Разлюбил – будешь наказан! (fb2)

- Разлюбил – будешь наказан! 808K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Львовна Крицкая

Ирина Крицкая
Разлюбил – будешь наказан!

© Крицкая И., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

1. Новая секретарша

Я – столбовая дворянка. В моей кухне дымится кофе. Я танцую в прозрачной рубашке и никуда не спешу.

Спешит мой муж. Даже обнять не успеваю.

– Подожди минуточку, – прошу его, – съешь бутербродик.

– Все, все, – отпихивается он. – Мне некогда.

– Ну, дай хоть поцелую… Дай покусаю…

– Хорошо, – говорит, а сам уже обувается. – Кусай. Я не пойду на работу. Буду тебя целовать весь день. Оставлю государство без налогов…

Он забрал у меня чашку и убежал прямо с кофеечком.

Его офис на первом этаже (он там командует), а наша квартира на втором, и тут, конечно, чего уж говорить, тоже командует он.

У меня осталось пять минут тишины. Всего пять, пока не проснулись дети. Так что я тихенько, как мышь, иду в свою башню, на белую лестницу в зеркальных витражах. Сажусь в кресло и смотрю на небо, на молодые свежие поля, на брызги красных маков… Туман почти растаял, и странное круглое облако повисло прямо напротив моей башни. Такое подозрительное облако. Почти идеальная окружность. И мягкое на вид, как пуховая подушка.

Вот и сидела бы в облаках, но нет, дернуло меня посмотреть на землю. И что я вижу у себя под носом?

У ворот остановилось такси. Вышла неизвестная девушка. Высокая стройная блондинка (только этого мне не хватало с утра пораньше). Улыбается охраннику и трогает за ухо моего Макса, моего родного ньюфаундленда! Поднимается в офис. На крыльце хватается за мои кованые перила. Чего смотришь, красота? Я сама, между прочим, их кузнецу рисовала. Стоит рядом с толстой хохлушкой, нашей кладовщицей, смеется, а потом прыг – исчезает в офисе моего единственного мужа.

Кто эта мерзавка в солнечно-желтом платье? Мерзавка, мерзавка, не сомневайтесь, я все отсюда вижу, из своей стеклянной башни. Какое мерзкое платье! Такой навязчивый раздражающий цвет… А как ей идет, заразе! Неужели эту модель берут на мое место?

Мне, конечно, все равно… Но я сразу почувствовала эти холодненькие зеленые ручки, которые схватили меня за горло. Я вскочила с кресла, стала искать свой обрез… «Так! – говорю себе. – Так!..» А за дверью уже дочь моя плачет, маленькая совсем, еще и года нет. Я отнесла ее в комнату к старшему.

– Посмотришь? – прошу. – Я в офис на минутку.

Хватаю что-то с вешалки и бегом вниз, по ступенькам… Стоп! Все же смеяться надо мной начнут. Скажут: «Ах, как быстро она прискакала!». Надо подождать еще чуть-чуть, минут пять хотя бы. Сейчас вернемся на мою обзорную площадку. Давайте я вам пока план местности обрисую.

На календаре у нас середина мая. Мы с вами находимся в кубанских степях, на въезде в пыльный жаркий город. Местные жители называют его столицей… Что ж, пусть называют. Столица – не столица, но розы здесь цветут до декабря. Автострада шумит день и ночь. До моря меньше сотни километров.

На месте нашей резиденции несколько лет назад было чисто поле. А потом приехал мой муж – и теперь здесь база сельхозтехники. Впрочем, нас с вами это уже не касается. Тем более сейчас, когда у него появилась новая секретарша. Все. Идем в разведку.

В зале мальчики сидят, мои бывшие коллеги. Это я им повесила салатовые жалюзи, для тонуса. Сегодня они даже не повернулись в мою сторону. Вяленько так кивнули «Привет» – и пялятся на нее.

Вот она! Уже расселась за моим столом. А я его сама, между прочим, мебельщикам рисовала. Прохожу в кабинет к своему тигру. Успеваю сфотографировать ее быстрым взглядом из-за плеча. Ах, так! Хорошо, хорошо, Антон Сергеич… (это моего мужа так зовут). На гламур вас, значит, потянуло: губы, ресницы, ноги… Какое безобразие! Как вы вульгарны!

Сейчас, сейчас… Посмотрим мы ее анкету. Я хапнула папку у мужа со стола и уселась читать. Муж даже не взглянул на меня, по телефону решает международные проблемы.

Читаем. Двадцать пять лет… институт физкультуры!.. тренер по плаванию! Опыт работы в какой-то шарашке два года… Муж хорошо хоть есть. Один ребенок… Две ошибки в слове «профессионал»… Совсем дура, не могла посмотреть, рядом есть графа «профессиональные навыки». Что она там пишет? «Готова работать с полной самоотдачей». Я падаю! Так… массажист с одной «с». При чем тут массажист? Нет! Не может быть!

– А где «высшее экономическое»? Где «деловой английский»? – спрашиваю я своего мужа.

Давайте я вас с ним поближе познакомлю. В детстве, когда мы были пионерами и кушали пломбир за двадцать две копейки, он прочитал «Финансиста» и повернулся на бизнесе. Бизнес для него – любимая игра. Деньги в ней не цель, а бонус. Точнее, сегодня деньги – бонус, а вчера это была цель, еще какая цель. Мой муж – антикризисный управляющий. Если ваша фирма навернулась – зовите его. Он почистит любую конюшню. (Как я его рекламирую! А он на меня даже не смотрит.) Придумала заголовок: «Мой муж – человек-снайпер». Он не делает лишних движений и умеет ждать. И возле такого мужика теперь будет крутиться эта безграмотная массажистка!

– Антон! – Я подхожу к нему и наклоняюсь к монитору.

Программа «Клиент-банк» – тигр чахнет над златом. Поднимает глаза. Ах, какие они добрые!

– Ну? Что ты думаешь по этому поводу? – кивает он на анкету в моих руках.

– Супер! – говорю. – Такая задница… я вообще не могу!

– Научи ее там… документы оформлять.

Он поглядел на меня с легкой жалостью, как на глупенькую и страшненькую. Первый раз он так на меня смотрит. Честное слово, первый раз! Десять лет я была королевой, и никто, ни одна сволочь не оспаривала мой титул.

Я еще ничего не успела сказать, а уже начались оправдания:

– Крошка, у нас сезон. Нам ждать некогда. Думаешь, так легко найти нужного сотрудника? Сейчас мужики по клиентам разъедутся – на телефон посадить некого. Я зашиваюсь!

– Ага, ага, – киваю. – Ты ее на испытательный срок или сразу насовсем?

– Не знаю… если разрешишь… Она же красотка…

– Что?!!

Вы слышали? Он назвал при мне чужую тетку красоткой. Такого не было ни разу! Десять лет я была уверена, что в своем шкафу с удочками и болотными сапогами муж прячет белоснежные ангельские крылья.

– Я имею в виду… – Он все-таки поясняет. – Для клиентов, для фермеров, для колхозников – она красотка. Не для меня. Для меня… все-таки… как-то… она… простовата…

– Ладно, – говорю. – Меня это не касается. Я вообще больше в вашей организации не работаю.

– Пожалуйста, объясни ей там все, будь другом.

– Мне некогда, у меня дети, – промямлила я.

И бегом домой, мимо новой звезды, побыстрее.

…Господин директор сделал все правильно. У меня к нему никаких претензий. Какие тут могут быть претензии?

Я просто хочу его разорвать!

– Макс! Домой! Домой, толстая сволочь! – зову я свою собаку.

Только не надо мне говорить, что я проблему из пальца высасываю. Если бы мой тигр переспал с этой бабенкой где-нибудь на заднем дворе, в стогу, в мотеле, я бы не заметила. Левый секс – не моя тема. В чем тогда дело? Как? Вы не видите? Мой дом – мой театр! Мой! Я здесь примадонна! Караул! Аплодисменты мои украли!

2. Красота!

Отломите мне шоколадки кусочек. Или нет, накапайте мне чего-нибудь покрепче. Борща налейте с чесночком. Мне срочно нужна маленькая радость! Дождешься от вас! Знаю – сама, сама все себе организую. Ничего не поделаешь – придется открывать свою потайную дверь.

Сейчас! Я вам его покажу! Он похож на большую черную собаку. Правда, я не видела его уже тринадцать лет… Не видела и прекрасно себя чувствовала, пока однажды меня не занесло на серпантин, на эту тошнотворную дорогу вокруг Кавказских гор.

…Полоса крутится спиралью. Разгон – тормоз, разгон – тормоз. Меня выворачивает наизнанку, а делать нечего – остановиться негде. Слева горы, справа – обрыв. Впиваюсь зубами в кислое яблоко, не дышу и психую: «Нельзя как-нибудь полегче?»

Пропади он пропадом, этот русский юг! Этот антисервис! Эти толпы обгоревших грешников! Нам надо проехать перевал, до Сочи. Меня тошнит уже больше двух часов. Какие пейзажи? Глаза бы в одной точке задержать. И сын еще все время: «Когда? Ну когда?» И вдруг я вижу указатель «Пос. Новомихайловский». Смотрю направо, в сторону моря, там скоро начнется длинный-предлинный забор, за которым находится тот самый лагерь. Вот! Уже проезжаем главные ворота. Я заорала сыну: «Не ори!» Вот они – большие белые буквы: «Орленок». Я пытаюсь разглядеть что-нибудь за бегущей решеткой забора и кричу:

– Я здесь была!

– Успокойся, мышь, – мой муж терпеть не может эту дорогу. – Когда ж ты уже забудешь свои пионерские подвиги?

– Я здесь была, – говорю.

Решетка мелькает, длинная, на весь поселок. И ничего там не видно за деревьями, только солнечные лучи моргают сквозь листву. И уже не верится, что я жила целый месяц там, по ту сторону забора. Вот так вот буду когда-нибудь пролетать над Землей, начну кричать: «Я здесь была! Я здесь была!», а мне никто не поверит.

Да, представьте себе, мы встретились в этом самом пионерском лагере. А что вы сразу: «Фу! В пионерском лагере…»? Это, между прочим, был 1991 год – год смерти всех пионеров. Не было уже никаких барабанов, галстуков, свистков, линеек, строевых песен. Ни одного пионера, кругом – журналисты.

Я приехала на Форум Юных Корреспондентов, что-то похожее на корпоративный семинар, которые проводятся теперь где-нибудь в Египте или Болгарии. Правда, вшей все-таки на въезде проверили, не удержались. Это же только 1991 год, коммунисты еще не вымерли. Хотя о чем я? Тогда я наивно радовалась, что скоро на земле не останется ни одного коммуниста, а теперь знаю – они бессмертны; мосты, телефон и телеграф по-прежнему у них.

Газеты орут: «Свобода слова!», «Демократия», «Гласность», а мы, молодая пресса, стоим в очереди на медосмотр, в одних трусах, прикрываясь медкартами. Мы отдрессированы к своим пятнадцати годам, как белые мышки. Терпение и покорность – наша главная добродетель. «Это что за «шуточки революции»? Пошли вы на… со своим колхозным лагерем, – думаю. – Сейчас плюну – и на вокзал». Но дрессура делает свое дело: не плюю, стою, жду своей очереди, готова сунуть шею в петлю из пионерского галстука.

Народ возмущается громким шепотом:

– Какая дикость! Как на зоне!

И я со всеми помалкиваю и мечтаю. Меня считают овцой, меня сгоняют в стадо, а я стою в одних трусах и мечтаю о любви.

Нас посчитали по головам, проштамповали и выпустили. Мы плетемся по расплавленной резиновой дорожке. Жарит так, что плечи защипало. Вокруг зелеными пирамидками южные деревья… До сих пор не удосужилась выяснить: кипарисы это или не кипарисы. Ветер пахнет чем-то знакомым… Что-то из моего несчастного детства… Ну, точно! Так воняли водоросли в Анапе, давно, когда мои родители еще жили вместе. Дорожка выходит на высокую открытую площадку и… Вот оно – море!

Я, добрая девочка, не стану утомлять вас пейзажем. Кто это море не видел? Я просто коротенько сообщу, что чуть не упала в обморок от его неожиданных масштабов. Что я видела целый год, ученица, не знающая слова «дайвинг»? Типовая школа, вяленькие астры, наглядные пособия «Как действовать при пожаре», «Как правильно надевать противогаз»… Каждый день разбитая дорога, серый шифер, серый штакетник, серый кирпич, тополь татарский, тополь пирамидальный… И тут вдруг море! А-а-а-а-а-а! Сколько свободного места! Вода сверкает, как свалка разбитых зеркал. Глазам больно! «Прощаю всех! – подумала я. – Даже коммунистов, раз в мире есть такая красота».

3. Не соответствую уровню!

Так, минуточку. Отдохнем от детства. Мне срочно надо обняться. Не с вами, не бойтесь. Сейчас прорвусь на прием к своему тигру.

У нас тут, между прочим, южный вечер. Остывает асфальт, и бабочки летят на фонари, а мой тигр все еще на работе, хоть ты убей его. И отмазончик себе придумал: «Все, что мужчина не успеет сделать в своей карьере с тридцати до сорока, он не успеет сделать никогда». Согласна. Но если меня не обнимать, я впадаю в анабиоз.

А с чем я к нему сейчас приду? Я даже не в курсе, почем в этом году пшеница. Я не вкуриваю про последние конструкторские разработки нашего завода. А к начальству нельзя без повода: или по делу, или рассмешить. Ладно, пойду расскажу ему анекдотик про Красную Шапочку.

Так, Мерилин Монро оставила на стуле свой палантин. Уже чувствует себя как дома. Вот они, вражьи боеприпасы, в верхнем ящике стола: духи, помада, лак для ногтей, модный журнальчик. Есть чем заняться в рабочее время. А шеф до ночи завалы разгребает. Слышите? До сих пор на телефоне. Говорит по-английски.

– Я вылетаю в Милан… Нет, Сабрина, не в Венецию – в Милан.

Сабрина – секретарь нашего итальянского партнера Антонио. Антонио – хозяин завода сельхозтехники в Болонье. На каждом углу он поет, что хочет завоевать Россию, совершить революцию, завалить наши поля своим железом. Почти не врет. В Европе кризис, Антонио нужен новый рынок. Ему страшно повезло: завод, который здесь, на юге, раскручивает мой муж, захотел с ним дружить, собирать его железо в России. Жаль, у меня не спросил, а то бы я его научила: Антонио, хочешь завоевать Россию – начинай с меня.

– Да, Сабрина, я везу фермеров. Будем смотреть вашу технику, – кричит мой муж.

Громко, чтоб его в Италии было слышно. А я стою, как сенная девушка с подносом, жду, когда барин соизволят. Рассматриваю фотографию у него на стене. Метр на метр: море, маяк, пирс, горизонт. Это я ему прибабахала, для релакса.

Наполеон кладет трубку, потирает ручки, зовет меня к монитору:

– Крошка! Наконец-то мы вышли на новый уровень. Ты знаешь, сколько мы сегодня заработали? Смотри!

Да, невозможно не улыбаться, когда видишь банковский отчет с такими цифрами. Вот и не хочу, и плевала я на эти деньги: «Фу, фу, фу! Суета, все мирское», а губы сами растягиваются в улыбку.

– Безобразие! – Я целую его темные кудри. – Нельзя столько зарабатывать!

– А ты думала! – Он погладил меня по спинке. – У тебя муж о-го-го!

– Жуть, сколько денег! Я согласилась бы и на половину.

Что на половину! Я бы даже на четвертушку согласилась после моего голодного детства с ежегодной деноминацией и бесконечным ремонтом сапог.

Тигр потягивается, зевает и выдает довольным, сытым голосочком:

– Сколько писем надо буржуям написать! Хоть бы кто помог… Жаль… Подзабыла ты английский, подзабыла… Мне даже как-то неудобно за тебя.

Перевожу на русский – это он так шутит. Подождем – сейчас он скажет «Не обижайся, крошка. Бери все мои деньги. Лети в Венецию, газуй в Милан, транжирь, как тебе вздумается».

– Да-а-а… – продолжает тигр, – не соответствуешь ты нашему уровню … Не соответствуешь. Надо с тобой уже что-то делать… Что-то в тебе менять… Мне даже как-то стыдно за тебя…

Наконец он замолчал. Сообразил. Секундой позже, чем надо, но все-таки понял: только что, мимоходом, на радостях, он нажал на красную кнопочку, разбил пробирку с вирусом, сорвал предохранитель.

Улыбочка испарилась. Сразу встрепенулся, притянул меня к себе. Но поздно, уже поздно. Жена хоть и друг человека, а базарчик надо фильтровать.

– Холопские у вас шуточки, барин, – говорю и понимаю – тигр прав.

Тигр, как всегда, прав. Не соответствую! Умная-то девушка пропустила бы все мимо ушей. А я сразу в псих ударилась. Сразу оттолкнула его, развернулась, в дверях завизжала:

– Мне здесь и по-русски разговаривать не с кем!

Уже бежать собралась, всплакнуть в подушках, но нет – вернулась. Схватила папки с документами и швырнула в него со всего маха.

Ужас! Как я могла! Истеричка! Нет, не соответствую, надо меня поменять на более навороченную модель.

– Ты с ума сошла! – Он отъехал в своем кресле к стене.

Я подошла и рявкнула ему в лицо:

– Я кормлю твоего ребенка, сволочь!

– Вот иди и корми! – Он меня отправил.

И принялся осматривать монитор: не нанесла ли я ему тяжких повреждений? Нет, не нанесла. Я целилась в сторону, монитор мне жалко, даже в состоянии аффекта я берегу реквизит. Сейчас вот только хлопну дверью посильнее – и скорее отсюда вон. Нас тут не уважают. Я убегу. На море.

Слышите? Хлопаю. Бью нещадно дверную коробку – и попадаю в лапы к Ромочке. Темненький сладенький Рома, с чистой светлой улыбкой, свеженький, как мальчик, для своих сорока лет, – всем известный энергетический вампир. Начальник отдела продаж. Кровопийца, сгубивший мою сексуальную жизнь.

Каждый вечер, когда ему давным-давно пора валить домой, он блокирует моего мужа. Сует свой длинный нос к нему в кабинет и ставит ногу в дверной проем. Сначала реплика, потом вопрос, потом Рома прыгает за стол, может и на стол взлететь, и пока не пропоет петух, он будет строить планы захвата рынка. Больше двух дней это выдержать невозможно. Хорошо, что работа у Ромочки выездная. Каждый понедельник я с нетерпением жду, когда он улетит в поля, за свежей кровью и деньгами.

Крестьяне его обожают. Платят сразу. А то как засядет у Михалыча или Василича (так он зовет всех после пяти минут знакомства) – не выгонишь. Начинает со шнековых транспортеров, потом сообщает, что у него старшая дочка на выданье, что жена беременная… Если клиент еще жив, Рома заводит свою любимую песню про клювик. «Пришел вечером домой – спроси себя: «Что ты сегодня в клювике принес?»

– Привет, Соньчик. Как дела? – Почуял, зараза, свежую кровь.

– Нормально, – говорю и опускаю ресницы.

Вампирам нужно отвечать кратко и в глаза не смотреть.

– Как тебе наша новая девочка? – он кивнул на пестрый шарфик и облизнулся.

– Ничего… – отвечаю, – лишь бы господам нравилась.

– Ты знаешь, это очень хорошо, когда в офисе сидит красивая девушка…

Ромочка подошел ко мне поближе, прицелился четко, в зрачки, и стал выкачивать последние силы. Меня дети ждут, а он все приговаривает:

– Едет человек за двести… триста километров… Заходит к нам, а тут – «Ох! Какая баба!». И сразу у него настроение меняется. В следующий раз он подумает: «А поеду-ка я туда, где вот эта вот красавица работает». Это большой плюс для команды. Ты согласна?

– Абсолютно, – киваю.

Я перевожу взгляд на свои любимые цветочки. Кто их тут теперь без меня поливает?!

Рома приготовился ко второй атаке. Обошел меня по кругу и снова присосался:

– Я вот смотрю на тебя… Ты в последнее время изменилась. Чего-то тебе не хватает…

Мне чего-то не хватает! Я слышу это второй раз за вечер и начинаю задыхаться.

– Да. Чего-то не хватает, – говорю.

– Может, общения? – улыбается Ромочка. – Ты же все время одна. Вот скоро я свою семью перевезу… Будете гулять вместе, обсуждать нас, мужиков…

– Тебе дети звонят, – кричит мой муж из кабинета.

Спасает? Или выпроваживает?

Выпроваживал!

В полночь, истерзанный и злой, он поднялся домой, швырнул рубашку, расстегнул ремень, сбросил ботинки, прошел в столовую, бухнулся на стул и тупо уставился на тарелку с цыпленком. Что такое? Ой, забыла вилку положить. Извините, барин, недогляд, сию минуту исправим.

– Мне за тебя стыдно, – сказал он глухо. – Ты в офис в рванине заходишь…

А я себя сразу осматриваю, на всякий случай, отпихиваюсь сразу:

– Это… не рванина… и там… никого не было…

– Там был Рома. И … и эти штаны… тебе не идут. Совсем не идут, – проехался он по моим нервишкам блестящими железными гусеницами.

– Почему?

– Потому что они мои! – Он заорал. – Ты жена директора. Тебе это ни о чем не говорит?

Ой! Сердце! Сердце мое! Что я слышу?! От кого? Это же котик мой! Человек, который в 1996 году всю зиму проходил в китайском пуховике. И ведь он прав. Штанцы надо выбросить. Чистая правда! Только она мне сто лет не нужна. Педантичная критика убивает все мои эротические фантазии. Хочу брехни! Хочу красивого вдохновляющего вранья! Выдайте мне, выдайте разочек желаемое за действительное. Посейте конструктив. Я расцвету. Завалю ягодками, честное слово.

– Эх, водки бы сейчас, – его превосходительство поводили носом, – грамм сто пятьдесят… Нету? Позор! Тогда чайку.

Чаек подаем к компьютеру. Директор расслабляется в «Бойцовском клубе». От сына мне стало известно, что там он купил себе новый меч и кольчугу. У него и в Сети какой-то невозможный уровень.

4. Вот

За весь месяц в «пионерском» лагере я не встретила ни одного барабанщика. По утрам вместо горна звучала песенка, легенькая такая, в стиле латино. Ля-ля-ля… Мадонна ее пела.

До моря от моей кровати метров двадцать. И никаких свистков, купайся сколько влезет. То, что раньше называлось пионервожатыми, явилось в виде двух девиц, и они лишь изредка отсвечивали, как монархия в Соединенном королевстве. Жить можно. Можно даже на рынок за вином, можно даже ночью на пляж. Жаль, я тогда еще не умела всеми этими радостями пользоваться.

– А ты в курсе? – спросила меня новая подружка, девочка с Севера с большими синими глазами. – Московские журналюги приедут мастер-классы проводить. Я уже записалась в группу телеведущих. Идешь?

– Нет, – говорю. – Не иду. Мне газета больше нравится.

Все будущие телезвезды покосились на меня недоверчиво.

– У меня папа – пишущий журналист, – похвалилась я и убежала в маленькую стеклянную аудиторию для прессы.

Там хозяйничал недовольный толстяк. На нем была зеленая майка, в ней он напоминал арбуз. То ли он объелся, то ли недоел, нудил, нудил что-то… Мне стало скучно. Я перестала слушать, сижу и рассматриваю тех, кто впереди.

Вон пацан за собой машинку печатную таскает. Даже на пляже его с машинкой видела. Башкирия! Пугачевский бунт давно подавлен, а они все скачут ордой короткими перебежками, нацарапают на стене «Цой жив» и воют свою любимую «Все идет по плану-у-у».

Хохлы расселись. Все время что-то выясняют, претензии предъявляют, кормят их плохо, понаехал неизвестно кто… Но к вечеру гарные хлопцы бегут на рынок, приносят оттуда трехлитровые банки «Изабеллы» и кадрят девчонок. Меня уже кадрили, я сбежала.

Сибирь такая интеллигентная, оказывается. Не зря туда столько лет оппозицию ссылали. Сибирские дети как маленькие танки – здоровые, спокойные и очень самостоятельные.

В общем, покатит, – народ мне понравился. Все ненормальные, в рваной джинсе, в мини-юбках, в размалеванных майках, у всех куча понтов – кайф после моей занудной школы. Дети Черноземья рот раскрыть боятся, не то что в ухе дырку проколоть. Сейчас они выросли и, представьте себе, голосуют за коммунистов. Точнее, за тех, у кого сейчас почта, мосты и телеграф.

… – Что это? – толстый газетчик показал узкую металлическую линейку.

– Линейка, – все ответили хором, и я проблеяла «линейка».

– Строкомер, – послышалось сквозь голоса.

– Кто сказал строкомер?

И тут встал мальчик… Не смейтесь только – он. Да, он, конечно же. Так, а ну-ка хватит надо мной смеяться! Да, он сказал «строкомер», как это эротично! Я сама сто раз видела этот строкомер в редакции и все время хватала его у отца со стола, крутила в руках, думала – «какая линейка прикольная» и ни разу не спросила, как линейка называется. Поэтому я внимательно посмотрела на этого фактурного мальчишку.

Будем соблюдать протокол, расскажу, как он выглядел. Помню, надо же… Сто лет прошло, а я помню его серьезные карие глаза и высокий лоб… Нос? К носу придираться не будем, прямой нос, и достаточно… Брови с вопросом, с легким наездом… Плечи никак не расправит до конца, но хорошие плечи для его возраста… И губы помню, губы были растерянные, мягкие, детские совсем… Может и всплакнуть, если что.

Он поднялся. Столы были низкие, как парты для первоклассников, а он высокий, крепкий, как породистый щенок, за маленький стол не помещается.

Муж мой, конечно, скажет вам, что я до сих пор, кроме больших чернявых мужиков, никого вокруг себя не замечаю. Ну… грешна, грешна – не замечаю. Но сколько их, слоников, на побережье понаехало – я посмотрела только на этого. Мне показалось, я могу о нем кое-что рассказать, я его откуда-то знаю. Его взгляд исподлобья еще держал дистанцию, а я уже поняла – он может быть другим.

Конечно, тогда я такую аналитику не успела сформулировать за одну секунду. Все поместилось в одном слове: «Вот». «Вот» с точкой на конце, без обмороков.

– Кто сказал «строкомер», идут в соседнюю аудиторию. Остальные – со мной, – скомандовал толстяк.

Я осталась среди пеньков, а этот юный талант перешел на новый уровень, в группу для профи. Пошел газеты макетировать, а я с подружками смоталась на пляж. Шлепанцы бросила на террасе, и на цыпочках к воде – песок-то раскаленный.

…Дамы все поискрутились. Ну как же! Вот он – высокий блондин с видеокамерой, сорока лет с копейками, ходит по пляжу, берет крупным планом. Лежим – позируем. Изображаем светскую беседу.

– А вы слышали, что в прошлом месяце здесь раздавали бесплатные презервативы?

– Не может быть!

– Да… Тут же слет комсомольский проходил… Программа АНТИ-СПИД.

– Смотрите, нас снимают.

– Это Полуянов! Какой отпадный у него был семинар!

– Да, такой интересный человек! – оживились девочки. – Так приятно его слушать!

– Он на вас смотрит как на своих крепостных девок. – Я немножко попортила им веселуху.

– Нет, что ты! Просто он обаятельный мужчина. С большим жизненным опытом.

Интересный человек повернул объектив с моря на пляж, на летние домики с круглыми крышами, они напоминали большие перевернутые бочки, на маленькие деревянные коттеджи, на длинные террасы, пробегающие вдоль всего берега, на пирс, на красные буйки… Панораму захватил и снова прицелился в наши купальники. А мы сделали вид, что это такая ерунда, такой случайный ракурс, а сами невзначай вальяжно раскинулись на полотенцах.

И было куда объектив наводить! Дамы все шикарные, первейшей свежести, никакой анорексии, все расцветают и стремятся на первом встречном испытать свои чары. Он подошел к нам ближе и, не скрывая плотоядную, совсем непедагогичную улыбку, обратился к северной красотке с ангельскими глазами и длинными богатыми ножками.

– Наташенька, можно вас попросить? Вы не могли бы пройтись вдоль волны?

Натусик продефилировала. Повалялась в пене, сверкающая вышла из воды и чегой-то там ему пролепетала – «да, помню, съемка в шесть».

Однако время для пляжной охоты было выбрано неудачно, солнце жгло нещадно, и девочки попрятались в апартаменты.

– Вот моя любовь… – Наталья вытащила из сумки конверт с фотографиями и раскидала их по кровати. – Он художник, на три года старше, носит меня все время на руках. Говорит, «ты мой ангел».

Выскочили снимки, где она совсем голая. Я постеснялась спросить, она сама сказала:

– Мы с ним решили узнать всё вместе. Купили книжку «Искусство любви» Вислоцкой…

– Да? – удивилась я. – И мы купили… и тоже… на три года старше…

5. Беспонтовый пирожок

Антон, Антон Николаич Страхов, с которым мы начали изучать «Искусство любви», целый месяц провалялся в моем чемодане. Я так ни разу и не достала его фотографию. Зачем смотреть? Я попрощалась с ним навсегда, как раз в тот день, когда садилась на сочинский поезд.

Антон пришел проводить меня в лагерь. Нарисовался в прихожей: кровь с молоком, татаро-монгольское иго во плоти, здоров, пахуч, с букетом. Снимает белые туфли, осторожно наступает белыми носочками, по-кошачьему, оглядываясь, намекает на шлепанцы. Откуда в нашем доме мужские шлепанцы?

– Антон! – вспорхнула к нему мама в новом платье и побежала на кухню.

Оттуда уже несло горелым. Обед-то у нас торжественный. Скатерка новая. Диван переставили. Полы блестят.

Пока мама поет на кухне, Антон достает свою маленькую фотографию, для документов, и кладет мне в карманчик на груди.

– Возьми, а то забудешь там меня…

– Почему забуду? – Сижу я у него на коленках и качаю босой ножкой.

– Целый месяц в твоем возрасте – это очень много.

По лестнице с маленькой темной мансарды спускается старая гарпия – моя бабушка.

– Это кто ж так надушился? А?

– Здравствуйте, Валентина Карповна, давайте я вам помогу…

Антон подносит к столу старушечье кресло. Бабушка резво прыгает на подушку.

– Ой, спасибо… Хоть ты за мной поухаживаешь… – Она кокетливо подмигивает.

Женщины всех возрастов любят кучковаться рядом со Страховым. С одной стороны, они видят в нем большое теплое тело, с другой – чувствуют душевное родство, есть в нем что-то бабье. Даже наша молочница Татьяна не удержалась, протиснулась за стол и пялится. Чего села? Молоко принесла – и топай к своим детям. Сколько их там в твоем выводке? Пять или шесть?

– А мы вот Соньку на море провожаем. – Мама вынесла корзинку пирожков.

В жизни никогда до пирожков не опускалась, а сегодня черт ее дернул. Но корзиночка была прикольная, с едой у нас всю жизнь проблемы, зато с декором – все ок.

– Ох! Ты глянькося… На море? – по-козьи моргнула Танюха.

– Да, сама путевку раздобыла! Оторвала у этих райкомовских сволочей! – похвалилась мама. – Пусть съездит. Теперь и не знаешь, когда еще придется… с этой демократией.

– Я-то хоть пожила при коммунизме, – влезла бабушка. – Весь юг объездила. Весь юг! В Сухуми была, в Адлере была, в Пицунде была, в Сочи была, в Ялте была… А уж в Анапе… и не считала. Коньяка сколько привезла! Вина марочного! Все вот они, – она ткнула на маму и на кого-то еще в воздухе, – все у меня перетаскали. А теперь пойди… найди хороший коньяк.

– Да… – Антон оторвался от тарелки. – Если бы не демократия, я бы уже сейчас начал карьеру делать, по партийной линии.

– Ты ешь, ешь. – Бабушка настроила на Антона свои вампирские волны.

– Все! Накрылась лавочка, – усмехнулась моя наивная мама.

Смехота! Тогда, в 1991 году, мы верили в демократию. Знать не знали, что это такое, но верили. Наш почтовый ящик был забит газетами. Просвещались активно. Обычно это заканчивалось скандалом.

Мама на ровном месте оказалась монархисткой. Все надеялась, может, объявится кто из династии. Бабуленция ругала царизм за крепостное право и с придыханием вспоминала Сталина. Мы, конечно, мощным хором напоминали: «Из-за Сталина повесился твой отец!» Но она каждый раз притворялась, что плохо слышит. Бабуля любит закосить под глушнячок на самом интересном месте.

Прадед повесился в разгар коллективизации. Ночью у него забрали племенных лошадей, а утром его нашли мертвым на конюшне. Мы об этом знали, и бабушка знала, конечно, но все равно пила нашу кровь. Когда она говорила: «Зато при Сталине не воровали!» – мой отец срывался: «Эта старая шалава всегда любила кавказцев!»

Я бабулю понимала: своего родного отца она не успела запомнить, а портреты Сталина всегда маячили у нее перед глазами.

– А мне что коммунизм, что капитализм – пахать да пахать, – Танюха закачала головой, как лошадка, верх-вниз.

Обычно она помалкивает при гостях, а тут еще додумалась, сделала скорбную рожу и громко прошептала маме:

– Ваш-то плохой совсем стал. Не выходить. Я давеча заглянула: «Ты там не помер?» – «Нет еще», – говорить, а сам го-о-товай.

Это она про нашего папу. Он у нас эмигрировал на дачу пару лет назад, в бессрочную творческую командировку. И нечего было про это за столом говорить, дура.

Мама решила замять неприятную тему:

– Ой! Цветочки-то забыли! Сейчас поставлю, – и убежала за вазочкой.

– Какая вкуснота! – говорю. – Котлеты из соседского кролика!

– Ты ешь, ешь, – бабушка стала подбираться к шейной артерии Антона.

Это у нее вампирская поговорочка такая, вы поняли, чтобы аппетит людям портить. Раз пятьдесят точно может сказать «ты ешь, ешь». Но Антон старушку не боится, у него крови – ванна, ему даже полезно кровопускание.

Мама принесла букет, глазки набок скосила, хотела какую-то тему запустить, но не успела. Господин Страхов откусил ее дебютный пирожок и придирчиво рассматривал его на свет в разрезе.

– Ты ешь, ешь. – Старушка показала ему клычки.

– Надо вам у моей мамы рецепт взять, – сделал он заключение и сказал с доброй бабской улыбкой: – У нее тесто всегда изумительное. Не пирожки, а пух. – Я чуть со стула не упала, а он дальше шпарит в мою сторону: – Может научить, если хочешь.

– Да?! А мои что? Плохие?.. – Мама перестала ориентироваться в пространстве.

– Они у вас резиновые и кислые, – демократично сообщил Антон.

– Кисловаты, правда, правда, кисловаты, – сунулась Танюха.

Сущая правда! Отвратные были пирожочки. Кислые, точно, кислые. И твердые. Дрянь, а не пирожки, беспонт. Козе их все отдать.

– Резиновые?! – Бабушка обомлела от такой непосредственности.

Она готовила еще хуже мамы, бесцеремонно портила продукты, но никто из ее мужей ни разу об этом не сказал. Все трое унесли в могилу эту страшную тайну.

– Уж какие получились теперь! Мне вообще некогда этим заниматься, – сказала мама и попыталась улыбнуться.

Антон не понял, что это был его последний шанс. Он отложил пирог, подцепил кусочек сальца и опять свое бузует:

– Эх, интеллигенция! Вам бы скорее все попихать, пошвырять в кастрюлю. И пусть оно там само булькает. Что для вас еда? Суета, земное, мирское, вам не до этого. Вы все время где-то высоко! А был бы мужчина – вы бы для него старались…

Все! Мама распахнула свои большие серые глаза и включила дальний свет. Танюха, открывшая рот, быстро закрыла его, почуяв неладное, и стала кротко доедать пирожок. Антон попытался затормозить над обрывом.

– Я неправильно говорю? – Он поморгал своей уверенной яркой улыбкой, но мама уже завелась.

– И ты думаешь, мне приятно это слышать?

– А что такого? Бытовое дело. Ничего особенного. Сделал замечание. Тут все свои.

– Бытовое дело?! Говорить женщине, что она лахудра?!

– Ну, извините, – Антон отъехал. – Я такого не говорил.

– Ты нахамил мне за моим же столом! – закричала мама.

– Ничего страшного. – Он старался быть спокойным и уже пожалел про этот несчастный пирожок, но его занесло, он буксовал. – Пироги неудачные, бывает. Я думал, как свой человек могу это заметить.

– Пошел вон! – Мама бросила на пол свое стремное блюдо.

– Так… – Покрасневший господин Страхов отложил салфетку и тревожно взглянул на меня. – Извините, – обратился он почему-то к бабушке. – Мне придется покинуть этот дом.

– Да, да, – кивнула бабуля.

Я вышла за ним в прихожую. Надо же проводить. Надо же сказать что-то, наверное… Хотя бы… Ну, не знаю, что говорят своему первому мужчине, когда провожают его навсегда? «До свидания»… или «Очень жаль»… или… «Забегай, если что»…

Антон успел шепнуть: «Вернешься – в школе встретимся», и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Вот скажите мне, зачем я его вообще вспомнила? Я и не собиралась его вставлять сюда, в свои пионерские сказки. Я не хотела. Он сам. Такие, как он, умеют оказаться в нужном месте в нужный час, поэтому и попадают в книжки.

6. Носки

С того дня, как на первом этаже в офисе моего мужа появилась новая красотка, на втором этаже из моего комода стали пропадать носки. Какая связь? Элементарно. Когда любовь – носки не пропадают.

– Где мои носочки? – допытывается сонный муж.

– Сейчас, – отвечаю и встаю с постели.

Почему он топает? Сейчас дочку разбудит. Это что, демарш? Так бы и сказала: «Отстань от меня со своими носками! Сначала погладь по попе, а потом уже требуй носки». Но что вы! Как можно! Я жена ангела, тоже почти ангел. Молчу. Ищу носки. Куда деваются – ума не приложу. Исчезают! Противно даже говорить об этом, уж извините, но каждое мое утро теперь начинается с носков.

Мне еще полчасика. Умираю. До трех не могла уложить, – я снова падаю в кровать.

Спаааааать! Это мое единственное желание в последний год.

Через несколько минут из ванной возвращается мой… красавчег, молодой перспективный руководитель, кормилец наш и перекармливалец. Он стоит в носках, в джинсах и думает, что надеть сверху. И опять философские вопросы:

– Почему у меня трусов много, а маек мало?

– Потому что мир вообще несправедлив. – Я достаю из шкафа рубашку, которую мой муж никогда не видит.

Все, дотопался. Дочка проснулась. Он берет ее на руки, маленькую, тепленькую.

– Красавица моя, – целует толстые коленки и млеет, – пока! Папа пойдет на работу, принесет тебе денежки.

Тигр пытается усадить ребенка в кресло, но дочка его не отпускает, цепляется ручонками за шерсть у него на груди. Он морщится и говорит чужим противным голосом:

– Ну, забери ее.

Мой муж не может рассылать свой восторг на несколько адресов одновременно. Во все новое он прыгает с головой. Завели собаку – он забыл про нас с сыном. После работы бежал обниматься к Максику. Мы были неконкурентоспособны. Кто может конкурировать с молодой собакой, у которой всегда хорошее настроение и семьдесят килограммов любви?

– Ладно… – тигр еще и обижался. – Если вы так хотите, я не буду целовать Максика!

– Целуй Максика сколько тебе влезет. Мы просто хотели спросить, когда наша очередь?

Максик вырос, Максик обленился, Максик стал посягать на любимое кресло. И что теперь? Смотрите, он открыл окно и зовет собаку: «Макс, домой! Домой, толстая сволочь!»

Секундочку, подождите, пожалуйста. Сейчас проводим начальство, тогда можно будет поговорить спокойно. Нет, завтракать он не будет. Нормальных завтраков у нас не было уже пару лет, с тех пор как мы стали жить над офисом. Обеды тоже в режиме экспресс. Как только мой муж открывает рот, звонит его помощник Рома.

– Да, Рома, – с этих слов начинается каждая трапеза.

Бывает, что Рома запаздывает и мы успеваем съесть целое блюдо. Тогда я начинаю беспокоиться:

– Что-то Рома молчит.

– Подожди… У него нюх железный.

И вот, правда, не успеешь дожевать – звонок.

Минуточку еще, тигр обувается. Я держу на руках ребенка и смотрю на него с последней надеждой: вдруг озарит его, вдруг он меня поцелует?

– Ну вот, – скривил он губы, – опять мне ботиночки никто не почистил!

– Сын, – кричу я в пустоту, – почисти папе ботинки!

– Сейчас! – отвечает сын из пустоты. И тишина.

– Придется все самому делать, – вздыхает тигр.

– А потому что кое-кто слишком поздно пришел. – Я вставила, хотя могла бы, конечно, и промолчать.

Вот! Он скользит губами мимо меня и чмокает дочку. Этот заныканный поцелуйчик я припомню ему на смертном одре.

– Ничего у меня причесочка? – спрашивает и челочку свою поправляет.

Я хлопаю его по заднице. Я улыбаюсь. «Улыбайся, дура, – говорю себе, – улыбайся».

– Чао, крошка! – поет мне тигр и отстукивает по ступенькам марш танкистов.

7. Интервью

Так! В уныние не впадаем! Я вас повеселю. Расскажу, как я мальчишку своего кадрила, там, на берегу. Обхохочешься – меня дернуло взять у него интервью.

Бумаги в то лето переводилось немерено. Каждая приехавшая мышь, одна или с компанией, кинулась выпускать газету. И я туда же. Шагаю по тропинке, выписываю кренделя загорелыми ножками, на которых от бедра до пятки гуашью нарисовано название моего изданьица «Russian gerls». Сама точно не знаю, что больше рекламирую: газету или ноги.

В руках у меня пачка свежих номеров, отчпоканных на ксероксе. Газетенка получилась не по годам похабной. Весь хлам, который занесло в мои юные мозги, оказался на четырех аляпистых листочках. «Первый раз – как в первый класс», – я сама в шоке от своих заголовков.

– Какая гадость! – встречается мне на пути хорошая девочка.

Ее подружка, тоже очень хорошая девочка, цитирует мои темки:

– «Только после свадьбы» – какая дрянь!

– Мы же играем! – объясняю им на ходу и быстренько сворачиваю в сторону.

Да, я играю в желтую прессу, я играю в разбитную девчонку, на большее моих мозгов не хватает. Сама не верю, что за это мне ничего не будет – не вызовут к директору, не выгонят из школы. Уже продумываю следующий номер. «Чем занимается педагогический состав после отбоя» или «За что девушки любят телевидение».

А вот и он, персонал – в столовой меня беспардонно «в лорнет» разглядывает Полуянов. «Сто пудов начнет ко мне приставать, маньяк какой-то». – Я так подумала и спрятала глаза в стакане с компотом.

Коварный, явно прозападный архитектор додумался построить столовую из стекла, да еще и поставил ее на горе. С любого столика вид на море. Как же коммуняки-то проглядели? Что ж они тут своих щитов пожарных не навешали?

Море меняется в течение дня, поэтому первое время я ела по два часа – все рассматривала горизонт, за завтраком, за обедом и особенно за ужином. Уборщицы уже поднимали стулья, посудомойки с тележками собирали грязные тарелки, а я все сидела и смотрела, как вода перекрашивается в нереально розовую палитру, как будто смешали малиновый кисель, вишневый компот и молоко.

Тетки устало, буднично работали, как в любой привокзальной забегаловке. Я смотрела на их кислые мордочки, на их заляпанные фартуки и не могла понять: что они такие недовольные? Как же повезло всем этим людям! У них есть бесплатная возможность смотреть на красивое. Неужели к этому можно привыкнуть? Непорядок! Веселее, гражданки! Вы должны быть счастливыми каждый день!

И тут по радио объявляют: выборы президента «Лиги малой прессы». И уже мальчишки у входа на лестнице раздают всем рекламные буклеты с фотографиями кандидатов.

– Кота в президенты! – начали орать башкирцы.

– Са! – мо! – киш! – скандировали хохлы за своего.

Продвинутый московский молодняк вальяжно помалкивал. Надеялся на новые пиар-технологии.

Я взяла буклет и вижу фото – тот самый мальчик. Сейчас присядем на минуточку возле клумбы, почитаем. «Антон Дмитровский – я рожден в дремучих лесах». Приколист еще тот, как я и предполагала. Кстати, его тоже зовут Антон.

Мимо проходит озабоченный телевизионщик. За ним бежит и похохатывает тетенька из администрации. Опа! Его ястребиные глазки укусили меня за пупок.

И вдруг время, жаркое и густое, как кисель, остановилось. Я увидела, как по белой широкой лестнице спускается Антон. И кто-то вдруг оторвал меня от скамейки и поставил у него на пути. Честное слово, я не сама. Не знаю до сих пор, кто скомандовал мне «фас».

