Солнце — крутой бог (fb2)

- Солнце — крутой бог (пер. Любовь Григорьевна Горлина) 1225K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юн Эво

Юн Эво. Солнце — крутой бог

Понедельник, 1 июля

Братья & Сестры, я, можно сказать, рухнул в пропасть. Чтобы рухнуть еще ниже, мне остается только сигануть с крыши. Я сижу на крыше элеватора в Грюнерлёкке и смотрю солнцу в глаза. Подо мной, как море, раскинулся город. Справа от меня течет Акерсэльва, слева — район, который называется Лёкка. Я нахожусь в самом центре моего родного города, но это несущественно. Так же как и то, что лето проходит без эксцессов. И что толку, что мне шестнадцать лет, девять из которых я отбарабанил в общей школе, и с осени продолжу занятия в продвинутой или, как она называлась раньше, — гимназии. Мне так тошно, что даже сияние солнца мне не в кайф. Я поднялся сюда своим обычным способом. Но это совсем не то, что мы с Рейдаром испытали, когда весной ночью первый раз поднялись сюда, на элеватор. Разница между тем и этим разом — все равно что разница между жизнью и смертью.

Я сижу скрестив ноги. Передо мной на цементной крыше валяется барахло, которое еще две недели назад имело для меня значение. Я поднялся сюда, чтобы подвести итог. И убедиться, что среди этих штукенций нет ничего, что было бы мне дорого. День выдался ни то ни се — этакий обдолбанный эйсид-джаз, и я в последний раз листаю свои бумажки.

Сперва я беру желтые блокнотики с липким краем. Просматриваю. Рву на мелкие части и бросаю вниз. Ветер подхватывает желтые обрывки и разносит их, как праздничное конфетти. За ними следуют все присланные мне мейлы. Из одной фотографии я складываю кривобокий кораблик. Потом швыряю его вниз, надеясь, что он упадет в реку.

Как меня зовут? Признаться, забыл. Но для простоты зовите меня Адамом. Может, это и есть мое настоящее имя. Его легко запомнить. Уж Адама-то и Еву наверняка все знают. Хотя здесь я один, со мной только мой змей. Ева от меня слиняла. То есть я сам от нее слинял. Поправочка: мне пришлось слинять.

Меня выкинули.

Выбросили.

Швырнули на ветер, и я рассыпался дождем из костей и плоти.

Давно следовало послать все это к черту.

Впрочем, я так и делаю.

К чертям собачьим!

И тут же получаю сам от себя желтую карточку за то, что помянул черта. После чего снова ложусь на крышу. Братья & Сестры, вам бы побывать в моей шкуре!

Отмотки назад

Каролина не похожа ни на одну знакомую мне девчонку.

Ни в нашем классе. Ни на девчонок, с которыми мы выросли. Которых знали еще тогда, когда и они и мы, парни, были не больше кузнечиков.

Братья & Сестры, поверьте, я знаю, о чем говорю. Я обжимался с Евой, Беатой и Элин. Я представлял себе, как Катарина выглядит под платьем. Я заглядывался на Астрид. Но когда появилась Каролина, я обалдел: такой девушки я еще не видел. Во всяком случае, такой не было в моем наэлектризованном мире. Единственном мире, в каком пребывают все парни, запавшие на какую-нибудь девчонку. А я, Братья & Сестры, запал на нее. Да так запал, что это было слышно за несколько кварталов.

БУХ!!!

БАХ!!!

ТРАХ!!!

(это я так грохнулся…)

Нырнул прямо в новую реальность.

Брякнулся, как мешок с бутылками, и уже никто в этой стране не мог бы собрать по частям бедняжку Адама. Во всяком случае, таким, каким он был до падения. Словом, я реально влип. Потому что и теперь, когда все уже давно кончено, никто, даже ваш покорный рассказчик, Адам-Падам-Деппа-Дусте-Кладам, не может склеить душу, которая у него когда-то была.

Черт бы побрал эту Каролину!

Да будет мне позволено так выразиться.

Я получил еще одну желтую карточку.

— Проветри глотку, бык кладеный! — слышится сверху, и я начинаю думать о Каролине про себя.

Каролина — девчонка, которая ни на кого не похожа.

Каролина никогда не станет тебе поддакивать.

Она скажет: «Что ты имеешь в виду?» или «Объясни». От путаницы ее черных кудряшек у меня подкашивались ноги.

Каролина видела меня насквозь.

Она могла положить руку мне на затылок, и все мои сомнения улетучивались в одну минуту.

Так все и началось. Мы с Каролиной втюрились друг в друга. И тогда я перестал быть прежним Адамом. Забыл свое старое имя и стал героем. Тигром. Хищником, который победил всех в этом мире и, ощетинившись, победоносно выл на луну.

Или на солнце?

Нет, на луну. Хищники всегда воют на луну.

Я вставал на задние лапы, выгибал спину, чувствовал бульканье синтетического бибопа ^[1] под кожей и выл на луну, которая, словно приклеенная, висела над крышами домов. Я выл: ДА.

И это было такое ДА, что я мог бы спокойно заполнить своим воем весь мой рассказ: ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА…

И все-таки я не был счастлив. Я поднялся на высочайшую вершину. И погрузился в бездонные глубины океана. Вроде я достиг цели. И все-таки не сорвал банк. Каролина была реально взрослее меня. Она дольше вызревала на дереве и уже не была такой зеленой. Во всяком случае, по сравнению с тем недотепой, каким был я, ваш покорный рассказчик.

Так мне казалось. При ней я то и дело попадал впросак. Натыкался на уличные фонари. Запутывался в шнурках от ботинок. Все это, понятно, несусветная тупость, но иногда я чувствовал себя ее младшим братом, а не ее парнем. Когда же я пытался получше узнать ее, между нами возникала стена, на которой Каролина выводила баллончиком с краской: «Стой и ни шагу дальше!» Я часто думал, что мы были и остались всего лишь как будто влюбленными. И меня это оскорбляло. Я был оскорбленным хищником и от горя выл на луну.

На этот раз на луну.

Точно, на луну, Братья & Сестры.

Вся дрянь вообще случается только ночью.

Я терзал свое заросшее густой щетиной тело, ставшее похожим на свинячье, выгибал спину и хрюкал: ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ ДРЯНЬ — и мучился, потому что никогда не чувствовал себя равным ей. Я был медлительным и неповоротливым, как черепаха. И, несмотря ни на что, мне хотелось быть с ней. Вот и поймите меня, если можете.

Но я не хочу грузить вас деталями. Кому интересно слушать о чужом счастье или несчастье? Особенно если это счастье уже как ветром сдуло. И особенно если все ждали такого конца. Все, кроме меня, конечно. До таких вещей сам человек всегда допирает последним. (Братья & Сестры, поднимите руку, кто узнал во мне самого себя!)

Все давным-давно поняли, что отношения между Каролиной и мной, Адамом-черепахой, Адамом-чурбаном, идиотом из идиотов, долго не продлятся. Все, за исключением меня, Адама с длинным, как у Буратино, носом, знали, что Каролина уже завела шашни с Фроде.

— Все это детский сад, Адам, — сказала мне Каролина, и на этом игра была окончена. Каролина тоже это поняла. Она видела, что я спотыкаюсь, падаю, кувыркаюсь, вишу, кручусь и похож на комика из плохого немого фильма. Адам-Вадам-Чаплин-Пладам напоминал ей о торте с кремом, размазанном по роже, громком пердеже и о чуваке, поскользнувшемся на банановой кожуре. Рядом с ней я превращался в Дональда Дака. А кто из вас добровольно отдаст свою любовь утенку?

Я здорово обжегся.

Это поймет каждый, кто хоть раз слышал, как ему говорили: «Это все детский сад!»

После такого кто угодно пойдет на убийство, лишь бы эти слова взяли обратно.

После такого каждый с радостью сделал бы отбивную из той, с чьих губ слетели эти слова.

После такого каждый повернулся бы ко всем спиной и заплакал. Нашел бы себе тихий уголок в темной комнате, подальше от этой стаи хохочущих обезьян, и наревелся бы там вволю. Ревел бы до тех пор, пока черный липкий камень, распирающий грудную клетку, не растворился бы и не исчез.

— Все это детский сад, Адам, — сказала мне Каролина и поставила жирную точку. Наши отношения были кончены. А может, для нее они никогда по-настоящему и не начинались. Так мне казалось. Я был с ней. Но она никогда не была со мной. Она никогда не была там, где был я. Я просто верил в мираж. Жил в мире Диснея, в котором реальная история была ярко раскрашена и далека от истины.

— Все это детский сад, Адам, — сказала мне Каролина, а через неделю я увидел ее с Фроде, типом на несколько лет старше меня. Я как будто шел по кольям и рухнул на них, растопырив ноги. Острая боль пронзила меня, начиная от яичек и выше. Грудь. Голову. И там застряла.

После этого Адам перестал быть Адамом.

Я потерял даже свое прежнее имя и стал неудачником.

Я теперь даже не уверен, что меня зовут Адамом.

Я стал тряпичным тигром.

Я стал тупым червем, который ползает по земле и нюхает дерьмо.

Я стал черепахой, которой требуется двести лет, чтобы дотащиться до двери.

Тут уж не до воя и не до хрюканья на луну.

Осталась одна тишина.

— Все это детский сад, Адам, — сказала мне Каролина две недели назад, и наступила тишина. В моем наэлектризованном мире все моторы вырубились, и машины перестали работать.

Братья & Сестры, если бы вы только слышали ту тошнотворную тишину, которая меня сейчас окружает.

Вторник, 2 июля

Братья & Сестры, простите мне этот тайм-аут с отмоткой пленки назад.

Сегодня я решил: хватит ныть и жаловаться на жизнь.

Мне тошно думать о Каролине.

Мне тошно оттого, что мне тошно.

В среднем человеческий мозг весит 1,3 килограмма и на 80 % состоит из воды. Сегодня мне кажется, что вся эта вода тухнет, неподвижная, без единого пузырька. Моей воде тошно тратить свои мысли на эту девчонку. Она того не стоит.

Сегодня я снова сижу на крыше элеватора. Уже второй день я звоню Хермансену, директору фирмы «Служба посыльных Кьелсена», в которой подрядился работать летом, чтобы уведомить их о моей болезни. У меня перелом ноги и воспаление легких. Блуждающая почка и колики в печени. Хермансен что-то записывает в своем блокноте — ему это без разницы. Ведь я всего-навсего временный работник шестнадцати лет от роду. Работаю только на каникулах. Один из тридцати пяти посыльных велосипедистов в его конюшне. Да плевать ему на меня. Желающих занять мое место пруд пруди.

Однако день начинается по-другому. Семь утра, дом просыпается. Трамваи, не сбавляя скорости, поворачивают с Биркелюнден, и колеса визжат на рельсах. На перекрестке за парком машины газуют, чтобы успеть проскочить на зеленый. Я выглядываю в окно и вижу спешащих людей, у всех важные дела. Грюнерлёкка проснулась. Пахнет летом, цветами и кофе.

Я проскальзываю в душ под носом у сестрицы Глории. Она чертыхается и колотит в дверь, но я лишь фальшиво насвистываю в ответ и смываю с себя ночной пот. Если тебя удивляет, почему у моей сестрицы такое звучное имя, спроси следующего, кто стоит за ней в очереди в душ.

Папаша в синем махровом халате, протертом на плечах, безуспешно втягивает в себя выпирающий животик. Спутанные вьющиеся волосы похожи на швабру, да и бороду бородой не назовешь. Она растет буйно и непослушно. Глядя на папашу, не скажешь, что когда-то он был панком и пел в группе, которая называлась Nakkeskudd — то бишь «Выстрел в затылок». Пиком папашиной карьеры можно считать тот день, когда его группа записала в студии сингл, разошедшийся тиражом в тысячу экземпляров. Сейчас папаша актер, играет в одной хитрой театральной труппе, через пару недель у них будет премьера какой-то пьесы Генрика Ибсена. Папаша совсем чокнулся на этой премьере, превратился в комок голых нервов. Имя Глория — это его находка. Так назывался хит какой-то американской панк-певички. Не спрашивайте меня, почему моим предкам захотелось назвать свою дочь в честь старого американского хита. Я зову ее просто Сёс.

