| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Господин Руссе (fb2)
- Господин Руссе (пер. Дебора Григорьевна Лившиц) 436K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жорж Санд
Жорж Санд
Господин Руссе
Отрывок из неизданного романа
* * *
— Вы смеетесь над подобными вещами? — возразил г-н Гинь, став вдруг очень серьезным. — Вы смеетесь еще громче, потому что видите, что сам я вовсе над ними не смеюсь. Друзья мои, я, как и вы, был прежде недоверчив, был вольнодумцем, но один похожий случай, происшедший со мной в молодости, произвел на меня столь сильное впечатление, что мне неприятно слышать шутки по поводу явлений такого рода.
Наконец, после долгих упрашиваний, он начал.
— Это случилось в тысяча семьсот тридцатом году, мне было тогда лет двадцать, и я был недурен собой, хотя нынче этого вовсе не скажешь. Не было этой лысины, этого длинного носа, этих маленьких красноватых глазок, этих дряблых щек; цвет лица у меня был свежий, взгляд живой, нос — не знакомый с табаком, фигура стройная, походка легкая и безупречные ноги, что, впрочем, видно и сейчас. В общем, при небольшом росте я был изящен, отнюдь не робок и был готов перенять все манеры, будь они хороши или дурны, от тех людей, в чьем обществе я вращался, отпуская любезности прекрасным дамам, сквернословя со старыми вояками, философствуя с людьми образованными, умничая с духовными особами и болтая о всяких глупостях с особами титулованными. Словом, я всем нравился, везде имел успех, и моя профессия — актер и литератор — служила мне подорожной, благодаря которой я был одинаково радушно принят как в хорошем обществе, так и в дурном. Я ехал в дилижансе из Лиона в Дижон, чтобы присоединиться к провинциальной труппе, к которой принадлежал… Дело происходило приблизительно в середине осени, стоял туман и было довольно холодно. С десяток миль я проехал с неким бароном де Гернеем, у которого были какие-то дела в окрестностях и который возвращался вечером в свой замок, стоявший в маленькой бургундской долине в сотне шагов от большой дороги. Он умел поговорить, умел порасспрашивать и был большим любителем стихов и романов. Беседа со мной пленила его, и, едва успев узнать, что я литератор и актер, он уже не пожелал расстаться со мной. То был один из тех dilettanti[1] которых всегда есть в кармане какая-нибудь пьеска, и, надеясь, что вы будете от нее в восторге, они жаждут преподнести ее вам в подарок, чтобы впоследствии иметь удовольствие увидеть ее поставленной в ближайшем городе округа, не истратив при этом ни гроша. Ему не удалось одурачить меня, но все же я принял предложение переночевать у него в доме. Очень скоро дилижанс остановился, и гордая осанка моего барона дала мне понять, что здесь я найду лучший ночлег и лучший ужин, чем в гостинице, где я был бы вынужден провести полсуток, а то и более, ожидая возможности продолжить путь.
Итак, мы остановились у въезда в аллею, выходившую на большую дорогу. Два ливрейных лакея ожидали нас, чтобы отнести трость и портфель хозяина. Они взяли мой чемодан, и мы отправились в усадьбу г-на де Гернея, которая, право же, казалась очень красивой в лучах заходящего солнца.
— Ей-ей, — вскричал барон, — баронесса очень удивится, когда увидит, что я привез с собой незнакомца!
— А быть может, — добавил я, — скорее рассердится, чем удивится, когда господин барон скажет ей, что этот незнакомец — актер.
— Нет, — ответил он, — моя жена лишена предрассудков. Баронесса очень умна, увидите сами. Это истинная парижанка и, пожалуй, даже чересчур парижанка, так как она не выносит сельской жизни и в течение тех трех дней, что находится здесь, уверяет, будто я хочу похоронить ее заживо, уморить со скуки. Поэтому она будет счастлива видеть за ужином столь приятного гостя, и если бы вы не были так утомлены и продекламировали ей потом несколько стихотворений или прочитали бы вслух мою пьеску, которую она ни разу не пожелала выслушать со вниманием, а я уверен, что вы-то прочтете ее гениально, то она…
Я понял, что мне все равно придется пойти на эту жертву и, не медля долее, покорился, пообещав барону, что охотно продекламирую и прочитаю вслух все, что ему будет угодно.
— Как вы любезны! — вскричал он, — Я так рад, что уже задумал кое-что против вас и хочу сделать так, чтобы вы пропустили завтрашний дилижанс и провели в гернейском замке два дня.
— Разумеется, — сказал я, — предложение было бы очень заманчиво, если бы…
— Никаких «если», — возразил он. — Вы увидите, дорогой друг, что это приятное жилище и что оно содержится в таком порядке, словно здесь живут постоянно. А ведь я не был здесь три года, разве только проездом. Я сударь, женат три года, и за все это время госпожа баронесса ни разу не пожелала заехать сюда и взглянуть, что здесь такое — голубятня или замок. С величайшим трудом убедил я ее наконец приехать и провести здесь месяц, потому что мне понадобится не менее месяца, чтобы поселить в доме нового управляющего и ввести его в курс моих дел. Так что вы понимаете, дорогой мой… Как ваше имя?
— Розидор, сударь, — ответил я. (Таков был мой псевдоним в те времена.)