– Привет, – говорю, – можно тебя на секундочку? Мы тут изучали программы кандидатов, – я обмахнулась, как веером, его буклетом, – решили выпускать специальный номер. Если хочешь, можем сделать с тобой интервью…

Антон стоял на две ступеньки выше, серьезный и смущенный. А я внизу, как партизанка у памятника герою. Нет, так не пойдет. Я поднялась на несколько шагов, он развернулся за мной и кивнул:

– Да… хорошо… через пару часов… на пляже.

Антон глядит на мою убегающую юбку, а я наворачиваю, спинку ровненько держу. «Ах, какая я порывистая, оказывается! – думаю. – Какая я хитрая охотница». А в это время под каштанами, там, где большая дорожка разбегается на несколько маленьких, уже охотятся за мной.

Плотоядный режиссер вышел из засады:

– Извините, это вы делаете газету… для девушек?

Бессознательная тяга к безобразиям в игровой форме заставила меня замедлить шаг.

– Очень интересный проект. – Он разглядывал меня, как сумасшедший ученый подопытную мышь. – А почему бы вам не попробовать все то же самое на телевидении?

– Нет, – говорю, – не хочу. Мне не нравится телевидение.

– Странно… – мэтр удивился. – Когда я вас увидел, был уверен, что вы придете…

Я затормозила возле своего домика. У дверей стояла Наталья, она меня увидела и быстро убежала в нашу бочку.

– Вы подумайте, пожалуйста… Сонечка. – Мэтр добавил мое имя с уверенностью, что я сейчас умру от счастья. – Стоит попробовать. Если у нас с вами все получится, я бы мог помочь вам и в дальнейшем…

Я ехидно улыбаюсь. Мне смешно. Мэтр был похож на европейца, который предлагает цветные стеклышки папуасам.

– До свиданья, – говорю и прячусь в домик.

Ну… Может, и вильнула хвостом, слегка. Я не виновата, автопилот сработал.

– Что он тебе говорил? – Наталья заметно нервничала, ее губы стали капризными.

– Ля-ля тополя.

– Помойный кот, – она неожиданно поникла, – скоро позовет покататься на яхте…

Я притворяюсь маленькой дурой.

– А ты откуда знаешь? – говорю.

– Я была у него. Пили вино. Он протянул мне яблоко. Говорит: «Давайте поиграем. Вы будете Евой». Ну… я вино попиваю, а яблочко не трогаю.

– Фигня, – отвечаю. – Тут есть один мальчик… С ума сойти! Сейчас посплю часочек и к нему.

А вот не надо было спать! На интервью со звездами надо приходить подготовленными! Я была уверена, что все само собой превратится в свидание. Само собой! Это была моя любимая сентенция. «Надо быть отличником не учась, ибо учась и дурак может быть отличником». Эту крамолу я распространяла по школе. Никаких рыбок из пруда, никаких капель, которые камень точат, все, что должно произойти, случится именно само собой.

И что в итоге? Сидим на пляже, под дальней террасой, и смотрим, как набегают волны. Солнце кровавым пятном медленно сползает за горизонт. Я закинула ножку на ножку – и наткнулась на внимательные серьезные глаза. На каждом висело по большому амбарному замку.

Меня заклинило. Понесло спрашивать про свободную прессу, ввернула даже «менеджмент» и «мониторинг»… Зачем, зачем я говорю Антону дурацкие слова, которые в этом журналистском раю нацарапаны на каждом заборе? Козе понятно – мой спектакль провалился.

– Кострома, Кострома… Что-то в голове крутится… Иван Сусанин оттуда?

– Да. Иван Сусанин оттуда, – ответил Антон, не меняя озябшего выражения лица.

– И что, он правда был… на самом деле?

– Да, про это во всех учебниках написано. – Я услышала упрек в невежестве.

– Мало ли что в учебниках…

Он посмотрел с утомленным непониманием, как иностранец. Нет, я уже не знаю, что делать! И ножкой поболтала, и лямку с плеча сбросила, и волосами тряхнула… Не проникся моим солнечным шармом малыш. Уколю его сейчас на прощанье:

– А ты не хочешь случайно стать космонавтом?

– Нет, – лицо у него не дрогнуло, иголку не почувствовал. – Я хочу работать на телевидении. Хочу делать свою программу.

– О чем?

– Обо всем.

– Ах, как интересно! Спасибо, этого достаточно. Номер выйдет перед голосованием.

Антон медленно выходит из-за стола. Зафиксировал на мне свои кусачие глазки, приоткрыл свои мягкие губы…

– Спасибо, – говорит, – пока.

Аутичный тип! Говорящее полено!

Я осталась на пляже одна. Села на песок у воды. Облака малиновые. Подсветочка золотая от лучей разбегается. Дельфинчики мелькнули. Катер вдалеке проплыл. А мне одной всего этого слишком много. Красота – как дорогое вино, в одиночку не катит, очень хочется с кем-нибудь чокнуться.

8. Платье

А с кем мне сейчас чокнуться? Я живу в ссылке. Ни одной живой души – кругом клиенты. Только с вами и разговариваю, больше не с кем. Извините, еще секундочку… Нужно выяснить кое-что. Сейчас мы ребенка моего попросим…

– Сын, будь другом, сгоняй вниз, посмотри, у нее новое платье?.. Что «хватит»? Сгоняй, скажи, что тебе скотч нужен.

Не стыдите меня. Деградация полная, я с вами согласна. Вот бабушка моя делами ворочала. Она не только до Берлина дошла жива-здорова. Так еще и притащила из этого Берлина дубовый антикварный буфет. С сервизом! Как она его довезла? На чем? Какие там были грузоперевозки, в мае 1945-го? Вы попробуйте сейчас контейнер в соседний город отправить, я на вас посмотрю.

Вот, настоящий друг – сын несет мне уже третий рулон скотча. Докладывает:

– Да, платье новое.

– Красивое?

– Красивое, – говорит и смотрит на меня с таким же осуждением, как папенька.

Так! Я ей еще не все объяснила! Мне нужно в офис. Сию минуту! Я должна посмотреть в глаза врагу.

О, нет! Это стрела в самое сердце! Платье! Белое! Короткое! И ногти ярко-красные… И губы… Нет! Нет! Я этого не вынесу! Все мужики, в том числе и мой, пока еще, муж выползли из своих кабинетов и отираются возле этой медсестры. Она развалилась в моем кресле и строит глазки сразу всем. Это же моя была обязанность! Моя роль!

Гляньте на нее – вскакивает и нежно лупит Ромочку линейкой по лбу. Это же мой Рома! Он пил мою кровь!

Я моментально становлюсь маленькой толстой мышью в уродской майке с надписью «No sex, only drink». Мальчики с состраданием взглянули на меня, директор от стыда подальше скрылся в кабинете.

Сажусь рядом с офисной стриптизершей за свой бывший комп. Показываю, куда «тык», куда «пык». Она достает блокнот:

– Ой, подождите, сейчас все запишу. Боюсь, сразу не запомню, – и спрашивает: – Можно на «ты»? Я Оля. А как тебя зовут?

На «ты»… Как у нее все быстро. Ну уж нет! Я задавлю врага официозом!

– Софья Викторовна, – говорю и взглядом отодвигаю ее куда подальше.

Она подняла ушки, не поняла юмора.

– Шучу… – Я улыбаюсь нежно и, как добрая волшебница, смотрю в ее большие глаза с ярко-зелеными контактными линзами. – Обращайся, если что, Оля. Не стесняйся, звони по внутреннему мне домой. Спрашивай все. Я помогу.

(Забегай, приходи когда хочешь, – это я уже про себя добавляю, – ночуй, бери взаймы, открывай холодильник, располагайся, но только не носи… Не носи, шалава, это обалденное белое платье!)

– Ой, хорошо! – Она обрадовалась. – А то сразу столько нового… Не запутаться бы.

Не надо меня успокаивать. Я и так знаю: ничего страшного не произошло. Просто теперь каждый день мой муж нюхает ее контрафактные духи. По утрам вместо меня Оля приносит ему кофе, и он наблюдает, как двигаются складки у нее на юбке. Оля поворачивается спиной, и ради ее задницы он отклеивается от монитора. А я в это время младенца нянчу и с вами треплюсь.

Оля знает, кто тигру звонил; кто и где его ждет… Да, а на днях-то, на переговорах с нашими дилерами, мой тигр сиял как на масленицу! В конференц-зале, в моем конференц-зале! Это я придумала сделать из него яхту, штурвал настоящий поставила, колокол повесила… В моем конференц-зале Оля раздавала мужикам документы, наклонялась ажурным бельишком наружу, и все с пониманием, с легкой завистью глядели на моего монстра.

А Натыкач, этот кубанский Джеймс Бонд, взлетел со стула, поднял бумажки, которые Олечка растеряла (наверняка специально, сучка), навел свой фокус на ее декольте и говорит: «Серьезная у вас контора!»

Ну и что! Пусть эта бабенция вдохновляет моего мужа на новые экономические подвиги. А денежки достанутся мне! Ха-ха-ха!

9. Беспризорница

А как же я? Меня нельзя оставлять без присмотра. Я легкомысленная, дунет ветерок – и улечу.

…Ураган бушевал в Анапе, а мусор приплыл в Туапсе. Пляж завален буреломом. Мелкие ветки ломаются под ногами. Да что ветки? Принесло даже тяжелые стволы, выдранные с корнем. Все высохло за два дня – можно поджигать.

Как только стемнело, у воды поднялись костры, пыхнули в небо высокими острыми лепестками. Огонь бесновался, как в языческий праздник. И море было страшное, глухое. Смотришь в черноту, и кажется – нет никаких берегов, сейчас войдешь в воду и зависнешь навсегда.

Искры летят, дрова стреляют, струны рвутся, народ танцует и отбегает кучками под сваи. Там припрятаны банки с дешевым сладким вином. Закусившие хохлушки прыгают у костра. Дикие мальчики из Уфы воют свою бесконечную «Все идет по плану-у-у-у-у». Моя подружка Наталья ушла на дискотеку с новым поклонником. Я – в пролете. У меня с рождения одна и та же проблема – нет своего стада. Я стою одна на деревянной террасе, хищники могут легко подкараулить меня в темноте.

На пляже ко мне подкрался голодный ящер с видеокамерой. Тогда я считала мэтра старым. Сейчас бы подумала – самое то.

– А вот и она, – Полуянов улыбнулся в предвкушении хорошей охоты, – ученица средней школы № 3 уездного города Н…

– Я надеялась, никто не узнает тайну моего происхождения… – Ну вот, я уже поддерживаю его театральный тон.

– Да что вы! – Он положил руку на перила и заговорил тихо, нагнувшись ко мне, как делают обольстители и менеджеры по продажам. – Я заглянул в документы. Узнал, что ваш папа журналист… Мне это было интересно.

Я не успела ничего съязвить, он взял меня под руку.

– Сонечка… Пройдемся. Не возражаешь? Разве тебе самой не хочется оказаться в обществе взрослого мужчины, который способен по достоинству оценить тебя? Такая женственная… Мальчикам этого не понять.

Как свободный таксист, я поперлась с ним на площадь, по узкой аллейке мимо круглых фонарей с обгоревшими мотыльками.

– Почему нас волнуют одни женщины и совершенно не волнуют другие?.. – Мэтр брезгливо покосился на проскакавшую мимо тетеньку из администрации. – Нет, эти зрелые дамы… носятся со своим опытом… Женщина должна быть наивной… трогательной… И ножку ставить вот так вот легко… как Сонечка…

Он замолчал, видимо, забыл текст. Я ему подсказала:

– Какие перышки, какой носок…

– Ну что ты! Откуда это у тебя? Если мужчина говорит комплименты, надо принимать. И ничего не бояться. Нам сюда.

Ну, вы знаете, что потом было. Нет, обошлись без вина и без яблок. Порезали дыню. Поклевали виноград. Вспомнили Лолиту. Потом я услышала про яхту. Мне стало скучно, но я не уходила. Со мной такое потом случалось, когда я творила непотребное. Знаю, что могу остановиться, но все равно прыгаю с вышки. Не пойму до сих пор – почему.

Тонкие влажные губы потянулись к моему лицу. Я увидела шею с глубокой поперечной полоской. Шея как шея, длинная, слегка поношенная, почему-то вдруг она стала покрываться мелкими красными пятнами. Ничего страшного – всего лишь возбужденный мужчина с бесом между ребер. Но рядом с ним мне показалось, что весь мир превратился в одно гигантское кладбище, а я сижу голая на свеженькой могилке.

С улицы послышался мужской смех, громкий и тяжелый. Грубое холодное «ха-ха-ха». Потом поднялось окно, пролезла черная лапа, на пол шмякнулась спортивная сумка, рука исчезла.

– Что ты? Что ты, испугалась? – спросил Полуянов, его светлые глаза стали выпуклыми, как у ящера. – Что случилось? Что ты плачешь?

Он хотел погладить. Я оттолкнула его руку. Подняла свою одежду. Одевалась быстро. Спешила уйти. Если быстро убежать, то можно представить, что ничего не было.

Я стояла у двери. Он шарил по столу. Искал ключ.

– Сейчас найду. – Мэтр запахнулся полотенцем. – Знаешь… у Набокова, кажется, есть такое место… когда мужчина, весь еще горячий и восхищенный, смотрит на свою любимую крестьянку, и она вдруг спрашивает его: «Вы не знаете, почем в городе цыплят продавали?»…

– Поросят.

– Что?

– Это у Бунина… – Я автоматически поправила, глядя, как он поворачивает ключ. – Продавали поросят.

– Прости меня.

Мэтр наклонился поцеловать. Я отвернулась.

– Подожди! – закричал он в темноту. – Что я сделал не так?

Я бежала не оглядываясь. Срочно в душ! Все смыть! Я зверски натирала себя мочалкой и говорила: «Спокойно. Я никого не убила. Не ограбила. Я просто поиграла в большую девочку». Но нервишки детские, слабенькие, не слушались, слезы катились… И казалось – все-таки убила, как раз убила и ограбила.

«Не так! Со мной не так все должно быть. Это не я!» – сказала я себе сто раз и уснула. На груди у меня лежала свинцовой плита, даже во сне я никак не могла ее спихнуть.

А утром – опять включили латино. Опять я вышла на песок. И море было голубое, с мягкой белой пеной, и облака летели высоко… Какое счастье! Если проснуться пораньше, кажется, что темноты никогда не было и перспективы еще есть.

10. Секс для сна

Вот так вот все ругают Еву: «Ах, какая бессовестная, яблоко она съела!» А вы спросите, где был Адам в это время, когда ее змей искушал? Следить надо было лучше. А то дела у него вечные, некогда ему…

– Так, быстро покормите меня – и я пошел, – как обычно, говорит мой муж.

Заскочил на минутку. Сейчас поужинает, дочку поцелует, сыну что-нибудь для мотивации внедрит, и опять в офис. Его тело сидит за столом, его зубы жуют мой лагман, а глаза где-то в бухгалтерии, глаза до меня еще не дошли. Он ест как в незнакомом ресторане: «Да, все вкусно, но с поваром у нас ничего личного».

– Устал, как собака. – Он вздыхает. – Все забываю.

– Ты же записываешь…

– Да. Но я забываю посмотреть, что записал. Не знаю, за что хвататься.

– Что ж твоя помощница? – Извините, я не удержалась.

– Пока нормально, – говорит и не может притушить предательские огонечки в глазах. – Клиенты в экстазе. Телефончик выпрашивают. Натыкач сбесился – от нас не вылезает. А этот еще… Помнишь… ну тебе понравился… Казак, длинный, с усами, фамилия смешная…

– Помню, Титяк.

– Ага. Сегодня никак проводить не могли. Уселся перед ней и давай ля-ля-ля…

Титяк! Мой Титяк! Первый раз он вломился к нам вечером, когда мы уже сворачивали лавочку. Прошастал ко мне семимильными шагами и протянул на огромной лапе сломанный подшипник.

– Есть, – говорит, – у вас такая железяка?

– Есть, – отвечаю и глаз не свожу с бандитской рожи.

– Скорее! У нас сеялка стоит! Щас же ж ливанет!

Скорее так скорее. Прогуляюсь, думаю, с ним на склад. А там помпуха наша вокруг него запрыгала:

– Ой, да че ж вы волнуетесь-то так. Все же ж сеют, ото ж и вы, даст бог, посеете.

А он тогда на небо посмотрел, там как раз тучки собирались, ручищи кверху поднял и как зарычит:

– Ну, Бог! Ну, дай посеять!

Все теперь, отсеялся. Прощай, Титяк!

Пять минут я слушаю сводку о какой-то левой бабе. Пять минут в разгар сезона. Смотрю на своего мужа – жду, когда он замолчит и улыбнется. У меня же ж юбка новая! В красных розочках! Пусть улыбнется, гад! Пусть формально, пусть не от души, а мне эта ваша искренность до фени. Пару раз через силу улыбнется, потом, глядишь, и рефлекс появится.

Нет, это не лицемерие, это первое правило королей: увидел жену – улыбайся. А не захочешь напрягаться, помни: ведь придет, придет тот день, когда я отправлюсь делать репортаж с чемпионата по греко-римской борьбе…

– Все, – пан директор вытирает руки салфеткой, сминает ее в шарик и прицельно бросает в центр стола, – все, я побежал. У меня дел еще херова туча.

Пусть уходит. Пусть проваливает! Все равно ничего интересного сегодня не случится. Он вернется уставший. Я приползу из детской и упаду в кровать без сил. Он начнет отламывать от меня по кусочку, молча, лениво, без смака, как жевал сегодняшний ужин. Потом еще допытываться вздумает:

– Где страсть? Где твоя страсть?

Намекает, чтоб я вколола ему что-нибудь остренькое, потому что и сам засыпает.

А что я могу ему вколоть? Сейчас? Когда на ходу отключаюсь? Мне совсем не до фристайлов, я могу исполнить только обязательную программу.

Главное – ни в коем случае нельзя лежать на спине, а то уснешь. Нажимаем только на самые важные кнопочки. На периферийные не отвлекаемся, сил уже нет. Опять, да, опять, а куда деваться, включаем автопилот. Кружочек прокатились, бомбы на город сбросили – и можно отрубиться с чистой совестью. Но совесть отчего-то не чиста.

Мой утонченный муж встал с кровати. Тяжело шагнул, открыл шкаф. Что-то ищет. Нет, не носки. Трусы или майку? Посмотрел на себя в зеркало. Вздохнул:

– Я толстею. Я ужасно толстею.

О! Он еще тот эстет. Он ревнивец и охотник. А сейчас его лучшие опции в отключке. Мы смотрим друг на друга с такими мордами, как будто гамбургеров на ночь нажрались.

Тигр упал на свою половину кровати, завернулся в свое одеяло и решил меня пристрелить, чтоб не мучилась.

– Нам срочно нужно машины поменять, – говорит, – мне и менеджерам.

– Да? Я думала, у тебя хорошая машина…

– Ты что, не видела, на чем клиенты приезжают?

Люди, скажите, кто это? Кто лежит рядом со мной? Скажите этому человеку, чтобы потом он у меня не спрашивал: «Зачем тебе любовники?» Как не врезать ему? За его нежные слова. Я сейчас врежу.

– Раньше у тебя не было таких примитивных комплексов, – говорю.

Это мой дротик, я знаю, директор терпеть не может слово «комплексы».

– При чем тут комплексы!

Он сразу обиделся и откатился на нейтральную полосу. «Комплексы» всегда безошибочно действует, как противный укус комара.

– И вообще… Мы купим машины на деньги фирмы, можешь не волноваться, – кидает он в меня камушек. – Машина – это имидж, это наша реклама. Мы вышли на новый уровень…

– Да… да… уровень… понимаю… не соответствую… – Я засыпаю, укатившись за пограничные столбы.

А какие надежды у меня были на эту спальню! Захотела покрасить ее в розовый. Малярши перепутали и погнали зеленым, а я им: «Перекрашивайте, сучки!» Думала, он будет швырять меня в подушки, набросится, покусает, отлупит ремнем… Я ошиблась, ошиблась с цветом.

Так, все! Хватит ныть. Надо срочно подумать о чем-нибудь приятном.

11. Перекресток

Да! Мы все-таки пересеклись. Все случилось само собой – как и положено. Мы с Антоном тут ни при чем.

Выборы президента устроили в открытом кинотеатре. Впереди белый экран, перед ним деревянные лавочки, на сцене прозрачная коробка, в ней – голоса избирателей, все как у людей. Тут же в офисных креслах сидят кандидаты и ждут, кто из них победит. И Антон, конечно, там. Опять серьезный. Не цветет, не излучает, не раскрывается. Что-то ему не хватает… Меня! Конечно, меня. Я опять гляжу на него из толпы.

– Девчонки, – толкаю я своих соседок. – Что ж вы не видите, какой вон там вон мальчик обаятельный?

– Кто? – встрепенулись.

– Вон! На сцене, черненький…

– А… Ничего так… Прикольный пупс, – они мне отвечают.

– Какой он пупс? Это легкая склонность к полноте. Ему идет.

Опрокинули урну. Посчитали бумажки. Хохлушки завизжали от радости – киевский крендель победил. На сцену вышли неизвестные барды, затянули забубень. Нет, думаю, я такие напевы не вынесу, пойду лучше на песочек, прогуляюсь. И вообще, мне уже надоело в этом царстве малой прессы. Я хочу в свою личную кровать, в свою личную комнату, свой личный стаканчик мороженого и вишневый компот из своих личных вишен.

Выйти из кинотеатра я не успела. По рядам ко мне пробирался голодный телевизионщик.

Как и положено режиссеру, господин Полуянов срежиссировал себе романчик с юной нимфой и стал повсюду выслеживать меня. У входа в столовую, на скамейке у моего домика, на пляже, на тропинках… И вот сейчас поймал. Сел рядом. Недовольный, без парфюма, растрепанный.

– Я бегаю за тобой, как мальчик! – сказал он так громко, что некоторые перестали смотреть на сцену и навострили ушки.

Я не хочу с ним разговаривать. Не собираюсь я ему объяснять, что мне пятнадцать лет. Ухожу, перешагиваю чужие кроссовки, поднимаюсь на склон, выбегаю по горе на аллейку. Полуянов догнал меня в зарослях и взял за руку.

– Мне ничего не нужно от тебя, – говорил он быстро и нервно. – Только смотри на меня. Улыбайся мне по утрам. Это же так легко… всего лишь выпить со мной чашку кофе…

– Все! – Я дернулась слишком резко, поскользнулась и села на отрытую трубу теплотрассы.

Горячо! Я вскочила. Даже смешно стало: голой попой на утюг – так мне и надо, бесстыднице.

– Не обожглась? – Он потянулся ко мне, проверить, что там под юбкой, не обожглась ли, но опомнился, отдернул руки и быстро зашипел: – Ах да! Я знаю, в чем дело. Может быть, ты думаешь: «У тебя, дяденька, уже лысина появилась…» Может быть, я просто не нравлюсь тебе?!

Хватит! Я вырвалась от него и побежала вниз, на аллейку. Пригорок был усыпан сосновыми иголками. Босоножки скользили. Полуянов выскочил за мной на асфальт. Здесь ему пришлось притормозить, а я, наоборот, сделала несколько быстрых шагов, потому что по дорожке шел Антон.

У него был шанс отвернуться, не заметить меня и спокойно пройти мимо, но он замедлил шаги.

Антон вышел прошвырнуться после этих игрушечных выборов один, в спонтанном направлении, по большой аллее, заранее никого не предупреждая. И на мою узкую тропинку повернул случайно.

– Привет, – он сказал и посмотрел мне за спину.

– Гуляешь? – Я спросила и показала глазами, как тяжела моя жизнь.

– Да… – Он ответил, глядя на отступившего мэтра. – Пойдешь со мной?

Я пошла.

Антон спросил своим настоящим голосом, мягким, уже почти совсем взрослым, со смешным северным «о».

– Что это он за тобой бегает?

– Да, ерунда… – говорю. – Хочет, чтобы я ему по утрам улыбалась…

– Ничего себе! Я думал, у вас чисто деловые отношения. Я сначала хотел к нему на спецкурс записаться, но потом смотрю, там народу слишком много…

– Только не говори, что ты тоже мечтаешь работать в Москве, в какой-нибудь крутой телекомпании.

– Нет, – ответил Антон, – у себя, в Костроме. Вообще-то я собираюсь поступать на истфак. Мне нравится история…

– Мне тоже нравится, – брякнула я, не подумавши.

– Да? А мы сейчас проверим. – Он прищурился. – В каком году было Ледовое побоище?

Детский сад! В такую жару, на Черном море, я должна вспомнить Ледовое побоище!

– Так, понятно… – Он поглядывал хитренько сверху вниз. – А Куликовская битва?

Я сама была в шоке! Не думала, что у меня такая проблема с цифрами и датами.

– Забыла, – я призналась, – забыла Куликовскую!

– Позор. Это уже стыдно не знать. В тыща… триста…

Антон ждал, пока я вспомню, а я иду и думаю: «Какие мальчики серьезные бывают, а мне лишь бы только хвостом вилять»… Нет! Вспомнила!

– Восьмидесятом.

– Так… – Антон снисходительно улыбнулся и опять притворился серьезным. Смеялся надо мной, артист. – А скажи-ка… – Он начал опять, но вдруг подобрел. – Ладно, – говорит, – хватит, не буду тебя мучить. Ты на пирсе не была? Пойдем.

Взял меня под ручку. И тут же смутился:

– Так идти удобнее.

Пирс – условная цель. Час туда, час обратно, чтобы идти рядом поздним вечером, под белыми фонарями, похожими на старые одуванчики. У моего домика Антон спросил:

– Хочешь, завтра опять погуляем? – Этот вопрос он тащил уже метров сто.

– Хочу. – Я ответила и убежала к себе, чтобы в темноте улыбнуться.

Все! Гора с плеч! Теперь все как надо. Так и должно быть в этом мире: небо, море, земля и посередине мы с Антоном, гуляем.

12. Сарафан

Хочу, хочу сейчас прошвырнуться с ним за ручку, вдоль волны… Не получится. Каждое утро у меня променад с коляской. В этом железобетонном царстве есть маленький оазис. Кусок газона вдоль дорожки за домом, фиолетовые ирисы, арка из плетистых роз и беседка с виноградом.

Сегодня я не просто нюхаю цветочки. Из своего укрытия, сквозь лозу, через листья, я наблюдаю, как одна за другой на базу заезжают новые блестящие машины сотрудников. А это кто ж там из такси выходит? Голливуд? Или Большой театр?

Сарафан – цвет морской волны, летящий, с открытой спиной, желтая сумка через плечо – и она почесала! Не на работу двигает барышня – на охоту. Меня не обманешь, сама так умею, как пантера перед прыжком.

Жаль, сейчас я не пантера. Я белая мышь в майке с надписью «Одна на трассе». Опускаю темные очки и лечу на эти сладкие духи. Ах! Что там директор?! Мне самой хочется провести языком по ее загорелой сильной спине. И Максик мой, предатель, уже обслюнявил ей коленки.

– Ко мне! – Я кричу. – Ко мне, песья морда!

Колобком сто двадцать на сто двадцать прикатилась наша веселая кладовщица. Начинает сразу с доклада:

– Муж ее привез. Он у нее в такси работает. Устроиться ж нигде не может. Ревнивый. Звонит же ж ей все время. Чи проверяет? А она ж со всеми мужиками глазки строит. И с клиентами ж со всеми. А Натыкач ото ж этот, так и крутится у нас. Каждый день заезжает, каждый день! С твоим… не очень… Не замечала. Но бегает ото ж к нему все время. Все ж так и бегает. Чи по компьютеру спрашивает, чи кофе носит? Морожено ему привозит… Подрастаете? – Добрая тетя наклонилась в коляску и тут же потеряла к нам всякий интерес. – Кажись, клиент, я побежала.

И я побежала. Домой. Рвать на тряпки все свои безобразные майки.

До обеда меня крутило. Потом уснула дочка, и, позор мне, я не выдержала – кинулась проверять. Как там мой деловой партнер возле нового сарафана себя чувствует? Гляну разочек. Интересно посмотреть, как в моем муже просыпается мужчина, я не могу такое пропустить. Мне это любопытно как журналисту.

Резко открываю дверь – и вот они! Мой муж и Красота. Одни в пустом зале. Стоят – благоухают. Почему так близко?! Ой, вздрогнули! Антон отступил в сторону. Ее голое плечо, кокетливо поведенное, еще продолжало траекторию… Любезности прервались на вздохе. Улыбнулись смущенно, друг другу, не мне. У нее ресницы опустились и язычок по губам пробежал. Антон посмотрел на меня с сожалением. Рыбка сорвалась! У него было только одно алиби – факсовый листок, который он прихватил у Оли со стола.

«Шалава!» – говорю я про себя и прохожу в его кабинет.

По пути заглядываю в открытые двери. Да, офис совершенно пустой. Все разъехались. Я беру пачку пустых бланков и начинаю подписывать. У меня осталась почетная обязанность – подделывать подписи генерального.

– Какой красивый сарафанчик! – Я давлю на стерженек. – Просто невозможно работать.

– Да… – улыбается мой тигр. – Во мне борются муж и мужчина…

– Зачем же им бороться? – Я выписываю размашистый автограф. – Один другому не мешает.

– Опять ты… – Он спохватился. – У меня работы вагон! Мне некогда отвлекаться на ерунду.

– Да? А что же вы, Антон Сергеич, не барским делом занимаетесь? Сами изволите факсы принимать? Скажи ей, пусть научится нажимать на зеленую кнопочку.

Антон перестал улыбаться и раздраженно гавкнул на меня:

– Ты еще будешь мне указывать, что делать персоналу?! – Ну, точно! Так огрызаются молодые кобели, когда к ним в миску лезут.

– Это итальянцы прислали. – Он объяснил про факс. – Мне в Милан лететь. Собери, кстати, вещички.

– Мне плевать на твой персонал. – Ручка и бланки сами полетели в сторону. – Я тебя ненавижу! Ты мне надоел!

– Ты специально пришла, чтобы спровоцировать меня и выпить моей крови!

Антон еще держался из последних сил, но смотрел на меня с презрением. Холод и раздражение – больше ничего не осталось от моего галантного кота.

– Я тебя ненавижу! – понесло меня. – И жить с тобой не собираюсь!

– Давай, давай! К маме! К ма-ме.

Ага! «К маме» – его обычная страшилка. На десятый год уже не действует.

Минуты две я колола Олю кинжалом, как пирожок из песка. У себя в спальне, в подушках. Пришел сын, принес маленькую, пришлось остановиться. В конце дня, когда сотрудники разъезжались по домам, я, как параноик, снова шпионила из своей башни. Мне нужно было выяснить, уедет Оля в пять или задержится.

Красавица спустилась к воротам. И сразу поехали вниз боковые стекла, мальчики хором предложили подвезти. Она выбрала самую крутую тачку – домой ее повез Натыкач. Мой муж тоже все это видел, он наблюдал за ней из своего окна, спрятался за мои веселые салатовые жалюзи и облизывался, мерзавец.

Ко мне он поднялся в полночь. Точнее, не ко мне, а к телевизору. Растянулся в зале в своем любимом кресле. Высокое кресло, тяжелое, раскидистое, в народе именуется трон. Я жмусь к нему поближе, на край. Он разливает вино, вдыхает аромат и задумчиво изрекает:

– Надо бы тебе активность повысить.

– Ой! У нас же мороженое есть! – Я вспомнила.

Мой муж обожает мороженое. А мне теперь сладкое нельзя. Я худею, готовлюсь к обороне Сталинграда. Отдаю ему две вазочки.

– И чем мы сегодня занимались? – Он приподнял подбородок и насмешливую правую бровь.

Опасный вопрос. Ночью, да еще при полной луне, я очень легко возбуждаюсь.

– Как обычно… – Я отодвинулась, пихаться начала. – Ты что, думаешь, у меня тут солярий?

– А что ты сразу в штыки? Я просто спрашиваю, как ты тут без меня, одна с нашими детьми… – Он уплетал фисташковый пломбир и оглядывался. – Где у нас пульт? Опять потеряли?

Он поставил вазочку и как-то странно посмотрел на меня, как на старый абажур, который жалко выбросить, а куда пристроить – непонятно.

– Надо бы тебе волосы перекрасить, – говорит. – Может, светлее попробовать…

– Светлее? Ты имеешь в виду блондинистый?

– Да… Можно. А еще… тебе не хочется линзы цветные? Классно смотрится.

– Как у Оли? – Я заворочалась, мне стало тесно на его троне.

– При чем тут Оля?

Он скорчил морду, и я опять не удержалась, спросила его:

– Объясни мне, что ты так мучаешься? Понравилась тебе девушка – пойди трахни ее и успокойся.

– Ты говоришь глупости и сама об этом знаешь… Пульта не вижу. – Он завертелся. – Где пульт?

– Почему глупости? Ты ей очень нравишься… Она таких мужиков и не встречала.

– Да? – Тигр шевельнул ушком и покраснел.

– Да. Я заметила, как она смотрела на тебя. – Я вытянула ножки вдоль трона, маловато он мне местечка оставил.

Антон допил вино, откинул голову, замечтался о своем, а потом и говорит:

– Крошка, пощелкай там по каналам… пожалуйста… – Я подошла к телику, пощелкала. – Вот, вот, футбольчик оставь…

Да пожалуйста! Под футбольчик я сразу отрубаюсь. Я бросила на пол свой несвоевременный пеньюар и напялила любимую мужскую майку 56-го размера с надписью «Ищу спонсора». Плевала я на ваш дресс-код!

Из своей тошнотворной розовой спальни я слушала, как эротично мой тигр орал на футболистов. Ну, заори, заори так на меня, противный! Я пыталась вспомнить, когда, в какой момент он первый раз поленился оторвать свою жопу и начал использовать меня как пульт от телевизора? Когда это случилось? Где я прохлопала? Не знаю… Не помню… Заказываю себе сладкий сон.

Пусть мне приснится море… Я валяюсь на песке… Пальцы гладят блестящую черную шерсть… Тяжелая лапа опускается мне на живот… И он облизывает мое лицо теплым языком…

13. Сотрясение

По вечерам Антон появляется на лестнице, возле моего домика, висит на перилах и ждет, когда я выйду. За спиной у него море, над головой у него облака, под ногами скрипучие деревянные ступеньки. Удивленные мартышки оглядываются: «Как это он тут очутился, такой пушистый?» Ко мне пришел! Только увидит меня – и его детская улыбка сразу превращается в хитрый охотничий прищур.

– Я уже тебя жду, – говорит.

И я гуляю! Гуляю со своим ньюфом! Меня заносит на бордюрчик, очень хочется ножки продемонстрировать. Антон глядит с одобрением, держит за руку, чтобы не упала. Территория лагеря не меньше, чем средний райцентр. Сейчас идем на стадион, это километр. Рот у нас не закрывается, сплошное «ля-ля-ля, хо-хо-хо». Знаю, много ржать нельзя, а то реветь придется, но уж очень смешно. Антон хвастается про свои светские делишки.

– Драки? – Я совсем не в теме. – Кошмар! Почему?

– Почему… – он важничает, – перешел из другой школы – все, ты чужой. Забивают с тобой стрелу после уроков, смотрят: сдрейфил или нет.

– А сколько тебе лет? – Мне захотелось уточнить.

Антон на секунду запнулся, глядя на меня, думал, сколько нужно прибавить.

– Шестнадцать, – сказал.

Приврал один год. Я притворилась, что не заметила.

Дорожка юлила через парк. Мы забрались далеко, фонари стали встречаться реже, светили тускло, исчезли клумбы и фонтанчики, аллейку обступили густые одичавшие кусты. Мы продолжали хохотать, и я ждала, когда же он меня поцелует. Сегодня? Или через пару дней? Вдруг за моей спиной послышалось что-то неразборчивое, слово похожее на «…жопа…». Кто сказал?

Мальчик, лет двенадцати, выехал из кустов на велосипеде. Был бы у меня мозг, я бы спросила себя, откуда здесь среди ночи невоспитанный ребенок-велосипедист? Пионер остановился рядом с нами и крутил рулем на месте, чтобы удержать равновесие.

– Не упади, – я ему сказала, и он тут же грохнулся на асфальт.

– Так тебе и надо. – Я хихикнула, и мы прошли дальше несколько шагов.

Через секунду из кустов появились веселые мальчишки, но уже гораздо старше и крупнее. Откуда их столько? Человек десять. Кинг-конг и соратники. Антон подошел к ним, а я осталась под фонарем. Командир размахнулся. Антон упал и несколько секунд лежал в траве. Когда он поднялся, я увидела его бледное лицо. Губы у него сжались, щеки застыли. Послышалось что-то похожее на «ты поял», и тимуровцы испарились.

Ах, как мне стало больно! Любая сволочь может вломиться в мою историю, и я ничего не смогу с этим поделать.

Антон медленно возвращался ко мне. Мрачный, с повисшими плечами. Все, думаю, сейчас скажет: «Спасибо тебе, Софочка, давно я по морде не получал, рядом с тобой только и посчастливилось».

Он присел на бордюр и обнял меня за плечи, первый раз обнял, случайно.

– Не плачь, – говорит.

– Все из-за меня…

– Ну что ты… обычные наезды. Кубанцам скучно, мы как раз подвернулись вовремя…

– Голова болит?

– Да… Сотрясение, наверно… небольшое… – Он вытер кровь. – Платочка нет?

– Нет… – У меня никогда нет с собой платка, я лахудра.

– Извини… – говорю. – Вечно я ляпну, а потом получаю.

– Ты тут ни при чем, – Антон вздохнул. – И потом, девушка вообще не должна извиняться.

Ничего себе! Он прямо одернул меня, я слушаю и на ум записываю: 1. Иметь при себе платок. 2. Никогда не извиняться.

– Успокойся, – он обнял меня за плечи, – не плачь только, не стоит из-за меня плакать. Сейчас все пройдет. – Его губы застыли в напряжении. – Неприятно, конечно… быть мальчиком для битья… Пойдем. Пора спать.

Мы возвращались медленно. Иногда он морщился, говорил, голова кружится, так что я уже всерьез испугалась. Вы что, не знаете? Сколько случаев было: удар, гематома – и через пару дней кровоизлияние в мозг. Погулял с девочкой!

Ничего! Сейчас я сотру этих уродов, как будто их и не было. Надо чем-то зажевать этот металлический привкус.

– Представляешь, – говорю, – мой папа до сих пор дерется на улице. Да! Один раз он сидел в кафе с друзьями (я не стала уточнять, в каком кафе и в какой раз). Рядом столик, там девчонка с пацаном. И еще копна рядом. Они к ней домотались – пацан убежал. Ха! А папаня заорал: «Мы пресса!» – и на них. Домой пришел драный. Мама в него чайником…

– Весело… А я своего отца не видел ни разу. Давно когда-то, в детстве, на улице стоял большой темный человек, не помню точно, кажется, в синей форме, или мне сейчас так кажется… Не помню ничего, размытый образ остался…

– Железнодорожная форма?

– Не знаю.

– А ты спрашивал у мамы?

– Спрашивал. Не говорит ничего. Они с бабушкой орут всегда, если я их достаю, «хам растет, весь в отца»… Да, – он резко переключился, – а тебе надо было убежать.

– Почему?

– Ты же девушка.

– Да? – я удивилась.

Первый раз в жизни я подумала, что я девушка. Вообще, это слово мне не нравится, слишком коровястое. «Девушка» – такая телушка в белых колготках. Первый раз я услышала в нем новый оттенок, как будто оказалась без одежды. Мне захотелось прислониться к Антону близко, совсем близко, ни с того ни с сего.

– Все, иди спать. – Он отпустил мои руки и проследил, как я захожу в свою хижину.

Спотыкаюсь в темноте о чужие шлепанцы. Скриплю дверями. Слышу вредный шепот: «Можно потише?!» Прыгаю под одеяло. Вытягиваю ножки. А волны шумят… шумят…

Кошмар! Я полночи вспоминала, как сто лет назад гуляла с мальчиком! Пора мне уже пить что-нибудь для мозга. Пойду в аптеку, куплю себе коньячку.

14. Фрикасе

Да какой тут коньячок! Жарища страшная. Дышать нечем. Кубанцы убирают урожай. Мой муж на передовой. Вон он, вижу его из своей башни, стоит на раскаленном асфальте, пытается перекричать моторы. В центре площадки раскорячился подъемный кран, на крюке, как большая игрушка, качается сеялка, и я понимаю – любви мне захотелось не вовремя.

Весь день воняет гарью и бензином. Тарахтит погрузчик. Въезжают-выезжают длинномеры всех мастей. Между ними, потрясая жирками, бегает наша горячая кладовщица с маленьким карандашиком в руке. Рабочие сбрасывают спецовки, и видно, как напрягаются их мускулы, когда они тянут за собой тележки.

В офисе, там, где под кондиционером благоухает наша красота, то и дело хлопают дверями потные мужики. Все как один в светлом легком хлопке, все одинаковым движением вытирают лицо, с выдохом здороваются, ищут глазами кулер и, как быки, пьют холодную воду.

Иногда они путают двери, их заносит ко мне в башню, и я вижу черную рожу с усами. Ой! – шарахается гарный хлопец, увидев меня в одном лифчике с младенцем на руках. Однажды было совсем весело. Казак прошастал в мою розовую спальню. Увидел меня в постели и протягивает документы. «Можно подписать?» – спрашивает, а глаза у него круглые-круглые. «Пожалуйста!» – говорю и ставлю ему автограф за шефа.

В разгар сезона мозги кипят у всех. Но и в эти трудные времена у нас в офисе не прекращается бесконечная неделя высокой моды. Наша звезда выкаблучивается. Как хорошо стучат ее каблуки по итальянской плитке! Мне слышно каждый шаг. А между прочим, кто эту плиточку выбирал? Я. А когда мастера ошиблись и начали класть другую, я сказала им: «Отдирайте, мерзавцы!» Сейчас включу пылесос. Пусть знают, кто в доме хозяин.

Опять стыжусь – примитивные у меня игрушки. Вот бабушка моя проблемы решала! В сорок первом она оказалась в Архангельске, пошла санитаркой в военный госпиталь. Какая-то сволочь вытащила у нее из кармана хлебные карточки. Я бы сразу взвыла. Но наша старуха, тогда ей было восемнадцать, придумала вариант. Взяла ребенка, не своего, между прочим, ребенка, тетку Машку на время подкинули, взяла и пошла на вокзал. Стала гадать там на картах. В жизни никогда не гадала, а приспичило – научилась. Морду ей никто не набил. Вопрос у всех был один: вернется или нет. Бабуля знала, что отвечать. Представляю, если бы я захныкала на том вокзале «Любовь прошла!»… Как прошла, так и вернется!

У меня сегодня подхалимский ужин. Звоню своему рабовладельцу. Отвечает Шерон Стоун:

– Щас, попробую соединить… – и трубку шварк.

Дожили! Без посредников с собственным мужем невозможно связаться. Набираю сотовый, отвлекаю, мешаю, да простится мне это.

– Ну что там у тебя?

Каким надменным тоном он умеет разговаривать! Интересно, он уже мечтает меня отравить?

– А ты придешь домой? – Я продолжаю косить под тихую лапочку.

Пришел! Пришел мой голодный гладиолус! Сбросил ботинки нога об ногу. Ищет шлепанцы. Может, сейчас поцелует? Нет. Снова нет. Он морщит нос и спрашивает:

– Почему у тебя грязь на пороге?

Нет, ну вы слышали? Откуда это у него? Это не его репертуар, это монолог завхоза. У меня всегда грязь на лестнице, и песок с детских ботинок, и собачья шерсть… И что?

В зале на полу в обнимку с Максиком, в его пушистых черных лапах, валяется наша маленькая дочка. Мой цветок поднимает ее на руки и заявляет:

– Ты всегда облегчаешь себе жизнь. Тебе плевать, что ребенок пыль собирает.

– Грешна, грешна, батюшка, облегчаю. Одна у меня жизнь-то, как не облегчать.

– Я знаю, в чем твоя проблема, – деловым тоном заявил Антон. – Сейчас я тебе продиктую…

– Диктуй! Диктатор! – Меня вдруг взбесила эта его оговорочка.

– Красавица моя! – это он дочке. Целует ее в щеку, прижимает к себе, сажает за стол в детский стульчик.

На меня даже не взглянули! Меня обнесли! Я – персонал. Официантка. Уборщица. Массажистка.

Зря я изгалялась с этим фрикасе – с таким же успехом он съел бы и собачий корм. Выбритый сегодня, стриженый, отглаженный, придраться не к чему – нехороший признак, значит, волнуется. Это попахивает аудиторской проверкой, ОБЭПом, клиентскими рекламациями или… Про «или» лучше не думать. Сегодня никакого «или» – я должна вернуть себе престол.

Господин директор бросил рубашку, пиво из холодильника достал и сел на трон. Надо ловить момент. Прыгаю к нему под бочок. Лезу целоваться по-взрослому. Он чмокает меня в щеку и отпихивается.

– Не мешай, не мешай, крошка…

Тигр смотрит новости с полей. Колхозники, как всегда, плачут: «Бензин нынче дорог» и просят дотации у государства. Тигр против дотаций.

