Говорящий дуб (fb2)

- Говорящий дуб (пер. Александра Николаевна Толиверова) (Бабушкины сказки) 1269K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жорж Санд

Жорж Санд
Говорящий дуб

В одном лесу стоял некогда толстый старый дуб, которому было, по крайней мере, пятьсот лет. Много раз гроза сносила ему голову, но каждый раз вырастала новая, на этот раз она выросла густая и широко раскинула свои ветви.

Долго ходила об этом дубе дурная молва. Старики в соседней деревне сказывали, что во время их молодости этот дуб говорил и грозил тому, кто хотел отдохнуть под его тенью. Они рассказывали, как два путешественника, прибегнув под его защиту во время грозы, были поражены ею. Один из них тотчас умер, другой же был только оглушен и успел вовремя удалиться, так как услышал предупреждавший его голос: “Уходи скорей!”

За давностью вовсе не верили в эту историю, и, хотя дуб по-прежнему назывался говорящим, пастухи подходили к нему без большого страха. Однако после приключения с Эмми все снова стали думать, что дуб этот волшебный.

Эмми был маленький свинопас, несчастный сирота, он был несчастен не потому, что его плохо кормили, плохо одевали или что вообще ему плохо жилось, а потому, что он ненавидел тех животных, пасти которых вынудила его нищета. Он боялся их, и свиньи чувствовали это, так как вообще они смышленее, чем обыкновенно полагают. Утром он гнал их в лес, где были желуди, вечером приводил на ферму. Жалко было смотреть на него, в тряпье вместо одежды, с открытой головой, с развевающимися по ветру волосами, с маленьким худеньким лицом землистого цвета, на котором отражалось что-то грустное, испуганное и страдальческое, с понурой головой и косым взглядом, он гнал перед собой стадо этих хрюкающих и всегда угрожающих животных. Видя его бегущим со стадом по темной опушке леса при красноватом отблеске первых сумерек, можно было принять и его и стадо за блуждающие огоньки ландов, гонимые сильным порывом ветра.

Бедный Эмми мог бы быть милым, хорошеньким, чистеньким и счастливым мальчиком, если бы за ним наблюдали как за вами, мои милые читатели. Он не умел читать, он ничего не умел, он и говорил-то только тогда, когда надо было спросить что-нибудь‚ а так как он был робок, то и то, что ему было надо, не всегда спрашивал; тем хуже было для него, потому что его забывали.

Раз как-то вечером свиньи пришли в хлев одни пастух не явился даже к ужину. Когда съели похлебку из репы, заметили, что Эмми нет, и жена фермера послала одного из мальчиков позвать его. Мальчик возвратился и сказал, что Эмми нет ни в хлеву, ни на чердаке, где он обыкновенно спал на соломе. Решили, что он пошел к своей тетке, которая жила в окрестностях, и все улеглись спать, не беспокоясь больше о нем.

На другой день поутру пошли к его тетке и очень удивились, когда узнали, что Эмми там не ночевал. Он не возвращался в деревню со вчерашнего дня. Справились в окрестностях: никто его не видел. Искали в лесу, но все напрасно. Подумали было, что кабаны и волки съели беднягу, однако не нашли ни его посоха с короткой рукояткой, какой обыкновенно носят пастухи при себе, ни одной тряпки из его бедной одежды и заключили из этого, что он бежал из деревни, чтобы жить бродяжничеством. Фермер говорил, что ему не очень жаль мальчика, потому что он ни на что не был годен, он не любил свиней и не умел их привязать к себе.

К стаду приставили нового свинопаса, но пропажа Эмми напугала всех деревенских мальчиков, в последний раз они видели его около говорящего дуба и, вероятно, тут и случилась с ним какая-нибудь беда. Новый свинопас ни за что бы не повел туда стадо, а остальные дети остерегались ходить играть в ту сторону.

Но что же случилось с Эмми? Я вам расскажу сейчас.

Когда он в последний раз погнал стадо в лес, то заметил на некотором расстоянии от толстого дуба кустик конских бобов в цвету. Конский боб — красивое мотыльковое растение с розовыми листьями, оно вам хорошо известно, клубни его крупны, как орехи, они сладки, но несколько жестки. Бедные дети любят лакомиться ими, так как это лакомство ничего не стоит, свиньи же — большие охотницы до него, и только они одни оспаривают его у детей.

Эмми очень хорошо знал, что конские бобы были еще неспелы, так как осень только что начиналась, но он хотел заметить то место, где они росли, чтобы выкопать их клубни из земли, как только ствол завянет. За ним бежал молодой поросенок, который принялся рыть землю и все бы испортил, если бы Эмми от досады не ударил поросенка посохом в рыло, которое слегка ему рассек. Поросенок отчаянно захрюкал. Эти животные сильно стоят друг за друга, и отчаянный призыв одного из них приводит всех других в сильную ярость против общего врага, к тому же, свиньи давно были злы на Эмми за то, что он никогда не ласкал их. Они столпились все вокруг и, громко хрюкая, готовы были броситься на него. Эмми пустился бежать, свиньи погнались за ним, они ведь бегают очень скоро. Однако Эмми, не тронутый, успел добежать до толстого дуба, на который он вскарабкался и в ветвях которого спрятался. Рассвирепевшие животные остановились под дубом, хрюкали, подкапывали дерево, желая свалить его. Но у говорящего дуба были огромные корни — не под силу свиньям. Неприятель отступил только после солнечного заката и возвратился на ферму, а маленький Эмми, уверенный, что свиньи непременно сожрут его, если он пойдет с ними, решил вовсе не возвращаться в деревню.

Он знал, что дуб этот считается волшебным, но он так настрадался от людей, что не слишком боялся волшебников. Он жил в нищете, и ему поминутно попадали колотушки. Тетка его поступила с ним жестоко: она заставила его пасти свиней, тогда как очень хорошо знала, какое он питал к ним отвращение. Это чувство было у него врожденным, а тетка ставила его в вину мальчику и, когда он приходил к ней и умолял взять его с этого места, она встречала его с пучком розг. Он очень боялся тетку, и все его желания ограничивались тем, чтобы попасть на какую-нибудь другую ферму пасти овец, где бы хозяева не были так жадны и обращались с ним получше.

В первую минуту после ухода свиней он очень обрадовался, что избавился от их разъяренного, угрожающего хрюканья, и решил провести ночь на дереве. Во время осады было не до еды, и у него остался хлеб. Он съел половину, остальную спрятал на завтрак, затем поручил себя Богу.

Дети могут спать везде. Впрочем, Эмми не спал, он был слабого здоровья, часто страдал лихорадкой и скорее грезил, чем спал. Он устроился как только мог удобнее между двумя главными ветвями, покрытыми мхом, и ему очень хотелось спать, но ветер, вдруг зашелестевший в листве и раскачавший ветви, испугал его. Это навело его на мысль о волшебниках, и он вообразил, что слышит сердитый голос, который говорил ему несколько раз: “Уходи, уходи отсюда”.

Эмми сначала задрожал от страха, ему сдавило горло. Но по мере того, как ветер стихал, голос дуба становился все мягче и, казалось, нашептывал ему на ухо ласковым материнским голосом: “Уходи, Эмми, уходи!” Эмми расхрабрился и отвечал:

— Дуб, красивый дуб, не гони меня прочь! Если я спущусь на землю, волки, рыскающие по ночам, съедят меня.

