Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания (fb2)

- Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания 2097K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентин Дмитриевич Берестов

Валентин Берестов

ОТ АВТОРА

Как-то в молодости я спросил у К. И. Чуковского, чем же мне заниматься в литературе, на чем одном сосредоточиться. «Вы всегда будете переходить от науки к детстихам, от детстихов к лирике, от лирики к художественной прозе, — ответил Корней Иванович. — Такова особенность вашей психики». Та же участь теперь предстоит читателям первого двухтомника моих избранных сочинений.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне почти семьдесят лет. Первый том Избранного начат четырнадцатилетним беженцем из Калуги в военном Ташкенте, а закончен в конце шестидесятых сорокалетним археологом, успевшим к тому времени проявить себя и как лирик (юношеские стихи, сборники «Отплытие» и «Дикий голубь» впервые даны в хронологическом порядке), и как прозаик, автор пересказов из затеянной Чуковским в шестидесятые годы книги для малышей «Вавилонская башня и другие библейские предания», фантастических рассказов, лирической повести «Меня приглашают на Марс», наполненной фантазиями и прогнозами, а также повестей и рассказов об археологах, о древнем Хорезме (среди них повесть «Меч в золотых ножнах»). Здесь же впервые публикуются мои мемуары «Детство в маленьком городе», начатые в 1964 году и завершенные в 1997-м. Ими открывается книга воспоминаний «Светлые силы», над которой я сейчас работаю. Стихи и прозу разделяет часть «Как найти дорожку» — о детях и для детей.

Многие стихотворения, лирические, юмористические и детские, повесть «Секретный пакет и стеклянная головка», очерки «Священные горы», «Череп Ивана Грозного», «Мои встречи с Пушкиным», миниатюры о детях публикуются впервые.

Во втором томе собраны стихи, написанные после 1967 года. Лирику и юмористику я не разделял, так как теперь разница между ними для меня стерлась; стихи расположены в хронологическом порядке. Книги «Ракитов куст» и «Подземный переход» публикуются впервые.

Переводы представлены стихотворениями Мориса Карема — в знак моей заочной двадцатилетней дружбы с великим бельгийцем.

В продолжение моих мемуаров «Светлые силы» читатель найдет очерки о Корнее Чуковском, Анне Ахматовой (в нем рассказано также о Н. Я. Мандельштам, Л. К. Чуковской, Ксении Некрасовой и др.), затем о послевоенных московских встречах с кинорежиссером В. Пудовкиным, с А. Толстым, Б. Пастернаком, С. Маршаком, затем о людях «оттепели», включая самого Н. С. Хрущева. О моем учителе С. П. Толстове, о моей покойной жене Т. И. Александровой — авторе знаменитой книги про домовенка Кузьку. В воспоминаниях я использую дневники, которые вел с 1943 года. Непосредственные впечатления порой соседствуют с догадками, гипотезами, литературными заметками. Ранее опубликованные мемуары почти все расширены и доработаны, а многие печатаются в этом издании впервые.

Второй том завершают две очень дорогие мне работы о Пушкине. Первая, «Ранняя любовь Пушкина», — о детстве поэта, воссозданном по мимолетным упоминаниям и «проговоркам», рассыпанным по разным его сочинениям. Во второй — «Лестнице чувств» — речь идет о национальной форме русской народной лирики, о том, как ее открыл, понял и развил Пушкин, а также о двух стихотворениях поэта, которые долгое время считались записями народных песен.

Надеюсь, пестрота моих сочинений не утомит читателя, а наоборот, вызовет интерес к тому, что с отроческих лет не перестает занимать автора.

Валентин Берестов

В ИЗВЕЧНОЙ СМЕНЕ ПОКОЛЕНИЙ
СТИХИ СОРОКОВЫХ ГОДОВ

«К бессмертью человек давно стремится…»

К бессмертью человек давно стремится,

Жизнь смыслом наделить желает он,

Не веря в то, что он на свет родится,

Природою на гибель осужден.

Высокий ум, не знающий предела,

В разладе с жизнью, краткой и пустой.

Из бренного и немощного тела

Он рвется ввысь прекрасною мечтой.

Проходят жизни краткие мгновенья,

Родятся, умирают люди вновь,

Но предков величавые стремленья

Волнуют у потомков дальних кровь.

Так каждый год планета заменяет

Наряд зеленый новою весной,

Но то же солнце, та же мысль сияет

Над обновленною землей.

1942

ПУШКА У ТАШКЕНТСКОГО МУЗЕЯ

Давно уж на кровавой битвы пир

Ее не волокут в упряжке конной.

Давно в земле усатый канонир,

Не пулею, так старостью сраженный.

И зазывая публику в музей,

Для взрослых диво, для детей игрушка,

Лежит на тротуаре у дверей.

И что идет война, не знает пушка.

1942

ПЕСЕНКА ШУТА

Двоюродному брату Володе Похиалайнену

Вот король идет в поход,

За собой войска ведет:

Сто румяных усачей,

Сто веселых трубачей.

И со связкою мечей

Едет старый казначей.

Воробьишка подлетел

И на эту связку сел,

Увидал картонный меч

И повел такую речь:

«Меч картонный средь мечей,

Это чей?»

И король ответил смело:

— А тебе какое дело?

1942

В ЭВАКУАЦИИ

Сады оделись раньше, чем листвою,

Кипеньем белых, розовых цветов.

И кровли плоские с зеленою травою

Лужайками висят среди садов.

Арыка волны мчатся торопливо

Поить, и освежать, и орошать.

Плакучая к ним наклонилась ива

И ловит их, и хочет удержать.

А тень, которую она бросает,

Хотели б волны унести с собой.

На облачко похожий, исчезает

Прозрачный месяц в бездне голубой.

Как пышен юг!

Как странно голодать,

Когда вокруг

Такая благодать!

1942, Ташкент

«В такие дни природа красотою…»

В такие дни природа красотою

Не погрузит в лирические сны.

Закат, горя каймою золотою,

Напомнит кровь и зарева войны.

А там, в эфире вечном и безмолвном,

Который скрыла неба синева,

Я знаю, нет преград радиоволнам,

Несущим миру страшные слова.

1942

О ПОДРАЖАНИИ

В моих стихах находят подражанье

Творениям поэтов дней былых.

Да, для меня их стройное звучанье

Дороже детских опытов моих.

Но вдуматься глубоко: наши чувства,

Сплетенья наших мыслей и идей,

Язык, науки наши и искусства,

Мучения и радости людей,—

Все это получили мы в наследство

От прадедов и дедов.

В наши дни

Привычно начинают люди с детства

Творить все то, что делали они.

А человек, среди лесов рожденный,

Вдали от городов людских и сел,

Их языка, родителей лишенный,

Что б делал он и как себя он вел?

Закон природы слепо исполняя,

Он начал бы животным подражать,

Ни наших дум, ни наших чувств не зная,

Искать еду, жить в норах, умирать.

Пускай ребенок взрослым подражает.

Он вырастет, окрепнет ум.

И что ж?

Себе по воле путь он избирает,

Ни на кого порою не похож.

Так и поэт.

Он подражает много,

Но если он решил и тверд душой,

Ему своя откроется дорога:

Иди по ней и стань самим собой.

1942

ОТЦУ

Отец мой! Ты не шлешь известий

Уж целый год семье родной,

Но дни, когда мы были вместе,

Во сне встают передо мной.

И оживает прожитое: камыш и даль родной реки,

И ты, склонившись над водою,

Глядишь устало в поплавки.

Вновь я, малыш, с тобою рядом

Стою, молчание храня,

А ты таким приветным взглядом

Порою смотришь на меня…

И вновь попутная телега

Стучит, клубится пыль дымком.

И старый конь, устав от бега,

Плетется медленным шажком.

Ни звука тишь не нарушает.

Лишь глупый перепел с утра

Не умолкая повторяет

Все «спать пора» да «спать пора».

И жизнь опять течет сначала,

Все той же радостью полна,

Как будто нас не разлучала неумолимая война.

Как будто были сном кошмарным

Все потрясенья и нужда,

А утро светом лучезарным

Их разогнало без труда.

1942

ТАШКЕНТСКИЕ ТОПОЛЯ

Деревья величавые спилили.

На месте их десяток низких пней.

Вы в виде тополей прекрасны были,

Но стали в виде топлива нужней.

Когда же канет в вечность год печальный

И будет вновь цвести и петь земля,

Не скоро здесь, на улице центральной,

Поднимутся другие тополя.

Тогда померкнут в памяти страданья.

Но иногда в ряду дерев просвет

Пробудит вновь в душе воспоминанья

О муках пережитых грозных лет.

1942

«В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…»

В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны.

Мы — современники сражений дотоль неслыханной войны.

И хоть удел наш — боль разлуки, хоть нами кинут край родной,

Хотя гнетет нас бремя скуки и серость жизни тыловой,

Хоть больно в лицах изможденных найти глубокие следы

Голодных дней, ночей бессонных, забот вседневных и нужды,

Хоть тяжело однообразье железных дней перенести

И возмущаться этой грязью, повсюду вставшей на пути:

Тем духом мелкого расчета, трусливой жаждой барыша,

Когда под маской патриота скрывают рыло торгаша,

Когда на складах, в ресторане вор верховодит над вором

И в государственном кармане свободно шарят, как в своем,

Когда с досадой, даже злобой пришедших с просьбою помочь

Администратор твердолобый привычным жестом гонит прочь,

Когда, себе готовя смену, калечат матери детей

Привычкой к торгу и обмену, и суете очередей, —

Хоть нас гнетет необходимость, но все мы вынести должны.

Пора понять неповторимость, величье грозное войны,

Неповторимы наши муки, и испытанья, и нужда,

И вспоминая, скажут внуки: «Зачем не жили мы тогда?»

А мы пройдем, хоть путь наш труден, терпя, страдая и борясь,

Сквозь серый дождь тоскливых буден, сквозь голод,

холод, скорбь и грязь.

1942

В ОЧЕРЕДИ

— Посмотри, как нахально втирается дед!

Гражданин, нужно очередь раньше занять!

Что же будет, коль все перестанут стоять?

— Счастье, милые! — мы услыхали в ответ

1943

В ЧИТАЛЬНЕ

День промелькнул за окнами читальни,

Как будто люди жили без меня.

С вокзала я гудок услышал дальний.

Прошел трамвай, сверкая и звеня.

Вы, делавшие мир светлей и лучше!

Вы, жизнь свою отдавшие борьбе!

Спасите нас! Спасите наши души,

Не дайте утонуть в самих себе.

Не дайте превратиться в жалких тварей,

Каких рождала нищая страна:

В Молчалина, учителя в футляре

Иль пескаря из сказки Щедрина.

1943

В «ЧУКОККАЛУ»

Я Тебе, Чуковскому Корнею,

Автору и Деду моему,

Напишу посланье как умею

И размер классический возьму.

Это Ты виновен, что в починке

Я пробыл среди больничных стен,

Получил зеленые ботинки,

Гимнастерку, брюки до колен.

Щеголем с какой-нибудь картинки

Стал я после долгих перемен.

Ты сказал — и сделано. Не странно,

Что всего достичь ты словом мог.

Ведь в Евангелье от Иоанна

Сказано, что слово — это Бог.

1943

ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ

Пробудили эти строки

Рой забытых голосов,

Переливчатый, далекий,

Тонкий-тонкий звон часов.

Хорошо, когда приснится

Счастье детского мирка,

Как, любуясь Аустерлицем,

Я водил по половицам

Дутых пуговиц войска,

Как на лаковой иконе

Над кроватями в углу

Лебедями плыли кони

В позолоченную мглу.

1943

ОТГОЛОСОК

1

Вижу я лестницы школьной ступени.

И в окруженье подружек на ней

Ты, героиня моих сновидений,

Ты, собеседница музы моей.

Книжные странствия в зное пампасов,

Свайные хижины папуасов,

Пальмы, пираты, индейцы, ковбои —

Все заслонилось тобою.

Мы не бывали наедине,

Ты и вблизи оставалась мечтою,

И мне казалось, что я не стою

Даже того, чтоб ты снилась мне.

2

На вечере школьном, не зная покоя,

Глаза проглядев, я тебя находил.

Всю школу хотел я наполнить собою,

Толкался, дурачился, пел и шутил.

Как я хотел ничего не скрывать

И, не стыдясь своих рук неуклюжих,

Вырвать тебя из толпы подружек,

Вызвать на танец и другом назвать.

Алые бабочки — ленты на косах,

Милого голоса сдержанный тон.

Так вот всю жизнь и живет отголосок

Этих времен.

1943

ДОМОЙ

Будет день, когда у перрона,

Фыркая, станет поезд мой.

Взбегу по звонким ступенькам вагона.

Гудок прокричит: «Домой! Домой!»

Игрушечно-глиняные кишлаки.

Поля. Тополя. Бесконечные степи.

Дымные контуры горной цепи.

Кофейная гуща бегущей реки.

Степи и горы в зной уплывут.

В пыли растворится последний верблюд.

Сизые кряжи пройдут вдалеке.

Ближе, всё ближе к великой реке.

Скоро там, за стеною лесов,

Напоминая прежние дни,

Вспыхнут знакомых ночных городов

Освобожденные огни.

1943

ЗИМНИЙ БОР

В этот дымный и стынущий бор,

Под его многоскатную крышу,

Я войду, как в морозный узор,

И услышу седое затишье,

Где под белою хвоей снегов

Голубая колышется хвоя,

А на хруст осторожных шагов

Откликается пенье живое.

1943

«С утра разубран в иней городок…»

С утра разубран в иней городок —

Наряд безукоризненный и строгий.

А вместо луж на серебре дороги

Блестит двойными стеклами ледок.

1943

«В лесу молчанье брошенной берлоги…»

В лесу молчанье брошенной берлоги,

Сухая хвоя скрадывает шаг.

Есть радость — заблудиться в трех соснах,

Присесть на пень и не искать дороги.

1943

ДОМ ПО ПУТИ НА КЛАДБИЩЕ

Убивали десятки сверкающих солнечных роз,

Чтобы смерть человеческую украсить,

А дыхание их все лилось, и лилось, и лилось…

Тишина, как во время каникул в нетопленом классе.

Тишина. Словно люди боялись, не смели спугнуть

Золотистую бабочку, севшую на руку трупа.

Брали гроб. Уводили ребенка, молчавшего тупо.

И в волнах похоронного марша последний,

безрадостный путь.

О мученье мое, предкладбищенский тихий квартал —

Каждый день похоронною музыкой душу мне ранил.

И по-своему я не хотел понимать и роптал,

Убегая в лесок полежать на душистой поляне.

1943

КАЛУЖСКИЕ СТРОФЫ

О скромные заметки краеведов

Из жизни наших прадедов и дедов!

Вы врезались мне в память с детских лет.

Не зря я вырезал вас из газет!

1

Восточных ханов иго вековое,

И зарево пожаров над Москвою,

И сборщик дани на твоем дворе…

Все началось на Калке, на Каяле,

А кончилось стояньем на Угре.

(Здесь, удочки держа, и мы стояли.)

2

Болотников боярам задал страху.

Попрятались ярыжки и дьяки.

Нос высунешь — и голова на плаху.

И царь — мужик, и судьи — мужики.

3

Двойного самозванца пестрый стан

Здесь факелы возжег. И в блеске вспышек

Кружась ночною птицей, панна Мнишек

Смущала сны усталых калужан:

«Димитрий жи-и-в!» Но спал упрямый город.

Димитрий лжив. Не тронет никого

Лихое счастье Тушинского вора

С ясновельможной спутницей его.

4

Губернской Талии, калужской Мельпомене

Пришлось по нраву острое перо,

Здесь двести лет назад царил на сцене

Блистательный пройдоха Фигаро.

5

Здесь как-то проезжал поэт влюбленный,

Любовью нежных жен не обделенный,

Но самая прелестная из дев

(Поэт дерзнул сравнить ее с Мадонной)

Ждала его у речки Суходрев.

6

Дом двухэтажный в самом скучном стиле.

Шамиль с семьей здесь ссылку перенес.

И в их кругу семейственном гостили

Полиция, тоска, туберкулез.

7

Названья здешних улиц, в них воспеты

Бунтовщики, гремевшие в веках.

Не позабыты первым горсоветом

Жан-Поль Марат и даже братья Гракх.

8

Здесь Циолковский жил. Землею этой

Засыпан он. Восходит лунный диск.

И на него космической ракетой

Пророчески нацелен обелиск.

А он не думал вечно спать в могиле.

Считал он: «Космос нужен для того,

Чтоб дружным роем люди в нем кружили,

Которые бессмертье заслужили, —

Ведь воскресят их всех до одного!»

Он был великим. Он был гениальным.

Он путь открыл в те звездные края…

Училась у него в епархиальном

Учительница школьная моя.

1943, 1952, 1972

В КОМПАНИИ

Эдуарду Бабаеву

1

Вот так идти бы снова

В распахнутых пальто,

Шарахаясь от рева

Мелькнувшего авто,

Острить и лезть из кожи,

Чтоб всех переорать,

Расталкивать прохожих,

Путей не разбирать.

О этот звонкий вечер,

Когда и черт не брат!

Всегда б такие встречи,

Такие вечера!

2

Темный парк услаждался джазом.

И Венера сияющим глазом

В мир глядела, юна и ясна.

Фонари в золотой паутине,

И в зеленой небесной тине

Пучеглазой кувшинкой луна.

1943

«В черные ямы-тени…»

В черные ямы-тени,

Знаю, не провалюсь.

В лапы воров-привидений,

Знаю, не попадусь.

И огоньком приветным

Светит мне память свиданья,

Делая незаметным

Пройденное расстоянье.

1943

«Незабвенной бессонницей ночь дорога…»

Незабвенной бессонницей ночь дорога.

В шуме ветра, в назойливом звоне цикад

Отпылала заря и ушла в берега,

И волна за волной откатилась назад.

Предо мной все, чем полон полуночный сад,—

Вздохи ветра и звезды в просветах аллей,

И трепещущей тканью стихов и цикад —

Образ твой в голубой полумгле.

1943

«Но ты реальна, и слишком даже…»

Но ты реальна, и слишком даже,

А голос твой просто груб,

И слово, родящее столько миражей,

Так редко слетает с губ.

Предусмотрительная, сухая.

Трезвый и ясный взор.

Пошлостью благоухает

Задушевнейший разговор.

Детским этюдом в четыре руки

Показалось мне все, что было.

Может быть, лучше, что мы далеки,

И разлука вовремя наступила.

1943

«Жизнь моя лежит еще вчерне…»

Жизнь моя лежит еще вчерне.

Может быть, и все ее тревоги

Только для того, чтобы верней

Их, созрев, оставить у дороги.

1943

«Ей дали порядковый номер. Сполна…»

Ей дали порядковый номер. Сполна,

По титулам называя,

Парадно ее именуют — Война

Вторая, Отечественная, Мировая,

И люди словно привыкли к ней,

Томясь повседневной бедой и славой,

Как ожиданием (столько дней!)

В вокзальной сумятице и суетне

Задержавшегося состава.

1943

РОКОВАЯ ЧАША

Война! Секирой над головою

Ее внезапная прямота.

Весть о ней чашею круговою

Переходила из уст в уста.

И все мы пригубили, все мы выпили

Из чаши грозившей каждому гибели.

И каждый, кто ждал ее поздно иль рано,

В то утро был ею застигнут врасплох.

И каждый по-своему, все были пьяны,

Все дико; и крик, и молчанье, и вздох.

И если иные с сухими глазами

Молчали, предвидя жребий свой,

И если, захлебываясь слезами,

Плакали женщины наперебой,

То мы от убийственного вина

Носились по улицам в шумном веселье,

Самозабвенно кричали «Война!»,

Наслаждаясь тупым металлическим звоном

Слова этого, эхом сырым повторенным,

Пока не пришло похмелье…

1943

КАЛУГА, 1941

1

Навеки из ворот сосновых,

Веселым маршем оглушен,

В ремнях скрипучих, в касках новых

Ушел знакомый гарнизон.

Идут, идут в огонь заката

Бойцы, румяные солдаты.

А мы привыкли их встречать

И вместе праздничные даты

Под их оркестры отмечать.

Идут, молчат, глядят в затылок,

И многим чудится из них,

Что здесь они не только милых,

А всех оставили одних.

Вот так, свернув шинели в скатки,

Они и раньше мимо нас

Шагали в боевом порядке,

Но возвращались каждый раз.

«И-эх, Калуга!» — строй встревожил

Прощальный возглас. И умолк.

А вслед, ликуя, босоножил

Наш глупый, наш ребячий полк.

2

Каждый вечер так было. Заноют, завоют гудки.

Женский голос из рупора твердо и строго

Повторит многократно: «Тревога! Тревога!

Тревога!»

Суетливые женщины, стайки детей, старики,

Впопыхах что попало схвативши с собою,

В новых платьях, в парадных костюмах,

как будто на бал,

Устремлялись толпою

В подвал…

3

А мы еще вместе. Но рядом разлука,

Которой нельзя миновать.

Отец не спит, ожидая стука.

Слезы глотает мать.

4

Не по-русски, а вроде по-русски.

Необычен распев голосов.

Белоруски они, белоруски.

Из лесов. Из горящих лесов.

Гром войны. Громыханье телеги.

Разбомбленный, расстрелянный шлях.

И на скорую руку ночлеги

В стороне от дороги, в полях.

5

Пейзажа не было. Его смели и смяли

И затоптали… Лишь густая пыль

Да медленное умиранье солнца.

И снова пыль. И люди, люди, люди.

Стада, телеги — все одним потоком

Катилось. Шумы, окрики, слова

Слились в единый гул, роптавший глухо.

И желтые вечерние лучи

Ложились тяжкими последними мазками

На спины уходящих… Тучи пыли

Мгновенно скрыли от сторонних глаз

Позор и горечь шествия… А я,

Встречая уходящих на восток,

Прощался с детством.

1943, 1971

ЗНОЙ

Как расшалившийся узбечонок,

Ветер прыгал и гикал в пыли.

Деревья с надеждою обреченных

Ждали, гадали, но тучи прошли.

И стало глуше и суше, чем прежде.

Солнце пекло, обжигая дома.

Обманувшись в последней своей надежде,

Степь сходила с ума.

1943

ТАШКЕНТСКАЯ ЗИМА

Тяжелые жаркие зданья,

Горячая синева.

Гнилой мишурой увяданья

Посвечивает листва.

Туманом небо оденется,

Дождик собьет листву.

И сразу все переменится

Как бы по волшебству.

На грязном, сером и желтом —

Снежная бахрома.

Гостем, ввалившимся с холода,

В город войдет зима.

На сквере, в снега закованном,

Сквозь хлопья блеснут фонари.

И будет он заколдованным,

Белым всю ночь до зари.

А утро… Ожившему миру оно

Готовит иные сюрпризы.

Сосульками иллюминированы

Сверкающие карнизы.

Обходят ручьи пешеходы.

Гремит капели оркестр.

Четыре времени года —

И все за один присест!

И перемена погоды

Как перемена мест.

1943

ТАШКЕНТСКАЯ ВЕСНА

1

Солнце! И арба в рассвете гулком

Месит грязь, дорогу бороздя.

Солнце! И клочки по закоулкам

От ночной сумятицы дождя.

Мгла рассеивалась, и росли в ней,

Солнцу подставляя синий снег,

Горы — насылательницы ливней,

Горы — прародительницы рек.

2

А весна еще не оперилась

И на дне иссохшего дупла

В листья прошлогодние зарылась,

Из сухих ветвей гнездо свила.

И не подгадать, как яркой ранью

Опустеет теплое дупло.

Вновь — листва, кипенье, щебетанье,

Вспенилось, запело, зацвело.

3

Снова кислой глиною дувалов

Пахнет ветер, пыльный и шальной.

Снова тополевым, небывалым

Мой Ташкент встает передо мной.

Будто лишь деревья, а не люди

В тесных двориках живут.

Против шерсти гладя, ветер будит

Заспанную, смятую листву.

А навстречу буйному рассвету

Тополя, сомкнувшие ряды,

Все передают, как эстафету,

Дворики, арыки и сады.

1944

ВЕСЕННИЙ ЛИВЕНЬ

Поют сады

На все лады,

Хоть полон рот воды.

1944

ВЕСНА В СТАРОМ ГОРОДЕ

Тупики замыкаются слепо,

Где нависли слепые дома,

Глинобитная сбитая крепость,

Замурованной Азии слепок…

На задворках стоит полутьма.

Ветер ветви чинары колышет.

И зеленые плоские крыши,

Как ступеньки, сбегают с холма.

День рождался вместе с апрелем,

Утро стряхивало испуг

Синей ночи. И детским весельем

Разливался флейтовый звук.

Этот воздух, поющий тонко!

Сыплют бубны грохот и звон.

Так приветствовали ребенка.

Нынче ночью родился он.

И какой-то скуластый, бойкий,

Гуттаперчевый акробат

Щелкал пальцами, делал стойки,

На земле расстелив халат.

1944

ТАШКЕНТСКИЙ ДВОРИК

В цветы заползают тяжелые пчелы.

Как перышко, тополь ушел в высоту.

Какой-нибудь прутик, корзиночно-голый,

Торчит, чуть заметный, а тоже в цвету.

И маки на плоских на глиняных крышах

Цветут, будто нету им места милей,

И смотрят, смеясь, из-под ног у мальчишек,

Как по небу реет и мечется змей.

1944

«Мне до́роги асфальты матовые…»

Мне до́роги асфальты матовые

И неба злая белизна,

Когда Москву до слез прохватывает

Стекающая с крыш весна.

Еще чуть брезжит вышина,

И чужды ей аэростаты.

А в жизни все еще война,

И рядом с ней идет весна,

И обе молча, как солдаты.

И все еще не дни, но даты,

Затишье, но не тишина.

1944

«Мальчишки, выскочив из школ…»

Мальчишки, выскочив из школ,

Звенят и скачут, как капели.

И каждый, сам себе щегол,

Свои высвистывает трели.

И в птичьем гаме детворы

За лодочками из коры

Весна плывет по всем ручьям,

Во все леса, во все дворы,

И раскричавшимся грачам

Открылись рыхлые миры —

Из снега вылезшие грядки,

Земли чернеющие складки,

Где им готовятся пиры.

1944

«Круговая порука берез…»

Круговая порука берез,

И пронзительный отблеск небес,

И нависший под тяжестью гнезд

Лиловатый, отчетливый лес.

1944

«Переливаются и розовеют полосы…»

Переливаются и розовеют полосы

Снегов играющих. Настала их пора.

И словно ото всех деревьев по лесу

Отскакивает эхо топора.

1945

ПОДМОСКОВЬЕ

Здесь начинается Москва

С оврагов и грачей,

С кудрявой ивы у мостка,

С приезжих москвичей,

С антенн, церквушек, облаков,

Горчичной желтизны,

Грохочущих грузовиков

И сельской тишины.

1945

«О этот день, до полуночи утренний!..»

О этот день, до полуночи утренний!

Вышли на улицы всею Москвой.

Можно ли было еще целомудренней

По-деревенски встречать торжество!

9 мая 1945

ДОЖДЬ С УТРА

Когда леса еще таят

Оцепененье ночи,

Березы тучею стоят,

Лиловые от почек.

И облака белее дня,

И чисты ветра струи,

И зеленеют зеленя

Сквозь дымку дождевую.

1945

МАРТ

Опять сугробы выросли на крышах,

И облака спускаются все ниже,

И снегом вновь облеплены холмы,

И вышли дети пробежать на лыжах

В последний день зимы.

Я на крыльце, где мокрые ступени,

Оттаивая, сохнут. Здесь весна.

И горизонт чернеет в отдаленье,

Чуть дышащим снежком прикрытые поленья

И чуткая, живая тишина.

1945

ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ

Мне хочется тревоги и труда,

Чтоб дни мои недаром проходили,

Чтоб мужество стремлений и усилий

Меня не покидало никогда,

Чтоб стали настоящие преграды

Передо мною, на моем пути,

Чтоб мелкие обиды и досады

Окрепнувшей душой перерасти,

И чтоб не растворялся день любой

В бессильном, смутном сне воспоминанья,

Чтоб был он полон света и сознанья,

Куда-то вел и что-то нес с собой,

Чтоб жизнь моя, и мысль моя, и слово

Упрямо и уверенно росли,

Чтоб стать частицей разума людского,

Творящего историю Земли.

1946

«На два дня расставшийся с Москвою…»

На два дня расставшийся с Москвою,

Я иду по улице своей,

По булыжной, устланной листвою

Низеньких калужских тополей.

Слишком ненадолго отпуская,

Ждет меня ревнивая Москва.

Помогу отцу пилить дрова

И воды для мамы натаскаю.

1946

КУРГАН

В стекле точнейшем нивелира

Курган повис верхушкой вниз.

И, землекопы-ювелиры,

Мы за раскопки принялись.

Удерживая нетерпенье,

Смутив вещей подземный сон,

Пласты считая, как ступени,

Сошли, как в погреб, в глубь времен.

Браслеты. Кольца. Нож железный.

Гранат, янтарь и сердолик.

И женский образ бестелесный

Из праха темного возник.

Не к нам, потомкам, снарядили

Ее в былые времена.

С дарами, что лежат в могиле,

К покойным предкам шла она.

Не к нам… Но радужные блики

Для нас играют в серебре,

Рассвет алеет в сердолике,

Закат желтеет в янтаре.

«Зачем вы из могилы тесной,

Из тьмы родимой старины

В ваш мир, чужой и неизвестный,

Меня позвали, колдуны?»

1947

«Я зашел в магазин граммофонных пластинок…»

Я зашел в магазин граммофонных пластинок,

И возникли в бороздках под острой иглой

Отголоски забытых давно вечеринок,

Блестки радости, всплески печали былой.

Юность, юность! Ты вечно с собой в поединке

И свои беспрестанно меняешь пластинки.

Устарели напевы, забыты слова,

А всего-то прошло, может, год, может, два!

1947, 1991

В СТУДЕНЧЕСКОМ ГОРОДКЕ

1

Я тебя на кухне встретил

В голубом сиянье газа,

Был твой облик чист и светел,

Я тобой пленился сразу,

И на танцах в час веселый

Ты казалась мне крылатой.

И гремела радиола:

«Помирать нам рановато!»

О, как сердце было радо!

Как сияло все в природе!

Только нам таких не надо,

Кто на лекции не ходит!

2

То было раннею весной,

То в дни ремонта было,

В тени лесов передо мной

Ты очи опустила.

«Люблю, люблю», — шепнула ты,

И вдруг мышонок юркий

Шмыгнул. И рухнул с высоты

Обломок штукатурки.

И тихо капала вода

На милое созданье…

Нет, не забуду никогда

Я этот миг свиданья.

3

В студенческой столовой

Ввели обычай новый:

Пластинки запустили,

Чтоб люди не грустили

Над рыжими подливками,

Над чайными опивками.

Салат под майонезом

Озвучен полонезом,

А венский вальс весенний —

Приправа для пельменей.

Под бодрый марш-фокстрот

Мы пили свой компот.

А вечером в танцзале

Пластинки вновь звучали,

Но в звуках полонеза

Был привкус майонеза,

Но клавиши и струны

Рефлекс будили слюнный.

Под бодрый марш-фокстрот

Хотелось пить компот.

4

Подумайте, друзья, как я богат.

В кармане у меня билет во МХАТ.

А на билет в трамвай финансов нет.

Шагай, поэт!

1948

ТОТ БЕРЕГ

Бывало, приутихнет говор

И чуть начнут темнеть сады,

Пахнёт знакомым рыболову

Вечерним запахом воды,

И, предвещая тихий вечер,

Окутает закатный зной

Тот край, который в просторечье

Звался заречной стороной.

Мою судьбу приоткрывая,

Зовя в пески, в снега, в тайгу,

Чернела вышка буровая

На том заречном берегу,

Манила в даль меня, мальчишку,

И странно было мне чуть-чуть,

Что в небо поднимают вышку,

Чтоб глубже в землю заглянуть.

Тот берег. Он манящ и дорог,

Хоть до него рукой подать,

Как страны дальние, которых

За горизонтом не видать.

1947, 1968

ВАЛДАЙ

Мох и сосны озерной страны.

Колокольчиком звон родника.

И лежат у дорог валуны —

Рюкзаки со спины ледника.

Укрывает озерный нанос

Обиталища древних племен

И в листве облетевших берез

Утопает обрывистый склон.

А березы струятся, шумят,

То рядами, то стайкой стоят.

Да и речку, текущую тут,

Березайкою люди зовут.

Где, скажите, ключами со дна

Открываются Днепр и Двина?

Где тут Волга и прочая влага,

Знаменитая с первого шага?

Трем морям шлет поклон этот край —

Наш глубинный, старинный Валдай.

1948, 1968

«Сентябрьских дней промчалась паутина…»

Сентябрьских дней промчалась паутина,

Но ясен небосклон.

И там, где остановится машина,

Валдайских речек звон.

Дом на подклети, банька, огороды.

Русь Новгородская свободна и строга.

Как по линеечке канал бежит в луга.

Укрылись в ожиданье непогоды

Под крышами стога.

А дальше — самый первый поезд дачный,

И первые на окнах кружева

(В них Суздальская Русь еще жива),

И, как чертог, украшен верх чердачный,

И — стрелка с надписью «Москва».

1948

ПЕРВЫЕ РИСУНКИ

На дикий мир дышали непогодой

Огромные пространства ледника.

Совсем иными были и природа

И человек в те давние века.

Он мог перенимать повадки птичьи.

Гонясь за зверем, зверя брал в пример.

И лихо танцевал в его обличье

Перед кострами у своих пещер.

Он по ночам не мог уснуть в пещере,

Припоминая труд и подвиг свой,

И на рисунках оживали звери,

Добыча вожделенная его.

Глаз мамонта испуганно косится.

Летит олень, погоней окрылен.

Упал и, умирая, шевелится,

И кровь глотает раненый бизон,

И на стене металось, мчалось снова

Могучее косматое зверье…

И он привстал и дрогнул весь, готовый

Рвануться в бой, метнув свое копье.

1948

СИНЕЕ ОЗЕРО

Я видел озеро в пустыне,

В песках, у каменной гряды.

Я не забуду темно-синий

Кристалл таинственной воды,

Кристалл в оправе изумрудной

Кустов прибрежных. А над ним

Кощеем чахнет мир безлюдный,

Дивясь сокровищам своим.

1949

ТРИУМФАТОР

«Без человека техника мертва!» —

Сказал шофер. Мы спрыгнули с машины.

Наш грузовик в песках забуксовал,

И не могли столкнуть его мужчины.

Но девушки на помощь нам пришли,

Колючие кусты ломали смело,

Охапками бросали в колеи.

И вся в цветах, дорога запестрела,

И, подминая розовый джингиль,

Давя цветы, могучими рывками,

Как триумфатор, шел автомобиль.

А был он движим нашими руками.

1949

«Девушка к нам подбежала одна…»

Девушка к нам подбежала одна.

— Все ли вернулись? — спросила она.

— Все! Успокойся! — И радостный смех.

Ей-то ведь нужен один изо всех.

1949

НЕСКОЛЬКО СТРОЧЕК О ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ

Любовь до гробовой доски.

Что может быть красивей?

Но как не помереть с тоски,

Лишь доску видя в перспективе?

1949

СОНЕТ В БОЛЬНИЦУ

Когда тебя разрежут и зашьют,

Ты сразу станешь совершенней всех

И будешь жить не так, как все живут,

Без всяких опасений и помех.

И будешь ты чудесной без причуд,

Чистосердечны и печаль и смех,

Тебя не испугает долгий труд,

И голову не закружит успех.

И радостно пойдешь ты по земле,

И для меня ты будешь всех милей,

Изменчива, как нежная весна,

То пасмурна ты будешь, то ясна,

То вдумчива, то детски весела.

Да, будешь ты такою… как была!

1949

СОПРИЧАСТИЕ

Когда б я верил в Бога, я б молил

Всевышнего, что дремлет на престоле,

Чтоб он продрал глаза, чтоб исцелил

Тебя, мой друг, чтоб охранил от боли,

Когда б я диким австралийцем был,

Я б выступил в иной, активной роли.

Я сам бы лег на стол и так вопил,

И этим был твоей причастен доле.

Но магия не действенней пилюль.

Мы верим не богам, а медицине.

А в том, чему нас учит Леви-Брюль,

Матерьялизма нету и в помине.

Мышление людей палеолита

Не до конца наукою раскрыто.

1949

ЛЮБОВЬ К МУЗЫКЕ

Все помнят о тебе. И каждый день

На их вопросы отвечаю вновь я.

Ведь я теперь ходячий бюллетень

О состоянье твоего здоровья.

Я стал твоей сиделкой, столько дней

Деля с тобой тревоги и заботы,

И мы вдвоем. И ты играешь мне,

А я переворачиваю ноты.

Ценю твое усердье и талант

И технику считаю безупречной.

Ты — самый мой любимый музыкант.

Тебя готов я слушать бесконечно.

Сыграешь гамму, тоже похвалю,

Вот до чего я музыку люблю!

1949

ПИСЬМО ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ

Хозяин наш мастеровит, но груб.

Он топором коляску сделал сыну,

А у жены клещами вырвал зуб

И в след от зуба налил керосину.

Вчера машину попросил у нас,

А с ней меня — продать мешок пшеницы.

И узнавал я в предрассветный час

По запаху акации станицы.

Приехал первым. Продал кое-как.

Не торговался. Первому. И что же?

Пшеницы столько навезли в мешках, —

Представь себе. Я продал всех дороже.

Хозяин счастлив: «Хлопец-то! Хорош!»

Люби меня! С таким не пропадешь.

1949, 1971

МЫ И СОЦРЕАЛИЗМ

Лирический герой моих стихов —

Отличный малый. Он — не мрачный гений,

Но и не ангел, хоть и чужд грехов,

А также колебаний и сомнений,

Он бродит по пустыням, по лесам,

Тебя и труд он любит простодушно.

Наш современник! Ну, а где ж я сам?

Тебе ж с таким героем будет скучно.

А впрочем, мы должны его ценить.

По всем законам и по всем канонам

Ни он тебе не может изменить,

Ни ты ему. Вот будет жить легко нам.

Жаль все-таки, что сам я — не герой

Лирический. Ах, дуй его горой!

1949, 1954

«Пишу сонеты, пусть я не Шекспир…»

Пишу сонеты, пусть я не Шекспир.

Несовершенства их признать готов я.

Но я люблю. И пусть услышит мир,

Как счастлив я, как я горжусь любовью.

Чтоб были мысли, чувства, звуков строй

Тебя, моя любимая, достойны,

Оттачиваю строчку за строкой

И помещаю их в порядок стройный.

Моя любовь невнятным языком

Мне шепчет их. Ей нужно на свободу.

Я не берусь равняться с Маршаком

В блистательном искусстве перевода.

И мой сонет — лишь бледный перевод

Того, что и без слов душа поет.

1949

«И стукнет нам по семьдесят пять лет…»

И стукнет нам по семьдесят пять лет,

И оба мы когда-нибудь умрем.

И скажут люди: «А старушки нет,

Ушла она вослед за стариком».

Но скажут ли, что я недаром жил

И голос мой услышала страна?

Я столько раскопал чужих могил,

А собственная все-таки страшна.

Когда бы смерть не принимала мер,

Чтоб новое могло творить и жить,

Как всем успел бы надоесть Вольтер,

Уж о других не стоит говорить.

И все ж, не устарев, живет поэт,

Которого давно на свете нет.

1949

«Сшей мне колпак от солнечных лучей…»

Сшей мне колпак от солнечных лучей,

Чтоб голову их зноем не пекло,

И чтоб не превращались в палачей

Те, что дают нам радость и тепло.

Какой же мне колпак для сердца сшить,

Чтобы оно не ведало скорбей,

Чтоб было только радостью любить

И только счастьем — думать о тебе?

Как может быть любовь причиной зла,

Когда так манит будущего даль,

И юность весела, и жизнь светла,

И тенью счастья кажется печаль?

Но дружбою твоей со всех сторон

Я ото всех ударов защищен.

1949

«В непрочном мире чувств всего прочней…»

В непрочном мире чувств всего прочней

Была печаль непонятой любви.

И столько дней она жила во мне.

Лишь проблески надежды я ловил.

Но я спросил себя: «Зачем, зачем

Так верен ты несбывшейся мечте?»

Как много нужно сделать. Между тем

Бесплодно я блуждаю в пустоте,

Могу ли я теперь тебя любить,

В твоих глазах читая приговор?

И все ж я не хочу остановить

Моих стихов тобой внушенный хор.

Ты — не хозяйка над моей судьбой,

Лишь ради них могу я быть с тобой.

1949

ПОСЛЕДНЯЯ БЕССОННИЦА

Казалось, я всегда с тобою был,

И что ж? Зима, весна, начало лета…

И мне уже пора набраться сил

Для моего последнего сонета.

Работая над ним, ночей не сплю,

Чтобы не только горе в нем звучало.

Чем кончить? Тем, что я еще люблю?

Иль не кончать и все начать сначала?

О нет, мне столько выстрадать пришлось,

Чтоб увенчать любовь свою достойно.

И вряд ли то, что дружбой началось,

Вновь обернется дружбою спокойной.

Все было, все прошло, все решено…

И новая заря глядит в окно.

1949

«Я труд поэта позабыл…»

Я труд поэта позабыл

Для жребия иного.

Я в землю свой талант зарыл,

В буквальном смысле слова.

И где теперь его найти?

В каких местах и странах?

Быть может в двадцати пяти

Раскопанных курганах?

А, может, я зарыл его

Послушною лопатой

На том дворе, что Вечевой

Был площадью когда-то?

Где он? В песках ли Каракум?

В амударьинской глине?

Иль разметал его самум,

Бушующий в пустыне?

1949

ОТПЛЫТИЕ
СТИХИ 1950–1957 гг.

«Не вини меня в непостоянстве…»

Не вини меня в непостоянстве

И к спокойной жизни не зови.

Стал я думать о дорогах странствий

Раньше, чем о девичьей любви.

От костров, походов и рыбалок

И от детских затаенных дум

Путь прямой к тропинке в диких скалах

И пескам пустыни Каракум.

1950

В СЫПУЧИХ ПЕСКАХ

1

«Вступает, — молвят повара, —

Весна в свои права, —

На кухню привезли вчера

Зеленые дрова!»

2

Единственный зеленый куст.

Пески со всех сторон.

Но сколько свежих вешних чувств

В нас вызывает он.

В песках сыпучих он возник

И, чудо из чудес,

Он заменяет нам цветник,

И сад, и парк, и лес.

1950

ЧИГИРЬ

Слепой верблюд идет по кругу,

Вращая деревянный вал.

Бегут кувшины друг за другом,

Льют воду в маленький канал.

И с трех сторон сдавили поле

Валы тяжелого песка.

Слепой верблюд, слепая доля,

Слепые, долгие века.

Былого мира отголоски?

Нет, он не только беды знал.

Вода, журча, бежит в бороздки,

И вслед машинам с крыши плоской

Рукою мальчик помахал.

И влажным блеском напоследок

Нам с колеса сверкнул кувшин.

Прощай, чигирь, почтенный предок

Моторов наших и машин!

1950, 1968

В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

Костер догорает, пора на покой.

Созвездия светятся ярко.

И вдруг из песков за сухою рекой

Залаяла глухо овчарка.

И слушая лай охранявшей стада

Свирепой туркменской овчарки,

Мы спали, как дома, как в детстве, когда

Кладут под подушку подарки.

1950

СУХОЕ РУСЛО

Могучая река

Катилась здесь когда-то.

И до сих пор горька

Земле ее утрата.

Белеет кромкой льда

Соленое болотце.

И холодна вода

Соленого колодца.

1952

ТАМАРИСК

Следами затканный бархан.

Мышей песчаных писк.

Сухое русло Даудан,

Лиловый тамариск.

Бросают тощие кусты

Коротенькую тень.

Но только пылью пахнешь ты,

Пустынная сирень.

Идти, брести в горячей мгле

По выжженным местам

И реку возвратить земле,

И запахи — цветам.

1952

ИЗ ЭКСПЕДИЦИОННОГО ДНЕВНИКА

Контора. Почта. Магазин…

Оазис для первопроходца

У каракумского колодца.

И вдруг: «Вас много, я один!» —

Родимый голос раздается.

Жара, пески, куда ни кинь,

А он, злодей, и тут как дома.

И, покорители пустынь,

Сидим, покорно ждем приема.

1952

ПУД СОЛИ

Диме Пселу, топографу

Чтобы узнать, каков ты есть,

Пуд соли вместе нужно съесть.

Пуд соли на двоих с тобой

Мы, безусловно, съели.

У нас от соли за спиной

Ковбойки отвердели.

Нас солью ослеплял Узбой

Так, что глаза болели.

А наш колодец? Лагерь тот,

Где жили мы вначале?

Соленым был кисель, компот,

Не говоря о чае.

И все ж не оторвешь порой

Нас от питья такого.

Пуд соли съели мы с тобой

В буквальном смысле слова.

Но каждый день мы шли в пески,

Неся во фляжках воду,

И подбирали черепки

Безвестного народа.

Пуд соли съели мы вдвоем,

И все-таки едва ли

Мы до конца в пути своем

Друг друга испытали.

Придется нам с тобою съесть

Еще по пуду соли,

Проверив мужество и честь

В простой, в житейской доле.

1952

СУРОВЫЙ МУЖЧИНА

Краснощекий мальчишка скорее хотел

Стать суровым и гордым мужчиной.

А девчонок привязчивых он не терпел,

Ненавидел их всех до единой.

Но теперь для него эти чувства смешны,

Хоть печальна у смеха причина.

У походных костров без письма от жены

Пропадает суровый мужчина.

1952

СРОЧНЫЙ РАЗГОВОР

Рюрику Садокову

Сегодня день ее рожденья.

Звонки, приветы, поздравленья.

Лишь от меня (сойти с ума!)

Ни телеграммы, ни письма.

Супруг уехал в Каракумы,

А ты что хочешь, то и думай.

Но в эту ночь прервет твой сон

Междугородный телефон.

— Я просьбой вас обеспокою

Соединить меня с Москвою.

— Соединить с Москвой? Сейчас?

А предварительный заказ?

Ведь раньше мне связаться надо

Через Ташауз с Ашхабадом.

Придите завтра к нам сюда.

Но я глаза печально поднял:

— Я должен говорить сегодня,

Сегодня или никогда!

А про себя шепчу слова:

«Пойми меня, телефонистка.

Ну как уйти, когда так близко,

Вот здесь, на проводе, Москва?

В пески ведет моя дорога,

И долго там скитаться мне.

Так дай же с милой хоть немного

Поговорить наедине.

Пусть не тревожится она:

Жара уже не так страшна,

Вода не очень солона,

Уютен наш походный лагерь.

Я, разумеется, здоров

И так хочу…»

Без лишних слов

Я подаю свои бумаги.

И девушка читает вслух

За строчкой строчку, слово в слово,

Что Академией наук

В пустыню я командирован,

Где я работаю и кем.

И, запинаясь, шепчут губы,

Что я в пески сегодня убыл.

— Ну как же убыл? — Не совсем…

Дела немного задержали,

Но… убываю в эту ночь.

— Вот так бы сразу и сказали.

Я постараюсь вам помочь.

Пройдем к начальнику.

Вошли мы

В святилище, где треск и свист,

Где в тучах трубочного дыма

Стучит ночной телеграфист.

Свершилось то, о чем мечтать я

Уже не смел. А кто помог?

Опять магический листок

С академической печатью!

— Эй, Ашхабад, Москву давай!

Ташауз, не перебивай!

Москва? Я из Куня-Ургенча!

(Он крутит пуговицу френча

И машет весело рукой.)

Да есть в Туркмении такой…

Древнейший город, между прочим.

Москва, мы вот о чем хлопочем —

Здесь, в общем… академик ждет!

И трубку мне передает.

По пустякам, для поздравленья

И нежных слов ко дню рожденья,

Что я, несчастный, натворил,

Какую кашу заварил!

Ну что подумает начальник?

И как на это поглядят

Москва, Ташауз, Ашхабад?

И начал я на свой позор

Особо срочный разговор.

— Алло? Товарищ Комарова?

Вас беспокоит Комаров.

Надеюсь, вы вполне здоровы?

Ну, очень рад! И я здоров!

— Сережа, милый, что за диво?

Что это, шутка или бред?

— По порученью коллектива

В день юбилея шлю привет!

(Вот так лирический поэт

И девушку и вдохновенье

Забудет вдруг в одно мгновенье,

Припомнив критиков своих,

И пишет он стихотворенье

Не для любимой, а для них.)

— Да ты с ума сошел, как видно!

Авторитетно и солидно

Я трубку черную держу

И важным голосом твержу,

Что мы живем в пустыне знойной,

Вдали от дома, от жены,

Что письмами бесперебойно

Нас из Москвы снабжать должны.

— Алло! Ты слушаешь?

Задачи Свои мы выполним сполна. —

Не понимая, в трубку плачет

Ошеломленная жена.

На стены крепости старинной

Ложится синий лунный свет,

И кажется свечою длинной

Луну доставший минарет,

И заливаются во мраке

Осатанелые собаки.

Куняургенчские дороги

Видали много ишаков.

Идет по ним ишак двуногий

И слезы льет из-под очков.

Зачем я мудрствовал лукаво?

Кому был нужен важный вздор?

Любовь всегда имеет право

На самый срочный разговор.

1952–1953

ГУСЬ И ЕГО КРИТИКИ
Басня

Однажды Гусь, вытягивая шею,

Расхвастался на целый птичий двор:

«Сам поражен я широтой своею.

Ведь я, как человек, ходить умею,

Как рыба, плаваю. А если захочу,

То полечу!

Через забор!»

Индюк подпел: «Стихии вам подвластны!»

А Утка молвила: «Я с Индюком согласна.

У вас такой обширный кругозор!»

«Вы — ко-ко-корифей! — Петух воскликнул с жаром. —

Как птица вами я горжусь!

Недаром

Повсюду говорят: хорош, мол, Гусь!»

Так славил Гуся птичий говор,

Пока не появился Повар.

И только полетел гусиный пух…

«Я знал, — вздохнул Индюк, — что Гусь гогочет глупо,

Что он годится лишь для супа».

«Как он ходил! — вскричал Петух, —

С такими лапками, с такой фигурой

Он ко-ко-ковылял!

Над ним смеялись куры!

Вслух!»

А Утка крякнула: «По правде говоря,

Гусь плавать не умел, и хвастался он зря.

Летать через забор — невелики дела.

Подумаешь, орел! Я б тоже так могла!»

Пусть этой басни птицы не услышат,

Но в том беды особой нет.

Она не для того, кто перьями одет,

А для того, кто ими пишет.

1953

ДОМ НЕ ВИНОВАТ

Ну и дом! И житель и прохожий —

Все его безжалостно бранят.

Но ему-то, бедному, за что же

Достается? Дом не виноват.

Дом, конечно, плох. Но по проекту

Он, увы, таким и должен быть.

Мне с тобой сегодня, архитектор,

Хочется о нем поговорить.

Гнездами железными балконов

Для чего облеплен этот дом,

Если в каждом могут две вороны

Разместиться (да и то с трудом)?

Почему запущенным и сирым

Этот дом мы видим со двора?

А ведь там свое знакомство с миром

Начинает детвора.

Для чего карниз многопудовый

Ты на доме грозно утвердил?

Думая о бренности земного,

Я под тем карнизом проходил.

Для чего, сограждан не жалея,

Лестнице ты дал такой разбег,

Что ее без лифта одолеет

Только бессердечный человек.

Дышит дом твой скукой и печалью,

Ни души, ни красоты в нем нет.

Дом согрет одной теплоцентралью,

Но любовью к людям не согрет.

Можно сжечь стихов макулатуру,

Выбросить изделье пошляка,

Но многоэтажная халтура,

К сожаленью, простоит века.

Вот об этом ты почаще думай

И в начале нового труда

Вспоминай, что где-то дом угрюмый

За тебя сгорел бы со стыда.

1953

«Ты на свиданье вместе с нею…»

Ты на свиданье вместе с нею,

С подругой лучшею своею,

Пришла ко мне. Что ж, я молчу.

Я долг приличью уплачу.

Я окажу тебе услугу:

Приму в кампанию подругу.

Гляжу я на нее одну,

А на тебя и не взгляну.

Подруга — чтоб ей провалиться!

Сегодня будет веселиться,

Поскольку не ее вина,

Что ты явилась не одна.

1953

64 БОТИКА

В тесной комнате у нас

Разместился целый класс.

На тебя глядит с любовью

Столько милых детских глаз:

— Ой, скажите, как здоровье?

— Мы соскучились по вас!

— Ешьте, ешьте шоколадки!

— Магазины и палатки —

Все закрыто в выходной,

Мы купили их в пивной!

— Вваливаемся всем классом,

А один — охрипшим басом:

«Мать честная! Что со мной?

Кто? Девчата! Где? В пивной!»

Не смущая молодежи,

Слышу это из прихожей.

Кот в прихожую вошел,

Бедный кот с ума сошел, —

Так перепугали котика

Шестьдесят четыре ботика!

1953

ПРИЗВАНИЕ

Весна что ни день нам приносит подарки:

То трели ручьев, то грачей в колеях.

А я загрустил, как верблюд в зоопарке,

О жарких песках, о далеких путях.

Когда наступают минуты прощанья,

Глядишь на меня ты с тревогой такой,

Как будто бы я тороплюсь на свиданье

К сопернице тайной, к разлучнице злой.

По-своему жарко пустыня ласкала

Своих обожателей. Каждой весной

Семь шкур с меня южное солнце спускало,

Как будто бы я у него крепостной.

В песках, у колодезной дряхлой колоды,

Опять нам придется, друзья-москвичи,

Такие глотать минеральные воды,

Каких ни за что не пропишут врачи.

Опять пред бураном, пред вихрем песчаным,

Держать парусящих палаток шесты,

Идя без дороги, пятнистым барханам

Горящими шинами плющить хвосты.

И снова поднимем мы флаг над пустыней,

Где крепости древней белеют бугры.

Да здравствуют новой дороги костры!

Да здравствуют тайны, что дремлют доныне!

1953

ПЕРВОЕ ЛЕТО БЕЗ СТАЛИНА

1. Серенада теплоходов

Однажды я, над книгой сидя,

В свои раздумья погружен,

Услышал нежное: «О выйди,

Скорее выйди на балкон!»

Кто серенаду мне поет?

Я вижу белый теплоход,

И звуки этой песни к нам

Несет он плавно по волнам.

Прекрасный день! Сверкают воды,

И чайки легкие снуют,

И, проплывая, теплоходы

У нас под окнами поют.

«Я помню чудное мгновенье», —

Гремит трехпалубный «Тургенев»,

Буксир какой-то грузовой

Пыхтит под звуки плясовой,

И так он лихо волны пашет,

Что даже баржа следом пляшет.

А там еще, еще суда,

Лаская слух, плывут сюда.

А вон вдали, дымя сердито,

По глади вод «Марксист» плывет,

Такой солидный, деловитый.

Уж он-то песен не поет!

Как видно, чем-то озабочен,

Шумит, стучит, в Москву спешит

И вдруг… запел про ясны очи,

Про очи девицы-души…

А день сегодня выходной.

Ленись, блаженствуй на здоровье.

Людскою шумною волной

Москва плеснула в Подмосковье.

«Я объявляю шах конем.

Вы думайте, а мы нырнем!»

2. На Красной площади

Когда оружье, не жалея,

Мир переплавит на станки,

Пусть часовым у Мавзолея

Оставят ружья и штыки.

И главное, что площадь знала,

Пускай запомнится в веках —

Полет «Интернационала»

И Государства тяжкий шаг.

3. Цитаты

Ученый некий жил да был.

Он ничего не совершил.

Но в области семьи и брака,

Как говорится, съел собаку.

Читал он лекции, доклады,

Писал научные статьи,

В которых он касался ряда

Вопросов брака и семьи.

Но, слушая доклады эти,

Зевали люди: «Черт возьми!

Видать, скучней всего на свете

Вопросы брака и семьи!»

Попав в число монополистов,

Храня владения свои,

Он вел себя как частный пристав

В вопросах брака и семьи.

С какою страстью он бросался,

С каким святым огнем в крови

На всяких прочих, кто касался

Вопросов брака и семьи.

Откуда же сей муж ученый

Черпал познания свои?

Из картотеки, посвященной

Вопросам брака и семьи.

От рецензента «Литгазеты»

До Пушкина и Навои

Тут были все авторитеты

В вопросах брака и семьи.

Вот рядом с «Первобытным стадом»

Разделы «Ревность» и «Развод».

Взглянув на полки нежным взглядом,

Цитату нужную возьмет

И в сотый раз пасьянс привычный

Начнет раскладывать мудрец:

Ту — без кавычек, ту — в кавычках,

Ту — на затычку под конец…

Но в этот вечер как назло

Ученому не повезло.

Настал суровый час расплаты.

Его бесценные цитаты

Весенним ветром унесло.

И хоть, успехом избалован,

Ученый трижды был женат,

О браке и семье ни слова

Не мог сказать он без цитат.

Товарищей такого толка

Встречали вы, друзья мои?

Они касаются не только

Вопросов брака и семьи.

4. Работяга

Смывая уличную пыль,

Шел водовоз-автомобиль.

А перед ним, взлетая с визгом,

Мальчишки радовались брызгам.

И наслаждалось все вокруг

Минутной свежестью. Но вдруг

Нависла туча грозовая.

И опустела мостовая.

И хлынул ливень в тот же миг,

И с неба гром ударил гулкий.

И скромно скрылся в переулке

Пузатый синий грузовик.

А все ж оставшуюся воду

Не вылил, как в былые годы,

В сегодняшний водоворот.

Ведь переменчива погода,

И снова час его придет!

1953

«В своем роду, кого ты ни спроси…»

В своем роду, кого ты ни спроси,

Идя от колыбели в ногу с веком,

Он со времен крещения Руси

Стал первым некрещеным человеком.

Он это чуть не доблестью считал.

Да жаль, что бабок спрашивать не стал.

А к бабушкам он относился строго:

«Вот темные какие! Верят в Бога!»

Старушки были рады без границ,

Что, отложив на время святотатства,

В пасхальный день от крашеных яиц

Охальник был не в силах отказаться.

Он ел и думал: «Как они глупы!»

Не видели старушки почему-то,

Что от религиозной скорлупы

Он очищал яйцо за полминуты.

И лишь под старость обнаружил он,

Что тайно был старушками крещен

И что от колыбели был храним

Он ангелом невидимым своим.

1953, 1991

ДОЧЕРИ

Бой часов показался мне громом салюта.

Я поверил, что есть на земле чудеса.

Нашей дочери стукнуло в эту минуту —

Вы подумайте! — двадцать четыре часа.

Вся родня обновляет понятья, как платье:

С той минуты, как ты появилась на свет,

Стали тетями сестры и дядями — братья,

Мамы сделались бабками, прадедом — дед.

Превращенье такое решился б назвать я

Повышением в чине за выслугу лет.

Покупаю приданое, шлю телеграммы:

«Девять фунтов девица порядке дела».

У тебя, моя дочка, чудесная мама.

Ты б такую сама ни за что не нашла.

Может, если б отца ты сама выбирала,

Ты б другого, получше, чем я, пожелала.

Но не зря не дана тебе выбора власть.

И по-моему, дочка, с тобою мы квиты,

Я ведь сына хотел, выбрал имя — Никита.

И — скажите пожалуйста! — дочь родилась.

Через год этот день мы торжественно встретим,

За накрытым столом годовщину отметим.

А еще через год, а еще через два

Ты поймешь и сама поздравлений слова.

Как приятно, осмелюсь тебе доложить я,

Отмечать годовщины событий больших.

Но во время самих этих славных событий

Ох как трудно бывает участникам их…

Вот и мы, молодые, дождались потомка.

С добрым утром, родная моя незнакомка!

11 января 1954 г.

СЕРДЦЕВИНА

Как-то в летний полдень на корчевье

Повстречал я племя пней лесных.

Автобиографии деревьев

Кольцами написаны на них.

Кольца, что росли из лета в лето

Сосчитал я все до одного:

Это — зрелость дерева, вот это —

Юность тонкоствольная его.

Ну, а детство где же? В середину,

В самое заветное кольцо,

Спряталось и стало сердцевиной

Тонкое смешное деревцо.

Ты — отец. Так пусть же детство сына

Не пройдет перед тобой как сон.

Это детство станет сердцевиной

Человека будущих времен.

1954

ЭКЗАМЕН

Роса и тающий туман,

И расставанье под часами,

А после — голову под кран

И без задержки на экзамен.

Чуть притушив сиянье глаз,

Таких восторженных, влюбленных,

Он начинает свой рассказ

Про наших предков отдаленных.

Теряясь от избытка чувств,

Он говорит про жизнь былую.

Его слова слетают с уст,

Хранящих свежесть поцелуя.

Для поздравленья на момент

Его задерживая руку,

Профессор думает: «Студент,

Что говорить, влюблен в науку!»

1954

БЕССОННИЦА

Мне по колену стукнув молотком,

Воскликнул врач: — Отлично! Молодчина;

Ну, а теперь скажите сами, в чем,

По-вашему, бессонницы причина?

— Быть может, в том, что я стихи пишу?

Но диссертация? Боюсь не завершу…

Глаза врача на миг застлал туман,

Мелькнула в них презрительная жалость.

Так кто же я? Несчастный графоман?

И вдруг от униженья сердце сжалось.

Направит к психиатру! Что за бред?

Тогда врачу прочел я свой сонет.

— Недурно! — был диагноз. — Если так,

Пиши стихи — что может быть прелестней?

И лестный отзыв о моих стихах

Был занесен в историю болезни.

На что, безумец, жаловался я!

Прости меня, бессонница моя!

1954

ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА

В. В. Сякину

Ты не сразу бросаешь арену

И не сразу подводишь черту.

Три попытки даются спортсмену

Для того, чтобы взять высоту.

Неудача, но ты не в убытке:

Снова близок решающий миг.

Ты готовишься к третьей попытке,

Наблюдая попытки других.

Разбежался. Взлетел. И — готово!

…Возвещая о новой борьбе,

Выше ставится планка. И снова

Три попытки даются тебе.

А не вышло (попытка — не пытка),

Стиснув зубы, готовься и жди,

Если вдуматься, третья попытка

Остается всегда впереди.

1954

ОТПЛЫТИЕ

Плывем! Проходят стороной

Причал с притихшею толпою,

Седые ветлы над водой,

Песок прибрежный золотой,

Табун коней у водопоя.

Лишь гребень шумного прибоя

Бежит вдоль берега за мной.

Как пес, нечаянно забытый

В последний миг на берегу,

Он мчится, пеною покрытый,

И чуть не лает на бегу.

1954

УЛЫБКА

Среди развалин, в глине и в пыли,

Улыбку археологи нашли.

Из черепков, разбросанных вокруг,

Прекрасное лицо сложилось вдруг.

Улыбкою живой озарено,

Чудесно отличается оно

От безупречных, но бездушных лиц

Торжественных богинь или цариц.

Взошла луна. И долго при луне

Стояли мы на крепостной стене.

Ушедший мир лежал у наших ног,

Но я чужим назвать его не мог.

Ведь в этой древней глине и в пыли

Улыбку археологи нашли.

1954

ОШИБКА

Однажды он ошибку совершил,

Напуганный, не знал, куда деваться,

И, дорожа спокойствием души,

Поклялся вообще не ошибаться.

Чтоб не споткнуться, он замедлил шаг,

Чтоб не забыться, спорить не решался,

А собственное мненье прятал так,

Что, собственно, без мнения остался.

Он никому на свете не мешал.

Его встречали вежливой улыбкой.

Ошибок он уже не совершал.

Вся жизнь его теперь была ошибкой.

1954

ЛИЧНОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

Скука

Кресло театральное

Превращает в место спальное.

Скука в зале заседания

Создает юдоль страдания,

Где у всех один порыв:

Поскорей бы перерыв.

Есть романы — сон спрессованный,

Есть тягучие стишки.

Были б мухи образованы,

Мухи сдохли бы с тоски.

Скука… От нее, безрадостной,

Сохнет ум и чахнет тело.

Скука — друг сорокаградусной,

Скука — враг живого дела.

Скука… Дух бюрократический

Дал ей собственный язык,

Превращая в труд физический

Обсужденье, чтенье книг.

Чтоб не множить эти муки,

Обязуюсь без затей

Не писать совсем от скуки

Ни стихов и ни статей.

1954

КОК-САГЫЗ

Из цветов Тянь-Шаня кок-сагыз

Был когда-то всех бедней и плоше.

Мы преподнесли ему сюрприз

Стали делать из него калоши.

Но недолго длилось торжество.

Не успел он славой насладиться.

Люди научились без него

Проще и дешевле обходиться.

Ох, не сладко, побывав в чинах,

Снова стать скромнее скромной травки.

И грустит о прежних временах

Знатное растение в отставке.

1954

СВЕТОФОР

Случилось как-то мне зайти по делу

В приемную начальника отдела.

Кто говорит: чудес на свете нет?

В глазах секретаря был КРАСНЫЙ свет.

Я не ушел. Я требовал приема.

«Начальник ваш, — шепнул я, — мой знакомый.

Мы — земляки. Мы дружим с детских лет».

Тогда в глазах зажегся ЖЕЛТЫЙ свет.

Когда ж одну чудесную записку

Я дал секретарю, нагнувшись низко,

В его глазах мигнул ЗЕЛЕНЫЙ свет,

И я вошел в заветный кабинет.

1954

МУДРЕЙШИЕ

Случилось это в первобытном мире.

Один мечтатель, первым из людей

Установив, что дважды два — четыре,

Пришел к мудрейшим с формулой своей.

Отколотив как следует страдальца,

Мудрейшие прочли ему урок:

«Для счета нам отлично служат пальцы,

Не суйся в арифметику, щенок!»

На сотни лет

Их строгое внушенье

Закрыло путь таблице умноженья.

1955

БОГОБОЯЗНЕННЫЙ БЕЗБОЖНИК

Хоть были комсомольцы

Невеста и жених,

Седой священник кольца

Надел на пальцы их.

«Я, — молвит теща строго, —

Тебе вторая мать!»

Боится теща Бога.

Боится тещи зять.

Осенний дождик капал.

Косясь по сторонам,

Неверующий папа

Младенца нес во храм.

К церковному порогу

Явился он опять.

Боится теща Бога.

Боится тещи зять.

Как это ни печально,

Его вторая мать

Была принципиальней,

Чем комсомолец-зять.

1955

Постскриптум

Я как на пораженье,

На злое поношенье

Гляжу на свой стишок.

Одно лишь утешенье:

Бог видит, уваженья

Я к теще скрыть не мог.

1991

СВЕРХБЛИЖНИЙ ПРИЦЕЛ

Литература опытною нянею

Использовалась в целях назидания:

«Жил-был на свете Петя-петушок.

Он вовремя просился на горшок.

Иван-царевич спать ложился рано.

Бери пример с царевича Ивана.

Вот на картинке дядя Геркулес.

Он в сахарницу пальцами не лез».

Когда подрос питомец этой няни,

Он сочинил немало всякой дряни.

1955

ЖАР-ПТИЦА

Чудесный свет увидя вдалеке,

К нему рванулся юноша горячий.

Перо Жар-птицы у него в руке

Горит, переливаясь. Вот удача!

В тряпицу парень завернул перо,

За славою отправился в столицу.

Но, изумившись, молвил князь: «Добро!

Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!»

Кому блеснуло чудо, тот навек

Обязан жить по сказочным законам…

Он шел сквозь чащи, горы пересек,

С Ягою чай пил, воевал с драконом.

Удача хороша, когда она —

Не дар судьбы, завернутый в тряпицу,

Где есть перо, там птица быть должна.

Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!

1955

СВЕТЛЯЧОК

У меня в руке мохнатый червячок.

Он везет зеленоватый огонек.

И зовут его ребята — светлячок.

Так свети же ярче, маленький! Свети!

Жаль, что в детстве не пришлось тебя найти.

Я сказал бы: «Это мой светлячок!»

Я бы взял тебя домой, светлячок.

Положил бы я тебя в коробок,

И уснуть бы я от радости не мог.

Потому ль я не нашел тебя, что мать

Слишком вовремя укладывала спать?

Потому ли, что трусливым в детстве был

И по лесу вечерами не бродил?

Нет, бродил я, злым волшебникам назло.

Очевидно, мне тогда не повезло.

А потом пришел пылающий июль.

Грохот взрывов. Блеск трассирующих пуль.

Покидая затемненный городок,

Потянулись эшелоны на восток.

Потерял я детство где-то на пути…

Так свети же ярче, маленький! Свети!

1955

31 АВГУСТА

Рискнешь ли, став нетерпеливым дядей,

Зайти сегодня в магазин тетрадей,

Где занимает очередь с утра

В последний день каникул детвора.

На улицах сегодня то и дело

Встречаешь ты студентов загорелых.

А с опустевших дач — грузовики

Везут в Москву столы и тюфяки,

И георгинов пышные букеты —

Прощальный дар промчавшегося лета.

Календари на следующий год

Уже киоск газетный продает.

1955

НЕПРИЗНАННЫЙ СЮЖЕТ

«Прощанье. Ты и я. Свисток. Вокзал.

Я нужного чего-то не сказал.

Все кончено! А поезд мчится где-то…»

Так пишут настоящие поэты.

Мне в их числе (о ужас!) не бывать.

Ведь я успел тебя поцеловать.

Я все, что нужно, высказал невесте.

Все кончено! Мы уезжаем вместе.

1955

ПЕРВАЯ КВАРТИРА

Дремлют дачи. Дело к ночи.

Но не так легко уснуть

Там, где блещет и грохочет

Железнодорожный путь.

Искры колкие рассеяв,

Раздвигая темноту,

Поезда спешат на север,

В Вологду и Воркуту.

А навстречу им оттуда,

С ходу выжелтив листву,

Сея всякую простуду,

Осень движется в Москву.

После дачного сезона

Дачу снять немудрено.

Мы с тобой молодожены.

Нам бы крышу да окно.

Поезда, слепя лучами,

Грохоча за часом час,

Нас баюкают ночами,

На рассвете будят нас.

Паровоз в ночи просвищет,

И почудится сквозь сон,

Что у нас с тобой жилище —

Не жилище, а вагон.

В форточку влетает ветер,

В крышу глухо бьют дожди.

Все на свете, все на свете,

Все на свете — впереди.

1955

СОРОКА

Все стихло. Я из лесу слышу,

Как рыба плеснулась в реке,

Как чинят железную крышу

В прибрежном селе вдалеке.

Одна лишь сорока стрекочет.

Не нравится ей тишина.

Должно быть, прославиться хочет

На этом бесптичье она.

1955

ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Спит орешник у лесной сторожки.

Желтая листва лежит вокруг.

А на голых веточках

Сережки,

Зеленея, высунулись вдруг.

Завязались почки на сирени.

Озими доверчиво нежны.

В тишине задумчивой, осенней

Бродят соки будущей весны.

1955

ЛЫЖНАЯ БАЗА

Ты зимою и летом видна из окна.

Я в пути узнаю тебя сразу.

Ты в апреле грустна,

А в июле смешна,

Стрелка с надписью «Лыжная база».

Но когда облетает с деревьев листва,

Ты — такая отрада для глаза.

Близок час торжества!

Ты вступаешь в права,

Стрелка с надписью «Лыжная база».

1955

КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

На желтой скамейке вагонной

Сидит полусонный поэт.

В руке у поэта сезонный

С портретом поэта билет.

Я знаю все сосны и елки,

Все пни по дороге в Москву.

Я сплю в подмосковном поселке,

А днем я в столице живу.

Все реже и все неохотней

Я в потные окна гляжу

И верст этак около сотни

За сутки в пути провожу.

Забавно! А мне не до смеха.

На этот сезонный билет

Я мог бы всю землю объехать

В теченье полутора лет.

1955

СНЕГОПАД

День настал. И вдруг стемнело.

Свет зажгли. Глядим в окно.

Снег ложится белый-белый…

Отчего же так темно?

1955

СЕМЕНА НА СНЕГУ

Здесь сучья лип чернеют строго.

Морозный блеск и тишина.

И облетают понемногу

С продрогших веток семена.

Кружат над снежною поляной

И падают, оцепенев,

И странно видеть бездыханный,

На снег ложащийся посев.

Для невнимательного взора

Природа севера бедна.

Но разве беден лес, который

Доверил снегу семена?

Весна придет, весна растопит

Невозмутимый белый пласт

И все, что в нем зима накопит,

Земле разбуженной отдаст.

1955

ПЛОВЕЦ

Мальчишка, выбиваясь из силенок,

Барахтается, борется с волной.

А мать кричит: «Утонешь, постреленок!

Куда же ты? А ну-ка, марш домой!»

Но есть учитель смелый у мальчишки.

(Об этом мать не знает ничего.)

Он ласточкой нырнул с заветной вышки,

И на волнах увидели его.

Он сильной грудью волны рассекает,

Мелькает, пропадая вдалеке,

И никогда, быть может, не узнает

О мальчике, стоящем на песке.

Мы учимся, и в средних и в начальных,

Мы учимся у близких и друзей.

Но как бы жили мы без этих дальних,

Не знающих про нас учителей?

1955

«Всем очень интересно…»

Всем очень интересно

У сына узнавать,

Где стол, где стул, где кресло,

Где лампа, где кровать.

И, времени не тратя,

Познаньем увлечен,

То к лампе, то к кровати

Ручонки тянет он.

1955

КОНЬ

Я для дочери моей

Самый лучший из коней.

Я умею громко ржать

И цокать звонко.

И верхом, верхом, верхом

На коне своем лихом

Так и носится

Наездница-девчонка.

А наутро нет коня.

Он уходит на полдня,

Притворяется сердитым,

Деловитым,

Но мечтает об одном:

Стать бы снова скакуном.

И, дрожа от нетерпенья,

Бьет копытом.

1955

ПЕСЕНКА ВЕСЕННИХ МИНУТ

Что ни сутки,

По минутке

День длинней,

Короче ночь.

Потихоньку,

Полегоньку

Прогоняем зиму

Прочь.

1955

РЕПОРТАЖ ИЗ ПРАЧЕЧНОЙ

1

«Прием белья от населения».

Прочел, явился, но, увы,

Сюда пришло по объявлению

Все население Москвы.

2

Стоял я в заведенье прачечном.

Часы бессмысленно текли.

И наконец в бреду горячечном

Меня оттуда унесли.

3

В тихий-тихий час вечерний,

В час, когда во всех вигвамах

По велению Могэса,

Духа доброго Могэса,

Миллионы лун блестящих

Зажигаются неслышно,

Шила старая Нокомис,

Шила сто волшебных меток

Для набедренных повязок,

Шила сто тотемных знаков

Для плащей из мягкой ткани.

Сто ночей она трудилась.

Белой ниткой, черной ниткой

Метки узкие пришила.

Кличет старая Нокомис,

Кличет внука Гайавату:

«Сто набедренных повязок,

Сто плащей из мягкой ткани

Отнеси, о Гайавата!»

………………………

К озаренной светом кассе,

Дорогой квадратной кассе

Сердцем рвался Гайавата,

В длинной очереди стоя.

И смущали злые духи,

Искушали злые духи,

Обольщали злые духи

Терпеливого героя:

«Уходи, о Гайавата!

Ведь не всякое терпенье —

Добродетель для мужчины!»

Дева в белом одеянье

Сто плащей из мягкой ткани,

Сто набедренных повязок

Приняла у Гайаваты

И задумчиво сказала:

«Сто рублей, о Гайавата».

И заплакал Гайавата.

1956

«Грустит дымящийся окурок…»

Грустит дымящийся окурок,

Познал он пепельницы плен

И полон мыслей самых хмурых:

«Всё в жизни прах, всё в мире тлен!»

1956

ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ

Птичье щебетание.

Тиканье капели.

Всходит утро раннее

Первого апреля.

В этот день улыбчивый

Жить без шуток плохо.

Если ты обидчивый,

Вспыльчивый, забывчивый,

Хмурый, неуживчивый,

Берегись подвоха!

1956

СТАТУЯ ПОД ПОКРЫВАЛОМ
Подражание древним

Скульптор в волненье. Сейчас покрывало со статуи сбросят.

Площадь народом полна. Люди открытия ждут.

Что ж волноваться? Твой труд утвержден и одобрен.

Он сквозь инстанции все благополучно прошел.

1956

КОЛЕЧКО

Потеряла девушка перстенек

И ушла, печальная, с крылечка.

А спустя тысячелетье паренек

Откопал ее любимое колечко.

Он и рад бы то колечко возвратить,

Да не в силах… Время любит пошутить.

1956

СЛОЙ ПОЖАРА

Археологи, ликуя,

Открывают этот слой:

Храм, дворец и мастерскую

Между пеплом и золой,

Луки формы необычной,

Сабель ржавые клинки

И сохранности отличной

Человечьи костяки.

Слой набега, слой пожара —

Он таит предсмертный крик,

Ужас вражьего удара

И безумие владык.

Долгожданный суд потомков

Слишком поздно настает.

Перед нами средь обломков

Жизни прерванный полет.

1956

ТОПОЛЬ

Как зелен, тополь молодой,

Убор твоих ветвей.

И я любуюсь чистотой

И стройностью твоей.

Но горек твой весенний сок,

Горька твоя кора,

И горек каждый твой листок

С отливом серебра.

Ты вынес холод зимних дней

И бурю не одну,

И даже горечью своей

Приветствуешь весну.

1956

ХОДУЛИ

Несут меня ходули.

Кричат ребята: «Слазь!»

Боюсь, не упаду ли

С ходулей

Прямо в грязь.

И сразу позабудут,

Как важно я ходил.

Но долго помнить будут,

Куда я угодил.

1956

ГРАЧИ

О чем на закате в грачиной слободке

Орут и горланят крикливые глотки?

Грачи восклицают: — Ребята, беда!

Задумало солнце уйти навсегда!

Вот-вот горизонта коснется

И к нам нипочем не вернется!

Сгущается мрак, и во веки веков

Нам больше нигде не найти червяков,

И больше не будет в желудках грачиных

Питательных, жирных и вкусных личинок! —

Беде не поможешь, кричи не кричи, —

Журят крикунов пожилые грачи.

Возможно, что мы беспокоимся зря.

За ночью обычно приходит заря!

1956

«Октябрь. На первый снег зимы…»

Октябрь. На первый снег зимы

Летел последний лист осенний.

Включив приемник, ждали мы

Не новостей, а откровений.

1956

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

Дружно

Ударились

Рыбы

Об лед —

И на реке

Начался

Ледоход.

1957

НА СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЕ С. МАРШАКА

Я взял размер четырнадцатистрочный

И так хочу, чтоб каждая строка,

Неся поэту мой привет заочный,

Порадовала сердце Маршака.

Поэзии посланник полномочный,

Чья поступь так уверенно легка,

Ваш мудрый стих, забавный, сильный, точный,

Переживет века наверняка.

Он крепко сбит и хорошо построен,

Он не умрет, я за него спокоен.

Но всей душой хочу, чтоб сам поэт,

Взяв у стиха и силу и здоровье,

Прожил на свете, окружен любовью,

Еще хотя бы семь десятков лет.

1957

ПАЛАТКА

С. П. Толстову

Унылый брезентовый сверток

Со связкой веревок истертых.

Туда убралась без остатка

Веселая наша палатка.

Сложили ее деловито,

В машину суем как попало.

А сколько же в ней пережито

И сколько в ней песен звучало!

Грустя по степям и пустыням,

Лежать ей на складе придется.

Но мы ее снова раскинем,

Как в песнях об этом поется.

Все будет знакомым и новым,

Как голос забытого друга,

Под верным брезентовым кровом

Палатки, натянутой туго.

1957

ГЛИНЯНЫЕ БОГИ

Из глины сделаны божки.

Им от людей влетело.

Обломок тела без башки

Или башка без тела.

Видать, в один прекрасный день,

Не допросившись чуда,

Их били все, кому не лень,

Как бьют со зла посуду.

1957

ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

Вот перекати-поле —

Колючий пыльный шар.

Он лихо скачет в поле,

Хоть с виду сух и стар.

Но этот бесшабашный

Бродяга и чудак

Бежит от пашни к пашне

Совсем не просто так.

Ведь в поле опустелом

С утра и дотемна

Он занят важным делом —

Он сеет семена.

1957

ОПУШКА

Как будто все, что есть в бору,

Собралось на опушке:

Здесь и лучи, и тень в жару,

И пение кукушки.

Грибы находишь поутру,

Несешь малину в кружке.

Но не сидится мне на пне

И не лежится на спине

Средь света и простора.

А что таится в тишине,

А что творится в глубине,

А что томится в полусне

Таинственного бора?

1957

В САМОЛЕТЕ

Самозабвенно моторы пропели

В черной, пронизанной звездами мгле.

Высь прорезая, трудился пропеллер.

Мирно фонарик мерцал на крыле.

И, утомленные, в полудремоте,

В кресла упав, мы летели вперед.

Я вспоминал о ковре-самолете.

Взято из сказок словцо «самолет».

Чудилось мне: на свидание с милой

Я тороплюсь на крылатом коне.

С ревом свои «лошадиные силы»

Гулкий мотор напрягал в вышине.

В свете небесных прозрачнейших красок

Утро входило в заоблачный мир.

Будничный век совершившихся сказок.

Сонный, влюбленный чудак-пассажир.

1957

МИР

Нет, слово МИР останется едва ли,

Когда войны не будут люди знать.

Ведь то, что раньше миром называли,

Все станут просто жизнью называть.

И только дети, знатоки былого,

Играющие весело в войну,

Набегавшись, припомнят это слово,

С которым умирали в старину.

1957

ПРОПАВШИЕ ПТИЦЫ
Из Мориса Карема

Считало утро певчих птиц.

Недосчиталось двух синиц.

Пяти щеглов, шести скворцов.

Ну, где ж они, в конце концов?

Взлетели птицы в час ночной,

Чтоб покружиться под Луной,

Да так кружились, что Земли,

Летя обратно, не нашли.

Пускай падучая звезда

Их на хвосте примчит сюда.

Ведь так прекрасен ранний час,

Когда поют они для нас!

1957

ДИКИЙ ГОЛУБЬ
СТИХИ 1958–1967 гг.

ПОРТРЕТ

Павлу Нилину

Блокада. Ночь. Забитое окно.

Мигающих коптилок тусклый свет.

Из мрака возникает полотно.

Художник пишет женщины портрет.

Она сидела, голову склоня,

И думала в голодном полусне:

«Вот я умру… А что-то от меня

Останется на этом полотне».

А он писал в мигании огня

И думал: «На войне как на войне.

Пусть я умру! Но что-то от меня

Останется на этом полотне».

1958

ВЫШКИ

Когда вокруг тебя пустыня,

Когда еще далек привал,

В тебе рождается гордыня:

Вот, дескать, где я побывал!

И вдруг, как мудрую усмешку

Людей, что до тебя прошли,

То вышку, то простую вешку,

Смутясь, увидишь ты вдали.

1958

ДИКИЙ ГОЛУБЬ

Близкое порою нас не тронет,

А чужое кажется родным.

Не поймешь, хохочет или стонет

Дикий голубь голосом грудным.

Чуть примолк и начинает снова

И зовет меня в степную даль.

И душа по-прежнему готова

Все принять — и радость и печаль.

Как предтеча музыки и речи,

Речи, что не выльется в слова,

Рвется голос страсти человечьей

Из груди иного существа.

Вот и сам певец. Степенный, кроткий.

Кроток-кроток, а не приручен.

Ходит он пружинистой походкой,

В сложенные крылья облачен.

Лучшая одежда — это крылья;

Хорошо сидит, прочна, легка,

Не боится ни дождя, ни пыли

И уносит нас под облака.

Вот сейчас расправит крылья голубь,

И они послушно понесут

Радужною грудью скрытый голос,

Голосом наполненный сосуд.

1958, 1962

ПЕСОК

Боролось море со скалой

Десятки тысяч лет.

Скала исчезла с глаз долой,

Скалы пропал и след.

Пропасть пропал, да не вполне.

Песок остался жив.

Песок, отрезав путь волне,

Загородил залив.

И не могла понять волна,

Ломая берега,

Что нажила себе она

Могучего врага.

И не могла узнать скала,

Утратив облик свой,

Что и она свое взяла

И что не кончен бой.

1958

ЧЕРЕПКИ

Виктору Бокову

Нет ничего прочней,

Чем битая посуда.

Что происходит с ней?

С ней происходит чудо.

Хрупка и коротка

И стоит слишком мало

Жизнь чашки и горшка

И звонкого бокала.

Зато у черепков,

Осколков и обломков

В запасе даль веков,

Признание потомков.

1958

ПЯТАЯ НОГА

Один портной на свете жил,

И, если верить слуху,

Собаке ногу он пришил

К передней части брюха.

Собаку пятая нога

Как будто подкосила,

Собаке пятая нога

Движенья тормозила.

Портной подумал: «Я не прав!

Но пусть увидит всякий,

Что, ногу лишнюю убрав,

Я жизнь верну собаке!»

Увы, нога уже была

Живою частью тела.

Собака боли не снесла,

Собака околела.

Как видно, пятая нога,

Пришитая искусно,

Бывает тоже дорога,

И это очень грустно!

1958

ЛЮБИТ — HE ЛЮБИТ

На ромашке гадать,

Лепестки обрывать

Я не стану. Прошли времена…

Может, к сердцу прижать,

Может, к черту послать,

И не любит, и любит она.

Все ответы цветка совершенно верны.

Вот так нрав у моей у любимой жены!

1958

СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА

Висела на стене картина.

И для хозяина она

Привычней стала, чем гардина,

Чем люстра и сама стена.

И те друзья, что навещали

Из года в год его жилье,

Ее совсем не замечали,

Совсем не видели ее.

Она, как спящая царевна

В плену у злого колдовства,

Забыта жизнью повседневной,

Ждала чего-то, чуть жива.

И может, ей хотелось крикнуть

Хоть раз, обиды не тая:

«Да как ты мог ко мне привыкнуть?

Вглядись, ведь я — любовь твоя!»

1958

МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ — ИРАКЛИЮ АНДРОНИКОВУ

Я недостоин, может быть,

Твоей любви. Не мне судить.

Но ты пожертвовал мне годы

Своих трудов, своей свободы

И, верность истине храня,

Так много сделал для меня.

И вот, исполненный смущенья,

В твой юбилей на торжество

Явился я просить прощенья

И снисхожденья твоего.

Прости меня, что как попало

Я жил, рассеян, бестолков,

Что писем и черновиков

Тебе оставил слишком мало.

А Н.Ф.И.? Ты разгадал

Мою таинственную повесть,

Как я любил, за что страдал,

А все меня смущает совесть,

Что тайну эту, видит Бог,

Я сам раскрыть тебе не мог.

Ты проложил свой смелый след,

Где для орлов дороги нет

И дремлет гром над глубиною.

Мне больно, что тому виною

Был, к сожаленью, я один,

И ты прополз над бездной ада

Лишь потому, что я как надо

Не подписал своих картин.

Прости, что на твоем Кавказе

Мои писательские связи

Я столь бездумно утаил.

А ты? Ты годы посвятил

Тому, чтоб доказать научно

Родство живое братских душ.

А кто такой «великий муж»?

Я б написал собственноручно

Чаадаев это иль Барклай,

Да поленился. Ай-ай-ай!

Прости меня!

1958

ВРЕДНАЯ ПИЩА

Если будешь пить чуть свет

Молоко с ватрушкой,

Будешь ты и в двести лет

Бодрою старушкой.

— Убери скорее прочь

Молоко с ватрушкой!

Не хочу, — сказала дочь, —

Делаться старушкой!

1958

ЖИТЬ-ЖИТЬ-ЛЮБИТЬ

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Звучит из черного куста.

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Как эта песенка чиста.

А где ж певец? «Жить-жить-любить!»

Подходим ближе. Вот те раз!

А он свое «жить-жить-любить!»

Свистит и не боится нас.

Чего бояться? Жить-любить!

Любовь — и больше ничего!

Но погляди — «жить-жить-любить!» —

Кружит подружка близ него.

Пускай кружит! «Жить-жить-любить!» —

Он так искусством увлечен —

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Что и ее не видит он!

1959

ЧУТЬ-ЧУТЬ

Чем дальше едешь по Сибири,

Тем удивительней — в пути,

В открывшемся огромном мире

Свое, заветное найти.

Родной язык, родные песни,

Людей знакомые черты

И на неведомом разъезде

Родные травы и цветы.

И влажный зной. И ветер свежий,

И те же звезды в высоте,

Березки те же, сосны те же,

Ну, может быть, чуть-чуть не те.

Чуть-чуть не так, чуть-чуть иначе

За весь тысячеверстный путь.

И вдруг поймешь, как много значит

Вот это самое «чуть-чуть».

1959

«Как много стало молодежи!..»

Как много стало молодежи!

Нет, это сам я старше стал.

Ведь многих, будь я помоложе,

Я б молодыми не считал.

Нет, я поэт ненастоящий,

Я все на свете упустил.

О молодости уходящей

И то в свой срок не погрустил.

А как грустят по ней поэты

Лет в двадцать или в двадцать пять!

Теперь не про меня все это.

Теперь мне нечего терять!

Как много стало молодежи!

День ото дня, день ото дня

Мир делается все моложе

И все новее для меня.

1959, 1970

СКАЗКА

Корнею Чуковскому

Недаром дети любят сказку.

Ведь сказка тем и хороша,

Что в ней счастливую развязку

Уже предчувствует душа.

И на любые испытанья

Согласны храбрые сердца

В нетерпеливом ожиданье

Благополучного конца.

1959

СТРЕНОЖЕННЫЕ КОНИ

В нелепо-радостной погоне

Прыжками, будто кенгуру,

Бегут стреноженные кони

И вьются гривы на ветру.

Покажем, мол, что мы не клячи,

Что наше место — на бегах.

На четырех, мол, всякий скачет,

А поскачи на трех ногах!

1959

БЛАГОПОЛУЧИЕ

Сошла земляника. Черника поспела.

В лесу чистота и уют.

А птицы чирикают только по делу,

Но песен, увы, не поют.

1960

НОЧНЫЕ ГОЛОСА

Горит костер, и дремлет плоскодонка.

И слышится всю ночь из-за реки,

Как жалобно, взволнованно и тонко

Свое болото хвалят кулики.

1960

«Когда линяют раки…»

Когда линяют раки,

Они боятся драки:

А вдруг в один присест

Одетый голых съест?

1960

ТИШИНА

Глядится в воду сумрак бора.

Торжественно встает луна.

И слышу я сквозь шум мотора:

«Смотри, какая тишина!»

1960

«А что касается зеркал…»

А что касается зеркал,

Не в них я верности искал.

Не нам, а этой вот минуте

Они верны. И все равно

Они не отражают сути

Того, что в них отражено.

1960

ЕЛЬ

Деревья все зазеленели.

Почти все птицы прилетели.

Все обновиться норовит.

А у колючей темной ели

Все тот же хмурый зимний вид.

Вся теплота, вся сила света

Ей, недоверчивой, нужна.

И, мягкой хвоей приодета,

Свою весну в расцвете лета

Смущенно празднует она.

1961

ФАНТАСТАМ

Одуматься фантастам не пора ли?

Грядущее фантасты обобрали.

Теперь они за прошлое взялись.

История, фантастов берегись!

1961

АТОМНАЯ СТАНЦИЯ

Широкой просеки пустырь.

Не дрогнут синих сосен иглы.

Тиха, бела, как монастырь,

Обитель атома возникла,

В ее таинственных стенах,

В ее молчании заклятом

Святою жизнью, как монах,

Живет затворник — грозный атом.

Здесь, адской силой наделен,

Но адской воле не послушен,

Земным трудом спасает он

Свою космическую душу.

Он гонит ток в село и в цех,

И на железную дорогу,

Свой страшный первородный грех

Замаливая понемногу.

1961

В РАЗЛУКЕ

Ну, как я без тебя живу?

Грущу во сне и наяву.

А как наш город? С каждым днем

Красивых женщин больше в нем.

1961

ЭХО

— Дом пустой?

— Нет, эхом полон дом! —

Девочка смеется.

— А потом?

И ответ веселый, но зловещий:

— А потом его съедают вещи!

1961

ЛЫЖНЫЙ СЛЕД

И снова лыжная стезя,

Как рельсы, врезанные в снег.

Отталкиваясь и скользя,

Бегу, не отстаю от всех.

Пусть мой последний лыжный след

Растаял столько лет назад,

Но память детства шепчет: «Нет,

Он здесь. Дела идут на лад».

Мне детство вдруг возвращено.

Оно, ликуя, движет мной,

Как будто вовсе не оно

Осталось где-то за войной.

1961

ГОРЕСТНАЯ ЗАМЕТА

Стареем мы… Любая чепуха

Для нас важней хорошего стиха.

1962

КОРНЕЮ ЧУКОВСКОМУ

Нам жалко дедушку Корнея.

В сравненье с нами он отстал,

Поскольку в детстве «Бармалея»

И «Мойдодыра» не читал,

Не восхищался «Телефоном»

И в «Тараканище» не вник.

Как вырос он таким ученым,

Не зная самых главных книг!

1962

ЛУННАЯ ПАРОДИЯ

Две стороны, как у медали,

У нашей спутницы Луны.

Но лишь недавно увидали

Луну с обратной стороны.

Из века в век на небосклоне

Блестит все тот же круглый лик…

Как плохо, как односторонне

Мы знаем спутников своих!

1962

НАДПИСЬ НА СПРАВОЧНИКЕ ТВОРЧЕСКОГО СОЮЗА

Пухлый справочник Союза.

Телефоны. Адреса.

Хоть к кому-нибудь, о муза,

Загляни на полчаса!

1962

ВЕСНА В ПУСТЫНЕ

Ах, весна, твоими чарами

Околдован наш отряд.

Черепахи ходят парами

И коробками гремят.

На барханчике тюльпанчики.

Не пески — цветущий луг.

Свищут суслики, тушканчики,

О любви мечтают вслух.

Ураганы вместе с пылью

Ароматы к нам несут,

И бараны щиплют лилии,

И фиалку ест верблюд.

Но кончается приволье.

Зной великий настает.

Кустик перекати-поля

Из себя корзину вьет.

1963, 1970

«Как я люблю рождение огня…»

Как я люблю рождение огня,

Моих костров скитальческих исток,

Когда дрожит в ладонях у меня

Нетерпеливый жаркий лепесток.

1963

ВОДОРАЗДЕЛ

То ручейком, то мелкою речушкой,

Что не спеша по камешкам течет,

То чашей родника (с пробитым краем),

Чью гладь новорожденные ключи

Ребячьими вздымают кулачками, —

Водораздел лежит передо мной.

Извилисто, игриво, прихотливо

Бегут речушки и ручьи. Отсюда

Они сейчас расходятся навеки,

На много тысяч верст. Их разлучают

Не горные хребты и не ущелья,

А бугорки да мелкие лощины

Среди полей и в зелени лугов.

Такая бесконечная равнина,

Так все вокруг открыто и просторно,

Что веришь, будто речки и ручьи

Расходятся навек по доброй воле,

По прихоти дорогу избирают,

Текут себе куда кому охота,

В какие хочешь реки и моря.

1963

«Опять робея, веря и не веря…»

Опять робея, веря и не веря,

Примчишься, под собой не чуя ног.

Не просто перед дверью, а в преддверье

Замрешь, нажать не смея на звонок.

Недолго нерешительность продлится.

Но молодость не кончилась, пока

Сначала сердце в двери постучится,

Потом к звонку потянется рука.

1966

«Писать стихи полезно для здоровья…»

Писать стихи полезно для здоровья.

Пьян без вина. Прогулки дотемна.

А если их и вправду пишут кровью,

То написал — и кровь обновлена.

Ты распрямился. Ты глядишь победно.

Печататься — вот что бывает вредно.

1966

ВОКРУГ А. СИНЯВСКОГО И Ю. ДАНИЭЛЯ

Поздно ночью КГБ

Не ко мне пришло. К тебе!

За тобой, а не за мной!

Слава партии родной!

1966

КОТОФЕЙ

В гости едет Котофей,

Погоняет лошадей.

Он везет с собой котят,

Пусть их тоже угостят

1968

ТЕНЬ

Нет на земле теней

Послушней и верней,

Чем собственная тень.

Но лишь она одна,

Послушна и верна,

Не спрячет, не поможет,

Спасти тебя не может

В пустыне в жаркий день.

1967

«Опять кладу я компас на ладонь…»

Опять кладу я компас на ладонь.

Щелчок — и стрелка чуткая на воле.

И, как от пут освобожденный конь,

Дрожит она в родном магнитном поле.

1967

ФЛЯГА

Фляга с черепахой очень схожи.

У обеих панцирь вместо кожи,

Обе круглобоки и плоски,

У обеих горлышки узки.

Фляга, фляга, странница, бродяга!

Черепахой будь, дрожи, как скряга,

Медленно отмеривав глотки.

Впереди — пески.

1967

ГОРЛИНКА

Эдуарду Бабаеву

Болен. Лежу в палатке.

Читаю хорошую книгу.

Стол. Закопченный чайник.

Роза в помятой кружке.

Вдруг отрываюсь от книжки.

Что там случилось? Птица!

Птица на тонких ножках

В ярком просвете двери.

Крошки нашла, поклевала

И на меня взглянула

Выпуклым круглым глазом.

Птица в ярком просвете,

Роза в помятой кружке, —

Я этого мог не увидеть,

Читая хорошую книгу.

1967

МИРАЖ

Пески преобразились в пляж.

Река блестит. Леса густые

В ней отражаются. Мираж!

Ты — память иль мечта пустыни?

1967

БЕДА

1

Как ночные виденья, пугая

Нас во время размолвок и ссор,

Выплывает русалкой Другая

И крадется Другой, словно вор.

Вместе с ними Обида и Злоба,

И печали всех прожитых лет.

А потом зажигается свет —

И куда-то скрываются оба.

2

То обнимая, то браня,

Ты стать другим зовешь меня.

Все чаще на твоих устах:

«Другой бы то. Другой бы так.

Другой. Другим. Другого».

А нет другого слова?

3

Другому ты привет передала,

Другое имя крикнула смущенно.

И словно вспыхнул свет из-за стекла

Готового отправиться вагона.

Негаданно-нежданно встречен мной

И не ко мне стремился в час прощальный

Полузабытый, но такой родной

Горячий взгляд любви первоначальной.

4

Бессонница. Тоска. Ревнивый бред.

Кто говорит: любви на свете нет?

Каков же должен быть источник света,

Когда такою тенью мир одет?

5

Когда порою целый мир

Дарит нам радость и веселье,

В чужом дому нам — сладкий пир

И только в собственном — похмелье.

Ну что ж, нам слишком повезло.

И для порядка должен кто-то

Напомнить (странная забота!),

Что в мире существует зло.

6

Видно, от доски и до доски

Я перелистал словарь тоски,

Знал я все слова наперечет,

А теперь додумался до сути:

Скорбь и впрямь скребет,

Печаль печет,

Грусть грызет,

Беда наотмашь бьет,

Мука мутит, и кручина крутит.

7

С любовью тебя вспоминаю,

И дух мой исполнен тоской.

Но вот я тебя проклинаю,

И сразу приходит покой.

8

Разлюбила и сама же не заметила,

С виду тихая и милая жена.

Просто там не проводила, здесь не встретила,

Тем обижена, другим раздражена.

Обвиненья превратятся в оправдания,

И в семье себя почувствуешь как гость,

И покажется, что с первого свидания

Незаметно разлученье началось.

9

И значит, мысли, строчки,

Беседы, смех друзей

Шли не к тебе, а к дочке,

Молчавшей в уголочке

Над куклою своей.

10

В незнакомые города,

В горы, степи, тайгу и в море

Удаляешься иногда

С горя.

11

С горем я сжился вскоре:

Работал, пускался в путь.

Доброе утро, горе!

Я с тобою не спорю.

Ты мне даешь уснуть.

12

Рассвет. Сокольники. Поляна.

Нам вместе ровно сорок пять.

Когда уходишь, как-то странно

Такие вещи вспоминать.

На наши первые объятья

Глядит последняя звезда.

Пусть запоздалые проклятья

Их не коснутся никогда!

1966–1968

РАЗГОВОР С ЗЕРКАЛОМ

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?

Пушкин

Что шепчет зеркалу она?

Речь потому и не слышна,

Что страх и скромность, даже стыд

Забыты! Зеркало простит.

Из глубины зеркал наружу

Не выходил тот разговор.

Его ни матери, ни мужу

Не доверяли до сих пор.

Теперь его признала пресса,

Его эстрада приняла.

И разболтала поэтесса,

О чем молчали зеркала.

1967

МОЛВА

«Как предан он! Как верен он!» —

Твердят о нем со всех сторон.

С восторгом. С удивленьем.

С усмешкой. С подозреньем.

«Приветлив. Мил. Не скуп на ласку».

«Да, он носить умеет маску!»

«Доверчив. Добр. Душою чист».

«Вот притворяется! Артист!»

Сынок поумнел и ворчит на отца:

— Ты глупости, папа, несешь без конца!

Соседи твердят, что отец — либерал,

Ни разу ремнем он сыночка не драл,

А если бы сына лупил он ремнем,

Получше бы тот отзывался о нем?!

1967

«Вот уж кто не певец никакой…»

Вот уж кто не певец никакой

И не тем, так сказать, интересен.

Дребезжащий, неверный, глухой,

Этот голос совсем не для песен.

Но пою. Понимаешь, пою,

(У тебя мои песни в почете),

Чтобы голову видеть твою

В горделивом ее повороте,

Чтоб в глаза поглядеться твои,

Чтоб они и сейчас заблистали,

Чтобы пусть не о нашей любви —

О любви твои губы шептали.

1967

ВЕСЕЛЫЕ НАУКИ

Археология

Вещь — это весть. С веками вещи

Приобретают голос вещий.

Астрология

(Прогноз для астрологов)

Телец Дракона забодал.

Грозит астрологам скандал.

Расположенье звезд угрозу

Несет любому их прогнозу.

Астрономия

Когда в вечернем небе звезд не счесть,

Что говорить! — величье в этом есть.

Но ведь оно и в том заключено,

Что все они сосчитаны давно,

Что в обозримом небе нет миров

Без имени, без цифр и номеров.

Бактериология

Незаметные бациллы

Нас доводят до могилы,

И ничтожнейший микроб

Отправляет прямо в гроб.

А скелет с косою длинной —

Образ грозный, но невинный.

Ботаника

Под забором у края степей

Сладко спал одинокий репей,

Спал и видел прекрасные сны,

Как он вцепится в чьи-то штаны,

В волчий хвост или в заячью грудь

И в далекий отправится путь.

Возрастная психология

Быть взрослым очень просто:

Ругайся, пей, кури,

А кто поменьше ростом,

Тех за уши дери!

Генетика

Сегодня первое знакомство,

А завтра — дальнее потомство.

И эти мухи дрозофилы

Науке отдали все силы.

Геометрия

Геометр отправился в Египет

Посмотреть на параллелепипед.

И представьте вы его обиду,

Когда он увидел пирамиду.

Гипнология

Если сон сбывается,

Он не забывается.

Геральдика

Медведь ярославский кудлатый

Шагает, как знамя, подняв

Секиру, которой когда-то

Убил его князь Ярослав.

Делопроизводство

«Дана Козявке по заявке справка

В том, что она действительно Козявка

И за Козла не может отвечать».

Число и месяц. Подпись и печать.

Демография

Рост населения глобальный —

Факт, разумеется, печальный:

Планета не прокормит нас.

Но ведь и тех, кто гениальны,

На свете больше в сотни раз.

Когда их станет миллион,

Ужель не будет мир спасен?

Диагностика

Один укол стального жальца —

Анализ крови сделан мне.

Он, правда, высосан из пальца,

Но убедителен вполне.

Диалектика

Кто поезда на полустанке ждет,

Глядит назад, мечтой летя вперед.

Все, все до одного туда глядят,

Хоть никому не хочется назад.

Зоопсихология

«Собачья жизнь!» — сказала кошка.

И легче стало ей немножко.

История архитектуры

Все на свете интерьеры

Начинаются с пещеры.

История СССР (Дореволюционный период)

Нам веру подарили греки,

Варяги — княжескую власть.

— И эта вера не навеки!

— И эта власть перевелась!

Что сделал грек, а что — варяг,

Пришлось доспорить в лагерях.

Ихтиология

Как изучают жизнь акул,

Привычки, нравы и повадки?

А вот как: крикнут караул

И удирают без оглядки.

Космогония

Древним истинам не верьте:

Мир красивый, да не тот.

Называли небо твердью, —

Тверже камня небосвод.

Твердь наукою разбита, —

Пустота над высотой.

Лишь летят метеориты,

Как обломки тверди той.

Криминалистика

Одет прилично. Гладко выбрит.

Кто знал, что он бумажник стибрит?

Критика модернизма

Действительность — не бред собачий.

Она сложнее и богаче.

Литературоведение

Не все, что пишем и читаем,

Литературой мы считаем.

Мелиоративное дело

— Я — не канава, я — поток!

— Уж больно ты прямой, браток.

Поток свернет налево, вправо,

Крив да правдив. А ты — канава!

Метеорология

Сто лет погоду наблюдали.

Такой, как нынче, не видали.

Микробиология

Однажды микроорганизм

Решил построить коммунизм.

Его построил наш микроб.

Не веришь? Глянь-ка в микроскоп.

Музееведение

Почтительно мы посещаем дворцы,

Которые с яростью брали отцы.

Орнитология

Блещут перья на павлине —

Заглядение одно.

А прекрасной половине

Красоваться не дано.

Все — ему, а что же — ей?

Все не так, как у людей!

Патологоанатомия

Один патологоанатом

Уж до того ругался матом,

Что, не стерпев, покойник ожил

И надавал ему по роже.

Педагогика

Что делать, чтоб младенец розовый

Не стал дубиной стоеросовой?

Политэкономия

Все дорожают бомбы и ракеты.

Выходит так, что жителя планеты

Сегодняшним оружием убить

Дороже, чем одеть, обуть и накормить.

Психиатрия

Кто мыслит не от сих до сих,

Тот — псих!

Пушкиноведение

Чего не знал великий Пушкин?

Не знал он ни одной частушки,

Не видел ни одной матрешки

В их лакированной одежке.

Березу символом Руси

Не звал он. Боже упаси!

Она не шла для этой роли,

Поскольку ей тогда пороли.

Сексология

В любви основа всех основ —

Осуществленье наших снов,

И самых поэтичных,

И самых неприличных.

Уфология

Ведьма, сев на помело,

Превратилась в НЛО.

Снова леший козни строит,

Но теперь он — гуманоид.

Пересел в тарелку джинн, —

Устарел его кувшин.

Все живут в другой галактике

И летают к нам для практики.

Физическая география

«Земля имеет форму шара», —

Однажды заключил мудрец,

За что его постигла кара,

И страшен был его конец.

Мир оказался не готов

Жить без поддержки трех китов.

Философия

В запасе вечность у природы,

А у людей — лишь дни и годы,

Чтобы взглянуть на вечный путь

И разобраться, в чем тут суть.

Экология

Пусть будущие поколенья

Не скажут с болью сожаленья:

«Жил-был смешной пушной зверек,

Но мир его не уберег».

Энтомология

Таракан боится света,

Но его спасает это.

Эсхатология

Когда и впрямь наступит Страшный суд,

Тогда ни принадлежность к поколенью,

Ни к нации какой, ни к учрежденью,

Ни членство в партии, ни должность,

к сожаленью,

Нас не погубят, но и не спасут.

Там каждому из нас по одному

За все ответить надо самому.

Этика

Соразмеряйте цель и средства,

Чтоб не дойти до людоедства.

Этимология

Что такое «лирика постельная»?

Ну, конечно, песня колыбельная,

Что такое «бабник»? Знать пора б!

Тот малыш, кто лепит снежных баб.

Этнология

Национальные идеи

Воспламеняют тьму людей.

«Мы — ангелы, а вы — злодеи!» —

Суть этих пламенных идей.

Юриспруденция

Он — ответчик, истица — я.

Рассуди нас, юстиция!

1956–1992

КАК НАЙТИ ДОРОЖКУ
СТИХИ. СКАЛКИ. МИНИАТЮРЫ О ДЕТЯХ И ДЛЯ ДЕТЕЙ

ПРО МАШИНУ

Вот девочка Марина,

А вот ее машина.

— На, машина, чашку,

Ешь, машина, кашку!

Вот тебе кроватка,

Спи, машина, сладко!

Я тобою дорожу,

Я тебя не завожу.

Чтобы ты не утомилась,

Чтобы ты не простудилась,

Чтоб не бегала в пыли,

Спи, машина, не шали!

Вдруг машина заболела.

Не пила она, не ела,

На скамейке не сидела,

Не играла, не спала,

Невеселая была.

Навестил больную Мишка,

Угостил конфетой «Мишка».

Приходила кукла Катя

В белом чистеньком халате.

Над больною целый час

Не смыкала Катя глаз,

Доктор знает все на свете.

Первоклассный доктор — Петя.

(Петя кончил первый класс).

И машину доктор спас.

Доктор выслушал больную,

Грузовую,

Заводную,

Головою покачал

И сказал:

— Почему болеет кузов?

Он не может жить без грузов.

Потому мотор простужен,

Что мотору воздух нужен.

Надоело

Жить без дела —

И машина заболела.

Ей не нужно тишины,

Ей движения нужны.

Как больную нам спасти?

Ключик взять —

И завести!

1956

ВЕСЕЛОЕ ЛЕТО

Лето, лето к нам пришло!

Стало сухо и тепло.

По дорожке

Прямиком

Ходят ножки

Босиком.

Кружат пчелы,

Вьются птицы,

А Маринка

Веселится.

Увидала петуха:

— Посмотрите! Ха-ха-ха!

Удивительный петух:

Сверху — перья, снизу — пух!

Увидала поросенка,

Улыбается девчонка:

— Кто от курицы

Бежит,

На всю улицу

Визжит,

Вместо хвостика крючок,

Вместо носа пятачок,

Пятачок дырявый,

А крючок

Вертлявый?

А Барбос,

Рыжий пес,

Рассмешил ее до слез.

Он бежит не за котом,

А за собственным хвостом.

Хитрый хвостик вьется,

В зубы не дается.

Пес уныло ковыляет,

Потому что он устал.

Хвостик весело виляет:

«Не достал! Не достал!»

Ходят ножки

Босиком

По дорожке

Прямиком.

Стало сухо и тепло.

Лето, лето к нам пришло!

1956

СОВА И СИНИЦА

У совы у старой

Не глаза, а фары,

Круглые, большие,

Страшные такие.

А у птички,

У синички,

У синички-невелички,

Глазки, словно бусинки,

Малюсенькие.

Но синичьи глазки

Смотрят без опаски

И на облако

Вдали

И на зернышко

В пыли.

Днем сова не видит —

Значит, не обидит.

Ночь вошла в свои права.

В путь пускается сова.

Все

Глаза огромные

Видят ночью темною.

А синица

Не боится,

Потому что спит синица,

Крепко спит она в гнезде,

Не видать ее нигде.

1956

СЕРЕЖА И ГВОЗДИ

Сотрясается весь дом.

Бьет Сережа молотком.

Покраснев от злости,

Забивает гвозди.

Гвозди гнутся,

Гвозди мнутся,

Гвозди извиваются.

Над Сережею они

Просто издеваются.

В стенку не вбиваются.

Хорошо, что руки целы!

Нет, совсем другое дело

Гвозди в землю забивать!

Тук! И шляпки не видать.

Не гнутся, не ломаются,

Обратно вынимаются.

1956

КОШКИН ЩЕНОК

Был у кошки сын приемный,

Не котенок, а щенок,

Очень милый, очень скромный,

Очень ласковый сынок.

Без воды и без мочала

Кошка сына умывала,

Вместо губки, вместо мыла

Языком сыночка мыла.

Быстро лижет язычок

Шею, спинку и бочок.

Кошка-мать — животное

Очень чистоплотное.

Но подрос сынок приемный,

И теперь он пес огромный.

Бедной маме не под силу

Мыть лохматого верзилу.

На громадные бока

Не хватает языка.

Чтобы вымыть шею сыну,

Надо влезть к нему на спину.

— Ох! — вздохнула кошка-мать,

Трудно сына умывать!

Сам плескайся,

Сам купайся,

Сам без мамы умывайся!

Сын купается в реке.

Мама дремлет на песке.

1956

КАРТИНКИ В ЛУЖАХ

В лужах картинки!

На первой — дом,

Как настоящий,

Только вверх дном.

Вторая картинка.

Небо над ней,

Как настоящее,

Даже синей.

Третья картинка.

Ветка на ней,

Как настоящая,

Но зеленей.

А на четвертой

Картинке

Я промочил

Ботинки.

1956

НОФЕЛЕТ

Каким ученым Федя стал!

Кто б мог сравниться с Федею!

Он лето целое листал

Тома энциклопедии.

Людей известных, например,

Он знает всех… до буквы «эр».

— А ну-ка, Федя, дай ответ,

А кто такой был Нофелет?

— Кто? Нофелет? Ах, Нофелет…

Скажу я вам на это,

Что стыдно людям ваших лет

Не знать про Нофелета!

Жил в Древнем Риме Нофелет,

Не то мудрец, не то поэт…

Откуда только знает он

Такого мудреца?

Мы просто слово «те-ле-фон»

Прочли ему с конца.

А получился «Но-фе-лет»,

Не то мудрец, не то поэт!

1957

ОТСТАЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Сереже снился самосвал

Как раз перед контрольной.

— Все ясно! Значит, я пропал!

Решил он недовольно.

И к бабке обратился он

Узнать, что означает сон.

Старуха думала полдня:

«Кровь… Значит, съедется родня,

Ну, скажем, лошадь… Это ложь.

Собака? Друга ты найдешь.

А самосвал? Скажи на милость!

Да нам такое и не снилось!»

МОРОЗ (с английского)

«Бураны, вьюги и метели!

Как много с ними канители!

Как много шуму, толкотни!

Как надоели мне они!» —

Так проворчал мороз угрюмый,

И реку лед сковал без шума,

Деревья скрыла седина.

И наступила тишина.

1957

СКАЗКА ПРО ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ

Автомобилю в выходной

Хотелось отдохнуть.

Под крышей душно в летний зной,

И он пустился в путь.

Мигнул зеленый светофор —

И вот встает зеленый бор.

Он так и манит в глубину,

Зовет к себе тайком.

Автомобиль сказал: — А ну!

Отправимся пешком!

Через кювет перескочил,

Вздохнул: — Прощай, шоссе!

И сразу шины промочил

В сверкающей росе.

Он дал гудок: — Дорогу мне!

Позвольте мне пройти! —

Стоят стеной сосна к сосне

Деревья на пути.

И вдруг раздвинулись они,

И свет блеснул вдали,

И даже кочки, даже пни

В сторонку отползли.

Теперь он шел куда хотел

И все гудел, гудел, гудел…

И вдруг ответный громкий зов

Издал могучий лось,

И эхо сотней голосов

На зов отозвалось.

…Он лег в траву. А между тем

По листьям и цветам

Жуки всех марок и систем

Ползли и тут и там.

Он видел красные стволы

И слушал шум вершин,

И пахли капельки смолы

Не хуже, чем бензин.

А вот взлетела стрекоза,

Как фары, у нее глаза.

Вот свой моторчик завела,

Жужжит, кружит пчела.

Вот гусеница. Здесь она

Ползет без трактора. Одна.

(Поползай, прежде чем летать,

Коль хочешь бабочкою стать!)

Но тут турист,

Дрожа, как лист,

Услышал с ветки чей-то свист.

Свисток немного посвистел,

Махнул крылом и улетел.

Не бойся! Нарушений нет.

Кругом сплошной зеленый свет.

Но красный свет зажег закат,

Что ж, возвращаемся назад!

Среди берез, среди дубов

Ходил бродяга наш

И с полным кузовом грибов

Вернулся в свой гараж.

И, отдохнув среди полей,

В лесах набравшись сил,

Теперь он бегал веселей

И лучше тормозил.

1958

КОЗА В ПАРИКМАХЕРСКОЙ

Сбрила бороду девица

И надумала завиться:

— Причешите под овцу,

Это будет мне к лицу.

Накрутите мне колечки

Точно так, как у овечки,

А потом щипцы

Нагрейте,

На рогах концы

Завейте!

1959

ЗНАКОМЫЙ

Сегодня вышел я из дома.

Пушистый снег лежит кругом.

Смотрю — навстречу мой знакомый

Бежит по снегу босиком.

И вот мы радости не прячем.

Мы — неразлучные друзья.

Визжим, и прыгаем, и скачем,

То он, то я, то он, то я.

Объятья, шутки, разговоры.

— Ну, как живешь? Ну, как дела? —

Вдруг видим, кошка вдоль забора,

Как тень, на цыпочках прошла.

— Побудь со мной еще немного! —

Но я его не удержал.

— Гав! Гав! — сказал знакомый строго,

Махнул хвостом и убежал.

1961

ЧИТАЛОЧКА

Как хорошо уметь читать!

Не надо к маме приставать,

Не надо бабушку трясти:

«Прочти, пожалуйста! Прочти!»

Не надо умолять сестрицу:

«Ну, почитай еще страницу!»

Не надо звать,

Не надо ждать,

А можно взять

И почитать!

1962

НА РАССВЕТЕ

На рассвете, на рассвете

Лучший лов у рыбака.

На рассвете, на рассвете

Лучший гриб у грибника.

На рассвете, на рассвете

Птичий звон со всех сторон.

На рассвете, на рассвете

У лентяя лучший сон!

1964

МЯЧ

Бьют его, а он не злится,

Он поет и веселится,

Потому что без битья

Нет для мячика житья!

1965

ВЕРБЛЮЖОНОК

Закидывая голову, как птица,

Пьет верблюжонок воду из корытца.

Он пьет и пьет. Напился наконец.

— Пей про запас! — советует отец. —

Ведь то, что на верблюдах возят люди,

Наш брат верблюд везет в самом верблюде.

1965

САМАЯ ПЕРВАЯ ПЕСНЯ

Федору Лёвину, и вправду ставшему палеонтологом

Жил-был игуанодон,

Весом восемьдесят тонн,

И дружил он с птицею

Птеродактилицею.

Ничего эта птица не пела,

Лишь зубами ужасно скрипела,

И хрипела она, и стонала,

А других она песен не знала.

Но в восторге хриплый стон

Слушал игуанодон,

Радуясь певице Птеродактилице,

Ибо звуки ужасные эти

Были первою песней на свете,

Самой первою песней на свете,

На безлюдной, на дикой планете.

1965

НОЧНАЯ СЧИТАЛКА

Раз-два-три-четыре-пять!

Шесть-семь-восемь-девять-десять!

Надо, надо, надо спать

И не надо куролесить!

Кто не спит, тот выйдет вон!

Кто уснул, увидит сон.

1965

«Ночь уходит на покой…»

Ночь уходит на покой

И уводит за собой

И сверчка, и светлячка,

И ночного мотылька.

Те, кто ночью залетали

К нам в раскрытое окно,

Трепетали,

Стрекотали,

Где-то спят давным-давно.

Пряча в складки

Запах сладкий,

Лепесток за лепесток,

Сам себя укрыл украдкой

И уснул ночной цветок.

Залетает

Сыч в дупло.

Рассветает.

Рассвело.

1965

ПОБУДКА

Мышь летучая в пещере

Спит и ухом не ведет.

Перед сном почистив перья,

Дремлет сыч — летучий кот.

Серый волк ложится спать.

А тебе пора

Вставать!

Мы в лесу у старых пней

Наловили окуней.

А в реке боровичок

Нам попался на крючок.

Не осталось ничего

Для лентяя одного.

Если ты проспал рассвет,

Для тебя удачи нет!

1965

ЧАЙКИ

Чайки, чайки! Где ваш дом?

Чайки, чайки, где ваш дом?

На земле? На волне?

Или в синей вышине?

— Ну, конечно, на земле!

На земле рождаемся.

Ну, конечно, на волне!

На волне качаемся.

Ну, конечно, в вышине!

В вышине летаем.

Край земли, волну и небо

Домом мы считаем!

1965

СОН ВО СНЕ

Вот это да! Вот это рыба!

Длиною — во! А весом — глыба.

Огнем сверкает чешуя.

Постой, не сон ли вижу я?

Я ущипнул себя невольно.

И что ж? Ни капельки не больно.

И так и сяк себя щиплю.

Опять не больно. Значит, сплю…

1966

ВЫВОДОК

Не стреляй, охотник!

Собака, не спеши!

Уточка с утятами

Плывут сквозь камыши.

До того красивые!

До того счастливые!

Не дыши, охотник!

Собака, не шурши!

1966

МЕДВЕЖОНОК

Медведица ласково сына качает.

Малыш веселится, малыш не скучает.

Он думает: это смешная игра,

Не зная, что спать медвежатам пора.

1966

ЗАЯЦ-БАРАБАНЩИК

За уши зайца Несут к барабану.

Заяц ворчит:

— Барабанить не стану!

Нет настроения,

Нет обстановки,

Нет подготовки,

Не вижу морковки!

1966

ПЕТУШКИ

Петушки распетушились

Но подраться не решились.

Если очень петушиться,

Можно перышек лишиться.

Если перышек лишиться

Нечем будет петушиться.

1966

ЛУНОХОД

Прилунился лунолет.

В лунолете — луноход.

Цирки, кратеры и лунки

Луноходу не страшны.

Оставляет он рисунки

На поверхности Луны.

Пыли много, ветра нет.

Жить рисункам тыщу лет!

1967

ВЕСЕЛЫЙ ОХОТНИК

С ружьем

Видит волк мою двустволку.

Очень страшно стало волку.

Воет волк: «Боюсь! Боюсь!

Не пугай меня! Сдаюсь!»

С фотоаппаратом

Нелегко снимать зверей!

Заяц просит: — Поскорей!

Мышь пищит: — Боюсь немножко,

Что увидит снимок кошка.

— Уколю! — грозится ёж, —

Если снимка не пришлешь!

1967

ВЕЛОСИПЕДИСТ

Мчат колеса

По дороге.

Над дорогой

Мчатся ноги.

Это еду я

Бегом.

Это я бегу

Верхом!

Я и сидя бегу,

И встаю на бегу,

И колеса кручу,

И качу,

Куда хочу!

1967

ЧТО ВСЕГО МИЛЕЕ

Что всего милее

Для тебя, мальчишка?

В хлебе — горбушка,

В капусте — кочерыжка,

В варенье — пенка,

А в школе — переменка!

1967

ТРИ ПОБЕДЫ

1. Приятная весть

— Без четверти шесть! Без пятнадцати шесть!

Хотите услышать приятную весть?

— Так что же случилось без четверти шесть?

Какая такая приятная весть?

— А то, что я сам, понимаете, сам

Умею часы узнавать по часам!

— Ты прав. Так и есть, без пятнадцати шесть!

Спасибо тебе за приятную весть.

2. Где право, где лево

Стоял ученик на развилке дорог.

Где право, где лево, понять он не мог.

Но вдруг ученик в голове почесал

Той самой рукою, которой писал,

И мячик кидал, и страницы листал,

И ложку держал, и полы подметал.

«Победа!» — раздался ликующий крик.

Где право, где лево, узнал ученик.

3. Как я плавать научился

Спасибо тебе, крокодил надувной,

За то, что ты лопнул в воде подо мной!

Но вместо того, чтобы крикнуть: «Тону!»,

Я взял и руками ударил волну,

Раздвинул ее, и ногами забил,

И воду локтями толкнуть не забыл.

Победой беда обернулась моя.

Я выплыл. Я плаваю. Плаваю я!

Теперь крокодил, если он надувной,

Не может уже подшутить надо мной!

1967

КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР

Театр путешествует

На утренник детский артисты спешат.

У них в чемоданах артисты лежат.

Кукольники

Счастливей артистов, наверное, нет:

Мы в куклы играем до старости лет.

И нету артистов несчастнее нас:

Никто нас не видит, мы скрыты от глаз.

Рука

Превращается рука

И в котенка, и в щенка.

Чтоб рука артисткой стала,

Нужно очень-очень мало:

Специальные перчатки

И талант — и все в порядке!

Королева

Я — королева на престоле.

Я создана для этой роли.

Прислали в бандероли

Меня из мастерской

Для этой самой роли

И больше никакой!

Король

Из бумажного куля

Можно сделать короля.

Уверяю вас, король

Хорошо сыграет роль.

Пальцы-солдаты

На каждый палец наденем сапог.

Четыре руки — это сорок ног.

Двадцать солдат удалого полка!

Смело на битву шагают войска.

Оловянные солдатики

Кто часовой? — Я — часовой!

Пароль? — Игра! — А отзыв? — Бой!

Солдатики из олова —

Отчаянные головы.

По счастью, оловянный меч

Не может голову отсечь!

Королевская гвардия

Королевские солдатики

Маршируют до зари.

Изо всей из математики

Знают только: — Раз-два-три!

Марионетки

Ты их за нитки потяни —

Что хочешь, выполнят они.

Шут

Чтобы сделаться смелей,

Нужно стать повеселей.

Чтобы стать повеселей,

Нужно сделаться смелей!

Петрушка

Эй, белобрысый из первого ряда!

Что? Не узнал меня с первого взгляда?

Думаешь, что за игрушка?

А я — Петрушка!

Нос длинноват? Но еще под вопросом,

Кто у кого останется с носом!

Колпак на затылке маячит?

Поглядим, кто кого околпачит!

Остер колпачок,

Еще острей язычок!

Ох, и посмеюсь я сейчас над вами,

Да так, что и вы захохочете сами!

Карабас Барабас

Папы, мамы, дяди, тетки

Есть у каждого из вас.

Нет их только у сиротки

По прозванью Карабас.

У несчастного сиротки

По прозванью Барабас

Нет защиты, кроме плетки.

Тихо, куклы! Вот я вас!

Пьеро

Без тебя, моя Мальвина,

Я и чахну и сгораю,

А с тобою, ох, Мальвина,

Я от счастья умираю.

Без тебя, моя Мальвина,

Я тоскую и страдаю.

А с тобою, ах, Мальвина —

Совершенно пропадаю.

Пудель Артемон

Ах, как приятно, ах, как приятно

Петь со зверями и с птицами выть!

Ах, как приятно — невероятно! —

Пуделем, пуделем, пуделем быть!

Будьте спокойны, звери и птицы,

Пудель не тронет норок и гнезд.

Пудель танцует, пудель резвится,

Бантом украшен у пуделя хвост!

Черепаха Тортила

Пусть идет вперед, не зная страха,

Следом за прекрасною мечтой

Тот, кому старуха черепаха

Подарила ключик золотой.

Доброе и радостное сердце

Верный путь когда-нибудь найдет.

Если ключик есть, то есть и дверца,

Дверца, за которой счастье ждет!

Укротитель

Я, ребята, укротитель!

Укротиться не хотите ль?

Не убегайте, зрители!

Не вскакивайте с мест!

Ни вас, ни укротителя

Ученый лев не съест!

Звездочет

Тише, тише, друзья мои! Для звездочета

Ничего нет ужасней, чем сбиться со счета!

Звездочет совсем устал.

Звезды все пересчитал.

Во дворце переполох:

Не хватает четырех!

Великаны

Спектакль окончен. Видеть странно,

Как из-за ширмы, все в огнях,

Встают артисты-великаны,

Держа артистов на руках.

После спектакля

Ночь пришла. Усталых кукол

Сонный сумрак убаюкал.

Были куклы на тростях,

Оказались на гвоздях.

И висят они, бедняжки,

Как пальто или фуражки,

В темноте и в тишине,

Видят публику во сне.

1967–1971

КАК НАЙТИ ДОРОЖКУ

Ребята пошли в гости к деду-леснику. Пошли и заблудились. Смотрят — над ними Белка прыгает. С дерева на дерево. С дерева на дерево. Ребята — к ней:

Белка, Белка, расскажи,

Белка, Белка, покажи,

Как найти дорожку

К дедушке в сторожку?

— Очень просто, — отвечает Белка. — Прыгайте с этой елки вон на ту, с той — на кривую березку. С кривой березки виден большой-большой дуб. С верхушки дуба видна крыша. Это и есть сторожка. Ну что же? Прыгайте!

— Спасибо, Белка! — говорят ребята. — Только мы не умеем по деревьям прыгать. Лучше мы еще кого-нибудь спросим.

Скачет Заяц. Ребята и ему спели свою песенку:

Зайка, Зайка, расскажи,

Зайка, Зайка, покажи,

Как найти дорожку

К дедушке в сторожку?

— В сторожку? — переспросил Заяц. — Нет ничего проще. Сначала будет пахнуть грибами. Так? Потом — заячьей капустой. Так? Потом запахнет лисьей норой. Так? Обскачите этот запах справа или слева. Так? Когда он останется позади, понюхайте вот так и услышите запах дыма. Скачите прямо на него, никуда не сворачивая. Это дедушка-лесник самовар ставит.

— Спасибо, Зайка, — говорят ребята. — Жалко, носы у нас не такие чуткие, как у тебя. Придется еще кого-нибудь спросить.

Видят, ползет Улитка.

Эй, Улитка, расскажи,

Эй, Улитка, покажи,

Как найти дорожку

К дедушке в сторожку?

— Рассказывать до-о-олго, — вздохнула Улитка. — Лу-у-уч-ше я вас туда провожу-у-у. Ползите за мной.

— Спасибо, Улитка! — говорят ребята. — Нам некогда ползать. Лучше мы еще кого-нибудь спросим.

На цветке сидит Пчела. Ребята к ней:

Пчелка, Пчелка, расскажи,

Пчелка, Пчелка, покажи,

Как найти дорожку

К дедушке в сторожку?

— Ж-ж-ж, — говорит Пчела. — Покажжжу — смотрите, куда лечу. Идите следом. Увидите моих сестер. Куда они, туда и вы. Мы дедушке на пасеку мед носим. Ну, до свидания! Я уж-ж-жасно тороплюсь. Ж-ж-ж!

И улетела. Ребята не успели ей даже спасибо сказать. Они пошли туда, куда летели пчелы, и быстро нашли сторожку. Вот была радость! А потом их дедушка чаем с медом угостил.

1958

СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК^[1]

У Солнца много дружных сыновей — лучей. Самого маленького зовут Зайчик, потому что он никогда не сидит на месте, всюду бегает, забирается даже туда, куда другие лучи попасть не могут. Очень любит Зайчик играть с ребятами: дает себя поймать в зеркальце и с удовольствием скачет, куда его пошлют.

Как многие малыши, Зайчик не любил ложиться спать. Однажды вечером, когда Солнце уводило своих детей на покой, Зайчик спрятался и решил посмотреть, что будет дальше.

Стемнело, и Зайчик остался совсем один. Он старался светить изо всех сил, но от одного луча, да еще такого маленького, большая черная ночь не станет светлей. Этого не могут сделать даже звезды, хотя их очень много. Зайчику стало скучно одному, и он побежал туда, где светло. Это был город. Там было столько огней, что Зайчика никто не заметил. Больше всего ему понравились три веселых огонька: зеленый, желтый и красный. Они играли в прятки — двое прячутся, один водит. Зайчик подлетел к ним.

Красный огонек сердито крикнул ему:

— Стоп!

Потом выглянул желтый и прошептал:

— Осторожно!

А зеленый сказал:

— Путь свободен! Уходи, пожалуйста! Не видишь, что ли, мы работаем! Мы — светофор!

Тогда Зайчик начал искать детей, заглядывать в темные окна. Все дети крепко спали в своих кроватках и видели интересные сны. Никто из них не проснулся, чтобы поиграть с Зайчиком.

Зайчик загрустил — ведь он никому не нужен в ночном городе. И побежал в лес. «Вот где, — думает, — поиграю со зверями и птицами».

Кончились дома, и вместо улицы осталась только дорога. Здесь было очень весело. Огоньки машин мигали друг другу, бегали наперегонки, играли в пятнашки.

— Я вожу! — кричал Зайчик, бросаясь то к одному, то к другому огоньку.

Машины сначала шарахались от него, думая, что на них мчится другой автомобиль, а потом рассердились и загудели:

— Уходи с дороги! Ты не знаешь наших правил!

— Ну и ладно! — сказал Зайчик и свернул в лес. Первое, что увидел Зайчик в тихом темном лесу, был зеленый огонек в траве. Красного и желтого рядом не было.

— Вот и хорошо! — обрадовался Зайчик. — Значит, не Светофор. Можно поиграть.

Но огонек словно сквозь землю провалился. Искал, искал его Зайчик и ничего не нашел в траве, кроме какого-то скучного червяка. А это и был Светлячок.

И тут к Зайчику со всех сторон слетелась мошкара.

— Вот уж попляшем, покружимся! — зажужжала мошкара и пошла отплясывать.

Мошек и комаров становилось все больше и больше. Они глупо толклись, подскакивали и быстро надоели Зайчику.

А где же звери? Вот пробежал кто-то, сверкнули глаза. Зайчик не знал, что это волк, и погнался за ним. Голодный зверь убежал без оглядки, забился в кучу валежника и всю ночь подвывал и лязгал зубами от страха и злости. Он и не думал, что первый раз в жизни испугался зайца. Хотя и солнечного, но все-таки зайца.

Не найдя зверей, Зайчик полетел по гнездам. Какой-то грач проснулся и заорал спросонья:

— Бррратцы! Каррраул! Пррроспали! Поррра на ррработу!

Другие грачи заворочались, подняли головы, увидели, что кругом темно, и проворчали:

— Рррано! Рррано! Спи, дурррак!

Только одна большая птица не спала — низко летала, чего-то искала.

— Вы что-то потеряли? Разрешите, я вам посвечу, — предложил Зайчик.

— Прочь! — сказала птица. — Я из-за тебя ничего не вижу.

Зайчик удивился: что это за птица, если ей, чтобы лучше видеть, нужна темнота? Он осветил ее и увидел перед собой сову. Они оба испугались друг друга и разлетелись в разные стороны.