– Какие, к херу, дотации! – Он сразу шумит. – Разворуют все ваши дотации и потом впаяют вам налоги! Надо конкурировать! Кон-ку-ри-ро-вать! Когда ж вы уже поймете…

– Давай я тебе массажик сделаю. – Начинаю разминать его плечи. – Какая шея твердая!

Если честно, я хочу спать. Я устала, у меня болит голова, вы в курсе, вы эту песню знаете. Меня все раздражает: и то, что я спать хочу, и то, что я ему делаю массаж, а главное, он опять на меня не смотрит. Ах, нет… счастьице улыбнулось. Обнял меня в рекламной паузе и спрашивает:

– Когда там у тебя день рожденья? Двадцать шестого или двадцать четвертого?

Антон всегда притворяется, что не помнит.

– Двадцать четвертого! – Я делаю вид, что возмущаюсь.

– Поехали в «Золотой ларец», – говорит.

И рукой так вальяжно – ах! Как раньше купцы махали – «К цыганам!».

– Да? А может, не в «Золотой ларец»? Может, в «Спортмастер»? Мне позарез нужна беговая дорожка.

– Все-таки праздник… – Антон взял меня за ручку и посмотрел на мое обручальное кольцо. – Я давно не дарил тебе ничего золотого…

Видимо, я устала. Конечно, не выспалась. Естественно, издержки тупого советского воспитания дали о себе знать. В причинах копаться не хочется. Слово не воробей, и оно вырвалось раньше, чем я успела подумать, что говорю.

– Понимаешь… – уже произносили мои губы, – мне позарез нужна дорожка. Зачем мне золото?

Сама не верю! Это я сказала «зачем мне золото»? Не может быть! Я не могла такое сказать! «Зачем мне золото»! Какой абсурд! Какая глупость!

Антон удивился. И окатил меня таким презрением!.. Отодвинулся и сразу:

– Какая ты дура! Мужчина захотел тебе сделать подарок, а ты…

Правда, дура. Устала – реакции ноль. Не видать мне золотишка! Трудно было повизжать: «Ура! Золото!» Нервишки мои сдали. Голосишко дрогнул. Вскочила, заорала:

– И сам ты дурак! Я от тебя уеду!

– Валяй, валяй. К маме. – Он кивает, а сам уже слушает, какие там прогнозы на будущий урожай.

Бокальчик с пивом я швырнула. Брызги разлетелись, самой же все отмывать. Нет, тигра не проймешь битой посудой. Он лишь на секунду повернулся… Скорее, пока он смотрит мне в глаза, я прошипела страшное:

– Мы все равно разведемся.

Нет! Этого мало. Его еще интересуют семьдесят центнеров с гектара пшеницы. Надо подбавить газку:

– Я хочу, чтоб ты знал: мне в нашем доме не хватает секса!

Нет, не то. Директора сексом не убьешь. Надо больнее ударить.

– И денег!

Но и это его не выведет из себя. Даже если вздрогнет внутри, виду не покажет. Смотрит репортаж. Показывают конкурентов. Импортная сельхозтехника на кубанских полях. Трактор с дистанционным управлением. Один механизатор управляет двумя машинами… Интересно, да, два трактора – один механизатор, жуть как интересно. Мужчины любят про машинки, мы в курсе.

А мне плевать на ваши машинки! И на ваши брильянты! Я люблю сказки про любовь!

15. Хочу целоваться!

Ворочаюсь. Уснуть не могу. Переползаю из розовой спальни в голубой зал. С подушками, с одеялом, с маленькой дочкой. Я задыхаюсь! Выключаю кондиционер. Открываю окно. Слушаю, как шумит поток машин. Поток, я вам точно говорю. Второй час ночи, народ все рулит, прут на море, страдальцы.

Синие шторы надуваются от ветра, как паруса. Тени от клеток похожи на морские канаты. Представим, что я на корабле. Это не огни автострады, это фонари на палубе. Пассажиры думают: «Это кто ж вон та вон, рыжая помпуха? Ото ж вот та? Да вон же ж мелкие при ней. Муж у ней чи золотопромышленник, чи нефтедобытчик?» И никто не знает, что в каюте, на самом дне чемодана я прячу свой старый пиратский флаг.

Бежать, бежать отсюда срочно! Спасаться! К Антону. Солнце еще высоко, а я уже иду к нему по аллейке, под каштанами, прячусь в тень. Слава богу, с ним ничего не случилось. Проснулся к обеду, искупался в море, выпил стакан компота – и голова не болит. Вытаскивает руки из карманов мне навстречу и цветет, радости не прячет. А это значит, что сегодня, по законам жанра, Антон начнет сокращать дистанцию. Посмотрим, посмотрим, как он это сделает.

Так… Объект меняет маршрут. Никаких аллеек, идем туда, где никого нет, вдоль берега, за желтый обкусанный утес, вверх по склону. Все заросло ежевикой. Колючки царапаются. Антон веселит меня байками про свою бабушку. Старушка явно прибабахнутая, в порыве гнева швырнула в него живым котом. Кот проходил мимо.

– Я даже номер сделал для концерта «Старушка и кот». Весело получилось. Все смеются! Не понимаю только до сих пор, почему все смеются… – кокетничает Антон и между делом добавляет: – Вообще-то я хочу стать режиссером.

– Снимать кино? – Мамочки, я падаю в обморок.

Детский сад! А я все жду, когда же он меня поцелует.

– Да, а что? Хочу свою телекомпанию. «Антон Дмитровский представляет». Почему «Уолт Дисней представляет» можно, а «Дмитровский представляет» нельзя?

Как смешно он говорит! Да еще окает все время! Мечтает о телекомпании, смотрите на него! Да знаешь ли ты, несчастный, сколько денег тебе потребуется! Какой наивный мальчик! И какой красивый… В этот момент, сейчас, когда говорит о приятном, срывает черные ягоды, прикусывает нижнюю губу и весело глядит на меня игривыми глазами.

– Что ты смеешься? – спрашивает и сам смеется.

– У тебя все губы синие. – И я смеюсь, мне хорошо, вот и смеюсь. – Ой! У меня тоже синие, да?

– Да…

Он притих. Посмотрел на меня, как на неизвестную зверушку. Подошел ближе. И вот, вот сейчас… сейчас…

– Давай поцелуемся, – говорит.

Ну, наконец-то!

– Давай. – Я поднимаю к нему лицо.

Он слегка дотронулся губами и остановился. Посмотрел с вопросом. Не понял: взят барьер или нет? Нет, конечно. На этом нельзя останавливаться. Сейчас я научу его целоваться. Боюсь, сама боюсь, но прыгаю с вышки – начинаю облизывать его нежные, еще совсем детские губы.

Открываем глаза. Я немножко боюсь, а вдруг он сейчас скажет «фигня» и сбросит меня с обрыва? Нет, не сбросил.

– Понравилось?

– Да, – отвечает и смотрит удивленно, а потом хвать меня – и к себе в охапку.

Молодец! Меня так и надо, сгребать в охапку, а то убегу.

Кругом тишина. Абсолютная тишина, звук кто-то выключил. Внизу море – глубокий синий цвет с зеленым пятном у берега. За спиной пушистый склон. И небо совсем низко, у нас в руках, неподвижное, как на картинке. Облако повисло в стороне. Так четко прорисовано… Если бы сама все это не видела, сказала бы – мультфильм.

Сфотографируйте кто-нибудь! Я хочу запомнить себя с этим мальчишкой, на этом склоне, в один-единственный момент, без времени, без контекста. В момент, который уже исчезает, тает уже сейчас, пока мы еще стоим рядом.

Таял, таял, но, видно, так и не растаял, если сейчас вы все это видите вместе со мной. Мы до сих пор там, на склоне, в зарослях ежевики, два красивых ребенка, стоим и целуемся. А вас завидки берут.

16. Подарочки

Всю ночь не спала. Страдала без любви! А кого волнует? С утра пораньше звонит мой узурпатор, срочно требует к себе. И опять нудным деловым тоном, как они быстро его осваивают, эти директора:

– Э-э-э… Спустись ко мне на минуту. Ролик монтируем, рекламный, хочу, чтобы ты посмотрела… На всякий случай.

Нет, ну а что я хочу? Чтобы через десять лет безраздельного правообладания мой законный муж все еще радовался, что ему выдали патент? Даже смешно, если он будет приходить домой и каждый вечер удивляться: «Как! Ты снова здесь?! Неужели! Какое счастье!»

Антон Сергеич, принципиально не глядя на меня, запускает видео на своем компьютере. Попробую вникнуть в суть.

– Да… нормально вроде бы все… колоски золотые… сеялки красные… музычка прикольная… – Как сейчас я далека от всего этого железа! И от монтажа, и от рекламы я тоже далека. – Мне нравится, – говорю, – покатит. – И замечаю на столе ведомости с зарплатой и, уж извините, сую туда нос.

– Это что, у нее такая ЗП? – Я смотрю, что он начислил нашей восходящей звезде.

– Да… – отвечает мой муж как ни в чем не бывало.

– Но у меня была в два раза меньше…

– Ну! Когда это было… Мы всем повышали.

– А это что? – Я читаю графу «Премия». – За что мы секретаршам такие премии выдаем?

– Я всем выдал премию, – отвечает он раздраженно. – Мы хорошо поработали в этом месяце.

Тут открывается дверь, и красота является с подносом. Принесла свой дурацкий кофе. В глазах у нее горит мигающий зеленый. Отирается, сучка, возле молодого красивого мужика и еще премию за это получит! Завалилась в прозрачной кофте! А вы говорите, у меня паранойя. Для кого она тут своим красным лифчиком отсвечивает?

– Спасибо, Оля, – кивает пока еще мой ангел… или тигр, теперь уж не знаю, – через пять минут выезжаем…

– Да. – Она развернулась и беспардонно застучала копытцами.

– Кстати, Соньчик, только что пригнали… Посмотри.

Антон открыл жалюзи и улыбнулся, сначала в окно на свою новую машину, потом украдкой покосился на дверь, точнее, на Олину задницу.

– Ну! Как тебе мой новый танк?

– Супер! – говорю, наученная горьким опытом. – Отпадная тачка! Офигеть, какой ты стал крутой!.. А почему мне столько не платили?

Извините… Я хотела сказать совсем другое… Я имела в виду «На мою задницу смотри!».

– Когда это кончится? – закричал Антон. – Может, ты тут за меня посидишь, а я наверх пойду?

– Что ты орешь? Ты пойди на свою красоту поори!

– Как меня уже это достало! – Он швырнул в меня связку ключей.

– И меня достало! Я уеду от тебя! – пропела я свой последний хит и опять хлопнула дверью.

Докатились! Да лет пять бы назад мы бы вместе в обморок рухнули от такой классной тачки. Сходили бы отметить куда-нибудь, катались бы всю ночь, и на заднем сиденье… Ох! А теперь… Я смотрю из своей башни, как мой муж выходит на парковку. Мужики его обступили. Как маленькие! Глазеют на новую игрушку. И Оля за ним, от бедра, на мое законное переднее сиденье прыгает. «В налоговую!» Вот как это теперь называется.

И я поеду. Заведу свой тарантас. Покатаюсь по городу. Помыкаюсь одна по миру. Сначала потрачу все деньги. Все до копейки на разную фигню спущу. А потом отвезу детей в зоопарк – «К жирафам!». И знать не хочу, когда он вернется.

Выдрипываюсь я обычно до вечера. И всегда возвращаюсь домой. А куда же еще мне с детьми и с такой огромной собакой возвращаться? Я не могу жить одна, я беззащитная, слабенькая, доверчивая, меня так легко обидеть. Тигр меня охраняет. Нет, это не он заточил меня в башню. Это я сама заточилась. Тигр ни в чем не виноват. Надо срочно мириться, у него же утром самолет.

Собираю мужу чемодан, бегаю со шваброй и время от времени поглядываю в окно. Нет, не вернулся еще. Разлюбил, и за это будет казнен. Хотя ужин на всякий случай надо приготовить. И грязь эту на лестнице наконец-то…

Моя маленькая дочка ползает под столом. Пробует собачий корм. Ей нравится. Ей хорошо, а мне плохо. Я срываю зло на сыне:

– Ну, убери ее! Ты видишь, она ест из собачьей миски, – говорю я противным директорским голосом и режу, режу, режу лук на тонкие колечки.

А чего орать? Корм отличный, тридцать процентов протеина, витамины – волноваться нечего. Ох, палец порезала! И телефон запел не вовремя. Держу окровавленную руку в полотенце и опять на сына:

– Телефон! Подай мне телефон, что, не слышишь? Где? Откуда я знаю! Ищи.

Это тигр, больше мне никто не звонит. Говорит неожиданно ангельским голосом:

– Крошка, ты дома? У меня для тебя сюрприз.

А сам уже подъезжает, уже сигналит. Я выхожу на балкон и вижу – за ним катится фургончик. Из него выскакивают два грузчика, вытаскивают большую длинную коробку. Антон улыбается мне снизу. Улыбается! Хоть и на какой-то звонок отвечает, а смотрит на меня, мне рукой машет! Что там в коробке? Неужели? Беговая дорожка! Моя тяжелая артиллерия!

– Это еще не все. – Он забегает на ступеньки в мою башню и достает из кармана…

Простите… Знаю, знаю, как неприлично хвалиться… но это была маленькая бархатная коробочка, а в ней… темно-синие камушки… в белом… Все-все-все, молчу. Молчу-молчу. Оказывается, я обожаю сапфиры!

Мама мия! Он меня целует! В губы! Сам! Без принуждения! Кажется, ему даже приятно.

– А ты думала, я уеду в твой день рожденья, оставлю тебя одну и без подарка? – улыбнулся мой ангел и улетел.

Улетел и давай названивать. Из Милана: «Крошка, ты лучше всех. Я без тебя не могу… Здесь такая обалденная пицца. А мясо фуфел, ты в сто раз вкуснее готовишь…» Из Болоньи: «Крошка! Мы тут у Антонио на заводе. Какой у него винный погреб! Я показал всем твои фотографии. Итальянцы оползли, у них такие страшные бабы…» Из Вероны: «Крошка! Я тут в замке у Джульетты в журнальчике расписался. Да есть тут специальный журнальчик. Пишешь имена – и любовь гарантирована. Титяк тоже расписался…»

Вижу, вижу, как вас затошнило от этой идиллии. Ничего не поделаешь – многим неприятно, когда у других все хорошо. Все, молчу. Понимаю вас прекрасно. Меня тоже иногда передергивает от чужого счастья.

17. Люблю!

Третий день собираюсь вам рассказать, как он сказал «люблю». Третий день собираюсь и не могу. Только сяду за комп – зависаю. Меня уносит на горячий песок, и я опять иду рядом с ним, забегаю босыми ногами в мягкую пену… А дети тянут за руки, то кормить, то играть, то уроки помочь… Я размешиваю мед в теплом молоке, а сама чувствую песок в летних шлепанцах. Уже пора бы сказку на ночь, а потом я свободна, и все вам расскажу, но… опять не получается. Обнимаю свою маленькую помпуху, буроблю ей: «Я снесу вам другое яичко, не золотое, а простое», закрываю глаза – и с концами… улетаю к нему, на пляж. Даже правое плечо становится теплее, как раньше, когда он был совсем близко. И море опять шумит в моей пустой бесстыжей голове.

Мы идем вдоль волны по мокрому песочку. Я оборачиваюсь посмотреть, как исчезают следы. Забежала по колено освежить ножки. Один шлепанец соскочил, его подхватило волной, еле успела поймать – сарафан мокрый.

Антон сегодня молчит. Наблюдает за мной. Его глаза похожи на два выстрела. Цветастая рубашка отлетает на ветру. Плечи разворачиваются изящно и легко. Пытается пристроить на нос темные очки. С местного рынка, от Ашота, кривые, само собой. Обхохочешься! Антон улыбнулся: «Мне с очками не везет», и снова серьезный-серьезный.

У воды лежит мертвое дерево, осталось после урагана. Живописное до ужаса, белый ствол и сучья корявые, как старушечьи пальцы. Тяжеленное, с места не сдвинешь, поэтому его и жечь не стали. Мы садимся на бревно и разглядываем темно-синий горизонт. Вдалеке волны совсем черные, а у берега светлеют до лазури, и мы следим за этим превращением.

Лицо у Антона застыло, как силиконовая маска. Значит, волнуется. А чего волноваться? Козе понятно, хочет сказать «люблю». Откуда я это знаю? А чего тут знать, мне тоже хочется сказать «люблю», но я молчу. Помалкиваю. Почему? Да потому что тогда придется рассказывать все. Все…

Что я, совсем дура, выкладывать ему, как всего две недели назад, у себя дома, я вылезла из душа в одном полотенце? Пошла в сад нарвать вишен, хотела посмотреть диснеевские мультики. Да, мультики, про Скруджа, кажется, тогда их только начали показывать на нашем телевидении.

Открылась калитка. Появился Антон, тот, другой, Антон Николаич Страхов. Прислонил велосипед к железному забору. Подошел. Целовал мои руки, красные от вишневого сока. Изобразил страданье:

– Ты пахнешь ягодами.

Вполне кинематографично, думаю, момент настал. Дверь моей спальни закрылась на крючок. Полотенце упало. Антон рассматривал открытую грудь: «Какая чистая… Разве такое бывает?» На этом романтизм закончился. Дальше он думал: «Только бы вставить». Волновался, как молодой хирург на первой операции.

Почему я ничего не чувствую? Это медосмотр? Или зачет по физкультуре? Или время неудачное?.. Самое нелюбимое время, между двумя и четырьмя часами. Солнце в зените, духота, пустота и вечно что-то в воздухе звенит. Ни погони, ни стрельбы, ни музыки…

Всем спасибо. Все свободны. Процедура закончена.

Я натягиваю майку. Молча выхожу в гостиную. Включаю телик. Антон сажает меня на свои плотные коленки и врет:

– Все так и должно быть! Это же прекрасно!

Смотрим мультики. На столе миска с вишней. Антон складывает косточки в пирамидку. Вздыхает, говорит удовлетворенно:

– Все, теперь я спокоен. Теперь ты меня никогда не забудешь.

Ну, не забыла. И что? Сидела на бревне и думала: «Как же все это теперь объяснить ему, совсем другому Антону? Я ему хочу сказать «люблю», только ему. Потому что он мой. Все чужие, а этот мой. Откуда я знаю? Оттуда!

И не говорите, что это все глупости. Знаю я, что вы мне сейчас пропоете. Возможна тысяча комбинаций… Понять, кто чей, вообще невозможно… Народу слишком много… Население планеты шесть миллиардов… И вообще все чужие… Кого подсунули, того и люби… Вы еще скажите, что все одинаковые… Я вам не верю, вы врете сейчас и сами это прекрасно знаете. Смеетесь тут надо мной, а только свое увидите – так сразу челюстью хлоп, ручищами хвать, с мясом не оторвешь.

Тише! Он сам, сам сейчас все скажет. Уже повернулся ко мне, в глаза посмотрел, ресницы опустил и…

– Ты меня любишь? – говорит.

Ничего себе! Я даже не поняла, спрашивает он или утверждает, хитренький какой.

В руке у меня теплый песок. Я рассыпаю его себе на ноги. Моя ладонь – песочные часы. Сейчас все высыплю и наберу еще пригоршню.

Антону надоело ждать. Он сам сказал, быстро, с легким удивлением:

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю! – Я рассыпаю песок ему на плечи и забываю обо всем, и уж тем более о диснеевских мультиках.

Мне показалось или и вправду целоваться стало вкуснее?

Так… прекратите смеяться! Да, говорим «люблю», а сами дети еще. Куда нам про любовь понимать, до пенсии далеко. Но если вы такие умные, то покажите мне хоть одну птицу, которая прокукарекает вам, что такое миграция. Или хотите, спросим у лосося: «Лосось, а что такое нерест?» Не хотите? Вот и ко мне не придирайтесь. Не говорите, что я там могла в пятнадцать лет о любви понимать. Я знаю точно: если очень хочешь сказать «люблю» – говори, не жмись. Скажешь «люблю» – и мир изменится.

Пляж по-прежнему пустой, бревно на месте, волны так же светлеют у берега, но мы не одни. Мы чувствуем: кто-то смотрит на нас… да, с облаков. Смотрит и моргает синими ресницами…

Так, все! Это была самая лиричная глава. Больше такого не повторится. Наш удел – бытовуха. Мне пора в магазин, за жратвой.

18. Последний поход

Смена обстановки – прекрасная вещь. И недолгое расставанье, конечно, тоже полезно. Но эффект от этих радостей длится не дольше недели.

В пятницу мой уссурийский тигр снова засиделся в своем кабинете. Устал. Потянулся. Заметил маяк на стене и позвонил:

– Крошка, ты дома? В магазин едешь? Давай вместе. Запарился тут – сил нет.

А я-то, глупая, и обрадовалась! Согласилась – захотелось покататься на его новой машине.

Я пожалела об этом сразу, еще на выходе из офиса, когда он забыл придержать дверь. Меня чуть не снесло с младенцем на руках. Но ничего – увернулась, не из Смольного института. Антон виновато улыбнулся: «Извини, Соньчик».

Что?! Извини, Соньчик? Он забыл меня в дверях! Чужую бабу он бы никогда не забыл, любую с улицы пропустил бы, не заснул. А меня забыл! Все! Любви конец!

А как я ждала вечер пятницы… Я больше всего люблю вечер пятницы, по старой офисной привычке, за его неясные перспективы и наивные фантазии по поводу выходных.

И вот стою теперь, смотрю на охлажденную курицу. Ха-ха-ха, как это романтично!

– Доставай список и пошли бегом, – командует директор.

– Кажется, я его забыла.

– М-м-маладец!

Обратите внимание: в последнее время у него для меня всегда готов диагноз.

Список нашелся в кармане сумки. С тех пор, как я связалась со своим экономистом, без списка даже в ванную не захожу.

– Иди прямо, – дает он установку, – по сторонам не оглядывайся.

На пути к мясу лежит куча хлама, там меня немножко повело в сторону. Как обычно, решила померить очки. А что такого? Я всегда меряю очки, у меня очки долго не живут. Я бросаю их на сиденье в машине, Максик на них садится, и дочка ломает.

– Мама, ты опять! – И сын туда же.

– Нет, только не в косметику. Это без меня. – Рабовладелец потянул меня за руку.

– Сейчас Танька взвоет, – подхватывает шмуль.

Отвлекаем дочку игрушками. Мой диктатор иногда вспоминает, что в детстве у него не было игрушек. Это на меня действует как пистолет. Только представлю его маленьким, со сломанными машинками – все, подпишу любые бумаги, соглашусь всю жизнь носить паранджу.

Антон Сергеич изучает катер с дистанционным управлением. Кому сейчас он нужен, этот катер… Все из него выросли, и сын, и папа.

Меня застукали с колготками. Держу в руках две пары. Да, сейчас, сейчас я выберу. Не надо только надо мной нудить!

– Что ты тут стала? Ты тратишь время на говно!

Антон выхватил пачки у меня из рук, швырнул в корзину. Мог бы просто швырнуть, и все, а он опять занудел:

– Наша жизнь превратилась в череду покупок. Мы живем между походами в магазин. Это ужасно!

Мы покатили за вином, и тут зазвучала музыка. Та самая песня, под которую я просыпалась весь август, тот август, на море. Только певица уже другая, ремикс какой-то. Стою напротив полки со своим мерло и слушаю.

Странно, почему я не купила себе эту музыку? Никогда не искала ее ни на диске, ни раньше, на кассетах. Можно прямо тут зайти и спросить… Но нет, не надо. Сейчас допоет – и все, больше не хочу.

– Что ты стоишь? – узурпатор подталкивает меня в спину. – О чем ты тут мечтаешь? Со своими мечтами ты умрешь пьяная в канаве!

– Я?… Я не знаю, сколько бутылок взять… две или три…

Он поставил в корзину две бутылки и сделал выговор:

– Когда ты уже научишься принимать решения?

– Я приняла одно решение! Я вышла за тебя замуж!

– Бокалы! – Он смотрит на стеллаж с посудой. – Сейчас бы опять забыли. Бокалов в доме нет! Журналисты херовы!

Касса на финише, а меня все еще бьют палками.

– Если бы мы тебя не остановили, ты просадила бы все деньги, – так мой муж оправдывает свое присутствие в моей жизни. Но я-то знаю правду:

– Вам просто нравится меня тыркать. Колхоз «Победа»! Вы все пьете мою кровь!

Думаете, тигра волнуют деньги, список, вино, колготки?.. Нет, это он все из-за той двери страдает, которую забыл мне открыть.

Скорее отсюда, прочь из этого обывательского ада! На парковку и домой.

Мы толкаем свою телегу, впереди крутит жиденькой попкой чья-то юная куртизанка – штаны в обтяг, все подробности предъявлены. Мы вместе следим, как перекатываются на ходу ее половинки. Интересно! Даже я прошла лишние шаги.

– Антон, нам сюда, – возвращаю его к нашей машине.

Уже стоим на светофоре, а меня все пилят:

– Ты точно такая же, как твоя бабушка. У вас свербит, пока все деньги не потратите.

– А что тебе моя бабушка? – Я огрызаюсь. – Царство ей небесное.

– Ничего. Молодец старушка! Продала дом – и за полгода все прогуляла. На курорты съездила… Весь юг объездила… Ве-е-есь юг. В ресторанах обедала. А потом всю жизнь без унитаза!

– Экономисты! – Я защищаюсь из последних сил. – Какие вы все скучные! Да с вами сдохнешь от тоски, а вы перешагнете – и дальше списочки свои поганые писать!

В сорок третьем моя бабушка стала зенитчицей. На передовой она быстро поняла: деньги надо тратить со смаком и побыстрее, пока в тебя не бабахнул снаряд.

Горит уже второй зеленый, а мы не двигаемся. Час пик, обычные пробки. Антон начинает дергаться.

– Да… – он зашмыгал носом, – стараешься тут, стараешься для семьи, а ей хоть бы что!

– Я тоже стараюсь для семьи! – Я всегда начинаю орать, когда мне говорят, что я не стараюсь для семьи. – Да я только для семьи и стараюсь!

– Все стараются для семьи по-разному. Некоторые старались в казино. Проигрывали там все деньги, пускали потом себе пулю в лоб, а семья садилась в долговую яму.

– А вот не надо загоняться! – Я, как обычно, говорю. – Полегче ко всему, полегче нужно относиться.

– Да! – издевается тигр. – Так говорят все, кто писает под чужую дверь. Прямо штаны надевают и говорят: «Ах, что ж вы так серьезно-то к жизни относитесь».

Мы застряли наглухо, все еще стоим. Я оглядываюсь по сторонам. В каждой машине кто-то с кем-то ругается. И те, кто едет в одиночку, тоже ругаются, по телефону. Кругом все нервные. Психически здоровые люди не поедут в магазин в пятницу вечером.

А я не просила! И нечего на меня так смотреть! И вообще, я пытаюсь улыбаться. Я глажу тигра по коленке и говорю настолько загадочно, насколько это возможно на мертвой трассе:

– Я чувствую, сегодня ты захотел со мной побеседовать?..

– Нет! – Тигр выезжает на тротуар. – Я хочу тебя задушить! А потом сжечь. А чего беседовать!

Это был наш последний поход в супермаркет. Я решила поставить точку. Больше никакого совместного хозяйства. У него первый этаж – у меня второй.

– Своими мелочными придирками, – я зашипела, – вы испортили мне целый вечер! Вы его украли из моей жизни!

«Испортили этот вечер» – мое любимое выражение. Можно завернуть и покруче вместо «испортили», если ситуация заслуживает. В этот раз «украли из моей жизни» снова подействовало. Стало тихо и скучно. Дочка заснула у меня на руках. Я попробовала еще раз прокрутить в голове свою летнюю песню, но мотив улетел. Опять забыла.

19. Хочу обниматься!

Хочу спать. Просто бухнуться в постель и закрыть глаза. Нет, никто не обнимет, не придет. У тигра перегружен мозг. Тигр хочет расслабиться. Для этого у него есть «Бойцовский клуб». А я в детской отрублюсь. Накрываю всех одеялом, спихиваю Максика с кровати и все пытаюсь вспомнить свою летнюю песенку. Ну надо же – никак. Вот ведь кажется, все только вчера было, и мы все еще рядом, сидим на ступеньках летнего кинотеатра, и я отчетливо вижу белый пустой экран…

…Я свернулась в комок на руках у Антона.

– Ты спать не хочешь? – спрашивает.

Еще бы! Вчера полночи гуляли.

– Нет, ты что! – говорю.

Как я могу спать, когда он на меня так смотрит? Умеет! Не глаза у него, а джакузи, нежит меня, купает, авантюрист.

– Хорошо, тогда я тебя никуда не отпущу. – Антон целует меня в нос.

Я достаю из кармана шоколадку и протягиваю ему, делаю вид, что она у меня тут случайно завалялась. Притащила из столовой, мышь, оставила на вечер. Антон подловил меня на этой детской нежности, подмигнул и достает точно такую же, мне:

– Думаешь, у меня нет?

Мы шуршим фольгой и смотрим на море. Солнце тонет в воде, как гранатовый ломтик. Сегодня смешали всю гамму от розовой до бордовой, оставили белые блики и побрызгали золотой пылью. Дворцовая роскошь! Дышать легко!

– А знаешь, – он чмокнул меня в лоб, – я мечтаю такой фильм снять… Ну… идея как положено: всех плохих в конце убивают… А герой совсем один против всех, из последних сил… Но главное – в конце все взрывается. Огонь, дым на заднем плане. И он живой выходит, а девушка красивая бежит к нему, вся в слезах…

Это он все на полном серьезе мне сообщает! Засмущался, когда про девушку сочинял. Он до сих пор такой, это не лечится. Когда Антон снимет свой фильм, там именно так все и будет – в конце он все взорвет.

– И еще музыка такая должна быть… ммм… сейчас… что-то вроде… Знаешь, у «Ласкового мая» есть: па-па-ба-пам! Па-па-бам па-па-пам!.. Девушка плачет, и титры пошли. «Ты просто был» называется, знаешь?

– Конечно, – я ухохатываюсь.

Любит, малыш, наивную музычку. Хочу его обнять изо всех сил. За то, что он «такой чистый мальчик!».

– Да, я петь не умею, – он улыбается вместе со мной, – мне медведь на ухо наступил.

Посмеялся – и сразу командует, у него всегда так, без рекламной паузы:

– Теперь ты рассказывай.

– Я?…

А что я? Я смотрю на Антона и вспоминаю сказку: «Я б для батюшки царя родила богатыря», на большее у меня мозгов до сих пор не хватает. Придется выдумывать.

– … Дом за городом… синий кабинет… пахнет кофе… окно в сад, свободный график… машина… желтые листья… дым… и я печатаю что-нибудь… про любовь…

Антон положил за щеку шоколадный квадратик и посмотрел на меня с неожиданным, совсем взрослым умилением. Когда он так глядит, я чувствую, как моя кровь обогащается кислородом.

Скомкал фольгу, зашвырнул в урну блестящий шарик. Посадил меня к себе на коленки, лицом к лицу. Теперь он сам учит меня целоваться. Страшный талант. С тех пор я никогда так вкусно не целовалась. В его руках я как вода, перетекаю из правой в левую. Если захочу, могу сейчас закрыть глаза – и услышу волны, почувствую его пальцы на спине и привкус молочного шоколада… Вроде бы ничего особенного: нос по щеке, дыханье на ушко, губы взасос… А получается коктейль из радости, нежности, свежести, волненья и самой первой страсти. Тонкой, едва уловимой, как изысканный парфюм. Рецептик известен, но попробуй повторить… Сколько раз я пыталась – не получается.

И даже потом, когда я забыла его запах, и руки, и голос уже не слышала, он вдруг выныривал в самый неподходящий момент. Валяюсь в чужой кровати и удивляюсь: откуда это внезапное ощущение его близости? «Да ну! – говорила я себе, – глупости! И как он вечно не вовремя вспоминается!» Но призрак не исчезал. Я разочарованно смотрела на чужие губы, отпихивала чужие лапы и противным директорским голосом говорила: «Пошел вон!»

…Так быстро стемнело… Ночь пришла, пока мы целовались. Южная, бархатная, вся увешанная золотишком, как восточная бабенка. Внизу на аллейке горели фонари. По первому ряду семенил Полуянов. Заметил нас. Поднял ко мне большие грустные глаза.

Нет, не в мою честь была его печаль. В тот вечер мэтр остался один. И все пытался вспомнить свой фильм, тот самый, первый и единственный, о котором мечтал. Он его не снял. А попробуй сними, шансов не было. Да и черт бы с ним, с фильмом. Но стало обидно – ведь забыл, забыл свой фильм! Сначала отказался от него, своевременно, благоразумно, потом закрутился, забегался, а теперь даже вспомнить не мог, «про что оно там было?». «И хорошо, – примерно так успокаивал себя Полуянов, – все сложилось удачно… Жалеть не о чем».

Да, все сложилось удачно. Если не считать этого неприятного ощущения – чего-то не хватает. Эта хроническая неудовлетворенность портила ему настроение. В тот вечер, в августе, на море, мэтр почувствовал себя стареющим вампиром. «Эх, – он подумал, – сколько ни пей молодую кровь…»

Антон взглянул на него сверху вниз. Глаза у него вспыхнули не по-детски. Даже в темноте я заметила азартную хищную усмешку. Тщеславный мальчишка до ужаса. Обскакал дяденьку и радуется. И опять меня целовать, целовать, целовать…

Я подставляю ему губы и думаю: «Все! Больше ни с кем никогда целоваться не буду. Только с ним».

20. Драные джинсы

Только с ним, только с ним… Да! Думала, никогда его не забуду, но… забывала. Ненадолго, на время. А потому что! Когда выпрыгиваешь из вагона под дождь и ветер – как-то уже не верится, что еще вчера ты не могла наступить на раскаленный песок.

Холод собачий. Всего лишь тридцатое августа, всего лишь тысяча километров к северу, а уже ветрище и дождь.

В нашем доме стоял глупый женский ржач. В гости приехала Машка, московская теть Маша. Та самая, которую подбросили моей бабушке во время войны.

Машка – женщина-ремонт, ненасытное благоустройство. Она уже успела оклеить нашу прихожую клеенкой с лебедями. С «лебядями», она шутила. Сама перла рулон из Москвы, из своего военторга при Генштабе сухопутных войск.

– Как мне стыдно! – Мама пытается разжечь печку. – Как стыдно! До чего я все с твоим отцом запустила.

Мы с тетей обиваем входную дверь синим дерматином. Из своей обсерватории спускается бабушка:

– О-о-о! Дверь-то как в райкоме, у первого секретаря.

– Эх, – выдает мама (что-то огонь у нее в печке не разгорается), – где бы найти себе тихого мужичишку и запрыгнуть к нему на горбушку. До чего ж надоело самой всю жизнь пахать!

– Много они тебе напахали-то, эти мужики? – пробасила Машка. – От них только вонь и хамство. Насрут в душу – и до свиданья. Природа у них такая, поганая. Пьют, гуляют, а руки у них из жопы растут. – Она с гордостью забила последний гвоздь.

– Ой, Мария! Ой! – согласилась бабушка и призадумалась. – Но у людей-то бывают…

– Смотри, Газманов, – Машка переключилась на экран.

Машка несколько раз подпрыгнула и сладко улыбнулась в телевизор:

– Я его люблю. У него всегда причесочка такая аккуратненькая. Не то что этот Оззи Озборн, – намекнула она на плакаты в моей комнате и тут же приказала: – Так! Щас дверь повесим – и к столу.

Мы взялись за дверь. Подняли. Я неудобно взялась и промазала, штырь соскочил с петли.

– А вот и помощь! – пропела Машка.

В проеме стоял Антон, Антон Николаич Страхов. Возник неожиданно, как муж из командировки. Несмотря на дождь и грязь, он был невыносимо чист. Хоть бы пылинка на него какая-нибудь села, хоть бы брызги случайные упали на его голубые джинсы. В одной руке букет, в другой пакет. Машка презрительно взглянула на вражеский арсенал.

– Здравствуйте, – распахнул он свои уверенные кошачьи глаза, протянул мне цветочки и неожиданно покраснел.

– Спасибо, – я понюхала красные розочки.

Смотрю на Страхова и не узнаю. Припоминаю, но не очень. Заполняю паузу:

– Это теть Маша…

– А мы уже знакомы, – хохотнула Машка, – он тут, пока тебя не было, веселил нас. На пианино нам играл…

– Антон! – выпорхнула из кухни мама и опять исчезла.

– Давайте помогу.

Страхов взял у Машки новую дверь. Раз – и штыри с дырками сошлись.

– Я цветочки поставлю? – Машка забрала букет и удалилась.

А что мне делать? Обнимать или нет? Целовать или не надо? Я его забыла! Он, кажется, помнит. Колет щетиной. Обнимает. Тянет меня в маленькую комнату. Это ничья комната, там папа ночует иногда зимой, в морозы, когда ему свою хибару топить нечем. И там Антон, точнее, черный толстый котяра, сжимает меня в своих лапах, как застывший холодный пластилин.

– Маладе-о-ошь! – Машка позвала нас к столу.

Ее хоть в Тобольск отправь, она везде с собой таскает банку красной икры. Без палки московской копченой из дома не выйдет. В женской сумке возит бутылку «Советского» шампанского и «канфетчки». Это целое состояние на фоне нашего продуктового магазина, в котором все полки забиты банками с кабачковой икрой. Столько закуски, а мужика нет.

– Ну, здравствуй, здравствуй, студент! Не голодуешь там в общежитии? – когда мы сели к столу, спросила бабушка свою любимую жертву.

Глядя на румяные страховские щеки, мама усмехнулась. Положила нашей старушке котлету и поставила тарелку поближе к носу, чтобы поменьше разговаривала.

– Ты ешь-ешь, – не отступала бабуля. – Ну, говори, студент, куда пойдешь работать? А! Дожили до чего… Биржа труда! Как в Америке! Безработица!

– Ничего, Валентина Карповна, мы не пропадем, – Антон открывал шампанское.

– Не пропадем! Будем скоро жить как при царе. Советская-то власть хоть образование дала бесплатное. А то б сейчас бегали все в юбках раздуванных. Как девки крепостные.

Мама с тетей ойкнули, когда чпокнула пробка, но шампанское не брызнуло, вышел аккуратненький дымок, и мы подставили хрустальные фужерчики, последние, случайно уцелевшие, из свадебного гарнитура моих родителей.

– Ну, за встречу! – Антон всех осчастливил своей яркой театральной улыбкой.

– И чтоб наше поганое правительство нас не доконало! – вставила Машка.

– А подарки! – вскочила мама. – Смотри, что тебе теть Маша привезла. Меряй!

Я скинула в спальне свою рванину. Выхожу в презентабельном и пою:

– Спасибо! Спасибо, теть Маша! У меня как раз ничего приличного нет. И неприличного тоже нет.

Бабушка подхватила козьим голоском:

– Я надеюсь, ты теперь свои джинсы выбросишь? – директорским тоном спросил Антон. – А то мне говорили: «Видели твою на улице, шла вся драная». Стыдно слушать. Неудобно на людей смотреть…

– Вот если бы чуток пошире, то было бы совсем хорошо, – влезла бабушка.

– Что?! Стыдно слушать?! – Мама резко развернулась к Антону и метнула в него отравленным копьем.

– Вы же сами были против всего этого ее… авангардизма…

– Ой, Сонька, да сняла б ты этого Ози Озбарна. – Машке не давал покоя мой жуткий плакатик, на котором Оззи кусал за голову живую мышь.

– Я?! – Мама загорелась. – Я никогда не была против моей дочери!

– Да, но джинсы с дырками? Разрисованные… И булавки… Для чего? Это некрасиво, небрежно. Людям непонятно, – еще упирался Антон.

– Доесть-то дай ему, ну? Дай доесть, – вступилась бабушка, увидев боевой прицел.

Мама нажала на гашетку:

– Да! Ее не все понимают. И ты не поймешь никогда!

– Извините, – Страхов поднялся из-за стола. – Вынужден откланяться. Это моя проблема.

Антон Николаич, как многие мужчины, любил готовые обтекаемые формулы, хотя и не всегда понимал, куда их присобачить.

Только новая синяя дверь за ним захлопнулась, Машка начала кривляться:

– «Это моя проблема». Твоя, твоя, не наша. Ага… Им лишь бы женщину в лужу посадить. – Она взглянула на букет и ехидно добавила: – А на цветочках-то сэкономил.

Мама откусила конфету и швырнула ее в сторону:

– Нет, ну какой хам! Прибежал тут ко мне, на диван бухнулся: «Я хочу женщину». И ты пойми его еще, с такими глазищами.

Все! Машка открыла рот. Сейчас весь вечер будет вспоминать своего бывшего мужа:

– Ты посмотри, как они все похожи! И Семенов тоже мне грит: «С тобой стыдно, грит, в люди выходить. Газет ты, грит, не читаешь». Ага! Как выходной, так у них партсобрания. А тут мне женщина одна сказала: а ты знаешь, что у них премиальные в несколько окладов? А я ни сном ни духом! Он все к той бабе перетаскал…

Машка замолчала, почесывая левую ладонь. Прикидывала, сколько ее бывший умыкнул.

– Зря ты Антона прогоняешь… – вздохнула бабушка. – Он на отца Михаила похож.

– Сколько можно! – зашипела на нее мама. – Какой отец Михаил? Когда это прекратится?

В последнее время нашу бабушку глючит. Она постоянно вспоминает священника, который сто лет назад служил в нашей церкви. Даже разговаривает с ним иногда, в забытьи.

– У нее этих Антонов будет еще сто штук, – заявила Машка.

Говорит, сто, – а сама всю жизнь про одного Семенова вспоминает. После развода она два месяца лечилась у психиатра. Стала убежденной мужененавистницей. С тех пор прошло лет двадцать, но Машка до сих пор не отошла. У нее есть тайник. В журналах по вязанию она прячет семеновские фотографии и вырезки из газет с его статьями про «партию наш рулевой».

– Маш, а что у вас там творилось-то, в Москве, 19 августа? – спросила мама.

– Ты про путч, что ли? – Машка любовалась на новую клеенку с «лебядями». – Да ничего. Я в своей норе просидела. У меня как раз выходные были.

– А мы тут перепугались. А вдруг война?! Сонька-то не с нами. Мало ли что! Антон прибежал ко мне. Поехали и поехали, надо ее срочно забрать. Чуть не уговорил. Мы с ним все три дня на нервах варенье варили.

– У вас там ничего не слышно было? – спросили меня.

– Ничего, – говорю, – дождь был сильный, я спала.

21. Путч

В ночь с 19 на 20 августа я спала на поляне, на вершине горы, у северной границы с Абхазией. Потащилась для отчета. А то потом обязательно какая-нибудь сволочь спросит: «Ну что ж ты на юг-то съездила и даже в горы не сходила?» И вот я из-за этой неизвестной сволочи мучаюсь, иду. Антон внизу остался, со своей делегацией, в лагере.

Инструктор всем пообещал:

– Специальный маршрут. Будем горную речку пересекать пятьдесят три раза. На вершине поляна – неописуемая красота! Вы такого нигде больше не увидите!

Я поверила, но мое веселье кончилось быстро, только и порадовалась, когда армейский вездеход протащил по воде через ущелье. У подножия горы мне вручили связку железных кружек, и сразу захотелось обратно. Вот спасибо! Нет, не тяжело, но гремят, собаки, на каждом шагу.

Дошла я до этой волшебной поляны, и что? Красиво? Да, наверное. Только ничего не видно. Туман густой, стоишь, как в облаке. Мальчишки стали шутить, кричали: «Ложись! Стреляют!» Накаркали, дураки. Через пару месяцев там правда начали стрелять.

Как я была рада тучкам! Утром с моря конкретно дунуло, мы свернули палатки и вернулись в лагерь под дождем. Волны заметно выросли и стали черными, как антрацит. Что, думаете, я не знаю антрацит? Я все детство печку протопила этим антрацитом, так что точно говорю, вода как антрацит. Страшно выбегать на ветер, забирать с веревки сырые полотенца.

Люди были одеты как ку-клукс-клан, передвигались в синих непромокаемых плащах с опущенными на лицо капюшонами. В наш домик сунула нос тетенька из администрации:

– Добрый вечер, девочки.

– Ничего себе добрый! Нас тут смоет всех сейчас. Гляньте, вода уже под сваями…

– Может быть, и смоет. С природой не поспоришь, – улыбнулась тетенька, – у меня объявление: наши врачи приглашают всех на просмотр нового американского фильма об интимной жизни.

Она сообщила это веселым ласковым голоском, как будто позвала нас посмотреть «В гостях у сказки». Озабоченных не нашлось, интимную жизнь все предпочитали изучать по индивидуальной программе. Русским девочкам не нравилась эта новая западная мода – публично заглядывать в чужие трусы.

Дождь лил и лил. Мы сидели под сваями, от ветра завернувшись в одеяла. Кое-кто курил, запивая чаем, кое-кто вином. Мальчики перебрасывались в картишки и были похожи на заговорщиков. Послышалось странное: ГКЧП, Форос и смешное слово «путч».