— Уходи, Эмми, уходи! — отвечал еще более мягкий голос.

— Добрый говорящий дуб! — возразил также Эмми с мольбою, — не посылай меня к волкам. Ты был добр для меня, спас меня от свиней, так будь же добр до конца, не прогоняй меня! Я бедный несчастный мальчик, который не может, да и не хочет сделать тебе никакого зла. Позволь мне переночевать здесь, завтра утром, если ты прикажешь, я уйду.

Голос более не возражал, и луна слегка посеребрила листву. Эмми заключил из этого, что дуб позволил ему остаться. А может быть он видел все во сне. Он заснул и проспал до самого утра без всяких грез. На следующее утро он слез с дуба и стряхнул росу, покрывшую его жалкую одежду.

— Надо же, однако, возвратиться в деревню, — подумал он. — Я скажу тетке, что свиньи хотели съесть меня, что мне пришлось ночевать на дереве, и она позволит мне поискать другое место.

Он доел остальной хлеб, но прежде, чем пуститься в дорогу, принялся благодарить дуб за ночлег.

— Благодарю тебя и прощай, мой добрый дуб! — сказал он, целуя кору дуба. — Я уже больше никогда не буду бояться и еще приду поблагодарить тебя.

Он прошел пустошь и направился к хижине своей тетки, как вдруг за садовой стеной фермы услыхал следующий разговор:

— А ведь наш свинопас все еще не возвращался на ферму, — сказал хозяйский сын, — он пропал, и у тетки его никто не видал. Он бессердечный лентяй, я поколочу его своими деревянными башмаками за то, что мне придется вместо него гнать в поле свиней.

— Что же за беда, что ты погонишь свиней? — возразил его брат.

— Это просто срам в мои годы, — отвечал первый, — это хорошо только для десятилетнего мальчика, такого как Эмми, но когда уже исполнится двенадцать лет, так имеешь право пасти коров или, по крайней мере, телят.

Голос отца прервал разговор детей.

— Поскорей, — сказал он, — за работу! Что же касается этого несчастного свинопаса, то если волки не съели его, тем хуже для него: если я найду его живым, так задам ему славную трепку. Пусть-ка попробует пожаловаться тетке, она уже решила запереть его на ночь в хлев вместе со свиньями, чтобы отучить от гордости и брезгливости.

Эмми намотал это себе на ус. Он спрятался в хлебной скирде и провел так целый день. Вечером коза, возвращаясь в стойло, остановилась около скирды пощипать травки. Эмми подоил ее. Коза не противилась. Он выпил в два или три приема надоенное молоко и снова спрятался в скирде, где пролежал до самой ночи. Когда уже совсем стемнело и все улеглись спать, он осторожно пробрался на свой чердак и забрал оттуда свои вещи: несколько экю, которые дал ему фермер накануне за работу и которые тетка не успела еще отобрать у него, козью и овечью шкуры, которые он носил зимою, новый ножик, маленький глиняный горшок и немного рваного белья. Он положил все это в мешок, сошел во двор, добрался крадучись до решетки, перелез через нее и пошел маленькими шажками, чтобы не делать шума. Когда он проходил мимо хлева, сердитые свиньи, почуяв его, яростно захрюкали. Тут Эмми бросился бежать изо всех своих сил, потому что боялся, что фермер проснется и пустится по его следам. Эмми остановился только под говорящим дубом.

— Вот я опять пришел, мой добрый друг, — сказал он ему. — Позволь мне провести еще одну ночь на твоих ветвях. Скажи, желаешь ли ты этого?

Дуб не отвечал. Погода была тихая, ни один листок не шевелился. Эмми принял это молчание за знак согласия. Он ловко залез со своей ношей до того места, где было углубление в ветвях, в котором он проспал всю ночь накануне, и славно заснул.

Поутру он принялся разыскивать, нет ли где уютного местечка, чтобы спрятать деньги и багаж, он боялся, что его могут заметить и привести силой на ферму. Он поднялся повыше и увидел в толстом древесном стволе выжженную грозой яму, вокруг которой наросшая в течение многих лет кора образовала толстый валик. В глубине этой ямы был пепел и щепки от искрошенной грозой сердцевины дерева.

— Вот теплая и мягкая постель, — подумал мальчик, — на которой я могу спать, не опасаясь слететь на землю. Она велика, но для меня как раз впору. Надо, однако, посмотреть, не живет ли тут какой-нибудь злой зверь.

Он осмотрел внутренность ямы и нашел в ней отверстие, через которое мог проходить дождь. Эмми видел, что нетрудно его законопатить мхом. Тут же в проходе сова свила себе гнездо.

— Я не трону ее, — подумал Эмми, — а только отгорожусь от нее так, чтобы у каждого из нас был свой уголок.

Приготовив себе в яме постель для следующей ночи, он спрятал в нее свое имущество, а затем, усевшись на краю ее, свесил ноги и, упираясь ими о сучья, принялся раздумывать о том, что ведь, пожалуй, можно жить и на дереве, только было бы лучше, если бы это дерево стояло посреди леса, а не на опушке, где проходят пастухи и свинопасы со стадами. Он не мог знать, что после того, как он исчез, волшебный дуб стал всем внушать такой страх, что никто не осмеливался и приблизиться к нему.

Эмми вообще мало ел, но так как накануне поел чересчур плохо, то был очень голоден. Он не знал, вырыть ли ему еще неспелые клубни бобов, которые видел вчера, или отправиться в лес за каштанами.

Когда он собрался спуститься с дерева, то заметил, что ноги его упирались в сучок не старого дуба, а другого, росшего подле дерева, густая листва которого переплеталась с листвою дуба. Эмми влез на этот сучок и добрался до соседнего дерева, а с него так же легко и до следующего. Легкий, как белка, перепрыгивал он с одного дерева на другое и добрался таким образом до каштана, с которого набрал много плодов. Они были еще слишком мелки и незрелы, но он не обратил на это внимания, а спустился с дерева и побежал в глушь к печи, где угольщики выжигали прежде уголь. Место это было окружено молодыми деревьями, которые разрослись с тех пор, как угольщики покинули его. Тут лежало много мелких до половины обгоревших щепок. Эмми собрал их в кучу и принялся высекать огонь, ударяя камешком по тупой стороне ножа до тех пор, пока не показались искры и от них не загорелись сухие листья, после чего Эмми смог развести огонь. Он подумал, что хорошо бы набрать гнилого дерева, которого много было в лесу, для того чтобы заменить им трут.

Он зачерпнул из канавы воды и сварил каштаны в маленьком глиняном горшке с крышкой в дырочках. Каштаны обыкновенно варят в таких горшках, и у всякого пастуха в наших деревнях непременно есть такой горшок.

Эмми часто случалось самому готовить себе еду. Ферма была довольно далеко от того места, куда он гонял стадо, а потому он проводил весь день в лесу и только к вечеру пригонял стадо домой. На лужайке он набрал малины и дикой ежевики и полакомился ими.

— Вот, — подумал он, — какую славную кухню я нашел.

Он принялся очищать ручеек, протекавший вблизи, достал из него посохом водяную траву, выкопал яму и, проведя в нее воду из небольшого водопада, очистил ее камушками и песком. Эмми работал до солнечного заката. Затем поднял свой горшок и посох и, забравшись на ветви, в прочности которых убедился, возвратился тем же путем к своему дубу. Он притащил большую охапку папоротника и сухого мха и устроил себе постель в очищенном углублении дуба. Эмми слышал, как его соседка сова что-то ворчала над его головой. “Она или бросит это гнездо, или привыкнет ко мне, — подумал он. — Ведь добрый дуб столько же ее, сколько и мой”.

