Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой (fb2)

- Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой 960K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Лысёв

Александр Лысёв
Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой

1

Наступление развивалось стремительно. Противник практически не оказывал сопротивления. На запад ехало, шло, перемещалось все, что составляло армию. Двигалась огромная масса людей и техники – от боевых частей, до обозов, полевых кухонь, ремонтных мастерских – словом, всего, что называется одним емким словом «обеспечение». Причем если танки и пехота, вырвавшись вперед, следовали в относительном порядке, то растянувшиеся тылы запрудили все дороги прифронтовой полосы. Впрочем, линии фронта как таковой не существовало. Подобное за войну с Марковым уже случалось не раз после успешного нашего прорыва. Прошлым летом в Белоруссии немцы отступали так стремительно, что даже разведка потеряла на какое-то время контакт с их арьергардами. Зато потом у границ Польши они натолкнулись на хорошо организованное и ожесточенное сопротивление. Между тем нечто в этом роде тогда ожидалось. Как и ожидались постоянно бои – большие и маленькие – все последние долгие четыре года. Но в эти весенние дни в самом воздухе витала надежда, что скоро конец. Робкая, возникшая после последних тяжелых боев на Балатоне, эта надежда подобно вступавшей в свои права весне все усиливалась с каждым днем, с каждой минутой. От нее замирало сердце, в нее не верилось. И в то же время хотелось больше всего на свете, чтобы она не обманула. Надежда мелькала в солдатских взглядах из-под надвинутых до бровей выгоревших пилоток, осторожными намеками звучала в разговорах на коротких привалах, заставляла на несколько секунд отвлечься, сделать небольшую паузу перед отдачей очередного боевого приказа. Благо обстановка пока это позволяла. Подобным ощущением прониклись, казалось, все – от командования до рядового. И в то же время все будто боялись эту надежду спугнуть превращением ее в уверенность. По неписаным фронтовым законам никто не осмеливался прежде времени высказывать владевшие всеми без исключения чувства в форме однозначного утверждения. Война научила не спешить верить в хорошее. Вместе с тем, пожалуй, каждый в эти дни нес внутри себя смутное, не до конца оформившееся чувство, манившее своим невероятным для произнесения вслух, но в то же время вполне обоснованным последними событиями и новостями правдоподобием. Чувство, которое могло быть выражено всего несколькими словами – «скоро кончится война». Это было для привыкших все измерять в последние годы категориями противостояния людей немыслимо, невероятно. Но это было очень похоже на правду. Если позволить этим чувствам хотя бы на миг завладеть собой, то они становились похожими на правду упоительно, до дрожи во всем теле, до замирания сердца, до наворачивающихся на глаза сами собой слез. Никто еще не решался произнести эту правду вслух. Пока она не стала свершившимся фактом, ее надо было гнать прочь – от греха подальше. Усилием воли люди отодвигали подобные мысли и чувства, привычно отдавая себя повседневной ратной работе. И шагали, шагали по пыльным дорогам на запад, с прежним упорством и хронической усталостью вперемешку. Однако, этой весной на запад шагалось действительно по-особенному. Стоял апрель 1945 года…

В этом апреле по-особенному и полосовали душу иногда раздававшиеся то слева, то справа в отдалении звуки вдруг неожиданно вспыхивающих коротких перестрелок. Где-то северо-западнее советские войска штурмовали Вену. Ожидалось ее взятие со дня на день. Левый фланг фронта, увлеченный общим порывом, тоже двинулся вперед. Немцы повсюду снимались и уходили на запад. Уходили организованно, в порядке, почти не оставляя пленных и брошенной техники. Но это было уже неважно. Добрая половина Европы осталась за солдатскими спинами в серых русских шинелях, и деться противнику все равно уже некуда. Не выкрутиться, как ни бегай – эту стратегическую истину твердо знал как командующий фронтом, так и ротный повар, примостившийся на передке полевой кухни, что бодро шла вперед на конной тяге вместе с боевыми частями. Однако, в эти дни солдатские лица более обычного мрачнели от перестрелок, периодически возникавших с немецкими заслонами. Казалось, автоматные очереди ранили в самое сердце, даже если пули проходили мимо. Люди, болезненно морщась, отворачивались от наших убитых. Как будто каждый и не повидал сотни смертей за долгую-долгую войну. Смерть этой весной воспринималась живыми особенно мучительно.

Третьего дня разведрота капитана Маркова влипла в историю. Иначе случившееся и назвать нельзя. Немцев бравые разведчики откровенно прохлопали. Числом своим значительно менее взвода после боев в центральной Венгрии вся команда капитана Маркова размещалась теперь в кузове трофейного немецкого грузовика «Опель-блиц». Грузовик обрели в конце марта, когда авиация союзников разбомбила отступавшую к австрийской границе колонну вражеской моторизованной дивизии. Территория эта оказалась занята советскими войсками в результате стремительного марша. Немцы, как это нередко бывало в последние дни, боя не приняли – забрав раненых, ушли горными тропами. Часть брошенной на дороге неприятельской техники оказалась искореженной, часть сгорела, но какая-то часть осталась совершенно целой. Вот и решила сбившая ноги на чужих дорогах разведка, раз ее услуги пока не были востребованы, что идти вперед хорошо, а ехать еще лучше. Выбрали новенький, будто недавно с конвейера, грузовой «Опель». Задние колеса с цепями для езды по обледенелым горным дорогам, запаска, полный комплект инструментов в наличии, камуфлированная раскраска, аккуратно свернутый штатный тент, дуги на кузов под него. Сказка, а не автомобиль! В трофейную машину закинули нехитрые солдатские пожитки, радиостанцию, запас продовольствия и боеприпасов. Там же расселся и личный состав с оружием наперевес. Хозяйственный сержант Куценко, по его собственному выражению, «потрофеив фрица», натащил откуда-то уйму двадцатилитровых канистр с бензином. На них и разместились почти все солдаты роты, от которой осталось одно название. Канистры предполагалось пополнять в дороге по мере возможности. За баранку уселся шоферивший с довоенных времен ефрейтор Быков – молчаливый сорокалетний ярославский мужик, виртуозно владевший ножом, не раз и не два с успехом применявший свое искусство в рейдах по тылам врага. За притащенные в кузов канистры с бензином на Куценко стал ругаться старшина, приводя весомые аргументы, что в случае чего вся команда погорит синим пламенем от первого же попадания в грузовик. Вальяжно развалившиеся в кузове разведчики, застелив канистры плащ-палатками, лениво наблюдали через борт за перепалкой Куценко со старшиной. Вылезать никто и не подумал. А без бензина далеко на трофейной машине не уедешь. Рассчитывать же на отпуск горючего со своих заправщиков было бесполезно – не положено. Хоть стреляй – не дадут. Это прекрасно понимали все. Быков, сноровисто осмотрев машину, между тем залез в кабину на водительское место, захлопнул дверь и, поправляя большое круглое зеркало через открытое окно, весомо заметил, перегнувшись через локоть:

– Поехали, а?

Стрекотнул стартер. Двигатель солидно кашлянул и тут же глухо заурчал на холостых оборотах. Отражавшуюся в боковом зеркале физиономию Быкова чуть тронула довольная ухмылка. Куценко забрался в кузов и тянул оттуда руку старшине:

– Ну?

– А, чтоб вас… – тот махнул рукой и полез ко всем остальным.

Марков подошел к правой дверце кабины. На ней был аккуратно выведен белый крест из четырех прямых углов. Чуть ниже и сбоку красовался разноцветный щиток, напоминавший рыцарский, – эмблема немецкой дивизии, к которой принадлежала автомашина. Такие же раскрашенные наискось щитки были и по бортам. Усаживаясь справа от Быкова, капитан произнес:

– Геральдику на бортах закрась.

Тот молча утвердительно покачал головой и с хрустом воткнул передачу. «Опель», фырча, бодро отчалил от обочины.

– Все сделаем в лучшем виде, товарищ капитан, – вместо Быкова весело отрапортовал сержант Куценко, высовываясь из кузова. Марков кивнул и захлопнул пассажирскую дверь.

Началось долгое и необременительное путешествие с полным комфортом. Миновав череду горных перевалов, спустились в равнину. Стало заметно теплее. Слизываемый апрельским солнцем, быстро исчезал снег. Он не был здесь таким глубоким, как в России, да и лежал, вероятно, относительно недолго. Сняли цепи с колес грузовика – машина пошла заметно ровнее и мягче. Предприимчивый Куценко умудрялся на коротких остановках в пути заливать в опорожненные канистры бензин. Запас его пополнялся с завидной регулярностью. Где и как он доставал бензин долго оставалось загадкой. На все расспросы Куценко лишь многозначительно ухмылялся. Вскоре, однако, дело разъяснилось. На дневках и ночевках сержант подолгу пропадал в шедшем с ними уже третью неделю одним и тем же маршрутом отдельном автотранспортном полку. С начальником склада ГСМ этого полка, одним старшим лейтенантом, Куценко наладил натуральный обмен. На чем они изначально сошлись – одному Богу известно. Но теперь периодически к тыловику-старлею посредничеством сержанта перекочевывали некоторые трофейные вещицы из сидоров разведчиков: зажигалки, портсигары, колоды игральных карт, несколько отличных золингеновских ножей. Один раз ушло даже охотничье ружье фирмы «Зауэр» – великолепная горизонталка. Личный состав не возражал, добровольно предоставляя своему сержанту предметы для обмена. Опорожненные за очередной отрезок пути канистры чудесным образом поутру снова становились полными. Как-то они расположились на ночлег в одной аккуратненькой австрийской деревушке с ровными рядами чистеньких домов под одинаковыми черепичными крышами. Деревня была совершенно нетронута войной. Под вечер, прихватив с собой кубанского хлебороба Пашку Клюева по прозвищу Комбайнер, Куценко исчез в сгустившихся сумерках. Около полуночи они прикатили глухо плескавшуюся бочку с бензином, поломав палисадник австрийской усадьбы, в которой разведчики расположились на ночлег. Бочку общими усилиями поместили в кузов. Наутро Марков подозвал к себе Куценко и приказал ему палисадник починить. Сержант вздохнул и отрапортовал без особого энтузиазма:

– Есть!

Разговор происходил наедине.

– Спер? – кивнув на кузов, где была упрятана заботливо прикрытая ватником бочка, сурово спросил капитан.

– Да не в жизнь! – по-простецки всплеснул руками Куценко, хлопая себя по бокам. И тут же поправился, вытягиваясь по стойке «смирно»: – Никак нет! На «вальтер» трофейный сменял…

Марков оглядел бойца. На добытом с немецкого офицера ремне добротной желтой кожи, в котором щеголял сержант с прошлого лета, отсутствовала давно ставшая всем привычной кобура – трофейного пистолета и вправду не было.

– Смотри, – строго проговорил Марков, – вскроется на складе недостача горючего, всех под монастырь подведешь.

– У Петюни не вскроется, – расплылся в улыбке Куценко и тут же одернул сам себя. – Я говорю, у товарища старшего лейтенанта на складе полный порядок. Комар носа не подточит! И потом, товарищ капитан, я же для нашего дела стараюсь. Так хорошо едем…

– Наше дело, – протянул Марков, чуть усмехнувшись краешком рта. – Сosa nostra.

– Чего? – не понял боец.

– Идите с Клюевым забор чинить. Живо!

– Есть, – поник Куценко.

Развернувшись на каблуках, Марков молодо зашагал в сторону просторного каменного дома австрийского бауэра. Через час было назначено выдвижение подразделений походным порядком…

А три дня назад все и случилось. В небольшом австрийском городишке, будто вымершем, но тоже, как и деревня, совершенно целом, колонне была определена дневка. Грузовик запарковали в тени готической кирхи на центральной площади городка. Марков распахнул дверцу и присел на подножку, опираясь локтем о выпуклое автомобильное крыло. Стянул с головы видавшую виды суконную командирскую пилотку с затертыми малиновыми выпушками. Пилотка была прожжена в нескольких местах и аккуратно заштопана. Марков носил ее с Курской дуги. Завел, когда получил звание младшего лейтенанта. Вспомнил, как летом сорок третьего ему выдавали темно-зеленые, еще с царских складов пришедшие в часть, побитые молью знакомые погоны с одним просветом и тусклой звездочкой на каждом. «Прапорщик!» – мысленно усмехнулся тогда Марков, привычно классифицировав новое звание по старому чину. Когда-то давно, в самый канун войны, названной современниками Великой, а потом старательно забытой на родине как империалистической, Марков уже был произведен в офицеры. В сорок третьем под Курском, в самый разгар еще более страшной войны, заново надевая офицерские погоны, Маркову на мгновение показалось, что повторяется история его молодости. Впрочем, он твердо знал – это лишь показалось. Иллюзий, какими бы заманчивыми они ни были, он на сей счет не питал…

Капитан распахнул выцветший стеганый ватник, накинутый поверх гимнастерки, расстегнул две верхние пуговицы на воротнике, повел затекшими после долгой езды плечами. Весеннее солнышко безмятежно пригревало, выложенная брусчаткой круглая площадь выглядела так, словно ее перед этим драили с мылом. Впрочем, возможно, так оно и было. С бокового переулка на площадь вступала пехотная часть. Солдаты появлялись в колонне по двое, огибали ратушу и исчезали в уходившей под уклон улице, обсаженной вязами. Шли не в ногу, сгибаясь под тяжестью оружия и снаряжения. Усталые лица, винтовки на ремень, шинели в скатках. Мерно постукивали подвешенные к вещмешкам котелки и каски на поясах. Марков чуть прикрыл глаза. Возникла вдруг картина из давно забытого прошлого. Она появилась так ясно, что вдруг засосало под ложечкой. Провинциальный немецкий городишко, такая же площадь и даже кирха с ратушей напоминают те, что окружали Маркова сейчас, в апреле сорок пятого. Стук манерок, неровно колышется лес взятых на плечо винтовок с примкнутыми штыками. Те же скатки и погоны, то же тридцать лет почти неизменное солдатское снаряжение, заплечные торбы. Только на головах у бойцов не пилотки, а фуражки. И касок тогда еще не было. Здесь Австрия, там – Восточная Пруссия. Городишко назывался, кажется, Алленштайн. Август 1914 года. Сбив сопротивление немцев под Гумбиненом, в Германию вступают русские войска. На площади вся рота начинает кричать «ура» и подбрасывать вверх головные уборы. На курносых солдатских лицах неподдельное удивление, все крутят головами, с любопытством осматривают окрестности. Кто-то пустил слух, что они вошли в Берлин. Деревенский парень в солдатской косоворотке, смущенно улыбаясь, с робкой надеждой обращается к Маркову: «Так теперь, стало быть, ваше благородие, и войне конец?». Подпоручик Марков терпеливо разъясняет солдатам, что до Берлина пока далеко и повоевать еще придется. Всеобщее огорчение, но по команде все строятся бодро и четко. Покидают площадь, печатая шаг, по такой же уходящей вниз, к окрестным золотистым полям, улице. Только обсажена та улица была, помнится, не вязами, а липами. И подпоручик был совсем-совсем молодой…

Пехота прошла. Видение исчезло. Марков поднялся с подножки и залез в кабину «Опеля».

– Товарищ капитан, разрешите обратиться. – Перед дверцей грузовика, держа ладонь у пилотки, возникает ротный старшина.

– Так, стало быть, кухня отстала, и кормить мне народ нечем. Это до вечера, в лучшем случае, – докладывает старшина. – Разве что прошвырнуться по окрестностям…

Выжидательный взгляд.

– Товарищ капитан, ну давайте прошвырнемся, – канючит высунувшийся из кузова сержант Куценко.

Чуть изогнутая в ожидании бровь старшины. Все тот же вопросительный взгляд. Подобные сцены разыгрываются с завидной регулярностью с тех пор, как разведчики обзавелись грузовиком.

– Я по дороге фольварк заприметил, – продолжает Куценко и считает необходимым сделать уточнение. – Он уже у нас в тылу.

– Территория давно и прочно занята нашими войсками, – как бы невзначай подключается к разговору комвзвода лейтенант Чередниченко. В его взводе осталось четыре человека. Разложив шинели, «взвод» Чередниченко в полном составе валяется на скамейках в близлежащем скверике с начинающей просыпаться после зимы чахлой древовидной растительностью.

– Товарищ капитан?.. – Снова приложив ладонь к пилотке, старшина изгибает бровь так, что кажется, сейчас глаза съедутся на переносицу.

– Ладно, – произносит Марков, выдержав паузу. – Быков, заводи!

Судя по моментально запустившемуся мотору, ефрейтор уже был начеку.

Чередниченко берется за деревянный борт автомобиля.

– Останешься здесь, – останавливает его Марков. – Подыщи нам квартиру. Скорее всего, здесь и заночуем.

– Есть! – отзывается лейтенант и возвращается в сторону сквера к своему «взводу»…

Через полтора часа они подъехали к запримеченному Куценко фольварку. Пришлось дать крюк по проселку через поля – шоссе было забито двигавшимися на запад войсками. Быков давил на всю катушку. Грузовик потряхивало, следом неотступным шлейфом за ними шло облако пыли. Крестьянское хозяйство расположилось несколько в отдалении от чрезвычайно оживленных в последнее время дорог. По всему видать, хозяйство крепкое, даже зажиточное. И здесь поначалу открылась ставшая уже привычной за минувшие дни картина: все цело, но на огромном подворье ни души. Расслабленные давним отсутствием боевых столкновений, разведчики загнали грузовик прямо в открытые настежь ворота деревенской усадьбы. Правда, у Маркова где-то в подсознании мелькнула настороженная мысль – почему открыты ворота? Но додумать до конца капитан не успел. Быков тормознул посреди двора.

– Да куда они все провалились-то? – откинув задний борт грузовика и спрыгнув на землю, недоуменно произнес старшина.

И тут же справа, как показалось, со стороны каменного хозяйского дома, на них с характерным сухим треском обрушился автоматный огонь немецких МП. Как подкошенный, не издав ни звука, упал на посыпанный опилками песок двора старшина. В кузове загрохотали сапоги – разведчиков как ветром сдуло на землю, под прикрытие машины. Открыв настежь водительскую дверь, рыбкой скользнул наружу Быков, привычно сдернув за собой автомат за ремень. В следующую секунду во всю длину передних сидений плюхнулся поперек кабины Марков, прикрываясь правой закрытой дверцей. С левой стороны грузовик не обстреливали. Работая локтями, Марков вывалился наружу вслед за ефрейтором. По дому ответным шквалом дружно замолотили автоматы разведчиков, моментально перекрыв своими дробными голосами немецкие. Марков, передернув затвор своего ППШ, осторожно выглянул из-за капота. Стреляли по ним как минимум из трех мест – из-за кирпичного столба въездных ворот, от сарая, расположенного в глубине двора и из окна дома. Пули выбивали фонтанчики пыли под бампером грузовика. Со звоном разбилась фара, сыпанув за шиворот капитану осколками стекла. Марков поспешил убраться назад. Оглядел своих бойцов – в наличии семь человек. Из-под кабины рядом торчали ноги в стоптанных яловых сапогах – занял позицию Быков. Марков залег рядом, осмотрелся. Мельком увидал сосредоточенное лицо ефрейтора с автоматом на изготовку. Паша-Комбайнер установил на сошки под задним колесом пулемет Дегтярева, привычным хлопком ладони до щелчка вогнал сверху круглый диск. Взвел, присмотрелся и лупанул несколькими короткими очередями по дому. Стрельба из окна по ним прекратилась. Коренастый солдат Фомичев выкладывал перед собой из карманов лимонки. Двое уже меняли диски автоматов, остальные перестреливались с немцами в двух направлениях – у сарая и у ворот. С обеих сторон разведчикам ожесточенно отвечали длинными очередями.

Марков почувствовал, как его дергают за рукав. Перед капитаном возникло бледное лицо Куценко. Сержант молча потыкал пальцем о днище грузовика. С бортов на песок било несколько струек бензина – видимо, пробило лежавшие в кузове канистры.

– Фомичев, ворота! Клюев – сарай! Остальные прикрывают, – негромко отдал распоряжения Марков.

Ударили автоматы в сторону въезда. Высунувшись из-под заднего борта «Опеля», одну за другой закинул за столб ворот свои гранаты Фомичев. Грохнули два взрыва. И сразу же по ушам хлестнул истошный крик. Из-за ограды орали взахлеб, стрельба с той стороны стразу умолкла. Видимо, от неожиданности на время прекратил стрельбу и немецкий автоматчик у сарая.

– Пашка! – рявкнул Марков, выкатываясь из-под машины и вскакивая на ноги.

Последовала затяжная пулеметная очередь по сараю. Марков и Быков, петляя, кинулись вперед. У каменной стенки отчаянно заметалась серая фигура. Открытое расстояние в двадцать метров было преодолено в мгновение ока. Пытавшегося юркнуть в дверной проем немца Марков на бегу срезал автоматной очередью веером. Стреляные гильзы от работавшего с двух рук на уровне пояса ППШ больно ударили капитана по виску. Вместе с Быковым они шлепнулись за поленницей дров. В дверь сарая полетела граната. Почти одновременно раздалось еще несколько взрывов – перебежавшие от грузовика под стену дома разведчики закидали лимонками все открытые окна. Не высовываясь, прикладами снизу выбили оставшиеся целыми стекла – туда полетели еще несколько гранат. Дом содрогнулся изнутри, но когда дым рассеялся, выглядел совершенно целым. Стрельба стихла. Лишь за воротами продолжал с животным надрывом дико вопить раненый немец. С автоматами на изготовку к воротам перебежали, прикрывая друг друга, трое разведчиков. Один из них осторожно выглянул за ограду. Затем встал в рост и, не пригибаясь, вышел на улицу с автоматом в опущенной книзу руке. Крик за воротами взмыл до таких невообразимо высоких нот, что Марков сморщился, как от зубной боли. Треснул одиночный выстрел, и сразу стало тихо. В вернувшемся во двор усталой походкой солдате Марков узнал Фомичева. Тот отсоединил автоматный рожок и буднично загонял его в висевший на поясе брезентовый подсумок…

Осмотрели дом и прилегающие постройки – больше здесь воевать было не с кем. Немцев оказалось четверо. Двое лежали за воротами – совсем зеленые пацаны в коротких кителях и кепи фельдграу. Даже без касок. Видимо, последний призыв. Один лежал скрючившись, зажимая застывшими руками развороченный осколками живот. Прямо посередине его лба зияло входное пулевое отверстие. Под сараем обнаружился застреленный армейский унтер-офицер в полном походном снаряжении. А вот в доме была важная персона. Вернее, то, что от нее осталось. Под окном на полу, изувеченное взрывом, на пол-лица обгоревшее, лежало тело в короткой камуфлированной куртке, изорванной пулями. Из-под закопченного подбородка торчал воротник эсэсовского мундира. Штанина на левой ноге убитого была распорота выше колена, один сапог снят. Сама нога обмотана грязными окровавленными бинтами. В углу стоял прислоненный к стене наспех выструганный самодельный костыль. Скорее всего, из-за этого раненого немца остальные и были вынуждены задержаться в фольварке. Быков подобрал с подоконника штурмгевер эсэсовца и, вернувшись во двор, закинул трофей в грузовик. Туда же принесли и три остальных подобранных немецких автомата.

К Маркову подошел угрюмый сержант Куценко, доложил:

– Четыре ганса, старшина убит.

2

По приказу Маркова выставили боевое охранение. Куценко сходил-таки в сарай и обнаружил в нем забившегося в дальний угол молочного поросенка. Обмотанный взятой здесь же со стены лошадиной упряжью, упирающийся свин был извлечен наружу. Далее Куценко застыл посреди двора в серьезном раздумии. Поросенок, как собачонка на поводке, хрюкал и рыл землю копытцами, норовя вырваться. Под окнами дома курили разведчики, усевшись прямо на землю. Перед ними лежало накрытое плащ-палаткой тело старшины. Убитых немцев подбирать не стали. Обитатели фольварка так и не появились, хотя по всем приметам было видно, что хозяйство аккуратно велось ими вплоть до сегодняшнего дня. К Маркову подошел ефрейтор Быков.

– Товарищ капитан, разрешите, – Быков кивнул на грузовик. – Мне бы полчасика…

Марков утвердительно кивнул. Вместе с Пашей-Комбайнером ефрейтор обследовал грузовик. «Опель» осел на пробитое переднее колесо. Одна фара была разбита, на правой створке ветрового стекла зияли в паутине трещин несколько пулевых отверстий. Правая дверца оказалась изрешечена, красивая эмблема-щиток, которую так и не закрасили, была пробита в нескольких местах. С полдюжины дырок обнаружилось в крышке капота. Доски правого борта пошли трещинами. Выбитые пулями, клочьями висели на них щепки. Под радиатором натекла лужа воды. Пробитые канистры уже выкинули из кузова. Бензобак, к счастью, остался цел.

– Жалко бросать, – констатировал Быков и полез за инструментами.

– Вот ведь, товарищ капитан, – подтянув поросенка к ноге, как заправский собачник на утреннем выгуле, заговорил рядом с Марковым сержант Куценко. – Хорошо, что не перекрасились. Они, – сержант мотнул головой в сторону ворот, где лежали пострелянные немцы, – они нас по машине за своих приняли. Когда разобрались, успели только самую малость рассредоточиться. А иначе, я так полагаю, нам бы еще хуже встречу устроили…

– Да мы тоже вояки – ввалились как к теще на блины, – подал голос от завалинки Фомичев.

– Расслабились, – резюмировал Марков, обводя взглядом своих бойцов. – Больше никакой самодеятельности с подобными поездками. Война еще не закончилась.

А про себя капитан добавил: «И я тоже хорош!»

Между тем Паша-Комбайнер поставил запаску вместо пробитого колеса. Быков, взобравшись на передний бампер, подняв крышку капота, осмотрел моторный отсек. Спрыгнув, с увлечением побежал в кузов за инструментами, довольно мурлыча себе под нос: «Аккумулятор цел». Ефрейтор разложил перед машиной набор ключей, снова сбегал в кузов, открутил откуда-то несколько болтов разного размера. Из дверного проема хозяйского сарая надергал пакли, намотал ее на болты и вкрутил их в те места, где радиатор пробили пули. Сбегал к колодцу, принес воды. Через оказавшуюся на штатном месте воронку (спасибо прежнему хозяину машины!) залил жидкость в горловину радиатора. Попросил бойцов катнуть грузовик метров на пять вперед по двору на сухое место. Те катнули. Быков сноровисто поползал под машиной, осматривая, нет ли где течи. Вылез ефрейтор довольный и, отряхнувшись, уселся за руль. Секунд тридцать стартер крутился вхолостую, а затем «Опель», закашлявшись, выпустил из выхлопной трубы облако сизого дыма. Выждав секунд десять, Быков снова запустил стартер. Грузовик взревел мотором. Погазовав на холостых оборотах, ефрейтор выпрыгнул из кабины, оставив двигатель работающим. Подошел к Маркову и, козырнув, доложил:

– Можно ехать, товарищ капитан!

Тело старшины положили ближе к кабине. Остальные разведчики уселись вдоль бортов. Оружие держали на изготовку. Куценко с поросенком поместился у заднего борта. Вконец ошалевший свин метнулся было по кузову в сторону кабины, но сержант отходил его несколько раз со всего размаху упряжью по щетинистой спине, приговаривая:

– Я тя, у-ух!

Фомичев посмотрел на накрытого плащ-палаткой товарища, потом перевел взгляд на Куценко с поросенком. Ничего не сказал, отвернулся. Куценко, перехватив его взгляд, поскреб ногтями небритый подбородок и отчаянно с ноги заехал напоследок поросенку в пузо. Тот хрюкнул и забился под лавку. Грузовик покинул злополучный фольварк и выехал на знакомый проселок. В кабине Марков стянул с головы пилотку, повертел в руках. Головной убор был пробит пулей и обожжен на самой маковке. Марков и не почувствовал в горячке боя, когда это произошло. Вытащив из-за отворота той же пилотки плоскую картонку с иголкой и ниткой, аккуратно расправил края головного убора на колене и принялся штопать дырку, раскачиваясь в такт движению машины. Быков покосился на капитана и только молча покачал головой…

Через пару часов вернулись в городок. Оставленный лейтенантом Чередниченко на площади у ратуши боец проводил их на уютную тенистую улочку с симпатичными двухэтажными особнячками. Визжащего поросенка сержант Куценко уволок через просторную кухню на задний двор. В переднюю вышла хозяйка, статная женщина лет пятидесяти. Накрахмаленный передник, плотно сжатые губы, настороженный, но в то же время исполненный достоинства взгляд. Марков козырнул хозяйке, поздоровался по-немецки и демонстративно замер у порога. Женщина подняла глаза на немолодого, но подтянутого офицера с безупречной выправкой, пристально поглядела на него несколько секунд и, сделав какие-то выводы для себя, слегка наклонила голову, произнеся «вitte». Пропустив хозяйку вперед, Марков вошел вслед за ней в гостиную. Сразу же бросились в глаза две фотографии над камином. На одной был запечатлен серьезный полковник одних примерно с Марковым лет в общевойсковой форме вермахта. На другой – улыбающийся молодой человек в кителе и фуражке люфтваффе, с белокурой плойкой волос, выбивающейся из-под козырька. «Муж и сын», – сразу же отметил про себя Марков. Хозяйка, перехватив его взгляд, даже не сделала попытки отвести глаза. Сложив кисти рук на переднике, она всем своим видом словно говорила – что есть, то есть. Из этой немой сцены однозначно следовало, что фотографии в подобранных со вкусом рамках орехового дерева остались на своих видных местах преднамеренно. Марков объявил женщине, что некоторое время он и его подчиненные будут квартировать в ее доме. Затем осведомился, где располагается городское кладбище.

– Кладбище? – удивленно переспросила хозяйка. Не понять хоть и слегка старомодного, но прекрасно поставленного в свое время немецкого Маркова она не могла и была удивлена именно характером вопроса.

Капитан попросил подробно объяснить ему туда дорогу. Женщина рассказала. Поблагодарив, Марков инстинктивно закончил разговор легким полупоклоном, чем снова вызвал пристальный взгляд хозяйки. Уже выходя из комнаты, машинально задержался еще перед одной настенной фотографией. На ней статный молодой лейтенант в кайзеровском мундире и пикхельме с достоинством облокотился о спинку резного готического кресла. В кресле сидела, склонив голову, красивая девушка в белом платье с розой в руке. На карточке было выведено золотистой вязью с завитушками: «Потсдам, 1912». С поправкой на возраст Марков признал в девушке и лейтенанте хозяйку и полковника вермахта из первой фотографии на каминной полке. Губы хозяйки чуть дрогнули.

– Извините, – поспешно сказал Марков и вышел на улицу.

С заднего двора на кухню ввалился сержант Куценко. Зашвырнул в раковину окровавленный нож. На дворе стояла тишина – с поросенком было покончено. Свин даже не пикнул.

– А ну, мамаша, дай пройти. – Вытерев грязные окровавленные руки о висевший на крючке кухонный передник, сержант протиснулся между немкой и лейтенантом Чередниченко. Хозяйка так и остолбенела, уставившись на передник, и, казалось, потеряла дар речи. Чередниченко поспешил следом за сержантом.

– И чего товарищ капитан с ней возится? – закуривая трофейную сигарету, произнес Куценко.

– Старая школа, – уважительно произнес Чередниченко.

– Да уж, давно заметил. – Выпуская дым через нижнюю губу, покивал в ответ сержант и значительно поглядел на собеседника. – Ладно, пойду гляну, где у этой ведьмы сковородки…

Чередниченко всплеснул руками и прыснул беззвучным смехом в собранные лодочкой к лицу ладони.

Городское кладбище располагалось на живописном холме. Снаружи по периметру каменной оштукатуренной ограды были посажены вековые дубы. Грузовик подогнали прямо к кованым чугунным воротам. Куценко сам попросил оставить его на хозяйстве. Проводив отъезжавший от особняка «Опель», сержант отвинтил крышку трофейной фляги в суконном чехле и, сделав приличный глоток, отправился на кухню. Остальные разведчики были сейчас тут, на кладбище. В маленькой мастерской, совмещенной с домиком кладбищенского смотрителя, обнаружили свежеструганый сосновый гроб. Немец-старик в клетчатом пледе, наброшенном поверх потертого пиджака, указал место и отошел на приличное расстояние. Понурая овчарка, такая же, наверное, старая по собачьим меркам, как и ее хозяин по человеческим, медленно подошла к смотрителю и устало улеглась у его ног. Старик маячил в отдалении, худой и прямой, как палка, все время, пока солдаты копали могилу. Старшину похоронили рядом с роскошным надгробием из черного мрамора, под которым, судя по надписи, уже сорок лет покоился некий Курт Майер.

«Мужу, отцу, дедушке и прадедушке», – перевел лейтенант Чередниченко, бравший у Маркова уроки немецкого.

– Ого, восемьдесят лет прожил! – позавидовал Курту Майеру Пашка Клюев, прочитав даты жизни на обелиске.

– Старшина в два раза меньше, – буркнул Фомичев, надписывая химическим карандашом фанерную табличку.

– По нынешним временам неплохо, – философски заметил Быков.

– Да чего ж хорошего?! – подивился молодой солдатик Вася Бурцев.

– А ты попробуй, проживи, – как эхо, отозвался Быков. И, отвернувшись, начал вычищать о цоколь прихваченную с грузовика большую саперную лопату.

– А чего, и вправду не так уж и плохо, – неожиданно принялся развивать тему Фомичев. – Не без вести пропал, и то слава Богу. Семья хоть денег получит. Да еще и схоронили в гробу…

– Ему без разницы, – обронил кто-то.

– Это точно. Только неизвестно, как и где нас зароют. – Фомичев воткнул готовую табличку в свеженасыпанный холмик. Оглядел всех собравшихся и добавил: – Да и зароют ли вообще…

– Харе, Игнат, и без тебя тошно, – раздался голос еще одного из разведчиков.

На обратном пути Чередниченко практиковался в иностранном языке путем чтения надписей на надгробиях. За немецкими фразами обычно тут же следовал в исполнении лейтенанта перевод.

– «Der Tod findet schon eine Ursache», – прочитал Чередниченко на одном из надгробий ближе к выходу. – Это что значит, товарищ капитан?

– «Смерть уже ищет причину», – машинально с ходу перевел Марков.

Разведчики остановились как вкопанные. Паша-Комбайнер поперхнулся и закашлялся. Фомичев судорожно сглотнул. Вася Бурцев быстро-быстро захлопал глазами.

– Давай, лейтенант, завязывай, – глухо проговорил Быков и, шагнув за ворота, закинул лопату в кузов грузовика.

С затянутого тучами неба стал накрапывать мелкий дождик. Все забрались в машину. Марков сел на свое место рядом с водителем. «Опель» начал медленно пятиться задним ходом в сторону перекрестка. Закрыв створки кладбищенских ворот на цепочку, взглядом провожал машину старик-смотритель. Овчарка подошла и легла у его ног, положив голову на лапы. Пока не развернулись, Марков долго наблюдал за ними в пробитое пулями ветровое стекло…

3

Вечером всей командой ели поросенка. Куценко нажарил свинины в нескольких огромных сковородках, выставил на стол прямо в гостиной хозяйский хрусталь. Надо полагать, без спроса. Марков распорядился назначить часовых.

– Надо бы еще в батальон съездить, – озабоченно проговорил Куценко. – Мы довольствие три дня не получали.

– Съездим, – поддержал Марков. – Только чтобы караулы были всю ночь. Ясно?

Несколько секунд Марков буравил сержанта взглядом, пока тот не начал чуть ли не физически съеживаться за столом прямо на глазах.

– Ка-ра-улы! – раздельно повторил капитан. – Лейтенант Чередниченко, проследите!

– Есть! – чертиком из табакерки подскочил Чередниченко.

– А теперь можете получить продукты.

– Быков, за мной! – направился к выходу лейтенант.

– Махни на дорожку, – придержав ефрейтора за рукав, шепнул ему Куценко, как шахматной фигурой на доске, двигая по столу наполненной мельхиоровой стопкой.

– За рулем не пью, – отрезал водитель «Опеля».

Через час Чередниченко с Быковым благополучно вернулись. Раздали всем хлеб, консервы и сухари по распоряжению Маркова убрали в два потертых вещмешка как неприкосновенный запас. Сегодня в центре внимания была жареная свинина. Куценко исхитрился еще где-то достать картошки. Вполне возможно, что в хозяйском погребе. Марков разрешил выложить на стол четыре фляги.

– Дык, товарищ капитан, закусон-то мировой, – робко попытался увеличить ставку Куценко. И тут же потупился под пристальным взглядом серых глаз – все знали, что спорить с командиром бесполезно. А ослушаться втихаря никому и в голову бы не пришло. Так уж в подразделении повелось. И дело было не только в соблюдении буквы устава…

В караул заступил Фомичев. Остальные разведчики расселись вокруг массивного дубового стола. Марков оглядел ребят – вот они все, двенадцать человек. Еще сегодня утром было тринадцать. Его, Маркова, разведрота…

…Почему-то капитану вспомнилась встреча нового, 1945 года. Четыре взвода роты, насчитывавшие тогда по десять-пятнадцать человек каждый, расположились в подвалах разрушенного универмага на окраине Будапешта. Расположились с комфортом, даже умудрились наладить откуда-то подачу электричества в подземные апартаменты. Лампочки под низкими сводами мигали, но освещали помещения вполне приемлемо. Куценко со старшиной вместо новогодней елки притащили откуда-то невысокую сосенку со срезанной осколком макушкой. Ее украсили разной всячиной, составив целые гирлянды из солдатской амуниции. Все тот же неутомимый Куценко разнюхал дорогу к какому-то заваленному венгерскому складу, откуда добыл целый ящик шампанского. Как ни просили соседи-минометчики раскрыть сержанта тайну местоположения склада, Куценко оставался непреклонен. Даже в изрядно нагрузившемся к утру состоянии. А потом продолжились упорные уличные бои за каждый квартал. С рассветом импровизированный новогодний стол сменился катакомбами подземных коммуникаций венгерской столицы. Все ночи разведчики, по колено в воде, соседствуя с крысами, проводили в поисках, по большей части безрезультатных. Караульная служба у окруженного вражеского гарнизона была налажена великолепно. Долго не удавалось нащупать слабое место в обороне противника на участке их дивизии. В роте росли потери, а результата не было. Стрелковые подразделения штурмовали один за другим укрепленные кварталы города вслепую. И по большей части откатывались назад. Наконец в одном из рейдов Быкову удалось подкараулить и оглушить венгерского офицера. Разведчики перед этим долго высиживали свою жертву, скрываясь под днищем подбитой венгерской самоходки «зриньи» – приземистого свиноподобного детища венгерского танкостроения. Вместе с Фомичевым запихали «языка» в канализационный люк, где их поджидали остальные участники разведгруппы, и благополучно добрались в расположение своих войск, шлепая по пояс в зловонной жиже. И тут выяснилось, что никто даже самую малость не говорит по-венгрески: ни в роте, ни в батальонах, ни в штабе полка. Пленного венгра переправили в дивизионный разведотдел. Весь вечер гадали, что же он пытался сообщить. Дело в том, что венгр еще в разведроте и не думал упорствовать – болтал без умолку, с надеждой глядя на разведчиков красивыми и печальными карими глазами. Те лишь сочувственно разводили руками и дали пленному краюху хлеба и полбанки тушенки. А на следующий день стрелковый полк пошел в атаку на территорию завода, с которого умыкнули венгерского офицера. Полк натолкнулся на кинжальный пулеметный огонь и, понеся большие потери, откатился на исходные позиции…

Фомичев, ввалившись тогда в подвал, где отдыхали разведчики, обтер о засаленный ватник выпачканные мазутом руки. Обливаясь, сделал из фляги несколько глотков и между делом сообщил товарищам:

– Шлепнули нашего мадьярчика-красавчика. Ложную схему огня нарисовал. Старательно рисовал, сука! Мне корешок из штаба по секрету шепнул – сам комдив приказал. За проваленную атаку. Якобы при попытке к бегству…

Быков саркастически хмыкнул и, вытерев о штанину нож разведчика, аккуратно отрезал себе кусок сала, отправил его в рот и принялся жевать с невозмутимым видом. Остальные завалились спать – ночью предстоял очередной поиск. Но в тот раз поиск не состоялся. Дивизию вечером сняли с занимаемых позиций и спешно перебросили вниз по Дунаю. Затем развернули фронтом на запад и приказали выдвинуться к новому рубежу обороны. Выяснилось: немцы крупными силами перешли в наступление с целью деблокировать окруженную группировку своих войск в Будапеште. Бои по всему фронту начались 2 января и продолжались с нарастающим ожесточением. В последующие дни немцы подтянули из резерва группы армий «Юг» полностью укомплектованный танковый корпус СС и несколько армейских танковых и моторизованных соединений. Внешнее кольцо советского окружения затрещало по швам, местами дрогнуло и начало подаваться обратно на восток. После двух дней пешего марша в январской поземке ненадолго выглянуло скромное зимнее солнышко. Разведрота вместе с остальными частями потрепанной в уличных боях дивизии расположилась на короткую дневку прямо по обочинам шоссе. Марков снял шапку и умывался чистым снегом, в изобилии наметенном в придорожный кювет. Когда вдалеке заслышался гул авиационных моторов, никто и ухом не повел – настолько привыкли за последнее время, что в небе господствует своя авиация. Поэтому появление эскадры немецких штурмовиков оказалось полной неожиданностью. Паша-Комбайнер разинул рот, да так и оставался стоять посреди дороги, пока метрах в пятидесяти перед ним не ударила в землю первая бомба.

– Во-о-оздух! – запоздало с отчаянием заорал Фомичев и сиганул в кювет.

Самолеты, кружась над колонной, сбрасывали свой смертоносный груз. Им практически никто не мешал. К бою кое-как из походного положения успели привести лишь одно зенитное орудие. Расчеты остальных, как зайцы, запетляли по заснеженному полю, оставив открытыми нараспашку дверцы транспортировавших артиллерию заморских «студебеккеров». Попытавшаяся было тявкнуть в ответ на бомбардировку единственная зенитка была разбита после того, как немецкие самолеты сделали второй заход. «Студебеккер» рядом с ней горел, на снегу чернели тела убитых, в воздух взлетали комья мерзлой земли, с неба продолжали сыпаться бомбы. На третий круг «юнкерсы» пошли, включив пронзительные сирены.

– Твою-ю ма-а-ать! – раскачиваясь из стороны в сторону, выл в кювете Фомичев, стоя на коленках и зажав ладонями виски. Автомат торчал рядом из снега прикладом кверху.

В довершение всех бед из-за низких туч выскочила четверка Ме-109 и пошла на бреющем полете, поливая растерзанную колонну из пулеметов. Кто-то, наплевав на опасность, с колена высадил вслед истребителям целый автоматный магазин. Где-то отчетливо бахнуло несколько винтовочных выстрелов. Все тщетно – самолеты исчезли так же внезапно, как и появились. Немцы порезвились от души, сами не понеся никаких потерь. Выждав с минуту, Марков выбрался на дорогу, огляделся. Шоссе в обе стороны было затянуто густыми клубами черного дыма. Совсем рядом горел грузовик, еще от одного осталась лишь рама с жирно чадящими колесами. Кабина была разнесена в клочья. Полдороги перегородила не подававшая признаков жизни самоходка с перебитой гусеницей. Другая, сползшая в кювет, уткнулась стволом пушки в землю. Из открытого верхнего люка, перегнувшись пополам, свисала фигура в черном танкистском комбинезоне. Языки пламени, вырываясь из моторной решетки на корме, весело лизали запасные баки САУ.

– Здравствуй, жопа, новый год! – оглядев картину произведенных разрушений, обалдело проговорил рядом с Марковым выбравшийся из канавы сержант Куценко. – Как в сорок первом…

С поля возвращались смущенные зенитчики. Объезжая воронки и горящую технику, норовя вот-вот сорваться в занос, на бешеной скорости к ним приближался открытый «Виллис». Марков издалека узнал командира дивизии полковника Бутова. Головного убора на полковнике не было, седые волосы трепал ветер, от виска до подбородка – широкая кровавая полоса. Взвизгнули тормоза, «виллис» развернуло и поставило наискось поперек дороги. Ветровое стекло автомашины было разбито вдребезги, крупные осколки держались лишь по углам поднятой металлической рамки. В распахнутом полушубке и хромовых сапогах, комдив выпрыгнул на дорогу перед крайним совершенно целым зенитным орудием, прицепленным к новенькому «Студебеккеру», аккуратно выкрашенному согласно времени года в белый цвет.

– Командира зенитной батареи ко мне! – оглушительно рявкнул комдив.

Спотыкаясь и поскальзываясь на насте обочины, к «Виллису» подбегал средних лет майор в ладно пригнанной шинели, застегнутой на все крючки, затянутый в командирские плечевые ремни, с щегольской планшеткой на боку и коробкой трофейного цейсовского бинокля на груди. Согнутая в локте, будто сведенная судорогой, рука в обтягивающей кожаной перчатке пыталась отдать честь. Майору это не удалось, рука тряслась крупной дрожью. Широко раздувая ноздри, Бутов сделал шаг к майору и двумя резкими движениями сорвал с него погоны.

– Расстрелять!

Все окружающие замерли на своих местах. Стало тихо, лишь с легким потрескиванием за спинами у Маркова и Куценко догорал разбомбленный грузовик.

Выпрыгнувший из «Виллиса» адъютант комдива подходил к майору, на ходу снимая с плеча ППС. Майор растерянно заозирался, очевидно, не понимая происходящее до конца. Когда адъютант с автоматом в руках поравнялся с командиром зенитчиков, тот, в одночасье все осознав, бухнулся перед Бутовым на колени, заголосив неестественно высоким фальцетом:

– Товарищ полковник! Товарищ полковник! Я искуплю, я кровью… товарищ полковник!!!

Бутов резко развернулся на каблуках и зашагал обратно к «Виллису».

– Това-а-а-рищ полковник!.. – отчаянно неслось вслед.

Щелкнул взводимый затвор. Огласивший округу душераздирающий животный крик «а-а-а-а!» оборвала короткая автоматная очередь…

Всеми присутствующими овладело оцепенение. И, лишь дойдя до машины, комдив повернулся лицом к собравшимся вокруг офицерам:

– Пятнадцать минут на наведение порядка. – Бутов посмотрел на наручные часы. – Ровно в 14–30 продолжить движение. Все!

«Виллис» командира дивизии исчез так же стремительно, как и появился. И сразу все вокруг пришло в движение. Зазвучали команды, забегали люди. Через несколько минут приданные дивизии самоходчики уже утюжили гусеницами дорогу, безжалостно сбрасывая в кюветы сгоревшую и искореженную технику.

– Старшина! Стройте подразделение, – негромко скомандовал Марков.

Колонна снова двинулась вперед. Когда через час в сером небе опять послышался гул моторов, все инстинктивно вобрали головы в плечи, присматривая себе потенциальное укрытие на обочинах. Напряжение царило недолго, схлынув в пробежавшем по шеренгам выдохе: «Наши!» Над колонной, сменяя друг друга, до вечера барражировало не менее звена советских «яков». Полковник Бутов вызвал авиационное прикрытие…

Через некоторое время встали в оборону вблизи венгерского города Секешфехервар. Простояли около двух недель относительно спокойно. Изрядно потрепанный стрелковый корпус, который сменила дивизия Бутова, оставил в наследство прекрасно оборудованные позиции и теплые блиндажи. Уставшие после переходов разведчики обогрелись и отдохнули. Куценко и Паша-Комбайнер склоняли на все лады название близлежащего города, изрядно веселя окружающих.

– Секеш, Секеш… – начинал сержант Куценко.

– Секешьвсехтовар, – уточнял Пашка.

– Да не, Серешьнанавар…

– Зачем на навар-то?!

– Секешфехервар! – включался в разговор лейтенант Чередниченко.

– Да ну, язык сломаешь, прости господи, – с улыбкой отмахивался Фомичев, довольный, что оклемался после авианалета. Вой немецких сирен выводил во всем остальном невозмутимого Игната из состояния равновесия. Так случалось всякий раз, после того как Фомичев сутки пролежал под бомбежкой на голом поле под Харьковом в мае сорок второго года и чудом остался цел. Один из всей роты…

Тренировались в лингвистике несколько дней. По их прошествии Куценко мог среди бела дня ни с того ни с сего хлопнуть вдруг Пашку по плечу и без запинки отчеканить:

– Секешфехервар!

– Секешфехервар! – скороговоркой тут же отвечал Комбайнер.

Разведчики, валявшиеся на нарах, ржали, как кони…

А между тем на той стороне у немцев каждую ночь отчетливо был слышен рокот танковых двигателей. За передним краем противника разведрота, как обычно, вела тщательное наблюдение. В один из вечеров Марков вернулся из штаба дивизии.

– Есть работа, – коротко произнес капитан, обведя взглядом подчиненных.

Группу на следующую ночь повел лейтенант Чередниченко. Вернулись с рассветом, но без пленных. Доложили – вся прифронтовая полоса на немецкой стороне напичкана танковыми и моторизованными соединениями. Пройти дальше и думать нечего. Срочно доложили в штаб дивизии. Оттуда потребовали предпринять еще один поиск и взять «языка».

– Позарез надо, – сказал на другом конце телефонного провода начальник штаба дивизии подполковник Ерохин. – Ждем!

– Ждем! – тихонько передразнил подполковника Марков, положив трубку. И глубоко задумался.

Линию фронта перешли, прижимаясь к стенкам извилистого оврага, запримеченного Марковым неделю назад. Овраг глубоко вклинивался в немецкие позиции. Десять человек, самых опытных. Половина в белых немецких маскировочных куртках с красными опознавательными полосами на рукавах. Прошли благополучно. Марков поправил на голове измазанную белилами немецкую каску, подтянул подбородочный ремешок, напряженно вглядываясь в темноту. Оставив половину группы прикрывать пути отхода в овраге, с остальными осторожно углубился в расположение противника. Спустились в немецкую траншею. Никого. Когда все, кроме Маркова, уже миновали ход сообщения, ведущий вглубь немецких позиций, скрипнула дверь блиндажа.

– Gibt es eine Zigarette? – первым негромко окликнул вышедшего наружу немца Марков.

Немец вскользь кинул взгляд на стоявшую в двух шагах от него белую фигуру в маскхалате и каске и совершенно спокойно полез за сигаретами. Протянул измятую пачку Маркову. Капитан, чуть приблизившись, разглядел пожилое одутловатое лицо и погоны рядового на серо-зеленой шинели. Не вариант.

– Danke, Kamerad… – Взяв сигарету, капитан чуть хлопнул немца по плечу и, поворачиваясь спиной, успел заметить, как тот, устало кивнув головой в ответ, начал пробираться по траншее в противоположную сторону.

За выступом хода сообщения Маркова уже ждал Быков. Окинул взглядом капитана и опустил руку с зажатым в ней ножом. Марков сделал знак глазами – все в порядке, идем дальше. И, лишь удалившись от блиндажа метров на двадцать, почувствовал, как по спине, несмотря на легкий ночной морозец, стекают липкие струйки пота.

Сонного немецкого танкиста, вылезшего из боковой дверцы белой камуфлированной «четверки» до ветру, взяли красиво и аккуратно. Можно сказать, классически. Фомичев в мгновение ока ловко вставил немцу кляп. В овраге Быкова, выбившегося из сил тащить связанного «языка», сменил один из разведчиков, оставленных ждать возвращения ушедшей дальше во вражеский тыл группы. Вернулись, не поднимая шума. Над нейтралкой так и продолжали с завидной регулярностью взлетать осветительные ракеты, да немецкий дежурный пулемет периодически давал короткие очереди в сторону нашего переднего края через равные промежутки времени. Войдя в свой блиндаж, Марков аккуратно задвинул под нары немецкую каску и, стянув, повесил на гвоздь белую трофейную куртку, которую надевал поверх ватника. Предварительный допрос пленного устроили здесь же. Немец оказался из 4-го танкового корпуса СС. Пленный дал чрезвычайно ценные показания. Выяснилось, что к середине января юго-западнее Секешфехервара противник сосредоточил четыре танковые дивизии. Сюда же подтягивалась пехотная дивизия, переброшенная из Италии. Все они имели в своем составе от 500 до 600 танков и штурмовых орудий, множество бронетранспортеров, большое количество артиллерии – около тысячи стволов. Немецкий танкист также сообщил, что когда их подразделение выдвигалось сюда по железной дороге, он видел, что все станции и запасные пути забиты вагонами с боеприпасами и цистернами с горючим. По всему выходило, что в ближайшее время на этом участке фронта готовится очередное немецкое наступление. Под конвоем пленный под утро был отправлен в штаб дивизии. Туда же отправилось вместе с нарочным и написанное Марковым донесение по результатам их рейда в тыл врага. К нему был приложен первичный протокол допроса эсэсовца.

В обед звонил из штаба дивизии подполковник Ерохин. Передавал благодарность комдива, щедро сулил награды отличившимся. «Лишь бы не прошляпили», – озабоченно думал Марков в последующие дни, тревожно прислушиваясь каждую ночь к нарастающему реву моторов на немецкой стороне.

И все-таки немцев прошляпили. На рассвете 18 января 1945 года после мощной артподготовки части 4-го танкового корпуса СС перешли в наступление в общем направлении на Секешфехервар и южнее. Причем сразу же поразила плотность неприятельских танков и штурмовых орудий. На один километр фронта их приходилось здесь по полсотни штук – это казалось невероятным. Стальные чудовища обрушили на позиции дивизии шквал огня. Через несколько часов севернее в наступление перешел 3-й немецкий танковый корпус. Усиление его частей новыми танками не было вскрыто своевременно. Сбитые со своих позиций, советские войска покатились на восток. Был поспешно оставлен горящий Секешфехервар, уже охваченный с трех сторон немецкими танковыми клиньями и простреливаемый артиллерией насквозь. Сметая все на своем пути, в город ворвались эсэсовские танки. За ними следовала пехота на бронетранспортерах. Большая часть немецких подвижных соединений, не ввязываясь в уличные бои, на предельных скоростях потекла на восток. Немцы рвались к Дунаю. Дивизия Бутова поспешно отходила в юго-западном направлении. Из не получившего приказ на отход и оборонявшегося в городе стрелкового полка, подчиненного соседнему корпусу, каким-то чудом проскочил по уже контролировавшейся противником дороге мотоциклист – офицер связи. Он разыскал штабную колонну дивизии. Комдив был в передовой линии, офицера проводили к подполковнику Ерохину. Стрелковый полк просил прийти ему на выручку. Ерохин ссылался на незнание обстановки на флангах. Стрелковый офицер стал буквально упрашивать часть сил дивизии повернуть обратно на город и восстановить связь с его, скорее всего, уже окруженным соединением. Пока пытались выяснить обстановку, доложили, что танки и мотопехота противника уже в двух километрах от штабной дивизионной колонны. Связной упрашивал Ерохина хотя бы отступать не так быстро – полк попытается сам вырваться на восток.