Я торчу в ванной лишние две минуты, чтобы немного поднять градус в коридоре, а выйдя, обнаруживаю, что мама тоже получила свой номерок в этой очереди. В отличие от папаши она и сейчас выглядит, будто до сих пор играет в панк-группе. Мама рассказывала, что они вообще-то и встретились с папашей в Nakkeskudd. Группа потеряла басиста и искала нового. Раньше в группе играли только парни. А тут вдруг явилась девчонка в кожаной куртке. Половина головы у нее была зеленая, на макушке — черная кожаная военная фуражка. Свою видавшую виды бас-гитару — копию Fender — она получила в наследство от старшего брата, игравшего в каком-то танцевальном оркестре. На этой бас-гитаре она насобачилась исполнять несколько неистовых пассажей, которыми сразила наповал троих «стреляющих в затылок». Успех был такой, что папаша в тот же вечер пригласил ее на концерт норвежской панк-группы, которая называлась Kjøtt — «Мясо». Папаша утверждает, что с ходу охмурил маму и в тот же вечер затащил ее в постель. А мама уверяет, что инициатива принадлежала ей и папаша сразу поплелся за ней, как баран.

Это я, собственно, к тому, что мама до сих пор выглядит как панк. Зеленые волосы сменились светлым ежиком, и она, в противоположность папашиной обрюзглости, тонка, как две сколоченные доски. Однако приятного в таких стильных родителях мало. Предкам положено быть туповатыми и проявлять интерес к действительности не больше, чем половая тряпка. Но, к сожалению, ваш бедный рассказчик отягощен парочкой экземпляров, которые не желают помалкивать, как требуется от образцовых родителей.

Рейдар, Йоран и Петтер завидуют черной завистью моим предкам. Они говорят, что в любую минуту готовы поменяться со мной местами. И я вроде бы даже готов на обмен. С другой стороны, раз уж ты получил таких предков в подарок при рождении, то сам и мучайся с ними всю жизнь.

Я почти уверен, что если бы мои парни хоть разок поприсутствовали на нашем семейном завтраке, им бы расхотелось меняться со мной местами и они забыли бы о своем предложении. Потому что, когда мама, папаша, Сёс и я сидим вокруг кофе, апельсинового сока и бутербродов, мне слышится грохот настоящего панк-оркестра.

— КОФЕ СЛИШКОМ ГОРЯЧИЙ, ЧЕРТ БЫ ЕГО ПОБРАЛ!

— ПОЛЕГЧЕ! А НЕ ТО Я ВЫЛЬЮ ЕГО ТЕБЕ НА КОЛЕНИ!

— ДАВАЙ, ЛЕЙ! Я ХОТЯ БЫ СОГРЕЮСЬ.

— МОЖЕТ, КТО-НИБУДЬ ПЕРЕДАСТ МНЕ МАЙОНЕЗ, И ГОРЧИЦУ? МНЕ НАДО НАМАЗАТЬ НА СЫР ЦЕЛЫЙ ПАКЕТИК, А ТО Я БУДУ ЧУВСТВОВАТЬ ТОЛЬКО ВКУС СЫРА!

— И МАЙОНЕЗ И ГОРЧИЦУ? ТЫ ЧТО, СПЯТИЛ?

— НА СЕБЯ ПОСМОТРИ! КТО ЖЕ МАЖЕТ СТОЛЬКО СМЕТАНЫ И ДЖЕМА НА КОЗИЙ СЫР?

— У НАС ЕСТЬ ЕЩЕ ВЕТЧИНА?

— СПРОСИ У ОТЦА. ВЧЕРА ОН ХОДИЛ ЗА ПОКУПКАМИ!

— ДА ВОТ ОНА, ТВОЯ ВЕТЧИНА!

— У ЭТОЙ СРОК ГОДНОСТИ КОНЧИЛСЯ ЕЩЕ НЕДЕЛЮ НАЗАД! ФУ, ГАДОСТЬ! ОНА ДАЖЕ ШЕВЕЛИТСЯ!

— О'КЕЙ! ХОЧЕШЬ, Я УБЬЮ ЕЕ, ЕСЛИ ТЫ САМ НЕ МОЖЕШЬ?

— КТО ВАРИЛ ЯЙЦА? ТЯНУТСЯ, КАК СОПЛИ! Я ИХ ЕСТЬ НЕ БУДУ!

И т. д. И т. п.

У нас дома за завтраком все говорят только прописными буквами. За завтраком мы все и любим и ненавидим друг друга. Нам просто надо выпустить пар до того, как за нас примется новый день.

— Я скоро спячу! — кричит папаша и мечется в поисках одежды, одновременно отхлебывая кофе.

— Он думает, что до этого был нормальным, — иронически замечает мама и наливает себе вторую чашку черного кофе. — Я просто умру от счастья, когда премьера «Пера Гюнта» будет уже позади.

— Кто-нибудь видел мои штаны? — кричит папаша из спальни.

— А ты не можешь пойти на репетицию без штанов, Хельге? — спрашивает мама и подмигивает нам. — Ведь вы все равно играете Ибсена как рок-оперу? Будет очень сексуально, если Пер Гюнт появится на сцене с голым задом.

— Очень смешно! — Папаша стоит в дверях с брюками в руках и сует в штанину волосатую ногу. — Мы осуществляем весьма серьезный проект. До нас никто не ставил Ибсена как рок-оперу.

— Думаю, что и после вас никто этого делать не станет, — равнодушно говорит мама, отламывая кусочек хрустящего хлеба.

— Ты меня кровно обидела, Вивиан, — стонет папаша и затягивает пояс так, что мы слышим, как у него в животе булькает кофе. Потом он смотрит на меня и замечает мою презрительную усмешку.

— Грифы, змеи и суки! Завтра же перееду от вас! — кричит он и хватает свой портфель. Сперва он с такой силой распахивает дверь кухни, что это отдается у нас в пломбах. Потом яростно рвет входную дверь, и картина в коридоре падает уже в двадцатый раз.

Последние пять минут Сёс сидела опустив голову и, очевидно, пыталась обрести внутреннее равновесие. Как будто в нашей семье это возможно! Но когда захлопали двери и грохнулась картина, она вскочила и брякнула чашку на стол так, что кофе выплеснулся ей на лоб и на белоснежную блузку. Сперва она орет:

— Ч-Ч-ЧЕРТ! — а потом: — ПОЧЕМУ В ЭТОМ ДОМЕ НЕЛЬЗЯ ДАЖЕ СПОКОЙНО ПОЗАВТРАКАТЬ? Я БОЛЬШЕ ТАК НЕ МОГУ! ЗАВТРА ЖЕ ПЕРЕЕДУ ОТ ВАС! ТАК И ЗНАЙТЕ!

— Тогда, может, вы с отцом поселитесь вместе? — сухо спрашивает мама и тянется за «Афтенпостен», к которой никто до сих пор не прикоснулся.

— Я вас всех ненавижу! — бросает нам на прощание сестрица и выскакивает из квартиры.

— Я тебя тоже люблю, — произносит мама и принимается читать объявления о смерти. Есть у нее такая неприятная привычка — читать за завтраком объявления о смерти. И вслух повторять добрые слова о бедных покойниках. Например: «Она была лучом света для всех нас в темные времена… Вместе с ним ушла и поддержка норвежскому пчеловодству… У него был лозунг: „Для веселых парней солнце светит всегда“» и т. д.

Нам это действует на нервы. Иногда мы не можем понять ее любви к потустороннему. Утром мама поддерживает силы исключительно кофе, объявлениями о смерти и ядовитыми замечаниями. Она приходит в себя, только проработав часа два и, как она выражается, «приведя день в порядок». Для меня до сих пор загадка, как получилось, что прежняя бас-гитаристка из панк-группы стала директором большого цветочного магазина. Бас и панк как-то не вяжутся с розами, гвоздиками и лилиями.

— Мама, ты знаешь, например, что первый раз вилку для еды использовали 25 июня 1630 года? — спрашиваю я, когда мы остаемся одни.

Она не отвечает, и я продолжаю:

— И что хлеб нарезкой стали продавать в 1954 году?

Мама глядит на меня. То на меня, то на газету, и вздыхает.

— Иногда мне кажется, что в тебе есть какой-то серьезный изъян. Не знаю никого, у кого голова была бы так набита всякой ненужной чепухой. Если ты будешь продолжать и дальше забивать себе голову всякой чушью, она начнет торчать у тебя из ушей. Разве нормально говорить с матерью за завтраком о таких вещах? — Мама усмехается и приглаживает волосы. — Не забывай, что у меня слабые нервы.

— А нечего читать за завтраком объявления о покойниках, — дерзко отвечаю я.

— Мне необходимо понять, на каком я свете, — говорит мама. Она смотрит на объявления и восклицает:

— Господи! Я с ним училась в школе! — Мама цокает языком и покачивает головой. Ну что тут еще скажешь?

Если подумать, у нас в семье все чудики. Сёс тоже не исключение. Вместе с подругой они держат на Стургата лавку, которая называется «Урбан Экшн». Торгуют скейтбордами, роликовыми коньками и крутыми велосипедами. Плюс всякой прикольной ерундой для тех, кто хочет выглядеть профи: солнечными очками, повязками на лоб, обтягивающими штанами для езды на велосипеде и другими стильными спортивными штукенциями, которые любого человека сделают похожим на персонажей фильма «Безумный Макс» ^[2].

В нашей семье, по-моему, нормальный я один.

Правда, Братья & Сестры, может, кому-то из вас вовсе не кажется нормальным проводить утро на крыше большого зеленого элеватора в Лёкке. Высоко над землей с видом на все четыре стороны света. Что тут сказать — человек, живущий в городе, должен иметь возможность побыть иногда в одиночестве. А здесь на много километров окрест другого такого места нет.

Я лежу на крыше элеватора. Солнце застряло на небе и выжимает из Цельсия градусы. Иногда какая-нибудь птаха делает надо мной круг. Но когда я лежу на спине, мне кажется, что я нахожусь на скале, высящейся на пустынном берегу. Вот где мне бы сейчас оказаться, думаю я, и невольно начинаю моргать за солнечными очками. Мне бы сейчас жариться на скале, а не стараться внушить мамаше, что я качу на велике в свою контору. Мне нужно немного побыть одному. Здесь, на солнце.

Здесь, на солнце…

Здесь, на…

Здесь…

И на этом я улетаю.

Легкий, невесомый.

Я лежу на крыше элеватора, ощущая спиной и лопатками бетон крыши. Солнце по-прежнему красуется наверху, как леденец на палочке.

Я щиплю себя за руку, но ничего не чувствую.

Неужели я сплю? Этого еще не хватало.

Я решаю немного поваляться в этой доброй, теплой дреме.

Солнце выжигает из меня всю дрянь, и тело снова становится крепким и сильным.

Я парю в воздухе и ни секунды не думаю о Каролине.

Неожиданно рядом кто-то громко кашляет. Я вздрагиваю.

— Привет, Адам!

Бетон дрожит подо мной, и я ошалело гляжу по сторонам.

— Вставай, Адам-Радам-Хелди-Мадам! — слышу я и прямо перед собой вижу старческое лицо Солнца. Круглая рожа сидит прямо на грушевидном туловище, упакованном в пару пылающих штанов с помочами. Солнце тычет мне в грудь горячим пальцем и говорит:

— Ты должен слушаться меня. И никого больше.

— Тебя? — удивляюсь я, и моя физиономия напоминает вопросительный знак.