Мальчик не скучал, так как привык жить один. Он даже чувствовал себя отчасти счастливым, что отделался от свиней. Он привык к волчьему вою и не боялся волков, он знал, что они живут в глубине леса и не придут к окрестностям дуба, где им нечем поживиться. Эмми изучил их привычки. Он знал, что в ясные дни они никогда не выходили из лесной чащи. В пасмурные же — случалось иногда, что ему попадался какой-нибудь волк. Тогда Эмми, обернувшись, ударял ножом о железо своего посоха, как будто заряжал ружье, и волк убегал в ту же минуту. Что же касается до кабанов, то Эмми никогда их не видел, а только иногда слышал их рев, эти животные никогда не нападают сами на человека.

Когда каштаны созрели, Эмми набрал их в запас и спрятал в дупле другого дерева, стоявшего неподалеку от дуба, но крысы и полевые мыши принялись таскать их, так что пришлось закопать их в песок, чтобы они сохранились до весны. Впрочем, у Эмми не было недостатка в пище. Степь была совершенно пустынна, так что он мог бы ночью добраться до огородов и поживиться там картофелем и репой, но это означало бы воровать, а эта мысль внушала ему отвращение.

Он также набрал большой запас конских бобов, собирал на пастбищах волосы, выпавшие из лошадиных хвостов, и делал из них силки для жаворонков. Пастухи умеют извлекать из всего пользу, у них ничего не пропадает даром. Эмми набил себе подушку клочками шерсти, которые набрал с терновников, затем сделал прялку и выучился прясть самоучкой. Он отломил от сломанной решетки кусок проволоки и смастерил из нее вязальные спицы и силки для кроликов. Таким образом, он имел возможность вязать себе чулки и есть мясо.

Он сделался очень искусным охотником, хорошо изучил образ жизни и привычки зверей, словом, познакомился со всеми тайнами полей и лесов и ставил свои западни наверняка, так что у него всегда было изобилие пищи.

Даже в хлебе не было у него недостатка благодаря одной старой нищенке-дурочке, которая каждую неделю, возвращаясь домой, садилась отдыхать под дубом и снимала со спины котомку, полную хлеба. Эмми, подстерегавший всегда старуху, спускался с дерева, покрыв предварительно голову козьей шкурой, и выменивал у нее хлеб на дичь. Неизвестно, боялась ли она Эмми, но всегда смеялась при его появлении своим безумным смехом и охотно выменивала хлеб на дичь.

Таким образом прошла зима, которая была очень теплой, наступившее за ней лето было жаркое и часто бывали грозы. Сначала Эмми очень боялся грозы, она часто поражала ближайшие к дубу деревья, но ни разу молния не попала на говорящий дуб. Эмми заметил, что это происходило оттого, что другие деревья были высокие с конусообразной вершиной, тогда как у говорящего дуба вершина была плоская, так как она была уже прежде выжжена молнией. Мало-помалу мальчик дошел до того, что беззаботно спал во время грозы, как и соседка его сова.

Эмми, несмотря на свое уединение, не имел времени скучать, он постоянно был озабочен мыслью о насущном пропитании и о сохранении своей свободы. Многие, может быть, сочли бы его ленивцем, но он сам очень хорошо сознавал, что ему надо было гораздо больше трудиться, живя в лесу, чем на ферме. Этот самостоятельный образ жизни был также полезен для него и в том отношении, что благодаря ему он приобрел смышленость, отвагу и предусмотрительность. Однако, когда эта исключительная жизнь устроилась по его желанию и стала требовать меньше времени и забот, — совесть начала задавать ему некоторые затруднительные вопросы. Мог ли он жить всегда так за счет леса, не служа никому и не принося пользы своим ближним?

Он питал какую-то дружбу к Катишь — старой дурочке, у которой выменивал хлеб на кроликов и жаворонков. Так как она была идиотка и почти ничего не говорила, а следовательно, и не рассказывала никому об их свиданиях, Эмми перестал ее опасаться и стал ей показываться с открытым лицом. Она всякий раз хохотала от радости, когда он спускался с дуба. Эмми удивлялся тому, что сам был рад не меньше дурочки, он чувствовал, что присутствие живого существа, как бы оно унижено не было, все-таки — благодеяние для того, кто осужден жить в одиночестве.

Однажды Катишь показалась ему менее тупоумной, чем обыкновенно, он попробовал заговорить с нею и спросил, где она живет. Она вдруг перестала смеяться и сказала ясно серьезным тоном:

— Хочешь идти со мною, малютка?

— Куда?

— Ко мне в дом. Если бы ты захотел заменить мне сына, я бы тебя сделала счастливым и богатым.

Эмми очень удивился, что старая Катишь говорит так разумно и ясно.

Любопытство подстрекнуло его, и ему захотелось пойти с нею, но порыв ветра зашелестил ветви над его головой, и он услыхал голос дуба, который говорил ему: “Не ходи туда”.

— Прощайте! Желаю вам доброго пути, — сказал он старухе, — мое дерево не хочет, чтобы я его покинул.

— Твое дерево глупо, — возразила Катишь, — или, скорее, глуп ты сам, что веришь, будто деревья могут говорить.

— Вы не верите, что деревья говорят? — спросил Эмми. — Вы очень ошибаетесь.

— Все деревья говорят, когда ветер раскачивает их, но они не сознают того, что говорят.

Эмми не понравилось положительное объяснение такого чудесного явления, и он ответил Катишь:

— Вы сами говорите чепуху. Если другие деревья не понимают того, что говорят, так мой дуб, по крайней мере, знает, чего хочет и что говорит.

Старуха пожала плечами, подняла свою котомку и, снова захохотав своим глупым смехом, отправилась дальше.

Эмми задумался о том, действительно ли она дурочка или только ею представляется. Когда она ушла, он отправился украдкой за нею, перепрыгивая с дерева на дерево. Она шла тихо, согнувшись, с опущенной головой, с полуоткрытым ртом, со взглядом, устремленным вперед, но несмотря на изнуренный вид, она шла ровным шагом, не ускоряя и не замедляя его, она прошла через лес в течение добрых трех часов и добралась до бедной деревушки, расположенной на холме, за которым раскидывался на необозримом пространстве другой лес. Эмми видел, как она вошла в жалкую хижину, стоявшую особняком от других лачуг.

Он не смел пуститься за опушку леса и повернул назад, убежденный в том, что если у Катишь был свой уголок, то он был беднее и хуже углубления в говорящем дубе.

Он возвратился домой вечером, измученный усталостью, но довольный тем, что добрался до своего жилища. Из этого путешествия он узнал, как обширен лес и что вблизи находится деревня, но эта деревня на вид была гораздо беднее той, в которой он родился. Вся эта местность представляла собой степь, на которой не было ни малейшего клочка обработанной земли, скот, который местами пасся около домов, был очень тощ. За деревней на горизонте чернел лес. Эмми не мог надеяться, что в такой деревне найдется для него какое-нибудь занятие или ремесло.

В конце недели Катишь пришла в обыкновенное время. Она возвращалась из деревни, и Эмми спросил, не знает ли она чего-нибудь про его тетку, — чтобы посмотреть, станет ли старуха отвечать ему так же толково, как в последний раз.