– Пытайтесь, – мрачно произнес Ерохин. На холме, у подножия которого происходил разговор, начали рваться снаряды.

– Снимаемся! – коротко распорядился Ерохин. И чуть слышно буркнул себе под нос. – Еще не хватало под занавес в плен попасть.

Больше на офицера связи никто не обращал внимания. Он постоял-постоял несколько минут в поднявшейся суете, плюнул в сердцах и, подойдя к мотоциклу, отчаянно дернул стартер. Глядя, как он направляется по дороге обратно в город, навстречу немецкой колонне, штабной писарь присвистнул и покрутил пальцем у виска. Стрелковый полк так из окрестностей города никуда и не вышел – ни в расположение их дивизии, ни к соседям…

Зато дивизия к исходу второго дня боев откатилась к дунайским переправам. Вопреки обыкновению немцы не прекращали боевых действий даже ночью. Марков, вспоминая показания пленного о новейших приборах ночного видения, установленных на части немецких танков, только качал головой. Это было очень похоже на правду. К утру 20 января немцы вышли к Дунаю в районе Дунапентеле. Войска 3-го Украинского фронта оказались рассеченными на две части.

– Далипенделя! – мрачно припомнил игру в коверканье названий городов сержант Куценко.

Уцелевшие разведчики, чумазые и обожженные, угрюмо молчали, согнувшись в три погибели под ношей оружия и ящиков с боеприпасами.

Оборудованных переправ на другой берег у Дунапентеле не имелось. Дивизия с грехом пополам закрепилась на правом берегу фронтом на северо-запад. Противник перенес основные усилия на север – эсэсовские танки ломились к Будапешту. Окруженная в венгерской столице, группировка попыталась организовать встречный прорыв. Расстояние между деблокирующими силами и котлом стремительно сокращалось. Под острие немецкого удара спешно перебрасывались свежие советские части. Вражеский напор на некоторое время удалось сдержать. Дивизия Бутова заняла оборону по гребню обледеневших холмов западного берега, упираясь правым флангом в Дунай. Давление противника на нее временно ослабло. К тому же комдив, носившийся на своем «Виллисе» по вверенным ему частям, появляясь то тут, то там, лично останавливал отступавшие поредевшие полки. Полковника подчиненные боялись, как огня. Временами боялись даже больше, чем немцев. При штабе испуганно перешептывались о том, как Бутов отправил в штрафную роту командира одного из батальонов, первого драпанувшего к Дунаю и начавшего наводить переправу на восточный берег из подручных средств.

– Слава Богу, что не расстрелял! – боязливо озираясь по сторонам, вполголоса говорил штабной писарь, рассказывая эту историю своим забегавшим в штаб по служебным делам знакомцам из частей.

Те испуганно кивали головами – верили. Крутой нрав полковника Бутова был известен во всей дивизии…

Последующие дни все внимание на южном участке советско-германского фронта было приковано к Будапешту. В его окрестностях завязались тяжелые встречные бои. Советская авиация час за часом, волна за волной ходила на штурмовку немецких танковых колонн. Было необходимо выбить танки в рвущихся к венгерской столице немецких войсках. Противник по мере сил отвечал тем же – по несколько раз в день на восток проплывали в небе армады бомбардировщиков – «юнкерсы», «хейнкели», «дорнье». Бомбовозы сопровождало неожиданно сильное истребительное прикрытие. Над ними старались проскочить в окруженный город транспортные самолеты. Неприятельская группировка продолжала получать по воздуху оружие, боеприпасы, медикаменты и продовольствие. Внутренний фронт окружения также испытывал постоянное давление. Из города регулярно предпринимались вылазки и беспокоящие удары.

И все-таки их не пустили. Отборные эсэсовские части, отдохнувшие, укомплектованные почти по штатному расписанию, снабженные современнейшей военной техникой, имеющие солидную поддержку с воздуха и огромный боевой опыт за плечами, а главное – уверенность в успехе, остановили в упорных боях изможденные мужики и пацаны в ватниках и серых шинелях. Мужиков и пацанов этих в который раз зачастую оставалось по несколько десятков на батальон. Сколько и где опять полегло их – одному Богу известно. Но не для того они шли сюда долгие четыре года, чтобы пропустить и покатиться назад. Даже те, кто был только-только призван и попал на фронт необстрелянным новобранцем – даже они все равно проделали этот путь военного лихолетья. Они погибали, калечились, попадали в плен, отступали и снова поднимались в атаки с молчаливым упорством. Потому что не могло уже быть по-другому зимой сорок пятого года. Хотя и было невероятно, мучительно трудно. А осознание того, что это, скорее всего, последняя военная зима, а здесь опять четвертый год те же кровь, месиво, мерзлые комья земли и убитые товарищи на развороченных артогнем позициях, такое осознание попросту сводило с ума. Нельзя, невозможно было думать об этом…

После упорных боев войска 3-го Украинского фронта, действуя на флангах вражеской деблокирующей группировки, вынудили ее прекратить атаки и начать отвод своих сил на запад. К 7 февраля советские части вышли обратно на линию южнее озера Веленце, озеро Балатон и севернее Секешфехервара. Осознав, что операция по выручке будапештского гарнизона провалилась, противник предпринял последнюю попытку прорваться из обреченного города. В ночь на 12 февраля, сосредоточив на узком участке значительные силы, немцы и венгры прорвали внутренний фронт окружения. Пройдя с боями по тылам 3-го Украинского фронта и изрядно их потрепав, впрочем, сами понеся значительные потери, небольшие остатки упрямого гарнизона все-таки вышли к своим. 13 февраля все кварталы в обеих частях столицы Венгрии были прочно заняты советскими войсками. В плен попал командующий будапештской группировкой войск генерал СС Пфеффер-Вильденбрух со своим штабом.

В это время разведчикам Маркова не было ровным счетом никакого дела ни до Вильденбруха, ни до его штаба. Оставив в траншее боевое охранение, личный состав поредевшей до полутора десятков человек роты спал мертвым сном в добротном трофейном блиндаже на участке фронта близ южной оконечности озера Балатон. Низкий поклон саперам – быстро переоборудовали оставленные без боя немецкие позиции фронтом на запад. Иначе сейчас вместо сна пришлось бы долбить киркой мерзлую землю. Известие о взятии Будапешта все восприняли равнодушно. Лишь Быков в ответ на короткую речь по поводу завершения боев в венгерской столице, произнесенную лично начальником политотдела дивизии подполковником Ратниковым, отстраненно протянул:

– А-а-а…

Больше никакой реакции не последовало. Ратников обходил позиции, рассказывая о последних новостях и наших успехах.

– Теперь пойдем на Вену! – бодро произнес подполковник и рубанул воздух рукой в перчатке.

– Ага, – устало выдохнул Быков. Кивнуть головой уже не было сил.

Ратников огляделся вокруг – все собравшиеся на политинформацию бойцы, прислонившись к стенкам окопа, пытались бороться со сном. Ратников сделал паузу, и тут сержант Куценко выдал такую руладу, что все остальные непроизвольно взбодрились.

– Во дает – стоя спит! – восхищенно произнес Паша-Комбайнер.

Ратников обвел присутствующих полыхнувшим на миг взглядом, поиграл желваками и после некоторого замешательства произнес:

– Отдыхайте, товарищи…

Марков назначил часовых. Остальным сказал:

– А ну, марш в блиндаж! Померзнете тут.

И неожиданно для окружающих, да и для самого себя, добавил совершенно по-домашнему:

– Фомичев уже печку растопил…

Теперь обовшивевшие и грязные, в изодранном и обожженном обмундировании, покидав на нары снаряжение и вещмешки, развесив по стенам автоматы, разведчики спали. По блиндажу витал тяжкий дух непросушенной обуви и мокрых шинелей да без умолку храпел сержант Куценко. Прилег и Марков, велев разбудить себя через два часа. Капитану тогда приснился сон. Перегруженная бесконечными заботами и бессонными ночами психика под впечатлением от последних событий сплетала в периоды недолгого забытья причудливые узоры. Сначала снилась всякая белиберда: серый горизонт и грязный, весь в воронках от разрывов снег. На снегу барахтались люди, ездила туда-сюда какая-то техника. А потом Марков отчетливо увидел конный обоз. Обоз тянулся по заснеженному склону вверх. Там должен был быть перевал. Но перевала не видно, и от того кажется, что обоз уходит прямо в небо. Марков стоит в новенькой светло-серой шинели, постукивая друг о друга каблуками юфтевых сапог. Холодно. Но опускать каракулевый подбой папахи не хочется – будет выглядеть не солидно. Карпаты. Февраль 1915 года. Подпоручик Марков после госпиталя следует на передовую в свой полк. Так оно все и было в действительности. Все в русской армии бредили тогда спуском на Венгерскую равнину. «Теперь пойдем на Вену!» – громким басом говорит кто-то прямо над ухом. Совсем рядом остановились сани. Распахнутая шинель седока с красными отворотами, блестящие генеральские погоны, поблескивающее на переносице золотое пенсне. Марков берт под козырек. «Так точно, ваше превосходительство!» – бодро отзывается подпоручик… И в тот же момент он проснулся. Марков посмотрел с верхних нар в центр блиндажа. Несколько секунд спросонья он опасался, что произнес фразу вслух.

У маленькой печурки сидел Фомичев и, открыв кованую дверцу, помешивал металлическим прутом чуть тлеющие угольки внутри.

– Картошку будете, товарищ капитан? – поднял глаза на Маркова Фомичев. – А то я испек…

Марков отрицательно покачал головой:

– Нет, спасибо.

– Поспите еще, вы и часу не отдыхали, – участливо предложил Фомичев.

Марков закрыл глаза, но сна больше не было. Вытянувшись на спине, он смотрел на бревенчатый накат потолка. В землянке было подозрительно тихо. Чего-то не хватало. Так и есть – храп смолк, а сержант Куценко, спустившись к печурке, уже катал в ладонях, дуя на пальцы, горячую печеную картофелину. Прикрыв глаза, капитан слушал приглушенный солдатский разговор внизу.

– Хороша картоха.

Это Быков, видать, тоже не спится – подсел к ребятам.

– Давай тушнину откроем, – с набитым ртом предложил Куценко.

– Щас оформим. – Фомичев порылся в вещмешке, извлек большую банку американской тушенки, подбросил на ладони и любовно выставил на чурбачок. – Ленд-лиз, братва!

В считаные секунды банка оказалась вскрытой маузеровским штык-ножом.

– Э-э! Куда без меня хомячите! – на нижних нарах зашебуршился Паша-Комбайнер.

– Второй фронт! – блаженно улыбнулся в полусумраке блиндажа Фомичев, вываливая щедрые куски мяса на подставленные товарищами ломти черного хлеба.

В течение нескольких минут снизу раздавалось только сосредоточенное чавканье. Потом разговор продолжился.

– Тушенка у них знатная, – сказал Фомичев. – А вот воюют союзнички хреново.

– Бомбят они фрица на совесть, – не согласился вступивший в разговор старшина.

– А что толку? – возразил Фомичев. – Только этим гансов не возьмешь.

– Они вон немца с той стороны до Германии уже прогнали, – не сдавался старшина.

– А немец развернулся, да и дал им по мордасам. Один раз только зубы показал по-настоящему – они и покатились. Слыхал, как союзнички в Арденнах обделались? Теперь полгода в себя приходить будут, не меньше…

– Да, а немец за нас опять взялся…

В установившейся на несколько минут тишине неожиданно отчетливо прозвучал вдруг усталый вопрос Быкова:

– Когда войне конец?..

Все вздохнули и молчали еще некоторое время, глядя на мерцающие в печурке угольки. Потом в разговор вступил лейтенант Чередниченко:

– За этот год должны справиться. А может, и раньше. К лету, например.

– Ой ли? – прищурился Фомичев. – Каждый новый год за победу пьем, а где она?

– В этот раз должны дожать, – уверенно заявил лейтенант. – Сводку слушали? Наши уже на Одере стоят. А там и до Берлина рукой подать.

– Умоемся мы кровью за этот Берлин, – хмыкнул Фомичев. – Страшно подумать, сколько ж Гитлер туда войска нагнал, если в Венгрии так напирать может. Сами рассудите!

– Стратег! – скривив губы, отмахнулся Быков

– Наши ведут бои в Померании, – настойчиво продолжал лейтенант. – Теперь перед нами Вена. Так далеко мы еще никогда не заходили.

– До Атлантики топать еще прилично, – сделал скептическую мину Фомичев. – Такими темпами за год не дойдем.

– Не придется, – авторитетно заявил Чередниченко. – Там уже союзники.

– Да кто их вообще живьем-то хоть раз видал… – проворчал Фомичев.

Заметив, что на нарах зашевелился Марков, Чередниченко обратился с вопросом к нему:

– Ведь не было у нас таких успехов в Первую мировую, Георгий Владимирович?

Марков непроизвольно фыркнул и отрицательно покачал головой:

– Таких – не было.

Уловив грустную иронию в словах капитана, Чередниченко пристально поглядел на него снизу вверх. Марков счел необходимым пояснить, впрочем, весьма расплывчато:

– Тогда, ребята, все было по-другому…

Быков отворил дверцу печурки, поворошил угли металлическим прутом. Повернулся к остальным:

– Кончай, мужики, порожняк гонять. Еще картоха поспела.

Все, как по команде, забренчали котелками, выставляя их перед собой…

…Сегодня, в апреле 1945-го, события последних тяжелых месяцев несколько отдалились, переместились на время в дальние уголки памяти каждого. И сидели разведчики не в блиндаже на корточках у маленькой печурки, а за старинным резным столом в прекрасном загородном особняке на тихой окраине австрийского городка. И вместо котелков был сервиз мейсонского фарфора, а вместо алюминиевых и эмалированных побитых кружек – хрустальные фужеры, серебряные стопки и даже настоящий рыцарский кубок, извлеченный сержантом Куценко из серванта в гостиной. Хозяйка только поджала губы, когда он его доставал, но промолчала…

Обстановка на фронте кардинально изменилась к лучшему. Дорогой ценой были оплачены эти изменения. И каждый знал, что предъявленный им счет, скорее всего, будет увеличен еще и что расслабляться нельзя. Но так хотелось, чтобы это была последняя военная, победная весна…

4

Утром явился нарочный с приказанием прибыть в штаб дивизии, расположившийся в соседнем городке к западу. Их вызывал полковник Бутов. Метаморфоза последних дней стремительного продвижения вперед – штаб расположился на ночлег впереди подразделений разведки. Раньше подобное было бы немыслимо. Либо немцы их за это тут же жестоко бы наказали. Теперь грузовик с разведчиками, направляясь в назначенный им населенный пункт, обгонял бесконечную вереницу тянувшихся на запад подразделений. Несколько раз их окликали – спрашивали о каких-то воинских частях, кто-то отстал, кто-то искал своих. Выяснилось, что задававшие подобные вопросы даже не принадлежат к дивизии Бутова.

– Бардак на дороге, – ворчал Быков, медленно объезжая по обочине одну колонну за другой. – Сейчас сюда, не дай Бог, хоть один немецкий самолет – таких бед натворит…

– Не каркай, – негромко цедил сквозь зубы Марков, озабоченно поглядывая в небо из-под ветрового стекла.

Наконец выбрались на пустой отрезок великолепного шоссе. «Опель» весело урчал двигателем, Быков поддал газу и, разогнавшись, воткнул пятую передачу. Минут десять катили с ветерком. Грузовик весь гудел, но уверенно пер вперед.

– Восемьдесят километров жмем! – по-мальчишески восторженно глянул на Маркова обычно всегда сдержанный ефрейтор. – Дорога – сказка!

Очень быстро сказка закончилась. Впереди нарисовалась пробка из людей и техники. Быков нажал на тормоза. Из кузова забарабанили кулаками в крышу кабины.

– Полегче! – заорал сзади Паша-Комбайнер. – Не дрова везешь!

– Ходи пешком! – чуть повернув голову, огрызнулся в открытое окно водитель.

Вскоре разъяснилась причина затора. Навстречу гнали пленных немцев. Они шли по встречной обочине, понуро опустив головы. Сами по себе пленные никому не мешали. Оживленный разговор завязался с их конвоиром – средних лет мужичком в выцветшем солдатском обмундировании с коротким кавалерийским карабином за спиной. Мужичок ехал верхом на смешной пестрой кобылке. Насколько можно было увидать, был он один-одинешенек на целую толпу немцев человек в пятьдесят. Впрочем, конвоира это ничуть не смущало. Направив кобылку на нашу пехотную колонну, он громко покрикивал:

– Гей, славяне! Дай дорогу – сверхчеловеков веду!

Пехота гоготнула, замедлила шаг в ожидании представления. Мужичок верхом на кобылке продолжал балагурить, демонстрируя недюжинные познания во вражеской идеологии:

– Высшая раса идет!

Пехота ответила дружным ржачем. Немцы, почувствовав, что разговор касается их, понуро отводили глаза, сутулясь, наклоняли головы вниз.

– Ну куда, куда ты прешь?! – в шутку легонько оттирая в сторону крупом лошади нашего парнишку-солдатика, покрикивал конвоир. – Дай пройти! Это ж белокурая бестия собственной персоной!

Пехота сгрудилась, сломав строй, почти застопорилась на месте. Добрая половина пехотинцев хохотала, держась за животы.

– Да что вы понимаете, чалдоны?! – притворно сердился конвойный. – Сразу видно – деревенщина неотесанная! У них дранг нах остен в самом разгаре!

Из солдатской массы полетели выкрики, на какой «нах» идти немчуре. Всеобщее веселье охватило и людей в проезжающих грузовиках.

– Давай-давай, – шутя, покрикивал на пехотинцев, остановившихся рядом с плетущимися немцами, конвоир. – Освобождай, робяты, жизненное пространство! Высшей расе дома места не хватало – на востоке плодиться захотелось!

– Мы им плодилки-то поотрывали! – задорно выкрикнули из задних рядов.

– Вместе с хотелками! – весело откликнулись с другого фланга.

– И еще оторвем!

– Под корень!

– Гы-гы-гы! – улюлюкала и крючилась от смеха пехота.

– Ой, балбесы, – высунувшись из окошка, качал головой Быков.

– Имеют право, – констатировал Марков.

– Это да…

Немцы молчали, уныло двигались по краю обочины, инстинктивно вобрав головы еще глубже в плечи. Были среди них молодые и пожилые, в униформах и знаках различия почти всех родов войск. Распоясанные кителя и длиннополые шинели, пилотки и кепи, стоптанные сапоги и ботинки с брюками навыпуск, мешки, котомки, кое у кого затасканные уставные ранцы телячьей кожи за плечами. Землистые лица, многие уже заросшие недельной щетиной. Пацаны в форме гитлерюгенда плелись в самом хвосте колонны, заметно приотстав – двое поддерживали своего третьего товарища, сильно прихрамывавшего на одну ногу.

В кузове «Опеля» Вася Бурцев спросил Фомичева, показывая пальцем на конвоира:

– Дядя Игнат, а как он один с такой толпой управляется? У него ведь только карабин. Это ж карабин, да?

– Да, Васек, коробок, – подтвердил Фомичев. – А управляется оттого, что бежать им некуда. Сломались они, Васек. А сломанный человек уже и не человек вовсе, а так – теленок несмышленый. Таких можно в одиночку целыми стадами гонять.

Немецкая колонна, пыля, проплывала мимо.

– Эй, Ганс, лови! – раздалось рядом.

Словно в компенсацию за насмешки, с одного из грузовиков в сторону пленных полетела банка тушенки. Шедший с краю долговязый немец поймал банку и, поклонившись на ходу в сторону грузовика, поспешно убрал ее в карман шинели. Смех улегся. Пехота возобновила свое движение на запад. Кто-то, проходя мимо «Опеля» разведчиков, смачно харкнул в сторону пленных. Плевок повис на рукаве кителя рыжего унтер-офицера. Тот съежился, сжался весь, но продолжал движение, не решаясь вытереться у всех на виду. Плюнувший советский солдат, застыв на месте, долго провожал немца свирепым взглядом, шумно дыша и раздувая ноздри.

– Пойдем, пойдем, – участливо развернули за плечи товарища однополчане, увлекая за собой.

Один из пехотинцев на ходу протянул встречному пленному краюху хлеба. Сверкнув из-под кепи на мгновение полыхнувшим взглядом, тот убрал краюху за пазуху и быстро опустил голову. Пожилой солдат сунул раненому пареньку из гитлерюгенда что-то завернутое в домотканую тряпицу. Паренек опешил, заморгал светлыми водянистыми глазами, потом затряс головой на длинной шее в знак благодарности. Солдат, не оборачиваясь, быстро зашагал в противоположном направлении. Немцы уже почти прошли мимо разведроты, когда послышались лязг гусениц и нарастающий рев танкового двигателя. Все обернулись назад. На большой скорости по левой стороне обочины шла «тридцатьчетверка», оставляя за собой клубы пыли. Бывалый механик-водитель по нескольку раз ненадолго ловко зажимал правую гусеницу, левой забегая вперед, давая танку на ходу вполоборота накатиться на колонну немцев.

– Дорогу, твари!!! – раздалось с башни.

Из открытого командирского люка «тридцатьчетверки» по пояс высунулся вихрастый мальчишка-лейтенант, без шлемофона, с выбритыми висками и затылком, с лицом, наполовину обезображенным ожогом. Комбинезон распахнут, на гимнастерке лейтенанта – Золотая звезда Героя. Немцы, как горох из мешка, сыпанули в кювет. Танк промчался мимо. Мужичок-конвоир на пестрой лошадке ездил вдоль обочины и отчаянно матерился. Немцы вылезали из кювета, отряхивались. Обошлось без жертв. Раздались гортанные команды на чужом языке. Пленные построились сами, большинство привычно одергивали кителя без поясных ремней.

– От так! – оглядев немцев, довольно произнес успокоившийся конвоир и каблуками сапог пнул конягу в мохнатые впалые бока. – Ком, ком, едрена мать!

Карабин так и остался висеть у мужичка за спиной. Колонна пленных в полном составе двинулась дальше.

К полудню прибыли в штаб дивизии. «Опель» оставили у добротной каменной ограды старинного двухэтажного особняка под красной черепицей с готическими башенками. В нем расположился штаб. Перед коваными воротами стоял роскошный «Мерседес» кремового цвета с открытым верхом. В заботливо полировавшем машину тряпочкой солдате Марков узнал бессменного комдивовского водителя. По всему видать, полковник тоже обзавелся трофейной автотехникой. Впрочем, видавший виды «Виллис» стоял тут же на дворе в натекших под колеса лужицах воды – верного боевого коня только что намыли. Марков направился к дверям особняка, по привычке глянув на часы. Приехали вовремя – минута в минуту. Быков, произнеся перед тем в кабине вопросительное «разрешите?», получил от капитана утвердительный кивок, выбрался из кабины и с нескрываемым интересом зашагал к «Мерседесу». Любознательный Чередниченко последовал за ним. Остальные разведчики остались в кузове грузовика.

Адъютант комдива проводил Маркова в большой сумрачный зал и распахнул двустворчатые дубовые двери. Щелкнув каблуками, капитан по всей форме доложил о своем прибытии.

– Садись, Георгий Владимирыч, – кивнул в ответ Бутов, махнув рукой в сторону выстроившегося вдоль стены целого ряда старинных стульев с причудливыми высокими спинками. Марков присел, чуть кивнув остальным дивизионным офицерам, собравшимся на совещание. Бутов расхаживал по наборному паркету в своих неизменных хромовых сапогах и кителе с расстегнутой верхней пуговицей.

– Вот очень вовремя тут у нас командир разведроты появился, – продолжая ведшийся до прибытия Маркова разговор, произнес комдив. – Задача как раз для тебя, Георгий Владимирыч.

Едва присевший Марков при обращении к нему тут же поднялся вновь.

– Да сядь ты, сядь, прошу тебя, – по-свойски поморщился Бутов.

Марков вновь опустился на стул. Комдив продолжил мерить помещение шагами.

Полковник держал подчиненных, что называется, в кулаке. Командный состав всех подразделений и служб не был исключением. Но к командиру дивизионной разведки капитану Маркову Бутов испытывал особое уважение. Прежде всего оно было обусловлено доблестной боевой работой разведроты. Однако не последнюю роль играло, по-видимому, и прошлое Маркова. Комдиву было известно, что Марков служил офицером еще в первую мировую войну. Сам некогда доблестный солдат императорской армии, Федор Бутов был призван на военную службу в 1915 году. В 1916-м окончил пулеметную школу, заслужил геройскими действиями в составе пулеметной команды три солдатских Георгия. Один – за смелую разведку в германский тыл. Почти весь бурный 1917 год тяжело раненный на Северо-Западном фронте младший унтер-офицер Бутов провалялся в псковском госпитале. Вернулся в распропагандированный и почти развалившийся родной полк в середине ноября. Озлобленный распадом регулярной армии, вступил в Красную гвардию. Без военной службы Бутов себя не мыслил. Открывшиеся новые возможности привлекали отнюдь не чуждого честолюбивым помыслам Федора Бутова. Он принадлежал к той категории толковых нижних чинов, которые сделали в Красной армии быструю карьеру в годы гражданской войны – комвзвода, комроты, затем военная учеба. Был, впрочем, один момент в хрестоматийной истории будущего полковника. Он произошел летом 1919-го, при отражении наступления Деникина. Расстреляв все патроны, пулеметный расчет Бутова был взят в плен. Добровольцы оценили грамотные действия и мужество явно кадровых пулеметчиков, предложили служить у себя. Впрочем, альтернативой иначе все равно была бы пуля в лоб. Так Федор Бутов ненадолго снова надел унтер-офицерские погоны. Под Черниговом пулеметный расчет унтер-офицера Бутова метким огнем положил на землю контратаковавшие цепи красных, чем способствовал успеху Белозерского полка при занятии города. За это пулеметчики удостоились личной благодарности командира полка полковника Штейфона. В горячке боя не мог кадровый пулеметчик Федор Бутов исполнять свои обязанности плохо – это уже сидело в подсознании… Осенью при отступлении белых он перешел фронт, снова оказавшись у красных. Обычная ситуация тех времен! Все товарищи по пулеметному расчету к тому времени погибли, и Бутов предусмотрительно умолчал о своей службе в белой армии. Гражданскую войну краском Бутов закончил в 1922-м на Дальнем Востоке в должности заместителя командира полка. Двери для дальнейшей военной карьеры были распахнуты, и он не замедлил этим воспользоваться. Служба на Дальнем Востоке чудом уберегла его от репрессий в армии конца 1930-х – начала 1940-х годов. В декабре 1941-го в составе одной из сибирских дивизий он принимал участие в контрнаступлении под Москвой…

– Скажу прямо, обстановка ни хрена непонятная. – Бутов скрипнул паркетом, резко развернувшись на каблуках. – Который день прем на запад. Это хорошо. Да только части перемешались. Где и кто соседи – бо-о-ольшой вопрос!

Комдив сделал паузу, чтобы собравшиеся оценили значение и масштаб вопроса. Затем продолжил:

– Соприкосновение с противником потеряно. Справа наши. Связь, слава Богу, с ними кое-как установлена. А вот слева – полный кавардак. По одним данным, там болгары, по другим – югославы. Или все вместе. Куда они продвинулись – черт их знает. Вроде стоят по реке Драве. Есть сведения, что югославы разные, не все за нас. Нас интересует НОАЮ…

– Народная освободительная армия Югославии, – пояснил из-за стола начальник политотдела дивизии подполковник Ратников.

– Понятно, – коротко кивнул Марков.

– Да если бы! – подойдя к столу, звонко шлепнул по нему ладонью Бутов. – По тылам всякие фрицы недобитые шляются. Кто сдается, а кто и не хочет. Это ладно, не привыкать, разберемся. А что перед нами? Какие силы? Чьи? Тут тебе окромя болгар с югославами еще и венгры в союзнички записались. Но, опять-таки, не все…

– Армия народного венгерского правительства, – снова заговорил Ратников ровным голосом, – является нашим новым союзником. Нас об этом информировали из штаба фронта. А вы с ними, Федор Емельянович…

Ратников выразительно посмотрел на Бутова. О произошедшем на днях в расположении дивизии инциденте знали все. Новоиспеченные венгерские союзники, только-только отложившись от немцев, были обстреляны нашим передовым дозором. Среди венгров оказались убитые и раненые. Их командир уехал жаловаться на советское командование. Дело дошло до высоких штабов. Бутову пригрозили международными осложнениями.

– Ох уж мне эта политика, – проворчал комдив. – Они на переправе решили в последний момент коней поменять, а мне вникай во все эти тонкости. Вчера в нас стреляли, теперь за нас. Союзники е…ые! Плохо дозор повоевал – надо было как с румынами…

Случившуюся в прошлом году аналогичную историю с румынами в дивизии удалось замять. Марков был ее непосредственным участником. Тогда, в 1944-м Румыния перестала быть союзником Германии. Дело было уже после отъезда из страны румынского короля Михая, которого Маркову с разведчиками довелось случайно встретить по дороге к Бухаресту. Молодой король, растерянный и удрученный, в сопровождении советских офицеров проезжал мимо в открытом автомобиле. Румынские солдаты – вчерашние противники – неожиданно перестали быть таковыми. Но то румынское подразделение то ли не оповестили об изменившейся внешнеполитической обстановке, то ли у них самих имелись веские основания не вступать в контакт с советскими частями. Одним словом, когда разведрота Маркова подходила к занятой румынами деревне, те открыли по ней огонь. Румынов привычно выбили из деревни в считаные минуты. Но бой вышел ожесточенный. Озлобленные собственными потерями, разведчики Маркова пленных не взяли.

– Так получилось, – развел руками перед Марковым старшина и поспешил отвернуться.

Вскоре из дивизии приехал сам Бутов.

– Никаких румын не было. Вел бой с немцами, – глядя на капитана, с напором произнес комдив. – Понял?

Марков не возражал. На околице деревни лежали его убитые солдаты…

Когда штурмовали Будапешт, дивизии попытались придать подразделения 7-го румынского армейского корпуса, ставшего к тому времени союзническим. Издерганный тяжелейшими уличными боями, Бутов, уже никого не стесняясь, кричал по телефону прямо в штаб армии открытым текстом:

– На х… мне эти румыны! Слышать ничего не желаю! Что? Добровольческий венгерский полк? Сражается на нашей стороне? Убирайте его от меня к е. ой матери! Не понятно почему?! Да против меня венгры фронтом стоят, бардак выйдет, ба-р-дак!!! Нет, не ручаюсь. И не могу ручаться!.. Да… Сами справимся…

По окончании Будапештской операции Бутова вызывали в военный совет фронта – песочили на тему интернационального долга советского офицера. Полковник вернулся разъяренный. Выпрыгнув из «Виллиса», бросил, не обращаясь ни к кому:

– На передовую их всех, козлов!..

Теперь, в апреле 1945-го, по мере продвижения вперед надо было принимать во внимание еще и хитросплетения балканской политики. Но самое главное – выяснить обстановку на левом фланге дивизии и установить надежную связь с соседями. Эта задача и возлагалась на разведроту Маркова.

– В дивизии осталось не более трех тысяч штыков, – обведя взглядом собравшихся офицеров, говорил сейчас на совещании Бутов. – Тылы отстали, боеприпасов на передовой линии в обрез. Если по нам сейчас вдарят…

Все прекрасно понимали, что если вдарят – ничего хорошего не жди. А возможность такая отнюдь не исключалась.

– Георгий Владимирыч, сколько у тебя людей? – поинтересовался Бутов.

– Тринадцать человек, – поднявшись, доложил Марков.

– Н-да… – пожевал губами комдив. – Маловато для роты.

Марков поднял глаза на Бутова. Последнее пополнение разведрота получала относительно недавно – в конце февраля 1945 года. Тогда они после завершения боев в окрестностях Будапешта занимали позиции у озера Балатон. Надеялись хоть немного перевести дух в обороне и привести себя в порядок. Как выяснилось очень скоро – напрасно надеялись. Маркову прислали сразу пятьдесят новобранцев – мальчишек 1926 и даже 1927 годов рождения. И сразу же капитан отправился напрямую к комдиву, в непосредственном подчинении которого находилась разведка. Любого другого пришедшего к нему с подобным разговором Бутов послал бы ко всем чертям. Да никто другой, пожалуй, и не осмелился бы явиться. Маркова же комдив выслушал. Слушал долго и… соглашался. Марков, вопреки обыкновению, разгорячился и доказывал комдиву, что мальчишки совершенно непригодны для службы в разведке, что их еще надо абсолютно всему учить и учить, что в роту всегда отбирали обстрелянных и наиболее опытных бойцов из стрелковых частей, нередко добровольцев.

«Это теперь не разведрота, а детский сад, – язвительно заметил тогда Марков. – Вы меня с классным наставником, Федор Емельянович, не путаете?»

Бутов поиграл желваками, погасил внутри готовую по привычке вырваться наружу вспышку гнева. Насупился, угрюмо шмыгнул носом.

«Занимай оборону, Георгий Владимирыч. Больше никого дать не могу. Есть данные, что в ближайшее время нам крепко достанется. И… учи ребят. Пока время есть».

Времени как всегда не оказалось. И ребят практически ничему не научили. Успели только укрепить оборону на занимаемых рубежах и поглубже закопаться в мерзлую землю. Утром 6 марта 1945 года между озерами Веленце и Балатон противник нанес сокрушительный удар по советским войскам. Вместо широко разрекламированного нашего наступления на Вену начались тяжелейшие оборонительные бои. Таких боев в обороне Марков не мог припомнить, пожалуй, с самой Курской дуги. На них наступали крупные силы 6-й танковой армии СС, переброшенные с Западного фронта. Опять вперед поперла стальная лавина танков и штурмовых орудий, раскрашенных в грязно-серый зимний камуфляж. Немецкая авиация захватила господство в воздухе.

«Ма-а-ть-перема-а-ть!» – протяжно начинал выть Фомичев при очередном авианалете, еще больше пугая и без того перепуганных новобранцев.

«Игнат! Игнат, в укрытие!» – тщетно кричал ему старшина. Вместе с Быковым они всякий раз затаскивали ошалевшего Фомичева в блиндаж.

Мальчишки жались по стенкам окопов, неуклюже приседали, испуганно вбирая головы в плечи. Рота начала нести первые потери.

Позиции дивизии тонули в стене разрывов авиабомб и артиллерийских снарядов противника. В первый же день наступления немцам удалось вклиниться в советскую линию обороны. Как выяснилось потом, враг сосредоточил здесь до 500 единиц бронетехники. На участке прорыва немецкие танки и самоходки катились вперед, чуть ли не касаясь бортами друг друга. За ними на короткой дистанции следовали бронетранспортеры с пехотой. Их останавливали, подбивали, жгли, выводили из строя. Но от серой линии горизонта, где смыкались свинцовое небо и почерневший снег, появлялись все новые и новые. На второй день огневую завесу умело поставила наша артиллерия – по приказу командующего артиллерией фронта на направлении главного удара была создана артиллерийская группировка в составе полутора сотен орудий и минометов. Немцы ответили штурмовкой с воздуха. Советские воздушные армии бросили в бой сотни истребителей. В небе завязались ожесточенные бои. Перегруппировавшись, грязно-серые танки и самоходки снова полезли вперед. За горизонтом на западе в редкие минуты затишья грозно раздавались урчащие звуки новых танковых моторов.

«Опять поперли, – размазывал грязь по лицу Паша-Комбайнер. – Во дают эсэсы. И откуда здоровья столько?..»

Советские танки и механизированные соединения, действуя из засад, пытались воспрепятствовать продвижению эсэсовских бронемашин. Тщетно. На четвертый день сражения навстречу наступавшему противнику бросили самоходно-артиллерийскую бригаду и… зачем-то части гвардейского кавалерийского корпуса. К вечеру, уже обойденные немцами с двух сторон, солдаты дивизии Бутова уныло смотрели из окопов на поля слева и справа вокруг своих позиций. Там густо чадили сожженные советские самоходки. В вечернем сумраке бродили кони без седоков. Весь передний край был усеян трупами всадников и лошадей. Немцы, прорвавшись на флангах, стремительно продвигались на восток.

«На хрена кидали?!» – глядя на полегшую перед позициями стрелкового полка конницу, думал Марков.

Впрочем, времени на рассуждения у них не было. К ночи выяснилось, что большинство частей дивизии оказалось в окружении.

«Выручат! – решительно заявил на своем КП полковник Бутов. – Не сорок второй год. Занять круговую оборону».

Ночью пришел приказ – позиции удерживать любой ценой. Марков хотел отправить под прикрытием темноты раненых в медсанбат. Тех, кто нуждался в эвакуации, набралось уже более двух десятков. И примерно столько же уложили в ходах сообщения, прикрыв плащ-палатками – им медицинская помощь уже не понадобится. Еще несколько человек с легкими ранениями остались в строю. Выянилось, однако, что эвакуировать раненых некуда, поскольку никакого тыла нет – в полутора километрах у них за спиной уже снова немцы. Преследуя нашу отступающую пехоту, вражеские танки развивают свой прорыв на восток.

«Тогда пришлите фельдшера сюда, черт возьми!» – прикрикнул Марков на чумазого связного в завязанной у подбородка шапке-ушанке, поверх которой была надета съехавшая на сторону каска. Солдатик испуганно козырнул и, забрав наспех составленное капитаном донесение, написанное химическим карандашом на клочке бумаги, вылез на обратную сторону траншеи и исчез в сумерках. Раненых разместили в одном блиндаже. За ними ухаживала, как могла, третьи сутки не спавшая медсестра.

До утра их не трогали. А на рассвете навалились танки и мотопехота. Три атаки отбили. Тогда налетели самолеты и долбили позиции дивизии до самого обеда. Им никто не мешал.

«Да что же это такое творится?!» – недоумевал сержант Куценко, высунувшись из укрытия после того, как немцы улетели. Куценко был больше возмущен, чем напуган. Обедали супостаты точно по расписанию. Воспользовались передышкой и разведчики – перекусили остатками сухого пайка. Во второй половине дня началась четвертая за этот день атака.

Они держались в окружении пять суток. В это время немцы пытались расширить прорыв, сильнее всего напирая на войска 26-й и 27-й советских армий. Здесь каждый день противник предпринимал по шесть-семь ожесточенных атак. Южнее крепко досталось 57-й советской, 1-ой болгарской и 3-й югославской армиям. Дни с 9 по 13 марта стали настоящим адом восточнее венгерских озер Веленце и Балатон. В смертельной схватке сошлись с обеих сторон в общей сложности более полумиллиона человек. Наступали, пятились назад, контратаковали и горели тысячи танков, самоходок и бронемашин с обеих сторон. Ревело множество орудий и минометов, беспрерывно извергая из своих разношенных стволов тонны раскаленного металла. В небе с утра до вечера без остановки кружилась карусель из самолетов с черными крестами и красными звездами. Земля и воздух дрожали. За неделю ожесточенных боев немцам удалось прорвать главную и вторую линии обороны советских войск и продвинуться вперед на 20–30 километров. Некоторые советские подразделения, подобно дивизии Бутова, вели бои в частичном или полном окружении, с перевернутым фронтом. 14 марта немецкое командование ввело в сражение свой последний резерв – 6-ю танковую дивизию. Еще два дня вражеские танки и штурмовые орудия наносили удар за ударом по обороняющимся советским войскам.

Ночами к роте Маркова пробирались подносчики еды и боеприпасов. Фельдшер появился только через два дня. Как оказалось, посланный до этого медперсонал не дошел – по дороге пропал без вести. К тому времени половина раненых умерла. Бутов стойко оборонялся прямо на своем КП. Боеприпасы в распоряжении полковника были. Ночами солдаты комендантского взвода щедро снабжали батальоны патронами и гранатами. Из разгромленной в расположении дивизии прошедшими дальше немцами колонны корпусного интендантства натащили уйму ящиков с американской тушенкой. И все бы ничего – да вот резервов не было. Всякий раз в поредевшие части вместе с осточертевшей тушенкой и боеприпасами передавался один и тот же приказ комдива – держаться.

Убитых из траншей уже не убирали. Они так и лежали, скрючившись, заметенные поземкой, с винтовками в окоченевших руках. Винтовки никто не подбирал. Все живые давно уже обзавелись автоматами. Те, кто был одет недостаточно тепло, снимали с убитых ватные штаны и шинели. Трупы в гимнастерках и кальсонах выглядели в окопах как-то по-особенному пронзительно. Впрочем, очень скоро их попросту перестали замечать. Убитых с каждым днем становилось все больше. Об них спотыкались во время перебежек, рядом с ними в минуты затишья приседали покурить, на них ели, под ними укрывались во время огневых налетов. Затем добавилась еще одна беда – у всех без исключения от многодневного употребления одной лишь тушенки прихватило животы. Часовые на позициях сменялись каждые пятнадцать минут – и сразу же пулей летели в ходы сообщения, приспособленные под отхожие места. Куценко охал, обнимая руками собственное пузо. Паша-Комбайнер завернул полы шинели за ремень и ходил с распущенным брючным ремнем на ватных штанах. На замечание лейтенанта Чередниченко о внешнем виде веско пояснил: «Иначе не успеваю». Фомичев пытался шутить: «Лишь бы налета не было, а там хоть обоср…сь». И тут же с мучительной гримасой на лице бежал за угол. Тушенку есть перестали. Ночами просили у подносчиков хоть чуть-чуть сухарей или хлеба, но их не было. Стали пить один кипяток. Старшина отчаянно ругался – доблестное войско загадило все окрестности, и за чистым снегом приходилось вылезать на нейтральную полосу. К исходу недели оставшийся в живых личный состав стал напоминать театр теней и кукольный одновременно. Изможденные, оборванные люди, поедаемые мириадами насекомых, сидели на позициях и в холодных, едва протопленных блиндажах. У соседей дела обстояли не лучше. Но, вопреки всему, оборона держалась.

Противник, видимо, решил во что бы то ни стало разделаться с окруженцами. Ежедневно рота отбивала по нескольку атак. Капитан Марков почти безотлучно находился на передовой. Его исхудалая фигура в изодранном ватнике, перетянутая поясным ремнем с двумя брезентовыми автоматными подсумками, мелькала то здесь, то там на линии огня. Несколько раз приходилось поднимать бойцов в контратаку – немцы подходили почти к самому брустверу траншеи. Один раз схлестнулись в рукопашной. Прикрываясь собственным минометным огнем, взвод противника подобрался к нашим траншеям. Вниз полетели гранаты. На левом фланге поднялся переполох, бойцы дрогнули и побежали к центру позиций. Спасибо, выручили соседи – вовремя сообразили, что происходит у разведчиков, и поставили плотный заградительный пулеметный огонь. Но несколько зигзагов траншеи оказались в руках противника. Осколком разорвавшейся на бруствере мины Маркову располосовало рукав. Боли поначалу он не почувствовал, но сквозь серые клочья ваты начала сочиться кровь. Капитан, прислонившись спиной к стенке окопчика, менял автоматный диск, когда совсем рядом сверху посыпалась земля. В нескольких метрах от Маркова в окоп съехал немецкий офицер в зимней парке с «парабеллумом» в руках. Марков инстинктивно вскинул ППШ, тут же увидев, что автомат без диска. Немец это тоже заметил, судорожно сглотнул и поднял пистолет. Капитану не оставалось ничего другого, кроме как отпрянуть на спину, скрывшись наполовину за стенкой окопчика. Лежа на спине и судорожно дергая ремешок подсумка, Марков услышал, как с характерным звуком щелкнуло вражеское оружие – выстрела не последовало. У противника тоже кончились патроны. Понимая, что все равно не успеет зарядиться, Марков рывком поднялся и, поскальзываясь в липком месиве на дне окопа, рванул к следующему повороту траншеи. Достигнув его через секунду, снова повернулся к немцу, потянувшись к висевшему на поясе ножу. И неожиданно встретился с противником взглядом. Глубоко посаженные серые глаза смотрели из-под заляпанного рыжей глиной козырька полевой кепи прямо на Маркова. В одной руке немец держал «парабеллум», в другой запасную обойму. «Пустой», – молниеносно сработало в голове у Маркова. – «И я пустой». Надо было либо кидаться на врага с ножом, либо убираться восвояси. Но что-то не позволяло отвести взгляд. Капитан прочел в глазах немца такую нечеловеческую усталость, что на мгновение даже опешил. Рука, уже лежавшая на ножнах, непроизвольно опустилась. Не стал вгонять обойму, опустил «парабеллум» и немец. Несколько секунд они смотрели друг на друга, тяжело, прерывисто дыша. Затем немец отвернулся. Оттолкнувшись от стенки, Марков сделал неловкий, трудный прыжок из чавкающей под ногами жижи и скрылся за очередным поворотом траншеи.

Через пятнадцать минут капитан Марков с автоматом в руках вел своих разведчиков в контратаку. Их поддержали пулеметным огнем соседи слева. Немцев выбили из траншеи и после скоротечной рукопашной схватки отогнали на нейтралку. Они попытались атаковать вновь, затем отошли. Положение было восстановлено. Возвращаясь на свои позиции, Марков наткнулся за бруствером на того самого немецкого офицера в зимней парке, с которым столкнулся в траншее. Кепи валялось на земле, ветер шевелил пепельные волосы убитого, плотно прижавшегося щекой к обожженному бугорку земли. Остекленевшие серые глаза сосредоточенно смотрели в сторону советских позиций. В откинутой руке – вставший на задержку «парабеллум». Свою обойму немец все-таки расстрелял…

Постепенно атаки противника слабели. В один из вечеров подносчики доставили радостную весть – на КП Бутова вышли советские танки. Дивизия больше не в окружении. Наше положение в обороне восстановлено. Последующую неделю противник еще пытался атаковать на разных участках фронта. Но с каждым днем делал это все менее и менее решительно. Наконец, 26 марта атаки прекратились вовсе. Фронты подтянули резервы. Над полем боя плотно висели советские штурмовики и истребители. В сражение ввели в последующие дни несколько свежих механизированных корпусов. С востока подошла специально придерживавшаяся в резерве целая гвардейская армия. Тевтоны не выдержали, дрогнули и потекли обратно на запад.

«Наша взяла, славяне!» – понеслось по войскам.

Дивизию Бутова отвели на кратковременный отдых. Пополнений не прислали, но дали несколько дней привести потрепанные и поредевшие части в относительный порядок. В разведроте Маркова осталось полтора десятка человек. Из присланных месяц назад полсотни пацанов остался один Вася Бурцев – остальные были убиты или переранены. Вскоре пришел приказ на очередной марш в западном направлении…

Теперь Марков стоял на совещании перед полковником Бутовым и докладывал о количестве бойцов в своем подразделении.

– Просьбы есть? – наконец поинтересовался после долгой паузы комдив.

– Имеем трофейный грузовик. Прошу выделить на него горюче-смазочные материалы! – отчеканил капитан.

– Дадим, – сразу согласился Бутов. – Подойдете к зампотеху. Еще?

– Остальное как обычно.

Детали разведки уточнили с начальником штаба подполковником Ерохиным.

– Да в общем-то, так, прогулка получается, – улыбнулся Ерохин, обрисовав капитану его задачу.

– На войне прогулок не бывает! – осадил подполковника Марков.

Во дворе курили разведчики. Капитан появился на крыльце, привычными движениями расправил складки на гимнастерке под ремнем. Махнул рукой:

– Все в машину. Быков, заводи!

5

– Не могу разобрать, Александр Иванович! – Невысокий человек с кадровой выправкой оторвал от глаз бинокль и повернулся к своему собеседнику: – Похожи на немцев. Но не уверен.

Подполковник Милов выжидательно посмотрел на стоявшего рядом с ним человека.

– Одни загадки, Павел Ефремович, – усмехнулся Лукин в прокуренные усы и откинул со лба коротко подстриженную рыжеватую челку. – Ладно, подойдем поближе.

Они спустились с невысокого холма. Укрытые кустарником, ниже на небольшой полянке расположились на дневку бойцы взвода. В центре поляны, аккуратно собранные в козлы, стояли винтовки и карабины. Между ними примостился на сошках ручной пулемет. Уже вовсю пригревало апрельское солнышко. Под двумя раскидистыми дубами расположился личный состав. Ослаблены ремни неснятой амуниции. Воротники у всех расстегнуты. Каски положены на землю рядом. Приказ – находиться в минутной готовности к выдвижению. Солдаты жевали сухой паек – огонь разводить было запрещено. Едва приметные, маячили по краям поляны часовые. Чуть ниже, к спускавшейся в лощину тропинке, был выставлен передовой дозор.

Лукин на ходу закинул в рот несколько ржаных сухариков, сделал из фляги глоток воды. Вышли на середину полянки:

– Воронцов, карту!

Уселись на поваленное дерево. Разложили на коленях планшет. Некоторое время изучали обстановку.

– Мы здесь… – раздумчиво произнес Лукин, водя по бумаге остро отточенным карандашом.

– За ночь пройдено двадцать пять километров, – напомнил Милов.

– Отдохнем, – покивал подполковнику Лукин. – Только не здесь.

Лукин поднялся, сделал несколько шагов к деревьям. Закинув антенну на ветку, радист сосредоточенно крутил верньер коротковолновой пехотной радиостанции «Дора-2». При виде Лукина солдат быстро сдернул наушники и сделал попытку встать, но тот остановил его жестом.

– Есть что-нибудь?

– Никак нет! Сплошные помехи…

– Работать только на прием, – напомнил Лукин.

– Слушаю!

В сопровождении разводящего Лукин и Милов спустились по тропинке вниз к передовому дозору. Дозор из двух человек расположился на краю оврага. Оставаясь незамеченными, отсюда можно было безопасно наблюдать за дорогой на равнине. Правда, до дороги было далековато.

Лукин долго разглядывал дорогу, прищуриваясь, подкручивал окуляры бинокля. Причмокнул губами, опустил бинокль.

– Это не немцы.

Некоторое время еще Милов и молодой солдат дозора, также располагавший биноклем, разглядывали через оптику происходившее внизу. Невооруженным взглядом отсюда можно было только разобрать сновавшие по дороге крохотные грузовики да людей размером с муравьев. Милов первым опустил бинокль и протянул свое:

– Непонятно… Но не меньше батальона с техникой.

Молодой солдат напряженно вглядывался дольше всех. Затем повернул встревоженное лицо к офицерам и уверенно произнес:

– Титовцы!

– Красные… – процедил сквозь зубы Лукин. – Дозору через пять минут сниматься. Выдвигаемся обратно за холмы.

Бесшумно вернулись на поляну. Подполковник Милов снял фуражку, вытер платком лысую голову. Вернув головной убор на место, выступил на середину полянки, четко скомандовал:

– Слушай! Взвод, в ружье!

Моментально все пришло в движение. Мигом разобрали оружие – маузеровские винтовки и карабины немецкого производства. На плече у Воронцова оказался ручной пулемет MG-42. Второй номер подхватил коробки со снаряженными лентами. Радист сноровисто сдернул с ветки антенну и всунул руки в плечевые ремни переносной радиостанции. Защелкали пряжки поясных ремней, спешно пристегивались на амуницию фляги. Солдаты оправлялись, подгоняли снаряжение, помогали друг другу закинуть за спины ранцы.

– Становись! – вытянул руку Милов.

Подразделение построилось на поляне. Лукин проинструктировал разведку о направлении и продолжительности марша. Придерживая на груди автоматы, разведчики бегом удалялись от колонны в указанном направлении. Подтянулись с краев поляны часовые. От тропинки шел во главе с разводящим высланный наблюдать за дорогой дозор.

– Выступаем! – коротко распорядился Лукин…

Они продолжали свое движение по территории королевства сербов, хорватов и словенцев. Или Югославии. Или бог знает, как сейчас называется и будет еще называться эта многострадальная земля, со своей совершенно особенной войной. Такая же, пожалуй, многострадальная, как и Россия.

