенной платформе находилась его библиотека и где он писал книгу. М-р Друд шел впереди.

На платформе стоял большой стол красного дерева, туда Ковидак и поместил поднос. Блюдо Эдвина Друда поставил на толстый словарь. Сунул себе в рот кусочек сыра, поднял кота с пола и устроил перед отвратительным месивом на блюде. Приятного аппетита, любезный Друди.

Ковидак сел в тронное кресло периода Ренессанса, ножки у него были в виде лап с когтями, и потянулся к большому линованному блокноту, записи в котором прервал двадцать минут назад. Перестав жевать, прочитал последние строчки, чувствуя то же холодное удовлетворение, что и всегда, когда работал над книгой, которая разоблачит Уоррена Ганиса как убийцу жены Ковидака сорок лет назад. Книгу, называться она будет «Великая победа», он почти закончил. К осени, возможно, отдаст издателю, и тогда его бедная Касс спокойнее сможет лежать в могиле.

Она была похоронена в семидесяти пяти ярдах от окна его спальни, у ствола большого бука, на могиле росли болотные ноготки. Похоронили в подвенечном платье, с молитвенником, который она прижимала к груди в тот день, когда они поженились. И с томиком стихотворений Браунинга, она их очень любила.

Дом Ковидака стоял одинокий у основания холма, покрытого буками, среди которых было множество тропинок — ему никогда не надоедало их исследовать. Отсюда было с полмили до Амершэма, старого городка деревянных гостиниц с коньками на крышах, георгианских домов, коттеджей с соломенными крышами и двориками, мощенными булыжником. Жил он один, если не считать Эдвина Друда, а конюшню декорировал в соответствии со своими эклектическими вкусами, смешав несколько несовместимых стилей. Внешняя оболочка осталась такой же, какой она была несколько столетий: ржавого цвета черепичная крыша, стены из необработанного камня, покрытые вьющимися растениями.

Ковидак за столом откусил кусок хлеба с мармеладом, взял камковую салфетку. Эдвин Друд перестал есть, уставился в открытое окно. Ухнула сова. На кипарисе неподалеку пел соловей. Ковидак смахнул салфеткой крошки печени с усов Друда.

— Доедай скорее, любезный Друди, а то у меня навсегда испортится обоняние.

Кот опустил голову к посудинке для масла, которая обошлась Ковидаку в семьсот фунтов, он купил ее в лондонской антикварной лавке на Портобелло-роуд. Вероятно, репутация эксцентрика предшествовала Ковидаку, ибо когда он упомянул, что из этой штуки будет есть кот, продавец сказал лишь: «Как мило, ваша светлость», — и завернул блюдо без дальнейших слов. Что еще можно сказать человеку, который однажды купил частную коллекцию вещей, принадлежавших Гитлеру, за сто тысяч фунтов, и публично все сжег, которого арестовали однажды за нападение на исследовательский центр с луком и стрелами — он был яростным антививисекционистом, а исследования проводились на животных — который ездил на старом бельгийском мотоцикле, весь растрепанный, и которого боялись в парламенте из-за его резкого языка и пронзительного смеха.

Оливер Рональд Ковидак был энергичный интеллектуал, судьбою отнюдь не обделенный. Сын миллионера, он учился в Харроу, был президентом Оксфордского союза, окончил с отличием — философия и история Азии — затем прекрасно сдал экзамены на службу в аппарате правительства. Но даже работа в Уайтхолле нисколько его не изменила, он так и остался чудаком и оригиналом с непробиваемой кожей носорога. На приемах он прыгал в пруд полностью одетый, в свой офис мог явиться в ярко-желтой двубортной жилетке, однажды взял отпуск и нанялся рабочим на ферму — просто ради впечатлений.

При всем при том он был специалистом по Дальнему Востоку, говорил на японском, написал серию прекрасных статей, в которых анализировалось, как Япония строила свою империю в тридцатые годы. Он откровенно описывал ее территориальные притязания в Тихом океане — эту правду кое-кто в Уайтхолле слышать не желал, ибо Англия уже вступила в союз с Японией, чтобы уберечь свои азиатские колонии от русских. Ковидак во весь голос заявлял, что это близоруко и глупо, что японский дракон не менее жаден, чем русский медведь. Сожрав соседние земли, Япония и зубы не остановится почистить, прежде чем сожрет и английские колонии.

В 1941 году Ковидаку предложили работу в токийском посольстве, то есть возможность вникнуть в территориальные планы Японии на месте. Но он был влюблен и не хотел покидать Англию. Звали ее Кассандра Сара Лоэлия Битти. Красивая. Умная. Влекло его к ней неудержимо. А какое чувство юмора было у этой Касс… Она любила кошек, ей нравился фильм «Унесенные ветром», нравилось, когда Ковидак читает ей из Роберта Браунинга — за Ковидака она вышла, разорвав помолвку с сыном герцога. Интересно, что Касс вовсе не видела в Ковидаке эксцентрика, она видела в нем просто человека с вольной душой. «Поэтому я тебя и люблю», — сказала она однажды.

А поскольку он любил ее безумно, то так к не простил себя за то, что не вытащил Касс из Японии. Если бы только они были осторожнее и она не забеременела и не было выкидыша, из-за которого пришлось оставить ее в больнице. Если бы только…

Чувство вины мучило его постоянно, и он не оборвал свою жизнь, вероятно, лишь потому, что весь ушел в работу в Военном министерстве. Когда Япония сдалась, он воспользовался связями, чтобы его назначили следователем в Трибунал по военным преступлениям в Токио. Процессы шли на Борнео, Филиппинах, в Сингапуре, Гонконге, но именно токийский суд интересовал Ковидака и его нового друга Алена Кутэна, французского следователя по военным преступлениям. Бывший японский военнопленный в Индокитае, Кутэн потерял кисть руки — его пытала военная полиция — и заразился гепатитом, от которого впоследствии и умер.

Работая вместе, они повсюду искали свидетелей и ключевые документы. Собирали показания, выслеживали подозреваемых. Им даже удалось получить компромат на конгломераты вроде группы «Мудзин». Имелись доказательства, что «Мудзин» и другие поддерживали военное правительство и обогащались на этом, умащивали себе гнезда от оборонной промышленности и новых колоний. Любой школьник мог видеть, что без этих конгломератов военная машина очень быстро остановилась бы.

Поэтому, когда Союзники приказали расчленить конгломераты и продать их акции, Ковидак и Ален Кутэн пришли в восторг, уверенные, что это означает конец «Мудзин» и других дзайбацу. О, нет. «Мудзин» и бумажной скрепки не потерял, и благодарить за это можно было американцев.

К 1946 году Америка и Россия уже стали врагами. А в Азии коммунисты пытались захватить контроль над Китаем, Филиппинами и Малайей. В Америке разросся страх перед Красной Угрозой, и ей был нужен сильный тихоокеанский союзник в священной войне против безбожного марксизма. Так что дзайбацу нельзя трогать, сказали Соединенные Штаты. И репарации они платить не должны. Все прощено. Почему? Потому что дзайбацу необходимы в «холодной войне». Теперь Япония будет получать торговые кредиты и всю помощь, нужную для того, чтобы найти рынки сбыта взамен утерянных в Азии и на Тихом океане. Ковидака столь резкая перемена политики возмутила. Он ничего не мог понять.

Результаты токийских процессов взбесили его еще больше. Суды получились преступно мягкими: после трех лет заседаний лишь семеро обвиняемых были приговорены к смертной казни через повешение. Семеро. И догадайтесь, кто решил сохранить жизнь императору Хирохито — решение настолько идиотское, что Ковидак чуть не плакал, узнав о нем, и вслух извинился перед своей мертвой женой. Генерал Дуглас Макартур. Он настоял, чтобы императора даже не судили.

Почему? Потому что уничтожить Хирохито, заявил Макартур, означает уничтожить японскую нацию. Ковидак сказал Кутэну: «Глупый я. Все это время мне казалось, что суть как раз в том, чтобы уничтожить японскую нацию. И я говорю — повесим этого проклятого императора, уж он-то знал, что где происходит и участие принимал. Поверь мне, девственниц в публичном доме не бывает.»

Как бы то ни было, именно император косвенным образом указал на убийцу Касс Ковидак.

Однажды зимой, серый день уже клонился к вечеру, в токийском офисе Ковидака и Кутэна появился худой нервный японец в потрепанном темном костюме, он сказал, что совесть не дает ему покоя, он должен очистить свою душу. Он нарушил приказ императора сложить оружие — значит, совершил преступление. Солдат убивает на войне, продолжал этот человек, но уничтожать беспомощных пленных уже после того, как император приказал всем солдатам прекратить боевые действия, означает нарушить божественный закон, ибо император является наместником Бога на земле.

Японец хотел стереть это пятно со своей чести, потом вместе с женой и двумя детьми покинуть Японию, начать новую жизнь в другой стране. Его зовут, сказал он, капитан Осима, он был комендантом тюремного лагеря, в котором убили миссис Ковидак и других. Сейчас он расскажет правду о том, как «чудом уцелел» Уоррен Ганис.

Но прежде Осима рассказал Ковидаку вещи, которые мог знать лишь человек, видевший Касс в тюремном лагере. А именно — что Уоррен Ганис сжег письма Ковидака жене, но сперва перевел их для семьи Гэннаи, которая управляла лагерем, и всего персонала. В одном письме Ковидак упоминал чудесный вечер, который они провели во французском посольстве, где среди гостей был Уинстон Черчилль. Писал он и о смотренной вместе пьесе «Как важно быть серьезным» в театре «Глоуб».

Потрясенный Ковидак несколько минут не мог прийти в себя. Он плакал, а Осима тем временем продолжал рассказывать, назвал в числе убийц людей из «Мудзин», Ясуду и Рэйко Гэннаи. Затем Осима обрисовал заговор, целью которого было обогатить «Мудзин» в будущем, и предупредил, что свои обвинения в открытом суде не повторит, так как боится за свою жизнь. Ему нужны деньги и помощь союзников, чтобы эмигрировать в другую азиатскую страну, где он изменит имя и станет молиться, чтобы семья Гэннаи никогда его не нашла.

Ковидак умолял Исполнительный комитет Союзных войск разрешить слушание капитана Осимы на закрытом заседании, дать ему статус охраняемого свидетеля. Комитет не смог прийти к единому мнению. Некоторые члены отнеслись к просьбе Ковидака положительно, другие считали, что Осима должен открыто выступить на суде, это позволит связать «Мудзин» с массовым побоищем. Что же до Уоррена Ганиса, то комитет отказывался верить, что он участвовал в убийствах. Нелепая идея, сказали они. Американские парни таких чудовищных преступлений не совершают. Это противоречит законам Божьим и человеческим.

Ковидак эти ослиные рассуждения проигнорировал и принял версию Осимы об Уоррене Ганисе. Американскому парню как будто само небо помогло остаться живым. Мало кому во время войны так везло. Судьба сдала ему лучшие карты, а Касс проиграла. Нет, Ковидак был уверен, что Уоррен Ганис уцелел не по воле случая, сыграл роль другой фактор.

Комитет, однако же, его подозрений не разделял. Он объявил дело закрытым: Уоррен Ганис сейчас в Америке, он стал известен и все ему сочувствуют — ничего странного, если учесть, сколько пришлось пережить молодому человеку. И ничем нельзя подтвердить дикую версию Осимы о том, что Ганис покинул Японию, убил своих родителей в Америке, затем вернулся в Японию и ждал, когда его обнаружат союзники. Все это как часть плана обогащения «Мудзин» в будущем? Чепуха.

Обвинить американского юношу в военных преступлениях — это нечто совершенно немыслимое, заявил Исполнительный комитет. Американское правительство не закатит себе публичную оплеуху, как бы ни просил об этом Ковидак. Американцы любят героев, и, как перед Богом, нет сейчас в стране большего героя, чем Уоррен Ганис. Никто, ни Ковидак и ни Осима, не отнимет этот прекрасный момент у американского народа.

Единственное, что мог сделать комитет, это встретиться частным образом с Осимой и определить, заслуживают ли его показания дальнейшего изучения. Но Ковидак еще не успел сообщить ему об этом, когда бывший комендант лагеря, вместе с женой и детьми, погиб в своей машине — она столкнулась с бензовозом и сгорела. И Ковидак, и Кутэн назвали это убийством, отметив, что у Осимы не было своей машины и не было денег, чтобы ее купить. Осима, сообщил Ковидак комитету, едва наскребал горстку риса для своей семьи каждый день. Все Осима спали на железнодорожной станции, вместе с тысячами других бездомных японцев, и передвигались пешком. Где же такой человек взял деньги на машину, а если он ее одолжил, то почему не появился хозяин? Ну, а если машина украдена, то опять же, почему хозяин об этом не заявил?

Теперь Ковидака уже нельзя было остановить. По его настоянию Исполнительный комитет Союзных войск вызвал Ясуду и Рэйко Гэннаи для допроса. Он уверял, неустанно уверял комитет, что именно они стоят за массовыми убийствами в лагере, но хотя он это чувствовал, даже знал, доказать не мог.

Без Осимы уже и не докажет. А комитет отпустил супругов Гэннаи за отсутствием подтверждающих улик, Ковидаку в то же время приказал этим делом больше не заниматься. Но когда Гэннаи покидали зал слушаний, он преградил им дорогу и сказал: «Предупреждаю вас обоих. Я не отступлюсь, пока не смогу доказательно обвинить вас в убийстве Касс. И передайте своему молодому мистеру Ганису, чтобы оглядывался через плечо, потому что я много лет буду наступать на его тень. А теперь убирайтесь оба к черту».

Он плюнул Ясуде Гэннаи в лицо и хотел ударить, но его удержали Кутэн и военный полицейский, американец в белом шлеме. Потом Ковидак неделю пил и плакал, Кутэн помог ему пережить это время, помог тем, что просто его слушал. Ковидак говорил, что потеря человека, которого любишь, хуже любой смерти, и он бы умер тысячу раз, чтобы хоть еще один раз обнять Касс. Ее потеря что-то навсегда в нем убила. Он уже не может любить, но может ненавидеть. Глядя на досье «Мудзин» и семьи Гэннаи, разбросанные по офису, он повторял: я могу ненавидеть.

Ковидак оставил военную службу в 1949 году, понимая, что к рутине гражданской службы вернуться уже не сможет, зная, что Англия изменилась так же сильно, как и он. Высшие классы, будь они прокляты, вели себя так, будто войны никогда не было. Но для большинства людей первые послевоенные годы были самыми суровыми в истории страны, не хватало буквально всего, рационирование было жестче, чем в годы войны.

Конечно, устраивались прекрасные балы в Виндзоре, Саттон-плэйс и в богатых частных домах, но все сильнее веяли ветры перемен. Правительство готовило новые законы, направленные против аристократии. Всяческие привилегии планировалось отменить, начиналась эра простого человека. Могла родиться новая Англия.

Стремясь ускорить этот процесс, Ковидак решил баллотироваться в парламент. И, к собственному удивлению, победил на выборах. Но после нескольких лет борьбы с консерваторами, лейбористами, маразматическими лордами, идиотами социалистами и разнообразными фанатиками он из парламента ушел. Тошно было смотреть на межпартийную грызню, от которой страдала вся страна.

К тому времени он был достаточно богат и мог жить в соответствии со своими вкусами. Родители умерли, он им унаследовал. Продал собственность в Сюррее, дом в Лондоне и переехал в Амершэм, где была похоронена Касс. И в шестидесятилетнем возрасте занятий ему хватало, уходить на покой он не собирался. Читал лекции в Оксфорде по азиатским вопросам, писал о Японии и Китае для «Нью Стэйтсмэн» и «Таймс Литэрэри Саплимент», работал в БиБиСи радиокомментатором.

Но главное, он наблюдал за «Мудзин», заполняя картотечные ящики информацией о компании, ее персонале, ее политике, успехах и неудачах. Часть собранной информации вошла в книгу об «экономическом чуде» Японии, связывая с этим явлением Уоррена Ганиса, однако об уничтожении пленных в лагере и убийстве родителей Ганиса Ковидак не упоминал. Не упоминал потому, что не было доказательств.

И вдруг буквально потоком пошла порочащая информация о «Мудзин», семье Гэннаи и Ганисе, так или иначе имеющая отношение к болезни Ясуды Гэннаи и борьбе за его президентское кресло. Кто-то настолько стремился к высшей власти в «Мудзин», что не побоялся перетряхнуть грязное белье компании на публике и связать известнейшего издателя Америки с давно забытым массовым убийством. Этот кто-то для выхода на Ковидака использовал Сержа Кутэна, сына Алена, и японку по имени Ханако Ватанабэ.

И Серж Кутэн, и Ханако сказали Ковидаку, что получают информацию от г-на Никкэи, счетовода в «Мудзин», но тот не истинный источник, а лишь посредник. Истинный источник им не известен. Сомневаться в их словах не было оснований; Ковидак знал Сержа с детства и считал хорошим парнем — может, немного бабник, но парень хороший. А красавица Ханако вряд ли стала бы интриговать, ей больше нравилось зажигать свечу с обоих концов. Да, они говорили правду. Ковидаку казалось вполне логичным, что его неизвестный благодетель в «Мудзин», имеющий доступ к секретам компании, хочет иметь какой-то буфер между собою и Ковидаком. И не без причин. Ковидак уже достаточно знал о «Мудзин», чтобы уверенно предсказывать: рано или поздно он высчитает, кто именно скрывается под именем Аикути, Скрытый Меч. А тем временем пусть накапливается грязь, пусть досье толстеют и позволят Ковидаку отомстить наконец через сорок лет.

Он должен сделать это ради Касс и Алена, которые не увидят, как рухнет «Мудзин». Аикути, надо полагать, знал о совместных делах Алена с Ковидаком, иначе зачем бы он использовал Сержа как посыльного?

Озабоченность Ковидака в отношении «Мудзин» разделяла одна американка, сенатор Фрэн Маклис из Нью-Йорка, женщина порой резковатая, но не лишенная шарма и довольно умная. Работая в комитете Конгресса по азиатским делам, она постепенно стала усматривать нечто зловещее в мировом успехе японского бизнеса. Сенатор Маклис оказалась одной из первых в стране противников японской торговой политики.

Несколько лет назад Ковидак написал ей, поздравил с прекрасной речью в Конгрессе: она добивалась наказания электронного подразделения «Мудзин» за демпинг телевизоров в Америке, продажу за бесценок — таким подлым путем компания пыталась захватить рынок. «Мудзин», заявила она, хочет погубить американских производителей телевизоров, продавая свои по таким ценам, что устоять невозможно. А когда конкурентов не станет, цены поднимутся.

Ковидак в том же письме упомянул и о своем интересе к «Мудзин», согласился с ее трактовкой намерений конгломерата, но предсказал, что американский Конгресс мер не примет. Законодательному органу трудно, а то и невозможно, сказал он, достигнуть консенсуса по какому бы то ни было вопросу…

* * *

Англия

Август 1985

Ковидак скармливал кусочки чеддара мурлыкающему Эдвину Друду, который печенку съел и устроился на коленях у хозяина. Черт возьми. Ковидак забыл о сегодняшней почте, она лежала на столе и смотрела ему в лицо. Увлеченно работал над книгой, потом позвонил его редактор из Лондона, сказал, что адвокаты издателя хотят взглянуть на рукопись. Не может ли Ковидак сразу отправить ее по почте? Не может.

Проклятые адвокаты. Все равно они ничего не понимают. Ковидак заявил, что ни один редактор, ни один издатель, ни один адвокат и запятой у него не увидят, пока не будет закончена вся книга.

Он взял со стола пачку конвертов, увидел письмо от издателя, вспомнил разговор с дураком редактором и отбросил конверт через плечо нераспечатанным. Другие письма: из книжного клуба, от его бухгалтера, из лондонского киноклуба, который он давно бросил. И простой белый конверт из Цюриха, адресован ему, обратного адреса нет. Может быть, швейцарские гномы сообщают, что умер его дальний родственник и оставил ему несчетные миллионы? Он взял нож для бумаг и с любопытством вскрыл конверт.

Вытащил единственный лист бумаги, развернул и сразу посмотрел на подпись внизу. Аикути. Только одно слово, тоже отпечатанное, как и все остальные на листке. Аикути. Тот самый пока безупречный источник информации о кознях «Мудзин» и преступном прошлом Уоррена Ганиса. Чувствуя, как сильнее забилось сердце, Ковидак надел бифокальные очки, усадил Эдвина Друда на стол и начал читать.

"Уважаемый мистер лорд Ковидак:

Как вам известно, я не могу раскрыть свое имя, но это я посылаю информацию, которую до недавнего времени вы получали через мистера Сержа Кутэна и Ханако Ватанабэ. В доказательство того, что я и есть тот человек, могу привести свою осведомленность о вашей книге, вы пишите ее о группе «Мудзин» и Уоррене Ганисе, а пишите потому, что речь идет об убийстве вашей жены Ганисом. Я знаю также, что последняя информация, которую вы получили от Сержа Кутэна, касалась убийства капитана Осимы в июле 1947 года.

После убийства Сержа Кутэна и похищения Ханако Ватанабэ я вынужден обратиться к вам прямо — с большим риском для себя, пожалуйста, поймите. Письмо я отправляю из Цюриха для секретности и никакую личную информацию обо мне извлечь из него невозможно. Я специально за этим слежу."

Ковидак подумал: ошибаешься, приятель, кое-что я о тебе знаю. Ты японец, ты приехал в Цюрих с распорядителями из «Мудзин», вы там завершаете сделку, приобретение старейшего универсального магазина. Я знаю, что в тебе много ненависти, ты хочешь свалить своих. О, кое-что я о тебе знаю…

"У меня для вас есть некоторые правды, м-р лорд Ковидак. Я говорю, что Сержа Кутэна убили, и так и есть, хотя он жив, потому что его мозг умер от яда и никогда не будет радоваться жизни. Это сделал Виктор Полтава, наемный убийца, известный как Они. Полтава также похитил Ханако Ватанабэ, невесту Кутэна, ее сейчас можно найти в Бангкоке, в баре под названием «Стэкс» на Патпонг-роуд, хозяин бара бывший главстаршина американского флота Тайрон Брайс. Сделано это по приказу Рэйко Гэннаи. Она знала о м-ре Кутэне и мисс Ватанабэ, знает и о вашей книге. Рэйко Гэннаи защищает свое положение в «Мудзин» и защищает Уоррена Ганиса.

У мисс Ватанабэ очень печальная судьба. Она вынуждена работать проституткой, потому что ее приучили к героину. Рэйко Гэннаи делает это с женами в «Мудзин», которые вызывают ее гнев, и отправляет в бордели Таиланда, Гонконга, Тайваня и Филиппин, и всегда женщин заставляют употреблять героин и быть проститутками. Нужно, чтобы кто-нибудь посетил бар «Стэкс» и увидел там Ханако Ватанабэ. На ней серебряная маска лисы.

Пожалуйста, знайте, скоро я дам вам физические доказательства того, что Уоррен Ганис убил вашу жену. Доказательства будут окончательные и вам больше ничего не понадобится для осуществления вашей мести. Позвольте сказать, что эти доказательства важны, так как они станут последними фрагментами головоломки, к тому времени игра будет закончена и я уже сделаю то, что решил сделать. Рэйко Геннаи и Уоррен Ганис после этих доказательств станут бывшими людьми. Я пользуюсь этим случаем и предупреждаю, что Полтава собирается уничтожить вас и других людей на Западе, вы должны быть осторожны.

Аикути."

С письмом в руке, Ковидак покусывал дужку очков и думал — вот уж это неожиданность, есть о чем подумать, а что же с этим делать-то, а? Он был взволнован, встревожен. Очень хотелось знать, что же это за физические доказательства, обещанные Аикути — ну и страх, конечно, появился из-за возможного визита Полтавы.

Верил ли он содержанию письма? Инстинкт подсказывал верить каждому слову. Более того, внутренний голос криком приказывал каждому слову верить… Рэйко Гэннаи уже доводилось убивать. Нет причин, почему бы она не стала убивать, а ведь речь идет о целом царстве. Да, Аикути говорил правду. Достаточным доказательством было уже его упоминание об убийстве Осимы, а существование Виктора Полтавы — акт неоспоримый. Oни. Самый разыскиваемый международный головорез после Карлоса Шакала и еще более психически неуравновешенный, так можно ли спать спокойно, зная, что он направляется в твою сторону?

Oни. Зверь в человечьей коже. Воистину демон. До Ковидака доходили слухи, связывавшие его с «Мудзин», но письмо оказалось первым подтверждением этих слухов. Что же до Рэйко Гэннаи, Императрицы, то она слухом не была. В традициях теневых правителей Японии, она являлась настоящим хозяином царства под названием «Мудзин», она уничтожала соперников, тратила и делала состояния, губила души людей во имя власти. Такая женщина без колебаний заключит союз с Они.

Ковидак отбросил свои очки на стол. Ужасно, что так получилось с Сержем. Ковидак знал его с самого раннего детства. Гостил в его домах в Париже и Довиле, молодой человек ему нравился, хотя вообще-то Ковидак французов не любил.

Ханако… Просто отвратительно, как поступила с ней Императрица. Ковидак позаботится, чтобы британское посольство в Бангкоке занялось делом о похищении Ханако. И неплохо будет еще позвонить утром в МИ-15 и лондонскую полицию, они скорее разберутся с Они, чем местные амершэмские констебли.

С самого утра. МИ-15 и лондонская полиция. Пусть скажут Ковидаку, что делать в ожидании демона.

Эдвин Друд вдруг поднял голову — он ел персики со сливками на столе — уставился в открытое окно, потом выгнул спину, хвост выставив как ручку метлы. Он зашипел в направлении окна. Ну и ну. Что случилось с животным? У Друди уши прижались к черепу… Ковидак никогда не видел своего кота таким встревоженным, в столь напряженной позе обороны.

Что-то влетело в окно, темный предмет, упавший в нескольких футах от стола. Маленький, покрытый пылью, размером с книгу. Книга. Ковидак поднялся со своего тронного кресла, взял книгу в руки. Матерь Божья. Это молитвенник, который был похоронен вместе с Касс. Какой-то подонок осквернил ее могилу. Выкопал гроб и…

Ковидак весь кипел. Его душила ярость. Такая подлость не останется безнаказанной. Сам он и накажет преступника, вот как перед Богом. К черту нормы цивилизованного поведения, он другую щеку не подставит. От перевозбуждения Ковидаку не хватало воздуха. Он был вынужден сделать несколько глубоких вдохов и только тогда к нему вернулся голос.

— Мерзавец! Грязная сволочь, кто бы ты ни был! — прокричал старик в открытое окно.

За окном кто-то рассмеялся.

Ковидак сморгнул слезы. Огляделся по сторонам в поисках своей трости из кости кита — тяжелая трость, можно проломить череп человеку, что он и собирался сейчас сделать.

Звуки бьющегося стекла. Где-то сзади Ковидак увидел, как еще один маленький темный предмет влетает в разбитое окно и падает на кровать. Он поспешил туда, прижимая молитвенник к груди.

На кровати лежал полурассыпавшийся томик стихов Браунинга, который он положил в гроб Касс.

Он сел на кровать и заплакал, даже не пытаясь сдержать печаль и тоску. Кошмар. Вот что это такое, жуткий кошмар, и он желал всем сердцем поскорее проснуться. Но, черт возьми, зол он был беспредельно, поэтому решительно встал, готовый выйти наружу и расправиться с гадиной, которая делает такие невыразимые вещи.

Разбилось стекло в кухне. Он побежал туда, с книгами в руках, и увидел нечто очень странное. Даже невероятное. Исчадье ада, а как же еще назвать человека, делающего такие вещи, выбило все стекло из одной рамы и сейчас проталкивало вовнутрь грязную обесцвеченную простыню. Какой ужас…

Простыня сшибла герань в горшке с подоконника, та в свою очередь перебила грязные тарелки и чашки, и вот уже простыня преодолела окно целиком и накрыла кухонную раковину, скрывая герань, посуду и краны. Ковидак не мог понять, что он такое видит, но через несколько мгновений понял, и когда он понял, что смотрит не на простыню, а на полуистлевшее свадебное платье Касс, то в отчаянии рухнул на колени.

Ковидак потянулся к платью, и тут погас свет, а переднюю дверь вышибли ударом ноги — стукнувшись о стену, дверь заодно разбила зеркало, а Ковидак, до безумия испуганный этими звуками, отшатнулся спиною на раковину, прокричав дрожащим голосом:

— Кто там? Я говорю — кто там?

Никакого ответа. И никто не вошел в дверь. Он опять сморгнул слезы, гнев еще бушевал в нем, но рос и ужас перед происходящим.

— Кто там?

Молчание.

Дверной проем оставался пустым. Ковидак выглянул наружу и увидел только освещенную луной дорогу и группу кипарисов, которые сам же когда-то посадил.

Потом он услышал голос. Мужской голос неподалеку от двери. Слова на английском, но с иностранным акцентом. Хриплый голос. Исходящий из глубин груди. Леденящий.

— Ты сбежал и оставил ее, старик. Покинул жену, когда она больше всего в тебе нуждалась. Получается, что вся твоя жизнь — ложь, правильно? Хочешь, я расскажу, как обращалась с ней охрана лагеря? Такого удовольствия, как они, ты от нее не получал.

Ковидак поднялся на ноги и сделал шаг в сторону голоса. Он держал свадебное платье в руках, а гнев пылал в нем как никогда раньше. Ему было необходимо оружие. Что угодно. Нож. Кочерга.

Голос:

— Она уже не лежит в своем гробу, старик. Можно сказать, я дал тебе возможность еще раз увидеть свою драгоценную жену. Она здесь, ждет тебя. Лежит на земле и смотрит в небо, но я тебе вот что скажу, старик: поспеши сюда, а то за нее возьмутся собаки и крысы. Черви свою работу уже сделали, могу тебя заверить. Ты узнал книги, которые я только что послал тебе воздушной почтой. Ха-ха-ха. Воздушная почта. Правда, забавно? Может, ты продашь эти книги и купишь себе персиков. Я знаю, что ты любишь персики, старик.

Ковидак весь дрожал от ярости. Пора встретиться с этим чудовищем как мужчина с мужчиной, даже если Ковидаку придется действовать голыми руками. Такие люди не должны жить. Он разрыл могилу Касс…

Ковидак увидел это в дверной проем. Две точки света на извилистой дороге, ведущей к дому. Машина. А когда она приблизилась, он увидел голубую мигалку на крыше и чуть не закричал от радости. Полиция. Слава Богу. Слава, слава Богу. Он закричал:

— Полиция уже здесь и мы тебя сейчас возьмем, поганый мерзавец! Мы тебя поймаем и я лично выбью из тебя дух, сволочь! Можешь мне поверить!

Глаза Ковидака уже привыкли к темноте, а в окна и дверь вливалось немного лунного света, так что он, оглядевшись, различил очертания камина и, по-прежнему сжимая в руках свадебное платье Касс, направился туда — за кочергой. Уничтожить это чудовище. Сейчас он его и уничтожит, и никто, ни полиция, ни Иисус, сын Бога, Ковидака не остановит.

* * *

Когда Виктор Полтава изучал английский язык, ему встретилось слово «сюрприз», он почему-то решил, что оно означает большой успех в соревновании. Но учитель японец, услышав от него такое толкование — в словарь Полтава не заглянул — ударил его по уху бамбуковой палкой и посоветовал впредь пользоваться словарем. Потом, естественно, он хорошо усвоил, что такое сюрприз.

Сейчас, у дома Ковидака, сюрпризом явилось появление полицейской машины, а из этого родилась злость. Но злость может стать проблемой — если он ей позволит. Она захватит контроль над его умом, мышление затуманится, ослабит способность отличать овец от козлиц, как сказал бы его русский отец. Нет, он себе не позволит злиться на этот неожиданный поворот событий, он приспособится и приспособится быстро.

В план Полтавы входило вывести Ковидака из равновесия, осквернив могилу его жены, а если это не доведет старика до самоубийства, тогда Полтава собирался его убить так, чтобы казалось, будто Ковидак сам отнял у себя жизнь. Полтава хотел также унести книгу о «Мудзин» и все документы, имеющие к ней отношение. Эти материалы он отдаст Ганису для оценки, а тот передаст их затем госпоже Гэннаи. Просто. Вопрос нескольких часов. Два дня, не больше, искусства у Полтавы достанет.

Наблюдая, как маленькая полицейская машина огибает повороты грунтовой дороги, он сказал себе — это не совпадение. Ковидак позвонить им не мог, потому что Полтава перерезал электрические и телефонные провода. Случайный визит полиции, что ли? Или же он сделал где-то ошибку и не заметил. Судьба капризна. Все может случиться.

Чтобы выжить, необходима постоянная внимательность. Чувство опасности. Конечно, появление полиции могло быть и случайным, это не исключается, и тогда ему опасаться нечего. Но было бы глупо игнорировать этот сюрприз. Он должен изменить тактику, не мучить Ковидака и заняться неожиданным.

Воин должен избегать сильной стороны и наносить удар в слабое место, говорил Сунь Цзы.

Фары приближались.

Нанести удар в слабое место.

Одетый в черное Полтава на четвереньках вполз в затемненный дом, остановился справа от входа и так, чтобы не оказаться силуэтом на фоне дверного проема, острое ночное зрение позволяло ему избегать осколков разбитого зеркала и отчетливо видеть старика, тот, с заплаканным лицом, одной рукой сжимал кочергу, другую сделал козырьком у глаз, чтобы лучше рассмотреть свое спасение, полицейскую машину.

Полтава захлопнул дверь, создавая полнейшую темноту, и Ковидак окаменел от изумления. Сюрприз.

— Кто там? Здесь кто-то со мной есть. Я знаю. Покажите себя, почему вы не показываетесь?

Полтава подумал — старик, когда ты меня увидишь, будет слишком поздно. Дурак старый, держит кочергу на плече, будто винтовку. Готов сражаться за честь своей жены, будто это святое дело. Думаешь, она тебе спасибо скажет? Дурак.

Голос Ковидака зазвучал резче.

— Это ты, ты, проклятый мерзавец, тот кто осквернил могилу Касс, я чувствую запах… Ну, теперь ты в наших руках. Полиция снаружи, я внутри, и бежать тебе некуда. Ты в ловушке.

Полтава распрямился, медленно, осторожно, потому что не хотел наступать на стекло. Пока не нужно, дышал он бесшумно. Ничем себя не выдавал. Уголком глаза он увидел свет. Тонкий лучик от полицейской машины уже близко к дому, лучик мазнул по окну и ушел дальше. Через несколько секунд свет проник в дом из-под двери. Полтава понимал, что и этого пустяка хватит, чтобы старик осмелел.

Для Полтавы понятие храбрости не существовало. Он всегда владел собой, был спокоен, ум — как океан без волн. Только необычайно яркие глаза выдавали душу убийцы.

Расстояние между ним и стариком: чуть меньше шести футов. Ночное зрение у старика: отсутствует. Слишком темно для старых нетренированных глаз. Но старик может закричать и закричит, если не принять мер.

Полтава потянул за пряжку ремня, и когда маленький нож скользнул в руку, бросил его чуть правее Ковидака — зазвучала мягкая неверная нота, когда нож упал внутрь арфы, на струны. Старик повернулся на звук, поднимая кочергу, и Полтава бросился вперед. Два шага — и он оказался прямо позади Ковидака.

Полтава нанес ему правый апперкот в почку. Пошатнувшись и выронив кочергу, Ковидак замахал руками, пытаясь сохранить равновесие. Тогда Полтава пнул его в коленный сгиб сзади — старик рухнул на оба колена. А когда он открыл рот, чтобы закричать, рука Полтавы обвила ему шею, перекрывая воздух. Затем, сжимая гортань Ковидака сгибом левого локтя, Полтава правой кистью уперся ему в основание черепа и отступил на шаг правой ногой: шея старика сломалась. Он сжимал еще несколько секунд, чтобы наверняка наступила смерть. Услышав, как у дома остановилась полицейская машина, он отпустил мертвого, дал ему упасть на пол. Потом подбежал к арфе, отыскал свой нож, вернул на место.

Стук в переднюю дверь. Он замер, слушая, как голос, назвавшийся инспектором Барбоном, объяснил, что он приехал поговорить с его светлостью по очень срочному делу. Полтава подумал, не убежать ли прямо сейчас, но решил, что нужно сделать то, зачем он сюда пришел, за что платит ему Императрица. Он должен забрать рукопись Ковидака и некоторые из его бумаг.

На цыпочках он подошел к входу, где справа от двери было окно, избегая обломков стекла и не обращая внимания на толстую серую кошку, которая сидела и смотрела на мертвого Ковидака. Пригнувшись у окна, Полтава осторожно выглянул наружу. Двое полицейских. Один в гражданском, твидовой шляпе, зажигает сигарету. Другой в форме, оглядывается по сторонам. Ему скучно до слез. Всего двое. И обоих придется убить, поскольку ему необходимо обыскать дом.

Он наблюдал, как полицейский в гражданском, инспектор, опять стучит в дверь, уже раздраженно, ему не нравится работать в такую поздноту.

Инспектор шепотом жаловался констеблю в форме, жаловался, что его вытащили с постели в такой безбожный час из-за телефонного звонка этой высочайшей лондонской полиции. Инспектор сказал, что, вероятно, тревога ложная, что его светлость, скорее всего, спит в своей розовой пижамке, обнявшись с плюшевым медведем. Проклятые американцы, озлился инспектор, они там свихнулись со своим Они, а все население Амершэма вынуждено теперь блуждать в темноте.

Сюрприз.

У Полтавы подпрыгнуло сердце. Неужели он был обречен на неудачу еще до начала? На мгновение в нем вспыхнул страх перед будущим. Что-то случилось. Они знают, что он здесь, а это хуже некуда. Кто сообщил полиции? По чьей вине он может сейчас попасться? Раньше он в таких положениях не оказывался. Его мир может перевернуться — если он не сохранит спокойствие. Он должен оставаться спокойным, иначе до утра не доживет.

Вдруг он улыбнулся. Сразу стало легко. Потому что если бы полиция знала, где он находится, за ним бы не двое приехали. Их было бы намного больше. Тут никаких сомнений. Он ведь Они, самый опасный человек на земле, стихийная сила.

Богатый опыт Полтавы включал и знакомство с полицией, тайной полицией и элитными частями всего мира. Британцы, конечно же, спустили бы на него свою элитную стрелковую часть — Голубые Береты.

Тем не менее придется убить этих двоих перед домом, ибо когда они обнаружат тело Ковидака, то поднимут тревогу, подтверждая присутствие Они в Англии.

Он побежал к задней части дома, окну над большой кроватью. Это его путь отхода.

У двери инспектор Барбон проговорил:

— Раз уж приехали, надо довести до конца.

— Войти, вы имеете в виду, — отозвался констебль в форме.

— Очень проницательно, сержант. Я вижу, у тебя большое будущее. Ну просто потрясает, как быстро ты схватываешь самоочевидное.

— Спасибо, сэр.

— Я рад, что ты понял общую картину, сержант. Видишь ли, если мы не войдем, то не сможем взять его светлость и отвезти в город, как требует уважаемая лондонская полиция. Ты, будучи разумным человеком, можешь усомниться в необходимости ночной работы, но не нам рассуждать.

Он еще раз постучал и медленно отрыл дверь, она скрипнула.

— Почему столько битого стекла? — удивился инспектор Барбон. — И где выключатель, чтоб его. Лорд Ковидак? Ваша светлость? Извините, что разбудили.

Полтава улыбнулся. Вскочив на кровать, он как можно тише поднял окно. Через несколько секунд он уже исчез в ночи.

* * *

Инспектор Херберт Барбон, маленький сорокашестилетний уэльсец с постоянно хмурым лицом, вышел из дома лорда Ковидака с фонарем в руке и проследовал за лучом к полицейской машине, качая головой и очень недовольный тем, как обстоят дела. Для начала, его светлость влез на золотистую лестницу. Покойный лорд Ковидак лежал сейчас на полу со сломанной шеей. Случайно это получилось или нет, пусть криминалисты разбираются.

Бегло осмотрев помещение, инспектор увидел разбитое окно, упитанного серого кота, который ничего ему не сообщил, а недалеко от покойного — объясняйте это как хотите — грязное подвенечное платье и кочергу. Неувязочка какая-то, если спросите Херберта Барбона. Телефона и электричества нет, кстати. В эту минуту констебль Джонатан Спенсер выяснял, нет ли обрыва проводов. И, может, посторонний кто ошивается — окна-то разбитые. Но его светлость и сам их мог разбить, он же немного чокнутый.

А пока надо заняться трупом. И это не просто труп, имейте в виду, а один из самых известных деятелей Англии, бывший член парламента и очень богатый человек. Власти и пресса понаедут в Амершэм толпами, тем самым усложняя жизнь Херберту Барбону. Ни шанса нет у него с женой поехать завтра вечером в Лондон, они давно планировали сходить там на шоу и пообедать по случаю годовщины. Куплены билеты на Томми Стила в «Песне под дождем»…

Но завтра на него накатят посетители и бумажная работа, а все из-за усопшего лорда Ковидака. Самого Барбона обязательно допросят, без чего он вполне мог бы обойтись, так как никогда не любил разговаривать с чужими. Прощай, Томми Стил.

Барбон открыл дверцу машины, сел за руль и включил освещение. Фонарь положил на приборную доску, взял микрофон радио. Можно и приступить к необходимым действиям. Прежде всего — главный констебль. Разбудить и ввести в курс дел, хотя он будет недоволен, конечно, — ну и черт с ним. Он же разозлится еще больше, если полиция в Лондоне узнает новости раньше него.

А где же костэбль Спенсер, будь он проклят? Минут пять уже его нет, может, больше, и никаких от него сигналов. Всего-то и нужно было Спенсеру сделать — осмотреть дом сзади, не такая уж трудная задача. Неужели засранец сбежал и смотрит сейчас дома «Династию» или еще какую-нибудь американскую дрянь по ящику?

Барбон вытащил из кармана блокнот, раскрыл и повернул к свету. Если уж вытаскивать начальника из постели, то неплохо будет назвать ему несколько имен — с кем Барбон говорил в лондонской полиции, а также имя человека из американского посольства, который позвонил в полицейское управление и закрутил все это дело. Начальнику эти имена понадобятся завтра.

Барбон уже поднес микрофон ко рту, когда увидел Спенсера — тот, освещая фонарем путь, шел к нему из темноты. Пуговицы на форме поблескивали с каждым шагом, вот он уже оказался совсем рядом с машиной, Барбон хотел спросить недовольным тоном, почему он так долго, но луч фонаря вдруг ударил ему прямо в лицо, заставляя пригнуться и отвернуть голову, он приказал Спенсеру убрать свет и не суетиться — в это мгновение Полтава в форме Спенсера, наклонился в машину и ножом перерезал Барбону горло.

Полтава вытер нож о грудь мертвого инспектора, прикрепил его на место, взял блокнот Барбона и просмотрел раскрытую страницу. Увидев имена сенатора Фрэн Маклис и Эдварда Пенни, он улыбнулся. Он несколько раз прошептал имя Эдварда Пенни, потом сунул блокнот себе в карман и пошел обратно к дому. Глаза у него светились.

Глава 7

Виктор Полтава родился в Японии в 1955 году — незаконный сын русского журналиста и токийской официантки. Старший Полтава был алкоголик и садист, он издевался над Виктором и его матерью, бил их кулаками и деревянной палкой с гвоздями. А еще он жег мальчика сигаретами. Женщина от избиений в конце концов потеряла слух к речь. Ее немота настолько взбесила русского, что он задушил сожительницу посудным полотенцем, за это его приговорили к пожизненному заключению. После неудачной попытки к бегству он совершил самоубийство, наевшись персиков с ДДТ.

Виктора воспитала его бабушка японка, она считала, что мальчик необычайно умен. Читал и писал он с четырех лет. Однако нормальным ребенком он не был. Жестокость отца и насильственная смерть матери оставили глубокие следы, ему остро не хватало родительский заботы. Со временем он сильно привязался к бабушке, но, за этим одним исключением, жил он впредь лишь ненавистью. Любил мучить животных, а все, связанное с сексом, вызывало у него страх.

Виктор и его бабушка жили в маленьком деревянном домике среди скопления старых домов у подножия холма, на котором стоял храм «Юсима» — в северной части Токио. Бога этого храма считают покровителем ученых людей. В экзаменационные месяцы зимы и весны Виктор наблюдал, как толпы студентов взбираются на холм, чтобы вымолить себе хорошие оценки.

Учеником в школе Виктор был совершенно невозможным, авторитетов не признавал, буйный характер проявлял постоянно. Учителя наказывали его за недостойное поведение, напоминая, что в Японии личные желания и прихоти должны подавляться ради общего блага. Японское общество основано на сотрудничестве и самоограничении. Успех или неудача в школе определяют, какой быть взрослой жизни. Будущее полностью зависит от школьных достижений.

Виктора такие указания сбивали с толку. С одной стороны, от него требовали, чтобы он стал неотличимым от японцев. Однако сами японцы не давали ему этого сделать. Те же самые учителя, кто призывал его к сдержанности, вместе с учениками высмеивали его как гайдзина, иностранца. Мать у него была японкой, но отец-то русский, значит, Виктор не совсем японец. Значит, гайдзин. Чужой.

Виктора злило, что дети в школе воспринимают его белую кожу и голубые глаза как уродство. Но в нации с почти стопроцентной расовой чистотой человек смешанного происхождения неизбежно выделяется и становится жертвой дискриминации. Люди смешанной крови и неяпонцы никогда не могут стать членами племени. Они обречены на существование за пределами огромной японской семьи.

Японские дети издевались над Виктором, потому что у него не было родителей, которые могли бы одеть его в красивую одежду и взять в синтоистский храм на Сити-го-сан, Праздник 7-5-3, когда дети благодарят богов за то, что они позволили им достичь этого возраста, и просят новых милостей. У него не было отца и никто не мог послать его на Праздник Мальчиков, проводящийся в мае, с его символами мужественности — игрушечными мечами, луками, миниатюрной древней броней — взятыми из феодального прошлого Японии.

Самым жестоким ударом бывало напоминание о том, что у него нет матери, которая отдавала бы ему все время и энергию, как принято у японских матерей. Никто не купал его, не рассказывал сказки, не одевал в чистую одежду, не ходил вместо него в школу, когда он болел, чтобы делать за него записи. Нет, не было у Виктора матери, которая могла бы сузить всю свою жизнь до размеров его мира. У него была только старая бабушка, а над ней смеялась вся округа. Она давно тронулась умом.

Звали ее Есано Акаси — стройная женщина с высоким лбом, глубоким голосом и странно расширенными глазами, седые волосы свисали у нее до колен. Многие считали Есано Акаси полубезумной, Виктор, однако же, находил в ее присутствии только покой. Когда он бывал перевозбужден, лишь она одна могла его успокоить, используя сочетание ласк, нежных слов и дыхания — она обдувала ему лицо и шею. А если он страдал от депрессии, бабушка усаживала его у своих ног, поглаживала по волосам, развлекала сказками о сверхъестественном, древними азиатскими мифами.

Есано Акаси посвятила свою жизнь оккультному, поэтому ее заклеймили ведьмой и колдуньей. Еще девочкой она была мико, храмовой служанкой, посвященной богам. Она носила белое кимоно и красную рубашку, исполняла священные синтоистские танцы. Помогала жрецам в древних синтоистских ритуалах, продавала талисманы посетителям храма. Японцы всегда использовали детей на работе в храмах, считая, что дети являют чистоту души и помыслов. Дети — наследие богов.

Но когда Есано Акаси выросла, в ней произошла резкая перемена. Она стала чрезвычайно тщеславной и проявляла непочтение к храмовым властям. Ее уже не удовлетворяла роль служанки. Теперь она требовала, чтобы служили ей, относились как к божеству. «Не желаю больше падать на колени перед стариками, — заявила она. — Пусть они поклоняются мне.»

Ее родителей, людей очень религиозных, донельзя расстроило умственное расстройство дочери. Они умоляли жрецов освободить ее от злых духов, спасти, пока она не погубила себя. Наша дорогая Есано попала в лапы какого-то злобного существа, и только божий человек способен ей помочь. Но не успели еще жрецы приступить к ритуалам очищения, как стало известно, что Есано соблазнила молодого жреца, сына высокопоставленного правительственного чиновника. Скандал вышел крупный, под угрозой оказалась репутация храма и семьи жреца.

Молодой жрец покаялся в своей вине и обещал стереть позор, который навлек на храм и семью, что и сделал: сжег себя в публичном парке. У его матери произошел инфаркт, отец уволился с государственной службы, обесчещенный. Есано Акаси, беременную матерью Виктора, изгнали из храма — храма «Юсима» — и запретили когда-либо там появляться. Родители отказали ей в какой бы то ни было помощи и объявили, что у них больше нет дочери.

Чтобы заработать на жизнь себе и дочери, Есано стала мико-медиумом, а правительство эту профессию считало незаконной. Мико-медиумы были официально объявлены шарлатанами. Якобы общаясь с духами, они обманывают невежественных отчаявшихся людей. Жрецы их чурались, не отводили даже малейшей роли в религиозных церемониях. Этим фальшивкам, говорили они, нет места среди истинно верующих.

Однако же мико-медиумы были весьма популярны среди тех, кто верил в черную магию, предзнаменования и колдовство, среди необразованных и суеверных, тех, кто слышал в этих женщинах голос богов и голос мертвых, ставших богами. Такие люди призывали Есано Акаси, чтобы она лечила больных, изгоняя дьявола молитвами, впадала в транс и говорила с мертвыми, более серьезные болезни излечивала прикосновением. Многие не начинали путешествие, не меняли работу и не женились, не посоветовавшись с ней. Для них она была божественным существом, святой ясновидящей, чьи слова шли прямо от ками, душ усопших.

Виктор рос, наблюдая, как его бабушка перемещается из мира живых в мир мертвых и обратно. Сверхъестественное неизбежно повлияло на его ум. Но она объяснила, что в этом нет ничего необычного для Японии, где каждую сторону жизни затрагивает сверхъестественное, потустороннее, мистическое. Самые старые мифы, сказала она, повествуют о том, что боги седьмого поколения оставили небо и посетили землю. Бог Идзанаги умывал лицо водой из моря и, потирая левый глаз, произвел Аматерасу, богиню Солнца, от которой произошли все императоры Японии. Затем, промывая правый глаз, он создал бога Луны. А когда он тщательно промывал нос, появился Сусавано, бог бурь и штормов. Солнце, луна, дождь. Именно они определяют, хороший или нет будет урожай — жизнь Японии, буквально ее жизнь.

Весь мир верит в эти вещи, сказала бабушка Виктора. Стоит прочитать легенды и мифы любой страны, сразу видно, что это правда. «Все верят, что духи живут в природе, — объясняла она. — Все верят, что боги живут на высоких местах, горах и вершинах деревьев. Все верят, что люди могут волшебным путем превращаться в животных и что живые должны почитать умерших предков и богов, иначе им будет плохо. Как иначе объяснить страшные загадки жизни, мой маленький, если не через сверхъестественное.»

Виктор не видел причин сомневаться в ее словах. Непостижимый мир стал ему более понятен, лишь когда бабушка рассказала о призраках, гоблинах, демонах и душах умерших, которые живут в мистическом круге. С самого начала она многое сделала для того, чтобы у Виктора уменьшился страх перед неизвестным.

Да, чтобы выжить в этом мире, нужно уметь справляться со страхом. Таков был по сути первый урок, полученный от отца. Когда он впервые пришел к бабушке, Виктор весь был покрыт синяками и шрамами — это сделал отец. Бабушка вылечила ему раны средствами, которые Виктор счел сверхъестественными. Для некоторых сверхъестественные, согласилась она. Но не для меня. Я применяла традиционные, древние средства — лекарственные травы, акупунктуру, мокса, то есть сжигание крошечных пучков сухих листьев могудза на коже. И ничего больше. Сверхъестественное или традиционное, а у Виктора будто жизнь началась заново.

Ожоги сигаретами бабушка вылечила при помощи мази из яичного белка и соевого соуса. Чтобы устранить кишечных паразитов, заставила жевать пригоршни сырого коричневого риса. Поносы исчезли, когда он стал пить чашками растертый бамбуковый уголь с водой. Тело окрепло и стало лучше сопротивляться болезням от бабушкиной диеты: чеснок, женьшень и маринованные красные сливы. Это было лечебной частью того, что она называла ягэн, фармацией. Но у ягэн есть и разрушительная часть, особенно в том, что касается ядов.

Яды делают из крыс-самцов, зеленого чая, рыбы-собаки, зеленых слив, медной ржавчины, мышьяка, испражнений человека и животных. Некоторые яды парализуют, другие убивают мгновенно или создают картину длительной болезни, после которой наступает естественная смерть. Виктор подозревал, что бабушка поставляет яды избранным клиентам, но его это, в общем, не интересовало. Главное, чтобы она научила его фармации — и она учила. А Виктор старательно усваивал все эти знания, в особенности о ядах.

Бабушка Виктора по-настоящему его любила. «Мнения тех, кто нас осуждает, не имеют значения, — сказала она однажды, — ибо мы единственные в своем роде, ты и я. В тебе я нашла другую душу наподобие моей.» Она понимает Виктора, говорила она, так как знает, ч т о старается сделать мир. Он старается раздавить его, как раньше старался раздавить ее. «Твоя боль — в моем сердце,» — молвила она, и у Виктора выступили слезы на глазах, что бывало с ним лишь несколько раз за всю жизнь. Бабушка видела, что он жесток, но никогда не пыталась его переделать. Виктор был ей безгранично предан.

Она была его защитницей. Со временем ее защитником стал он.

* * *

Началось это, когда Виктор, пытаясь как-то слиться с соучениками, сменил свое имя на Фумио Акаси, соединив фамилию матери с именем дальнего японского родственника. В результате на Виктора обрушились оскорбления и смех в школе, и он стал еще более замкнутым и озлобленным. Он очень хотел отомстить миру, который ударил первым.

Удар за удар.

А можно ли рассчитаться с мучителями лучше, чем сломав им шеи, как ломал он шеи птицам и бродячим собакам? Это привело его к изучению каратэ, в дополнение он еще поднимал тяжести, чтобы лучше развились мышцы. Каратэ захватило его с самого начала, как не захватывало ничто и никогда раньше. Со временем идея мести отошла на второй план, целью стало добиться совершенства от тела, не мириться с посредственным исполнением, довести свое искусство каратэ до высшего уровня. Он овладеет этой школой боя также, как его бабушка овладела сверхъестественными силами, и это поставит его над всеми. С тех пор Виктор мало чем другим интересовался.

Каратэ он отдавал весь свой ум, физические силы, весь эмоциональный заряд, а он тоже был немалый. Быстро усвоил, что против более опытных бойцов одной только силы недостаточно. Силу нужно применять правильно, значит, в сочетании с расчетом времени и скоростью. При поднятии тяжестей мышцы привыкают использовать силу медленно, а в каратэ это не так эффективно, как сила, направленная с взрывной скоростью. Он научился концентрировать силу, нанося удары руками и ногами, потом сразу расслаблять мышцы, готовя их для новых действий.

Ритм тоже очень важен, чуть ли не самое важное в бою. Ритм означает контроль. Означает применение силы с нужной скоростью в нужное время. Означает плавный переход тела от одной техники к другой. Никогда в жизни Виктору не встречалось что-либо столь же захватывающее и приносящее такое же удовлетворение как каратэ.

Он стихийно чувствовал мудрость комбинационного боя и сам учился строить серии атак и защитных движений в едином текучем и сильном движении. Но для этого было необходимо думать в ходе боя, осмысленно используя стратегию и тактику, а не ограничивать себя механическими заученными движениями. На каждой тренировке он напоминал себе, что мозг должен работать столь же усердно, как и тело. Бой невозможен без планирования. Необходимы также внезапность и обман.

У большинства бойцов, заметил Виктор, есть плохая привычка: занимаясь только нападением, они обычно не уделяют внимания защите. Не блокировали удары противника, не уходили от них. Если им удавалось нанести удар рукой или ногой, они оставались довольны. Вот он и стал пользоваться ошибками и недостатками других, быстро нанося сильные удары в уязвимые места. Ему тоже доставалось, конечно, а во время тренировок случались неудачные периоды, когда, казалось, все идет не так. Но дух его оставался неукротимым.

Усилия для полнейшего овладения боевым искусством Виктор прилагал чрезвычайные. Он беседовал с различными инструкторами, представлявшими разные стили, дрался с их лучшими учениками. Выступал на многих состязаниях, посещал выставки, собирал книги и статьи о каратэ и вел собственные записи о боях. Когда Виктору исполнилось 15 лет, о нем уже говорили в профессиональных кругах. Но говорили не только хорошее.

Он без труда побеждал мальчиков своего возраста — в додзе или на улице, где угодно. Отточенная техника каратэ, сила и ярость позволили ему запугать всю школу, он даже иногда отнимал деньги у детей. Ни в одном додзе Виктора не допускали к спаррингу с противником его возраста. Только с теми, кто старше, бывало — старше в два раза, набравшихся опыта на турнирах. Полдюжины клубов запретили ему доступ при любых условиях, потому что он нанес увечья нескольким ученикам и никаких признаков раскаяния не проявил. Всем противникам приходилось тяжело, потому что он считал необходимым выиграть каждую встречу.

Никто не сомневался в его способностях бойца. Кое-кто даже предсказывал, что он станет самым молодым в истории всеяпонским чемпионом по каратэ, а это огромное достижение. Обычно так начинается путь всемирно известного инструктора, которого снимают для кино и который пишет учебники. Других же смущало отсутствие у него спортивного духа и смирения. Он слишком упрямый, говорили они. Совсем не гибкий, победа ему нужна любой ценой.

Несгибаемый. Беспощадный. Виктор первый признал бы, что эти слова ему подходят, хотя его и не волновало, что о нем думают окружающие. Чем старше он становился, тем увереннее шел своим путем и не желал подчиняться никому. Однако же ему хотелось найти такой клуб, где можно будет драться в полную силу, показать все, на что он способен.

Такое додзе он отыскал в районе Икэбукуро, это бедный район дешевых деревянных домишек, грязных баров, маленьких круглосуточных кинотеатриков и залов пачинко, где игроки неустанно следят за полетом металлических шариков: выигрыш или проигрыш. Клуб каратэ представлял собой длинную вонючую комнату с бетонными стенами, закопченными окнами, порванными матами и потрескавшимся протекающим потолком. Пахло там пoтом и сыростью и пищей из забегаловки по соседству.

Бойцы в этом додзе были сильные и жестокие. В Токио они считались одними из лучших. В додзе или вне его, правилами они себя не очень стесняли. Победу воспринимали как должное, поражение казалось им нестерпимым. Тренировки проводились в жестоком режиме, часто бывали травмы. Ни в одну организованную систему каратэ этот клуб отщепенцев не входил. Правило фактически действовало одно: выживает сильнейший. А кто не умел себя защитить, того не защищали.

* * *

Бабушка Виктора посоветовала ему не вступать в новое додзе, пока знамения не появятся благоприятные. Она скажет когда. Выберет правильный день для первой тренировки. Новая или полная луна. Разумеется, ничего нельзя сделать, не воззвав сперва к богам, и еще она должна приготовить омамори — талисман, который принесет ему удачу. Ей нужно время об этом подумать. Наконец она остановилась на маленьком парчовом мешочке с белыми шнурком, сделала мешочек сама. Внутрь положила сложенный листок бумаги со словами, которые дадут Виктору силу. Еще вложила кусочек надгробного камня.

У Есано Акаси было для Виктора несколько прозвищ, например Нэдзуми-кодзо, мальчик-крыса, так звали известного вора в девятнадцатом веке, он прославился своими быстрыми молниеносными движениями. Она видела, как внук занимается дома каратэ и ее восхитила стремительность его ударов руками и ногами. Быстрый как крыса, точно. Ее собственный мальчик-крыса.

Исторический Нэдзуми-кодзо, живший в эпоху Токугавы, в конце концов попался, и его казнили. Его могила находится на земле храма «Экко-ин» в Токио. Воры, игроки, мошенники приходят поклониться могиле, зажигают благовония, веря, что это приносит удачу. От надгробного камня отбивают кусочки и уносят как талисманы. Бабушка Виктора вложила такой камень в мешочек, которому предстояло охранять внука в новом додзе в Икэбукуро.

В додзе будет аура, сказала она, поток невидимой силы, взбухающий и опадающий, Виктор должен улавливать, когда поток самый мощный, это поможет ему в боях. Она понимала, что для него бой — это жизнь, а жизнь — это бой. Уникальным среди бойцов делала его воля к победе. Не бывает слишком больших трудностей, сказала она, когда у тебя такая сильная воля.

Виктор ответил, что в каратэ он нашел себя. Бой приводит его в радостное волнение. Ответственность за свою судьбу боец несет на своих плечах. Нужно уметь драться, сказал он бабушке, ибо в этом мире не имеет значения, кто прав и кто неправ. Имеет значение, кто силен. Ни сломанные кости, ни расшатанные зубы, ни растянутые связки не отвадили его от каратэ. В додзе он чувствует себя живым каждую секунду. У него всегда боевая лихорадка. Бабушка кивнула. Ей нетрудно было его понять.

А понимая, она настояла, чтобы он тренировался среди мертвых три ночи подряд. «Приди на кладбище в полночь и оставайся до утра, — сказала она. — Тренируйся один и следи, чтобы тебя никто не увидел. Выбери место вблизи гробницы недавно умершего, там аура сильнее, так как человек еще недалеко ушел от страны живых.»

Те, кого похоронили не так давно, обычно очень злятся, продолжала она. Часто у них смерть наступает внезапно, они к ней не готовы, в них бушуют сильные чувства или неудовлетворенные желания. Такие становятся духами сильными, темными, агрессивными. Тренируйся у их могил, посоветовала бабушка, набивайся энергии этих духов. Победи смерть и ничего не бойся в жизни.

Виктор однако же, смерти и не боялся никогда. Для него она изначально была другом, возможностью покончить с болью и смятением жизни. Он всегда представлял ее себе как прекрасное приключение. И если другие боятся самого слова, то это их проблема. Благодаря бабушке Виктор с детства чувствовал себя вполне уютно в мире духов, а все, что касалось смерти, интересовало его больше, нежели будничная жизнь. Повседневная жизнь скучна. Сухая как пыль. Смерть занимала в его мыслях больше места, чем прошлое или будущее.

Виктор всегда был мечтателем, он скрывался в мечты каждый раз, когда его избивал идиот отец. Тогда-то он и начал мечтать о мире, не загрязненном подлостью и муками жизни. Миром таким была смерть, и видел он этот мир светлым. Испуганному мальчику, у которого мошонка была покрыта ожогами от сигарет, смерть виделась освобождением. Виктор всегда завидовал мертвым.

* * *

Кладбище «Янака» — одно из четырех старейших в Токио, оно представляет собой обширную территорию, окруженную жилыми домами и храмами. Усаженное старыми вишнями, дубами и соснами, это кладбище хранит прах многих государственных деятелей. Например, здесь покоятся останки Есинобу, пятнадцатого и последнего сегуна из рода Токугава. Его могущественный клан правил Японией 250 лет, но сам Есинобу умер безвластным и одиноким в 1913 году. «Янака» также стало последним пристанищем политических убийц и многих известных писателей. Самая известная гробница принадлежит Такахаси Оден, прогремевшей в девятнадцатом веке убийце, она уничтожила длинную череду своих мужей и любовников. Посетителей часто привлекают также развалины прекрасной древней пагоды: в 1957 году двое отчаявшихся любовников подожгли пагоду и сгорели в ней.

Бабушка Виктора выбрала для его тренировок кладбище «Янака» потому, что там были похоронены члены ее семьи. Тренировку она ему назначила на ночь, следующую за днем тайан, это четвертая ночь четвертого месяца по лунному календарю. Тайан считается счастливым в шестидневном цикле счастливых дней. Виктору надлежало надеть шелковую головную повязку, которую бабушка сделала специально, и взять с собой маленький парчовый мешочек — талисман. Повязка была кроваво-красная и с иероглифом, обозначающим слово Они. Демон.

Талисман. И знак демона. Его защита от зла в мире духов.

Демоны. Виктора они всегда привлекали. Сверхъестественные существа, которые перемещаются между Нака-цу-куни, миром живых, и Еми-но-куни, миром мертвых. Бабушка часто говорила о демонах, она считала, что они находятся везде. Над землей и рядом с живыми. В воздухе и под солнцем. Везде. Виктор, конечно, ей верил. Верил настолько, что иногда оставлял на ночь что-нибудь из еды рядом с постелью — вдруг заглянет демон.

Демоны — сила разрушительная. Их боятся, хотя Виктор и не боялся, чувствуя в себе что-то общее с ними. Они злые, он тоже… Особенно ему нравилась внешность демонов. Они уродливые, с длинными белыми волосами, квадратным лицом, двумя острыми рогами, торчащими прямо вверх, и широким ртом, где обнажены зубы и клыки. Одежда — только набедренная повязка из тигриной шкуры, а на руках и ногах лапы с когтями. Говорят они голосом бога грома и ветра. Демону стоит вытащить из мешка темное облако, как тут же возникает ливень или тайфун.

Видя его любовь к демонам, бабушка Виктора купила ему маску демона, резиновую, с рогами, выкаченными глазами и широким ртом, откуда торчали пластиковые клыки. К верхней части были прикреплены длинные седые волосы, и когда он надевал маску, они свисали ниже плеч. Для полноты сходства с мифическим Они Виктор купил набедренную повязку из тигриной шкуры и один в своей комнате иногда занимался каратэ в повязке и маске демона. Занимался с дикой радостью: он видел в зеркале полуголого мускулистого демона.

Демоны, впрочем, могут быть и защитниками. Бабушка Виктора рассказала ему о древнем жреце Гадзане Регэне, человеке очень благочестивом, который построил храм для своих последователей и который любил их так сильно, что после своей смерти вернулся как демон, чтобы охранять храм. Маленький домик Есано Акаси был ее храмом и теперь находился под защитой Виктора. В шестнадцать лет, мощного сложения и выдающийся боец, он был устрашающим противником. Все осложнения в жизни бабушки он устранял с величайшей радостью.

Пьяные уже не бросали ей в окна бутылки, обзывая ее при этом ведьмой. Это прекратилось, когда Виктор избил двоих — одному сломал ключицу, другого госпитализировали с сотрясением головного мозга и разрывом шейных связок. Разобрался он и с теми, кто воспользовался ее услугами и не заплатил. Женщина, которая была должна Есано Акаси деньги, обнаружила в салоне своей новой машины множество мукадэ, ядовитых сороконожек.

Бабушка могла уже не бояться умственно нездоровых людей, которые обращались к ней за помощью, а потом иногда теряли контроль и угрожали ее жизни. Рабочий с фабрики, в котором Виктор сразу узнал опасного сумасшедшего, пришел однажды и потребовал, чтобы Есано Акаси поговорила с его умершей женой. Но расположение звезд не было благоприятным. Не чувствовала старая женщина и расположения духов.

Когда она высказала все это фабричному рабочему, он попытался ее задушить. Виктор взбесился. Он сломал мужчине обе руки и ломал один за другим пальцы, когда на крики прибежала полиция. Бабушка сумела доказать, что он спас ей жизнь, иначе Виктора посадили бы в тюрьму.

Этот случай и страх соседей создали Виктора-демона.

* * *

Четвертая ночь четвертого месяца

Поскольку легенда утверждала, что демоны слетают вниз из своих каменных домов на северо-востоке, с этого направления Виктор и вошел на кладбище «Янака». На голове у него была повязка, сшитая бабушкой. Талисман, парчовый мешочек, свисал с ремня брюк. Энергия переполняла его. Есано Акаси настояла, чтобы он съел богатый белком ужин — тофу, соленые сливы, сушеная форель и рисовый отвар. Виктор чувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы войти в логово тигра и унести тигренка.

На кладбище он пригнулся за надгробным камнем и подрагивал в апрельской прохладе. Потом поднял глаза к небу, и когда полная луна ушла за черные облака, поднялся и пошел к югу. Он перемещался от тени к тени, от деревьев к гигантским мавзолеям. И не обращал внимания на шепот ветра, предупреждавший его об опасности. Даже отдаленный гудок машины казался угрожающим. Но Виктор спокойно шел к цели.

В центральной части кладбища он столкнулся с опасностью. Полицейский в будке отложил газету и вышел наружу с фонарем. Сердце у Виктора заколотилось сильнее, он был уверен, что полицейский каким-то образом услышал его приближение. Но тот осветил фонарем велосипед, прислоненный к будке, потрогал руль и переднее колесо, затем пустил луч в сторону луны. Виктор спрятался за мавзолеем, хранившим прах бывшего премьер-министра, и смотрел, как луч фонаря бесцельно бродит по небу. Вскоре его сердце успокоилось, но он не двигался, пока полицейский не выключил фонарь и не вернулся к своей газете.

Виктор прошел четверть мили, прежде чем отыскал могилу, которая ему была нужна. Она располагалась в конце тропы, ведущей к рощице вишен. Он знал, что могила свежая, потому что сам накануне видел похороны: родственники с вытянувшимися лицами хоронили прах буддистской монахини. Он притворился, что принадлежит к группе людей, которые пришли на кладбище полюбоваться хрупкими лепестками вишни — они очень недолговечны и их красота символизирует непостоянство всех вещей, а особенно жизни человека на земле.

Виктор, однако же, смотрел не на лепестки вишен. Он стоял с края толпы, спиной к деревьям, и наблюдал, как жрец у могилы монахини читал буддистские сутры, а они, поскольку буддизм ввезен из Китая, все на древнекитайском языке. Родственники плакали, потом они посыпали себя солью — последнее очищение перед уходом. Виктора все это не трогало, для него религия не значила совершенно ничего.

Сейчас, приближаясь к могиле, он немного нервничал. Это не был страх, да он бы никогда и не позволил себе бояться. Но напряжение в себе он чувствовал. Ну ничего, перед началом он устроит хорошую разминку. Очень хорошую. Как примут его мертвые?

Виктор подошел почти вплотную к могиле монахини и остановился. Надгробный камень был в форме пагоды, пять его частей представляли небо, ветер, огонь, воду и землю. Он коснулся камня, закрыл глаза и почувствовал, как ночь сразу стала холоднее. Когда на вишне ухнула сова, Виктор открыл глаза. Кладбище показалось ему еще более зловещим. Ничего. Назад он не повернет. Он разделся и, повесив одежду на надгробный камень, надел спортивную форму — ги — которую принес сюда туго свернутой.

Виктору захотелось осмотреть могилу внимательнее и он начал обходить ее кругом, мягко ступая босыми ногами по мокрой траве. Маленький почтовый ящичек у могилы был пуст. Монахиня слишком недолго пролежала здесь, ей еще не успели оставить визитные карточки. А некоторые приношения уже появились. Палочки благовоний, соломенные сандалии для путешествия в другой мир, цветы, молитвенные четки, рисовые пирожки. Виктору нечего было ей дать. Дают пусть лучше богатые, которых он терпеть не мог: у них есть все, а он и бабушка живут в нищете.

Он остановился, глядя на надгробный камень. Покашлял — в горле у него пересохло. На лбу билась венка. Нет, он не повернется и не побежит. Именно здесь он хочет быть, стоять на грани неизвестного и чувствовать себя свободным. Чувствовать, что мертвые смотрят на него и готовы помочь.

Луна опять исчезла, скрылась за тучами, на кладбище потемнело еще больше. Ветер усилился, и деревья, казалось, шепчут: OНИ. Виктор улыбнулся. Он знал, что нужно делать.

Разминка. Начал он с вытяжения шеи, вращая головой по кругу, сначала налево, потом направо. Затем стал вытягивать руки — вперед, назад и в стороны. Особое внимание уделил позвоночнику, разрабатывая его вперед, назад, в одну сторону, в другую. Голеностопными суставами он занялся, прислонившись к надгробному камню, стоя на одной ноге и обхватывая другой голеностоп обеими руками, затем вращая ногу, форсируя ее вверх, вниз и в стороны.

Коленные суставы — вращение, плечевые суставы — вращение, затем расслабление запястий и пальцев. Весь в поту, Виктор закончил разминку высокими ударами ног вперед, назад и в стороны.

Тренировка. Никогда еще у него не получались такие сильные удары руками. Он бил, вкладывая силу бедер, как его учили, но вскоре, будто чудом, появилась способность передавать эту силу груди, плечам, руке и кулаку, он напрягал тело в момент контакта с воображаемым противником. Все мышцы работали вместе, подобной гармонии он никогда раньше не достигал.

Удары ногами он проводил столь же мощные. Верхняя часть тела постоянно сохраняла устойчивое равновесие, опорная нога сливалась с землей, а бедра при каждом ударе делали рывок вперед — удар становился сокрушительным. Когда нога била по воображаемому противнику, мышцы на тыльной стороне бьющей ноги были полностью растянуты и напрягались в мгновение контакта. Колено бьющей ноги ему удавалось поднять выше, чем когда-либо в прошлом. И во всех ударах он достигал максимальной скорости. Убирал ногу после удара он еще быстрее, чтобы противник не успел ее схватить. В целом получалась картина изящности и разрушительности удара. Собственный успех окрылил Виктора.

Он уже не чувствовал холода и не слышал ветра. Существовал будто оглушенный, между сном и бодрствованием, то падая на колени от изнеможения, то поднимаясь и автоматически продолжая, час за часом, не желая остановиться, черпая изнутри себя энергию, немыслимую по человеческим меркам, зная, что сегодня он навсегда избавился от каких-либо ограничений в своем будущем бойца, зная также, что он должен продолжать до рассвета, что нельзя проявлять слабость при духах потустороннего мира, которых он вызвал.

Только когда краешек солнца появился над горизонтом, донельзя усталый Виктор опустился на землю. Он обеими руками цеплялся за надгробный камень, чтобы не упасть лицом вниз. Последние пять часов высосали его до конца. Он иссяк. Его ги насквозь пропотела, мокрые волосы прилипли к черепу. Он дышал открытым ртом, легкие обжигало на каждый вдох. Хотелось спать, лечь на прохладную, прохладную землю и закрыть глаза.

Глаза его начали закрываться, руки заскользили вниз по надгробному камню. Но он тряхнул головой, очищая ее, и удержался на последних каплях энергии. Разум не хотел сдаваться, и нужно сделать так, чтобы тело послушалось.С трудом дотянувшись, он достал из кармана брюк маленький складной нож. Сидя спиной к камню, чувствуя, как накатывают волны сна, он раскрыл нож, наполнил легкие воздухом, затем вонзил кончик лезвия себе в бедро — боль пробежала по телу, и он утопил лезвие глубже.

Боль пробудила его. Не вынимая лезвие из своей плоти, он глубоко дышал и смотрел на солнце, впитывая тепло и свет, и постепенно дыхание стало более спокойным и редким. Минуты через две он вытащил нож из бедра, поднялся, снял ги. Рану перевязал головной повязкой, оделся и медленно пошел к северо-востоку, откуда появляются демоны.

* * *

Додзе Икэбукуро

Главным инструктором был лысый кореец лет пятидесяти, звали его Чо Пак И — мускулистый, с тяжелой челюстью, маленькими пустыми глазами и хриплым шипящим голосом. Он был фанатичным сторонником политиков правого крыла, чужим людям и новым идеям не доверял, додзе управлял железной рукой. Иногда он работал телохранителем у японских промышленников, популярных эстрадных актеров, приезжих офицеров из корейского ЦРУ. Был он и боевиком у якудза, японской мафии. Каратэ он не считал спортом. Для него это было искусство разрушения, и обучать ему следовало в условиях жестокой дисциплины.

Безжалостность Пака И в бою была легендарной. Обид, даже самых маленьких, он не забывал и мстил жестоко. Его звали еще Человек-Свинья, так как чтобы произвести впечатление на потенциального нанимателя — И хотел стать у него телохранителем — он пробил рукой грудь живой свиньи, вытащил сердце и съел. Он страстно увлекался бейсболом и с апреля по октябрь по много часов просиживал на стадионе «Коракуэн». К другим увлечениям относились спортивные передачи по ТВ и кока-кола. Автомат с этими банками стоял в додзе исключительно для него. Новым ученикам поручалось следить, чтобы автомат никогда но пустовал.

Посещали клуб Пака И главным образом молодые хулиганы, японцы и корейцы, многие из них преждевременно оставили школу и нигде не работали, и у всех была одна мечта: обратить на себя внимание якудза. Только попав в этот преступный синдикат, могли они подняться в обществе, где корейцы и необразованные считаются людьми второго сорта. Участие в делах якудза обеспечивало стабильный доход, статус, власть. И не было большего счастья, чем принадлежать к этой криминальной империи, зародившейся еще при средневековых сегунах, а сейчас простиравшей свое влияние от Азии до Америки.

Учились у Пака И также босодзоку, члены банды мотоциклистов, они одевались в черные кожаные куртки, сапоги, шлемы со свастиками — наподобие Адских Ангелов в Америке. Эти парни, лет под двадцать, тоже были жертвами японского безразличия к тем, у кого нет образования, богатства или влиятельных семей. Мотоциклистам якудза тоже давали шанс подняться выше.

Виктор не собирался стать гангстером. Его интересовали тренировки, а не грязная работа на кого-нибудь. Новичкам якудза поручает самое дерьмо: избивать проституток, вымогать деньги у магазинщиков, громить ночные клубы, принадлежащие конкурирующим организациям, или взимать деньги в пользу ростовщиков. Некоторые из крупнейших корпораций Японии используют молодых якудза как штрейкбрехеров или для запугивания акционеров, которые задают лишние вопросы. Ну и в политике для них находится место. Правые политические группы нанимают якудза для избиения студентов и левых, ежели те устраивают демонстрации на улицах, Иногда они охраняют курьеров, перевозящих наркотики, деньги и оружие на линиях Япония — Гавайи и Япония — Австралия, такая работа Виктора интересовала, но не настолько, чтобы рисковать тюрьмой. К тому же Виктор предпочитал оставаться одиночкой, не подчиняться никому.

* * *

Пак И, как инструктор, основной упор делал на выносливости и силе. Удары руками, ногами, блоки, все это повторялось до бесконечности, пока нападение и защита не становились автоматическими, инстинктивными. И требовал максимальной скорости в каждом случае и не колеблясь бил тех, кто, по его мнению, двигался недостаточно быстро. Любая тренировка изобиловала самыми различными техниками, и он требовал, чтобы ученики запоминали все варианты правильно. У тела богатый набор оружия, говорил он. Кисти рук, ступни, локти и колени — вот что применяется чаще всего, но выбирать нужно по ситуации. А главное, необходима уверенность в себе. Тот, кто верит в себя, может вести весь мир.

* * *

Тренировался Виктор очень старательно, усваивал новое и совершенствовал то, что он уже знал. У него увеличилась гибкость, улучшился контроль дыхания и концентрация. А противники здесь были сильные, так что стараться приходилось всерьез.

На первой же тренировке Виктор выделился из общей массы. Скоростью и силой он превосходил самых опытных учеников, они с трудом защищались. Ему, впрочем, тоже достались шишки и синяки, а бабушка молча смывала с ги кровь — Виктора и его противников. Виктор не жаловался. Его такой стиль тренировок вполне удовлетворял. После самой утомительной он уходил в прекрасном настроении. И никогда не случалось так, чтобы он пострадал больше противника.

Виктор посещал додзе И почти два месяца, когда впервые появились осложнения с кем-то из учеников. До тех пор он держался как бы в стороне, тренировался изо всех сил и всегда был вежлив с И и учениками, он ведь чувствовал себя как дома среди этих отщепенцев и не собирался скоро их покинуть. И редко хвалил учеников, но Виктора он выделял особо. Этот юноша был одним из очень немногих, кого ему никогда не случалось ударить или обругать. Столь редкую привилегию он заслужил, в точности выполняя указания И и почти никогда не делая ошибок.

А осложнения возникли у Виктора с Чибой, бывшим мотоциклистом. Этот двадцатичетырехлетний парень, плотно сбитый, с коротко остриженными волосами, изуродованным левым ухом и тремя стальными зубами спереди, выглядел весьма устрашающе. Чиба был выше Виктора, намного тяжелее и настолько силен, что пробивал яблоко одним пальцем. Недавно его взяли к себе якудза и он еще не появлялся в додзе с тех пор, как там стал тренироваться Виктор. В первый же его тренировочный вечер он столкнулся с репутацией Виктора как бойца — это было видно по отношению к нему Пака И, а старшие ученики прямо сказали, что немного боятся нового парня. Старшие боятся новенького? Ерунда какая-то. Чиба был у Пака И самым крепким бойцом и никого не боялся, тем более мальчишки. Кто-то должен поставить господина Виктора на место. Чиба поручил это себе.

Еще до того как вступить в клуб Пака И, Виктор по совету бабушки несколько раз ходил туда просто как зритель. Тогда он и видел Чибу — и мысленно пометил как возможного врага в будущем. Чиба любил, пользуясь своей силой, задирать новых или более слабых учеников. Техника у него бала хорошая, но ничего особенного — одна сила, никакой тонкости, без обманных движений и почти без стратегии. Он всегда атаковал корпус, наносил удары в живот, грудь, ребра, называя это «разрушить дом врага». Во время атаки шел напролом, не смущаясь тем, что и сам получает при этом удары. Предвидеть его действия было очень легко.

В додзе Чиба вернулся полноправным якудза, а значит, героем — бедный мальчик, который выбился в люди. Он коротко стриг волосы на макушке, носил булавку якудза на отвороте, одевался в полосатый костюм и черную рубашку с белым галстуком — эту «форму» японские гангстеры позаимствовали у голливудских гангстеров. Виктор видел, как ученики И заискивают перед Чибой, завистливо восхищаются его большими золотыми часами, броскими золотыми запонками и черно-белыми туфлями с острым носком. Виктор такой кричащий стиль не любил.

Чиба купался в этом внимании. Он хвастал своим стабильным жалованьем, большими шишками из якудза, с которыми он общается, проститутками, которых он берет бесплатно, важными бизнесменами, которым он оказывал «особые» услуги. В комнате для переодевания все восхищенно рассматривали его голую грудь: ему начали делать традиционную татуировку якудза. На груди, спине, руках и ногах были незаконченные, но красивые изображения цветов, тигров и религиозных символов; такая татуировка — длительный и болезненный процесс, ее делают несколько месяцев бамбуковыми иглами, которыми прокалывают дырочки в коже для введения красителя. Столь сложная татуировка выделяет якудза из общей массы. По мнению Виктора, тоже хвастовство зряшное.

В этот вечер Виктор намеренно избегал Чибу, тренировался с другими учениками. Решение держаться от Чибы подальше было чисто стратегическим. Виктор заметил, когда Чиба и другие ученики из старших перешептывались, потом Чиба смотрел на него пренебрежительно. Рано или поздно Чиба устроит с ним стычку и хорошо испытает. Так зачем же вступать с ним в спарринг и преждевременно раскрывать свои секреты? Умный ястреб прячет когти.

Произошло это после тренировки, в комнате для переодевания, прозванной «Зоопарком», потому что там были зарешеченные окна, дурно пахло, громко разговаривали и нередко устраивали драки. Виктор вытерся полотенцем, оделся и уже завязывал туфли, когда в комнате вдруг стало тихо. Он колебался секунду или две, но головы не поднял. Кто-то уронил ключи на цементный пол.

— Эй, ты, русский подонок, — послышался голос Чибы. — Я тебе говорю. — Виктор зашнуровал вторую туфлю, свернул свою ги, сунул внутрь влажное полотенце и крепко обвязал ги своим черным поясом. Только после этого он встал и повернулся лицом к Чибе. — Когда следующий раз окликну, — сказал Чиба, — не забывай проявлять уважение. Смотри на меня, понял? И сразу же. — Крепкий якудза, с голой грудью и босиком, неспеша направился к Виктору. Пропотевшая, грязная ги Чибы свисала у него с руки. Футах в шести он остановился и швырнул ее Виктору. Тот поймал на лету и, держа куртку в одной руке и брюки в другой, стал рассматривать, будто никогда раньше ги не видел. — Слушай внимательно, русский подонок, — продолжал Чиба. — Ты должен постирать и погладить мою ги, я желаю получить ее здесь готовой завтра. Ровно в 7:30. А если ты опоздаешь хотя бы на минуту, я схвачу тебя за яйца, подтащу к туалету и засуну твою русскую голову в унитаз. — Он показал на вонючий, полузабитый туалет у дальней стены.

Кое-кто из учеников рассмеялся. Другие от испуга молчали. Один или двое ушли, зная, что сейчас что-то будет. Зачем смотреть на такие вещи, если необходимости никакой. А некоторые чуяли, что будет драка, и не хотели ее пропустить. Даже те, кто не любил Чибу, знали -он победит. Он же сукин сын. Потому и стал якудза.

Пак И обычно не вмешивался, что бы ни происходило в «Зоопарке». Здесь позволялось править старшим, их воля не оспаривалась, лишь бы никого не убили и не повредили додзе. До сих пор никто не приставал к Виктору. Самые лучшие ученики понимали, что этого русско-японского подростка лучше не трогать. А Чиба Виктора не видел раньше, да и в любом случае молодой якудза был слишком полон собою, чтобы с кем-то церемонии разводить — тем более с иностранцем, у которого голубые глаза. Если у остальных смелости не хватает, все необходимое сделает Чиба. Русский мерзавец в головной повязке демона поймет, кто есть кто. Прямо сейчас.

— Полурусский, полуяпонец, значит, никто, — насмешливо проговорил Чиба. — Он дернул головой в сторону туалета. — Может тебе будет полезно окунуться туда сегодня же. Наешься японского дерьма, тогда и научишься уважать старших.

Виктор улыбнулся Чибе и подумал: если хочешь вырвать глаза у жеребца, действуй решительно. Исход столкновения с Чибой навсегда решит, сможет ли он тренироваться в этом додзе. Чиба бьет по корпусу. Опасный боец, он может вызвать безумный страх почти в ком угодно.

Но, как часто напоминала ему бабушка, Виктор — не кто угодно. Она всегда знала, что он особенный, ни на что обычное не похож. Он умный, говорила она, но у него есть нечто еще более ценное: способность концентрировать все душевные силы на одной цели. Он сможет добиться всего, чего хочет.

Ну и, конечно, его дар бойца, такой встречается редко. К тому же он полностью лишен страха. В любом бою он был безразличен к собственной судьбе. Зачем тратить время и энергию на пустые мысли об увечье или поражении? Есть только цель — победить противника. Смерти он не боялся, как же он может бояться Чибы или кого-либо другого? А боль… но ведь у Виктора все удовольствие вырастало из боли.

Посверкивая глазами и по-прежнему улыбаясь, Виктор поднял ги Чибы вверх, потом согнулся и положил куртку на цементный пол. Далее он засунул брюки в куртку и сделал из ги аккуратный сверток. В таком виде полагается носить ги на тренировку и обратно. Виктор обратил свою улыбку к Чибе, а тот одобрительно улыбнулся. Новый парень правильно себя ведет. Понадобилась только твердая рука.

Виктор, с ги подмышкой, направился к дальней стене. Он улыбался как будто чему-то своему, внутреннему, необычайно приятному. Ноги в мягких туфлях не производили ни малейшего звука. Все взгляды были устремлены на него. Никто ничего не говорил. У дальней стены он повернулся лицом к Чибе и бросил его ги в унитаз.

Теперь он смотрел на нахального якудза глазами, похожими на голубой лед. Улыбка исчезла.

Сначала потрясенный Чиба не мог шелохнуться. Он смотрел и не верил увиденному. Если бы произошло землетрясение, он и то бы отреагировал спокойнее. Русский подонок бросил ему вызов. Хуже того, он опозорил Чибу при других. Ярость бушевала в молодом якудза. Он весь подрагивал, и татуировки на его мускулистом теле жили своей жизнью. Сейчас он мог спасти лицо только одним путем: избить этого русского дурака так, чтобы след Чибы остался навсегда. Разрушить его дом. Попробовать его кровь.

Виктор понял все это по лицу Чибы. Стремление восстановить утраченную честь. Вера в свою силу. Он видел также, что злость уже мешает Чибе в суждениях. Виктор почувствовал, как вокруг него становится пусто, он остался один на один с яростью Чибы. Но он чувствовал и радостное возбуждение у себя в душе и теле. Виктор стремился к этой драке.

Он сконцентрировался на дыхании, взял его под контроль, замедлил ритм сердца. Уязвимым он себе не казался. И нисколько не беспокоился о себе.

Чиба бросился на него, шлепая босыми ногами по цементному полу, он так спешил добраться до Виктора, что отталкивал учеников по пути и отшвырнул ногой табуретку — она угодила кому-то по руке. Виктор стоял на прежнем месте. Только когда Чиба был уже в одном шаге от него, он пришел в движение. Выхватив ги Чибы из унитаза, он ударил ей якудза по лицу — тот сразу остановился, защитным движением подняв руки — а поскольку руки закрывали Чибе глаза, он и не увидел, как Виктор нанес удар.