Она отвечала очень ясно:

— Большая Наннетта вышла замуж, и если ты возвратишься к ней, она постарается извести тебя, чтобы от тебя избавиться.

— Понимаете ли вы, что говорите? — спросил Эмми. — Правда ли это?

— Я тебе говорю правду. Тебе остается или возвратиться к своему хозяину и жить снова со свиньями, или искать пропитания со мною: выбирай любое. Тебе нельзя будет постоянно жить в лесу. Он продан и, вероятно, скоро срубят старые деревья. Твой дуб будет срублен, как и другие. Верь мне, мальчик, — нигде нельзя жить, не зарабатывая денег. Пойдем со мною, ты поможешь мне зарабатывать их много, а когда я умру, то оставлю тебе все деньги, которые у меня есть.

Эмми очень удивился, что дурочка так рассуждает, он взглянул на свой дуб, как бы спрашивая его совета, и стал прислушиваться.

— Оставь в покое этот старый чурбан, — сказала Катишь. — Будь умнее, пойдем со мной.

Так как дерево не произнесло ни слова, Эмми пошел со старухой. Дорогой она рассказала ему свою таинственную историю.

— Я родилась далеко отсюда, — начала она, — и была, как и ты, бедной сиротой. Я выросла в нищете и вынесла много побоев. Как и ты, стерегла я свиней и так же боялась их. Я так же, как и ты, бежала от них и, проходя через реку по старому сгнившему мосту, упала в воду, и меня вытащили полумертвой. Доктор возвратил мне жизнь, но я оглохла, не могла говорить и стала идиоткой. Доктор из человеколюбия оставил меня у себя; так как он был небогат, то по временам местный священник делал сборы в мою пользу, и дамы приносили мне платья, вина, сласти и все, в чем я нуждалась и не нуждалась. За мною заботливо ухаживали, и я стала поправляться. Я ела хорошее мясо, пила сладкое вино, зимой в моей комнате топился камин, словом, я жила, как принцесса, и доктор был доволен.

— Она уже слышит, что ей говорят, и находит слова для ответа, — говорил он. — Через два или три месяца она будет в состоянии честно зарабатывать свой хлеб.

И все эти прекрасные дамы спорили между собой из-за того, кто из них возьмет меня к себе. Лишь только я выздоровела, для меня нашлось место, но я не любила работать, и хозяева были недовольны мной. Мне хотелось быть горничной, но я не умела ни шить, ни причесывать, меня заставляли таскать воду из колодца, щипать дичь, а это мне надоело. Я ушла с этого места, думая, что на другом будет лучше. Но там было еще хуже, меня называли неряхой и ленивой. Старый доктор умер. Меня стали везде гнать и после того, как я была всеобщей любимицей, мне пришлось уйти из этого города таким же образом, как и пришла в него, то есть выпрашивая подаяние, но тут я была еще несчастнее прежнего. Я уже испытала хорошую жизнь, а мне подавали так мало, что едва хватало на хлеб. Находили, что я очень молода и здорова для того, чтобы нищенствовать. Мне говорили: “Поди, работай, лентяйка, стыдно в твои годы шататься по улицам, когда ты можешь очищать от камней поля за шесть су в день”.

Я притворилась, что хромаю, для того чтобы возбудить сострадание, но меня все-таки находили довольно сильной для работы. Тогда я вспомнила, что когда я была идиоткой, то все жалели меня. Я придала своей наружности тот вид идиотки, который был у меня во время болезни, я стала хихикать вместо того, чтобы говорить, и так хорошо разыгрывала свою роль, что деньги и булки снова посыпались в мою суму. Вот так-то я и скитаюсь целых сорок лет, и никогда еще никто не отказывал мне в подаянии. Те, которые не могут дать мне денег, дают сыру, плодов, хлеба столько, что я не в силах унести всего. Излишками я откармливаю цыплят, которых посылаю продавать на рынок, и эта торговля приносит мне большие барыши. У меня есть хороший дом в деревне, куда я веду тебя. Сторона эта бедная и жалкая, но здешние жители не бедствуют. Мы здесь нищие и притворяемся калеками, все мы поутру расходимся по разным местам просить милостыню, условившись заранее, кому куда идти. Таким образом, каждый обделывает свои делишки, как ему хочется, но никто не ведет их так хорошо, как я. Я лучше всех умею прикидываться, что не в состоянии работать.

— Никогда бы, — прервал ее Эмми, — не подумал я, что вы можете говорить так, как вы теперь говорите.

— Да, да, — отвечала захихикав Катишь — ты хотел провести меня и запугать, когда спускался с дерева наряженный, как пугало, чтобы выманить у меня хлеба. Я притворялась, что боюсь, но я сразу узнала тебя и подумала: этому бедному мальчику придется-таки раз придти в Урсин-ле-Буа, и он будет рад поесть моего супа.

Беседуя таким образом, Эмми и Катишь пришли в Урсин-ле-Буа, так называлось уже знакомое Эмми местечко, где жила притворявшаяся дурочка.

В этой печальной деревушке не было ни души. Домашний скот бродил без всякого присмотра по пустоши, в изобилии поросшей волчцом и принадлежавшей безраздельно жителям всей деревни. Улицы были возмутительно неопрятны, из домов несся гнилой душный запах, на кустах, где птицы оставили свои следы, было развешено для просушки рваное белье. На полусгнивших соломенных крышах росла крапива — словом, на всем лежал отпечаток действительной или притворной нищеты и запустения. Эмми, привыкший к свежей зелени и благоухающему воздуху леса, почувствовал невольное отвращение к этой грязной деревне. Он продолжал, однако, идти за старой Катишь, которая привела его в хижину из битой глины, похожую по наружности скорее на свиной хлев, чем на человеческое жилье. Внутренность ее, однако, была далеко не так неприглядна.

Стены были покрыты соломенными циновками, на кровати были матрацы и хорошие шерстяные одеяла. В хижине было множество всякой провизии: зернового хлеба, шпику, овощей, плодов, бочонки и даже запечатанные бутылки с вином. На заднем дворе был курятник полный кур, по двору расхаживали жирные утки, откормленные хлебом и отрубями.

— Видишь, — сказала Катишь Эмми, — я позажиточнее твоей тетки, она каждую неделю подает мне милостыню, а если бы я захотела, то могла бы лучше одеваться, чем она. Загляни-ка в мои шкафы, а я тем временем состряпаю тебе такой ужин, какого ты отроду не едал.

Пока Эмми рассматривал то, что было в шкафах, старуха развела огонь и, вытащив из своей котомки козью голову, сделала из нее и из остатков разных кушаний фрикассе, которое щедро приправила солью, прогорклым маслом и попорченными овощами, все это она добыла в свое последнее странствование. Нельзя сказать, чтобы эта необыкновенная стряпня особенно понравилась Эмми, он ел ее скорее с удивлением, чем с удовольствием; после еды старуха стала принуждать его выпить полбутылки красного вина. Эмми прежде никогда не случалось пить вина, и оно ему не понравилось; чтобы показать ему пример, Катишь выпила сама целую бутылку и стала чрезвычайно откровенна. Она начала хвастаться, что умеет воровать еще лучше, чем выпрашивать милостыню, и дошла даже до того, что показала ему кошель, который хранила под одним из камней очага, в нем было более чем на две тысячи франков золотых монет с различными изображениями, но так как Эмми не знал счет деньгам, то и не мог вполне оценить богатство мнимой нищей.