— Да, да, Розидор, простите, вы мне уже говорили. Так вот, милый Розидор, вам понятно, что я не мог на целый месяц оставить в Париже такую молодую женщину, как моя жена, а у нее как раз совсем недавно умерла тетушка, с которой она выезжала…
— Не станет же господин барон уверять меня, — возразил я с улыбкой, — что он, на свою беду, ревнив, как в допотопные времена?
— Ревнив? Нет. Но осторожен; осторожность никогда не мешает. Спокойны всегда только фаты.
Как видите, г-н барон порой высказывал неглупые мысли, но, как вы вскоре в этом убедитесь, действовал он не всегда умно, и это лишний раз доказывает, что сказать легко, а сделать трудно.
— До сих пор, — сказал Флорвиль, — история довольно занимательна, но я не слышу ничего о привидениях.
— Потерпите! — ответил г-н Гинь. — Слушайте меня внимательно, хотя то, что я сейчас расскажу, покажется вам сначала лишь ничего не значащей подробностью.
Барон вошел в дом прежде меня, чтобы сообщить обо мне жене. Узнав, что к ужину будет гость, она позвонила горничной, чтобы немного принарядиться. Затем, узнав, что этот гость — актер, отпустила горничную, решив, что актер не мужчина, что это все равно что муж. Когда же я был ей представлен, то моя внешность, моя молодость дали ей понять, что, быть может, я все-таки нечто вроде мужчины, и перед ужином она на минуту вышла из комнаты. Я отлично заметил, что, когда она вернулась и села за стол, она была слегка напудрена и к ее туалету добавилась лишняя ленточка.
Баронесса де Герней была скорее пикантна, чем красива, скорее кокетлива, чем остроумна, но в двадцать лет мы бываем не так уж требовательны. Я счел ее прелестной и не замедлил дать понять ей это. Со своей стороны, она дала мне понять, что мое мнение отнюдь ее не огорчает, но что она будет видеть во мне только актера — во всяком случае, до конца ужина.
Между ней и мужем произошла маленькая супружеская перепалка, которую они не позволили бы себе в присутствии постороннего человека, занимающего иное положение в обществе, и которая, несмотря на мое самомнение, показала, что меня здесь считают весьма незначительной особой. Я решил держаться более уверенно, хотя бы в обращении с баронессой. Да, я был еще достаточно наивен и думал, что интрижка со знатной дамой может изменить положение вещей.
Меня, впрочем, мало интересовала причина их ссоры. Однако я должен обратить ваше внимание на эту подробность, ибо здесь-то и таится завязка моего приключения.
— Вы, кажется, собираетесь сочинить для нас целый роман, — сказал Флоримон, неучтиво зевая во весь рот.
— Сейчас увидите, — возразил г-н Гинь, — насколько он прозаичен и как мало претендует на эффект. С четверть часа барон и баронесса ссорились из-за двух управляющих, из которых один умер до приезда хозяйки в замок, а другой, которому предстояло занять место покойного, что-то не спешил явиться. Так как баронессе было скучно в деревне и ей хотелось, чтобы супруг остался здесь, занялся делами и принял нового управляющего, она заявила, что г-н Руссе поступил как глупец, позволив себе умереть в такое время, когда все светское общество возвращается в Париж и никто не едет надолго в свои поместья. Она заявила, что другой глупец — это г-н Бюиссон, который заставляет себя упрашивать, и намекнула, что барон де Герней — тоже глупец, если он примчался сюда и привез жену до того, как приехал его служащий, чье ремесло — ждать, а не заставлять хозяев ждать его.
— Прежде всего, дорогая баронесса, — ответил барон, — бедняга Руссе умер так поздно, как только мог, — ведь ему было восемьдесят два года, и в течение тех тридцати или сорока лет, пока он распоряжался моими делами и моим домом, все было в наилучшем порядке. Это был просто клад, и я не могу не сожалеть о нем. Посмотрите, в каком отличном состоянии он оставил нашу усадьбу и как заботился о ее благоустройстве.
— Мне это безразлично, — сказала баронесса. — Я не знала его и не могу разделить ваши сожаления. К тому же, барон, вы все преувеличиваете. Моя горничная, побеседовав со здешними слугами, рассказала мне, что старик был скуп, как Гарпагон[2], и что он давно уже выжил из ума.
— Ну, разумеется, с возрастом его умственные способности ослабли, но на делах это совсем не отразилось, а что до его бережливости, то я никак не могу на нее пожаловаться, раз она пошла мне на пользу.
— Хорошо, я уступаю вам вашего Руссе, раз уж он умер, — сказала баронесса, — но ни за что не прощу вам Бюиссона. Я не знаю ни того, ни другого, но на этого сержусь еще больше за его дерзость — за то, что его все еще нет. Право, барон, только вы способны нанимать таких слуг — они словно бы ждут, чтобы их пригласили явиться к вам в дом. Какой-то господин Бюиссон водит вас за нос и никак не может взяться за дело, а стало быть, и кончить его! Итак, друг мой, я объявляю, что, если ваш господин Бюиссон не будет здесь завтра — а он, видно, и не собирается быть здесь, — я уезжаю, и как вам будет угодно: хотите — поезжайте со мной, хотите — оставайтесь.
— Потерпите, моя дорогая! Вы, право, сведете меня с ума! — вскричал барон. — Бюиссон будет здесь завтра утром, а возможно, даже сегодня вечером. Сегодня я получил от него письмо, и он сообщает об этом. Черт возьми! Деловой человек — не лакей. Раз он еще не вступил в должность, ему нельзя приказывать.