Правым коленом в левое бедро Чибы, одновременно обхватывая его за поясницу — якудза покачнулся вбок, лицо его было искажено болью, а когда он согнулся и обхватил поврежденную ногу обеими руками, Виктор отступил налево и дважды ударил его в ребра, обоими кулаками сразу и специально в одно и то же место: Чиба вскрикнул и повернулся к нему лицом — тогда Виктор сломал ему нос левым хуком. Чиба, с окровавленным лицом, думал сейчас только о своем спасении, разбитый и раздавленный, он отступил, но Виктор, не собираясь его жалеть, прыгнул вперед и саданул правым коленом Чибе в живот — тот взлетел в воздух и рухнул на группу учеников. Чиба и все прочие упали вместе на пол, дергая руками и ногами, потом остальные расползлись из кучи и остался один Чиба, он лежал на спине, рот открыт, глаза стеклянные. Кровь из разбитого носа окрасила ему зубы, лужицами темнела на полу.

Улыбаясь, Виктор пересек затихшую комнату и остановился у потрескавшегося захватанного зеркала, где спокойно причесался, как будто ничего не произошло. Затем подхватил свою свернутую ги и, не оглядываясь, пошел к выходу. Никто не пытался его остановить.

* * *

Старея, бабушка Виктора все чаще садилась к заднему окну их домика и смотрела на вершину холма, где стоял храм «Юсима», когда-то ее духовное пристанище. Порой она отводила взгляд от храма и читала маленькую потрепанную книжечку. Когда Виктор узнал, что это за книжечка, он забеспокоился. В ней были молитвы о мертвых, а это могло означать только то, что Есано Акаси чувствует приближение собственной смерти. Изношенную одежонку, которой являлось ее тело, готовилась вот-вот сбросить бессмертная душа Есано.

Виктору очень не хотелось ее терять. Мысль об этом вызывала у него депрессию. На некоторое время даже ухудшился сон. Никто, совершенно никто не мог бы занять ее место. Когда он спросил, почему она столь подолгу смотрит на храм, Есано ответила, что хочет посетить его хотя бы один раз перед смертью.

— Нет, я не думаю умереть скоро, — продолжала она, стараясь его успокоить. — Но ведь неизбежно я умру раньше, чем мы оба хотели бы, мой маленький демон. Вот и нужно успеть в храм, попросить у богов прощения, пока не поздно.

Виктор легко воспринимал все ее идеи о богах, о сверхъестественном. Но большей частью думал-то он о себе. При всем при том он видел, что бабушка боится смерти, что она хочет приготовить себя к последнему путешествию, посетив на прощание храм «Юсима».

Виктор как ее защитник, должен был взять это в свои руки, что он и сделал. Однажды был сырой июньский день, он сказал бабушке, что они отправятся в храм. Прямо сейчас. Она получит возможность поговорить с богами в их собственном доме.

Есано Акаси со слезами поблагодарила его, но сказала, что не решится ступить на священную землю «Юсима», ей ведь это запрещено.

— Ты не нарушишь запрет, — успокоил ее Виктор. — Я отнесу тебя туда на спине, на моей спине ты и останешься все то время, что мы будем там. Ноги твои не коснутся земли. Если боги рассердятся на кого-то, пусть лучше на меня.

Она опустила глаза в пол.

— Я боюсь.

— А я нет. Предоставь все мне.

Он надел ей на голову старую соломенную шляпу, натянул пониже, чтобы скрыть лицо. На плечи бабушке накинул плащ, с особым старанием закрывая длинные седые волосы. Полезай ко мне на спину, сказал он, и держись крепко. Она не шелохнулась. Потом вдруг начала дрожать, и Виктор подхватил ее, чтоб не упала. Теперь он успокаивал бабушку нежными словами, обнимая и тихонько шепча, что она должна посетить храм, у нее есть на это право. А перед богами ответит он.

Он улыбнулся, повернулся к ней спиною и встал на четвереньки. Поколебавшись, она обняла его за шею и прильнула к спине. Виктор выпрямился и, придерживая ее ноги, пошел из дома.

Был поздний вечер, когда они начали подниматься на холм. Виктор не случайно выбрал это время для визита. Июнь — это сезон байу, плодородного дождя, столь важного для выращивания риса. В этот вечер дождя не было, но шла мелкая морось, которую все, а особенно городские жители, терпеть не могут — от нее одежда на несколько дней становится влажной. В морось и такой поздний час посетителей в храме будет немного, значит меньше шансов, что кто-нибудь узнает бабушку Виктора.

Он легко взбирался на холм, нес бабушку без усилий и чувствовал, что чем ближе они к храму, тем напряженнее становится ее тело. На вершине они остановились в холодном вечернем тумане, который уже начал обволакивать храм и священные сосны и кипарисы. Бабушка Виктора быстро, возбужденно дышала. Чувствуя ее волнение, он заговорил с нею мягко, повторяя, что беспокоиться не о чем.

— Сегодня твой талисман — я, — сказал он.

— Я для тебя тяжелая ноша, — пробормотала бабушка. — Опусти меня на землю. Если боги тут же покарают меня смертью, я готова умереть.

Виктор со смехом ответил, что усталости совсем не чувствует. Она легкая как перышко, он мог бы пронести ее несколько миль. Сил у него много, он крепкий как бык.

Несколько минут они смотрели на храм, людей вокруг почти не было. Храм — а в строгом смысле это был и не храм вовсе — состоял из нескольких деревянных строений, некрашеных, не выше двух этажей. Как и характерно для синтоистского места поклонения, все строения были довольно новые. Синто — религия обновления, и каждые двадцать лет все храмовые постройки сжигаются, на их месте возводят точно такие же.

Виктор прошел в тории, деревянную арку, представляющую ворота, разделяющие мир повседневный и мир духов. Сначала он направился к мидзуя, месту омовения. Это крытый каменный резервуар, у которого верующие очищаются перед тем как войти в храм. Здесь Виктор пригнулся, чтобы бабушка могла взять деревянный ковш с длинной ручкой и наполнить его водой. Полив немного на пальцы обеих рук к ополоснув рот, она положила ковш на край резервуара. Виктор не собирался очищать себя. Его интерес к миру духов был основан на темных вещах, более первичных и зловещих.

Приближаясь к храму, он почему-то особенно остро ощутил, насколько хрупкой стала его бабушка. Тело скрючилось от возраста, ей ведь уже было почти семьдесят, пальцы рук плохо сгибались. Зрение сильно ухудшилось, боли в бедре вынуждали ее заметно хромать. Тут уж не станешь отрицать, что она близка к концу, что ее работа почти закончена. Виктору очень не хотелось терять единственного человека, который защищал его, помогал в самое тяжелое время.

Туман сгущался, непроницаемая белизна, которая почти стерла из вида священные деревья. Виктор чувствовал, как морось проникает сквозь его одежду, скоро он совсем промокнет, а этого лучше бы избежать. Ему хотелось войти под крышу, но бабушка сказала, что ей необходимо осмотреть все. Нельзя ли походить вокруг несколько минут? Можно, сказал Виктор. Он с радостью отнесет ее, куда только она захочет.

Когда они удалялись от мидзуя, сюда как раз подошли мать и двое ее дочек в одинаковых желтых кимоно — произвести очищение. Следуя указаниям бабушки, Виктор прошел мимо каменного фонаря в пояс высотой, затем остановился, чтобы она могла коснуться симэнава, толстой веревки, привязанной к соснам и огораживающей очищенное место. Потом она показала на хондэн, главное строение, и попросилась туда. Здесь-то она и работала молодой послушницей, сообщила бабушка Виктору. Она коснулась одного из двух каменных львов, охраняющих вход, и умолкла. Прошла целая минута, прежде чем Виктор понял, что она плачет.

Наконец она попросила у него несколько монеток — бросить в нишу для пожертвований, она ушла из дому без денег и ей нечего было предложить богам. У Виктора нашлись какие-то монетки. Он часто добывал деньги у соучеников, если удосуживался посещать школу, а то и мелкими кражами. Бабушка бросила монеты, хлопнула трижды в ладоши, извещая богов о своем присутствии, и начала молиться. Виктор сомневался, что боги захотят изменить свои законы ради старой женщины.

Двое пожилых служителей храма в голубых кимоно покинули главное строение и безмолвно прошли мимо них. Есано Акаси не подняла головы Но когда за стариками последовали храмовые служанки в столь знакомых ей белых кимоно, Есано с интересом проследила за ними взглядом. Все девушки молоденькие, отметил Виктор, и они безумолчно трещали. Виктору было семнадцать лет, в таком возрасте большинство мальчиков проявили бы какой-то сексуальный интерес к девицам, храмовые служанки они или нет. Виктор же смотрел на их бесформенные туповатые лица и не видел ничего такого, что вызвало бы у него интерес или любопытство. А бабушка смотрела на них с каким-то особым выражением — Виктор подумал, что у стариков из всего жизненного богатства остается только прошлое.

Времени они в храме провели немного. Меньше чем через час после того как они появились, к ним подошел молодой служитель, маленький, без подбородка и с плоским носом, и шепотом сообщил, что время позднее и всем следует покинуть священную землю. Есано Акаси была уже вполне готова уйти. Первый визит в храм почти за пятьдесят лет вполне ее удовлетворил, сказала она Виктору.

У тории Виктор остановился и повернулся назад, чтобы бабушка могла взглянуть на храм. Двое молодых служителей стояли у арки, их белые одеяния потемнели от дождя, и прощались с уходившими посетителями. Как и все остальные, Виктор и Есано Акаси получили напутственное благословение — он в этом жесте не увидел никакого смысла. В отличие от остальных, они получили еще и подарок. Младший из служителей отдал Есано зонтик из бамбука и промасленной бумаги, которым укрывался от дождя. Он также похвалил Виктора за то, что он принес пожилую женщину на спине. За такую доброту боги обязательно подарят утешение и покой его душе.

Виктора, которого никогда не интересовало, что думают о нем другие, больше волновал мочивший его дождь, и на похвалу он не обратил внимание. Но раз бабушке зонтик доставил большое удовольствие, он промолчал.

Виктору всегда трудно было проявлять какие-либо эмоции. Но любовь к бабушке стала за прошедшие годы очень сильной. Она заняла место его родителей, но никто не мог занять ее место. Благодаря ей у него развилось чувство победителя, уверенность в том, что он может добиться всего. Во многих случаях ему было достаточно коснуться ее, чтобы на место тревоги и тоски приходило успокоение. Так пусть хотя бы бумажный зонтик даст ей пожить чуточку дольше.

На обратном пути с холма бабушка была вне себя от волнения. Визит в храм оживил ее, такой энергии в себе она давно не чувствовала. Она говорила, перекрывая стук капель по зонтику, жизнерадостно пересказывала все Виктору, как будто его с ней в храме не было. А он ей подыгрывал, сам увлекшись ее радостью, слушал внимательно, иногда вставлял слово, но в общем не мешал рассказывать, как она хочет. Бабушка снова и снова благодарила Виктора за то, что он доставил ей такую радость. Боги благословили ее самым внимательным внуком, он радует ей сердце каждый день с тех пор, как они стали жить вместе.

О нет, он ей обязан, уверял Виктор, и желал бабушке долгой жизни, чтобы она увидела, как разрушат и вновь отстроят храм «Юсима»…

Оживившись, Виктор медленной трусцой побежал вниз по склону, а бабушка взвизгивала от восторга и подбрасывала зонтик. Никто из них не знал, что скоро ее убьют, а Виктора это толкнет на путь, ведущий к международной славе наемного убийцы.

* * *

На следующий вечер Виктор закончил тренировку по каратэ и поспешил в комнату для переодевания — он хотел одеться и уйти, пока там не стало многолюдно. Толпы всегда его раздражали, ему казалось, будто он в ловушке, а шум мешал сосредоточиться на своем. Вчерашний визит в храм «Юсима» оказал на него удивительно успокаивающее действие. Там, вокруг храма было просторно и пахло кипарисами… Можно ходить, ни на кого не натыкаясь.

Виктор застегивал рубашку и думал — может, Пак И расколется наконец и установит души. Хотя вряд ли. Пак И — жадина, все доходы клуба забирает себе, на обновление и улучшение ничего не тратит. Додзе зимой не отапливает, а Виктор всегда терпеть не мог холод.

Интересно, кто-нибудь из переодевающихся здесь знает слово «тишина»? Все орут, орут, в уши Виктора лезет всякая дрянь об американских «вестернах», рoковой музыке, грязном сексе этих кретинов. Двое старших учеников, оба мотоциклисты, у самого его уха обсуждали студенческие бунты, которые охватили уже всю Японию. Мотоциклисты всегда относились к самым жестким консерваторам, и эта пара не была исключением.

Оба медленно воспринимали незнакомое и быстро реагировали ненавистью. Даже сейчас, в семидесятые годы, когда по всему миру происходили волнения, они яростно противились любым изменениям в японских традиционных ценностях. Студенты, которые думают иначе, заслуживают примерного наказания. По мнению Виктора, оба мотоциклиста, Ютака и Кимура, были не более чем тупоголовыми баранами.

— Во всем виноваты коммунисты, — заявил Ютака. Ему было двадцать с небольшим — маленький лысеющий человечек с пронзительным носовым голосом, который ужасно действовал Виктору на нервы. Когда Пака И не было, всеми делами управлял Ютака и еще кое-кто из старших. Самым строгим был Ютака.

— Левые студенты и их профессора… — продолжал Ютака. — Вот кто виноват, да еще эти проклятые марксистские агитаторы. Профсоюзники, левые журналисты, женские группы… Всех бы их!…

Возбужденный Ютака стоял на цыпочках, голый и потный, помахивал указательным пальцем, брызгал на Виктора слюной и доказывал, что комми понимают только один язык — дубинкой по башке. Вот и нужно их бить.

— Ну, мы как раз этим собираемся заниматься, — заметил Кимура. Ему было девятнадцать — полный, тугоумный, всегдашний одиночка, он не умел ни читать, ни писать. Родился он в результате изнасилования, его умственно больную мать, содержавшуюся в психиатрической лечебнице, изнасиловал санитар. Осмотрев свой ободранный кулак, он идиотически ухмыльнулся Виктору, пытаясь втянуть его в разговор. — Мы разбиваем им рожи и крошим зубы, — похвастался он. — Зарабатываем хорошие деньги. Присоединяйся к нам. Позабавишься. Мы-то весело живем, а, Ютака?

Ютаке, Кимуре и всем остальным в додзе, включая Виктора, Пак И давал возможность заработать на бунтах. Им нужно было только смешаться с демонстрантами в Токийском университете и затем избить вождей бунтующих студентов. Эти умники заслужили трепку. Можно развлечься и деньги получить.

Виктор отказался. Не потому, что сочувствовал студентам, или ради каких-то правил хорошего поведения. Нет, просто он своей выгодой хотел заниматься в удобное ему время. К тому же он, как и все в клубе, знал, что Паку И хорошо платят, чтобы он натравливал своих громил на студентов. Ясное дело, львиную долю он оставлял себе, и лишь крохи бросал тем, кто по глупости на него работал. Ну, Виктор не настолько глуп.

Группа правых промышленников наняла Пака И для акций против студентов. Этих бизнесменов не беспокоили протесты студентов против выросшей платы за обучение или против американской политики во Вьетнаме. Их не беспокоили студенческие ралли в пользу либеральных профессоров, которых выгнали с работы.

А что их беспокоило, так это упреки студентов: Япония стала слишком правой, ей управляет консервативная элита, состоящая из крупнейших промышленников, банкиров и министров, которые сделали страну духовно нищей, пустой. Люди с большими деньгами не желали, чтобы кто-нибудь плевал им в суп. А студенты делали именно это, когда жаловались прессе, что у японской молодежи нет будущего, кроме как стать анонимными членами до безумия индустриального общества.

Опасные идеи, говорили бизнесмены. Бунтующие студенты порочат японское экономическое чудо, величайшее достижение в истории страны. «После удара острым ножом рана может зажить быстро. А ненависть, вызванная острыми словами, живет вечно». Если Япония хочет остаться преуспевающей и стабильной, любую враждебность по отношению к бизнесу необходимо выжигать сразу же. Несколько избитых студентов — небольшая цена за спасение нации.

Виктор нагнулся зашнуровать туфли, ему хотелось сказать мотоциклистам, что благосостояние Японии его нисколько не волнует, и еще хотелось что-нибудь засунуть в рот Ютаке, тогда умолкнет этот противный голос. Все это не так просто, говорил тем временем Ютака. Студенты комми, будь они прокляты, наносят удар как раз в то время, когда Японии нужны рабочие, согласные жизнерадостно выполнять порученное им дело. Виктор досадливо поморщился.

Завязав туфли, Виктор начал сворачивать свою ги, намеренно повернувшись к Ютаке спиной. Но маленького человечка с лысинкой это не смутило. Встав опять перед Виктором, он продолжал болтать. Бунты опозорили Японию, заявил он. И очень плохо, что правительство вынуждено тратить время на эту студенческую чепуху. Нет, надо навести порядок — и он стукнул кулаком по ладони. Потом сунул Виктору под нос кожаный браслет у себя на запястье, браслет поблескивал фальшивыми бриллиантами, красными и зелеными, купил на деньги, заработанные избиением студентов. Нравится он Виктору?

Виктор подумал, что браслет дрянь, дешевое дерьмо, но ничего не сказал. Сложил свою ги и выпрямился, но обнаружил, что Ютака и Кимура загородили ему путь, не дают пройти. Эти мотоциклисты уже начали действовать ему на нервы. Наверное, что-то отразилось на его лице, потому что глупый заторможенный Кимура нервно проговорил:

— Ты не можешь так просто уйти, Виктор.

— Не могу? Почему это?

— Ну, мы должны с тобой поговорить, вот.

Ютака бросил на Кимуру злобный взгляд. Виктор видел, как некий огонек понимания пробился в толстый череп мотоциклиста — покраснев, он опустил голову, стараясь не встречаться глазами с Ютакой. Они хотят, чтобы я вместе с ними пошел бить студентов, подумал Виктор. Пак И придумал, конечно. Надо уговорить этого русского мерзавца.

Нравилось это кому-нибудь или нет, а русский мерзавец был теперь лучшим бойцом в додзе, а кто с этим не соглашался, тому лучше было оставить свое мнение при себе. Разумеется, Пак И хотел, чтобы Виктор присоединился к завтрашнему побоищу на кампусе. В бою Виктор был как ураган, и бизнесмены получили бы хорошие результаты за свои деньги. И Пак И на этом приобрел бы лицо. Да, кореец только так и должен был рассуждать.

— Передай Паку И, что я не согласен, — сказал Виктор. — Я дерусь за себя и больше ни за кого. И я не люблю, когда на меня давят, понял?

Ютака вроде даже обрадовался. Он быстро улыбнулся, приглаживая редкие мокрые волосы на голове.

— Как скажешь, Виктор. Мы спорить с тобой не собираемся, Кимура и я. Ты правда сильный боец, и если пойдешь с нами, у этих студентов и шанса не будет. Но мы понимаем твое отношение. Ты человек самостоятельный, мы тебя уважаем.

— Да, мы тебя уважаем, Виктор, — подхватил Кимура. Голос его был едва слышен, он все так же смотрел в пол, будто боялся, что Ютака его накажет.

Виктор подумал — да какое там уважение. Просто вы меня боитесь и, как все неполноценные люди, всегда будете чего-нибудь бояться.

Он уже хотел приказать им, чтобы убрались с дороги, когда Ютака сказал:

— Кстати, твой друг Чиба тоже будет с нами, когда мы завтра пойдем в Токийский университет.

Ютака хитро подмигнул.

Кимура идиотически ухмыльнулся.

Невыносимые дураки, подумал Виктор. Каждый родился ослом и таким же ослом умрет. Чиба же неделю не показывался в додзе — после того столкновения с Виктором. Никто вроде бы об этом жалел. Кое-кто из учеников свое мнение Виктору высказал: Чиба свинья и получил правильно.

Не понравилось это только Паку И, и неудивительно, так как Чиба всегда был одним из его любимцев. Вместе они ходили на бейсбол, смотрели сумо и мотоциклетные гонки. Оба много пили, проводили время с проститутками или в барах караокэ, где можно петь под запись.

Пак И-то и рекомендовал Чибу в одну из крупных группировок якудза. Поэтому победа Виктора над Чибой лишала Пака И лица, особенно если учесть, что Чиба не нанес ни одного ответного удара. Теперь боссы якудза могли и не взять кого-нибудь по рекомендации Пака И. А это пятно на честь И посадил Виктор. Кореец же, как всем было известно, обид не забывал и не прощал.

Сейчас он к Виктору проявлял заметную холодность. Даже предложение присоединиться к ударной группе поступило через Ютаку. Ежели И обращался иногда прямо к Виктору, то лишь для того, чтобы резко поправить так называемые ошибки в тренировке. Виктора эти замечания не смущали. Пак И просто отыгрывался за то, что произошло с одним из его подлипал. Виктор даже подумал, а не переходят ли чувства Пака И к Чибе границы братской любви.

Во всяком случае, границы нормального тренировочного боя Пак И вчера перешел. Началось с того, что кореец захотел показать ученикам свой любимый задний удар ногой в голову с поворотом. В противники он взял Виктора.

Как было приказано, Виктор бросился на инструктора, а тот быстро повернулся спиной и нанес удар правой ногой — у Виктора расшатались два зуба. Виктор пошатнулся, но не упал. Он тряхнул головой, пытаясь преодолеть резкую боль в зубах. Дышал особенно глубоко, потому что в голове покруживалось.

Нападай, приказал Пак И. Зло хмурясь, Виктор сделал еще один вдох и начал атаку. Опять кореец быстро повернулся и нанес удар ногой назад. Но Виктор успел отдернуть голову влево. Серьезную травму он не получил, однако и не ушел из-под удара полностью. Ногтями ног кореец провел ему борозды на щеке.

Случайность, сказал Пак И, усмехаясь. Временная потеря контроля. Мне очень жаль, господин Виктор Полтава, но вы же знаете, что мои ученики должны переносить такие случайности без жалоб. Удары укрепляют дух воина. Раздувают его внутренний огонь.

Виктор улыбнулся ему ледяной улыбкой. Прижал головную повязку к щеке, останавливая кровотечение. Гнев свой скрыл.

Разозлиться легко, говорила ему бабушка. Любой дурак может обидеться и вспыхнуть. Редкий человек злится в нужное время и, что еще важнее, должным образом. Не давай чувствам мешать твоему суждению, мой маленький демон.

Помня ее слова, Виктор решил пока ничего не делать. Он закончил тренировку, покинул додзе, ни с кем не обменявшись ни словом, и с тех пор напряженно думал о том, как ответить корейцу. Цель у И ясная: запугать Виктора и добиться, чтобы он в додзе больше не ходил. Сломать ему дух, а заодно несколько костей. Унизить его в глазах тех учеников, для которых он сейчас герой и образец для подражания. Тогда сотрется позор из-за поражения Чибы. Чувствуя себя униженным, Пак И бил сейчас в ответ.

Решение Виктора: жить нужно только так, как хочется тебе. Так что он не позволит изгнать себя из додзе. Пусть кореец подавится своим тщеславием. Ведь если Виктор уйдет при таких обстоятельствах, его тоже, как Чибу, будут считать трусом.

Виктор был до предела независим по натуре, И не мог жить, не отомстив за мельчайшую обиду. Столкновения между ними избежать было невозможно, а поскольку ни один не смог бы отступить, столкновение означает бой до смерти. Только дурак стал бы игнорировать такую возможность, а Виктор дураком не был. Он знал также, что в драке убьет корейца. Жизнью Виктора был бой. Он молод, он сильнее и быстрее любого в додзе, включая Пака И, здесь его никто не победит.

А И старый и толстый. Он тратит энергию на шлюх и пьянство, тренируется не очень старательно. Сердце, наверно, уже сморщилось, и вообще он весь в прошлом. Виктор представил себе И в виде большого барабана — шуму много, а внутри пусто. Да, у многих от ярости корейца волосы встают дыбом, но Виктор своего спокойствия не потеряет. Как уже говорил кто-то из учеников, у парня с повязкой демона на голове вместо крови ледяная вода.

* * *

Сегодня вечером он пришел в додзе, настроившись на столкновение с И. Но корейца не было, и Виктор досаду вымещал на других каратэках. Делал он это с яростью, буквально ошеломившей его противников. Командовал сегодня Ютака, этот козел с пронзительным голосом. Он открыл тренировочный зал, собрал взносы, занятия вел в своей обычной снисходительной манере. Когда Виктор спросил об И, Ютака ответил, что кореец выполняет особое задание для очень важного бизнесмена. Потом Ютака, обычно болтливый, вдруг умолк и отвернулся. Виктор понял. Если будут неприятности между И и русским мерзавцем, Ютака знает, с какой стороны его хлеб намазан маслом. Он определенно в лагере Пака И, своего господина, который обеспечит ему доходную работу в преступном мире Токио.

На это Виктору было плевать. Он привык к своему положению отверженного, давно научился не полагаться на других или на обстоятельства. Люди ненадежны, обстоятельства неопределенны. Лучше самому определять свой путь, свои действия. Хуже некуда — зависеть от чьих-то капризов.

Из додзе он ушел разозленный на Ютаку и Кимуру, по их вине он опоздал на трамвай в 9:15 от станции метро «Икэбукуро». Следующий будет через час, в такое время они редко ходят. Ютака и Кимура еще приглашали его в бар рядом с додзе, но Виктор отказался, разумеется. С этими придурками у него не было ничего общего, алкоголя и табака он не употреблял, женщинами не интересовался.

Будь проклят этот Пак И, как ему вообще могло прийти в голову, что Виктор передумает. Он коснулся раны на щеке. Бабушка Акаси хорошо обработала ее, сначала натерла тонким ломтиком огурца, затем помазала яичным белком. Кровотечение и боль прекратились, но маленький шрам останется. Пометка И. Виктор бесился каждый раз, когда вспоминал об этом.

Сейчас Виктору очень хотелось есть. От запахов на каждом углу, где стояли тележки с вареными яйцами и рыбой, у него рот беспрестанно наполнялся слюной. Он украл у слепого уличного торговца такояки — жареные колобки из муки и кусочков осьминога. Вины он при этом не чувствовал, так как признавал только свои обязательства перед самим собой.

Такояки Виктор съел на ходу, пробираясь по узким извилистым улочкам, пахнущим водорослями и жареной пищей — с обеих сторон дешевые бары, оборванные старики с чашами для милостыни, предсказатели будущего за низкими столиками… Но такояки только разожгли его аппетит — после тренировок он всегда мучился голодом. Бабушка говорила, что единственные требования, которым Виктор уступает, это требования желудка.

Добравшись до станции, он решил убить время, гуляя по уличному рынку — как раз напротив станции. Один предмет из выставленных на продажу особенно привлек его внимание, яшмовый пенал с набором для каллиграфии. Очень старый на вид и очень красивый. Он обязательно понравился бы его бабушке. Бабушка была весьма сильна в каллиграфии, ловко работала кистью из оленьих волос, выводя сложные кандзи, японские иероглифы. Она и его немного научила.

Вместе с кистью нужна еще индийская палочка, бумага ручной выделки и, конечно, тушечница. Немножко воды в тушечницу, растереть палочкой, и получается специальная жидкость, необходимая для этого древнего и тонкого искусства.

Яшмовый набор — или просто тушечница — привлекший внимание Виктора, стоил не дешево. Он с интересом наблюдал, как продавец, брюзгливый толстяк с улыбкой-гримасой, довольно грубо говорит с двумя педерастами, которые устроили торг, пытаясь сбить цену. Толстяк заявил, что торговаться не будет, тушечница единственная в своем роде. А кто этого не понимает, пусть отправляется к дьяволу. Цена установлена и на этом конец.

Он прижал тушечницу к груди обеими руками, будто защищая — человек, который, чтобы выжить, должен подозревать в каждом худшее. Виктор собирался украсть тушечницу, но для этого был необходим какой-то отвлекающий маневр. Ну, хитрости у Виктора хватит…

Он пошел обратно в направлении додзе, но свернул на первую же боковую улочку — дешевые меблирашки, публичные бани и бары-закусочные — и медленно пошел по ней, осматривая переполненные мусорные баки, он даже порылся в одном-двух, пока не нашел то, что ему было нужно. Пустой бумажный мешок. Испачканный жиром, мятый и достаточно большой для его цели.

Потом он стал искать кошку. В таком районе полно бродячих. Виктор увидел сразу троих перед баром-сусичной, они пришли туда в надежде на какие-нибудь объедки. Он выбрал худую кошчонку с грязным коричневым мехом, торчащими ребрами и без одного уха. Отвратительное существо. И уже недалекое от смерти, хотя на это Виктору было плевать.

Он схватил кошку той же рукой, в которой сжимал бумажный мешок, другой подобрал гниющую рыбью голову — кошке будет чем заняться — и поспешил обратно к трамвайной станции. Вблизи уличного рынка Виктор сунул кошку и рыбью голову в мешок и вытер руки о штаны, торжественно пообещав себе очень долгую, очень горячую ванну, когда вернется домой.

Приближаясь к толстому продавцу, в чьих владениях он присмотрел яшмовую тушечницу, Виктор увидел, что там уже есть двое покупателей. Старик с тростью. И молодая женщина, стройная, в желтом кимоно, она интересовалась палочками для еды из слоновой кости. Тушечница по-прежнему лежала на расстоянии вытянутой руки от продавца.

Виктор остановился позади старика и молодой женщины, совсем рядом. Оглядевшись — не смотрит ли кто — он вытащил из кармана перочинный нож. Раскрыл лезвие. Нагнувшись, положил мешок на землю, заглянул в него и улыбнулся. Потом руку с ножом просунул в мешок и отрезал кошке хвост. Кошка, орущая и барахтающаяся, была еще в мешке, когда Виктор бросил его мимо старика, на одеяло с разложенными товарами — там она выскочила, завывая, разбрызгивая кровь, и побежала прямо на толстяка, присевшего у своих товаров. Виктор поднялся, наткнувшись при этом на старика: тот упал на одеяло.

Громко извиняясь, Виктор наклонился к старику, чтобы помочь ему встать, и в то же время схватил тушечницу, спрятал в складках своей ги, потом еще несколько секунд возился со стариком. А еще через несколько мгновений Виктор скрылся в толпе. Он услышал громкий медный гудок трамвая и, вне себя от радостного волнения, ускорил шаги, чувствуя, что усвоил сегодня нечто важное. Мало целиться, нужно еще и бить.

* * *

Было уже почти одиннадцать часов, когда Виктор приближался к своему дому. При свете новой луны он поставил свои туфли на порог, отодвинул амадо, внешнюю скользящую дверь из тонких досок, и вошел в темную переднюю комнату. Свет здесь исходил только от хибати в углу, тлеющие древесные угли окрашивали бледно-красным часть пола, покрытого татами. Не разбудить бабушку, напомнил себе Виктор.

Он вытащил тушечницу из своей ги, думая, что бабушка, наверное, устала его ждать и спит сейчас в задней комнате, положив под подушку изображение баку. Баку — это мифическое существо, похожее на медведя, с блестящим мехом и маленькой остроконечной головой, оно поедает дурные сны, и человек спит спокойнее. Бабушка Акаси говорила, что баку всегда съедает ее кошмары, и не ложилась без такой картинки под головой.

Виктор собирался оставить тушечницу рядом с ее постелью, пусть это будет первое, что она увидит утром. Он ее подразнит, скажет, что баку не сумел разжевать тушечницу и оставил ее здесь. Вообще-то Виктор намеревался сказать ей, что тушечницу нашел, а она притворится, конечно, будто верит — бабушка понимает: ее одобрение очень много для него значит.

Он посмотрел на хибати, ожидая, что там сохраняется теплым его ужин — обещанный вареный угорь с рисом. А вместо того увидел изрядно помятый черный чайник, единственный чайник, который у них был. Странно. Не похоже на бабушку — лечь в постель, не позаботившись о его ужине. Она всегда старалась его побаловать… Почему же она не оставила ему еду?

На полу рядом с чайником он увидел чашки, блюдца, полотенчики для рук, невскрытый пакетик зеленого чая, все аккуратно разложенное и, судя по всему, нетронутое. Бабушка Виктора всегда готовила чай для тех, кто приходил с ней посоветоваться. В этот вечер она ожидала господина Таиру, он занимал небольшой пост в крупном токийском банке. Давнишний клиент, он прислал ей записку, скрепленную личной печатью, в которой говорил о необходимости срочно встретиться с ней по важному делу. По какому, в записке не говорилось. Однако господин Таира настаивал на встрече этим вечером.

Охранять бабушку во время такого визита Виктор не видел необходимости. Он видел не раз этого господина Таиру — маленького печального человечка, всегда будто на грани слез. Совершенно не опасен ни для кого. Банковский служащий был среднего роста, с блестящим лбом, сросшимися на переносице бровями, носил всегда галстуки в черно-белый горошек. Он с большим уважением относился к Есано Акаси, всегда приносил ей в подарок продукты или деньги. Ранее он уже советовался с ней по поводу строительства нового дома и выбора хирурга для операции удаления матки у его жены. Он также последовал ее совету и отменил свадьбу дочери с человеком, которого впоследствии арестовали за кражу и поджог.

Чайник, чашки, полотенца. В точности там, где бабушка поместила их несколько часов назад.

Что случилось?

Может быть, господин Таира не пришел. Если так, то еда Виктора должна бы греться на хибати. Или бабушка могла внезапно заболеть. Начиная беспокоиться, Виктор зажег бамбуковую настольную лампу и окликнул бабушку по имени. Моргнул, привыкая к приятному рассеянному свету, плеснувшего из-за серого абажура, расписанного журавлями в полете. Он уже собирался окликнуть ее еще раз, когда вдруг взглянул на токонома, альков в углу комнаты. Бабушка, всегда очень аккуратная, держала вазу с узором из живых цветов и гобелен в этом алькове. И то и другое лежало сейчас рядом с альковом, гобелен разодранный на клочки, вода от цветов темнела пятном на татами.

И следы ног. Они вели от алькова к задним комнатам. Какой-то олух шлялся по дому в ботинках, отвратительно. Ботинки касаются земли и становятся нечистыми, а нечистым вещам не место в доме. У Виктора глаза стали жесткими, на виске забилась венка. Он стиснул оба кулака, костяшки пальцев побелели. Ничего бы этого не было, будь он здесь. Если бы он пропустил тренировку, остался дома, он бы разобрался с тем, кто проявил такое неуважение к бабушке. Да, человек, который ходил здесь в ботинках и разорил токонома, пожалел бы о том, что родился на этот свет.

Будь он здесь…

Ужасная догадка начала пробиваться к нему в мозг, догадка настолько немыслимая, что он весь похолодел. Двигаясь будто в ужасном, безнадежном сне, он выронил ги и побежал в заднюю часть домика. В узком темном коридоре он отодвинул вторую дверь слева. Комната бабушки. Он застонал, низко и страшно, увидев два тела, лежавшие на полу в лунном свете, проникавшем через разорванную рисовую бумагу на окне.

Всхлипывая и прерывисто дыша, Виктор переступил через окровавленное, избитое тело господина Таиры и встал на колени рядом с бабушкой. Он осторожно привлек ее мертвое тело к себе. Стал целовать белые волосы, запекшиеся от крови, сморщенное лицо, избитое почти до неузнаваемости. Покачиваясь вперед-назад, он шепотом повторял ее имя.

Никогда Виктор не чувствовал такой ненависти к жизни как сейчас. Тишина вокруг, эта тишина, он знал, останется с ним навсегда. Скорбь никогда его не оставит и счастливым он уже не будет. Эта скорбь стала сокрушительной силой внутри его существа. Она разрушила его, он будто снова стал ни на что не способным ребенком. Сейчас он корил себя за то, что не любил бабушку еще больше.

Вернись ко мне, молил он. Пожалуйста, пожалуйста вернись. Невольно напрягал слух, ожидая услышать ее голос и зная, что не услышит. Он взглянул на труп Таиры, такой аккуратный в черном костюме и горошковом галстуке, провел глазами по комнате и увидел, что осиирэ, шкафчики, разломаны, одежда и постельные принадлежности разбросаны кругом. Раздвижная дверь, отделявшая его комнату от бабушкиной, наполовину открыта — и его комната тоже разгромлена, кто-то здесь что-то лихорадочно искал. Книги Виктора и его записи об искусстве боя и пыток раскиданы…

Все так же стоя на коленях, он прижимал к себе бабушку, покачивался вперед-назад и постанывал едва слышно. Тушечницу он по-прежнему сжимал в руке.

* * *

Хихикая и чуть пошатываясь при ходьбе, Ютака явился один в додзе Пака И незадолго до полуночи. Маленький мотоциклист был пьян и не скрывал этого. Ему понадобились две руки, чтобы вставить ключ в замок, и он захихикал еще громче, потому что вспомнил слова отца: все пьяницы — волшебники, они умеют превращать алкоголь в мочу. Ютака вошел в додзе, захлопнул дверь. Включил свет. Нахмурился, вспоминая, зачем сюда пришел.

Улыбнулся.

Он вспомнил.

Записка от Пака И.

Ее доставили Ютаке в бар чуть дальше по улице — совсем дешевый бар, ни хостессы, ни телефона, ни телевизора. Только бар, несколько табуреток и много выпивки. Доставил записку слепой нищий. Согбенный старик с язвами на ногах и почти беззубый.

«Нужно срочно встретиться, — написал Пак И. — Полиция знает, что мы завтра идем бить студентов. Придется менять планы. Немедленно приходи в додзе. Объясню новый план».

Значит, полиция хочет вмешаться. Ютаку это не удивило. Полицейские не любят студентов, но не любят и когда ребята И участвуют в беспорядках. Может быть, полиция припугнула И. Если так, это будет стоить Ютаке и другим денег, потому что жадный И захочет отобрать то, что он уже выдал авансом. В додзе шутили: скряга И не выбрасывает использованные презервативы, он из них делает спальные мешки для ручных мышей, которые держат его дети.

Ютака терпеть не мог расставаться с деньгами. Ну прямо ненавидел. Но если И приказывает что-то, надо выполнять, иначе будет плохо. Вот же проклятый кореец, оторвал его от пива, сливового вина и бренди из сладкого картофеля. Черт возьми, и это в Японии, где человек имеет право пить столько, сколько он хочет. Ему не мешают пить и его не критикуют. Можешь блевануть принародно, можешь помочиться на платформу в подземке, ничего страшного. Пьянство приносит счастье, хотя и крадет при этом мозги.

Ютака оттолкнулся от двери и шатаясь поплелся туда, где располагалась контора И. Надо сходить в личный туалет корейца, пока тот не появился. И в свою контору никого не пускал. Не хотел, чтобы в бумагах его рылись или утащили что-нибудь. Два-три раза в неделю он открывал автомат с кока-колой и считал банки, приплюсовывая пустые. Если хоть одной не хватало — ну, все.

Ютака успел добежать до маленького туалета и постарался не обмочить там все углы. При этом он молился богам, чтобы его не вырвало. По дороге сюда каждую секунду боялся, что вот сейчас вырвет — но пока обходилось. Более того, он наткнулся на велосипедиста, студента, и сбил его на землю просто для удовольствия. Попинал в живот и ребра и очень весело пошел дальше. Ютака не любил студентов. У них все преимущества. Деньги, семья, возможность получить хорошую работу. А ему досталось одно дерьмо. Ладно, сегодня выдал одному, завтра и другие получат.

Закончив, он спустил воду и повернулся к умывальнику. Посмотрел в зеркало. Глаза красные. Волосы исчезают слишком быстро. Лицо серое, как брюхо змеи. Он набрал холодной воды в ладони, умылся. Во рту засел какой-то странный вкус, и Ютака, недоумевая, не сразу вспомнил, что наелся вареного тофу с имбирем и весенним луком. Его любимая закуска. Он наполнил рот водой, ополоснул, сплюнул. Вкус вареного тофу никуда не делся.

Ютака продолжал умывать лицо, думая, как чертовски хитро он обошелся с господином Виктором Полтавой. Задержал его здесь, в додзе, как приказал ему Пак И. Задержал настолько, чтобы на трамвай он никак не успел. Делай что угодно, сказал ему Пак И, но этим трамваем он уехать не должен. Ютака все сделал как надо, хотя этот недоумок Кимура чуть не испортил дело, не выдал игру. Дурак проклятый. Полтава не глуп, на какую-то отчаянную секунду Ютаке показалось, что он о чем-то догадывается.

Таиру необходимо нейтрализовать, сказал Пак И. Он слишком много знает. Из-за него важный человек может попасть в тюрьму. А если Таира успел поговорить со старухой, этой мико, то и она знает слишком много. Ее тоже придется нейтрализовать. И ничего не сказал о том, что он боится Виктора Полтавы. Только подчеркнул, что будет лучше, если русского в это время не окажется дома. Позаботься, чтобы его не было.

Хорошенько умывшись, Ютака вытер лицо полой рубашки, растер виски, чтобы кровь бежала быстрее. Надо быть в форме, когда придет И. Но голова и сейчас покруживалась. Ладно, подумал он. Пусть И расскажет свой новый план, потом я вернусь в бар и буду пить, пока не увижу две луны и меня не придется укладывать в постель лопатой. Он хихикнул, поднимая глаза к зеркалу. И увидел там Виктора Полтаву.

Ютака моргнул. Тряхнул головой. Это воспоминание надо отогнать.

Но Виктор Полтава, голубоглазый русский мерзавец, не желал исчезать. Он продолжал смотреть на Ютаку. У Ютаки пересохло горло. Появилось предощущение чего-то ужасного и неизбежного. Он заставил себя улыбнуться. Тошнило его сильнее прежнего.

Он начал поворачиваться, открыл рот. Виктор ударил его ногой в поясницу, и маленький мотоциклист рухнул на умывальник, вспыхнувшая в спине боль затопила мозг. Столкновение с умывальником наконец спровоцировало у него рвоту, и он согнулся, головой в раковину. Виктор ударил его в почки — раз, два.

Голова Ютаки дернулась вверх, полупереваренная пища сфонтанировала на зеркало. Виктор ударил его в правый коленный сгиб сзади, и Ютака упал на пол в сидячем положении. Он даже вскрикнуть не успел, Виктор опустился на колени за его спиной, обхватил правой рукой шею и сильно потянул назад. Левой рукой Виктор надавил на голову Ютаки вперед.

Ютака захрипел, лицо его покраснело. Глаза остекленели. Потом Виктор ослабил давление. Совсем немного.

Виктор спокойно проговорил:

— Я знаю, почему ты и Кимура не давали мне уйти из додзе. Теперь ты скажешь, кто приказал это сделать.

* * *

Пак И был в ярости. Он выбрался из своего «Ниссана», захлопнул дверцу и быстро прошел несколько шагов к своему додзе. Это пьяное дерьмо Ютака. Он позвонил и сказал, что в додзе пожар. Нарушил такой крепкий сон, вопил в трубку, что надо ехать быстрее. Ну, И приехал, а додзе не горит. Ни дыма, ни огня, совсем никакого пожара нет. Ничего, сейчас он доберется до Ютаки…

Наверное, он пил где-нибудь с друзьями. Напился, должно быть, зверски. А кто-нибудь с ним поспорил, что у него не хватит смелости позвонить И, вызвать его в додзе. Впредь этот сраный мотоциклист будет для своих шуток жертв выбирать осторожнее.

И мог бы понять, что ничего не случилось, когда свернул на эту улицу и увидел постового полицейского, он возвращался к своей будке. Вся улица показалась ему тихой, будто кладбище. К додзе И подъезжал уже вне себя от злости.

Додзе.

Передняя дверь открыта. Свет в коридоре включен — зря тратятся деньги И. Ютака и за это ответит. Но, по крайней мере, Ютака и этот болван Кимура смогли продержать здесь Полтаву достаточно долго, И с Чибой хватило времени разделаться с Таирой и старухой. Ведьма, назвал ее Чиба. Он возненавидел старуху с первого взгляда, считая ее виновницей избиения, которое устроил ему Виктор. Избиения, унизившего Чибу в глазах якудза.

Якудза-то и попросили И убить Таиру и бабушку Полтавы. Мы в этом деле просто посыльные, сказали ему боссы. А поручение дал господин Андо, на которого ты уже работал. Затем боссы якудза напомнили И, как важен Андо-сан, что он банкир, умеющий заботиться о своих друзьях — это означало, что Андо отмывает деньги для некоторых бизнесменов, политиков и, конечно, якудза.

Сейчас пришло время друзьям Андо позаботиться о нем, а для этого нужно убить г-на Таиру, маленького человечка, который носит галстуки в горошек. Пока жив Таира, у Андо есть большой шанс попасть в тюрьму, а этого нельзя допустить ни в коем случае.

Почему Андо-сан боится этого робкого безобидного человечка?

Оба работали в одном банке, Андо был начальником Таиры. К сожалению, Таира обнаружил, совершенно случайно, что Андо растратчик. Он тратил украденные в банке деньги на приобретение ценных бумаг, которые всегда легко превратить в наличные — всегда в небольших количествах, чтобы не вызывать подозрений. Чеки и платежные поручения он депонировал на специальные счета в Гонконге, Сеуле и Сингапуре. А счета эти использовал для приобретения облигаций и акций в Европе. Деньги оказывались скрытыми без ясного следа.

Трудолюбивый и скромный г-н Таира не хотел навлекать бесчестье на банк, которому столь верно служил много лет, и за решением трудной проблемы он обратился к бабушке Полтавы. Не было секретом, что он и раньше обращался к мико и считал ее божественно вдохновленной.

И знал, насколько Андо ценен для якудза. Никто не умеет перемещать деньги из страны в страну эффективнее, чем банкир, а у преступного мира много денег, которые нуждаются в перемещении. Сам И тоже иногда служил курьером у якудза, отвозил деньги на Гавайи, в Гонконг, один раз даже в Сан-Франциско. Что же до Андо, то И охранял его, когда банкиру угрожала похищением японская Красная Армия (террористическая организация — примеч. перев). И подозревал, что Красная Армия не имеет никакого отношения к угрозам, что это какие-то мелкие бандиты хотят быстро разбогатеть. И сохранил банкиру жизнь и неплохо заработал на этом.

И без скрипа выполнял грязную работу для якудза. Платили хорошо, а потом и он мог обратиться к якудза за какой-нибудь помощью. Когда рука моет руку, темный путь по жизни становится легче. А Чибе якудза приказали идти на дело вместе с И, давая возможность вернуть себе лицо. И чтобы никаких неудач.

Мы обещали г-ну Андо полную секретность, сказали И якудза. Таира должен унести свое опасное знание об Андо в могилу. А старуха должна унести в могилу все, что мог сказать ей Таира. Обыщите дом, вдруг она записала свои разговоры с ним. Соберите все, любой клочок, который может выдать Андо. Ничего не оставляйте.

Г-н Андо устроил так, что во время убийств он находился в Макао. Его бремя переложили на кого-то другого, и он имел теперь возможность продолжать свою жизнь так, как считал нужным. Все преимущества этого мира были на его стороне, он во всех отношениях принадлежал к привилегированному классу. А себя видел как павлина среди воробьев. Ну а воробьев этих, таких как Таира и бабушка Полтавы, можно при случае съесть.

* * *

Додзе. И шел по коридору в свою контору, окликая Ютаку и ругая его за то, что он не отвечает. Ну сейчас И до него доберется, до этого пьяницы. Сделает себе запонки из его яиц.

И заметил, что дверь в его контору открыта. Там было темно, но в маленьком туалете, расположенном в стене за его столом, горел свет. Дверь туалета стояла приоткрытой. Может быть, Ютака внутри, стал на колени у фаянсового трона и разбрасывает свой обед во все мыслимые стороны. И сейчас тоже кое-что разбросает.

Он вбежал в комнату, рванул дверь туалета и обнаружил Ютаку прибитым гвоздями к внутренней стороне двери. Уши и язык были удалены и тоже прибиты гвоздями, но к полу. На лбу, глазах и щеках виднелись глубокие царапины — как будто по нему прошелся когтями зверь. Или демон.

У Пака И похолодела кровь. Он считал себя жестким и жестоким человеком, способным овладеть любой ситуацией, даже самой страшной. Но ничто в жизни не подготовило его к этому. Абсолютно ничто. Он начал дрожать, будто стоял голый в глубоком снегу…

И не мог оторвать глаз от ужаса, который был Ютакой. Он не заметил темную фигуру, которая появилась на пороге туалета. Вдруг И дернулся. Только сейчас до него дошло, что труп Ютаки покрывает тень. Темная фигура. И повернулся к ней. Слишком поздно. Фигура ударила его ногой в пах.

Выпучив глаза, И упал на колени, его охватила боль. Он всасывал воздух открытым ртом, стараясь не потерять сознание. Через несколько мгновений И не выдержал напряжения и упал на спину. Судорожно дыша, пытался встать, пытался сфокусировать взгляд. Но обнаружил, что двигаться неспособен. Обнаружил, что смотрит на демона.

И тряхнул головой, отгоняя наваждение. Однако демон никуда не делся. Мускулистая плотная фигура, на ней только маска демона и из шкуры тигра набедренная повязка. Босиком. С когтями.

Подняв правую ногу, демон обрушил пятку на нос И. И откатился. Используя все свое умение и опыт, он смог подняться на колени. Но удар в пах очень ослабил его, больше И ничего не успел сделать — демон ударил его ногой в голову, отшвырнул назад. Уже почти теряя сознание, кореец перекатился на живот, он упорно старался встать, хотя прибавилась новая боль — в сломанной челюсти. Но демон уже бросился на него, прижал коленом между лопаток. И уже не сопротивлялся, когда ему завели руки за спину и связали запястья проволокой.

Демон одной рукой перевернул И на спину, потом опустился рядом с ним. Оглушенный И воистину верил, что на него напал демон, потому что человек так сильно бить не может. Боль в паху была невыносимая. И голова болезненно пульсировала. Проволока врезалась в плоть, не пуская кровь в запястья и кисти. Он ужасно боялся когтей демона. Нет, это не когти. Это согнутые кухонные вилки. Кухонные вилки с окровавленными зубьями.

Сев И на грудь, демон закрыл рукою ему рот. Потом зубьями вилки медленно прошелся по лбу, оставляя глубокие, до кости, борозды. И пытался освободиться, но не смог.

Вонзив ту же вилку рядом с глазницей И, демон медленно повел ее вниз. Опять И попытался сбросить демона. Опять ничего не получилось.

Демон убрал руку ото рта И, быстро резанул вилкой по губам, опять закрыл корейцу рот. По-прежнему демон не издавал ни звука.

Теперь демон коснулся окровавленной вилкой правого глаза И. Коснулся, но не нажал.

Рука освободила рот И, демон спросил:

— Где Чиба?

Охваченный ужасом, И замотал головой.

— Я не знаю. Я…

Рука закрыла рот, вилка погрузилась в глаз, но чуть-чуть. И бешено метался из стороны в сторону. Демон без труда удерживался у него на груди.

Снова рука покинула рот И, снова демон спросил, где Чиба.

И заговорил очень быстро.

— Шлюха. Он у шлюхи, но я не знаю у какой. Теперь их у него много, он же якудза. Я клянусь, что это правда. Клянусь, правда. Завтра. Его можно будет найти завтра в Токийском университете. Там он, там мы должны напасть на студентов.

Демон молчал некоторое время. Потом, закрыв И рот, вилкой оторвал у него ухо. Потом разорвал ему угол рта, засунул зубцы в ноздри.

И в это время брыкался, повизгивал, молил глазами. Кровь стекала по его лицу, на руку демону. Не вынимая вилки из носа И, демон проговорил:

— Расскажи о человеке, который приказал тебе убить мою бабушку.

* * *

Токийский университет. Студенческое ралли началось у лекционного зала «Ясуда» около полудня. Это главное здание университета, дар богатого бизнесмена, в 1968 году оно было занято бунтовавшими студентами. Тогда понадобилось почти девять тысяч полицейских с вертолетами и слезоточивым газом, чтобы выбить их оттуда. Студенты отбивались дубинками, кирпичами, горящими брусьями, и после окончания беспорядков здание стало уже ни на что не годным. Сейчас это всего лишь пустая выгоревшая раковина.

На сегодняшнее ралли собралось около трех тысяч студентов, они пришли выслушать группу воинствующих активистов. Активисты эти возглавили протест против крупного производителя автомобилей, чьи индустриальные роботы случайно убили двух женщин, работниц на фабрике. Роботы, утверждали они, буквально вытесняют человеческий труд с лица земли. Мы защищаем японцев, которые боятся за свои рабочие места, заявляли активисты. Рабочих не может не тревожить использование роботов — они быстрее, точнее, нетребовательны, изготовленная ими продукция получается дешевле. Бизнесмены и политики, однако же, предпочитают роботов, считая их чем-то вроде новой главы в истории экономического успеха Японии, величайшей истории такого рода в мире.

Между собой некоторые бизнесмены говорили, что всех, кто выступает против такого прекрасного инструмента как робот, следует считать предателями. А предателей необходимо наказывать.

* * *

В юго-западной части кампуса Чиба надел зеркальные очки от солнца и вышел из тени дерева гинкго. Взглянул на вещевой мешок, лежавший под ногами, потом обвел глазами направлявшихся к нему бойцов, ребят Пака И. Они только что вошли в «Акамон», «Красные Врата» — это один из входов в университет и популярное место встречи студентов. Все явились вовремя. За исключением Пака И и Ютаки.

Чиба повернулся к «Красным Вратам». Он не был образованным человеком и не хотел им быть, но японские древности ему нравились. Например, «Красные Врата»: единственное, что осталось от дома Маэда, выстроенного в те времена, когда Маэда относились к самым богатым кланам — а жили они здесь, на территории теперешнего университета. Чиба попробовал представить, как выглядел тогда этот дом. Наверняка он был красивее, чем университет. Какие-то говенно-желтые кирпичные здания, а вокруг улочки с дешевыми гостиницами, в которых живут ленивые, ни на что не годные студенты.

Жаль, что не довелось жить во времена Маэда. Уж он бы служил им хорошо. Убивал их врагов одним ударом длинного меча. Сейчас он служит якудза и предан им всем сердцем. Служит с честью.

Что знают о чести эти разнеженные университетские мальчики? У них жизнь легкая. Университет — как отпуск на четыре года. Занятие для слабых. Чиба терпеть не мог этих медуз, которым никогда ничего не приходилось зарабатывать своим трудом. Девки их тоже ему не очень нравились. Напыщенные сучки. Ведут себя так, будто у них это место из золота сделано. Он знает, что им нужно. Нужно, чтобы их трахал в задницу настоящий мужчина, такой как он.

Бойцы И подошли уже к дереву гинкго. Они поклонились Чибе, как и следовало, потому что он был главный. Он ответил на поклон, приветствуя каждого по имени и обещая день славы. Чиба считал, что безусловно превосходит их всех, так как лишь он уже убивал. Он не упоминал о прошлом вечере. Но черпал силу из тайного знания о том, что он сделал. В глазах своих якудза он опять стал человеком чести.

Студенты неподалеку не обращали на Чибу и остальных внимания, и он рассказал бойцам план. План простой. Ждать свистка. Будет тройной. По этому сигналу и напасть на студентов. А подаст сигнал бывший телохранитель императора Хирохито, он уже на ралли и возглавит атаку.

Главное — добраться до лидеров. Для этого нас и наняли, так что не забывайте. Пятеро лидеров: трое парней и две девушки. Избейте их основательно. Пусть умолкнут. Они позорят нашу священную нацию. Как узнать лидеров? Они будут на платформе перед лекционным залом «Ясуда» окруженные телохранителями и друзьями. Любой ценой доберитесь до платформы. И уничтожьте всех, кто на ней.

— Мы — комаину, — сказал Чиба, и бойцы улыбнулись. «Комаину» означает «волкодав», так называл их промышленник-наниматель. Каменные изображения волкодавов стоят парами у входа в храм, оберегают его от дьяволов и зла. Бойцов Пака И и других бандитов нанял промышленник, который хотел покончить со всей критикой роботов. Он ненавидел радикалов и либералов, которые ничего не делают для нации. Пусть волкодавы задушат эту левую шваль.

Послышался голос девушки в мегафон, и Чиба с бойцами повернулись к залу «Ясуда». Ралли им не было видно, но доносились аплодисменты и крики студентов. Чиба взглянул на часы. Шесть минут до свистка. За эти шесть минут нужно проникнуть на ралли.

Вспоминая вчерашний день и злость, которая его тогда охватила, он почувствовал, что становится сильнее. Перед тем как прийти в дом Полтавы, он и не думал о старухе. Но когда увидел ее, сразу вспомнил драку с Виктором, и с этой секунды ярость его стала неуправляемой, приобрела размеры урагана, он бил старуху всей своей силой, гонял кулаками по комнате, будто тряпичную куклу. Потом, уже буквально не осознавая своих действий, начал ее душить, и Пак И с трудом оторвал его от трупа.

Не надо было так себя тратить на старуху, укоризненно сказал Пак И, не понимавший, что Чиба не ее убивал. Он убивал Полтаву-полукровку, которому не место среди чистых японцев. После унижения, устроенного ему Полтавой, восстановить свою честь в глазах якудза Чиба мог только одним путем — полностью устранив русского.

Выступавшая на ралли девушка повысила голос от возбуждения. Звуки перекатывались эхом от здания к зданию. Толпа шумно поддерживала оратора. А она воспламенялась аплодисментами, приветственными выкриками молодых людей.

Да ну ее к черту, сказал Чиба, потом открыл вещевой мешок, вытащил несколько свинцовых труб и раздал бойцам. Каждый получил также черно-белую головную повязку. Легче будет узнавать друг друга во время драки. Черное и белое. Как галстуки у господина Таиры. Хороший знак, подумал Чиба. Убийство Таиры и старухи прошло гладко, так ведь?

Голос, усиленный мегафоном, действовал ему на нервы. Начинать надо поскорее. Он похлопал по карману рубашки, нахмурился. Сигареты забыл. Во рту пересохло — может, зря не принял несколько амфетаминных таблеток, сейчас чувствовал бы себя бодрее. Его дом якудза амфетаминами располагает в избытке: производит их на корейских фабриках и контрабандно распространяет по всему миру.

Вчера Чиба о наркотиках не думал, с ним был Пак И, он и командовал. А сегодня главный Чиба, он отвечает за шестерых парней моложе себя. Вообще-то и над ним есть начальник: бывший телохранитель императора координирует людей из других додзе, нескольких экс-полицейских, боксеров и уголовников — все наняты тем же промышленником. Сейчас все уже должны быть на своих местах или приближаться к ним. Чибе очень хотелось влететь на платформу ралли, поработать свинцовой трубой, пусть льется кровь и люди кричат от боли. Весело будет.

И он не станет ждать Пака И и Ютаку. Если не появятся, пойдет без них. Волкодавы сами справятся.

Чиба потрогал талисман, который носил на золотой цепочке вокруг шеи — нэцкэ, маленький карп из слоновой кости, символ храбрости и целеустремленности. Его защита. Защищают также молитвы его умершим родителям, которых он почитал как богов.

Тем временем он начал нервничать. Испытывать немалое беспокойство.

Он посмотрел на часы. Через три минуты им нужно быть на ралли. Сняв часы с руки, он сунул их в карман брюк.

Пора двигаться.

Он сказал — забудем вещевой мешок, надо поторапливаться. Не оглядываясь и не проверяя, идут ли за ним, он повел своих людей к лекционному залу «Ясуда».

Сначала он быстро шел. А через несколько мгновений уже быстро бежал.

* * *

Это была война. И студенты к ней приготовились.

Защищались они мотоциклетными шлемами и щитами. Дрались палками и бутылками, кирпичами и цепями, руками и ногами. Отбиваться им приходилось от полицейских с дубинками, чьи лица были скрыты за акриловыми шлемами. И от волкодавов, конечно.

Шумом бунт на кампусе сопровождался ужасающим: крики, ругательства, вопли боли. Создавалась волна звука, способная, казалось, сокрушить здания. Голос тех, кто одичал, кто вместо риторики выбрал насилие, кого оставил разум.

Чиба дрался как бешеный. Он держался рядом с бывшим телохранителем императора, жилистым человеком, на удлиненной голове которого выделялся нос в шрамах, и вместе они вели горстку волкодавов на студенческих лидеров. Они пробивались сквозь толпу студентов, пока не достигли платформы. Здесь им преграждали путь четверо полицейских. Чиба и его люди быстро сбили их с ног. Чиба первый стал подниматься по маленькой лестнице на платформу.

Он наверху. Чиба остановился перевести дыхание. Одна рука у него была покрыта кровью, рубашка порвана, побаливало плечо, куда пришелся чей-то удар. Но удовольствие от всего этого — боли, крови, шума — он получал огромнейшее.

Он осмотрел платформу. Пятеро человек лежат. Двое кричат от боли, остальные без сознания, покрыты кровью. Двое из них полицейские. Чиба насчитал шестерых студентов, еще способных драться. Лидеры или телохранители, это не имело значения. Волкодавы всех задавят. Он оглянулся через плечо, увидел черно-белые повязки, и, выкрикивая во весь голос, бросился вперед по платформе. Раздавить этих насекомых. Раздавить этих насекомых. Раздавить…

Свинцовой трубой он выбил дубинку их рук студента, тот потерял равновесие. Не давая ему опомниться, Чиба пнул студента в живот и он упал назад — тогда Чиба снова замахнулся свинцовой трубой. Один удар. Но со всей силы. Студент получил в левый локоть и закричал, хватаясь за разбитую руку. Чиба поднял трубу, готовый окончательно раздавить это насекомое, но заметил какое-то движение справа. Девушка. Длинные волосы развеваются из-под американского футбольного шлема. Бежит на него с поднятой дубинкой. Поганая сука.

Они столкнулись как фехтовальщики. Она целила ему в голову, он отбил удар, держа трубу в одной руке, и поскольку был совсем близко, достал ее кулаком, в правую грудь — Чиба вложил в удар силу бедер, так что девушку подняло в воздух и только потом она рухнула на платформу. Судорожно, хрипло дыша, девушка поползла прочь от него. Но Чиба ее не пожалел. Она сама напросилась. Он сделал шаг вперед, собираясь с ней покончить.

Внезапно крики слева. Чиба повернулся — на него бежали двое студентов. Оба в шлемах и с дубинками. Защитники девушки. Ну прямо рыцари в сияющей броне. Сейчас он им покажет. Чиба взмахнул трубой как бейсбольной битой, разбил одному студенту запястье и выбил дубинку. В следующее мгновение Чиба сделал трубой апперкот, попал второму студенту в подмышечную впадину и свалил с ног. Студент упал лицом вниз на платформу. Чиба ударил его ногой в затылок и торжествующе закричал.

Девушка.

Чиба увидел, что рядом с ней в защитной позе стоит студент. Ждет. Лицо скрыто шлемом. Его оружие: нунчаку. Два куска дерева, каждый длиной с фут, соединены четырехдюймовой цепью. Знает ли студент, что нунчаку — оружие ближнего боя? Чтобы от нунчаку была польза, нужно хорошо ими владеть.

Студент оказался мускулистый, сильный на вид. Широкие плечи. Толстые предплечья. Порванная, окровавленная рубашка показывала, что он в боях активное участие принял. С этим могут быть осложнения, подумал Чиба.

Быстрые шаги.

Чиба повернулся, сразу пригибаясь. И увидел двух волкодавов, бегущих ему на помощь. Один — толстый идиот Кимура, другой Канда, бывший императорский телохранитель. Чиба показал на студента с нунчаку. Канда кивнул, потом сделал знак Кимуре, чтобы заходил слева, и показал, что сам зайдет справа. Чибе следовало двигаться по центру. Господин Нунчаку оказывался в ловушке.

Что-то в г-не Нунчаку привлекло внимание Чибы. Наверное, то, как он переменил стойку при приближении противников. Правую ногу отвел. Левую чуть выставил вперед. Разворачиваясь больше к Кимуре, будто чувствовал, что он самое слабое звено в цепи -и это было правдой. Чиба и Канда были более сильными бойцами, тут никаких сомнений. Но как студент двигался… Плавно. Уверенно. Будто практиковал это уже тысячи раз.

Что-то в нем казалось знакомым, но разве мог Чиба видеть его раньше?

Кимура напал первый. С воплем он высоко поднял свинцовую трубу и бросился на студента, а тот быстро повернулся к нему лицом, упал на одно колено и ударил Кимуру свободной частью нунчаку между ног. Дико вскрикнув, Кимура упал, прижимая колени к груди. А студент вскочил, перепрыгнул через поверженного Кимуру — теперь перед ним были Канда и Чиба.

Чиба и Канда колебались, переглядываясь — действительно ли они видели то, что они видели? — и в это время студент, сжимая обе половины нунчаку в одной руке и пользуясь ими как дубинкой, два раза ударил Кимуру по голове, сразу оборвав этим его крики. Чиба удивленно моргнул. Удары были невероятно сильные. Сокрушительные.

Полтава. Это имя вспыхнуло в мозгу у Чибы и он буквально прирос к месту. На несколько секунд он даже забыл, где находится. Студент в шлеме — это Виктор Полтава. Чиба одновременно изумился, ужаснулся и обрадовался, увидев перед собою Виктора. Теперь уже ничто иное не существовало для него: убить Полтаву или умереть.

Показывая на него, он крикнул Канде:

— Делай этого. Делай его хорошо! — Канда кивнул своей длинной головой, коснулся пальцем своего обезображенного носа и медленно двинулся вперед, трубу он держал за правой ногой, чтобы скрыть первое движение, и думал: я же не кот, чтобы бояться этого шелудивого пса, я профессионал, служил императору. Без труда разделаюсь с этим книжным червем. Книжному червю просто повезло с Кимурой. Но я-то Канда.

Виктор Полтава, однако же, напал первый.

Он побежал на волкодавов, держа нунчаку за один конец и описывая другим восьмерки в воздухе — создавался непроницаемый барьер между ним и его противниками. Оружие рассекало воздух со скоростью авиационного пропеллера. Явственно слышался шепот смерти…

Чиба быстро пятился по платформе, пока не оказался у лестницы, ведущей вниз, он старался не попадать в поле действия нунчаку, зная, что это оружие может пробить череп, выбить глаз. Но ненависть затмевала все, даже инстинкт самосохранения. При этом возникла и новая проблема. Он услышал быстрые шаги и, повернувшись, увидел полицейского с четырехфутовым шестом, поднимавшегося по лестнице.

Забыть Полтаву. Пусть Канда сам с ним разбирается, по крайней мере ближайшую минуту или две. Чиба напал на полицейского, ударами трубы по шесту отгонял назад, пока полицейский не потерял равновесие и не упал к подножию лестницы.

Канда против Полтавы.

Бывший телохранитель решил быстро покончить с этим ученым мальчиком, который жонглирует деревяшками, а не играть в долгие игры. Он сделал глубокий вдох, выдохнул и прыгнул направо. Обманный маневр. Пусть ученый мальчик отреагирует. Отреагирует неправильно.

Теперь Канда прыгнул влево, обратным движением нанося удар трубой мальчишке в ребра — он ожидал и нисколько не сомневался, что удар достигнет цели и сломает несколько ребер. Тактика была хорошая. Канда ей уже пользовался и каждый раз получалось хорошо.

Реакция Полтавы: обманное движение он проигнорировал, а когда Канда прыгнул влево и начал движение трубой, Виктор упал животом на платформу. Труба пролетела над ним, даже не задела. Не поднимаясь, он резким круговым движением обмотал свободный конец нунчаку вокруг правой щиколотки Канды и сильно дернул. Канда сразу потерял равновесие и упал, но автоматизм бойца помог ему упасть не так уж плохо, этому учат в дзюдо.

Ничего не сломано, подумал Канда. Но ученый мальчик-то оказался сильным, стремительным как язык змеи, ловко он его кинул. Канда сел как только мог быстро. Однако недостаточно быстро.

Он находился в сидячем положении и готовился встать, когда почувствовал, как цепь нунчаку впилась ему в горло, а меж лопатками уперлось колено — Канда молча проклинал всех богов, дышать он не мог, потому что ученый мальчик душил его, тянул за обе палки с силой огромной обезьяны, цепь врезалась все глубже в горло, ломала хрящи, рот наполнился кровью, голову залила красная боль, потом перед глазами почернело, и больше Канда уже ничего не воспринимал.

Только Виктор снял нунчаку с трупа Канды, как сзади на него обрушился удар, и он ощутил резкую боль в правом боку. От удара он упал на платформу и сразу покатился, уходя от опасности, его голова в шлеме подпрыгивала на досках, а в подсвеченный визор шлема он увидел Чибу, бегущего за ним с поднятой трубой.

Не переставая катиться, Виктор вскочил на ноги. Он не прикоснулся к сломанным ребрам, не желая показывать, что ранен. Огляделся по сторонам в поисках оружия, ничего не нашел. А Чиба, с дикими глазами, бежал на него и кричал, пытаясь, наверное, запугать криком.

Виктор сдернул свой шлем и бросил, попал Чибе в лоб, и тот был вынужден раскинуть руки в стороны, чтобы сохранить равновесие. Несколько секунд Чиба был беззащитен, и за это время Виктор его убил.

Он ударил Чибу кулаком в пах, выхватил у него трубу и ударил ею по голове — Чиба упал. Теперь он лежал у ног Виктора, окровавленный, стонал и даже не сопротивлялся, когда Виктор нагнулся к нему и взял на руки. В следующую секунду Виктор упал на одно колено, в то же время ломая Чибе спину о другое колено, поднятое.

Кто-то напал на Виктора сзади, удары сыпались на плечи, спину, голову и сломанные ребра. Он быстро повернулся, защищаясь поднятыми руками, и увидел двух полицейских, у каждого длинный шест -Виктор бросился на них, разъяренный, что ему помешали окончательно уничтожить Чибу. Мертв ли Чиба? Это не имело значения. Ярость Виктора нисколько не утихла. Он еще не закончил с этим подонком, который убил бабушку. Вот и не надо ему мешать, это для любого плохо кончится.

Ему досталось еще несколько ударов от полицейских, но он не обращал внимания на боль, так как хотел наказать их за то, что встали между ним и Чибой. Виктор и двое полицейских сейчас боролись, а на близком расстоянии от шестов никакой пользы. Виктор ударил одного полицейского коленом в пах, и тот выронил свой шест. Второму он нанес удар пяткой в подъем ноги, потом вырвал шест и стал бить им обоих по шлемам, спинам, ногам, наконец оба упали.

Виктор открыл глаза; он стоял на коленях, опираясь на шест. Он чуть не потерял сознание. Окровавленный и охваченный болью, он попытался встать. Не получилось. Он попробовал опять.

Девушка, которую чуть не убил Чиба, бежала сейчас к Виктору. За ней следовали по пятам двое студентов, и когда они приблизились, Виктор поднялся и отступил назад. Чувствовал он себя ужасно слабым. Хотелось исчезнуть отсюда, быть с бабушкой, которая сумеет его вылечить.

Он сделал то, зачем сюда пришел. Чиба лежал неподалеку. Да, он мертв. Придется этим удовольствоваться.

Кто-то поднял его на ноги. В этот раз он полностью потерял сознание. Видимо, он что-то сказал -хотя и не помнил этого — потому что девушка ответила:

— Нет, об этом не может быть и речи. Тебе сейчас нельзя домой. Пойдешь с нами. Мы тебя спрячем.

Один из студентов сказал, что Виктор только что убил троих полицейских, он должен уехать из Японии. Троих. Виктор троих не помнил. Но увидел на платформе — вот они. Три тела в форме недалеко от Чибы.

У Виктора разламывалась голова, он с трудом дышал. А встать на ноги не мог.

Студент сказал: ты один из нас, брат. И мы отблагодарим тебя за то, что ты сделал сегодня. Мы — Рэнго Сэкиган и мы не забываем ни своих друзей, ни своих врагов.

Виктор высвободился и пополз к лестнице. Но в голове вспыхнула боль ослепительным светом и он упал лицом на платформу, в темноту, которая сразу же стала еще большей темнотой.

* * *

Японская полиция объявила розыск на Виктора Полтаву по всей стране.

Сотрудники префектуральной полиции, региональных бюро полиции, Национального полицейского агентства и четырех разведывательных служб страны получили копии фото Виктора, найденного в доме его бабушки. В компьютеры были введены данные, относящиеся к истории его жизни, образованию, занятиям боевыми искусствами, а также отпечатки его пальцев, рентгенограммы зубов, группа крови, личные привычки… Эту информацию затем переслали «Моссад» в Израиле и спецслужбам в Европе, Соединенных Штатах и Латинской Америке. КГБ получил копию досье на Виктора от восточногерманской разведки, а туда она попала благодаря стараниям красивой секретарши-шпионки, внедренной в контрразведку ФРГ. Как и западные спецслужбы, КГБ всегда интересовался террористами. Досье Полтавы ошибочно относило его к Рэнго Сэкиган, японской Красной Армии, а это одна из самых опасных террористических групп.

Обвиняемый в пяти убийствах, он был одним из самых разыскиваемых людей на Дальнем Востоке. И он был наполовину русским. Да, в КГБ им определенно интересовались.

После ознакомления с досье КГБ начал тщательно исследовать жизнь Виктора Полтавы. Руководил этой работой полковник Михаил Федоров, ему было пятьдесят с небольшим — невысокий, крепкий мужчина с бородой, всегда ходивший прямо, чтобы казаться выше своего роста.

Фамилия Полтавы была знакома Федорову, он использовал отца Виктора и других журналистов в кампаниях дезинформации — они подсовывали ложную информацию, слухи, искаженные факты азиатским газетам. Отец служил также курьером в КГБ. Федоров отказался от его услуг, когда узнал, что Полтава слишком уж преувеличивает свои дорожные расходы. Да и пьет к тому же. Прибавить к этому дурной характер — получается человек, обращающий на себя чересчур большое внимание. Федоров без сожалений расстался с Пропойцей, так звали Полтаву в КГБ. Никто особенно не удивился, когда он попал в тюрьму.

Что же до сына, то японские контакты Федорова сообщили историю, которая сильно противоречила официальной версии. Свидетели подтвердили тот ужасный, но интересный факт, что Виктор Полтава убил пять человек во время демонстрации студентов в Токийском университете. Трое из погибших были полицейскими. Но, что бы ни утверждала официальная версия, остальные двое были не студенты, стремившиеся к знаниям, а хулиганы, головорезы, нанятые правым миллионером для подавления протестов против японского капитализма.

Еще одна ошибка или прямая ложь. Виктор Полтава не являлся членом Рэнго Сэкиган, Красной Армии. Это установила кубинская секретная служба. Не входил он и в итальянские Красные Бригады, германскую банду Баадера-Мейнхофф, ООП или ИРА. Он не имел отношения ни к одной из европейских, южноамериканских или палестинских террористических организаций. Кубинская спецслужба обучала членов этих спецгрупп в лагерях, содержавшихся частично на деньги КГБ.

Федоров не сомневался, что японская Красная Армия постарается завербовать молодого Полтаву. Этот русско-японский парень как раз и был тем самоубийственным фанатиком, которых предпочитали в этой организации. Японские террористы проводили вербовку среди крайне левых студентов и в этот роковой день всего лишь случайно столкнулись с Полтавой — а полиция извратила этот факт, как ей было выгодно.

Федоров узнал также следующее: бабушку Полтавы, которую он очень любил, убили за несколько часов до того как он устроил это массовое побоище. Вместе с ней был убит служащий одного из токийских банков. Затем последовали убийства инструктора по каратэ, у которого учился Виктор, и каратэки из этого же додзе. Связаны ли каким-то образом эти четыре убийства? Федоров, никогда не веривший в совпадения, мог бы поспорить на две бутылки водки, что связаны.

Он задал себе вот какие вопросы: почему пресса молчала о гибели бабушки Виктора и служащего из банка, Таиры? Почему не упоминалось и об убийстве двух каратэк? И чему служило ложное заявление о том, что Виктор состоит в японской Красной Армии?

У японцев все не такое, каким кажется. Федоров считал их специалистами по затемнению и запутыванию.

Чувствуя, что можно раскопать много интересного, Федоров занялся делом Виктора Полтавы вплотную. Он стал тщательно изучать информацию, полученную из телефонных разговоров от «кротов», информаторов, из шифротелеграмм и собранную в пухлые досье. Работал он в своем служебном кабинете и на заднем сиденье черной «Волги» с шофером. По уик-эндам продолжал работу на даче в Переделкино, это миль пятнадцать от Москвы. Здесь он беспрестанно курил «Мальборо» советского производства, пил перцовку и делал заметки своим мелким аккуратным почерком. Если думалось плохо, он останавливался и устраивал перерыв — поднимал гири для разрядки.

Его догадки подтверждались. Японцы лгали, несомненно. Как это ни называй, дезинформацией или грязным обманом, а налицо факт намеренного очернения молодого Полтавы. Цель? Сохранить в неприкосновенности доброе имя известного банкира Андо.

Федорову удалось выяснить даже то, что Андо растратчик, а для сокрытия своих преступлений он приказал убить своего служащего Таиру и бабушку Полтавы. Устранение этих людей было поручено корейцу по имени Пак И, в КГБ его знали из-за сотрудничества с южнокорейским ЦРУ и связей с японскими фашистами.

В версии, состряпанной полицией, утверждалось, что И с сообщником убили и ограбили г-на Таиру и бабушку Полтавы, а потом рассорились из-за добычи. Сообщник, Фудзио Чиба, умертвил И и еще одного человека, который играл небольшую роль в преступлении. В свою очередь, Чибу уничтожил Виктор Полтава. Дело закрыто. Андо, из-за которого все началось, может спокойно выполнять свою роль в непреодолимой экономической экспансии.

Что же до Виктора Полтавы, то козлом отпущения он оказался очень удобным. В ордере, выписанном на его арест, Полтава обвинялся в убийстве Чибы и некоего Кимуры — эту пару хулиганов полиция настойчиво относила к числу студентов Токийского университета. За исключением Полтавы, никого больше в чем-либо криминальном не обвинили. Японские капиталисты, как заметил Федоров, всегда считаются выше всяких подозрений. Когда богатый человек гадит в штаны, мир называет это медом.

Преследуя Фудзио Чибу, Полтава нашел также время, чтобы убить троих полицейских — такой подвиг не мог не вызвать восхищения. Судя по всему, он мог бы стать первоклассным наемным убийцей. Федоров отметил это особо — КГБ такие люди всегда нужны.

Сейчас Полтава находился в Ираке, в учебном лагере террористов, который содержал ПФОП с помощью КГБ. ПФОП (Палестинский фронт освобождения Палестины) обучал, снаряжал и финансировал японскую Красную Армию, которая тайно вывезла Полтаву из Японии на борту северокорейского грузового судна. В настоящее время он выздоравливал от ран и, надо полагать, был благодарен Красной Армии за спасение. Сообщалось также, что его знакомят с марксистско-ленинской системой мышления и он уже проявил интерес.

В дальнейшем Федорову сообщали, что Полтава уверовал в необходимости классовой борьбы: только так общество может перейти от буржуазной демократии к социализму. Проще говоря, Полтава хотел убить не только господина Андо, но всех Андо в мире. Вот уж отомстит за бабушку.

Инструкторы КГБ в иракском лагере восторженно хвалили молодого человека. Он являл собою редкость — прирожденного убийцу, такой талант не часто встречается. Если умело им управлять, Полтава мог принести большую пользу КГБ.

Федоров с удивлением узнал, что Полтава много читает, особенно книги по истории, марксистской философии, боевым искусствам. Он очень увлекся «Искусством войны» Сунь Цзы, Федоров тоже любил эту книгу и перечитывал ее два раза в год. Маленькой книжечке Цзы уже две тысячи пятьсот лет, в ней излагается рациональный подход к планированию и проведению военных операций. Если Виктор Полтава интересуется такой книгой, он явно не дурак, чего нельзя было сказать о его покойном отце.

Михаил Федоров хихикнул, думая о том, как мог бы старший Полтава проходить боевую подготовку, которую проходил сейчас его сын. Пропойца не продержался бы и двух минут, а у сына получалось превосходно. Шесть месяцев Виктора учили террористическим методам, рядом занимались революционеры из десятка стран. Виктор получал удовольствие от каждой минуты.

Каждое утро до завтрака он пробегал шесть миль. Затем не меньше четырех часов физической подготовки, включая рукопашный бой с северокорейскими инструкторами. Федоров по личному опыту знал, что люди они вовсе не мягкие и не добросердечные. Им нравилось отправлять новобранцев в полевой госпиталь. Виктор, однако же, устроил большой сюрприз: одного уложил в госпиталь с переломом черепа, другому серьезно повредил почку. Прекрасные способности проявились у него к оружию — пистолеты и револьверы, автоматы, гранаты, а предпочитал он нож с небольшим лезвием. Полтава, можно сказать, нашел свое призвание в жизни. Нечто вроде идеала, который оправдывал развившуюся в нем жестокость.

Офицерам КГБ в иракском лагере Виктор нравился. Они хвалили его достижения, бывало, дарили что-нибудь. Идеологию он усваивал охотно. Почему такое внимание к мальчишке? Да потому что подружиться с новым талантом нужно еще до того как он станет звездой на международной террористической сцене.

КГБ переправил его на самолете в Москву, пройти небольшой курс обучения в Университете Патриса Лумумбы. Его старались держать подальше от ГРУ, военной разведки, с которой КГБ всегда соперничал, но из этого ничего не получилось. ГРУ употребило свое влияние в партийных инстанциях, и его представители получили возможность поговорить с Виктором. Они тоже польстили Виктору — тем, что предложили показательный бой со спецназом.

Никто не сказал ему, что приглашение было в действительности испытанием — соответствует ли этот парень своей репутации? Но спецназу — а это самые ударные войска в России — тоже приходилось думать о своей репутации, и люди, выбранные для встречи с Виктором, даже мысли не допускали, что их победит какой-то полукровка. Однако Виктор вырубил двоих и сломал плечо третьему, прежде чем испытание прекратили. КГБ был очень доволен.

Федоров встретился с ним и нашел Виктора интересным, хотя и страшноватым молодым человеком. Мыслящим быстро и логично. Чересчур много энергии, но при этом весьма скрытен. Во взглядах жестковат, неподатлив. Пороков нет, вроде бы, что очень удивило Федорова в крепком парне. Виктор не интересовался девушками, мальчиками, алкоголем или наркотиками. Буквально вещь в себе, этот полукровка.

Федоров и он вместе поднимали гири, вместе обедали, стреляли по мишеням, обсуждали «Искусство войны» Сунь Цзы. Для Федорова писания китайского философа были просвещенным и проницательным подходом к военной тактике. Ну а Виктор, человек более практичный, расценивал книгу как руководство к действию, помогающее ему быть жестоким и безжалостным.

В КГБ считали, что путешествие Виктора в Москву — первый этап в формировании его по нужному образцу. Ему, совершенному чужаку, ни русскому, ни японцу, они давали возможность найти наконец свое место, стать частью большого целого, стать, более того, своим. Может ли он отказаться от такой чести? Поговаривали даже о том, что нужно сделать полковника Федорова его контролем: он использовал отца, почему бы не сделать то же и с сыном?

Федоров, однако, от этой возможности отказался, сказавшись чрезмерно занятым. Он не сможет должным образом руководить столь уникальной личностью как Виктор, лучше приставить к нему другого товарища, располагающего достаточным временем. А по правде-то Федоров просто не хотел иметь с Виктором Полтавой ничего общего. Он считал этого полукровку сумасшедшим, ум его исковеркан, душа мертва. И управлять Виктором будет нелегко. Проще идти по натянутой проволоке в бурю, чем заниматься этим демоном, как его называли. Да еще карьеру себе испортишь.

Федоров выполнил свой долг и высказал все эти соображения начальникам, прозванным в среде офицеров Иконами за надменность — хотя заранее знал, как они отреагируют. Он не обманулся. Они его слова проигнорировали. Слишком их увлекла идея направлять путь следующего воистину совершенного убийцы. Полтава свершит великие дела, на это предположение были поставлены карьеры в КГБ: Иконы собирались подняться к вершинам славы на спине Виктора. Слепой Федоров, что ли? Не видит всех возможностей?

А видел Федоров тщеславных стариков, близоруких кретинов, которые не разглядят социопата, даже если он помочится им в суп. Молодой Виктор — это же тикающая бомба, кинжал, обладающий волей и хитростью. Нельзя просто игнорировать его садизм, настойчиво повторял Федоров. К тому же еще говорят, что он носит с собой волосы бабушки — и ее сердце, заключенное в золотую оболочку…

Но Иконы слышать ничего такого не желали. Федоров, говорили они, уже не способен воспринимать новые идеи, новые методы, новых людей. Возможно, будет лучше, если молодым человеком займется кто-то другой. Ближе к нему по возрасту.

Скажи правду и убегай, есть такая югославская поговорка. Ничего большего Федоров сделать не мог. Постоянно противодействовать молодому Полтаве было опасно. Это означало бы открыто критиковать Иконы — занятие только для дурака. Критику Иконы называли изменой, а за измену полагалась или смертная казнь, или в лучшем случае лагерь. Федоров был гордый человек и с трудом перенес то, что от его мнения отмахнулись. Но он наткнулся на кирпичную стену и теперь мог лишь отойти, вежливо кланяясь.

Досаду свою Федоров унес в спортзал, где поднимал гири до полного изнеможения — еле дополз потом до сауны. А после сауны велел шоферу отвезти его на Ленинские горки, откуда видна вся Москва. Пока ехали, Федоров на заднем сиденье «Волги» пил водку из бутылки и думал о том, как обошлись с ним Иконы. Чем больше он об этом думал, тем шире расплывалась по его лицу улыбка.

Когда приехали на Ленинские горки, улыбка приклеилась уже намертво. Федоров оставил шофера в машине и пошел прогуляться. Он успел немного опьянеть и, не обращая внимания на иностранных и русских туристов, напевал любимую мелодию из Бенни Гудмана. Погуляв, на эскалаторе поднялся на вершину холма. Долго смотрел на реку, город…

Он глубоко дышал, наполняя легкие прохладным сухим воздухом. Гнев утих. А улыбка оставалась на месте, потому что он знал: Иконы сами себя перехитрили в том, что касается Виктора Полтавы, и в конечном-то счете не Федоров получит по сусалам. Он выживет, ибо к демону отношения теперь не имеет. А Иконы из-за Виктора Полтавы окажутся в дерьме с ног до головы, это лишь вопрос времени. Они еще вспомнят тот день, когда отвергли советы Федорова…

* * *

Первую свою акцию с японской Красной Армией Виктор провел в Израиле. Г-на Андо он не забыл, но с местью приходилось подождать. Следовало отплатить иракцам и ПФОП за обучение, оружие и убежище, предоставленные Виктору и КА. И отплатить не деньгами, а вооруженной пропагандой. Арабы хотели чем-нибудь кровавым заявить о себе, привлечь внимание к их делу — разрушению Израиля. Значит, напасть можно было на любого, кто против палестинцев или поддерживает сионизм.

Виктор и трое товарищей из КА несколько недель проходили специальное обучение в лагере ПФОП в Ливане, затем получили фальшивые паспорта и вылетели в Афины. Оттуда они въехали в Израиль как туристы, смешавшись с толпами, которые стремились на религиозные празднества. Чартерный автобус довез их из аэропорта до узких, мощеных булыжником улиц Западного Иерусалима, где они поселились в маленьком отеле недалеко от Виа Долороза, Пути Скорби — этот путь прошел Иисус с крестом.

В отеле палестинцы из Иордана и Ливана вручили им полуавтоматические пистолеты и гранаты. Получили они и дальнейшие детали о цели, о пути отхода в Сирию.

Во второй половине дня Виктор и его товарищи из КА покинули отель, каждый нес футляр от камеры. На Виа Долороза они смешались с толпой: отцы-францисканцы вели пилигримов по следам Иисуса. На дороге Аль-Вад террористы повернули налево и приблизились к группе туристов, садящихся в чартерный автобус. В нескольких шагах от автобуса террористы открыли свои футляры, вытащили пистолеты и открыли огонь в упор. Акция эта была ответом палестинцев на решение Франции продать Израилю самолеты-истребители.

Виктор и другие методично опустошали обоймы в охваченных паникой французов, которые с криками пытались разбежаться. Пока товарищи перезаряжали, Виктор и террорист с детским лицом, Осами, начали бросать гранаты в разбитые окна автобуса. Затем они все побежали по дороге Аль-Вад в сторону боковой улочки, где их ждали четыре человека на мотоциклах.

С появлением вдали террористов мотоциклы развернулись, взревев как одна машина. Рев мотоциклов поглотил грохот взорвавшихся в эти мгновения гранат. Ни Виктор, ни его товарищи не обернулись.

Виктор, вставлявший на бегу полную обойму в свой пистолет, был впереди всех. Однако выстрелы сзади заставили его посмотреть через плечо — он увидел Осами, извивающегося на земле, у него текла кровь из обеих ног. Их лидер, Ито, худой человек в очках, лежал на опрокинутом стуле у открытого кафе, пистолет выпал из безжизненных пальцев. Третий товарищ, Нагано, остановился и потратил драгоценные секунды, рассматривая павших, и только после этого решил стрелять в полицейских — их было двое — скрывавшихся за опрокинутым столом рядом с телом Ито. Нагано поднял пистолет и получил пули в голову и грудь.

Слабые защищаются, сильные нападают — так писал Сунь Цзы.

Виктор подскочил к двум женщинам бедуинкам в цветастых халатах, замерших от страха на корточках рядом с лавчонкой, махнул пистолетом, показывая, что они должны подняться, а когда женщины не подчинились, пинками заставил их встать между ним и полицейскими. По всей улице остановилось движение, на тротуаре люди лежали лицом вниз. Виктор, обхватив одну из женщин за шею, пользовался ею как щитом, а другой женщине приставил пистолет к боку. Втроем они начали пятиться от полицейских, которые ничего не могли сделать.