«Все добрые звери и птицы спят, в лесу делать нечего», — вздохнул Зайчик и полетел к морю.

По морю шли корабли. Светили прожекторы и круглые окна кают. Корабли были такие огромные, важные, что Зайчик не решился с ними играть, нырнул под воду.

На его свет приплыли рыбы. Играть с ними было неинтересно: набрали в рот воды и молчат. Зайчик потрогал их и отскочил — такие они скользкие, холодные. Рыбы — за ним. Шевелят плавниками, таращат глаза.

— А я от вас убегу, — сказал Зайчик и вынырнул. Не тут-то было! Вслед за ним выпрыгнула из воды Летучая рыба, чуть было не догнала его, но, к счастью, сорвалась и плюхнулась в море.

Зайчик носился над морем чуть не плача: «Жу-у-утко!» И вдруг он увидел вдалеке добрый-добрый манящий огонь. Это был Маяк.

Рядом с ним совсем не страшно. Маяк приветливо мигал проходящим кораблям. Зайчик решил ему помочь и тоже стал подмигивать. Но он потому и Зайчик, что не может усидеть на одном месте. И малыш начал резвиться, бегать туда-сюда.

— Шел бы ты спать, сынок! — ласково сказал Маяк. — Ты мне немножко мешаешь. А вдруг из-за тебя какой-нибудь корабль собьется с пути!

— Куда же я пойду? — жалобно спросил Зайчик.

— В горы, — посоветовал добрый Маяк. — Туда раньше всего приходит Солнце с твоими братьями.

В горах светил костер. У костра сидели чабаны в папахах и пели длинную песню. Рядом, сбившись в кучу, дремали овцы. Зайчик незаметно подкрался к костру, лег на расстеленную бурку и уснул.

Проснулся — нет ни бурки, ни чабанов, ни овец. Костер догорел. Бедный зайчик продрог, съежился, побледнел. И тут показалось Солнце, хлынули братья-лучи. И Зайчик вместе с ними кубарем покатился в долину — играть, сверкать, веселить ребят.

1958

ЗМЕЙ-ХВАСТУНИШКА

Однажды Витя сделал Змея. День был пасмурный, и мальчик нарисовал на Змее солнце.

Витя отпустил нитку. Змей поднимался все выше, мотая длинным хвостом и напевая песенку:

Я лечу

И рею.

Я свечу

И грею!

— Ты кто такой? — спросили птицы.

— Разве не видите? — ответил Змей. — Я солнце!

— Неправда! Неправда! — закричали птицы. — Солнце за тучами.

— За какими такими тучами? — разозлился Змей. — Солнце — это я! Никакого другого солнца не было, нет, не будет и не надо! Ясно?

— Неправда! Неправда! — испугались птицы.

— Что-о-о? Цыц, короткохвостые! — крикнул Змей, сердито мотая своим длинным хвостом.

Птицы разлетелись. Но тут выглянуло солнце.

— Заклевать хвастунишку! Выщипать хвост обманщику! — закричали птицы и набросились на Змея. Витя начал быстро сматывать нитку, и Змей упал на траву.

— Что ты там натворил? — спросил мальчик.

— А что? — обиделся Змей. — И пошутить нельзя?

— Шутить шути, — сказал Витя. — Но зачем же врать и хвастаться? Ты должен исправиться.

— Вот еще новое дело! — проворчал Змей. — И не подумаю. Пускай птицы сами исправляются!

— Ах так! — возмутился Витя. — Ну хорошо! Тогда я тебя исправлю. Теперь уж ты никого не обманешь и не напугаешь, хоть лопни от злости!

Мальчик взял кисть и краски и превратил нарисованное солнце в смешную рожицу. Змей опять полетел в небо, распевая песенку:

Я лечу,

Я парю,

Что хочу,

То творю!

Он и дразнился, и врал, и хвастался. Но теперь все видели его смешную рожицу и думали, что он шутит, а он совсем не шутил.

— Я — солнце! Слышите? Я — солнце! — кричал Змей.

— Ха-ха-ха! — смеялись птицы. — Ох и насмешил! Ох, уморил! С тобой, брат, не соскучишься!

— Цыц, короткохвостые! — ворчал Змей, сердито мотая своим длинным хвостом.

Но птицы смеялись еще громче, кружились рядом со Змеем и дергали его за хвост.

1958

ВИТЯ, ФИТЮЛЬКА И ЛАСТИК

Однажды Витя взял бумагу и карандаш и нарисовал человечка: голова кружком, глаза точками, нос запятой, рот закорючкой, живот огурцом, руки и ноги как спички. И вдруг —

— Здравствуйте! — пискнул человечек. — Меня зовут Фитюлька. А вас как?

— А меня Витя, — ответил удивленный мальчик.

— Простите, я не расслышал, — сказал человечек. — Если это вас не затруднит, нарисуйте мне, пожалуйста, уши.

— Конечно, не затруднит! — закричал Витя и быстро нарисовал человечку уши.

— Чрезвычайно вам признателен! — обрадовался Фитюлька. — Слышимость отличная. Только одно ухо вы мне поместили как раз посередине щеки. Впрочем, если так надо, я не возражаю.

— Нет, не надо, — сказал Витя. — Ну-ка, Ластик, помогай!

Ластик потер Фитюльке ухо, и оно пропало. А Витя нарисовал новое. Там, где надо.

— Хочешь, я тебе нос сотру? — предложил Ластик.

— Благодарю за внимание, — ответил вежливый Фитюлька. — Но лучше потрите мне другую щеку. Бумага, понимаете ли, бела, как снег, и я, с вашего позволения, мерзну.

— Как это — с нашего позволения? — удивился Витя и нарисовал Фитюльке теплую шапку-ушанку, шубу, валенки, бороду, чтобы не мерзли щеки.

— Ну как? — спросил мальчик. — Согрелся?

— Спасибо, внучек! — сказал Фитюлька басом. — Уважил старика. Уж теперь-то я зимушку перезимую.

— Минуточку! — сказал Витя. — Сейчас наступит лето.

Синим карандашом он нарисовал небо, зеленым — траву и деревья, а желтым — яркое-яркое солнце.

— Ну как? Хорошо? — спросил он Фитюльку.

— Оно бы и хорошо, — вздохнул бородатый Фитюлька. — Однако упарился я, как в бане, хоть бы шубейку скинуть.

— Простите, дедушка! — прошептал Витя. — Ну-ка, Ластик, помогай!

Ластик потер шапку — не стало шапки, потер шубу и валенки — не стало ни шубы, ни валенок.

Витя поправил рисунок, нарисовал Фитюльке трусики и глазам своим не поверил.

— В трусах, а с такой длиннющей бородой! Так не бывает. Ну-ка, Ластик, помогай!

Ластик мигом сбрил Фитюльке бороду, и человечек помолодел.

— Эй, Витька, давай играть в футбол! — закричал Фитюлька. — Нарисуй мне мяч!

Витя нарисовал Фитюльке замечательный футбольный мяч.

— А теперь давай играть! — предложил Фитюлька.

— Как же я буду с тобой играть? — задумался Витя. — Ты нарисованный, мяч тоже нарисованный. Знаешь что? Ты пока один потренируйся. А я пойду во двор, с ребятами поиграю. Не скучай!

И ушел… Фитюльке стало так невыносимо скучно, что даже Ластик его пожалел:

— Ладно уж, давай я с тобой поиграю.

— Давай! — обрадовался Фитюлька. — Держи мяч! Пасуй!

Ластик ударил по мячу. Раз! Половинки мяча как не было — стерлась! Еще раз! Совсем ничего не осталось!

— Отдай мяч! — захныкал Фитюлька. — Отда-а-ай!

— Как же я его отдам? — удивился Ластик. — Его же больше нет. Нельзя отдать то, чего нет.

— Ладно, ладно, — ворчал Фитюлька. — Я все Вите скажу.

— А вот и не скажешь, — разозлился Ластик. — Потому что я тебе рот сотру. Терпеть не могу, когда хнычут и ябедничают!

— Не на-а-а…

Вот и все, что успел крикнуть Фитюлька. Был у него рот — стало пустое место. Теперь он мог только шмыгать носом и всхлипывать. Из глаз у него выкатились две огромные слезы.

— Ах ты плакса! Ах ты ябеда! — сердился Ластик. — Захочу и всего тебя сотру в порошок. Только бумаги жалко.

Вернулся Витя.

— Что тут произошло? Где мяч? Эй, Фитюлька, куда ты дел мяч? Чего ж ты молчишь? У тебя рта нет, что ли?

Мальчик посмотрел на Фитюльку и увидел, что у того и вправду вместо рта пустое место.

— Эй, Ластик, что тут без меня произошло? Я тебя русским языком спрашиваю, отвечай!

«В самом деле русским языком, — подумал Ластик. — Если бы он спрашивал меня по-немецки, я бы его, пожалуй, не понял».

— Это все твои штучки, Ластик, — догадался Витя. — Сколько раз я просил тебя не трогать рисунок! Полезай в пенал!

Ластик послушно лег в пенал: принялся считать, сколько раз его просили не трогать рисунок, сбился и начал считать сначала. И вдруг он услышал знакомый голос:

— Ну-ка, Ластик, помогай! Нужно Фитюльке слезы утереть!

Ластик выскочил из пенала и ахнул: рядом с Фитюлькой была целая футбольная команда. А чуть пониже солнца летал новенький мяч.

— Замечательный рисунок! — восхитился Ластик и весело взялся за дело.

1958

МАСТЕР ПТИЦА

Мы ехали из пустыни в город Куня-Ургенч. Кругом лежали пески. Вдруг я увидел впереди не то маяк, не то фабричную трубу.

— Что это? — спросил я шофера-туркмена.

— Старинная башня в Куня-Ургенче, — ответил шофер.

Я, конечно, обрадовался. Значит, скоро мы выберемся из горячих песков, очутимся в тени деревьев, услышим, как журчит вода в арыках.

Не тут-то было! Ехали мы, ехали, но башня не только не приближалась, а, наоборот, как будто отодвигалась все дальше и дальше в пески. Уж очень она высокая. И шофер рассказал мне такую историю. В далекие времена Куня-Ургенч был столицей Хорезма, богатой, цветущей страны. Со всех сторон Хорезм окружали пески. Из песков налетали на страну кочевники, грабили ее, и не было никакой возможности уследить, когда и откуда они появятся.

И вот один мастер предложил хорезмскому царю построить высокую башню. Такую высокую, чтобы с нее было видно во все концы. Тогда ни один враг не прокрадется незамеченным. Царь собрал своих мудрецов и попросил у них совета. Мудрецы подумали и решили так:

«Если с башни будет видно во все концы, значит, и сама башня будет видна отовсюду. И врагам станет легче до нас добраться. Башня укажет им путь. Поэтому совершенно ясно, что мастер — государственный изменник. Ему нужно отрубить голову, а строительство башни воспретить».

Царь не послушался мудрецов. Он приказал построить башню.

И тут случилось неожиданное: башню еще не достроили, а вражеские набеги кончились. В чем же дело?

Оказывается, мудрецы рассудили правильно: башня была видна отовсюду. Но враги, увидев ее, думали, что до Хорезма совсем близко. Они бросали в песках медлительных верблюдов, которые везли воду и пищу, на быстрых конях мчались к манящей башне и все до одного погибали в пустыне от жажды и голода.

Наконец один хан, предводитель кочевников, погубив лучшее свое войско, разгадал секрет хорезмийцев. Он решил отомстить.

Не зажигая ночных костров, прячась днем во впадинах между песчаными грядами, хан незаметно привел свою орду к самому подножию башни.

Старый мастер еще работал на ее вершине, укладывая кирпич за кирпичом.

— Слезай, пес! — крикнул ему разгневанный хан. — Я отрублю твою пустую голову!

— Моя голова не пуста, она полна знаний, — спокойно ответил мастер. — Пришли-ка мне сюда наверх побольше бумаги, клея и тростника. Я сделаю из тростника перья, склею из бумаги длинный свиток и запишу на нем все, что знаю. Тогда моя голова в самом деле станет пустой и ты, отрубив ее, ничего не потеряешь: у тебя останутся мои знания.

Хан согласился. Мастер спустил с вершины башни веревку, к ней привязали пакет с бумагой, клеем и тростником. Старый мастер склеил из бумаги и тростника большие крылья и улетел.

Тогда хан сказал своему летописцу:

— Запиши в историю все, что произошло, чтобы наши внуки знали, на какой мерзкий обман, на какую низкую ложь, на какое гнусное вероломство способны эти хорезмийцы.

А летописец ответил:

— Конечно, мастер обманул тебя. Он сделал не свиток, а крылья и полетел на них. Но это уже не просто обман, а высокий разум. И наши внуки будут восхищаться человеком, который научился летать.

— Ничего не записывай в историю! — разозлился хан. — Пусть никто не знает, как нас одурачили.

Прошли века. Люди забыли, как звали грозного хана, как звали царя и его трусливых мудрецов. Но каждому мальчишке в Куня-Ургенче известно, кто был мастер и что он совершил, словно это случилось совсем недавно.

Звали его Уста Куш, что в переводе значит Мастер Птица.

1961

АИСТ И СОЛОВЕЙ

Было время, когда птицы не умели петь. И вдруг они узнали, что в одной далекой стране живет старый, мудрый человек, который учит музыке. Тогда птицы послали к нему аиста и соловья.

Аист очень торопился. Ему не терпелось стать первым в мире музыкантом.

Он так спешил, что вбежал к мудрецу и даже в дверь не постучался, не поздоровался со стариком, а изо всех сил крикнул ему прямо в ухо:

— Эй, старикан! Ну-ка, научи меня музыке!

Но мудрец решил сначала поучить его вежливости. Он вывел аиста за порог, постучал в дверь и сказал:

— Надо делать вот так.

— Все ясно! — обрадовался аист. — Это и есть музыка? — и улетел, чтобы удивить мир своим искусством.

Соловей на маленьких крыльях прилетел позже. Он робко постучал в дверь, поздоровался, попросил прощения за беспокойство и сказал, что ему очень хочется учиться музыке.

Мудрецу понравилась приветливая птица. И он обучил соловья всему, что знал сам. С тех пор скромный соловей стал лучшим в мире певцом.

А чудак аист умеет только стучать клювом. Да еще хвалится и учит других птиц:

— Эй, слышите? Надо делать вот так, вот так! Это и есть настоящая музыка! Если не верите, спросите старого мудреца.

1962

ЧЕСТНОЕ ГУСЕНИЧНОЕ

Гусеница считала себя очень красивой и не пропускала ни одной капли росы, чтобы в нее не посмотреться.

— До чего ж я хороша! — радовалась Гусеница, с удовольствием разглядывая свою плоскую рожицу и выгибая мохнатую спинку, чтобы увидеть на ней две золотые полоски. — Жаль, никто-никто этого не замечает.

Но однажды ей повезло. По лугу ходила девочка и собирала цветы. Гусеница взобралась на самый красивый цветок и стала ждать. А девочка увидела ее и сказала:

— Какая гадость! Даже смотреть на тебя противно!

— Ах так! — рассердилась Гусеница. — Тогда я даю честное гусеничное слово, что никто, никогда, нигде, ни за что и нипочем, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах больше меня не увидит.

Дал слово — нужно его держать, даже если ты Гусеница. И Гусеница поползла на дерево. Со ствола на сук, с сука на ветку, с ветки на веточку, с веточки на сучок, с сучка на листок. Вынула из брюшка шелковую ниточку и стала ею обматываться.

Трудилась она долго и наконец сделала кокон.

— Уф, как я устала! — вздохнула Гусеница. — Совершенно замоталась.

В коконе было тепло и темно, делать больше было нечего, и Гусеница уснула.

Проснулась она от того, что у нее ужасно чесалась спина. Тогда Гусеница стала тереться о стенки кокона. Терлась, терлась, протерла их насквозь и вывалилась. Но падала она как-то странно — не вниз, а вверх. И тут Гусеница на том же самом лугу увидела ту же самую девочку.

«Какой ужас! — подумала Гусеница. — Пусть я некрасива, это не моя вина, но теперь все узнают, что я еще и обманщица. Дала честное гусеничное, что никто меня не увидит, и не сдержала его. Позор!»

И Гусеница упала в траву. А девочка увидела ее и сказала:

— Какая красивая!

— Вот и верь людям, — ворчала Гусеница. — Сегодня они говорят одно, а завтра — совсем другое.

На всякий случай она погляделась в каплю росы. Что такое? Перед ней — незнакомое лицо с длинными-предлинными усами. Гусеница попробовала выгнуть спинку и увидела, что на спинке у нее колышутся большие разноцветные крылья.

«Ах вот что! — догадалась она. — Со мной произошло чудо. Самое обыкновенное чудо! Я стала Бабочкой! Это бывает».

И она весело закружилась над лугом, потому что честного бабочкиного слова, что ее никто не увидит, она не давала.

1958

ЗЛОЕ УТРО

Лес просыпается, шелестит, журчит, шумит:

— Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро!

Просыпаются и волчата у себя в норе:

— Доброе утро, мамочка! Доброе утро, папочка!

Родители хмурятся. Они всю ночь рыскали по лесу, никого не загрызли и очень сердиты.

— Утро не всегда бывает добрым, — ворчит мама-волчица, — потому-то порядочные волки по утрам спать ложатся.

— Щенки! — злится папа-волк. — Лучше бы вы меня укусили, чем говорить такие слова. «Добрррое утррро!» Разве так должны встречать друг друга порядочные волки?

— А как, папочка? Мы не знаем, — скулят волчата.

Папа-волк подумал, подумал и рявкнул:

— А вот как! Злое утро, дети!

— Злое утро, папочка! Злое утро, мамочка! — радостно подхватывают волчата.

И так они весело визжат, крича эти страшные слова, что родители не выдерживают:

— Доброе утро, малыши! Доброе утро!

1961

ХВОРОСТИНА

Все ветки на дереве давно уже зазеленели. Только одна оставалась черной и голой, будто никакой весны не было.

Сел на нее дятел, постучал клювом и сказал:

— Так-так! Абсолютно сухая ветка.

Проснулась ветка от его стука и ахнула:

— Батюшки! Никак уже лето? Неужто я весну проспала?

— Засохла ты, — прошелестели ветки-соседки. — Хоть бы ветер тебя поскорее сломал или человек срубил, а то ты все дерево портишь.

— Ничего, — ответила ветка. — Скоро и я зазеленею.

— Слыханное ли дело, чтобы среди лета почки раскрылись? — заворчали ветки-соседки. — Весной надо было зеленеть, весной!

— Если я собираюсь зеленеть, значит, я не совсем сухая, — ответила ветка.

— Хворостина ты! — рассердились соседки. — Палка, дубина, чурка, полено, коряга!

— Говорите что хотите, — сказала ветка. — А я все равно оживу.

Но ее твердые почки так и не раскрылись. Никого она не накормила, не спрятала в тени, не приютила в листве. Не цвела она и не пускала по ветру крылатые семена.

Осенью листья на ветках пожелтели и ну летать, кружиться. Ветки-соседки заснули. Теперь они сами стали черными, голыми. Сухая ветка ничем от них не отличалась. Даже дятел как ни в чем не бывало сел на нее и спросил:

— Чего не спишь? Давай спи, набирайся сил до весны! — И тут он узнал ее. — Какой же я рассеянный! Хворостине о весне говорю! Так не бывает, чтобы сухая ветка снова ожила.

Вспорхнул и улетел, а ветка выпрямилась и сказала:

— Поживем — увидим.

Пришла зима. Упали снежинки на ветку, укрыли каждый ее сучок, каждую почку, заполнили каждую развилку. Стало ветке тепло и тяжело, словно от листьев. Мороз. Иголочки инея выросли на ветке, окутали ее со всех сторон. Ветка так и засверкала в лучах морозного солнца.

«Что ж! — подумала она. — Оказывается, не так уж плохо быть сухою веткой».

Потом наступила оттепель. На ветке повисли капли. Они переливались, блестели, падали одна за другой, и ветка всякий раз приподнималась и вздрагивала. Словно живая. И снова снег. И снова мороз. Долгая была зима. Но вот поглядела ветка вверх: небо теплое, голубое. Поглядела вниз: под деревьями черные круги.

Растаял снег. Появились откуда ни возьмись прошлогодние листья и давай носиться по лесу. Видно, решили, что опять их время пришло.

Ветер утих, и они угомонились. Но заметила ветка, что они и без ветра шуршат потихонечку. Это из-под них травинки вылезают.

Травинки вылезали поодиночке, а листва на дереве распустилась вся сразу. Проснулись ветки-соседки и удивились:

— Ишь ты! Хворостина-то за зиму не сломалась. Видать, крепкая.

Услышала это ветка и загрустила:

— Значит, я и вправду хворостина. Значит, ничего у меня не получится. Хоть бы срубил меня человек, бросил бы в костер…

И она представила себе, как загорится костер, как вспыхнут на ней языки огня, словно большие красные листья. От этого ей стало тепло и немножко больно.

Тут на нее сел дятел:

— Привет-привет! Как здоровье? Не беспокоят ли жучки-короеды?

— Дятел, дятел… — вздохнула ветка. — Опять ты все перепутал — сухую ветку за живую принял.

— Какая же ты сухая? — удивился дятел. — Ты просто разоспалась. Другие вовсю зеленеют, а у тебя только-только почки раскрылись. Кстати, куда девалась хворостина, которая тут торчала?

— Так это же была я! — обрадовалась ветка.

— Перестань говорить глупости! — сказал дятел. — То была абсолютно сухая ветка. Чего-чего, а живую ветку от сухой уж как-нибудь отличу. Я же все-таки головой работаю.

1964

РЕЧКА СКНИЖКА

Что за странное шествие движется по лугам и огородам, даже не глядя на стог сена, на грядки с капустой и репой, на корову с теленком?

Это огромные серебристые ивы, важные, невозмутимые, встали парами, взялись за руки, наклонились друг к дружке, чтобы удобнее было шептаться, и, сворачивая то вправо, то влево, а то и назад, медленно, неохотно бредут туда, где течет большая светлая Ока.

Подойди к ним. Раздвинь палкой высокую крапиву. Только, пожалуйста, не задень при этом ежевики и смородины. И если ни крапива, ни даже вкусные ягоды тебя не задержат, то ты увидишь под тяжелым навесом ветвей маленькую речку Скнижку. Даже днем бежит она в полумраке, и ее вода кажется не прозрачной, а какой-то черно-зеленой.

Ивы дрожат над ней каждым листочком. Чтобы солнце ее не пекло, чтобы ветер ее не морщил (ей так вредно волноваться!), чтоб корова ее не выпила, а теленок не замутил, чтоб укрыть ее от дурного глаза. А так как неизвестно, чей дурной, а чей хороший, то на всякий случай ее прячут от любого глаза.

Так до самого устья (спасибо вам, добрые ивы!) не увидит Скнижка ни солнца, ни неба, ни облаков, ни домов, ни купальщика, ни рыбака, ни лодчонки, ни поплавка, ни лесов, ни полей, ни детей, ни сетей…

А заботливые ивы нарочно сворачивают то туда, то сюда, чтобы дорога была длиннее, чтобы не скоро добежала Скнижка до Оки, чтобы долго она не увидела широкого мира.

— Ах, ах, она еще совсем дитя, ей рано, рано… — шепчут ивы, все теснее сплетаясь над ней, все ниже склоняясь к черно-зеленой воде и гладя ее своими ветками.

А речка бежит и бежит. Ее не удержишь даже лаской.

1960

МАТЬ-И-МАЧЕХА

Этот яркий желтый цветок на светлом мохнатом стебельке появляется весной вместе с подснежниками. Он так торопится, что не успевает выпустить листья. Он даже не знает, какие они.

А цветет он там, где земля потревожена, изранена, обнажена. Цветет на откосах. Цветет на покрытых углем и шлаком насыпях. Цветет около ям и в самих ямах. Весело желтеет на грудах выброшенной земли.

— Мать-и-мачеха расцвела! Мать-и-мачеха расцвела! — радуются люди.

— Кого они так называют? — удивляется цветок. — Наверное, землю, на которой я расту. Для меня-то она мать, а для других цветов пока еще мачеха.

Но вот проходит время цветов, и наступает пора больших зеленых листьев. С изнанки они мягкие, светлые, бархатистые: потрешь о щеку и станет тепло.

— Это мать, — говорят люди.

Зато снаружи листья твердые, скользкие; приложишь к щеке — почувствуешь холод.

— А это мачеха, — объясняют люди. Но листьям мать-и-мачехи все равно, как их называют. У них слишком много забот. Как крепкие зеленые щиты, спешат они прикрыть, заслонить собой землю, и своей изнанкой, своей теплой, материнской стороной они прижимаются к земле и шепчут ей:

— Мы с тобой, земля. Ты снова зеленеешь.

1960

ЧТО ЛЮДИ СКАЖУТ
Туркменская легенда

В старые времена жили-были крестьянский сын Ашир и дочь хана Алтын. И полюбили они друг друга.

— Пойдем, Алтын, со мной, — говорит Ашир. — Будем детей растить, горе и радость делить.

— Пойдем-ка лучше со мной, — отвечает Алтын. — Будем жить без горя и забот.

Приходят они в сад. Соловьи поют, ручьи текут, цветы цветут.

— Прекрасный сад! — говорит Ашир.

— Считай, что он твой, — отвечает Алтын.

— Увидишь, как я за деревьями буду ухаживать, какие цветы посажу.

— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Жадная, мол, Алтын, не могла садовника нанять. Мужа заставила спину гнуть. Нет, милый, я такого позора не допущу.

Идут дальше. Видят стадо овец. Стелется оно, как туча, и овцы в нем тучные, жирные.

— Богатое стадо! — говорит Ашир.

— Считай, что оно твое, — отвечает Алтын.

— Люблю стада пасти, — говорит Ашир. — Вот увидишь, ни одна овечка не пропадет.

— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, пастуха нанять.

Идут дальше, видят конюшню, а в ней кони, один лучше другого.

— Отменные кони! — говорит Ашир.

— Считай, что они твои! — отвечает Алтын.

— Люблю за конями ходить, — говорит Ашир. — Вот увидишь, как я буду их холить, как я им гривы да хвосты буду расчесывать.

— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, конюха нанять.

Нахмурился Ашир.

— Скучно мне будет жить, ничего не делая.

— А мы, — отвечает Алтын, — гостей позовем, чтоб не скучал.

— Это хорошо, — говорит Ашир. — Я для них плов сварю: пальчики оближешь, язык проглотишь.

— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, повара нанять.

— Ну, — говорит Ашир, — тогда я им песни буду петь, я много песен знаю.

— Не беспокойся, — отвечает Алтын, — мы певцов позовем.

— А я, — говорит Ашир, — сказки буду рассказывать.

— Спасибо, что напомнил, — отвечает Алтын. — Надо будет и сказочников пригласить.

— Пропаду я от такой жизни, — говорит Ашир. — Убегу я от тебя куда глаза глядят.

— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Плохая, мол, Алтын. Жених от нее сбежал. Нет, милый, и я убегу вместе с тобой!

И ушли они детей растить, радость и горе делить. А люди что сказали? А люди до сих пор про них эту сказку рассказывают.

Но есть и другой конец у этой истории. Исчез только жених и нигде его не нашли. Тогда ханская дочь велела продать все свои богатства и на эти деньги построить караван-сарай — гостиницу для путешественников, где б они могли отдохнуть и напоить верблюдов. И еще она велела, чтобы кирпичи для этого здания люди передавали по цепочке из рук в руки через всю пустыню с другого конца страны. Платили им за это большие деньги.

Говорят, что любящая женщина прошла вдоль этой цепочки из конца в конец, заглядывая в лицо каждому, кто передавал кирпичи из рук в руки. Среди бедняков, бродяг и нищих, вставших в цепочку, она и в самом деле нашла своего любимого и куда-то ушла вместе ним. А похожее на крепость здание караван-сарая до сих пор высится над пустыней.

1969

НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА

Этому румяному мальчишке больше всего на свете хочется стать мужчиной. Настоящим мужчиной. Суровым и гордым.

Ему надоело, что чуть ли не каждый взрослый может назвать его несерьезным ласковым именем или погладить по головке. Он с отвращением уклоняется от родственных объятий и только ласки матери выносит молча, как жестокую необходимость.

Когда он вырастет, он ничего подобного не допустит. Со всеми нежностями, ласками, поцелуями будет покончено раз и навсегда.

Бедняга! Он не подозревает, что тогда-то все и начнется. Он не станет таким, каким мечтает стать. Вернее, он не останется таким.

Сейчас, только сейчас он и есть тот самый настоящий мужчина. Суровый и гордый. Чуждый нежности и ласки. Но он не знает об этом. Он думает, что это еще впереди.

1965

ДОВЕЛИ!

Маленькая нарядная девочка убежала от мамы, от бабушки, от восторженных маминых приятельниц. Приплясывая и выкрикивая, она отводит душу:

Я не золотце,

И не солнышко,

И не ягодка,

И не яблочко,

И не счастье мое,

И не радость моя,

Не хорошенькая,

Не красивенькая,

И не ку-кол-ка!

А я — де-воч-ка!

Вот!

Что ж! Будем надеяться, что с таким характером она не пропадет.

1962

МЯЧ

Когда наш катер подходил к берегу и я различил на пригорке крохотную фигурку моей племянницы, я забеспокоился: вдруг Надя забыла меня и, как год назад, снова начнет дичиться.

Но едва я ступил на берег, Надя бросилась ко мне, схватила за руку, увела подальше от взрослых. Чтоб не подслушивали.

— У меня есть мяч, — взволнованно сообщила Надя. — Такой прыгучий. Как ударишь, так небо отскочит!

Сказала и сама удивилась. И тут же уравновесила столь необыкновенный мяч!

— А другой тяжелый — трактором не стронешь!

— Вот и хорошо, Наденька. Ты мне их покажешь?

— И куда они закатились? — пригорюнилась Надя. — Сама не знаю.

Так от пристани до самого дома только и разговору было, что о мячиках.

Потом выяснилось, в чем дело. Оказывается, в прошлом году я привез ей большой разноцветный мяч. Я забыл про мяч. Надя забыла про меня. Но родители, чуть обо мне речь зайдет, нет-нет да и напомнят ей:

— Это мы про дядю, который тебе мяч подарил.

Мое имя прочно связалось в ее воображении с мячами. Я сделался для нее Человеком, Который Привозит Разноцветные Мячи, Главным Знатоком и Любителем Всевозможных Мячиков.

Вот она и развлекала меня разговором о мячах: что же еще могло интересовать такого узкого специалиста, как я?

1962

МАЛЫШИ РАЗГОВАРИВАЮТ

Две бабушки

Трехлетний Митя играет с котенком Мурзиком. Сейчас он потрясен сообщением, что старая кошка Кисметка приходится Мурзику бабушкой.

— Вот у меня бабушка хорошая: придет и покормит меня, а Мурзикова бабушка прибежит и все у Мурзика съест. Какая ж это бабушка?!

Гость

Такс Маугли поднялся в комнату вместе с Маринкой. Гостя нужно как следует принять и развлечь.

— Вот, Маугли, познакомься. Это мои куклы: Верочка, Светочка, Леночка, а это книжки. Садись, пожалуйста. Сейчас мы их посмотрим.

А потом выбегает из комнаты в слезах:

— Я хотела его проводить, а он са-а-ам ушел!

Дари скорей

Маленькая гостья выпрашивает у Маринки что-нибудь в подарок. Наконец оделась, простилась и — драматическим шепотом:

— Марина, последняя минута идет, мы уходим, дари скорей!

Самое высокое дерево

— Дерево такое высокое, такое высокое, что ни один мальчишка еще не добирался до его вершины.

В поезде

Гостил у бабушки в Севастополе, едет во Владивосток. За окном проносятся сибирские березки.

— Вот еще одна березка побежала к бабушке. И еще одна. И еще…

Эхо

Девочка вбегает в новую квартиру. Комнаты совершенно пусты. Девочка кричит, и ей отзывается эхо.

— Эхо-о-о! Эхо-о-о!

— А потом оно пропадет, — догадывается девочка. — Его съедят вещи.

Безбожник

Войдя в избу:

— Интересно! Кто это у вас там в углу: лицо человечье, а крылья как у жука?

Это он увидел на иконе шестикрылого серафима.

Прямой смысл

Проводник, по его мнению, проводит свет, плотник делает плоты, на генеральную репетицию непременно должен явиться генерал, а в начальной школе учатся начальники.

Технические идеи

Мы положили жука в коробку, а он улетел. Прямо в коробке!

— Как?

— Очень просто… Он там внутри жужжал и крыльями двигал. И коробка летела.

— Стала крыша высотеть. Высотела, высотела, и получился совсем большой дом.

— Строгали, строгали, настрогали много стружек, и потом из них бревно сделали.

— А почему речку на рельсы не ставят?

Загадка

— Прибежишь, убежишь, а она все идет и идет. Неужели не отгадал? Дорога!

Если бы это было так

— Все хотят мира, кроме соседского Петьки.

Сидя у телевизора

— Мама, выключи телевизор. Пусть наберется хорошая передача.

Любимая книжка

— Познакомься. Этот дядя сочинил твою любимую книжку.

В глазах у малыша неистовый восторг. Писателю приятно. И мама довольна. Вдруг обескураживающий вопрос:

— Ту, где тетка в короне с зеркальцем разговаривает?

Решил, что его знакомят с Пушкиным.

Страшно

Слушают сказку про Аленушку. Доходят до того места, где ее колдунья утопила.

Девочка (шепотом):

— Страшно…

Мальчик (бодро):

— Ничего, придут пограничники и спасут ее.

Девочка:

— Я знаю эту сказку. Нет там никаких пограничников.

Мальчик:

Ну, тогда водолазы.

А один пятилетний мальчик смотрел по телевизору только взрослые передачи. Герои фильма страдают, гибнут, льется кровь, но для него все это занятное зрелище — не больше. Другое дело — детские фильмы и пьесы.

— Я их не смотрю, — поясняет мальчик. — Мне всех жалко: зайчиков, котят… И очень страшно.

Над кукольной колыбелью

Вечер. Отец читает. Мать возится на кухне. Дочь укачивает куклу в плетеной колыбельке.

— Марина! Иди сюда, — слышится голос матери. Девочка растерянно смотрит на колыбель.

— Беги, беги, — шепчет отец. Он пододвигает к себе колыбельку и как ни в чем не бывало начинает ее покачивать. Ошеломленная девочка оборачивается к нему: случилось невероятное, взрослый ее понял!

Портниха

— Кукле хуже, чем ребенку. Ребенку какую хочешь одежду купят, а кукле я шью сама. Не всегда хорошо получается, но ей, бедной, все равно приходится носить.

Я ей обещала

Сборы в дорогу. Дочь пытается запихнуть в чемодан свою самую большую куклу. Мать сердится.

— Ты же видишь, места в чемодане мало. Возьми другую куклу, поменьше.

— Нет, мамочка, я должна взять только эту.

— Что значит «должна»?

— Но ведь я обещала, что она с нами поедет. Я ей обещала!

Как будто живые

Приходит подружка, застает ее, ученицу четвертого класса, с куклами.

— В куколки играем? Как не стыдно! Ты же не маленькая.

— Ну и что? Я всегда буду с ними играть. Всю жизнь!

— Я тоже так думала, а теперь поумнела и бросила.

— Значит, я глупая, что в куклы играю?

— Конечно, глупая! Ну, зачем они тебе нужны? Какая от них польза?

— Польза? Я с ними в школу играю. Я из-за них стала лучше писать и рисовать. Я из-за них шить научилась. Я им уроки рассказываю.

— Ха-ха! И они тебя слушают? Еще скажешь, что они живые?

— И скажу!

— Ничего себе живые! Они у тебя из ящика вверх ногами торчат. Разве с живыми так обращаются?

— Ну, они не совсем живые. Они как будто живые. Они живые, когда с ними играют.

— Значит, и эта бумажка живая, если ты с ней играешь?

— Конечно. То есть не совсем… То есть она как будто живая… Нет, этого нельзя объяснить. Но она живая.

Разгадка

Маринка нарисовала кошачью морду и просит меня:

— Подпиши, пожалуйста: «это мама»

— Нет уж, подписывать этот пасквиль я не буду. Если надо, подписывай сама.

В ответ послышался рев:

— Но ведь я не могу писать!

— Эх, ты! Темнота! Вот пошлю на радио в «Угадайку» загадку: «Темный, необразованный и ревет». Все ребята сразу поймут, что это ты.

Рев прекращается.

— Все ребята сразу поймут, что это медведь. Темный, необразованный и ревет… Конечно, медведь! Кто же еще?

Таинственный снимок

— Вот, — говорит Саша, — космическая ракета. Я склеил ее из серебряных бумажек. А это снимки, которые она сделала.

Передо мной узкая бумажная лента, изображающая фотопленку.

— Это, конечно, Луна, — поясняет Саша, — ее невидимая сторона. Теперь уже, конечно, видимая. А это цветной снимок — салют! Эта воздушный шар. Он у меня первого мая улетел неизвестно куда, а ракета его сфотографировала. А это… Это, в общем, зайчик с морковкой. Сам не понимаю, как она ухитрилась его снять.

Радио врет

Привожу Маринку к соседям, ловлю на их радиоле третью программу. Сейчас дочка услышит, как я читаю стихи. Вот уж она обрадуется. Не тут-то было!

— Сейчас у нас в студии находится поэт Валентин Берестов, — бодро сообщает ведущая. На лице у Маринки ужас. Мир рушится в самом своем основании:

— Радио врет! Папа здесь!

С таким же ужасом она выслушала когда-то мой ответ на вопрос о происхождении человека. Я отвечал научно: сначала обезьяна, потом обезьяночеловек…

— Ну, что ты врешь? Ты же врешь, папка! — сказала потрясенная дочь.

Дядя Кися

В избу нет-нет да и зайдет кто-нибудь из плотников, строящих сарай.

— Это, Мариночка, дядя Петя! — представляет хозяйка вошедшего двухлетней москвичке, уже знакомой с персонажами детских сказок. Маринка во все глаза глядит на высокого мужика в распахнутой стеганке и шапке-ушанке, ища в нем сходства с Петей-петушком.

— А это дядя Миша!

Это имя пугает девицу, и она озирается в поисках убежища.

— А вот, дядя Вася!

Маринка успокаивается, в глазах ласковое сияние. Она, конечно же, считает, что в образе дядей в дом вошли Петух, Медведь и Кот.

— Дядя Кися! — восторженно произносит она.

Персональное дело

В младшей группе детсада собрание. На повестке дня персональное дело мальчика Бори. Председательствует новая директриса, верящая в авторитет коллектива.

— Ну, Боря, а теперь сам объясни, почему ты не ходишь на горшок? Почему после тихого часа твоя простынка всегда мокрая? Тише, дети! Сейчас выступит Боря!

При слове «выступит» коллектив преображается. Боря торжественно выходит на середину, встает в позу и с выражением декламирует:

Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу —

Кобыла

Моя трехлетняя племянница Надя возвращалась к себе в деревню. Простилась со всеми и вдруг спохватывается:

— Ах, я кобыла! Мариночку не поцеловала!

1958–1962

ЗНАМЕНИТОСТЬ

В нашем городке были бега. Родители часто брали меня на скачки. Из всех лошадей мне особенно нравился вороной конь в белых чулках. Я радовался, когда его выводили на дорожку, и желал ему победы. Мой любимец почти всегда побеждал. Это был знаменитый конь. Его знал весь город.

Однажды я гулял на нашей улице и незаметно вышел на окраину. Там, на зеленом лугу, я увидел знаменитого вороного коня в белых чулках. Стоял он ни к чему не привязанный, и вокруг не было никого, — это меня больше всего поразило.

Конь щипал травку, а над ним кружились слепни. Только слепень сядет, как по коже коня пройдет волна, слепень очутится на складке и свалится с нее.

Я снял рубашку и стал ею размахивать, отгоняя слепней. Конь взглянул на меня снизу длинным лиловатым глазом. Тогда я осмелел и дотронулся до коня, до его сухих и горячих коротеньких волос. Потом я крепче вдавил руку и почувствовал, что кожа у коня шелковистая и влажная. Сердце мое запрыгало.

Через несколько дней родители снова взяли меня на бега. И как только появился мой любимец, как только он оказался на полкорпуса впереди соперника, я не мог сдержать восторга и заорал из всей мочи:

— Я ним знаком! Я с ним знаком! Смотрите, это мой знакомый!

С тех пор я встречал много знаменитостей. Но такой гордости, такого восторга от одного сознания, что я с ним и знаком, я не испытывал больше никогда.

1965

ИЗ КНИГИ «ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ И ДРУГИЕ БИБЛЕЙСКИЕ ПРЕДАНИЯ»
ПОД РЕДАКЦИЕЙ К. И. ЧУКОВСКОГО

ЮНОСТЬ ДАВИДА

Жил-был в Иудее старый пастух Иессей. И были у него сыновья, тоже пастухи. Младшего звали Давид. Был он красивый, стройный, белокурый и больше всего на свете любил петь, плясать и играть на гуслях.

Однажды приехали к Иессею гонцы от царя Саула и привезли с собой на повозке половину бычьей туши.

— Какие вести у вас, дорогие гонцы? — спросил Иессей.

— Плохие вести, — ответили гонцы. — Напали на нашу страну филистимляне — те, что живут на морском берегу. Грабят они наши города, убивают старых и малых, увозят наш хлеб и угоняют наши стада. Царю нужны воины, чтобы защитить нашу родину. Вот мы и ездим по степи от стада к стаду и возим с собой письмо от царя Саула.

— Где же это письмо? — спрашивает Иессей.

— А вот оно, — отвечают гонцы и показывают на половину бычьей туши.

— Что же означает это письмо? — спрашивает Иессей.

— А вот что, — отвечают гонцы. — Если кто не пошлет царю Саулу воина, царь жестоко покарает его: каждую овцу, каждую корову в стаде этого человека велит разрубить пополам.

Отправил Иессей к Саулу своих старших сыновей.

— Отец, — сказал Давид, — позволь и мне поехать вместе с братьями. Я тоже хочу стать воином и защищать свою родину.

— Куда тебе? — закричали братья. — Оставайся дома и паси наше стадо. Твое дело не воевать, а петь, да плясать, да играть на гуслях.

И остался Давид дома.

Вернулись братья с победой. Слушал Давид их рассказы про то, как храбро дрались с филистимлянами царь Саул и его отважный сын Ионафан. Слушал Давид и завидовал им. Но прошло немного времени, и снова прискакал к Иессею гонец. Был он усталый, запыленный, и никакого письма при нем не было.

— Горе, горе нам! — кричал гонец. — Снова напали на нашу землю филистимляне.

— А много ли их? — спросил Иессей.

— Столько же, сколько песку на морском берегу, — отвечал гонец. — Не сосчитать. Зовет царь Саул к себе на помощь всех, кто может держать оружие. Если не остановим мы разбойников-филистимлян, отнимут они у нас наши стада и всех нас превратят в рабов.

Сели три брата на коней, простились с отцом.

— Возьмите меня с собой, — попросил Давид. — Я тоже хочу защищать нашу землю.

— Оставайся дома, — ответили братья. — Твое дело не воевать, а петь, да плясать, да играть на гуслях.

Шел день за днем, и не было никаких вестей о братьях. Встревожился Иессей и говорит Давиду:

— Вот тебе мешок зерна да десять лепешек. Возьми их и отнеси братьям. Отдашь — и скорей возвращайся домой.

Взял Давид мешок с зерном, десять лепешек и отправился на поле битвы. Люди сказали ему, что встретились два войска в долине, где растет старый высокий дуб.

Пришел туда Давид, видит — стоит на одном краю долины войско Саула, а на другом — войско филистимлян. Стоят войска, глядят друг на друга, никто не вступает в бой.

Тут выходит из рядов филистимлян могучий великан, по имени Голиаф. Держит он в руке железное копье, на голове у него сверкает медный шлем, на руках — медные налокотники, на груди — медный панцирь, на ногах — медные поножи. А впереди идет мальчик-оруженосец, из последних сил тащит тяжелый меч Голиафа.

— Эй, пастухи иудейские! — кричит Голиаф, и горное эхо вторит его словам. — Найдется ли среди вас храбрец, который посмеет сразиться со мной? Если он победит меня, то мы, филистимляне, уйдем из вашей земли. А если я убью его, то станете вы нашими рабами. Ну, кто смелее всех? Выходи! Я отдам твое тело на съедение зверям и птицам.

Молчит войско Саула. Молчит сам Саул. Молчит его сын Ионафан. Нет никого, кто решился бы выйти один на один со страшным великаном.

— Вы так же трусливы, как ваши овцы! — насмехается Голиаф.

— Ха-ха-ха! — смеются филистимляне.

— Ха-ха-ха! — повторяет горное эхо.

Подошел Давид к братьям, отдал им лепешки и мешок с зерном и спрашивает:

— А что дадут тому, кто сразится с Голиафом и победит его?

И отвечают братья:

— Тому, кто победит Голиафа, царь Саул отдаст в жены свою красавицу дочь. А зачем ты пришел? Уходи сейчас же отсюда, здесь ротозеев не любят.

— Я пришел не смотреть на сражение, а сражаться, — ответил Давид. — Вот возьму и выйду против Голиафа.

Услышали это люди, побежали к царю Саулу и говорят:

— Нашелся смельчак, который хочет биться с Голиафом.

— Позовите его ко мне! — приказал Саул.

Привели Давида к Саулу. Посмотрел на него Саул и говорит:

— Ну куда тебе сражаться с Голиафом? Ты еще слишком молод, а Голиаф опытный воин. Он с юных лет привык владеть оружием.

И ответил Давид:

— Царь, позволь мне сразиться с Голиафом! Ты прав: оружием я не владею. Но я с детства охраняю стада. Бывало, медведь нападет на наших овец, а я догоню его и вырву добычу прямо из пасти. А если лев набросится на меня, возьму я его за гриву голыми руками, ударю о землю и убью. Я верю, что убью Голиафа, и ты поверь мне.

— Что ж, — сказал Саул, — я верю тебе, иди. Дайте ему мое оружие.

Надели на Давида шлем Саула и его панцирь, дали ему щит Саула и его меч. Обрадовался Давид: «Вот теперь я настоящий воин!» Хотел он даже сплясать от радости, да слишком тяжелы были для него щит, меч и броня. Сделал Давид несколько шагов, гремя тяжелыми доспехами, и говорит:

— Не по мне такая одежда, я к ней не привык.

Снял он с себя шлем и панцирь, положил вместе с ними меч и щит, а вместо всего этого надел белый плащ, взял свою дорожную котомку, бросил в нее пять круглых камешков, обточенных водою ручья, а из кожаного ремня сделал петлю. В другую руку он взял свой пастушеский посох и пошел навстречу Голиафу. Увидел его Голиаф и расхохотался:

— Иди сюда, мой маленький! Иди сюда, мой белый барашек! Я насажу тебя на это копье, как ягненка на вертел! А где же твой меч? Где твой щит? Как ты будешь со мною сражаться?

— Не с мечом я иду и не со щитом! — закричал Давид Голиафу. — Я иду в бой за правое дело. Бог спасет меня, а Бог спасает не мечом и не копьем. Правда сильнее меча и острее копья!

Тут заметил Голиаф, что несет с собой Давид вместо меча, копья и щита, и разозлился:

— Ты, мальчишка, идешь на меня с палкой и камнями, будто я собака.

— Ты хуже собаки! — закричал Давид. — Ты разбойник!

Вложил он камень в кожаную петлю, начал быстро-быстро вращать ее и выпустил камень из пращи. Со свистом вылетел камень и угодил прямо в лоб великану. Рухнул Голиаф на землю, загремели его доспехи, и от ужаса застонали филистимляне, а горное эхо повторило их стон.

А потом поднялось над войском филистимлян облако пыли. Рассеялась пыль, и увидели воины Саула, что на том краю долины нет ни одного филистимлянина, все они ускакали прочь.

Взял Давид меч Голиафа, отрубил великану голову, поднял ее за волосы и понес царю Саулу.

— Кто ты такой? — спросил Саул. — Я ведь даже не знаю, как тебя зовут и чей ты сын.

И ответил Давид:

— Я сын пастуха Иессея и сам пастух, а зовут меня Давид.

— Теперь я твой отец, — сказал Саул. — Больше не вернешься ты к своему стаду, а будешь охранять от врагов всю нашу землю. Я сделаю тебя своим полководцем.

И подошел к Давиду сын Саула царевич Ионафан, отдал Давиду свою красивую одежду, обнял его и сказал:

— Теперь ты брат мой, и я буду любить тебя, как брата.

И отправилось войско домой. Впереди ехал царь Саул, по одну сторону от него — Давид, по другую — Ионафан. И как только становились они на привал, брал Давид в руки гусли, пел, играл и веселил Саула.

Все дальше уходило войско от поля сражения, все ближе родные места. Женщины выбегали навстречу воинам, били в тимпаны, плясали и пели: «Слава Саулу! Он победил тысячи врагов! Слава Давиду! Он победил десятки тысяч! Давид — великий герой! Ему честь и хвала!»

Услышал Саул эти слова и нахмурился: «Вот уже и славят Давида больше, чем меня, и любят его все. А там и царство мое у меня отнимут и ему отдадут». И задумал Саул погубить Давида. Вот он и говорит ему:

— Я обещал тебе в жены мою дочь, но забыл сказать, что за нее нужен выкуп. Ты должен один сразиться с сотней филистимлян и победить их, — это и будет выкуп за мою дочь.

И подумал Саул: «Будет хорошо, если не я сам убью Давида, а убьют его филистимляне, наши враги».

Отправился Давид один сражаться с филистимлянами и не сто врагов победил, а двести.

Пришлось Саулу отдать ему в жены свою дочь Мелхолу. Устроили по этому случаю веселый пир, и все, кто был на пиру, громко славили Давида. И чем громче звучали их голоса, тем сумрачнее становился Саул. Увидел это Давид и решил развеселить Саула песнями и пляской. И еще больше хвалили люди Давида, видя, какой он простой и веселый.

И однажды не выдержал Саул, метнул в певца копье. Но Давид увернулся, и копье попало в стену. Тогда послал Саул своих верных слуг к дому Давида и сказал им:

— Вы должны до рассвета убить Давида.

А Мелхоле шепнул:

— Давид — мой враг. Узнал я, что он хочет отнять у меня мое царство. Помоги мне убить его.

Но Мелхола любила Давида, своего мужа, и когда они вернулись домой, открыла она окно и просит Давида:

— Беги отсюда! Отец приказал тебя убить.

Давид убежал. А Мелхола взяла большую куклу и положила ее на постель вместо Давида. В изголовье была козья шкура, а куклу Мелхола укрыла с головой одеялом. Ночью постучались в дверь царские слуги и сказали:

— Царь Саул зовет к себе Давида.

А Мелхола ответила:

— Не может Давид прийти к царю, он болен и не в силах подняться с постели.

Тогда Саул велел слугам принести Давида вместе с постелью. Принесли слуги постель во дворец. Сорвал Саул одеяло и видит — лежит на постели кукла, а в изголовье у нее козья шкура.

«До чего же он коварен, этот Давид! — подумал Саул. — Мало того, что он хочет отнять у меня мое царство, он отнял у меня и родную дочь. Сговорилась она с Давидом и обманула отца».

Шло время. Позвал к себе Саул царевича Ионафана и говорит ему:

— Куда пропал Давид? Скоро мы устроим пир, будем встречать молодую луну. Я хочу, чтобы Давид сидел рядом со мной и веселил нас своими песнями.

— Давид прячется от тебя, — ответил Ионафан. — Он боится, что ты его убьешь. Скажи, отец, что плохого сделал тебе Давид? Ведь он помог тебе в трудную минуту и спас наш народ.

И сказал Саул Ионафану:

— Что было, то было. Я люблю Давида, как родного сына. Иди позови его.

Нашел Ионафан Давида и говорит ему:

— Отец приглашает тебя на пир. Мы будем встречать молодую луну. Приходи, он очень соскучился по твоим песням.

И ответил Давид:

— Брат мой Ионафан, я не пойду на пир, потому что твой отец хочет убить меня. Если я в чем-нибудь виноват, то убей меня сам. Зачем нужно вести меня к твоему отцу?

— Отец обо всем советуется со мной, — сказал Ионафан. — Я знаю все его мысли. Он ничего не говорил мне об этом.

— Царь Саул знает, что ты любишь меня, — ответил Давид. — Он ничего не сказал тебе, чтобы ты не огорчался.

И сказал Ионафан Давиду:

— Хорошо, я узнаю, что задумал отец. Спрячься за скалу, жди меня и не являйся на пир, пока я не дам тебе знать. Я выпущу из лука три стрелы. Если отец задумал убить тебя, я крикну слуге: «Беги, стрелы перед тобой!» А если нет, я крикну: «Куда бежишь? Стрелы позади тебя!»

И вот наступил праздник молодой луны. Увидел Саул, что место Давида за столом пусто, и спросил Ионафана:

— Где Давид?

— Я отпустил его в Вифлеем, — ответил Ионафан. — Он хочет встретить праздник молодой луны вместе с отцом и братьями.

Саул так разгневался, услышав эти слова, что замахнулся копьем на Ионафана.

Тогда выпустил Ионафан три стрелы и велел слуге подобрать их.

— Скорее беги, — закричал Ионафан, — стрелы упали перед тобой!

А потом вернул он слугу и сказал, что сам подберет стрелы. Пошел Ионафан туда, куда улетели стрелы, и встретил Давида, который ждал его за скалой. Обнял его Ионафан и заплакал.

— Прощай, брат мой Давид! Теперь я знаю, что отец хочет убить тебя. Неужели с этого дня ты станешь его и моим врагом?

И ответил Давид:

— Брат мой Ионафан, нет у меня зла на твоего отца. А тебя я люблю как родного. Клянусь тебе, что никогда я не трону ни твоего отца Саула, ни тебя, ни твоих друзей.

Обнял Давид Ионафана. И они расстались. Узнал об этом Саул и подумал: «До чего же коварен этот Давид. Мало того, что он хочет отнять у меня мое царство, он еще околдовал моего любимого сына Ионафана».

Голодный и безоружный, скитался Давид по Иудее. И однажды ночью постучался он в храм к мудрому старцу Авимелеху.

Авимелех очень удивился, что зять царя и великий полководец ходит по пустыне один, без друзей, без оружия, измученный и голодный.

— Почему ты один? — спросил Авимелех Давида.

— Царь Саул послал меня по срочному делу, о котором никто не должен знать, — ответил Давид. — Я так торопился, что не взял с собой ни еды, ни оружия.

— Что ж, я помогу твоей беде, — сказал Авимелех. — Вот тебе хлеб: я только что испек его, он еще горячий. Вот тебе оружие: это меч Голиафа, которого ты победил. А вот тебе и друг, мой сын Авиафар. Он будет носить твой меч.

Взял Давид хлеб и меч, поблагодарил старика и ушел вместе с Авиафаром.

Собрал Давид верных людей и спрятался вместе с ними в пещере. А Саул со своим войском отправился искать Давида по лесам, горам и пустыням.

И вот однажды в жаркий день стало войско Саула на привал рядом с той самой пещерой, где прятался Давид с товарищами. Вошел Саул в прохладную пещеру, чтобы переждать жару, и заснул. Увидел его Авиафар и сказал Давиду:

— Твой враг сам попал в наши руки. Давай убьем его!

— Нет, — сказал Давид, — я поклялся Ионафану не убивать Саула.

Взял Давид меч, подкрался к спящему Саулу и отрезал край его одежды.

Проснулся Саул, вышел из пещеры, а вслед за ним вышел Давид и крикнул:

— Отец мой Саул! Зачем ты преследуешь меня, как преследуют куропатку по горам? Вот край твоей одежды. Я мог отрубить тебе голову, но я не тронул тебя.

Увидел Саул край своей одежды в руках у Давида и горько заплакал.

— Сын мой Давид, — сказал Саул, — ты мне за зло отплатил добром, а я хотел злом отплатить за добро, которое ты сделал мне и нашему народу. Я виноват перед тобой.

Сел Саул на коня и увел свое войско домой. И еще громче славил народ доброго Давида. Услышал это Саул и подумал: «До чего же хитер этот Давид! Он мог убить меня и нарочно не убил, чтобы люди еще больше полюбили его». И снова собрал он войско и отправился искать Давида.

Однажды лунной ночью подкрался Давид с воином Авессой в стан к Саулу. Крепким снам спали воины Саула, и луна сверкала на их доспехах. Спал начальник стражи. Спали часовые, опершись на копья. И в своем шатре спал Саул. У его изголовья торчало копье, которое он перед сном воткнул в землю. Подошли Давид и Авесса к спящему Саулу, и сказал Авесса:

— Я не давал клятвы Ионафану. Сейчас я возьму это копье и проткну Саула так, что он и вскрикнуть не успеет.

— Возьми-ка ты лучше вот этот кувшин с водой, — сказал Давид, — а я возьму копье.

Взяли они копье, кувшин с водой, тихо прокрались между спящими воинами и спящими часовыми, поднялись на гору, и закричал Давид:

— Эй, начальник стражи! Хорошо же ты охраняешь своего царя! Где его копье и кувшин с водой?

Проснулся Саул, видит — нет рядом с ним копья и кувшина. Но узнал он голос Давида и все понял.

— Сын мой Давид, — закричал Саул, — снова ты пощадил меня! Прости меня, если можешь.

И вернулся Саул к себе во дворец, а люди еще громче славили Давида за его доброту. И подумал Саул: «Никогда не было у меня такого хитрого врага. Он нарочно утащил мое копье и кувшин, чтобы люди смеялись надо мной. А теперь, когда все видят, что он прав, а я не прав, он убьет меня, и никто ему дурного слова не скажет».

И велел Саул разослать повсюду войска и казнить всех, кто даст Давиду поесть или напиться, кто увидит его и не донесет царю.

Пожалел Давид своих друзей и ушел в чужую страну. Услышал о нем царь этой страны и сказал:

— А не тот ли это Давид, про которого кричали, что он победил тысячи и десятки тысяч? Если так, то это опасный гость, и нам нужно от него избавиться. Приведите его ко мне.

Пришел Давид во дворец, и был он таким жалким, что его и родная мать не узнала бы. Одежда на Давиде была разодрана, волосы растрепаны, руки и ноги тряслись, а в ответ на расспросы царя Давид только тряс головой да мычал.

— Не богатыря вы привели ко мне, а жалкого безумца, — сказал чужеземной царь своим слугам. — Что ж, пусть остается в моей стране, он не опасен.

Так Давид обманул чужеземного царя и стал жить вдали от родины, в чужой стране.

Однажды прискакал к Давиду гонец. Одежда на гонце была разодрана, а волосы посыпаны пеплом.

— Какое горе привело тебя сюда, гонец? — спросил Давид.

— Для кого горе, а для кого и радость, — ответил гонец. — Бери, Давид, гусли: тот, кто хотел убить тебя, погиб. Ты можешь возвратиться домой.

И вот что рассказал гонец Давиду.

Когда филистимляне узнали, что Давид ушел из родной страны, они снова напали на Иудею. Храбро сражались Саул и Ионафан, но на Гелвуйской горе окружили их враги, вражеские стрелы поразили их воинов, погиб от стрелы царевич Ионафан, а Саул с оруженосцем оказался среди врагов. И сказал Саул оруженосцу: «Пусть злые филистимляне не радуются, что они меня убили. Возьми мой меч и заколи меня».

Но не посмел оруженосец выполнить его приказ. Тогда Саул воткнул в землю копье, бросился на него и умер.

— Это неправда! — воскликнул Давид. — Чем ты это докажешь?

Тогда гонец молча вынул из-под изодранного плаща золотую корону царя Саула. А Давид в знак горя разодрал на себе одежду, посыпал голову пеплом, сел на коня, вынул гусли, тронулся в путь и запел:

— Проклятье тебе, Гелвуйская гора! Пусть никогда не прольется на тебя дождь. Пусть роса не выступит на твоих обагренных кровью камнях. Пусть ни одна серна не проскачет по твоим тропам и ни одна травинка не вырастет на твоих склонах, потому что здесь погиб могучий Саул, здесь погиб брат мой Ионафан, которого я любил больше всех на свете. Они были сильны, как львы, и быстры, как орлы, никогда не расставались и погибли рядом. Горе и вам, злые филистимляне, погубившие их!

С этой песней вступил Давид на родную землю, и чем дальше он ехал, тем больше воинов шло за ним и тем громче летела весть из конца в конец: «Давид вернулся! Давид вернулся!»

И, услышав эту весть, в ужасе вскочили филистимляне на своих коней и умчались прочь.

1965

ПРОРОК ИОНА

Жил-был в древние времена человек по имени Иона. Был он добрый, хороший, все его любили. Сам Бог отличил Иону из множества людей и сказал ему:

— Ты человек добрый, хороший, все тебя любят, и за это окажу Я тебе милость — сделаю тебя предсказателем. Поди сейчас же в город Ниневию и скажи его жителям, что очень скоро с ними случится большая беда: Я уничтожу их всех до единого — и мужчин, и женщин, и малых детей.

— Даже малых детей? За что же? Чем провинились перед Тобой жители этого города?

— Все они стали горды и злы: не слушаются Меня, не повинуются Мне. Особенно возгордился их царь. За это Я решил разрушить Ниневию, а всех ее жителей погубить.

— Ниневия — великий город, — ответил Иона, — а многие его жители еще настолько малы, что не могут отличить правую руку от левой. Неужели Ты и малых детей не пожалеешь?

— Как Я сказал, так и будет, — разгневался Бог. — А твое дело пойти в Ниневию и предсказать ее жителям, что все они скоро погибнут.

— Но они не поверят мне! — воскликнул Иона. — Они не поверят, что Ты такой жестокий и безжалостный. Я сам не могу этому поверить.

— Не тревожься, — сказал Бог. — Поверят тебе или не поверят, но пройдет сорок дней, и твое предсказание сбудется. И ты прославишься как великий пророк.

И пошел Иона в Ниневию.

Поднялся он на высокий холм и увидел перед собой большой красивый город. Долгие годы строили его люди и украшали, а через сорок дней исчезнет Ниневия, словно ее и не было.

Подул ветерок. И донеслись до Ионы запахи цветов, дыма печей и свежего хлеба. Различил он и стук молотков в мастерских, и мычание скота в хлевах, и шум толпы на базаре, и смех детей на плоских крышах.

И подумал Иона: «Если жители Ниневии не поверят моему предсказанию, то Бог еще больше рассердится и, конечно, погубит город. Так уж лучше мне туда не ходить. Может, Бог передумает или забудет?»

И вместо того, чтобы спуститься в город, Иона повернул в другую сторону. Шел он, шел и вышел на берег моря. Там стоял корабль. Уплатил Иона деньги за провоз, поднялся на корабль и поплыл по морским волнам в дальние страны.

Но Бог ничего не забыл и обрушил на корабль страшную бурю. Забились, заревели волны, вот-вот разобьют они суденышко. Измучились гребцы, а буря не утихает.

Стали они бросать в море всякую кладь, чтобы облегчить корабль. А Иона спустился в трюм и крепко уснул. Он и не догадывался, что вся эта буря разыгралась из-за него. И сказали корабельщики:

— Не простая это буря. Видно, плывет с нами такой ужасный злодей, что даже море вскипело от гнева и не успокоится, пока не поглотит его.

И бросили жребий, чтобы узнать, кто виноват в их несчастье. Оказалось, Иона. Пришли к Ионе корабельщики, разбудили его и говорят:

— Что ты натворил, если из-за тебя случилась с нами такая беда?

Тут и признался Иона, что убегает он от Бога, потому что не хочет предсказывать людям беду. Испугались корабельщики и спросили Иону:

— Что с тобой сделать, чтобы море утихло и мы остались живы?

И ответил им Иона:

— Возьмите и бросьте меня в море. И буря утихнет.

Ничего не ответили корабельщики, только крепче налегли на весла. Но не в силах были они бороться с волнами. Все темней становилось небо, все выше вздымались черные валы с белыми гребнями.

— Что ж вы медлите? — закричал Иона. — Скорее бросайте меня в море! Пусть погибну я один, а вы останетесь живы.

— Прости нас, добрый человек! — сказали корабельщики и бросили Иону в море.

И буря стала утихать.

Пошел Иона ко дну, сомкнулись над ним волны. Обвили его голову морские травы.

Но вдруг подхватило его подводное течение и понесло в темноту. Потом схлынули волны, и остался Иона в пещере, куда не проникает даже крохотный луч света.

Протянул Иона руки, как слепой, и дотронулся до стенки. Стенка была мягкая, теплая, словно живая. Прислушался Иона, и донеслись до него из глубины мерные удары «бум-бум-бум»! И понял Иона, что проглотил его необыкновенный кит и что во мраке стучит китово сердце.

Три дня и три ночи провел Иона в брюхе у кита, а на четвертый день стал он молить Бога:

— Из черной пучины, из глубины и темноты зову Тебя. Все волны морские ходят надо мной, морские травы обвили мою голову, и тьма окружила меня! Отпусти меня на белый свет. Я сделаю все, что Ты приказывал мне.

И тут хлынули волны в пасть кита, подняли они Иону, двинулись обратно и выбросили его на берег.

Просушил Иона свои одежды и пошел куда глаза глядят. Шел он, шел и вышел к большому незнакомому городу. И спросил у прохожего:

— Что это за город?

И ответил прохожий:

— Ниневия.

А Иона пришел в город с другой стороны и не узнал его. Страшно стало Ионе. Понял он, что это Бог привел его сюда. И стал Иона считать, сколько дней из сорока прошло и сколько осталось жить Ниневии. И вышло, что остается всего-навсего три дня.

Поспешил Иона в Ниневию. Три дня, выбиваясь из сил, ходил он по городу из конца в конец, стучался в дома и кричал:

— Горе вам, жители Ниневии! Разгневался на вас Бог. Погубит Он вас и город ваш превратит в развалины!

А на четвертый день вышел Иона из города, сел на высоком холме и стал ждать, что будет с Ниневией.

Подул ветерок, но не донеслось до Ионы ни запаха цветов, потому что никто их теперь не поливал и они завяли, ни дыма печей, потому что никто теперь не готовил себе пищу, ни детского смеха, потому что даже дети поверили страшному предсказанию Ионы. Слышались только стоны людей, мольбы о пощаде да рев некормленого скота.

И подумал Иона: «Выходит, я великий пророк. Все до единого поверили моим словам, бросили свои дела, разодрали на себе одежды в знак горя и посыпали головы пеплом. Даже царь Ниневии сошел с золотого престола, переоделся в лохмотья и сидит на куче пепла, как нищий». И с ужасом ждал Иона, что сейчас сбудется его предсказание. Так сидел он на холме и смотрел на город. Солнце пекло ему голову, жажда сушила рот, но Иона не двигался с места.

«Как же так? — думал Иона. — Если Бог пожалел Ниневию, то зачем же я предсказывал, что город погибнет?» И вдруг вырос рядом с ним зеленый росток и сразу же превратился в стебель, а стебель превратился в куст, куст прямо на глазах у Ионы стал деревом.

Поднялось дерево над Ионой и укрыло его своей тенью. Но червь подточил дерево, и оно засохло. Увидел это Иона и горько заплакал. И тут он услышал голос Бога:

— Неужели тебе жалко дерева?

— Очень жалко, — ответил Иона. — Так жалко, что мне и свет не мил.

— Ты пожалел дерево, которое выросло у тебя на глазах и сразу засохло, — сказал Бог. — Всего только дерево, хотя ты его и не сажал. Как же ты мог подумать, что Я разрушу Ниневию, жители которой раскаялись в своих злодеяниях? Ведь Ниневия великий город, а многие его жители еще настолько малы, что не могут отличить левую руку от правой.

Обрадовался Иона и пошел прочь.

Оглянулся, посмотрел в последний раз на спасенный им город. И ветер донес до него запахи цветов, дыма печей и свежего хлеба. Различил Иона и стук молотков в мастерских, и мычание скота в хлевах, и шум толпы на базаре, и смех детей на плоских крышах.

МЫСЛИ НЕ ПАХНУТ
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ

АЛЛО, ПАРНАС!

— Алло! Парнас! Парнас! Как меня слышите? Прием.

— Слышу вас хорошо. Какие распоряжения насчет эвакуации? Прием.

График тот же. Через три часа всем быть на космодроме. Как поняли?

— Понял хорошо. Докладываю обстановку. Коллекции не влезают! Двенадцать отсеков загружены до предела. Прометей предлагает часть оборудования раздать ахейцам, а освободившееся место заполнить коллекциями. Твое мнение, шеф? Прием.

Парнас! Парнас! Разрешаю отдать тринадцатый отсек под коллекции. Оборудование взорвать! Чтоб и следа не осталось! Поручить это дело Прометею. Как поняли? Прием.

Понял очень хорошо. Оборудование взорвем. Меркурий просит разрешения подарить свой велосипед Гераклу.

— Повторяю. Никаких следов нашего пребывания на этой планете не останется. Меркурий — идиот. Неужели он не понимает, что велосипед нужен Гераклу в политических целях?

— Юпитер, ты сердишься. Значит, ты не прав.

— Это еще что за шуточки? Прием.

— Шеф, я Мельпомена. Скажи Аполлону, пусть подбросит на полчасика вертолет. Забыла отснять театр в Эпидавре.

— Шеф! Шеф! Чепе. Гименея схватили. Опять тащат на свадьбу.

— Это ты, Марс? Пальни из ракетницы. Пусть разбегутся. Мельпомена, никаких вертолетов! Раньше надо было думать. Аполлон! Куда смотришь? Девять лаборанток — и никакого порядка!

— Шеф, это опять Марс. У меня только красные ракеты. Они поймут это как сигнал к войне.

— Пора бы знать, что причины у войн социальные. При чем тут цвет ракеты? Действуй!

— Папочка! Какую статую мы сейчас грузим! Помнишь, я позировала одному скульптору? И, представь себе, в храме никого не было.

— Немедленно вернуть статую в храм! Она — шедевр человека и принадлежит людям.

— Папочка, откуда такое почтение к храмам? Ты же атеист!

— Лучше бы вместо богини любви они придумали богиню уважения. Парнас! Парнас! Где Гименей? Где Прометей?

— Гименей уже на космодроме. Прометей у меня, получает на складе взрывчатку. Чтобы не пугать местных жителей, предлагаю ненужное оборудование сбросить в кратер Везувия и взорвать его там. Тогда это будет принято за нормальное извержение.

— Это ты, Вулкан? Придумано неплохо. Действуй!

— Шеф, я Аполлон. Может, все-таки оставим что-нибудь? На память? Пусть знают, что мы были здесь.

— Они превратят наши приборы в идолы, в фетиши. Они будут мазать наши телевизоры и вертолеты бычьей кровью и поклоняться им. Все взорвать!

— Может, зароем таблицы? Клио их уже приготовила. Они откопают их, когда займутся археологией, прочтут, когда откроют кибернетику, когда они станут такими, как мы.

— Понял тебя, Аполлон. Прежнее распоряжение остается в силе. У них странное свойство объяснять икс игреком. Где гарантия, что они не попытаются приписать нам все свои достижения? Между тем все, что они создали и создадут, было и будет делом их собственных рук. И нечего примешивать к этому сверхъестественные силы. Например, нас. Все взорвать!

— Докладывает Нептун. Океанографический отряд закончил работу. Батискаф затоплен. Отбываем на космодром.

— Докладывает Плутон. Геологи взяли последние керны. Буровые установки уничтожены. Минут через пятнадцать — двадцать отбываем на космодром.

— Причина задержки?

— Цербер погнался за куропаткой. Вот паршивец!

— Ребята, погодите, не сворачивайте рации. Я Аполлон. Шеф, скажи ребятам что-нибудь красивое.

— Что же сказать? Слушайте все! Поработали хорошо. Хорошо, говорю, поработали. От имени руководства экспедиции благодарю и поздравляю весь коллектив.

— Внимание! Чрезвычайное сообщение. Прометей задержан на космодроме. Пытался взорвать ракету.

— Он сошел с ума. Эскулап! Немедля освидетельствовать этого безумца!

— Я Эскулап. Энцефалограмма хорошая. Отклонения от нормы незначительны. Он здоров.

— Дать его сюда! Прометей, я слушаю тебя. Прием.

— Шеф! Я хотел, чтобы мы остались на Земле и помогли людям. Чтобы они были счастливы.

— Мальчишка! Они не созрели для этого. Они придут к этому сами. Я верю в них, а вот ты, как я вижу, не веришь.

— Шеф, я остаюсь на Земле. Я отдам людям свои знания, свой огонь.

— К твоему сведению, они просили у нас все, что угодно, кроме знаний.

— А ты предлагал им знания?

— Мы прилетели исследовать, а не воспитывать. Ладно, марш в ракету! Договорим в пути.

— Я остаюсь с людьми.

— Они убьют тебя и все свалят на нас.

— Я остаюсь!

— Я не узнаю тебя, мой мальчик! Ты забыл родную планету. Ты чуть было не лишил нас возможности вернуться домой. Чем они тебя опоили? Что они с тобой сделали? Прием.

— А что они сделали с тобой? Почему ты скрыл от них, что мы не бессмертны? Почему позволил поклоняться нам, как божествам?

— Это было сделано исключительно в интересах безопасности сотрудников экспедиции. Повторяю! Марш в ракету! Сейчас не время обсуждать эти вопросы!

— Я человек, и мой долг — остаться с людьми.

— Что ты сказал? Че-ло-век… Ты изменник! Эй, кто-нибудь, связать его и затолкать в ракету! Мы будем его судить.

— Я Фемида. Даю справку. Если он человек, то действие наших законов на него не распространяется. Мы не имеем права брать его с собой.

— Закон есть закон. Развяжите его. Пусть у нас будет хоть один провожающий.

— Я Фемида. Даю справку. На планетах с незрелыми цивилизациями присутствие местных жителей при запуске космического корабля воспрещается, ибо неизвестно, как они это воспримут, поймут и передадут потомкам.

Понял тебя, Фемида. Отправьте его куда-нибудь. Скажем, на Кавказ.

— Я Марс. Можно дать ему револьвер?

— Я Фемида. Передача техники существам незрелых цивилизаций воспрещается, ибо неизвестно, в чьи руки она в конце концов попадет и какое найдет применение.

— Шеф, но ведь он один из нас?

— Увы, он уже один из них. Прощай, Прометей! Надеюсь, что…

— Внимание! Я Меркурий. Согласно графику начинаю ликвидацию средств связи. Все радиостанции Земли прекращают свою работу.

— Я Шеф. Поправка. Временно прекращают. Гром и молния! Они уже породили Прометея!

1964

СУД ПОТОМКОВ

Жили в древности два скульптора Учитель и Ученик. Учитель был гением, а с гениями трудно иметь дело. То он ни с того ни с сего возьмет и разобьет молотком почти готовую скульптуру. То вместо богини изобразит известную всему городу особу и не постесняется ее статую предложить храму: молитесь, люди добрые! То на щите самого бога войны высечет собственный портрет.

Зато Ученик был покладист и делал именно то, о чем его просили. Сделанные им статуи стояли и в храмах, и во дворцах, и даже вдоль дорог вместо верстовых столбов.

Произведения учителя были известны лишь ценителям и знатокам. «Ничего, — говорили знатоки и ценители. — Пройдет время, и потомки во всем разберутся. Потомки, они умные».

Прошло две тысячи лет. Потомки начали раскапывать города той эпохи. И конечно же, они пока нашли только произведения Ученика, потому что их было слишком много. Потомки установили их в своих музеях и восхищались ими, потому что статуи были древними, а древностью нельзя не восхищаться: древние, они мудрые.

1964

ОХ, УЖ ЭТИ ВЛЮБЛЕННЫЕ!

Вообразим, что телепатия и в самом деле существует. Представим себе, что природа ее раскрыта. Предположим, что ТПС (телепатическая связь) стала столь же обычной, как и телефонная. Чтобы передать свои мысли на расстояние, вам нужно всего лишь приобрести ТПУ (телепатический усилитель) и знать ТПИ (телепатический индекс) вашего собеседника. ТПУ носят обычно в нагрудном кармане на манер авторучки, а ТПИ — формула вашей неповторимой личности — выводится из отпечатка большого пальца левой руки.

Допустим, все это происходит в наши дни, когда нас удивляет не столько фантастическое развитие науки, сколько то, что мы все меньше ему удивляемся.

Итак, купе поезда Владивосток — Москва. Пожилой снабженец и юный бородач-геолог. Через полтора часа — Москва. Снабженец бреет и без того гладкие щеки. Геолог лежит на полке и, поглаживая бороду, глядит в потолок. Губы его беззвучно шевелятся.

— ТПС? — снабженец откладывает бритву.

— Да-да. Телепатия. Счастье, что она открыта!

— Счастье? — ворчит снабженец. — Все, кому не лень, лезут тебе в мозги. «Добудь то. Достань это. Не забыл ли того?» Да ну их! Я свой ТПУ отключил и в чемодан бросил, на самое дно. Тоже мне телепатия! Если б хоть мысли передавались! Как бы не так! Накладные! Заявления! Указания! Инструкции! Запросы! Тьфу! Справки, заявки всякие! Звон в башке стоит. Дудки! Пользуйтесь междугородным телефоном!

— ТПУ — в чемодан? — ужасается геолог. — Господи, да вы настройте его раз и навсегда на индекс любимого человека, а она пусть настроится на вашу волну. Вот и все. И разлука становится таким же устаревшим явлением, как феодализм. Разлуки нет! Вы все время вместе. Каждый час! Каждую минуту!

— Погодите, — говорит снабженец. — А разница во времени, часовые пояса? У вас на Сахалине двенадцать дня, у нее в Москве четыре утра, самый сон, а вы ее тормошите. Да она от вас с ума сойдет, с Крымского моста бросится, если не сообразит зашвырнуть оттуда ваш ТПУ!

— Что вы? В этой-то разнице вся и прелесть. В одиннадцать она спать ложится, а у нас семь утра. «Доброй ночи, милая!» — «Доброе утро, родной!» А дальше —

Дальше она видит меня во сне. И, проснувшись, знает все, что со мной было. А я? Идешь по тайге и всем существом чувствуешь, как она во сне дышит, улыбается… Знаете, веткой иной раз боишься хрустнуть, чтобы ее не разбудить. Смешно, правда?

— А если вас, скажем, начальство разносит, медведь дерет или еще что-нибудь в этом роде?

— Стараешься вести себя так, чтобы она гордилась тобой. Напрягаешь всю волю, все силы… А говорят, наука убивает поэзию. Что вы! Да разве снилось такое волшебство каким-нибудь Тристану и Изольде? Только теперь благодаря науке самая-то поэзия и начинается!

— Да-а… Любовь… Сколько ж вы с ней не виделись?

— Семь месяцев. Если б не ТИС, убиться было б можно. От одного ожидания писем.

— Телепатия телепатией, а ведь пляшете, поди, когда вам письмо подают.

— Письмо? Полгода без писем обходимся. И не жалеем. У нас каждая минута — новость. Вот сейчас… ах ты, глупенькая! Подружку встретила, заболталась. И все равно она со мной, все равно. Что говорит, не знаю, но чувствую, как волнуется, опоздать боится.

— Телеграмму отбили? — озабоченно спрашивает снабженец. — Номер поезда, номер вагона и все такое прочее?

— Номер поезда! — смеется геолог. — Да она уже и про вас знает! Я ей рассказал!

И он ласково проводит рукой по тому месту, где в кармашке, поближе к сердцу, лежит ТПУ, настроенный на волну любви.

— Семь месяцев непрерывной ТПС, — размышляет вслух его спутник. — А ну-ка, молодой человек, покажите мне ваш ТПУ.

Бородач вынимает из кармана голубой цилиндрик, неохотно передает собеседнику. Пока тот вертит цилиндрик в руках, молодой человек растерянно улыбается, как близорукий, у которого сняли очки.

— Вот я ее и не чувствую. Странно как-то. Пусто. Словно душу вынули.

— Вы разбираетесь в ТПУ? — спрашивает снабженец. — Нет? Ох, уж эти влюбленные! Ваш ТПУ не работает. И никогда не работал. Фабричный брак! И куда ОТК смотрел!

1968

МЫСЛИ НЕ ПАХНУТ

Честно говоря, я стесняюсь обращаться к частникам. Но объявление на столбе у автобусной остановки на всякий случай запомнил! «ДОКТОР ШНУР. ПСИХОТЕРАПИЯ. МЫСЛЕКОСМЕТИКА. МЫСЛЕГИГИЕНА». Адрес. Телефон. Телепатический индекс не самого доктора, а его лаборантки.

Терпение мое кончилось, когда в вагоне метро милая старушка шепнула мне на ухо:

— Молодой человек, с такими мыслями лучше бы дома посидеть.

Я не выдержал, тут же в метро установил ТПС с лаборанткой и на следующий день очутился у доктора Шнура.

В приемной трое перелистывали старые журналы. Когда я вошел, все трое поглядели на меня, брезгливо сморщили носы и переглянулись.

Я бы на их месте вел себя скромней: у одного из них мысли явно пахли мышами, у другого квашеной капустой, и лишь у третьего запах мыслей был такой, с которым не так уж стыдно появляться на улице и в обществе, — нечто вроде этилированного бензина, резкий, противный, но хотя бы не позорный. Самих мыслей я, разумеется, прочитать не мог, так как ТПИ сидящих в приемной не были мне известны.

Маленькая остроносая лаборантка (ее мысли пахли земляничным мылом) назвала мою фамилию, и я вошел в кабинет. Доктор Шнур, худой, высокий, в белом халате, на котором эффектно выделялся голубой колпачок ТПУ, пожал мне руку и быстро заглянул в глаза. От его мыслей пахло озоном.

— Доктор, — начал я с места в карьер. — Пожалуйста, скажите, чем же, черт побери, пахнут мои мысли? Ведь только я один этого не знаю.

— Успокойтесь, — ответил доктор. — Мысли не пахнут. Это иллюзия. Просто у всех завелись ТПУ, и люди улавливают некий фон, на котором возникают чужие мысли. Улавливают сознанием. Нос тут совершенно ни при чем.

— Но почему же они его морщат? А позавчера на концерте органной музыки от меня даже отсела соседка.

— Иллюзия, — улыбнулся доктор. — Этот фон, или, говоря по старинке, образ мыслей, воспринимается как запах. Но в действительности мысли, повторяю, запаха не имеют и, следовательно, не могут воздействовать на обоняние.

— И все-таки чем пахнут мои мысли?

— Все будет хорошо, мой дорогой, — ласково сказал доктор Шнур. От его мыслей вдруг запахло нагретой хвоей.

И я приступил к делу.

— Я ничего не понимаю, доктор. На людях, клянусь вам, я всегда стараюсь думать только о хорошем. Ей-богу! О детях. Или там о природе. О поэзии. Недавно приятель посоветовал думать о памятниках старины — ему это помогло. Я и о них думаю. Толку никакого. У меня больше нет друзей, на работе меня едва терпят, жена ушла к матери, хотя до изобретения ТПС мы жили дружно. Пишет, чтобы я музыку слушал, ходил в музеи. Искусство, мол, облагораживает. Куда там! Помогает, конечно, но на каких-то десять минут. Постоишь в раздевалке, и опять от тебя носы воротят.

— Видите ли, голубчик, — усмехнулся врач. — Фон, или, как вы изволили выражаться, запах мыслей, не всегда зависит от самих мыслей, от их содержания. У одного моего больного прямо на глазах фон резко улучшился. «О чем вы подумали?» — сразу же спросил я. Подумал же он примерно вот что: «А пошли вы все!» И, знаете, фон оказался весьма благопристойным. Другой пациент восторженно размышлял на тему, как прекрасен мир. И что же? Фон этой достойнейшей мысли был такой, что мне пришлось на несколько часов задержать больного у себя, пока не выветрилось.

— Так что же делать?

— Прежде всего старайтесь не лгать даже в мыслях, даже самому себе. Лживые мысли, как правило, неприятно действуют на окружающих. Поэтому в общественных местах рекомендуется мыслить правдиво.

— Э-э, доктор! Видел я в электричке рыбака, сидит ухмыляется, руки раздвигает — вот, мол, какая была! Уверяю вас, мысленно плетет всякие небылицы, а фон у этого вранья такой, что с ним хоть в президиум садись.

— Это, дорогой мой, не ложь, а самодеятельное творчество, разновидность поэтического вдохновения.

— Ну хорошо. Сижу дома, разбираю бумаги, а сам думаю, как на собрании всю правду выложу. А жена ворчит: «Не знаю, что ты думаешь, но чувствую, что лжешь». Что вы на это скажете?

От мыслей доктора Шнура у меня приятно защекотало в носу — видно, веселое что-то подумал.

— Милый, — произнес он. — Хочу напомнить вам слова старого английского поэта:

Правда, сказанная злобно,

Лжи отъявленной подобна.

И еще… В молодости, изучая психологию замкнутых коллективов, ездил я в экспедиции. Был там один повар, симпатичнейший заика. Как-то он сказал мне: «Говорят, я п-поехал в экспедицию, п-потому что меня жена б-бьет. Это, конечно, п-правда. Но зачем так к-клеветать на человека?» И по-своему он был прав. Как вы думаете?

— Я, доктор, об одном думаю. Вот выйду от вас на улицу, и опять от меня начнут шарахаться.

— Скажите, милый, вы не приглядывались к тем, у кого этот самый фон, или, по-вашему, запах мыслей, всегда приятен?

— Да, доктор. Как это им удается? Прямо артисты! И о чем, интересно, они думают? Как исхитряются?

— А знаете, милый, о чем вы на самом деле думаете, на что растрачиваете колоссальную умственную энергию? О том, какое впечатление вы производите! О том, как бы выглядеть получше в глазах людей!

— Разве это плохо, доктор?

— Как вам сказать… По существу, вы все время рассчитываете, прикидываете, как бы получше приспособиться к людям, как выдать себя не за того, кто вы есть. И ваши мысли, голубчик, даже правдивые, даже прекрасные, так сказать, пахнут чем-то не тем.

— Вы много себе позволяете, доктор Шнур.

— Простите, голубчик. Так вот. Эти счастливцы, эти, по-вашему, ловкачи и пройдохи, меньше всего думают, что о них думают. Они полностью отдаются своему делу, своей любви, своему вдохновению. Значит, для того, чтобы иметь приличный образ мыслей, необходимо, как это ни парадоксально, мыслить! Да-да, мыслить, работать, любить, верить и, пусть это прозвучит банально, созидать? Вот и все. И тогда вы можете смело показываться в обществе.

— И только? — обрадовался я. — Да ведь это совсем нетрудно!

— Вы находите? — рассмеялся доктор. — А что? Пожалуй, вы правы. Нетрудно! Радостно! Приятно! Естественно! И главное — полностью соответствует природе человека! Желаю вам успехов!

И вдруг доктор Шнур непроизвольным движением зажал себе нос.

— Доктор! — завопил я. — Скажите же, наконец, чем пахнут мои мысли?

— Я же сказал, мысли не пахнут, — ответил Шнур. — Просто вы сейчас подумали: «Денег он, кажется, не возьмет». Правильно подумали, но фон у этой мысли был не совсем тот. Ничего-ничего, родной, это у вас пройдет!

1968

АТАВИЗМ

Условимся, что дело происходит на далекой планете, чуть ли не в другой галактике. Условие легкое: читатель давно освоился со множеством миров, открытых фантастами, и вообразить их не составляет особого труда. Добавим, что цивилизация на планету занесена жителями Земли, — тоже вещь довольно обыкновенная.

Так вот. Обитателю далекой планеты стало скучно. Ему было просто нечем себя занять. Хотелось как-то убить время. То ли Он сидел в зале ожидания с видавшим виды чемоданом из кожи василиска, то ли дожидался приема в каком-нибудь межгалактическом управлении, то ли весь вечер топтался с гипербукетом квазинезабудок под неподвижным микроспутником-осветителем. Предположим последнее.

От нечего делать Он считал. Сначала красивых женщин в толпе. На первых порах их было немного. Но чем больше Она опаздывала, тем больше становилось красавиц. «Странная закономерность!» — подумал Он. Он считал и считал, пока не обнаружилось, что женщины, проходившие мимо него, прекрасны все до единой.

Тогда Он переключился на машины разных марок. Никто из водителей не догадывался, что на перекрестке происходит состязание. Выяснилось, сколько машин такой-то марки мчится туда, сколько обратно, сколько — с пассажирами, сколько без. Какие машины по количеству на первом месте, какие на втором, какие на последнем, какой процент составляют они от общего числа.

Далее Он принялся читать с конца всевозможные вывески и световые рекламы. При этом ему вспомнилось детство.

Потом его заинтересовало, сколько имен существительных можно образовать из букв, составляющих имя его любимой. Затем Он проделал такую же операцию со своим собственным именем. В памяти возникли студенческие годы: лекции, семинары, диспуты…

И наконец ему стало стыдно.

«Что же это я делаю? Почему я считаю и считаю вместо того, чтобы волноваться, беспокоиться, сходить с ума, ревновать, словом, вести себя так, как положено полноценному разумному существу? Откуда, — размышлял Он, — эта страсть ставить перед собой нелепые задачи и решать их с упорством маньяка? И в приемных, и в залах ожидания, и в концертных залах, и в ресторанах, и на заседаниях, не говоря уже про все виды путешествий, от вечернего моциона до космического рейса… А теперь уже и на любовном свидании!»

Он больше не видел ни женщин, ни машин, ни реклам. Он ломал голову над темными глубинами собственной психики. И чем дальше, тем глубже. Он убеждался, что позорная страсть убивать время бессмысленными вычислениями сильнее его разума и воли, что она бессознательна, стихийна и что, пожалуй, ее надо рассматривать как проявление властного древнего инстинкта.

И тут его озарила догадка:

«Да это же атавизм! Возврат к далеким предкам! Ведь они были машинами, счетно-решающими устройствами, и не более того. Мы происходим от роботов, а не от живых существ! Голос крови, точнее машинного масла и железа!»

В самом деле. Тысячелетия назад с Земли на эту планету были запущены одни только автоматы, вычислительные устройства. Но они сумели постепенно пересоздать себя и превратились в живые существа.

«Увы! — горестно заключил Он. — В чем-то мы остались машинами. Отсюда этот дикий атавизм, эта противоестественная для живого, для смертного носителя разума способность, вернее потребность убивать время, делать что-то от нечего делать и считать, считать, считать… Все-таки есть нечто постыдное в том, что мы происходим от машины. То ли дело люди Земли! Какое счастье происходить от обезьяны! От живого, непосредственного, глубоко эмоционального существа!»

1969

НАКАЗАНИЕ

На 346 году Будущей эры некий Нарушитель совершил проступок, вызвавший всеобщее недоумение и самые разнообразные толки.

Проступок объясняли своеобразием характера Нарушителя, недоразумением, временным умопомрачением, педагогическими ошибками, которые, может быть, совершили в детстве воспитатели Нарушителя, уязвленным самолюбием, срывами в работе, неустроенной личной жизнью и даже излишне пылким проявлением добрых чувств.

Но все эти объяснения оставляли у людей той прекрасной эпохи смутное чувство неудовлетворенности. Получалось, что нужно скорее сострадать Нарушителю, чем осуждать его. Да и сам Нарушитель то ухмылялся, радуясь неожиданной популярности, то всем своим скорбным видом взывал к сочувствию.

Объяснения были правдоподобны, но оставался в этом деле некий икс, не раскрыв которого ничего не поймешь. Решение вопроса поручили электронному мозгу. Ответ пришел поразительный: «Поступок является попыткой достичь своих целей низким искательством при отсутствии чувства чести и самоуважения. Это деяние в древности назвали бы подлостью».

Ответ вызвал не только отвращение к Нарушителю, но и успокоение умов, чувство облегчения, которое приходит, когда решена сложная задача.

«Если уж в древности только исключительные преступления называли подлыми, то каким же преступлением была сама подлость!» — рассуждали все.

Преступление требовало наказания, которого не было в обычаях и установлениях того чудесного времени. Тогда решили покарать подлость по законам тех исторических эпох, когда она еще существовала на Земле.

В электронный мозг поступили все судебники, уложения, законоположения, уставы и кодексы, начиная с законов древневавилонского царя Хаммурапи. Решения ждали с трепетом, а то и с ужасом: вдруг выйдет, что Нарушителя следует повесить, четвертовать, колесовать или, обмазав медом, посадить в муравейник.

И снова ошеломляющий ответ: «Нет никаких данных, что подлость как таковая преследовалась законами. Она каралась лишь постольку, поскольку входила в состав других преступлений».

— Как? — удивилось человечество. — Неужели древние спокойно терпели такую ужасную вещь, как подлость?

Электронному мозгу пришлось переработать уйму материала, начиная с древних саг и былин и кончая пожелтевшими телесценариями. И вот пришел ответ: «Среднестатистическое наказание за подлость — пощечина, затрещина, плюха, оплеуха».

Наказание было совершено в торжественной обстановке на глазах у всего человечества, приникшего к устройствам, заменившим наши телевизоры.

На ринге Центрального стадиона в разных углах, опираясь на канаты, стояли Нарушитель и Наиболее Потерпевший. По свистку Верховного судьи (судьи сохранились только в спорте) они стали сближаться.

Наиболее Потерпевший был мрачен. «Все-таки жестокие обычаи были у древних, — думал он. — После того, что пережил, ты должен еще и ударить человека. А вдруг этот подлец сообразит после правой щеки подставить левую? Я этого не вынесу. Может, взять и по-братски поцеловать его? А если он тут же умрет со стыда за содеянное?»

Он занес руку. Человечество застонало от ужаса. Ведь люди привыкли ощущать чужую боль как свою.

И вдруг Наиболее Потерпевший опешил. Щека Нарушителя, которая должна была подвергнуться экзекуции, густо покраснела, хотя пощечина еще не была нанесена. Покраснение быстро распространилось на другую щеку, а затем и на все лицо.

— Доктора! Доктора! — закричал Верховный судья.

— Послушайте! — раздался женский голос из первых рядов. — Не надо никакого доктора. Нарушителю стыдно. Он просто покраснел. Так бывает. Я где-то читала об этом!

— Ему стыдно! Он познал стыд! Он спасен!

По всей Земле, на всех обитаемых планетах Солнечной системы люди аплодировали, обнимались и плакали от радости.

1969

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ

Этим утром Костя шел в свой НИИП (Научно-исследовательский институт инструментальной психологии), словно предчувствуя то удивительное, что его ожидало. Шагая по бульвару, он напевал песенку студенческих лет:

Вновь принятый студент лежит и в вуз не дует,

Пока не зазвонят весенние ручьи.

А бородатый бард с гитарою колдует,

И МГУ в снегу, и в инее НИИ.

Казалось, все смотрят на него, думая, какой блестящий молодой ученый шествует мимо них на свою любимую работу. Мог ли он знать, что через час получит полную возможность понять, что именно думают о нем люди на этом бульваре!

А вышло так. На утренней планерке Шеф объявил, что в институте изобретен и уже изготовлен прибор для чтения чужих мыслей. И продемонстрировал потрясенной публике синий берет с блестящим металлическим перышком-антенной. Вы надеваете его и начинаете улавливать мысли находящихся рядом людей. Правда, не все, а только то, что они думают о вас. Тут Шеф поднес берет к своей лысине, но стон ужаса, пронесшийся по рядам, остановил его.

— Вот как вы обо мне думаете! — усмехнулся Шеф. — Ладно, не надену. Мало ли что кому в эту минуту взбредет в голову про мою особу, а потом всю жизнь не забудешь. Есть желающие испытать прибор?

Никто не спешил узнать, что о нем думают другие. Один Костя (у него еще не выветрилось утреннее благодушие) предложил свои услуги. Шеф вручил ему берет с перышком, а надеть его разрешил только за проходной.

Фиксируйте любую мысль о себе. Не обижайтесь. Не обольщайтесь. Даже если в вас с ходу влюбится прекрасная незнакомка. С Богом, Константин Владимирович! Ждем вас здесь ровно через два часа!

И вот опять тот же бульвар. Берет тесноват, датчики давят на виски. Костя напряженно вглядывался в каждого, кого встречал или обгонял. Прибор молчал.

«Никто не думает обо мне, — решил Костя. — Это и понятно. Я, наверное, выгляжу сейчас никому не интересным занудой». Он попробовал вернуть себе утреннее настроение, тряхнул головой, улыбнулся встречной девушке и замурлыкал:

Лихо пробегают кошки

Через Ленинский проспект.

Дзен-буддист сидит в сторожке,

Караулит Моспроект.

Ничего. Только датчики давят на виски. Может, нарочно привлечь чье-нибудь внимание? «Извините, который час?» — обратился Костя к старику с газетой, сидевшему на скамье. Тот оторвался от газеты, скользнул по Косте взглядом, ответил, поклонился в ответ на Костину благодарность. Прибор ничем себя не оказывал. А ведь прошел уже час. Может, он вообще не работает? Видимо, изобретение не состоялось. И Костя, забыв о научной цели своей прогулки, полюбовался на стройную незнакомку.

«А ничего!» — подумал о ней молодой ученый. Несколько мгновений спустя та же мысль в том же виде отозвалась в его мозгу: «А ничего!» Так по телевидению повторяют забитый гол.

Тут его толкнул спешивший куда-то деятель с набитым портфелем. «Пьяный, что ли?» — подумал Костя. А через миг та же мысль как чужая и на порядок усиленная прошла сквозь его сознание: «Надрался, гад?»

Но вот из песочницы на Костю глянул малыш с лопаточкой. И молодой человек ощутил то умиление, смешанное со страхом, какое он обычно испытывал при виде младенца. И вдруг это же умиление, смешанное со страхом, с такой силой повторилось в его мозгу, а датчики так надавили на виски, что Костя непроизвольным движением сорвал с головы берет. Чувство исчезло. «Мы вызываем друг в друге скорее чувства, чем мысли», — подумал Костя, надел берет и с величайшим любопытством уставился на малыша. И тут же это любопытство с такой силой вновь накатило на исследователя, что его мысль наконец заработала.

Ринулся назад в институт, чуть было не влетел туда прямо в берете, но вахтер на проходной потребовал пропуск. «Чушь какая-то! — подумал Костя. — Он меня, я его тысячу раз видел, а изволь как дурак опять вынимать пропуск!» И в его мозгу отозвалось: «Я ж его, мать твою, тысячу раз видел, а как попка требую пропуск!» Костя снял берет и направился в конференц-зал. Весь институт ждал его.

Костя звонким голосом доложил научные результаты своей прогулки и перешел к обобщениям. Первое. Незнакомые люди думают о нас меньше, чем нам кажется. Можно сказать, почти не думают. Второе. Люди думают о нас примерно то же, что мы думаем о них. Это явление Костя назвал зеркальным эффектом. Третье. Мысли о нас у детей из-за их повышенной эмоциональности проявляются сильней, чем у взрослых.

Тут смеха ради Костя водрузил себе на голову синий берет с блестящим перышком. Никто не обратил на это внимания, и множество импульсов со всех сторон пронзили его мозг. «Вот что значит талант!» — импульс шел от очень талантливого человека. «Он же растяпа, надо все перепроверить», — импульс шел от известного растяпы и путаника. А что думает педант и аккуратист? Ясное дело: «Костя — сухарь, зануда, зато его данным можно верить». А это от кого же? «Карьерист!» Да, это и вправду исходило от карьериста. Зеркальный эффект блистательно подтверждался.

«Кривляка! — уловил Костя. — Что ему наука! Лишь бы покрасоваться перед всеми, побыть в центре внимания. У него, видите ли, бездна обаяния!» Лучше б он этого не улавливал. Вот, оказывается, какова женщина, которая в институте милее всех Костиному сердцу. Он уже от огорчения начал снимать берет, когда в его сознание проник сначала слабый, но все более нарастающий гул: «Гений! Гений! Он, конечно, гений!»

«Если с зеркальным эффектом все правильно, — думал Костя, ища глазами источник импульса, — то среди молодых сотрудников института, поскольку гул идет из задних рядов, находится гений. А если так, то для меня дело чести распознать его, помочь в самом начале его великого поприща. Может, он и сам не знает о своей гениальности».

Импульс нарастал и приближался к кафедре, за которой стоял Костя. «Гений! Гений! И какой лапочка!» — излучала в его мозг лаборантка Люся, не поступившая в этом году в университет. Она несла на подносе стаканы с горячим чаем.

«Вот тебе и зеркальный эффект! — растерялся Костя. — Влюбилась, что ли? А может, она все-таки гений? А может, я — гений?»

1969

МЕНЯ ПРИГЛАШАЮТ НА МАРС
ЛИРИКО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ

Для меня космическая эра началась за десять лет до запуска первого спутника. Это произошло совершенно случайно. Мне просто повезло. Мне вообще везет. Особенно с людьми.

Если я все-таки чего-то достиг в жизни, то этим я обязан людям, которые во мне ошибались. Заставь меня сейчас, через полмесяца после сессии, сдать те же экзамены — и я провалюсь с треском. Наспех, в одну-две бессонные ночи прочитанные «кирпичи»-учебники да чужие тетрадки с записями лекций — вот и вся моя эрудиция.

Предоставьте меня самому себе, и я буду валяться в постели чуть ли не до обеда, читать что попало, слоняться по городу и, если есть деньги, смотреть по три кинофильма в день. Вместо обеда я часто питаюсь пирожками и мороженым. Вместо того чтобы сходить в театр или на концерт, до глубокой ночи играю в домино. Вместо конспектов и записей лекций заполняю тетрадки бородатыми рожами и бессмысленными узорами. Зато, придя в гости, я копаюсь в книгах и отрываюсь от них только для того, чтобы попить чаю в обществе хозяев. На лекции по древней истории я готовлюсь к семинару, на семинаре — к английскому, на английском играю в «балду». Если вы видите меня задумчивым, то вполне возможно, что я размышляю, какие слова получатся из букв, составляющих вашу фамилию.

Между тем меня считают серьезным, вдумчивым человеком. Какая ошибка! Но лишь благодаря этой ошибке я время от времени берусь за ум и хочу быть тем, кем кажусь. Я завожу дневник. «С сегодняшнего дня — новая жизнь». У меня уже много старых блокнотов, которые начинаются этой фразой.

Сейчас я твердо решил стать другим человеком. Ведь мне уже скоро девятнадцать. Я окончил первый курс истфака, зачислен коллектором в археологическую экспедицию и перед ее началом еду в Ленинград, в гости к Лиле Мезенцевой.

Мы познакомились зимой за обедом у общих друзей. Я читал свои стихи. Несколько дней мы бродили по Москве. Чтобы согреться, спускались в метро, осматривали станцию за станцией… Вот и все знакомство. Вполне достаточно, чтобы понять, что Лиля умна, красива. А я рядом с ней… Что говорить? И вот совершенно неожиданно Лиля пригласила меня в Ленинград.

Я был счастлив, что со мной дружит такая девушка и что я, владея своими чувствами, не влюблен в нее. Влюбиться — значит все испортить и потерять ее дружбу.

ГОЛУБАЯ ФУТБОЛКА

Итак, лето 1947 года. Я занял место, как говорится, «по студенческой плацкарте» — на багажной полке. Мой собственный багаж уместился в потрепанном портфеле: мыло, зубная щетка, полотенце, толстая книга «Первобытное общество» и бублик. Милиционер спугнул базарчик на перекрестке, но я все-таки догнал одну торговку и купил этот бублик.

На мне новенькая голубая футболка с белым воротником, приобретенная специально для поездки в Ленинград. Чувствуя ее прикосновение к телу, я казался себе сильным, волевым, энергичным. Я устроился поудобнее, раскрыл «Первобытное общество» и начал новую жизнь, разумную и деятельную.

Проснулся я от того, что кто-то тянул меня за ногу. Проверяли билеты. «Первобытное общество» заменяло мне подушку. Я смущенно спустился, предъявил билет и вдруг обнаружил, что моя новенькая футболка покрыта серыми пятнами. Лежа на багажной полке, я вывалялся в пыли.

Был рассвет. Пассажиры укладывали чемоданы. К туалету стояла очередь. Значит, выстирать футболку я не успею. Но прийти к Лиле в таком виде было совершенно невозможно. Новая жизнь нелепо оборвалась, не успев начаться. Поезд неотвратимо приближался к Ленинграду.

И тут произошло первое из чудес, ожидавших меня в этом городе. Пожилая женщина в сером платке, спросив, к кому я еду, объявила, что не отпустит меня, пока не выстирает футболку.

Мы вместе вышли из вагона. Я нес ее чемодан. По радио передавали правила уличного движения в городе Ленинграде. Правила, прочитанные для пассажиров московского поезда, были самыми обыкновенными, и это задело мое самолюбие столичного жителя.

Мы штурмом взяли трамвай, приехали куда-то, пересели, потом опять пересели. И вот первый дом, первый двор, первая лестница, первая комната в Ленинграде. Железная кровать, старое зеркало, стол, накрытый клеенкой. К зеркалу прикреплена фотография стриженого парня в пилотке, похожего скорее на студента, чем на солдата. На потемневшем потолке у самой стены выступ лепного узора. Значит, эта комната — часть зала большой квартиры, принадлежавшей когда-то какому-нибудь питерскому купцу или чиновнику.

Хозяйка ушла стирать, а я сидел полуголый, поеживаясь от утреннего холода, и ел манную кашу с воблой.

Потом женщина выгладила еще сырую футболку, довела меня до трамвайной остановки и объяснила, как ехать дальше.

Я заметил надпись на стене дома: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

— Вот какие правила уличного движения были в городе Ленинграде! — усмехнулась женщина.

Так я и не узнал ни ее имени, ни того, как она догадалась, что значит для меня моя смешная беда. Не узнал, чья была фотография, не запомнил адреса. Я просто привык, что мне везет.

Колеся по городу, я то и дело замечал здания, знакомые по книгам, в окружении множества незнакомых и не менее прекрасных. На улицах тихо и многолюдно. Развалин почти не было. Были пустыри с цветами и молодыми деревьями. Были старые дома в строительных лесах.

АНДАЛУЗСКИЙ АКЦЕНТ

— Так вот вы какой! — сказала Лилина бабушка, открыв мне дверь. — Милости просим! А наша барышня еще не встала.

— Здравствуйте! Наконец-то! — раздалось за стеной. Какой голос! И он звучит так радостно не для кого-нибудь, а для меня. Просто чудеса!

Оказывается, всю эту ночь Лиля провела на экскурсионном теплоходе. Было очень весело. Жаль, что я не приехал раньше. А то здесь были проводы белых ночей. Ну ничего. Я увижу в Ленинграде все, что захочу. Лиля уже составила программу, и мы ее выполним до моего отъезда. Если, конечно, я согласен бродить с утра до вечера.

Бабушка ввела меня в просторную светлую столовую и стала накрывать на стол. Дверь на балкон была открыта. Оттуда лился солнечный свет и доносились короткие гудки автомобилей, трамвайные звонки и дневное деловитое чириканье птиц. Ленинград оказался очень зеленым городом. (А я считал, что почти все деревья спилены во время блокады.)

Подумать только! Я в Ленинграде. И трамваи внизу ленинградские, и крыши домов ленинградские, и вон те огромные липы ленинградские. И самый воздух, свежий, влажный — тоже ленинградский. И, ей-богу, в этой светлой комнате, где все стены от пола до потолка заставлены книгами, вполне ощутимо пахнет морем.

— Здесь вы будете спать, — сказала бабушка, тронув спинку дивана. Над диваном тоже были книжные полки. Маленькие пестрые томики «Библиотеки поэта», фигурка обезьяны в позе роденовского «Мыслителя», уютная лампа, на круглом столике… Э, нет, насколько я себя знаю, спать я здесь не буду. И я улыбнулся книгам.

И вот Лиля вбежала в комнату. И я всем своим существом ощутил дружеский взгляд блестящих серых глаз. И почувствовал, как горят у меня щеки, как стесняется дыхание и бьется сердце. Вот что делает с человеком дружба, не отравленная глупой, никому не нужной влюбленностью.

— Да вы, кажется, выросли? — сказала Лиля и встала рядом со мной. Ну, конечно, выросли? Бабушка… он вырос?

— Да, — подтвердила бабушка. — Мы все заметили, что вы очень повзрослели. (Как это все? Я же здесь никого, кроме Лили, не знаю?) Мы заметили это по вашим письмам, — пояснила бабушка.

— Скажите, Сережа, вы удивились, когда я пригласила вас в Ленинград? — спросила Лиля. — Ведь мы, в сущности, мало знакомы.

— Нет, не удивился… А что? — выпалил я и покраснел.

— Я так и думала, что не удивились. Потому что вы человек будущего.

Так и есть. И она принимает меня за кого-то другого. Это я-то «человек будущего»? Я совсем смутился. Вдруг что-то живое коснулось моих ног под столом. Я вздрогнул.

— Молли! — крикнула Лиля. — Ну-ка, вылезай! Познакомься с Сережей. — Из-под скатерти вылезла черная лохматая морда медвежонка с печальными и, по-моему, даже виноватыми собачьими глазами. И снова скрылась под столом. — Это наш Молли, — сказала Лиля. — Шотландский терьер. Он был на собачьей выставке и схватил «посредственно». У бедняги обнаружили неправильный прикус. А теперь ему стыдно. Молли, тебе стыдно?

Из-под стола заскулили. И все мы расхохотались. А Лиля сообщила, что за год она неплохо изучила испанский. Один испанец даже нашел у нее андалузский акцент. И стала читать стихи по-испански. Федерико Гарсиа Лорка, убитый фашистами. Я слушал андалузский акцент, ел бутерброды и был совершенно счастлив.

МЫ — ОПТИМИСТЫ

Это был совершенно особенный телефонный звонок. Я никогда его не забуду. Хотя он звучал каких-нибудь несколько секунд. Но я успел заметить, что Лиля и ее бабушка насторожились, когда вдруг ожил телефон на столике перед балконной дверью. Что-то было в их отношении к такой обыкновенной вещи, как телефонный звонок, нервное, беспокойное, неясное. И когда Лиля взяла трубку, бабушка смотрела на нее с тревогой и желанием вмешаться.

— Да. Он только что приехал, — сказала Лиля в трубку каким-то чужим, раздраженным голосом. И повернулась ко мне. — Сережа, вас.

— Лилька, не смей! — испугалась бабушка. — Не смей впутывать сюда Сережу! Ты же знаешь, как папа относится к этим звонкам.

— Идите, Сережа, — шепнула Лиля. — Не обращайте внимания. Я ничего не успела вам объяснить. Я не знала, что они так быстро… Но вы сами разберетесь. Вы мужчина. Мужчинам легче…

Я взял трубку, теплую от Лилиной руки.

— Здравствуйте, Сергей! — сказал чей-то бесстрастный, лишенный интонаций голос. И начал неторопливо, четко, словно диктуя: — С вами говорят представители научного студенческого кружка «Ракета». Мы готовимся к космическому полету. Кружок объединяет людей различных специальностей. Нам рекомендовали вас. Когда мы можем встретиться?

Голос в трубке замер. Я не удивился, если б он во второй и в третий раз произнес этот текст, какой-то механический, заученный, как будто записанный на пленку. Лиля, стоя рядом со мной, прижала ухо к обратной стороне трубки.

Только теперь, когда я пишу эти строки и та эпоха ушла в прошлое, я могу разобраться в своих тогдашних чувствах или хотя бы просто признаться, что я их испытывал. Но в ту минуту я даже не хотел отдавать себе отчета в какой-то тревоге, подозрительности, в унизительном страхе, который зашевелился во мне.

Кто они? Те, кого нужно остерегаться, или другие, которые хотят меня проверить? Голос в трубке ждал ответа. Я решил быть мужчиной до конца.

— Что это за тайный кружок? — спросил я.

— Не совсем тайный, раз мы с вами о нем говорим, — ответил голос. — Но, разумеется, и не совсем открытый. Такова специфика нашего предмета.

Тут я разозлился.

— Не знаю, какая у вас специфика. Может, вы собираетесь и водку пьете. А может, еще чего и похуже.

Голос в трубке неожиданно потеплел.

— Чудак человек! Мы же оптимисты!

Это меня обезоружило. Я тоже оптимист. Мы решили встретиться в Летнем саду, у памятника Крылову. Ровно в пять. Через минуту опять звонок.

— Как мы вас узнаем?

Лиля сунула мне под мышку зеленую папку.

— Я буду с зеленой папкой под мышкой.

— Спасибо. Извините.

Лиля смотрела на меня с уважением. Бабушка махнула рукой и вышла из комнаты. Молли продолжал скулить под столом.

НЕЛЬЗЯ ПЕРЕГРУЖАТЬ РАКЕТУ

Лиля подвела меня к решетке Летнего сада, взяла за локоть, прижимавший зеленую папку, сжала его, последний раз глянула на часы.

— Без одной минуты пять. Ну, идите, идите. Я боюсь за вас. Вы такой доверчивый. Идите же!

На скамье у памятника Крылову сидели трое. Я понял, что это они, но, не решаясь подойти, медленно прошел мимо. Три взгляда следовали за зеленой палкой. Я остановился. Трое встали и подошли ко мне.

Старшему было лет двадцать. У него была необычная внешность: белые волосы, белые брови, красное, почти малиновое лицо, впалые щеки, обветренные скулы. Он носил потертый военный френч.

— Федя. Физик-атомщик.

Федя был небольшого роста, но попробуй посмотри на такого сверху вниз. В его подобранности, четких жестах и пружинистой походке, как мне показалось, было что-то птичье.

Второй космонавт, несмотря на высокий рост, казался рядом с ним совсем мальчишкой.

— Витя. Астроном. Будущий, конечно.

Он все время улыбался. Потом он как-то объяснил, что это ничего не значит. Улыбка — естественное состояние мускулов его лица, вот и все.

Третьим был Слава, крепкий парень спортивного вида. Специальность у него была странная: межпланетчик.

— Фантасты приучили нас, — начал Федя, — к мысли, что все необыкновенное случится только с нашими внуками и правнуками. Вот вы и шарахнулись, услышав про нас. Успокойтесь. Ничего фантастического нет. Кружком руководит профессор Борисоглебский. Мы — члены марсианской секции нашего кружка. Космические полеты с людьми станут возможны лет через пятнадцать — двадцать. То есть примерно через пять с половиной тысяч дней. Кто же полетит на Марс? Конечно, не старики. И не первокурсники. Полетят специально подготовленные лица лет тридцати трех — тридцати пяти. То есть мы. Космическими полетами занимаются многие науки. Нам нужны не только математики, физики, техники, но и биологи, медики… Мы приглашаем и вас.

Мне показалось, что даже дедушка Крылов, сидевший на пьедестале, оторвался от книги собственных басен.

— Не верите? — нахмурился Федя.

Я верил. И, пожалуй, больше, чем Федины слова, меня убеждало присутствие положительного Славы. Если он здесь и к тому же межпланетчик, значит, дело верное. А улыбка Вити и его огромные очки ободряли меня: он может, а почему я не могу?

— Хорошо, — сказал я. — А зачем вам нужен балласт?

— Совсем не балласт, — возмутился Витя. — Лоуэлл прав: каналы Марса проложены разумными существами. Непонятно, почему марсиане до сих пор не посетили нас. Неужели их не интересует жизнь на других планетах? А может, они погибли от какой-то катастрофы?

— Как бы то ни было, — вмешался Федя, — там для вас найдется работа. Полет в один конец займет 256 дней 20 часов 46 минут. На Марсе мы пробудем 454 дня 6 часов 25 минут. Таким образом, вы сможете не только произвести раскопки в разных точках Марса, но и вернуться на Землю с правильными обобщениями.

— Вы должны научиться по обломкам восстанавливать целые культуры, — продолжал Федя, — разгадывать всякие там древние письмена. Заодно изучите палеонтологию. Каждый из нас должен знать несколько специальностей: нельзя слишком перегружать ракету. Хорошо что вы еще и писатель. Научитесь писать просто и понятно даже о том, чего никто никогда не видел. Забудьте выражения: «это не поддается описанию», «нет слов, чтобы высказать» и тому подобное. Все поддается описанию, слова найдутся! Вы будете спецкорреспондентом всех земных газет. А если разумные существа еще живут на Марсе, то кому, как не вам, налаживать с ними первые контакты. Разумеется, за пятнадцать лет вы должны усовершенствоваться в русском языке. А то какой же вы писатель?

Стало ясно, что в космическом полете без меня не обойтись.

— И еще одна ваша задача, — закончил Федя. — Нужно зажечь молодежь. Напишите о нас роман и назовите его так: «Люди реальной мечты». И пожалуйста, сделайте это поскорей.

КАК МНОГО ЗНАЧИТ АТМОСФЕРА!

Мы шли по Летнему саду и ничего кругом не видели. Мелькали какие-то люди, статуи, белые в зеленом полумраке. Сквозь него уже просвечивал закат.

Космонавты не уговаривали меня, не спрашивали согласия. Они распоряжались моим будущим, как хозяева. И оказалось, что моя жизнь уже давно связана с космическими полетами. Ведь я из Калуги.

— Помните, что написано на могиле Циолковского?

— «Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство!»

Я произнес эти слова, знакомые каждому калужскому мальчишке, почти без запинки. Мои собеседники стояли навытяжку, с таким видом, будто слушали гимн.

— Что я говорил? — улыбался Витя. — Он нам подходит!

Это было на балюстраде у Лебяжьей канавки. Сквозь черную стройную решетку в золотой пыли, охватившей полнеба, виднелись минареты мечети.

— Куда вы едете в экспедицию? — спросил Федя.

— В Новгород Великий.

— Поезжайте в Хорезм. Там пески, каналы и загадочная цивилизация. Условия, близкие к Марсу.

Закат стоял долго-долго, и только тихая вода Лебяжьей канавки становилась все темней.

— Да, удивительная планета Земля! — восхищался Витя. — Солнце давно закатилось, а небо горит. Как много значит атмосфера! Вот на Марсе короткие сумерки — и сразу ночь. А на Луне, если вы наполовину уйдете в тень, то этой вашей половины совсем не будет видно. Как будто ее отсекли.

Стемнело. Гуляющих почти не осталось. За черными кустами и деревьями блуждал мелодический звон.

— Какие странные, чудесные звуки!

— Еще бы не чудесные! — усмехнулся молчаливый Слава. — Это сигнал. Нас выпирают из Летнего сада.

А потом я шел один по Кировскому мосту. У нас в Москве такие мосты идут сразу над рекой и набережными, а здесь их хватает только на то, чтобы соединить оба берега. Мои щеки горели. Я мысленно делал доклад об археологии Марса. Я держался просто и даже немного застенчиво. Да, я побывал на Марсе. Но я никакой не герой. Я всего лишь по мере сил старался выполнить долг советского ученого. На меня наводят юпитеры. Зал стоя аплодирует.

Мне стало как-то неловко. Первый день в чужом городе, а возвращаюсь так поздно. Лиля, конечно, ждет, волнуется. Кстати, почему они даже не вспомнили про нее? Я прибавил шагу. Будь я в Москве, я бы побежал. Но здесь это, пожалуй, несолидно. Я же все-таки гость.

КАК УКРЕПИТЬ СИЛУ ВОЛИ?

Вместо того чтобы осматривать Ленинград, я спешил к Феде и к Вите. Славу я немного побаивался. Мне казалось, что деловитый межпланетчик не принимает меня всерьез, а только терпит из уважения к своим товарищам.

Я добрался до Фединой квартиры на речном трамвае. Огромная Нева, дымчато-серебряная в блестках мелких волн. Волшебные для глаз новичка слова: «Якорей не бросать». Ленинград дворцов, шпилей, колонн и статуй стал таким же прямым и стройным городом кирпичных труб, серых и черных домов. Я заметил на бревнах у берега белые комочки. Это лежали и стояли какие-то птицы вроде уточек. Вдруг две из них взлетели и оказались чайками.

Марсианская секция сняла для Феди квартиру у хозяйки, уехавшей на дачу. Подчеркивая прибранность его кабинета, на столе наискосок лежал лист бумаги. Федя составил для меня список литературы по космонавтике. Я подготовлюсь, а на зимних каникулах меня здесь, в Ленинграде, примут в кружок.

— Федя, — смущенно спросил я, — как укрепить силу воли?

— Может, прочитать вам лекцию на эту тему? — усмехнулся Федя. — Наверное, видели афиши? Я однажды чуть не пошел. А потом подумал: будь у лектора сила воли, он бы давно докторскую защитил. А можно благодаря сильной воле всю жизнь заниматься не тем, к чему вас влечет, и погубить свое призвание. Нет, скучно укреплять волю. Лучше, знаете ли, по уши влезть в работу и дружить со стоящими людьми. Совесть надо иметь. И, конечно, цель! А воля придет сама собой.

Кроме маленького Фединого кабинета, в квартире были еще большая комната и кухня. В большой комнате нельзя было ничего трогать и сдвигать с места. Облезлые ковры, зачехленные кресла, горки с посудой, на стенах множество пестрых тарелок.

— Музей обывательского быта. Эти тарелки пережили блокаду и чудом уцелели. Представляете, как теперь дрожит над ними хозяйка, — сказал Федя. — Здесь у меня зал заседаний, конструкторское бюро и ночлежка. Однажды засиделись, пока мосты не развели. Так здесь ночевало человек пятнадцать.

Присутствие космонавтов озаряло эту затхлую комнату. Две чертежные доски, множество свернутых в трубку листов ватманской бумаги, светлые логарифмические линейки, сверкающие циркули. Я начал было разглядывать веселые, наивные картинки на тарелках, но их надо было презирать. Так я и не узнал, что на них нарисовано…

А из окна были видны кусочек неба, соседняя крыша и сумрачный колодец двора.

Кухню хозяйка предоставила в полное распоряжение кружка. И космонавты распорядились. У окна — верстак, в углу — токарный станок с ножным приводом. На полу стружки и обрезки жести. На окне какие-то приборы. Федя сказал, что один из них уже дышит, а другой скоро начнет дышать. На громадной плите, от которой веяло застоявшимся холодком, — гнутые листы жести, два паяльника, всякие клещи, отвертки, напильники.

— Это все игрушки. Здесь упражняются новички. Вот вы бы посмотрели нашу институтскую лабораторию! Это вещь! — сказал Федя.

ИСКУССТВЕННАЯ СВИНЬЯ

Слава сидел на кухне и, положив блокнот на край холодной плиты, что-то писал. Он не принимал никакого участия в разговоре. Но я спиною, боком, смотря, с какой стороны от меня оказывался молчаливый положительный межпланетчик, ощущал, что он еле терпит мое присутствие и только мирится с ним как с непонятным капризом своего шефа.

Наконец Федя обратил на него внимание и стал о нем рассказывать. Слава молча вытерпел и это.

Оказалось, что межпланетчик поступает на химфак. Сейчас он занят проблемой питания в космическом корабле. Он категорически отказывается перегружать ракету консервами. Всякие таблетки ненавидит. Только свежие продукты. Ну, овощи там, конечно, будут. Об этом писал еще Циолковский. А мясо? Славка рассуждает так: лучшее мясо — свинина. А что такое свинья? Продукт обмена веществ. Помои, отбросы, солнечный свет, серия малоизученных химических процессов в животном организме — и вот вам результат: свинина во всех ее видах. Надо овладеть этими процессами, и тогда можно создать нечто вроде искусственной свиньи. Она будет расти, как тыква, под этакой аппетитной хрустящей корочкой. Ни хлопот, ни визга, и резать не жалко. Как тыкву.

Федя посмеивался, но Слава даже ухом не повел. Вдруг Федя выхватил из его рук блокнот. Слава покраснел и стал тянуть блокнот к себе.

— Да брось ты, Славка! — сказал Федя.

Слава выпустил блокнот и пробурчал:

— Читай, черт с тобой. Я все равно собирался посоветоваться. Это не для космоса, а пока для Земли. Так сказать, для народного хозяйства. У свиньи повышенная температура тела. Так? Вот тут расчеты, сколько нужно свиней, чтобы их собственным жаром в такой-то срок нагреть теплицу такой-то площади до такой-то температуры. Представляешь эффект? Свиньи нагревают теплицу, удобряют почву, а в результате мы имеем сразу и овощи и свинину.

— Они же у тебя все потопчут! — рассмеялся Федя.

— Мое дело — дать теоретическое обоснование, — проворчал межпланетчик. — Со свиньями пусть практики воюют.

Я не выдержал и расхохотался. Слава уже не просто покраснел, а побагровел, вырвал у Феди блокнот и сел на место. Его стриженый затылок выражал полнейшее презрение.

ЭТИ ГЛАЗА ВИДЕЛИ НЕВЕДОМОЕ

— Целый час я показывал вам приборы, модели, объяснял, втолковывал, — сказал Федя. — А вы не задали ни одного вопроса. Вам что, неинтересно?

Я ответил, что, наоборот, очень интересно. Только я стесняюсь спрашивать, так как мало знаю.

Федя заметил, что моя интеллигентность ему нравится, но если бы она была свойственна тем обезьянам, от которых произошел человек, то мы в своем развитии не дошли бы даже до питекантропа.

Свойство человека — задавать вопросы. Себе, людям, природе. Не так уж я мало знаю для того, чтобы спросить о чем угодно. Главное — правильно поставить вопрос. Правильно поставленный вопрос — половина ответа. В подтверждение Федя придумал целую историю. Вот она.

С Марса на Землю вернулась ракета, где находился один-единственный космонавт. Вопреки обычным представлениям о покорителях космоса он был маленьким и худым — наиболее удобный полетный вес. (Думаю, что Федя имел в виду себя.) При посадке ракета потерпела аварию. Погибли все фотографии, записи, приборы, сам космонавт потерял дар речи и лежал парализованный.

Один корреспондент сфотографировал его глаза. Снимок обошел все газеты мира: «Эти глаза видели неведомое». То были удивительные глаза. Когда хотят оттенить какую-то сильную человеческую черту, ее называют нечеловеческой. У Безмолвного были нечеловеческие глаза.

Человеческий взгляд текуч. Он меняется в зависимости от того, на что вы смотрите и что вам приходит в голову. (В сущности, нечеловеческие глаза — это глаза животного на человеческом лице. Говорят же «орлиный взор» или «взгляд газели». Или в «Хаджи-Мурате»: «Красивые бараньи глаза Эльдара». Красивые глаза у коров, грустные, большие, задумчивые. Со мной училась одна девушка. У нее были коровьи глаза. Это очень красиво.)

У Безмолвного был напряженный взор страдающего животного. Такой сильный, что врачи боялись, а вдруг он уже не человек, вдруг его покинул разум? Но оказалось не так. Космонавт страдал потому, что не мог рассказать об увиденном. И врачи разрешили ему раз в неделю давать пресс-конференцию, чтобы хоть немного утолить его жажду высказаться, жажду, которая переполняла и мучила его.

Разговор шел так. Еле заметно кивнув, космонавт говорил «да», чуть тряхнув головой — «нет». Важно было дорожить его временем и силами и правильно ставить вопросы. Для этого была создана специальная комиссия из лучших ученых всего мира. Конечно, первым делом спросили, есть ли жизнь на Марсе. «Да», — кивнул космонавт.

— А есть ли там виды или хотя бы роды и семейства живых организмов, похожих на земные?

«Да», — ответил космонавт. После этого биологам было поручено разработать программу для следующей пресс-конференции.

— Есть ли на Марсе разумные существа, грубо говоря — люди?

Вопрос был поставлен неправильно. Если бы космонавт ответил «да», он бы солгал, а если «нет», то его бы не стали больше спрашивать на эту тему и человечество надолго лишилось бы целой отрасли знаний. Космонавт молчал, но, когда его спросили, понимает ли он вопрос, утвердительно кивнул головой. Тогда вопрос был сформулирован по-другому.

— Можете ли вы на основании того, что вы видели, с какой-то степенью вероятности полагать, что на Марсе есть следы деятельности разумных существ?

«Да!» — ответил космонавт. После этого археологам, антропологам и прочим поручили разработать программу для новой беседы.

Конференции шли одна за другой. Вопросы заранее передавались по радио и печатались в прессе. Человечество затаив дыхание ожидало ответов. Смягчилась международная напряженность. Люди как бы посмотрели на свои дела со стороны вот этими нечеловеческими глазами. Сторонники войны выглядели теперь совершенными идиотами.

Школьники получали пятерки даже за диктанты — так вырос интерес к наукам и вообще ко всякому учению. Умирающие оставались жить, чтобы узнать, что ответит Безмолвный в следующую субботу.

Со всех концов Земли слали вопросы. Их сортировали специальными машинами. И иногда простым смертным удавалось спросить такое, до чего не додумывались академики. Словом, люди узнали то, о чем даже и не подозревали. Вопросы, которые пришлось задать, были иногда такими, какие людям до того и не снились. Не говоря уже об ответах.

Шло время. Бешено билась человеческая мысль, включая новые знания в общую связь и рождая все новые и новые вопросы. Лучшие писатели Земли и лучшие психиатры расспросили Безмолвного, что он пережил. Лучшие художники, оптики и метеорологи узнали, что он видел. Описание получилось настолько точным, что, пользуясь им, можно было рисовать марсианские пейзажи. Взгляд Безмолвного снова стал текучим, меняющимся, человеческим. Появилась надежда, что его вылечат. И врачи предписали ему полный покой. Последняя пресс-конференция. Последние вопросы.

— Как вы думаете, все ли существенное из того, что мы могли у вас спросить, мы спросили?

«Да», — ответил космонавт.

— А все ли существенное из того, что вы могли нам рассказать, вы рассказали?

«Нет! Нет!» — решительно ответил космонавт. И тогда ему задали два лишних вопроса.

— Как вы считаете, можем ли мы на основании тех данных, какими располагает земная наука, все-таки задать вам эти вопросы?

«Нет», — ответил космонавт.

— Значит, вы видели на Марсе нечто такое, чего и вообразить невозможно?

«Да», — ответил космонавт.

«УСПОКОЙТЕСЬ, СУДАРЫНЯ»

Из жести делались модели ракет. Я вспомнил, что видел жестяную ракету в музее Циолковского. Федя сразу заинтересовался:

— Форма? Размеры? Можете нарисовать?

Но я же не знал, что встречу космонавтов. Дрожащими руками я как бы лепил в воздухе невидимую ракету. Когда Федя убедился, что дальше мучить меня бесполезно, он попросил рассказать что-нибудь о Циолковском. Что я мог рассказать? Ведь я был совсем маленьким, когда умер Циолковский. Помню, как до войны в каждую годовщину его смерти мы всем городом ходили в бывший Загородный сад, ныне Парк Циолковского, как приезжали гости из Москвы в черных блестящих автомобилях, от которых мы, мальчишки, не могли глаз отвести, как однажды над Загородным садом летал дирижабль, как произносились речи и упоминались гордые маршруты: «Москва — Луна, Калуга — Марс…»

А моя учительница Ольга Васильевна, будучи гимназисткой, как-то сдавала Циолковскому экзамен по физике. Когда Циолковский приставил к уху свою слуховую трубку — большую жестяную воронку, которую я тоже видел в музее. — Ольга Васильевна расплакалась и не могла сказать ни слова. «Успокойтесь, сударыня, — попросил Константин Эдуардович. — Уверен, что вы превосходнейшим образом знаете предмет». И убедил комиссию поставить ей пятерку.

Мелкий случай, мне даже неловко было рассказывать. Но Федя, как видно, усмотрел в нем что-то важное. Он птичьими шагами ходил по кухне, потирая руки от удовольствия. А потом вдруг сказал:

— Знаете, я думаю, воля нужна таким людям только в одном случае — когда приходится по какой-то причине прервать работу.

Я понял это как намек и начал прощаться.

— Минутку, — сказал Федя и постучался в дверь ванной. Там была фотолаборатория. В ней работал Витя. Он вышел и протянул Феде портрет какой-то девушки, но, заметив меня, покраснел и потянул было портрет обратно. Поздно. С портрета глядели серые блестящие глаза Лили Мезенцевой. Я первый нарушил молчание.

— Что это у нее в руках? — спросил я. — Муфта?

— Какая муфта? — удивился Витя. — Собака!

— Надо сделать собаку по-человечески. — распорядился Федя. Витя взял портрет и что-то записал на обороте карандашиком.

— Ладно, — сказал он. — Я отретуширую.

Он показал Феде маленькую карточку. И я успел разглядеть на обороте надпись, сделанную Лилиным почерком: «Пусть эта фотография заменит вам меня живую». Федя побледнел. Витя пришел ему на выручку:

— Мы ее вовлекаем в кружок, а она не верит. Думает, кто-то в нее влюблен. Чудачка! Неужели ее не интересуют новые направления в науке?

— А зачем портрет?

— Надо продолжать игру. Иначе спугнем.

Федя с благодарностью посмотрел на товарища.

— В общем молодец! Нехудо получилось. Собака — деталь. Главное — глаза.

«Тут что-то не так», — думал я, сидя на палубе речного трамвайчика. И на секунду ощутил боль и неловкость в груди, которые у меня связаны с влюбленностью. И стыд. Словно я, думая об этом, вроде бы сплетничаю. И я стал смотреть на Неву.

КОШКА БЕЖИТ СО СКОРОСТЬЮ ЗВУКА

У меня так получается, что я либо сразу осваиваюсь с людьми, либо уж навсегда остаюсь в их присутствии застенчивым. Я знал, что с Лилей или, скажем, с Федей я всегда буду на «вы». Втайне я всегда буду считать их дружбу ко мне каким-то не вполне объяснимым подарком судьбы.

Другое дело — Витя. У меня такое чувство, будто я знал его с детства. И совсем не нужно каждый раз беспокоиться, нравлюсь я ему или нет. Мы с радостью открывали друг друга.

Мы с Лилей придумали игру: выбирали, какие десять романов взять с собой в космический полет. И никак не могли прийти к соглашению. Я рассказал об этом Вите.

— Что взять? Да хоть всю библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Мы возьмем микрофильмы. Знаешь, сколько их влезет в чемоданчик для коньков? А вот чего бы не забыть в спешке: музыку! Вообрази: летит ракета. В одном иллюминаторе черная ночь, звезды, в другом — яркое солнце. Кто стоит, вернее — сидит, на вахте, кто снимает показания приборов, кто спит, кто читает. И все время слышна тихая музыка. В ней — вся Земля!