Взвод, которым командовал Лукин, принадлежал к Русскому корпусу, созданному на Балканах осенью 1941 года. Весной того года в оккупированной немцами Югославии началась гражданская война. Приютившая в 1920-е годы русских белоэмигрантов страна оказалась расколота на несколько враждующих лагерей. Повсюду, в том числе и в районах проживания русских, начались случаи массовых насилий и бесчинств со стороны вооруженных формирований всевозможных группировок. Националисты всех мастей, различные социалисты и сторонники королевской власти, четники и титовцы, хорватские усташи, провозгласившие у себя строительство фашистского государства, а зачастую и попросту бандиты с большой дороги – все они столкнулись друг с другом на балканской земле. Немецкие оккупационные власти были не в состоянии контролировать всю югославскую территорию. Если в крупных городах еще был относительный порядок, то в местечках, горах и лесных массивах никакой власти не было. Зачастую там творилось невообразимое. Русских и дружественных им сербов убивали, жгли их дома. Гибли женщины и дети, были случаи, когда вырезали целые семьи. В подобной ситуации эмигранты, в большинстве своем в прошлом профессиональные военные, вынуждены были вновь взять в руки оружие. Прежде всего, в целях самозащиты. Семьи были взяты под вооруженную охрану. Вскоре центром притяжения для всей русской эмиграции стал Белград. Туда стекались из других мест, охваченных гражданской войной. Ситуация в эмигрантской среде изменилась после нападения нацистской Германии на СССР. Подавляющее большинство русских выразило желание принять участие в освобождении своей страны от большевиков. Так поначалу виделся и понимался советско-германский конфликт издалека. 12 сентября 1941 года генералом Скородумовым было объявлено о формировании Русского корпуса на Балканах. Лукин, как и все его товарищи по эмиграции, усмотрели в этом продолжение добровольчества. Казалось, вернулся 1918 год, вернулась молодость, вернулась надежда на «весенний поход» – на возвращение в Россию, которым все они жили без малого последние два десятка лет. В корпус вступали тысячами. От желающих не было отбоя. Однако очень скоро иллюзии оказались развеяны. Гитлеру была не нужна национальная Россия. Нацистов интересовало только жизненное пространство на востоке. Генерал Скородумов за свои смелые заявления о целях, которые преследовало формирование Русского корпуса, был через несколько дней арестован гестапо. Корпус переименовали и отправили нести охранную службу в разных районах Югославии. Считая себя обязанными за десятилетия гостеприимства этой стране, русские честно поддерживали порядок на ее территории. Там, где это было в их силах. И, разумеется, вели борьбу с красными. Никто не бросил службу – все надеялись, что обстановка все-таки изменится и они еще смогут пригодиться своей настоящей родине. Ведь они относили себя к тем немногим, кто никогда не предавал и не отрекался от нее с самого 1917 года…

Сейчас, в апреле 1945-го, исход Второй Великой войны уже не оставлял ни у кого ни малейших сомнений. Но ни Лукин, ни Милов, ни шагавшие рядом с ними товарищи не жалели ни капли о сделанном ими выборе. Добрая половина из тех, кто шел сейчас в строю, участвовали в гражданской войне и пережили белый исход – на северо-западе, в Крыму, в Маньчжурии, на Дальнем Востоке. Когда-то мир уже рушился на их глазах. Их и тогда было меньшинство – тех, кто занял свою позицию и готов был отстаивать ее с оружием в руках. Так, как он ее понимал. По совести и в меру своей информированности о происходящих событиях. Сейчас они были одеты в форму германского вермахта, несли на своих плечах и спинах немецкое оружие и снаряжение. Чтобы попытаться хоть что-то изменить не словом, а делом, им пришлось здесь принять эти правила игры. Трудно судить, какую нравственную дилемму решал при этом каждый. Но шагавшему в строю шестидесятилетнему Милову – шагавшему тяжело, с громкой одышкой – и в голову бы не пришло ничего иного, кроме того, что рядом с ним сейчас идет офицер русской императорской армии, дроздовский штабс-капитан Александр Иванович Лукин. Черт с ней, с этой немецкой формой, в которую они все тут одеты! Точно так же и Лукин видел рядом с собой не обер-фельдфебеля германской службы, а гвардейского офицера, подполковника русского генерального штаба, корниловца Павла Ефремовича Милова. Наплевать, что скажут потом. Безразлично, что их борьба уже много-много месяцев является борьбой обреченных. К этому им не привыкать! Борьба все равно была нужна, потому что, быть может, ее эхо все-таки рано или поздно докатится до родины. И заставит там хоть кого-нибудь задуматься о ее причинах и истоках по-настоящему. Тогда для России, в которую они верили, не все еще будет потеряно. Так, по крайней мере, им казалось…

На короткой остановке Лукин и Милов вновь развернули карту. Разведка доложила, что перед ними лежит хутор Полесок. Лукин долго водил пальцем по бумаге, потом раздосадованно произнес:

– Черт! Он и не обозначен вовсе!

Путем опроса встреченного местного жителя-серба разведке удалось выяснить, что дальше к северо-западу лежат деревни Житница и Вожица. В одной несколько дней назад были сербские четники, в другой – хорватские усташи. Теперь в район проникли бригады красных партизан Тито. Старик-серб также рассказал, что недавно в этих краях проходил бой. Но кто против кого воевал, было непонятно. Немцы отступают с юга на север. Ничего, кроме охраны железных и шоссейных дорог, их уже давно не интересует.

– О, эти деревни есть! – довольно покивал над картой Милов.

Выходило, что, несмотря на вынужденные петли, взвод вышел в южные долины реки Дравы. Но до австрийской границы, к которой было приказано следовать согласно последнему полученному распоряжению от командования корпуса, им было еще очень далеко. Несколько недель назад они покинули свой район размещения, где несли сторожевую службу в специально оборудованных бункерах. Полки корпуса, охраняя от красных партизан мосты, тоннели и перевалы, были рассредоточены на большой территории. Роты и взводы располагались в десятках километров друг от друга. Не исключением был и взвод Лукина. Когда пришел приказ на отступление, уже почти все немецкие части ушли на северо-запад. Лукин со своим взводом примкнул к немецкой колонне. Десять дней назад колонна была разгромлена и рассеяна титовцами. Выдержав тяжелый бой, взвод продолжил свой путь на север самостоятельно.

Отдыхать расположились на хуторе Полесок. Выставили боевое охранение. На рассвете Лукин решил выдвинуться в направлении деревни Житница и там произвести разведку. Но среди ночи их разбудил шум далекого боя. Выйдя на околицу вместе с Миловым, они долго напряженно вслушивались, пытаясь определить силы и средства противоборствующих сторон. Бой разгорелся как раз в направлении на Житницу.

– Если там идет бой, значит, одна из воюющих сторон, скорее всего, нам не враждебна, – просто рассудил Лукин. – Логично, Павел Ефремович?

– Вполне логично, Александр Иванович, – отозвался Милов, кивая головой. – Попытаем счастья.

Выступили рано, когда на полях еще не рассеялся утренний туман. Форсированным маршем проделали добрую половину пути от хутора до деревни. Расположив основные силы в овраге, Лукин выслал вперед усиленную разведку. В Житнице к тому времени уже было тихо. Через час прибежал связной юнкер, доложил – в деревне батальон хорватских усташей. Есть бронетехника. До этого Житница была занята красными партизанами. Внезапной ночной атакой усташи выбили титовцев, нанеся им большие потери. Партизаны поспешно ретировались. Путь впереди свободен.

– Через хорватов можно махнуть на Загреб, – рассуждал Милов, шагая рядом с Лукиным. – Там должны быть части нашего корпуса. В любом случае, оттуда будет удобнее добираться до австрийской границы.

– Поглядим, – отозвался Лукин.

В Житницу вошли строем, прямо по главной улице, в колонне по два. Выставленный на окраине деревни хорватский часовой в немецком обмундировании и высокой меховой шапке молча проводил их взглядом. Юнкер-связной показывал дорогу к дому, в котором уже засела их разведка. Большой беленый дом с огромным яблоневым садом был предусмотрительно занят разведчиками на окраине деревни. Хорваты, вероятно, приняли их за немцев. По обыкновению тотчас выставив снаружи охранение, Лукин расположил личный состав на отдых в доме и яблоневом саду. Внутри двора напротив ворот занял позицию с пулеметом на изготовку Воронцов – на всякий случай. Подполковник Милов, обвесившись гранатами и оружием, в сопровождении нескольких чинов с автоматами на изготовку отправился к хорватам выяснять обстановку. Их не было около часа. Вернувшись, Милов доложил: хорватов действительно около батальона, на деревенской площади стоит бронетранспортер, по соседним дворам, насколько они успели заметить – несколько грузовиков и три немецких 37-мм противотанковых пушки. В грузовиках установлены минометы. Деревня носит следы недавнего боя. На прилегающих к центральной площади улицах выставлено оцепление из усташей и происходит какое-то непонятное движение. Хорватский капитан, командир батальона, их принял. Но, узнав, что они русские, особой радости не выразил. Впрочем, был весьма корректен, готов поделиться оперативной информацией и предложил роте продовольствия.

– Роте? – вскинул бровь Лукин.

– Я уведомил хорвата, что нас рота… – сделал невинное лицо Милов.

Лукин одобрительно хмыкнул. Вслух произнес:

– Продовольствие… С чего это они такие добрые?

– Они явно чем-то встревожены, Александр Иванович, – продолжил подполковник. – У меня сложилось впечатление, что мы им весьма некстати. Вот и стараются нас поскорее выпроводить.

Лукин вытащил из кармана портсигар, раскрыл его перед Миловым.

– Нет, благодарю, – покачал головой подполковник и постучал себя открытой ладонью по груди. – Моторчик пошаливает.

Лукин закурил, задумчиво выпустил струйку дыма:

– Ладно, разберемся…

6

Марков сидел в кабине бодро бегущего по шоссе «Опеля», сняв пилотку и подставив лицо врывающемуся в открытое боковое окно ветру. Быков притопил газ, обходя по встречной полосе вереницу конных обозов. Сзади в кузове тряслась разведрота в полном составе – все уцелевшие двенадцать человек. Обозы справа наконец закончились. Зато потянулась колонна «Студебеккеров»-бензозаправщиков. Быков опять было вывернул на обгон, но уткнулся в хвост уже стоявшему вторым рядом приземистому «доджу» четыре на четыре.

– Ну, блин горелый… – проворчал водитель.

Марков, расстелив на коленях карту, некоторое время внимательно изучал местность. Потом поднял глаза на шоссе и, завидев ответвление от главной дороги, произнес:

– Сворачивай налево. Вот сюда, на проселок…

Свернули налево у раскидистых лип, на которых уже начали набухать почки. Затряслись, поднимая клубы пыли, по извилистой полевой дороге. По сторонам открывались совершенно мирные пейзажи: начинающие зеленеть луга, пасущиеся коровы на них, аккуратненькие домики у самой линии горизонта. И далекие холмы, переходящие, как на картинах, в синеющие горы, покрытые редколесьем. По полевой стежке лошадка бойко тащила к проселку деревенскую телегу на высоких колесах, которой правил крестьянин в белой рубахе, меховой безрукавке и широкополой шляпе.

– Целое все, – недружелюбно оглядев окрестности, процедил сквозь зубы Паша-Комбайнер.

– Экий ты злой, – отозвался один из разведчиков. – Гляди, красота какая!

– А ты у меня дома на красоту погляди – камня на камне не оставили, сволочи, – парировал Клюев.

– И у меня… – мрачно поддержал Фомичев.

– Щас к-а-ак дать им, – поднялся в кузове Куценко, снимая с плеча автомат и направляя оружие в сторону крестьянской телеги. – За все добрые дела, что у нас наворотили…

– Отставить! – Лейтенант Чередниченко схватился за ствол автомата сержанта, опуская его вниз. – Совсем сдурел?!.

Крестьянин, увидав целившегося в него с автомашины солдата, моментально натянул поводья, остановился и соскочил с телеги. Держа лошадь под уздцы, старик обнажил в поклоне седую голову с блестящей плешью. Когда машина проезжала мимо, он так и стоял, согнувшись и прижимая шляпу к груди. «Опель» пропылил всего в двух шагах.

– Кланяется, сука, – обронил себе под нос Куценко, которого товарищи насильно усадили на лавку в кузове. – А у самого небось сынки на восточном фронте…

– Брось, они тоже люди подневольные, – вставил кто-то реплику, пытаясь разрядить обстановку.

– Тоже?! – взвился сержант. – Ты меня с его сынками не ровняй! Я их в Россию не приглашал…

– Куценко! – прорычал лейтенант. – Под трибунал пойдешь!

– Ладно, все, замяли…

Заночевали на хуторе. Хутор, памятуя недавний печальный урок с засадой, когда погиб старшина, предварительно осмотрели с оружием на изготовку. Оказалось все чисто. Куценко застрелил в хлеву очередного поросенка. С мрачным видом демонстративно выволок его на середину двора, бросил и вызывающе поднял глаза на хозяина и хозяйку. Те все поняли правильно – через полчаса перед разведчиками был накрыт на открытой веранде ломившийся от угощений стол…

Утром продолжили движение в юго-западном направлении. Марков обводил на карте карандашом населенные пункты левого берега реки Дравы, которые они проезжали. Казалось, подполковник Ерохин был прав – разведка и вправду больше походила на прогулку. Где-то далеко севернее продолжали громыхать ожесточенные бои за Вену. Здесь же было тихо, и складывалось впечатление, что район вообще не занят никем. Встретили на марше батарею самоходчиков, укомплектованную легкими САУ-76. Командир батареи первый кинулся к Маркову с расспросами, куда они заехали и где соседи. Поделившись скудной информацией, которой располагал сам, Марков в заключение лишь пожал плечами и посоветовал:

– Держите связь по рации.

Комбат принялся горячо благодарить.

Продолжили движение. Обогнали несколько советских тыловых колонн. Как они вырвались вперед боевых частей – неизвестно. Майор-интендант упорно отказывался называть Маркову, к какой дивизии принадлежит его часть. Даже в чем-то заподозрил капитана и пригрозил ему арестом. Марков лишь отмахнулся, чем вызвал на одутловатом лице майора совершенно детскую обиду.

– Барахольщики сраные, – констатировал со смехом Фомичев из кузова «Опеля». – Устроили секретность!

Тихой сапой все выяснил Куценко. Переговорив с сержантами у одной из полуторок и чем-то с ними обменявшись, Куценко с довольным видом вернулся к своим. Назвал номер стоявшей перед ними воинской части и пройденный ею маршрут. Марков усмехнулся, объявил сержанту благодарность и, забравшись в кабину, сделал на карте необходимые отметки. Часа два потом ехали вообще по безлюдной горно-лесистой местности, держа оружие на изготовку. Лес становился все гуще. На повороте дороги, там, где заросли вплотную подходили к просеке, накренившись, стояла старенькая немецкая «тройка» в летней раскраске. С виду совершенно целая. Остановили грузовик в десятке метров от танка, осмотрели находку, соблюдая все меры предосторожности. Никого – ни живых, ни мертвых. Люки распахнуты настежь, в подбашенном отделении полный боекомплект и по щиколотку воды от прошедших дождей. Целая лужа набралась и на кресле механика-водителя. На полу – бесформенная куча промасленных тряпок. Вероятно, танк стоял, брошенный, не меньше недели. Подмятые им деревца уже начали распрямляться обратно. Марков приказал выслать за поворот дороги разведку. Вскоре один из посланных вперед солдат – им был Вася Бурцев – вернулся с возбужденным видом. Закричал Вася еще издалека, размахивая автоматом и оживленно жестикулируя:

– Товарищ капитан, пойдемте! Там такое…

Развернувшись цепью, все двинулись по дороге в указанном направлении. Фомичев чуть придержал вприпрыжку шагавшего рядом с ним Бурцева за локоть, произнес негромко:

– Ты не суетись, Васек…

И ободряюще подмигнул.

Перед ними открылась картина настоящего погрома. Два немецких грузовика «Опель-блиц», точно таких же, как и у них сейчас, стояли посреди дороги, изрешеченные пулями. От третьего грузовика остался один сгоревший остов. Под металлическими колесными дисками правой стороны с остатками оплавившейся резины зияла приличных размеров воронка. На ее дне поблескивала дождевая вода.

– Справа фаустом долбанули, – определил Клюев.

– Ага, – кивнул головой бродивший по обочине сержант Куценко. Носком сапога он нагреб целую кучу стреляных гильз. – Из «эмпэх» немецких лупили.

В радиусе пятидесяти метров обнаружился искореженный мотоцикл. Еще два мотоцикла с колясками были тут же спущены с дороги в неглубокий кювет. На одном – пулемет MG с погнутым стволом и еще ворох гильз, ковром устилавших дно коляски. Прижатая рамой, между мотоциклом и земляным откосом лежала фигура в длиннополом кожаном плаще.

– Воняет от него, – сморщился Фомичев, откатив мотоцикл и переворачивая немца на спину.

Вася Бурцев дернулся и сделал несколько шагов назад. Остальные разведчики зажали носы рукавами гимнастерок. Лицо немца было объедено лесным зверьем, на лбу между поднятыми наверх водительскими очками и грязно-серыми прядями волос копошился целый муравейник.

– Тьфу, прости Господи. – Фомичев расстегнул на убитом плащ и вытащил из нагрудного кармана мундира солдатскую книжку. Руку обтер о свои замызганные галифе.

– 2-я немецкая танковая армия, – пролистал протянутый ему документ Марков. – Моторизованный батальон. Конвой… Важную птицу везли. Бой был дней семь-восемь назад.

– Партизаны? – предположил лейтенант Чредниченко.

– Полагаю, да, – кивнул головой Марков.

– Товарищ капитан! – указал рукой Куценко на противоположную обочину.

Там в отдалении стоял с распахнутыми дверцами «Опель-адмирал» – роскошный четырехдверный лимузин. Колеса с блестящими колпаками были пробиты пулями и спущены, моторный отсек посечен осколками. Но даже в таком виде, простояв бесхозно не менее недели, машина просто сверкала черным лаком кузова и начищенными хромированными деталями. Чередниченко тут же забрался внутрь. Вылез через минуту, разочарованно держа в руках немецкую генеральскую фуражку, подобранную на диване заднего сиденья:

– Упорхнула птица… – протянул с досадой.

Больше никаких документов найдено не было. Зато в стороне выше над дорогой обнаружилось с полдюжины свежих могил. На березовых крестах болтались немецкие каски с расстегнутыми подбородочными ремешками.

– Отбились и ушли дальше, – подразумевая немцев, заключил Куценко.

Задерживаться здесь дольше не имело смысла. Марков скомандовал:

– Уезжаем. Быков, от винта!

Быков, подогнавший их «Опель» к подбитым грузовикам, уже успел открутить с одного из них целехонькую фару. Заслышав распоряжение капитана, ефрейтор одновременно с утвердительным кивком головой приложил к пилотке ладонь и уселся за руль с довольным видом. Марков забрался в кабину, остальные разведчики в кузов.

– Наша-то разбилась, – имея в виду фару, пояснил Быков, объезжая брошенную немцами технику. – К вечеру заменю…

Склонившийся над картой Марков, углубившись в свои мысли, рассеянно покивал в ответ. Проехали еще несколько километров. Лес неожиданно кончился, они остановились на самой опушке. И, как оказалось, не зря – вблизи послышался приглушенный стрекот мотоциклетных двигателей. Моментально по команде капитана разведчики выпрыгнули из кузова и заняли позиции по обе стороны от грузовика. Хорошо, что догадались окликнуть из кустов седоков в пятнистых маскхалатах-»омебах». Оказалось, им навстречу выехала на трофейных мотоциклах ВMW разведка 57-й армии. Задача – аналогичная. Их командир, старший лейтенант, доложил Маркову то, что ему удалось выяснить относительно окружающей обстановки. Поделился собранной информацией и капитан. Рассказал о виденном на лесной дороге. Покурили вместе, обсудили ситуацию, пожелали друг другу удачи и разъехались в разные стороны. Погода стояла уже совсем теплая. К вечеру, укрыв грузовик за большим стогом сена, расположились на ночлег, выставив часовых. Быков с Пашей-Комбайнером заправили «Опель» из полученной от щедрот полковника Бутова бочки с бензином. Быков еще потом дотемна возился с машиной, что-то замерял, чистил, регулировал. Была установлена новая фара. Клюев хотел помочь, но ефрейтор только отмахнулся – подобные хлопоты ему явно были в радость. На рассвете сели завтракать. Куценко выставил вещмешок, доверху заполненный салом и копченой колбасой. Никто не спрашивал, откуда… Марков сориентировался по карте, после чего отправились дальше. К обеду выехали к большой реке.

– Драва, – определил Марков.

А через полчаса встретили дозор 1-й болгарской армии.

– Не стреляй, братушки! – кричал из кузова грузовика Фомичев обступившим их солдатам в форме, похожей на русскую, в коротких шинелях с винтовками наперевес. – Свои!

Маркову, щелкнув каблуками, отрекомендовался молодой болгарский поручик с кадровой выправкой. Некоторое время «господин капитан», как обратился к нему поручик, провел с болгарским офицером, склонившись вместе над раскрытым планшетом. Разведчики, попрыгав на землю, оживленно болтали с болгарами – понять язык друг друга, как оказалось, не составило труда. Внизу неспешно катила свои волны река, солнце нагрело огромные прибрежные валуны. Вася Бурцев стал спускаться к воде.

– То не можно! – остановил его болгарский солдат.

Вася удивленно уставился на солдата снизу вверх.

– То фронт, – пояснил болгарин и махнул рукой в сторону противоположного берега. – Там немцы!

Вася поспешно вскарабкался обратно.

– Не фронт у вас, а курорт, – хохотнул стоявший тут же Фомичев.

– То правда, – согласился болгарин. – Вся неделя тихо-тихо…

К вечеру Марков, переговорив еще с командиром болгарского полка, закончил наносить на карту обстановку. Задание разведчиками было выполнено. Личный состав расположился на отдых в огромном сарае, доверху заваленном копнами сена. Марков попросил связаться с его дивизией. Седоусый болгарский полковник, владевший русским языком, как родным, отдал соответствующие распоряжения. Через несколько минут из пункта связи подбежал дежурный офицер и доложил, что на линии обрыв. Уже посланы связисты, чтобы найти и устранить повреждение.

– Не извольте беспокоиться, господин капитан, – обратился к Маркову полковник. – Обычное дело. Разрешите пригласить вас на ужин в полковом собрании?

– Почту за честь, господин полковник! – вытянулся в струнку Марков и четко кивнул подбородком. Чуть вслух не брякнул «ваше высокоблагородие» по старой привычке…

Болгарин несколько замедлил шаг, пристально поглядел на стоявшего перед ним немолодого офицера. Он оценил, что Марков не стал поправлять в обращении к себе слово «господин» на слово «товарищ», чем регулярно занимались советские военные. Марков перехватил взгляд полковника и слегка улыбнулся краешком губ. Болгарин покивал в ответ, в свою очередь пряча улыбку в широких усах. С такими усами полковник был похож на русского царя-освободителя Александра Второго. Когда они шли вдвоем к беленькой мазанке, Марков отчего-то вспоминал такой же апрельский вечер, только 1914 года. Это было в окрестностях Варшавы, на берегу большой славянской реки Вислы. Тогда тоже был ужин в собрании полка. Полк очень быстро стал для недавно прибывшего в него вчерашнего «павлона» – выпускника Павловского военного училища в Петербурге – юного подпоручика Маркова родным. Были тогда там привычный с детства военный порядок, дружная офицерская семья, верные солдаты, поверка, молитва, вечерняя заря. Была Россия, был дом – общий для всех, без случившегося через несколько лет разлома, разделившего всех на красных, белых, зеленых, заключенных, эмигрантов… Были, конечно, в этом доме свои заботы и хлопоты. Но прежде всего были вера и четкие ориентиры – зачем жить и что защищать. Было будущее. А самое главное, каждая отдельная человеческая жизнь тогда еще чего-то стоила. В самом кошмарном сне не могла им тогда пригрезиться даже десятая часть так скоро разразившихся надо всеми без исключения бед. Летом началась большая война, в которую мало кто всерьез верил и уж точно никто не ожидал таких ее масштабов и продолжительности. Однако война случилась, и они выполняли свой долг. Через год от кадрового состава в полку почти никого не осталось. Но они выстояли. И верили в близкую победу тогда, в 1916-м, пожалуй, ничуть не меньше, чем сейчас в 1945-м. Они были более чем достойны этой победы. Но все рухнуло, с виду нелепо и бездарно, а по сути предательски. Хотя они честно делали то, что от них требовалось, и даже больше… А затем… Нет, он сейчас совершенно не хотел вспоминать о последующих десятилетиях. Но нечто очень-очень важное так и оставалось нерешенным. И в том числе оттого и произошла вторая большая война, еще более страшная, чем первая. Эту вторую войну нужно обязательно выиграть. Эта война – уже предел в вопросе жизни и смерти, все остальное мельчает перед ней. Марков чувствовал это кожей, впрочем, как и почти все из тех, кто окружал его последние четыре года. Вот основная задача на сегодняшний день. А потом, может быть… Это было сегодня пронзительной болью и надеждой одновременно. Впрочем, если это нечто важное так и не решится, ничего не может быть…

«Достаточно! – оборвал мысленно сам себя Марков. – Что-то я стал сентиментальным. Старею, наверное…»

– Прошу вас, – гостеприимно указал Маркову на дверь мазанки болгарский полковник…

Тем же вечером Марков вернулся к своим разведчикам. Сбивая сено, на земляной пол сверху съехал сержант Куценко:

– А мы вас заждались, товарищ капитан!

Куценко встретил неподалеку от расположения болгар Бог весть за какой надобностью заехавшие сюда бензозаправщики того самого автотранспортного полка, со старшим лейтенантом из которого они устроили обмен бензина на вещи. Сержант и старлей и здесь уже успели чем-то взаимовыгодно обменяться.

– Горючки хоть залейся, – довольно доложил Куценко.

Марков только хмыкнул и покачал головой. Старая история повторялась.

– Ну а чего, бутовские запасы-то тю-тю – проездили… – развел руками сержант.

– Посты выставлены, – доложил лейтенант Чередниченко и добавил тревожно: – А вот связи так и нет…

– Скверно, что связи нет… Ужинали?

– А то! – похлопал себя по животу Куценко. – Обижаете, товарищ капитан…

– Ну и славно. А теперь всем свободным от несения караула – спать! – распорядился Марков. – Выступаем в шесть.

7

– Выступаем в шесть! – Лукин вынул из кармана кителя часы-луковицу на серебряной цепочке, со звонким щелчком откинул крышку и посмотрел на циферблат.

Над сербской деревней Житница догорала вечерняя заря необычайной красоты.

– На молитву… – привычно раздалось во дворе. Не занятые в нарядах бойцы взвода споро выстроились перед крыльцом.

– Шапки долой!

Седенький, щупленький доктор Головачев прочитал «Отче наш» роскошным дьяконовским баритоном, совершенно не вязавшимся ни с его преклонным возрастом, ни с его субтильной комплекцией. Доктор был единственным во взводе, кто еще носил югославский френч и фуражку русского образца. В такой форме поначалу ходили все чины Русского корпуса, пока их в приказном порядке не переодели в немецкое обмундирование.

Со стороны сада через низенький плетень за ними наблюдала старуха в домотканом платке, застиранном платье до пят, украшенном полинялой вышивкой. Какое-то время она приглядывалась к выстроившимся на дворе военным настороженно, затем с неподдельным удивлением. Дослушав молитву до конца, старушка всплеснула руками, истово перекрестилась и, прижав руки к груди, устремилась к Лукину и Милову, безошибочно распознав в них старших. Озираясь в сторону запертых уличных ворот, быстро-быстро заговорила вполголоса, мешая сербские и русские слова. Лукин ее даже поначалу не понял. А когда понял, только переглянулся с Миловым.

– Вот так дела, – озадаченно протянул подполковник Милов, качая головой.

Местная жительница сообщила, что группу ее односельчан усташи согнали в большой сарай за центральной площадью. Под замок заперли в основном женщин, детей и стариков. Якобы они сочувствовали и помогали красным партизанам. Возможно, попали к хорватам и таковые. Но в большинстве своем людей хватали без разбору, в основном сербов, но и не только. Под замок посадили несколько десятков человек. Территорию вокруг сарая с заложниками оцепили. Сегодня вечером на центральную площадь демонстративно завезли вязанки с хворостом. О намерениях усташей двух мнений быть не могло. Пьяные хорватские националисты, шатавшиеся по деревне, хвалились, что сожгут ненавистных сербов. Большинство оставшихся мирных жителей, бросив свои дома и имущество, подались в горы.

– Мы не можем это оставить просто так, – решительно заявил Лукин. Несколько секунд он подкручивал ус в раздумии, как лучше поступить. Потом распорядился:

– Два отделения со мной. Павел Ефремович, проводите меня к хорватскому командиру. Попробуем сначала поговорить по-хорошему…

К дому, где расположился штаб хорватского батальона, чины корпуса явились во всеоружии. Расположились вдоль улицы, перекрыв выходы из боковых переулков. Хорватский часовой засвистел в свисток. Минуту спустя явился разводящий.

– Доложи обо мне своему капитану, – по-немецки распорядился Лукин.

Своим солдатам Лукин с Миловым вполголоса приказали – в случае заварухи открывать по усташам огонь на поражение и с боем уходить из деревни через окраину, где располагалось третье отделение взвода. Для связи с оставшимися в месте их квартирования чинами был послан юнкер Юра Милов. Спустя пять минут Лукин с подполковником Миловым стояли в просторной деревенской горнице. В наполовину занавешенное окно Лукин увидел, что его первое отделение рассредоточилось по периметру двора между хорватских солдат. Навстречу им из-за стола поднялся средних лет черноволосый усташский капитан с прямым пробором и тонкой полоской усов на бледном лице. Офицер представился Лукину, слегка кивнув головой. С Миловым они уже имели разговор днем.

– Чем обязан, господа? – на хорошем русском языке задал вопрос хорват.

Лукин и Милов переглянулись.

– Слушаю вас, господин лейтенант, – указывая подбородком на погоны лейтенанта вермахта, что были на плечах у Лукина, произнес офицер. В его тоне просквозила едва заметная ирония. Уловив ее, Лукин отрекомендовался, специально четко выговаривая каждое слово:

– Штабс-капитан русской службы Лукин!

Хорват покивал и переспросил вежливо, но в то же время с нетерпеливыми нотками:

– Так что у вас за дело, господа?

– Дело касается взятых вами заложников, – сообщил Лукин.

– И?.. – с нарочитым удивлением вскинул бровь усташский капитан.

– Это мирные жители. К ведению боевых действий они отношения не имеют. Вы должны их немедленно освободить.

Капитан скривил губы, заложил руки за спину. Прошелся вдоль Лукина с Миловым, поскрипывая половицами. Как бы невзначай выглянул в окно. Поморщился. Видимо, что-то обдумывал в уме. Потом повернулся, сделал резкий шаг вперед и, глядя прямо в глаза этим двум русским, заговорил быстро и горячо:

– Вы не понимаете обстановки, господа! У нас только что был бой с красными. Жители деревни оказывали им поддержку.

– Факты проверенные? – вставил реплику Милов.

Хорват поморщился:

– Есть, есть сведения.

– В таком случае, – продолжил разговор Лукин, – виновных должен установить суд. Данная территория пока что подконтрольна германскому командованию. Его законными представителями являемся мы. Вы передадите всех задержанных в наше распоряжение.

– То есть как это?…

Хорват явно опешил. Даже рот приоткрыл от неожиданности, так что усы из полоски под носом превратились в половинку окружности.

Лукин буравил собеседника взглядом. Тот перевел дух и, набрав воздуху в легкие, разразился тирадой:

– Это красная сволочь! У нас нет времени и возможности устраивать судебные процессы. По законам военного времени они должны быть казнены прямо на месте! Они враги нашего государства! И они будут казнены!

Стало понятно – перед ними фанатик. Трудный случай. Разговор об офицерской чести, на который уповал по дороге сюда Милов, можно и не начинать.

Лукин сделал шаг вперед. Произнес негромко, но с явной угрозой:

– Это женщины и дети – мирное население. Понимаете, де-ти! Вы в своем уме – детей трогать?! Мне плевать, красные они, белые или еще какие. И плевать, чьи они враги. Вы их отпустите немедленно.

– Произвола не будет, – надвинулся на усташа с другой стороны подполковник Милов. И, покачав головой, сурово добавил. – Почему-то среди заложников одни православные – вам это не кажется странным?

Капитан съежился и отступил назад к столу. Здесь и сейчас обстановка явно складывалась не в его пользу. Он уже очень жалел, что самоуверенно остался разговаривать с русскими наедине. Усташ попытался привести последний на его взгляд весьма весомый аргумент – произнес вызывающе:

– Среди них есть евреи и цыгане. Доподлинно установлено!

Милов только фыркнул:

– Ах, вот оно что…

Лукина услышанное просто вывело из себя. Подскочив к капитану, он резко схватил его одной рукой за отворот мундира и опрокинул спиной на стол, придавливая локтем другой руки горло:

– Слышь, ты, фашистская морда! – шипел Лукин, наклонившись к самому лицу усташа. – Вы у меня с семнадцатого года поперек горла, гадины партийные. Падаль! Всех мастей и оттенков! Сколько ж вы людей по белу свету ради своих бредней извели! Сейчас ты, большевик нацистский, при нас отдашь приказ своим идейным выродкам отпустить людей. Ну?!

Рядом хладнокровно щелкнул вытащенным из кобуры «парабеллумом» подполковник Милов. Приставил оружие к виску хорватского капитана. Тот ерзал по столу, сучил ногами в лакированных сапогах с высокими голенищами, опрокинул на пол деревянный табурет. Бесполезно – хватка у Лукина была железная. Усташ судорожно подергался еще немного и прохрипел:

– Да!..

Милов, поигрывая пистолетом в руке, произнес, обращаясь как бы только к Лукину:

– Я полагаю, Александр Иванович, слова своего он без нас не сдержит.

– Да, Павел Ефремович, – подыграл подполковнику Лукин. – Вы садитесь за стол чай пить. И пистолет держите наготове. Незаметно.

Милов обошел стол, поднял табурет, поглядел в окно и наглухо задернул ситцевую занавеску. Сел за стол между окном и стеной, лицом к входной двери.

Лукин поднял за грудки капитана. Тот скрежетнул зубами, но попыток дернуться больше не делал.

– И я за стол сяду. С другой стороны, – ледяным тоном проговорил Лукин, вытаскивая одной рукой из кармана галифе «вальтер» и утыкая его в бок усташу. – И господин капитан присядет.

Хорвата швырнули на стул рядом с Миловым.

– А теперь, – пододвигая к себе стакан в серебряном подстаканнике, продолжил Лукин, – теперь господин капитан отдаст распоряжение немедленно отпустить заложников. Будем считать, что вы благородный человек и все осознали… – Лукин продемонстрировал усташу направленный на того под столом «вальтер». – А мы с Павлом Ефремовичем посидим здесь. Составим вам кампанию, так сказать, пока люди не окажутся на свободе.

– И будьте покойны, по-хорватски мы понимаем, – добавил из своего угла Милов. – Так что не вздумайте чудить…

Невероятно, но у них все получилось. Без единого выстрела. Уведомленные соответствующим приказом своего начальника, усташи с недоумением передали заложников отделению Русского корпуса во главе с доктором Головачевым. Как им было сказано, «для производства разбирательства законными представителями германского командования». Умница-доктор тут же организовал вывод мирных жителей за пределы деревни. Уведомили об этом русских офицеров. С видом закадычных друзей Лукин и Милов «проводили» капитана до околицы деревни. Сзади следовали два ходивших с ними к хорватам отделения взвода. И только здесь Лукин убрал из-под полы «вальтер», который всю дорогу держал наготове. Больше всех были удивлены такому исходу дела сами главные его фигуранты.

– Как же мне опостылела эта красно-коричневая мразь! – глядя вслед поспешно уходящему по деревенской улице усташу, с ненавистью проговорил Лукин.

– Однако, опасаюсь, он это так не оставит, – озабоченно проговорил подполковник. – У нас тридцать человек, а у него триста. Очень скоро он узнает, что не располагаем мы никакой ротой. Велико будет искушение отомстить. Полагаю, как бы это сказать, Александр Иванович, – самое время уносить ноги!

Милов отчего-то задорно глянул на Лукина и загадочно улыбнулся.

8

В то утро Марков и его разведчики оказались разбуженными задолго до назначенного срока. Сначала капитану в предрассветной полудреме показалось, что началась гроза. Он услышал раскаты грома, и еще на несколько мгновений провалился в полузабытьи. От сена шел теплый прелый дух. Марков увидел вдруг себя маленьким на речке. Где-то выше на холме, скрытый зарослями малины и облепихи, притулился их большой рубленый дом. Дом отсюда не видно, но он там есть, совершенно точно. От этого становится уютно и спокойно. Марков – маленький мальчик – стоит на мелководье, закатав выше колен домотканые портки. Плечи и спина голые, через одно плечо перекинута лямка штанов. В таком виде Егорка – так всегда называла его мать – ничем не отличался от остальной деревенской ребятни. Вот они бегают вокруг него, друзья-приятели, деревенские мальчишки.

«Гроза, Егорка, гроза!» – кричат мальчишки, и он явственно слышит первый раскат грома. Затем еще и еще. Ребята тормошат его за плечи и отчего-то обращаются сначала по имени-отчеству, а потом и по званию.

– Георгий Владимирыч! Георгий Владимирыч! Товарищ капитан!..

Марков быстро раскрывает глаза – ух, и надо же было так заснуть! Перед ним распоясанная фигура лейтенанта Чередниченко. К всклокоченной шевелюре лейтенанта прилепилась прелая солома.

– Немцы прорвались!

– Да откуда ж, твою в душу мать… – Спросонок опять валится со стога вниз сержант Куценко. На нем нет гимнастерки, только грязная нательная рубаха и галифе. Сержант босой, тесемки внизу одной штанины развязаны.

– Да где ж сапоги, Боже ж мой… – причитает Куценко.

– Слушай! В ружье! – оглушительно вырывается вслух прямо из подсознания Маркова старорежимная команда. От собственного голоса капитан просыпается окончательно.

Первым, подхватив автомат, выкатился наружу ефрейтор Быков. За ним высунулся было Фомичев, но тут же убрался обратно – по сараю хлестанула пулеметная очередь.

– Сюда! – крикнул Паша-Комбайнер, выбив ногами несколько нижних досок в задней стене сарая.

Они вылезли через пролом наружу, лихорадочно огляделись по сторонам. По дороге, проходившей над берегом реки, катились немецкие бронетранспортеры и танки. От них к расположенной чуть в отдалении деревушке сновали по проселкам мотоциклы. Вся армада вражеской техники на ходу поливала округу свинцовым дождем из автоматического оружия. Между боевыми машинами противника отчаянно метались фигурки в коротких шинелях – болгары. Некоторые из них пытались отстреливаться из винтовок, половина уже валялась без движения в дорожной пыли.

– Проспали фрицев, братушки, – растер хлопья сажи по лицу Фомичев.

За их спинами вдруг резко рвануло так, что все без исключения повернули головы назад, забыв на мгновение о движущихся перед ними немцах. Взлетел на воздух первый из выстроенных под горкой в ряд бензозаправщиков автотранспортного полка. Затем подобные взрывы стали следовать с равными промежутками в течение нескольких минут. Все пространство вокруг заволокло жирным черным дымом, а у самой земли вырывались яркие оранжево-синие языки пламени – горел бензин.

– Уходим от реки! – коротко распорядился Марков. – Все здесь?

– Быкова нет, – отозвался Чередниченко.

– И шмотье наше в сарае, – добавил сержант Куценко.

– Да черт с ним!.. – зацыкали на сержанта.

– Ладно, ладно, – поспешно согласился тот.

Короткими перебежками, пока горели бензовозы, добрались до спуска в лощину. Уже хотели укрыться в котловине, когда снизу оттуда послышались звуки перестрелки и стрекот мотоциклетных двигателей. Из клубов дыма навстречу разведчикам выскочили несколько красноармейцев в комбинезонах и с закопченными лицами. Видимо, водители заправщиков. Оружия при них не было. Размахивая руками, ошалелые водилы стали взбираться на склон, с которого только что спустились бойцы Маркова.

– Куда?! Назад! – закричали им. – Там немцы!

Двое даже не обернулись, третий, не останавливаясь, в панике махнул рукой назад:

– Там тоже!

Марков быстро развернул бойцов в цепь. Приготовились открыть огонь, когда вместо немцев на них выскочил распоясанный старший лейтенант, тоже без оружия, зато с двумя вещмешками под мышками. Оба сидора были набиты под завязку.

– Петюня! – опознал старлея Куценко.

Старший лейтенант бросил на сержанта бессмысленный взгляд и попытался проскочить за цепь разведчиков. Марков поймал беглеца за рукав, резко развернул его на сто восемьдесят градусов, рявкнул грозно:

– А ну, стоять!

Один из петюниных вещмешков выпал и покатился под уклон. Вывернувшись из рук Маркова, старший лейтенант дернулся за оброненной поклажей, споткнулся, упал на четвереньки и, не обращая ни на кого внимания, целенаправленно пополз за своим грузом. В этот момент на них выскочил первый мотоцикл. Дружно ударили автоматы разведчиков. Пытаясь маневрировать на высокой скорости, немцы, пыля, описали широкую дугу. Одновременно с этим из коляски застучал вражеский пулемет. Сзади кто-то вскрикнул. Фомичев, вприпрыжку выскочив перед цепью подобно дискоболу, с короткого замаха запустил в немецкий мотоцикл трофейную гранату на длинной ручке и тут же во весь рост распластался на земле, закрыв голову руками. Грохнул взрыв. Бешено взревел совсем рядом двигатель – немецкий водитель выкручивал до предела ручку газа. Но машина уже потеряла равновесие и заваливалась набок. В дыму слева опять застрекотало с характерным звуком – на них надвигались еще мотоциклисты. Снова ударил вражеский пулемет.

– Назад! – прокричал Марков, посылая на звук длинную очередь веером.

– Ходу! Ходу! – прикрывая друг друга огнем, пятились обратно разведчики.

Отступили до гребня холма. Фомичев зашвырнул в облако дыма и пыли еще несколько гранат – на звук. В ответ по ним, так же вслепую, шандарахнули из панцерфауста. Маркова швырнуло на землю. Скрючившись, на чем свет стоит, матерился Паша-Комбайнер, придерживая руками опаленную на боку гимнастерку. Сквозь пальцы Клюева сочилась кровь. Сержант Куценко споткнулся о чье-то тело и, с грохотом уронив автомат, растянулся во весь рост. Тут же вскочил на четвереньки, подхватил оружие, наступил кленом на лицо убитого. На мгновение задержал на нем бегающий взгляд, протянул оторопело:

– Петюня!.. Вот так дела!

Старший лейтенант лежал на боку, поджав под себя один из вещмешков. Второй распороло осколками – из него во все стороны выпирали советские ассигнации. От разорванного бумажного кулька, второпях засунутого в вещмешок, на землю протянулась массивная золотая цепочка. Под ней на пожухлой траве – несколько блестящих желтых колец. Надо полагать, золотых.

– Вот гнида, – ковыляя мимо, бросил взгляд на барахло убитого старлея Паша-Комбайнер. И, уже обращаясь к Куценко, прокричал:

– Цел?

– Ага… – Куценко не мог оторвать глаз от просыпавшегося содержимого вещмешка. Из ступора его вывела только раздавшаяся совсем рядом автоматная очередь. В нескольких десятках метров от них кто-то прогавкал деловитые команды на немецком. Сержант вскочил на ноги, передернул затвор ППШ.

– Валим отсюда! – Клюев уже отчаянно махал ему рукой от гребня холма.

Взяв оружие наперевес, Куценко поспешил следом.

Дорога между рекой и холмами уже опустела. На ней остались убитые – болгары и немцы. Лениво чадил на обочине полугусеничный бронетранспортер с крестами на бортах – один братушки все же подбили. Марков прислушался: справа, куда ушла главная неприятельская колонна, лязгали в отдалении гусеницы. В ту сторону соваться явно не следовало. Слева, у самого берега Дравы, были слышны звуки боя. Прижатые к реке, там отбивались остатки болгарского полка. Надо было спешить на помощь славянам. Тем более что за спиной, скрытые гребнем холма, опять застрекотали мотоциклы. Марков оглядел свое воинство – чумазые, кто в ватниках нараспашку, кто в одних гимнастерках, но с оружием в руках здесь были все, кроме Быкова. Не говоря ни слова, капитан махнул рукой в направлении реки, повесил на шею ППШ и первым трусцой побежал вниз. За ним потянулись остальные.

Метров через пятьсот в придорожных кустах обнаружился немецкий грузовик. От пыльного тракта прямо через бурелом вели к машине две извилистые свежие колеи. Кузов и кабина – в сплошных пулевых пробоинах. Водительская дверь открыта настежь. Вскинув автоматы, Фомичев с Бурцевым стали медленно обходить машину. Вася Бурцев осторожно заглянул в кабину.

– Нечего пялиться. Щас толкать будете, – раздался знакомый голос.

На несколько секунд все опешили. Схватившись рукой за подножку, из-под кабины грузовика вынырнул ефрейтор Быков. Выцветшая пилотка на макушке развернута поперек, голова в запекшейся крови, все лицо в масляных разводах. В руках – разводной шведский ключ.

– Мать моя, это ж наш «Опель»! – захохотал Фомичев, обнажив белые зубы на закопченном лице.

– Севастьян, не узнал своих крестьян! – буркнул ефрейтор и, не давая никому опомниться, деловито распорядился, усаживаясь за руль: – Сзади по бортам становитесь.

Взревел замученный двигатель. Общими усилиями вытолкали окутывавшийся клубами пара грузовик на обочину дороги. Марков, вопреки обыкновению, забрался вместе со всеми в кузов. Отсюда было лучше вести наблюдение. В кузове обнаружились несколько цинков с патронами, гранаты, кое-что из оставленных с вечера личных вещей разведчиков. Радиостанция, к сожалению, оказалась разбита осколками. Потихоньку двинулись вперед. Шум боя за изгибом Дравы то нарастал, то отдалялся. Неожиданно с другого берега раздались протяжные воющие звуки – немцы ударили по болгарам из реактивных минометов прямо через реку. Впереди поднялась стена разрывов. «Опель» между тем полз потихоньку по дороге, поднимая клубы пыли. Изрешеченное пулями лобовое стекло выдавили наружу. Радиатор сильно парил, задние баллоны с шипением травили воздух, машину болтало из стороны в сторону, но Быков, вцепившись в баранку, упорно вел грузовик вперед. Сидевший у заднего борта лейтенант Чередниченко некоторое время всматривался куда-то, а потом вдруг приглушенно засипел:

– На пол! На пол!

– Чего там? – завертел головой Вася Бурцев.

– Убери башку! – хлопнул его по макушке Фомичев, прячась за стенкой борта.

Все уже сидели на корточках, осторожно выглядывая наружу. Пристроившись в хвост к их «Опелю» за ними следом, как ни в чем не бывало ехали немцы на мотоциклах с колясками. Видимо, приняли их за свое подкрепление, спешащее к месту боя с болгарами. Фомичев, отвернув полу ватника, выразительно продемонстрировал Маркову гранату.

«Позже», – одними губами ответил капитан.

Они опоздали. После огневого налета с болгарами на этом берегу было покончено. Взору предстали воронки, раскиданные мешки с песком, неглубокие окопы, несколько развороченных пулеметных гнезд. По захваченным позициям прохаживались немецкие пехотинцы. Зато Марков с удивлением обнаружил совершенно целый мост через Драву.

«Черт знает что, почему славяне не взорвали мост?» – мелькнуло в голове у капитана.

Впрочем, скоро загадка разрешилась. На том берегу был небольшой плацдарм, удерживавшийся болгарами. Оттуда еще раздавались одиночные выстрелы. Здесь же все просто кишело немецкими солдатами. Их «Опель» медленно подползал к переправе. Медлить было нельзя. Еще несколько мгновений – и они будут раскрыты.

– Игнат…

Фомичев сжал в кулаке гранату. Остальные приготовили автоматы. Вытянув руку, от моста к ним подходил немецкий фельдфебель, что-то громко и недовольно выговаривая. Марков не стал разбирать его слова.

– Давай! – кивнул Фомичеву капитан.

В мотоциклистов полетела граната. Сзади громыхнул взрыв.

– Быков, на мост!!! – отчаянно забарабанил по крыше кабины Марков. – Жми на всю железку, родной!

Последние слова капитана потонули в автоматной трескотне – высунувшись над бортами, разведчики поливали все вокруг себя свинцовым дождем. Грузовик, оглушительно заревев, как раненый бык, ринулся на мост. Округлив глаза, отпрянул в сторону немецкий фельдфебель. Быков выжимал все из надрывавшейся машины. Ответный огонь по ним открыли, когда «Опель» уже пролетел середину переправы. Вреда он им не причинил. Выскочив на другой берег, уходя от места завершившегося недавно боя на той стороне, сразу же свернули в первый попавшийся проселок. Быков гнал по извилистой лесной дороге до тех пор, пока баллоны не спустили полностью. Вырулили на полянку. Двигатель заглох, и только из пробитого радиатора со свистом вырывался пар. «Опель» шипел, как маневровый паровоз на сортировочной станции. Все напряженно прислушивались – других звуков не было слышно на всю округу…

Первым вылез из кабины Быков. Обошел машину, утерся снятой с головы пилоткой.

– Укатали сивку, – сам произнес приговор «Опелю». – Амба!

Из кузова на землю стал выбираться личный состав. Надо было думать, как выпутываться из этой передряги…

Они не знали тогда, что ударившая по болгарским союзникам в эти дни группировка немцев ставила своей задачей прорыв в направлении Вены. Не знали, что через несколько дней упорные бои за австрийскую столицу завершатся нашей победой. И немецкие танки и бронетранспортеры с пехотой, после нескольких наших ударов с воздуха, израсходовав горючее и получив известие, что венский гарнизон, на выручку которого они так спешили, капитулировал, вскоре сдадутся сами. Сдадутся организованно, и район по северному берегу реки Дравы, который они вынуждены были покинуть, снова станет подконтрольным советскому командованию. Всего этого они просто не могли знать. Как не могли знать, что до завершения войны осталось каких-нибудь три недели.

Капитан Марков, напоследок усевшись на подножке сослужившего им столь добрую службу «Опеля», вытащил из планшета карту. Карта заканчивалась на другом берегу Дравы, с которого они только что едва унесли ноги. Лейтенант Чередниченко заглянул своему командиру через плечо, увидал, где обрывается карта, и только выразительно присвистнул…

9

К утру стало ясно, что оторваться от преследования не получится. Они двигались всю ночь. Дорогу показывал проводник-серб. Затеряться в горно-лесистой местности при других обстоятельствах не составило бы труда. Но сдерживали мирные жители. Женщины, дети и старики не могли передвигаться быстро. Многие выбились из сил. Плакала маленькая детвора. Ребята постарше держались, но угрюмо смотрели исподлобья и дышали тяжело. Дольше такая гонка по пересеченной местности продолжаться не могла. Фора во времени, которая у них была изначально, развеялась, как дым. На рассвете проводник указал рукой на далекие вершины гор. Там, в дымке тумана, было безопасное убежище. Горы, скорее всего, кишели партизанами. Но в этой местности вряд ли они причинили бы вред своим единоверцам. В любом случае, там для людей был шанс на спасение. Смертельная опасность надвигалась сзади в виде батальона усташей и его разъяренного командира. В том, что хорватский капитан после всего, что с ним проделали, вне себя, сомневаться не приходилось. Преследование он вел грамотно и упорно. Лукин принял решение разделиться. Подполковнику Милову с несколькими бойцами поручалось сопроводить беженцев в горы. Два отделения под командой Лукина должны остаться в качестве заслона. Оставалось выбрать подходящую позицию, завязав бой, отвлечь внимание усташей на себя, чтобы ушли гражданские, а там…

– Не тужите, Алексндр Иванович! Бог даст, свидимся, – подошел к Лукину подполковник Милов.

– Не отлили еще для меня пули, Павел Ефремович, – весело отвечал Лукин. Пожалуй, отвечал даже чересчур весело.

А сам внимательно осматривал в бинокль окрестности в поисках подходящей позиции для заслона.

– Там что? – Опустив наконец бинокль, Лукин повернулся к проводнику.

– То руина, – пожал плечами серб.

Юнкер Милов, сын подполковника Милова, в недавнем прошлом студент Пражского университета, пояснил:

– Это один из феодальных замков, ваше благородие. Был воздвигнут в ХIII веке австрийскими Габсбургами. Во времена очередной борьбы за независимость служил Священной Римской империи опорным пунктом. В этих местах всегда было беспокойно, – чуть улыбнулся молодой человек. – Как правило, подобные укрепления сооружались на перекрестках дорог.

– То верно, верно, – закивал проводник-серб. – Одна дорога туда.

И, подняв указательный палец, повторил со значимостью:

– Одна, одна дорога. Только там дорога…

– Подходяще, – резюмировал Лукин. – Выдвигаемся к замку.

Через час достигли древнего укрепления. Лучшей позиции нельзя было и пожелать. Зубчатые стены замка сохранились вполне прилично. Внутренний дворик представлял собой плоскую террасу. Она шла двумя уступами – верхним и нижним. Уступы были отделены друг от друга каменным забором. Располагаясь на естественной возвышенности, замок позволял контролировать перекресток сразу трех дорог. Стена была воздвигнута полукругом, упираясь сзади в высокие скалы. Тропинка, спускавшаяся со стороны горного массива к замку, была как на ладони и при необходимости прекрасно простреливалась. Сразу было видно – строили с умом. Лукин приказал обследовать постройки и расставил часовых. Беженцев после короткого десятиминутного привала увел по верхней дороге подполковник Милов. Их сопровождали пятеро солдат взвода. Лукин показал подполковнику на карте место встречи, куда планировал прорываться после боя. Нужно было выиграть только время до вечера. Проводник остался при мирных жителях.

– Поторапливайтесь, Павел Ефремович, – пожал руку Милову Лукин. – Отведете людей за перевал и оставайтесь в районе ожидания. Сюда не возвращайтесь, даже если услышите, что нам приходится туго.

При последних словах подполковник пристально посмотрел Лукину в глаза.

– Можем разминуться, – поспешил пояснить Лукин.

– Ваше высокоблагородие… – Рядом с отцом возник юнкер Милов.

Лукин отвернулся и сделал несколько шагов в сторону. Летом 1941 года в охватившем бывшее королевство сербов, хорватов и словенцев хаосе безвластия подполковник Милов потерял жену и двух дочерей. Лукин хорошо помнил замечательную жену подполковника, с самой крымской эвакуации стойко переносившей все тяготы и лишения жизни на чужбине. Всем им тогда пришлось хлебнуть лиха, пока Милов и Лукин в числе многих прочих русских офицеров не поступили в сербскую пограничную стражу. Семья Миловых не унывала, являясь примером для всех остальных – подняли и выучили детей, дочери выросли настоящими барышнями, сын Юра поступил в Пражский университет. И тут такое… Жена и дочери были зверски убиты совсем недалеко от предместий Белграда. Причем так и не удалось выяснить, кем – красными партизанами, четниками, усташами или просто бандитами с большой дороги. На подполковника было тогда страшно смотреть. Как-то, зайдя к Милову, Лукин обнаружил его сидящим в полном одиночестве за столом. На столе лежал заряженный револьвер. Лукин всерьез опасался, что Милов покончит с собой. Но подполковник выбрал другой путь. Осенью старший и младший Миловы в числе первых записались в Русский корпус…

Отец и сын простились быстро.

– Все будет хорошо, Юра… – услышал в отдалении Лукин.

– Да, папа… – донеслось в ответ.