— Да, меня, Солнце. Надеюсь, ты о таком слышал? Вокруг меня вращается Земля со всеми своими жителями. Между прочим, ты знаешь, что средняя скорость вращения Земли вокруг Солнца составляет 107220 километров в час? Ведь ты, кажется, интересуешься всякими глупыми сведениями?

— Я называю их фактиками. Мне известно также, что твой луч долетает до меня за восемь с половиной минут. А звук? Каким образом мы вообще с тобой разговариваем?

— Ох уж эта современная молодежь, — вздыхает Солнце. — В чудеса больше никто не верит.

— Да что в тебе такого особенного? — Я уже завелся. — Неужели ты не знаешь, что в Млечном пути пять миллиардов звезд, которые больше тебя?

— Ну, во-первых, я — крутой бог, — надменно отвечает Солнце и самодовольно выпрямляется в своих подтяжках. — Я самый крутой и пузатый бог в этих краях. Тут и говорить не о чем. Но вообще-то я хотело сделать тебе предложение, которое человек получает не каждый день, а ты сразу полез в бутылку. — Солнце убирает горячий палец и начинает разворачиваться ко мне спиной.

Я вижу у него на штанах сзади какую-то бумажку.

— Эй, погоди! — кричу я.

— Ага, значит, тебе все-таки не все равно, — говорит оно. — Но ты уже опоздал…

— О'кей, — отвечаю я. — Сдаюсь-сдаюсь. Ты самый крутой и пузатый бог.

— Вот и чудненько, — говорит Солнце и трет себе лоб, так что из-под пальцев у него вырываются языки пламени. — Так на чем я остановилось? Да, раз я самый крутой бог, мне нужно внимание всех моих почитателей. В данном случае твое. Предлагаю сделку. Каждое утро ты будешь приходить на элеватор и приветствовать меня, а я позабочусь о том, чтобы ты получил все, что тебе хочется. — Солнце блестит, как смазанная жиром сковорода. Не хватает только яиц и бекона.

— Такой крутой бог как ты должен сам знать, чего мне хочется, — говорю я недоверчиво.

— Тебе хочется стать взрослым, — победоносно отвечает Солнце и щелкает пальцами. От его руки сыплется небольшой дождь искр.

— Yes, baby^[3]! Вот мы и дошли до самого главного. Ты предлагаешь договор…

И тут я просыпаюсь.

Я по-прежнему лежу на крыше элеватора.

Я щиплю себя за руку и вскрикиваю, ибо понимаю, что все так и есть.

Я никак не мог этого просечь, пока не услышал правды от Солнца. Но теперь мне все ясно. Я хочу стать взрослым.

За это лето я должен стать взрослым. Каролина права. Я еще ребенок. Но это поправимо.

— Ребенок, ребенок! — говорю я, щелкаю пальцами и начинаю приплясывать на крыше.

— От ребенка к взрослому, взрослому, взрослому, — напеваю я, делаю несколько шагов и чуть не лечу кувырком вниз. Однако, пыжась от презрения к смерти, я останавливаюсь на краю и смотрю вниз, чтобы доказать самому себе, что мне не страшно.

— От ребенка к взрослому, взрослому, взрослому, — пою я и разворачиваюсь на 180°. Танцуя, я добираюсь до противоположного края крыши, снова разворачиваюсь и останавливаюсь на самой середине. Я поднимаю руки к Солнцу и приветствую старое светило, которое стоит высоко над крышей.

— Солнце — крутой бог! — кричу я и машу ему рукой.

Оно в ответ машет дымящейся сигарой, торчащей у него изо рта, и говорит:

— Остановись, Адам. Еще свалишься с крыши! Помни, что многое зависит от тебя. Хотя я все время буду у тебя за спиной и помогу, если что! — Солнце пускает над Ослофьордом жирное кольцо дыма, которое недолго висит в небе, а потом тает над Бюгдё.

Я водружаю на нос солнечные очки и чувствую себя победителем.

Спускаюсь с элеватора.

Сажусь на велосипед.

И мне кажется, что я уже немного повзрослел.

Вырос, по крайней мере, на два сантиметра.

Голова задевает за ветки и уличные фонари, ноги крепче упираются в педали.

Я качу по Маридалсвейен в сторону Рингвейен лишь затем, чтобы проверить, в какой я форме. Все о'кей. Пульс ровный, и ни капельки пота. Я возвращаюсь домой и растягиваюсь на тахте. И валяюсь, пока не приближается время обеда. А там — картошку в кастрюлю. Рыбную запеканку в духовку. Я легко справляюсь со всеми делами, и к приходу семейства обед готов. Папаша заваливается последним.

— Я скоро с ума сойду! — слышится из прихожей его голос, мы переглядываемся и делаем вид, что ничего не слышали, он, пыхтя, тяжело садится на стул.

— Да, обед, — говорит он.

После обеда звонит Рейдар, и мы договариваемся пересечься на Улаф Рюес Пласс у фонтана. Когда я заявляюсь, Рейдар, Ханс и Петтер уже сидят на скамье и делят между собой тощую пачку сигарет. Все, кроме Рейдара, устроились на лето работать и ненавидят свою работу. У Рейдара есть постоянная служба по субботам и воскресеньям на складе магазинов «РИМИ», и ему этого достаточно. Ханс работает грузчиком в компьютерной фирме. А Петтер развозит «Афтенпостен» и «Дагсависен». Сейчас они говорят о девчонках. Но ни у кого из нас своей девчонки нет.

Мы только мечтаем о них. Иногда мечты нам кажутся действительностью, и мы хвастаемся и привираем, стучим себя кулаками в грудь и обсуждаем всех девчонок, которые нам подмигнули. Всех, которые улыбнулись нам в трамвае. Всех, которых мы встретили или не встретили. И плевать, что все это вранье.

Врать необходимо, потому что все мы боимся оказаться не на высоте. Все, кроме Рейдара, но он человек особенный. И потому не в счет. Остальные несут чушь. Но мы одобрительно поддакиваем друг другу. Потому что в следующий раз придет твой черед вешать им лапшу на уши. Такие уж мы, и тут ничего не поделаешь.

Неожиданно я выпадаю из общего разговора. Я вижу по физиономиям друзей, что они о чем-то толкуют. Слышу их слова, но ни фига не понимаю. Слова, вылетающие у них изо рта, похожи на жидкую кашу, звучащую примерно так: «Девчонки. Ха-ха-ха. Мини-юбки. Ляжки. Девчонки. Ха-ха-ха. Настоящие окорока. Потискал сиськи. Девчонки. Ха-ха-ха. Она подмигнула только мне. Плечи. Девчонки. Ха-ха-ха». Все равно что Бивис и Баттхед на замедленной скорости. Странно, но эти разные голоса сливаются в один. И я вдруг замечаю, что все мы, парни, похожи друг на друга. Этакие братья-близнецы. Одинаковые джинсы. Одинаковые рубашки. Одинаково прикуриваем сигареты. Сидим или стоим. И думаем тоже одинаково. Как будто мы одно существо.

Один большой ребенок.

Теперь мне это ясно.

Мы ведем себя как дети.

Мы и есть дети, меня даже тошнит от этого.

Я делаю шаг назад, и никто из ребят этого не замечает.

Кислая горечь заполняет глотку, но я глотаю ее и говорю, что меня здесь больше нет.

Скоро меня здесь не будет.

Я исчезну.

Еще немного.

И меня с ними уже не будет.

Они еще дети.

Да и я тоже никакой еще к черту не взрослый.

Но скоро этому конец.

Я исчезну.

Братья & Сестры, вскоре на моем детском тельце вы увидите большое объявление: «Ушел на обед. Не вернусь, пока моя душа не станет взрослой».

Мне все еще слышны детские голоса моих приятелей: «Девчонки. Ха-ха-ха. Я так завелся. Девчонки. Ха-ха-ха».

Я отступаю еще немного, и никто ничего не замечает.

Я готов смыться.

И тихонько выхожу из их круга.

Вскакиваю на велосипед и мчусь наискосок по лужайке. Между деревьями. Оборачиваюсь, но никто на меня не смотрит. Я объезжаю дерево и вылетаю из парка.

Теперь я все понял. Меня не только достало думать о Каролине. Меня достало думать о том, что было и чего уже нет.

И мне надоело заточение в этом детском теле.

Мне надоели мои голова, волосы и кожа. Надоело быть черепахой. Восемьдесят процентов воды в моем мозгу угрожающе плещутся и ненавидят образ, в который я заточен.

Нужно найти новый.

Взрослый образ.

И чем быстрее, тем лучше.

Я мчусь по Биркелюнден, словно раскаленное Солнцем железо вот-вот вонзится мне в задницу. Делаю круг по парку и влетаю в подъезд, тащу велик наверх и запираю его на замок у двери нашей хаты. Он стоит десять тысяч и требует к себе уважения. Ради него я и подрядился летом работать посыльным. Чтобы вернуть долг Сёс, у которой я купил этот велик.

Но сейчас я больше не думаю о работе.

Ведь сегодня я получил на лето дополнительное задание.

Я докажу Каролине и всему миру, что новый Адам — взрослый мужчина. Старый Адам был щенком. Старый Адам жил в мире Дональда Дака и кубиков лего. Он бегал, пустословил, врал и хулиганил с мальчишками.

Новый Адам расстался со всей этой чепухой.

Глядя на своих приятелей в парке и слушая их треп, в котором я и сам принимал участие, я еще больше утвердился в своем решении.

Войдя в свою комнату, я встал на колени перед собранием панковских синглов, которое папаша одолжил мне с большой неохотой.

— Это классика, Адам, — сказал он, — Берегись, если на них появится хотя бы одна царапина. Ты мне, конечно, сын, но я сделаю из тебя пюре. Глория получит в наследство все пластинки, а ты будешь лежать в могиле.

С величайшей осторожностью я вынул пластинку Kjøtt и пустил иглу на дорожку, где была песня «Я больше не желаю водиться с придурками».

Вот так, Братья & Сестры. Я только что допер до того, что именно оставляю у себя за спиной. Я больше не желаю водиться с придурками. Новый Адам, который вырос и стоит сейчас здесь рядом со мной, живет уже в другом мире. Я еще не имею понятия, как этот мир выглядит, но это неважно. У меня впереди все лето, чтобы это узнать. И оно будет самым интересным летом в моей жизни. Таково мое решение. Я не упущу эту возможность. Буду расти на два сантиметра в день. И избавлюсь от всего старого дерьма.

А в данную минуту я ощущаю себя Христофором Колумбом, плывущим через Атлантический океан. Он гонит вперед своих матросов, хотя они до смерти боятся упасть с того небесного тела, которое кажется им плоским, как блин. Он подавляет бунт и сулит им золото, золото, золото. Потому что Христофор Колумб просек, так же как и я, что там, на другой стороне, что-то есть. Братья & Сестры, он был в этом уверен. Он знал, что надо стоять на своем и не сдаваться. Потому что на той стороне, от которой он ни за что не отступился бы, его ждала награда.

Вообще-то он ошибся, полагая, что земля круглая. Она скорее слегка напоминает грушу. От экватора до Северного полюса чуть дальше, чем от экватора до Южного. Впрочем, это неважно. Главное, что он пересек океан и открыл Америку. А для меня главное, что я решил за это лето стать новым взрослым Адамом.

Так закончился важнейший день в моей жизни. Можно было подумать, что такое решение помешает мне спать. Но я был так измотан, что отключился, не раздеваясь. И даже не слышал, что пластинка кончилась и ночь до утра наматывала черные нити на свой клубок.

Братья & Сестры, во многих отношениях я необыкновенно счастлив.

Среда, 3 июля

Я сижу на крыше элеватора, у моих ног валяется пластиковый пакет. После завтрака, который был таким же шумным и бурным, как накануне, я прошелся по комнатам и нашел кучу барахла, которое напоминало мне о старом Адаме.