– …государственный переворот, – долетело ко мне, – прикиньте, вернемся домой, а там опять коммунизм.

– Да он и не кончался еще…

– Я вам говорю – гражданская война начнется.

– Горбачева не выпускают…

– А может, и нас отсюда не выпустят?

– Кому это вы нужны?

– А что? Удобно. Собрали всю будущую прессу в одном месте – и пух.

– Вы что, не слышали? Из Москвы приехал цензор Сидоров. Башкирский дайджест закрыли. Сегодня ни одна газета не вышла.

– А пойдемте в главный корпус! Там «Свободу» ловят!

Сначала я даже внимания не обратила на эти разговорчики. Здесь никому верить нельзя – кругом одни журналисты. Никакое радио «Свобода» я слушать не пошла. Мне весь этот путч – трактором. Что мне ГКЧП, что мне арестованный Горбачев, когда мой летний роман заблокирован? Я же говорила – я ребенок из Красного пояса России. В этом регионе никогда ничего не происходит. У нас все до сих пор крепостные. Затоптать, если что, могут, а насчет революции – обращайтесь в Москву.

Ночью ливануло такое! Море взбесилось. Волны подошли вплотную к террасам. И гром – как будто горы взрываются. Погулять не получится, в знак протеста я легла спать.

А утром – солнце! И повсюду бегают мальчишки с пачками листовок: «Правда и только правда о государственном перевороте! ГКЧП арестован!» После завтрака в актовом зале была пресс-конференция журналистов Первого канала и самые свежие кадры с места событий. Ой, да что вы! Я иду со всеми смотреть хронику, которую еще нигде не показывали. И, кстати, до сих пор так и не показали.

В стеклянном холле толпа будущих знаменитостей стояла в длинной очереди за автографами к действующим телезвездам. Я ненавижу автографы. И тем более очереди. После того как меня будили в шесть утра, чтобы затариться стиральным порошком (две пачки в одни руки), я ненавижу очереди. Стою в сторонке. Оглянулась – в другом конце холла на пластиковом кресле сидит Антон. Он заметил меня и раскрылся, как автоматический зонтик. Какое чудо! Не забыл меня за целых три дня!

Мы сидим в темном прохладном зале. Антон глядит на экран и греет мои руки. Подносит к губам и целует пальцы. Сам не замечает, как целует. В эти моменты я перестаю дышать. На экране идет хроника: толпы бушующих людей, реплики, вопли, ругательства, Ельцин, солдаты, танки, трое погибших парней… Все мимо, все мимо меня. Ничего не слышу. Жду, когда он еще раз поцелует.

Мы выходим из зала и направляемся под сосны, на трубу теплотрассы, протянутую по горе, над морем. Антон взял с собой кучу свежей политической макулатуры. Глаза у него загораются, когда ему приходит на ум что-то интересное, взгляд оставляет ощущение спрятанного сюрприза. А в официальной версии у него спокойный, даже слегка отсутствующий взгляд. Иногда он читает мне вслух по нескольку строчек, я слушаю, нет, не текст, а его голос, его играющую интонацию, его легкое северное «о», и смеюсь.

Под попой тепло, на спине его рука, над головой густые сосновые ветки, перед глазами море, поднимешь лицо – и вот они, его губы. Антон бросает в траву свое чтиво, загребает меня в охапку, а я опять ухохатываюсь. Смеюсь над чайками – визжат, как поварихи.

22. Перепих для галочки

И муж целовал мне руки. На нашей свадьбе за столом. И тоже бессознательно. Его губы сами тянулись к моей ладони. Мама втихаря посмеивалась, когда он беседовал с кем-то и при этом облизывал мне пальцы. Теперь я точно знаю: пока у мужчины проявляются такие порывы – все пучком. Как только он начинает себя контролировать – все, считайте его коммунистом.

Я, конечно, слышала, что страсть проходит… Но чтобы у меня? Прошла страсть? Я-то думала, страсть проходит у асексуалов, у амеб, у сонных мух, у фригидных кошелок, у обжор, у тех, кто никогда не любил… И, надо же, вчера меня настигла та же участь. Супружеский долг! Перепих для галочки!

Мы даже не трудились скрывать отвращение. Смотрели друг на друга – и морщились. Зевали. Отворачивались. Закрывали глаза. «Надо! – сказали мы себе, – надо!» – и нехотя стянули трусы.

Целоваться не могли – не лезло. Касались друг друга лениво, как будто переключали скорости на заезженной колымаге. Мой муж раздраженно сбросил мою руку со своей шеи. Я выплюнула его пальцы изо рта. Господин директор разлегся как в борделе: руки за головой, ноги в разные стороны, пузцо кверху. Нашел себе оправдание: «Мужчина любит, чтобы его соблазняли». Решил не тратить время зря и заодно вспоминал список дел на завтра. Сдал мне в лизинг свое тело, а сам придумывал механизмы личной мотивации для менеджеров дилерской сети. Нет, я не привередничаю, что дают, то и ем, просто засыпаю на ходу. Зеваю… Сил нет, как спать хочу, не могу, извините, зева-а-а-ю…

Опа! Вздрогнул! Понимаю – лежит себе человек в постели, прикидывает, как ему завтра через таможню документики протащить, и вдруг глядь – какая-то баба на нем валяется. Узнал меня. Силой мысли заставил свою правую руку проехаться по моей спине. На полдороге остановился – вспомнил, что у него в кассе недостача.

Может, думаю, дерзнуть все-таки, поцеловать его в губы для разнообразия? Нет, не целую. Не хочется встречаться. Да и губы у него на замке. Попробовала взломать их языком, раз уж приползла по его аппетитному, между прочим, животу. Нет, не пропустил. Сползаю вниз, тем же маршрутом, через шерстяную грудь, и размышляю: «Что лучше: хороший фильм на пиратском диске или плохой на лицензионном?»

Работаю под напряжением и все равно засыпаю. Ничего, думаю, сейчас насобачим в эту стряпню чего-нибудь остренького. Какой-нибудь пальчик в самое нежно место всунем, куснем где-нибудь аккурантенько… А можно еще представлять себе разные мерзости, чтобы скорее отделаться.

Только вот странно… Неужели эта тошнота не считается грехом? А за вдохновенный мимолетный эпизодик кое-где до сих пор камнями закидывают. Тогда давайте и за обжорство закидывать. И за мат при детях. И за курение в общественных местах. Бросить бы все и уснуть, но нет, нельзя. Мы ответственные люди, мы все должны доводить до конца.

«Пора кончать это безобразие!» – мы так подумали и одновременно открыли глаза. Ага! Наверняка он уже обнимает вместо меня эту свою черненькую из попсовой группы. А я сейчас тогда представлю, что сзади ко мне подошел… Какое у Антона утомленное раздраженное лицо! Как ему надоело бить в одну точку! Так… ладно… Мне нужно сосредоточиться. Ко мне подошел… Нет, лучше подошла… Подошла наша фотомодель Оля, испачкала ему спину своей губной помадой, разлеглась и не уходит, сучка! Ага! Так вот для чего она мне нужна! Образ врага – вот что меня сегодня возбуждает.

Я откатилась на северо-запад нашей кровати. Мой тигр обиделся!

– Вот, – говорит. – Ты получила все, что хотела, и сразу от меня отвернулась. Вот так вот, Антон Сергеич, попользовались вами и оставили лежать у дороги.

– И что, мы правда будем разводиться? – Это все, что я могла сказать.

– Раньше ты эту крамолу вслух не говорила… – уклончиво ответил мой тигр.

– А вдруг дальше будет еще хуже?

– Может, и хуже…

– Зачем давиться друг другом? Мы не жадные.

– Да, не жадные… Не надо давиться… – Он прячется от меня под своим одеялом.

– Вот и надо признать – мы себя исчерпали.

– Да, исчерпали, – зевает Антон.

Я злая. Мне хочется сделать контрольный выстрел:

– Тогда придумай, пожалуйста, оптимальную концепцию нашего развода, – говорю со всей противностью, которая только у меня есть.

– Ладно, – отвечает и через минуту уже спит.

А я не могу уснуть! Я опять ухожу к своим синим шторам. И снова прожектор в окно, и снова шумит трасса, и машины летят к морю… И я опять хочу туда, на кучу лет назад, на пляж.

23. Концерт окончен

Спускаюсь по ступенькам. Антон уже ждет. Как хорошо он на меня смотрит! Глядит, как в соболью шубу кутает. Откуда он мог такому научиться в пятнадцать лет? От его игривых глаз я распускаю хвост и превращаюсь в пушистую рыжую лису.

Мы идем по набережной, мимо стенда с объявлениями. Там висит большая таблица. Что это? График разъездов. То есть?

– Так… – он читает расписание. – Я уезжаю тридцатого утром, а ты вечером.

– А сегодня?

– А сегодня уже двадцать седьмое.

– Да?!

Оказывается, через три дня нас увезут в разных автобусах. Меня обманули! Мне не сказали, с какой скоростью пролетает время. Я – крепостная девка, скоро меня продадут в другую деревню. Кого-то мне хочется во всем этом обвинить, но кого? Я прислоняюсь губами к его рубашке, носом на вторую пуговицу.

– Ты что? – Антон улыбнулся и покрепче обнял. – Ты что? Плачешь?

Он вдруг оживился, даже обрадовался, лицо мое поднял к себе, целует щеки, попадает губами на соленое и радуется, мерзавец.

– Не плачь! – Чего он сияет? – Все хорошо. Ничего страшного.

– Я не хочу плакать! Слезы не кончаются… Сами текут…

– Пойдем, умоешься. Вот фонтанчик.

Я брызгаю на глаза холодной водой. Антон почти смеется.

– Ты только подумай, – говорит, – мы могли бы вообще сюда не приехать. Я в последний момент собрался…

О, да! Это была бы страшная трагедия, и возражать нечего. Болото, а не жизнь.

– Ты можешь поверить, что я не знал тебя всего месяц назад? Совсем тебя не знал! Я не могу. Нет, не могу, правда.

Вдоль дорожки стояло много фонтанчиков, у каждого я умывалась. Меня с детства приучили: реветь нельзя, ревут одни неврастеники, а я шла и ревела. Сколько хочу, столько и буду реветь. Пусть утешает!

– А мне приятно, что ты так плачешь. Значит… я для тебя не просто так…

– Но… я же тебя больше не увижу никогда…

– Все, – его теплые губы отпечатались на моем лбу, – успокаивайся. Я с тобой. Ничего не случилось. Все живы. Мы пока еще вместе. Увидимся еще, посмотришь. Нам знаешь как повезло? А то ведь я мог бы жить и в Магадане или в Мурманске. А так, сколько там от тебя до Москвы?

– Пятьсот километров.

– Всего пятьсот! – Он взял меня за плечи. – И от меня до Москвы пятьсот. Тысяча километров – ерунда для нашей страны.

Я подумала: «А если бы в Мурманске? Тогда все? Уже не ерунда?»

– Хочешь, сегодня не будем расставаться? – он спросил.

– Как?

– Останемся на пляже. Возьмем одеяло. Будем встречать рассвет.

Ах, как это романтично! Но только часов до двух, не больше. Потом песок безжалостно остывает, и начинается марсианский холод.

Мы не одни нашлись такие лиричные, чуть дальше еще одна пара, и еще. Под террасами горят маленькие костры, и слышен смех, и кто-то в воду полез, и звякнуло стекло, шашлыком издалека пахнуло, и башкирская гитара провыла свое программное «Все идет по плану-у-у».

Погасли звезды, луна заснула, все стихло, и мы остались одни на берегу. Заснули, свернувшись в комок, на ледяном песке, у воды. С неба, из-за черных облаков, было видно нас, двух замерзших детей на верблюжьем одеяле. А вокруг монстры: море, небо, время, расстояние. Они казались огромными, сильными… Мы же не знали тогда – есть чудовища пострашнее. Склероз и комплексы – вот чего надо бояться!

Я просыпаюсь от холода. Мороз! Иголки по спине. Открываю глаза – темно. И не поймешь, то ли час до рассвета остался, то ли еще ждать и ждать.

– Антон, пойдем спать, – я его растолкала, – Анто-о-он…

– Да. – Он открывает глаза, оглядывается спросонья и быстро смешно говорит: – Завтра опять попробуем.

Мы разбежались по своим норам, по теплым постелям, и утром даже не услышали обычную латино.

На следующую ночь случилось то же самое: замерзли – и разбежались.

– Ага, сдалась! – говорил он с утра.

– Если бы ты попросил, я бы дотерпела.

Честно, Антон! Дотерпела бы!

24. Пух и перья

На песке стояла фанерная избушка, так же как другие, похожая на большую бочку. Окошки заколочены досками – это склад, там свалена куча матрасов и подушек. Закрыто на большой висячий замок. Ха! Замок… Дверь собрана из четырех опилочных панелей. Нижняя висит на двух гвоздиках, и, если надо, легко выбивается, а потом так же символически вешается на место. Народ скрывался там весь месяц с сигаретами и банками изабеллы.

Мы с Антоном, как бездомные коты, залезаем в эту пыльную нору. Кажется, сегодня никого. Вместо кровати стопка матрасов. Мы падаем в мягкую гору подушек и даже в темноте чувствуем, как поднимается пыль.

– Представляю, на кого мы утром будем похожи… – говорю тихим шепотом.

Антон не отвечает. Опять притих. Осторожно провел по моему телу ладонью, вдоль бедра, до ремешков на босоножках и констатирует:

– У тебя красивые ноги.

Он лег на спину, перекатил меня к себе на живот, и через шорты… Да мало ли что там у него через шорты! Мне не нужен секс в пятнадцать лет. Мой эротизм – его руки и губы. Гладь меня и целуй. Гладь, целуй и прячь в своих мягких черных лапах.

Ах, да… Я опять вспомнила про свой неудачный эксперимент, ну… про вишни и полотенце, и начала мямлить:

– Ты знаешь, я должна сказать, наверно… Или не должна… Я не знаю… Если это некрасиво, я не буду говорить… У меня уже было… Я не знаю, зачем… Но если ты…

Нет, не могу такое говорить. Пусть что хочет, то и делает. Я буду просто лежать в его руках, потому что мне нравится лежать в его руках.

Антон молчал. Мне даже показалось, он ничего не понял. Но его шорты меня смущали. У меня вырвалось:

– Презерватива нет. Я не знаю, как без него.

Он перевернулся на бок, обнял и говорит:

– Не обращай внимания. Давай поспим.

Я слушаю, как он дышит, как шумят волны, и засыпаю. Антон еще полночи ворочался и незаметно гладил мое лицо и волосы. Я разлеглась у него на плече, он не мог пошевелить рукой, перевернуться на другой бок, ему было неудобно, он не выспался, вспотел, рука затекла. Утром очнулся хмурый, сонный, весь в перьях и в пыли. Счастье невозможное! Спал с девочкой! Мы услышали латино и пошли собираться.

Автобус с костромской делегацией уже отъезжает. Все давно расселись, только Антон еще нависает надо мной с красным сумариком через плечо и говорит всякие глупости про «напишу». А я отвечаю, «не надо», «не надо», но адресок даю. Хотя вполне понимаю своими детскими мозгами, что вся эта любовь, да еще на расстоянии – такой тяжелый рюкзачок для юного яркого мальчика… вряд ли он его дотащит. А он бумажку в карман и губы мне облизывает.

Ни одного письма у меня не осталось. Сейчас бы посмотрела на его каракули, хоть посмеялась бы с вами… Представляю, сколько вранья мы отправляли друг другу. Мы же гуманитарные дети, журналисты, у нас вся жизнь – сплошные эротические фантазии. «Я счастлив, что ты есть» – главный тезис Антона. «Это чудо, что мы встретились. ЧУДО, – долбил он мне, толкушке, – об этом нужно помнить».

Я, конечно, помнила. Иду себе, например, в парке, гуляю со своей подружкой, с Вероникой… Плечи опустила, задницу отклячила, ноги заплетаются. И вдруг вспоминаю, что он есть, и он сейчас тоже где-нибудь идет по улице, и только так подумаю – сразу начинаю улыбаться и дефилировать. Вероника спрашивает:

– Что это ты? Ты кого увидела?

– Так… Просто… Никого, – говорю и вижу его, впереди, в деревьях, за желтыми кленовыми листьями. Антон сидит на скамейке и поджигает мое письмо, чтобы мама случайно не прочитала.

…Я не стала ждать, когда тронется автобус. Отворачиваюсь и ухожу. Убегаю. Говорю себе: «И хорошо, что я не устроила никакого секса. А то бы точно приехала из пионерского лагеря домой беременная! Вот бы девки мои поржали». По пути натыкаюсь на колготную тетеньку из администрации.

– Сонечка, вы хоть попрощались с молодым человеком?

– Да.

– Жалко, – она вздохнула, – какой приятный мальчик…

Приятный. Но что поделаешь? Счастье по карманам не распихаешь. Хоть и маленькая, а уже знаю: сколько дали – столько и бери, и никто тебе не отвесит больше, чем сможешь унести.

В нашем домике Наталья воет над чемоданом. Смотреть противно:

– Не могу до сих пор поверить, что через каких-то два часа я уеду и никого никогда больше не увижу. Смотри, сейчас вот сижу, говорю с тобой, а потом – все… – Она припустила еще сильнее. – Ведь это рай! Это и есть настоящий рай, когда кругом все умные, воспитанные, талантливые люди…

– А пойдем купаться! – говорю.

Мы побежали на пляж. С нами собралась целая толпа. Все орали:

– Купаться! Скорее! Последний раз!

Ветер был удачный, легкий. Волны добрые, с ажурным белым гребешком. Вода прозрачная, видно гофрированный песок под ногами. Мы держались за руки, прыгали на волну всем кагалом и ржали, как лошади… Я хохотала громче всех. Никаких принародных сантиментов. Топлю в себе неврастеничку и кричу в небо: «Господи! Спасибо! За все!»

25. Я – бревно

Я топаю под зонтом. В свою мерзкую школу. Автоколонна бастует – иду пешком. И опять разбитый асфальт, серый штакетник, тополь татарский, тополь пирамидальный, а я-то вся в золотистом загаре, и поцелуй его все еще у меня на губах.

– Как похудела! – В раздевалке меня встречает Вероника.

Мы входим в класс. Я откидываю на плечо волосы, длинные, выгоревшие на солнце. И сразу приземляются бумажные самолетики, стихает ржание, падают на пол летящие портфели. Зильберштейн, единственный воспитанный человек во всем нашем болоте, врезался в меня глазами, подхватил свои книжки – и ко мне, по рядам, спотыкаясь о стулья.

– Я буду сидеть с тобой.

Вероника ехидно улыбнулась и переехала на другую парту.

То ли оно было, лето? То ли нет? И льет теперь, и дует. Дождь не кончается, сапоги промокают, руки мерзнут, перчатки теряю. Одна ладонь в кармане, другую греет Страхов. Мы обходим грязненький прудик. Утки плавают заляпанные, бутылки пивные тонут в грязи.

– Если ты хочешь быть по-настоящему свободным человеком, тебе нужна финансовая независимость, – учит меня Страхов, – что смотришь? Тебе нужна работа. – Это совсем не то, что нужно говорить юной нежной девушке, но идея интересная. – Да, – повторяет он, – настоящая работа, с зарплатой.

– Где ее найти в нашем городе?

– Подумай. Ты в редакции все время крутишься… А без своих личных денег ты с мамой можешь даже и не спорить, ты от нее во всем зависишь. Пока ты еще никто.

– Почему это я никто? Я родилась – значит, я уже кое-кто. Бог меня создал…

Страхов прошел с важным видом несколько размеренных тяжелых шагов и усмехнулся:

– Бог ее создал! Посмотри на свою бабушку – сразу начнешь верить в эволюцию. Мало ли что ты о себе думаешь! Людям все нужно доказывать. Просто так тебе никто не поверит.

Золотые слова! Мне захотелось спихнуть его в камыши. Мудрейший Антон Николаич не знает, что в сумке у меня лежит письмо. А там: «Как я завидую тем парням, которые могут спокойно смотреть на тебя каждый день! Они даже не понимают своего счастья. Я постоянно ловлю себя на том, что ищу тебя на улице, в толпе. Я знаю, что это невозможно, но ищу…»

Так и пошло, каждую неделю по три штуки. И в каждом письме: «Соня, ты самая лучшая на свете. Как я счастлив, что ты у меня есть… Да, у меня… Все-таки у меня».

До моих ворот остается еще несколько метров, а я уже смотрю на почтовый ящик. Через дырочки видно беленькое – конвертик, от него.

– Что это? – спрашивает Страхов.

– От девчонок, – говорю и прячу в стол.

Антон Николаич колет мои губы щетиной и вкрадчиво мурчит:

– Где страсть? Где твоя страсть?

Страсти нет. Мы обложились инструкциями: Вислоцкая, Мастерс, Камасутра, Китайский трактат для строителя и помощницы… Антон разобрал меня на запчасти и никак не может настроить. Я – утюг, не включенный в розетку. Я свежее бревно – никаким трением из меня искру не высечь.

Кончалось все одинаково: я вспоминаю своего Антона, чувствую его губы на лице и толкаю Страхова коленками под живот.

– Ты меня подавляешь! Ты меня задавил!

– Извини, я не заметил, – Антон поднимался на руках.

– Уходи!

– Я хочу, чтобы всем было хорошо. Что не так?

– Все не так.

– Объясни, – говорит он терпеливо.

О! Этот танк умеет скрывать свое раздражение. Нервов у него нет совсем.

– Не могу. Ничего не могу объяснить!

– Это важно, – настаивает Антон, – расскажи, что ты чувствуешь, мы все решим.

Как же я ему расскажу, что я хочу сейчас сбежать от него? На север! В этот нереальный город, на проспект Революции, нажать кнопку звонка и упасть на руки к совсем другому Антону. К своему! Прямо сейчас мне хочется его увидеть и потрогать. Я знаю точно – там моя страсть, у него.

– Ты меня не любишь? – допытывается Антон, ближний, тот, которого разумно было бы возлюбить.

Я поднимаюсь с подушки. Вся пропиталась страховским парфюмом. Он уезжает на неделю учиться, а подушка пахнет. Я привыкла. Мне нравится засыпать рядом с большим теплым зверем. Мне нравится сидеть у него на коленках.

– Ты любишь меня? – Он повторяет вопрос.

– Наверно… Не знаю… Да…

– Понятно… А я тебя люблю.

«Люблю» он произносит важно и спокойно. Его любовь – кредит, он ждет, когда я начну отдавать проценты.

– Антон, – я пытаюсь во всем разобраться, – наши… отношения…

Я ломаю свой слабенький мозг, подбираю изящные определения «эмоциональная скупость», «чувственный примитивизм», «особенности воспитания» и молчу.

Не дождавшись конструктивных предложений, он сажает меня на коленки и убирает длинную челку с моего лица.

– Ничего, – говорит, – вырастешь скоро. Все у нас будет хорошо.

Антон перебирался за мой стол, решал мне на неделю всю физику, алгебру и геометрию. До сих пор не знаю, что мы проходили по алгебре. Так вот иногда моешь полы или рубашки детские гладишь, и вдруг всплывает в памяти «логарифм» и «функция». Что такое? Для меня это гангстеры-любовники, как Бонни и Клайд. Или, к примеру, лук режешь, слезы текут – и вдруг тюкнет ни с того ни с сего. «Тангенс и котангенс»! Не знаю, кто это, педики какие-то.

– Спасибо, Антон, – мама принесла ему чай, – я не могу в этой школе появляться. На меня там все сразу кидаются. Особенно физичка. – Она поцеловала Антона в макушку и дальше сказала с укором: – Ты тоже, Соня, додумалась… Что ты у доски понесла? «Каждое утро Ньютон выходил в сад с сигаретой и чашкой кофе. Он садился под яблоню, курил и мечтал о любви…».

Антон посмотрел на меня как на маленького написавшего котенка.

– Что уж тут такого? – спрашиваю.

– Да ничего, – обиделась мама, – а потом мне выговаривают за тебя, – ты представляешь, Антон, так и орала мне на всю учительскую: «Им нужен один секс!»

– Ничего, мы ее в люди-то выведем. – Он похлопал меня по плечу.

Я настороженно смотрю на маму и прижимаюсь к его пушистому свитеру. Антон – мой щит. С тех пор как он появился в нашем доме, мама перестала бросаться на меня с воспитанием.

– Ой… А что это? – Мама, как всегда, нечаянно залезла в мой карман.

Ну почему я не повесила в шкаф свое пальто? В кармане лежали презервативы. Как она заорала!

– Сволочь! Грубая скотина! Животное! – Это самое мягкое из всего, что досталось Страхову. – Я тебе доверяла! Я впустила тебя в свой дом! А у тебя один хер на уме!

На этот раз Антон Николаич ее успокоил. Держал меня на коленках и гипнотизировал ее кошачьими глазами:

– Я сам хотел все рассказать… Я ее люблю… Беру на себя ответственность… Не волнуйтесь… Школу закончит… Потом поженимся… Хотя… моя мама… – тут он благоразумно замолчал.

Когда все стихло, он долго обувался в прихожей, крепко и ловко затягивал шнурки на своих безупречно белых кроссовках, это по нашей-то разбитой дороге. Щелкали кнопочки на свеженькой куртке. Шарфик ложился под горло.

– Ничего у меня причесочка?

– Ничего, – говорю.

Железная калитка закрывалась на засов, и я спешила в свою комнату. В ящике, в столе у меня радость – письмо от моего Антона! Еще не распечатанное. А там! «Соня, ты ни в чем не виновата. Просто он рядом с тобой, а я нет…»

26. Развод

Утром варю кофе и чувствую себя свободной женщиной. Жаль, курить бросила, как разведенке мне полагается сигаретка.

На запах выползает мой вандал. В длинном халате, босиком, взъерошенный, но, в общем, не страшный, с широкими плечами, с крепкими ногами, с аккуратными сильными ладонями, с едва заметным серебристым блеском в черных кудрях… Интересный мужичок появился у меня на кухне! Сейчас предложу ему кофеечку.

– Ну, – начинаю покручивать задницей, – мы будем разводиться?

– Будем, конечно, – говорит, – ты же так этого хочешь.

– Ну, может, я еще передумаю… Зачем мне разводиться с таким красавцем?

– Ах, вот как вы запели! – усмехнулся тигр. – Небось, все деньги просадили. Знаю я эти ваши песенки в конце месяца… Нет, нет, нет. Развод, только развод.

– Да? И ты решил, на каких условиях? Пустишь меня по миру?

Мне уже хочется укусить его за ушко. Сейчас кусну. Он вывернулся из моих зубов и притворился важным:

– Ну почему вы, женщины, всегда видите в мужиках одни мерзости? – Он забрал у меня чашку кофе. – Смотри. Я куплю дом, тебе и детям, плюс половина всех моих настоящих и будущих доходов. К детям я буду приходить в любое время. Тебя устраивает?

– Да. – Я начинаю строить глазки. – Как приятно звучит: «настоящие и будущие доходы»!

Сырку ему отрезала, раз такие дела. Подсунула бутербродик.

– Одно условие – в этот дом ты мужиков водить не будешь.

– Конечно, у меня будут мужики со своими домами, – я изловчилась и чмокнула его в колючую щеку, – и потом… мне некогда. У меня появятся духовные интересы.

– Знаем мы твои духовные интересы! – ухмыльнулся тигр.

– Может, тебе яичницу пожарить? – вырвалось у меня.

– Нет, спасибо, – он крутит носом, – я должен привыкать обходиться без завтраков.

– А ты… ко мне будешь приходить?

– К тебе? Зачем? Нет. Мне будет не до этого. У меня будет новый бизнес, командировки по всему миру. Скоро я похудею. Надену свой любимый костюм… А что ты цветешь? Ты же разводиться собралась?

– Я передумала.

– Что так?

– Детям нельзя жить без отца.

– Да. Детям нельзя жить без отца. А без матери можно.

– Антон, – я начинаю мяукать, – Антон, я не хочу терять вторую половину доходов.

Как всегда, за столом зазвонил телефон. Рома унюхал мой кофе. Пока тигр отвечает, я смотрю на него и не могу налюбоваться. О! Как же деньги украшают мужчину! Особенно молодого и умного. Посмотрите, какой у меня красавец на кухне! Живот у него совсем небольшой. И лицо никакое не опухшее. И не намечается у него никакого второго подбородка. А кожа смуглая, глаза с восточным загадочным разрезом, и колечко на безымянном пальце ему идет. Мое колечко!

А секс? Секс как еда. Случается, что блюдо подгорает, и мухи попадают в суп, но ведь у нас не Баден-Баден, чтоб из-за этого ресторан закрывать.

Какой туман волшебный за окном! Я смотрю на дорогу, на поля и соседние цветники. Беспризорная белая кошка залезла на беседку и прячется в виноградных листьях от моего Макса. Сквозь молочные волны просвечивает трава и еще спящие маки…

К нашим воротам подъезжает эвакуатор, и на нем новая машина Ромы. Всмятку, капот снесло совсем. А Рома? А Рома вот он, живой, выпрыгивает из кабины и все еще по телефону разговаривает с моим тигром.

Рома был летчиком. Рома не может забыть самолеты. И, конечно, любит аплодисменты. Оказывается, вчера вечером он спешил в летное училище на встречу со старыми друзьями. Немножко опаздывал, потому что по пути уболтал двоих клиентов. Спешил. Решил проскочить между подъемным краном и встречной машиной. Сорок лет! Последний шанс подпрыгнуть выше головы. Заработать кучу. Выйти на новый уровень. Если бы не туман, все было бы в ажуре.

Мой тигр сбрасывает халат и натягивает джинсы:

– Ты прикинь, крошка, у него подушки не сработали. Хорошо, хоть пристегнулся.

– С ним все нормально? – Я смотрю вниз, из окна.

Рома в порядке, загоняет машину в самый дальний гараж.

– А зачем он ее прячет?

– Мышь моя, он не хочет, чтоб народ все это увидел.

– Почему?

– Ты не понимаешь?

– Он что, стесняется? Он же чуть не разбился и думает о такой ерунде!

– Все, все, мне некогда тебе объяснять мужскую психологию. Посиди там сама, в Интернете почитай…

Антон уже почти убежал, и дверь уже почти закрылась, медленно поворачиваясь на петлях, но я успела подставить ногу, успела поймать его за рубашку, и он поцеловал меня, и губы у него были еще горячие от кофе. Исправляется, малыш!

27. Меня никто не любит!

В воскресенье с утреца моя мама начала двигать мебель. Толкает буфет, тот самый трофейный, из Берлина. Мореный дуб! Гляжу, как она в него уперлась, и думаю: «Не к добру». У кого нервы в порядке, те мебеля не тягают. А у моей мамы осложнение после деноминации – подавленный невроз, она боится паперти и одиночества.

А я вообще не понимаю, что это за дурная наклонность – все драматизировать? Это порок. Я, как жертва драматизации, знаю точно, это порок не менее страшный, чем гордыня и алкоголизм. С драматизацией нужно бороться. Но вы попробуйте, скажите ей об этом, она драматично швырнет в вас утюгом. Так и тянется ее швабра в мою комнату, подбирается к моему столу, только ноги успеваю поднимать. А я работаю, между прочим, как старшие товарищи посоветовали. Две статьи шпарю к понедельнику, а мне еще программу на радио записывать.

Вы прикиньте, меня взяли в штат! Такую крошку. Отдали мне весь отдел радио – говори что хочешь. Раньше там читались сводки: что на полях да что в райкоме, кому грамоту, кому медаль. А теперь я бегаю повсюду с репортерским магнитофоном и впариваю в эфир свои забавные новостюшки. Вот так, как сейчас с вами разговариваю, так же и в микрофон говорила про банкротство всех городских предприятий. «Ничего страшного! – Я народ веселила. – Скоро у нас будет свободный рынок. И конкуренция сделает свое дело!»

Жаль, моя мама долго радоваться не умеет. Вижу грозовые зарницы в глубине ее глаз. Все из-за того, что ей зарплату на три месяца задержали. И вот он грянул, гром, взбрело ей в голову меня покормить.

Наливает супчик. Легкий, овощной, не самый плохой в ее жизни супчик:

– Ешь! Ты испортишь себе желудок своими диетами!

– Попозже. – Я стучу на печатной машинке и никакую физику учить не собираюсь.

– Нажрешься на ночь! А потом опять на голодовку!

– Ну и что? – говорю и знаю: пленных она не берет.

– А что ты морды такие корчишь!

– А что ты орешь сразу! Не надо на мне зло срывать! – Я заправляю в машинку чистый лист. – У меня своих проблем полно.

– Как ты со мной разговариваешь! – В меня полетела тарелка с супом.

Мама бросилась в атаку. Майка на мне треснула по шву. Я успела закрыться в ванной.

– Выходи! Открой сейчас же, хамка! – ругалась мама, бедная моя.

Сначала она стучала в дверь ногами. Долго, настойчиво, с комментариями. Потом затихла. А вдруг бабахнуло чем-то тяжелым. Нет, не молоток. Неужели топор? Крючок не выдержит. Беседовать не хочется. Я открыла маленькое окно, наступила на бортик ванны и вылезла во двор. Обхожу крыльцо, заглядываю в прихожую. Обуваюсь. Мама штурмует дверь, в руках у нее строительная кувалда.

Бабуля услышала шум и высунула нос из своего блиндажа.

– Тихо, – я ей пальцем показала, прихватила мелочь у зеркала и убежала.

Сама не знаю зачем, но бегу через луг, по тропинке, мимо коров с крутыми широкими задницами, мимо прудика с гусями и тритонами, мимо брошенного ржавого трактора, через поле – желтое, волнистое, как море… Бегу на дачу, к другу папеньке.

Ну… дача, не дача… Мама называет это притоном. Среди бурьяна и одичавшей малины, среди низких кривоногих яблонь стоит маленький замок людоеда из старого кирпича. Там сыро и холодно даже в жару. В каждом углу склад боеприпасов. Как немой упрек мотается старая люстра из нашего дома. Заезженный диван прикрыт старушечьим одеяльцем. Кот срамотной, камышовый, случайно забежал, да так и остался. Иногда женщины, в основном тоже срамотные, случайно забегают и остаются. Похаживают местные неформалы. Любят поболтать о возрождении русской духовности. Поэтому меня сюда не пускают и не зовут.

Сегодня, как назло, у отца тоже гости. В кресле уснул один, я его уже видела раньше, так… фрагментарный собутыльник. В прошлом этот парень орошал поля на кукурузнике. Всем говорил: я летчик. Я видела его неделю назад у соседки. Копал огород за бутылку.

– Соня! – испугался папа. – А я вот, видишь, работаю…

На столе лаконичный мужской натюрморт: чугунная сковородка с жареной картошкой, полбанки прокисшего молока, засохший хлеб, соленые огурцы, кусок сала и мутненькая бутылочка, конечно.

– Работаю, – отец наигранно улыбнулся, – рубрику себе пробил. «Люди-трансформеры». Сейчас модно все такое… Секешь фишку? Мой первый герой. Летчик. «С небес на землю» назовем.

Герой проснулся, отрапортовал:

– Лучшие люди нации служат в авиации!

– Ну, рассказывай, что у тебя случилось, – отец имел в виду: «давай по-быстрому говори и вжваривай».

– Мама бегала за мной с кувалдой, – я надеялась, это для него будет сенсацией.

– С кувалдой… – он совсем не удивился, – подумаешь, с кувалдой… За мной она с ножом бегала, с монтировкой, с лопатой бегала…

– Мне негде жить! – говорю. – Мне что, снимать квартиру?

– Оставайся … – предложил отец, зная, что я не останусь.

– Пап, у меня премия намечается. Тут врач один есть… в редакции некоторые уже обращались…

– Спасибо, какая ты умная, Соня! Вся в мать. Купи себе мороженое на свою премию и давай, – он закурил и отмахнулся, – не назидай.

Завоняло дешевыми сигаретами. А ведь еще два года назад он курил нормальные. Тогда-то я и начала подтыривать у него из пачки, по одной. А потом вдруг моего отца все достало.

В газете сняли бывшего редактора. Он был традиционным партийным чиновником. Все журналисты сдали партбилеты и что-то обсуждали горячо по поводу свободы и демократии. Мой отец хотел занять редакторское кресло. Но выбрали другого человека.

Когда новый редактор был сотрудником отдела писем, все втихую тыкали на него пальцем: «кагэбэшник, стукач». И тем не менее дружно, хором назначили его редактором. Потому что знали, наша администрация всегда ему отстегнет, а с моим отцом придется бегать, искать рекламу, трепать нервы, собирать тираж – крутиться. На том и кончилась демократия в этой маленькой газетенке. Там и сейчас все те же сводки с полей и все те же казенные рожи на фотографиях. А мой отец ушел. Теперь я знаю – ему чего-то не хватало.

– Я на истребителях летал, – похвалился авиатор, – вот так вот.

Парень расставил ноги, откинулся на спинку стула, поставил руки на штурвал и загудел:

– У-у-у-у-у-у-у…

– Папа! – Я еще улыбалась, но уже начала беситься. – Я все придумала. Будем с тобой газету выпускать. Свою. Займем денег и попрем!

– Газету! – Он нервно посмотрел на бутылку. – Вот он – юношеский максимализм… Как у тебя все просто!

– А у тебя всегда все сложно. Всю жизнь у тебя все сложно!.. И всегда у тебя…

– Соня! Хватит! Несешь с броневичка, – папаня отмахнулся от меня вялым жестом. – Газету…

– Папа! Ты что, не хочешь задвинуть всех этих пеньков из редакции? Мы ничего не теряем! Даже если прогорим!

Летчик заходил на посадку и стал гудеть еще громче. Им не терпелось. Отец не выдержал:

– Ну, все, Соня. Иди в кино!

– Сколько можно сидеть тут? – Я на него закричала. – В этом склепе?! Ты же не настоящий алкоголик!

– Так! – Он скомкал сигарету в тяжелой мраморной пепельнице, раньше она дома стояла. – Иди отсюда! Писака хренова! Поторчишь еще в этой редакции, тогда поймешь. И замуж еще потом выскочишь за алкоголика!

Он полез в банку за огурцом, а у него рука широкая, не пролезает… Я помню, он всегда маму или меня просил. И у меня даже было движение к столу подойти, достать ему этот сраный огурец…

– У-у-у-у-у-у-у-у, – летчик из последних сил старался дотянуть до своих.

Я не поняла тогда, что люди давно в процессе. Обиделась, закричала:

– У меня будет муж пре-крас-ный! И тебя, с твоей черной рожей, на моей свадьбе не будет!

И бегом! Опять через поле, через луг… Куда? Сижу на бревне, под ракитовым кусточком. Курю и смотрю в поле, на горизонт, на небо, на облака… Сейчас бы обняла своего Антона, да ручки не дотянутся.

Меня спасла Алла Пугачева. Как же она вовремя приехала! Страхов привез билеты на концерт. Мама обрадовалась, платье гладить побежала. А я в комнате закрылась. «Мне переодеться», – говорю, а сама письмо свеженькое открываю: «Софка! Плевать на все! Главное, что ты у меня есть, главное, что ты про меня помнишь. Значит, мы вместе».

28. Осторожно – яд!

Ох, как меня мучает совесть! Пока я тут с вами свое несчастное детство вспоминаю, муж мой пашет как лошадь. С утра уже успел в аэропорт съездить, встретил итальянцев, Тони с командой. Тигру сегодня некогда, он везет делегацию в поле, испытывать итальянские культиваторы на кубанских колхозниках. Вот он – заскочил на минутку, переодеться.

– Держи, – отдает мне блестящий пакет. – Подарки от мафиозо.

Тигр стянул рубашку через голову и подозрительно на меня посмотрел.

– Что это ты у нас такая счастливая?

– Просто так. – Я его поцеловала крепко-крепко.

А у меня счастье (только вам расскажу, по секрету) – мне приснился Антон. Первый раз за десять лет. И сон такой, как ванна с пенкой, как мягкая собачья шерсть по коже, никакого экшена, просто мне кажется, он рядом, где-то совсем рядом.

– Ну-ну, – усмехнулся мой реформатор и вырвался из моих объятий, – все, я побежал. У меня дел херова туча. – На пороге он остановился и поднял указательный палец: – Так, еще! Надо ужин организовать. Я надеюсь, ты справишься. Постарайся, чтоб мне за тебя стыдно не было.

– За меня? Стыдно? – Я даже кашлять начала, – Ноу проблемс, шеф.

Я выхожу за ним и поднимаюсь в свою башню. Смотрю вниз – что там творится! Припарковаться негде. Все заставлено агрегатами, как в троллейбусном депо. На каждой железке красным по белому: «Не стой под стрелой!», «Держи дистанцию!», «Осторожно, вращается шнек!», «Осторожно, яд!»… Типичные мужские заявления. Только задержись рядом с ними – сразу что-нибудь отдавят. У них всегда так, особенно в июне. У тигра это называется – сезон.

А мне не страшно! Я завожу свой «кабриолет» – и на рынок, на веселый южный рынок, за мясом. Иду по рядам, вдыхаю пряности и вспоминаю, как мы с Антоном все-таки… Представляете, это случилось в Москве, да, на диване моей тетки Машки! Потом об этом, потом – сначала проводим делегацию. Что? Без вас проводить? Нет, без вас не могу – хочу похвалиться, как моего диктатора настиг приступ ревности.

Вечером на территорию заезжают пыльные машины. Оттуда выходят грязные, голодные, уставшие мужики с красными обгоревшими рожами. Я пересчитываю их с легким беспокойством – не маловато ли вина купила.

– Бамбинья, – улыбнулся Антонио и пощекотал мою дочку.

И остальные итальянцы вслед за ним тоже потянулись щекотать моего ребенка.

– Спасибо за подарки, нам очень понравились игрушки. – Я им ответила по-инострански.

– Не напрягайся, крошка, – сказал мой узурпатор. – Он английский не знает, мы с переводчиком. Это Сабрина. – Он кивнул на маленькую подсушенную мышь. Неужели правда, что она пытается захомутать сеньора?

Антонио снял мятый пиджак, посмотрел на меня и сморщился. Ой, да, пожалуйста, простим ему эту фамильярность, почистим мы вашу миланскую одежонку.

Все проходят в номера для гостей и тревожно оглядываются по сторонам – почувствовали аромат из моей духовки. Прованские травки! На всю трассу несет. О! Что их ожидает: сверху поджаристая корочка, а внутри…

Все уже искупались, осмотрели мой веселый офисный дизайн и ждут, вдыхают, предвкушают, но Антон все не идет и не идет. Застрял на складе. Без него? Нет, без хозяина начинать не хотят.

Тони достал ноутбук и стал демонстрировать свою коллекцию фотографий. Голые бабы! Как интересно! Все сразу носы в монитор и «Вау! Супер! Класс!», а сами косятся на дверь в столовую, где у меня уже все блестит.

– Пожалуйста, – говорю Антонио, – вот пиджак, вот штопор, вот бутылка.

– Что? Нет, не надо переводить. Отдохните. – Я усадила переводчицу в уголок.

Тони показывает, как ему жарко было в поле. И ботинки выдвигает из-за стола, кожаные закрытые, гигантские.

– Соньчик, прикинь, – улыбается неутомимый Рома, – этот наивный человек хотел купить в нашей деревне ботинки сорок седьмого размера. Мы так и не смогли ему объяснить, почему их там нет.

Антонио открыл бутылку, разлил вино и вдохнул.

– Оптима, – говорит. Покатит, значит.

– Челентано! – вырвалось у меня.

Наконец появился мой муж. Мокрый и красный, упал на диван. Заглянул в ноутбук Антонио.

– Что это у вас? А-а-а…

– Хочешь переписать? – Тони спросил.

– Да, – отвечает мой реформатор, – сейчас, – и открывает свой портфель. – Где-то моя флешка была…

Ах, так! Я вытащила листок из принтера, взяла Антонио за руку и по контуру обвела его гладиаторскую лапу. Гранде! Эксклюзив! Мемори!

Конечно, тигр искромсал мне эстетическое удовольствие. Сделал вид, что не слышит, как манит всех мое жаркое. Ноутбук захлопнул. Бейсболку на нос натянул. Обвел всех колючими глазами и прохрипел:

– Сейчас я отвезу вас в ресторан.

Шуточку не поняли. С недоумением переглянулись, демонстративно пожали плечами. А он еще раз всем показал, чтобы поднимались, и скомандовал:

– Едем!

Я слышала, как уже за полночь он сигналил охране, видела свет в его кабинете. Неужели обиделся? Нет. Идет. Стучит ботинками. Открывает дверь. Вручил мне сразу два букета.

– С ума сойти! Спасибо! А почему два? Ты что, долги отрабатываешь?

– Второй от Антонио, – буркнул тигр и направился в ванную.

Он стоял под душем с закрытыми глазами и выговаривал мне:

– Крошка, вот ты увидела большого черного кобеля и обо всем забыла. А он еще тот мерзавец, между прочим, темная личность. Треплет нам, что мы его эксклюзивные представители…

– Да? Ну и что? – Я подошла ближе под теплые брызги.