Обернувшись, Лукин застал стоящего по стойке «смирно» юнкера. На Лукина вдруг неожиданно накатили собственные воспоминания. Перед глазами предстала Лиза – такая молодая и счастливая, их свадьба в Новочеркасске, весна 1918 года, надежды на обновленную Россию, в которой все они еще обязательно будут жить. Конечно же, за эту Россию необходимо драться. Но победят только любовь и прощение. Об этом так горячо и проникновенно говорил тогда Жорж, старинный друг и однокашник, дружка на их с Лизой бракосочетании, в то время такой же доблестный дроздовский офицер, как и сам Лукин. Он припомнил вдруг, как они с Жоржем «одевали жениха», то бишь его, Сашку Лукина. Непроизвольная улыбка и сейчас, спустя много-много лет, чуть тронула его губы.

«Ты и впрямь вот в этом собираешься жениться?» – поинтересовался тогда Жорж и критически осмотрел Сашку: полинялая, заштопанная во многих местах гимнастерка неопределенного цвета, к которой черными нитками приметаны офицерские погоны, такие же застиранные штаны, ботинки с обмотками, на голове совершенно потерявшая всякую форму в окопах германской войны фуражка. На левом рукаве выгоревший трехцветный наугольник – шеврон вооруженных сил юга России.

«Никуда не годится…» – покачал головой Жорж.

К вечеру того же дня Жорж разыскал в Новочеркасске старого закройщика-еврея и притащил к нему Сашку. Откуда возник великолепный отрез горохового сукна в аккурат на русский офицерский китель, так и осталось тайной, покрытой мраком.

«Свадебный подарок!» – скромно улыбнулся друг.

Портной замучил Лукина примерками – на неделе заезжали четыре раза. Зато китель вышел на славу и сидел как влитой. В батальоне Лукину «построили» малиновую дроздовскую фуражку и погоны. На городской барахолке были выменяны на продукты синие кавалерийские галифе и роскошные английские ботинки рыжей кожи, с высокой шнуровкой, идеально пришедшиеся Сашке по ноге.

«Вот это совсем другое дело, – удовлетворенно заметил Жорж, оглядев друга в обновках. – Теперь можно и под венец…»

Вспомнился тут же Лукину и совсем маленький Ванечка. Сейчас ему должно быть столько же лет, сколько Юре Милову. Как они там с Лизой? Собственно, Лукин и не мог представить жену и сына другими – последний раз они виделись в Крыму осенью 1920-го. Едва начавший ходить Ванечка энергично бьет ручкой по свисающему кожаному темляку лежащей на лавке отцовской шашки, Лукин весело смеется, а Лиза стоит в дверном проеме и смотрит на них ласково и немного грустно. Они тогда расположились в одном большом хлебосольном доме богатого армянского села. Лукин испросил трехдневный отпуск из полка, чтобы навестить семью. Убедился, что у них все хорошо. Фронт держался крепко. Русская армия генерала Врангеля готовилась зимовать в Крыму, чтобы по весне продолжить наступление с днепровских плацдармов на север. Они с Жоржем тогда видели ситуацию именно так. Успешные для белых октябрьские бои только укрепили в офицерах эту уверенность. Ничто не предвещало разразившейся через пару недель катастрофы. А потом тяжело заболел возвратным тифом Жорж, и Лукин повез его в госпиталь в Севастополь. Накопились обычные рутинные полковые дела, которые поручалось заодно решить в тылу штабс-капитану Лукину. «Поезжайте, батенька, тут у нас тишь, да гладь, да Божья благодать», – сказали тогда Лукину в штабе дивизии, вручая предписание. И вдруг как гром среди ясного неба – красный прорыв. Поспешное возвращение в Дроздовскую дивизию, отступление с тяжелыми боями, эвакуация… Бурлящий водоворот гражданской войны вышвырнул Лукина к побережью Черного моря, минуя то армянское село, где остались его жена и сын. Он готов был тогда грызть зубами и царапать ногтями последнюю полоску родной земли, разрываясь между долгом и семьей. Русский офицер штабс-капитан Лукин не мог дезертировать из полка. Но доблестный Дроздовский полк уже не мог отбить у противника так необходимое мужу и отцу Сашке Лукину село, где осталась его семья. Он был, увы, далеко не одинок в подобном горе! По крымским степям стремительной лавиной растекались массы красной конницы. Близкие остались там, в России, на долгие годы ставшей подсоветской. Живы ли они вообще? Пожалуй, за последние два десятка лет не было дня, чтобы он не винил себя за то, что не смог забрать их с собой. Хотя умом и понимал, что вытащить их тогда, в той обстановке, было выше человеческих сил…

С характерным звуком лязгнуло об амуницию оружию. Закинув на плечо карабин, старший Милов быстро удалялся вверх по дороге. Беженцы успели покрыть по ней приличное расстояние. Это не могло не радовать. Догоняя колонну, подполковник почти бегом завернул за первый поворот. И только тут, убедившись, что его никто не видит, тяжело дыша, расстегнул верхние пуговицы мундира и схватился за сердце. В глазах плыли красные круги. Острая боль пронзила грудь, сдавила цепко и никак не хотела отпускать. Милов пытался вздохнуть, втягивая воздух маленькими глотками. С большим трудом перевел дух. Вот ведь некстати! Приступ был почти такой же, как прошлым летом.

В июне 1944 года группа чинов Русского корпуса была направлена на офицерские курсы в Белград. Бывалым полковникам и капитанам бывшей русской императорской армии, убеленным сединами георгиевским кавалерам, прошедшим горнило мировой и гражданской войн пришлось снова сесть за парты и почувствовать себя кадетами. Да если бы только за парты – на следовавших после лекций полевых занятиях их гоняли почти так, как в летних лагерях под Красным селом. Ничего не поделать – таковы были условия аттестации на немецкий офицерский чин. Выдерживали бешеный темп переподготовки далеко не все. Главным образом у большинства подводило здоровье. Лукин, будучи на десять лет моложе Милова, курс обучения выдержал. А вот подполковник слег в госпиталь с сердечной недостаточностью. С курсов ему пришлось отчислиться. Таких, как Милов, оказалось несколько десятков.

– Да не переживайте, Павел Ефремович, – говорил тогда Лукин, навещая подполковника в госпитале и чуть смущаясь своей формы немецкого лейтенанта. – Нам офицерские погоны Государь вручал. И вам намного раньше, чем мне. Вот это важно, а все остальное – чепуха!

Оттого и вышло, что вакансию командира взвода занял лейтенант немецкой службы Лукин, а Милов вернулся в часть обер-фельдфебелем. На их отношения это никоим образом не повлияло. Друг друга они все равно продолжали воспринимать подполковником и штабс-капитаном – по последнему чину в русской армии. Так уж в корпусе повелось…

Сердце чуть отпустило. Милов попытался осторожно сделать вдох поглубже – удалось. Задышал ровнее, восстанавливая дыхание. Снял фуражку, полил пунцовую лысину водой из фляги. Холодная вода, приятно освежая, полилась за шиворот. Подполковник пристегнул флягу на место и продолжил движение.

А тем временем оставшиеся с Лукиным бойцы взвода лихорадочно готовили свою позицию к бою. Усташи должны были выйти именно сюда. Другой дороги не было. Так утверждал сербский проводник. Лукин напоследок еще раз хорошенько расспросил серба. Ответ однозначный. Если только кому-нибудь из хорватов не взбредет в голову безумная мысль карабкаться по отвесным скалам. Тогда теоретически возможно выйти на верхнюю дорогу. Но для этого надо идеально знать местность. И то в лучшем случае таким способом за это время смогут подняться несколько человек. О технике и тяжелом вооружении говорить не приходилось. Лукин очень надеялся, что с несколькими вражескими стрелками Милов и его солдаты справятся. Он предупредил подполковника, чтобы тот был настороже.

Когда сзади внизу раздались приглушенные звуки боя, Милов с беженцами успели отойти километров на пять. Они спешили, как могли. И все-таки разделявшее их с усташами расстояние подполковник посчитал недостаточным. Беженцы сбили ноги в кровь, закончилась взятая с собой вода, подходили к концу запасы еды. Проводник-серб рассчитывал поздней ночью спуститься за перевал и выйти к большому сербскому селу, расположившемуся на одном из притоков реки Дравы. Тогда можно было считать людей спасенными – туда, в восточные долины фашисты точно не сунутся. Но до села еще надо было добраться. А сейчас люди буквально выбивались из сил. Подгонять никого не приходилось – все понимали, какая опасность им грозит. Но предел физическим возможностям человека все-таки есть. Через час пути Милов вынужден был объявить пятиминутный привал. Беженцы в изнеможении повалились прямо на дорогу. Импровизированный дозор в количестве двух нижних чинов выставили на угрожаемом направлении – в скалистых расщелинах, тянувшихся под дорогой слева. Не прошло и двух минут, когда один из солдат вернулся обратно. Подбежав к Милову, вполголоса доложил – обнаружена вооруженная группа людей в немецкой военной форме. Движется по ущелью наперерез их маршруту. Выйдут сюда минут через пятнадцать-двадцать. За группой установлено наблюдение. Подполковник подозвал оставшихся бойцов. Показал на карте место встречи с основными силами взвода. На всякий случай. В наличии был он сам, два пожилых офицера-марковца, поднявшийся к ним посыльный да дозорный внизу. Все с винтовками и карабинами. У одного из марковцев ручной чехословацкий пулемет «зброевка». Негусто.

– Сколько их?

– Человек десять, ваше благородие, – отрапортовал посыльный.

Милов окликнул проводника-серба:

– Уводите людей.

Тот кивнул и что-то быстро сказал соотечественникам на своем языке. Беженцы с трудом поднимались. Заплакали дети. Милов смотрел, как медленно уходит колонна, и вдруг представил, что в ней идут его жена и дочери. Мгновенно защемило сердце. Он сделал глубокий вдох и накрепко сжал ствол карабина.

– Все за мной!

Осторожно спустились с дороги вниз. Прикрываясь валунами, подобрались к дозорному. Милов некоторое время рассматривал в бинокль цепочку пробиравшихся гуськом по ущелью людей.

– Усташи.

Видимо, кто-то все же надоумил хорватов, как нагнать беглецов. Эти десять человек, по всей вероятности, все утро карабкались по отвесным скалам, чтобы выйти на верхнюю дорогу, минуя позицию Лукина у развалин замка. Тяжелого вооружения при них не было – только винтовки и автоматы. Милов с товарищами сговорились подпустить противника как можно ближе, а затем закидать гранатами и уничтожить огнем стрелкового оружия.

– К бою! – негромко скомандовал подполковник.

Пригибаясь, рассыпались в цепь между камнями и несколькими чахлыми сосенками. По цепи пронеслось летящим полушепотом: «Без команды не стрелять!» Каждый выложил перед собой по нескольку немецких гранат на длинных рукоятках. Неподалеку от Милова невозмутимо устанавливал свой пулемет один из офицеров-марковцев. Резкий профиль, иссушенные черты загорелого лица, обветренного ветрами многих походов. Каска сдвинута далеко на затылок, глаза хищно прищурены, на лоб спадает абсолютно седая прядь волос. На рукаве немецкого мундира совершенно не по уставу вызывающе красовалась витая русская нашивка с Великой войны – за побег из германского плена.

Усташи были уже совсем близко. В звенящей тишине ущелья было слышно, как шуршит галька под подошвами их сапог. Милов выдернул чеку и бросил гранату первым…

Несколько взрывов слились воедино.

– Огонь! – выкрикнул подполковник, прильнул к карабину и нажал на спуск.

Рядом короткими очередями заговорила «зброевка». Гулко забахали винтовочные выстрелы. Отвечать им начали только через минуту, когда рассеялся дым. Пули запели над головами, зацокали по камням. Передернув затвор, Милов осторожно выглянул сбоку из-за камней. Живых усташей осталось всего трое. Наугад отстреливаясь из автоматов, они поспешно отступали назад по ущелью. Упускать их было нельзя. Милов сделал пулеметчику указующий жест в сторону противника. Пулеметчик кивнул и невозмутимо поднялся на одно колено, установив «зброевку» прямо на плоский продолговатый валун. Левый рукав его мундира чуть выше локтя был в клочья разорван пулями. Рукав быстро темнел, намокая прямо на глазах. Вниз на камни, как из мелкого сита, беспрерывной чередой капала темно-бурая кровь. Кровь сочилась и по кисти марковца, пропитывая собой золотистую витую нашивку. Пулеметчик, казалось, ничего не замечал – крепко держал оружие обеими руками и тщательно прицеливался. Раздалась длинная очередь. Ответом ей тут же стал хриплый сдавленный крик, потерявшийся на дне ущелья. Милов перекатился влево, сноровисто выставил перед собой карабин. Поймал на мушку лихорадочно метавшуюся невдалеке растрепанную фигурку. Фигурка споткнулась, с головы ее слетела высокая меховая шапка… Выждав, когда противник поднимется снова, Милов не спеша прицелился и спустил курок. Взмахнув руками, усташ навзничь бухнулся между камней. Оставался, по всей вероятности, последний неприятель. Он засел между камней и отстреливался из автомата короткими очередями. Подполковник с пулеметчиком засекли его позицию. По кивку подполковника снова заработала «зброевка». Наметив валун, до которого следовало перебежать, Милов с карабином наперевес под прикрытием своего пулемета, пригибаясь, кинулся вперед. И тут у него опять схватило сердце. Такой боли не бывало никогда. Казалось, сердце просто рвется на части. Возможно, так оно и было. Весь мир вдруг сузился, превратился в красные и зеленые круги перед глазами. Подполковник замедлил шаг, выпрямился, запрокидывая голову назад. Судорожно раскрыл рот, тщетно пытаясь сделать хоть один вдох. Руки опустились вниз, карабин цокнул прикладом о камни. У Милова хватило сил удержать оружие за цевье. Он сделал еще несколько шагов, успев совершенно отстраненно подумать о себе: «Лучше так, чем на больничной койке». Неожиданно круги перед глазами исчезли. Где-то у слияния вершин гор и неба он отчетливо увидел лица жены и дочек. И смотрел, смотрел на них с удивлением и счастьем во все глаза. Наверное, сердце в груди подполковника и вправду разрывалось. Но прежде, чем это случилось до конца, в него попала выпущенная навстречу из-за камней пуля. Он упал на спину. В широко раскрытых зрачках отражалось весеннее балканское небо…

В это самое время взвод Лукина вел ожесточенный бой с батальоном усташей у развалин древнего замка.

10

Из грузовика разведчики Маркова забрали все, что могло пригодиться в пути: патроны из цинков распихали по вещмешкам, все обвешались гранатами и оружием. Досадно было, что рация вышла из строя. Зато из переделки все выбрались живыми и здоровыми, если не считать расцарапанной осколками лобового стекла головы Быкова и обожженного бока Паши-Комбайнера. Из раны последнего торчал небольшой скрученный в спираль осколок – его вытащили совсем легко. Куценко обработал рану товарища йодом. Пашу обмотали чьей-то запасной относительно чистой нижней рубахой.

– Сойдет, – удовлетворенно махнул рукой Клюев и, чуть поморщившись, затянул поясной ремень

Быков в последний раз с сожалением поглядел на «Опель», вздохнул, ощупал бинты на голове и по привычке сдвинул пилотку на самый затылок.

– Теперь пехом, – констатировал кто-то из разведчиков.

– Нам не привыкать, – отозвался Фомичев, расправляя на плечах лямки вещмешка.

Поскольку картой местности они не располагали, Марков принял решение по возможности не отдаляться от реки. Вряд ли переправившиеся на тот берег немцы смогут плотно занять район, в котором оборонялся болгарский полк. Скорее всего, их подвижные соединения уже сменили место своей дислокации. С наступлением темноты надо будет постараться переправиться обратно. А пока следовало отыскать подходящее место для переправы и хорошенько за ним понаблюдать. На мост, по которому они проскочили сюда, пожалуй, возвращаться не стоило – судя по утреннему обстрелу, где-то рядом с ним располагалась немецкая батарея реактивных минометов. И наверняка с пехотным прикрытием. А вот обследовать местность рядом на предмет наличия подходящей переправы стоило. В любом случае, пора было выбираться к реке. Русло Дравы в этих местах сильно петляло. Капитан Марков поглядел на большой компас, одетый на кисть руки прямо поверх манжета гимнастерки и отдал команду строиться. Вытянувшись в цепочку, разведчики углубились в лес, следуя в северно-восточном направлении.

Они шли около часа в абсолютной тишине, никого не встретив на своем пути. Перед очередной лесной дорогой высланный вперед дозор из двух человек обнаружил на обочине машину.

– Наша, «Эмка», – вполголоса доложил вернувшийся к колонне один из дозорных. – И вроде никого…

– Вроде или никого? – строго переспросил лейтенант Чередниченко.

Разведчик неопределенно развел руками.

– В цепь! – скомандовал Марков.

Приготовив оружие, осторожно выдвинулись к дороге. Пятнистая «Эмка» стояла, уткнувшись радиатором в откос кювета. Автомобиль был изрешечен пулями. Уронив голову на рулевое колесо, согнулась на переднем сиденье фигура водителя в советской военной форме. Разведчики расположились полукольцом на некотором расстоянии от машины. Фомичев подошел к «Эмке», дернул дверь на себя и тут же отскочил в сторону – вдруг заминировано. Такие штуки тоже случались. Из распахнутой дверцы на землю кулем вывалилось тело бойца. Гимнастерка на его спине была обожжена в нескольких местах входными пулевыми отверстиями.

– Готов, – констатировал Фомичев, осмотрев водителя.

– А здесь кто-то уползал, – подал голос Бурцев, стоявший позади машины.

Фомичев обошел «Эмку» – от распахнутой правой задней двери тянулись в сторону кустов кровавые следы. Дверь была пробита пулями, на дерматиновой обшивке бурые пятна.

– Кровь, – констатировал Чередниченко, мазнув пальцами по заднему сиденью. – Свежая.

– Молодец, Васек, – наклонился над примятой пожухлой листвой Фомичев. – Пойдем глянем.

Несколько разведчиков, выставив автоматы перед собой, углубились в придорожный кустарник. Вскоре оттуда раздался негромкий выкрик:

– Товарищ капитан!

Марков с остальными бойцами быстро продрались через заросли. Окруженный разведчиками, у оголенных корней большой сосны, чуть приподнявшись на локте, лежал с пистолетом на изготовку начальник политотдела их дивизии подполковник Ратников. Рядом с ним валялся на земле автомат ППС с отсоединенным рожком – все патроны подполковник, видимо, уже расстрелял до этого. Недоверчивый напряженный взгляд, вытянутые ноги в суконных офицерских галифе, накинутая прямо на нательную рубаху шинель. Ратников был ранен в обе ноги выше колен. Гимнастерку подполковник снял и разорвал надвое – кое-как перемотал ей свои раны. Ратников сглотнул, облизал сухие губы и, узнав Маркова, опустил пистолет. Произнес хрипло:

– Дайте воды…

Здесь же, у корней сосны, расположились на короткий привал. Быков, расстелив на земле плащ-палатку, ушел вырубать слеги для носилок. Куценко размотал самодельную перевязку, ножом распорол на подполковнике галифе и теперь обильно обрабатывал края ран йодом. Больше никаких медикаментов у них все равно не было. Ратников морщился, но не издал ни звука. Только нервно поджимал потрескавшиеся губы. Понемногу придя в себя, подполковник рассказал, как оказался на этом берегу. Выяснилось, что штаб дивизии Бутова за последние пару дней переместился почти вплотную к Драве. Правда, на десяток километров ниже по течению. Контакт с болгарами был установлен буквально в тот же вечер после отъезда группы Маркова. Только совсем не в той стороне, где предполагали изначально. Оттого Маркову пришлось изрядно поколесить по окрестностям.

– Что же Ерохин нам не радировал? – в недоумении спросил капитан. – Мы всю дорогу на прием держали…

– Да черт ногу сломит в этой обстановке, – поморщился Ратников. – Как теперь оказывается…

Вчера утром подполковник Ратников в качестве представителя советского командования отправился в расположение союзнических болгарских войск. И, разумеется, пожелал проверить их боевой дух на самом опасном из занимаемых участков. Таковым оказалось предмостное укрепление, которое болгары удерживали с целью развить наступление на южном берегу.

– Ах, вот почему они мост не взрывали… – покивал Марков, слушая подполковника.

– Вероятно, – сглотнул Ратников. Его стратегические соображения интересовали гораздо менее чем политические.

– Мы отпечатали «Боевой листок» на болгарском языке с последней сводкой, – с гордостью поглядев на Маркова, произнес подполковник. – Готовится решительное наступление на берлинском направлении. Вы понимаете, как важно было доставить его болгарским товарищам на передовые позиции.

На этих передовых позициях Ратников вчера и заночевал у болгар вместе со своим водителем. А рано утром немцы, не получавшие «Боевого листка» и, видимо, ничего не знавшие о нашем готовящемся решительном наступлении на Берлин, ударили по болгарскому полку. Причем изначально они переправились через реку в другом месте, и мост захватили целым, разгромив тут основные силы болгар по обоим берегам Дравы. Грамотная, подготовленная и дерзкая операция.

– Телефонная связь вчера пропала? – спросил Марков, у которого теперь выстраивалась в голове окончательная картина произошедшего.

– Что? Связь?.. Да, вчера. Откуда вы знаете? – на минуту растерявшись, переспросил Ратников.

Марков только усмехнулся:

– Нам вчера связь резали, пока мы у братушек гостевали… Опять прошляпили.

– Капитан Марков, я бы вас попросил… – вскинулся Ратников.

– Что есть, то есть.

Подполковник хотел было возразить, но, окинув взглядом свои простреленные ноги и оценив собственное весьма бедственное положение, промолчал.

– В общем, был тяжелый бой, – буркнул Ратников недовольно. – Мы держали оборону. Болгар за мостом перебили. Я принял решение прорываться на автомобиле. На ту сторону было уже не попасть. А здесь мы напоролись на немецких автоматчиков…

– Понятно, – покивал головой Марков.

Вообще-то он был мужик не робкого десятка, этот подполковник Ратников. В дивизии подполковник появился в начале 1944 года, во время Корсунь-Шевченковской операции. И едва познакомившись с Марковым, тут же попросил его написать автобиографию.

– В личном деле все есть, – привычно рубанул тогда еще старший лейтенант Марков.

– А вы все же напишите мне еще раз собственноручно…

Подобными «просьбами» Маркова долго осаждал перед тем один штабной особист, чем надоел хуже горькой редьки. Бумажек Марков за последние годы и так назаполнял столько, что хватило бы не на одно личное дело. Но особист не отставал. В итоге Марков, сославшись на постоянную боевую занятость, предложил особисту выйти в поиск за линию фронта вместе с разведгруппой. Дескать, там Марков и напишет ему автобиографию. Особиста с его «просьбами» после этого как ветром сдуло. Какого лешего понадобилась автобиография Маркова новому начальнику политотдела дивизии подполковнику Ратникову, капитан до сих пор сказать затруднялся. Но ответил на очередную «просьбу» подобного рода также – предложил поучаствовать в ночном поиске. Велико же было его удивление, когда темным февральским вечером в занимаемую разведчиками хату явился подполковник Ратников, облаченный в белый маскхалат, с новеньким автоматом ППС на груди.

– Готов выйти в поиск, – сообщил тогда подполковник.

Марков только хмыкнул и уселся за стол с листком бумаги. Никакого поиска в ту ночь не намечалось.

За год с небольшим, что он воевал в дивизии Бутова, Ратников успел заслужить себе репутацию человека въедливого, даже занудного, но справедливого. Он мог до изнеможения мотаться по позициям, проводя политбеседы с бойцами, раздавая им свежие газеты и листовки, разъясняя ситуацию на фронтах. Ничуть не чурался самых опасных участков фронта. Даже, пожалуй, именно им отдавал предпочтение. Бывало, решительно вышагивала по траншеям фигура начполитотдела, а следом, пригибаясь и негромко матерясь, пробирались его помощники. Не беда, что бойцы при этом валились с ног от усталости, а таскавшиеся следом водитель и адъютант проклинали втихомолку своего не в меру ретивого начальника. Он подолгу говорил на партийных собраниях, так что временами начинал морщиться сам полковник Бутов. Но своего начальника политотдела комдив не прерывал. Вместе с тем Ратников не гнушался заглядывать и на ротные кухни – лично проверять, чем кормят солдат, полностью ли им выдается положенное довольствие. Тыловая братия в лицо перед Ратниковым лебезила и угодничала, а за глаза тихо ненавидела. Подхалимство со стороны других людей Ратникова ничуть не трогало. По его рапорту прошлой осенью сняли с занимаемой должности зампотыла дивизии. А уж как тот старался угодить подполковнику! Сняли совершенно заслуженно и даже завели уголовное дело. Правда, поговаривали, что зампотылу все-таки удалось выкрутиться. Но в дивизии он больше не появлялся. В быту подполковник был лично чрезвычайно скромен, даже аскетичен. По его собственным словам, именно таким и должен быть настоящий коммунист.

Марков давно научился относиться к таким явлениям, как подполковник Ратников, как к суровой неизбежности советской действительности. Учитывая все качества начполитотдела, Ратников был скорее неизбежностью положительной, чем отрицательной. В марте 1944-го, когда весенняя распутица помогла окружить немцев на Украине, подполковник Ратников увлекал мирных жителей пламенными речами помогать снабжать передовые части наступающей Красной армии боеприпасами. Мирные жители выходили помогать. Правда, что способствовало этому больше – сила убеждения или команды солдат с примкнутыми штыками, высылаемые по деревням и селам, – сказать было затруднительно. Такой грязищи, как тогда в районе Корсуни, Марков не видал ни в одну из трех войн, в которых ему довелось участвовать. Все дороги были зарпужены застрявшей колесной и гусеничной техникой. Мирных жителей выставляли в длинные многокилометровые цепочки – снаряды и ящики с патронами передавали на руках. По колено в грязи, в перепачканном офицерском обмундировании, лично вставал в эти цепочки и подполковник Ратников. Когда в результате внезапного налета разведчики Маркова захватили железнодорожную станцию, в первых рядах был с ними подполковник Ратников, призывно размахивавший своим неизменным автоматом ППС. На станции был захвачен эшелон с новенькими «тиграми», который немцы так и не успели разгрузить. «Тигры» прямо этим же эшелоном отправили на восток – на переплавку. Ратников лично писал представления на всех разведчиков. И надо отдать ему должное – награды не «замылились» по пути, как это частенько случалось. Все разведчики получили ордена и медали. И Марков тоже получил…

Ратникову соорудили носилки. Но сразу стало ясно, что безучастным зрителем он не останется. Подполковник деловито осведомился у Маркова о его планах. Слушал, кивал. Затем потребовал патронов к автомату, набил ими свою полевую сумку. Сообщил, ни к кому не обращаясь:

– На следующем привале снаряжусь.

Ратникова положили на носилки, укрыли шинелью. На грудь подполковник водрузил себе свой неизменный ППС. Двинулись дальше, теперь значительно медленнее. К ночи планировали найти подходящее место и переправиться на другой берег Дравы.

11

А затем прибрежный лес стал просто кишеть немцами. К реке ни на одном из участков выйти так и не удалось. На закате вынуждены были повернуть в западном направлении. Разведчики, несшие Ратникова, менялись каждые полчаса. Марков требовал высокой скорости движения. Раненого подполковника изрядно растрясло. Он всю дорогу молчал, в командные дела пока больше не лез и лишь изредка издавал слабые стоны. Передовые и боковые дозоры постоянно открывали противника. Слава Богу, что до сих пор разведчикам удавалось делать это первыми – всякий раз группа ускользала прочь незамеченной. Маркова беспокоило другое – уклоняясь от неприятеля, они были вынуждены все глубже и глубже забираться в его тыл. К вечеру намотали не один десяток километров. Не имея карты, Марков мог определить собственное местонахождение лишь приблизительно. Случилось то, чего капитан так опасался – они оторвались от реки, которая была для них путеводной нитью. На отдых расположились усталые, продрогшие и голодные. Огня не разводили. С рассветом было решено продолжать марш.

– Где мы, товарищ капитан? – негромко обратился к Маркову лейтенант Чередниченко, когда они остались наедине.

– В Югославии, – только и хмыкнул в ответ капитан.

Лишь чуть забрезжил рассвет, снова двинулись путь. Марков смотрел на светящийся в темноте циферблат компаса и только хмурил брови. Благо, никто не мог этого заметить. Приняли решение попробовать миновать неприятельские заставы непосредственно в прифронтовой полосе, а затем еще раз попытать счастья перейти на свою сторону. Возможно, выше по течению Дравы плотность вражеских войск будет ниже. В то же время, двигаясь на северо-запад, они неизбежно вышли бы рано или поздно в зону действий советских войск в Австрии. Для исполнения этого плана углубились на некоторое расстояние в немецкий тыл. Здесь и вправду было тихо и безлюдно. В небольшой сербской деревушке пополнили запасы продовольствия. Местное население смотрело на разведчиков недоверчиво – слишком много вооруженных формирований всех мастей и оттенков, одетых в разные формы навидались жители за последние годы. Внятной информации о дорогах и о том, кем занят близлежащий район, Маркову получить так и не удалось. Приходилось полагаться только на собственные силы. Отдохнув и подкрепившись, группа продолжила свой путь. Плотно пообедавший сержант Куценко на ходу подбадривал товарищей:

– Ничего, братва. И не в таких передрягах бывали – прорвемся!

Выглянуло солнышко. На душе повеселело. Стонавший все утро подполковник Ратников сейчас молчал. По его бледному лицу скользили солнечные лучики. Марков даже опасливо глянул не него украдкой: не помер ли? Нет, живой. И вроде с интересом наблюдает за дорогой. Минувшим утром Куценко вполголоса сообщил капитану, что положение подполковника весьма тяжелое:

– Раны загноились. А у меня йод и тот кончился.

У сербов в деревушке попросили большую домотканую чистую простыню. Ратникову сделали новую перевязку. Ноги подполковника и вправду выглядели неважно – распухли, вокруг входных пулевых отверстий кожа вздулась и приобрела лиловый оттенок. Делать было нечего – Ратникова уложили на носилки и потащили дальше. Местность становилась все более холмистой. Прямо по ходу движения где-то вдали возникли в туманной синеве горные вершины.

– И куда мы забрались? – скреб пятерней затылок Фомичев.

Несколько разведчиков бросили на него угрюмые взгляды. Но никто больше не проронил ни слова.

Звуки боя за высоким скалистым уступом впереди все услышали еще до того, как назад примчался с докладом дозорный. Капитан выслушал его доклад. Примерно в километре от группы Маркова высланный дозор наблюдал бой между неустановленными вооруженными формированиями. Через несколько сот метров местность резко забирала вверх, а дорога сужалась до размеров узкой тропинки. Затем по левую руку следовал глубокий обрыв, а по правую возвышался стеной скалистый гребень. Сама тропинка выходила к каким-то древним развалинам. В них и засели обороняющиеся. Снизу, от долины, не считаясь с потерями, их активно атаковали, несмотря на отчаянное сопротивление, оказываемое из развалин.

По тропинке приблизились к гребню возвышенности. Их встретил оставшийся наблюдать за боем первый дозорный. Внизу, как на ладони, открылась панорама разворачивающегося столкновения. Сами разведчики оставались отсюда пока незамеченными ни одной их противоборствующих сторон. Ратникова уложили на землю под прикрытием камней, сама группа рассыпалась рядом полукольцом, взяв оружие на изготовку. Марков вскинул к глазам трофейную цейсовскую оптику. Рядом, прерывисто дыша, уперев локти в щебенку насыпанного самой природой бруствера, лежа наблюдал в свой бинокль лейтенант Чередниченко.

– Кажись, немцы, – изрек через минуту Чередниченко.

Марков с выводами не спешил. Многократно приближенные, в окулярах бинокля капитана были четко видны вооруженные люди в немецкой военной форме. Они наступали снизу, от равнины. Несколько десятков фигур в серо-зеленой форме безжизненно замерли в разных позах у подножия высоты, на которой некогда располагалась древняя крепость, а теперь развалины. Впрочем, развалины идеально подходили для обороны. Чем и воспользовался в полной мере засевший в них отряд, поливая наступавших огнем из всех видов стрелкового оружия. По всей вероятности, судя по числу трупов внизу, здесь был уже успешно отбит не один штурм. Но от равнины с завидным упорством поднимались в атаку все новые и новые цепи. Оборонительные позиции представляли собой два яруса. Что происходило на нижнем ярусе, укрытом с фронта зубчатой каменной стеной и отделенном от первого невысокой стенкой, сверху было не видать. Но огнем ожесточенно огрызались именно оттуда. Зато на верхнем ярусе Марков разглядел нескольких убитых. Подкрутив окуляры бинокля, капитан с удивлением обнаружил, что эти убитые тоже одеты в немецкую военную форму. Заметил подобное несоответствие и Чередниченко.

– Чего-то я не пойму. Фрицы друг друга колошматят? – поднял лицо на Маркова лейтенант.

Марков некоторое время еще молча наблюдал, затем проронил:

– Странно…

– Может, эти обойти хотели, – кивнул Чередниченко в сторону убитых на верхнем ярусе. – От них отбились и укрылись внизу.

Объяснение лейтенанта выглядело вполне правдоподобно. Пожалуй, так вполне могло быть, подумалось Маркову.

Оставив одного разведчика с раненым подполковником, Марков приказал всем остальным спускаться по тропинке, пока что никому не раскрывая своего присутствия. Осторожно они переместились еще на сотню метров вниз и залегли в кустарнике, росшем над верхним ярусом старинного укрепления. Здесь были свежие воронки от разрывов мин ротных минометов. У края тропинки, откинув в сторону руку с зажатой в ней винтовкой, лежал навзничь молодой солдат в полевой форме вермахта. Китель на спине солдата был весь иссечен осколками. Всеобщее удивление вызвала маленькая православная иконка, выбившаяся поверх немецкого мундира. Она висела на грязной тесемке, обвивавшей шею убитого. Фомичев осторожно нагнулся над телом, констатировал через секунду:

– Ек!

Больше на этом уровне никого не было – ни живых, ни мертвых.

Снизу практически под ними дробно застучал по наступающим пулемет.

– Эмгэшник немецкий работает, – моментально определил по звуку Фомичев.

– Трофейный? – робко предположил кто-то.

Ответа не последовало.

– Вот отсюда они и обходили, – вполголоса продолжил развивать свою версию разыгравшихся тут событий Чередниченко. – Их заметили и накрыли из минометов.

– Лейтенант, – тихонько окликнул взводного Быков, – на траекторию посмотри…

И кивнул на нижний ярус крепости.

Чередниченко осекся, сразу сообразив, о чем толкует ефрейтор. Пустить сюда мины из нижнего яруса не представлялось возможным.

– Ну, может, у них еще где минометы стоят… – протянул Чередниченко.

Все настороженно заозирались. Хрустнула под чьей-то ногой сухая ветка.

– А ну тихо… – вскинул руку Мурков.

Разведчики напряглись, затаив дыхание, все обратились в слух.

Пулемет внизу умолк на несколько мгновений, и до разведчиков донеслись отчетливо произнесенные по-русски слова:

– Воронцов, меняй позицию! Право десять…

Снизу что-то зашелестело, гулко стукнулось.

– Огонь! – донеслось с первого яруса.

Пулемет заработал снова.

– Наши! – расплылся в широченной улыбке сержант Куценко. Все разведчики заметно оживились.

– Товарищ капитан, помочь надо, – подобрался к Маркову лейтенант Чередниченко.

Тот утвердительно покивал в ответ и прильнул к окулярам бинокля. Противник продолжал фронтальную атаку. Марков навел бинокль влево. Прикрываясь кустами, по оврагу перебегали солдаты в немецкой форме.

– Обходят слева, – быстро произнес капитан. – К бою!

Пока что разведчики все еще оставались незамеченными. Марков решил воспользоваться этим обстоятельством и контратаковать противника на левом фланге. Установить отсюда число вражеских солдат не представлялось возможным. Но даже если их накопилось там несколько десятков, разведчики должны успеть преодолеть стремительным броском расстояние в пятьдесят метров до верхнего яруса крепости. Там можно было засесть вплотную за каменной стенкой – и позиция их улучшится, и в непосредственный контакт с обороняющимися войти можно. А там все вместе сообразим, как выбираться из передряги.

«Ах ты черт, Ратников», – вспомнил об оставленном наверху раненом подполковнике Марков. Пришлось отрядить двух человек с приказанием тащить начальника политотдела сюда. Пока ждали, не начиная контратаки. Из оврага послышались приглушенные команды на незнакомом языке.

– Это не немецкий, – удивленно прошептал в самое ухо капитану лейтенант Чередниченко.

Марков смолчал в ответ, только поднял на лейтенанта глаза – Чередниченко тут же понял несуразность своей реплики. Маркову ли растолковывать про немецкий язык!

Жестами объяснили задачу личному составу. Каждый кивнул в ответ – все понятно. Приготовили оружие и гранаты. Паша-Комбайнер аккуратно взвел затвор своего «дегтяря». Наконец сверху волоком втащили на плащ-палатке Ратникова. Марков, встретившись взглядом с подполковником, приложил палец к губам. Ратников кивнул, бодро сам перекатился на живот и выставил перед собой автомат, уперев в плечо откидной металлический приклад.

Судя по звукам, из оврага слева начали карабкаться наверх неприятельские солдаты. Над гребнем появились первые фигуры в немецких касках. Марков выдернул кольцо из приготовленной «лимонки», быстро оглядел еще раз своих разведчиков и первым закинул гранату в овраг. Остальные последовали его примеру. Овраг потонул за стеной разрывов. Через несколько секунд дружно заработали автоматы разведчиков. Забился в руках Клюева «дегтярев». Пред тем как подняться в рост, Марков успел кинуть взгляд на Ратникова. Подполковник лупил длинными очередями по гребню оврага из своего ППСа.

– У-Р-Р-А-А!!! – как оглашенные, дико заорали Куценко с Фомичевым.

– А-а-а-а!!! – остервенело отозвались остальные, поднимаясь в атаку.

Трехэтажный мат, нечленораздельные междометия, просто вой – все смешалось в едином порыве. Гребня оврага, в котором до того сосредоточивался неприятель, достигли одним броском. Вражеских солдат там неожиданно оказалось, как селедок в бочке. Давя друг друга, наступая на собственных убитых и раненых, они в панике бросились назад беспорядочной толпой по вязкому дну, спотыкаясь и роняя оружие. Сверху их поливали огнем бегущие над оврагом разведчики. Атаковавшие укрепление с фронта неприятельские цепи, увидав переполох на своем фланге, остановились в недоумении. Из ступора их вывел меткий пулеметный и винтовочный огонь обороняющихся. В укреплении не дремали – вовремя поддержали нежданную контратаку. Значительная часть наступавших по равнине попадала на землю и больше не поднялась, остальные дрогнули. Сначала нерешительно, они сделали по нескольку шагов назад, а затем попросту стремительно побежали в сторону чахлого лесочка, откуда, по-видимому, и предприняли перед этим свое наступление.

– Дае-ео-ошь! – орал сержант Куценко, поводя влево-вправо стволом плюющегося огнем автомата.

– У-а-а!!! – гудели следом Фомичев и Быков, также ведя огонь на бегу.

Закинув пулемет поперек груди на ремень, как лось несся Паша-Комбайнер. Придерживаемый за сошки, рокотал в его могучих ручищах «дегтярь». Вихрем долетели до верхнего яруса Марков и Чередниченко. Остальные разведчики, запыхавшиеся, тоже шлепнулись за каменной стенкой.

– Рассредоточиться! Фланги! Фланги! – кричал Марков, делая вращательные движения руками. – Чередниченко, вправо! Клюев, пулемет сюда!

Рассыпались в цепь на втором ярусе. Неприятель очистил овраг и начал общее отступление на равнине.

– Потери? – чуток отдышавшись, оглядел цепь Марков.

– Никак нет! – радостно отозвался возбужденный сержант Куценко.

– Бог миловал, – плюхнулся рядом с капитаном ефрейтор Быков, меняя диск своего ППШ.

– Ай, молодца! – отозвался с правой стороны лейтенант Чередниченко.

– Занять оборону! – прокричал Марков. И, обернувшись назад, распорядился:

– Тащите сюда подполковника…

12

Февраль выдался снежным. Но если в Карпатах снег был белым-белым, а перед позициями на нейтральной полосе зачастую уже несколько месяцев совсем нетронутым, то в Петрограде снег выглядел по-иному. Прежде всего в городе он был темнее, что ли. И потом здесь не было безбрежных заметенных пространств. Они появлялись всякий раз в окне вагона, когда Марков возвращался из столицы в госпиталь, расположенный в тихой и удаленной Гатчине. Именно сюда, на станцию Татьянино Варшавской железной дороги, привезли минувшей осенью подпоручика Маркова санитарным поездом с Юго-Западного фронта. Первый раз, в сентябре 1914-го, в Восточной Пруссии он отделался пустяковым ранением в ногу навылет. Бог берег его после этого весь трудный для русской армии 1915 год. Хотя Марков оказался в самом пекле оборонительных боев, разгоревшихся в генерал-губернаторстве Варшавском. Второй раз за Великую войну Марков был ранен в ходе ставшего легендарным Брусиловского прорыва. И ранили его тяжело – австрийская пуля разворотила плечо, была раздроблена ключица. Подпоручик до конца декабря был прикован к койке. И лишь в самый канун Рождества ему разрешили вставать, а затем и совершать небольшие прогулки. Чем он не преминул воспользоваться, начав наносить регулярные визиты соседям. Пока Марков еще оставался лежачим, к нему практически каждый день заходил его бессменный вестовой, сибирский стрелок Прохор Зыков. С Зыковым подпоручика судьба свела еще в предвоенное время, когда Марков только прибыл в полк после училища для прохождения службы. Отношения у них сразу сложились теплые и доверительные. Старшему унтер-офицеру Зыкову к тому времени было уже за тридцать. Сам из сверхсрочников, честно отломал японскую войну, побывал в плену и всегда с гордостью носил на косоворотке Георгиевскую медаль, полученную за оборону Порт-Артура. Зыков олицетворял собой тип смекалистого и хозяйственного мужика, который мог достать все, что угодно – хоть черта в ступе. Досконально владел изнанкой военной службы, всегда мог весомо сказать, чего из не прописанного в уставах принято делать, и чего не принято, что можно и что нельзя. А самое главное – что за это будет. Или не будет. Был религиозен, при этом предприимчив и оборотист, как большинство старообрядцев. Мог, однако, выпить, но всегда знал меру. Зыков имел свои хозяйственные дела с ротным командиром, был, можно сказать, доверенным лицом последнего, помогая ему выгодно обернуть артельные суммы, чтобы кормить приварком, одевать и обувать личный состав сверх положенных норм. Рота была ухоженной, солдаты всегда сыты и добротно обшиты, а господа офицеры довольны. Совершавшее время от времени «случайный наезд» высшее начальство никогда никаких злоупотреблений не выявляло, и рота неизменно оказывалась лучшей в полку во всех отношениях. Наверное, были у Зыкова и еще какие-то дела и промыслы, но Марков в них не лез. Как вестовой Зыков был безупречен.

– Чего ты не уволишься, Прохор? Ведь твой срок давно вышел. Неужели дома не ждут? – спросил как-то Марков перед самой войной своего вестового.

Ответ солдата Маркова удивил. Оказалось, Зыков собирается уволиться, но копит деньги, чтобы завести у себя в деревне мельницу. Он все рассчитал – ему надо прослужить еще полгода. Вернувшись с необходимой суммой, он откроет свое дело, и уж тогда заживет. Поскольку нет в его родной деревне мельницы, и возить зерно приходится в соседнее большое село. Зыков подошел к вопросу широко – будучи грамотным, собирал журнальные вырезки и литературу, включая техническую, по мельничному делу.

– Да разве в армии денег накопишь? – не поверил молодой подпоручик.

– Не скажите, Егорий Владимирыч. Ежели с умом, то возможно… – отвечал солдат и делал загадочное лицо.

Война нарушила планы предприимчивого сибиряка, но он не унывал, повторяя, что мельница откладывается, но не отменяется.

– Вот обломаем рога германцу – и заживем!

В этот раз они отбыли из полка по ранению одновременно – Зыков был легко ранен в руку на следующий день после Маркова. Обстоятельству этому Прохор был рад чрезвычайно. И дело не в том, что он хотел избежать фронта – воевал Зыков доблестно с самого четырнадцатого года. К Георгиевской медали уже добавились два солдатских креста. Просто после первого ранения Маркова Прохора определили вестовым к одному поручику, отношения с которым у него, мягко говоря, не сложились. Какая кошка между ними пробежала – Бог весть. Как только Марков приехал обратно в полк в начале 1915 года, Зыков тут же испросил разрешения вернуться к нему. С тех пор они делили тяготы фронтовой жизни вместе. Марков сначала был поставлен на взвод, а к весне 1916-го стал начальником команды пеших разведчиков. Именно за смелые вылазки в неприятельский тыл получил подпоручик свой первый офицерский Георгий. Трудами Маркова не было в полку подразделения более сплоченного и успешно действующего. А трудами Зыкова – более хлебосольного и укомплектованного всем необходимым.

Когда той осенью шестнадцатого подпоручик ненадолго приходил в себя в увозившем его в тыл санитарном поезде, то неизменно перед его глазами возникала фигура Зыкова. Прохор тряс забинтованной рукой и радовался Маркову, как ребенок. Офицер пытался улыбаться и снова проваливался в забытье. После операции в гатчинском госпитале первым, кто явился к подпоручику, был все тот же Зыков, баюкая, как младенца, свою перевязанную руку. Марков обвел его мутным взглядом и проговорил в шутку достаточно внятно:

– Да ты небось специально клешню свою продырявил…

– Хоть бы и так, Егорий Владимирыч, – широко улыбался Прохор. – Хоть бы и так… Вы только выздоравливайте.

Но тут же поправил сам себя, выставляя руку вперед:

– Не, вы не подумайте – это мне взаправду австрияки пульнули. Просто Боженька-то видит, куда ж вам тут без меня…

Никто бы и не подумал сомневаться, будто нарочно – не таков был унтер-офицер Прохор Зыков.

На поправку Марков шел быстро. Сказывались молодость, крепкое от природы здоровье, отменное питание. Помимо вполне недурного госпитального стола не последнюю роль играли продукты, доставаемые откуда-то верным вестовым. На новый 1917 год Зыков превзошел сам себя. При этом им был предоставлен подробнейший отчет о тратах выделенных господами сумм.

– Да брось ты, Проша, – отмахивались выздоравливающие офицеры. И, ломая все условности, махали руками: – Давай садись с нами к столу!

– Покорнейше благодарю, – церемонно отвечал вестовой, охотно принимая приглашение. – Однако порядок всегда должен быть.

Собравшиеся в палате у Маркова офицеры ничуть не пожалели, что не имеют возможности посетить лучшие столичные рестораны. Хозяин палаты, знавший своего солдата как облупленного, не проронил по этому поводу ни слова – только весело улыбался.

Первый тост по традиции был произнесен за Государя. Завязалась оживленная беседа о положении на фронтах. Пришли к единодушному мнению, что наступающий год должен непременно принести России и ее союзникам победу. Все трудности со снабжением преодолены, созданы грандиозные материальные запасы, русская армия уже победоносно вступает в Европу. Прошлогоднее наступление Брусилова – это только начало. По весне непременно двинется вперед весь западный фронт. И тогда германцев и австрийцев уже ничто не спасет. Разве только если не произойдет в самой России нечто невероятное…

За столом раздались реплики:

– Полагаю, господа, мы стоим на пороге окончательной победы.

– Безусловно, это вопрос всего нескольких месяцев.

– К лету, господа, все закончится к лету!

– В крайнем случае, осенью.

– Пари?

– Полноте, готовьте мундиры для парада…

При втором тосте во главе стола поднялся рослый гвардейский полковник-артиллерист с обожженным лицом и марлевой повязкой на правом глазу:

– За победу!

– За победу! – дружно отозвались вставшие офицеры…

В начале 1917 года Маркова произвели в поручики и вручили второй Георгиевский крест – за летние бои 1916 года…

Вскоре тем, кому здоровье позволяло совершать путешествия, начали давать отпуска. Марков неоднократно съездил в Петроград, навестил родное Павловское училище, располагавшееся на Большой Спасской. Здесь было чуть более суетно, чем обычно, – теперь готовили ускоренные выпуски прапорщиков военного времени. Приняли его очень тепло, пригласили на традиционную елку. Марков приезжал из Гатчины еще несколько раз – на елку и за покупками. Город жил своей обычной жизнью: работали магазины и лавки, спешили по своим делам обыватели, сновали извозчичьи сани, на окраинах дымили заводы, дворники исправно убирали выпадающий снег. Ничто не предвещало трагедии, разыгравшейся в конце февраля – начале марта 1917-го года…

И вдруг невероятное произошло. В Гатчине толком узнали о столичных беспорядках только через несколько дней после их начала. А затем события стали нарастать подобно снежному кому. Известие об отречении было встречено всеми в гробовом молчании. Полковник: артиллерист обвел собравшихся офицеров тяжелым взглядом, произнес глухо:

– Мы предали Государя.

– Позвольте, да он же сам отрекся… – подал реплику кто-то из присутствующих.

– Позор нам! – обрубил полковник, поднялся со стула и, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.

Кто-то уже затевал разговор о новом правительстве, о приказе № 1, о войне и революции…

Марков и еще несколько фронтовиков стояли совершенно огорошенные. Поддерживать подобные разговоры им казалось немыслимым – русское офицерство вот уже без малого сто лет воспитывалось в том духе, что армия стоит вне политики. Они решительно не знали в тот момент, что им делать дальше. Привычная почва, на которой строилось все их мировоззрение, уходила из-под ног. Марков соврал бы, если бы признался, что тогда для него в один миг рухнул мир. То, что мир действительно рухнул, рухнул именно тогда, в феврале – марте 1917-го, а отнюдь не в октябре или позже, в Крыму в 1920-м, Марков в полной мере осознал лишь значительно позже…

Полковник-артиллерист зашел к себе в палату, аккуратно притворил дверь с внутренней стороны, надел мундир, весь увешанный боевыми наградами, застегнул его на все пуговицы и крючки, вынул из тумбочки револьвер и выстрелил себе в рот. Когда офицеры, кинувшиеся на выстрел, гурьбой ввалились к нему, он лежал на полу в луже крови со снесенным затылком…

Дальнейшие события в Петрограде все более и более вызывали у Маркова тошноту. На революцию у поручика стала развиваться стойкая аллергия. Вокруг набирал обороты помноженный на нескончаемую говорильню всероссийский бедлам. Это время ознаменовалось бесчисленными собраниями, шествиями, лозунгами и идиотскими восторгами по любому поводу. Снег на центральных улицах и площадях столицы был вытоптан и покрыт слоем шелухи от семечек. Куда-то внезапно пропали все дворники – улицы Петрограда перестали убирать. Никто не работал и не служил – все митинговали. Вскоре никто уже и не хотел служить и работать. Впоследствии Марков признавался сам себе, что именно революционный период с марта по октябрь 1917 года вызывал у него наибольшее отвращение. Раньше поручик никогда не задумывался о своих политических убеждениях. Это было ни к чему – внутри его всегда жило четкое, почти осязаемое ощущение России. Этого было вполне достаточно. Теперь эта Россия, в которой Марков родился и вырос, которой служил, как будто тяжело заболела. Он терял эту Россию прямо на глазах. И только после отречения начал понемногу осознавать, какой действительно глубокий смысл был сокрыт в привычном, казалось бы, сочетании слов о «вере, царе и отечестве». А еще в Гатчине он подолгу проводил время в Павловском соборе, отстаивая все службы целиком. Время задало вопрос. И вопрос этот возник не на пустом месте. Ответ на него будет зависеть от того, какими окажемся все мы. С тех, кому многое дано, многое и спрашивается. Он пытался найти ответ, который, по его глубокому убеждению, мог лежать только в области духовной.

Позже Марков был даже где-то в глубине души рад, что устроившие переворот большевики покончили с теми, кто разрушил тысячелетний порядок на Руси. Пожалуй, не обошлось тут без внутреннего злорадства. Впрочем, относительно сути большевизма он иллюзий также не питал – в их лице конкретно обозначился враг, против которого уже можно было начинать открытую борьбу. Только все это случится несколько позже. От последствий ранения Марков вполне оправился. Находиться дольше в столице и ее окрестностях стало для него невыносимым – он попросился обратно на фронт. В апреле 1917-го поручик Марков вернулся в свой полк, располагавшийся к тому времени на Румынском фронте.

– Ниче, Егорий Владимирыч, – выпрыгнул из поезда рядом с ним на перрон верный вестовой Прохор Зыков. – Даст Бог, переживем и это…

13

Над долиной на время установилась тишина. Атаковавшие укрепление, оставив на поле перед возвышенностью десятки трупов, отступили в сторону леса. Марков убедился, что позиция его разведчиками занята прочно. На наиболее угрожаемый левый фланг к оврагу переместился Клюев с ручным пулеметом. Пришло время наладить контакт с теми, кому они так вовремя явились на выручку.

– Скорее всего, это красные партизаны. Вероятно, подразделение народно-освободительной армии Югославии, – вполголоса вещал подполковник Ратников, которого оставленные с ним разведчики уже притащили под прикрытие каменной стенки на верхнем ярусе. – Но, возможно, и четники. Помните, капитан, – тут Балканы. Своя специфика, так сказать. В общем, будьте осторожны. Да, по-русски они, скорее всего, должны понимать…

Марков покивал – в памяти четко отпечатался последний разговор у комдива Бутова. По жесту командира лейтенант Чередниченко с Фомичевым, Бурцевым и еще двумя разведчиками, пригибаясь, стали спускаться по полуразрушенной лестнице с замшелыми от времени ступенями, ведшей с верхнего яруса на нижний. Далее путь уходил в темную кирпичную арку. Заходить в нее лейтенант Чередниченко поостерегся. Постояв несколько секунд в нерешительности у темного проема, Чередниченко громко крикнул вниз:

– Эй, славяне! Живы там?

Некоторое время им не отвечали. Хотя Чередниченко готов был поклясться, что кто-то стоит и тяжело дышит совсем близко в темноте арки, буквально в нескольких шагах от него. Наконец с первого яруса послышался приглушенный ответ:

– Живы…

– Слава Богу! – откликнулся радостный Фомичев.