Думая о новом Адаме, я поднялся на крышу элеватора, приветствовал Старикашку-Солнце и сел скрестив ноги. Пришло время расстаться со всем этим дерьмом. Сначала я достал всякую ерунду, полученную от приятелей. Стопку дискет с порно. И отправил их вниз. Все эти зеленые, синие и желтые дискеты с дамами. Это напомнило мне голоса, которые вчера сладострастно шептали: «Девчонки. Ха-ха-ха. Девчонки». Детские глупости! Я без сожаления избавился от дискет. Скатертью дорога.

Потом была очередь такой же большой стопки компьютерных игр. «Дум», «Тетрис» со всеми вариантами. «Ларри 1–4». «Покер». Все это чушь собачья. Прежний Адам потратил на них уйму времени. Гонял их столько раз, что знал каждую наизусть. Я мог бы играть в них с завязанными глазами. Теперь они принадлежат прошлому. Старым дням. Тому, с чем уже покончено, Я сбросил их с крыши. Они спланировали и приземлились на том берегу реки. Чудненько. Чем дальше от меня, тем лучше. Я тружусь над тем, чтобы взять хороший старт, и не могу копаться в этом старье.

А еще у меня 499 анекдотов о наших братьях шведах, 399 анекдотов о блондинках и 299 — похабных. Все это полная фигня. Солнце согласно со мной. Такой юмор не в его вкусе. А какой в моем, я теперь уже и сам не знаю. Но в моем пакете его, во всяком случае, нет. Разорванная на мелкие кусочки бумага, как снег, летит на землю.

Еще у меня есть пять номеров порножурналов. Я даже не удостаиваю взглядом Дикарку Венке или Неутомимую Сив. Это все из детства. Решительный, как Колумб, я разрываю журналы на мелкие части. Надеюсь, что по другую сторону океана меня ждет вознаграждение.

У себя на верхней полке я нашел целое собрание карточек. Чудовища, спортсмены, герои комиксов и звезд американского сериала «Спасатели Малибу». Господи! О них и говорить-то не стоит. Я вздрагиваю и швыряю с крыши сразу всю коробку. Соседи умрут, увидев на склоне все эти бумажки. Но мне плевать, что это я насорил. Мне надо навести чистоту в новой голове нового Адама.

Подходит очередь майки, на которой написано Nintendo Rules ^[4]. Солнце подбадривает меня, когда я разрываю майку по швам, сморкаюсь в нее и стараюсь зашвырнуть как можно дальше.

— Солнце — крутой бог, — бормочу я, а Солнце лыбится и отвечает:

— Yo, Bro!^[5]!

Но время бежит. Утренний ритуал закончен, и я смотрю на часы. Через десять минут я должен быть на рабочем месте. Я бегу вниз, перелетая через пять ступенек, и прыгаю на велосипед, чуть не разбив яйца о раму. Мчусь в центр и опаздываю всего на две минуты. Стрелка только-только переползла на девятку. Я сижу в приемной со своей разъездной книжкой и жду, что будет дальше. Приходит Шеф и показывает на парня, которого мы все зовем Лось за длинные волосатые ноги.

— Поедешь в «Дагбладет», возьмешь там конверт и отвезешь его в Нурстранд, — говорит ему Шеф.

У Шефа есть имя. Но я зову его просто Шеф. Он ходит в сером рабочем халате и плоский, как доска. За ухом у него торчит карандаш, три карандаша — в нагрудном кармане, в руке — вечная лепешка лефсе, обернутая тонкой красной бумагой. А таких огромных ботинок, как у него, я в жизни еще не видел. В них можно ходить по воде. Не ботинки, а плавучие пристани. И еще он косит. Никогда не поймешь, куда надо смотреть, если хочешь встретиться с ним глазами. И никогда не поймешь, на кого он глядит в эту минуту. Сейчас, кажется, на меня. Он бормочет мое имя и ставит галочку на бумаге, лежащей внизу стопки, которую держит в руке. Наконец он посылает Коре в какую-то фирму на улицу Карла Юхана. Стига — в контору на Стортингсгата. Свена Туре — в издательство на Драмменсвейен. А мой путь лежит на Майорстюа. Нужно побыстрее забрать оттуда большой пакет и отвезти его в Тейен в музей Мунка. По пути надо заскочить в Терехов, прихватить там пакет и доставить его в какое-то издательство в центре. А в издательстве забрать конверт с важными бумагами и вернуться с ним в Терехов.

Маршрут нехилый. Шеф поручает мне это задание, чтобы я отпахал за два прогулянные мною дня. Нетрудно сообразить, что сегодня не мой день. Ничто не остается безнаказанным. А ведь как здорово этот день начинался! Я соблюдал наш договор с Солнцем. Наводил порядок в своем барахле. И немного придушил прежнего Адама. Казалось, на руках у меня одни козыри.

Но все сорвалось, когда я решил схитрить. Я заезжаю в издательство и забираю там конверт — все равно еду мимо. Потом полчаса кружу в поисках нужного дома на Майорстюа, отчего у меня поднимается давление и чуть не лопаются барабанные перепонки, когда я красный, как омар, и потрепанный, как вчерашний салат, поднимаюсь на третий этаж. Велик я тащу с собой. Теперь в Осло уже не оставишь классный велосипед на улице без присмотра. Я стучу, потому что звонок не работает. Бородатый чувак, от которого несет пивом, открывает дверь и хмуро впускает меня в прихожую.

— Сейчас вернусь, жди здесь, — бурчит он.

Квартира мрачная. Занавески задернуты. Я стою и жду, а он скрывается в темноте. Шуршит бумага, словно в комнате полно крыс. Потом что-то падает — похоже, стопка книг. Чувак чертыхается и спрашивает: — Ты еще здесь?

— Куда же я денусь? — равнодушно отвечаю я, пытаясь разглядеть, что изображено на фотографиях, развешанных повсюду. На длинной стене их целая серия. По-моему, на всех один и тот же чувак. На одних фотках он смотрит направо, на других — налево. Иногда поднимает физиономию и выглядит надутым, как петух. Иногда — глядит в землю, словно ему стыдно. Протягивает вперед руки, будто у него на ладонях лежит по куску глины. Свет слишком слабый, чтобы я мог разглядеть, что он там держит.

— В левой руке — черепаха, а в правой — зубчатое колесо, — говорит хозяин. Он вынырнул из кромешной тьмы и стоит у меня за спиной.

Я вздрагиваю и чуть не сбиваю его с ног своим велосипедом.

— Это вы фотографировали? — спрашиваю я.

— Нет, это меня фотографировали, — отвечает он и трясет головой. — Когда-то и я был молодым. На фотографиях изображена молодость.

Забыл он, что ли, про конверт? Еще сильнее, чем раньше, пахнет вчерашней капустой и пивом.

Я хмыкаю. Потому что сказать мне нечего. Не хочу с ним спорить, но черепаха напоминает отнюдь не о молодости. Самой старой черепахе в мире было сто пятьдесят семь лет. Однако не думаю, что ему интересны подобные мелочи. Не тот тип. Надеюсь, что теперь-то он отдаст мне конверт и я смогу убраться восвояси. В этом человеке есть что-то трагическое, и мне неприятно оставаться здесь дольше, чем необходимо. Квартира, запах, фотографии и хозяин внушают мне отвращение.

— Вот так-то. Когда ты юн и мечтаешь стать взрослым, время ползет, как черепаха, а потом несется, что твой экспресс. Вот о чем должны поведать эти фотографии, — говорит он и приближается к самой моей роже.

Мне становится жутковато. Он как будто просек, что моя задача — стать в это лето взрослым.

— Это точно, — говорю я и протягиваю руку в надежде, что он вложит в нее то, за чем я явился.

— Несется со скоростью экспресса. Не успеваешь осознать то, что видишь, как это осталось уже далеко позади. И только потом понимаешь, что не узнал о жизни ничего, кроме каких-то мелочей, — он харкает и кашляет. Похоже, скоро у него от легких уже ничего не останется.

— Так чему же вы научились? — спрашиваю я, и мне кажется, что Старикашка-Солнце хочет поймать меня на крючок. — Чему, вы считаете, надо научиться, чтобы стать взрослым?

Хозяин протягивает мне конверт, но не выпускает его из рук. Каждый из нас тянет конверт к себе. Когда я делаю шаг назад, он тащится за мной. Я чувствую, что колесо велосипеда упирается в дверь у меня за спиной.

— Надо научиться хорошо жарить бифштексы, — не задумываясь отвечает он. — Это пригодилось мне в жизни больше всего.

— О'кей! — говорю я и выхватываю у него конверт.

Он выпускает его, и я открываю дверь. И понимаю, что если за всем этим стоит Старикашка-Солнце, то оно, как бы там ни было, обладает изрядным чувством юмора. Хозяин оставил меня в покое. Похоже, он даже отступил назад в темноту коридора. Все это сильно смахивает на сцену из фильма ужасов, где герой — падшая душа — направляется в ад. Я захлопываю дверь и бегу вниз. Чуть не упав вместе с велосипедом и не разбив себе морду, я еду в Терехов.

С этой минуты все идет наперекосяк. Потому что в Терехове я отдаю конверт, предназначенный для музея Мунка, а в музее Мунка оставляю пакет, адресованный в Терехов. И наконец, в издательстве я вручаю конверт, который взял у них же часом раньше.

Естественно, что теперь Шеф уже не может скрыть своей любви ко мне. Когда я возвращаюсь, он выкрикивает мое имя так, что звенят оконные стекла. Я вызван в его кабинет, который отделен от остальной конторы перегородкой из матового стекла. Пылища здесь лежит, должно быть, еще с довоенных времен, и я имею в виду не Вторую мировую войну, а Первую. Шеф, очевидно, не верит в удобство архивов и не убирает бумаги в папки и шкафы. У него в кабинете три больших полки и два стола, на которых высятся полуметровые штабеля документов. На стене за его письменным столом — раковина, рядом — грязнющее полотенце. Из кабинета на километр несет ментоловыми сигаретами, в пепельнице на столе, над которым он согнулся, тлеет непогашенный окурок.

Но наш Шеф по натуре добряк. Он не сердится, а только грустно смотрит на меня. Со скрещенными на груди руками он качает головой, словно разглядывает какого-то диковинного зверя. Потом снова тихо и спокойно объясняет мне, куда какой конверт или пакет следует доставить. Наконец он поворачивается к полкам и начинает что-то искать, давая мне понять, что наш разговор окончен.

— Я слишком много думал о том, как стать взрослым, — говорю я.

— Прости, что? — спрашивает он. Очевидно, он не привык, что с ним обсуждают что-то, кроме работы.

— Я хочу стать взрослым, — отвечаю я. — И, наверное, слишком поспешил. Но у меня нет времени взрослеть обычным путем.

— Ясно. — Он хватает сигарету. Правда, не за тот конец, и обжигает пальцы. — Ты не шутишь? Тогда ты поступил сегодня единственно верным образом.

— Вы это серьезно? — улыбаюсь я.

Но Шеф не улыбается мне в ответ. Думаю, он вообще не умеет улыбаться. На то он и Шеф.

— Быть взрослым — это, во-первых, беспрерывно делать глупости, — серьезно отвечает он и гасит сигарету в пепельнице.

— А во-вторых? — спрашиваю я.

— А во-вторых, делать из этого верные выводы, — сухо говорит он. — С первой частью ты, во всяком случае, справился на отлично. Ради блага нашей фирмы я надеюсь, что ты незамедлительно перейдешь ко второй.

— Спасибо, Шеф, — искренне говорю я. Я чувствую, что нащупал верный путь. Ясно, что Старикашка-Солнце хочет мне что-то сказать. Нужно только минут пять, чтобы это обмозговать.

Но мне хватает и четырех. Дело не только в желании стать взрослым. Нужно еще знать, как найти лазейку в этот взрослый мир. Я понял, Братья & Сестры, что мне нужен план действий.