Виктор подумал было выйти на проезжую часть и двигаться дальше под прикрытием осликов, машин и велосипедов, но решил, что полицейские сделают то же самое, поэтому остался на тротуаре, тянул женщин за собой, держа пистолет наготове, не обращая внимания на женщин, которые ругали его на арабском и плакали — а когда оба полицейских оставили свое укрытие и пошли в его сторону, Виктор крепче ухватил одну женщину и выстрелил другой в голову.

Полицейские замерли. Как и рассчитывал Виктор.

Все так же пятясь, он добрался до боковой улочки, где стояли с работающими двигателями мотоциклы, увлекая за собой последнюю заложницу; дуло пистолета он держал у ее шеи и смотрел, как водители выскакивают из стоящих впереди машин и убегают. Впервые в жизни он ощущал, что же это такое — власть, которую дает ствол. Ему очень понравилось.

* * *

Дебют Виктора как террориста заслужил высочайшие оценки во всех революционных группах, ведущих народную войну, а также в КГБ. Лидеры японской КА сразу же приказали ему принять участие в нескольких международных операциях в Европе и Азии. Не скоро он вернулся в Японию.

За это время он и члены КА вместе с ПФОП угнали и взорвали японские пассажирские самолеты в Маниле и Карачи. В Маниле телевизионные камеры запечатлели, как Виктор убивает выстрелом пилота и бросает тело на взлетную полосу. Во время захвата японского посольства в Кувейте Виктор задушил жену посла из Шри-Ланка; чтобы спасти других в посольстве, кувейтские власти выполнили требования КА и предоставили деньги и самолет до Дамаска.

В Западной Германии Виктор и КА работали совместно с бандой Баадера-Мейнхофф, они подложили бомбы в штаб американских войск — погибли трое офицеров, двадцать пять солдат и гражданских лиц были ранены. Эта акция являлась возмездием за бомбардировки американцами Северного Вьетнама. Если европейские товарищи ненавидели американский империализм, то японцы ненавидели его еще больше. Северные вьетнамцы были их азиатскими братьями, и КА хотела не только ухода Америки из Вьетнама, но также и ликвидации американских баз поддержки в Японии.

В Риме Виктор и члены КА объединились с Красными Бригадами в попытке похитить японского бизнесмена и получить за него выкуп. Они протаранили его машину, но когда бизнесмен пытался убежать, Виктор был вынужден его застрелить. Другие похищения японских и европейских бизнесменов прошли более удачно, и революционеры получили миллионы долларов выкупа. Марксизм был религией Виктора, и он всего себя отдавал народной войне с капитализмом.

После каждой операции он находил убежище в палестинских учебных лагерях в Ливии, Ливане, Сирии, Ираке, Северном и Южном Йемене. Он использовал это время, чтобы выздоравливать от ран, знакомиться с новым оружием, запоминать новые коды, совершенствоваться в языках. В лагеря приезжали революционеры со всего света, Виктор учил их бою без оружия. А в своей палатке, один, читал Сунь Цзы. Часто вспоминал о своей бабушке. И тысячи раз мысленно расправлялся с Андо. Его нельзя было беспокоить в такие часы. Он плакал.

Для товарищей из КА, обучавшихся с палестинцами на Среднем Востоке, Виктор был героем. Для товарищей в Японии он был мифической фигурой. Все гордились его победами в борьбе против капитализма. Слава демона была их славой.

Примером для подражания была его преданность делу социализма. Преданность бабушке тоже вызывала большую симпатию. Со временем она и сама стала социалистической героиней — главным образом потому, вероятно, что была жертвой капитализма. Товарищи из КА снабжали Виктора информацией о банкире Андо. Когда бы Виктор ни решил его уничтожить, палестинские и европейские революционеры будут готовы помочь. Виктору достаточно попросить.

Он улыбался и спокойно благодарил тех, кто предлагал помощь в столь важном для него деле. Жизнь укрепляется дружбой, и всегда приятно, если товарищи тебя любят. Но правда выглядела немного сложнее: Виктора слишком боялись, чтобы его игнорировать.

* * *

Камакура, Япония

Июнь 1975

У Юнэо Андо за последние несколько минут изменилось дыхание, стало поверхностным и затрудненным. Астма. Не смертельно, но и ничего хорошего в ней нет.

Даже свежий воздух сада не помогал. Андо вытащил из кармана маленький ингалятор и сунул наконечник в рот. Две затяжки, и свистение в легких прекратилось. Он продолжал подрезать крошечное деревце — Красный Клен, одно из нескольких бонсай на деревянных полках, прикрепленных к бамбуковой изгороди сада. Деревце, любимое у Андо, росло на серебряном подносе, цепляясь корнями за тонкий слой земли. Этот клен прожил в семье Андо больше шестисот лет.

У бонсай, миниатюрных деревьев, карликовость достигалась подрезанием, обвязыванием или ограничением пространства. Нужную форму никогда не мог создать один человек, сколь бы долго он ни жил. Предки Андо терпеливо и мягко воспитывали Красный Клен много поколений. Когда он умрет, это дело продолжит один из его сыновей, вероятно, старший. Бонсай — это красота и в то же время напоминание о непостоянстве жизни. И живая связь с прошлым, а это важно для любого японца.

Подрезая Красный Клен, Андо смог наконец отвлечься от мыслей о Мифунэ, так звали его миниатюрного песика колли. Песик исчез три дня назад. Полиция не нашла никаких следов, что привело г-на Андо в глубочайшее уныние, он Мифунэ очень любил. Хороший был, преданный пес, всегда радовался любым знакам внимания. В исчезновении Мифунэ Андо винил жену, ругал ее все эти три дня. Она сносила ругательства, как и всю его тиранию, терпеливо и со спокойным достоинством. Привыкла за много лет.

Близился закат, когда он закончил подвязывать две тонкие веточки Красного Клена. Следующие тридцать минут он потратил на подрезание плодоносящих бонсай — дикой яблони, хурмы, каштана — а потом пришло время зажигать две каменные лампы у входа в сад. В этот последний день августа хотелось просто отдыхать, наслаждаться покоем прекрасного города, вдыхать запах моря, до которого всего двадцать минут ходу.

Да, он устал; от этого, как сказала его жена, с ним тяжело жить. Он на ее слова не обращал внимания, потому что женщины вообще ничего не понимают. Но следовало признать, что работа в саду могла отразиться на дыхании. Врачи предупреждали — даже небольшое физическое напряжение вызывает иногда приступ астмы, и тогда в легких задерживается отработанный воздух, а свежий не поступает.

Но Андо, как и большинство японцев, страстно увлекался садоводством, считал это чем-то необходимым в жизни. Раздвижные двери из дома в сад всегда стояли открытые, и в проеме сад казался прекрасной картиной в рамке. Андо гордился тем, что он японец, один из тех, кто чувствует и понимает красоту.

Самые тяжелые приступы астмы происходили у Андо в Токио, где он проводил большую часть года. Летом он уезжал в Камакуру, это пятьдесят километров к югу — зеленая долина, окруженная пологими холмами и песчаными пляжами. Картинки старой Японии: храмы, места поклонения, изящные домики за бамбуковыми изгородями. Здесь есть даже маленький старый, очень медленный поезд прямо из прошлого, три его зеленых вагона забавными жуками ползут по узким путям…

Единственным недостатком Камакуры были многолюдные пляжи летом, толпы туристов, привлеченных «Дайбуцу», гигантским бронзовым Буддой, он больше одиннадцати метров в высоту и двадцать девять метров в ширину. Внутри статуя пустая, по лестнице можно подняться на ширину плеч. У Андо сразу ухудшалось дыхание в толпе, поэтому он давно не посещал «Дайбуцу», а теперь уж вряд ли туда попадет.

В его возрасте самым большим, на что он мог рассчитывать, была прогулка по берегу моря. Из банка он ушел, теперь мог сколько угодно жить с женой в Камакуре. Сыновья их выросли, сами обзавелись семьями. Что же до денег, то сбережений, доходов от вложений, пенсии и того, что он украл в банке, вполне хватало на приятную во всех отношениях жизнь. А до Токио всего час, хотя ехать в этот шумный город не очень-то и хотелось. В общем, от жизни он получил все, чего хотел, а ошибки свои пережил. Но, следует сказать, он сам строил свою удачу, которую чуть не погубили докучливый человечек по имени Таира и какая-то старуха, имя ее Андо уже не помнил. Судьбою было предуготовано, чтобы эти двое умерли, а он дожил свои дни в покое.

Юнэо Андо было шестьдесят пять лет — полный круглолицый человек, с коротко подстриженными седыми волосами и усами. У него был большой нос, ходил он чуть горбясь, астмой же страдал с детства. Всю жизнь ему приходилось самому заботиться о себе, может быть, поэтому он стал слепым к своим недостаткам.

До ухода на пенсию Андо работал в токийской компании «Сикоку Сикьюритиз». Он поднялся по служебной лестнице довольно высоко, начав разъездным агентом — продавал облигации и другие ценные бумаги по домам. Доказывая, что астма его продуктивности не уменьшает, работал по восемнадцати часов подряд, иногда семь дней в неделю. Стремление быть первым любой ценой никогда его не оставляло. Как и стремление подчинять окружающих своей воле.

Только ведь все подвластны судьбе. А судьба, приняв обличье обычного маленького человечка Таиры, решила погубить банковскую карьеру Андо. После убийства Таиры полиция и служба безопасности «Сикоку» начали расследование. По обоим направлениям нашли доказательства краж, совершенных Андо в компании: у него в то время от страха произошел тяжелейший приступ астмы. Выбора у него особого не оставалось, и он признался в кражах. Однако роль свою в смерти Таиры и старой женщины яростно отрицал, клялся при этом душами умерших матери и отца.

Поверила ли ему полиция и «Сикоку»? Это не имело значения, так как все равно они не могли посадить Андо в тюрьму, оглашая таким образом его связи с якудза и наемными убийцами. Андо знал это, они тоже знали. «Сикоку» работала с акциями крупнейших японских компаний. Более того, она распространяла правительственные облигации. Правление директоров пользовалось большим уважением, честь этих людей следовало уберечь даже большой ценой.

Чтобы решить проблему, «Сикоку» позволила ему работать еще два года. Он сохранил свое вице-президенство, свой офис с акварелями и редкими вазами, служебную машину с шофером. Для сохранения видимости в полном объеме ему позволили остаться в престижном гольф-клубе за счет компании. Служебные обязанности, однако же, резко сократили, и он был вынужден вернуть часть денег. Естественно, теперь в компании следили за каждым его шагом.

То было время, полное волнения и приступов астмы. Внешне Андо казался спокойным, хотя пил, принимал транквилизаторы, а жену буквально сживал со свету. Но он избежал тюрьмы и публичного бесчестья. Ушел с полной пенсией и льготами, что спасало лицо ему и «Сикоку». Андо искренне поздравил себя с тем, что разыграл свои карты хорошо.

А ведь все могло кончиться иначе. Он переложил свои проблемы на якудза, которые многим были ему обязаны. Считайте, что Таиры нет уже среди живых, заверил его босс якудза. Вы хорошо нам послужили, Андо-сан, теперь наш долг послужить вам. Но получилось не по плану, дико, грязно — вмешался этот полоумный внук старухи. На все это Андо не рассчитывал.

Полиция рассказала ему о Викторе Полтаве, и у него заледенела кровь. Совершеннейший психопат, этот тип. Ненормальный. С такими нельзя иметь дело. Можно только пристрелить как бешеного пса…

На полицейских фотографиях Андо видел, что сотворил Полтава с корейцем И и молодым бандитом по имени Ютака. Жуть, Андо хотел потребовать полицейской защиты — но на каком основании? Он же к этому отношения прямого не имеет. Оставалось надеяться на милость богов, которые уберегут его от Полтавы.

Со временем Андо забыл об этом сумасшедшем. Кое-что забывать необходимо, иначе и жить не сможешь.

А вот о чем ему никак не удавалось забыть, так это о Красной Армии, она все время лезла на глаза. Газеты писали о совершенных ими ограблениях банков, похищениях, убийствах полицейских, бурных демонстрациях против бизнесменов и правительства. Андо считал этих людей врагами Японии, врагами ее процветания. Как и вся сегодняшняя молодежь, они верили многому, понимали немногое. Глупо, слов нет.

* * *

Андо в своем саду сидел в легком пляжном кресле, пил зеленый чай и смотрел на тускловатое свечение одного из каменных фонарей. Чувствовал он себя довольным и умиротворенным. Он победил свое несчастье и мог прожить остаток дней вблизи моря. Теперь Андо подумывал даже, не продать ли токийский дом и не переехать ли насовсем в Камакуру. Раз он уже не работает, зачем ему дом в Токио?

У него есть деньги, недвижимость и жена, которую можно даже не бить, она научилась подчиняться сразу и без скрипа. Сыновья его уважают, а по токийской и банковской толчее он скучает не так сильно, как ожидал. Единственная причина съездить в Токио — это, может быть, навестить старую любовницу, с которой он провел много счастливых часов. Сейчас, однако же, он ничего большего не хотел бы попросить у жизни. Ну, разве что возвращения Мифунэ. Завтра утром Андо позвонит в полицию и потребует, чтобы пса нашли. Даже прогулка по берегу без него — уже совсем не то.

Андо почувствовал, что его тянут за рукав, и открыл глаза. Оказывается, он задремал. Тусклый свет фонаря, запах моря, сад. Все это расслабило его, и он уснул с недопитой чашкой чаю на коленях. Жена, склонив голову, извинилась за то, что беспокоит его — пришли полицейские. Они стояли позади нее. Двое молодых людей в серых тужурках и брюках, рубашки белые, галстуки черные. Очень подтянутые. Такими Япония может гордиться. Они уважают закон и готовы отдать жизнь за Японию, если потребуется.

Андо отпустил жену взмахом руки. Ей тут нечего делать. С полицией говорить должен мужчина. Женщина не поймет. Полицейские почтительно поклонились. Андо едва кивнул. Он чувствовал раздражение. Пусть переходят к делу.

Хорошие новости. Нашелся Мифунэ. Маленький колли сейчас в машине полицейских, рядом с домом. Судя по всему, он убежал во время грозы несколько дней назад. Нашли его вблизи Музея Искусств в Камакуре. Он немного испуган и похудел. А вообще-то ничего плохого не произошло.

Донельзя обрадованный, Андо вскочил и пожал руки обоим полицейским. Он позже выразит свою признательность должным образом, пообещал Андо, а сейчас хотелось бы поскорее увидеть дорогого Мифунэ. Он уверен, что полицейские понимают. Они понимали.

Андо первый пошел из сада в дом, снял соломенные сандалии, прежде чем войти в гостиную, затем поспешил к входной двери, сунул ноги в деревянные колодки и выбежал на улицу. На полицейских он не обращал внимания, им не нужна его помощь, чтобы взять свои ботинки с полки у входа. Он мог думать только о Мифунэ.

Одноэтажный дом Андо, построенный из кирпича и дерева, стоял среди шести домов, фасадами выходящих на гравийную дорожку. С одной стороны дорожка вела по лесистому склону к берегу, с другой — в покрытые кедрами холмы. Андо, с колотящимся сердцем, быстро шел к белой полицейской машине, поставленной ветровым стеклом к холмам. Он держал руку в складках кимоно, на ингаляторе. Волнение от встречи с Мифунэ могло вызвать приступ астмы.

У машины ждал третий полицейский. Он был плотный, мускулистый, фуражку глубоко надвинул на лоб. Глаза скрывались за темными очками. Увидев Андо, он открыл заднюю дверцу машины и остановился, ожидая.

Андо буквально оттолкнул его от машины и заглянул на заднее сиденье. Ожидая увидеть там Мифунэ, он уже открыл рот, но осекся. Пусто.

Сразу озлившийся Андо оглянулся через плечо, собираясь потребовать ответа от плотного полицейского, и в это мгновение полицейский быстро приблизился и вонзил ему в бедро иглу шприца. Андо попытался оттолкнуть полицейского обеими руками. Зрящное дело. Все равно что кирпичную стену толкать. Очень, очень сильный, руки в тугих мышцах. Мощная грудь. Широкие плечи.

У Андо же силы пропали за несколько мгновений. Кожа стала холодной, липкой. Он покрылся потом, дышал тяжело, хрипло. Во рту пересохло, появились боли в животе. Когда первые двое полицейских садились в машину, он уже потерял сознание.

* * *

С вершины крутого холма Виктор смотрел вниз на главную улицу Камакуры — усаженная деревьями, она вела от статуи Великого Будды к морю. Почти стемнело, и если не считать двух-трех парочек и нищего бродяги, пляжи были пусты. В городе зажигалось все больше огней, Виктору были слышны звуки храмовых колокольцев, созывающих монахов на вечернюю молитву.

Он стоял в тени кедра, полускрытый тьмой, виднелись только его босые ноги. Его двое товарищей из КА тоже находились в укрытии — на переднем сиденье полицейской машины, стоявшей чуть в стороне от узкой грунтовой дороги. Тридцать ярдов густого кустарника и деревьев отделяли их от Виктора. Они должны были считать это непреодолимым барьером, ибо Виктор приказал им сидеть в машине, пока не вернется.

Эти двое постоянно были настороже — так их учили, так их воспитали прежние опасности. Глаза неустанно обегали темный спокойный лес. Когда стайка голубей резко снялась с сосны, террористы вскинули головы на звук. У каждого рука уже лежала на кобуре. Только Виктор не повернул голову вслед птицам, когда они повернули к северу, в сторону бухты Сагами.

Место это он выбрал потому, что оно располагалось вдали от туристских маршрутов, пикников и главной дороги. Мало кто появлялся здесь днем и никто — ночью. Виктор и его товарищи не нашли ни одной тропы. Сплошная чаща, ходить здесь в темноте было бы неразумно.

Еще оставалось немного солнца, когда Виктор, тащивший Юнэо Андо на плече, пробрался сквозь кустарник к этой рощице кедров. Он приказал товарищам вернуться в машину и ждать его там. Остальное он сделает сам. Разумеется, никто бы не стал за ним подглядывать. Он ведь Виктор-демон.

В сгущавшейся тьме он смотрел на огни Камакуры, думая о том, что бабушка еще девочкой часто приезжала сюда. Ее родители любили море, хотелось им и посмотреть на Великого Будду. Однажды они повели девочку в святилище Дзэни-Араи Бэнтэн, где она, следуя обычаю, омыла деньги в священных водах. У нее было лишь несколько монет, сказала бабушка Виктору, но она все равно их омыла, так как считается, что этот ритуал удваивает ценность денег. Виктор спросил: Ну и как, удвоились деньги? Нет, она их потеряла в тот же день. Ох как они тогда смеялись…

Со вздохом Виктор повернулся и подошел к могиле, которую вырыл вчера. Рядом с могилой лежал гроб, непокрытый. В гробу — неподвижный Андо. Руки сложены на груди. Глаза закрыты. У открытого рта жужжат мухи. Виктор уселся на корточки рядом с гробом и стал ждать.

Андо зашевелился.

Действие укола начало проходить.

Хорошо. Потому что он должен знать. Все впустую, если он умрет не поняв.

Андо открыл глаза. И увидел демона. Длинные белые волосы, демоническая маска, повязка из тигриной шкуры на бедрах. Андо моргнул, испуганный до безумия. На несколько мгновений он окаменел, не мог шелохнуться. И даже дышать не мог. Потом он затрясся от страха, плакал, повизгивал. Внезапная резкая боль в легких только увеличила его ужас. Сейчас начнется приступ астмы. Он был совершенно не способен что-либо предпринять.

Через некоторое время Андо все же попытался сесть, но демон положил ему руку на грудь и швырнул обратно в гроб. Пригвоздил его там. А другой рукой он поднял что-то с земли и бросил ему на лицо. Андо сильно затошнило, он стал задыхаться, потому что запах влажной пушистой вещи был отвратителен своей зловонностью немыслимо.

Желудок у Андо вздыбился уже от запаха этой вещи и прикосновения к ней. Но когда он стал отпихивать это влажное и вонючее, почувствовал под пальцами мех, мордочку и лапки, то понял, что это такое, и закричал, барахтаясь в гробу, отшвырнул тело своего мертвого колли к ногам, сумел все же сесть, надсадно кашляя, содрогаясь при кашле до слез. Он сунул руку в рукав кимоно за ингалятором и таблетками кортизона. Их не было.

Андо запаниковал, воздуха стало не хватать еще больше, хотелось скрыться куда-нибудь, и тут демон опять опрокинул его на спину, взял крышку с кучи свежевыкопанной земли и накрыл гроб. Андо стал колотить в крышку ногами, царапать ее, вопил, умолял дать ему ингалятор, его охватил неописуемый ужас при осознании того, что сейчас с ним произойдет.

Демон обладал чудовищной силой. Совершенно фантастической. Он придерживал крышку на месте, запирая замки. А когда запер, заговорил с Андо.

— Она была единственным человеком, который любил меня, — сказал демон. — Не надо было тебе ее убивать.

Виктор столкнул гроб в могилу, котом взял лопату и засыпал ее землей. Сверху прикрыл это место ветками. Несколько минут посидел на корточках у могилы, молча глядя на нее, и вдруг заплакал — вначале это был молчаливый плач, затем послышались стоны, а руками Виктор гладил маленький твердый предмет, блестевший в лунном свете. Размером он был с сердце человека и покрыт золотом. Виктор, стискивая его, рыдал вслух.

Душераздирающие звуки его скорби разносились по лесу и дальше, к морю, но постепенно он затих. Однако еще больше часа оставался у могилы Андо, не двигаясь и в молчании.

Наконец он поднялся, снял костюм демона и убрал, вместе с сердцем в золотой оболочке, в свой рюкзак. Через несколько минут он, уже в полицейской форме, стоял и смотрел на луну, глаза его поблескивали от слез. То был последний раз в его жизни, когда Виктор плакал.

Глава 8

Токио

1982

Любила она в этой жизни только своего сына, любила с ужасной и нежной страстью, поэтому Рэйко Гэннаи поручила отомстить за его похищение Виктору Полтаве.

Перед тем как связаться с ним, она заплатила выкуп в четыре миллиона американских долларов гонконгскому гангу под названием Большой Круг. Затем она подождала, когда ее сын Хандзо придет в себя от трехмесячного плена — похитили его во время деловой поездки в Гонконг. Обнимая сына, она поклялась отомстить тем, кто доставил им такие мучения. Для нее было важно, чтобы он оказался сильнее своих похитителей. Он ее сын. Нельзя, чтобы его ударили, а он не ударил в ответ.

* * *

Ее сын не хотел, чтобы дело поручили Виктору Полтаве. «Он слишком независимый. Последние времена вообще никому не подчиняется, — сказал Хандзо. — А это опасно».

Виктор Полтава уже не был террористом. Теперь он был профессиональным убийцей, азиатским «Карлосом Шакалом», его нанимали тайваньские генералы, таиландские бизнесмены, сингапурские банкиры, южнокорейские промышленники, наркобоссы из Золотого Треугольника. Сотрудничество с японской Красной Армией и другими аналогичными группами было позади. Сейчас он убивал за деньги и, бывало, получал до миллиона американских долларов за одно убийство.

— Опасен не Полтава, — ответила Рэйко Гэннаи. — Опасно, если ты позволил себя обесчестить и ничего не сделал. Я решила, что отца во главе «Мудзин» сменишь ты. Он старый и слабеет с каждым днем. Долго не проживет. Ты займешь его место, потому что так хочу я. Но если тебе предстоит сидеть в его кресле, тебя должны уважать и бояться, особенно те, кто может быть опасен. Вспомни историю о молодом Юлии Цезаре.

Хандзо кивнул. Матери эта история очень нравилась, она ее часто рассказывала.

— Когда Цезарь был еще мальчиком, его похитили пираты и потребовали выкуп, — проговорила Рэйко Гэннаи. — Похитители нашли его забавным и приятным парнишкой. Обращались они с ним хорошо. Никто не воспринял всерьез, когда он пообещал, что он потом выследит и повесит каждого из них. Но когда выкуп был уплачен и его освободили, именно это он и сделал.

Она улыбнулась, глядя на сына.

— Этот инцидент многое говорит о характере Цезаря. Более того, все говорит, так будет и с тобой. Я намереваюсь сделать из этого дела с твоим похищением нечто такое, что прославит тебя, сын мой. Тебе станет легче получить президентство в «Мудзин». Случай с тобой и твоя реакция не будут обнародованы, но люди все узнают. Узнают, не сомневайся, мой дорогой. И в будущем любой подумает дважды, прежде чем проявить к тебе неуважение. Мы не можем оставить и не оставим это оскорбление без ответа. Ударить тебя значит ударить меня, а я этого не потерплю. То, что мы сделаем сейчас, повлияет не только на твою безопасность, но и на безопасность всех служащих «Мудзин». А Полтаву предоставь мне.

Она поцеловала ему глаза и опять подчеркнула: если хочешь управлять эффективно, тебя должны бояться. Только Полтава может устранить шрамы, оставленные на нем похищением. Кто же еще может справиться с Большим Кругом, хорошо организованной группой убийц. Нам нужно особое оружие, Виктор Полтава таким оружием и является.

— Мне кажется, ты играешь с огнем, — заметил Хандзо. — Никто не контролирует Полтаву. Никто.

— А я могу. Я могу контролировать любого мужчину. Ты сам это должен знать.

— Но он же совершенно иного склада человек. Боюсь, любая связь с ним в конечном счете нам дорого обойдется. Не нравится мне такое сближение с Полтавой.

— Милый Хандзо, не говорила ли я тебе, что у каждого человека, у каждой ситуации есть свой внутренний ритм. Чтобы добиться контроля, необходимо постичь этот ритм и управлять им. Возьмем Полтаву. Он по сути человек насилия.

— Я тоже так думаю.

— И очень гордый.

— Работает за деньги, — добавил Хандзо.

Она кивнула.

— Вот именно. Так что у нас есть три звена в цепи. Насилие. Гордость. Деньги. Правильное прочтение каждого звена помогает понять всю цепь. О, я хорошо его понимаю, сын мой. И, что еще более важно, я его не боюсь. Я забочусь главным образом о том, чтобы люди боялись тебя. А они не будут бояться, если ты не отомстишь за свое похищение.

Хандзо провел пальцами по своей высохшей левой руке.

— О похищении никто не знает. Мы все скрыли от прессы. Так что…

Она коснулась его губ кончиком сложенного веера, приказывая молчать.

— Мой любимый сын, я уже говорила, что твое похищение — это также и оскорбление «Мудзин». Оскорбление мне. А меня нельзя оскорблять. Это никому не позволяется. Так что Полтаву предоставь мне. Я хорошо знаю нашего маленького демона.

То, что знала Рэйко Гэннаи о Викторе Полтаве, заключалось в единственном экземпляре длинного подробного отчета, хранился отчет в сейфе, о существовании которого знала только она. Он находился в подвале ее токийской виллы, установил сейф француз, выписанный из Ниццы. Он выполнил эту работу, когда муж Рэйко уезжал за границу по делам, не вылезая из подвала восемнадцать часов подряд. На это время всех слуг убрали. А французу заплатили наличными.

Через две недели после возвращения в Ниццу француза нашли мертвым в задней комнате его мастерской, умер он от передозировки наркотиков. Теперь секрет сейфа принадлежал исключительно Императрице.

* * *

Информацию о Полтаве она получила с помощью спецслужбы «Мудзин», располагавшей телексными и телефонными сетями. Служба располагала также шестью большими компьютеризованными центрами коммуникаций, они охватывали весь мир и связывались между собою спутниками. Центры функционировали двадцать четыре часа в сутки. Считавшаяся одной из лучших в мире, спецслужба «Мудзин» отслеживала политические, экономические и социальные изменения во всех странах, собирая информацию столь детально, что ее ежедневные отчеты включали также сводку погоды по всем точкам глобуса. Рэйко Гэннаи без труда собрала все нужное на Полтаву. Из разнообразной информации составили отчет, потом данные и все копии были уничтожены. Ничего о Полтаве не осталось на жестких дисках в компьютерах «Мудзин». Существовала лишь одна копия отчета — только для глаз Императрицы.

Она внимательно его прочитала. Ранние годы Полтавы с японской Красной Армией. Его контрактная работа с палестинскими и европейскими революционерами. Москва — обучение в КГБ и ГРУ. Контроль парижской сети, содержавшейся палестинцами для передачи денег, фальшивых паспортов и оружия европейским террористам. Убийство израильского посла в Риме, захват западногерманского посольства в Стокгольме с требованием освободить немецких террористов из тюрьмы в Мюнхене, похищение американского самолета в Афинах ради выкупа. Виктор Полтава жил в постоянном действии.

Во всех случаях выделялось одно — а именно, его садизм. Ему нравилось устанавливать правила и наказывать тех, кто их нарушает. Информаторов и перебежчиков он преследовал яростно, уничтожал их жестоко и зрелищно. Фактически Виктор сыграл роль в падении японской Красной Армии — Императрица считала, что туда ей и дорога.

Японская Красная Армия была, по сути, всего лишь группой сумасшедших, которые убивали полицейских, похищали бизнесменов, грабили банки и даже доходили до угроз некоторым лидерам страны. Ужасное время. Так продолжалось до тех пор, пока полиция не взялась за них всерьез — как и следовало сделать. Террористов преследовали беспощадно и в конце концов раздавили. Императрица горячо одобряла эти методы.

Полтаву и горстку убийц из Красной Армии осадили в пустом отеле в Каруидзаве, это тихий курортный городок в Японских Альпах. Десять дней полиция обстреливала отель гранатами со слезоточивым газом и трассирующими пулями, поливала ледяной водой из шлангов. Затем, посреди осады, произошла весьма странная вещь. Рэйко Гэннаи так и не смогла до конца разобраться в этом эпизоде.

Половина засевших в отеле членов Красной Армии приговорила другую половину к смерти за то, что они называли «отсутствием революционной прямоты». Обвиняемых раздели догола, связали и заткнули рты. Под руководством Полтавы другая половина подвергла их пыткам, увечьям, наконец умертвила при помощи ножей и удавок. Тех, кто не умер, похоронили под полами отеля или выбросили на снег, чтобы они там замерзли. Императрица помнила, как шокирована была она и вся страна этим так называемым очищением. Из-за всеобщего возмущения немногие оставшиеся на свободе боевики Красной Армии были вынуждены уехать за границу. Среди уцелевших был и Полтава.

Сейчас он вовсе не стал более нормальным, чем несколько лет назад. Все психопатические черты сохранились прежними, изменилось только одно: он уже не был политическим простаком, стремившимся уничтожить богатых. Теперь он политику считал всего лишь выбором между двумя видами зла. Идеологии, догмы и символы веры он отверг. Императрица не находила это удивительным. При всей своей ненормальности Полтава был умен.

Он потерял многих товарищей по своим ранним террористическим дням. Некоторые были убиты или схвачены полицией. Другие сломались, не выдержали жизни, сводившейся к постоянному бегству. К тому же постоянный стресс от жизни в узком кругу одних и тех же людей, день за днем. Многие из-за этого стали употреблять наркотики. Некоторые сами сдались властям, чтобы избежать нервного расстройства, кое-кто даже начал сотрудничать с полицией, поставлять информацию в обмен на более короткое тюремное заключение. В трудные времена дружба часто не выдерживает.

Полтава теперь считал, что революция не достигла каких-то политических целей, народную поддержку ощутимую она тоже не получила, а ведь в этом и заключается мечта террористов. Ни одна революция не может преуспеть, если цель ее — слияние с капитализмом, а не борьба с ним. ООП стала финансовым гигантом. Ясер Арафат, ее лидер, контролирует ценности на миллиарды долларов, он уже не зависит от поддержки арабских государств. То, что когда-то было отрядом коммандо, стало правительством с армией, авиацией и сборщиками налогов. Полтаве казалось ироничным, что ООП держит дипломатические представительства в сотне с лишним стран — больше, чем Израиль.

Императрица на этот счет с Полтавой была согласна. Нельзя, чтобы тебя использовали те, кто ищет покоя и комфорта. Демон, надо признать, уже не реагировал на старые лозунги и поблекшие мечты. Он занялся бизнесом ради себя самого. Для других сделано достаточно, все, хватит.

Стремление Полтавы жить по собственному усмотрению Императрица расценивала вполне положительно. В этой жизни можно быть или молотом, или наковальней. Императрица читала «Майн Кампф» Гитлера и полностью соглашалась с ним в том, что сила — это высший закон. Мы живем в мире, где только сильные торжествуют, а слабых ставят к стенке, говорила она сыну. Можно восхищаться Виктором Полтавой: он сам лепит свою жизнь. Такие люди, Хандзо, встречаются редко. Очень редко.

Она знала, что демон всегда осторожничает, так как врагов у него накопилось много. В Израиле, Западной Германии, Италии, Швеции, Англии и Америке, не говоря уже о Японии. А некоторые из бывших товарищей считали его предателем, он же покинул движение. Даже русские разочаровались в Полтаве. Он убил офицера КГБ, такое не прощается.

На Императрицу особенное впечатление произвел как раз этот инцидент, показавший возможности Полтавы в чрезвычайных обстоятельствах. Хорошо известно, что КГБ мстит предателям, перебежчикам, вражеским «кротам» и превыше всего тем, кто убивает его агентов. Однако же в случае Полтавы КГБ ничего не сделал. И не сделает.

Устранив одного из агентов комитета, да еще офицера, Полтава знал, что на него будут охотиться. Тогда он послал письмо в главную контору КГБ на площади Дзержинского в Москве. Если его попытаются убить, писал Полтава, он начнет уничтожать детей сотрудников КГБ в советских посольствах по всему миру. Удары будут наноситься где угодно: Америка, Бразилия, Египет, Пекин, не имеет значения. КГБ может рано или поздно с ним разделаться, хотя это не гарантировано. Тем временем немало русских детей умрут мучительной смертью.

Хорошо подумав, русские поступили единственно разумным образом: дали знать, что дело убитого офицера КГБ останется без продолжения. Хандзо этот случай приводил матери в доказательство того, что Полтава сумасшедший.

Но, как обычно, последнее слово осталось за матерью. Ее право, заявила она, отвечать злом на зло. Она не успокоится, пока его похитители не будут наказаны. Этот вопрос она должна решить сама, не оставлять его богам. И, в любом случае, здесь содержится полезный урок для Хандзо.

— Нельзя править царством и оставаться невинным, — наставительно проговорила она. — Чтобы выжить, нужно быть жестким, действовать, несмотря на боль, которую могут причинить эти действия тебе или другим. Ты должен слушать и оставаться глухим. Должен видеть и оставаться слепым. Ни на кого не рассчитывай, никому не доверяй. Сделай так, чтобы тебе было легко служить и трудно угодить. Но если ты не укрепишь свою волю, то не сможешь приказывать. А через Полтаву мир узнает, что воля твоя сильна, что ты можешь вместе со мной управлять «Мудзин».

* * *

Начав поиски демона, Рэйко Гэннаи связалась с Нуаном Чакри, капитаном в таиландской паравоенной полиции. Много лет он состоял на жалованье у китайских генералов, которые выращивали опиум на бирманско-таиландской границе. Платили ему и авиалинии, вывозившие из Бангкока опиум и другую контрабанду. А Императрица оплачивала информацию о стране — от состояния здорвовья короля до урожая каучука.

Чакри-то и помогал ей дисциплинировать непокорных жен в «Мудзин». Чтобы полностью контролировать высших служащих компании, Рэйко Гэннаи выбирала им жен, в то же время она приказывала им шпионить за мужьями и докладывать ей. А тех, кто отказывался или предавал ее так или иначе, отвозили в Таиланд, где Чакри быстро приучал их к героину. Потом эти жены зарабатывали на героин проституцией в борделях и массажных салонах, которые держал Чакри.

По указанию Императрицы он приехал в Токио — для разговора о Викторе Полтаве. Встретились они на одной из нескольких квартир, которые у нее были в городе для личных нужд, — и она приказала таиландцу найти Виктора Полтаву. У Чакри были связи среди азиатских торговцев опиумом, оружием, гонконгских брокеров и профессиональных игроков в Макао, то есть людей, которые поручали демону разлучить кого-нибудь с жизнью. Императрица знала, что Чакри, этот маленький, смуглокожий, кривоногий человечек, может выполнить задание. Вот пусть и выполняет.

— Я хотел бы сказать кое-что о Полтаве, — начал Чакри. — Он как лиса. Очень хитрый. Страхует себя в каждом деле. А для этого узнает как можно больше о людях, которые его наняли.

— Объясни.

— Вероятно, вы не хотите, чтобы я упоминал ему ваше имя.

Она кивнула.

Чакри медленно покачал головой.

— Так не получится. Я сделаю, как вы говорите, это подразумевается. Но Полтава… ну, позвольте сказать, что он из тех, кто любит ритм устанавливать сам. Как бы я ни старался скрыть ваше имя, он узнает правду. Узнает, что смерть этих китайцев нужна вам, а не мне. Может, это потому, что немного демон.

— Всевидящий, всезнающий, — усмехнулся Хандзо. — Он и летать умеет? Нет. Он не демон. Он человек. Плоть и кровь, как и мы.

Императрица раздраженно поморщилась.

— Полтаву предоставь мне. Ты найди его, потом скажи, кого нужно убить. Заплати его цену, не спорь. Когда и если он станет интересоваться мной и моим сыном, я приму меры. А беспокоиться заранее я не желаю. Поддаться страху означает лишиться силы. Страх возникает из неуверенности, а я никогда не бываю неуверенной. Проблемы с Полтавой я не вижу.

Да, Полтава проницательный человек, продолжала она, помолчав. Он во всем доверяет только своим инстинктам. Но даже он не заставит ее беспокоиться о собственной безопасности. Она никого не боится. Бывало уже, справлялась с трудными мужчинами. Умными. Богатыми. Могущественными. Никто ее не побеждал. Виктор Полтава тоже не победит.

* * *

Через две недели после встречи с Чакри Хандзо пришел к матери, у него была проблема. Его преследует человек на мотоцикле. Нет, лицо этого человека Хандзо не рассмотрел, оно скрыто под шлемом. Он тревожится, особенно при том, что еще не прошли кошмары после его похищения. И даже когда человека на мотоцикле нет, Хандзо все равно чувствует, что за ним наблюдают. Когда он выходит из дома. В офисе. На поле для гольфа. Это чувство было ему знакомо со времени киднэппинга, когда похитители следили за каждым его движением. Жизнь его настолько контролировалась чужими людьми, что он буквально помочиться не мог без разрешения.

Императрица проявила сочувствие. Бедный Хандзо. Она понимает. В Гонконге ему столько пришлось пережить. А сейчас он много работает, расстроен из-за выкидыша у жены… У нее уже никогда не будет детей, так сказали врачи. Тяжелый удар для Хандзо, он так хотел стать отцом. Естественно, придется ему с ней развестись и жениться на другой, которая способна дать сыновей. Все предоставь мне, сказала Императрица. Я найду тебе подходящую жену. Что же до слежки, то кто бы это мог быть?

— Виктор Полтава, — заявил Хандзо.

Мать внимательно рассматривала его лицо. Глаза ее сузились, она впитывала каждое слово.

Хандзо продолжал так же уверенно.

— Полтава — великий стратег, правильно? Читает Сунь Цзы, а тот был мастером стратегии. Он всегда действует по плану, так ведь?

Она кивнула.

— Продолжай.

Хандзо помассировал свою высохшую руку.

— Я думаю, он хочет знать наши сильные и слабые места. Его стратегия по отношению к Гэннаи начинается со сбора информации о нас. Я не сомневаюсь, что он и есть тот человек на мотоцикле. Каким-то образом он узнал, что Чакри работает на нас. Я чувствую — это так.

— Получается, если тебе верить, что демон о нас знает.

— Д а.

Она улыбнулась и молчала довольно долго. Потом:

— Я не удивлена.

— Ты этого ожидала?

Она кивнула молча.

Хандзо испуганно нахмурился.

— Что же нам теперь делать?

— Ничего. Ошибку совершил он.

— Я не понимаю.

— Он совершил первую ошибку, имея дело со мной. Предположим, что тебя преследует действительно он — тогда он раскрыл себя больше, чем следовало.

— Что он раскрыл? — не понял Хандзо.

— Да просто показал мне, что его реакции предсказуемы, особенно на определенные стимулы. Большинство мужчин реагируют, они не рассуждают. Не всегда разумно спешить, обгонять других, дорогой мой. Вполне в духе Полтавы — поспешно выяснять все что можно о людях, которые его наняли. Он, в общем-то, человек привычки. Но, приближаясь к нам, он делает видимым себя. Рискованная тактика, да? А ты заметил что-нибудь еще в нашем демоне?

Хандзо помотал головой.

— У него маниакальное стремление все подготовить. Он и шагу не сделает, не приготовив заранее детали. В этом его зависимость и слабость. — Улыбаясь, она наклонилась вперед и прошептала: — Интересно, как он себя поведет, если ему придется действовать без подготовки? Вот подумай об этом, сын мой. Подумай.

Хандзо промокнул потный лоб платком.

— Как с ним обращаться сейчас, когда он в Японии?

— Мы ничего не делаем.

— Ничего?

— Любое наше действие встревожит Полтаву и он изменит тактику. У него это быстро получается. Нет, пусть идет по пути, который легко предугадать.

— Я не уверен…

— А я уверена. Примем тот факт, что Полтава наблюдает за нами. Зачем? Убедиться, что мы те, кем себя называем. У него есть враги, ты помнишь? Пусть удостоверится, что это не ловушка, которую ему приготовили. Для нас он опасности не представляет. Совершенно никакой. Если ты его увидел, значит, не очень-то он был осторожен. Нет, он не видит в Гэннаи угрозу.

— Надеюсь, ты права, — вздохнул Хандзо.

— Я права, сын мой. Мы не покажем Полтаве, что поняли его маленькую игру. Никакого предупреждения. Мы не дадим ему никакого предупреждения. Если когда-либо Полтава станет нашим противником, будет полезно знать, что он предсказуем в некоторых областях. Пусть живет по своим планам и стратегии. Опыт покажет ему, что он не хозяин этого мира. Он узнает, что жизнь всегда вносит свои поправки. Важно научиться ждать. Господин Полтава это поймет. Если останется жив, я хочу сказать.

* * *

Через две недели Рэйко Гэннаи вручила сыну номер англоязычной газеты, выпускавшейся в Гонконге. Газета была вчерашняя, Рэйко обвела зеленым маленькое личное объявление на первой странице.

«Груз опоздал на два дня. Пошлите квитанцию в Банк Женевы на имя м-ра Логнмэна».

Зашифрованное сообщение от Чакри, объяснила Императрица Хандзо. Полтава согласился работать на них. Цена: два миллиона долларов. Заплатить следует авансом — Банк Женевы, м-ру Логнмэну.

— Значит, возмездие началось, — пробормотал Хандзо. Вид у него был обеспокоенный.

Она покачала головой.

— Нет. Это справедливое наказание. — У нее вид был довольный.

* * *

Через восемнадцать дней после того, как деньги были отправлены телеграфом в Женеву, Императрице в ее токийский дом посыльный доставил конверт без обратного адреса. В конверте лежали вырезки из двух англоязычных газет, выходящих в Гонконге. Заметки были примерно недельной давности, в них говорилось об убийстве трех главарей ганга Большой Круг. Одного отравили в его любимом ресторане. Другого нашли в багажнике собственной машины — с перерезанным горлом и выколотыми глазами. Третьего сбросили с двенадцатого этажа, из квартиры любовницы, любовница была задушена. Полиция подозревала войну гангов или попытку молодежи обновить лидерство.

— Сколько еще этих китайских гангстеров он убьет? — поинтересовался Хандзо.

— Это имеет значение?

— Похоже, ты довольна его результатами.

— Очень.

— А отец? Ты ему сказала, да?

— Конечно. — Она отложила одну вырезку и взяла другую.

— И что он сказал?

— Сказал то, что говорит всегда. Что я могу действовать по своему усмотрению. А я так и поступила.

— Рядом с гниющей рыбой воняет все. Полтава и есть та рыба.

Императрица надменно подняла брови.

— Он выполняет мои приказы, вот и все. Молоток бьет по стамеске, стамеска по дереву. Я — молоток, он — стамеска.

Хандзо потрогал пальцем газетные вырезки.

— Ты его еще будешь использовать, когда кончится это дело с китайцами?

Она закрыла на мгновение глаза, открыла, внимательно посмотрела на него.

— Будущее всегда неопределенно. Кто знает, что мне потребуется через месяц, полгода, год. Ясно только одно: я сделаю все необходимое для защиты «Мудзин».

— Свяжешь себя с демоном, мать моя?

Как далеко пойдет Рэйко Гэннаи, чтобы сохранить свое положение в «Мудзин»? Ответ на этот вопрос как бы возник в последние часы Второй мировой войны, когда она вместе с молодым Уорреном Ганисом спланировала убийство его родителей, когда она приняла участие в убийстве заключенных тайного тюремного лагеря. Ну а потом она много лет шантажировала, манипулировала, угрожала и убивала всех, кто мог быть опасен для положения мужа в «Мудзин», а значит, опасен и для нее.

Полтава? Он был только средством для достижения цели. Его наняли остудить тарелки, чтобы она могла съесть обед. Заглядывая вперед, она предвидела, что обязательно будет война из-за наследования ее стареющему мужу Ясуде — тело и ум его быстро теряли энергию. Единственным человеком, который стал бы в полном смысле продолжать его дело, и единственным, которого она безоговорочно контролировала, был ее сын Хандзо. К сожалению, Ясуда сомневался в способностях Хандзо как лидера и склонялся скорее к назначению преемником своего крестника. Хандзо казался слишком мягким и бескостным отцу, который сам-то в свое время был беспощаден.

Сейчас борьба за президентство еще не разгорелась достаточно остро. Но если здоровье Ясуды резко ухудшится… Рэйко претенденты не пожалеют, она, много врагов нажила, а вся ее сила пропадет с уходом мужа от дел или его смертью. Отцу должен унаследовать Хандзо, иначе враги ее уничтожат.

Так свяжет ли она себя с демоном? О, она это уже сделала, и демону имя — власть.

Рэйко очень хорошо понимала, что меняться ей поздно.

Главным делом ее жизни был бы выигрыш президентства в «Мудзин» для Хандзо. Ничто из прежнего не могло быть столь критически важным. И возможная неудача не грозила такими бедствиями. Ей понадобится все оружие, имеющееся в ее распоряжении, чтобы отбиться от тех, кто затопчет могилу ее мужа, торопясь прикончить Рэйко. А Полтава давал ей возможность справиться с кем угодно.

«Мудзин» стоил того, чтобы обняться с демоном.

Глава 9

Англия

Август 1985

В дождливый холодный день Виктор Полтава шел по темному коридору убогого старого отеля в Сохо — это самый большой иностранный квартал Лондона. В одной руке у него был маленький потрепанный чемодан, в другой — хозяйственный пакет из японского ресторана на Джеррард-стрит по-соседству. В чемодане лежала его ночная боевая одежда — черные брюки, рубашка, маска-капюшон, мягкие туфли. Плюс костюм демона, сердце бабушки и запасной нож на пояс. Там же он держал рукопись и личные бумаги Оливера Ковидака, англичанина, которого он убил прошлой ночью.

Если бы Полтава оставил чемодан в комнате, он мог исчезнуть в его отсутствие. Гости в отеле жили самые сомнительные — проститутки, пенсионеры, бенгальские студенты, мальтийские сводники, китайцы по десять человек в комнате. В общем, те, кто умеет находить вещи еще до того, как вы их потеряли.

Сохо. Неприглядные узкие улочки, стриптизные клубы, магазинчики порнокниг, недорогие итальянские и китайские рестораны, винные магазины — и самый оживленный в городе фруктово-овощной рынок под открытым небом. Полтава остановился здесь, потому что явочные дома, содержавшиеся в Лондоне палестинцами и его бывшими европейскими товарищами, были ему недоступны.

Полтаве исполнилось тридцать лет — больше, чем основной массе революционеров, которые были обычно сосунками, собственное имя в газете казалось им важнее, чем возможность вести нормальную жизнь. Недавно ему провели пластическую хирургию лица — в Дамаске, несколько недель назад. Внешность его изменилась не слишком, но все же. Крашеные волосы, некоторая потеря веса и коричневые контактные линзы тоже помогали скрывать его истинный облик.

Сохо. Тысячи азиатов, живущие здесь, служили прекрасным прикрытием для евразиата Полтавы. А в отелях, к счастью, вопросов гостям не задавали. Поселяясь утром, он показал португальский паспорт, один из четырех, которые он носил с собой. Никаких проблем. Регистратор, толстый лысый киприот, едва взглянул на паспорт.

Что же до самого Сохо, то местные нравы Полтава находил отвратительными. Судя по запахам, распространявшимся из закусочных, пища там была несъедобная. Приехав в Лондон первый раз девять лет назад — он убил здесь фабриканта детских игрушек — Полтава по неосторожности попробовал Шотландское Яйцо. Это яйцо вкрутую, заключенное в сосисочное мясо и панированное хлебными крошками, едят его после глубокого прожаривания холодным. Тихий ужас. Он съел половину этой пакости, и его стошнило.

* * *

У двери в свою комнату Полтава поставил чемодан, прислонил к нему мешок и опустился на корточки. Потрогал замок пальцем — на месте ли специально оставленный здесь волос. На месте. Из-под двери он вытащил сложенную бумажку. Затем поднялся, провел рукой между верхним краем двери и фрамугой. Улыбнулся. Два клочка бумаги на прежнем месте. Гостей не было.

Он вошел в маленькую, почти голую комнату, закрыл за собой дверь и огляделся. Прислушался. Деньги, специально оставленные на ночном столике, остались нетронутыми. Двенадцать британских фунтов, шесть американских долларов. Дешевая спортивная куртка и брюки виднелись в стенном шкафу, где он их и оставил. Под кроватью — пара черных туфель. Ничто в комнате не пропало. Полтава не стал жертвой преступных деяний.

Ему хотелось есть. Но прежде он разделся до белых боксерских трусов, аккуратно повесил рубашку и брюки в стенной шкаф, беговые туфли убрал под кровать. Потом, сев на краешек кровати, он жадно съел упаковку жареной сои, смешанной с овощами и морскими водорослями — это он купил в японском ресторане.

Из второй упаковки он съел соевый творог, уже не так быстро, дальше последовали рыбный бульон, пшеничные клецки и рис, сваренный с маленькими кусочками курицы. На сладкое у Полтавы были три булочки с бобовой пастой и полдюжины блинчиков, фаршированных сладкой пастой из красных бобов. Все это он запил зеленым чаем с поджаренным воздушным рисом, придававшим чаю привкус дыма. Хорошо поесть удалось впервые за несколько дней. Все это время он жил на сухих концентратах, а они, хотя и давали энергию, настоящую пищу даже не напоминали. Полтава любил поесть.

Он откинулся на подушки, еще раз отхлебнул чаю и стал читать лондонские газеты. Только в трех упоминалась смерть Лорда Ковидака. Заметки были маленькие, но в эти ранние издания могла успеть лишь первичная информация, недостаточная для широкого освещения. Лорд Ковидак совершил самоубийство, сообщили две газеты. Дом Ковидака уничтожен пожаром подозрительного происхождения — так писала третья. В этой также говорилось, что самого Ковидака нашли мертвым в руинах его когда-то красивого дома. Убийство или самоубийство здесь не упоминались.

Полтава улыбнулся. Значит, он хорошо скрыл свои следы. Пока он не покинул Англию, здесь не должны заподозрить, что Ковидак был убит. Иначе полиция станет за всем следить, и выехать будет трудно. Ну, вроде бы все удалось. Он сломал Ковидаку шею, потом связал две простыни и повесил его на брусе в конюшне, из которой Ковидак сделал себе дом. После этого Полтава поджег конюшню. И ушел, оставив на месте реальности иллюзию.

Что же до двух полицейских, которых ему пришлось убить, то их тела Полтава положил в полицейскую машину и отогнал ее примерно на милю от дома Ковидака. Поставив машину на пустынной грунтовой дороге под гигантским ильмом, он отрезал рукав у одного из полицейских и засунул его в бензобак. Потом поднес горящую спичку и побежал. Когда машина взорвалась, он даже не обернулся. Еще одна загадка для британской полиции.

Он не был настолько глуп, чтобы рассчитывать на сколько-нибудь продолжительное действие этой уловки. Но на какое-то время хватит, он успеет уехать. А властям не хватит времени сообразить, что речь идет об Они, и устроить полномасштабный розыск. Потом-то они узнают, что Ковидак и оба полицейских убиты. Но Полтава тогда будет уже в Америке, займется теми тремя, кто мешает Императрице.

Он просмотрел бумаги Ковидака. Сначала быстро, потом медленнее. Письма, заметки, меморандумы. Все связано с книгой англичанина о «Мудзин» и Уоррене Ганисе. Полтава ожидал, что этот материал окажется скучным. Но нет. Напротив, очень даже интересно получалось. Если не больше.

У семьи Гэннаи и Уоррена Ганиса, были основания беспокоиться. Военные преступники, так назвал их Ковидак. Убийцы, уничтожившие около сотни заключенных — в том числе его жену — содержавшихся в секретном лагере времен Второй мировой войны. Алчные бизнесмены, которые всеми средствами пытались осуществить план мирового экономического господства — план этот зародился сорок лет назад, когда Ясуда Гэннаи, президент «Мудзин», заманил молодого Уоррена Ганиса в Японию.

Информация, которую собрал сам Полтава о семье Гэннаи, по степени подробности даже не приближалась к тому, что каким-то образом оказалась у Ковидака. Интересно. Отложив заметки и письма, Полтава начал читать рукопись.

Вдруг он заулыбался. Ничего странного, если Императрица настаивала, чтобы бумаги и рукопись англичанина он не отправлял ей по почте, а отдал из рук в руки Уоррену Ганису в Нью-Йорке. А тот отдаст все ее сыну Хандзо, который вскоре приедет в Америку по делам. Книга Ковидака и его заметки — материал взрывной, тут сомнений никаких. Самое меньшее, книга стоила бы Гэннаи (и Уоррену Ганису) миллионы долларов, и началась бы серия расследований их жизни. А в худшем случае кто-то из них мог бы попасть в тюрьму. У англичанина была возможность перерезать несколько глоток одними словами.

Полтава с удовольствием узнал, что Уоррен Ганис запачкал свои лилейно-белые руки в массовом побоище военнопленных. У этого капитана индустрии, оказывается, есть темная сторона в натуре. Полтава считал его напыщенным ослом, самодовольным и себялюбивым. Он ни на секунду не забывал о своем положении, но следовало ему напомнить, что положение-то он получил благодаря семье Гэннаи, они могут его и отнять. Так что при всем своем богатстве и влиянии м-р Ганис — ручная обезьянка «Мудзин», не более того.

Однако должное ему надо отдать: обезьянка хорошо служила своим японским хозяевам много лет, используя газеты, журналы и телевизионные станции, чтобы распространять в Америке идеи «Мудзин». А Ковидак чуть не выставил это уютное содружество напоказ. Полтава раньше считал Императрицу и «Мудзин» несокрушимыми. Книга Ковидака заставила его в этом усомниться.

Англичанин все изложил черным по белому. Императрица и непокорные жены в «Мудзин» — приучение к наркотикам и порабощение. Роль Уоррена Ганиса в исчезновении и гибели его второй жены. Были и «случайные» смерти, которые Ковидак назвал убийствами. Таиландский журналист, попробовавший шантаж в связи с загубленными женщинами из «Мудзин». Тайваньский банкир, неловко поступивший с тайным счетом «Мудзин». Полицейский детектив в Нью-Йорке, который слишком уж заинтересовался исчезновением второй жены Ганиса. Полтава улыбнулся. Он сам устроил эти «случайности» по просьбе Императрицы.

Ему-то нечего было опасаться в случае опубликования книги, его репутация установилась давно. Ковидак еще и не думал браться за перо, а мир уже знал Они. Другим, однако же, грозили бедствия, если книга увидит свет. Прощай, мечта Ганиса купить газетную сеть «Баттерфилд». Прощай, правление Рэйко Гэннаи в «Мудзин» и ее мечта увидеть сына преемником Ясуды. Прощай, тридцать миллионов долларов, выделенные «Мудзин» для приобретения газет «Баттерфилд». Несчастий всем хватит.

Разве только…

Появляется Виктор Полтава. Он уже устранил лорда Ковидака. Оставался еврей, Мейер Уэкслер. И грек-слухач Аристотель Беллас, вместе с дочкой, толстушкой Софи. Трое мужчин и нервная женщина, которые были безопасны, пока не наткнулись на информацию, смертельно опасную для Рэйко Гэннаи. Эта информация может погубить и американского газетного барона. А виноват во всем некто Аикути, Скрытый Меч.

Отложив рукопись, Полтава сбросил ноги с кровати и сел на краешек, уставясь в пустоту. Сначала он прислушивался к дождю, потом начал барабанить пальцами по тугим мышцам бедра. Полтава думал. Кое-что об информаторах он знал, о людях вроде этого Скрытого Меча. В рядах революционеров такие тоже попадались, они могли много причинить вреда, когда начинали говорить с полицией.

Он предателей ненавидел. Почему они это делают? Из мести. Или чтобы договориться с полицией и спасти себя. Некоторые ради того, чтобы ощутить свою власть. Некоторые за деньги. Всех их надо было перебить. Полтава убивал этих гадов очень охотно.

Почему Скрытый Меч желает зла Императрице и «Мудзин»? Почему хочет свалить Уоррена Ганиса? Полтава покачал головой. Не ради денег. Тут определенно не деньги. Императрица — опасный противник. Против нее можно идти, только если решился на тотальную войну, войну до конца. Полтава видывал подобную решимость в революционных товарищах, а они были не из тех, кого могут подвигнуть на что-нибудь деньги. Их жизнь определялась фанатизмом, бескомпромиссной верой, а такие люди опаснее голодных тигров. Деньги не могут быть для них мотивом.

Не давит ли на Скрытый Меч полиция? Полтава решил, что нет. Будь это так, информация и поступала бы от полиции, а не американскому журналисту и английскому чудаку. Поскольку Ковидак (и Полтава) был убежден, что Скрытый Меч японец, официальное давление должно исходить от японской полиции. Но японское правительство вряд ли позволит расследование «Мудзин» по какой бы то ни было причине. Оно бы не дало полиции играть на прошлых или даже на теперешних грехах компании. Японские корпорации находятся под защитой лидеров страны. К тому же правительство игнорирует любые военные преступления, и это всегда бесило азиатские страны, пострадавшие от японской оккупации.

Может быть, Скрытый Меч стремится к власти? Возможно. Не секрет, что Ясуда Гэннаи, президент «Мудзин», умирает. Так что один из высших служащих компании мог сделать попытку захвата власти. Такой человек должен быть умным и смелым, находчивым, должен иметь доступ к секретам компании. Вот, к примеру, Тэцу Окухара, крестник Ясуды Гэннаи. Окухара был когда-то любовником Рэйко Гэннаи, связь кончилась на горькой ноте. Знали ли об этом Ковидак и Скрытый Меч? Полтава знал.

Если Окухара и есть Скрытый Меч, то зачем вредить компании, которой он хочет управлять? Ибо Скрытый Меч как раз это и делал. Разоблачение Уоррена Ганиса означает потерю чрезвычайно ценного для «Мудзин» газетного механизма. Оно означает расследования со стороны американского Конгресса, ФБР, ЦРУ. Пресса в Америке будет принюхиваться к Уоррену Ганису, как гиена к мертвому льву. Зачем это Окухаре? Вот почему Полтава и усомнился, что мотивом у Скрытого Меча является стремление к власти. Нет, нет, здесь что-то другое.

В «Мудзин», если разобраться, кто угодно мог стать предателем: охранник, лишний раз обиженный Императрицей, обычный клерк, имеющий доступ к компьютерам и банкам данных и желающий кому-нибудь навредить, один из управляющих, уставший кланяться Императрице, родственник женщины, отправленной в Бангкок…

Месть. Полтава медленно покачивался вперед-назад на краешке кровати. Месть. Самая вероятная причина. Почему? Потому что Императрица из тех женщин, которые вызывают неугасимую ненависть. Сколько человек уже бесятся оттого, что не смогли ее победить? Так и возникает ненависть…

Полтава встал с кровати, почесал живот, подошел к стенному шкафу. Снял с полки чемодан и вынул из него волосы, которые он отрезал у Ханако — эту женщину он похитил и наказал на борту яхты, принадлежавшей Императрице. Потом вернулся на кровать, волосы разложил у себя по бедрам. Волосы были черные, красивые, пахли ее духами. И ее женственностью. От прикосновения волос к голому телу кожа стала «гусиной».

Он начал сплетать волосы. Ему нужна была веревка, такая, которой можно доверить свою жизнь. Как ниндзя древности, он предпочитал веревку из женских волос, потому что она крепкая, меньше изнашивается и на удивление легка. Работая, он думал о Скрытом Мече. Императрица все бы отдала, чтобы знать его имя. Миллионы, может быть. Какое-то предположение о личности этого информатора зашевелилось у Полтавы в голове, но ему трудно было сосредоточиться. Длинные волосы пробудили в нем чувственность, вспомнилась женщина — такая, какой он увидел ее в первый раз. Очаровательное существо, волосы чуть не до талии, она лежала в постели с французом. Лежала неподвижно, как труп, дыхание едва заметное. Она и впрямь будто мертвая, подумал тогда Полтава и почувствовал сексуальное возбуждение. Сейчас, в гостиничной комнате, он вдруг стал не сплетать, а поглаживать волосы. Тогдашняя тяга к сексу вернулась.

Положив волосы на рукопись Ковидака, он поднялся. В паху росло приятное напряжение. Он снял трусы. Взял несколько газет и мешок из японского ресторана и подошел к стенному шкафу. Расстелил газеты на истертом коврике перед потрескавшимся зеркалом во весь рост на дверце шкафа. Потом встал на газету и, уставясь на свое отражение в зеркале, стал посасывать большой палец, чувствовал он себя очень, очень маленьким. Бумажный мешок стоял у его левой ноги.

Через несколько мгновений Полтава посмотрел вниз, на свой пенис. Он был навсегда обезображен шрамами. Очень маленький. Сморщенный. Дикий контраст с мощным мускулистым телом.

Снаружи по коридору прошли мужчина и женщина, они говорили на китайском. Полтава узнал диалект. Кантонский. Выучить его чертовски трудно. Полтава часто слышал кантонский в Гонконге, где каждый год проводил несколько месяцев. В Гонконге у него была неплохая собственность — доходный дом, плавучий ресторан, еще кое-что.

В коридоре засмеялась китаянка, и вдруг Полтава, по-прежнему смотревший на свой пенис, вспомнил того русского…

* * *

Франкфурт, Западная Германия

Январь 1982

Встреча Полтавы с русским произошла под открытым небом в снегопад и в самый холодный день года. Как и планировалось, они встретились в Пам Гарден, ботаническом саду, где можно было спрятаться от городского шума на площади в пятьдесят пять акров: сады, луга, пруды, деревья и тропинки. У них был, как говорят на профессиональном жаргоне, трефф, то есть встреча агента и его контроля на нейтральной территории. «Трефф» — слово немецкое, из области шпионажа, стало применяться в этом смысле во Вторую мировую войну. Сейчас им пользуются все спецслужбы в мире.

И Полтава, и майор КГБ действовали с парижской базы, так что Западная Германия устраивала обоих. А в ботаническом саду за ними трудно было бы устроить слежку. На встрече настоял русский. Он был красивый, мощного сложения сорокалетний мужчина, звали его Константин, и он намеревался уговорить Полтаву не выходить из террористического движения.

У тебя есть долг по отношению к социализму, заявил Константин. Мы тебе можем платить больше, если хочешь. Только не уходи. Мы требуем, чтобы ты остался. Ты — наши глаза и уши среди палестинцев. К тому же есть для тебя и специальные поручения.

Пошел ты со своими специальными поручениями. Он знал — это означает, что нужно кого-то убить. Нет, спасибо.

Полтава управлял палестинской доставочной сетью из Парижа и лишь иногда докладывал Константину, своему контролю в КГБ. Наконец он сказал русскому оставить его в покое. Работа с палестинцами и их европейскими товарищами отнимала много времени и сил, не хватало еще быть мальчиком для поручений у КГБ. Он решил больше не иметь с ними дел и сказал об этом прямо.

У него и Константина контакт получался плохой с самого начала, главным образом из-за того, что Константин презирал палестинцев, которых Полтава считал своими товарищами. По мнению Константина, они все — невежды, неспособны планировать свои действия, неопрятны до неприличия, и недостаточно привержены марксизму. А Полтава видел в Константине типично русского агента: негибкого, слишком зацикленного на партийной линии и оперативном плане КГБ, каков бы этот план ни был.

Русские, надо сказать, с деньгами расставались очень туго. Сначала-то они обещали все что угодно — оружие, деньги, инструкторов. А давали совсем мало или вообще ничего. Хочешь получить оружие — плати своим русским друзьям в твердой валюте. Единственное, на что можно было рассчитывать — это на длинные скучные лекции о социализме, Ленине, Марксе и теперешних вождях партии. Такими разговорами они быстро всем надоедали.

Во Франкфурте неделю подряд шел снег. И сейчас продолжал идти. Не сильный, но Полтава вообще холод терпеть не мог. Просто ненавидел. Температура опустилась ниже нуля, а на открытых местах в ботаническом саду было совсем холодно. Полтаве и Константину никто не мешал — сад обезлюдел из-за погоды.

За ленчем — Константин настоял, чтобы каждый платил за себя — он энергично принялся за Полтаву. Полтава не может покинуть движение. Это многим не понравится. Если Полтава не дурак, он передумает. Иначе будущее у него мрачное, Константин в этом уверен.

Русский, как обычно, много пил. Он запивал франкфуртеры, капусту и пиццу темным пивом, вином и водкой. Полтава ограничивался минеральной водой и чаем, Константин высмеивал его за это, называл монахиней, школьником, старой девой. Оскорбления оставались без ответа — Полтава никогда ни с кем не спорил. Он или игнорировал грубые замечания, или отвечал физическим насилием.

После ленча гуляли по обширному саду. Полтаве, дрожавшему от холода, хотелось зайти куда-нибудь под крышу. Константин требовал остаться под открытым небом, где слежка за ними была затруднена. Казалось, его забавляют мучения Полтавы.

Он вел Полтаву по петляющим тропинкам, говорил безостановочно и напористо, размахивая руками, лицо его под меховой шапкой раскраснелось — уговаривал передумать. Но террорист, злившийся все больше, не поддавался. Он уходит, на этом конец.

Тогда Константин стал обвинять Полтаву в трусости. Он трусливая баба. Боится своей тени. Мне нужно помочиться, сказал Константин. Радуйся, что я не на тебя мочусь. Оглядевшись, нет ли кого, он сошел с тропы в глубокий, по колено снег, чуть не упал — выпил-то немало — но упрямо направился к кустам, ругая Полтаву на русском и английском. Расстегнул змейку, начал мочиться. Плохо то, заявил он, что в Полтаве мало русской крови.

Полтава, внутренне кипевший, последовал за ним. Константин зверски ему надоел. Пора предупредить его, что предел опасно близок. Хоть и пьян, но кто он такой, чтобы обзывать Полтаву? Виктора трудно было вывести из себя. Но уж если это кому-то удавалось…

За Константином он пошел к кустам потому, что тоже хотел помочиться. Раздраженный, он забыл, что всегда прячет свой пенис, и так уж над ним успели посмеяться каратэки в разных додзе, никто ведь не знал, что пенис ему изуродовал отец, когда Полтава был еще совсем маленький.

Константин увидел, какой у Виктора пенис, и заржал. Закатился хохотом. Показывая пальцем, смеялся и смеялся, лицо его быстро багровело. Когда он откидывал голову назад, рот открывался, обнажая серебряные пломбы и очень розовый язык.

Смех и вопли Константина раскатывались по заснеженным кустам, будили в Полтаве скрытые болезненные воспоминания, ворошили прошлое: Виктор почувствовал, что с него довольно. Он крикнул Константину, чтобы заткнулся, но тот ответил — я пьян и мне плевать, понятно? Мне все равно. Заткнись, повторил Виктор. Константин прокричал в ответ: а пошел ты, ублюдок бесчленный — тогда Полтава бросился на него, плечом ударил в грудь и свалил на снег, потом прыгнул сверху, схватил обеими руками за голову и сломал шею Константину, майору КГБ.

* * *

Полтава, в гостиничной комнатке, стоял на газетах, расстеленных перед зеркалом в стенном шкафу, и смотрел на свой сморщенный пенис. Он поглаживал увядший член, один раз оглянулся через плечо на женские волосы, украшавшие кровать. Потом сунул руку в бумажный мешок, вытащил двухфунтовый пакет белой муки, раскрыл. Высоко поднял пакет и высыпал на себя муку — с головы она ринулась водопадами на лицо, плечи, грудь, ягодицы. Второй пакет из мешка он тоже высыпал на себя.

Жутковатая белая фигура смотрела на него из зеркала.

Белая. Цвет смерти. В смерти он когда-нибудь найдет покой. Смерть, его друг и утешитель. Смерть — не наказание, а дар. Дар его сексуальному голоду, ибо лишь при мысли о смерти мог он ощутить чувственное возбуждение.

Пенис его начал твердеть, дыхание углубилось. Он опять потянулся к мешку, вытащил дешевую одноразовую зажигалку, чувствуя уже непреодолимую сексуальную тягу, потом чиркнул колесиком зажигалки, раз, два, и когда увидел огонек, улыбнулся и опустил руку, медленно, медленно, продлевая удовольствие, вспоминая, как начал это с ним отец и как потом это стало Виктору нравиться — сейчас, голый перед зеркалом, он коснулся пламенем пениса, напрягся от боли и удовольствия, передвигая пламя вдоль пениса, обжигая плоть. Удовлетворение близилось, и он опустился на колени, пенис был теперь полностью эрегирован — вот теплый сок хлынул из чресел Виктора, он упал боком на припорошенные мукой газеты, тело подергивалось в такт эякуляции, потом он напрягся на краткие мгновения в невероятном экстазе и весь обмяк. Опустошенный. Умиротворенный.

Он лежал на газетах, окутанный приятной усталостью, глаза его отыскали волосы Ханако. Он улыбнулся. Скрытый Меч свел его и эту женщину с длинными прекрасными волосами.

Скрытый Меч.

Полтава замер, глаза сузились и почти закрылись. Он размышлял. Складывал стройную картину из обрывков известного ему о «Мудзин» и служащих. Об Уоррене Ганисе и семье Гэннаи.

Он быстро сел. Глаза сильно блестели.

Он уже знал имя предателя в «Мудзин».

Знал, кто там Скрытый Меч.

Глава 10

Вашингтон

Август 1985

Усталый и подавленный, Эдвард Пенни ехал в прокатном «Крайслере» мимо Капитолия, время было около 11 утра. Он взглянул на щит у здания, возвещавший о вечернем концерте, будет играть оркестр морской пехоты. Прекрасно, если ты любишь военную музыку. Его глаза вернулись к зеркальцу заднего вида. За ним по-прежнему следовала та машина. Трое черных мужчин и черная женщина в сером «Понтиаке 2000» с вирджинскими номерами.

Они от него не отставали с тех пор как он покинул джорджтаунский дом сенатора Фрэн Маклис около часа назад. За это время он звонил из уличной кабинки, завтракал в придорожной забегаловке. Может быть, это Свидетели Иеговы, едут просвещать людей. Или у них машина не открывается, им нужна помощь. Но Пенни думал, что они наркоманы, ищут быстрого заработка.

Чувствовал он себя усталым, потому что спал всего четыре часа. И подавленным, так как только что узнал: Акико Сяка, двадцативосьмилетняя художница японка, с которой он познакомился десять дней назад, вовсе не свободна, а замужем. Она ему об этом не говорила, он сам узнал. Когда он спросил прямо, она разрыдалась, признала, что это правда и она должна была ему сказать. Пенни согласился. Почему же она не сказала? Боялась, что Пенни испугается ее мужа, он влиятельный человек и захочет удержать Акико любой ценой.

Разозленный Пенни сказал, что он знает, кто ее муж, знает благодаря Фрэн Маклис. Но он предпочел бы услышать это от самой Акико. А то получается — Акико использовала его, чтобы убежать от себя на несколько часов. Он не сказал, что ему больно. Зачем говорить, если все видно по лицу и слышно по голосу. Спросил, не начала ли она их связь из жалости — нет, у нее к нему любовь с самого начала, он прекрасный и сильный мужчина.

Пенни повернулся спиной к ее слезам, ушел, не дав сказать что-либо еще, лежал в своей комнате до рассвета и думал, насколько быстро он к ней привязался. Десять дней. И это время он от нее ничего не утаивал. Свое сердце, свои секреты, свои мечты — все ей отдал. С ней он опять был живым. Без нее чувствовал внутри только пустоту.

* * *

Эдвард Пенни притормозил «Крайслер» на красный свет, думая о том, что в другое время он бы сам принялся за этих четверых в «Понтиаке», не дожидаясь, когда они примутся за него. Они и рты разинуть не успеют. Но сейчас у него на уме другое. Например, Аристотель Беллас и его записи, которые, возможно, связывают сенатора с Элен Силкс. А еще Виктор Полтава. А еще Акико. Так что не нужна ему сейчас эта машина с наркоманами. Пусть начнут что-нибудь, там уж будет видно.

Пенни ехал на встречу с Мейером Уэкслером, и эта перспектива тоже не очень его радовала. Уэкслер, который, вероятно, значился в списке Полтавы, был человек склочный и малоприятный, судя по отзывам, с Пенни он встречаться не хотел и согласился только в виде одолжения Фрэн Маклис. Но и это не очень смягчило вредного старикана. По телефону он сказал: «Вам что-то нужно, иначе я не имел бы счастья ждать вас в гости. Ну, могу сразу сказать, Эдвард Пенни, не рассчитывайте это получить. Я согласился встретиться с вами, больше я ни на что не соглашался. Имейте это в виду». Конец разговора.

И действительно, Пенни кое-что было нужно. А именно — узнать, что есть у Мейера Уэкслера на «Мудзин». Серьезный компромат пригодился бы Фрэн Маклис, если компания станет ее шантажировать по связи с Элен Силкс. Фокус был в том, чтобы получить эту информацию, Элен Силкс даже не упоминая. Фрэн Маклис он сказал: если Уэкслер вам что-то должен, сейчас самое время потребовать расчета. Но говорить с ним буду я сам. Вы только договоритесь о встрече. Фрэн Маклис предупредила: будьте осторожны, Мейер Уэкслер — умный и ловкий человек.

Эдвард Пенни остановил «Крайслер» у серого эдвардианского дома с колоннами на крыльце и висящими папоротниками во всех окнах первого этажа. Не отводя глаз от зеркальца заднего вида, он потянулся к бумажному мешку рядом на сиденье и переложил его себе на колени. Вытащил из мешка сэндвич, сдернул металлическую фольгу, начал есть. Он уже отхлебывал кофе, когда «Понтиак» медленно проехал мимо и дальше — к парку Линкольна. Чуть не доезжая парка «Понтиак» свернул направо и скрылся. Паранойя — спасибо Виктору Полтаве. Депрессия — спасибо Акико Сяка.

Пенни закончил сэндвич, вытер рот и пальцы салфеткой, теперь захотелось выкурить сигарету. После Центральной Америки он еще не курил. Пять месяцев. Неплохо. Он потер затылок. Потом легонько постучал кулаком, чтобы кровь бежала быстрее, стало больше энергии. Пора позвонить.

Он взял атташе-кейс с сиденья, открыл, вытащил радиотелефон и набрал дом в Джорджтауне. Ответила служанка, и он послал ее за Бобом Хатчингсом — это был один из тех, кто обеспечивал безопасность сенатора. Хатчингсу, бывшему агенту Секретной службы, было поручено произвести изменения в системе охраны дома, которые, считал Пенни, сейчас необходимы. Такой фактор как Виктор Полтава требовал особых мер.

Хатчингс подошел к телефону и сказал, что проблем никаких, все идет по плану, а сенатор не звонила, она сейчас в Сенате. Ничего странного, подумал Пенни, она же член трех комитетов и девяти субкомитетов, слушаний может проходить полдюжины в любое время. Хатчингс спросил у Пенни, не знает ли он, почему сенатор в таком паршивом настроении. Говорят к ней сейчас лучше не подходить, укусит. Сегодня уже вроде бы кого-то уволила. Известно ли что-нибудь Пенни?

Пенни ответил, что объяснит позже, потом велел Хатчингсу приставить Бада Роуга — еще один охранник — к сенатору до возвращения Пенни, он сменит Бада. Пенни уже звонил в одно агентство, им руководили знакомые, и попросил прислать людей для дополнительной охраны. Сенатора придется охранять круглосуточно, а никто не станет работать больше восьми часов без перерыва. Перед тем как повесить трубку, он напомнил Хатчингсу, что о Полтаве нельзя говорить ни с кем кроме охраны, а с прессой нельзя говорить ни о чем.

Он не сказал Хатчингсу, что происшедшее между Пенни и Виктором Полтавой в Центральной Америке — это одно, а происходящее сейчас между Полтавой, «Мудзин» и сенатором — нечто совсем другое, и если пресса о чем-либо из этого узнает, шум может получиться большой и весьма нежелательный. Газетчики вечно объясняют публике вещи, которых сами не понимают.

* * *

После вчерашнего инцидента с Аристотелем Белласом Пенни позвонил Фрэн Маклис к ее друзьям в Вирджинии. Сюрприз. Ее там не было. Очевидно, ей не хотелось прятаться, она предпочла заняться какой-нибудь отложенной работой и вернулась в свой джорджтаунский дом. Туда Пенни ей звонить не собирался, он же еще не проверил тамошние телефоны. На ближайшем же шатле он вылетел в Вашингтон и проверил при помощи ЭКР-1 первый этаж, нашел трех «зверушек» в стиле Софи. Другие этажи подождут, он сначала отдохнет, но и спать нельзя, пока он не разбудил сенатора и не сообщил ей плохие новости. Такие новости ждать до завтра не могут.

Дебби Превити, Элен Силкс, Уоррен Ганис, Огюст Карлайнер. И Они. Пенни от Фрэн Маклис не скрыл ничего. Он не мог себе этого позволить. Иначе просто не удастся спасти ее политическую карьеру и, может быть, саму жизнь. Получался только один вывод из сделанных Греком записей телефонных разговоров между Элен Силкс и Рэйко Гэннаи, Огюстом Карлайнером и Уорреном Ганисом: кто-то устроил заговор с целью убрать Фрэн Маклис из Сената, и Элен Силкс участвует в нем более чем активно. Пенни понятия не имел, почему «Мудзин» стремится предохранить прошлое Ганиса от разоблачения, но если в дело замешан Виктор Полтава, секреты должны быть серьезные. Очень, очень серьезные.

Фрэн Маклис, высокая, длиннолицая, седоволосая женщина, сердито заявила, что ей плевать на Уоррена Ганиса и на то, сколько раз Аристотель Беллас сделал пометку "О" в своих записных книжках. Не интересует ее также, жив или умер Огюст Карлайнер. И хотя предательство Дебби Превити очень ее огорчило — ничего, она это переживет. По-настоящему расстроила Фрэн Маклис ситуация с Элен, она буквально сломалась, плакала при Пенни так, будто умер кто-то в семье. Пенни ей сочувствовал, но сделать ничего не мог, только наблюдал.

Однажды она рассказала ему о своем муже, Кэлвине, тот был чрезвычайно агрессивным бизнесменом, преданным свободному предпринимательству, потому что, говорил он, можно благодаря ему разбогатеть за чей угодно счет. У Кэлвина она почерпнула достаточно, чтобы выжить в политике. Смогла даже удвоить стоимость оставленных им акций преуспевающей компании картонных ящиков и сейчас у нее было около 150 миллионов долларов. А вот не делать глупости Кэлвин жену не научил. С Элен у нее получилась явная глупость и может получиться еще большая, если она пренебрежет советами Пенни.

Затем пришла очередь сенатора бросить бомбу, и она ее бросила. Красная от слез, она проговорила:

— Надо было сказать вам раньше. Но раз уж во все это замешался Уоррен Ганис, вам нужно знать обязательно.

— Что знать?

— Акико. Она замужем. За Уорреном.

Пенни мог только тупо трясти головой и повторять:

— Нет. Нет. Нет.

— Я знаю время неподходящее, — продолжала Фрэн Маклис, — но сказать вам следует. Я не ожидала, что ваши отношения так быстро станут развиваться. Вот и…

— Вы были против.

— Я не хотела, чтобы с вами случилось что-нибудь, дело только в этом. Богу известно, не в моем положении учить вас или кого-либо еще нормам поведения. Но я знаю, как это кончится, потому что Уоррен не из тех, кто легко сдается, и если она думала его оставить, ну…

— Жена Уоррена Ганиса. Черт возьми. — Пенни дико хотелось закурить.

— Она намного моложе него, примерно вполовину. Работает под девичьей фамилией, поэтому мало кто знает, что она его жена. Да и вообще Уоррен все о своей личной жизни тщательно скрывает. Даже я знаю о нем не так уж много.

— И она ничего не сказала. Ни слова.

— Надо было мне вам рассказать пораньше. Зря тянула.

Пенни первые секунды боли после этого известия показались длиной в десять дней их знакомства. Он повернулся к лестнице на верхний этаж, где спала в комнате для гостей Акико, ждала, когда он ее разбудит и скажет, что любит ее. Слишком уж хорошо было, не могло так продолжаться. Не зря Пенни боялся — что-нибудь случится и он потеряет Акико. Десять дней вместе, и ему остался только шрам, его не видно, но больно-то как. Он был сломанный, когда пришел к ней, она помогла ему выздороветь. Теперь он опять сломан.

Фрэн Маклис кашлянула, привлекая его внимание.

— Вы будете с ней сегодня говорить?

Он кивнул, не сводя глаз с лестницы.

— После того как мы с вами кое-что обсудим. У меня же еще есть работа, вы не забыли? — Бог не умер, он просто не подходит к телефону. Пенни тряхнул головой и повернулся к сенатору.

— Элен должна появиться в Америке через три дня, — раздумчиво проговорила Фрэн Маклис. — Она едет из Токио на конференцию преподавателей языка в Нью-Йорке. Предполагается, что жить она будет у меня. Что ей сказать?

— Скажите, что вы заняты. Вы сенатор, а сенаторы заняты всегда. Срочное голосование в Конгрессе. Ленч с Президентом. Да мало ли что.

— Эдвард, я должна увидеть ее хотя бы еще один раз. Хочу от нее услышать, почему она так со мною поступила.

— Она сделала это ради денег. Хотя вовсе не исключается, что у нее есть к вам какие-то чувства. Только не забывайте, что она связана с «Мудзин», а у них есть причины желать вам зла. Лучше бы вы вообще с Элен Силкс не встречались, но уж коли настаиваете, время и место выберу я. Вы не должны остаться с ней наедине. Теперь это исключается. Вы слишком многое можете потерять, вам понятна моя мысль?

— Да.

— Я не знаю, насколько тесно она связана с Виктором Полтавой, и это меня пугает. У этого типа странный ум. Совершенно непредсказуемый. С ним ничего нельзя планировать. Он способен на что угодно, если нужно сделать дело. Чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что это он загнал Сержа Кутэна в кому и похитил Ханако. Грек вроде бы тоже так думает. Мертвый жеребенок — это в стиле Полтавы. Для него нет ничего святого. Уж я-то знаю.

Фрэн Маклис закрыла лицо руками.

— Ну почему она так сделала?!

— Она это сделала. Вот из чего нам сейчас нужно исходить. Есть шанс, что Аристотель Беллас связался с Огюстом Карлайнером и сообщил, что его записные книжки и адресная книжка попали ко мне. Тогда Элен Силкс может быть предупреждена и даже не позвонит вам.

Фрэн Маклис покачала головой.

— Карлайнер и Полтава.

Пенни пожал плечами.

— Продают же бывшие агенты ЦРУ оружие Ливии, прекрасно зная, что из этого оружия будут убивать американских туристов в аэропортах. Или американские бизнесмены, скажем, продающие новейшую технологию русским или кому угодно, кто готов платить. Они это делают ради денег.

Фрэн Маклис помолчала.

— Может она в самом деле меня погубить?

— Ясно одно, — заявил Пенни. — Мы должны свой ход сделать до нее, а не после. Постараемся победить огонь огнем. Найдем какую-нибудь грязь на «Мудзин» и заключим с ними сделку. Пусть отвяжутся.

— Думаете, получится?

— А какой у нас есть выбор? Мы знаем, что Ковидак раскапывает «Мудзин» и Уоррена Ганиса. Мейер Уэкслер тоже этим занимается. Я за то, чтобы договориться с Уэкслером. Он ближе.

— Оливер — мой друг, он может помочь, хотя Богу известно, как я не хочу говорить, зачем мне нужна помощь. Мейер — другое дело. Очень самостоятельный, если мягко сказать. Но он мне кое-чем обязан. Я для него открывала некоторые двери время от времени, подтверждала сверхчувствительную информацию, даже вложила немного денег в скандальный листок, который он называет газетой.

Пенни кивнул.

— Этого как раз хватит, чтобы он впустил меня в дверь. Потом я ему сделаю предложение, от которого он не сможет отказаться.

— Например?

— Обмен. То, что есть у него, в обмен на известное мне. Есть у меня и вполне обоснованные предположения. Что стоит за болезнью Сержа Кутэна и исчезновением его невесты. А также: «Извините, мистер Уэкслер, но известно ли вам, что вы значитесь в списке целей у Виктора Полтавы, самого знаменитого террориста в мире?» Если эта последняя фраза не привлечет его внимания, ну, значит, что-то очень не в порядке. Плюс к тому мистер Уэкслер будет знать, что он помог сенатору Соединенных Штатов — и в будущем ему это пригодится.

Фрэн Маклис промокнула глаза салфеткой.

— Мейер ужасно ожесточился за последнее время. Но это не удивляет после того, что сделал с ним Уоррен.

По словам сенатора, Уоррен Ганис Мейера Уэкслера буквально погубил. Сколько-то лет назад Уэкслер и его партнер Райен Лэнд выпускали девять маленьких ежедневных и еженедельных газет в штатах Вирджиния, Мэриленд и Вашингтон. Уэкслер, журналист, занимался редакторской стороной дела. Управление и финансы оставались Лэнду — он имел степень по администрации в бизнесе и хотел стать крупным издателем.

Именно Лэнд проявил инициативу, и партнеры стали расширять бизнес, занялись также радио и телевидением. К сожалению, инициатива оказалась непродуманной. Банки стали отказывать в дальнейших займах, Лэнду пришлось искать другие источники финансирования — получилось, что он связался с компаниями, которые фактически контролировал Уоррен Ганис. Уэкслер, узнавший об этом слишком поздно, набросился на партнера. Как мог Лэнд сделать такую глупость, связаться с Уорреном Ганисом, он же проглатывает конкурирующие газеты?

Ганис все сделал по обычной схеме. Он всегда ждал, когда город вырастет и будет смысл им заниматься, продвигать свои газеты: с Уэкслером и Лэндом получилось точно так же. Располагая значительно большим тиражом, Ганис переманил у них рекламодателей, а затем и подписчиков. Затем предъявил к оплате их долговые обязательства, партнеры не смогли заплатить и проиграли все. Райен Лэнд разнес себе мозги из ружья. Уэкслер, отчасти винивший себя в смерти партнера, стал алкоголиком.

Фрэн Маклис добавила:

— Жена Мейера, Бенита, помогла ему снова встать на ноги. Под ее влиянием он перестал пить, а потом она получила небольшое наследство и смогла финансировать небольшой еженедельник — Мейер вернулся в журналистику. Печально то, что недавно с ней произошел удар. Но Мейер отказался положить ее в больницу. Держит дома. Чтобы платить за уход, ведет семинары по журналистике в колледжах и выпускных классах школ — везде, где удается. Он очень предан Бените. Вероятно, она — единственное дорогое, что еще есть у него в жизни.

Пенни задумчиво покачал головой.

— Я могу понять, какое у него отношение к Уоррену Ганису.

— Вот именно.

— Вы должны кое-что сделать. Притом сейчас же. Позвоните Ковидаку и предупредите его о Полтаве. Сделайте это через лондонское посольство, пусть они свяжутся с полицией. Я назову имя, пусть обратятся к нему. И этот человек обязательно должен знать, что вовлечен я, что я работаю на вас. Ковидаку необходимо дать охрану, как можно скорее. Понимаете? Как можно скорее.

Пенни сказал еще следующее: события с Сержем Кутэном и Ханако означают, что Полтава сейчас в Европе, достаточно близко к Ковидаку. Утром Пенни предупредит Уэкслера и, может быть, пройдется по его дому с ЭКР-1, чтобы произвести впечатление. Что же до Дебби Превити, то сенатор знает, что делать.

Да, ответила Фрэн Маклис, уж это она знает чертовски хорошо. Она хочет похоронить Дебби лицом вниз, чтобы та, если очнется, стала откапываться не в ту сторону. Сенатору уже кажется, что жизнь вообще не имеет смысла. Совершенно никакого…

Пенни сказал, что пойдет наверх, поговорить с Акико. Он не знает, будет ли толк, но лучше через это пройти. И так уж объяснение запоздало. Поговорит он с ней или нет, а до утра так и так не уснет.