– Так вот знай: пока ты бесстыдно и похабно… Да, бесстыдно и похабно отиралась возле этого маньяка, я сунул ему винчестер в ноутбук и содрал все нечаянно.

– Ты что?! Я и не знала, какой ты коварный.

– Да! А сейчас посидел, полюбопытствовал, и что выясняется? Основные узлы на свои сеялки он покупает где?

– Где?

– В Аргентине! В три раза дешевле, чем нам продает. А что это значит?..

– Что?

– Я лечу в Аргентину!

Он летит в Аргентину! Вот так вот в один миг решил и полетит. Восемнадцать часов перелета! Тысячи километров через океан. И что? Кого волнуют сейчас расстояния? А раньше нам с Антоном пришлось ждать целый год, чтобы встретиться в Москве.

29. Нам бы на Москву

Я миллионерша. Смотрите – у меня полная сумка денег. Получила зарплату. Мне досталась целая куча синеньких, зелененьких и красненьких пачек. Точно даже и не знаю, сколько, кажется, миллионов семь. Инфляция – сумма меняется каждый месяц.

В редакции тишина. Все смылись на банкет, в ту же администрацию, что и при коммунизме, к тем же господам, в те же кабинеты, только под другими табличками. Начальнику финотдела пятьдесят пять. Наверняка сейчас наш редактор положил голову к нему на грудь и поет: «Иван Кузьмич! Отец родной!» И это правильно. Тираж газеты упал с тридцати тысяч до пяти. Зато у нас ремонт и премии, в том числе и мне. К вашему сведению, я получила столько же, сколько директор в моей школе.

На столе в фойе нашей редакции стоит бесхозная машинка, почти антиквариат, с черными блестящими клавишами. Все старье выкинули, когда на компьютеры перешли, а эта осталась, для антуража. Иногда на ней работает мой отец, приносит информуху по старой памяти. Терпеть не могу, когда он приходит. Бывшие коллеги сразу пялятся на него со страхом и сожалением. «Пропала собака» или «А ведь какой был мужчина»… Что я про него вспомнила? Просто глянула на машинку.

Так вот, получила я свои денежки, и рука моя потянулась к телефону.

– Привет, – я всегда попадаю на Антона, иногда только его мама сообщает мне голосом телеграфистки: «Антон ушел на полиграфкомбинат».

– Я ждал… – Он отвечает и повиливает хвостом.

– Ура! Каникулы! Надо встречаться.

– Наконец-то ты это сказала! Я к тебе еду.

– А давай лучше в Москву, – пришла мне в голову редкая светлая мысль, – там живет моя тетя.

– Хорошо! Время сэкономим. Как я рад! Сейчас побегу за билетом. Я тебе телеграмму отправлю, когда возьму.

– Телефон московский запиши, на всякий случай. – Я продиктовала ему номер Марь Ляксевны.

– Давай. Я буду ждать тебя на Ярославском вокзале. Там есть памятник Ленину.

Как все просто, оказывается! Осталось найти билеты до Москвы. Именно найти. Все билеты, которых на нашей станции и так мало, скупали челноки, эти танки с сумками, которые мотались за товаром в «Лужу». Да, и главное: ничего не спрашивать у мамы, надо просто скомандовать: «Едем!».

Моей маме нельзя давать время на раздумье. Однажды она подумала и не поехала в Театр на Таганке. Всю жизнь мечтала попасть, и вот, пожалуйста, – к ним на работу присылают несколько билетов. Она два дня собиралась, а на третий сказала: «Нет. Как это вдруг вот так вот я поеду на Таганку?! Всю жизнь мечтать, а потом так просто взять и поехать?» А нечего было мечтать! Она в своих мечтах все премьеры отсмотрела. Зачем ей после этого куда-то ехать?

Билетов нет! Билетов нет у кассирши, нет из-под полы, и с черного хода, по записочке от редактора, тоже нет.

– Что делать? – спросила мама неизвестно у кого.

– На электричках. С пересадками, – ответил ей неизвестно кто.

Высокий мужчина, лет сорока, очочки такие изящные, а сумарь большой капроновый, как у всех челноков.

– А что такого, – говорит, – я так езжу постоянно.

Мы отправились в компании этого интеллигентного дяденьки. Он был одним из торгашей, промышлял всякой дрянью.

– Очень удобно, между прочим, – он присел у окошка, – сухое мороженое – товар легкий, езжу раз в две недели. Все на себе. Жить можно. На заводе не платят ничего. Сначала хоть металлом зарплату давали… Вообще-то я конструктор по профессии, – сообщил он, ни грамма не стесняясь.

А что стесняться! Весь город знал, что наш завод литейного оборудования накрылся медным тазом. Но не сразу. Сначала его обанкротили, чтобы растащить на мелкие кусочки.

– Понятно… – вздохнула мама, – сухое мороженое! Это что ж за гадость такая?

– Да, гадость страшная, – весело подтвердил бизнесмен, – но пока берут. Не видел народ ничего.

Конструктор всю ночь гонял нас по электричкам. Сказал, что слушает мои передачи. Мама с ним хохотала. Я пыталась уснуть. На Павелецком он с нами попрощался и поскакал в «Лужу», а мы бегом на Ярославский.

И где тут памятник Ленину? Не вижу. В упор не вижу Ленина. Я обошла весь вокзал – ни Антона, ни Ленина не нашла. Мама стояла на улице у входа и спрашивала у высоких темноволосых парней: «Вы, случайно, не Антон?»

– Ты что! – Я потянула ее за руку. – Как ты их отбираешь? По каким признакам?

– Не знаю… Они так подозрительно косились на меня…

– Едем к Машке, – командую, – может, он не смог. Я ему позвоню.

– А вдруг что-то случилось? – Мама начала драматизировать. – Какой ужас! Мы выманили из дома чужого ребенка!

«Ванну и чай! Ванну и чай!» – стонала я всю дорогу до Машкиной квартиры. Жмем звонок, открывается дверь и… Я вздрогнула от неожиданности. Антон! Встречает нас в Машкиной прихожей.

Нет, с порога мы друг на друга не кидаемся. Он взял у нас сумки и смотрит. Быстренько сверяет меня со своими воспоминаниями. Узнает, узнает, узнает – сейчас узнает.

Снимаю кроссовки и тоже наблюдаю за ним краем глаза. Антон изменился. Вырос еще больше, похудел, щеки совсем пропали, даже скулы заострились, глаза блестят, нос вытянулся, читается природная склонность к выкрутасам и свежий легкий драйв.

– Ну, что же вы такие растерянные? – зачем-то спросила мама и, одумавшись, прошмыгнула в ванную.

Даже если представить, что это не Антон, что это новый какой-то мальчик, он мне все равно нравится. Я бы опять его выбрала. Подойдет. Он обнял меня – так, чтобы руки укрывали всю мою спину, и, как обычно, слегка приврал:

– Ты… точно такая же…

Тогда я его и вспомнила. У меня проблемы со зрительной памятью. Помню только на ощупь, на запах и на вкус.

Так… Передо мной сидит живой Антон. Ест бутерброд с сыром. Бутерброд, который я сама только что ему сделала. Еще и болтает с моей мамой. И мне кажется, что так было всегда. В этом нет ничего чудесного – так и надо. Да! Так как раз и надо.

– Тетя у вас такая простая, – удивился он на нашу Машку, – я позвонил на всякий случай, спросить, вдруг вы не приедете, а она говорит: «Я на работу опаздываю, давай скорее ко мне».

– А что ты дома сказал? – Мама очень волновалась.

– Санаторий «Елочка», репортаж о летнем отдыхе, командировка на неделю, – он склонил голову набок и хитро улыбнулся.

– Авантюрист… – она ответила с настороженным восхищеньем.

В дверь позвонили. Вся красная, проскакавши по лестнице, не дожидаясь лифта, в прихожей появилась Машка.

– Ой! Девки! – она завизжала. – А я слышу по телефону: «Антон от Сони». Ну, думаю, Сонькин Антон-то, музыкант. Гляжу – не тот. Ха-ха-ха! «О! – грю. – Ты вроде бы поплотнее был, ага, и пониже». А он улыбается: «Я другой Антон». Ну, думаю, мало ли, другой – значит, другой. А надо мной на работе все девчонки смеются. Заведующая грит: «Скорее беги! Запустила чужого мужика в квартиру, сейчас он тебя обчистит». Сколько аферистов поразвелось! Ой… – Она притормозила. – Подставила я тебя, Сонька?

Марь Ляксевна изобразила притворное беспокойство.

– Ерунда, – улыбнулся Антон и посмотрел на меня, сладко посмотрел.

Какой другой Антон? Не было никакого другого. Только он! Он один. Надо быстрее смотаться от теток. В зал, в кресло, целоваться.

– О-е-ей… – притворным голоском пропела Машка, – не помешаю?

Она вошла, подставила табуреточку к своей знаменитой стенке, в которой хранились сокровища из военторга, открыла антресоли и кидает мне в руки шуршащий пакет. Объявляет свой коронный номер:

– Будем смотреть подарки!

Ничего себе мужененавистница! Красное платье и лаковые черные туфли на шпильках.

– Мама мия! Теть Маш! Я умираю!

– Давай меряй, меряй, – снисходительно улыбается Машка.

Антон вышел из комнаты, и тетки сразу начали шептаться.

– Ничего мальчишечка-то, – подмигнула Машка. – Стрижечка у него такая аккуратненькая. Глазенки-буравчики.

Мама кивала ей в ответ:

– Да, интересный, интересный… – и в кресло бух, ножка на ножку. – Ах! Мы в сказке! Маша, мы сбежали из своей разрухи!

Мама любит ездить к Машке. В ее крошечной квартире пахнет тонкими сладкими блинчиками и французскими духами. У нее в ванной висят полотенца для каждой части тела, и в прихожей на всю стену полки для туфель тридцать шестого размера.

– Антон, смотри! – Я открываю дверь.

Ну, я-то знала, как он умеет смотреть. А тетки в обморок попадали, когда у него глаза сверкнули. Такими глазами можно стог сена поджечь. Они смутились, шарахнулись на кухню и опять давай шептаться:

– Ничего себе мальчик! Где она таких раскапывает? Ох, и девки-то небось вокруг него вьются, в Костроме-то, в Костроме! – Они специально кривлялись и говорили «Кострома» через «о».

А что мне его девки? Двух я видела. Они сдавали вступительные экзамены в МГУ. Мы поехали к ним в общагу для абитуриентов.

– Паспорта оставляйте, – потребовала вахтерша.

– А у нас нет паспортов… Мы еще не получили… – улыбнулся Антон.

«А что у нас есть? Ничего у нас нет», – думала я, покручивая в руках маленький зонтик.

– Тогда не знаю, – отвернулась бабулька.

– А давайте мы вам зонтик в залог оставим… – предложил Антон.

Старушка согласилась, нашла в нашем зонтике какой-то смысл.

… – Можешь нас поздравить, – сказали ему две мыши, спокойно, по-семейному, не упали ниц, не кинулись целовать его руки. – Сочинение провалили. У обеих пара.

– Опять? Как же вы так… – пожалел их Антон.

– Ошибки! – Девушки нахохлились.

Многие журналисты пишут с ошибками. Мой тогдашний шеф писал тексты в одну строчку, без знаков препинания, с маленькой буквы, говорил: «некогда».

– Когда домой? – спросили они Антона.

– Я в субботу утром.

– Я вечером, – вдруг вырвалось у меня.

– Как, ты тоже уезжаешь?! – удивились ревнивые кузины. – Ты разве не в Москве живешь?

Мордочки у них расправились, бегущая строка пропищала: «А мы-то думали». Пришлось выложить сразу несколько козырей: закидываю ногу на ногу, покачиваю новыми туфлями, открываю декольте, бросаю волосы на плечо. Вот вам! Двоечницы!

Девушки поморщились и закрыли за нами дверь.

Мы шли по коридору общаги МГУ. Ни на секунду у меня не появилось ощущения, что мне предстоит еще когда-нибудь здесь появиться. В лифте Антон обнял меня изо всех сил и перестал дышать.

– Ты что? – я ему шепнула.

– Мне все не верится… Ты со мной…

30. Тигр спасает семью

Я собираю чемодан. Тигр летит в Буэнос-Айрес на международную выставку сельхозтехники. И с ним целая толпа с нашего завода. Вот он! Ловите его! Забегает на обед. Спешит. Не ест, а швыряет в себя еду, как уголь в пароходную топку. Он и сам сегодня как пароход, энергичный, возбужденный и вздыхает.

– Эх, мышь моя!

Да, он сказал «Эх, мышь моя» и сделал честные глаза. А в глазах интрига и едва заметное опасение.

– Эх, мышь моя! Я тебе должен рассказать: сегодня утром я спас нашу семью.

– Ничего себе!

Обожаю слушать его сказочки. Все равно про что, хоть про курс Доу-Джонса.

– Ты мне чемоданчик уже собрала? Да? Хорошо. Так вот, звонит мне шеф и говорит: «У нас в делегации ни одной девушки, бери свою красавицу», – Антон подкинул в себя порцию салата.

– Я бы поехала, но ребенок … – вечно лезу, не дослушав.

– Я ему говорю: нет, это исключено, у нее ребенок маленький, и муж не отпустит… И потом, жена меня не поймет…

Ах, да! Речь не обо мне. Шеф предложил ему взять нашу звезду, Олю.

– Конечно, я не пойму, – я не смогла сказать это легко и небрежно, – вдвоем с чужой озабоченной бабой в машине, в самолете, в гостинице…

Я сразу представила ее коленки рядом с его рукой, на моем законном переднем сиденье. Будет ему вместо меня кофеек из термоса наливать. Потом напьется с ним в Домодедове, потом в аргентинских полях будет кушать с ним гигантскую порцию асадо, вытирать ему губы салфеткой, сучка. Потом все потащатся смотреть танго… И с кучей совместно полученных свежих впечатлений, абсолютно бесплатных, от чего им будет особенно приятно, они еще восемнадцать часов будут пить в самолете.

– Ну! Я же знаю! – усмехнулся мой ангел. – Я все шефу объяснил. Я молодец?

Он быстро жует и ждет моей реакции.

– А что такое? – Я завела свою писклявую пластинку. – Почему мы такие взволнованные из-за этой ерунды?

– Стервоза ты все-таки. Я тебе по-честному спешил рассказать. Эх, Танюшка, – он улыбнулся дочке, – водки бы нам сейчас, да?

Она соглашается, кивает.

– Граммов сто пятьдесят… Все, я побежал. У меня дел еще…

Вовремя ушел. Еще чуть-чуть – и я начну мелочиться. У меня вопрос: зачем, скажите мне, однажды воскресным утром я своими собственными ручками перекидала на КамАЗ две тонны железа? Где моя почетная грамота? Где мой пистолет? Я больше никогда ни за что не зайду в его дурацкий офис!

Да, я сказала «не зайду в офис». Офис сам зашел ко мне. Сначала в розовых кустах подкрался Рома.

– Соньчик, как дела? Как дела, малыш? – набросился он на нас с Танькой.

Схватил ребенка и стал тренировать его вестибулярный аппарат.

– Ух! Полетели! Полетели! Полете-е-е-ели.

– Ты что, сегодня домой не едешь? – Я ему намекнула, чтобы оставил нас в покое.

– Еду, Соньчик, – Рома вздохнул. – Еду. Конечно. Собираюсь. Куда я денусь? Поеду домой. Правда, Танюшка? К детям, к жене. Потому что я должен. Я должен! А хочется лететь на крыльях!

– Нет у нас больше крыльев. Будем тянуть лямку.

– Ты думаешь? А жаль. Так хочется иногда снова испытать это легкое чувство влюбленности…

И эту ересь он капает на мозги моему мужу! Почти силой я забрала у него дочку, позвала Макса и пошла на парковку. У машины меня поджидала наша добрая кладовщица.

– Ты в город? Я с тобой.

Она прижала к груди ридикюль, сняла широкополую пляжную шляпу и погрузилась на заднее сиденье. На переднее влез мой ньюф. Машина осела.

Мы выезжаем, кладовщица подмигивает охраннику и кивает на такси, стоящее у наших ворот. За рулем сидит кто-то серенький, костлявенький и недовольный.

– За Олей муж приехал. Контролирует же ж. Утром-то что было! – закачалась толстуха.

– Что?

– А ты не знаешь? – Она изображает удивление и начинает спектакль.

– Откуда же мне…

– Я ж думала, тебе Антон рассказал…

Да, утром позвонил шеф и сказал: «Нужна девушка на выставку». Это слышали все, потому что директор взял трубку с Олиного телефона. Он спросил ее: «Ты сможешь поехать?» Она обрадовалась: «Как здорово! Но надо дома отпроситься». «Определись в течение часа», – сказал ей мой муж, и она набрала своего.

Разгон она получила сразу.

– От как же ж орал! Так орал! Мы и то ж все слышали, – накручивает кладовщица. – «С директором? Чи с ума сошла, чи нет? Домой не возвращайся!» А она-то ж так просила его, так просила. Говорит: «Я хочу развеяться, сменить обстановку. Новая страна. И все бесплатно!» Не разрешил. Так она ж и зарыдала вся. Говорит: «Дом – работа, дом – работа, как все надоело». Ото ж вся красная и побежала к твоему, в кабинет, а потом курить пошла.

– Странно, – говорю я, – что это у нее муж такой подозрительный…

– А ты бы своему разрешила? – В голосе нашей актрисы послышалось разочарование.

– Да… А что такого? Это работа…

– Ну, знаешь, девка-то она еще та… А мужики – это ж такие… – нужное слово она так и не подобрала. – Вон мой-то ж, пятьдесят стукнуло, а в гараже торчит аж до самой ночи. Чего ж ему там, в гараже? «То ж пиво», – говорит. А я нюхнула – какое ж там пиво? Там же ж водка и духи!

– Ну и что?

– Ох! Ты ж как спокойно относишься ко многим вещам. Я ж тебе просто завидую. – Кладовщица покачала головой и с обидой глянула в окно.

Да, спокойно… Спокойно! Сейчас припаркуемся, выйдем, пройдемся. Мы теперь тоже, как белые люди, на каблуках. На каблучищах!

Носок у меня соскочил с педальки, а тут и штырь в заборчике. Раз – и пулевое ранение. Ничего, буду ездить с простреленным крылом.

– Да ты ж не волнуйся так, Соня. Антону ничего не говори, а то ж он меня уволит, – заволновалась толстушка.

Она выпрыгнула из машины и поскакала в гаражи, шпионить.

Фу, Максик, фу! Как все это мелко. Мелко и скучно. Сейчас, Максик, мы сядем с тобой на скамеечку и опять будем думать о вечном. Я тебе расскажу, как мой Антон упал в обморок.

31. Сцена с удушением

Антон упал в обморок от страсти. Я вам говорю! Точно. От меня он рухнул.

Вечером, в метро, в час пик мы едем домой. Антон держится за поручни, обнимает меня свободной рукой. Моя ладонь у него под рубашкой, нос прижат ко второй пуговице. Иногда он меня целует. Нет, не так, как озабоченные тинейджеры. Терпеть не могу, когда они принародно обсасывают своих девок. Господа, у нас все красиво! Невзначай, просто так, потому что вдруг подумалось. Если Антон опустит лицо, его губы как раз попадают на мой лоб. В эти секунды он думает обо мне. Обо мне, точно вам говорю. Мой организм реагирует безошибочно. Стою рядом с ним, как под теплым душем. Взлетаю, как только он трогает губами мое лицо.

И вдруг его рука соскочила вниз. Он съехал на пол. Я не удержала – тяжелый. Упал и лежит с закрытыми глазами. Зову – не реагирует. Пробую поднять – бесполезно. Открылись двери. Какой-то мужчина вытащил его из вагона и посадил на скамью.

– Все нормально, парень? – спросил он с насмешкой.

Что смешного, сэр?

– Да… – Антон открыл глаза, щеки у него опять порозовели.

– Спасибо, – сказала я дядечке.

– Ну, гуляйте, дети, не падайте, – подмигнул он на прощанье.

– Спасибо, – улыбнулся Антон.

Когда он говорит «спасибо», кажется, сейчас из рубашки выпрыгнет. После такого спасибо его, наверное, во всех забегаловках бесплатно кормят.

Мы дошли последнюю остановку пешком. Он притворялся, что опять падает.

– Испугалась? – и сам меня подхватил.

– Да, испугалась. А что с тобой было?

– Проголодался, наверное…

Ничего он не проголодался! И когда тетки наконец-то собрались прошвырнуться, я думала только об одном: «уходите скорее, уходите, и не вздумайте меня тянуть за собой».

Мне надо! Ничего в жизни не понимаю, второй закон Ньютона не помню, но знаю точно – мне нужен этот мальчик, сегодня, сейчас же, именно он.

А Машка все начес себе лаком заливает:

– Ой, я на рынке сто лет не была. Схожу хоть на экскурсию…

Туфли свои напялила. Дверь закрылась. Лифт загудел.

– Часа на три, не меньше, – говорю.

Как посмотрел! Антон умеет превращаться: из ребенка в зверюгу, из зверя назад в ребенка.

– Иди ко мне.

Он подхватил меня на руки – и в спальню.

Ну что вы! Это был не секс. Вы еще скажите, что автографы наших солдат на Рейхстаге – наружная реклама. Это был не секс – это была победа. Время и расстояние лежат у наших ног. Мы – чудом уцелевшие солдаты, мы добровольцами ушли воевать. За любовь! Мы вырезаем на своем сердце: «Дошли!», «Антон и Соня 1992», «Мы победили!».

До сих пор не понимаю, как простые, земные и даже тяжелые вещи превращаются в волшебство. Как вода превращается в вино? Что особенного происходило на Машкином диване? Я стала расстегивать его рубашку, Антон сам ее быстро стащил через голову. Остановился, рассматривал меня и гладил пальцами осторожно. Застрял на лифчике, я помогла расстегнуть. Я оказалась мягкой и белой в контрасте с его смуглой кожей. Он меня изучал, лично меня, не наглядное пособие по женскому телу. Мне нравится, как он смотрит. Смотри на меня еще! Смотри, какая я! Смотри и трогай…

Ни в какие обмороки не падаю, ни на какое седьмое небо не поднимаюсь – я с Антоном, на земле, в его руках, как в норковом манто.

Это уже потом, когда мы отказались друг от друга, он насочинял, будто бы ухитрился куда-то всунуть мне какой-то передатчик или микрочип. И поэтому он всегда может узнать, где я, и угадывает, если я звоню или думаю о нем. И якобы где-то он раздобыл целую партию этих штучек, и после меня стал их вживлять всем своим девкам.

Врет он! Фокусник! На мне никакого микрочипа нет. Хоть и вздыхала про себя «Неужели! Неужели! Ах! Все как мне надо!», но я была в здравом уме и ясной памяти. Я прекрасно помнила, что в кармане джинсов у меня лежат презервативы. Бросаю пачку на постель, как гранату. Упаковка у него в руках не рвется.

– Ты знаешь, что с ним делать? – Он спросил, и глаза у него на секунду потемнели, любит, чтобы у него все сразу получалось.

Я откусила уголок зубами. Я не спешу. Мне надо все запомнить. И я запомнила. Могу собрать и разобрать с закрытыми глазами. Не понимаю только, как я могла забыть родинку на подбородке?

Что он там врет про свои микрочипы?! Я помню, как он смотрел на меня в последний момент, перед тем как наброситься и съесть, когда вдохнул, когда попробовал на вкус, дикими глазами, мужскими, звериными, пьяными… Его дыхание сорвалось в один глубокий выдох, из крика в стон. Ах! Как услышала – сразу поняла, что такое страсть. Моя страсть помещается в одно короткое слово: «Еще!». Хотя… может быть, тут он как раз и пришел в себя и подсунул мне этот микрочип? Да, был момент… Я лежала у него в руках, он все целовал, целовал… А потом кольнуло что-то резко, в районе сердца. Да нет… Не может быть… Не знаю…

Но я-то тоже, не будь дурой, успела застолбить – вонзила ему свой флаг, аккуратненько, между лопаток: «Я первая! Я одна!»

До нас дошло, что такое рядом. Рядом! Через полчаса придется рвать все по живому. Антон сгребает меня в охапку, чтоб никто не отнял. У него красные глаза, и губы прикусил, сейчас заплачет. И я сбешусь от этого жуткого коктейля из радости, нежности и микроинфаркта. Хочется орать всякие глупости: «Не уезжай! Давай убежим!» Я не ору. Я включаю радио в Машкином магнитофоне и небрежно заявляю:

– Ах! Не знаю, как мне жить теперь… Я даже не смогу и смотреть на других мальчишек…

Ой! Спасите! Он на меня набросился! В одну секунду. Всем телом. Руки сжимает у меня на шее. Мама! Он меня задушит!

– На каких мальчишек?! – Он зарычал.

А глазищи бешеные! Красота! Мужчина! Зверюга! Души меня, души! Еще!

Через секунду Антон опомнился и целует:

– Ты моя. И не думай ни про кого. Ты моя.

– Я знаю, – говорю, – знаю.

И тут какая-то сволочь на радио поставила грустную детскую песню. Что-то там про море… Ля-ля-ля… Про письма…

Антон услышал и заплакал. До сих пор такой: танк, а заплакать может над сущей ерундой. Я его гладила: «Не плачь. Не плачь… Что ты! Все будет хорошо… Никуда мы не денемся… Через год уже школу закончим». Глажу его по спине, глажу, а сама думаю: «Неужели забудет меня? Забудет. Вон какой эмоциональный. Сейчас начнет все усложнять. Запутается. Устанет. Да, и девки, конечно, набегут…»

– Я тебя люблю – это главное. – Он успокоился.

Подумал что-то там свое, пацановское – засиял. Спрятал презерватив в карман, застегнулся, волосы поправил.

– Ничего у меня причесочка?

– Отпад, – говорю и хлопаю его по заднице.

32. Вторая сцена с удушением

Зажралась я, сучка! Забыла, что такое сковородочка жареной картошки, один огурец на бутылку дешевой водки, драные колготки, комнатуха в хрущевке… Форель у меня на гриле! Зелень, перчик сладкий, вино и черное платье, бретелечки тонюсенькие.

Жду тигра. Хочу притвориться дурой, но дура я и есть. С порога раскололась.

– За тебя! – поднимаю бокал. – Как лихо ты спас наше семейное счастье!

– Божественно! – молодец, Антон пробует рыбку и не замечает провокации. – Ты мои вещички собрала? Ничего не забыла?

– Да. Собрала. Презервативы положила. А то ты стесняешься покупать.

– Крошка, какие презервативы? – Голодный он всегда начинает кричать. – Я весь в мыле! Работаю как лошадь! Хоть бы кто спасибо сказал! Мы вышли на новый уровень. И твой муж, между прочим, это все организовал. Вы совсем мой труд не уважаете!

– Спасибо. – Я понимаю, конечно, что сначала нужно покормить, но не могу остановиться. – Все тебя любят! Уважают тебя все! И сотрудница твоя рыдает принародно. Хочет работать с полной самоотдачей!

Тигр шевельнул правым ухом и мяукнул:

– Рыбка какая нежная…

– Нет, мне непонятно! – Я выжимаю лимон над его тарелкой. – Кто спас нашу семью? Ты или Олин муж?

Вилочка повисла в воздухе и отлетела в центр стола. Антон покраснел:

– Когда же я уволю эту хренову кладовщицу…

– А зачем увольнять нашу прекрасную кладовщицу? Можно просто снять бабу подальше от дома!

Он переключился на форель и сказал, понизив голос:

– Мне неприятна эта тема.

А надо было гаркнуть как следует. «Мне неприятна эта тема!!! Твою мать!» И кулаком по столу. Но он сказал, как на пресс-конференции, «без комментариев», и я продолжила метать в него дротики:

– Конечно, такой облом! И новая машина не помогла… И новый уровень…

– Я пришел домой отдохнуть. – Кусочки падали у него с вилки. – Спасибо! Успокоили!

– А зачем ты вообще мне тогда говорил про Олю? Не надо меня информировать! Я тебе про своих мужиков не рассказывала!

– А вот это вот правильно! Слишком долгий будет рассказ! – Он хохотнул, потом поглядел на бутылку вина, на рыбку, взял трагическую ноту и с чувством продолжил: – Мое сердце! Мои нервы, разбитые на работе! Вы думаете, деньги с неба валятся? Что ж мне так с семьей-то не повезло! Что ж я не геолог! Жил бы в палатке.

– И отдай мое вино. – Я поставила бутылку у своей тарелки.

– И вообще… – Он упустил бутылочку и развел руками. – Это не мой уровень. Не может запомнить элементарные вещи. Нет, пожалуй, я не смогу смириться с тем, что баба дура. Даже… если она красивая…

– И новая! – Я подлила себе еще, а его продинамила.

– Ты живешь со мной уже десять лет и до сих пор сомневаешься. Почему?

– Потому что я живу с тобой уже десять лет!

– Если бы я хотел с ней поехать, я отпустил бы ее на больничный, ты бы ничего и не узнала, – он снова посягнул на мое бордо.

– Ага! Продумал варианты! – Я его опередила и сцапала винчик.

– А сама! – Он наконец-то заорал на меня, как положено. – Где ты шлялась после обеда? Я знаю! Твоей машины не было на парковке. Ты сдала детей на площадку и шалавилась! Сын мне все рассказал!

– Смотри! – Я показываю ему свои ножки и ручки с ядреным красным лаком.

– Ты хочешь сказать, что такая ерунда занимает три часа? Говори правду! С кем встречалась?

– Ты что?! – Мне становится весело, чувствую, он затеял какую-то игру. – Хватит… Считай, что я посмеялась. Ха-ха-ха! Давай выпьем.

– Я знаю! – он зарычал абсолютно серьезно. – Ты встречалась с первым встречным и занималась сексом в извращенной форме. Говори! К каким армянам ты каталась?

– Все! – говорю. – Меня это уже утомляет!

– Да! – Антон выставил подбородок. – Так вот и меня это уже утомляет! Ты теперь понимаешь, как я себя чувствую?!

Я выскочила из-за стола. Тигр схватил меня за плечи и заорал:

– И нечего лезть ко мне! Со всякой фигней!

Я типичный невротик. Мой эгоцентризм переходит все границы. Кротость и смирение для меня так же недоступны, как тангенс и котангенс. Таких, как я, надо лупить вожжами. С нами нельзя дружить, с нами невозможно договориться, нам нельзя ничего объяснять. Своевольных баб нужно учить, как щенков, – на лакомство или носом в лужу.

Он природы мы прекрасно знаем: мужчина – царь. Мы сажаем его на трон и целуем ему ноги, но при первой же возможности свергаем с престола. И поэтому я завизжала и швырнула в Антона бокал.

– Ах, так! Ты меня решил воспитывать!

Он стоял в окровавленной рубашке. Секунду стоял – а потом схватил меня и потащил в спальню. Придавил и хрипит:

– Когда ты прекратишь пить мою кровь?!

– Иди и соблазняй! Иди! Только не надо уничтожать меня! Каждый день! Убивать своей кривой рожей!

– Я тебе последний раз говорю. Мне эта девка не нужна. Я с ней не спал и спать не буду. Тебе ясно?

– Мне плевать! – Я вцепилась новыми красными ногтями в его спину. – Я тебя ненавижу!

– Что ты от меня добиваешься? – Он придавил меня намертво. – Что тебе надо от меня?! Стерва!!!

– Ты меня не любишь!

– Это я тебя не люблю?! – Он схватил меня за горло. – Я убью тебя!

Все это время в доме было подозрительно тихо. Выглядываем – дети играют в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Открыли шкафы – и все оттуда на пол. Максик развалился на диване, лениво махнул мне хвостом.

– Мам, смотри.

Сын поставил маленькую на ножки. Она отпустила руки и сделала шаг.

– Пошла! Сама пошла!

Максик оторвал голову от подушки. Зевнул, посмотрел на меня как философ. «В холодильнике, – он сказал, – лежат две маленькие сосисочки. Не дай бог, их кто-нибудь сожрет!»

33. Чао!

Чудеса! По утрам, когда пуританка Марь Ляксевна на работе, Антон приходит в мою спальню, садится на мою кровать, играет моими волосами. На подносе появляются два кофе, сыр и конфеты. Это мама заходит поболтать.

– Не завидую я вам, не завидую, – говорит, – журналистика – такая мерзкая профессия. Брехня, беготня и нищета.

– Ничего, – отвечает Антон, а сам целует мои пальцы, – нам нравится.

– А уж сколько их перестреляли в последнее время… Да разве в нашей стране дадут варюшку раскрыть!

– Ну… к этому тоже нужно быть готовым, – Антон запивает сыр кофеечком и гладит мои спутанные волосы, – информационные войны в любой момент могут превратиться в настоящие…

Я валяюсь у него на коленках и думаю: «Куда бы нам сегодня прогульнуться?»

Нас вынесло на Государственную думу. Мы прошли парадный подъезд, свернули за угол, и за спиной послышался глухой тяжелый звук.

– Слышала? – Антон спросил.

– Что? – Я как раз в этот момент отвлеклась от дороги, я за ним наблюдала.

Он рассматривал припаркованные машины, в провинции тогда еще не ездили такие крутые депутатские тачки.

– Взрыв? Только что?

– Не может быть… – я улыбнулась. – Это покрышка лопнула.

– Ничего себе покрышка!

И правда, приезжаем домой, а в новостях репортаж: «Взрыв у Государственной думы». А я гуляла и ничего не замечала. Даже не знаю, что сейчас можно выпить, чтобы вернуть эту легкость? Чтобы рядом взрывалось, а мне хоть бы что.

Верните мне эти кадры! Может, пустят меня когда-нибудь в самую главную монтажную, к самым лучшим режиссерам? Так я попрошу тогда: из трехсот шестидесяти пяти дней 1992 года оставьте мне пять, тех самых, когда мы шлялись с Антоном по Москве, без денег и без паспорта. Да, скажу, и верните мне, пожалуйста, еще одну ночь, ту ночь перед отъездом, которую мне испортила добродетельная Марь Ляксевна.

Каждую минуту она зовет меня спать. А я в ночной рубашке, у Антона. Обнимаемся, да. А что? Он говорит: «ну все, иди», а сам держит за руку, не отпускает. Как сейчас отпустить? Почему? Потому что паспорта нет? Нет денег на гостиницу?

– Ну, сколько это может длиться? – орет наивная Машка. – Два часа ночи!

– Ладно, иди, – Антон целует меня в губы, – они нам все равно не дадут покоя.

В комнате темно. Только в окнах огни рекламы и полоска света под дверью. Машкин сервант поблескивает стеклами. Мне захотелось его разбить.

– Да, – я встаю с дивана, – да, я пойду…

Да, я пошла! Потому что я крепостная и дочь крепостной. И всю жизнь такой буду. Даже Машкин сервант не смогла грохнуть. Смирная девочка, от рождения.

– Как это называется? – занудила моя правильная тетя. – В спальне! С мужиком! Ночью!

– Правда, Соня… Должен же быть какой-то суверенитет тела, – мама всегда прикрывается обтекаемыми абстракциями.

– Там у нее один, тут другой! – Машка любит порядок, ей надо, чтобы все лежало на своей полочке.

– Ну и что? – я огрызаюсь.

– Ты посмотри, какой он лось! – пискнула Машка, не предполагавшая степень моей распущенности. – У тебя таких Антонов будет еще сто!

– Да! Если вы так хотите, пусть будет сто! И жизней у меня тоже будет сто!

– Что ты в него так вцепилась? Это же мужик! Животное!

Тогда я придумала свою коронную фразу и сказала теткам:

– Вы уничтожили этот вечер! Вы украли его из моей жизни!

Утро. Долгий завтрак в гробовом молчании. Рассматриваю похабные красные занавески. Антон держит меня за руку. Чувствую его колено под столом. Тетки осуждают, завидуют, не верят в мою интуицию, подозревают в разврате, развратницы. Машка просит меня строгим вредным голосочком:

– Порежь батончик.

– Сейчас, – отвечаю ей вслух, а про себя добавляю: «фригидная пуританка».

Мама не может размазать замерзшее масло. Я говорю:

– Давай помогу, – и добавляю про себя: «предательница».

Заходим в метро. Мы с Антоном, конечно, в обнимку. Тетки прыгают сзади и шепчутся у нас за спиной.

– Ничего, они ей в душу еще пока не насрали, – Машка потирает ручки, – она думает, он человек, а он мужик – эгоист, животное и сволочь.

Животное не выпускает меня из рук. Сейчас, в вагоне метро, Антон прислонился к надписи «Не прислоняться» и целует мое лицо. Машка брезгливо отворачивается. Мама за компанию делает козью морду. Антон долго-долго держит губы у меня на лбу и дует горячим ветерочком. Этот поцелуй у меня так и остался. Не стирается. Только вспомню – и опять горит.

Платформа. Наш вагон. «Прощание славянки». Антон сажает, шепчет в ушко: «Я тебя люблю». Я еще вижу его в окно. Он идет по перрону широкими быстрыми шагами. За ним семенит и болтает сумчонкой маленькая мужененавистница Машка. Ее легендарная грудь размера ХХXL резво подпрыгивает на бегу.

Через восемь часов я выхожу на нашей маленькой грязненькой станции. Кстати, здесь останавливалась перекусить Марина Цветаева. Перед тем, как повеситься.

– Ой, мам, смотри – бомжи. Как в Москве. – Я увидела их на перроне. – Ну, надо же, развиваемся.

– Антон! – заметила мама.

Господин Страхов приближался к нам, медленно и сурово, как большая черная туча. В тот день он встречал все московские поезда.

А я решила рассказать ему всю правду. Не с порога, конечно. Сначала нужно сумки распаковать. Мама ему рубашенцию купила, с крокодильчиком, последний писк колхозной моды. Он померил и глядит придирчиво, шмоточник несчастный.

– Спасибо… – И ко мне подошел. – Хорошо погуляли?

– Хорошо. – Я обняла его за плечи, вдохнула привычный парфюм, чмокнула сизую щетину.

Сейчас я ему все скажу. Не сейчас вот прямо, а после душа.

А после душа был обед, после обеда – чай, а после чая он закрыл дверь моей спальни на крючок.

Антон раскручивает на мне полотенце привычным хозяйским движением. Смотрит трепетно вниз на свои джинсы, расстегивает пуговицу, освобождает пузцо. С пафосом раскрывает руки и падает на кровать. А там мой кот, он его придавил. Кот заорал и метнулся в форточку. Я смеюсь, но Антон Николаич серьезен. Он пылесосит мои губы и заводит старую шарманку:

– Где твоя страсть? Ну, где твоя страсть? Ты что, не соскучилась?

Антон был красавцем в то лето. У него была такая тяжелая народная красота, румянец, черные глаза и яркая улыбка. Мощный, как трехлетний бычок. Любая бабенка в нашем городе умерла бы от счастья, увидев его «брандспойт». А я не бабенка! И я отдергиваю руку, когда он кладет ее на свои драгоценности.

– Уходи.

– Что ты говоришь? Почему?

– Я с тобой задыхаюсь! Ты все делаешь не так!

– А как надо? – Он царапает щетиной мой живот. – Научи…

– Поцелуй сюда, – я ему даже показала, раз уж он попросил.

– Извини… – отвечает он деловым тоном… – у меня еще есть психологический барьер… Я буду над этим работать.

– Уже не надо. Просто уходи.

– Ты с кем-то встречалась в Москве?

– Да!

– Это он тебя так целовал?

– Уходи насовсем! – Я отвернулась носом в подушку.

– Ты что, всерьез воспринимаешь эту свою пионерскую любовь? Дорвался до секса – все, будет там у себя по девкам орудовать…

– Откуда ты знаешь? Ты нашел мои письма?

– Они у тебя по всему дому! Что он такого мог с тобой сделать? Что он с тобой сделал? – Антон развернул меня к себе и стал рассматривать лицо и тело, начал искать, что во мне изменилось, где следы.

– Ничего он не сделал. Я не могу объяснить.

– Пойми, я просто мужчина. И все такие же. Все одинаковые. Я хочу быть честным с тобой. Я мог бы вешать тебе лапшу, как он… Да, я грубый, тяжелый, я знаю. Но может быть… в душе… – он замолчал, подыскивая штампик, – я тоже бабочка?..

Вы видели такую бабочку? С пузом, с блестящими сизыми щеками, с красными крыльями в белый горох, как фартук его мамы.

– Уходи, – я сказала.

– Нет… – он снова схватил меня за плечи. – Я не могу просто так, в один день, уйти. Я привык к этому дому. К тебе…

Я выдвинула его в прихожую. Он поймал мои губы, я чмокнула его в нос. Он пригладил волосы на макушке и, обернувшись, спросил:

– Ничего у меня причесочка?

– Ничего, – говорю и хлопаю его по заднице, на прощанье.

34. Пожар

Во всей этой экзальтации есть один противный момент: если вдруг что-нибудь случится – письмом не отделаешься. Станешь делиться слезами, планами, водкой, закуской с теми, кто рядом. Хочешь, не хочешь – начнешь любить ближнего. А потом ночью, при свечах, любви своей, самой-самой настоящей, письмо напишешь. И почта донесет и смысл, и чувства, но… В общем, я не успела рассказать Антону, что мой отец сгорел на даче. Думаю: «Сейчас, подожду недельку, успокоюсь, а потом напишу или лучше позвоню». Вам я тоже не буду об этом рассказывать, только так… в двух словах: мой папа заснул с сигаретой.

Мне еще сон такой накануне странный приснился, про сон я Антону рассказала. «Представляешь, – говорю, – Антон, я еще летаю по ночам. Только как-то странно летаю…» Я неслась по воздуху вдоль своей улицы, рассматривала сверху цепочку домишек, мысленно регулировала высоту и скорость, видела крыши и железнодорожное полотно, поля и речку, а потом оглядываюсь, а подо мной дома загораются один за другим, и хвост огненный тянется.

В день похорон мне вручили тряпку. Стою на лестнице и тру перила на одном месте. В доме холод собачий. На зеркалах белые простыни, и солнце в комнате, и пыль, пыль кружится, как снежинки в метель. А в воздухе что-то гудит, ненавижу этот звенящий подыхающий звук…

По стежке через огород притопала добрая корова Татьяна. Привела маленькую рыжую девчонку. Года три было девчонке, не больше. Кажется, я ее уже видела.

– Жалко папу-то… вашего, – Татьяна включает газ на нашей кухне, ставит на огонь нашу сковородку. – Царство ему небесное. – Она крестится, и с пальцев у нее капает вода.

Две секунды, хочу притормозить на Танюхе. Идеальная женщина! Как говорит мой муж, чем проще конструкция, тем надежнее она работает. Улыбочка у нее хитренькая, но добрая, без подлянки. Юмор у нее крестьянский, до меня не всегда доходит. Однажды она попросила яда: «Юрачкю сваво травануть хочу. Телевизор, сволочь, пропил. Ребятишки плачуть…» Отраву просит, а сама улыбается.

Почему? Потому что у Танюхи нет напрасных ожиданий. Нет ожиданий – нет обломов, нет обломов – слава тебе, Господи. Поет, что видит, живет на земле, и никакие абстракции не плавят ей мозг.

– Крястина. – Это она так по-модному свою дочку назвала, хорошо хоть не Альбина, – Крястин, садись-ка, не мешайси. – Она воткнула ее в бабушкино кресло.

– Сейчас игрушки принесу. – Я поднимаюсь наверх.

В мансарде в ящике остались мои детские куклы. У меня их было вагон. Мои родители никогда не жлобились на игрушки.

На кухню приползает бабушка. Второй день она бубнит: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Делает паузу и опять поет это все по кругу.

– С добрым утречком, – повернулась к ней Танюха, – чай, еще не завтракали?

– Ох, и кусок теперь в горло не лезет, – прохныкала бабуля.

– Да то! – Танюха подмигнула. – А вот блинец-то скушать?

– Ох, вкусны!

Старушка улыбнулась на Танькины блинчики, и кусок уже в горло полез. Она устроилась за стол. Ей очень хотелось с блеском отыграть роль скорбящей тещи. Бабушка обожает траурные церемонии. Особенно с прямой трансляцией по Центральному телевидению. Это у нее с пятьдесят третьего началось. Когда умер Сталин, она рыдала в голос: «Отец! Отец!» Этого я, слава богу, не видела. А когда хоронили Брежнева, я стояла за занавесочкой. По телевизору шла панихида. Бабуля держалась за дверной косяк. Глаза у нее были красные, как у кролика. И она завывала: «Отец! Отец!» Если я совалась под руку, она шикала «Не мешай!» и опять начинала, с чувством: «Отец! Отец!» Потом хоронили Андропова. И бабушка опять подошла к дверному косяку. Я слушала, как она выдает: «Отец!», и хохотала. Потом умер Черненко, и я валялась от смеха у себя в комнате, бабуля, хотя уже и с меньшим жаром, но все-таки опять скорбела: «Отец! Отец!»

И я положила себе пару блинов. Медом полила. Меня всегда тянет поесть на нервной почве. Что поесть! Нажраться! Нажраться и уснуть. Я рублю на автопилоте пышный Танюхин блин и смотрю в одну точку. Навожу фокус на рыжую девчонку. Опа! Я знаю, на кого она похожа, на меня!