Оказывается, этот новый Адам соображает куда лучше того старого Клумпе-Адама-Румпадама.

И новый Адам вырабатывает план.

У нового Адама мозги фурычат гораздо быстрее.

Новый Адам стучит на «Пентиуме» с блестящим процессором и оперативкой, достаточной, чтобы пробраться сквозь самые туманные мысли.

Новый Адам высится на двух полированных стальных ногах. Он благодарит Старикашку-Солнце, и его голос звучит как туманный горн или сирена воздушной тревоги: YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO!

В конце дня я использую любую возможность, чтобы выпытать у людей, как они стали взрослыми. Что для этого главным образом нужно? И что они могут посоветовать тому, кто до чертиков хочет покончить с детскими играми и перебраться во взрослое и более совершенное тело?

Конечно, я не могу со стопроцентной точностью передать, что и кому говорил. Ведь я делал вид, будто меня только что осенило. Но я уже представляю себе, как целюсь в прежнего ребенка Адама из своего пентиума-револьвера, который отличается современной сверхзвуковой скоростью, и посылаю ему в грудь заряд плазменных пуль. Крошка Адам падает с крыши элеватора и глухо шлепается о землю. А я тем временем вспоминаю, что это и есть глупая детская компьютерная игра. Которая осталась далеко в прошлом. Разве не так? Во всяком случае, я оставляю это в прошлом. Sure thing ^[6]!

В черепушке у меня гремят ритмы, уже не напоминающие ни одной известной мне группы, и я потягиваюсь всем телом.

Кости упираются в кожу и натягивают ее.

Ноги напрягаются от бедер и до колен.

Плечи со свистом расправляются. Как будто чайник дает знать, что он вскипел.

Все мое тело — кипящий котел, в котором варево только и ждет, чтобы вырваться наружу.

Всего за несколько минут я вырастаю на пятнадцать сантиметров.

Я — здание. Высотка. Элеватор, прибавляющий этаж за этажом.

Я спрашиваю у мира совета и получаю ответ.

Познавая мир через вопросы, я получаю, разумеется, массу странных ответов. И многие из них вообще никуда не годятся. А ответ, который дед дает мне по телефону, меня просто бесит и заставляет напрячь мозги. Я пользуюсь случаем — ведь он сам позвонил нам, чтобы поговорить с папашей, — и задаю свой вопрос. Сперва я еще надеюсь, что именно дед скажет мне что-нибудь дельное, и я смогу внести это в свой список. Ведь он на своем веку был и моряком, и маляром, и портовым грузчиком, и заведующим складом, и чиновником в управлении коммуны, и вагоновожатым, и писателем, и лыжным тренером, и альпинистом. Дед всегда говорит, что в жизни важно найти себя и что у него это так и не получилось. Правда, он ни о чем не жалеет. Он уверен, что самое ужасное — это сидеть в доме престарелых и мечтать о том, чего ты не сделал, просыпаться и знать, что твое время ушло.

Не сумел.

Или не посмел.

Дед почти никогда ни от чего не отказывался, и это очень важно.

Поэтому я, естественно, спрашиваю деда, как стать взрослым. Он ржет в трубку. Я слышу, что у него на полную мощность гремит старый рок, — дед стал плохо слышать в последнее время.

— Чтобы стать взрослым, ты должен стать мошенником, — говорит он, и Элвис рыдает в глубине комнаты — этакий комментарий к словам деда.

— Мошенником? — переспрашиваю я. — Ты что, дурачишь меня?

— Нет, потому что внутри человек навсегда остается тем мальчиком, каким был в детстве. Только он никому этого не показывает. Каждый хочет, чтобы его принимали всерьез. А потому надо стать мошенником и скрывать мальчика под маской взрослого мужика. Причем играть роль взрослого надо как можно убедительнее. Самые убедительные взрослые — это самые отъявленные мошенники.

— Такие как Пер Гюнт? — спрашиваю я.

— Нет, такие как я, балда! Твой Пер Гюнт даже не пытался стать взрослым. Пустой, собственно, тип, искавший только развлечений. Я так считаю. Он все равно что луковица, с которой снимают слой за слоем, но так ничего и не находят внутри. Может, ты читал Ибсена?

— Пощади! — мрачно говорю я. — Папаша каждый день изображает у нас дома Пера Гюнта. Мне этого довольно.

Разговор зашел в тупик. Потому что, если дед прав, то никакой надежды у меня нет. Если человек год за годом остается таким же ребенком, то мне надо сдаться. Тело изменяется, а ты внутри навсегда остаешься таким же глупым… О Господи!

Это значит, что, когда нам стукнет по девяносто, мы будем сидеть на лавочке в парке, шлепать губами и скрипеть: «Старухи. Ха-ха-ха. Нижние юбки. Щиколотки. Старухи. Ха-ха-ха. Красивые очки для чтения. Надень сеточку на волосы. Старухи. Ха-ха-ха. Свою вставную челюсть не давай никому, кроме меня. Выплата пенсии. Старухи. Ха-ха-ха».

И т. д.

Даже подумать страшно, черт бы все это побрал.

И я получаю желтую карточку за то, что помянул черта и вообще за мрачные мысли.

Нет, это не в духе того новоиспеченного Адама, каким я хочу стать.

Я мысленно скидываю дедовы слова с крыши элеватора и гляжу, как они исчезают внизу. Воспользоваться ими я все равно не могу.

Передав трубку папаше, я делаю круг по Лёкке, чтобы избавиться от сомнений. Облачно, и над фьордом вспыхивают маленькие молнии. Но дождя нет. Я жму на педали, отказать себе в этой поездке я не могу. На Трондхеймсвейен велик заносит, я сворачиваю направо на Херслебс-гате и пересекаю Скоус Пласс. Библиотека кажется огромным кубом, лежащим на площади. Я задеваю пьяного, который, шатаясь, бредет к остановке трамвая. Еду по Нордре-гате, готовый преодолеть все колдобины и переехать через Грюнербруа. Но когда я взбираюсь на вершину холма и вижу элеватор в вечернем освещении, я испытываю шок.

Передо мной кадр из фильма ужасов!

Настоящее привидение!

Такого не ждешь в обычном городе обычной страны.

Я торможу так, что меня выносит с асфальта.

Велик летит по траве сам по себе, я — сам по себе.

На моей крыше элеватора какой-то человек поднимает к небу руки. Как будто кого-то приветствует.

Из-за плохого освещения я не вижу, стоит он ко мне лицом или спиной. Мне виден только его силуэт. Но он поднял руки и кого-то приветствует.

Совсем как я, обращаясь к Старикашке-Солнцу и поклоняясь ему, потому что оно такой крутой бог.

Я как будто вижу свое отражение.

Разница в том, что сейчас темно.

Солнца нет.

В эту минуту облака за чуваком расходятся, и в разрыве я вижу восходящую луну. Но кого, луну или солнце, уже сунувшее голову за горизонт, приветствует этот человек?

Или, быть может, меня?

Эта мысль сжимает мне сердце. У меня перехватывает дыхание.

Неужели он приветствует меня?

Неужели он и впрямь стоит там на крыше?

На моем месте?

И ждет, когда я приду?

Чтобы поприветствовать меня?

Фильм ужасов, Братья & Сестры, фильм ужасов!

Похоже, что на нем надет длинный черный плащ.

Похоже, что он — заблудшая душа, вырвавшаяся из ада, которая благодарит силы природы за свое освобождение.

И там, стоя на вершине холма, я понимаю, что мне предстоит встреча с этим человеком.

Только не знаю, когда.

Или где.

Братья & Сестры, кровь в моих жилах превращается в ледяную воду, когда я понимаю, что этот человек займет свое место в моей истории.

Христофор Адам Колумб не одинок.

Есть и другие люди, которые норовят пролезть в эту story ^[7].

Четверг, 4 июля

Сперва я не поверил, что это правда. Да не было вчера на крыше элеватора никакого чувака! Просто воображение сыграло со мной злую шутку. В последнее время воде в моем мозгу пришлось изрядно покипеть. Вот мысли и путаются. Чувак в плаще сродни НЛО, привидениям, барабашкам или кузену Антону из того же диснеевского комикса. И тем не менее я поднимаюсь по лестнице элеватора не своим обычным пружинистым шагом. И потом неуверенно топаю по крыше. Я киваю Старикашке-Солнцу, которое в ответ прикладывает руку ко лбу, а потом снова углубляется в свою газету и пьет горячий кофе из оранжевой кружки.

И вдруг там!

На бетоне!

Четкий отпечаток мужской ноги!

Примерно то же чувствовал космонавт, обнаруживший на Луне чьи-то следы. Которых там, естественно, не должно было быть.

Значит, я здесь уже не один.

Значит, это уже не только мое место.

Братья & Сестры, как будто кто-то залез в мою комнату и читал мой дневник.

Только не надо говорить, что воздух, элеватор и вид с крыши на город принадлежат не мне одному.

Это всегда было мое место.

А теперь — не мое.

Вернее, не только мое.

Теперь я здесь уже не один.

Я сажусь на корточки и изучаю отпечаток. Это что, глина? Я наклоняюсь пониже и нюхаю. Пахнет горелым. Или мне все это мерещится?

Братья & Сестры, что, по-вашему, чувствовал Колумб, когда пересек океан и обнаружил, что страна, которую он только что открыл, кишит индейцами?

А что, по-вашему, чувствую в эту минуту я, новый Адам, — ведь мое частное солнечное прибежище осквернил какой-то чокнутый чувак?

Охренеть можно. Мне тошно. Это уже какая-то чертовщина.

Старикашка-Солнце хлопает меня по плечу, оно явно хочет помочь мне справиться с депрессухой. Пять минут я тру этот отпечаток ноги, мне хочется, чтобы он исчез. Без него никто бы и не заметил, что кто-то здесь побывал. Но я-то ЗНАЮ об этом! И мне до чертиков тошно!

Я чуть не сворачиваю себе мозги, стараясь забить на след и вернуться к главному. Нужно собрать и привести в порядок все вчерашние ответы. Тут нужна система! У прежнего Адама в голове царил хаос. Новый Адам, напротив, образцовый экземпляр. Он составляет списки и работает над ними. Новый Адам — лучшее достижение человечества! Честное слово!

Время течет в утренних песочных часах, а я все систематизирую и строчу, как псих какой-то. В конце концов, я составляю список, который выглядит так:

ЛЕТНИЙ ПРОЕКТ НОВОГО АДАМА: СПИСОК ТОГО, ЧТО НЕОБХОДИМО СДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ ВЗРОСЛЫМ.

1. ПРОСТЕЙШИЕ ВЕЩИ:

— Хорошо жарить бифштексы.

— По-настоящему надраться.

— Взять на себя ответственность за собственную жизнь.

2. ТО, ЧТО ТРЕБУЕТ БОЛЬШИХ УСИЛИЙ:

— Выработать собственный стиль одежды.

— Научиться курить сигары.

— Не на шутку облажаться.

3. ТО, ЧТО СТОИТ КАЛОРИЙ И ПОТА:

— Стать материально независимым.

— Вступить в настоящие взрослые отношения с девушкой.

— Сделать то, чего я больше всего боюсь.

Наверное, некоторые Братья & Сестры решат, что я ошибся, поставив «ответственность за собственную жизнь» в разряд простых вещей. Все знают, как трудно наводить порядок в своих делах. Однако новый и блистательный Адам, который сейчас говорит с вами, считает, что стать взрослым и означает взять на себя ответственность за собственную жизнь.

Когда я додумал эту мысль до ее логического конца, день показался мне менее мрачным. Плевать мне на чувака, оставившего свой след на крыше элеватора. Я читаю свой список и чувствую, что все у меня под контролем. Первый раз в жизни Адам Колумб крепко держит штурвал и ведет свой корабль по нужному курсу.