— Теперь, — сказала она, когда он все осмотрел, — я думаю, ты не захочешь оставить меня. Мне нужен мальчик, и если ты согласен служить мне, я тебя сделаю своим наследником.

— Благодарю, — отвечал Эмми, — но я не хочу нищенствовать.

— Ну так воруй для меня.

Слова эти рассердили Эмми, но старуха сулила свести его завтра в Мавер, где будет большая ярмарка, а так как ему хотелось познакомиться с местностью, где бы он мог честно зарабатывать хлеб, то он отвечал, скрыв свою досаду:

— Я не сумею воровать, я этому никогда не учился.

— Ты лжешь, — возразила Катишь, — ты очень ловко воруешь в серанском лесу дичь и плоды. Неужели ты думаешь, что они никому не принадлежат? Ведь ты знаешь, что тот, кто не работает, живет за счет других. Давно этот лес уже почти оставлен. Хозяин его был старый богач, бросивший все дела, он даже не заставлял стеречь свой лес, но теперь он умер, и все изменится; как ты не прячься в своей норе как крыса, тебя схватят и отведут в тюрьму.

— Зачем же вы хотите, чтобы я воровал для вас? — возразил Эмми.

— А затем, что тот, кто уже умеет воровать, никогда не попадется. Поразмысли-ка об этом, а пока ляжем спать, теперь уже поздно, а завтра нам надо встать со светом, чтобы отправиться на ярмарку. Я тебе сделаю постель на сундуке, славную постель с подушкой и одеялом. Ты будешь первый раз в жизни спать как принц.

Эмми не смел возражать. Когда старая Катишь не представлялась идиоткой, в ее взгляде и голосе было что-то страшное. Он лег, в первую минуту постель показалась ему великолепной, но затем оказалась очень неудобной. Мальчику было жарко на пуховой подушке и под шерстяным одеялом. От недостатка свежего воздуха и от тяжелого кухонного запаха, как и от выпитого вина, у него сделалась лихорадка. Он вскочил в испуге и хотел было выйти из хижины, чтобы провести ночь на открытом воздухе, но Катишь уже храпела, а дверь была загорожена. Эмми покорился своей участи и решил лечь на стол, горько сожалея о своей мягкой моховой постели в древесном дупле.

На следующее утро Катишь дала ему корзину с яйцами и три пары кур для продажи и строго наказала, чтобы он шел на некотором расстоянии от нее и не показывал вида, что знает ее.

— Если узнают, что я торгую, — сказала она ему, — то мне более уже не станут подавать милостыню.

Она назначила ему, за какую цену мог он продавать товар и если он обманет ее в деньгах, то она сумеет отобрать у него утаенное.

— Если вы мне не доверяете, — отвечал оскорбленный Эмми, — так продавайте сами ваш товар, а меня отпустите.

— Не пытайся бежать, — сказала старуха, — я сумею отыскать тебя, где бы ты ни был, не возражай, а слушайся.

Он пошел на некотором расстоянии от нее, как она требовала. Вскоре он увидел, что вся дорога была заполнена нищими, одни были ужаснее других. То были жители Урсина, они шли все вместе лечиться к чудотворному источнику. Все они были калеки или покрыты отвратительными язвами. Каждый из них, выкупавшись в источнике, выходил из него здоровый и веселый. Чудо это понятно, так как немощи их были притворные, к концу недели исцелившиеся снова заболевали для того, чтобы в следующий праздник снова вылечиться.

Эмми продал яйца и кур, отдал старухе деньги, а сам, повернувшись к ней спиной, скрылся в толпе. Он на все таращил глаза, всем восхищался, всему удивлялся. Не успел он вдоволь насмотреться на комедиантов, одежда которых была покрыта блестками и которые показывали диковинные фокусы, как вдруг услышал вблизи престранный разговор. Эмми узнал голос Катишь, другой был сильный голос хозяина комедиантов. Их отделяло от Эмми только полотно балагана.

— Если вам удастся напоить его, — говорила Катишь, — то его можно ко всему принудить. Это простодушный малый, непригодный мне ни на что, который вот уже около года живет в лесу один в дупле старого дерева, он легок и ловок, как обезьяна, и не тяжелее козленка, и вы можете обучать его самым трудным фокусам.

— Вы говорите, он за большим не погонится? — спросил комедиант.

— Нет, он мало думает о деньгах. Вы будете его кормить, а ему и в голову не придет требовать от вас вознаграждения.

— А если он убежит?

— Вот еще! Побои выбьют из него охоту бежать.

— Приведи его, я хочу его видеть.

— А дадите мне двадцать франков?

— Дам, если найду, что он годен для меня.

Катишь вышла из балагана и очутилась лицом к лицу с Эмми, которому сделала знак, чтобы он шел за ней.

— Нет, я не пойду, — отвечал Эмми, — я слышал, что вы говорили. Я не так глуп, как вы думаете. Я не хочу идти с этими людьми для того, чтоб они меня били.

— А все-таки пойдешь, — ответила Катишь, крепко схватив его за руку, и потащила к балагану.

— Я не хочу, не хочу! — кричал мальчик, вырываясь и свободною рукой схватился за блузу крестьянина, стоявшего возле и смотревшего на представление. Крестьянин обернулся и, обращаясь к Катишь, спросил, ее ли это мальчик.

— Нет, нет! — кричал Эмми, — она мне не мать и вовсе не родная, а хочет продать меня за луидор этим комедиантам.

— А ты не хочешь этого?

— Нет, я не хочу! Вырвите меня из ее когтей! Посмотрите, вон уже у меня кровь на руке.

— Что это за женщина? И кто этот мальчик? — спросил жандарм Эрамбер, привлеченный криками Эмми и воплями Катишь.

— Эта старуха, — отвечал крестьянин, которого Эмми все еще держал за блузу, — хотела продать мальчика канатным плясунам, но ей помешали, дело обошлось без вас, господин жандарм.

— Мы, жандармы, никогда не лишние, друг мой. Я должен знать всю эту историю, — и, обращаясь к Эмми, сказал:

— Расскажи, как было дело.

При виде жандарма Катишь выпустила Эмми и хотела бежать, но жандарм схватил ее за руку, она тотчас же приняла вид идиотки, захихикала и загримасничала. В ту минуту, как Эмми хотел отвечать, она бросила на него умоляющий взгляд, в котором отразился ужас. Эмми очень боялся жандармов и вообразил, что, если он обвинит Катишь, то Эрамбер тут же ей и отрубит голову своей большой саблей. Ему стало жаль ее.

— Оставьте ее, господин жандарм, — сказал он, — она идиотка, она только попугала меня, но не хотела сделать мне ничего дурного.

— Ты знаешь ее? — спросил жандарм. — Ведь ее зовут Катишь. Она только представляется дурочкой. Говори правду.

Новый взгляд нищей придал Эмми мужества солгать еще раз, чтобы спасти ей жизнь.

— Я ее знаю, — проговорил он, — она невиновата.

— Я знаю, что она такое, — отвечал жандарм, отпуская Катишь. — Иди, старуха, своей дорогой, но не забывай, что я давно слежу за тобой.

Катишь убежала, и жандарм удалился.

Эмми, боявшийся жандарма еще больше старухи, не выпускал из рук блузы дедушки Венсена. Так звали крестьянина, который принял его под свою защиту, у него было доброе, кроткое и веселое лицо.