— Надо было написать ему, что он обязан либо согласиться, либо отказаться…
— Боже сохрани! У этого человека отличные рекомендации, и в своей сфере он так же незаменим, как бедняга Руссе.
— Только бы он не был таким же полоумным! — с досадой ответила баронесса, — Мне кажется, вы поклялись брать их всех из домов для умалишенных!
Не в силах сдержаться, барон нетерпеливо пожал плечами и, так как все уже вставали из-за стола, приказал лакею:
— Лапьер, передайте привратнику, чтобы он не ложился спать до полуночи. Господин Бюиссон, наш новый управляющий, едет верхом и может добраться сюда поздно вечером.
— Да, да, господин барон, — ответил Лапьер, — я позабочусь об этом сам. Апартаменты покойного господина Руссе вполне готовы к приему господина Бюиссона.
Тут мы перешли в гостиную, и ни о Бюиссоне, ни о Руссе речи больше не было. Г-жа баронесса соблаговолила вспомнить о моем присутствии, и меня попросили почитать стихи. Я предложил прочесть пьесу барона, но баронесса ответила, что слышала ее десять раз, знает наизусть и предпочитает Корнеля или Расина. Чтобы отплатить ей за легкое важничанье, я настаивал на пьесе г-на барона. Ей пришлось уступить, и было решено, что я прочитаю лучшие куски из этой пьесы. Ох, что это были за лучшие куски! После чего выбор был предоставлен мне.
Я заметил, что барон очень устал и что ему понадобилась вся любовь к собственному детищу, чтобы не уснуть до конца чтения. А потом я совершенно усыпил его, монотонно декламируя тяжеловесные тирады наших старинных авторов. Я напыщенно скандировал Прадона, Мере, Кампистрона[3], и в конце концов он громко захрапел. Хозяйка зевала, она находила, что я холоден; моя манера чтения и выбор стихов создали у нее мнение, что я плох как актер, да к тому же и безвкусен. Она сочла за лучшее высмеять сонливость своего мужа. Он обиделся и ушел спать, оставив меня с женой и с некой компаньонкой, которая занималась шитьем где-то в уголке гостиной и после его ухода немедленно исчезла; возможно, ее тоже усыпил мой голос, а возможно, что ей, с одной стороны, было приказано не покидать свою хозяйку, а с другой — уйти, как только уйдет хозяин.
И вот, наконец, я остаюсь наедине с молоденькой баронессой, которая, по-видимому, снизошла до этого либо от скуки, либо из простого любопытства. Я немедленно меняю выражение лица, манеры, голос и темы разговора. Из посредственного провинциального комедианта я вновь превращаюсь в того актера, которого вы знаете и каким я уже был в то время. Оставив в покое роли Агамемнона и Августа[4], я берусь за роли молодых и полных страсти героев. Я — Сид у ног Химены[5], Тит, томящийся по Беренике[6]; потом, убедившись, что баронесса отлично владеет итальянским, я по ее просьбе импровизирую сцену на итальянский манер. Чувства молодой владелицы замка уже затронуты, я предстал перед ней в новом свете. Голубые глаза ее пролили несколько притворных слезинок, грудь вздымалась от притворных вздохов, но взор ее горел и рука была горяча — я заметил это, потому что, сделав удачный жест, ухитрился прикоснуться к ней. Когда она спросила меня, каким образом в итальянских пьесах диалог льется у актеров так свободно, что публике кажется, будто она слышит настоящую, выученную наизусть пьесу, я сумел искусно ответить, что это зависит не столько от содержания; пьесы, сколько от партнера, который подает нам реплику, и что тот или иной партнер может сделать нашу речь яркой, благодаря его пламенным взорам или благодаря тому вдохновению, которое передается от него к нам. К примеру, сказал я ей, в любовной сцене может случиться так, что вы естественно выражаете чувство, которое вам внушает ваша партнерша. Подобные вещи бывали, и я уверен, что в некоторых пьесах достиг бы совершенства, будь у меня перед глазами идеальное существо, какое я себе воображал, вникая в роль.
Баронесса задумалась.
— Мне бы хотелось, — сказала она, — увидеть и услышать вас в одну из таких минут вдохновения. У итальянцев мне приходилось видеть только фарсы.
— Что ж, сударыня, — ответил я, — от вас одной зависит разработать тему серьезного содержания.
— То есть как это? — произнесла она, искусно изображая наивность.
— Будьте так добры и на минутку вообразите себя на сцене. Скажем, я Ленваль или Валер и влюблен в Целианту или в Хлою. В своем монологе я сетую на суровость своей партнерши. Благоволите обратить внимание — я начинаю. Вполне возможно, я буду чуть холоден, чуть смущен, но благоволите подняться с места и встать у меня за спиной, словно вы заподозрили тайну моей страсти. Я увижу вас в зеркале, и ваш взгляд удостоит ободрить меня. Однако, повинуясь тексту роли, я буду настолько благоразумен, что не замечу вас, и у меня останется так мало надежды, что я выну шпагу с намерением пронзить себе грудь. Вы остановите меня и скажете: «Люблю тебя…»
— Вот как? Я скажу вам это?
— Да, сударыня, это нетрудно запомнить. Но будьте добры сказать мне эти слова достаточно горячо, чтобы создать иллюзию. Тут я брошусь к вашим ногам и выражу всю свою признательность. Я убежден, что тогда я найду самые пылкие выражения и что моя игра будет так похожа на правду, что вы обманетесь и сами.