Сенатор предостерегла его:

— Она боится мужа. Пожалуйста не забывайте об этом. И не будьте с ней излишне жестким. Мне казалось, вы с ней подходите друг другу, вот я и не вмешивалась, хотя опасения у меня были. Но теперь, как видно, мы в одной лодке, вы и я. А лодка не то что протекает… Она может в любую минуту утонуть.

Она пыталась удержать слезы и не смогла, тогда Пенни по-братски ее обнял.

* * *

Утром он прошел мимо комнаты Акико, услышал, как она говорит с кем-то по телефону — вероятно, подумал Пенни, с мужем. Сейчас ей можно не скрывать свои связи с Уорреном Ганисом. Все раскрылось. Пенни даже не заглянул поговорить с ней, к сказанному ночью прибавить уже нечего. Внизу он присоединился к сенатору в столовой, за кофе постарался внушить ей мысль о том, что Они, возможно, наметил ее как цель. Все меры безопасности следует ужесточить. Фрэн Маклис не хотелось бы об этом говорить. Ей вообще ни о чем говорить не хотелось. Элен Силкс, похоже, не шла у нее из головы.

Пенни, сказала она, может делать все, что считает необходимым. Когда он перечислял предполагаемые изменения, сенатор слушала вполуха, однако же согласилась не со всем. Одобрила установку наружного освещения, шестидесятиваттные лампочки у дверей и вдоль тропинки, ведущей в сад. И согласилась, что оставлять ключи для служанок под ковриком нельзя, это она прекратит.

Засовы на передней и задней дверях сенатор тоже одобрила. Сигнализация уже была — сигнал поступал в охранную фирму, которая ее установила, а фирма сообщала в полицию. Слишком долго, заявил Пенни. Нужно добавить домашний звуковой сигнал к уже имеющемуся беззвучному, снабдить батареей на случай обрыва проводов или выключения тока. Согласна.

Но когда он порекомендовал заменить полую дверь сзади металлической, Фрэн Маклис отказалась: металл некрасив и не согласуется с общей архитектурой. И лужайку перекопать не разрешила, чтобы усадить ее кустами роз — конечно, розы создают дополнительную помеху на подступах к дому, но в лужайку она всадила столько денег…

Спорили они долго, но Фрэн Маклис так и не поддалась. По другому же вопросу сразу достигли согласия, решили пока в полицию или ФБР не сообщать, так как в прессу может попасть опасная информация об Элен Силкс. Кроме того, у Пенни не было конкретных доказательств, что Виктор Полтава действительно направляется в Америку. Он мог только показать записные книжки Грека в поддержку своих подозрений, вот и все. Наконец сенатор извинилась и сказала, что пойдет говорить с Дебби Превити, та ждет сейчас в музыкальной комнате. Беспокоить их нельзя ни при каких обстоятельствах.

Пенни уехал из дома в Джорджтауне не позавтракав — так он избежал встречи с Акико — потом остановился у банка, наменял четвертаков. Пора провести несколько разговоров по телефону, а звонить лучше из уличной кабинки. Телефоны сенатора сейчас чистые, но подслушать его кто-нибудь в доме мог. Это недопустимый риск, если говоришь об Они.

Сначала он позвонил Жоржу Канкалю в Довиле. Пенни сообщил партнеру — говорил он на французском — что, вероятно, в ударе Сержа Кутэна, исчезновении Ханако и гибели ценного жеребенка повинен Виктор Полтава. Пенни опирается только на записные книжки Аристотеля Белласа, но все происшедшее в Довиле слишком уж напоминает почерк Они. Он попросил Канкаля тщательно осмотреть ферму Кутэна. Начни с конюшни, где убили жеребенка. Канкаль поймет, что именно он искал, если увидит. С французской полицией пока связываться не надо, а Пенни он должен обязательно сообщить о любой интересной находке. Канкаль упомянул, что вознаграждение за убийцу жеребенка удвоили: две французские ассоциации конного спорта предлагают столько же, сколько семья Кутэн. Деньги не имеют значения, ответил Пенни. Они обязаны сделать это для Сержа.

Следующий звонок — в Таиланд, Бангкок, Нику Максимилиану, тот работал вместе с ним как телохранитель, наемник, специалист по безопасности; если не считать Жоржа Канкаля, Ник был его ближайшим другом. Ники Макс служил когда-то в специальных частях, два срока воевал во Вьетнаме — свободная душа, он предпочитал жизнь в Юго-Восточной Азии спокойному существованию на молочной ферме в Висконсине. Пять месяцев назад, в Центральной Америке, он серьезно рискнул своей задницей, спасая Эдварда Пенни.

Пенни рассказал ему о Серже Кутэне и Ханако, что она сейчас может быть в Бангкоке: нужно ее поискать. И позвонить, если появятся новости, но соблюдать осторожность. Это работа Они. Ники Макс сказал: у нас с этим говнюком свои счеты, я его размажу на месте, если увижу. Полную обойму в голову и гранату в задницу — для уверенности. Не спи там, напутствовал Пенни. Ты знаешь, как Они играет в эти игры, смотри не пролети.

Потом Пенни спросил о семье, и Ники Макс сказал, что жена таиландка в порядке, обе дочери тоже в порядке, и слышал ли Пенни анекдот про бродягу, который нашел волшебную лампу. Потер лампу, как полагается, выскочил джинн и предложил ему три желания. Бродяга пожелал миллион долларов и сразу получил эту кучу денег. Потом бродяга затребовал себе «Роллс-Ройс» — бац машина перед ним, шофер за рулем. Тогда он заявляет: хочу, чтобы у меня член доставал до земли. Бац — и джинн обрезал ему ноги.

Да, подхватил Пенни, Они это и делает. Он специалист по третьим желаниям. Позвони мне, и что бы ты ни делал, не смей недооценивать Они. Я тебе точно говорю…

* * *

Пенни смотрел из «Крайслера» на дом Мейера Уэкслера, и ему не хотелось покидать машину с кондиционером. Вашингтон умеет быть раскаленным в августе — вот как сегодня. Да и влажность высокая. Говорить с Уэкслером тоже не хотелось, но придется. Интересно, как поступит Уэкслер, если узнает все же о связи между Элен Силкс и Фрэн Маклис.

Он подумал, не позвонить ли Фрэн Маклис в здание Сената, но решил этого не делать — она не сможет обсуждать Элен Силкс, если вообще захочет говорить на эту тему. Вспомнились Аристотель Беллас и Софи. Скрываются, испуганы до безумия, и можно ли их осуждать? Как сказал тогда Грек? Что-то о том, что сделали Уоррен Ганис и «Мудзин» много лет назад. И теперь это может их погубить…

А для кого-то в «Мудзин», сказал еще Аристотель, свалить Уоррена Ганиса — это единственный путь к власти в компании. Может, если бы Пенни знал этот большой секрет, ему не пришлось бы сейчас заниматься Мейером Уэкслером. С другой стороны, если б он знал, то, может, пришлось бы заниматься Виктором Полтавой. Пенни вздрогнул. И не от прохлады кондиционера.

Он вышел из «Крайслера», прихватив с собой радиотелефон и ЭКР-1. Записные и адресная книжки Грека лежали в футляре телефона, похожем на атташе-кейс. Нажав на кнопку звонка, он стал ждать, оглядывая спокойную улицу. Ждал долго. Уэкслер не спешил открывать, а когда открыл, на Пенни посмотрел так, как можно смотреть на убийцу-маньяка. Мейер Фрэнклин Уэкслер. Невысокий полный мужчина, польский еврей, лет ему под семьдесят, остатки рыжих волос зачесаны наискось на блестящий розовый скальп. Пенни кое-что слышал о нем. Острый ум. Постоянный скепсис. Всегда смотрит сверху вниз на тех, кто выше него по положению. Забавная получится встреча.

— Пенни? — Прозвучало это хмыканьем: Уэкслер держал окурок сигары в углу рта.

— Да. — Пенни поставил ЭКР-1 и протянул руку. Ее проигнорировали.

Уэкслер закрыл за Пенни дверь и пошел впереди, клонясь от пояса, как боксер, только что вскочивший с табуретки на гонг, на нем был махровый халат и тапки со стоптанными задниками — стены темного узкого коридора были увешаны первыми страницами газет, пожелтевшими от времени. Пенни успел разглядеть несколько заголовков. «Похищение Линдберга», «Крах на Уолл-стрит, 1929», «Капоне посадили за неуплату налогов», «На Японию сброшена атомная бомба», «Кеннеди убит в Далласе», «Никсон подает в отставку». История.

Чуть не доходя лестницы, ведущей на второй этаж, Уэкслер свернул направо, в большую, с высоким потолком гостиную, из которой он сделал рабочий кабинет. Все так же игнорируя Пенни, старый газетчик пересек комнату, уселся за старинный, девятнадцатого века ореховый стол и поднял трубку звонящего телефона. Пенни стал искать себе стул, что оказалось не легко. Комната выглядела разгромленной. Живописно получалось, но на вид разгром. Стулья и столы завалены книгами, газетами, папками, пресс-релизами. Телефон звонил без перерыва, огоньки на четырех его кнопках постоянно мигали. Как ни странно, Пенни комната понравилась. Судя по всему, Уэкслер завершил круг, вернулся к тому, с чего начал — газетчик, один на один с миром в поисках правды.

Уэкслер собрал газеты и фотографии времен убийства Линкольна. Фото повешения заговорщиков в Форт Мак-Нэйр на юго-западе штата Вашингтон. Фото и чертежи театра Форда на Десятой улице, где стреляли в Линкольна, фото дома Петерсена через улицу, где он умер, дерринджера, который принадлежал стрелявшему в президента Буту. Почему Уэкслер собрал именно такую коллекцию? Кто знает? Одно ясно: Пенни никогда не видел более трогательной фотографии, чем умирающий Линкольн — ноги его свешиваются со слишком короткой кровати. Впечатляли также награды за журналистику, расставленные на картотеках.

Уэкслер тем временем энергично работал, печатал двумя пальцами на старенькой машинке, вел себя так, будто он в комнате один. Слева от Уэкслера стоял включенный телевизор, но старик на него даже не поглядывал.

Пенни пересек комнату и остановился у складного стула вблизи софы, в нескольких футах от Уэкслера за столом. Он поставил ЭКР-1 и футляр с телефоном на пол, убрал стопку иностранных газет со стула и сел лицом к Уэкслеру. В большой комнате было прохладно — к счастью, так как Уэкслер, очевидно, кондиционерам не доверял. Лишь маленький вентилятор с лопастями из голубого пластика охлаждал Уэкслеру ноги.

Поскольку хозяин продолжал печатать, Пенни взял роман Карлоса Фуэнтеса из кучи на софе и начал перелистывать.

Не глядя на Пенни, не переставая печатать и не вынимая сигары изо рта, Уэкслер проговорил:

— К нам попал ученый человек. Неужели чудеса никогда не кончатся?

Пенни закрыл книгу и положил обратно в кучу. — Рассказы у него лучше более поздних романов.

Уэкслер перестал печатать. Убрав сигару изо рта, уставился на Пенни сквозь очки в роговой оправе.

— Вот как. Давайте достигнем ясности. Мы говорим о рассказах Карлоса Фуэнтеса, а не журнальчике «Солдат фортуны».

— Я имею в виду сборник, «Горелая вода», он вышел в 1981 году. Мне попалось первое издание несколько месяцев назад.

Уэкслер хмыкнул, а на зазвонивший телефон не обратил внимания.

— Какие же романы Фуэнтеса вам нравятся?

Пенни показал пальцем.

— Вон он, в стопке на том конце. «Там, где воздух чистый». Уточните перевод, он может быть не авторизованным. По-моему, это его лучший роман. У вас есть «Чистая совесть», его второй роман? Эту книгу трудно найти.

— Ну, должен сказать, что я удивлен. Я ожидал кого-нибудь менее рафинированного, более приземленного — за неимением лучшего слова. Вероятно, вы знакомы с работами Гарсиа Маркеса?

— До или после того как он получил Нобелевскую премию?

Уэкслер хохотнул.

— А я-то думал, сегодня будет еще один скучный день в столице нашей нации. Как это человек вашей профессии мог стать столь начитанным?

— Я читаю. Ну и к тому же люблю выискивать первые издания.

— Что у вас есть из Гарсиа Маркеса?

— "Пала листва". Он написал эту вещь в двадцать семь лет, а перевели ее всего семнадцать лет назад. И «Недобрый час». Первое издание вышло в 1961 году, но Маркес отказывается его признавать.

— Каждый день узнаешь что-нибудь новое. Какое же издание он признает, если можно спросить?

— То, что было в Мехико, 1966 год.

— И оно у вас есть?

— Да.

Уэкслер поднял бровь.

— Впечатляет, если не шокирует. Ну ладно, если вы не обычный головорез и не кровожадный недоумок, то как же звучит ваш титул по нынешним временам?

— Начальник службы безопасности у сенатора Маклис. Кстати, времена изменились, мистер Уэкслер.

— Мейер. А я, если позволите, буду называть вас Эдвардом. Фрэн говорит, Эд и Эдди вам не нравятся.

— Это верно.

— Ну так как же, Эдвард Пенни, изменились времена?

Пенни сказал, что одних мышц сотруднику безопасности или телохранителю теперь недостаточно, и если клиент тратит полмиллиона долларов в год на охрану для себя и семьи, ему нужны люди умные и умеющие слиться с теми, кто его окружает. Современный сотрудник безопасности должен знать все — от медицинской истории клиента до того, какой нужен стакан для десертного вина. Необходимо владеть новейшей контртеррористической тактикой, говорить на иностранных языках (Пенни говорил на французском, испанском и японском), уметь обезвредить бомбу в машине и поддерживать разговор с крупными бизнесменами и послами. Сотрудник безопасности, который полагается только на мышцы, долго не протянет. Уж только не в теперешнем сложном мире.

Пенни и сам задал вопрос: зачем картинки из смерти Линкольна.

Уэкслер печально улыбнулся — это мечта газетчика, которая никогда не могла бы осуществиться. А он готов отдать все за возможность написать об этом, да и любой репортер согласился бы. Ибо здесь есть все. История, заговор, тайное вмешательство правительства, смерть известнейшего человека, сумасшедший убийца, оказавшийся актером. Уэкслер сотню раз описал эту историю в голове, и ему до сих пор не наскучило.

Он взял трубку телефона и поднес к уху — тут Пенни встал со своего складного стула и велел положить трубку на место. Уэкслер, закрывая ее рукой, огрызнулся — мы должны кое-что прояснить, Эдвард Пенни, а именно: никто мне не приказывает. Пенни включил ЭКР-1, поднес к телефону, и когда индикатор засветился, сообщил Уэкслеру, что его телефон прослушивается.

Уэкслер швырнул трубку на рычажки. Лицо его покраснело.

— Кто?

Пенни поставил ЭКР-1 на пол, взял трубку телефона и раскрутил. Вытащив «жука», отдал его Уэкслеру.

— Догадаться не так уж трудно.

— Черт возьми, я сказал — кто?

— Прежде чем мы пойдем дальше, я, пожалуй, обследую всю комнату, вдруг что-нибудь найдется.

— Давайте меняться. Скажите, что вам нужно от меня, но вы должны назвать мне имя мерзавца, который подслушивает мой телефон.

— Когда закончу. — Пенни обнаружил еще одного «жука» в оконной шторе и одного — под диваном. — Теперь комната чистая, — сказал он Уэкслеру. — Можно разговаривать. Но прежде всего вам следует узнать вот что: Виктору Полтаве поручено убить вас.

Уэкслер переместил окурок сигары из одного угла рта в другой и сильно прикусил. Затем поднял глаза к потолку, почесал горло, перевел взгляд на Пенни. А когда он заговорил, голос его звучал намного тише.

— Это тот, которого зовут Они? Демон.

Пенни кивнул.

— Тот, кто в Центральной Америке чуть вас не погубил.

— Это он. Человек, нанявший его, чтобы убить вас, также заплатил за прослушивание вашего телефона.

Уэкслер резко наклонился вперед.

— Вы можете это доказать?

— Кое-что я доказать могу, во всяком случае, достаточно. Для начала назову имя. А вы скажете, мог ли этот человек нанять Виктора Полтаву. Рэйко Гэннаи.

Мейер Уэкслер опять откинулся на спинку кресла. Смотрел он в потолок, стискивая руками подлокотники. Пепел с сигары в его пальцах падал на ковер.

— Императрица, — тихо проговорил он. — Императрица. Опасная дама. Да, она вполне могла назначить цену за мою голову. За любую голову. Виктор Полтава. Отец русский, мать японка. Участвовал в акциях японской Красной Армии, итальянской Красной Бригады, банды Баадера-Мейнхофф. Работал на советскую военную разведку и многих наркотических баронов в Азии. Знаменитый он человек, наш мистер Полтава. Только вот крыша у него немного поехала.

Он опустил глаза, уставился на Пенни.

— Насколько я понимаю, мистер Полтава идеологией уже не интересуется. Сейчас он работает за деньги.

— Строго за деньги. И платят ему авансом.

— Разве найдется сумасшедший, кто посмел бы его обмануть? Кстати, откуда у вас столь интересная информация? Или это секрет?

— Никакой не секрет. Источник — Аристотель Беллас. Он слухач. Я поймал за этим делом его и дочку, Софи.

— Ах да, талантливая Софи. Не очень красива, но какого черта, она же умная.

— У меня есть также некоторые записи, которые Беллас сделал по этим вопросам, и там сплошь об Уоррене Ганисе, «Мудзин» и Викторе Полтаве.

— Вот на что я хотел бы посмотреть. Вам известно, почему Беллас прослушивал линии сенатора — или вы об этом не станете говорить?

Пенни подумал: он не знает об Элен Силкс. Это чувствуется по его голосу, глазам, тому как он слушает каждое мое слово. Он не знает.

— Помните столкновение, которое у нее было с «Мудзин» из-за банковских дел?

— Да, я помню, вы хотели сказать, что «Мудзин» вмешивается в американский избирательный процесс, а это серьезно. Они на это вполне способны. Просто я уточняю.

— Я не говорю ничего для публикации, и вы, пожалуйста, это придержите или хотя бы согласуйте с сенатором, прежде чем напечатаете что-нибудь. Иначе у ФБР или полиции будет повод нажать на нее. Даже при полной чистоте появление ФБР в жизни сенатора может дать нежелательную прессу.

Уэкслер сказал, что, может быть, он в долгу у Фрэн Маклис и Пенни за информацию о Викторе Полтаве и прослушивании телефона, хотя не исключено, что Пенни сам подсадил «жука», чтобы вывести Уэкслера из равновесия. Пенни возразил, что тогда бы он и слушал своего «жука», пока не узнал все что нужно. А с Уэкслером и встречаться не пришлось бы.

— Верно, верно, согласился тот. Так что же хочет услышать Пенни?

— Буду прям, — заявил Пенни.

— Пожалуйста.

— Мы хотели бы получить какую-нибудь грязь на «Мудзин», чтобы сенатору было чем защищаться. Очень просто.

— Мой дорогой Эдвард Пенни, в этом городе ничто простым не бывает.

— Вы исследуете Уоррена Ганиса, значит, не могли не наткнуться на порочащие факты о «Мудзин». Сенатор это знает. Ковидак тоже. А теперь и Беллас.

Уэкслер хихикнул.

— Может, мне надо задергивать шторы, когда я переодеваюсь. Вдруг все стали знать историю моей жизни.

— Ковидак пишет книгу, которая должна сильно повредить Ганису и «Мудзин». Беллас говорит, что вы и Ковидак получаете информацию от кого-то внутри компании. От кого-то, кто ненавидит Рэйко Гэннаи.

Уэкслер вытащил изо рта окурок сигары и уставился на него.

— Половина мира, должно быть, ненавидит эту женщину. Но я думаю, что речь идет о Тэцу Окухара.

— Мне это имя не знакомо.

— Он крестник Ясуды Гэннаи, мужа Рэйко. Тэцу хочет стать следующим президентом «Мудзин», но на пути стоит сын Гэннаи. Ясуда умирает — и это не потеря для мира. Он большой мерзавец, наш мистер Гэннаи, а Уоррена Ганиса он создал по своему образу. Но это уже совершенно другая история. Просто из любопытства — вы не знаете, Огюст Карлайнер в это замешан?

— Дальше некуда. Он нанял Белласа, чтобы тот подслушивал вас и сенатора.

— За это Карлайнеру и платят, он должен делать грязную работу «Мудзин» в Америке, причем платят много. Вы знаете, что означает «Аикути»?.

Пенни ответил, что это означает скрытый меч, оружие, которое обычно носят японские гангстеры. Меч маленький, его можно носить под курткой или на пояснице сзади.

Уэкслер зажег свою потухшую сигару дешевой одноразовой зажигалкой.

— Человек, поставляющий мне информацию, называет себя Аикути. Слово это перевели для меня, я не знал, разумеется, что оно означает. Теперь слушайте внимательно, это пригодится Фрэн Маклис, а я вам ничего не говорил.

— Понятно.

— Договорились. Так вот, если верить Скрытому Мечу, или мистеру Мечу, если угодно, оплата «Мудзин» трудов Карлайнера должна резко возрасти в этом году и в следующем. Но сам Карлайнер из надбавки, которую устраивает ему «Мудзин» не увидит ни единого цента. Ну вот совершенно ничего не увидит. Все добавочные суммы пойдут на избирательную компанию противника Фрэн Маклис, кем бы он ни оказался.

Пенни поднял брови.

— Карлайнер отмывает деньги для «Мудзин»?

— Черт возьми, он уже этим занимался. Уоррен Ганис, в общем, тоже. Нет, друг мой, сейчас я говорю о незаконных взносах на предвыборную компанию и вмешательстве в выборный процесс, и все это имеет отношение непосредственно к Фрэн Маклис.

— Я понимаю.

— Можете также сказать ей, что Огюст Карлайнер залезал своими грязными лапами еще и в выборы сенатора во Флориде и конгрессмена в Вермонте — оба раза по указаниям «Мудзин». «Мудзин» в Конгрессе нужны только люди, благосклонно к ней расположенные.

Уэкслер рассказал еще о взятках и профсоюзах. Огюст Карлайнер и Уоррен Ганис оба давали взятки — от лица «Мудзин» — некоторым крупным боссам в профсоюзах. Зачем? А чтобы эти чиновники боролись против торгового бойкота «Мудзин», предложенного их же профсоюзными братьями. Уэкслер знал также имена видных представителей Белого дома и конгрессменов, которые приняли от «Мудзин» взятку в виде полностью оплаченной поездки в Японию, к поездке прилагались еще денежные подарки и общество женщин. Организаторами были Уоррен Ганис или Огюст Карлайнер.

В особенности Уэкслер занимался Уорреном Ганисом, выяснил, среди прочего, что за его издательской империей стоят деньги «Мудзин». Ганис был не более чем фасадом, прикрытием для крупнейшего японского конгломерата, действующего в Америке. Последнее время «Мудзин» вкладывал деньги в операцию Ганиса по захвату издательской компании «Баттерфилд», делу настолько важному, что если у Ганиса сделка не состоится, он потеряет поддержку «Мудзин». В этом буквально клялся Аикути, Скрытый Меч, и Уэкслер не видел оснований ему не доверять.

— Получается чертовски иронично, если подумать, — усмехнулся Уэкслер. — Огромная мультинациональная компания, «Мудзин», а кто ей командует? Женщина. Рэйко Гэннаи там главная, и кнут у нее много лет. Надо полагать, женщина умная, с ней лучше не связываться. Вы знали, что она сама выбирает жен для всех старших служащих компании?

Пенни сказал — нет, ничего такого он не знает.

— Старый японский обычай, он зародился еще во времена сегунов, — начал объяснять Уэкслер. — Японские женщины давно сообразили, как много можно узнать из постельных разговоров, и научились этим пользоваться. Тогда партнерш в постели выбирала сегуну его старшая любовница. Естественно, эти «грелки» получали строгое предупреждение: никаких вольностей с информацией, если они хотят жить долго и счастливо.

Постельным партнерам — наложницам, любовницам, мальчикам — надлежало выполнять приказы, а именно, пересказывать утром главной любовнице все, что сегун выболтал во время любовных игр: государственные тайны, слухи, военные планы… Главной любовницей обычно была хитрая немолодая женщина, погубившая немало душ в дворцовых интригах, знающая, кто где трупы зарыл.

— Это всегда было оружием женщины, — заключил Уэкслер.

— Что именно?

— Алтарь любви. Сад радостей. Норка, если проще.

Уэкслер раздавил окурок сигары в раковине, которая служила ему пепельницей.

— "Мудзин" давно пользуется такой же системой, но ведь эта компания — нечто вроде суверенного государства со своими законами. Жена президента сама выбирает жен старшим служащим, а кому это не нравится, может освободить свой стол и уйти куда угодно. Конечно, если сможет найти другую работу в стране, где предполагается, что ты всю свою жизнь проведешь в одной компании. Для японцев лояльность — вещь серьезная. А в «Мудзин» лояльность означает, что Рэйко Гэннаи выбирает тебе жену.

— А если жена становится проблемой? — поинтересовался Пенни. — Что тогда?

— Ну, тогда эта жена вдруг оказывается в публичном доме где-нибудь в Гонконге, Маниле, Бангкоке или на Тайване, и не по собственной воле, можете мне поверить. В Азии существует настоящая секс-индустрия, и рассчитана она на западных туристов.

— Я знаю.

— А чего вы не знаете, так это то, что Императрица, вредная сучка, неугодных жен, которые не хотят с ней сотрудничать, превращает в наркоманок. Времени много на это не требуется. Героин номер четыре действует быстро. Когда жена оказывается на игле, ей приходится зарабатывать проституцией. Вот такая она, Императрица.

Пенни упомянул, что знает об одной «мудзиновской» жене, которая не угодила Рэйко Гэннаи, и рассказал Уэкслеру о Ханако Ватанабэ и Серже Кутэне. А также о том, какую роль сыграл в их судьбе Виктор Полтава.

Уэкслер весь передернулся.

— Жуть. Но полностью в стиле Императрицы. Черт возьми. Я не могу связаться с Аикути. Он всегда сам пишет. Письма приходят по почте. Я хотел бы расспросить его о Ханако и Кутэне. Это само по себе интересный материал, особенно если вы правы в отношении Полтавы. Все сходится к Ганису. Он — центральная ось, человек, которого Рэйко Гэннаи хочет уберечь от бури. Хотелось бы знать — что он скрывает?

Пенни согласно кивнул.

— Беллас говорит, это произошло сорок лет назад и даже сейчас может крупно повредить Ганису и «Мудзин», во что трудно поверить. Но я должен верить Греку, потому что участвует Полтава, а он пустяками не занимается. Он не из тех, кого зовут, если сосед не вернул тебе садовый шланг. Беллас мне сказал, те события имели отношение к убийству людей. Думаю, если бы я на него нажал посильнее, то узнал больше. И он, и Софи перепуганы до смерти — надо полагать, боятся они Полтавы. Как вы и сказали, все сводится к Ганису.

— Поскорее бы получить что-то новое от Меча, — оживленно проговорил Уэкслер. — Пока он меня отдельными кусочками кормит. Как будто ему затруднительно сесть и написать сразу длинное письмо. Через плечо ему кто-нибудь заглядывает, что ли.

— Вот это и поможет его «высчитать».

— Я об этом не подумал. А вы можете быть правы, друг мой. Во всяком случае, желательно, чтобы этот Меч поторопился. Чем скорее я смогу распять Уоррена Ганиса, тем лучше.

Он задумчиво погладил нос пальцем.

— У меня есть теория: тайна Ганиса имеет какое-то отношение к массовым убийствам в тюремном лагере недалеко от Токио. Мне удалось познакомиться с некоторыми документами о тех годах, которые Ганис мальчиком провел в лагере. А также с документами из армейского архива в Сент-Луисе. Ничего конкретного против Ганиса я не нашел, но в архивных документах говорится, что вопросы возникали.

— Какого рода вопросы? — поинтересовался Пенни.

— Ну, например, почему в живых остался только он. Особенно этим интересовался Ковидак. И наткнулся на каменную стену. Ничего не смог выяснить. Я пытался его разговорить на эту тему пару раз, но он не раскололся. Англичане любят секретничать, когда это не нужно.

— Ковидак раскапывал Ганиса еще сорок лет назад?

— Он имел такое право. Его жена погибла в том лагере, а с ней еще девяносто человек. Все они умерли за какие-то часы до того, как туда пришли американские оккупационные войска. Уцелел один Ганис. Вот уж везучий человек, да? С таким везением можно стоять в грозу под деревом и показывать Богу нос.

Уэкслер покачал головой.

— Наш мистер Ганис возвращается в Америку ослепительным героем, все жмут ему руку и всячески поздравляют. По его истории даже хотели снять фильм — как он убежал из дому и провел четыре года в японском лагере, но ничего из этого не получилось. Прежде всего, сам Ганис этой идеей не очень загорелся.

— Если Аристотель Беллас так и сказал, что проблема связана с убийством людей, — проговорил Пенни, то что же это может быть, если не то побоище в лагере.

— Не знаю. О четырех годах из жизни Ганиса нет никакой информации, могло быть что угодно.

— Да, но в это дело вовлечен Ковидак, а у него там погибла жена. Возможно, он поэтому Ганисом и занимается.

Уэкслер пожал плечами, уголки глаз у него опустились.

— Возможно. Все возможно. И это объясняло бы, почему Скрытый Меч с Ковидаком и со мной имеет дело в особицу, не объединяет нас, и почему он ничего не предпринял против Уоррена Ганиса. Эдвард Пенни, я думаю, в ваших словах истина есть. Будем надеяться, что Скрытый Меч сочтет возможным просветить меня по этому вопросу в не слишком отдаленном будущем. Мне кажется, он мог бы рассказать кое-что и о Серже Кутэне и Ханако.

На это Пенни ответил, что его друг в Бангкоке разыскивает Ханако. Когда и если ее найдут, интересует ли Уэкслера эта история? Уэкслер улыбнулся — конечно, интересует. Да он ее даст на первой полосе, с огромными заголовками, фотографиями, интервью — все что надо. Пенни пообещал передать ему информацию, которую удастся найти, но попросил, чтобы публикации никоим образом не задели Фрэн Маклис. — Цель — не она, — кивнул Уэкслер. — Целью является Уоррен Ганис, а он же поганец.

Прозвонил дверной звонок.

— Сиделка, — объяснил Уэкслер. — Женщина с Ямайки, помогает ухаживать за моей женой. На целый день я ее брать не могу, денег не хватает, но помощь от нее огромная. — Пенни ответил, что знает о болезни миссис Уэкслер и очень сожалеет.

Уэкслер поднялся из вращающегося кресла и стал взглядом искать свои шлепанцы.

— Бенита. Она мое солнце и луна, эта женщина. Если б не она, меня бы на земле уже не было. Был у меня тяжелый период, но она меня вытянула. Велела мне взяться за Ганиса, разделаться с этим сукиным сыном, и можете поверить, друг мой, именно так я и собираюсь сделать. Хочу произнести речь на его похоронах. Сильно хочу.

Звонок повторился. Уэкслер не спешил.

— Работаю над материалом о конгрессмене, который любит женщин такого же возраста, что и виски — двенадцатилетних. Мне подсказала Эрна, сиделка. Ее кузина работает у конгрессмена служанкой.

Он подошел к кушетке, взял книгу и подал ее Пенни.

— "Праздник, который всегда с тобой". Хемингуэй. Мужественный писатель для мужественного парня вроде вас.

— Спасибо, но я ее читал.

— Конечно, этого следовало ожидать.

Уэкслер бросил книгу обратно на стопку. Кто-то надавил на кнопку звонка и не отпускал.

— Ринг Ларднер — более интересный писатель, — продолжал Пенни. — Поэтому Хемингуэй и подражал его стилю.

Уэкслер улыбнулся.

— Так. Ну, ну, ну. Мы должны это с вами обсудить, когда я вернусь.

Он шаркая пошел по ковру, чуть клонясь вперед, подволакивая пятки, на ходу вытащил из кармана халата сигару и бросил целлофановую обертку на пол. Когда он скрылся в коридоре, Пенни встал и подошел к окну. Глядя на тихую спокойную улицу, он думал о том, что стареть нелегко и что Уэкслер, в общем-то, заслуживает похвалы: старик не сдается.

От входной двери донеслись голоса — женщина с негритянским акцентом говорила, что ей срочно необходима помощь, она очень плохо себя чувствует и до больницы не доберется. Она была взволнована на грани истерики, голос звучал пронзительно, слова обгоняли одно другое. Пенни подумал, что Уэкслеру сегодня от его сиделки проку будет мало, она, видать, совсем больна. По голосу, повезло еще, что сюда добралась. Ей совсем, совсем плохо, громко объясняла женщина.

У Пенни были свои проблемы, первым номером стоял Виктор Полтава, так что самое время что-то сделать. Во-первых, тщательнее обдумать ситуацию с Фрэн Маклис, она тоже может стать мишенью для Полтавы, он ведь непредсказуем. Пенни знакомился с ее медицинской историей и мог помочь в том случае, если сенатор окажется заложницей, но нужно, чтобы и другие охранники располагали этой информацией. Еще он поспрашивает, не известно ли знакомым агентствам что-либо новое об Они. Да и пора уже сходить в тир, потренироваться в додзе…

Утром он уже сделал шаг в этом направлении. Работать ему приходилось по всему миру, и Пенни держал пистолеты в разных странах, хранил их у друзей или в депозитных сейфах. Таким образом устранялись проблемы с авиалиниями и таможней, а также не надо было пользоваться случайным, непристрелянным оружием. В Америке он хранил стволы в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Фениксе, где был его дом.

Узнав, что в игре участвует Виктор Полтава, Пенни сменил патроны в своем «Браунинге» на более мощные: пуля с покрытием, конец полый. И кобуру взял другую, «Браунинг» висел теперь рукояткой вниз, так быстрее можно достать. Для страховки Пенни носил еще «Смит-и-Вессон» на поясе.

Впервые после Центральной Америки он опять стал ходить с танто, держал его в ножнах на внутренней стороне левого предплечья. Нож был кодзука, маленький, такими пользовались самураи тысячу лет. Трехдюймовое лезвие, сделанное вручную, молотом на наковальне, представляло собой сплав высокоуглеродистой стали и сварочной стали, сплав нагревался и подвергался ковке, затем накладывался слоями — в результате получалось больше пятисот плотнейших тончайших слоев. Рукоятка из черного дерева. Гарды между лезвием и рукояткой не было: так легче прятать и хватка прочнее. При такой хватке вряд ли кто мог выдернуть нож в бою, а действовать им удобно. Закаленное острое лезвие легко резало автомобильный металл.

В окно Пенни наблюдал за двумя джоггерами средних лет, они приближались слева, переговариваясь на ходу, и думал об Они, о том, как держать подальше друг от друга сенатора и Элен Силкс, о том, что скажут он и Акико, когда снова увидятся, и, по сути дела, не видел улицу перед домом Уэкслера. Его глаза блуждали по улице, но мозг в этом не участвовал, поэтому он упустил что-то важное. До ушей долетали голоса от передней двери, Пенни подумал, не нужно ли помочь Уэкслеру и сиделке — только тогда он осознал, что через улицу стоит серый «Понтиак 2000», но было уже поздно.

В комнате позади него молодой мужской голос проговорил:

— Эй, дурак. Ты, у окна. Может, поднимешь руки на голову и повернешься очень медленно? Не стоит волноваться по такой жаре, я тебе точно говорю.

Пенни закрыл глаза. Дерьмо. Потом открыл и обхватил руками затылок. Действительно, дурак. Он повернулся. Очень медленно.

Четверо черных тинейджеров. Те самые четверо, что ехали за ним из Джорджтауна в сером «Понтиаке». Трое парней и девица на сносях, из парней двое сжимают с боков перепуганного Мейера Уэкслера. Один швырнул старика вперед, на пол, поставил ногу в мягкой туфле ему на голову, потом ухмыльнулся, целясь в Пенни из маленького пистолетика — 22-й калибр.

— Ты думал, наверно, что мы Молодые Республиканцы, так это верно.

Он был у них лидером, этот мужчина-ребенок с жалкими усиками. Шестнадцать лет, не больше, стройный и не очень черный, короткие рыжие волосы с пробором сбоку, под пухлой нижней губой козлиная бородка, на нем розовый спортивный костюм, туфли «Филас», золотые цепочки и зеркальные очки. Друзья Спортивного Костюма были покрупнее, вида более устрашающего. Один — футов шести, с накачанными мышцами, руки огромные, на угольно-черном лице выделяются широко расставленные зубы. На нем черная кожаная жилетка, под ней ничего, грудь безволосая, на голове волосы перевязаны широкой лентой, в руке «Люгер». Третий парень походил на водоразборную колонку — к таким подъезжают пожарные машины: невысокий и широкий, обвислые усы, ножевой шрам посреди одной брови. На нем был красный кожаный берет, темные очки, свитерок «Лос-Анджелес Лэйкерз» с обрезанными рукавами — мышцы тоже впечатляли. Оружия на нем никакого Пенни не заметил.

Беременная девушка, которая обманом вынудила Уэкслера открыть дверь, казалась самой молодой. Пенни давал ей пятнадцать, не больше. Круглое лицо, глаза темные, под ними синие круги, мелкие косички свисают на лоб. Огромный живот, выпирающий из черных брюк и голубой мужской рубашки с закатанными рукавами. В руке заостренная отвертка, направленная на Мейера Уэкслера.

Он никогда раньше не видел этих четырех тинэйджеров, но сам тип был ему знаком. О них писали газеты, рассказывали по телевидению, ими пытались заниматься общественные группы. Но никто не имел ни малейшего представления, что делать с этими ходячими бомбами, этими детками-убийцами. Их можно видеть на углах улиц в Детройте, Балтиморе, Бруклине, Лос-Анджелесе, Чикаго и Вашингтоне: черные подростки, пропитанные злом насквозь, чье желание разрушать никому не понятно, которые живут на наркотиках, сладкой пище и видеоиграх и не знают иного Бога, кроме Рэмбо и Терминатора, для которых мужественность — это делать детей и убивать, которым не нужно читать председателя Мао, они и так знают, что вся власть происходит из дула винтовки, которые обязательно убьют тебя, если ты их случайно задел на улице, потому что раз ты их не уважаешь, тебе конец, дурак — они, эти подростки, которые нанимаются к распространителям наркотиков платными убийцами, готовые замочить кого угодно за десять долларов или ложечку кокаина, напоминали Пенни белую акулу, которая не думает ни о прошлом, ни о будущем, а только о следующем приеме пищи.

Спортивный Костюм огляделся по сторонам.

— Ну, ну. Комната такая большая, что на одной стороне, должно быть, понедельник, а на другой пятница. — Он посмотрел на Пенни, рука с пистолетом теперь была опущена, парень демонстрировал, что спокоен и контролирует ситуацию. Ухмыляясь, он снял ногу с головы Уэкслера и пошел к Пенни подпрыгивающей походочкой, левое плечо выше правого — так ходят детки-убийцы по своей территории, пытаясь всех вокруг запугать, но Пенни было не до этого театра, он слишком злился на себя и пугаться не желал. А в эту игру он играл с более жесткими, опытными игроками, которые знали, что позирование ничего не дает, и убивали без позы. И все же он напомнил себе, что дети в этой комнате могут убить, вероятно, уже убивали — забывать об этом нельзя.

Спортивный Костюм остановился у стола Мейера Уэкслера и сказал Пенни:

— Ты бы не мог подойти сюда? А то солнце из окна мне мешает. Ну а сейчас, прежде чем заняться делом, братец, мы посмотрим, как там у тебя с оружием. Эммет.

Гологрудый парень в жилетке и с повязкой на голове трусцой пересек комнату, остановился слева от Пенни и «Люгером» сделал ему знак встать между ним и Спортивным Костюмом. Когда Пенни перешел на указанное место, Спортивный Костюм переместил зубочистку из угла рта в центр, сделал шаг вперед и вежливо расстегнул Пенни пиджак. У него поднялись брови.

— Ну, что б я сдох… Мило. Очень мило. Две пушки носишь. А ты знаешь, как давно я хочу «Браунинг»? Не возражаешь, если я его одолжу?

— Пожалуйста, сказал Пенни.

Спортивный Костюм повернулся к двери, крикнул:

— Эй, Марвелл! — и бросил свой пистолетик парню в красном берете, который вместе с беременной девушкой стерег Мейера Уэкслера. Спортивный Костюм опять перевел взгляд на Пенни. — Вот видишь, я о своих людях всегда забочусь. — «Смит-и-Вессон» Пенни он сунул себе в карман брюк, «Браунинг» повертел в руке, улыбаясь. — У тебя есть еще что-нибудь, чем я мог бы заинтересоваться?

Пенни медленно убрал руки с головы и распахнул пиджак, чтобы Спортивный Костюм мог убедиться.

— Нет. Проверь, если хочешь.

Спортивный Костюм потрогал зубочистку у себя во рту, улыбнулся, потом начал его ощупывать. Грудная клетка, поясница, карманы. Руками он не занимался. Но бумажник забрал.

— Сколько тут у нас? — спросил он, глядя на бумажник.

Пенни вытащил носовой платок, прошелся им по лбу.

— Пара сотен. И кредитные карточки.

Спортивный Костюм положил бумажник в свой карман.

— У тебя пот на верхней губе, мужик. Ты это знаешь?

— Здесь жарко. Кондиционирования нет.

— Ты не боишься, правильно? — Спортивный Костюм склонил голову набок, глаза его были невидимы за зеркальными очками, он наслаждался своей властью. Игра в кошки-мышки.

Пенни страх испытывал. Страха этого хватало, чтобы чувствовать себя на взводе. А взвода хватит, чтобы сделать нужный ход, когда придет время. Адреналин и мозги стимулировал, заставлял спрашивать себя, почему эти четверо последовали за ним в дом. Кругом есть цели попроще. Почему же к нему проявлено такое внимание?

Боится? Черт возьми, он профессионал, много лет такими вещами занимается, пора уж и вести себя, как следует профессионалу. Однако нет смысла раздражать этих козлов, и он сказал, что да, боится, у него бывали дни получше. — Спортивный Костюм хихикнул, показывая на Пенни зубочисткой: бывали, бывали, никто не спорит.

Хихикнув еще раз, он продолжал:

— Мы пришли за бумагами, блокноты, что ли. Может, сразу скажешь, где они.

Вот как.

Почти не думая, Пенни ответил:

— О каких бумагах ты говоришь?

Спортивный Костюм почесал в паху.

— Я тебе объясню, братец. Будешь из себя целку строить, так я твоими мозгами ковер немножко забрызгаю. Нам сказали про бумаги, а я видел сегодня, как ты вышел от сенаторши с кейсом, а в нем всякое дерьмо. Может, вот это он и есть, на полу. А раз уж мы здесь, возьмем еще что-нибудь.

Он взглянул на Повязку и дернул головой в сторону выхода.

— Ты и Марвелл займитесь.

Марвелл и Повязка улыбнулись, довольные, и выбежали из комнаты. По лестнице они поднимались с дикими воплями, как дети в летнем лагере — Уэкслер нацепил очки на уши и попытался встать, а беременная девчонка с отверткой пихнула его обратно и пригрозила отверткой.

— Глаз на жопу натяну, лежи смирно.

— Там моя жена, — взмолился Уэкслер. — Пустите меня к ней. Она больна.

Спортивный Костюм смотрел на Пенни, но его слова были обращены к Уэкслеру.

— Охолони, жеребец. Братья не будут трахать твою суку — думаю, не будут. Но ведь такие вещи никогда не угадаешь. Они делают, что я им говорю, и если я скажу сделать что-нибудь плохое, то можешь не сомневаться. Вот прикажу им сейчас порезать твою жену. Как тебе это понравится?

Спортивный Костюм подождал, какая последует реакция от Пенни, а ничего не увидев, наклонился к нему и сказал:

— Мои ребята, они вроде коллекционеры. Они коллекционируют деньги, драгоценности, стерео, всякое такое дерьмо. Не возражаешь, братец?

— Пожалуйста, берите, — ответил Пенни, зная, что ограбление будет лишь прикрытием, и, возможно, правдивы слухи о том, что некоторые правительственные агентства в Вашингтоне действуют через посредников, которые нанимают черных парней с улицы — а те совершают преступления, на вид не отличающиеся от случайного насилия, в них не различишь правительственный акт возмездия. Неплохая идея, собственно говоря, если хочешь от кого-нибудь избавиться, не привлекая внимания. Иисусе, надо было обратить внимание на «Понтиак» много раньше…

Он решил начать сейчас, пока не вернулись те двое. У него есть шанс против парня и беременной девки, против одного ствола. А когда стволов опять станет три — все, конец. Не исключалось, что тот, кто нанял этих четверых, сказал им убить Пенни и Уэкслеров. Интересно, да?

Спортивный Костюм усмехнулся.

— Я слышал, ты был крутой. Ну прямо никто с тобой не связывался. Говорят, теперь уже не тот, вроде как отошел от дел, так тебя сильно напугали. А зачем стволы носишь, если пужливый?

— Привычка, наверное, — пробормотал Пенни. Он взглянул на дверь, потом на Спортивный Костюм. — Ты прав, бумаги, которые тебе нужны, вот в этом кейсе на полу.

Спортивный Костюм, не сводя глаз с Пенни, пожевал зубочистку и проговорил рассеянно:

— Ах да, блокноты всякие. Должно быть, важные штуки?

— Точно. — Пенни повертел в руках носовой платок, думая, кто же спустил на него эту свору. — Мы все скопировали, — продолжал он. — Копии на большом столе позади тебя. — Уэкслер поднял на него глаза, и Пенни затаил дыхание. Но Уэкслер ничего не сказал.

— Зачем ты говоришь мне про копии? — удивился Спортивный Костюм. — Никто про копии ничего не говорил.

— Слушай, я просто не хочу, чтобы ко мне и дальше приставали. Мне лучше со всем этим покончить сейчас, понимаешь?

— Понять можно. Ты впрямь испугался, это уж точно. Думаешь, мы узнаем про копии и опять придем драть твою задницу.

— Ну да, я же не хочу, чтобы это продолжалось. — Пенни вытер пот на затылке. Он старался не встречаться с парнем глазами.

Спортивный Костюм вынес окончательное суждение о нем:

— Ну, ты просто мудак, сам-то это знаешь? И педик. Таких как ты трахают в жопу и это им нравится, я правильно говорю?

Руки Пенни сейчас держал у пояса, скрывая носовым платком. Он улыбнулся, соглашаясь с характеристикой Спортивного Костюма. Под платком он расстегнул ножны внутри левого рукава и медленно вытащил свой танто.

— Слушай, — вздохнул он. — Ты просто возьми кейс и копии и оставь меня в покое. Я в этом деле посыльный и только. Мне поручили принести все сюда, старику, чтобы он печатал в своей газете. Я отдам тебе копии и вы отправитесь по своим делам, окей?

Спортивный Костюм печально покачал головой.

— Ну, с тобой не соскучишься, тебе это известно? Считался таким крутым, и вдруг намочил в штаны. Сейчас еще к мамочке запросишься. Ну, тащи свои дурацкие копии, пока я не сделал тебе в заднице еще одну дырку.

Пенни крепче сжал танто и продолжал улыбаться, показывая, что он хочет всего лишь быть хорошим парнем и остаться в живых.

— Я не ищу неприятностей, — проговорил он. Потом сделал шаг в сторону письменного стола и Спортивного Костюма, поколебался, сделал еще шаг. Все так же улыбаясь. Гипнотизируя Спортивный Костюм улыбкой. Притворяясь испуганным до бессилия.

Напал он на третьем шаге.

Он бросил платок Спортивному Костюму в лицо, и когда парень пригнулся, подступил к нему вплотную. «Браунинг» быстро поднялся, но Пенни левой рукой отвел его вниз и в сторону, зная, что оружие еще стоит на предохранителе, а своим танто начал резать Спортивному Костюму запястье и бицепс, рассекая одежду, мышцы, сухожилия, используя древний нож строго по правилу: с каждым ударом нужно тянуть на себя. Вопящий Спортивный Костюм выронил «Браунинг» и пытался вырваться, но Пенни рывком притянул его к себе и ударил коленом в пах. Затем поднял руку и обрушил танто рукояткой вниз — она пришлась Спортивному Костюму в висок и он упал без сознания.

У девки началась истерика.

— Марвелл! Эммет! Скорее сюда! Он убил Уильяма! Он убил Уильяма!

Пенни опустил окровавленный танто в карман пиджака, ствол 38 калибра сунул обратно в кобуру на поясе. Подобрав «Браунинг», он автоматически снял его с предохранителя. Уильям был не мертв, а всего лишь оглушен. Однако если кровотечение не остановить, мертвым он скоро станет. Хотя, в общем-то, Пенни это не волновало. Сам полез.

— Я убью его! Убью, точно! — Девушка скорчилась за Уэкслером, который сидел на полу, острый конец отвертки она держала у его шеи. — Подойдешь ко мне, он уже мертвый. Марвелл, Эммет! Он свои пистолеты забрал, слышите? Он опять с оружием, этот белый. Сделайте что-нибудь побыстрее.

Пенни подбежал к двери и прижался к стене слева от входа, «Браунинг» он держал обеими руками и на девку не обращал внимания только потому, что двое парней на втором этаже представляли проблему более серьезную. У этой мрази были стволы. Пенни опустился по стене на пол и очень осторожно, дюйм за дюймом, выглянул на лестницу. Там было пусто.

Но сверху лестницы — вне поля зрения — послышался мужской голос:

— Мы слышим, девочка! Мы сейчас все сделаем! Даже можешь не сомневаться.

Пенни оглянулся на девушку. Испуганная и злая, она держала одной рукой Уэкслера за горло. Она была любительницей, не профессионалкой, значит, могла сделать что угодно. Уэкслер едва дышал, но ей было плевать. Прямо бандитка. Да еще беременная.

Она выпятила подбородок на Пенни.

— Мы про тебя знаем. Ты в меня не выстрелишь. Девушку не убьешь. Не сможешь и все.

От ее слов у Пенни похолодело между лопатками, а поскольку он слишком недавно узнал, что Акико замужем, у него вдруг возникло ощущение, что жизнь разбита вконец. Сначала Спортивный Костюм, теперь эта девка. Оба ему сказали, что он уже не боец — кто же их информирует о его жизни и бедах? Эдак на него все станут кидаться.

С лестницы один из парней прокричал:

— Эй, белый человек, взгляни-ка. Покажи свое лицо и увидишь, что у нас есть.

Пенни лег на пол, подполз к выходу и выглянул в холл.

Они стояли вверху лестницы, полностью на виду, втроем. Повязка, Красный Берет и больная жена Мейера Уэкслера. Она съежилась между двумя чернокожими, маленькая, хрупкая беловолосая женщина в розовой ночной рубашке, глаза круглые от страха. Повязка приставил ей «Люгер» к шее сбоку. Он улыбнулся, показывая широко расставленные зубы.

— Она мертвая, если не положишь эту пушку, ты меня понял? Через две секунды я убью суку. Мне все равно, Джим. Подумаешь, еще одна белая баба. Дело за тобой. Брось пушку, тогда все окей.

Пенни смотрел, как они медленно спускаются по лестнице, все трое кучкой, жена Уэкслера постанывала и тихонько звала мужа, Красный Берет позади нее, мрачный, его пистолетик 22 калибра смотрел в потолок.

Пенни сморгнул капли пота, упавшие ему на глаза, у него начинались болезненные спазмы в животе — такие были у него несколько недель после пыток в Центральной Америке. Центральная Америка начиналась заново, прямо здесь, в округе Колумбия, в этом старом доме, и он должен сделать выбор, который может стоить женщине жизни, выбор такого рода он уже сделал пять месяцев назад и молился, чтобы больше делать не пришлось.

Он пятясь вернулся в гостиную, прочь от лестницы и жены Мейера Уэкслера, и сел на пол. Его мутило. Он смотрел в потолок и вспоминал.

Вспоминал Центральную Америку.

И Oни.

Глава 11

В государстве Сан-Августин, граничащем с Гватемалой и Мексикой, население меньше четырехсот тысяч человек, государство это по культуре и языку преимущественно индейское. Самая маленькая из республик Центральной Америки, она имеет всего сто девяносто миль по наибольшей длине и около шестидесяти миль по наибольшей ширине. Земля почти вся ненаселенная, особенно на севере. Две трети территории гористые или поросли густым лесом. Самая плодородная зона: полоса вдоль Тихоокеанского побережья, где выращивают бананы, сахар, хлопок и маис.

Инфляция в Сан-Августине одна из самых высоких в мире. Цены выросли за год на двадцать тысяч процентов, песо практически ничего уже не стоил. Очень многие — гражданские служащие, журналисты, телевизионные техники, юридические секретари — не ходят на свою работу, а работают на улицах, пляжах, в кафе и туристских отелях как денежные менялы. Бизнесмены уклоняются от налогов, контрабандно вывозят свою продукцию за границу, подкупают правительственных чиновников — все ради долларов для спекуляции.

Обладание всего лишь несколькими долларами может превратить страдание в спокойное отчаяние, а это немало для страны, где страдание считается священным ритуалом, даром Божиим, от которого нельзя отказываться. В Сан-Августине все рано постигают, что когда кончается одно горе, начинается другое.

На черном рынке вращаются главным образом доллары, заработанные на торговле кокаином, это бизнес, дающий до восьмисот миллионов долларов в год, а законный экспорт приносит в два раза меньше. Эти деньги, наркотические, позволяют Сан-Августину сохранять видимость стабильности, которой в действительности нет. Мало кого волнуют моральные аспекты, связанные с торговлей кокаином, а выступать против нее открыто решаются лишь самые смелые. А большинство просто благодарит Бога за то, что существует дождевой лес на юге, где крестьяне выращивают коку, из листьев которой делается кокаин.

Ну а на улицах всегда работают менялы, они таскают хозяйственные сумки с песо и тщательно следят за ценой доллара. Ибо в Сан-Августине доллар называют правителем королей и религией мудрецов.

* * *

Мерсед, Сан-Августин

Декабрь 1984

Эдвард Пенни работал в самых разных местах. Но если за морем, то он желал получить ответы на некоторые вопросы. Причем до отхода судна, а не после. Вопросы: платить будут в американских долларах или местной валюте? Как насчет страховки? Жилья? Какого рода допуск потребуется? Какого типа оружие доступно, и какие проблемы могут возникнуть, если американский военный советник столкнется с местной полицией и армейскими?

С этими вопросами Пенни обратился к своим контактам в ЦРУ, Госдепартаменте и Пентагоне, тогда-то ему и сказали, что если он собирается работать в Сан-Августине, там следует остерегаться полковника Эфраина Асбуна, который возглавляет тайную полицию. Асбун не любил гринго. Особенно он не любил тех гринго, которым в его стране дают работу, по праву принадлежащую ему.

Фабио Очоа сказал Пенни: Асбун тебя не хочет видеть в этой стране. Фабио Очоа был сыном президента Сан-Августина, Нельсона Очоа, и он дал Пенни шестимесячный контракт на шестизначную цифру, чтобы тот обучал президентскую охрану и только что созданный антитеррористический отряд. — Асбун будет вежлив, добавил Фабио, но для него ты лишь еще один наемник, которого наняли, чтобы он убил как можно большей людей. Людей, которые тебе никогда ничего не сделали.

Пенни возразил, что он же будет обучать, при чем тут убийства? Фабио покачал головой: ты должен понять, что Асбун — человек большой гордости. Он относится к тебе ревниво, так как знает, что ты герой войны, прекрасно владеешь каратэ и ножом. Тебя он воспринимает как угрозу. Асбун считает себя лучшим бойцом без оружия, продолжал Фабио. Он летает на своем личном самолете — водит его сам — на Тайвань, участвует в чемпионатах, каждый год оказывается в первой пятерке. У нас он военный специалист. Даже генералы с ним советуются.

— А теперь ты стал человеком, о котором говорят генералы. — Фабио опять покачал головой. — Гринго с громкой репутацией. Человек, воевавший в сотне стран и набравший кучу медалей. Асбун? Что он сделал? Расстрелял нескольких крестьян и отрезал уши нескольким студентам, вот и все. — Пенни не согласился: Мне кажется, он сделал немного больше этого. Фабио усмехнулся: Я рад, что ты поставишь полковника на место. Он любит власть так же, как ты и я любим женщин. Рядом с таким человеком неуютно, верно ведь?

Пенни бы надо было сказать — давайте забудем об этом. Если тебе надо поставить на место Асбуна, тебе и твоему отцу, найдите другого мальчика, потому что мне политические интриги нужны, как лишняя дырка в голове. Но ему были нужны деньги на содержание умственно отсталой дочери, живущей в Орегоне с его бывшей второй женой. Деньги были нужны еще и потому, что он с Жоржем Канкалем задолжали по налогам — во Франции, где они производили сидр.

Пенни мог также упрекнуть Фабио: ты мне далеко не все сказал, когда я собирался ехать в твою поганую страну. Оказывается, твой отец очень не хочет, чтобы Асбун слишком сдружился с его телохранителями и антитеррористическим отрядом, потому-то сюда и пригласили гринго, чтобы он их учил. Фабио объяснял ситуацию иначе — у его отца осложнения с левыми повстанцами, да и некоторые из недовольных офицеров заставляют его нервничать. Повстанцы убивают землевладельцев, богатых землевладельцев, которые хотят, чтобы это прекратилось. А к тому же еще пограничные инциденты с Гватемалой и Гондурасом…

Католическая церковь повернулась против моего отца, продолжал Фабио, он теряет популярность у бизнесменов. Отец обещал провести свободные выборы в 1990 году, продолжал Фабио, но сейчас ему пришлось прижать прессу. Ты понимаешь. Пенни сказал — конечно. Твоего отца просто неправильно поняли. Вот именно, кивнул Фабио. Охраняй его получше, пусть останется жив. Тогда у него будет возможность многое исправить. Будущее не поддается контролю, заметил Пенни, но он постарается.

Пенни намеревался условия контракта выполнять, а проблемами, связанными с Асбуном, пусть занимается Фабио. Политикой Пенни никогда не интересовался. Его друг Ники Макс сказал ему: давай сделаем свое дело и прыгнем на ближайший самолет из этой проклятой дыры. Знаешь, поинтересовался Ники Макс, почему в Сан-Августине голуби летают задницей вверх? Потому что здесь и нагадить не на что.

Ники Максимилиан. Лет тридцати с чем-нибудь, толстоватый и с лысиной, отвислые усы в стиле Фу Манчу, короткий хвостик перевязан на затылке широкой резиновой лентой. У него о полковнике Асбуне было свое мнение.

— Он сильно ревнует. Ты заметил, мы здесь уже месяц, а он ни разу не взглянул, как ты учишь ребят каратэ. Но он же сам известный каратэка, правильно?

Ники Макс покрутил головой.

— Я тебе вот что скажу. Он боится поединка с тобой, поэтому не приходит, боится проиграть. Наверное, видел издалека, как ты работаешь, подглядел, и знает, что тебе не пара, ты его по всем окрестностям размажешь. Ну, этот тип твоим другом не будет.

Еще Ники Макс сказал Пенни, что Асбун был здесь верховным петухом, пока не появился ты со своими медалями, славой и голубыми глазами. Все смотрят, как ты учишь, расспрашивают тебя об оружии, говорят, что ты превратишь президентскую охрану в Зеленые Береты, не меньше… Ну и как же чувствует себя Асбун? Дерьмом он себя чувствует, вот как. Он уже не король на горе, и что-то мне подсказывает — без драки он это не отдаст. Приглядывай за ним, я тебе точно говорю. Понимаешь, что бы он ни делал, у тебя получается лучше, и его это бесит.

Ники Макс высказался в своем стиле. Прямо от сердца и сразу по сути. Чего и следовало ожидать от человека, которого не обременяют обычные социальные и моральные условности. Чего и следовало ожидать от хорошего друга. Они познакомились во Вьетнаме, где оба служили в специальных войсках и участвовали в операциях по уничтожению вьетконговских лидеров.

Да, правильно, работу надо любить, Ники Максу нравилось «работать» во Вьетнаме с «Тихарем», так он называл свой «Смит-и-Вессон Марк» 22 калибра с глушителем, которым пользовался для убийств, похищений, и в разведывательных операциях. Его прозвали Ники Бум-Бум, очень уж он большой кайф получал, взрывая намеченные объекты. И вот однажды его, уже раненого в обе ноги, обложили на вьетконговской фабрике оружия — Пенни один пошел за ним, убил троих вьетнамцев, однако Ники Макс захотел свою работу закончить, он заложил взрывчатку С-4 и только после этого позволил Пенни утащить себя: Ники Макс, с турникетами на обеих ногах, накачанный морфином, пел громким голосом, болтаясь у Пенни на плече… Ну как не любить этого Ники Макса.

Почему они были друзьями? Потому что оба доказали себя во время необходимости, а нет большей необходимости, чем в бою. Ибо несмотря на различия — Пенни постоянно читал, Ники Макс никогда не раскрывал книги — понимали они друг друга очень хорошо, а это или возникает во время первой встречи или не складывается никогда. Еще они были друзьями потому, что каждый осознанно игнорировал недостатки другого. Ты — моя неразвившаяся сторона, говорил Пенни Ники Максу. Ты из последних, чья душа свободна. Существующие правила на тебя не распространяются, и я люблю тебя за это. И завидую тоже. Ники Макс усмехался — ты книги читаешь, красиво одеваешься, говорить умеешь. Я хочу быть таким как ты, когда вырасту.

* * *

Они жили на маленькой, окруженной стенами вилле в Мерседе, столице Сан-Августина, вилла стояла в ряду старых саманных домов — каждый с внутренним двориком и фонтаном. Владельцем виллы был Фабио Очоа, он и его отец много чем владели в Сан-Августине, начиная с четвертой части лучшей недвижимости в Мерседе. К вилле, предоставленной на время Пенни и Ники Максу, прилагались слуги, две машины, цветной телевизор и набор порнографических кассет, на двух из них главную роль исполнял Фабио.

Среди служанок одну звали Алисия Колон. Худая, смуглая, лет двадцати, с мягким и нервным лицом, ее незаконнорожденный пятилетний Томас страдал неизлечимой болезнью кожи и был слеп на один глаз. Ники Макс, взглянув на него, сказал — вот уж действительно проклятье Божие. Пенни промолчал. Но он подумал о Деирдре, своей дочери, о том, что она до сих пор не может смириться со своей отсталостью. Обсуждать что-либо с Ники Максом он не стал, но мальчику начал помогать. Одежда, еда, игрушки. Может быть, он давал Томасу слишком много, но какого черта.

И английскому Томаса учил немного. Умел развеселить — Алисия смотрела на это и плакала. Через некоторое время Пенни начал уже стремиться к встречам с Томасом. Для него получалось что-то вроде передышек, когда можно не держаться настороже.

А вот Ники Макс, напротив, возражал.

— Ну, пусть я параноик, подумаешь, — сказал он Пенни, — но при нашей профессии нельзя привязываться к людям, с которыми мы общаемся. — Пенни ответил, что это же маленький мальчик, да и жить ему недолго осталось, у него легкие больные. Ники Макс настаивал: — Пойми, он тебя от дела отвлекает. Оглядись по сторонам, земляк. Я тебе серьезно говорю. Какой здесь народ. Они семью Очоа ненавидят, и кто знает, как мы отсюда выберемся, если что-нибудь прорвется.

Ники Макс никак не мог успокоиться.

— Ты профессионал. Самый лучший. Мой герой. Неужели надо тебе напоминать, что бдительность — превыше всего? Ладно, жалей мальчишку. Я его тоже жалею, но только не увлекайся, окей? В таком месте ни с кем нельзя сближаться, а то расслабишься — и сразу войдешь в историю.

Пенни, которому вспомнилась Деирдра, ответил:

— Ладно тебе. Я знаю, что делаю. Томас может умереть через месяц или даже несколько дней. С моей стороны это жест, не больше. Жест.

Ники Макс упрямо помотал головой.

— Откуда ты знаешь, что мальчишка не работает на Асбуна? Уж наверняка Алисия и еще кто-нибудь докладывают Асбуну, что мы едим на завтрак и сколько раз в день мочимся. Да ну их всех. Лично я бы обо всем забыл и трахнул сестру Фабио. Иисусе, я б за это много отдал…

Увидев, как нахмурился Пенни, он вскинул ладони в жесте извинения, улыбнулся, обнажая пожелтевшие от курения зубы и больные десны — давно уже проблема, пора лечить.

— Шутка, шутка, — быстро проговорил он. — Забавляюсь, чтоб меня.

Пенни сказал, что если Ники хочет продолжать свои упражнения в великом искусстве жизни, эта тема не должна выходить за рамки шуток, потому что в Сан-Августине нет ничего более неприкосновенного, чем Флер Очоа. Длинноногая Флер с ее зелеными глазами, золотисто-каштановыми волосами и чувственным ртом, полным обещания. Чуть флиртушка, чуть испорченная сучка — и зеница ока у своего папаши.

Пенни и Ники Макс вместе с двумя местными телохранителями сопровождали ее, когда Флер поехала в Мехико пройтись по магазинам: она истратила сто пятьдесят тысяч долларов за два дня, не считая отеля и путевых расходов. Президент удовлетворял каждую ее прихоть, предоставлял все что угодно, от обучения изящным манерам в Лозанне до годичного жалованья, равного валовому национальному продукту развивающейся страны. Можно представить, что сделает президент с мужчиной, который попытался бы залезть к Флер в трусики.

Пенни сказал Ники Максу: я тебе объясню последний раз, что вредно для здоровья желать дочь президента, так как этот президент избавился от своего главного соперника интересным образом, ему вырвали сердце через спину. Позволь также подчеркнуть, что соперником, о котором мы говорим, был родной брат Нельсона Очоа. Мало того, она же еще дочь человека, который надевает иногда сапоги, сделанные из кожи генерала: генерал этот пытался его свергнуть. Можно еще упомянуть, что папаша устроил мгновенный развод своей старшей дочери с мужем, который ее бил — мужа скормили пираньям, бросая кусок за куском в озерцо позади дворца президента. До тебя доходят мои мысли, Ники? Оч-чень доходят, ответил Ники. Оч-чень даже.

Пенни перечислил правила, по которым им следует жить в Сан-Августине. Не участвовать в торговле наркотиками. Не участвовать в торговле оружием. Избегать валютчиков на черном рынке, потому что если они не обманут, то скорее всего подставят. Никаких «левых работ» для плантаторов, которые попросят пострелять немного бандитов в свободное время.

Будь со всеми приветлив, наказал он Ники, но не мешайся со сбродом, который отирается в публичных домах и барах Мерседа — стареющие наемники, безработные военные советники, наркоманы, так называемые свободные журналисты, правые и левые активисты, всегда ищущие повод устроить какой-нибудь инцидент. Держись от них подальше, сказал Пенни, потому что они любят все относящееся к войне. Они ее обожают: купаются в ней, как свиньи в грязи. Им нужны интриги, обманы, удары в спину и плевать, кто победит, лишь бы шла игра. Не общайся с ними, Ники. Но главное — не подходи к Флер Ариэль Димитила Очоа, потому что если президент узнает, что ты хотя бы видел ее во сне, мы оба уже мертвые.

Да чего там, сказал Ники Макс, я всего лишь хотел показать ей свою татуировку. Он опустил брюки, потом трусы и, ухмыляясь, показал пальцем. Татуировка, его гордость и радость. Прямо на конце члена. Птичьи когти тянут за крайнюю плоть. Пенни сказал: Ну, это класс, Ники. И оба заржали.

Пенни любил Ники, но за этим маленьким круглым человечком требовалось приглядывать, он мог иногда придумать и прокрутить такую дикую аферу, что слов не хватало описать, какая она дикая.

Года два назад, когда они вдвоем охраняли рок-звезду, сразу по приезде в Огайо у звезды — это был мужчина — украли эстрадную одежду, и он отказался выступать. Менеджер целый час уговаривал его и угощал кокаином, наконец исполнитель согласился выйти на сцену.

Вот он уже на сцене, поет, все прекрасно — вдруг звезда видит в первом ряду парня, на котором его сценический костюм. Сразу взбесившись, он бросился вниз, прямо на этого парня, и чтобы оттащить накокаиненного певца, потребовались усилия Ники Макса, Пенни и двух полицейских по найму. Потом оказалось, что парень в аудитории одежду не крал. Украл ее Ники Макс и ему продал: парень был большим фэном звезды.

Или в Лас-Вегасе, когда они охраняли гонконгского банкира — однажды утром Ники проснулся в мотеле, рядом две проститутки, на одной он женат, другая была подружкой на свадьбе, а Ники Макс, еле живой с перепою, клянется, что ничего не помнит. Ну вот совершенно ничего. Пенни истратил чуть не семь тысяч долларов отступными, чтобы аннулировать этот брак, оказавшийся вполне законным.

— Не прячься за Фабио, — посоветовал он Пенни. — Дело между вами двумя, тобой и Асбуном. Или ты его, или он тебя. Так оно и будет, земляк.

* * *

Асбун. Познакомились они у полковника дома, когда Пенни пришел на интервью по допуску. Асбуну было лет под сорок — стройный мужчина с седеющими волосами, чрезвычайно красивый, но не женственный благодаря навощенным усам и легкому косоглазию. Форму он надевал редко. Полковник любил стиль на службе и в любое время. Предпочитал голубые блейзеры, сшитые на заказ, бежевые шелковые рубашки и голубые замшевые сапоги. Носил часы с брильянтами. Был умен, вежлив и прекрасно говорил на английском.

Дом Асбуна — коллекция доколумбова искусства, водопад в гостиной, обеденные приемы под два оркестра маримба — считался одним из самых красивых в Мерседе. Стоял этот дом, вернее, вилла, на прибрежной дороге в ряду колониальных особняков и дорогих многоквартирных домов. И, как будто этого не хватало, он обзавелся новой женой — эта восемнадцатилетняя красавица недавно чуть не стала очередной «Мисс Вселенная». На Пенни все это произвело впечатление.

Асбун играл в поло, теннис, имел черные пояса по дзюдо и каратэ. Эдвард Пенни пару раз побывал на его приемах и ушел в восхищении от его знаний военной истории, оружия и тактики. Асбун, сын почтового клерка, прошел, можно сказать, большой путь. Но, к сожалению, он еще и не позволял никому об этом забывать. Он требовал всяческих знаков почтения и уважения к себе.

Вообще-то он мог быть и человеком, если выпадало такое настроение. Например, некоторых больных детей лечили за его счет — но это уже так, детали.

Активно же он занимался другим: торговлей белым порошком, который его соотечественники называли Подарком Солнечного Бога. Примерно за месяц до появления Пенни в Сан-Августине Асбун расправился с конкурентом, связав его по рукам и ногам и сбросив с самолета, летевшего на тридцати тысячах футов, в потухший вулкан.

Этот самый Асбун был основателем отряда смерти Кучильос Бланкос — Белые Ножи. Некоторых из их жертв находили с перерезанным горлом и языком, вытащенным в разрез — на груди получался «галстук святого Августина». Все они психопаты, сказал Пенни его контакт в ЦРУ. Узколобые. Большинство из них местные. Полиция, армейские. Но иностранцы тоже есть: белые родезийцы и голландские наемники, которым в Африке гарантирован расстрел, итальянские и немецкие террористы, за поимку которых обещано вознаграждение, аргентинские специалисты по пыткам, которые вернуться домой уже никогда не смогут. Формально они люди, поморщился агент ЦРУ, но вообще-то к человеческой расе не относятся.

Сам Асбун любил пытать огнем. Что-то его привлекало в огне, пожирающем кожу. Он поджаривал заключенных в скрытом дворе за винным погребом своего дома…

* * *

В интервью Пенни с Асбуном по вопросам безопасности и допуска проявилось, что полковник много о нем знает. Например, он знал, что к семнадцати годам Пенни провел половину жизни за границей, так как следовал повсюду за своим отцом, старшим сержантом в армии, переезжал с базы на базу, легко научился двум языкам и с такой же легкостью у военной полиции бою без оружия. Асбун спросил, где он учился владеть ножом, и Пенни ответил, что на Филиппинах, где его отец служил на военно-морской базе. Пенни и Асбун согласились в том, что лучше филиппинцев никто с ножом обращаться не умеет, абсолютно никто, и что японский нож, танто, становится все более популярным среди подразделений коммандо.

Вдруг Асбун изменил тональность разговора.

— Ваш отец умер не очень хорошо. Это вас сколько-нибудь беспокоит?

Пенни ничего не сказал, сдерживая свой гнев. Он просто помотал головой. Молчание затянулось, но Пенни не волновало, что Асбун может счесть это дерзостью: если полковник желает трепать имя старшего сержанта Девона Роя Пенни, то пусть делает это без помощи Эдварда Пенни. Эдвард Пенни своего натурального отца никогда не знал. Сержант и его жена Рита усыновили его в шестимесячном возрасте, дали ему хороший дом и хорошо с ним обращались, за что он был им благодарен. Не хватало еще, чтобы он обсуждал их смерть с чужими.

Он любил обоих, сержанта, который смеялся всегда до странности высоким смехом и по-детски увлекался «магическими» фокусами, и Риту, единственную мать, которую он когда-либо знал, круглолицую женщину с печальной улыбкой, она хотела стать чечеточницей, но оказалась учительницей в начальной школе, а приемному сыну сумела передать свою любовь к литературе. Однажды зимой, когда денег было совсем мало, она сшила ему пальто из старой шинели мужа, от грубого материала кровоточили руки, а она потом улыбнулась своей печальной улыбкой, когда Пенни надел пальто и сказал, что ему очень нравится.

Но однажды все кончилось плохо, это произошло вечером в Форт Блисс, штат Техас, когда сержант вернулся домой и обнаружил, что выпить совершенно нечего. К выпивке сержант пристрастился давно, а когда наконец это осознал, то разработал свою систему и считал ее безотказной. Один месяц пьет, один месяц не пьет. Подумаешь.

И некоторое время система действовала, но однажды вечером он пришел домой в трезвый месяц, а выпить хотелось ужасно, тогда сержант спустился в подвал и выпил растворитель для краски, у него помутился рассудок и он, шатаясь, пошел к шкафу в коридоре, где держал свой «Кольт» сорок пятого калибра. Вот сейчас позабавится.

Ну да, лежа на полу, пьяный и веселый, он стал стрелять по комарам и случайно вышиб Рите мозги. Гражданский суд дал ему двадцать лет за непреднамеренное убийство, но сержант был наказан еще до того, как попал в суд. Он убил женщину, которую любил. А растворитель для краски навсегда лишил его зрения. В тюрьме сержант прожил всего десять дней и умер не от инфаркта, как говорилось в заключении коронера, а, по мнению Пенни, от горя.

Но все это не Асбуна собачье дело.

Что еще знал полковник? Он знал, что Пенни прекрасный спортсмен — баскетбол, гольф, бег на полмили, черный пояс по таэквондо в шестнадцать лет.

После того как умерли Рита и сержант, семьей Пенни мог считать только армию, и в свой восемнадцатый день рождения Пенни поступил в 82-ю воздушно-десантную дивизию. Ему всегда нравилась армейская жизнь с ее духом товарищества и частыми переездами, а самое большое впечатление произвели лучшие стороны армейского профессионализма. Он видел в американском профессиональном солдате традицию превосходства, которая спасла мир в двух войнах. Это образ жизни, говорил сержант, который ведут последние романтики, странствующие рыцари, борцы за идеалы, люди, склонные к насилию и экстравагантности.

Асбун был любопытный, докучливый мерзавец, его делом было повсюду шнырять, освещать фонарем темные углы. Но некоторые вещи он никогда не мог узнать, так как чтобы знать, нужно их прожить. Например, какое чувство было у Пенни, когда он совершил первый прыжок с парашютом: окунулся в холодную тишину, нарушаемую только пением ветра, потом долгие страшные секунды, пока не раскрылся главный парашют — и вот он медленно опускается на землю, счастье огромное, как никогда в жизни, он громко зовет сержанта и Риту, потому что хочет поделиться с ними радостью, а земля приблизилась слишком быстро, он едва успел поджать ноги и покатиться, коснувшись земли…

Один прыжок, и он стал навсегда уверенным в себе. Один прыжок, и он стал осознавать свои силы и возможности. Нет, он не загордился. Просто появилась уверенность — он сможет сделать все, что необходимо. Он знал, что у него есть внутренние резервы, которые позволят ему действовать решительно, когда появится необходимость. А это и есть особенность профессионального солдата.

Пенни целиком погрузился в армейскую жизнь. И когда ему посоветовали обратить внимание на специальные войска, он к совету прислушался. Сливки армии, сказали ему. Элита. Пользуются самыми необычными методами. Обучение строгое, требования высокие, у большинства ребят не получается.

На следующий день Пенни подал заявление. Черт возьми, он же был молод. Хотелось славы. Понимал ли он, во что ввязывается? Какое там. Впереди он видел только золотую зарю. Так он попал в специальные войска. И старался на полную катушку с первого дня.

Семнадцатичасовой день, который начинается шестимильным маршем с грузом в сорок пять фунтов на спине. Парашютная подготовка намного круче, чем в 82-й. Бой без оружия. Изучение тонкостей восьмидесяти с лишним видов мелкого стрелкового оружия. Потом его сбросили в совершенно дикие места с одним ножом, он должен был жить с земли и скрываться от хорошо обученных преследователей. Еще он изучал языки, средства связи, кое-что из механики, сбор информации. Осваивал взрывчатку, всяческие ловушки и необычные виды оружия вроде арбалета и гарроты.

Пенни очень старался. Он закончил курс. Семьдесят пять процентов парней, начавших вместе с ним, курс не закончили.

Элитные части. Идея, время которой как раз подошло. Новые бойцы с новой тактикой, только так можно было противостоять комбинации терроризма и новой технологии. Воины высочайшего класса, они предназначались для проведения операций, которые нельзя доверить обычным войскам, делающим старые вещи по-старому. В специальных войсках требовалось делать новое — то, с чем ты никогда не сталкивался раньше. И делать это идеально. Иначе ты погибнешь, а с тобой и еще многие.

* * *

Пенни смотрел, как Асбун поднимает лист в досье и рассматривает следующий.

— Награжден Серебряной Звездой, — говорит Асбун. — И Бронзовой также. В вашей стране это солидные награды. Похоже, вы созданы для военной жизни. О, но вот ваша карьера как мужа оказалась не очень удачной.

Пенни вытряхнул сигарету из пачки «Уинстона», зажег и выдохнул дым к потолку.

— Кое-что в жизни получается, кое-что нет. Армия не способствует счастливой, семейной жизни.

— Дважды женат, дважды разведен. Один ребенок. Дочь.

— Это верно, да. — Пенни большим и указательным пальцем сжал себе переносицу. Сейчас Асбун перейдет к самому больному. — Ваша дочь умственно отсталая и живет с матерью, которая повторно вышла замуж — местожительством указан Орегон.

— Да.

— Вы посылаете деньги на ребенка.

— Да.

Асбун улыбнулся.

— Это очень хорошо. Я тоже считаю, что неполноценным детям нужно помогать. Библия говорит, что они наследие Божие.

— Богатство бедняка.

Ухмыляясь, Асбун покачал головой.

— Тут с вами можно поспорить. — Он постучал пальцем по раскрытому досье. — Здесь все говорит о том, что солдатом вы были прекрасным. Однако же армию вы оставили.

— Ну, можно сказать, что так сложились обстоятельства.

— Такой человек как вы, квалифицированный профессиональный солдат, оставляет регулярную армию и становится наемником.

— Ничто не длится вечно. Скажем, пришла пора перемен.

— Сегодня здесь, завтра там. Так сказал Дэвид Ли Рот. Моя жена любит Дэвида Ли Рота.

— Вот как.

— Наверно, у нее есть все пластинки Ван Халена. Сам-то я предпочитаю черных музыкантов. Например, Джордж Бенсон, Оскар Петерсон, Роберта Флэк, Лайонел Ритчи. Люди, хорошо знающие свое дело, вы меня понимаете?

Пенни затянулся «Уинстоном», думая — переходите к делу, сеньор, которое заключается в: грязный я или нет? Запачкался я в дерьме, которое погубило мою часть, или был невинным свидетелем?

Асбун продолжал — вы уволились приблизительно в то время, когда произошел скандал в вашей части специальных войск. Что-то с деньгами, пропавшими из секретного фонда, кажется. Он поднял голову от досье, уставился на Пенни чуть косыми глазами, а тот смотрел на него вполне спокойно и молчал. Асбун его прямо ни о чем не спросил, значит, и отвечать не следует. А что вообще отвечать? Пенни тех денег не трогал. Ни цента. Но пострадать на этом деле пострадал.

Опустив глаза к досье, Асбун медленно переворачивал страницы.

— Похоже, кто-то в вашей части мошенничал с расходами. Это был ваш командир?

Пенни вздохнул, напоминая себе, что гневаться на Асбуна нельзя — если он хочет работать в Сан-Августине. Если хочет получать большие доллары, которые обещает эта работа. Поэтому он Асбуну сначала ничего не ответил. Долго и тщательно гасил свой «Уинстон», а когда закончил, был уже немного спокойнее.

— Я скажу вам то же, что сказал военному суду и гражданскому суду. Мне не известно, кто взял эти деньги.

— Ах да, именно так вы и заявили властям. По вашим словам, вы об этом деле вообще ничего не знали — однако вы были близки к своему командиру, которого обвинили в растрате денег.

Пенни ответил, что да, отношения у них были хорошие.

— Вы оба служили во Вьетнаме, — заметил Асбун.

— И в других местах. Полковник Нимэн — хороший солдат. И хороший человек.

— Поэтому вы и отказались дать против него показания?

Пенни, зажав в зубах незажженный «Уинстон», кивнул. Он тогда не сказал ни слова против полковника. И сейчас не скажет. Кроме того, мерзавцы, проводившие дознание, и не хотели, в общем, чтобы Пенни давал показания. Им было нужно, чтобы он солгал под присягой и помог утопить Нимэна. Пенни не знал, кто взял восемьсот десять тысяч долларов из денег части. Он знал только, что деньги пропали, а Нимэна уличили в том, что он пытается как-то эту растрату скрыть. Взял ли Нимэн деньги? Пенни этого не знал. И он никогда не спрашивал.

Но он знал, что это была самая настоящая охота на ведьм. Следователей не интересовало, исчезли ли восемьсот десять тысяч долларов в результате плохого счетоводства, растворились в воздухе или прилипли к чьим-то пальцам. Следователи эти, из простых армейских, увидели возможность распять Нимэна и расформировать его часть. Всех раздражали свободные нравы, присущие специальным частям. Вот и захотелось устроить кровавое жертвоприношение.

Пенни угрозам не поддался, лгать не стал. Все пытались его использовать — армия, ЦРУ, Пентагон, Министерство обороны, все те, кто хотел наказать этих ковбоев из спецвойск, не желающих играть по правилам. Пенни держался, молчал, а потом сделал единственно возможное при данных обстоятельствах. Он ушел из армии.

Время он для этого выбрал хорошее. Армия с каждым днем становилась все более политизированной, ее пронизывал имперский дух. Трое офицеров, среди них Нимэн и две секретарши сели в тюрьму по делу о пропавших деньгах, а Пенни оставалось стоять и смотреть. Он остался верен себе и людям, с которыми служил, и все прекрасно, но, увидев, во что превратилась армия, был вынужден уйти.

Попал он сразу в частный сектор. А там хорошие деньги. Он консультировал по вопросам безопасности корпорации, знаменитостей разного рода, иностранных бизнесменов. Ну а поскольку он все еще любил армию, то, когда просили, обучал подразделения командо, читал лекции в военных колледжах. После армии у него осталась репутация человека, который хорошо знает свою работу и не болтлив. Для такого место в этом мире всегда найдется.

Асбун продолжал:

— Среди многих других дел, вы помогали выплачивать выкуп за американских и немецких бизнесменов, которых похитили коммунисты в…, сейчас посмотрим, Аргентине и Гондурасе.

— Я был посредником. Осуществлял обмен денег на заложников.

Асбун кивнул.

— Впечатляет. Никто при этих обменах не погиб. Неосторожного поведения с вашей стороны не было. Вы оправдали свою репутацию профессионала, который умеет держать вещи под контролем. А, мы подходим к манильскому инциденту с вашим сенатором Фрэн Маклис — это было несколько месяцев назад. — Он поднял голову от досье. — Ситуация получилась острая, как я вижу.

— Я обеспечивал безопасность сенатора, — проговорил Пенни. — Моей обязанностью было сохранить ей жизнь. Что я и сделал.

Сенатор Фрэн Маклис расследовала попытку корпорации «Мудзин» тайно купить крупный вашингтонский банк, и след привел на Филиппины, к манильскому синдикату и банкиру китайцу, которые служили ширмой для «Мудзин». Синдикату помогал кое-кто в филиппинском правительстве, они за взятки использовали свое влияние в Вашингтоне. Сенатор сказала Пенни, что собирается публично раскрыть связи синдиката с «Мудзин», а дальше будет видно. Ее следователи отыскали несколько человек в Маниле, которые были согласны поговорить с ней об этих вещах наедине, а она очень хотела послушать. Эта поездка в Манилу была для сенатора важна, так как приближалась ее перевыборная кампания. Не отличаясь в этом от других политиков, она стремилась получить хорошую известность.

Второй вечер в Маниле. Пенни, сенатор и двое ее помощников присутствовали на приеме во дворце Малакананг, официальной резиденции филиппинских глав государства. Первая леди Имельда Маркос руководила приемом, устроенным в честь сингапурской торговой комиссии и включавшим осмотр дворца и других правительственных помещений. Госпожа Маркос также спела гостям. Ее вокальный талант не произвел большого впечатления на Пенни и сенатора Маклис.

Когда прием закончился, Пенни и вся группа сенатора вернулись в отель, и как только лифт остановился на их этаже и дверцы раскрылись, Пенни почувствовал — что-то не в порядке. Он приказал остальным не выходить из лифта. Дверь держать открытой. Соблюдать тишину. Никаких вопросов. Сам он вышел в коридор с «Браунингом» в руке.

Почти все лампы в коридоре не горели. Весьма необычно для пятизвездного отеля, в котором пентхаус идет по две тысячи долларов за сутки. А выходная дверь напротив лифта по диагонали была открыта. В темноте разглядеть лестничную площадку и лестницу не удавалось. Пенни обвел глазами весь затемненный коридор, тревога нарастала. Он прислушался. Сделал вдох. И прошептал:

— Закройте дверь лифта! Всем лечь на пол! Быстро, быстро, быстро!

Пенни бросился на пол, снимая «Браунинг» с предохранителя и целясь в проем выходной двери — там, слева, он увидел вспышки выстрелов, над головой пролетели три пули, они оторвали пару листьев у пальмы и попали в стоячую металлическую пепельницу, потом он сам сделал четыре выстрела по оранжевым вспышкам, перекатился направо и выпустил еще четыре пули. Теперь он полз на четвереньках к выходной двери, держась чуть справа, у стены замер, выжидая, «Браунинг» держал на высоте плеч, лифт заскрипел кабелем, опускаясь, а в воздухе по-прежнему веял запах марихуаны, которую курил стрелявший (стрелявшие?), удалялся голос сенатора, она выкрикивала его имя. Пенни ждал. Дышал неглубоко и медленно. Ждал. В нескольких футах от него, сразу за проемом выходной двери, кто-то кашлянул, испустил долгий вздох, потом стало тихо. Позади Пенни открылась дверь номера, в коридор хлынул свет. Он крикнул, чтобы дверь закрыли и вызвали охрану отеля. Сейчас же. Дверь захлопнулась. Он прождал в темноте еще пятнадцать минут и только тогда выполз на лестничную площадку.

Один стрелок, без поддержки, он уже истекал кровью. Не какая-нибудь заметная фигура. Некто Карлос Ригодон, как выяснилось позже — худой, лицо в оспинах, он получил две пули в грудь и одну в ногу, умер в машине «скорой помощи» на пути в больницу. Из мелкой шпаны, как сказали Пенни в полиции. Ранее судимый: устраивал в Маниле секс-шоу с семилетними детьми, грабил туристов, продавал наркотики, сбывал поддельные драгоценности. Ну и к тому же избивал жену и скупал краденое.

Во всем этом списке ни слова о Ригодоне как о стрелке, подумал Пенни, потому его и выбрали для покушения на сенатора. Наймешь любителя, который ничем серьезным никогда не занимался, и тогда хотя бы до самих событий никто об этом знать не будет. Только вот надо было предупредить стрелка, что на деле марихуану не курят, это выдает твою позицию.

Пенни спросил в полиции — были ли у Карлоса Ригодона какие-либо связи с сенатором Фрэн Маклис? Нет, не было. А с «Мудзин» или филиппино-китайским синдикатом, который расследует сенатор? Опять нет. Но когда Пенни спросил себя, кому сейчас выгодно устранить Фрэн Маклис, получилось — «Мудзин». Ригодон был просто наемником.

Сенатор Фрэн Маклис во все это не поверила. Она была потрясена случившимся и поэтому выслушала Пенни до конца. Но она не могла поверить, что ее готовы убить всего лишь из-за расследования. Ригодон? По ее мнению, обычный преступник, его целью было ограбление. Бизнесмены, заявила она, не убивают тех, кто их критикует.