— Послушай, малый, сказал старичок, — отпустишь ли ты меня наконец? Тебе теперь нечего бояться, чего же ты хочешь? Может быть, ты просишь милостыни? Хочешь су?

— Нет, благодарю вас, — отвечал Эмми, — я теперь всех боюсь и не знаю, как выбраться отсюда.

— Куда ты хочешь идти?

— Мне бы хотелось возвратиться в серанский лес, миновав Урсин-ле-Буа.

— Ты живешь в Серане? Мне очень легко провести тебя, потому что я иду в этот лес. Подожди меня здесь, под этим крестом, я только поужинаю в беседке и приду за тобою.

Эмми нашел, что деревенский крест стоит очень близко от балагана комедиантов, ему лучше хотелось бы идти с дедушкой Венсеном в беседку, тем более, что ему прежде, чем пуститься в путь, надо было подкрепить силы.

— Если вам не стыдно, — сказал ему Эмми, — то позвольте мне съесть подле вас кусок хлеба с сыром. У меня есть деньги, вот возьмите мой кошелек и заплатите за нас обоих, мне бы хотелось, чтобы вы поужинали на мой счет.

— Ого, какой ты честный и щедрый малый! — вскричал смеясь дедушка Венсен, — но у меня пустой желудок, а в твоем кошельке не бог весть сколько. Пойдем вместе. Возьми твои деньги назад, мальчуган, у меня хватит заплатить за нас обоих.

Пока они ели, Эмми рассказал дедушке Венсену всю свою историю.

— Я вижу, — сказал старик, когда Эмми кончил свой рассказ, — что ты неглупый и добрый малый, потому что не соблазнился луидорами Катишь и не захотел, чтобы ее отвели в тюрьму. Забудь ее, но не оставляй леса, так как тебе хорошо там. От тебя зависит не быть в лесу одиноким. Я отправлюсь туда за тем, чтобы приготовить помещение для двадцати рабочих, которые будут вырубать лес между Сераном и Ла-Планшем.

— Вы будете вырубать лес? — спросил опечаленный Эмми.

— Мы вырубим только часть леса, но не тронем твоего приюта в говорящем дубе, старые деревья не станем вырубать. Будь спокоен, тебя никто не потревожит, но ты мог бы работать вместе с нами. У тебя еще мало силы, чтоб управлять резаком или топором, но ты достаточно ловок для того, чтобы приготовлять связки хвороста, помогать рабочим, которым всегда нужен мальчик для разных поручений, и приносил бы им обед. Я взял на себя подряд вырубки леса. Рабочие получают плату поштучно, то есть за каждое срубленное дерево. Советую тебе положиться на меня относительно работы и платы. Старая Катишь была права, говоря тебе, что тот, кто не хочет работать, должен сделаться вором или нищим, а так как ты не хочешь быть ни тем, ни другим, то возьмись за работу, которую я тебе предлагаю, благо представляется случай.

Эмми принял это предложение с радостью. Дедушка Венсен внушал ему полное доверие. Он отдал себя в его распоряжение, и они вместе отправились в лес.

Когда они добрались до него, была уже ночь. Дедушка Венсен хорошо распознавал дорогу, но затруднялся в темноте найти то место, откуда было назначено начать вырубку леса; Эмми видел впотьмах зорко, как кошка, и провел старика к этому месту кратчайшим путем. Они нашли здесь шалаш, приготовленный рабочими, которые пришли сюда еще накануне. Это был шалаш с остроконечной кровлей, сделанный из кольев, переплетенный ветвями и прикрытый сверху большими пластами мха. Венсен представил Эмми рабочим, они ласково обошлись с мальчиком. Он поел горячего супа и заснул крепким сном.

На следующее утро мальчик принялся за работу: надо было разводить огонь, стряпать, мыть горшки, ходить за водою, в остальное время помогать строить новые шалаши для других двадцати рабочих, которые должны были придти. Дедушка Венсен, распоряжавшийся всеми работами, был удивлен сметливостью, ловкостью и проворством Эмми. Его нечего было учить как за что взяться, он сам мог поучить других, и все рабочие говорили про него, что он не ребенок, а какой-то колдун, которого послали им добрые лесные духи. Так как Эмми был послушен и скромен, то все полюбили его, и самые грубые из дровосеков отдавали ему приказания ласковым тоном.

Через пять дней Эмми спросил дедушку Венсена, не позволит ли он ему провести воскресенье, где ему вздумается.

— Ты можешь идти куда хочешь, — отвечал старик, — но я бы посоветовал тебе сходить в деревню и повидаться с теткой и с другими тамошними жителями. Если в самом деле тетка не захочет опять тебя взять к себе, то, по крайней мере, она будет довольна тем, что ты можешь сам зарабатывать себе хлеб без всяких хлопот с ее стороны; если же ты думаешь, что тебя поколотят на ферме за то, что ты оставил стадо, то я пойду с тобой и заступлюсь. Будь уверен, мой милый, что труд — лучший паспорт, и что благодаря ему можно многое забыть и простить.

Эмми поблагодарил старика за добрый совет и исполнил его. Тетка думала, что его нет уже в живых, и очень испугалась, увидев его; Эмми умолчал о всех своих приключениях, но сказал ей, что работает у дровосеков и что никогда больше не будет ей в тягость. Дедушка Венсен подтвердил его слова и прибавил, что заботится о нем и любит его, как родного сына. Точно так же говорил он и на ферме, где их обоих хорошо приняли. Большая Наннетта разыграла из себя добренькую, при всех поцеловала Эмми и дала ему кой-какое старье из одежды и сыру. Словом, Эмми, примирившийся со всеми и оправданный, отправился обратно в лес со старым дровосеком.

Когда они прошли пустошь, он сказал дедушке Венсену:

— Вы не рассердитесь на меня, если я проведу ночь в дупле моего дуба? Я обещаю вам, что еще до солнечного восхода приду на работу.

— Делай что хочешь, — отвечал дровосек, — но что тебе за охота спать, как птица на насесте!

Эмми объяснил ему, что любит этот дуб, как человека, дровосек выслушал его, улыбаясь, такая привязанность к дереву отчасти удивила его, но он поверил Эмми. Ему захотелось видеть норку Эмми в дубе, и он проводил мальчика до него. Старик должен был влезть на дерево, чтобы видеть приют Эмми, он был еще силен и ловок и мог легко пролезть между ветвями.

— В дупле уютно, — сказал дедушка Венсен, спускаясь с дерева, — но придет время, когда тебе нельзя будет спать в нем, кора на дереве все нарастает и свертывается около отверстия, так что со временем совсем закроет его, а ты не будешь же вечно такой тоненький, как соломинка. Впрочем, если ты так любишь это дупло, то можно вырубить его пошире, хочешь, я вырублю?

— Нет, нет! — вскричал Эмми, — я не хочу рубить мой дуб, ведь он умрет от этого.

— Не умрет, — возразил дедушка Венсен, — если вырубить больное место в дереве, то оно будет еще лучше расти.

— Нет, я подумаю, когда придет пора, — отвечал Эмми.

Он простился со стариком Венсеном, и они расстались.