– И вас храни Господь…

Фомичев повернул лицо к своим товарищам, явно несколько удивленный таким ответом. Бурцев изобразил на лице неопределенную гримасу, а Чередниченко только недоуменно пожал плечами. Впрочем, Ратников же предупреждал: Балканы, своя специфика. Вот только говорили снизу на чистейшем русском языке…

А между тем с первого яруса их окликнул уже другой голос:

– Какого полка, ребята?

И в этом обращении было тоже нечто непривычное. Чередниченко задрал голову вверх. Десятью ступенями выше сидел на корточках их капитан и внимательно слушал разговор, потирая пальцами виски. Марков слегка кивнул в ответ на вопросительный взгляд лейтенанта.

– Здесь дивизионная разведка 3-го Белорусского фронта! – громко прокричал вниз Чередниченко.

С полминуты не было никакой ответной реакции. Только приглушенный шепот вполголоса, едва слышимый фоном с первого яруса. Это настораживало. Разведчики у арки внизу нервно сжимали потными ладонями автоматы в своих руках. Затем из проема показалась грязная салфетка, некогда бывшая белой, наколотая на примкнутый к немецкой винтовке штык-нож. Снизу послышались шаги, и хриплый голос произнес:

– Не стреляйте…

Разведчики инстинктивно подались немного назад и направили оружие в арочный проем. Держа вытянутую вверх винтовку за шейку приклада, из темноты выступила фигура в немецком кителе, без головного убора, с забинтованной рукой на перевязи. Как только человек оказался в полосе света, Вася Бурцев, завидев неприятельскую военную форму, нажал на спусковой крючок. Выпущенная из ППШ очередь ушла в небо – моментально среагировавший Фомичев ударил Бурцева снизу по руке. Человек с наколотой на винтовку салфеткой в один миг юркнул обратно. Вася выронил автомат и шлепнулся на скользкие ступени.

– Васек, ты че?!

– Так ведь фриц, дядя Игнат… – пролепетал оторопевший Бурцев.

– Да, может, они в разведку ходили, – поднимая за шиворот Бурцева, быстро проговорил Фомичев. – Оттого и форма на них… Мы ж и сами так делали. Нельзя так, Васек…

Сверху уже вскинул автомат Марков.

– Чего у вас?

– Разговор не задался, – пояснил Чередниченко. – Сейчас попробуем еще раз.

И, наклонившись над уходящими вниз ступенями, закричал:

– Не боись, славяне! Выходи, стрелять не будем!

На этот раз снизу ответили быстро и с ироничными нотками:

– Что, на третьем Белорусском про парламентеров не слыхали? Хорошо встречаете! Совсем одичали на советчине?

Марков, резко изменившись в лице, решительно сделал несколько шагов вниз по лестнице, отодвигая Чередниченко, спросил громко:

– Кто такие? Какого полка?

– Здесь Русский корпус на Балканах! – прозвучал четкий ответ.

– А они за кого? – протянул Вася Бурцев, с детской непосредственностью глядя на Маркова.

– За Россию! – услышав вопрос Бурцева, вызывающе отвечали с нижнего яруса. Голос прозвучал совсем близко.

– Власовцы! – с досадой хлопнул себя по бедру один из разведчиков, стоявший между Бурцевым и Марковым. – Твою мать! Подцепили триппер…

– Сам ты триппер и холера, – раздалось снизу. – Мы не власовцы. Мы – белые!

Марков присел на поросшую мхом ступеньку и только прикрыл ладонью глаза.

– Товарищ капитан, давайте гранату вниз закатаем, – шепотом предложил один из разведчиков. И начал отцеплять от пояса гранату. – Сейчас мы эту сволочь, родину продавшую, мигом выкурим…

– Эй, герой! – раздалось снизу. Как оказалось, даже шепот здесь был хорошо слышен внизу. – Ты башенку над первым ярусом видал?

– Ну… – оторопел разведчик с гранатой.

– Баранки гну! – отозвались в ответ. – Кинешь гранату – ответим из фауста. Вы у нас давно как на ладони!

– Брешешь, гад!

– Вас двенадцать человек, один раненый. Все за стенкой второго яруса. На левом фланге пулемет, – перечислили разведчикам. И добавили, как бы между прочим:

– И запомни: мы родину никогда не продавали…

– Вот суки, – процедил сквозь зубы разведчик. Однако гранату отцеплять передумал.

– Так, может, лучше все-таки поговорим? – поступило предложение снизу.

– Что будем делать, Георгий Владимирович? – исподлобья взглянул на Маркова лейтенант Чередниченко.

Марков протер кулаками глаза и встряхнул головой. Таким потерянным своего командира лейтенант Чередниченко не видел, пожалуй, за всю войну.

– Н-да, попали в переплет, – протянул Фомичев и тоже испытующе посмотрел на Маркова.

– Чередниченко, Фомичев, остаетесь здесь! – совладав с собой, хрипло проговорил капитан. – Остальные наверх. Без команды не стрелять!

– Есть! – Двое разведчиков затопали по ступеням наверх.

– А что, Георгий Владимирыч, за спрос денег вроде не берут, – как бы невзначай произнес Фомичев. – Сдается мне, в переплет не только мы попали.

– Это ты верно подметил, братец, – донеслось снизу. – Влипли все! По уши!

– Ну что ж, поговорим, – решился Марков. – Только отсюда.

– Можно и отсюда, – охотно согласились с первого яруса.

Через пару минут Марков и его разведчики уже знали, что приключилось на этой возвышенности со стратегическим перекрестком дорог. Знали, что эти люди в немецкой форме, называющие себя русским подразделением, с самого утра вели неравный бой с батальоном хорватских усташей. Сейчас на первом ярусе осталось в живых около двадцати человек. Оборона их почти неприступная, но боеприпасы у обороняющихся на исходе. Советских разведчиков тоже чуть больше десятка. Судя по данным радиоперехвата, других сил Красной армии либо просоветски настроенных партизан в этом районе не наблюдается. Позиция на верхнем ярусе невыгодная – усташи легко накрывают ее минометным огнем со стороны дороги. К сожалению, проверено – там уже потеряли нескольких человек. Разведчикам на ней не продержаться. Единственный шанс – спускаться вниз и продолжать сопротивление совместно. С наступлением темноты попробовать пойти на прорыв…

– Имейте в виду – мы не сдадимся ни вам, ни им. Усташи – фашисты. Они от нас не отстанут. На то есть причины, – говорил снизу уверенный голос, даже показавшийся Маркову вроде бы знакомым. Мелькнули обрывки воспоминаний, полустертые силуэты, лица из прошлого…

«Да ну, бред! Не может быть! – отогнал Марков вдруг посетившее его предположение. – Столько лет прошло!».

– В общем, вместе можем выпутаться. Хотите умереть быстро – давайте схлестнемся друг с другом. Прольем русской кровушки на потеху иноверцам… Или вы теперь все, не русские?

– Еще как русские, – с ожесточением отозвались Фомичев и Чередниченко, перехватив полыхнувший взгляд Маркова.

– Вот и мы русские. Так ваше слово?

– Дайте десять минут, – произнес капитан.

– Бога ради! – последовал ответ. – Но времени очень мало. Боюсь, вот-вот перегруппируются и снова попрут…

Оставив Фомичева и Чередниченко внизу, Марков поднялся на верхний ярус. Машинально бросил взгляд на развалины невысокой башни, возвышавшейся над вторым ярусом – в проеме окна-бойницы мелькнула фигура с панцерфаустом на плече. Ее поначалу разведчики не заметили. На позиции все уже были в курсе, кто занимает оборону внутри укрепления. Лежащий на плащ-палатке подполковник Ратников встретил возвращение капитана свистящим шепотом:

– Немедленно, слышите, капитан Марков, немедленно прекратить любые переговоры с изменниками родины!

– И что дальше? – поинтересовался Марков.

– Дальше? – с изумлением переспросил Ратников и, сморщившись от боли в простреленных ногах, сел, прислонившись спиной к каменной стенке. – Как поступают с противником, вам надо объяснять?! Если враг не сдается, его уничтожают! Между прочим, – начальник политотдела назидательно поднял палец вверх, – это товарищ Сталин сказал.

– Знаю, – устало и равнодушно отозвался Марков. – Они не сдадутся.

– В таком случае, как старший по званию, я приказываю вам ликвидировать группу коллаборационистов! – решительно хлопнул ладонью по земле Ратников.

– А заодно взять Вену и Берлин! Так, между делом. Попутно! – скривился в ироничной улыбке капитан. – И все это силами разведроты численностью в двенадцать человек! Разрешите выполнять, товарищ подполковник?

Ратников замолчал, громко засопел с угрюмым видом, очевидно, что-то прикидывая в уме.

Бесшумно возник из-за кустов вернувшийся с разведки ефрейтор Быков. Доложил коротко:

– Тропинка сзади перерезана противником. И в овраге опять накапливаются. Везде численностью не меньше взвода…

Марков успел заметить, как Быков быстро убрал в левый нагрудный карман гимнастерки маленькую иконку – забрал у убитого на тропинке солдата, мимо которого они проходили час назад.

– Поздравляю, мы окружены, – повернулся к Ратникову капитан. – Какие еще будут приказания, товарищ старший по званию?

– Не дерзите, капитан! – буркнул начальник политотдела.

– Нет, в самом деле, давайте обсудим наше положение, – подсел к подполковнику Марков. – Мы окружены усташами. Знаете, кто это?

– Знаю, – отозвался Ратников. – Хорватские фашисты. Отпетая сволочь.

– Совершенно с вами согласен, – кивнул капитан. – И нам одним с ними не справиться. – Марков ткнул пальцем в сторону нижнего яруса. – Там русские. Они тоже окружены усташами. И им одним тоже с ними не справиться. А вместе можем попробовать. Нам это предложили. Так против кого и с кем сейчас воевать?

– Приказываю уничтожить всех гитлеровских холуев, одетых в немецкую форму! – упрямо отчеканил Ратников.

– Не сможем! – хлопнул себя ладонями по коленям Марков. – Только зря ребят всех положим. Шансов при таком раскладе ноль. – Капитан повернул к Ратникову ставшее злым лицо и, сомкнув большой палец с указательным, потряс ими перед собеседником: – Но-о-оль!

– А вы мне тут торги не устраивайте! – тоже со злым лицом придвинулся к Маркову подполковник. – Не сможем, значит, погибнем!

– Какая прелесть! – вырвалось у Маркова.

– Это война! – обрубил подполковник.

Марков прислонился затылком к чуть влажной стенке. От древних камней шла приятная прохлада. В общем-то, с точки зрения устава и буквы советского закона подполковник Ратников был прав. Вполне могло так случиться, что сейчас вокруг были бы одни немцы. И вообще, не с кем, немыслимо было бы разговаривать, и пришлось бы сражаться до самого конца, и погибнуть в бою. И долг, и устав требовали от них именно этого. И именно к этому они были готовы все четыре военных года. Так в чем же дело? О чем тут спорить?

«Есть о чем, – мысленно признался себе капитан. – Усташи или немцы – черт с ними. Рвал бы им глотку до последнего и, пожалуй, погиб в бою без малейшего сожаления. С чувством выполненного долга погиб. А вот наши – это совсем другое дело».

Наши. Это Марков о тех, кто сидит внизу. Не советские, а совсем наоборот. Свои? Русские… Русские в немецкой форме. Не перебежчики. На перебежчиков в стан внешнего врага Марков, как кадровый военный, смотрел косо, чем бы те ни руководствовались. Это совсем иное, чем переметнувшиеся в гражданскую войну, коих было полным-полно. Но там дело наше, внутреннее. Тогда масса народа не раз меняла сторону, и причины зачастую были отнюдь не в том, что свою шкуру спасали. Хотя и таких хватало. Многие и вправду хотели разобраться в происходящем, понять, где же правда. У гражданской войны вообще лицо перебежчика…

Итак, русские. Белые. Добровольцы со своей правдой. И подбросила же судьба такой подарочек под конец войны. Марков просто физически ощутил, как надвигается на него из кровавого прошлого призрак минувшей гражданской войны со всеми оставшимися не решенными с той поры вопросами. Как вопросы эти упорно перекликаются со всей советской действительностью. Показалось на миг – без ответов на эти вопросы все жертвы второй страшной войны окажутся обесцененными. Спаслись от физического истребления – да! Отстояли свое право на будущее – да, теперь он у нас будет, этот завтрашний день. Низкий поклон тем, кто за него бился, и вечная память тем, кто за него полег. Но каким будет этот завтрашний день, зависит от нас. От тех, кто сегодня остался в живых, кто добивает фашистского зверя в его собственном логове. От тех, кто справедливо осудил бредовые нацистские идеи. А бредовые идеи у себя дома осудить хватит духа или нет?.. Тело-то спасаем, уже, почитай, спасли, и победа не за горами. Вот она, победа, совсем рядом. А душу? Спасем ли душу? И самый главный вопрос для них, только для них, вот здесь и сейчас, надо решать в некоей иной плоскости, совершенно не связанной с законом советским. Более того, в противоречии с советским законом надо решать. Марков вдруг отчетливо вспомнил, как посещал службы в Павловском соборе Гатчины в роковом марте 1917 года. Как пытаясь осознать, пропустить через себя происходящее тогда в охваченной революцией России, старался постичь главное. А главное заключалось в том, чтобы не смалодушничать, а поступить по совести в любой ситуации. Именно поступить, а не спрятать голову в песок, найдя тысячу отговорок своему бездействию. Какой банальностью бы эти слова ни казались тогда и сейчас. Не больше и не меньше. Так просто и одновременно так сложно. Столько лет не вспоминал, да и в церкви-то после этого, наверное, как положено больше толком и не был, а вот сейчас вдруг вспомнил. А отвечать… Ага, все-таки страшно? Куда ж без этого – живые люди!.. Да Бог с ним, то есть с собой, в самом деле. «Кто живот свой положит за други своя…» Сколько раз мог уже голову сложить. Лишь бы ребят не подставить…

Мысли еще не приняли в голове капитана до конца законченных форм, а он уже знал, как поступит. Вспомнилось, для чего он стремился попасть на фронт тогда, летом 1941-го. Тогда бывшим поручиком Марковым двигал, пожалуй, один основной побудительный мотив. Заключался он в следующем – он, еще здоровый и крепкий, кадровый офицер с богатым боевым опытом может принести пользы на фронте больше, чем необстрелянные мальчишки, призывники и добровольцы. Пусть он своим пребыванием там поможет хоть одному из них, убережет, научит, заслонит – уже все будет не зря. «Живот свой за други своя…» В этом виделся хоть какой-то смысл в его, Маркова, тогдашнем существовании. Ненависть к врагу пришла потом, намного позже. Когда видел голодный блокадный Ленинград. Когда пошли на запад, когда освобождали превращенные в пепелища города и села. Ненависть сильнее всего закипала не при отступлении, а, наоборот, при наступлении. Когда рос счет сотворенному злу. А еще копилось много, очень много разных вопросов. И отнюдь не только к врагу внешнему. Но он их приберегал на послевоенное время. И вот сейчас один из главных этих вопросов вдруг встал так остро. Собственно, это оказался вопрос жизни и смерти. Для него – пусть смерти. А для ребят? «Други своя…»

В воздухе раздался знакомый и противный свистящий звук. Подполковник Ратников заозирался по сторонам, вжимая голову в плечи. Разведчики, как по команде, вплотную прижались к каменной стенке. Через мгновение на занимаемой ими площадке начали рваться первые мины. Усташи со стороны дороги повели из ротных минометов обстрел верхнего яруса древнего укрепления.

14

Весной 1939 года у геологов профессора Шапошникова намечалось много работы. Начинался очередной полевой сезон. Вот уже долгое время работавший изыскателем в геологической партии под руководством самого профессора Георгий Марков возвращался из очередного отпуска.

С Шапошниковым второй раз судьба свела Маркова в начале 1930-х на среднем Поволжье. Профессор, бодрый и целеустремленный, как и раньше, направлялся в очередную экспедицию, которые по обыкновению возглавлял лично. Впервые они встретились еще во времена гражданской войны. Сменивший не одну работу, продолжая колесить по родному краю, Марков подвизался тогда в должности приемщика одного из укрупненных пунктов «Центразаготзерно» на станции Танеевка Лунинского района Пензенской области. Случайная встреча в привокзальном буфете определила род занятий Маркова на последующие годы. Шапошников его узнал первым. Они проговорили долго – вспоминали гражданскую, совместную экспедицию в Каменноугольном районе. То, что Шапошникову требуется изыскатель, выяснилось случайно. Профессор поинтересовался, чем занимается Марков. Получив ответ, предложил вакансию в своей группе. Недолго думая, Марков дал согласие – разъездной характер работ устраивал его как нельзя лучше. Уладив все формальности, Марков поступил на работу к профессору. Этот период своей жизни Марков вспоминал как действительно счастливый. Постоянные путешествия по бескрайним российским просторам, горы, сопки, тайга. Интересное дело увлекло, поглотило его почти целиком, заслонило собой картины прошлого. В новой профессии он делал ощутимые успехи. Шапошников был доволен, прочил Маркову со временем получить профильное второе высшее образование. Тот отшучивался, но мысль – почему бы и нет – иногда все же посещала его. Казалось, вот так, в постоянных почти круглогодичных разъездах, лишь вроде бы поверхностно соприкасаясь с советской действительностью, он нашел способ остаться жить в своей России, у себя дома. Хотя домой в буквальном смысле этого слова он вернуться не мог. Да и не ждал его там никто уж давным-давно…

Между тем наступали совсем страшные времена. Времена всеобщего, парализующего страха. Вызывая общественный резонанс, прокатились по стране известия о громких политических процессах. Исчезали бесследно люди именитые и простые. Раскручивался на полную мощность маховик политических репрессий. Ставили под контроль и геолого-изыскательскую вольницу. В середине 1930-х Маркова в числе других сотрудников их института, располагавшегося в среднерусском провинциальном городке, вызвали в неприметную с виду, но хорошо всем известную комнатку со скромной дерматиновой дверью, рядом с роскошным помещением парткома. Попросили написать автобиографию, задали несколько типовых вопросов. Беседовали с Марковым вполне доброжелательно и проникновенно. Полистав его личное дело, молодой человек в наглухо застегнутом френче военного образца с отложным воротником, подняв на Маркова ясноокий взгляд, поинтересовался как бы уточняющее и даже дружелюбно:

– Значит, в Красной армии с 1920 года? Демобилизованы по болезни, в Крыму…

– Да. Вот документ.

– Так-так… После упразднения старой армии по окончании империалистической войны с 1918-го два года трудились в геологоразведке. Мобилизованы, затем работали в системе потребкооперации, в структуре комитета по заготовкам сельхозпродукции, вернулись в геологоразведку… Все верно?

Марков утвердительно кивнул.

– Я вас больше не задерживаю, Георгий Владимирович.

И будто влепившаяся над самой головой в дверной косяк пуля, вслед уже выходящему из кабинета Маркову отчетливо прозвучало:

– Пока не задерживаю.

Вечером за чашкой чая на квартире у Шапошникова, где в промежутках между экспедициями жил и Марков, профессор говорил негромко:

– Не волнуйтесь за эти два года, Георгий. То, что вы работали у меня, зафиксировано во всех документах. Даже, – Шапошников заговорщицки подмигнул, – даже съемки местности в тот период за вашей подписью идут… Знаете ли, черчение – дисциплина гораздо более творческая, чем считают многие.

Марков слегка усмехнулся:

– Вы же знаете, я больше люблю рисовать…

И закончил очень серьезно:

– Благодарю вас, Николай Евгеньевич.

– Бросьте, голубчик, это я вам обязан…

С некоторых пор они придумали себе весьма оригинальное развлечение в охваченном политическими чистками Советском государстве. Всегда живо интересовавшийся всем происходящим в стране и в мире, Шапошников выписывал целый ворох всевозможных журналов и газет. Наедине с Марковым профессор охотно обсуждал результаты наиболее громких процессов. Они затрагивали в своих разговорах сначала «внезапные скоропостижные смерти» видных политических функционеров, затем борьбу со всевозможными фракциями и уклонами, читали вслух вынесенные приговоры. Причем обладавший феноменальной памятью Шапошников перечислял деяния и факты из биографий некогда высокопоставленных советских чиновников, относящиеся к дореволюционному времени, к периоду революции и гражданской войны, к первым годам социалистического строительства. И по всему выходило, что все эти люди, вся эта пресловутая так называемая «ленинская гвардия», вся эта интеллигентская прослойка и малообразованная шелупонь, выбившаяся на сломе эпох, при новом режиме в ведущие партийные и хозяйственные функционеры и над которыми сейчас устроила судилище сталинская система, – все они вполне заслуживают выносимых им приговоров. Практически за каждым из них тянулся кровавый след, оставшийся от вырванных из жизни по их приказам, расстрелянных и уморенных в недалеком прошлом людей. Хотя сейчас судили их вроде совершенно не за это, и явно было видно, что обвинения шиты, как говорится, белыми нитками, нелепы и парадоксальны, а формулировки стереотипны, было в этих процессах нечто от высшей справедливости. Ибо эти люди, устроившие кровавую баню в своем отечестве, чем бы они ни руководствовались, заслуживали наказания. Седенький Шапошников с вислыми усами и бородкой клинышком иногда напоминал библейского старца, когда после прочтения вслух очередного приговора каким-нибудь «отъявленным троцкистам» сдвигал на кончик носа очки в роговой оправе и, глядя на Маркова поверх стекол близоруким взглядом, строго изрекал:

– Посеявший ветер – пожнет бурю! Так-то, Георгий…

– Выпустили джинна из бутылки, – в задумчивости тер подбородок Марков.

– Можно и так сказать…

Надо отметить, что, читая расстрельные приговоры «кровавым собакам империализма» и «подлым наймитам иностранных разведок», они оба не испытывали злорадства. Было бесконечно, пронзительно грустно от того, что весь этот шабаш, этот спектакль происходит в их стране. Было понятно, что сейчас с этим пока что ничего не сделать. Главное делание на этом этапе заключалось в сохранении себя. Но речь шла отнюдь не о растительном выживании организма. Было необходимо сохранить себя такими, какими они были до начала грандиозного эксперимента. Пусть всего лишь внутренне – но сохранить. Задача не дать превратить себя в винтик огромной обезличенной системы, в послушный манекен, бодро рапортующий черт знает о чем и тупо марширующий в заданном направлении, стала основной. Причем, пожалуй, не дать превратить себя в чучело с предсказуемыми реакциями было важнее, чем просто выжить. Если принять разворачивающуюся вокруг них реальность, дать ей проникнуть внутрь себя хотя бы частично, то можно было ставить на себе крест. Даже если никто и не придет тебя арестовывать.

– Кое-что в человеке должно оставаться непредсказуемым, – говорил Шапошников.

О Сталине и его конкурентах в борьбе за абсолютную власть профессор отозвался как-то вполне определенно:

– Пауки в банке жрут друг друга. Останется один сильнейший. Сплошная физиология. А мы, наивные, полагали, что уж в двадцатом-то веке и вправду можно будет всерьез задуматься о духовном…

Было дико от того, что они вынуждены теперь проговаривать вслух такие казавшиеся совершенно очевидными для старой России вещи. То, что проговаривать это вслух можно было лишь в очень узком кругу, да и то вполголоса, Маркова уже не удивляло. Это было следствием. Дай Бог, чтобы подольше сохранялась и не умерла в людях окончательно способность видеть причины…

– Прогресса нет, – замечал Шапошников. – Заводы и гидроэлектростанции как признак прогресса вторичны. Первичен прогресс духовный. А здесь мы впали в каменный век. В лучшем случае ранний феодализм. Впрочем, это уже философия.

– Я, знаете ли, православный, – отвечал Марков.

– Это вы очень точно подметили, Георгий, – кивал головой Шапошников. – Я тоже. К чему вдаваться в философские дебри, когда уже все сказано в самой главной Книге… Незачем выдумывать велосипед – это от лукавого. Но нравственный выбор есть всегда!

Особенно внимательно Марков отслеживал публикуемые в прессе материалы о судебных процессах над советскими военачальниками. Это уже было профессиональное. Когда высшей мере наказания подверглись те, кто сделал себе имя на полях гражданской войны, у Маркова – он не стал таить греха, признался сам себе – шевельнулся подленький червячок внутреннего удовлетворения. Впрочем, он постарался его тут же задавить в себе. Корк, Якир, Уборевич, Блюхер, Егоров, Тухачевский, заговор в армии, еще десятки имен, сотни, тысячи… Вот когда вспомнил Марков в очередной раз седого гвардейского полковника-артиллериста, застрелившегося в гатчинском госпитале после отречения Государя. Подумалось: на том свете, пожалуй, скорее, перевесит самоубийство полковника, чем такая, с виду мученическая кончина красных командиров.

– «Тухачевский – германский шпион… По всей строгости социалистического закона… Приговор приведен в исполнение», – прочитал профессор Шапошников, бросил газету на стол и снял очки.

Маркову вспомнилось начало 1915 года, вторая отечественная война, как тогда все говорили. Некоторое время его полк стоял рядом с легендарной Петровской бригадой, в которую входили первые гвардейские полки – Преображенский и Семеновский. Марков заезжал по делам службы к доблестным семеновцам и хорошо помнил своего ровесника поручика Мишу Тухачевского. Собственно, видел он его всего лишь один раз в офицерском собрании. А так хорошо запомнил уже благодаря приобретенной после Тухачевским известности. Еще бы не запомнить это имя – вскоре Тухачевский после ожесточенного боя попал в плен к немцам. Несколько раз бежал – его ловили. Последняя попытка, самая дерзкая, принесла успех. Это было уже в 1917-м. Но честолюбивому поручику Тухачевскому так и не удалось полностью проявить себя на полях мировой войны. Российская империя рухнула, началась война гражданская. И Тухачевский блестяще зарекомендовал себя у красных, сделав головокружительную карьеру. И вот теперь такой незавидный конец…

Перед Марковым снова предстал полковник-артиллерист из госпиталя в Гатчине. Подумалось – расплата за грехи приходит не всегда быстро, но неотвратимо…

Наверное, в конечном итоге по какому-нибудь из подпунктов печально знаменитой политической 58-й статьи посадили бы и Маркова с профессором Шапошниковым, хотя бы за их премилые беседы с чтением и обсуждением советской прессы. Можно сказать, что все случилось так, и в то же время не совсем так.

Тогда, весной 1939 года, Марков возвращался из отпуска. Он держал путь на север прямиком к своим коллегам. Предстояла большая экспедиция. Из всех вещей привыкший обходиться самым минимумом багажа Марков имел при себе лишь добротный саквояж – подарок Шапошникова – да перекинутый через руку плащ. Видимо, этот саквояж да, возможно, еще хороший гражданский костюм и привлекли к нему внимание во время пересадки на вологодском вокзале. Нужный Маркову поезд должен был отходить поздним вечером. Он немного посидел в ресторане, не сдавая вещи в камеру хранения. Затем вышел прогуляться, не спеша обошел вокзал, завернул за здание касс, вынул из портсигара папиросу. Здесь было безлюдно. Уже смеркалось.

– Разрешите прикурить? – раздался голос за спиной.

Марков обернулся. Перед ним стоял молодой парень в узких брюках, прошнурованной футболке и белой кепке. Марков равнодушно скользнул по нему взглядом. Проронил:

– Пожалуйста. – И полез в карман пиджака за спичками.

Зашедшую со спины от здания вокзала вторую фигуру Марков даже не увидел, а скорее почувствовал. Также в 1916-м в районе Луцка он почувствовал немецкого часового во время разведывательного рейда в неприятельский тыл. Тот тогда крался к подпоручику Маркову сзади со штык-ножом в руках. Того немца Марков, практически не оборачиваясь, резко выдернул из-под себя вперед. Германца подхватили, обезоружили и вставили в рот кляп бывшие тут же со своим командиром чины команды полковых разведчиков. Тело, как и тогда, среагировало молниеносно. Фигуру сзади Марков резко схватил за руку и плечо одновременно и дернул вперед, лишая противника точки опоры. Чутье не подвело – в перехваченной руке блеснул выкидной нож. Парень в шнурованной футболке моментально изменился в лице и кинулся на Маркова, пытаясь схватить его руками за горло. Нож в руке потерявшего от толчка Марковым равновесие подельника снизу вверх с размаху вошел парню в живот. Парень раскрыл рот, захрипел, падая перед Марковым на колени. Забившая фонтаном кровь брызнула Маркову на костюм, моментально окрасила слетевшую на перрон белую кепку парня в ярко-алый цвет. Второй нападавший, поднявшись с четверенек, вскочил на ноги и сломя голову бросился наутек через железнодорожные пути. Звякнул о рельс выброшенный нож. Марков нагнулся над первым нападавшим, пытаясь закрыть ему рану собственным плащом, подложил под голову саквояж. Парень хрипел, пуская изо рта розовые пузыри.

– Убили! Господи, убили! – всплеснула руками зашедшая за угол бабка с плетеной корзинкой в руках. – Караул!

Заливисто заверещал милицейский свисток. По перрону к ним уже бежали, топая хромовыми сапогами. Марков все еще пытался остановить парню кровь, когда сзади ему сноровисто выкрутили руки и защелкнули наручники за спиной…

Маркова доставили в старое здание городской тюрьмы и, сняв наручники, втолкнули в обшарпанную одиночную камеру. Снаружи лязгнул засов. Оставшись наедине с самим собой, Марков усмехнулся очередному повороту в своей судьбе. Навряд ли можно было утверждать, что он испытал сильное потрясение. За свою жизнь он навидался и не такого! Скорее было жаль незадачливого налетчика. Будем надеяться, выживет. Ну а что до него самого – разберутся и отпустят. Он снял пиджак, вывернул его подкладкой наружу, кинул на нары в изголовье, улегся на скрипучие доски и почти тотчас уснул. Марков даже не услышал, как утром отпирали камеру. Открыл глаза только от возмущенно-удивленного окрика молоденького милиционера в синей гимнастерке, стоявшего прямо над ним:

– Арестованный, подъем!!!

Молодой человек в застегнутой на все пуговицы цветастой косоворотке и потертом, видавшем виды пиджаке представился следователем по уголовным делам. С ходу сообщил:

– Потерпевший ночью в больнице умер, – и испытующе поглядел на Маркова.

– Сожалею. Только потерпевший – это я, – невозмутимо уточнил Марков.

Начали с формальностей. Записывая данные задержанного, следователь переспросил:

– Происходите из дворян Симбирской губернии?

У Маркова, заполнившего за годы жизни при новом строе массу документов биографического характера, очередные вопросы на подобную тему уже начали вызывать дерзкую иронию. Даже не пытаясь ее скрыть, он ответил с явным вызовом:

– Да. Являюсь чуждым для трудового народа элементом. Как Ульянов-Ленин!

Следователь совершенно неожиданно оказался парнем юморным. Слегка усмехнувшись, ответил:

– Советская власть уничтожила сословия. Так что вам очень повезло. Поздравляю.

– Благодарю.

Надо отдать следователю должное – он действительно постарался разобраться в случившемся. Пожалуй, он поверил в рассказ Маркова. Так и заявил прямо, что непохож задержанный на грабителя и душегуба.

– Только вот что получается, Георгий Владимирович. Исходим из фактов: свидетелей нет. Это раз. Есть труп. Это два. Вас задержали… кх-кхе, как это пишут в криминальных романах – прямо над окровавленным телом. Это три. На рельсах рядом обнаружен нож. Установлено, что он является орудием убийства. Его вполне могли выкинуть вы. Это четыре. Как минимум. Что прикажете мне думать? И, самое главное, к каким выводам придет суд?

– Я вам рассказал все… – пожал плечами Марков.

Следствие закончилось быстро. В последний их разговор следователь сообщил Маркову:

– Убитый, прямо скажем, был личностью, известной в местной милиции. Две ходки за грабеж. Гоп-стоп! Так-то. Но вот наличие второго нападавшего ничем, кроме ваших слов, не подтверждается.

Марков сделал скептическую гримасу.

– На ноже вообще никаких отпечатков не обнаружено, – продолжал следователь. – Видимо, успел стереть… И при убитом никакого оружия не найдено. В общем, я напишу представление по делу в вашу пользу. А дальше – как решит суд.

И, перегнувшись через стол поближе к Маркову, спросил вдруг:

– Не для протокола. Как это у вас так ловко получилось отбиться?

– Я служил в команде пеших разведчиков в Великую войну.

Следователь откинулся на спинку венского стула и, смерив Маркова долгим взглядом, уважительно покачал головой…

Суд усмотрел в действиях Маркова состав преступления, предусмотренных статьей 139 УК РСФСР – убийство, явившееся результатом превышения пределов необходимой обороны. Ему присудили три года лишения свободы. Марков так и не узнал, что намеченная тогда очередная экспедиция не состоялась. Как не мог узнать и об аресте профессора Шапошникова и его ближайшего окружения по пресловутой 58-й политической статье. Кто-то все же написал на профессора донос. Из мест заключения старенький Шапошников уже не вернулся.

…Известие о нападении Германии на СССР вызвало в лагере неоднозначную реакцию. На утреннем общем построении заключенные внешне никак не выразили своего отношения к случившемуся. Оно и понятно – накрепко вколоченная привычка молчать, пока тебя не спросили, сработала и тут. Зато в разговорах между собой начавшаяся война сразу стала первейшей темой. Ждали перемен. И они не замедлили последовать. Вскоре было объявлено о предоставлявшейся возможности искупить свою вину перед родиной на фронте. Отбирали из социально близкого трудовому народу элемента – из уголовников. Политическим в праве защищать советскую родину было отказано. Из вороха слухов и обрывков информации понять, что происходит на западной границе, было чрезвычайно сложно. Все быстро уразумели лишь одно – случилось что-то глобальное. Лишь только услышав о возможности попасть на фронт, Марков не колебался ни минуты. Главное выбраться, а там будет видно. Перспектива дальше прозябать здесь за колючей проволокой улыбалась слабо.

– Сто тридцать девятая статья? – недоверчиво поглядели на него при оформлении документов.

– Так точно, гражданин майор! – отчеканил Марков.

Незнакомый упитанный майор в пропотевшем обмундировании, приехавший помогать лагерному начальству в формировании первой партии спецконтингента – так теперь должны были называть отобранных для отправки в войска, – внимательно изучал бумаги Маркова. Затем снова смерил взглядом немолодого худого заключенного: черная роба с такими же брюками, рост выше среднего, скуластое лицо, короткий ежик седых волос на голове.

– Значит, сто тридцать девятая… – протянул майор.

Марков понял, что вопрос риторический и отвечать на него не требуется…

Через несколько дней конвой передал их военным властям. Марков снова оказался в Вологде, где два года назад и приключилась с ним вся история на вокзале. Теперь свой дальнейший путь он снова продолжил отсюда. Их привели в старые, еще царской постройки казармы. Перед второй отечественной войной здесь квартировал 198-й Александро-Невский пехотный полк. Марков помнил этот полк по боям в Галиции. В 1915-м году они были соседями на одном участке фронта. Прямо в середине двора громоздилась куча старых шинелей и стоптанных ботинок. Спецконтингент приодели. Вытряхивая шинель, Марков обнаружил на хлястике помутневшие царские пуговицы. Короны над орлами были грубо сточены напильником – привет из прошлых времен революции и гражданской войны. Марков усмехнулся и сунул руки в рукава.

15

В сентябре 1941-го они уже попали с маршевым пополнением на фронт под Ленинград. Их с ходу бросили в бой под Красным селом. Марков в очередной раз подивился превратностям судьбы. В этих местах, будучи юнкером Павловского военного училища, он проводил каждое лето на выезде в традиционных красносельских лагерях. Места, где некогда квартировали с конца каждой весны блестящие полки и военные учебные заведения бывшей столицы, теперь были пустынны и заброшенны. А чуть западнее уже проходила линия фронта. Вернее, никакой линии не было. Просто шли маневренные бои остатков кадровых подразделений Красной армии и разрозненных групп ополченцев с передовыми дозорами стремящихся к городу немцев. Без всякой предварительной подготовки, без огневого прикрытия и разведки, даже не закончив толком сосредоточение, спецконтингент вместе со вчерашними ленинградскими рабочими и служащими бросили в атаку среди бела дня. Сначала они долго карабкались на гребень одной из высот. Где-то впереди слышались приглушенные звуки боя. Устали, запыхались, расстроили ряды. Вдоль сбившейся шеренги энергично прошелся немолодой уже старший политрук с револьвером в руке. Впереди было осеннее поле с поросшим пожухлой травой, но еще вполне читаемым профилем старых окопов и капониров. За полем виднелась опушка леса, чуть левее – серая гладь озера с болотистыми берегами в сухом тростнике. Дальше начиналась очередная возвышенность, вся в золотом убранстве осенних деревьев. Было красиво, тревожно и немного тоскливо. Долго любоваться красотами природы им не позволили. Шум боя неожиданно затих. Недоумение Маркова усилилось после того, как их практически тут же погнали с высоты вниз, на поле, приказав развернуться в цепь. Шли плохо, строя не держали, потому что не умели. Цепь заламывалась и извивалась по фронту чудовищными прогибами. Ни интервалов, ни разбивки на подразделения, машинально отмечал Марков, опытным глазом наблюдая происходящее слева и справа от себя. Но самое нелепое, по его мнению, было в том, что противника перед ними не наблюдалось. Логичнее было проделать путь по открытому пространству во взводных колоннах форсированным маршем. И быстро укрыться под защитой деревьев впереди. Мысли работали четко и ясно, выдавая профессиональные военные решения. Будто и не было промежутка между войнами в двадцать один год…

Они почти дошли до опушки леса и остановились в недоумении: что же делать дальше. Народ начал подходить друг к другу, инстинктивно сбиваясь в кучи. И в этот момент из-за перелеска по толпе шквально ударили минометы. Моментально все потонуло в пелене разрывов. Крики, беготня, вой, паника. Что-то кричал, размахивая револьвером, старший политрук. Его никто не слушал. Кто-то кинулся назад, часть людей, и Марков в их числе, устремились к ближайшему перед ними лесу. Заскочив в лес, неожиданно наткнулись на неглубокие, но правильно вырытые зигзагом траншеи. Пригибаясь, в траншеях сидело несколько десятков человек в зеленых касках с красными звездами. Недолго думая, разрозненные остатки ополченцев и спецконтингента, ничем, впрочем, не отличавшиеся друг от друга по убожеству своего внешнего вида и снаряжения, посыпались сверху в эти траншеи. Сюда же плюхнулся и старший политрук, где-то потерявший фуражку, но продолжавший сжимать в побелевшей руке револьвер.

Минометный обстрел за их спинами прекратился. Марков огляделся – они оказались всего лишь в перелеске, приспособленном под узел обороны. Дальше внизу шла балка, по дну которой, петляя, проходило шоссе с асфальтовым покрытием, затем снова на другой стороне от дороги поросший кустарником склон начинал подниматься вверх. Противника до сих пор так и не было видно. Задумка сделать на этой небольшой лесистой возвышенности, контролировавшей дорогу внизу, укрепленный пункт была хороша, но ее авторам явно не хватило времени. По флангам стояли два станковых пулемета. Стрелковые ячейки были отрыты почти в полный профиль, но ходы сообщения между ними были недоделаны. Занимавшее здесь оборону подразделение было явно из кадровых. То ли потрепанная рота, то ли хорошо укомплектованный взвод с приданным тяжелым стрелковым вооружением.

– А ну, не толпись! – гаркнул кто-то совсем рядом.

Марков обернулся. Буквально за шиворот расставляя серые фигурки ополченцев вдоль бруствера, по траншее шел здоровенный старшина, практически с головы до ног увешанный амуницией и снаряжением. Как игрушечная, наискось болталась у него на шее самозарядная винтовка Токарева. За ним следовал затянутый в ремни молоденькой лейтенантик, бледный и худенький, в новеньком обмундировании со стрелковыми петлицами и с пухлой полевой сумкой на боку.

– Да, товарищи, займите оборону, – совершенно неавторитетно повторял лейтенант вслед за старшиной.

– Расступись, набрать интервалы! – громыхал старшина.

– Рассредоточьтесь, товарищи бойцы, – скороговоркой сыпал лейтенант, – рассредоточьтесь, давайте-давайте.

Вновь прибывшие грязно-серыми вкраплениями влились в однообразные ряды занимавших здесь оборону ранее. Смотрелись они жалко – пилотки на головах, шинели да ватники, перехваченные ремнями, на которых скудно висело по одному брезентовому или кожаному подсумку, линялые вещмешки за спинами. Те, кто находился на позициях до внезапного прибытия ополченцев и спецконтингента, были и вправду снаряжены и одеты на славу: все в стальных шлемах с гребнями образца 1936 года, в полном походном красноармейском снаряжении. Бойцы в аккуратно пригнанном защитном обмундировании. На каждом поясные и плечевые ремни с положенными по уставу предметами: патронными, противогазными и сухарными сумками, флягами, шанцевым инструментом. В стрелковых ячейках стояли снятые ранцы с умело притороченными к ним шинельными скатками. Сразу видно – ухоженное и хорошо сколоченное кадровое подразделение. С такими ребятами, казалось, только и воевать – ан нет, откатились ведь под самые стены северной столицы. Впрочем, надо полагать, вряд ли это подразделение отступило сюда в таком виде с границы. Скорее всего, его тоже перебросили недавно откуда-нибудь из тылового военного округа.

Поступил приказ занять оборону. Люди энергично заработали саперными лопатками – спешно углублялись траншеи и ходы сообщений. К старшине и лейтенанту, наводившим порядок на позициях, присоединился старший политрук. Последний вполне пришел в себя от минометного обстрела противника, раздобыл где-то каску-»халхинголку» взамен потерянной фуражки и теперь продолжал энергично распоряжаться. Людей расставляли в круговую оборону. Не надо было быть большим стратегом, чтобы понять – ожидается бой в окружении.

Немцы навалились после обеда. Они атаковали сразу с двух сторон – с фронта и тыла. Невидимые в зарослях кустарника, с противоположной возвышенности по ним опять ударили минометы, точно накрывая красноармейские позиции. Не жалея патронов, строчили через балку и шоссе куда-то оба «максима». Бойцы отстреливались из винтовок, по большей части наугад. Бой продлился недолго – немцы попросту обошли узел сопротивления, не имевший соседей на флангах. Когда огонь утих, выслали разведку. Только поползла она не вперед, а назад – туда, откуда пришли цепью по полю ополченцы. Вскоре вернувшиеся разведчики доложили – у кромки леса против них расположился сильный немецкий дозор, по полевой дороге как ни в чем не бывало уже движется на восток в сторону высот, откуда они пришли всего пару часов назад, колонна немецких грузовиков и мотоциклов. Окружение, и уже весьма глубокое. Вот так быстро…

Известие об окружении моментально распространилось среди личного состава. Люди растерялись, приуныли, хотя по ним никто больше пока и не стрелял. На дне траншеи, за стрелковой ячейкой Маркова, расположились лейтенант, старшина и старший политрук. Присев на корточки, они вполголоса обсуждали, что делать дальше. Марков невольно слушал их приглушенные, но вполне четкие голоса. Старшина предлагал прорываться на восток, считая, что обороняться здесь уже нет смысла – все равно немцы их обошли с двух сторон и контроль над участком шоссе внизу потерял значение. Лейтенант напирал на то, что оставлять вверенную ему позицию без приказа не имеет права. Старший политрук вопреки ожиданиям заявил, что дает такой приказ – отступить. Лейтенант сначала опешил, потом неожиданно заявил, что политрук не является его прямым начальником. Политрука поддержал старшина. Тогда лейтенант потребовал приказ на отступление в письменном виде. Марков мысленно усмехнулся: мальчишка-командир оказался не таким простым, как могло показаться поначалу. Зашуршала бумага. С минуту политрук, сопя, что-то царапал химическим карандашом на измятом листочке. Закончив писать, протянул клочок лейтенанту.

– Устраивает?

– Вполне.

Лейтенант упрятал бумажку в свою распухшую полевую сумку.

Начали обсуждать, как и куда прорываться. По разговору Марков понял, что все трое толком не представляют местности, по которой придется идти. Маркову же здешние края были хорошо знакомы. Еще по дороге сюда он без труда узнал поле со старыми заросшими траншеями и капонирами – здесь они упражнялись в тактике в начале 1910-х годов. Эх, взглянуть бы на карту хоть одним глазком!

Между тем, пользуясь временным затишьем, пересчитали личный состав. В наличии оказалось полсотни бойцов, подавляющее большинство из которых было вооружено трехлинейными винтовками. Выяснилась одна чрезвычайно неприятная деталь – у обороняющихся практически не осталось патронов.

– Что же делать? – растерянно проговорил снова за спиной у Маркова лейтенант.

Политрук начал предлагать испортить и бросить пулеметы, все патроны из снаряженных лент раздать личному составу на руки и идти на прорыв. Было слышно, как в задумчивости скребет, сдвинув каску на глаза, пятерней стриженый затылок старшина.

– Разрешите обратиться, товарищ старший политрук, – сделав шаг вперед из своей ячейки, приставил винтовку к ноге Марков.

– Вы кто такой? – уставились на него три пары глаз.

Марков представился по уставу. Затем произнес:

– Сзади между полем и озером есть низина. Тянется вдоль самой воды. По ней можно организованно отступить.

Начальствующий состав переглянулся. Некоторое время три пары глаз пристально изучали возникшего перед ними бойца в длиннополой серой шинели без знаков различия. Старшина, видимо по привычке, оценивающе оглядел заскорузлый коробчатый подсумок на брезентовом ремне у Маркова.

– Могу показать на карте, – добавил Марков.

– Показывайте, – решился лейтенант и распахнул полевую сумку.

Память Маркова не подвела. Низина действительно присутствовала. Вот она, обозначена на карте. Да и как ее забудешь, когда за юнкерские года не один раз делал тут с товарищами съемки местности…

– Надо только сбить немецкий заслон… – озабоченно потер подбородок лейтенант.

– Патронов в обрез, – отозвался старшина.

– Сколько отсюда до немцев? – поинтересовался Марков.

Его опять недоуменно смерили взглядом, но ответили:

– Метров сто пятьдесят.

– Нам бы только это расстояние пройти, – посетовал лейтенант. – А дальше в низине скроемся.

– Отдайте все патроны пулеметам. Пусть нанесут короткий, но мощный огневой удар. А затем ударим в штыки, – произнес Марков.

На несколько секунд все остальные опешили от его высказывания. Затем старший политрук ядовито произнес:

– Товарищ боец, вы не слишком много на себя берете?

Старшина и лейтенант переглянулись друг с другом. В их взглядах промелькнуло одобрение.

– Боец дело говорит, – прогудел старшина.

– А это идея, – согласился лейтенант и даже азартно улыбнулся уголком рта.

По рядам пошли каски, в которые сбрасывали патроны. Было решено оставить только одну обойму на человека. Оба «максима» развернули в обратном направлении. Наметили сектора обстрела для пулеметов и направление прорыва. Атаку назначили за час до наступления вечерних сумерек.

– Приготовиться к атаке, – шепотом понеслось по траншее. А затем Марков повторил, передавая дальше, так хорошо знакомую ему команду:

– Примкнуть штыки!

Залязгало железо о железо. Исправно выполнили команду кадровые красноармейцы. Рядом так же сноровисто, как и Марков, четкими движениями, провернув, зафиксировал штык на стволе винтовки пожилой кряжистый ополченец с седыми усами в ладно пригнанной шинели. С прочими ополченцами дело обстояло хуже – опыта обращения с оружием они практически не имели. По траншее, пригибаясь, пробирался старшина, быстро осматривая винтовки, кому-то что-то на ходу поправляя и показывая. Закончив осмотр, старшина сделал знак лейтенанту. Тот посмотрел на наручные часы и махнул рукой.

Хлестко ударили с флангов в сторону разведанных немецких позиций пулеметы. Немцы, засевшие на краю поля, допустили ошибку – принялись тут же отвечать из всех видов стрелкового оружия. Чем обнаружили раньше времени свою систему огня. Хотя им стоило бы дождаться самой атаки и уже потом открывать огонь. Цели для «максимов» были немедленно откорректированы, обстрел перенесли на немецкие огневые точки. Неприятельский огонь начал заметно стихать.

– Патроны на исходе! – доложили пулеметчики.

Лейтенант отважно выскочил на бруствер с пистолетом в руке:

– За Родину!

– За Сталина! – Это выбрался на другом фланге узкого участка прорыва старший политрук.

– С х… ли нам! – негромко огрызнулись по траншее несколько вчерашних зэков из числа спецконтингента, тем не менее исправно вылезая наружу.

Над бруствером нерешительно стали появляться серые и зеленые фигурки.

– Пошли, вашу мать!!! – подвел итог своим рыком носившийся в центре позиций с винтовкой наперевес старшина, подгоняя замешкавшихся бойцов.

Рядом с Марковым размашисто перекрестился пожилой седоусый ополченец, ловко перехватил винтовку и, поставив ногу в заранее выдолбленную земляную ступеньку, оттолкнувшись, выскочил из окопа. Марков последовал его примеру. На бруствер он прыгнул с каким-то даже остервенелым весельем. Тело подсказывало верные движения, винтовка в руках придавала уверенности. А то, что в магазине всего пять патронов, – так к этому не привыкать! Бывало и хуже…

Бежали нестройно, тяжело дыша, только размеренно брякало на атакующих снаряжение. Пулеметы, расстреляв последние патроны, смолкли. На какой-то миг оказалось, что звуков боя не слышно вовсе. Только сосредоточенное сопение и топот нескольких десятков пар ног. Кто-то поскользнулся, матерно выругавшись на ходу, кто-то отчетливо прочистил нос, громко харкнув в пожухлую траву. И все это не сбавляя темпа, стремительно сближаясь с противником. Отчетливо разглядев его перед собой, припустили так, что им показалось – они не бежали, а летели над землей. Видимо, эти долгие секунды безмолвия, в котором надвигалась на них грозно ощетинившаяся штыками нестройная цепь, и вывели немцев из равновесия. Когда противоборствующие стороны сблизились до двух десятков метров, противник засуетился на своих позициях. Пригибаясь, несколько серо-зеленых фигур побежали назад. Округу огласили истеричные вопли на немецком языке. Они как будто явились сигналом для всех: частой скороговоркой затараторили немецкие автоматы, сразу же делая большие бреши в цепях атакующих. Но момент был противником упущен.

– Огонь! Огонь! – надрывно понеслось над цепью.

Нестройным залпом бабахнули трехлинейки. Затем еще раз совсем вразнобой, а после уже отдельными одиночными выстрелами. Стреляли с ходу. Секунду спустя первые ряды бегущих на прорыв бойцов схлестнулись с немецким заслоном. За миг до этого от него отделилось несколько человек с примкнутыми к винтовкам штык-ножами и очертя голову бросились с перекошенными лицами навстречу русским. Смешалось все: уханье, выкрики, мат, предсмертные хрипы, стоны раненых. И этот отвратительный хруст входящих в живые тела штыков. Не было только одного – за время рукопашной не раздалось ни одного выстрела. И от этого, пожалуй, было еще страшнее, чем если бы они стреляли друг в друга, потому что все это время люди со всех сторон стремительно продолжали падать замертво. Взаимное избиение перед кромкой леса продолжалось всего пару минут. Но на земле остались лежать несколько десятков скорченных в страшных позах трупов русских и немцев.

Марков привычно отразил достаточно умелый выпад, сделанный против него жилистым немцем в круглых очках с металлической оправой. Принятая на цевье, винтовка противника пошла в сторону и вниз. Теряя равновесие, тот по инерции начал подаваться к земле. Не успевая ударить штыком, Марков на бегу с размаху заехал ему прикладом по лицу, вбивая кованым затыльником трехлинейки круглые очки прямо в переносицу. Истошный крик сзади, но Марков даже не обернулся, перепрыгнув через чей-то труп, стремительно понесся дальше. Следующий выбранный им противник, не прияв удара, опрометью пустился наутек. Преследуя его, Марков наскочил в кустах на немецкий пулеметный расчет, отчаянно пытавшийся перезарядить ленту. Невесть откуда рядом возник тот самый кадровый старшина с самозарядной винтовкой. Выпустив по кому-то в другую сторону один за другим оставшиеся в обойме патроны, старшина развернулся к немецким пулеметчикам и, дико, вращая глазами, громовым голосом заорал:

– Пленных не бра-а-ать!!!

Марков выставил перед собой винтовку с примкнутым штыком. У него к тому времени в ней тоже не оставалось ни единого патрона. Они со старшиной подались на немцев одновременно. Те, бросив пулемет, метнулись к кустарнику и, как лоси, отчаянно затрещали ветками на бегу, оставляя за собой в зарослях целую просеку.

Врага гнали до самого поля. Уже за кромкой леса Марков видел, как бывший перед началом атаки в траншее рядом с ним пожилой седоусый ополченец по всем правилам штыкового боя атаковал одного за другим двух долговязых немцев, попытавшихся сопротивляться. Все было кончено в три секунды – подобно чучелам на полигоне, оба продырявленных противника поочередно повалились в разные стороны.

«Длинным – коли, коротким – коли!» – только и билось в голове у Маркова в такт с бешено стучащим сердцем. На поле они остановились, медленно приходя в себя. После атаки осталось десятка два бойцов. Выживших ополченцев Марков насчитал всего несколько человек. Немецкий заслон, выставленный против них, вырезали полностью…

Шатаясь, от деревьев к ним шел лейтенант. Левый рукав его гимнастерки был распорот штыком от запястья до локтя, головной убор потерян, светлые волосы, оставленные над выстриженными висками, трепал ветер. Продолжая сжимать в руке пистолет, лейтенант то и дело судорожно поправлял прическу раненой рукой, не замечая, что уже весь измазал себя своей кровью. А может быть, и не только своей. Старший политрук из боя не вышел. Наспех перевязав раненых и подобрав кое-какие трофеи, быстрым шагом двинулись к низине у озера. И лишь отойдя на пару километров, присели отдохнуть ненадолго под прикрытием зарослей тростника. Смеркалось.

Марков оседлал поваленный ствол дерева, отвинтил крышку немецкой фляги, подобранной на месте боя. Поднес флягу к губам, понюхал – мягко ударило крепким приятным алкоголем. Он сделал большой глоток – во фляге оказался ром. Внутри сразу потеплело. Суконный чехол фляги с одного бока пропитался кровью, надо полагать, бывшего владельца. Это не беда, совершенно равнодушно отметил про себя Марков, пятна можно будет застирать. Невдалеке уже велся негромкий разговор.