Эдвард Пенни сказал — позвольте не согласиться. Он знает несколько корпораций, среди них есть и американские, которые весьма активно занимались истреблением человеческой расы — по разным причинам, но сводились они все к деньгам, разумеется. Да и ему такую работу предлагали, он отказался. Однако другие в его профессии оказались не столь разборчивыми.

Доказательства связи Ригодона с «Мудзин»? У Пенни их не было. А чувство такое было. Этого недостаточно, подчеркнула сенатор. Так что… Она вечно будет благодарна за то, что он спас ей жизнь, никогда не забудет, и это из тех обещаний, которые можно отнести в банк. Но она должна думать о политической карьере, а значит, продолжать расследование, и ее не отпугнет какой-то грошовый пистолетчик. Возьмемся за «Мудзин», сказала она. А эту тему оставим.

Последняя деталь: филиппинские власти тоже не было склонны усматривать связь между Ригодоном и «Мудзин», чего Пенни, в общем-то, и ожидал. «Мудзин» вложила в острова очень много денег. Лучше, чтобы сенатор Маклис не ворошила эти дела. Не впускать ее на Филиппины нельзя, страна слишком зависит от американской помощи. Но, так или иначе, люди отчего-то потеряли желание с ней говорить. Вероятно, объяснялось это случаем с Ригодоном.

* * *

Асбун удивился.

— Так вы хотите сказать, что филиппинское правительство прикрыло попытку японской компании уничтожить американского сенатора?

— В то время я думал так, да. И сейчас так думаю. Но сенатор Маклис придерживается иного мнения.

— Напоминая этим вас. Вы же не предали своего командира. Отказались говорить с армейскими следователями о краже денег. Вы могли бы сказать о себе, что вас не легко сломать, мистер Пенни?

— Почему вы спрашиваете?

— О, я просто подумал… Некоторые люди говорят, что никогда не сломались бы на допросе с применением пыток. А мой опыт показывает, что не выдерживает никто. Даже такой человек как вы рано или поздно поддастся. Хотя вы и герой. Да, даже вы.

— Или вы, — огрызнулся Пенни, немного разозленный бесцеремонностью Асбуна.

Асбун улыбнулся.

— И я тоже. Вы правы. — Продолжая улыбаться, он задумался и повторил затем — да, и я тоже. Опять помолчал. — Вы признаете, что вам нужны деньги. Ваше производство сидра во Франции, больная дочь в Орегоне. Удобно иметь такую дочь, вы согласны? Она дает вам предлог ехать куда угодно и заниматься чем угодно в чужой стране.

В Пенни вспыхнул такой гнев, что перед глазами появилась очень реальная картина: он перерезает Асбуну горло, обе сонные артерии, которые снабжают кровью голову. А потом смотрит, как эта свинья истекает кровью до смерти.

Пенни зажег еще одну сигарету, дал себе время успокоиться, выпустил в потолок длинную струю дыма.

— В Сан-Августине я потому, что мы дружны с Фабио — это и есть мой предлог. И — да, я ожидаю, что за мою работу мне заплатят. Так же как и вы ожидаете платы за свою работу. Я понимаю, что вы имеете право меня допрашивать. Это ваша страна, я здесь всего лишь гость. Но когда вы используете имя моей дочери, чтобы критиковать меня, я должен сказать, что мне это не нравится.

Асбун моргнул, потом наклонился вперед, опираясь рукой о стол.

— Я не совсем понял. Вы собираетесь меня учить, как мне вести разговор? Будете перечислять, что вам нравится и что не нравится.?

Пенни загасил сигарету в пепельнице из нержавеющей стали.

— Может быть, я лучше Фабио Очоа и его отцу скажу, что мне не нравится.

У Асбуна раздулись ноздри, по щекам пошли красные пятна — он взбесился, взбесился до предела; замерев в кресле, он смотрел на Пенни из-под приспущенных век, услышанное ему не понравилось, это ясно, но он и понимал в то же время: президента и его сына раздражать нельзя.

Пенни подумал — теперь я для него враг. Надо оглядываться через плечо, потому что при первом удобном случае полковник тебя прикончит. Конечно, пока Пенни под защитой Фабио, проблем особых быть не должно. Двадцативосьмилетний Фабио. Крупный, симпатичный парень, армейский майор, у которого папаша оказался по случайности президентом страны. Фабио был одним из тридцати иностранных офицеров, которых Пенни учил восточному боевому искусству и стрелковому делу в Форт-Брэгг. Фабио любил повеселиться, свободное время проводил в Северной Каролине, где гонял на своем новом «Феррари», играл в теннис и перетрахал всех светловолосых официанток.

Он и Пенни стали друзьями, когда Пенни спас Фабио в сельском клубе, конфликт возник из-за чужой жены. После этого Пенни взяли на жалованье как телохранителя Фабио, и он отрабатывал каждый цент в поездках в Атлантик-сити на уикэнд — Фабио носил с собой много денег и был поэтому соблазнительной мишенью. Однажды в казино у Пенни ушла вся ночь, чтобы отговорить Фабио, который хотел увезти австралийскую девочку из хора с собой в Форт-Брэгг. Она может работать моим шофером, доказывал Фабио, но Пенни сказал — нет, на военную базу ее брать нельзя. Когда у иностранных офицеров курс окончился, Фабио уговорил его поехать с ним в Сан-Августин.

Сейчас, в доме Асбуна, Пенни встал и сам оборвал интервью, сказав, что если вопросов больше нет, то… Асбун медленно покачал головой, молча, смотрел он не на Пенни, а на маленькую игрушку, украшавшую его стол — обезьянка в полосатых штанишках и красной шапочке, с музыкальными тарелками в лапах. Когда Пенни ушел, Асбун взял обезьянку, завел ключиком, торчавшим у нее из спины, поставил на стол и стал смотреть, как она прыгает и быстро-быстро бьет тарелками. Она делала именно то, чего хотел от нее Асбун.

* * *

Мерсед, Сан-Августин

Январь, 1985

В первом часу пополудни Эдвард Пенни и Ник Максимилиан стояли в небольшом спортзале, где они проводили занятия по бою без оружия, и смотрели, как шестеро мужчин входят во вращающиеся двери из стекла и алюминия. Шаги этих шестерых отдавались эхом, когда они шли через зал к трибуне, где и сели лицом к классу. Неприятности. Это знал весь класс, телохранители Очоа. Пенни и Ники Макс тоже знали, разумеется.

Пенни предупредили утром, предупредил один из телохранителей, он сказал, что Асбун придет сегодня смотреть занятия, но придет не просто так. Он приведет Индейца, а этот тип совершенно сумасшедший. Телохранитель добавил, что Индеец хорошо дерется на ножах и никогда не проигрывает.

— Он тебя вызовет при всех, и примешь ты или отступишь, не имеет значения. Он все равно нападет. Что будешь делать, Эдуардо?

Пенни сказал — спасибо за предупреждение. Вот и все, что он сказал. Не будет он напрягаться из-за того, что кто-то хочет его подставить, первый раз, что ли.

У Пенни было часа два до появления Индейца. За это время он что-нибудь придумает. А уж придумать что-нибудь надо. Одно ясно: он не побежит. Индейца этого, да и любого индейца, которого может спустить на него полковник, он сделает. Если же у Пенни нет такой уверенности, ему следует уже сидеть в самолете на север.

Телохранитель сказал, что Индеец по-настоящему сумасшедший. Иногда, убив человека, он слизывает кровь с ножа. Совсем дикий Индеец.

Ники Макс не мог промолчать, разумеется.

— Ты вот что должен сделать. Возьми ствол и всади ему пулю в член, так будет лучше всего. Он псих, и если хочешь знать, эта гадина еще накокаинится до бровей. Ты должен понимать. Так что не играй с ним. Пара предупредительных выстрелов в лоб, потом возьмись за него всерьез и прикончи.

— Не могу, — помотал головой Пенни. — Нажать на спусковой крючок — не фокус. Стволом тут ничего не докажешь.

Ники Макс вздохнул.

— Видишь, в чем твоя беда. Ты стал слишком много думать.

Пенни улыбнулся едва заметно.

— Асбун хочет унизить меня в каратэ. Это как раз то, чему я приехал сюда учить. Все другое не имеет значения — в теперешнем случае.

— Тут ты прав, — согласился Ники Макс. — Ну и зачем же играть в его игру? По-моему, у тебя мозги размягчаются под старость. Всегда успей убить, пока тебя не убили. Иначе нельзя. А то совсем уже рассопливился со своим Томасом…

Пенни ущипнул Ники Макса за щеку.

— Все нормально. И не такое переживал, можешь поверить. Проблем нет, только разные возможности.

Ники Макс махнул на него рукой.

* * *

Шестеро посетителей. Трое из них были офицерами армии Сан-Августина, очень внушительные в серо-зеленой форме, брюки заправлены в верховые сапоги, фуражки, пистолеты «Хеклера-и-Коха». Судя по знакам различия на воротниках и погонам, все трое были приписаны к генеральному штабу, что делало их важными лицами. На них-то Асбун и хотел произвести впечатление. Пенни этих офицеров раньше вроде бы не видел. Он взглянул на Ники Макса, тот помотал головой: тоже не знает. Пенни опять посмотрел на этих троих. Ничего утешительного в их холодных взглядах он не нашел.

А были и еще трое. Асбун, конечно, стильный: как всегда, в голубом блейзере, шелковой рубашке, в этот раз розовой, и обычных сапогах из голубой замши. Зеркальные очки. Фу-ты, ну-ты.

Что же до Индейца, то он, в общем-то был метисом. Наполовину испанская, наполовину индейская кровь, лет сорока, широкоплечий и каменнолицый, в красной рубашке, пузырящихся серых штанах и черных с белым ботинках. Пенни смотрел, как он поднимается на три ряда выше Асбуна и других, проходит немного направо и садится один. Вытащив из кармана рубашки большой красный платок, он повязал голову и отклонился назад, опираясь локтями на скамью позади — а смотрел прямо на Пенни глазами-щелочками. Взгляд у него был такой, что мог бы дробить алмазы.

Шестым посетителем был Херман Фрей, маленький человечек средних лет с маслянистой кожей, кривым носом, в одну дужку очков в роговой оправе был встроен слуховой аппарат — а над всем этим витал пушок черных волос, обрамлявших лысинку. Его, бизнесмена весьма преуспевающего, часто видели во всем белом: сегодня тоже. Костюм, галстук, подтяжки и кожаные туфли. Белое с головы до ног.

Но это еще не все. Три верхних зуба была золотые, а один из них украшен сапфиром в форме звезды. А из ста восьмидесяти частных самолетов в аэропорту Мерседа — число потрясающее для столь маленькой страны — три принадлежали ему. Остальные, как узнал Пенни, принадлежали торговцам наркотиками, чьи ряды включали некоторые из старейших и лучших семей Сан-Августина.

Херман Фрей был самым преуспевающим в стране денежным менялой, его сеть обменных пунктов в четырех городах давала годичный оборот побольше самого крупного банка в Сан-Августине. Не являлось секретом, что видные люди в правительстве и армии, занимающиеся кокаином, широко пользуются его услугами. Сегодня он сидел в спортзале и нервно поглаживал кольцо с брильянтом на мизинце, хмурился и жевал нижнюю губу — он вообще был человек нервный. Когда неподалеку хлопнула дверь, он подскочил, будто от выстрела. Сейчас Фрей казался еще более нервным, чем обычно. Пенни знал почему.

Пенни смотрел, как Херман Фрей спускается с трибуны и подходит к автомату кока-колы рядом с офисом. Возвращаясь, он нес по банке в каждой руке, держал их подальше от тела, чтобы не забрызгать чем-нибудь свой белый ансамбль. Он отдал одну банку Асбуну, тот поднял ее тостом в сторону Пенни, улыбнулся, не обнажая зубов, потом начал что-то шептать сидевшему рядом армейскому офицеру.

Херман Фрей поднялся к Индейцу. Но остановился он чуть не доходя, облизнул губы и протянул банку — подходить ближе ему явно не хотелось, и Пенни подумал: будто боится кобру погладить. Фрей поставил банку на соседнее с Индейцем сиденье, вытер свои маленькие ручки белым носовым платком и вернулся к Асбуну. Индеец проигнорировал кока-колу. Он сидел совершенно неподвижно, глаза не сводил с Пенни.

А Пенни посмотрел наверх, туда, где проходила беговая дорожка вдоль стены зала. Он тронул Ники Макса за плечо и показал пальцем.

— Это еще что такое? — На дорожке стояла примерно дюжина мужчин, главным образом американцы и европейцы — «любители войны». Дорожка была предназначена для джоггинга, но никто из них джоггингом и не думал заниматься. Опершись на перила, все смотрели вниз, на Пенни и трибуну с шестью фигурами. — Надо полагать, все уже знают, — сказал он Ники Максу.

Глядя на беговую дорожку, проходящую над головой, Пенни раздраженно потер затылок. Поганые «любители войны». Если им не удается найти действие в Африке или на Среднем Востоке, если не получают жалованье за истребление людей в Никарагуа, Гондурасе или Сальвадоре, они по крайней мере могут с беговой дорожки спортзала в Сан-Августине посмотреть хотя бы какое-то действие бесплатно. Пенни начал чувствовать напряжение. Не хватало только маленьких животных и птиц, спасающихся кто куда, когда инстинкт предупреждает их о землетрясении, лесном пожаре или другом природном бедствии.

На беговой дорожке мускулистый негр в темных очках, желтой безрукавке и серых тренировочных штанах поприветствовал Пенни поднятым на высоту плеча сжатым кулаком. Затем показал подбородком на Индейца. Пенни кивнул, стащил с шеи полотенце хаки и вытер им лицо. Негра звали Лайделл Колмс, Пенни был с ним поверхностно знаком во Вьетнаме, где тот служил морским пехотинцем, до сих пор Колмс еще не разобрался в своей жизни. После Вьетнама Колмс вернулся домой, в Калифорнию, попал в тюрьму за кражу автомобиля, там стал Черным Мусульманином, иранцы завербовали его воевать на Среднем Востоке. Последний раз Пенни видел его до Сан-Августина, в Бейруте два года назад, Колмс уже решил не воевать больше с шиитами и хотел убраться куда-нибудь. Пенни дал ему пятьсот долларов, хватило оплатить проезд на корсиканском грузовике до Кипра. Сейчас Колмс жил в Мерседе с проституткой подростком, существовал на ее доходы и то, что выручал сам продажей дешевых украшений и самодельных сигарет из табака и дрянной пасты кока.

Ники Макс, поглядывая на Индейца, сказал:

— Иисусе, ну зачем они такого урода взяли? Видишь, какой у него нос, губы. Мне жаль зеркало, в которое он смотрится.

Пенни повесил свое полотенце Ники Максу на шею.

— По-моему, тебя жажда мучит. Прогулялся бы ты к автомату с банками. Сразу воскреснешь.

Ники Макс пожевал нижнюю губу и ничего не сказал. Потом повернулся, сошел с мата и обул свои босые ноги в соломенные сандалии. По пути к машине с кока-колой он что-то насвистывал. Полотенце хаки все так же свисало у него с шеи.

Пенни хлопнул в ладоши, привлекая внимание телохранителей. Занятия продолжаются, сказал он. Выбрал противника, лысеющего плотного капитана, и продолжил с того места, на котором его прервали. Нужно, учил Пенни, сразу лишить врага его лучшего оружия. Если он бьет ногами, атакуйте ноги. Если бьет руками, на них и концентрируйтесь сразу же. Разрушьте его оружие и тогда сможете победить, даже если он сильнее.

Вернулся Ники Макс. Он ступил на мат уже опять босой, отхлебывал понемножку кока-колу и старался казаться спокойным. Подошел к Пенни, вернул ему полотенце, которое было теперь свернуто. Стоя спиной к трибуне, Ники Макс бросил ему:

— Индеец идет.

Пенни ответил:

— Вижу. — Индеец спустился с трибуны и шел к мату.

Окружавшие Пенни телохранители отступили на дальнюю сторону мата. Ники Макс тоже отошел. Только вот Ники, хитрый лис, держал одну руку внутри своей ги. Пенни догадывался, что он сжимает пистолет 32 калибра в кобуре. Если Пенни проиграет, Индеец уже мертвый. Можно не сомневаться. Ники и Асбуна попытается уничтожить. Затем трое офицеров убьют Ники… Пенни обязан победить, иначе и он и Ники окажутся в глубоком дерьме.

Индеец, судя по всему, был ударной силой местных наркотических организаций, они используют ножевых бойцов и берут только самых лучших. В этой части света такие бойцы предпочитают ножи с длинным лезвием, а целят прежде всего в лицо. Всегда в лицо, Пенни это хорошо знал. Нападение будет быстрым и беспощадным.

У Пенни пересохло во рту. Сердце колотилось. Индеец приближался. Сверху Лайделл Колмс прокричал:

— Делай его, брат! Испорть поганого Индейца! — Послышались и другие крики с беговой дорожки, все в поддержку Пенни.

Он пошел навстречу Индейцу, остановился в нескольких футах от края мата. А Индеец остановился у края, правую руку он держал за спиной. Несколько мгновений он смотрел на Пенни, потом сплюнул на мат и небрежно переместил правую руку вперед. В ней был длинный нож.

Индеец поставил одну ногу на мат, вытер ее о брезент, оставляя черные следы, глаз он не спускал с Пенни — а Пенни сунул руку в полотенце, вытащил банку кока-колы и профессиональным движением питчера бросил ее Индейцу в лоб: банка отскочила от черепа вверх, а Индеец упал на задницу, он сидел на полу и тряс головой, глаза у него остекленели. Наверху зрители завопили, начали топать ногами, хлопать в ладоши, они кричали Пенни, чтобы не останавливался, прикончил гада.

Пенни подошел ближе, концы полотенца держа в одной руке, потом замахнулся полотенцем, как бейсбольной битой, и, видя, что Индеец защитным движением поднял руку, ударил его в локоть своей «битой» — неясно было, сломан ли локоть, но что поврежден сильно, Пенни не сомневался. Индеец упал назад, хватаясь за локоть, но из правой руки нож не выронил.

Пенни швырнул полотенце с остававшимися двумя банками кока-колы в Индейца и бросился на него, схватил руку с ножом и сломал на ней мизинец. Индеец выронил нож. Лицо его исказилось от боли, но он не вскрикнул. Он плюнул Пенни в лицо. Пенни схватил его за правое запястье и перевернул на живот. Затем, поставив левое колено Индейцу в то место, где соединяются плечо и рука, он потянул руку вверх и налево и сломал ее. На этот раз Индеец закричал. Хорошо, проговорил неподалеку Ники Макс. Очень хорошо.

Ники Макс ткнул вверх сжатым кулаком, и зрители на беговой дорожке отозвались приветственными воплями. Двое-трое скандировали С-Ш-А, С-Ш-А. Пенни отступил от Индейца, вернулся на мат. На Асбуна он и не взглянул. Однако подмигнул Ники Максу — тот подбежал со слезами на глазах, схватил и одним движением поднял в воздух, а на беговой дорожке зрители совсем взбесились.

Пенни победил потому, что понимал законы войны. Цель не в том, чтобы умереть за свою страну — напротив, пусть противник умрет за свою.

Тактика. Индеец — агрессивный боец, вот и нужно у него это отнять. Принудить к оборонительному бою. А с двумя испорченными руками он в ближайшее время никаких боев вести не будет.

* * *

Мерсед, Сан-Августин

Февраль 1985

Пора карнавала. Четыре праздничных дня перед Великим постом. Городской народ одевается в диковинные костюмы и всячески веселится. Незнакомых людей целуют, обнимают, приглашают танцевать и обстреливают водяными бобами. Пьяные, хохочущие группы ряженых переходят от дома к дому в поисках пиршеств и ромового пунша. Богатые и бедные устраивают по отдельности свои костюмированные балы, приемы и даже отдельные парады.

Пора карнавала. Когда сдержанность становится забытым словом. И ничто не имеет значения, кроме собственных удовольствий.

* * *

Второй день карнавала. Эдвард Пенни вылез из «Кадиллака» с шофером — он сидел сзади — и ступил на мостовую. Жара ударила по нему молотом, напоминая, что в Сан-Августине февраль как раз начало лета.

Дальше расстилалась Пасео Метрополитано, выложенная булыжником дорожка, предназначенная только для пешеходов. Все семь ее кварталов были украшены фонтанами и цветочными садами, по сторонам располагались самые дорогие магазины. Пасео вела к гавани и маленькой барочной церкви, выстроенной иезуитами в семнадцатом веке, она очень нравилась Пенни потому, что купол ее был крошечной копией огромного купола на Базилике святого Петра в Риме. И улица нравилась, потому что на ней не было нищих, разносных торговцев, шлюх, карманников и уличных музыкантов. Президент Очоа приказал держать эту улочку свободной от людей-паразитов. Приказ выполнялся очень строго, потому что президент был владельцем почти всего, что здесь находилось.

В это утро Пенни охранял Флер Очоа. Или, можно сказать, занимался бэби-ситтингом. Его работа: ходить повсюду за бэби, пока она делает последние покупки для карнавального приема. Он пытался спихнуть это дело на кого-нибудь из президентских телохранителей, но Флер не пожелала. Ей хотелось, чтобы рядом был Эдуардо, и если бы пришлось обратиться к отцу за решением этого вопроса, она бы обратилась. Девушку никогда не учили отказывать себе в чем бы то ни было.

Пенни прислонился к дверце «Кадиллака», оглядывая пасео. Выглядела она вполне празднично. Флажки, плакаты, яркие огни. И музыка кругом. Чертовски шумно. И людно. Народу чересчур много, это осложняет телохранителю работу. Карнавал или не карнавал, а лапать президентскую дочку нельзя.

Пенни подумал — как же я ее протащу через эту толпу туда и обратно? Она должна держаться рядом с ним, это ясно. С ними есть еще двое президентских телохранителей. Третьему Пенни приказал остаться у «Кадиллака». Кто-то должен стеречь его от автомобильных воров. Да и поцарапать машину могут.

Проклятый Ники Макс. Ему следовало быть сейчас здесь, с Пенни, но он как раз пошел к врачу из-за сильнейшего поноса. Пенни предупреждал его, что нельзя пить неочищенную воду и сырое молоко, есть сырые овощи, и до сих пор Ники слушался. Но вот в первый день карнавала, первый день, будь он проклят, Ники купил ромовый пунш в выдолбленном кокосе у уличного продавца, сразу выпил и теперь не слезал с горшка.

Хуже того, Ники забыл принять ежедневную таблетку доксиклина — это лучшая профилактика желудочных расстройств в тропических зонах. И теперь Ники говорил, что у него, может быть, гепатит, жаловался на какую-то сыпь в паху, боялся, принесет что-нибудь своей жене в Таиланде. Пенни сказал — у тебя могут быть вошки или триппер от местной шлюхи, но уж не гепатит. Ники все равно отправился к врачу.

Пенни помог Флер Очоа выйти из «Кадиллака», протянутую ей руку она чуть сжала и держала дольше необходимого. Немного флиртушка, наша маленькая Флер. Она улыбнулась ему, помахивая длинными ресницами, и проговорила:

— Грасиас, ми Эдуардо. — Потом медленно подняла руки, развязала голубую ленту, скреплявшую волосы, и движением головы раскинула их по плечам — небольшое представление лично для него. Смотреть смотри, напомнил себе Пенни, но не трогай.

На ней была длинная шелковая рубашка, малиновая, с горными хрусталиками, перехваченная в талии золотой цепью. Белые джинсы узкие, совсем облегающие, с застежками на щиколотках, туфли с пурпурными каблуками-стилетами. Золотые украшения на ней висели слишком массивные, а пахло от Флер корицей. Бюст великоват, на его вкус, но определенно женщина очень привлекательная.

Флер взяла его под руку, сообщила, какой он сегодня красивый, особенно с таким загаром, и пригласила на вечеринку к ведущему в Сан-Августине актеру, дом его стоял на красивом утесе. Пенни может даже прихватить с собой высокую блондинку из британского посольства, ту, с которой его видят последнее время — как ее зовут? Соня, ответил Пенни, зная, что ей это имя известно, а приведет он ее на вечеринку или нет, Флер безразлично.

Флер проговорила на испанском:

— Можете пойти туда со мной. В качестве моего телохранителя, разумеется. И Соню возьмите, конечно. Прекрасный будет вечер. Танцы, шампанское. В полночь скачки на лошадях по краю утеса. Всадникам завяжут глаза. Прикольно получится.

Пенни ответил, что подумает, более вежливый отказ у него сразу не получился. Она провела пальчиком с голубым ногтем по его бицепсу, надувая губки.

— Мой отец, он бы хотел, чтоб вы за мной приглядывали, когда его нет, я точно знаю. — Пенни усмехнулся — точно этого знать нельзя, и подумал: многие ли мужчины отказались от того, что Флер как будто предлагает? «Как будто» потому, что в намерениях столь своенравной девушки никогда нельзя быть уверенным. Может, она просто дразнила и ничего больше. Если и трахается с кем-нибудь, слухи до Пенни такие еще не доходили.

А куда же делся президент на эти четыре веселые и дикие дня? Он в Испании, покупает племенных быков для одного из трех своих ранчо. Карнавал его уже не привлекает. Вернется через три дня, когда все здесь утихнет.

Пенни высвободил свою руку из руки Флер и сделал знак Хулио и Пако держаться поближе. Он пойдет первый, Флер сразу за ним, а они будут замыкать. У Пенни предполагался сегодня свободный день и он хотел провести его в горах с Соней. Скрыться от жары и шума, побыть вдвоем. Ну конечно.

Пенни взял Флер за руку, это показалось ему разумнее всего, и стал пробираться вперед, оглянувшись один раз, на месте ли Хулио и Пако. На месте. Пасео, тихая обычно улочка, напоминала сейчас сумасшедший дом. Тут слонялись люди в клоунских костюмах, кафтанах, узеньких набедренных повязках, одежде американских ковбоев, в чем угодно, и маски всевозможные. Музыка — гитары, бонго, стальные барабаны, конга. И кассетные магнитофоны, из которых изливались танцевальные ритмы или печальнейшие болеро, очень романтичные. Не говоря уже о Ван Халене, Мадонне… В целом грохот ужасающий.

Пенни заметил потенциальный источник осложнений. Он приближался слева. Пьяный парень, бородатый, тощий, косметика, зеленая губная помада и светлый парик до плеч. Желтая майка, пах едва прикрыт кожей со стекляшками. Откровенный педик. Разумеется, он узнал Флер Очоа. Выкрикнул ее имя и бросился к ней, протягивая руки. Готовый целоваться. Пенни отшвырнул его толчком — основание ладони в подбородок — и потащил хихикающую Флер Очоа дальше. Нет, забавного здесь он ничего не находил.

Как и следовало ожидать, Флер его задачу не облегчала. Она захотела прежде всего зайти в «Кариоку». Это был самый новый и шикарный в Мерседе ювелирный магазин. Она с гордостью сообщила Пенни, что хозяин сегодня не собирался открывать, но для нее «Кариока» с радостью откроется и хозяин сам обслужит дочь любимого президента. Пробираться на «Кадиллаке» по многолюдным улицам было чертовски трудно, но пробить себе путь сквозь толпу на пасео оказалось еще труднее. Пенни крепко держал без конца трещавшую Флер и не останавливался. Останавливаться нельзя было ни в коем случае, сколько бы раз девушку ни окликали по имени и ни предлагали сигарету с марихуаной или приглашали выпить агуардиенте — это крепкий прозрачный напиток из сахарного тростника и лакрицы.

Флер Очоа сказала Пенни, что «Кариока» находится у конца пасео, в двух кварталах от порта. Когда они приближались к магазину, он почуял запах гниющих водорослей, рыбы, дизельного топлива от судовых двигателей, в небе появились маленькие, белые морские чайки. В квартале от магазина толпа начала редеть. Меньше танцующих, меньше пьяных. Уже не на каждом шагу тебе тычут в лицо шкуру с вином и требуют, чтобы ты выпил по случаю карнавала. Тем не менее Пенни не позволял себе расслабиться. Вдруг какой-нибудь дурак попробует сорвать блузку с Флер Очоа — в стиле праздничных забав, сами понимаете.

Пенни оглянулся через плечо, увидел, что она улыбается, и улыбнулся в ответ, потому что это ничего не стоило. Под ярким фасадом Флер была, вероятно, всего лишь испуганным ребенком, едва начинающим понимать, что жизнь мрачна и жестока. Она сжимала руку Пенни обеими своими, казалась Флер такой молодой, такой уязвимой… Ее глаза говорили, что она ему доверяет, и Пенни подумал — может, даже хорошо, что сегодня здесь я. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, и в это мгновение они услышали крик женщины.

Пенни повернул голову. Женщина была чрезвычайно взволнована. Молодая индейская женщина, круглолицая и полная, яркая как неон в кафтане с бусами и головном уборе из голубых и белых перьев. Она показывала на что-то у своих ног. По направлению своего движения Пенни как раз должен был пройти мимо нее. Пройти, не обращая особого внимания.

Но тут он увидел, что лежащая на земле вещь шевелится. Увидел, что это маленький мальчик. Рубашка спереди мокрая, темная. Кровь. Хлещет из ужасной раны живота. Мальчик судорожно извивался среди пустых банок от пива, старых газет и объедков пищи, на нем была баскетбольная майка «Феникс Сан», белая с ярко-оранжевым солнцем. Точно такую же Пенни подарил…

Пенни бросился к мальчику, их глаза встретились, мальчик протянул окровавленную руку и позвал его по имени. Это был Томас, сын Алисии, и он умирал. О Флер Очоа Пенни сразу же забыл.

Пенни опустился на колени рядом с Томасом. Гнев. Такого гнева Пенни давно не испытывал. Очень давно. Одной рукой он приподнял голову мальчика от мостовой, другой отвел его худенькие ручки от раны.

Рана страшная. Широкая. И глубокая — видны розовато-серые внутренности. Томас прошептал имя Пенни. Потом имя своей матери. Уцепился за руку Пенни маленькими ручонками, липкими от крови. Больно, сказал Томас, потом глаза его подернулись пленкой и он умер. Пенни закрыл глаза, готовый убить кого-нибудь за мальчика, тут же открыл, а когда вспомнил о Флер Очоа, было поздно.

Повернувшись к ней, он увидел, как плотный мужчина в костюме Дяди Сэма и маске Рональда Рейгана резанул Хулио по глазам коротким ножом, потом толкнул его на группку людей, окружавших Пенни и мертвого Томаса.

Хулио они взяли с собой за его огромные размеры. Так что столкновение такой туши с зеваками оказалось более чем эффективным. Закрывая руками окровавленные глаза, выкрикивая что-то нечленораздельное, Хулио сразу сбил на землю несколько человек. Молодая индеанка упала на Пенни, еще не поднявшегося, и опрокинула его спиной на мостовую — оттолкнув ее и отчаянно пытаясь переползти еще через кого-то, он увидел, как Дядя Сэм перерезал горло кричащей от страха Флер Очоа и скрылся в толпе.

Пенни ужасно не хотелось верить, что все это происходит в действительности. Однако верить приходилось. Его тошнило, вот-вот вырвет. И еще он чувствовал себя ужасно усталым. Ах как его подставили. Из-за Томаса оступился… подбегая к упавшей Флер Очоа, он вспомнил, что Ники предупреждал его: мальчик может стать проблемой. А Пенни ведь клялся себе не допускать ничего подобного. Так вот, допустил. Бывали у Пенни такие проколы раньше? Никогда, никогда, никогда.

Пако. Почти такой же крупный как Хулио. Его тоже вывели из дела. Он лежал лицом вниз рядом с Флер Очоа, кровь струилась из-под головы. Человек, сделавший это, казался каким-то нереальным. Нереальным до ужаса. У кого может быть такая убийственная сноровка?

Пенни переступил через тело Пако — толпа отшатнулась — и склонился к Флер Очоа. «Браунинг», который он сжимал в руке, был совершенно бесполезен, разве что себя убить. Кровь Флер была яркой, очень яркой, значит, вытекала из артерий. Убийца хорошо знал, где резать. Не любитель. Флер Очоа моргнула два раза, тело ее содрогнулось, будто от холода. Через несколько мгновений она была мертва.

Молчание. Если не считать звуков карнавала и музыки, доносящихся с другого конца пасео. И криков чаек, круживших над рыбачьей лодкой в гавани. Прижавшись спинами к витринам магазинов и фонтанам, люди смотрели, как он касается волос Флер Очоа. Смотрели, как он смаргивает слезы. Они услышали резкие крики и топот бегущих ног — кто-то приближался. Пенни не слышал ничего. Он не видел троих солдат в форме, которые протолкались сквозь толпу и направили на него автоматы. Они приказали ему бросить пистолет, иначе будут стрелять. Недалеко ослепленный Хулио полз к двери роскошного мужского магазина и кричал:

— Я слепой. Матерь Божия, верните мне мои глаза. Умоляю, верните мои глаза.

* * *

Напряженный, с чувством смутного беспокойства Ники Макс вышел на закате из исповедальни церкви Санто Доминго. На нем были темные очки, сутана священника с римским воротником, в одной руке он нес маленький чемоданчик. Он сбрил усы и отрезал хвостик на голове. Приостановившись, Ники оглядел пустую церковь. Рука под сутаной сжимала рукоятку «Марка» 22 калибра с глушителем.

Он постоял, пока глаза не привыкли к темноте. Пока не удостоверился, что за ним не следят. Затем пошел по боковому проходу, под старинной, столетней давности потолочной росписью — суд над Христом и распятие — мимо стеклянных окон, позолоченных закатным солнцем. Повернув налево, вошел в часовню, освещенную лишь несколькими высокими белыми свечами по обе стороны деревянного алтаря. Вдохнул запах ладана — Эдди П. говорил ему, что свечи жгут в честь Кортеса, чья бедренная кость якобы находится в миниатюрном стеклянном гробике под алтарем. В этой церкви пятнадцать алтарей, сказал Эдди П… Ники Макс ответил тогда — удивительно, что в таких странах как эта, где люди грязные и умирают с голоду, церкви всегда чистые, ни пятнышка, ни пылинки. Вот что получается, если скрестишь мексиканца с испанцем.

В церкви Санто Доминго Ники Макс вдруг услышал скрип старинных петель. Открывалась передняя дверь. Он сделал глубокий вдох и встал чуть за дверью часовни, оставаясь в темноте и наклонившись налево, чтобы хорошо видеть центральный проход. Наготове.

Он увидел маленького старичка с тростью, который медленно шаркающей походкой шел по проходу, потом остановился, ухватившись за спинку скамьи. Старику потребовалось много времени, чтобы опуститься на одно колено, но он справился. Опустив голову, он перекрестился и что-то пробормотал. Затем поднялся, держась за спинку, и сел на ближайшее сиденье, стал смотреть на главный алтарь. Лишь еще один истинно верующий.

Ники повернулся спиной к старику, выпустил рукоятку «Марка» и потер затылок. Староват я становлюсь для этих дел, подумал он. Когда был моложе, весь этот поганый мир казался ему гладкой дорогой. Тогда энергия переполняла его, лилась через край. Но те дни давно ушли, мальчики и девочки. Он по всем кругам прошел уже не раз. Набрал большой пробег и животик. Потерял некоторое количество волос, зубов, а также иллюзий, и теперь иногда не спит по ночам, беспокоится, вдруг морщинки на мозгах уже появились. Н-да, жизнь заставляет его доказать себя еще раз. Доказать, что он умеет остаться живым. И спасти Эдди.

Он оглядел темную часовню — где бы сесть. И почувствовал, что он не один. В кровь хлынул адреналин, и вновь напомнил о себе живот, который беспокоил его уже несколько часов. Сильнее покатился пот. Все системы заработали с перегрузкой. Он поставил чемоданчик на каменный пол и опять сунул руку под сутану. Кто-то стоит слева от него, рядом с исповедальней. Ники Макс медленно вытащил свой «Марк».

— Успокойся, земляк, — проговорил мужской голос. — Ты ведь не станешь убивать друзей, их у тебя и так совсем мало. — Ники Макс шумно выдохнул, руку вытащил из-под сутаны и вытер о бедро.

Лайделл Колмс и еще двое мужчин вышли из черноты рядом с исповедальней.

— Ну и видок у тебя, — заметил Колмс, оказавшись в мягком свете свечей. — Собираешься спасать человечьи души?

Ники Макс помотал годовой.

— Украл одежку в церкви у зеленого рынка. Надо было что-то делать. Меня разыскивают, как и всех наемников, включая вас, ребята.

— Мне можешь не рассказывать, — фыркнул Лайделл Колмс. — Все уже попрятались в щели. Сейчас немодно быть каким-нибудь военным из-за границы.

— Вы, ребята, уверены, что за вами никто не шел?

Лайделл Колмс опять фыркнул.

— Мы же не совсем девочки. Никто за нами не шел. Мы проверили. Наши задницы тоже в опасности, ты забыл?

Ники Макс окинул взглядом других двух. Одного звали Юрген Падерборн — немец лет сорока, мускулистый и краснолицый, седеющий блондин с большим чуть кривым носом. Второй — Эмил Осмонд, американец лет тридцати из Айдахо, крупный бородатый мужчина с низким лбом и одним стеклянным глазом.

Ники Макс подумал: как же я могу спасти Эдди, если нас всего четверо? О спасительной операции он говорил только с Лайделлом Колмсом, и даже у него идея не вызвала энтузиазма. Лайделл сказал, что подумает и, может быть, найдет еще кого-нибудь. Ники Макс попросил заранее этим людям ничего не говорить, просто пригласить на встречу с ним, а он все объяснит сам.

Эдди с его высокими требованиями. Он бы никак не отнес Лайделла, Падерборна и Эмила Осмонда к лучшему материалу. Наоборот, они как раз из проигравших, он не уставал это повторять. Ну что ж, Ники Максу выбирать не приходилось. Будет импровизировать с тем, что есть. А, черт, вероятно, все они тут и погибнут, включая Эдди. Ники Макс мог всего лишь очень постараться.

Но, по крайней мере, они профессионалы: Лайделл и Осмонд и Падерборн. У немца в прошлом Родезия и Южная Африка, к тому же он еще обучал террористов в Ливии. Эмил Осмонд воевал в Сальвадоре, Ливане, Гватемале, вместе с ИРА — в Северной Ирландии. Британцы выписали ордер на его арест за участие в расстреле из пулеметов протестантской церкви в Белфасте, где погибло восемнадцать человек, главным образом женщины и дети. Кроме того, Осмонд был объявлен в розыск в Соединенных Штатах, он имел отношение к двум смертям во флоридском учебном лагере для наемников, смерти произошли на занятиях с живыми гремучими змеями. Осмонд и Падерборн много времени проводили вместе. Ники Макс называл их шизо-близнецами.

Сейчас, в часовне, Ники Макс уже собирался заговорить, но Падерборн остановил его, подняв руку.

— Мы с Эмилем здесь по двум причинам. Первая: нам нужно где-то прятаться, так почему бы не здесь. Вторая: мы скрываемся в каком-то смысле из-за твоего друга Эдварда Пенни, мы подумали, что, может быть, ты поможешь нам выбраться из этой засраной страны.

Ники Макс покачал головой.

— Не все сразу. Надо сначала отнять Эдди у Асбуна.

— Это и все, что тебе нужно? — возбужденно заговорил Лайделл Колмс. — А я думал, ты хочешь от нас чего-то невозможного. Эй, у тебя что-нибудь с головой, да? И вообще, откуда ты знаешь, что он у Асбуна?

— Я звонил в президентский дворец, — ответил ему Ники. — Мы с Эдди должны были идти вместе, но я заболел и вместо того пошел к врачу. И я просто хотел сказать Эдди, что мы встретимся на вилле. Думал, он привезет Флер Очоа обратно во дворец после магазинов, и ему передадут мое сообщение. Тогда один из телохранителей и сказал мне, какая получилась гадость. Флер мертва. Обвиняют Эдди. Асбун держит его в своем доме у моря, — так сказал телохранитель. Он, по его словам, Пенни любит, все телохранители его любят, но сделать они ничего не могут. Все боятся Асбуна. Потом он пожелал мне удачи, посоветовал уехать как можно быстрее, и бросил трубку.

Лайделл Колмс нахмурился.

— Он прав. И я сам уже чувствую сквозняк.

— И еще, — продолжал Ники Макс, — телохранитель сказал, что Асбун утверждает: гибель Флер — это составная часть заговора ЦРУ с целью истребить всю семью Очоа. Президента, Фабио, сестер, семейную собаку. Очоа уже летит сюда из Испании, а до его появления Асбун обещает расколоть Эдди. Вы, ребята, понимаете, что это значит? Если нет, я объясню.

Объяснять не пришлось. Эмил Осмонд проговорил глубоким голосом:

— Ты уверен, что он в доме Асбуна?

Ники Макс кивнул.

— Асбун забирает туда особых заключенных. Я верю тому, что сказал мне телохранитель, но можно уточнить, я знаю как. Послушайте, Асбун Эдди ненавидит. Вот ему и возможность избавиться от Эдди и всех наемников в этой поганой стране. Асбун будет очень красиво смотреться. Человек, который раскрыл заговор ЦРУ.

— Поэтому нас и отлавливают, будто кроликов, — согласился Падерборн.

Лайделл Колмс удивился.

— Заговор? Я не знаю ни о каком заговоре.

— Нравится вам или нет, ребята, а вы в это дело замешаны, — заявил Ники Макс. — Флер Очоа была у старика любимым ребенком, а вам можно не объяснять, какой он псих. Когда приедет, он возьмется за каждого наемника, каждого чужого стрелка, кого только сможет найти. Асбун нас всегда не любил. А сейчас, когда у него есть предлог, он пойдет на нас со всеми Белыми Ножами. Я так понимаю, он нас перебьет или выгонит из страны. Если кто-нибудь из вас думает, что его ждет долгая и счастливая жизнь здесь, пусть подумает еще раз. Чем скорее мы все отсюда уберемся, тем лучше.

Он помолчал, наблюдая, как они думают. И тревожатся. Потом заговорил вновь:

— Я этим занимался и нашел путь — как вывезти нас всех отсюда, всех до единого. Путь легкий.

Лайделл Колмс усмехнулся.

— Наверно, мы взмахнем ручками и полетим.

— И нам не обязательно уезжать с пустыми руками, — добавил Ники.

Падерборн показал на чемодан.

— Только не говори, что здесь полно денег.

— У него тут кокаин, — проговорил Лайделл Колмс. — Он себе на черный день припас.

Ники было не до болтовни. Он нагнулся и положил чемодан плашмя на каменный пол. Расстегнул замочки и откинул крышку. Посмотрите. Они посмотрели. Эмил Осмонд присвистнул. Падерборн ухмыльнулся, а Лайделл Колмс расплылся в улыбке и проговорил:

— О-го-го!. — В чемоданчике лежали различные стволы, пластическая взрывчатка, пара натовских ножей и дымовые гранаты. Ники ничего не сказал о деньгах и фальшивых паспортах для него и Эдди, которые были спрятаны в двойном дне. Он закрыл крышку и поднялся.

— Это идея Эдди, — сообщил Ники. — Всегда надо планировать наперед, так он говорит. В первую же неделю, когда мы сюда приехали, он спрятал чемодан под полом второй исповедальни справа. Решил, что здесь безопасно.

Он покачал головой, голос его упал до шепота.

— Предупреждал я его об этом парнишке Томасе. Предупреждал.

Падерборн склонился к чемодану и стал его поглаживать.

— Кто-то еще знал о мальчишке. Кто-то очень умный. И очень, очень ловкий. Нельзя не восхищаться человеком, который так умен и в то же время классный боец.

Ники Макс, уставясь на немца, постарался сохранить ровный тон, потому что эти люди были ему нужны и он не хотел их раздражать. Но он высказал то, что чувствовал.

— Если ты не возражаешь, то есть если ты не возражаешь совсем, я не хотел бы восхищаться этим человеком, так как, понимаешь ли, именно он отдал Эдди в руки Асбуна.

— Извини, — спохватился Падерборн. — Пенни твой друг, я должен был выбирать слова. Еще раз извини.

Ники Макс сказал, что Асбун будет пытать его, потом убьет, и позаботится, чтобы Эдди умер тяжело. А мы с вами, ребята, должны отнять Эдди у Асбуна и вывезти из страны. Помогите мне, а я вам помогу разбогатеть. Как убраться из этой страны, я тоже знаю.

Он помолчал.

— Это шанс для нас сделать то, что мы делаем лучше всего. И не бесплатно.

— Ты не слишком-то много хочешь, да? — возбужденно проговорил Лайделл Колмс. — За тобой гоняется тайная полиция. За тобой гоняется армия. А ты говоришь, что мы должны войти в дом Асбуна, где он окружен своими людьми…

— Как раз то, чего от нас не ждут, — возразил Ники.

Падерборн кивнул. Улыбнулся. И посмотрел на Эмила Осмонда, который кивнул в ответ. И не улыбнулся.

Ники Макс повернулся к Лайделлу Колмсу.

— Не знаю, как эти ребята, а ты Эдди обязан.

Негр посмотрел на потолочную роспись — двенадцать апостолов — и почесал шею, думая, сможет ли он забыть о своем долге этому белому человеку, и если не сможет, то как же теперь разбираться со сложившейся ситуацией.

Остальным Ники Макс сказал так:

— Да, это правда, я прошу вашей помощи, потому что погибает мой друг. Он стал моим другом так, как становятся друзьями в нашем ремесле. — Его голос прервался, он умолк и пытался откашляться. И тут понял, что достал наконец этих людей, этих более чем хладнокровных убийц, которые плюют на все и на всех, но которые понимают дружбу так, как никогда не поймут ее гражданские.

Первым заговорил Лайделл Колмс.

— Земляк, ты нарисовал очень черную картину. Чернее, чем у меня в заднице. По Асбуну я с тобой согласен. Он говно. А если мы с ним схватимся, надо будет идти до конца. Меня интересует, как ты планируешь наше отбытие из этого тропического рая.

Падерборн кивнул.

— Я поддерживаю. Эмил?

Тот перестал чесать в паху.

— Решай ты, Юрген. Я с тобой.

— Ну что ж, мистер Максимилиан, — решительно проговорил Падерборн, — выкладывайте. Начните с денежного вопроса, уважаемый.

— Да, — поддержал его Лайделл Колмс. — Меня финансовые новости тоже интересуют. Я уже наслушался про этого поганца Асбуна. Давайте говорить о монете.

Ники Макс нахмурился.

— Все должны понимать: что мы начнем, то и закончим. Никто не отступает. Никто. Если сели в вагон, поедете до конца. Получается, что или мы отнимем Эдди у Белых Ножей, или сами погибнем.

Молчание.

— Это для ясности, — продолжал он. — Завтра в это время мы или же будем с деньгами в другом месте, или встретимся с Иисусом.

Потом Ники Макс рассказал свой план.

* * *

В 7:17 вечера Херман Фрей вышел следом за своим телохранителем Раулем из ресторана в Китай-городке Мерседа. Китай-городок — это небольшая зона, где сосредоточены чайные заведения, травяные лавки, рестораны и магазины, торгующие экспортом из Китая, Тайваня и Гонконга. Здесь и всегда-то полно народу. А уж сейчас, во время карнавала, Китай-городок показался Фрею сущим адом.

Самый большой обменный пункт Фрея, а он держал их в городе шесть, располагался в двух шагах, на Калле де лос Дескальзос, эта улочка соединяет Китай-городок и плаза Барранко, главную площадь. Пройти туда сейчас будет нелегко. Фрея окружало море дураков в костюмах, от их пьяных криков нервы его натянулись до предела.

Даже отключив слуховой аппарат, он не оказался в полной тишине, а уж что до запахов — ром, гнилые зубы, немытые тела, марихуана — то их заглушить не могло бы ничто на свете. Для Фрея самым неприятным в карнавале было, вероятно, то, что к нему прикасались чужие люди. Он это очень тяжело переносил, так как в детстве его изнасиловал сосед.

Он считал, что в такое время разумнее всего ходить пешком, так как машины едва ползли или вообще стояли. У Фрея была дюжина машин, он предпочитал американские и германские модели. Его машины распределялись между домами в Сан-Августине, Мехико, Лос-Анджелесе и Майами, пользовались ими его жена, мать, дети и люди, вместе с которыми он вел свой бизнес. Сам Фрей любил ходить пешком, это давало ему время и возможность подумать, поговорить с собой, спланировать ближайшие действия. Его медседский дом, викторианский особняк с сорока разновидностями мрамора и гранита в мозаичных полах и стенах, находился в трех кварталах от главного обменного пункта. Он мог также прогуляться восемь кварталов до президентского дворца, если возникала необходимость объяснить что-либо из бизнеса, например, почему доля президента от некоторых продаж кокаина отмывается через инвестиционных банкиров в Лондоне, а не в Нью-Йорке.

За перемещение наркотических прибылей президента и других в банки и брокерские фирмы в Америке, Европе, Японии и Гонконге Фрей забирал до трех процентов от общей суммы. Очень удобная система для менялы в белом костюме, но и не без отрицательных сторон. Президент Очоа и другие крупные клиенты были людьми весьма строгими и требовательными, так что ошибки Фрею не дозволялись.

Только что в Китай-городке Фрей пережил несколько неприятных минут. Обедал он с двумя китайскими джентльменами, сухощавыми, очень вежливыми людьми, которые недавно получили очень важный урок относительно торговли наркотиками в Сан-Августине, а именно что последнее слово всегда за президентом Очоа, и думать иначе весьма вредно для здоровья. Китайские джентльмены импортировали героин с Тайваня и продавали его по всей Центральной Америке с огромными прибылями. Естественно, с одобрения президента, получавшего треть доходов.

Недавно Очоа запросил 60% — и ни одним процентом меньше. Китайцы сочли это чрезмерным, это мнение разделили их тайваньские контакты, а кое-кто из них входил в правительство страны. С Тайваня сообщили, что будут неприятности. Затем Очоа прислал свой ответ. Около Рождества в воздухе взорвался частный самолет, погиб сын одного из местных китайцев, занимавшегося наркотиками, вместе с женой и маленькой дочерью. Очоа не любил, когда ему угрожают.

Фрей не удивился, когда китайцы быстро сдались и стали отчислять Очоа 60%. Сегодня за обедом оба китайца вели себя приветливо и дружелюбно, упомянули, что героина будет поступать больше. Все заинтересованные лица станут богаче; обещали они Фрею. Потом один из них сказал — печально, не правда ли, что дочь президента Очоа убили в это счастливое время года. Китайцы понимают, как это больно — потерять ребенка. Они сочувствуют президенту.

Доброты в Хермане Фрее было не так уж много. По натуре он был склонен не доверять людям, откуда же тут взяться доброте. Бизнес требовал, чтобы Фрей серьезно относился к каждому слуху, подозрению, любой поступающей информации, и сейчас он с чувством холодной пустоты в желудке понял: китайцы сообщают ему, что президента Очоа, убившего одного из их детей, настигло сегодня возмездие. Видимая уступка Очоа, кажущееся смирение — это была лишь часть их стратегии. А потом они нанесли удар.

Затем оба китайца ушли, извинившись и сказав, что им пора на частный прием. Если Фрей тоже хочет принять участие, то добро пожаловать — и как бы невзначай один из китайцев молвил: он надеется, что президент, в удобное для него время, захочет сесть и обсудить изменения в их теперешней договоренности. Во взаимных уступках есть свои преимущества…

Потрясенный Фрей отказался от приглашения в гости и вместе со своим телохранителем Раулем ушел, не закончив жаркое из голубей с лимонным соусом. Передаст ли Фрей свои очень сильные подозрения касательно смерти Флер Очоа ее отцу? Да ни в коем случае. Психованному президенту может прийти в голову, что Фрей сам участвовал в заговоре против его любимой дочери. К тому же какие у Фрея доказательства?

Он вышел из ресторана в Китай-городке испуганный и взволнованный, но ничего не сказал Раулю, который сидел один за соседним столиком и ничего не слышал. Пусть это дело с Флер Очоа закончится, когда убьют Эдварда Пенни, который сейчас находится в руках у Асбуна. Асбун понятия не имеет, кто ее убил, и не хочет знать. Он получил предлог избавиться от Пенни, которого ненавидит и которым восхищается с одинаковым пылом — Фрею трудно было понять столь противоречивые эмоции.

Чем больше он думал об этом, тем более вероятным ему казалось, что именно китайцы убили Флер Очоа. Но себя замешивать он никак не хотел. Лучше закрыть на все это глаза, иначе глаза ему закроет Асбун или сам президент.

* * *

Карнавал. Херман Фрей не видел в нем ничего кроме дикости — время, когда выплескивается все грубое и животное, что есть в человеческой природе. Плохо воспитанным мужчинам и женщинам позволяется делать публично вещи, за которые их арестовывали бы в другое время года. Фрей считал, что поведение людей следует регулировать, иначе выйдет наружу все примитивное варварство, скрывающееся в каждом из нас. Мораль должна определяться властями, а не низшими элементами общества.

Личной жизни у него почти не было, да он ее и не хотел. Он ведь работал в индустрии услуг, был нужен семь дней в неделю, включая фиесты, национальные праздники и революции. Перевод песо в доллары и перемещение денег через границы производились круглосуточно с помощью спутника, компьютера, телекса и телефона. С каждым годом рабочий день Фрея удлинялся. Но он не роптал, ибо успел по-настоящему разбогатеть. Секрет его успеха заключался в том, что Фрей умел игнорировать ненужное, а ненужным он считал все, кроме денег.

Карнавал, если и вызвал паралич в Мерседе, то на рабочем расписании Фрея он никак не отразился. Сегодня он провел встречу с любезнейшими китайцами, чья неискренняя серьезность показалась ему почти смехотворной. Китайцы просили его поговорить с президентом — пусть даст им больше времени выплатить деньги, которые они ему задолжали. Теперь Фрей подозревал, что они специально задержали выплату, чтобы у Очоа было время подумать о гибели дочери и о том, что подобная судьба может постичь и других его детей.

Фрей направлялся к своему главному обменному пункту, собираясь третью ночь подряд просидеть у компьютера: он следил за прогрессом новых евробон, выпущенных швейцаро-германским банковским синдикатом. Некоторые из его клиентов живо интересовались этими бонами.

* * *

Рауль прокладывал тропу в толпе, забившей узкую улочку, а Фрей держался одной рукой за бумажник, твердо решив, что ни одному карманнику он не достанется. Проклятые воры. Они собираются на карнавал каждый год, как стервятники, тащат бумажники, сумочки, украшения, даже пищу с тарелки могут украсть, когда обедаешь в кафе. Некоторые прилетают из Гватемалы и Мексики, бывают совсем дети, лет по семь. Ну, Рауль с кем угодно разделается. Огромного роста и медвежьих пропорций, он раньше служил в тюремной охране и любил в наказание схватить гениталии заключенного и сжимать, пока тот не потеряет сознание.

Осталось всего два квартала, подумал Фрей, когда Рауль вел его напролом через трио гитаристов, одетых в черно-белые костюмы скелетов, они играли что-то очень быстрое и очень народное. Фрей и Рауль протиснулись между витриной магазина и человеком на ходулях, одетым под Чарли Чаплина — по лицу Рауля Фрей понял, что тому хочется свалить ходули, просто так, для забавы. Фрей уже видел впереди две гигантские деревянные колонны, на каждой мраморная голова дракона. Эти колонны обозначали вход в Китай-городок. За ними начиналась улица, ведущая к обменному пункту Фрея.

Он посмотрел на небо, там после хлопка расцвел красно-оранжевый цветок фейерверка. Кто-то пролил ром Фрею на рукав. Он выругался, но останавливаться не стал. Через несколько минут Фрей и Рауль прошли между деревянными колоннами и, таким образом, покинули Китай-городок. Навстречу попалась группа подростков, костюмированных под морскую пехоту США, со всеми положенными нашивками. Только сейчас, во время карнавала, такая выходка могла остаться безнаказанной: власти запрещали местным и иностранцам носить любую одежду цвета хаки. Таможня зверствовала, отнимая у туристов все зеленые и хаки сапоги, рюкзаки, фляги, пончо и парки. Президент Очоа и его окружение жили в параноидном страхе, боялись военного переворота.

Обменный пункт Фрея располагался в четырехэтажном кирпичном здании фасадом к раковине оркестра и маленькому цветочному парку у северного конца площади Барранко. По соображениям безопасности первый и второй этаж были без окон. По предложению Эдварда Пенни Фрей недавно вставил металлическую дверь впереди и установил прекрасную систему сигнализации, связанную с полицейским участком в трех кварталах отсюда. Сигнализацию привезли из Америки, естественно, и Фрей очень ею гордился. Однако же лучшей системой безопасности являлись его клиенты, такие как президент и полковник Асбун. Они уж разделаются с глупым человеком, укравшим их деньги. Фрей поэтому держал здесь даже часть своих денег.

Когда он и Рауль подошли к дому, Фрей приостановился, глядя через улицу на раковину, где оркестрик сальса играл перед большой аудиторией. Фрей заметил, что некоторые из слушателей уснули, перепившись, и валялись где попало. Животные. Он посмотрел на Рауля, которому, несомненно, тоже хотелось бы заняться этой гадостью. Телохранитель любил выпить, особенно ему нравилась аньехос, выдержанная темная текила, которую импортировали из Мексики.

Фрей повернулся, собираясь войти в свой обменный пункт, и заметил, что двое охранников не те, что были первоначально сюда поставлены. Сейчас тут стояли негр и блондин, по виду немец или скандинав. Что происходит? Фрею это не понравилось. Совсем не понравилось. Он повернул голову к Раулю и успел увидеть, как полный человек в черной сутане священника подошел к его телохранителю и тот сразу начал обваливаться, будто с ним случился удар; он бы и упал, если б священник и высокий бородатый человек в солдатской форме армии Сан-Августина не подхватили его под руки.

Никто в толпе вокруг Фрея ничего неподобающего не заметил. А двое охранников у двери оставили свой пост, приняли затихшего Рауля у священника и бородатого и поддерживали, пока священник с бородатым брались за Фрея. Священник встал перед Фреем, прижимая газету к своему животу. Оглядевшись по сторонам, он приподнял угол газеты и показал Фрею пистолет и глушителем, который держал в руке. Священник коснулся своего уха. Перепуганный Фрей включил слуховой аппарат.

Священник прижал губы к уху Фрея и проговорил по-английски:

— Мы войдем внутрь. Я знаю систему сигнализации, сам помогал ее устанавливать, так что не делайте глупостей.

Фрей понял, что священник — это друг Эдварда Пенни, американец, которого здесь все называют Сумасшедшим. Он до безумия вспыльчивый. В прошлом месяце этого ненормального арестовали вместе с его американскими друзьями: они напились и ездили в машине, за рулем которой сидел слепой — американцы подобрали слепого нищего на улице, так как этот самый Максимилиан утверждал, что все они слишком пьяны и безопаснее будет, если поведет машину слепой. Про него Асбун сказал, что с ним невозможно договориться.

Фрея затошнило от страха, кожа стала вдруг холодной и липкой. Он ощутил нехватку воздуха, так как с ужасом понял, что именно собираются сделать Максимилиан и его люди. Как именно они намереваются это делать, он еще не имел представления, но не в том суть. Они решили освободить Эдварда Пенни, и при этом все погибнут — все, кто так или иначе замешан. Фрей тоже обязательно погибнет. Он уже чуть не плакал.

Максимилиан проговорил негромко: вы знаете, кто я? Фрей покашлял, понял, что говорить не сможет, и лишь кивнул. Английский язык он понимал и говорил на нем неплохо, по той простой причине, что английский был международным банковским языком.

— Мы войдем внутрь, — продолжал Максимилиан, — и вы будете делать в точности, что я скажу. Если вы подойдете к одному из сигнализаторов или попытаетесь кого-нибудь предупредить, я вас убью на месте. Понятно?

— Я понимаю.

— Надеюсь, что это так. Сколько у вас человек внутри?

— Два ночных клерка. Это все.

— Ну, для вас полезнее говорить правду, амиго. За передней дверью следят телевизионные мониторы, правильно?

Фрей кивнул.

— Да. Но в такое время суток на них не обращают особого внимания. Смотрят в основном на компьютеры и телекс. Считается, что если человека не задержала охрана, с ним все в порядке.

Максимилиан задумался на мгновение.

— Клерки — они должны быть на втором этаже. В компьютерном зале, так?

— Да, это верно.

Максимилиан чуть отодвинул Фрея — на них перла толстая негритянка, одетая в ацтекскую одежду, а с ней толпа полуголых негритят.

— Когда мы будем в доме, вам придется провести два телефонных разговора. Только два. Один с Асбуном. О втором я вам скажу после первого. Все мы здесь, мои друзья и я, понимаем испанский, так что будьте осторожны.

Фрей заколебался.

— Вы собираетесь на виллу Асбуна, хотите спасти своего друга, я прав?

Максимилиан покачал головой.

— Неправы. Мы собираемся. То есть вы тоже. Не забывайте об этом, когда будете говорить по телефону с полковником. Если вы каким-то образом сумеете его предупредить, вам же первому и достанется в перестрелке.

Фрей согласно кивнул.

— Я сделаю, как вы говорите. Буду сотрудничать в полном объеме. Это я обещаю. Но я должен сказать, что у Асбуна есть охрана в доме — и другие люди, — продолжил его мысль Максимилиан. — Ладно, хватит болтовни, идемте в дом. Да, есть еще кое-что, о чем вам следует подумать. Ваши двое охранников… Они через улицу, в парке. Лежат прямо перед оркестром, но ничего не слышат, потому что они мертвые. Люди рядом думают, они пьяные, но мы-то знаем, что это не так. И если вы создадите мне проблему, я убью вас на месте, а тащить вас в парк и не подумаю. Вы останетесь здесь, а мы отправимся к Асбуну без вас. Мы должны спасти Эдди, все остальное не имеет значения, и если вы думаете, что я сумасшедший, то вы совершенно правы. Вот и подумайте об этом, денежный человек. Подумайте о том, что сумасшедший рядом с вами держит ствол. Ну, пошли наконец внутрь.

* * *

Херман Фрей чувствовал так, будто его живого заколотили в гроб и везут хоронить.

В 9:15 вечера Фрей и четверо наемников, все в краденой полицейской машине, въехали в электрические ворота у начала подъездной дорожки и стали медленно подниматься на пологий холм — к вилле Эфраина Асбуна. В молчании Максимилиан вел машину мимо тополей и мимоз, на коленях у него лежала свернутая газета, сидевшего рядом Фрея он будто не замечал. А Фрей, которого мучила ужасная мигрень, растирал виски пальцами и смотрел в ветровое стекло на Тихий океан, белолицые утесы и полную луну, освещавшую прогулочные лодки, стоявшие на якоре за коралловым рифом. Он не хотел умирать и собирался сделать все, чтобы продлить свою жизнь. Все что угодно.

Он сильно потел, дышал часто и поверхностно. Во рту стоял металлический привкус, увеличивалась тошнота. Нервы, подумал он, но вспомнил, что это у него обычная реакция на запах серы, поднимающейся из вулканов за утесами. Однако же вулканы не имели никакого отношения к участившемуся сердцебиению — они приближались к вилле Асбуна. Транквилизаторы, которые могли бы ему помочь, остались в ящике стола в обменном пункте. При себе у Фрея были только мятные таблетки для свежести. От страха он забыл, что их нужно сосать. Быстро разжевал несколько подряд, отчего началась кишечная колика и отрыжка.

Сидевший позади Фрея немец начал хлопать его ладонью по спине. Чтобы спастись от этой ненужной услуги, Фрей поблагодарил и наклонился подальше вперед. Немец сказал — всегда пожалуйста, дружище — и переключил внимание на яхты в бухте, там подавали гудки, пускали ракеты. Фрей оглянулся через плечо и увидел, что огромный бородатый американец показывает пальцем на фейерверк, расцветающий над утесами. Чернокожий рядом с ним улыбался и кивал, потом хмыкнул в ответ на какие-то его слова. Как дети на экскурсии, подумал Фрей.

Что-то вроде бойскаутов из ада.

Если трое американцев и носатый немец и чувствовали какой-то страх, видно этого не было. Фрею они казались неестественно спокойными. Внимательные и настороженные, да, но спокойные. Несомненно, они в любую секунду могли перейти к действию. А Фрей тем временем был испуган настолько, что более сильного чувства в своей жизни он просто не помнил.

Полицейская машина миновала гребень и покатила вниз, затем остановилась после крутого поворота. Фары высветили красную черепичную крышу и стены, по которым сверху было разбросано битое стекло. Максимилиан затормозил у чугунных ворот. Фрей оказался ближайшим к входу. Его-то первого и увидит охрана. Меняла разжевал последнюю из своих мятных пастилок и вытер лоб влажным носовым платком, а Максимилиан выключил двигатель и пригасил фары.

В машине пятеро мужчин смотрели на залитую луной двухэтажную виллу, выстроенную вокруг мощеного булыжником дворика. Все огни на первом этаже горели, весь второй этаж был темным. Доносились звуки воды, льющейся в невидимую цистерну. Над каждым лицом роились москиты. Недалеко залаяла собака, ей ответила другая, внутри виллы. Кто-то в сапогах подбежал к воротам. Фрей почувствовал дуло пистолета на ребрах слева: напоминание Максимилиана.

В своем обменном пункте на площади Барранко Фрей наблюдал, как немец взглянул на Максимилиана, тот кивнул, и в следующие секунды немец убил двоих клерков Фрея, каждому по выстрелу в затылок, очень аккуратно и не колеблясь, остальные же смотрели на это с полным безразличием, ждали с двумя наволочками, разбухшими от американских долларов, которые они похватали со счетных столов и из сейфов, не защищенных замками с часовым механизмом. Максимилиан сказал Фрею, что убийства необходимы, не должен остаться никто, кто мог бы сообщить об акции Асбуну или в полицейский участок.

Фрея вырвало прямо там, в офисе, на дорогой серый ковер с высоким ворсом и на брюки его белого костюма. Чернокожий обнял Фрея за плечи, приговаривая, что не надо так волноваться, это же просто бизнес. Нечто такое, что сделать необходимо. Позже черный и высокий с бородой убили двоих охранников на воротах у дорожки, ведущей к вилле Асбуна. Это тоже необходимо было сделать.

Убийства произвели на Хермана Фрея впечатление настолько глубокое, что он решил обязательно выжить, а для этого сделаться необходимым, настолько необходимым, чтобы наемники в конечном счете оставили ему жизнь. Он ведь так и процветал в Сан-Августине, становясь необходимым для властей, и сейчас нужно было лишь продолжать эту политику. Да иного выбора и не оставалось. Что наемники ему говорили, то он и делал, насколько позволяли растрепанные нервы и дрожащие руки.

Он два раза позвонил по телефону, куда было сказано — на виллу Асбуна и одному из двух пилотов, которых он держал в круглосуточной готовности. Пилоту он велел немедленно отправиться в аэропорт и приготовить «Гольфстрим III», самый большой самолет Фрея, к вылету в полночь. Аэропорт назначения: Мехико. Какие-либо дополнительные объяснения не требовались, да пилот ни о чем и не спрашивал. Летный план, заявленный от лица самого главного менялы в стране, всегда одобрялся и никогда не вызывал сомнений. Конечно. Это не мешало Фрею каждый раз щедро одаривать служащих аэропорта.

Когда же Фрей звонил на виллу Асбуна, он чуть не потерял сознание от страха. По какой причине он звонит? Один из контактов Фрея в американском посольстве услышал, что Эдвард Пенни находится в руках Белых Ножей. Контакт хочет подчеркнуть, что Пенни с правительством Соединенных Штатов никак не связан. Полковник Асбун не должен воспринимать всерьез какой бы то ни было исходящий от посольства протест по поводу ареста американского гражданина. Эдвард Пенни — всего лишь еще один наемник, которому крупно не повезло в Центральной Америке. Не первый и не последний.

Асбун, разумеется, сам к телефону не подошел. Он был занят. Человек, говоривший с Фреем, сказал, что Асбун и Пенни сейчас внизу, в «Хоре», где все рано или поздно начинают петь ту песню, которую желает услышать полковник. К завтрашнему дню, сказал этот человек, Пенни будет мертв, американское же посольство может протестовать сколько угодно. Дело будет закрыто. Еще Фрею сказали, что почти весь отряд смерти не на вилле, а гоняется за иностранными наемниками. Полковник Асбун хочет избавиться от этих вшей как можно скорее. Всех, кого удастся поймать, отвезут в тюрьму «Соледад» на другом конце Мерседа. Так что на вилле Белых Ножей мало. Как раз хватит, чтобы разделаться с Эдвардом Пенни.

Фрей положил трубку к Максимилиану.

— Говорю вам очень искренне, а обычаи полковника Асбуна я знаю. Каждый раз, когда он уводит заключенных в «Хор», семью и слуг он отсылает с виллы. Они проводят какое-то время у друзей и родственников, потому что ему свидетели не нужны. Ни у кого не должно быть возможности дать против него показания в суде, если такой процесс когда-либо будет. Есть только одно исключение — отец Асбуна. Он очень старый, очень больной, и Асбун о нем заботится. Старик наверняка в доме.

Сейчас, в полицейской машине, Фрей прислушивался, как наемники обсуждают планы операции. Ничего сложного, никаких ухищрений. Вытащить Эдварда Пенни, если он еще жив. И убить всех на вилле. Это как мера безопасности, сказал Максимилиан. Необходимость. Потом, с Пенни или без, как можно быстрее в аэропорт.

Примерно в полумиле от виллы Асбуна Фрей спросил у Максимилиана, почему он и остальные не поехали в аэропорт. Нужно ли рисковать своей жизнью, спасая человека, который или мертв или близок к смерти: Асбун и Белые Ножи обращаются с пленными очень жестоко. У вас есть деньги, сказал Фрей, и самолет ждет на поле. Сам он всячески постарается, чтобы не было осложнений с таможней и другими властями. Скажет, что наемники — его охрана, сопровождают деньги, принадлежащие президенту. Здравый смысл подсказывал не связываться с виллой Асбуна, там ведь и Фрей может погибнуть.

Никакого ответа.

Он посмотрел на Максимилиана, надеясь, что тот, будучи лидером, что-то ответит, и увидел лицо человека, находящегося за пределами здравого смысла. Фрею вспомнились мужчины и женщины, которых он видел на Карибском море, когда дела приводили его на Гаити или Санто-Доминго — там он и наблюдал несколько раз, как ведут себя люди под воздействием вуду, они находятся в гипнотическом, суперсознательном состоянии и полностью отрешены от физического окружения. Максимилиан молчал, другие тоже. Фрей, подумав, что, может быть, он выразился недостаточно ясно, начал объяснять заново. Максимилиан прервал его, причем не очень вежливо. Не глядя на Фрея, он произнес несколько слов — резко, напряженно.

— Мистер, если вы сами не понимаете, то что бы я ни говорил, вам понятнее не станет.

Странный ответ. Впрочем, подумал Фрей, ответ скорее глупый, а этих невежественных людей и слушать не стоит. Глупые, глупые люди, которых бросает туда-сюда от чрезвычайной храбрости к совершенно иррациональному поведению. На их месте Фрей взял бы деньги и убежал за границу. А уж виллы Асбуна избегал бы так, будто там колония прокаженных. И он был бы прав, потому что он более умный, более респектабельный человек, чем эти, рядом в машине. Он богат, у него семья и видные могущественные друзья, он щедро одаривает церковь и благотворительные организации.

Но какая-то неловкость в душе у него возникла и никак не хотела исчезнуть.

* * *

Ники Макс последовал за Херманом Фреем из машины и под луч фонаря, который направил на них охранник. Он прикрыл глаза одной рукой, а другую под свернутой газетой держал близко к груди. Рыгнув, он с некоторым испугом подумал о своем кишечнике: прибытие на виллу Асбуна вновь пробудило неприятные позывы. О да, здесь можно нервничать по-крупному.

Фрей, опережавший его на пару шагов, подошел к охраннику у ворот, улыбаясь и помахивая двумя бутылками рома. Это тебе, Игнасио, друг мой, проговорил Фрей.

— Если ты не можешь прийти на карнавал, то я, Херман Фрей, доставил его к тебе. — Он дернул головой в сторону полицейской машины. — У меня в багажнике ящик рому, хватит каждому, кто на вилле — если, конечно, их не слишком много. Сколько здесь человек сегодня?

Игнасио не ответил, и от этого у Ники засвербило в душе, настолько засвербило, что он отступил влево от Фрея — пусть на всякий случай будет чистое поле для огня. Если придется убить охранника прямо здесь и сейчас, хорошо. Нет проблем. Игнасио осветил фонарем полицейскую машину, луч уже не бил Ники в глаза, и он смог взглянуть на этого Игги. Высокий, лет тридцати с чем-нибудь, в джинсах и безрукавке, на ногах соломенные сандалии. У него ружье, «Итака 37», магазин восьмизарядный. Крупная дробь кого угодно превратит в кровавое месиво.

От Игги пахло пивом, сильно пахло, значит, он праздновал на дежурстве, а люди с мозгами так не делают. Собака Игги, злобный доберман, царапала ворота и лаяла так, что, наверно, в Аргентине было слыхать — ей не терпелось добраться до Фрея и Ники Макса. Вот уж эту собачку приятно будет убить.

Фрей тем временем опять заговорил с Игнасио.

— Я должен взять у полковника Асбуна пакет и сегодня же лететь с ним в Мехико. Как и ты, я лишаюсь карнавала, очень жаль. Но… — Он пожал плечами. Улыбнулся.

Игнасио, видимо, расслабился.

— Я понимаю, — ответил он Фрею. — Я понимаю. — Смотреть он продолжал на машину.

— Мои телохранители, — пояснил Фрей. — А то вдруг с пакетом полковника что-нибудь случится.

Луч фонаря переместился на Ники Макса, ему это нисколько не понравилось и он поднял газету, защищая глаза Фрей быстро проговорил — он не священник. Он мой пилот и трахнет при случае твою сестру и твою собаку, а потом тебя самого, если ты наклонишься за долларовой бумажкой, поверь мне. А одет он так из-за карнавала. Игнасио рассмеялся и выключил фонарь. Ники поморгал и потряс головой, очищая глаза, после фонаря ему виделись красные круги и танцующие точки света, но все же он увидел, как Игнасио откладывает ружье, отпирает ворота и оттаскивает за поводок лающего добермана. Потом Игнасио спросил у Фрея, хохотнув:

— Эй, а у вас хватит рома на восьмерых?

Фрей громко рассмеялся.

— Да у нас на восемьдесят хватит! — Ники эта фраза понравилась, потому что охранник сразу оживился: — Тогда пусть занесут ром в кухню, — сказал он, — там есть двое, присмотрят. Фрея не пустят вниз, где Белые Ножи забавляются с американцем. Когда оставите ром у охранников, — продолжал Игнасио, — пусть не выпивают все сразу. Эй, а как насчет бутылочки для отца полковника? Он старый, очень больной, но иногда позволяет себе немного.

Ники с интересом наблюдал, как Фрей изображает на лице улыбку и подходит к воротам, протягивая бутылки. Меняла ждал, когда Игнасио откроет ворота одной рукой, другою стараясь удержать рвущегося вперед добермана. Когда ворота открылись, пес немного успокоился, но это ничего не значило. Ники знал, что доберманы собаки нервные, всегда готовы напасть, и всегда стараются разорвать горло.

Игнасио сказал, что полковник никого не разрешает впускать на виллу, но, продолжал Игнасио, это же не относится к сеньору Фрею — когда охранник потянулся к рому в руках Фрея, Ники Макс подошел к воротам, просунул пистолет с глушителем в отверстие литого узора и дважды выстрелил доберману в голову, потом два раза выстрелил в Игнасио, в лицо и грудь. Охранник упал на колени и остался в таком положении, приткнувшись головой и правым плечом к воротам. Фрей, стоявший чуть за воротами, уронил бутылки, они разбились о мощение дворика, мозаику из гальки, старых кирпичей и местного камня. У него участилось дыхание, резко заколотилось сердце.

Остальные трое наемников сразу же вышли из машины. Фрея бесцеремонно отпихнули в сторону, он чуть не упал. Чернокожий и тот, кого звали Осмондом, потащили тела Игнасио и добермана по осколкам бутылок за пределы дворика и спрятали их в кустах мимозы у дороги. Максимилиан спрятал пистолет в своей сутане и подошел к машине, там немец передал ему маленький чемоданчик. Затем, пока немец светил фонарем Игнасио, Максимилиан положил чемоданчик на капот машины, открыл и вытащил две иглы для подкожных инъекций. К каждой игле прикреплялась толстая нить. Максимилиан повесил обе на шею и закрыл чемоданчик. Потом он и немец сняли ботинки и носки и положили их вместе с чемоданчиком на переднее сиденье автомобиля. Черный и Осмонд тоже разулись, ботинки и носки сложили там же.

Фрей стоял у ворот, окруженный наемниками, все осматривали дворик и виллу. Слева стояли у стены несколько машин, из той же стены фонтан в форме львиной головы изливал воду в чашу 18 века. Справа возвышались три столетних дуба, окруженные коллекцией доколумбовых скульптур — большей частью лежали обломки. Прямо впереди красовался беломраморный фонтан посреди роскошной клумбы. Сама вилла располагалась в тридцати ярдах за фонтаном.

Позади Фрея Максимилиан и немец посовещались шепотом, затем оба вышли вперед и Максимилиан показал на большую каменную лестницу с правой стороны виллы. Она вела от земли на второй этаж, к террасе, куда выходит, как уже объяснил Фрей, главная спальня. За домом и все еще в пределах стен находились теннисный корт, плавательный бассейн и конюшня. У бассейна была кабина, ее иногда использовали как домик для гостей. Но когда Асбун и Белые Ножи приглашали кого-нибудь «попеть в хоре», кабина неизменно пустовала.

Фрей сознательным усилием удерживал себя от паники. Страх вызвал у него ощущение собственной наготы и стыда. Не будет ничего более страшного, он это точно знал, чем сделать первый шаг в сторону виллы, пересечь вместе с наемниками дворик и приблизиться к Асбуну и Белым Ножам. Странно, что наемники чувствовали себя в этой ситуации вроде вполне уютно.

Он увидел, как все четверо обменялись взглядами. Черный поднял сжатый кулак на высоту плеча, огромный Осмонд злобно ухмыльнулся. Максимилиан повернулся к ним лицом, фонарь Игнасио торчал у него подмышкой, и поднял вверх обе руки с растопыренными пальцами. Он три раза сжал и разжал пальцы. Остальные кивнули.

Максимилиан пошел через дворик, держась левой стороны и укрываясь за стоявшими машинами. Приблизившись к зданию, он стал подниматься по наружной каменной лестнице к террасе главной спальни. Фрей и наемники наблюдали за ним, замерев, а Максимилиан осторожно открыл стеклянную дверь, переложил фонарь в левую руку и вытащил из сутаны пистолет. Затем вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Фрей, ожидая для себя самого худшего, закрыл глаза и стал молиться богу, которого он столь долго игнорировал. За его спиной немец начал тихонько считать по-английски, и когда счет дошел до тридцати, ткнул Фрея в спину ружьем Игнасио и шепнул — пошли.

* * *

Голый и дрожащий, Эдвард Пенни лежал на металлической кушетке в большой бетонированной комнате с низким потолком за винным погребом Эфраина Асбуна. Руки его были сцеплены наручниками на спине, глаза закрыты липкой лентой. Голову ему побрили, и кое-где сочилась кровь — там, где опасная бритва оставила глубокие борозды. За прозрачной лентой он видел только красную пелену. У него перед глазами долго держали электролампы. Казалось, он и сейчас чувствует исходящий от них жар.

Во рту стоял вкус крови, вокруг пахло его рвотой. Асбун ему накладывал электроды на зубы, и боль была невероятная. Как будто бомбы бесконечными сериями взрывались в голове у Пенни, и он думал: Иисусе, с этим я справлюсь. С этим. Но потом Асбун взял бусы, в действительности это была цепочка маленьких электродов, и он вместе с Клаудио, маленьким террористом из Красной Бригады, заставил его проглотить эти «бусы» — когда включили ток, Пенни будто разорвало изнутри тысячами стекляшек, все рвущих и режущих, такое было ощущение.

Боль охватила его такая всеобъемлющая, что Пенни даже кричать не мог, не мог пошевелиться. Сразу началась рвота и судороги, и если бы его не иммобилизировали на металлической кушетке, он бился бы головой о стену, пока не потерял сознание. Внутренности казались одной ужасной раной. После «бус» его мучила жестокая жажда, а страх, что судороги повторятся, был настолько силен, что он заплакал…

Допрашивать его тоже допрашивали, хотя Асбун, видимо, уже решил для себя, что случилось с Флер Очоа и почему. Он спросил Пенни — кто нанял тебя в помощь человеку, который убил дочь президента? — и Пенни ответил: никто. Асбун спросил, сколько еще наемников участвовали в заговоре, какова, конкретно, роль ЦРУ. Когда Пенни сказал, что никакого заговора не было, Асбун коснулся его пениса электробичом и не отпускал несмотря на дикие крики Пенни. Асбун заявил — мне нужны письменные показания о том, что Фабио Очоа и американские наемники виновны в смерти Флер Очоа, и что они же собираются свергнуть президента Очоа. — Тебя привез сюда Фабио, так ведь? Поэтому я и забрал тебя у солдат. Видишь ли, я не думаю, что Фабио сумеет смотреть на смерть своей сестры под должным углом, если замешан ты, друг мой. А я доберусь до сути дела и доложу президенту о результатах, когда он вернется. Я покажу, что его сын сделал ошибку, пригласив в нашу страну тебя и таких как ты.

Асбун снял свои голубоватые очки и стал протирать их платком из желтого шелка.

— Ты один, компадре. Совсем один. Твой друг, этот дикий человек Максимилиан, сидит в тюрьме вместе с остальными. Но ты герой, правильно? Вот ты и должен вести себя как герой. Надейся только на себя, компадре, ибо никого больше у тебя нет. Совершенно никого.

Асбун сказал несколько слов на испанском одному из Белых Ножей — это был высокий француз с ячменем на глазу и ушами как у Мики Мауса. Француз подошел к стереокомбайну и прибавил громкости. Пенни весь напрягся. Музыка — заглушать его крики. Опять будут пытки. Он спросил Асбуна, что же тот хочет знать. Асбун улыбнулся и не ответил. Он уже повернулся, собираясь уходить, но опять приблизился к Пенни и прошептал ему в ухо:

— Ну что ж, компадре, чего-то я хочу, конечно. Я хочу, чтобы ты задал мне один вопрос. Все, кто попадает в «Хор», мне этот вопрос задают, и я хочу услышать его от тебя. Ты должен сказать: Не могли бы вы меня убить, пожалуйста? Вот этого я от тебя и хочу…

Асбун отошел, и на край кушетки сел другой. Клаудио.

— Вы уже не супермен, мистер Эдвард Пенни, — проговорил итальянец. Из героя сразу в ноль. Слон превратился в мышь. Хелло, мистер Мышь. Кажется, вы обмочились, мистер Мышь.

Клаудио присоединил уже начавшему дрожать Пенни электроды к деснам, носу, зубам, затем к соскам и в области сердца, наконец к пенису. Иглу ввели ему в мочеиспускательный канал. Иисусе милостивый, нет.

Это не может происходить с ним. Только не с ним. Он был готов подписать заявление, любое заявление, и поспешил сказать об этом, потому что знал, что сейчас будет. Он видел, как делают такие вещи с пленными во Вьетнаме, с палестинцами в Ливане, с чернорыночниками в Нигерии. Проводки на его теле шли к телефону Такера, этот старый телефон на батарее, армии используют его в полевых условиях. Пенни прокричал:

— Напишите что угодно на листе бумаги, я подпишу.

Первый разряд электричества ударил в его тело, приподняв Пенни от кушетки. Судорожным напряжением ног натянуло веревки, и кожа на щиколотках ободралась, закапала кровь. Второй разряд, и он стал умолять их, чтобы перестали. Умолял. Асбун, стоявший спиной к Пенни, закурил черную кубинскую сигару, осмотрел наманикюренные ногти одной руки, наклонился к Клаудио.

— Еще! — бросил он.

* * *

Ники Макс задвинул за собой скользящую стеклянную дверь, убрал рукой цветастые занавеси и оказался в спальне, где темнота была почти полная. Он замер на месте. Прислушался. Сейчас он мог бы поклясться, что слышит, как из пор выступает пот, а сердце бьется, будто карнавальный барабан, но в действительности не слышал ничего. Сигнализации здесь нет, если верить Фрею. В жарком климате от сигнализаторов мало проку, потому что окна и двери почти все время открыты.

Ники Макс включил фонарь. Большая, большая комната. Красиво декорированная. Потолок с обнаженными брусьями, белые каменные стены с картинами птиц и морских видов, дорогой ковер, два больших телевизора. Огромная кровать с четырьмя стойками, сетка от москитов, на каждой стойке посеребренный лебедь. Тростниковые креслица у камина и чаши с лимонами там и сям: Асбуну нравился этот запах. Ники Макс уперся лучом фонаря в очень большой, в золоченой раме портрет госпожи Асбун, она была одета в белое платье и украшена изумрудами, сапфирами и другими дорогими камешками. Красавица. Глядя на нее, Ники подумал об Асбуне и решил, что если Эдди мертв, он обязательно убьет полковника, причем с большим удовольствием.

Он подошел к двери из спальни, выключил фонарь, подождал, когда глаза привыкнут к темноте. Потом вышел в коридор — босыми ногами было несравненно приятнее ступать по ковру, чем по камням дворика. Закрыв дверь, прислушался. Не услышал ничего, но это ничего и не значило, так что он проверит каждую комнату на этом этаже. Падерборн, Осмонд и Лайделл Колмс — все пришли к единому мнению. Живых в доме не оставлять. Ни в коем случае не нужны свидетели того, что они здесь побывали. Ники Макс вытер рукавом пот со лба. Во рту на удивление пересохло. В желудке образовался ком льда, и еще, вероятно, он наложил в штаны и сам не заметил. Старею, подумал он.

А почему он здесь оказался, кстати? Потому что он и Эдди кое-что вместе пережили во Вьетнаме, потому что там они стали как братья, потому что тогда было самое лучшее время в жизни Ники, с тех-то пор ничего подобного. Америка не очень позаботилась о людях, которых послала туда, это уж точно. У тебя были приятели, вот и все. Ты страхуешь мою спину, я твою, и если дело не сделаем мы, оно и останется несделанным. Вот почему я здесь, подумал Ники Макс. Я здесь потому, что Эдди сделал бы то же самое для меня.

Он осмотрел спальню для гостей, маленький кабинет, комнату служанки. Везде пусто. Он даже заглянул в шкаф для белья. Закрыв дверцу этого шкафа, он опять ее открыл и взял две сложенные розовые простыни. Осталось проверить одну комнату на этом этаже, потом вниз, встретиться там с остальными. К тому времени Падерборн успеет разобраться с другими помещениями, за исключением «Хора». Тогда придет мгновение Хермана Фрея. Он должен отвести их в винный погреб, откуда есть вход в «Хор». Войти, выйти, и побыстрее в аэропорт.

Он остановился у последней комнаты, располагалась она прямо перед лестницей. Снизу донеслись голоса, и он задержал дыхание, но тут услышал отчетливо Падерборна: «Проверь оба окна». Затем — тишина. Ники попытался сморгнуть пот с глаз, ничего не получилось, и он вытер лицо простыней. Нервы грозили совсем разгуляться, и его уже не волновало, наложит он в штаны или нет.

Он открыл дверь и чуть не выскочил из собственной кожи. В комнате кто-то есть. Дерьмо. Он чувствовал присутствие, не зная, кто этот мерзавец и даже где находится. Ники уже был готов убивать, все равно кого, но потом расслабился. С улыбкой сказал себе, что опять все контролирует. Лунный свет. Он проникал в комнату через открытые ротанговые двери, выходящие на железный балкон, и освещал кого-то в большой кровати под москитной сеткой.

Ники Макс увидел маленькую фигурку в белой ночной рубашке, покоившуюся на нескольких подушках — голова двигалась из стороны в сторону в такт мелодии, которую этот человек беззвучно напевал. Отец Асбуна. Похож на труп. Очень больной человек, сказал о нем Фрей. Слишком больной, чтобы помешать кому-либо. Без помощи не передвигается. Ники увидел два кресла на колесиках, ночной столик, уставленный лекарствами, и другой стол, на нем остатки пищи. Явственно почуял запах судна, оставшегося не опорожненным, и гнилостный запах, неотделимый от очень старых и очень больных — запах этот напомнил ему отца, который вот так же гнил много лет, пока не сделал наконец всем одолжение, умерев.

Ники не понадобился фонарь, хватало лунного света. Он закрыл дверь, положил фонарь и простыни на пол, потом, держа пистолет за спиной, подошел к старику. Отвел сетку, вгляделся в сморщенное, лысое, беззубое существо. И еще у него были блестящие глаза слабоумного. Значит, старик не просто болен, он сенильный или чертовски близок к сенильности. Он смотрел в открытую дверь балкона на фейерверк над городом и яхтами в гавани, улыбался ярким цветам и напевал что-то из мелодий давних карнавалов, когда он был намного моложе и мог танцевать всю ночь.