Единственная трудность в том, что за один день с таким списком не справиться. Тем более что часы мигают уже на роковой цифре. Я оставляю полкило велосипедных покрышек на мостовой и тротуарах. И все-таки опаздываю на работу почти на четверть часа.

Шеф отдает распоряжения другим посыльным и при виде меня поднимает одну бровь. Я жду, когда он разъярится, как и полагается любому шефу. Но лицо у него грустное. Губы сжаты, словно он вот-вот заплачет. Может, он узнал во мне себя, думаю я. Хотя трудно себе представить, что Шеф когда-то был молодым. Вообще невозможно представить себе, что взрослым было когда-то столько же лет, сколько сейчас тебе, и они проделывали все то же самое, что проделываешь ты. Или собираешься проделать.

Разве нам не кажется почти всегда, что кроме нас в мире никого нет?

Что мы — вроде корабля Колумба, находящегося далеко в океане?

А если нас нет, то и вообще никого нет.

Как будто расти и взрослеть человек должен в полном одиночестве.

И когда слова «никого нет» проносятся у меня в башке, я вспоминаю того чувака на крыше.

И тоска сжимает мне сердце.

Наверное, тот чувак здорово одинок.

Так же одинок, как черепаха, которая двести лет плывет через море и не знает, доплывет ли она когда-нибудь до берега.

Через несколько лет я могу стать таким же, как он.

Дурацкая мысль. Но я не могу от нее отделаться.

Никто не ведет себя как он, особенно если не чувствует себя по-настоящему одиноким.

От этой мысли день не становится светлее.

Он просто бредет своим чередом.

В двух словах о моей сегодняшней работе. Я привожу пакет не туда, но успеваю вовремя его забрать.

Ступени дня, по которым я карабкаюсь, совсем прогнили. Они скрипят и ведут только наверх, Я топчусь в своих воздушных замках и не могу сдвинуться с места. Асфальт превратился в зыбучий песок. Говорят, если осторожно вытянуть из песка одну ногу за другой и лечь на спину, песок не сможет тебя поглотить, даже зыбучий. Мысленно я так и делаю. Вытаскиваю ноги и ложусь на спину. Но мне это не помогает. Я погружаюсь в день, словно в воду. Погружаюсь на самое дно, и все кругом становится нечетким. Зыбучий песок времени затягивает меня в самый тупой и бестолковый день в моей жизни. Вчерашняя приподнятость заперта в морозильнике. Чувак на крыше элеватора маячит у меня перед глазами, как смазанная картина. А я весь в синяках и царапинах тащусь после работы домой.

Ставлю варить обед и заглядываю в свой список. И думаю: пора начинать, Адам. Только ты можешь это сделать.

Я с отвращением разглядываю свои ноги и думаю, что надо выбрать что-нибудь из середины списка. Случайно мой указательный палец останавливается на словах «Не на шутку облажаться». Вот что мне подходит как нельзя лучше. Но серьезно облажаться — тоже искусство. Это не для маменькиных сынков. Я слышал, что только как следует облажавшись, человек может чему-то научиться. На победах не учатся. Другое дело — на поражениях… И, наблюдая, как кипит картошка и лук с тефтелями шипят на сковороде, я спрашиваю себя, какую подлянку я должен себе устроить, чтобы хорошо выполнить это условие.

Каролина.

Вот о ком я подумал тогда в первую очередь.

Каролина-Дриттелина-Кошмарина.

Надо написать ей письмо!

Да! Кажется, я придумал как раз то, что нужно.

Я напишу ей. Ей и Каролинам всего мира. Письмо, в котором буду пресмыкаться. Унижусь horrible ^[8]. Письмо, которое будет низким и беспредельно тупым и в котором я выверну себя наизнанку. Это будет что-то вроде дневника.

Признаюсь, как горячо я ее люблю. И как мне ее не хватает. И что я готов отдать все, лишь бы вернуть ее.

YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! YES BABY! — гогочу я про себя, царапая свое послание. Ради забавы я вывожу буквы самым детским почерком, на какой способен, и делаю несколько идиотских ошибок.

После такого уже невозможно остаться прежним Адамом.

На его возвращение надежд не больше, чем на возвращение снежка из пекла.

Это все равно что выжечь рану, нанесенную мне паяльной лампой Каролины.

Каролина…

Все-таки мне ее не хватает.

Так не хватает, что хочется выть и засунуть голову в микроволновку.

Конечно, я мог бы не отправлять ей это письмо.

Оно такое идиотское, что она от души порадуется, что порвала со мной.

Улыбающийся чертик незаметно прилетает на крышу элеватора и садится мне на плечо. «Письмо забавное, но отправлять его не стоит, — говорит он. — Не исключено, что тебе захочется вернуть ее обратно». Но ведь в том-то и дело, что мне уже сейчас хочется ее вернуть. И это правда. Хотя, с другой стороны, я не хочу, чтобы она вернулась. И это тоже правда.

Чтобы избавиться от искушения, я лечу стрелой к почтовому ящику и опускаю в него свое письмо. Путь назад отрезан. Чтобы расставить точки над i, я не пишу адреса отправителя и не наклеиваю почтовой марки. Ко всему прочему Каролина разъярится — ведь ей придется выложить деньги за такую тупую галиматью.

Дурак Адам.

Безмозглый Адам.

Шальной Адам.

И дальше в таком же роде. Я даю себе оплеуху, наказывая за собственный идиотизм. И жить становится легче.

Тем временем тефтели стали похожи на угли для гриля. Я соскребаю самые подгоревшие места, от души посыпаю их перцем чили и называю свое блюдо «Горячими угольками». Картофель сверху тоже приобрел сомнительный цвет. Но мои родственники за день столько всего пережили и так наболтались, что сейчас бесконечно любят друг друга. Все относятся с юмором даже к тому, что папаша, у которого вид человека, получившего налоговую декларацию с цифрой вдвое больше той, на которую он рассчитывал, начинает петь. Нужно ли говорить, что папаша поет из «Пера Гюнта»?

Его живот почти лежит на тарелке, а он отбивает такт, постукивая по столу.

^[9]

Потом Пер травит матушке Осе о своей невероятной поездке верхом на олене по гребню холма, по обе стороны которого зияют пропасти. На этот раз пьеса зажигает меня. Папаша сумел вдохнуть жизнь в эту замшелую драму. В текст, который мы сто раз проходили в школе и который всем надоел до тошноты. Но папаша на наших глазах превращается в этого чокнутого Пера Гюнта.

И я вижу, как он одинок. Папаша, этот вышедший из моды панк, сидит за столом, поет, и вид у него ужасно грустный. Он поет нам о Пере Гюнте, который не хотел становиться взрослым, и это напоминает мне о чуваке на крыше элеватора. И я снова жалею о письме, посланном Каролине. Жалею об этой дурацкой затее. И думаю, что, может, я так никогда и не стану взрослым. А буду похож на того дядьку на крыше. Буду так же одинок, как мой поющий папаша, или, еще хуже, как Шеф!

Постепенно над столом сгущается недовольство. Папаша не собирается ограничиться несколькими фразами. Он жаждет успеха. Он полон энтузиазма. Он не желает уступать жестокости жизни, а тем временем еда на столе стынет. И все, за исключением человека из группы «Выстрел в затылок», начинают ненавидеть этого чертова Пера.

— Ну, хватит! — мама поджимает губы.

— Неужели мы не можем спокойно поесть? — говорит Сёс. Папаша продолжает гундосить, и сестра в конце концов орет: — ЗАСУНЬ СВОЕГО ПЕРА ЗНАЕШЬ КУДА!!!

Папаша обижается. Ее крик вернул его на землю.

— Я только хотел доставить вам удовольствие, — оправдывается он.

— ВСЕ! Я ЗАВТРА ЖЕ СЪЕЗЖАЮ ОТ ВАС! ЧЕСТНОЕ СЛОВО! — орет Сёс и с яростью отодвигает от себя тарелку. Потом почти пристыженно оглядывается по сторонам. Сёс иногда бывает очень вспыльчива.

— Может, придумаем что-нибудь, что порадует всех? — сухо замечает мама.

— Я только хотел… — Папаша огорченно тычет вилкой в обуглившуюся тефтелину и отправляет ее в рот.

— А вы знали, что человеческий организм содержит железа столько, что его хватит, чтобы сделать один гвоздь длиной в семь сантиметров, серы столько, что ее хватит, чтобы убить всех блох на собаке средней величины, углерода — на девятьсот карандашей, жира — на семь кусков мыла, фосфора — на две тысячи двести спичек и воды — почти на пятидесятилитровую цистерну? — Я говорю это только для того, чтобы выручить папашу. И рассчитываю, что этого достаточно, чтобы поднять всем настроение.

— Вся эта чушь позволила мне понять, что интернет не только самая большая библиотека в мире, — мрачно говорит Сёс. — Он также и самое большое в мире собрание бесполезных сведений.

— Никто не знает, когда и что ему может пригодиться, — вспыхнув, отвечаю я. Не хватает только, чтобы кто-то из домашних поносил мое хобби. Я уверен, что время, потраченное мной на то, чтобы найти эти золотые крупицы, эти фактики, потрачено не впустую. Ясное дело, это все может когда-нибудь пригодиться.

— А ты скажи мне что-нибудь полезное, что ты там нашел, — просит Сёс, и ее глаза превращаются в две узких щелки. Она похожа на готовую к прыжку пантеру.

— Национальный оркестр Монако больше, чем его армия, — тут же выпаливаю я. — Погонофобия означает боязнь бороды. Столетняя война длилась сто шестнадцать лет. Клинофобия — это боязнь кровати. Нос у человека продолжает расти всю жизнь. Чтобы сделать один шаг, человек использует пятьдесят мышц. Жирафы не умеют плавать. У собак есть локти. Двое из трех покупателей подержанных автомобилей платят, не торгуясь. А вот небольшое сведение, которое касается лично тебя, Сёс: подобромхидросис по-норвежски означает «потные ноги»!

— Полегче, братишка… — Сёс пытается дотянуться до меня через стол.

— Все, разбойник, мы уже сыты этим по горло, — говорит мама и начинает рассказывать историю о странном покупателе, который приходил к ним сегодня. И за одну минуту настроение за столом совершенно меняется. Такое уж у нас семейство. Мы не злопамятны, но порой нам необходимо выпустить пар. Если бы я не вырос среди этих чудиков, их поведение, наверное, казалось бы мне детским и глупым. Но когда каждый наш обед похож на поездку на олене над пропастью, к этому привыкаешь.

После обеда я линяю в свою комнату. Шарю по сети в поисках какой-нибудь полезной информации, которой я мог бы поделиться с окружающими. Но что-то непрерывно цепляет в затылке. Я гашу в комнате все лампы, светится только экран компьютера. Он слепит меня. И я почему-то не могу отвязаться от мысли о чуваке на крыше элеватора. Я чувствую, что в эту минуту он там стоит. Этот чувак. Меня начинает знобить. Как будто в комнату вошла осень.

Я выключаю компьютер.

В комнате становится темно.

Деревья парка заслоняют свет уличных фонарей.

Ветки слегка качаются, и несколько ярких лучей время от времени шарят по стене.

Я думаю о том чуваке, который приветствовал меня с крыши.

И засыпаю с его фигурой, отпечатанной у меня на внутренней стороне век.

Пятница, 5 июля

Ночью я принимаю решение. Я просыпаюсь около четырех и знаю, что делать, чтобы претворить мой план в жизнь. Стоило мне над этим задуматься, как в голове у меня все устаканилось. Не понимаю, почему я раньше до этого не додумался!

После этого я ухаю в кровать, где обитают сны, и засыпаю. Мои сны в ту ночь легки, как пышные перины, — никогда в жизни я не спал так крепко.