– А немец-то штыкового удара не держит, – с удивлением отмечал один из кадровых бойцов.

– Он его никогда и не держал, – произнес седоусый пожилой ополченец, тот самый, что заколол на поле двоих противников.

– Не скажи, – вступил в разговор третий, тоже из ополченцев, худой и сморщенный, на вид лет хорошо за пятьдесят. – Мы в шестнадцатом с немецкой гвардией крепко сошлись. Полдня на штыках качались – то они нас, то мы их.

– Ну и? В итоге?

– В итоге мы их.

– А я про что? – усмехнулся седоусый. – Говорю же, не держит. Проверено.

– Какого полка? – уверенно окликнул Марков пожилого седоусого ополченца.

– 147-го пехотного Самарского, – моментально бодро отозвался тот и расплылся в улыбке.

– 37-я дивизия? – тоже улыбнулся Марков, придвигаясь ближе.

– Ага. От Маньчжурии до Румынии.

– Ну, давайте, мужики. Будем живы…

Фляга пошла по рукам.

Пожилой ополченец выпил, крякнул и промокнул верхней стороной ладони усы. Хитро прищурившись, сказал вдруг Маркову:

– А вообще-то мы ополченцы с Путиловского завода. Нынче – завода имени товарища Сергея Мироновича Кирова. Вот так-то – попрошу вас иметь в виду.

– Красная гвардия! – добавил худой таким тоном, что было непонятно, язвит он или говорит серьезно.

– Отчего ты со мной на «вы»? – поинтересовался Марков. Седоусый ополченец был прилично его старше.

– Оттого, что вы из прежних офицеров, – делая ударение на букве «о», глядя все с той же хитрецой, отвечал старый солдат. – У меня тоже глаз наметан…

– Верно, – не стал отпираться Марков.

Ополченец поглядел на него пристально и уже серьезно, затем сделал из фляги еще один глоток и, так ничего больше и не сказав, вернул ее Маркову.

– Подъем, подъем, – вопреки обыкновению негромко сообщал шедший по низине старшина. – Выдвигаемся, ребята.

– Ну, с Богом, – обронили, вставая, путиловцы, ныне рабочие завода имени Сергея Мироновича Кирова…

Той же ночью они благополучно вышли к своим. Лейтенант обещал представить Маркова и других отличившихся в рукопашной схватке к наградам. При неровном свете коптилки в низенькой землянке он старательно переписал все их данные и упрятал листок в ставшую еще более пухлой полевую сумку. Больше ни лейтенанта, ни его старшину Марков никогда не видел. Не нашли их и награды – может быть, затерялось в суматохе боев представление на них, может, лейтенант не успел его подать, или с ним самим чего случилось, а может, где-то наверху решили, что недостойны они, лагерники с непогашенной судимостью, пока что никаких правительственных наград. Судимость с Маркова сняли только в новом, 1942 году. На Пулковских высотах он был легко ранен в руку пулей навылет. Его привезли в госпиталь в Ленинград. Пустячная, в сущности, рана никак не хотела заживать – прежде всего виной была катастрофическая недостача питания. Более того, с рукой начались осложнения. Та, первая блокадная зима оставила в душе у Маркова неизгладимый след. Он отчетливо увидал, что бывают вещи пострашнее передовой – это тыл, если имя этому тылу блокадный Ленинград. Разум отказывался верить, что картины конца зимы еще не самые страшные по сравнению с тем, что, как рассказывали выжившие жители, творилось здесь в декабре 1941-го. Разум не способен был тогда задавать вопросы. Во всем существе пульсировала лишь одна мысль, один образ: Господи, за какие грехи ты допустил такой кошмар, который не может перекрыть никакое мужество? Ему сказочно повезло, когда его в числе прочих раненых эвакуировали из блокадного города по ледяной трассе. Вылечившись, он к лету снова попал на фронт, на сей раз под Ржев. Теперь уже в качестве полноправного красноармейца. В разведку его не хотели брать достаточно долго – мешали немолодой возраст и анкетные данные. Несколько раз Маркова заставляли писать автобиографию, будто бы ожидали новых фактов из его жизни. Стиснув зубы, он всякий раз садился писать…

– Читал я твое дело. Офицер, отсидел… Странно, что статья не политическая. Да ты небось в первом же рейде к немцу перебежишь, – полушутя, полусерьезно говорил батальонный комиссар, в очередной раз рассматривая кандидатуру Маркова. – Чего ты так в разведку рвешься?

– Видать, невнимательно читали, – закусив губу, процедил Марков. – Рвусь, потому что могу быть полезен. Не в тыл прошусь. А перебежать уже давно мог. Вы по себе судите?

– Ну, Марков, ну знаешь ли, за такие шуточки… – прямо задохнулся комиссар.

– Это справедливо, – высказал свое мнение командир разведроты, средних лет майор с орденами, полученными еще за бои при Хасане и в финскую кампанию. И, обернувшись к комиссару, пояснил: – Кто хотел перебежать, давно уже перебежал. Сами знаете.

– Это враги народа! – отрубил комиссар.

– Спасибо. Утешили, – скривил губы в адрес майора Марков.

– Не кипятись. – Майор вынул из ножен на поясе нож разведчика и, повертев его будто в задумчивости, резким движением, не вставая из-за стола, метров с десяти вогнал в поддерживающий накат бревенчатый столб. Подошел, выдернул нож, протянул Маркову:

– Попадешь в то же место?

– Дайте сюда.

Марков отошел с ножом в самый дальний угол блиндажа. Майор и комиссар следили за ним очень внимательно, но ни один, ни второй не смогли уловить момента, когда Марков осуществил замах. Потому что замаха не было – нож был пущен прямо от бедра. С сухим треском сталь вошла четко в оставленную майором расщелину.

– Ловко! Научите? – подивился майор, сам не замечая, что назвал Маркова на «вы».

– Берете в разведку? – в упор поглядел на майора Марков.

Тот переглянулся с комиссаром. Последний сделал недовольно-неопределенную гримасу.

– Беру! – твердо заявил майор.

Майор ни разу не пожалел о своем выборе. К весне 1943-го Марков уже командовал разведвзводом, когда на него пришел вызов прямо из штаба дивизии. На сердце стало холодно и тоскливо. Оставаясь внешне совершенно спокойным, Марков явился по назначению. На столе лежало весьма пухлое дело, которое листал толстый дядька с малиновыми просветами на подполковничьих погонах. Видеть снова погоны Маркову было непривычно.

– А, Марков, – кивнул вошедшему на стул подполковник. – Присаживайтесь…

Чуть позже оказалось – нет повода для беспокойства. Скорее, наоборот…

– Так-так, Симбирский кадетский корпус… Павловское военное училище – ого! – поднял глаза на напряженно сидевшего перед ним Маркова малиновый подполковник. – Команда пеших разведчиков. В 1917 году поручик…

Марков судорожно сглотнул помимо своей воли – лучше в самый опасный рейд, чем сидеть вот так вот здесь, на стуле…

– Армии нужны квалифицированные кадры, – закрыв папку и хлопнув по ней сверху ладонью, дружелюбно произнес подполковник. – С вашими подготовкой и опытом… В общем, принято решение отправить вас на курсы младших лейтенантов.

Тем же летом Марков вернулся на фронт уже в офицерских погонах. Вернулся как раз в самый канун немецкого наступления под Курском. А впереди были еще почти два года войны, командование разведротой, бесчисленные рейды в тыл противника, тяжелые бои, освобождение собственной территории, вступление в Европу. И почти каждый день – потерянные товарищи. Повседневная боевая работа. И вот теперь, под самый конец войны, судьба забросила их в Югославию…

16

Они лежали сейчас здесь, за полуразрушенной каменной стенкой, пытаясь найти хоть какое-то укрытие от минометного обстрела. Мины рвались на верхней площадке, в воздух взлетали комья земли и камней, искрошенные остатки кустарника, срезанные ветви деревьев. Осколки, рикошетя во все стороны, со свистом рассекали воздух. Невидимые глазу усташские минометчики знали свое дело хорошо. Коротко вскрикнув, упал и больше не шевелился один из разведчиков. Еще двое, перераненные, слабо двигая ногами, вытянулись вдоль стены. Марков огляделся по сторонам. Вот, стиснув зубы, скорчился с автоматом в руках Быков. Повязка на его голове снова пропиталась кровью. Тревожно озирается лейтенант Чередниченко, прижавшись плечом к старым камням. Вот заботливо накрыл пулемет собственным телом Паша-Комбайнер. Смотрит на Маркова, мучительно ожидая команды. Игнат Фомичевё выставив вперед нижнюю челюсть, сосредоточенно водит стволом автомата по кромке кустов у них за спиной – пытается обнаружить пока невидимого отсюда противника. Вот совсем бледный сержант Куценко. Вася Бурцев, сжавшись в комочек, совершенно по-детски обеими руками тщетно пытается натянуть каску поглубже на голову. Что-то неслышное за грохотом разрывов кричит подполковник Ратников, размахивая своим неизменным ППСом. А мины все продолжают и продолжают ложиться чертовски грамотно, нанося им все новые и новые потери. Положение складывалось отчаянное.

– Командир! – перекрикивая вой минометов, закричал Быков, указывая руками в сторону кустов у них за спиной.

Марков глянул в указанном направлении – между деревьями перебегали фигурки в немецкой форме. Осторожно высунулся, посмотрел в сторону долины – там от опушки снова начали разворачиваться неприятельские цепи. Вскоре к минометному обстрелу с закрытых позиций добавился винтовочный и автоматный огонь по ним с тыла. Разведчики попытались отвечать из стрелкового оружия. Но, прижатые осколками мин к каменной стенке, вести прицельный огонь они не могли. С вытянутых над головой рук наугад куда-то стрелял Фомичев. Метался Клюев, напрасно пытаясь найти место, где установить пулемет. За эти минуты они потеряли еще двоих человек убитыми.

Неожиданно пулемет ударил с башенки. Все машинально задрали головы. Обороняющиеся стреляли не в долину, как перед этим, а в обратном направлении – прикрывали разведчиков с тыла. Усташи за деревьями были вынуждены на время залечь.

– Эй, советчики! – раздалось со ступеней, ведущих на первый ярус. – Давайте сюда!

Марков переглянулся со своими бойцами.

– Не дурите, братцы! Пропадете! Лезьте к нам! – громко повторили приглашение снизу.

Несколько пар глаз наверху устремились на Маркова. Нужно было решать. И капитан отчетливо произнес:

– Спускаемся. Это приказ!

– Не стреляйте! – прокричал в сторону лестницы Чередниченко. – Мы идем!

И решительно нырнул вниз, придерживая одной рукой болтающийся на шее автомат. Затем волоком подтащили к лестнице двоих тяжелораненых. Прикрываясь каменной стенкой, начал спускаться ефрейтор Быков. На середине лестницы он остановился, готовый принять раненых. Одного разведчика спускали вниз в бессознательном состоянии. Второй кое-как, придерживаемый ефрейтором, сполз по лестнице сам. Марков кивнул в сторону Ратникова. Фомичев, закинув оружие за спину, подхватил подполковника под мышки.

– Своих сдаешь, Марков?! – заорал Ратников, пытаясь сопротивляться.

Автоматная очередь выбила над их головами из стены каменную крошку.

– Другой вариант на тот свет. Куда прикажете? – прокричал в ответ Марков.

– Да я лучше сдохну! – отчаянно дернулся подполковник, пытаясь согнуть простреленные ноги и тут же бледнея и корчась от дикой боли.

– Тащи его! – махнул рукой Фомичеву капитан.

Игнат поволок начальника политотдела с насквозь простреливаемого верхнего яруса. Разорвавшаяся совсем рядом мина сыпанула новой порцией осколков по камням. Фомичеву пропороло щеку, Ратников же вдруг неожиданно обмяк и закатил глаза. Выяснять, что с ним, наверху не было ни малейшей возможности.

– Принимай, – головой вниз свалил по лестнице подполковника Фомичев, заливая ступени капающей с лица собственной кровью. – Упрямый, как осел.

– Все?

– Слава Богу, да…

Быков обхватил бесчувственного Ратникова за грудь и вместе с лейтенантом Чередниченко потащил по сводчатому коридору. За ними следом заскочили на лестницу остальные разведчики. Вниз полетели вещмешки с боеприпасами. Паша-Комбайнер перед тем, как нырнуть вниз, все же исхитрился дать длинную очередь по засевшим в кустах у них за спиной усташам. Последним по лестнице спустился капитан Марков.

Попетляв по сводчатому кирпичному коридору, миновав несколько совсем низких проходов, разведчики попали в достаточно просторное помещение с узкими окнами-бойницами. Дневной свет падал неровными полосами, чередуясь с участками полумрака. Справа крутая каменная лесенка уходила наверх – надо полагать, вела в башенку, из которой можно было контролировать верхний ярус. Световое пятно у лестничного проема освещало добрую треть помещения. Марков по достоинству оценил позицию – здесь можно было отбиться от целого полка. Внутри резко пахло горелым порохом, а утоптанный песчаный пол был сплошь усеян стреляными гильзами. У стены на ворохах соломы уже лежали двое раненых разведчиков рядом с несколькими такими же ранеными в немецкой форме. Над ними хлопотал седой худенький человек в военном френче с накладными карманами. Сюда же поместили и подполковника Ратникова. От окошек-бойниц, в которых они занимали оборону, на вошедших разведчиков устремили взгляды люди в немецком обмундировании и снаряжении. Десяток пар глаз пытливо изучал бойцов в советской военной форме. В устремленных на них взглядах Марков обнаружил скорее удивление и любопытство, нежели неприязнь или угрозу. А вот разведчики смотрели насупленно и угрюмо – за четыре года они привыкли только убивать или брать в плен всех, кто носил серо-зеленую форму с орлом над карманом. И война еще не закончилась…

Из минутного оцепенения и тех, и других, вывела раздавшаяся сверху пулеметная очередь.

– Милов, патроны! – раздался гулко разносимый эхом голос пулеметчика из башенки.

Стуча сапогами, в помещение скатился с лесенки молодой человек в коротком немецком кителе с закатанными рукавами. В руках он держал несколько изогнутых рожков от чехословацкого пулемета «зброевка». Быстро окинув взглядом советских разведчиков, он звонко выпалил:

– Ух ты, как наши! И форма такая же…

И кинулся к цинковому ящику, упав на колени, принялся набивать рожки патронами.

Фыркнул от явной видимой несуразицы Фомичев – одетые в немецкую форму люди говорят, что разведчики выглядят как непонятно чьи наши, да еще и про форму какую-то глупость несут. Будто не видно, что на одних форма немецкая, а на других советская. Остальные разведчики только недоуменно переглянулись. Кровь из пропоротой щеки Игната полилась вновь, и он, сморщив от боли нос, обхватил лицо ладонями.

– Они и есть наши, – неожиданно громким, густым баритоном произнес субтильный старичок-доктор и, приглядевшись к Фомичеву, решительно потребовал:

– А ну идите сюда, батенька. Будем зашивать.

– Противник с фронта! – выкрикнули от окна.

– По местам! – распорядился одетый в пятнистую куртку немолодой человек в заломленной на затылок немецкой офицерской фуражке, с короткой рыжеватой челкой и подстриженными старорежимными усами. И, выйдя на середину помещения, оглядел разведчиков. Задержал на несколько секунд пристальный взгляд на Маркове, затем резко повернулся к нему вполоборота и глухо произнес:

– Занимайте оборону…

Марков вздрогнул, судорожно проглотил комок в горле и приказал своим:

– К окнам! Клюев, пулемет на правый фланг!

Паша-Комбайнер на секунду замешкался, искоса глянув на своего командира – голос Маркова был неузнаваем. Затем вместе с остальными разведчиками устремился к бойницам. Быков вынимал из вещмешков патроны россыпью и гранаты. Присевшему тут же на солому Фомичеву доктор во френче зашивал скобой щеку. Игнат кривил физиономию, но терпел – шили наживую. У крайней левой бойницы заработал длинными очередями немецкий MG. Марков глянул в долину – неприятельские цепи залегли.

– Воронцов, береги патроны! – напомнил человек в пятнистой куртке.

Пулеметчик в немецкой форме, невозмутимо поправляя прицел, кивнул спокойно и уверенно.

– Не боись, поможем! – отозвался от крайнего правого окна Паша-Комбайнер, нажимая на спусковую скобу. В его руках бодро застрекотал «дегтярев»-пехотный. Разведчики Маркова рассредоточились у окон, смешавшись с обороняющимися здесь до них. Быков, сидя на полу, пригоршнями совал «лимонки» без разбора во все протянутые к нему руки…

Ожесточенный бой продолжался, не ослабевая, больше двух часов. Совместными усилиями отбили семь неприятельских атак. Дважды усташи подходили вплотную к стенам древнего укрепления и пытались закрепиться в мертвом пространстве – их забрасывали гранатами. В бою погибли еще несколько чинов Русского корпуса и разведчиков Маркова. Еще с десяток человек из числа оборонявшихся получили ранения разной степени тяжести. Доктор Головачев беспрестанно находился при раненых, не только оказывая медицинскую помощь, но и подбадривая каждого словом. Его густой баритон, внушавший спокойствие и уверенность, разносился под каменными сводами особенно отчетливо в те моменты, когда пальба немного стихала. Никаких различий между людьми, одетыми в немецкую и советскую форму, доктор не делал. Погиб пулеметчик в башенке. На его место заступил юнкер Милов. Вася Бурцев теперь бегал по крутой лесенке наверх – набивал и подносил рожки к «зброевке». Быков с пожилым солдатом в расстегнутом немецком мундире, поверх которого выбивался большой православный крест на простой веревочке, усердно снаряжали автоматные диски и готовили гранаты. Быков время от времени поднимал взгляд на узорчатый нательный крест своего напарника и лишь едва заметно качал головой, думая о чем-то своем. Работали оба споро и умело. Из левой бойницы вел огонь из своего MG Воронцов. Вторым номером, сменив раненого, к нему заступил Фомичев. Щека Игната была аккуратно перебинтована доктором. Теперь Фомичев, согнувшись у окна, придерживал на вытянутых ладонях длинную ленту, которую прожорливо поглощал содрогавшийся в руках Воронцова «эмгэшник». Круглые диски пулемета Клюева набивал молодой парень в немецкой форме, как говорят, с совершенно рязанской физиономией. Сержант Куценко и лейтенант Чередниченко, затесавшись под окнами среди серо-зеленых фигур, исправно поливали напиравших снизу усташей огнем из автоматов. Иногда то тут, то там раздавались короткие восклицания или команды на русском языке, половина из которых была сдобрена к месту произнесенным хорошим и родным крепким словцом. Зажмурив вдруг на несколько секунд глаза, Маркову неожиданно показалось, что они все вместе отбивают неприятельскую атаку в Галиции году эдак в пятнадцатом. Разве что тогда все больше разговаривали винтовки, а не автоматическое оружие. Он открыл глаза, оглядел всю эту плавающую в дыму отработанных пороховых газов картину, и она показалась ему фантастической…

К вечеру усташи отхлынули. Заключительным аккордом боя прозвучал громкий хлопок на башенке и последовавший затем разрыв где-то за верхним ярусом. Совершенно счастливый спустился вниз Вася Бурцев с использованной трубой фаустпатрона в руках. Следом шел Юра Милов, придерживая на полусогнутых локтях хорошо поработавшую «зброевку» – к раскалившемуся пулеметному стволу было не прикоснуться.

– Кажись, отступили, – выдохнул Милов-младший.

Люди заново открывали для себя наступившую вдруг над полем боя тишину. Солдаты утирали с лиц смешанный с гарью пот, застукали об пол сброшенные с голов советские и немецкие каски. Место вытягивающегося в окна тухлого порохового запаха в помещении начал занимать тяжелый дух пропотевшей одежды и амуниции. Многие продолжали тревожно вглядываться в прорези бойниц. Долина перед ними, подобно темному ковру, была устлана мертвыми телами.

– Ох и потрудились же мы, православные, – вздохнул кто-то, все еще напряженно присматриваясь перед собой.

– Может, теперь отстанут?..

– Будем надеяться.

– Дай-то Бог…

Но вскоре над ними завыли мины. Обстрел из минометов продолжался минут пятнадцать, затем все смолкло окончательно. Видимо, неприятель просто сорвал таким образом свою бессильную злобу. Разорвавшиеся сверху мины не причинили никому ни малейшего вреда. Затем тишина уже установилась надолго.

Тем не менее усилили наблюдение за долиной и дорогой внизу. Дежурить в башенку наверх полез Паша-Комбайнер со своим пулеметом. Все остальные спешно приводили в порядок себя и оружие.

К Маркову подошел подтянутый человек в пятнистой куртке, закинул на плечо автомат и снял с головы немецкую фуражку. Поправил короткую рыжеватую челку и слегка усмехнулся в прокуренные усы.

– Ну, здравствуй, Жорж! – негромко произнес Лукин.

– Здорово, Сашка! – отозвался Марков и привалился плечом к низкому кирпичному своду коридора…

17

На фронте творилась какая-то чертовщина. Прибыв в свой полк в апреле 1917-го, поручик Марков не узнал родного соединения. Дисциплина упала невообразимо. Так же как и в Петрограде, здесь повсюду были комитеты. Точно так же время проводилось в бесконечных и бесполезных разговорах и митингах. Невесть откуда возникали всевозможные заезжие агитаторы. Поначалу их сдавали по начальству. Маркову рассказали: вскоре после случившейся в столице революции, когда до Румынского фронта только начали докатываться первые ее волны, нескольких ораторов, агитировавших против войны, солдаты по своему почину расстреляли как германских лазутчиков.

– Ясное дело, германцы, – здраво рассудили солдаты, терпеливо выслушав антивоенную агитацию. – Такое только им выгодно.

Еще один смертный приговор агитатору утвердил командир полка. Итог – по приказу сверху сняли с должности командира. Люди перестали что-либо понимать в происходящем…

В команде пеших разведчиков, которой заведовал во время отсутствия Маркова прапорщик военного времени из бывших студентов, дела обстояли неважно. Марков решил прибегнуть к единственному, на его взгляд, действенному средству, чтобы вновь сплотить подразделение и поднять его боевой дух – испросив разрешения у вышестоящего начальства, стал готовить разведывательный рейд. Неожиданно возникло препятствие, о котором раньше нельзя было и помыслить – оказалось, что солдатский комитет проголосовал против такого рейда. Сообразно новым условиям пришел на помощь Прохор Зыков. Поначалу Марков весьма удивился, когда его верный вестовой вдруг заделался комитетчиком. Однако вскоре под влиянием развившего в новой структуре бурную деятельность Зыкова комитет начал принимать более или менее вменяемые решения. Зыков стал в полку видной фигурой. Маркову все это категорически не нравилось, что он без обиняков и высказал Прохору.

– Они ж как дети, Егорий Владимирыч, – успокаивал поручика Зыков, ставя на стол шипящий самовар. – Им кинули игрушку, теперь просто так не заберешь…

Зыкову долгое время удавалось невероятное: при соблюдении всей пламенной революционной риторики на собраниях комитета проводить в жизнь те решения, которые худо-бедно позволяли осуществлять боевую деятельность. Марков поражался: и откуда только взялись у Прохора такие способности говорить речи!

В хозяйственном отношении у них с Зыковым все оставалось безупречно. Стараниями Прохора личный состав был прекрасно одет, обут и накормлен, размещен в лучших помещениях. Марков все-таки предпринял задуманный рейд, увенчавшийся полным успехом – они приволокли из-за линии фронта австрийского полковника. Дисциплина в команде сразу укрепилась. Впрочем, поручику было ясно, что держалась она исключительно на личном уважении к нему его собственных солдат. Относительно общего состояния армии он уже не питал иллюзий. Но так хотелось надеяться, что все принесенные за эти годы жертвы были не напрасны.

– Ничего, – смеялся Прохор, – и при комитетах прожить можно. Бог даст, еще все наладится.

Но ничего не налаживалось, а наоборот – разваливалось окончательно. Летом 1917-го Марков и другие патриотически настроенные офицеры возлагали большие надежды на генерала Корнилова – его выступление закончилось неудачей. К осени наступила всеобщая апатия. После большевистского переворота в Петрограде и последовавших затем событий фронтовые структуры еще некоторое время продолжали действовать как бы по инерции. Массовый характер приобрело дезертирство.

– Отпустите нас домой, – пришли к Маркову его старые разведчики. – Ничего мы больше здесь не хотим…

Они могли его ни о чем и не просить – просто взять и уйти, как делали тогда многие. Марков поблагодарил тех, с кем вместе смотрел смерти в лицо все эти годы. Он очень по-доброму, с болью и грустью в душе, расстался с ребятами, снабдил их деньгами и документами. Зыков, ловко проведя нужное «решение комитета», обеспечил отъезжающих комплектами нового обмундирования и запасами продовольствия. Прощаясь, разведчики на вокзале, полном праздно шатающихся распустившихся нижних чинов, образцово взяли Маркову под козырек. Это было все, что они могли сделать друг для друга. Вторая отечественная война, наполненная жертвами и подвигами, приближенная общими стараниями к самому порогу победы, заканчивалась поражением собственного отечества. Это было чудовищно, пронзительно несправедливо и неправильно. Острое чувство несправедливости происходящего вокруг переполняло тогда Маркова, требовало выхода наружу, конкретных действий. Он не мог оставаться безучастным наблюдателем. А еще было очень-очень стыдно. Глядя на творившийся кругом бардак, в котором все будто с ума посходили, Марков испытывал жгучее чувство стыда. Тогда его охватили именно чувства стыда и национального унижения, а отнюдь не ненависти к кому-либо. К происходящему вокруг тебя беспорядку можно относиться по-разному: можно от него бежать, можно пытаться его игнорировать и делать вид, что ничего не случилось. Только в первом случае, с учетом масштаба происходивших в России катаклизмов, ты лишишься родины, а во втором – скорее всего, и жизни. Уж самого себя точно во втором случае лишишься. А можно деятельно пытаться всеми силами бороться против этого беспорядка. Даже если шансы на успех кажутся совсем призрачными, а бездействием окружающих создается впечатление, будто ты в меньшинстве или даже в полном одиночестве. Именно последний вариант – вариант действия – и был для Маркова единственным возможным. К сожалению, так думали и поступали тогда далеко не все – прежде всего из числа кадровых офицеров… Выход нашелся – вскоре Марков присоединился к бригаде русских добровольцев Румынского фронта, которую сформировал некий полковник Дроздовский.

Его собственный полк к тому времени совершенно развалился. Маркову было тяжело наблюдать агонию некогда дружной и спаянной воинской части, так славно принявшей его в самый канун мировой войны, в рядах которой он проделал долгий и трудный боевой путь. К собиравшему свои нехитрые пожитки Маркову отчего-то неуверенно постучался Прохор Зыков:

– Разрешите…

– Заходи, Проша.

Прохор был сам не свой. Марков увидел, что на верном вестовом прямо лица нет. Он помог ему начать трудный разговор.

– Остаешься? – прямо и просто спросил Марков, догадавшийся, в чем дело.

– Дозвольте, ваше благородие…

– Я не неволю. Да ты и не должен ничего. Это с нас спросу больше…

Они обнялись и простились очень тепло.

– Спасибо тебе, дружище. Жаль, что все так выщло.

– Не поминайте лихом, Егорий Владимирыч. – Прохор смахнул ладонью выступившие на глазах слезы и поспешно отвернулся.

Под руководством Михаила Гордеевича Дроздовского Марков проделал в начале 1918 года весь поход из Румынии на Дон.

В рядах дроздовцев Марков повстречал своего старинного друга и однокашника Сашку Лукина. С Сашкой они были знакомы с незапамятных времен – впервые встретились еще мальчишками-кадетами в Симбирском корпусе, вместе были юнкерами-»павлонами». По окончании училища, несмотря на гвардейские баллы, они вышли в армейскую пехоту в разные полки. В последнем письме с Великой войны, которое Марков получил минувшим летом, Сашка, как всегда, писал другу Жоржу о всякой всячине, совершенно умолчав о собственных заслугах. Теперь оказалось, что Лукин уже штабс-капитан, командовал ротой и имеет два офицерских Георгия.

– Ну ты молодчина, – обнимая друга, говорил Марков. – Как же ты?

– Ты же знаешь, я заговоренный! – по привычке сдвинув фуражку на затылок и поправляя рыжеватую челку, весело смеялся в ответ Лукин.

– Эх ты, заговоренный, – кивнув на три нашивки за ранения на рукаве гимнастерки друга, произнес Марков.

– Ты тоже хорош, – парировал Сашка, щелкнув в свою очередь пальцем по рукаву Маркова – там таких же нашивок красовалось две.

– То ли еще будет, – раздумчиво протянул Марков.

– Будет трудно, – неожиданно очень серьезно сказал Лукин. – Но что бы ни было, – главное, не опускать руки.

И, возвращаясь по своему обыкновению, к веселому тону, бодро закончил:

– Ничего, Жорж! Живы будем – не помрем!

О взглядах на происходящее в России им долго говорить между собой не было особой нужды. То, что их взгляды сходятся, доказывало их добровольное пребывание в отряде Дроздовского.

На одной из станций, выбравшись из своего эшелона, Марков и Лукин подошли вдвоем к водокачке, надеясь набрать кипятку. Здесь их окружила небольшая толпа из солдат и рабочих.

– Снимите погоны! – напористо выдвинулся вперед молодой человек в студенческой тужурке.

Марков быстро оценил ситуацию – толпа заслонила их от теплушек с добровольцами.

– Позвольте полюбопытствовать, на каком основании? – вступил в разговор Лукин.

– А на том, что у нас свобода и революция! – заявил молодой человек.

– Значит, мы тоже свободны?

– Революция освободила всех. И мы будем защищать ее завоевания! – под одобрительное гудение толпы провозгласил студент.

– Прекрасно, прекрасно, – улыбался Сашка, очень медленно делая шаги в сторону железнодорожных путей, стараясь занять такое положение, чтобы быть видимым своими со стороны поезда. Его примеру ненавязчиво следовал и Жорж. – То есть я могу делать, что захочу?

– Вообще-то они офицеры – чуждый рабочему классу элемент, – напомнил чей-то голос из толпы.

Маркова аж перекосило – вот так в одно мгновение людей разделили на классы и элементы.

Но студент, видимо, был настроен более идеалистически.

– Несомненно, вы свободны! – патетически произнес он, впрочем, посчитав необходимым уточнить: – Если только это не направлено против интересов трудового народа.

Сашке оставалось проделать еще несколько шагов, чтобы их заметили от теплушек. На помощь пришел Марков, привлекая всеобщее внимание к себе, спросил:

– Вы хотите носить погоны?

– Нет! – гордо выкрикнул студент.

– А мы хотим. Ведь мы свободны, не так ли? Революция нас освободила…

Подобная логика явно повергла толпу в замешательство.

– Наши погоны трудовому народу не мешают, – уже не скрывая откровенной насмешки, проговорил Лукин. Они с Марковым за разговором выбрались обратно на железнодорожные пути. От эшелона им махали фуражками добровольцы. К водокачке выдвинулся офицерский патруль.

– И никогда не мешали, смею заметить, – уперев руки в бока, повысил голос Сашка.

Из толпы заметили направлявшихся в их сторону вооруженных людей тоже в погонах, четко печатавших шаг.

– Контра, – процедил сквозь зубы студент, отступая назад. За ним, боязливо озираясь на эшелон, подались остальные.

– Мы еще встретимся, – с глухой угрозой проронили из толпы.

Шагая назад к эшелону, Марков рассуждал:

– Всегда считал, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека.

– Согласен с тобой, Жорж, – отозвался Лукин.

– А эти сами не знают, чего хотят.

– Вот это и опаснее всего, – с грустью покачал головой Сашка.

Разгоралась война, страшнее которой не бывает на свете – гражданская. До самого окончания организованной вооруженной борьбы ни Марков, ни Лукин не сменили раз выбранной стороны в этой войне…

18

– Где вы жрать-то готовите? – негромко спросил сержант Куценко, развязывая свой вещмешок.

– Да мы так, на сухпае, – отвечал ему Воронцов, вычищая пулемет. – Некогда.

– Это неправильно, – назидательно покачал головой Куценко. – А с водой чего?

– Только во флягах.

– У нас тоже. Хреново…

Засевшие в укреплении пользовались выпавшим затишьем. Сколько оно продлится, не мог с уверенностью сказать никто. По рукам пошли фляги с водой. Доктор Головачев напоил раненых. Пришел в себя подполковник Ратников. Голова у него уже была забинтована до этого.

– Убери от меня руки, гад! – попытался отстранить от себя доктора начальник политотдела.

– Не дергайтесь, батенька, – прогудел в ответ Головачев. – Лежите смирно.

– Да я таких, как ты, в гражданскую… – прохрипел подполковник.

Головачев не обратил на реплику в свой адрес ни малейшего внимания. Распоров полностью галифе подполковника, он снял присохшие повязки и внимательно осматривал раны на ногах.

– Да я таких… Ой, больно-о-о, сука-а-а!.. – изогнулся Ратников.

Головачев удовлетворенно покивал головой, открыл свой старенький, видавший виды саквояжик.

– Есть шанс спасти ноги, – придвинувшись к Ратникову, сообщил доктор. – Но придется потерпеть.

Доктор вытащил из блестящего металлического ящичка шприц, вскрыл какой-то пузырек и набрал в него раствор.

– Отойди, вредитель, – сделал попытку приподняться Ратников и потянул за ремень лежавший у изголовья ППС.

Оказавшийся рядом Марков спокойно вынул оружейный ремень из ослабевших рук подполковника, передвинул автомат подальше к стене и сказал как можно мягче:

– Будьте благоразумны. Вам сделают операцию.

Ратников повернул искаженное злобой и болью бледное лицо в сторону капитана, прошипел:

– Ну, Марков, ну и сволочь же ты! Вражина! Перевертыш!.. Долго маскировался… Ну да я тебя выведу на чистую воду, дай срок… Все запомню! Предупреждаю тебя, так и знай!

– Непременно, – устало выдохнул Марков. И, обернувшись к бойцам, произнес:

– Держите его.

Фомичев и Воронцов с разных сторон придавили извивавшегося подполковника к земле, а Головачев ловко и быстро сделал ему укол. Затем, удерживая продолжавшего сопротивляться раненого в полусидячем положении, ему в рот влили полстакана чуть разведенного водой спирта – другого анестезирующего средства в наличии не имелось. Головачев разложил на чистой марле извлеченные из другого металлического ящичка инструменты и приступил к операции.

Лукин расставил посты, остальным своим людям приказал отдыхать. Клюев расположил в башенке свой пулемет. Вскоре от него спустился парень в немецкой форме, доложил, что за каменной стенкой наверху противника не наблюдается. Лейтенант Чередниченко, Вася Бурцев и юнкер Милов прошли сводчатый коридор и отправились вверх по ступеням, ведущим на второй ярус, – их боевой пост был определен там. Марков и Лукин вышли в низенькую галерею и присели на груду битых кирпичей.

Некоторое время они молчали, внимательно глядя друг на друга.

– Ты в чине штабс-капитана? – наконец произнес Лукин, с легкой усмешкой кивнув на погоны Маркова.

– В советской армии нет такого чина. А чины теперь называются званиями. Четыре звездочки на одном просвете означает капитан.

– А… – протянул Лукин. – Я не знал.

Марков посмотрел на него с удивлением.

– Мы так и не попали в Россию – немцы не пустили, – пояснил Сашка. – Всю войну пробыли на Балканах.

– Вот как…

Лукин коротко рассказал о том, как возник Русский корпус, где и против кого воевал, кто в него поступил и какие цели преследовал. Марков слушал внимательно, при упоминании о том, что в корпус в массовом порядке вступали эмигранты первой волны, их с Сашкой боевые товарищи по войне гражданской, плотно сжал губы.

– Нельзя было оставаться в стороне, – очень просто и естественно, без малейшего намека на какую-то позу, сказал Лукин. Сказал точно так же, как говорил когда-то это Маркову в начале 1918 года, по пути из Румынии на Дон, во времена разгоравшейся в России тяжелейшей смуты. – Мы надеялись вернуться. Ты помнишь, я обещал…

– Я помню, – тяжело произнес Марков и отвернулся к искрошенной кирпичной стене.

Перед глазами сама собой встала осень 1920 года. Собственно, происходящее тогда им вспоминалось фрагментарно, через пелену болезни. В тифозном бреду дроздовский поручик Марков мечется по койке в севастопольском госпитале. Белый Крым доживает свои последние часы. Заканчивается эвакуация. Большая часть соединений Русской армии генерала Врангеля уже на судах Добровольного флота и военных кораблях союзников. Стоит у пристани огромный трехтрубный пароход «Херсон», на который погружена Дроздовская дивизия. Штабс-капитан Лукин, по привычке сдвинув на затылок малиновую фуражку, в распахнутой шинели забегает в подобное растревоженному муравейнику здание госпиталя. Быстро находит палату друга, вот его койка у окна. Положение тяжелое – доктор прямо сказал, что дорога убьет Маркова, везти его нет никакой возможности. Лукин в отчаянии – за последние дни он сбился с ног, разрываясь между служебными обязанностями, связанными с погрузкой, попытками навести справки о своей семье и больным другом. Наступает время принятия решения – через несколько часов «Херсон» отвалит от пристани. На стуле под высоким подоконником – обмундирование Маркова. Сашка пристегивает к гимнастерке друга вместо офицерских заранее приготовленные сегодня погоны нижнего чина, ножом спарывает цветную планку на груди и трехцветный бело-сине-красный шеврон с рукава. Берет в руки потрепанную малиновую фуражку с белым околышем, глядит на нее несколько секунд, затем убирает в свой вещмешок вместе со снятыми погонами поручика. Подняв глаза, обнаруживает, что Марков, ненадолго придя в сознание, пристально смотрит на него вполне осмысленным взглядом…

– Запомни, 13-я пехотная дивизия, – быстро говорит другу Лукин. – Ты рядовой, слышишь, рядовой! Мобилизованный!

Ходили упорные слухи, что в Крыму можно оставаться, что большевики никого не тронут. Лукин не верил этим слухам.

– 13-я пехотная… Не цветные части! Запомни – не цвет-ные!!! Повтори, Жорж! – Сашка трясет Маркова за руку.

В глазах Маркова лихорадочный блеск, лицо измождено, заросло щетиной, черты заострились – он выглядит сейчас намного старше своих лет и вполне может сойти по внешнему виду за солдата. Вместо ответа Марков спрашивает чуть слышно:

– Когда вы вернетесь?

Лукин присаживается к нему на кровать, обнимает за плечи и, пытаясь улыбнуться, отвечает убежденно:

– Весной, Жорж! Следующей весной, непременно! Армия в порядке, наш полк – тоже! Мы снова соберемся с силами и обязательно вернемся! Иначе просто не может быть!»

Под подушкой у друга Сашка нащупывает револьвер, вытаскивает его наружу.

– Оставь, – исхудалой и горячечной рукой с неожиданной силой перехватывает руку Лукина Марков.

Сашка кладет револьвер обратно, а Марков откидывается на подушку и в изнеможении прикрывает глаза.

– 13-я дивизия… – шепчет Лукин.

Веки друга чуть дрожат, он больше не открывает глаз. Подхватив вещмешок, Сашка движется к выходу из палаты. Навстречу ему заходит сестра милосердия. Кивая в сторону койки Маркова у окна, Лукин говорит с улыбкой как можно спокойнее:

– Вы уж приглядите за солдатом.

Сестра понимающе кивает и провожает его долгим взглядом. На пристани Лукин слышит протяжный пароходный гудок. Было такое ощущение, будто душу вывернули наизнанку…

– Может, и хорошо, что вы не попали в Россию. – Марков повернулся и в раздумье посмотрел на сидящего рядом с ним на куче битого кирпича Лукина. Кивнув на немецкий мундир, в который был облачен сейчас Лукин, пояснил:

– В этой форме не попали. Ты себе не представляешь, что делали дома люди в такой вот форме.

– Форма, форма, – проворчал Лукин. Было видно, что ему самому неприятна эта тема. В памяти было еще свежо переодевание в немецкие мундиры чинов Русского корпуса в начале 1943 года в связи с зачислением в вермахт. Им тогда это не понравилось, но поделать было ничего нельзя. До этого они носили югославскую форму, особым образом переделанную на русский манер. – На мне форма немецкая, на тебе советская. А где форма русская?

– Нет такой, – просто и грустно пожал плечами Марков.

– Не надо путать форму и содержание, – проговорил Лукин и попытался пошутить, – Так, кажется, учат в Совдепии.

– Не называй так, – тихо и очень серьезно поправил Марков. – Всегда была и есть только Россия. И она всегда будет только там. – Марков неопределенно кивнул головой куда-то назад, но Лукин прекрасно его понял. – ДОМА…

– ДОМА… – протянул Лукин, будто пробуя это слово на вкус, и надолго замолчал, прислонившись спиной к кирпичной стене.

– Дома очень трудно, – произнес Марков после длительной паузы. Голос его был ровный, а тон жесткий. – Красные – сволочи. Тут моя позиция неизменна. Да только это наши сволочи, доморощенные. И разобраться с ними – дело наше, внутреннее. А германцы влезли со стороны. Как тысячу лет тевтоны на наши земли лезли, так и эти сейчас… Как ни крути, Сашка, эта война тоже стала отечественной. Только эти нацистские твари во сто крат хуже своих крестоносных предков, потому что у них мозги от своей идеологии совсем набекрень. Не у всех, конечно. Но официальная линия их именно такая. Бить их смертным боем – иначе нельзя. Вот и весь сказ.

Лукин слушал внимательно, играл желваками, но не перебивал. Потом проронил:

– У большевиков мозги набекрень еще раньше стали. Хрен редьки не слаще…

– Почему вас нацисты не пустили в Россию, надо объяснять? – усмехнулся уголком рта Марков.

– Можешь не утруждаться, – скривил губы в свою очередь Лукин. – На своей шкуре прочувствовали.

– В общем, из огня да в полымя…

Лукин вдруг пружинисто отодвинулся от стены, резко повернулся к Маркову, спросил с нажимом:

– А ты забыл, что делали дома люди в форме со звездами?

– Такое не забывается. Да я тебе за последние двадцать лет список еще и продолжу.

– В общих чертах и это знаю. Читаем прессу.

Помолчали.

– Опять нас распяли, – произнес Лукин совсем другим, изменившимся тоном, устремляя взгляд куда-то вверх, в сводчатую кладку потолка.

– Да! – повернувшись и глядя ему прямо в глаза, твердо произнес Марков.

– За распятием следует воскресение, – испытующе поглядел на старого друга Лукин. – Что скажешь?

– Скажу, что верю в это. Только от нас все зависеть будет. Никому мы, кроме нас самих, не нужны. Ни германцам, ни союзникам западным, ни черту в ступе. Все они только поживиться за наш счет хотели и хотят. И никто за нас во всем этом не разберется.

– Не так все должно было быть, Жорж. Не так! – обхватил ладонями виски Лукин. – Это мы в восемнадцатом должны были с победой вернуться с германского фронта. Домой вернуться, в нашу Россию…

– Значит, согрешили.

– И до сих пор не покаялись.

– Не грусти, Сашка, – придвинулся к другу Марков. – Господь никому не дает ноши непосильной. Сам помнишь, кто за други своя жизнь положит, тот спасется…

– Задушат они вас в объятиях за сегодняшнюю победу, – покачал головой Лукин. – Власть-то безбожная.

– Так нежто за власть бьемся? – спросил Марков.

Вопрос был настолько риторическим и не требующим ответа, что они с Лукиным только хмыкнули.

– А вот вам тяжелее будет, – кивнул на орла над карманом у Лукина Марков.

– Да и пусть, – отмахнулся Сашка. – Главное, чтобы хоть когда-нибудь поняли, зачем и отчего мы такие были.

– Поймут! – убежденно произнес Марков. – И тогда не станет отдельно вас и нас. А будем снова все вместе мы.

– Уф-ф! – опять откинулся к стене Лукин. – Ну и разговор мы с тобой затеяли…

Они просидели еще около часа, негромко рассказывая каждый о своих прожитых годах. Выяснялось, что лиха хватили оба через край. Слушая друг друга, только легонько покачивали головами. Лукин рассказывал другу о том, как армия уходила из Крыма, о суровой жизни в лагерях Галлиполи, о времени надежд и отчаяния. Очень многие тогда не выдерживали: стрелялись, возвращались, просто уходили. Лукин верил, что его долг и служба продолжаются, и вернуться он может только в том же качестве, в каком покидал Россию – открыто, не таясь, русским офицером, с тем пониманием чести и совести, какое он исповедовал всю свою жизнь. Но шансы на такое возвращение, какое рисовали себе эмигранты, на «весенний поход», казалось, падали с каждым месяцем. Затем эти месяцы начали складываться в годы. Быть может, он когда-нибудь и вернулся бы – такой постылой иной раз была жизнь на чужбине. За себя лично он не боялся. Причем вернулся именно таким, с теми же взглядами, которые исповедовал с самого начала русской смуты, вернулся бы, ничуть этих взглядов не скрывая. Тем более что тоска и беспокойство за оставленную на родине семью никогда не покидали Лукина. Однако было обстоятельство, удерживавшее его от этого шага. Сашка боялся своим возвращением навлечь на родных людей репрессии со стороны советской власти. Он не знал, где они, как устроились, живы ли вообще. И еще он не расставался с надеждой вернуться домой с победой. Стать другим означало бы сломаться.

Лукин был из той категории людей, которые не ломаются. Не ломаются – и все тут! Ни при каких обстоятельствах – натура такая. Марков знал это прекрасно еще по кадетскому корпусу – чем больше на Сашку давили, тем сильнее он упирался. Даже впадал в какой-то отчаянный азарт, отстаивая свою точку зрения. Они и познакомились в младших классах при обстоятельствах, когда пришедшего к ним новичка кадеты принялись травить всем коллективом. Сейчас по прошествии стольких лет уже и не упомнить, что послужило поводом. Но гадости ему устраивали изощренные, прежде всего пытаясь сломать, унизить морально. Дети вообще бывают беспричинно жестоки. Лукин не сдавался. Тогда весь класс объявил ему бойкот. Низкое, стадное чувство. Приехавший позже остальных из летнего отпуска Марков, не раздумывая, сразу же встал на сторону новенького. Он даже не стал вникать в суть конфликта – просто, по мнению Жоржа, была попрана справедливость.

– Как вас зовут, мальчик? – демонстративно при всех спросил Марков на прогулке после занятий.

Окруженный сверстниками, на заднем дворе корпуса стоял, прислонившись спиной к кирпичной стене, десятилетний кадетик в белой косоворотке и черных брючках навыпуск. Бросив на Жоржа упрямый взгляд зеленоватых глаз, отвечал с вызовом, откинув со лба рыжеватую челку:

Я – Лукин!.

Марков сделал тогда шаг вперед. Толпа одноклассников призывно загудела в предвкушении драки. Мальчик сжал кулаки и приготовился защищаться.

Марков! – протянул руку Георгий…

С тех пор они стали лучшими друзьями. Закончив Симбирский корпус, поступили в Павловское военное училище в Петербурге. Затем были выпуск, недолгая служба в мирное время и Великая война. А потом в России случилась национальная катастрофа. И если кто-то мог оставаться в стороне, то только не такие, как Лукин и Марков. И Марков знал про друга – дело было не в гордости, любовь к родине и семье всегда перевешивали в Лукине личную гордость. Просто как тебя могут уважать близкие, если ты сам себя уважать перестанешь? А таким, каким он был всю свою жизнь, Сашка Лукин не протянул бы в советской России и недели. И прежде всего, это прекрасно понимал он сам. Это не означало, что он был во всем прав. Конечно, они делали ошибки. Но такие, как они с Марковым, были самыми отъявленными врагами новой власти – просто за то, что право думать и действовать по своему усмотрению ставили выше собственной безопасности и даже жизни. Чувство внутренней, нравственной свободы и справедливости – вот то, что накрепко оставалось в них от старой России. Прежде всего, за это толпа и убивала в гражданскую вне зависимости от политических воззрений. А затем именно за это сажали и расстреливали в последующие годы. Создавался мир, в котором не оставалось места непосредственным и действенным реакциям со стороны тех, кто был несогласен или недоволен.

Марков выразил другу полное свое понимание – в этом они всегда были одинаковы. Марков удивлялся тому, что сам так долго оставался на свободе при коммунистическом режиме. История на Вологодском вокзале спасла его тогда от более печальной участи. Жоржу в каком-то смысле было несколько легче – собственной семьей он так и не обзавелся. Хотя могло сложиться и, пожалуй, не раз. Но Марков считал себя не в праве брать перед другими людьми обязательства, исполнение которых зависит не только от него, но и от обстоятельств вокруг, которые он никак не мог назвать нормальными. Не те времена…

Потом Лукин рассказывал про распыление армии, про формирование Русского общевоинского союза. Он всегда держал связь с отделами союза, кочуя по Европе – ждал призыва снова взяться за прерванное в 1920 году дело. Они сошлись с Марковым в убеждении, что дело это надо продолжать, даже если при жизни они не увидят реальных результатов. То, что белая борьба всегда носила на себе отпечаток обреченности, отнюдь не значило для них, что борьба эта не имеет смысла. Турция, Греция, Югославия, Австрия, Германия, снова Югославия – вот эмигрантские вехи Лукина. Через какое-то время стало набирать силу движение за возвращение в Россию. Эмигрантам обещали прощение. Сашку глубоко возмутила такая постановка вопроса – прощают тех, кто виноват, а он виноватым себя не считал. По крайней мере, перед этой незаконной властью.

– Не верю! – обрубил тогда Лукин, когда его пытались обработать на предмет возвращения. – Но даже если у них ничего не будет против меня, у меня останется кое-что против них…

Единственное, в чем он тогда колебался долго и мучительно, – это попытаться или нет через «возвращенцев» навести справки о жене и сыне и в случае удачи попробовать вывезти их за границу. После тяжелых раздумий пришел к выводу, что это может навредить Лизе и Ване. Из гражданской войны им было вынесено стойкое убеждение – иметь дело с большевиками нельзя ни при каких обстоятельствах.

Чтобы добыть себе пропитание, приходилось браться за любую работу. На Адриатике Лукин разгружал пароходы. В Берлине Сашка работал таксистом. Нужно было выдержать экзамен – знать более двенадцати тысяч улиц и площадей германской столицы! Марков заметил: сегодня большинство из них уже лежало в развалинах. Лукин не выразил сожаления – он наблюдал в двадцатые годы становление нацистского движения, считал его примитивным и порочным. Оно было ему глубоко противно. Сашка усматривал в нем очень близкое сходство с большевизмом, с той лишь разницей, что нацисты в основном гробили чужие народы, а большевики свой собственный…

– Ваше благородие! – ища глазами Лукина, в галерею просунулась фигура пожилого солдата в немецкой форме.

На такое обращение Марков с Лукиным повернулись одновременно, переглянулись и неожиданно расхохотались оба молодо и звонко.

Солдат обвел их взглядом и доложил:

– Так стало быть, темнеет. На лесной опушке замечены костры.

– Идем, – отозвался Лукин и, вскочив на ноги, протянул руку Маркову.

Приняв руку, Марков быстро поднялся следом.

19

– Не видно ни черта, – водил биноклем из окошка-бойницы сменившийся с поста лейтенант Чередниченко.

Марков и Лукин сидели у стены и изучали карту местности. Карта нашлась у Лукина – жужжа ручным фонариком, он подсвечивал ее неровным бегающим светом. На соломе вповалку лежали раненые. Кто-то тихонько стонал, несколько человек замерли совсем беззвучно. Перекрывая тревожное дыхание спящих товарищей по несчастью, неожиданно громко захрапел Ратников. Подполковник забылся полусном несколько часов назад, когда еще не отгремел бой, совсем обессиленный – квалифицированную медицинскую помощь ему все-таки оказали, причем успешно. Ноги его после проделанных Головачевым манипуляций были обмотаны чистыми белыми тряпками. Доктор искоса глянул на своего строптивого пациента и улыбнулся с довольным видом. Остальные, исключая часовых, вычистив оружие и перекусив тушенкой с хлебом, отдыхали.

– Ну вот и все, – негромко сообщил Воронцов, закончив сборку вычищенного перед тем немецкого пулемета. – Чего у нас там с патронами?

– Полторы ленты, – отозвался Фомичев.

– Негусто.

– Ничего, зато нашего калибра еще навалом, – успокоил Игнат и, дотронувшись до повязки на щеке, слегка поморщился.

– Сильно болит? – участливо поинтересовался Воронцов.

– Ерунда, – отмахнулся Фомичев. – Заживет. Какие наши годы!

– Тебе сколько лет? – внимательно поглядев на соседа, неожиданно поинтересовался Воронцов.

– С девятьсот четвертого считай, – усмехнулся Игнат.

– И я с четвертого! – подивился Воронцов. – Ты с какой губернии?

– С Орловской, Севского уезда.

– Вот те раз! – хлопнул себя по колену Воронцов. – А я Мценского. Земляки, выходит!

– Тебя как сюда-то занесло, земляк? – с нескрываемой иронией поинтересовался Игнат.

Воронцов хмыкнул, отвернулся. Поглядел в узкое окошко – за ним было совсем темно. Снова повернувшись к собеседнику, тихонько стал рассказывать:

– Я в семье за старшего был. Батя на германской пропал. Едва концы с концами сводили. В девятнадцатом весной продотряд весь хлеб у нас вчистую забрал. Мамка и сестры умерли с голоду. Да что мои – всей деревни, почитай, не стало! Меня солдаты подобрали.

Фомичев долго сосредоточенно смотрел в окно. Потом закончил глухо:

– А от вас они к Севску подались. И наша деревня тоже вскоре вымерла. Кто мог, разбежался. А куда бежать – сил нет совсем, голодуха кругом. Я до верховьев Дона дочапал, попрошайничал. Там прибился к конному корпусу.

– И я к конному… – отозвался Воронцов.

– Я к Буденному, – оживился от очередного совпадения Фомичев.

– А я к генералу Барбовичу.

– Твою мать! – всплеснул руками Игнат.

– Других рядом не было.

– Да я не о том! – счел необходимым пояснить Игнат. – У меня тоже других рядом не было. До чего ж мне осточертела вся эта распря. Били-били друг друга. А все не живем, только мучаемся. Когда это кончится, а?