Отец Асбуна повернулся со своей беззубой ухмылкой к Ники, а тот подумал — музыка твоей жизни сейчас кончится, старик. Ники улыбнулся ему, потому что разум старика не совсем угас. Ну уж нет. Он узнал сутану священника и прошептал: падре. Протянул свои костлявые руки к Ники Максу, а тот выстрелил ему два раза в голову. Никаких свидетелей. Ни одного.

* * *

Ники Макс сошел с винтовой каменной лестницы в прохладную, просторную гостиную комнату, грубые цементные стены которой были увешаны произведениями доколумбова искусства. Он прошел по плитке песчаного цвета к внутреннему круглому фонтану, где его ждали Падерборн, Лайделл Колмс и Эмил Осмонд. Улыбнулся Херману Фрею, который сидел один на белой кожаной банкетке у стены, украшенной ацтекскими и олмекскими масками. У старины Хермана вид по-прежнему был нервозный. Даже слишком.

Первым заговорил Падерборн.

— Все нормально. Тех двух охранников мы ликвидировали. Они сидели в кухне, пили пиво и смотрели «Империя наносит ответный удар» по видео. Я вижу тут халатное отношение к вопросам безопасности.

Ники Макс кивнул.

— Зажирели они здесь.

— Наверху все окей? — спросил Падерборн.

Ники подал ему две простыни, и пока немец основательно вымачивал их в фонтане, начал перезаряжать свой пистолет.

— Все окей, — ответил он после паузы. Об отце Асбуна Ники не упомянул.

Херман Фрей подумал, что манипуляции с простынями — самое странное из того, что делали при нем наемники. Смысла тут никакого не получалось. Но то же самое он мог бы сказать и об иглах, которые свисали с шеи Максимилиана как непристойные медальоны. Эти типы все сумасшедшие, все до единого.

Он наблюдал, как немец вытаскивает мокрые простыни из фонтана и показывает Максимилиану. Максимилиан дернул головой в сторону Фрея, тот весь съежился — что будет? А немец подошел и бросил простыни ему на колени: понесите, пожалуйста, будьте так любезны. Потом он приказал Фрею ввести их вниз, в «Хор».

* * *

Эдвард Пенни лежал на металлической кушетке, изо рта, носа и ушей у него текла кровь, он весь дрожал, буквально еле живой после телефона Такера. На нем по-прежнему были наручники, глаза залеплены. Он почувствовал, что его голову осторожно приподнимают, и услышал голос Асбуна — вот, выпей, компадре. У его губ появился стакан, Пенни сделал большой глоток и закашлялся, судорожно, сипло, ловя ртом воздух. Он не видел, как покачал головой Асбун, но слышал смех остальных. Вода была мыльная.

Недалеко надрывался стереокомбайн. Пенни беззвучно заплакал, чувствуя ту же вину и унижение, которые он замечал у других жертв пыток. Тело подвело его. Инстинкты тоже. Он хотел, чтобы все это оказалось кошмаром. И кончилось сейчас, сейчас, тогда он, проснувшись, вновь станет цельным человеком.

Но это не было дурным сном. Он всегда полностью доверял своим способностям, своему умению, а теперь это доверие разрушено. Гордость держала его на расстоянии от большинства мужчин, из-за этого расстояния ему казалось, что они меньше него. Теперь получается, что меньше — он.

Асбун говорил неторопливо, задумчиво.

— Сентиментальность. Вот в чем твоя проблема, компадре. У тебя сердце размягчается в неудачное время. Пример с твоим командиром. Я о том, что ты отказался от прекрасной военной карьеры, не пожелав дать против него показания. И мальчик, Томас. Ну, об этом говорить не будем. Видишь ли, компадре, правда в том, что при всей твоей подготовке и искусстве у тебя сердце продавщицы из магазина. Твое сердце не устает обливаться кровью, как говорят. О да, с очевидным ты умеешь справляться, но с более тонкими вещами у тебя сплошные осложнения. Ну, мы все учимся на ошибках, так ведь?

Пенни почувствовал руку Асбуна у себя на плече.

— Я свое пари выиграл, — сообщил Асбун. — Я поспорил с одним из наших генералов на две лошади, что сломаю тебя. Пари мы заключили в тот день, когда ты разделался с Индейцем в спортзале. Да, кстати, твоя подпись на признании не понадобится. Признание оформим уже после твоей смерти. И знаешь, что, компадре? Я посадил твоего друга Фабио под домашний арест, теперь он ждет, когда отец вернется и выдаст ему за то, что притащил тебя сюда. Ну ладно, пора кончать. Прощай, компадре. Сейчас ты получишь ответ на самый важный вопрос: есть ли жизнь после смерти?

Запахло бензином.

Пенни почувствовал новый, совершенно раздавивший его страх.

— Видеть ты не можешь, — продолжал Асбун, — так что я тебе объясню. Они льют бензин на автомобильную покрышку, которую поместят тебе на шею. О, друг мой, ты плачешь? Великий Эдвард Пенни плачет. Жаль, тебя не видит сейчас Фабио. Но не беспокойся. Мы все сфотографировали, я позабочусь, чтобы Фабио увидел фотографии.

Он коснулся кровоточащего скальпа Пенни.

— Знаешь, что, компадре? Ты себя переоценил. Это и все, что я хотел доказать. Вообще же у меня к тебе ненависти нет. Я тебя уважаю и даже восхищаюсь тобой. Правда, это так. Но и у тебя есть свои пределы, и ты должен это понять, пока еще способен соображать что-то. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь, что все твои жизненные ценности исчезли. Ты хочешь, чтобы прекратилась боль. Ты даже хочешь жить.

Асбун щелкнул пальцами и Пенни почувствовал, как на щиколотках у него разрезают веревки, самого его поднимают с кушетки и несут в ту сторону, откуда пахло бензином. Слишком слабый, не имея возможности сопротивляться, он только умолял, чтобы его не сжигали. Потом Пенни положили на каменный пол, а стена поползла вверх. Асбун говорил тем временем:

— У нас тут всегда проблема с дымом, понимаешь ли. Он уходит через воздуховоды там, где стена. Но все равно мы вынуждены пользоваться вентиляторами. У нас есть хорошие большие вентиляторы от дыма. Жаль, ты их не видишь.

Асбун выдохнул сигарный дым Пенни в лицо.

— Ты не переживешь этот сеанс в «Хоре», но я расскажу, как бы ты изменился, если бы пережил. Я специалист в таких вещах. Твои эмоции умрут. Ты не будешь чувствовать любви, привязанности, ничего такого. Конечно, тебе станут вспоминаться часы, проведенные здесь, но лишь как страшная иллюзия среди других иллюзий в мозгу. Тебе это может показаться странным, компадре, но есть люди, которых пребывание здесь настолько захватывает и переворачивает, что, мне кажется, они втайне желают пережить это вновь. А прежде всего, друг мой, ты будешь ходячей статистикой. Ты навсегда останешься одной из своих жертв. Ты смог бы с этим жить? Не думаю. Такой гордый человек? Так что, сам видишь, лучше тебя прикончить. О, ты же мне еще не задал тот вопрос. Может, сейчас и задашь. Твоя жизнь продлится на несколько секунд, почему нет?

Пенни проговорил:

— Не могли бы вы меня убить, пожалуйста?

Он не видел, как улыбается Асбун, как улыбаются другие, но смех их слышал, они громко поздравляли Асбуна, потом Пенни почувствовал на шее облитую бензином покрышку, заработали вентиляторы, которым предстояло выгнать дым — не видел, как Асбун коснулся покрышки зажженной сигарой и отскочил назад. Бензин тут же вспыхнул, Пенни окутало огнем, пожиравшим плечи, спину, шею, грудь, свечение пламени проникало к нему сквозь липкую ленту, он закричал от нестерпимого жара, извиваясь на полу в круге огня.

Кто-то схватил его за ноги, сильно дернул, он продолжал кричать, не зная, что огня на нем уже нет, потому что адская боль осталась. Кто-то сорвал ленту с его глаз. Ники Макс. В сутане священника. Ники Макс схватил болтавшуюся у него на шее иглу -это была не игла, конечно, а прозрачный шприц-тюбик — и вонзил Пенни в бедро. Быстро выдавив весь морфин, второй шприц-тюбик вонзил Пенни в плечо, в почерневшую кровоточащую плоть.

В ответ на громкий вопль Ники подбежал Херман Фрей с мокрыми простынями, а дальше наморфиненный Пенни начал терять сознание и уже почти не почувствовал, как его обматывают влагой простыней, он погрузился во тьму.

Ники Макс, на корточках сидевший над отключившимся Пенни, оглядел «Хор». Вентиляторы выключили, а стерео продолжало орать, и покрышка еще горела у открытой стены, выходящей на теннисный корт. В большой бетонированной комнате оставался дым. Немного, но у Ники заслезились глаза. Все Белые Ножи, кроме Асбуна, лежали на полу в неестественных позах, которые принимают мертвые, которым не обязательно выглядеть изящными или хотя бы лежать удобно. Ники Макс и остальные бесшумно спустились вслед за Фреем по лестнице — толстая стальная дверь на эту лестницу оказалась неохраняемой и незапертой — как раз в то время, когда Асбун поджег покрышку сигарой, а Эдди закричал: этот крик Ники Макс будет помнить до конца жизни.

Люди Ники знали, что делать. Выбрать цель и уничтожить ее. Но Асбуна не убивать. Он принадлежит Ники Максу. Ники чуть не рассмеялся: вентиляторы, пара огромных вентиляторов на металлических подставках, и стерео вместе производили такой шум, что никто не мог услышать, как они вошли. Четверо из Белых Ножей успели умереть, когда Асбун и остальные двое только повернулись — что происходит.

Эмил Осмонд и Лайделл Колмс понесли обернутого простынями Эдди вверх по лестнице. Ники протянул руку. Падерборн вложил в нее ружье. Асбун, стараясь держать себя в руках, улыбнулся и потер затылок. Восхищенно тряхнул головой.

— Поздравляю вас, компадре. Я хочу сказать, это очень решительные действия — прийти сюда вот так. Смелость. — Злость, страх, смятение отражались на его лице, но улыбка не сползала. Он посмотрел на свою сигару, потом на Ники Макса. — А ведь я могу вам помочь.

— Подумать только, — отозвался Ники Макс.

Асбун отогнал дым от лица, взглянул на горящую покрышку и сделал шаг к Ники Максу. Между ними было едва шесть футов. На стерео пел Майкл Джексон.

— Я гарантирую, что не будет неприятностей с заграждениями на дорогах.

— Я могу ошибаться, — насмешливо проговорил Ники Макс, — но, насколько мне известно, никто не знает, что мы здесь. Поэтому не будет никаких заграждений на дорогах. Кроме того, с нами Херман Фрей, он вымостит путь. И полицейская машина есть. По-моему, все обеспечено.

Асбун поднял обе руки.

— Хорошо, хорошо. У вас все обеспечено. Теперь давайте поговорим о медицинской помощи вашему другу. Она ведь ему понадобится, вы знаете. Я могу обеспечить, что он получит самую лучшую помощь.

— В Медседе, подразумевается, — усмехнулся Ники Макс. Он искоса взглянул на Хермана Фрея. Ну и ну. Старина Херман жевал свой носовой платок. Нервы никуда. Падерборн стоял со сложенными на груди руками, в одной руке пистолет 45 калибра, и ухмылялся. Ему этот парад нравился — жуть. Обалдеть.

— Самые лучшие врачи в Мерседе, — проговорил Асбун. — Я могу…

Ники Макс, ружье лежало у него на плече, печально покачал головой.

— Боюсь, что нет. Понимаешь, мы собираемся в Мехико. Лететь всего пару часов, а Фрей одолжит нам один из своих самолетов, верно, Фрей?

Асбун перевел взгляд на Фрея, тот отвернулся. Чуть ли не спиной встал к своему старому другу и клиенту. Ники сказал Асбуну:

— Что-то Фрей становится застенчивым под старость. Но, во всяком случае, он собирается передать радиосообщение в Мехико, когда мы поднимемся на самолете. Гарантирует, что нас встретит там «скорая помощь» с врачом. Никто не будет приставать, задавать вопросы. Фрей говорит, он откупился от половины Мехико — таможня, полицейские, кто угодно. Нам беспокоиться не о чем.

Асбун нахмурился, обдумывая контрход. Посмотрел в потолок, нацелился сигарой в Ники Макса.

— Я вам вот что скажу, компадре. Я важный человек. Важный человек. Знаете, что вам следует сделать? Взять меня с собой. Заложником. Я вам нужен, компадре. Как страховка. Могу я просить у вас что-то? Вы уверены, что ваш друг доживет до Мехико?

Ники Макс глянул на все так же ухмылявшегося Падерборна, потом на Асбуна.

— Ну, мы все набрались какого-то опыта с ранами, ожогами, такого рода вещами, и мы знаем, что если человека сильно обожгло, он может протянуть пять, шесть часов. А то и сутки, двое. Я имею в виду — без лечения. А до Мехико не больше трех часов, так что шансы спасти его есть.

— Понятно, — кивнул Асбун. — Ну…

— Ключи от наручников Эдди, — потребовал Ники Макс.

— Вот здесь, у меня в кармане рубашки.

— Танто, нож Эдди.

Асбун оглядел задымленную комнату.

— Я думаю, я думаю. Да, Клаудио. — Он показал. — У стола лежит, на нем зеленый с белым «Адидас». Он сказал, что такого прекрасного ножа никогда еще не видел.

Ники Макс кивнул.

— Для Эдди его сделали в Японии. Японский мастер. Он ничего не делает, кроме ножей, и не спешит. Эдди выложил больше тысячи долларов. У мастера люди в очереди на пять лет.

Он подал знак Падерборну. Тот подошел к итальянцу, выдернул танто у него из-за пояса и передал Ники.

Ники взвесил нож на руке, стиснул рукоятку.

— Да, могу представить, как обрадуется Эдди.

Он поднял глаза на Асбуна.

— У тебя есть машина? Ну, такая, чтоб все знали, что она твоя. Например, если мы возьмем тебя с собой. В своей машине ты будешь лучше выглядеть, правильно? — Он посмотрел на покрышку. Она еще горела. И воняла. Но дым стал пореже.

Асбун просветлел. Он шумно выдохнул и потер затылок сильнее прежнего — он будет жить. Он это уже знал. Везучий он, а не Эдвард Пенни. Шаг за шагом, сказал он себе. Пусть возьмут меня с собой, а в аэропорту посмотрим.

— У дома стоит «Роллс-Ройс», — проговорил он. — Давайте на нем, в Мерседе все знают, что это моя машина.

Ники Макс перебросил ружье Падерборну, протянул пустую руку Асбуну.

— За руль сяду я, так будет лучше. Дай ключи. Да, и не забудь ключи от наручников.

Асбун направился к Ники Максу, приговаривая: «Вы не пожалеете, компадре, я уверен, мы что-нибудь придумаем для взаимного блага». — «Обязательно придумаем», — ответил Ники Макс, и когда Асбун подошел достаточно близко, схватил его за запястье, дернул к себе и резанул по животу лезвием танто. Сделал так, как учил его Эдди — вести удар на себя. Всегда в свою сторону. Асбун закричал, отшатнулся назад, Ники одним движением порезал ему оба предплечья, а когда Асбун повернулся спиной, окровавленный и вопящий, пытаясь бежать, Ники рванулся вперед, сунул танто ему между ног и рассек яички и пенис. Вопль полковника стал визгом, настолько высоким, что это напоминало свисток. Он упал лицом вниз и продолжал взвизгивать, плотно сжав ноги, а из дворика донесся автомобильный гудок.

— Ружье, — бросил Ники, Падерборн подбежал с оружием, тогда Ники Макс уронил залитый кровью танто на пол и два раза выстрелил в Асбуна — прострелил оба колена. Потом ногой перевернул Асбуна на спину и прострелил ему оба локтя. Автомобильный гудок продолжал звать его, тогда Ники засунул ствол ружья в рот Асбуну, сказал: — Попроси, чтобы я убил тебя, — и нажал на спусковой крючок.

Глава 12

Вашингтон

Август 1985

Около часа пополудни Эдвард Пенни сидел на зеленом ковре в гостиной Мейера Уэкслера — рукава рубашки закатаны до локтей, пиджак сложен на коленях. Спиной он опирался на стену в лавандовых блеклых обоях. Глаза были закрыты. В руке он держал «Браунинг». На затылок положил носовой платок, чтобы впитывался пот.

А еще его мучили желудочные спазмы, самые сильные после того сеанса в «Хоре» с полковником Асбуном.

Потливость и желудочные спазмы не имели никакого отношения к температуре, хотя она и была высокой, или к отсутствию кондиционера в этом старом эдвардианском доме. Вызвала их ситуация, с которой столкнулся сейчас Пенни: заложники. Вопрос жизни и смерти здесь, в доме, именно то, с чем он никогда больше не хотел сталкиваться. Слишком тяжело он тогда перенес смерть Томаса, Пако и Флер Очоа. Не говоря уже о том, что случилось с ним самим в «Хоре». А тут…

По другую сторону стены, вверху узкой деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, двое черных тинейджеров держали жену Мейера Уэкслера под угрозой оружия. Пенни знал, что у нее больное сердце, а после недавнего удара парализована правая сторона. Но, разумеется, здоровье Валентины Уэкслер чернокожих не интересовало. Им нужно было только, чтобы Пенни положил свой «Браунинг» и показался в двери, а если он этого не сделает, они прострелят голову миссис Уэкслер.

Второй заложник еще ближе. Прямо здесь, в этой гостиной с высоким потолком. Чуть ли не на расстоянии вытянутой руки от Пенни. Мейера Уэкслера захватила черная девица-подросток. Беременная на сносях, под глазами синие круги, пурпурные брюки в обтяжку, волосы со вплетенными стеклянными бусами.

Уэкслер, полный и лысеющий, в голубом махровом халате, тапочках и мешковатых серых брюках, сидел на потертом ковре у большого камина. Девушка скорчилась рядом с ним, левой рукой обхватив его за горло, прижимая другой рукой наточенную отвертку к шее Уэкслера справа. Она была троянским конем, который помог троим черным парням войти сюда. Ее роль: явиться к входной двери Уэкслера и выдать представление на уровне Оскара. Поплакать. Взмолиться о помощи. О да, Оскара она могла бы получить. Пенни и Уэкслер еще не успели сообразить, что происходит, а все четверо уже были в доме — с оружием и мрачными намерениями.

Пенни наблюдал, как круглолицая, зубатая девица все сильнее сжимает Уэкслеру горло, тому уже и дышать нечем. Хватая ртом воздух, старый газетчик тщетно пытался разжать ее руку и в то же время позвать жену по имени. Его остекленевшие глаза с немой мольбой напомнили Пенни лицо Флер Очоа перед смертью. Он оттолкнулся от стены, приближаясь к Уэкслеру, но замер, так как девушка прокричала:

— Ближе не подходи, а то я зарежу этого белого человека. Я не лгу. Замочу его и никто меня не остановит, меньше всего ты.

Меньше всего ты.

Вот так, сказал себе Пенни. Ну что ж, он может или доказать, что леди неправа, или научиться жить с этой мыслью.

Но ведь эти черные не за тем сюда пришли, чтобы даровать ему душевный покой и утешение. Они пришли за тремя телефонными книжечками, спрятанными сейчас в футляре телефона. Им к тому же сказали, что от него особых осложнений не будет. Не беспокойтесь, мальчики и девочки, у него все в прошлом, он ничего не может. Всю свою храбрость он оставил где-то на юге. Пусть выглядит как ограбление со взломом, вы же этим каждый день занимаетесь. Утащите кое-что из дома. Да ну, вы сами знаете, как это делается. Главное — найти бумажки. Остальное на ваше усмотрение. Позабавьтесь.

Записные книжки. Не так давно они были собственностью Аристотеля Белласа и его дочери Софи. А сейчас принадлежат Эдварду Пенни, потому что он поймал эту колоритную пару с поличным. Они прослушивали городской особняк сенатора на Манхэттене.

Нанял «Слухачей» Огюст Карлайнер, некто значительный в вашингтонских кругах власти; Пенни его не любил и дважды отказался на него работать. Карлайнер был госсекретарем при двух президентах, так что всех главных в мире знал лично. В Вашингтоне он пользовался очень большим влиянием. Очаровательный человек, но с репутацией скряги. Из тех, кто пойдет на свадьбу с метлой и рассыпанный рис унесет себе на обед.

По словам Аристотеля Белласа, Карлайнер хотел узнать, может ли сенатор Фрэн Маклис связать «Мудзин» и Уоррена Ганиса с массовым убийством, которое произошло в конце Второй мировой войны. У Ганиса и «Мудзин» отношения весьма тесные, сказал Грек. Порежешь одного, кровь пойдет у другого.

Ганис владел газетами, журналами, телевизионными и радиостанциями, а сам держался в тени. Просьбы об интервью отклонял, на критику отвечал очень просто: игнорировал. Охрана его при случае поколачивала назойливых репортеров и фотографов.

Все три его жены были японками, а коллекция азиатского искусства, собранная Ганисом, могла затмить многие музеи. Каждый год он надолго уезжал в Японию, а своим изданиям запрещал публиковать какие-либо критические материалы об этой стране. Естественно, Ганис выступал за устранение всех торговых барьеров с Японией. Иначе получается, говорил он, что такую компанию как «Мудзин» наказывают за то, что она хорошо работает.

Записные книжки Аристотеля Белласа. Фактор чисто негативный. Во-первых, слухачи знали о связи Фрэн Маклис с женщиной по имени Элен Силкс. С такой связью очень легко может оказаться связанной политическая катастрофа. Сенатору было необходимо срочное везение, иначе карьера ее кончена.

От следующих нескольких строк у Пенни буквально задрожали руки. Они опять появился в его жизни, его нанял человек, стоявший за Огюстом Карлайнером. Наняла госпожа Рэйко Гэннаи, жена президента «Мудзин». Для того наняла, чтобы он убил Мейера Уэкслера и англичанина, Оливера Ковидака, пока они не успели уличить ее и Уоррена Ганиса в убийстве почти сотни людей. Аристотелю Белласу тоже предстояло умереть. Слухач пытался шантажировать госпожу Гэннаи — все то же преступление сорокалетней давности — и за это Они должен был его убить.

До Пенни доходили слухи, что в действительности «Мудзин» управляет госпожа Гэннаи, а не ее муж. Кое-кто считал, что она тесно связана с Они. Жестокое тщеславие этой женщины, которую прозвали Императрицей, стало легендарным. Легендарным было и ее безразличие ко всему, кроме «Мудзин».

Он сразу поверил Греку, утверждавшему, что Императрица устроила связь между Элен Силкс и сенатором, затем наняла его подслушивать телефонные разговоры между двумя женщинами. А также между Эдвардом Пенни и Акико Сяка, художницей японкой, которую он любил. Прекрасная Акико с печальными глазами, она не удосужилась сказать Пенни о своем браке с Уорреном Ганисом…

Час назад Пенни приехал к Мейеру Уэкслеру, единолично выпускавшему скандальную газетенку — она не давала жить спокойно политикам и крупному бизнесу. О встрече договорилась сенатор Маклис. С прессой приходится иметь дело, сказала она Пенни, хотя от нее иногда дурно пахнет.

Еще она ему сказала, что несколько лет назад Уоррен Ганис обманом лишил Уэкслера и его партнера нескольких маленьких газет, которые они выпускали. Партнер убил себя, а Уэкслер начал спиваться. Со временем Уэкслер перестал пить, а ненависть к Ганису не угасла. Теперь пришло время рассчитываться. Уэкслер делал это единственным путем, каким умел.

Пенни приехал рассказать Уэкслеру об Они. Существовал также вопрос о связи Фрэн Маклис с Элен Силкс. Уэкслер, занимаясь Ганисом, может выйти на эту связь через Императрицу. Тогда как-то надо будет договориться с Уэкслером, чтобы молчал. А с этим типом легко не договоришься. Хорошо еще, у них оказались общие интересы, книжные, это разрядило обстановку.

Благодарный за информацию об Они, Уэкслер признался, что получает внутреннюю информацию о «Мудзин» и Уоррене Ганисе. Злобный шепот, словами Шекспира. Уэкслер сказал, что информатор называет себя Аикути, Скрытый Меч, а информацией снабжает также и Ковидака. Англичанин Ганиса ненавидит, но почему, Уэкслеру не известно.

У Пенни начала складываться общая картина в мозгу, и он высказал свои мысли Уэкслеру. По словам Фрэн Маклис и Уэкслера, жена Ковидака и Уоррен Ганис, тогда еще подросток, содержались в одном японском лагере для военнопленных во время Второй мировой войны. И получается, что уцелел только Ганис? Вот и думайте сами, сказал Пенни Уэкслеру. Представим, только представим — Ковидак считает странным, что именно Ганис вышел из лагеря живым.

Уэкслер кивнул — мистер Пенни, я думаю, вы на что-то наткнулись. Да, я так думаю. С улыбкой Уэкслер схватил шариковую ручку и начал быстро писать в блокноте. Тут как раз прозвонил дверной звонок, Уэкслер пошел ответить и обнаружил беременную негритянку, которая плакала и просила помочь ей.

* * *

Сейчас в гостиной Мейера Уэкслера, у Пенни становилось все хуже с животом. Можно обвинить в этом августовскую жару. Или же виноваты зловещие воспоминания, от которых он не может отделаться. Но как же те несколько секунд, когда он вспомнил, как хорош был раньше, и выдал Уильяму, главарю этой бандочки?

Молодой Уильям, этот тощий умник, с его рыжей бородкой, зеркальными очками, белыми туфлями «Филас» и нахальством, которое не подвергалось испытанию до сегодняшнего дня, когда Пенни отнял у него ствол, порезал правую руку своим танто, потом вырубил, ударив рукояткой ножа по голове. Теперь Уильям лежал окровавленный и без сознания перед большим столом Уэкслера. Раздавить такого поганца — это же сплошное удовольствие.

Пенни помассировал затылок, подсознательно стараясь стереть неприятные картины, и в это время его окликнул один из черных. Этот слегка шепелявил. По голосу было также слышно, что он нервничает.

— Эй ты, в комнате. Я сказал отдать Морин твою пушку и выйти в коридор, где нам будет видна твоя задница. Тебе решать, умрет эта старая леди или нет. Ну, ты просто отдай нам те бумажки и все будут счастливы. Чего там. А то ведь опять, обосрешься.

Пенни подумал — есть ли в Западном мире хоть кто-нибудь, кто не знает, что у меня был провал в Сан-Августине? Действительно, происшествие с ним было не из мелких. Но разве обязательно ему слышать об этом каждый день до самой смерти? Может, Ники Макс правильно говорит. Съедай с утра чайную ложку дерьма, и уже ничего хуже весь день не будет.

Добрый старый Ники. В больницу на Авенида Чапультепек в Мехико, где Пенни провел три недели в ожоговом отделении, Ники Макс явился однажды к вечеру с бутылкой бренди «Сан-Маркос» и словами утешения. Или не утешения.

— Виктор Полтава оказался умнее, — заявил Ники Макс. — Он нашел твое слабое место. Томас. Вот где вся суть. В проклятом мальчишке. Ты и Полтава, если еще встретитесь, вспомни Томаса, понял меня?

Ники Макс. У Пенни аппетита совсем не было, и он один ел «Биг Маки», которые тоже принес с собой, и пил бренди из бутылки. Пенни было стыдно от того, что сделал с ним Асбун. Ники Макса он почти не слушал.

— Ты давай вылезай из гроба, я тебе точно говорю, — учил его Ники. — Это не легко, но ты должен вылезти. И запомни все, урок-то хороший.

Ники Макс помолчал, выбирая из «Биг Мака» пикули и швыряя их в мусорную корзину.

— Может, для тебя это шанс достичь чего-то огромного. И полностью разобраться в себе, правильно? Наверное, тебе до сих пор все слишком легко давалось. Теперь потрудись, как мы, простые люди. Хотя у тебя так и так преимущества есть. Я тебе вот что скажу: из-за того парнишки ты забыл первое правило, а именно, что правил нет. В нашей работе их не бывает. Главное — остаться живым. Этот гад Полтава, он же по правилам не играет, а тебе зачем? Слушай, дорогой мой, не надо забывать, кто ты такой есть. Ты же Эдвард Пенни, ты мой герой, не смей забыть, чтоб тебя.

Не забывай, кто ты есть. И вылезай из гроба.

Сейчас, в гостиной, Пенни прислушивался, как спорят черные на лестнице. Потом шепелявый прокричал ему:

— Втолкуй себе, меня сука не волнует. Ты ей напортишь, не мне. Морин — твоя проблема, Джек. А мы если не возьмем бумажки, нам не заплатят. Меня только деньги волнуют.

Романтика не умерла, подумал Пенни. У леди с заточенной отверткой есть друг. Кто-то, кому не все равно, а именно — партнер шепелявого, он же будущий отец. Морин и ее мужчина. Увязли оба в глупости и любопытстве, которые называют любовью.

— Эй, в комнате, — продолжал шепелявый. — Не делай глупостей, отдай нам бумажки, тогда все окей. Мы обещали человеку, что вернем тебя твоей женщине целого.

Нечто новое. Уличные ганги гарантируют безопасность. Такая внезапная доброта — редчайшая редкость в мире боли и горя, Пенни это хорошо знал. Интересно, кто же дал такие указания этим животным. Что-то здесь его беспокоило.

Не забывай, кто ты и вылезай из гроба.

Опираясь о стену, Пенни медленно поднялся и бросил пиджак на ковер. Вытер рукавом пот со лба, потом направил «Браунинг» на Морин, в голову, чувствуя при этом внезапную дикую радость: у девки от страха глаза чуть не выскочили.

Она еще сильнее сдавила горло Мейеру Уэкслеру, крепче ухватила свою отвертку, и сказала Пенни — ты свихнулся или как? Он улыбнулся ей. И нажал на спусковой крючок. В трех дюймах от правой ноги Морин появилась рваная дыра на ковре. Она взвизгнула и всплеснула руками, отвертка улетела к потолку.

Сама же девка упала на спину, взбрыкнув ногами в воздухе. Пенни опять выстрелил, еще одна дырка появилась в ковре — как раз между ног Морин, опустившихся мгновением раньше. Хороший способ привлечь внимание, как сказал бы полковник Асбун. Вопли Морин стали еще более визгливыми.

Она попятилась от Пенни, опираясь локтями. Мейер Уэкслер, свалившийся на правый бок, еле живой, был забыт. Пенни тоже пришлось о нем забыть, потому что кто-то на лестнице прокричал имя Морин. Этот кто-то побежал в сторону гостиной. Вниз по лестнице через три ступеньки. По коридору. Любовь спешит на зов.

Пенни встал, чуть отступя от открытой двери. Ожидая. Что он при этом чувствовал? Тревогу, но, в общем, не очень дергался. Сердце немного постукивало, но какого черта. По крайней мере, холодный пот уже не капал, а во рту не так сохло, как еще несколько минут назад. Шаги были уже совсем рядом. Сунув «Браунинг» подмышку, он вытер влажную правую ладонь о бедро, потом снова сжал пистолет.

С лестницы донеслось:

— Черномазый, вали обратно, дурак! — Этот призыв остался без внимания. Через мгновение в комнату ворвался невысокий мускулистый парень — тот, на котором Пенни прошлый раз видел красный кожаный берет. Он держал в руке пистолетик 22 калибра. Пенни перебросил свой «Браунинг» рукояткой вперед и зашел ему за спину, Морин заорала:

— Эммет, берегись! — парень начал поворачиваться, и Пенни ударил его рукояткой в правый висок. Не сильно, но хватило. Эммет рухнул на пол и, опираясь на руки и колени, стал растерянно трясти головой.

Пенни поднял его пистолетик, сунул себе за пояс и сказал:

— Катись туда, к Морин. — Эммет злобно смотрел на него снизу вверх и не двигался. Пенни все это хамство надоело, и он пнул его в задницу — парень растянулся на полу. — Шевелись, — приказал он, — а то проделаю тебе новую дырку. — Черный повернул голову и опять уставился на него. Сейчас он увидел в глазах Пенни что-то такое, что заставило его отвернуться. И поползти к Морин.

— Эммет! Эммет! — С лестницы звал шепелявый. Тот, кто держал под дулом «Люгера» жену Мейера Уэкслера.

Пенни попятился опять почти до самой двери и прокричал:

— Эммет отдыхает. Он лежит на полу рядом с Морин. — Взглянув на Эммета, Пенни спросил, как зовут шепелявого. Эммет, сидя обнимавший свою беременную подружку, головы не поднял. Но ответил:

— Его имя Марвелл.

Снова напомнила о себе лестница.

— Эй, белый человек, я убью эту женщину, если не отдашь бумажки.

Пенни вздохнул.

— Марвелл, слушай внимательно. Если она умрет, умрешь ты.

Молчание.

— Расслышал, Марвелл? Я сказал, если она умрет, умрешь ты. Это не угроза, Марвелл, а мое обещание тебе.

Что-то прохрипел Уэкслер, тщетно пытавшийся заговорить. Пенни помотал головой и приложил палец к губам -знак молчать. Некогда было выслушивать чье-то мнение.

— Эй, Марвелл, — продолжал Пенни, — давай разберемся, пока не появилась группа захвата.

Молчание.

— О чем это ты — группа захвата?

— Их сорок-пятьдесят мужиков, они с ружьями, оглушающими гранатами и в пуленепробиваемых жилетах. С ними лучше не связываться, Марвелл. Ты представляешь, как они раздавят нахального уличного мальчишку, а?

— Но я держу суку, Джек.

— А у меня трое твоих людей, Марвелл. И время быстро кончается. Договариваемся или нет?

Марвелл озлился — про тебя же говорили, ты нюня; и Пенни улыбнулся: говнюку явно не нравилось развитие событий.

— Не верь всему, что ты слышишь, — ответил Пенни. — И передай это тем, кто тебя нанял.

— Ну и что ты надумал? Я тебе одно скажу. В тюрьму я не хочу.

Пенни сказал — я надумал, что ты отдашь мне миссис Уэкслер, а я отпускаю вас четверых, и не думай слишком долго. Марвелл спросил, как это будем делать, и Пенни пояснил — я проявлю свою добрую волю и выпущу Эммета с Уильямом. Потом ты и я будем меняться женщинами. Морин за миссис Уэкслер. Да или нет. Марвелл ответил — окей, окей, но не пытайся меня уделать, как уделал Уильяма и Эммета, потому что мой ствол еще при мне, ясно? Пенни весь напрягся, вспомнив Сан-Августин, вспомнив, что когда не ждешь, тогда самое плохое и случается. Он имеет дело всего лишь с мужчиной-ребенком, но этот мужчина-ребенок вооружен и взял заложницу. Пенни сделал глубокий вдох и постарался, чтобы его голос звучал уверенно — увереннее, чем он чувствовал себя.

— Мне нужна миссис Уэкслер, больше ничего. Можешь взять Уильяма, — сказал он Эммету, — и вытащить его в коридор. — Эммет, все так же обнимавший плачущую Морин, поднял на него глаза. — Если я уйду, она уйдет со мной. — Правил в нашей работе нет, говорил ему Ники Макс. — Пенни нахмурился. — Эммет, слушай меня, потому что я объясню только один раз. Если ты не сделаешь в точность, как я скажу, я займусь Морин. Для начала заставлю раздеться. Догола. Потом буду развлекаться с твоей женщиной, а ты будешь смотреть. Нравится?

Морин с воплем уткнулась Эммету в плечо. Тот крепче обнял ее, стал гладить волосы. Но смотрел Эммет на Пенни, и многое читалось в этом взгляде — боязнь за девушку, желание убить Пенни, страх оттого, что он во что-то лишнее впутался. Когда он заговорил, голос его был едва слышен.

— Ладно. Я сделаю, как скажешь. — Пенни кивнул.

— Чем скорее начнешь, тем скорее ты и Морин уйдете отсюда.

Эммет с трудом оторвался от Морин, встал и направился к Уильяму. Два шага — и вдруг он остановился, уставившись на Пенни, а тот сказал:

— Даже не думай об этом. Думай только о Морин. — Эммет отвернулся от Пенни, который вместе с Мейером Уэкслером смотрел в молчании, как он поднимает с пола Уильяма. Кровь из порезанной руки Уильяма, лужами темневшая на полу, теперь капала Эммету на предплечья — он медленно пересекал гостиную. Пенни подумал: Уильям не тяжелый, вы же с ним братья.

Эммет приостановился у выхода из комнаты, глядя на плачущую Морин, и Пенни крепче сжал «Браунинг», потому что сейчас могло что-то произойти, но нет, черный говнюк вышел в коридор, исчез из вида. Только услышав, как шаги Эммета приближаются к передней двери дома, он подошел к двери в коридор, стараясь, чтобы с лестницы его не было видно. Передняя дверь открылась, впустив в коридор солнечные лучи. Ну вот. Пенни облегченно вздохнул.

— Марвелл, видишь? — проговорил он.

— Да, вижу.

— Твоя очередь. Сведи миссис Уэкслер с лестницы. Там и поменяемся.

Молчание.

Пенни закрыл глаза. У него опять выступил холодный пот. Он открыл глаза.

— Марвелл, я…

— Да, все окей, окей. Я спускаюсь. Только чтоб все спокойно.

— Спокойно, спокойно, я тебе говорю.

— Ну, я-то не слишком уверен, что ты выкинешь. От тебя всего можно ждать.

Пенни чуть не расхохотался. А уж ухмылка у него была на всю комнату: ему сказали, что он опасный человек. Давно такого не слышал. Я опасный человек. Приятно до обалдения.

Он услышал шаги на лестнице и очень осторожно выглянул — Марвелл, а это был самый крупный из них, в черной кожаной жилетке, медленно спускался, молчащую, потрясенную миссис Уэкслер он полу-нес, полу-тащил с собой, прижимая «Люгер» ей к правому виску. Мейер Уэкслер, уже на ногах, шатаясь пошел к двери, но Пенни схватил его за локоть и дернул назад.

— Вы ее убьете этими глупостями. Не двигайтесь.

Пенни повернулся к Морин и махнул «Браунингом».

— Сюда. — Она поднялась на ноги, кулачками вытерла слезы и пошла к двери. Он легонько стукнул ее по плечу «Браунингом». — Не двигайся, пока я не скажу. Ты кое-что должна помнить. Я тут не один с пистолетом. У Марвелла тоже есть, так что если начнется стрельба, убить тебя может и он, и я. Никаких неожиданных движений, поняла?

Она кивнула, ее круглое лицо было в потеках туши.

— Кстати, — продолжал Пенни, — ты не хочешь мне сказать, кто вас послал за документами? — Морин потупилась.

— Люди в агентстве путешествий звонили Уильяму. Сказали, что делать. Я не знаю, кого как звали. Уильям, он будет иметь дело с тем же мужиком, что и раньше.

— Каким мужиком?

— Уильям, он его называет «суповой человек», имя такое, не фамилия. Больше я ничего не знаю. Если еще, Уильяма надо спрашивать.

Суповой человек. Знал ли его Пенни? Конечно, знал. Все, кто имел отношение к шпионажу, знал «супового человека» и его туристическое агентство.

Но сначала следует закончить здесь. А речь идет о жизни женщины. Пенни хотелось бы сейчас быть на другом конце света, но… Опять выступил холодный пот, разболелась голова.

Пора вылезать из гроба.

— Давай делать, Марвелл, — громко прокричал Пенни.

Глава 13

Хандзо Гэннаи, президент банковского подразделения «Мудзин», не любил американцев. Да, конечно, дела он с ними вел, но народом считал варварским и некультурным. Они прячутся за своей технологией, ни одного пустякового вопроса не могут решить без адвокатов. Часто они не дают себе труд изучить японский рынок и пытаются внедрять совершенно непригодные товары. Хандзо шокировала их неспособность планировать, рассуждать логически.

За границу он обычно ездил с несколькими ассистентами. Но на этой неделе только жена, Юрико, сопровождала его в Нью-Йорк, где он должен был завершить крупную сделку: «Мудзин» покупала отель «Валенсия» на Манхэттене за пятьсот миллионов долларов. Роль Хандзо в этом деле, однако же, лишь скрывала истинную причину его приезда в страну, которую он не любил. А приехал он для того, чтобы забрать неоконченную книгу Оливера Ковидака — книгу, которая могла погубить его мать и Уоррена Ганиса. Виктор Полтава принес книгу Ганису, а тот должен был передать ее Хандзо.

Рэйко Гэннаи знала, что сын не любит Америку, его пугает климат насилия в этой стране, ему неуютно с людьми, которых он считает всего лишь детьми-переростками. Тем не менее она настояла, чтобы он поехал, взял книгу англичанина и привез ее в Японию. «Я доверяю это только тебе» — заявила она. И добавила: Хандзо — это тот фундамент, на котором выстроена вся ее жизнь. А мечты ее обретут реальность через Хандзо в будущем.

Он почтительно поклонился, думая, как ужаснулась бы она, узнай вдруг правду. А правда заключалась в том, что Хандзо ее мечты не интересовали. Нисколько. И он прекрасно знал, что главное в ее жизни не он, а ненасытная жажда власти. Вот и сейчас, с этой книгой англичанина, Хандзо видел то же самое. Матушка приказала, и он бежит с поручением. Не самый преуспевающий банкир в истории «Мудзин», а высокооплачиваемый раб Рэйко Гэннаи. Он свою мать ненавидел, причем настолько, что эта ненависть занимала в его душе больше места, чем любовь к кому-либо другому.

Когда он решил наконец уничтожить ее, стать скрытым мечом у ее горла, Хандзо искренне расценил свои действия как правомерные и оправданные. Подобающее наказание женщине, которая угнетала его всю жизнь — сколько он себя помнил. Ей удалось подавить даже отца Хандзо, а он был когда-то одним из тех, кого особенно боялись и уважали в Японии. Все, кто выступал против его матери, погибали или просто сдавались, убоявшись ее угроз. Кровью она утвердила свое царство, кровью и правила.

Он слыхал, многие говорили, что Рэйко обладает магической силой, она обеспечивает богатство и могущество «Мудзин», и компания будет процветать лишь пока Рэйко остается ее теневым правителем. Глупые суеверия, отмахнулся Хандзо. Боятся они ее, вот и все. Да, ей хватает энергии и силы, чтобы идти туда, куда ведет ее врожденная интуиция. Да, это дает ей преимущества над большинством людей. Но волшебницей ее не делает.

Хандзо смотрел на мать намного прагматичнее. Видел в ней жесткую, жестокую, коварную женщину, которую интересует только она сама. Она всегда оставалась центром собственного круга. А единственной страстью в ее жизни была власть.

Рэйко, невероятно властная мать, изводила его своей неотступной и удушающей любовью. Любовь эта не прошла бесследно для сдержанного, замкнутого в себе Хандзо. Постоянно стараясь угодить матери, он нажил язву желудка, нервный тик у правого глаза — и еще страдал крапивницей. Кроме того, он в девятнадцать лет начал седеть, преждевременно и сильно располнел. Ну и высохшая левая рука напоминала ему об «Адском лагере», куда он попал исключительно благодаря матери.

Так называлась программа — «Адский лагерь» — целью которой было развить у молодых японцев трудовые навыки. Рэйко увидела здесь большие возможности для сына. А сам Хандзо считал эту так называемую деловую подготовку жестокой и бесчувственной. Двадцатипятимильные марши на выносливость. Дрянная еда. Рабочий день, который начинался в 4:15 утра. И садисты-инструкторы, будто специально подобранные. Молодому, неуверенному в себе Хандзо лагерь показался ужасным. В течение тринадцатидневного курса он не раз подумывал убить себя.

Не находя себе места в атмосфере лагеря, напоминавшей военную, он дважды пытался убежать. Лучше прервать обучение, чем допустить, чтобы с тобой обращались как с животным. А его мать и люди в «Мудзин» могут говорить о его позоре, пока у них языки не отвалятся. Хандзо хотел только поскорее убраться отсюда. Окончательное решение, однако же, приняла его мать. Она сказала, что он не должен ни от чего убегать, необходимо проявить стойкость. Ее преданность сыну, заявила Рэйко, позволяет ей лепить его судьбу, как она считает нужным.

Она приказала сыну оставаться в лагере до окончания курса. Инструкторы же должны относиться к нему еще требовательнее. Если он будет отвлекаться или не проявит достаточно сильный дух, инструкторам следует физически его наказывать. Поэтому в своей высохшей руке Хандзо винил мать: ретивый инструктор ударил его стальным жезлом, сильно ударил, и попал как раз в нужный нерв. Хандзо пережил лагерь. Но ему надолго запомнился этот кошмар.

Потом был еще один кошмар, когда он потерял Еко, женщину, которую Хандзо по-настоящему любил. Их недолгое время вместе было самым счастливым в его жизни. Он и не ожидал, что столь красивое и очаровательное существо проявит к нему интерес. Толстый, толстогубый, физически неполноценный — никто бы не назвал его красавцем. Даже мать говорила не раз, что умом он вышел значительно лучше, чем внешностью.

Все это не имело значения для Еко. Как и он, она неловко себя чувствовала с другими людьми, предпочитала мысли свои и чувства скрывать. Общаясь с Хандзо, она заглянула дальше его робости, увидела умного, чувствительного человека. Человека нежного, как и она сама. Мы — одна душа в двух телах, сказала она ему. А он ее назвал своим вторым "я" и заверил, что до встречи с нею его жизнь была путешествием в темноте. Когда она согласилась выйти за него замуж, Хандзо заплакал от радости.

Вначале казалось, что Рэйко Гэннаи смирилась с тем, что сын сам выбрал себе невесту. Она поговорила с молодой женщиной и сообщила сыну, что Еко обещает во всем ему повиноваться. Еко считала благословением, что ей достался такой муж как Хандзо. И она была рада посвятить ему свою жизнь. Я должен заключить этот брак, сказал он матери. Я не смогу жить без Еко.

Однако Уоррен Ганис, будучи с визитом в Японии, встретил Еко — и жизнь Хандзо на этом разбилась. Американский издатель безмерно увлекся молодой японкой, он решил взять ее в жены любой ценой. Добиваясь своей цели, Ганис отправился сперва к Ясуде Гэннаи, потом к Рэйко. На следующий день мать сказала Хандзо, что он не сможет жениться на женщине, которую любит. Женится на ней Уоррен Ганис.

Хандзо воззвал к матери, умоляя не отнимать у него Еко. Но Рэйко ответила, что этого требуют интересы «Мудзин». Ганис без ума от Еко, а значит, она сможет легко следить за его действиями. Несмотря на длительные контакты Ганиса с «Мудзин», Императрица считала необходимым его контролировать. Таким образом страхуется будущее, подчеркнула она.

Найти японскую жену для Уоррена Ганиса не легко, продолжала мать Хандзо. Она должна быть красивой, скромной и здоровой. Интересоваться искусством — это обязательно. Еко подходит по всем показателям. И понимает, кроме того, что в том браке первейшая ее лояльность принадлежит «Мудзин», а не мужу.

Естественно, Еко не очень-то обрадовалась перемене в ее свадебных планах. Но Императрица оказала необходимое воздействие — и Еко согласилась. Воздействие. Хандзо хорошо знал, что это означает. Его мать подкупом или давлением вынудила семью Еко пойти на этот вариант, брак дочери с Ганисом. А Еко, пока не вышла замуж, обязана выполнять желания семьи. Во всяком случае, Хандзо предлагалось считать вопрос закрытым. Со временем он забудет о Еко, утешила его мать.

Но он не забыл. И никогда не забудет. Он плакал, узнав о ее несчастной жизни в Америке; Ганис знал, что Еко по-прежнему любит Хандзо, и всячески над ней издевался. Она стала пить, и Хандзо тоже, чтобы приглушить свою боль, но перестал, когда обострилась язва. Даже после брака с женщиной, которую выбрала ему мать, он продолжал носить в бумажнике фотографию Еко. Память о ней была его единственным истинным достоянием.

Ее трагическая жизнь с Уорреном Ганисом кончилась ранней смертью. Для убитого горем Хандзо теперь исчез последний шанс на счастье в будущем. Он-то надеялся, что Еко когда-нибудь вернется к нему. Смерть ее одновременно сделала его самым непримиримым врагом Рэйко. Полиция расценила падение Еко из окна пентхауса на Манхэттене как несчастный случай. Но Хандзо вскоре узнал правду. Еко убил Виктор Полтава. По приказу Рэйко Гэннаи.

Еко, сказала Императрица сыну, стала представлять опасность для Уоррена Ганиса, а значит, и для «Мудзин». Госпожа Ганис была алкоголичкой и наркоманкой. Она заводила любовников. Ее поведение становилось все более недопустимым, и, хуже того, она стала слишком много болтать. Слишком свободно. Хандзо подумал: во всем виноват брак, который устроила ты и Ганис.

Но Хандзо мудро промолчал. Рано или поздно, продолжала Императрица, Еко выболтала бы что-нибудь опасное, и тогда… Вот и пришлось нанять Виктора Полтаву, чтобы этого не произошло. Она была уверена, посылая Полтаву, что Хандзо поймет.

Поймет.

А понимала ли его мать, чего ему стоило не убить ее на месте? Но он выслушал ее молча и, когда она закончила, заставил себя уйти спокойно. В молчании. Без единого слова. Выйдя из дома, сел в свою машину, подарок на тридцатилетие от Рэйко Гэннаи, и умчался из Токио, направляясь на север, в горы. Машину гнал на дикой скорости. Не остановился, задев боком грузовичок с помидорами.

В заимке у озера, принадлежавшей «Мудзин», он громко вопил от душевной боли, сильно напился водки и скотча, а когда не плакал по Еко, он проклинал свою суку мать. Потом Хандзо вышел наружу, вытащил из багажника разводной ключ и, под взглядами четырех обслуживающих заимки, яростно напал на свою машину — разбил фары, капот, перешел на ветровое стекло, дверцы, боковые стекла, уничтожил машину так, как хотелось ему уничтожить мать. И Уоррена Ганиса.

* * *

Нью— Йорк. Август 1985. Ровно в 9:43 утра Хандзо Гэннаи вошел в маленький кинозал, оборудованный у Ганиса в его квартире на Пятой авеню. В руке он держал стакан теплого молока -язва опять оживилась. В тускло освещенной комнате было пусто. Хандзо пришел на встречу с Ганисом чуть раньше времени, хозяином еще занимался массажист японец в гимнастическом зале рядом. Морщась от струи воздуха, извергаемой кондиционером, Хандзо сел в одно из ряда кожаных кресел. Холодно-то как. Американцы с их проклятой технологией.

Несколько минут он сидел, глядя в сторону экрана, скрытого сейчас золотым занавесом, с китайским узором — лодки на якоре, изящные мостики. Потом стал рассматривать картины на обитых стенах. Особенно одна привлекла его внимание. Небольшое полотно, освещавшееся крошечной лампочкой вверху рамы. Он поднялся и подошел к картине.

Недурственно, подумал Хандзо. Изображение древней японской чаши, ничего больше. Чаша была красновато-черная, но художнику удалось передать тусклый белый отблеск по верхнему краю, будто мягкий падающий снег. Никаких ухищрений, никакой слащавости. На Хандзо картина произвела впечатление.

Написала ее жена Ганиса, Акико Сяка. Одаренная молодая женщина. И очень красивая. Ничего странного, что Ганис так в нее влюблен. По словам матери Хандзо, чувства издателя к своей молодой жене граничат с безумием. «Для Ганиса любить ее — все равно что жить, — сказала Императрица. — А что касается Акико, то ее обязанность — льстить ему, чтобы не замечал своей старости.»

Хандзо коснулся картины, ощупал мазки кончиками пальцев, думая, как отреагировал бы Ганис, узнав, что жена ему неверна. И что Виктор Полтава собирается убить и Акико, и ее любовника.

Два дня назад в Токио Хандзо по указанию матери послал шифрованное сообщение в женевский банк Полтавы. Иначе с ним связаться не представлялось возможным, ибо Полтава редко проводил две ночи подряд в одном месте. Через двадцать четыре часа Хандзо получил ответ из Монреаля, тоже шифрованный: ему надлежало немедленно перевести телеграфом миллион американских долларов на номерной счет в банке на Каймановых островах. Они согласился убить жену Уоррена Ганиса и ее любовника, американца по имени Эдвард Пенни.

Решение ликвидировать их было принято после того как Хандзо и его мать прослушали записи их разговоров, сделанные американским слухачом. Слухач, Аристотель Беллас, оказался человеком жадным и поэтому, можно сказать, жил уже как бы в кредит. Но в профессиональном отношении он оказался на высоте, предоставил необходимые доказательства измены Акико. Итак, Уоррену Ганису изменяет жена, которую он безумно любит. Хандзо был в восторге. Иногда боги бывают добрыми.

Пошлый флирт стал серьезной опасностью, сказала Императрица. Жена Уоррена по глупости связалась со следователем, который состоял на службе у влиятельного американского сенатора. Следователь этот интересуется «Мудзин» и прошлым Уоррена Ганиса. Поведение Акико непростительно.

— Я не собираюсь мучиться из-за того, — заявила Рэйко Гэннаи, — что она могла рассказать или не рассказать Пенни о «Мудзин» и Уоррене. Сейчас это дело в руках Полтавы. Пусть допросит любовников, потом доложит мне.

— Ганису не легко будет пережить потерю любимой жены, — заметил Хандзо. Он с трудом скрывал улыбку.

— Привязанность Уоррена к жене ставит под угрозу всех нас, — резко проговорила Рэйко Гэннаи. — А раз уж он легко отнесся к устранению его первой жены как к мере безопасности, я не вижу причин, по которым он мог бы возражать на этот раз. Конечно, неверность Акико ему проглотить будет трудно. Но жизнь — это искусство уклонения от боли, а боли будет меньше для всех участников, включая Уоррена, если Акико и ее любовник поскорее оставят этот мир.

Потом его мать устремила на Хандзо долгий внимательный взгляд — и наконец прошептала: Аикути. Скрытый Меч. Хандзо показалось, что его сердце сейчас остановится. Язва в желудке плеснула болью. Он прикусил кончик языка, чтобы не вскрикнуть. Он был готов вскочить и убежать, спасая свою жизнь.

Рэйко Гэннаи положила руку ему на плечо, не давая подняться. Хандзо окаменел. У его матери сузились глаза. Вдруг, улыбаясь, она приблизила свое лицо и прошептала: Подумай, что если Акико и Пенни работают с Аикути? Может, они двое и есть Аикути?

Закрыв глаза, Хандзо стиснул край стула, он выжидал, когда пройдет головокружение. Потом открыл глаза и успел спохватиться. Чувство облегчения было настолько сильным, что он чуть не заорал как сумасшедший. А еще ему хотелось рассмеяться в лицо матери, потому что идея о том, будто Акико и ее американский любовник выполняют роль Скрытого Меча, была дикостью. Идиотизмом. И тем не менее…

Разве милейшая мать не учила его пользоваться ошибками других? Разве она не развила в нем сильное чувство самосохранения? Хандзо продолжал молчать, внимательно прислушиваясь.

А она сказала — интересная возможность, ты не согласен? Хандзо наблюдал, как мать тщательно облизывает губы, это всегда показывало, что она полностью увлечена темой. Благодаря Уоррену, продолжала Рэйко, у нашей дорогой Акико есть ценные контакты и бесценная информация. Начать хотя бы с того, что она имеет доступ к специальному компьютеру в доме Уоррена, который связывает его с нами здесь, в Токио.

Хандзо добавил — и к телексам, которые держит у себя Уоррен. Вот именно, согласилась его мать. Акико и ее любовник могут выйти на любую информацию, способную повредить Уоррену. Глаза Императрицы засветились. Она увлекалась все больше.

— Подумай сам. Через сенатора Фрэн Маклис Пенни связался с Ковидаком и Уэкслером. И разве Полтава не сообщил нам, что Пенни пытался предупредить Ковидака? — Хандзо кивнул. Внешне он казался спокойным. Но ему казалось, что нервы его разрываются. Я слушаю, сказал он.

— Так вот, этот француз, Серж Кутэн, передал Ковидаку информацию, которую вполне мог собрать для него Пенни, его друг. А все, отправлявшееся Кутэном из Швейцарии и предназначавшееся Мейеру Уэкслеру, вероятно, тоже происходило от Пенни. И от Акико тоже, разумеется. Ведь Акико, можно сказать, соблазнила личного полицейского сенаторши, чтобы тот помог ей начать новую жизнь. Как и Ханако сделала с Кутэном. Похоже, ни одну из этих женщин не привлекает привилегированное существование, которое я им обеспечила. Обе были когда-то чуть лучше голодных собак, и обе теперь обернулись против меня.

Хандзо опять кивнул, прежде чем заговорить.

— Но в записанных разговорах упоминается, что Уэкслер получал информацию почтой из Японии. По-моему, это исключает Кутэна? — Сердце у него бешено колотилось, но высказать эту мысль он считал обязательным — для поддержания видимости. Нельзя слишком легко соглашаться с теорией матери.

— Ты забываешь, сын мой, — вздохнула она, — что Кутэн много путешествовал по делам. Так он и с Ханако познакомился. Помнишь, он встретился с ней в Гонконге и потом приехал сюда. Жаль, я не поручила Полтаве тщательно допросить Кутэна. Мы бы раньше вышли на Акико и Пенни.

Хандзо согласился. Его мать продолжала мысль — Акико и Пенни вполне могли бы отправить информацию кому-нибудь в Японии, а этот человек переслал ее обратно в Америку.

Улыбнувшись, Хандзо напомнил — вроде бы Элен Силкс в последнем сообщении о сенаторе отметила, что Акико и Эдвард Пенни все больше сближаются? Рэйко Гэннаи сузила глаза и согласно кивнула: это так. Но когда мать заметила, что Элен в письмах ничего не упоминает о деятельности Акико и Пенни против «Мудзин», у Хандзо проснулся тик рядом с правым глазом. Он уже никак не хотел, чтобы она оставила эту теорию. Только не сейчас. Лучше пусть нацелится на кого-нибудь другого, а он останется в укрытии.

Рэйко Гэннаи помолчала.

— В записях Акико и Пенни о «Мудзин» и Уоррене совершенно ничего нет… — Она опять умолкла.

Хандзо испугался.

— Объясним это любовью, причиной всех неразумных действий, — быстро проговорил он. — Может быть, они слишком заняты друг другом и о серьезных вещах не говорят. Может быть, Пенни считал неразумным обсуждать «Мудзин» по телефону. Ты же знаешь, он профессионал. Что же до проницательности Элен Силкс, то она уже нас один или два раза разочаровала. И если она до сих пор не замечала истинных отношений между Акико и Пенни, меня это нисколько не удивляет.

Мать долго смотрела на Хандзо, он почувствовал себя неуютно и забеспокоился, не сказал ли что не так, но тут она улыбнулась, потрепала его по щеке и согласилась — в чем-то он прав. Ее глаза блестели, и он чувствовал, что она им гордится. Хандзо хотелось убежать и спрятаться, где-нибудь подальше от этих глаз. Чувство вины мешало ему соображать, и если он не уйдет, может чем-нибудь выдать себя.

Сжимая его руки, Императрица сказала — мы уже приближаемся и скоро будем знать, кто этот Скрытый Меч. Скоро попробуем кровь этого вонючего предателя. С детским энтузиазмом она свела его руки вместе и воскликнула — я так хочу скорее прочесть отчет Полтавы об Акико и Пенни, а ты? Не дожидаясь его ответа, она продолжила: я давно так хорошо себя не чувствовала.

Даже Хандзо должен был признать, что она вдруг помолодела, очевидно, теория об Аикути сняла с ее плеч большой груз. Она сказала: меня делает сильной осознание того, что ты станешь следующим президентом «Мудзин». Хандзо, мой сын и самый дорогой друг во всем мире. У нее затуманились глаза, у него тоже. Оба заплакали. Но смятенный Хандзо не знал, по матери он плачет или по себе. Или по Еко.

* * *

В маленьком кинозале Хандзо допил свое молоко и, осмотрев картину Акико Сяка — пурпурные ирисы — оглянулся через плечо. Он мелко подрагивал. Не оттого, что кондиционер окатывал его холодом, нет, ему казалось, что за ним наблюдают. Ощущение было настолько сильное, что желудок начал завязываться узлом. После похищения в Гонконге он всегда чувствовал, если кто-то обращал на него особое внимание. Гонконг научил его предвидеть зло.

Но здесь никого нет. Зал пуст.

Может быть, кто-то прячется в проекционной будке. Она у входа и тоже должна быть пустой. Ганис выбрал именно просмотровый залец для утренней встречи с Хандзо, потому что, сказал он, это самое уединенное место в его трехэтажной квартире из сорока помещений, здесь никто не побеспокоит. Хандзо смотрел на будку, где в двух из трех окон поблескивали линзы проекторов. Кто-то за ним наблюдает. Он был в этом совершенно уверен.

Войти в проекционную будку можно было только из коридора. В панике Хандзо уронил пустой стакан на соседнее кресло и побежал по толстому серому ковру к выходу из зала. Добежав по коридору до входа в будку, он распахнул дверь и включил свет. Там было пусто.

В будке, маленькой, с низким потолком, Хандзо увидел два проектора, высокую деревянную табуретку и рабочую скамью, на которой лежала линза от проектора, пустые катушки, недельной давности номер голливудского журнала. Потертый деревянный стол был завален кассетами с пленкой, там же валялись электронные часы, книжонка Мики Спиллейна, спортивная страница из «Нью-Йорк Таймс», придавленная полной пепельницей. На стене между проекторами висел красный телефонный интерком, соединяющий будку с залом. Пахло здесь машинным маслом, застоявшимся сигарным дымом и вчерашним кофе. И — было пусто.

Все еще нервничая, Хандзо вернулся в просмотровый зал, сел в прежнее кресло, откинулся на спинку, ему хотелось спокойно подумать. Он сунул правую руку в карман пиджака, ощупал маленький медальон на золотой цепочке. Этот медальон, катами, подарили когда-то Еко ее родители. В соответствии с Сидзюкунити, сорокадевятидневной службой, они ждали сорок девять дней после смерти Еко, чтобы отпраздновать вхождение ее души в рай. На сорок девятый день семья также раздала ее вещи родственникам, друзьям и знакомым. Одетый в темную траурную одежду, Хандзо присутствовал на богослужении, проводившемся в доме родителей Еко. Он зажег свечи, воскурил благовония и молился о реинкарнации духа Еко в иную, прекрасную жизнь. Уоррен Ганис не приехал, остался в Нью-Йорке.

Сейчас Хандзо, оглянувшись, увидел седоволосого красивого Ганиса, тот был одет в белое кимоно, на ногах деревянные гэта, он нес атташе-кейс с золотыми инициалами. Американец располнел, заметно располнел с тех пор, когда они виделись последний раз несколько месяцев назад, и Хандзо это втайне порадовало. Императрица упоминала, что Ганис теперь носит корсеты, у него талия слишком расползается. Хандзо поднялся, они поздоровались на японском, поклонились. Он почуял ароматические масла, которыми массажист обработал холеную плоть Ганиса. Аромат стареющей шлюхи, подумал он.

Оба они друг друга не любили. Ганис видел в Хандзо лишь перехваленного счетовода, которому повезло, что у него такая мать — Рэйко Гэннаи. А Хандзо считал американца заурядной и вульгарной личностью. Ну и, конечно, между ними стояла Еко, а это уж навсегда.

Уселись они на соседних рядах, друг перед другом, Хандзо смотрел, как Ганис кладет кейс на колени, отпирает замки и поворачивает кейс, демонстрируя содержимое.

— Рукопись, пометки Ковидака и корреспонденция, относящаяся к его книге, — перечислил Ганис. — Здесь все. Никаких копий. Хотя почему ваша мать могла подумать, что мне захочется оставить копию этого дерьма, я не понимаю. Меня пугает даже малейший шанс, что кто-нибудь это может увидеть.

Он закрыл кейс и передал его Хандзо, тот, вскинув на мгновение глаза, неторопливо открыл кейс и заглянул внутрь. С бешено колотящимся сердцем он спросил:

— Акико что-нибудь из этого видела?

Ганис фыркнул.

— Ну что за вопрос, черт возьми? Конечно, нет. За дурака меня принимаете? Она достаточно знает о том, что происходит, можете мне поверить. И знать больше ей не нужно. Послушайте, то, что у вас здесь есть, вполне может меня погубить, так что, пожалуйста, не выпускайте этот кейс из виду, пока не приедете в Японию. — Хандзо подумал: он нагл как всегда. Однако спасибо, друг мой, что даешь мне еще одну возможность уничтожить тебя.

Когда Хандзо потянулся к письму, лежавшему сверху, его рука сильно задрожала, пришлось схватить кейс обеими руками и читать молча. Его последнее письмо Ковидаку. Хандзо как Аикути обвиняет свою мать в том, что она организовала убийство Сержа Кутэна, а непокорных жен в «Мудзин» превращает в проституток, наркоманок. Здесь же он связывает мать и Уоррена Ганиса с Виктором Полтавой. Хандзо нервно захлопнул кейс.

Неправильно поняв его нервозность, Ганис с неожиданным сочувствием проговорил:

— Да, я понимаю. Для вашей матери это большая опасность. Мы с вами не лучшие друзья, но согласны по крайней мере в одном — в лояльности к семье. Не знаю уж, сколько раз я советовал ей сделать что-нибудь с этим Тэцу Окухара. Он-то и должен быть Аикути. Кроме вас, только у Окухары есть реальный шанс унаследовать вашему отцу. Поэтому больше всего наши неприятности выгодны как раз Окухаре. Он, по-моему, слишком большой умник, будь он проклят. И подумать только, что он — крестный сын Ясуды— сан. Ваш отец дал ему все, а он отплачивает предательством, хочет погубить семью. Для него никакое наказание не окажется слишком большим.

Ганис заговорил об отце Хандзо, об их ранних днях вместе, о том, как он любит старика. Все эти неприятности начались, сказал он, когда Ясуда-сан заболел и шакалы вроде Окухары начали бороться за власть. Хандзо подумал — самое удобное время для меня отомстить матери и Ганису. Он никогда не хотел стать президентом компании, предпочитая работу банкира, где он всегда в точности знал, что от него требуется.

Нервно барабаня пальцами по кейсу, он спросил:

— Где Полтава?

Ганис потер свой свежебритый подбородок и зловредно ухмыльнулся.

— Я думал, вам в его присутствии не по себе, если выразиться мягко.

— Он здесь? В доме, я хочу сказать.

— Я понимаю, о чем вы. А почему вы вдруг так заинтересовались Виктором? У вас есть для него сообщение от матери? — Произнес он все это с явной насмешкой.

Банкир смотрел на атташе-кейс.

— Сообщения у меня нет. Я просто поинтересовался, где он. Полтава часто переезжает, и я подумал, что мог остановиться и у вас. Временно, разумеется. Спросил я из любопытства, ничего больше. — И потому что все во мне кричит: за мной наблюдают, подумал Хандзо.

Он взглянул на часы, поднялся из кресла.

— Спасибо за молоко. Я должен позвонить матери и сообщить, что материалы у меня. — Он постучал по кейсу одной рукой. — А потом у меня встреча в одиннадцать часов, нужно завершить это дело с отелем.

Ганис поднялся, спрятал руки в рукавах кимоно.

— Воспользуйтесь телефоном в компьютерном зале, это в конце коридора.

Хандзо поблагодарил и попросил, чтобы зал на время его разговора с матерью освободили от всего персонала. Ганис кивнул, соглашаясь. Хандзо спросил, сделал ли уже Полтава что-нибудь со слухачом и газетчиком, устранения которых тоже требовала его мать. Ганис сказал, что Полтава всегда скрытен, но он все же дал понять, что его дела в Америке будут завершены в ближайшие дня два.

— Понимайте это как хотите, — Ганис пожал плечами.

Они поговорили еще немного, потом откланялись. Ганис остался один в просмотровом зале, он уставился на дверь, которая только что закрылась за Хандзо. Затем он прошел к центру заднего ряда, сел в среднее кресло и несколько мгновений размышлял, хмурясь. Наклонившись вперед, он поднял телефонную трубку с панели прямо перед собою, нажал кнопку на панели, поднес трубку к уху. В проекционной будке кто-то ответил после первого же звонка. Ганис сделал глубокий вдох, выдохнул.

— Ты слышал? — спросил он.

— Да, — ответил Виктор Полтава и повесил трубку интеркома.

Глава 14

Две тысячи пятьсот лет назад Сунь Цзы появился при дворе Хо-Лю, короля Ву, на которого произвела впечатление его книга об искусстве войны. Король сказал, что прочитал все тринадцать глав и спросил, не может ли Сунь Цзы проиллюстрировать управление войсками, взяв для примера женщин. Сунь Цзы согласился, и король отрядил сто восемь своих наложниц для участия в эксперименте.

Сунь Цзы разделил женщин на две роты, назначив двух любимцев короля офицерами. Всем женщинам дали копья. Потом Сунь Цзы спросил, знают ли они, где правая и левая рука. Женщины ответили, что да. Потом их спросили, знают ли они, где сердце и спина. Опять женщины ответили, что знают.

Сунь Цзы сказал: когда я прикажу «вперед», смотрите в том направлении, где сердце. Когда скажу «направо», повернитесь к правой руке. Когда скажу «налево», повернитесь к левой. Команда «назад» означает повернуться лицом в сторону спины. Женщины заверили, что им понятно. Пока Сунь Цзы разговаривал с ними, появился палач и начал раскладывать свое оружие.

Три раза повторил Сунь Цзы свои инструкции, потом ударил в барабан и выкрикнул команду «направо». Но женщины только засмеялись. Сунь Цзы сказал — если не ясны инструкции, виноват командир. Но если инструкции хорошо растолкованы, а их не выполняют, виноваты офицеры. И он приказал казнить тех двоих женщин, которых назначил офицерами.

Король забеспокоился и прислал гонца: женщин убивать не следует. Сунь Цзы ответил, что утвержденный королем командир не обязан выполнять все приказы короля в полевых условиях. Он казнил двоих женщин и назначил на их место двух других.

Ударом в барабан Сунь Цзы возвестил о продолжении военной игры. Теперь женщины выполняли все команды молча и в точности. Тогда Сунь Цзы отправил гонца к королю, сообщая, что войска готовы и можно их инспектировать. Они будут выполнять все приказания даже с опасностью для жизни.

Но король ответил, что инспектировать войска не желает. Смерть двух любимых наложниц ввергла его в безутешное горе. Сунь Цзы может прекратить учения и заниматься своими делами. Вместо того чтобы уйти, Сунь Цзы заявил: «Король предпочитает пустые слова. Он неспособен перевести слова в действия. Его интересует теория, а не реальность».

Тут король понял способности Сунь Цзы и сделал его генералом. В этом звании знаменитый стратег победил государство Чу, ввел армию в Ин, заставил государства Чи и Чин бояться себя. В истории известно, что слава короля Ву во многом обусловлена успехами Сунь Цзы.

* * *

Манхэттен

Август 1985

Времени было 10:45 утра, и Виктор Полтава ехал за лимузином Хандзо, соблюдая все правила уличного движения. Когда лимузин проехал на красный свет, Виктор остановил свой мотоцикл, оказавшись между двухколесным наемным экипажем и повозкой с «хот-догами», которую толкал крошечный вьетнамец. Дальше лимузин заскользил между Центральным парком с одной стороны и старыми особняками, превращенными в консульства и частные школы, с другой. Виктор Полтава чуть нахмурился. Гримаска эта, скрытая шлемом, исчезла, когда он увидел, что лимузин тормозит на красный свет в двух кварталах отсюда. Глупый у Хандзо водитель.

Справа от Виктора худая женщина с визгливым голосом выводила девочек в коричневой форме из парка на улицу, женщина закрывалась от солнца зонтиком, приказывая девочкам разбиться на пары, взяться за руки и вести себя смирно. Ханс Ужасный. Вот кого она Виктору напоминала.

Ханс Ужасный был инструктором по мелкому стрелковому оружию в иракском учебном лагере — этот немец всегда кричал, иначе его бы не услышали из-за выстрелов. Но он не только на стрельбище был такой шумный, рявкал всегда как боевой пес. Виктор улыбнулся, вспоминая, как Ханс умер. Из-за женщины, ни больше ни меньше. Ханс орал на командира лагеря, отстаивая свое право трахать итальянку из Красных Бригад. И умер от апоплексического удара прямо там, в конторе командира. Виктору этот эпизод казался забавным.

Он смотрел на лимузин Хандзо Гэннаи, зажатый между двумя такси, тоже ожидавшими зеленого света. Несколько минут назад банкир вышел от Ганиса с двумя атташе-кейсами. Один, в здоровой руке, содержал рукопись Ковидака, другой, свисавший с запястья высохшей руки — деловые документы. Виктор находился через улицу — пил кока-колу из банки на широкой каменной лестнице рядом с музеем. Ждал Хандзо, которого в течение ближайших нескольких дней собирался убить.

Хандзо показался ему нервозным, и Виктор улыбнулся. У банкира был вид такой, будто он ожидает взрыва бомбы. Может быть, дергается он после телефонного разговора с матерью в Токио. Императрица умела выбить из равновесия самого сильного мужчину, а уж Хандзо сильным никак не назовешь. Виктор подумал — возможно, сынок весь в поту потому, что знает: бумаги Ковидака мамаше отдавать нельзя. Она прочтет одну страницу и вздернет его за яйца.

Но если Хандзо хочет отомстить матери, а Виктор был уверен, что это так, что-то с материалом ему придется сделать. Его решение, конечно же, будет необратимым. Хандзо, он же Аикути, играет в опасную игру. Ходит по канату без страховочной сетки. Первая его ошибка будет и последней.

Виктор давно понял, что одна из человеческих слабостей — это нежелание видеть правду. Взять хотя бы Уоррена Ганиса. Он держал у себя материал Ковидака больше двадцати четырех часов, но едва на него взглянул. Навевает неприятные воспоминания, так он сказал Виктору, который считал его жалким старым трусом. И дураком — если думает, что прошлое можно игнорировать.

Что же до Рэйко Гэннаи, то она за лесом не видит деревьев. Ее единственный сын — чудо и не может сделать ничего дурного. Она видела только то, что касалось ее, а потом чуть-чуть что-нибудь из того, что могло заинтересовать Хандзо.

Очень рано Виктор заметил, что Рэйко исключает все точки зрения, кроме своей. Будь у нее побольше объективности, госпожа Гэннаи увидела бы, что роль Аикути мог выполнять только ее Хандзо. Но их родство ставило сыночка вне подозрений. Впрочем, это свойственно всем матерям.

Виктор, изучив материалы Ковидака, пришел к выводу, что Аикути не только находится внутри «Мудзин», но и расположен высоко, а в общем это человек, сжигающий свой дом, чтобы уничтожить крысу. В таких людях много ненависти, Виктор это хорошо понимал, так как испытывал такую же ненависть к человеку, убившему его бабушку. Рассмотрев семью Гэннаи, он нашел лишь одного кандидата на пост Аикути. Лишь один человек ненавидел Рэйко Гэннаи достаточно сильно, чтобы пойти на столь страшный риск. И у которого был доступ ко всей необходимой информации. А именно — Хандзо Гэннаи; пытаясь уничтожить свою мать, он стал наконец мужчиной, каким она хотела, чтобы он стал. Ирония ситуации немало позабавила Виктора.

Включали ли планы Хандзо устранение Виктора или какое-либо манипулирование им? Кто мог знать? Одно было ясно: сыночек хочет, чтобы мамочка пострадала максимально, а значит, умерла медленной смертью публичного позора, за которым последует и уголовный процесс. Да тут Виктор просто обязан был убрать сыночка, если хотел сам выжить.

Решив убить Хандзо, он руководствовался идеями Сунь Цзы. Превосходство в ведении военных действий было для Виктора единственным стандартом, и отступлений от него он не допускал. Насколько он понимал, Императрице так или иначе было необходимо выиграть войну за «Мудзин». В таких делах не место дилетантам и всяческим любителям. Война, писал Сунь Цзы — это вопрос жизни или смерти, дорога к безопасности или гибели. Среднего пути здесь не бывает. Виктор, будучи командиром на поле, считал себя вправе вести войну так, как ему представлялось нужным — а он знал, что победа невозможна, пока жив Хандзо.

Проблема заключалась в сыночке. Не в Ковидаке, не в еврее Уэкслере. И глупо думать, что Аикути — это Эдвард Пенни и жена Ганиса. Но если Императрица хочет наказать Пенни и миссис Ганис за то, что они трахаются, то для Виктора это обычный бизнес, он готов. Допросит любовников, потом убьет и доложит заказчице. Эдварду Пенни предстоит вскоре узнать, что Рэйко Гэннаи не любит, когда трахают жен из «Мудзин». И еще он узнает, что история повторяется. Виктор опять его победит.

Можно сказать, что для Рэйко Гэннаи выбор заключается в следующем: ее сын или ее королевство.

Вернувшись в квартиру Ганиса, Виктор небрежно спросил, что же сделает Императрица, узнав имя Аикути. Ганис даже удивился — ты шутишь? Поручит это дело тебе разумеется. А ты сделаешь то, что и всегда в таких случаях. Виктор уточнил: вы хотите сказать, она прикажет мне убить его?

Ганис не любил разговоров об убийстве и лишь отмахнулся, сказав — ну конечно, она захочет, чтобы ты убрал Аикути. А теперь, если не возражаешь, может быть, поговорим о другом? Виктор подумал — давай поговорим о твоей жене и ее любовнике, которых я должен убить, мне уже заплачено. Но ответил настойчивый Виктор так:

— Я полагаю, у меня есть ваше разрешение убить Аикути?

Ганис кивнул:

— Да, у тебя есть мое разрешение убить Аикути, — он проговорил это так, будто объяснял простую вещь непонятливому ребенку.

Виктор улыбнулся. И переменил тему.

* * *

Когда свет переключился на зеленый, Виктор проехал перекресток — впереди он видел лимузин Хандзо. Он обогнал оранжевый школьный автобус и уже набирал скорость, но тут прямо перед ним появился вильнувший почтовый грузовик. Виктор быстро затормозил, и они разъехались, но зазор оставался не больше фута.

Виктор обозлился: идиот проклятый. В этом дурацком городе все ездят так, будто за ними полиция гонится. Он в Нью-Йорке одиннадцатый раз, но по-прежнему его не любит. И людей здешних не любит, они загнанные, неулыбчивые. В этом городе даже камню станет тошно… Лимузин Хандзо свернул на боковую улицу, где стояли особняки. Виктор улыбнулся. Сыночек, в общем-то, вполне предсказуем.

Хандзо должен был явиться в отель «Валенсия» к 11 часам на встречу с владельцами и поверенными, чтобы завершить сделку, покупку отеля. «Валенсия» расположена на углу Пятой авеню и 55-й улицы. У Хандзо оставалось меньше десяти минут до встречи. Зачем же он куда-то сворачивает, если надо ехать вперед.

Виктор знал зачем. Сыночка нервы замучили, он хотел поскорее что-нибудь сделать с материалами Ковидака. Сейчас же. Как и все в этом мире, он действовал соответственно своей натуре. Виктор все это рассчитал.

Да, он может убить Хандзо здесь, но смысла нет. Ему же некогда было продумать путь отхода. А убийство Хандзо вызовет много шума, Виктору трудно будет здесь оперировать. По возможности, нужно выдать смерть сыночка за несчастный случай.

Пока же разумнее всего убрать остальных или хотя бы некоторых из них. Белласа и его дочку. Еврея Уэкслера. Пенни и миссис Ганис. Потом Виктор сможет заняться Хандзо, тот должен пробыть в Нью-Йорке еще три дня. Лучше устранить его в Америке, чем в Японии, где ему проще защищаться. Да и к Императрице он может обратиться за помощью.

На углу Пятой авеню и 62-й улицы Виктор свернул влево, следуя за лимузином Хандзо по Мэдисон-авеню, затем Парк-авеню с ее роскошными многоквартирными домами. На забитой машинами Лексингтон-авеню лимузин повернул вправо, сбавил скорость и припарковался у автобусной остановки. Глупо, глупо, подумал Виктор. Он остановил мотоцикл на углу — интересно, долго ли идиот, везущий Хандзо, будет нарушать правила движения?

Хандзо вышел из машины и остановился на тротуаре, держа атташе-кейс Ганиса подмышкой, а в здоровой руке — клочок бумаги. Хандзо взглянул на бумажку, обвел взглядом ряд магазинов, расположенных на втором этаже. Проверял адрес, конечно. Чуть помедлив, он вошел в дверь. Что-то сыночек задумал.

Виктору Лексингтон-авеню казалась чуть ли не адом. Узкая, чрезмерно оживленная, высокие жилые дома, универсальные магазины, рядом с ними скромные магазинчики и закусочные быстрого обслуживания. Надрывались гудки автомобилей, в августовской жаре висели выхлопные газы. Виктор наблюдал, как черный полицейский подходит к лимузину и знаком приказывает водителю проезжать. Водитель опустил стекло со стороны пассажира — оказалось, что он худощавый, с бородой, на вид латиноамериканец. Но не успел он сказать и слова, полицейский медленно покачал головой и постучал дубинкой по капоту. Разговор окончился, не начавшись. Лимузин убрался с автобусной остановки.

Сразу после его исчезновения Виктор на малой скорости проехал по этому месту, глядя направо, на второй этаж. Он улыбнулся, увидев поблекшие золотые буквы вывески: «Ксерокопирование». Вот как мило. Тихонько хихикнув, Виктор поехал дальше по Лексингтон-авеню; он собирался убить слухача Белласа и его толстую дочку.

* * *

Двенадцатью часами позже, в подвале краснокирпичного дома на две семьи в Квинсе, Аристотель Беллас закончил укладывать в чемодан оборудование, необходимое для операции в полицейском участке. Потом допил сладкое греческое вино из чашки — так любил пить его дед. Если держать чашку подальше от ее носа, говорил он о своей сварливой жене, она думает, что это кофе. Вино в кофейной чашке. Для мальчика это был восхитительный запретный плод. Не совсем то, что секс, но близко.

Секс. Придется жить без этой радости, пока они с Софи скрываются в доме кузена Андреаса. Дом расположен в Греческой Астории, это самый большой греческий район в Нью-Йорке, там сколько хочешь вина и жареной ягнятины, но попробуй найди хоть одну черную шлюшку. Полмиллиона Греков живут в пятнадцати минутах от Таймс-сквер, к ним примешалось немного итальянцев, а черномазых нет совсем.

Да и шумно здесь, у Андреаса, в подвале и оборудование-то как следует не проверишь. Сам Андреас и его семья, включающая троих очень шумливых детишек младше двенадцати лет. Восьмидесятивосьмилетняя бабушка Андреаса по материнской линии, полуслепая, полусумасшедшая, еще не переставшая оплакивать своего пьяницу мужа, который умер пятнадцать лет назад. А еще кузены, молодые парни, они въехали нелегально и весь день сидели у телевизора, совершенствуя свой английский язык. Один из них играл на бузуки и, в общем-то неплохо, но сукин сын знал всего три мелодии.

Когда Беллас сбежал от Эдварда Пенни три дня назад, он о шуме не думал. Он думал о том, что надо остаться в живых, а все остальное к черту. Они. Этот человек являл собою нечто нереальное. С таким как он нельзя договориться. Можно только бежать и молиться, чтобы он тебя никогда не нашел.

Беллас поминал в молитвах и свою адресную книжку, он очень хотел ее вернуть. Она ему нужна больше, чем Эдварду Пенни. С другой стороны, утрата записных книжек может оказаться еще большей проблемой. Пенни, конечно, их уже прочитал и теперь хочет задать Белласу несколько вопросов о японских корпорациях и Викторе Полтаве. А тут еще интрижка между Пенни и женой Ганиса, на которую случайно наткнулся Беллас. Пенни уж никак не понравится, если кто-то изучает его любовную жизнь.

Зря Беллас не послушал Софи. Забудь ты свою идею шантажировать Рэйко Гэннаи, сказала она. Японки на других женщин не похожи. Они умеют о себе позаботиться. Беллас ее слова проигнорировал. Черт возьми, у него были на это свои причины.

Накладные расходы постоянно росли. Снаряжение он делал сам, но пользовался самыми дорогими материалами. Немало он потерял на бирже. Ну и так далее.

Он сказал Софи, что выхода иного нет, а на госпожу Гэннаи он запас такое, что она заплатит сразу же. Ну а если есть копии лент с записями, так что же она ему может сделать? Глупостью с ее стороны будет любая попытка в этом смысле, так он считает. Оказалось, неправильно он считал. А Софи правильно сказала. Госпожа Гэннаи на других женщин не очень похожа.

Сейчас, в подвале, он взял телефонный скрэмблер и внимательно его осмотрел. Беллас чертовски гордился этим творением. Они с Софи превзошли себя. Лучший портативный скрэмблер, который когда-либо был изобретен, хотя он и сам себя хвалит, получается. На рынке такого нет, ибо они только что закончили прототип.

Действует, можно сказать, восхитительно. Присоединишь скрэмблер к телефону, и каждое твое слово искажается до неузнаваемости. Если, конечно, у слушающего тебя нет соответствующего устройства, делающего речь вновь понятной. А какая она легкая, эта штука. Весит чуть больше трех фунтов, работает на батарейке, содержит тридцать кодов и автоматически переключается с высоких на низкие тоны и обратно. Полицейские, торговцы наркотиками, жены, обманывающие мужей… все захотят купить такой скрэмблер. К вопросу о богатстве. Беллас теперь будет пердеть только через шелк.

Беллас закрыл чемоданчик, посмотрел на часы. 10:12 вечера. Пора двигаться. Он взял чемоданчик и пошел к лестнице, крикнув Софи, чтобы вывела машину из гаража и поставила перед домом. — Окей, папа! — ответила она. Потом добавила что-то, он не расслышал — значит, опять жрет, у нее рот полный. Беллас улыбнулся, вспомнив, как Софи однажды сказала: она ест, чтобы не думать о пище.

И верно, когда он вошел в кухню, дочка энергично жевала — потом она схватила свой чемодан и вышла в заднюю дверь. Господи, какая она толстая. Вовсе не красавица, как ее мать Ирен, умершая десять лет назад от болезни почек, да упокоится ее душа. Но Софи — милая девочка и намного умнее большинства мужчин. Благодаря ей бизнес расширился, и они каждый год выпускают что-то новое. Беллас работал сегодня потому, что капитан в полицейском участке попросил об услуге. Отказать нельзя.

И не скажешь, что капитан Аронвальд ничего не сделал для Белласа. Сейчас полицейская машина объезжает дом два-три раза в день и один раз в ночную смену. Беллас не сказал, почему ему нужна помощь. Упомянул только, что находится в затруднительном положении. Пусть думает, что из него выколачивают долги. Раньше Беллас по таким причинам и залегал у Андреаса. Черт возьми, он определенно обязан Аронвальду, но неужели мерзавец не мог подождать до завтра?

Нет, нет, заявил детектив Рембули, который позвонил пятнадцать минут назад и сказал, что у капитана А. есть проблема. Нужно кое-что сделать сегодня. Откладывать на завтра нельзя. Беллас помнил спешную работу для Аронвальда в прошлом году. Развод. Аронвальд разводился. Неприятное завершение пятнадцатилетнего брака, и капитану ситуация могла обойтись в кучу денег. Аристотель Беллас помог, получил на миссис Аронвальд такую информацию, что ей уже не было смысла требовать алиментов.

Рембули сообщил Белласу, что проблема Аронвальда связана с расследованием в бруклинском участке, где полицейских обвиняют в краже конфискованных наркотиков и наркотических денег. Беллас об этом знал. Во всех газетах писали, по ТВ показывали. Ну, таких полицейских много.

Рембули сказал, что к капитану поступило сообщение от информатора. Участок Аронвальда прослушивается, а устроил это Внутренний отдел Управления полиции. На это Беллас немедленно ответил, что он к прослушиванию не имеет никакого отношения. Что и было правдой. Рембули отметил, что капитан ни в чем его не обвиняет. Капитану всего лишь нужна небольшая помощь, прямо сейчас.

Внутренний отдел, сказал Рембули, считает, что Аронвальд и некоторые из его людей запачкались не меньше, чем эти ребята в Бруклине. Могут сильно прижать кого-нибудь. Говорил Рембули с уличного телефона, он попросил Белласа не звонить в участок, пока тот не удалит «клопов». Сейчас никто в участке не доверяет телефонам. Аронвальд уже не уверен, может ли он доверять своим людям. Он хочет, чтобы Беллас и Софи обработали участок этим же вечером. Кабинет Аронвальда, телефоны, камеры, чуланы. Все подряд.

Беллас заглянул в гостиную, поприветствовал Андреаса, который сидел перед телевизором, передававшим «Колесо Фортуны» для его нелегальных иммигрантов. Джордж, младший из этой пары, рассказал Белласу анекдот, бывший очень популярным на Крите, когда они уезжали. Беллас анекдот не понял, но улыбнулся из вежливости и ушел, думая — когда же парни найдут работу?

Снаружи по-прежнему было жарко и влажно. Август. Самое неудачное время в Нью-Йорке. Даже зимой лучше. По крайней мере, воздух прохладный, дышать можно. Беллас был в летнем пиджаке, но без галстука — вечером-то зачем. Обычно он следил за внешним видом, старался походить на бизнесмена, а не на жлоба, который записывает учащенное дыхание в чужих постелях. Он взглянул на небо. Много звезд. О дожде можно забыть. Потом он заметил, что машины, их фургончика, перед домом нет. Где Софи, черт возьми?