Я решил обязательно научиться слушать серьезную музыку, чтобы не хлопать ушами в космическом корабле.

— А как ты определишь в ракете расстояние от Солнца? — продолжал Витя. — Очень просто. С помощью градусника. В космосе чем дальше от Солнца находится изолированное тело, тем меньше его температура. Только на нашем термометре вместо градусов будет шкала с единицами расстояния. Это изобрел ваш московский космонавт. Он живет на Новосущевской…

Где именно повесят такой градусник, спрашивать почему-то было неловко.

Был холодный, пасмурный день. Мы шли по песку вдоль Петропавловской крепости. Прошли мимо какой-то будочки. Оттуда выглянула женщина и потребовала денег. Дали ей по рублю и пошли дальше. Опять будочка.

— Слушай, за что с нас взяли деньги?

Витя поглядел на серую, неприветливую Неву, на полоску мокрого песка, и расхохотался.

— Мы с тобой прошли через пляж. Сейчас это самое безлюдное место в городе.

Полил дождь, и мы поехали в общежитие, где жил Витя.

— Как ты относишься к любви? — спросил Витя в трамвае.

— Не знаю, — честно ответил я. Он тоже не знал.

В общежитие меня пропустили не сразу.

— Ни паспорта, ни студенческого билета, — сказал пожилой комендант. — Вот ведь какой конгломерат получается. Ладно, проходи. Видно, что учебный парнишка.

И опять мне повезло. Опять этот вид, внушающий доверие. Витя жил один в опустевшей на лето комнате. Шесть кроватей, четыре тумбочки, полумрак и шум дождя за окном. Мы нашли копченую колбасу, запили ее кипятком и улеглись на кроватях поверх одеял.

— Реши физическую задачу, — предложил Витя. — Берем кошку, подвешиваем ей на хвост жестянку и, — Витя сделал движение ногой, — сообщаем кошке некоторое ускорение «а». Чем быстрее бежит кошка, тем громче звенит жестянка. Чем громче звенит жестянка, тем быстрее бежит кошка. Спрашивается: когда «а» будет равно нулю, то есть скорость кошки станет постоянной?

— Когда кошка сдохнет, — сообразил я.

— Нет, это идеальная кошка. Мы условились, что она физическое тело, способное передвигаться в пространстве с какой угодно скоростью и улавливать звуки любой интенсивности. Ну? Серый ты человек!

— Когда кошка будет бежать со скоростью звука, — радостно выпалил я.

Витя расхохотался, дал точный ответ, но, к стыду своему, я его тут же позабыл.

МОЛОДОЙ МОРЯК ВСЕЛЕННОЙ

Мы засиделись до ночи. Дождь не переставал. Возвращаться к Мезенцевым было поздно. Тогда Витя решил оставить меня ночевать. Он вызвался позвонить Лиле, чтобы та за меня не беспокоилась. Телефон Лили он помнил наизусть. «Что у них такое?» — подумал я и, как всегда, смутился.

— Федя — очень азартный человек, — сообщил Витя. — Идем мы с ним по Невскому. Навстречу девушка. Федя говорит: «Какое хорошее лицо! Спорим, что вовлеку ее в кружок!» Пошел за ней, выследил, где живет, цветы носил, в кино водил и, представь себе, вовлек! Она сначала решила, что Федя в нее влюблен, сама влюбилась, а потом поняла наши задачи и отлично сотрудничает. И даже не студентка. Ученица ремесленного училища. И вот чудачка — тоже шарахнулась, когда узнала, чем мы занимаемся. Фантастика, видите ли! Зато поверила, что человек влюбился в нее с первого взгляда. Это ей не показалось фантастикой. А что? Живешь-живешь, и вдруг кто-то тебя полюбит. Разве это не фантастика?

Уходя, Витя вынул из-под подушки тетрадь.

— Полистай для развлечения.

Среди стихов про Дедала и Икара, цитат из Циолковского и Сирано де Бержерака я нашел близкую моей душе запись:

«Свобода — осознанная необходимость. С сегодняшнего дня ввожу железный режим.

6 часов. Подъем.

6.00–6.30. Зарядка. Туалет. Чай.

6.30–7.00. Изучение иностранных языков.

7.00–8.00. Пешком до университета. Размышления.

8.00–15.00. Занятия в университете.

На неинтересных лекциях — сон и чтение художественной литературы.

15.00–16.00. Обед. Прогулка. Общение с людьми.

16.00–20.00. Занятия в библиотеках и научных кабинетах. Общественная работа.

20.00–23.00. Концерты. Театры. Общение с людьми. Астрономические наблюдения.

23.00–23.30. Домой трамваем. Чтение художественной литературы.

23.30–24.00. Чай. Изучение иностранных языков.

24.00. Отбой. Если не спится — размышления. Воскресенье. Режим дня произвольный».

А через несколько страниц — печальное признание: «Намеченный режим выполняю только в одном пункте — встаю в шесть. Страшно устал…»

Витя вернулся и сообщил, что Лиля разговаривала с ним сухо и завтра мне, конечно, влетит. Я-то знал, что не влетит, и от этого мне вдруг стало грустно.

В тетради была статейка о тропическом плоде авокадо. Какое отношение имеет он к космическим полетам?

— Самое прямое. Авокадо содержит влагу, сахар, витамины, превращает углекислоту в кислород. Вот бы люди были такими содержательными! Что ему нужно? Солнце. Солнца будет сколько угодно. Мы, брат, такие оранжереи заведем! Это я для Славки выписал.

Из поэтов Вите больше всех нравился Брюсов.

Молодой моряк вселенной,

Мира древний дровосек.

— «Древний дровосек» — это по твоей части. А «молодой моряк вселенной» — как сказано? Погоди, это еще до всех дойдет!

Следующее стихотворение показалось мне бледным и трескучим:

И люди в небесные вечные сферы

Направят свой дерзкий полет

И вкусят впервые свободно, без меры

Всю радость стремленья вперед.

— Почему впервые? — удивился я. И почему такой стилист, как Брюсов, написал «вку́сят»? Надо говорить «вкуся́т».

Витя покраснел.

— Листай дальше. Это не Брюсов. Так… один… даже и не поэт.

ПЕРЕЖИТКИ ОБЕЗЬЯНЫ

Мы разговорились и долго не могли уснуть.

— Слушай, — шептал Витя. — У тебя бывали сны, будто ты летишь по воздуху? Свободно, знаешь ли, запросто: вправо, влево, вверх, вниз, просто паришь на месте. Это предчувствие состояния невесомости. Мы обязательно испытаем его в космосе. Чудесное состояние, хотя, конечно, оно может и надоесть. Невесомостью будут лечить болезни. Представь себе… санаторий «Астероид». Покой, тишина и абсолютная невесомость. Великолепно излечивает нервы! Впрочем, кто ее знает… Ну, давай спать! Слушай. Как ты думаешь, закончился процесс превращения обезьяны в человека? Ты смеешься, а я серьезно спрашиваю. Тогда откуда же безволие, лень, когда ходишь вокруг работы и ничего решительно не делаешь? А ведь знаешь, что увлечешься и будет очень приятно.

— Пережитки капитализма, — презрительно сказал я.

— Ну да! Капиталист от таких пережитков вылетит в трубу! Пережитки капитализма — это когда что-то делаешь ради корысти. А какая мне корысть, что я ничего не делаю? Если бы мне нравилось безделье! Если бы я к нему стремился! Но я его ненавижу! И себя в такие дни ненавижу! Значит, пережитки обезьяны. Наелась, опасности нет, и плевать ей на высшую нервную деятельность. Бесконтрольное поведение, ни работы, ни настоящего отдыха, а устаешь, как собака… Ладно, спим… Слушай… Ты не спишь? Мне в голову пришла смешная мысль: у обезьяны четыре руки. Человек отличается от обезьяны не тем, что у него есть руки, а тем, что у него есть ноги. Значит, ноги вывели человека в люди?

— Брось говорить ерунду! Спи! — сказал я. В конце концов мы дали друг другу честное комсомольское, что больше болтать не будем.

НЕ СЛИШКОМ ПРИВЯЗЫВАЙТЕСЬ К ЗЕМЛЕ

Помня о цели моего приезда, космонавты собирались показать мне город, но за разговорами мы все время об этом забывали. Даже Медного всадника я впервые увидел чуть ли не за день до отъезда, и то через Неву, с Васильевского острова.

Однажды мы с Федей и его молчаливым спутником Славой поехали на Кировские острова. (Меня удивило, что Слава поехал с нами.) Мы шли среди гуляющих, как по лесу, и разговаривали так, словно никого кругом не было. Межпланетчик, конечно, помалкивал.

— Сегодня я проснулся раньше обычного, — начал Федя, — и, лежа в постели, думал о власти. Будет ли власть при коммунизме?

— Конечно, нет, — сказал я. — Государство отомрет.

— Как это вы легко все решаете! Что такое власть? — рассуждал Федя. — Попросту говоря, власть — это когда у вас есть то, что мне остро необходимо. Приведу житейский пример. Вы прекрасная обаятельная девушка. Мне нужна ваша любовь; она, так сказать, вдохновляет меня, мне с вами, грубо говоря, хорошо. У вас надо мной власть. Еще лучше. Вы гениальный ученый или поэт. Вы великолепно знаете и выражаете то, к чему я только стремлюсь, что я смутно предчувствую. У вас надо мной власть. Вы властитель дум! А вы говорите, что власть при коммунизме отомрет!

Я вынул пачку папирос.

— Курить в космическом корабле?

Мы стояли у гранитного парапета набережной. Я швырнул пачку «Зенита» в воду и испытал гордое чувство освобождения.

— Вы говорили про балласт, — продолжал Федя. — Я думал об этом. Пусть мы возьмем лишь самый необходимый груз. Все равно в ракету может проникнуть балласт. Он будет внутри нас: дурные привычки, мелкие чувства, слабости. И в какой-то момент балласт может оказаться опасным. Отгоняйте отрицательные эмоции, как добрый конь отгоняет слепней. Видели, как он это делает? Он морщит и вновь расправляет кожу.

…В сущности, балласт нужно сбросить еще на Земле. Экипаж космического корабля — это маленький коммунистический мир. Тут без коммунизма не обойтись… А на Земле разве хуже станет, если все мы, люди, сбросим балласт?

Мы вышли к Стрелке. Перед нами лежал Финский залив. Вечерняя заря на горизонте своим длинным и широким отражением, играющим на волнах, дотягивалась до нас. Сзади, из темной гущи деревьев, тянуло вечерней сыростью. Слышалась музыка. Мы положили руки на гранит и вдруг ощутили тепло камня, разогретого только что закатившимся солнцем.

— Мы вспомним этот миг там, — произнес Федя, вскинув голову. Мы стояли молча, не давая граниту остывать под нашими руками. Федя весь подался вперед.

— Не слишком привязывайтесь к Земле, — сказал он тихо. И пояснил: — Я имею в виду любовь, семью. За пятнадцать лет вы станете отличным специалистом. Почти незаменимым. А в последний момент по семейным обстоятельствам откажетесь лететь. А если полетите, непременно будете тосковать. Вот вам и балласт. Хуже того. Разумеется, наш долг — обеспечить все условия для безопасности полета. Но вероятность аварии, пусть минимальная, останется. Для самого близкого вам на Земле человека это станет несчастьем всей жизни. А ожидание разлуки? Нет, надо быть гуманным! Я за любовь! Но ведь можно любить так, чтобы человек, которого вы любите, даже и не видел вас. Вы это знаете из художественной литературы.

— А когда мы вернемся, за нас любая девушка пойдет, — добавил молчаливый Слава.

Выслушав это, я почувствовал глубокое облегчение. Влюбляясь, я всегда знал, что взаимность исключена. Теперь от всего этого можно отрешиться. И снова, второй раз за этот вечер, я испытал гордое чувство освобождения.

НЕ ЛЮБЛЮ ГЕНИЕВ

На далеком севере

Эскимосы бегали,

Эскимосы бегали

За моржой.

Как поймали ту моржу,

Положили на баржу…

Три таких же студента, как и мы, выкрикивали песню. И сразу исчезло очарование нашего разговора. Мы шли в свете фонарей. Их было столько, что наши тени ложились веером. На всех скамейках сидели пары. По две на каждой.

А моржа не стал лежать,

Сбросил шкуру и — бежать… —

подпел Феди и даже причмокнул:

— А что? Лихо придумано!

Слава простился с нами и ушел.

А Федя предложил проводить меня. И вдруг я почувствовал странную власть над моим притихшим собеседником. Пользуясь ею, я расспрашивал Федю про его жизнь. Он отвечал скупо, отрывисто.

Пережил блокаду. Отец погиб. Сестра служила в госпитале. Голод. Дистрофия. Книги из библиотеки соседей, зубного врача, не дожившего даже до зимы. Проржавленная «буржуйка». Прежде чем сжечь книгу, Федя ее читал. Научился читать очень быстро.

Однажды, стоя у решетки Летнего сада, Федя смотрел на морозный закат. Вдруг почувствовал: кто-то треплет его по плечу. Очнулся неохотно. «Иди, мальчик, куда идешь, смотри не умирай». Так вот будили друг друга.

Потом Федя оживился: «Под Новый год я вспомнил, что на прошлой елке висели большие хлопушки из серебряной бумаги. Ох, и далекими же мне показались и детство и та елка. Я рассудил, что внутри хлопушек должны быть конфеты, залез в коробку с елочными украшениями. — И что же вы думаете? Там действительно были конфеты!»

Лейтенант, знакомый сестры, взял Федю к себе на батарею. Федя стал зенитчиком и до конца войны смотрел в небо.

Задача была такая: попасть из пушки в движущуюся по небу точку.

Мы незаметно дошли до дома, долго топтались на лестничной площадке. Я не решился привести Федю в квартиру Мезенцевых. Наконец мы простились, и он начал спускаться по лестнице. Я чуть было не бросился за ним вслед. Я живо представлял, как Федя пойдет один, морща и вновь расправляя кожу.

Когда за ним хлопнула дверь в подъезде, я позвонил. Лиля была в отличном настроении. Мы добыли холодный кофе и пили его чашка за чашкой. Я рассказал про Федю. Лиля подробно расспросила, как он выглядит, потом наморщила нос.

— Не люблю гениев. У них нет чувства юмора. Я бы вашего Федю задразнила.

Она была очень хороша, и я еще больше гордился, что не влюблен в нее.

«ЖЕЛАЮ КОСМОС ПОКОРИТЬ…»

Весь следующий день мы с Лилей провели вместе. Бродили до вечера. Когда вернулись, бабушка сообщила, что звонил Слава. Он ждет меня в филармонии. Если опоздаю, билет на контроле. Межпланетчик Слава?! Почему я должен идти с ним в филармонию? Я не пошел.

Лиля сбросила туфельки, забралась с ногами на диван и стала рассказывать смешные вещи:

— Как-то один кандидат наук испытал странное недомогание: щеки горят, глаза сверкают, ночами не спится, в голову лезет всякая всячина. Он пошел к невропатологу. Пил снотворное, принимал хвойные ванны, ездил на курорты и вылечился. Чем же он болел? Да ничем. Просто его единственный раз в жизни посетило вдохновение! Вот и у меня бывает вдохновение, и я долго не могу уснуть. Бабушка гонит меня к врачу, говорит: переутомление. А я лежу и думаю…

О чем она думает, я так и не узнал. Кто-то позвонил. Лиля открыла. И вошел… Нет, это невероятно! Вошел Витя, торжественный, нарядный, в белой рубашке с галстуком. Он нес громадный букет, завернутый в бумагу. И не улыбался.

— Опять? — нахмурилась Лиля. — Я спрашиваю, когда это кончится?

Витя положил букет на диван и раскрыл папку.

— Я посол. Мое дело — передать вот это. Я не уполномочен отвечать на вопросы. — Тут он заметил меня и страшно смутился. — Как? Ты не в филармонии?

Он передал Лиле уже знакомый мне портрет с собакой и незаметно подмигнул мне: дескать, помнишь тот разговор?

Лиля вслух прочла надпись:

— «Лиле в годовщину нашей встречи от незнакомца.

Желаю космос покорить,

Чтоб на Земле счастливей стало жить.

30-й год нашей (коммунистической) эры».

— Кто же он, ваш таинственный незнакомец? Может быть, это вы сами?

— Что вы! — вспыхнул Витя. — Я бы ни за что не решился. Понимаете, всегда легче хлопотать за другого. — Не выбрасывайте цветы, поставьте их в вазу. Вы даже не понимаете, как это важно.

— Хорошо. Но только потому, что об этом просите вы. Погодите, тут и другая надпись: «Сделать собаку по-человечески?» Нет, пусть уж так и останется.

Лиля смеялась. Горделивый посол смутился, мускулы его лица незаметно приняли их естественное положение. Перед нами был тот же милый Витька с его доброй улыбкой. Тогда Лиля перешла в наступление:

— А вы думаете, я ни о чем не догадываюсь? Думаете, я не заметила того мрачного белобрысого человечка, который весной ходил к нам на лекции? Его зовут…

— Лиля! — остановил я.

Вот почему она подробно расспрашивала, как выглядит Федя. Нет, она не должна называть его имя. Иначе я буду чувствовать себя предателем. Ведь я столько ей рассказал! Лиля поняла меня.

— Мальчики, хотите кофе? — неожиданно предложила она. На круглом столике у дивана появились три чашки и тарелка с бутербродами. Мы с Витей могли перевести дух. А Лиля как ни в чем не бывало занимала гостей разговорами:

— Я была в планетарии. Ей-богу, там и не пахло космическими полетами в недалеком будущем! Подумать только — через пятнадцать-двадцать лет полет на Марс!

Витя строго посмотрел на нас.

— Речь идет только о том, что такой полет станет практически возможен и надо к этому готовиться.

— Во всяком случае, там об этом не говорили, — продолжала Лиля. — Какой-то дядя водил фонариком, по куполу бегала стрелка. А дядя скучным голосом читал:

Это вот Кассиопея.

Вот созвездие Персея.

Это гроздью винограда

Дружно светятся Плеяды.

Витя отодвинул в сторону чашку, встал, подошел к окну и выключил свет. Над темными крышами в еще светлом небе сверкала звезда.

ЛЕВ ПЕРЕД ДЕВОЮ ИДЕТ

— Представь себе, — сказал Витя, обернувшись ко мне, — что мы все погибли и ты один в ракете. Ладно, не бойся. Мы просто больны или очень устали. Вся ответственность на тебе. А ты не знаешь даже знаков зодиака, не знаешь, когда, в каком созвездии находится Солнце. Вот тебе для начала шпаргалка — все знаки зодиака по порядку:

Овен идет перед Тельцом,

Пред Близнецами — Рак.

Лев перед Девою идет,

Последний летний знак.

Несут нам холода с собой

Весы и Скорпион с Стрельцом,

Поля морозит Козерог,

А Водолей сковал

Рыб льдом.

Лиля подошла и положила руки нам на плечи.

— Покажите Марс.

— Его отсюда не видно, — сказал Витя. — Лучше смотреть в телескоп. Обязательно посмотрите на Марс. На фотопластинке он маленький, ну, просто капелька. А когда смотришь глазами, он больше. И такой живой, разноцветный. Я увидел в первый раз и ахнул: одно полушарие — красное, другое — синее. Как на Земле: на одном преобладают материки, на другом — океанические впадины (я имею в виду, конечно, северное и южное полушария). Марсианская растительность тоже синего цвета. Знаете, один алма-атинский астроном даже подал докладную записку в президиум своей академии, чтобы учредили сектор астроботаники. Астроботаника!

— Вы говорите так, будто уже побывали на Марсе, — улыбнулась Лиля.

— Что вы! Вот ученые, которые из года в год наблюдают Марс, те действительно видят! Они видят оттенки розово-желтые, кирпично-красные, один даже разглядел какие-то алмазные точечки, они видят белые полярные шапки. Они видят, как в течение нескольких часов что-то приходит и что-то уходит — это вращается Марс. И они совершают кругосветные путешествия в другом мире, не отходя от своих телескопов. Если бы вы знали, как много они видят в этой, я бы сказал, величественной капельке! Вот начинает уменьшаться полярная шапка, и совсем не так, как у нас на Земле, — от Заполярья к тропикам, — вместе с водой идет весна. И проступают очертания каналов и оазисов. Все это синяя марсианская растительность. Но вот пятна и линии пропадают, растительность исчезает. Не знаю, косят ее там или жнут, но она исчезает. Вы представляете?

— Витя, почему сейчас мало звезд, а в небе такое странное сияние?

— Чудачка! Это же Луна светит. Ее можно наблюдать из вашей кухни.

— Вы, астрономы, наверное, любите Луну больше, чем влюбленные?

— Что вы! Мы ее терпеть не можем! Она мешает фотографировать звезды. И в то же время мы к ней, конечно, стремимся. Там идеальные условия — нет атмосферы. Это же великолепно! Можно наблюдать небо без всяких помех. А слабая сила тяготения! Может, с Луны будут брать разгон для полета на другие планеты. И, кроме того, Луна — превосходнейший космический заповедник! Ходи и подбирай метеориты. А ее невидимая сторона? Сколько еще может быть открытий! А возьмем Землю…

Но взять Землю Вите не удалось. Снизу донесся свист.

— Это меня, — сказал Витя и включил свет. Закрыв за ним дверь, Лиля вернулась в столовую и снова забралась на диван.

— Я бы на вашем месте задала им тысячу вопросов. Меня просто бесит их мальчишество: жестяные игрушки, красивые слова, эти нелепые букеты — одно стоит другого. А не изобретают ли они велосипеды? А какая практическая польза будет от их космических полетов? На чем они основываются, когда устанавливают срок пятнадцать лет? Только что прошла война. Полстраны в развалинах. Тут еще грозят новой войной. А они говорят «через пятнадцать лет»? Это же наивно! Вы, наверное, думаете, что я очень плохая, если не верю в их прекрасные мечты? Пусть мне докажут, тогда я поверю. Правда, что кружком руководит профессор Борисоглебский? Значит, он нарочно все это придумал, чтобы они увлеклись и лучше учились. Не хмурьтесь, пожалуйста. Я совсем не собиралась вас огорчить…

Все-таки какая она чуткая, эта Лиля! Сразу подобрела, стала меня успокаивать.

— Ваш Витя — замечательный мальчик. Он будет настоящим ученым. Может, новую звезду откроет. Тогда одной звездой станет больше. С вами и с ним я чувствую себя легко, как с подругами. От вас не ждешь никаких нелепостей. А это, может быть, дороже, чем так называемая любовь. Пойдемте завтра в Русский музей? Или на квартиру Пушкина?

— К сожалению, не могу. Я должен проститься с ними.

— Да, конечно. Я как-то не подумала об этом, — сухо сказала Лиля.

БОГ ВОЙНЫ ПОДАСТ В ОТСТАВКУ

Последний день. Последнее свидание с Федей на Марсовом поле. Вити и Славы не было. Они передавали приветы, но прийти не могли, так как были очень заняты.

— Пойдемте посмотрим, как говорят камни, — предложил Федя. Он повел меня к памятнику Борцам Революции.

Я прочел первую надпись:

Против богатства

власти и знанья для горсти

вы войну повели

и с честию пали

за то чтоб богатство

власть и познанье

стали бы

жребием общим

Помните, мы говорили с власти? — спросил Федя. — А вот как говорят камни. Без лишних слов и знаков препинания. Телеграмма. Телеграмма в тысячелетия! — Вдруг Федя изменил тему: — Вы когда-нибудь думали о смерти?

— Думал, — ответил я. — И даже боялся. В школу я ходил мимо кладбища и никогда не смотрел в ту сторону, отводил глаза.

— Ну, это бывает у подростков. А я никогда не боялся. Страшна только смерть близких. Вы же не боитесь ложиться спать. Смерти практически нет. Сон без пробуждения, вот и все. Совсем не страшно. Впрочем, по теории вероятности можно предположить, что когда-нибудь, в очень отдаленном будущем, появится абсолютно точная комбинация тех свойств и особенностей, которые составляют, скажем, вашу или мою личность. То есть родится точно такой же человек, как вы или я. Конечно, другое время сделает его совсем другим. И он не вспомнит нас с вами, если, конечно, мы не сотворим чего-нибудь такого…

За каменными валами памятника играли дети.

— Я не понимаю тех, — продолжал Федя, — кто считает: «После нас хоть потоп». Они врут. На деле даже самый закоренелый эгоист так не думает. Приведу житейский пример. Представьте, что с какого-то дня на всей Земле перестали рождаться дети. Закрываются родильные дома. Прекращается продажа всяких там пеленок, распашонок, погремушек. Сдают в музей последнюю детскую колясочку (хотя зачем тогда музей?). Закрываются ясли, детские сады. Воспитатели ищут новую работу. Больше никто не играет в песочек. Исчезают с прилавков все эти зайчики, куклы, мишки, шары. На какое-то время остаются одни «конструкторы». Нет больше тоненьких и пестрых детских книжек. Газеты публикуют портрет последнего мальчишки, впервые пишущего букву «а». Навсегда закрываются первые, вторые, третьи классы… Навсегда! Перестают готовить учителей. Зачем они теперь? Больше не встретишь ни одного человека в коротеньких штанишках… Не буду продолжать. Страшно? Любому эгоисту станет страшно. Все теряет смысл. Человек — частица рода человеческого. И, значит, не страшно (я это могу доказать логически), не страшно погибнуть ради будущего за счастье людей.

Какая-то девушка списывала в блокнот надпись:

Не жертвы — герои

лежат под этой могилой

не горе, а зависть

рождает судьба ваша

в сердцах

всех благодарных

потомков

в красные страшные дни

славно вы жили

и умирали прекрасно

— Так напишут и про нас, если мы погибнем там, — сказал Федя. — Но разве смерть лежащих здесь и разве наша смерть (хоть я уверен, что все будет в порядке) остановит людей, рвущихся в неведомое и желанное? Нет! Наоборот!

За зеленью в углу Марсова поля виднелись красные стены и золотой шпиль Инженерного замка.

— Вот еще одна смерть — здесь убили Павла. А его милый наследник Александр хотел огородить замок со всех сторон, чтобы даже случайно не увидеть места, где с его согласия прикончили папашу. Отводил глаза, сукин сын! Но и папаша тоже был будь здоров! Откуда название Марсово поле? Помните? «Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей». Потешались, готовили войну, будто в солдатиков играли! Правильно, что борцов революции похоронили именно здесь… чтобы тем убить «самое семя войны…»

Марс! Таинственная кровавая звезда войны. Вернее, планета, — шептал Федя. — Скорее, скорее вступить на его почву, красную, как в Сибири, в районах вечной мерзлоты, сухую, как в Каракумах. И тогда рассеется зловещее обаяние Марса. Люди увидят просто другой мир, во многом сходный с нашим. И бога войны не станет! Полеты в космосе — и война на Земле! Нет, это не вмещается в сознание! Этого не будет!

Белобровый, беловолосый, краснолицый пророк в выцветшем военном френче смутился и посмотрел на часы.

— У вас еще есть время до поезда? Хотите увидеть улицу Росси? У меня как раз там свидание.

«ВЫ УЖЕ НА НЕБЕ»

Улица Росси оказалась очень маленькой, вся в высоко поднятых полуколоннах, белых на желтом фоне. Она выходила на полукруглую площадь с памятником Ломоносову. Возле памятника стояла девушка, держа в руках нечто вроде пышного букета, завернутого в бумагу, Федя подошел к ней. Девушка покосилась в мою сторону.

— Свой! — бросил Федя.

Девушка приоткрыла «букет». Передо мной блеснуло острие жестяной ракеты.

— Последняя ступень пороховой ракеты. Потом она спустится на парашютике, — пояснил Федя. — Идите, Ира. Я скоро. Сегодня мы монтируем модель, а завтра, в воскресенье, испытываем ее за городом.

Ах, вот как! Они работают, они испытывают! Даже Витя не пришел проститься — значит, действительно занят. А со мной только разговаривают о высоких материях.

— Я мог и задержаться, если бы знал об испытании, — сухо заметил я. Федя поморщился:

— Ну вот, уже обида. Вы же еще не член кружка. Тайн у нас нет, но есть секреты. Знаете: капиталистическое окружение…

— Я не капиталистическое окружение. Зачем я вам нужен? Зачем секретные испытания жестяной игрушки?

— Чудак человек! Ну как вы не понимаете? Испытание не секретное. Но по нашим правилам на нем могут присутствовать только члены кружка. Эх, елки-палки, дать бы в газете объявление, что есть такой кружок, приглашаются все желающие! Вот бы все завертелось!

— Ну хорошо! А зачем Лиля? Зачем все эти звонки, портреты с собаками? Опять секреты?

— Это не секреты, — твердо ответил Федя. — Это уже тайна… — И опять перевел разговор на другую тему: — Как вы думаете, будет ли война?

— Честно говоря, боюсь, что будет.

— Эх, вы! А еще сторонник мира! Как вы будете бороться с войной, если считаете, что она неизбежна? У меня на этот счет есть рабочая гипотеза, в данном случае основанная скорее не на фактах, а на какой-то уверенности. Новая мировая война вряд ли начнется, пока человечество основательно не забудет старую, пока не подрастет молодежь, совсем не знавшая войны. Должен быть какой-то промежуток, как между двумя последними войнами. Лет двадцать, ну, хотя бы пятнадцать… А представляете, что можно сделать за пятнадцать лет? В наше-то время! Я не знаю, как все пойдет, но может получиться так, что день окончания последней войны в Европе не впереди, а позади — девятое мая сорок пятого года. Помните, какой был день?

…Вы историк. Чем кончилось татарское иго? Битвой? Нет! Стоянием на Угре! Стояли, стояли, ждали боя. А потом речка покрылась ледком, наши отступили, а татары ушли совсем. Вот и все. И салюта не за что давать! Решающая победа была одержана за сто лет до того на Куликовом поле… А что будет, когда начнется перелом от войны к миру?

— Люди обрадуются.

— Люди сначала ничего не заметят. Сознание отстанет от бытия. Вам снятся сны про войну?

— Да, очень часто.

— Они перестанут сниться.

Федя посмотрел на часы и сразу потерял ко мне всякий интерес.

— Мы заговорились, а дела не ждут. Ну, до зимы! Вас не пугает членский взнос — десять рублей в месяц?

— Что вы! У меня стипендия!

Федя сунул мне руку и легкими, птичьими шагами пошел к мосту. Я смотрел ему вслед, но Федя не оглянулся.

И я остался один, совсем один у памятника Ломоносову. Сомнения охватили меня. Пятнадцать лет! Ну, если бы лететь через три года, тогда бы я все бросил и занимался бы только подготовкой к полету. А высшая математика? Ведь я и в школе-то, когда проходили алгебру, не сразу понял, зачем нужно складывать «а» и «b». А мои очки? У меня же такая близорукость, что врачи запрещают поднимать тяжести, чтобы в глазу не лопнули сосудики. И вообще космонавты даже не спросили меня, согласен ли я лететь. Честное слово, не было такого вопроса! А вдруг на Марсе не нужен археолог? А вдруг полет задержится и сорокалетних не возьмут? А хочу ли я вообще лететь туда, за эту синюю непрочную оболочку земного неба, в черноту, в пустоту, к звездам?

Я обошел вокруг памятника. Спереди был небольшой барельеф: босоногий мальчик, сидя на сети с подвешенными поплавками, читает книгу. С другой стороны надпись:

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря.

Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

— Иные заботы? Иные заботы? — шептал я, пораженный внезапно открывшимся мне смыслом двух этих слов.

Я едва успел забежать к Лиле, сунул в портфель мыло, зубную щетку, «Первобытное общество», полотенце. Лиля не пошла меня провожать, у нее были какие-то свои дела.

Я простился, поблагодарил и покраснел, будто в чем-то виноват.

— Скажите что-нибудь на прощанье!

— Ничего не надо говорить, ничего. Вы восторженный мальчик. Вы уже на небе. Идите скорее. Вы опаздываете.

С КОСМИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ!

Если вы одни, если вас никто не провожает, если вам очень жаль расставаться с городом, откуда вы уезжаете, и, наконец, если вы без вещей, то лучше всего явиться на вокзал перед самым отходом поезда. Уже проводники становятся на подножки, из вагонов вываливаются последние провожающие, а на перроне еще длятся прощальные поцелуи. И кто-то прижимается носом к стеклу, и кто-то уже машет рукой, и кто-то еще покупает мороженое. А вот идет межпланетчик Слава. Тоже, наверное, кого-то проводил. Я машу ему с подножки: «До свидания, Слава!» В конце концов он неплохой парень, хоть и сторонится меня. Но я, конечно, выше этого и от всей души приветствую его. Слава кидается ко мне.

— Вот здорово! Я все-таки тебя нашел! — И тянет мне какую-то записку. И крепко пожимает мою руку.

Поезд трогается. И Слава идет по перрону и машет, машет… Нет, он прямо-таки чудесный парень! Может, он просто стеснялся меня, как я его?

Очень быстро проходит Ленинград. Ничего, я еще увижу этот город. Каков он зимой? Теперь Лиля, конечно, не станет мне его показывать, и она будет по-своему права. И словно я что-то потерял в Ленинграде…

…Вот я опять на багажной полке. Я испытываю смущение, неловкость, стыд неизвестно за что. Раньше я в такие минуты курил, сейчас просто проглатываю слюну. А впереди первые в жизни археологические раскопки.

Я разворачиваю записку. Витин почерк: «Имей в виду, я к тебе привык. Пиши. Приезжай!!! С космическим приветом!»

— Да, иные заботы… А что такое мрежи?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Они все нашлись, мои герои, после того как повесть была впервые опубликована. (Это произошло еще до полета Гагарина.) Один — просто физик, другой — химический физик, третий — астрофизик. А Лилю я и не терял из виду. Эта «филологичка» теперь причастна к математической лингвистике, то есть к кибернетике.

В один прекрасный день Витя (в жизни у него другое имя) прислал мне свою тетрадь, ту самую, с фруктом авокадо и режимом дня. К одной из последних страниц подклеено письмо, написанное моей рукой. Я прочел и не сразу поверил, что именно я написал его. Это был первый и единственный набросок романа «Люди реальной мечты». Им я и закончу свой рассказ:

«Как я хочу на Марс!

До него еще десять суток. Позади — 249 дней в космосе. Вертятся катушки магнитофона. На них беззвучно ложится мой голос. Но я предпочел бы не говорить, а что-нибудь послушать.

Забыл музыку! Ее особенно не хватает сейчас, когда так трудно налаживать связь с Землей.

Пускай другие возьмут с собой побольше музыки. Пусть прихватят в космос ленты, где записаны дождь, птицы, ветер, ребятишки на бульваре, ручьи или даже такие вещи, как мычание стада и отдаленный лай собак.

Я же довольствуюсь тем, что наговорил в магнитофон. Не могу привыкнуть к этому отдельному от меня голосу. Я и не я! Будто меня кто-то передразнивает. Все же магнитофонный голос меня развлекает. Я разговариваю с ним и сам его дразню. И становится смешно.

Испортил целую ленту: напел любимые мелодии. На Земле я стеснялся петь. Но — странное дело! — поющий голос оказался приятнее говорящего. Часто включаю его и, стыдно признаться, наслаждаюсь собственным пением.

Я уже много раз выражал свои восторги перед миром, сквозь который, если верить приборам, я несусь на второй космической скорости. Мне-то самому кажется, что я с кораблем подвешен среди звезд и не трогаюсь с места.

249 суток без передышки светит косматое Солнце. Здесь оно ничего не освещает. Кроме немногих пылинок. Планет. Из всех светил они мне удивительно близки. Потому что они освещены Солнцем.

Что испытывает человек, подлетая к чужой планете? А вот что. Я стремлюсь туда, как домой.

Какая ж это чужая планета, если на ней будет горизонт! Поуже, чем у нас, на Земле, но все-таки горизонт. И, должно быть, как в детстве, станет интересно, а что дальше, там, за чертой?.. Горизонт! Как я по нем соскучился!

Небо над головой и твердая почва под ногами. Верх и низ. Утро, день, вечер и ночь, сменяющие друг друга. Вот что ожидает меня на Марсе!

Мои дни и ночи условны. Я узнаю о них по часам, когда перехожу от работы к отдыху, от отдыха к новой работе.

Часы у меня особенные: на одном циферблате несколько пар стрелок. Белые показывают земное время, красные — марсианское. Красные потихоньку отстают — даже секунды на Марсе чуть-чуть длиннее земных.

Через десять дней красные стрелки сойдутся вместе. Наступит первый полдень на Марсе. Обязательно стану спиной к Солнцу и посмотрю, как моя коротышка тень укажет на север. И постепенно начнет удлиняться. Совсем как на Земле!

А тяготение? Вернется тяготение! Я сам, и моя голова, и каждая рука и нога, и какой-нибудь листок бумаги или карандашик — все обретет вес. Меньший, чем тот, к которому я привык. Но в такой дали от дома и это неплохо.

Чувствую себя превосходно. Если не считать, что разладился сон. Должно быть, от волнения…

Скоро я увижу, как сядет Солнце и над горизонтом взойдет вечерняя звезда, которая называется Земля. И наступит ночь. Я лягу по-человечески. Горизонтально, подложу руку под голову. И рука ощутит тяжесть головы. И я усну.

А утром меня разбудит Солнце. Оно поднимется в небе! На востоке! Над чертой горизонта!»

1960, Поленово

ГОСУДАРЫНЯ ПУСТЫНЯ
Повести об археологах

СЕКРЕТНЫЙ ПАКЕТ И СТЕКЛЯННАЯ ГОЛОВКА

В половине шестого вечера мы с Суюном вышли из нашего лагеря в пустыне у подножья крепости Куня-Уаз, где мы вели раскопки. Воды мы не пили, зато перед дорогой уничтожили целую дыню. Нужно было спешить, чтобы сумерки не застали нас в песках, чтобы мы успели если не добраться да колхоза, то хотя бы увидеть огни культурной полосы. Суюн повел меня не по дороге, по какой только что ушла в Куня-Ургенч наша машина, а напрямик через барханы. Автомобильный след остался справа. Стены и башни нашей древней крепости медленно отдалялись и уменьшались, но все время были видны. Иногда на светлых такырах между барханами попадалась античная или средневековая керамика, виднелись красные кольца срезанных временем гигантских сосудов — хумов. Я вынимал полевой дневник и записывал, где и как располагаются эти находки, а Суюн двигался дальше, и я его догонял.

Тишина. Легкий ветерок, направление которого можно было узнать, лишь послюнив и подняв вверх палец. Голосок Суюна звенел, не умолкая. Он говорил по-туркменски, но я схватывал смысл. Я понял, например, что Суюн собирается поступить в фельдшерскую школу, но пока не подошел по возрасту, что наша работа ему очень нравится. А еще ему хочется у нас научиться говорить по-русски. «С русским языком везде дорога открыта», — сказал он и ткнул пальцем вдаль. Мы не обходили барханов, взбегали на них, а потом вытряхивали песок из ботинок и немного отдыхали. Суюн замолк, задумался и вдруг своим звонким голоском произнес: «У меня растут года, будет мне семнадцать. Где работать мне тогда? Чем заниматься?» Он тут же перевел стихи на туркменский и пояснил: «Маяковский — шаир, поэт Маяковский».

Сзади нас солнце еще стояло над горизонтом, на гребнях барханов перед нашими глазами его лучи меркли, а такыры делались пепельно-серыми, чуть голубоватыми. «Смотри, — сказал Суюн, — Акча-тепе». Я догадался, что он говорит о развалинах, которые мы иногда различали с машины, но еще не побывали на них. Вглядевшись, я заметил среди волнообразных барханов белый округлый бугор. А заодно полюбовался окружившей нас пустыней: голубоватая гладь такыров и округлые, плоские, с тонкой рябью, застывшей после вчерашнего ветра, барханчики. Они были похожи на тигриные шкуры, небрежно брошенные на землю.

Растительности не было. Лишь сбоку на высоком бархане каким-то чудом вырос и процвел скромными осенними цветами зеленый куст с длинными нитями вместо листьев. «Как красиво!» — сказал я по-туркменски и пожалел, что нет фотоаппарата. «Хорошие дрова!» — по-русски согласился Суюн. Бугор Акча-тепе стал повыше и уже не так часто скрывался между барханами. Мы шли и шли, а солнце опускалось, и стало понятно, что мы придем в оазис совсем-совсем поздно. Суюн заговорил об Акча-тепе, и я начал напряженно прислушиваться к его быстро льющимся полупонятным словам. Но я все-таки понял, что Суюн рассказывает легенду.

Раненый царь возвращался домой и умер в пути. И воины высыпали на его могилу родную землю, которую каждый из них носил в своей дорожной котомке. Так возник курган, названный Акча-тепе (Белый холм). Легенда, увы, не новая и слишком широко распространенная. Ее рассказывают чуть ли не про все большие курганы. И все же она тронула меня. В темнеющих песках передо мной промелькнуло видение.

По пескам движется на родину огромное войско. Медленно идут верблюды со свернутыми шатрами и тяжкими тюками с военной добычей. Медленно ступают сильные кони. А где-то в середине этой безмолвно движущейся массы лежит в повозке на цветных подушках полководец. Он одержал столько побед, он на вершине славы и могущества, и с любовью склонилось над ним лицо красавицы, а впереди родная земля, ожидающая его. Но смерть, как огромная степная птица с черными крыльями, парит над ним и вот-вот кинется на свою добычу. И кажется, что все движутся еще медленней, и странно, дико звучит в этой напряженной тишине неожиданное ржание коня. И вдруг кони и верблюды останавливаются, отчаянный многоголосый вопль оглашает темные пески: царь умер! И родная земля, бережно хранимая воинами, земля, от которой они были оторваны своим неугомонным предводителем, сыплется и сыплется из котомок проходящих воинов на его могилу.

Мы подошли к Акча-тепе, когда солнце уже зашло и прямо на нас по земле, прихватывая небо, двигалась ночная тень. Приложив ладонь к глазам, выровняв ее по линии меркнущего горизонта, я измерил своим ростом высоту бугра. Вышло примерно три с половиной метра. Я поднялся наверх и в последнем свете сумерек, еще лежавшем на земле под потемневшим небом, увидел слева белеющие человеческие кости, а справа — планировку дома: по четыре комнаты с обеих сторон широкой центральной стены. Далее планировку скрывали пески.

…Я быстро спустился и бегло оглядел человеческие кости и лежавшие рядом черные с налепами черепки средневековых сосудов. Сунул в карман обломок ручки кувшина и несколько венчиков сосудов, чтобы на досуге уточнить датировку, но вернулся и положил их на место рядом со скелетом ребенка. Подберу на обратном пути и тогда же сделаю глазомерную съемку. Суюн торопил меня, указывая на тень, надвигавшуюся на нас. Мы снова пошли, и я уже машинально наклонился и подобрал кусок стекла. И застыл на месте: с обломка стекла на меня глядели круглые, какие-то совиные глаза. А вот лоб, брови. Стеклянный сосудик с изображением человеческого лица. Редкая и замечательная находка!

Я оглянулся на Акча-тепе, уже не белевший, а черневший на фоне заката, с радостью подумал, как хорошо иметь крепкие ноги, идти вдвоем с проводником по пустыне, делать чудесные находки и первому открыть в песках неизвестный археологический памятник. Как просто и хорошо будет его копать: палатка, несколько рабочих, чай на костре. Машина по пути с арыка на Куня-Уаз всегда подбросит нам продукты и бочонок воды.

«Дядя Валя хорошо! Акча-тепе хорошо!» — звенел голосок Суюна. И мы шли, держась за руки, по гладким твердым такырам, по мягкому высокому песку. Мы уже смотрели не вперед, на горизонт, а повыше, туда, где ручкой вверх висел ковш Большой Медведицы, а через несколько звезд от него сияла Полярная заезда.

— Ты устал, Суюн?

— Нет, не устал, дядя Валя. А ты устал?

И вдруг из черных песков раздался нежный звук бубенчика, и сразу стало хорошо и уютно. И захотелось присесть и отдохнуть со спокойной душой. Пески, куда мы вступили, заросли колючими кустами, а бубенчик звенел на шее барана, вожака колхозного стада. Звук бубенчика слышался где-то совсем рядом, но мы не увидели стада и, перепрыгивая через колючки, шли дальше.

— Дядя Валя, слышишь, собаки лают? Видишь, арычок блеснул под ногами? А вот это темное по сторонам дороги — хлопок. Четвертый участок нашей бригады. Нет-нет, не надо отдыхать. Осталось двести метров. Видишь деревья? Это наши, это наш дом! Мы дома!

* * *

Меня усадили в самую середину широкой, покрытой войлоком глинобитной вымостки, занимавшей почти всю большую комнату. Только тогда, привыкнув к свету настольной керосиновой лампы, я стал разглядывать людей, сидевших и лежавших вокруг меня, кому я только что пожимал руки.

Слева от меня сидели два мальчика. Живая физиономия младшего была испачкана чернилами. Я подмигнул ему, и мальчишка улыбнулся. Другой мальчик был настолько серьезен, что скорее походил на взрослого карлика. Своей большой папахой, четкими, сложившимися чертами лица, неторопливыми плавными движениями, молчаливым вниманием, полным самоуважения и почтения к собеседнику, он не отличался от взрослых туркменов. Разве что не вступал в разговор, так как ему по возрасту еще не полагалось вмешиваться в беседы старших.

Зато дед в мохнатой обвисшей папахе, возлежавший рядом со мной, оказался необыкновенно разговорчивым, любопытным и очень похожим на своего веселого внука, испачканного чернилами. Он снял папаху, похожую на взлохмаченную шевелюру, и под ней оказались лохматые волосы, похожие на папаху. Он долго и внимательно разглядывал мою находку, спросил, сколько лет руинам. Потом очень быстро заговорил, и я разобрал, что он везде был и может многое рассказать и показать. Я объяснил, что мы копаем крепость в пустыне, чтобы узнать, как жили предки (я сказал «старые туркмены»). Дед кивнул в сторону внуков: это, мол, для них, пусть учатся. Я закурил, а дед вынул из-за пазухи кисет, достал щепотку насвая (жевательного табака), заложил ее под язык и замолк, только глаза продолжали излучать интерес.

Отец Суюна и его мать, ставя передо мной чайник с зеленым чаем, конфеты-подушечки и лепешки, спрашивали меня о моем отце, о матери, о братьях. Но никто не спросил о причине и цели моего неожиданного путешествия и внезапного возвращения Суюна домой. Пожалели только, что нет в ауле Есена, колхозного кузнеца. Он служил в армии, знает русский, он бы со мной поговорил. Но кузнец на колхозном собрании покритиковал начальство, его покритиковали в ответ, а он обиделся и со всей семьей откочевал в пустыню, теперь попробуй его там найти. Никто не любит критики, ни кузнецы, ни начальники! Слово «критика» произносилось по-русски.

Эту запись я сделал 14 сентября 1952 года, сорок лет назад. И хоть все это случилось со мной самим, я в ту эпоху никак не мог написать, почему московский аспирант с туркменским школьником сразу после ухода машины вдруг двинулись, да еще на ночь глядя, через сыпучие пески. Может, в лагере с кем-то случился удар? Или, к примеру, откопали нечто прекрасное, древнее и хрупкое, а реставратор летит с базы через Нукус в Москву и его нужно срочно вернуть? Но ведь находку можно было тут же присыпать землей, полежала в ней полторы тысячи лет, полежит и еще немного. Ведь машина, забрав в Куня-Ургенче воду, продукты и письма, через два дня вернется. А врача можно было вызвать по рации от метеорологов. До метеостанции километров пять, и не по пескам, а по гладким такырам.

А было так. Нынче утром к нам на Куня-Уаз заехал начальник экспедиции Сергей Павлович Толстов. Осмотрел раскопки, подержал в руках наши новые находки. Одна из них, две страницы книжечки из слоновой кости, была такая, что Толстов несколько смутился: «Дивной красоты фигуры, мужские и женские. Великолепная иллюстрация упадка нравов в эпоху позднего эллинизма. Но, к сожалению, эту иллюстрацию нельзя опубликовать даже частично. Каждый квадратный сантиметр абсолютно неприличен!» А его веселый шофер Коля Горин, взяв в руки находку, покраснел и мрачно произнес: «Заройте обратно!»

Но то, что Сергей Павлович вез в своей полевой сумке вместе с цейсовским биноклем и артиллерийской буссолью, нельзя было даже в руки дать никому, кроме единственного в экспедиции человечка, имевшего так называемый допуск к такого рода бумагам. Он-то и должен был завтра лететь с этим пакетом в Москву. Но Толстов так привык не расставаться с секретным пакетом, полученным под строжайшую расписку в закрытом учреждении, что, уезжая в пески, не вручил пакет обладателю допуска. Вот и пришлось ему тайком от всех нас передать секретные бумаги нашей начальнице Лене Неразик. После отъезда Толстова она тут же снарядила машину в Куня-Ургенч. Шофер, думая, что это всего лишь денежные документы, передаст пакет из рук в руки нужному лицу, пока оно не укатило в Нукус к московскому самолету.

Тем же самолетом из Москвы должна была прилететь Любовь Павловна, врач, которая стала ездить с нами после того, как Толстов перенес инсульт. Строгая Любовь Павловна могла запретить шефу поездку в пески, пока не спадет жара. И Толстов, как школьник, оставшийся без присмотра, торопился воспользоваться последними вольными деньками, даже про пакет забыл, только б скорей очутиться в своих любимых песках.

Он уехал, а мы погрузили в машину пустые бочки для воды и для бензина, составили список нужных продуктов и оборудования. Кто-то прямо на крыле машины дописывал письмо. Кто-то потихоньку совал шоферу деньги: «Бутылочку бы!» Начальница до последней минуты не расставалась с бесценным пакетом. Наконец машина тронулась, скрылась за ближайшим барханом, а начальница стоит и машет пакетом. Вот и пришлось нам с Суюном шагать через пески.

Не помню, что было в секретном пакете, лежавшем у меня над сердцем в нагрудном кармане комбинезона. Скорее всего аэрофотоснимки тех мест, где мы искали сначала с неба (оттуда они лучше различимы), а потом уже на земле следы древних каналов, полей, садов, планировку сельских усадеб и жилых кварталов внутри крепостных стен. Но, может быть, в пакете была какая-нибудь генштабовская топографическая карта. Два года назад в маршруте через Каракумы я заглянул в такую карту, покрытую коричневыми точками, обозначавшими пески, и голубыми нитями горизонталей, обозначавших крутой обрыв плато Устюрт, и с уважением прочел надпись типографским шрифтом: «Возможен проход одиночного бойца». Вот какие документы попали ко мне в руки, да еще без допуска!

Разумеется, ни писать, ни рассказывать о таких вещах тогда было нельзя. Счастье, что Есен, хорошо говоривший по-русски, обидевшись на критику, сбежал прямо с собрания в пустыню. Как бы я ему объяснил наше с Суюном ночное появление?

И я спокойно улегся спать между дедом и веселым внуком под тростниковым навесом и цветным одеялом в один ряд со всей гостеприимной семьей. Комбинезона я снимать не стал и несколько раз за ночь просыпался, чтобы ощупать нагрудный карман с секретным пакетом и стеклянной головкой.

Проснувшись с первыми лучами солнца и убедившись, что пакет и головка целы, я попросил указать мне самую короткую дорогу к шоссе, где бы я мог остановить попутную машину. День был базарный, машин много. От завтрака и даже от чая я отказался, но хозяйка успела испечь в тандыре первую лепешку, и я выбежал из дома с горячим куском хлеба. Перед домом стоял Суюн, держа за поводья двух красавцев коней: «Один твой, другой мой. Садись, дядя Валя!»

Я еще никогда не садился на коня верхом. В конце войны я научился запрягать нашу интернатскую Зорьку в телегу и в сани, ходил за ней, нажимая на плуг или стоя на бороне, водил ее в ночное. Но моя нога никогда не касалась стремени, блестевшего сейчас передо мной. Что, если я поставлю в стремя не ту ногу и окажусь в седле задом наперед? И вообще, каков я буду на коне рядом с Суюном и на глазах у всей его семьи, вышедшей проводить меня?

— Двух коней не надо, — подбирал я туркменские слова. — Ты маленький, я не толстый, сядем на одного. Я же назад не поеду.

— Ты — гость, — ответил Суюн по-русски. — Гостю почет.

— Кто здесь начальник, ты или я? — Проследив, как Суюн садится на коня, я тем же способом уселся в седло за спиной мальчика. Туркмены с одобрением смотрели на меня: начальник есть начальник, а коней надо беречь.

И все же сорок лет назад я попытался вполне благонамеренным образом продолжить рассказ.

…Дорога на хлопкобазу — самая лучшая дорога. Без ухабов. Горбатые мостики через арыки сделаны покрепче, тут не надо выскакивать из машины и топать ногой по мостику, не провалится ли. Одна за другой вливаются встречные дороги. А по обе стороны — поля хлопка. В зелени ботвы хорошо различимы красноватые коробочки, готовые раскрыться. И какая-то напряженная тишина. Два-три человека в городских костюмах, на обочине «победа», не облупленная и даже не запыленная. Куда-то мчится мотоциклист. Взорвутся красные коробочки, и сразу переломится вся жизнь не только здесь, но и в городах. В школах, институтах, учреждениях. «На свете много разных тропок, но все они ведут на хлопок…»

А вот этого не надо, товарищ молодой писатель! Принято делать вид, будто ничего особенного не происходит: студенты и школьники учатся, служащие сидят в учреждениях, а хлопок убирают колхозники с помощью машин. Бывают, конечно, энтузиасты, восторженные шефы, они так и рвутся на плантации помогать друзьям-дехканам. Итак, продолжим старую запись.

…Дороги, переходящие в улицы, прямые, обсаженные по линеечке молодыми, легкими, как перья, тополями. При слиянии с главной дорогой ажурная деревянная арка с портретом Сталина и лозунгом «Все для хлопка». Со стороны шоссе к виднеющимся вдали белым домам идут телеграфные столбы. А вот и столбы с белыми изоляторами — электричество. «Тельман», — с уважением произнес Суюн название колхоза.

Все дома белые, оштукатуренные, есть даже с красными черепичными крышами. На стенах лозунги красной краской. В каждом лозунге встречается одно из двух хорошо знакомых мне слов: «пагта» (хлопок) и «тинчилик» (мир). Есть лозунги, в которых оба они стоят рядом.

А вот показались пески, но уже с трех сторон окруженные полями. Они в какой-то синеватой дымке, как бы не от мира сего. Память о том, что было здесь, пока могучий «Тельман» не отнял у пустыни эти земли. Овражек у дороги. Серая земля, покрытая солью, как инеем, и большой лиловый куст тамариска. Придет канал, и тот же «Тельман» вновь перейдет в наступление, чтобы…

Тут мое перо остановилось, и я вспомнил имя геолога Минаева, которое с оглядкой повторяли по всей трассе великой стройки коммунизма — Главного Туркменского канала. Минаев будто бы добивается, чтобы стройка немедленно прекратилась. Вода по сухому солончаковому руслу Узбоя не дойдет до юго-запада Туркмении. Амударья обмелеет. Аральское море начнет высыхать. На освоенных землях поднимется уровень подпочвенных вод. Через капиллярные сосудики в почве они начнут испаряться. А соль, содержащаяся в воде, никуда не денется, она пропитает и погубит почву. Великая стройка коммунизма — безумная затея.

Не знаю, кто такой Минаев. Его имя потом так и не всплыло. Может, даже это персонаж легенды. Изыскатели на трассе будущего канала все свои опасения, сомнения и тревоги, наверное, из осторожности приписывали Минаеву. И этот самый Минаев, живший в том числе и во мне, вдруг подумал, что почва, покрытая солью, как инеем, и лиловый тамариск на ней — не прошлое, а будущее земли, по которой мы с Суюном ехали вдвоем на туркменском коне. И все-таки я продолжал свое повествование. …Суюн сел на своего конька, махнул рукой на прощанье и лихо, не оборачиваясь, помчался и исчез за серебристыми деревцами джиды. Сергей остался один на дороге…

Кто такой Сергей и откуда он взялся? Это я по ходу дела переименовал себя из Валентина Берестова в Сергея Комарова и стал писать о себе, Комарове, уже в третьем лице. Сергею Комарову хорошо. Он ничего не знает про Минаева. Он вообще приехал сюда из Ташкента, он — ташкентский археолог. Никакого пакета у него нет, он ведь не имеет к нему допуска и никак не может его везти. Куда ж его понесло? Объяснение очень простое. Начальник экспедиции и вправду привез пакет с фотографиями. Но пакет предназначался самому Сергею. Невеста из Ташкента прислала ему свои снимки. А еще начальник привез телеграмму, из коей следовало, что невеста Сергея прилетает на несколько дней в Нукус из Ташкента, она — корреспондент молодежной газеты, и кому как не Сергею встречать ее в Нукусе, везти на базу в Куня-Ургенч, показать знаменитый минарет и раскопки возле другого, упавшего, минарета и вокруг караван-сарая, а потом провезти по отрядам, где на трассе будущего канала его товарищи раскапывают древние крепости во славу науки. К тому же прилетает она чуть ли не в свой день рождения. Начальница (надо бы придумать ей имя и фамилию), конечно же, по такому случаю снарядила машину и после некоторой суматохи машина отправилась. Шофер решил, что Сергей по своей привычке сел в кузов, а тот, оказывается, побежал в палатку за деньгами. Вот и пришлось давать ему проводника и отпускать на закате в сыпучие пески. Правда, невеста, раз уж она корреспондентка, могла и сама прекрасно ознакомиться с раскопками в Куня-Ургенче и на отрядной машине явиться к жениху, но это простительная натяжка. Итак, вернемся к Сергею Комарову.

— Увидев впереди человека с котомкой у ног, Сергей подошел к нему и стал рядом. Вскоре к ним присоединились трое в черных нарядных папахах и зеленых комбинезонах. И вот показались две машины, одна с бочками, другая с цистерной. Тихий человек, первым вышедший к шоссе, сел в кабину к водителю автоцистерны. «Бросайте папиросы!» — крикнул водитель другой машины. Она была новой марки, Сергей таких еще не видел. Он влез в кузов. Шофер заливал в бак бензин из канистры. Три пассажира в папахах совали носы в ребристую перегородку мотора, заглядывали в кабину, изучали сцепление, лезли под машину, пока ее шофер не начал кричать:

— Что вы там обнюхиваете? Шоферы с МТС, говорите? Небось на базар едете. Свою полуторку пожалели, а моей вам не жалко!

И сгоряча потребовал у пассажиров шоферские права. Те одновременно вынули книжечки из комбинезонов и раскрыли их перед самым носом строгого водителя.

— Вижу, вижу, вы бы помогли!

Трое сложили свои пышные папахи на кабину и молча обступили шофера, вникая в его указания. Наконец мотор заревел, шоферы-пассажиры снова надели папахи, с нескрываемой завистью поглядели на коллегу, открывавшего дверцу кабины, вздохнули и полезли в кузов. Всю дорогу они стояли как зачарованные, прислушиваясь к ровному гудению мощного мотора. Сергей стоял с ними рядом, упираясь локтями в крышу кабины. Лица их были мечтательными, как у влюбленных, и ему как бы передавалось их волнение…

Обе машины шли на базу геологической экспедиции в городок Ленинск, где мне, то есть Сергею Комарову, предстояло поймать попутную машину до Куня-Ургенча. Сергей купил на базаре кисть винограда и очень оживился, услышав, что три девушки, шедшие перед ним, говорят по-русски да еще с волжским оканьем.

…Сергей догнал их и спросил, как доехать до Куня-Ургенча. Но те знали дорогу только в кино да в районо. Откуда они здесь взялись?

— Из Казахстана! Из Ленинграда! Из Москвы! — услышал Сергей.

— И давно из Москвы?

— Ой, я ж в настоящей Москве и не была! Это колхоз такой. «Ленинград» и «Казахстан» — тоже колхозы. Мы — владимирские, из Вязников. В этом году педучилище кончили. Мы тут русский язык преподаем.

— И будут маленькие туркмены говорить на «о»?

— Ой, что вы! Это мы между собой на «о». А в классе мы на «а», — ответили девушки.

— Ну и как? Нравится в Средней Азии?

— Пока нравится.

— Погодите. Будет канал, еще не так понравится! — ободрил Сергей, обогнал девушек и помахал рукой на прощанье…

Тут поездка Сергей Комарова оборвалась, и благонравный романтик исчез. Ведь для того, чтобы остаться романтиком, он не должен был знать то, что знал я… Из небольшого беленого домика банка навстречу мне шел полный, благополучный казах в соломенной шляпе, белом костюме и узорных босоножках. Под мышкой он держал облезлый портфель с оторванной ручкой, похожий скорее на круглый, набитый до отказа саквояж. Прораб узнал меня и пухлыми пальцами побарабанил по портфелю: «Получка для всего коллектива плюс премиальные».

Я остолбенел. Я был уверен, что его уже расстреляли. А он, оказывается, даже не сидит!

Я познакомился с ним еще весной, когда только ехал в Каракумы. И радостно сочинял:

Туда, где строят, где мечтой

В грядущее стремятся!

Туда, где «Средазгидрострой»!

Счастливо оставаться!

В поселке Каратау на берегу Амударьи был наш первый ночлег. Машины остановились на пустыре неподалеку от гигантского фанерного щита. Стали вытаскивать раскладушки, спальные мешки и в свете фар увидели гордую надпись на щите «Здесь будет построен новый социалистический город». Я знал, что в Каратау на великую стройку коммунизма приехали добровольцами калужане Галя Шишкина с мужем, жившие в одном доме с моими родителями. Я разыскал их в поселке, где пока все знали друг друга.

Почти всю ночь мы провели в просторном бараке, где за ковровой занавеской жили мои калужане. А еще в той же комнате проживали два офицера госбезопасности и тот самый прораб-казах. По случаю моего появления каждый что-нибудь выставил на стол, и таким образом я стал общим гостем. Пировали всю ночь. Патриотические тосты сменялись шутливыми, дружескими. Но вот в который раз взял слово казах-прораб и неожиданно произнес:

— Мы пили за родителей нашего гостя. А сейчас я хочу выпить, чтобы весь этот ужас поскорее кончился. Я ненавижу не лично вас, — обратился он к офицерам, — а ваши гнусные, позорные погончики и околыши. Потому что я — не казах. Я — калмык! Моя мать умерла в эшелоне, когда такие как вы изгоняли наш народ. Я не знаю, где ее могила. Я тогда был на фронте. Я спасся. Я объявил себя казахом. Все равно все кругом врут! Я не лучше их, я отказался от своего народа. Будь все это проклято!

— Ладно, ладно, — успокаивали его офицеры. — Выпил и приляг, отдохни.

Мы с моими земляками вышли из барака. Молча проводили они меня до пустыря к нашим машинам и раскладушкам. На рассвете мы уезжаем в пустыню. Значит, меня не привлекут как свидетеля. А Гале с мужем возвращаться в тот же барак. Калмыка, наверное, уже увели… Я, конечно, не заснул. И в первых лучах зари увидел щит с гордой надписью про социалистический город, а прямо за ним высоченную сетку из колючей проволоки и деревянную вышку, на которой топтался часовой.

Что-то случилось за это лето, пока я безвылазно сидел в песках. Прораб-калмык жив и благополучен. Никто его не выдал, даже офицеры-гебешники. А толки об отважном Минаеве! Кстати, русская это фамилия или восточная? А кузнец, откочевавший в пески прямо с общего собрания! А секретные бумаги рядом со стеклянной головкой в кармане у экспедиционного стихотворца! Кто бы их раньше мне доверил? И легенда про умирающего в песках падишаха ни с того ни с сего снова ожила во мне: движется молчаливое войско, и черная степная птица вот-вот опустится на свою добычу. Этими переживаниями я тогда не мог поделиться ни с одним человеком на свете, не только что с бумагой. Моя душа как бы перелетела, перешла незримую черту, разделяющую эпохи. Внутренне я был готов даже к большему, чем то, что случилось через какие-нибудь полгода.

Из Ленинска я уехал опять в кузове полуторки, на сей раз уже туркменской. Даже длинный шоферский ящик был украшен цветной инкрустацией. Я сидел на нем рядом с туркменской семьей и смотрел на высящийся над песками куня-ургенчский минарет. Казалось, мы вот-вот приедем, а минарет все так же маячил перед глазами, но почти не приближался. Мальчик-школьник по-русски, нажимая на «о», рассказывал мне легенду про минарет, не похожую на ту, которая считается официальной. Никакой красавицы и обманутого мастера, бросившегося с минарета, узнав, что та за него не выйдет. Мастер, о котором шла речь, не прыгнул, а улетел с минарета на бумажных крыльях, которые он сам склеил. А построил он такой высокий минарет, чтобы обмануть врагов, которые со всех сторон шли через пустыню, чтобы ограбить прекрасную столицу Хорезма. Увидев минарет, они думали, что Ургенч рядом, оставляли в песках верблюдов с водой и поклажей и, конечно же, гибли в песках от голода и жажды, проклиная обманчиво близкий манящий минарет. (Эта легенда так мне полюбилась, что через семь лет я превратил ее в сказку для детей и назвал свою книгу «Мастер Птица».)

На базе, увидев меня, сначала перепугались, думая, что в отряде какая-то беда, раз я явился следом за нашей машиной. Потом накормили, сказали, что человек с допуском уже в Нукусе, что самолет вылетает завтра. Машину, даже нашу отрядную, даже не до Нукуса, а хотя бы до переправы, мне не дали. Зато выдали кучу денег на попутные машины, на гостиницы и на прочие расходы, связанные со встречей летящей к нам Любови Павловны, экспедиционного врача.

Я должен был доставить Любовь Павловну на базу.

Лишь вернувшись с врачом в Куня-Ургенч, я понял, почему мне не дали машины и настойчиво советовали, встретив врача, переночевать не только в Нукусе, но и в пыльном городке Ходжейли на нашей стороне Амударьи. Шеф тем временем успеет вернуться из своей инспекционной поездки по пескам, и Любовь Павловна даже не узнает о столь злостном нарушении режима.

Пакет я в Нукусе передал. Человек с допуском, не глядя, сунул его в карман. Но странная вещь! Я с волнением ждал Любовь Павловну, как ждал бы выдуманный мною Сергей Комаров свою суженую. Взяв в руки ее чемоданы, я впервые за эту поездку почувствовал облегчение от напряженной работы души, полной предчувствий и страхов. «А где машина? Где Коля Горин?» — спросила Любовь Павловна. Где Коля Горин, любимый шофер шефа? Эта тайна, единственная, какую я теперь был обязан хранить, была для меня не обременительной. «Доктор, разве вас не устраивает такая значительная в вашей экспедиции фигура, как я? Посмотрите, что я нашел по пути за вами». И я показал врачу стеклянную головку, которая привела Любовь Павловну в восторг, и она терпеливо снесла поездку в битком набитом автобусе.

«А где же люкс? — спросила она в гостинице. — Почему вы не позвонили в Совет министров?» Она привыкла ездить с шефом, ибо встречи с руководящими работниками больше, чем жизнь в песках, грозили нарушениями диеты и трезвого образа жизни. Но у меня не было привычки встречаться с высокопоставленными деятелями. Зато на щедро выделенные мне средства я закатил роскошный ужин и не менее роскошный завтрак в лучших точках общепита столицы автономной республики. Ближе к обеду я взял у базара такси. «Совет министров выделил или обком? — поинтересовалась Любовь Павловна. — Прямо до места?». Увы, только до парома через Амударью.

Напрасно Любовь Павловна искала за переправой машину Коли Горина. Пришлось ей вместе со всеми впрыгнуть в открытую полуторку, где все: механизаторы в папахах, старики в чалмах, женщины в платках, закрывавших рот, — сидели на корточках в позе лягушек, чтобы удобнее было подпрыгивать вместе с машиной на ухабах. Глаза Любови Павловны с ненавистью смотрели на меня: «Ну, Валя, я всем расскажу, как вы меня встретили!» А ведь ей предстояло еще два раза сменить попутные машины, трясясь и глотая пыль. Великую стройку коммунизма начинаем, а дороги к ней так и не привели в порядок.

Нас опять подкинуло на ухабе. И снова мне показалось, что я везу свою судьбу. Мне захотелось немедленно вывести женщину из состояния обиды и унижения. Увы, ни песней, ни шуткой тут уже не помочь.

— Гляжу я на вас, доктор, — начал я, — и думаю, сколько же сейчас врачей спешат к своим пациентам. Кто на оленях, кто на конях, кто на самолетах или на лодках по таежной реке. А вы трясетесь на этой проклятой полуторке по этим несчастным дорогам! Все-таки какая у вас благородная профессия!

Эта тирада в духе тогдашних газетных статей и радиопередач подействовала на Любовь Павловну магически. Ее черные глаза излучали счастье. Все-таки пропаганда тех времен умела делать людей и вправду счастливыми. Неудобства, лишения, тяготы — это же не повод для огорчения. Мы же их преодолеваем. Мы же — герои!

В Ходжейли мы пообедали, сходили в кино. Любовь Павловна стерпела с величайшей легкостью и переполненный номер в гостинице, и грузовичок, везший мешки с мукой, и ожидание, пока их разгрузят. Шофер доставил нас до самых наших палаток. А по пути он однажды остановился, отозвал меня в сторонку и сказал: «Не могу больше! Скажи ей, чтобы не говорила по специальности!» Оказывается, Любовь Павловна, увидев, что шофер курит, решила популярно изложить ему, к каким болезням приводит курение. Шофер оказался мнительным и тут же ощутил в себе симптомы каждой из этих болезней.

— Скажи ей, что она тебя убедила и ты бросаешь курить, — посоветовал я. — Она будет очень рада.

— Врать надоело, — вздохнул шофер. — Инспектору врешь, начальнику врешь…

— Тогда скажи, что попробуешь бросить. Ты когда-нибудь бросал курить?

— Никогда! — обрадовался шофер. — Надо попробовать. Спасибо, дорогой! Скажу, что попробую бросить.

Через месяц я забивал на базе ящики с керамикой и порезал себе локоть ржавой железкой. К вечеру меня свалила болезнь (это было заражение крови) с жаром, забытьем и бредом. «Не довезем до больницы, — расслышал я голос Любови Павловны. — Не выдержит он этих ухабов, слишком слаб. Буду лечить здесь». Если б не Любовь Павловна, я бы, наверное, умер. Черная птица, отметившая конец эпохи, кружила и надо мной.

Поправившись, я в один прекрасный вечер проводил моего друга Рюрика Садокова на почту. Он хотел поздравить свою московскую невесту с днем рождения по междугородному телефону. Связь не давали. Пришлось изобразить из себя важных деятелей Академии наук, без которых никак не могла обойтись великая стройка коммунизма, благо под нашими командировками стояла подпись самого президента Академии.

Потом я вернулся в Москву, попробовал продолжить рассказ про путешествие Сергея Комарова. А тот неожиданно пожелал заменить Рюрика в его срочном разговоре и заговорил стихами:

— Алло! Товарищ Комарова?

Вас беспокоит Комаров.

Надеюсь, вы вполне здоровы?

Ну, очень рад! И я здоров.

— Сережка, милый! Что за диво?

Что это? Шутка или бред?

— По порученью коллектива

В день юбилея шлю привет!

Дальше шло обобщение: мол, все мы такие, включая лирических поэтов, ведь и они пишут «не для любимой, а для них». Я писал это в последнюю сталинскую зиму. Вдохновение веселыми волнами ни с того ни с сего набегало на меня в самые страшные дни «дела врачей» и тому подобных дел. И это было не со мной одним. В январе 1953 года Маршак покатывался во смеху, припоминая только что прочитанные ему Твардовским лихие строки про внутреннего цензора, сидящего в каждом их нас.

Я даже понес свой «Срочный разговор» в редакцию журнала «Огонек» Александру Максимовичу Ступникеру, заведующему отделом поэзии. Он с мрачным видом выслушал стихи, с улыбкой перечитал, снова помрачнел и зловеще произнес:

— Хорошие стихи. Но при вашей жизни их не напечатают.

Я собрался было найти в своих бумагах другие стихи, придумал шутливое посвящение:

О Ступникер жестокосердный!

Прошу покорно отобрать

Стихи, пригодные в печать,

Из тех, которые посмертно

Придется внукам издавать.

Но тут я вспомнил, что уже посылал их в толстый журнал «Знамя» и получил ответ на редакционном бланке: стихи мои вне времени и потому не представляют интереса для читателей.

Но умер не я. «Срочный разговор» был напечатан летом 1953 года. А выдуманный мною Сергей Комаров увел меня из музеев, лабораторий и научных библиотек, где я корпел над диссертацией о древнехорезмийских терракотовых статуэтках, прямо в суматоху редакций и на эстрады в переполненных залах. Я каждый раз читал «Срочный разговор» с его эффектным в то время концом:

Зачем я мудрствовал лукаво?

Кому был нужен важный вздор?

Любовь всегда имеет право

На самый срочный разговор.

Что же касается Главного Туркменского канала, то его строительство сразу же после смерти Сталина было резко, хотя и бесшумно прекращено. Весной 1953 года мы в первый и последний раз видели колючую проволоку, пустые вышки и недостроенные, но уже заброшенные бараки рядом с нашими любимыми песками и древними крепостями. Галя с мужем вернулись в Калугу, и я ходил с ними в бор по грибы. Калмыка я больше не видел.

А вот глаза стеклянной головки с укором смотрят на меня из своей древности и моей молодости. Не переломись Время, я бы непременно добился, чтобы мне дали раскопать загадочный памятник Акча-тепе, и, конечно, опубликовал бы стеклянную головку и рассказал бы о ней все, что мог бы узнать. Но нашу работу вдоль бывшей трассы тоже свернули вместе с каналом, ибо памятникам древности в пустыне Каракум уже не было столь сокрушительной угрозы.

1952, 1992

ПРИКЛЮЧЕНИЙ НЕ БУДЕТ

Палатка

Археологический нож

— Куда ты едешь? — спрашивает дочка.

— В Хорезмскую экспедицию.

— А что ты там будешь делать?

Как бы объяснить ей это понагляднее? И я отвечаю:

— Копать землю ножиком.

Честно говоря, работа у нас пыльная, кропотливая, утомительная и, увы, далеко не совпадающая с романтическими представлениями об археологии.

— Метем пустыню! — горестно восклицали иные романтики, впервые попав на раскопки.

Их можно понять. День за днем глядеть в землю, ковырять ее ножом, мести кисточкой — ей-богу, это занятие, как говорится, на любителя. А тут еще и жара, и ветер, и пыль.

Археологический нож следует держать так, чтобы рукоятка упиралась в вашу ладонь. Иначе, натолкнувшись на твердое, нож соскользнет, и вы порежете руку.

Нож (его можно купить в любом хозяйственном магазине) — основное орудие археолога, раскапывающего города, замки, дворцы, храмы и сельские усадьбы древнего Хорезма. Человечество пока не придумало другого инструмента, с помощью которого было бы легче отделять глину от глины.

Стены и завал, своды и обмазка пола, обломки статуй и архитектурные детали — все это глина. (В Хорезме нетрудно поверить преданию, что первый человек был действительно слеплен из глины.) Еле уловимые различия в ее цвете, фактуре и прочности — вот с чем мы имеем дело изо дня в день, вот что позволяет нам с помощью ножа и короткой малярной кисти разбираться в завале, отыскивать контуры помещений, рухнувшие своды, наслоения разных эпох.

Трехбашенный дверец Топрак-кала, удивительный круглый храм Кой-Крылган-дала и множество других зданий по существу раскопаны ножами. Во всяком случае, нет на них ни одного квадратного сантиметра стен и пола, которого бы не коснулся нож археолога. Если говорить о кисточке, то ею подметена поверхность всех раскопанных памятников, как бы велики они ни были. Лом, кирка и лопата вступают в дело лишь после того, как нож и кисточка определят, что можно выбросить, а что оставить. Современной технике в виде транспортеров и бульдозеров доверяется только переброска отвала.

Впервые я взял в руки археологический нож, когда был студентом. Прежде чем получить участки для раскопок во дворце Топрак-кала, новички должны были пройти так называемую «кирпичную академию». Нас вывели за стены здания и предложили расчистить кладку полуразрушенной башни. Становимся на колени, осторожно срезаем ножами корочку натеков, до боли в запястьях орудуем кисточками. И вдруг под моей кистью проступает тоненькая линия, потом другая, под прямым углом к первой, еще, еще одна. Измеряю возникший квадрат: сорок на сорок сантиметров — древнехорезмийский сырцовый кирпич! В бесформенной массе завала возникают осмысленные очертания кладки — кирпичи, лежащие вперевязку, и швы раствора между ними. Так в неопределенности и зыбкости ритма вдруг находишь нужную четкую строчку и чувствуешь: теперь обязательно пойдет!

И сейчас, когда из археолога я превратился в литератора, мне снова и снова хочется испытывать эту радость и каждой весной чешется ладонь там, где в нее обычно упирается рукоятка археологического ножа. И я опять еду в экспедицию — копать землю ножиком.

Возвращение в юность

Но дело, конечно, не только в археологии.

Желал я душу освежить,

Бывалой жизнию пожить

В забвенье сладком близ друзей

Минувшей юности моей.

Весь месяц на раскопках я то и дело вспоминал эти пушкинские строки, находя в них точное выражение чувства, которое каждой весной гонит меня в экспедицию.

«Сладкое забвенье» началось уже в Москве, когда апрельской ночью на глазах у профессионально обеспокоенной сторожихи ювелирного магазина мы с Рюриком Садоковым посадили своих жен в такси, помахали вслед, а потом взглянули друг на друга и рассмеялись: хороши! Один — длинный, сутулый, в кургузом ватнике, лыжных брюках, в смешной кепчонке и гигантских тупоносых бутсах; другой — невысокий, круглый, в черном полушубке, стареньком летном шлеме и в сапогах. И такие громилы посреди столичной улицы целуют нарядных женщин: как тут не беспокоиться сторожихе?

Приходит машина и за нами. Появляются начальница отряда Лена Неразик и архитектор Стеблюк в таких же неуклюжих полушубках. Втискиваем в багажник чемоданы, рюкзаки, поневоле отгораживаемся от шофера огромной папкой с чертежами. Стеблюк кладет на колени шахматы и патефон, ставит у ног двухпудовую гирю. Он надеется пронести ее в самолет как ручную кладь, небрежно помахивая хозяйственной сумочкой.

Заезжаем за Ольгой Вишневской, и в машину втискивается еще одно закутанное существо. Оля взволнована. Когда она перед уходом надела комбинезон, проснулась дочка и, предчувствуя разлуку, заплакала:

— Куда ты?

— Спи, — сказал отец. — Мама идет стирать.

Теперь все мы в сборе, кроме двух шоферов. Они встретят нас в нукусском аэропорту и доставят к подножью древнего замка, где рабочие уже поставили палатки и ждут начала раскопок.

Прямо в такси начинаются шутки, воспоминания, оживают прозвища, намеки, словечки. Мы опять в обстановке экспедиции, в мире нашей юности. Опять нас принимают то за артистов, то за спортсменов. И когда в три часа ночи сообщили, что нукусский самолет вылетит только через четырнадцать часов, мы решили не возвращаться, не беспокоить домашних, а ночевать в Быкове. Мы снова одна семья.

Воспоминания прямо-таки одолевают нас. И кое-кто боится, что, вернувшись из нынешней поездки, мы сможем вспомнить лишь то, как мы без конца предавались воспоминаниям.

Трамваем до Ташкента

Это моя десятая поездка в Среднюю Азию. Ездил я туда поездом, летал самолетом, а однажды добирался от Москвы до самого Хорезма в экспедиционном грузовике.

Первое путешествие я совершил… в трамвае. Он был установлен на железнодорожной платформе. Я устроился на месте вагоновожатого, глядел по сторонам. Первого ослика увидел еще в Кинеле, первого верблюда — под Бузулуком. Потом долго созерцал знакомую мне по учебнику географии «зону сухих степей».

Рядом, на вещах, сидели мама и брат. Позвякивал звонок, тоскуя по узеньким рельсам и черным проводам, оставшимся в плену у врага, в оккупированном фашистами Запорожье.

Эшелон, в котором мы ехали из Калуги, следовал на Урал. Мы сошли в Куйбышеве, чтобы пересесть в ташкентский поезд (в Ташкенте жила моя тетка). Не знаю, сколько суток мы просидели бы на привокзальной площади, если б один старый аптекарь не уступил нам место в переполненном запорожском трамвае.

— Не благодарите меня, — сказал он маме. — Я действовал из корыстных побуждений: я помог вам, другие помогут моей семье.

Семью аптекарь потерял в суматохе эвакуации. Над моей головой висела табличка: «З вагоноводом не размовляти!» Аптекарь не обращал внимания на запрет и беседовал со мной, вернее — думал вслух. Думал, какая страшная сила идет на нас, можем ли мы устоять.

Я же вспоминал отца. Он проводил нас из Калуги до какого-то разъезда и в первых лучах рассвета ушел по сырым от росы шпалам. Ушел четкой походкой военного и не оглянулся. Мы ждали, что он все-таки еще раз посмотрит на нас, помашет рукой. Ждали и боялись: мы б этого не вынесли.

И я хотел сказать аптекарю, что если уж мой добрый, мирный отец не оглянулся, уходя на войну по сырым шпалам, значит, в конечном счете все будет хорошо. Но я не сразу освободился от привычки молча выслушивать суждения взрослых. Аптекарь любил стихи. И вдруг заявил:

— Маяковский непонятен широким массам.

Тут я не выдержал. Со слезами в голосе я твердил, что нет, понятен, понятен, и в доказательство читал и «разлейся, песня-молния про пионерский слет», и «Кем быть?», и «Майскую песенку», и «моя милиция меня бережет», и даже строки его лозунгов, напечатанные на юбилейных почтовых марках. (Бесценный пакетик с марками разных стран хранился в кармане куртки.)

Аптекарь спорил, не соглашался. Не помню, на какой степной станции он побежал за кипятком и вернулся с пустым чайником, сияющий, помолодевший. Случилось чудо: он нашел семью. На прощанье он крепко пожал мне руку и улыбнулся:

— Кстати, о Маяковском. Споря с тобой, я совершенно упустил из виду, что моему уважаемому оппоненту тринадцать лет. Таким образом, вопрос о непонятности Маяковского снимается.

Точно знаю, где и когда кончилось мое детство. Станция Туркестан Ташкентской железной дороги. 27 августа 1941 года. Проходили санобработку. Я не знал, в чем она состоит, с удовольствием принял душ, затем получил горячую спрессованную одежду, сунул руку в карман куртки и вынул оттуда жалкий, слипшийся комок — все, что осталось от коллекции. И удивился неожиданному ощущению: я не жалел о марках…

Такова была моя первая поездка в Среднюю Азию. Второй раз я ехал туда с товарищами по экспедиции, такими же студентами, как и я. Ехал навстречу раскопкам, таинственной цивилизации древнего Хорезма, навстречу пескам, палаткам и приключениям.

Запас прочности

— Если вы едете в Хорезм ради приключений, — говорит новичкам член-корреспондент Академии наук Сергей Павлович Толстов, — то смею вас разочаровать: приключений не будет. Они бывают при плохой организации дела. Или по недосмотру…

Экспедиционная палатка — символ романтических приключений. А мне уже трудно представить более надежный, уютный и бесконфликтный дом.

У этого легкого сооружения солидный запас прочности. Колышки вбиты в глину, а веревки натянуты так, что оно выдержит любой буран. Аккуратные канавки вокруг него рассчитаны на самый сильный ливень. Дверь выходит в ту сторону, откуда почти никогда не дует ветер. Зато в жару полы палатки поднимают, и от нее остается только крыша, висящая на длинных кольях.

Живя здесь, вы получаете двойное удовольствие: от домашнего уюта и от постоянного пребывания на свежем воздухе. «Сон в палатке, — справедливо заметил Пушкин, — удивительно здоров». Особенно если спишь в мешке. Наша повариха после нескольких дней экспедиционной жизни простудилась. Оказывается, она не решилась лечь в спальный мешок, боясь, что без посторонней помощи не выберется из этой сложной комбинации полотняного вкладыша, ватной оболочки и брезентового чехла.

Вещи в лагере пригнаны к месту, как на корабле. Все, что «плохо» лежит, улетит за горизонт в случае внезапного бурана или смерча. Кроме того, каждая вещь срочно может понадобиться.

Уют и порядок, основанные на ежеминутной готовности ко всем неожиданностям. Временное жилье с постоянным запасом прочности. Таков стиль экспедиции. Приключений не будет. Но возможность их придает нашей жизни некоторую остроту.

Мы, археологи, в общем-то живем сидячей жизнью. Сидим на раскопках, сидим в машинах, сидим в палатках. Ведь сидячей жизнью в буквальном смысле этого слова живут не только кабинетные затворники и служащие учреждений, но и летчики, ведущие «ТУ-104», и чабаны-туркмены на своих великолепных конях, и, уж конечно, экспедиционные шоферы. Я бы сказал, что они ведут скорее лежачий образ жизни. Взять, например, нашего Колю Горина. Если он не сидит за рулем, значит, вы найдете его под машиной — лежит на спине и что-то подкручивает, подмазывает, протирает. О каких замечательных приключениях в пустыне я мог бы рассказать, если бы он этого не делал!

Без очков

«Жила-была принцесса и не подозревала, какая беда ее подстерегает», — так начинает свои сказки одна моя маленькая знакомая.

Жизнь в экспедиции напоминает жизнь этой принцессы. Конечно, приключения возникают только по недосмотру. Но всего предусмотреть невозможно. Вот, скажем, возьми я с собой запасную пару очков, и этого рассказа не было бы.

Едем на работу. Стоим, навалившись грудью на крышу кабины, и поем. Толчок. С моего носа слетают очки и разбиваются о крыло машины. Подбираю помятую оправу и треугольный осколочек стекла.

С этой минуты я уже не работник. Раскопки на моем участке прекращены. Рабочие переведены на отвал. Экспедиционная машина передана в мое распоряжение.

Прощай, пустыня! Мчимся по пыльным дорогам оазиса, по зеленому тенистому миру. Наконец-то у меня появилась возможность как следует познакомиться с культурными землями Хорезма. Но я не могу ею воспользоваться. Я без очков. Все в тумане. Аптека за аптекой, и всюду стандартный ответ:

— Минус девять? Нет таких стекол. Есть только плюс.

— Это ваш минус! — рычу я. И мы едем дальше. И вот я расстаюсь с машиной, сажусь в самолетик, исполняющий обязанности парома, и переправляюсь на другой берег Амударьи.

Большой, шумный, бело-зеленый город. Синие тележки с газированной водой — одно из самых сладостных видений, какие только могут представиться в пустыне. Воду с сиропом пьют пивными кружками.

Великолепная аптека. На матовом стекле изображены гигантские очки. Боже, оптический отдел! А вот и оптик в белом халате. Подношу к правому глазу осколочек стекла. Передо мной милая внимательная девушка. Прекрасное восточное лицо со сросшимися бровями.

— У вас есть очки минус девять?

— Сейчас, к сожалению, нет. Есть только плюсовые.

Нет сил даже на то, чтобы сказать «это ваш минус».

Девушка утешает меня. Кажется, она что-то придумала. На базаре есть оптическая мастерская. Там работает Кадырбай Матьякубов. Он может выточить любые стекла. Хороший оптик. Талантливый человек. Сейчас уже поздно, а завтра в семь утра я могу застать его на базаре.

Иду в гостиницу, занимаю номер, ощупью брожу по улицам. Звуки узбекской музыки приводят меня в парк.

В семь утра я уже на рынке. Вхожу и приставляю к глазу осколок. Передо мной маленький смуглый юноша в огромных очках. Таких огромных, что они могли бы служить вывеской его учреждения.

Да, он, Кадырбай Матьякубов, действительно может изготовить любые стекла. Но только не сейчас, не в конце квартала. У него план. Минусовые стекла делать труднее, за это время можно выточить несколько плюсовых. Просит зайти в начале следующего квартала. Деньги? Он не грабитель. Получает только по прейскуранту. Он мастер. И вообще он скоро поедет в Ленинград повышать квалификацию. А я могу спрятать в карман деньги и командировку. Он и так видит, что я из экспедиции.

Сажусь и не спорю. Знаю одно: я отсюда не уйду. Приходит старый туркмен. Снимает лохматую папаху, потом тюбетейку, потом матерчатый колпачок с бритой головы. Извлекает сломанные очки. Кадырбай чинит оправу, заглянув в прейскурант, берет деньги. Старик уходит довольный. А Кадырбай набрасывается на меня:

— Ну, чего сидишь? Не видишь, что ли? Я голодный. Бери чайник, иди в чайхану. Давай твое стеклышко.

— Кадырбай, как же я найду чайхану без этого стеклышка?

— Все время налево, там упрешься.

Бреду вдоль базара, прижимая к груди большой фаянсовый чайник, и действительно упираюсь в дверь чайханы.

— Что ты мне принес? — тоненьким голоском кричит Кадырбай Матьякубов, получив горячий чайник.

— Зеленый чай.

— Зеленый, зеленый! — ворчит Кадырбай. — Чем гостя угощать буду? А ты кто? Не гость? Купи сладкое. Все время направо, там упрешься.

Иду направо, попадаю в магазин, встаю в очередь. Женщины, стоящие передо мной, оборачиваются, смеются, показывают на меня пальцами. Ощупываю одежду и прическу: кажется, все в порядке. Ничего не понимаю.

Входит мужчина. Женщины расступаются, открывая ему путь. Ах, вот что? «Пережиток проклятого прошлого». Я тоже направляюсь к прилавку. Женщины перестают смеяться и почтительно пропускают меня.

Покупаю целую гору пряников и конфет и вываливаю их перед сердитым Кадырбаем. Пьем чай. Оптик мрачнеет после каждого глотка. Наконец спрашивает:

— Слушай. Что делать, чтоб девушки любили?

— Если б я знал! А что конкретно тебя интересует?

— В аптеке был?

— Был.

— Оптика видел?

— Видел.

— Красивый оптик?

— Красивая.

— Что делать?

Молчу, жду пояснений.

— Сюда она не придет, — рассуждает Кадырбай. — В аптеке не поговоришь — клиенты… Что делать?

Пригласи ее в кино или на танцы. Или в парк. Послушать музыку. У вас хороший ансамбль.

Кадырбай смотрит на меня с таким видом, будто я предлагаю ему достать луну с неба. Может, тут не принято приглашать девушек. Опять же «пережиток проклятого прошлого».

— Впрочем, она ведь девушка городская, интеллигентная… — размышляю вслух.

— Молодец! — кричит Кадырбай и пожимает мне руку обеими руками. — Спасибо! Правильно сказал! Ин-тел-ли-гент-ная! Если без очков так видишь, что будет, когда очки сделаю? Минус девять? Выбирай заготовки! Эта годится? Эта? Сейчас точить будем. Так рукой, так ногой — оптика! Ай, молодец!

Из бесформенной толстой заготовки он вытачивает мне стекло и приговаривает:

— План… Что такое план? Человек из экспедиции. Важное государственное дело делает. Слушай… Плюнь на свою экспедицию. Поехали в Хиву. Я хивинский человек. Плов будем кушать, портвейн будем пить. Ай, спасибо! Как тебя зовут? Адрес давай! Сейчас оправу подберем. Надень эту. Сразу видно, умный человек, вот что значит оправа! Жену как зовут?

— Зачем тебе имя моей жены?

— Как ты не понимаешь? Тебя буду с Первым мая поздравлять, жену — с Восьмым марта. Ай, молодец, молодец!

Выход на работу

Режим у нас, пожалуй, построже, чем в санатории. Соблюдается он неукоснительно.

Еще при свете звезд на кухне звонит будильник. И через несколько минут сквозь дверь кухонной палатки можно увидеть пламя. Едва начинает светать, на огонек приходит дежурный. Его долг — в назначенное время рявкнуть: «Подъем!» — и обеспечить своевременную явку на завтрак. Он же, отставив в сторону кружку с недопитым чаем (какая принципиальность!), должен провозгласить: «Выход на работу!»

Это фигура важная, но вряд ли необходимая. И без него все проснулись бы вовремя и не опоздали на работу. Дежурный — носитель традиции, его действия — ритуал. А когда-то без него просто нельзя было обойтись.

Мы, тогда еще студенты, здорово работали. И, конечно, уставали от жары, от пыли, от очков-«консервов». Но вот наступала ночь, а с нею прохлада, никто не ложился спать. Танцы и песни под аккордеон. Споры и рассказы. Разговоры «за жизнь» на вершине древней башни. «Тайные вечери» с бутылкой шампанского… Словом, дежурным приходилось очень стараться, чтобы мы не бежали на работу прямо из мешков, голодные и неумытые.

У каждого дежурного был свой стиль побудки. Один будил совесть: «Пятнадцать минут до начала работы, десять минут, семь…» Другой будил аппетит, ханжески расхваливая достоинства манной каши. Третий наклонялся над вашим изголовьем, называл вас по имени и нежно произносил: «Доброе утро!» Невежливо было бы ему, иезуиту, не ответить. Сабир Камалов, ныне президент Каракалпакского филиала Академии наук Узбекистана, будил чувство юмора. «Не вижу настоящего подъема!» — громогласно удивлялся он, и спальные мешки начинали корчиться от смеха. Сабир тем временем так славно пыхтел и крякал, делая утреннюю зарядку, что оставаться в мешках было нельзя.

Всех превзошел аспирант Джума Дурдыев. Застучал движок. Вспыхнуло электричество в палатках. Над лагерем поплыли звуки ангельского хора. Джума поймал миланскую оперу и включил приемник на полную мощность. К каждому из нас он обращался с заранее приготовленной цитатой из классиков. Мне, например, шепнул: «Вставай, Мазепа! Рассветает». Потрясенные происходящим, мы встали, как один, хоть было совсем темно.

В столовой высился таз, доверху наполненный салатом. Он был увенчан розами, нарезанными из овощей. Джума сиял. Только заря почему-то задерживалась. Кто-то взглянул на часы и… Нет, это неслыханно! Джума разбудил нас на целый час раньше срока! Под ангельское пение мы его прокляли. После этого каждый дежурный прежде всех будил Джуму. То была страшная месть.

Десятка на поцелуи

О затаенное, угрюмое, нервное, ревнивое ожидание писем! Вот когда легко потерять чувство юмора!

Если мы работаем в песках, то почту привозят наши шоферы из города, от которого нас отделяют десятки, а то и сотни километров. Ездят туда редко, но зато письма приходят чуть ли не сразу всем.

…Ночь. Кому-то почудилось дальнее гудение машины. Любители эпистолярного жанра взобрались на крепостную стену, смотрят во тьму пустыни и сигналят фонариками. И вот под самыми звездами начинает блуждать мерцающий огонек. Он раздваивается. Впереди возникают лучи, щупающие дорогу. Фигуры с фонариками, нарочно замедляя шаг, с достоинством спускаются в лагерь. Чтение и перечитывание желанных листочков в яростном свете фар.

И обязательно кто-то уйдет с пустыми руками. Он мрачно влезет в мешок и долго будет подвергать ревизии моральные устои своих корреспондентов.

Сейчас мы живем недалеко от почты, но соблюдаем обычай археологов пустыни — ездим за письмами в Турткуль. Пусть себе трусит на ишаке старик письмоносец, пусть проносятся на велосипедах сменившие его мальчишки, нас это не волнует.

Год назад мы изменили старому обычаю, дав своим близким наш действительный адрес. Письма стали приходить поодиночке, а не всем сразу, как мы привыкли. Кто бы куда ни ехал, на почту всегда было по пути.

Шагая по перемычкам между залитыми полями, отмахиваясь от свирепых короткоухих собак, смущенно кланяясь прохожим, я спешил на почту. Писем не было. Не могли же они в самом деле приходить каждый день! Тут же на почте я писал послания, полные мольбы и упреков, давал нежные или гневные телеграммы. Как-то в ответной телеграмме не оказалось слова «целую». Я перевел в Москву десятку. На поцелуи. Отношения выяснялись до самого моего приезда.

Эпистолярное безумие постепенно охватило всех нас. Бензовоз, доставлявший письма, застрял в грязи. Наконец в воскресенье он прибыл. Все до одного мы вскочили в кузов нашей машины и помчались на почту. Ее начальник сообщил, что в Нукусе буря, авиапочты давно не было.

Больше всех расстроился шофер, единственный счастливчик, получивший письмо.

— Не могла послать «авиа»! — ворчал он. — Боялась разориться на марку.

Вот почему мы снова посылаем за письмами в Турткуль. Итак, если у вас есть товарищи в экспедиции, пишите им. Письмо, отправленное в экспедицию, тем ценнее, чем больше в нем мест, которые можно прочесть и обсудить коллективно. Вам будут очень благодарны. Может быть, даже ответят.

У радиоприемника

Как хорошо, что среди нас нет ни одного настоящего любителя радио! Это было бы ужасно. Вечером зажглась бы керосиновая лампа, увенчанная серебристым жабо из пластин-полупроводников, вспыхнул бы глазок приемника (у нас он красный), засветилась бы шкала — и хоть ноги уноси из палатки.

Настоящий любитель настолько любит радио, что даже не слушает передач. Он как зачарованный смотрит на шкалу и ловит. Что? Он и сам не знает. Где-то в море звуков есть одна-единственная волна, которая, плеснув музыкой, подхватит его, лишит воли и разума, его пальцы на регуляторе дрогнут и остановятся. И все услышат — он наконец-то нашел, что искал! Увы, воля его крепка, рука тверда, у него могучий иммунитет к самой лучшей музыке, не говоря уже о мольбах товарищей. Какое ему дело, что остальные слышат только свист, разряды, разноголосицу, обрывки песен и мелодий? На его лице сосредоточенное наслаждение. Он счастлив.

А может, это и есть как раз то, что ему нужно? Он слышит, как вращается земной шар. Он осязает его чуткими пальцами, крутящими регулятор. И вдруг заявляет что-нибудь вроде: «Между прочим, братцы, Калькутта отсюда ближе, чем Калуга!..» Он включен в целый мир.

Мы слушаем какую-то хорошую музыку. Взглянув на часы, включаем последние известия. И снова музыка. Уже холодно. Лена и Оля сбегали в свои палатки за тулупами, сидят на ящиках, слушают, разговаривают. Рюрик изучает номер «Вечерней Москвы» от передовицы до объявлений. Каждую неделю он получает из дома бандероль с «Вечеркой» и читает один номер за вечер. Его особенно часто отвлекает музыка: Рюрик — наш композитор. Мы со Стеблюком, как два Юлия Цезаря, одновременно играем в шахматы, слушаем радио, подпеваем, поддерживаем беседу. Коля Горин готовит из проволоки перемет.

Кажется, мы настроились на очень хорошую волну.

Цепочка вместо треугольника

Если бы я писал вымышленное повествование, я бы, конечно, ввел какой-нибудь конфликт.

Что же мне прикажете делать с моими товарищами? Ввести любовную интригу? Треугольник? Кстати говоря, для нашей экспедиции когда-то более характерными были не «треугольники», а (ввожу новый термин) «цепочки». Некто А, по слухам, влюблена в Б, а тот слишком часто консультирует В, которую видели плачущей ночью на башне из-за того, что Г не обращает на нее внимания. И так далее. До некоего К, ожидающего писем от Л. Цепочка, таким образом, обрывалась в Москве, где загадочная Л выходила замуж за уже совершенно никому не известного М. В результате то, что у нас называется лирикой: Рюриковы песни, стихи и очень много странностей, чудачеств, энтузиазма, звезд и лунного света.

Теперь мы люди семейные, и вроде у всех все в порядке. Сделать кого-то козлом отпущения и заставить коллектив его перевоспитывать? Некого. Все знают недостатки друг друга, но относятся к ним терпимо, с юмором.

Научный спор? Единственная среди нас специалистка по здешним памятникам — Лена. Ее соображения кажутся нам интересными и в общем правильными.

Конфликт вокруг музея, который мы должны организовать в колхозе? Консерваторов нет. Все согласны, что это дело нужное и осуществимое.

Пожертвовать собой? Приехал, мол, как литератор и тоскую, что бросил науку? Конфликт! Но я его уже пережил и чувствую себя нормально.

Все мы хотим прожить этот месяц дружно и счастливо. Побыть вместе со старыми друзьями и в то же время наедине с собой, археологическим ножом и вот этой музыкой. Благодаря привычному режиму дни идут, похожие и не похожие один на другой. Медленно, как в детстве.

Острота может явиться только извне. Из телеграфной строки, из письма. Из последних известий.

Отбой. Лена и Оля с нашей помощью заправили «летучие мыши» и ушли. Завтрашний дежурный получил часы. Мы все уже в мешках, застегнулись, только головы видны, как у спеленатых младенцев. Уговариваем один другого встать и выключить радио. Наконец кто-то выскакивает, дует на лампу. Темнота. Приемник, лишенный питания, продолжает петь. Как-то особенно трогают эти обреченные звуки. Они все глуше, глуше… Красный глазок погас. Тихо…

Ночные звуки

Трактор, лягушки, кузнечики, журчание воды… Все это проникает сквозь стенки палатки, все странно, непривычно, не так, как в пустыне, где слышалось только хлопанье брезента. И больше ничего.

С каждой ночью грохот работающих тракторов будет приближаться. А в последнюю ночь перед отъездом уверенно подойдет прямо к нам. Сквозь брезентовые стенки проступит свет движущихся фар. Едва мы снимем палатки и уедем, как распашут и тот клочок посевной площади, где сегодня стоит наш лагерь.

В горячке весеннего сева кто-то не забыл о нас, оставил ровно столько земли, сколько нам надо, провел дорогу, соорудил горбатый мостик, способный выдержать тяжесть экспедиционных машин, и построил другой, уже совершенно не нужный колхозу, чтобы нам не приходилось каждый раз прыгать через арык по пути из лагеря на работу и обратно.

Нам всякий раз предлагают поселиться под более внушительным кровом. Ведь в каждом узбекском доме заранее строится михманхана — комната для гостей. Можно обосноваться и в каком-нибудь общественном здании. Там после укрупнения колхозов стало куда просторнее.

Но мы привыкли к палатке. В конце концов мы не гости. Не мы пришли в оазис. Он сам пришел в пустыню, на земли древнего орошения, в наше заповедное царство.

Земли древнего орошения.

Реки впадают в поля

В середине апреля уже можно купаться в арыке. Издали береговые валы канала Кырк-Кыз напоминают железнодорожную насыпь. Вода мчится со скоростью курьерского поезда. Купанье — вроде катанья с гор. Любишь поплавать — люби по берегу ходить: плыть можно только по течению, а потом приходится долго пробираться через колючки к своей одежде.

Вода цвета кофе с молоком еще больше напоминает горный поток. Даже в своем пятиметровой ширины русле она хранит мощь и напор Амударьи, рожденной ледниками Памира.

На пути она встречает плотины с распределительными щитами. Ух, и клокочет же она! Будто злится, что не в силах сорвать с места и унести с собой легкую тень молодых деревьев. Можно часами сидеть здесь и слушать шум воды. Он кажется естественным и вечным. Стремительность воды рождает медленные мысли. От равномерной бури веет покоем.

Природа уводит свои реки в моря и океаны. Здешнюю воду в порядке живой очереди впитывают пашни, сады, виноградники. Как впитывали бы дождь.

Много совсем игрушечных запрудок. Вроде тех, какие мы сооружали в детстве. Но местным ребятишкам даже не придет в голову поиграть с ними. Это серьезное, взрослое дело.

Прямые речки, прямые ручьи, прямые углы… Квадраты полей: одни мокнут, другие сохнут, на третьих идет пахота. Вода, бегущая внутри насыпей, выше уровня почвы. Вот она, так называемая вторая природа, созданная человеком. Стоит людям предоставить свой цветущий зеленый мир опеке одной лишь природы — и он погибнет.

Преобразование природы. Сейчас этими словами никого не удивишь. Но в какой глубокой древности было проведено здесь, в Хорезме, столь полное, столь всестороннее преобразование природы!

Река и пустыня

Никогда не забуду, какое впечатление произвела на меня дельта Волги. Истина, что Волга впадает в Каспийское море, подверглась сомнению. Где Волга? Под крылом самолета поблескивали протоки, один величиной с Пну, другой — со Свиягу, третий — с целую Оку. Будто реки и речушки, составившие Волгу, перед финишем взяли и разбежались.

Словом, не только в ирригации, но и в самой природе бывает так, что воды не собираются, а, наоборот, делятся.

С. П. Толстов уже в первые годы работы в пустыне заметил, что рисунок древней оросительной сети больше всего напоминает дельту реки.

Это не простое сходство.

У Амударьи сложная история. То она текла в Каспий, то в Арал, то разливалась широкой заболоченной дельтой перед хребтом Султан-уиз-дага, впадая в озеро, которое сама образовала.

Обе пустыни по ее берегам, Каракум и Кызылкум, полны следами ее русел, озер, долин. В образовании пустынь повинны не одни солнце и ветер, но и Амударья. Ей обязаны своим существованием и зеленые оазисы, и выжженные пески.

Пустыня состоит не из одних песков. Тут и там встречаются равнины такыров. Едешь в машине между барханами, тревожно гудит мотор, то и дело зовя людей на помощь, чтобы подтолкнули, бросили жерди или доски под колеса, а иной раз и устлали машине дорогу кустами, брезентом, чем угодно. Но вот машина выскакивает на такыр, плотный и гладкий, как асфальт, мчишься с ветерком и радуешься жизни. До новых песков.

Такыр — прекрасный пьедестал для археологического лагеря, великолепная естественная танцплощадка, а самое главное — место скопления разнообразнейших находок: здесь найдено большинство кремневых орудий первобытности, монет всех эпох, терракотовых статуэток, не говоря уже о керамике. Словом, с такырами у нас связаны самые лучшие воспоминания.

Между тем такыр — это, как говорится, пустыня в пустыне. Он мертв, бесплоден и гол. Все живое таится в песках.

Такыры лоснятся на солнце. Они способны отразить и голубизну неба, и лунный свет. Многие из них были днищами озер, стариц, протоков и, наконец, полями, которые тоже становятся зеркалами во время полива. Вода ушла, и зеркала потускнели.

В старой казачьей песне про реку Урал поется, что течет она, «бережки урываючи». В еще большей степени это можно сказать про Амударью. Вот река, что никак не может ужиться с собственными берегами.

Середина лета. В далеких горах, откуда начинает свой бег Амударья, бурно тают снега. Наступает половодье. Река несет многие тонны ила и откладывает их у берегов. Во время разлива она течет уже по самому гребню созданного ею вала наносов. И скатывается с него в более низкие места, ищет новую дорогу. Сейчас ее ограждают дамбы. Но и дамбы не всегда бывают помехой, особенно когда река, задыхающаяся от наносов, всей своей мощью навалится на один из берегов.

В VI веке нашей эры хорезмийский царь Африг, заслуживший, по словам великого ученого Бируни, дурную славу своей жестокостью, соорудил на берегу Амударьи внутри крепости ал-Фир высокий замок.

«И был ал-Фир крепостью… с построенными из глины и сырцового кирпича тремя стенами, одна внутри другой, следуя друг за другом по высоте, и превосходил все их замок царей… И был ал-Фир виден с расстояния десяти миль и более». Через шесть веков прекрасный замок стал добычей реки, рухнув туда вместе с берегом, на котором стоял.

Но что говорить о далеких временах, когда уже на памяти нашего поколения Амударья смыла, кусок за куском, прежнюю столицу Каракалпакии — Турткуль!

Таков характер этой реки.

Сначала люди мирились с ним, приспосабливались. Не пожелала, например, река течь по Узбою, и люди ушли с его берегов. Но уже в глубокой древности наступило такое время, когда человек, столкнувшись с капризами реки, впервые проявил свой собственный характер.

К чему приводит подражание

По ныне сухим руслам Амударьи среди песчаных дюн жили первобытные охотники и рыболовы. Жили они и в так называемой верхней, или Акча-Дарьинской, дельте, упиравшейся в окутанные синей дымкой черные горы Султан-уиз-дага.

К хребту направлялись протоки, отходящие от реки веером. Теперь о них напоминают полосы такыров. Перед горами они сливаются в один массив — здесь было озеро. Лента такыров обходит горы с востока, вступает узкой полосой в грядовые пески северо-восточного Кызылкума и сливается там с Жана-Дарьей, высохшим протоком Сырдарьи. Было время, когда обе реки Средней Азии сливались.

Первобытные люди не рисковали селиться по берегам крупных протоков, чтоб меньше зависеть от их капризов. Но чем выше становилась культура, тем больше жизнь людей связывалась с рекой, которой они так боялись.

Как утверждает наука, пока мужчина охотился, женщина изобрела земледелие. Это дело начали осваивать, так сказать, с конца, в обратном порядке: сначала научились собирать готовый урожай — семена диких злаков, потом стали рыхлить мотыгами и пропалывать свои естественные плантации, потом сеять и, наконец, пахать. На последней стадии пришлось взяться за дело мужчинам. (До сих пор в Средней Азии сохранились кое-где пережитки древнего разделения труда: уход за посевами и сбор урожая считаются такими же чисто женскими занятиями, как, скажем, кормление грудью младенцев, — представление, мягко говоря, «не отвечающее духу нашего времени».) Вспашка и рытье каналов с незапамятных времен считались занятиями, достойными мужчины. Первые крохотные арыки, по которым на поля шли полые воды, появились уже в первобытности.

Но вот над посевами хорезмийцев нависла смертельная угроза. Амударья всей своей массой прорвалась к Аральскому морю. Протоки начали пересыхать, отступать, уходить от полей и поселений. Люди не ушли вместе с ними. Не подозревая, какая гигантская работа ими затеяна, они решили сохранить дельту.

Год за годом углубляли и расчищали русла речных протоков, насыпали береговые валы, чтоб вода не растекалась без пользы, а шла именно на поля. В половодья протоки оживали. Вода на какой-то срок возвращалась. Чтобы помочь ей, начали спрямлять изгибы русел, следя за ее движением, учились нивелировать трассу.

Естественные русла превращались в искусственные каналы, вода по-прежнему шла самотеком, но уже по воле людей, и древняя дельта осталась жить.

Человек подражал природе, используя ее законы. Но, стремясь оставить все, как было, он создал небывалое. Из попыток «реставрировать старину» возникло нечто совершенно новое — искусственное орошение. Это произошло в исторически короткий срок. (Археологи установили дату — вторая четверть первого тысячелетия до нашей эры, начало расцвета древнехорезмийской культуры.)

Вот к чему может привести подражание, если это подражание природе.

«Люди как бы подтаскивают, возвращают к своим полям уходящую воду усыхающих протоков», — пишет Толстов. В образном «подтаскивают» слышится восхищение ученого перед естественностью того, что им открыто.

Рабское подражание и рабовладельческий строй

Но человек не просто подражал природе. Он ее рабски копировал, роя каналы шириной с настоящую реку.

Так, ширина древнего канала Кельтеминар достигает двадцати метров между береговыми валами, а вместе с ними она составляет сорок метров. Между тем для орошения прилегающих земель достаточно было канала значительно меньшей ширины. Современный арык Кырк-Кыз, как и современный Кельтеминар, дающие жизнь колхозным полям и садам, не идут ни в какое сравнение с древними: их ширина всего пять-шесть метров.

Более того. Пересохшие русла протоков вьются между грядовыми песками и полосами такыров. В полном соответствии с этим прорыты древнейшие каналы. Они идут параллельно протокам и дают ответвления только в одну сторону. С другой стороны лежали пески. Прошло несколько веков, прежде чем люди поняли простую вещь: трассу следует вести посредине такырного щита, тогда ответвления и орошенные поля смогут располагаться по обе стороны русла.

Рытье каналов — необычайно тяжелый труд. Известны случаи, когда подданные умоляли правителей ни в коем случае не проводить новых каналов. Ведь это требовало огромного напряжения сил от всего населения.

На проведение грандиозных арыков древнего Хорезма, подражающих рекам, затрачено неимоверное количество ручного труда.

Вот расчеты, сделанные Толстовым. За основу он взял нормы средней производительности труда землекопов Хорезма конца XIX века, то есть нормы значительно более высокие, чем в середине первого тысячелетия до нашей эры. На постройку двадцати пяти километров русла древнейшего канала требовалось пятьсот тысяч человеко-дней. В зоне его, как показывают данные сплошной топографической съемки, жило четыре-пять тысяч человек. Трудоспособных мужчин среди них, скажем, около полутора тысяч. В таком случае все они, все население района, должны были целый год не заниматься ничем другим, кроме ирригационного строительства.

В позднем средневековье канал такой длины строился примерно двадцать дней. Вероятно, столько же времени тратили и на постройку древнейших каналов (невозможно представить, что все население на целый год бросает земледелие, ремесла, торговлю, военную службу). Для того чтобы за двадцать дней соорудить двадцатипятикилометровый участок архаического арыка, на стройку одновременно выходили с кетменями и лопатами двадцать пять тысяч человек.

Речь идет лишь об одном небольшом участке гигантской оросительной сети, построенной за сравнительно короткий срок. Какая же армия строителей нужна была для сооружения всей этой сети!

Получается, что «рабски копировать природу» должны были… рабы.

И Толстов с неизбежностью приходит к выводу, что древнехорезмийская ирригация создана руками многих тысяч общинных и государственных рабов, что феодализму в Хорезме предшествовало рабовладение, что вопреки представлениям историков в Хорезме, как и во многих других странах Азии, шло бурное развитие общества, происходила смена укладов, что извечная «спячка» Востока — миф, использованный колонизаторами.

Грандиозные сухие русла бывших водных магистралей говорят и о том, что в Хорезме существовало могучее централизованное государство. Без него нельзя бросить армии рабов на постройку каналов, нельзя поддерживать в порядке оросительную сеть, защищать оазис от военных набегов, которые приводили к запустению орошаемых земель.

Точный смысл

Я пошел в археологи, чтобы стать поэтом. Наука должна была дать мне материал для стихов. На раскопках я искал образы, как мне казалось, неведомые поэтам-профессионалам. Глубокие и точные. И что же? Я нашел их вот где:

Мой стих дойдет,

но он дойдет не так —

не как стрела

в амурно-лировой охоте,

не как доходит

к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

В курганах книг,

похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

с уважением

ощупывайте их,

как старое,

но грозное оружие.

Железки в курганах, стершийся пятак в руках нумизмата, водопровод, сработанный рабами. Уважение к труду наших предков, к труду, прорывающему громаду лет. Работа в экспедиции, близкое знакомство с тем, о чем пишет поэт, дали мне возможность почувствовать, что Маяковский, если так можно сказать, выразил самую душу археологии.

Раскапывая славянские курганы на Валдае и в Подмосковье, я сам обнаруживал такие железки и бережно, чтобы не рассыпались, ощупывал их. Заржавленные ножи и мечи рассказывали о труде древних кузнецов и металлургов, а сердоликовые и янтарные бусы, серебряные височные кольца — о мастерстве ювелиров, о вкусах тогдашних людей, о торговых путях и связях между народами. Все эти предметы плюс горшок с кашей на дорогу должны были служить покойному в стране теней, в стране предков, куда его снарядили и направили заботливые родичи. Шел к предкам — попал к потомкам!

А сколько «стершихся пятаков» приходилось подымать и на раскопках, и в пустыне среди россыпей черепков! Это находки другого рода — приметы времени, основания для датировок, для суждений о состоянии финансов, торговли, о смене властителей, об их политике.

Я не видел римского водопровода. Зато знаю, как в нашу жизнь входят вполне «грубые» и «зримые» русла арыков, прорытые рабами древнего Хорезма, каналы, по трассам которых современные хорезмийцы ведут в пустыню воду и жизнь.

Недаром слова Маяковского о водопроводе, сработанном рабами Рима, стали одним из эпиграфов к книге С. П. Толстова «Древний Хорезм».

Маяковский схватил суть, использовал самые значительные образы археологии и объединил их в могучем стихе, обращенном в будущее.

Не я добыл их на раскопках. И все же спасибо науке, что она помогла заново понять привычные строки, оценить чудо искусства и насладиться им. Это не так уж мало!

Заодно я понял и мудрое стихотворение Баратынского, которое приводится ниже без комментариев:

Старательно мы наблюдаем свет,

Старательно людей мы наблюдаем

И чудеса постигнуть уповаем:

Какой же плод науки долгих лет?

Что, наконец, подсмотрят очи зорки?

Что, наконец, поймет надменный ум

На высоте всех опытов и дум,

Что? точный смысл народной поговорки.

Крепость, засыпанная песком

Самое приятное занятие в воскресенье — лежать на раскладушке и читать книжку. Ветер треплет палатку. Вдали не то хохочут, не то плачут дикие голуби.

Неохотно подымаюсь, сажусь в машину и еду с неугомонной Леной Неразик на Кум-Баскан-калу — «Крепость, засыпанную песком».

Сворачиваем с дороги, идущей вдоль магистрального канала. Каких-нибудь триста метров, и вот уже последний арычок, последние борозды полей, заметенные песком, последний дом с коровой, которая лежит в тени под стеной, с яростно лающей на нас собакой, с лохматой шапкой дров на плоской крыше, с цифрой «1955» во всю стену — датой основания этого нового бастиона на границе оазиса и песков, с низенькими деревцами и всходами люцерны. И сразу начинаются пески, зеленовато-серые, словно присыпанные графитной пылью. Барханы курятся на ветру, открывая свои темные, еще не просохшие бока.

В оазисе сравнительно тихо и ясно, здесь — песчаная поземка, а дальше прямо-таки метель. Ветер взметает песок и несет его на поля.

Оставляем машину и идем в курящиеся пески. Слева от нас чернеет густая чаща — лесхоз, где выращиваются плодовые и декоративные деревья. Отсюда они расселяются по всему оазису.

Во впадинах между барханами рядом лежат черепки VI века нашей эры и VI века до нашей эры. Другие эпохи почему-то не представлены. Барханы становятся все выше, сливаются друг с другом, и мы по одному из них, как по гребню дракона, всходим на самый верх крепостной стены.

Крепость и вправду засыпана песком. Барханы (каждый из них как девятый вал застывшей бури) пересекают ее из угла в угол, подпирают стены изнутри и снаружи. Особенно много песков внутри крепостных стен. Они заросли стройным белым саксаулом и кандымом. С виду это самая настоящая глубинная пустыня.

Высокие башни далеко выдаются за пределы стен. Подойдите к стене, и вы окажетесь в зоне, которая отлично простреливается из двух таких башен. С их верхнего и нижнего этажей на вас смотрят настороженные прорези бойниц. У самой высокой и массивной башни прямоугольные очертания. Это донжон — жилая башня. Здесь сохранились даже остатки купола и сводов. Донжон построен на случай, если враг займет всю территорию крепости. Защитники, надеясь на выручку или хотя бы на то, что врагу надоест их осаждать, собирались отсиживаться в этой башне, где есть надежный кров и заранее заготовленные вода и припасы, а стены и цоколь способны устоять перед каменными глыбами, летящими из стенобитных машин.

Ветер в крепости дует не так, как в открытом поле. Сначала там, где вы стоите, воцаряется полнейшее затишье, хотя вокруг все дымится. Потом он по-разбойничьи свистнет и мгновенным порывом, тугой, как шелк, неизвестно откуда накинется на вас, завертится, закружится. И снова затишье, в котором опять неизвестно откуда возникает зловещий посвист.

В песках виден замок. Идем туда, время от времени высыпая песок из сандалий. Из-под ног, словно зайцы, выскакивают шарики перекати-поля, и важно, с легким сухим звоном подпрыгивают сцепившиеся вместе его огромные шары, похожие на гнезда гигантских птиц. Один такой шар долго ковылял за нами, как пес.

До чего первобытны и живописны здешние барханы, в которые крепко вцепились сухие космы селина — пустынного ячменя, где безвольно стелются какие-то седые ломкие кусты, где возвышается высокий, в полтора человеческих роста, саксаул со своими тонкими поникшими ветками (они вопреки обычному представлению отбрасывают легкую тень), где торчат иссохшие чашечки и колючие стебли цветов.

Замок оказался миниатюрной копией крепости — два дворика с общей стеной, соответствующие цитадели и пригороду Кум-Баскан-калы, царящий над ними донжон. Между замком и крепостью красные россыпи битой посуды — здесь были неукрепленные домики. Обитавший в них трудовой люд, как видно, не слишком дорожил своими бедными жилищами и в случае нападения рассчитывал укрыться за мощными стенами крепости.

Когда мы возвращались к машине, домов и деревьев культурной полосы вообще не стало видно: с барханов мело прямо в лицо. Закрыв глаза, шли наугад. Впечатление такое, что именно пески штурмом взяли крепость, что здесь шел непрерывный бой человека и пустыни и что человек отступил перед ней. Первое такое отступление произошло в III–IV веках нашей эры, когда многие крепости рабовладельческой эпохи с окружающими их землями оказались в пустыне, где они находятся и по сию пору.

Второе отступление относится к VII–IX векам, третье — к XIII веку. Такова динамика сокращения ирригационной сети, по данным археологии.

Однако та же археология помогла установить, что каналы способны высохнуть от изменения не природного, а социального «климата».

Позднейшее добавление. 1991 г. Тогда я и представить себе не мог, как нелепо, безграмотно будут «осваиваться» эти земли, что приведет к гибели Аральского моря и страшной угрозе самому существованию нынешних хорезмийцев. Но какое-то предчувствие у меня было, так появилось и попало в новое издание повести несколько зловещее стихотворение «Песок».

Боролось море со скалой

Десятки тысяч лет.

Скала исчезла с глаз долой,

Скалы пропал и след.

Пропасть пропал, да не вполне —

Песок остался жив.

Песок, отрезав путь волне,

Загородил залив…

Развалины

Музей, основанный нами в колхозе, состоит из двух разделов; раннее средневековье и наши дни. А что в середине? Ничего. Истории в этих местах не было. Жизнь текла по законам природы.

Что такое оставленные людьми глинобитные дома и крепости, если смотреть на них как на создания природы, как на составную часть пустынного пейзажа?

Крепость — это глиняное плато довольно правильной формы, ограниченное валами и останками стен. Дом — приплющенный бугор. Замок — нечто вроде глиняного утеса.

Природа стремится вернуть глину в ее первобытное состояние, мочит, сушит, разъедает солями, пронизывает трещинами, выветривает, размывает, обрушивает, округляет, сглаживает, населяет птицами, змеями, ящерицами, тушканчиками, обсаживает пустынными растениями.

Спешить некуда. Подрывная работа длится тысячелетиями. И крепости стоят, превратившись в монолит, забитые завалом собственных помещений вперемешку с наносами и натеками. Теперь это уже в самом деле создания не только человека, но и природы. Странные, причудливые, сказочные, как облака.

В оплывших развалинах нет-нет да и различишь вполне сохранившиеся участки стен со стрелковыми галереями и прорезями бойниц, или вознесенные ввысь углы с арочками для прохода на башни, или сами башни, расположенные по углам крепости наподобие ласточкиного хвоста, или отчетливо проступающую кирпичную кладку, или, наконец, массив жилой башни — донжона — «высотного здания» древности.

Впрочем, и в жизни природы бывают периоды, когда она не сглаживает и округляет, а, наоборот, громоздит уступы, прочерчивает прямые, возводит конусы и пирамиды, образует обрывистые склоны и резкие углы. Это времена катаклизмов, титанических землетрясений, провалов, извержений, сдвигов и сбросов, времена, когда на месте морей возникают горные хребты, а сами материки уходят на дно океанов, когда, как говорится, земля меняет свой лик.

И если взглянуть с высоты на Беркут-калинский оазис с его замками и крепостями, на фоне которых нынешние дома колхозников выглядят совсем игрушечными, на эти выпирающие из земли утесы донжонов, непременную принадлежность не только феодальной, но и любой крестьянской усадьбы VIII века, то можно подумать, что перед нами застывшая картина великого катаклизма.

Ведь только крайняя необходимость, только величайшая и каждодневная угроза свободе и самой жизни могли заставить хорезмийских мужиков сооружать из глины жилые башни, крутые и неприступные, как скалы. Прочность у этих глинобитных исполинов такова, что они простояли тысячу лет. Ее не хватило разве что на краткий век самих строителей.

Заря феодализма

Раскапывая один из замков, мы в шутку назвали наш маленький коллектив артелью «Заря феодализма». Это вполне официальное наименование эпохи, породившей замки. Сто с лишним замков и четыре крепости в одном только Кырк-Кызском аулсовете, занимающем всего лишь часть земель гигантского укрупненного колхоза имени XXI партсъезда!

Крепости рабовладельческой эпохи стоят в хвостах каналов. Они охраняют всю страну. Крепости раннего средневековья располагаются внутри оазиса у крупных ответвлений. Они защищают лишь своих владельцев-феодалов и дают им возможность контролировать распределение воды, господствовать над обитателями небольших замков.

Неукрепленные крестьянские усадьбы рабовладельческой эпохи ныне почти стерлись с поверхности земли, В случае опасности население пряталось в крепостях и загоняло туда свой скот. И не просто пряталось. Крепости со стрелковыми галереями вдоль стен строились с расчетом, что у бойниц встанут все, кто способен носить оружие.

Крестьяне VIII века рассчитывали каждый на себя и превращали в крепости собственные дома. И если хорезмийские земледельцы не пожалели труда, чтоб укрепить их по последнему слову фортификации, если они выводили стены и башни на высоту трех этажей, то легко вообразить, как дорожили они свободой, что у них пока оставалась, как берегли они оссуарии — ларцы из алебастра, наполненные костями предков, и очаги, где в вылепленных от руки горшках варилась их пища, и неугасимый огонь, перед которым они молились своим богам. «Замок» происходит от слова «замкнуться». Вот они и замкнулись поодиночке, хотя надо всеми уже нависла общая грозная беда.

Междоусобицы, борьба за воду, народные восстания против феодалов — вот потрясения, которые подняли над землей глиняные хребты стен и утесы донжонов. Но это еще не все. У границ Хорезма, истощенного внутренними смутами, стояли армии ислама. Дата гибели оазиса, дата усыхания живой ветви оросительной сети совпадает с датой вторжения арабов во главе с фанатичным Кутейбой ибн-Муслимом.

Люди выпустили из рук, занятых оружием, управление искусственными реками и ручьями, и в борьбе двух станов, как это иногда бывает, победил третий — пустыня.

Она стала единственным в мире завоевателем, которому и вправду удалось установить на захваченных землях свое тысячелетнее царство, свои вечные и незыблемые порядки.

Работами Хорезмской экспедиции пустыня была реабилитирована, обвинение в неспровоцированной агрессии, в насильственном захвате у человека плодородных земель с нее снято. Выяснилось, что крепости разных эпох и окружающие их пространства земель древнего орошения остались в пустыне не потому, что человек отступил перед песками.

В самом деле, III–IV века — время кризиса рабовладельческого общества, время опустошительных нашествий варваров, самыми грозными из которых были так называемые «белые гунны» — эфталиты.

VIII век, как сказано выше, — время возникновения феодализма, время раздробленности, восстаний и мятежей. Время арабского вторжения, когда в 712 году пала независимость Хорезма.

XIII век — эпоха завоевательных войн Чингисхана и Батыя, когда, как пишет Толстов, Хорезм своею кровью разделил с Русью честь спасения европейской цивилизации.

Вот что скрывается за динамикой сокращения ирригационной сети.

Из трагической картины древних войн и общественных потрясений следует оптимистический прогноз на будущее. Толстов пишет: «Вывод о том, что главной причиной запустения некогда цветущих областей древнего орошения являются факторы социально-исторические, вооружает нас в борьбе за новое освоение этих земель, ибо утверждения о необратимых, якобы естественных закономерностях, которые часто высказывались в качестве аргумента против возможности нового освоения этих земель, тем самым отметаются» ^[2].

Древние крепости из символов запустения и гибели стали предвестниками грядущей жизни.

Недаром экспедиция год за годом искала в пустыне следы древних арыков, то четких, отлично сохранившихся, то еле видных, то ныряющих под песчаные гряды. Недаром сначала на верблюдах, потом в автомашинах и, наконец, с помощью самолетов археологи исследовали пустыню, создавая карту древней оросительной сети. Недаром вместе с геоморфологами они изучают сухие ложа высохших протоков и озер, чтобы глубже проникнуть в «характер» Амударьи. Недаром расшифровываются легенды, записанные древними и средневековыми историками, и кропотливо сопоставляются с данными раскопок и разведок.

Куда девались пески

«И на месте песков возникли пашни, сады, виноградники…» Написал я столь обычную фразу и задумался.

Стоп! Не будем торопиться. Были песни, а теперь их нет. Куда же они девались? Где они, барханы, валы застывшей бури, на поверхности которых чешуйками отпечатывался каждый ветерок?

Я спросил об этом первого же посетителя наших раскопок. Тот удивленно развел руками: в самом деле, куда девались пески?

Пришлось обратиться к книгам.

Книгу о современном оазисе написала этнограф Т. А. Жданко, заместитель начальника Хорезмской экспедиции. Этнографы пишут историю, входя в дома, изучая все детали нынешнего быта и расспрашивая очевидцев. Каждого своего собеседника, на которого они ссылаются, этнографы называют по имени и фамилии, указывают его возраст и присваивают ему особое звание — «информатор». В свою очередь, информаторы называют ученых инженерами и докторами.

«Инженеры из экспедиции Толстова» — эти слова открывают все двери. И, по существу, сухой термин «информатор» означает — друг, гостеприимный хозяин, беседующий с уважаемыми и дорогими людьми. Вот что рассказали информаторы.

Оазис, погибший двенадцать веков назад во время войны, стал возрождаться тоже в военные годы: стране потребовалось как можно больше хлопка. Новейшая история Беркут-калинского оазиса началась в августе 1941 года, когда я ехал в Ташкент в запорожском трамвае.

Именно тогда на земли древнего орошения пришли современные хорезмийцы и повели канал по трассе, проложенной их предками. Они торопились. Хотелось, чтобы труд немедленно принес плоды. И по только что прорытому участку русла сразу же пускали воду. «Вид проникающей в глубь песков воды, — пишет Т. А. Жданко, — воодушевлял строителей».

Люди рыли канал, поднимали целину, убирали первые скудные урожаи, жили в юртах и землянках, а на зиму возвращались в свои колхозы.

Потом появились постоянные жители, оставившие земли, смытые Амударьей; рядом поселились казахи, основавшие небольшой колхоз «Кизил-Чарва» («Красный скотовод»). Здесь, на возрожденных землях, они перешли к новой жизни, превратившись из кочевых охотников, из верблюдоводов, промышлявших вывозом саксаула, в оседлых земледельцев. Нельзя сказать, что они с легкостью изменили привычный образ жизни: старики спорили, они хотели умереть в родной степи. Трудно было научиться возделывать землю, да еще такую, где после двенадцативекового перерыва пришлось заново создавать культурную почву, землю, где не желали расти даже сорняки.

На помощь казахам пришли узбеки: для начала они сами вспахали и засеяли поля своих соседей и учеников.

Самый уважаемый человек на Кырк-Кызе — старый садовод Матъякуб Ергуланов. Портрет Ергуланова висит на почетном месте в основанном нами колхозном музее. Отвечая на вопросы этнографов, этот информатор произнес слова, достойные библейского патриарха: «Пойду и я, буду сажать там деревья, пусть мое имя помнят все те, кто будет там жить после меня, пусть увидят люди, как я умею растить деревья в пустыне».

И все-таки куда же девались пески? Пески здесь сыпучие, они передвигаются по глиняной платформе монолитных бесплодных такыров.

Прежде всего начали распахивать твердую глину такыров на «полянах» и «лужайках» между барханами. На эти поля направляли в полтора раза больше воды, чем принято на давно освоенных землях. Вода, впитываясь, медленно, но верно создавала культурную почву. Проникала она и в пески. Я своими глазами видел, как оседают, расползаются, сливаются с землей подмокшие барханы. Но одной воды мало для того, чтобы справиться с песками. Одна вода не в силах и создать здесь культурную почву.

Люди разбирали барханы (теперь это делается с помощью бульдозеров, скреперов и экскаваторов), грузили песок на носилки, на арбы, на машины и рассыпали по пашням. Песок смешивался с тяжелой глиной, раскрывал в ней поры, и земля начинала дышать.

Но ни рук, ни техники не хватало для того, чтобы убрать самые мощные барханы и целые песчаные гряды, и люди поручали это дело самой природе. Они опахивали скопления песков широкими полосами, и барханы теряли способность маневрировать. Пески были обречены, они «таяли» от каждого сильного ветра, «эмигрировали» за границы оазиса или рассыпались по полям, впитывались в почву.

Когда начинался буран, загоняющий все живое в норы и укрытия, люди выходили в пески, становились на гребни барханов и лопатами подбрасывали песок как можно выше. И ветер нес его на поля. Так происходило то, что агрономы называют пескованием почвы. Словом, пески никуда не делись, они остались там, где и были, войдя в состав почвы и сделав ее пригодной для земледелия.

Но и у границ оазиса вековые пески начинают таять, не дожидаясь нового наступления человека. Каждая буря теперь вырывает из обращения все новые и новые массы. А запасы не пополняются. И вот из-под барханов словно сами собой проступают древние поля и поселения, еще не отмеченные на археологической карте.

И, может быть, новейшую историю оазиса следует начинать с появления здесь… историков.

В самом оазисе чистейшие золотые пески остались только внутри стен больших крепостей. Они стоят там, как гарнизоны, осажденные зелеными войсками всходов и деревьев, редеющие, обреченные.

Замок № 28

Случай с черепом

Однажды весной, когда раскопки подходили к концу, я поступил в распоряжение архитектора Юрия Стеблюка. Мы заново обмеряли замки. С замком № 28 (этот номер значился в наших бумагах) мы управились до заката и сели отдохнуть в тень угла, возносившегося на высоту трех этажей, хотя стены, его образовавшие, провалились до самого основания. Крепко же были сомкнуты эти углы!