— Ну что ж! Мне любопытно взглянуть на это, — сказала баронесса, — и я попробую принять участие в нашем диалоге. Итак, начинайте, я встаю за вашей спиной и смотрю на вас.
— О нет, сударыня, не так! Надо немного притвориться, в вашу пантомиму надо внести хоть немного нежности!
— Но сначала должны заговорить вы! Не могу же я знать, что вы любите меня, пока вы мне этого не сказали.
— О Аминта! — вскричал я. (Я слышал, как ее назвал так барон.)
Несколько минут я разливался в потоке пламенных речей, потом сделал вид, что пронзаю себе грудь, и моя принцесса остановила меня, воскликнув «Люблю тебя!» с гораздо большим пылом, нежели я мог надеяться. Тем не менее я попенял ей на то, что интонация у нее слишком суха, и заставил несколько раз повторить фразу, особенно настаивая, чтобы она держала мои руки, мешая мне убить себя. Не знаю, что это было — театральный инстинкт или истинное волнение, но она так хорошо справилась со своей ролью, что воображение мое разгорелось. Я упал на колени и, осыпая страстными поцелуями ее руки, наговорил ей таких вещей, что она, кажется, забыла, что это игра; мне и самому очень хотелось забыть об этом, и я настолько осмелел, что начал было говорить от собственного лица, как вдруг в пылу декламации и пантомимы заметил, что в гостиной появилось новое лицо, что мы уже не одни. Я вскочил, чтобы скрыть свое смятение, и баронесса, которая обернулась, желая понять причину происшедшей во мне перемены, испуганно вскрикнула. Но как мы были поражены, когда увидели, что пришелец не барон, не дуэнья, и вообще не из здешней прислуги, а какой-то чужой человек, незнакомый не только мне, но и баронессе.
Это был маленький старичок, очень желтый, очень-сухонький, в довольно опрятной, хотя и несколько поношенной одежде. На нем был камзол и кафтан оливкового цвета с узеньким потертым серебряным галуном, узорчатые чулки, допотопный парик, очки в руках — длинная трость черного дерева, набалдашник которой изображал собой голову негра, увенчанную толстым сердоликовым тюрбаном. У ног его вертелся дрянной пудель, а сам он уже сидел у камина и, казалось, был так поглощен желанием поскорее согреться, что не обращал ни малейшего внимания на странную сцену, коей имел возможность быть свидетелем.
Баронесса оправилась раньше меня и смущенно, но вместе с тем высокомерно спросила у него, кто он и что ему нужно.
Но он, видимо, не расслышал, ибо был глух или притворялся глухим, и вдруг заговорил так, словно продолжал уже начатый разговор.
— Да, да, — отрывисто произнес он скрипучим голоском, — сегодня холодно, очень холодно. (Часы уже показывали полночь.) Будут заморозки, все уже замерзло. Земля заледенела, а луна яркая, очень яркая, чертовски яркая.
— Кто это? — обернувшись ко мне, с изумлением спросила баронесса. — Глухой? Сумасшедший? Каким образом он вошел в дом?
Я был не менее удивлен, чем она. Я тоже стал расспрашивать старичка, но он ответил мне не более; вразумительно.
— Как дела господина барона? — продолжал он, — Они в порядке, в полном порядке. Господин барон будет доволен своим управляющим. Разве только процесс с настоятелем монастыря Святой Марты может беспокоить его, но это пустяки, пустяки, сущие пустяки.
— Ах, я поняла! — сказала баронесса. — Это наш новый управляющий, господин Бюиссон. Наконец-то он приехал, какое счастье! Но ведь он глух, как пень, не так-ли?
— Сударь, — сказал я, повышая голос, — разве вы не слышите, что госпожа баронесса спрашивает, хорошо ли вы доехали?
Старик ничего не ответил. Он гладил своего дрянного пуделя.
— Что за отвратительная собачонка! — сказала баронесса. — Каково мне выносить это приятное общество! Но послушайте — где барон ухитряется находить подобных управляющих? Недаром я сказала сегодня, что он специально выискивает самых невыносимых!
— Сказать правду, — ответил я, — этот кажется мне очень странным. Не понимаю, как господин барон сможет беседовать с ним о делах, раз он не услышит и пушки.
— К тому же ему по меньшей мере сто лет! — продолжала баронесса. — Очевидно, муж считал, что прежний был чересчур молод. Да, вот фантазии моего супруга, такие фантазии могут взбрести в голову ему одному! Послушайте, давайте попытаемся отправить его спать… Сударь! Господин Бюиссон! Господин управляющий!
Баронесса кричала во весь голос, но, убедившись, что старичок даже не замечает этого, сочла за лучшее обратить все в шутку и начала безумно хохотать. Я пытался последовать ее примеру, но это было не вполне искренне. Проклятый старичок помешал мне в такую минуту, когда дела мои шли на лад, но он, видимо, даже не подозревал, что его присутствие кого-то стесняет. Он неподвижно сидел в кресле, с неистовой яростью грел свои старые ноги, а его мерзкая собака, которой я попытался, но безуспешно, наступить на хвост, угрожающе оскалила зубы.