Ну, точно! Я сгоняла назад в мансарду. Открыла старый альбом с черно-белыми фотографиями. Вот мой отец. У него острые глаза, прямой нос, высокий лоб и нервные губы. Надо было ему сходить на какую-нибудь войну, а он тут, в нашей сонной редакции, про какой-то ямочный ремонт дорог писал. Вот я, на руках меня держит. Я еще помню это детское ощущение, когда тебя несут на руках, а ты ногой болтаешь, сандаль соскакивает, а ты сидишь высоко-высоко…

Привезли гроб. Страхов, как всегда, командовал: «Сюда, сюда, проносим». За ним вошла мама, в черном платье, в бабской нелепой черной косынке, она ей совсем не идет. Редактор к ней подошел, бывшие коллеги толпились в нашей маленькой гостиной, проходили соседи и куча других незнакомых людей… А я смылась. Да, сбежала. Запахло свечами, деловые тетки-читалки раскладывали псалтырь. Я прошмыгнула у них за спиной, только слышу, бабушка к ним пристает: где отец Михаил, да где отец Михаил.

Я не хочу стоять в толпе как чужая. Я хотела подойти одна, заорать погромче… Не знаю, что… Ну, может быть… «Папа! Мы даже не попробовали сделать эту сраную газету!» Поговорить не успели. Гроб закрытый, душа улетает, и я бегу из дома. Бегу к своему другу Зильберштейну.

Счастливый человек Зильберштейн! Его родители все время где-то далеко. Вечно у них то собачьи выставки, то какие-то деловые поездки. Дом и сад свободны. Там живут красивые черные ньюфаундленды, шныряют драные коты, скрипит старая, почти старинная, мебель, бьют часы. Я хочу себе такой же дом, с яблонями, с цветами, с собаками, с котами… Да! С котами! Но лучше без часов. Часы меня нервируют. Толкают в спину, бьют по мозгам…

– У тебя никого? – я спрашиваю Зильберштейна.

– Да, никого, никого. – Он мерзнет на ветру в одной рубашке и открывает мне калитку.

Я прохожу в сад. Достаю сигареты. Он выносит чай. Накинул куртку на плечи.

– У нас похороны, – говорю ему.

– Я знаю. – Он щелкает зажигалкой.

К столу подходит растрепанная черная сучка и глухо рычит на меня.

– Что это она?

– У нее щенки вон там, за столом. – Зильберштейн погладил собаку. – Глэдис, не ругайся. Это хорошая девочка, не рычи.

Он поднял одеяло, открыл большой деревянный контейнер. Там было шесть щенков. Пушистые, вонючие. Собака на всякий случай отодвинула меня в сторону.

– А хочешь, возьми себе одного, – улыбнулся Зильберштейн. – Возьми!

– Но это же дорогие собаки… – я потрогала одного за ушко. – Неудобно…

– Я хотел тебе подарить. – Зильберштейн серьезный, он со мной не кокетничает, просто кивает: – Правда хотел подарить, бери.

– А какого?

– Какого хочешь. Сейчас выпустим, пусть побегают.

Щенки раскатились по траве. Собака загоняла их в кучу мягким носом. Они подпрыгивали за танцующими желтыми листьями. Зильберштейн вытянул ноги и спрятал нос за высоким воротником. Это единственный человек, с которым я могу спокойно выпить чай. Просто молчать, пить чай и смотреть на старый продрогший сад.

– Можно, я этого возьму? Его все кусают.

– Ты кто у нас? – Он подобрал щенка и развернул теплым черным пузом. – Мальчик.

– Спасибо, – говорю. – А родители ничего? Твоя мама меня не прирежет?

– Да когда ж это кончится! – Он положил щенка мне на руки.

Я притащила его в свою комнату и опустила на пол. Мама сидела в кресле на кухне. Рядом настойчиво вампирила бабушка. Бубнила монотонно: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Она совсем испортила монолог скорбящей тещи. Видимо, все актерское мастерство было потрачено на генсеков.

– Мам, а ты девчонку Танькину видела? – спрашиваю, а сама шарю глазами, что бы такое сожрать.

– Да, видела, – она вздохнула. – Завидую я этим простым бабенкам. Муж алкаш, сама пашет с утра до ночи, детей куча, денег нет, а ей плевать, ничего не боится, рожает себе от кого хочет – и все дрозды до… – до конца она не договорила, нет, не стеснялась меня, просто не договорила, уставилась в одну точку и задумалась.

Я прожевала котлету. Бабушка в десятый раз захныкала:

– Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…

– Ну сколько можно! – заорала на нее мама. – Иди уже к себе! Проводи ее, Соня, отсюда!

Я увожу бабушку. Помогаю ей влезть на лестницу. Наверняка она специально выбрала себе мансарду, чтобы все с ней нянчились.

В моей комнате горит ночник. Я кладу на коленки Пушкина. На Пушкина белый листок. Начинаю: «Антон, у меня случилось»… Нет. Начинаю: «Мой папа…» Нет – швыряю бумагу на пол.

Щенок заплакал. Написал мне на ковер. Беру его в постель. Достаю новый лист и пишу: «Антон! Представляешь, мне подарили щенка! Он похож на тебя…»

Я и сама не понимала, до какой степени мне была необходима его близость, его физическое присутствие. Идешь так иногда под дождем, и вдруг ни с того ни с сего захочется взять его за руку. Или сидишь у себя в студии, передачу монтируешь и вдруг думаешь: «А плюнуть бы на все и понюхать, как он пахнет».

Антон далеко. На поводок я цепляю щенка. Выхожу с ним в поле и там отпускаю побегать. Он несется по черной земле, его уши смешно отворачиваются. Вороны всей ордой шарахаются в небо, каркают, как старухи, и солома разлетается на ветру золотыми нитками.

«Антон, – я сажусь за письмо, а руки еще с холода не согрелись, – скоро снег выпадет – вообще красота будет! Черный ньюф на белом. Ты представляешь?»

И почтальонша уже ковыляет, несет мне ответ из Костромы: «Соня, что со мной творится! Как только увижу на улице девушку с черной собакой, сразу догоняю и смотрю… Знаю, что я похож на ненормального, но все равно думаю: «А вдруг!»

Этого щенка Антон не увидел. Мне не везло в том году – собака умерла. Зильберштейн сразу показал мне ветеринарный справочник: «Энтерит. У щенков до года смертность восемьдесят процентов».

– Нет, ты что, – говорю, – это у каких-то там щенков, не у моего. За ночь откачаем.

На рассвете, в половине пятого, Зильбершейн вышел на кухню к моей маме. Они пили чай и ждали – скоро уже закапывать. Я потрогала ледяные черные лапы и легла на пол рядом со своей несчастной собакой. Глаза у него были совсем не щенячьи, и у меня, наверно, тоже. Мы смотрели друг на друга и понимали, что до смерти осталось несколько минут.

Да, я сообщила об этом Антону. Я хотела ему рассказать, что в последнюю секунду собака увидела в воздухе что-то страшное, и все услышали громкий обреченный, совсем не звериный, нет, почти человеческий вой… Хотела рассказать, но не смогла. В письме не получилось.

Неделю я пила какое-то старушачье успокоительное, позвонила, когда все прошло.

– Как жалко, что я далеко… – он сказал. – Ты не очень там? С тобой все нормально?

– Да, я уже веселенькая, – говорю.

– А я пролез на наше телевидение!

– Да? Молодец!

– Молодежная редакция, – он завилял хвостом, – начнем свою программу делать. Вот сейчас название придумываю… Надо из песенки что-нибудь… Простенькое… «С чего начинается родина…»… Покатит? Не слишком наивно?

– Нет, – засмеялась я, – не слишком. Я рада за тебя.

– И я рад. Но… это все ерунда. Главное – я тебя люблю.

Мы еще стояли у своих телефонов, еще бубнили друг другу «я тебя люблю» и не знали, что нас уже давно несет по реке, как два бревна, и какие-то сволочи толкают нас баграми – грузить на разные баржи.

35. Первая любовь моего мужа

Что творится – сегодня вечером меня не гонят из офиса. Погладили по спинке! И я, скромна, как лань, вытягиваю несколько купюр у тигра из борсеточки. Обожаю это легкое скользящее движение, когда новые банкноты сами переползают ко мне в ручку. Целую черные кудри – и бежать, бежать, бежать, подальше от барской милости.

– Подожди, крошка, – муж меня удержал, – я тебе хотел прикольный сайт показать. Смотри. Поисковая система, можно кого хочешь найти.

Он открыл свою страницу, там уже висели наши общие фотографии. В окошке появилось сообщение: «Привет, как дела?» Это Вероника, наша, так сказать, одноклассница. Тигр ответил: «Все ок. А у тебя?» Ах вот какие появились штучки! А я-то, домработница, не в курсе.

– Сейчас, Софья Викторовна, мы найдем всех ваших мужиков. – Тигр показал мне кулак. – Вот они, вот тут вот все у меня будут!

– Каких мужиков? Не было у меня никаких мужиков…

– Давай, давай, – он посадил меня к себе на коленки, – диктуй…

Я обняла его за плечи. Прислонилась щекой к щеке и говорю по слогам: Дмит-ров-ский.

– О, это новый какой-то. Я уж думал, всех знаю.

Муж нажал «поиск». Появилась всего одна строка, всего одна фамилия и фото. Лоб… глаза… Это он! Нос… губы… Он!

– Что это у тебя так сердечко забилось? А?

– Ничего у меня не забилось. – Я ныряю в монитор.

Живой Антон! Я хотела превратить его в туман, убедила себя, что он мне только снился, а он и вправду был. И даже есть! Вот, полюбуйтесь. Глядит из-под бровей, глазами хватает, лоб наморщил, усмехается, руки крестом на груди, плечи в пиджак не помещаются, волосы сбриты, в ухе серьга … Таких раньше в бурлаки брали.

– Брутал… Брутал… – протянул мой тигр. – Крошка! Что ж тебе всю жизнь гиббоны-то нравятся?

– Да это он снимал что-нибудь… для работы… Про бандюков про каких-нибудь… Это постановочная фотография!

Какая постановочная? Это он, то, что из него получилось, то, что я почувствовала еще там, на море, когда нам было всего пятнадцать. Пятнадцать! А сейчас тридцать. И что? Я не заметила, как прошли эти годы. Я слышала, что время быстро пролетает, но думала, это чье-то там время, не мое.

– Жми сюда, здесь еще фотки, – подсказывает Антон, – что-то он разный везде какой-то. Темная личность.

Я листаю альбом. Вот его сын. Жена толстушка. Еще одна жена. Антон в костюме! Я падаю! Сидит в каком-то подозрительном ресторанчике. Полы в шахматную клетку. Опять на нем дурацкие очки! Вот его студия. Командует, висит над пультом. Кошмар! У него шерсть на груди! У него живот!

– Ох, а покраснела-то вся! – Тигр смотрит на меня, как на приболевшую собачку. – Смотри, какие у него тут постики прикольные.

Тигр сделал серьезное лицо и начал читать с выражением:

– «Я рожден в дремучих лесах… меня кормили салом с кровью, а не молоком»… Оно и заметно. «Ни одна женщина от меня никогда не уходит…» – Тигр пошевелил бровями. – Мечты, мечты… «Я ломаю судьбы, я талисман, несущий счастье, я фокусник»… Он фокусник! – Тигр усмехнулся и вынес свой вердикт: – Журналисты херовы!

– Смотри, Антон, у него музыка, та самая, латино, там включали, на море.

Я жму на «play». Мне душно. Да, сердце и правда бьется. Я прошу своего тигра:

– Сделай мне тоже такую страницу.

– Давай, – говорит, – мы тебя сейчас нащелкаем. Только губы накрась, бледная ты у меня какая-то.

Домой подниматься лень. Я пошарила немножко в Олином ящике, достала вишневую помаду из вражьей косметички.

– Дай, я сам накрашу. – Муж отодвинул кресло к той стене, где висит маяк. – Садись сюда. Повыше. Ножки вытяни. Так, прекрати мне тещины морды строить. Улыбайся. Подумай про что-нибудь приятное.

Ну, я и подумала: Антон обалдеет, когда увидит меня, в обморок упадет, а потом водки выпьет. Зря я, что ли, помираю на беговой дорожке?

Каждый день! По десять километров! Бегу как танк, в офисе даже потолок трясется. Народ сидит за компами и головой качает: «Какая сила воли!» А если кто-то из клиентов интересуется: «Кто там у вас гремит?», муж мой шутит: «Это моя лягушонка в коробчонке едет».

– Ты про что сейчас подумала? А, красавица моя? А ну-ка, иди сюда. Ты не радуйся. Этот брутал только твое декольте увидит. А я со всем остальным мучаюсь!

Я иду к тигру. Целую в губы. Сажусь на стол. Обнимаю. Кажется, ко мне опять вернулось вдохновенье. Вдохновенье на любовь. Да, вдохновил один, а дивиденды достаются другому. Со мной это обычное дело. «Просто он рядом с тобой, а я нет».

Мы были еще в кабинете, когда тигру пришло новое сообщение от Вероники: «Буду в пятницу. Проездом в Адлер. Сможешь меня встретить?»

– Не сможешь, – говорю. – В пятницу вечером? После работы? Не сможешь. Она мне даже привет не передала!

Я была очень рада увидеть Веронику. Я одичала в ссылке, кидаюсь на гостей. Муж меня под столом толкает, чтоб отстала от человека со своей добавкой. Каждый раз смеюсь над одним и тем же анекдотом, все командировочные мне его по очереди рассказывают. А тут такое событие! Школьная подружка! Вероника! Первая любовь моего мужа! Ура! К нам! К нам!

Бонапарт засуетился, рубашку поменял, выбежал на лестницу. Такси подъезжает. Сюда! Сюда! И она выходит. И режет от бедра, как по дорожке Каннского фестиваля. Вся элегантно-неприступная, благородный серый и розовый, на лице отрешенная лирика и декаданс. Все та же лирика и тот же декаданс, что и десять лет назад.

– Какая она стала корова, – я тигру говорю, хотя Вероника не стала никакой коровой.

– Да, – он согласился рассеянно, а у самого глаза ой, ой, ой, как блестят.

Вероника собиралась замуж за моего мужа. А кто подкинул ей идею? Я. Говорю: «Вероника, если тебе так приспичило надеть белое платье, кадри Зильберштейна. Мальчик из хорошей семьи. Мозг, чувство юмора, и жену будет любить». «Да? Почему?» – спрашивает. Ей еще и объяснять надо!

Хоть бы улыбнулась мне, что ли, со мной все-таки она распивала свою первую бутылку водки. Нет. Молчит, хлопает ресницами, детей разглядывает.

– Какой у вас мальчик уже большой… Светленький в кого-то.

– А мы и сами не знаем, в кого.

Я хотела с ней пошутить, но Вероника меня не замечала. Стоит в моей прихожей, а меня не видит. Антон чмокнул ее в щеку. Она вздохнула удивленно: «Как ты возмужал» и пошла с металлоискателем по нашей квартире.

В столовой она остановилась, там висели снимки с рыболовными трофеями моего мужа. Вероника вперилась в один, где он раздетый, загорелый и заросший.

– Это на Кубани такие сомы водятся?

– Нет, это он на Волгу ездил, – говорю и бокальчики расставляю.

– На рыбалку? Так далеко?

– Тыща верст, – уточнил тигр.

– Расстояния теперь не проблема. Было бы что ловить, – я не удержалась.

– За встречу, – кивнула Вероника моему уссурийскому тигру и с этого момента обо мне не вспоминала, даже когда поднимала бокал, чтобы чокнуться.

Смотрит на моего мужа, считывает его радужную оболочку, ищет… Ищет ту его часть, того мальчишку, который остался в детстве, у нее. Я сейчас уйду, не буду мешать. Вон, мой сын во дворе в футбольчик с охранниками играет. Я к ним.

– Макс! Макс! – зову я собаку. – Ты-то, толстая морда, небось, и не помнишь свою первую девочку. А ее, между прочим, аж из Новосибирска к тебе привезли.

Я уже забила четыре мяча, искупала дочку в бассейне, полила виноград, когда они наконец-то вышли, мои одноклассники – мой муж и моя подружка. Все-таки она достучалась до того мальчишки, который давным-давно в саду, в цветущих яблонях хотел сказать ей «люблю».

Антон очень хорошо ей улыбался. Легко, свежо, своим настоящим человеческим лицом, не маской директора. Мне он уже сто лет так не улыбался. Смотрю на них и думаю: «Ну, все уже! Сколько можно! Целует она его! Обнимаются они! Давай, запихивай ее в такси. Пусть катит в Адлер… А может, не поедешь? Вероника, оставайся, на пару дней, шашлычок пожарим…»

– Ну, какова! – Дома я упала на стул и резко закинула ногу на ногу.

– А мне приятно… – задумчиво улыбнулся мой тигр. – Не каждый день на меня смотрят девушки такими жадными глазами.

Наши взгляды пересеклись на тарелке сациви. Мы одновременно двинули стулья поближе к столу. Я подставила ему свой пустой бокал. Мы стали энергично рвать белое мясо и топить его в гранатовом соусе. Мы впивались зубами в целые помидоры. Это была жратва на нервной почве. Самая беспощадная и вкусная жратва.

– Как-то мы едим неправильно, – сказал Антон с набитым ртом.

– На ночь?

– Да нет, не в этом дело. Рома не звонит!

– И что? – я его спросила. – Каковы ощущения?

– Не знаю… – Он пытался сосредоточиться. – Мне это льстит, приятно и, пожалуй, все.

– Врешь! Ты говорил раньше, что ее любил.

– Любил? Ну… да. Тогда я любил, как умел. Я рос. Мне хотелось любви. А тут мелькали все время перед носом ноги… Неплохие, кстати, ноги. Можно сказать, даже красивые стройные ноги.

– И что, секса не было?

– Да ты что!!! – Тигр ударил себя в грудь. – Я такое и не мог о ней подумать. Она была для меня чем-то воздушным…

– Сколько раз целовались?

– Один, – погрустнел тигр, – перед моим отъездом. – Он осторожно посмотрел на меня и засмеялся: – Да я и не хотел! Она сама меня поцеловала. Помнишь, вы все тогда у меня собрались? Ты там еще обнималась с этим длинным, белобрысым?

– Так, иди сюда, – я выпустила когти, – воздушным она была! Эта лошадь! Эта уездная корова! Это дитя «Газпрома»! Антон! Какое приданое ты упустил!

Я шумела просто так, для веселья, чтобы заглушить свою зависть. Вероника! Эта благоразумная ханжа может сесть на самолет и махнуть к мальчишке, который влюбился в нее десять лет назад. А я не могу. А почему я, кстати, не могу?

Сейчас, одну минуточку, пока мой тигр в ванной, смывает с себя амброзию, я быстренько выйду на этот прикольный сайт.

Да! Антон заходил на мою страницу! Только что был. Увидел и молчит.

Ох, как же раньше-то, при НЭПе, было хорошо: уехал человек на поезде – и нет человека. А теперь рука так и тянется нажать на кнопочку. И я опять включаю эту мерзкую, уже осточертевшую мне латино.

36. Страстная суббота

Мы с Антоном поругались по телефону. Я виновата, кто же еще. А потому что была пьяная вдрабадан. Что вы сказали? Шалава? Я?

Я – женщина, я – сучка, я – трофей. Я достанусь победителю. Меня нельзя оставлять без присмотра, как включенный электроприбор. Если хотите посадить меня возле чемодана, тогда командуйте: Сидеть! Ждать! Место! Мне надо чувствовать хозяина, свободная, я реагирую на новые запахи…

Ближе к теме. Наш лицемерный коллективчик собирается на шашлык в саду у Зильберштейна. А яблони цветут! Я еще в студии, как назло, пятый раз спотыкаюсь на слове «архимандрит», наконец выговариваю и спешу в магазин «У Гриши».

Гриша – хозяин первой частной лавочки, человек, открывший детям сникерсы. Очень грузинский мужчина, он застрял за прилавком, и его худенькая жена не могла протиснуться к кассе.

– Что ты стал тут со своим пузом? – она зашумела.

– Нам, уродам, тожи нужно жить, – ответил Гриша, смиренно опустив глаза.

– Что вам, дети? – нас спросили.

– Водки, – отвечаем.

– Сколько?

– Сколько людей, столько и бутылок.

С полными пакетами мы позвенели через парк. Мимо старых лошадок и лодочек, на которых катались в детстве.

На кухне у Зильберштейна наши приличные девушки резали колбаску и открывали банки с огурцами. Под окнами гуляли ньюфы, собаки поднимались на задних лапах и пытались просунуть в форточку свои большие добрые морды.

Из сада доносился приятный запах, мой любимый букет: цветущие яблони, дым и жареное мясо. Уездные барышни постоянно лезли к магнитофону менять кассеты. Так бы и дать им по рукам, чтоб на кнопки не тыкали.

У мангала над огнем махал картонкой Зильберштейн, он развлекал народ страшилками. Сказал, что на прошлой неделе грузовик его отца обстреляли на трассе, у нас тут, под носом. Среди бела дня! Там и есть-то один поворот через лес, из-за него и выскочила серая «Ауди». Стрельнули по колесам, заорали «Стой!».

– И что? Остановились?

– Щаз! Папаня на газ как нажал… Теперь с ружьем ездит и с ротвейлером.

– Приветик, – я к нему подошла, – какие ты страсти рассказываешь.

– Привет, – Зильберштейн обернулся, увидел мое первомайское декольте. – Ого, – говорит, – какая ты сегодня.

Я взяла у него картонку и обмахнулась как веером.

– Соньчик, – он захотел со мной пошептаться, – мне тут нравится одна девушка. И я ей тоже, кажется. И я подумал… Нужно признаться ей в любви.

– Ничего себе! – Я даже обиделась, – Антон! Ты смотри тут, не женись без меня!

– Не женюсь, не бойся. Но, все-таки, как ты думаешь? Сказать?

– А ты как думаешь? – Я вернула ему вопрос.

Смотрю на него и удивляюсь: «Неужели правда? Мой Зильберштейн! Влюбился в эту дуру Веронику!»

– Иногда мне кажется, все, – он задумался. – Сейчас скажу, момент подходящий. А потом меня что-то останавливает.

– Значит, и не надо, – говорю, – подожди, пока само скажется.

– Я не могу ждать.

– Почему?

– Мне скоро придется уехать, и я ее долго не увижу. Только это пока секрет.

– Куда? Скажи. Я никому-никому.

– Ну ладно. Я в МГУ документы отправил.

– Да?! Тогда тем более можешь ей ничего не говорить. Ты ее забудешь через три месяца!

Своему другу Зильберштейну я сказала, что думала. Только потом вспомнила, что почтальонша уже два года таскает мне письма из Костромы. И сегодня, наверно, уже принесла конверт, и он лежит сейчас в зеленом ящике.

– Антоха! У нас нолито! – позвали его мальчишки.

За столом теребили стаканчики, искали, куда бросить бычок, бросали в клумбу, снимали мясо с шампуров, разливали водку, передавали закусочки по кругу. Подходили какие-то друзья каких-то друзей, толкали речь, и уже запели нашу любимую пионерскую песню:

Толстый Леха, наш одноклассник, предлагал всем свой подозрительный бренди. Неизвестно откуда он привозил коричневые бутылочки и продавал их на рынке, в одном ряду с детской одеждой, меховыми шапками, салом и живыми кроликами. Из бутылочки пованивало каким-то техническим спиртом.

– Леха, пей ты сам свое палево, – никто не собирался пробовать эту гадость, – только имей в виду, нам тебя хоронить некогда, у нас экзамены.

– Не боись, все проверено. Я умру в тридцать лет, – шутил смелый Леха и пил один свой левый бренди.

Блондинчик из параллельного положил мне салатик на тарелку и шепнул: «Ты похожа на Миледи». И я тут же начала строить из себя Миледи.

– Неужели я скоро проснусь и пойму, что мне уже не надо идти в школу? – Он вздохнул.

– Да скорей бы уже! – Я ответила ну точно как Миледи, мне не терпелось вырваться на свободу.

Приехал Джон, наш истинный ариец, прошел к столу тропинкой через сад. Девушки завизжали от восторга и кинулись с ним жеманничать. Он привез с собой ящик шампанского и прошмандовку Кочкину. Дамы не поняли: «Зачем он ее притащил?»

Джон был старше нас всего на пару лет, в детстве хотел быть космонавтом, поступил в Питер, в авиационное училище. Но что-то не сложилось, и с зимы он числился в стажерах у старшего брата, мальчики промышляли рэкетом.

Детишки начали мешать водку с шампанским, разливали стремительно, поэтому не помню, как я оказалась на яблоне. Сижу на толстой ветке и курю. Блондинчик подбежал с двумя стопками водки. Я выпила половинку, остальное пролила. Он раскрыл руки: «Прыгай, я поймаю». Я прыгнула. Он упал в траву и провалялся там до утра.

Мне стало очень скучно. Захотелось в Кострому, посмотреть Ипатьевский монастырь. Надо было переждать этот момент потерянности, которая всегда портит мне гулянки, но я уже понеслась в дом, в прихожую, к телефону и набрала номер Антона. Пока шли гудки, я вспомнила его последнее письмо: «Девки, как сумки, болтаются, а я, как заколдованный, все время думаю о тебе». Девки болтаются. Очень хорошо. Девки болтаются там, на Волге, а я здесь. Я хочу на Волгу. Волга шире. А у меня такая маленькая речка!

– Алло… Антон?

– Да-а… – Мне показалось или он не рад? Неужели с первых нот угадал, что я пьяная?

– Я тебя убью.

– Что случилось? – Он спросил как-то уж слишком спокойно.

– Почему ты так далеко живешь?

– Что с тобой?

– Мне все надоело! Когда это кончится? Так жить невозможно, невозможно так жить… Я хочу танцевать…

Рядом со мной, на полу, под дверью родительской спальни, сидели пацаны.

– Тони, кончай! – они заорали. – Антонио, выходи!

– Что у тебя за шум? Ты где? – Антон услышал их вопли.

Я закрыла трубку руками и шепчу:

– Я в гостях. Я тут выпила немножко… Не сильно. Совсем чуть-чуть я выпила. А уже так соскучилась!

– Понятно, – он вздохнул.

– А ты дома?

– Дома, конечно! – Все, он уже злой.

– А я просто так… Просто так… А по телефону… и сейчас… так трудно…

Мимо пронеслась зареванная Вероника. Антон молчал. Ни «люблю», ни «скучаю», ни «красавица моя». Он молчал и слушал, как орут наши придурки:

– Ну! Ну! Ну! Антоха, кончай! Забивай, Тони, забивай!

А я сижу с трубкой на полу и думаю: «Алло! Антон! Нажми на какую-нибудь кнопочку! Скажи, ну скажи сейчас же что-нибудь тепленькое, наври, что все будет хорошо, и я пойду домой, возьму свои вещички, свой репортерский магнитофончик под вешалкой найду – и домой. Буду мечтать про тебя еще сто лет».

– Что с тобой? – он повторил.

– Я устала…

– Антонио, кончай! – скандировали болельщики.

– Что вы орете?! – я на них закричала.

– Иди, иди, не мешай, – они на меня замахали.

– Пока, – Антон бросил трубку.

Мне стало очень холодно. Захотелось срочно рвануть в Кострому, на проспект Революции. Но я не рванула. Я вышла в сад, к столу.

Тенор бросил гитару и перешел на нижний ярус, он вытягивал из-под стола: «…Так вперед, за цыганской звездой кочевой…» Ко мне подошел Джон с горячими шампурами:

– Вторая партия, куда класть?

– Вероника, где поднос? – я спросила.

Вероника бодалась с Лехой. Я вытряхнула из вазы апельсины и отдала ее под шашлык. Апельсины укатились со стола, попадали в траву. Красиво, думаю – оранжевое в зеленом – апельсины под яблоней, а сама уже почти, уже вот-вот зареву.

Потом был стриптиз. Я крутила голым пузом и опять собралась всплакнуть: «Ах! Он никогда не увидит, как я танцую! Почему какие-то левые говнюки пялятся, а он не увидит!» Ценители нашлись. Джон заметил слезы, вытер их краем своей рубашки, я качнулась и попала носом к нему на грудь, на вторую пуговицу.

Ну да, пошли мы выпить кофе. Закрылись мы на кухне. И что? В чем я виновата? Да, на стиральной машинке. Стучало что-то в ритм, позвякивало, хлама много вокруг валялось, у Зильберштейна вечно был бардак. Я зацепила стеклянные банки. Они разбились о кафельный пол. Все время кто-то ломился в дверь. Джон закрывал мне глаза ладонями: «Не отвлекайся. Смотри, что я с тобой сейчас сделаю…»

Да, я плохая. Да, я пьяная. Я в расстройстве. Не ругайте меня. Дайте мне рубашечку мужскую, пятьдесят второго размера, я уткнусь в нее носом, во вторую пуговицу. И пусть тогда воют под дверью пьяные одноклассники, пусть Антон сидит себе и дальше в своей Костроме…

В дверь стукнули ногой:

– Откройте нафиг! Лехе плохо!

Джон застегнул свои джинсы, я опустила бесстыжие глаза.

– Где нашатырный спирт? – ввалились мальчишки. – Быстрее! Там Леха помирает.

Я открыла кухонный шкаф, достала аптечку. Девушки привели Веронику. Она рыдала:

– Как он может! С этой грязной проституткой! Я же собираюсь за него замуж!

Ей помогли пройти в ванную. Спросили у меня:

– Где тазик?

Я отдала им легендарный синенький тазик, на Новый год человек шесть поведали ему свои тайны.

Из спальни прохиляла размазанная Кочкина. Чему-то радовалась про себя. Ее лиловые губы расползлись на пол-лица. За ней вышел Зильберштейн, мне показалось, он немного расстроен.

– О-о-о! Наконец-то! Поздравляем! – заорали ему пацаны.

Ничего себе! А я еще считала Зильберштейна кристально чистым человеком. Это был его дебютный секс. Зильберштейн с детства любил оптимальные решения. Некрасиво, зато просто: появилась проблема – ищи средства, которые в данный момент под рукой.

В саду на скамейке среди пышной разноцветной клумбы умирал Леха. Он уже начал синеть, а его поливали ледяной водой из колодца, приводили в чувство мощной струей из шланга. То и дело кто-нибудь лупил его по щекам, по медицинским показаниям, но с личным энтузиазмом. Зильберштейн перекрыл воду.

– Вы что, с ума сошли?! – он сказал. – Леха отравился. Надо «Скорую» вызывать.

– Ты че? Его маманя нас убьет! Щас откачаем! – буксовали пьяные мальчишки.

– Я отвезу, – сказал Джон, и Леху потащили за ворота, в машину, в какую-то знакомую серую «Ауди».

Сейчас я уже не понимаю, что это было? Какая неуемность! Мы поперлись еще и на дискотеку, я увидела за синтезатором Страхова и полезла к нему на сцену, и он пел со мной вместе «Желтые тюльпаны». Все напрыгались, устали и почти протрезвели, и надо было уходить домой, но все еще чего-то не хватало для полного счастья, хотелось чего-то такого еще, а получалось все не то, не то и не то.

И вдруг в стороне, под кленами, там, где со своей темной компанией разговаривал Джон, послышался хлопок. Такой громкий резкий хлопок, как будто лопнула покрышка. Оказалось – выстрел. И сразу застучали каблуки, толпа метнулась к выходу, и кто-то басом заорал: «Держи суку!» Парни в черной коже кинулись ловить стрелявшего. Я услышала сирену, бабские визги, мужские матюки, прибежал наряд, и кто-то завизжал: «Джона убили!»

Площадку оцепили, зашли врачи, Джона вынесли на носилках, и меня затянуло общим течением. Рядом оказался Страхов, взял за руку и вытащил из толпы. «Что случилось? – я спрашивала на ходу. – Что случилось?» А он повел меня домой, к маме, и всю дорогу ругал за то, что я шляюсь пьяная по ночам.

Утром в страхе и ознобе я вскакиваю, накидываю пальто и бегу. Бегу быстрее, по улице, на почту. Мне срочно нужно позвонить своему Антону. Сейчас, сейчас все будет хорошо, как будто ничего плохого не случилось.

А весна, сволочь, как пахнет! Утро свежее, улетает туман, и звон колокольный разносится на весь город.

Мимо бабки чешут с куличами. Кланяются друг другу: «Христос Воскресе!» и косятся на меня, непричесанную и зареванную. «И кудыйть она так бяжить-то? Волоса бы прибрала. Ой и шлында… По чем кричишь-то?» Откуда я знаю! Весной, особенно на Пасху, всегда есть о чем зарыдать.

В кабинке, обшитой деревяшками, пахнет холодной сауной. Стенки измалеваны. Я читаю «Цой жив» и выстреливаю последний патрон:

– Антон! Я тебя люблю!

– Ой… А я-то как тебя люблю! – он отвечает и дышит в трубку, как на вокзале, мне на ушко.

– Я вчера там… ничего? Ты не обижаешься?

– Нет. Так мне и надо, дураку. – Он мяукает, значит, выспался.

– Нет, ты самый лучший… Самый умный…

– Был бы умный, плюнул бы на все и приехал…

– Чуть-чуть осталось. Экзамены сдадим, – говорю, а сама и думать забыла, что экзамены мы сдаем в разные вузы, в разных городах.

– Да, я понимаю. Скорей бы уже… – вздыхает Антон, и про Москву ни слова.

– Целую тебя, – говорю я шепотом.

Это смех какой-то, не видеться год и говорить по телефону «целую».

– И я тебя целую… Целую! Целуюююууу… – по-собачьему завывает Антон.

Выхожу из кабинки. Кладу деньги в окошечко. У меня паранойя, мне кажется, телефонистка ржет надо мной. Подслушивала, думаю, бессовестная. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то еще приходит на почту и тоже мяукает в трубку: «Я тебя люблю».

37. Ко мне!

С тех пор прошло тринадцать лет. И зачем теперь на меня смотреть? Что он делает каждый день на моей странице? В семь вечера заходит и молчит? Я знаю. Антон рассматривает мои ножки, глядит в мои честные глазки и пьет наш любимый коктейльчик из радости, нежности и микроинфаркта.

Смотрите, у меня сообщение. «Привет! Как дела?» А… Это блондинчик из параллельного, весь выпускной проплакал у меня на коленках, малыш. «Нормально, – отвечаю, – у меня дела».

…Вот! Антон появился! Зашел, молчит – и правильно делает. Со мной опасно разговаривать. А что вы думали? Я питаюсь не мясом, не салом с кровью, не пыльцой, я пожираю чувства, пью кровь, провоцирую эмоции, чтобы потом самой же их и проглотить. Убегайте от меня, а то укушу.

Вот только мне позарез нужно спросить у Антона одну вещь, только одну.

«Дай мне свою аську, потрещим» – это опять блондинчик. О чем, о чем нам с тобой трещать? Как я ненавижу это слово.

Почему у меня сердце стучит, как будто я на стреме стою? Скажи что-нибудь, Антон, я не могу больше ждать, у меня муж сейчас вернется. И… и я просто не могу ждать. Сейчас я ему скину: «Антон! Привет, ты меня узнал?»

«Приезжай ко мне в Эмираты» – опять блондинчик. Эмираты? Как классно было бы встретиться с ним опять, с моим Антоном, где-нибудь в Эмиратах, случайно, только если все само собой, если карта ляжет.

Все, я слышу шаги на лестнице. Каблуки отстукивают марш танкистов. Открывается дверь. Кажется, у меня щеки горячие.

«А ты знаешь, что Леха умер?» – опять блондинчик, вечно кто-то чужой отвлекает, в самый неподходящий момент. Что? Леха умер? «Лечился в онкологии, вроде выздоравливал. Тридцать лет отметил и умер». – «Я не знала», – отвечаю и нажимаю «выход». Царство Небесное, говорю, Лехе и снова вспоминаю про свою любовь.

– Соньчик, я вернулся, – объявил мой тигр. – А что это ты вся горячая? – он трогает мой лоб и щеки, и я вижу подозрительную насмешку на его лице.

– Я? Не знаю…

– Что ты тут без меня делала? Где лазила? – Он заглядывает в монитор.

Надо его отвлечь, покормить. Самой даже смешно, ах, как тоненько я режу огурчик. Салфеточку положим. Бокальчик протрем.

– Ты ешь, ешь, – говорю и мысленно ругаюсь с Антоном: «Мало ли сколько у тебя там баб было, пусть даже и рыжих… Меня ты должен помнить! Я первая!»

– Как вкусно! Крошка, я так привык к твоей еде … – заурчал мой проницательный тигр и с тарелкой побежал за комп, сразу полез на мою страницу.

– У тебя гости. Смотри, – он подзывает ехидненьким голоском и читает вслух с выражением: «Да, Соня, я тебя узнал… Ты красавица… – Муж посмотрел на меня внимательно, удивился. – А помнишь, мы хотели встретиться лет через пятнадцать? Я пытался найти тебя, но в поисковиках тебя нет…»

Антон любит многоточия. Я их ненавижу. Я люблю тире. Тире – это мужской знак, с места в карьер. Многоточия меня нервируют, как будто у меня хотят денег занять и отдавать не собираются.

Тигр отставил тарелку.

– Езжай, крошка! Езжай в Москву! А мы с детьми останемся тут, умирать!

– Не кроши! – Я отгоняю его от компьютера. – Ходят вечно по всему дому с тарелками…

Я поворачиваюсь ко всем спиной. Не мешайте! Дайте поговорить! Читаю дальше. «Прекрасно выглядишь… Очень рад тебя видеть…» Хитрый какой. Всегда умел с женщинами разговаривать. Почему я растерялась? Потому что хочу влезть в розетку – и к нему по проводам. В таких случаях нужно понаставить многоточий и попрощаться до следующего раза.

Я спрашиваю: «А что ты сейчас делаешь?» – «Сейчас как раз ищу себе сотрудников. Мне срочно нужна ведущая… И, представляешь, рыжая. Это не шутка. Пожелание заказчика».

Ой, как мне не повезло… С этими молодыми директорами невозможно разговаривать, карьеристы несчастные, только о работе думают.

За моей спиной начинается бесцеремонное нытье:

– Крошка, ты нам мороженое обещала.

Как?! Как он может меня перебивать?

– Да… Сейчас… – говорю и печатаю ответ Антону.

Я хочу сказать: «Бери меня на работу, утром вылетаю». Но тигр заглядывает мне через плечо. Зачем? Что он так волнуется? Неужели на мне что-то такое написано, что его пугает?

«У нас тут маленькая, но очень гордая телекомпания, – сообщил Антон, – можешь посмотреть наш фильм, только что закончили, вот ссылка. Про муковисцидоз, это такая страшная болезнь. Продаем его немцам».

Я улыбаюсь, какой он смешной. Так и хочется ему куда-нибудь прибабахать «Антон Дмитровский представляет».

А я-то какая бессовестная стала! Эмоциями она питается! Пожирает чувства! А мальчик работает, и опять его понесло на социальные темы. Думаете, это такое приятное удовольствие, смотреть на умирающих людей, разговаривать с ними, особенно когда они верят, что твоя работа может что-то изменить? Я уже сто лет такими вещами не занималась. Я помню свой последний репортаж из детского дома. Снимаю младенца и знаю – нафиг он никому не нужен. И мне в том числе, у меня есть свой. Ребенка забрала одна моя коллега, оказался очень похож на ее сына. Противная такая девушка была, вредная… А ребенка увидела – и забрала.

Я не такая, я сволочь и думаю только о себе. «Посмотрю обязательно», – отвечаю Антону, хотя мне совсем не хочется смотреть его страшный фильм. И вообще! Я не могу с ним разговаривать под надзором обер-прокурора.

– Крошка, ты про нас помнишь еще? – Мне снова мешают.

– Да. Сейчас иду! – Только последнее дочитаю.

«Как у тебя? Деток двое, муж, работа, догадываюсь…» Антон скинул мне свою электронку. Нет, я больше не хочу никаких писем. У меня остался всего один вопрос, я потом его задам, как-нибудь… Один вопрос и до свиданья, еще лет на сто.

– Крошка, ты что, меня не ждала? – нависает рабовладелец.

Да вот оно, ваше мороженое! С коньяком! С шоколадом! Десять лет я приношу его вам на блюдечке! Десять лет я пою вам дифирамбы! Ищу носки! Делаю массаж! Неужели нельзя оставить меня в покое на полчаса? Раз в жизни!

Посмотрите – мой кот все читает! Никогда по моим файлам не лазил, а теперь читает и дразнится.

– В Москву, в Москву! Минету мне, минету!

– Ну, пожалуйста, не обижайся…

Он облизнулся от сладкого, встал и направился к бутылке с коньяком. А я смотрю, как мои дети кормят Максика мороженым, и чувствую, что Антон сейчас думает обо мне.

Да! Ко мне идут электромагнитные волны, а может, и сверхчастотные колебания… Вот они проходят сквозь тело, и у меня начинается оптимизация всех психофизических процессов. Жаль, я физику не учила, да и биологию тоже не учила, и химию тоже кое-как, а то сейчас бы выяснила, в чем дело. Но я неграмотная, поэтому называю все просто – чудеса!

Ничего не брехня! Идут волны, я вам говорю. И еще какие! Прямо на глазах я начинаю меняться, сама замечаю, проходя мимо зеркала. Я превращаюсь в игривую нежную сволочь. Сейчас я готова на преступление, непредумышленное пока.

Мой взволнованный муж разглядывает меня, как будто раньше не видел.

– Как ты изменилась! Я живу с тобой десять лет, но мне кажется, что я еще тебя не знаю.

– Не знаешь, – говорю, – ты меня совсем не знаешь.

И вдруг мне стало плохо. Я поняла, что сейчас разрыдаюсь, а почему, из-за чего, сама не могла понять. Я убежала в спальню, бухнулась лицом в подушки и закатилась:

– На Соловки! Пора меня на Соловки!

– Успокойся, мышь моя, – муж обнял меня. – Мы устали. Мы с тобой как два стаканчика, у нас воды на донышке осталось. Поспи. Я тебя понимаю. Ты рано вышла замуж. Связалась со мной – и сразу ребенок. Поспи.

Я не хочу спать, я не хочу реветь. Мне нужно выплеснуть со слезами все, что я не могу сказать. Тигр ждет, тигр терпит мои слезы, он знает мою манеру исполнения трагических ролей. Он чувствует: когда в рыданиях наступила пауза, нужно сменить интонацию.

– А каково мне?! – Он откинулся на спину. – Каково мне – сидеть и смотреть на все на это?! Теперь я понимаю, почему мужики вешаются. Ты что, его любишь? – Он на меня надавил. – А?!

– Нет, – я ответила быстро, – если бы я его любила, я бы еще тогда, хотя бы что-то… Пусть бы потом все равно… Но я ничего не сделала… Ни шагу.

– Ладно, крошка, – вздыхает мой муж, – мне пофигу, о ком ты тут мечтаешь. Главное, чтоб детей от меня рожала.

– Не мечтаю я ни о чем!

– Успокойся, успокойся. Хочешь, съезди куда-нибудь с подружками? Проветрись. Хочешь, в Сочи? А хочешь, в Турцию?

– Года три лесоповала – и все будет в норме. – Я пытаюсь шутить, но слезы мешают, сами текут и текут, не кончаются.

38. Всего пару часиков

С утра пораньше Максику приспичило. Он пришел меня будить, подушку обслюнявил, одеяло стянул. А я счастливая, счастливая – первый раз за десять лет сплю как ребенок. И крутятся надо мной такие сладкие-сладкие сны, из серии «Антон Дмитровский представляет». Смотрю, и никакая совесть меня не беспокоит. Да, я валяюсь в кровати, когда все уже на посту. Ну и что!

Максик вытащил меня из постели. Открываю ему дверь, а спать уже не могу – во мне гуляют эндорфины.

Макс лениво спускается с лестницы, прыгает на тяжелые мощные лапы, подбрасывает свой пушистый толстый зад и улыбается. И я улыбаюсь, выхожу с коляской на травку и даже не думаю, на каком я сейчас уровне. Швыряю Максу мяч, а в голове у меня скачет: «Все-таки не забыл…»

Я хотела свернуть в свою беседку под виноград, но там оказалось занято, кладовщица трепалась с Олей.

– … Послушай тетю, трандалина! – долетело до меня. – Иди работай! А то же ж он тебя уволит!

Я сбавила скорость и остановилась в розовых кустах. Стою – шпионю, лишь бы меня никто не спугнул.

Оля закурила тонкую сигаретку. Ах, как мне сейчас хочется сигареточку. Нет, не буду стрелять у этой сучки.

– Чи ревешь? – спросила ее кладовщица. – Чеж глаза красные?

– Да… – она махнула рукой. – Опять документы не так оформила. Как мне все это уже надоело! А моя сестра, между прочим, двоюродная во Франции сейчас. Мы с ней вместе в модельной школе начинали, а какая разная судьба! Я замуж вышла, как дура, а она уехала. Да, конечно, с помощью мужчины, конечно, через постель. Но она теперь в Париже, а я тут… с колхозниками.