Вдруг я увидел в глине под ногами краешек белого черепа. Скучать стало некогда. Нужно немедленно вынуть череп. Чудо, что до сих пор никто на него не наступил.

Раскопки были произведены перочинным ножом, но зато по всем правилам науки. Мы обнажили череп, обмели его кисточкой, зарисовали, сфотографировали, нанесли на план, сделали подробную запись в дневнике, потом только извлекли из глины и, наконец, вложили в глазницу этикетку с указанием точного места и даты находки. Череп, таким образом, получил вид на жительство и вместе с ним права гражданства в науке.

И вот я держу его в руках, холодный, белый, как бы сделанный из вечного благородного материала. Череп на древних развалинах — счастливая находка. Он не вызывает мыслей о бренности земного. Думаешь скорее о непрерывности жизни. Тут уж не скажешь: «Бедный Йорик!» Слишком давно жил и умер этот безвестный человек.

Череп мог вывалиться из замурованного в стену оссуария. Но никаких признаков, что здесь находился наус (место погребения), мы не нашли. Зато на башнях и прямо на стенах глина местами была красной, как бы опаленной пожаром. На поверхности замка лежало лишь несколько обломков хумов — сосудов, заменявших в древности бочки. (Между прочим, Диоген жил не в бочке, а в подобном сосуде, по-гречески он называется «пифос».)

Чудесно! Значит, все остальное еще внутри, под толщей завала. Следы огня. Великолепно! Значит, думал я, замок погиб внезапно, после штурма, и надо надеяться, под рухнувшими стенами лежат в беспорядке кости защитников, их обгорелые вещи.

Такие памятники — богатая пожива для жаждущей фактов науки. Разнообразные и многочисленные находки, неожиданные открытия, превосходная сохранность! Чем полнее запечатлела земля трагедию древних людей и чем ужасней была эта трагедия, тем больше научных радостей ожидает археологов.

И череп, глядевший на нас пустыми глазницами, был намеком на эти будущие радости, знаком благосклонности и предпочтения, которыми ни с того ни с сего одарил нас в свете заката тысячелетний замок.

Я совершенно влюбился в замок № 28 и дал себе клятву во что бы то ни стало убедить нашу начальницу Лену Неразик раскопать его в первую очередь.

Мы вышли на дорогу и стали ждать машину. Череп вместе с нивелиром, треногой и папкой чертежей положили к ногам. Мы были в превосходнейшем настроении и мило беседовали с двумя любопытными мальчишками. Они выбежали к нам из домика, что напротив замка. Обоим лет по семи. Одеты как взрослые: в лохматых папахах, плюшевых куртках, длинных брюках, но босиком. Ребятишки почтительно пожали наши руки обеими руками и довольно долго вели с нами церемонный обмен вопросами-приветствиями насчет здоровья, самочувствия и состояния наших дел. Спросили даже, есть ли у нас жены, где они сейчас, сколько у нас детей; с искренним сочувствием отнеслись к сообщению, что их у нас только по одному.

Словом, мы никак не ожидали, что один из мальчишек вдруг наподдаст ногой по черепу, а другой примет пас и погонит необычный мяч дальше, в поля.

Мы бросились за ними, подобрали череп и дали в сторону удиравших ребят целый залп из русских и узбекских проклятий. К нашему величайшему удивлению, череп оказался невредим. Мы нашли этикетку, снова вставили ее в глазницу и успокоились. Стало даже немножко жаль перепуганных мальчишек.

И тут мы увидели, что ребята снова мчатся к нам, придерживая вздувшиеся подолы рубах. Они вывалили перед нами груду коровьих и бараньих костей. Вот, мол, вам, если уж вас так волнуют старые кости. Видно, приняли нас за сборщиков утильсырья.

Влюбленность

Влюбившись, мы наделяем предмет своего увлечения всеми дорогими для нас качествами. В том числе и теми, какими он не обладает. И, кроме того, тайной. Тайной, которая доверчиво откроется только нам. Он исключителен, предмет нашей любви. Другого такого нет. Потом мы узнаем, каков он на самом деле, и наступает либо разочарование, либо новое, не столь пылкое, но глубокое очарование. Все эти чувства я испытал по отношению к замку № 28, предмету наших нынешних раскопок.

Я относился к нему почти как к живому существу. Замок был маленьким, компактным и сравнительно невысоким, если глядеть изнутри. Но зато снаружи он производил величественное впечатление. Четыре округлые башни по углам. Они вполне годились бы для защиты целой крепости. Массив донжона в середине одной из стен, а перед ним еще стена и коридорчик, который я принял за стрелковую галерею. Даже судя по развалинам, все это было выстроено со вкусом и выглядело не только грозно, но и изящно.

Передо мной стоял рыцарь, легко и гордо несущий свои тяжелые доспехи. Рыцарь с опущенным забралом. И, наверно, под глинобитной броней таилось нечто бесценное, достойное его воинственного наряда.

Я поделился этими чувствами с Леной Неразик, когда мы уговорили ее выйти из машины и подняться на замок. Лена ответила, что моя способность поэтически воспринимать окружающее ей известна, но из этого пока ничего не следует. Двадцать восьмой хорошо сохранился и может подождать. Внимательно осмотрев место, где был череп, Лена не нашла ничего особенного. Череп попал туда случайно вместе с завалом. Внутри замка должен быть двор с обычными крестьянскими постройками, раскопки окажутся трудоемкими, слишком много будет, как она выразилась, нетворческих земляных работ. Что же касается картины штурма и пожара, то она, Неразик, воздав должное моему воображению, позволит себе предположить иное. Красные пятна на глине — скорее всего, следы пастушьих костров. Лена привела меня на башню. У опаленной круглой стены лежал солидный слой сухого овечьего помета. Веками на развалинах чабаны находили временное пристанище, жгли костры, прятали от непогоды новорожденных ягнят.

Однако это нисколько меня не охладило. Мы со Стеблюком приготовили Лене сюрприз. Мы поднялись на донжон. («Донжон как донжон», — вздохнула Лена.) Стрелковая галерея внизу ее слегка заинтересовала. Но вот наступила долгожданная минута — Лена обратила внимание на то, что к донжону с наружной стороны пристроено помещение с аркой, ведущей внутрь. Зачем помещение за стеной, если есть донжон? Вещь непонятная с точки зрения фортификации. И на других замках не встречавшаяся.

— Ага! — сказали мы.

Лена отправила телеграмму Толстову с просьбой разрешить начать раскопки двадцать восьмого. Сергей Павлович хорошо помнил замок и телеграфировал согласие.

Конечно, все дело в научных соображениях. Но что ни говори, а какую-то роль сыграла и моя влюбленность. Во всяком случае, я так думаю.

Разочарование

Я вернулся на двадцать восьмой, когда замок уже был раскопан более чем наполовину.

Холодный и солнечный апрельский день, лицу тепло, а руки зябнут. Странно видеть в апреле выжженную степь. Но прежде чем привести весну, природа предложила еще раз полюбоваться картиной прошлогодней осени.

И вот он, Кырк-Кызский оазис. Тракторы на полях. Чайки над залитыми пашнями. Ряды молоденьких тополей, похожих не то на перья, не то на громадные злаки. Груды хвороста на плоских крышах, напоминающие то сдвинутые набок папахи, то гнезда гигантских птиц. Беленые прямоугольники на стенах с красными буквами лозунгов. Зубчатые валы только что проложенных арыков. Стриженные деревца шелковицы с толстыми узловатыми обрубками веток, как коряги, вытащенные из воды. Крепости и замки. И силуэт двадцать восьмого с его рухнувшими стенами и торчащими углами. Он напоминает кошачьи уши. И палатки у его подножья.

На этот раз Лена сама меня торопит. А я медлю, волнуюсь — каков он на самом деле, мой гордый и изящный рыцарь, после того как поднято забрало?

— Замечательный! — говорит Лена. — Какая планировка! Сергей Павлович считает его классическим памятником той эпохи.

Она ведет меня прямо к загадочному помещению рядом с донжоном. Никакой загадки, никакой тайны, никакой стрелковой галереи. Просто-напросто сложный вход в замок. Идете по коридорчику, сворачиваете под прямым углом в «загадочную комнату», оказавшуюся одним из отсеков того же коридора, проходите под арку, еще раз поворачиваете под прямым углом, и вы на территории замка. Вход-лабиринт, рассчитанный на непрошеных гостей. Вход-ловушка, где вас могут забросать сверху камнями, облить кипятком, а то и прыгнуть на голову. Потом этот традиционный для древнего Хорезма вход был заложен, забит глиной, а вместо него построен донжон.

А вот и новый вход вверх по наклонной насыпи — пандусу, пересекающему весь замок. Он ведет прямо на донжон. Хитрости предшествующей эпохи пришлось отвергнуть; уверенность, что замок выдержит осаду, сменилась надеждой отсидеться в донжоне. Это нам уже знакомо, но здесь проявилось с классической ясностью. Общее явление. И, значит, у двадцать восьмого нет того, что особенно привлекло меня, — своей собственной тайны.

После раскопок замок представляется мне маленьким снаружи и обширным внутри. Как только в него влезло такое множество мелких и мельчайших клетушек с закромами для проса, врытыми в землю сосудами, маленькими жерновами, жалкими очагами из трех ямок, низкими глинобитными суфами-лежанками! А кроме того, и двор, куда загоняли скот, и пандус, и коридор, делящий замок на две части. Вместо красных следов пожара зеленоватые пятна на полу — следы перегнивших органических остатков, то бишь камыша и навоза. Находки? В Москву увезли несколько ящиков с битой посудой и костями животных. Так называемые индивидуальные находки? Ну как же! Два или три совершенно целых закопченных горшочка, очень миленьких.

Вот тебе и рыцарь! Вот тебе и Дон-Кихот!

— Ну как? — с гордостью спрашивает Лена. — Классика! Идеальная картина жизни большой патриархальной семьи! Ты оказался прав.

…Санчо Панса, обремененный большой патриархальной семьей. Да еще и рыцарскими доспехами, что так не соответствует ни его скудным средствам, ни его образу жизни, ни простым житейским потребностям. Мужицкий бюджет с непомерно раздутыми военными расходами.

— Что ж, — говорю, — очень рад, что приехал!

Находки

Я очень люблю находки. Может, потому я и не стал настоящим археологом. Настоящий археолог, конечно, не прочь откопать какую-нибудь необычайную вещь — будущее украшение музеев. Но самое главное для него не это. Больше всего на свете в момент раскопок его интересуют: а) стратиграфия, то есть расположение слоев, б) хронология, в) планировка.

Нет-нет, он не какой-нибудь кладоискатель (в его устах это самое обидное прозвище). Битая посуда и обглоданные предками кости животных его вполне устраивают. Если же он вообще ничего не обнаружит, если он не встретит даже своих любимых прослоек и перестроек, то можно подумать, что именно к этому он и стремился.

«Отрицательные результаты — тоже результаты», произносит он с чувством глубочайшего удовлетворения.

Даже в тех случаях, когда сам археолог Скрепя сердце вынужден признать, что раскопки производятся ради находок (я имею в виду раскопки курганов), он продолжает делать вид, будто его интересуют не сами вещи, а только их расположение. Он не возьмет в руки ничего, ни одной бусинки или колечка, до тех пор, пока не расчистит, не сфотографирует, не зарисует и не нанесет на план все, что лежит рядом.

А когда настоящий археолог делает отчет в кругу своих коллег, он ни за что не скажет: «Дорогие товарищи! Вы только посмотрите, что мы откопали!»

Нет. Легко подавив в себе этот естественный человеческий порыв, он будет очень долго рассуждать о слоях, прослойках, пластах, уровнях, горизонтах, строительных периодах, консистенции почвы — о чем угодно. Он продемонстрирует кучу схем, планов и каких-то скучных разрезов. Он остановит внимание коллег на фотографиях, где видны какие-то пятна в земле да колышки, вбитые тем же археологом. И лишь в самом конце доклада, как бы между прочим, просто для полноты картины, он покажет и свои потрясающие находки. Он сделает это с великолепной небрежностью, словно выполняя формальность, хотя и приятную.

Впрочем, это идеал. Все археологи к нему стремятся, но, к счастью, никто его полностью не достиг. Все-таки чертовски приятно извлечь на свет Божий что-нибудь необычайное и удивить этим себя и других.

Итак, я получаю участок в нераскопанной части замка, беру в руки нож и кисточку, сажусь на корточки и начинаю прилежно мести серую поверхность глиняного холма. Что я ищу? Что откроется для меня в этой толще, таящей неведомое? Странное дело! Археология, наука о старом, на каждом шагу открывает что-нибудь новое.

Но все мы, я и мои товарищи, точно знаем, что мы ищем. Знаем с самого начала раскопок. Каждый из нас ищет четыре стены, пол и минимум одну дверь. Все остальное, как говорят у нас в экспедиции, «лезет». «Лезут» горшки, орудия труда, произведения искусства, куски полуистлевшей ткани, архитектурные детали… Это словечко так у нас привилось, что одна девушка-новичок сочла его научным термином и написала в своем дневнике: «Из северо-западного угла вылезла огромная верблюжья челюсть».

— Ну, как стена? — спрашиваем мы друг друга. — Ах, ты нашел угол! Счастливец! Две стены сразу! А это что лезет?

Искать нечто четкое, определенное и находить на пути к нему новое, неожиданное, то, что, как говорится, «лезет» само собой, — может, в этом и заключается секрет всякого мастерства?

Кости

Нельзя предсказать, что именно откроется при раскопках. Но, конечно же, и на этот раз будут, выражаясь языком науки, широко представлены остеологические материалы и фрагментированная керамика, или, попросту говоря, обглоданные кости животных и битая посуда. Эти находки заранее запланированы. Купленные в сельпо ящики с надписями «Карамель», «Лапша», «Зеленый горошек» в первые же дни раскопок начинают заполняться другим товаром.

Кости, как правило, раздроблены, расколоты вдоль (костный мозг — древнейшее из лакомств). Наше дело — снабдить их этикетками и получше запаковать. В Москве ими займутся зоологи. Полностью доверяю специалистам и даже не рискую давать собственные определения костей. Как-то еще в Новгороде, на заре моей научной деятельности, я нашел зубы и определил их как человеческие. Руководитель экспедиции профессор Арциховский взял в руки мою находку и задумчиво произнес:

— Не дай вам Бог, Валентин Дмитриевич, стать таким человеком. Это свинья.

Из всех обитателей лагеря остеологический материал больше всего привлекает Кутьку. Беда, если щенок повадится ходить на раскопки. Возьмет да и утащит тысячелетнюю кость, попробует, съедобна ли, и на всякий случай зароет в отвал. Стоит Кутька на краю раскопа, виляет хвостом, наблюдает за нами с живейшим интересом и, наверное, по-своему, по-собачьи, осмысливает происходящее: «Все ясно! Зарыли что-то невероятно вкусное, но так давно, что забыли где, и вот перекопали столько земли, а найти не могут».

Лишь иногда кости животных привлекают внимание в самый момент раскопок. Вот, например, северо-восточные соседи хорезмийцев, оседлые скотоводы, использовали кости крупного рогатого скота как строительный материал для своих зданий. Ими расклинивались своды. Задрав голову, можно увидеть, на какую «высоту» было поднято животноводство.

А с горкой бараньих костей, найденной в углу под полом одной из комнат дворца Топрак-кала, у меня связано поэтическое воспоминание. Представилась картина: строители, кончив дело, принесли в жертву богам барашка, жертвенное мясо съели, веря, что их пиршество незримо разделяют высшие силы, и погребли косточки в углу в надежде, что от этого милостью богов стены будут покрепче.

Однако, изъясняясь пышным восточным слогом, и на старых бараньих костях может нарасти мясо истории, а вместо костного мозга из них удается извлечь иное лакомство.

Как-то я прочел статью В. И. Цалкина «Фауна античного и раннесредневекового Хорезма». И сквозь точные таблицы измерений и сопоставлений увидел целый мир, не знакомый мне до того. Я узнал не только то, что хорезмийцы ели предпочтительно баранину и козье мясо, а потом уже говядину, телятину, свинину (дело было до ислама), конину (для еды забивали только старых лошадей, не годных в упряжку), верблюжатину, и что время от времени они разнообразили свой стол мясом убитых на охоте кабанов, джейранов, диких баранов, бухарских оленей, диких ослов — куланов, степных лисиц и зайцев (впрочем, охота была не промыслом, а спортом, процент дичи среди найденных костей невелик). Хорезмийцы поневоле предпочитали баранину говядине. Все земли распахивались, а в песках выгоднее разводить мелкий рогатый скот. Из века в век они улучшали состав своего стада: процент крупных курдючных овец увеличивался.

Многие века изображение всадника было гербом Хорезма. Остеологический материал показал, что древние хорезмийцы не только отличные наездники, но и превосходные коневоды. Они выводили самые разнообразные породы коней, в том числе тяжеловозов типа современных тяжелой западной и голландской пород.

Картины не слишком обильных трапез, что возникали в моем воображении, когда я по привычке паковал кости животных, сменились представлением о заботливых чабанах, лихих наездниках, опытных табунщиках, веселых охотниках, молчаливых караванщиках, которые на верблюдах, двугорбых и одногорбых, пересекали пески пустыни.

Битая посуда

Посуда, после того как она разбита и выброшена за ненадобностью, живет века и приобретает новую ценность. Из всех археологических находок она чаще всего попадается, лучше всего сохраняется и выглядит так, будто ее разбили только вчера. Созданная на короткий срок, она успешно спорит с вечностью.

Россыпи черепков заполняют всю поверхность древних крепостей, лежат у их подножья и просто во впадинах между барханами, обозначая границы слизанных временем жилищ. Один наш шофер, впервые взойдя на крепость, удивился обилию битой посуды и предположил:

— Здесь была горшечная война. Бабы поссорились на рынке, горшками друг дружку закидали.

Что же касается знатока пустынь Коли Горина, то он, взглянув из кабины на россыпь черепков, сразу определяет историческую эпоху. «Античность!» — замечает он при виде красных черепков. «Средневековье!» — констатирует Горин, если россыпь сверкает всеми красками радуги, ибо средневековая посуда покрывалась разноцветной глазурью.

Битая посуда — наш календарь, хронологическая таблица. Форма сосудов, узоры из них, само глиняное тесто, из которого они вылеплены, менялись. Это обстоятельство сделало их вечной приметой своего времени.

Каждый сколько-нибудь определенный, или, как мы говорим, профилированный, черепок мы рисуем в полевых дневниках, описываем, из какого теста он сделан, есть ли примеси, хорош или плох обжиг, какого цвета черепок, чем нанесен узор: кистью, палочкой, штампом или просто ногтем по сырой глине. Все идет в дело, все — примета своего времени.

Коварные физики, разрабатывая новые методы датировки с помощью таинственных изотопов, грозят обесценить наши черепки. Но я уверен, что битая посуда устоит перед их натиском. Кроме даты, керамика дает понятие об искусстве гончаров и, неся на себе печать вкусов древних народов и племен, позволяет установить границы их расселения, их связи, их смену, культурные влияния других областей.

Приблизьте к глазам черепок, сделанный на гончарном круге, и вы увидите тоненькие бороздки, оттиснутые пальцами гончара в тот момент, когда они поддерживали и формовали вращающийся сосуд. Так выглядят звуковые бороздки на патефонной пластинке. И приходит странная мысль: а вдруг когда-нибудь изобретут такую иглу, такую чуткую мембрану — словом, такой совершенный звукосниматель, что под ним зазвучат голоса тех людей, от кого остался только легчайший узор пальцев. Но, увы, прошлое беззвучно, и даже изотопы тут не помогут.

А ведь были же в те далекие времена музыка, поэзия, были танцы, песни, мифы и сказки, были математические труды и философские трактаты, донесения послов и записки путешественников и, наконец, счета и накладные, эти неизменные спутники цивилизованного человека, были хроники и сочинения историков, были архивы и библиотеки.

«И всеми способами рассеял и уничтожил Кутейба всех, кто знал письменность хорезмийцев, кто хранил их предания, всех ученых, что были среди них, так что покрылось все это мраком и нет истинных знаний о том, что было известно из их истории во время пришествия к ним ислама», — так горевал великий хорезмский ученый Абу-Райхан аль-Бируни спустя два века после катастрофы.

Находка документов при раскопках — чудо, а чуда не запланируешь. Однажды на Топрак-кале, где нашли множество документов, записанных на коже и на дереве, оно уже произошло, может, оно случится сегодня же на двадцать восьмом… Но даже тогда черепки не утратят своей ценности. А пока пусть вещи скажут все, что они могут сказать.

И я опять прикладываю к бумаге и старательно обвожу карандашом профиль еще одного черепка.

Характеристика

— Валентин-ака! — послышалось из попутной машины. Сквозь густую пыль я успел разглядеть знакомое лицо. Козы Реимов! Я давно не виделся с ним. Интересно, помогла ли ему моя характеристика?

Дело было так. Мне очень не повезло. На крепости Куня-Уаз я раскопал слишком много керамики. На нее не хватило ни оберточной бумаги, ни шпагата. Я заполнил керамикой ящики и решил по-настоящему запаковать ее на нашей базе в Куня-Ургенче.

И вот я сижу и пакую. Пишу этикетку, аккуратно складываю черепки, чтобы они не болтались в пакете, делаю пакет, перевязываю его шпагатом, пишу на нем то же самое, что и в этикетке: название экспедиции, отряда, крепости, номер раскопа и помещения, глубину, на которой была найдена эта проклятая керамика, дату ее находки. Подобные операции я повторяю десятки раз, потом складываю пакеты в ящик, забиваю крышку и снова пишу черной тушью на стенках ящика различные данные. И так уже второй день, с утра до вечера.

Мои товарищи, закончив раскопки, отдыхают перед дальним маршрутом. Город недалеко от базы. Они едят рыбу в рыбожарке, пьют чай в чайхане, стригутся в парикмахерских, покупают на базаре и там же уничтожают огромные арбузы, каждый вечер ходят в кино, купаются в арыках, а здесь, на базе, дремлют в палатках, читают, пьют шампанское и рассказывают анекдоты. Ко мне — будь они неладны! — даже не подходят. «Не хотим, — говорят, — отвлекать от работы». Можно представить, как я лупил молотком по шляпкам ни в чем не повинных гвоздей!

И вдруг появился этот самый Козы Реимов, сидит на корточках, боится испачкать новые брюки, чистенький, свежий, в вышитой рубашке. А я пишу этикетки, раскладываю черепки, заворачиваю, надписываю и яростно злюсь на парня, хотя и понимаю, что он тут абсолютно ни при чем. Чтобы нечаянно не наброситься на него, молчу. Козы — человек вежливый. Он не сводит с меня глаз и молча ждет, когда я соизволю обратить на него внимание. Ну и жди сколько влезет — я работаю! Вообще он неплохой парень, хотя и пижон. Он и на раскопках был пижоном. Как он ухитрялся работать в белых брючках и вышитой рубашке и всегда сохранять чистый, нарядный вид среди нас, чумазых и запыленных? А работал очень тщательно и аккуратно. Ольга Вишневская его хвалила.

Я встретил Козы, когда ездил в гости к ней в отряд. Ну и жарища была тогда! А невдалеке — Узбой, соль сверкала, как вода: полная иллюзия, что рядом река, отчего жара казалась еще более невыносимой. Архитектор Лапиров-Скобло придумал «освежитель», соединил автомобильный насос с пульверизатором. Один качает насос, другой подставляет лицо под водяную пыль. Больше всего «освежается» тот, кто качает насос. Он исходит потом, который, испаряясь, приятно холодит кожу. Сама Оля, спасаясь от жары, забиралась в ватный спальный мешок и клялась, что там прохладней, потому что температура тела гораздо ниже температуры окружающего воздуха. Козы держался молодцом, худощавый, подтянутый, улыбающийся. Он не бегал то и дело к бачку с водой и не жаловался на «лекарственное» действие содержавшейся в ней английской соли… Что ему сейчас от меня нужно?

— Валентин-ака! Характеристику… На работу буду поступать.

Ну что ж! Я могу позлиться, не обижая Козы:

— Иди к этим курортникам, и пусть они тебе напишут. Ты же у меня не работал.

Козы исчезает. Укладываю черепки, пишу этикетки, заворачиваю пакеты, подписываю, укладываю, забиваю, надписываю… Спиной чувствую пристальный взгляд.

— Валентин-ака! Характеристику! Оля-апа в кино идет. «Мне, — говорит, — некогда, а Валентин-ака все равно работает, пускай заодно и напишет».

Ах, буржуазия, высший свет, они, видите ли, в кино спешат! Гвозди, будь они прокляты, ни к черту не годятся, опять шляпка отлетела. Где клещи?

— Валентин-ака, справку давай, — говорит Козы уже совсем развязным тоном.

Ах, вот что! Так он называет этикетку. Козы заворачивает пакет, я его надписываю. Козы забивает ящик, я беру кисточку и пузырек с тушью — дело пошло веселей.

— Валентин-ака, характеристику… — шепчет Козы через полчаса. Я беру тушь, макаю перо и четкими красивыми буквами вывожу:

Характеристика

«В беспримерно трудных условиях пустыни Каракум Козы Реимов проявил себя как настоящий товарищ, как неутомимый и доблестный труженик на благо советской науки, как великолепный…»

Я подбираю самые пышные, самые торжественные слова и делаю это с той же яростью, с какой только что забивал гвозди. Козы благодарит и уходит.

Начинает темнеть. Нужно забить до ночи хотя бы еще один ящик. Кто-то пыхтит у меня над ухом.

— Ну, чего тебе еще нужно, мучитель? — говорю я плачущим голосом.

— Валентин-ака! — вторит мне в тон Козы Реимов. — Другую характеристику! Эту жалко отдавать. Я ее у себя дома на стенку повешу.

Был ли прогресс?

При раскопках можно найти и целые сосуды, на двадцать восьмом мне в этом смысле повезло: в первый же день «вылез» целехонький горшок, на другой день — еще один. Такие горшки берут вместе с заполнением — вдруг специалистам удастся определить их содержимое?

Что может быть эфемернее цветочной пыльцы? Дунет ветер — и нет ее. И все же именно она сохраняется в земле тысячелетиями. Так, пыльцевой анализ земли, налипшей на стенках античных хумов, показал, что в этих огромных сосудах обычно хранили пшеницу и ячмень. Впрочем, вряд ли в найденных мною горшках обнаружат что-либо, кроме остатков древней каши, а то и их не найдут. Но, как сказано выше, древняя посуда наполнилась для нас иным содержанием.

Керамика VIII века груба, часто плохо обожжена, в глине много примесей. Варварские узоры в виде вмятин и защипов, сделанных пальцами, луночек, оставленных ногтями, не вызывают у меня восхищения. Но именно то, что я считаю признаком огрубения, варварства, больше всего нравится Лене Неразик. Для нее это новые доказательства влияния степных и болотных соседей Хорезма. Кроме того, Лена считает, что я неисправимый эстет, ослепленный хорезмийской античностью и потому не способный понять свежесть и обаяние новой эпохи, пришедшей на смену. Лена видит на этих грубых черепках отблеск зари феодализма.

— По-твоему, вырождение, — говорит она, — а по-моему, обновление.

А я вправду ослеплен античностью. Взять ту же посуду: какое изящество форм, благородство отделки, какое качество глины наконец! Бокалы на высокой ножке. Оранжевые хумы в красных лентах спирального узора. Кувшины, ручки которых заканчиваются львиными головами: лев как бы приник к краю кувшина и пьет — это воплощенная жажда, а может, и символ пустынного солнца, готового выпить до капли драгоценную влагу. Звонкие чашечки, предки нынешних пиал. Миниатюрные сосудики для бальзамов и притираний. Ритоны, сосуды в виде рога для питья, украшенные фигурами крылатых коней и грифонов. Громадные фляги с рельефами на выпуклой стороне: то это крылатый конь перед головой великана, то бородатый человек, несущий за спиной, как рюкзак, такую же флягу, то всадник в скифском башлыке, готовый на полном скаку вонзить во врага длинное копье, то охотник, что, сидя меж верблюжьих горбов, целится в какого-то зверя, то удивительный шлем, куда вписаны два человеческих лика, а сверху великолепная птичья голова… Что ни вещь, то произведение искусства! И все это жило и создавалось за тысячу с лишним лет до посуды, вылепленной деревенскими гончарами для обитателей нашего замка.

Упадок не только в керамике. Опустели города. Еще до прихода арабов словно сами собой отмерли некоторые каналы вместе с полями и крепостями. Порвались связи с цивилизованными соседями, та же керамика не дает аналогий с керамикой соседних стран, подчеркивая этим замкнутость и падение культурной жизни. Совсем не то, что в древности. Что же это такое? Неужели культура тем выше, чем глубже мы уходим в века? А где же прогресс? Был ли прогресс?

Шаги прогресса

Вот и раскопан двадцать восьмой. Последний раз натягиваем рулетки между еле видными над полом стенками помещений. Последние снимки. Последние разрезы. Стук молотков: заколачиваются последние ящики с костями и битой посудой. Бережно готовим в далекий путь зеленую от окислов монетку, ржавый ножичек, пряслица, горшки и горшочки, зерна, косточки персика, винограда, кульки с просом и пшеницей и особенно тщательно обкладываем ватой нашу гордость — железный серп.

Я чуть было не забыл сказать об известняковых жерновах, грубых, однообразных. А ведь не сказать о них — значит не сказать о прогрессе. Не всегда его достижения с виду эффектны и тем более изящны. Отполированные раннеантичные зернотерки из красновато-коричневого песчаника выглядели куда красивее, чем эти круги из бугристого камня.

…Привычным монотонным движением — вверх-вниз, вперед-назад — ходит по вогнутой поверхности зернотерки рука, держащая круглый камень. Вот она сыплет в один сосуд струйку муки, берет из другого новую горсточку зерна и снова — вперед-назад, вверх-вниз, из года в год, из века в век. Насколько веселей пошла работа, когда эта рука стала стремительно вращать жернов! Совершенно иной ритм…

Еще в античные времена хорезмийцы научились быстрее молоть зерно, и никакие силы не могли заставить их расстаться с этим завоеванием. Но особенно много жерновов в раннем средневековье. Значит, было что молоть!

Огромные пространства такыров и блуждающих по ним песков засыпаны обломками посуды, превратившимися в мелкую крошку, здесь же можно найти статуэтки, бусы, монеты, бронзовые кольца, серьги и подвески. Мы ходим за ними в пустыню, как по грибы. Бредем, глядя вниз и по сторонам, кланяемся находкам, аукаемся, хвастаем «грибными» местами. Потому что после каждого ветра барханы передвигаются и в том же самом месте как бы вырастают новые находки.

Находки относятся к ранним временам, а поселения кругом более поздние. От ранних построек и следа не осталось. Что же это значит? Впечатление такое, что кто-то рассыпал по раннесредневековым полям, по такырам со следами мелких арыков, с еле заметными валиками грядок весь этот музейный материал. Земледельцы раннего средневековья сносили до основания развалины предшествующих эпох, разбивали на мелкие комья и разбрасывали по полям как удобрение. Ведь в результате испарения в глине развалин образуются соли. Отличным удобрением становится и культурный слой, перегной, с которым попали сюда голубые бусинки и зеленые монетки.

И, наконец, шаги прогресса можно измерить обыкновенной рулеткой.

Толстов обратил внимание на парадоксальный факт. Чем дальше уходят в пустыню русла древних каналов, тем они шире и огромней. В чем дело? Выяснилось, что перед нами участки русел, построенные в разные эпохи. Ближние участки проложены в средние века, дальние — во времена античности. Впечатление такое, что работу, начатую потомками, продолжили и закончили предки. Значит, либо вода, либо время текли вспять?

Нет. Ранние каналы были просто длиннее поздних, и поэтому их концы остались в пустыне. Какой же тут прогресс, если длина каналов и площадь орошаемых земель сократились? Но о прогрессе ученые судят не по длине, а по ширине и глубине каналов. Вот тут-то и вступает в дело рулетка. Те несколько шагов, на которые постепенно уменьшалась ширина одного и того же канала, те десятки сантиметров, на которые каналы становились глубже, и есть шаги прогресса.

Оросительную сеть научились строить с меньшими затратами времени и рабочей силы. Резко увеличилась производительность труда. Вместо многих тысяч государственных и общественных рабов, чьими руками в античные времена создавались каналы, подражающие рекам, хорезмийские крестьяне своими силами могли проводить каналы, похожие именно на каналы, а не на что другое. И это достижение, подорвавшее общинно-рабовладельческий строй, они отстояли в самых жестоких социальных бурях перед лицом ожидающей своего часа пустыни. Так был подготовлен наступивший через два века новый замечательный расцвет средневекового Хорезма.

Вот когда была посуда! Яркая, многоцветная, как павлинье перо, как веселые восточные ткани. По ней определяет эпоху Коля Горин, глядя на полной скорости из окна кабины. На таком фоне ничем не блещут черепки сосудов, что вращались на водоподъемном колесе чигиря, зачерпывая воду из арыка и подавая ее наверх. А ведь то был новый шаг прогресса. И весь блеск нарядной керамики, отражающий блеск искусства и ремесел той эпохи, может происходить от этих скучных, стандартных черепков.

Кто же носители прогресса? Африг, Аскаджамук, Шаушафар или другие цари правившей в раннем средневековье династии афригидов, чьи имена все-таки дошли до нас? Впрочем, имена царей и их изображения на монетах — просто-напросто данные для датировок, более точные, чем даже черепки. И цари на что-то годятся! Но вряд ли они державной рукою вращали жернова и самолично копали каналы! Носителями прогресса были те, кто жил в замках, подобных двадцать восьмому.

Совсем не посуду защищала глинобитная броня стен и башен. Она защищала самое дорогое — человеческую жизнь.

Куда ведут шаги прошлого

Если вам попадется след зверя и вы пойдете по нему, то можете встретить и самого зверя, след приведет вас к его норе, он где-то бродит, он существует. А куда ведут следы прошлого и кого вы найдете в конце пути?

Следы прошлого приведут вас к людям. А потом и к самим себе, к своим мыслям, к заботам своего времени.

И вот я стою на полу, где уже тысячу лет никто не стоял. Я не застал хозяина, но его вещи, иногда поразительно живые, обстановка, в которой он жил, и, наконец, облик дома дают представление о человеке. Оно похоже и не похоже на тот образ, что возник в моей фантазии при первом знакомстве с замком. Хорезмийские Дон-Кихот и Санчо Панса слились в одно лицо. И снова замок заставляет почувствовать характер человека.

Человек хорошо вооружен. Он держит в конюшне и рабочих лошадей, и того скакуна, что понесет его в бой. Вокруг замка лежат поля. Рядом канал. Хозяин, глава большой семьи, выделившейся из общины, вместе со своими домочадцами, зависимыми от него людьми и домашними рабами обрабатывает поля, чистит арыки. В руках у него кетмень, за поясом меч. Он — «дихкан». Это слово еще не означало «крестьянин». На заре феодализма оно звучало как титул, который носили даже цари. И он царь в своих узких владениях, он никому не даст себя в обиду. Он беден, но горд и уверен в своей силе. У него, может быть, истрепанная одежда, но он полон достоинства.

Рядом, в двухстах — трехстах метрах, высятся дома других вооруженных крестьян. Эти люди живут на равнине, но по своему характеру напоминают горцев. Донжоны похожи, скажем, на башни сванов.

Он, этот вооруженный земледелец, делает историю, и в то же время он игрушка в руках ее еще не познанных сил. Он смутно подозревает, но пока не верит, что его потомки снова попадут в кабалу, что именно к этому приведет его неутомимая деятельность, его мечта о счастье…

Он стал мне чем-то ближе и понятнее, когда я узнал, что планировка некоторых замков, в том числе двадцать восьмого, напоминает планировку старых узбекских и туркменских усадеб — хаули. И, значит, нынешние народы Хорезма — наследники этих людей.

Хаули с их декоративными зубцами и глиняными колоннами по углам (фортификация постепенно превратилась в декорацию) уходят в прошлое, как ушла ручная мельница и большая патриархальная семья, как ушел феодализм. Но то, что в современной жизни показалось бы отжившим, устарелым, для человека VIII века было открытием, новым шагом вперед. И нельзя не уважать его за это, нельзя не ставить его выше всех царей и героев древности. И стоит подымать горы земли, стоит кропотливо изучать каждую комнатку, каждую клетушку в его доме, чтобы до конца понять закономерности нового для того времени общества, чтобы воздать должное этому человеку и еще раз оглянуться на пройденный человечеством путь.

Люди и легенды

Джуманазар

Замок, который мы раскапываем, делится коридором на две части. Двери, ведущие в комнаты. Открытый дворик. Возможно, здесь был навес — айван. VIII век нашей эры.

Усадьба, которую раскапывают в песках наши товарищи, делится коридором на две части. Двери, ведущие в помещения. Ямки от столбов. Здесь наверняка был айван. V век до нашей эры.

Колхоз имени Максима Горького. Дом шофера Джуманазара Байджанова. Длинный коридор, вымощенный кирпичом, делит его на две части. Двери, ведущие в комнаты. Стройные деревянные столбы поддерживают айван. Построено в прошлом году.

В крайней комнате на кошме, украшенной огромными цветными кругами, символами солнца, прямо под большой электрической лампочкой без абажура сидит этнограф Нина Лобачева и пьет чай из пиалы. Рядом туркменка, типичная туркменка, смуглая, худощавая, в малиновом платье, пестрых шароварах, в ушах большие серебряные серьги. Говорит по-русски, с певучими деревенскими интонациями. Зовут ее Татьяна Фроловна.

Входит Джуманазар. Большое красное лицо, прокуренные усы. Так изображают солдат-ветеранов на картинах из фронтовой жизни. На войне Джуманазар, наверное, выглядел иначе. Он ушел на фронт совсем юным. Защищал Ленинград, освобождал Украину, прошел с боями Австрию, Чехословакию, служил в Германии.

Жену вывез из Орловской области. Отпраздновали две свадьбы: там — русскую, здесь — туркменскую. Мать и старики туркмены говорили: «Татьяна у нас не приживется. Климат другой, язык другой, работа другая, еда другая. Одеваемся, готовим пищу, даже сидим по-другому, не как в России. Дай ей денег, домой отправь, подыщем тебе туркменку».

«Если ей не понравится, отправлю, — отвечал Джуманазар. — Но она не для того сюда приехала». Татьяна стала туркменской женщиной.

— Я только не разрешил ей, как у нас делают, все эти платки на голову наматывать. Во-первых, голове тяжело; во-вторых, старый обычай, скоро отомрет. Она просила, я не разрешил.

После этого Джуманазар мог изобразить послушного сына. «Хорошо, — сказал он матери. — Ищи туркменку. Согласен». — «Если серьезно говоришь, уходи из дому! — рассердилась мать. — Татьяна останется со мной».

— Никак не удается навестить родителей Татьяны. Она соскучилась. Я соскучился. Как-то собрались в Орловскую область. Вдруг письмо: «Дорога дальняя, трудная. Пусть малыш подрастет. Тогда и приезжайте». Малыш подрос, другой, понимаешь, родился. Другой подрос, третий родился. В общем шесть детей стало. Вот подрастет маленькая, обязательно поедем.

Я видел этих скуластых ребят. Четверо весело поливали двор, старшая дочь баюкала младшую. У каждого из них два имени — русское и туркменское. Отец, обращаясь к ним, называет русские имена, а мать — туркменские.

На войне Джуманазар был разведчиком. Однажды в дни ленинградской блокады его часть переправилась через Неву, чтобы отвлечь немцев от другого участка фронта.

— Мы должны были пострелять, пошуметь и вернуться. А у меня под конец пулемет испортился. Стал я его чинить, забылся, не заметил, как все кругом затихло. Починил, огляделся, немецкие голоса слышу. Я себе под деревом яму вырыл, немецким одеялом укрылся, лежим с собакой (со мной собака была, разведчица), не дышим. Вдруг какой-то человек появился. «Ты наш?» — спрашивает меня. Хуже, чем я, по-русски говорит. Отвечаю: «Я-то наш. А ты чей?» — «Я из Дагестана». — «А я из Туркмении». — «Ну, тогда поплыли».

Я говорю, что должен сначала пулемет сломать, чтоб немцам не достался. Обидно мне: починил машинку — и ломай. И плаваю я плохо. Дагестанец слов моих не понял, поплыл, рукой мне машет. Я повредил пулемет, зарыл его на всякий случай (еще вернемся!), обвязал вокруг шеи одежду, тоже поплыл. Октябрь, понимаешь, Нева широкая, темно, другого берега не видно, холодно. Конечно, тону. Собака подплывает, бьет меня хвостом по лицу. Я очумел, не понимаю, чего она хочет, иду под воду. Собака меня за шиворот хватает, тащит насильно. Тут я понял, что она меня спасает. Схватил ее за хвост, плывем. Вышли на берег, слышу: «Руки вверх!» — и отчаянный крик. Собака нашего часового за руку схватила, чтобы не стрелял.

Стою голый, руки вверх, а сапог горячий. В бою увлекся, не заметил, как меня ранили… Очнулся в госпитале, подумал, где моя собака, и опять куда-то провалился. И показалось мне, отец мой пришел, рядом сел. Открываю глаза, вижу — собака смотрит на меня и плачет. Я ей по-туркменски (она и туркменский понимала): «Не плачь, — говорю, — жив буду». Еще очнулся, вижу — гонят мою собаку. «Не надо, — прошу, — это друг». Они ее оставили, думали, все равно помру, пусть друг рядом посидит. Я-то живой, как видишь. А собака погибла…

Утром я проходил мимо арыка. В легкой тени только что распустившихся деревьев вечно сидит кто-нибудь, слушает шум воды. На этот раз я встретил там Джуманазара и еще одного шофера в замасленной спецовке.

— Перекур, — пояснил Джуманазар. — Между прочим. Этот человек говорит: «Вот у нас весна, деревья зеленые, хлопок сеем. А как сейчас в Чехословакии?» Я ему отвечаю. «А в Австрии?» Я ему рассказываю. «А как под Берлином?» Я ему говорю.

То и дело бегаю к Джуманазару. Расспрашиваю его про старые обычаи, он в ответ показывает фотографии фронтовых друзей, их письма. Пытаюсь выяснить название и смысл знаков, прочерченных на глине над входом в его дом. Нечто подобное этим разнообразным заштрихованным треугольникам я видел чуть ли не на керамике бронзового века. Явно в них когда-то вкладывался магический смысл — знаки оберегали дом от злых духов. А Джуманазар ведет меня в новый гараж, построенный в стиле хаули, чем-то похожий на принарядившуюся древнехорезмийскую крепость, и показывает станки, тракторы, хлопкоуборочные машины. Потом мы идем в сад за высокий заслон стройных зеленых тополей. Огромный сад. Останавливаемся перед прудом, над которым нависла крытая галерея светлого дома — межколхозный санаторий. Свежий запах листьев, воды, цветов, люцерны. А это что? Ветка цветущей сливы на абрикосовом дереве — садовник опыты ставит.

Спрашиваю, чем туркмены из племени ата занимались до революции, а Джуманазар объясняет, как в прошлом году учились у русского пасечника ухаживать за пчелами. Пчелы так и гудят.

— Вот, — говорит Джуманазар, — ценные яблони, андижанский сорт, специально в Самарканд за ними ездили. Только недавно высадили, а уже цветут. Молодцы!

Останавливаемся перед кучей грязного песка.

— Председатель нарочно бархан оставил посреди сада. Чтоб дети знали, на какой земле родились. Красивый был бархан, золотой. Испортился, понимаешь, колючкой порос. Придется убрать его. Так ничего и не сохранится в память о пустыне. Жалко все-таки.

В другом возрасте

Не замечаешь, что прошло одиннадцать лет с тех пор, как впервые очутился в экспедиционной среде, с теми же товарищами, в такой же палатке. Люди одного поколения, мы взрослеем, или, как пока еще в шутку говорим, старимся, одновременно. Отношения, которые когда-то сложились между нами, сильнее возраста. В этом секрет затянувшейся юности «старых хорезмийцев» (так мы себя называем).

Кажется, что все окружающее уже не внешний, а внутренний мир, что палатки, и крепости, и пески на горизонте встают из воспоминаний. Неужели я снова здесь?

Возраст есть возраст. И вот в заповедник нашей юности вошли дети.

Четыре года назад при свете луны я поймал на стене Беркут-калы ежика. Бедняга, пугая меня, шипел, пыхтел, топорщил иглы. Но я взял его и понес в лагерь, чтобы позабавить товарищей. Ежи и раньше часто жили у нас.

Теплое существо с мягким белым брюшком и блестящими черными глазами дрожало от страха у меня на ладони… Эх, не мне бы смотреть на него, а моей двухлетней дочке! Я отпустил ежика.

Тогда же ко мне стали приходить маленькие чабаны. Они, должно быть, разгадали во мне близкого их миру человека.

О приходе ребятишек возвещали четыре мохнатых козленка. Они лихо вскакивали на стены, на уступы, на груды отвала. Ребятишки криками прогоняли их вниз и тихо усаживались со мной рядом. Они приветствовали меня традиционным: «Хорманг!» (Не уставай!)

Это были четыре друга. Кадыр — маленький араб, Худайберген — узбек, Нурумбет и Арасултан — туркмены. Я давал им потрогать красные и черные черепки, круглые плоские пряслица — грузики для веретен. Иногда они по очереди брали лопату и выбрасывали землю, стараясь кинуть как можно дальше и выше и поднимая страшную пыль. Попросить у меня нож или кисточку ребята долго не решались.

Однажды они привели с собой девочку казашку в красном платьице, с круглым, как луна, и очень серьезным лицом. Звали ее Ай-Слу («Лунный свет»). Ребята почтительно предоставили ей лучшее место — рядом со мной. Ай-Слу умными глазенками изучала мои операции, быстро разобралась, что к чему, и взяла у меня кисточку.

— Круглая отличница, — с уважением объяснили ребята.

Поэтому Ай-Слу считала, что имеет полное право производить наравне со мной археологические раскопки. Чтобы у меня не осталось никаких сомнений, она по-русски, с великолепным произношением сообщила, что называется сложноподчиненным предложением, и процитировала стихи Маяковского «Кем быть?». Я разговаривал с ней очень серьезно. Мне хотелось, чтобы каждый из ребят чувствовал, как много это значит — быть круглым отличником.

Замок был обитаем. В трещинах между пахсовыми блоками жили ящерицы. В гнездах для балок, оставшихся на уровне второго и третьего этажей, поселились звонкие серые пичуги. Тут же, над раскопанной комнатой, квартировала сова. Каждое утро я находил у стен следы ее ночного пиршества: хвост тушканчика или крылышко птицы. Я не убирал их до прихода ребят. Те первым делом интересовались, а какое меню на этот раз было у совы.

Ребята объяснили, что сову называют «бай-оглы» — «сын бая». За жадность и злобу богатый юноша был превращен в ночную птицу.

Как-то мы увидели сову средь бела дня. В клюве она держала птичку, а другие как ни в чем не бывало весело щебетали рядом с супостатом. Ребята вооружились комками глины (в этих местах, между прочим, нет ни одного камешка). Я думал, что они хотят прогнать зловещего «сына бая», погубившего птичку. Вот и нет. Мальчишки закидали комками веселых пичужек, а сову поначалу ухитрились даже не спугнуть. Сельские дети ценят птиц по заслугам: звонкие птахи воруют зерно и должны быть наказаны, а сова уничтожает грызунов, и потому к ней относятся с уважением.

Однажды счастливый Кадыр принес показать мне новорожденного каракулевого барашка. Барашек лежал у него на коленях, как котенок, а ребята с пониманием дела осторожно трогали кудрявую, с серебряным отливом шкурку.

— Смотрите! — рассмеялась Ай-Слу. — Он думает, его гладят за то, что он очень умный. А морда глупая-глупая!

Как-то архитектор рисовал наш замок. Ребята не дыша стояли за его спиной. Архитектор мимоходом изобразил ишака, случайно оказавшегося в поле зрения. Вдруг ишак тронулся в путь, а ребятишек как ветром сдуло. Спустя некоторое время они вернулись, таща упирающегося ишака на прежнее место.

Как почти все нынешние ребята, они любят технику, мечтают стать шоферами, трактористами, экскаваторщиками. Только Ай-Слу собирается стать учительницей.

Она жила в домике по соседству с замком. Иногда я заходил туда напиться. Старуха бабка всякий раз предлагала мне лепешку и чай. Мне всегда было некогда. Но из уважения к хозяйке я отковыривал символическую крошку хлеба (по обычаю от хлеба отказываться нельзя) и запивал ее стаканом воды. Он был особенно сладок, этот стакан воды, в полутьме прихожей, где у одной стены стоял теленок, а у другой — велосипед. Ай-Слу ждала, пока я напьюсь, а старуха в глубине скрипучим голосом баюкала малыша.

Когда кончились раскопки и нужно было уезжать, мне захотелось на прощанье напиться воды в этом домике.

Я вошел и услышал в глубине дома знакомый старушечий голос. Я прошел туда, где качалась люлька, подвешенная к потолку. Старухи не было. Стоя на коленях, круглая отличница Ай-Слу качала бешик (люльку) и старательно воспроизводила каждую интонацию бабкиного голоса. Видно, она считала, что настоящую колыбельную можно петь только так.

Ай-Слу выбежала, привела старуху. Та начала стелить на кошме скатерть, раскладывать лепешки и фрукты. Но мне опять было некогда. Я напился, пожал руки обеим хозяйкам. Старуха посмотрела на меня с тем же печальным оживлением, с каким я смотрел на Ай-Слу, и сказала только одно слово: «балам» (сынок).

Когда рабочие ведут отвал и густая пыль мешает нам орудовать ножами и кисточками или когда мы не торопимся разойтись по палаткам после ужина, то обычно продолжаются воспоминания о прежних раскопках. Но все чаще эти воспоминания уступают место разговорам о наших дочерях: двух Надеждах, Кате и Маринке.

Удивительно забавный народ! Вот, скажем, Надя Вишневская. Ее отец за обедом читал газету. Надя тем временем накрошила бумаги в стакан с молоком. «Что ты делаешь?» — удивился отец, оторвавшись от газеты. «Надя маленькая, — послышался укоряющий голосок. — За ней надо смотреть». А Маринка рассказывала своим куклам такую сказку: «Идет козел. Без головы, без ног, без глаз, без хвоста.

— Козел, козел, что с тобой?

— Меня волк съел!»

Не так ли у первобытного человека зарождалось представление о бессмертии души?

Все мы — Оля, Юра, Рюрик и я — очень строгие родители и совсем не собираемся восхищаться своими детьми. Даже здесь, на огромном расстоянии от дома, мы боимся их этим избаловать. Перебиваем друг друга, соревнуясь в объективности:

— Моя, злодейка, любит покапризничать.

— Моя, разбойница, все время поет, хотя у нее совсем нет слуха.

— А моя, лентяйка, знает все буквы, но читать ее не заставишь.

Все это высказывается самым суровым и беспощадным тоном. И снова под нашими руками появляются вещи тысячелетней давности, остатки забытого мира.

Особенно трогает нас то, чего касались когда-то пальцы детей. Вот Рюрик осторожно извлекает какой-то деревянный кружок с двумя отверстиями — в центре и сбоку. Этой находке обрадовался посетивший нас председатель Турткульского райисполкома:

— Точная копия жернова. Наверное, игрушка. Очень ценная вещь!

А вот крохотный лепной кухонный горшок. Такая же форма, такая же круглая ручка у венчика, так же закопчен, как настоящий. В нем дети, наверное, варили пищу для своих кукол. Раньше, в юности, подобные находки только забавляли нас. Но теперь…

Как жили эти ребятишки здесь, в замке, где все было проникнуто тревожным ожиданием неизбежного нашествия?

Может, именно из-за них стены стали на столько-то метров выше, а башни еще дальше выступили за их пределы?

Ребята с учителями часто приходят к нам на экскурсии. Плюшевые курточки, пестрые шапки, красные галстуки, живые глаза, множество вопросов. Рассказываю про древние войны, демонстрирую оборонительные сооружения и ловлю себя на мысли, что и мне и ребятам кажется, будто вместе с этими крепостями ушла в прошлое и сама война.

— Наше поколение самое умное, — произносит землекоп, студент-заочник. — Все знаем, все можем, все помним.

— Следующие станут еще умней, — добавляет демобилизованный солдат. — Они отвыкнут от самого слова «война».

Мероприятия

Рабочих мы теперь набираем только в Куня-Ургенче, где находится наша база. Это уже опытные кадры, хотя редко кому из парней больше двадцати лет. Наши землекопы орудуют ломами и лопатами, я бы сказал, артистично. Сказывается, должно быть, древняя культура ирригации.

Радио в их палатке никогда не выключается. Его провел, не жалея столбов и проводки, механик колхозного радиоузла, наш бывший рабочий. Почти все, кто у нас работал, теперь имеют какое-то отношение к технике.

Радиоузел действует, как в праздники: только музыка и последние известия. Из Москвы, Нукуса, Ташкента, Алма-Аты, Ашхабада. Чтобы угодить всем нациям, живущим на Кырк-Кызе.

Впрочем, и этого моря музыки ребятам мало. То они берут у нас патефон, то превращают в барабаны большие банки из-под сгущенного молока. Никогда не забуду, как на умывальнике появлялось объявление: «Вечером — танцы». Пляски, песни, акробатические номера, сатирические сценки при свете фар. Уморительные беседы лентяя с бухгалтером или сольный танец на кошме, где плясун спасается от невидимой фаланги. И все это после тяжелого рабочего дня.

Как-то я играл в шашки с Сабуром Джумамуратовым, нашим главным землекопом, музыкантом, танцором, эксцентриком и акробатом. Сабур — большой любитель поэзии. Он возит в экспедицию томик Махтумкули. Сабур — наш чемпион по шашкам.

Вдруг ни с того ни с сего чемпион «зевнул» мне дамку. В чем дело?

— Аябберген-шаир, — шепотом пояснил Сабур, кивнув головой в сторону репродуктора.

Оттуда слышался задыхающийся старческий голос. Вот он почти замер и вдруг взял высокую ноту и зазвучал мальчишески звонко. Шли ленинские дни, и старик Аябберген читал, вернее — пел без сопровождения, свои новые стихи о Ленине. Ребята молча сидели на кроватях и покачивались в такт.

Я позавидовал им. Вчера по радио передавались новые массовые песни, но я проиграл Стеблюку партию в шахматы совсем по другой причине. Увы, то были не песни, а, если можно так выразиться, вокальные мероприятия…

Кстати, о мероприятиях. Зашел я в палатку к рабочим провести первомайскую беседу. Ребята ждали меня, нарядные и торжественные. Я подбирал самые простые слова, чтобы Сабуру было легче переводить.

— Много лет назад в одном американском городе… — начал я.

— В 1886 году в Чикаго… — перевел Сабур. Ребята не хуже меня знали историю празднования Первого мая. Ну что ж, обратимся к международному положению. Я говорил, а Сабур почтительно переводил. Однако фразы в его переводе были куда длиннее моих. Сабур подкреплял мои слова новыми фактами из последних известий, которые он только что слушал на туркменском языке. А я сегодняшних известий еще не знаю. Я заинтересовался и попросил перевести их для меня. Сабур переводил, другие рабочие ему подсказывали, чтоб он ничего не упустил. Потом они поблагодарили меня.

— Спасибо, Валентин-ака, за интересную лекцию. Приходи еще.

Пери в ватниках

Население Беркут-калинского оазиса почти не помнит легенд о крепостях и замках, расположенных среди их садов и хлопковых полей, — оно пришло сюда недавно. Вот, скажем, сама Беркут-кала (крепость Беркута). Рассказывают, что там жила огромная змея, сторожившая сокровища. Нет дыма без огня. Культ змеи не случайно связывается с крепостью, думали мы. Нужно принять к сведению это предание. Может, когда-нибудь оно подтвердится археологическими находками.

Или вот такой рассказ. Лунной ночью мимо крепости трусил на ишаке один старик. Вдруг он услышал за стеной какую-то странную музыку. Старик оставил ишака и поднялся на крепость. При свете луны внутри древних стен он увидел то, чего не полагается видеть простому смертному: здесь танцевали пери, волшебницы восточных сказок. Потом одна из них запела сильным голосом. Старик, не помня себя от страха, спрыгнул со стены и погнал ишака во весь опор!

Нет дыма без огня. Значит, кроме культа змеи, с крепостью связываются волшебницы — пери. Надо принять это к сведению.

— Кстати, это было, — добавляет рассказчик, — в апреле позапрошлого года. Помните, днем дул сильный ветер?

Еще бы! Мы прекрасно помним этот вечер. Пела Нина Лобачева. Играл наглотавшийся пыли патефон, который то и дело чинил Юра Стеблюк, а танцевали наши девушки. Пери были в ватниках.

Про Сергея Павловича Толстова старики рассказывают, что он перед началом раскопок в лунную ночь остается один на крепости, спит и видит во сне, где нужно копать. Поэтому все и получается у него так удачно. Нет дыма без огня. Сергей Павлович действительно спал почти на всех крепостях, когда экспедиция пешком и на верблюдах открывала в пустыне призрачную древнюю страну.

Толстов любит рассказывать об этих ночлегах. Свет луны, догорающий костер, длинная изрезанная тень крепостной стены. Цоканье копыт. Молчаливые всадники в огромных папахах.

— Кто едет?

— Карл Маркс! — раздается из темноты. Это чабаны из колхоза имени Карла Маркса!

А где-то в дальних уголках Каракумов говорят, что толстый инженер бродит по пустыне и видит сквозь землю. «Толстый» — это перевод фамилии Толстов.

Верблюды в Москве есть?

Синяя лунная ночь в открытой степи. Рядом с небольшим плоским бугром, остатками мастерской средневекового металлурга, расположился мой первый в жизни собственный лагерь. Единственный подчиненный Керим то и дело называет меня начальником. Не возражаю.

Есть у нас и свое имущество: тент, продукты на два дня, посуда на два лица, ящики для находок, рулон оберточной бумаги, моток шпагата, инструменты и двадцать пять подотчетных рублей (старыми деньгами). Второй уж день я царствую спокойно.

Тент установлен вертикально, как парус: прячемся от холодного ветра. Мы одни в сорока километрах от основного лагеря.

Кричит ночная птица. Шестнадцатилетний Керим (он никогда не ночевал в пустыне) вздрагивает:

— Наверное, змея кричит?

Непривычная тишина мешает ему уснуть. Чтобы успокоить его, рассказываю про Москву. Керим ревниво сравнивает ее с Ташаузом, самым крупным городом, где он бывал. Сравнение часто не в пользу столицы. Автобусами Керима не удивишь, метро в Ташаузе не нужно, бывал он в театрах, видел даже московский цирк.

— Верблюды в Москве есть?

— Есть, — отвечаю, — один или два. В зоопарке.

Керим сочувственно щелкает языком: «Тце-тце!»

— Маслозавод есть?

— Не знаю, Керим. В Москве много заводов.

— В Ташаузе есть. Очень красивый. — И снова вопросы: — Виноград в Москве растет? Дыни? Персики? Тоже издалека привозят?

Керим опять трясет головой и щелкает языком. Ему жаль москвичей.

— Медведи в Москве есть? Нет? А я видел. Московский цирк привозил. Значит, есть.

Черная металлургия

Как-то мы, первокурсники, спросили профессора Арциховского, читавшего нам введение в археологию, какие науки должен знать археолог. «Все! — ответил профессор. И, пожалев нас, добавил: — Но так как все знать невозможно, то хотя бы историю». Кроме истории, я должен знать черную металлургию. Я копаю доменную печь VIII века. Помню, как выглядят страницы учебника с описанием древнейшего, сыродутного способа выплавки железа. Решительно не помню, что же там написано и нарисовано.

Выплавки как таковой, насколько припоминается, не было. В той жалкой печке, остатки которой я расчистил, нельзя было достичь нужной температуры, чтобы металл потек ослепительной струей. Плавились примеси, железо выпадало в виде зерен. Вот они, прикипевшие друг к дружке зерна. Окалина. Куски железа с торчащими из них угольками. Может, это и есть крицы, полуфабрикаты для кузнецов…

Слышу позвякивание и шум набегающей волны. На нас катится стадо овец. Миг — и прощай мастерская! Умница баран! Недаром у него на шее знак отличия — бубенец из консервной банки. Повернул-таки стадо в решающий момент!

Продолжаем… Шлаки легкие, пористые. Много угля, жгли какие-то веточки. А руда? Этот камень или тот непонятный комок? Обидно прожить на свете тридцать два года и ни разу не увидеть железной руды! Кляну свой жребий. Кстати, мастерскую я получил по жребию. Поехали мы с Леной и Олей посмотреть, что делается у крепости Кырк-Кыз, и увидели, что одноименный канал почти добрался до нее. Земли распаханы. Кое-где огрехи — гладкие треугольники, все, что осталось от вековых такыров. На них обломки посуды. Замки тщательно обойдены и стоят над поднятой целиной невредимые. Дорога следует по древнему руслу канала, параллельно современному. Ищем уже известный экспедиции бугор с кучами шлака. Батюшки, да он в самой гуще событий — копать немедленно!

Каждому из нас досталось по помещению. Оля и Лена быстро и точно раскопали свои комнаты, а я напал на мастерскую и снова приехал сюда вместе с Керимом. Оказалось, что передо мной доменная печь, а посоветоваться и не с кем. «О жалкий жребий мой!»

Керим готовит обед, а я иду на Кырк-Кыз. Нашел половину монеты с ясно различимым царским профилем. Хочется похвастаться находкой, но я один внутри крепостных стен. Нет, не один. На башне стоит пара, мужчина что-то объясняет женщине, размахивает руками. Какой пылкий интерес к археологии! Сейчас я им все расскажу. Иду на башню. Встречают как родного. Не видел ли я пропавшего верблюда?

Пообедали — и снова носом в землю. Все рассыпается, все изъедено солью, пронизано корнями, изрыто звериными норами. Кисточка — и та кажется грубым инструментом. Наберешь в легкие побольше воздуха и дуешь, пока из пыли не появится что-то определенное. Тоже своего рода сыродутный способ. Ей-богу, берусь расчистить мастерскую с помощью пылесоса!

Вторгается современность. Человек десять трактористов из бригады, осваивающей этот участок, затаив дыхание следят за каждым моим движением. Встаю, жму руки, беру на себя роль экскурсовода. В пределах моих познаний, конечно. Фантазировать опасно — передо мной механизаторы. Они легко схватывают суть дела и внимательно смотрят уже не на меня, а на печь. Плоский лоток. Камера с полукруглым отверстием. В профиль она похожа на киль небольшой лодки.

— Не дураки были древние люди, — с уважением произносит кто-то. — Плавили железо прямо на квартире. Надо уметь!

А ведь еще деды этих трактористов выплавляли железо таким же способом. Самый молодой из механизаторов, взглянув на валы древнего канала, искренне изумился:

— У них что, экскаваторы были? Тысячу лет назад?

Он уже забыл, что совсем недавно каналы рылись вручную, и не представляет, как это можно было обойтись без экскаваторов. Перерыв окончился. Экскурсанты направляются поднимать целину. Она совсем рядом, за новым руслом канала.

Я снова дую. Керим отбросил отвал и помогает мне в этом странном занятии. Нашли косточки персика. На миг представляю ощущение металлурга: жар печи и прохладная мякоть персика на зубах. Как замечательно сохраняются следы огня: тронутая пламенем глина, синий пепел, белая зола, черные угольки. Дунь — и вспыхнут искры. Но пламя через тысячу лет обдает нас с Керимом только холодной копотью. Мы черны, как трубочисты.

Вдруг я вижу прямо перед собой молодые любопытные глаза. Парень в комбинезоне перевесился через стену, чтобы получше разглядеть печь. Провожу экскурсию для одиночного посетителя. Жаль, нет книги отзывов. Парень свой, экспедиционный, разведывает и роет колодцы в соседних песках.

…Металлург, живя на отшибе, казался людям колдуном, изо дня в день творившим чудо с помощью духов — покровителей его таинственного ремесла. Он и сам не знал, что в печи происходит не колдовство, а восстановление железа из окиси, и, не видя особой разницы между черной магией и черной металлургией, должно быть, покорно считал себя орудием сверхъестественных сил. А я разве не орудие в руках у того, кто возьмет мои записи и чертежи, исследует добытые мной вещи, образцы грунта, угля, руды, шлаков, железа, обломков печи, восстановит открывшуюся передо мной картину и все поймет? Но этот неведомый археолог полностью зависит сейчас от меня, литератора. И я продолжаю «колдовать» над остатками мастерской и думаю, чем бы еще помочь ему до сегодняшнего вечера, когда за мною придет машина.

В степи

Простор вокруг меня такой, так все разнообразно, будто я стою на огромном листе географической карты или смотрю на мир с самолета, а не с плоского такыра.

Справа от меня, за древним руслом, девственные светлые пески: эти земли не знали ирригации. Где-то там, за серым коническим холмом Яман-Кокча, экспедиция нашла стоянки и погребения бронзового века, открыла, пока я был литератором, особый мир, который я так и не видел.

Впереди ровная серая степь с редкими точками кустарников. Проглянуло солнце, и забелели на фоне тучи Большой и Малый Кырк-Кыз с изрезанными стенами, напоминающими шествие жрецов.

А левее, там, где идет сейчас туча с относимой ветром кисеей дождя, на скале синеет красавица Аяз-кала. Еще дальше чернеют горы Султануиздага. Непривычно смотреть на них сквозь зубцы отвалов, зеленеющие тополя, крупные комья первой пахоты. Сзади — прочерченные по такыру подковообразные грядки: высаживают саксаул. И замки, розовеющие среди темной пашни.

Крепость Кырк-Кыз, давшая имя каналу, уже готова его встретить. Это название связано с узбекским и каракалпакским эпосом. И если можно в нескольких словах изложить эпическое произведение, то это сделал шофер Абдулла Атаджанов, привезший нас с Керимом сюда.

— «Кырк-Кыз» означает «Сорок девушек». В крепости жили сорок девушек. Очень храбрые. Очень дружные. Все вопросы решали коллегиально, — шофер, видимо, решил, что мне ближе всего язык газетных статей и собраний.

Атаджанов без конца говорил о Кырк-Кызе. Показал место, где уже готов аэропорт. Обнадежил, что скоро колхоз возьмется и за дорогу. И предложил поместить свою машину в наш исторический музей. Ведь в ее кабине, на этом вот сиденье, была первая контора МТС. Здесь директор жил, писал справки, составлял сметы, принимал заявления, выдавал зарплату. МТС возникла снизу, а потом ее уже наверху утвердили.

Атаджанов родился в старом Турткуле, что теперь смыт Амударьей. Он доволен Кырк-Кызом:

— Перспективы. Воздух. И пески, пески по сторонам — одним словом, природа. А главное — от реки далеко: можно жить спокойно.

Птицы

Птиц на Кырк-Кызе видимо-невидимо. Тут и орлы, медленно парящие в высоте, и, какое бы у вас ни было дело, какие бы мысли вас ни занимали, вы забудете обо всем, любуясь их полетом. И кулички, посвистывающие из рва между дорогой и каналом, там, где зеленая водица, тростник и осока. И куропатки, что раннею весной купаются в дорожной пыли и вылетают прямо из-под колес: то ли им, бедняжкам, холодно и они греются в пыли, то ли это купание им нужно, чтобы поскорее слинять, освободиться от торчащего пуха. И ночные, зловеще стонущие сычи — один из них жил прямо над нашим лагерем и смущал сон так, что пришлось не полениться, пойти на замок с фонарями, размахивая ими и крича, пока не метнулась черная тень, чтобы никогда сюда не вернуться. И зеленые бухарские синички на телеграфных проводах. И серые пичужки, от которых веселый звон стоит в ушах, когда вы работаете в замке. И ласточки, что залетают к нам парами и, не обращая внимания на шум работ, звонко и нежно обмениваются друг с дружкой замечаниями по поводу того, подойдет ли этот замок им для жилья. И дикие гуси, что устраивают в воздухе над нами «заседания», прежде чем выбрать на озерах, образованных сбросовой водой арыков, место для гнездовья. Стая гусей долго вращается, как огромное веретено, галдит и гогочет. А теперь появилось еще и озеро с птицефермой, где разводят домашнюю птицу; оно белым-бело от уток. На берегу стоит здание инкубатора. Редкий случай, когда рыбы охотятся на птицу: здешние сомы иногда хватают уток за горло.

И еще о птицах. Как-то на одном из замков нас застал особенно тяжкий, влажный, весенний зной. Пока Стеблюк с фотографом Родькиным педантично обмеряли памятник, мы в изнеможении сидели под стеной донжона. Солнце поднималось все выше, тень стены катастрофически уменьшалась. Мы буквально вдавливались в глину, а зной уже обжигал наши колени. Серые дикие пчелы, жужжа, дрожали в воздухе, заглядывали в крохотные отверстия в глине, откуда иногда слышалось ответное жужжание, чуть ли не забирались нам за шиворот, но мы не шевелились. И это монотонное жужжание еще больше разморило нас. От полей поднимался пар, белесое небо сверкало. Что это? Неужели я брежу? Запел жаворонок! Мои товарищи, щурясь, подняли глаза к ослепительному небу. Сомнений не оставалось — пел жаворонок…

А когда, спасаясь от зноя, мы вошли в воду арыка, произошло новое чудо. Еще издали мы увидели, как по сверкающему течению плывут два удивительно красивых пурпурных пятна. Мы поймали их. Это были цветы мальвы. Их, наверное, пустили девушки, работавшие на полях. Не успели мы умилиться и растрогаться, как пришлось выскакивать из воды. Арык наискосок пересекла черная змейка…

Я шел вдоль канала. Бушевала пыльная буря, но ветер был чистым, а вся пыль носилась вверху и застилала небо. Оттуда, из мглы, изредка выглядывала и светила бледными, почти лунными лучами нижняя половина солнца. Кланялись метелки камыша, колыхались шарообразные колючие кусты. Через темное поле можно было увидеть, как в том же ритме кланялись молоденькие тополя и колыхались деревца джиды.

И вот тогда-то я впервые в жизни услышал среднеазиатского соловья. Герой восточной поэзии, носящий нежное имя «бюль-бюль». Совсем не так представлял я себе нашу встречу. Мне чудились тенистые чинары, луна, торжественная тишина вокруг и сладкозвучное, я бы сказал, женственное пение.

Ничего подобного. Шум ветра, лягушачий хор, крик ишака, отдаленное тарахтенье трактора. И над всем этим победная, громкая, даже озорная трель. Буря хочет сорвать певца с дерева, он свищет, должно быть крепко вцепившись коготками в пружинящую ветку. И если сравнивать его голос с голосом человека, то, пожалуй, это был птичий Шаляпин.

А потом я подумал, как же получилось, что я столько бывал в экспедиции и ни разу не слышал соловья.

Впрочем, работал я большей частью в пустыне. Там этого не услышишь. «Незапланированные» соловьи появились в оазисе вместе с человеком…

1961 г. Поленово — Шереметьево

Пропущенная глава

Эту главу Сергей Павлович Толстов попросил не включать в книгу «Приключений не будет». Он был почти согласен со мной, и все же ефремовский образ прекрасного будущего был ему слишком близок.

Каждый сезон кто-нибудь непременно привозит в экспедицию «Туманность Андромеды». Ефремов — один из самых любимых у нас авторов. «Туманность Андромеды» интересно перечитывать, каждый раз обращаешь внимание на какие-то новые подробности того очень далекого от нас будущего, о котором мечтает писатель-ученый. Профессия обязывает нас восстанавливать подробности жизни людей отдаленного прошлого. Тем интересней читать об идеальных существах грядущего, по сравнению с которыми мы такие же, как люди бронзового века по сравнению с нами.

Но что-то смущало меня в этой хорошей книге. Наши дальние потомки были настолько совершенны, я чувствовал себя рядом с ними таким бедным и неумелым, что, ей-богу, мне бы даже не хотелось жить вместе с ними в те прекрасные времена. Мне чего-то не хватало для того, чтобы полюбить героев Ефремова и позавидовать им. А может (о, грешная мысль!) не мне, а им, гордым властелинам космоса, всесторонне развитым, красивым, сильным и всеведущим, как боги, чего-то недостает по сравнению с нами, несчастными?

Я гнал от себя эти кощунственные мысли до тех пор, пока случайно не наткнулся на странное пророчество: оказывается, в те удивительные времена люди научатся говорить кратко и точно, а «хитросплетенья слов, называемые остроумием», исчезнут, я понял, чем меня не устраивает идеальное будущее, нарисованное Иваном Ефремовым.

Значит, при полном и гармоническом коммунизме не будет ни шуток, ни розыгрышей, ни хохота, ни поддразниванья, ни забавных прозвищ, ни иронии над собой, ни юмора, ни сатиры, ни веселых песенок, которые незаметно для себя насвистываешь во время работы, ни карикатур, ни милых чудачеств, ни того почти беспричинного смеха, который вдруг охватит всех сидящих за столом в палатке, ни озорства (всего этого нет в книге), словом, не будет того, без чего я не могу представить себе нашу жизнь в экспедиции, да и вообще жизнь.

Неужели человечество купит свое высшее совершенство ценою потери чувства юмора? Вот какие грустные мысли пришли мне в голову при перечитывании «Туманности Андромеды».

Впрочем, я считаю, что этого не произойдет. Верю в веселое будущее. Его люди (а это будут в большинстве своем изыскатели с артистическим складом ума и художники с тяготением к науке) не смогут ни в счастливые, ни тем более в трудные минуты обойтись без шуток, без смеха, без этого самого «хитросплетения слов», без чудачеств. Пассажиры фотонной ракеты — это же наш экспедиционный народ!

Я полагаю даже, что истинно высокие мысли и чувства как бы несут в себе юмор, требуют разрядки, требуют того, что великий любитель пафоса Маяковский называл снижениями стиля. Без этого им будет недоставать человечности.

Однако Ефремова легко понять и оправдать. Мы мечтаем о прекрасном будущем, а «прекрасное должно быть величаво». И невольно, охваченные трепетом и воодушевлением, ставим людей грядущего на котурны. Такую же ошибку мы то и дело совершаем и в отношении прошлого, которое часто представляется нам не в его повседневности, а как бы при свете театральной рампы. Недаром мы любим пользоваться такими величавыми оборотами, как «анналы истории», «историческая сцена», «легендарная эпоха» и тому подобными. Психологически это почти неизбежно.

МЕЧ В ЗОЛОТЫХ НОЖНАХ

Глава первая

1

Два с лишним месяца я провел на кладбище, переходя из могилы в могилу.

На моей командировке необычные пометки: «Прибыл на могильник Тагискен», «Убыл из могильника Тагискен». Вторая пометка звучит как-то приятнее.

Вместе с нами «убыли» оттуда несколько баулов с надписью «Антропология», набитые человеческими костями и черепами. И еще один, очень тяжелый, с надписью «Алтари». Алтари и человеческие кости мы сдали в багаж на станции Кзыл-Орда.

Самые дорогие находки взяли с собой. Очень длинный ящик (мы несли его втроем) с надписью «Осторожно! Меч!» Второй ящик поменьше, но куда тяжелей, с надписью «Колчан». И еще зеленый баул, украшенный этикеткой «Тагискен — 1962. Индивидуальные находки», — совсем легкий. Сверху донизу он был аккуратно заполнен кондитерскими изделиями: «Печенье с сыром», «Соломка к чаю», «Рахат-лукум» и множеством спичечных коробок. Раскрыв все эти коробки, вы увидели бы там вместо сластей и спичек такие вещи, как железные и бронзовые ножи, бирюзовые и стеклянные бусы, бронзовые удила, наконечники стрел, бляхи самых разнообразных форм и размеров, золотую сережку, золотые фигурки львов и антилоп — словом, много всякой всячины.

Длинный узкий ящик, в котором покоился меч, оказался негабаритным грузом. Проводница грудью встала против меча, защищая от него вход в вагон.

— Поймите же, это уникальное произведение древнего искусства! Величайшая музейная ценность! Пятый век до нашей эры! Народное достояние! Такого меча нет нигде в мире! — кричали мы.

Краем глаза успеваю заметить, что к нашему хору присоединился офицер пограничных войск. Первый за две с половиной тысячи лет военный, принявший участие в судьбе древнего меча.

Владимир Анатольевич Лоховиц побежал к начальнику поезда и сунул ему справку. Он написал ее на всякий случай еще в пустыне, снабдив печатью и подписью заместителя начальника Хорезмской археологической экспедиции, то есть своей собственной. В справке было указано, что меч, который мы сопровождаем, является выдающимся памятником культуры саков, среднеазиатских скифов, живших на территории Кзыл-Ординской области, и что все ответственные лица призваны содействовать нам в доставке этого бесценного груза…

Бумажка подействовала, и негабаритный груз был торжественно внесен в купе. Первым, придерживая ящик за веревку, вошел туда офицер-пограничник.

Все, что мы кричали проводнице, все громкие слова, подкрепленные печатью экспедиции, были правдой. В этом сезоне нам удивительно повезло. Особенно Светлане Оленич. Ведь это она собственноручно откопала и меч, и колчан, и многие золотые вещицы, лежавшие в коробках из-под сластей. Ей досталась замечательная могила. Могила, о которой можно только мечтать.

2

Часто мы думаем, что сами выбираем для себя какие-то вещи. А на деле происходит, пожалуй, наоборот: вещи выбирают нас.

Разумеется, № 53 с его удивительным содержимым мог достаться любому из нас. Светлана получила его случайно. Она даже не поехала с нами выбирать курганы.

Дело это непростое. За две с половиной тысячи лет курганы успели сровняться с землей. Большинство из них даже специалист не мог бы с уверенностью отличить от окружающей почвы.

Спугивая пыльных кузнечиков, перешагивая через звериные норы, мы искали среди ржавых пучков растительности железные шпильки с бумажками на конце. Чтобы не сбиться, мы то и дело разворачивали план и наклеенные на марлю аэрофотоснимки.

В свое время могильник увидели с самолета. Курганы выделялись округлыми светлыми пятнами. Это происходило потому, что почва на их месте еще не восстановилась, она была чуть иного тона, пучки засохшей травы располагались на ней чуть-чуть иначе.

Бродя по курганам, мы замечали, что на них чаще встречаются свежие ядовито-зеленые или бледные кустики солянок. Если сквозь такой кустик просвечивают солнечные лучи, то он весь вспыхивает холодным стеклянным блеском. И все же мы не решались доверять одному только стеклянному блеску… Мы, как я уже сказал, ощущали некоторую уверенность, лишь обнаружив в центре такого пятна железную шпильку с бумажкой на конце. (Топограф Игонин, один из тех, кто заметил могильник с самолета, спустился с неба на землю, при помощи геодезических инструментов отыскал на ней то, что увидел с высоты, и воткнул эти шпильки.)

Наконец курганы были выбраны, и каждый из нас мог найти свой объект без плана и снимков.

Все четыре кургана были рядом с погребением, раскопанным в прошлом году и окруженным коническими холмиками отвала, упавшего с ленты транспортера. Могила была интересная. В нее вел узкий длинный коридорчик — дромос. Скелет лежал по диагонали головою на восток. Найденные при нем стрелы и рукоять меча указывали дату — V век до нашей эры. Это был самый древний из известных науке людей, похороненных по роксоланскому обряду. Роксоланы жили в степях Восточной Европы семью веками позже, во II веке нашей эры (Ломоносов считал их одними из предков русских). Раскопанное на Тагискене, погребение как бы сообщало, откуда они пришли. А подобные могилы к югу от Уральского хребта указывали еще одну веху на их долгом пути.

И естественно, что наша, казалось бы, свободная воля привела нас в окрестности этой выдающейся могилы. Естественно было и то, что нам с Лоховицем, «старым хорезмийцам», достались самые большие курганы, расплывшиеся, как блины. А маленький, скорее вогнутый, чем выпуклый, курганчик столь же естественно получила Аня Леонова. Работает она тщательно, пусть не спеша разберется, курган это или нет. Раскопы рядом, можно чаще советоваться друг с другом, удобнее передвигать два наших транспортера. По ту сторону раскопанной могилы виднелась еще одна железная шпилька. И раз уже так получилось, надо было копать и здесь. И одинокий отдаленный курган на краю зеленой лощины как бы сам собой приплыл в руки Светланы. Ей будет достаточно одного-двух рабочих, транспортер может и не понадобиться. Пусть себе копает в сторонке, она это любит.

3

Я встретил Светлану годом раньше, на раскопках средневекового замка Якке-Парсан.

Невысокая робкая девушка, светлые волосы, тихий голос, который слышался редко. Уединенная, стоящая на отшибе палаточка. Там Светлана в свободное время конспектировала учебники (она учится заочно), перечитывала «Гайявату» или с жадностью читала еще какую-нибудь книжку. Читая, она выписывала на листочек непонятные слова, а потом, при удобном случае, спрашивала нас, что они означают. Светлана то забавляла нас своими вопросами, а то и ставила в тупик.

К нам, умудренным жизнью «старикам», она относилась с почтением и, может, даже с некоторым страхом, песен с нами не пела, в застольных разговорах участия не принимала. Поест и потихоньку скроется из столовой читать, смотреть на звезды или кормить своих черепах. Они жили у нее в большой кастрюле и, бедняжки, почти ничего не ели.

Иногда она посещала палатку, где обитали четыре джентльмена, как мы себя называли. Джентльмены необычайно любезно усаживали гостью, интересовались ее здоровьем и настроением, угощали вафлями, взятыми на складе в «личный забор», развлекали разговорами. Светлана сидела, опустив голову, уставившись в колени, и серьезно, внимательно слушала. Она и приходила не поговорить, а послушать. Иногда на ее лице появлялась улыбка, но по-настоящему рассмешить ее нам не удавалось. Она относилась к нашим разговорам так же серьезно, как к книгам — через день или через неделю возьмет да и спросит:

— Лев Алексеевич назвал кого-то самоуверенным. А всегда ли плохо, если человек самоуверен? И чем самоуверенность отличается от уверенности в себе?

Постепенно ее присутствие стало придавать нашим беседам некий философический оттенок.

При всем этом замкнутом образе жизни Светлана, как я думаю, никогда не скучала. И если она смотрела на закат или на падающую звезду, то я понимал, что эти картины очень много для нее значат.

4

Ночь перед началом раскопок я провел не в палатке, а под звездами. Я лежал в спальном мешке и смотрел в небо. Мне хотелось увидеть какое-то движение в стройном, упорядоченном мире звезд. Я ждал, не пройдет ли над нами только что запущенный «Восток-3».

А потом решил не снимать очков, пока в августовском небе не промелькнет хотя бы падающая звезда. Ждать пришлось недолго. Над горизонтом, над предназначенными нам курганами воинов, жриц и вождей один за другим сверкнули сразу два метеора.

Подумать только, куда я попал! Южный Казахстан. Приаральские степи. Легендарная страна саков и массагетов, о которых писали «отец географии» Страбон и «отец истории» Геродот. Азиатская Скифия.

И вспомнилась сказка, записанная Геродотом у европейских скифов. Пустынная земля, куда пришли трое юношей, сыновья первого скифа Таргитая. Не два, а целых четыре золотых метеора просверкали в ночном небе. И что-то засветилось в темной степи. Старший брат приблизился к светящимся предметам. Золото вспыхнуло, обожгло его, и юноша отпрянул в темноту. То же самое произошло со средним братом. Младшего золото подпустило к себе, и он поднял с земли уже остывшие золотой плуг, золотое ярмо, золотую секиру и золотую чашу.

Интересно, что к воинственным скифам упали предметы мирного быта. Секирой вырубали деревья и кусты на месте будущей пашни. Плугом ее вспахивали. Волы, послушные ярму, день за днем тянули плуги. Чаша переходила из рук в руки на пирах.

Из всех четырех предметов золотой могла быть одна лишь чаша. Скифы любили золото. Они его не прятали, не копили, а с удовольствием выставляли напоказ. Клали золото и в могилы, чтобы погибший воин и его конь явились в страну теней во всем своем геройском великолепии.

Но плуг, ярмо и секира для того, чтобы служить человеку, должны быть не золотыми, а железными. Племена, которые называют общим именем «скифы», появились на исторической сцене, когда наступил железный век.

Железо и по сию пору остается основой нашего производства. И, значит, согласно археологической периодизации, мы живем в одну эпоху со скифами — в железном веке.

Человек познакомился с железом задолго до наступления железного века, о неизбежном приходе которого зарницами возвещали трассы метеоров.

Первые куски железа, попавшие в руки людей, в буквальном смысле слова свалились с неба. Человек поклонялся им, как божествам, а иногда пробовал изготовлять из «небесных камней» различные изделия. Например, бусы из метеоритного железа, найденные в погребениях Древнего Египта.

Вынимая из сыродутного горна первую крицу, первый кусок железа, полученного из земной руды, человек, вероятно, сознавал, что перед ним своего рода «искусственный» метеорит, и по-прежнему называл его «небесным камнем» — так окрестили железо многие древние народы. Железо, которое кажется золотом, когда плавится в горне или падает на Землю из космоса.

Есть, наверно, какая-то глубокая поэтическая связь между нарушающими строй светил кусками металла, что летят с неба на землю, и одушевленным металлом спутников и космических кораблей, отправленных человеком в мировое пространство.

5

Уже заметно переместились созвездия, уже все в лагере спали, когда в темной степи загорелся костер. Я вылез из мешка и пошел на огонь.

Различив у костра чью-то фигуру, я остановился. Человек с книжкой в руке то наклонялся к огню, то отшатывался от него. Но он не просто читал, а приплясывал и делал свободной рукой какие-то движения, и я понял: человек у костра поет, в руке у него тетрадь с песнями. Чтобы не смутить певца, я хрустнул веткой саксаула. Человек отложил в сторону тетрадь и подбросил в костер хворосту. Мы познакомились. Борис Ильин. Из Днепропетровска. Недавно получил диплом инженера-путейца. Попросился в Алма-Ату. Решил как следует проститься с вольной жизнью студента и туриста, а заодно и со своим товарищем физиком Игорем Скирко. Они дружили с четвертого класса и каждое лето проводили в походах.

Начали с Крыма, с Карадага. Устроились под скалой в Разбойничьей бухте и, перекрывая шум моря, пели туристские песни. Далее Борис решил проститься с лесами, полями и реками средней полосы. Поехали в Поволжье, плыли на плоту, жгли костры на островах, удили рыбу. Когда кончились деньги, поработали в колхозе. Скопировали из энциклопедии карту Аральского моря и двинулись в Казахстан.

По Аралу приплыли на Амударью. Решили добираться до железной дороги пешком. То, что на пути лежала пустыня Кызылкум, приятелей не остановило — на карте были обозначены дороги и точки с экзотическими названиями. Путешественники не знали, что это верблюжьи тропы и колодцы, где никто не живет. Несмотря на энциклопедию, это было самое настоящее мальчишество. Неизвестно, чем кончилось бы столь рискованное предприятие, не повстречай они в последней перед песками чайхане наших хозяйственников. Те расспросили туристов, ахнули, но, убедившись, что в остальном парни вполне нормальны, предложили им поступить в экспедицию землекопами.

Борис был просто потрясен, что никто из нас, прибыв в пустыню, даже не подумал зажечь по такому случаю костер, чтобы чуть ли не до утра кипятить чай, собирать хворост и — самое главное — петь у огня всевозможные походные песни. Забраться в палатки и лечь спать! Это не вмещалось в его туристское сознание. Даже Игорь, родная душа, не высидел у костра столько, сколько положено истинному романтику.

И хранитель романтических традиций с выжженной солнцем лохматой шевелюрой собрался в одиночестве отстоять эту вахту за всех нас, бессовестных обывателей пустыни, вахту, длительность которой измерялась не часами, а песнями и брошенными в костер ветками.

Глава вторая

1

Раскопки начались 13 августа. Начальник нашей экспедиции Сергей Павлович Толстов уверяет, что 13 — самое лучшее число. Но реакционные жрецы скрыли этот факт от народа, чтобы тайком наслаждаться дарами «чертовой дюжины».

Рассвет. Топот ног. Стук умывальников. Фигуры в зеленых брезентовых костюмах и белых докторских колпачках (это наша спецодежда). Лоховиц в таком колпачке похож на хирурга, я, как говорят, — на терапевта, рабочие — на дюжих молодцов-санитаров.

У крайних палаток остановилось стадо любопытных верблюдов. Ветер раздувает шерсть на их лебединых шеях и косматых горбах. Среди верблюдов — студент Гена Королев. Для полного счастья ему не хватает одного: вот бы увидели его сейчас московские знакомые!

Я его понимаю. Приятно быть своим человеком в пустыне. И, конечно, хочется видеть себя в этой роли как бы со стороны, чьими-то восторженными глазами. Словом, хочется произвести впечатление.

Не далее как в прошлом голу был со мной случай. В разгар рабочего дня спускаюсь с крепости взять на складе миллиметровку. Чужая машина. Из нее выглядывают какие-то люди. Среди них женщина в белом халате. И вот я уже радуюсь, что взял с собой нож. Распрямляюсь и, поигрывая ножом, шествую к машине. Я хочу произвести впечатление на женщину в белом. Собственно говоря, что мне эта женщина? Мотор не заглушен, сейчас она уедет. Не успеваю даже разглядеть лица незнакомки, пока у меня спрашивают дорогу. Но это неважно. Главное, чтобы она разглядела меня. И тогда в ее сознании запечатлеется мужественный образ открывателя тайн исчезнувших цивилизаций.

Лет десять назад в Каракумах случилась со мной другая история. Как-то в воскресенье ранним утром пришел я на колодец Бала-Ишем. Отправился я туда почему-то босиком. И встретил (на это я и надеялся) двух девушек из соседней экспедиции. Не помню уже, о чем мы болтали. Помню только, что мне хотелось произвести на них впечатление. Девушки сбегали за ведром. Мы доставали воду из колодца и обливали друг друга. И пока просыхала одежда, чувствовали себя великолепно… В жару совершенно достаточно, если на вас одно за другим выльют два ведра воды. Третье — это уже пижонство. После него становится холодно: просто мерзнешь. Но я, разумеется, всякий раз требовал третьего ведра. И вдруг после очередных трех ведер перестал стучать зубами. Значит, догадался я, каракумское солнце печет в полную силу. Пора домой. Я простился с девушками. Но, пройдя два шага по раскаленной земле, понял: до лагеря мне не добраться. Пятки мои горели. Делать нечего. На глазах у изумленных девушек я стянул с себя брюки, постелил их перед собой и… тронулся в путь. Так я и шел по брюкам, как по ковру. Их хватало ровно на полтора шага. Триста с лишним раз, обливаясь потом, я то подымал пропыленные брюки, то бросал их перед собой, прежде чем доковылял до наших палаток. Не знаю, какое впечатление я произвел на девушек.

А однажды вел я через лагерь верблюда. За ним следовал целый караван. Я знал: на меня смотрит жена, впервые приехавшая в экспедицию, и, наверно, восхищается мной. Проводив караван, я услышал следующее:

— Сколько раз говорила, следи за собой, не сутулься. Жалко на тебя смотреть: один верблюд ведет другого.

2

Наш с Королевым курган стоит на самом краю возвышенности. На бывшем берегу бывшей реки Инкар-Дарьи.

Белеют полосы такыров на месте протоков, рукавов, стариц, болот. Темнеют карликовые перелески — заросли саксаула. Еще не растаяла пыль, поднятая нашей машиной. Еще не успели скрыться из виду три движущихся светлых пятнышка — спугнутые нами джейраны.

Хорошо видно, что горизонт круглый. Очень много неба. Оно начинается прямо от земли, у наших ног. А там, вдали, куда убегают джейраны, висит между небом и землей что-то голубое, густое, резко очерченное, как море. Какая-то вторая даль. И в ней таинственные синие стены. Это утренний мираж приподнял горизонт и вместе с ним развалины дальних крепостей, обычно скрытые кривизной земли.

Работа начинается незаметно. Дрожанием стрелки компаса. Будто она волнуется, ощутив после большого перерыва магнитное поле планеты. Будто колеблется, удастся ли ей и на сей раз правильно указать на север.

Взяв в руки компас, вы превращаетесь из пассажира или прохожего, для которого безразлично, где север, где юг, в путешественника и землепроходца. Маленький круг с мелкой цифирью вмещает в себя весь горизонт, все земные дали. Дорога, указанная компасом, прямая как стрела, — это ваша собственная дорога. Взяв направление, вы, может быть, больше ни разу не посмотрите на компас. Но само его присутствие в вашей полевой сумке создает ощущение полнейшей безопасности.

Компас, компас, великий путешественник… Теперь ты ощутил для себя пределы и границы. На Луну тебя не возьмут, выяснилось, что там нет магнитного поля, а без него ты мертв.

…Компас сделал свое дело: курган ориентирован по странам света и готов послушно лечь на план вместе со своим пока еще неведомым содержимым.

3

Тянем шпагат через центр кургана: тридцать пять метров с севера на юг и тридцать пять с запада на восток. Ставим рейку через каждый метр. Один из нас глядит в нивелир и выкрикивает отметки высот. Две с половиной тысячи лет мыли этот мемориальный песок дожди и весенние потоки, обдували степные ветры. И все-таки насыпь кургана, как выяснилось, еще возвышается над окружающей почвой на метр с лишком.

Рабочие сбивают лопатами пыльные кустики и отбрасывают их в сторону. Мы в центре большого светлого круга, который замкнет нас на много дней.

Удивительная вещь! Когда люди натягивают шпагат, намечая места для работы, они вряд ли помнят, что это очень древнее движение, что точно так же натягивали в старину шнур на месте будущих каналов, крепостей, тех же курганов, что таким вот образом прямо на земле, так сказать, на свежем воздухе, рождалась геометрия. И, значит, столь обычное для нас движение — тоже исторический памятник, не менее древний, чем пирамида Хеопса.

А движение руки, выводящей слово за словом, знак за знаком, пришло к нам из еще более далеких времен. Что же касается первых рисунков и схем, то человеческие глаз и рука научились этому десятки тысячелетий назад, еще в первобытных пещерах.

Но раньше всего, задолго до иероглифов и рисунков, человеческий глаз начал привыкать к чтению. Он «читал» следы зверей. И это отделяло человека от животных, которые «читают» следы носом, по запаху.

Казалось бы, самые обыкновенные наши движения, навыки, привычки, слова, в сущности, такое же наследие веков, такие же памятники человеческой культуры, как сокровища музеев, как пирамиды и Акрополь, как вот эти курганы.

На земле давным-давно не осталось ни одного скифа. Бесчисленные могилы предков, рассыпанные по степи, и ни одного потомка. Вернее, ни одного народа, ни одного человека, который мог бы с уверенностью назвать себя прямым потомком скифов. Они не вымерли. Они растворились в океане человечества. Где-то звучат их мелодии, кто-то рассказывает их сказки, в чьих-то жилах течет скифская кровь, кто-то пасет коней выведенных ими пород, кто-то вышивает на полотенцах их священные узоры, какие-то реки и горы еще носят скифские имена, а в словарях разных народов осталось немало слов скифской речи, часто еще не узнанных.

Раскапывая курганы, мы можем что-то узнать не только о скифах, но и о самих себе.

4

Первые удары лопат. Первые комья слежавшегося песка. Разламываю их и вижу красноватые пятна, белую труху, легкие пористые капельки какого-то шлака. Это песок с места тризны, красный от огня костра и остатки сожженных костей животных.

«Так как скифская земля совсем безлесна, то скифами придуман следующий способ варения мяса: жертвенное животное обдирают, очищают мясо от костей и бросают его в котлы туземного происхождения, если таковые попадутся под руку… Затем зажигают кости животных и на них варят мясо. Если котла не окажется, то мясо сбрасывается в желудки самих животных, подливают туда воды и под ними кости зажигают. Кости горят отлично, а очищенное от костей мясо помещается в желудках. Таким образом, бык и всякое другое жертвенное животное сжигают сами себя…»

Перед нами следы того обряда, о котором пишет Геродот. Чудится, что мудрый и любознательный «отец истории» совсем рядом, в том мире, где горят костры, накалившие этот песок, что ученый грек — современник того, кто лежит в нашем кургане, что Геродота и нас в эту минуту занимает один и тот же предмет.

…Сюда, где сейчас стоим мы с Королевым, гонят быков со связанными передними ногами. Вот их останавливают. Собравшаяся толпа готовится к торжественному моменту. Жрецы, став позади животных и держа концы веревок, которыми опутаны ноги быков, изо всех сил дергают за веревки. Быки с ревом рушатся на землю. И пока они падают, жрецы громко взывают к богам, скликая их на пир. Каждый из присутствующих верит, что боги услышали призыв и занимают свои места. Они любят почет, внимание и обильную пищу, эти скифские боги. Вечно голодные, они с нетерпением смотрят, как жрецы набрасывают петли на шеи животных, как убивают их, как обдирают шкуры. Для них, богов, нет ничего слаще запаха крови и дыма костров. Но вот пища готова. Жрецы снова выкликают богов, бросая перед собой куски мяса и внутренности животных. И все присутствующие на пиру уверены, что незримые гости, а вернее хозяева, ибо все жертвенное мясо отныне принадлежит им, вместе с людьми принимаются за еду… Она живая, земля, хранящая следы человека.

5

У нас свои, особенные отношения с землей. Все мы, и сотрудники и рабочие, только и делаем, что смотрим на нее. Прямо-таки глаз с нее не сводим. Бьем киркой и посматриваем. Откалываем ледорубом и приглядываемся. Копаем лопатой и глядим во все глаза. Каждую горсть земли встречаем и провожаем внимательным взглядом. Да еще норовим руками потрогать.

Чуть изменится цвет или твердость, мелькнет какой-нибудь камешек или уголек, не говоря уже о находках, и мы буквально впиваемся глазами в землю. Склоняемся над ней, встаем на колени, садимся на корточки, ложимся на бок или на живот. Лопаты в сторону! Ковыряем землю ножом и скальпелем, метем кисточками и щетками, «ведем отвал» совком или просто ладонью.

В одно и то же время мы хотим и раскопать курган до основания, и оставить все на своем месте, будто никаких раскопок не было. Все взять с собой и все удержать в том же самом виде и порядке. На фотографии, на чертеже, на рисунке, в дневниковых записях.

В сущности, все наши инструменты словно бы нарочно приспособлены для того, чтобы всячески замедлить земляную работу. Это просто так, для удобства, говорится, что археологи ведут раскопки, то есть копают землю. На самом же деле они ее просеивают.

Разбитая на мелкие и мельчайшие оранжевые клеточки миллиметровая бумага, пожалуй, и есть та сеть, сквозь которую мы пропускаем содержимое кургана. На ней «оседают» и слои, и ямы от столбов, и жерди перекрытия, и находки.

Специальных археологических инструментов еще не придумано. В ожидании этого мы позаимствовали у горняков кирку, у альпинистов ледоруб, у поваров нож с круглой ручкой, у медиков скальпель, у маляров короткую кисть, у плотников уровень, у продавцов муки и крупы алюминиевый совок, у сапожников обувную щетку, а у домашних хозяек большую щетку для подметания полов (ручку у этой щетки мы сняли и метем землю сидя).

Главный же наш инструмент, конечно, лопата. Древнее прославленное орудие землекопов. Сейчас ее отовсюду вытесняют землеройные машины. Глядишь, раскопки со временем станут единственным производством, где лопата играет решающую роль. Тогда она превратится в инструмент, выпускаемый специально для археологов, а основным заказчиком и потребителем лопат станет Академия наук.

6

Если археолога после раскопок попросят немедленно положить все, что он добыл, на прежнее место, он, пожалуй, возьмется за это дело: вынет дневник, распакует находки, сверится по этикеткам и чертежам, где и на какой глубине они лежали, обложится фотографиями, зарисовками и… смущенно махнет рукой.

Конечно, на его чертежах остались все контуры, все слои, но землю, выброшенную из раскопа, уже не уложишь в прежнем порядке. Той земли, живой, вызывавшей столько споров, волнений, ожиданий, надежд, больше нет. Просеянная, просмотренная, перемещенная, превращенная в пыль, она стала отвалом, пустым балластом, отнимающим большую часть времени и сил.

После того как мы в последний раз проводили ее глазами, землю можно считать на кубометры, пускать по транспортеру, безжалостно выпихивать широким ножом бульдозера, подымать лязгающей челюстью экскаватора, увозить на самосвале. Теперь уже мы бы и рады не смотреть на нее, да она сама горячей пылью летит в глаза. Стучит движок электростанции, шуршит лента, и позвякивают ролики транспортера, по древним могилам вьется толстый черный кабель, клубится пыль, носится запах бензина и солярки. И затихают кузнечики, перестают пахнуть степные травы, забиваются в норы суслики, ежи, змеи, черепахи, улетают птицы. Кучи отвала растут и загораживают даль. Остаются лишь небо да солнце над головой, да земля перед глазами, полная неожиданностей и тайн.

Но, к сожалению, неожиданности бывают разные. Вот мы и раскопали четверть курганной насыпи. Королев «освежает» лопатой отвесную стенку разреза. Я вникаю в слои. К центру кургана плавно поднимается коричневая линия. Это граница первоначальной, небольшой насыпи — сгнившие дерево и камыш. Так сказать, символическая кровля посмертного жилища. Не дойдя до центра, линия обрывается. За нею совсем другой песок. Тончайшие вогнутые прослойки, идущие в глубину. Волнистые, легкие, как годичные кольца на пне (или как помехи на экране телевизора). Прямо-таки нерукотворные. И действительно, такое может создать только природа.

Вот оно, то, чего я ожидал, что боялся пропустить и чего так не хотел. Зияющая воронка, куда ветер из года в год неторопливо наметал отборный крупнозернистый песок…

Нас опередили!

Глава третья

1

Когда царь персов Дарий Гистасп со своим войском переправился через Дунай и вторгся в скифскую землю, он был поражен следующим обстоятельством: скифы, которых он собирался покорить, не пожелали принять бой. Они держались от персидского войска на расстоянии дневного перехода и прилагали все усилия, чтобы это расстояние не сокращалось ни на шаг.

Персы углубились в землю скифов, пересекли ее из конца в конец, очутились во владениях соседних народов, которым от этого пришлось довольно туго: сначала их грабили скифские интенданты, потом — персидские. Скифы продолжали уклоняться от сражения.

Дарию пришлось буквально умолять своего противника, чтобы он соизволил, наконец, отразить агрессора. Ни просьбы, ни угрозы, ни упреки не помогали. Персидский посол вернулся от предводителя скифов Иданфирса с таким ответом:

«Почему я не тороплюсь сразиться с тобой, объясню тебе это. У нас нет городов, нет засаженных деревьями полей, нам нечего опасаться, что они будут покорены или опустошены, нечего потому и торопиться вступать с вами в бой. Если бы вам крайне необходимо было ускорить сражение, то вот: есть у нас гробницы предков; разыщите их, попробуйте разрушить, тогда узнаете, станем ли мы сражаться с вами из-за этих гробниц или нет». Это ответ хозяина степи, ощущающего за собой просторы, которые враг не в силах ни вытоптать, ни сжечь, ни удержать. Просторы, враждебные персам и умножающие силу скифов. Родной и беспредельный дом воинов-скотоводов.

Перед лицом врага скифский вождь не испытывает ни страха, ни даже злости, достаточной для того, чтобы рисковать кровью соплеменников. Оказывается, скифам, чтобы начать сражение, мало одного присутствия противника, им нужна ярость. Вот почему Иданфирс подсказывает персам, каким образом они могли бы возбудить эту ярость.

Из ответа Иданфирса видно, что скифы по-своему миролюбивы, что главное их занятие не война, как это иногда (и не без основания) казалось их оседлым соседям. У себя дома, на просторах родной степи, они разводили стада и табуны, охотились, занимались ремеслами, проводя жизнь в вечных поисках того, что древние хроники называли «привольем в воде и траве».

Степной горизонт не замыкал их своим кругом, пылающим на восходе и на закате, а манил все дальше и дальше. Где-то там, за его чертой, лежала скифская страна Муравия с ее вечным и неистощимым привольем в воде и траве. В поисках приволья скифы легко снимались с места. Взрослые и дети, женщины и старики, они как бы срослись со своими конями и стали походить на кентавров — полулюдей-полуконей греческих мифов.

Но были среди них и те, кто нашел свое пристанище навсегда. Те, кого не сдвинешь с места. Те, чьи дома не соберешь и не увяжешь в тюки. Те, кто, живя иной, отдельной от живых жизнью, все же продолжали числиться в составе своего племени и даже не были сняты с довольствия, ибо им, как божествам, тоже приносились жертвы.

Скифов везде и всюду сопровождали тени их предков. Они как бы продолжали незримо заботиться о живых и, в свою очередь, требовали от них заботы. Их-то дома-гробницы и собирался защищать Иданфирс.

Но предводитель скифов, видимо, не знал, что ни персы, ни кто другой уже не в силах были разрушить и осквернить эти гробницы. Ведь их почти сразу же после похорон, рискуя жизнью и честью, опустошали сами скифы, возможно, даже родичи покойных, хитроумные грабители, которым было точно известно, где что лежит.

2

Древние искатели золота ограбили не только своих родичей и предков, но и ученых потомков. Во всяком случае, археологам при раскопках скифских курганов достается лишь то, что не успели, не сочли нужным или забыли взять грабители. Неограбленный курган — чудо. Нормальное состояние скифских курганов — ограбленное.

Вот и здесь, на Тагискене, все курганы, раскопанные нашей экспедицией в прошлом году, оказались ограбленными. Да еще как ограбленными! Светлана в своем прошлогоднем кургане с большим трудом отыскала только почти пустую яму. Юрий Рапопорт нашел на дне глубокой ямы всего-навсего костяной ножичек. Правда, географы заметили, что песок в этой яме особенный: такой песок иногда сопутствует нефтеносным слоям. «Рапопорт нашел нефть!» — почтительно оповещали шутники. Рюрик Садоков после мучительных поисков не встретил даже могильной ямы: покойник, от которого не осталось и следа, был похоронен прямо под насыпью, на поверхности почвы. Каким-то чудом Рюрику удалось найти вырытые в песке несколько круглых ямок от столбов, и это было его единственным трофеем. Еще один большой курган, прозванный «Курганом великомучениц», раскопали ножами три сотрудницы экспедиции: в насыпи не было ничего, кроме горелого дерева и камыша. Тем не менее раскопки были признаны интересными — что ни курган, то особый погребальный обряд.

Вот и в этом году все мы, кроме Ани, которая мечтала найти хотя бы признаки кургана, были заранее готовы встретить следы грабителей. И действительно, эти следы не замедлили появиться.

Мы с Королевым, например, только и делали, что вычерчивали на планах и разрезах контуры грабительской ямы или «грабительской дудки», как ее в шутку называют у нас, да подробно, как криминалисты, описывали в дневнике печальную картину ограбления.

Злоумышленники выкопали свой лаз в центре курганной насыпи, но не сразу наткнулись на яму. В поисках ее они пробили довольно аккуратный прямоугольный шурф. Тут они обнаружили угол ямы и начали копать быстро и яростно, выбрасывая вместе с песком обломки человеческих костей и выхватывая все то золотое, серебряное, бронзовое и каменное, что было положено в могилу. Они отделили череп от костяка, чтобы побыстрее снять с шеи золотую гривну. Обломки черепной крышки вместе с куском тазовой кости и позвонком оказались за пределами ямы, и я их подобрал задолго до того, как начал расчищать дно могилы, где когда-то располагалось погребение.

Самые богатые вещи скорее всего лежали рядом с головой, на груди и возле рук, и потому грабители сначала опустошили именно эту часть ямы. Но то, что они здесь нашли, видимо, поразило их своим великолепием, и грабители начали, не боясь обвала, подрываться во все стороны, отчего вырытая ими яма превратилась в катакомбу. Кисти рук они вышвырнули на самый верх, ребра и позвонки разбросали так, что некоторые из них прилипли к противоположным стенкам могилы, ноги покойника они переломали и раскидали. На одной из бедренных костей зеленел отпечаток какого-то большого бронзового предмета, разумеется унесенного грабителями. Вместе с костями ног грабители раздробили своими заступами на несколько частей большой железный нож: должно быть, разозлились, что он заржавел и потерял для них свою ценность.

Примерно такая же картина в других курганах: хорошо видно, как желтый песок заполнения отличается от светлого песка, наметенного ветром в грабительскую воронку.

Никто не впадает в отчаяние: мы заранее знали, что без грабителей не обойдется. Знали мы и то, что как бы ни был ограблен курган, а, глядишь, перепадет что-нибудь и на нашу долю. Ну, хотя бы следы погребального обряда. Или тот же костяной ножичек. Или стрелы, которые Светлана подобрала на самом краю ямы, — верно, грабители обронили, когда вылезали оттуда.

Светлана первая спустилась в яму. Это и немудрено. Курганчик у нее сохранился на высоту в каких-нибудь двадцать сантиметров, да и диаметр у него был всего около десяти метров. Казалось, что она быстро управится. Но сразу начались трудности. Пришлось ножом и кисточкой расчищать какие-то белые пятна. Белые с сиреневым оттенком. Это были следы истлевшего тростника.

Под небольшой насыпью оказалась внушительных размеров яма. Ее западный край был каким-то рваным, неопределенным и доставил Светлане много волнений и огорчений. Проклятые грабители!

Зато именно здесь, еще не успев углубиться в погребальную камеру, Светлана сделала свою первую находку.

— Везет же ей! Пять прекрасных стрел, — говорил Лоховиц. — Можно считать, что ее курган уже оправдал себя. Стрелы дают дату.

Собственно говоря, это не стрелы, а только их наконечники. Тростниковые древки с пестрым оперением давным-давно истлели. Трехперые втульчатые бронзовые наконечники стрел скифского типа, как их называют в научных отчетах.

Наконечники, лишенные древков, напоминают пули. Острые, злые, совершенно стандартные, отлитые в одной и той же литейной форме, такого-то калибра, такой-то дальности боя. Зеленые от купороса и прохладные от земли, из которой они сию минуту извлечены.

Они лежат на моей ладони, как пули, такие же маленькие, словно игрушечные, такие же совершенные благодаря своей жестокой целесообразности, такие же летучие.

Разница лишь в том, что рука ощущает не круглые бока, а три тонких, как бритва, выступа, сливающихся у острия. Не тяжесть, а легкость, почти невесомость: в этом отношении наконечники стрел похожи не на пули, а скорее на отстрелянные гильзы.

Стрела с трехперым наконечником легко впивается в тело. Зато выдернуть ее из раны — дело трудное и болезненное: мешают торчащие выступы. Втулка у наконечника узкая, вынешь древко, а наконечник останется в ране, как остается пуля, застрявшая в кости или в тканях человеческого тела. И если человек выживал, хотя стрелы «скифского типа» обычно были отравлены, то он мог еще долго носить в себе вражескую стрелу. В одном из сакских курганов неподалеку от здешних мест нашли однажды скелет с наконечником стрелы, застрявшим в коленной чашечке и успевшим за долгие годы затянуться костным наростом. Стрела сделала злополучного скифа при жизни хромым, а спустя тысячелетия помогла археологам датировать его могилу.

В час битвы стрелы, как и пули, свистят, возбуждая одни и угнетая другие сердца. Но обычный свист стрелы, должно быть, казался скифам недостаточно пронзительным и зловещим. И наконечники стали делаться со специальным отверстием, превращавшим стрелу в летающий свисток. Можно представить, какая музыка звучала над полем боя.

Бронза и в наши дни дорогой металл. Скифские же ювелиры отливали из нее и серьги, и всевозможные бляшки с изображениями реальных и сказочных зверей и птиц, и большие тонкие зеркала. Все это, надо думать, ценилось высоко, хранилось бережно и, наверное, передавалось из поколения в поколение.

Из той же бронзы, теми же мастерами, с той же ювелирной тонкостью отливались наконечники стрел. Но прекрасные изделия из дорогого металла предназначались для того, чтобы в буквальном смысле слова быть выброшенными на ветер. В погоне за живыми целями они рассеялись, разлетелись по всему пространству степей и пустынь от Алтая до Дуная. (Впрочем, нам ли, людям XX века, упрекать древних в подобной расточительности?)

Как-то скифы решили узнать число своих воинов. Для этого у каждого из них взяли по стреле, свезли эти стрелы со всех концов степи и пересчитали.

Должно быть, их было очень много. Во всяком случае, я видел скифские стрелы во всех краеведческих музеях нашего юга. Я не только откапывал, но просто подбирал их с земли, как подбирают потерянную вещь, и в кучугурах, барханных песках нижнего Приднепровья, и у реки Молочной, где даже тяжелые бои прошлой войны не могли до конца стереть следы безвестных войн далеких веков, и на берегу пересыхающей летом казахской речки Сагыз, и рядом с вышками эмбинских нефтепромыслов, и у подножья каракумских песчаных гряд.

Словом, стрелы скифского типа — самая обыкновенная, я бы сказал, даже заурядная находка.

3

Стрелы ушли из нашего мира, они принадлежат древности. Но их полет продолжается. Отнимите, скажем, у поэзии, у языка образ летящей стрелы, и мы станем беднее.

Не только в поэзии, но и в повседневном обиходе, в промышленности и в науке мы не можем обойтись без этого образа.

Форма стрелы, как уже сказано, в высшей степени целесообразна и, следовательно, совершенна: острый угол наконечника, рассекающего воздух, прямое узкое тело древка, изящный рисунок оперения, служащего рулем в прямолинейном полете.

А совершенная форма способна пережить и свой предмет и то действие, в котором и ради которого она рождена.

Стрела может не лететь к цели, но и оставаясь неподвижной, указывать на нее. Не только свистеть, но и говорить.

Язык стрел категоричен. Они предпочитают обращаться к нам в повелительном наклонении. Стрела, положенная древним охотником или разведчиком, говорила тому, кто шел следом: «Иди сюда», или: «Смотри сюда». Сломанная стрела показывала: «Поверни сюда». Но ведь для этого в общем-то не нужна сама стрела, нужна лишь ее видимость, ее форма.

Вот мы и живем в мире нарисованных стрел, которые не летят к цели, а предлагают сделать это нам самим, стрел, которые говорят с нами и указывают путь.

А множество тонких стрелок научились слышать, вздрагивать, ходить по кругу в наших приборах, указывая на действие таких сил природы, какими в древности позволялось владеть лишь божествам и героям волшебных сказок.

Однако язык стрел не всегда столь ясен. Особенно если стрела заменяет слово в целой фразе или фразу в послании.

Стратегическая операция, предпринятая с целью измотать армию Дария Гистаспа, не вступая с ней в сражение, в конце концов утомила и самих скифов. Они решили, что пора бы персам убраться восвояси, и нашли оригинальный способ намекнуть им на это. Дарий получил посылку. Письма при ней не было, так как скифы грамоты не знали. Письмом служило само содержимое посылки: птицы, мыши, лягушки и стрелы.

Царь погрузился в чтение. Он привык к лести и преклонению окружающих и потому истолковал письмо в соответствии с характером придворных льстецов и угодников. Птицы летают в воздухе, мыши живут в земле, лягушки — скакуны, стрелы — боевое оружие. Следовательно, решил царь, скифы отдают ему и воздух, и землю, и коней, и свое оружие.

К счастью, в его свите нашелся смелый человек, который удивился:

— С чего бы это?

Тогда письмо было истолковано уже в соответствии с характером его отправителей: «Если вы, персы, не можете летать, как птицы, зарываться в землю, как мыши, плавать, как лягушки, вам не избежать скифских стрел». Вот теперь все было правильно! Работу археолога можно сравнить с поисками и чтением такого рода посланий. Вещи, найденные при раскопках, — это исторические документы. Нужно прочесть в них как можно больше и правильно истолковать прочитанное.

И уж если речь идет о стрелах, приведу пример того, как наконечник стрелы оказался очень важной «фразой» в послании из далеких веков.

Начав исследовать культуру саков, среднеазиатских скифов, наша экспедиция раскопала на городище Чирик-рабат мавзолей, сложенный из сырцового кирпича. В его помещениях беспорядочными грудами валялись человеческие кости, стены и пол были покрыты следами лопат и рубящих инструментов — грабители постарались. И вдруг рядом с ямой, выкопанной грабителями, нашли еще одну яму, побольше, которую поначалу тоже сочли грабительской. Грабители и в самом деле основательно изрыли и опустошили ее, но, к счастью, не до конца. Здесь удалось подобрать сосуд (в нем лежали костяное и каменные грузила), обломки бронзового зеркала, остатки костяного гребешка, круглые золотые нашивки для одежды, золотые пронизки, бусы из агата и зеленого стекла и наконечник стрелы, видимо выпавший из украденного колчана. Нашли череп женщины и несколько костей скелета (остальные вышвырнули грабители). Наконечник стрелы особенно заинтересовал С. П. Толстова. Женщина-лучница, женщина-воительница, владевшая оружием наравне с мужчиной. Первое вещественное свидетельство того, что у саков стойко держались традиции матриархата, когда женщина была не только равноправна с мужчиной, но и занимала в обществе более почетное положение (Геродот восхищался племенами, у которых сохранялись такие порядки, и называл их справедливейшими из людей).

4

О чем же говорят Светланины стрелы? Пока их можно считать не словами, а только буквами. Как по начертанию букв узнают, в какую эпоху написан документ, так и по форме наконечников стрел, по тому, сколько у них граней, «перьев» или лопастей, как выглядят втулки или черешки, которыми наконечник скрепляется с древком и т. п., археологи устанавливают дату стрелы и вещей, найденных вместе с нею. Светланины стрелы датируются V веком до нашей эры. Значит, точно такие же стрелы с этими вот трехперыми втульчатыми наконечниками могли попасть к Дарию Гистаспу, неся в себе угрозу и предостережение.

Стрел этих, как сообщает Геродот, было ровно пять. То есть столько же, сколько нашла Светлана. А что, если и эти пять стрел представляют собой послание? Что, если они не потеряны грабителями, а нарочно положены кем-то на край могилы? Вдруг они тоже означают предостережение и угрозу? «Если ты посмеешь нарушить покой гробницы, то наши стрелы рано или поздно настигнут тебя и отомстят».

Но я не решился даже высказать вслух свою догадку. Я не мог не видеть, что «грабительская дудка» занимает почти всю яму. Правда, к двум стенкам погребальной камеры все-таки прилегают светло-сиреневые остатки провалившейся тростниковой кровли. Между ними и стенками может оказаться нетронутая полоса. Однако грабители, как уже сказано, точно знали, где что лежит.

Нам и в голову не приходило, что на сей раз наши хищные предшественники просчитались.

Глава четвертая

1

— По моги-и-илам! — командую я, выскакивая из кабины. Голос у меня начальственный, вид грозный. Лоховиц уехал в Нукус за новыми рабочими, электростанцией, кинофильмами, всевозможным снаряжением, а меня оставил заместителем. Я изображаю распоясавшегося деспота. Все охотно подыгрывают мне.

Я требую повиновения и трепета. «Подданных» это устраивает. В столовой за ужином идет веселое состязание в подхалимаже. Выслушиваю самую лицемерную лесть, не моргнув глазом, как должное.

Передо мной полная миска вермишели, по правую руку большая черная ракетница, по левую — пузырек со змеиным ядом — атрибуты моей неограниченной власти.

То и другое я должен пустить в ход. После ужина державной дланью вотру змеиный яд в поясницу больного рабочего, а ночью через каждые полчаса я буду пускать зеленые и красные ракеты, чтобы не заблудилась машина, идущая к нам из Кзыл-Орды.

Хор похвал по адресу моей высокой особы вдруг сменяется искусно разыгранным взрывом недовольства. В ответ я стучу пистолетом по столу так, что миски с вермишелью подпрыгивают:

— Бунта-ва-ать?!

На работе эта игра, естественно, прекращается. Ограничиваюсь тем, что время от времени появляюсь на других раскопах. Все отлично управляются без меня. Совершаю обход просто так, для успокоения совести, выполняя просьбу Лоховица.

По утром низенькие пучки выжженной травы тонко и приятно пахнут полынью. Вспоминаются стихи Майкова:

Пучок травы, емшан степной,

Он и сухой благоухает…

Этот запах с каждым днем становится слабее, выдыхается от жары и поднятой нами пыли. Но у Светланиного кургана он слышен и днем, когда, лежа на боку, гудят от горячего ветра пустые фляжки.

Половецкого певца, как рассказывает летопись, занесло в Грузию, там он и остался. Но половцы в своей степи стосковались по его песням и отправили за ним гонца. На случай, если певец откажется вернуться, они дали своему посланцу сухие стебельки емшана:

Ему ты песен наших спой.

Когда ж на песнь не отзовется,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему, — и он вернется.

Этот самый емшан и рос возле наших курганов.

2

Аня и Светлана берегут пальцы, работают в перчатках. Я нарочно прихожу, когда раскопщицы чертят или пишут дневники: «высокое начальство» забавляется, ему интересно, как лежат сброшенные перчатки.

Анины перчатки, как две руки, вцепились пальцами в землю. Так крепко, что кажется, будто их не отодрать. Их хозяйка работает тщательно и упорно. Метр за метром расчищает поверхность древней почвы, рукояткой ножа разбивает каждый комок, в поисках ямок от столбов залезает кисточкой в каждую сусличью нору и не замечает никого, даже если вы встанете с нею рядом.

Никаких следов погребения. Но аэрофотоснимок, который мы разглядываем в лупу, продолжает твердить свое: на этом месте белеет круглое пятнышко, значит здесь курган. Аня кладет дневник в полевую сумку и упрямо натягивает истрепанные перчатки.

Борис Ильин, путешественник из Днепропетровска (волосы его выгорели до желтизны, тело приобрело великолепный шоколадный тон), излучает оптимизм. Отсутствие каких-либо признаков кургана даже радует его.

— Уж если мы с Аней никак не доберемся до погребения, то грабители и подавно его не нашли. Все находки будут у нас!

Аня поднимает голову, не отрывая рук от земли. За черными стеклами очков не видно ее глаз. Перекур. Борис вонзает лопату в землю и идет на Светланин курган, к своему другу физику. Чернобородый Игорь использует перерыв рационально: лежит, раскинув руки, на куче отвала. А Бориса земляная работа словно и не утомила. За десять минут он успевает и похвастать своим курганом, которого еще нет, и почитать Шевченко, и преподать Светлане азы кибернетики. Она уже может записать на песке любое число в двоичной системе, то есть в том «продолговатом», неузнаваемом виде, в каком всякое число предстает перед электронным мозгом.

Светланины перчатки, оставшиеся в яме, последнее время ведут себя бодро и непринужденно: то они соединены в крепком пожатии, то одна из них энергично держит нож, а другая указывает перстом в небо, то обе сжаты в кулак. И вдруг: как следует вглядевшись, я вижу рядом с перчатками расчищенный череп и груду отброшенных грабителями костей. Следы тростниковой кровли, сползшей в яму, уже убраны. Хорошо видны стенки могилы, наклонные вверху, там, где они песчаные, и отвесные внизу, где яма пробита сквозь зеленую материковую глину.

Ах, вот оно что! Началась самая главная, самая волнующая стадия курганных раскопок — расчистка погребения. Светлана молчит об этом, за нее говорят перчатки.

3

Раскопки кургана начинаешь, стоя в полный рост, а заканчиваешь, сидя на корточках и полулежа. Начинаешь, глядя вдаль. Заканчиваешь, уткнувшись в землю. Начинаешь широким взмахом лопаты. Заканчиваешь осторожными движениями кисточки и скальпеля.

Буквально с каждым шагом, с каждым этапом раскопок поле твоего зрения постепенно сужается.

Ты отрезаешь от насыпи, как от каравая, половину или четверть. Остальное тебя не должно интересовать. Все идет, как в игре «Тише едешь — дальше будешь». Копать приходится скорее не вглубь, а вширь. Копнешь на лопату или, как обычно говорят, на штык, а дальше углубляться не смей, пока на всей четверти или половине кургана не дойдешь до этого уровня. Теперь нужно как следует поскоблить лопатами получившуюся площадку: нет ли в песке каких-нибудь пятен, оттенков, линий? Выровнял, осмотрелся, можешь идти вглубь еще на штык.

Так, ступень за ступенью, добираешься, наконец, до поверхности древней почвы. Вот они, долгожданные пятна, линии и оттенки. На заглаженной лопатами и разметенной щетками площадке возникают очертания могильной ямы. Стоп! Бери в руки планшет и карандаш, попроси кого-нибудь стать у нивелира, черти разрез. А теперь начинай все сначала, раскапывай штык за штыком вторую половину кургана. И не забывай всякий раз втыкать в ту же самую точку железную шпильку, обозначающую центр. Где же даль, которая совсем недавно окружала тебя? Со всех сторон кучи отвала, земляные гребни, валы и пирамиды. Зато у твоих ног полностью очерченная погребальная камера (эх, если б не «грабительская дудка»!).

И опять все как будто бы начинается сначала. Снова кладешь компас, снова тянешь шпагат через центр вдоль и поперек могильной ямы. Снова берешь себе половину и начинаешь копать больше в ширину, чем в глубину: двадцать сантиметров — зачистка; двадцать сантиметров — опять зачистка. И вот уже ты ушел в могилу по колено, по грудь, по плечи, с головой, вот уже тебе нужна лестница, чтобы подыматься и спускаться, вот уже ты сыплешь землю в ведро, а рабочий, стоящий наверху, тянет его, как из колодца. И ты видишь, что выцветшее от зноя небо над твоей головой становится густым, глубоким и удивительно синим.

Ты работаешь все осторожнее. И в конце концов добираешься до первых признаков погребения. То ли это выпуклость черепа, то ли бусина, то ли край глиняного горшка. С этой минуты все меняется. Ты словно включаешься в какое-то электрическое поле. Щеки горят от волнения. Стоп! Тебе нельзя ничего трогать, пока не раскопана оставшаяся половина погребальной камеры. И ты забрасываешь землей свою находку, будто ничего не произошло. Иначе ты можешь ее случайно повредить или сдвинуть с места. Опять орудуй складным метром, снимай разрез, а теперь будь добр вылезти наверх и спокойно, штык за штыком, раскопай до уровня погребения оставшуюся часть ямы.

И вот железная шпилька, обозначающая центр, добралась почти до самого дна погребальной камеры. Еще раз натягивается шпагат, делящий яму пополам. Ты принимаешь позу, удобную для работы: встаешь на корточки или на колени, ложишься на бок или даже сворачиваешься калачиком. Начинается расчистка погребения.

Ты отмечен. Ты переступаешь незримую черту, за которой могут начаться чудеса. И это чувство чудесного не оставляет тебя и тогда, когда ты, отложив свои инструменты, присоединяешься к товарищам.

Машина везет нас в лагерь на четырехчасовой обеденный перерыв. Жарко. По лагерному такыру не торопясь шествует смерч, похожий на женщину в белом с воздетыми к небу руками. Он словно испугался нас, шарахнулся в сторону и рассыпался в кустах. Однажды смерч подошел к палатке нашей художницы и унес рисунки, которые та разложила на столе. Полная, уже немолодая женщина бежала рядом с пыльным вихрем, выхватывая из него листок за листком.

4

Как-то в очень жаркий день меня занесло на прогулку в пустыню. Я услышал за спиной у себя странный шелест и оглянулся. На краю пыльного такыра в безмолвии, в сонном покое рождался смерч. Я сел на такыр и начал наблюдать за этой картиной. Нижние темные струи вихря вращались против часовой стрелки, верхние, светлые, наоборот, по часовой стрелке. Смерч плясал на месте, а рядом с ним шатались и клонились к земле серые кусты. Все это происходило очень близко от меня, в каких-нибудь пятнадцати метрах. До меня же не доходило ни одного дуновения, воздух оставался жарким и неподвижным. Сделай я несколько шагов, и я вошел бы внутрь вихря. Но я совершенно изнемог, сидел и ждал, что будет. Шелест поднятых смерчем пылинок нарастал и постепенно превращался в бодрый освежающий звук, подобный шуму морского прибоя. Я слушал его с наслаждением. Пыльный столб поднимался все выше, вместе с ним поднималась и становилась глубже синева неба. Он уже отбрасывал низенькую полуденную тень. Вдруг смерч сделал несколько рывков в одну, потом в другую сторону и самым жалким образом рассыпался, будто его и не было.

Смерч — реально существующий родственник таинственных духов, созданных человеческой фантазией. Старики по сию пору величают его джином, шайтаном, чертом.

Смерч, с которым я встретился в столь интимной обстановке, не был ни проявлением чуждой недоброй воли, ни сверхъестественным существом, ни приметой, ни предзнаменованием. Он оставался для меня всего лишь столбом крутящейся пыли, то есть самим собой. Но этого было достаточно, чтобы возникло впечатление чуда, которое надолго сохранится в памяти. Ведь человек не стал беднее, а мир не сделался менее чудесным оттого, что иные чудеса утратили сверхъестественное происхождение.

Впрочем, расскажу еще один случай. Это было на Валдае. Мы раскапывали курганы новгородских славян, которые в тех местах называют сопками. Нас было четверо: начальница и три студента-практиканта. Курганы стояли в лесу. Практика заключалась в том, что мы трое валили растущие на них деревья, корчевали пни, снимали дерн и выбрасывали лопатами золотой песочек насыпи. Каждый из нас по очереди назначался ответственным за курган и вел документацию.

Однажды начальница и оба моих коллеги кончили работу раньше времени. И пошли в деревню есть петуха, которого сварила хозяйка. А я заупрямился и остался в лесу. Была моя очередь вести документацию, и потому я втайне считал курган своим, надеясь найти в нем что-нибудь получше, чем грубый горшок с пережженными костями (у древних новгородцев господствовал обряд трупосожжения).

Я решил не уходить, пока не раскопаю полкургана, до первых признаков погребения. Я увлекся работой. Справа от меня была нераскопанная половина с золотым срезом, зеленым дерном и свежими пнями. Над ней нависали темные запаутиненные лапы елей с редкой заржавленной хвоей. Слева сквозь стволы высоких берез светил закат. В тени березы казались голубоватыми, а на освещенных закатом стволах лежал розовый отблеск. Снизу стволы были покрыты бурым лишайником. Почва у их подножья кудрявилась и переливалась от высокого серебристого и лиловатого мха, который местные жители называют «боровой мешок».

Чем гуще, чем краснее становился закат, тем мрачнее делался черный лес по ту сторону кургана. И мне показалось, что там кто-то стоит. Чтоб не поддаваться страху, я несколько раз как ни в чем не бывало отбросил песок и лишь тогда выпрямился и заглянул через насыпь. По ту сторону кургана стоял старичок. В лапоточках, в белых с розоватым отливом онучах, в ветхом зеленовато-буром зипунишке, из которого клочьями торчала серебристая, лиловая и ядовито-зеленая вата. Личико у старика было крепкое и румяное, как редиска, седенькая бородка клинышком, морщинки у глаз белые. Старичок взглянул на меня, прищурился, и глазки его вспыхнули красным светом, как угольки в костре. Я схватил лопату и что есть мочи припустился в деревню — доедать петуха.

Видел я, конечно, не самого лешего, а всего лишь хитрого старичка-лесовичка. Но и этой встречей я был доволен. Тут нужно редкое сочетание условий: одиночество, усталость, курган, закат, березы, лишайник, боровой мешок, взгляд, упавший после всего этого на темные ели. И разбуженная непонятным, почти рефлекторным страхом фантазия, создавшая из красок неба и леса вполне реалистический и даже традиционный образ старичка-лесовичка, как бы пришедший из сказок моего детства. И если уж даже я ухитрился его увидеть, то нет ничего удивительного в том, что в прежние времена у людей такие встречи бывали гораздо чаще.

5

Выпрыгиваем из машины и наперегонки мчимся в палатки за чистой одеждой и умывальными принадлежностями. Каждому хочется раньше других попасть в душ. Брезентовые кабины, бачки с привязанными к кранам продырявленными консервными банками — самые высокие сооружения нашего палаточного городка. Оттуда вместе с плеском воды слышатся восторженные вопли и песни. Оттуда выходят обновленными, неузнаваемыми, в обычной городской, а в наших условиях — парадной, одежде, не испытывая ни малейшего желания прикоснуться к земле, к которой только что были так близки.

И тут я опять не могу удержаться, чтобы не процитировать Геродота, на этот раз уже не в связи со скифами.

«Египтяне, — пишет Геродот, — чрезвычайно религиозны, гораздо больше других народов». Далее он перечисляет обряды, по его мнению свидетельствующие о чрезвычайном благочестии: египтяне «каждый день чистят медные сосуды, из которых пьют», причем «делают это все, а не так, что один делает, другой нет», часто стирают одежду и, — о неслыханный фанатизм! — «моются они два раза в день и два раза в ночь».

Если так, то отец истории счел бы нас, своих коллег, ревностными приверженцами религии и, пожалуй, объяснил бы наш пыл желанием внутренне очиститься после кощунственного труда — вскрытия гробниц. Ведь умывание долго рассматривалось как очищение скорее духовное, чем телесное. Люди омывали дух и лишь попутно, между прочим, умывали и грешное тело.

Зато иные древние обычаи, которые казались Геродоту странными и даже экзотическими, преспокойно дожили до наших дней. Вот, например, как древние вавилоняне лечили больных: они выносили больного на площадь. «К больному подходят и говорят с ним о болезни; подошедший сам, может быть, страдал когда-либо той же болезнью, как больной, или в такой же болезни видел другого. Люди эти, подошедши, беседуют с больным и советуют ему те самые средства, которыми они излечились сами от подобной болезни или видели, что излечивались ими другие больные».

Так лечатся и теперь, несмотря на прогресс медицины; разве что больных на площадь не выносят. Так мы лечим Бориса, который сегодня слег в постель. Должно быть, тепловой удар: искатель романтики работал без шапки и без рубашки.