Спустившись по лестнице, он повернул направо, к боковой стороне дома. Дверь гаража была поднята. А фургончик стоял внутри с работающим двигателем. Его дверь была открыта со стороны водителя. Андреас пустил Белласа в гараж на время, пока ему не доставили новый «Шевроле».

Переступив через сложенный раскладной стул, Беллас отшвырнул ногой футбольный мяч и вошел в темный гараж. Он прошел вдоль фургончика со стороны водителя, открыл боковую дверцу и положил свой чемоданчик. Закрыв боковую дверцу, подошел к открытой дверце водителя, сел за руль и посмотрел на Софи в свете приборной доски.

Она сидела на месте пассажира, головой прислонясь к окну, руки сложив на коленях. Беллас улыбнулся: спит. Последние несколько дней получились для нее тяжелыми. Постоянное осознание того, что в их жизнь вошел Они. Необходимость жить в одной комнате с бабушкой, которая храпит, мочится в постель и требует, чтобы Софи постоянно за ней ухаживала. Не удивительно, что девочка устала.

Беллас закрыл дверцу и сразу взглянул — не разбудил ли Софи. Нет, не разбудил. Он уже коснулся ключа, который она оставила в зажигании, когда вдруг замер. Кровь. На груди у Софи. На шее и плече слева. Беллас потянулся к дочери. В это мгновение Виктор поднялся из-за спинки сиденья и поясным ножом перерезал ему горло.

Вытерев нож о пиджак Белласа, Виктор убрал его на место, потом перетащил тучное тело Грека на заднее сиденье, где лежали чемоданы. Что-то выпало у Белласа из кармана пиджака. Виктор увидел, что это свернутая газета — сегодняшний номер «Уолл-стрит джорнел». Он улыбнулся. Беллас умер именно сейчас потому, что слишком увлекался игрой на бирже.

Поселившись в дом брата, Грек регулярно звонил своему брокеру. Свое местопребывание хранил в тайне — тщетно, как оказалось. Ибо, прибыв в Америку, Виктор изучил информацию о Белласе, собранную для него Уорреном Ганисом. Затем попросил издателя организовать прослушивание его телефона. Через три часа Виктор уже точно знал, где залегли Грек и его толстая дочь.

Виктор сел за руль и медленно вывел машину из гаража. Когда он проехал всего несколько ярдов за пределами подъездной дорожки, уже на улице, навстречу показалась полицейская машина — со стороны толстухи. Виктор потянулся за гранатой, она лежала в седельном мешке, который он перенес сюда со своего мотоцикла.

Но полицейский лишь поприветствовал его коротким сигналом, проезжая мимо. Виктор улыбнулся и тоже чуть надавил на сигнал. Он прошептал: детектив Рембули к вашим услугам. Глаза Виктора ярко светились в темноте.

Глава 15

Вашингтон

Август 1985

Сейчас, ранним утром, в Брусселовской галерее искусств было пусто, и Эдвард Пенни оказался единственным посетителем кафетерия. Он сидел в красивом металлическом креслице и смотрел, как миниатюрный водопад изливается в задумчивый пруд. Звук воды успокаивал и очищал. Пенни отхлебнул черного кофе, закрыл глаза.

А когда открыл, у входа в кафетерий как раз показались Акико и охранник галереи. Акико жестом показала, что Пенни с ней, и на тяжелом грубом лице охранника, молодого толстого негра, отразилось разочарование — как будто жизнь не оправдала некоторые из его надежд и ожиданий. Охранник злобно глядел на него, и Пенни едва заметно улыбнулся. Злился парень потому, что ему не дали проявить свою власть. Мужчины часто начинают войны потому, что на них смотрят женщины.

Охранник, некто Олонцо Скрин, обеспечивал безопасность в западном крыле первого этажа, ему надлежало разбираться со всеми отклонениями от нормы. Если видишь типа, который сидит в пустом кафетерии за двадцать минут до открытия галереи, ты обязан его проверить. Правила — это правила. Но этот тип, оказывается, с японкой, ее картины будут выставляться здесь в следующий вторник. Такие как она могут ничего и не объяснять чарномазому, который зарабатывает 3.75 в час и ходит с незаряженным пистолетом.

Когда охранник отошел, Акико села рядом с Пенни и стала смотреть на водопад. Они сидели молча. Пенни допивал свой кофе. Акико медленно поглаживала себя по руке.

Пенни поставил пустой пластиковый стаканчик рядом с радиотелефоном в футляре. Потом внимательно осмотрел лицо Акико — понимает ли она, почему он к ней пришел? Богиня, подумал он, красота ее одновременно далекая и доступная. За последние десять дней она изменила его жизнь, но в конце концов оказалась за пределами его понимания. Я могу постичь, чем она не является, размышлял он, но никогда не буду знать, что она представляет собой.

О чем Акико думает, он сейчас догадаться не мог. Темные глаза и чувственный рот выражали не больше, чем каменный пол у них под ногами. Акико могла мучиться от чувства вины, а могла и прикидывать, понадобится ли минеральная вода для буфета в вечер открытия. Он смотрел, как она поглаживает тыльную сторону руки, а когда перестала, стал ждать — вот сейчас скажет что-нибудь. А она вместо того склонила голову и продолжала молчать. Немотствующая богиня.

Пенни кашлянул, прежде чем заговорить. — Вчера, когда я поехал к Мейеру Уэкслеру, ты послала за мной черную шпану. Нет, я выразился неточно. Сделал это по твоей просьбе некто Кэмпбелл Эспри. Черные должны были забрать бумаги, которые я взял у некоего Аристотеля Белласа. Он слухач, его наняла госпожа Рэйко Гэннаи. Я думаю, ты знаешь, кто она такая. Один из черных сказал интересную вещь. Что они обещали человеку, который их послал, вернуть меня моей женщине целым.

Несколько секунд Пенни прислушивался к водопаду. — Меня эти слова заставили задуматься. Все выяснилось, когда я поговорил с мистером Эспри. Я нанес ему визит, когда ушел от Уэкслера. И знаешь, что? Мистер Эспри говорит, он пообещал тебе, что черные меня не тронут. Ты уж извини, если я никак не выскажу свою благодарность.

Пенни говорил на английском: японский показывал бы, что они с Акико близки, а такое ощущение он считал непозволительным. Любит ли он ее по-прежнему? Вероятно. Любовь — как война, начать легко, кончить трудно.

— Кэмпбелл Эспри, — продолжал он. — Черные парни называют его «Суповой человек», потому что фирма «Кэмпбелл» выпускает супы в банках. У мистера Эспри есть свое туристическое агентство. Он утверждает, что уже не работает в ЦРУ, но никто ему не верит. Не секрет, он и сейчас кое-что делает для своих друзей в правительственных структурах и для таких как Огюст Карлайнер.

Пенни закинул руки на шею и ухмыльнулся. — Когда я пришел в туристическое агентство Кэмпбелла, настроение у меня было не очень хорошее. Стычка с этими четырьмя чернокожими не прошла для меня бесследно. Можно сказать, я вновь стал самим собою, то есть личностью агрессивной и драчливой. Кэмпбелл чертовски удивился. Он-то слыхал, что я теперь пацифист.

— Что он тебе сказал? — молвила Акико.

— Сказал, что работает на японцев. Как и ты, и Карлайнер, и твой муж. Ну прямо весь этот проклятый мир работает на «Мудзин». Поправка. Все работают на Рэйко Гэннаи, которая схватила компанию в свои лапы и не хочет отпускать. Я слышал, твой муж немало ей помог за эти годы.

Акико вздохнула.

— Вещи не всегда такие, какими кажутся. — Позже Пенни вспомнилась невероятная печаль в ее голосе, когда она произносила эти слова. Но в то время он никакой симпатии к ней не чувствовал. Она скрывалась от него, даже когда лежала в его объятиях.

Пенни поднял глаза к потолку.

— Вещи не всегда такие, какими кажутся. Загадочность Дальнего Востока и прочее дерьмо. Ну, скажи это англичанину по имени Оливер Ковидак. Он умер потому, что Рэйко Гэннаи боялась книги, которую он писал. Вот Ковидаку и скажи, что вещи не всегда такие, какими кажутся. Скажи, в действительности он не умер, Виктор Полтава не сломал ему шею и потом не поджег его дом, чтобы скрыть убийство. Но зачем я говорю тебе, если ты все уже знаешь? Тебе известно — госпожа Гэннаи наняла Полтаву, чтобы он помешал некоторым людям копаться в прошлом твоего мужа. Могу спорить, ты даже знаешь, когда Полтава должен приехать в Штаты.

— Он здесь.

Наступило долгое молчание. Лицо Пенни потемнело, он хмурился.

— Ты уверена? — проговорил он наконец.

Акико ответила не сразу.

— Мой муж ужасно его боится. Каждый раз, когда у них встреча, он как-то по-особому напрягается. Это не обычное напряжение бизнеса. Сразу появляются боли в животе, его массажист занимается с ним два раза в день. Меня он всегда отправляет куда-нибудь, чтобы я не встречалась с Полтавой. Почему он так делает, Уоррен не говорит. И думает, что я не знаю. А он просто старается меня защитить.

Пенни поднялся из креслица, подошел к водопаду и остановился спиной к Акико, размышляя. Потом он повернулся к ней лицом.

— Когда приехал Полтава?

— В этот уикэнд, кажется. Я должна была вернуться в Нью-Йорк в субботу, к обеденному приему. Уоррен собирался пригласить людей из издательской компании, которую он пытается приобрести.

— "Баттерфилд Паблишинг".

— Да. Но он позвонил и сказал, что прием отменяет и я могу остаться в Вашингтоне подольше, если хочу. Я его поняла. И сказала, что у меня здесь много работы. Мне показалось, он был рад.

Потрогав пятнышко краски на рабочем халате, она улыбнулась.

— Это довольно сложная акварель, в галерее считают, она будет самым интересным на моей выставке. Во второй половине дня я улетаю в Нью-Йорк…

— Почему? — Пенни старался не проявить беспокойства. Но голос его выдал. Виктор Полтава уже здесь.

Акико поняла его интонации, и ее лицо просветлело на секунду, но не больше секунды.

— Галерея настаивает, чтобы я выставила висячие гобелены со стихами хайку, который я написала. А они в Нью-Йорке.

Пенни спросил, нельзя ли устроить так, чтобы их прислали, и Акико объяснила, что хочет доставить гобелены собственными руками. Да и отобрать она должна сама, по телефону это не сделаешь. У нее это первая выставка в Америке, сбоев быть не должно. Пенни, поддавшись чувству горечи, бросил:

— У нас с тобой одни сбои.

— Кэмпбелл Эспри не все тебе рассказал, — проговорила Акико.

— Ты спрашиваешь или сообщаешь?

— Пожалуйста поверь, что я не собиралась причинить тебе какой-либо вред. Я не говорила тебе всего потому, что боялась тебя потерять. Ты особый мужчина, тот, кто мне нужен в новой жизни.

Пенни усмехнулся.

— Новая жизнь? У меня такое чувство, что об этом захотел бы услышать твой муж. Но не беспокойся, от меня он не услышит.

Она опустила глаза в пол.

— Ты знаешь, что делает госпожа Гэннаи с женами, которые хотят оставить своих мужей? Знаешь, чем я рискую, когда люблю тебя.

В ее голосе звучал такой страх, что Пенни буквально окаменел. Мейер Уэкслер говорил ему о том, как госпожа Гэннаи относится к вопросам дисциплины. Они. Пенни стало нехорошо от стыда. Он думал о так называемом предательстве Акико, о том, что она сделала ему. А о ее безопасности не подумал. Ну вот ни чуть-чуть. Долго ли она проживет, если Императрица услышит записи их телефонных разговоров, сделанные Аристотелем Белласом? Долго ли?

— Мейер Уэкслер говорил мне о том, как Рэйко Гэннаи поступает с непокорными женами в компании.

— Муж упоминал мне об этом Уэкслере несколько раз. Они друг друга не любят.

— Совершенно верно, не любят. А как ты узнала о наказаниях, которые она…

— Два года назад она показала мне фильм — пытали женщину. — Акико закрыла глаза, вспоминая этот ужас, голос ее понизился до шепота. — В фильме полуголый мужчина в маске демона и с когтями делал с женщиной такие вещи… — Акико, не в силах продолжать, закрыла лицо обеими руками.

— Полтава, — сказал Пенни.

Акико кивнула. Пенни увидел, что она плачет. Ее слезы. Его стыд. Вся враждебность, которую он чувствовал к ней, исчезла. Он покинул свое место у водопада, подошел к ее креслу и обнял Акико. Она первая нарушила молчание.

— Госпожа Гэннаи — влиятельная женщина. Чтобы освободиться от нее, мне была нужна защита кого-то очень сильного, кого-то, кто не боялся ее.

Пенни смотрел ей в глаза, ждал.

— Он обещал защищать меня, — продолжала Акико. — А взамен я должна была помочь ему отнять у нее компанию. Кэмпбелл Эспри не все тебе рассказал.

Да, подумал Пенни, не все. Суповой человек, он ведь игрок, профессионал. Все не расскажет, если не надавить на него очень сильно. Пенни его запугал, но запугал недостаточно. Недостаточно и получил от Супового человека. Тот скрыл, на кого работают он и Акико. Кто обещал защищать Акико от Императрицы.

— Я должен знать его имя, — потребовал Пенни.

— Тэцу Окухара.

Сюрприз. Пенни нахмурился. Почему-то он ждал, что загадочным человеком окажется Хандзо Гэннаи, сын Императрицы. Тэцу Окухара. Крестный сын Ясуды Гэннаи и, по словам Мейера Уэкслера, самый умный из крупных распорядителей в «Мудзин».

— Ясуда-сан хочет, чтобы ему унаследовал его крестный сын, — продолжала Акико, — а госпожу Гэннаи это не устраивает. Ей нужно, чтобы президентом стал ее сын, и ради этого она сделает все. Уоррен говорит, что Окухара-сан — единственный человек, которого боится госпожа Гэннаи.

Акико высушила слезы платочком.

— Окухара-сан сказал мне, что Ясуда Гэннаи болен и ему жить осталось недолго. Необходимо, объяснил он, чтобы влияние госпожи Гэннаи в «Мудзин» кончилось. Она совершенно неуправляема, и если ее не остановить, погубит всех. Он знал, что я несчастлива с Уорреном. Окухара-сан много чего знает. А выход есть, сказал он мне. Выход заключается в информации, которая проходит через руки Уоррена почти каждый день.

— А он сказал, как это опасно для тебя?

— Пока госпожа Гэннаи командует в «Мудзин», опасность существует для всех жен. Наши жизни буквально висят на волоске, оборвать этот волосок она может по собственной прихоти, когда только захочет. А у меня появлялся шанс освободиться от нее.

— И в то же время освободиться от мужа.

Она опустила голову.

Пенни перешел на японский.

— Ты вышла за человека, которого не любишь. Почему?

Акико привлекла его к себе. Голос ее звучал приглушенно, ему в плечо. Она тоже говорила на японском.

— Уоррен увидел мою фотографию в токийском журнале. Она произвела на него сильное впечатление, он мне сказал позже. Я тогда работала моделью, чтобы платить за обучение живописи. По его просьбе госпожа Гэннаи стала меня изучать.

Акико впилась в Пенни ногтями.

— Моя мать умерла незадолго до того, как Ганис вошел в мою жизнь. Причиной смерти была указана болезнь сердца, но госпожа Гэннаи сказала, что это неправда. По ее словам, мать отравили медленнодействующим ядом.

Акико помолчала.

— Мой отец специально сделал так, чтобы походило на естественную смерть.

— Почему он ее убил?

Акико отвернулась.

— Он хотел получить наш дом и другую собственность. Все принадлежало матери. И она все собиралась оставить мне по завещанию. Но не успела. А у отца была еще одна причина ее убить. Он хотел меня.

Пенни медленно, напряженно выдохнул.

— Мне очень жаль. Очень, по-настоящему жаль. Как давно… — Он не договорил.

— Началось это, когда мне было тринадцать лет. Он сказал, что подарил мне жизнь, а значит, я принадлежу ему. Он создал меня, я его творение. И еще сказал, что ни один мужчина не сможет любить меня, как он, потому что мы одной крови, одной плоти. Я не понимала, как это неправильно, я не…

Она тряхнула головой и разрыдалась. Пенни порывисто прижал ее к себе, стал гладить волосы.

— Это продолжалось семь лет, — вновь заговорила Акико. — Семь ужасных лет. Он контролировал мою жизнь. У меня не было друзей. Но было искусство. Только искусство, живопись.

— Твоя мать знала?

— Сначала нет. А когда узнала, то обвинила меня в том, что это я его соблазнила. Вот это было хуже всего. Ее обвинения, оскорбления. Наконец она возненавидела моего отца еще больше, чем меня. Тогда она и пригрозила оставить все мне.

— Неужели тебе не с кем было посоветоваться?

— В Японии семья считается чем-то более важным, нежели любой из ее членов. Позорить ее нельзя. Национальную семью тоже нельзя позорить, нас учат, что все японцы принадлежат к одному племени. Мы — особая раса, мы стоим в стороне от других рас. С детства нас учат, что Япония еще более важна, чем наши семьи. Отец убедил меня, что обсуждать наши отношения с кем-либо за пределами семьи означало бы обесчестить наше имя и нашу страну.

— Иисусе. Извини, что я так говорю, но твой отец был дерьмо.

Акико печально улыбнулась.

— Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Японки во всем должны подчиняться мужчинам. Мы делаем, как нам сказано. Даже в двадцатом веке ничего не изменилось. Япония всегда была страной мужчин. Женщин учат подчиняться, уступать, не задавать вопросов. Кроме матери, я не сказала никому о том, что делает мой отец. Я не считала возможным говорить об этом с чужими.

Пенни покачал головой.

— На таком фоне даже Уоррен Ганис мог показаться чем-то хорошим.

— Один мужчина запер меня в аду. Другой мог освободить. Как в пословице: клин клином. Ну вот, Уоррен очень хотел меня получить. Отец не соглашался, но госпожа Гэннаи пригрозила ему тем, что ей стало известно о смерти моей матери. И о связи между моим отцом и мною.

— Ему пришлось смириться с этим браком.

— Да, иначе он был бы публично опозорен и попал в тюрьму. А так ему дали денег и работу в «Мудзин».

— Что с ним стало потом? — поинтересовался Пенни.

— Я не любила Уоррена, — проговорила Акико. — Старалась, конечно, но просто не могла. Мне было очень тяжко, а единственным человеком, кому я могла открыться, оставался отец. Он сказал, что постарается помочь мне.

Пенни догадывался, о чем сейчас услышит.

— Отец стал много пить и тоже был несчастен. В том, что случилось со мной, он винил себя — и сделал шаг, который, как он считал, может меня освободить. Убил себя тем же ядом, которым убил мою мать.

Пенни кивнул.

— Он рассудил, что если его не будет, ты сможешь уйти от Ганиса.

— Да. Но от Уоррена просто так не уйдешь. Заподозрив, что я именно этого хочу, он сказал, что ужасно меня любит, как никого и никогда раньше. И поклялся не отпускать меня ни при каких условиях. Я буду с ним, заявил он, пока один из нас не умрет.

Поглаживая ее по волосам, Пенни проговорил:

— Тогда Рэйко Гэннаи и показала тебе фильм, где Виктор Полтава мучает женщину, одну из жен в «Мудзин». Если раньше у меня не было ненависти к твоему мужу, то сейчас…

Внезапно испугавшись, Акико оплела его лицо руками.

— Она не должна о нас узнать. Никогда. Если узнает, мы погибнем. Полтава…

Акико остановилась. Она поняла по его глазам.

— Госпожа Гэннаи о нас знает, да? — Вдруг она прильнула к Пенни изо всей силы, впилась ногтями ему в плечи, безудержно всхлипывая. Он пытался ее успокоить, повторял, что они нашли друг друга, они вместе, а все остальное не имеет значения. Ее любовь возродила в нем интерес к жизни. Акико всегда будет частью его души…

Зазвонил сотовый телефон.

Пенни неохотно отошел от Акико, открыл футляр и поднес трубку к уху.

— Пенни.

Очень напряженный голос Боба Хатчингса сообщил:

— Неприятности в доме. Один тип пытался вломиться. Мы его взяли…

— Держите его. Уже еду, — быстро проговорил Пенни, думая, что это не мог быть Полтава. А вдруг. Возможно ли такое везение? Но если там не демон, то кто же, черт возьми? Пенни положил трубку, захлопнул футляр и протянул руку, легонько коснулся заплаканного лица Акико. Если демон не пришел сегодня, он придет завтра. И убьет нас обоих, если я не успею убить его.

Пенни поцеловал Акико, подхватил сотовый телефон и выбежал из кафетерия, на губах у него оставался соленый вкус — слезы Акико.

Глава 16

Токио

Август 1985

В сумеречном свете Рэйко Гэннаи стояла на коленях у постели своего умирающего мужа.

Сильный дождь бился в амадо — тонкие деревянные ставни, защищавшие окна спальни. Из соседней рощи вишен поднималось ровное свечение. Это светились фары машин, на них приехали репортеры еще в середине дня, когда Ясуду Гэннаи повезли домой из больницы. Он хотел умереть дома, где витают духи его предков. Журналисты ждали, когда это произойдет.

Рэйко достала палочку благовоний из черной лакированной коробки на маленьком письменном столике. Коснувшись палочкой пламени свечи, она поместила ее в специальную курительницу. Курительница была в форме утки, дым выходил через клюв.

Эта спальня была ее любимой комнатой на вилле. Средневековые шкафы, дубовый пол, стены из рисовой бумаги и бронзовые светильники шестнадцатого века придавали ей вид древнего японского храма. Здесь она восстанавливала душевный покой путем молчаливой медитации или созерцания обсаженного мхом пруда в чайном саду. Здесь возрождалась ее воля и вера в свои силы.

Жизнь Рэйко с Ясуда-сан подходила к концу. Но «Мудзин» останется в ее руках, потому что президентом станет Хандзо. Судьба должна свершиться в этом комнате.

Постель Ясуды огородили ширмой, украшенной ястребами и драконами. Она скрывала Рэйко от двоих мужчин, которые находились в комнате. Один, бывший борец сумо, держал крохотный приемопередатчик в огромной руке, стоя у двери в коридор. Второй был худенький старичок восьмидесяти с лишним лет, лицо его казалось перекошенным из-за отсутствия левого глаза, который он потерял в детстве. Ода Синдэн, личный врач Ясуды Гэннаи, выдающийся медик и умнейший человек. По распространенному мнению, он был еще и немного сумасшедший.

Родившийся в благородной семье в Киото, он всю жизнь прожил по кодексу бусидо — что означает Путь Воина. Хотя привилегированный класс самураев упразднили больше ста лет назад, Синдэн во всех случаях жизни поступал согласно воинскому кодексу. Сущностью этого кодекса является абсолютная верность своему феодалу, готовность умереть, защищая его, и строгая приверженность правилам этикета, управляющим всеми действиями самурая. Бусидо требует также, чтобы самурай скорее совершил самоубийство, чем был обесчещен поражением.

Целиком поглощенный традиционными японскими верованиями, Ода Синдэн сознательно посвятил всю свою трудовую жизнь компании «Мудзин». Феодальный климат в компании, диктаторское правление одного клана — все это соответствовало самодисциплине и послушанию, вбитым в Синдэна его аристократической семьей. Он видел в «Мудзин» воплощение старой имперской системы Японии, идеал, который следовало сохранить любой ценой. Руководители компании являлись для него феодалами, и он служил каждому из них с неизменной лояльностью и старанием. Однако наибольшая преданность его досталась Рэйко Гэннаи.

1943 год. По указанию «Мудзин» Ода Синдэн произнес эмоциональную речь на митинге Национальной ассоциации патриотических женщин. Его цель: повысить сопротивляемость населения налетам американских бомбардировщиков. Мужчины на фронте, сказал он. А женщины должны проявить активность в гражданской обороне, тушить пожары, рыть бомбоубежища, а если необходимо остановить распространение пожара, то и сносить для этого свои дома.

Задача у женщин трудная, несомненно, но если они сохранят великий дух верности и патриотизма, Японию никогда не победят Америка и Британия. Национальное единство и гордость спасут положение, заявил Синдэн. Рыдая от избытка чувств, женщины несколько раз прерывали его аплодисментами.

После речи красивая молодая девушка привлекла внимание Синдэна весьма целенаправленными вопросами об американской военной машине. Их диалог сильно походил на допрос, так тщательно анализировала она его ответы. Синдэну приходилось нелегко. Впрочем, ему даже нравилась эта игра умов.

Поэтому он поощрял девушку, отвечал с любезностью и добродушием, которые изумляли всех присутствующих. Она ведь была никто, собственно говоря, а Синдэн — известный и важный человек. Он же, подумать только, назвал ее маленькой императрицей, и его глаза при этом блеснули. Девушка нахмурилась, ей не понравились его слова. Звали ее Рэйко Дадзаи. Ей было шестнадцать лет.

Позже он узнал, что она из хорошей семьи, в роду были самураи, семья очень патриотичная. Последующие разговоры с Рэйко показали ее ум, настойчивость и удивительную для такого возраста дальновидность. Больше всего Синдэна привлекала ее любовь к родине.

Рэйко утверждала, что род ее восходит к Тятя, наложнице великого Хидэеси, этот военный гений шестнадцатого века объединил Японию. И хотя Синдэн установил, что никакой Тятя среди предков Рэйко нет, она его интересовала по-прежнему — как дочь, которой у него никогда не было и не будет. Он принял обет безбрачия, считая, что это поможет полностью развить его умственные, физические и духовные силы.

Рэйко была дочерью Икуо Дадзаи, ученого-юриста и государственного чиновника. Дадзаи тоже вел свой род от самураев. Синдэну нравилось, что он изобретателен и энергичен, бережно обращается с тем немногим, чем владеет его семья.

Моя дочь, сказал Дадзаи Синдэну, родилась со старой душой и мудра не по годам. К сожалению, она слишком честолюбива. Во всем хочет быть первой, а отец не может одобрить таких настроений. Да и слишком властная, командует родителями и братом, будто они дети. Брат, он служит во флоте на Окинаве, говорил, что она более требовательная, чем его офицеры. Ода Синдэн внимательно слушал, пожирая Икуо Дадзаи единственным глазом.

Через три недели после их первой встречи, когда Ода Синдэн уже достаточно изучил девушку и ее семью, он посетил Рэйко у нее дома и спросил, верит ли она в предназначение. Она сказала — да, но только в свое. Потом он спросил, согласна ли она поменять известное на неизвестное, оставить семью и вверить себя тем, кто управляет корпорацией «Мудзин». Если да, ее судьбу, ее предназначение будут лепить мужчины и женщины, обладающие большой властью. Она сможет не ждать будущего, а выбрать его сама.

Синдэн сказал — по богатству и власти ты сравняешься с императрицей. Но взамен ты должна всю себя отдать «Мудзин». Всю, не меньше. На некоторое время тебе придется лишиться свободы, зато не будешь тратить энергию на пустяки. Войдешь в царство без границ, настолько могущественное, что перед ним склоняются даже короли.

— Однако предупреждаю, — сказал Синдэн, — что можно только войти, выйти — нет. Ибо женщины занимают в «Мудзин» особое положение, ни одной не дозволяется покинуть компанию. Ты понимаешь, что я тебе говорю? — Рэйко кивнула.

— Хорошо подумай, прежде чем решать, — посоветовал Синдэн. — Ты сама отвечаешь за свою судьбу. И уж если налила вино, придется пить.

Рэйко прикрыла глаза, задумалась.

— А у меня будет шанс когда-нибудь управлять этим царством?

— Да. Многим женщинам до тебя это удавалось. Но работать ради этого нужно в три раза больше, чем любому мужчине.

Она подняла голову, улыбка на ее лице светилась холодная и торжествующая.

— Я готова идти с вами, — ответила она. Синдэн сказал, что выйдет из дома, пока она будет прощаться с семьей. Рэйко покачала головой. — Не нужно. Если мне предстоит стать императрицей, я хочу с самого начала быть решительной. Надеюсь, моим родителям вы скажете все, что нужно.

Она вышла из дома, не оглядываясь, а взволнованный Ода Синдэн поблагодарил богов, веря, что сделал правильный выбор. Она моя дочь, подумал он, и в ней — будущее «Мудзин». В Рэйко он был уверен значительно больше, чем в любой другой женщине, которую привел в компанию.

* * *

Рэйко Гэннаи, за ширмой, смотрела на своего умирающего мужа, который лежал на футоне — это матрас, набитый ватой. Хотя вечер был теплый, больного укрыли стеганым одеялом. На руках были перчатки. Рот и нос закрывала респираторная маска, соединенная с кислородным баллоном. Курившиеся благовония не могли перебить запах из тонкой пластиковой трубки, введенной в живот для удаления отходов.

У Ясуды глаза была закрыты, но Рэйко не знала, спит ее муж или притворяется. Вот уж кто способен хитрить даже на пороге смерти. Мало быть проницательным, часто говорил он ей. Нужно быть еще и хитрым.

Ясуде оставалось несколько минут жизни, так сказал Ода Синдэн. Сжав ее руки, одноглазый маленький человечек прошептал:

— Действуй быстро. Ты самурай. Твой дух пересилит страх и отчаяние.

Рэйко Гэннаи казалась внешне спокойной, но изнутри ее грызла тревога, какой она давно не испытывала. Ибо она знала, что ее будущее решится сейчас, у постели Ясуды Гэннаи. Предназначение или скорбь. Небеса или пропасть.

Муж медленно открыл глаза и уставился на нее. Во взгляде его мелькнуло узнавание — и что-то еще Рэйко поняла. Она, не он, рано осознала, что можно иметь власть или счастье, но не то и то. Поэтому в конце концов он был вынужден уступить ей. И глубочайшая любовь обратилась в глубочайшую ненависть.

Ну, а она-то его ненавидеть давно перестала. Осталось лишь безразличие к этому человеку, которому она когда-то поклонялась. Он теперь маленький и сморщенный, не может уже диктовать свою волю миру. Воистину объект жалости, подумала она. Жалость и была тем единственным, что она еще соглашалась ему дать. Рэйко он казался высушенной обезьянкой. Не столько уродливой, сколько неинтересной.

Дождь все так же стучал о ставни, когда она достала из коробки на письменном столе два листа бумаги. Взглянула на один, потом наклонилась и поднесла оба листа к лицу мужа. Он моргнул несколько раз. Вдруг его глаза испуганно расширились — а она улыбнулась.

На одном листе было несколько фраз, которые Ясуда Гэннаи с огромным трудом сам написал несколько часов назад. Учтите мое последнее пожелание, обращался он к высшим служащим «Мудзин», и выберите своим новым лидером моего крестного сына Тэцу Окухара. Ему я поручил покончить с влиянием моей жены в компании, которой я посвятил всю свою жизнь. Только Окухара-сан достаточно силен, чтобы начать новую эру в «Мудзин».

Ясуда Гэннаи подписал письмо и скрепил зарегистрированной личной печатью дзицуин и фамильной печатью митомэин. Другой лист бумаги, поменьше, являлся государственным сертификатом, который должен сопровождать любой документ, скрепленный зарегистрированной печатью. Только печати имеют юридическую силу. Подписи официально не признаются.

Вчера Ясуда отдал письмо и сертификат полной медсестре средних лет, которая очень постаралась расположить его к себе и сделать пребывание в больнице как можно более комфортабельным для умирающего. Он жил там с охраной у двери — охрану приставила жена и приказала впускать только больничный персонал. Она также наказала на коммутаторе не соединять его ни с кем. Великий Ясуда Гэннаи нуждается в покое, сказала она. Так что в последние дни боли лишь одна приветливая сестра Кодзима оставалась для него светлым пятном.

Она не только внимательно выслушивала его. Сестра Кодзима иногда становилась посыльной между Ясудой Гэннаи и его крестником Тэцу Окухара. Вчера, за вознаграждение, она пообещала доставить Окухаре бумагу с последней волей Ясуды. Сестра Кодзима выполнила поручение точно так же, как и предыдущие. Она отнесла документы прямо Ода Синдэну.

Вместо того, чтобы прочитать и вернуть ей, чтобы сестра могла завершить свою миссию, одноглазый человечек оставил все у себя. Но, как обычно, похвалил ее за хорошую работу. Сестра Кодзима, однако же, заявила, что это она у него в вечном долгу. Только его влияние не позволило медицинским властям оборвать ее карьеру после того, как два года назад из-за ее халатности умер маленький мальчик.

Сейчас, в спальне, Рэйко Гэннаи поднесла оба листа бумаги к пламени свечи. Они сразу же загорелись. Рэйко подержала их несколько мгновений за уголок и бросила на серебряный поднос. Когда листки догорели, она склонилась к мужу и сняла с него перчатки. Пальцы у него были как миниатюрные дубинки, утолщенные и закругленные на концах, ногти длинные, загнутые. Симптом тяжелой болезни легких, сказал ей Ода Синдэн.

Под беспомощным взглядом мужа Рэйко Гэннаи придвинула к себе маленький письменный столик. Он был серебряный ручной работы, всего нескольких сантиметров высотой, крышка украшена золотыми журавлями в полете. На столике лежали две плоские коробки — золото, лак. В одной хранились сикиси, четырехугольные полоски плотной бумаги, в другой — письменные принадлежности для каллиграфии. Обе коробки принадлежали Ясуде Гэннаи, последний раз он видел их, когда писал завещание в пользу Окухара-сан.

Рэйко Гэннаи сдвинула крышку коробки, в ней обнажились: кисть, тушечница, палочка для растирания и маленькая пипетка в форме дракона. Взяв пипетку, она накапала воды в углубление тушечницы, затем потерла палочкой по шероховатой поверхности камня, делая водный раствор. Когда получилась жидкая тушь, Рэйко взяла квадрат плотной бумаги из другой коробки и положила на стол.

Затем она встала, подняла столик и пристроила мужу к талии, будто это поднос с завтраком. Обошла футон кругом и, стоя спиной к баллону с кислородом, наклонилась через столик, чтобы снять колпачок с кисточки. Этой кисточке из слоновой кости было больше четырехсот лет, ею пользовался император Китая в эпоху Мин. А семье Гэннаи кисть подарил император Японии Хирохито.

Рэйко Гэннаи макнула кончик кисти в тушь, потом вложила кисть в пальцы мужа. Прошептала ему в ухо:

— Пиши, как я говорю. «Я, Ясуда Гэннаи, обращаю свою последнюю просьбу к коллегам в „Мудзин“ — прошу, чтобы они удостоили моего любимого сына Хандзо большой чести, избрав его…»

Глаза умирающего расширились. С трудом он расправил свои деформированные пальцы, кисть выпала. Он медленно покачал головой.

Его жена взяла квадрат бумаги, посмотрела на пятно, оставленное кистью, разорвала листок пополам и затем еще раз пополам. Отложив клочки, она вытащила новый лист и положила на столик. Заново макнула кисть и, потянувшись налево, перекрыла мужу кислород.

Выпучив глаза, Ясуда Гэннаи в ужасе воздел руки, беззвучно умоляя ее. Лицо его покраснело. Грудь быстро вздымалась и опадала. Через пять секунд Рэйко пустила кислород, наклонилась к мужу и прошептала:

— Пиши, как я тебе говорю. — Она снова вложила кисть в его дрожащие пальцы. Теперь она, диктуя, помогала ему выписывать каждую черточку.

Когда они закончили, Рэйко отложила кисть и достала из коробки печати и киноварь. Яшмовые печати, в форме моркови, были гравированы искусным мастером. Рэйко Гэннаи вдавила гравированный конец официальной печати в киноварь — напоминающее воск вещество, известное также как «драконье мясо». Затем приложила этот конец к бумаге, там остался ярко-красный отпечаток. То же самое она сделала и с фамильной печатью.

Наконец она последний раз прочитала письмо. Довольная, перевела взгляд на мужа. У него вид был испуганный и непокорный. В глазах читалось сильное желание жить. Пока он дышит, муж может помешать Рэйко сделать по-своему. На это его хватит.

Его глаза говорили — начнет он с того, что продержится еще одну минуту. Потом еще одну. Минут этих может набраться столько, что ее планы рухнут…

Она убрала на место письменный столик. Сидя прямо, ягодицами упираясь в пятки, она рассматривала мужчину, который занимал такое большое место в ее жизни. Взглянув на бумагу, которую она вынудила его написать, Рэйко закрыла глаза. Через несколько мгновений открыла. И выключила Ясуде Гэннаи кислород.

Глава 17

Вашингтон

Август 1985

В садовой комнате дома сенатора Маклис Эдвард Пенни сидел под французским канделябром, уставившись в спину Ники Максу. Ники и оказался тем типом, пытавшимся рано утром вломиться в дом, из-за которого Пенни спешно оставил Акико в галерее. Ники Макс после двадцатичетырехчасового перелета из Таиланда выглядел злым и опасным.

Когда он появился здесь два часа назад и ему сказали, что Пенни сейчас нет, Максу это очень не понравилось. Потом ему сказали, что ждать в доме никоим образом нельзя, как бы срочно он ни хотел повидать своего старого друга. Вот тогда Ники Макс и вспылил, и потребовались усилия четырех человек, чтобы не впустить его в дом.

Ники Макс. Он лежал в наручниках и в слезах на полу кухни, когда наконец приехал Пенни. А прилетел Ники Макс в Вашингтон для того, чтобы попросить Пенни о помощи в убийстве человека.

Ники смотрел в открытое, от пола до потолка окно на огромное декоративное дерево в саду. Одной рукой он растирал затылок, в другой держал стакан с самым лучшим бренди Фрэн Маклис. Когда каминные часы из розового и красного дерева начали бить полдень, он сделал глоток и медленно повернулся.

Пенни увидел человека, нервы которого были туго натянуты. Человека под сильным давлением. Красные круги у глаз. Лицо отекшее и небритое. Одежда мятая, он, вероятно, спал в ней неделю, беговые туфли настолько истрепанные, что они больше всего напоминали серый гриб. Живота больше, волос меньше, чем пять месяцев назад, когда Пенни видел его последний раз. В общем, вид у Ники дерьмовый. А голос хриплый от усталости и отчаяния.

— Он японец, — медленно проговорил Ники. — Зовут Васэда. Работает на какую-то шишку в Нью-Йорке, того зовут Уоррен Ганис. Я им года два поставляю азиатское искусство. Ганис собирает эту дрянь. Ему все равно, откуда поступает и сколько стоит. Если нравится, он берет.

Ники отпил еще бренди.

— Я имею дело с Васэдой. Он прилетает в Бангкок четыре-пять раз в год, забирает вещи. Он ненормальный, этот Васэда. В Таиланд ему нравится ездить из-за секса. Бангкок — это же рай на земле для сексуальных извращенцев. Что тебе нужно, то ты и получишь. Васэда любит трахать детей. Девочек, мальчиков, ему без разницы. Просто любит помоложе.

Ники осушил свой стакан.

— Пару раз он говорил что-то о моих дочерях, и я сказал, что мне такие разговоры не нравятся. Один раз он предложил мне деньги, если я дам своих дочек потрахать, и я взбесился. Хорошо ему выдал, вырубил. У меня две чудесные дочери, вот. Старшей двенадцать, другой девять, и при мне такие вещи никто говорить не будет.

Он опустил глаза к полу, где лежал богатый ковер.

— Японцы. Они наглые люди. Им кажется, что их дерьмо не пахнет, а женщин они не уважают вообще. Думают, любую могут трахнуть. Я видел, как эти японцы приезжают в Бангкок на секс-туры. Авиабилет, отель и секса сколько захочешь. Все в одном пакете. Проклятые японцы, женщины для них грязь.

Ники Макс подошел к кофейному столику, взял графин и налил себе в стакан.

— Васэда. Оказалось, он затаился. Выжидал, когда появится возможность отомстить мне за ту трепку. А я по глупости дал ему такую возможность. Сыграл на руку.

Он выпил половину стакана одним глотком.

— У меня шли переговоры с Васэдой и Ганисом о корейских гобеленах и цейлонских скульптурах. Мне были нужны деньги. Б?льшая часть того, что я получил от Хермана Фрея в Сан-Августине, ушла на твои больничные счета в Мехико. И, если помнишь, мне пришлось подмазать мексиканских полицейских, чтобы не трогали — а потом уже вмешалась сенатор Маклис и забрала нас от этих поедателей бобов.

Пенни кивнул.

— Я помню.

— В общем, я сказал Васэде, что цену на эту партию поднимаю. Черт возьми, в Таиланде же нельзя делать дела, если кому-то не платишь, и платить надо многим. У меня жена таиландка, я еще и ее родственникам деньги даю. Они бедные и, как все там, считают любого американца миллионером. Васэда разозлился и говорит — я нарушил слово о цене, а никому это не позволяется, потому что он чертов японец, наверно. Он пообещал меня проучить.

Ники сморгнул слезы с глаз.

— Он изнасиловал моих дочерей. Сначала устроил так, что меня взяла полиция. Заявил, будто я угрожаю его убить. Полицейские знали — все это ерунда, но он дал кому-то на лапу, вот я и сидел в камере, пока он насиловал моих девчонок. Я проехал полмира, чтобы убить его, и никто меня не остановит. Даже если я сам умру, пусть. Да я готов десять раз умереть, но его с собой унесу.

Он повернулся к Пенни спиной, опять стал смотреть в сад.

Это не болтовня, подумал Пенни. Не поза. Ники Макс говорит серьезно.

И тут возникает проблема, потому что противники у него — тяжеловесы. Макс не в своей лиге собирается воевать. Взяться за японца означает столкнуться с Уорреном Ганисом. А тогда можно повстречать и Виктора Полтаву. Чем дальше, тем хуже.

Пенни откинулся на спину плетеного кресла.

— Человек, который напал на твоих детей. Как, ты сказал, его зовут?

— Васэда. Хори Васэда. Я называю его Поганцем.

— И он работает на Уоррена Ганиса?

— Да. Последние года два я посылал много всяких штучек Ганису через Васэду. Кое-что я нашел сам. Кое-что взял у людей, с которыми у меня контакты. Китайская бронза, известняковые головы Будды, таиландская резьба, японские фарфоровые кувшины, корейское дерево. Ганис повихнутый на всем азиатском. У него все есть. Но дело в том, что почти все краденое. Уж я-то знаю.

— А Васэда был посредником, он и давал тебе деньги.

Ники сказал — да и одним махом допил бренди. Пенни поднялся, наполнил стакан и подал его Ники.

— Васэда сделал это из-за того, что ты попытался увеличить цену?

Ники Макс вздохнул.

— Люди вроде меня, с Запада, если мы не откупаемся, нас сажают в тюрьму и выбрасывают ключ. Можешь работать по краденому искусству, наркотикам, золоту, им плевать. Хочешь продавать противогазы попугаям — пожалуйста. Только смотри, чтобы нужные люди получали то, что им нужно. На мне с полдюжины этих гадин кормится.

Ники Макс помолчал.

— Мне нравится там жить, не сравнишь с работой на ферме, где смотришь лошади в задницу двенадцать часов в день. Но я тебе скажу — кругом же все с протянутыми руками стоят, куда ни повернись. Изо всех щелей вылезают и требуют. Мне были нужны деньги, я поднял цену, а Васэде это не понравилось. Но по сути он просто хотел мне отомстить за тот раз.

Пенни наблюдал, как Ники допивает и этот стакан. Ничего странного, что у него вид дерьмовый. Три порции на пустой желудок, длительный перелет, последние трое суток почти не спал. А ко всему этому проблема, которая не исчезнет, пока он не убьет человека.

Ники пробормотал — мне надо сесть — шатаясь подошел к большому столу со стеклянной крышкой и рухнул в кресло. Несколько секунд он сидел, положив голову на стол, потом рывком распрямился.

Пенни сказал — если собираешься блевануть, этот стол обошелся в восемь тысяч долларов.

Ники Макс выдавил из себя улыбку.

— Уж коли рыгать, то в классном месте, я всегда так говорил. Шутка. Я в порядке. Дай мне отдохнуть чуток.

— Когда ты ел последний раз?

— Все окей. Слушай, я не хочу, чтобы ты в это впутывался. У тебя хорошая работа, живешь в красивом доме. Охраняешь важную даму, отношения у вас нормальные. Мне от тебя нужно совсем немного, потом я свалю.

— Тебе нужен ствол, правильно?

— Да, ну, с собой-то не повезешь. И еще занял бы ты мне несколько денежек. Я пустой. Все отдал, чтобы выбраться из тюрьмы и получить назад свой паспорт.

Пенни пересел к Ники Максу за стеклянный стол.

— Васэда купил полицейских?

Ники Макс кивнул.

— Даже не сомневайся. Так он и добрался до моих детей. Сначала устроил, что меня арестовали. Потом приходит один из полицейских, Чакри, и забирает моих детей. Говорит моей жене, я просил привести их ко мне. И еще говорит, сразу пускают только двоих из одной семьи. Озвезденеть. Ну, жена что, я ее не виню. Там если полиция говорит, надо делать, а то плохо. Чакри везет детей к Васэде и…

Ники Макс рассматривал свое отражение в стеклянный крышке стола.

— Получилось, я и к полицейским не мог пойти за помощью, и все из-за Чакри. Он-то уж точно в моем списке. Я его только потому первым не замочил, что хочу наверняка покончить с Васэдой. Но про Чакри я не забываю. Скоро, я тебе точно говорю. Очень скоро. Я упоминал, что у него есть доля в публичном доме, где работает Ханако? Говорят, она почти не снимает свою серебряную маску…

Он склонил голову набок, прислушался.

— Это еще что за хренота?

Пенни оглянулся через плечо.

— Мы кое-что меняем в системе безопасности. Ставим новые замки, новую сигнализацию. Сносим изгороди, чтобы никто не смог за ними спрятаться.

— Я уже тогда заметил, когда вошел — вернее, когда меня втащили твои войска. А что здесь вообще происходит, а? Кто-то открыл охоту на сенаторов?

Пенни сложил руки на крышке стола, вздохнул.

— Вот об этом я с тобой и хотел поговорить. Твоя проблема и моя проблема. Я…

Ники упреждающим жестом поднял обе руки.

— Мне от тебя нужен только ствол и, может, небольшая денежка. Потом я сразу смоюсь. Тебе вместе со мной падать не обязательно. С завтрашнего дня будешь держаться от меня подальше.

Пенни долго смотрел на него.

— Я скажу только один раз, так что слушай внимательно. Если б не ты, я бы тогда сгорел в этом вонючем Сан-Августине. Ты ради меня рисковал жизнью. Мы оба знаем, что сорвись тогда операция, и полковник Асбун раздавил бы тебя и других ребят. Я тебе обязан. Да, я буду держаться от тебя подальше, никаких сомнений. Точно так же, как ты держался от меня подальше в Сан-Августине.

Ники опустил глаза, пожал плечами.

— Ну, ты же не обязан. Ты и так для меня достаточно сделал. — У него на глазах опять выступили слезы.

— Нет, не достаточно, — тихо проговорил Пенни. — И не думаю, что когда-либо будет достаточно. Но я чертовски постараюсь.

Они сидели молча друг против друга, слушая, как ходят по дому рабочие, слушая, как время от времени звонит телефон, слушая, как по радио сразу за окном передают бейсбольную игру. Наконец Ники Макс прервал молчание. После трех попыток прочистить горло он прошептал:

— Спасибо.

Подняв голову, он подолом рубашки вытер глаза, улыбнулся.

— Так ведь никто никогда и не говорил, что я умный. А у тебя какое оправдание?

Пенни постучал себя по голове.

— В детстве шоколада много ел. Мозги портятся, жуть.

Потом он сразу посерьезнел.

— Слушай, дикий человек, я тебе расскажу кое-что, у тебя волосы дыбом встанут.

Ники Макс провел рукой по лысине.

— То, что от них осталось, ты имеешь в виду.

— Я упоминал о своей проблеме и твоей проблеме, так и есть, — продолжал Пенни. — Они неотделимы. Но прежде всего я попрошу повара сготовить тебе омлет и черный кофе. Только что ты выпил последний раз, пока я не скажу, что можно начинать заново. Обе наши жизни могут зависеть от того, останешься ли ты трезвым.

— Свистишь?

— Нет. И еще — то, что я сейчас скажу, дальше не идет. Ничего не говори даже тем людям, с которыми будешь работать.

Ники Макс нахмурился.

— Я что-то пропустил? Какая работа и когда меня наняли?

— Тебя наняли в ту минуту, когда втащили сюда. А работа — будешь обеспечивать безопасность вместе со мной. И деньги свои ты отработаешь, не сомневайся.

Ники Макс выглянул в сад.

— Теперь совсем понятно, почему так стучат. В чем проблема?

— Виктор Полтава.

— Иисусе.

Пенни кивнул.

— Вот именно. Ну ладно, я схожу на кухню, принесу тебе что-нибудь поесть. Не двигайся. И не блюй. Чемодан есть?

Ники кивнул.

— Если можно это назвать чемоданом. Один из твоих ребят его взял. Наверно, ищет ядерные боеголовки. Чемодан я взял у дяди своей жены. Он в нем кур носит. Запах, ты не поверишь. Там рубашка, две пары трусов, бритва, фотография жены. Подумал, могу ее больше не увидеть, и взял с собой фотографию.

— Я договорюсь с сенатором, ты сможешь жить здесь, — пообещал Пенни. — Уж ты сможешь обезопасить мою спину, как никто другой. И надо достать тебе временное разрешение на пистолет. Сиди. Я сейчас приду.

Вернулся Пенни с черным кофе. Наполнил чашки себе и Ники.

— Я сказал, чтобы нас не беспокоили, разве только сенатор. Слушай. Ты знаешь, что существует корпорация «Мудзин». Так вот, я тебе расскажу об этой компании вещи, которых ты не знал, начиная с кое-чего о женщине по имени Рэйко Гэннаи.

Пенни ничего не опустил. Его отношения с женой Уоррена Ганиса. Связь между сенатором и Элен Силкс. Нападение на дом Мейера Уэкслера. Тайное соглашение Акико с Тэцу Окухара. Смерть Оливера Ковидака. И роль Виктора Полтавы во всем этом. Ники слушал очень внимательно.

Пенни продолжал говорить, когда в двери появилась служанка, стройная и смуглая, из Сальвадора, и сообщила, что вызывает Франция, звонит мистер Жорж Канкаль. Он утверждает, что это срочно. Будет ли мистер Пенни с ним говорить? Мистер Пенни будет. Он ответит здесь.

Пенни поднес трубку к уху и заговорил на французском. Минут через пятнадцать они с Канкалем попрощались. Пенни вернулся к столу, налил еще кофе себе и Ники.

— Ну вот. Я просил Жоржа поискать в усадьбе Сержа Кутэна — когда тебя я просил начать поиски в Бангкоке, ты должен был искать Ханако. Как и ты, Жорж кое-что нашел. Несколько зернышек риса и семян кунжута на сеновале.

— Поверю на слово, что это о чем-то говорит.

— Последнее время я много читал.

— Что еще нового? Омлет хороший, кстати.

— Я рад, что тебе понравилось. Но я не о книгах говорю. Читал я досье Виктора Полтавы. Хатчингс, высокий, ты с ним столкнулся на входе? Он раньше был в Секретной службе (Служба охраны президента США — примеч. перев.). Через своих знакомых он достал мне фэбээровское досье на Полтаву. В прошлом году Полтава убил человека в Париже, этот человек пытался сдать его за убийство графа Молсхейма.

— Я об этом читал, — ответил Ники Макс. — Полтава сцепил ему руки наручниками на спине, а от наручников протянул проволоку к яйцам. Ну, он себе яйца и отрезал.

— Да, так и было. В досье ФБР говорится, что Полтава сидел в комнате и ел, наблюдая, как тот человек умирает.

— Виктор всегда любил позабавиться.

— К вопросу о графе Молсхейме. Погиб он в парижском парке, когда бегал трусцой. Полтава спрыгнул с дерева и перерезал ему горло.

— Я всегда говорил, джоггинг вредит здоровью.

Пенни его замечание проигнорировал.

— Граф, хотя из богатой семьи, ему всегда было мало. Он связался с группой, сингапурская организация, они нелегально продавали оружие в Иран — и со всех драл неприлично много. Полтаву наняли преподать ему урок: жадность не способствует продолжительной жизни. Я это все к тому, что в комнате, где был убит информатор, и под деревом, рядом с которым был убит граф Молсхейм, парижская полиция нашла одно и то же. Чуть-чуть риса и кунжута.

Ники Макс кивнул.

— Такое же нашел Жорж в сарае у Кутэна. Полтава этим питается, когда где-то ждет перед убийством.

— Виктор придерживается старой диеты ниндзя. Его бабушка научила. Жорж передал рис и кунжут довильской полиции, а те должны отправить в парижскую. Что подводит меня к Элен Силкс.

— Главный капкан для сенатора.

— Жорж говорит, был большой прием на ферме в тот вечер, когда Серж заболел и впал в кому. Тем же вечером убили жеребенка, а Ханако исчезла. Угадай, кто был среди гостей на том приеме.

— Элен Силкс.

Пенни отхлебнул кофе, помолчал.

— Я вижу это так: она работала изнутри. Помогла Полтаве войти на территорию. Как-то протащила мимо охранников. Вероятно, в своей машине. Может, даже как своего спутника, кто знает? Ей нужно было только доставить его к сараю. А дальше…

— Она могла рассказать Полтаве о сигнализации, генераторе, и где спят Серж с Ханако, — поддержал его мысль Ники. — Сенатор знает, чем занималась там ее подружка?

— Нет. Я еще не успел рассказать ей о том, что получил от Жоржа. Эта леди работает по пятнадцати часов в день, совещания начинаются за завтраком в восемь утра. Я сказал ей не встречаться с Силкс, надеюсь, она это выполняет.

Пенни поднялся, встал у камина.

— Давай поговорим о твоей проблеме. А вернее, о нашей проблеме, раз уж мы имеем дело с одними и теми же людьми. Уоррен Ганис, Васэда, Рэйко Гэннаи, Акико. И Виктор Полтава.

Ники Макс почесал живот.

— Ну, с этой сволочью Полтавой никогда не знаешь… Где он? Когда пойдет на тебя? Ну ничего нельзя рассчитать.

— А если бы мы знали — когда? И ждали готовые? Тогда мы его прихлопнем, он и сообразить ничего не успеет.

Ники Макс ухмыльнулся.

— Мне это нравится. Но как это устроить, черт возьми? Знать что-то о времени может только Уоррен Ганис, но разве он скажет? И что будет, когда мистер Г. узнает о тебе и своей жене?

Пенни заглянул в свою пустую чашку.

— Я до сих пор часто думаю о Сан-Августине, о том подвале, где я был с Асбуном и Белыми Ножами. Я был мертвым мясом, пока не появился ты. Сейчас я здесь только потому, что ты устроил совершенно неожиданный финт.

Ники хохотнул.

— Правду сказать, никто из нас толком не знал, что мы делаем.

— Но суть в том, что ты это сделал.

— Ну. А знаешь, до меня доходят какие-то странные вибрации. Как если бы ты запланировал что-то такое.

— Не больше такое, чем ты придумал в Сан-Августине. И даже как раз такое же.

— Я не понимаю.

— Полтаве нужен я и Акико Ганис. А ты хочешь раздавить Васэду.

— Пока все правильно. Давай дальше.

— Вот и давай изменим направление секции в ходу.

— Может, скажешь по-английски?

— Мы нападем первыми, — пояснил Пенни. — Не будем ждать, пока кто-то придет. Сами пойдем на Васэду и Полтаву одновременно. Тогда две проблемы решатся сразу.

Ники долго улыбался, не отвечая.

— Прекрасно. Красивее некуда. Не знаю, как ты собираешься это сделать, но мне уже нравится. Обалдеть.

— План не сработает, если взять много людей. Так что — ты и я, больше никого. Случись одному из нас напортить, свет гасится, праздник закончился. Полтава сотрет обоих, в носу не успеем поковыряться.

— Когда начинаем? — спросил Ники.

— Неужели ты не хочешь знать…

— Я хочу знать одно — когда.

— Завтра вечером.

— Иисусе.

Пенни видел, что у Ники сузились глаза, он с силой потер макушку. Размышляя. Не то чтобы сомневался, нет, Ники в него верил. Верил и тогда, когда Пенни верить в себя перестал. Просто Ники Макс оставался профессионалом, хотел заранее прикинуть, что и как.

Ники улыбнулся, обнажая пожелтевшие от табака зубы.

— Васэда мой. Ты должен обещать, что он достанется мне.

* * *

В 17:33 того же дня Эдвард Пенни и Ники Макс наблюдали с тенистого переднего крыльца, как лимузин с Акико Ганис выкатился с мощеной булыжником дорожки. Пропустив «Роллс-Ройс», лимузин свернул налево. Потом исчез, скрылся за буками, украшавшими эту улицу дорогих особняков. Акико Ганис ехала в Вашингтонский национальный аэропорт, к вечернему рейсу в Нью-Йорк, где она хотела забрать гобелены.

Я должен убить Виктора Полтаву, прежде чем он убьет нас, сказал ей Пенни. Иного пути нет. И мне понадобится твоя помощь. Я хочу встретиться с твоим мужем. Но он не должен знать, что я приду. Устрою ему сюрприз. Ты нас только сведи, дальше я сам разберусь.

Поколебавшись немного — она тогда укладывала вещи — Акико спросила: что я должна сделать? Пенни сказал — мне понадобится день для подготовки, так что давай на завтра. Он будет на Манхэттене или в Нью-Джерси? В квартире на Пятой авеню, ответила она. Там, где мои гобелены. Завтра вечером мы обедаем дома, вдвоем. Завтра вечером — прекрасно, кивнул Пенни. Тебе нужно только впустить Ники и меня в квартиру, а там уж мы сами.

Твой муж — единственный человек, известный мне, объяснил Пенни, который находится в контакте с Полтавой. Я заставлю его выманить Полтаву на открытое место, где Ники и я сможем с ним разделаться. Для нас с тобой это единственный шанс. Я тебе объясню, как обеспечить нам вход, но сначала мне нужно знать, сколько человек работает у твоего мужа и какие предусмотрены меры безопасности.

Две гаитянские служанки, сказала она. Один дворецкий на полный день, другой на неполный, они кузены с Ямайки. Шеф-повар австриец, его жена работает экономкой. И бывший «зеленый берет», он телохранитель и шофер. Есть еще японец, Васэда, который выполняет у Ганиса обязанности личного секретаря и личного ассистента.

Потом она сказал: мой муж не убил бы меня. Я знаю. А ты собираешься его убить? Она казалась очень обеспокоенной, и Пенни почувствовал укол ревности. Ему хотелось сказать, что нельзя плакать по всем подряд, ей придется сделать выбор и сделать его скоро. Вместо того он сказал, что Ганиса убивать не собирается. Васэду не упомянул.

Глава 18

Вашингтон

Август 1985

Фрэн Маклис вернулась в здание Сената около 6 вечера и зашла в кабинет Реджины Пек выпить. Ее административная ассистентка сделала ей джин с тоником, потом стала читать с листа пятьдесят два телефонных звонка, накопившиеся в отсутствие сенатора. Три из них были помечены галочками. Реджина сказала, что эти первоочередные.

Первоочередными оказались звонки ньюйоркского представителя крупного профсоюза, из еврейского политического комитета, очень видного, и из ассоциации банкиров на восточном побережье. Для Реджины, тридцатитрехлетней неудавшейся писательницы и бывшего редактора еврейского еженедельника в Бруклине, первоочередность означала нечто совершенно определенное. А именно — потенциальные взносы на выборную кампанию. Для политика, стремящегося к переизбранию — Фрэн Маклис стремилась — деньги не менее важны, чем кислород.

В любых выборах преимущества на стороне того, кто уже занимает этот пост. Правительство тратит на нужды штата федеральные деньги, а благодарят за это сенатора. Две сенаторские гонки Фрэн Маклис уже выиграла, значит, имело смысл на нее ставить и дальше.

Она могла бы в этом месяце воспользоваться законным периодом работы в своем округе: членам Конгресса позволяется время от времени возвращаться домой и деятельность свою вести из местных офисов. Для сенаторов это хорошая возможность проникнуть в сердца избирателей и обеспечить их голоса на следующих выборах.

Вместо того Фрэн Маклис специально осталась в Вашингтоне, где загружала себя работой до предела. Совещания в различных сенатских комитетах, длительная беседа с лидером сенатского большинства… Этот последний, очаровательный старый луизианец, предложил ей сделку: ее голос в пользу водного проекта в его штате за его голос против ядерного проекта в ее штате.

Обмен получался хороший, но Фрэн Маклис сказала, что подумает и свяжется с ним позже. Оба знали, что она согласится, так как лидеру большинства оставалось еще четыре года, а память у него долгая. Мог он и помочь ей фондами на перевыборы.

Повидавшись еще с мэром Вашингтона, динамичным негром, сенатор вернулась в свою контору, где ей вручили награду от антинаркотической организации, а потом другие встречи и мероприятия… Однако она выбрала время, чтобы поплавать в бассейне сенатского спорткомплекса.

Кое— что из сегодняшних дел Фрэн Маклис могла отложить или даже отменить. Уж она-то знала, что ее главной целью было избежать встречи с Элен Силкс. Прошлым вечером у них не состоялась давно намеченная встреча в Нью-Йорке; Элен пригласили туда прочитать в Колумбийском университете лекцию студентам, записавшимся на летний курс истории Японии. Она должна была рассказать о своих впечатлениях западной женщины, которой довелось работать гейшей в Японии. Образование, сказала однажды Элен, улыбаясь Фрэн Маклис, это когда неспособный объясняет непостижимое незнающему.

Невысокая, светловолосая Элен с печальным лицом. Урожденная Хелен Шайнфельд, единственная дочь еврея, самого крупного дилера фирмы «Крайслер» в Сиэтле, штат Вашингтон. Элен, чьи мечты никогда не становились реальностью. Она хотела стать балериной, но не получилось. А для работы моделью не хватило роста.

Что же до поэтической карьеры — еще одна драгоценная мечта — то ее отец сказал: такие стихи даже со скидкой покупать не будут. Бизнес — это умение внушить людям, что у тебя есть то, что им нужно, а твои стихи им не нужны. Его предложение: если сама она ничего не умеет, то почему бы не стать преподавателем? Передавай свое незнание другим, сказал он, а тебе за это и платить еще будут.

Когда Элен Силкс училась на последнем курсе в местном педагогическом колледже, каникулярная поездка в Японию навсегда изменила ее жизнь. Давнишний интерес к этой стране теперь вспыхнул. А потаенные склонности тоже расцвели — под влиянием стюардессы японки, которая стала ее любовницей. Впервые Элен Силкс познала любовь жгучую, как лихорадка в крови.

Фрэн Маклис могла это понять. Она познакомилась с Элен Силкс на обеденном приеме, который устроил Уоррен Ганис — и сразу безумно увлеклась девушкой. Измученная пятнадцатичасовыми рабочими днями и одиночеством, она даже не понимала, сколь уязвимой стала, сколь податливой любым искушениям.

Только один раз до этого ее сжигала такая же сильная любовь, и она ничего подобного себе с тех пор не позволяла. В тринадцать лет Фрэн попала в очередной скучный летний лагерь. Скучный, пока она не познакомилась со стройной зеленоглазой девочкой из Бразилии, звали ее Ида Домитила Карлота Ксавьер.

Ида, восемнадцатилетняя дочь миллионера, владевшего третью оловянных рудников и самым популярным футбольным клубом в своей стране. Ида, носившая брильянтовое кольцо в большой половой губе — однажды ночью, в палатке, она раздела Фрэн Маклис догола и ввела ее в мир однополого секса, который навсегда захватил неопытную девочку. Загорелая рыжеволосая Ида, чьи познания в сексе намного превосходили все, что читала Фрэн в таких книгах как «Навеки твоя, Эмбер» и «Любовник леди Чэттерли». Ида заложила основы того, чем воспользовалась потом Элен Силкс.

Фрэн Маклис никому не рассказывала об Иде. Ни друзьям, ни мужу, ни двум своим дочерям, ни даже Эдварду Пенни. И никогда не ложилась в постель с другой женщиной. Но Элен Силкс каким-то образом почувствовала в ней скрытый огонь — а скрытый огонь самый яростный, Фрэн Маклис это хорошо знала…

* * *

Сенатор Маклис стояла у окна своего офиса, сжимая в руке пустой стакан. Элен Силкс звонила четыре раза, оставляла только номер, никакого сообщения. Фрэн Маклис ей не перезвонила и звонить не собиралась. Эдвард Пенни прав. Лучше оборвать сразу. Лучше-то лучше, но на душе тяжесть невыносимая.

Ее поимели. Теперь она выглядит круглой дурой.

Может, все же есть смысл выслушать версию Элен. Может, у той были причины, которые Фрэн Маклис поймет — и тогда простит. Брось, Фрэн. Ты же просто хочешь опять завалиться с ней в постель.

Она отвернулась от окна, взглянула на свой стол, разложенные там приглашения на сегодняшний вечер. Выбирать было особенно не из чего. Вашингтон последнее время приутих. Приемы в посольствах, прежде самые яркие пятна, потускнели от столкновения с реальной жизнью — экономический спад, терроризм, слабеющие валюты, революции… Стало слишком накладным принимать гостей. Город перешел с икры на арахисовое масло — а жаль.

Фрэн Маклис решила пойти на прием в шведское посольство, потом забежать во французское. И там и там принимали еще довольно хорошо, не экономили на мелочах. Да куда угодно, лишь бы не думать об Элен Силкс. Лишь бы с ней не встретиться.

Ее комплекс офисов еще гудел от деловой суеты. Телефоны не переставали звонить. Двадцать два сотрудника, и все энергично работали. Продолжаться это будет до десяти вечера. Кое-кто из ее людей хотел поговорить с ней, но она заставила всех ждать, сидела одна. Думала об Элен.

Фрэн Маклис села за стол, уставилась на свои телефоны, их было три. Все три кнопки горели, как обычно. Может быть, один из огоньков — звонок Элен? Она закрыла глаза, вспоминая их последнюю ночь вместе, вспоминая, как сплетались их тела. Их тела. Элен смеялась, когда они обнимались и вместе цитировали мадам де Севинье. «Мы занимаемся любовью как животные, но немного лучше».

Стук в дверь, и Фрэн Маклис открыла глаза. — Да?

Вошла Реджина Пек с пачкой машинописных листков и положила их на стол, пояснив — это только что доставили курьером от жокея: так она любила называть лидера сенатского большинства, который жокея напоминал маленьким ростом. Жаль, что он такой робкий и замкнутый, добавила Реджина. Можно лишь гадать, что он сделает, решив по-настоящему добиваться вашей поддержки в своей маленькой афере.

Реджина повернулась к двери, но помедлила, хмурясь.

— Да, ваша знакомая Элен Силкс…

Фрэн Маклис задержала дыхание. Она молча ждала продолжения.

— Она опять на линии. Голос взволнованный, если не сказать больше. Утверждает, что ей совершенно необходимо с вами поговорить. Думает, мы специально о ней не докладываем. Я заметила, что ее нет в списке тех, кому следует перезвонить, поэтому спрашиваю: может, есть нечто такое, о чем я должна знать?

Фрэн Маклис покачала головой.

— За нее просил Уоррен Ганис. Какие-то осложнения с визой в Японию, он хочет, чтобы я помогла. Она много времени проводит в Токио.

— Что мы будем делать?

— Ничего. Я сказала ей подать документы заново и прислать мне записку. Она хочет, чтобы я написала японским иммиграционным властям. А я считаю это неразумным. По крайней мере сейчас.

— Согласна. Ну и что ей сказать?

Фрэн Маклис осмотрела ногти на левой руке.

— По какому телефону она звонит?

— Четыре-шесть. Ваша личная линия. Предполагается, что ей пользуемся только вы и я.

Фрэн Маклис взглянула на телефон. Подумала, не поднять ли трубку. Сделать это хотелось.

— Скажите ей, что я сейчас занята. Если спросит когда… — Она не договорила.

— Предоставьте это мне. Что сегодня вечером?

— Шведы и французы, — сказала Фрэн Маклис. — Пусть машина будет внизу через пятнадцать минут.

Когда Реджина ушла, Фрэн Маклис сделала глубокий вдох и подняла трубку. Приблизила к уху. Ей почудилось, что сердце гулко бьется в груди. Потом она нажала кнопку, а услышав, как Элен умоляет, чтобы ее соединили, швырнула трубку обратно, закрыла глаза руками и расплакалась.

Глава 19

Нью-Йорк

Август 1985

Эдвард Пенни и Ники Макс вошли в фойе многоквартирного дома, где жил Уоррен Ганис, вскоре после заката. Оба были в летних костюмах, на Пенни светло-оливковый габардин, на Максе — шерсть с синтетикой. Чисто выбритый Ники также заткнул в кармашек голубоватый платок и повязал такой же галстук. И Пенни, и Макс несли новый атташе-кейс.

Надеть на Ники Макса галстук в такую жару оказалось нелегко. Слюна закипает, сказал он, так за каким хреном еще и душить себя до смерти? Пенни приказал — надень галстук. Эти детали являлись частью игры, которую они начали с Ганисом. Им необходимо было походить на капиталистов.

В фойе Пенни подал деловую карточку придвернику, высокому югославу с волосатыми ушами и нервным лицом.

— Миссис Ганис ждет нас, — заявил он. — Мы из Брюсселловской галереи, пришли в связи с гобеленами. — Югослав внимательно прочитал карточку, пощупал, будто проверяя подлинность. Когда он посмотрел на обратную сторону, пустую, Ники закатил глаза.

Наконец югослав, которого сделали вечно мрачным почечные камни и распутная пятнадцатилетняя дочь, подошел к настенному телефону, набрал номер пентхауса и стал ждать.

Пенни смотрел в окно через Пятую авеню на музей искусства, заднее и западное крыло которого выдавались в Центральный парк. То, что он увидел, его обеспокоило. И даже очень. Множество людей входило в музей в такой час, когда он должен быть закрыт.

А Центральный парк наполняли совсем уж толпы людей, многие с одеялами, крытыми корзинами для пикника, охладителями для воды и фонарями. Собрались на шоу под открытым небом и хотят смотреть с комфортом. От раздражения Пенни стал грызть ноготь. Слишком много людей рядом с этим зданием. Могут помешать. Некоторые даже погибнуть. У Пенни появилось нехорошее предчувствие.

Ники подошел к нему, спросил шепотом — откуда толпа, чтоб их? Пенни то же самое спросил у югослава, которого звали, судя по металлической планке, Иосип Душан. Закрыв трубку рукой, Душан ответил, что раз в неделю музей открыт допоздна. Ники Макс озлился. — Даже не говори мне. Сегодня тот самый вечер, да?

Пенни поинтересовался:

— Что происходит в парке? — Бесплатная опера и бесплатный Шекспир, — сообщил Душан, потом сразу же проговорил в телефон: — Пентхаус? Это Иосип внизу. Пришли мистер Уоллач и его ассистент из Брюсселловской галереи в Вашингтоне. Говорят, им нужно повидать миссис Ганис по поводу каких-то гобеленов. Да, я подожду.

Пенни рассматривал толпы на улице, когда за его спиной Ники Макс прошептал:

— Дело за тобой. Я играю как ты.

Пенни отвернулся от окна. Толпа людей отвлекала. Нужно сосредоточиться. Руки у него вспотели, и не от погоды. И мигрень начиналась — будто ему запихивали куски стекла в мозг. Он закрыл глаза от боли. Когда Ники Макс коснулся его руки, Пенни открыл глаза.

Оба смотрели на Иосипа Душана, тот стоял к ним спиной и по-прежнему прижимал трубку к уху. Наконец Душан повесил ее и повернулся. Показал на лифты.

— Первый слева.

Пенни чувствовал на себе взгляд Ники Макса, Ники определенно ждал от него каких-то слов. Но он молча оглядел толпы людей через улицу, погладил свой бородатый подбородок, почему-то затаивая дыхание. Потом, тоже без единого слова, Пенни повернулся и пошел к лифту. Ники Макс быстро последовал за ним.

* * *

У двери пентхауса их встретил стройный светлокожий негр с Ямайки в черном пиджаке и широком галстуке, волосы в укладке, глаза чуть подкрашены. Ему тоже вручили деловую карточку, но в отличие от югослава, он ее смотреть не захотел. Взяв карточку двумя пальцами, будто дохлую крысу, он сунул ее в нагрудный кармашек. Отставляя при этом мизинец, заметил Пенни.

Из мраморного фойе негр повел Эдварда Пенни и Ники Макса вверх по лестнице в красном ковре и через прихожую, где находилось нечто вроде коллекции японских часов семнадцатого века. Поворот направо, и все трое пошли по коридору — ковер серый — мимо этажерок с японской утварью. Посреди коридора негр остановился и рукой в белой перчатке открыл дверь вишневого дерева, ведущую в кондиционированный кабинет, полный книг.

— Пожалуйста подождите здесь, — проговорил он с британским акцентом. — Миссис Ганис сейчас присоединится к вам. Кто-нибудь из вас, джентльмены, желает выпить? — Пенни отказался за себя и за Ники Макса. Негр ушел, оставив запах одеколона «Ив Сен-Лоран».

Пенни оглядел кабинет. Роскошный и очень комфортабельный. И кондиционированный, слава Богу. Жаль, сейчас не до книг в дорогих переплетах. Некогда рассматривать и эту картину девятнадцатого века, портрет гонконгского купца, висящую над золоченым столиком. Однако же антикварный стол из черного дуба он просто не мог не осмотреть, глаза буквально сами липли к нему. Какое великолепие. Вероятно, стоит его годичного жалованья. А складные японские ширмы у камина казались еще более дорогими. У Ганиса вкус не отставал от финансовых возможностей.

Ники Макс показал на японскую бронзу и китайский фарфор девятнадцатого века.

— Угадай, кто продал ему эти штучки.

Пенни подошел к черному дубовому столу, положил свой атташе-кейс рядом с зеленой «банкирской» лампой и сказал — давай делать. Ники с мрачным видом последовал за ним, свой атташе-кейс положил рядом с интеркомом.

Открыв кейс, Пенни вынул пару хирургических перчаток и натянул их. Затем достал из кобуры под пиджаком «Браунинг» привинтил к нему взятый из кейса глушитель. Действуя еще быстрее, Ники присоединил глушитель к принесенной в кейсе «Беретте». Глаза у него стали жесткие, не мигали.

Оба вытащили из кейсов еще лыжные маски и спрятали в карман пиджака. Ники шумно выдохнул и поднял глаза. — Пенни смотрел на него очень внимательно. — Нет проблем, — сказал Ники. — Я буду окей. Просто хочу скорее покончить с Поганцем, вот и все. — Пенни кивнул.

Какой-то звук у двери привлек их внимание. Пенни дернул головой в сторону японской складной ширмы, украшенной видами Фудзиямы. Ники кивнул. Подхватив свой кейс и «Беретту», он побежал к ширме и скрылся за ней. Пенни остался у стола. Он спрятал «Браунинг» за спиной и небрежно прислонился к кожаному креслу с высокой спинкой. Очень стараюсь выглядеть спокойным, мысленно усмехнулся он.

Когда дверь открылась, он снял «Браунинг» с предохранителя.

Акико.

Он расслабился. В следующую секунду она, перелетев комнату, обняла его. Не вынимая «Браунинг» из-за спины, он обнял ее одной рукой.

Она заговорила на японском, едва слышно.

— Мне страшно, так страшно. Уоррен очень хитрый. Я сидела с ним за столом и все время ждала, что он скажет: «Я знаю, что ты и твои друзья собираетесь сделать. Я знаю».

Пенни улыбнулся.

— Скоро все кончится. Подержись еще немного.

Он поблагодарил Акико за то, что она позвонила ему в манхэттенский дом Фрэн Маклис около получаса назад. Этот звонок был сигналом. Мы садимся обедать, сказала она. С Васэдой. И быстро положила трубку.

— Где твой друг? — спросила Акико.

— Он здесь. О нем не беспокойся. Я не знал, кто сюда идет, и спрятал его на всякий случай. — Пенни сделал паузу. — Давай поговорим о Викторе. Все зависит от того, в Нью-Йорке он или нет. Если нет, я могу только выжать из твоего мужа его местонахождение и побыстрее отправиться туда. К сожалению, он может быть в Вашингтоне.

— По-моему, он еще в Нью-Йорке.

— Почему ты так думаешь?

Она уставилась на него.

— Ты не слышал?

— Что слышал?

— Мистер Беллас и его дочь. Передавали в телевизионных новостях вечером. Они убиты.

— Виктор?

Она покачала головой.

— Его имя не упоминалось. Тела так сильно обгорели, что полиция не смогла определить причину смерти. Какие-то мальчишки играли у заброшенной фабрики в Квинсе и нашли фургончик с мертвыми отцом и дочерью. Полиция предполагает, что это заказные убийства — по заказу преступного мира.

Пенни не согласился.

— Это почерк Виктора. Он шикарные фокусы устраивает, видишь совсем не то, что есть в действительности.

В Англии, рассказал ей Пенни, Виктор убил лорда Ковидака, подвесил тело к потолку и устроил пожар, чтобы скрыть следы. Полиция, приехав на место преступления, столкнулась вначале с пожаром, затем уже с трупом. Понадобилось сорок восемь часов, чтобы установить причину смерти Ковидака. Сорок восемь часов решали, убийство или самоубийство. Сорок восемь часов. Виктору более чем хватило времени потихоньку выехать из страны.

Пенни задумался на несколько мгновений.

— Виктор провел британскую полицию, а теперь и американскую тоже. Разыскивают не его, а какого-нибудь колумбийца, торгующего наркотиками, или кровожадного дона из мафии. Как отреагировал твой муж?

— Он и Васэда сидели здесь, в кабинете, смотрели вечерние новости, сидели вдвоем. Я должна была встретиться с мужем, чтобы он отвел меня к обеду. Он очень настаивает на некоторых формальностях. Жаль, я подошла недостаточно близко и не слышала, о чем они говорят. Но Уоррен показался мне встревоженным. Как будто он готовился к встрече с Виктором.

— Вспоминай, — потребовал Пенни. — Ты хоть что-нибудь услышала? Что угодно.

Она закрыла глаза, потом, открыв, отклонилась назад, чтобы рассмотреть его лицо. Подняла палец.

— Я слышала только одно. Уоррен упомянул о записях на лентах. Хандзо Гэннаи должен быть поосторожнее с лентами, так он сказал, кажется. Оба согласились, что ленты с записями обязательно должны попасть в Японию. Это и все, что я могу тебе сказать.

Пенни подумал — все началось с этих лент. Лент, которые угрожают погубить Фрэн Маклис, убили Белласов и обеспечили Пенни конфликт с Императрицей. А еще вынуждают идти на единственного человека, которого он боится.

— Ты говоришь, Хандзо Гэннаи сейчас в Нью-Йорке, — проговорил Пенни.

Она сказала, что Хандзо остановился в отеле «Валенсия», только что купленном «Мудзин».

Пенни кивнул, затем дал ей последние указания. Сейчас Акико должна вернуться в столовую. Он коснулся ее щеки и сказал то, что откладывал до этой секунды.

После сегодняшнего вечера она не сможет оставаться с мужем. Когда Пенни и Ники уйдут, для нее возникнет новая опасность. Уоррен Ганис почти сразу поймет, что она его предала. Он не простит. Если бы Ганис и захотел простить, этого не допустит Императрица. Решай сейчас, сказал ей Пенни. Уходи из этого дома немедленно. Сию секунду. Или останься и умри.

Она склонила голову.

— Я уйду.

— Когда Уоррен отправится в кабинет, — продолжал наставлять ее Пенни, — тогда и выходи. Поезжай прямо в аэропорт. И не оглядывайся. — Она должна ждать в Джорджтауне, пока он за ней не приедет. А если он не вернется, пусть она расскажет все сенатору и попросит ее защиты.

Акико смахнула слезу.

— Сенатор знает о твоем плане поймать Полтаву в ловушку?

— Нет. Я сказал ей, что мы с Ники приехали проверить ее дом на Манхэттене и ее окружную контору. Мы прилетели около восьми утра и с тех пор ни разу не присели. Я подумал, если сказать, зачем мы в действительности отправились в Нью-Йорк, она станет слишком беспокоиться. Может еще притащить полицию и ФБР. Виктор — умница. Если почует ловушку, сразу отступит. Чем меньше людей будет участвовать, тем больше у нас шансов.

— Ну а вдруг ты не сможешь убить Полтаву, что тогда? — спросила Акико.

Пенни притянул ее к себе. Думать о неудаче нельзя, это только ослабляет. И утешать Акико дольше тоже не следует, в нем опять пробудятся страхи. Не столь еще долгое ожидание уже его нервировало. Главная цель — убить Полтаву, сейчас не время отвлекаться.

Он мягко отстранил Акико, потом смотрел молча, как она идет через комнату. У двери она приостановилась, голова опущена, спиной к нему. Он думал, она заговорит. Но Акико открыла дверь и вышла в коридор.

* * *

Когда Акико вернулась к столу в слезах, Уоррен разъярился.

— Они хотят с тобой поговорить, — всхлипнула она.

Ганис сказал:

— Я с ними поговорю, и они это запомнят до конца своей дурацкой жизни.

Перед своим кабинетом он остановился, уже коснувшись дверной ручки. Чертовски верно, он в ярости, невозможно мыслить рационально, если у тебя стиснуты кулаки. Заговоришь в таком состоянии, потом пожалеешь о каждом слове. Сейчас нужна холодная голова.

Опыт показал ему, что мир искусства, при всей своей манерности, — самые настоящие джунгли. Богу известно, у него хватало проблем с мерзавцами, которые населяют этот мир. Насчет ткнуть ножом в спину, это они всегда пожалуйста.

Соображай как следует, не ленись, сказал он себе. Выдай этим артистам, пусть пососут. Он улыбнулся. Одновременно и долг, и радость — использовать свои возможности ради Акико. Сейчас эти козлы в кабинете узнают, как глубоко может рубить его топор.

Брюсселловские ребята заехали взять гобелены Акико — так они сказали. Якобы сберечь ей поездку в галерею. Ну, эта любезность у них с большим довеском. И думали они прежде всего не о гобеленах Акико.

По ее словам, эти двое хотят получить семьдесят пять тысяч долларов, иначе выставка не состоится. Деньги не для них лично, разумеется. Накладные расходы постоянно растут, а бюджет галереи не безграничен. Будет лишь справедливо, если она и сама поможет своей карьере. Ну что ж, Уоррен Ганис был вполне готов разделаться с этими двумя и с кем угодно, кто попытается кинуть его, шантажируя Акико.

Он поправил галстук, пригладил серебристые волосы, открыл дверь. Войдя в комнату, чуть повернулся, собираясь дверь закрыть, и замер, увидев поблизости бородатого мужчину. Мужчина, одетый в оливковый габардин, приложил палец к губам в знак молчания. Потом он тихонько закрыл дверь и направил пистолет на голову Ганиса.

* * *

7:47 вечера. Двое мужчин вошли в кабинет. Одного звали Рэй Туки, он работал у Ганиса шофером/телохранителем — человек лет под сорок, очень замкнутый, очень целеустремленный. Немного неуклюжий, светловолосый, с лысинкой, он носил свою кокарду из Специальных войск на поясе из змеиной кожи, пояс сделала для него вьетнамка, с которой он жил на Центральном плоскогорье Вьетнама. Его жена подала недавно на развод, потому что он во время секса шептал имя этой вьетнамки.

С ним был Васэда, маленький, в очках, круглолицый человечек лет сорока пяти, штат Уоррена Ганиса его не любил за холодный надменный вид. Раньше он управлял североамериканским коммуникационным центром «Мудзин», базируясь в Торонто, и работал с безжалостной эффективностью. Но полтора года назад, во время приема для прессы в голландском посольстве, пьяный Васэда заманил семилетнюю дочь посольского повара в сад и там изнасиловал.

Влияния «Мудзин» хватило, чтобы он не попал в тюрьму, а канадские газеты ничего об этой истории не написали. Семья ребенка получила от компании крупную сумму, а Васэде было приказано покинуть Канаду в течение семидесяти двух часов. Потом он стал личным ассистентом Уоррена Ганиса — якобы ввиду его менеджерских качеств, но в действительности Ганис хотел немного досадить Рэйко Гэннаи.

В кабинете Туки последовал за Васэдой к Уоррену Ганису, который ждал их за черным дубовым столом. На полпути через комнату телохранитель замедлил шаг и покачал головой. Иисусе, что на этот раз? У старика был ужасно злой вид. Он сидел поджав губы в кожаном кресле с высокой спинкой, напряженный, будто ему кочергу в задницу засунули.

Рэй Туки отдыхал в своей комнате, смотрел футбол по телевизору. Ганис позвонил ему по интеркому, сказал спуститься в гараж и поставить машину у входа в дом. Потом привести Васэду в кабинет.

Похоже, мистер Ганис только что согласился дать на время кое-что из японской бронзы паре мужиков из галереи его жены в Вашингтоне. Они явились сюда вечером, хотя Туки их и не видел. Он и Васэда должны отнести бронзу к машине. Ничего не разбив. Потом Туки повезет этих художественных мужиков в аэропорт Ла-Гуардиа к ночному рейсу в Вашингтон. Конец футболу.

Вот уж чего ему не хотелось, так это ездить в такую жару. По какой-то причине кондиционер лимузина работал на переднем сиденье плохо. Когда пластиковая перегородка, отделяющая пассажиров от водителя, была на месте, впереди оставалось тепло. А сзади от холода дерьмо в кишках замерзало.

Но если мистер Г. хочет, чтобы Рэй Туки повез каких-то типов в аэропорт, считайте, что это уже сделано. Ганис регулярно зарплату выдает, а деньги нужны, потому что Туки по решению суда обязан высылать семьдесят пять долларов жене в Атланту — на его девятилетнюю падчерицу. Вот что бывает, когда удочеряешь чужое потомство. А кем вы были, пока не женились, мистер Туки? Счастливым человеком, вот кем. Даже не сомневайтесь.

В кабинете он наблюдал, как мистер Г. потирает руки, затем кладет их на стол вниз ладонями и начинает нервно постукивать большим пальцем. У старика нервный вид. Он чем-то взвинчен. Вот-вот в штаны намочит.

Васэда сказал что-то на японском, Туки не понял, он этого языка совсем не знал. Потом Васэда засмеялся, но тут как раз ничего странного, он за обедом выпил много сакэ. А мистер Г. смеяться не стал. И даже не ответил. Рэй Туки оглядел комнату, но мужиков из художественной галереи не увидел. Вот тогда его и озарило.

Тебе бы раньше понять.

Они вышли из-за деревянной складной ширмы, двигаясь быстро и не заслоняя друг друга. Двое — один высокий, другой маленький и круглый. Как эти комики, Матт и Джефф. На обоих костюмы, галстуки, темно-голубые лыжные маски. У каждого ствол с глушителем. Профессионалы.

Потрясенный Рэй Туки смог лишь вяло улыбнуться, думая: хорошо напоролся. «Смит-и-Вессон» вместе с пистолетиком 32 калибра, который он обычно носил в кобуре на щиколотке, находились далеко отсюда. Они лежали в его комнате, в запертом металлическом ящике под кроватью. Вместе с колумбийской травкой, его армейскими медалями и пучком лобковых волос его вьетнамки. Он собирался взять оружие только перед выездом в аэропорт.

Два срока во Вьетнаме, трижды ранен — и сейчас Рэй Туки подумал, что, может, вся его удача уже кончилась. Поганый финал, если тебя так провели. Попался в чьи-то сети, потому что этим мужикам в лыжных масках явно помогали изнутри. Иначе как они могли войти в квартиру и передвигаться, не вызывая подозрений? В этом участвовал кто-то третий, и Туки винил себя, что не знает, кто именно. От этого чувства ему стало более стыдно, чем страшно.

Матт и Джефф встали позади Рэя Туки и Васэды, говорил высокий. Он приказал Туки опуститься на колени, руки положив на затылок. Потом надел ему наручники и, толкнув, уложил боком на ковер. Маленький и круглый тем временем присматривал за Васэдой. Тот как начал плакать, так и не переставал.

Лежа и глядя на стену книг, Туки старался определить, насколько он близок к смерти: должен быть какой-то знак. И действительно, знак такой вскоре появился. Высокий начал его обыскивать, нет ли оружия. Расстегнул на Туки пиджак. Проверил ремень, поясницу, обе ноги, бока. Ничего не нашел.

Но, увидев на Туки бляху специальных войск, высокий замер. Их глаза встретились. И Туки сразу почувствовал огромное облегчение. Он подумал — слава Господу, еще один пожиратель змей. Туки чуть не сел и не закричал от радости, но заставил себя лежать неподвижно. Он только знал, что этот мужик в габардине его не замочит.

Как бы то ни было, пожиратель змей вытащил из кармана катушку клейкой ленты и залепил Рэй Туки рот. Потом стянул с него пиджак, сделал в руку инъекцию из шприц-тюбика и прошептал: «Чего ты не видел, о том не расскажешь. Укол просто усыпит». Туки хотел спросить: «из какой части, приятель?». Но рот был закрыт, да и голова начала уже опускаться. Последнее, что он запомнил — пожиратель змей расслабляет ему ремень и галстук, чтобы было удобнее.