Вот! Наша звезда хочет в Париж, а вы говорите, я устроила бурю в стакане. Нет, я сразу поняла – плевала наша Оля на 1С-бухгалтерию, у этой медсестры другие амбиции. Только мне теперь на все на это наплевать. Теперь я тоже звезда, и еще какая. Потому что Антон меня помнит. А если помнит – значит, любил. А если женщину любили, хотя бы раз в жизни, пусть давно и недолго – все, она спасена, она сможет вылезти из любого деппера.

Да, я королева, и я готовлю королевский ужин для своего уссурийского тигра. Раскладываю плов по тарелочкам, рис у меня золотистый, прозрачный, морковка оранжевая, зеленюшечкой все посыпано, перчик красный, зира черными зернышками, барбарис как жареные тараканчики, салфеточки зелененькие, вино кровавое уже в бокалах… И надо же, все это счастье мне не пригодилось.

– Давай, собирайся скорее! – позвонил мне мой рабовладелец.

– Как! Куда? – В пятницу вечером совсем не хотелось выползать из дома.

– Натыкач отмечает сорок лет, придется ехать.

Лето в кубанских степях всегда дикое. Жара у нас не спадает до самой ночи, электронный градусник показывает сорок, и дороги забиты так, что тащиться придется не меньше часа. Но я уже сижу в машине, хотя еще пытаюсь погундеть:

– Антон, я не хочу, поезжай один.

– Она не хочет! – передразнил меня мой муж и накинул ремень на свой директорский живот. – А меня, меня кто-нибудь спросил, чего я хочу? Хоть раз меня спросили: «Что ты, Антон Сергеевич, хочешь?»

– А что ты хочешь? – Мне и правда интересно. Кажется, я знаю все, что он хочет.

– А я хочу, – заявляет мой муж, – сидеть в Архангельске или в Салехарде, в зимней засаде, с ружьем и бутылкой водки и выслеживать кабана!

– Да? – Я засмеялась. – А почему в Архангельске?

– А чтобы ни одна сволочь до меня не дозвонилась! – прорычал он и тут же полез в карман за телефоном.

И все-таки я не понимаю, зачем мне сегодня Натыкач? Зачем мне эти люди? «Все мы знаем, все можем, нас хоть попой на ежа». Мне нужен он, мой ньюф, дайте на часочек! На просто так, ни для чего, я хочу послушать, как у него проскакивает смешное северное «о».

Но нет, я сижу за столом и строю глазки казакам. Тетки меня подозрительно разглядывают. Ну, думаю, даже они уловили мое дерзкое обаяние. Потом в туалете смотрюсь в зеркало – кофта наизнанку, оно и понятно, я же вся в облаках.

– Крестьяне как с цепи сорвались. Спрос бешеный, – хвалится именинник и вставляет в длинный мундштук тонкую сигарету.

– Вот! А в Европе уже кризис, – изобразил из себя умного красноморденький родственник и потянулся за коньяком.

– Но почему? Уж там-то? Антон, ты у нас специалист по экономике? Объясни, – попросили моего мужа.

Натыкач услышал про специалиста и нахохлился, он сам себе специалист по всем, по всем вопросам.

– Очень просто, – объясняет мой тигр, – не надо тратить деньги на понты – вот и все.

– Какие понты? При чем тут понты…

– Смотрите, покупает человек машину. Хорошую машину можно купить за тридцать, максимум за сто тысяч евро. Но кто-то покупает за пятьсот. Роскошный рыдван с золотой панелью за пятьсот тысяч долларов, и все думают: «Как круто!» А ничего не круто. Он просто не знает, куда девать четыреста тысяч. Это уже кризис.

– Ну… нам это все не грозит, – усмехнулся Борщ, да, Борщ, фамилия такая у хлопца. – У нас, – говорит, – такая маленькая компания.

– Маленькая, но гордая, – усмехнулся муж и покосился в мою сторону.

– Извините, – Натыкач загадочно улыбнулся и вышел в холл с телефоном.

– Смольный! Михалыч, у тебя Смольный сегодня, – кричит вдогонку его сверхшустрая жена и шепчет своим подружкам: – Там такие массажисты! Два оргазма, не поверите…

– Да ты что! Не может быть! Он что, и туда лезет?

– Нет, совсем уж прямо туда не лезет, но очень близко. А ты вся уже расслабилась, а он тебя и маслом, и пеной, и руками. А кто с тобой дома по два часа возиться будет?

– Что ты, масенька, говоришь? – вернулся сияющий Натыкач.

– Михалыч, про Турцию. Рассказываю, как мы с тобой в бане парились.

– Ты лучше расскажи, как мы с тобой рискнули последний раз, съездили в Осетию, – он протиснулся за стол, – коттедж в эквалиптах!

– Где? – переспрашивает мой ехидный муж.

– В эквалиптовой роще, – повторяет импозантный Натыкач.

В чем прикол? Зачем я вам это все стенографирую? А полюбуйтесь! Вот на этот вот дефект материи я потратила два часа своей единственной жизни. Кто там, на небесах составляет мое расписание? Зачем мне впихнули в график это застолье? Почему не дали Антона, всего на пару часиков, один раз за двести лет?

Я обиделась, до меня дошло, что в жизни все не так, как надо. И никто никогда не вернет мне ни час и ни два, и никто не посадит рядом за стол тех, кого я попрошу, и всю жизнь я буду бухать с теми, кто оказался рядом.

Но уж нет! Я изобразила звонок от сына и попрощалась со всеми. В прихожей Натыкач чмокнул меня в щеку липкими губами, в кармане у него звякнула эсэмэска.

В час ночи открылась дверь. Сначала прошел мой нечесаный пес, потом протиснулся мой пьяный кот.

– Где тапочки? – Он посмотрел на потолок. – Кто ждал папу? Никто не ждал. Знаю… Все знаю. Вам нужен не я, а мое наличие. Я вам еще припомню эту вашу эмансипацию!

Кот блаженно кивает и присаживается на журнальный столик. Столик под ним сложился, громыхнул на всю трассу. Муж у меня тяжелый, до кровати не дотяну, придется оставить его в зале. Ботинки только снимем и одеялом прикроем. Максик, охраняй наше добро!

И я тоже рядом тут на диване прилягу. Мне надоела моя розовая спальня. Я туда не пойду, у меня аллергия на розовый. Я останусь в зале, где клетки на синих шторах качаются от ветра, как морские канаты, и с улицы светит мощный прожектор, похожий на маяк. Я не хочу в свою розовую спальню, я хочу в дешевый портовый кабак. На каблуках и в корсете, зайду на палубу и крикну пьяным морякам:

– Сегодня я добрая! Любите меня все.

39. Настоящий полковник

Я почтальоншу по шагам узнаю, чувствую ее за километр. Подходит – в глаза заглядываю. Жду телеграмму от своего Антона. И будет там «Умираю. Еду. Люблю». И номер поезда. И вот она чешет со своей сумкой, несет телеграмму. От Машки.

Наша мужененавистница приезжает в гости с… Мишей. Миша? Что за Миша? Да полковник там один, из Генштаба, в котором находится Машкин военторг.

Второй год втихаря эта пуританка крутит с ним роман, а теперь решила предъявить, старая шалава.

Мама сразу аплодировать начала: «Молодец, Машка!» А что это мы аплодируем, если все мужики говно? И сразу: «Какой кошмар! Московский полковник! В нашу грязь, в нашу нищету!» А поезд уже прибывает. Мы бежим за вагоном. Двери открываются, порожки вываливаются, мама визжит: «Маша! Мы здесь!»

Ждали ряху, пузо и погоны, и вдруг Машке нашей подает ручку такой приятный «англичанин». Очочки в тонкой оправе, румяненький, отмытый, легкая полнота, эффектная седина. И, конечно, как Машка любит, брюки со стрелочками, пиджак из тонкой шерсти и рубашечка такая беленькая отглаженная торчит. Светится мужик, сразу и не поймешь, то ли такой счастливый, то ли в вагон-ресторан успел заглянуть.

– Так, – командует Машка по-магазинному, – у нас десять мест.

Это значит десять сумок. Кто она теперь? Пусть будет сразу генеральша. А раньше кто была? Деловая колбаса, не обнимайся при ней. А теперь она вальяжно растрепана, тушь размазалась, глаза блаженно-бессмысленно распахнулись, губы краснющие. Я что, не знаю, сколько нужно целоваться, чтобы так распухли губы? Всю дорогу от Москвы, всю ночь, с мужиком, с животным, со сволочью.

Только в дом вошли, она сразу в мою комнату шмыг, и голоском таким писклявым лицемерным: «Сонь, ниче, да? Мы твои апартаменты займем?»

Ниче, моего пушистика все равно мама не отпускает. Это вам, пенсионерам, можно в одной кровати спать, а нам – ни в коем случае. У вас любовь, а у нас разврат и блядство. Так что радуйтесь, Марь Ляксевна, пока вам подфартило, разгружайте, разгружайте свою вечную сумочку со жратвой.

Мама, как всегда, сразу начала стесняться:

– Маша! Да ты что! Разве у нас нечего есть!

Это она для полковника, а по-честному есть у нас как раз и нечего. Мамины отпускные раздали на долги, а до моей зарплаты еще неделя.

Машка знает, ей такие вещи объяснять не нужно. Она в момент организовала натюрмортик, уселась рядом с полковником, как сытая кошка, а мы по краям, как мыши. Притихли и глядим. Ну и бабушка, конечно, отличница-диверсантка, пристает:

– Ешь, Миша, ешь…

Мама положила ей красную рыбку и попросила меня:

– Соня, если в старости я буду такая же, пристрели меня.

– Слава богу, у нас есть что выпить, есть чем закусить, – полковник улыбался, – все живы. Здоровы. За встречу!

– Ага, – пробасила Машка, – У нас-то есть чем закусить. А у меня в продуктовом отделе девчонки смотрят – что-то колбаса копченая прям с прилавка пропадает. Думали, солдаты. А у одной муж говорит: «Какие солдаты? Офицеры колбасу таскают. Подходят и в рукав. Пообедать не на что». А у нас Генштаб, между прочим! Вот до чего людей довели, суки!

– Вот то-то и оно! – Бабушка подняла указательный пальчик.

И я сижу, рыбку чаем запиваю, слушаю весь этот рассусол. А могла бы сейчас на поезд и на Волгу, к Антону. Не поехала, Антонова мама меня не пригласила. Граница на замке.

– Маша, ты лучше расскажи нам, ну как же ты нашла такого прекрасного мужчину? – полюбопытствовала бабуленция.

– Ох! – Машка расцвела как матрешка, – он к нам в отдел лампу пришел покупать. Такая большущая, ни туда ни сюда, лампа. Она у меня весь сезон простояла, никто не брал. А он пришел, грит: «Что бы мне купить с получки, пока инфляция все не съела?» А я ему грю: «Купите лампу, смотрите, какая красивая. Одна такая у нас осталась».

– Втюхала мне, – усмехнулся полковник.

– Он и купил, – хохотнула Машка, – а потом приходит после работы: «Ну, девчонки, пришел покупку отметить». А я-то вижу – мужик душевный. У нас там, в Генштабе, такие сволочи ходят: пожрать и в койку.

«Ага, – думаю, – как себе, так душевный, а как мне, так кого посерьезней выбирай».

– Миша! Маша! Как мы за вас рады! В наше время встретить своего человека – это сказка! Это такой подарок судьбы! Такого не бывает! – продекламировала мама.

– Вот и дед-то, – бабушка отмахнулась китайским веером и подкатила глазки, – девки к нему в окна по ночам стучали. Все-е-ех прогнал, всех. А я стояла у входа, дежурила.

– У какого входа? – спросила Машка.

– В церковь, – вещает бабушка, – нас по праздникам заставляли учеников ловить. А я в сторонке смотрю, как он служит. Голос звучный!

– Ну, хватит! – Мама подсунула ей кусочек сыра. – Ешь!

– Матушку ему прислали. Уехал он в Шаршки служить. Пятеро детей… – не унималась старушенция.

– Ой! – вскочила Машка. – А как там мальчишечка, тот, что приезжал? Он мне открытку прислал на 8 Марта. – Она ехидно улыбнулась. – Поздравил!

– Нормально, – говорю, – пишем письма. Приедет, может быть… на днях.

Зачем я пошла с тетками в парикмахерскую к Розе? Роза прибежала в наш городок из Казахстана. Она рассказывала, что в один прекрасный день в школе с ее детьми перестали говорить по-русски, ее отказались обслуживать в аптеке, уволили с работы. В Казахстане Роза оказалась русской. В России – казашкой. Вообще-то она была татаркой. В разгар националистских обострений ее узкие глаза раздражали всех. В Россию она ехала в товарном вагоне. На каждой станции туда вламывались и требовали денег. Денежки были в халате, все, что было, Роза зашила в подкладку, и пока не нашла себе новый дом, не снимала этот халат.

Впервые Розу увидели в деревне, там, где у нас дача. Народ шарахался, когда она стучала в окно. Просила картошку, хотела поменяться на свои ангорские кофты. Наша молочница Танюха ее турнула с перепугу. А потом подняла своего Юрачкю и нагрузила ему санки овощами. Он гнался за Розой и кричал: «Не гребуй! Не гребуй!» Роза испугалась сначала, что за «не гребуй», а потом увидела кочан капусты и заревела. «Какая капуста! – Она сто раз всем рассказывала и каждый раз начинала реветь. – Огромный кочан! Хрустящая! Свежая! Зимой! А я уже месяц на сухарях».

Роза ухитрилась открыть в нашем городе парикмахерскую. Она сама взялась за ножницы, хотя всю жизнь была химиком, кандидатом наук. Я все это знала и все равно пошла к ней в маленький кильдимчик с зеркалом и феном.

– Сбацай нам что-нибудь, – рискнула Машка. – У нас юбилей.

– Юбилей! Уже? – Роза изобразила жуткое удивление.

– Пятьдесят лет! Это вам не хухры-мухры! Скоро пенсионеркой будут звать…

– Пенсионеркой! – заржала Роза. – Да на тебе еще объездисси!

И за это ей простили тот отстой, который она всем нам на голове изобразила.

Как я могла отрезать волосы? Это невроз. Невроз проявляет себя в обкусанных ногтях, в отрезанных волосах, в драных джинсах. Я смотрю в зеркало и понимаю – счастье кончилось. А потому что знаю – не донесем мы этот чемоданчик, не дотянем мы эту любовь.

Антон лежал на верхней полке. Чем ближе его поезд подъезжал к моей станции, тем сильнее его тошнило. Он проголодался, вспотел в духоте и пыли, ворочался, устал, но спать уже не мог. Его раздражали обрывки чужих разговоров. Особенно злили две толстые бабы. Они бесперебойно пожирали вонючую копченую колбасу, пили водку и пели: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров». Когда ж вы заткнетесь уже!.. Голова заболела. Антон захотел прирезать старушку, которая шуршала и шуршала бесконечными целлофановыми пакетами. Тетки пели: «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылоооооооом». Старушка шуршала и шепелявила. Антон укусил подушку. Подумал, сейчас бы гранату – и на хрен взорвать эту бабку.

Он направился в туалет. Открыл окно. И где-то под Рязанью сбросил под откос тяжелый чемодан со своей любовью. С моей, между прочим, любовью! Отряхнул руки и даже успел найти себе подходящую финальную реплику. Так и сказал: отпускай то, чем дорожишь, если твое – вернется, а если не вернется, значит, оно никогда и не было твоим.

Антон! Ты что? Где ты прочитал эту китайскую муть? Не отпускай! Никогда не отпускай то, чем дорожишь. Ты же знаешь, сколько сволочей вокруг шастает – сожрут за милую душу.

40. А вдруг!

Когда поезд растянулся вдоль платформы, Антон на секунду встрепенулся: «А вдруг?» Но… никакого «авдруга» не было. Я стояла, одна на перроне, депрессивная телушка с отчекрыженными волосами, и тоже думала: «А вдруг?»

Он шагнул из вагона тяжело и обреченно, как будто ему проводница пинка дала. Посмотрел утомленно по сторонам – антураж не тот. Вечерок серенький, душный. Ласточки у вокзала нервничают. Уголь с товарняка разгружают. Мы еще не успели обняться, а наши кислые рожи уже предъявили друг другу претензии. Почему? Почему никто из нас не прыгнул выше головы! Не совершил подвиг. Не послал всех на?

Я взяла Антона за руку. Веду его через рельсы на свою улицу. Хочу притвориться, что ничего не заметила – и не могу.

– Мама искать не будет? – спрашиваю с легким наездом.

– Надеюсь, не будет. Я на даче все выходные. Окна крашу.

Мы идем по разбитой дороге. Привокзальная улица, низкие маленькие домишки. Вы можете увидеть кучу таких избенок из вагона скорого поезда. Народишко там живет темный – газонов не разводит.

Вот мой дом. Цветник, малиновые заросли, кривая вишня, белая штукатурка – все превратилось в рисунок художника-примитивиста. «Кошмар! Мы же дверь на ванную так и не повесили! Санузел совместный, а любовь нам подавай», – вспоминаю у калитки, на которой висит мой любимый зеленый почтовый ящик.

Тетки увидели Антона и накинулись. Сначала мама обняла:

– Ой! Это ж надо! К такой дуре! Да за тыщу километров!

Потом Машка кое-как допрыгнула до его шеи:

– Ох, и правда, стоило ли тащиться-то в такую даль? Там своих, что ль, девчонок нету?

– Таких нету, – выдавил из себя Антон и даже не улыбнулся.

Зато полковник сиял:

– К столу! К столу! За встречу!

– Нет. Мне нельзя, у меня отец… – Антон морщится, не хочет пересказывать всем антиалкогольные тезисы своей мамы.

– Он не знал, что это так далеко, – говорю я громко, по слогам, как будто перевожу для иностранцев.

– Ну что там у вас в Костроме? Царица приехала? – Мама пробует изобразить светскую беседу.

– Да. Весь город на ушах.

– А это настоящая царица? – спрашивает Машка. – Уж больно на аферистку похожа. Мальчишка с ней толстый, как Паваротти.

– Да. Романова, – Антон никак не хочет проснуться.

– России нужен царь! Помазанник!

Мама хотела запустить свою монархическую сказочку, но вовремя заметила старушкины клычки. При слове «царь» бабуля начала кровожадно улыбаться. Я наливаю ей в фужер абрикосовый компот, выдаю его за шампанское. Пусть дует. Во избежание.

– Как твоя мама? Она знает, что ты здесь? – Машке больше всех надо, сразу приступила к самому неприятному.

– Нет, не знает, – Антон нахмурился.

– Я так понимаю, у вас непростые отношения?

– Да. Сложные.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет… Попросил денег на парикмахерскую – поругались.

– Может быть, у нее не было?

– Были. Она себе на днях второй холодильник купила.

Что я слышу! Царица, холодильник, деньги… Из какой это оперы? Что за бред? А может, это не он? Попросил друга мотнуться, а самому некогда.

Я прыгаю к Антону на коленки, пробую всхохотнуть:

– У тебя волосы в краске.

– Спешил, не отмывается. – Он отвечает подавленно и никакие ручки мне больше не целует.

Явилась Татьяна. Со своим молоком. Зареванная, первый раз в жизни. Прошла, за стол села и воет. Неудобно даже. Ко мне Антон приехал, и вдруг с улицы вламывается баба и воет.

– Сына забирают… – начала шепотом и сразу во весь голос: – В аааааааармиюууу. В Чечню угонют. Соседский вон, трех месяцев не отбыл – увезли. А через улицу одного давеча хоронилиииии…

– Ой! Ой! Ой! – пропела бабушка.

– Ну, подожди, Тань, давай подумаем, к кому можно подойти, – мама пытается вспомнить нужных знакомых, с лучших папиных времен.

– Ой, и с чем мне подходить? Не с чем мне подходить-та! – Танюха врубила на полную.

Полковник взял сигареты и вышел. Оно и нам бы надо. Мы с Антоном переглядываемся. Он меня не понимает. Сидит в кресле у окна. Его крепкие, совсем уже мужские плечи закрывают свет. Черные глаза смотрят в пустоту. Губы застыли в раздражении. У него нет сил подняться. Моя любовь его ухандокала.

Сидим и слушаем, как воет баба. Сколько можно?

Вернулся полковник. В руках у него был сотовый телефон. Когда он прятал антенку, мы смотрели на него, как на волшебника. Это был первый сотик, который я видела.

– Я сейчас позвонил в Острогожск, – говорит он Танюхе, – там у меня друг. Завтра утром твой парень получит направление, к нему. Будет служить как в санатории.

– Это как же? – Она застыла с открытым ртом.

– Это мой друг, – улыбнулся полковник, – мы с ним вместе в Афгане служили, столько прошли…

– Ой! – заорала Танюха. – Ой! Господи! Да кто ж вы такие!

– Успокойся, дорогая. Давай с нами по глоточку. – Он обнял ее легонько, повернулся к нам и такую смешную морду скорчил – показал, как ему надоел этот вой.

Когда полковник достал большую открытку с кошечкой, я чуть со стула не упала. Отмочил мужик на прощанье: смотрит на наши авангардные причесоны, на кофты с блестками, фасончик «у кого какие надои», на бабулю в парике и с веером, на зареванную Танюху, на меня, юную циничную хамку, и читает по писаному.

– Все знают, что русские женщины красивы, как француженки… – это он Машке.

Ну, думаю, пошел армейский фольклор. Подмигиваю Антону. Может, думаю, хоть сейчас промелькнет ехидная улыбочка на его несчастном лице? Может, он захочет поржать со мной тихонечко над этими влюбленными карапузиками? Нет, не хочет ржать. Глядит в одну точку.

– …темпераментны, как африканки, – читает полковник.

Я начала улыбаться. Бабуля отмахнулась веером.

– …умны, как немки, и воспитанны, как англичанки.

Татьяна так старалась понять, о чем речь, что ее усилия стали даже внешне заметны.

– …И все это вместе есть в одной, самой дорогой для меня Маше, – он вздохнул и дальше говорил без шпоры, – в моей Маше. Слава богу, я ее все-таки встретил.

Полковник вручил Машке припасенный букет и поцеловал ее консервативные губенки.

Она сидела довольная, как хомяк, попавший на элеватор. Молодец, Машка! Получила компенсацию за то, что на танцы никто не приглашал, за то, что цветы сама себе покупала, за то, что комплиментов не слышала, и за то, что всю жизнь врала, что ей это совсем не нужно. А я ей не верила!

Я верю полковнику, даже сейчас, когда моя любовь умирает у всех на глазах. Да, цветок возле Антона опускает листья. Ну и что? И лицо его бледное превращается в силиконовую маску. Пусть. Пусть моя спальня сегодня достанется Машке. Я буду верить полковнику. Меня устраивает его кредитная история.

– Ой! Ну как же хорошо! – расцвела бабушка и пригубила абрикосовый компотик. – Целый день пью.

– Спасибо вам, – поднялась Танюха, – низкий поклон. Побягу я к ребятишкам.

Она и вправду поклонилась и громко зашептала маме:

– Как благодарить-то? А? Как благодарить?

– Тань, ты Яшку уже забирай, – напомнили ей про козла.

Танькин козел гостил у нас целый год, женился на нашей козе. Пусть бы и жил дальше, нам не жалко, но уж больно вонюч и много жрет.

Яков узнал старую хозяйку. Она привязывала ему веревку, он пихал свою морду ей в живот и эротично покусывал платье, старый развратник.

– Мало тебе одного козла. Ты еще второго держишь, – вспомнила Машка свой старый репертуар.

– Этого мне жалко. А тот… – Танюха махнула рукой, – как у нас дедушка покойник говорил: «Не тот свинья, кто свинья. А тот свинья, кто не свинья, но свинья».

– Правда-правда, – усмехнулся полковник.

Козла вывели. Он поскакал, покачивая своими… В общем, поскакал он по тропинке через огород. Коза поняла, в чем дело, толкнула калитку и ломанулась догонять. Возмущалась, умоляла, всплакнула. Козел обернулся, проблеял невнятное и убежал через грядки.

– Все бабы дуры, – резюмировала Машка, глядя, как мама догоняет толстую козу.

Я не знаю, как и зачем в наш дом попала эта коза, молока она не давала. В козе, как и во многом другом, не было никакого смысла.

41. Музыка кончилась

Вы сейчас упадете – я, юная секс-бомба, уснула одна в гостиной на диване, а ему, черному и пушистому, постелили в маленькой комнате, там, где раньше ночевал мой отец.

Мы лежали в кроватях, разделенные стенкой. Не спали полночи и не могли пошевелиться, связанные присутствием других людей, их логичной бесцеремонностью, своей абсурдной беспомощностью. Мы слушали, как стучат поезда, как ругаются деревенские собаки… Но никто не встал, не сунул руку под одеяло, не сбежал на улицу, под звезды. Нас парализовало. Между нами по-прежнему была тысяча километров.

Конечно, когда Машка с полковником свалили, я закрыла свою дверь на крючок и нажала кнопку магнитофона для конспирации. Но и тогда мы не смогли забыть про эту тысячу верст. Нет, это был не секс. Это был нервный срыв в эротической форме.

Вспыхнул ночник, скрипнула кровать. Так и будет скрипеть, собака. Я опускаюсь на ковер. Антон не помещается в моей комнате, зацепил книжную полку, что-то шмякнулось. Целуюсь со страшным чужим мужиком. Так и хочется спросить: «Вы случайно не Антон?»

Он стягивает с меня лифчик. Какой прогресс, освоил застежки. Зачем он это все делает? Руки у него жесткие, как наручники. Волосы мне зацепил. Смотреть надо! Мне дышать нечем! Пол твердый! Мне спину больно!

Что он так щипается?! Впивается в меня пальцами… Ах, да! Он ищет свой передатчик. Вытащить хочет, чтобы никаких сигналов, никаких следов. Он же не простит себе, что профукал свою любовь, отказался от нее, как послушный мальчик. И поэтому надо ее уничтожить. Растоптать. Выкинуть в окно. Забить себе в мозг и смириться: «Не было никакой любви. Это просто детский летний романчик. Мы росли. Нам хотелось любви. Но это была не любовь».

Антон шарит по моему телу. Спешит. Ищет. Да не найдешь ты теперь ничего! Сухие жесткие губы отпечатываются у меня на лице. Это он так выговаривает мне за то, что я не похожа на королеву. Вытряхнул меня из джинсов. В живот укусил! Больно! Достал презерватив. Ха! Какие у нас отработанные движения. Мощный стал, как танк. Я стукнула его по спине. Слабовато, его нужно бить табуреткой. В темноте Антон усмехнулся, сверкнул черным глазом. Мужик! Сволочь! Животное!

Музыка кончилась. Он лежит на моей кровати, делает вид, что засыпает. Я сижу на подоконнике с сигаретой, делаю вид, что мне плевать. Белая занавеска колышется в темноте. Тонкие ветки лезут в окно. И луна эта наша, колхозная, строит мне свои ехидные рожи.

Я ушла от него в гостиную, на свой сиротский диванчик. Он остался один в моей комнате, мой Антон, мой ньюф, моя любовь. Целый год мы мечтали упасть в постель раздетыми, вцепиться и не отпускать. Ха-ха-ха! Мы устали. А потому что не надо было ни о чем мечтать. И ждать не надо. Когда ждешь – перестаешь жить, перестаешь дышать. Я задохнулась. У меня нет сил. Даже погладить его не смогла. Смотрела, как на покойника.

После такой депрессивной ночи весь день тянется, как резина, как бред сумасшедшего. Ногами двигать неохота. Лень шевелить языком. Пьем мятный чай. Докатились до телевизора. Я стригу его черные волосы, испачканные белой краской, и рука его вроде бы у меня на спине, но я же вам говорила, это не Антон, это его тень, его черное привидение.

– Что с ним случилось? – шепчет мама. – Бедный мальчик! Как ему тяжело!

Ну, только не это… Она подсунула ему фотографии с выпускного. Я стесняюсь своего платья. Простое, совсем не королевское. Антон смотрит на пустые места в свеженьком альбомчике. Усмехнулся, посмотрел устало. «Детский сад», – подумал. А что я? Я на всякий случай вытащила там одного, блондинчика.

– Ну что, возьмешь мою Соньку замуж? – Это у мамы такой черный юмор.

– Да, – наврал он равнодушно.

– Шучу, шучу, – мама хихикнула.

– Пойдем, – я тяну его на улицу, – прогуляемся до вокзала.

Антон ведет меня за руку, как свою. Есть данные, что не я одна такая идиотка, это меня утешает. Есть и другие дуры, которые страшно тащатся, если мужчина ведет их за руку. Пусть даже в суд, разводиться, пусть даже, как граф Орлов княжну Тараканову на корабль, чтобы сдать солдатам Екатерины, пусть даже на вокзал, чтобы купить билет и никогда больше не вернуться. Нравится мне, когда ведут за руку, ничего не могу с этим поделать. Хотя лично я тут ни при чем, это бабская природа. Более того, если меня долго не водить за руку, я срываюсь с поводка, забываю, кто мой хозяин. А как человек, я, конечно, понимаю, что сначала нужно посмотреть, кто тебя ведет, уточнить куда, и только потом радоваться.

…Рельсы, гравий, пыль, синие ларьки, челноки с клетчатыми сумками, мусорные ящики. Как все некрасиво… А когда у меня теперь будет красиво? Неизвестно, при таких-то темпах инфляции. Антон забылся на минуту, улыбнулся мне, как живой. Мы взяли ему билет на ночной поезд. Да, на сегодня. Возвращаемся, слегка повеселевшие. Скоро кончится. Скоро уже закопаем. Похороним свой детский романчик.

Как всегда вовремя, у меня дома появилась Вероника. Я прошипела:

– И что мы вдруг приперлись?

Она разворачивает конфетку и внимательно разглядывает Антона.

– О, да у тебя гости! – Это она так изобразила удивление.

Антон кивнул. Бубнит телевизор. Мама вносит блюдо со сморщенными блинчиками. Кулинарный стыд прикрыт свежей малиной.

– А я тоже встречаюсь с одним мальчиком… – Вероника заполняет паузы.

Сейчас я ей тарелку на голову надену! «Тоже встречаюсь»! Можно подумать, мы тут сидим и встречаемся.

– …Соня его знает, это наш общий друг, Зильберштейн. Он в нее тоже был влюблен в девятом классе, кажется, или в десятом? Он в Москву уезжает. Поступил в МГУ. Представляете? Бесплатно! Сам! На экономический.

– Какой умный мальчик! – мимоходом вставила мама.

– А меня папа не пустил, – Вероника взмахнула ресницами и снова уставилась на Антона.

Я ждала, пока она доест блин, а потом говорю:

– Пойдем, я тебя провожу.

И Антону шепнула:

– Сейчас вернусь.

Он молча кивнул и опять погрузился на дно.

Вероника села на велосипед. И я свой выкатываю. Мне вдруг захотелось сбежать из дома, выбраться из этого свинцового тумана, который устроил мне Антон. Вот, кстати, можно было бы покататься, уехать на полянку, если бы не такой депресняк. Но нет, с кем-нибудь другим я буду кататься на велосипедах.

В сквере у железнодорожного переезда мы достаем сигареты. Сквозь листву просвистела электричка.

– А что у вас с этим? – Вероника любила конкретику: если мальчик провожал до дома, папа требовал справку о составе семьи.

– Не знаю.

– А зачем он тогда приехал?

– Не знаю.

– Он что, уедет и все?

– Да.

– И что? Ты об этом так спокойно говоришь? Ты же должна сейчас что-то такое чувствовать…

– Что?

– Во дают! – удивилась Вероника. – Ну, ты беги уже… На, жевачку возьми.

Когда это кончится?! Я больше не могу его видеть! Это лицо его бледное… и черные погасшие глаза… и губы искривленные… Ну, что уж так расстраиваться?! Нет, не может быть, чтобы только из-за меня. Это мамина кухня виновата. Точно, у него живот болит.

– Антон, – говорю, – отдохни…

Он сжался в комок на моей кровати и закрыл глаза. Я поцеловала его плечи, погладила спину. Ничего не чувствую. Глажу Антона, а рука холодная. Пойду я лучше, чайку выпью.

Мама пожарила курицу Антону в дорогу. А тут такая я, ищу, чего бы съесть на нервной почве. Отщипываю немножко от куриной ноги. Говорю же, немножко. Представляю, разворачивает Антон эту курицу, а у нее от ноги откусано! Нет, вы представьте: вагон, столик, колеса ты-дым, ты-дым, а курочка-то с недостачей. Я начинаю тихо смеяться.

Бабушка, уснувшая в кресле, открыла глаза и изрекла:

– Демоническая личность… Да… Демоническая личность.

Куда себя девать? Я вернулась на цыпочках в свою спальню, открыла нижний ящик стола, достала все его письма и фотографии. Положила их в печку и подожгла.

Мама увидела.

– Не надо, – говорит, – потом жалко будет.

– Пусть горят, – сказала я и прошуровала в поддувало.

Нет, вы слышите? «Прошуровала в поддувало». Чувствую себя антиквариатом, сын такого уже не поймет.

42. Взрыв

Моя бабуленция исчезла из нашей жизни гораздо раньше, чем умерла. Последний раз она посмотрела на меня человеческими глазами 9 мая. Старушенция каждый год выходила на парад со своими кавалерами, в колонне ветеранов. И в то утро на День Победы она встала с кровати, сделала несколько шагов и присела. «Ничего, Валентин Карповна, еще погуляем!» – я стала ее наряжать. Достала белый пиджак с медалями. Губы ей накрасила. Взяла с собой табуреточку. Так мы и шли весь парад: пять шагов – табуретка, пять шагов – табуретка.

Мы решили не вешать на памятник ее старушечью морду. Отдали мастерам фотографию, где ей лет тридцать пять. Она там с причесоном, губы накрашены, вся разбитная, держит толстого котяру на руках. Так прямо с котом и на памятник, весело получилось.

Пусть красивая на кладбище тусит. Там куча молодых мальчиков. У нее по соседству целая аллея: черный мрамор и кресты, год рождения – семьдесят пятый, год смерти – девяносто третий. Это все наши местные братки. Стреляли их в разных местах – и в Рязани, и в Ростове, и в Курске, и в Питере, а хоронить везли домой. Чуть подальше еще аллея, белый мрамор и красные звезды, тоже мальчишки – те, которых привезли из Чечни в цинковых гробах. И бабуля наша рядом, зенитчица, женщина с котом.

За пару лет до смерти она ушла в свои воспоминания и галлюцинации. Информацию извне она не принимала, только выдавала иногда обрывки фраз и реплик из параллельного мира. Нет, ни войну, ни детство она не вспоминала. Все буробила про отца Михаила, разыгрывала сценки из путешествий по Святой земле, и даже с эротическими намеками. Я сама слышала у нее под дверью: «Миша! Ой! Миша! Ну, как же хорошо! Ешь, Миша, ешь!»

Но нет! Меня так не заклинит. Я не собираюсь всю жизнь вспоминать одного мужика. Скоро я опять забуду своего Антона. Сейчас июль, значит, уже в августе от него ничего не останется.

Элементарно! Забью цинизмом и комфортом свою первую любовь. У меня есть все для счастья! Смотрите: два новых платья, вино, белье, свежие фильмы, фрукты, морепродукты, духи, свечи, японский ресторан…

Этого богатства хватило на три дня. Потом, за ужином, позвонил Рома.

– Да, Рома, – ответил мой муж, и меня вдруг стал нервировать его голос.

Он зашмыгал носом – и меня передернуло. Он закрылся в туалете – и я решила, что заведу любовника. Он включил футбол – и я поняла: нет! Не закружится больше моя голова, не буду я трепетать от одного прикосновения, как шелковый платочек…

Что тут поделаешь? Дайте рецептик, у кого есть.

– А поехали на море, – говорю, – на выходные.

Тигр обреченно кивнул.

Опять серпантин. Мы прем в Осетию. Я смотрю на прозрачное южное небо, на пушистые зеленые вершины, вот и море засверкало, а мне все до фени. Хочу забиться в темный уголок, спокойно полежать и послушать свою латино.

Вот они, эти уродские белые буквы, этот совковый «Орленок». Да! Я опять вою! Простите мне истерику, простите… Хочу реветь! И буду реветь! Еще немножко. А потому что! Никогда я больше не заору: «Море! Ура!» И никогда я больше не побегу со всех ног в распахнутые руки. И целоваться уже неинтересно… Что целоваться, можно сразу к минету переходить. А я хочу почувствовать! Да! Я, зажравшаяся сука, хочу почувствовать свою любовь и свою жизнь, так же ярко, как раньше! Да все я понимаю! Да, понимаю: больше я так не смогу. Не получится уже никогдааааааа.

– Когда это кончится, твою мать?! – Муж закричал на меня и придавил к сиденью своим снайперским взглядом. – За каким хреном я все это терплю?! Вон, видишь обрыв? Одно движение – и все полетит к чертям собачьим! Хочешь?! Чего ты добиваешься?

– Все хорошо. – Я отвечаю, но поздно, поздно, тигр уже злится, он слишком сильно давит на газ и слишком резко тормозит на поворотах.

– Пристрели меня, крошка! – Он раздувает ноздри, как дракончик. – А чего? Пристрели. Чтобы я долго не мучился!

– Все хорошо. – Я повторяю и вытираю свои зареванные глаза.

Тигр включил музыку, поставил диск «Гражданской обороны». Когда у него нервишки пошаливают, он всегда слушает Летова, тот его альбом, где он своим глухим рокерским голосом поет наши старые песни. «Звездопад» – мой муж поставил и сам тоже грянул от всей души:

Рулит и поет, в ударе был, припевчик вытягивал с повтором:

Я даже улыбнулась, когда услышала. Моя задача – заткнуться, улыбаться и делать вид, что у меня все хорошо.

А вы думаете, легко? На этой жуткой горной дороге меня выкручивает до бессознательного состояния. Я смотрю на указатели: «Сочи – 30, Сочи – 15».

– Зачем мне эта Осетия? – начинаю второй заход. – Я до нее живой не доберусь.

– Ты же хотела… Мы так ни разу и не съездили.

– Я не хочу туда. Я не обязана туда ехать. Мне трактором это озеро Рица. Я не могу сейчас идти в монастырь.

– Крошка, а как же «эквалипты»?

Мы остановились в ближайшем месте в районе Сочи за указателем «Пос. Лоо».

Гостиница мне не нравится! Белье постельное мне не нравится! На русском юге хреновое белье! Музыка мне не нравится! Меню в замусоленной папке! Пойдем в другое кафе! И ветер слишком сильный! И что за мусор тут болтается у берега? И волны слишком высокие! Штормит-с.

Я сбросила шлепанцы. Наступила на мокрую гальку, зацепила волну, поболтала ногой в белой пене и говорю противным голосочком:

– Я не полезу в эту холодную грязную воду.

Тигр лег на спину и закрыл глаза.

И я ложусь, опускаю нос в решетку шезлонга и смотрю, как мои слезы капают на сухую гальку. Что со мной? Разве можно так себя вести! Опомнись, Соня! Ах, как это не по-христиански! Когда же все это кончится? Когда я забуду его уже?

А надо выпить! Выпить и закусить в ночном ресторанчике. Здесь, на берегу. Надо послушать волны, пьяный шум набережной, посмотреть на сигнальные огни, понюхать море. Сейчас пару стопочек, шашлычок – и все пройдет.

Мы поднимаемся по лестнице на открытую террасу ресторана. И тут я снова уперлась носом в знакомые буквы «Орленок». На стене объявление: «В лагере «Орленок» пропал вожатый». Читаю, а в это время кто-то тянет моего мужа за рукав:

– Привет-привет!

С ума сойти! Это наша Оля и с ней, конечно, Натыкач. Мы присели к ним за столик.

Как-то нервно присели. Тигр отодвинул мне стул, приподнял его и со злостью грохнул об пол.

– А мы вот тоже решили выбраться, – Натыкач слащаво улыбнулся. – Отдохнуть… На старом месте. Давно хотел вам объявить: я развелся. Вот она – женщина моей мечты.

Он прижал к себе нашу дуру, нашу лошадь Олю.

– Хотел вам рассказать, как друзьям, но не знал, как воспримете. Терпел столько лет… Это невыносимо!

– Да! – гаркнул мой тигр. – Вот и я говорю: за каким же рожном каждый день тянуть на себе это ярмо?!

– А я тебе говорила! – Меня подкидывает на стульчике. – Жениться не обязательно. Не я придумала эту форму существования! Придумайте другую, я не против!

– Но… – Натыкач расправил плечи. – Мы вот с Олечкой решили, когда у нас родится… Все-таки это нужно для детей.

– Да, – поддакивала ему Олечка, – дети все-таки связывают.

– Ха-ха-ха! Дети! – язвит мой замученный тигр. – Они не то что связывают!.. Они цементируют! Ногами – и в тазик с цементом.

– Постой, Антон… – растерялся Натыкач. – Это же я развелся. Я собирался тебе обо всем этом сказать…

Но мой кот его не слушал, разбушевался. Закричал на меня:

– Все эти свадьбы! Эти кольца! Кто придумал?

– А ты сними, не мучайся, – я предложила.

– Сниму, крошка, как скажешь.

– Вот и сними. И я тоже сниму.

Люди! Смотрите! Мы снимаем обручальные кольца. Мое легко соскакивает, а у Антона не идет, застряло.

– Вот сразу видно, кто у нас в семье сачкует, – он съехидничал и ушел в туалет.

А я смотрю на море, в черный глухой горизонт. И жду. Сейчас он намылит руки и стянет колечко. Мое колечко! Я ему десять лет назад надевала.

– Соня, не пугай меня, – Олечка всплеснула руками, – последняя надежда на вас! Смотришь – и веришь во всю эту семейную жизнь!

– Вот, смотри, – Антон вернулся и показал белый след на пальце. – А как полегчало сразу! Даже дышать стало легче!

– Вот, вот, – оживился Натыкач. – И мне после развода сразу, прям сразу, так полегчало!

– Давай кольцо, – я сказала тигру, – сейчас все в море выброшу.

– Не надо, – он бросил кольца в мою сумку, – прибереги золотишко. А то свяжешься с каким-нибудь голодранцем…

Мы выпили за любовь. Тигр прицелился в меня ножичком. Натыкач улыбнулся, погладил его по плечу и убрал приборчик в сторону.

До чего я мужика довела! Мой тихий, спокойный, мой скромный кот кричал на весь ресторан:

– Куда? Куда деваются все наши нежные чувства? Что остается? Что вот у тебя, у рыжей сволочи, осталось? Ты стерва! Меня достала твоя вечная усталость и психоз!

– Да. И я своей… – Натыкач уточнил, – своей бывшей говорил: «Ну, устала… Ну, поспи, но не всегда же»… Можно же как-то…

– А пойдемте голышом искупаемся! – Я позвала всех-всех, кто был в ресторане.

– Ой! Соня! – закривлялась Ольга.

– Ага, ей лишь бы раздеться перед чужими мужиками, – скорчил рожу тигр.

Мы идем по набережной в яркой толпе веселого отдыхающего народа. Все занимаются ерундой. Рисуют на пузе татуировки, воют похабщину в караоке, одеваются в перья, фотографируются с липкими крокодилами, с блохастыми обезьянами, швыряют деньги в игровые автоматы, вылетают в небо из большой резиновой рогатки, и все это после ужина.

Мой муж остановился возле тира.

– Давайте пальнем!

Я в тайном предвкушении, только я знаю, что муж у меня снайпер. Сейчас он выбьет все десятки, Натыкач упадет.

Из переулка прямо на тротуар выезжает машина. На дверях висят пьяные мужики. Поют, размахивают над головой пивными бутылками.

– Вэ вэ вэ – Ленинград! Вэ вэ вэ – точка ру!

За ними нехотя ехала патрульная машина с мигалкой, народ расступался, визжали бабенки. У всех веселье! У всех, кроме меня. Я уснула в номере, носом к стенке. И никакие волны я не слушала, и никакой рассвет встречать не собиралась, закрыла окно и включила кондиционер.

Утром мы идем к морю, пока не сбежались опаленные тушки отдыхающих. На причале еще несколько таких же пришибленных пар. Стоим на краю, глядим в горизонт. В общем, ничего, цветовая гамма меня вполне устраивает: от лазури до сапфира. Солнце играет лучами, чайки смеются, приближается катер, волна толкает каменюки, и они гремят, как вагоны на железнодорожном перегоне.

– Да… – зевает Антон. – Пора нам ввести сухой закон.

Мы выбираем шезлонг. Людей еще совсем мало, но адыгейки с чурчхелой и пивом уже на посту. На моем вчерашнем месте кто-то оставил пакет с вещами. Мы бросаем свои полотенца рядом и лезем в воду. Море волнуется, бурлит, как джакузи. У берега нас крутит, как в стиральной машине. Я валяюсь на блестящей гальке, вода бьет в лицо, отшвыривает меня, как мусор, в плавки набиваются мелкие камушки и песок.

– Пойдем, сплаваем со мной, – Антон позвал.

– Нет, я боюсь. Ты что! Такие волны…

– Не бойся, пошли. Проплывем дальше, там спокойнее.