— Этот процесс, — сказал вдруг управляющий, — запутан, запутан, очень запутан. В нем разбираюсь только я один. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог закончить его. Настоятель уверяет, что…
Тут он заговорил с поразительной быстротой, с необыкновенным возбуждением. Не ждите от меня повторения его речей — один только дьявол или какой-нибудь старый опытный крючкотвор смог бы его понять. Для меня, а тем более для баронессы, это была китайская грамота. К тому же по мере того как он говорил, со мной, да и с баронессой, как она мне потом рассказала, происходило что-то странное. Мы слышали его слова, но они тут же исчезали из нашей памяти. Мы не смогли бы повторить ни одной его фразы, и эти фразы никак не воспринимались нами. Мы заметили, что он как будто и сам не понимал, не сознавал, что именно он говорит; он бросал слова словно в пустоту, и нам казалось, что он то бессмысленно перескакивает с предмета на предмет, то в тысячный раз повторяет одно и то же. Но, в сущности, его речи не достигали нашего рассудка. Его голос только касался нашего слуха, но не проникал в глубь нашего существа. Мы вдруг словно бы оказались заперты в сундуке. Лицо старика, весь его вид резко изменились; не переставая говорить, он продолжал меняться. Он словно на глазах старел с каждой минутой. Не знаю, как выглядят двухсотлетние люди, но бесспорно, что сначала он представлялся мне столетним, а потом его возраст как бы удвоился, утроился. Кожа приклеилась к костям! Глаза, которые несколько мгновений блестели и даже сверкали от яростной злобы, начали вдруг блуждать, взгляд сделался растерянным, мрачным, потом затуманился, стал тусклым, застыл и наконец совсем погас. Голос его тоже постепенно угас, лицо съежилось. Одежда обвисла и как бы стала влажной на его чахлом теле. Рубашка, сначала показавшаяся нам белой, приняла землистый оттенок и как будто запахла плесенью. Собака встала на ноги и завыла, вторя ветру, рычавшему снаружи. Мы не заметили, что свечи в канделябрах постепенно догорали, и вот погасла последняя. Баронесса тревожно вскрикнула и стала звонить в колокольчик. Никто не явился, но мне удалось отыскать непочатую свечу в другом канделябре и зажечь ее. Мы были одни. Старичок успел выйти так же бесшумно, как вошел.
— Слава богу! — воскликнула баронесса. — Не знаю, что я чувствую, но, кажется, со мной чуть было не случился нервный припадок. Я никогда не видела ничего более мучительного, чем это крошечное привидение. Ведь это было настоящее привидение, правда, сударь? Можете вы понять, как мог мой муж связаться с подобной мумией? Глухой, столетний, сумасшедший — ведь сверх всего он еще и сумасшедший, вы согласны? Что такое он нам наговорил? Я ничего не поняла, ничего толком не слыхала… словно передо мной трещала старая сорока. Вначале это рассмешило меня, потом мне надоело, потом стало меня раздражать, а потом испугало, так испугало, что я задыхалась, что мне сдавило грудь, что мне захотелось зевать, кашлять, плакать, кричать… кажется, под конец я и в самом деле что-то закричала. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков! Ах, я не хочу, чтобы этот человек провел здесь целые сутки, я и сама сойду с ума.
— Господин барон ошибся относительно возраста и умственных способностей этого бедняги, — ответил я, — Разумеется, он впал в детство.
— А муж будет уверять, что нет. Вот увидите — он скажет мне, что управляющий молод и приятен… Но пусть он выгонит его, или я уеду… Ах, боже мой! — вскричала она. — Знаете, который час?
Я взглянул на стенные часы. На них было три часа утра.
— Как! Этот человек проговорил с нами три часа кряду? Он был в бреду, тут не может быть сомнений.
С минуту мы молчали. Оба мы не могли понять, каким образом сумели выдержать три часа его усыпляющей болтовни, не будучи в силах прервать ее и не замечая, сколько времени она длилась, несмотря на всю скуку и досаду, какую она в нас вызывала. Внезапно баронесса рассердилась.
— Не понимаю, — сказала она, — почему вы не прервали его и не нашли любого способа, будь он приличен или неприличен, избавить меня от такой пытки. Ведь сделать это должны были именно вы.
— По-моему, сударыня, я был не вправе распоряжаться в вашем доме, разве только вы сами дали бы мне это право…
— А скорее всего, я просто спала, да, может быть, и вы тоже.
— Клянусь вам, что не спал! — вскричал я. — Ведь я невыносимо страдал.
— Я тоже, — ответила она, — мне было жутко, я была парализована. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков — впрочем, я уже сказала вам это. Но вы… значит, вы тоже испугались?
— Пожалуй, нет, сударыня, но я оцепенел от ощущения чего-то необычного, от какого-то отвращения…
Я попытался объяснить ей, что это досадное вторжение в разгаре сцены, которую я играл с таким жаром и искренностью, причинило мне боль.
— Полно! Вы тоже испугались! — возразила баронесса с убийственным презрением, — Да! Мы прекрасно провели эту бессонную ночь, нечего сказать! Завтра у меня будет мигрень. Будьте любезны посмотреть в доме, в конторе, на кухне, встал ли уже кто-нибудь из людей, потому что сколько я ни звоню в колокольчик, хоть разбей его, все равно никто не приходит. Очень странно. Уж не заснула ли моя горничная и остальные слуги летаргическим сном?
Легко сказать! У нас оставалась только одна свеча. Унести ее было бы неприлично, а я никого здесь не знал. Ни в голове у меня, ни в сердце не было теперь и следа; любовных устремлений. Баронесса казалась мне сварливой, властной и глупой. В просторной гостиной было холодно и темно. Я чувствовал себя утомленным поездкой и в высшей степени недовольным своим пристанищем. Я вышел из гостиной и пошел наудачу. Ощупью, натыкаясь на мебель, я добрел до прихожей, зашагал по коридорам; я кричал, я стучал во все двери. «Если я разбужу барона, — думал я, — он сочтет весьма странным, что ни я, ни его жена еще не спят в три часа утра. Ну и пусть! Они как-нибудь объяснятся друг с другом — мне-то какое дело».