Эмми очень обрадовался, что очутился опять в своем старом жилье. Ему казалось, что прошел уже целый год с тех пор, как он оставил его. Он вспомнил об ужасной ночи, проведенной у Катишь и предался очень разумным размышлениям о различии склонностей по отношению образа жизни. Он раздумывал о нищих, населяющих Урсин-ле-Буа, которые считали себя богатыми, потому что в соломенных тюфяках были зашиты луидоры, они жили в смрадных лачугах и терпели позор и унижение, тогда как он прожил целый год один, не прибегая к нищенству, — среди роскошной листвы дуба, наслаждаясь запахом фиалок и других цветов, пением соловьев и малиновок, ни в чем не нуждаясь, не терпя ни от кого унижения, ни с кем не ссорясь, наслаждаясь здоровьем и не питая в сердце никакого дурного и ложного чувства. Все жители деревни Урсин, начиная с Катишь, говорили, что у них больше денег, чем нужно на постройку хорошеньких хижин, на обработку садиков и на разведение скота, но леность мешала им пользоваться тем, что они имели, и они коснели в бесчестной жизни. Они как будто гордились тем, что внушают отвращение и презрение, и обкрадывают настоящих бедняков, которые страдают не жалуясь. Какое печальное и постыдное безумие, и как дедушка Венсен был прав, говоря, что труд красит жизнь!

Эмми, боявшийся проспать, проснулся еще за час до рассвета и посмотрел вокруг. Луна, вышедшая поздно с вечера, еще сияла на небе, птицы еще не просыпались, сова не возвращалась из своего ночного путешествия.

Тишина приятна, но в лесу редко бывает совершенно тихо, так как в нем вечно слышен шелест, скрип, падение листьев и разные другое звуки. Эмми наслаждался этою тишиною и как бы черпал в ней новые силы после оглушительной суматохи на ярмарках. Он припомнил звуки шарманки комедиантов, спор покупателей с продавцами, визг рысей и рев волынок, крики испуганных животных, хриплые песни гуляк, — одним словом, все, что удивляло его, забавляло или приводило в ужас. Какая огромная разница между этим гамом и таинственными, внушающими благоговение, голосами леса! С рассвета поднялся легкий ветерок и слегка закачал верхушки деревьев. Вершина дуба как будто заговорила:

— Не горюй, будь спокоен и счастлив, маленький Эмми.

“Все деревья говорят”, — сказала ему Катишь.

“Это правда, — подумал Эмми, — каждое дерево имеет свой особенный голос и поет или стонет на свой лад. Катишь говорит, будто деревья не понимают того, что говорят, это неправда, — старая колдунья лжет, потому что она недобрая. Она-то их не понимает, а что они радуются и жалуются — это верно”.

В назначенный час Эмми был на месте рубки. Он проработал тут все лето и всю зиму. Всякую субботу проводил он ночь в дупле своего дуба, а по воскресеньям ходил ненадолго в серанскую деревню к знакомым и затем возвращался в свой приют. Он вырастал, но все-таки был худощав и легок по-прежнему. У него было живое, милое личико, которое всем нравилось, одежда его всегда отличалась опрятностью. Дедушка Венсен выучил его читать и писать. Все восхищались его умом, и тетка его, у которой не было детей, хотела взять его к себе.

Но Эмми любил только лес. Он видел и слышал в нем такие вещи, которые другие не слыхали и не видели. В длинные зимние ночи он особенно любил смотреть на сосны, хлопья снега, покрывавшие их черные ветви, имели мягкие, белые очертания; при легком ветерке ветви тихо качались, будто таинственно разговаривали между собой. Чаще всего они были так неподвижны, как будто спали, и Эмми смотрел тогда на них с уважением и страхом. Он боялся произнести слово, чтобы не разбудить этих прекрасных фей ночи и тишины, созданных его воображением. В полумраке тех ночей, когда на небе не было луны, но звезды блестели, как бриллианты, ему казалось, что он видит формы каких-то фантастических существ, складки их одежд и развевающиеся серебристые волосы. С наступлением оттепели эти фантастические картины стали изменяться, и Эмми слышал, как снег с легким шумом валился с ветвей и, касаясь земли, таял, точно куда-то улетал.

Когда ручеек был окован льдом, Эмми, чтобы достать воды, проламывал ледяную кору, но очень осторожно, чтобы не испортить кристального здания, которое образовал водопад. Он любил смотреть вдоль лесных дорог, где как гигантские жирандоли вздымались ветви деревьев, покрытые инеем и сталактитами, сверкающими на солнце радужными цветами. Бывали такие вечера, когда прозрачные, без листьев, деревья рисовались черными кружевами на красном фоне неба, озаренного лучами заходящего солнца, или на перламутровом фоне облаков, освещенных луною. Летом в листве раздавались чудные концерты птиц и разные другие звуки. Эмми преследовал грызунов и хорьков, лакомых до яиц и до птенцов. Он смастерил себе лук и стрелы и очень ловко убивал крыс и пресмыкающихся. Он щадил красивых ненаносящих никому вреда ужей, грациозно ползавших по мху, и белок, питающихся только ядрышками, которые они так искусно достают из сосновых шишек.

Он до такой степени покровительствовал многочисленным обитателям своего старого дуба, что они все знали его, и он свободно ходил между ними. Он воображал, что соловей поет собственно для него, желая выразить свою благодарность за то, что Эмми не допустил разорить его гнездо и похитить его малюток. Он не позволял муравьям селиться по соседству с дубом, но представлял свободу этим лесным труженикам в других местах, для того чтобы они истребляли грызущих насекомых, которые портили лес. Он сгонял с листвы гусениц, не щадил также и прожорливых жуков. Каждое воскресенье он занимался туалетом своего дуба, и, сказать по правде, никогда дуб не смотрелся таким бодрым, а его листва не была так роскошна и свежа. Эмми подбирал хорошие желуди и сеял их на соседней пустоши, когда же они пускали ростки, он не давал вереску и повилике заглушать их.

Он полюбил зайцев и не хотел истреблять их для своей пищи. Он видел со своего дерева, как они играли на богородской травке, ложились на бок, как усталые собаки, и при шуме падающего сухого листика с испугом вскакивали, с смешною грацией останавливались и прислушивались. В жаркие летние дни, когда он бродил по лесу и ему хотелось отдохнуть, он влезал на первое попавшееся дерево и устраивался на нем; вяхири убаюкивали его своим монотонным щебетаньем, но с наслаждением спал Эмми только в своем дубе.

Когда окончилась рубка леса, пришла пора расстаться с ним. Эмми пошел за дедушкой Венсеном на новую рубку в другое имение, находящееся в пяти лье оттуда, — в той стороне, где была деревня Урсин.

Со дня ярмарки Эмми не случалось быть в этом скверном месте и с тех пор он не видел Катишь. Умерла ли она или попала в тюрьму? Никто ничего не знал о ней. Множество нищих исчезает и никто не знает, куда они деваются, никто их не ищет и не сожалеет о них. Эмми был очень добр. Он не забыл того времени, когда жил в совершенном одиночестве и когда Катишь, которую он считал тогда жалкой идиоткой, приходила каждую неделю к его дубу и приносила ему хлеба, которого у него не было, и доставляла ему удовольствие слышать звуки человеческого голоса. Он сказал дедушке Венсену, что ему хотелось бы узнать, что стало с Катишь. Они оба пошли в деревню и справились о старухе.

В тот день в этой необыкновенной деревне был праздник. Жители ее в одном месте чокались, в другом пели под аккомпанемент горшков. Растрепанные женщины дрались около дверей, дети валялись в вонючей луже. Как только они увидели двух путешественников, то бросились со всех ног, как стая диких уток, их бегство предупредило жителей, что пришел кто-то посторонний. Все смолкло, и все двери затворились. Испуганные дети попрятались в кусты.