– Я не могу – у меня слабые руки, – срываюсь я на противный речитатив.

Не доверилась родному мужу, коза! Он обиделся и уплыл один.

Психующим шагом я поднимаюсь наверх, в кафешку. Мне хочется кофе и сигарету. Всего одну, можно.

С террасы я пытаюсь разглядеть Антона. За волнами его не видно, далеко уплыл. Я щелкаю зажигалкой и слышу тяжелый звук, настолько громкий, что все другие звуки исчезают. Белая набережная содрогнулась, всем телом я почувствовала движение и толчок земли. Как в замедленном кадре взлетают легкие навесы, кресла, обломки пластика, куски шезлонгов, клоки камышовой крыши, галька, тряпки… Камни стучат по асфальту, бьются витрины, мелкие острые камушки скачут по плитке и падают у моих ног.

На несколько минут включилась тишина. Когда густое облако над пляжем растаяло, люди поняли – это был взрыв. И сразу начались вопли, визги, сирены. Со всех сторон кричали: «Взрыв… Взрыв… Террористы… Грузины… Взрыв…» Меня чуть с ног не сбили, толпа с набережной побежала смотреть, кого убило и что случилось с теми, кто вышел из воды, кто лежал недалеко от навесов.

Воронку обтянули красной лентой. Там, где раньше были наши шезлонги, поставили полицейское оцепление. Две женщины пытались залезть под красную ленточку, их не пускали, и в истерике они пытались протаранить полицейских.

Я подошла к белым перилам набережной и внизу на песке увидела Антона. Он пробирался через толпу, нашел меня и заорал: «Стой там! Не спускайся!» А я и так стояла, не могла двинуться с места. Ждала его на набережной, держалась за белые перила.

– Ну что, Соньчик, – он спросил. – Какие у тебя планы?

– Поехали к детям, – говорю.

Из окна гостиницы было видно, как в оцеплении работают саперы. За ленточкой собралась толпа любопытных. Кто эти люди, которые всегда собираются, где ни рванет? Кто эти любопытные? Мне всегда было интересно.

…Почти одиннадцать часов утра. Пляж быстро заполнялся. Народ стелил свои коврики у красной ленточки, в двух шагах от воронки, где только что убило несколько человек. Люди копошились на пляже, как цыплята в коробке: тепленькие, пушистенькие, сыплешь им зернышки, и они бегут за ними, топчут друг друга и наступают маленькими лапками на тех, кого только что задавили.

Мы сели в машину. Антон включил радио. На каждой станции говорили про одно и то же, все восклицали про август. Тревожный месяц для России, каждый год в августе случаются трагедии, и этот не стал исключением. Еще только седьмое число, а уже есть погибшие.

В новостях сообщали: «…взрывное устройство находилось в пакете, оставленном на шезлонге в центре пляжа. Галька сработала как поражающий элемент. Мужчина тридцати одного года и женщина двадцати двух лет, открывшие пакет, были убиты на месте. Ранено пятнадцать человек, среди пострадавших есть дети. Версию о теракте пока не подтвердили…»

На перевале нас застал дождь. Ехали медленно, меня даже не мутило. Всю дорогу я хотела что-то сказать Антону… Не знаю… Может быть: «Я тебя люблю…» Или, может быть: «Ах! Какое счастье! Спасибо, Господи, что нас не разорвало этой бомбой…» Не знаю… Я не знаю, что мне хотелось сказать. Я не могла ничего такого произнести, только гладила его мягкую красивую руку и приставала:

– Ты добрый? Не злишься уже? Не злишься?

– Я добр, как бобр, – он пошутил.

Антон следит за дорогой. Пытается разглядеть габариты впередиидущей машины. Ливень такой густой, что за стеклом ничего не видно, кроме черной мутной воды.

43. Красная площадь

Так, кто сейчас сказал, что я овца? Да, наивная, да глупенькая, и что? Нам, уродам, тоже нужно жить. Захотелось мне чудного мгновенья – имею право, еду в Москву. Тигр рулит, я балдею: «Ах, какое чудо! Я увижу Антона. Опять!» А какое уж тут чудо? Увидела, сразу отчитаюсь, какие у нас с вами могут быть интриги? Все элементарно, через Яндекс.

Напросилась с мужем на выставку. В конце августа у крестьян начинаются сплошные сейшены и праздники урожая. А мне что, нельзя прокатиться? Я помогла Оле забронировать гостиницу в том самом здании, где у Антона студия. И даже ресторанчик тот самый, что я подсекла у него на фото, нашелся без труда, двумя этажами ниже. Просто и легко до омерзения. До омерзения, потому что все эти годы было так. Можно было увидеть друг друга в любой момент, в любой день, стоило только захотеть. Никто не хотел. Объясните мне, почему сегодня я вхожу в этот зеленый банкетный зал и трепещу? Что я предвкушаю? Смотрю в пол, разглядываю шахматную плитку, сама себе, как в музее, говорю: «Обратите внимание, за этим столиком сиживал наш великий современник, член Союза журналистов…»

Поднимаюсь в лифте. Вот его дверь с жутким логотипом. Слышу голос. Это его голос! Его! Только уже без «о», исправился там, на своем телевидении.

– Нет, нет, мы ни в чем не можем обвинять своих партнеров. – Кажется, по телефону говорит. – Ждем. Да. Мы в режиме ожидания. К тиражированию готовы. Да, люди умирают каждый день, это не всем понятно. Кто-то нашего фильма не дождется, я не могу это всем объяснить…

Не буду мешать, я не войду. Не хочу сейчас. Есть еще время, до вечера. Сейчас поеду к Машке.

Машка стала злая. Машка осталась одна. Разругалась со всеми, и с моей мамой тоже, заперлась в своей норе, выучилась фриволите и сидит, как паучок, плетет до двух ночи ажурные паутинки. Военторг ее давно накрылся. Теперь она сидит на кассе в супермаркете. Сейчас подкрадусь к ней.

– Здрасьте, теть Маш!

– Сонька! – Она завизжала.

Подкатилась тележка. Мужчина стал выкладывать на ленту свои покупки. Такой обычный московский холеный мужичок, ничего отвратительного в нем я не заметила. Но Машка обдала его презрительным, ой каким презрительным взглядом и тут же растянула дежурную улыбочку. Он и не заметил, как она мне подмигнула коварно. Медленно, очень медленно Машка переворачивала его вещички, долго, очень долго искала штрих-код, еле пикала, сверялась с компом, строила протокольные рожи. Клиент не выдержал:

– Девушка, можно побыстрее?

Довольная Машка показала ему вампирские клычки и нежно пропела вдогонку:

– Спасибо за покупку! Приходите к нам еще… – И шипит мне: – Как я их ненавижу! Мужичье поганое.

Машка опять стала мужененавистницей. Это случилось сразу после того, как погиб полковник. Мы посадили их на поезд. Оставалась еще неделя отпуска. Машка почти согласилась к нему переехать, начала перевозить свои цветочки, и тут ее сын надумал жениться. И она, старая шалава, отчебучила – не взяла Мишу на свадьбу! Захотела сидеть за столом со своим бывшим, с Семеновым. Всю жизнь, оказывается, ждала такого случая, глупая женщина.

Полковник не обиделся. Он пошел в бар недалеко от дома. Там заметили его кожаный кошелек, довели до подъезда и оглушили. Он очнулся, вошел в лифт, доехал до своего четвертого этажа. В кармане не было ни ключей, ни документов. Он позвонил соседу, попросил вызвать «Скорую». Объяснить ничего не мог, губы не слушались. Сосед звонил в прихожей, полковник стоял, держался за косяк. Вдруг его повело в сторону, он потерял равновесие и упал. Четыре пролета вниз головой. «Скорая» приехала быстро. И отвезла его сразу в морг.

Мы боялись звонить Машке. Думали, опять дойдет до психиатра, но она сама объявилась и, в общем, была спокойна, только бубнила одно и то же: «Водка его сгубила, водка его сгубила». При чем тут водка? Я не могла понять. Не надо было отпускать! Сколько можно повторять! Нельзя отпускать то, чем дорожишь.

– Жена его приходила, – мямлила Машка, – я как раз в его квартире убирала перед поминками. Пришла забрать какую-то печатку. Ты прикинь, да? Пятнадцать лет его не видела и за золотом пришла.

– Классный, – говорю, – был мужик, теть Маш. Ты с ним такая красивая стала.

– Да, – она покраснела, – душевный.

И опять про своего Семенова шпарить! И сына он всю жизнь против нее настраивал: «Мать дура, мать дура», и в 1987 году он съел ее любимые конфеты «Кара-Кум», да еще и фантики свернул, и в 1977 году они в Ялту поехали, а Семенов там!.. И учиться он ей не дал, а оно и не больно-то хотелось, и после развода у нее все собрания сочинений оказались разорваны, у Семенова первые пять томов, у Машки – остальные… Жуть. Я наизусть уже помню старые Машкины монологи.

– На тебе ключи, – говорит, и опять по старинке про свой холодильник: «Возьми там, съешь, что найдешь».

Почему-то вдруг у меня испортилось настроение, и я сказала самую приятную для москвичей фразу:

– Спасибо, не надо. Я остановилась в гостинице.

А в гостиницу опять не еду! Иду через сквер, на ВДНХ, к стендам, туда, где побольше народу, чтобы не думать о глупостях и не вломиться в чужую студию.

– Соньчик, – мой муж кивнул на Антонио, – тебе все равно делать нечего. Возьми этого сумасшедшего. Он просит, чтобы ты ему Красную площадь показала.

– Пожалуйста, – говорю, – я и сама сейчас туда хочу.

Кстати, на мне опять красное платье и каблуки. Посижу на лавочке, у стены, глотну разочек из фляжки Антонио. Расскажу ему, как я тут лопала бутерброды со своим мальчишкой.

– Представляешь, Тони, он тогда первый раз купил пиво. Захотел попробовать, а сам сидит морщится весь. Не понравилось ему пиво, маленький еще, сладенькое любил. «Что-то не очень, – говорит, – невкусно». Бутылку выбросил и засмеялся: «Кажется, я уже чуть-чуть пьяный». А вокруг иностранцы бегают, мыльницами щелкают. Да, Тони, как ты, такие же… непосредственные. А у нас таких фотиков еще не было, я взяла с собой папин «Зенит» и пленку черно-белую. «Пойдем по набережной, – Антон говорит, – я тебя пощелкаю». А глаза у него как играли! О! Тони, да, глаза у него были знаешь какие? Лукавые и чистые. Нет, у тебя только лукавые, а у него и лукавые и чистые. Да, потому что он еще ребенок был.

Ведет меня по граниту и командует: «Покрутись еще», и я вышагиваю мягкими упругими лапами, виляю хвостом. Да? Что, не веришь? У меня есть хвост, смотри, какой у меня пушистый рыжий хвост. Вот так вот, смотри, Тони, иду и виляю, иду и виляю. Белла Софи, говоришь? Да. С ним я была такая, только с ним. Жаль, пленочка накрылась, я ее засветила. Ухитрилась, лахудра! Позвонила ему: «Антон! Зачем я ее взяла себе!» – «Ничего, – говорит, – новую отщелкаем». Одна только фотография осталась, ее сделал уличный фотограф, на Красной площади. Антон обнимал меня сзади, закрыл руки, вот так вот… Да, Тони, точно, вот так, как ты, в кольцо у меня на животе. Волосы перемешались, черное с рыжим, две хитрые улыбки. И кругом все чистенько, как тетка Машка скажет, ни соринки не валяется, и солдатики на заднем плане отглаженные такие стоят.

Нашлась фотография. Оказывается, я ее не сожгла. Мама припрятала, засунула в Пушкина, поставила на полку. Я помню, она лежит у нее, в моей бывшей комнате.

Так, все, закругляемся с мемуарами. Будем пьянствовать. Я уже в ресторане, за столом, со своей компанией, двигаю стопочку под разлив. А могла бы уже давно обнять его… Но нет – сижу, каблуком выстукиваю, все чуда жду, все чтоб само собой.

– Не спим, не спим! Работаем, наливаем… – хозяйничает Натыкач.

Он сегодня в сотый раз успел со всеми переругаться, так что сейчас будет пить «за дружбу». Потом Рома скажет звонкую энергичную речь, и все будут смеяться после слова «команда», а он поднимет светлые брови и спросит: «А что вы смеетесь? Команда – это самое главное для человека». Вот уже слышите ржание? А я ничего не слышу, реплики выплывают ко мне как из густого пара турецкой бани. Я ничего не слышу, я в августе, провожаю Антона на поезд.

… Ненавижу август! Месяц неврастеников. Месяц, когда хочется все списать, сжечь, распродать по дешевке, взорвать, а к сентябрю начать сначала. Именно в августе разбогатевшие за лето купцы спускали свои деньги в кабаке, а потом шли наниматься на баржу. И мы идем с Антоном, ночью по сухой пыльной дороге, два грустных ребенка. Идем за ручку в последний раз.

Свет в окошках, поленницы вдоль заборов, журавли у колодцев, сено свежее пахнет. Классно можно было бы в этом сене повеселиться, но мы идем мимо. Я думаю: «Может, все-таки стоит сказать, хотя бы на перроне… Как раз есть еще несколько минут… Может, сказать ему… что-то… или спросить… Ведь знаю же – брехня это все, про сто таких же мальчиков, про сотню таких же девочек. Он один такой. И я одна. Иначе кому мы нужны, штамповка? Кому это надо, за штамповку на кресте умирать?»

Фонари на перроне, блестящий асфальт, семафор светит синим, и поезд уже стоит. На платформе никого, двери закрыты. Конечно, с маленькими станциями, как с бесприданницами, можно не церемониться. Стоянку сократили, когда хотят – приезжают, когда хотят – уезжают.

– Скорее. Что ж вы так поздно? – подгоняет нас проводница.

Да, как всегда сонная, но страшно красивая, высокая блондинка с красными когтями, и надпись на бейджике «Оля». Взглянула с презрением, взяла билет, мы целуемся, быстро, по-честному, в последний раз. Губы у Антона снова теплые, но времени нет. Он поднялся на эшафот и сказал на ступеньках… Что сказал? Ну, конечно же:

– Спасибо, Сонечка! Спасибо за все!

Проводница лязгнула железом, выбила табуретку из-под ног и закрыла всю эту лавочку. И дунуло на меня ветром из-под колес, и застучало по мозгам ритмичное: «Ха-ха, ха-ха! Ха-ха, ха-ха!»

Эх, думаю, поспать бы сейчас в сугробе белом, пусть занесет. Я села на лавочку у вокзала, прикуриваю сигарету. Ой, мама! У меня же сейчас депрессия начнется. Я же работать не смогу. Улягусь носом к стенке, драматизировать начну. Потом нажрусь, потом на голодовку, потом в загул, потом пойду кровь на СПИД сдавать. Господи! Пришли мне каких-нибудь специалистов, ангелов, пусть промоют мне мозги.

Только позвала – и они явились, люди, которые объясняют всем желающим, как прекрасен этот мир. Три пролетарские рожи, три пьяных коня. Лук, грязь, курево и перегар. Подошли вплотную, перекрыли пути к отступлению. Командир без анонса схватил меня за шкирку. Нет, успокою вас сразу, жива, как видите, здорова. Мальчики были очень пьяные, сильно тормозили, поэтому я нашла свободное место между черными ботинками и рванула изо всех сил.

О-о-о! Как быстро я бежала! Ни одной пуговицы на куртке не осталось. Ломанулась на освещенное шоссе и заорала: «Анто-о-о-о-он!». Мимо проехал милицейский уазик. Меня облаяли гулящие дворняжки. Мое тяжелое дыхание было слышно на всю улицу. Я пробежала большой круг по шоссе и завернула домой, на свою разбитую дорогу. Пришла домой вся драная, в крови и в слезах.

– Че ты не ешь ничего? – Оля ко мне подсела. – Рыбка вкусная.

Цепляю семгу, соскакивает с вилки, собака. Поднимаю глаза от тарелки и вижу, в начале зала, у входа, он стоит возле администратора… Да, он! Антон мой! Кто ж еще. Мой мамонт! Мой ньюф! Вдохновенье мое…

Ах, да! Понимаю, это для меня он ньюф и вдохновенье. А для вас он танк, танк с недовольной чернявой рожей в зеленом разгильдяйском свитере. У входа в зал под софитами хорошо видно его бритый череп и высокий мощный лоб. А кому сильно надо – и утомленные черные глаза, и щеки… Щеки, да, наивные, такие же остались, как в детстве, хоть и помялись слегка. Я все разглядела, я смотрела на Антона из темноты, как из укрытия. Яркий мужичара, женщины и снайперы таких любят.

Нет, я не подошла! Потому что он не один пришел, он с командой. Пусть, думаю, мальчики покушают, расслабятся, и тут такая я.

Администраторша поглядела на его капризные губы и посадила Антона за свободный столик, по диагонали от меня. Ох, счастье-то какое! Мне видно его правый локоть, ухо, затылок и спину. Его спина! Полюбуйтесь, господа! Я первый раз вижу его новую взрослую спину. Это, в общем-то, чужая, неизвестная мне спина, не царапать мне ее в порыве страсти, мочалочкой не тереть, а посмотреть приятно… Вы слышите, что я говорю? Сама не предполагала, что у меня такие серьезные отклонения – как возбуждает меня этот кусок зеленого свитера.

– Давай, Соня, за нас, красивых! – Оля капнула водки в мой стаканчик и кивнула на другой конец стола, туда, где понтовался Натыкач. – И чтоб все эти сволочи на коленках перед нами ползали! Чтоб все в ногах у нас валялись!

– В ногах, в ногах, само собой, – чокаюсь с ней, а сама смотрю, как правая рука Антона гуляет над столом, и красный огонек рисует в темноте дугу, и рюмочка зависла…

– …и за любовь! – шумит за нашим столом фракция незамужних и озабоченных.

Пью водку маленькими глотками. Сейчас, еще минуту и пойду. Куда я, кстати, пойду? К Ан-то-ну. К какому Антону? К Дми-тров-ско-му-у-у. А зачем я к нему пойду? За-чем-то. Не знаю, что мне нужно от этого вредного изломанного мужика… Не знаю! Но чувствую – мне надо. Мне надо, я сказала!

44. Стена

Так, хватит кота тянуть. Сейчас еще три грамма с Олечкой. И пора звонить. Только не надо меня торопить. Не пихайтесь, господа! В спину меня не толкаем. Тринадцать лет не звонила – могу еще пару минут не звонить? И вообще он мне не нужен. Вот этот вот мужик, который вон за тем вон столиком сидит, он мне вообще совсем не нужен. Сейчас пройду мимо, а у него даже и не тюкнет нигде: кто это там мимо идет? А вдруг это Сонечка? Нет, у него не тюкнет.

Вот, смотрите, я иду. Ох-хо-хо! Мой муж прихватил меня за коленку. И барабанщик… Ох, ты ж мерзавец! Барабанщик стукнул палочкой по заднице. А я иду мимо его столика и даже слышу, как его парни сотрясаются:

– …весь квартал прошли, ни один банкомат не работает. Прикиньте, как Дмитровскому везет…

Поржали и в спину мне глядят. Антон зевает. Нос у него такой стал… настырный… И свитер у него такой зеленый…

Все, звоню. Ах, если бы он знал тогда, на пляже, что его номер будет зашифрован в моей книжке под именем «Таня маникюр».

– Да, привет, это я. Соня. Да, Соня. Я. А что?

А что он молчит? Прошептал «Соня…» и молчит. Я вижу его из фойе. Сидит и удивляется. Я помню, если у него щеки опустились и глаза в одну точку – все, значит, Антон удивился.

– Я рад, я очень рад тебя слышать… – говорит. – Ты где?

– В Москве, – отвечаю и зачем-то добавляю, да еще таким противным бабским сопрано: – я у тети, в Домодедове. Ты занят?

– Так … – Антон закрывает уши руками, – нет, почти не занят. Сейчас подумаю, как лучше… Ты надолго?

– Время еще есть.

– А давай я тебе минут через пять перезвоню, – Антон заговорил, как менеджер по работе с клиентами, – сейчас я уточню кое-что…

Нет, ну что вы смеетесь? Вы сами попробуйте вот так вот, через двенадцать лет позвонить кому-нибудь, кого вы на последний поезд провожали, а я на вас посмотрю. Через костер прыгали по детству? В прорубь? Нет? Ну, попрыгайте!

Дефилирую мимо. Отвернулась. Антон смотрит на меня! Спиной чувствую, смотрит. Пусть глядит, не узнает все равно в этом ракурсе. А девушка несет ему второй графинчик.

А пусть бухает! Сто лет мне не нужен этот замотанный суровый мужик. И тот мальчик, которым он раньше был, мне и подавно не нужен. Что магнитит меня? Есть в зале врачи? Поставьте диагноз. А я вам сейчас сама скажу. Он, Антон Дмитровский, к моему заболеванию прямого отношения не имеет. Он для меня, как сквозняк для радикулита. Понятно?

Наш дипломатичный Ромочка подсуетился. В микрофон объявили: «Для наших гостей из Италии звучит эта песня!» И музыканты запели:

Ла ша тэ ми канта-а-а-а-а-ре…

– Софи. – Тони хочет танцевать, он спросил моего мужа: – Антон? Можно?

– Забирай, – тигр махнул рукой и пригласил маленькую костлявенькую переводчицу.

Я танцую с мафиозо и слежу за зеленой спиной. Антон снова поднял рюмку, зашвырнул грибочек с вилки в рот и звонит. Нет, не мне! Сказал пару слов и запихнул телефон в задний карман. Нет, достал… Нет, опять запихнул.

– Софи, белиссимо… – Тони ведет меня к столу, я улыбаюсь ему и смотрю на Антона.

Он курит. Мнет сигарету в пепельнице и снова достает телефон. И снова закуривает. И опять бросает телефон.

И я достаю сигарету. И вторую достаю. Тони щелкает и щелкает зажигалкой. А я стучу и стучу каблуком. И Рома запевает:

– Однажды утром в 1994 году…

– У-у-у! – заорали все на такой заход.

– …я просыпаюсь без денег, без работы, без жены, со страшной головной болью в съемной халупе и думаю: «А не повеситься ли мне?»

– Браво, Рома! – Я закричала.

Антон вздрогнул. Обернулся. Шарит по залу глазами. Нет, меня не видно, я прячусь за пиджак Тони.

– Захожу на кухню. Тараканов море – кушать нечего. Из последних сил хватаю себя за шкирку, наскребаю какую-то мелочь, спускаюсь в магазин. Полки – под ноль, только соль пирамидками. Помните, пачки так друг на друга пирамидкой складывали?

– Да, помним, помним, – народ отвечает.

И я киваю со всеми, да, да, помним мы, помним мы эти пустые полки. Эти похабные пирамидки… Я тоже просыпалась в такой же халупе, с тараканами, и тоже выползала на кухню. И точно так же думала: с какого Дону я прошлой ночью решила попробовать эфедрин внутривенно? Как я могла! Одним шприцем по кругу! У меня сессия! У меня в десять интервью! Меня мама ждет на выходные! А я стою на чужой ухлюстанной кухне с абсолютно реальным чувством пребывания в городской канализации. Грязь, холод, дикий сушняк и пустота. Бермудский треугольник вместо сердца. Спасите меня кто-нибудь!

Пью, пью, пью – ни сушняк, ни ужас не проходят. И вдруг – конверты. На столе лежат чистые почтовые конверты и несколько неотправленных писем в Ереван. Я беру один… Нет, не я беру, рука сама автоматически потянулась и написала на нем адрес. Нужно было за что-нибудь схватиться, и я нацарапала: «Антон, мне страшно».

А у него там веселуха! И программа своя на местном телевидении, и универ, и девушки, рядом с домом, все королевы поголовно. С некоторыми у него просто секс, с некоторыми безудержный секс, а в некоторых он влюбляется, да еще как! А иногда просто хряпнет стопарик, заграбастает в охапку новую нимфу и рассуждает: «Какая разница, кто сегодня будет моей королевой? Все равно я ее вылеплю, выстругаю, создам»…

– …денег хватило на чекушку и пачку соли, – сообщил Рома. – Сначала я наливаю себе сто грамм. Потом достаю кофемолку и превращаю эту соль в белый порошок.

– Зачем? – удивляется народ.

– Нафига, Ромка? – все зашумели.

А я на стульчике ерзаю, рыбку с лимончиком ем. Когда это кончится? Антон еще держит в руке телефон. Чего, ну чего ты его держишь? Хрястни его об пол! К чертям собачьим! И беги! Беги ко мне! Смотри – я красивая, молодая, пьяная – иди, не бойся!

– Короче, рассыпал я этот порошок в пакетики грамм по десять. Напечатал этикетки, – Рома поправил бабочку и поднял руку. – А теперь, внимание! Что было написано на этикетке?

– Героин, – шумят парни.

– Гербалайф, – девушки.

– Сто баксов за правильную версию, – банкует Рома.

– Виагра! – откровенничает жертва гормонального взрыва Натыкач.

– Двести баксов! – Рома поднимает ставку.

– Ну, хватит! Колись уже! – шумят ему.

Ну, какая мне разница, что он там на своих этикетках написал! Смотрите – две шалавы подошли к Антону и бухнулись рядом, как старые знакомые. Проститутки, даже не буду их вам рисовать, маленькие, страшненькие, на трассе таких много. Девки чокаются с Антоном. Он развесил лапы у них на плечах. Как он мне нравится! Как все правильно делает!

– «Мгновенная смерть»! – объявил Рома. – Средство от тараканов! Новинка. Московский институт.

Все закричали «Супер!», захлопали, даже Тони заморгал блестящими глазами. Только муж мой курил и покачивал ботинком, он уже знал наизусть все эти притчи.

– Переводи, переводи, – сказал он Сабрине, – русские народные сказки.

– Набиваю этой солью чемоданчик, – Рома потирает ручки, – еду в колхоз. Быстренько собираем народ в клубе. – Он откашлялся. – «Я – представитель московского завода ЗИЛ. Всем, кто покупает новое запатентованное средство от тараканов, – холодильники со скидкой!»

– Ой, Рома! – Оля засмеялась. – Моя свекровь на такое купилась!

– Да! Народ – попер! Я даже посадил местную даму фамилии записывать. Ага, в тетрадочку. Какой у меня был навар! И главное – я в ритм вошел, вешаться передумал.

– За оптимизм! Давайте выпьем за оптимизм! – завизжала Оля. – За нашу вечную молодость! И не-у-вя-да-ющую ааааааааа красоту! – Натыкач ее совсем защекотал.

Выпьем, выпьем, подождите. Вот Антон отодвинул девушку. Встал и направился к музыкантам. Шустер! Музычку ему подавай. Он повис на стойке с микрофоном, и солист замолчал. Сразу вылезли грубые хаханьки, визгливые хиханьки, по кафелю заскрежетали металлические ножки…

К нашему столику подходит бармен и что-то нашептывает парням. Господин Натыкач с интересом его слушает, а потом отвечает писклявым тенором на весь зал:

– Возитесь вы с ними сами за такие деньги!

Пьяные дамы с соседнего столика захохотали ему в ответ.

– Рома, – мой муж усмехнулся и положил себе еврейский салатик. – Ну а теперь признайся, тебя ни разу не раскололи?

– Да ты что! – обижается Рома. – Народ у нас доверчивый, как скажешь «из Москвы», сразу падают ниц.

И тут через зал прогремело:

– Ну спойте мне эту песню!

Это он, мой пьяный ньюф. Затребовал музыку и теперь возвращается к своему столику. Даже интересно, что он там заказал. Сейчас еще разочек с Олей чокнемся, и пойду к нему. Антон, скажу, гони ты всех своих шалав – я к тебе пришла!

Что там клавишник пробует, не пойму…

Это же его несчастная песня! Да, он любит сантименты! Вспомнил меня!

– Соньчик, пойдем? – Муж зовет меня танцевать. – Пошли, пошли. Ты что грустная такая?

– Ничего я не грустная, – говорю, – песня дурацкая…

– Соньчик, – он наклонился ко мне близко-близко, – не изменяй мне. Я обижусь.

– Тихо, – говорю, – я песню слушаю. – И выглядываю из-за плеча, смотрю на широкую зеленую спину.

Как он близко! Я даже сережку в ухе разглядела. Казаков, небось, у себя в роду нашел. Повернулся! Посмотрел в мою сторону, в середину зала. Нет, опять не увидел меня в темноте. Смотрит и не видит. Взгляд испуганный, озябший, так бывает, когда человек выныривает из своих снов, начинает искать их и щурится на свет.

Все! Дождалась! Дотанцевалась. Солист еще дотягивает про «лето в конверте», а девушка уже принесла Антону счет в маленькой шахматной коробке. Он встал, махнул своим на прощанье и направился к выходу. Бесхозные прошмандовки потащились за ним.

Наши мальчики распустили галстуки и пошли играть в бильярд. Натыкач и Оля смылись в номера. Рома поймал инженера с немецкого завода комбайнов и пил, пил, пил, пил его кровь. Зал начал расползаться, а меня, как всегда с печали, потянуло на стриптиз. Я крутила голыми плечами перед носом у Антонио и несла ему русскую пьяную пургу:

– Не облизывайся, Тони. Это все не твое… Нет, нет, нет, не твое… А у него, ты представляешь, Тони? У него сейчас знаешь что? Ха-ха-ха!!! У него безудержный секс! Ха-ха-ха! Безудержный! У тебя такой был? Без-у-держ-ный секс, понимаешь? Толку от него никакого. Хочешь пить, а тебе голову моют, и моют, и моют…

В общем, я ни в чем не виновата. Просто Антонио услышал слово «секс». И мы пошли в номер выпить за отмену эмбарго на ввоз импортной сельхозтехники.

Ну, может, я и заорала разочек. Перевожу дыханье и слышу за стеной такие же экстазные крики, в соседнем номере кто-то отчаянно отрывался. Я прислушалась и начала одеваться. Тони чмокнул меня в нос. Я прижала палец к губам и прошептала ему: «Тони, ты красивый!»

Закрываю дверь и вижу пастушек, которых увел Антон. Мы с ними нос к носу столкнулись в коридоре. Стоим и смотрим друг на друга, думаем об одном и том же: вот кто орал через стенку!

Эти сучки выложили на ресепшн синюю купюрку и говорят:

– Пусть поспит, ему с утра на работу.

– Вы че? Девки? – администраторша скривила малиновые губы.

– А нам пофиг! – говорят. – У нас сегодня профессиональный праздник.

Девушки шагнули к лифту, но я быстренько двери закрыла, уехала одна. Не хватало мне еще семь этажей слушать их впечатления.

45. Водка

Утро, начало девятого, бар внизу еще закрыт. А пить очень хочется. И кофеечку. Волосы мокрые, знобит, и я бегу, ищу заведение. Нет, никаких мыслишек у меня в голове волнительных, но… все-таки обидно. Он что, не понимает? Жизнь пройдет, и мы не встретимся. Я не успею сказать и спросить про самое главное. А мне надо! Мне надо вынырнуть на поверхность и глотнуть кислорода. Я засыпаю в сугробе белом, что не ясно?

Я иду вдоль длинного здания, дергаю двери мелких кафешек. Вот тут открыто, кажется…

– Открыто у вас? – спрашиваю и к стойке сразу.

Все, сдаюсь! Не буду из себя пионерку строить, я знаю, вы меня насквозь видите. Там он, Антон. Сидит, мерзавец, и ржет еще с барменшей.

– Все, – слышу его голос, – я теперь старый и больной. Песок сыпется.

Понятно, какие у него шуточки? Подхожу, улыбаюсь, а ручки мои сами тянутся выше, выше к его сонной артерии. Ага! Испугался! И на лбу бегущая строка: «Тревога! Воздушная тревога!»

– Слава богу, ты здесь, – говорит, – а то я вчера подумал – мерещится.

Я сажусь к нему за столик и вздыхаю:

– Как ты мне надоел!

– Я хотел тебе вчера позвонить… Очень хотел. Вот сегодня, как раз сейчас, подумал, а ты вдруг здесь…

– Эспрессо, – я заказала, – апельсиновый сок и… – я посмотрела на пустую стопку у Антона, – и водку тоже.

– Соня… – Он откинулся на спинку и схватил меня за горло своими черными глазами. – Соня… Ты опять такая же.

– Ага… В баре, утром, с бодуна… Как алкоголики.

– Ничего смешного. Между прочим, мне еще работать сегодня.

Я сморщилась. Меня тошнит, когда я слышу: «Между прочим, мне еще работать сегодня». Это в двадцать лет мужчины про любовь говорят, или в пятьдесят, а в тридцать они все на своей карьере повернуты. Тридцать лет – самый противный мужской возраст. Силу уже почувствовал, а мозгов по-прежнему не хватает, чтобы не воспринимать все свои подвиги всерьез. Но ничего, прощается, все понимаю, мне тоже снился микрофон, когда я бросила работать.

Рюмки стукнулись. Первый раз вместе пьем, да еще в девять утра. Я подцепила огурчик у него с тарелки. Он улыбнулся и глядит на меня как художник, монтирует меня в свою картинку, как неожиданный фрагмент.

– Дай мне руку, хочу потрогать. – Я взяла его ладонь и сжала изо всех сил.

– Так, расскажи, что с тобой? С мужем все нормально? Что ты вдруг встрепенулась?

– Да, все хорошо, претензий нет.

– А то я уж подумал…

– Нет, все нормально… – Я погладила его по щеке. – Представляешь, я твою родинку вот эту вот не помню.

– Она тогда меньше была.

Антон курит и смотрит на меня, на осеннюю улицу за окном. Пальцы у него крупные, ладонь широкая, мягкая, сигарета кажется игрушечной. Вот она – патология: наблюдаю, как мужик курит, и не могу оторваться. Плечи раскинул, локоть лежит на столе, на рубашке две пуговицы расстегнуты, шерсть черная торчит, нижняя губа выдвигается вперед, выпускает дым…

– Ох ты! – Он стряхнул пепел себе на джинсы.

– Не прожег?

– Ничего, ерунда. У тебя платочка нет?

– Нет… у меня его никогда нет. – Я забрала салфетки с соседнего столика.

– А я хочешь, угадаю, за кого ты замуж вышла? Я, между прочим, помню одно твое письмо. – Он передразнил меня: – «Новый год я встречала у своего друга, его тоже зовут Антон. Это он подарил мне щенка»… Да? Угадал?

– Да, тоже Антон, – я улыбнулась.

– Нашла поближе, – он усмехнулся, – у тебя всегда есть второй Антон.

– Целых два теперь. У меня и сын Антон.

– Да?

– Нет, не из-за тебя. Просто имя нравится. Я к нему привыкла.

– А у меня рыжий мальчишка, представляешь, получился.

– Так тебе и надо.

Я засмеялась на нервной почве, а у него глаза к небу пошли, облизнулся. Это значит, сейчас начнутся комплименты.

– У тебя появилась такая женская красота… – я же говорила! – Увидел твои фотографии – мне так приятно стало… Правда. Для меня картинка вообще очень много значит.

В кармане у Антона запел телефон. Та самая музыка была, под которую мы на море просыпались.

– Да. Помню, – отвечает, – я все помню… Да, я уже у себя.

– Песенка прикольная, – я ему подмигнула.

– Давай я тебе закачаю. – Он перекидывает мне нашу латино и соображает вслух. – У меня дела сейчас… Часика через два я освобожусь… Вернусь сюда… Позвоню…

– Да, я могу сказать, что к Машке еду…

Я тоже вслух думаю, дура, про себя думать нужно! Получилось некрасиво. Как будто пьешь из двух стаканчиков одновременно и проливаешь себе на платье.

– Посмотрю на тебя еще чуть-чуть… – Антон вздохнул, кивнул барменше.

Он крутит в руках пустую стопку и рассматривает меня. Я взяла сигарету.

– Нет, не надо звонить… – вырвалось у меня вместе с дымом. – Зачем? Ты устанешь, испугаешься, и некогда тебе… и… дурак ты вообще… Да. Но потом, когда я уеду, опять будешь ловить в толпе рыжих девок… Да, будешь. И от черных собак будешь шарахаться.

– Х-ха… – Он погладил себя по губам. – А ты своему олигарху истерики будешь закатывать. Душить его будешь, к кровати привязывать… И кота своего Антоном назовешь. Ты еще хомяка Антоном назови.

– А ты скоро начнешь шлындать по своим мастер-классам и снимать там юных девок!

– Да, угадала, я уже начал. Прошлым летом нашел девчонку с веснушками, такая же рыжая… нос длинный…

– Ага, будешь малолеток кадрить, а потом писать в свой журнальчик про синдром Гумберта, про то, что раньше люди в семнадцать лет женились – и ничего, песенки себе в телефон слезливые будешь закачивать…

Я противным голосом процитировала его посты: «Он с нежной грустью вспоминал маленькую станцию, такую маленькую, что поезда там почти не останавливались…»

– Ты думаешь, я тебя вспоминал? Мне нужны были те ощущения, те чувства, которые я испытал… с тобой. Да, с тобой. Но я не тебя искал – то свое состояние…

– Ха! А кто его провоцировал?

– Ты, Соня, ты. Но дело не в тебе. И не во мне. Это была какая-то удачная комбинация… Биология, не знаю, психология, возраст такой, и чистота… Да, чистота и не знаю что еще… Все сошлось в точку, поэтому и был эффект.

Антон говорил осторожно, боялся сделать резкое движение, а сам все терзал стаканчик, нажимал на него пальцами, так что они стали белыми.

– Но больше ведь не повторилось… – Я выкинула трубочку из стакана.

– Да, не повторилось…

– Врешь?

– Нет. Я не вру. Я никогда тебе не врал.

– Врал! Ни шагу без брехни! Ты меня не любил ни грамма!

– Я не врал. И не вру. Я любил…

– А вчера?

– Соня… Понимаешь, у меня сейчас все сложно…

– Сейчас! У тебя всегда все сложно. И всегда у тебя все будет сложно!

– Я хотел тебе позвонить, правда, очень хотел… Но не смог.

– Почему?

– Тебе объяснить?

– Объясни.

Антон поднялся.

– Иди ко мне, – сказал, – объясню.

Я совсем не самодостаточный человек. Позор! Я считаю себя живой, только когда отражаюсь в других глазах. Когда Антон глядит на меня, я чувствую себя очень живой. Да, но его личной заслуги тут нет, он просто специальный реагент для меня, и все. Напустил, небось, феромонов, аферист. Поцеловали ее, она и закайфовала, шалава. Господи, неужели это все суета? Неужели это все мирское? И опять забудется? И покажется смешным? И уже никогда не повторится?

Антон отпустил мои губы и целовал меня в лоб, долго-долго теплым ветерочком.

– Знаешь… – Он улыбнулся. – Мне все время не хватало… чего-то… Я все думал, чего?

– Да, мне тоже… очень не хватало… чего-то…

Мой нос опять у него на груди, у расстегнутой рубашки, на второй пуговице. И в ушки шепот:

– Спасибо… Спасибо, Соня.

– За что?

– Спасибо, что ты есть.

Хотела сказать «пожалуйста», но зазвонил мой телефон, новой летней песенкой.

– Соньчик, ты где? – Это муж, как всегда вовремя. – Мне переобуться нужно срочно. Я подыхаю в этих ботинках. И переодеться. Я брюки себе прожег. Чем, чем! Пепел стряхнул. Подготовь мне все, я спешу.

– Сейчас, – говорю, – иду.

Мы вышли на улицу. Нам осталось пройти вместе пять минут. Прошвырнулись бы еще, но маршруты разные. Надо, чтобы кто-то их свел, а сами мы ни-ни. Нам идти через сквер ВДНХ, и по аллее к метро, в тот комплекс, где у Антона студия, и от меня гостиница. И дальше у каждого своя траектория.

На первом этаже, в фойе нас ждали двое финансистов. Мой муж и жена Антона. Мой кот сидел в кресле у низкого столика. Ноги вытянул свои измученные и смотрит исподлобья. Напротив стояла красавица, держала на вешалке белую рубашку. Когда она повернулась, стало видно ее живот, месяцев на восемь.

Секунду все стреляли друг в друга острыми глазами и дружно делали вид, что никто никого не узнал. Красавица подхватила Антона за руку и повела на выход. Он на секунду обернулся. Хотел улыбнуться, но… сорвалось. Взгляд его был суетливый и нервный, как будто он что-то забыл.

Мы поднимаемся в лифте. Муж мой ругается молча, я огрызаюсь вслух:

– Что? Что не так? Что я сделала такого? Я сейчас уеду! Прямо сейчас собираюсь и еду домой!

Он открыл наш номер и сделал шаг вперед. Но что-то вспомнил, вернулся и демонстративно пропустил меня вперед. Стянул тесные ботинки и со злостью распинал их в разные стороны.

Р.S

Я вернулась домой. Охранник открыл ворота, поздоровался, но в ответ не улыбался. Я тогда сразу поняла – что-то случилось, что-то неприятное случилось, пока меня не было.

Посмотрела в сторону виноградной беседки, оттуда всегда выбегал наш пес. Я ждала, когда он подойдет, накинется на меня всей своей тушей, но Максика не было.

– Пропал, – мне сказали, – два дня уже нету.

– Как вышел?

– Не знаем… Думали, думали…

Максика искали все. В нашей конторе к нему привыкли. Он любил сидеть в офисе, со мной ему было скучновато, а в офисе у него было общество, там его гладили за ушком и говорили ему комплименты. Он лежал в торговом зале под кондиционером, вилял хвостом и беседовал на своем собачьем языке. Иногда это было очень весело. Когда Оля тормозила, клиент тихонечко зевал – и Максик смачно зевал во всю глотку.

Рома за один вечер успел объехать весь поселок. Он заходил в каждый двор и спрашивал, не видел ли кто большого водолаза. Да что во двор… Ромочка не стеснялся, если слышал собачий лай, проходил смотреть будки и вольеры. Здесь почти у всех большие собаки, в каждом коттедже живет овчарка, алабай или кавказец, и все они гавкали хриплым басом, как Максик. Но Макса в чужих дворах не было. Кто-то видел его на улице, чьи-то дети встретили его на дороге, в какой-то двор он заходил… Мы не нашли.

Я развесила объявления «Пропала большая черная собака». Облепила все ближайшие супермаркеты, объехала придорожные кафешки и заправки. Я была так расстроена, что грешила даже на дешевые шашлычные.

Мы повесили запросы на всех городских форумах. Люди отвечали, говорили, что видели Максика в разных районах, на другом конце города. Мы ездили туда, смотрели все собачьи выгулы, но Макса не нашли. Куда он мог подеваться? Кому могла понадобиться взрослая крупная собака?

Прошел сентябрь, но Макс не появился. Я убрала из кухни его большие миски и спрятала подальше все поводки и ошейники. Я перестала его ждать. Решила для себя: «Скорее всего, Макса сбила машина». Наша дорога выходит на большую развязку, и там все летят, жмут на море последнюю сотню, никто не успеет притормозить, даже если захочет.

С Максом я попрощалась, но уже не ревела как в детстве, теперь я взрослая тетя и больше не плачу из-за собачки. Только иногда на улицах мне мерещился черный пес. Издалека я замечала силуэт, подъезжала ближе… В основном это были кавказцы.

Однажды весной, когда я была уверена, что уже забыла Макса, мне снова померещилось. Я увидела ньюфа у набережной, собаку выгуливала женщина. Мне показалась знакомой ленивая тяжелая походка этого пса. Я проезжала мимо по шоссе и сразу не смогла остановиться. Бросила машину метров за сто и побежала.

Рванула наперерез через поле, где мальчишки играли в футбол. Женщина с собакой уходили вниз, на реку. Я позвала, заорала им вслед: «Максик!» Собака повернулась, женщина пошла быстрее, я догоняла. Поближе стало понятно, что это не Макс. И размером меньше, и морда другая, я уже поняла – не Макс, но все равно подошла и еще повторяла: «Максик… Максик…» Женщина улыбнулась. Сказала мне: «Это Мона». Я отдышалась и начала ей рассказывать, что в августе потеряла собаку и до сих пор никак не могу найти своего ньюфа.

Оглавление

1. Новая секретарша

2. Красота!

3. Не соответствую уровню!

4. Вот

5. Беспонтовый пирожок

6. Носки

7. Интервью

8. Платье

9. Беспризорница

10. Секс для сна

11. Перекресток

12. Сарафан

13. Сотрясение

14. Фрикасе

15. Хочу целоваться!

16. Подарочки

17. Люблю!

18. Последний поход

19. Хочу обниматься!

20. Драные джинсы

21. Путч

22. Перепих для галочки

23. Концерт окончен

24. Пух и перья

25. Я – бревно

26. Развод

27. Меня никто не любит!

28. Осторожно – яд!

29. Нам бы на Москву

30. Тигр спасает семью

31. Сцена с удушением

32. Вторая сцена с удушением

33. Чао!

34. Пожар

35. Первая любовь моего мужа

36. Страстная суббота

37. Ко мне!

38. Всего пару часиков

39. Настоящий полковник

40. А вдруг!

41. Музыка кончилась

42. Взрыв

43. Красная площадь

44. Стена

45. Водка

Р.S