– Когда кончится здесь, – глядя прямо на Игната, сказал Воронцов и легонько постучал себя согнутым пальцем по лбу. – У всех.

Помолчали – оба друг друга поняли без лишних слов…

– Фомичев! – раздался голос капитана Маркова.

– Я!

– Надо разведать опушку леса. Вот, гляди…

Игнат склонился над картой. Лукин продолжал исправно жужжать фонариком. Рядом уже сидел ефрейтор Быков – его предполагалось заслать на тропинку, по которой пришли разведчики утром.

– Один не ходи, – негромко говорил Фомичеву Марков. – Возьми кого-нибудь.

Игнат поглядел сначала на своего командира, затем на Лукина. Произнес нерешительно, кивая головой в сторону Воронцова:

– Можно с ним?

Марков и Лукин переглянулись.

– Можно.

Через минуту орловские земляки уже собирались на вылазку. Прихватив автомат, бесшумно выскользнул из помещения Быков. Сержант Куценко плюхнулся за пулемет на освобожденное Воронцовым место.

– Справишься, унтер? – с сомнением в голосе спросил Воронцов.

– Обижаешь! – возмущенно фыркнул Куценко.

– Только, слышь, унтер, в случае чего длинными не лупи.

– Товарищ капитан, ну разрешите, – просил Вася Бурцев Маркова. – Ну товарищ капитан. Что ж, этому с дядей Игнатом можно, а мне нельзя? Я пригожусь, товарищ капитан, ей богу пригожусь.

– Ну ладно, ступай, – чуть улыбнулся Марков. – Фомичев! Возьмешь Бурцева.

– Есть!

Ушла в ночь разведка. Было тихо. Марков и Лукин снова присели рядом у стены. Сашка убрал фонарик. Спросил неожиданно дрогнувшим голосом, в котором смешалось все – волнение, тревога, надежда и боязнь разочарования:

– Жорж, ты ничего не знаешь о Лизе и Ване?..

20

В Новочеркасск дроздовцы вошли на Пасху 1918 года. Бой был недолгим – красные оставили город. Совершившая долгий и трудный поход бригада русских добровольцев Румынского фронта влилась в Добровольческую армию под командованием генерала Деникина. Их расположили на отдых в Новочеркасске. Свободных казарм в городе на тот момент не имелось. Им досталось весьма оригинальное место расквартирования – в корпусах Новочеркасского девичьего института.

– Милейшее соседство, однако, – с улыбкой произнес Лукин, сдвигая фуражку на затылок. – Ты не находишь, Жорж?

Марков только отшутился и махнул рукой. Протянул мечтательно:

– Эх, отоспаться бы…

Оказалось, не тут-то было. Порядки на новом месте завели прямо как в военном училище. Утро начиналось с поверки и молитвы, затем следовали занятия. Передвижения – строем. Гоняли основательно. Все исключительно по уставу. Марков и Лукин временами вспоминали даже родной кадетский корпус. Зато на душе было бодро и весело.

А потом влюбился Лукин. Сашка пропадал вечерами, несколько раз просил Маркова подменить его по службе. Как-то даже удостоился замечания от командира офицерской роты за недостаточно прилежное исполнение своих обязанностей. За опоздание из увольнения Лукин загремел под арест. Отсидев положенный срок, тут же скрылся куда-то опять.

– Может быть, наконец расскажешь, кто она? – поинтересовался у друга Марков.

– Она? – блеснул зелеными глазами Лукин. – Она самая замечательная!

Марков расхохотался – объяснил, так объяснил!

– Милейшее соседство, говоришь? – подмигивая, кивнул Марков на корпуса девичьего института у них за спиной.

– Да! – светился от счастья Сашка.

Лукин познакомил их на следующий день. Лиза действительно оказалась замечательной. Добавить было нечего – Жорж был просто рад за друга. Это само по себе казалось тогда настоящим чудом, что после нескольких лет мировой войны, в разгар войны гражданской можно просто так вот радоваться за своего ближнего. Совершенно бескорыстно. Через неделю Марков получил приглашение на свадьбу. Все было скромно, светло и необычайно искренне. Платья, погоны, тихое потрескиванье свечей в храме. Сашка и Лиза были на венчании такие серьезные, красивые и – Марков вдруг отчетливо это заметил именно тогда – необычайно молодые! После был банкет с однополчанами. Спустя три дня они выступили из Новочеркасска в поход…

– Теперь очередь за тобой, Жорж! – смеялся Лукин. – Желаю удачи!

Весной 1919-го во время тяжелых оборонительных боев в Каменноугольном районе с Марковым и вправду произошла история, которая могла бы, пожалуй, рано или поздно привести к исполнению Сашкиного пожелания. Начало ее было отнюдь не мирным. Конный разъезд под командой поручика Маркова двигался по территории, считавшейся подконтрольной добровольцам, когда за грядой холмов раздались звуки выстрелов. Дав лошадям шпоры, быстро вынеслись на гребень. Внизу, по пыльной полевой дороге, прямо на них несся закрытый экипаж. На облучке пожилой солдат в белой рубахе испуганно нахлестывал четверку лошадей. Рядом с ним, отчаянно мотаясь из стороны в сторону, восседал какой-то седобородый господин в гражданском костюме с винтовкой на коленях. Рассыпавшись веером, экипаж догоняли разношерстно одетые всадники. Их было около дюжины.

– Бандиты! – процедил сквозь зубы Марков, быстро вскинув бинокль к глазам. И скомандовал разъезду: – Спешиться! В цепь!

Побросав поводья коноводу, несколько дроздовцев с карабинами на изготовку заняли позицию на гребне холма. Медлить было нельзя – преследовавшие экипаж всадники могли вот-вот поравняться с ним. Тогда стрелять станет невозможно.

– То-о-всь! – прокричал Марков. – Залпом – пли!!!

Дружный залп снес половину преследователей.

– За мной! – крикнул Марков, взлетая в седло и обнажая шашку.

Они вынеслись из-за холма, ударив по уцелевшим бандитам с фланга. Все было кончено в считаные секунды. Последнего неприятеля Марков догнал на бешеном галопе уже у самого экипажа, с размаху рубанув по спине. Тот кулем повалился из седла в дорожную пыль. Придерживая разгоряченного скачкой коня, Марков описал дугу и уже шагом вернулся обратно. Спешившись, дроздовцы останавливали экипаж, взяв под уздцы взмыленных лошадей. Сняли с облучка застреленного солдата. Седобородый господин спрыгнул сам. Он был бледен, тем не менее неумело, но твердо сжимал винтовку обеими руками за цевье, как весло.

Марков спрыгнул с коня, подходя, вогнал шашку обратно в ножны.

– Поручик Марков! – козырнул штатскому.

– Профессор Шапошников, – приподнял котелок седобородый. И, отворяя дверцу экипажа, проговорил:

– Варенька, не волнуйся, все хорошо!

Из экипажа выглянула барышня в дорожном платье и простой белой косынке на голове. В руках девушка держала маленький браунинг, продолжая направлять его на дверь. Широко раскрытые голубые глаза были устремлены прямо на Маркова. Как притянутый магнитом, Марков сделал еще шаг вперед, вновь беря под козырек, и представился повторно, склоняясь в полупоклоне:

– Поручик Марков! Вы находитесь под защитой вооруженных сил юга России!

– Варвара Николаевна, – просто отозвалась девушка, все еще держа в руках пистолет.

– Вы позволите?

Браунинг перекочевал к Маркову. Он снял его с предохранителя.

– В следующий раз в подобном случае делайте так.

– Благодарю вас, поручик.

Вечером Лукин, лежа поверх покрывала на кровати в домике, где они квартировали вместе Марковым, говорил:

– Какая романтическая история! Он спасает ее от разбойников… Непременно должно быть продолжение.

– Прошу тебя, Сашка, перестань, – медленно и старательно скобля перед мутным зеркальцем опасной бритвой подбородок, отвечал Марков.

– А куда это ты собрался, Жорж?

– Я приглашен к Шапошниковым на чай.

– Вот как…

– Сашка! Брось свои шутки и немедленно отдай полотенце!

– Да какие тут шутки! Жаль, что зеркальце маленькое. Видел бы ты целиком свою довольную физиономию.

– Как Лиза? – перевел разговор на другую тему Марков.

– Прислала письмо…

Оказалось, профессор Шапошников с группой единомышленников продолжает вести изыскательские работы: обследует и изучает районы Каменноугольного бассейна.

– Вы не представляете, Георгий, какие природные богатства остаются еще не выявленными на нашем юге, – говорил профессор Маркову.

– Так ведь сейчас не самое подходящее время для подобных трудов, Николай Евгеньевич, – замечал Марков. – И путешествовать опасно.

Шапошников поглядел на него пристально, произнес с уверенностью:

– Смута пройдет – Россия останется!..

Марков по возможности помогал деятельности маленькой экспедиции. Несколько раз сопровождал Шапошникова в недалекие поездки. Всегда недурно рисовавший, Марков оформлял изыскателям какой-то альбом топографических съемок. Отдавая готовую работу Варваре Николаевне, вложил на первую страницу ее собственноручно нарисованный им портрет в карандаше.

– Ах! Какая прелесть! – воскликнула Варя, открыв альбом, и тут же вся зарделась.

– Вам вправду понравилось?

– Да. Я очень редко нравлюсь себе даже на фотографических карточках. А тут такой замечательный рисунок…

На Маркова глядели, радостно светясь, такие большие и чистые голубые глаза.

Он вытащил из-за спины букетик полевых ромашек.

– Это вам. Извините, отчего-то лавки, торгующей розами, в степи не обнаружилось. Но обещаю исправиться – в следующий раз отыщу всенепременно.

Следующего раза не представилось. Летом началось большое наступление на Москву. Полк уходил вперед, на север. Шапошникову и его группе, напротив, нужно было уезжать на юг. Перед расставанием они с Варей снялись на карточку у случайного заезжего фотографа.

– А портрет, который вы нарисовали, лучше, – улыбнулась девушка, разглядывая полученный снимок.

– Пусть портрет будет у вас, а карточка у меня.

– Вот адрес нашего бюро в Новороссийске, – протянула Маркову сложенный пополам листок Варя.

Он вложил карточку в листок и убрал в нагрудный карман гимнастерки.

Потом были головокружительные успехи, взятие Харькова, директива о наступлении на Москву. В осенних боях Марков был ранен. Дроздовцы атаковали, как обычно, образцовыми цепями, без выстрела. Русская пуля с той стороны попала Маркову в левое предплечье. Его эвакуировали с фронта в харьковский госпиталь. Из госпиталя Марков написал три письма Варе в Новороссийск – ответа не последовало. Наверное, опять в разъездах, подумал тогда поручик. Лечили в госпитале недурно, заботились, но Маркову не понравилась атмосфера в белом тылу осенью 1919 года.

– Ты знаешь, – говорил он приехавшему навестить его Лукину, – все ведут себя так, как будто ничего в России не случилось. Будто можно просто взять, вернуть свое потерянное барахло, высечь бунтовавших холопов и зажить прежней жизнью. Это глубоко неправильно, Сашка. Нужно усилие духовное. А его мало, Сашка. Его на всех не хватит, если так дальше пойдет…

Лукин слушал его вполуха.

– У нас с Лизой родился сын, – сообщил Сашка. Он просто светился от счастья. – Я здесь проездом. Мне дали отпуск.

– Здорово! Поздравляю! – одной рукой обнял друга Марков.

– Назвали Ванечкой…

Лукин уехал к жене и сыну. Марков быстро шел на поправку. Разрабатывая руку, стал посещать зал гимнастической фехтовальной школы. Он был поражен, что такой замечательно оборудованный зал практически пуст – большинство выздоравливающих офицеров предпочитало проводить время по ресторанам и казино. Они часами упражнялись на эспадронах с капитаном Лилье, инструктором фехтовальной школы. Лилье, как и Марков, служил в полковой разведке в Великую войну. Капитан обучал Маркова французской борьбе, а также показал массу приемов рукопашного боя, которыми поручик раньше не владел. Особенно хорош был бросок ножом от бедра без замаха. Марков упражнялся часами, издалека вгоняя оружие в деревянную колобашку, добиваясь того, чтобы нож всякий следующий раз попадал в то же место, куда и предыдущий. Когда Марков вернулся обратно в полк поздней осенью 1919 года, чаши весов в борьбе белых и красных еще колебались. А потом белый фронт стремительно покатился обратно к югу.

В Новороссийске они оказались в марте 1920-го. Готовилась эвакуация. Лукин выхлопотал место на транспорте «Екатеринодар» для жены и сына – они приехали сюда вместе с ним. Расположились в гостиничных номерах на набережной. Сашка и Жорж по очереди бегали за кипятком и на рынок – деньги принимали неохотно, продукты часто приходилось выменивать на вещи. Исхудавшая и смертельно усталая Лиза беспрерывно хлопотала над маленьким Ванечкой. Сашка успокаивал всех, как мог – уверял, что происходящее явление временное. Никто из них и не роптал. Даже Ванечка почти не плакал…

Марков зашел по указанному Варей адресу. Увидев Шапошникова, с радостью бросился к нему. Профессор был чрезвычайно бледен, всегдашний оптимизм, казалось, покинул его совсем.

– Как Варвара Николаевна? – поинтересовался Марков.

– Варя умерла еще зимой, – глядя куда-то поверх Маркова, отстраненно сообщил Шапошников. – Тиф.

Марков вцепился за отворот собственной шинели. Пальцы машинально нащупали фотографическую карточку во внутреннем кармане.

– Скоро здесь будут большевики, – произнес поручик через некоторое время. – Могу попробовать устроить вас на пароход.

– Я никуда не поеду, – устало и отрешенно произнес профессор. И, все же поднявшись проводить Маркова, пожелал на прощание:

– Удачи вам, Георгий.

Они все тогда благополучно добрались до Крыма.

– Я же говорил, все будет хорошо! – улыбался Лукин, на одной руке держа завернутого в цветастое домотканое одеяло сына, другой обнимая за талию жену. – А, Ванька, разве не так?

Ванька зажмурился, сморщил носик и громко чихнул. Лиза и Марков засмеялись.

Крым в этот раз удержали. Армия приводила себя в порядок. Жизнь входила в свою привычную колею…

21

– Отчего ты молчишь, Жорж? – повторил свой вопрос Сашка Лукин. – Ты что-то знаешь о Лизе и Ване?

…Это произошло в начале тридцатых годов. Марков вез срочные документы из экспедиции Шапошникова. В небольшом городке за Уральским хребтом вышла задержка с движением поездов. Поняв, что не успевает прибыть вовремя, Марков отправился на почту – нужно было дать телеграмму. Подойдя к окошку, взял чистый бланк. Обмакивая перьевую ручку в чернильницу, вписал аккуратным почерком текст, по привычке убедился, что строчки легли идеально ровно. Протянул в окошко заполненный бланк:

– Барышня, будьте любезны…

Поднял глаза и обмер – перед ним по ту сторону деревянной стойки сидела Лиза. Он узнал ее сразу, несмотря на то что со времени их последней встречи прошло больше десяти лет. Лиза, видимо, заметила его раньше, наблюдала, пока он заполнял бланк телеграммы, и теперь глядела, не отрываясь. В ее глазах стояли слезы. Марков попытался что-то сказать, но Лиза чуть заметно покачала головой. В соседних окошках сидели еще сотрудницы. Марков беззвучно моргнул веками, показывая, что понял.

– С вас двенадцать пятьдесят, гражданин! – громко произнесла Лиза дежурным, чужим и незнакомым голосом.

Марков подал в окошко деньги.

– Получите сдачу, гражданин!

Вместе со сдачей ему в руки протянули маленький клочок бумаги, на котором Лиза быстро и незаметно черкнула карандашом: «ул. Железнодорожная, 45».

Скоротав время в привокзальном буфете, Марков ближе к вечеру отправился разыскивать дом по указанному адресу. Улица Железнодорожная оказалась в самом дальнем конце города, протянулась вдоль объездной ветки за товарной станцией. Улица была со старинными деревянными домиками на высоких фундаментах, отделенных друг от друга невысокими палисадами. У одного из заборов, поднимая пыль, возились мальчишки. Подойдя ближе, Марков обнаружил, что тут разразилась нешуточная драка. Несколько подростков лет четырнадцати втроем колотили паренька по годам явно младше их. Паренек, которому на вид можно было дать лет двенадцать, прижавшись спиной к штакетнику забора, отчаянно отбивался, раздавая крепкие удары кулаками во все стороны.

– Эй, орлы! – подскочил к ним Марков, обеими руками оттягивая за шиворот сразу двоих нападавших. – Разве это честно, втроем на одного?

Пока двое были столь неожиданно выведены из строя вмешательством Маркова, паренек моментально перешел в контрнаступление против третьего оставшегося противника. Несколькими короткими ударами он мигом свалил его на землю, несмотря на то что сам был раза в полтора ниже ростом. Маркову пришлось срочно отпустить первых двоих и обхватить за плечи того, кто дрался в одиночестве. Нападавшие отбежали в сторону, остановились на безопасном расстоянии, выкрикнув:

– Мы тебе еще наломаем!

– Давай-давай! – дернулся из рук Маркова мальчишка, утирая кулаком капавшую из носа кровь. – Подходи на раздачу оптом и в розницу!

Марков поставил паренька перед собой, присел на корточки, одернул на нем разорванную рубаху.

– Ты кто таков будешь, герой Шипки и Мукдена?

– Я Ваня Лукин! – зло выпалил на азарте мальчишка. И, оглядев Маркова, спросил недоверчиво: – А вам чего надо?

– Так вот ты какой стал, Ваня Лукин, – внимательно оглядел мальчика Марков: светлые волосы с едва заметной рыжиной, зеленоватые глаза. Сама собой выплыла из памяти история их знакомства с Сашкой. Даже обстоятельства были похожи.

– Вы кто? – прищурившись, спросил Ваня.

– Я Марков.

Ваня недоверчиво и осторожно пожал протянутую ладонь.

Марков снял кепку, достал из-за отворота подкладки иголку с ниткой.

– Мамка за рубаху небось ругать будет?

– Ну, будет, – шмыгнул носом мальчишка и опустил глаза.

– Тогда пошли зашивать, – поднялся на ноги Марков.

Перехватив недоверчивый взгляд мальчика, Марков пояснил:

– Ты не беспокойся, Ваня. Я очень давно знаю твою маму. Мы долго не виделись, а сегодня встретились случайно. Я здесь проездом. Твоя мама работает на почте, а вы живете вон в том доме. – Марков указал на забор с большими цифрами «45». – Верно?

– Верно.

– Ну идем, Иван Александрович.

– Вы знали моего отца? – быстро сообразил Лукин-младший.

– Да, Ваня. Но мы тоже не виделись очень-очень давно.

– Значит, и вправду давно, – покачал головой Ваня. – Папа погиб. Мама рассказывала…

Марков вздрогнул и замедлил шаг.

– Еще на германской, – пояснил мальчик и сообщил с детской непосредственностью: – Я вырасту – стану военным. А вы тоже были солдатом?

– Было дело, – отозвался Марков. Даты не совпадали, но он не рискнул без Лизы продолжать дальше разговор на подобные темы. Ваня, по крайней мере, с виду беспокоиться перестал – этого пока было вполне достаточно. – Когда мамка-то с работы придет?

– Часа через два, – распахивая калитку, говорил Ваня. – Заходите, здесь мы живем.

С отдельного входа они вошли в маленькую комнатку, обклеенную газетами. Старая металлическая кровать, шкаф, сколоченный из досок стол, два табурета под ним – вот и вся обстановка. Марков присел на один из табуретов. Ваня взял у него иголку с ниткой, стянул через голову рубаху и принялся сноровисто зашивать.

– Ловко, – одобрил Марков.

– Не впервой, – махнул рукой мальчик.

Марков оглядел его худенькую фигурку – все тело было в свежих и старых синяках и ссадинах.

– За что тебя бьют? – наклонился к мальчику.

Сверкнули исподлобья зеленоватые глаза.

– Это еще кто кого… – снова со злостью огрызнулся Иван.

– Ну, за что воюешь? – задал вопрос иначе Марков.

– За правду.

– За правду не жалко! – подбодрил его Марков, не став пока лезть с расспросами дальше.

Ваня надел зашитую рубаху. Потом все-таки рассказал:

– Мы недавно сюда переехали. А эти в школе решили, что раз я новенький и ростом мал, то буду делать, что они скажут. Только шиш им!

Марков подивился про себя в очередной раз превратностям судьбы – Сашкина история повторялась с теми же деталями.

– Только я ростом мал от того, что была гражданская война, и было нечего кушать.

– Ты еще обязательно вырастешь, Ваня.

– Правда? – с надеждой посмотрел на Маркова мальчик.

– Даже не сомневайся. – Марков скинул пиджак. – А ну, пошли во двор.

Они провозились на заднем дворе целый час. Марков показал Ване несколько приемов рукопашного боя из арсенала капитана Лилье. Ваня схватывал на лету – было видно, что у него уже имеется богатый опыт уличных драк. В самом конце мальчик ловко опрокинул Маркова подножкой на спину и со счастливым видом уселся на нем сверху.

– Сдаюсь! – смеялся Марков, запрокинув на траве руки вверх. – Молодчина, Ваня!

– А вообще-то я рисовать люблю, – безо всякого перехода сообщил Маркову Ваня, когда они вернулись в дом. – Только на газетах свободного места мало. А бумаги, чтобы рисовать, у нас нет.

– Это дело поправимо, – оживился Марков и раскрыл саквояж, вытаскивая оттуда пачку бумаги и карандаши. У Вани загорелись глаза при виде подобного богатства.

– А у меня вот. – Мальчик достал из шкафа кипу старых газет. На полях и чистых местах Марков разглядел весьма талантливо нарисованных лошадей, всадников со звездами, фигурки солдат в папахах с красными ленточками наискось и длиннополых шинелях.

– Недурно, – одобрил Марков и начал бросать на бумагу быстрые карандашные штрихи. – Смотри…

На белых листах стали появляться вздыбленные кони, наездники в гусарских мундирах, типажи офицеров и солдат с закрученными усами.

– Это армейская пехота, – увлеченно прорисовывая детали снаряжения, пояснял Марков. – А это гвардейская…

Марков так увлекся, что стал изображать погоны, кресты и медали на нарисованных им фигурках.

– Это что, белые? – недоверчиво поднял на него глаза Ваня. – У нас в школе на плакатах с крестами и погонами одних белых рисуют. Только там у всех рожи зверские, и красноармейцы их штыками колют. А ваши ничего, даже симпатичные…

– Это, Ваня, русские, – отложив карандаш и глядя прямо мальчику в глаза, проговорил Марков.

– А мои тогда кто? – Ваня недоуменно пододвинул к Маркову своих нарисованных на газетных полях красноармейцев.

– И твои русские. И мы с тобою, Ваня, русские…

Они изрисовали несколько листов. Ваня брал в руки карандаши, что-то дорисовывал сам, Марков хвалил, иногда подправлял.

– Солдаты без звезд и с погонами мне тоже нравятся, – сказал Ваня.

Скрипнула входная дверь. Марков повернул голову и тут же поднялся с табурета. На пороге стояла Лиза.

– Мама, а мы с дядей Жоржем рисовали, – сообщил Ваня и протянул Лизе листы, – Вот, погляди…

Лиза кинула взгляд на рисунки и только всплеснула руками.

– Давай подарим их маме, – произнес Марков и спрятал от Лизы виноватые глаза.

– Мама, это тебе от нас, – протянул рисунки мальчик.

– А бумага и карандаши – твой подарок. – Марков вытряхнул из саквояжа все не относящиеся к делам бумаги и канцелярские принадлежности. – Рисуй на здоровье.

– Ух ты, спасибо! – Ваня был в восторге.

Поезд у Маркова был глубокой ночью. Они вполголоса проговорили допоздна за маленькой загородкой, где на колченогом столике у Лизы стояли примус, старый заварочный чайник и две металлические кружки с отбитой эмалью. Широко раскинув руки, в комнатке сопел на кровати Ванька.

– Ты знаешь что-нибудь о нем? – сразу же в лоб спросила Лиза, как только они остались наедине. Марков понял, что речь идет о Сашке.

– Нет. – Он отрицательно покачал головой и отвернулся к окну.

На мгновение в глазах у Лизы сверкнули слезы. Она быстро поднялась, бесшумно выглянула в комнату, убедившись, что сын спит. Снова села за стол, поправила выбившуюся из-под платка прядь волос. Марков увидел, что ее волосы наполовину седые, уперся лбом о свою поставленную на стол руку и молчал.

– Тогда в Крыму нас укрыли добрые люди – хозяева того дома в армянском селе, – рассказывала Лиза. – Выдали нас за своих дальних родственников. Чего им это стоило – ведь потом в Крыму проверяли всех… Если б не они… – Лиза запнулась, слегка покачала головой. – Ведь Сашка навещал нас в октябре двадцатого, они его видели…

– Мир не без добрых людей, слава Богу, – не меняя позы, глухо отозвался Марков.

Лиза продолжала каким-то чужим, отстраненным голосом:

– Родителей взяли в заложники и расстреляли. Еще в Новочеркасске. Мы все время переезжали. Документов никаких. Назвалась солдаткой, потом записала Ваню с семнадцатого года рождения…

– Вот оно что, – понимающе кивнул Марков.

– А муж для всех погиб на германской – и кончен разговор, – глядя в упор на Маркова, произнесла Лиза. И, изменившись в лице, бросила Маркову в лицо: – И никаких вопросов о гражданской войне, Жорж. Слышишь, никаких!

– Лиза, Лиза… – Марков взял ее за руку.

– Все, Жорж. Плакать не могу, а сломаться права не имею. Я должна поднять Ваньку. Имеет значение только это.

– Разреши вам помочь. – Марков вытащил из кармана пачку ассигнаций, положил на край стола. – Я вышлю вам еще переводом.

– Послушай, Жорж, – тоном, которого он раньше от нее не слышал, проговорила Лиза. – За себя я не боюсь. Но…

Она кивнула головой на загородку, за которой спал Ваня.

– Они все о тебе знают, Жорж?

Кто эти «они» – объяснять не было надобности.

– Разумеется, нет, – горько усмехнулся Марков. – Ходил бы я иначе по белу свету…

– Так вот, – жестко и сухо продолжала Лиза. – Ничего не присылай нам. Нас не ищи и нам не пиши. Отсюда мы тоже уедем. Куда – не спрашивай.

Марков смотрел на нее, играя желваками.

– Ты очень хороший, Жорж, – чуть дрогнувшим голосом произнесла Лиза. – Не упрекайте себя ни в чем.

Он понял, что последние слова предназначались им с Лукиным вдвоем.

– Так надо, Жорж.

Он уходил в ночь. Моросил мелкий дождик. Пройдя через город, Марков вышел к вокзалу. Вдалеке, осветив прожектором рельсы перед собой, появился паровоз, медленно вытягивая из темноты вереницу пассажирских вагонов…

Марков рассказал, при каких обстоятельствах виделся единственный раз с Лизой и Ваней. Сашка долго сидел молча, обхватив голову руками.

– Это все? – не своим голосом спросил наконец Лукин, проглотив комок в горле.

– Не совсем… – после некоторого раздумья проговорил Марков.

В 1942-м, дождавшись снятия своей судимости, Марков все же написал из действующей армии в тот город за Уралом, на улицу Железнодорожную, 45. В глубине души он надеялся, что война все-таки изменит отношение режима к людям. Казалось, к тому были предпосылки. Тем более что ничего особенного в его письме не было – обычный привет с фронта. Ответа долго не приходило. Вероятно, его и не следовало ждать – ведь предупреждала Лиза, что съедут они с этого адреса. Самому Маркову писем получать было не от кого, поэтому он чрезвычайно удивился, когда почти через год, летом 1943-го, прибывший в роту почтальон неожиданно выкликнул его фамилию.

– Вот ведь как, – порадовался тогда за командира сержант Куценко. – И офицерские погоны, и письмо наконец получили. А то ведь никто вам не пишет – неправильно это, товарищ лейтенант.

Письмо было от Лизы. Оно пришло из северного Казахстана, со станции Кайранколь. Видимо, каким-то образом она все-таки получила послание Маркова, адресованное на Железнодорожную улицу того уральского городка. Никак иначе она бы его разыскать не смогла. В письме было всего несколько строчек. Пробежав их глазами, Марков тут же понял, почему после стольких лет она все же решилась написать. Собственно, это было не письмо, а копия ответа с запроса в воинскую часть, номер которой был старательно замаран военной цензурой. В ответе на запрос гражданки Лукиной Елизаветы Григорьевны сообщалось, что лейтенант Лукин Иван Александрович пропал без вести во время боев на западном фронте в июле 1941 года. Ниже Лизиной рукой было приписано всего четыре слова: «Вот так вот, Жорж». Только тогда, получив это письмо, Марков до конца понял, какой сильной она была все эти годы. Гораздо сильнее их с Сашкой. Но эту ношу – известие о Ване – она уже не смогла нести одна.

Марков тогда же, наплевав на все, не теряя времени, написал ответ, убеждая, что еще не все потеряно, что есть надежда. Выслал Лизе свой денежный офицерский аттестат. Через некоторое время все вернулось обратно с пометкой, что адресат выбыл в неизвестном направлении…

Наверное, если бы на Ваню пришла похоронка, он не рассказал бы Лукину этого продолжения. Расстегнув нагрудный карман гимнастерки, Марков вытащил потрепанный бумажный треугольник письма, протянул Лукину. Сашка развернул, подсветил фонариком, пробежал глазами строчки и с размаху ударил кулаком о кирпичную стенку. Марков обхватил беззвучно закусившего губу друга за плечи. Из разбитых костяшек сашкиной руки обильными ручьями потекла кровь. Марков нашарил в кармане бинт, начал обматывать им разбитую кисть.

– Да брось ты… – выдернул руку Лукин.

– Она будет ждать, – убеждал Марков друга, продолжая бинтовать. – Будет ждать Ваню, а значит, будет жить. Кончится война, можно будет навести справки…

Лукин посмотрел на Маркова каким-то отстраненным взглядом, проговорил тихо:

– Господи, двадцать с лишним лет… Скажи мне, Жорж, когда-нибудь кончится э т а война?

Марков откинулся к стене. Ответа на этот вопрос пока что не было ни у кого…

22

Фомичев, Воронцов и Вася Бурцев осторожно пробирались к опушке леса. Горевшие ярко и так хорошо видимые из укрепления костры теперь отчего-то становились маленькими точками где-то впереди среди ветвей деревьев и сплетений кустарника. Они шагали тихо, не упуская друг друга из виду. Фомичев подал знак – все остальные присели за большим валуном у края долины. Осмотрели поле, по которому их днем атаковали усташи. Противник подобрал своих убитых – на земле остались валяться только стреляные гильзы и разнообразные элементы снаряжения. Вокруг валуна обнаружились целые россыпи гильз – по всей видимости, отсюда по ним работал пулемет. Сойдясь ненадолго вплотную, коротко посовещались шепотом и решили идти дальше. Снова рассредоточились цепью, находясь в зоне видимости друг друга.

Первое кострище обнаружилось на поляне в нескольких десятках метров от кромки леса. Фомичев некоторое время наблюдал за поляной, укрывшись в кустах. Затем вышел из своего укрытия, держа оружие на изготовку. Большой костер практически прогорел. Центр поляны устилали лишь мерцающие оранжевым светом уголья. Вокруг валялось какое-то военное тряпье и груды окровавленных бинтов. Прикрывая друг друга, осмотрели местность на сотню метров вперед. Там обнаружилось еще несколько затухающих кострищ. На земле остались следы от разворачивавшихся тут грузовых автомобилей. Неприятель покинул опушку леса.

– Дядя Игнат, глядите, – тихонько позвал Вася Бурцев.

Фомичев с Воронцовым пересекли поляну и подошли к ее краю. В низине обнаружился целый ряд совсем свежих земляных холмиков, кое-где устланных пластами дерна и выложенных небольшими камнями. По краям и центру были воткнуты кресты, сооруженные из наспех смотанных друг с другом веревками и ветошью ветвей деревьев.

– Своих похоронили, – произнес Фомичев.

Воронцов снял каску и молча перекрестился.

Было принято решение обождать здесь некоторое время – необходимо было убедиться, что противник действительно ушел из этого района и не намерен возвращаться. Расположились на противоположном от захоронения краю поляны, укрывшись между поваленными деревьями. Залегли звездой, ведя наблюдение во все стороны. Пролежали, следя за местностью, часа два. Кругом было тихо.

– Вот что, Васек, – негромко обратился к Бурцеву Фомичев. – Сиди здесь, а мы с земляком вверх до дороги пройдемся.

– Как скажете, дядя Игнат, – отвечал солдат.

Фомичев уловил в его голосе тщательно скрываемое беспокойство. Ободрил вполголоса:

– Да ты не дрейфь, мы быстро. Если что – дуй обратно к нашим. Тут не геройствуй.

Вася послушно кивнул и натянул пилотку на самые уши.

– На, чтобы не заснуть, – протянул ему несколько кусков сахара Воронцов.

– Спасибо…

Они с Воронцовым миновали поляны. Брошенные костры на них уже давно прогорели. Ночь выдалась довольно холодной. Фомичев запахнул поплотнее ватник. Воронцов поднял воротник своего немецкого мундира. Добрались до каменистого откоса – над ним угадывалась извилистая лента горной дороги. Следы от грузовиков уходили вниз. Видимо, машины заезжали на дорогу, сделав крюк через пологую низину. Мелкий гравий прямо перед ними был осыпан десятками пар ног – пехота поднималась прямо по насыпи. Фомичев нагнулся – судя по оставленным на гравии полосам, здесь затаскивали наверх тяжелое вооружение и носилки с ранеными. Прикрываясь чахлым кустарником и темнотой, они осторожно выбрались на дорогу. Воронцов достал маленький светящийся брелок солдатского компаса.

– На юго-запад ушли, – определил он направление, по которому двинулись усташи.

От древних развалин, где они держали оборону днем, их отделяла дорога, шедшая вплотную вдоль высоких неприступных скал. И только где-то там за ними, намного выше, должен был быть тот перекресток дорог, над которым господствовал старинный замок. Обойти их позицию неприятель никак не мог.

– Похоже, и вправду ушли, – проговорил Фомичев.

– Слава Богу, – отозвался Воронцов.

Ветер гнал по ночному небу над верхушками скал рваные облака. Иногда где-то в вышине проглядывали синие балканские звезды.

– Холодно, – поежился Фомичев.

Воронцов отстегнул от снаряжения флягу:

– По чуть-чуть, – протянул флягу Фомичеву, – для сугрева.

– Нет возражений, – согласился Игнат.

Они присели на несколько минут под приземистым деревцем.

– Куда вы дальше? – поинтересовался Игнат, когда фляга пару раз перешла из рук в руки.

– На соединение с корпусом, – отозвался Воронцов.

– А потом? Фрицам скоро каюк…

– И что это в наших раскладах меняет? – вскинулся Воронцов.

– Ладно, – махнул рукой Фомичев. – Передам за тебя привет Орловской губернии…

Воронцов сделал из фляги большой глоток. Выдохнул, вытирая ладонью губы:

– Не трави душу. – И после некоторого молчания поинтересовался: – У тебя-то там кто, жена?

– Жена, дети, – отозвался Игнат.

– Пишет жена?

Фомичев нахмурился.

– Нет, – бросил коротко и угрюмо, поднимаясь. – Все, двинули…

– Стой, кто идет? – первым окликнул их Вася Бурцев.

– Свои, – отозвался Фомичев, запрыгивая между поваленных деревьев. – Молодец, Васек, службу знаешь.

Понемногу начал заниматься рассвет. От низины с другого края поляны поднялся туман. Царило полное безмолвие.

– Сидим тут, на кладбище, – неожиданно проговорил Бурцев.

– Почему на кладбище? – не понял Воронцов.

– А там что? – Вася указал в сторону затянутой туманом низины, где были захоронены погибшие в бою хорваты. И закончил испуганно и совершенно по-детски: – Вы ходили, а я тут с мертвыми…

– Ну вот те раз, – рассмеялся Фомичев. – Теперь-то чего бояться? Мы уже вернулись.

– Здесь бояться надо живых, – произнес Воронцов.

Вася обвел их взглядом. Потом сказал, немного смущаясь:

– Я вот ваш разговор вчера вечером слушал. Там, наверху. – Он махнул рукой по направлению к укреплению, откуда они пришли.

Фомичев с Воронцовым переглянулись. А Вася вдруг выпалил совершено неожиданно:

– Почему Бог нас бросил?

Игнат даже закашлялся, потом выдавил из себя растерянно:

– Ну ты и загнул, Васек…

Зато Воронцов повернулся к Бурцеву, долго смотрел на него очень пристально. Затем приблизился вплотную и произнес с убеждением, но совсем мягко и тихо:

– Он не бросил нас. Мы сами его распяли второй раз. Мы так крепко прибили его к кресту, что он не может сойти.

– Чтобы наказать нас?

– Чтобы спасти…

Фомичев смотрел на них во все глаза и только беззвучно слегка покачивал головой из стороны в сторону.

– Ладно, – произнес он наконец, выглянул из-за поваленного дерева, прислушиваясь и еще раз внимательно осматривая окрестности. – Пока совсем не рассвело и туман, дуй к нашим. Доложишь товарищу капитану, что здесь все чисто.

– Я мигом, дядя Игнат, – засобирался Вася.

– Не суетись, – напутствовал его Фомичев. – Ступай через поле, как сюда пришли. И под ноги гляди.

Бурцев подхватил автомат, выбрался из их укрытия и, пригнувшись, заспешил в сторону перекрестка дорог, над которым неприступным каменным стражем возвышался древний полуразрушенный замок.

Быков вернулся также бесшумно, как и уходил. Стянул с головы заскорузлую выцветшую пилотку, утер ею пот с закопченного лица. Взоры всех, кто не спал внутри укрепления, устремились на него.

– Чисто, – выдохнул ефрейтор. – И тропинка, и дорога сзади. Никого.

В глазах всех присутствовавших засветилась робкая надежда. И в это мгновение прямо под внешней стеной внизу прогремел взрыв.

– В ружье! – гаркнул Лукин. – Без команды не стрелять!

Все кинулись к окнам. Защелкали затворы. Обороняющиеся приникли к бойницам, напряженно всматриваясь в сторону долины. Но больше оттуда не раздалось ни единого звука. Лишь легкий утренний ветерок уносил оставшиеся рваные клочья тумана. В ожидании нападения прошло несколько томительных минут. Затем Марков кивнул в сторону лестницы, ведущей на верхний ярус:

– Клюев, Куценко! Гляньте, что там.

Паша-Комбайнер с сержантом, соблюдая меры предосторожности, полезли наверх. Вскоре они вернулись. Первым в низком кирпичном проеме возник Клюев, за ним, держа под мышкой два автомата, вошел сержант Куценко. Пашка принес на руках залитого кровью Бурцева. Вася был без сознания, дышал громко и часто-часто.

– Суки! – с яростью зашвырнул оба автомата в угол Куценко. – Растяжку оставили у дороги, под самой стенкой.

– Сюда! – прогудел доктор Головачев и, встряхнув плащ-палатку, быстро застелил ею солому посреди помещения. Вытащил свои инструменты, бросил, не поворачивая головы. – Отошли все!

23

На какое-то время в городе стало тихо и безлюдно. Так бывает перед грозой, когда первому удару шквала предшествуют вдруг несколько мгновений абсолютного, звенящего молчания. А затем, прочерчивая наискось небо, летит зигзагом молния и ее догоняет где-то у линии горизонта оглушительный грохот…

Марков приходил в себя несколько раз на короткие мгновения. Впервые это было ночью – отчетливо услышал под окном на севастопольской улице беготню, топот сапог, лязганье винтовочных затворов. Где-то в переулке раздался чей-то громкий крик. Марков снова провалился в небытие. Затем на следующий день в самой палате были слышны громкие мужские голоса. Показалось, что двигают кровати. Другой тихий, но настойчивый женский голос долго убеждал в чем-то непрошеных визитеров. Сквозь ватную пелену в ушах Марков, не открывая глаз, расслышал обрывки разговора.

– А этот кто таков? – интересовался первый голос, мужской.

– Из мобилизованных, – негромко отвечал голос женский.

– А докумэнты нэ мает? – въедливо спрашивал кто-то еще с малороссийским говорком.

– Да вон шмотье солдатское на полу, – заметил обладатель первого голоса.

– А сапоги-то добрэ…

– Тифозный он.

– Тьфу ты, черт. Ладно, пошли покаместь отседова…

Хлопнув дверьми, они покинули палату. Вечером третьего дня его долго-долго тормошила сестра милосердия. Та самая, которую просил «приглядеть за солдатом» покидавший друга Лукин. Впрочем, этого Марков при расставании с Сашкой уже не слышал. Марков открыл глаза: из розоватого марева, то приближаясь, то удаляясь, на него медленно наползали очертания палаты. Контуры предметов вокруг расплывались. Сделав над собой отчаянное усилие, Марков заставил себя сфокусироваться. Большая изогнутая трещина на потолке сделалась неправдоподобно реальной. Он медленно тер рукой лоб и с удивлением вглядывался в простое и усталое лицо склонившейся над ним сестры милосердия. Затем, усадив на кровати, она поила его с ложечки горячим куриным бульоном. Откуда он взялся, этот бульон, одному Богу было известно.

– Вам надо уходить как можно быстрее, – негромко сказала женщина «солдату».

Марков, все еще не понимая до конца происходящее вокруг себя, тем не менее кивнул благодарно и откинулся на подушку. Ему казалось, что он лишь на мгновение прикрыл глаза, чтобы подумать. Оказалось – проспал до утра. Проспал ровно, глубоко и спокойно.

Наутро женщина пришла в последний раз. Положила на подоконник свернутый морской бушлат. Бушлат был запачкан машинным маслом, с прожженным на локте рукавом. Посмотрела на Маркова с жалостью и мольбой:

– Пожалуйста, если можете, уходите.

И поспешила в коридор, бросив на Маркова от самых дверей полный скорби и отчаяния взгляд. Марков проводил ее глазами и сел на кровати. Палата вокруг него пошла кругом, но он удержался. Протянул руку, потрогал зачем-то пальцами грубое сукно бушлата. Отогнул подушку – револьвера под ней не было. Видимо, его забрала сестра. Свесив голову вниз, обнаружил валяющиеся на полу бриджи и гимнастерку с солдатскими погонами. Сапоги и шинель украли. Горьким отчаянием обожгла одна-единственная мысль – во внутреннем кармане шинели была фотографическая карточка с изображением Вари. Теперь карточка, скорее всего, валяется где-нибудь на помойке. Маркова внезапно охватила отчаянная злость. Одним рывком он поднялся с кровати и, уцепившись за металлическую спинку, в которой не хватало прутьев, встал во весь рост, широко расставив на деревянном полу босые ноги. В первый момент голова закружилась, его отчаянно зашатало. Удержался на ногах, постоял, привыкая. С трудом натянув трясущимися от слабости руками одежду на пропотевшее и грязное нижнее белье, Марков запахнул тесный бушлат. Руки из рукавов торчали чуть ли не до половины, но выбирать было не из чего. Опустился на четвереньки в поисках сапог. Медленно и плавно пришло напоминание – обуви-то нет. Не особо отдавая отчета своим действиям, он прополз по палате несколько метров. Под соседней кроватью обнаружились стоптанные и полуразвалившиеся ботинки, подошвы которых были просто примотаны проволокой поверх носов. Марков поднял голову – кровать рядом была пуста. Подхватив ботинки, он натянул их прямо на босу ногу. Встал и, поджимая пальцы ног, сделал несколько шагов в сторону двери. Растворив ее, вывалился в коридор непосредственно навстречу шедшим со стороны лестницы красноармейцам в длинных кавалерийских шинелях.

– Посторонись, товарищ, дай дорогу, – отодвинул за плечи Маркова один из них, проходя мимо.

Марков прижался к стене, отчаянно стараясь удержаться на ногах. Красноармейцы зашли в палату напротив. До него донеслись их голоса:

– Здесь, кажись, офицеров видали.

– Щас разберемся…

Оттолкнувшись от стены, Марков шагнул в сторону лестницы. Все тело прошиб холодный пот, но сил спуститься на один пролет вниз ему хватило. Он взялся за ручку входной двери и толкнул ее от себя. Прямо в глаза ударил яркий дневной свет. Вдохнув холодного осеннего воздуха, Марков вышел на середину улицы и почувствовал, как подкашиваются ноги. Он судорожно уцепился скрюченными худыми пальцами за рукав проходившего мимо человека.

– Эгей, полегче, товарищ, – произнес человек в перетянутой ремнями кожаной куртке с маузером в деревянной кобуре через плечо. Перед Марковым стоял Прохор Зыков. Прохор несколько секунд с недоумением вглядывался в возникшее перед ним изможденное лицо, а потом обомлел:

– Матерь Божья, Егорий Владимирыч!

Зыков быстро огляделся по сторонам – улица, по счастью, была в этот момент безлюдна. Он подхватил Маркова под руку, снял со своей головы папаху с красной ленточкой наискось, водрузил на голову своего бывшего командира и, увлекая его к ближайшему переулку, зашептал:

– Пойдемте, пойдемте, за ради Христа…

Прохор привел Маркова в большой дом с колоннами прямо в центре Севастополя. Здесь расположился штаб одной из красных дивизий, занимавших город. Часовому при входе Зыков сунул под нос какой-то мандат и, кивнув на Маркова, значительно произнес:

– Он – со мной!

Их пропустили внутрь без лишних вопросов. Поднявшись на второй этаж, зашли в роскошный кабинет со следами поспешного бегства прежних хозяев. На полу громоздились кипы каких-то бумаг, одна из створок огромного, во всю стену, книжного шкафа была разбита. Большие осколки стекла поставили здесь же, в уголке, мелкие втоптали в персидский ковер с длинным ворсом. У окна стоял огромных размеров письменный стол, затянутый зеленым сукном. Зыков отстегнул с бока маузер и кинул его на стоявшее тут же кожаное кресло.

– Экий ты стал важный, Прохор! – слабо улыбнулся Марков.

Зыков только махнул рукой:

– Ох, Егорий Владимирыч…

Бывший вестовой проводил Маркова в маленькую смежную комнатку, отделенную от кабинета изящной резной дверцей. Указал на такой же, как и кресло, просторный кожаный диван.

– Располагайтесь, покаместь. Здесь для вас самое надежное место. А там чего-нибудь придумаем.

– Каково у красных, Проша? – поинтересовался Марков и все-таки не смог удержаться от горькой иронии: – Мельницу купил?

Прохор отвечал сдержанно. Было в его тоне какое-то ощущение глубокой внутренней раны.

– Нет, Егорий Владимирыч. Теперь частных мельниц навроде как иметь не полагается. Не в ней дело. Вот я у красных, вы у белых, а ведь беда-то общая. Всем нам, православным, испытание послано.

– Православным? – вскинулся Марков. – Власть-то новая – безбожная.

– Знаете, как в народе говорят: сколько ни кричи «халва-халва», а во рту слаще не станет. Так и тут – оттого, что ты про Бога забудешь, Он-то сам быть не перестанет. И судить нас все равно будет…

– Вон как… – поскреб заросший подбородок Марков.

Они разговаривали очень долго – каждый поведал о своих перипетиях за эти годы всероссийского лихолетья. Днем в кабинет регулярно заходили какие-то люди, что-то приносили, что-то просили. Прохор слушал, возражал, реже соглашался. Часто просителям отказывал, принимал и подшивал в папки всевозможные бумаги, куда-то временами исчезал, снова возвращался.

– Я тут и писарем, и за всю канцелярию, – пояснил он Маркову.

Своего бывшего командира Прохор просил никуда не отлучаться. Да тому и вряд ли пока позволяло бы это сделать состояние здоровья. У Зыкова Марков отлеживался несколько дней. Чуть придя в себя, попросил бритву.

– Погодьте пока скоблиться, – остановил его Прохор. – Вы пока с этой щетиной аккурат на нашего брата тянете. Есть мысля…

Как в старые добрые времена, Прохор раздобывал где-то продовольствие, регулярно приносил с кухни внизу кипяток в большом медном чайнике. Бушлат и ботинки Маркова бывший вестовой выкинул в тот же вечер. Произнес так хорошо знакомым Маркову тоном: «Непорядок в хозяйстве». Вернулся поздно. Поставил в углу перед диваном добротные юфтевые сапоги. Встал в дверном проеме, держа в руках почти новую светло-серую шинель с отворотами на обшлагах. Встряхнул ею:

– А ну, прикиньте…

Шинель пришлась впору.

– А это довесок. – Зыков протянул Маркову потрепанную защитную фуражку с треснутым посередине козырьком и темным овалом от снятой кокарды на выцветшем околыше.

На четвертый вечер Зыков заглянул в комнатку к Маркову. Плотно затворил за собой дверь. Вид у Прохора был серьезный и озабоченный.

– Худо дело, Егорий Владимирыч, – быстро заговорил Зыков. – Пошли повальные проверки. Поначалу вашего брата просто регистрировали. Кое-кто даже к нам в армию записался вроде. Теперь пойдут расстрелы.

– Сведения верные?

– Вернее не бывает, – утвердительно прикрыл на секунду глаза Зыков. – Пришел приказ: нижних чинов в острог, офицеров к стенке. А кто в цветных был, тех велено всех в расход – поголовно. Уже и специальных уполномоченных на эти дела к нам выслали. В общем, уходить вам надо. Еще день-два промедлите – и не выбраться будет…

Марков поднял глаза на своего бывшего солдата. Зыков вытащил из-за пазухи пакет с бумагами, проговорил вполголоса:

– Я тут вам все подготовил…

В выправленных Зыковым документах значилось, что бывший царский офицер Георгий Владимирович Марков был мобилизован в 1920 году в Красную армию и по возвращении с польского фронта направлен на борьбу с Врангелем. Во время боев в Крыму красноармеец Марков был госпитализирован с возвратным тифом. Уволен из армии по болезни, что «подписью и приложением казенной печати удостоверялось».

Из Крыма той роковой осенью Марков выехал на удивление легко. То, что началось там спустя несколько дней после его отъезда, лучше бы было никогда не знать живущим на земле.

24

Они уходили в полдень. Туман окончательно рассеялся, когда рассвело. Небо очистилось от туч. Выглянувшее весеннее солнышко осветило дорогу, деревья, камни замка и близкие верхушки гор.

Выстроились в две шеренги друг напротив друга. Убитых хоронили на высоком холме, возвышавшемся за древним укреплением. Земля здесь оказалась на удивление мягкая, несвойственная для гористой местности. В одну могилу уложили убитых разведчиков и чинов Русского корпуса. Последним в ряду лежал Вася Бурцев. Руки его были аккуратно сложены на груди. Стоявший у края могилы Игнат Фомичев ожесточенно потер кулаком глаз и отвернулся в сторону.

– На молитву – шапки долой! – негромко скомандовал Лукин и сделал легкий кивок доктору Головачеву.

Привычными движениями обнажили головы чины корпуса. Вслед за Марковым сняли пилотки разведчики. Начал творить молитву доктор. Его густой баритон звучал над холмом четко и в то же время проникновенно. В эти короткие минуты, глядя на стоявших рядом людей, судьбы которых сложились настолько по-разному после разразившейся на родине смуты, Маркову вдруг пришла в голову мысль: за эти неполные сутки, выдержав плечо к плечу тяжелый бой, они – русские – снова были все на одной стороне. Такое ощущение он испытывал последний раз после боев 1916 года – тяжелых, кровавых, но в то же время исполненных надежды на скорую победу. Общую победу, не омраченную случившимся после разладом, который прошел прежде всего по душам людей, разломив их, как хлеб, пополам. Удастся ли когда-нибудь вновь сложить их воедино? Марков был уверен – от ответа именно на этот вопрос зависит, какой будет их все равно одно на всех общее отечество – Россия…

Маркову вспомнилось завершение боев на Курской дуге. Тогда, в 1943-м, насколько хватал глаз, поля и перелески были усеяны подбитой техникой и трупами. Такого огромного количества убитых с обеих сторон, как на Курском выступе, Марков не видел в своей жизни, пожалуй, никогда. Возможно, впечатление усиливал рельеф местности – панорамы только что отгремевших встречных боев были видны на много километров. Ему вспомнился огромный противотанковый ров, доверху заполненный трупами – нашими и немецкими. На запад шли танки и военная техника. Для них были устроены переходы – части рва засыпали в нескольких местах. Наступающие колонны шли прямо по убитым, едва присыпанным небольшим слоем земли. Подразделение Маркова было тогда придано 49-й танковой бригаде 1-й танковой армии Степного фронта. У станции Поныри разведчики встретили танкистов, занимавшихся эвакуацией подбитой техники. Под командованием молодого лейтенанта в солдатской гимнастерке без карманов танкисты при помощи тягача старательно стаскивали выведенные из строя танки – наши и немецкие – к железной дороге. Эшелоны, заполненные исковерканной и совершенно целой с виду техникой, уходили на восток один за другим. А по полям вскоре пошел тяжелый смрад – огромное количество убитых продолжали лежать непогребенными под летним солнцем. Высланные похоронные команды трудились не покладая рук. Со стороны глядя на них, бредущих полями и хоронивших всех найденных практически тут же, Маркову казалось, что идет борьба с чумой во времена мрачного Средневековья. Безумие людей века двадцатого, пожалуй, перекрыло самые дикие сцены минувших времен. И никто, никто не выстроился и не прочел над павшими молитвы…

После готовились к выступлению. Марков подошел к Лукину. Рядом с ним радист в немецкой форме сосредоточенно крутил верньеры полевой радиостанции. Из эфира валились шумы, помехи, обрывки переговоров. Какой-то голос под позывным «Нойрюппен» настойчиво вызывал по-немецки неведомый «Кенигсберг-2», прося дать направление движения. Одни и те же монотонные чужие фразы резали слух.

– Заткни ему глотку! – кинул радисту Лукин.

– Слушаю, вашбродь! – переключился на другую волну солдат.

Лукин повернулся к Маркову:

– Мы наконец получили радио. Нам приказано идти на Клагенфурт.

Марков поднял глаза на друга, с которым незадолго перед тем они вместе изучали карту местности:

– Нам в другую сторону – на северо-восток.