Вернулся Лоховиц. Он просит меня и после обеда «возглавить» работу отряда: слишком много дел у него с хозяйственниками. Незаметно втягиваемся в обычный для «старых хорезмийцев» разговор, вспоминаем прежние раскопки. Делаем мы это увлеченнее и подробней, чем беседуя наедине. И, значит, как говорится, работаем на публику. Мы сидим рядом, а говорим, будто со сцены. Наконец дело доходит до того, что мы исполняем один прекрасно известный нам обоим рассказ дуэтом. Оглядываемся — за столом никого. Вся наша молодежь разбежалась. «Пытка воспоминаниями» — вот, оказывается, как назывались у них такие разговоры.

К чаю все приходят в тех же брезентовых костюмах и докторских колпачках, заспанные и с виду еще более утомленные, чем до перерыва. Привычно шутим над Оськиным, который пьет чай из своей огромной кружки. Но зато и компот ему подают в том же сосуде. Всем полагается по кружке божественного напитка. Вот и Оськин на зависть остальным тоже получает полную кружку.

Дежурный бьет в рельс. Впереди еще четыре часа работы. Никто из нас не подозревает, что вот-вот произойдет событие, после которого все у нас изменится.

6

Где-то после пяти часов наступала минута, когда в воздухе возникало некое прохладное дуновение. Ни шелеста, ни ветерка, и все-таки дуновение. Садилась пыль, степь уже не мерцала, устанавливалась ясность. Солнечный свет сгущался до желтизны. Дело шло к закату.

Я особенно любил тот момент, когда солнце начинало уходить в землю и некоторое время половина его возвышалась над горизонтом, как оранжевая юрта. Я не решался делиться таким сравнением с товарищами: оно показалось бы им претенциозным. Я только старался не пропустить этот момент и всякий раз убеждался: да, действительно, юрта. Что же еще может стоять в степи? А однажды над степью встали сразу и желтая юрта уходящего солнца, и розовая юрта луны.

И еще я любил смотреть в сторону, противоположную закату. Иногда мне казалось, что там красивее: размытый лиловый свод, и внутри него чистейшая голубизна, в которой вот-вот прорежется первая звездочка.

Главной же специалисткой по закатам была Светлана. Она не пропускала ни одной вечерней зари. Это настолько вошло в обычай, что теперь, когда девушка увлеклась расчисткой погребения, рабочие напоминают ей: «Светлана, закат!» — и за руку вытаскивают из могилы.

Сегодня перед самым закатом я вспомнил, что, выполняя просьбу Лоховица, должен совершить обход. Прежде всего я направился к Саше Оськину. Он работал вместе с Лоховицем, а сейчас стал полновластным хозяином огромного ограбленного кургана. На куче отвала установлены два бюста, вырезанные из комьев слежавшегося песка. Их сделал в минуты «перекуров» нукусский студент Утепбай. Мы убеждены, что он талантливый скульптор, и собираемся непременно написать в Нукус, чтобы на его талант обратили внимание. Утепбай изобразил два прекрасных восточных лица — мужское и женское. Обветренные, немного усталые, но полные достоинства.

Оськин меня не видит, он созерцает «грабительскую дудку» и черные, как бы закопченные стены могилы.

— Знаешь, Осечкин, — говорю я ему, — нас с тобой ограбили по-разному.

— Вот и я думаю об этом, — признается Оськин.

— Тебя ограбили до нитки, — серьезно продолжаю я, — а меня ободрали как липку.

Оськин приглашает меня на край могилы. Мы садимся, закуриваем. Саша — бывший типографский рабочий, потом по комсомольскому призыву стал работником торговли, а теперь обрабатывает находки в нашей лаборатории, ездит на раскопки, хотя учится заочно не на археолога, а на этнографа, собирается изучать быт народов Африки. Во время раскопок Оськин не может говорить ни о чем, кроме мучающих его вопросов: например, чем покрыты стенки погребальной камеры — копотью или просто следами дерева и камыша; почему у всех есть следы перекрытия, а у него, Оськина, нет и т. п.

Сидим и беседуем. Вдруг перед нами появляется запыхавшаяся Светлана. Щеки горят, глаза блестят.

— Саша, Валя, скорее ко мне, я боюсь, это исчезнет!

И помчалась к своему кургану, споткнулась о кочку, чуть не упала, оглянулась, машет рукой. Тогда побежали и мы с Оськиным. Что там у нее? Может, следы какой-нибудь краски?

Светлана попросила нас снять сапоги, указала, где спуститься, куда ставить ноги, бережно подняла бумагу, придавленную комьями земли, и, шепнув: «Это здесь», взмахнула кисточкой. Перед нами в плотном песке возникло широкое плоское золотое кольцо около пяти сантиметров диаметром.

Обнаружив его, девушка, видимо, не поверила своим глазам. Неожиданно блеснувшая в разграбленном кургане находка показалась ей невероятной. То, что возникло, как в сказке, могло вдруг взять и исчезнуть. Нужно, чтобы кто-то подтвердил, что «это» не сон. Вот и получилось, будто Светлана зовет нас на помощь.

И еще. Светлане, наверное, хотелось поделиться своей радостью. А самая большая радость для раскопщика, когда ему показывают не уже «готовую» находку, а то, как она появляется на свет.

Всего этого Светлана, конечно, не успела обдумать, она действовала под влиянием безотчетного чувства.

И она позвала нас, чтобы показать вещь, которую еще никто не видел, никто не держал в руках, в том числе и сама Светлана.

Под нашими нетерпеливыми взглядами девушка расчистила загадочный предмет. И, наконец, решилась взять его в руки.

Это был колпачок из золотой фольги. Вверху отверстие, пробитое гвоздиком. На золоте, как на коже, оттиснут узор: волны, завивающиеся в спираль, и выпуклые точечки внутри них. Вот они какие, саки, среднеазиатские скифы! Узор классический, связывающий их искусство с искусством знаменитых культурных центров Передней Азии, — таково самое первое впечатление.

Похож на большой колокольчик, и отверстие словно бы для язычка. Но слишком уж легкий, какой от него звон! А может, это набалдашник? Нет, края загнуты под прямым углом, не видно, чтобы он на что-нибудь надевался. Скорее всего, колпачок подвешивался на шнурке к поясу, к лошадиной сбруе или к портупее.

Какой законченный, какой совершенный узор, как переливается, как замечательно сохраняется золото: ничего не скажешь, благородный металл!

Мы смотрим на девушку с такой признательностью, будто она сама придумала этот узор и выдавила его на золотом листочке. А Светлана глядит то на колпачок, то на наши счастливые лица. Она очень рада, что могла доставить нам такое удовольствие.

Оськин идет за фотоаппаратом и скликает всех на место находки. Колпачок переходит из рук в руки. Вопросы, предположения, поздравления. А я на всякий случай объясняю, что золотишка тут очень мало, всего несколько граммов, что ценность находки совсем в другом. И тут мне становится стыдно за себя, будто я подозреваю кого-то из этих парней в намерении тайком разгрести погребение и вынуть оттуда оставшиеся находки. Золото хотя и благородный, но, увы, далеко не облагораживающий металл.

Чтобы сгладить неловкость, добавляю, что у стенок, там, где лежал упавший тростник, можно ожидать новых находок. Грабители не потеряли колпачок. Они его не нашли.

Уезжая с раскопок, мы пели. Героиня дня ехала в кабине. Никто не побежал в душ. Мы выстроились и ждали, когда покажется Светлана. Она с полотенцем через плечо гордо прошла перед нашим строем.

— Как стоите? Втянуть животы!

Вот тебе и тихоня!

Лоховиц предложил ей выбрать, какой из трех фильмов, привезенных им, мы будем сегодня смотреть, и попросил занять лучшее место. Светлана выбрала фильм-концерт. Палатка наполнилась громом музыки. Мы оглядывались на сияющее лицо Светланы и шептали:

— Старуха гуляет…

Казалось, весь праздник на экране происходит в ее честь. И самая большая награда: завтра «имениннице» подадут компот в знаменитой оськинской кружке.

А чем еще могли мы ее наградить? Премий за находки не полагается. Просеивать землю и извлекать на свет Божий то, что в ней заключено, — это наша работа. Как и во всякой работе, есть в ней свои будни и свои праздники. Как и всякая настоящая работа, она таит лучшие награды в себе самой.

Глава пятая

1

Стоит в пустыне умывальник…

В юности я хотел этой строчкой начать поэму про экспедицию. Длинная жестяная колода с несколькими язычками, висящая на кольях посреди такыра. Гвоздики для полотенец. Полочки для мыльниц и тюбиков пасты. Мирный символ экспедиционного уюта. Ведь бывало и так, что на тридцать, а то и на полсотни верст от умывальника, сколько ни ищи, никакой другой воды не найдешь. А наш умывальник всегда полон. И выглядит он здесь, я бы сказал, даже предметом роскоши.

Когда снимают лагерь, то одну палатку оставляют в неприкосновенности. В ее тени как ни в чем не бывало дремлет собака. Мы заходим в палатку попить чаю и посидеть перед дорогой. Потом дружно валим ее, сворачиваем и втискиваем в машину. И тогда единственной нетронутой частицей нашего кочевого дома остается умывальник. Стоит он себе среди пустыни один-одинешенек, с розовой мыльницей на полочке, с полотенцем, развевающимся на ветру. И кажется милым, живым существом. Мы оставили его, чтобы умыться после погрузки. Он покидает пустыню последним.

Но до отъезда еще далеко. Теплая ночь. Звезды от самого горизонта. Доливаю воду в умывальник и вижу в нем звезду. Вон над складской палаткой висит ковш Медведицы. А вот приближается чья-то крупная темная фигура. На миг она заслонила нижнюю звездочку моего любимого Козерога. Фигура скользит среди созвездий. Дорога к звездам… В каком-то смысле так можно назвать любую дорогу, уводящую тебя из четырех стен, из электрического сияния города.

Но вернемся к умывальнику. Подходит Лоховиц. На его лице благодушие и нега.

— Да-а… Золото… — мечтательно произносит Лоховиц.

— Золото! — радостно подхватываю я.

— Золото? — Лоховиц недоуменно пожимает плечами.

— Ну, золото, — отвечаю я как можно небрежней.

— Подумаешь, золото! — презрительно фыркает Лоховиц. — Плюем мы на золото!

И мы действительно плюем в разные стороны. Мы поняли друг друга.

Все-таки неловко радоваться золоту, если ты считаешь себя раскопщиком. Слишком уж это совпадает с самыми пошлыми представлениями об археологии. За долгие годы нам просто надоело объяснять и посетителям раскопок и случайным знакомым, что не золото ищем мы в земле, что иной черепок может значить для науки куда больше, чем всякое там золото. А теперь, после новых находок Светланы, приходится еще объяснять это и самим себе. Произведения народного искусства, новые памятники так называемого скифского звериного стиля — вот что она откопала. Будь они бронзовыми, каменными, глиняными, костяными, деревянными, мы радовались бы им не меньше. Ну, блестят они, эти одинаковые кусочки тоненькой красновато-желтой фольги, ну, выглядят они так, будто никаких тысячелетий не было, — вот, собственно, и все! Да-а… Золото…

2

Светлана нашла первого из зверей утром, а к обеду у нее их было уже целых пять.

— Что ж раньше не сказала? — удивился Лоховиц.

— Некому было вытащить меня из могилы. Я попрыгала, попрыгала и осталась.

Всегда улыбающемуся Оразбаю, рабочему Светланы, надоело сидеть на краю ямы в ожидании очередного ведра с землей, он ушел на другой раскоп и присоединился к работающим на транспортере. А Светлана осталась наедине со своими барсами, или львятами, или кошками (мы еще не знали, что это такое).

Все пять фигурок из золотой фольги были совершенно одинаковы и свободно помещались в спичечной коробке. Светлана нашла их в углу около небольшой ямки от столба. Было очень приятно разглядывать фигурки — и каждую в отдельности и особенно все вместе. Выстроившись в ряд, большеголовые малыши куда-то шли величавой львиной поступью. Если б у них были гривы, мы бы, конечно, не сомневались, что это львы. Коготки лап и кончики хвостов были выполнены так, что образовывали по краю бляшки свой особенный узор, похожий на письмена. Золото было разных оттенков. На желтом встречались красноватые пятна.

— Ну, молодец, — похвалил Лоховиц, — давай еще. — И ушел вместе со мной на мой курган.

Этот полный человек больше всех в экспедиции любит спорт. Такого болельщика решительно всех видов спорта можно даже назвать спортсменом. Впрочем, отчасти так оно и есть. Никто из нас никогда не играл с Лоховицем в шахматы — это бессмысленно. Лоховиц знает теорию, у него какой-то высокий шахматный разряд, когда-то он стал даже чемпионом Марыйской области. Он разыгрывает партии гроссмейстеров наедине с собой, не пользуясь шахматной доскою. Иногда Лоховиц подсаживался к шахматистам и добродушно, как-то по-отечески наблюдал за их игрой. Наши ходы противоречили всем нормам шахматного искусства, и Лоховица это, наверное, забавляло.

К несчастью для него, в отряде не было ни одного болельщика. Мы предпочитали слушать по радио музыку, а не футбольные репортажи. Я думаю, Лоховиц шел на большие жертвы, когда в час ответственного матча вместе с нами слушал концерт для фортепьяно с оркестром. Впрочем, он любит и музыку.

Ему аккуратно присылали из Москвы бандероли с газетой «Советский спорт». Он не просто читал, а изучал газету, прикидывал в уме шансы различных команд и чемпионов, наших и зарубежных, радовался, огорчался, волновался, строил предположения. Но ему не с кем было поделиться. И уж когда ему становилось совсем невмоготу, Лоховиц шел ко мне.

Я слушал его со всей серьезностью. Лоховиц строил спортивные обзоры обстоятельно и толково. Имена игроков и названия команд каким-то образом проникли в мою память, хотя мои походы на стадион можно сосчитать по пальцам.

В конце концов я научился даже вставлять реплики и задавать вопросы. Я понимал, человек должен поделиться тем, что его волнует. Ведь и Лоховицу, возможно, не всегда было интересно то, чем с ним делился я, но он же меня слушал!

В самый разгар беседы пришла Светлана. Ее появление теперь было равносильно сигналу «Свистать всех наверх!». Значит, опять что-то произошло.

— Их уже восемь, — сказала девушка. — Одни лежат лицом вверх, другие лицом вниз.

— Прекрасно! — похвалил Лоховиц. — Теперь давай еще три, чтоб была футбольная команда.

Во второй половине дня Светлана сообщила Лоховицу, что львят не одиннадцать, а двенадцать.

— Все идет нормально! — одобрил Лоховиц. — Одиннадцать футболистов и один запасной игрок.

Но тем дело не кончилось. Светлана снова позвала нас к себе, и мы увидели довольно большую, массивную золотую бляху, не листочек фольги, а настоящее литое золото. Была видна только гладкая изнанка бляхи. Лоховиц поднял ее, повернул в руках. И на нас глянул старый лев с большой гривой, с печальным, почти человеческим ликом. Лев спокойно лежал. Кончик его хвоста и когти могучих лап тоже сливались в одну строчку, образуя красивый узор. Золото переливалось и блестело. И вдруг мальчишеская радость озарила лицо Лоховица.

— Знаете, кто это? — спросил он, указывая на старого льва. — Тренер!

С тех пор у нас в отряде только так и говорили: «А где тренер?», «А покажите тренера!»

С появлением «тренера» стало ясно, что двенадцать существ кошачьей породы — не барсы, а львята или львицы, возглавляемые вожаком.

Появление львиного семейства было еще одним свидетельством связей саков со странами Ближнего Востока. Ведь в здешних местах львы никогда не водились.

Вечером мы, как всегда, зажгли костер. Светлана сидела в стороне и молчала, не отрывая глаз от огня. Я подсел к ней и потихоньку спросил, о чем она думает, глядя на костер.

— Ни о чем, — ответила Светлана, — просто я вижу в нем разные оттенки, такие же, как на моем золоте. Вот желтоватый, а вот красноватый. Правда, похоже?

3

Он появлялся постепенно, и мы не сразу узнали его. Сначала Светлана расчистила какое-то массивное железное полукольцо. Затем у самой стенки могилы обнаружилась часть очень ветхого деревянного изделия и на нем тоненькая золотая полоска.

Деревянный сосуд с золотой заклепкой, решили мы. Нечто подобное только что нашли наши соседи, раскапывающие другой сакский могильник — Уйгарак. Дерево, как видно, было хорошо обработано и хорошей породы. У него приятный желтоватый тон.

Затем под остатками дерева заметили ржавое железо. Значит, это уже не деревянный сосуд, а скорее всего, железный кинжал в деревянных ножнах. Светлана стала его расчищать. Железная полоса с прилипшим к ней деревом постепенно удлинялась: двадцать, тридцать, сорок сантиметров. Кинжал превращался в меч. В те времена, в V веке до нашей эры, у скифов были короткие мечи, которые назывались окинаками. Пятьдесят сантиметров, семьдесят, восемьдесят, а меч не кончался. Вот тебе и окинак!

Метр, метр двадцать, метр тридцать. Мы следили за ростом меча с удивлением. Такие длинные мечи появились в Средней Азии и Восточной Европе гораздо позже. Это было оружие сарматов, которые с его помощью вытеснили скифов.

Рядом с клинком, примерно в середине, лежал короткий узкий четырехгранный стерженек. Стилет, которым приканчивали раненых, решили мы.

В то время я расчищал погребение в своем кургане. По моей просьбе первые несколько движений ножом сделала Светлана. На счастье. Мне удалось найти бронзовую гайку, небольшой бронзовый предмет в виде колокольчика, с отверстием для ремня — часть конской сбруи, маленький наконечник стрелы с большой втулкой.

Оставался последний нерасчищенный уголок, но я уже ни на что не рассчитывал, там лежал тот самый крупнозернистый песок, который ветер нанес в «грабительскую дудку». И вдруг что-то блеснуло под моим ножом. «Золото!» — крикнул я. Тоненький, сложенный вдвое узорный золотой листочек.

Несколько минут мы с моим рабочим Климом Насбергеновым, не отрываясь, смотрели на него. Потом я сказал Климу, чтобы он позвал Лоховица и вместе с ним Светлану, как главную специалистку по золоту.

Лоховиц спустился в могилу и осторожно развернул листок. Похоже на аппликацию. В середине выпуклость, напоминающая стручок перца, края листочка причудливо изрезаны. Тут и там маленькие отверстия, очевидно для ниток. Узорный листочек нашивался на одежду.

Наконец я разглядел в нем орлиную голову, крылья, длинные когти свирепой птицы в момент боя или драки, а одно из отверстий для нитки посчитал глазом. Только в Москве выяснилось, что узор разгадан неправильно. Нужно было положить листочек набок, и тогда с некоторым трудом можно угадать очертания большой орлиной головы. Выпуклость, похожая на стручок перца, тоже повторяла изображение орлиной головы. Скорее всего, то была голова даже не орла, а фантастического существа — грифона. Главный материал у кочевников — кожа. Большинство таких узоров, судя по технике их выполнения, вырезались из кожи. Да и само золото под ударами молотков превращалось в фольгу, то есть в своего рода золотую кожу.

— Итак, ты вышел на второе место по золоту, — заключил Лоховиц.

Светлана вежливо осмотрела мою находку, поздравила меня, но я в глубине души огорчился, что девушка не проявила должного энтузиазма.

— А теперь пойдемте ко мне, — сказала она. Когда дело касалось ее находок, Светлана говорила тихо, но с необычной для нее значительностью и твердостью.

Мы уже привыкли спускаться в могилу, которую раскапывала Светлана. Привычно снимали сапоги, знали, куда нельзя ступать, а где можно и присесть.

Длинный широкий меч вдоль стенки ямы был с одной стороны укрыт бумагой. Светлана подняла бумагу, и сверкнуло золото. Золотой наконечник! Теперь мы видели меч во всем его блеске. Но оказалось, что главное еще впереди.

— Наклонитесь, посмотрите сюда, — шепнула Светлана. И мы увидели, что по обеим сторонам клинка тянутся тонкие золотые нити. Значит, с той стороны, что прилегает к земле, ножны обложены золотом. Мы стояли и во все глаза смотрели на меч, и его оборотная сторона казалась нам такой же таинственной, как некогда обратная сторона Луны: что там, на золотой накладке? Не может быть, чтобы скифы, которые так любили изображать зверей и украшать все предметы, которыми пользовались, не нарисовали на этом золоте хоть что-нибудь!

4

В полдень мы ездим на реку. По древнему руслу Жана-Дарьи пустили воду. Это вода с рисовых полей. И вот перед нами самая настоящая река, только течения в ней не чувствуется, вода останавливается где-то в степи. Кусты, что зеленели в русле бывшей реки, оказавшись в воде, засохли. Отовсюду торчат их ветки. Под водой множество коряг, плавать нужно очень осторожно.

Когда мы подъезжаем к реке, мы всякий раз видим на высохших кустах двух спокойных орлов. Может, они охотятся за рыбой? А может, просто пережидают зной, наслаждаясь прохладой, идущей от воды. Мы приближаемся, и орлы, расправив огромные крылья, улетают.

В воде отражаются прибрежные кусты саксаула и расплывается большое лиловое пятно. Это пышный куст пустынной сирени — тамариска. Повсюду заросли камыша. Его замшевые початки лопаются, и из них летит белый пух.

Мы любим не только плавать, но и просто бродить среди затонувших кустов, в чаще камыша; смотреть, как плещутся рыбы, как спокойно качаются на волнах дикий селезень с уточкой. Рыбы, не стесняясь нашим присутствием, то и дело с шумом выскакивают из воды. Однажды мне удалось увидеть, какой прыжок совершила большая щука. Она взмыла кверху так, что даже хвост ее оказался в воздухе, и с громким плеском шлепнулась в воду.

Нашим шоферам не нужно сочинять рыбацких историй. Они только просят сфотографировать добычу, иначе в Москве никто не поверит.

Щуки, сазаны, жерехи один другого больше ловятся и на блесну, и на живца, и на удочку, и на перемет. По ночам шоферы ставят удочки со звонками. «Длинный — Горину, два длинных и один короткий — Сапронову», — шутят шоферы.

Рыбу мы едим каждый день. С зайчатиной гораздо хуже. Чем лучше снаряжаются охотники, чем великолепнее они выглядят, увешанные патронташами, сумками, с биноклями на груди, тем, как мне кажется, меньше у них шансов на успех.

Зато, когда мы просто едем на реку или с реки, зайцы выскакивают чуть ли не из-под колес. Как все оживляются, каким скифским азартом загораются глаза!

…Дарий, наконец, убедил Иданфирса принять сражение. Два войска выстроились друг против друга по всем правилам военного искусства тех времен. Вдруг в рядах скифов началось замешательство. Скифы закричали, заулюлюкали, стрелы полетели, кони помчались совсем не туда. Поднялся страшный переполох. Персидский царь приказал узнать его причину. Оказалось, что перед скифским строем пробежал заяц, и сердца охотников не выдержали. И тогда царь персов дал приказ отступать: если скифы способны предаваться забавам перед лицом смертельной опасности, то сражаться с ними бесполезно.

5

У массагетов, которые тоже обитали на этой земле, был странный обычай. Они любили зажигать костры и собирали для них особое топливо — кусты, которые, сгорая, издавали пьянящий запах. С каждой новой охапкой хвороста, брошенной в огонь, массагеты опьянялись все больше и больше и, наконец, начинали петь и плясать вокруг костра.

А может быть, массагеты просто любили костры и никакого особого топлива у них не было? Ведь огонь степного костра с искрами, уносящимися ввысь, опьяняет сам по себе, и сама по себе возникает песня.

С тех пор как Борис зажег свой первый костер, без костра не обходился почти ни один вечер. Сначала у огня мрачно сидел один Борис. Зажигая его, он как бы бросал вызов благоустроенному быту нашего лагеря: электричеству, книгам, радио, кино, вырытым в земле баням, всем этим освещенным изнутри палаткам, где нам жилось так уютно и просторно.

Борис боялся одного: вдруг, когда он прибудет на место назначения, его сделают не изыскателем, а эксплуатационником или ремонтником? Только дороги, вернее — отсутствие таковых, костры и битком набитая одна-единственная палатка — такая жизнь ему нравилась больше всего. И никаких бань!

Мы со своими раскопками были для него чем-то вроде прозаических эксплуатационников.

Постепенно и мы потянулись на его огонек, стали петь свои песни, а потом заглянули и в тетрадь с туристскими песнями, которую привез с собой Борис. Мы отыскали глубокую котловину в песках и проводили там каждый вечер.

Я знаю их, эти туристские песни. Я и сам ходил с туристами по Подмосковью. Туристы пели всю ночь. Пели, приготовив на костре обед, пели, таща рюкзаки, пели в вагоне электрички. Все это были песни про то, как хорошо быть туристом, как весело, как интересно ходить по неведомым тропам, ночевать в тайге, когда над головой горит зеленая звезда — звезда романтики.

Я тоже когда-то увлекался той самой романтикой дальних дорог, неизведанных троп. Но теперь меня забавляет восторг путешественника перед самим собой, перед своими дорогами. Такая романтика немножко набила мне оскомину. Меня ведет в пустыню какое-то иное чувство.

Думаю, что это же чувство манит в дикие, неизведанные места и участников экспедиций, и строителей, и изыскателей, и даже тех же туристов — чувство, близкое тому, что испытывает человек, попадая в места, где он родился и провел детство. Но только речь идет о детстве человечества.

Пещеры и навесы скал, землянки и шалаши — вот где человек провел свое детство. Безвестные тропы в лесах и пустынях были его первыми дорогами, а костры — первыми домашними очагами. Первобытный лес — его детский сад, а пески пустыни заменяли ему тот песочек, которым играют дети.

Многим знакомо ощущение уюта у походных костров, под звездами в ночной степи, среди дикой природы. И, может быть, смутные, неосознанные воспоминания детства человечества пробуждаются в нас, когда мы глядим в огонь костров.

А может, я просто привык к такой жизни. Просто чувствую себя здесь как дома.

Глава шестая

1

Обеденный перерыв мы проводили на реке, вечера — у радиоприемника или у костра. Ночи становились холодными, и постепенно радиослушатели один за другим уходили в свои палатки, чтобы надеть полушубки. Котенок, который во время обеда, изнемогая от жары, валялся у входа в столовую, теперь ложился за приемником, согреваясь теплом, идущим от радиоламп. Мне кажется, что человеку нужно много музыки. Во всяком случае, люди, когда им удалось вырвать у природы какие-то знания, какое-то умение, какое-то, пусть небольшое, благосостояние, устроили жизнь так, что каждое ее событие, будь то свадьба, пиршество, возвращение с работы и даже война, сопровождалось музыкой. Первые сказки, первые стихи не рассказывались, а пелись. Бесконечные песни пел одинокий всадник в седле, пел про то, что видел вокруг себя, пел охотник в челне, пел караванщик на верблюде, пели женщины за прялкой.

Никогда я не пел и не слушал музыки столько, сколько в экспедиции. Мы пели в машинах, отправляясь на работу или, наоборот, возвращаясь с работы, пели в душе, пели у костров, насвистывали любимые мелодии перед сном в палатке. Мы с Оськиным, просыпаясь в воскресенье, пели прямо в спальных мешках.

Но громче всего, веселее всего пелось в те субботние вечера, когда мы выезжали в гости к нашим товарищам на Уйгарак. Мы с Оськиным обычно оставались там ночевать и заранее брали раскладушки. Тридцать километров по степи, по саксауловому и тамарисковому лесу, по гладким светлым такырам.

В полдень пространства такыров начинали сверкать, как вода. В них отражались кусты, теперь они казались аллеями, рощами. Студент Королев, увидев этот феномен из машины, произнес фразу, которую мы высоко оценили: «Мираж — очковтирательство пустыни».

И вот, наконец, перед глазами возникал высокий холм, где виднелись холмики отвалов, похожие на муравейники, а на самом его мысу, среди еле заметных насыпей, вставал огромный уйгаракский курган, равного которому в здешних местах не было.

На гладком такыре уютно, компактно располагался лагерь. Нас ожидали. У Льва Фадеева, одного из уйгаракцев, была карта звездного неба, и я каждую субботу, отправляясь в гости, думал провести вместе с Фадеевым вечер, чтобы получше познакомиться с августовскими звездами. И всякий раз забывал об этом намерении.

Мы сидели в палатке и предавались воспоминаниям: начальник отряда Ольга Вишневская, наш композитор Рюрик Садоков, Софья Андреевна Трудновская и я. Четверых «старых хорезмийцев» вполне достаточно, чтобы предаваться воспоминаниям, ни разу не повторяясь недели две, а то и месяц.

Единственный из наших новичков, кто мог выдержать такой поток воспоминаний, был Фадеев. Он тоже считал себя «старым хорезмийцем». Он спорил с нами и пытался даже уточнять рассказы, действующими лицами которых были мы четверо.

В конце концов мы начинали злиться и ставили Фадеева на место. Ведь я помню, как еще в позапрошлом году, первый раз в жизни прилетев в Нукус, он замер от восторга, увидев на окраине города самого обыкновенного ишака.

На складном столике появлялось вино. Мы поднимали стаканы за здоровье всех присутствующих и пели. Иногда мы пели до трех часов ночи.

Больше всех любила песни сама Ольга. Однажды она вместе с нами поехала на Тагискен. Мы сидели на шоферском ящике в кузове, у нас был тематический концерт: песни гражданской войны. А Ольга ехала в кабине. Вдруг машина остановилась.

— Что там стряслось?

— Ничего, — сердито сказала Ольга, — просто я хочу спеть эту песню вместе с вами.

И каждый раз, бывая на Уйгараке, мы восхищались находками наших товарищей. Правда, золота там пока не было, курганы тоже были ограблены, но зато какие сосуды, какой орнамент, какие бронзовые бляшки, украшавшие конскую сбрую! Тут и смешная головка кабана, и львы, и лошади, и очень много грифонов, и большие бляхи, увенчанные головами барсов, и, наконец, кольцо с гибкой пантерой, ловящей собственный хвост.

А в женских погребениях часто встречались вытянутые каменные алтари. Небольшие, тяжелые, хорошо отшлифованные. Один алтарь был особенно красив. Он был сделан в форме палитры, а в углублении виднелись следы красок.

2

Громче всех пела по дороге на работу Аня Леонова: она все-таки нашла погребальную камеру, ограбленную не на девять десятых, а всего наполовину. Череп, часть ребер и позвонков лежали в беспорядке, сваленные грабителями в кучу. Но зато прекрасно сохранились следы камышовой подстилки, на которой лежал скелет. Кости ног и правая половина костяка были на своих местах.

Вглядываясь сверху в плетения циновки, Лоховиц заметил на ней след большого предмета, вверху круглого, а внизу заостренного, — след щита, унесенного грабителями.

Если в Светланином кургане блестело золото, то тут зеленела бронза. Двуперые стрелы, как будто нарочно оставленные для датировки, указывали: курган относится к VII веку до нашей эры. Вещи, не взятые грабителями, сохранились в двух комплектах: пара длинных плоских бронзовых ножей, удила, пара бронзовых пуговиц, пара маленьких бляшек и, наконец, пара больших фигурных пряжек с красивыми прорезями. Пряжки лежали «лицом вниз», и Аня не решалась даже на минуту приподнять их, чтобы посмотреть на лицевую сторону. За нее это сделал Лоховиц.

Одну за другой он поднял тяжелые резные пряжки. Узор с лицевой стороны был выпуклый: очень изящный орнамент. Красота скифских узоров, как я уже писал, бросается в глаза раньше, чем угадываешь, что же на них изображено.

И вдруг открытие: да это же головы коней, великолепные головы, смотрящие в разные стороны! Две головы на одном теле. Головы соединены тоненькой фигурной дужкой, и кажется, что кони мчатся, головы вразлет, и что за ними виднеется дуга колесницы. (Впрочем, последнее показалось одному мне.)

— Ну, — спросил Лоховиц, — что скажешь? Ведь ты у нас был специалистом по искусству.

Я вспомнил, что узоры точно такой же формы: две конские головы, смотрящие в разные стороны, — до сих пор встречаются на русских полотенцах. Жаль, не было под рукой книги старого археолога Городцова, который заметил и доказал, что многие мотивы скифского искусства как бы перешли по наследству в прикладное искусство русского народа.

И в то же время Анины находки чем-то были близки произведениям «звериного стиля», найденным в Сибири.

— Интересно, что скажет Сергей Павлович? — задумался Лоховиц. Я предположил, что, увидев эти находки, Толстов прежде всего скажет: «Батюшки!»

Впоследствии выяснилось, что я ошибся. Толстов сказал: «Мамочка родная!»

3

Светлана продолжала расчищать погребение. На этот раз девушка нашла полсотни слипшихся в один пучок бронзовых наконечников стрел. Были видны следы истлевших древков. Светлана вооружилась скальпелем и маленькими кисточками. Колчан!

От скелета сохранились кости ног. Только они лежали в порядке, остальное свалено в кучу.

Ноги согнуты в коленях и образуют ромб. Что это? Кривые ноги кавалериста, всю жизнь не слезавшего с коня, или поза, предусмотренная обрядом и обозначавшая, что похороненный здесь воин направляется в царство теней верхом на воображаемом коне?

Справа у ног лежал большой сосуд, расплющенный от тяжести земли и прилипший к дну ямы. А в углу Светлана расчистила кости какого-то животного. Видимо, родичи снабдили покойного водой или вином и солидным куском мяса. От этих двух предметов веяло сказкой. Хотя в могилу, наверное, поставили сосуд с настоящей водой и положили кусок настоящего мяса, но люди верили, что обитателю страны теней хватит этой воды и этого мяса. Сосуд стал вечным. Вода или вино, наполнявшие его, не иссякнут никогда. А на костях животного должно было вечно нарастать свежее мясо.

Скелет лежал чуть наискосок, головою на запад. И ямки от столбов, и ноги ромбом, и диагональное положение костяка, и, наконец, вещи, положенные рядом с ним, — все это удивительно напоминало погребение в большом кургане, раскопанном в прошлом году, — погребение, совершенное по роксоланскому обряду. Не хватало лишь одной существенной детали — дромоса.

Мы с Оськиным в своих курганах раскопали эти узкие коридорчики, ведущие в могилу с юга или с юго-востока. Но южная стенка погребальной камеры в Светланином кургане была глухой.

И тут Лоховиц заметил, что рваный западный край могилы, видимо, не разрушен грабителями. Светло-сиреневые следы истлевшего тростника шли дальше. Здесь тоже оказался драмос, он вел на закат, и мне показалось, что это не случайно. Именно так и должен был располагаться дромос, найденный в Светланином кургане.

Расчищая погребение, вы оставляете вещи в том же порядке, в каком они были положены в древности, и ничего, кроме того, что когда-то положили люди, вы найти не можете. Картина, которая постепенно открывается перед вами, так сказать, не зависит от вашей воли, от вашего желания, от вашей мечты. Более того: иногда не вы, а кто-то другой спустя много лет сумеет точно определить, что же эта картина означает. И все-таки каким-то образом вы вместе с товарищами, которые наблюдают за вашей работой, в глубине души верите, что именно вы все это и создаете и что усилием воли, силою мечты вы можете вызвать на свет Божий нечто такое, что перед другим, будь он на вашем месте, не появилось бы. У вас возникает даже авторское самолюбие, вы ревниво заглядываете в лица тех, кому показываете свои находки, — видят ли они то, что увидели вы? Передается ли им ваше волнение? Хотя, повторяю, любой на вашем месте нашел бы то же самое.

Теперь Светлана каждый раз брала с собой фляжку со спиртом. То и дело она разводила клей в стеклянной банке. Она терпеливо пропитывала клеем и меч, и пачку стрел, и следы истлевших древков, и уложенные ромбом кости ног, и каждую косточку в бесформенной груде, увенчанной черепом.

Могила пропахла спиртом. Лоховиц шутил, что туда нельзя ходить без соленого огурца. Клей впитывался в кости, в бронзу, в землю, в железо и истлевшее дерево. Запах емшана и пыли смешивался с приятным запахом столярной мастерской.

Нижняя часть стенки ямы и ее дно были зелеными, и на этом фоне особенно четко проступали бережно расчищенные и закрепленные вещи.

Иногда мы приходили к Светлане просто так, посидеть и полюбоваться.

— Заходите, — любезно приглашала хозяйка. Мы спускались. Хозяйка продолжала пропитывать клеем то меч, то колчан и улыбалась, видя, что мы по-прежнему взволнованы и очарованы той картиной, которую она создала своими руками.

Иногда мы пытались угадать, глядя на пустующую часть погребальной камеры, что же унесли грабители. Слева лежит колчан, а что лежало справа? Наверное, тут были и богатырский лук в специальном чехле, и щит, может быть, украшенный дорогими бляхами, и скифский медный котел с фигурками животных по краю.

На голове у воина, конечно, был шлем, на шее — золотая гривна с фигурками животных, на груди — железный панцирь, тоже, должно быть, украшенный какими-нибудь золотыми пластинами. И уж, конечно, удила и всевозможные бляшки от конской сбруи.

Эти бронзовые бляшки грабителей, как правило, не интересовали, они были найдены в Анином кургане и во многих курганах на Уйгараке. Согласно обряду их обычно клали в ноги.

Но в этом кургане все было иначе. В ноги покойнику был положен меч. И, как уже сказано, не простой скифский окинак, а великанский меч, самый длинный из мечей того времени, известных историкам оружия.

По величине бедренной и берцовых костей мы пытались определить, какого роста был человек, лежащий в кургане. Совсем не великан. Рост у него был примерно метр семьдесят, то есть воин был всего на тридцать сантиметров выше своего меча, и, значит, пользоваться мечом он мог, только сидя верхом на коне. Конь делал его великаном и богатырем. Наверное, скиф выхватывал меч и держался за рукоятку двумя руками, ибо одной рукой такой меч не вынешь и не удержишь.

Когда археологи находят что-либо необычное, то у них невольно возникает соблазн объяснить это необычное, так сказать, с привлечением сверхъестественных сил: а не мог ли меч предназначаться для ритуальных целей, то есть служить не человеку, а богам?

Как пишет Лукиан, у скифов были два противостоящих друг другу бога: бог жизни — ветер, разносящий дождевые облака и цветочную пыльцу, вздымающий волны, бьющий в лицо всаднику, когда он на полном скаку мчится по степи, и меч — бог смерти.

Обычно для поклонения выбирался древний, заслуженный меч, уже отслуживший свой век. Скифы устанавливали его на горе хвороста. По мере того как хворост проседал, скифы втаскивали на гору все новые и новые вязанки, и таким образом пьедестал для божества оставался неизменным и даже рос.

Обряд, связанный с поклонением мечу, был прост и страшен: на лезвие меча лили свежую кровь убитых врагов. Ржавеющее божество требовало все новых и новых жертв.

И еще одно назначение было у меча. Когда друзья хотели, чтобы их дружба сохранилась до конца дней и стала братством, они совершали обряд побратимства. В большую чашу наливали вино, потом побратимы делали надрезы на руках и смешивали в вине свою кровь, после чего в ту же чашу погружали меч, стрелы, секиру и копье. Вино, смешанное с кровью и освященное оружием, делало друзей братьями.

Но, зная о кровавых обрядах скифов, зная об их войнах и грабежах, о человеческих жертвоприношениях, зная, что они коллекционировали скальпы своих врагов и отделывали золотом их черепа, превращенные в чаши, извлекая из земли вещественные свидетельства этого, мы не испытывали к скифам ни отвращения, ни ужаса и не собирались их осуждать. Ведь они не ведали, что творили. Они, по существу, даже не знали, что такое смерть, не представляли себе истинную цену человеческой жизни. Смерть в сражении была для них залогом вечной счастливой жизни в стране теней. И скифы, наверное, больше всего боялись не погибнуть, а остаться непогребенными, остаться без заботливо уложенных родичами вещей, которые должны были служить им в вечной жизни. Они играли со смертью и не понимали, что играют.

Даже к грабителям мы относились благодушно, ведь в чем-то они были нашими коллегами. Погребения, на две трети опустошенные и раскиданные грабителями, лежащие в них остатки дорогих, очень нужных в быту вещей, с которыми без всякого сожаления расстались родичи покойного, — эта противоречивая картина тоже была как бы письмом из далеких веков. С одной стороны, дружба, родовая спайка, бескорыстие, братство, с другой — жажда обогащения, не останавливающаяся ни перед чем. Такой была эта эпоха — эпоха возникновения классов, государств, цивилизации.

Глава седьмая

1

Вот уже третий день мы чутко прислушиваемся к каждому пролетающему над нами самолету: ждем Толстова. Иной раз какой-нибудь самолет пронесется очень низко над нами и даже сделает круг над лагерем — посмотреть, что это такое. Но мы не решаемся приветствовать его, махать руками: вдруг это еще не Толстов. С нашим фотографом Юрием Александровичем Аргиропуло однажды произошел такой случай: он ушел из лагеря фотографировать соседнюю крепость. В ожидании подходящего освещения сидел на башне. В это время над ним пролетал самолет. Фотограф радостно приветствовал его. В ответ самолет пошел на посадку. Из кабины вышел встревоженный летчик и спросил у Юрия Александровича, что с ним случилось, есть ли у него вода и не нужно ли его куда-нибудь доставить. Поэтому делать какие-либо знаки самолету в пустыне рискованно.

На самом деле Юрия Александровича зовут Георгий Ахиллесович. Он бывший актер и до сих пор каждый Новый год выступает перед детьми в роли Деда Мороза. Сейчас он курсирует из отряда в отряд. Всюду открываются погребения, которые нужно фотографировать. В свое время мы прозвали Юрия Александровича Анекдопуло. Он не просто рассказывает анекдоты, но коллекционирует их, распределяет по сериям. Лучшие же его анекдоты — это те, которые произошли с ним самим.

Он неистощим. Недавно мы слушали его целый вечер. Герману Баеву (он лежал больной в соседней палатке) показалось, что он присутствует на деревенских похоронах: мы выли. От смеха.

Впрочем, рассмешить нас сейчас чрезвычайно легко: у нас прекрасное настроение. Вот один из рассказов Аргиропуло, вспоминая который мы хохотали несколько дней.

К Юрию Александровичу пришел столяр-краснодеревщик дядя Миша полировать мебель. Он занимался своим делом и все время напевал одну и ту же фразу: «А вот он едеть, едеть, едеть». — Кто едет, дядя Миша? — спросил Аргиропуло. — Куда едет?

— Эх, милый, — вздохнул дядя Миша, — из песни слова не выкинешь.

Однажды в Каракумах Аргиропуло решил построить фотолабораторию. Глины и песка для этого было сколько угодно. А воду берегли: ее возили с дальнего колодца. Злые языки говорили, что Аргиропуло выпрашивал для своего строительства помои на кухне.

Наконец лаборатория была готова. Аргиропуло вставил в окна красные стекла, и тут как раз кончились раскопки и нужно было уезжать.

Но подвиг строителя не остался невоспетым. В стенгазете Аргиропуло был изображен в виде древнегреческого бога, а под рисунком поместили такое четверостишие:

Кто средь песков возродил величие храмов Эллады,

Кто над пустыней воздвиг краснооконный дворец?

Сын Ахиллеса, титан, Аргиропуло, муж богоравный,

Глину с водою смесив, создал сей дивный чертог.

2

Самолет прилетел после обеда, когда мы дремали в палатках. Он приземлился возле душа, обдав его пылью. Мы соскочили с кроватей и, на ходу продирая глаза, кинулись к самолету.

Один за другим на лагерный такыр вышли С. П. Толстов, Александра Семеновна Кесь, известный геоморфолог, знаток среднеазиатских пустынь, Татьяна Александровна Жданко, этнограф, Борис Васильевич Андрианов, исследователь древнехорезмийских каналов и составитель их карты, Нина Николаевна Вактурская, специалистка по средневековому Хорезму, и несколько растерянный человек в макинтоше — доктор. Вместе с ними появился толстый белый щенок.

— Это Газик, — представила Татьяна Александровна. — Шоферы подобрали его в пустыне. Его назвали так потому, что уж очень быстро он «газовал» за машиной.

Сергей Павлович всматривается в лица встречающих.

— Какие-то вы все необычные!

— Отряд возбужден находками, — доложили ему.

Толстов по своему обыкновению хочет сразу же отправиться на раскопки. Прямо с нашего импровизированного аэродрома. Нам стоило большого труда убедить его хотя бы попить чаю.

Начальник экспедиции сразу же включается в нашу жизнь. Не успели мы внести чемоданы в его палатку, как Сергей Павлович просит напомнить мелодию нашей любимой песенки и запевает вместе с нами:

Я верю, друзья, караваны ракет…

Толстов находит образ — «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» — нелогичным: вы впервые вступаете на чужую планету, а там уже кто-то прошел. И все-таки здорово звучит! Сидим на раскладушках, на баулах. Сергей Павлович вспоминает блоковских «Скифов». Между прочим, один революционный художник так вдохновился этими стихами, что форму для Красной Армии создал по скифским образцам. Буденовка — это же скифский островерхий башлык!

Мильоны — вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,

С раскосыми и жадными очами!

— Сколько неточностей в одной строфе! — удивляется Толстов. — «Тьма» меньше, чем миллион, это всего лишь десять тысяч. Скифы — европейцы. Раскосых очей не было даже у саков, азиатских скифов, они же европеоиды и говорили на языках североиранской группы. А строфа тем не менее прекрасна!

Пьем чай. В дверь столовой глядит залитая солнцем пустыня. Сергей Павлович то и дело — поверх наших голов — смотрит на нее. И опять стихи:

Не терплю богатых сеней,

Мраморных тех плит;

От царьградских от курений

Голова болит.

Душно в Киеве, что в скрине,

Только киснет кровь!

Государыне-пустыне

Поклонюся вновь!

— Государыня! — повторяет Толстов. — Вот как надо относиться к пустыне. Уважать ее надо, уважать, а не кокетничать, не пижонить, не позволять с нею легкомыслия, небрежности, фамильярности. Вот вы (он кивает в мою сторону) назвали книгу «Приключений не будет». Приключений в пустыне вообще не бывает. А если бывают, то это уже не приключения, а безобразия. И если мы научимся уважать государыню пустыню, то и она ответит нам уважением. И откроет, выражаясь высоким штилем, свои тайны, свои, понимаете ли, клады.

Все это произносится в присущей Толстову страстной полемической манере. О чем бы ни беседовал Сергей Павлович, он как бы обращается к некоему оппоненту, которого надо во что бы то ни стало переубедить или разнести в пух и в прах. Даже когда все присутствующие полностью согласны с Толстовым. Он и любимые стихи читает так, будто хочет раз и навсегда убедить слушателей в их красоте и совершенстве.

3

Золото Толстову показали еще в лагере. Следуя экспедиционной традиции, Сергей Павлович сначала спрашивал каждого из нас: «Ну, что вы об этом думаете?» А потом уже говорил сам.

Больше всего ему понравился золотой колпачок. Волна, завивающаяся в спираль, — любимый узор древних хорезмийцев. Здешние скифы испытывали влияние Хорезма и сами участвовали в создании его культуры.

Затем начальник экспедиции отправился на раскопки. Все погребения к тому времени были полностью расчищены. Лоховиц заранее продумал маршрут: от самых бедных находок к самым поразительным.

Первым встретил Толстова Саша Оськин. Сергей Павлович спустился по длинному дромосу в разграбленную могилу. Тут было женское погребение. На месте оставались только ноги, под ними огромное ребро какого-то животного. (Символ того, что женщина создана из ребра, шутили мы.) У одной из стенок лежали отшлифованный камень с углублением — «алтарик», тоненькая каменная пластинка и похожая на бочонок тёрочка для краски. Тут же были найдены комок голубой краски и костяной цилиндрик, из которого торчало несколько волосков (может быть, кисть).

Толстов долго пробыл на этом кургане: Саша делился сомнениями и гипотезами.

Потом все направились ко мне. Дромос в моем кургане был пошире. Его пересекала широкая красная полоса — следы огня на песке. Видимо, здесь погребальный обряд требовал, чтобы покойника отделила от мира живых стена огня.

Толстов увидел разбитые и разбросанные грабителями кости, посочувствовал мне и утешил:

— Зато ваш курган — самый богатый из всех, возможно, даже царский, потому его так и ограбили.

Я показал Сергею Павловичу бронзовую стрелочку, гайку, «колокольчик», обломки ножа и, наконец, то, чем особенно гордился. Погребение разрушено до такой степени, что нельзя определить, как ориентирован скелет, а это важно для науки. Но мне удалось найти на каменистом дне ямы еле заметные отпечатки костей ног, и теперь я уверенно утверждал, что покойник лежал когда-то головою на восток.

— Поздравляю, поздравляю, — похвалил Сергей Павлович. И я вместе со всеми двинулся на Анин курган. Оттуда торчала металлическая лестница. Сверху погребение выглядело эффектно: отчетливое плетение циновки, лежащие на ней кости, ножи и удила у плеча, бляшки у ног, след щита, стрелы и ни одной лишней пылинки. Сергей Павлович спустился по лестнице, устроился у края циновки, чтобы не повредить ее, и долго рассматривал каждую вещь. Аню он поздравил куда горячее, чем обладателей «царских» курганов, меня и Оськина.

Сергей Павлович ходит от кургана к кургану, а мы, еще не потеряв до конца «авторского самолюбия», ощущаем, что находки, с которыми столько связано у каждого, теперь не твои, не мои, а наши — нашего отряда, нашей экспедиции, нашей науки.

Более того, они уходят от нас, наши находки, они вступают в иную связь. Мы оказались только посредниками между скифами, память о которых несут эти вещи, и наукой, в чье распоряжение они теперь поступают. Меч и колчан, выставленные в музее, изданные в научном труде, никому не расскажут, что пережила Светлана, которая через два с половиной тысячелетия первая увидела их и своими руками вывела из небытия, не расскажут об этой осени, о нашем отряде, о нашей жизни. Они, эти вещи, прошедшие через наши руки, по-прежнему принадлежат своим создателям, сакам, и рассказывают о них.

Мы прощаемся с находками и в то же время по-новому встречаемся с ними сейчас, когда начинается их жизнь в науке.

…Склонившись над камерой кургана № 53, мы жадно смотрим на Светланины находки, на Толстова, ловим каждое его слово и радуемся его радости.

Сергей Павлович просит у Светланы чертежи. Нужно посмотреть прямо на месте, как располагались львицы и старый лев, как связаны они с другими находками. Толстов соединяет точки, где были найдены львицы, в одну линию. Львицы своей плавной, величавой поступью словно бы обходят нечто невидимое. Они оберегают что-то, как бы передают чему-то свою мощь. Так в древности люди обходили только что построенную крепость, неся с собою вдоль всех ее стен живого льва. И они верили: после того как льва обнесут вокруг крепости, ее стены приобретут львиную силу и неприступность.

Стрелы лежат слева от скелета. Их укладывали в колчане наконечниками вверх. Наконечники были скорее всего отравлены, и потому, рассуждает Сергей Павлович, они закрывались, как кобура, кожаной крышкой. Старый лев — украшение этой крышки. А фигурки идущих львят окаймляли футляр колчана. Так полсотни стрел и львиная стая слились на наших глазах в одно целое. И мы вдруг увидели сверху этот колчан, чьи стрелы были наделены в глазах его владельца львиными качествами. Очень длинный, несколько суживающийся в середине и напоминающий по форме песочные часы. Таким солидным колчаном мог пользоваться только всадник.

Сергей Павлович по письмам знал о наших находках. Знал он и о мече. Но долго не мог оторваться от этого меча, несущего в себе две загадки. Одна из них будет решена, когда поднимут меч и увидят, что изображено на золотой обкладке. Зато другая посложней: необычайная для того времени длина меча противоречит представлениям об истории этого оружия. Во всяком случае, меч подтверждал любимую гипотезу Толстова: рыцарский доспех впервые возник здесь, на среднеазиатских равнинах. Свидетельством тому был, например, пластинчатый панцирь, найденный на одном из соседних памятников. Сергей Павлович снова оглядел погребение и произнес слово, которое часто приходило в голову и нам и не имело особого отношения к науке:

— Все-таки это сказка…

Тем временем в могиле стало сумрачно и прохладно. «Светлана, закат!» — шепнул рабочий.

Солнце только что зашло. Степь была освещена малиновым светом зари. И туда, на закат, летели удивительные красные птицы. Я видел их уже не раз и всегда на заходе. Откуда они взялись в этой серой степи? Куда они деваются днем? Лишь перед самым отъездом из экспедиции я установил, в чем тут дело. Бродя по степи, я заметил, как с земли поднялась обыкновенная серая птица, расправила крылья, повернула на закат и вдруг стала красной, как бы светящейся изнутри. Может, эти птицы потому и взлетают на закате, что хотят напоследок еще раз увидеть солнце?

Здесь, в плоской степи, где нечему отбрасывать быстро удлиняющиеся и сливающиеся тени, где ты сам выше всего, что видит твой глаз, закат — поистине космическое зрелище. Здесь ощущаешь, что тень, которая захватывает сначала землю, а потом и небо, открывая затаившиеся в нем звезды, — это тень самой нашей планеты.

Скифы такие вещи воспринимали по-иному. Нам, например, кажется, что степное солнце движется медленно. А у скифов его символом был конь, самое быстрое из животных. Вероятно, они не раз сопоставляли скорость движения солнца по небу со скоростью еле заметного всадника, несущегося во весь опор на горизонте, по краю земли и неба. И вот, так сказать, на основании точных наблюдений и расчетов скифы пришли к выводу, что солнце быстрее самого лучшего скакуна.

4

Меч-кладенец мог поднять только богатырь. Меч, лежавший в кургане № 53, могли поднять лишь очень умелые и осторожные руки. И эти руки были женскими.

Нина Николаевна Вактурская привезла с собой множество нарядных коробок из-под сластей. Она их нарочно всю зиму собирала в Москве. Подозреваю, что она сама их покупала: коробки — для находок, сласти — для своего племянника, о котором она часто вспоминает. Мальчик он мирный и добрый. Но однажды племянник Нины Николаевны явился домой весь в синяках и царапинах. Это было на него не похоже. С кем он дрался?

— Понимаешь, тетя Нина. Иду я, а навстречу мальчик. Очень хороший мальчик. Вдруг он просит меня: «Давай подеремся!» Я не мог ему отказать.

Коробки предназначались для тех находок, которые могли быть сделаны в маршруте, куда Нина Николаевна собиралась вместе с Толстовым. Но их владелица не могла устоять перед нашими находками. А для меча шофер Коля Горин специально сколотил длинный ящик.

Сначала решили поднять меч вместе с землей, в которой он лежал, — монолитом. Тем же способом, каким Нина Николаевна поднимала росписи во дворце Топрак-кала. Для этого нужно было пропитывать землю клеем, пилить ее хирургической пилой, закреплять бока монолита сначала клеем, потом бинтом или гипсом и, наконец, осторожно подсунуть под монолит железный лист.

Но лезвие меча было довольно прочным. Кроме того, снизу его поддерживало золото. Нина Николаевна и Светлана решили взять меч без земли. Они не спеша подкапывались под него ножами и скальпелями. Их пальцы уже ощущали выпуклость узора на золотой обкладке.

И тут кто-то вспомнил, что у студента Королева есть небольшое ромбическое зеркальце, в которое он иногда тайком рассматривает свою золотистую бородку. Зеркальце было очень кстати. Теперь его подсовывали под меч, чтобы увидеть узор. Но таково уж искусство скифов, что каждый видел в зеркальце свое. Один различал орнамент, примерно такой же, как на золотом колпачке; другому чудилось, что на обкладке изображены рыбы. Я разглядел в зеркальце птичьи головы, а под ними какие-то бородатые профили. Шлемы, оформленные в виде птичьих голов, были нам известны по хорезмийским монетам и статуям. Может быть, именно такие шлемы носили среднеазиатские скифы, подумал я.

Я сидел в своем раскопе, писал дневник, когда со стороны кургана № 53 раздался дружный вопль. «Неужели сломался меч?» — ахнул я и выскочил из кургана. Но все было в порядке. К экспедиционному «козлику» шла толпа. В центре ее двое тащили носилки, на них лежал длинный ящик, а в ящике что-то сверкало. Ящик поставили в машину.

— Ну вот, теперь вы видите, что это такое! — кричал Лоховиц.

Но мы ничего не видели. Лоховиц закрыл дверь машины своей широкой спиной. Наконец мы встали в очередь и по одному заглядывали в ящик, где на ослепительно белой вате лежал меч. Железная цепочка, цилиндрическая рукоять, типичное скифское навершие в виде бабочки. Но только бабочка была золотой, и на этой золотой пластинке красовалась могучая голова горного барана с круто загнутыми рогами.

То, что нам показалось стилетом, было на самом деле железной скобой, частью портупеи. Золотой колпачок, который Светлана нашла первым, по всей вероятности, подвешивался как украшение к этой портупее.

Всю среднюю часть меча закрывала широкая, выпуклая золотая полоса. Ее украшали изображения двух почти одинаковых крупных сказочных зверей.

Странные существа со львиными телами, змееподобными хвостами, с когтистыми птичьими лапами, с лошадиными шеями, с тяжелыми мордами не то крокодилов, не то допотопных ящеров.

Это уже не просто звери, а причудливые конструкции, составленные из разнородных атрибутов силы и свирепости. «Сверхзвери», украшающие «сверхоружие».

Кажется, что чудовища не в силах поднять головы — так они тяжелы. Не в силах сомкнуть разверстые пасти — так длинны их острые частые зубы.

И в довершение всего от уткнувшегося в землю носа каждого из хищников неожиданно отходит тонкий игривый завиток, похожий на побег растения. А могучие мышцы задних лап подчеркнуты геометрическим орнаментом. Художник удивительным образом придал грозным порождениям воинственной фантазии некое изящество, превратив их в нарядный геральдический узор. Рисунок на золотой обкладке ножен, видимо, должен был не просто устрашать, но и радовать глаз, поражая друзей и врагов блеском и великолепием. Так вот как выглядит меч во всей своей грозе и славе! Родичи, кладя его в могилу воина, не без основания полагали, что с таким мечом не стыдно предстать перед богами и обитателями страны теней, знаменитыми героями, перед богатырями скифских сказок и преданий.

Какое все-таки чудо, что он попал в наши руки! Значит, близкие положили его в гробницу тайком, без свидетелей. Значит, они сумели сохранить тайну меча от тех, кто когда-либо мог проникнуть в гробницу. Но память об этом необычайном оружии, что покоится сейчас в длинном ящике, сколоченном Колей Гориным, может быть, осталась и превратилась в один из вариантов широко распространенной волшебной сказки про заповедный меч-кладенец.

И мы снова бросились поздравлять Светлану. И, конечно, этот день стал экспедиционным праздником. Был устроен торжественный обед. В банках из-под томатного сока темнело вино. Сергей Павлович встал и произнес речь. «На Тагискенском скифском могильнике, — сказал он, — работали две бригады грабителей: одна из них потрудилась добросовестно, — Толстов посмотрел при этом на Оськина и на меня, — зато другая, к несчастью для себя и к счастью для нас, действовала халтурно. Вот этим-то грабителям-халтурщикам мы и обязаны замечательными находками».

Больше всего Сергей Павлович говорил о мече, о необыкновенном мече, который станет известен всему миру. О мече, изображение которого появится и в энциклопедиях, и во всех крупных работах, посвященных скифам и их искусству, и в учебниках для студентов. А может, и в школьных учебниках. О мече, который будет известен в науке под именем «сакский меч с Тагискена».

Светлана, встаньте! — послышалось со всех сторон. И под гром рукоплесканий Светлана встала и поклонилась.

5

Ящик с мечом был водворен в палатку Коли Горина, а сам Горин из уважения к находке переселился в машину. Пока художница рисовала меч, ящик был открыт, и мы то и дело ходили в палатку, садились вокруг ящика и смотрели, смотрели… Часто к нам присоединялся Толстов.

— Ну, что вы скажете? — в который раз задавал он свой излюбленный вопрос. И мы в который раз восхищенно вздыхали.

Разговор шел о скифском искусстве. Когда-то Толстов предложил назвать его искусством героического реализма или эпического реализма. То были не просто изображения зверей. Прикладное искусство, видимо, лишь иллюстрация к не дошедшему до нас скифскому эпосу, к мифам, волшебным сказкам, былинам о героях.

Скифы верили, что, украшая себя, своих коней и свое боевое оружие изображениями сильных и быстрых животных, они тем самым придают новую силу коням и стрелам, новую мощь мечам и рукам. Это, конечно, представление религиозное, магическое. Глядя на произведения искусства, любуясь ими, люди испытывали радость, душевный подъем. И это чувство давало им силу — силу, которую они приписывали самим изображениям. Силу, действующую, как они верили, помимо воли и сознания человека.

Глава восьмая

1

— Выключатели поехали!

Наш электрик Муса Умерович Юнисов ровно без четверти одиннадцать сел, как всегда, в машину и поехал на раскопки — выключать свет. Электростанция стоит поближе к транспортерам, а к лагерю тянется кабель длиной в два с половиной километра. Там, над опустевшими раскопами, над грудами земли и зияющими ямами, в полной тишине и безлюдье светит фонарь на мачте и стучит движок электростанции. И, наверное, где-то в стороне стоят три джейрана, смотрят как зачарованные на огонь и ждут, когда он погаснет. Джейраны продолжают ночевать на наших раскопках. Почти каждое утро мы видим, как они стремительно убегают в степь.

Машину ведет новый шофер, и Муса Умерович, должно быть, вздрагивает, в тысячный раз услышав надоевший вопрос: «Ну, а крокодилов там много?»

— Нет там никаких крокодилов, — отвечает Юнисов, стараясь скрыть раздражение. — Я видел их только в каирском зоопарке.

Этой зимой Муса Умерович работал в советской археологической экспедиции недалеко от строящейся Асуанской плотины. Он был там не только электриком, но и водил по Нилу экспедиционный катер. Он мог бы рассказать много интересного, если бы не тот проклятый вопрос о крокодилах, после которого пропадает всякая охота говорить.

Одна подробность из его рассказов про экспедицию особенно заинтересовала меня.

Юнисов удивлялся: археологи писали своим женам огромные письма, прилагая к этим посланиям схемы, чертежи и зарисовки. Оказывается, сочетали приятное с полезным: письмо домой и предварительный научный отчет. Самый настоящий научный отчет, с подробными описаниями, предположениями, аргументацией; отчет, который заканчивается ненаучным словом «целую».

И мои товарищи, и руководство экспедиции, и я сам — все мы время от времени забывали, что я литератор. Если бы я поехал в новые для меня места, с новыми людьми, я бы, пожалуй, не стеснялся расспрашивать их о том, что меня интересует, и изо дня в день вести записи. Здесь же, в Хорезмской экспедиции, делать это как-то неловко. Экспедиция, в сущности, моя вторая семья. А кто же интервьюирует братьев и сестер, теток и племянников? Я не могу относиться к жизни, которой мы живем, и к нашей работе, как к материалу для своих будущих сочинений. Я просто живу этой жизнью и делаю эту работу. И в то же время сознаю, что буду о них писать.

А не сделать ли мне так: вместо дневников и записей писать, по примеру наших археологов в Египте, большие письма домой, а потом использовать их как материал для работы?

Толстов, Кесь, Жданко, Андрианов, Вактурская уже во второй раз поехали в маршрут. Сколько они увидят, сколько откроют, сколько встретят людей! Оба раза я довольно робко просился с ними. Лоховиц хмурился, Сергей Павлович улыбался, а я особенно не настаивал: я был нужен на курганах. С отъездом маршрутников в лагере стало тихо и пустовато. Погас свет в их палатке, где до глубокой ночи шли интересные разговоры, читались стихи, обсуждалась книга научно-фантастических рассказов Станислава Лема. Погасли и наши костры. Жрец огня Борис Ильин тоже уехал в маршрут. Мы, наконец, получили возможность выспаться.

2

Однажды у костра зашла речь об Атлантиде, о «снежном человеке», о пришельцах из космоса — словом, о мифах и сенсациях XX века, и тогда я начал рассказывать, как сказки, некоторые эпизоды из подлинной истории человечества, которая, на мой взгляд, куда интереснее и загадочнее, чем все эти мифы и сенсации. Вот один из этих рассказов.

Первой силой, которую приручил человек, был камень. Недаром его первое устойчивое, определенное по форме орудие так и называется: ручное рубило. Это миндалевидный кусок кремня. Плоские, оббитые бока, острые края, заостренный кончик и массивное основание с так называемой пяткой для упора в ладонь и мякоть большого пальца.

Человечество большую часть своей истории пользовалось этим орудием, но о его точном назначении приходится только догадываться. На этот счет существует множество гипотез: ручным рубилом можно срубить сук, обтесать дубину, вспороть звериную тушу, разбить трухлявый пень, чтобы добыть из него личинки, раскопать норку какого-нибудь животного и т. д. Словом, это было универсальное орудие. Но, когда мы видим его в музейных витринах или на рисунках, мы не всегда помним, что пользовался рубилом еще не человек, а его звероподобный предок — обезьяночеловек. И, может быть, орудие было в чем-то человечнее своего создателя. В нем, в этом примитивном универсальном орудии, было заложено будущее рода человеческого.

Чтобы его изготовить, обезьяночеловек брал бесформенный кусок камня и как бы видел в нем будущее орудие: в его мозгу уже был образ этого орудия, оно заставляло обезьяночеловека мыслить.

Рубило можно считать в какой-то мере и первым произведением искусства. Как говорил Роден, берется камень и отсекается все лишнее. Наш известный скульптор-антрополог М. М. Герасимов рассказывал мне, как из тысячелетия в тысячелетие совершенствовались ручные рубила, они отделывались все тщательнее, становились изящнее и красивее. Так, по мнению Герасимова, впервые возникло и проявилось чувство прекрасного.

Человек не рождается с готовыми, унаследованными от предков рефлексами к изготовлению тех или иных орудий. Он получает свои навыки от других людей. Само существование ручного рубила, существование формы, которая в природе не встречается, предполагало и зачатки нового, более высокого общения между предками человека, передачу навыков, обучение.

И еще одна очень интересная подробность. Побочный продукт обработки кремня — огонь. Сверкающие искры, которых боится все живое. Боялся их, наверное, и обезьяночеловек. И, может быть, ударяя камнем о камень, он даже старался сделать так, чтобы искры не выскакивали и не кусали его ладонь. Но тогда удар оказывался бесполезным: орудия не получалось. И человек снова бил камнем о камень и возбуждался при виде вылетающих искр, привыкал к ним, начинал радоваться им и с удовольствием работал при свидетелях, чтобы поразить их своим владычеством над маленькими молниями.

И второй силой, которую после камня приручил человек, стал огонь. Человек зажег свой первый костер у входа в пещеру. И все его враги, все его страхи и тревоги отступили на несколько шагов от прирученного огня, отпрянули в темноту.

Первый костер, наверное, зажегся не от этих искр. Человек, видимо, получил огонь из другого источника (может, то было дымящееся лесное пожарище). Но работа с кремнем постепенно приучала человека к огню.

И, возможно, то, что мы называем в людях «искрой Божьей», происходит от искр, которые возникали под руками обезьяночеловека и которых он так боялся. Ведь без искры ничего настоящего не получится.

3

И вот «выключатели» прибыли на место. Свет в лагере начинает мигать — сигнал ко сну. Оськин в отчаянии: не удастся дослушать Седьмую симфонию Бетховена.

А весь лагерь уже спит. Спит в своей палатке наша певица Наташа Юдочкина. Ее больше всего утомили костры: ведь она не пропускала ни одного.

Наташа появилась у нас сначала в виде неведомого адресата многочисленных писем. Письма шли, накапливались, а Наташа не приезжала. Мы знали, что за лето она успела побывать уже в двух экспедициях: в Гнездово под Смоленском и в Киргизии. Но обилие писем, ожидавших ее, и жажда побывать на самых разных раскопках уже создавали в нашей фантазии образ этой студентки.

Наташа так спешила к нам, что по дороге из Кзыл-Орды потеряла рюкзак. Свой первый день в отряде она провела в поисках рюкзака. Мы живо представляли себе фантастическую картину: по пустыне во весь опор мчится наш экспедиционный «козлик», а от него вскачь, как перекати-поле, несется сбежавший рюкзак. И чем-то это еще больше расположило нас к Наташе. Мы сразу же приняли ее как свою.

Наташа знала наши песни, много слышала о каждом из нас. Она заранее успела полюбить нашу экспедицию. Увидев находки, кропотливый труд, который отвечал ее представлениям о настоящей археологии, она не разочаровалась, и нам с ней было легко и весело. Чувствовалось, что археология — ее призвание.

Совсем по-другому получилось у ее соседки по палатке Иры — девятнадцатилетнего рентгенотехника с Урала. Иру привлекла на раскопки романтика в ее чистом виде. Еще зимой девушка специально ездила в Москву, уговаривала Толстова, чтобы тот взял ее на раскопки, уверяла его, что не может жить без Хорезмской экспедиции. Но Толстов ей отказал. Видимо, ему уж очень странной показалась любовь к экспедиции, слишком пылкая и не связанная с каким бы то ни было интересом к науке.

Однако Ира накопила денег на дорогу и прилетела в Нукус. Она так просилась, так умоляла, так трогательно клялась в любви к науке, что наши сотрудники наконец сжалились и взяли ее с собой.

И вот девушка с большими черными глазами, сверкавшими каким-то отчаянным блеском, оказалась в нашем отряде.

Мы не знали, куда ее приспособить. Дать ей в руки нож и кисточку и позволить расчищать погребение мы боялись. Восторженная девица сгоряча могла все испортить. Да и некуда было ее ставить: сотрудников достаточно.

Ира готова была отбрасывать отвал, работать на транспортере, но разве она могла сравниться с нашими землекопами! Да и неловко как-то было поручать девушке такую тяжелую работу.

Дать ее в помощь поварихе? Ира не умела и не хотела готовить.

На складе ей тоже делать нечего, хозяйственников у нас хватает.

Вот и бродила она как неприкаянная по лагерю и по курганам. Однажды пришла ко мне на курган, уселась рядом и драматическим шепотом сказала:

— Валентин Дмитриевич, рассказывайте как можно скорее и как можно больше о скифах.

Я был занят расчисткой погребения и не знал, как избавиться от энергичной посетительницы.

Тогда Ира затеяла со мной разговор о книгах. Читала она много и сумбурно. В ее чтении не чувствовалось цели, и, хотя она интересовалась всем на свете, какого-то определенного интереса у нее не было.

Последние книжки, которые она прочитала, были «Персидские письма» Монтескье и «Остроумие и подсознательное» Фрейда.

— Ира, — спросил я совершенно серьезно, — а вы читали одну толстую книгу, в которой каждая строчка пронизана любовью к человечеству?

— Какую? — с жадностью спросила Ира.

— Поваренную, — невозмутимо ответил я. — Раскройте ее на любой странице, и повсюду вы встретите удивительно сердечные слова: «Чтобы было вкуснее, возьмите не пять, а шесть яиц, прибавьте майонеза…» Какой гуманизм, Ира, не правда ли? Советую вам изучить эту книгу, и тогда вас возьмут в любую экспедицию.

— Такой совет я слышу первый раз в жизни, — возмутилась Ира.

Она томилась без работы, и наконец Наташа приспособила ее вытаскивать из кургана ведра с землей.

Может, мы были в чем-то к ней несправедливы, но ее романтика без малейшей примеси деловитости и здравого смысла прямо-таки ставила нас в тупик. Тем более что Ира появилась у нас в самые напряженные дни.

— Почему же вы все-таки поехали, если Сергей Павлович вам отказал?

— Он улыбнулся, когда я выходила из кабинета, — ответила Ира.

Впрочем, удовлетворив свое желание, она уже рвалась в еще более романтические, как ей казалось, края. Она расспрашивала Юнисова о крокодилах и пирамидах, о том, к кому надо обратиться, чтобы поехать в Египет с археологами. Ее черные глаза по-прежнему сверкали отчаянным блеском. И она уехала от нас на поиски чистой, ничем не омраченной романтики, сказав на прощанье: «А все-таки вы хорошие, и я вас всех люблю».

4

Свет в палатках погас. «Выключатели» едут в лагерь. А мне не спится. Сегодня мой сосед по палатке Саша Оськин проявляет снимки. Ложусь в холодный спальный мешок и только-только начинаю дремать, как меня будит котенок. Обычно он забирался в мешок к Борису, а теперь, когда Борис уехал в маршрут, выбрал меня. Котенок устраивается у меня на плече, и под его мурлыканье я засыпаю.

Меня будит чей-то печальный визг: пришел Газик.

Щенок, наголодавшийся в пустыне, стал у нас таким обжорой, что приходится подвязывать ему живот, иначе он не может передвигаться. Маршрутники уехали, и щенок скучает.

— Ну, что тебе? — говорю я.

Щенок скулит и вертит хвостом. Может, он хочет пить? Вылезаю из мешка, беру щенка под мышку и несу к умывальнику. Пою его прямо из ладони.

Снова укладываюсь. Щенок продолжает скулить. Наконец мне удается понять, чего он хочет: ему хочется поиграть со мной. Тоже мне, выбрал время! Одеваюсь по-настоящему, иду к костру, который горит перед кухней. Щенок ковыляет за мной.

Этот общедоступный костер стали зажигать с тех пор, как начались холодные ночи. Во многих палатках стоят дырявые ведра с углями. Угли берут из костра. А некоторые опытные люди привезли с собой грелки и кладут их в ноги.

Подбрасываю в огонь саксаула. Толстые коряги вспыхивают. Языки огня кажутся осенними кленовыми листьями. Раньше мне это сравнение не приходило в голову. Значит, начинаю скучать по дому, по российской золотой осени. Вынимаю карандаш и блокнот, сажусь писать домой. Работать у костра не очень удобно — слишком капризное освещение. Только устроишься, приходится отползать от огня.

Самые большие письма писал в Москву студент Королев. В обеденный перерыв он не спал, а изучал английский и сочинял свои огромные послания. Сейчас Королев уехал. Он увез с собой живого скорпиона, фалангу в банке с песком (эту фалангу для него собственноручно изловил Лоховиц), образцы пустынных растений и воспоминания о здешней экзотике: о том, как на раскопках убили змею, о миражах, о термитах, о песках.

Однажды в воскресенье мы с Королевым ходили в пески и встретили по дороге какие-то вздутия на такырах. Я читал книгу Халифмана «Отступившие в подземелье» и понял, что это термитники. Вечером у костра зашел разговор о термитах. Я рассказывал об этих удивительных существах, которые сумели каким-то чудом сохранить в своих подземных городах насыщенную влагой и углекислым газом атмосферу далеких геологических эпох.

— Как они выглядят? — спросил Королев.

И тут мне повезло.

— А вот как, — сказал я и поднял с земли прутик, по которому полз желтоватый термит. Термита Королев, кажется, с собою не взял. Этнограф Володя Бахта однажды вез из экспедиции несколько стеклянных банок с разными тварями: тут были и ящерицы-круглоголовки, и редкостный черный скорпион с зелеными ножками, и живая гремучая змея — щитомордник. Погода задержала нас в Джусалах. Мы жили в гостинице аэропорта в большой проходной комнате. Девушки получили кровати, а мужчины расположились прямо на полу. Перед сном Бахта полез в чемодан и вдруг, обеспокоенный, спросил нас:

— Ребята, вы случайно не видели моего щитомордника?

Нас как будто вихрем подняло с пола. К счастью, тревога была напрасной: Бахта заглянул не в ту банку.

Когда Володя вернулся домой, жена, увидев щитомордника, произнесла банальную фразу:

— Выбирай, он или я!

Володя все-таки выбрал жену. Щитомордника пришлось нести в зоопарк. Террариумом в то время ведал зоолог по фамилии Черномордик.

— Товарищ Черномордник, — оговорился Бахта, — вам нужен щитомордик?

Черномордик обиделся, но змею принял.

Королев работал на моем кургане в самое неинтересное время, когда мы разбирались в том, что натворили грабители. Погребение расчищалось без него. Королев раскапывал маленький курган. Он нашел бронзовые удила, набор бляшек от конской сбруи и крохотную горсточку человеческих костей, которую можно было укрыть ладонью. Его курган тоже был разграблен.

Мой помощник работал добросовестно, но его больше увлекала окружавшая нас экзотика, чем раскопки. После его отъезда в палатке мы нашли обрывок письма, где было сказано: «Между прочим, здесь довольно любопытные находки: золото, железо, черепки, мечи и т. д.». Появление термитов его взволновало гораздо больше. И в этом нет ничего плохого: совершенно не обязательно, чтобы все на свете любили археологию.

5

У костра появилась заспанная фигура с дырявым ведром. Значит, рабочим стало холодно.

Теперь у нас новые землекопы — ребята-старшеклассники из ташаузской школы-интерната № 2. Жаль, они приехали после того, как все лучшие находки уже были сделаны. Они работают с увлечением и засыпают нас вопросами. Часто пишут в школу и на конвертах ставят такой адрес: «Девочкам из 8-го класса „А“ от мальчиков-археологов, лично в руку». Они дружны, приветливы, очень дисциплинированы. Старшие следят за порядком.

Как-то один мальчишка пришел на склад и попросил папиросы. Через полчаса старший принес папиросы назад и деловито сообщил: «Он не курит».

Мы собираемся написать директору школы официальное письмо на бланке, с печатью, с подписями всех участников экспедиции — поблагодарить преподавателей за то, что они так хорошо воспитывают ребят.

— Пожалуйста, не забудьте вставить фразу: «Мы все очень их полюбили», я на этом настаиваю, — напоминает начальница нашего отряда Марианна Александровна Итина.

Это, конечно, странно — вводить в конце повествования как новое лицо столь значительную фигуру. Марианну Александровну надолго задержала в Москве тяжелая болезнь матери. Она приехала только за две недели до конца работы. Два месяца ожидали ее аккуратная палаточка, раскладушка, чемодан в цветном чехле. Когда выяснилось, что Марианна приедет поздно, Лоховиц любезно подготовил для нее раскоп: снял насыпь, сделал разрез, нашел контуры огромной ямы.

Но все это время начальница незримо присутствовала среди нас. Ее излюбленное место за столом оставалось незанятым. Раскопы располагались поблизости от большого кургана с дромосом, который Марианна раскопала в прошлом году. Ее полевой дневник переходил из рук в руки как образец. Мы знали, что Марианна очень строго относится к документации.

Обществом друг друга мы были обязаны ей. Классическая музыка, которую мы слушали вечерами, тоже напоминала о Марианне. Она страстная любительница музыки, и эти ночные концерты — традиция возглавляемых ею отрядов.

Мы с Оськиным ждали приезда начальницы с некоторым страхом. Ведь мы отпустили бороды и запустили документацию, чего Марианна не потерпит.

Марианна приехала в ночь на воскресенье. Палатка, как я уже сказал, была готова ее принять. Проснувшись, мы услышали звонкий голос начальницы, рассказывающей московские новости, и побежали к ней.

— А где же наша царевна Несмеяна? — спросила начальница. И в палатку влетела хохочущая Светлана. Ее находки и то, что она пережила, открывая их, окончательно сдружили девушку со «старыми хорезмийцами». Ведь теперь ей, как и нам, было что вспомнить.

И еще одна деталь. Светлана дала мне почитать сказки Андерсена, которые она всегда возит с собой. Вместо закладки в книге лежал каталог выставки древних золотых изделий, привезенной из итальянских музеев. Среди этрусских древностей были золотые фигуры, похожие на те, что откопала Светлана. В конце каталога стояла дата выставки. Так я узнал, что Светлана ходила на выставку буквально за несколько дней до отъезда в экспедицию. Древнее золото еще сверкало в ее памяти, когда Светлана начала раскапывать свой курган. И то, что ей за несколько дней до отъезда казалось сказкой, совершенно неожиданно сбылось.

Все произошло в соответствии со строгими законами доброй волшебной сказки: сокровища открылись тихой девушке, любившей смотреть на звезды и на степные закаты и в глубине души по-детски верившей в чудеса.

6

Возвращаюсь в палатку. Оськин уже спит. Котенок куда-то сбежал. Снова влезаю в холодный мешок. И снова меня будит собачий лай. На этот раз громкий, свирепый.

У нас в лагере живет еще один пес. Он пришел к нам из степи то ли на запах жилья, то ли по еще не остывшим следам машины. Это был серьезный пес. Он не набрасывался на еду, которую ему давали, а зарывал ее про черный день.

Когда пес убедился, что мы его приняли, он решил служить нам верой и правдой. Но как это сделать? Овец у нас не было. Оставалось только лаять на чужих. Пес рычал то на одного из нас, то на другого. Понимал, что ошибся, и воротил голову от стыда. Он никак не мог сообразить, кто же чужой, от кого нужно охранять хозяев. Бедняга чуть не свихнулся. Потому что чужих здесь не было.

Кстати, если бы скифа спросили, как называется это существо, он бы ответил: «Спака». «Собака» — скифское слово.

Если б древнему хорезмийцу показали нашего Кутьку, дремлющего у костра, и спросили бы, кто это, хорезмиец ответил бы: «Кути». Это одно из немногих слов, известных нам из древнехорезмийского языка. Лингвистические размышления успокоили меня, и я уснул.

Глава девятая

1

Когда мы ехали сюда по давно знакомой железной дороге, меня поразили две картины.

Я стоял у окна и смотрел на привычную казахстанскую степь. Рассеянным взглядом я следил, как за окном играют солнечный свет и тени от облаков. Это оживляло однообразие степи: то пятна освещенной солнцем выжженной травы, то темные пространства, затененные облаками. Вдруг я поднял взгляд и увидел, что никаких облаков на небе нет и что очертания у теней прямоугольные. То, что я считал тенями, оказалось свежими пашнями, а золотые пятна — только что убранными полями. Степь за окном потекла быстрей: то мелькал силуэт комбайна, то белые домики, то вагончик. Казалось, все это родилось чудом, только сейчас, из игры света и теней.

Наши новички глядели в окна без всякого волнения. Они прекрасно знали, что такое целинные земли. И вдруг раздались восторженные возгласы, новички прижались носами к стеклам. Они увидели верблюда.

Вечером поезд «Москва — Андижан» остановился на маленькой степной станции. Между нашим составом и перроном стоял встречный поезд «Андижан — Москва». Наш состав был оживленный, наполненный светом. Народ так и валил из дверей вагонов подышать степным воздухом. Во встречном царила тьма и тишина. За стеклами слабо синели ночники. Из вагонов выходили одни заспанные проводницы с фонарями в руках. Тут встретились два времени: мы везли с собой оживление московского вечера — в вагонах встречного полной хозяйкой была ночь, спустившаяся с Тянь-Шаня.

А на степной станции было свое время, не совпадавшее со временем, по которому жили и тот и другой составы.

И я снова ощутил, до какой степени мы, люди, слиты с природой, в которой живем.

2

Живя здесь, на Тагискене, по строгому экспедиционному режиму, мы тоже стали частицею степи. Мы привыкли к сухости воздуха, к безоблачному небу, привыкли смотреть вдаль, привыкли к низеньким растениям с их чуть горьковатым запахом.

Я называю места, где мы жили и работали, то степью, то пустыней. С не меньшим основанием я могу сказать, что жили мы на опушке леса. Этот лес начинается уже неподалеку от Кзыл-Орды, за чертой культурной зоны, там, где степное небо отражается в воде последних рисовых полей.

Сначала идет молодой лес высотой в человеческий рост, пестрый, многоцветный, с лиловыми кустами тамариска. Потом он кончается, и открывается место, которое можно назвать лесной вырубкой. Вдоль нее долго шагают столбы, несущие нить телеграфа. По узкоколейке ходят дрезины и маленькие вагончики. На платформах — горы саксаула, который здесь заготовляют для Ташкента.

Высокий саксауловый лес, где вместо листьев висят длинные зеленые нити, глядится в голубую реку. Дальше начинаются лесопосадки. Вырытые плугом округлые борозды похожи на длинные петли. Саксаул сеют с самолета.

Неподалеку от нашего лагеря зона карликовых лесов и больших лесоразработок заканчивается. Нас окружают лишь маленькие рощицы с перелесками. Одна такая рощица с высокими деревьями саксаула (полтора человеческих роста), уже покрывшимися маленькими полупрозрачными осенними цветами, стоит в самом центре такыра, где расположен наш лагерь. Мы издали любуемся своим маленьким «парком», но предпочитаем по нему не гулять: под корнями саксаула всегда гнездится какая-нибудь нечисть.

Сейчас в лесу у реки наступила золотая осень. Деревья и кусты пожелтели только у самой воды. Оказывается, даже для того, чтобы пожелтеть, деревьям нужны силы и соки. Чем дальше от воды стоят пустынные кусты и деревья, тем меньше принимают они участия в осеннем празднике красок. Они так и остаются серыми, черными, выгоревшими.

В нескольких километрах от лагеря расположены настоящие грядовые пески. Песчаная пустыня, прячась в котловинах, узкими языками подходит почти к самым нашим палаткам.

Вот и получается, что мы живем сразу и в степи, и в пустыне, и в лесу.

3

Приближался день отъезда. Вернулись маршрутники. Они нашли новые крепости, плотины, водохранилища, каналы. Теперь им осталось совсем немного работы. Ждали самолета. Он должен был прилететь за Толстовым и нашими путешественниками. Намечался прощальный полет над местами, по которым прошли маршрутники. Нужно было проверить с воздуха наблюдения, сделать аэрофотосъемки и увидеть всю картину в целом.

Я принял твердое решение, что уж на этот раз непременно оторвусь от земли, в которой изо дня в день ковыряюсь ножом и скальпелем. И Толстов, и Лоховиц, и Марианна в ответ на мои настойчивые просьбы улыбались и говорили: «Ну, конечно», «Ну, разумеется».

И вот самолет прилетел, и меня включили в состав экипажа. Рано утром я выехал вместе со всеми на раскопки. Через два часа за мной должны были приехать, чтобы взять меня в полет. Лоховиц был мрачен. Он смотрел на меня с осуждением: неужели я решусь покинуть курган в такой ответственный момент?

Последнее время мы с Лоховицем работали вместе. У нас оказался довольно сложный раскоп: на маленький курган, окруженный глубоким рвом, налез другой курган, побольше, весь черный, прокопченный. Большой курган со следами огня оказался более поздним, а в маленьком мы нашли сравнительно небольшую, узкую могильную яму, засыпанную совершенно однородным слоем. Кажется, сбылась наша мечта: неограбленное погребение.

Главная добродетель археолога — терпение, и потому мы долго не брались за расчистку ямы, пока не узнали, как связаны между собой оба кургана.

И вот мы с Лоховицем, полные самых радужных надежд, начали раскапывать погребальную камеру. В самом деле, курган оказался неразграбленным. Мы поняли это, когда увидели два совершенно целых горшка и череп, оказавшийся там, где положено.

Лоховица вызвали в лагерь, но мне не хотелось лишать его удовольствия, связанного с расчисткой погребения. В ожидании Владимира Анатольевича я снял лишнюю землю вдоль стенок погребальной камеры, вдоль рук и ног костяка и оставил над скелетом только крохотный слой. Теперь он лежал как бы под одеялом. Фигура была еще скрыта, но уже угадывались ее очертания.

— Прошу к столу, — сказал я, когда явился Лоховиц. И мы быстро расчистили скелет.

Неограбленное погребение было беднее всех ограбленных: два горшка за правым плечом, несколько крупных разноцветных бус из стеклянной пасты — вот и все.

Какая-то бедная женщина, иностранка, похороненная по обрядам ее племени.

После этого мы стали вскрывать черную могилу в большом кургане, откуда торчали крупные обугленные бревна перекрытия. Курган был ограблен.

Прямо на поверхности древней почвы мы нашли фигурку из золотой фольги.

Толстов как-то особенно интересовался нашим курганом и просил нас с Лоховицем, если случится что-нибудь чрезвычайное, немедленно вызвать его из лагеря, где, обложившись нашими чертежами, он выяснял различные детали погребального обряда.

— Кто из вас самый быстрый? — спросили мы ташаузских школьников. Они дружно указали на своего чемпиона по бегу, худенького приветливого паренька Джуманазара.

— Беги к Сергею Павловичу, зови его сюда, но смотри ничего ему не рассказывай.

И Джуманазар побежал. Остановился, снял сапоги, отбросил их назад и побежал еще быстрее.

Тем временем мы разглядывали фигурку. Длинная морда сайгака и огромные рога, напоминающие рога горного барана.

Сначала нам показалось, что животное сидит, подогнув ноги и повернув голову назад. Но в этой позе не чувствовалось покоя. Фигура с подогнутыми ногами была полна напряжения. И вдруг мы поняли: не сидит она, а летит, оттолкнувшись всеми четырьмя копытами от выступа скалы, превратившись в живую пружину, готовую распрямиться в воздухе, чтобы достигнуть противоположного края пропасти; летит, спасаясь от чьей-то стремительной погони, и, говоря словами поэта, «в стремительности яростно-звериной» уносит красоту от смерти.

Глаз древнего художника и охотника точно запечатлел позу, которую может уловить только моментальная фотография.

Тем временем Джуманазар примчался в лагерь, влетел в палатку к Толстову и выпалил:

— Владимир Анатольевич велел вам ничего не говорить!

Сергей Павлович тут же приехал на раскопки, полюбовался фигуркой с мордой сайгака и рогами архара, но чувствовалось, он ожидал чего-то большего.

В честь находки нас прозвали «архаровцами». Впрочем, уже на другой день мы получили от Толстова прозвище «карбонариев» (угольщиков).

Мы начали расчищать бревна, рухнувшие в яму. Это была кропотливая работа, но зато какое получалось эффектное зрелище, какая мощь была в черных лоснящихся стволах!

А времени оставалось мало. Не расчистив и не разобрав обгорелые жерди, нельзя было открывать погребение. А вдруг под ними какие-нибудь ценные и очень хрупкие вещи, с которыми придется повозиться?

И все-таки, когда за мной пришла машина, я вытер черные от угля руки полою брезентовой куртки и попрощался с Лоховицем. Тот даже не посмотрел в мою сторону: он уже работал за двоих.

4

И вот я вижу наш черный курган под крылом самолета. Груды выброшенной земли вокруг него кажутся с высоты пухом, нежным и легким. Несколько минут, и перед нами холм Уйгарака. Садимся. Со стороны лагеря к нам спешит машина с прочно закрепленными бочками. Машина мокрая, она только что вернулась с артезианского колодца, бочки не успели сгрузить. Из кабины выскакивает Ольга Вишневская, точно такая же, какой она была в юности, раскрасневшаяся, взволнованная, оживленная. Видно, на раскопках происходит что-то интересное. Мы поднимаемся на холм и идем от кургана к кургану.

Все работают кисточками. Последние штрихи в расчистке погребений. У меня рябит в глазах от находок, от позеленевшей бронзы, лиловато-серого отшлифованного песчаника, черных сосудов.

А тут еще встречи, разговоры, вопросы. Лев Фадеев показывает нам большое, широкое бронзовое кольцо, увенчанное фигурой необычайно печального льва.

— Почему все львы такие печальные? — спрашивает Ольга, глядя на Льва Алексеевича и его находку.

На минуту задерживаюсь в обществе двух львов и вдруг слышу крики с раскопа Марии Федоровны Грошевой. Начальница отряда прыгает и хлопает в ладоши. Мария Федоровна расчистила алтарик. Толстов попросил поднять его, и оказалось, что алтарик стоит на четырех ножках. А Ольга давно мечтала найти алтарик с ножками. Нам пора. Машина с мокрыми бочками ждет у подножья холма. Мы с Ольгой стоим, держась за бочку. Ветер дует нам в лицо, но мы поем. Поем «Веселый ветер», «Белеет парус» и, наконец, «Я встретил вас».

Все-таки хорошая вещь — экспедиция: солидные люди ни с того ни с сего поют песни, держась за мокрую бочку, а всем остальным это кажется совершенно нормальным.

5

Когда я первый раз в жизни летел в самолете и смотрел вниз, меня поражало, с какой широтой и щедростью отпечаталась на лице земли деятельность совершенно незаметного с высоты человека. Разноцветные прямоугольники полей, нитки дорог, леса, разбитые просеками на кварталы. Человек отсюда не виден, но зато хорошо видно, как он хозяйничает на земле.

Сейчас мы летим над пустыней. Но странная вещь: земля под крылом самолета живая, она полна следами человека. Трудно поверить, что это пустыня.

Маршрутники работают. Все приникли к иллюминаторам. Дневники раскрыты, они стремительно заполняются записями, схемами. В гудящем, вибрирующем самолете, перекрывая гул мотора, ученые успевают даже обменяться мнениями.

Самолет делает круг: аэрофотосъемка. Щелкают аппараты. Земля внизу полна движения. Под крылом самолета пляшут, извиваются, то сливаясь вместе, то растекаясь рукавами, светлые следы речных русел. От них отходят прямые линии каналов. А вот канал пересекает русло. Значит, оно более древнее, канал прорыли, когда в русле уже не было воды. Другое русло вдруг разбухает: здесь были плотины и водохранилище.

Прямоугольники полей. Длинные, узкие грядки. А вот грядки широкие и короткие. Это, конечно, бахчи.

Стена крепости. Внутри нее еще одна стена, повыше: цитадель и город.

Мои спутники, глядя с высоты, успевают датировать и поля, и русла, и крепости: скифское время, средневековье, XVIII век. (Впрочем, они это сделали во время автомобильного маршрута.)

Повсюду среди темных пятен зарослей правильные голубоватые кружки — следы юрт. А вот вышка, под ней вода, вокруг несколько белых домиков: артезианская скважина, которой пользуются животноводы. И, наконец, голубая река в золотых берегах. Лиловые пятна затонувших кустов сливаются с отражениями облаков. Одинокий средневековый минарет среди зарослей саксаула.

И снова палатки нашего лагеря. Мои спутники, возбужденные, взволнованные, выходят из самолета, обмениваются мнениями. Оказывается, сегодня они нашли новую крепость.

— Ваши впечатления? — спрашивает Толстов. — В двух словах.

Я отвечаю:

— Это история, ставшая географией.

6

«Тук-тук-тук…» — стучат карандаши по миллиметровке. Два часа ночи. Мы с Оськиным сидим в столовой и приводим в порядок чертежи.

Слои мы обозначили цифрами, а Марианна распорядилась, чтобы каждый слой на чертеже был выделен специальной штриховкой. Во всех слоях — и в тех, которые заштрихованы прямыми линиями, и там, где штрихи идут слева направо или справа налево, — содержался песок. Вот мы и рассыпаем этот песок по длинным полотнищам разрезов, которые всего в двадцать раз меньше наших курганов.

«Тук-тук-тук…» — стучат по крыше палатки ледяные иголочки застывающего в воздухе дождя. В дверь глядит темная, холодная степь.

Однажды весной, душною ночью, мы, несколько человек, сидели и слушали радио. И удивительное дело: мелодии звучали чисто, громко, и в то же время в них ощущалась какая-то фальшь. Что-то искажало звуки самых прекрасных мелодий, внося в них зловещий, враждебный человеку тон.

Вдруг в дверцу палатки постучались. Миг — и перед столом появился небольшой пыльный вихрь. Покрутился и упал, засыпав тарелки пылью. И тут все в лагере засвистело, загудело — начался буран. Его-то приближение и делало фальшивой музыку, которую мы слушали.

Сейчас тихо и холодно. Обледеневшая крыша палатки почернела и провисла.

Мы снова поглядели в дверь и увидели освещенные луной облака.

И вдруг в двери появилась Светлана — веселая, оживленная, в своем брезентовом комбинезоне и белой шляпе, с полевой сумкой на боку. Она заметила нас и обрадовалась:

— Ах, как хорошо, я буду знать время! Скоро подъем?

Оказывается, Светлана была назначена дежурной в наш последний день. Она забыла попросить у кого-нибудь часы и проснулась среди ночи, разбуженная светом луны. Мы взяли Светлану под руки, подвели к ее палатке и пожелали спокойной ночи.

7

Толстов и наши путешественники улетели несколько дней назад. На прощание Сергей Павлович передал нам с Лоховицем десяток пустых спичечных коробков для будущих находок. Он продолжал верить в черный курган.

Когда самолет скрылся, кто-то заглянул в палатку, где стоял ящик с мечом. Каждый был уверен: меч давно в самолете, и потому никто не догадался проследить за этим. Заколоченный ящик с мечом оставался на прежнем месте. Просто колдовство какое-то!

Спичечные коробки, подаренные Толстовым, мы, к сожалению, использовали не все. Мы откопали еще пять золотых сайгаков да две бирюзовые бусинки. Кроме того, мы нашли в своем кургане большое бронзовое зеркало, алтарь и какую-то скобу. Несколько ящиков мы загрузили кусками обгоревшего дерева. В Москве установят его породу. Вряд ли в скифские времена здесь были высокие леса. Скорее всего накат над могильной камерой сложен из стволов плодовых деревьев и каких-нибудь тополей или плакучих ив, украшавших арыки и дороги.

В последнее воскресенье я успел проститься с рекой. Она была холодной, отчужденной, темной. Но я нашел тихую прозрачную заводь, в которой отражались разноцветные кусты. Но пути мне попалось несколько торчавших из глины высоченных грибов-подтакырников, наполненных коричневыми спорами. Взяв в руки один такой гриб, я попытался с его помощью написать на такыре то самое волшебное слово, что должен был вспомнить Кай из «Снежной королевы» Андерсена: «Вечность». Я любовался надписью, а ветер уже сметал коричневую пыль.

Завтра мы будем далеко. В степи останутся лишь наши следы. Джейраны без опаски будут пробегать через наши раскопы, через место, где стоял наш лагерь.

Мы вернемся в Москву и некоторое время даже на ее улицах будем по привычке смотреть вдаль, находить среди городских огней знакомые созвездия, а среди ночи будем по привычке просыпаться за два часа до срока. Это степной рассвет дотянется до нас сквозь тысячи километров. А потом все пройдет.

Но что-то останется у каждого из нас от этой степи, от этой осени, от этих будней и праздников, что-то станет частицею нашего существа… А для находок только начнется их настоящая жизнь.

1963 Энгельс — Москва

КАМЕННЫЕ ЗЕРНА

Глава первая

1

Однажды я сел и с карандашом в руке подсчитал, сколько времени я провел на раскопках. От семи до полутора месяцев за сезон. Получилось, что из доброй половины своей жизни около четырех лет я копал, то есть общался с древними, давно ушедшими людьми.

Мне нравится пустыня, нравится Средняя Азия, но, как я обнаружил совсем недавно, больше всего мне нравится самый процесс раскопок. Я убедился в этом весной, когда особенно тянет в дорогу. Произошло это при забавных обстоятельствах.

Дворник подравнивал лопатой тающий сугроб возле нашего дома. Я посмотрел на получившийся срез и замер: вот так выглядят в земле после раскопок слои и напластования разных эпох.

На срезе снежного сугроба, казалось, была видна вся прошедшая зима с ее метелями, морозами, ясной погодой и оттепелями. Белые широкие слои отделялись один от другого грязными прослойками. Чистые, белые слои — память о снегопадах и метелях, темные прослойки — о ясной погоде, когда снег постепенно пропитывался городской копотью. Тонкие ледяные корочки рассказывали об оттепелях, когда поверхность снега плавилась, и о морозах, когда она превращалась в твердый наст. Вот снег, выпавший после Нового года, ниже — прошлогодний снег.

Снегопады и метели непродолжительны, но после них остаются толстые, насыщенные слои. Спокойная, безветренная погода стоит гораздо дольше, но оставляет тонкие прослойки.

Знакомая картина: ведь и в земле слои, связанные с катастрофой, с гибелью или, наоборот, с новым бурным строительством, обычно мощны и богаты. Зато прослойки, оставленные более спокойными временами, как правило, тоньше и беднее находками.

Впрочем, что это я размечтался над прошлогодним снегом? Видно, мне снова захотелось копать.

Не просто путешествовать, жить в палатке, сидеть у костров. А именно копать.

2

Я уже сказал, что раскопки — это своего рода общение с древними людьми, с человечеством. Какие же чувства остаются после такого общения? Какие, помимо чисто научных выводов и умозаключений, создаются у нас, раскопщиков, впечатления о давно ушедших в небытие людях?

Прежде всего поражает глубокое безмолвие прошлого. Безмолвен не только мир, открывающийся нам, но и его вещи. Все они, за исключением разве что битой посуды, навсегда утратили звонкость. Сталь сделалась от ржавчины хрупкой, бугристой, узловатой. До позеленевшей бронзы страшно дотронуться. Расслоившееся стекло становится пестрее, красочнее, как пятно нефти на воде, но теперь оно безмолвно, беззвучно. Не зазвенит тетива лука, да ее и не найдешь, она не сохраняется. И сам лук уже не натянешь: его костяные или деревянные обломки можно лишь бережно закрепить и любоваться ими издали.

Как ни странно, все эти хрупкие, чудом уцелевшие останки былых веков и цивилизаций редко вызывают у раскопщиков такие печальные чувства, как, например, чувство бренности всего земного. Хотя, казалось бы, оно-то и должно первым прийти в голову. Но чего нет, того нет. Археологи — веселые люди.

Больше того. В момент раскопок вам кажется, будто вы находитесь в обстановке строительства и, употребляя более громкие слова, в обстановке творчества, созидания.

В самом деле. Ведя раскопки, вы непрерывно создаете из хаоса развалин, из бесформенной мешанины нечто осмысленное, логически законченное.

Вы все время ищете и находите конструкции, устанавливаете связь между разнообразными вещами. Вы мысленно достраиваете здание, от которого остались лишь фундамент да обломки рухнувших стен. Вы пытаетесь разгадать его назначение и восстановить его план.

При этом вам то и дело приходится ставить рейку, натягивать рулетку, стершуюся в том месте, где когда-то стоял ноль — самая важная ее цифра. Вы чертите разрезы и схемы. Словом, вы ведете себя как строители, конструкторы, инженеры. Все это рождает и усиливает в вас чувства, связанные со строительством, с созиданием чего-то нового и нужного.

3

Раскапывая какое-нибудь помещение, прежде всего видишь, как оно строилось и как разрушалось. Вы все время натыкаетесь на следы строительства и следы гибели. Причем строительство кажется ярким, осмысленным, а разрушение — действием слепых, стихийных сил.

Слои строительства и гибели в момент раскопок говорят больше, чем прослойки, оставленные будничной, мирной, нормальной жизнью. Той жизнью, к которой, собственно говоря, и стремились люди, строя свой дом.

Это и понятно. Откуда взяться многочисленным находкам, если люди изо дня в день убирают свои дома, поддерживают в них порядок? Тут можно рассчитывать главным образом на забытые или потерянные вещи.

Все мы теряли какую-нибудь мелочь: брошку или монетку, ножичек или бусинку. Но тех, кто случайно обронил или потерял дорогие им вещицы, гораздо больше, чем тех, кто их нечаянно подобрал.

Куда девается разница? Кто же, в сущности, находит то, что мы теряем?

Находят, например, археологи через сотни и тысячи лет. Закатившаяся куда-то монетка или пуговица могут оказаться посланием в далекие века.

Странная вещь — наши вещи! Еще более странным кажется то, что по таким вот потерянным, брошенным, забытым вещам приходится судить об эпохе, о людях, об их жизни. Особенно, если не хватает письменных свидетельств или они полностью отсутствуют.

Можно ли судить о людях по вещам, которыми они пользовались в общем-то автоматически: по горшкам и ножикам, по булавкам и пуговицам, по бусинкам и монетам, по обломкам орудий труда, по жалким остаткам их быта? Другое дело — документы или произведения искусства.

Но в какой-то мере каждая древняя вещь приобретает силу документа и воспринимается как произведение искусства. Она вызывает у вас такие мысли и чувства, какие ей не положено вызывать в повседневной жизни. Вещь, по существу, становится образом. Она частица чего-то целого, загадочного, что вы стараетесь постичь и разгадать. Теперь она уже никогда не будет использована по своему прямому назначению: нож ничего не разрежет, стрела не полетит в цель, монету не положат в кошелек, в чашу не нальют вина. Не для этого вызвали их на свет из небытия и забвения. У них, у древних вещей, другое значение: время перенесло их из материальной сферы в духовную, из быта в сознание, сделав беспристрастными свидетелями ушедшей жизни.

Разумеется, вещи беспристрастны. Но в то же время у них есть характер, упрямый, серьезный, надежный, они то и дело обнаруживают свои симпатии и привязанности.

Дело в том, что древние вещи, прошедшие через множество рук, упорно хранят верность самым первым рукам, из которых они вышли. Рукам своих творцов.

Вещь, найденная, скажем, при раскопках царского дворца, первым делом спешит поведать о каком-то рабе или крепостном, который ее смастерил.

Вещь, обнаруженная в пышном кургане завоевателя, пренебрегая лежащими рядом останками ее владельца, не скрывает своей преданности жалкому пленнику, изготовившему ее, и требует, чтобы потомки немедленно воздали должное его искусству и таланту.

Дух божества давно оставил развалины древнего храма, но дух строителя продолжает витать над ним, зодчий восторжествовал над зиждителем. Статуя славит не бога или царя, а своего скульптора, божий лик на древней фреске сияет во славу богомаза. Впрочем, дух божества не покинул развалины храма, если строителя когда-то посещало вдохновение. Откуда оно приходит?

И даже в страшном слое катастрофы, пожара, войны обугленные, изуродованные вещи, свидетели и участники трагедии, несмотря ни на что, заставляют вспоминать мирных кузнецов, гончаров, земледельцев, ткачих, хлопотливых жен и матерей — хранительниц домашних очагов.

Словом, вещи, эти беспристрастные свидетели прошлого, на самом деле глубоко пристрастны к людям труда, строителям, изобретателям, мастерам. Они говорят о труде, о разуме, о культуре, о том, кем может быть и кем должен стать человек.

Археолог на раскопках не может не слышать их беззвучного хора, не может не думать о том, кем и как созданы найденные им вещи. Ему не до размышлений о бренности всего земного, о тщете дел человеческих или о том, что наша жизнь — всего лишь миг по сравнению с вечностью. Он — в обстановке труда, строительства, надежды. Однажды у меня спросили:

— Какое чувство вы испытываете, держа в руках, ну например, древний черепок? Наверное, волнение?

Чувство примерно такое же, какое испытывает портной, держа пуговицу или лоскуток, — ответил я.

Древние вещи понемногу становятся для раскопщика привычными. Профессионально привычными. Особенно так называемый массовый материал.

Материал… Конечно же, наши находки не что иное, как материал для исследования. И само прошлое — тоже материал. А с материалом нужно обращаться серьезно, внимательно, деловито, смотреть на него трезво, беспристрастно. Описывать его, классифицировать, делать сопоставления, проводить аналогии, строить концепции. Без этого в науке не обойтись.

И вот возникает иллюзия (я сам испытал ее однажды, когда был аспирантом), что можно обойтись только этим.

Вещи — коварная штука. Они переживают людей. Они здесь, у нас под руками, перед глазами. А людей, их создавших, давным-давно нет на свете. Они — тени, они — абстракция. Зато их вещи — полнейшая реальность, зримая, осязаемая.

Невольно забываешь, что вещи не цель, а средство, и начинаешь вместо людей видеть предметы, вместо жизни — процессы (что само по себе важно и необходимо), вместо событий — явления, вместо чувств — отношения. Все это, разумеется, вполне естественно. Без этого не обойтись. Этого требует наука. Строгая, объективная, дотошная, беспристрастная Наука.

Более того, отрешившись от пристрастия, от непосредственности, от всякого живого чувства, я, грешный, даже начал уважать себя за это, я наконец ощутил себя полноценным исследователем. Опять-таки вполне естественно.

Но потом мне стало жутковато. Разум без чувства. Истина без поэзии. История без людей. Люди прошлого дали нам интересный материал для исследования. А наша жизнь и мы сами — все это в свой черед станет довольно любопытным материалом для наших ученых потомков. Еще более строгих и беспристрастных.

Естественно ли это?

И мне показалось, что в таком отношении к предмету науки кроется нечто глубоко противоестественное.

Нельзя рассматривать людей и их дела всего лишь как материал для наших опытов и умозаключений, нельзя видеть в них только пищу для наших любознательных умов. Несмотря на то, что этих людей и даже народов давно уже не существует.

Люди прошлого были живыми людьми. Это часть человечества, отделенная от нас не расстоянием, а временем. И они, ушедшие люди и народы, заслуживают человеческого отношения, живого, непосредственного чувства, будь то уважение или сострадание, признательность или гордость, или, наконец, просто интерес и понимание.

Истина от этого не пострадает. Наоборот. Она почему-то охотнее открывается тем, кого влечет к ней не один разум, но и чувство. Такой уж у нее, у истины, характер. А материал он и есть материал: его нужно собирать, добывать и добросовестно обрабатывать. Без этого не обойтись.

Наука несет с собой целый мир чувств, разнообразный, иногда неожиданный и, говоря языком археологов, многослойный.

О чувствах, испытанных моими товарищами и мною при первой встрече с неким давно ушедшим в прошлое народом, я и хочу сейчас рассказать.

Глава вторая

1

В конце зимы 1963 года Юрий Александрович Рапопорт, мой старый товарищ по историческому факультету и Хорезмской экспедиции, показал мне странный снимок. Снимок, сделанный с самолета, мог бы служить иллюстрацией к научно-фантастическому роману. На фоне темно-серых и светло-серых пятен из конца в конец фотографии шли причудливые сооружения, как бы созданные неведомыми разумными существами на чужой планете.

Прежде всего были заметны прямоугольники с зияющими воротами, обозначенными двумя парами округлых башен. От некоторых прямоугольников из середины стен шли валы, которые заканчивались круглыми буграми. Неподалеку виднелись большие холмы с воронками кратеров. Тут и там круги, похожие на лунные цирки. Рассматривая снимок в лупу, можно было увидеть на всем этом пространстве прямые цепочки низеньких, едва заметных бугорков.

Снимок был сделан много лет назад в северо-восточной Туркмении, на одном из отрогов Устюрта. Плоская гора, покрытая этими странными геометрическими фигурами, была тогда совершенно пустынна и окружена пустыней. Называется эта плоская, как стол, гора — Чаш-тепе.

То, что было видно на снимке, оказалось некрополем, городом мертвых. Многочисленные большие и малые курганы, расположенные в строгом порядке, словно по заранее обдуманному плану. А кроме них, пустые крепости с настежь распахнутыми воротами, обведенные земляными валами круги и еще какие-то сооружения, связанные с погребальным ритуалом.

Загадочно было то, что некрополь находился на территории древнего Хорезма, а курганов у хорезмийцев не было. В рабовладельческую эпоху они замуровывали оссуарии — ящики с костями покойных — в стенах специальных построек — наусов или же в стенах заброшенных крепостей. Позже погребение производилось по мусульманскому обряду, то есть опять-таки без курганов.

Значит, все эти сооружения были созданы каким-то другим народом, вероятно, кочевым и, по всей видимости, большим и могущественным.

Но в округе не было никаких следов поселений, связанных с иным народом, чем древние хорезмийцы. Хорезм был лишь этапом на пути движения могучего полчища кочевников.

Неподалеку от Чаш-тепе располагались знакомые мне по книгам С. П. Толстова средневековые крепости Ширван-кала и Шемаха-кала, но, по-видимому, от Чаш-тепе их отделяло не только пространство, но и время: они отстояли от некрополя на несколько километров и на несколько веков.

И когда Юрий Александрович Рапопорт предложил мне поехать на Чаш-тепе, я сразу же согласился. Глядя на снимок, я чувствовал себя мальчишкой-новичком, которому впервые предстояла встреча с археологией, с ее тайнами и праздниками.

Отряд был небольшой: пять раскопщиков, топограф, шофер, бульдозерист, хозяйственник и десять рабочих. Нам предстояло провести на Чаш-тепе ровно месяц. Мы, конечно, могли только прикоснуться к некрополю. И все-таки времени и сил могло оказаться достаточно для того, чтобы открыть его главную тайну: кто же и когда возвел эти курганы и непонятные сооружения. Нужно было найти при раскопках какие-нибудь вещи. Несколько горшков, бронзовая бляшка, десяток бусинок, не говоря уже о монетах, — и весь громадный, таинственный массив Чаш-тепе окажется привязанным к определенной эпохе, к ее событиям.

Перед нашим отъездом начальник экспедиции Сергей Павлович Толстов сказал:

— Главное — определить дату. Во всех случаях это будет интереснейшим открытием. Предположим, что Чаш-тепе относится к пятому веку до нашей эры, тогда это уникальный памятник сакско-массагетских племен, родичей скифов и хорезмийцев. А если это пятый век нашей эры, то перед нами не менее уникальный памятник эпохи переселения народов. Если же дата будет еще более поздней, открытие не станет менее значительным. Кочевники раннего средневековья, оставившие такие гигантские курганы, — это же сенсация. Словом, действуйте. Какую бы дату вы ни вытянули в этой лотерее, наука окажется в выигрыше.

2

Под вечер 31 марта две наши машины подошли к желтовато-белому обрыву Чаш-тепе. Дома и сады туркменского колхоза «Большевик» доходили до самого обрыва. Когда Толстов впервые обследовал эти места, здесь была пустыня, а теперь о ней напоминало только плато Чаш-тепе. Канала туда не проведешь, а каменистую почву не распашешь.

Машины медленно поднялись по извилистой дороге на заповедное плато. Мы проехали немного, остановились и вышли оглядеться.

Здесь, наверху, был совершенно иной мир, казалось бы, не имевший ничего общего с тем, какой мы только что видели у подножья. Тут и там серые пирамиды с чуть округленными гранями и срезанными, как у вулканов, верхушками. Самые высокие присыпаны сверху не то снегом, не то солью. (На самом деле это был белый камень.) И на каждом таком холме зияла, как кратер, глубокая воронка, куда можно было поставить все наши палатки и машины.

Между курганами другие бугры — пониже, более округлые. Да и сама поверхность плато так и шла мелкой серой зыбью. То были цепочки малых курганов.

Вот и крепости — серые валы, зияющие ворота, выдвинутые вперед большие башни. Мир, куда мы вступили, был ограничен обрывами плато. Нам было видно только само плато, да небо, да ровные синие стены на горизонте — обрывы других мысов Устюрта. В голову пришла мысль о море. Вот такой туманной, синей и голубой стеной встает оно между небом и землей, когда смотришь на него издали, с высоты.

Далеко за курганами, в том краю, куда опускалось солнце, как броненосец, плыл силуэт средневековой крепости Дэв-кескен, что означает «Крепость, зарезанная дьяволом».

Мы поднялись на один из высоких курганов. Каждый шаг вверх делал окружающий мир более просторным, величественным. Все новые и новые курганы вставали перед нами. А на горизонте кулисами появлялись новые и новые синие стены плоскогорий. Странный горный пейзаж — весь из горизонтальных линий!

С самой вершины кургана, словно с самолета, мы наконец увидели за чертой обрыва дома, деревья и прямоугольники полей. Отсюда они казались игрушечными.

Мы заглянули вниз — в воронку с ее круглыми, почти отвесными стенами, с высоким гребнем выброшенной земли и поразились размахом, с каким работали и те, кто возводил курганы, и те, кто их грабил. Нам, с нашими лопатами и кирками, с нашей крохотной «Беларусью» — гибридом экскаватора и бульдозера, нечего было даже мечтать, чтобы раскопать такой курган. Колоссальный, неимоверный труд был вложен в некрополь, заполнивший каменистое плато. Соорудить такие памятники было под силу только могучему и богатому народу, располагавшему и множеством землекопов, скорее всего пленников, захваченных в боях, и огромным богатством, фантастическим количеством прекрасных и драгоценных вещей, погребенных вместе с людьми, вещей, ради которых не менее грандиозную работу предприняли грабители.

3

Когда мы нашли место для лагеря у более отлогого склона плато, лицом к оазису, вырыли в земле кухню и расставили палатки, солнце зашло, подуло холодным ветром, и чуть ли не все разом вспыхнули звезды.

— Ну, вот мы и дома, — удовлетворенно сказал начальник отряда.

Из палатки, где была наша столовая, послышалась музыка: заработал приемник. Зажглись керосиновые фонари. На единственной улице нашего городка замигали движущиеся огоньки карманных фонариков.

Глава третья

1

Утром начальник отряда распределил объекты. Аня Леонова получила маленький курган — одну из низеньких насыпей в длинной цепочке таких курганов. Лоховицу достался курган побольше. Сам Рапопорт выбрал курган средней величины. Такой же курган получила и Софья Андреевна Трудновская. Я же оказался полноправным хозяином одной из пустых крепостей с двумя воротами, четырьмя башнями, с серыми стенами двухметровой высоты. Длинные стены тянулись на сто метров каждая, поперечные — на шестьдесят. Ни разу в жизни у меня не было такого объекта — шесть тысяч квадратных метров!

Я вместе с начальником отряда обошел свои владения. Никаких следов жизни, никаких признаков, что здесь побывали люди после того, как крепость была построена. Только на одной из башен была яма. А во дворе мы увидели три едва заметные насыпи, покрытые мелкими белыми камешками и щебнем. Все остальное пространство заполнено бурыми пучками прошлогодней травы, низкими высохшими кустиками. Среди них я заметил несколько белых подснежников, сладко пахнущих медовой пылью.

Теперь мой мир был ограничен серыми валами стен, за которыми иногда появлялась голова верблюдицы. Каждое утро рядом с моей крепостью паслись верблюды. Днем они куда-то уходили. Среди них я приметил верблюдицу с верблюжонком. Они часто подходили к самому валу.

2

Все звенело от птичьего пения. Птичьи голоса доносились и с неба надо мной, и с земли, из бурых кустиков. Прислушиваясь к этому хору, я насчитал в нем шесть различных голосов.

Для начала я должен был проложить двухметровой ширины траншею поперек моего двора, от гребня одной стены до гребня другой: вдруг все-таки найдутся следы каких-либо построек. У меня было двое рабочих: крепкий, загорелый старик в белой рубахе навыпуск, трудолюбивый, нелюдимый, редко улыбавшийся Мадамин-ака (он уже несколько раз работал в нашей экспедиции). Вторым был новичок — громадный широколицый парень по имени Жаниберген. Мы протянули шпагат поперек всей крепости и начали сбивать лопатами кустики и пучки травы. Я с ножом и кисточкой расположился на гребне стены и осторожно расчищал ее, ища следы каких-нибудь конструкций. Не было ни обходного коридора, ни бойниц, ни кирпичей, ни глиняных блоков. Серый прах с каменной крошкой и щебнем. Стена оказалась насыпной.

Траншея у нас получилась неглубокая. Тоненький слой почвы да слежавшийся песок над изъеденным временем известняком. Иногда мы били шурфы, но ничего не находили в них, кроме камня. Наша траншея в конце концов протянулась прямым бело-желтым половиком от стены до стены.

Мадамин-ака работал как заведенный. Он неохотно оставлял лопату даже на время перекура. У Жанибергена силушка так и играла. Особенно охотно он бил киркой камень. А когда работал лопатой, то отбрасывал землю как можно дальше, а не укладывал ее аккуратным валиком вдоль стенки траншеи, как это делал Мадамин-ака.

Перекур. Мадамин-ака опускается на землю и десять минут сидит со скучающим видом, словно отбывает повинность. Жаниберген валится на спину, расслабляет могучие плечи, улыбается и говорит, говорит, говорит…

— Ты, Валентин, думаешь: Жаниберген хороший рабочий. Ошибаешься! Я самый ленивый человек на свете. Я и в школе был лентяем, уроков никогда не учил. Сижу, смотрю в книжку, ни о чем не думаю. Вот какой я ленивый человек! Из колхоза в город ушел. А почему? Потому что лентяй. Шофером хочу стать, я трактор умею водить. Крутишь баранку, нажимаешь на педали, глядишь на дорогу. Хорошая работа, интеллигентная. А руками работать не люблю — я лентяй. Нет, я еще не шофер. Нужно учиться на курсах, а мне лень. Говоришь, хорошо работаю? Это когда я вместе с другими работаю. Совестно лениться, если кто-то рядом: вон я какой сильный! А когда один останусь, ничего делать не буду. Мне в городе кирпич привезли — дом строить. Какой хочешь материал могут дать, друзья обещают помочь, а я гляжу на кирпич и думаю: «Какой же я ленивый человек!»

3

Однажды Жаниберген рассказал мне о своем напарнике Мадамине. Старик хотел заработать как можно больше, ему нужна была высшая ставка и премия. Но делал он это не от жадности. Была у Мадамина мечта: жениться и устроить свадебный той, пир на весь мир, отпраздновать свадьбу по старым обычаям и позвать на нее всю округу.

Дважды удавалось ему накопить большие деньги, дважды он был героем дня, щедрым, хлебосольным, нарядным женихом, которого все по обычаю величают джигитом. И оба раза женщины уходили от него, унося подарки, сразу после свадебного пиршества. Ему, как говорил Жаниберген, была нужна не любовь и даже не жена. В глубине души он уже был готов к тому, что хитрая женщина, принявшая его предложение, и сейчас уйдет от него, когда отгремит свадебный пир, на который Мадамин, как и в прошлые разы, истратит все до копейки. Просто он любил такие торжества, любил раз в несколько лет хотя бы на один день оказаться главным лицом в поселке, предметом внимания сотен людей, знакомых и незнакомых. Он всех тащил к себе на свадьбу, от глубоких стариков до детей. Обычно замкнутый, нелюдимый, отказывающий себе во всем, он становился в такие дни по-царски щедрым, веселым и разговорчивым. Только бы нашлась какая-нибудь женщина, безразлично, молодая или старая, красивая или некрасивая, только бы согласилась она на несколько дней стать участницей задуманного им представления. Большего он уже не ждал, а может быть, даже и не хотел. Такой он был старик.

Все попытки Жанибергена разговориться с ним заканчивались неудачей. Однажды ночью Мадамина укусил скорпион. Старик даже не вскрикнул. Утром мы убедили его остаться в лагере. Но Мадамин-ака все-таки не усидел в палатке и по привычке нашел для себя работу: починил сломанные лопаты. Жаниберген очень уважал его за это.

— Как вы себя чувствуете, Мадамин-ака? — участливо спросил парень, когда старик явился на раскопки. Мадамин-ака сверкнул колючими глазками и проворчал:

— Ты что, бог, если все хочешь знать?

4

И вот наступил день, когда под нашей стеной затарахтел трактор, загремел ковш экскаватора. На всякий случай я решил прорезать траншеей одну из стен. Неужели это только земляная насыпь? Не стоят ли внутри нее замурованные оссуарии? Оба моих рабочих с восхищением следили за тем, как в короткий срок делается работа, на которую пришлось бы затратить несколько дней. Первый раз я видел Мадамина счастливым. Он приплясывал от восторга и кричал, указывая на ковш экскаватора: «Ай-яй, какой хороший рабочий!»

А Жаниберген следил за руками тракториста, нажимавшего на рычаги:

— Вот так копать землю и я согласен: нажал на рычаг, остальное машина сама сделает. А то бросай, бросай лопатой! Я люблю на машине работать. А почему? Потому что лентяй!

В этот день Мадамин на радостях даже соблаговолил побеседовать с Жанибергеном о погоде.

Я же никакой особой радости не испытал, но лишний раз убедился, что передо мной не стена, а мертвый вал, внутри которого чередовались прослойки серой пыли, твердого желтого песка и белых камешков. В тот же день экскаватор засыпал траншею, и стена приобрела свой первоначальный вид.

5

Башня тоже оказалась насыпной, в ней не было ни конструкций, ни бойниц, земляная копия настоящей башни. Копия — в натуральную величину.

В стенах моей крепости не было ничего. Что же она охраняла? Что должны были скрывать ее стены и башни? Какие обряды совершались внутри этих стен? Может быть, здесь после похорон, во время многолюдной шумной тризны, устраивались какие-то состязания в память о покойном и это был, так сказать, ритуальный стадион?

Во всяком случае, символические стены и башни были воздвигнуты, чтобы замкнуть собой нечто невидимое, неощутимое, созданное воображением людей. Не для себя, не для своих нужд строили они эту крепость, а для каких-то духов, богов, для таинственных сил, управлявших потусторонним миром.

6

Крепость была безжизненна, пуста, непонятна, и те немногие радости, которые я испытывал, работая в ней, приносила весна. Подснежники отцвели и сменились маленькими, лиловыми маками на мягких мохнатых стебельках. В пучках сухой травы начали проглядывать зеленые тона новых ростков. Стала появляться свежая сизая полынь, засветились точечки каких-то желтых цветов, крохотных, как булавочные головки, и россыпи этих цветов слились в извилистые золотые ручейки.

Я решил дождаться, когда расцветет побольше маков, и набрать букет. Но когда я утром в понедельник пришел на раскопки, маков уже не было — за воскресенье их съели овцы. Зато бурые, совершенно сухие кустики вдруг процвели точечками темно-красных цветов. А еще по крепости ползали большие черепахи. Сейчас они ходили парами, рыли новые норы. Заползали они и к нам в палатку, гремели, шуршали, не давали отдыхать. Вынесешь наружу, приползут снова.

Как-то я сидел один-одинешенек в своем раскопе и вдруг услышал у самого уха страшный грохот. Это черепаха с шумом передвигала свой панцирь прямо над моей головой. У черепах была пора любви. Я видел, как бронированный жених положил чешуйчатую голову на панцирь невесте, и вспомнил частушку про то, как танк танкетку любил, и стихи Маяковского про миноносец и миноносочку.

Птицы пели еще громче. Появились новые голоса. Верблюжонок подрос и начал убегать от матери. Однажды я услышал за стеной истошный рев верблюдицы. Я поднял голову. Из-за серой стены на меня смотрела ревущая пасть с желтыми зубами. Мне показалось, что верблюдица злится именно на меня. Я поднялся на стену. Верблюжонка вообще не было видно. Но вот он со всех ног примчался к матери. Ну и попало же малышу! Верблюдица кусала его, била копытами, гнала от себя. Бедный верблюжонок поплелся в сторону. Надо же! Чужую мать принял за свою. Но тут откуда-то появился другой. Верблюдица сразу утихла и принялась его облизывать. А у первого в каждом шаге чувствовалось смущение.

Я взглянул со стены в сторону оазиса и увидел, что далеко внизу свежим пухом зазеленели деревья.

Глава четвертая

1

Время шло, раскопано было уже немало, но находок не было ни у кого.

Аня Леонова закончила свой курганчик и взялась за другой. После того как она сняла насыпь, на месте кургана остался лишь светлый земляной стол. Аккуратная прямоугольная площадка, окруженная рвом. На «столе» пусто. Во рву несколько угольков да костяная труха — то, что когда-то было свеяно ветром с грабительских лопат. Прямоугольная площадка на месте кургана до странности напоминала след… экспедиционной палатки. После нас остаются точно такие же прямоугольники из канавок, вырытых на случай дождя.

Углы площадки ориентированы по сторонам света, по солнцу и звездам.

Очертания у курганов прямоугольные. Значит, они были не круглыми, как юрта, а скорее всего гранеными, пирамидальными, похожими на палатки. Только у одних эти посмертные дома, «палатки», были маленькими, вроде наших четырехместок, а у других громадными, — самый большой курган до сих пор поднимается над Чаш-тепе на шестнадцатиметровую высоту. Малые курганы были сооружены, так сказать, в соответствии с ростом покойного, а большие — с его рангом, с его положением среди сородичей. Человека после смерти высокий чин делал великаном: в стране теней его рост полностью соответствовал рангу. Смерть не уравнивала всех, а, наоборот, еще больше подчеркивала различие между племенной знатью и рядовыми кочевниками.

Некрополь был последним становищем кочевников, последним привалом, последним военным лагерем.

Перед нами словно бы расположилось могучее древнее племя. Расположилось в строгом порядке, по чинам и подразделениям. Центрами таких подразделений, наверное, были укрепленные дворы, вроде того, где я работал. Дворов этих девятнадцать. Девятнадцать подразделений племени, то есть девятнадцать родов. Почти у каждого двора высокий курган — посмертный дом родового вождя, возле моего двора такого кургана не было. Видно, ушло куда-то племя, навсегда оторвалось от могил предков, и один из родовых вождей был похоронен уже на чужой стороне.

Племя щедро поделилось своими военными трофеями с обитателями страны теней, наполнив сокровищами их последние, неподвижные, земляные шатры. Но то, что живые добыли мечами, копьями и стрелами, было отнято у мертвых простыми лопатами.

Выяснилось, что курганы еще и еще перекапывались в разные эпохи. Нашими предшественниками не были раскопаны только их края. Потом воронки заполнялись песком и пылью, и курганы возникали вновь. Это хорошо видно, если поглядеть на разрез.

2

Пыль… О ней всегда забываешь, думая о прежних раскопках и особенно мечтая о новых. Воображение очищает их от пыли.

Софья Андреевна Трудновская работает прямо-таки внутри смерча — бульдозер отодвигает выброшенную землю.

Курган начальника отряда дымится, как жертвенный костер. Рапопорт вместе с рабочими машет лопатой.

А в кургане Лоховица из земли и из облака пыли постепенно проступает каменная кладка склепа. Пусто. Ничего кроме скорпионов под камнями и камыша, отброшенного в сторону грабителями.

К сведению романтиков, рвущихся на раскопки в пустыню. Копать там — значит ежедневно, в любую погоду принимать примерно такую же порцию пыли, какую может дать хороший буран. А если вы работаете на курганах, то нет гарантии, что вам не придется перевеивать пыль, которую уже не раз поднимали ваши древние коллеги, грабители и кладоискатели.

Грабители шли, так сказать, по горячим следам — земля с остатками погребения иногда сыпалась с их лопат в свежий, еще не затянувшийся ров. Но создавалось впечатление, что между их уходом и нашим появлением кто-то еще ухитрился произвести здесь самые настоящие археологические раскопки и унести с собой все до последнего черепка, как того требуют строгие правила методики. Эти люди уже не знали, кто воздвиг некрополь, не знали обычаев народа, оставившего памятники и пропавшего куда-то. Иначе им было бы ни к чему раскапывать курганы почти на снос или бить заведомо бесполезный шурф на одной из земляных башен моей крепости.

Силуэты средневековых городов, маячившие на горизонте, наводили нас на такое предположение: когда-то, во времена хорезмшахов, здесь по приказу правителя области или самого царя были проведены крупные раскопки. Сделано это было, видимо, для пополнения государственной казны. Надо полагать, тут одновременно работали сотни, а то и тысячи землекопов. И кто знает, может быть, раскопками интересовались тогдашние ученые!

Жизнь наша текла мирно, размеренно, настроение у всех было ровное, но немного печальное. Мы подбадривали себя шутками. Название Чаш-тепе теперь звучало для нас так: «Шиш тебе!»

3

Ограда отделяла меня от товарищей. Волей-неволей я жил замкнуто.

Но вот прямая белая дорожка легла поперек серого такыра двора, поднялась на стену и спустилась по гребню к подножью крепости.

Я искал следы рва, откуда брали землю, чтобы насыпать стены и башни. Рва под стеной не оказалось. Зато тут не было и глинистой почвы — сразу шел известняк. Поверхность у подножья была ниже, чем поверхность двора. Значит, землю для постройки валов и башен гребли прямо с материкового камня, прихватывая слежавшийся песок, мелкие камешки и щебень. Под лопатами людей вал двинулся, вырос, взметнулся и навек застыл, став стеной двора.

Нельзя сказать, что, выйдя из крепости, я добыл какие-то новые сведения о ней. Но зато передо мной открылся залитый солнцем, серый, робко зеленеющий простор плато. Я снова видел высокие, не меньше пятиэтажных домов, курганы с седыми вершинами. А внизу под обрывом — зеленевшие сады, распаханные поля и такие игрушечные, беззвучные тракторы.

Весна, которая приходит в пустыню вместе с человеком, куда зеленее, красочнее, пышнее, чем все, на что может расщедриться здешняя природа. Она, эта весна, и начинается раньше, чем в дикой природе, и заканчивается позже. В пустыне уже все выгорает, а оазис по-прежнему зелен, свеж, и до поздней осени в нем что-нибудь да цветет.

Мне нравится, как наступают на пустыню туркмены. Они делают это основательно, с каким-то изяществом, артистизмом. Особенно я люблю часто-часто посаженные серебристые тополя вокруг домов, вдоль арыков, вдоль дорог. Люблю большие красные и розовые мальвы. Люблю причудливые силуэты шелковичных деревьев, похожие на морских коньков, на индейцев в уборах из перьев, на гигантских страусов, цапель и фламинго, — так выглядят деревья после того, как срежут молодые ветки на корм шелкопряду. Ряды этих трудовых деревьев среди полей хлопка обнаруживают неожиданное сходство с дворцовыми парками восемнадцатого века, когда деревья, подобно придворным дамам и кавалерам, стриглись и причесывались по моде.

Ковры и пестрые одеяла развешаны на глинобитных стенах словно бы не для проветривания, а по какому-то праздничному поводу.

А еще больше оживляют этот охристый и зеленый мир движущиеся малиновые точки. Даже отсюда, с высоты, все-таки можно увидеть, с каким достоинством ступают по земле женщины в красочных одеяниях.

Дома и деревья сомкнутым строем подошли уже к самому обрыву Чаш-тепе. Новая жизнь оказалась рядом с кладбищем неведомо когда и невесть куда пропавшего народа. Гигантские бунты хлопка снизу, со двора хлопкобазы, смотрят на такие же гигантские курганы. Верблюды и овцы щиплют травку и кустики на древних могилах. И кажется, что прошлое и настоящее, дома внизу и курганы наверху, находятся в разных измерениях, никак не связаны друг с другом, ничего друг для друга не значат.

Но это только кажется…

4

Проще всего было бы дождаться каких-нибудь результатов или хотя бы конца раскопок, а потом уже колдовать над тем, что получилось.

Но мысль нетерпелива. Воображению не прикажешь подождать до завтра. Чем меньше для него пищи, тем сильнее оно разыгрывается, тем больше задает вопросов, на которые само же торопится ответить.

Работая в пустом дворе, я все время чем-то его населял, заполнял, оживлял, чего-то ждал, чего-то опасался, на что-то надеялся, я искал и мечтал, верил и сомневался. Словом, на пустом дворе я таки ухитрялся жить полной жизнью.