Выспавшись всласть, я намерен плотно позавтракать. За завтраком я, как могу, тяну время, но мама никак не расстанется со своими покойниками. В конце концов мне приходится сделать вид, будто я ушел на работу. Но на работу я не иду, а, добежав до угла Биркелюнден, жду, когда мама уйдет из дома. Лишь спустя четверть часа я вижу, как она чешет на трамвай. Мама вечно опаздывает. Ей вечно не хватает времени. Неудивительно, что она такая тощая.

Я бегу обратно домой, и у меня такое чувство, будто я вор-домушник. Наша квартира кажется мне чужой. Я забыл, как выглядят наши комнаты. Мебель стоит немного не на своих местах.

Я снова все обдумываю и хватаю телефонную трубку. У меня еще есть возможность попасть на работу почти без опоздания. Но, как и со вчерашним письмом, я знаю, что малодушничать поздно. Я кашляю, прочищая горло, прикрываю трубку платком и набираю номер.

— Служба посыльных Кьелсена, — отвечает Шеф. Как всегда, кажется, что он вот-вот сорвется. Словно именно на этот разговор у него сейчас нет времени.

Низким голосом, очень медленно, я сообщаю ему, что заболел и неизвестно, как долго продлится моя болезнь. Я выдаю себя за папашу — нет, к сожалению, я не могу сказать, когда мой сын вернется на работу. Не исключено, что он проболеет весь месяц, а тогда его контракт на работу уже истечет.

— Чем же болен ваш мальчик? — спрашивает Шеф. Но я слышу по голосу, что это его мало заботит. Он уже думает о том, как распределить сегодняшние обязанности.

— Врачи подозревают у него подобромхидросис. А может, и клинофобию, — отвечаю я. — Сейчас молодежь часто этим страдает, вы, наверное, знаете.

— Да-да, — рассеянно отвечает Шеф, и на этом мы кончаем разговор с обоюдными, но далеко не искренними пожеланиями, что свяжемся друг с другом, если случится что-нибудь непредвиденное. Впрочем, никаких оснований для непредвиденного пока не намечается. Я всего лишь временный посыльный, взятый на работу на лето. Людей хватает. Шеф забыл обо мне, как только положил трубку.

А я, поставив телефон на место, совершаю по комнате небольшой победный танец. Меня охватывает чувство свободы. Я радуюсь, как будто выиграл в лотерею.

Схватив велик, я мчусь к элеватору. В экстазе кричу Солнцу «С добрым утром!» и, наконец, вспоминаю о вчерашнем вторжении. Никаких следов незнакомца я не вижу. Солнце раскидывает лопатой тепло по небесному своду, черпая его из большого пылающего бугра у себя за спиной. Голова у него прикрыта носовым платком, уже намокшим от вспотевшего черепа. На мгновение оно замирает, опершись на лопату, и лыбится, глядя на меня. Похоже, сегодня июль побьет все рекорды жары. Над городом дрожит знойное марево. Остро пахнет мусором, машинами и деревьями.

Из заднего кармана штанов я достаю лист бумаги. Это мой договор со «Службой посыльных Кьелсена». В нем черным по белому сказано, что я должен работать весь июль, сколько я заработаю и каким должен быть мой рабочий день, ну и все в таком духе. Бумага гладкая, формата А4. Внизу стоят наши подписи. Небрежная закорючка Шефа похожа на китайский иероглиф, накорябанный бухим китайцем. Я же изобразил свою фамилию с внушительным росчерком после последней буквы. Я разрываю договор пополам и чувствую себя преступником. Потом снова разрываю пополам, и мне кажется, что город дрожит у меня под ногами. Будто где-то в подземной пещере произошел обвал. Громадные каменные глыбы рухнули в бездонную глубину. Но я не сдаюсь, пока от договора не остаются лишь мелкие клочки. А потом смахиваю их с крыши.

Ветра нет, и они медленно летят вниз. Я ложусь на живот и смотрю на них. Некоторые застряли на деревьях. Некоторые вращаются, как пропеллеры, а третьи плавно, подобно снежинкам, летят на землю.

Я одержал верх и упиваюсь этим чувством. Теперь между мной и моей целью уже не осталось ни одного препятствия. Сегодня ночью я понял, что для осуществления моей затеи мне потребуется немало времени. Тут уже деньги перестают играть главную роль. Позже я наскребу бабок, чтобы расплатиться с Сёс. Зато сейчас у меня будет лишний месяц, чтобы поработать над более важным делом. Только бы меня не разоблачили.

Я все еще лежу на животе с закрытыми глазами и пытаюсь сосчитать, сколько на меня обрушилось свободного времени. Рабочая неделя — это тридцать семь с половиной часов, их надо помножить на три. Получается сто двенадцать с половиной часов. Кроме того, я должен торчать в конторе и во время обеда, хотя обхожусь одними бутербродами. Прибавь полчаса на каждый день. Плюс все то время, что я езжу с работы и на работу. А это сорок минут каждый день. Всего сто тридцать часов!

Я перекатываюсь на спину и думаю о том, что за это утро нашел сто тридцать часов своей жизни. Она стала как будто длиннее. А это получше всех тысячных бумажек, которые мне заплатили бы. Я уверен, что время — лучший доход, который я мог бы получить.

Тем не менее я не использую остаток дня на что-нибудь дельное. Как человек, у которого карманы набиты бабками, не думает о том, на что их потратить. И чем больше у тебя бабок, тем меньшее значение имеет их сумма. Часом больше, часом меньше — какая разница, если в твоем распоряжении столько времени. Чтобы отметить этот день, я покупаю себе корзиночку клубники. Потом ложусь под дерево в парке Софиенберг и поедаю ягоду за ягодой. Клубника сладкая и крупная. Пальцы у меня красные, рожа — липкая. Ягоды — это все мои часы, вместе взятые. Я долго держу их во рту. Сосу. Перекатываю языком. Прикусываю и чувствую, как в горло течет сок.

Неожиданно я понимаю, что надо спешить домой. Солнце весь день раскидывало жар своей лопатой, и теперь асфальт пузырится под ногами. Я не в силах ехать на велике. И потому волоку его в горку и через всю Биркелюнден. Самое трудное — втащить его по лестнице к нашей двери. Меня мучит одышка, я задыхаюсь, окончательно перестаю соображать, но кое-как все-таки добираюсь до своей квартиры.

Я, можно сказать, ползу по гостиной. В поисках тени я сую голову в морозилку и держу ее там, пока не вспоминаю, как меня зовут. Звонит телефон, это мама — она хочет дать мне несколько инструкций относительно обеда.

— Все в порядке, — сиплю я с двумя кусочками льда во рту. — Я все сделаю.

— Что? — кричит мама. — Говори четче! У тебя что, прыщ на языке?

Я перекладываю кусочки льда на лоб, где они мгновенно тают.

— У нас на обед будут не спагетти. Я поджарю бифштекс, — говорю я. Черт его знает, откуда мне в голову пришла эта мысль? Правда, это один из пунктов мой программы. Но почему именно сегодня?

— Бифштекс? — удивляется мама, как будто я сказал «крокодил» или «страус». — Это дорого…

— У нас праздник, — говорю я, не думая о том, что этой темы касаться не стоит.

— Нам нечего праздновать, — возражает мама.

— У тебя сегодня именины, — вру я и чувствую, как у меня по спине и по роже течет уже совсем другой пот.

— Не выдумывай, — отвечает она. — Сегодня именины у Мириам и Мины.

— Сегодня Благовещение. — В теле у меня уже не осталось ни капли жидкости. — Я отыскал в интернете.

— Тоже нашелся христианин! — сухо замечает мама.

— Подумаешь! — кричу я. — Тогда отпразднуем, что я получил сегодня зарплату. Давай не будем устраивать конкурс вопросов и ответов!

— Хорошо, хорошо! — соглашается мама. — Надеюсь, ты знаешь, что бифштекс…

— Ни слова больше!.. То, чего я не знаю о бифштексах, уместится на усике муравья.

Велика важность — поджарить бифштекс! Ведь это всего лишь мясо.

С этим убеждением я подхожу к книжной полке и с ужасом обнаруживаю, что у нас нет ни одной обычной поваренной книги. Единственное, что я нахожу, — это пухлую, как оладья, книгу с «Интересными рецептами пирожных из центральных долин Норвегии».

На минуту я замираю, глубоко дыша и раздумывая над своим положением. Я еще могу дать задний ход и приготовить какой-нибудь полуфабрикат из морозилки. Но не хочу сдаваться. Уж если сказал А, скажи и Б.

Меня осеняет гениальная идея, и я звоню в ближайший ресторан. Спрашиваю, есть ли у них в меню бифштексы. Бифштексы есть. Как их подают?

— Сырые, средние и хорошо прожаренные. С печеной картошкой, картошкой, тушенной в сливочном соусе, вареной или жареной. С соусом «Беарнез» или с мясным соусом, — затараторил работник ресторана, как будто его каждый день спрашивали по телефону о бифштексах.

— Прекрасно, тогда я приду и возьму по порции каждого, — сказал я и положил трубку, услышав, что он спрашивает, на чье имя забронировать столик.

Словом, оказалось, что мама права. Бифштекс — удовольствие не из дешевых. Но дома нашлось все, что мне требовалось. Картофель фри — в морозилке, соус «Беарнез» — в пакетике и бифштексы в холодильнике. Такого обеда мое семейство еще не пробовало. И к тому же, по моему, это самое подходящее начало для выполнения моего плана.

Адам Колумб моет руки и раскладывает продукты на кухонном столе. Руки летают туда-сюда, но вот я беру разбег и начинаю…

Все получается тип-топ, Братья & Сестры. Все, пока я не подступаю к самим бифштексам. На некоторых пакетах с полуфабрикатами есть объяснения, как готовить их содержимое. Даже хомяк справится с этой задачей, если будет строго следовать инструкции.

Но вот мясо…

Я взвешиваю пакеты на руке.

Думаю.

То есть делаю вид, что думаю. Вместо этого я покрываюсь испариной. Но это потому, что жара у нас на кухне доводит меня до точки кипения.

Я разогреваю на сковороде жир и бросаю в него мясо. Мое семейство наверняка не любит сырой бифштекс или бифштекс с кровью. Но куски слишком толстые. Очевидно, они должны жариться подольше, чтобы достичь полной готовности. До обеда остается двадцать минут. Успею. У нас будет обалденный обед!

Я забегаю в комнату и ставлю сингл группы «Вандалы». «Лев сердитый лапой бьет, раз — и жертва упадет…» гремит по всей квартире, и вечная картина в прихожей падает на пол. Она уже не терпит такого обращения.

Звонит телефон, и магнитола прокручивает пластинку раз за разом. Я гляжу на сковородку. Мясо шипит и купается в жире. Я хватаю трубку:

— Бог слушает. Чем могу вам помочь?

— Это Рейдар. Какие планы на вечер?

— Пока никаких, — отвечаю я. Рейдар знает, что по пятницам мои предки уезжают на дачу. Бывает, что и Сёс куда-нибудь сваливает, и тогда квартира остается в нашем распоряжении. Но у меня нет желания валять дурака с ребятами. Они наводят на меня тоску. Мне наскучило их общество. Ну, может, кроме Рейдара.

— Твой долг — обеспечить, чтобы Глория чаще уходила из дома. Домашняя обстановка ей вредит, — говорит Рейдар. — Может, нужна моя помощь?

— И не мечтай, — отвечаю я. У Рейдара богатый опыт в обращении с девчонками. Собственно, он единственный, кто мог бы просветить меня в этом вопросе. Но от одной мысли, что Рейдар станет тискать Сёс, меня начинает мутить. Он как будто становится членом нашей семьи. — А какие еще предложения?

— Пожалуй, никаких, — отвечает Рейдар. — Тишина. Жара убивает все на корню. У меня есть кое-что в запасе, но это позже….

— У тебя всегда есть кое-что в запасе.

— Нет, на этот раз все иначе.

— Так я тебе и поверил, Дон Жуан чертов.

— Мудила ты, — отвечает он и лыбится. Я это слышу по его голосу. — Так как насчет вечера?