Наконец я открываю последнюю дверь, вхожу в просторную кухню, слабо освещенную старой лампой, и вижу там нашего старикашку — он сидит на соломенном стуле возле очага, который почти угас. Его пудель оскаливает зубы. Бедняга устроился крайне неуютно, и мне жаль его! Я хочу его разбудить — ведь, кажется, он заснул. Но он говорит мне: «Холодно, холодно, очень холодно». Он не слышит ни слова, вокруг — ни души. Я зажигаю свечу, обхожу снизу доверху весь дом. Ни лакеев, ни горничных. В этом крыле замка никто не ночует. Я возвращаюсь в гостиную, чтобы, несмотря на риск быть принятым за глупца, спросить хозяйку, в какой части ее владений можно откопать ее слуг. Но баронесса, потеряв терпение, уже ушла к себе, унеся с собой свечу, и лишь жалкий огарок, найденный мною в кухне, угасал теперь в моих руках. Как отыскать мою комнату в этом лабиринте коридоров и лестниц, да еще ощупью, в темноте? Ничего нет глупее положения человека, который тратит целый час, чтобы найти приличное место для сна. Я отказываюсь от этого намерения. Ко всем чертям баронессу, пусть укладывается без помощи горничных! Пусть старик управляющий мерзнет в кухне со своей собакой, мне-то что! Я обойдусь без спальни, без кровати, без слуги, но не стану мерзнуть!
Рассуждая таким образом, я засовываю в камин три огромных полена, пододвигаю к огню большую софу, закутываюсь в широкую скатерть и засыпаю глубоким сном.
Слуги, которые ложились спать рано, вставали тем не менее очень поздно. Да, пора было приехать управляющему, потому что дела в гернейском замке шли из рук вон плохо. Как только рассвело, я успел разыскать свою спальню — мне помог мой чемодан, стоявший у дверей, — раскрыть постель, чтобы сделать вид, будто я провел там ночь, и совершить свой туалет, прежде чем кто-нибудь мог бы обнаружить странный ночлег, устроенный мной в гостиной. Когда удар колокола пригласил меня к завтраку, я застал барона и баронессу в разгаре явной ссоры.
Барон, радуясь приезду г-на Бюиссона, приказал слугам пойти за ним, чтобы иметь удовольствие представить его хозяйке. А хозяйка пришла в ярость и сказала, что выгонит его, как только он покажется ей на глаза.
— Да что же это с вами, мое сокровище? — сказал наконец барон, выйдя из терпения, — Господину Бюиссону сто лет, он сумасшедший, он маньяк, он глухой!.. С чего вы это взяли, если никогда его не видели?
— Видела, сударь, слишком хорошо видела, с двенадцати до трех часов утра, и никак не могла от него отделаться.
— Вам это приснилось! Он приехал только два часа назад!
— Нет, говорю вам, он приехал ровно в полночь. Спросите у Лапьера — очевидно, это он отпер ему ворота. И, кстати сказать, не дал себе труда доложить мне о нем.
— Но ведь я же говорю вам, что сам принял его в девять часов утра, когда было совсем светло, и даже встретил его за целое лье отсюда!
— Вы грезите наяву!
— Не я, а вы.
— Но где же Лапьер? Пусть он объяснится. А вы, господин Розидор? Да не молчите же!
Я был ошарашен, я смутно припоминал события этой ночи. Я не мог, не смел ничего вспомнить, ничего объяснить. Отворилась дверь, и вошел г-н Бюиссон. Это был человек лет сорока, не более, полный, румяный, весь в черном, с живым взглядом и добродушным лицом. Барон представляет его жене. Г-н Бюиссон не более глух; чем вы или я. Он ясно выражает свои мысли, отвечая впопад, не говорит о судебных делах и уверяет г-жу баронессу, что ночевал в Сен-Мейнене и выехал оттуда верхом в пять утра, чтобы прибыть в девять. Любые объяснения были бесполезны. Никак нельзя было спутать этого управляющего с тем, который приходил ночью. Баронесса расспрашивает Лапьера. Лапьер никого не видел. Он тщетно прождал г-на Бюиссона в конце аллеи до полуночи. Вернулся домой и лег спать. Никто из слуг никого не впускал и никого не видел. Все спокойно спали. Горничная долго ждала баронессу в ее спальне, где и застала хозяйку, придя еще раз в три часа утра.
— В три часа утра! — восклицает барон, бросая на меня свирепый взгляд. — Поистине странный каприз — лечь спать так поздно! И ведь управляющий, который находился в вашем обществе, совсем не напоминает столь древнего старика, каким вы его изобразили!
Баронесса пришла в неописуемую ярость.
— Да говорите же, сударь! — вскричала она, обращаясь ко мне. — Меня обвиняют в том, что я подвержена галлюцинациям, а вы сидите и не произносите ни а слова.
Наконец мысли мои прояснились, и я сказал:
— Господин барон, клянусь вам честью, душой, всем, что только есть святого, что в двенадцать часов ночи в гостиную, где я прощался с госпожой баронессой, вошел маленький человечек — на вид ему было не менее восьмидесяти лет, и что он торчал там и нес всякий вздор до грех часов утра, причем не было никакой возможности вставить хотя бы одно слово, настолько он был глух или же поврежден в уме.