Иногда я ненадолго покидал свой двор, чтобы посмотреть, как идут дела у товарищей. Лица у всех у них были озабоченные, истомленные, я бы сказал, даже отрешенные. Все мы вели бой с безмолвием, с небытием. Ко мне тоже приходили гости. Посидишь, покуришь, немного отвлечешься…

Что же касается начальника отряда, то после его прихода мне всякий раз становилось интереснее работать. Рапопорт делился все новыми и новыми гипотезами.

Дело в том, что наши курганы, дворы, круги были созданы не только руками, но и воображением людей.

Это памятники их духовной жизни. Сами древние люди населяли их тенями, духами, призраками, событиями. В грудах земли, с которыми мы имели дело, были материализованы философия и поэзия исчезнувшего народа, его верования и память.

Вот несколько предположений, высказанных Юрием Александровичем, знатоком древних верований и обрядов.

5

Итак, ворота слишком узки. Это скорее калитки шириной около метра. Башни, в сущности, вовсе не башни. За невысокими валами не укроешься от врагов.

Не убежище, а символ убежища. Не крепость, а ее модель. Но модель, по замыслу строителей, действующая. Она что-то защищала, от чего-то оберегала, кого-то прятала.

За стенами крепости курганы, то есть дома ушедших людей. Людей, которых наделили воображаемой жизнью в потустороннем мире, проще говоря на том свете. Чтобы они не испытывали голода и жажды, им дали еды и питья. Чтобы они не оказались беспомощными, живые оставили им оружие и соорудили вот эти крепости. Значит, и на том свете могли происходить некие грозные события.

Тревога! Обитатели страны теней бегут из домов-курганов и прячутся здесь, в родовом убежище, за стенами и башнями. Безмолвные и невидимые, они заполняют всю крепость и вместе пережидают беду, отсиживаются в осаде, ведут бой с незримой опасностью, неведомыми силами. Потомки же не только возвели для них крепость, но и заколдовали ее особыми обрядами, придав стенам и башням магическую, сверхъестественную мощь. Если так, то мой двор — крепость, которую живые ухитрились построить на том свете.

Однако могло быть и наоборот. В крепости была заперта и осаждена нечистая сила, а заколдованные стены ограждали от нее весь окружающий мир. Сюда, как в тюрьму, загоняли злых духов.

Это происходило, должно быть, таким образом. Во двор вносили тело покойного. Тело, еще не покинутое душой. В бой за эту душу вступали добрые и злые силы. К сожалению, злые силы обычно отличаются большей активностью и целеустремленностью. Они целыми легионами устремляются к телу, роятся над ним, норовят схватить беспомощную душу. Тут-то они и попались! Жрецы «запирают» крепость, и нечисть оказывается в ловушке. Теперь уж ей не до поживы, только бы вырваться наружу!

Но жрецы, так сказать, прекрасно оснащенные для борьбы со злыми духами, отважно входят в крепость, точно и добросовестно творят таинственные обряды и этим обезоруживают запертую в ней нечистую силу. Спасенная душа в окружении добрых духов радостно вступает в мир иной, а злые духи разлетаются кто куда — залечивать раны.

Еще один вариант. Главное в крепости не стены, не двор, а ворота. Недаром их роль подчеркнута двумя парами массивных башен. В таком случае двор — нечто вроде чистилища. Войдя в одни ворота, покойный навсегда становится чужим миру живых. Во дворе жрецы готовят его к вступлению в иную жизнь. А когда его выносят через другие ворота, это означает, что он перешел грань потустороннего мира, что он уже на том свете.

6

Мы столько говорили о колдунах, покойниках, злых духах и нечистой силе, что Жаниберген совсем приуныл. Кое-что он пересказал Мадамину. Старик относился к нашим разговорам скептически. Казалось, он знает истину, неведомую нам. И, наконец, Мадамин ее открыл.

Большие курганы — всего-навсего юрты. Исполинские юрты богатырей. Вот он, самый высокий, с седой верхушкой — дом Кер-оглы, героя туркменского эпоса. Здесь он отдыхал и наигрывал на комузе. У богатыря и струны богатырские — они были далеко слышны отсюда. Другие курганы — шатры младших богатырей, спутников Кер-оглы.

В укрепленных дворах жили рядовые воины и слуги. Вот и все. Так рассказывают старики значит, так оно и было. И начальнику незачем ломать голову.

Бывают случаи, когда благодарные читатели ставят памятники литературным героям. Туркмены же сделали такими памятниками множество заброшенных в пустыне крепостей. Из книг Толстова я знал, что по меньшей мере шесть средневековых крепостей были, например, посвящены бессмертным влюбленным Шах-сенем и Гарибу. В их числе Ширван-кала и Шемаха-кала, которые видны с Чаш-тепе. Это и есть царство Ширван-Шемаха, куда бежал Гариб после ссоры с возлюбленной, хотя настоящие Ширван и Шемаха находятся в Азербайджане. Пустыня стала местом действия любимой поэмы, а крепости превратились в величественные театральные декорации. Целая зачарованная страна была отдана во владения поэзии. Уверен, что караванщики и чабаны временами слышали звон богатырского комуза с вершины того кургана, где, по словам Мадамина, жил Кер-оглы.

Итак, наши курганы были для тех, кто живет внизу, как бы громадным залом литературного музея, развернутой иллюстрацией к хорошо знакомому эпическому сказанию, миром хоть и сказочным, но с детства родным и близким.

А нам за образами богатырей, о которых рассказывал Мадамин, виделась память об исчезнувшем воинственном и сильном народе. Курганы безмолвны, но вокруг них все-таки витал далекий отголосок ушедшей жизни, отголосок истории.

Глава пятая

1

Всякая настоящая работа таит в себе противоречия: она и отделяет вас от людей, и по-новому связывает с ними. Даже если между вами и миром стоят серые валы и башни.

Все, что я мог сделать со своей крепостью, уже сделано. Остались только три кургана, каким-то образом оказавшиеся внутри ограды. В чем причина? То ли назначение двора было забыто. То ли решили похоронить кого-то прямо в «чистилище», внутри заколдованных стен. Почему? За какие заслуги или провинности? А может быть, род, которому принадлежали и укрепленный двор, и курганы вокруг него, оторвался от своего племени, ушел куда-то, создал себе иную святыню и там, на другой земле, воздвиг исполинский курган своему вождю? Или же этот род был полностью разгромлен в каком-то сражении, и некому стало заботиться о могилах предков, и в ограде стали хоронить чужих?

Так или иначе, но курганы внутри ограды нарушали установленный порядок.

Зато сами они были воздвигнуты по всем правилам: тут и ров, пробитый в песке и камне, и «стол», и углы, ориентированные по странам света. Ограблены курганы тоже по всем правилам, то есть до основания.

По всем правилам я их и копал, сначала одну половину, потом другую, потом снимал разрез и, наконец, сносил бровку, делившую курган пополам. Мне уже было не до бесед с Мадамином и Жанибергеном. Теперь и во время перекуров мы разговаривали только о работе.

Работали в перчатках. Каменная крошка, из которой состояла насыпь, могла бы в кровь ободрать руки.

Я уже свыкся с полным отсутствием находок и работал, как говорил Жаниберген, с музыкой: я все время что-нибудь напевал, мурлыкал, насвистывал. Говорят, что теперь и в цехах работают под музыку, — это повышает производительность труда. Во всяком случае, это не казалось странным моим рабочим, и я не стеснялся мурлыкать в их присутствии.

Работа отделяла нас не только от всего мира, но и друг от друга. Но в то же время связывала настолько, что мы понимали друг друга почти без слов.

Работа, как сказано выше, уводит от людей и снова приводит к людям. Сколько раз соединяла она меня с новыми друзьями, вводила в новый круг дел, забот, книг, мыслей и чувств, незаметно заставляла по-новому видеть мир. Да и самого меня делала другим.

Я люблю это чувство сосредоточенного уединения и нового, глубокого единения с миром. Оно очень близко к моему представлению о счастье.

Но я и сам не заметил, как мое рабочее уединение было нарушено. Теперь, начав мурлыкать любимые мелодии, я смущенно озирался по сторонам: нет ли посетителей.

«Взрывая, возмутишь ключи», — сказал Тютчев.

Наша работа на Чаш-тепе оказала какое-то влияние на мир, раскинувшийся у подножия плато, стала для него событием, смысл которого мы поняли не сразу, связала нас с людьми, живущими там.

С каждым днем на раскопках появлялось все больше и больше местных жителей. Они ни о чем нас не спрашивали, только брали по горсти земли из отвала, разминали ее пальцами, разглядывали серую пыль и белую каменную крошку.

К нам приезжали на верблюдах, на велосипедах, на мотоциклах, на осликах, в легковых машинах и в грузовиках. На рассвете и на закате чабаны норовили провести стадо мимо наших раскопок, чтобы по пути бегло взглянуть на них.

Однажды я наблюдал такую сцену: к нам спешили два приятеля, один на осле, другой на велосипеде. Один изо всех сил гнал ишака, другой, наоборот, притормаживал велосипед. При этом оба ухитрялись вести оживленную беседу. Но вот приятели подъезжают к нам, здороваются, трогают выброшенную землю, прощаются и уезжают, притихшие и взволнованные. Это был какой-то необычный интерес. Местное население всегда привлекают к нам находки. А сейчас людей тянуло на наши печальные раскопки не что иное, как именно вот это упорное, тотальное отсутствие каких бы то ни было находок.

Какие ключи возмутили мы, взрывая своими ножами и лопатами скудную каменистую землю?

Казалось, жители знают нечто такое, чего не знаем мы. У меня было чувство, что они ясно представляют, чем кончатся наши раскопки. Один толстяк в мятом пиджаке, из нагрудного кармана которого выглядывало четыре авторучки, не выдержал и сделал нам следующее заявление:

— Зачем копать? Ничего вы здесь не найдете, мне точно известно.

— Простите, вы кто по специальности?

— Завскладом, — важно ответил посетитель.

Дети приходили к нам пешком. Они смотрели на нашу работу с уважением, удивлением и какой-то жалостью. Казалось, они хотят спросить нас о чем-то, но не решаются.

2

Однажды ясным солнечным утром у кургана, где работала Софья Андреевна Трудновская, появился необыкновенный гость. С коня спрыгнул молодой чабан в большой папахе, в длинном коричневом халате, на полах которого вышиты большие белые цветы. На груди у парня новенький черный бинокль. Во время разговора пальцы его играли биноклем, как четками или свирелью. Иногда он ни с того ни с сего подносил бинокль к глазам, смотрел куда-то и улыбался. У него такое счастливое лицо, что и нам стало весело. Его глаза как бы ласкали нас и все, куда ни упадет взгляд. Он был полон удивительной благожелательности и бесконечного счастья. Звали парня Ораз. Бинокль — свадебный подарок. Ораз недавно женился. Цветы на полах халата вышила ему жена. Сейчас у них с женой медовый месяц. Они проводят его на пастбище в пустыне. А вчера пропал верблюд, и старший чабан послал Ораза на поиски.

О верблюде парень не очень беспокоился: найдется, никуда не денется!

Зато какой удобный и приятный повод для того, чтобы проскакать по степи на хорошем коне, обновить бинокль, встретиться со знакомыми и незнакомыми людьми, потолковать о том о сем, а потом вернуться к взволнованной подруге и все ей рассказать.

Ораз очень обрадовался, увидев в бинокль наши палатки. Он полюбовался большой прямоугольной площадкой, которую тщательно разметала Софья Андреевна, аккуратным рвом с земляным мостиком в середине, восхитился необычностью работы московской женщины-инженера и от всей души ей посочувствовал:

— Ай-ай, как обидно, что ничего не найдете! Почему? Неужели не знаете?

Того, что он рассказал, мы и в самом деле не знали.

3

Много-много лет тому назад здесь, на Чаш-тепе, была такая плодородная земля, какой теперь, должно быть, нигде и не встретишь.

Из древнего русла Дарьялык на поля подавали воду. В наши дни ее качали бы мощными насосами. А тогда ее подтягивали наверх семь чигирей, семь водоподъемных колес. Их приводили в движение слепые верблюды, приученные ходить по кругу. Вода поднималась с уступа на уступ, от одного чигиря к другому.

Однажды осенью эти края посетил нищий странник верхом на измученном коне. Жители Чаш-тепе только что убрали урожай. Всюду высились горы хлопка и самого отборного зерна. Куда ни глянь, зерно, зерно, зерно, — вот ведь какое счастье привалило людям.

Полюбовался странник небывалым урожаем и остановился на ночлег. А хозяев попросил позаботиться о коне, насыпать ему в торбу зерна.

Утром странник отправился в путь. Не знали жители Чаш-тепе, что в образе дервиша, нищего странника, их посетил святой пророк Али и что конь его Дульдуль тоже был не прост — умел говорить.

— Ну как? — спросил Али. — Вкусное было зерно?

— Не знаю, — грустно ответил конь. — Я его не пробовал. В торбу вместо зерна насыпали камня.

— Так пусть же, — воскликнул разгневанный Али, — все их зерно превратится в камень, а земля их да будет проклята во веки веков!

Вот почему стала эта земля заколдованной.

— Поглядите сами, — улыбнулся Ораз и указал на курган с белыми склонами. — Каменный хлопок. А это, — он показал биноклем на небольшие курганы, — кучи каменного зерна. Видите, сколько его было?

Мой укрепленный двор он назвал хаули — усадьбой, где жили хозяева всего этого богатства, упрекнул жадных богачей за то, что поскупились отсыпать такую малость в торбу Дульдулю, вскочил на коня, взглянул в бинокль, еще раз ослепительно улыбнулся и ускакал, довольный.

4

Мы долго были под впечатлением этой красивой сказки, народной гипотезы о происхождении таинственных памятников Чаш-тепе.

Самым поразительным было то, что из всех возможных гипотез наши раскопки наилучшим образом подтверждали именно эту. Достаточно было подержать в руке землю, которую мы копали: серая пыль напоминала мякину, а белая каменная крошка, разумеется, была не чем иным, как заколдованным, окаменевшим зерном.

Цепочки маленьких курганов больше всего походили на кучи зерна, аккуратно выложенные по краю поля. А если бы гигантские бунты хлопка, что возвышаются над оградой хлопкобазы, над домами и деревьями нашего аула, вдруг взяли и окаменели, то, ей-богу, их почти нельзя было бы отличить от наших высоких курганов. Получали свое объяснение и прямоугольные площадки, окруженные рвами, — ну, конечно же, они сделаны специально для хранения зерна. Может, они-то и воодушевили заведующего складом, когда тот с такой уверенностью предсказал результаты раскопок.

5

Угадывался в этой сказке и отголосок древних до-мусульманских мифов. За образом святого Али не так уж трудно было различить великого Сиявуша, легендарного основателя династии хорезмийских царей — сиявушидов, торжественного и задумчивого бога-всадника, отчеканенного на монетах древнего Хорезма.

Есть в низовьях Амударьи теснина, где, как рассказывает другая легенда, Али на своем Дульдуле одним прыжком перескочил через бурную, могучую реку. Тут образ богатыря Сиявуша проступает еще ясней. Это был подвиг в его стиле.

Погнал Сиявуш вороного коня,

Казалось, был создан тот конь из огня,

Завеса огней кругом поднялась —

Конь и шлем Сиявуша скрылись из глаз.

Сергей Павлович Топотов поставил эти строки из «Шах-Наме» (в своем собственном переводе) эпиграфом к исследованию «Хорезмийский всадник».

Сиявуш — юноша неземной красоты, воспитанник Рустема, рыцаря чести и справедливости, непобедимый полководец, любимец народа, искусный строитель, воздвигавший сказочно прекрасные города-крепости, — таким встает он со страниц «Шах-наме».

Странная вещь: как только в книге, на сцене, на экране появится перед вами юный герой, талантливый, прекрасный, чистый, обаятельный, вас сразу же охватывает тревога: не убьют ли его, не случится ли с ним какой-нибудь непоправимой беды.

Увы, опасения эти почти всегда оправдываются. Герой гибнет, а его горестная и светлая память продолжает жить. Для людей он навек остается молодым. Его порыв к будущему, его воля к добру, его жажда справедливости дают новые всходы мужества и надежды.

Это очень древний сюжет, который у многих народов в самые разные эпохи, должно быть, слишком соответствовал реальным жизненным трагедиям. Но, погибнув, герой становился бессмертным.

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,

Прекрасный, мощный, смелый, величавый,

В средине поприща побед и славы,

Исполненный несокрушимых сил!

Блажен! Лицо его, всегда младое,

Сиянием бессмертия героя

Блестит, как солнце вечно золотое,

Как первая эдемская заря.

Эти поразительные строки принадлежат другу Пушкина Вильгельму Кюхельбекеру, тому самому нескладному Кюхле. Они написаны в ссылке полуослепшим, измученным житейскими дрязгами человеком, когда он пожалел, что не погиб в молодости на Сенатской площади с верой в победу, на волне самого высокого порыва.

Но вернемся к Сиявушу.

6

Его красоте и благородству всю жизнь противостояли чьи-то низкие помыслы, коварство, предательство, клевета.

Таинственное рождение в чаще леса. Смерть матери. Обучение у Рустема. Возвращение на родину, к отцу. Преступная страсть мачехи, встретившая презрение чистого юноши. А в отместку — подлая клевета. Вот тогда-то Сиявуш в золотом шлеме погнал черного коня в бушующее пламя и вышел из огня цел и невредим, доказав свою невиновность.

Новая клевета мачехи. Преследования отца. Побег в чужую страну. Женитьба на царской дочери. И опять клевета, ненависть тестя и, наконец, предательское убийство.

А потом — возмездие. Сын Сиявуша в роли мстителя. Ужас убийцы, для которого нигде в мире нет спасения.

Именем Сиявуша в Средней Азии назвали растения и созвездия, в память его сочиняли траурные гимны и приносили жертвы. Каждый год в начале весны люди вновь и вновь оплакивали его. Не так давно в Таджикистане открыли роспись: под красным ребристым куполом на пышном катафалке распростерто тело юноши с нежным овальным лицом, распущенными золотыми прядями, в причудливом шлеме: женщины в знак скорби рвут на себе волосы, мужчины в исступлении бьют себя палками по головам или надрезают мочки ушей, так чтобы из них хлынула кровь, рядом — торжественная четверорукая великанша и другая богиня в нимбе, раздувающая веером пламя.

Этот обряд удивительно напоминает оплакивание Озириса, Адониса, Аттиса, богов, умирающих и воскресающих, подобно тому как каждый год умирает и воскресает зелень растений на полях, в лугах, в степи.

С. П. Толстов разгадал в образе Сиявуша средневекового бога умирающей и воскресающей растительности.

Все это я вспомнил, думая о герое только что услышанной легенды, о нищем страннике на говорящем коне, об отголосках былых мифов и сказаний.

И если за святым Али действительно скрывается Сиявуш, то не сама ли природа в образе замаскированного бога растительности, щедрости, плодородия покарала хищных богачей и обманщиков?

В легенде чувствовались обаяние поэзии, чистота сказки и темные глубины мифа, такого древнего, такого далекого. Трудно было даже предположить, что через несколько дней мы сами окажемся не только свидетелями, но невольными виновниками пробуждения старого и, что еще более поразительно, возникновения нового, совсем свеженького мифа.

Глава шестая

1

Мы уже привыкли работать под внимательными взглядами деликатных, молчаливых паломников.

Я раскопал один курган внутри ограды и взялся за второй. Особенно тщательно я разбирал землю внутри рва. Ведь туда попадали вместе с землей, выброшенной грабителями, кости животных, невыразительные обломки кухонных горшков, а самое главное — угольки.

Если у нас совсем не будет никаких находок, то в специальной лаборатории по этим уголькам новейшими методами установят дату некрополя.

Жаниберген и Мадамин-ака отбрасывали землю. Рядом с курганом валялся мотоцикл и пасся конь. Двое посетителей сидели на корточках и не дыша наблюдали за моей работой. Вот еще пригоршня угольков. Дна банки уже не видать.

Из-за серого вала я услышал гудение мотора легковой машины, и вдруг все головы повернулись к воротам. Прихрамывая, опираясь на палочку, в ворота входил новый гость. Вид у него был парадный: строгий черный костюм, на груди золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Преподаватель истории, — представился гость. Его некрасивое смуглое лицо очень располагало к себе. Я охотно рассказал все, что знал, о моей ограде и некрополе.

— Вы, конечно, знаете легенду? — спросил историк.

— Да, — ответил я, — совсем недавно услышал.

— Я знаю ее с детства, — сказал историк, — как и все жители этих мест. Еще с тех времен, когда наши земли были далеко отсюда, а внизу была пустыня. Вам не кажется, что раскопки подтверждают легенду?

— Забавно, но это так! — усмехнулся я.

— Забавного мало, — произнес учитель. — У нас очень активный мулла. И довольно умный. Вы не представляете, какие споры идут вокруг ваших раскопок, — настоящая идеологическая борьба! Извините, но вы оживили религиозные предрассудки.

— Мы не виноваты, — вздохнул я.

— Вот что, — закончил учитель. — Ваша задача — как можно скорее что-нибудь найти. Докажите, что здесь не кучи каменного зерна, а древние могилы. Пусть люди узнают, какой народ тут жил. Тогда я привезу к вам школьников на экскурсию. Для нас большое событие, что вы работаете здесь.

— Найдем — сразу дадим вам знать.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся гость. — Я и так узнаю. Желаю успеха.

Учитель попрощался и, прихрамывая, но старясь держаться прямо, направился к выходу. Вечером обсуждалась сложившаяся ситуация.

— Ну, а каменный склеп в моем кургане? — заявил Лоховиц. — Можно сказать посетителям: вы думали, здесь каменное зерно, а под насыпью вон что скрывается. Этого, по-моему, достаточно, чтобы объяснить людям, как было на самом деле. Даже если мы больше ничего не найдем.

Но не тут-то было!

2

В воскресенье все мы проснулись поздно. Наша повариха, татарка тетя Рая, несколько раз подогревала завтрак.

У старухи был нелегкий характер, но она совершенно преображалась, когда ее хвалили. Никаких замечаний она не выносила. Поэтому, что бы и как бы она ни приготовила, мы только и делали, что рассыпались в благодарностях. Тетя Рая была счастлива, и жизнь в лагере текла спокойно. Но иногда, раз в три дня, наши комплименты начинали казаться поварихе пресными и неискренними. Она смотрела на нас печальными глазами, горестно произносила: «Тетя Рая плохой!» — и застывала, потупив голову.

— Что вы, тетя Рая! — вскакивали мы. — Да кто посмел возвести на вас подобную клевету?! Вы только скажите, и мы ему всыплем! Разве можно обижать такую замечательную повариху?

— Люди говорят, — произнесла тетя Рая, не поднимая глаз. — Я знаю.

С какой страстью клеймили мы неведомых клеветников! Какие восторги выражали перед кулинарным гением тети Раи! Повариха расцветала: этого она и добивалась.

В то воскресное утро тетя Рая была какой-то величественной и праздничной. Волнение переполняло ее. Она разговаривала с нами о возвышенных предметах, цитировала Коран, сообщала, что дервиш Али был великим пайхамбаром (пророком). Потом она спохватилась, что среди нас, москвичей, нет ни одного мусульманина, пожалела нас за это, но и утешила: ведь Иисус Христос согласно Корану был тоже пайхамбаром — пророком Исой. Мы вежливо поддерживали этот серьезный разговор, восхищались эрудицией поварихи, и в благодарность тетя Рая выдала тайну, рассказала о великом и торжественном событии, очевидцем которого она была.

Сегодня на рассвете наши раскопки посетил сам мулла в сопровождении трех седобородых старцев. Он с удовлетворением осмотрел квадратные площадки на месте раскопанных курганов и сказал: «Хорошие были хозяева, не бросали зерно куда попало». Он поднял пригоршню земли из отвала, передал старикам и заметил: «Хорошее было зерно». И, окинув взглядом серые волны курганов, произнес: «Хороший был урожай».

Затем процессия направилась к каменному склепу, на который Лоховиц возлагал такие надежды. Мулла осмотрел его и, ни слова не говоря, расстелил на земле молитвенный коврик. Помолившись, он обратился к старцам и потрясенной тете Рае с такими словами:

— Среди них был праведник. Он похоронен здесь.

Услышав об этом, Лоховиц даже присвистнул от восторга:

— Ну, молодец! Ну, силен!

Вот и родился новый миф. Возникла святыня, о существовании которой до сегодняшнего утра никто, включая муллу, не подозревал. Глядишь, после нашего отъезда появится над склепом белый шест и процветет пестрыми лоскутками, которыми его увешают паломники, чтобы святой не забыл про их мольбы.

Собственно говоря, миф только зародился. Святому нужно будет придумать имя, биографию, объяснить, как жил он среди корыстных обитателей Чаш-тепе, как умер. Но, по всей вероятности, за этим дело не станет.

Вот к чему привело пока наше появление на плато! Взрывая, возмутишь ключи…

3

До конца работ осталась неделя. Находок по-прежнему не было.

Когда Аня Леонова раскопала первый пустой курган, можно было предположить, что это кенотаф, надгробный памятник, воздвигнутый в честь воина, погибшего на чужой стороне, символическая могила. Но один за другим все раскопанные нами курганы оказывались такими кенотафами. Это могло означать лишь одно: грабители унесли все, что можно унести. Даже если б мы не знали сказки, эта земля все равно казалась бы нам заколдованной.

Вот, например, какие чудеса она творила с нами. Однажды ко мне подошел начальник отряда.

— Смог бы ты оторваться на полчасика от своих угольков? Фадеев нашел беломраморную ступенчатую пирамиду. Пойдем посмотрим.

Сначала я заподозрил в его словах какой-то розыгрыш, а потом поверил, и мы зашагали по степи туда, где едва виднелось несколько фигурок. За валиками выброшенной земли действительно что-то белело. Мы подошли поближе. Лев Алексеевич Фадеев старательно мел кисточкой белые, как сахар, ступени из пористого, выветренного камня. Заметив нас, он встал и оглядел дело своих рук.

— Двери пока нет, — сказал он смущенно, — и никаких следов кладки не видно. Очень странное сооружение. Все оно как будто состоит из большого монолита.

— А где же его граница? — улыбнулся Рапопорт.

— Границы тоже нет, — вздохнул Фадеев. — Мрамор уходит прямо в землю.

— Вернее, выходит из нее, — уточнил начальник отряда.

— Что записать в дневнике? — спросил Фадеев.

— Не знаю, — ответил Раппорт. — Может быть, так: «Дивны Божии дела»?

— Блок. «Вольные мысли»! — обрадовался Лев Алексеевич.

Ступенчатая пирамида из чистого белого мрамора. Игра природы. Заколдованная земля!

4

В спорах рождается истина. Рождается и своим младенческим криком заглушает другие голоса. И все-таки горячка дискуссий не совсем уютная обстановка для рождения истины. В спорах она скорее утверждается… А рождается истина в тиши.

Во всяком случае мы не собирались ввязываться в спор между учителем и муллой. Мы только раскапывали курганы. И ждали, что вот-вот под чьим-то ножом или лопатой истина так или иначе даст о себе знать.

Но ожившая легенда словно создавала какое-то электрическое поле, которое воздействовало на нас и на раскопках, и в палатках. Тон и содержание наших бесед изменились. В них стало проявляться некое философическое воодушевление.

Шофер Александр Иванович, обычно человек спокойный и добродушный, вдруг начал с пророческим жаром говорить о воспитании детей, требуя крутых мер, вплоть до телесных наказаний. Его собеседником был улыбчивый бульдозерист Гена.

— Ишь выдумали: мягкость, уважение, — проповедовал Александр Иванович. — Это все равно что сказать волку: «Волк, а волк, не трожь ягненочка». Так ты его и уговорил своей вежливостью! Избаловали молодежь! Драть их надо. Как нас драли!

— Ну, а своего сына вы дерете? — поинтересовался Гена.

— А зачем? Он парень хороший. Я говорю — в принципе. Строгость нужна! — не унимался Александр Иванович.

Тетя Рая вспоминала детство и строки из Корана, заученные в мусульманской школе.

— Я только один день в обыкновенной школе училась, — рассказывала она. — Прихожу домой, отец и спрашивает: «Ну, дочка, что делала в новой школе?» Так, мол, и так, объясняю. Учительница стихи читала, сказку говорила, петь учила, цветы рисовать.

«А говорила она про Аллаха и Мухаммеда?» — «Нет, не говорила».

Он и запретил мне в ту школу ходить. А то бы у меня другая жизнь была. Подружки-то мои, одна — врач, другая за полковником замужем, а я кто? «Тетя Рая старый, неграмотный! Тетя Рая плохой!» Так говорят. Я сама слышала.

Слова эти оказывали на нас свое обычное действие. Насладившись им, тетя Рая зарумянилась и гордо произнесла:

— Зато Коран помню, всех пайхамбаров знаю.

Жаниберген тоже обдумывал свою жизнь.

— Я, Валентин, не просто лентяй. Я еще и трус. Вот у меня в колхозе друг был. Отважный человек! Подсчитал и решил: колхозу выгодно свиней разводить. Сам свиноферму открыл, сам со свиньями возился. Свинья у нас, ты знаешь, проклятое животное. А он ее кормит, чистит, моет, ничего не боится. Родители его прогнали, невеста за другого пошла. А что получилось? Он теперь маяк. Радио! Газеты! Премии! Родители гордятся. Невеста другая нашлась, еще красивее… Меня на ферму звал. А я трус. Колбасу ем потихоньку, боюсь, старики увидят. Вот какой я человек.

Перед сном, лежа в спальных мешках, мы с Рапопортом читали при свете «летучей мышь». Или разговаривали друг с другом и со Львом Алексеевичем о литературе. Но теперь эти мирные беседы кончились. Лев Алексеевич, не раздеваясь, не зажигая лампы, валился на кровать, смотрел на меня, литератора, с укором и восклицал:

— Почему у нас нет властителей дум? Почему нет Пушкина, Толстого, Достоевского? Почему?

— Лева, может, у них сейчас другие фамилии? — робко вставляли мы.

— Я спрашиваю — почему?

— А в самом деле — почему? — размышляли мы. — Давай подумаем вместе. Значит, так. Хороших писателей в наши дни, пожалуй, больше, чем в прошлом веке, а вот великих…

— Я не думаю, — уточнял Лев Алексеевич. — Я обличаю!

Однажды он особенно настойчиво потребовал от меня, чтобы писатели стали властителями дум. И я сдался:

— Хорошо, Лева. Согласен! С сегодняшнего дня попытаюсь стать властителем дум! Правда, мне как-то неловко: я — и вдруг властитель дум! Ну, ничего. Зато ты будешь доволен. Есть, мол, у меня приятель, так он, между прочим, властитель дум!

Лев Алексеевич взглянул на меня, представил себе эту ситуацию и расхохотался.

Потом мы вернулись к этому разговору. Властители дум — это идеологические работники, которые определяют, что можно писать, а чего нельзя. Лев Алексеевич не пожелал обсуждать эту тему.

— Кстати, Юра, — обратился я к Рапопорту, — у меня угольки не только во рву, но и в центре кургана. Завтра я их расчищу.

— Обрати внимание вот на что, — зевнув, ответил начальник отряда. — Холодные они или горячие?

— Ты что? Как же они могут быть горячими?

— Если они попали в курган горячими, — невозмутимо пояснил Рапопорт, — то земля под ними будет чуть-чуть прокалена. И наоборот.

Последний разговор, в отличие от споров о назначении литературы, имел важные результаты.

5

На следующий день в присутствии тех же молчаливых паломников, которые облюбовали мою ограду, мотоциклиста и всадника, я взялся за расчистку угольков. Я выбрасывал землю, а угольки оставлял на месте. В это время подошел Рапопорт.

— Ну как, холодные или горячие? — спросил он.

— Теплые, — ответил я и указал на розоватые пятна в земле под угольками.

— Значит, трупосожжение происходило за пределами кургана, — предположил Раппорт, — но прах приносили сюда горячим.

Еще одно движение ножом. И вдруг перед моими глазами в осточертевшей серой пыли мелькнула какая-то зелень.

— Бронза! — заорал я не своим голосом.

Маленькая бронзовая пряжка, подвижной язычок, которым застегивался ремень. Овальный щиток. Он оказался золотым. Внутри щитка — разделенная пополам тонкой золотой полоской вставка из голубого стекла или драгоценного камня. Сделано все это было руками искусного ювелира. Украшение — датирующая находка.

Великая вещь — мода. Над нею посмеиваются, называют ее преходящей, изменчивой, не подозревая, что изменчивая мода оставляет непреходящие следы, что она первая говорит нечто определенное, подает первую весть из далекой, ушедшей эпохи.

Софья Андреевна Трудновская, специалистка по украшениям, взяв в руки пряжку, произнесла то, чего мы ждали от раскопок:

— Полихромный стиль. Четвертый век нашей эры. А может, и пятый.

Массив Чаш-тепе, весь этот огромный стан кочевников, как бы вплывал в свою эпоху, требуя себе места.

Четвертый или пятый век. Великое переселение народов. Крушение рабовладельческого мира.

Вещи называют дату. Но далеко не всегда называют имя народа. Имя? Имя? Неужели то, что встречается в византийских, сирийских, армянских хрониках? Неужели народ, о котором писал Аммиан Марцеллин? Наш византийский коллега произносил его не без трепета: «В мирное даже время никто не мог мужественно и без страха смотреть на эфталита или даже слышать о нем без ужаса». Вот какое это могло быть имя!

Впрочем, в эту эпоху три народа, оставивших след в исторических хрониках, прошли через Хорезм: хиониты, кидариты и эфталиты. Всех их цивилизованные соседи называли белыми гуннами. Тоже грозное имя!

Кстати. Первая же вещь, попавшая в наши руки, оказалась драгоценным произведением древнего ювелира, — можно понять, почему грабители работали так основательно.

Осмотрев мою находку, всадник вскочил на коня, мотоциклист завел мотор. Вот теперь-то начнется настоящее паломничество!

Глава седьмая

1

Что ни говори, а уголь и в самом деле родственник алмазов: пролежали мои угольки полторы тысячи лет и совсем не отличаются от погасших углей, выброшенных из печки тетей Раей. Только физики могут найти это отличие с помощью радиоуглеродного метода. А под угольками розоватые пятнышки, свежие, словно земля только вчера впитала их жар.

Насколько веселее стало мне возиться с этими угольками. Ведь я ни на минуту не забывал, что в коробке из-под кнопок лежит на ватке моя золотая пряжка. Везет же человеку!

И вдруг мне припомнились груды обугленных вещей, сотни находок и целая стена, кирпично-красная от пламени, бушевавшего полторы тысячи лет назад. Вот где были горячие угли!

Полторы тысячи лет назад… Значит, я уже встречался с этим народом, который воздвиг некрополь. Очень похоже, что встречался.

Это было лето 1952 года. На крепости Куня-Уаз. Всего лишь в нескольких десятках километров отсюда.

Мне было поручено заложить раскоп у крепостной стены, выяснить, как она надстраивалась, с какими слоями связаны перестройки.

Задача простая. Я начал с верхнего, наполовину смытого слоя, взял нож и кисточку и пополз по склону в поисках нижней границы этого слоя, то есть пола. И вот толща завала сменилась темной рыхлой прослойкой и тоненькой обмазкой пола. Ну-ка, почистим его немножко.

Удар ножом, и выкатилась синяя стеклянная бусинка. Через час у меня было целое ожерелье. Крепостная стена, с которой я сполз в поисках пола, показалась мне почти недосягаемой, а о нижних слоях уже и мечтать не проходилось. С первых же часов работы на моем пути встало такое множество находок, что я понял: в этом слое и на этом месте я застряну надолго.

День за днем я медленно продвигался к стене, извлекая, нанося на план, описывая и упаковывая находки. Тут были новые ожерелья из мелких стеклянных бус и из больших каменных. Маленькие монетки древнего Хорезма с косым крестом на одной стороне и фигуркой всадника на другой. Большие тонкие монеты с изображением персидского шаха Шапура Первого. Совсем игрушечные сосудики, ручки которых были украшены головами животных. И еще множество обломков горшков, кувшинов, чаш, ваз, из которых без особого труда можно было склеить целые сосуды. Попадались мне и серьги с драгоценными камешками, и обугленные кусочки тканей, и перстни, и обгоревшие обломки каких-то деревянных изделий, искусно выточенных на токарных станках.

Здешние ремесленники были грамотны — на обломках крупных сосудов попадались буквы.

Стена, когда я наконец к ней подобрался, сохранила кирпично-красный цвет пламени, некогда полыхавшего здесь.

А еще мне встречались легкие, глянцевитые, пористые черные шлаки. Я никак не мог понять, что это такое. Может, я наткнулся на остатки какой-нибудь мастерской? К некоторым кусочкам шлака прилипла обгоревшая ткань. Я собирал шлак в особый ящичек: приедем в Москву, сдадим на анализ, узнаем, что тут выплавляли. Тем более что в помещении оказался колодец, круглая дыра, уходящая в толщу древних напластований. Значит, в мастерской была своя вода.

В колодце работала моя жена. Она расчищала круглые стенки и сыпала землю в ведро. Ведро было на веревке, время от времени подходил рабочий и вытаскивал его. Стояла жара, но в колодце было прохладно. Мне самому расчищать колодец не очень хотелось, я предпочитал заниматься находками. Но моя жена работала с увлечением. Я убедил ее, что на дне колодца лежит самое интересное: раз уж такие замечательные находки валяются на поверхности, то что же бросили в колодец!

Я не уставал радоваться находкам, пока среди битой посуды, бусинок и монет не расчистил берцовую кость человека. Она постепенно превращалась в тот самый глянцевитый пористый шлак с прилипшим к нему кусочком обугленной ткани. Теперь уже не нужно везти шлак на анализ. В пылающем здании, под обломками рухнувшей кровли сгорели люди. Вот откуда взялся этот шлак, рассыпанный по всему раскопу среди драгоценных вещей. Следы пожара, жестокой битвы у входа в каждый дом были видны повсюду.

Вечерняя заря и лунный свет окружали стены крепости зловещим сиянием. По вечерам мы никогда не входили в крепость, мы предпочитали бродить по окрестным пескам и такырам. Я не помню более страшных развалин, чем развалины Куня-Уаза.

2

Естественно, что мы поначалу считали защитников города хорезмийцами, земледельцами и ремесленниками, а их врагов — воинственными кочевниками, белыми гуннами.

Но все оказалось куда сложнее. В углу одной из комнат центрального здания, по соседству с человеческим черепом лежала железная рука. Вернее, железным был ее каркас, а сама рука была отлита из алебастра. Но алебастр разрушился, и из него, словно ржавые кости, выглянули железные фаланги скрюченных пальцев. Рядом с остальными черепами лежали обычные кисти рук. Никаких других останков не было. Только эти: череп и кисть правой руки, еще череп и снова кисть руки, череп и железная рука…

Тут же нарядные оссуарии, обклеенные тканью, оштукатуренные и покрытые яркой красочной росписью. Жаль, что оссуарии раздавлены землей в лепешку и очень плохо сохранились. В центре комнаты квадратная глиняная выкладка, на которой когда-то возжигали священный огонь.

Погребение при храме. Останки очень важных и высокочтимых лиц: правителей города, полководцев или жрецов. Обряд необычный. Перед жертвенником хранились только череп — вместилище разума и правая рука — символ мастерства и силы. Возможно, кто-то из похороненных здесь людей лишился руки еще при жизни или же грифы утащили ее с башни молчания, где, как велит зороастрийская религия, выставлялись трупы перед захоронением. Так или иначе, но пришлось заменить недостающую руку искусственной, сделанной из железа и алебастра. И торжественно похоронить ее вместе с черепом.

Но вот черепа и кисти рук, столь торжественно выставленные когда-то в центральном здании Куня-Уаза, оказались на рабочем столе антрополога Татьяны Алексеевны Трофимовой. После тщательных измерений и сопоставлений выяснилось, что там, где лежала железная рука, были погребены двое молодых мужчин, молодая женщина и женщина среднего возраста. Их головам в раннем детстве при помощи специальных повязок придали странную удлиненную форму (была, оказывается, мода и на форму головы). Монголоидные черты в облике этих людей смешаны с европеоидными, черты пришельцев-гуннов с чертами древнего населения Приаралья, саков и массагетов. Это означает, что на почетном месте близ зороастрийского храма по хорезмийским обычаям погребены белые гунны. Ведь в эпоху переселения народов кровь не только лилась, но и смешивалась. Гунны смешались с северными соседями хорезмийцев, «побелели» и приняли их обычаи.

Значит, они не брали крепости. Наоборот, они вошли в нее мирно, стали союзниками и защитниками горожан и крестьян Хорезма, а многие даже перешли в веру хорезмийцев и усвоили их культуру.

Может быть, они и были последними защитниками этого богатого и благоустроенного города, а взяли город, скажем, войска персидского шаха, с которыми белые гунны вели бесконечные войны?

Бывало, что и сами персидские цари попадали к ним в плен. Одного из них эфталиты выпустили под честное слово. Он дал клятву больше не воевать с ними, но не сдержал ее и попался во второй раз. Его выкупили византийцы. Они доставили эфталитам тридцать мешков золота.

Иногда белые гунны выкрадывали персидских царевичей и воспитывали их у себя, а потом шли войной на персов, чтобы поставить на их трон своего питомца.

Однажды персы заключили мир с белыми гуннами, успевшими к тому времени завоевать Северную Индию. На границе, которая отныне считалась нерушимой, была воздвигнута башня. Но вот всадники белых гуннов пожелали посмотреть на башню и увидели, что ее нет на месте. Они обнаружили ее в глубине своих владений. Хитрые персы перевезли ее туда на слонах.

С распрями пытались покончить и по-другому. Как-то персидский шах отдал в жены царю белых гуннов свою сестру и тем самым породнился с ним. Можно представить себе ярость царя, когда он узнал, что ему вместо сестры персидского шаха подослали совсем другую женщину.

3

Не так давно, перечитывая Плутарха, я вдруг мысленно вернулся на Куня-Уаз и увидел происшедшие там грозные события в ином свете.

Я читал про Антония, про того самого римлянина, который известен широкой публике как возлюбленный Клеопатры, зловещей и прекрасной царицы Египта.

Однажды Антоний решил примириться со своим соперником Октавианом. В знак искренности и в залог будущей дружбы каждый из них (политика есть политика) выдал на расправу другому своих лучших приятелей. Антоний, например, отдал Октавиану родного дядю, брата своей матери, а взамен получил право беспрепятственно убить великого оратора Цицерона, друга и наставника Октавиана.

Мудрый старик был убит, а его голову и правую руку доставили Антонию. Получив трофеи, Антоний расхохотался: вот, мол, уста, которые вещали против меня, а вот рука, писавшая эти речи!

Трофеи были выставлены для всеобщего обозрения на трибуне форума. Но потрясенные жестокостью и вероломством римляне увидели в них не жалкие останки некогда могущественного мыслителя, а, как пишет Плутарх, образ души самого Антония.

Антоний получил восточную часть Римской империи. Да и сам он, потомок республиканцев, давно превратился в восточного деспота. Обычай выставлять в храме на почетном месте голову и руку врага был распространен на тогдашнем Востоке.

А не была ли комната, где нашли железную руку, хранилищем военных и политических трофеев? Если так, то могло случиться, что крепость взяли все-таки белые гунны, отомстив этим за своих обезглавленных сородичей.

Как бы там ни было, но выстроенное по ранжиру, в порядке субординации, курганное кладбище на Чаш-тепе, по всей вероятности, связано с опаленным Куня-Уазом, кладбищем города, кладбищем культуры, традиций, кладбищем чьих-то надежд, усыпанным таким на первый взгляд невинным, сверкающим шлаком.

Читатель может спросить: кому же сочувствует, скажем, автор этих строк? Мне трудно ответить на такой вопрос. И те и другие были детьми своей эпохи, у тех и у других были свои достоинства и пороки, те и другие были слепыми орудиями стихийного исторического процесса и его жертвами. Но защитникам своих очагов, мужественно встречавшим врага, обычно сочувствуешь больше. Правда, я не знаю, кто они. Думаю, что будущие раскопки, новые исследования, а может, и неожиданные находки документов откроют тайну. И тогда мне станет точно известно, кому я сочувствовал, чья боль обожгла меня, когда я держал в руке легкий кусочек шлака с прилипшей к нему обгорелой тканью.

4

Но мы далеко оторвались от Чаш-тепе. Вернемся туда. Раскопки заканчиваются.

После моей пряжки стали появляться и другие находки. Например, большая черная ручка кувшина. Одному из наших посетителей она напомнила дверную ручку. И действительно, держась за нее, можно, так сказать, приоткрыть дверь в ушедшую эпоху.

Теперь все мы в свободное время помогали Лоховицу. Он работал внутри небольшой прямоугольной ограды и метр за метром расчищал мощный слой пепла, золы, угля. Тут были и кости, и обломки посуды, и даже костяная ложечка. Что происходило в этом здании, трудно сказать. Может, именно здесь совершался обряд трупосожжения, а может, это кухня, где на кострах готовили пищу для торжественных поминок? Словом, нам было что показать посетителям.

Все мы, хотели мы того или не хотели, превратились в экскурсоводов. Если бы мы в последние дни наших раскопок завели книгу записей, то, пожалуй, выяснилось бы, что раскопки посещались не меньше, чем любой из популярных музеев.

Состав посетителей изменился. К нам, обычно под вечер, приезжали загорелые, запыленные люди в рабочей одежде, с пятнами бензина и мазута. Они бережно передавали из рук в руки коробочку с обломками какого-то бронзового изделия и черную ручку кувшина. Они улыбались, расспрашивали, спешили узнать как можно больше. К нам приезжали трактористы, работники колхозного аэродрома, приехал сам председатель колхоза с Золотой Звездой Героя Труда. А однажды в грузовике примчались пятнадцать шоферов. Привезли они бутылку портвейна и смущенно предлагали начальнику распить ее в благодарность за экскурсию. Но начальник был неумолим: дело происходило в рабочее время.

Приехали журналисты из туркменской газеты «Литература и искусство». И наконец на плато поднялись четыре машины: две легковые с учителями и две грузовые — со школьниками. Одна была черной и серой — в ней прибыли мальчики в серых костюмах и черных папахах, другая — пестрой, красочной — в ней сидели девочки в цветных тюбетейках, зеленых платьях и красных плюшевых безрукавках.

Первым вышел из машины, опираясь на трость, уже знакомый нам учитель истории.

Ребята понимали русский язык, это было видно по их глазам. Школьники постарше задавали вопросы еще до того, как учитель брался за перевод.

У каждого кургана школьники становились в круг. Учитель, видимо, не только переводил, потому что наши объяснения в его переводе выглядели более пространными. Казалось, он думает вслух.

Мы рассказали школьникам все, что могли рассказать. В том числе про Куня-Уаз с его железной рукой и про историю с пограничной башней.

— Это сказка, — произнес на прощанье учитель истории. — Они запомнят вас на всю жизнь.

На груди у девочек сверкали серебряные украшения с цветными вставками — полихромный стиль. Как-никак они не были чужды далекому народу, казалось, навсегда ушедшему в небытие.

А нам было неловко: слишком мало находок мы могли показать. Какую-то пряжку, ложку да несколько черепков. Этого так мало, чтобы судить об эпохе и народе. Настоящие находки, точные сведения, развернутые доказательства еще впереди.

5

И все-таки мне было жаль легенды, которую мы разрушили своими раскопками.

Природа не терпит пустоты. Люди населили заброшенные курганы созданиями фантазии. В курганах, больших и малых, они опознали кучи окаменевшего зерна, и это стало воплощением справедливости. Пусть с помощью чуда, но алчность и ложь были наказаны, и многие поколения людей, глядя на бугры в пустыне, видели в них грозное предупреждение стяжателям и скупцам.

Легенда, как уже сказано, — своего рода народная гипотеза о происхождении курганов, и нельзя отказать ей ни в правдоподобии, ни в поэзии. Но поэзия сама по себе часто оказывается беззащитной, используется для достижения целей далеко не поэтических, а вполне житейских. Во всяком случае, умный мулла заботился не о поэзии.

Что же касается учителя, то и он, пожалуй, думал скорее об истине, чем о поэзии. С точки зрения истины, реального положения вещей сказка о Чаш-тепе, конечно, выглядит заблуждением. Но и в ней, в этой сказке, как и в тех верованиях, которым обязан своим существованием могильник Чаш-тепе, нужно уважать искания человеческого духа. Народ, соорудивший курганы, загадочные круги и таинственные пустые дворы, обнесенные валами, создавая их, как бы вел, пусть в воображении, главную битву человечества — битву со смертью, с небытием. Он хотел оставить о себе память на долгие века и, в сущности, добился этого: курганы дошли до наших дней и попали в поле зрения науки. Люди не могли примириться с тем, что смерть их близких — это всего лишь небытие. Они делали все и не жалели сил, чтобы и за гранью смерти жила память об ушедших.

6

Побывав в музее или на художественной выставке, в первый момент, уже на улице, как-то особенно остро воспринимаешь лица людей, взгляд еще скользит по обычным лицам с тем же чувством, с каким он скользил по картинам великих мастеров. Потом это быстро проходит, вы погружаетесь в будничную жизнь, от которой на краткий срок оторвались ради искусства. И все-таки где-то в глубине души этот особенный, поэтический взгляд на мир время от времени пробуждается, становится частью вашего существа.

Точно так же после раскопок, после безмолвия прошлого вы с особенной остротой и свежестью вглядываетесь в лица детей. В них — вечность человечества и его надежда, в них его будущее.

Человечество в каждом новом поколении обновляется и как бы начинает все сначала. Оно передает детям свои слова и идеи, свои орудия и навыки, свои мечты и заботы. Все это, все наследство, которое получают дети, создано историей.

И если люди могут быть безразличны к истории, то история не безразлична к ним. Ее надо знать, с нею нужно обращаться бережно и умело, ее нужно помнить. Строительство, созидание кажется естественным и разумным. Гибель — бессмысленным действием стихийных сил. Самые простые вещи, которыми пользовались люди, это свидетельства разума человека, его творческого духа, его способности организовать материю, противостоять стихиям природы. Мне кажется, способность и умение организовать мир, внести в него поэзию и разум и есть главное свойство человека. С ним он сумеет обуздать самую страшную стихию, угрожающую его существованию, стихию его собственного бытия. В конце концов он создаст на земле такой духовный климат, при котором социальные бури, ураганы, грозы и землетрясения не будут грозить его культуре, его разумной работе, его детям. Даже раскапывая могилы давно забытых людей, археологи, как я уже сказал, не испытывают чувства бренности всего земного.

1965

ФАТА-МОРГАНА
РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ ОБ АРХЕОЛОГИИ

НА ДРЕВНЕЙ ДОРОГЕ

В Закаспийской степи мы искали древнюю дорогу. Когда-то она вела из Хорезма к берегам Волги, а оттуда на север, к волжским булгарам, и на запад, на Русь. По этой дороге давным-давно уже никто не ездил. Даже самолеты, летящие из Нукуса в Москву, облетали Аральское море с востока. Чтобы добраться из Москвы в Хорезм по железной дороге и по шоссе, нужно было ехать через Ташкент, делать большой крюк.

Мы знали, что уже проектируется железная дорога Кунград — Макат, что она пройдет между Аральским и Каспийским морями, через степь и пустынную равнину плато Устюрт. Она и будет самой короткой дорогой из Хорезма в Поволжье, такой же прямой и короткой, какой была древняя, забытая караванная тропа.

Как же найти дорогу, по которой, наверное, уже более пятисот лет никто не ездит?

В средние века из Хорезма на Русь и обратно везли дорогие товары. В тюках, пригнанных к верблюжьим горбам, везли из русской земли меха, а из Средней Азии — шелковые и шерстяные ткани, везли изделия ювелиров, слитки драгоценных металлов, везли прекрасные вещи, изготовленные лучшими мастерами. По той же дороге гнали живой товар — рабов, перегоняли скот.

Все это было, конечно, желанной добычей степных разбойников, поэтому караваны сопровождала вооруженная стража. Купцам, воинам и путешественникам нужно было где-то отдохнуть, разгрузить усталых верблюдов, напоить их. В этих местах, у колодцев, источников, у переправ через степные речки, строились особые здания, караван-сараи — гостиницы для путешественников. Караван-сараи были не просто гостиницами, но и крепостями, чтобы разбойники не застигли путешественников врасплох во время ночевки. И если древняя дорога, тропа, выбитая в земле примерно на глубину верблюжьего копыта, давно уже исчезла, то развалины караван-сараев должны были сохраниться.

Их было бы трудно искать в степи, не будь еще одной приметы.

Из века в век по степи бродили со своими стадами кочевники. У них не было ни городов, ни селений, ни домов, ни дворцов. И все же на горизонте то и дело маячили силуэты строений, низеньких и высоких, больших и немногочисленных. Это были кладбища кочевников, их гробницы и мавзолеи.

Особенно часто встречались четырехугольные гробницы с приподнятыми углами. Издали такие гробницы напоминали кошачьи уши. Были тут и кирпичные мавзолеи с куполами и стрельчатыми арками.

В одном из мавзолеев мы нашли на стенах красочную роспись. Тут были нарисованы различные предметы, которые нужны душе человеческой на том свете. Среди них тульский самовар и швейная машинка фирмы «Зингер». Мавзолей оказался поздним.

Мы всегда приглядывались, из чего сложены мавзолеи и гробницы. Иногда это были плиты тесаного камня, иногда серый саманный кирпич, но попадались и хорошо обожженные, желтовато-зеленые, аккуратные плитки средневековых кирпичей. Гробницы поздние, а кирпичи ранние. Значит, их взяли из каких-то развалин.

Так оно и было. Рядом с вечными пристанищами кочевников мы находили плоские квадратные бугры временных приютов старинных путешественников — развалины караван-сараев. Нужно было обмерить их, нанести на план, выяснить, как располагаются помещения внутри караван-сарая, и произвести небольшие раскопки.

По битой посуде, по вещам, брошенным или оставленным путешественниками, мы установили время, когда была построена и действовала эта большая и важная дорога. Построена она была в X веке.

Степь оживала. Тут и там виднелись буровые вышки. Однажды нефтяники подарили нам целую кольчугу. Тяжелая, слегка заржавленная кольчуга прекрасно сохранилась, хоть надевай ее на себя, как свитер.

На карте появлялись кружки, которыми мы обозначали караван-сараи, а между ними пунктиром намечался древний караванный путь. Но хотелось увидеть его не только на карте. И в конце концов нам это удалось.

На берегу речки Сагыз есть место, которое называется Тас-кичу, что означает «Каменный брод».

Все шло как надо. Сначала мы нашли гробницы и мавзолеи, сложенные из средневекового кирпича, потом развалины караван-сарая, он был квадратный, вдоль стены — крохотные каморки, где ночевали путешественники, а посредине большой двор: здесь когда-то отдыхали верблюды и лежали тюки с товарами. Мы сняли план караван-сарая, раскопали одно из помещений, упаковали находки. Можно было ехать дальше. Но мы не торопились сниматься с места. Мы мечтали найти Каменный брод, увидеть хоть кусочек самой древней дороги, постоять на ней, ощутить ее под своими ногами.

К счастью, недалеко от развалин виднелись юрты. Здесь остановился небольшой казахский аул. Между юртами расхаживали женщины в красивых белых одеяниях и совсем молодые парни в шапках с опушкой из лисьего меха, напоминающих знаменитую шапку Мономаха. Кочевники в шапках Мономаха оказались дачниками. Это были студенты из Алма-Аты, Ташкента, один даже из Ленинграда. Здесь, вместе с кочевым аулом, со старыми чабанами, своими родителями, они проводили каникулы. Помогали старикам ухаживать за стадом, а большую часть времени читали книжки, загорали, иногда охотились, словом, отдыхали. Старый чабан знал Каменный брод и указал нам это место. Мы вышли к речке, она медленно текла между невысокими, но крутыми берегами. Да и текла ли она? Вода стояла только в омутах и бочагах, и лишь тонкие струйки сочились из одного бочага в другой. Но от мутной солоноватой воды веяло свежестью и прохладой. Мы влезли в один из пересыхающих бочагов, сели в воду и сидели там часа полтора, пока не продрогли.

Потом мы снова пошли по берегу речки, повернули вместе с ней и остановились: по речке невозмутимо плавали дикие утки с выводками. Не обращая на нас никакого внимания, они дружно опускали головы в воду и так же дружно извлекали их из воды, отряхиваясь, снова плыли, и каждый выводок качался посреди круга поднятых им маленьких волн.

Снова поворот. Выходим к отлогому берегу и лезем в воду. Старательно ощупываем илистое дно босыми ногами. И вдруг один из нас поскользнулся на камне: мы вступили на древнюю дорогу.

Сбегали за рулетками, за складными метрами и, опустив рулетки в воду, мерили ширину каменного брода. Извлекали со дна скользкие черные камни, мерили их и снова клали на место. Это уже не пунктир на карте, это кусочек настоящей дороги, той самой, по которой прошел в X веке знаменитый арабский путешественник Ибн-Фадлан, дороги, связывающей страны, народы, культуры.

Момент был торжественный, и мы ликовали, возились, плескались, а когда кто-нибудь наклонялся, держа под водой рулетку, норовили окунуть его в воду.

1964

ОРЛЯТА

Мы ехали по степи. Пошел дождь. След чьей-то машины, который вел нас на юг, вдруг исчез, словно его смыло. Мы заблудились. Пришлось остановить машины.

Три наших шофера отправились искать дорогу. Они шли под дождем, опустив головы, глядя в землю. Только бы найти след машины или телеги. Но следов не было. Шоферы уходили все дальше и дальше и наконец пропали за пеленой дождя.

Вернулись они весело, но почему-то без пальто. Зато под мышкой у каждого было по большому свертку. Шоферы подошли, положили свертки прямо на мокрую землю, раскрыли их, и мы увидели трех черных птиц, каждая величиной с хорошего гуся — трех орлов, которые сердито смотрели на нас. Странно, почему они не улетают?

Мы окружили птиц и стали их разглядывать. Птицы раскрыли желтые клювы и запищали тоненько-тоненько, совсем как цыплята. Несмотря на их величину и надменный вид, они были еще беспомощными птенцами.

В поисках дороги шоферы наткнулись на груду черных прутиков. Они приняли их за остатки костра, но это было орлиное гнездо с птенцами.

— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил начальник.

— Возьмем с собой, — ответили шоферы, — отвезем в Южный Казахстан и продадим охотникам. Ведь это же беркуты, ловчие птицы. Казахи воспитают их, и беркуты будут охотиться на волков и на лисиц.

— А как отнесется к этому их мать — орлица? — поинтересовался начальник отряда.

Вместо ответа шоферы подняли головы к небу. Уж если птенцы так велики и сердиты, то какова их мать?

— Они сиротки, — сказал шофер Коля Горин. — Когда мы подошли к гнезду, они жалобно пищали. Видно, улетела куда-то мать и пропала. Если мы о них не позаботимся, они погибнут. А уж мы как-нибудь прокормим их, товарищ начальник. Будем для них охотиться, лисиц, сусликов стрелять.

Птенцов положили в машину, укрыли брезентом и поехали дальше.

Под вечер мы напали на автомобильный след. Он привел нас в совхоз.

Шоферы принесли орлятам мяса и попытались их накормить. Но птенцы отшатывались от мяса и ни за что не хотели раскрывать клювы. Коля Горин сумел открыть им клювы только с помощью перочинного ножа. Но птенцы выплевывали кусочки мяса.

— Что делать? — волновались шоферы. — Если они сейчас же не поедят, они погибнут!

— Постойте, — сообразил Коля Горин, — давайте вспомним, как их кормит мать-орлица. Они же еще не могут сами клевать мясо. Орлица вкладывает им мясную кашицу из своего клюва. Я где-то читал об этом.

— Ну что ж, — сказали другие шоферы, — жуй для них мясо, замени им мать родную.

— И жевать не надо, — засмеялся Горин, — есть у нас такая мясная кашица. А это что?

И достал из кармана банку консервов. Он раскрыл ее перочинным ножом, потом тем же ножом раскрыл клюв одному из орлят и вложил туда немного консервов. Орленок глотнул, дело пошло веселее.

— Теперь их нужно напоить, — сказал Горин и опустил голову орленка в кружку с водой. Пить орленок не пожелал.

— Видно, и поит его мать из собственного клюва, — предположил Горин. Он извлек откуда-то черную грушу спринцовки, наполнил ее водой, снова раскрыл ножиком клюв орленка, просунул туда конец спринцовки и начал поить насильно.

После ужина орлята немного приободрились. Головы их держались прямо. Горин удовлетворенно улыбнулся!

— Ну вот, проблема решена. Теперь они не пропадут.

Утром Горин раздобыл пустой ящик, обвил его веревками. Получилось что-то вроде клетки. Горин посадил орлят в ящик, взобрался на зеленый фургон своей машины и приладил ящик наверху.

Вместе с нами орлята отправились в далекий путь. Стояла жара. Чернели от зноя пучки степных растений, пересыхали, не доходя до моря, степные речки, ослепительно сверкали солончаки. Мы старались их объезжать. Никакая жара не могла высушить эти топкие соленые болота.

Орлята прекрасно переносили жару и крепли день ото дня. Теперь они уже питались не только консервами. Они с жадностью клевали мясо и кусочки рыбы. Давно прошло время, когда приходилось раскрывать им клювы перочинным ножиком. Но летать они еще не могли, а ходили по земле вперевалку, как гуси. Во время привалов их выпускали из ящика, и шоферы вместе с дежурным, который оставался в лагере, чтобы приготовить обед на костре, приглядывали за орлятами — не дай Бог, забредет какой-нибудь из них в степь и потеряется. Потеряется и погибнет. Летать-то он еще не умеет.

Орлята по-прежнему пищали, но уже не выглядели такими беспомощными. В этом мы убеждались, когда ловили их перед тем, как отправляться дальше. Сначала орленок пытался убежать, а потом останавливался, раскидывал крылья, злился и норовил клюнуть вас в руку или в ногу. Иногда ему это удавалось. А потом орлята перестали убегать от дежурных, и было уже непонятно, кто за кем гонится. Орлята сразу набрасывались на того, кто пытался их поймать.

Однажды на берегу реки Эмбы орлят пришлось ловить мне, я был дежурным. Двоих я усадил в клетку без особого труда, но с третьим пришлось повозиться. Кончилось дело тем, что орленок выгнал меня из лагеря. Теперь я надеялся только на то, что он устанет быстрее, чем я, и тогда я его схвачу. Вместо писка из горла орленка впервые вырвался клекот.

Вдруг он махнул крылом, что-то задел, и из-под крыла выскочил голубоватый камешек. Я поднял камешек: кремневая ножевидная пластинка — орудие первобытного человека! Я настолько обрадовался находке, что позволил орленку клюнуть себя в ногу. Рядом с нашим лагерем оказалась стоянка каменного века. Мы нашли много интересного.

— Смотрите! — радовался Горин. — Наши птенцы не просто пассажиры. Не будь орленка, разве бы мы нашли здесь стоянку?

Но вот наступил день, когда мы не встретили ни одного человека, не увидели ни одной юрты, ни одной вышки на горизонте. И другой день, когда увидели всадника, и то в бинокль. И третий — опять без людей. Впереди была пустыня.

Наши пассажиры еще больше окрепли. Их аппетит начинал уже тревожить нас.

— Странная вещь, — удивлялся Горин. — Про человека, который мало ест, говорят: ест, как птичка. А птичка склевывает за день столько, сколько весит сама, даже больше. Если бы я ел, как птичка, представляете, что было бы с нашими припасами?

Иногда орлята, работая крыльями, как плечами, раздвигали веревки и вылезали из своей клетки. Двое научились летать. Они кружились над нашими машинами, но далеко не залетали. То и дело приходилось останавливаться и подбирать их. Но с каждым днем они стали улетать все дальше и дальше. Нужно было гоняться за ними по степи.

Как-то раз орленок подлетел к одинокому мавзолею и уселся на его краю, прямо под куполом. Мы так и ахнули: на вершине белоснежного мавзолея сидел великолепный черный орел. Решили его сфотографировать. Но орленок забрался в тень купола. Как выгнать его оттуда? Мы подобрались к нему с теневой стороны и стали гнать орленка на солнце. Не тут-то было! Разъяренный орленок бросался на нас и еще глубже забивался в тень.

— Ах, вот что, — догадался фотограф. — А ну-ка гоните его в тень, тогда он обязательно выскочит на солнце.

Так оно и случилось. Снимка я не видел, но до сих пор в моей памяти встает этот белый мавзолей, а на его краю, рядом с куполом, огромный, величественный черный орел. Вот уж никак не подумаешь, что это всего лишь желторотый птенец, который совсем недавно пищал, как цыпленок.

Мы ехали дальше, встречали следы древних людей, но зато следов современных людей почти не попадалось.

И вот на горизонте перед нами постепенно стала вырисовываться не то длинная синяя туча, не то гигантская стена. Мы ехали, а туча не исчезала и стена почти не приближалась. Это вставал перед нами чинк — двухсотметровой высоты обрыв плато Устюрта.

Устюрт в то время был почти безлюден. Впереди — неизведанная дорога. Мы проверили, много ли у нас бензина, хватит ли воды, достаточно ли припасов. Мясных консервов осталось немного: орлята оказались хорошими едоками. Что же касается охоты на лисиц и сусликов, то лучше было бы взяться за нее самим орлятам, а не нашим шоферам.

Глядя на синюю стену чинка, шоферы посоветовались и решили выпустить орлят: пусть кормятся сами, мы свое дело сделали.

Горин залез на крышу фургона, освободил ящик от опутавших его веревок, поднял первого орленка и подбросил его в воздух. Орленок сделал круг над нами, так, что было видно каждое перышко его крыльев, плавно взмыл в высоту и исчез. То же самое случилось со вторым орленком. А третий покружился, покружился и опустился на землю. С крыши фургона он казался черной курицей среди серых кустиков полыни. Мы даже обрадовались, что он не улетел. Ведь мы привыкли к орлятам.

Ладно, возьмем его с собой на Устюрт, одного-то уж как-нибудь прокормим.

Мы побежали ловить орленка. Он позволил приблизиться к себе, но, вместо того чтобы броситься на нас, разбежался и взлетел. Взлетел, расправил большие крылья и бесшумно скрылся в той стороне, куда улетели его братья.

Мы еще долго стояли возле машин и, пока не устали глаза, глядели в белесое, ослепительное небо. А потом все вместе обернулись туда, где вставала синяя манящая стена таинственного Устюрта.

1964

ХОРОШИЙ КЛИМАТ

Вера Владимировна, географ, приехала к нам на раскопки, живет в нашем лагере, изучает наш климат.

Даже в обеденный перерыв, в самую жарищу, она таскает по пустыне какие-то громоздкие приборы.

Ей интересно, как отражается солнечный жар от различных поверхностей. От заросшей степи, изрытой звериными норами. От гладких такыров, белых и серых, розоватых и золотистых. От чистейших желтых барханов. От грязноватых песчаных гряд с мозаикой следов и снопиками пустынного ячменя. От сверкающих солончаков и от темных пухляков с хрустящей корочкой и едкой пылью.

А мы с нетерпением ждем результатов ее исследования. Нас интересует только одно: какой у нас климат, хороший или плохой.

— Это не научно! — сердится Вера Владимировна. — Климат бывает сухим или влажным, морским или континентальным и так далее. Но он не может быть хорошим или плохим.

— Нет, может! — хором возражаем мы.

— Уверяю вас, не может! — говорит Вера Владимировна дрожащим голосом. — Вы должны это понимать. Вы же научные работники, серьезные люди!

Это превратилось в игру. Каждый вечер в столовой кто-нибудь из нас, подмигнув соседям, начинает:

— Так какой же у нас климат, Вера Владимировна, с научной точки зрения? Хороший или плохой?

Вера Владимировна чуть не плачет.

— Нет, это невозможно! Вы же человек науки! Какая у вас тема? Древняя скульптура? Так вот. Вы же знаете, что скульптура бывает мраморной или гипсовой, миниатюрной или монументальной…

— Но хорошей или плохой, — невозмутимо перебиваем мы, — она быть не может.

— Вы меня совсем запутали! — не выдержала Вера Владимировна. — Не знаю, от чего я раньше сойду с ума, от вас или от этой проклятой жары! Успокойтесь! Хороший у вас климат, — хороший! Особенно для змей, ящериц, черепах. И для таких гадов, как вы!

1964

КОЛОДЕЦ

Старик сидит на корточках на берегу арыка, тешет колышки. Обтесал, поднялся, почти без усилий воткнул колышки во влажную землю. И опять сидит строгает, словно в игрушки играет.

Колышки выпустят белые корни и зеленые побеги, станут тополиной аллеей. Их тут много, этих аллеек. Стоят тополя на тонких стволиках, кроны, как метелки великанских трав, мотаются на ветру. Промчится буран, осядет пыль, а клейкие листики тополей останутся чистыми, свежими, ни одна пылинка к ним не пристанет. Это весной. А летом они и без ветра пыльные.

Еще на моей памяти здесь была пустыня. Ветер бессмысленно таскал по глиняной глади такыров песчаные холмы. Да и сейчас, только поднимись на вал магистрального канала, и увидишь по обе его стороны за домами, полями, деревьями знакомые пески. Кажется, что они сами собой раздвинулись.

И сколько всего уместилось на зеленой полоске между песчаными грядами! Сколько судеб, сколько радостей, печалей, забот, сколько деревьев и цветов, сколько домов и машин, сколько птичьих гнезд!

Был я здесь пятнадцать лет назад и ничего не узнаю, кроме песков на горизонте. А ведь останься этот край пустыней, нашел бы я и колодец, и место, где стояли наши палатки, и следы от наших костров. Нашел бы по компасу, по выбитой в глине извилистой верблюжьей тропе, по узеньким следам арб и широким колеям грузовиков. Ни один человеческий след не мог бы миновать этого колодца. Он был обозначен на карте и давал имя всей местности. Нашел бы я его, вспомнил бы молодость, постоял бы, послушал, как пески шелестят.

Вечереет. У комьев свежей пахоты сиреневый оттенок. Дымом пахнет. Из глиняных печей — тандыров, похожих на наклонные кратеры, вырывается пламя — по всему оазису пекут лепешки. А вот низенький дувал — садовая ограда. Мне этот дувал по колено. Аккуратно слеплен, снизу рядком торчат камышинки. Это прокладка. Чтобы вместе с подпочвенной водой не подымалась соль, не разъедала бы дувал. Малейшая нерасчетливость с водой, которую сами же привели сюда, и возмездие не заставит себя ждать: начнут сохнуть плодовые деревья, обрушатся глинобитные домики; соль, как жгучий иней, проступит на полях.

Перешагиваю через дувал, подхожу к бетонированному колодцу в глубине сада, заглядываю внутрь. Вода еще довольно далеко. Значит, следят за нею.

А не тот ли это колодец? Забывший свое имя и славу, затерявшийся в саду колодец моей юности. Правда, теперь он бетонирован, это не круглая дыра в земле, и рядом со мной молодые деревья, а не серые кустики у подножья бархана.

…Пепел костра, оставленного последним караваном, был еще теплым, когда пятнадцать лет назад мы привели машины через пески к этому колодцу. К счастью, караванщики забыли или выбросили треснувшее деревянное колесико с желобком по ободу — блок. Один из нас сел у колодца и придерживал блок, чтобы веревка не соскочила. Другой, перекинув конец веревки через плечо, делал двадцать пять шагов в сторону. И наконец, из круглой дыры в земле показывалось ведро.

Вода была великолепной, пока не успевала нагреться. Она была просто замечательной, пока обжигала рот. Но чай делался горьким, отвратительным пойлом, как только кипяток немного остывал.

Ночью пришел караван. Ослики с пустыми деревянными бочонками из любопытства заворачивали к нашим раскладушкам. Верблюды вели себя солидно.

Была поздняя осень. Караваны ходили днем, а ночью отдыхали. Верблюжата совали морды в корытце, а потом по-птичьи закидывали головы, напрягали длинные мохнатые шеи и, видимо, наслаждались, что по ним холодными комками движется вода. Нынешняя вода колодца показалась мне слишком пресной, почти дождевой.

И, лишь отойдя от колодца, вдыхая теплую пыль и запах дыма, я почувствовал во рту едва заметную горечь, знакомый привкус моей кочевой юности.

1964

ПРИВИВКА

Прежде чем попасть во владение саков, среднеазиатских скифов, нужно совершить некий обряд. Без этого в степь не пустят.

Важная жрица в белом одеянии, какое обычные женщины не носят, берет священный ножик, непохожий на простые ножи, тонкий, светлый с ромбическим наконечником. Каждый, кто едет в степь, должен обнажить руку до плеча, женщина сделает ему надрез на коже, магическое клеймо в виде решетки, и смажет его каким-то зельем.

«Обычное колдовство, — подумал бы скиф, увидя, как делается противочумная прививка. — Правда, эти люди что-то слишком берегут себя. Могли бы, например, разрезать кожу как следует, до крови, а потом слизать кровь друг у друга. Так делали мидяне и лидийцы, вступая в союз. А еще лучше выдавить кровь в чашу с вином и пустить чашу по кругу. Таков наш, скифский, обычай. Лучшего способа привить дружбу и скрепить клятву, пожалуй, еще не придумано». Словом, счел бы наш приход на санэпидстанцию вполне разумным и своевременным поступком.

1964

КЛАД

Кладов археологи обычно не находят. Они их даже не ищут. Клады открываются случайно. Так сказать, вне плана.

За все время, пока я езжу на раскопки, мне лишь однажды пришлось увидеть клад. Его нашли саперы, когда рыли котлован, и передали нам. Куча потемневших и позеленевших монет. Почти ничего на них не разберешь.

Наш нумизмат по ночам разводил кислоты, перекладывал монеты из тазика в тазик. И на металлических кружках проступали профили, гербы, цифры, буквы. А сквозь них тускло просвечивала чья-то судьба.

Клады… Их откапывает счастливый случай, а зарывает в землю неотвратимая беда.

Замки, засовы, кованые сундуки превращаются из преданных слуг в невольных предателей. Они уже не прячут богатство, а, наоборот, выдают его. Богатство жжет руки и грозит смертью.

И тогда иной человек, не дождавшись незваных гостей, грабит самого себя. Он сам опустошает свои ларцы и сундуки. Делается это украдкой, втайне, лучше всего ночью. Ну точно так же, как поступали воры в доброе мирное время.

Крадется человек из теплого дома в темный лес: там теперь не так страшно, как под собственной крышей.

Человек выбирает поляну, находит приметное дерево, отсчитывает шаги и принимается за дело. Кажется, будто он роет могилу. Но от этого ему делается веселей: он хоронит страх.

Кажется, будто он садовник. Он сажает в землю надежду. Но от этого становится еще тревожней: надежда хрупка. Вот бы самому зарыться в землю, перележать в ней лихие времена. Но человеческая плоть — не серебро, даже не медь. Ее приходится хранить иначе.

И человек выходит из леса к людям, в их бурный мир. Выходит только для того, чтобы уцелеть, переждать, сохранить себя для клада, который так уютно и надежно покоится в земле.

1964

СВЯЩЕННЫЕ ГОРЫ

1

Султануиздаг обозначен на больших школьных картах безымянным коричневым пятнышком справа от Амударьи. Река, родившаяся на Памире, прежде чем разветвиться перед Аралом, вдруг входит в теснину, встречая перед собой зазубренные черные, серые и синеватые камни. И если бы река помнила свою высокогорную ледяную родину, то каким игрушечным показался бы ей этот хребет.

Никогда не думал, что именно эти горы будут первыми горами в моей жизни, что именно их я буду долгие месяцы видеть на горизонте или поблизости, их буду пересекать по пути на раскопки и с раскопок. Не Кавказ, не Урал, не Алтай, не Крымские горы, а этот затерянный в пустыне хребет, чьи зубцы дотягиваются лишь до пометки в триста метров над уровнем моря. И все же эта настоящая горная страна, хотя ее можно объехать на машине меньше чем за сутки. И как всякие горы, связывающие землю и небо, и эти горы несут в себе красоту, величие, тайну, хранят легенды и считаются в народе священными.

Горы носят имя мусульманского святого Султанвейса, которого народ почтительно величает дедушкой Султаном — Султан-Баба. Половину своей жизни Султан-Баба стоял здесь на коленях и молил Аллаха простить людей. В конце концов Бог внял его горячим и настойчивым мольбам. Но простил Он только половину человечества и не указал какую. Потому-то хорошие и плохие люди, прощенные и непрощенные, в этом мире перемешаны и не так-то легко отличить одних от других.

Есть в горах и гробница пророка посреди обширного кладбища. Говорили, что когда святой умер, хоронили его одновременно в девяти странах. И в каждой воздвигнута гробница. Никто не знает, в какой из девяти гробниц на самом деле покоится прах святого, но всюду верующие ощущают его близость. Горы эти считались священными и до ислама и, наверное, были посвящены какому-нибудь из божеств огнепоклонников-зороастрийцев. А еще раньше, конечно же, их обожествили и населили своими великанами первобытные люди. Вот еще одна легенда.

Здесь лежал на спине лицом в небо, подняв колени, великан. Это был невероятный лентяй и обжора. Время от времени он протягивал руку к юго-западу и жители Хивы загоняли к нему на ладонь отборных баранов. Великан подносил пригоршню ко рту, и бараны исчезали в ненасытной утробе.

Но вот хивинцам надоело вымогательство, и однажды ладонь вернулась к великанскому рту пустой. Разгневанный великан не поленился, встал и справил над городом великую нужду. Хивинцы задыхались среди нечистот. Они стали молить Аллаха о спасении. Бог прислал им жуков. Хивинцы сочли это насмешкой и принялись богохульствовать. Что могут значить какие-то мелкие черные жуки перед лицом столь ужасного бедствия! Но навозные жуки делали свое дело. Они быстро и неутомимо катили шарики и зарывали их в землю. Прошло немного времени. Город был полностью очищен, скептики посрамлены, а великан окаменел и превратился в горный хребет. С тех пор народ чтит скарабеев, этих маленьких, но могущественных санитаров.

Легенда возникла, как мне кажется, в ту эпоху, когда после победы ислама прежние божества были не только повержены, но и осмеяны. В жертву языческому великану, желая его умилостивить, уже не пригоняли стада овец. Но, видимо, кто-то еще верил в него и тайком угощал великана жертвенным мясом, верил, что тот разделяет с ним трапезу, вдыхая сладкий дым. Эти-то жертвоприношения и высмеивались авторами озорного рассказа. «Ежели великан, подобно нам, грешным, нуждается в столь обильной пище, — лукаво подсказывали они, — то должен же он наконец переварить и извергнуть ее!»

Бедный развенчанный гигант! Кто же так посмеялся над прежним божеством? Может, мусульманский философ, ученый борец с язычеством?

А может, в устной передаче до нас дошла страничка из погибшей домусульманской литературы античного Хорезма, в которой были свои лукианы и петронии?

2

Почти каждый год я проезжаю через эти горы. Они как бы разделяют два мира. К северу от них — серая степь с черными кочками выгоревших кустов, к югу — лоснящиеся на солнце светлые такыры, днища древних водоемов. Тут и там силуэты крепостей древнего Хорезма и зубчатые валы его нынешних арыков.

До сих пор на горных склонах серыми зубцами высятся средневековые сторожевые башни. Издали они грозные, воинственные, а вблизи такие маленькие, хрупкие. Диву даешься, что эти глинобитные сооружения простояли здесь несколько веков. Когда-то на башнях зажигались сигнальные огни. Это значило, что с севера на цветущие земли оазиса движутся вооруженные орды степных кочевников. Одному из моих товарищей по экспедиции не давала покоя мысль, почему башни и крепости у подножья гор сложены из глины, а не из камня.

— Дубари! Пеньки! — кипятился он. — Тащили в горы глину, месили ногами, лепили руками. А буквально под их ногами валялся великолепный строительный материал: мрамор, амфиболит, тальк, песчаник!

Но такова сила традиции. Что же касается голубого и черного камня Султануиздага, то его использовали не для строительства домов, а для их разрушения. До сих пор по ту и другую сторону крепостных стен видны россыпи больших камней, вылетевших из стенобитных орудий или же сброшенных со стен на головы осаждавших. В одной из комнат дворца Топрак-кала синяя глыба валялась рядом с разбитым светильником на обгоревшем камыше. Это один из снарядов, какими из-за стен бомбили дворец. Камень обрушил угол, влетел в помещение, светильник упал и разбился, циновка загорелась.

Из прекрасного камня, способного прославить дворцы и храмы, кроме метательных снарядов делались только базы колонн, жернова, чашечки для мазей.

3

Однажды у раннесредневекового замка Якке-Парсан мы ожидали приезда наших машин с оборудованием. Мы уже забыли, что несколько дней назад над горами пролился весенний ливень. Такыры давно высохли и вновь окаменели. Но вот наконец пришли долгожданные машины, о судьбе которых мы уже не на шутку тревожились. Из них вылезли измученные злые люди в заляпанной грязью одежде. Горы обошлись с ними коварно и жестоко.

Машины вышли из Нукуса, когда дождь давно прошел и дороги высохли. Перевалили через горы, простились с последней сторожевой башней и выехали на розоватые, поблескивающие на солнце такыры. И вдруг колеса забуксовали, завизжали в густой грязи. Со стороны гор бесшумно и торжественно прибывала вода. Окаменевшая глина под колесами стала хлябью, а сами колеса больше чем наполовину очутились под водой. Это воды недавнего ливня накопились в каменистых саях, руслах горных потоков, и в жаркий безоблачный день нежданно-негаданно все вместе хлынули на равнину. Нашим товарищам ничего не оставалось кроме как ждать, пока не высохнет широкое озеро, посреди которого они вдруг оказались. Они двое суток ничего не ели, промучились бы и дольше, кабы не чужая беда, случившаяся, правда, ровно за семь лет до этого дня. Жена чабана-казаха решила устроить поминки по своему родственнику. Он умер семь лет назад. Сварила плов, напекла лепешек, позвала гостей. Но никто из них, даже ее собственный муж, не явился — помешал потоп. Поминки не переносят на другой день, пусть более удобный для всех. Старая женщина очень обрадовалась, увидев застрявшие машины. Она добралась до них и увела злополучных шоферов и хозяйственников к себе в юрту, стоявшую на возвышении. Шли они на траурный пир по воде и по грязи, закатав штаны и держа в руках сапоги. Пир удался. Хозяйка была довольна и благодарна, ничего из закусок не пропало.

4

Горы всегда манили меня, но, как ни странно, мне удалось всерьез побывать на них только однажды. Там работал отряд Саши Виноградова. Наши коллеги-первобытники нашли на Султануиздаге мастерскую каменного века.

И вот весенним вечером мы, обитатели равнин, отправилась в гости к нашим горцам. Мы поднялись в машине по ущелью и остановились под небольшой горой с плоским верхом. Взобрались туда по тропинке и очутились в лагере с тремя палатками и отдельно стоящим умывальником.

Быстро темнело. Не теряя времени, гостеприимный хозяин потащил нас на раскопки. Мы спустились в глубокий шурф. Каменный свод, а под ним толща бурой пыли. Виноградов сунул мне в руки нож и сказал: «Копай!» Когда-то мы с ним вместе собирали в Каракумах вдоль сухого русла Узбоя кремневые наконечники стрел, крошечные скребки, резцы и похожие на обструганные кочерыжки так называемые нуклеусы — ядрища, с которых отбиты, отжаты ножевидные пластинки, служившие заготовками для кремневых орудий. Мы тогда радовались каждому отщепу кремня, каждому сколу, этим следам человеческой деятельности в глубине нынешней пустыни.

А здесь, в бурой пыли, немыслимое множество этих самых сколов, отщепов, ядрищ. Прямо-таки инфляция кремневого инвентаря! Знай себе просеивай пыль да сортируй находки.

Первобытные люди выламывали здесь из известняка кремневые желваки, сбивали с них корку, дробили кремень, делая его удобным для транспортировки, и тут же изготовляли ножевидные пластинки — аккуратные граненые полоски кремня. Если укрепить их для прочности мельчайшими луночками вдоль лезвий и потом вложить каждую в костяную или деревянную обойму, можно было сделать и нож, и скребок, и резец, и серп из кремневых вставок. То было время миниатюризации средств производства. Кремнем научились пользоваться экономно, как в наши дни алмазом. Иные орудия, изготовленные первобытным дикарем из ножевидных пластинок, удивительно напоминают современные резцы для обработки металла.

Мастерская на Султануиздаге, конечно же, обслуживала многие племена охотников и рыболовов. Ножевидные пластинки расходились отсюда в отдаленные края. И в античности, и в средневековье, даже в прошлом веке, до изобретения спичек, сюда приходили люди, рылись в отвалах, оставленных первобытным человеком, и собирали кремень для добывания огня, для своих кремневых ружей. Виноградов очень гордился этой мастерской.

В тот вечер я не успел полюбоваться горами. Быстро стемнело. Вылезли из шурфа, поаукались с горным эхом, умылись и пошли в палатку пировать.

5

В каждом отряде всегда есть какие-нибудь живые существа, которые скрашивают нам жизнь в пустыне. То это щенок, то котенок, то еж, то птенцы куропатки, то хотя бы черепахи. В палатке у Виноградова поселилась чета диких голубей.

Пир был шумный, с песнями, хохотом, громогласными тостами. Но это не помешало голубю и голубке залететь в палатку, усесться на жердочку, прибитую к центральному столбу, спрятать клювы во взъерошенные перышки и мирно уснуть. Когда мы проснулись, птиц на жердочке уже не было. Мы вышли из палатки. Одинокий голубь беспокойно расхаживал по пустым ящикам. Совсем как влюбленный, пришедший на свиданье. Но вместо часов он в ожидании подруги нервно поглядывал на солнце. «Всегда так, — объяснил Виноградов. — Голубка улетает, задерживается, а он волнуется».

После завтрака — снова на раскопки. В горы удалось выбраться лишь в обеденный перерыв, в самую жару. Вел меня туда молодой этнограф Володя Басилов, специалист по истории религии. Он привык бродить по горам в поисках сокровенных святилищ.

Мы лезли прямиком на крутую черную гору. Она рушилась на глазах. Верхний слой камней буквально тек под нашими ногами. Плоские блестящие камешки звенели, и их мелодичный перезвон сопровождал нас до самой вершины. Перед нами возникали новые цепи низеньких остроконечных и разноцветных гор. Так мы и шли с горы на гору под звон камешков и джазовые мелодии, которые мой энергичный спутник ухитрялся дудеть даже там, где у меня от крутизны дух захватывало. Иногда Володя оборачивался ко мне и кричал:

— А ведь я был стилягой! Самым настоящим московским стилягой! Вы не поверите! — он вроде бы гордился этим обстоятельством.

Пришла пора возвращаться. Нашли вершину, откуда расходилось сразу несколько русел пересохших горных потоков, выбрали то, что вело к дому, и зашагали, запрыгали по порожкам из синего мрамора, слегка присыпанных свежим белым песком. Иногда отдыхали в тени пустынных акаций, куда можно было только сунуть голову по плечи. Над нами кружились и попискивали пичужки. Из нор выглядывали зеленогубые тетки-черепахи, одна больше другой. Чем ближе к дому, тем выше становились пороги из синего камня, тем чаще мы оборачивались и любовались ими на фоне черных и серых гор.

И теперь, когда я гляжу издали на эти горы и вижу их то в утренней голубой, то в вечерней фиолетовой дымке, я вспоминаю синие пороги и слышу звон осыпей и тоненькие трели птиц. Пожалуй, эти небольшие горы сделались священными и для меня. А после них я увидел не Кавказ, не Урал, но, как ни странно, Меловые Альпы в Австрии.

1965

ДЕЖУРНЫЙ ЧУДАК

Этого студента раскопки увлекали не меньше, чем нас. Но мы были убеждены, что археологом ему не быть. Что-то другое привело его в пустыню. Может, просто экзотика: бураны, барханы, вараны, джейраны, караваны.

Много лет спустя я узнал, что в песках его интересовали мы сами. Для наблюдений ему нужен был замкнутый коллектив. Мы, надежно замкнутые пустынным горизонтом, вполне его устраивали. На раскопках он открыл и сформулировал следующий психологический закон:

В КАЖДОМ КОЛЛЕКТИВЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЛИЦО, ПО ОТНОШЕНИЮ К КОТОРОМУ КОЛЛЕКТИВ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ЕДИНЫМ.

Он перебрал в памяти все коллективы, членом коих он был. Закон подтверждался! Даже в купе дальнего поезда обнаруживался некто, над кем посмеивались, кого перевоспитывали, обсуждали, чьи странности вызывали у всех раздражение, а порою, наоборот, восторг и радость. Так, например, случилось в нашей экспедиции, где эту роль играл фотограф — чудак, балагур, всеобщий любимец.

Студент пока не придумал строго научного термина, греческого или латинского, и называл таких людей сначала козлами отпущения, потом — дежурными чудаками.

Раскопки заканчивались. Фотограф вместе со всеми должен вернуться в Москву. А несколько человек во главе с самим шефом отправлялись в маршрут через Каракумы. Студент правдами и неправдами добился, чтобы его взяли туда. Ему не терпелось проверить еще один пункт своего психологического закона:

ЕСЛИ УКАЗАННОЕ ЛИЦО ПО ТЕМ ИЛИ ИНЫМ ПРИЧИНАМ ВЫБЫВАЕТ ИЗ КОЛЛЕКТИВА, ТО КОЛЛЕКТИВ ИЗ СВОЕЙ СРЕДЫ НЕУКОСНИТЕЛЬНО ВЫДВИГАЕТ НА ЕГО МЕСТО ДРУГОЕ ЛИЦО.

Смена дежурного чудака должна была произойти прямо на глазах у исследователя.

Фотограф вместе с нами переправился через Амударью, полюбовался мавзолеями Куня-Ургенча, переночевал в песках, снял наши машины в свете зари на фоне курящихся от ветров барханов, с кем-то поругался, над кем-то подшутил, выдал старый анекдот и пропал в той стороне, где высился куня-ургенчский минарет. Мы вернулись к костру, допили кофе.

Студент пристально вглядывался в наши лица. Замкнутый коллектив. Кругом пески. Условия для наблюдений идеальные. Новый дежурный чудак не явится со стороны. Им станет один из сидящих у костра. Студент потирал руки. Если он прав, то скоро выяснится, кто же из нас отмечен перстом судьбы.

Он ведал истину. Он знал закон, которому мы должны подчиниться, сами того не подозревая. Но он не знал, что перст судьбы отметил его самого и что смотреть нужно не на лица, а на подметки. Слепым орудием фортуны был сапожник, который вчера на куня-ургенчском базаре подбил студенту ботинки двумя кусками автомобильной шины с буквами и рельефным узором. Не прошло и нескольких часов, как след на песке был замечен.

— Автомобиль шел пешком, — улыбнулся кто-то. Студент не придал значения шутке. И напрасно! Она была грозным предвестием.

Вечером обмеряли средневековую крепость. Архитектор обратил внимание на странные следы, полюбовался их рисунком и шутки ради положил рядом двухметровую рейку. Что такое? Два шага равны двум метрам! Протянули двадцатиметровую рулетку, сосчитали следы: ровно двадцать! Попросили студента отсчитать сто шагов, смерили и ахнули: сто метров ровно!

Наблюдение было тут же доложено начальству. Философ с метровым шагом оказался идеальным инструментом для глазомерной съемки. Заодно он носил рейку и служил масштабом при фотографировании. Всякий раз, когда нужно было снять ворота, башню, гробницу, вал древнего арыка, он покорно входил в кадр и застывал.

— Человек — мера вещей, — посмеивались мы. Через несколько дней он потерял имя. Между собой мы называли его Циркулем.

— Топографическим шагом марш! — командовал архитектор. И Циркуль с рейкой на плече лихо печатал шаг по неровному гребню крепостной стены. Он делал свое дело артистически и двигался по прямой с четкостью лунатика. Сколько мы его не проверяли, каждый шаг Циркуля оказывался равен метру. Феномен!

Крытые брезентовые грузовики академической автобазы превратились в машины времени. Что ни день — другая эпоха. Из крепости непокорных туркмен, которых хивинский хан в прошлом веке лишил воды, мы попадали в город, сооруженный античными рабами, оттуда — в сверкающую россыпями поливной керамики усадьбу времен монгольского нашествия, из нее — на невысокое плато, где стоял недостроенный дворец наместника Дария, повелителя персов.

Циркуль шагал по всем этим стенам. И все, кто искал разбросанные по городу черепки, бусы, монеты, кто копал, кто варил кашу на костре или, подняв капот машины, ковырялся в моторе, время от времени поглядывали на него и усмехались.

Место дежурного чудака и в самом деле не осталось вакантным. Гипотеза подтверждалась!

По ночам Циркуль забирался в кабину, включал переноску, размышлял и вел записи. Он занимался самоанализом, изучая переживания дежурного чудака. При этом ему казалось, что ради науки он привил себе не опасную, но довольно мучительную болезнь вроде чесотки, и теперь следит за ее развитием. Развитие шло быстро. Еще неделю назад все его любили, он был вместе с товарищами. Став дежурным чудаком, он оказался в одиночестве.

«Странное дело, — думал Циркуль, — каждый в отдельности со мною хорош. А все вместе они не слишком-то меня любят и даже недовольны мной».

Его напарник по дежурству имел основания для недовольства. Занятый обмерами, Циркуль дров не собирал, обед не варил, за костром не следил, разве что мыл посуду. За это его, конечно, нельзя было считать лодырем и тунеядцем. Но все-таки… Циркуль двигался больше всех и, на свою беду, все время хотел есть. Обычной порции гречневой каши ему было мало. Он выпрашивал добавку, а после обеда старательно выскребывал ложкою казаны. Мы не понимали этого, жадность студента раздражала нас. Вот обжора!

Даже архитектор как будто бы не очень радовался, что судьба послала ему столь редкостного помощника. Злополучный Циркуль то рейку не так поставит, то цифру крикнет не обернувшись, так что из-за ветра ничего не расслышишь, то на середине километровой стены вдруг собьется со счета и во весь дух припустится назад, чтобы начать сначала. Архитектор приходил в ярость. Правда, бедняга сбился потому, что чуть было на змею не наступил. Но эта причина не казалась нам уважительной. Недотепа! Вечно с ним что-нибудь приключается!

В машине он сидел отдельно, ожидая, что вот-вот возникнут какие-нибудь небольшие развалины или валы старинного арыка и ему одному придется выскакивать, печатать шаги, выкрикивать цифры, застывать в кадре.

Масштабом, на наш взгляд, он был не очень подходящим. Из-за его роста памятники, которые мы снимали, должны были выглядеть на фотографиях менее величественными, слишком уж он долговяз. Да и снимался он так, будто он вовсе не масштаб, а какая-то знаменитость, которую нужно запечатлеть на фоне руин: причесывался, устремлял взор в объектив, позировал, обаятельно улыбался.

Работа в роли измерительного прибора поневоле делала его одиноким, тогда как мы обычно работали вместе. После обмеров к нам присоединялся архитектор, спеша рассказать что-нибудь смешное про своего помощника. За ним с рейкой на плече плелся Циркуль. При его появлении мы, конечно, умолкали. И Циркуль перестал к нам подходить.

Зато шеф не разделял общего отношения к нему и даже не догадывался, что оно изменилось. Циркуль подружился с начальником экспедиции. Иной раз у костра, перед тем как рассказать что-нибудь интересное, шеф обращался к одному Циркулю, как будто нас и не было рядом. И кое-кто начал косо поглядывать на студента: не карьерист ли он?

Впрочем, никто не задевал Циркуля, никто не смеялся над ним в его присутствии. Было в нем такое, что не позволяло его обидеть: самоуважение и какая-то печальная гордость. Мне он напоминал верблюда: несуразен, безропотен, но исполнен достоинства, лучше его не трогать. Не думайте, что мы были жестоки. Это не так. Дай Циркулю заметить, какие страдания он испытывает из-за нас, и мы бы, наверное, пожалели его, но он не позволял себя жалеть. Страдая как человек, он ликовал как исследователь.

— Они думают, что я плох, а все дело в том, какую роль я играю в коллективе. Уйду, и мое место займет кто-нибудь из них.

Он ведал истину, и это давало ему силы. Когда открытый им закон будет известен всему миру, люди, несомненно, станут добрее друг к другу. Они научатся рассуждать так: «Может быть, имярек не столь плох, не столь смешон и странен, как нам кажется. Может, он просто дежурный чудак, и, значит, нужно относиться к нему особенно чутко. Ведь это может случиться со всяким». Постепенно Циркуль обнаружил, что положение дежурного чудака дает ему даже преимущества. Почти все, что он делал, выглядело странным. Зато эти странности сами по себе оправдывали в наших глазах любой его поступок.

Я уже говорил, что он любил по ночам сидеть в кабине при свете переноски. Другого на его месте давно бы прогнали спать: нечего, мол, жечь аккумуляторы. А Циркулю и слова никто не скажет. Странный человек, что с него возьмешь?

Не будь он странен, ему бы, конечно, пришлось все время проводить с нами. Не бродил бы он под луной по развалинам. Не зажигал бы одинокие костры на башнях, вырывая из мрака орлиные гнезда, а под ними ржавые шкурки ежей, пыльные крылья соек, иссохшие хвостики тушканчиков, побелевшие панцири черепах — остатки пиршества царя птиц. Не мог бы он так часто уединяться, мечтать, думать.

«А вдруг определенное лицо не случайно становится дежурным чудаком? — размышлял Циркуль. — Вдруг коллектив прав? Может, все это делается для того, чтобы человек получше разобрался в себе?»

И разобрался.

Ну, конечно же, умение ходить «топографическим шагом» лишь подчеркнуло его неумелость во всем остальном.

Дорвался он до дежурства, громогласно заявил, что ему совестно без конца затруднять напарника, взялся дежурить один. И что же? Сначала он принялся печь на костре лепешки. Целый час Циркуль стоял на коленях перед сковородкой и, нелепо изгибаясь, дул из-под нее на чадящие угли. Лепешки вышли замечательные. И это показалось нам странным. Загадочная личность!

Затем он взял шланг и кастрюлю и отправился к бочке с водой. Кастрюля наполнилась, драгоценная влага хлынула из шланга на землю. Циркуль решил остановить струю, закусив зубами кусок шланга. Хитроумный маневр не удался. Струя хлестала в глотку Циркулю, пока тот не сообразил выдернуть шланг из бочки.

В заключение он соорудил над костром довольно сложную конструкцию из проволоки и черенков от сломанных лопат, повесил на нее кастрюлю с водой. Сооружение, разумеется, тут же рухнуло, вода вылилась, костер зашипел, как Змей Горыныч.

«Какие замечательные люди окружают меня! — успел подумать Циркуль. — Никто ничего не сказал».

Да, никто ничего не сказал. Ведь мы только и ждали, что он выкинет какой-нибудь номер.

Мы продолжали свой путь. Все меньше становилось бензина в зеленых, а воды в коричневых металлических бочках. Все меньше было ящиков с припасами, и все больше — с находками. Умывание отменили. Посуду не мыли, а протирали ветошью. И все больше захватывала нас пустыня.

Выбитая в лессовой глине караванная тропа вилась как русло пересохшего ручейка, то и дело исчезая под желтыми чешуйчатыми хвостами сыпучих барханов. Повторное осеннее цветение пустынных кустов и деревьев, казалось бы, до корней иссушенных летним зноем. Маленькие, полупрозрачные, словно навощенные, цветочки саксаула. Крепости, белеющие на горизонте, и поиски дороги к ним, и тревожный прерывистый рев мотора, когда машина вступает в пески. И постоянная готовность выпрыгнуть, выхватить сзади, из-под кузова, длинную жердь, называемую шалманом, и бежать, бежать рядом с грузовиком с шалманом в руках, чтобы в нужную минуту метко подсунуть его под заднее колесо. И ночлеги, когда три машины располагаются в виде буквы «П», защищая от ветра наши раскладушки, освещенные отблесками костра.

Циркуль не просто любовался пустыней. Он еще и гордился в глубине души, что его, человека книжного, кабинетного, занесло не куда-нибудь, а в самые Каракумы. Чем труднее нам становилось, тем больший восторг по отношению к собственной персоне испытывал студент. Этот нескладный верзила научился шалманить и ликовал, когда ему вновь предоставлялась возможность продемонстрировать свое искусство. Нас это злило: машины застряли в песках, а он радуется!

Своей несуразностью, своей восторженностью Циркуль мог накликать на нас беду. Он казался нам источником скрытой опасности, невольным сообщником пустыни, тайным агентом неведомых сил, готовых нам помешать. Того и гляди, с ним самим или — по его милости — со всеми нами случится непредвиденное.

Последняя крепость древнего оазиса. Останавливаемся на привал у ее подножья. Шеф вынимает из планшета новый лист карты, усеянный, будто веснушками, россыпью коричневых точек. Вид этих точек, обозначающих пески, привел шоферов в трепет. Они молча вытащили из-под сидений инструменты и полезли под машины.

Циркуль расплывался в улыбке. Еще бы! Земли древнего орошения кончились. Не будет ни топографического шага, ни окриков архитектора, ни шуточек за спиной. Из Циркуля он опять превратится в человека.

«В каждом коллективе всегда есть лицо, по отношению к которому коллектив чувствует себя единым», — вспомнил он. Что ж! Если оставаться дежурным чудаком, то уж только таким, как фотограф, с которым всем было весело. А пошалманить придется. Тут Циркуль покажет, что он не хуже других. И вообще, когда человек решил быть не хуже других, он делается лучше. А стараясь доказать, что он лучше всех, становится хуже. Не кроется ли за этим какой-нибудь новый психологический закон?

Циркуль вытащил из машины рейку, треногу для нивелира и приготовился тащить их на крепость, чтобы снова печатать метровые шаги по крутым стенам, и глядеть под ноги, и шевелить губами, считая шаг за шагом. Странное дело! Ему было грустно, что все это — в последний раз.

А мы привычно готовили кирки, лопаты, мешочки для находок, упаковочную бумагу, проверяли фотоаппараты, вешали через плечо полевые сумки с инструментами и дневниками.

Архитектор с карандашами и блокнотами в карманах комбинезона, с резинкой, болтавшейся на шнурочке, как медальон, с ящиком для нивелира в одной и с огромной папкою в другой руке подошел к Циркулю и встал рядом. Ему тоже было грустно. Он поставил ящичек на песок и свободной рукой тихо дотронулся до костлявого плеча помощника. У Циркуля от волнения задергался небритый подбородок: значит, он уже не дежурный чудак. Кончилось. Кто следующий?

1966

МУРАВЬИ

Есть в пустыне такие уголки, где и весну-то не сразу углядишь. Особенно там, где на гладких такырах лежат сыпучие пески, которые чуть ли не каждый день перевеивает ветер. Но и тут весна остается весной.

— Из двух темных круглых отверстий в глине толпами выползали черные муравьи.

Толстые большеголовые солдаты. Подтянутые быстрые рабочие. И даже бесцветные крохотные существа, первые дети муравейника: им достался самый скудный корм и самый тяжкий труд, трогательно-жалкие няньки и кормилицы всех остальных муравьев.

Казалось, все они собираются покинуть муравейник. Но никто не уходил, все кружились на месте.

И вот на поверхности появились два больших черных муравья со светлыми мятыми крыльями, сложенными углом. Им нужно было подняться в воздух, найти себе пару из другого муравейника и основать новые семьи.

Крылатые впервые выглянули на белый свет. Всю свою жизнь они провели во мраке и в безделье. А крылья были для них ненужным грузом, делали их неуклюжими, неповоротливыми.

Свет, видимо, напугал крылатых. Их словно бы потянуло назад, в уютную теплоту муравейника. Они беспомощно толкались в круглые двери родного дома. Но все его население, некогда безропотно кормившее их, оттягивало их оттуда за крылья.

Пока большие муравьи ползали и метались, их крылья на свету и на свежем воздухе окрепли, разгладились, отвердели. Дуновение ветерка, и крылатые муравьи, как сухие листья, безвольно оторвались от земли.

Не знаю, понятно ли им было, чего хочет от них природа, чего хотят их возбужденные, кишащие внизу собратья. Но мне показалось, что теперь они летят уже по собственной воле, потому что им это нравится.

Еще долго у дверей муравейника кишела и не могла успокоиться черная, шелестящая, праздничная толпа.

Я огляделся вокруг. Ни травинки, ни цветка. И все-таки весна. Все-таки есть в самом воздухе, в солнечном свете нечто такое, что сейчас, перед закатом, подняло всех муравьев во всех окрестных муравейниках. И заставило их, скопидомов и работяг, безумствовать, праздновать, бросить все привычные дела.

1966

ЧУДЕСНАЯ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

Счастье пришло неотвратимо и грозно, как стихийное бедствие.

Сначала настигло оно шоферов. Те занялись мелким ремонтом не в пыльном лагере, а на зеленом берегу соседнего озера. Тут-то они и попались. Пока они возились под машинами, рыба торопливо заглатывала крючки, повисала гирляндами на донках, закидушках, переметах и подпусках.

На другой день все мужчины — от поваренка до кандидата наук — влезли в озеро с удочками. Обеденный перерыв у нас из-за жары длинный. Три часа разносились по берегу крики отчаяния, вопли восторга. Улов превзошел все ожидания. Машина отправилась в город за лаврами.

И пошло!

Один Владимир Анатольевич, мужчина плотный, солидный, еще сидел на мелководье, стирал носовые платки. Я подсаживался к нему. Я терпеть не могу рыбы, с тех пор как во время войны, голодный мальчишка, съел в один присест целого сома…

Между тем рыба жареная, копченая, вареная, вяленая, не говоря об ухе, вытеснила с нашего стола почти всю прочую еду.

Рыба, сорвавшаяся с крючка или ушедшая вместе с ним, рыба, отчаянным прыжком вернувшаяся с берега в родную стихию, рыба, пойманная или не пойманная кем-то и когда-то, вытеснила другие разговоры. Стало тесно за столом: мужчины слишком широко расставляли руки.

А на раскопках? Обсуждаешь с архитектором планировку здания, а тот вдруг сорвет шапку с головы и прыг в кусты: кузнечика увидел, не упускать же наживку!

Даже на древнем полу стали мне попадаться чешуйки и позвонки рыб, съеденных в эпоху раннего феодализма. Кандидаты исторических наук внимательно изучали мои находки и делали смелые выводы: «Во какая была!»

Не спасала и ночь. Привлеченные сладостной вонью рыбьих потрохов, в лагерь стали являться три страшных пса с подрезанными ушами. Они рычали друг на друга, а по ночам грызлись, лаяли и выли.

Повариха взбунтовалась. Не за тем она ехала в пески, чтобы с утра до ночи чистить рыбу и разнимать свирепых псов.

Рыбаки перешли на самообслуживание. Дождутся, пока разгневанная повариха ляжет спать, подгонят машину и при свете фар почистят рыбу, вывалят ее в котел и сварят уху на завтра.

Из Москвы пришла посылка с крючками и лесками. Все стояли в воде с гнутыми удочками в руках. Сбывались самые безумные мечты, осуществлялись детские грезы.

Владимир Анатольевич вынул из воды носовой платок и нашел там серебристого малька. Он понял, что носовые платки — тоже снасть, и, не сходя с места, снабжал рыбаков наживкой. Я потерял последнего друга.

Теперь я проводил вечера в женской палатке, сосал карамельки, грыз вафли, беседовал о науке. А в обед играл с женщинами в домино или дремал в тени сарафанов и косынок, развешанных на кустах.

Через несколько дней женщины тоже стояли по пояс в воде, нервно сжимая в руках гнутые сучковатые удилища. Они тоже говорили о рыбе. Но рук не расставляли, а собирали пальцы полукольцом: вот, мол, какая толстая сорвалась!

Купаться в озере в одиночку неинтересно. Отовсюду укоризненные взгляды: чего это он рыбу пугает?

Но и в лагере одному не сладко. Жара. Скука. Все пропахло рыбой. Лагерь крест-накрест, от палатки к палатке, опутан веревками, на которых сушится рыбешка. Под веревками рыщут псы, отрабатывают прыжки в высоту.

Я знал, что приходит мой черед. Одолжи я у кого-нибудь удочку, и на крючке тут же повиснет нечто небывалое. Но я, как уже сказано, терпеть не могу рыбы.

И что же? Я откопал в древнем здании костяную пластинку. Неизвестный мастер эпохи раннего феодализма с большим искусством изобразил на ней трех плывущих рыб.

Из моего тихого раскопа неслись вопли, какие до того можно было услышать только на озере.

1966

ОЗЕРО

Куда девается вода арыков после того, как она оросит поля, виноградники, бахчи?

Она становится ненужной, даже опасной. И она уходит. Ее сбрасывают в пески. И вода начинает медленный таинственный путь между барханами.

И где-то образуется озеро.

В озере заводится рыба: сазаны, красногубые жерехи, сомы.

Неизвестно, откуда прилетают семена тамариска, дают всходы. И постепенно на берегах появляются кудрявые рощи, лиловые от цветов.

По мелководью разгуливают кулики на длинных красных лапках. Над волнами носятся чайки. В потаенных заводях, за грядою камыша, качаются дикие утки с выводками. Камыш сам собой вырастает из воды и располагается, словно бы по какому-то точному замыслу, то длинной узенькой стенкой, то треугольными островками.

К воде ведут кабаньи следы. Прямо из-под ног у вас выскакивают зайцы. Вы успеваете даже разглядеть их. И с удивлением отметить, что заяц, когда он скачет, выглядит сильным, красивым, даже величавым, особенно если этот красавец виден вам в профиль, а не со спины.

Светлая, прохладная, чуть солоноватая вода уже не помнит, как мчалась она строго по прямой, как сворачивала под прямыми углами, как стояла между аккуратными бороздами в квадратах полей. Теперь она живет привольной, дикой, первозданной жизнью. Забыла она и людей, которые сначала привели ее на поля, а потом изгнали оттуда.

К ней приходят совсем другие люди: охотники и рыболовы из города, чабаны со своими стадами и уж, конечно, наш брат кочевник: геологи и археологи, бурильщики и шоферы.

Мы не спешим наносить озеро на свои карты. Оно может исчезнуть так же неожиданно, как и возникло.

Это всего лишь чаша, которую оазис небрежно протянул со своего стола пустыне и ее обитателям. И все пирует, все торопится насладиться ее содержимым, пока солнце не осушило ее, а пески не вобрали в себя последние капли.

1966

ПУЗЫРИ

Трудно уловить момент, когда знакомство становится дружбой. Часто нас сближают такие мелочи, что потом их не вспомнишь.

Появился у нас в экспедиции археолог-казах. Он родился в местах, где мы копали. Мы с ним тянулись один к другому, но дружбы не выходило.

И вот поехали мы на озеро. Жара. Даже курим, не выходя из воды.

По мелководью снуют мальки. Тельца призрачные, зато тени четкие, почти телесные.

Мы подняли шум, ходим по воде, белье стираем. Но никакой силой не отгонишь мальков от берега. Еще бы! Отойди подальше — съедят!

На светлой воде плавают размытые лиловые пятна. Низенькие горы на горизонте ухитрились-таки поглядеться в озеро.

Кончил стирать, швыряю мокрую ковбойку на прибрежный куст и занимаюсь совсем уж пустячным делом — за мальками наблюдаю. Их тени окружают меня. Пальцы ног ощущают прикосновения этих любопытных созданьиц.

Новый знакомый молча сидит неподалеку, полощет белье так, что кругом идут пузыри. Я гость, он хозяин этих краев. Наверно, сейчас мы с ним все видим по-разному.

Мальки отбрасывают на песок черные тени. А под пузырями движутся яркие звездочки с острыми лучами. Когда пузырь лопается, лучи вздрагивают, и звезда взрывается. Следы пузырей строятся в созвездия, плавно скользят по песку. Между звездами космическими ракетами проносятся тени мальков.

Оборачиваюсь к соседу. Тот отвечает мне смущенным взглядом и, наконец, решается:

— Смотрите, какие звезды!

Так мы подружились.

1966

КРАСНЫЙ КОРАБЛИК

Когда я уезжал в экспедицию, дочка подарила мне свою игрушку — красный пластмассовый кораблик с белым парусом.

— Что будет делать кораблик в пустыне? — спросил я. — Ведь там нет воды.

— Возьми, возьми, — отвечала дочка. — Может, пригодится.

Я повесил кораблик на веревочке над входом в палатку. От ветра и жары он из красного сделался бледно-розовым. И дочери приходилось после моего приезда всякий раз подкрашивать его.

Однажды я взял кораблик с собой на раскопки. У меня было много находок. Мне уже не хватало коробок из-под конфет, консервных банок, спичечных коробков, куда я клал всякую мелочь, вроде бусинок, монет, колечек, сережек. Особенно много было семян древнего проса, хрупких косточек урюка тысячелетней давности, больших косточек персика с узором, похожим на то, как рисуют извилины мозга.

В раскопанной мною комнате была глубокая ниша. Я поставил туда красный кораблик, снял с него парус и освободил палубу для ценного груза. Найду какое-нибудь семечко и погружу его на корабль. А вечером выну свои находки, напишу этикетки, возьму бумагу и вату и бережно переложу древние семена. Пусть ученые увидят их и установят, какие поля и сады цвели там, где сейчас пустыня.

Но вот однажды над нашей крепостью появилась тяжелая низкая туча. Мы быстро собрали инструменты и находки, засыпали землей все, что мог повредить ливень: очаги, закрома с зерном, отпечатки на полу. И побежали в лагерь.

Кораблик, нагруженный семенами, остался в нише. Я за него не беспокоился.

Ливень мы переждали в палатках. А когда он кончился, сразу кинулись на раскопки. Посмотреть, что стало с нашей глинобитной крепостью.

Крепость потемнела от влаги. Но все было в порядке. Только в нескольких раскопанных комнатах стояли лужи.

Зато моя комната была залита до самого верха — все стеклось в нее. А посередине, на мутной воде цвета кофе с молоком, мирно покачивался красный кораблик, подаренный дочкой.

Его вынесли из ниши потоки, которые проникли в комнату уже после дождя. Косточки и семена оказались сухими. Их спас кораблик. Он пригодился.

1966

ФАТА-МОРГАНА

У нас в отряде есть своя Фата-моргана. Попросту говоря — мираж.

Обман зрения отличается удивительным постоянством: каждый день в одном и том же месте.

Призрак точен: возникает около одиннадцати, уходит в половине пятого.

Наваждение имеет форму озера. Размером приблизительно двести метров на сто двадцать. Светлое озеро отражает небо и деревья. Мираж — наша достопримечательность. Нам не безразлично, как отнесутся к нему наши гости.

— Неужели озеро? — удивляются одни из них.

— Нет, мираж! — отвечаем мы не без гордости. — Правда, хорош?

— Неужели мираж? — догадываются другие.

— Он самый, — произносим мы с нежностью. — Правда, красив?

А одна девушка ничего не спросила, просто взяла полотенце и пошла на озеро купаться. С каким восторгом мы следили за ней!

Мираж исчезает не сразу. Он заигрывает с нами, подпускает к себе. Он делает вид, что к нему можно подкрасться, что его легко перехитрить. Но еще миг — и озеро вздрагивает, дробится в кустах, пропадает. А кусты стоят на месте. Они даже не подозревают, что были тенистыми деревьями, отраженными в воде.

Лагерь близко, воду подвозят аккуратно, и поэтому коварная игра природы не кажется нам жестокой.

Больше того. Мы любим свой мираж. Мы боимся, что в один прекрасный день он исчезнет и никогда к нам не вернется. Нам так хорошо с ним в плоской степи под белесым небом!

Мы любуемся им, как произведением искусства, как мастерски написанной картиной.

Но хотя с виду наше озеро не отличается от настоящих степных озер, картину эту не назовешь реалистической. Мы знаем ее секрет. Знаем, чего ей не хватает.

Не хватает только одного. Темной каемки вдоль берегов, влажной кромки, соединяющей и разделяющей воду и землю. Узенькой полоски мокрого песка.

1966

БУСИНКИ

Сижу в палатке, занимаюсь странным делом — нанизываю бусы. Я откопал их штук триста.

Коралловые бусинки цвета спелой рябины. Крохотные переливающиеся жемчужинки, соединенные по три. Плоские черные бусы из стеклянной пасты. Граненые ромбики из зеленого стекла. Матовые горошинки со следами позолоты. Совсем мелкий черный бисер, прямо-таки маковые зернышки. Белые цилиндрики. Удлиненные восьмигранники. Все такое мелкое, хрупкое, столько веков пролежавшее в земле, что и дотронуться страшно.

Крепкая белая нитка представляется мне грубой, как шпагат. То и дело подношу ее к языку, облизываю кончик, чтобы он был поострей и потверже.

Нанизать три сотни бус — это все равно, что триста раз продеть грубую нитку через самое узкое игольное ушко. Но при этом в руках у тебя не иголка с ушком, а ушко без иголки. Держишь его между большим и указательными пальцами и целишься в едва различимую дырочку. И боишься нечаянно раздавить бусинку или взломать ее, протаскивая нитку. А бисер я даже в руки брать не решаюсь, вылавливаю его кончиком нитки прямо из коробки.

Работа явно не мужская.

И все-таки не знаю почему, но мне это нравится. Ей-богу, я испытываю удовольствие. Тут и азарт и какое-то ощущение ясности, сосредоточенности, покоя.

Рядом, на одной ниточке жемчужины Индийского океана, уральские самоцветы, кораллы южных морей, сирийское стекло, римская позолота, египетская паста. Древние караванные пути, связь культур и цивилизаций.

Оглядываю дело рук своих. Боже, какой стыд, какая безвкусица! Ни одна уважающая себя женщина не надела бы такое нелепое, торчащее разноцветными и разнокалиберными бусинками ожерелье. Бусинки сыплются с нитки обратно в коробку.

Не обладая вкусом,

Не прикасайся к бусам!

И я начинаю все сначала. Мелкие к мелким, крупные к крупным, черные к черным, зеленые к зеленым. Из бессмыслицы, хаоса, беспорядка я пытаюсь создать ритм, порядок, красоту.

И я думаю о той женщине, которой принадлежало ожерелье, о ее пальцах, о ее глазах, следящих за отблесками граней, за оттенками цвета. Как она сама расположила эти бусинки на нитке, в каком порядке, в каких сочетаниях? Что думала она, перебирая бусы, как четки, от каких забот или невзгод уходила она в это тихое занятие?

Как давно все это было! Если каждую бусинку принять за год, то к моим тремстам нужно прибавить еще тысячу двести. Полторы тысячи лет прошло с тех пор, как рассыпалась связка.

1967

ЗМЕИ

Говоря о нынешнем населении древних городов, нельзя не вспомнить про змей. Пожалуй, каждый год на раскопках или в лагере от наших рук гибнет какая-нибудь змея. Иногда эти встречи оканчиваются мирно. Как-то я поднялся на стену крепости, чтобы полюбоваться закатом. Вступил на гребень стены и прямо на том месте, куда собирался сесть, заметил свернувшуюся в кольцо змею с темным клетчатым узором на спине и пепельно-серыми боками. Обычно змеи уползают от человека, а эта не шевелилась. «Дохлая», — решил я и сел рядом. Насмотревшись на закат, я встал и ахнул: змеи не было! Закат собрал вместе человека и змею. Человек любовался последними лучами солнца. Змея тоже по-своему наслаждалась ими, и от этого ее холодная кровь делалась теплей…

Отмечаем день рождения одной девушки. Художник наломал для нее букет из веток цветущего саксаула. Мы расселись на брезенте, уставленном яствами и кружками с вином. Посередине стояло ведро с букетом. В разгар торжества из букета показалась змея.

…После обеда собираемся у кровати нашего фотографа Жоры Павлиди. Прямо на живот благодушному Жоре кладем фанерку с приколотым к ней листком бумаги. Мы сочиняем кроссворд на археологические темы.

— Кстати, Жора, что это за веревочка торчит у тебя из-под подушки?

Жора не глядя хватается за веревочку и вскакивает как ужаленный. Из-под подушки выскальзывает змея.

Однажды мне пришлось испытать настоящий страх перед змеями. Я раскапывал глубокую комнату, над которой сохранился даже остаток свода. В верхнем слое завала, прямо под сводом, я первым делом обнаружил несколько десятков упругих спиралевидных скелетов. Была как раз такая пора, когда змеи меняют кожу. А вдруг это их любимое место? Вдруг они снова приползут сюда? Вдруг уже ползут? Я несколько успокоился, когда сообразил, что змеи меняют кожу, но никак не кости, и что вряд ли они навещают усыпальницу своих предков. И все-таки что это за странное змеиное кладбище? Каким образом оно возникло?

Доводилось мне и жить под одним кровом со змеей в маленькой палатке. Мы с ней уходили и приходили в разное время, и я даже не подозревал о ее существовании. Но потом в палатке поселился архитектор. Целыми днями сидел он за складным столиком и чертил. Змея не могла дождаться, пока палатка опустеет, и выползла прямо из-под стола. Архитектор не растерялся. Могучею рукой он схватил змею чуть пониже головы, поднял над собой и удавил.

Когда начинается буран, можно увидеть, как змеи, высоко поднимая головы и словно ввинчиваясь в воздух, куда-то быстро ползут против ветра. Им некогда обходить препятствия. И если на пути встретится палатка с приподнятыми полами, они бесстрашно проскальзывают между нашими стульями, кроватями, сапогами.

После каждой встречи со змеей некоторое время испытываешь тревогу. Осматриваешь раскладушку, перед сном вытряхиваешь сапог, прежде чем сунуть туда ногу. Но потом это проходит. Скорее всего тревога не изглаживается совсем, но она становится неосознанной и, наверное, что-то вносит в наше ощущение пустыни.

К нам приехали кинооператоры. До наших раскопок они снимали еще один сюжет — ловлю ядовитых змей.

Герой этого сюжета, опытный поставщик змеиного яда на благо медицины, спросил операторов во время прогулки:

— Сколько змей вы видите сейчас вокруг себя?

Операторы огляделись и ответили:

— Ни одной.

Тогда ловец змей указал им на серый куст, где пряталась змея, на нору, откуда выглядывала змеиная головка, на хвост уползающей змеи. Словом, в поле зрения киногруппы оказалось одновременно шестнадцать змей.

С тех пор киношники стали видеть вокруг себя куда больше змей, чем мог бы их различить взгляд специалиста. От возбуждения, от ощущения постоянной опасности они даже помолодели, похорошели. Они так и сыпали шутками.

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю…

И мне стало жаль, что я не могу разделить с ними этого чувства, этого скрытого страха, смешанного с нескрываемым восторгом. И что змеи стали для меня всего лишь частью привычного экспедиционного быта.

1967

СВЕРЧКИ

За стенами древних крепостей, в городах, давным-давно покинутых людьми, все-таки есть своя жизнь, свое население, свои голоса.

Ранним утром на крепость прилетают дикие утки с соседнего озера. Они кружатся над нами, а затем с какой-то непонятной целью примерно четверть часа сидят на выступах всех четырех стен. Наконец утки сбиваются в стаю и улетают на озеро. И воцаряется тишина. Разве что змея прошелестит в кустарнике.

Но ровно в пять дня с угловой башни раздается страстный, хищный крик совы. Ей откликаются совы с двух других башен. И снова все затихает.

Что означают эти крики? Может быть, вот что. Петух возвещает день. Но делает это глубокой ночью. Точно так же и совы, когда жаркий день начинает лишь клониться к закату, своею перекличкою предвещают ночь.

Но вот садится солнце. Наступают короткие южные сумерки. И словно по чьему-то сигналу начинает звучать весь древний город меж четырех стен, все его дома, улицы, площадки, ставшие землей с пухлой корочкой солончака и редкими колючими кустами.

Звон идет снизу. И когда вы в сумерках бродите по крепости, то кажется, что вокруг на невидимых стебельках качаются мириады бубенчиков. Вы делаете шаг, и звучащая волна убегает, чтобы вновь сомкнуться за вашей спиной. Это поют сверчки, милые, добрые сверчки, незримые духи уюта и мира.

Вдоль стен, на которых по утрам сидят утки, чернеют россыпи камней. Камни молчат. Но они рассказывают о какой-то всеми забытой войне, когда крепость была взята штурмом и жизнь в ней навсегда прекратилась, когда погасли тысячи мирных очагов.

И, словно память о них, поют и поют свою добрую песенку пустынные сверчки.

Все это происходит как раз тогда, когда в свете заката на поверхности разрушенного, смытого города как бы сами собой проступают улицы, переулки, дома.

1967

ЖЕРТВА ПЕРУНУ

Из всех историй, какие произошли со мной на раскопках, эта, пожалуй, самая удивительная.

Черную записную книжечку в клеточку мне подарил товарищ, когда мы оба учились на первом курсе. У нас была общая страсть: мы усердно коллекционировали обмолвки профессоров, забавные вывески, газетные «ляпы». До сих пор помню несколько своих записей из той книжки.

«Евпатий Коловрат нанес сокрушительный удар по задним частям татар».

«Первобытные люди питались, с одной стороны, мясом диких животных, а с другой — кореньями дикорастущих злаков».

«Бежит женщина. Навстречу ей китоврас. „Китоврас, китоврас, пожалей меня. У меня по одним спискам восемь детей, по другим двенадцать!“»

«Закрытое комсомольское собрание считаю открытым. (Смех.) Товарищи, не вижу в этом ничего смешного. (Смех нарастает.) Товарищи, как же мне быть? Собрание закрытое, я его открываю. (Общий восторг.) Ну, хорошо. Вопрос о формулировке обсудим в будуарах».

Потом мы работали секретарями в приемной комиссии факультета и с охотничьим азартом набрасывались на заявления и автобиографии.

После этого мы поехали на раскопки в Новгород, в первый же день рассорились и перестали разговаривать.

Как-то в воскресенье экспедиция каталась на катере по Волхову и озеру Ильмень.

— Внимание! — провозгласил профессор. — Проплываем мимо того места, где когда-то стоял Перун. После победы христиан позолоченного идола свергли. Он плыл по Волхову, и народ на берегах глумился над богом, перед которым вчера трепетал. По традиции каждый археолог приносит здесь жертву Перуну.

Профессор выдернул из кармана позолоченную авторучку и лихо швырнул ее в набежавшую волну. Его заместитель отправил за борт трубку с головой Мефистофеля (он давно собирался бросить курить). В воду посыпались монеты, заколки, расчески. Бывший мой друг кинул Перуну заграничный карандаш.

Наши взгляды встретились. В порыве отчаяния я вытащил из кармана его подарок — записную книжку с бесценными перлами, размахнулся и швырнул ее как можно дальше в дымчато-серебряные волны Ильменя.

Через несколько дней к нам в столовую зашел работник горсовета:

— Кто из вас будет Животиков В. Н.? Можете явиться за пропажей.

Я так и сел. Заявление Животикова В. Н. я переписал в ту книжку из-за смешной фамилии.

Работник горсовета ушел ни с чем, но через час я уже был у него. Перед ним лежала записная книжка в покоробившейся черной обложке. Я сказал, что я не Животиков В. Н., но книжка моя. И продекламировал заявление. Его выслушали, сверили с текстом и окинули меня отеческим взглядом.

— Так-так. Здорово влетело от руководства? Не помните, при каких обстоятельствах потеряли книжечку? Еще бы! На пьяной релке ее нашли!

— А что это такое?..

Хм… Пьяной релкой косари кличут участок заливного луга, оставляемый до окончания сенокоса на предмет беспробудного пьянства. Трава, понимаете ли, высокая, никто не видит, пей и вались.

«Языческое пиршество, — не без трепета подумал я. — обычай времен Перуна».

— В общем, берите книжечку, — закончил работник горсовета, — и больше коллектив не подводите! Университет все-таки… Имени Ло-мо-но-со-ва!

Вечером я подошел к товарищу, молча протянул книжку. Тот перелистал ее. Все записи, кроме заявления Животикова В. Н., переписанного черной тушью, были смыты.

— Видал? — обрадовался мой друг. — Перун жертвы не принял! Вернее, принял одни записи. Не любит он, когда жертвуют дружбой!

1967

МАЙНА

Майна — это черная птичка с золотыми висюльками на голове, похожая на нашего скворца. Она охотно подражает голосам других птиц и животных. Ее можно даже словам научить. Забавное свойство, милое чудачество, смешная привычка. — Зачем ей все это нужно? Только ли для того, чтобы радоваться жизни?

* * *

По сыпучим барханам двигались трое с удочками и раскладушками. На сей раз озеро было совсем рядом с нашими раскопками.

На берегу томилось от жары стадо. Пришлось идти вброд на середину озера к зеленому островку. Подняли над головами раскладушки и зашагали по воде.

Что тут началось! Птицы вились над нами и орали, как кухонные склочницы.

Но вот ругань прекратилась, птицы в один миг разлетелись, и мы вступили на мокрый песок, весь покрытый остроугольными отпечатками птичьих лапок. Знай гляди под ноги, чтобы на гнездо не наступить. Тут полным-полно гнезд, неглубоких, круглых, как блюдца. И в каждом таком блюдечке два-три зеленоватых яичка.

Пышный куст над самой водой. Оттуда, с треском разбросав ветки, вспархивает дикая утка. В ее гнезде одиннадцать яиц.

А вот на торчащей из воды коряге висит серый комочек с безвольно откинутой головкой, сомкнутым клювом, с неряшливо торчащими из пуха, похожими на соломинки зачатками перьев. Дохлый утенок! Дотрагиваюсь до этого еще теплого (наверное, от жары) тельца, зачем-то кладу его в воду. И «покойник» оживает. Он лихо работает желтыми перепончатыми лапами и уплывает от меня.

На песке и на кустах вижу другие недвижные комочки пуха с несоразмерно большими лапами и клювами. Жажда жизни сделала их оцепенелыми, почти мертвыми.

Что случилось у соседнего островка? Птицы кружатся тучей и кричат еще яростней, еще отчаянней.

К островку с шумом и плеском движутся ошалевшие от жары коровы. Они волокут на груди целые гирлянды водорослей, закусывают встречными камышинками и осокой и с жадностью смотрят на свежую зелень островка, тянут к ней жующие морды.

Птицы проносятся над ними бреющим полетом, чуть не клюют их, орут им прямо в уши, бомбардируют пометом. А коровам хоть бы что. Они тупо и невозмутимо шагают к островку, покрытому птичьими следами, полному такой нежной и хрупкой жизни. Уж они-то под ноги не посмотрят!

И вдруг коровы застывают на месте, смущенно мотают мордами. Птичьи голоса перекрывает истерический, безумный хохот. Но жара есть жара, а зелень — это зелень. И коровы с шумом следуют дальше.

Новая остановка. Происходит нечто несусветное. Коровы слышат несущийся сверху собачий лай. Они поднимают морды, видимо ища в небе сумасшедшую собаку. И не найдя ее, продолжают свой путь.

Тут начинается самое удивительное. Над коровьими головами раздается крик ишака: иа-иа! Может быть, слишком пронзительный, какой-то металлический. Но очень похожий и потому совершенно невероятный. И снова хохот. И снова лай. И какой-то свист. И тарахтенье трактора.

Коровы постояли, постояли и повернули в сторону. Подальше от бредовых звуков, от всей этой чертовщины. Майна спасла островок.

Какой могучей силой оказалось забавное ее искусство в минуту опасности!

1967

МОЖНО ЛИ ЗАБЛУДИТЬСЯ В ПУСТЫНЕ?

Пустыня Кызылкум изменилась с тех пор, как я впервые увидел ее.

Здесь по-прежнему можно заблудиться. Но уже не от бездорожья, а от обилия дорог.

Вот и на этот раз по пути на раскопки мы заблудились. Дважды возвращались к колодцу, чтобы узнать дорогу на стоянку Учащи. Оба раза из юрт выходило все их население: ребятишки, старик с транзистором, женщины в малиновых платьях. Все наперебой объясняли, как проехать. И опять не тот поворот. Слишком много автомобильных следов.

Пришлось ночевать в пустыне. Вдали со всех сторон движущиеся огоньки фар. Впереди неподвижное красное зарево. Подъезжаем. Горит сухой колючий куст. Перед ним молодой чабан с ружьем. Рядом дремлют овцы. Чабан давно не видел людей. Он говорит не переставая. О дороге. О своем стаде. О том, какая трудная была зима. Мы плохо понимаем его взволнованное бормотание, похожее на молитву. Но чабана это не смущает. Он спешит выговориться.

А у нас странное чувство: ведь и нас ждет это уединение, это безлюдье в мире, иссеченном дорогами, где ночью видны движущиеся желтые и неподвижные красные огни.

На рассвете вернулись к знакомому колодцу.

— Две ваши машины уже проехали вчера, — уважительно сообщили чабаны. — Езжайте по их следам!

То-то было смеху, когда все, даже малыш на руках у матери, узнали наши лица!

Копыта ишака и две пары кед. Может быть, именно эти скромные следы несут в пустыню важные перемены.

Однажды на крепость, где мы вели раскопки, явились двое молодых людей в ковбойках, джинсах и кедах. За ними шел белый ослик, нагруженный полиэтиленовыми мешками с водой. То ли туристы, то ли художники, то ли сумасшедшие нумизматы, которых страсть к старинным монетам привела в пустыню, где эти монеты валяются прямо на земле.

Молодые люди не спешили рассказывать о себе. Один воткнул в землю железный кол, другой привязал ишака. Странники расспросили нас про нашу работу и принялись хвалить своего длинноухого спутника.

— Умнейшее животное! Обратите внимание, как он ест.

Ишак обглодал сначала самые сухие кустики, потом кустики посвежей, а зеленые и цветущие оставил на закуску. Если его задачей было слопать все, до чего можно дотянуться, оставаясь на привязи, то нельзя не согласиться, что ишак действовал с умом.

Даже его упрямство трогало и умиляло хозяев. Они видели в этом твердый характер и самоуважение.

— Встанет — и ни с места. Но с этим можно сладить. Мы, например, садимся на корточки и начинаем переставлять ему ноги. Ишак понимает, что достоинство соблюдено, уважение оказано, и движется сам.