Пенни убрал шприц-тюбик обратно в коробочку и сунул ее в карман. Потом снял маску. Ники Макс — тоже. Увидев Ники Макса, Васэда взвизгнул и попятился к столу Ганиса. Ники, державший руку с пистолетом вниз, просто смотрел на него, а когда бедро Васэды коснулось стола, Ники сказал:

— Очень рад тебя видеть, говнюк, — и выстрелил ему в голову и горло.

Васэда упал спиной на стол Ганиса, столкнув лампу на ковер — Ганис отшатнулся, пуча глаза — тогда Ники подошел ближе и выстрелил Васэде в подбородок и левый глаз.

Васэда резко сел на ковер, одна нога под ягодицей, правая рука стащила на пол декоративные часы и свадебные фотографии Ганиса с Акико. Несколько секунд он просидел спиной к столу, потом соскользнул на ковер, где и остался лежать лицом чуть ли не в самые осколки разбитой лампы.

Ники подошел к столу и прицелился Ганису в левый висок.

— Я обещал ничего плохого вам не делать, — проговорил Пенни. — А мой друг такого обещания не давал. Я хочу, чтобы вы позвонили Виктору Полтаве и сделали это сейчас. Если откажетесь, мой друг вас убьет.

Глава 20

Нью-Йорк

Август 1985

Примерно через двадцать минут после того как Эдвард Пенни угрожал жизни Уоррена Ганиса, Виктор Полтава вышел из подземки на Западной 72-й улице на Манхэттене, недалеко от того здания, где был убит Джон Леннон. Он остановился, поправил огромные темные очки, потрогал «Штейр» на пояснице. Ему нравился этот австрийский полуавтоматический пистолет, восемнадцати зарядов в обойме должно хватить на ближайшее время.

Виктор устал от шума и грязи ньюйоркской подземки. Он ехал в исписанном чем угодно вагоне, сидя напротив толстой нищенки, которая беспрестанно курила, нахально нарушая правила. Молодой негр высоченного роста, очевидно свихнувшийся евангелист, цепляясь за опору в центре вагона, проповедовал во всю мощь голоса. Нью-Йорк — жуткое место. Каменный кошмар.

Виктору хотелось поскорее вернуться в Гонконг и проехать на красивом старом трамвае тысячу футов к вершине Пика Виктории. Чудесный вид из этого трамвая, да и сам он хорош: чугунные вагоны, сиденья из красного дерева. С пика видны Макао и Китай. А как приятно прогуляться там по бамбуковому лесу…

К сожалению, планы Виктора в отношении Хандзо вынуждали его оставаться в Нью-Йорке, который с каждым годом, казалось, становился все более обтрепанным и неприятным. Сейчас он направлялся к Уоррену Ганису по просьбе Ганиса. С точки зрения безопасности ему не нравилось, что издатель потребовал срочной встречи перед его домом на Пятой авеню. Виктор не любил ничего непредвиденного, он предпочитал действовать по плану, детально обдуманному им самим.

С какой целью нужна эта неожиданная встреча? Уоррен Ганис по телефону сказал, что ему срочно нужны ленты Белласа. Ни при каких обстоятельствах Виктор не должен их отдавать Хандзо Гэннаи. Ганис сам вылетит в Токио ближайшим рейсом и вручит ленты Императрице.

Виктор спросил, почему Рэйко Гэннаи повернулась против сына. Ганис ощетинился. Я не могу обсуждать такие вещи, заявил он. Как и Виктор, он делает то, что ему говорят. И вообще он сейчас занят, у него гости.

Кто же они такие, поинтересовался Виктор. Мои поверенные, ответил Ганис. Мы занимаемся сделкой по «Баттерфилду». Поэтому и нельзя встретиться у меня в квартире, добавил он. Я буду ждать внизу, в лимузине. Приезжай как можешь быстрее. Отдашь мне ленты и свободен. На этом Ганис положил трубку, не дожидаясь ответа. Виктор засмеялся, думая — кто же боится его больше, Хандзо или Ганис?

* * *

Виктор вошел в Центральный парк, намереваясь пересечь его и оказаться на Пятой авеню. Привычнее ему было бы приехать по восточной стороне на подземке или мотоцикле. Но сегодня он поступил иначе, оставил мотоцикл в гараже на 42-й улице и сел на западную подземку. Он не ожидал, что за ним будут следить, никто и не следил. Однако осторожность необходима всегда.

Уже начинало темнеть, когда Виктор пробирался по заполненному людьми парку. Его удивляло отсутствие машин, пока он не увидел знак, запрещающий автомобильное движение летними вечерами. А велосипедисты носились совсем рядом, чуть не задевая его, и один раз Виктору пришлось увертываться от парня на скейтборде.

Он избегал открытых мест, особенно Овечьего Луга, где сегодня тысячи людей собрались послушать бесплатную оперу — судя по звукам, «Тоску». Ему нравилось идти среди ильмов и петляющих ручьев, люди попадались редко, вся атмосфера успокаивала и расслабляла. Однако же раздражало то, что почти все мужчины, встречавшиеся в такое время, были педерастами. Для Виктора всегда оставалось загадкой, как это мужчина может хотеть мужчину.

Он вышел из парка на Восточной 79-й улице и прошел один квартал по Пятой авеню к художественному музею. Рядом с фонтаном купил «хот-дог» у молодого пуэрториканца, потом приблизился к широкой лестнице музея. Приостановившись взглянуть на мима, который выступал перед людьми, сидевшими на ступеньках, Виктор куснул свою «хот-дог» и начал подниматься по лестнице. Ни разу он не посмотрел через улицу на лимузин, стоявший у дома Ганиса.

Вверху лестницы он остановился у четырех мраморных колонн, обрамлявших вход в музей, стряхнул крошки, упавшие на рубашку, еще откусил от «хот-дог». Внизу на тротуаре мим, маленький человечек в полосатой рубашке и с раскрашенным белой краской лицом, притворялся, что взбирается по веревке. Виктор, глядя сейчас на лимузин, доел «хот-дог» и вытер руки о штаны.

Мимо лимузина медленно проехала голубая с белым полицейская машина, не остановилась. Заглянуть отсюда в лимузин было невозможно — боковые стекла подцвечены, быстро темнеет, через ветровое стекло тоже ничего толком не разглядишь. Но кто-то на месте водителя сидел.

Он наблюдал, как хорошо одетые мужчины и женщины входят и выходят из здания. Придверник в униформе отогнал неприглядно одетого разносного торговца, помог женщине внести свертки, подзывал такси для уезжающих жильцов. К лимузину никто не подходил.

Виктор потянулся, покрутил головой, потрогал кассеты в заднем кармане. Внизу ассистентка мима, худенькая молодая блондинка, пустила шляпу в группу зрителей. Бродячие артисты. Танцующие собаки, так их кто-то назвал.

Он вытащил из кармана несколько монет, спустился по лестнице и бросил их в дешевую матерчатую шляпу. Девушка поблагодарила его, обнажая в неопределенной улыбке скобы на зубах.

Виктор минуты две смотрел на следующего артиста, молодого человека, «пожирающего огонь», улыбнулся, покачал головой, затем подождал, когда отъедут два автобуса. Они отъехали, он ступил на проезжую часть и направился к лимузину.

* * *

На заднем сиденье лимузина Эдвард Пенни, положив «Браунинг» на колени, вытер потные ладони и осмотрел руки. Правая немного дрожала. У него участились сердцебиения. А головная боль усилилась. Живот тоже побаливал. Он начал разминать себе шею сзади, ожидая, когда появится Виктор, и надеясь, что он не придет.

Ники Макс сидел слева от него, смотрел в подцвеченное окно со стороны Пятой авеню, руки держал на коленях, «Беретта» покоилась на одном предплечье. Пенни следил за той стороной, где музей. Предполагалось, что Ганис покажет Виктора, который как будто немного изменил свою внешность. Как только демон приблизится, Пенни и Ники его убьют. Без фокусов, побыстрее и окончательно.

В машине — тишина. Сказать было нечего. Оставалось только ждать. В напряжении и скуке. Ощущая тонкий запах смерти.

— Мы ждем моего водителя, — сказал Ганис придвернику. На это югослав глубоко поклонился, потому что м-р Ганис много давал на чай и мог держать машину перед домом хоть до следующего ледникового периода, если хочет.

Перед тем как покинуть квартиру, Пенни заставил Ганиса запереть дверь кабинета. Как сказал Ники Макс, Туки нужен сон, а Васэда не может принимать посетителей. Ганису Ники сказал еще вот что:

— Васэда работал на вас, может, вы ему и сказали испортить моих детей.

Ганис, на грани слез, яростно отрицал что-либо подобное. Он клялся, что и не знал ничего о нападении на девочек.

Пенни в лимузине очередной раз проверял, как стоит предохранитель на «Браунинге» — он должен быть снят, когда Ники Макс воскликнул:

— Ну, что б я сдох!

Пенни взглянул на него, потом дальше, на тротуар у здания.

— Иисусе, я не верю, — прошептал он.

А увидел он там Акико, она вышла из фойе с маленьким чемоданчиком — вероятно, вещи, которые она не смогла оставить. Вещи, на укладывание которых ушло время. Драгоценное время. Ники пробормотал:

— Я думал, она ушла. — Пенни судорожно схватил его за плечо, злой как никогда в жизни, потому что Ники был совершенно прав. Прав беспредельно.

Акико следовало давно уйти. Какого черта она делает здесь сейчас?

Виктор. Он продолжал идти через улицу. Пользуясь красным светом, который остановил машины на Пятой авеню. До лимузина ему оставалось несколько футов, он уже мог хорошо рассмотреть Ганиса через ветровое стекло. Издатель сидел, уцепившись за рулевое колесо, и вид у него был очень, очень испуганный.

Смотрел Ганис со стороны Пятой авеню прочь от музея, вероятно, в том направлении, откуда ждал Виктора. Виктор сделал еще один шаг и замер. Потому что увидел: из фойе дома вышла миссис Ганис в сопровождении придверника, который взял у нее чемоданчик и показал на лимузин. Она помотала головой. На лимузин не посмотрела. Не посмотрела на мужа.

Виктор увидел, что Уоррен Ганис хочет окликнуть жену. Потом он передумал. Или его заставили передумать. Издатель отвернулся от жены, как будто сзади кто-то управлял его действиями. Приказывал смотреть вперед. Виктор сделал шаг назад. Еще один.

Ганис узнал его.

Когда издатель сказал что-то через плечо, Виктор повернулся и побежал, увертываясь от велосипедистов, слыша взвизги тормозов, ругань автомобилистов.

На тротуаре у музея он быстро обернулся — как раз открылись задние дверцы лимузина и выскочили двое мужчин. Один высокий, с бородой. Второй маленький, полный, Виктор его узнал. Он был одним из тех двоих в Сан-Августине, за которыми Виктор следил, прежде чем устроить инцидент с дочерью президента.

А теперь они устроили засаду Виктору.

Полный невыразимой ярости, он побежал к парку, к многолюдью и темноте. Убегая, он расслышал крик Ганиса:

— Виктор! Они заставили меня! Они меня заставили.

Глава 21

Через четыре часа после покушения на жизнь Виктора Уоррен Ганис с донельзя измученным лицом, сидел у себя в кабинете и не поднимал трубку звонившего телефона. Он беззвучно плакал, закрыв лицо руками.

Потом он потянулся за маленькой коричневой бутылочкой на столе, открыл, вытряхнул из нее три крошечные таблетки. Положив на язык, запил минеральной водой. Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, минут пять слушал, как звонит телефон — это была его личная линия. Наконец открыл глаза, поднял трубку и спокойно произнес.

— Да, Виктор.

— Ты предал меня. Ты — предал — меня, — раздельно проговорил Полтава.

— Они угрожали убить меня, если я не сделаю в точности как они говорят. Я видел, как они убили Васэду здесь, в моем кабинете, так что сомневаться в их намерениях не мог. И еще я помогал им потому, что боялся за свою жену. Все очень просто. Прошу извинить, что так получилось, но тогда у меня не было выбора.

— Мне пришлось убегать, спасая свою жизнь. А все из-за тебя, подонок. Я затерялся в парке, среди толпы. Если б ты стоял передо мной, я бы тебя убил на месте. Где была полиция?

Ганис покачал головой.

— Полиции не было. Только те двое со мной в лимузине.

— Двое? Всего двое, черт возьми?

— Да.

— Ты сказал им, где я живу? Туда я не вернусь, конечно, но ты сказал?

— Я им сказал, да. Когда один из них приставил мне пистолет к виску, я рассказал ему все, что он хотел знать.

— Тебе известно, что происходит с людьми, которые меня предают.

Ганис опустил голову, вздохнул.

— Я знаю, Виктор, я знаю. Извини, но у меня сейчас на уме другие вещи. — Он кашлянул, прочищая горло. — Ты знаешь, что Ясуда Гэннаи умер?

Виктор помолчал. Когда?

— Прошлым вечером. Я только что говорил с Рэйко Гэннаи, и она…

— Ты сказал ей о том, что случилось сегодня?

Уоррен Ганис прикрыл глаза рукой.

— Да. — Голос у него был очень усталый. — Мне была нужна помощь, чтобы убрать тело Васэды. Не обращаться же в полицию. Как отметили мои гости, не в моем положении обсуждать краденые произведения искусства с полицией. Рэйко Гэннаи прислала за телом местных людей из «Мудзин». Я понятия не имею, что они с ним сделали, да меня это и не интересует сейчас.

— Почему они убили Васэду?

Уоррен Ганис объяснил.

— Ну, потеря небольшая, он был свиньей, твой помощник. Вероятно, госпожа Гэннаи рассказала тебе о связи твоей жены.

— Рассказала, да.

— Имя мужчины она назвала? — Виктора, казалось, все это забавляло.

— Да. Он работает на сенатора Фрэн Маклис.

— Когда не трахает твою жену. Его зовут Эдвард Пенни, а приятеля, толстячка, — Николас Максимилиан. Ты их сегодня видел первый раз. А мне они знакомы по Сан-Августину. Пенни также натравил на меня полицию в Англии, когда я там делал Ковидака на прошлой неделе. Получается два раза, он меня два раза чуть не погасил. Пора и мне кинуть в него говном, для разнообразия.

— Ты не упоминал, что Рэйко Гэннаи приказала тебе убить мою жену.

— Ты не упоминал, что Эдвард Пенни сидит в твоем лимузине и собирается отправить меня в лучший мир. Что же до твоей жены, то о ней поговори с Императрицей.

— Уже говорил. Я сказал Рэйко — если что-то случится с Акико, она об этом пожалеет. Пришлось напомнить, что я могу принести «Мудзин» столь же много зла, как и добра.

Виктор хохотнул.

— Пригрозил мечом, да? Старая корова перепугалась, я уверен. Любящий муж защищает свою заблудшую жену. Поглядеть — сердце радуется.

Ганис помассировал пальцем уголки глаз.

— Это не были пустые угрозы. Я очень люблю Акико, и если с ней что-нибудь случится, сумею отомстить Рэйко Гэннаи.

— Значит, ты и мне угрожаешь.

— Воспринимай как хочешь. Мне все равно. С тобой мне не сравниться, особенно в твоего рода работе. Но у меня есть свое оружие и я хорошо им владею.

— Вот как. Ну и что ж, не трудно быть храбрым на расстоянии. А то можно подумать, будто ты унаследовал боевой дух Ясуды Гэннаи.

Ганис, лицо которого было мокрым от слез, вытащил из складок кимоно носовой платок.

— Я знал его почти пятьдесят лет. Всем, что я есть, что у меня было или будет, я обязан ему. Жаль, я не смог сказать Ясуде, как люблю его.

— А я вот думаю, разделяет ли его вдова твою скорбь. По-моему, она дождаться не могла, когда он умрет. Если в ней и бушевала страсть, то не к нему. Ну а у тебя, мне кажется, положение не очень. Умер твой патрон, ты оскорбил Императрицу, успел со мной поссориться. Да, и еще от тебя ушла жена. Она ведь ушла, не так ли?

— Моя жена — это мое дело. Так или иначе, я ее верну. А ты запомни мои слова. Если с ней что-нибудь случится…

Виктор усмехнулся.

— Похвальная решительность. Но, как сказал Ницше: «Мало поднять меч. Нужно еще знать, против кого».

— Я сделаю все необходимое, чтобы защитить свою жену. Даже если понадобится пойти против тебя.

— Друг мой, друг мой. Я только что решил, что враг в лице Виктора Полтавы тебе не нужен. У тебя уже врагов больше чем достаточно. Ты сам, твоя жена, Императрица. Имея столько врагов, ты вряд ли протянешь неделю.

— До свидания, Виктор. Я отдам войне с тобой все свои силы.

Глава 22

Вашингтон

Август 1985

Эдвард Пенни с чашкой травяного чая в руке, стоял у дверей в сад в музыкальной комнате и смотрел на пышное декоративное дерево, которое Фрэн Маклис не разрешила убрать. А посмотреть было на что. Открытый деревянный каркас, покрытый розами, жимолостью и горошком, создавал теневое прикрытие для музыкальной комнаты и библиотеки, делая шторы ненужными. Но, как сказал Пенни сенатору, эта декоративная конструкция позволяет кому угодно подобраться близко к дому. Уберите ее. Ради собственного блага уберите.

Ни за что, заявила Фрэн Маклис. Уж слишком красивый вид в эти застекленные двери, пусть так и остается. Пенни может усовершенствовать что угодно в доме, но не здесь. Одна из ее дочерей праздновала здесь свою свадьбу, сказала она Пенни. Двое президентов побывали на садовых приемах и очень хвалили это дерево…

Разговор этот произошел несколько дней назад, когда Пенни узнал, что сенатор, возможно, значится в списке Полтавы. В то время он свое предположение ничем не мог бы подтвердить. У него было лишь несколько строчек, нацарапанных Аристотелем Белласом в записной книжке за доллар и тридцать пять центов. Не хватает оснований для того, чтобы убирать эту красотищу, сказала сенатор.

Пенни повернулся к Ники Максу, который играл на пианино одним пальцем. Бронзовые часы пробили дважды, отмечая полчаса. Времени было 17:30, день за этот август самый жаркий.

Ники Макс, сидевший к Пенни спиной, проговорил:

— Она должна быть здесь через час. Как мы поступим?

Он говорил о Фрэн Маклис. И спрашивал, решил ли Пенни рассказать ей о том, что у них произошло с Виктором Полтавой в Нью-Йорке почти двадцать четыре часа назад. Ни ей, ни полиции они пока ничего не говорили. Пенни и Акико велел молчать. О том, что оставила мужа, она тоже не упоминала.

Если сказать Фрэн Маклис о Викторе, придется сделать и следующий логический шаг — вызвать ФБР и антитеррористический отряд полиции Вашингтона для защиты сенатора, Акико и Мейера Уэкслера. Но тогда явится и пресса. И вскоре раскроется связь сенатора с Элен Силкс. А сможет ли полиция остановить Виктора. Пока еще ни одной полиции в мире это не удавалось.

Но не ставит ли молчание Пенни под угрозу жизни людей? Виктора наняли для того, чтобы убить Уэкслера. Целями убийцы являются также Пенни и Акико. Виктор от намеченного никогда не отступает. И никому ничего не прощает. Несколько слов с Уорреном Ганисом, и теперь демон уже знает, кто ему устроил ловушку прошлым вечером. Уж он постарается сравнять счет.

— Я просто не знаю, как эту чертовщину разыграть, — признался Пенни Ники Максу. — Если идти по официальным каналам, нам не даст жить пресса. Сенатор окажется в глубоком дерьме. Да и кто может утверждать, что полицейские справятся с Виктором? С другой стороны, что-то мне говорит: зови ребят с бляхами…

Ники Макс задержал палец на черной клавише.

— Куда ни кинь…

Пенни заглянул в свою чайную чашку.

— Так близко. Вчера мы были так близко.

Ники Макс фыркнул.

— Близко не считается.

— Мы гонимся за ним в парке, и он исчезает у нас перед носом. Проглочен толпой. Иисусе, Ганис нам его показал, оставалось футов десять, и…

— Кстати, о Ганисе, — прервал его Ники Макс, — он в этом деле на нашей стороне не будет. Он, конечно, уже обкакался, думая о Викторе, и говорить ни с кем не захочет, особенно с полицией. Если натравить на него закон, знаешь, что он скажет? Он скажет: «Какой Виктор?» Твое слово против его, вот и все. А у него вес большой, не забывай об этом. И еще вот что. Не обижайся, но ты ведь встречаешься с его женой, и будет выглядеть некрасиво, если ты его в чем-то обвинишь, моя мысль ясна? Так что…

Виктор. Когда они его потеряли в толпе, каждый звук только усиливал ярость Пенни. Детский смех, одинокий саксофонист у озера, мужчина, окликающий женщину по имени, отдаленные барабаны, скрежет роликовых коньков по тротуару. Ярость в нем разбухла до опасного, убийственного уровня. Дыхание настолько участилось, что он обессиленный прислонился к дереву. Сплошные нервы.

Закон Мэрфи до самого конца. Все, что может подвести, подводит. Акико появилась не вовремя. Толпы в парке. Толпа у входа в музей, люди входят и выходят. А когда Пенни и Ники примчались в грязный отель на углу 41-й улицы и Восьмой авеню, где остановился Виктор, они обнаружили его дверь открытой. У него побывали гости.

Наркоманы, решил Пенни. Они оставили стены и потолок, но больше почти ничего. Все личные вещи, одежда, пища исчезли. В поисках чего-нибудь, что можно продать и купить дозу, тонкий матрас вытащили в пропахший мочой коридор и разрезали на полосы. Даже драный ковер наполовину закатали.

В результате получилось Виктору на пользу. Комната теперь не содержала ничего, говорившего о его присутствии. У регистратора Пенни узнал, что Виктор поселился под именем Джорджа И. Больше демон ничего не был обязан сообщать администрации. Имя и двадцать долларов за ночь вперед.

Сейчас, в музыкальной комнате, Пенни печально проговорил:

— Если бы Акико ушла, когда я ей сказал, не задержалась из-за вещей, мы могли взять этого гада. А как только Полтава ее увидел — все, конец.

— Ладно, чего там, она и так переживает. Накладка вышла, бывает. Ты все еще хочешь, чтобы я заехал за ней в галерею, не передумал?

Пенни отхлебнул холодного чаю.

— Да. Я сегодня вечером буду с сенатором. У нас три вечеринки и два официальных приема, когда вернемся, не знаю. Пока меня нет, здесь все обеспечиваешь ты с Бобом Хатчингсом. Виктор где-то там, и рано или поздно даст о себе знать.

Зажужжал интерком. Пенни прошел по ручной работы конопляному ковру к карточному столику в английском стиле, поднял трубку и нажал кнопку интеркома.

— Пенни. — Он выслушал, сказал «спасибо» и нажал другую кнопку. — Ну, как? — спросил он. — Хорошо. Я рад, что у нее все в порядке. А что случилось?

Слушая, он хмурился, вроде бы даже задерживал дыхание, наконец проговорил:

— Да, спасибо, я сейчас же это сделаю. И перезвоню чуть позже.

Он с силой опустил трубку и повернулся к Ники.

— Пойдем.

— Куда?

— Надо найти телевизор. Новости, новости…

Он трусцой побежал к двери, а когда Ники спросил, почему спешка, Пенни объяснил, что по телефону он говорил с Мейером Уэкслером. Тот звонил, потому что в новостях…

— Что в новостях?

— Виктор, — торопливо бросил Пенни. — Виктор мертв.

Глава 23

Все военные действия, писал Сунь Цзы, основаны на обмане. Поэтому — когда способен напасть, кажись беспомощным. Находясь вблизи, убеди противника, что ты далеко. Умей заманить его чем-нибудь. Притворись, что у тебя полный развал, и уничтожь его. Если он сильнее, избегай встречи. Пусть считает, что ты слаб, и становится самоуверенным. Когда он отдыхает, надоедай ему. Если объединен, раздели. Нападай там, где он не готов. Наноси удар, когда его меньше всего ждут.

* * *

В Чайнатауне Нью-Йорка Хандзо Гэннаи вышел из такси перед кинотеатром «Кэнэл» в начале четвертого пополудни. Он подошел к билетной кассе, купил билет у молоденькой китаянки с роскошными волосами и вошел в прохладную темноту почти пустого зала.

Хандзо по центральному проходу шел до второго ряда, там сел на третье место слева. Нервно потирая свою высохшую руку, он оглядывал зал. Как обычно, темнота его беспокоила. Он ее с детства ненавидел, с того времени, когда мать в наказание сажала его в большой упаковочный ящик.

Напуганный до тошноты, он подолгу сидел в своей деревянной тюрьме, обвязанной веревками — чтоб не сбежал. — Сидел там без пищи и воды, иногда в собственных испражнениях. Это для твоего блага, говорила мать. Необходимо закалить дух. Он должен стать буси, воином, иначе не сможет сменить отца во главе «Мудзин».

Для Хандзо темнота кинотеатра казалась особенно пугающей, потому что скрывала также Виктора Полтаву. Демон ясно дал понять, что не позволит повториться прошлому вечеру, когда его предал Уоррен Ганис. Он будет наблюдать за Хандзо с первой и до последней его минуты в Чайнатауне.

Не имело смысла выглядывать убийцу во тьме. Виктор обладал способностями хамелеона, умел полностью сливаться с окружением. Более того, любую попытку Хандзо найти его он расценит как стремление перехитрить — а вот этого он не любил. В телефонном разговоре утром Хандзо от самого Виктора слышал, что он прежде всего собирается наказать Эдварда Пенни за ту засаду.

Все сиденья рядом с Хандзо оставались незанятыми. Публику составляли мужчины и преимущественно азиаты. На экране шаолиньский монах с седой бородой стоял, окруженный десятком вооруженных воинов местного феодала. Ну, сейчас монах им покажет… Он ведь знаменитый мастер боя без оружия…

Хандзо разминал свое сморщенное предплечье, глядя, как на экране старый монах увернулся от копья, схватил копье обеими руками и крутанул, будто колесо — напавший на него воин взлетел в воздух. Через проход двое китайских тинейджеров, державшие ноги на сиденьях впереди, показывали на экран банками пива и комментировали действия на кантонском диалекте. Вот специалисты, подумал Хандзо. Ну, пусть смотрят эту чепуху. Ему-то лишь свое дело закончить в этой дыре и уйти.

По— прежнему глядя на экран, Хандзо чуть наклонился вперед, сунул руку под сиденье и вытащил белый конверт, прилепленный жевательной резинкой. Он сложил конверт пополам, потом еще раз и засунул во внутренний карман пиджака. На экране монах сделал двойное обратное сальдо над головами нескольких воинов и приземлился довольно далеко от них. Китайские подростки громко это одобрили. Хандзо чуть не плюнул от отвращения, поднимаясь и выходя из зала.

Снаружи он остановился под навесом, надел темные очки, носовым платком вытер пот с лица и шеи. Хотелось оглянуться — идет ли за ним Виктор. Зряшная трата времени, решил он. Виктор приходит и уходит, как ветер.

Хандзо раздражало, что он так нервничает. Ты будто всегда боишься, что тебе череп разобьет падающий лист, сказала ему однажды мать. Может быть, это и так, согласился он, но… но разве человек в здравом уме может оставаться спокойным, если поблизости этот жуткий Виктор Полтава не просто напоминал ему дьявола. Он и был дьяволом.

Стоя у кинотеатра, Хандзо смотрел, как мимо идет молодая женщина в облегающем платье из красного шелка, на спине у нее висит круглолицый ребенок. Женщина напомнила ему Азию. Напомнила, что завтра он улетит домой, а Полтава останется здесь.

Сегодняшняя встреча здесь, в Чайнатауне, была у них первой почти за два года. Хорошо бы она оказалась последней, мысленно вздохнул Хандзо. Во всяком случае, он будет всеми силами избегать контактов с этим сумасшедшим.

Хандзо достал из кармана конверт и развернул, морщась при виде мятой жевательной резинки. Раскрыв конверт, он вытащил открытку — вид площади Конфуция, расположенной недалеко от этого кинотеатра. На открытке был также написан адрес на Малберри-стрит, это самое сердце Чайнатауна. К открытке был прикреплен ключ с выгравированным номером. Прилеплен жевательной резинкой, разумеется.

Виктор должен был передать ленты Белласа Уоррену Ганису, а тот — передать их Хандзо. Однако вчерашнее покушение на Виктора исключило Ганиса из этой цепочки. Между ними двумя любовь умерла, что Хандзо понял из телефонного разговора с издателем. Охваченный отчаянием Ганис, голос которого был едва слышен, даже не хотел обсуждать события прошлого вечера. Тем не менее он нашел силы, чтобы обвинить Хандзо: он якобы в сговоре с Императрицей хочет убить Акико.

Естественно, Хандзо обвинение отрицал, но Ганиса это нисколько не убедило. Издатель пообещал жуткие кары, если кто-нибудь тронет Акико. И, проявив себя беспредельным дураком, признался, что угрожал матери Хандзо. Угрожал Императрице.

Улыбаясь, Хандзо высказал притворное негодование, потом бросил трубку и хохотал, пока слезы не потекли по щекам. Вот будет чудесно, если его мать и Ганис убьют друг друга!

Хандзо показалось странным, что любовник Акико пытался убить только Виктора, а не Уоррена Ганиса. Здравый смысл говорил, что Эдварду Пенни следует убрать обоих, тем самым обезопасив свою жизнь. Во всяком случае, ленты сейчас попадут к Хандзо и ни к кому иному. Ни шофера, ни какого-либо посредника. Хандзо надлежало приехать в Чайнатаун одному.

Виктор будет наблюдать — не нарушил ли Хандзо инструкции. Обжегшись, он сейчас еще осторожнее прежнего. В разговоре с Хандзо Виктор сформулировал это так: я больше не буду ходить по воде, если не видно дна.

Хандзо пошел к востоку, минуя телефонные будки с крышами как у пагоды, уличных торговцев, разложивших свой товар, булочные… Пахло экзотическими фруктами, звучала речь на кантонском и мандаринском диалектах, все это напоминало ему Азию, рай по сравнению с Нью-Йорком.

На Малберри-стрит, очень многолюдной, Хандзо повернул налево и шел теперь мимо чайных, ресторанов и магазинов, где продавали яшму и лакированные ширмы. Через три квартала он отыскал адрес, который Виктор написал на открытке. Это был неухоженный дом вроде пансиона, стоял он между рыбным и винным магазинами. Зажимая нос от запаха рыбы, Хандзо быстро вошел в пансион.

Следуя указаниям Виктора, он прошел мимо регистратора, плосконосого толстого китайца с газетой в руках, и поднялся по узкой деревянной лестнице на второй этаж. Комната Виктора находилась в конце длинного темного коридора, пропахшего рыбой и китайской капустой.

Воспользовавшись ключом, он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Сказать, что у Виктора жилье маленькое и жалкое, значило бы ничего не сказать. Одна голая комната с кроватью, дешевым столом и стулом. Одно заляпанное оконце с решеткой. Ни ванной комнаты, ни кухонных принадлежностей. Пустой стенной шкаф. Можно было подумать, что человек, живущий здесь, находится на грани голодной смерти.

Хандзо попытался открыть окно, впустить немного свежего воздуха в этот склеп, но обнаружил, что окно заколочено гвоздями. Он снял пиджак, расслабил галстук и сел на кровать, оставалось только ждать Виктора. Невозможно предсказать, когда он появится. Подозрительный мерзавец мог не только следить за ним от кино, но и выжидать сейчас, проверять, все ли чисто.

Хандзо лег на кровать, зевнул и закрыл глаза. Чувствовал он себя смертельно усталым. Трое суток в Нью-Йорке, а еще ни одну ночь не спал как следует. Этот энергичный город его не стимулировал, а утомлял. К тому же, почти все время отнимали дела компании.

Больше всего он занимался сделкой с отелем «Валенсия». Хандзо, глава банковского отдела «Мудзин», должен был проследить, чтобы не случилось финансовых накладок. Поэтому он прежде всего интересовался, выплатила ли «Валенсия» налоги и есть ли у нее долги.

Не меньше двух раз в день Хандзо звонил матери, эти разговоры отнимали много сил. Ему нужен отпуск. Что-нибудь вроде недели на Гавайях с Юрико. Жизнь с женой опять наладилась. Матушка постаралась, чтобы жена вновь стала пылкой. И Виктор…

Открыв глаза, Хандзо увидел убийцу, он смотрел на него сверху. Небритый Виктор в темных очках, джинсах и беговых туфлях. Чуть похудел. Но все такой же мускулистый и страшный. Вокруг глаз кожа блестит — так часто бывает после пластических операций. Вокруг Виктора, как всегда, аура угрозы. Хандзо от испуга сразу проснулся.

Сев, он опустил ноги на пол и потер глаза.

— Я не слышал, как ты вошел. Давно я сплю?

Виктор улыбнулся.

— Не очень долго. Ты пришел один, я вижу. Это хорошо.

— Ты немного похудел. — Хандзо погладил себя по животу. — Мне бы тоже не мешало.

— Мой теперешний вид служит определенной цели. Так я меньше бросаюсь в глаза. Да и чувствую себя лучше, потеряв несколько килограммов. И еще мне показалось, я похож на твоего брата-близнеца. Издали, конечно.

— Не думаю, что нас с тобой кто-нибудь спутает. Для начала — у тебя две нормальные руки.

Виктор кивнул, думая о своем. Потом он нагнулся и отпер замочки на одном из двух чемоданов, которые он поставил рядом с кроватью. Достал из него что-то вроде длинной толстой веревки с удавкой на одном конце.

— Женские волосы, — пояснил Виктор. — Из них получается самая лучшая веревка.

Поднявшись, он закинул веревку на плечо. Из заднего кармана вытащил кассету и бросил на кровать. Упала она на подушку так, что Хандзо было бы трудно дотянуться.

— Это она и есть, — сказал Виктор. Он убрал руку за спину, говоря: посмотрим-ка, что у меня еще для тебя есть. Хандзо наклонился к подушке, руку протянул за кассетой, к Виктору он оказался спиной.

Очень быстро Виктор сдернул веревку с плеча и набросил удавку Хандзо на шею. Мгновенно затянул ее, не давая вскрикнуть. Хандзо здоровой рукой тщетно дергал за веревку, и Виктор одним движение стащил его на пол.

Лежа на спине, задыхаясь, Хандзо перекатывался с боку на бок, лицо его быстро темнело. Виктор склонился, перевернул Хандзо на живот и коленом уперся ему между лопаток. До предела затянул петлю.

У Хандзо выпучились глаза, язык непроизвольно вылез изо рта, закапала слюна. Виктор улыбнулся. И вдруг расслабил удавку. Наклонившись к уху Хандзо, он прошептал:

— Аикути. Это ты, верно?

— Пожалуйста, пожалуйста, — прохрипел Хандзо.

Виктор затянул петлю, надавил коленом.

Хандзо сдался.

— Да, да, я. Аикути. Пожалуйста, отпусти меня. Пожалуйста.

Виктор немного ослабил удавку. — Ты сделал копии с бумаг. Ковидака. Где они теперь?

Хандзо, судорожно работая пальцами, сумел оторвать несколько волосков от веревки.

— Послал в Вашингтон. Пенни, Уэкслер. Им послал.

— Вот как? Ну что ж, если подумать, это имеет смысл. А когда ты отправил копии в Вашингтон?

— Вчера. Пожалуйста, мне нечем дышать.

— Тебя легко разгадать, знаешь ли. Я так и думал, что отправил что-то еврею. Уэкслер журналист, он всю жизнь старается привлечь внимание публики. Ну а Пенни, он же работает на сенатора, а они, как известно, во все дырки суются, от них никогда покоя нет. Наверное, мне придется поехать в Вашингтон и подчистить за тобой, как обычно. Твоей матери не понравится, если копии попадут в чужие руки. Ты в самом деле ненавидишь свою мать, да?

— Да. Я ее ненавижу.

Виктор вздохнул.

— Ну, тогда тебе будет о чем поговорить с дорогим папочкой. Скоро ты его увидишь. Мне кажется, он твою мать тоже не очень любил. Кстати, передай привет отцу.

Придавив Хандзо коленом, Виктор сильно затянул петлю — и удушил его. Потом веревку аккуратно сложил и убрал в чемодан. Раздев Хандзо, он поместил его обнаженный труп в центре комнаты.

Далее Виктор вынул из чемодана маленький топорик и встал над Хандзо. Он отвел высохшую левую руку мертвого от тела, поднял топорик и обрушил его на плоть Хандзо. Еще два удара, и рука отделилась в плече.

Четырьмя ударами он отрубил правую руку у локтя, отделенные члены упрятал в черный пластиковый мешок для мусора. Мешок поместил в чемодан. Затем, не касаясь кровоточащих культей, Виктор поднял труп Хандзо за подмышки и положил на постель.

Из второго чемодана Виктор достал одежду, купленную в лавке неподалеку — рубашку, брюки, трусы, черные хлопковые носки — и аккуратно одел Хандзо. Одежка-то была не фонтан, но Хандзо вряд ли станет жаловаться.

Потом Виктор взял бумажник Хандзо, часы и кольца и положил в чемодан вместе с отрубленными руками и топориком. Вытащив свой поясной нож, срезал все метки с костюма, рубашки и белья Хандзо. Аккуратно сложив каждый предмет одежды, он спрятал все это в опустевшем чемодане — том, где лежала одежда принесенная. Сюда же последовали туфли и носки. Чемодан он запер.

Виктор собирался зайти в другую лавчонку и продать чемодан вместе с содержимым. В деньгах он не нуждался. Но это казалось ему самой быстрой и эффективной возможностью избавиться от вещей Хандзо.

Руки Виктора немного запачкались кровью. Поскольку он не мог воспользоваться общей ванной комнатой в другом конце коридора, пришлось помыться минеральной водой. Потом остатками этой воды он запил рисовые лепешки, которые съел торопливо, сидя на кровати, спиной к Хандзо.

Потом Виктор взял из первого чемодана металлическую коробку, осторожно открыл и погрузил пальцы в серое вещество, напоминающее замазку. Это была пластическая взрывчатка, С-4. Отделив кусок размером с апельсин, он опустился на колени и прикрепил его под кроватью. Из того же чемодана достал таймер и запал, присоединил их к взрывчатке, установил таймер.

Работая сейчас быстрее, Виктор прикрепил еще один кусок взрывчатки вместе с запалом и таймером у основания стены, недалеко от зарешеченного оконца. Вернулся к чемодану, вытащил три фальшивых паспорта. Один сунул Хандзо в карман. Другой под подушку. Третий под матрас.

Жалко было расставаться со «Штейром». Австрийский пистолет хорошо ему послужил — но… Виктор оставил его под телом Хандзо.

Закончив, Виктор обвел комнату взглядом. Сцена подготовлена. Теперь нужна еще аудитория. Он был, в общем, доволен собой. Но таймеры тикали, и он не мог любоваться своей работой бесконечно.

Последний взгляд, и он кивнул. Ничего неподобающего не осталось. Он вынул из первого чемодана флакон из толстого стекла, содержащий светло-голубую жидкость. Подошел к кровати, осмотрел Хандзо. Прощай, Скрытый Меч. Осторожно открыв флакон, Виктор полил кислотой лицо мертвого банкира.

Отступив от кровати, смотрел, как кислота пожирает мертвую плоть. Флакон бросил в открытый чемодан, достал оттуда ручную гранату, закрыл чемодан. Оба чемодана выставил в коридор.

Посмотрел налево, направо. Коридор был пуст.

Вытащил чеку из двенадцатисекундной гранаты, закатил ее под кровать и закрыл дверь. Подхватив чемоданы, побежал по коридору и вверх по лестнице к третьему этажу.

Он был уже на площадке четвертого этажа, когда услышал первый взрыв. Через несколько секунд — второй, громче. Виктор продолжал подниматься к крыше.

Глава 24

Вашингтон

Август 1985

В 10:30 вечера Эдвард Пенни вошел в большую, со сводчатым потолком кухню и сообщил Ники Максу, что сенатор Фрэн Маклис просит его покинуть ее дом к завтрашнему вечеру.

Она объяснила это извещением о гибели Виктора Полтавы при взрыве в Нью-Йорке, в Чайнатауне, два дня назад. Пенни по ее требованию уже отпустил других охранников, за исключением Боба Хатчингса и Ники Макса. Недельное жалование — и до встречи. Состояние осады кончилось.

Отныне только один охранник в доме или офисе, заявила она, разве только случится что-нибудь. М-ра Максимилиана следует поблагодарить от ее имени, но его услуги больше не нужны.

И еще: она всерьез думает вернуть на место двери, изгороди и растения, убранные по настоянию Пенни. Без них дом какой-то не такой.

С Хатчингсом тоже не до конца ясно. Он сейчас работает как бы с испытательным сроком. Почему? Потому что Фрэн Маклис еще не совсем уверена, что он устранил свою проблему с алкоголем. Я не согласен, возразил Пенни. У алкоголиков это всегда очень сложно, но Хатчингс, судя по всему, побеждает. Я не в настроении это обсуждать, вскинулась Фрэн Маклис. Или вы сами выполните мои указания, или я найду другого, кто это сделает.

Сегодня вечером она была еще сварливее. Грызла всех подряд. Ничего странного, что она Ники Макса выгоняет. Но Пенни это беспокоило, он-то вовсе не хотел с ним расставаться. Будет Ники поблизости или не будет — от этого могла зависеть жизнь сенатора и Пенни.

Ники сидел в кухне на тростниковом стуле ручной работы и чистил «Беретту», она лежала разобранная на сосновом столе.

— У нас проблема, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я остался, и мы оба знаем, почему. С другой стороны, это не мой дом и не твой дом, так что мне надо сваливать. С женщинами спорить нет смысла.

Пенни смотрел на свое отражение в бронзовом горшке, висевшем над головой Ники Макса. «Ты хочешь, чтобы я остался, и мы оба знаем почему». Да, подумал Пенни, они знают. Виктор жив. ФБР, ЦРУ, антитеррористические отряды в Нью-Йорке и Вашингтоне не знают, а мы знаем.

Пенни сел напротив Ники Макса, высвободил прикрепленный к запястью танто и положил его на стол. Потом вытянул ноги, руки заложил за голову. Он был еще в парадном вечернем костюме, только двубортный пиджак успел снять. Широкий красный галстук, белая рубашка, золотые запонки, черные брюки. Весь разодетый, а идти некуда.

Фрэн Маклис раздумала идти на вечерний прием в честь нигерийского посла. В швейцарское и боливийское посольства тоже не поехала. Вместо того они с Акико сидели в библиотеке и обсуждали неоконченную книгу Ковидака о «Мудзин». Эдвард Пенни и Мейер Уэкслер получили вчера копии по почте. От Аикути.

Письма от отправителя с документами не было. Объяснения не требовались. Книга сама по себе была чрезвычайным явлением. Пенни прочел ее не вставая, сразу. Когда и если ее опубликуют, «Мудзин» потерпит большой урон.

Пенни считал, что книгу следует переслать английскому издателю Ковидака. В этическом отношении это был единственный приемлемый вариант. Даже Уэкслер соглашался, что это они обязаны для Ковидака сделать, хотя и намеревался главу-две опубликовать до выхода книги.

Фрэн Маклис, однако же, учуяла крупные заголовки. Она ведь, не надо забывать, готовилась к перевыборам. Она сказала — вот прочитаю, тогда видно будет, что с ней делать.

Пенни возразил — книгу прислали мне. И что с ней делать, я решу сам. Фрэн Маклис подчеркнула, что он работает на нее.

Я только что перестал на вас работать, заявил Пенни. Я забираю книгу и ухожу. Кончилось тем, что она извинилась, а он согласился остаться. Сенатор сделала для Пенни немало, и он не стал упорствовать. — Я жила в таком напряжении из-за этого Полтавы, — добавила она. И попросила только, чтобы Пенни позволил ей изучить книгу, сделать заметки, поспрашивать о некоторых вещах Акико.

Ники Макс, продолжая возиться с «Береттой», спросил:

— Ты объяснил ей, почему мы считаем, что Виктор жив?

— Объяснил, конечно. Всю его хитроумность, многоликость и неуязвимость обрисовал.

— А Нью-Йорк? Упомянул, что мы там видели Виктора?

— Нет. Она убеждена, что он мертв, и я решил, не тратить время на эту часть истории. Черт возьми, они все утверждают, что он погиб. ФБР, ньюйоркская полиция, все. Я и Акико велел ничего не говорить. Сенатору известно только, что у Акико проблема с мужем и еще приближается выставка.

— Надо признать, подстроил он все хорошо, — заметил Ники.

— Согласен.

— Фальшивые паспорта. Австрийский пистолет, его любимый. А всем известно, что террористы все время себя взрывают. Помнишь, какие-то радикалы случайно разрушили дом в Нью-Йорке несколько лет назад?

— Да, конечно. Но они были любителями. А Виктор профессионал. И он очень умен. Он устраивает взрыв, при котором погибают трое человек, еще восемь попадают в больницу, и оставляет труп, который можно опознать по некоторым очень характерным признакам.

— Бывает всякое… — несколько усомнился Ники Макс. — Во Вьетнаме я работал с самыми лучшими, ребята умели взрывом оторвать член попугаю, не растрепав перья. Но, должен тебе сказать, даже они делали ошибки. А в этом деле одна ошибка — и все. Я вот к чему: может, есть шанс, что Виктор действительно взорвался?

Пенни помотал головой.

— Я так не думаю. Когда я выяснял подробности по телефону, самым интересным оказалось то, чего там не нашли. А не нашли рyки Виктора, и это меня беспокоит. Не знаю почему, но беспокоит и все. Не нашли еще одну вещь. Поясной нож Виктора. Его любимое оружие, так говорится в досье. Остановись и подумай: отсутствует любимое оружие человека.

Ники хмыкнул.

— Может, от него ничего не осталось. Так бывает, поверь мне. И с руками могло так же получиться. Поэтому нет ни рук, ни ножа.

— Тут как раз помогает, если ты работаешь на сенатора. Проще получить информацию. Я с тех пор каждый день звонил в бомбовый отдел в Нью-Йорке, и они говорят, что изучили все очень тщательно. И — угадай? Ножа нет. И еще они говорят, рyки убраны слишком чисто. При взрывах бомб так не бывает. Концы костей ровненькие. Будто отрезаны, сказал один из них. Вот это меня и беспокоит. Я сам не знаю почему.

Пенни тряхнул головой.

— В бомбовом не знают, как это понимать. Говорят, не исключается война из-за наркотиков в Чайнатауне, или что-нибудь политическое.

Ники показал на стол.

— Вот, разобрал для тебя «Браунинг» и 38-й. Хочешь, почищу?

— Нет, я сам. Сенатор сегодня злая. Злющая. Начинаешь думать, а чем же они на Капитолийском холме занимаются.

— Отрабатывают налоги, которые ты платишь. Она еще в библиотеке?

— Да. Она и Акико. Завтра сделай копии с книги Ковидака. На всякий случай, вдруг что-нибудь случится. А прежде всего мы должны найти тебе комнату. О деньгах не беспокойся. Моего жалованья хватит нам обоим на некоторое время.

Ники отхлебнул пива, оставив на банке жирные отпечатки пальцев.

— Я о деньгах всегда беспокоюсь, любезный ты мой. Сейчас у меня ни цента. Моя маленькая операция с Поганцем и Ганисом пропала. Может, я у Ганиса займу сколько-нибудь. Этот говнюк сюда все время звонит. Девять, десять раз в день. Твоя дама от него бегает — ну, будто у него триппер. А он, видно, намеков не понимает.

— Он и Элен Силкс, — кивнул Пенни. — Она тоже пробивается к сенатору. — Он показал на полки с антиквариатом, большей частью там стояли чайники. — Фрэн Маклис говорила мне, что начала собирать эти штуки в прошлом году. Смотри, Европа, Китай, Япония. Кое-что здесь от Элен Силкс. Как я понимаю, мисс Силкс — очень щедрая женщина.

— Ты б тоже был щедрый, если бы питался от денег «Мудзин».

— Наверное. Черт возьми… — Он оборвал себя на полуслове и обернулся: в кухню вошла Фрэн Маклис. Хмурая. Пенни ее никогда не видел такой напряженной. В чем дело?

Прозвонил звонок входной двери. Звук глубокий, он раскатился по всему первому этажу. Фрэн Маклис поморщилась. Прижала обе руки к сердцу.

— Что случилось? — спросил Пенни.

— Это Элен. Она только что подъехала к дому.

— Как, как? Не говорите. Я уже знаю, почему вы такая напряженная.

— Эдвард, пожалуйста. Она позвонила с час назад и сказала, что сегодня вечером уезжает в Токио. Она, она хотела взять кое-что из вещей. И…

— Какие вещи? О чем вы говорите?

— Она хочет взять обратно свои подарки. Все, что мне дала, забрать.

Ники Макс захихикал было, но быстро умолк.

Пенни покачал головой.

— Не верю. Она действительно так сказала?

Опять звонок.

— Эдвард, я должна ее впустить, — взмолилась Фрэн Маклис. — Думаю, при вас не будет ничего страшного, если мы с ней увидимся. Она же не останется. Возьмет свои подарки и уйдет. Пожалуйста, пожалуйста не препятствуйте мне. Скоро и так все кончится. Это единственное, о чем я прошу. Пожалуйста.

Пенни всплеснул руками.

— Иисусе, я знаю, она злится на вас, потому что вы ее избегаете, но это уж слишком. Окей, окей. Пусть войдет, пока ее никто там не увидел. Но как только соберет свои вещи, пусть уходит. Ни минуты наедине. Письма были? Что-нибудь на бумаге?

— Может, я и дура, но не полная. Письменного ничего нет. Совершенно ничего. — Она бросила взгляд на Ники Макса, тот рассматривал какую-то деталь пистолета, потом сдул воображаемую пылинку. Тогда она прошептала Пенни: — Элен провела здесь лишь несколько ночей. Обычно останавливалась в отеле, если приезжала…

— Да, вы мне напомнили: слуги. Где они?

— Наверху. Я велела им оставаться там, не сходить вниз, пока я не скажу, а скажу я только после ухода Элен. Их у меня сегодня двое, Дамита, служанка и бой Тито. Повар отпущен на день. Не хватает дворецкого и одной служанки, я как раз ищу новых.

— Я знаю. И знаю также, почему вы не предупредили меня о визите Элен — Вам известно, что я сказал бы на эту тему.

— Эдвард, пожалуйста. Я уже очень разволновалась из-за этого. Нужно, чтобы вы побыли со мной это время, вот и все. Сделайте это для меня, пожалуйста.

— Какого черта. Пора с этим кончать. — Пенни подумал: леди, может ты и хороший сенатор, но в отношении Элен Силкс ты простушка. И чем больше он об этом думал, тем больше злился. Он взглянул на ухмыляющегося Ники Макса. Этот никакой глубокой мыслью не поможет.

Фрэн Маклис повернулась и чуть не выбежала из кухни.

Пенни последовал за ней.

* * *

В гостиной Пенни наблюдал, как Элен Силкс прокладывает черным сатином картонную коробку, в которой лежат книги и филиппинский барабан. Потом она взяла голубой китайский кувшинчик для имбиря с гранитного кофейного столика и осторожно положила на сатиновую прокладку. Встретившись с Пенни взглядом, маленькая Силкс быстро опустила голову, полускрыв лицо длинными, до плеч, светлыми волосами.

А вот ее взгляды на Фрэн Маклис были совершенно иными. В ту сторону она смотрела и дольше, и чаще. Один раз она даже коротко улыбнулась, но сенатор, курившая в кресле, притворилась, что не замечает. В дверях появилась Акико, почувствовав напряженность, она молча вернулась в библиотеку. Пенни подумал — здесь все слишком туго натянуты. Включая меня.

Упаковка почти уже закончилась. Две коробки с подарками стояли у лестницы, ведущей в фойе. Элен Силкс, склонившаяся над одной из коробок — в руках она держала плоское китайское блюдо — опять посмотрела на Фрэн Маклис. Во взгляде этом виделась трогательная печаль, и Пенни подумал: для любовников самое трудное — забыть.

Он подошел к кофейному столику, взял ключи от машины, которые Элен положила рядом со своей сумочкой, и сунул себе в карман. Рядом с коробками лежало еще небольшое зеркало в позолоченной раме, Людовик ХIV. Пенни взял это зеркало обеими руками.

— Пойду отнесу в машину.

Женщины смотрели друг на друга. Пенни для них не существовал.

Он решил оставить их пока одних, сходит к машине и вернется. Ну что может случиться за две минуты или даже меньше?

* * *

Пенни осторожно спустился по ступенькам крыльца на круговую гравийную дорожку. Он крепко сжимал зеркало, думая, что если оно разобьется, платить за него придется долго, несколько лет. А все потому, что Элен Силкс дала, Элен Силкс и взяла.

Он посмотрел наверх, в ночное небо. Полумесяц, отчасти скрытый облаками, света давал немного. Слава богу, на крыльце и в саду поставили новые осветители.

Машина Силкс стояла совсем рядом — бежевый «БМВ» с белыми кругами на покрышках и солнечной крышей. Ну, ну. Если платит Императрица, то лесбитерианка, как называл Элен Ники Макс, вполне могла ездить первым классом.

Пенни открыл заднюю дверь и поместил зеркало на сиденье. Потом достал из кармана ключи, подошел к багажнику, открыл. Здесь ничего особенного. Всего лишь запаска, разводной ключ и недорогой на вид чемодан. Места для коробок хватит. Все остальное пойдет на заднее сиденье.

Пусть Ники Макс поможет перетаскивать. Управятся одним заходом, и саенара, Элен Силкс.

Он уже собирался отойти от машины и вернуться в дом, но увидел в багажнике что-то и замер. Пара мужских ботинок. На чемодане. За каким чертом Элен Силкс мужские ботинки?

Он поднял их и осмотрел в лунном свете. Заурядные. Черного цвета, с коричневыми шнурками, поношенные. И они резко контрастировали с розовым комбинезоном, который был сегодня на Элен Силкс. Может быть, тот, кто последний брал машину напрокат, оставил эти ботинки.

Может быть.

Он бросил ботинки на дорожку и заглянул в багажник. И когда обнаружил три сушеных семени рядом с чемоданом, понял ужасную правду.

Чемодан был незаперт. Пенни, с бьющимся неровно сердцем, открыл его. Внутри нашел мужские джинсы, беговые туфли, голубую куртку и две простые белые рубашки.

Нашел также набедренную повязку из шкуры тигра и японскую маску демона, сделанную из плотной материи. Под одеждой были спрятаны две коробки, одна металлическая, другая поменьше, красного дерева. В кармане куртки хранился маленький пластиковый пакет с сушеной пищей.

Пенни стиснул ключи от машины, металл больно врезался в ладонь. Он начал дрожать, несмотря на жару. Виктор здесь. А Пенни без оружия.

Нужно вернуться в дом и предупредить остальных. Сделать это потихоньку, незаметно.

Он огляделся в поисках оружия. Разводной ключ, конечно. Возможно, у Виктора есть нож или пистолет в чемодане. Пенни быстро его обыскал, побросал одежду и ботинки на землю. И ничего не нашел. Взял металлическую коробку. Заперта. Будь я проклят.

В отчаянии Пенни выронил металлическую коробку и схватил маленькую деревянную. Незаперта. Может быть, повезет. Открыл коробку. В ней ничего. Хуже чем ничего. Просто округлый комок чего-то, золото или позолоченный металл.

Вдруг у него руки начали дрожать так сильно, что он чуть не выронил этот комок. Это же сердце, Виктор всегда носит с собой сердце своей бабушки!

— Что вы делаете?!

Пенни чуть не выскочил из своей кожи. Это Элен Силкс вопила с крыльца. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне освещенного дома. Она орала изо всей силы.

— Будь ты проклят, убирайся оттуда! Прочь!

Повернувшись, она вбежала обратно в фойе.

— Он смотрит в багажник! Виктор, он смотрит в багажник!

И тут, на глазах у Пенни, весь дом потемнел.

Глава 25

Виктор однажды спросил у Элен Силкс, почему она позволяет «Мудзин» использовать себя. «Я делаю это для забавы и ради денег, — объяснила она. — А когда перестает быть забавно, я работаю уже только ради денег.»

Никаких сомнений, она отработала свои деньги, когда помогла Виктору во Франции несколько недель назад. Заранее внедрившись в круги Сержа Кутэна во время одной из его частых поездок в Азию, она без труда получила приглашение на коневодческую ферму в Довиле. Для достижения своей цели Элен стала активной участницей сексуальной жизни главного архитектора Кутэна и его жены.

Получилось, что она для Виктора прекрасный троянский конь.

Элен Силкс привезла Виктора на ферму в багажнике, из машины она вышла одетая очень провокационно. Внимание сразу привлекали ее маленькие упругие груди, ничуть не скрытые прозрачной блузкой. У охранников закружилась голова от похоти. Виктора всегда изумляло, как действуют титьки на мужчин.

Никто из троих охранников не видел, как он пробрался в сарай и спрятался на сеновале. Сексуальные эмоции сбивают наблюдательность ко всем чертям.

А сейчас Виктор рассчитывал, что присутствие Элен Силкс выведет из равновесия Фрэн Маклис, и он сможет без помех убить Эдварда Пенни и жену Ганиса.

* * *

Вашингтон. Ровно через пять минут после того как Элен Силкс вошла в дом Маклис за своими подарками — эту хитрость предложил он — Виктор выполз из прокатного «БМВ» и, скорчившись на подъездной дорожке, огляделся в темноте. Убедившись, что его не заметили, он пробежал через лужайку в сад. Одежда на нем была вся черная, лицо скрывалось под черной лыжной маской. С плеча свисала черная сумка. Власяная веревка была обернута вокруг талии.

У декоративного дерева Виктор остановился, присел в тень. Силкс провела в доме уже почти шесть минут.

Пенни, разумеется, предсказать не сложно. Как верный сторожевой пес, он будет держаться рядом с Элен. Свой долг он видит в охране морального облика сенатора, недопущении какого-либо неподобающего поведения. Значит, Максимилиан изолирован и с ним легче разделаться. Виктор наблюдал за домом и знал, что другой охраны нет.

Максимилиан — вполне профессиональный противник. Но Виктор-то находится вне обычных пределов профессионализма. Что же до Пенни, то он навсегда остался ущербным после их встречи в Сан-Августине. В общем, забрать копию книги Ковидака будет нетрудно.

Уничтожение жены Ганиса и Мейера Уэкслера тоже не должно составить затруднений. Виктор не убил еврея первым лишь потому, что его смерть насторожила бы Пенни, а он не глуп.

Поднявшись из тени декоративного дерева, Виктор направился к дому. В правой руке он держал поясной нож.

Дом сенатора показался ему довольно красивым. Смутно напоминал ему дома на пике Виктории в Гонконге. Но с тактической точки зрения это просто спелый плод, который легко сорвать. Дом расположен одиноко на маленьком участке земли, укрытый от соседей и любопытных. Проникнуть можно в нескольких местах. А уж как помогает это декоративное дерево…

Виктору понадобилось меньше трех минут, чтобы найти и перерезать телефонные провода. Затем вдоль задней стены он подошел к кухне. Там было светло. Чуть ли не слишком. Он заглянул в окно. Интересно. М-р Максимилиан чистит оружие. Какой старательный.

Лучше всего Виктору работалось в темноте. А чтобы создать себе благоприятные условия, нужно пробраться в кухню, к электрическим предохранителям. Прикрепив нож к ремню, он снял с талии веревку и пошел к задней двери. Как мило, что Максимилиан оставил ее открытой ради свежего воздуха.

Виктор уже собирался войти в кухню — и замер на месте. Элен Силкс бежала по дому, выкрикивая его имя. Сбесилась, что ли?

Виктор видел, что Максимилиан прекратил чистку оружия и, после секундного размышления, начал быстро его собирать. Профессионал проклятый. Виктору было необходимо действовать немедленно. Он ворвался в дверь.

Ники в ужасе вскочил со стула, опрокинув его и рассыпав детали пистолета, который лихорадочно собирал. Он схватил со стола танто Пенни и высвободил из ножен, одновременно выкрикивая имя Эдварда Пенни, предупреждая, что Виктор здесь, в кухне.

Стремительно несшийся вперед Виктор ударил его ногой в живот — Ники развернулся вокруг своей оси и рухнул на стол. Секундой позже власяная удавка уже была у него на шее.

Виктор дернул обеими руками свалил Максимилиана на пол. Тот, с покрасневшим лицом, отбивался ногами, пытаясь поддеть пальцы под удавку. Когда он попытался встать, Виктор опять прижал его к полу.

Тогда Максимилиан схватился за веревку и попробовал свалить Виктора. Виктор, пошатнувшись, переступил с ноги на ногу раза два и восстановил равновесие. Тогда-то в кухню и вбежала охваченная истерикой Элен Силкс.

— Он украл мои ключи, — сообщила она. Элен плакала, еще чуть-чуть и могла полностью потерять контроль. — Я говорила с Фрэнсис и не видела, как он ушел. Он забрал мои ключи, мерзавец!

Разъяренный Виктор с трудом верил ушам. Он пнул Максимилиана в голову, даже не взглянув на него, зная, что Ники мертв или без сознания. Потом он сделал один шаг к Элен Силкс. Глаза его светились голубым льдом.

— Ты, сука вонючая. Из-за чувств к этой старухе ты поставила под угрозу мою жизнь. Сначала меня предал Уоррен Ганис, теперь ты.

— Виктор, прости.

Он высвободил поясной нож и перерезал ей горло.

* * *

Пенни, на подъездной дорожке, вынул сердце из коробки, потом подбежал к багажнику и схватил разводной ключ. В следующую секунду он уже был за рулем, сердце и ключ бросил на сиденье рядом. Включил зажигание, фары, завел двигатель.

Крик Ники Макса сразу пробудил в нем все страшные воспоминания. Сан-Августин. Флер Очоа. Они. Если сейчас он не справится, Ники погиб. Может быть, он уже мертв. Эта мысль пронзила Пенни. Но она же пробудила решимость убить Виктора, даже если при этом самому придется погибнуть.

Богом Виктора всегда был Сунь Цзы. Потому он и победил Пенни в Сан-Августине. Теперь Пенни должен использовать Сунь Цзы против демона.

Пенни нажал акселератор до отказа. Колеса машины бешено завращались, разбрасывая гравий во все стороны. В это мгновение Фрэн Маклис выкрикнула его имя, он сжал рулевое колесо и машина бросилась вперед как ракета. Пенни направил ее к дому.

Через лужайку, разбивая плетеную мебель и ванночку для птиц. Вот он в саду, растения гибнут под колесами — на полной скорости врезался в декоративное дерево, сбил его и затормозил. Но прежде сбил с петель застекленные двери, ведущие из музыкальной комнаты в сад.

«БМВ» ворвался в музыкальную комнату, столкнулся с пианино, разбросав кругом терракотовых зверушек, стоявших на крышке. Когда пианино издало одну долгую жалобную ноту, Пенни как раз ударился головой о ветровое стекло. Кровь сразу омыла левую сторону его лица. Немного оглушенный, он не сразу смог открыть дверцу. Когда она открылась, Пенни выпал на пол.

Поднявшись на ноги, он потряс головой, держась за дверцу машины. Когда Фрэн Маклис опять выкрикнула его имя, Пенни прокричал:

— Не двигайтесь! Полтава в доме. Вы и Акико оставайтесь на месте. Не подходите к телефонам. Он обрезал провода. Не производите шума и оставайтесь на месте!

Пенни сбросил галстук, снял рубашку и, вырвав полосу, свернул ее в нечто вроде головной повязки. Обвязал голову, чтобы остановить кровотечение, потом достал из машины разводной ключ. И сердце в куске золота. Перелез через разбитое пианино и обломки мебели и вышел в коридор.

Он остановился в свете фар. Надо выбить демона из равновесия.

Поиграть с его головой так же, как Виктор играет со всеми остальным миром. — Полтава! Полтава! У меня есть кое-что твое. Сердце твоей бабушки. У меня в руке поганое сердце твоей бабки!

Пенни старался не думать о Ники Максе, это могло только помешать сейчас. Все внимание Виктору. Демону. Нельзя думать и о том, что у Виктора может быть пистолет. Если есть, Пенни уже мертвый: он же на самом свету.

Нужно думать о том, что говорится в досье Виктора. Как он отомстил всем, кто был причастен к смерти его бабушки. Думать о любви Виктора к ней. Поиграть с головой этого гада — может, что и получится…

Пенни положил сердце на пол и с размаху ударил по нему разводным ключом.

— Слышал, Виктор? Слышал, сукин сын?

Он опять ударил по сердцу, отлетело несколько кусочков золота. Схватив разводной ключ обеими руками, Пенни нанес такой удар, что сердце раскололось пополам. Одна половина взлетела вверх, стукнулась о стену и упала в нескольких футах от Пенни.

Когда Пенни, в голове у которого полыхала пульсирующая боль, пополз за этой половиной, он скорее почувствовал, чем увидел Виктора, почувствовал движение в полутемном коридоре, затем успел увидеть лишь скользящую тень убийцы, который бросился на него с диким воплем. Пенни попытался встать на ноги. Слишком поздно.

Виктор ударил его ногой в левую часть груди, треснули ребра, Пенни отбросило на спину. Разводной ключ отлетел куда-то в сторону.

Виктор прыгнул на Пенни, целясь ножом в лицо. Но Пенни обеими руками перехватил его запястье. Сила у Виктора была ужасающая. Они перекатывались налево и направо, нож постепенно приближался к горлу Пенни. Виктор шипел сквозь зубы: убью тебя, убью тебя, убью тебя. От него пахло сосной и чесноком. Аура ненависти бурлила огромными жаркими волнами.

Вдруг он надавил на нож обеими руками — резко, сильно. Пенни отвернул лицо влево. Лезвие разрезало скулу и вонзилось в ковер. Игнорируя боль, Пенни плюнул Виктору в лицо, и когда тот непроизвольно отшатнулся, Пенни пальцами одной руки впился ему в горло.

Виктор оторвал руку Пенни от своего горла и попытался выдавить ему глаза. Другая рука убийцы нашаривала нож, который оказался на полу.

Пенни в панике пнул обеими ногами, чиркнув Виктору по голеням. Убийца чуть отпрянул, и Пенни ударил его коленом в живот. Виктор откатился — полученный удар оказался сильным, но он не желал этого показывать. Оставалась прежняя и единственная сейчас цель: убить противника.

Убийца опустил глаза, увидел разводной ключ и схватил его.

Придерживая рукой поврежденные ребра, Пенни подобрал с пола нож Полтавы. Потом стянул с головы окровавленную полосу рубашечной ткани. Опустил ее на ковер, сунул под нее руку. Оставаясь в полусогнутом положении, ждал.

Виктор бросился на него, подняв разводной ключ над головой.

Когда он был совсем близко, Пенни высвободил руку из-под окровавленной ткани, где сжимал кусок бабушкиного сердца — и бросил этот кусок Виктору в лицо.

Тот смешался на малейшую долю секунду. Пенни, стоя на одном колене, нанес ему удар ножом в живот, вытащил нож и ударил снова.

Виктор обрушил разводной ключ на плечо Пенни. Удар получился не таким сильным, каким мог бы быть, так как убийца страдал от боли. Но — он оказался достаточно сильным.

Пенни рухнул, он находился сейчас в сидячем положении, левая рука была парализована. Он сидел и смотрел, как Виктор, шатаясь, встает на ноги и бросается вперед.

Пенни толчком поднялся на колени, он оглядывался в поисках второго куска сердце. И увидел его. У основания стены вблизи входа. Но у него действовала сейчас только одна рука. Он не мог бросать и держать нож одновременно. А отложить нож было бы самоубийством.

Прислоняясь к стене для поддержки, Пенни поднялся и стал отступать, пока не оказался рядом с куском золота и его содержимым неприятного серого цвета. Он занес ногу и с силой ее опустил, раздавив половину сердца на мелкие кусочки.

— Она была ничем, — прошептал Пенни. — Поганая сумасшедшая старуха, вот и все. Ничего больше.

Он оглянулся через плечо, на темный коридор, где за поворотом располагалась гостиная. Опять перевел взгляд на Виктора.

— Она была дерьмо. И сумасшедшая.

Виктор бросился на него.

Пенни повернулся и побежал. Виктор нагонял его. Завернув за угол со всей скоростью, которая в нем оставалась, Пенни резко остановился и прижался к стене. Затаив дыхание, крепко сжал маленький поясной нож…

В темноте он считал про себя. Раз, два.

Виктор появился из-за угла, миновал Пенни, и тот сразу зашел ему за спину. Ударив Полтаву ногой в коленный сгиб сзади, он свалил его на пол — в коленопреклоненное положение. И перерезал убийце горло от уха до уха.

Эпилог

Сентябрь 1985

Токио

На рассвете, после ночи проливного тайфунного дождя, Рэйко Гэннаи вошла в спальню на втором этаже своей виллы и преклонила колени на большой белой подушке. На ней было формальное шелковое кимоно, розовое с голубым, — ее свадебное одеяние. Волосы, коротко подстриженные недавно в знак того, что она вдова и больше не выйдет замуж, скрывались под голубой шелковой повязкой.

Подушку окружала новая ширма — четыре шеста с тонкими белыми занавесями. Полированный дубовый пол устилали татами и несколько слоев белой хлопковой ткани, поверх всего лежало красное покрытие из фетра.

Слева от ширмы стоял за простым белым экраном Ода Синдэн, маленький одноглазый врач. Он был одет в полностью белый формальный костюм самурая феодальных времен: куртка с широкими плечами и без рукавов, свободные брюки, кимоно. В руках Синдэн держал обнаженный самурайский меч с белой рукояткой.

На полу перед Рэйко Гэннаи стояла тати-осики, тонкая деревянная пластина с четырьмя длинными ножками. На ней располагалась чашка с сакэ, две бамбуковые палочки для еды и тарелка с морскими водорослями и тремя кусочками маринованных овощей.

Потянувшись направо, она взяла с низкого деревянного столика шифрованную телеграмму и сквозь набежавшие слезы перечитала ее последний раз. Прислал телеграмму Виктор Полтава.

«По приказу Уоррена Ганиса я убил вашего сына, который был Аикути.»

Рэйко Гэннаи поднесла телеграмму к пламени свечи на столике, потом уронила запылавший листок в маленькую неглазированную посудинку. Да, я сказал Виктору убить Аикути, подтвердил Уоррен, но, клянусь, я не говорил ему, что убить нужно Хандзо. Вероятно, Виктор что-то неправильно понял.

Дураки и трусы прибегают ко лжи, а Уоррен и дурак и трус. Естественно, он хотел отомстить. Рэйко Гэннаи пыталась убить его жену Акико, и Ганис ответил на это. Полтава был всего лишь инструментом.

Рэйко Гэннаи оказалась неразрывно связанной с мертвым убийцей. К тем, что выковал эту связующую цепь, относились таиландский полицейский Чакри, находящийся сейчас под арестом, слепая Ханако, лежащая под охраной в одной из больниц Бангкока, американский журналист Мейер Уэкслер. Акико, разумеется. А главное — лорд Ковидак, посредством его опаснейшей книги.

Рэйко Гэннаи трудно было осознать, что Виктор мертв. Она привыкла видеть в нем несокрушимую и вечную силу. Но смерть — это черный верблюд, который преклоняет колени перед вратами всех и каждого.

Вот из-за этой-то связи с ним правительство ее и не поддержит, хотя все, что она делала, делалось ради «Мудзин». Полтава был самым разыскиваемым преступником в мире. Он совершил преступления против японского народа. Контакты Рэйко с ним нельзя отнести к легитимным средствам защиты японского бизнеса.

Уже по этой причине ей придется вынести позор и унижение уголовного суда, впервые в истории «Мудзин» это произойдет с теневым правителем компании.

Они стал также камнем на шее Уоррена Ганиса. У американской полиции были вопросы об их сотрудничестве, об убийстве родителей Ганиса сорок лет назад, о его поведении в секретном тюремном лагере. Рэйко Гэннаи нисколько не удивилась, когда лопнула сделка с «Баттерфилдом», на чем «Мудзин» потерял больше сорока миллионов американских долларов.

Уоррен перестал приносить пользу компании.

Как и Рэйко Гэннаи. Ибо, сказал ей Тэцу Окухара, когда американец убил Они, он убил и тебя.

С нею Тэцу Окухара, новый президент «Мудзин», обошелся достаточно грубо. Для нее больше нет места в компании, сказал он. Она не сумела ликвидировать книгу Ковидака, и это непростительно. Рэйко Гэннаи располагала неограниченной властью, следовательно, павший на них позор должен достаться ей.

На ней ответственность за то, что «Мудзин» сейчас расследуют правительства и журналисты в Америке, Англии и Европе.

— Возраст уменьшил твои возможности и увеличил недостатки, — сказал ей Окухара. — Бесчестье, которое ты навлекла на «Мудзин», будут помнить долго. Никто тебя не боится. Теперь ты вызываешь только презрение.

Однако Ода Синдэн напомнил отчаявшейся Рэйко, что решение ее проблем существует. Ей следует вспомнить, что она самурай, то есть совершенно особое существо. И поступить, как подобает самураю.

Он сказал: ты должна стереть этот позор с «Мудзин», со своей семьи, с Гэннаи, семьи твоего мужа. А путь существует только один. И он умолк, ожидая, как она отреагирует.

Увидев, что она поняла, что она согласно кивнула, он предложил: если ты окажешь мне такую честь, я буду твоим кайсяку, твоим помощником.

Она опять кивнула. И, улыбнувшись, начала готовиться к сэппуку, ритуальному самоубийству.

Сейчас, в спальне на втором этаже, Рэйко Гэннаи склонила голову и прошептала:

— Я понимаю, что за мою неудачу меня могло постичь более суровое наказание. Я благодарна за возможность самой принять смерть и этим спасти свою честь.

Ода Синдэн проговорил из-за белого экрана:

— Сегодня благоприятный день для твоей смерти. Солнце начало подниматься, боги скоро примут тебя. Я надеюсь, все у тебя пройдет гладко в такой удачный день.

— Есть еще дело, связанное с моим сыном.

— Я об этом уже позаботился.

— Благодарю вас. — Она склонила голову. — Благодарю вас.

Она стала медленно есть маринованные овощи, а Ода Синдэн тем временем говорил негромко.

— Твоя смерть будет достойной. Отдавая жизнь за идеал, ты обретешь чувство радости, твое существо наполнится чем-то новым. И тебя будут помнить, ибо в смерти ты сохранишь честь и достоинство. То, что ты делаешь, доступно лишь человеку большой устремленности. Ты действительно Императрица.

Рэйко Гэннаи поднесла чашку с сакэ к губам, сделала два глотка, подождала, сделала еще два глотка. Получилось четыре. Слова, обозначающие «четыре» и «смерть», произносятся одинаково — си.

Потом она посмотрела в окно, на небо в золотых и красных полосах рассвета, и рука ее нащупала нож с белой рукояткой, обернутой в бумагу и покоящийся на белом деревянном подносе.

Тогда Ода Синдэн вышел из-за белого экрана, подняв меч высоко, как делается при сэппуку благородных людей. Ее руки к ножу — это был условленный между ними сигнал. Ему поручалось сделать свое дело до того, как она разрежет свою плоть.

Он обещал Рэйко Гэннаи, что боли она не почувствует.

Она и не почувствовала, ибо Ода Синдэн обезглавил ее одним ударом.

* * *

Нью-Йорк

Утром следующего дня Уоррен Ганис лежал голый на поролоновом матрасике. Дзасси, старый слепой массажист, приставил маленькую металлическую трубочку к его спине и ввел золотую иглу в растертую маслом плоть.

Ганис вздохнул от удовольствия. Эти сеансы с Дзасси были единственным, что не давало ему сойти с ума. После того как Акико оставила его, жизнь стала пустой. Единственной радостью была смерть Виктора от рук человека, который украл у Ганиса жену. Теперь, когда Они лежит в земле, можно спокойнее спать по ночам.

Пресса превратила Эдварда Пенни в полубога. С Акико его еще не связали, но скоро свяжут. Он вовсе не относился к любимцам Ганиса, но надо же отдать человеку должное. Уж вряд ли многие сумели бы победить Виктора, да еще его собственным ножом.

Ганис был вынужден окружить себя толпой адвокатов, которые изо всех сил старались отстоять его у судей, федеральных прокуроров, комитетов конгресса, агентов ФБР — и от коннектикутской полиции, которая выясняла обстоятельства убийства его родителей примерно сорок лет назад. На все это его деликатный желудок реагировал чрезвычайно болезненно, давление тоже не давало покоя. Дзасси, с его массажем и иголками, стоил своего веса в золоте.

Акико. Ганис никогда не оставит мысли вернуть ее. Виктора нет, уже огромной заботы меньше, Императрица до предела занята, ей нужно как-то выжить при Тэцу Окухара, новом президенте «Мудзин». Окухара — тяжелая личность. С ним работать будет намного сложнее, чем с Ясудой и Рэйко Гэннаи.

Ганис его считал холодным, лишенным обычных эмоций, мозг у Окухары вроде компьютера. Уж он-то наведет порядок. На нем даже может кончиться система теневых правителей в «Мудзин». Ну, или прекратиться на время, ибо «Мудзин», если на то пошло, вечен.

Как и сама Япония, компания пережила войны, голод, наводнения, землетрясения, все, что мог наслать на нее Бог или человек. Ганис не сомневался, что теперешний кризис «Мудзин» тоже переживет. С трудом и потерями, но переживет.

Но уж никакая женщина не будет командовать при Окухаре. Если уж Рэйко Гэннаи не смогла с ним ничего сделать, это не удастся и ни одной другой женщине в мире.

Лежа с закрытыми глазами, Ганис потихоньку погружался в сон, а Дзасси продолжал вводить в его плоть золотые и серебряные иглы. Единственным, о чем он мог думать помимо собственного выживания, была Акико. Нет, он ее не уступит этому Пенни. Если потребуется его убить, ну что ж. Акико не будет принадлежать другому мужчине, пока Ганис жив.

Он уснул, думая, как же вернуть жену, и не видел, что Дзасси вытащил иголки, а потом опять ввел их в его плоть. По иной схеме.

Когда пришел один из слуг, чтобы проводить слепого массажиста к ожидающему такси — так было заведено — ничего неподобающего он не заметил. Как обычно, Уоррен Ганис лежал на матрасике, его розовое мясистое тело было покрыто простыней. И, как обычно, его не следовало беспокоить по меньшей мере полчаса.

В такси, которое везло его домой, Дзасси думал — интересно, каково Ода Синдэну в «Мудзин» при новом правлении. Слепой улыбнулся. У них, братьев-близнецов, всего один глаз на двоих…

Дзасси родился слепым, Ода потерял один глаз в раннем детстве. Они оба были многим обязаны сильному отцу, самураю, который не позволил им вести пассивное существование, заставил добиваться как можно большего. Он напоминал им, что один глаз лучше десяти языков, а одна рука лучше десяти глаз.

Благодаря отцу оба брата хорошо научились пользоваться руками.

Когда Дзасси встретится с братом, хорошо будет поговорить об отце, старом воине, как называл его Ода. Прежде всего, конечно, он сообщит брату, что Уоррен Ганис мертв. Дзасси убил его по просьбе Оды, и оказывал он ему такую услугу не первый раз.

Судмедэксперт назовет причиной смерти Ганиса сердечный приступ, произошедший приблизительно через двадцать минут после ухода Дзасси.

В действительности смерть вызвали акупунктурные иглы, введенные не в том порядке. Но кто может знать об этом, кроме Дзасси и его брата Оды и старого воина, который научил их обоих.

* * *

Вашингтон

В тот вечер Эдвард Пенни и Ники Макс стояли в фойе Брюсселловской галереи и глазели на хорошо одетого африканца с племенными разрезами-метами на лице — он уносил одну из акварелей Акико. У Пенни левая рука висела на перевязи, на лбу появился свежий шрам, который, как сказали Акико и Фрэн Маклис, ему очень шел.

Ники был в темных очках и опирался на трость. В глазах у него двоилось, координация была нарушена — Полтава, ударив ногой в голову, вызвал у него трещинный перелом черепа. Все пройдет, конечно, но пока еще ему не хотелось ходить колесом по улице.

Он повернулся к Пенни.

— Хорошую бабу ты себе нашел. Вижу, ее искусство хорошо продается. Тебе можно сидеть дома и вместе с ней считать деньги, работать уже не надо.

— Ты и половины не знаешь. Двое владельцев галереи пытаются переманить ее отсюда. Предлагают ей большие деньги, если подпишет контракт.

— Думаешь, это связано с рекламой, которую она случайно получила? Ну, что Виктор приходил ее убить?

Пенни отступил назад, пропуская к сувенирному прилавку толстую даму с голубыми волосами и в спортивных туфлях.

— Такая реклама не помешала, это ясно. Так ты уверен, что не задержишься еще на несколько дней? Тебя в этом городе все любят.

Ники помотал головой.

— Не так, как любят тебя. Ты же прямо Супермен. Пресса обожает о тебе писать. Да и вообще мне пора к детям. Поблагодари сенатора за то, что предложила мне работу. Я очень признателен, но у меня же семья там.

— Ты знаешь, она была в ужасном состоянии, когда стала тебя выгонять. Теперь не может успокоиться, что тебя чуть не убили. Так что если захочешь, работу она тебе найдет в любое время. Не будет места у нее, пристроит к кому-нибудь.

— А это была ее идея или твоя — оплатить мои медицинские счета? Не то чтобы я возражал, но если у меня потрескаются губы от целования задницы, я хочу знать, чьи булочки на моих щеках.

— Ее. Мне-то какая разница, живой ты или нет?

Ники кивнул.

— Правильно.

— Сенатор правда хочет, чтобы ты остался, но раз ты козел и уезжаешь, твой билет в Бангкок оплачивает тоже она.

Ники Макс расплылся в улыбке.

— Хорошие новости.

Пенни сунул руку во внутренний карман пиджака, достал конверт и подал его Ники.

— Вот, небольшой прощальный подарок от меня. Я надеялся, что отдавать его тебе не придется, но раз уж ты не хочешь остаться здесь, в лучах своей новой славы, бери и катись.

— Что это?

— Результаты твоего последнего визита к врачу. Ты беременный. Может, откроешь и не будешь ко мне приставать?

Ники сунул трость подмышку, вскрыл конверт и вытащил оттуда чек. Долго смотрел на него.

— Иисусе.

Он взглянул на Пенни.

— Тебе не обязательно было это делать.

— А тебе не обязательно было спасать меня в Сан-Августине.

Ники Макс опять опустил глаза к чеку. Он был выписан на его имя, сумма превышала триста восемьдесят тысяч долларов. И сертифицирован.

— Это половина вознаграждения за Виктора, — пояснил Пенни. — Семья Кутэна и родственники Молсхейма. Почти четыре миллиона франков. Чуть меньше восьмисот тысяч в настоящих деньгах.

— Эдди, послушай…

— Никто не называет меня Эдди, только ты.

— Я знаю, знаю. Слушай, у тебя есть партнер. Бизнес во Франции.

— Жорж говорит, что если я не поделюсь с тобой, то я коммунист и педераст.

— Виктора сделал ты. Я валялся на полу как дохлая рыба.

Пенни помотал головой.

— Мы его сделали, мы. Ты обеспечил мне несколько лишних секунд, ты продержал его в кухне достаточно долго, чтобы он столкнулся с Элен Силкс и убил ее — теперь она не может ходить и болтать о своей связи с сенатором. Вероятно, ты же и не дал ему добраться до Акико. Ники, заглохни. Возьми деньги и отдай их родственникам твоей жены.

Ники театрально поднял брови.

— Какой жены?

Оба рассмеялись. Потом Ники сказал — у тебя с Акико все прекрасно, да? Пенни согласился, что это так. Ники ждал продолжения, демонстративно молчал. Наконец Пенни добавил: она сказала, что прошлое осталось в прошлом. С «Мудзин» она порвала.

— Я за ней наблюдаю, — продолжал он. — Она ни с кем не вступала в контакт, с ней тоже никто, а что тут еще скажешь. Мы будем жить вместе, уже вроде нашли квартиру. Но она еще студию хочет. Сейчас-то работает в галерее. Когда выставка закончится, мы поедем во Францию на пару недель. Мне нужно время, пока заживает плечо, да и хочется сбежать от газетчиков, кинопродюсеров и всего этого цирка. Потому я и хотел, чтобы ты остался здесь и присматривал за сенатором, пока меня нет.

Она тебе доверяет, сказал Пенни. Ее расследование «Мудзин» скоро наделает шуму — как только она обнародует материалы. Пока все остается секретным, но это ненадолго. Ей будет спокойнее без Пенни, если Ники Макс останется поблизости.

Ники опять взглянул на чек. Ухмыльнулся.

— У тебя серебряный язык, ты не знал? Но только пока вы с Акико не вернетесь. А потом я сразу уеду. И больше не уговаривай остаться.

Пенни широко улыбнулся ему.

— Кто, я? Уговаривать Николаса Алонзо Форрестера Максимилиана сделать что-то, чего он делать не хочет?

— О, ты такой. В чем дело? На кого ты смотришь?

Пенни чуть приблизился к Ники Максу.

— Смотрю на любителя искусства. Кэмпбелл Эспри. Толстолицый маленький поганец, это он натравил на меня тех черных парней. «Суповой человек», лично.

Ники повернулся.

— Тип из туристического агентства, который никак не расстанется со шпионажем. Он был контролем Акико для большой шишки в «Мудзин».

— Да, Акико через него работала на Тэцу Окухара, нового президента «Мудзин». И что же он тут делает?

— Посмотри на него. Забирает картину, которую кто-то оставил ему в сувенирном киоске. Он что, не может покупать, как все остальные?

— Очень может быть. Но все равно он дерьмо.

— Ты же только что сказал, Акико ни с кем из этих людей не контактировала?

Пенни задумчиво кивнул.

— Пока нет.

— Эй, у вас ведь с ней может хорошо получиться. Смотри не испорти. Если она тебя не дурит, только это и важно.

Пенни смотрел, как Кэмпбелл Эспри уходит из галереи.

— Ты прав. Только это и важно.

* * *

Кэмпбелл Эспри, удобно устроившийся на заднем сиденье такси, сделал мысленную пометку утром пораньше связаться со своим брокером по вопросу муниципальных бон в Огайо, их ему только что рекомендовал в галерее знакомый из технического штата Конгресса. Эспри, маленький человечек лет сорока с чем-нибудь, толстенький и мрачноватый, очень любил деньги. И очень много времени тратил на придумывание различных комбинаций, которые могли бы ему эти деньги принести.

Туристическое агентство давало неплохой доход, но богатым оно его не сделает. А «Компания» (имеется в виду ЦРУ — примеч. перев.) поручала ему не так уж много дел, на роскошную жизнь не заработаешь.

Проблема его заключалась в том, что он был органически неспособен пропустить что-либо, пахнущее хорошей сделкой. А в результате потерял только за текущий год больше семнадцати тысяч долларов — неудача за неудачей, особенно с продажей оружия. Надо бы поумнеть наконец.

Любой другой, у кого есть хоть унция здравого смысла, держался бы как можно дальше от «Мудзин», раз уж идет расследование, и репортеры переворачивают все камни в поисках грязи. Любой грязи. Боже упаси, выйдут на этих негритят, которых он напустил на Пенни. Они хорошо получили и до сих пор злятся.

Пресса и следователи пока не нашли Кэмпбелла Эспри, но дай им время… Огюста Карлайнера уже схватили за хвост, и он теряет одного клиента за другим. Эспри надо держаться за свои денежки, потому что хорошие адвокаты стоят не дешево.

Вот он и продолжает работать на «Мудзин», хотя обстановка скверная.

Он посмотрел на картину в упаковочной бумаге, взятую в галерее. Пять тысяч долларов. Деньги, которых у него не было. Деньги, которые дал кто-то другой. Кто-то, кому чертовски была нужна эта картина. Интересно — почему?

Черт возьми, он знает почему.

Такси замедлило скорость, прежде чем остановиться на углу Индепенденс-авеню и 8-й улицы. Эспри заплатил водителю, худому негру, у которого вся голова была в завитушках волос, и вышел.

Дверь он оставил открытой для следующего пассажира, маленького японца в темном костюме и галстуке. Когда такси отъехало, Эспри поднял руку, останавливая другую машину. Его будто совсем не беспокоило, что картину он оставил в первой.

* * *

На заднем сиденье первой машины маленький японец развернул картину, оставленную Эспри, и отклеил с тыльной стороны белый конверт. Раскрыв конверт, он вытащил несколько листков бумаги и при помощи крошечного фонарика в карандаше начал читать секретную информацию о следствии сенатора Фрэн Маклис по делу «Мудзин».

Читая, он не проявлял никаких эмоций, хотя и кивнул раз или два, мысленно отмечая тактику, которую американское правительство намеревалось применить против компании в суде.

Закончив, японец вложил бумаги обратно в конверт, а конверт спрятал в кармане пиджака. Ганис мертв, но вместо него «Мудзин» теперь служит его жена. Делает ли она это из страха перед Тэцу Окухара или из лояльности к Японии, в конечном счете не имеет значения.

Имеет значение только выживание «Мудзин».

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Эпилог