— Они не хотят, чтобы видели, как они веселятся, но ты знаешь, где живет Катишь, пойдем прямо к ней, — сказал Эмми старик Венсен.

Они постучались несколько раз в дверь ее хижины, но без успеха. Наконец разбитый голос закричал им, чтобы они вошли. Катишь сидела в большом кресле у огня, бледная, худая, страшная, с опущенными до колен исхудавшими руками. Она узнала Эмми и очень обрадовалась.

— Наконец-то я вижу тебя, — сказала она, — теперь я могу умереть спокойно.

Она сказала ему, что разбита параличом и что соседки приходят к ней поутру для того, чтобы вымыть ее, вечером — чтобы уложить спать, и в известные часы дня — чтобы накормить. “Я ни в чем не терплю недостатка, — прибавила она, — но у меня есть большая забота — мои любезные денежки, они спрятаны вот под этим камнем, на котором стоят мои ноги. Я назначаю эти деньги тебе, Эмми, за то, что у тебя доброе сердце, ты спас меня от тюрьмы в то время, когда я хотела продать тебя дурным людям; но, когда я умру, мои соседки обшарят все уголки и найдут мою казну. Мысль эта мешает мне спать и заботиться о себе как следует. Ты должен взять, Эмми, эти деньги и унести их подальше отсюда. Если я умру, оставь их у себя: я дарю их тебе, если же я выздоровлю, ты мне возвратишь их, ведь ты честный мальчик, я знаю тебя. Они все-таки будут принадлежать тебе, но я буду иметь удовольствие любоваться ими и пересчитывать их до последнего часа моей жизни.”

Эмми сначала отказался. Деньги эти были краденые, — ему не хотелось принять такой подарок, но дедушка Венсен вступился в это дело и предложил Катишь взять на сохранение ее деньги с тем, чтобы возвратить их ей по первому ее требованию или в случае ее смерти положить их в банк на имя Эмми. Дедушка Венсен был известен во всем околотке как человек справедливый, наживший себе состояние честным трудом. Катишь, странствовавшая по всем окрестностям и знавшая все, что где делалось, была вполне уверена, что на него можно положиться. Она попросила его покрепче запереть двери, затем отодвинуть ее кресло, так как сама она была не в состоянии шевелиться, и приподнять камень в очаге. Под камнем было спрятано гораздо больше, чем в первый раз она показывала Эмми. В пяти кожаных кошельках находилось около пяти тысяч франков золотом. Катишь оставила себе только триста франков, чтобы заплатить соседкам за уход за ней и чтобы было на что похоронить ее.

Когда Эмми увидел деньги, лицо его выразило презрение. Катишь заметила это.

— Когда ты будешь постарше, — сказала она ему, — ты узнаешь, что нищета — страшное бедствие, если бы я не изведала ее с детства, то может быть не так бы провела свою жизнь.

— Если ты раскаиваешься в своей жизни, — сказал дедушка Венсен, — то Бог простит тебя.

— Да, я раскаиваюсь, — ответила Катишь, — с тех пор, как паралич разбил меня, я страдаю от скуки и одиночества. Соседки мои и я — мы обоюдно не нравимся друг другу. Теперь я вижу, что лучше было бы, если бы я жила иначе.

Эмми обещал зайти к ней и пошел с дедушкой Венсеном на новую работу. Он очень сожалел о своем серанском лесе, но сознавал святость принятых на себя обязанностей и усердно занялся делом. Спустя неделю он опять зашел проведать Катишь, но уже застал только ее похороны. Запряженный в тележку осел вез ее гроб. Эмми проводил ее до приходской церкви, находившейся в четырех лье, и присутствовал при ее погребении. Возвратись в ее хижину, он увидел, что там происходит настоящий грабеж: соседи дрались из-за ее лохмотьев.

Совесть его успокоилась насчет того, что накопленные старухой деньги не достанутся этим людям.

Когда он пришел на место рубки леса, дедушка Венсен сказал ему:

— Ты еще слишком молод, чтобы распоряжаться этими деньгами, ты не сумеешь извлечь из них пользы или у тебя украдут их. Если ты выберешь меня своим опекуном, я их устрою как можно выгоднее и буду выдавать тебе проценты с них до твоего совершеннолетия.

— Делайте как знаете, — ответил Эмми, — я во всем полагаюсь на вас. Но так как старуха говорила, что эти деньги краденые, то не лучше ли возвратить их тому, кому они принадлежали.

— Но кому же возвратить их? — возразил дедушка Венсен. — Деньги эти накоплены по грошам, старуха выпрашивала милостыню, выдавая себя за нищую, а где удавалось, там непрочь была и стянуть, что попадется под руку. Неизвестно, кому принадлежат выклянченные и наворованные ею деньги и вещи, и никто и не думает требовать их. Деньги ни в чем не виноваты, виноват тот, кто промышляет дурным ремеслом. У Катишь не было ни роду, ни племени, после нее не осталось и наследников, она отдала тебе свое имущество из благодарности — не за какой-либо дурной поступок, а за то, что ты простил ей зло, которое она хотела тебе сделать. По моему мнению, ты приобрел это наследство не худым путем, напротив, отдав тебе свое имущество, Катишь сделала единственное хорошее дело в своей жизни. Я не скрою от тебя, что при процентах, которые я буду тебе выдавать, ты можешь жить безбедно, не слишком утруждая себя работой, но если ты действительно честный малый, то станешь по-прежнему работать так же усердно, как будто у тебя ничего нет.

— Я послушаюсь вашего совета, — отвечал Эмми. — Я ничего лучшего не желаю, как только остаться с вами и жить по вашим наставлениям.

Эмми не пришлось раскаиваться в своем доверии и дружбе к дедушке Венсену. Старик обходился с ним всегда как с родным сыном. Когда Эмми вырос, то женился на одной из внучек дровосека, и так как капитал его постоянно прирастал от процентов, которых он не брал, то он сделался богатым крестьянином. Жена его была хорошенькая, энергичная и добрая женщина, молодых супругов очень уважали во всей стране, и так как Эмми стал очень сведущ и смышлен в своем деле, то владелец серанского леса сделал его главным лесничим и выстроил ему очень красивый дом в самом лучшем месте старого леса, как раз подле говорящего дуба.

Предсказание дедушки Венсена сбылось. Эмми вырос, а на дубе столько раз нарастала кора, что дупло, в котором он спал, когда был маленький, почти совсем заросло.

Когда Эмми состарился и увидел, что вскоре отверстие совсем уже закроется, он нацарапал стальным острием на медной дощечке имя, время своего пребывания в дубе и главнейшие события своей жизни, а в конце написал следующие слова:

“Огонь небесный и горные ветры, пощадите моего друга — старый дуб. Пусть он увидит еще моих внучат и их потомков. А ты, старый дуб, разговаривавший некогда со мной, поговори также и с ними, скажи им несколько добрых слов для того, чтобы они так же тебя любили и уважали, как и я”.

Эмми бросил эту медную дощечку в дупло, в котором так много жил и размышлял.

Отверстие совсем заросло. Эмми умер, а дерево все еще живет. Оно уже не говорит более, а если и говорит, то нет человека, который бы мог понимать его. Никто уже больше не боится его, но история Эмми стала известна, и благодаря доброму воспоминанию, оставленному им, все любят и благословляют старый дуб.