Путешественники открыли у ишака даже чувство юмора. Вышли они на шоссе, а там наискосок стоит сломанный экскаватор. Машины его объезжают. Ишак, видя такое дело, стал под тем же углом, перегородил дорогу и не шелохнулся, пока его не объехало десятка два машин. Это он шутил.

Воздав должное своему помощнику, молодые люди окинули взором громаду нашей крепости и соизмерили ее с ножами и кисточками у нас в руках.

Небольшой направленный взрыв, — по-хозяйски заметил один, — и порядок: ходи и подбирай находки.

— Не волнуйтесь, — утешил другой. — Нам дано указание не трогать ваших древностей. Мы их пощадим.

Эти могущественные, но великодушные деятели, оказывается, разрабатывали вариант трассы газопровода.

— Хорошая вещь — пустыня! — сказал один. — Ведешь трассу и не боишься, что кому-нибудь этим помешаешь.

— Идеальная, — согласился другой. — Ни тебе городов, ни посевов, ни водных преград.

Ишак потянулся к дальнему кусту, выдрал кол из земли и тронулся в путь. Изыскатели торопливо простились с нами.

Странная у нас работа — искать стоянки первобытного человека.

Идешь по берегу сухого русла. В руке розовая папка с белыми тесемками. На кармане ковбойки блестит английская булавка. Идешь и смотришь взором грибника в землю и по сторонам.

Разноцветных камешков, окатанных рекой много тысяч лет назад, а теперь покрытых «пустынным загаром», почти не замечаешь. Но вот наклонился, поднял узкий граненый кремень. Стоянка!

Выпрямляешься, отрываешь взгляд от земли, вынимаешь из розовой папки аэрофотоснимок, берешь булавку и смотришь то на снимок, то на извивы русла, островки, серые лоснящиеся такыры на сухих перекатах, на невысокие сиреневые горы Кульджуктау.

Здесь красиво. Дышится легче, работается веселей, видится дальше, да и ветерком обдувает. Находишь на снимке место стоянки, протыкаешь его булавкой и пишешь на обороте, рядом с булавочным отверстием, порядковый номер. И привычно остришь: «Вкалываем!»

Раскопок не нужно, об этом сама природа позаботилась. Стоянка развеяна, размыта, переотложена. Бери музейный материал голыми руками и клади в мешочки.

Чтобы заметить кремни, надо наклонить голову к плечу, взглянуть под углом, — они так и заблестят своими сколами и гранями. В косых лучах заката они играют, как елочные украшения. Как-то мы увидели это праздничное сверкание прямо с машины — стоянка сама просилась к нам в руки.

А когда оберешь стоянку до последнего отщепа, становится грустно. Вот и потускнело, навсегда померкло место, семь или девять тысяч лет хранившее следы человека.

И опять поглядишь вдаль, на горы, излуки и перекаты. Красиво. Много красивее, чем там, где никто не жил и не останавливался.

Чтобы проверить себя, я начал нарочно выискивать красивые места, куда так и тянет, где хочется постоять, оглядеться, помечтать. И почти всегда там была первобытная стоянка.

Видно, у нас с древними людьми общие вкусы, общее чувство красоты. Здесь нет мистики. Всегда можно найти разумное объяснение, почему древние выбрали для жизни именно это место, а не другое. Вот, скажем, тут береговой вал защищал стоянку от господствующего ветра, но воздушных потоков все же было достаточно, чтобы смягчить зной и отогнать мошкару, а здесь, наверное, было удобно ставить сети, причаливать долбленые лодки, видишь отсюда далеко, а сам остаешься незамеченным.

И веяние былой красоты живой реки, дюн, холмов, где людям жилось привольней, чем в других местах, как некая таинственная улыбка, дошло до нас сквозь тысячелетия, сквозь одичалую кору пустыни.

Сначала мы забили в землю гвозди. Ряды гвоздей, ориентированные по странам света, стали параллелями и меридианами стоянки, разделив ее на квадраты стороною в один метр.

У каждого из нас планшет с миллиметровкой. Раскапываем квадрат за квадратом и помечаем на плане находки: кремень — крестиком, черепок — треугольником, косточку — одной, уголек — двумя косыми линиями. Стоянка Учащи-151, на наше счастье, неразвеянная. Ищем пятна от костров и ямки от столбов — следы землянок.

Копаем мы ножами, скальпелями, метем землю кисточками. Отвал (смешно звучит это слово, когда речь идет о горсти земли) ведем совками, сыплем его в ведро. Маслянисто-черный перегной с трухою истлевшего камыша. Семь тысяч лет назад здесь было болото.

Потом ведро уносят за пределы стоянки. Один, сидя на корточках, трясет грохот с узкими ячейками, а другой не спеша сыплет туда землю из ведра. Ветер подхватывает черный прах и несет его в сторону Бухары. А на грохоте нет-нет да останется какой-нибудь кремешок, не замеченный при раскопках.

Двадцать два года назад я раскопал свой первый квадрат, гордясь романтической должностью коллектора. И вот уже десять лет езжу в пустыню прощаться с археологией. Прощание затягивается.

Снова передо мной квадрат, метр на метр. В нем обнаружилось двести кремней. Цифра рекордная для нашей стоянки. Возможно, это последняя горсть находок, которую я высыпал в бездонный карман науки.

Будет время, когда вся пустыня расцветет. Никто в этом не сомневается. Пустыня вполне к этому способна. Она доказывает это каждой весной.

Удивительная весна провожала меня. Даже пыльные бури несли с собой тонкие запахи цветов и свежей зелени.

Мы видели корову, у которой из пасти торчал букет недожеванных гиацинтов. Мы целыми охапками рвали белые и голубые лилии. Мы собирали фиалки со странными волосатыми листьями и закладывали в книжки, на память, здешние васильки с золотыми цветами. Мы любовались низенькими колючими кустами, когда они в одну ночь превратились в роскошные клумбы лиловых цветов.

На рассвете в палатке нас будил мелодичный звон и шум набегающей волны — это проходило стадо. Гремел умывальник. Что за гость к нам пожаловал? Выбегаем и видим красавца верблюда. Сбросил крышку и пьет из умывальника.

Стада то и дело прогоняли мимо наших раскопок. Чабаны делали это нарочно, чтобы на ходу обменяться приветствиями и посмотреть, чем мы занимаемся. Овцы, жуя, блея, толкаясь, на миг обдавали нас уютным запахом хлева и деревенского двора. Быстро им, бедняжкам, приходится ходить — слишком далеко от одного куста до другого, от одной травинки до другой.

Уезжаем. Последний колодец на пути в оазис.

— Товарищ шофер! Бензин давай! Полведра бензина!

— Зачем тебе, отец? Ты же на верблюде?

— Зачем? — волнуется старик чабан. — Бензина нет — баран пить не будет.

Ах, вот что! Над круглой дырой бетонированного колодца сверкает новенький подвесной мотор. Таково мое последнее впечатление от пустыни Кызылкум.

1969

АНЕКДОТ ПРО ЧЕРЧИЛЛЯ

Гайда, «Экстра», мчимся к «Яру»!

Так пели мы по пути из новгородского кремля, где мы жили, на Торговую сторону, где мы копали. Строчка, которую мы орали, называя себя почему-то хором имени Склифоссовского, была понятна только нам, московским студентам-археологам. «Гайда» не просто восклицание, а имя. Гайда Андреевна Авдусина, лаборантка кабинета археологии у нас на историческом факультете. «Экстра» — полученный по репарациям финский кораблик-паром, который перевозил нас через Волхов. «Яр» — это не ресторан с цыганами, а сокращенное (для этикеток, чертежей, полевых дневников) название наших раскопов на Ярославовом дворище: ЯР-1, ЯР-2… На одном из них работала Гайда Андреевна.

Раскинулся Волхов широко.

По Волхову «Экстра» спешит.

Мне, будущему второкурснику, приходилось курсировать на «Экстре» туда и обратно гораздо чаще, чем другим. У меня есть обыкновение (оно осталось до сих пор) давать самому себе тайные обеты для самоуважения. На сей раз, уезжая на раскопки в Новгород, я дал себе тайный обет не отказываться ни от каких заданий и поручений.

Очень скоро мою тайну разгадал Борис Александрович Колчин, заместитель начальника нашей экспедиции.

— Э-э-э, Валя! — звучал его фальцет над раскопками. Три Валентина — Янин, Седов и я — поднимали головы.

— Э-э-э, Берестов! — уточнял Колчин. — Бегите сейчас же на тот берег, в Кремль, и с той же «Экстрой» возвращайтесь обратно! Ну, чего же вы стоите? Бегите, я сказал!

Приходилось кричать уже на бегу:

— Борис Александрович, а зачем?

— Бежит и не знает зачем! — возмущался Колчин. Возьмите в столовой со шкафа моток проволоки!

Я влетал в столовую столь легкими стопами, что наша приторно ласковая повариха не успевала мне сказать, как каждому из нас: «Ах ты, мое золотце! Ах ты, мой труженик!» И я слышал совсем другие реплики, обращенные к ее приятельнице:

— Вот накормлю этих охламонов к чертовой матери и домой пойду!

По дороге туда и обратно я любовался даже не видами Кремля или Торговой стороны, а водою Волхова, до краев наполнившей берега. Вода, будь она гладкой или в луночках мелких волн, казалась живым серебром, тронутым благородной патиной.

Главной заботой Колчина были транспортеры, удалявшие с раскопов отвал. Их все время приходилось общими усилиями — раз-два-взяли! — двигать, ставить в цепочку или друг над другом и сразу же ремонтировать, от малейшего движения и от тяжести мокрой земли они то и дело портились.

Колчин, конечно же, взял из Москвы электрика Ипатова. Он разбирался в транспортерах, но был круглым дураком во всем остальном. Наш профессор Арциховский, считавший себя женоненавистником, восхищался высказываниями и поступками Ипатова:

— Дураки украшают мир! Посмотрите, как живописны, как своеобразны дураки! Дуры — нет, они все одинаковы!

Но Ипатов как-то сотворил, говоря словами поэта, мерзость во храме, а этот храм был прославленной Софией Новгородской. Когда электрика застали на хорах справлявшим свою нужду, он оправдывался так:

— Я же не археолог!

Арциховский резко изменил свое отношение к дуракам, Ипатов в тот же день был рассчитан и отправлен из экспедиции.

— Э-э-э! Валентин Дмитриевич! Я вас хочу любезно попросить! — раздавался голос Колчина.

Если по отчеству и с таким предисловием, значит, транспортеры опять остановились и мне нужно срочно бежать во двор тюрьмы МГБ за электриком, расконвоированным заключенным Шовкоплясом. Во время войны механик Шовкопляс рассказал кому-то ехидный анекдот про Уинстона Черчилля, бывшего тогда нашим союзником, и, разумеется, был посажен. Но его не освободили даже тогда, когда Черчилль в Фултоне произнес свою знаменитую антисоветскую речь. Шовкопляса, давнего недруга сэра Уинстона, только расконвоировали, он мог ходить куда угодно, а в камере лишь ночевал. Сам механик с гордостью говорил, что грозное ведомство оценило его как специалиста высшего класса и не пожелало с ним расстаться раньше срока.

Что за анекдот он рассказал, мы не знали. Ведь во всех анекдотах времен Тегеранской и Ялтинской конференции Черчилль действовал только в связке со Сталиным и Рузвельтом («расчерчилли, посталиновили, рузвельтата нет»). Но если в том анекдоте упоминался Сталин, то и фултонская речь не облегчила бы участи Шовкопляса. Значит, это был какой-то неведомый нам анекдот, где Черчилль представал в единственном числе.

Здание тюрьмы было самым нарядным в разрушенном городе. Его на славу отремонтировали и выкрасили в розовато-сиреневый цвет поспевающей сливы. Я бежал мимо часовых на хозяйственный двор, где под навесами трудились привилегированные зэки, и старался не глядеть на задний фасад с зарешеченными окнами, где томились остальные узники, от которых нас оберегали «органы».

Шовкопляс, увидев меня, брал на плечо дрель и, не задавая лишних вопросов, следовал за мной на раскопки. Все было хорошо, пока меня не приметил один майор гозбезопасности:

— Молодой человек! Я не первый раз вижу вас на этом дворе. Слово офицера: если еще раз появитесь здесь, то больше отсюда не выйдете!

И я поверил майору гозбезопасности. Колчин, конечно же, опять послал меня за механиком и был потрясен моим отказом. Испорченные транспортеры не заглушали его пронзительного фальцета, и я насладился целым каскадом уговоров, заклинаний и проклятий, порою неожиданных:

— Благодарите женщин, что они вас защищают! А то я давно бы выгнал вас из экспедиции!

Что это значит? Ведь в первый же день, когда мы прибыли в Новгород, Борис Александрович вызвал к себе в контору Янина, Седова и меня:

— Э-э-э, Валентин Лаврентьевич, социализм — это учет, — сказал он Янину (по мнению Янина, это было все, что Колчин знал о социализме). — Вы назначаетесь заведующим промтоварным складом нашей экспедиции.

— Э-э-э! Валентин Васильевич! Вы назначаетесь заведующим продовольственным складом! А — э-э-э! — вы, Валентин Дмитриевич, будете ответственным за отоваривание хлеба по карточкам для всей экспедиции и за подыскание квартир начальнику экспедиции и академику Тихомирову!

Я нашел в разрушенном городе две неплохие квартиры и вопреки своей склонности все терять так и не потерял ни одной хлебной карточки! Ах да! Однажды Колчин назначил меня ответственным за поганое ведро. «Что это значит? — спросил я. — Я должен его выносить? А что же тогда? Добыть? Ассигнуйте денег!» «Кто же покупает поганое ведро! — возмутился Колчин. — Организуйте его! Или скажите пленному немцу товарищу Блоку, он мигом организует». И тут я единственный раз нарушил свой тайный обет и не выполнил поручения. Не мог я тайком воровать поганое ведро у какой-нибудь новгородской хозяйки или поручить это дело рыжему расторопному Блоку.

Тем временем Борис Александрович сменил гнев на милость:

— Валентин Дмитриевич! Я еще раз хочу очень любезно попросить вас…

— Просите! — нагло ответил я. — Но только, пожалуйста, как можно любезнее! И все-таки я не пойду на тюремный двор! Мне дали слово офицера. Пошлите кого-нибудь еще, кого там не знают! Почему одного меня?

— Потому, — завопил заместитель начальника экспедиции, — что во всей экспедиции нет другого такого дурака, который бы согласился зайти на такой двор!

1991

ЧЕРЕП ИВАНА ГРОЗНОГО

Зашел в «кулинарию» при ресторане «Гавана» выпить кофе и неожиданно встретил там Михаила Михайловича Герасимова с ученицами и сподвижницами. Я любил этого человека. Впервые я услышал его имя 22 июня 1941 года за несколько минут до речи Молотова, возвестившей о начале войны. А до этого передавались обычные новости. Берлин сообщал, что потоплен очередной английский корабль водоизмещением во столько-то регистровых бруттотонн. Из-за этих таинственных регистровых бруттотонн война казалась какой-то разновидностью производства. Лондон докладывал о новых налетах на немецкие военные заводы. А из Самарканда передали, что в мавзолее Гур-Эмир в присутствии представителей общественности вскрыты гробницы Тамерлана и его преемников, в том числе великого астронома Улугбека. По их черепам скульптор-антрополог М. М. Герасимов сделает документальные портреты. Потом Михаил Михайлович шутил, что именно его надо было судить в Нюрнберге как виновника войны. Старики-мусульмане предупреждали: не тревожьте прах Тимура, а то его кровожадный воинственный дух вырвется на волю. Самое удивительное, что когда вскрыли гробницу Тимура, то над ней и вправду поднялся светящийся столбик пыли и развеялся в воздухе.

В студенческие годы я слушал доклад Герасимова о методике реконструкции лица по черепу. Милый интеллигент с большой, как-то по-детски посаженной головой стоял с указкой перед экраном и, сияя доброй улыбкой, произносил невероятные слова:

— В молодости мне очень повезло. Я получил свободный доступ в морг. Я распиливал мороженые головы вдоль и поперек.

На экране появлялись поперечные и продольные разрезы человеческих голов, было видно, как прилегают к черепу мягкие ткани.

Оказывается, лицо каждого человека асимметрично. В подтверждение Герасимов показал собственные снимки. На одном из них было видно, как выглядело бы его лицо, будь его левая половина точно такой же, как правая, на другом — наоборот. Одно лицо было круглое, другое — продолговатое.

— Здесь я больше похож на маму, а здесь — на папу.

Метод был настолько точен, что им пользовались криминалисты. Матери, у которой пропал сын, показали групповой снимок беспризорников, и она тут же узнала на нем своего мальчика. А это был вмонтирован в групповую фотографию скульптурный портрет по черепу, найденному в лесу…

— Вот как хорошо! — обрадовался мне Герасимов. — Допьем кофе, и я покажу вам свою новую мастерскую, здесь на Ленинском проспекте. Вы ахнете!

Мастерская в полуподвале и впрямь была замечательная. Уютно светили лампы дневного света. На столах не было тесно ни тому же Тамерлану с его потомками (я их назвал про себя — Тимур и его команда), ни Андрею Боголюбскому, ни адмиралу Ушакову, ни неандертальскому мальчику из пещеры Тешик-таш под Самаркандом, ни матери Достоевского, ни красавице кроманьонке из крымской пещеры Киик-Коба, ни новым работам Герасимова — портретам великих поэтов Востока и Запада — Рудаки и Шиллера. Восток и Запад, века и тысячелетия… Вот череп, который лишь начали готовить к реконструкции, поврежденные места пропитаны воском. Вот справа голый череп, а на левой его половине уже вылеплен из пластилина живой профиль. Вот важнейшая стадия реконструкции — бритые или лысые головы. Прически, бороды — это уже зависит от вкуса самого человека и стиля эпохи.

Кажется, форма ушей тоже не связана со строением черепа. Если так, то строго документальны в сущности одни бритые и даже безухие головы. Дальше вступают в дело знания, интуиция антрополога и талант скульптора. Но документальность все равно останется, даже если возникнет необходимость почему-либо ее скрыть. Рассказывают, что однажды Герасимов делал реконструкцию лица по черепу волжского булгарина времен Киевской Руси. И под руками скульптора начали проступать черты другого волжанина — Владимир Ильича Ульянова-Ленина. Ученый сделал все, чтобы скрыть роковое по тем временам сходство: другие уши, вместо лысины шевелюра, окладистая борода. И что же? Принес на выставку в Институт археологии, стал устанавливать, и уборщица всплеснула руками:

— А на Ленина-то не похож, не похож!

На одной такой выставке я увидел портрет юноши из племени вятичей. Череп происходил из моих родных мест — Мещовский район Калужской области. Портрет был документальный, правда, с ушами, но без волос. А я тогда ходил стриженый под машинку. «Какой же это славянин!» — заявил я. Тогда на вятича надели мои очки и тюбетейку. На меня глядел мой двойник!

…От столов с портретами мы перешли к стеллажам вдоль стены. На них в аккуратных картонных лотках, обклеенных бумагой с веселыми цветочными узорами, лежали черепа. Герасимов снял один лоток и подал его мне. Глазницы уже были пропитаны воском.

— Ну, что вы скажете об этом черепе? — спросил Михаил Михайлович.

— Что я могу сказать? Я же археолог, а не антрополог.

— Сколько черепов вы успели расчистить, пока были археологом? — полюбопытствовал Герасимов.

Я ответил, что к 1953 году расчистил двухсотый череп, а потом сбился со счета.

— Значит, некоторых вещей не можете не знать, — улыбнулся Герасимов. — Ну, например, мужчина это или женщина?

Я поглядел на глазницы. Если не круглые, а скорее квадратные, продолговатые, значит, мужчина.

— И к тому же ярко выраженный! — одобрил Герасимов. — А возраст?

Я заглянул черепу в зубы и сказал, что это пожилой человек лет под шестьдесят.

— Умер на пятьдесят пятом году, — уточнил Герасимов. — А теперь взгляните на швы в черепе! Вот где самое интересное!

Швы на куполе черепа срослись не полностью. Попадись мне на раскопках такой купол, без челюстей, я решил бы, что держу в руках череп юноши.

— Вот именно юноши! — просиял Герасимов. — А ведь вполне возможно, что строение черепа соответствует строению мозга. Юношеский череп — юношеская психика. Итак, пожилой человек с юношеской психологией, да к тому же обладающий неограниченной властью. Вы держите в руках череп Ивана Грозного.

Лоточек с цветочками в моих руках задрожал. Герасимов ловко выхватил его у меня и водворил на место. Я вышел из мастерской и, чтобы развеять волнение, пошел пешком от «Гаваны» через центр к метро «Аэропорт». Я снова видел перед собой черный метровый слой пожара, который я, пачкая себе руки и лицо, расчищал на раскопках в Новгороде. Иван Грозный сжег город. А ведь новгородцы встречали его, стоя на коленях, под колокольный звон. «Есть у меня люди опричь вас, изменников!» — словно бы говорил этот череп со стариковскими челюстями и прекрасным юношеским лбом. Слова, которые каждого кроме особо доверенных — опричников — делали изменником, беспомощной и обреченной жертвой, изначально виновной перед государством и властителем.

У метро «Аэропорт» я зашел к моим друзьям Косте и Соне Богатыревым:

— Вы знаете, братцы, что я сейчас держал в руках?

— Погоди, не рассказывай, я сейчас принесу кофе, — попросила Соня.

И уже за кофе я воскликнул:

— Я только что держал в руках череп Ивана Грозного!

Костя даже присвистнул. А Соня оказалась истинной женщиной:

— Иди сейчас же вымой руки! — потребовала она.

ОТ ТАЙНЫ К ЗНАНИЮ
ПИСЬМЕННОСТЬ ОСТРОВА ПАСХИ

ОСТРОВ ТАЙН

Остров Пасхи или Рапануи… Стоит только назвать имя островка, одиноко затерянного в Тихом океане, как тут же на язык просится заманчивое слово «тайна».

Что сделало этот остров столь «таинственным»? Прежде всего взор и воображение европейцев поразили гигантские статуи, которые высились и лежали на земле вдоль побережья острова и внутри и снаружи кратера Рано-Рараку. Там были найдены каменоломни — мастерские скульпторов.

Особой посадкой чуть поднятой головы, с выпяченными сжатыми губами и глубокими пустыми глазницами гигантские «моаи маенга» напоминают величавых слепцов. Не видно глаз, плотно сомкнуты губы… Недаром эти статуи обычно связывают с погребальным культом. Навеки слепые и немые исполины, каждый из которых носил особое имя, они как бы противостоят своим безыменным живым создателям, обладавшим острым глазом и необычайно звучным языком поэтических легенд, песен и сказок. Только огромные, удлиненные книзу уши гигантов как бы прислушиваются ко всему, пытаясь уловить давным-давно отзвучавшие почтительно-торжественные песнопения.

Статуи поражали не только своим обликом, но и весом и величиной.

Как же они были изготовлены, доставлены на место и установлены? Кто, когда и по какой причине мог отдавать столько времени и сил артистическому увлечению монументальной скульптурой? Само небольшое население острова, не знавшее ни металла, ни ткацкого станка, ни глиняной посуды, ни домашнего скота, ни даже лука и стрел, обычно в расчет не принималось. Известно было только, что уже в XVIII веке между двумя посещениями европейских кораблей население острова нашло в себе силы для того, чтобы свергнуть священные изваяния, с таким трудом изготовленные, доставленные на место и установленные и с такой верой почитаемые. И это происшествие тоже стало одной из тайн острова Пасхи.

Другая тайна из тайн Рапануи — это строчки знаков на дощечках «кохау ронго-ронго», что означает «говорящее дерево». На остальных островах Полинезии письменности не обнаружено. Письменность и монументальная скульптура не вязались с первобытными орудиями труда.

Тайна за тайной, как волна за волной, бились о берега острова Пасхи. Тайна за тайной широкими кругами расходились от этих берегов.

Где тайны, там и сенсации. Ведь можно разгадывать тайны, а можно и просто гадать над ними. От этого они становятся еще таинственней, а сенсации еще грандиозней. Работа ученых, пытавшихся разгадывать тайны, обычно особых сенсаций не вызывала, не то что иные «смелые» теории.

Их авторам было трудно примириться с мыслью, что «туземцы», «дикари», первобытные люди могли сами привезти на Рапануи мастерство ваятелей и развить его, что они сами и для собственных нужд могли изобрести письменность, что их относительно высокий общественный строй можно объяснить необычными условиями их самостоятельного развития.

Жители острова Пасхи считались слишком ленивыми, слабыми и малочисленными, для того чтобы создавать и устанавливать гигантские статуи, и слишком тупыми для изобретения письменности. В крайнем случае они только пользовались навыками, приобретенными у представителей высшей культуры или же высшей, то есть «белой», расы, как настаивали некоторые ученые. Разумеется, такая культура должна быть, по возможности, древней. Это и таинственней и дальше от «ленивых дикарей».

Вот и начали искать, какому же народу приписать выдающиеся достижения полинезийской культуры. Эти поиски уводили ученых все дальше и дальше от острова Пасхи и реальных дат его истории — на берега Инда, Евфрата и даже Нила, во второе тысячелетие до нашей эры, хотя остров Пасхи, по мнению его основных исследователей, был заселен около XII века нашей эры.

Тур Хейердал, основываясь на изучении радиоактивности древних углей, найденных при недавних раскопках, относит это событие к началу V века.

Эти поиски чуть было не привели к Атлантиде, потому что нет ничего проще, чем «объяснить» тайну другой тайной, заменив икс игреком. Однако Рапануи как-никак находится в Тихом океане. И вот в Тихом океане появилась Пацифида. У мифа об Атлантиде — древнее происхождение, у другого мифа — почти современное. Лучшим «знатоком» неведомой Пацифиды был англичанин Макмиллан Браун. Остров Пасхи, по его теории, — часть утонувшего материка. Культуру острова создала «высшая раса», населявшая Пацифиду. «Тайна» острова Пасхи стала частью сенсационной «тайны» материка, ушедшего на дно океана.

Однажды любители сенсаций «утопили» и самый остров Пасхи. Это произошло в 1922 году, после большого землетрясения в Чили. Лекции и статьи на тему «Исчезнувший остров» произвели на публику ошеломляющее впечатление. «Таинственный остров» утонул. На поверхности оставалась только тайна. Тайна в чистом виде. Тайна как таковая, абсолютная и на этот раз уж действительно глубокая… Слух рассеялся, а с островом Пасхи, как пишет популяризатор Шульце-Мезье, «случилось то, что было с лицами, известие о смерти которых не оправдалось, а именно — интерес к нему возрос».

В этом смысле сенсации, пожалуй, полезны.

ТАЙНА ВАСИЛЬЕВСКОГО ОСТРОВА

Я мог бы рассказать о многих, не менее правдоподобных «решениях» загадок острова Пасхи. Но мне не хочется поддерживать обывательское представление, что гуманитарные науки, такие, как этнография или археология, бессильны по сравнению с точными и что их с величайшей легкостью можно «обогащать» любой произвольной «гипотезой».

Считается, что общественные науки могут и должны стать такими же точными, как и естественные. Это относится и к «тайнам» острова Пасхи. Исследователи острова накопили немало точных фактов, на которые можно опереться.

В практическую работу по изучению истории и этнографии острова Пасхи включились советские ученые. Они начали с «говорящего дерева». И оказалось, что дерево действительно может заговорить.

…Перенесемся с острова Пасхи на Васильевский остров в Ленинграде.

— Вам куда? — спросила меня дежурная при входе в Институт этнографии имени Миклухо-Маклая.

— В сектор Америки, Австралии и Океании.

Австралия и Океания в конце, на третьем этаже.

Америка — рядом. Первая дверь направо.

И я направился в Америку.

Небольшая сводчатая комната. Два огромных окна с видом на замерзшую Неву, Дворцовый мост, угол Зимнего дворца и один из корпусов Адмиралтейства. Сам институт вместе с Музеем антропологии и этнографии помещается в здании петровской кунсткамеры.

Сейчас в институте работает группа по изданию текстов острова Пасхи (Corpus Inscriptionum Rapanuicarum). Группа трудится по плану, одобренному дирекцией. Тайна и группа, тайна и план, тайна и дирекция какие несозвучные слова!

…День пасмурный, но в комнатах светло. Книги. Ящики картотеки. Столы с книгами, словарями, рукописями, со слепками и фотографиями дощечек «говорящего дерева». Над столами склонились сотрудники группы. А вот столик, на котором под зелеными томами старой энциклопедии лежат, как под прессом, снимки дощечек, только что принесенные фотографом.

Комната похожа на читальню. Но все, кто читает, пишет и напрягает зрение над еле видными на слепках и не всегда отчетливых фотографиях значками рапануйской письменности, заняты одним делом. Иногда они обмениваются вполголоса несколькими словами. Чуткая тишина читального зала и напряжение лаборатории или конструкторского бюро. Здесь идет точная работа.

Работой руководят этнограф-океанист Николай Александрович Бутинов и американист Юрий Валентинович Кнорозов. Кнорозов известен тем, что он раскрыл письмо майя — доколумбовских индейцев, создавших высокую культуру. Он раскрыл эту тайну с помощью разработанной им теории письма.

Кнорозов продолжал заниматься письменностью майя, когда к нему пришел Бутинов с пачкой фотографий «говорящего дерева» и другими материалами для работы.

— Может, поработаете над этим? Для нас, океанистов, это очень важно.

Кнорозов взял с собой фотографии и заметки и через некоторое время сообщил Бутинову следующее:

— Один я этим заниматься не буду. Если не согласитесь принять участие в работе, то я возвращу вам все ваши материалы.

Ученые начали работать вместе. Они так много дали друг другу и так умело организовали свою работу, что уже через пять месяцев могли доложить Всесоюзному совещанию этнографов о ее результатах. Их доклад под названием «Предварительное сообщение об изучении письменности острова Пасхи» был напечатан в журнале «Советская этнография». Вскоре его перепечатали в Аргентине и новозеландском «Журнале полинезийского общества». Это была первая работа русских и наших ученых, изданная в самой Полинезии. Французский ученый Альфред Метро, выдающийся исследователь острова Пасхи, сразу же включил сведения о работе наших ученых в свою книгу «Цивилизация каменного века на Тихом океане», готовую к выходу в свет.

Началась оживленная переписка с чилийскими, французскими, немецкими, канадскими, норвежскими учеными, обмен мнениями, статьями и книгами. Боливийский археолог и этнограф Ибарра Грассо, открывший древнеперуанское письмо, в предисловии к аргентинскому изданию статьи Бутинова и Кнорозова мог с полной уверенностью написать, что теперь «в этой столь долго обсуждавшейся тайне письма острова Пасхи мы не видим никакой трудной проблемы; над ней не работали серьезно, и, более того, те немногие, кто пытался что-либо сделать, не имели ясного представления, что это иероглифическое письмо, и поэтому потерпели неудачу. Сейчас исследователи из СССР, работу которых мы перепечатываем, начали серьезное исследование этой письменности, имея точное представление о том, что это иероглифическое письмо».

«Получение окончательных результатов на этом пути, — заключает Ибарра Грассо, — не более чем вопрос времени».

Итак, «тайна» наших ученых — в серьезной работе и в понимании того, с чем они имеют дело.

— Но все-таки прочли они дощечки или нет?

— Нет, не прочли.

— Значит, расшифровкой занимается группа?

— Нет, группа только готовит издание иероглифических текстов острова Пасхи.

— Какие-нибудь новые тексты?

— Нисколько. Все они уже изданы в различных книгах и журналах.

— Что ж тут особенного? Взять и перепечатать все дощечки в одной книге.

— Как будто ничего особенного. Но до сих пор это не было сделано. А это необходимо для изучения текстов. Впрочем, ученые не просто перепечатывают тексты. Они располагают их в привычном для европейца виде: строки идут слева направо, а непрерывный текст дощечек будет в книге разбит на отдельные слова и фразы.

— Разбить на отдельные слова, не прочитав самого текста? Это интересно, но зачем это нужно? Не проще ли было бы попросить самих рапануйцев прочесть свои дощечки? Ведь это, пожалуй, самый легкий путь.

Но самый легкий пусть оказался необычайно трудным.

МЕТОРО ТАНАУРЕ УЧИТ ГРАМОТЕ ЕПИСКОПА ЖОССАНА

В кабинете Америки господствуют книги. Книги живут. Они переложены закладками. Они кочуют с полок на столы, из Америки в Океанию и обратно. Впечатление такое, что каждый сотрудник может с закрытыми глазами достать любую книжку или поставить ее на место. Нужные для дела книги по острову Пасхи занимают всего лишь одну полку. Это очень много для крохотного островка. Через книги советские ученые как бы видят и осязают остров Пасхи и различные времена его истории.

Итак, нас интересует, как спрашивали самих островитян про их тайны и что те отвечали. Увы! Спрашивать начали слишком поздно!

В 1862 году, за два года до того, как ученые узнали о дощечках «говорящего дерева», работорговцы опустошили остров Пасхи, захватив почти всех жителей и послав их грузить сырье для добычи селитры. Те немногие, кому удалось вернуться домой, привезли на остров оспу и чахотку. Население стало вымирать.

В 1864 году на острове появились миссионеры. Обращенные в христианство «язычники», боясь кары господней, начали сжигать дощечки, тем более что на безлесном острове не хватало топлива. Миссионеры их не останавливали, а, наоборот, поощряли. Уцелевшие знатоки письма предпочли утаить свои запретные знания. Ведь «кохау ронго-ронго» — «говорящее дерево» было связано с культом их прежних развенчанных богов. Некоторые рапануйцы покидали свой злосчастный остров.

В 1886 году на Рапануи оставалось всего лишь около ста пятидесяти человек. Около двадцати дощечек, рассеянных по всему миру, и полтораста человек, запуганных, ошеломленных бедами, свалившимися на их голову, и, разумеется, не склонных доверять европейцам, — вот при каких «исходных данных» ученые начали заниматься тайной «говорящего дерева».

Вернемся к нашей книжной полке. Тоненькая книжка, изданная в прошлом веке. Тепано Жоссан, «Остров Пасхи». Ее автор — католический епископ острова Таити. Жоссан никогда не был на острове Пасхи. Он расспрашивал переселенцев с острова Рапануи, и в книге появились краткие сведения о каменных гигантах — «моаи маенга», о деревянной скульптуре, впервые в ней напечатана генеалогия — список «королей», начиная с Хоту Матуа — легендарного открывателя острова.

Жоссан первым понял значение дощечек. Он стал их собирать. Однажды он упросил рапануйца Меторо Танауре прочесть дощечку — Аруку Куренга.

«Торжественный момент наступил. Я вложил одну из моих дощечек в руки Меторо. Он ее повернул, перевернул, нашел начало текста и запел. Нижнюю строку он пропел слева направо. Дойдя до ее конца, он запел справа налево следующую, верхнюю строчку, третью он пел слева направо, четвертую — справа налево, точно так же, как водят пашущих быков. Дойдя до последней, самой верхней строчки, он перешел с лицевой стороны дощечки на ближайшую строчку ее обратной стороны и стал спускаться таким же образом, как быки, бороздящие склоны холма, они начинают пахать снизу, а кончают тоже внизу, но только на противоположном склоне.

Чтец, прочитав строку, волен перевернуть дощечку, если он не умеет читать перевернутые знаки».

Сплошной текст, который читается то сверху вниз, то снизу вверх, то слева направо, то справа налево, причем после каждой строчки нужно поворачивать дощечку вверх ногами — как это странно, как непривычно для нашего глаза! Но этот способ (бустрофедон) по-своему естествен. Именно так до сих пор пишутся строки борозд на страницах пашен. По-своему удобны и перевернутые строки — читателю труднее перескочить через строку.

Оставалось только записать то, что пропел Меторо, и письмо острова Пасхи было бы расшифровано. Но Меторо не успел кончить «начальную школу» письма. Он только знал, как поют текст, и был знаком с «азбукой», но не умел читать. Правда, и знание азбуки было серьезным делом. Ведь в рапануйской азбуке более трехсот знаков.

И все-таки Жоссан дал Меторо новую дощечку и попросил объяснить, что на ней написано. Меторо объяснил примерно так: «Это ребенок. А это акула… Нога… Рука… Звезда… Волна… Стрекоза… Человек, вызывающий ветер. Он находится на небе… Два рта, которые едят…» А Жоссан записывал полинезийские слова латинскими буквами.

Ученые много раз обращались к тому действительно «торжественному моменту», когда Меторо объяснял, а Жоссан записывал. Некоторые даже думали, что это и есть настоящий текст. А ведь на самом деле Меторо «читал» так же, как ученики старинной русской школы: «Добро-он-живете-добро-ерь».

С помощью Меторо Жоссан составил рапануйскую азбуку. Он выписал отдельно каждый знак и дал рядом с ним его название и французский перевод.

Жоссан плохо понимал рапануйский язык, и добросовестный Меторо, чтобы ему помочь, некоторые знаки называл по-таитянски (не подозревая, что этим запутывает будущих исследователей). Так был составлен знаменитый каталог Жоссана. Наши ученые называют его каталогом Меторо — Жоссана. Ведь они оба сделали для науки все, что могли.

Каталог Меторо — Жоссана единственный в своем роде источник для изучения «говорящего дерева». Каждый знак выделен из общего текста, назван и описан.

К сожалению, Жоссан не сумел определить, какого рода письмо он изучает. По толкованию Меторо, каждому знаку соответствует одно или несколько слов. Но из этих слов не получалось никакого связного текста. Многие ученые пытались осмыслить чтения Меторо, полагая, что в рапануйском письме записывались только некоторые слова, а остальные подразумевались. Никто не предполагал, что, наоборот, знак может передавать часть слова, отдельные слоги или звуки. Поясним это на понятном нам примере. Предположим, что слово «человек» записано двумя знаками. Один из них читается «чело» (лоб), а другой «век» (столетие). Если расшифровщик видит в них два самостоятельных знака, то чтение получается такое: лоб — сто лет. Чтобы прочесть сочетание этих слов, нужно его осмыслить, вставить то, что пропущено.

А осмыслить, если мы знаем, что в тексте должна идти речь о тайне «говорящего дерева», можно, скажем, так: (почти) сто лет (бьются) лбы (над расшифровкой письменности острова Пасхи). Это, конечно, шутка. Но именно так могло получиться у расшифровщиков, старающихся осмыслить чтение Меторо.

УРЕ ВАЕИКО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ДАВАТЬ ИНТЕРВЬЮ

Еще две книги. Вильям Томсон, «Те Пито о те Хенуа, или Остров Пасхи». Кэтрин Раутледж, «Тайна острова Пасхи». Американец Томсон был на острове всего лишь одиннадцать дней.

Он проявил необычайную энергию и оставил очень ценную книгу. Книга написана сжато и деловито. Томсон, как заправский журналист, не выпуская из рук блокнота, интервьюировал немногочисленных жителей острова. Его интересовало все: география острова, каменные статуи, деревянная скульптура, религия, легенды, татуировка, одежда, утварь, оружие и, конечно, дощечки. Он очень торопился и спрашивал самое главное. Очень важно, что он не забывал спросить название каждой вещи.

Англичанка Кэтрин Раутледж прибыла на остров через двадцать шесть лет после визита Томсона. Прежде всего она проверила сведения, собранные Томсоном. Ее экспедиция впервые произвела раскопки на острове Пасхи. Было раскопано около двадцати пяти гигантских статуй. Стало ясно, как выглядели эти статуи в полный рост, были найдены совершенно новые их типы. Раутледж, как и Томсона, интересовало на острове все, что важно для науки. Ее книга — первая монография, всестороннее исследование об острове Пасхи.

И Томсон и Раутледж очень интересовались «говорящим деревом». Томсон специально привез с острова Таити свои фотоснимки жоссановых дощечек. Он сумел добыть и новые дощечки. Наверное, каждого рапануйца он спрашивал, не может ли тот указать знатоков письма.

Ему назвали имя старика Уре Ваеико. Старик уклонялся от встречи. Не помогли даже подарки, присланные Томсоном. Уре Ваеико прятался в горах. Он, мол, стар и не желает из-за Томсона попасть в преисподнюю. Ведь миссионеры запретили чтение дощечек. Дождь загнал старика в хижину. Томсон явился к нему ночью, налил старику рома, и долгожданное интервью, наконец, состоялось. Сначала Уре Ваеико прочел нараспев пять дощечек. Томсон торопливо записывал. Казалось, что ключ к решению загадки «говорящего дерева», наконец, найден.

Но старик читал как-то странно. Ему незаметно подсунули снимок другой дощечки, а Уре Ваеико продолжал «читать» прежний текст.

Раутледж показала старикам «чтения» Уре Ваеико. Тут был миф о сотворении мира. Такой текст могли записать на дощечке. Но скорее всего не на той, которую показывал Томсон. Прочел же ему Уре Ваеико вместо текста всем известную любовную песенку! Видно, старик не выдал американцу тайну «кохау ронго-ронго». Недаром он так упорно прятался. Но, может быть, он только слышал, как читали другие, а сам читать не умел.

Раутледж тоже показывала старикам фотографии дощечек. И старики начинали петь. Никакого соответствия между словами и знаками не получалось. Настоящих маори ронго-ронго — знатоков письма — Раутледж не назвали. А такие знатоки были. Об этом она узнала случайно. В деревне Хангароа нашли страницу из чилийской конторской книги. Страница была покрыта знаками. Эти знаки отличались от знаков на дощечках, как курсив пишущего от печатного шрифта. Значит, есть на острове человек, который умеет не только читать рапануйские знаки, но и делать курсивом какие-то записи для себя. Значит, он свободно владеет рапануйской грамотой, как настоящий маори ронго-ронго. Кто же, как не «профессор говорящего дерева», маори ронго-ронго, может открыть заветную тайну?

Автором записей оказался старик Томеника. Он жил в колонии для прокаженных. Раутледж решилась войти в его хижину. Она показала угрюмому Томенике копию его записи. Старик поспешил заверить, что текст ее не языческий, а имеет отношение к Христу. Больше он ничего не объяснил. Пришлось идти к больному во второй раз. Раутледж положила перед ним бумагу и карандаш. Томеника поддался искушению. Он запел и начал чертить знаки. Пел он так быстро, что посетительница не успевала записывать. Уходя, она оставила Томенике еще один лист бумаги. Придя еще раз, она увидела, что лист покрыт знаками. Напевая, старик исписал еще один лист. Боясь заражения, Раутледж не взяла с собой записи Томеники. Старик так ничего и не объяснил. «Знаки старые, а слова новые» — вот и все, чего добились от Томеники. Может быть, он имел в виду, что тексты написаны на древнем языке, отличном от современного. Через две недели маори ронго-ронго умер. Запись на листке из конторской книги вошла в число немногочисленных бесценных текстов.

Считалось, что умирающий Томеника ничего не помнил. Но скорее всего он и не думал доверяться своей посетительнице.

Раутледж расспрашивала жителей острова, не помнят ли они хотя бы, что записывалось на дощечках и в каких условиях они читались. Ей рассказали о верховном вожде Нгаара. Он умер незадолго до налета работорговцев. Труп знатока письма несли к погребальной колеснице на носилках из «говорящего дерева» и похоронили вместе с ними. В те времена маори ронго-ронго жили в хижинах. Туда, как в школу, приходили ученики. Нгаара часто посещал школы, проверяя и учеников и учителей. Наградой была дощечка, а взысканием — лишение дощечки.

Раз в год в селении Анакена устраивался публичный экзамен, когда и «профессора» и «студенты» во всеуслышание читали дощечки. На голове у каждого из них был «академический» убор из перьев, а в руках — дощечка со знаками. «Актовый зал» на открытом воздухе ограждали колы, украшенные перьями. Нгаара с наследником располагались на сиденьях, сколоченных из «говорящего дерева». Они принимали экзамен. Сначала толпы народа с превеликим почтением выслушивали лучших знатоков письма — «академиков». Потом читали «преподаватели» и «студенты». К их ошибкам относились по-разному: «студентов» мягко поправляли, а незадачливых педагогов брали за уши и с позором выдворяли из «актового зала».

Чтения Уре Ваенко, рассказы о роли «говорящего дерева» в жизни рапануйцев наводили на мысль, что дерево было не «говорящим», а скорее напоминающим, что надо говорить. По расположению знаков «чтецы» угадывали, какой перед ними текст. А самые знаки только подсказывали, в каком порядке его читать. Сторонники этого взгляда думали, что главной целью «чтецов» было запомнить тексты наизусть, слово в слово, а не читать их с листа. Раутледж сравнила знаки каталога Меторо — Жоссана с узелками на носовом платке — их завязали для памяти, но забыли, что же, глядя на них, нужно вспомнить.

КОРРЕКТОРЫ И РЕДАКТОРЫ ЗАГАДОЧНОГО ПИСЬМА

Итак, советские ученые издают иероглифические тексты острова Пасхи в привычном для нашего глаза виде. Непрочитанные тексты располагаются так, чтобы их можно было прочесть. Представим себе, что строфа из стихотворения Пушкина, посвященного Анне Керн, записана таким же способом, как писали жители острова Пасхи. И при этом первая и третья строчки перевернуты вверх ногами.

чистойкрасоты.

молетноевиденьекакгений

редомнойявиласьты какми

Япомнючудноемгновеньепе

Корректору придется поломать голову, для того чтобы привести этот текст в нормальный вид:

Я помню чудное мгновенье.

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Теперь представьте себе, что перед нашим корректором текст, написанный с помощью не тридцати трех всем известных знаков русской азбуки, а более трехсот рисуночных знаков неизвестного алфавита. И вы поймете, какая головоломная, на первый взгляд неразрешимая задача встанет перед растерявшимся корректором. Добавим, что, по мнению многих ученых, каждый из трехсот знаков — «узелок для памяти» и может соответствовать целой фразе. Корректор при этом не знает языка, на котором написан текст.

В положении такого корректора оказался Борис Кудрявцев, ленинградский школьник, член кружка «Юных этнографов». И тем не менее он сделал важное открытие.

Две дощечки «говорящего дерева» чем-то родственны скульптуре! Так же поблескивает их гладкая коричневая поверхность, да и форма у них необычная. Одна дощечка изогнута, как бумеранг, другая напоминает обломок весла. Да это и есть весло. Обе дощечки привез Миклухо-Маклай. Одну из них ему подарил Жоссан. Дощечки сплошь заполнены аккуратными строчками знаков.

Борис Кудрявцев знак за знаком сравнил обе дощечки. Их тексты оказались параллельными, почти одинаковыми. Кудрявцев установил, что этот же текст был записан на дощечке из Сант-Яго и в измененном виде еще на одной дощечке. Ленинградский школьник первым в мире нащупал важный метод изучения дощечек. Появилась возможность, сличая параллельные тексты, восстановить их поврежденные части, установить варианты написания одного и того же знака. Наконец тексты не совсем тождественны. В них есть пропуски и вставки. Вставки — это фразы или отдельные слова. Значит, уже можно разбить как-то сплошной текст. Борис Кудрявцев не успел сделать эти наблюдения и найти другие параллельные тексты. Изучение параллельных текстов продолжили Бутинов и Кнорозов. Но для Бутинова и Кнорозова изучение параллельных текстов стало только одним из многих средств исследования. Ведь они знали, с каким письмом имеют дело, Борис Кудрявцев этого не знал.

Продолжая наше сравнение, можно сказать, что возможности корректора ограничены. Нужен редактор, который ориентируется в текстах, хотя они и не прочитаны. По статье Кудрявцева, опубликованной посмертно, видно, как бьется мысль исследователя, как нужна ему теория. Он мог стать редактором. Он изучал дощечки. Само по себе, как пишет Метро, «такое изучение — это длительное и трудное дело вследствие изобилия знаков, бесчисленных вариантов каждого знака и многих комбинаций знаков». Но Борис Кудрявцев хотел знать гораздо больше. А какое место занимает письмо острова Пасхи в истории письма? Что это за письмо? Каковы его законы?

Теория письма еще не была разработана. Борис Кудрявцев столкнулся с проблемой, куда более сложной, чем само «говорящее дерево». Параллельные тексты и вообще «говорящее дерево» были слишком узкой базой для теоретических изысканий.

Знаки на трех дощечках с параллельными текстами были написаны по-разному. «Может быть, три дощечки соответствуют трем эпохам в истории письма?» — думал исследователь. За отличиями в начертании знаков он видел эти эпохи в истории письма. Он искал математически точные термины, но материала было слишком мало, и получались такие сложнейшие понятия, как «псевдокомбинированные знаки» или даже «скрытопсевдокомбинированные». Он думал, что имеет дело с письмом, в котором знаки передают понятия, но не имеют никакого определенного чтения.

И в то же время Кудрявцев как будто чувствовал, что это не так. То, что он переживал, можно назвать трагедией нетерпеливой мысли.

Он боялся зайти в тупик, как венгерский лингвист Хевеши, который сравнивал рапануйское и древнеиндийское письмо, составлял сравнительные таблицы, верил, искал — и все это впустую. Молодой исследователь понимал, что Хевеши блуждает в потемках.

Борис Кудрявцев скончался в годы Отечественной войны, не закончив своей статьи о параллельных текстах, подавленный сложностью обступивших его вопросов.

Его статью опубликовал известный этнограф-африканист Ольдерогге. В своем послесловии к статье Кудрявцева он отметил, что письмо острова Пасхи напоминает древнеегипетскую иероглифику в самом начале ее развития, когда еще не установились четкие формы иероглифов. Очень важное и плодотворное сопоставление!

ПИКТОГРАФИЯ ИЛИ ИЕРОГЛИФИКА?

Если изучение «говорящего дерева» очень трудное дело, то почему советские исследователи так быстро добились важных результатов? Почему они занялись именно «говорящим деревом»? Не было ли в этом случайности?

Нет, сотрудничество Бутинова и Кнорозова не было случайностью.

Как раз в это время наши этнографы-океанисты вели большую работу по изданию тома «Народы Австралии и Океании», одной из книг серии «Народы мира», выпускаемой Институтом этнографии. Одним из участников этой работы был Николай Александрович Бутинов. Он, как и другие этнографы-океанисты, исследовал общественный строй, историю, языки народов Океании. Островом Пасхи Бутинов занялся не случайно.

Юрий Валентинович Кнорозов долгие годы разрабатывал теорию письма. Расшифровка письменности майя блестяще подтвердила теорию.

При изучении дощечек «кохау ронго-ронго» с острова Пасхи прежде всего возникает вопрос, каким письмом они написаны. Правильное решение этого вопроса определяет направление всей дальнейшей работы.

Племена, жившие родовым строем, вполне обходились пиктографией, то есть рисуночным письмом. Пиктографические знаки не связаны со звуковой речью. Например, стрелку, указывающую направление, свободно может «прочесть» и человек, который не знает, как пишут слова «иди туда» на языке того, кто оставил этот знак.

Более развитому обществу было нужно письмо, передающее звуковую речь. Энгельс указывает, что такое письмо появляется при переходе от первобытно-общинного строя к классовому. Пиктографию было невозможно усовершенствовать настолько, чтобы она удовлетворяла новые потребности. Если бы даже придумать для всех слов особые рисунки (таких рисунков потребовались бы тысячи), то все равно этого было бы недостаточно. А как тогда быть с грамматикой, как передать связь между словами, как передать суффиксы, приставки, окончания падежей, окончания спрягаемых глаголов? Появился новый тип письма — так называемая иероглифика, которой пользовались все древнейшие цивилизации. Переход от пиктографии к иероглифике отражал изменения в обществе.

Иероглифическое письмо держится на «трех китах». Одни его знаки (идеограммы) передают целые слова (точнее, корни слов), другие — отдельные слоги или звуки. Прибавляя эти последние знаки к идеограммам, можно записать любое окончание или приставку. Третьего рода знаки называются ключевыми, или определителями. Они не читаются, а только предупреждают читателя, к какому роду понятий принадлежит определяемое ими слово.

Приступив к изучению «говорящего дерева», наши исследователи заранее предполагали, что им придется иметь дело с иероглифическим письмом. Правда, тут могли быть и не иероглифы, а действительно «мнемонические символы», то есть стандартизированная пиктография. Нечто подобное, как указывали некоторые ученые, было у индейцев Панамы. Тем интереснее, надо это проверить.

Какие же основания предполагать, что на острове Пасхи было именно иероглифическое письмо?

Этнографы определили, на каком уровне развития находились жители острова Пасхи и других островов Полинезии до вторжения колонизаторов. Они находились на грани классового общества.

На острове Пасхи были арики — знать, иви-атуа — жрецы, мататоа — воины, кио — рабы и зависимые земледельцы из побежденных племен. Но государства еще не было. Зачатки классов возникали внутри племен.

Жители острова Пасхи — земледельцы, ремесленники, рыболовы и морские охотники — научились производить так много продуктов и изделий, что за их счет уже могли кормиться жрецы и знать.

Логически убедить простых тружеников в том, что одни люди должны трудиться, а другие могут жить и роскошествовать на их счет, разумеется, невозможно, это противоречит здравому смыслу. И тут на помощь приходят сверхъестественные силы. «Благородные» обладают таинственной силой — «мана», которой нет у простых смертных, и кроме того, должны господствовать, потому что они потомки самого Хоту Матуа, героя-открывателя, которого чтил народ. Доказательства этому в торжественной обстановке регулярно доводились до общего сведения. Это были генеалогии, где перечислялись от сына к отцу предки ныне здравствующего арики.

Боги, в которых верили островитяне, конечно, стояли на стороне своих служителей — жрецов, а жрецы — на стороне арики. Воля богов и духов выражалась в «табу» — религиозных запретах. И, разумеется, знать и жрецы использовали «табу» в своих целях.

«Благородные» пользовались своими привилегиями и на том свете, а духи умерших продолжали служить их наследникам. Культ предков стал выражением власти «благородных». Простые люди должны были почитать в первую очередь их, а не своих собственных предков. Об этом напоминали и пышные погребальные обряды, и каменные платформы, и гигантские статуи.

Тут мы неожиданно коснулись «тайны» каменных статуй. Значит, рапануйцы могли сами их создать? Разумеется, могли. Ведь для этого у них были более подходящие условия, чем на других островах. Переселившись на Рапануи, они использовали такой легкий для обработки материал, как вулканический туф, а затем и более твердые каменные породы.

Им было известно прекрасно развитое на других, в частности на Маркизских островах, искусство резьбы по камню и по дереву. Есть там и каменные статуи.

«Тайна» статуй навсегда осталась бы тайной, если бы изучались только сами статуи.

Исследовать не отдельные моменты культуры, а всю культуру в целом, — таков комплексный метод отечественной этнографии. Этот же комплексный метод был применен и к изучению «говорящего дерева». Ученые исследовали письмо как составную часть культуры острова Пасхи, а не как ни с чем не связанное необычайное явление.

«АКУЛА СПРУТОВИЧ»

Знание законов развития общества позволило быстро решить вопрос о типе письма острова Пасхи.

Бутинов и Кнорозов продолжили работу Бориса Кудрявцева над параллельными текстами. Но при этом они исходили из того, что тексты относятся к иероглифическому письму.

Ученые нашли еще две дощечки с такими текстами: одна из них хранится в Лондоне, другая — в Сант-Яго (Чили). Было сделано интересное наблюдение: один и тот же текст заполняет обе стороны лондонской дощечки, а на дощечке из Сант-Яго он занимает только одну ее сторону, да и то не полностью. Значит, на одной дощечке могут быть сразу несколько текстов и, наоборот, текст, который не уместился на одной дощечке, может продолжаться на другой.

Сличая параллельные тексты, исследователи увидели, что одни и те же знаки могут писаться по-разному. Теперь они уже не примут два варианта написания знака за два различных знака. Изучая различия в тестах, они выделили вставки — группы слов и отдельные слова.

Но главная задача состояла в том, чтобы попытаться найти повторяющиеся слова и их сочетания. Если это так, то перед нами письмо, передающее звуковую речь. Ведь при передаче звуковой речи слова время от времени повторяются. (В этом вы легко можете убедиться, бросив взгляд хотя бы на лежащую перед вами страницу нашего очерка. Автор ее не мог бы выразить свою мысль, не употребив несколько раз, скажем, слово «текст», не говоря уже о предлогах и союзах.) Очень скоро поиски повторяющихся групп знаков увенчались успехом. Так, на дощечке, носящей имя «кохау о те ранга», было обнаружено, что один отрывок из нескольких знаков повторяется семь раз, а другой — шесть раз. Значит, эти отрывки и те, что заключены между ними, — самостоятельные части текста. Сплошной текст был разбит и как бы подготовлен к прочтению.

Так начали составляться ряды — группы знаков, передающие самостоятельные отрывки. Их оказалось много. Я видел, как работают над ними участники группы. Знаки, составляющие слова и постоянные сочетания слов, вырезаются из фотоснимков дощечек и расклеиваются отдельно. Снова и снова просматриваются все тексты, чтобы определить, нет ли такого-то ряда на других дощечках. И «ряды» обнаруживаются. Различия внутри рядов позволяют найти отдельные слова. Знаки расступаются, давая место промежуткам между словами.

Как доказать, что ряды действительно соответствуют словам и оборотам речи? Доказательства оказались неотразимыми.

Мы уже говорили, что на острове Пасхи, как и во всей Полинезии, очень распространены генеалогии. Полинезийцы помнят своих героев и открывателей островов за целое тысячелетие. В генеалогиях на многих островах встречаются имена общих предков. По числу поколений можно определить время, когда одни из них отправились на поиски новых земель. Полинезийцы помнят не только события своей истории, но и по-своему держат в памяти «хронологическую таблицу».

Рапануйцы говорили путешественникам, что на дощечках записывались и генеалогии. Дело это важное. Зачем полагаться только на собственную память, когда существует письмо?

На малой дощечке из Сант-Яго исследователи различили шесть групп знаков. Каждая из них начиналась знаком стоящего человека. «Может быть, это частица „ко“, которая ставится перед именем человека», — предположили исследователи.

Дальше. В генеалогиях острова Пасхи, идущих от отца к сыну, имя отца часто входит в имя сына, напоминает наши имя и отчество: Миру-о-Хата, Хата-Миру, Миру-а-Тумахеке, Тумахеке.

Нечто подобное было и на дощечке. Сначала шел знак сидящего человека с поднятыми руками, а рядом знак черепахи, потом знаки черепахи и акулы, за ними — знаки акулы и какого-то животного, может быть спрута, и, наконец, просто знак спрута. Этакие «Черепаха Акулович», «Акула Спрутович» и сам «Спрут»! Имена «Акула», «Спрут», «Черепаха» часто встречаются на острове Пасхи. Итак, с помощью формального анализа можно не только выделить ряды неведомых слов, но даже определить, что написано на дощечке. Этого нельзя было сделать, изучая только само письмо. Нужно было знать этнографию и историю острова Пасхи.

Однажды австрийский путешественник Кнохе показал старикам рапануйцам копии некоторых знаков. «Этот знак называется „ика“», — сказали старики. — Ика — значит «рыба». Но знак рыбы перед именем человека говорит, что человек убит или принесен в жертву. Дощечки со списками принесенных в жертву людей тогда висели на любом аху (погребальной платформе). И перед каждым именем жертвы стоял знак «рыбы».

На той же дощечке из Сант-Яго исследователи нашли три группы знаков. Все они начинались знаком рыбы. Стали разбираться в именах. В первом имени соединены знаки птицы и человека. Человек-птица — это победитель ежегодных состязаний островитян. Его слуга первым добыл на маленьком островке яйцо морской ласточки и, крикнув своему хозяину: «Ты нашел яйцо!» — с яйцом в руке приплыл на берег Рапануи. После этого знатный хозяин яйца становился на год весьма почитаемым лицом «мангата-ману» — человеком-птицей. Его именем назывался год. Значит, в списке убитых был человек-птица с полным титулом и двумя знаками, передающими звучание его имени.

Вторым убитым был арики (вождь). Его имя состоит из знаков поющего петуха и акулы — «Петух Акулович». Третьим был «Акула Спрутович», — может быть, отец второго. Только между знаками акулы и спрута стоит знак копья — «тао», которого не было в имени «Акулы Спрутовича» из генеалогии. Знак копья, вероятно, передает частицу, соединяющую имена. В рапануйском языке несколько таких частиц.

Знак, вероятно передающий другую частицу такого рода, исследователи встретили в сочетании знаков: «залив» (ханга) — «камень» — «черепаха» (хону). Вероятно, это название бухты Ханга-о-Хону, а знак камня передает частицу.

Дощечка из Сант-Яго оказалась очень интересной. Так, после генеалогии, которая заканчивается «Спрутом», идут знаки, один из которых, по словам Меторо, передает имя легендарного Хоту Матуа. «По-видимому, — предположили исследователи, — последний предок, на котором обрывается генеалогия, прибыл на остров вместе с Хоту Матуа».

Теперь о других дощечках, где встречается знак Хоту Матуа. Мы вступаем в область предположений необычайно интересных и вполне вероятных. В некоторых текстах есть отрывки, «содержание которых, — как пишут Бутинов и Кнорозов, — представляется вполне ясным, хотя не все слова в них могут быть прочтены».

Отрывок, о котором пойдет речь, по-видимому, считался весьма значительным, так как он повторяется на четырех дощечках. Исследователи обратили внимание на ряд сочетаний из двух знаков, причем первым всегда стоит знак растения. Список растений! Дальше идут десять групп знаков, и каждая заканчивается знаком ямса, одной из главных огородных культур на острове Пасхи.

Легенды говорят, что Хоту Матуа приплыл на остров с запада на двух огромных двойных ладьях, из которых каждая вмещала четыреста человек. Перед этим на небольшой лодке по имени «Живое дерево» на остров прибыли шесть юношей-разведчиков. Они осмотрели остров, нашли удобное место для высадки и посадили ямс, чтобы их товарищи, прибыв на Рапануи, могли питаться не только рыбой, но и свежими овощами. Остров разведчикам не понравился — он был покрыт бесполезной сорной травой. Но этот дикий остров оживили, освоили, облагородили колонисты-полинезийцы. Они привезли с собой и посадили на острове ямс, бананы, сахарный тростник, кумару и другие растения. В легендах рассказывается, как выносили с двойных ладей домашние растения, и подробно перечисляются их названия и сорта.

Знак «Хоту Матуа» и другие знаки, из которых можно понять, что список растений, повторенный на четырех дощечках, дается не сам по себе, а как часть повествования, говорят за то, что перед нами легенда о заселении острова.

ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ

Формальный анализ оказался совсем не таким сухим, как обещало само название этого приема. Сквозь форму начало просвечивать содержание.

Формальный анализ помог увидеть в сдвоенных знаках типичные для полинезийских языков удвоения слов. Сдвоенных одинаковых знаков на дощечках много, так же как много удвоенных слов в языке острова Пасхи. Вспомним такие слова, как «ронго-ронго», «аку-аку» или «пае-пае» (лодка), «ури-ури» (хороший) и т. д.

Почему бы не попытаться расшифровать дощечки? Взять, например, и изучить все сдвоенные слова в языке острова Пасхи и попытаться связать их со сдвоенными знаками письма. Или изучить генеалогию и прочесть имена, записанные на дощечках. Но что такое, собственно, расшифровка? Расшифровка — это начало точного чтения знаков неизвестного письма. Сейчас мы легко можем указать, например, как звучат имена генеалогии на современном рапануйском языке: акула — «ниухи», черепаха — «хону» и т. д. Но это будет только видимость чтения. Мы не знаем, употреблялись ли эти слова в древнем языке. Поэтому хотя смысл знаков и даже целых отрывков точно установлен, они еще не прочтены.

Но советские исследователи стремились прежде всего определить систему рапануйского письма. Для этого, чтобы скорее достигнуть цели, нужно было, наоборот, всячески стараться не увлекаться отдельными направлениями. Например, одними сдвоенными знаками можно было заниматься несколько лет, достичь каких-то результатов и все-таки ничего не решить. В этом случае не удалось бы найти ни генеалогию, ни список растений. Для изучения одних только генеалогий или названий растений потребуется уйма работы, и все-таки полученных результатов может не хватить.

Значит, нужно избежать бесполезной траты сил, изучать дощечки комплексно, изучать полинезийские языки, изучать легенды, мифологию, историю, имея в виду прочтение дощечек, и тогда те же сдвоенные знаки или знаки растений будут прочтены автоматически, между прочим.

Но, повторяем, у Бутинова и Кнорозова была основная цель — выяснить систему письма. Цель достигнута. Все три «кита», на которых держится иероглифическое письмо, обнаружены — и идеограммы, и знаки ключевые, и фонетические. Вот еще несколько примеров.

Сочетание знаков солнца (раа) и неба (ранги) советские ученые прочли, как «раа» (солнце). Как же так? Из двух знаков читается только один? Совершенно верно. Второй знак — ключевой. Он указывает на смысл определяемого им слова. Знак неба, пишут исследователи, в данном случае указывает, что речь идет именно о солнце, так как слово «раа» может означать также «день». Это сочетание идеограммы и ключевого знака.

А вот знак идущего человека, а рядом тот же знак неба. Исследователи предположили, что это сочетание знаков читается, как слово «ранги», и означает «посылать, посещать». Ведь у слова «ранги» много значений. В одном случае «ранги» — небо, в другом «ранги» — посылать или посещать. Знак идущего человека указывает, в каком смысле понять слово «ранги». Знак неба (ранги) оказался фонетическим. Здесь мы видим сочетание фонетического и ключевого знаков. Стоящие рядом знаки солнца и дождя, по мнению исследователей, говорят совсем не о погоде. Солнце (раа) плюс дождь (уа) читаются скорее как «рауа» (они). Это уже передача звуковой речи «в чистом виде» — сочетание двух фонетических знаков. На одной из дощечек, как бы подтверждая догадку исследователей, перед знаками солнца и дождя стоит ключевой знак человека.

«Речь пойдет о людях, — предупреждает человек, указывая на шестиконечную звездочку с кружком в середине и три вертикальные волнистые линии, — читайте только звучание знаков солнца и дождя, и вы увидите, что перед вами личное местоимение — „они“».

Это уже чтение. Но исследователи осторожны и терпеливы. Может быть, в древнем языке было другое произношение, например не «ранги», а «раги»? Для них это пока «примеры предположительного чтения отдельных слов, приведенные с единственной целью иллюстрировать принципы написания».

Конечный вывод: «Анализ сочетаний знаков показывает, что письмо острова Пасхи основано на тех же принципах, что и все иероглифические системы письма в мире (египетская, шумерская, хеттская, китайская, майя, перуанская и др.)». Письмо, передающее звуковую речь с помощью идеограмм, ключевых и фонетических знаков. Письмо, возникающее при переходе от первобытно-общинного строя к классовому.

Уже предварительное сообщение об этом было вкладом в науку, новым словом в науке. Радостно знать, что этот вклад сделали именно наши ученые.

Начинаешь догадываться о смысле публичных экзаменов по чтению «говорящего дерева» во времена Нгаары. Не зря этот знаток письма постоянно проверял и «школьников» и учителей. Ведь «школьники» после многих повторений могли вызубрить азбуку и запомнить наизусть сами тексты, а на экзаменах обманывать учителей, глядя в дощечку, как в шпаргалку, а на самом деле читая текст наизусть. Нгаара, видимо, требовал, чтобы тексты действительно читались, чтобы знатоки письма разбирались в иероглифике и умели ею пользоваться.

Оказывается, ученые, которые считали, что главное было запоминать текст наизусть, а дощечки играли роль шпаргалки с «мнемоническими символами», принимали за настоящих маори ронго-ронго какого-нибудь зубрилу, хитрого лентяя или нерадивого «педагога», из тех, кого во время экзаменов выводили за ухо.

Но ведь и настоящие маори ронго-ронго могли, не желая выдавать европейцам тайну «говорящего дерева», обманывать их таким же способом, как когда-то, не приготовив урока, обманывали своих учителей. Запись Томеники на листке из конторской книги недаром была обнаружена именно в деревне. Томеника был не одинок, он учил молодежь запретным знаниям.

Ключ к расшифровке еще могут дать сами рапануйцы. Нашел же чилийский ученый Хорхе Сильва Оливарес в доме рапануйца Хуана Теао тетрадь со страничками знаков и записями латинскими буквами на рапануйском языке! Хорхе Сильва Оливарес сфотографировал тетрадь, но катушка с пленкой, к сожалению, была утеряна или похищена. Другой чилийский ученый, Хулио Монтане, прислал Кнорозову список арики хенуа — «королей» острова Пасхи. Из этой тетради советские ученые опубликовали список, сравнив его с другими генеалогиями, и с помощью находки уточнили этот важный источник по истории Рапануи.

Две тетради нашел норвежский ученый Тур Хейердал. Познакомившись с ними, западногерманский этнограф Томас Бартель отправился на остров Пасхи за новыми текстами и материалом для расшифровки.

НЕМНОГО О РОМАНТИКЕ

На книжной полке ученых появится новая книга «Иероглифические тексты острова Пасхи». Ее страницы будут покрыты знаками рапануйского письма. Эту книгу смогут понять только специалисты. В их среде будут, конечно, и споры и уточнения. Но задача выполнена — тексты подготовлены к прочтению.

Теория помогла отредактировать и прокорректировать непрочитанные тексты. Их осталось только прочесть. Как мы видели, положено начало к прочтению.

Для прочтения нужно знать язык. Ведь в книжках на языках, которые вы не знаете, знаки расположены вразбивку и тоже вполне «подготовлены» к прочтению. Чтобы прочесть их, вы в первую очередь добудете словарь. Неполный, но очень важный словарь рапануйского языка составил английский лингвист Вильям Черчилль.

Но одного словаря мало. Надо понимать и связи между словами. Надо знать грамматику. Грамматику рапануйского языка впервые дал чилийский лингвист Себастьян Энглерт в своей книге «Земля Хоту Матуа». К ней приложен хороший словарь и хрестоматия текстов. В книге по легендам и данным языка и этнографии поэтично и в то же время строго научно изложена история рапануйцев. Автор — тот самый патер Себастьян, о котором с таким добродушным юмором пишет Хейердал.

Книга Энглерта, очень нужная для работы, прислана чилийскими коллегами. Ее привезли в Институт этнографии делегаты VI Всемирного фестиваля молодежи.

Предположим теперь, что текст «говорящего дерева» прочитан. Это еще не значит, что он будет понят. Ведь язык с тех пор, как тексты записаны на дощечках, разумеется, изменился. В легендах, которые рассказывают рапануйцы, прямая речь героев уже непонятна — они говорят на древнем языке.

Встретится в тексте что-нибудь вроде «довлеет дневи злоба его». Как понять, что эта фраза означает «дню довольно его забот»?

Значит, нужно знать историю языка, древний язык, попытаться понять смысл непонятных древних слов, сравнив их со словами других родственных языков, в которых эти слова могут сохраниться. Но ведь полинезийская филология мало изучена. Значит, в ней возможны интересные и важные открытия.

Поэзия, мифология, история островов Полинезии, в том числе и острова Пасхи (пока не прочитано «говорящее дерево»), известны не из письменности, а из записей, сделанных этнографами. Но фольклор других островов не менее, а скорее даже более интересен, да и более богат, чем фольклор острова Пасхи.

На дощечках «говорящего дерева», как рассказали рапануйцы ученым, посетившим остров, записаны гимны богам, легенды, хроники, народные песни. Жители других островов все это сохранили в памяти.

Расшифровка дощечек — это, оказывается, всего лишь одна из задач для полинезийской филологии, которая создается и в нашей стране.

И насколько светлая романтика знаний увлекательнее романтики надуманных тайн.

Как много может найти внимательный непредубежденный исследователь в преданиях фольклора рапануйцев.

Полинезийцы заселяли остров за островом. На своих устойчивых лодочках с балансиром-поплавком, постепенно превратившихся в двойные лодки, вмещавшие десятки человек, они продвигались от острова к острову в течение многих веков.

Острова цветущей Пацифиды, по Макмиллану Брауну, один за другим погружались на дно океана. Полинезийские мифы говорят иное. Рыбаки в океане удили рыбу. Они насаживали на крючки необыкновенную приманку — зеленые ветки или кокосовый орех. И из глубины океана поднимались и застывали на месте рыбы — острова.

Внутри морского круга

Находится замечательная рыба,

Замечательная рыба,

Над которой вздымается радуга,

Стягивающая необъятный океан,—

Это моя страна, —

так пели полинезийцы о своей родине.

Авторы этих чудесных сказок были более правы, чем авторы Пацифиды. Ведь вулканические и коралловые острова действительно поднялись из морских глубин, а рыбаки, уходившие далеко в океан, действительно открывали, осваивали, заселяли, озаряли жизнью земли, на которые до них не ступала нога человека.

На вулканических и коралловых островах не было глины и руды, и полинезийцы утратили искусство обработки металлов, перестали делать глиняные сосуды. Сосуды из оболочек тыквы, из кокосовых орехов, из дерева и даже из раковин возместили первую потерю, а виртуозное владение каменными и другими орудиями — вторую. Не «белые учителя», а сама жизнь учила их и сделала лучшими мореплавателями в мире. У них была своя эпоха великих открытий, когда ладьи разведчиков доплывали, как говорит легенда, до «белых скал» — айсбергов Антарктиды. Обо всем этом прекрасно рассказано в книге Те Ранги Хироа «Мореплаватели солнечного восхода».

Поразительна их поэзия. Как прекрасны ее образы, благородные, исполненные силы и достоинства человека — открывателя и исследователя.

Рукоять моего рулевого весла

Рвется к действию,

Имя моего весла — Кауту-ки-те-ранги.

Оно ведет меня к туманному, неясному горизонту,

К горизонту, который расстилается перед нами,

К горизонту, который вечно убегает,

К горизонту, который вечно надвигается,

К горизонту, который внушает сомнения,

К горизонту, который вселяет ужас.

Читаю этот гимн, и передо мной возникают статуи с острова Пасхи, безглазые исполины. Глаза у них когда-то были. И они, эти исполины и божества, наверное, в сознании островитян и были теми предками, плывшими по океану за черту горизонта. Их и поставили, чтобы они глядели за черту горизонта дальше, чем их живые потомки. И они же были маяками для тех, кто плыл к острову Пасхи на полинезийских суденышках с запада и на индейских плотах с востока. Более того. Они так знамениты, что их мысленно держит перед глазами весь мир. Отовсюду на остров устремлены взгляды исследователей.

Это горизонт с неведомой силой,

Горизонт, за который еще никто не проникал.

Над нами — нависающие небеса,

Под нами — бушующее море.

Впереди — неизведанный путь,

По нему должна плыть наша ладья.

Рассказывать обо всем этом можно без конца. Но пришла пора проститься и с островом Пасхи и с Васильевским островом. Сотрудники группы, склонясь над таблицами, с увлечением разбирают полустертые строки «говорящего дерева». Для них — это повседневная работа. Они не видят в ней никакой экзотики. Это лишь один из скромных участков нашей науки. Неразгаданные тайны повсюду. И только повседневный труд, озаренный ясной целью, может приблизить их решение, за которым открываются все новые и новые неизведанные горизонты.

Ну, а расшифровка? Статью «Говорящее дерево» Ю. В. Кнорозов заключает такими словами: «Дальнейшие успехи в изучении текстов дощечек будут зависеть от усилия ученых разных стран».

1958

Р. S. Прошел год после публикации этого очерка. Я тогда получил свою первую московскую жилплощадь — комнату в бывшем подворье бывшего Зачатьевского монастыря. И вот в коридоре со столами, тазами, шкафами, детьми на трехколесных велосипедах, мужчинами, играющими в шахматы, хозяйками у газовых плиток появился необычный гость, худощавый, невысокого роста, с особенным блеском глаз из глубоких глазниц. Гость держал в руках тяжеленный, битком набитый портфель. Это был Юрий Валентинович Кнорозов. Мебели у нас еще не было. Установили в пустой комнате большой пустой ящик, придвинули к нему ящики поменьше. Гость извлек из портфеля бутылку и колбасу. А потом вынул оттуда же бумажный сверток, внутри которого был фолиант в кожаном переплете.

Гость раскрыл фолиант, и я увидел написанные когда-то пером иероглифы острова Пасхи.

— Это та самая конторская книга из колонии для прокаженных на острове Пасха. Не беспокойтесь, опасности для здоровья в ней нет. Вот знаки, которые написал Томеника. Откуда тетрадь? Мне ее дал почитать Хейердал.

Уж не помню, от кого книга попала к Хейердалу. От этнографа-священника с острова Пасхи патера Энглерта или от немецкого исследователя Барцеля. Частица острова Пасхи с его тайнами, объединившими ученых разных стран, лежала передо мной на покрытым газетой «Правда» ящике, заменявшим стол, рядом с бутылкой «Столичной» и любительской колбасой.

Как тесен мир! И как он просторен!

— Итак, уважаемый коллега, — сказал Кнорозов. — Продолжим наши штудии по острову Пасхи или вернемся к теории коллектива? Сейчас меня особенно занимает теория личности. Помните, мы как-то с вами говорили про «фокусный момент»?

СВЕТЛЫЕ СИЛЫ
ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ

ВСТУПЛЕНИЕ

«Расскажите об интересных людях, каких вы знали! Например, о знаменитых писателях», — часто просят во время выступлений. Я, конечно, рассказываю. Но чем старше становлюсь, тем грустнее это слышать. А я разве такой уж неинтересный человек? И такой уж завалящий писатель, если вы заполнили зал и слушаете меня? Как-то после перечисления великих или просто громких имен у меня даже вырвалось:

— Вот помру, и начнут кого-нибудь спрашивать: «Расскажите про ваши встречи с Валентином Берестовым».

Но я и вправду провозглашен знаменитым. Сделал это не кто-нибудь, а Хрюша, многолетний персонаж телепередачи «Спокойной ночи, малыши!» Телевизионщики, приехавшие для съемок ко мне домой, долго решали, назвать ли меня известным или даже широко известным писателем. А может, популярным? И тут раздался голосок Хрюши, знакомый нескольким поколениям детей и их родителям: «А я знаю, что сказать. Начинаем».

Сижу за письменным столом. Хрюша выглядывает у меня из-под локтя. Команда: «Мотор!» И Хрюша важно сообщает телезрителям: «Мы в гостях у знаменитого писателя!» Передача пошла в эфир с этой вызывающей фразой. И, как писали в старинных романах, наутро я проснулся знаменитым.

Еще об этой съемке. Хотелось, чтоб четырехлетний внук Ваня познакомился с Хрюшей, он всегда так радовался, видя его на экране. Дочь, как уговорились, привела Ваню под самый конец. Боялись, что своими восторгами он сорвет съемку. Но Ваня, пройдя мимо переплетения толстых черных кабелей, встал у порога как никогда ярко освещенного кабинета и остолбенел. Дед сидел за столом, а Хрюша у него из-под мышки заглядывал ему в глаза и в рот. Внуку стало совершенно ясно, что теперь дедушка будет любить не его, а всеобщего любимца Хрюшу.

Но вот съемки кончились. Наталья Владимировна Державина, игравшая роль Хрюши (ей, бедненькой, пришлось всю передачу просидеть, скорчившись, на полу за моим креслом), наконец встала, подошла к малышу и протянула ему Хрюшу: «Можешь сам надеть его на руку и поговорить за него». Потрясенный ребенок потрогал обмякшую куклу и убежал на кухню. Я — за ним: «Ну, вот ты и познакомился с Хрюшей! Рад?» На лице у Ванечки смятение и ужас: «Это бабушка говорила Хрюшиным голосом! Хрюши нет! Это кукла! А Хрюши нет!» Потянул мать за руку и поскорее ушел оттуда, где он только что навсегда лишился друга, спутника, живого, милого детскому сердцу существа. Напрасно я бормотал вслед, что кукла тут, а настоящий Хрюша сбежал в телевизор, там он и живет. «Нет, это артистка! Хрюши нет!» — донеслось уже из-за двери.

Наталья Владимировна — дочь поэта и переводчика Владимира Державина. Я знал его в Ташкенте во время войны. Вернувшись к артистке, я не нашел ничего более умного, чем изобразить ее отца, каким он был в первые годы ее жизни: «Чччорррт…» После чего Наталья Владимировна приходила в себя на балконе, принимая сердечные капли. Я никогда не изображал Владимира Державина, это было первый и последний раз в жизни. Тут я как артист, судя по последствиям, превзошел самого себя.

Можно спросить, где я познакомился с Державиным. Ответ вызовет лишь новые вопросы. У Анны Ахматовой! А как попал к Ахматовой? Привела Надежда Яковлевна Мандельштам. А что общего у пятнадцатилетнего калужского мальчишки со вдовой великого поэта, погибшего в сталинских лагерях? Надежда Яковлевна преподавала английский в Центральном доме художественного воспитания детей. Попал туда по постановлению Узбекского правительства, получил стипендию и карточку в столовую балетной школы имени Тамары Ханум. Нет, я не плясун и даже не пианист, хоть «в Тамаре Ханум», как у нас говорили, размещалась Ленинградская консерватория. Добился же, чтоб меня лечили, учили и кормили, не кто иной, как Корней Чуковский. Теперь пойдут вопросы о нем. Нет, лучше уж сразу приняться за мемуары!

Усадить меня за них еще в мои пятнадцать лет пытался сам Корней Иванович. Но воспоминания нужно было писать в стихах! Корней Иванович настойчиво советовал начать поэму прямо с бабушек, с папы и мамы. С бабушек и начну. Ведь о них хотелось услышать такому знаменитому человеку!

ДЕТСТВО В МАЛЕНЬКОМ ГОРОДЕ

Происхождение

Самая первая тайна

О своем детстве я привык рассказывать стихами. Оно открывалось мне, взрослому, как тайна, — озарениями. Кроме того, я родился в стране, полной государственных, военных, хозяйственных, партийных и, разумеется, личных тайн и секретов. Да и само детство — тоже тайна.

Родился на одиннадцатом году от Октябрьской революции. Эту новую дату каждый день указывали календари нашего детства. Но и прежний отсчет, от Рождества Христова, не посмели отменить. Выжидали, пока привычная уже для новых поколений, коммунистическая эра не вытеснит из сознания людей (желательно, всего человечества) прежнюю, устаревшую и, как любили тогда говорить, отжившую.

Итак, 1 апреля 1928 года. Мещовск Калужской области (тогда Западной, с центром в Смоленске). Это не тайна. Дату рождения и название города даю во всех анкетах, пишу на всяких бланках. Но за ней была еще одна. Нет, не дата выдачи паспорта, какую, сколько ни вписывай ее в бюрократические бумажки, так и не могу упомнить. Речь о дате, важной для многих поколений предков, — о дате крещения. Вот она-то на одиннадцатом году революции была опаснейшей тайной.

Лишь после 60-ти лет услышал по телефону от земляка, что некогда был крещен. «Значит, — думаю, — у меня есть свой ангел-хранитель? Очень похоже на то!» Нужно было дожить до 63 лет, чтобы наконец узнать, что крестил меня отец Иоанн в давно снесенной церкви Петра и Павла (на ее месте построили райфинотдел). Крестным отцом был молодой агроном Дмитрий Федорович Ласкин (от него, почти столетнего, я это и узнал). Крестной матерью, по его словам, была родственница бабушки со стороны матери. Подозреваю, что тетя Маша, Мария Ильинична Телегина, портниха и потомственная дворянка. Мама, не говоря об отце-коммунисте, той тайны не знала. Иначе в семидесятых годах, когда многие начали крестить детей, сказала бы об этом. Таким образом, мне с первых же дней жизни не дали стать полноценным человеком новой эпохи, тайком включив нового человека в не до конца прерванную связь времен.

Однажды, в семидесятых годах, во сне ни с того ни с сего всплыла некая церковная картина. Лежу на каменном полу, надо мной важно ходят бородатые исполины в сверкающих ризах. Тут же догадка: не лежу я в церкви, а просто гляжу на все глазами малого ребенка. То ли крестили меня уже годовалым. (Новорожденные в городке наперечет, сразу б вычислили, чьего младенца крестят.) То ли баба Саша с тетей Машей водили или еще носили внука в храм, пока я не умел говорить и не мог их выдать. Значит, в душе всплыл некий миг, когда мы с бабушкой были перед самым алтарем, как бы внутри церковного действа. Добавлю, что в семидесятых одного такого сна бывало достаточно, чтобы человек вернулся к Богу. Так было с поэтессой, переводчицей японских стихов и прозы Верой Николаевной Марковой. Она говорила, что для нее возвращение к вере началось с вещих снов. Значит, на уровне подсознания.

Долго считал себя первым некрещеным в нашем роду. А им стал средний брат Дима. Окрестить его бабушки уже не посмели. Крестился лишь после шестидесяти.

Дальше помню вкус просфор. Бабушка с тетей Машей аккуратно несли их мне из церкви как своему единоверцу. Пресные, несладкие, хоть похожи на печенье. Удивляло, почему старушки вынимают их из ридикюлей, будто драгоценности, и столь внимательно наблюдают, как я их разглядываю и грызу в надежде, что хоть одна окажется сладкой. Помню бутыль с непортящейся святой водой из Тихоновой Пустыни. Помню коленопреклоненную бабушку перед негасимой лампадой, ее поклоны и жаркий молитвенный шепот.

Помню странников, странниц, просто нищих, их бормотание: «Господи Иисусе Христе, сыне Божие!» и «Христа ради!» Смысл не понятен. Ждут какого-то «санебожия», просят под окнами какое-то «христорадие». «Тетя Маша! — тормошу бабушкину сестру. — Дай им христорадие!» Слово «акафист» тоже помню с детства, как и молитвенники с красивыми черными завитушками — славянскими буквами. Бабушка Саша любила духовную поэзию.

А еще помнятся конники на одной из икон. Наверное, святые князья Борис и Глеб, погубленные их окаянным братом Святополком. У коней лебединые шеи. Житие Бориса и Глеба при советской власти печаталось как литературный памятник. «Цвет цветы юности моея!» — обращался брат к брату.

Все эти впечатления если не способствовали развитию религиозного чувства, то несомненно ослабили внушаемые тогдашним детям чувства антирелигиозные. То, что для бабушек было верой, для внука стало поэзией.

Боюсь, что все наши несчастья происходят по одной причине: слишком мало знаем себя. Ни Маркс с Энгельсом, ни Ленин еще не знали, например, что одно полушарие мозга ведает логикой и словами, а другое — образным мышлением, оно иррационально. В одном непременно угнездится знание, в другом — вера. Отключи «неразумное» полушарие, и попадешь во власть словесных штампов, перестанешь видеть, что происходит в мире на самом деле. Впрочем, будь ты даже сверхатеистом, правое полушарие превратит твой атеизм в настоящую, даже фанатичную веру. И, разумеется, наоборот.

Сколько всяких лозунгов, заветов (большевики охотно взяли это слово у церкви, вместо Ветхого и Нового заветов, есть даже дачный поселок «Заветы Ильича») наслушались мы с детства. Но уж если какое-нибудь утверждение мыслителя считать заветом, то лучше бы им стал завет Сократа: «Познай самого себя!» Как создавать Нового Человека, не зная природы человека?

Тайна родителей

Не будь революции, я б родился не первого апреля, а восемнадцатого марта по старому стилю, день рождения не был бы днем розыгрышей и смешных обманов.

Первой жертвой потерявшего серьезность дня моего рождения стал отец Дмитрий Матвеевич. Ему было тогда тридцать три года, а маме — двадцать два. Впрочем, еще девушкой она ухитрилась убавить себе годик, не думая, что когда-нибудь дело дойдет до пенсии и придется пожалеть о том девическом кокетстве.

Когда я родился, папа был в командировке. На станцию Кудринская, в двадцати километрах от Мещовска, снарядили единственного в городе извозчика Зикеева. «Кого встречаем?» — осведомился отец. «Вас, — смеется Зикеев. — Поздравляю с сыном!» «Первое апреля! — развеселился отец. — Или не родился, или не сын! И вообще такими вещами не шутят!».

Папа преподавал историю в Мещовской школе. Одна его ученица написала мне, уже писателю, как радовался отец рождению первенца и как ученики ждали его, как поздравляли в начале урока.

Первые полтора года прожито при нэпе. Потом начался так называемый «великий перелом» с коллективизацией и индустриализацией. Слово «перелом» пахнет больницей, но там переломы лечат, а здесь их делали нарочно. Как и все переломы, «великий перелом» тоже напоминал о себе болью.

В 1958 году решил отметить свое тридцатилетие у родителей. Только у них не чувствовал себя стариком. Сочинил было на свой новый возраст грустную элегию, но родились лишь две не слишком элегических строчки:

Давно ль я начал бриться,

И вот уже мне тридцать.

Стоило приехать к родителям, как молодость вернулась. Но мои старики сидели по углам и грустно помалкивали. Может, и до них дошло: сын уже не молод! Но нет, мысли их унесло в тридцатый год.

«Я думаю о том Валином дне рождения, когда ему было два», — наконец произнес папа. «Я тоже, — призналась мама. — Ужасный день! Через Мещовск везли раскулаченных. Стон стоял над городом. А ты вернулся из деревни, я же знала, с раскулачивания. А сам такой довольный, даже смеялся. Чему ты радовался?» — «В тот день, — сказал отец, — я спас от выселения три семьи». Он тогда не посмел никому, даже маме, сказать о своей радости. А мама не посмела поделиться печалью. Вдруг услышат!

Значит, я мог видеть или даже не мог не видеть, как крестьян, имевших несчастье быть зажиточными, гнали мимо наших окон, будто каторжников, заложников или пленных.

Двухлетний ребенок, конечно, не мог понять, в чем дело, но что-то осталось в подсознании. Недаром я так долго искал мотив к песне, какую прислала для передачи «В нашу гавань заходили корабли» пенсионерка Крутикова, дочь кулака, сосланная вместе с семьей в Нарымскую тайгу. Их и поездом везли, и пароходом:

В трюмах тоже было жарко.

Задыхался весь народ.

Плач детей, старух рыданья

Тихо тянет пароход.

Плач детей на повозках, рыданья старух, шествие изнуренных мужиков и баб — вот на что глядел я беспечальным младенческим взором. Вспомнилось, что в середине тридцатых годов у нас в Мещовске часто пели «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно». На этот мотив я и спел со сцены потаенную песню несчастных «кулаков», чудом дошедшую до наших дней. Тайны, тайны…

Зато родители не делали для нас, детей, тайны из своей любви. Мама до замужества ходила в народный дом. Там собиралась интеллигенция. Пели, музицировали, читали стихи, ставили пьесы, вели диспуты, слушали лекции. «Какой он умный! — решила моя будущая мама, послушав будущего отца. — С ним есть о чем поговорить». Так за всю жизнь и не наговорились!

Но больше всего барышню из пригородной деревни тронул лирический тенор учителя истории. И очаровал навсегда. Однажды папа проводил ее до самого Серебрена. Моей будущей маме наконец-то удалось провести вечер в обществе умного человека. Но ни тогда, ни на других свиданиях она ему рта не дала раскрыть. Сама что-то рассказывала, щебетала.

Ты умолкла. Ты молчишь.

Как отрадно в эту тишь! —

сочинил отец, когда мама вдруг замолкла. И она впервые вытерпела одну из бесчисленных шуток, какие отец всю жизнь отпускал по ее адресу. Помню, сидим за столом, обедаем, мама что-то говорит. Папа тут же подхватывает и доводит ее слова до полной бессмыслицы. Мама не подозревает подвоха. Мы с братом давимся от смеха. Тут до нее доходит второй смысл сказанного отцом, и раздается грозное: «Что ты сказал? Ну-ка, повтори!»

Как-то вечером Дмитрий Матвеевич Берестов ждал Зинаиду Федоровну Телегину для решительного объяснения. Она должна была появиться из Серебрена с той стороны моста. Под мостом — овраг, на дне оврага — речка с древним именем Турея. Вдруг видит: барышня спешит к нему не по мосту над чернеющим оврагом, а по узким перилам, как циркачка по канату. Объяснение не состоялось. Наутро отец бросился советоваться к женатому коллеге: «Как быть? Она такая отчаянная! Жениться и сразу же ее потерять!» Но Дмитрий Петрович Поздняков и его жена Августа Александровна, сестра маминой подруги Оли Мелюшкиной, успокоили: это, мол, с годами проходит.

Когда отец явился к бабушке просить маминой руки, невеста залезла на грушевое дерево и оттуда наблюдала, как мать и жених, чинно сидя за столом в саду, пьют чай с земляничным вареньем и беседуют. На другой день сняли квартиру, расписались в загсе, купили ведро малины — и вся свадьба.

Про ведро малины мама, не обращая внимания, слушают ее или нет, рассказала мне, еще малышу. С тех пор это моя любимейшая ягода. На улочках дачных поселков или малых городов восхищаюсь добротой малины к людям, ее приветливостью. За какие заборы ее ни спрячь, непременно просунет ветку или пустит на ничейную землю отросток с ягодами, угощая всех прохожих без разбора. Никогда не отказываюсь от угощения, хоть одну ягоду да сниму с ветки.

В Абхазии столь же приветлива к путникам ежевика, Там она ведет себя не так застенчиво, как у нас: свисает с заборов, бросается в глаза. Как-то мы с женой и дочерью на время остались без денег. Но все плоды юга нам щедро и бесплатно заменила ежевика, «ягода дорожная», как ее назвал в стихах Фазиль Искандер.

Бабушки и дедушки

Помню нашу квартиру в Мещовске на втором этаже в доме на улице Луначарского. Мама уверяла, что я никак не могу помнить то время. Подробно описал ей, как в полуоткрытую дверь из кухни со свежепобеленной печью льется свет, и мама поверила, ни в одной из наших следующих квартир в дверь детской нельзя было увидеть кухонную печь. Не сплю, жду легких шагов отца на лестнице. Мама тоже ждет. Его приход — для нее всегда праздник. И вот папа рядом. Он поет колыбельные Моцарта, Чайковского. Поет «В голубой далекой спаленке» своего любимого Вертинского, на слова Блока: «Тихо вышел карлик маленький и часы остановил». У папы дивный голос и абсолютный слух. Законоучитель Полтавской учительской семинарии прозвал его Романом-сладкопевцем.

А еще счастье, когда над кроваткой сидела прибывшая из деревни Торхово баба Катя. Ехала она в телеге, сама правила лошадью. Потом напишу стихи, как она «приказала отцу моему, как ребенку: „Ты уж, деточка, сам распряги лошаденку!“ и с почтеньем спросила, склонясь надо мной: „Не желаешь ли сказочку, батюшка мой?“» И сейчас в калужских деревнях можно услышать это «батюшка», обращенное к малому ребенку, существу на вид такому важному, степенному. И вспоминается английское изречение: «Ребенок — отец человека». Заодно я воспел самый сладкий из бабушкиных гостинцев — сушеную грушу.

Не помню ни голоса бабы Кати, ни прибауток, ни сказок. Зато вижу, как во тьме мерцают розовые существа. Одно из них, самое любимое, — розовый конь, как бы возникший над кроваткой. Сивка-Бурка, вещая каурка! Запомнил его, искал у поэтов. К младенцу Пушкину «на ложе роз волшебники, волшебницы слетали», наверное, тоже розовые. Есенин «весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне». Розовый конь младенчества? В том же 1958 году, когда я вдруг ощутил себя старым, в калужской деревне Судимир мальчик дал мне свой рисунок, Гляжу, а на нем розовый конь из бабушкиных сказок. Вера Николаевна Маркова говорила, что такие образы возникают перед каждым младенцем, но лишь немногие взрослые помнят их. Розовые видения самого раннего детства!

Если говорить о тайнах, то догадываюсь, почему у родителей не было свадьбы. Учителя любили отца, подруги любили маму, устроили бы складчину. Но не усадишь за один стол два мира, мамин и папин. Видно, и рождением я обязан революции. На свадьбу пришлось бы звать не только родных, но и папиных коллег — городских активистов. И куда больше было бы разговоров, что член партии, комбат гражданской войны, крестьянский сын, женился на дочери известного в округе помещика, что теща, баба Саша — дворянка из старинного рода Труновых. Мой младший брат Толя, библиотекарь, выяснил, что Труновы ведут начало с XVI века от выходца из Трансильвании. Верно, какой-нибудь румын Трунеску или венгр Трунаи. Первые Труновы были «боярскими детьми», чем-то в феодальной иерархии средним между боярами и дворянами. Каждый знатный род почему-то гордился происхождением от перешедшего на царскую службу иноземца. Этакий аристократический интернационализм!

Правда, дед со стороны матери Федор Федорович — из орловских крестьян. В семнадцать лет пас гусей. Гроза загнала к нему в шалаш барыню со спутниками. Та обратила внимание на смышленого юношу, отдала в ученье, сделала приказчиком. Сестра деда Наталья Федоровна тоже попала в иной круг, в конце века вышла за кого-то из Циолковских, может, даже близкого родственника калужского мечтателя и ученого. Как сообщила нам калужская краеведка Генриетта Морозова, в реестре Пятницкого кладбища Наталья Федоровна числится под фамилией — Телегина-Циолковская.

Не знаю, как там было дальше, но дед стал владельцем благоустроенного имения Серебрено, богатым человеком. Делал крупные вклады в мужской монастырь Оптина Пустынь и в женскую Шамординскую обитель как раз в то время, когда ее настоятельницей была родная сестра Льва Толстого. Моего дядю Федора не пустил учиться живописи, проворчал в рифму: «Художники — все безбожники». Зато мамину сестру Надю отдал в университет. Мечтой деда было дворянство. Кончив университет, тетя Надя стала бы личной дворянкой, то есть была бы причислена к высшему сословию, но без права передачи дворянского звания наследникам. Вторым браком он женился на бабе Саше не только из-за ее красоты, но, подозреваю, из-за происхождения. Судя по фото, это был румяный осанистый бородатый человек. Когда мама резала лук, она всегда вспоминала, что дед любил лук, считая его средством от всех болезней.

Таким образом, происхождение мое по тем временам было сомнительным. Я стеснялся деда, не расспрашивал о нем, никому не рассказывал. Пусть, мол, бесследно уйдет в прошлое. Потом, став взрослым, угадывал его черты в чеховском Лопахине, новом владельце вишневого сада. А недавно осанистый, румяный, чернобородый «новый русский» в честь своего тридцатилетия снял теплоход «Лев Толстой» и прокатил по каналу и по Волге за Кимры любимых им с юности «бардов», творцов авторской песни, в их числе и автора этих строк. И вспомнился дед Федор, чья судьба ушла, оказывается, не в прошлое, а в будущее. Такие как дед что-то начали да не успели, Россия создала их снова и дает им вторую попытку. Когда кто-нибудь из калужских родичей ругает «новых русских», я говорю, что у скоробогатых бывают довольно милые внуки. В ответ — презрительное: «Можно себе представить!» «А чего представлять? — смеюсь. — Это же мы с тобой!»

Дед умер в 1918 году после того, как мужики сожгли его имение. Сожгли просто так, на всякий случай: вдруг прошлое вернется? Дед скорее удивился, чем огорчился: «Что ж это за хозяева, если спалили такую усадьбу со всеми службами? Она бы им еще как пригодилась!»

У деда было и другое горе. Моя голубоглазая черноволосая бабушка, мать пятерых детей, влюбилась в монаха-расстригу, бросила деда. Толки об этом я слышал в Мещовске через полвека после смерти деда. Еще одним горем для семьи был уход младшего маминого брата Мити. Дядя Митя в детстве был очень религиозным и даже, не видя в том кощунства, превратил заброшенный сортир в саду в келью, украсил крестами и иконками и, запершись, долгими часами молился. Уже при советской власти! Но вдруг Митя резко переменил взгляды, порвал с семьей и затерялся где-то в Батуми, начав новую жизнь в новом обществе.

Два маминых брата, дядя Алеша и дядя Сережа, стали инженерами. Оба в моем детстве навестили мать-лишенку. Один из них занес меня в лес на райскую зеленую поляну и смотрел таким добрым любящим взглядом, что этот взгляд запечатлелся навсегда. В сорок лет я попытался передать стихами воспоминание младенчества: «И я запомнил нити на белках, и складки век, и редкие ресницы, и два зрачка, две точечки-зеницы, в двух черных и лучащихся кружках». Он смотрел на малыша любящим взглядом, а того занимали красные ниточки на белках его глаз и свои отражения в дядиных зрачках. Любящему взгляду взрослого ответил любопытный взгляд малыша. Оба маминых брата погибли на войне.

Баба Саша и тетя Маша были лишенками, то есть за дворянство лишились избирательных прав. Выборы открытые, прямые, многоступенчатые. Обе бабушки не допускались на собрания, где поднятием рук выбирали депутатов в горсовет, которые потом из своих рядов выдвинут тех, кто изберет депутатов облсовета и т. д. Жили они в доме с обгоревшим при пожаре забором. Черные лоснящиеся головешки, продолжая служить забором и воротами, поражали воображение. И еще помнится чей-то голос: «Зина! Видели, как твоя мама бежала по улице, а за ней гнался фининспектор». Не представляю полную достоинства бабушку бегущей от кого-то. Мало того, что баба Саша с тетей Машей были лишенками. Они были портнихами-«частницами», власть душила их налогами. Шили с перерывами на молитву день и ночь. В тридцать лет, бродя пешком по Калужской области, узнал, как там славились мещовские портные. Женщины из села Воткино в Брянских лесах носили красивые пальто старинного покроя — коротайки. Их шили только в Мещовске.

Прабабушка

У бабы Саши с тетей Машей жила за занавеской слепая веселая прабабка Александра Герасимовна. Говорят, в молодости она была красавицей. Как-то ехала в карете, играла с приятельницей в карты. Вдруг видит: к карете прицепился лихой человек, грабитель. «Гони во весь опор!» — спокойно приказала она кучеру. Грабитель умолял остановить карету, обещал спрыгнуть и никогда больше такими делами не заниматься. Но карета мчалась и мчалась по косогору, а подруги как ни в чем не бывало играли в карты. Что сталось с беднягой-грабителем, не знаю.

Мы подружились, когда родители сняли квартиру в доме Кулагина на Октябрьской. Баба Саша с тетей Машей и прабабкой поселились во флигеле, нас разделял только двор. У прабабушки был детекторный приемник с наушниками. Мы передавали их один другому, слушая народные песни в исполнении знаменитой певицы Ковалевой и последние известия Радиостанции имени Коминтерна. Прабабка увлеклась политикой, стала горячей патриоткой социалистического отечества и с 1929 года — подписчицей «Известий». Меня газета привлекала тем, что в каждом номере давала карикатуры на тогдашних мировых лидеров. Как и свойственно детям, я видел в них сказочных персонажей, полагая, что и в жизни они выглядят так же, как их изобразил карикатурист. Помню карикатуры на китайца Чжан Сюэляна во время конфликта на КВЖД и песенку тех времен:

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися.

А мы тоже не сидели,

Того дожидалися.

Значит, рожденный в 1928 году, я слежу за газетами, начиная с 1929 года. Прабабушка хранила все номера, делала подшивки. Я листал подшивку за подшивкой, излагая хохочущей старушке содержание карикатур. Запомнились ее смеющиеся губы и веселые морщинки у невидящих глаз. На большом дореволюционном снимке, где вся семья деда поодиночке и группами стоит в саду его имения, поодаль, в одиночестве возвышается величавая, суровая, уже тогда очень старая Александра Герасимовна. Как она ухитрилась повеселеть, потеряв имение, зрение? Сейчас, когда и мне под семьдесят, начинаю ее понимать. Весел, ибо живу. В юности, строя себе судьбу и зная, как подорвал здоровье в годы войны, вовсе не чаял дожить до такого возраста. Так, наверно, и прабабушка радовалась своему десятому десятку под стрекот швейных машинок дочерей, под музыку и голоса из наушников и смех сперва одного, а там и двух правнуков. И благодарила Бога за эту милость. Думаю еще, что без радио она бы так долго не прожила.

Рядом с прабабушкой мы жили у Кулагина. А перебрались в дом Добровой по той же стороне улицы уже без нее. Когда ж умерла прабабушка? Напрягаю память. Убийство Кирова. Мы у Добровой. Зато про челюскинцев слушали по радио вместе. Значит, она умерла между спасением челюскинцев и убийством Кирова. Когда пришли ее хоронить, я убежал как раз к дому Добровой, не ведая, что он станет нашим. С горочки у перекрестка глядел на толпу старушек в черном перед распахнутыми настежь воротами, на священника в золотой ризе. Ее золоту отзывались одуванчики в траве. Итак, веселая прабабушка, чьи гены (вот наше истинное наследство!), может быть, держат меня на земле, ушла в мае, когда дружно цветут одуванчики, мои любимые цветы. Счастье, что и мы с братом успели ее порадовать! Баба Саша звала меня Драгоцунчиком, а Диму Стрекотунчиком. Эти смешные прозвища, наверное, дала прабабушка.

Как же была она счастлива, слушая про челюскинцев! Все тревожатся: ведь ледокол утонул, люди на льдине стойко переносят беду, но их еще не спасли, а она рада. Чему? Теперь догадываюсь. Случись какая беда, сразу выяснялось: виноваты классовые враги, капиталистическое окружение, агенты иностранных разведок, всякие вредители. В гибели «Челюскина» можно было обвинить кого угодно. Этому бы поверили, под горячую руку пролетарской диктатуры попало бы много всякого народу…

Ничего такого не произошло. Ледокол утонул, потому что корабли иногда гибнут во льдах. А буржуйская Америка из таинственного Ванкарема на Аляске помогала нашим летчикам спасать потерпевших кораблекрушение. Летчики, чьи имена и сейчас не забыли люди моего поколения, стали первыми Героями Советского Союза. Герои летели спасать, а не бомбить! Челюскинцев во главе с бородачом-академиком Шмидтом и капитаном Ворониным и героев летчиков, засыпав их листовками, встретила ликующая Москва.

На Западе шутили, что в СССР даже катастрофу умеют превратить в национальный праздник. Но праздник состоял и в том, что несчастье оказалось просто несчастьем, а не вредительством. Спаслись не одни челюскинцы, но и многие, кого бы назначили виновными. Не подверглась испытанию та часть народа, какая поверила бы любому обвинению. Вижу, как кружатся, летя с самолетов, листовки над счастливыми москвичами на улице Горького, над авто с открытым верхом, в которых едут челюскинцы. Хоть знаю об этом только из черных наушников, их передает мне сияющая от восторга слепая прабабушка-дворянка. Бедствие было «нормальным», не осложненным иными мотивами. За ним, за тем праздником, могла бы прийти нормальная жизнь.

А вдруг прабабка после такой благодати почуяла в радиоголосах новую беду, что надвигалась на страну, на Мещовск и даже на нашу семью. И тихо ушла вместе с подшивками «Известий», — их, конечно, уничтожили, слишком много имен и событий уже следовало забыть.

Дед Матвей

Другой дед, папин отец Матвей Иванович, крестьянин из деревни Торхово Мещовского уезда. На бабе Кате женат вторым браком. Выходит, пребыванием на этой планете я обязан… двум разводам. Полагаю, обоих дедов еще юнцами женили на взрослых девушках. По Пушкину, одна из двух главных тем народных песен — «жалоба молодого мужа на постылую жену». При Пушкине у этих бедняг (он сложил про них блестящие подражания народным песням: «Уродился я несчастлив, бесталанлив» и «Соловей») был выход: либо в бега, к волжской вольнице, либо в могилу. Но после освобождения крестьян законы и обычаи смягчились. Я вспомнил своих дедов, изучая те пушкинские песни.

Поражало, что у сверстников были бабушки и не было дедушек. Исключая разве Диминого приятеля Виталика Сорокина. И ведь не на войне погибли, не в революцию, никто их не убивал, но до старости не дожили, не дали счастья внукам. Исключение — всесоюзный дед Корней Иванович Чуковский.

Баба Катя родила деду Матвею 18 детей, выжило девять. Папа по возрасту был четвертым. Про деда он мало рассказывал. Да и видел его лишь в страду. После сева и после уборки дед уходил на заработки в город. Иногда брал с собой бабушку. Папа родился в Киеве, дед служил там швейцаром. Точной даты своего рождения отец не знал: «Было это на масленицу. Мама испекла последний блин и родила меня». В Киеве дед оставил и первую жену. Я знал, что дядя Петр Берестов живет в Киеве, но не видел его даже на снимке.

В деревню дед привозил копейки (он был не дурак выпить). Зато оклеивал избу портретами царских генералов. В красном углу красовались самые с виду грозные воители, с самыми окладистыми бородами. Особенно он увлекся этим в русско-японскую войну. Ради того, видать, и работал газетчиком, хотя читать не умел. Бывал он в городе и печником, обучил ремеслу старших сыновей — дядю Колю и дядю Гришу. Кто-то из торховских уверял, что в молодости папа тоже умел класть печи, он будто бы сложил печь в зале ожидания станции Кудринская. Отец не говорил нам об этом, но печи везде, где он жил, всегда были в порядке, в печниках и трубочистах не нуждались…

Отец с детства пристрастился к чтению и к ученью. Все четыре класса учились в одном зале у общей учительницы. Если старшие братья не знали урока, то за них поднимал руку младший. Петь научился в церковном хоре. Когда поступил в Полтавскую учительскую семинарию, дед Матвей при людях важно вручил ему копейку и произнес историческую фразу: «Теперь не скажут, что отец не дал тебе ни копейки на образование».

Дед погиб еще до первой мировой. Скакал через лес, зацепился за ветку шнуром воротника, и шнур задушил его… Добавлю, что Берестовы — из экономических крестьян, принадлежали казне и не знали крепостного права.

В Торхове было несколько семей Берестовых, забывших родство. В деревне давали не только клички, но и уличные фамилии — прозвища целым кланам. Лишь писари знали, что речь идет не о Грушкиных или Мишкиных, а о Берестовых. Я — Мишкин. Не так давно в Торхове слышал: «Мишкин из Москвы приехал! Ну, который писатель!» Ираклий Андроников только Мишкиным меня и звал. Наша фамилия не от «бересты» (от нее — Берестневы), а от древнего имени Берест, что означало «вяз, карагач». И надо ж так случиться, что путь к моему дому от метро Беляево обсажен именно берестами, вязами!

Классовая ненависть

Когда отец в моем детстве говорил о дореволюционной России, я, к удивлению своему, не ощущал в его рассказах ненависти к проклятому прошлому. Чувство, какое обязан был испытывать каждый советский человек. Особенно если речь о попах и помещиках. Отец с детства читал заноем. Очень хороши для этого долгие зимние вечера в деревне. Но как быть, если книга интересная, а бабушка задувает лампу? Мальчик, дождавшись, пока все в избе уснут, вставал под образа в красный угол и при лампаде дочитывал «Трех мушкетеров» или «Капитанскую дочку».

Вскоре прочел все, что было у деревенских грамотеев. Набравшись смелости, пошел к священнику. Тот обрадовался отроку, славно певшему в церковном хоре. В дом при церкви отца пустили с черного хода («Ага! — разжигал я в себе классовую ненависть. — Все-таки с черного!»). Мальчик брал книги с собой или читал прямо у священника. С ним их и обсуждал. Библиотека священника была исчерпана, и тот направил неистового читателя в имение барина Манасеина, брата министра путей сообщения. Здесь перед крестьянским мальчиком распахнулась парадная дверь. Вступил на мраморную лестницу. И вдруг по перилам навстречу ему, как озорной мальчишка, скатился желтый скелет… Слушая это, я все ж не мог разжечь в себе классовой ненависти к помещику, он разыгрывал всех, не глядя на социальное происхождение.

Во время первой мировой войны офицеров из высших сословий стало не хватать. Даровитых выходцев из крестьян срочно учили в офицерских школах. В их числе и моего отца. За храбрость прямо из окопов его отпустили на побывку в родное Торхово. Как радовалась бабушка золотым погонам, как восхищались родные и соседи! Вершиной триумфа была главная роль в пьесе «Невинно казненный». Пьесу сыграл кружок любителей на станции Сухиничи. Овации, цветы, комплименты! Переодевшись в военную форму, отец ходил по фойе, ловя отзывы о спектакле. «Больше всех, — сказала прелестная барышня, — мне понравился Берестов». «Фи! — прервала ее не менее очаровательная особа. — Но ведь он — мужик из этого… как его? — из Торхова!» «Ах, мужи-и-ик!» — брезгливо протянула поклонница таланта… И я заметил в глазах моего доброго папы стальной, незнакомый блеск классовой ненависти.

В шестидесятых годах добрый, веселый Корней Иванович Чуковский прибыл из Оксфорда и привез знаменитую, коричневую с красным, мантию почетного доктора литературы с остроугольной плоской черной шапочкой. Оставил меня одного, переоделся и предстал в средневековом ученом облачении, в каком до него последним из русских писателей щеголял, кажется, Тургенев. И тут в глазах Чуковского появился уже единожды виденный мною стальной блеск. «Корнейчук! Корнюшка! — передразнил он голоса, как бы донесшиеся из далекого одесского детства. — Бастард!» Он был «незаконнорожденным» сыном одесской прачки, украинской крестьянки Корнейчуковой. И вот — самая почетная награда в глазах общества, где было унизительным само его рождение.

И если уж в таких добрых, разумных людях как папа или Корней Иванович жила та обида, то до чего ж она была грозна, страшна, безумна, помноженная на миллионы, десятки миллионов глаз.

Что до незаконнорожденных, тут революция и впрямь победила: это перестало что-либо значить. Но сословные деления были, хотя с другим знаком: бывшие дворяне, люди духовного звания и их потомки очутились под подозрением. Правда, мои бабушки не останутся лишенками, сталинская конституция даст им право голоса. Но и в 1972 году, когда напечатали стихи о прабабке-дворянке, мама тревожилась, не рано ли.

Высшим благом было рабоче-крестьянское происхождение. История сыграла с ним шутку. Детей и внуков тех, кто, гордясь им, стал служащим или интеллигентом (обычное клеймо — «гнилым»), перед концом советской власти принимали в институты и в партию не так охотно, как детей тогдашних рабочих и колхозников. Система нуждалась не в биологических, а в социальных потомках.

Отдельное крестьянское сословие постепенно растворилось в рабоче-крестьянском. Часть крестьян ходило с клеймом кулаков или кулацких сынков. Мещане из сословия превратились в литературных персонажей, а их имя — в обидную кличку для людей, далеких от политики.

Происхождение в обществе, провозгласившем себя новым, продолжало многое значить. Дети вождей после ареста родителей становились детьми врагов народа. Зато появились «позвоночники» — юнцы, коих брали в институты, на престижную работу по телефонным звонкам начальства. А после войны социальные перегородки стали уступать национальным (знаменитый пятый пункт в анкете). С давних пор чуяли странность и в моем происхождении. Но никто не видел во мне, так сказать, социального полукровку. Заподозрили, что я скрытый еврей или полуеврей.

Первый раз это случилось в 1946 году, мне было восемнадцать. Михалков решил дать мои стихи в журнал. «Зачем, Сергей Владимирович» — «Будешь указывать в анкетах: „Печатаюсь с 1946 года“. В 1966-м торжественно отметишь двадцатилетие творческой деятельности!» Вызвали в редакцию поправить строки, удивились виду, манерам и стали незаметно выведывать, той ли я нации. «Псевдоним Берестов — из Пушкина, из „Повестей Белкина“? Давайте подпишем стихи вашей настоящей фамилией». Молча предъявляю паспорт. Значит, по отцу все же русский. Но сомнения не кончились: «Все равно подумают: псевдоним взят из „Барышни-крестьянки“. Поставьте девичью фамилию матери!» «Вас, — говорю, — она тоже не устроит. Телегин! „Хождение по мукам“ Алексея Толстого!» Тогда я ничего не понял. А через два года в фельетонах стали раскрывать псевдонимы: Мельников (Мельман)…

И вот пришло время, когда чиновников стала волновать знатность уже не предков, а, как говорится, данного лица. «Ваш титул?» — спросил меня комсомольский вожак, который вел концерт в Новом Уренгое. Имелись в виду писательские чины и звания. Я огрызнулся: «Барон!» Или Махачкала, выступление у студентов. Только и слышалось: «Лауреат государственной премии! Российской! Ленинской! Ленинского комсомола! Международной! Имени такого-то! Секретарь! Депутат! Член-корреспондент!» Дошла очередь до меня. «Как тебя объявить? — спросил носитель почти всех титулов Анатолий Алексин. — Что? Никаких званий? Даже диплома?» Полное смятение в президиуме. «Да объяви просто — Валентин Берестов. И посмотри, что будет», — предложил я. Отсутствие казенных титулов у единственного выступавшего привело студентов в восторг.

Но мы далеко отошли от раннего детства. Вернемся в дом Кулагина… У отцовского френча с золотыми погонами была своя судьба. Баба Катя сберегла его. «О революции она и не мечтала, свергать не собиралась старый мир… Ее победой этот был мундир». Однажды она приехала с отцовским офицерским френчем, без золотых погонов, с натертыми до блеска медными пуговицами. Это было году в 1933-м, мне было лет пять, когда живешь в мире сказок, а не политики. Моя доисторическая эпоха!

Мама и все три бабушки разглядывали френч английского сукна, щупали его, надевали на меня, как великанское пальто, босых пяток не видать. Отпороли пуговицы с двуглавыми орлами, и в пуговичных войсках, какими я играл у бабушек, рассыпая по полу содержимое шкатулок и ларцов, появились рыцари в золотых доспехах. Бабушки перекроили френч, шили, примеряли. И наконец на меня надели зеленое пальтишко. Все любовались им и мной, пока я не направился к калитке, чтобы предстать в новом наряде перед приятелями. И тут мама со старушками охнули от ужаса. Новое детское пальто сразу же выдаст чуть не белогвардейское происхождение! Как же они не подумали! Какие пойдут толки! Какие неприятности начнутся у папы! Шедевра портняжного искусства я больше не видел. Да и пуговиц с двуглавыми орлами ни в каких коробках не попадалось.

Проще всех меня разгадал в мои 27 лет Иван Сергеевич Соколов-Микитов, скорее просто русский, чем советский писатель. Послушал стихи, пригляделся к автору. «Ах, вы из Калужской губернии? Моя мама — калужанка. Калужане — народ хитрый, практичный. До сих пор ни денег, ни своего угла? Значит, калужская практичность ушла в стихи: все в них подшито, подбито, приколочено где надо. Из Мещовска? Княжество, вассальное то Литве, то Москве. Значит, предки не знали ига. Бабушка — дворянка? Так-так. А предки отца из каких крестьян? Экономических? Значит, крепостными никогда не были. Все ясно! Приезжайте-ка ко мне в Конаково».

Шпингалет

Взгляд в небо и с неба

Свой оптимизм в шутку объясняю тем, что, когда меня впервые в жизни фотографировали и фотограф сказал: «Смотри сюда, сейчас вылетит птичка!», я каким-то чудом оказался единственным малышом, кого не обмануло такое обещание. Птичка вылетела! И не одна, а целых две. Это были галки. Они с криком пролетели над нашим двором. На снимке я с полным доверием к жизни гляжу вверх из плетеной корзинки-коляски.

Хорошо помню часы с черным циферблатом и белыми стрелками на нашем Благовещенском соборе. Еще не мог узнать по ним время, но часто глядел в небо. Туда, где чернели часы и блестели стрелки на фоне то солнечного сияния, то грозовой тучи, то просто серо-синих милых облаков. После войны, вернувшись в родные места, прежде всего узнавал знакомое небо, весеннее, летнее, зимнее, — оно везде разное.

Все мое раннее детство мама уверяла, что не может понять, почему я вхожу в каждую лужу на улице. А я шел и глядел в небо. Карабкался на горки, лез на деревья. Небо сквозь ветки особенно синее и обнимает голубизной каждую ветку. Потом повадился лазать на крыши. Стоял рядом с трубами, украшенными оторочкой из металлических зубчиков. Тащил за собой приятелей. Глеб Паншин прислал как-то свою книгу и в надписи на ней вспомнил, как я любил смотреть на небо с деревьев и крыш. До сих пор нет-нет да и зарифмуется: «Из-за веток, / В их просветах, / Синие глаза июля / На меня взглянули».

Долго, почти до старости, следил за превращениями облаков в людей, в зверей, в деревья, в здания и горы. Однажды мы с Таней Александровой гуляли в чахлом лесочке за кольцевой дорогой. Таня пристроилась под деревом и рисовала. Я прилег рядом, глядя то в небо, то на художницу. Иногда она, отрываясь от рисунка, ласково смотрела на меня. И вдруг я ощутил, как сверху сквозь ветки льется тот любящий взгляд, каким на меня до конца своих дней смотрели Таня и мой отец. Сейчас он, как в младенчестве, струился с неба. Это я зову лаской жизни, спасавшей меня в тяжкие дни… Шло последнее лето Тани.

Приходилось ли вам, наклонясь над колыбелью, видеть, как лежащий лицом в небо (его основная поза) младенец буквально прыгает вверх, навстречу ласковому взгляду и добрым словам? Ему даже удается на миг оторвать тельце от кроватки. Как он видит вас при этом? Ваше лицо, наклоненное к нему, огромно, оно заполняет почти все пространство над ним. Любящий взгляд льется на него как бы с неба, да и может прийти только с неба. Давно собирался написать про это стихи, а вышла проза:

«Младенчество — это твои глаза, поднятые к небу или потолку. К белому небу потолка и синему сияющему потолку неба. Оттуда возникают лица родных, к которым ты тянешься. Огромные, сияющие, как светила. Лица, похожие сразу на солнце и на облака. А если, проснувшись, видишь черноту ночи, то плачешь, пока не появится в ней родное лицо и не послышится добрый голос.

А когда пройдет младенчество, то и в детстве, и в отрочестве, и в юности мы смотрим в небо, следим за игрой облаков и угадываем в них лица и лики. Ночное небо, а в нем чей-то взгляд, и кажется, что он родной и ласковый, и мы не ужасаемся, что на самом деле это глядит беспредельность, которой, может, нет дела до нас. Мы помним (это бессознательно еще живет в нас), как родной лик придвигается к тебе, словно родная планета к космонавту. Что-то подобное происходит и в юности: недавно совсем чужое, а сейчас роднее родных лицо».

Да-да, младенческий взгляд вверх и любящие лица родных, все это остается в нас.

Громадные (значит, я совсем крохотный) плети картофельной ботвы. Высоченные, в половину моего роста рыхлые грядки, по ним ведет меня баба Катя: «Смотри, батюшка, как красиво расцвели бобы!» Я смотрю на цветы фасоли, почему-то расцветшие среди картошки, а с высоты льется на меня и на странные цветочки-башмачки любящий взгляд бабушки…

Оттуда, с высоты, как с неба, приходили ко мне папины колыбельные, сказки бабы Кати, молитвы бабы Саши. Мама в отличие от отца все песни пела на один мотив. Зато она читала над колыбелью стихи: «Я тогда очень любила Фета. Все время читала тебе Фета. И ты слушал. В общем, не плакал».

Бывшие ученицы папы показали мне альбом, куда в конце двадцатых годов родители вписали по стихотворению Фета. И я точно знаю, какие стихи звучали у моей коляски-корзинки. Вот к ней наклоняется мама:

Все, все мое, что есть и прежде было,

В мечтах и снах нет времени оков;

Блаженных грез душа не поделила:

Нет старческих и юношеских снов.

Не понимаю, что значит: «Пока душа кипит в горниле тела, она летит, куда несет крыло», но радуюсь мелодии маминого голоса. А вот в моем небе лицо папы. Его любимейшее стихотворение у Фета — «Вольный сокол», у кого «рукой прилежной… не холено крыло», «кто с первых дней изведал бури и с ураганами борьбу»:

Дразнили молодую силу

И зной, и голод, и гроза,

И восходящему светилу

Глядел ты за море в глаза.

Зато, когда пора приспела,

С гнезда ты крылья распустил

И, взмахам их доверясь смело,

Ширяясь, по небу поплыл.

Кто только ни навещал наш дом: и мамины братья с Урала и из Ташкента, и папин младший брат дядя Ваня с Донбасса. Сколько ласковых глаз сияло надо мной! Привык, что все меня любят, и когда научился ходить, говорить, стучался в любую дверь. «Кто там?» И я, как вспоминают земляки, отвечал: «Валюшка Берестов», с ударением на последнем слоге. Доброта родных и земляков избаловала меня в начале жизни. Став взрослым, никак не мог привыкнуть, что кто-то мне не рад и вообще не ждет от меня ничего хорошего.

Первые впечатления

Еще одно из ранних впечатлений. Та же квартира, где я не усну, пока не услышу папиной колыбельной: «Дверь ни одна не скрипит, мышка за печкою спит». Забитая мебелью комната. На окнах цветы. Большой стол, накрытый скатертью. Коричневые гнутые стулья. Серый свет не то осеннего, не то апрельского дня, на деревьях еще нет или уже нет листьев. И какая-то глубокая печаль. Она меня тревожит. Она отнимает у меня маму. Вернее, от мамы-то и исходит печаль.

Но вот мама выбегает из комнаты, возвращается, и я чувствую, печаль ушла. Правда, не до конца. Мама показывает письмо. Там строчки для меня и яркая переводная картинка с голубым небом, зеленой травой, играющими детьми и мячиком, папа перевел ее на бумагу тоже для меня. А еще он обещает какой-то гостинец. Мама загибает мне пальцы, показывая, сколько дней осталось до папиного приезда. Дает в руки карандаш и водит моими пальцами по бумаге, будто я сам вписываю строки в ее письмо к папе. Это было, когда он в Москве сдавал экзамены в Институт красной профессуры, где учился заочно. Он так и не закончил институт.

У меня есть стихи, как мама сидит и ждет отца, глядя то на ходики, то в окно. Конец такой: «Что такое любовь в этом мире, знаю я, да не скоро пойму». Мама часто перечитывала те стихи. Книжка лежала на столе, открытая на них. «Как ты мог запомнить? Ты ж был такой маленький», — удивлялась она. Но в стихах — калужская квартира, когда мне было лет двенадцать. А маме помнилось ожидание в те времена, когда отец ездил в Москву, и у нее был один ребенок. Мой брат Дима родился в 1931 году, мне было три года. Значит, вспышка в памяти, когда в комнате кроме нас с мамой была только печаль, относится к 1930-му году. Маме запомнилась тоска, до того сильная, что и мне передалась. А мне — печаль. И чтоб она скорее ушла!

Еще раннее воспоминание. Мне года три. Большая кухня. Для поросенка в большом черном чугуне варится крапива, для семьи — в чугунах поменьше — щи и картошка. Нарежь ножиком на тарелке горячую картошку, а мама вольет туда холодного молока, только что из погреба. Любимейшее блюдо моего детства — картошка с молоком, особенно если картошка в чугуне успела подрумяниться.

И вот молоденькая мама, играя со мной, упала на пол, лежит и не шевелится. Ползаю рядом с ней, трясу, зову, не понимаю, игра это или беда. Мама нарочно притворилась, будто умерла, ей любопытно, как я себя поведу. Стучат ходики. Булькает похлебка. А мама на полу, и глаза закрыты. Может, заплакать? А какой смысл плакать, если тебя не услышат!

И вдруг делается совсем страшно. Будто беда стала неким существом, вошла в открытую дверь и застыла на пороге. Мой ужас передался маме. Открыла глаза. Над ней — черная от пыли и загара нищенка. Не из тех, кто ходит к бабушкам, не попрошайка «Христа ради». Такая же мать семейства, хозяйка, как и моя мама. Был голод на Украине. Может, той женщине доводилось видеть подобное: ребенок ползает у тела матери, распростертого на полу.

Не помню, было это до рождения Димы или после, когда мы переехали в более просторный дом Кулагиных и съехались с бабой Сашей, тетей Машей и прабабушкой. Они поселились во флигеле. Это давало маме возможность заботиться о старушке Александре Герасимовне, а бабе Саше нянчить Стрекотунчика — Диму.

Ранняя любовь

Общество бабушек было для меня куда интереснее, чем общество младенца, спящего в бывшей моей коляске, сплетенной из прутьев. Но, как рассказывали родители, рождение Димы было и для меня огромным событием.

— Кого хочешь? Мальчика или девочку?

— Девочку! — категорически требовал я.

Я, трехлетний, уже любил будущую девочку, создал в воображении некий идеал. И все же мама принесла в дом в первые дни лета не девочку, а мальчика. Я не находил себе места, рыдал и бушевал, потрясенный вероломством родителей. И они, чтоб меня успокоить, пошли на обман:

— Не злись, это девочка!

Обман длился целых два года. На Диму надевали платьица, чаще розовые. А я сидел над его коляской и, подражая папе, пел «девочке» колыбельные. Это и были первые мои стихи. Родители помнили только запев, каким начинались все мои колыбельные:

Спи, моя девочка!

Спи, моя милая!

«Девочка» была кудрявой. Я гладил мягкие светлые кудряшки. И тогда прелестное существо, устав от нежности (брат уже был настоящим, готовым к битвам мальчишкой), тянуло ко мне ручку с острыми коготками и бороздило ими в кровь мое лицо. Соседки и родственницы тоже любили ласкать кудрявого ангелочка. Он терпел, терпел, наконец произносил: «Ну, теперь я разозлился!!» и давай пинать, кусать, царапать своих поклонниц.

Девочка, о какой я мечтал, все же появилась у нас в доме, вернее в дальнем конце флигеля. У нее и ее родителей фамилия звучала как музыка, — Словик. Имя девочки я, неблагодарный, забыл. Теперь на Диму можно было спокойно надевать матроску и штаны на помочах. В этом виде он мне очень понравился, мы принялись играть в мальчишеские игры и вести мальчишеские разговоры.

Еще больше я играл с девочкой. В песочнице уже не велись строительные и саперные работы, а пеклись «куличики». В песке красовались осколки тарелок, чашек, блюдец. Торчали петушиные и галочьи перья, подобранные во дворе и в саду. В дождь мы резвились у нас на большой застекленной веранде. Сидим с подругой на полу и глядим, не моргая, друг другу в глаза. Что это? Может, она обучала меня девчоночьей игре в гляделки?

Вечером играли у нас в детской. Однажды, держась за руки, мы прибежали туда из зала и в темноте обнимались, пока не внесли зажженную лампу. Родители привели волшебника. Не помню, как он выглядел. Но не забыть, как кисти его рук на белом сверкающем кафеле печки делались тенями живых зайчиков, птиц, котят, собачьими и лошадиными мордами. Я и сам, закатав рукав по локоть, научился вызывать на стену тень роскошного гуся, он то величаво плыл, то щелкал клювом и клевался. Потом я доставил этим немало удовольствия собственной дочери и внукам.

Возможно, опыт той младенческой дружбы с маленькой соседкой помог мне дружить с дочкой, когда она была маленькой, и понимать ее. Образ и идеал девочки из моего детства вернулся ко мне в виде Маринки, чьим обществом я мог наслаждаться сколько хотел.

В юности меня потрясли стихи Фета, как уезжала подруга его детских игр и как при этом каркнул зловещий ворон. Видно, нечто подобное пережил и я, да забыл, как это было. Может, увезли не ее, а меня, и не Бог весть куда, а в соседний квартал на той же улице.

В 1975 году мы с художником Токмаковым выступали в мещовском педучилище и в школе. Больше всех о нас заботилась студентка Галя. «Почему вы нам уделили столько времени и сил?» И Галя ответила: «Моя мама в детстве жила с вами в одном дворе. Ее девичья фамилия — Словик. Может, помните?»

У окна

О, эти окна в доме Кулагина! В цветочных горшках мамины любимые розовые примулы. Отцветая, они бледнели, синели по краям, сохли, опадали — лепестками вниз, пустыми трубочками вверх. На земле, откуда они росли, нет-нет да и взойдут и пропадут крохотные белые ростки и цветоножки — комарики растительного мира. Листья на красных пушистых черенках сохли, сменялись новыми. Цветы спешили расцвести вновь. Вечная весна домашних тропиков! А где-нибудь в жарких странах, куда на зиму улетают наши птицы, такие примулы растут прямо из земли. Цветы на окне и большой фикус в кадке — словно послы других стран. Мир един! Окно, отделявшее мир цветов от мира снегов, зарастало инеем, на ощупь холодным, на просвет — серебряным с золотыми иголками. Морозные узоры были разными. Но на всех — густой белый лес с белыми ветками, зубчатыми листьями и цветами-звездами.

В кладовке у Кулагина нашлась коробка со стеклянными пластинами, хоть в окна вставляй. На них стояли, лежали, сидели чернокожие с белыми бровями и седыми волосами. И вот, совсем как морозный узор на окне: белый ствол, белые листья и седой африканец в черной майке, — кто-то сфотографировался в лесу.

А если узоры на окнах — тоже негативы? Отпечатаешь их в закутке под красной лампой, белое станет черным, холодное горячим, и вот он снимок джунглей, о которых грезишь, читая про Маугли. (Я читаю с четырех лет.) Я уже знал, что за синим небом лиловеет и чернеет стратосфера. Туда восторженные взоры советских людей провожают стратостаты, похожие на базарные мячики-прыгунчики в сетке из резинок, но мячом вверх. А стратосфера, грезил я, ближе к солнцу, но очень холодна — небесное царство Деда Мороза. Через него каким-то чудом переносятся снимки тропического леса и, коснувшись окон, делаются морозными узорами. Почти все ранние фантазии забыл, а эту помню!

В семидесятых в Поленове мы с Таней Александровой застали бабушку Марфу Сазонову. Она плела кружева, вышивала. Свои узоры брала с морозных окон (так и сказала Тане: «у мороза») и переносила на ткань. Кружева белее инея. Зато на вышивках морозные «негативы», проявляясь, делались теплыми, цветными. В детстве удивлялся, почему люди не берут себе у мороза такую красоту. Нет, брали и на ткани, и на кружева, и на резьбу по дереву. Морозные узоры на стеклах — это как бы вдохновение самой природы. Оно передавалось и людям, украшая их обиход.

Весною и летом обожал запотевшие окна. Взрослые, протерев окна, смотрят сквозь них. И не видят, что стерли со стекла, может быть, самое интересное. Ведь на запотевшем стекле того и гляди возникнет капля. Сквозь нее уже виден кусочек внешнего мира. Капля тяжелеет и ползет вниз, то задерживаясь, то поворачивая. За ней новые и новые капли, похожие на слезы. Мир за окнами после этих слез делается ярче, отчетливей, радостней.