Искренность моего тона поколебала барона.
— Каков он был на вид, этот человечек? — спросил он.
— Худой, ростом меньше меня. Нос острый, под глазом большая бородавка, губы тонкие, глаза мутные, взгляд растерянный, голос скрипучий и сиплый.
— А что на нем было надето?
— Кафтан, камзол, короткие штаны оливкового цвета, чулки вязаные, белые с голубым; в руке трость черного дерева с набалдашником, изображающим голову негра и сердоликовом тюрбане. С ним была скверная черная собачонка, которая все время ворчала.
— Все это верно, — добавила баронесса, — но господин Розидор забыл сказать, что камзол у него обшит серебряным галуном и что на нем были очки в черепаховой оправе. Кроме того, у него привычка по три раза повторять одни и те же слова: «Холодно, холодно, очень холодно. Это запутанное дело, очень запутанное, очень запутанное».
Туг Лапьер вдруг уронил на пол тарелку и побледнел как мертвец. Барон тоже немного побледнел и сказал:
— Очень странно! Мне рассказывали об этом, но я не верил.
— Вот, сударь, я же вам говорил, — весь дрожа, сказал Лапьер. — Я видел его в тот вечер, когда вы приехали сюда, так же ясно, как сейчас вижу вас, и одет он был точно так же, как на портрете.
— Немедленно принесите мне портрет господина Руссе, — с волнением приказал барон.
Принесли небольшой, писанный пастелью портрет.
— Он не очень хороший, — сказал барон, — его написал один бродячий художник за два месяца до смерти бедняги Руссе, но страшно похож.
Баронесса взглянула на портрет, громко вскрикнула и лишилась чувств.
Я лучше владел собой, но, узнав ночного гостя и ни на миг не усомнившись в этом, почувствовал, что обливаюсь холодным потом.
Баронессу привели в чувство.
— Объясните же мне эту страшную шутку, сударь, — сказала она мужу, как только пришла в себя. — Стало быть, господин Руссе не умер?
— Увы, умер, бедняга, — ответил Лапьер, — умер и похоронен за неделю до приезда госпожи баронессы. Я сам закрыл ему глаза, и если сударыне угодно взглянуть на его собаку, на его бедного черного пуделя, который каждую ночь бегает к его могиле и скребется там…
— Ни за что! Ни за что! — вскричала баронесса. — Пусть поскорее уложат мои вещи, пусть вызовут почтовых лошадей. Я не останусь здесь на ночь.
То ли она действительно была страшно напугана, то ли воспользовалась удобным предлогом, но ей удалось настоять на своем, и два часа спустя она была уже на пути к Парижу вместе с бароном, который предоставил новому управляющему самому разбираться в истории с покойником. Не знаю, как супругам удалось поладить, но они уехали вместе. У меня не было ни малейшего желания провести здесь еще одну ночь и слушать речи умалишенного о судебных процессах. Баронесса простилась со мной весьма холодно; барон пытался быть более любезным и довез меня до соседнего городка, но я не разделил выраженного им сожаления по поводу того, что он не смог удержать меня долее в гернейском замке.
Жорж Санд
Жорж Санд — псевдоним Авроры Дюдеван, урожденной Дюпен (1804–1876). Происходя из дворянской семьи, она, подобно большинству девиц своего сословия, обучалась сперва дома, затем в католическом монастыре, но, обладая недюжинным умом и широкими духовными запросами, увлекалась серьезным чтением и сама дополнила свое образование. Восемнадцати лет Аврора Дюпен вышла замуж за дворянина Казимира Дюдевана, но брак этот не был счастливым, и через восемь лет супруги разошлись. Аврора уехала в Париж, где стала работать в газете и одновременно начала писать. Первые же ее романы имели большой успех. В «Индиане» (1831), «Валентине» (1832), «Лелии» (1833) судьба героини, женщины из той же среды, к которой принадлежала сама Аврора Дюдеван, ставшая теперь Жоржем Санд, социально заострена: автор раскрывает зависимое и угнетенное положение женщины в семье и в обществе, и личный печальный опыт автора здесь объективирован и обобщен. Лучшим произведением Жорж Санд этого периода считается «Лелия», где героиня уже является женской ипостасью мятущегося, ищущего, неудовлетворенного романтического героя, и ее внутренняя трагедия выводится за пределы бытовых и семейных отношений.