Лукин присел рядом, сказал вдруг негромко, но с затаенной надеждой:

– Пойдем с нами, Жорж.

– Нет, Сашка, – отрицательно покачал головой Марков и кивнул в сторону своих разведчиков, собиравших вещи. – Хотя бы они должны вернуться домой.

Лукин тяжело вздохнул. Проговорил, пристально глядя на друга:

– Они доберутся до тебя.

– Это не имеет значения, – отозвался Марков, глядя куда-то на вершины гор. – Есть вещи поважнее…

По команде лейтенанта Чередниченко разведчики построились. Их осталось в строю всего четверо: Фомичев, Быков, Клюев. Куценко. Рядом со строем сам лейтенант. Марков оглядел их – старые, испытанные боевые товарищи. Он должен привести их обратно.

На импровизированных носилках чуть поодаль доктор Головачев заканчивал делать свежую перевязку подполковнику Ратникову.

– Еще будете ходить, батенька, – донесся до Маркова густой баритон доктора.

Ратников, поджав губы, смотрел на работу доктора. Подполковник не сопротивлялся, придерживая под мышкой возвращенный ему автомат ППС.

К строю подошел Воронцов. Постоял рядом с Фомичевым, неуверенно повертел кистью руки.

– Давай уж, земеля, – протянул ему ладонь Игнат.

Воронцов быстро пожал протянутую руку. Попытался сказать с деланой усмешкой:

– Привет Орловской губернии.

И отвернулся. В глазах его блеснули непрошеные слезы.

– Передам, – серьезно и тихо отвечал Фомичев.

Начали выдвижение. Колонна Лукина потянулась вниз, в сторону дороги на запад. Разведчики Маркова, располагавшие теперь планом местности, подхватив носилки с раненым, уверенно зашагали вверх по тропинке в восточном направлении. На месте задержались только Марков и Лукин. Оба знали, что не увидятся больше никогда.

– Спасибо за все, – обнял друга Лукин.

– И тебе тоже.

– Будь здоров, Жорж!

– Прощай, Сашка!

Марков поправил на плече автомат и, не оглядываясь, зашагал в сторону своих удалявшихся разведчиков. Лукин некоторое время еще глядел ему вслед. Затем повернулся и отправился в противоположном направлении…

На первом же привале, когда остальные разведчики отошли в сторону, лежавший под деревом подполковник Ратников позвал:

– Капитан Марков, подойдите сюда.

Марков подошел, опустился на корточки рядом.

– Ставлю вас в известность, что по возвращении в наше расположение я напишу подробный рапорт обо всем произошедшем, – негромко, но четко и твердо проговорил Ратников.

– Благодарю за откровенность, – отозвался Марков. – Разрешите идти?

– Идите…

Марков вышел на середину лесной полянки, на которой они остановились, сделал несколько движений руками, разминаясь. Ратников смотрел на него со своего места долго и очень внимательно.

К исходу второго дня они вышли в расположение советских войск. Им даже не пришлось переходить линию фронта – ее попросту не оказалось в этих местах. Их окликнул армейский патруль, совершенно спокойно расположившийся на перекрестке дорог. После недолгих объяснений, Маркова с бойцами отправили в расположение дивизии Бутова, а подполковника Ратникова в ближайший госпиталь.

25

В начале мая 1945 года никаких боевых действий на их участке фронта практически не велось. Где-то за невысокими отрогами западных гор пытались прорваться в американскую зону отступившие остатки немецких войск, переименованных теперь в группу армий «Австрия». А у них было тихо. Дивизия Бутова была выведена во второй эшелон и стояла на отдыхе.

Марков предоставил комдиву полагающийся в подобных случаях отчет о действиях разведроты. Целые сутки прошли спокойно. Разведчики отдыхали в маленьком симпатичном особняке. Место напоминало горный курорт. К исходу второго дня полковник Бутов вызвал Маркова лично. Штаб дивизии располагался в красивом поместье, в большом доме с крытой колоннадой. Капитан явился, доложившись по всей форме.

– Заходи, Георгий Владимирыч, – приветствовал его Бутов. – Н-да, рота в шесть человек под конец войны…

Марков глядел на комдива с застывшим в глазах ожиданием. Бутов не был сторонником длинных лирических вступлений. Так вышло и на этот раз. Полковник поднял глаза на Маркова и произнес очень серьезно:

– Беда мне с вашими похождениями.

Марков продолжал молчать. Он подробно изложил на бумаге все обстоятельства, при которых действовала рота с момента получения последнего боевого задания.

– Лучше бы ты с немцами пообщался, чем с этими орлами, – негромко проронил Бутов и сделал неопределенный винтообразный жест рукой вверх. – Так у нас там считают. Это самое страшное, понимаешь? Такова установка, генеральная линия партии…

Марков понял, что под «орлами» полковник имеет в виду чинов Русского корпуса. Проговорил, четко выговаривая каждое слово:

– Товарищ полковник! Если т а м так считают, отвечать должен я один. Бойцы выполняли мои приказы.

– Не кипятись, Георгий Владимирыч. – Бутов поднялся из-за стола и по своей всегдашней привычке прошелся по кабинету. – В общем, рапорт твой, содержащий информацию о контактах с коллаборационистами я обязан – понимаешь,  о б я з а н  – передать по инстанции. Сам знаешь, куда. Твой-то рапорт можно замять, да вот только…

Бутов испытующе поглядел на Маркова. Тот взгляд выдержал.

– В общем, подполковник Ратников также написал о ваших приключениях.

– Он сообщил мне о своем намерении еще на походе, – отвечал Марков.

Бутов буквально впился в Маркова удивленно-недоумевающим взглядом. Произнес, качая головой:

– И вы его благополучно вынесли? Святой ты человек, Георгий Владимирыч…

– Отвечать должен я один. Бойцы выполняли мои приказы, – снова отчеканил Марков. – Подполковник Ратников находился в беспомощном состоянии.

Бутов резко развернулся на каблуках.

– Это, в случае чего, ты не мне, а в другом месте говорить будешь. Давай-ка пройдемся…

Они вышли на открытую террасу, пошли вдоль колоннады. Где-то далеко, в розоватом мареве, садилось за вершины гор солнце. Бутов остановился между колоннами, оперся руками о вычурный каменный бортик. Марков последовал его примеру.

– В общем, теперь у меня два рапорта, – негромко рассказывал Бутов. – Ходу я им пока не дал, почитал, сравнил…

– Зачем вы все это мне говорите, Федор Емельянович?

Бутов посмотрел Маркову прямо в глаза и вдруг быстро спросил:

– Ты в белых был?

Марков плотно сжал губы. Глаз не отвел:

– Был.

Реакция Бутова оказалась неожиданной. Он покачал головой, как-то на минуту растерянно повел плечами в совершенно несвойственной для себя манере. Возможно, вспомнил сейчас бывший унтер-офицер Федор Бутов свою недолгую, но исправную службу в Белозерском полку Добровольческой армии, о которой он тоже предпочел умолчать. Произнес тихо:

– Ну, всякое случалось. Времена такие были.

– А сейчас что – изменились? – в упор с нажимом спросил Марков. У него был вид человека, которому нечего терять.

– Спокойно, Георгий Владимирыч. В рапорте об этом ни слова. Это просто мне так показалось. Я спросил – ты ответил. А более никому говорить не надо. Ты меня понимаешь?

Марков криво усмехнулся:

– Понимаю.

– А времена не изменились, – в такой же усмешке скривился Бутов. – Тут ты прав.

Они спустились на крыльцо.

– В общем, порешим так, – резюмировал Бутов уже своим обычным, уверенным тоном. – Сор из избы, то бишь из дивизии, выносить не будем. Не впервой – авось получится. Слава Богу, ребята у меня тут все свои, проверенные. Рапорты останутся, но дальше никуда не пойдут. Ну, забыл я их по инстанции передать, – с невинным видом улыбнулся полковник. – Дел по горло.

– Не подставляйте себя, Федор Емельянович, – покачал головой Марков.

– Все, Георгий Владимирыч! – обрубил Бутов. – За этим я тебя и звал. И запомни – этого разговора у нас с тобой не было. Не бы-ло! Ступай…

26

Минуло несколько дней с получения известия о взятии Берлина. В дивизию, по-прежнему располагавшуюся на отдыхе, неожиданно пришел приказ о повышенной боевой готовности. Ожидали возможного прорыва на запад блокированных в горных массивах не желавших капитулировать немецких войск. Где-то поблизости якобы видели эсэсовские танки и бронетранспортеры. Сократившаяся до размеров отделения разведрота Маркова снова настроилась на привычную боевую работу. Закончилась первая неделя мая.

В тот день они вычистили оружие, привели в порядок обмундирование и снаряжение. Марков, как обычно, назначил посты на ночь. Все, кроме часового, улеглись спать. Расположились в занимаемом ими домике с комфортом, на кроватях. А среди ночи их разбудили отчаянные грохот разрывов и стрельба.

– Господи, опять! – подскочил сержант Куценко.

– Ни днем, ни ночью четыре года покоя нет, – ворчал Фомичев, торопливо натягивая гимнастерку и хватая снаряжение.

– Ходу, мужики, ходу, – подгонял солдат лейтенант Чередниченко. И озабоченно добавил: – Похоже, немцы опять прорвались.

Паша-Комбайнер привычно подхватил пулемет. Чередниченко потащил вслед за ним к дверям жестяную коробку с запасными дисками. Остальные вооружились автоматами.

– Выходим! – скомандовал Марков, предварительно осторожно выглянув за дверь.

По одному выбежали на лужайку перед домом и запрыгнули в канаву у забора. Там уже сидел находившийся на посту ефрейтор Быков, укрывшийся для маскировки плащ-палаткой.

– Обстановка? – коротко бросил Марков ефрейтору, плюхаясь рядом с ним. От мокрой земли выстиранная и старательно выглаженная с вечера гимнастерка на животе стала темной и с грязевыми разводами.

– Че-то я не пойму, товарищ капитан… – протянул Быков.

У Маркова только вытянулось лицо от такого доклада опытного разведчика.

– Да вы сами гляньте, – перехватил адресованный ему недоуменный взгляд командира Быков.

Стоя по колено в воде, рядом установил на сошки и невозмутимо готовил к стрельбе свой пулемет Клюев. Ему в затылок дышал лейтенант. По флангам расположились Куценко с Фомичевым. Стрельба сначала раздавалась со стороны центральной площади городка. Теперь к ней добавился какой-то неведомый то ли шум, то ли рев. Казалось, палили изо всех углов. Затем вверх со всех сторон начали взлетать осветительные ракеты. Моментально стало видно, как днем. Разведчики заметили в нескольких десятках шагов от себя группу солдат в советской форме. Подняв вверх стволы винтовок и автоматов, они ожесточенно лупили в небо. Как ни в чем не бывало прямо по середине улицы шагал здоровенный майор-артиллерист с пистолетом в руке.

– А вы чего тут, мужики? – заметив изготовившихся к бою разведчиков, недоуменно проговорил майор. И, не в силах сдержать эмоции, кинулся к стоявшему самым крайним Фомичеву, обхватил его за плечи, затряс, приговаривая:

– Победа, братцы! Слышите, победа!!!

Они стояли в канаве – оторопевшие, мокрые и грязные, не веря своим ушам. А майор, захлебываясь словами, пояснял возбужденно:

– Подписана безоговорочная капитуляция! Без-о-го-вороч-ная! Эх, да чего там…

Фомичев еще не пришел толком в себя, а майор уже совал ему в руки откупоренную большую стеклянную бутылку:

– Давайте, славяне, за победу!

– Мать честная, неужто все? – отчего-то совершенно по-детски, растерянно заозирался сержант Куценко.

– Давай сюда, что ли, – поднялся из-за пулемета и машинально протянул руку к Фомичеву за бутылкой Паша-Комбайнер.

– Дождались, – выдохнул Быков и стянул с головы пилотку.

Лейтенант Чередниченко крутил головой во все стороны, тщетно пытаясь на чем-нибудь сосредоточиться. Через секунду он уже потонул в богатырских объятиях артиллериста.

Марков сел на землю, положил автомат рядом с собой, расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, утер ладонями лицо и устало прикрыл глаза…

За ним пришли 10 мая 1945 года. Тентованный «Студебеккер», резко взвизгнув тормозами, остановился напротив калитки дома, в котором квартировали разведчики Маркова. Хлопнула пассажирская дверца. Обогнув машину, вдоль забора неспешно двинулся вальяжной походкой старший лейтенант в фуражке с малиновым околышем. Из кузова выпрыгнули двое автоматчиков, пристроились следом, поправляя на ходу каски. Брившийся в кухне лейтенант Чередниченко поспешно вытер вафельным полотенцем намыленные щеки и вернулся в комнату. Чередниченко был встревожен, застыл на пороге в одной нижней белой рубахе и галифе. Быков, Фомичев и Клюев, выглянув в окна на шум подъехавшей машины, переглянулись. Увидев малиновые погоны на шедших к ним от калитки по двору солдатах, Быков потянулся к автомату. Его примеру последовал Фомичев. Паша-Комбайнер решительно прошлепал босыми ногами в коридор. Через секунду оттуда раздался щелчок взводимого пулеметного затвора.

– А ну, стой! – послышался от крыльца окрик стоявшего на посту сержанта Куценко.

Со двора что-то произнесли, весьма неразборчиво.

– Сказано – стоять! – угрожающе повторил Куценко, беря автомат на изготовку. В его голосе промелькнули отчаянные нотки.

Марков застегнулся на все пуговицы, одернул гимнастерку под ремнем и, распахнув дверь, вышел на крыльцо. Остальные разведчики, кто во что был одет, но все с оружием в руках, возникли тут же у него за спиной. Куценко, отступив к самому дому, держал на мушке непрошеных визитеров. На лицах пришедших солдат читалось легкое недоумение. Их автоматы висели за спинами. При появлении разведчиков старший лейтенант-особист открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Марков упредил его, с ходу потребовав сурово:

– Документы!

Пришедший старший лейтенант обвел взглядом направленные на него стволы, недобро усмехнулся и с уверенностью, что следующее его действие моментально решит все вопросы, неторопливо расстегнул карман гимнастерки и вынул оттуда красную корочку удостоверения. Приоткрыв документ до половины, небрежно издалека продемонстрировал его окружающим и, даже не пытаясь скрыть кривой усмешки, уперся в Маркова полным превосходства взглядом.

– Подай сюда! – неожиданно и проворно шагнув вперед, рванул из рук особиста удостоверение лейтенант Чередниченко. И, также моментально отпрянув с добытым документом назад, проговорил с довольной улыбкой. – Сейчас почитаем…

– Стоять, падлы! – рявкнул Куценко дернувшимся было солдатам в малиновых погонах.

Все пришедшие застыли на местах с заметно побледневшими лицами.

– Небось диверсанты, – протягивая красные корочки Маркову, нарочито громко говорил Чередниченко. – Вы гляньте, товарищ капитан, это наверняка фашистские недобитки какие-нибудь замаскировались…

– Так мы их сейчас враз к стенке поставим, – поднял свой ППШ Фомичев.

Солдаты в малиновых погонах затравленно заозирались в направлении своего «Студебеккера». Старший лейтенант, заметно играя желваками, не отрываясь, в упор буравил взглядом Маркова.

Марков быстро просмотрел протянутое ему удостоверение. Оно было подлинным. Впрочем, в этом Марков не сомневался ни минуты с самого начала. Прекращая затеянную лейтенантом Чередниченко игру, он вернул удостоверение особисту и коротко приложил руку к пилотке, представившись:

– Капитан Марков!

– Вы арестованы, – забирая удостоверение и спешно пряча его обратно, произнес старший лейтенант. Он не смог с первого раза застегнуть клапан на кармане – пальцы чуть заметно дрожали.

– Вот ордер. – Особист также издалека продемонстрировал серый листок форматом в четверть страницы и, перехватив свирепый взгляд лейтенанта Чередниченко, быстро убрал его за спину.

– Капитан Марков, сдайте оружие!

На несколько мгновений последняя произнесенная фраза повисла в воздухе. Марков почувствовал, как с двух сторон его аккуратно, но твердо подперли плечами разведчики, направив оружие на пришедших.

– Только прикажите, командир, – шепнул сзади в самое ухо ефрейтор Быков.

Ребята отломали всю войну, и губить их сейчас, уже после победы…

– Нет, – не размыкая губ, едва слышно обронил Марков своим и один шагнул вперед. Окликнул продолжавшего сжимать в руках автомат сержанта: – Куценко, отставить!

Повернувшись к остальным, скомандовал:

– Отбой, ребята!

Теперь автоматы на изготовку взяли солдаты в малиновых погонах. Особист повторил свое требование и повелительно протянул руку:

– Сдайте оружие!

Не доходя пары шагов до старшего лейтенанта, Марков повернулся к разведчикам:

– Лейтенант Чередниченко, принимайте командование ротой.

– Есть! – проглотив комок в горле, замер с руками по швам в своей белой рубахе Чередниченко.

Вслед за ним вытянулись на крыльце по стойке «смирно» остальные разведчики. Марков обвел их взглядом. Ему отчего-то вдруг припомнилось прощание со своей командой на Румынском фронте в конце 1917 года. Ребята тогда и сейчас стоили друг друга. Что бы ни случилось, сделанное ими не могло быть зря. От этого неожиданно стало очень тепло на душе.

– Спасибо, братцы, – Марков постарался, чтобы голос его не дрогнул.

Он не спеша расстегнул кобуру, протянул особисту рукояткой вперед свой пистолет и первым зашагал через двор в сторону улицы, где стоял у калитки затянутый тентом грузовик.

27

Все дальнейшее произошло очень быстро. Совместные боевые действия разведгруппы Маркова с чинами Русского корпуса против хорватских усташей были истолкованы как измена родине. Следствие носило сугубо формальный характер. Маркова судили, лишили воинского звания, всех наград и приговорили к высшей мере. Однако по случаю победы над фашистской Германией высшая мера была заменена десятью годами лагерей с конфискацией имущества. Конфисковывать у него было нечего, и он отправился налегке под конвоем в восточном направлении. Туда, куда большей частью двигались толпы всевозможных категорий репатриантов, своей, а в основном чужой волей колесивших по Европе, переживавшей летом 1945 года второе переселение народов. Маркову было ясно: выражаясь словами полковника Бутова, сор из избы все-таки кто-то вынес. Обстоятельства их последнего боевого разведывательного рейда стали известны за пределами дивизии. Марков не терзал себя догадками, кто их сдал. Тут было всего несколько вариантов, но он даже не хотел их обдумывать. Единственное, что его беспокоило, – это чтобы не пострадали боевые товарищи. Впрочем, об их судьбе он уже не мог ни узнать, ни позаботиться.

Не знал и полковник Бутов, что никогда не получит он звания генерал-майора, к которому давным-давно был представлен, командуя дивизией. Зато его начальнику штаба подполковнику Ерохину очень быстро дали полковника. Как только закончилась война, карьера Ерохина резко пошла в гору. Несколько первых послевоенных майских дней Ерохин только сочувственно качал головой, слушая, как Бутов в доверительных беседах с ним на чем свет стоит последними словами кроет подполковника Ратникова. Тот был в госпитале, и Бутов полагал, что оттуда начальник политотдела написал второй рапорт на Маркова уже через голову комдива, непосредственно в органы. Это не соответствовало действительности. Оба документа – отчет о разведрейде, составленный самим Марковым, и единственный рапорт Ратникова – были переправлены «куда следует» самим подполковником Ерохиным. Разумеется, им самим это пока не афишировалось. По роду службы эти бумаги проходили через его руки, а начальнику штаба комдив доверял, как самому себе. Конечно, во время боевых действий Ерохин на это никогда бы не решился – лучшего командира дивизии, чем Бутов, для войны было не найти. А такие, как Марков, всегда вытягивали самую черную и неблагодарную работу. Уж кому об этом не знать, как начальнику штаба! Но обстоятельства изменились – кончилась война. И нужно было позаботиться о хорошем месте для себя. Ерохин знал, что на войне он бы дивизию не потянул, а вот в мирное время…

– Я до самого верха дойду! – гудел Бутов среди своих офицеров после ареста Маркова. – Они там совсем охренели?! Арестовать боевого офицера! Сейчас все же не тридцать седьмой год, а сорок пятый! Это что ж, народ-победитель опять к ногтю?! Суки! Вот уж дудки им…

Из штаба армии спустя несколько дней полковник Бутов вернулся мрачнее тучи. Не говоря никому ни слова, надолго заперся у себя в кабинете. А в середине мая его освободили от командования дивизией. В качестве официальной формулировки была приведена необходимость поправить здоровье посредством санаторно-курортного лечения. Дивизию принял Ерохин, да так на ней и остался. Осенью 1945 года во время отдыха в Крыму полковник Бутов погиб в автомобильной катастрофе на горном серпантине. Обстоятельства аварии остались невыясненными. С Бутовым насмерть разбились личный адъютант и водитель, который бессменно возил полковника всю войну, не раз и не два непостижимыми способами вытаскивая их потрепанный «Виллис» из передряг огненных лет.

– Мутное дело, – боязливо озирался по сторонам штабной писарь, говоря о гибели боевого комдива в мирное время.

– Ну и помалкивай, – вполголоса советовали ему знакомцы из частей, забегавшие в штаб по разным надобностям и просто так.

Фомичев, Быков, Клюев и Куценко, как солдаты старших возрастов, были демобилизованы из армии вскоре после окончания войны с Германией.

Игнат Фомичев вернулся на родную Орловщину в декабре 1945-го. Он сошел с поезда в маленьком райцентре с тощим вещмешком за плечами. В полинявшем ватнике без погон, заштопанных летних галифе и стоптанных солдатских ботинках с обмотками было очень зябко. Поземка гуляла по полуразрушенному зданию вокзала. На фасаде ветер трепал выгоревшую надпись «Народу победителю – слава!», оставшуюся еще с лета. Кругом не было ни души. Игнат отправился в свою деревню и не нашел ее – в чистом поле громоздились лишь печные трубы да груды развалин. На попавшейся по дороге случайной подводе он добрался до соседнего села. Однорукий мужичок, правивший лошадью, сообщил Игнату, что туда вроде бы эвакуировали часть жителей из его сожженной деревни. Фомичев шел по сельской улице, и практически от каждого плетня его провожали долгие взгляды женщин – солдатских вдов и матерей. Кроме однорукого подводчика он не встретил ни одного мужчины.

– Игнат! – окликнули его от калитки.

Фомичев резко развернулся, так что из-под носков ботинок брызнули снопы укатанного снежного наста. Позвавшая его женщина оказалась их соседкой по родной деревне. Несколько мгновений он вглядывался издалека, потом узнал и быстро подошел к ней, с надеждой заглядывая в лицо. Надежда оказалась напрасной. Женщина проводила его за околицу и указала на несколько заметенных снегом бугорков на окраине погоста.

– Твои… – сдавленно произнесла женщина и, закрыв лицо руками, побежала обратно по тропинке в снегу.

Фомичев оторопело просидел несколько часов прямо на снегу, положив на один из холмиков свой видавший виды вещмешок и прихлебывая, как воду, из фляги водку, крепости которой он совершенно не чувствовал. Ветер тихонько звенел медалями на его гимнастерке под распахнутым ватником – «ди-динь», «ди-динь». Последняя полученная им медаль была «За взятие Будапешта». Игнату казалось, что это за снежной пеленой грустно и протяжно подает голос колокол. Он всматривался в начинающуюся метель невидящими глазами, но не было ни колокола, ни церкви – лишь смутные очертания домов вдалеке, половина из которых была разрушена. Вечерело. Фомичев машинально поднялся и побрел по тропинке. Просто от того, что она куда-то была протоптана. Шапку и вещмешок он забыл на кладбище.

Та женщина привела его в свой дом, усадила за стол на лавку, совала в руки горячие печеные картофелины, заставляя отогревать ничего не чувствующие ладони. Женщина рассказала, что их деревню сожгли немцы, а его жена и дети умерли от голода уже после того, как это село, где их приютили, было освобождено и у них для выполнения нормы по хлебозаготовкам забрали почти все оставшееся продовольствие. «Ди-динь», – пели на груди Игната медали. Он сидел на лавке, раскачивался в такт медалям и искал в темном окне очертания церкви, которой уже давно здесь не было.

– У меня тоже никого не осталось, – тихо проговорила женщина и осторожно провела пальцами по свежему шраму на Игнатовой щеке.

Фомичев оттолкнул от себя миску и резко поднялся на ноги, проговорил хрипло:

– Для меня они умерли только сейчас!

Подхватив ватник, он устремился в сени.

– Игнат! – прокричала ему вслед женщина. – Игнат, прости!..

Снег был белый-белый, скрипел под ботинками, над головой курился пар от дыхания, а в темном ночном небе где-то высоко-высоко холодным светом мерцали бесконечно далекие звезды. «Ди-динь», «ди-динь», – пели на груди медали…

Он еще просидел у заметенных холмиков до глубокой ночи. Фляга опустела, сознание работало как-то отстраненно, но было вполне ясным. Фомичев подобрал заиндевевший вещмешок, взял в руки шапку. Отойдя несколько шагов по тропинке, водрузил головной убор на голову. Он решил уйти прямо сейчас – вернуться в райцентр, сесть на поезд и уехать куда глаза глядят. Пройдя окраиной села, вышел на дорогу и с решительной отмашкой рук двинулся мимо стоявших в отдалении темных силуэтов разлапистых елок. Новый порыв метели налетел внезапно. Это был всего лишь порыв ветра со снегом, но Фомичев увидел вынырнувшие из-за верхушек елей самолеты с черными крестами на крыльях. Он инстинктивно вжал голову в плечи, по привычке ища укрытия. Самолеты описали круг и пошли в атаку на бреющем полете. Они шли прямо на него, включив протяжные сирены, от звука которых заломило зубы и затрещали виски. Вспомнился Харьков, поздняя весна 1942-го, бомбежка в чистом поле. Отчетливо промелькнуло в голове – его близкие были тогда еще живы. Тогда он этого не знал, а теперь знает. Самолеты приближались. Пересиливая себя, Фомичев побежал не от них, а наоборот, сжав кулаки, ринулся им навстречу. Свернув с наезженной дороги, он устремился к темным силуэтам елей, по колено проваливаясь в снег. Самолеты отвернули, свечками взмывая к небу, разворачиваясь в обратном направлении. Игнату казалось, что он гнал их до самого леса, хотя на самом деле месил снег вокруг нескольких елок в десятке метров от проселочной дороги…

Его нашел утром однорукий подводчик. Крякнув, мужичок остановил лошадь и, пройдя несколько шагов в сторону от дороги, присел над человеком в жалких солдатских обносках, калачиком свернувшимся под разлапистой елью. За отворотом ватника ярко блестели на гимнастерке медали, а на лице солдата давно уже не таял снег.

Быков и Клюев вернулись по домам также в конце 1945 года. Еще два десятка лет бывший ефрейтор трудился в колхозе шофером. Дети выросли и уехали в город. Жена его вскоре после этого умерла. Быков, сухопарый и еще крепкий старик, съехал на брошенный некогда много лет назад еще его отцом хутор, привел его в порядок и завел там пасеку. Регулярно по воскресеньям привозил мед на колхозный рынок. У него был старенький четыреста первый «Москвич», выкупленный в свое время у председателя, где тот давным-давно стоял грудой заброшенного металлолома на машинном дворе. Быков оживил автомобиль и регулярно обслуживал его своими руками, доставая списанные запчасти и придумывая в условиях полного дефицита что-то для машины сам. «Москвич» отвечал хозяину преданностью. Быкова часто звали к своей технике при сложных случаях колхозные шоферы и мотористы. За ремонт и консультации он денег не брал, просил только масло да бензин. Наверное, при таком образе и месте жизни выгоднее было держать лошадь, но старый шофер не мог без руля. Ему было уже хорошо за восемьдесят, когда одним летним вечером он приехал домой, загнал, как обычно, машину во двор, закрыл ворота, лег спать и не проснулся. Колхозные бабки, судача между собой, называли Быкова хорошим человеком, раз Бог дал ему такую легкую смерть. Впрочем, из тех, кто его знал, вряд ли нашелся тот, кто поспорил бы с таким утверждением. Дети приехали, похоронили отца, забрали машину, заколотили хутор и вернулись в город. Через несколько лет жители из этих мест были выселены, а на месте старинных деревень и хуторов заплескалось искусственное водохранилище. Могила Быкова, как и многих его предков и односельчан, исчезла под водой.

У Паши Клюева судьба сложилась похожим образом. Он вернулся на родную Кубань и снова сел за комбайн. Разница заключалась лишь в том, что умер он в родной станице у себя, в окружении своей семьи. О нем тоже отзывались очень хорошо, что было вполне справедливо.

Бывший сержант Куценко после демобилизации работал в снабжении и ушел на пенсию с должности директора овощной базы. Скончался Куценко в почете, оплакиваемый многочисленными родственниками в самый разгар брежневского застоя.

Несмотря на то что они никогда больше не встречались и не состояли в переписке, в шумных ежегодных торжествах по случаю дня победы ни Быков, ни Клюев, ни Куценко никогда до конца своих дней участия не принимали. О войне никогда ничего не рассказывали, хоть и имел каждый не по одному десятку боевых орденов и медалей. Будто сговорились на этот счет.

Лейтенант Чередниченко был уволен из армии летом 1945 года. Его, также как и Маркова, хотели предать суду, но, потаскав по инстанциям и помотав нервы, просто выкинули на гражданку без выходного пособия. Чередниченко до середины пятидесятых годов трудился токарем на одном из уральских заводов, а потом получил возможность вернуться в родную Москву. Закончил заочно институт и стал на заводе инженером. Там и проработал бессменно до самой старости. Он был единственным из участников упомянутых событий, кто пережил распад Советского Союза. В начале 1992-го его, на котором, по сути, держалось предприятие и где он мог еще долго быть полезен, выкинули с завода, ставшего частной лавочкой, и оставили жить на в одночасье ставшую нищенской пенсию. В 1993-м семидесятилетний Чередниченко отправился, как обычно, получать на почту свою пенсию. Шаги у себя за спиной в подворотне старый разведчик услыхал, когда еще можно было вернуться на оживленную улицу. Но он сознательно решил поступить иначе. Когда сзади раздались слова: «Эй, дед, а ну, постой-ка», Чередниченко остановился и повернулся лицом к быстро настигавшим его трем накачанным молодым парням в спортивных костюмах. Они окружили жертву грабежа, не ожидая встретить сопротивления. Бывший лейтенант прижался спиной к стене и ударил первым. Поставленным с молодости ударом он даже свалил ближайшего из грабителей и на секунду привел в замешательство остальных. Но силы были слишком неравны. Его безнаказанно избивали минут десять ногами, с остервенением. Из заглянувших за это время в подворотню в самом центре города граждан никто не вмешался и не позвал на помощь. Все испуганно отворачивали головы и ускоряли шаг, проходя мимо и делая вид, будто они ничего не заметили. У Чередниченко забрали сберегательную книжку со вложенными в нее копеечными по новым временам купюрами. Он был еще жив, когда в конце концов напротив подворотни остановилась все же вызванная кем-то карета Скорой помощи. На теле скончавшегося в больнице ветерана насчитали потом больше пятидесяти ударов, повлекших за собой многочисленные переломы костей черепа, ребер и разрывы внутренних органов. Обратившейся с заявлением в милицию внучке Чередниченко в возбуждении уголовного дела отказали, заявив, что дедушка сам споткнулся и неудачно упал в подворотне.

Лукин, Юра Милов и Воронцов благополучно достигли тогда Клагенфурта. Они попали в лагерь, находящийся в английской зоне оккупации. Судьба оказалась благосклонна к чинам Русского корпуса – большинство из них избежало выдаче Советам. Через некоторое время они получили возможность вернуться к мирной жизни. Воронцов уехал в Австралию и купил там ферму. Над воротами он установил собственноручно вырезанную деревянную табличку с непонятными для местного населения славянскими буквами «Мценск». Все решили, что так теперь называется ферма. Юра Милов продолжил образование и стал в Америке профессором истории. В середине 1960-х годов Юрия Павловича Милова приглашали принять участие в научном симпозиуме, проходящем в СССР. Милов-младший сразу же предложил проживавшему во Франции Лукину, с которым поддерживал связь, свою помощь в получении под благовидным предлогом места в научной делегации. Они встретились для обсуждения этого вопроса в Париже. Сашка, активизировавший поиски Лизы и Вани после 1955 года, уже готов был поехать, когда при оформлении документов возникли джентльмены в темных очках и начали прозрачно намекать Лукину и Милову о необходимости выполнения еще кое-каких заданий в СССР помимо научных. Лукин заявил, что он русский офицер, а не заморский шпион. Их сначала уговаривали, потом пытались шантажировать. Сашка со свойственной ему решимостью выложил на стол револьвер и сказал, что считает до трех. Джентльмены убрались восвояси, но никуда они с Юрой Миловым уже не поехали – им отказали под формальными предлогами. В Россию они так никогда больше и не попали. Все считали это одной из самых больших бед, случившихся в их судьбе. Лукин продолжал поиски своей семьи из-за границы. Они так и не дали результата. Сашка умер в середине сентября 1975 года, в день рождения своего друга Жоржа Маркова. Последние его воспоминания были о том, как они поздравляли Маркова в этот день в Крыму пятьдесят пять лет назад. Лиза сидела за столом и держала на руках Ванечку, рядом, на лавке, в дроздовской форме расположился Лукин, а Марков в такой же форме держал ответную речь. Помнится, Жорж тогда выразил уверенность, что разлом непременно зарастет и гражданская война обязательно кончится, рано или поздно. Они не дожили до ее завершения. Лукина похоронили на одном из русских кладбищ под Парижем. Ему был восемьдесят один год.

28

Осень 1946 года выдалась на бескрайних просторах за Уральским хребтом, как всегда, холодной и снежной. Тайга и сопки уже давно были покрыты приличным слоем снега. А ведь стоял всего лишь сентябрь – бабье лето по меркам Европейской России. Маркову исполнялось в середине этого сентября пятьдесят два года. При самом хорошем раскладе ему оставалось провести в лагере еще девять лет. За последний год он очень сильно сдал физически – еще больше похудел, постоянно кашлял. Здоровье буквально на глазах покидало его некогда тренированный организм. Марков точно знал, что в лагере дни его жизни закончатся быстрее, чем срок заключения. И тем не менее он был спокоен, иногда казалось, будто обладал каким-то особым откровением и не жалел ни о чем из случившегося с ним в конце войны. В мрачной атмосфере лагеря он вопреки всему, и прежде всего самой логике, не выглядел обреченным.

Минувшей весной судьба в третий и последний раз снова свела Маркова с его бывшим вестовым Прохором Зыковым. На лесоповале Марков первым заприметил согнутый ревматизмом силуэт зэка, примостившийся под ветвями поваленного дерева. Непослушными пальцами тот пытался свернуть самокрутку. Марков подошел, бросил смотанную бухту веревки себе под ноги, присел рядом. Поглядел на Прохора так, будто они расстались только вчера. Зыков, выглядевший совершенным стариком, стащил с головы шапку, потер короткими, в заскорузлых язвах пальцами плешивую стриженую голову и ощерил в улыбке беззубый рот.

– Егорий Владимирыч… – прошамкал старый солдат со слезами на глазах.

Марков скатал козью ножку, прикурил и протянул ее Зыкову. Тот попытался взять самокрутку плохо слушавшимися пальцами, выронил на землю, торопливо подобрал и, снова улыбнувшись, сунул наконец в рот.

– Все ничего, Егорий Владимирыч, – шумно выдохнул дым Прохор и тут же закашлялся со свистящим звуком. Сплюнул, поднял на Маркова глаза: – Вот только руки…

Кисти и пальцы у Зыкова представляли сплошную ороговевшую корку в кровавых незаживающих трещинах. Марков оглядел старого вестового и только покачал головой:

– Ну как же ты?..

Прохора Зыкова посадили еще в начале 1930-х годов. До этого он сделал успешную карьеру в народном хозяйстве, стал председателем колхоза у себя в Сибири. Природный ум и деревенская смекалка позволили даже в драконовских условиях коллективизации не уморить людей с голоду. Более того, Зыков завел в колхозе мельницу, устроенную по собственному проекту, умудрялся сдавать зерна государству в два раза больше норматива да еще оставить на посев и прокорм людям и скотине. Донос на него написали, скорее всего, из зависти, после того как он своими действиями преподал урок краевому комитету партии по рачительному ведению сельского хозяйства. Его обвинили во всех смертных грехах сразу: «головокружении от успехов», троцкизме, связи с кулачеством и прочая, прочая, прочая. С тех пор Прохор не вылезал из лагерей.

– Ну а про вас, Егорий Владимирыч, – негромко поинтересовался в свою очередь Зыков, – никак, дознались-таки, что вы в белых были?

– Нет, не дознались, – отрицательно покачал головой Марков.

– И вы все равно здесь?!

Марков кивал, они смотрели друг на друга, и на лицах обоих зажигались и расцветали болезненные, чахоточные улыбки. Смех, сначала приглушенный, а затем перешедший в оглушительный хохот, возник и поплыл над тайгой.

– И вы все равно здесь! – тыкая в Маркова согнутым пальцем, истерично, судорожно загибался Зыков, схватившись другой ладонью за живот.

С разных сторон лесной поляны другие заключенные смотрели на них, как на умалишенных. Перепрыгивая через поваленные деревья, к ним уже спешили конвоиры. Залилась лаем с середины поляны караульная овчарка. А Зыков все хохотал взахлеб, брызгая слюной. Марков сначала улыбался, потом обнял бывшего сибирского стрелка двумя руками, уткнул его трясущуюся голову себе в плечо. По лицу Прохора, размывая въевшуюся грязь, уже текли слезы.

– Ну все, Проша, все, – тихонько успокаивал его Марков. – Мы здесь, ты и я. Но ведь это мы…

А потом они готовили побег. Спокойно и планомерно, как очередной разведывательный рейд. С учетом лагерного распорядка, смены караулов, нарядов на работы, маршрутов движения и всего прочего, подобающего быть принятым во внимание в подобных случаях. На работах в тайге Зыков прямо заявил Маркову, что его давно ничего не связывает с нынешним экспериментом.

– Хотели как лучше, а получилось как всегда, – подвел итог прошедшим десятилетиям Прохор.

Они не стали упрекать друг друга за ошибки минувших лет. Как-то незаметно, но очень быстро к ним вернулись те взаимоотношения, которые между ними были накануне и в период первой Великой войны. Это дисциплинировало, придавало уверенности, даже внешней опрятности, особенно Зыкову. И в тоже время возвращалась прежняяя душевность. А еще они не чувствовали себя людьми вне закона – скорее снова солдатами. Это была заслуга Маркова, он как-то очень просто и очень емко объяснил свое видение ситуации Зыкову:

– Россия, Проша, это не те, кто в Кремле. Россия – это там, где правда.

– Стало быть, Россия – это мы, – отозвался Зыков и впервые за последнее время посмотрел на Маркова прежним, уверенным взглядом.

– И непорядок с ними, а не с нами, – подвел итог Марков.

Предполагалось уйти в тайгу в начале лета. Зыков уверял своего бывшего командира, что, по его сведениям, там можно встретить в низовьях рек скиты старообрядцев. Главное, оторваться от этой жуткой карикатуры на цивилизацию хотя бы на несколько сот верст. Летом, да по пересеченной местности, да по рекам, им это сделать удастся. По бездорожью догнать их будет не так-то просто. Маркову план понравился. Он брал на себя основную работу по подготовке побега из-за колючей проволоки. Дальше в словах Зыкова заключалась надежда – пусть робкая, пусть очень-очень слабая, но все же реальная. Не найдутся старообрядцы – попробуем обосноваться где-нибудь в глуши самостоятельно. Уж лес-то прокормит. С надеждой их готовящееся предприятие уже не выглядело совершенным жестом отчаяния.

– В конце концов, сибиряк я или нет, – бодрился перед своим бывшим командиром Зыков.

Сибиряк Зыков тяжело заболел в начале лета и провалялся в лазаретном блоке до самой осени. За это время сильно физически сдал и Марков. По внешнему виду они едва ли отличались от последних доходяг. Приближалась зима, бежать в это время года было немыслимо. Но оба знали – если не уйти сейчас, больше на побег они не соберутся никогда. Да и зиму грядущую вряд ли переживут.

– Самое страшное, Проша, это не то, что у тебя чего-то не получилось. Самое страшное – это если ты даже не пытался, – говорил Марков.

– Ваша правда, Егорий Владимирыч, – слабым голосом отозвался Зыков. Он был худ и бледен, кровоточащие руки обмотаны грязным тряпьем.

У уголовных Марков достал самодельный нож с цветной наборной рукояткой. В вынесенной с кухонного блока мешковине накопили скромный запас продуктов на первое время. К мешковине втихаря пришили лямки – получилась заплечная торба. Особую ценность представляли спички и соль – их Марков постоянно носил за пазухой. Бежать решили прямо с лесоповала, во время дневных работ, пока снег в лесу еще был проходим. Наутро перед построением Марков отчаянно закашлялся. Сплюнул в снег, смахнул с глаз выступившие слезы. Свежий снежный покров перед ним окрасился в яркий цвет. Марков понял – у него горлом пошла кровь и быстро утер рукавом свои нездорово-красные губы. Сзади, шлепая валенками, вразвалочку подошел Зыков, внимательно посмотрел на розовый снег.

– С днем рождения, – не к месту брякнул Прохор.

Марков неожиданно усмехнулся – сегодня действительно было пятнадцатое сентября, его день рождения. А он и забыл с утра.

– Спасибо. Иди ставь самовар, – отшутился Марков, распрямляясь.

– Слушаю! – негромко подыграл Зыков и слегка обозначил своими окровавленными пальцами, будто берет под козырек.

Общим строем под конвоем они добрались до места ежедневных работ в тайге. Ускользнуть с прогалины удалось легко. Улучив момент, они поднырнули под разлапистые еловые ветви и быстрым шагом гуськом устремились на север. Начавшийся после обеда снег укрывал их следы мягкими пушистыми хлопьями. До наступления темноты отмахали добрый десяток километров. Ощущение, что ты снова поступаешь в жизни согласно собственной, а не чужой, навязанной тебе воле, удесятеряло силы. Шли всю ночь и лишь под утро расположились на короткий привал, наскоро перекусив хлебом с солью. Заели снегом и двинулись дальше.

Две следующие холодные ночевки в лесу значительно их вымотали. Подходил к концу скромный запас продовольствия. Темп продвижения вперед упал до полутора десятков верст в сутки. Большой реки, к которой они предполагали выйти еще вчера, так до сих пор на маршруте их движения и не обнаружилось. Зато утром третьего дня едва волочившие ноги Марков и Зыков вышли на наезженную трассу. У обоих внутри так все и упало – получалось, что они опять оказывались в районе действия власти. Марков едва успел оттолкнуть тяжело тащившегося следом Зыкова за поворот обочины и плюхнуться следом в снег рядом – впереди стоял с поднятым капотом трехтонный грузовик с открытым кузовом. В моторе возился шофер, по всей видимости, судя по зэковскому ватнику, из ссыльно-поселенцев. Рядом, закинув за плечо винтовку, приплясывал на легком морозце солдат в белом полушубке с малиновыми погонами. Марков и Зыков, не сговариваясь, переглянулись с азартным профессиональным блеском в глазах. У обоих усталость как рукой сняло.

– Берем, – одними губами почти беззвучно произнес Марков.

Зыков молча кивнул и, хищно оскалившись, утер лицо снегом. Они бесшумно подобрались к выбранной цели по придорожной канаве. Коротким молодцеватым броском возникли одновременно за спинами шофера и солдата.

– Не дергайся, паря, – произнес в ухо шоферу Зыков. Тот медленно и привычно молча поднял руки.

Солдат все же попытался сорвать с плеча винтовку. Коротким и четким ударом ребром ладони в основание затылка Марков уложил его без чувств на снег. Шофер смотрел на них совершенно спокойно, продолжая держать руки на виду. И тут Марков услышал характерный металлический щелчок в кузове за кабиной. Сначала угадав и лишь потом увидев возникший из-за борта автоматный ствол, Марков подпрыгнул и повис на нем двумя руками, направляя оружие от себя вниз и в сторону. Противник оказался грамотным бойцом – оценив ситуацию, он выпустил из рук автомат. Марков полетел от борта грузовика назад в снег. Следом за ним на землю спрыгнул здоровенный детина в таком же, как и у первого солдата, белом полушубке. Детина придавил Маркова сверху всей своей массой и принялся душить. Марков привычно попытался применить уход – ничего не выходило, оставшихся сил хватило лишь на первый отчаянный бросок. Он, слабея, лишь беспомощно барахтался под противником. В глазах уже поплыли желтые круги, когда солдат над ним неожиданно обмяк и ткнулся лицом в снег. Марков проворно вскочил на ноги и сноровисто подобрал из сугроба ППШ. Рядом, широко расставив ноги, стоял Зыков, держа двумя руками за цевье винтовку, которой только что нанес удар.

– Чисто, – доложил Зыков, осторожно заглянув в кузов автомобиля.

Они быстро сняли с обездвиженных солдат ремни и подсумки, стащили добротные полушубки и шапки. Начавших приходить в себя вертухаев с двух сторон приковали нашедшимися их же собственными наручниками к подножкам грузовика. Марков сноровисто запихал каждому в рот по тряпичному кляпу. Они с Зыковым переоделись, подпоясались, проверили оружие и боеприпасы. Сразу почувствовали себя намного увереннее. Собрали в вещмешки все отыскавшееся в машине продовольствие. Быстро опросили шофера. Оказалось, до большой реки рукой подать.

– Пройдешь немного с нами, потом отпустим. – Марков кивнул на стонущих вертухаев, чуть скривив в презрительной усмешке уголок рта. – Вызволишь этих, тебе зачтется.

Бегом они припустили все втроем вверх по дороге. Метров через пятьсот свернули в лес. Отмахали еще столько же, продираясь сквозь еще неплотные заросли. У подножия обдуваемых ветром и оттого не заметенных снегом холмов, Марков бросил шоферу:

– Все, дуй отсюда!

Тот послушно припустил в обратном направлении. Они начали вскарабкиваться на холмы, не оставляя за собой следов. Поднявшись на гребень, увидали огромную, еще не замерзшую реку, катившую на север серые холодные воды. Противоположного берега практически не было видно. Переглянулись с лихорадочным возбуждением на лицах, вприпрыжку сбежали с холма и устремились дальше вдоль самой реки. Километров через пять они в изнеможении бухнулись на снег в укромной низине между двумя холмами. Отдышались, затем с жадностью накинулись на тушенку и хлеб, обнаруженные в вещмешках. После короткого совещания было решено идти берегом до тех пор, пока не попадется какой-нибудь лодки, а дальше сплавляться по реке вниз. Поднялись и уже в более спокойном темпе проделали еще несколько километров.

Была середина дня. Они сидели на очередном привале и чистили оружие. Зыков легко и привычно разобрал затвор трехлинейки, но дальше распухшие бочкообразные пальцы отказывались его слушаться. Марков куском портянки вычистил разобранные мелкие детали, отдраил шомполом казенник и ствол. Все было грязнющее. Сам того не замечая, Марков себе под нос вполголоса поругивал неряшливых вертухаев.

– Давайте, дальше сам, – протянул руки к оружию Зыков.

С ППШ оказалось еще хуже – автомат был в чрезвычайно запущенном состоянии. Марков долго с ним возился. Наконец пересчитал патроны. Их оказалось штук сорок. Покачав головой, снарядил и взвел наполовину заполнившийся по кругу диск.

– У тебя сколько? – повернулся к Зыкову.

– Две обоймы, – с полуслова понял старый сибиряк. И, виновато поглядев на свои жутко кровоточащие руки, протянул винтовку Маркову. – Зарядите мне пяток, я сам не смогу. А вот пяток подряд, ежели что, отшмаляю…

Едва они закончили приводить в порядок оружие, где-то со стороны холмов вниз по течению послышался лай собак.

– Село? – с надеждой впился взглядом в Маркова Прохор.

Они напряженно прислушивались еще несколько мгновений. Взлетевшая вверх совсем рядом сигнальная ракета рассеяла все сомнения – это облава. Теперь собачий лай слышался сзади и слева. А справа также неспешно катила свои воды река…

Они посмотрели друг на друга.

– Спасибо, что дали мне умереть человеком, Егорий Владимирыч, – проговорил Зыков и сжал кулаками винтовку. Из растрескавшейся кожи с обратной стороны ладоней брызнули во все стороны струйки крови. Прохор даже не поморщился.

– Не хорони себя раньше времени, Проша. – Марков закинул за спину вещмешок и взвел затвор автомата.

Собачий лай сзади приближался. Уже можно было различить топот множества ног по берегу и бряцанье оружия.

– Унтер-офицер Зыков! – привычно окликнул Марков.

– Я!

– Прорываемся вдоль берега вперед. Без команды не стрелять. Все, с Богом!

Они поднялись на ноги и заскользили с холма вниз к реке. Навстречу им за кустами замелькали фигуры в белых полушубках с малиновыми погонами.

– Взво-од, в цепь! – отчаянно блефуя, закричал Марков.

– Правый фланг, подтянись! – фельдфебельским басом на бегу рыкнул от берега Зыков.

– Фронтовики, фронтовики, – испуганно понеслось от кустов.

Фигуры в малиновых погонах дрогнули и подались назад, к прибрежной низине. Совсем рядом хрустнула ветка. Марков машинально повернулся и увидел в десятке шагов слева от себя двух молоденьких солдатиков, опустивших винтовки и испуганно глядящих на них во все глаза. Его бросило в жар. Он с ходу дал короткую очередь, специально забирая высоко над их головами. Мальчишки повалились на землю, закрыв головы руками. Марков и Зыков пронеслись мимо них дальше. Впереди было открытое пространство, на границе которого перегруппировывались белые полушубки. Сзади отчаянно лаяли собаки. Вскоре оттуда, у них за спинами, раздалась стрельба. Над головами засвистели пули. Начали по ним стрелять и с фронта.

– Огонь! – прокричал Марков, поднимая автомат вверх и давая длинную очередь веером.

Быстро глянув на него, все понял и выставил винтовку под углом в сорок пять градусов Зыков. Один за другим прозвучали его пять гулких винтовочных выстрелов. Пули ушли в небо.

Третий раз пуля ударила Маркова в левое предплечье. Он пошатнулся, выпрямился снова, перехватил автомат и отдал последнюю в своей жизни команду:

– Держать равнение!

Тот десяток шагов по снегу вдоль берега они сделали с Зыковым плечо к плечу. По ним стреляли со всех сторон. Что-то отчаянно кричал Прохор, держа винтовку наперевес. Марков с удивлением осознал, что тот ревет «Сибирских стрелков 1914 года».

– «… шли на бой сибиряки», – разобрал Марков рядом под огнем и подхватил на тот же мотив написанный уже в гражданскую марш Дроздовского полка.

– «Для спасения народа …»

– «Волнам Рейна и Дуная…», – прогудел Зыков и вдруг споткнулся, подкошенный пулей.

– «Исполняя тяжкий долг…», – прошептал Марков, успев обернуться на раскинувшего руки, словно обнимавшего берег, товарища и пройти еще два шага вперед.

Принятая в грудь автоматная очередь опрокинула его в снег. Марков лежал на спине и совершенно не чувствовал боли. Быстро-быстро пробежали обрывки картинок прожитой жизни: две великие войны, гражданское противостояние, радостные юнкера-»павлоны», они с Лукиным, маленькие кадетики Симбирского корпуса в белых косоворотках и черных брючках навыпуск. «А как же Лиза и Ваня?» – вдруг попыталось уцепиться за эту мысль уплывающее сознание. Отчаянно захотелось, чтобы Ваня непременно вернулся. Кровь вытекала из-под спины и растапливала вокруг Маркова свежий пушистый снег. Может быть, впитавшись в родную землю, она поможет зарастить разлом? Ведь сегодня они никого не убили, он это знал точно. А убивать, оказывается, гораздо тяжелее, чем быть убитым…

«Ты так устал, Егорка», – протянула вдруг руки к Маркову откуда-то сверху мама. Марков увидел себя на речке маленьким мальчиком в закатанных штанишках, как много-много лет назад. И где-то высоко над берегом притаился скрытый зарослями малины и облепихи их большой рубленый дом. А сказали, что его больше нет. Как так? Ведь он же сейчас дома.

«Пойдем, Егорка», – позвала мама. Так называла его только она. Он выскочил на берег и припустил к ней со всех ног…

Поздней осенью 1955-го года пассажирский поезд подходил к маленькому полустанку в тридцати верстах от станции Кайранколь.

– Спасибо, дяденька. – Девочка лет восьми со счастливым видом понеслась по вагону, держа в руках карандашный рисунок, на котором был изображен луг с пасущимися коровами и лошадьми. – Мама, мама, гляди какой рисунок! Прямо как настоящие…

– Дядя, нарисуйте мне танк, – протянул всю дорогу развлекавшему детей рисунками пассажиру четвертушку бумаги очень серьезный мальчик.

Пассажир оглядел его внимательным взглядом и отрицательно покачал головой:

– Давай, дружище, чего-нибудь не военное…

Поезд стоял здесь всего две минуты. Подхватив фанерный чемоданчик, пассажир вышел из вагона на пустой перрон. Поставил чемодан на деревянный настил, откинул со лба рыжеватую челку и достал из кармана пачку папирос. Закурил, оглядел окрестности чуть зеленоватыми глазами. Ему было едва ли многим больше тридцати пяти лет, но коротко стриженные виски блестели на солнце сединой с оставшимися небольшими вкраплениями рыжего цвета. Он не был на этой станции почти двадцать лет. За плечами были война, плен, три неудачных попытки побега из немецкого концлагеря, затем десять лет лагерей советских. И вот теперь он возвращался домой, туда, откуда провожала его, тогда совсем еще мальчишку, в военное училище матушка. Он ничего не знал о ней с самого начала войны, но очень надеялся, что она до сих пор живет там, куда они в очередной раз так внезапно переехали из маленького уральского городка. Теперь он понимал, зачем. Но это ровным счетом ничего не меняло – ведь он вернулся домой. Он подхватил чемоданчик и зашагал по равнине в сторону далекого села, прятавшегося где-то на линии горизонта, где смыкались воедино небо и степь.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28