Скатываясь, капли состязаются друг с дружкой, какая быстрей сползет, а какая дольше всех задержится на стекле. Волнующее зрелище! Как-то в шестидесятых подсунул Маршаку, уезжавшему в Крым, томик Милна. И, приехав в Ялту, услышал от старого поэта сделанный в дороге перевод стихов автора «Винни Пуха» про то, как соперничают капли на стекле: «Кто скорей домчится вниз, та получит первый приз». Английский мальчик даже давал каплям имена. Как же я в детстве до этого не додумался!

А однажды, играя с каплями, бегущими по стеклу, я увидел, как взволнованная стайка женщин ведет домой моего кудрявого братца Диму. Он держит в руке пучок красных веток вербы с остренькими белыми сережками. Шествие останавливается под нашими окнами. Женщины, обращаясь к открытой форточке, наперебой кричат, что Диму хотела украсть цыганка. Зря, что ли, дала ему вербу! Завидую Диме. Такой кудрявый! Как же цыганке не забрать его в свой таинственный табор! А меня? Я бы и без вербы пошел! Увы, волосы у меня гладкие до отвращения, ни завитка. Кто такого похитит!

Дважды в год, весной и осенью, когда вносились и выносились вторые рамы, взрослые отгоняли детей от окон и устраивали свой праздник. Осенью ловкими движениями забивали коричневой замазкой щели меж деревом и стеклом. Весной брезгливо убирали ломкие, треугольные пластины пережившей зиму замазки. Осенью радостно вносили в комнату и весело мыли вторые стекла. Весной равнодушно, даже не протерев, несли их во тьму кладовки. Осенью с любовью клали меж рамами пухлый слой свежей ваты, покрывали его блестками и полосками цветной бумаги. Весной небрежно бросали в печку то и другое. Лица у взрослых и осенью, когда рамы вставлялись, и весной, когда выставлялись, сияли, как у детей.

С особым чувством взрослые поворачивали выкрашенные белой краской металлические шпингалеты, открывая и закрывая с их помощью форточки и окна. У шпингалетов круглые головки, если их повернуть, поднимались и опускались, и тогда длинный засов свободно двигался в металлической трубке или, наоборот, намертво застывал. Шпингалеты эти почему-то так нравились взрослым, что они и нас, детей, частенько величали шпингалетами, словно мы и впрямь приделаны к окнам, а не сидим возле них по своей охоте.

Во время войны в глинобитной ташкентской «кибитке» я листал том «Литературного наследства», посвященный символистам, в их числе и обожаемому Брюсову. Кто-то из них восхитился, до каких высот или глубин мистики дошел Брюсов, создав запредельную строку: «И упав на седой подоконник». Откуда такое озарение? В ответ вождь символистов молча указал на покрытый дешевой белой масляной краской подоконник. Все расхохотались. А я, прочитав это, перенесся к окнам своего детства. Нет, там и вправду была какая-то мистика, не говоря уже о медитациях.

Под столом

Дом Кулагина… Больше никогда не буду жить в квартире, где есть целый зал с тремя окнами, зеркалом в рост человека и длинным раздвижным столом, который, помнится, мы и не сдвигали. За ним могла разместиться куча народу. На столе всегда свежая скатерть с бахромой или с кистями. Если любоваться этими торжественными кистями с пола или прямо из-под стола, то казалось, что стол накрыт знаменем.

Когда за стол садились мы, дети, скатерть тут же застилали клеенкой, салфеткой, а то и газетой. Вечерами на стол ставили керосиновую лампу. Взрослые, занятые своими делами, незаметно, как им казалось, но мы-то за этим и наблюдали, то подкручивали фитиль, то снимали с лампы тряпкою горячее стекло, протирали его от копоти, подрезали фитиль. Над лампой на потолке был светлый круг, который я любил созерцать.

Под этот стол хаживал я, как говорится, пешком. Перебегал на четвереньках от папиных ног к маминым. Прятался за скатертью, когда нуждался в уединении. Хорошо, если за столом никто не сидел. Но, бывало, за ним полно народу, а все равно влечет под стол, в уют и одиночество.

А однажды визжал, пинал, кусал тянущиеся под стол руки. В тот день, прибежав со двора, я нашел промежуток между стульями и ногами и полез под стол в грязных ботинках. Испачкав скатерть, ощутил себя преступником и ждал казни. Такой ужасной, что даже не мог ее себе вообразить. Взрослых напугала моя истерика, они долго утирали мне слезы и ласкали меня.

Лазать под стол с книжкой не позволялось. «Будешь слеподырой!» — пророчила мама. Она отнимала книжку или журнал с таким видом, будто я и вправду сию минуту ослепну. «Мам, ну можно я еще почитаю?» Ответом было загадочное и торжественное: «Почитай отца и матерь свою!»

Что ж, лезу под стол без книги. Но все равно жду духовной пищи. Сижу под столом так тихо, что мама перестает замечать меня. Ходит по зале, что-то напевает.

Все песни она пела на один мотив, который я при всем старании не мог бы воспроизвести. Не то, что папины колыбельные и романсы. Зато вслушивался в слова: «Я те ударил лопатой, крикнувши: „Черт полосатый!“ Ты улыбнулася мне».

Начиная скучать в одиночестве, пела из Вертинского: «О Господи! Хотя бы позвонили, ну просто к телефону подошли!» Но вот мама, очевидно, подошла к зеркалу, оглядела себя и произнесла свое любимое двустишие, каким воодушевляла всю жизнь себя и нас:

За то и Пушкин был любим,

Что был он вечно молодым.

А вот ей, видимо, попалась на глаза газета для учителей «За коммунистическое просвещение» (папа для краткости звал ее ЗКП). Или журнал без картинок — «Большевик». И звучит единственная фраза политического содержания, какую мама произносила довольно часто: «Граждане социалисты, в кавычках! Я говорил, говорю и буду говорить…»

Так в 1918 году начинал все свои речи гимназист Ваня Пятницкий, когда анархисты во главе с ним ненадолго захватили Мещовск и подняли над городом черное знамя анархии. Советская власть быстро сорвала его с Народного дома вместе с портретом бородатого князя Кропоткина, нашего земляка (под Мещовском его имение Никольское). Ваню Пятницкого посадили в холодную. Это вдохновило гимназистку, мою будущую маму, на единственное в ее жизни стихотворение. Она сохранила в памяти лишь две строчки:

Помните, братья! В темнице холодной

Пятницкий Ваня сидит.

Нечто подобное, но во время империалистической войны сочинил папа и даже напечатал в журнале «Весь мир»:

Помните, братья! В деревне голодной

Труженик-пахарь живет.

Вижу из-под стола, как мама перебирает старые письма и открытки. Может, ей попалось послание какого-нибудь очарованного ею гимназиста. И звучит тот самый мотив, на какой мама поет все песни. Бедный гимназист! Наверное, над ним посмеялись:

Я вас люблю. Вы мне поверьте.

Я вам пришлю блоху в конверте.

Из-под стола слышится смех. Мама извлекает меня оттуда и уходит заниматься хозяйством.

Нахожу конфискованную книжку и встаю с ней у большого зеркала, казалось, еще таящего мамино отражение. Картинки, отражаясь, сохраняли смысл. Буквы полностью его теряли, ничего не разберешь.

И еще одна тайна зеркала. Странная вещь! Почему мы помним лица тех, кого видели в детстве, и совсем не помним собственных детских лиц, отразившихся в зеркале, в луже, в колодце? Не нам самим, а другим людям суждено помнить наши детские, а потом юные лица.

Домохозяйка

О том, что дома у нас не богатство, а, так сказать, честная бедность, я с удивлением узнал в четыре года, когда начал читать. Книжки любимой дешевой серии «Книга за книгой» стоили 35 и 50 копеек, но покупались редко, все-таки ощутимый расход. Родители считали каждую копейку. Сами снимали квартиру, но одну комнату сдали квартиранту. Специалист по сельскому хозяйству, вечно в разъездах, приезжал ночевать, и то не всегда. Я забегал в его комнату, там не было ничего интересного, кроме журнала «Лапоть» с карикатурами на деревенские темы. Папа снял большую и красивую квартиру, ибо так когда-то полагалось жить учителю, особенно если он директор. Умом я понимал, что мы бедны, но жизнь в доме все равно казалась роскошной.

Все у нас было праздничным, нарядным, ведь мама стряхивала, сдувала, смахивала каждую пылинку с мебели, а у столов, у зеркала, комода, стульев (часть вещей была наша, часть — кулагинская) по еще дореволюционной моде все было витое, выпуклое, с цветочками, шишечками, шариками. Кровать родителей увенчивалась по углам четырьмя блестящими шарами, в них так смешно отражалось мое лицо. Кружевные шторы. Белые с ажурными прорезями шторки на окнах чисты, свежи, как новенькие. Цветы политы и ухожены.

Что до одежды, белья, покрывал, половиков, то и тут бедности было не к чему прилипнуть, оставить приметы. Мама изо дня в день что-то трясла, стирала, подсинивала, крахмалила, штопала, шила на ножной швейной машине «Зингер». Единственное ее приданое, не считая серебряных чайных ложек и старинной книжки на мелованой бумаге «С севера на юг». С книгой я по малости лет обошелся дурно. Черные рисунки меня не устроили, я их раскрасил, а страницы с «плохими» зверями и птицами удалил. Об этой книжке мама жалела всю жизнь. Видно, любила ее с детства.

Мокрым песком или бузиной чистились до блеска все чайники, тазы, рукомойники, никелированые дверные ручки. А до чего вкусны испеченные мамой желто-красные плюшки или весной — жаворонки с глазами-изюминками. Осенью мама покупала антоновские яблоки, клала их на рогожу и солому во всех закутках квартиры. И как славно мешался запах яблок с запахом первого снега из открытой форточки. Зимой на снегу, летом на траве мама выбивала и обновляла половики, она их называла постилками. «Опять постилки спутал!» — это драматический припев всего моего детства. Значит, не ходил я по дому, а носился.

У мамы было одно выходное платье, из крепдешина, лиловое, в косую полоску. Голову мыла дождевой водой, распуская перед зеркалом пышные каштановые волосы, которыми очень гордилась. Поймала мой восхищенный взгляд: «Тебе тоже нравятся мои волосы?» «Да! — радостно ответил я. — Ты похожа на Петра Первого!»

Что ни надевал папа, все казалось новым, только что купленным. Ведь старая застиранная светлая рубаха превращалась в корыте с краской в поблескивающую синюю или черную. Папа надевал фуражку и рубаху навыпуск и шел на работу. Я бегал в коротких штанишках с лямками крест-накрест и все лето — босиком. Как бывало, весной ждешь, чтоб земля под зеленой травкой поскорей нагрелась и можно было забыть о башмаках со шнурками, вечно они не вдеваются и рвутся. Зато ноги приходилось мыть в тазу много раз в день, иначе пойдут цыпки, мама их страшно боялась, и босыми ногами пол запачкаю. Совсем не как в любимом анекдоте Рины Зеленой: «Папочка, почему руки моют часто-часто, а ноги никогда?»

Белые носочки с сандаликами надевались редко, так же как и нарядная матроска с бескозыркой и золотыми буквами по ленточке — ГЕРОЙ. Когда я впервые появился в том геройском наряде на улице, мальчишки с презрением посмотрели на новоявленного барчука и процедили сквозь зубы: «Матрос, в портки натрес!» Оскорбление сразило меня наповал, а мама ласково одобрила желание скорей переодеться.

Одно время кроме кур мама завела еще и поросенка Ваську. На него я норовил сесть верхом. Васька сердито нес меня к своему убежищу под верандой. Я соскакивал, а Васька гневно сопел, пока я не начинал чесать его розовое брюхо, отчего он сразу делался добрей. Появились и две козы — Валька и Белка. «Валька, Валечка!» — звала мама, и мы с козой наперегонки мчались к ней. Иногда на нее обижался я, иногда коза.

Как-то под крыльцом углядел денежную купюру. Долго и тщательно проталкивал ее прутиком сквозь щелку между порожками к краю крыльца, потом подтягивал к себе. И вот заветная бумажка в руках: «Папа! Десятка!» Мой вклад в семейный бюджет! «Один миллион!» — прочел папа. Я остолбенел. Вот это да! «Или десять рублей», — дочитал он. И рассказал про разруху после гражданской войны и как страну спас нэп. Новая экономическая политика. Что стало с нэпом дальше, он не сказал. Миллион я сунул в толстый том отчета какого-то съезда партии, к фантикам от конфет.

Я любил, когда мама во дворе секла капусту, и мне доставалась кочерыжка, или же варила варенье в медном тазу, и я лизал розовые пенки с блюдечка. Гости, кроме родни, бывали редко. Их полагалось принимать с разносолами, вином, сластями. А это удар по семейному благосостоянию. Интеллигенция встречалась в народном доме, где кино, лекции, концерты, танцы, чаек в буфете. Я до седых волос приписывал создание народных домов советской власти, а они были при царе, советское тут только слово «нардом», подобно тому, как Зачатьевский монастырь в Москве превратился в Зачмон.

И все ж с самого утра, проводив папу на работу, мама только и делала, что готовилась принять какого-то желанного, долгожданного гостя. Гостем, кого она каждый день так весело, хлопотливо и заботливо ждала, был папа, идущий с работы. Торопилась управиться к его приходу, прибраться, как она говорила, чтоб папа не застал ее за этой возней, чтоб не увидел ничего неприбранного, и чтоб, не дай Бог, не предстать перед ним в затрапезном виде, усталой и раздраженной. Папа входил своей легкой походкой, мама принималась расспрашивать о делах, о студентах, сообщала домашние, а также уличные и городские новости, которые каким-то образом успевали стать ей известными. Наверное, приносила их с полными ведрами от колодца, места встреч и как бы женского клуба.

Доктор Лебедев

В 15 лет прочитал у Мандельштама, что «мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года» и вспомнил серебряную ложечку, ее сует ко мне в рот друг папы доктор Лебедев. Николай Александрович, гордость, любовь и надежда Мещовска, спас меня от скарлатины и дифтерита. Я сам, как помнилось маме, видя над собой лица родных, невыносимо тревожные и грустные, просил: «Доктора!» Моего брата Лебедев вылечил от круппозного воспаления легких. Пенициллина еще не изобрели. Когда Дима наконец очнулся и чуть окреп, он с яростью поглядел на своего спасителя и сказал: «Это ты меня калял? Ну, сейчас я тебе все твои лампочки перебью!»

Благодарные матери жаждали чем-нибудь одарить Лебедева за спасение детей. Тот не брал ни подарков, ни денег. «Если уж так хочется отблагодарить медицину, — говорил он, — то поухаживайте за цветами у больницы!»

Все лето мама с другими родительницами ухаживала за цветами в больничном дворе, брала и меня с собой. Какие клумбы, какие розы! Я любил белый и розовый табак со сладкой каплей на донышке цветка. Мамы дружно поливали цветы, разбивали все новые клумбы. И, наверное, каждая думала: кабы не Лебедев, она б тоже ухаживала за цветами. Но на могиле ребенка.

На больничном дворе я завел себе друга. И еще охотней ходил за белую, как докторский халат, ограду. Мы тихо играли, беседовали. Беда, что друг жил в другом конце городка, и оба были слишком малы, чтоб самостоятельно навещать друг друга. Я нарочно выходил на перекресток, глядел на бывший монастырь, который теперь называли «Коммуной труда», хотя и коммуну уже упразднили. Ждал появления друга. Мама принесла фото цветоводок на фоне пышной клумбы. Скучая по новому другу, я брал альбом и с радостью находил его лицо на снимке. Сказать мамам, что мы друзья и хотим играть вместе, по малости лет не догадались.

Доктор Лебедев был еще земским врачом и, как я теперь понял, истинным европейцем. Запах одеколона, ослепительные воротнички, и дом европейский, я потом видел такие в Италии и в Америке. В гостиной — картины за стеклом, большие окна, и так весело посвечивали столовые приборы, белые скатерти и салфетки, чьи-то глаза с портретов. Папа ходил в сад к доктору ухаживать за пчелами. Делал он это не только в благодарность за наше спасение, но и для радости. Он любил пчел и восхищался ими. Смотрел на тружениц с тем же уважением, что и на доктора, его жену и дочерей со звонкими голосами и ясными лицами. Хранил в альбоме семейный снимок Лебедевых.

Я ходил к ним нарядный — в белой матроске с синим воротом, в начищенных зубным порошком сандаликах, в белых носочках с синей каймой. Стоял в сторонке и наблюдал, как папа, похожий на бедуина из книги «С севера на юг» (белая марля с откидной сеткой для защиты лица), пыхтя дымокуром, вынимал соты.

Вдруг одна из окуренных пчел давай виться надо мной. Я — от нее. Вот уже калитка. Пчела жужжит за спиной. Бегу по улице. Жужжит, гонится, не отстает. Мне жутко. Что за сумасшедшая пчела! От нее не убежишь, ветер, свистящий в ушах, ее не сносит! Наконец в полном изнеможении рухнул в траву и был ужален. Бедняжка угодила за ворот матроски и никак не могла освободиться.

Однажды я, уже сорокалетний, попал в Торхово, в родную избу отца. Вечером мы пели с учителями и директором Кудринской школы, моим двоюродным братом Шурой. Его мать, тетя Поля, глядя на меня, вспомнила папу. Больше всего ее волновало, зачем юный Митя, приехав на побывку с войны, посадил липу не перед домом, где б она красовалась и давала тень, а в огороде, где от нее никакого проку, а от тени — тем более. А ведь посадил и наказывал не трогать. И в эту войну ее, такую громадину, не спилили, а сколько вышло б дров. «Зачем, деточка, он ее тут посадил? — допытывалась тетя Поля. — Он такое зря не делал. Ты попробуй меду! Вот васильковый, зеленоватый. А это бело-золотой, липовый. У нас лучший мед в деревне!» И вдруг нашла ответ: «Так вот зачем твой отец посадил липу в огороде!»

Был в Лебедеве аристократизм, он не стеснялся держаться барином. И в доме все оставалось по-старому, по-барски. Но в итальянское стекло большого окна любой мог постучать среди ночи. А барские манеры доктора внушали уверенность — вылечит! Впрочем, то, что казалось барством, на деле было независимостью. Лебедев никого не боялся. Попробуй-ка кто-нибудь, даже секретарь райкома товарищ Романовский, без него обойтись, если заболеет!

Тогда весь город поднимал головы на звук самолета. И вдруг самолет покружился и сел на выгон за больницей. Все — туда, и я с ними! Самолет с красными крестами на фюзеляже стоял на выгоне. Летчик расхаживал рядом, позволяя любоваться крагами, кожаными курткой, шлемом, очками-консервами.

Санитары на носилках втащили больного в самолет. Один вышел с пустыми носилками, другой улетел с больным. Из стихов и рассказиков, какие мы с прабабушкой слушали по радио, передавая друг другу наушники, я знал, что самолеты за больными посылает Сталин, он спасает их от смерти. В голову не приходило, что это сделал доктор Лебедев.

После войны начальство взялось-таки за Лебедева. Теперь оно от него не зависело. Чуть что, к важному пациенту вызовут специалиста из Калуги или отвезут его туда на машине. Не то, что прежде, когда мама, отпуская меня «в город», умоляла глядеть по сторонам, чтоб не попал под копыто лошади или под колесо телеги. Ненадолго заехал голубой автобус — и событие для всего городка!

Больницей назначили заведовать молодого врача. Лебедева понизили до рядового ординатора. Новый главврач знал, что чиновникам поперек горла популярность Лебедева, независимая манера держаться. Как, мол, перестав быть главным, поведет себя этот гордец? Мещовск полушепотом недоумевал и негодовал. Были и другие горести. И Николай Александрович покончил с собой. До сих пор кто-то заботится о могилах Лебедева и его жены, сажает цветы.

Через много лет напишу стихи про доктора Лебедева, про свои детские хвори, про санитарный самолет, про волшебное царство цветов, шмелей, пчел и бабочек в больничном дворе. То был для меня, малыша, райский сад, и я завидовал больным в серых халатах, что им не нужно уходить оттуда.

Доисторический возраст

И еще воспоминания того доисторического возраста, какой больше всех любил Корней Чуковский, автор «От двух до пяти». Тут можно вспомнить лишь обрывочные, хоть и яркие впечатления. Но их не расположишь во временной последовательности. Помнится лишь, что дело было зимой или летом, а в моем случае — в доме Кулагина или в каком другом.

Раннее, «докулагинское», воспоминание. Мама купает меня в корыте, оно еще кажется мне громадным. Появляется папа и ласково смотрит на меня. Я его стесняюсь. Папа прячется за угол печки. Оттуда выглядывают его веселые глаза. А вот уже «кулагинские». Двор. Поранил ладонь о склянку и вижу свое розовое мясо и белую кость… Конец зимы. Добываю в мусорном ящике пустую бутылку. Приношу домой, наливаю в нее воду, ставлю ветку тополя. Лютый мороз, а на ветке клейкие листочки…

Бегал из дома Кулагина через улицу во двор наискосок. Там жили приятели. Но я помню не их, а лишь испуганные лица взрослых, когда мы принесли из чулана брошюру, на обложке человек в очках, острые глазки, бородка — Троцкий! Помню недоуменные разговоры взрослых: «Рыков-то — всего лишь наркомсвязь!» Но в мировую историю я тогда еще не включился, жил внутри первобытного племени малышей и, если верить Ю. В. Кнорозову, повторял вместе с ними путь человечества: до возникновения государства, письменности и истории — непрерывной памяти общества.

А еще — палисадник с низеньким заборчиком перед домом Кулагина. Он делался волшебным, когда внутри него расцветали синие, желтые, белые аквилегии — водосборы или, как мы их называли, колокольчики. Белая сирень и аквилегии до сих пор самые любимые цветы в Мещовске.

Ах, да! Еще воспоминание. Из дома Кулагиных отец впервые вечером повел меня в нардом, в общество одних взрослых, на концерт московской скрипачки Славы Рошаль и пианиста Вальтера. Его имя я часто слышал по радио, но слушал и сами пьесы в его исполнении. Вот отец и повел меня на концерт, чтоб пораньше привить вкус к живой классической музыке. Хорошо помню лица обоих музыкантов. Будь я художником, нарисовал бы их по памяти. В момент игры оба казались родными, будто они из нашей семьи и приехали навестить нас с папой. Отец рассказывал: «Ты слушал как взрослый».

Что до младенческих игр и товарищей по играм, то сравню наше детское общение с переживаниями, какие уже в юности испытал, например, в читальных залах. Так много усвоено, принято в ум и в душу, но ничего об этом не помнишь. Может, потому, что все это еще не прошло, не стало воспоминанием, а живет и действует в нас и сегодня.

Так в младенчестве человек вбирает в себя через язык, через игры, их магические считалки и языческие заклички, обращенные к силам природы («Весна, весна! На чем пришла?»), не больше не меньше как опыт всего человечества, и тут лучше наблюдать за малышами, чем пробовать в самом себе пробуждать эту память…

Поздней осенью мы с Татьяной Александровой шли по нашей улице Волгина. Подбегает малыш лет двух-трех. На варежке грязный снежок с обрывками травинок. «Комок! — радостно сообщил малыш. — Белый комок!» «Снежок! — разделила Таня его восторг. — Дивный белый снежок!» «Да-да, дивный!! — возликовал малыш и бросился к родителям. — Смотрите, дивный снежок!» Так в его ум и душу вошли два новых слова. Но разве он когда-нибудь вспомнит об этом? Вспомнит, как сам создал новый, небывалый для него предмет, хотел его назвать и ликовал, когда ему от имени всех поколений народа, на чьем языке он говорит, дали название того, что ему открылось?

Нет, недаром калужские крестьянки зовут малыша батюшкой. Его колоссальная умственная работа, о какой писал автор «От двух до пяти», требует великого уважения.

И другой пример. Тою же ранней зимой или поздней осенью в нашей «зоне отдыха» (ничего себе название!) наблюдал, как малыш пробовал влезть на обледенелую клумбу. Он был сразу Сизифом и Сизифовым камнем: почти наверху, но поскользнулся и — опять вниз. Проделав это много раз и, почти укрепившись на вершине, умоляющим взглядом посмотрел на маму: поддержи, мол. «Ты что? — наставительно сказала нарядная дама. — Забыл, что ты мужчина? Мужчины не просят о помощи!» И посмотрела на меня, вот как я его воспитываю! Малыш прекратил свои попытки, повернулся к матери и гневно произнес: «Ты — пиписка!» Дама подхватила его и поскорее скрылась с глаз долой.

Трехлетних «батюшек» надо уважать! И десятилетних тоже. Для меня было счастьем, когда один мой друг-школьник похвалил меня своей маме: «Взрослые почти не слышат, что им говорят дети. А этот дядя слушает».

Ночной побег

Ю. В. Кнорозов считает, что в мире господствует принцип единственного исключения. Тургеневский герой сказал: «У меня нет никаких убеждений!» «За единственным исключением! — возразил другой. — То, которое вы сейчас высказали».

«Как? — удивился я. — А вечный двигатель? Он же невозможен!» «За единственным исключением, — поправил Юрий Валентинович. — Вселенная как таковая. Она и есть вечный двигатель».

Об этом напишу подробнее, когда в мемуарах доберусь до Кнорозова и его теории коллектива. «Исключение лишь подтверждает правило», — это стало поговоркой. Более того. Если нет единственного исключения, то все ваши утверждения, теории, правила — неверны.

А тут единственное исключение сразу для двух утверждений автора этих записок. 1) Я был послушным мальчиком, старался не нарушать никаких запретов. 2) Папа своих сыновей уважал, понимал, был к нам добр и не только не поднимал руку ни на кого из нас, но и голоса не повышал. За единственным исключением…

Я знал, папа вечером уйдет в городской сад. Педтехникум в горсаду прощается с выпускниками. Как же без директора?

Ужинаем одни. Ловлю звуки оркестра из горсада. Хочу к отцу, к музыке, к студентам. Спрашиваться у мамы не стал. Сама не пошла и меня не пустит. Наказаний я не боялся. Папа, как сказано выше, даже голоса не повысит. Мамины шлепки и укоры (так и слышу «Поте-ря-я-ял!» или «Рохай!», то есть «рохля») как наказание не воспринимались. Мы просто боялись огорчать родителей. Больно было б увидеть их хоть на миг несчастными по твоей вине. Но мама ничего не заметит. Папа обрадуется и простит. Послушаем оркестр. И вместе вернемся. Мама, конечно, отшлепает, но тоже обрадуется.

Пью топленое молоко из молочника с носиком. Вижу, окно на веранде не закрыто, послушно иду спать. Мама целует Диму и меня, идет к себе. Крадусь на веранду — и в окно! Прыгаю на мокрую от свежей росы травку. Знал бы, сколько преступлений совершаю сразу. Мало того, что сбежал без спроса туда, куда меня не звали. Но явился на люди, на взрослый праздник, в трусах, в ночной рубашке, босиком! И это сын уважаемого человека, директора, мальчик из приличной семьи!

В городском саду ночь, освещенная китайскими фонариками. Оркестр гремел. Студенты танцевали со студентками. Или сидели рядом на скамьях. Студенты курили, студентки грызли конфеты. Ах, какие фантики можно набрать утром, пока сторож не вымел аллею! Папы нигде не было. Меня заметили, сказали, что папа ушел домой. Два студента взялись проводить. Фонарей на Октябрьской улице не было. Сквозь щели в ставнях просвечивали желтые лучи керосинок. Волки могут быть в канаве на той стороне. Сообщаю студентам, что не боюсь никаких волков, но для верности даю руки тому и другому.

Родители были не просто огорчены. Они были потрясены моим поступком. Ночь, а кроватка пуста, неизвестно, где я пропадаю. Но мама не стала меня шлепать. «Ты никогда его не наказывал, — сказала она папе. — Вот и результат!»

Папа молча снял ремень. Даже не знаю, ударил он меня тем ремнем или нет, так как потерял сознание. Дальше — утро, голоса в соседней комнате: «Это крапивница. Уж очень он впечатлительный». И вот ко мне идет папа, такой несчастный, такой старый. Сейчас же развеселить его! Смеясь от радости, тянусь к нему из кроватки. А за окном, как приклеенная, алеет сдвоенная ягодка поспевающей вишни.

После этого окно надолго завесили, я заболел корью. Видимо, мой побег объясняется и тем, что у меня еще вечером поднялась температура, вот и перевозбудился. Но теперь знаю: это принцип единственного исключения, подчеркнул, каким счастливым было детство и как мы любили друг друга.

После смерти прабабушки мы и баба Саша с тетей Машей переселились в белый невысокий домик на той же улице, в квартиру подешевле. Стою на его крыльце и вместе с другими мальчишками приказываю туче, что плывет по ясному небу, сея грибной дождь:

Дождик, дождик, перестань!

Я поеду в Аристань

Богу молиться,

Христу поклониться!

Кричу и чувствую, что делаю нечто запретное, неподобающее. Бог, Христос — все как-то не по-советски. Но сила детства человечества, еще живущая во мне, включив некогда и самого Христа в колдовскую языческую формулу, заставляет и меня, безбожника в стране безбожников, выкрикивать это имя и давать свой детский обет Богу.

Мне шесть лет, и мое детство продолжится уже не в первобытном обществе, а в государстве, в обществе историческом и политическом.

«Дождик, дождик, перестань!» — вспомнилось мне, когда весной 1991 года я глядел с Масличной горы на Иерусалим. Дождик от нашего заклинания в тот далекий день сразу перестал. А я через много лет исполнил нечаянный детский обет Богу.

В храме Гроба Господня я думал о своих бабушках.

В таврическом и детском саду

Учусь читать

Читать научился в четыре года. Это было очень кстати. Ведь тогда создавалась наша детская литература. Но учился я не по детским книжкам, а по заголовкам серьезных политических изданий — центральной «Правды», смоленского «Рабочего пути» и газеты для учителей «За коммунистическое просвещение» (сокращенно — ЗКП). Заголовки «Известий» не в счет, так как подписчицей была слепая прабабушка. И все же она научила меня первым двум буквам. На иных карикатурах, какие я ей рассказывал, средь бурного моря высился гордый утес с четырьмя буквами по крутому обрыву. «Три одинаковых буквы рядом? — спросила прабабушка. — Не иначе СССР!» Первое прочитанное мною слово!

Газеты приближали ко мне прабабушку, но отделяли папу. Газетный лист заслоняет его добрые голубые глаза. Чувствую, что мешаю ему своими рассказами или расспросами. Но замечаю, что один вопрос ему нравится: «А какая это буква?» Папа охотно отрывается от чтения, отвечает, ищем вместе ту же букву в других заголовках. Заодно вспоминаем буквы, про какие я уже спрашивал, складываем из них слова.

Тут папа спохватился. А букварь для чего? Букварь принесен. Пронзительным голосом выкрикиваю ТИТ, словно зову какого-то деревенского дядю. И давай сперва по складам, потом все бойчей лепетать слово за словом, предложение за предложением. «Мама моет раму», — великие слова, потрясающие своим реализмом! Букварь уже не нужен, а детских книжек с картинками в доме не видать. Это теперь больше всего книг издается для тех, кто еще не умеет читать. И для тех, кто начинает. Дом оказался не готов к преждевременному явлению нового читателя.

Моя четырехлетняя душа от нового источника познания жаждет сказок, стихов и картинок. Утес с надписью СССР на карикатуре в прабабушкиных «Известиях» привлекает сказочностью. Сбросили с него всех этих злодеев в коронах, цилиндрах, папахах, а они, дурачки, все плещутся в бурных волнах под утесом, норовят снова на него залезть. Не видят, что ли, какой он крутой!

А еще хочу стихов! Стихов, полных действия, героев и приключений! Что-то вроде этого иногда слышу на улице:

По улице ходила,

Большая крокодила.

Она, она зеленая была.

В зубах она держала

Кусочек одеяла.

Она, она голодная была!

Сейчас начнутся приключения, забавные и страшные. Явится герой и всех от крокодилицы спасет. Да и чудище перевоспитается! Я не знал, что «Крокодил» уже написан Чуковским, но грезил о нем. В песенке ничего такого нет. Ну, «увидела француза и — хвать его за пузо», а с китайцем поступила еще ужасней. Нудный перечень издевательств над представителями разных народов. А какое было многообещающее начало!

Моя жена тоже научилась читать в четыре года. И жаждала той же духовной пищи. Ее мама, врач, вспоминала для них с сестренкой стишки, прочитанные в дореволюционном детстве:

Пупсику не спится.

Его грызут клопы.

Но он их не боится

И льет на них воды.

Тут хоть в каждой строке что-то происходит. Для чего ж мы так рано выучились читать, если даже таких стишков в книжках не найдешь! Но все переменится! Да уже и менялось, лишь до нас пока не дошло.

В поисках духовной пищи

Сказок! И картинок! Картинок! Нечаянная радость: у папы в книгах нахожу том со скучными словами и снимками, что-то из истории ВКП (б). Вдруг — восторг. Карикатура, кажется, времен III съезда РСДРП — «Как мыши кота хоронили». Котище вальяжно раскинулся. На нем — мыши с человеческими лицами. Очки, бородки, усы. Кот дохлый. Чего бояться? Но вместо морды у него хитрое лицо Ильича, коготки наготове. Ну, сейчас будет! Я еще не знал народного лубка, каким до меня услаждались русские дети, и все же смутно угадывал сказку сквозь всю эту политику.

Начал читать уже не одни заголовки, но и заметки, как тогда говорили, не смущаясь мелким шрифтом. Сам доставал газеты из почтового ящика у калитки. Первым делом смотрел, есть ли в конце колонка «Происшествия». Если была, радовал маму. Ничего другого она в газете не читала.

Я же любил рубрику «Маленький фельетон» (больших почему-то не было). До сих пор помню фразу Михаила Кольцова, как при царе гувернантка запрещала воспитанницам глядеть в окно, потому что по улицам бегают голые лошади. И, смеясь, глядел на голых лошадей из кулагинского окна.

У того же окна, снимая со шкафа номер за номером, листал свою находку — роскошный иллюстрированный журнал (названия не помню) 1917 года. Номера, вышедшие между февралем и октябрем. Сверкающие глянцем страницы. Квадратики тонкой папиросной бумаги вроде занавесок. Приподняв такую занавеску, можешь любоваться цветным фото, аккуратно наклеенным на страницу прямо в типографии. Превосходные снимки! Я-то считал, что их еще не изобрели, что такие фото будут лишь при коммунизме. А они оказались пришельцами из прошлого.

На снимках ладно одетые веселые люди с красными кокардами, красными бантами. Везде красные флаги: в руках, на домах, на броневиках, на штыках. Странно, что красным флагам рады самые настоящие буржуи, гимназисты из богатых семей, румяные юнкера и кадеты, офицеры-золотопогонники. Что это за революция, если они рядом с принарядившимися рабочими и работницами, если никто никому не враг, никто никого не убивает, даже немцы лезут из окопа брататься с нашими солдатами. Даже царская семья, граждане Романовы, гуляет по чудесному саду в сопровождении любезных офицеров. А где ж враги народа? Кого тут надо убить, чтоб не убили тебя? Но я уже знаю, это неправильная революция, она обречена вместе с роскошным журналом и цветными фото.

Сколько в двадцатом веке будет таких снимков с людьми разных стран, увидевшими наконец желанное светлое будущее. Оно и вправду иногда приходило и длилось как раз столько, чтобы фотографы успели его запечатлеть.

Я искал сказку, таковы были великие духовные потребности малого возраста. От цветных снимков все-таки веяло сказкой. Но сказкой взрослой, где за хорошим концом, за пиром на весь мир, опять идет неизвестно что.

Странное дело! Сказку отдали взрослым. Так и пели: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». А нас, малышей, решили сделать реалистами. Надежда Константиновна Крупская, жена Ленина, уверяла, что, взяв в руки «Крокодил» Чуковского, рассчитывала найти в книжке полезные сведения для детей о жизни крокодилов. И что же она прочла вместо них! Даже слово такое появилось — «чуковщина». Мой папа, педагог, конечно, знал обо всем этом. Но чуковщина вошла-таки в наш дом!

«Вот теперь тебя люблю я»

Как я тосковал по сказкам, а попадалась одна политграмота. Но я и тут норовил создать сказку. Хрестоматия с ужасными, плохо пропечатанными черно-белыми рисунками. И вдруг живые куплеты, человеческие слова: «Сыну беленькому мать стала песню напевать… Сыну желтенькому мать стала песню напевать… Сыну черненькому мать стала песню напевать…» Кажись, в этих стихах Агнии Барто был и красненький малыш-индеец.

Революционные призывы к младенцам всех цветов кожи не запомнились. Помнится сказка. Рисунки смазанные, черты матерей и детей плохо различимы. В стихах указан цвет кожи лишь у младенца, а не у матери. И чудилось, будто у одной мамы родились друг за другом беленький, черненький, желтенький и красненький ребенок. Как им, наверное, весело вместе! Счастливая семья! Счастливая мать! (Нечто подобное увидел недавно в фильме моего друга Владимира Меньшова «Ширли-мырли». На просмотре радовался больше всех, словно и в самом деле сбылась одна из сказок раннего детства, которая тогда только угадывалась.)

Но мне, раз уж научился читать, нужны какие-то особые, нынешние сказки с картинками. Первая такая книжка — «Мойдодыр» Чуковского. Папа взял у кого-то неплохо сохранившееся издание двадцатых годов. На обложке пожарный в каске поливает из «кишки» голого толстенького мальчишку. Тот жмурится от блаженства. А вдали лошадь с пожарной бочкой. От нее-то и тянется шланг. Значит, искупать того мальчишку такое же срочное и важное дело, как потушить пожар.

Что же случилось? «Одеяло убежало, улетела простыня. И подушка, как лягушка, ускакала от меня». Стихи звенят, поют, текут, звучание у них сладостное. Подсчитайте, здесь на тридцать гласных приходится столько же согласных. Звуки, говоря словами Пушкина, «почти италианские». Не знаю, сколько раз перечитал «Мойдодыр» в первый день нашего знакомства с ним.

И еще рисунок запомнился на всю жизнь. Слева два неряхи, толстый и худой. Не важно, из каких они семей, пролетарской или буржуазной, важно, что неряхи. А справа на них гневно указывают пальцами коротышка-художник с карандашом за ухом — Юрий Анненков и сидящий носатый и волосатый гигант с длиннющими ногами в полосатых штанах и черных башмаках великанского размера — сам Корней Чуковский. Так я узнал и, с полного одобрения папы, полюбил этого человека, не подозревая, что он через восемь лет спасет мне жизнь и навсегда ее направит.

Как ловко перехитрил Чуковский руководящих дядей и теть! Они-то думали, что «Мойдодыр» всего лишь полезная книжица, побуждающая малышей содержать в чистоте лицо и руки. А это захватывающая, магическая, очень страшная история, но с ликующим, праздничным, счастливым концом.

Особенно нравилось, как, спасаясь от бешеной мочалки, неряха очутился в каком-то сказочном саду («Я к Таврическому саду, перепрыгнул через ограду. А она за мною мчится и кусает, как волчица»). И встретил там не лучезарную фею Чистоты, а Крокодила с сыновьями Тотошей и Кокошей. Крокодил спас героя (мне казалось, что меня самого!) от разнузданной мочалки. Он ее проглотил! А затем в одном из красивейших мест Ленинграда, в дивном саду, где чинно гуляют одетые по последней моде крокодильчики, их папа заклинает несчастного сей же час пойти домой и умыться, ублажить разгневанный умывальник со страшным именем Мойдодыр. «А не то как налечу, говорит, растопчу и проглочу, говорит».

В 1947 году, впервые приехав в Питер, я с волнением узнавал, бродя по городу, давно милые сердцу улицы, мосты, сады, памятники, здания. И вот — литая решетка Таврического сада. Почему я так волнуюсь? Больше, чем перед оградой Летнего сада! Ах, да! «Мойдодыр», детство. Сколько раз я мысленно через нее перепрыгивал!

Теперь, когда вышел «Дневник» Чуковского, можно узнать, что было с автором бессмертной поэмы в те самые дни 1932 года, когда я упивался ею. Запись от 22 декабря. «Ездил на это время в Москву с Ильиным и Маршаком на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль. Бессонница. Моя дикая речь в защиту сказки. Старость моя и обида».

Прошло несколько лет. Кинохроника. Пионеры в панамках, с барабаном маршируют к Парку культуры и отдыха. Над ними на двух палках лозунг по кумачу — МЫ ИДЕМ СЛУШАТЬ ЧУКОВСКОГО! А в «Дневнике» — опасения: вдруг откуда-то «спустили» указание срочно полюбить Чуковского. Но этого добились мы, дети тридцатых годов. Никаких перегородок! Дети рабочих и директоров, арестантов и чекистов, профессоров и домработниц. Мы все полюбили его. Дети и внуки вождей — не исключение. А малыша двух-трех лет не объявишь английским или японским шпионом, двурушником или троцкистом. Не то что взрослого!

В 1962 году Чуковский вернулся из Кремля, ему вручили Ленинскую премию. Хрущев подошел к нему со словами: «Вот кого я ненавижу! Придешь домой, а внуки с вашими книжками: „Дед, читай!“» Корней Иванович сначала опешил. Он помнил, как когда-то все члены советского правительства написали статьи против его сказок. О единственном исключении упомянул тогда Маршак:

И только хранит молчанье

Почтенный наркомпочтель.

То есть народный комиссар почт и телеграфа.

Мы, малые дети, как ни странно тоже приняли участие в борьбе за сказку. В том числе и я. Один из таких боев, так сказать, местного значения, мне запомнился.

В стране горбушек и альбомов

После Первого мая 1934 года меня, шестилетнего, отдали в детский сад. За небольшую плату на весь рабочий день государство рабочих и крестьян заменяло мне родителей. Часы, которые я проводил дома с мамой и бабушками или на улице в играх с себе подобными, я должен был отбывать под непрерывным наблюдением и опекой воспитательниц и нянечек, а также директрисы, наблюдавшей за ними.

Теперь понимаю, причина — болезнь угасавшей прабабушки. Родители хотели уберечь меня от тяжких впечатлений. Маме с бабой Сашей и тетей Машей проще ходить за Александрой Герасимовной, когда меня нет дома. Кроме того, я привык утром у прабабушки слушать детскую передачу, рассказывать ей новые карикатуры. В доме — горе, старушка каждый час могла умереть. Взрослые хотели, чтоб я этого не знал и ни о чем не догадывался.

Папа повел меня на первомайскую демонстрацию. Вышло так, что я стоял совсем рядом с детсадовцами, когда они, лихо цокая, проскакали перед трибуной верхом на палочках, увенчанных конскими мордами, белыми и рыжими, с черными гривами и огромными прекрасными глазами. И захотелось в детский сад, чтоб седьмого ноября сесть на боевого коня, а с трибуны и мне помашет секретарь райкома товарищ Романовский. Впрочем, он помахал мне рукой, когда папин студент дал подергать за веревочку фанерного поджигателя войны. Поджигатель в черном фраке и в цилиндре тоже махнул на секретаря райкома бомбой и мешком с деньгами. Знать бы, что и мне в детсаду суждено стать поджигателем войны.

Тогда был обычай после демонстрации катать малышей на грузовиках. В единственный мещовский грузовик с визгом набилась организованная детвора из детсада. Вернулись совершенно счастливые. И в грузовик полезли тихие девочки и мальчики из детского дома. Мы, домашние, завидовали им. «Хочешь к ним?» — спросил папа.

Столовая. Длинный стол, составленный из столиков, накрыт клеенкой. Металлические миски, тарелки и кружки — такую посуду не разобьешь. Одинаковые порции зеленого горохового супа и белой каши, политой розовым киселем. Тут не скажешь как дома: «Того не хочу, этого не буду!» Мы и не говорили.

Зато поднос с ломтиками черного хлеба открывал кое-какие возможности для проявления личности, если словчишь и тебе повезет. Заполучил горбушку и можешь, вынув мякиш, сделать из оставшейся корки плоскую коробочку без одной стенки. Пусть те, кому не досталось, смотрят и завидуют, пока не дожуешь. Страсть к горбушкам пропадала дома. Там их сколько влезет, но они больше не знаки отличия и превосходства! А утром, идя в детсад, опять мечтаешь о горбушке.

Детский сад отличался от семьи, где большие и маленькие, мальчики и девочки — все свои, всех знаешь и помнишь. А здесь для тебя малышей, Диминых ровесников, будто и нет. Своя нянечка, свои игрушки, своя комната с кроватками и горшками. И с девочками не очень подружишься. У них свои куклы, свой план занятий, я их и не помню, словно девочек в детсаду не было. Но я и про горбушки забыл, когда разглядел на шкафу в столовой сокровище — подшивку журнала «Мурзилка» за целый год!

Главным смыслом моей жизни в детсаду, главной мечтою стало раздобыть это чудо со шкафа. А вдруг Чуковский написал что-нибудь новое? Или Маршак? Я уже знал «Человека рассеянного»:

Глубокоуважаемый вагоноуважатый!

Вагоноуважаемый глубокоуважатый!

Во что бы то ни стало

Мне надо выходить.

Нельзя ли у трамвала

Вокзай остановить?

Чудо! А ведь удивительный человек, о ком шла речь, (говорят, это академик Каблуков) тогда был жив-здоров и преподавал химию в университете. Папа, приезжая из Москвы, потешал меня его оговорками: «Видите? В этой колбе что-то черненькое белеется». А еще в журналах могли быть сказки и уж точно — головоломки, ребусы и рисунки, на которых главных героев надо искать, художники умело их маскировали среди листвы, облаков и т. п. Словом, каждое утро я мчался в детсад в надежде, что уж сегодня подержу в руках заветную подшивку, рассмотрю все картинки, разгадаю головоломки, упьюсь стихами и сказками.

«Нельзя!» — отвечали воспитательницы, строгая и подобрей. И нам не давали и сами не читали вслух заколдованную «Мурзилку». Вместо этого они проводили политбеседы. Например, об ударниках, о пятилетке в четыре года. Хорошо, что стихи не разучивали: Первомай прошел, до Октября далеко, про лето учить еще рано, про весну поздно. Но дело для нас нашлось.

Мы получили домашнее задание — вырезать из газет и нести в детсад снимки ударников и строек, трактористов и силосных башен. Жаль было смотреть на изуродованные рваными пустыми окнами газеты! Жаль тяжелых альбомов с глянцевитыми листами! Фото на вырезках серые, мутные и, если приглядеться, все в точечках, редких там, где небо, и густых там, где лицо или машина. Края вырезок желтели от клея. Листать альбомы было противно.

А мы так любили индустрию! Если б в один прекрасный день у нас в Мещовске задымили фабричные трубы, воздвиглись черные пылающие домны, по улицам загромыхал поток двухэтажных автобусов, а все дома стали хотя бы шестиэтажными, то не было бы людей счастливее нас! А с каким счастьем мы бы все это нарисовали! Но краски, видимо, экономили.

Можно было б вырезать из газет не снимки, а карикатуры. И смешно, и смотрится хорошо! Зато добрая воспитательница стала обучать нас лепке из глины. Ничего идеологического! Хороши были б вожди, ударники и борцы революции, слепленные детскими пальчиками. Другое дело уточки, медвежата, поросята. Жаль, цвет однообразный. Искал на обрывах, в канавах цветную глину, нашел голубоватую. Но тут вместо лепки нас стали учить хоровому пению.

Что же до альбомов, то их сразу куда-то уносили, и мы больше их не видели. Наверное, в подарок почетным гостям на слеты и конференции. А мы клеили новый альбом — «Счастливое детство». Не детсад, а какая-то артель по клейке фотоснимков!

Принцесса на горошине и Кот Котофеич

При взрослых я старался не глядеть на шкаф. Про желание взять в руки подшивку помалкивал. Не спеша приглядывался к распорядку, тщательно обдумывал план овладения подшивкой. Подыскивал себе болезнь, при какой не ставят градусник, не прижигают иодом, не дергают руку или ногу, вправляя вывих.

Наконец сказался больным («Голова болит!»), лег в постель и ждал, пока наша группа с песней не выйдет на улицу. Уже в семидесятых годах в зимнем профилактории на месте летнего детского лагеря прочел забытый на стене распорядок, где каждый день до обеда главным пунктом значилось — «Подготовка к мероприятиям». Район у нас сельский, на мероприятиях лучше петь про село:

Косилка, молотилка, сортировка, веялка.

А за трактором идет рядовая сеялка.

Песню уже не слыхать. Директриса с поварихой заняты разговором на кухне. Прокрался в столовую. Пододвинул к шкафу стол, водрузил на него табуретку. Осторожно влез на то и на другое. Снял со шкафа тяжеленную пыльную подшивку. Бережно спустился с ней на пол. Поставил на место мебель, вернулся в кровать и погрузился в чтение.

Не все интересно. Кое-что вроде наших политбесед. И вдруг Андерсен. «Принцесса на горошине»: «Жил-был принц, и хотелось ему взять за себя принцессу, но только настоящую».

Такое можно встретить лишь в старых книгах с ятью и фитой. Как эта сказка проникла в советский журнал? Невозможно представить, чтобы наши воспитательницы прочли ее нам. Надо думать, какие-то любящие детей редакторы «пробили» ее в печать, выдав невинную сказочку за сатиру на монархов. А я радовался, что юная особа с честью выдержала испытание. Не могла заснуть, почувствовала горошину в кровати сквозь двадцать пуховиков и двадцать тюфяков. Что значит настоящая принцесса! Ну, просто ударница!

В той ли подшивке или потом, в других номерах «Мурзилки», прочел одну из сказок дядюшки Римуса. Братец Кролик, сам того не подозревая, до полусмерти напугал братца Лиса, поджидавшего его под мостом, чтобы поймать и съесть. Братец Кролик накупил на базаре всяких там мисок, кастрюль, сковородок, ложек и вилок, нацепил их для удобства и для радости на себя и так весело громыхал, дребезжал, звенел всем этим, проходя по мосту, что перепуганный Братец Лис ринулся куда глаза глядят.

Там же нашел сказку про Кота Котофеича. Хозяйка за шалости завела его в лес и бросила. А он своим необычным видом нечаянно очаровал лису, поселился в ее домике и, сам того не ожидая, так напугал волка и медведя, пришедших на него посмотреть, что те поверили лисе, будто Кот Котофеич и впрямь прибыл из сибирских лесов ими, зверями, управлять.

Прочитав эти и подобные сочинения в утаенной подшивке запретного журнала, я сделался у себя в группе как бы носителем тайного знания, запретной магии. У меня еще не раз «болела голова», и потому полюбившиеся стихи и сказки я запомнил наизусть и щедро делился ими с ребятами. Сказку про Кота Котофеича и Кролика, идущего с базара, всю жизнь рассказываю малышам.

Почему нам не читали «Мурзилку», сообразил лишь через много лет, когда сам начал писать стихи и сказки для малышей. А вот зачем ее выписывали? По разнарядке? По отпущенной на подписку смете? В надежде, что журнал, наконец, приструнят? Как теперь понимаю, принцесса на горошине не могла стать образцом для советских девочек. А лишь образцы, примеры для подражания выискивались в книгах и журналах воспитателями и методистами. Уж не говорю про Братца Кролика с Котом Котофеичем. А если они-то и стали для меня примерами и образцами? Так ли уж надо всегда дрожать и всего бояться? Я в своей жизни не всегда дрожал и боялся. Может, это меня и спасло?

Поджигатель войны

Осуществив мечту о заветной подшивке (я поглядывал на шкаф глазами тайного обладателя), вспомнил о палках с лошадиными головами. Погарцевать на них можно, не дожидаясь демонстрации. И вот однажды, пользуясь властью, какую приобрел как секретный читатель запретного журнала, я повел мальчишек к чулану, где томились наши кони. Коней хватило на всех. И на зависть малышам из младшей группы мы с гиканьем поскакали в глубину детсадовского двора.

К воспитательницам не обращался, все равно не разрешат. Искал одобрения почему-то лишь у толстого солидного Аркашки, шутника и насмешника с оттопыренной губой. Он покорял нас своими задачками с подвохом. Например: когда лошадь покупают, какая она бывает? Поди сообрази, что дело не в покупке, а в купанье, и надо отвечать: «Мокрая!» Аркашка весь просиял и первым очень уютно уселся на деревянного коня. (Когда в 1943 году в Ташкенте я увидел на сцене Алексея Толстого, почему-то тут же вспомнил своего Аркашку).

Очень скоро мне, полководцу, и Аркашке, комиссару, прискучили смотры, парады и даже скачки. Что это за красная кавалерия, если она не мчится в бой! Но для боя нужны враги. И — о, счастье! — они нашлись. Да такие, что лучше не придумаешь. Наш двор задами примыкал ко двору детского дома, отделенному от нас глубокой канавой. И мы принялись с громким цоканьем гарцевать на краю канавы, махая саблями, взнуздывая или торопя горячих коней.

Пешие детдомовцы нашего возраста и постарше в одинаковых серых куртках и штанах подошли к пограничной канаве. Сперва они глядели на нас с восхищением, потом с завистью, потом с угрюмой ненавистью. Наконец, они не выдержали и пустились швырять в нас камнями, осколками кирпичей и комьями земли. Наши чуть было не спешились и сами в ответ не взялись за камни. Но мы с Аркашкой закричали, что витязи, рыцари и красные конники так не поступают. И вообще, драка камнями — нечестная драка, а честь дороже, чем сама жизнь. (Я настолько уверился в этом, что за все детство ни в кого не кинул камнем).

Под градом камней мы продолжали скакать, помахивая саблями и громким криком уличая детдомовцев в нечестности и трусости. Не помню, появились ли среди нас раненые, но кони у нас были отняты подоспевшими воспитательницами и нянечками. За мной явилась сама директриса.

Скажи она тогда, что стыдно дразнить сирот, когда у тебя есть мама, папа и бабушки, это бы меня потрясло. Но совесть в связи с этим случаем проснулась, когда я уже был взрослым. Мне до сих пор стыдно за того хвастливого мальчишку-предводителя. Но директриса сообщила, что давно подозревала во мне хулигана, а теперь окончательно убедилась: сын уважаемого человека, директора техникума, — отъявленный хулиган. В надежде, что я попытаюсь исправиться, она пока ничего не скажет отцу. Смотрела на меня директриса с опаской и даже с неким уважением, как смотрят на того, кто непредсказуем и способен на все.

С тех пор директриса стала приглядывать за мной. А нужно сказать, что я переученный с младенчества левша. Наверное, я так слушался маму и бабушек, что покорно брал ложку или карандаш в правую руку, а левую, как мог, укрощал. Левая у меня и сейчас сильнее правой и временами лезет, куда ее не просят. Она охотней, чем правая, жестикулирует, а в детстве первой отвечала на нападение, смущая драчунов. Дочь моя Марина — тоже левша. Директриса, а за ней остальные взрослые стали замечать каждое мое неловкое движение. Прислушивались и к высказываниям во время игры. Вечно я что-нибудь делал не так и говорил не то.

На Рождественской горке

Как-то по пути в детсад я подумал: если я доставляю людям столько огорчений, то могу их от этого избавить, перестав торчать у них на глазах. И свернул на Рождественскую горку. Там высился похожий на каменную елку храм семнадцатого века. Валы и овраги ограничивали древнее городище. Кудрявились высокие деревья в оврагах и в садах немногих счастливцев, живших в том сказочном месте.

Каждое утро я вместо детсада шел на Рождественскую горку, обходя церковь, где мог встретить своих бабушек и их подруг-богомолок в белых и черных платках. Но бабушки молились на домашние иконы, ухаживая за бедной Александрой Герасимовной. А богомолки, замечая меня, наверное, жалели всех нас. Какая же беда пришла в дом, если внучонка занесло так далеко.

Я залезал на развилку самого большого дерева, уютно располагался в ней и принимался грезить, глядя на купы деревьев внизу и облака вверху. Если б и впрямь где-нибудь росли зеленый дуб у Лукоморья, Древо Жизни или Мировое древо, то на вершине каждого из них непременно сидел бы мальчишка.

Папа увлекался краеведением. Я знал, что больше века наш Мещовск входил в Великое княжество Литовское, тем самым уклонившись от ига Золотой Орды. У нас есть даже село Конецполье, что, может быть, означало Конец Польши. Наверное, литовский гарнизон стоял здесь, за частоколом, на Рождественской горке. И я воображал себя то часовым, то лазутчиком, а чаще всего — путешественником, которого занесло на далекий остров, загадочный и прекрасный.

Забавно, что уже тридцати с лишним лет я очутился в Вильнюсе, вышел на рассвете из гостиницы полюбоваться иною страной, пока она еще пуста и наполнена виденьями истории, молча дал прикурить раннему прохожему, услышал благодарность на чужом языке и вопрос: «Голиндас?» О племени голядь, жившем в калужских сосновых борах, я как археолог знал. Потомки голяди еще различимы среди литовцев, и я похож на них.

Теперь, когда столько русских, никуда не уезжая, оказались за пределами России, было бы важно знать, а как в тех условиях развивалась русская культура. Ведь история Мещовска на протяжении его литовского века, конечно же, была интересна и поучительна. Мы связываем нашу историю лишь с Владимирской и Московской Русью. А как насчет отвергнувших ордынское иго новогородских и псковских демократов и смоленских подданных Литвы? Или они не русские и ничего не создали для России?

Девчий поп

С местными мальчишками решил не связываться. Давал им понять, что я здесь случайно. Ни врагом, ни другом, к сожалению, быть не могу. Старался забираться на свои деревья так, чтоб мальчишки не видели. Зато девочек не боялся. Они тут все ходили в золотых венках и браслетах из одуванчиков и любили водить хороводы: «Как на Лидины именины испекли мы каравай». Какие-то у них вечные именины!

Одна большая девочка предложила вместе плести венки и делать цепи из одуванчиков. Цепи у меня выходили неплохо. Отламывал головку цветка и совал верхнюю, узкую часть стебля в нижнюю, более широкую, часто красноватую или лиловую. Плел звено за звеном. Девочка, сидя рядом в уже подросшей траве, превращалась в пленницу, опутанную цепями с головы до ног.

Это не мешало ей плести венки и время от времени торжественно короновать меня. Водрузив золотую корону с цветами в несколько рядов на мою стриженую голову (всех детей стригли во избежание вшивости, и лишь светлые, благоухающие мылом кудри моего братца Димы мама ни за что на свете не позволила бы остричь), девочка отодвигалась, чтобы полюбоваться моей неожиданной красотой. Просила, как бабушки-портнихи, встать, повернуться туда-сюда и бралась за новый венок.

— Девчий поп! — кричали, пробегая, местные мальчишки. Не обращаю внимания. Я ж не здешний, никакое ваше прозвище ко мне не пристанет, дразнитесь, сколько хотите.

Плести венки так и не научился. То левая рука не туда полезет, то правая беспомощно ткнется. Так и не постиг, каким чудом вороха цветов превращаются в плетеные обручи с тройным золотым гребнем поверху. С тех пор одуванчики стали любимыми цветами. Счастлив их видеть и в мае, когда они разливаются золотыми ручейками, расстилаются золотыми коврами. И поздней осенью, когда у них нет сил на то, чтобы выгнать стебель, и они как ордена или брошки, приколотые прямо к земле.

Как-то мы с Таней Александровой оставили на балконе четвертого этажа в Черемушках горшок с землей. Занятно, что в нем вырастет без нас, само по себе? Роскошный куст одуванчиков! Не раз воспевал их стихами. Воспел и девочку с венками. И что же! Не я один помню те блаженные часы. В 1975 году, уже седой, читаю стихи в Мещовске. Полная немолодая женщина крикнула из рядов:

— Спасибо, Валя, за стихи про одуванчики! За память!

— Кто вы?

— Та самая. Из ваших стихов. «И девочка сидит, венки плетет».

В детсаду, наверное, уже обед. Ищу в траве щавель. Жую сладковатые молодые листья липы. Обдираю толстые, нерасцветшие стебли с колючей кожицей, счищаю ее и грызу «столбушки», как зеленые конфеты. Неплохи белые основания стеблей осоки и других трав с острыми листьями. И прощаюсь с Рождественской горкой.

Жизнь сюжетна

Лучше всего задворками пробраться к дому папиного друга Дмит Петровича Позднякова. В городе их так и звали, Позднякова — Дмит Петрович, папу — Дмит Матвеич. Они олицетворяли братство естественных и гуманитарных наук. Поздняков преподавал физику, папа — историю.

Валя Позднякова, первоклассница, уже пришла из школы. В кровати за печкой под образами — ее больная бабушка. Не могу сказать, знали они мою тайну или нет, но про беду, конечно, знали. Кормили обедом. Валя играла со мной. Старушка развлекала разговорами. Ее оживляли мои приходы, и она задерживала меня, беседуя о политике и строительстве коммунизма. Беседы наши сразу делались известными Дмитрию Петровичу и Августе Александровне, когда они приходили с работы. Они тоже, наверное, нарочно задерживали меня, мало ли что ждало меня дома…

Беседы с Валиной бабушкой забыл начисто. Но Дмит Петрович не забыл. И напомнил одну из них, когда в 1967 году судьба загнала меня в Мещовск. Разбился знаменитый самолет «Максим Горький». Мы с Валей опустошили свои копилки, внеся посильную лепту на постройку нового самолета-гиганта. «Бабушка, не горюйте! — утешал я старушку. — Новый самолет будет еще больше, чем прежний!»

Ах, если б я мог сказать, что и летчиков воскресят! Но мы со старушкой из взаимной деликатности не затронули эту тему. Когда Дмит Петрович рассказывал, я думал, что мы больше живем в чужой памяти, чем в собственной. Те, с кем встречались в жизни, вместе взятые, знают о нас лучше и больше, чем мы сами.

Теперь уж никто не знает, сколько дней я делал вид, будто хожу в детсад. Что-то не припомню, где и когда я прятался от непогоды или обдувал пух хоть с одного седого одуванчика. Может, мое отщепенство длилось каких-нибудь три-четыре дня? Но время на Рождественской горке и вообще в детстве текло так неспешно, что кажется, будто целый месяц там не отцветали одуванчики и шли по теплому небу белые облака.

И вот мы дома за ужином. Папа, не стесняясь моим присутствием, рассказывает маме про встречу с директрисой. Она спросила, прошла ли у меня голова и не менингит ли это. Папа спросил про меня. Та ответила, что я — хулиган! «Валя — хулиган?» — рассмеялись родители. Согласились, что больше не пойду в детсад, и подписали на. «Мурзилку» с июля. Но уже по другому адресу.

Когда прабабушку хоронили, одуванчики еще цвели. Значит, она умерла, когда я бегал на Рождественскую горку и к Поздняковым. От самых страшных впечатлений меня уберегли. А от скольких преждевременных душевных ран упасли меня Принцесса на горошине, Братец Кролик и Кот Котофеич!

Жизнь сюжетна. Сочинив первые стихи для малышей, я напечатал их, конечно, в «Мурзилке». Вышла книжка «Про машину», с картинками Конашевича, он в моем детстве иллюстрировал «Муху Цокотуху». В книжке ласковая девочка играла с машиной в свои уютные игры, кормила, лечила, пела колыбельные вместо того, чтоб завести ее и насладиться быстрым и шумным бегом. И в журнале «Дошкольное воспитание» появилось письмо всех методистов Ленинграда: «Берестов учит детей ставить машину грязными колесами на чистую кровать!» Были и другие письма. На все лады обыгрывалось слово «гонорар», ради чего я будто бы и хлопотал.

Пришлось доброй воспитательнице из Алексина писать статью в журнал, доказывая директрисам и воспитательницам, что я — не хулиган. Все это напомнило детство. Как все же эти идеологические принцессы рано почувствовали во мне неудобную для них «горошину»! А Чуковский поздравил:

— Если взрослые вас ругают за стихи для маленьких, значит, написали нечто хорошее. Беда, если не ругают.

Альбомы с серыми скучными фотографиями продолжали клеить и при Хрущеве, и при Брежневе. И даже я сам, посещая с писательскими бригадами райкомы и завкомы, получал их в подарок и не знал, что с ними, такими роскошными и нелепыми, делать.

«Знаю тысячу букв»

Несколько лет назад моя жена Наталья Ивановна съездила со мной в Мещовск и нарисовала дом Кулагина. На рисунке он такой же, каким был в моем детстве. А над ним парит собор Благовещения, который по тогдашней детской малости своей я не всегда видел из-за заборов, сараев, садовых деревьев. И даже из травы в саду, такая она была в детстве высокая.

Взрослые часто посматривали на черный циферблат собора (наручных часов ни у кого не было). Белые стрелки в черном кругу двигались чуть ли не под облаками. Я тоже смотрел на городские часы, но не понимал языка стрелок и цифр, хоть и умел бойко читать. Узнавать время по часам Благовещенского собора научился уже в доме Добровой.

Показываю жене дом, постаревший, но еще крепкий. Говорят, он построен еще при жизни Пушкина. С удивлением вижу на воротах номер 13. Вот тебе и на! А я всегда опасался тринадцати. А был так счастлив как раз в тринадцатом доме! Единственное исключение? Впрочем, как посмотреть. Ведь во флигеле умерла прабабушка. Я старался не думать о ее смерти. Может, потому ни разу не зашел во двор, пока жил по соседству, не заглянул на веранду, такую просторную, сколько игрушек ни притащишь, все равно останется место. Пробегая, даже не оглядывался на окна дома и флигеля. А когда приехал в Мещовск в восемнадцать лет, впервые после детства, сразу же — к кулагинскому дому. И во все остальные приезды — тоже.

В этот раз перед домом играли дети. Среди них две девочки постарше, гостьи из Москвы. Мещовцы — народ, если можно так выразиться, ненавязчиво практичный. Сколько выходцев из знакомых семей переселилось в столицу!

— Ты много букв знаешь? — спрашивали, перебивая друг дружку маленькие девочки из дома № 13. Это меня умилило. И я здесь учился читать! Как много теперь детей в доме и во флигеле! А были только мы с Димой и девочка из семьи Словиков.

— Я знаю четырнадцать букв! — Я — уже шестнадцать! А я — двадцать!

Тут подъехал на велосипеде улыбающийся мальчишка.

— А ты, Вася, — обратились грамотейки к велосипедисту, — сколько букв запомнил? Одну? Две?

Держась за руль, мальчишка гордо провозгласил:

— Эх, вы! Четырнадцать! Двадцать! Я знаю тысячу букв! Даже не сосчитать, сколько я знаю букв!

Пожилая женщина, бывшая учительница, работавшая с моим двоюродном братом Шурой, преподавателем биологии, пригласила нас с Натальей Ивановной в дом. Не помню, сколько дверей во сколько квартир вело со двора, две, три, может, и все четыре. Из зала выгородили и эту клетушку с комнаткой и кухней. За столом — приветливый слепой дедушка в зеленых очках. В моем детстве у маленьких детей дедушек не было. Слышались голоса из соседних выгородок. Ничего общего с тем домом, где родился Дима. Кстати, он — популярный в области агроном. Бывшая учительница совсем по-свойски спросила: «Ну, как Дим Димыч?»

Пили кофе, беседовали. В детстве я про кофе только читал. Мама наливала почти такого же цвета овсяное толокно. И говорила, что оно очень полезно. Еще более полезным, но почему-то лишь для детей (хитрые взрослые его не пили), считался рыбий жир, чуть зазевался за игрушками или за книгой, и тебе в рот уже вливают пахучее, противное зелье. Нынешние малыши не знают этого мученья. Я даже боялся слово «полезно». Значит, будет что-то ужасное, в лучшем случае — невкусное.

И все же, став взрослым, я посещал дома, похожие на кулагинский дом моего детства. Так, например, чувствовал себя как дома в музее Короленко в Полтаве. Или в Пскове, в доме легального марксиста Струве. Дом сохранил прежний вид потому, что там когда-то побывал Ленин. У Струве были две маленькие дочки. Они расхаживали по зале, заложив руки за спину, и подражали обоим марксистам, легальному и нелегальному. «Каутский!» — с вызовом произносила одна. «Бернштейн!» — ехидно отвечала другая. (Вот с чего иной раз начинаются революции и перевороты.) Может, при советской власти эти комнаты тоже успели разбить на клетушки и лишь память о вожде революции позволила вновь навести здесь дореволюционный уют.

Теперь я понимаю, что раннее детство ухитрился, в сущности, прожить в старой России. А в детском саду и в доме Добровой началась новая.

1968, 1990, 1996

МОИ ВСТРЕЧИ С ПУШКИНЫМ

Как-то я выступал перед учениками младших классов в Тарусской детской библиотеке.

— Расскажите о ваших встречах с Корнеем Ивановичем Чуковским, — предложила библиотекарша.

Я рассказал. Тогда встал маленький мальчик с пылающим от волнения лицом и выпалил:

— Расскажите, пожалуйста, о ваших встречах с Александром Сергеевичем Пушкиным!

Мы с библиотекаршей расхохотались. А ведь такие встречи были, и не всегда приятные.

1937 год. Как и во всей стране, столетие со дня смерти Пушкина отмечалось и в нашей, Льва-Толстовской, неполной средней школе. Она стояла на отшибе за большаком, соединявшим Полотняный завод с Калугой. Пушкин мог по нему проезжать. И его взгляд мог упасть на лесной пригорок над речкой, где потом поставят нашу деревянную двухэтажную школу.

Все классы собрались в тесном зале на пушкинский утренник. Один читает «Песнь о вещем Олеге», другая пылко декламирует:

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Старшие мальчик и девочка разыгрывают сцену у фонтана из «Бориса Годунова». Лермонтовское «Смерть Поэта» читали дважды.

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Пушкин превращался в нашего единомышленника. За его страдания и смерть разным там вредителям и недругам надо еще расплачиваться и расплачиваться. Но и враги не дремали. Чего только тогда не приписывали их проискам! Где только не искали вредителей! Пришлось содрать с тетрадок и сжечь все обложки, где вместе с картинками на пушкинские темы оказались призывы к школьникам немедленно свергнуть советскую власть. Прежде чем бросить сизые обложки в огонь, мы искали на цепи вокруг дуба зеленого надпись: «Долой Ворошилова!», а на мече князя Олега и сбруе коня призыв «Долой ВКП(б)!», но сколько ни бились, ничего не обнаружили, отчего наша ненависть к вредителям лишь усилилась: надо же, как ловко замаскировали свои деяния. Но кому надо, те прочли!

Девочка из второго класса прочла всем надоевшее из «Книги для чтения»:

Румяной зарею

Покрылся восток,

В селе за рекою

Погас огонек.

Как смеялся папа, найдя у меня в учебнике этот стишок! Он потихоньку сказал маме, что так начинается неприличное стихотворение «Вишня», будто бы написанное Пушкиным в Лицее. Здесь диверсии не было. Просто методисты не нашли у Пушкина ничего более сладкого и умильного, что по их мнению требуется младшим школьникам.

Я представлял первый класс. В юбилейном номере «Пионерской правды» нашел два стихотворения и пришел от них в полнейший восторг: «Делибаш» и «Вурдалак».

Перестрелка за холмами;

Смотрит лагерь их и наш;

На холме пред казаками

Вьется красный делибаш.

Папа был рад, узнав, что мне понравились эти стихи. В 1917 году между двумя революциями, буржуазной и социалистической, он был ротным библиотекарем и почти каждый день в газете «Ржевская заря» печатал стихи, призывая всех социалистов не ссориться, не нападать друг на друга, не губить нарождающуюся демократию. Тут ему пригодился и пушкинский «Делибаш»:

Меньшевик уже на пике,

А эсер без головы.

Вот откуда он взял свои строки! Переиначил Пушкина! Делибаш уже на пике, а казак без головы. Читая «Вурдалак», я сам ощущал себя трусоватым Ваней, и все же позднею порой он решился идти домой именно через кладбище, а не какой-то другой дорогой. Любой струсил бы, услышав, что на могиле «кто-то кость ворча грызет». Но —

Что же? вместо вурдалака —

(Вы представьте Вани злость!)

В темноте пред ним собака

На могиле гложет кость.

Все смеялись, хлопали. А строгая женщина-инспектор из Калуги нахмурилась, пошепталась с директором, подозвала меня к себе, отвела в сторонку:

— Я узнала, что твой папа — учитель, и только потому не стала срамить тебя при всех. Как же тебе не стыдно! Сам сочинил какие-то дурацкие стишки и на таком ответственном мероприятии выдал их за пушкинские! Иди и больше так не делай!

* * *

1944 год. Из Ташкента, из эвакуации, уехал один в Москву. Усилиями лучших представителей творческой интеллигенции был определен в интернат при школе Памяти Ленина в Горках. Это было в конце апреля. Понадобился табель из ташкентской школы. Мама прислала документ, состоявший из одних прочерков. За весь учебный год только две отметки: двойка по физике во второй четверти и четверка по литературе — в четвертой. Как я понимаю теперь, дело тут было не в мучивших меня головных болях. Они же не мешали мне каждый день сидеть в двух лучших библиотеках Ташкента и старательно переписывать стихи Анненского, Гумилева, Мандельштама, Кузмина, Клюева, Волошина. А новые стихи Ахматовой я переписывал прямо у нее дома, куда ходил заниматься английским к Надежде Яковлевне Мандельштам. Беда была в том, что школы разделили на мужские и женские, и в мужской мне не понравилось. В классе одни мальчишки, в учительской — женщины, большей частью молоденькие и робкие. На какие только вопросы не пришлось отвечать, например, учительнице анатомии и физиологии человека! Зато в Горках все было по-старому, девочки и мальчики учились вместе. Я ходил в восьмой класс, но учителя меня не тревожили, знали, что осенью снова буду восьмиклассником.

Когда мы с напарником пилили и кололи дрова для интернатской кухни и школьных печек, к нам подходили две девушки. Одной из них нравился мой напарник, в другую тут же влюбился я. По первому ее слову я совершил бы неслыханный подвиг или непоправимую глупость, выполнил бы любое ее желание. Но ей это было не нужно. Что ж, устроим так, чтобы ей все-таки пришлось приказать мне что-нибудь! Я решил проспорить ей «американку», как тогда говорили, после чего проигравший выполнял любое желание выигравшего спор. Мы пилили обрубок березы и вели с девушками серьезную беседу. И вот Альбина вспомнила, что Пушкин подарил Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ». Кабы не Пушкин, мы бы эти произведения в школе не проходили. Я понял, что час мой бьет. «Пушкин не давал Гоголю никаких сюжетов и вообще не был с ним знаком. Что? Я лучше знаю! Спорим! На „американку“! Теперь ты до лета будешь пилить вместо меня!»

Мы кололи дрова, а девушки уже принесли книжку про Пушкина и Гоголя. Я изобразил полную растерянность: «Ладно, говори свое желание». — «Сдавай вместе со всеми», — приказала Альбина.

Занимался я днем и ночью. Тетя Дуня, повариха, разрешила жечь электричество на кухне. На плите острыми краями вверх сушились поленья. Иногда я ложился на них и засыпал, при малейшем движении поленья «оживали» и будили меня. Лишь перед сочинением я позволил себе выспаться. Одной из трех тем будет так называемая «вольная», и я выжму из себя какую-нибудь публицистику в тогдашнем духе. Но от упражнений в казенной риторике меня спас Пушкин. Учительница распечатала конверт с секретными до этой минуты темами сочинений и вывела мелом на доске: «Образ Петра I в творчестве А. С. Пушкина». Вот тут-то и пошли в ход и «Моя родословная», и «Пир Петра Великого», и «То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник», и «Полтава», и «Медный всадник», и даже неоконченная «История Петра». Стало жаль, что кроме учительницы и, может быть, директора никто этого не прочтет.

Но наш Николай Иванович, прочитав сочинение, ринулся с ним прямо в Москву, в Наркомпрос, знай, мол, наших! Результат был не тот, какого он ожидал. В школу явилась некая генеральша от просвещения, хоть нашивай на юбку красные лампасы.

— Оставьте нас одних! — приказала она, и учителя на цыпочках вышли из кабинета. Начался допрос.

— Ну, кто и за сколько дней до экзамена в нарушение всех правил сообщил вам тему сочинения? Кто дал вам материал для подготовки? — прозвучал грозный вопрос.

— Я прочел тему на доске, когда учительница написала ее мелом.

— Откуда же такие знания? Ведь вы по программе прочли в пятом классе «Арапа Петра Великого», в шестом вам задавали «Полтавский бой», а не всю поэму, в восьмом — «На берегу пустынных волн», а не всего «Медного всадника». Я уж не говорю о прочих стихах. Чем вы докажете, что вам заранее не сообщили тему?

— Дайте мне любую тему по Пушкину, — дерзко предложил я, — дайте бумагу, вот эту ручку, заприте меня здесь на полтора часа, а потом увидите, что получится.

Дама не стала ставить следственный эксперимент и продолжала допрос:

— Чем же объяснить ваш особый интерес к Петру Первому?

— Петр Первый меня особенно не интересует, — ответил я. — Просто я люблю Пушкина.

— Странно, — сказала дама, не представляя себе, что можно читать классика по собственной охоте. — Как это любите? Всего Пушкина?

— Всего, — подтвердил я. — Кроме нескольких лицейских стихов. И статьи люблю, и письма. Я прочел всего Пушкина. Спросите про любое сочинение!

— Странно, — нахмурилась дама. Ее задачей было разоблачить меня, и она от нее не отказалась. Допрос принял иное направление: — Значит, вы ушли в мир дореволюционной классики и истории царской России. А как же современность? Она хоть сколько-нибудь вас привлекает? Вы, например, читали Леонида Леонова?

— Конечно, — ответил я. — Но больше ценю его драматургию, пьесу «Нашествие».

— Вы, я слышала, знакомы с Алексеем Николаевичем Толстым. Вам, разумеется, очень нравятся его патриотические «Рассказы Ивана Сударева».

— Нет, они вымученные какие-то! Хорошей прозы о войне пока почти нет. То ли дело третья часть «Петра»!

— Интересно, интересно, — оживилась дама. И стала спрашивать о других знаменитостях того времени. Я отвечал откровенно. А даму, как потом выяснилось, занимало теперь уже только одно: кто внушил мне такие взгляды. Видимо, она подключила к поискам и других сотрудников, пока сомнительная фигура тайного, идеологически чуждого наставника не была-таки обнаружена.

— Дорогой мой, — спросил меня месяца через два Корней Иванович Чуковский. — Что вы там написали о Пушкине и что наговорили про нынешних классиков, если весь Наркомпрос только и гудит про подмосковного юношу, подверженного тлетворному влиянию Чуковского?

Пожелание Альбины я выполнил. Не знаю, как она, но даже учителя прониклись ко мне заботой и во время консультаций, видя, что я дремлю, говорили шепотом, а потом трясли меня за плечо: «Валя, мы уходим, консультация кончилась». Я хотел преподнести Альбине букет ландышей, но уснул с ними на зеленом пригорке. Увы, девушка не видела в моих подвигах ничего особенного. Зато в Москве Рина Зеленая прямо-таки хвасталась мной: «Представляете? Он решительно ничего не знает, а сдает только на четверки и пятерки!» Правда, последний экзамен, ту самую анатомию, я сдал на тройку. «Неужели ты не мог сдать хотя бы на четверку?» — огорчалась артистка. «Рина Васильевна, я бы сдал и на пятерку, но узнал бы об этом только там», — ответил я и показал на небо. За такой ответ тройка была прощена.

Альбина не оценила мою любовь, зато я оценил ее дружбу. Она же повернула всю мою судьбу, сделала так, чтобы мы еще два года учились в одном классе, она даже рассказывала мне как другу про свои увлечения. Особенно меня поразило, что она ездила в Калугу к новобранцу, которым была увлечена, и ждала его у ворот казармы на той самой улице, где жили мои родители. А я читал ей Пушкина. Зато Рина Зеленая даже на девяностом году своей жизни иронизировала по поводу моей особой любви к Пушкину:

— Ну, почему, любя Пушкина, ты никогда не берешь из него эпиграфы к своим стихам? Могу предложить один очень хороший: «Но человека человек послал… А. С. Пушкин».

И еще встреча с Пушкиным. Зима 1980-го. Еду в Питер в Пушкинский дом. Среди пушкинских записей народных песен я нашел две подделки. Они очень искусно составлены из многих других народных песен, изображают две судьбы «добрых молодцев» (после того, как одного из них мальчиком женили на взрослой девушке, а другой сам женился на первой красавице). Естественно, их никто никогда не пел: Пушкин выдал за фольклор собственные сочинения в народном духе, составленные, так сказать, из готовых блоков. Причины для этого у него, как выяснилось, были.

Буквально из рук хранительницы Пушкинского архива Риммы Ефремовны Теребениной мы с поэтом Андреем Черновым посмотрели тетрадь, куда одна из песен была вписана рукою Пушкина. В той же тетради Андрея поразил полосный рисунок с изображением заброшенной могилы. «Могила Ленского», — предположила Римма Ефремовна. Потом Андрей нашел у Пушкина еще несколько зарисовок той же могилы, разыскал ее место на старинном плане Петербурга. А годы спустя нашел то же место на острове Голодай и, по всей вероятности, обнаружил могилу пяти повешенных декабристов. В ней лежали съеденные известью кости Кондратия Рылеева, который был женат на сестре одного из предков Андрея Чернова. Другой родич Андрея был так называемым декабристом до декабря. Он вступился за честь своей сестры и погиб на дуэли вместе со своим противником, как погибли пушкинские казак с делибашем. «Клянемся честью и Черновым!» — читал Кюхельбекер на похоронах.

Поэтому Андрея прекрасно знали в музее-квартире Пушкина на Мойке. И вот 10 февраля в тот самый день и час, когда здесь 157 лет тому назад скончался поэт, Андрей привел нас с Татьяной Ивановной Александровой на ежегодные поминки по Пушкину. Множество народа ждало во дворе музея, на лестнице, в вестибюле, во всех комнатах анфилады. Андрей шел сквозь эти толпы, как корабль, разрезающий волны, и тянул за собою нас.

Меня иногда узнавали, но почему-то либо отворачивались, либо поглядывали на меня с неприязнью. Наконец учитель целых поколений питерских поэтов Глеб Семенов взял меня за лацкан и гневно произнес: «Тебя вместо Беллы прислали?» Оказалось, Белла Ахмадулина уже несколько раз приезжала сюда в этот день и говорила о Пушкине перед минутой молчания. Но недавно она выступила в защиту академика Сахарова, что сделало в глазах властей нежелательным ее выступление в день смерти Пушкина.

Андрей поставил нас с Татьяной Ивановной в угол пушкинского кабинета у окна с полупрозрачными голубоватыми шторками. Отсюда были видны и ораторы, и скрипач, и золоченая фигурка арапа на столе Пушкина, и его книги. Ораторы высказались, скрипач сыграл нечто прекрасное. «Минута молчания», — провозгласила хозяйка дома, директор музея.

Все замерли, а я взял да и расслабился. У меня мелькнула шальная мысль: «Если Пушкин сейчас здесь, то как он к этому относится?» И тут же в полной тишине ко мне в голову ни с того ни с сего залетело неожиданное двустишие:

Как быстро юность пролетела!

И дух уже сильнее тела.

«Гений, парадоксов друг», — вспомнил я. Парадоксальностью двустишие превосходило то, что я обычно пишу. Надо же! «Дух сильнее тела!» — так говорят о редких подвижниках. А это, оказывается, присуще всем. Молодые силы с годами уйдут и дух сам собой, непроизвольно сделается сильнее тела. И я громко фыркнул от восторга. К счастью, минута все еще длилась, и я успел один проступок загладить другим, менее тяжким… Опять сделал то, чего не делают в минуту молчания: повернулся к окну и уткнулся в занавеску. Пусть мой восторженный смех примут за сдавленное рыдание. Кабинет Пушкина на Мойке видел много слез.

За голубоватой шторкой была желтая глухая торцовая стена. И я подумал, что Немецкою церковью, за которой русский добрый молодец молил своего православного Бога не давать в жены красавицу, ибо «хорошу жену в честной пир зовут», а «меня, молодца, не примолвили» и даже выставили «за воротнички», могла быть не только лютеранская, но и реформатская. Немецкая лютеранская церковь была неподалеку, на Невском. А может, и реформатская где-то рядом? Может, она за этим вот зданием? Так оно и было! Реформатская немецкая церковь, построенная Фельтеном, выходила при жизни Пушкина своим двором прямо на набережную Мойки. Но это я узнал потом, после того как повернулся лицом к публике и отстоял вместе с ней бесконечную минуту молчания.

За эту удивительную минуту я успел сочинить стихи, проанализировать их, совершить проступок, загладить его, построить научную гипотезу и разделить общую скорбь. Мне было дано пережить одну минуту из жизни гения! Какой она была протяженной, какой вместительной! А у Пушкина все минуты были такими! Его время текло иначе, чем у нас. Оно было длинным, как в детстве.

Выйдя из музея, я прочел новые стихи Андрею и Татьяне Ивановне. Андрей согласился с моим анализом. Гетевское «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» относится в сущности почти ко всем старикам. А Татьяна Ивановна задумалась.

— Смысл этих стихов глубже, чем ты думаешь, — сказала она. — Пушкин ответил на твой вопрос. Значит, наша земная жизнь — это юность. А за ее пределами начнется зрелая, могучая жизнь духа.

Пушкин как бы расплатился со мной стихами за те стихи, которые я ему вернул.

1967, 1990

ТРИ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА

1

В каждой из трех повестей автобиографической трилогии Льва Толстого есть одноименная глава: в «Детстве» — «Детство» (XV), в «Отрочестве» — «Отрочество» (XIX), в «Юности» — «Юность» (XXXII). Их можно прочитать одну за другой, и окажется, что это своеобразная трилогия в трилогии. В ней всего 9 страниц, половина из них приходится на главу «Юность». Но содержание этой микротрилогии огромно и неожиданно. Мне даже показалось, что я читаю новое, неизвестное произведение Льва Толстого.

По моим выкладкам, Николеньке Иртеньеву в этих главах соответственно 5–6, 12 и 18 лет. В каждой из них изображено то, что ребенку, подростку и юноше дается без усилия, что происходит в его душе непроизвольно, когда никто и ничто не мешает ему быть самим собой, ничего не надо ни делать, ни говорить, ни думать (бывает и так!) напоказ.

6 лет. При таком интервале резче видно несходство психики ребенка, подростка и юноши. И обнаруживается, что ребенку легче всего любить и верить, юноше — наяву и в воображении наслаждаться окружающим миром, его звуками и красками, а подростку, как ни странно это звучит (Толстой начинает главу словами: «Едва ли мне поверят»), — мыслить. И не просто мыслить, а строить и разрушать целые философские системы. В этом внутреннее, идеальное содержание трех эпох развития человека. (Толстой предполагал назвать свое произведение как научный трактат: «Четыре эпохи развития». Четвертая повесть, не написанная, а вернее разошедшаяся по другим его произведениям, должна была называться «Молодость».)

В этой микротрилогии Толстой вместе с нами заглядывает во внутренний, скрытый от глаз мир ребенка, подростка, юноши. И делает это с огромным уважением к тому, другому и третьему. Все они для него — полноценные люди с богатым, таинственным, неисчерпаемым, а то и неуловимым душевным миром. В детстве «одни мечты гонят другие, — но о чем они? — спрашивает автор. — Они неуловимы». Связь отроческих размышлений он, по его словам, улавливает с трудом. Лишь юность ему открыта и понятна, но все равно таинственна. И он проникает в тайники трех возрастов как аналитик и как поэт.

2

Ключевое слово для всей микротрилогии — «мечты», «надежды». Свои ключевые слова есть и у каждой из ее глав. В главе «Детство» — это «любовь», «любить». И автор начинает прямо с объяснения в любви: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней». Ничто в этой главе не мешает ни автору, ни ребенку, ни матери выражать свои заветные чувства: «Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь». Ничто не мешает и ребенку «вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая мамаша, как я тебя люблю!»

Тут во всем любовь. И в ответе матери: «Так ты очень меня любишь?» И снова: «Смотри же, всегда люби меня, никогда не забывай!» И в молитве, которую малыш когда-то шептал «за любимой матерью». И в смелом для человека того времени утверждении, что «любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство». И детские грезы, хоть они и неуловимы, «исполнены чистой любовью». И воспоминание о неудачнике Карле Иваныче вызывает пылкую любовь, готовую на самопожертвование: «Так полюбишь его, что слезы потекут из глаз».

«Свежесть, беззаботность, потребность любви», — так говорит автор о детстве. И снова: «Невинная веселость и беспредельная потребность любви». Автор считает их лучшими добродетелями. В детстве же они были единственными побуждениями в жизни. Любовь тут и в лексике, которая могла бы показаться нестерпимо слащавой, если бы автор лишь описывал чувства, а не испытывал их сам: «сладкие грезы», «чудесная нежная ручка» матери, «слезы любви и восторга», «ангел-утешитель»; и еще раз «слезы и восторги эти». Любовь и нежность тут в любой интонации, в любой детали: «Любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать». И так же легко эта детская любовь распространяется на все человечество, — «чтобы Бог дал счастья всем, чтобы все были довольны и чтобы завтра была хорошая погода для гуляния».

Верность такого улавливания неуловимого доказывается еще и тем, что детские чувства любви и нежности тут испытывают вместе с ребенком и двое взрослых: мать, любящая и лелеющая дитя, и автор, любящий и лелеющий воспоминания детства.

3

Ключевое слово в главе «Отрочество» — «мысль». Автор сразу же начинает с мыслей, с размышлений. Тут звучат интонации трактата, философского диспута: «Едва ли мне поверят, какие были любимейшие (вот куда теперь ушла любовь! — В. Б.) предметы моих размышлений во времена моего отрочества, — так они были несообразны с моим возрастом и положением». Уже в первой фразе есть диалектика. И в этом-то для автора гарантия, что ему поверят: «Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины»..

Только и слышишь: «Мысли эти представлялись моему уму», «под влиянием этой мысли», «я вдруг был поражен мыслью», «все мысли мои вдруг сосредоточились на решении вопроса», «в голову мою набралась вдруг такая бездна мыслей», «я размышлял», «я думал», «отвлеченные мысли», «склонность моя к отвлеченным размышлениям». И вот мысли отрока оказываются «мыслями, служившими основанием различных философских теорий», они обсуждаются как «великие и полезные истины», как «философские направления» и «философские открытия». Автор не сомневается, что подросток и вправду «со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которых может достигнуть ум человека». И добавляет: «Но разрешения которых не дано ему».

Но этот «тяжкий моральный труд» совершается «детским слабым умом», и автор с раздражением говорит о тех же самых философских открытиях: «ужаснейшая гиль», «умствование», «изворотливость ума», «состояние близкое сумасшествию», «сумасбродство», при котором юный мыслитель попадает в «безвыходный круг анализа своих мыслей». И в самом деле: «Я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думаю. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил…»

И опять диалектика: подросток, мечты которого лишились чувства, «часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага человечества новые истины». Но бескорыстная детская мысль о том, чтобы «все были довольны», ему и в голову не приходит. Открывая великие истины, он «с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных людей». А так как он еще полудитя, то в общении с другими людьми (Толстой употребляет здесь более жесткое — в «столкновении» с ними) он «не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово или движение». Чувствовать себя сразу и выше и ниже всех — какая гремучая смесь! Подросток суров и автор суров к нему. Подросток делает широчайшие философские обобщения. И точно так же поступает автор: «Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий».

Каждое отдельное лицо! Каждый человек!

4

Ключевое слово в главе «Юность» — «наслаждение». Юноша «наслаждался сознанием в себе точно такой же свежести, молодой силы, какой везде кругом меня дышала природа». Озябший после купания, он «часто без дороги отправлялся ходить по полям и лесам, с наслаждением, сквозь сапоги, промачивая ноги по свежей росе». И в чем только не находил он наслаждений и удовольствий: «Я часто ходил в огород или сад, есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие доставляло мне одно из главных удовольствий». И еще раз о том же: «Обеими руками, направо и налево, снимаешь с белых конических стебельков сочные ягоды и с наслаждением глотаешь их одну за другой». Или новая радость: «Я уходил один спать на полу в галерею, что, несмотря на миллионы ночных комаров, пожиравших меня, доставляло мне большое удовольствие». Поводов для наслаждения не счесть: «Часто я находил большое, волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в черной тени дома, подходить к окну передней» и т. д. Обратим внимание на слово «часто»: юный пантеист то и дело повторял свои наслаждения.

Вместе с юношей наслаждается и сам автор. Фраза течет, как струя меда, наслаждение в каждой интонации, в каждой детали. Даже созерцание мух — и то повод для блаженства: «Около первого окна с опущенной на солнце небеленой холстинной сторой, сквозь скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы, по белому полотну которых тихо гуляют мухи». Мечты юноши почти сливаются с явью: «Душа моя так полна… жизнью и надеждами». Юноша наслаждается мечтами «о любви и счастии», «о сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастьем в жизни». В воображении к нему являлась она. У него даже была «беспричинная надежда», что она явится откуда-то на самом деле. Когда юноша, гуляя, мечтал «о героях последнего прочитанного романа и воображал себя то полководцем, то министром, то силачом необыкновенным, то страстным человеком», он «с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом». А в воображении «она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всею жизнью».

«Могучую силу воображения и любви» видит автор в юности, в третьей эпохе развития человека. И с могучей силой он ее изображает.

5

В главе «Юность» Николенька среди своих, в доме своего детства, ему некого стесняться, можно быть самим собой, и он иногда «мечтает по-старому». Ему вспоминается детство, и «на минуту становится грустно». На минуту, ибо «воспоминание это только крылом касается меня и летит дальше». Поразительный образ!

Куда же оно летит? Вернемся к главе «Детство». Здесь для взрослого Николая Иртеньева, от чьего имени идет рассказ, воспоминания детства значат куда больше, чем для юноши: «Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений». Лучших наслаждений не юности, а совсем другой поры. Автору «Детства», когда он писал эти строки, было всего 24 года. Герою, от лица которого идет рассказ, видимо, столько же. Это — молодость. К ней-то и улетело воспоминание детства, лишь задев юношу своим крылом.

Выходит, что замысел «Четырех эпох развития» почти осуществился. Четвертая эпоха, молодость, здесь присутствует. Наверное, Толстой не написал «Молодость» потому, что сам еще не подвел черты под этой эпохой. Сам он в том возрасте был офицером и становился писателем. О Николае Иртеньеве мы знаем лишь то, что в четвертую эпоху его развития ему как никогда понадобились для счастья не только воспоминания детства, но и вся сила и свежесть детского чувства, даже «слезы и восторги эти». «Неужели, — спрашивает он, — остались одни воспоминания?»

Четвертая эпоха присутствует и в главе «Отрочество». И если детство вдруг понадобилось герою ненаписанной «Молодости», то отрочество он в сущности проклинает. Оно с его напряженной работой ума ему вроде бы совсем не нужно. «Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!» Лучше бы каким-то образом обойтись без него, и без отрочества, и без этой «жалкой, ничтожной пружины»! «Слабый ум мой, — сказано в этой главе, — не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен сметь затрагивать».

Юношеское счастье кажется самому юноше каким-то недоконченным. Ни ее, ни самого себя он еще не нашел, не определил еще своего призвания, своего места уже не в избранном кругу и не в отвлеченном, абстрактном человечестве, а среди реального, живого народа: «Когда в таких прогулках я встречал крестьян и крестьянок на работах, несмотря на то, что простой народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное, сильное смущение и старался, чтобы они меня не видели».

Герой «Молодости» тут многое мог бы объяснить, но «Молодость» не написана, а потому вернемся к трилогии и к микротрилогии. При кажущейся бесконфликтности каждой из трех глав, в этой микротрилогии есть конфликт, неизбежно сопутствующий развитию человека, диалектически заложенный в самой его природе. Отрицание отрицания. Недаром молодой Толстой штудировал Гегеля. А детство отрицается отрочеством, даже уничтожается. Толстой пишет о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей силу и свежесть чувства и ясность рассудка», юность — синтез, но уже на новой основе. Синтез незавершенный, ибо развитие не останавливается.

Что же касается отрочества, то в 75 лет, взявшись за автобиографические записки, Лев Толстой назвал счастливейшими первые 14 лет своей жизни, куда входит и двенадцатилетний возраст с его «умствованием». Старец благословил отрока и проклял свою юность.

6

И все же никакой микротрилогии Толстой не писал. Есть лишь одноименные главы в трех повестях. Какова их роль?

Это не лирические отступления. Автор не отступает ни от героев (в главе «Детство» — Николенька в высоком креслице, мать, Карл Иванович, в «Отрочестве» — старший брат Володя, в «Юности» — Мими, девочки, Фока), ни от действия. Эти главы прочно спаяны с остальными. Например, «Детство» стоит между «Разлукой», где герой, расставшись с матерью, вспоминает ее в пути, и «Стихами», где он вдруг ощутил себя предателем, завершив стишки, преподнесенные бабушке, пошлым литературным штампом:

Стараться будем утешать.

И любим, как родную мать.

Воспоминание раннего детства, столь естественное здесь, усиливает соседние главы. Так же органичны, композиционно и психологически мотивированы главы «Отрочество» и «Юность». Эти главы — не выводы из одноименных повестей, и не зря они поставлены ближе к их середине. И все же почему совпадают названия глав и повестей? Толстой огорчился, когда Некрасов дал в «Современнике» его первую повесть под измененным названием: «История моего детства». Тут не годились оба слова. И «моего», ибо автор «Четырех эпох развития» хотел исследовать развитие «каждого отдельного лица». И «история», ибо в повести изображен лишь конец детства, — оно дано на изломе. Толстой как бы ищет его грань: вот уезжают, вот уже не верят в игру, вот «что-то вроде первой любви», вот смерть матери. Но внешние события, смерть матери или же поступление в университет, лишь совпадают с началом отрочества или юности. Не будь их, детство и отрочество все равно кончились бы. Ведь главное, что «ваш взгляд на вещи совершенно меняется, как будто все предметы, которые вы видели до сих пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной». В повести поворачивается то одно, то другое, а нужно, чтобы повернулось все. Вывод из «Детства» дан в начале «Отрочества»: «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль, что не мы одни, т. е. одно наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и не имеющих даже понятия о нашем существовании». И Толстой уточняет: «Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал». Вот начало отрочества со всей его философией. В юность человек входит с теми же мыслями, что и в отрочестве. Вот вывод из отрочества, Толстой делает его в начале повести «Юность»: эти мысли «еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни с твердым намерением никогда уже не изменять им». С этого момента Толстой отсчитывает начало «Юности». Да и вся повесть «Отрочество» — поиски таких границ, первые главы — границы с детством, остальные — с юностью. Итак, в «Детстве» изображен лишь последний, одиннадцатый год детства героя. В «Отрочестве» ему сначала — 11, потом — 14–16 лет. Остальное пропущено. Но ведь у Толстого, судя по записи в дневнике в период работы над «Отрочеством», был «прием в середине действия описывать для ясности и выпуклости рассказа прошедшие события». Вот он и описал в главе «Детство» десять пропущенных лет, в главе «Отрочество» — три пропущенных года, а в главе «Юность» — всю радость жизни, как бы опущенную в других главах повести, где герой все время в разладе с собой, с другими, с миром. Воссоздавая пропущенное, Толстой стремился в соответствии с общим замыслом «Четырех эпох развития» сказать об этих эпохах главное — из того, что он не успел написать. Тут потребовалась огромная обобщающая сила и высокая поэзия. И, может быть, ему показалось, что эти три главы, обобщающие ненаписанное, выражают суть дела полнее, чем сами повести. Так возникла трилогия в трилогии.

7

Необычная задача — необычный стиль. В сущности, три главки написаны тремя стилями. В «Детстве» — отголоски Гоголя: «Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти?» Есть тут даже интонации и лексика еще допушкинские. В то же время эти две странички представляют собой некую точку роста. В том числе и для самого Толстого. Тут он прикасается к истокам сознания. Отсюда путь и к «Первым воспоминаниям», и к началу «Исповеди», и к поздним «Воспоминаниям детства» с «муравейными братьями» и зеленой палочкой, на которой написано, как сделать, чтобы все люди были счастливы. Есть тут и возможности, еще не использованные не только прозой, но и поэзией, лирической и детской.

А главка «Юность», по-моему, была точкой роста не для одного Толстого, а для целого направления русской и мировой прозы двадцатого века. Это — сразу и текучие и летучие периоды, где в одно схвачены и картины жизни, и тончайшие оттенки душевного состояния. Вот как писал Толстой в 1856 году:

«При каждом звуке босых шагов, кашле, вздохе, толчке окошка, шорохе платья я вскакиваю с постели, воровски прислушиваюсь, приглядываюсь и без видимой причины прихожу в волнение. Но вот огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску, сад стал мрачнее и светлее, как скоро исчезли в нем полосы света из окон, последний огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду…» и т. д. Юноша остался, наконец, один, «робко оглядываясь по сторонам, не видно ли где-нибудь подле клумбы или подле моей постели белой женщины…» Предположим, что его мечта сбылась, она пришла в сад, «остановилась в его теплой темноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — я не мог разглядеть их, но тотчас угадал их движение…» А это уже Бунин, «Лика», написанная в 1933 году. И — опять Толстой: «Она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всей жизнью. Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливавшийся, как звук, становился яснее и яснее…» Обрываю период. Тут Толстой даже больше похож на Бунина, чем на самого себя. Речь идет об открытом им методе передачи силы и яркости юношеских чувств в их единении с природой и воображением. Глава «Отрочество» — тоже точка роста и для публицистики Толстого, и для стиля, каким изложено его учение. Но можно представить и роман из жизни отрока, где тот будет изображен как философ. Вот он валяется в постели, читает книжку, заедая ее пряниками с медом. Но автор открывает нам, что это не простая лень, а выражение сложной внутренней жизни: юный философ пришел к мысли, что раз уж смерть неизбежна, то нужно наслаждаться нынешним мгновением. Вот он просто глядит в окно на водовозную клячу. Но мы узнаем, что сейчас он проходит один из этапов восточной философии и думает: «В какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет?» Вот он держит на вытянутых руках тяжеленные словари, но это он пришел к выводу, что «счастье не зависит от внешних причин, а от нашего отношения к ним», и привыкает к страданию, чтобы и тут поскорее стать счастливым.

Какой это был бы интересный и актуальный роман! Как бы он помог нам понять переломный возраст, как способствовал бы самопознанию самих подростков! Тем более, что, как я где-то недавно прочел, современные психологи считают возраст в 12 лет вершиной интеллекта. Я изложил сюжет этого романа по двум с половиной страничкам главы «Отрочество», где намечены и другие подробности и повороты. Словом, содержание девяти страниц микротрилогии неисчерпаемо, как и предметы, в них затронутые.

В обращении «К читателю» молодой Лев Толстой писал: «Петь можно двояко: горлом и грудью. Не правда ли, что горловой голос гораздо гибче грудного, но зато сам не действует на душу. Напротив, грудной голос, хотя и груб, берет за живое». Если так писать, считает Толстой, то «мыслей в голове набирается так много, в воображении столько образов, в сердце столько воспоминаний…».

Он спел эти три своих мелодии грудным голосом.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ОБЛОМОВЩИНЫ

Толковый словарь Даля — словарь живого языка. Есть и слова, возникшие с пылу с жару на глазах у собирателя. Например, «обломовщина». В романе Гончарова, вышедшем за три года до Словаря, это слово звучит на все лады. «Это не жизнь, — произнес друг-антипод Обломова Штольц. — Это какая-то обломовщина…»

Слово привилось. Н. А. Добролюбов написал статью «Что такое обломовщина?», но определения не дал. О нем спорят до сих пор. Слово и стоящее за ним явление — открытие Гончарова. Он чуть не назвал роман — «Обломовщина». Это слово часто звучит в романе, требуя определения. Обломов обобщает: «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?

— И утопия у тебя обломовская, — возразил Штольц».

Такова обломовщина на уровне идеальном, без житейских подробностей. А перед Россией уже маячил выбор между развитием производительных сил, гражданских свобод и утопией земного рая в отдельно взятой стране. «Обломовщина» — чертил Обломов пальцем по пыли. И ему снилось это слово, «написанное огнем на стенах, как Балтазару на пиру». Напомним, в Библии огненные буквы на стене предвещали конец царству. В обломовщине было нечто гамлетовское: «Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского». Решили, используя щедринское словцо, погодить с переменами и получили три революции.

Обломовщина губит любовь Ольги Ильинской (сама фамилия говорит, кому она предназначена). «Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден… и… гибнешь. Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.

— Есть, — сказал он чуть дыша.

Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него.

— Обломовщина, — прошептал он».

Зато заботами Пшеницыной и хлопотами Штольца о доходах с имения он приблизился к своему идеалу: «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре». А на деле он достиг ужаснувшего Штольца почти смертного покоя. Штольц не дал Ольге увидеть его таким, но та сама догадалась: «Да что такое там происходит? — Обломовщина! — мрачно отвечал Андрей».

Узнав о смерти друга, он воскликнул: «А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, — и пропал». На вопрос знакомого литератора о причине смерти ответил: «Причина? …какая причина! Обломовщина!

— Обломовщина! — с недоумением повторил литератор. — Что это такое?»

Определения обломовщины у Даля, помнится, никто не искал. А оно-то и отвечало на вопрос, занимавший и Гончарова, и Добролюбова, и Ап. Григорьева, и русское общество конца 60-х годов XIX века. Но прежде чем разобщать его, отметим еще одну перекличку романа со Словарем. К слову «расшевелить» Даль дает пример: «Этой обломовщины ничем не расшевелишь». Да это же Штольц!

А вот черновик романа: «Языком он говорил и думал русским и знал его вдоль и поперек, во всю глубину и ширину, от Ильменя, Москвы и Волги до Литвы и Азиатских степей, знал от первобытной славяно-русской речи до речи (брани) степного мужика, от Слова о Полку Игоревом до Пушкина включительно; знал со всеми старыми и новыми заплатами… Знал и то, что наложили на него, и то, что подбавлял в него широко шагавший русский ум». Да это же Даль!

Но автор пожелал сделать Штольца удачливым дельцом. С тем знанием русского языка, какое дал ему поначалу Гончаров вместе с «терпением, деятельностью, и точностью в отправлении всякой обязанности», Штольцу ничего не оставалось бы кроме как писать на нем рассказы, сказки, собирать и толковать слова, быть автором учебников, врачом, исправным чиновником, то есть Далем. Как обогатил бы главы про Даля-Штольца эпизод с приглашением на службу молодого И. С. Тургенева (о нем пишет биограф Даля В. Порудоминский). Даль опекал его, а Тургенев опаздывал на службу, получил нагоняй от благодетеля, обиделся и подал в отставку!

Гончаров вывел такого Штольца, какого никто, кроме Обломова и Ольги (и то по воле автора!), не полюбил. «Что он делает и как ухитряется сделать что-нибудь порядочное, — удивлялся Добролюбов, — там, где другие ничего не могут сделать, — это для меня остается тайной». Аполлон Григорьев назвал Штольца «порождением искусственным» с «бесцельной деятельностью для деятельности». Ин. Анненский шутил: «Штольц человек патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации». Снабжен не жизнью, а волей автора!

Но и такой Штольц, далекий от первого замысла, не лишен языкового чутья, заметил обломовщину, дал ей имя. И скорее заклеймил, чем определил. Будь на его месте Даль, тот первым делом определил бы ее. Автор Словаря так и поступил! Найти там определение непросто. Надо порыться в гнезде слов от глагола «обламывать» и лишь на дне «гнезда», 25-м по порядку, после «обломов», «обломышей», «обломника» (хворост), «обломщиков», «обломихи» (лихорадки) и «обломайки» (кнута) откроем искомое. А сколько оттенков в корневом слове «облом»: и выступ кремлевской стены, и грубиян, и даже «нечистый, дьявол»… Не обошлось без чертовщины и в определении обломовщины!

«ОБЛОМОВЩИНА, усвоено по повести Гончарова», — начинает Даль. Усвоено навек, коли попало в Словарь! И — ответ на мучавший всех вопрос, что же это такое: «русская вялость, лень, косность, равнодушие к общественным вопросам, требующим дружной деятельности, бодрости, решимости и стойкости; привычка ожидать всего от других и ничего от себя; непризнанье за собою никаких мирских обязанностей, по пословице: на других надеется как на Бога, а на себя как на черта».

И все! Четыре признака вместе и порознь определяют обломовщину. «Русская вялость, лень, косность» была и в прошлом и в том, как оно подавалось. «Рука Всевышнего отечество спасла!» — трубили про победу народа над смутой XVII века… Черновик «Обломова». Комната героя. «На картине, изображавшей, по словам хозяина, Минина и Пожарского, представлена была группа людей, из которых один сидел, зевая, на постели, с поднятыми кверху руками, как будто он только что проснулся, а другой стоял перед ним и зевал, протянув руки первому. Обломов говорил, что они не зевали, а говорили друг другу речи». Но смуту победила демократическая по природе, ищущая от купцов, от граждан «дружная деятельность, решимость, бодрость и стойкость», противоположная обломовщине. «Гражданину Минину» — написано на памятнике. Какой же тут гражданин при «непризнании за собою никаких мирских обязанностей»!

Обломовщина враждебна истории: «И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот он собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит, трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула; нет, опять появились течи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться…» Это же про нас! «Не остановятся ясные дни, бегут, — продолжает романист, — все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка». Как в воду глядел автор «Обломова»!

Обломовщина, по его мнению, входит и в государственность. «Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и двигали ее по обычной колее». Пишет он и о тьме вороватых чиновников, кому «русская вялость, лень, косность» до крайности выгодна, патриотах не Руси, а обломовщины. «Аренда… рассуждает „пролетарий“ Тарантьев. — Ведь нам с тобою, русским людям, этого и в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды».

«Сколько Штольцев должно появиться под русскими именами!» — мечтал Гончаров. Ой ли! Штольц, не похожий на Даля, («мечте, загадочному не было места в его душе»), Штольц, который «измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть… отойдет, что бы там про него ни говорили», т. е. Штольц без подвижничества, скорее всего не добьется успеха в России и ее признания. Такой бездной и стеной была для Даля одинокая работа над Словарем. Но он не отошел в сторону, даже когда на войне чуть не пропал верблюд с трудом всей жизни, записями слов.

Обломовщина вся устремлена в будущее. «Когда же будет мирное счастье, покой?» — жалеет человечество благородный Обломов. Да и лежа, когда не спит, он думает о переустройстве крестьянской Руси, потому и лицо у него такое светлое, привлекательное для Штольца, на этом лице отсвет «блаженной страны» за гранью непогоды, где, как поется в чудесной песне Языкова, «не темнеют неба своды, не проходит тишина». Но «не остановятся ясные дни, бегут», — возражает автор «Обломова»…

Странная вещь! Как раз когда обсуждалось, что такое обломовщина, узник Петропавловки Н. Г. Чернышевский, смелый, деятельный, умный, писал «Что делать?». Он уверял, что прочел полторы части «Обломова» и не стал дочитывать, не увлекло. А напрасно! Заменив светлый сон Обломова о прошлом еще более светлыми снами Веры Павловны о будущем, Чернышевский, может быть, привил к российскому социализму обломовщину. После всех революций и разрух — безмятежная идиллия, вечное счастье, «в Коммуне остановка», как в песне моего детства. Не доехали, встали раньше, влетели в грандиозный застой. Но, как сказано в «Обломове», «все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка».

В черновике Штольц, похожий на Даля, внушает другу: «Не ты ли твердил, что России нужны головы и руки, что стыдно забиваться в угол, когда вас зовут огромные поля, берега морские, призывает торговля, хлебопашество, русская наука. Надо открывать закрытые источники, чтобы они забились русской силой, чтобы русская жизнь потекла широкой рекой и смешала волны свои с общечеловеческой жизнью, чтобы разливалась своими путями в русской сфере, в русских границах, чтобы исполин восстал от долгого сна». А ведь не устарело! «Я говорю твои слова», — напоминает Обломову Штольц.

«Это твои слова», — внушает Даль каждому читателю Словаря. Все они до единого — против «русской вялости, лени, косности». Ни в одном из толкований, из поговорок и присловий нет и следа «равнодушия к общественным вопросам, требующим дружной деятельности, бодрости, решимости и стойкости». Даже «моя изба с краю, я ничего не знаю» — на самом деле насмешка над теми, кто так считает.

«Привычка ожидать всего от других и ничего от себя» развита, может, более чем при Дале. В нас сидит иждивенчество, ожидание всего от начальства, от Запада, от Бога. «Не станет хлеба, барин даст» — это у Даля «насмешка над „беззаботными крестьянами“». Там же о причине этого: «На барщину иду, на солнышко гляжу», и пояснение: «не пора ли домой». А выход? «На себя работа не барщина».

Определение обломовщины Даль завершает «непризнаньем за собой никаких мирских обязанностей». Самое время вспомнить: «Это твои слова». Это и делает Даль, добавляя: «По пословице: на других надеется как на Бога, а на себя как на черта». Пословица бьет сильнее, чем определение. Видите? Сам народ еще больше, чем Даль, не приемлет обломовщины!

Обломов, взявшись за письмо, еле связывает слова: «Он то зачеркнет, то опять поставит слово. Раза два переставлял что, но выходило или бессмыслица, или соседство с другим что». Ни одной пословицы и поговорки, меткого слова или присловья, оставаясь Обломовым, сложить нельзя. Читая Словарь Даля, мы словно видим рождение дельной, яркой, толковой речи прямо из жизни, трудовой, поэтичной, забавной, горькой, праздничной, опасной. Мы видим, как русский человек и русский язык осваивают, делают пригодными для жизни, даже уютными все времена года, все природные пояса от жарких степей до ледовитых морей, все работы, все важные и неизбежные события жизни. Иной раз не без перехлеста: «В аду обживешься, так ничего». Лучше б не попадать туда!

«Русская вялость, лень, косность» и наш русский «авось». Народ и над ним смеется: «Вывезет авоська да не знать куда». Или: «Держался Авоська за Небоську да оба упали». Народная речь в ее полноте и богатстве раздвигает стены дома до самых небес, морей и гор, уводит от однообразия, уныния, скуки и лени. Одно дело, коли на дворе ненастье. А другое, когда в избу входит измокший, но веселый мужик и радостно объявляет: «Семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет, снизу метет». Семеро на одного! С такой поговоркой даже тянет из дому в схватку со стихиями. И в избе, «небом покрытой, ветром огороженной», с нею милей, теплее. «Хорош Париж, да живет и Курмыш».

«Ты за дело, а дело за тебя» — начнешь работать по-настоящему и не оторвешься, пока не доделаешь. Но все иначе, если труд подневолен и тебе нет дела до его плодов: «Поборонили сверху, побарщинному, лишь бы слава была». А потом — слово «показуха» и «Слава труду!» аршинными буквами на плакатах.

Какое богатство для народа его речь, узнаем из поговорки: «Добрым словом и бездомный богат». Но им и в лучшие свои времена беден вялый Обломов: «Он никогда не вникал ясно, как много значит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда и с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина». Жив еще и ложный стыд, о каком говорит Гончаров: «Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадет даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого».

Словарь Даля одаряет нас изобилием добрых слов, сказанных добрыми людьми в добром расположении духа. Надо бы пользоваться ими пошире и почаще и учиться у них добру.

Современники читали «Толковый словарь живого великорусского языка» как повесть, сообщает Порудоминский. И не только они! Сроднить книжный язык с живым, народным больше всех жаждали детские писатели. А детским поэтам другого и не оставалось. Они осуществляли мечту Даля. Недаром С. Маршак посвятил словарю один из лучших образцов своей «взрослой» лирики:

На всех словах — события печать.

Они дались недаром человеку.

Читаю: «Век. От века. Вековать.

Век доживать. Бог сыну не дал веку.

Век заедать. Век заживать чужой…»

В словах звучит укор, и гнев, и совесть.

Нет, не словарь лежит передо мной,

А древняя рассыпанная повесть.

Найдя у Даля слово «век», увидим, что его-то Словарь и воспели стихи. И примеры оттуда. Правда, о сыне у Даля ни слова: «Господь не дал века». «Бог сыну не дал веку» — горестный опыт самого поэта, оплакавшего юношу сына.

Но и другие примеры в Словаре — как стихи. Скажем, к слову «аль»: «Аль я у Бога теленка съел? Аль моя плешь наковальня? Аль тебе в лесу лесу мало? Аль в людях людей нет?» Голоса «древней рассыпанной повести»! Даль подбирал примеры к словам, чтобы сильнее тронуть душу и поразить ум: «Глас народа, глас Божий». И следом: «Глас народа Христа предал». И верно: есть мастера превращать народ в толпу, а взрослых — в малых детей. «Силен, как вода, а глуп, как дитя». Это сказано про «мир», общину.

Читая Словарь как повесть, не только слышишь ритмы, но и любуешься красками языка, будто полярным сиянием. Вот как расставил Даль связанные с ним слова: «Отбел по небу. Пазори играют. Лучи светят. Столбы дышат… Сполохи бьют, гремят… Лучи мерцают. Снопы рассыпаются».

Столько же красок в загадках, рассыпанных по Словарю. Слово как загадка. Лезем в словарь за отгадкой. У Даля и толкование — загадка. Слово — как бы ответ на нее. Что такое «роскошное богатство в изящном виде»? Это — «великолепие». Толкование скорее художественное, чем научное. А что такое внутренняя исповедь перед совестью и при этом «застыванье крови от унизительного, скорбного чувства»? Это — стыд! А «обращенье стороннего вещества в свою плоть»? Питание! А кто мы все, каждый из нас, друг другу? Не догадались? Брат или ближний! Таков народный идеал или, как толкует это слово Даль, «образец-мечта»… Что такое «многоначалие и многописание»? Бюрократия! А «тягостное чувство от косного, праздного, недеятельного состояния души»? Скука! Иное дело «отдых тела в забытьи чувств», то есть сон. А «долгий бугор, поднявшийся при всколыхании вод ветром или иною силою»? Конечно, волна! Ученые толкования выразительны, как народные загадки. Те у Даля все с отгадками. Но и разгаданная загадка — чудо поэзии. По всему Словарю идут в разных личинах то месяц, то веник, то горшок. Пушкин бранил «чернь тупую», что «на вес» ценит Бельведерского Аполлона, не видя в нем практической пользы:

Но мрамор сей ведь бог!.. Так что же?

Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь.

Народ — не чернь. Он, как Хайям, и печной горшок наполнит высокой поэзией. Герой загадки «не родился, а взят от земли, как Адам», «принял крещение огненное на одоление вод», «питал голодных» и «надселся трудяся». Если не знать разгадки, то перед нами чуть ли не святое существо! Разбитый горшок чинят, оплетя берестой, на огонь уже не ставят. Он «под руками бабушки повитухи снова свет увидел» и полезной емкостью «жил на покое, до другой смерти». А говорят: двум смертям не бывать! Судьба его останков плачевна: «и кости его выкинули на распутье». Такими загадками мужик освежал свое знание Библии. Ведь горшок не только взят от земли, как Адам. Он еще и «ввержен в печь огненну, яко три отрока», и «посажен на колесницу, яко Илия», и «везен был на торжище, яко Иосиф», и «куплен женою за медницу», после чего «поживе тружеником в огне адском». Чем он ниже «кумира Бельведерского»?

Народ одушевил каждую вещь в избе, на дворе, за околицей. В его быту загадка — школа поэзии. Вот некто «без рук, без ног, под окном стучит, в избу просится». Это ветер, (его пожалели, пригрели крестьянские девочки в сказке Т. Александровой). А удивительней всего «сын отца моего, а мне не брат». Да это же я сам! Или — про младенца: «Бога не знает, а Бог его любит?». С любимцем Бога веди себя по-божески. Примета: «ребенок изгадится, коли пройдет меж ругающихся баб» или «не в час под брань проснется». Нашлась загадка и на загадку: «без лица в личине»? Например, «лежит — ниже кота, а встанет — выше коня»? Личина спадает, перед нами — дута. Кони тронулись, звон бубенцов под дугой. И — еще загадка: «Ширь, да гладь, да Божья благодать»? Ответ короткий: Русь.

Но словарю кроме древних рассыпаны и новые повести. Часто примеры к словам — это рассказики в одну фразу, как в «Азбуке» Льва Толстого, «Записной книжке» Чехова, у М. Пришвина. Они не теряют очарования даже в окружении поговорок, загадок, строк Крылова, Грибоедова, Пушкина. Вот россыпь — о природе. «Через чащу речка сквозит… Пташка теребит сережку на березе… Ласточки расселись рядком на веревку, всю унизали… Старый волк довывает век свой… Голубь доворковал век свой, и не доворковался голубки…» Примеры к словам и образцы дивной русской прозы.

Бродит по Словарю и толпа странных персонажей. Тот «из милости следком до травки-муравки дотрагивается». Другая «деньги заматывает в клубки». У этого «усища, словно мышь в зубах несет». А некто «сам по ночам дом обхаживает, да собакой взлаивает». Целая сценка: «Народ под качелями разгулялся, орут песни напропалую: хозяин, разгулявшись, сам плясать пошел!»

А можно ли народным языком описать высший свет? У Даля вышло и это. Мы — на балу. «Барыни, сидя, плавно поваживают веерами… Танцовщица, развертясь во весь мах, вдруг становится, как вкопанная… Обтяжной франтик влетел в собрание и пошел порхать мотыльком…» Чего не услышишь, идя от компании к компании: «Узнанная маска что шутка невпопад. — За границей одна девка на всю семью услуживает. — В Великобритании волков нет, все побиты, повыбиты. В Америке воздух так сух, что белье сохнет вдвое скорее нашего».

Даль рассыпал тут и свою сатиру: «Я не человек, лицо, отвечал квартальный, а губернатор особа… Приказано сделать добровольное пожертвование (распоряжение полиции)… Знать, начальство будет: все дорожки песком посыпают… Поверка на поверку от дела отбили… Он перенял у министра кашлять и сморкаться… Это мы пишем или нам пишут? — спрашивал начальник каждый раз секретаря своего, прочитав бумагу от начала до конца внимательно вслух… С женой подручку погуливаете, а начальству и шапки не ломаете! — сказал начальник… Повыкрасили к приезду царя заборы…»

«Рассыпанная повесть» о детях: «Ребятишки весь день на лугу пробарахтались… Дети растормошили дядю, пошел с ними рыбу удить… Школьники подвесили петушка к потолку на жвачке… Поводи ребенку руку, он письмо напишет… Детям хоть сто раз одну сказку пересказывай, они все слушают…» То же говорит народ: «Дети до сказок, как мухи до браги». А в XX веке у Чуковского уже закон: сказка «не лакомство, а насущный и очень питательный хлеб».

По словарю рассыпаны и автобиографические заметки. Годы ученья: «Вот так и пойду стучать табакеркой по головам! — говаривал наш учитель высшей математики в Морском Корпусе». Вывод из школьного опыта: «Не обезнадеживай, пожалуйста, мальчика в успехе: он и вовсе бросит ученье!» об историке (имя не названо): «Он раскрыл связь событий, и тем осмыслил самую скучную и запутанную пору жизни государства». А здесь — имя названо: «Ломоносов сделал честь своему веку». В россыпях мелькают имена друзей, добрых знакомых: «Гоголь так расписал своего городничего, что, кажется, вот вчера его видел!.. Играли плохо, да спасибо Щепкин все скрасил». У Вяземских кто-то обидел Даля, и — пример к слову «сволочь»: «Дом Вяземского в Петербурге приют всякой сволочи». Горестная запись о свойствах памяти: «Все прошлое удаляется от нас и будто никнет в тумане». Но не последние минуты Пушкина, когда Даль был ему и другом и врачом: «Отходит, сказал я тихо Жуковскому, сидя у изголовья Пушкина и держа руку его».

Рассыпаны и заметки о труде над Словарем. Пример к слову «разве»: «Разве помру, а то кончу словарь свой». К слову «сообщник»: «У Гримма было много сообщников в составлении словаря», а у Даля нет. Он знал: «Труды мои за словарем на деньги никогда не окупятся, но с избытком окупаются надеждой на пользу его». Ну не чудак ли! Пример к «чудаку»: «Чудаки не глядят на то, что-де люди скажут, а делают, что чтут полезным».

Западник Даль или славянофил? Казалось бы, о чем речь, все западное норовит обрусить. «Атомосфера» у него «колоземица» или «мироколица» (а ведь поэтично: «Наш корабль вышел за пределы мироколицы»), «пауза» — «вымолчка», «дессерт» — «заедки» (уже берутся из Даля для меню); «витрина» — «стеклище, стеклянка» (народ магазин с большой витриной окрестил «стекляшкой»). «Инстинкт» Даль назвал «побудкой», но военное ведомство взяло ее себе. Не все пригодилось. Но вдруг еще скажут: «Живописец написал поличие за три присеста» — вместо «портрет» и «сеанс»?

Итак, славянофил? Но вот пример к слову «сторона»: «У нас одна сторона — славянщина, русаки, а другая — западники. Чья сторона правдивее, та и возьмет». Обе стороны чтили немецкую философию, Гегеля с его диалектикой. А Даль то ли подслушал, то ли изобрел слово «обезмозглить», припечатав им тех и других: «Он с тех пор обезмозглил, как принялся за немецкую философию».

А еще по Словарю рассыпан целый философский трактат. Философия для Даля — наука «о достижении человеком мудрости, о познании истины и добра». «Истина и добро вдохновители мои», — говорит один из примеров. Философия Даля слита с народной речью. Она и в том, что слово «добрый» сочтено двусмысленной похвалой, ибо не ясно, есть ли добряка ум и воля. И в том, что выражение «ум с сердцем не в ладу» поясняется: «рассудок с волей». Тогда было еще далеко до открытия асимметрии полушарий головного мозга человека: одно — рациональное, ведает логикой, речью, другое — иррациональное, — чувствами, образами. Наука еще не открыла, а народ, раз такое явление есть, давно отозвался на него в языке. Отозвался и пылкий почитатель живой народной речи. Вникая в нее, Даль с его опытом натуралиста и врача выработал систему взглядов, предвосхитившую открытие полярности полушарий мозга да, наверное, и другие открытия, ибо «самая суть бытия от нас сокрыта».

Идя от тома к тому, находим важные соображения. Например: «Природа делится на три царства… В ископаемом природа обнаружила силу или свойство пространства, силу занимать место, тяготеть и расти накоплением частиц извне; в растении — претворение, усвоение пищи, рост изнутри; в животном — чулость (пять чувств), в человеке — разум. В животном ум и воля слиты в одну неделимую побудку (инстинкт), для него нет нравственности (добра и зла, свободы воли и действий по убеждению), наконец, нет веры (духовного понятия о неплотском). В человеке разум и воля раздельны…»

Вот оно: «ум с сердцем не в ладу»! Но дело не в том. Человек «сам сознает самостоятельность этих двух стихий (умственной и нравственной); это созерцание и есть высшая духовная способность, искра Божества, тайник души его, залог бессмертия. Он сознает свою личность, внешний мир и Творца…» Еще о том же, но иначе: «В животном страсти слиты в одно с рассудком… а потому в страстях животного всегда есть мера; страсти человека, напротив, отделены от разумного начала, подчинены ему, но вечно с ним враждуют и никакой меры не знают». Говоря об уме человека, Даль настаивает: «Это одна половина духа его, а другая нрав, нравственность, хотенье, любовь, страсти; Животному, с одной стороны, нравственные, а с другой, отвлеченные понятия недоступны». Выходит, определение «гомо сапиенс» (человек разумный) недостаточно. Не учтен другой способ познания, кроме ума.

Чувствовать, по Далю, это «познавать нравственно» или «сознавать духовно, отзываясь на это впечатлениями… Чувство духовное, нравственное, зачатки души человеческой, тайник, совесть…» Под словом «тайник» найдем «тайник души человеческой, самые внутренние, сокрытые качества ее, посредством коих совершается возрожденье человека; внутренний, духовный человек. Совесть в тайнике». Совесть — это «нравственное сознание человека, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; невольная любовь к добру и истине; прирожденная правда, в различной степени развития»… («Истина от земли, — уточняет он, — а правда с небес, дар благостыни»). И — от слова к слову: «Истина относится к уму и разуму, а добро и благо к любви, нраву и воле». Истина — свет, доброта — тепло. Слить истину с добром, разум с любовью, ум с чувством! Что может быть лучше?

«Союз истины и любви рождает премудрость… Соединение истины и добра рождает премудрость во образе красоты… Согласный союз нрава и ума, сердца и думки образуют стройность, совершенство духа… Любовь и истина составляют двоицу премудрости… Изящество, это союз истины и добра… изящные искусства стремятся к созданию первообраза красоты, союза добра и истины, которых отраженье мы видим в вещественной природе».

Как это воспитать в людях? Слово «воспитанный»

значит образованный, знающий правила приличия. Но для человека с живым тайником души, с развитой совестью и правдой («правда в разной степени развития») нужных слов нет в языке. И Даль сам ищет их: «Человек разумный» в нравственном отношении может быть существом четырех видов: 1) «Человек плотской, мертвый, едва отличается от животного, в нем пригнетенный дух под спудом». 2) «Человек чувственный, природный, признает лишь вещественное и закон гражданский, о вечности не помышляет, в искусе падает». 3) «Человек духовный, по вере своей, в добре и истине; цель его — вечность, закон — совесть, в искусе побеждает». 4) «Человек благодатный, постигает по любви своей веру и истину; цель его — царство Божие, закон — духовное чутье, искушенья он презирает».

«Гомо сапиенсом» рождается каждый! А «человеком плотским» или «благодатным»? Ответ Даля: «эти степени человечества, достигаемые всяким, по воле его». Младенец, по Далю, любимец Бога, хоть и может «изгадиться», проснувшись под брань. А дальше — все от воспитания и собственных усилий. Вот изречения на сей счет, видимо, сочиненные самим Далем: «Всякий враг истины — человекоубийца… Пьянство вконец развращает… Грубость нравов — упрек человечеству… Ныне читаются одни лишь развратные романы… Кто грамоту называет просвещеньем, тот смешивает средство с целью… Один лжемудрец заразил многих… Человеком овладевают страсти, пригнетая рассудок и совесть… Всякая война от супостата, не от Бога… Суровое обращенье подавляет чувство… Суетность погружает человека в пороки… Злоначальная самонадеянность и суемудрие губят человека… Счастье в нас, а не вокруг да около».

У Даля трудно отличить сочиненное от записанного. Философию добра и истины он находит в самых простых речениях: «Эта мысль запала мне в сердце». И поясняет: «Перешла в волю, в хотенье». «Позвольте вывести себя из заблуждения, так выведем и из беды». А это чья мысль? «Не добра суета, а добр распорядок». Конечно, ее дарит нам усердный Даль. И это тоже должно войти в живую народную речь: «Наука, что честная торговля: других обогащая, сама не скудеет». Сейчас Словарь обогащает нашу жизнь, что ни журнал, ни газета, всюду ссылки на его толкования. Даль возвращается!

1994

Примечания

1

Написано по сюжету Н. Панченко.

(обратно)

2

Увы, «социально-исторические факторы», а не наступление пустыни стали причиной и того, что в 60–80-х годах Приаралье постигла грандиозная экологическая катастрофа. (Примеч. автора. 1993 г.)

(обратно)

Флибуста

Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания (fb2)

Валентин Берестов

ОТ АВТОРА

В ИЗВЕЧНОЙ СМЕНЕ ПОКОЛЕНИЙ СТИХИ СОРОКОВЫХ ГОДОВ

«К бессмертью человек давно стремится…»

ПУШКА У ТАШКЕНТСКОГО МУЗЕЯ

ПЕСЕНКА ШУТА

В ЭВАКУАЦИИ

«В такие дни природа красотою…»

О ПОДРАЖАНИИ

ОТЦУ

ТАШКЕНТСКИЕ ТОПОЛЯ

«В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…»

В ОЧЕРЕДИ

В ЧИТАЛЬНЕ

В «ЧУКОККАЛУ»

ПИСЬМО ОТ БАБУШКИ

ОТГОЛОСОК

1

2

ДОМОЙ

ЗИМНИЙ БОР

«С утра разубран в иней городок…»

«В лесу молчанье брошенной берлоги…»

ДОМ ПО ПУТИ НА КЛАДБИЩЕ

КАЛУЖСКИЕ СТРОФЫ

1

2

3

4

5

6

7

8

В КОМПАНИИ

1

2

«В черные ямы-тени…»

«Незабвенной бессонницей ночь дорога…»

«Но ты реальна, и слишком даже…»

«Жизнь моя лежит еще вчерне…»

«Ей дали порядковый номер. Сполна…»

РОКОВАЯ ЧАША

КАЛУГА, 1941

1

2

3

4

5

ЗНОЙ

ТАШКЕНТСКАЯ ЗИМА

ТАШКЕНТСКАЯ ВЕСНА

1

2

3

ВЕСЕННИЙ ЛИВЕНЬ

ВЕСНА В СТАРОМ ГОРОДЕ

ТАШКЕНТСКИЙ ДВОРИК

«Мне до́роги асфальты матовые…»

«Мальчишки, выскочив из школ…»

«Круговая порука берез…»

«Переливаются и розовеют полосы…»

ПОДМОСКОВЬЕ

«О этот день, до полуночи утренний!..»

ДОЖДЬ С УТРА

МАРТ

ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ

«На два дня расставшийся с Москвою…»

КУРГАН

«Я зашел в магазин граммофонных пластинок…»

В СТУДЕНЧЕСКОМ ГОРОДКЕ

1

2

3

4

ТОТ БЕРЕГ

ВАЛДАЙ

«Сентябрьских дней промчалась паутина…»

ПЕРВЫЕ РИСУНКИ

В ИЗВЕЧНОЙ СМЕНЕ ПОКОЛЕНИЙ
СТИХИ СОРОКОВЫХ ГОДОВ

ОТПЛЫТИЕ
СТИХИ 1950–1957 гг.

ГУСЬ И ЕГО КРИТИКИ
Басня