Живя в Париже, в сфере напряженных литературных и политических интересов и конфликтов, писательница сближается с представителями демократической оппозиции режиму Июльской монархии, с левыми республиканцами, и на нее оказывают сильнейшее влияние идеи утопического социализма, прежде всего работы Сен-Симона и Фурье. В 1836 году выходит одно из лучших произведений Жорж Санд, роман «Мопра», отчасти исторический, поскольку действие его разыгрывается накануне французской революции и тема его — превращение юноши из типичной дворянско-феодальной семьи под влиянием прогрессивных идей своего времени в борца за переустройство общественной жизни. И это произведение, и романы «Странствующий подмастерье» (1840), «Орас» (1841), «Консуэло» (1842–1843) являются наиболее значительными и художественно зрелыми во втором периоде творчества Жорж Санд, когда она испытывает сильное влияние рабочего движения сороковых годов, вступает в дружеские отношения с его деятелями, переписывается с поэтами из рабочей среды. Теперь писательница считает самыми интересными и многообещающими представителями своей эпохи людей именно этой среды и стремится изображать их в своих романах такими, каковы они есть и какими они должны быть, чтобы оправдать возлагаемые на них надежды. Так появляются положительные герои «Странствующего подмастерья», «Ораса», «Консуэло». В «Странствующем подмастерье» Пьер Гюгенэн нарочито идеализирован (по собственному признанию Жорж Санд), но отнюдь не теряет черт живого человека, который должен и может вызывать к себе симпатию читателя. В «Орасе» рабочий Поль Арсен демонстративно противопоставлен буржуазному карьеристу и эгоисту Орасу в плане романтической поэтики контрастов, как воплощение социального добра в противоположность социальному злу. В «Орасе» присутствует и живое дыхание истории — события рабочего восстания 1832 года. В романе «Консуэло», истории странствий талантливой, прославленной певицы, самое существенное по замыслу автора то, что Консуэло — дочь народа, в успехе и славе не забывшая, откуда она вышла. Любовь между Консуэло и Альбертом фон Рудольштадт, дворянином, отвергающим свое сословие и рвущимся к народу, — романтически символична, так же как в «Странствующем подмастерье» отношения Пьера Гюгенэна с внучкой графа де Вильпре. С одной стороны, здесь высшие классы как бы склоняются перед народом, с другой — утверждается в какой-то мере возможность мирного исхода социальных конфликтов. Приемы романтической поэтики служат в данном случае тому пониманию исторического движения к «светлому будущему», какое свойственно было утопическому социализму, глубоко чуждому идее классовой борьбы как силы, движущей историческое развитие.
Еще отчетливей выявляются эти тенденции в ряде других романов Жорж Санд сороковых годов — «Жанне» (1844), «Мельнике из Анжибо» (1844), «Грехе господина Антуана» (1845). Их персонажи художественно убедительны там, где дана правдивая характеристика буржуазного хищничества и стяжательства, и неестественны, бледны, когда они, представители высших классов, отказываются от собственности, преимуществ и привилегий. Не случайно уже здесь проявляется романтическая поэтизация деревни, крестьянского быта, патриархальных отношений («Чертова лужа», «Маленькая Фадетта», «Франсуа-найденыш»). В них могут присутствовать и поэзия, и правда, но тем не менее они знаменуют некий отход от попытки художественного осмысления основных проблем исторической реальности.
Все эти «крестьянские» романы написаны были в провинции. При первых же известиях о Февральской революции 1848 года и провозглашении республики писательница возвращается в Париж, где принимает активное участие в политической борьбе, вступив в союз с наиболее левыми элементами в обществе и в правительстве. Она составляет политические брошюры, пытается издавать газету «Дело народа», редактирует «Правительственный бюллетень». Однако начало антиреволюционного террора после майской рабочей демонстрации заставляет Жорж Санд уехать в свое поместье Ноан. Реакция после июньского восстания рабочих и, наконец, переворот в декабре 1851 года, приведший к провозглашению Второй империи, совсем отстранили писательницу от какой бы то ни было политической активности. От монументальной историко-социальной тематики и демократического пафоса Жорж Санд уходит в более узкий, «камерный» мир личных отношений, психологических проблем, и конфликтов. Таковы ее романы «Жан де ла Рош» (1860), «Маркиз де Вильмер» (1861), «Исповедь молодой девушки» (1865), «Мадемуазель Меркем» (1870) и др.
В настоящем сборнике напечатаны две небольших вещи Жорж Санд, относящихся к раннему периоду ее творчества (1833–1834): «Господин Руссе» назван во французском издании «Отрывком из неизданного романа», однако, по-видимому, это нередкая в литературе мистификация, когда новелла выдается за отрывок из крупного произведения. Примечательно, что повествование это, в котором участвует привидение, по существу и по манере одно из наиболее реалистических у Жорж Санд, а по интонации напоминает новеллы Мериме. Оно проникнуто легкой иронией и вряд ли не является пародией на склонность писателей романтической школы «всерьез» выводить персонажей из потустороннего мира. В «Мельхиоре» психологическая правдивость перипетий возникновения любовного чувства между Мельхиором и Женни переведена в план романтический экзотичностью обстановки, патетической интонацией диалога между влюбленными и, наконец, характерной для романтиков трактовкой темы безумия: для Мельхиора подлинная реальность — в осознании своей трагедии и пароксизмах отчаяния, иллюзии же сумасшествия — в кажущейся разумности и обыденности его поведения в периоды забвения.
Примечания
1
Дилетантов (ит.).
(обратно)
2
Гарпагон — главный герой комедии Мольера «Скупой» (1668).
(обратно)
3
Прадон Жак (1644–1698); Мере Жан (1604–1686); Кампистрон Жан Гальбер де (1656–1723) — французские драматурги.
(обратно)
4
Агамемнон (греч. миф.) — царь Микен, сын Атрея, брат Менелая, муж Клитемнестры, отец Ифигении и Ореста, герой многих драматических произведений начиная с античных времен. Здесь скорее всего герой трагедии Расина «Ифигения в Авлиде» (1674); Август — римский император, здесь. герой трагедии Корнеля «Цинна, или Милосердие Августа» (1640).
(обратно)
5
Сид и Химена — персонажи трагедии Корнеля «Сид» (1636).
(обратно)
6
Тит и Береника — персонажи трагедии Расина «Береника» (1669) и героической комедии Корнеля «Тит и Береника» (1670).
(обратно)