— Думаю, ничего не получится, — говорю я и чувствую, что наш разговор идет по кругу. Он совершенно бессмыслен. Я заглядываю в кухню и понимаю, что мясо хочет, чтобы его перевернули. — Мне пора, — говорю я. — У меня свидание с мертвым зверем.

Я мчусь на кухню и переворачиваю мясо. Запах офигительный. Шипение сковородки заглушает музыку. Поэтому я усиливаю громкость. До прихода мамы.

— Приглуши звук, — говорит она, как обычно, — а то так и умрешь шестнадцатилетним.

— Это панк-группа, мамаша. Они играют тот же концерт, что когда-то играли «Вандалы».

Мама смотрит на меня таким взглядом, что я убираю звук, и он ползет из динамиков едва слышным хрипом.

Мама скрывается в ванной. Вскоре вваливаются Сёс и папаша. Я накрываю на стол.

— Гм-м… — хмыкают они и садятся. Они уже глотают слюнки.

— Мы сегодня что-то отмечаем этим бифштексом? — сухо, как умеет только она, спрашивает мама. Все смотрят на меня, и я подтверждаю ее слова. Родичи понимают, что расспрашивать бесполезно. Я это ценю. Картофель фри и соус получились отлично. Всем нравится. Я кладу сверху мясо. Куски немного ужарились, но, по-моему, выглядит неплохо.

Над столом повисает подозрительная тишина. Я сажусь на свое место и смотрю, как они недоверчиво ковыряют мясо. Папаша пытается отрезать кусочек. Наконец ему это удается. Сёс качает головой. Ей тоже удалось положить в рот кусочек мяса.

— Кажется, нам обещали бифштекс? — спрашивает папаша. Мне этот вопрос не по нутру. Я тоже режу мясо. Оно жесткое. Как резина. Я его явно пережарил… Конечно, пережарил, возражать бесполезно. Его будто жарили на сварочном аппарате.

— Ты сам его прикончил? — спрашивает Сёс. Но подозрительный блеск в ее глазах нравится мне еще меньше, чем вопрос.

— Надеюсь, ты не будешь устраивать нам праздники каждый день? — спрашивает мама и налегает на соус с картофелем. — Мои зубы этого не выдержат.

— Думаю, дорожная служба сможет использовать эти бифштексы как подстилку под асфальт. Ты читал инструкцию? — спрашивает папаша.

— Я слышала, что в армии применяют новый тип гранат. Может, это такие гранаты? — говорит Сёс.

— Спасибо, Адам, я уже сыта, — говорит мама. — Хочешь доесть мой кусок? Все-таки это бифштекс!

Тут все начинают смеяться, и я понимаю, что…

О'кей.

Я все понимаю. И признаю, что мясо получилось на любителя…

Признать это не просто, и чтобы доказать, что мясо все-таки съедобно, я остаюсь за столом и жую, жую, хотя все уже давно встали и занялись своими делами. Жую только себе назло. Я читал в интернете, что от укусов москитов и ударов ослиных копыт каждый год гибнет больше людей, чем в авиакатастрофах. Но не знаю, есть ли статистика, сколько людей умирают от несъедобных бифштексов. В животе у меня все слиплось в единый ком, в середине которого бродит мясо, или, вернее, то, что когда-то им было.

Родичи уезжают на дачу, а Сёс повисла на телефоне. У нее в Бергене есть жених, но видятся они нечасто. Она постоянно звонит этому типу, когда родители не видят, что она опять взялась наращивать телефонный счет. Но Сёс говорит, что уж в этом-то году телефонный счет нас не убьет в любом случае. Поскольку у папаши через три или четыре недели намечена премьера, он должен сидеть дома и репетировать с другими актерами. Единственный перерыв, который он может себе позволить, — это поездка на дачу по субботам и воскресеньям. Хотя мама жалуется, что и там он все время терзает «Пера Гюнта».

Маме-то хотелось бы поехать куда-нибудь, где пожарче, чем в Осло, так, чтобы прошибало потом, где много солнца, вина и всякой жратвы. На греческие острова. На Корсику или в Северную Италию. В Египет. На Мальту. Каждый вечер она листает туристические проспекты, как будто это порнуха, и вздыхает так громко, что папаша начинает ерзать на стуле. Сейчас они с папашей уже давно катят в Дрёбак к парому на Хурум.

Солнце немного скисло. Висит себе наискосок над корпусом в противоположной части двора. Сёс говорит по телефону так тихо, что я не слышу ни слова. Но когда я собираюсь расположиться на тахте, мне строго объясняют, чтобы я убрался куда подальше.

И я убираюсь куда подальше. Сижу в своей комнате и смотрю в окно на Биркелюнден. Между деревьями я вижу крышу музыкального павильона. И меня гложет тревога.

Я только теперь это заметил.

Меня гложет тревога.

Тихая тревога сжимает сердце.

Она не отпускала меня весь день.

Но лишь изредка поднимала свою мерзкую голову.

Я думаю о чуваке на крыше элеватора.

Вижу, как он приветствует меня.

Оказывается, я думал о нем все время.

Только не хотел в этом признаться.

Я таскаю в себе какую-то гнусную тревогу.

И всеми силами стараюсь удержать ее под замком.

А она царапается и рвется наружу.

Чувак на крыше…

Я поднимаюсь, как привидение. Встаю, не отдав ногам приказа. Но все-таки встаю.

Живот, печень, почки, кишечник — все охвачено ужасной тревогой. Она когтит меня изнутри, и тело автоматически поднимается, будто кто-то дергает невидимые нити, прикрепленные к рукам и ногам.

Я выхожу в прихожую, и губы, которые вроде уже не мои, говорят, что я иду прошвырнуться. Привет! Глазами я пытаюсь сказать, что меня гложет тревога и что Сёс должна помочь мне освободиться от тела, которое обрело надо мной такую власть.

Но она, лишь зыркнув на меня глазами, продолжает вздыхать, шептать и повизгивать по телефону. Жалкий скулеж!

Как зомби, я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Машины и трамваи проносятся мимо с хриплым скрежетом. Я иду, и мне хочется кричать. Но крик словно умер во мне. Я иду, охваченный вцепившейся в меня тревогой. Иду, как одеревенелый, одеревенело смотрю вперед и одеревенело думаю, что я стал одеревенелым пленником тревоги.

Невидимый кукловод ведет меня по трамвайным путям. До самой Улаф Рюес Пласс. Я вижу своих ребят, сидящих на нашей скамье. Словно они никуда и не уходили оттуда с тех пор, как я видел их в последний раз. Только Рейдар выглядит неприкаянным. Он мечется между скамейкой и фонтаном. Словно его тоже гложет тревога.

Кукловод ведет меня вдоль парка так, что ребята меня не замечают. Наверное, он не хочет, чтобы они меня увидели и я мог бы попросить их о помощи. Я прохожу мимо павильончика «Старый Грюнер», где люди потягивают прохладное пиво. Они похожи на разморенных жарой мух. Я продолжаю идти своим деревянным шагом и подхожу к реке.

Теперь я понимаю, куда мы идем. К элеватору, куда же еще. Я бы, наверное, поднял крик, если бы помнил, как люди кричат.

Мы приближаемся к элеватору, и я чувствую, как тревога в моем теле усиливается с каждым метром.

Эта тревога бьется в каждой клетке моей кожи. Братья & Сестры, мне страшно. Кто-то или что-то взял надо мной верх. Я открываю рот, чтобы крикнуть.

Но не могу издать ни звука.

Ни слова.

Только беззвучное:

—————————

У меня есть рот, но я не могу кричать.

У меня есть тело, но оно безвольно подчиняется чужой воле.

У меня есть мозг, но он больше мне не принадлежит.

У меня есть только тревога, которая гложет и гложет меня.

Но чудеса все-таки существуют. Как только я вижу элеватор, я успокаиваюсь. Тело, рот, мозг снова принадлежат мне. Невидимый кукловод отпустил свои нити, и я снова становлюсь самим собой, испытав при этом немыслимое облегчение. Братья & Сестры, при виде элеватора меня снова охватывает сказочное ощущение счастья, которое я испытал во вторник.

Я иду к элеватору. И вижу его силуэт на фоне солнца.

Он похож на зуб.

Нет, вернее, на скалу.

Или на тюремную башню?

А может, на таинственный замок, где может случиться все что угодно?

Я подхожу к элеватору, иду по пешеходной дорожке к мосту. Сажусь в парке у Кубы ^[10] и смотрю на элеватор, а Солнце тем временем постепенно гасит свой небесный пожар. Так проходит часа два. Кругом бегают дети, они думают разве что о самой большой карамели в мире. Женщины с колясками то появляются в моем поле зрения, то исчезают, мысли этих особ заняты только их крохами, которые вырастут, станут подростками, а потом, подобно им самим, — программистами, или уборщиками, или учителями. Старики, легкие на ногу, как черепахи, ползут мимо в ожидании пенсии, смерти или чего-нибудь необычного. Кокер-спаниель бредет по дорожке, чувствуя себя большой, опасной собакой. Кошка гоняется за бабочками и плевать хотела на «Вискас».

Но все это меня не касается. Я невозмутимо сижу скрестив ноги. Прислушиваюсь к тому, как растет мое тело, и в голове у меня бродят только самые простейшие мысли. Я не хочу мешать тому небольшому чуду, которое должно произойти в ближайшие недели, начиная с этой минуты. В каком-то смысле я забеременел самим собой. Это, конечно, извращенная мысль. Но тревога, терзавшая меня, превратилась в семечко, которое проросло где-то у меня в груди.

И я по-прежнему думаю, что тот чувак на крыше элеватора имеет определенное отношение к этой тревоге. Я жду до темноты, но он так и не приходит. И все равно легко он от меня не отделается. Пусть не в этот вечер. Но я не сдамся.

Я возвращаюсь домой, Сёс все еще болтает по телефону. Однако уже не воркует, как прежде. Перед ней стоит чашка кофе. Похоже, кофе остыл, не дождавшись, чтобы к нему прикоснулись. Сёс бросает на меня мрачный взгляд, но заговаривает со мной, только когда я собираюсь сесть на тахту.

— Исчезни, болван! — шипит она.

Я тебя тоже люблю, — отвечаю я, ухожу на кухню и шарю по полкам. Мамаша оставила нам чипсы, шоколад и два больших «Сникерса». Я быстро сметаю все. Сёс, очевидно, намерена лишь увеличивать наш телефонный счет. (Ха-ха-ха-ха!)

Уединившись у себя, я ставлю Kjøtt. И вздрагиваю, когда они начинают исполнять хит «Чувак на крыше». Я слышал эту песню раз сто, но ни разу не вникал в текст. Начинается это так:

Но человек, о котором думаю я, не такой. Я в этом уверен.

Или почти уверен.

Он не за тем поднимается на крышу. Я чувствую, что мы с ним родственные души. Чтобы убедиться в этом, я разрабатываю план.

И засыпаю, обмозговав его.

Несколько часов спустя я просыпаюсь оттого, что Сёс трясет меня за плечо.

— Ты что, сожрал все сладкое? — недоверчиво спрашивает она.

Я улыбаюсь, чувствуя в уголках рта вкус шоколада, и засыпаю снова, успев сказать Сёс:

— Разве тебе не говорили, что тебе надо похудеть?

Злобное замечание, каюсь. Но как приятно сказать такое сестре…

Суббота, 6 июля

На крыше элеватора я пишу новое письмо Каролине. Одного мне показалось мало. Пишу и смеюсь. Ясное дело, я валяюсь у нее в ногах, называю ее «своей великой любовью»: я «никогда не перестану тебя любить» и «умру холостяком, если ты меня отвергнешь». А в конце прошу ее проявить ко мне доброту и ответить, есть ли у меня хотя бы крохотная надежда на взаимность.

Письмо получается длинным.

Я пресмыкаюсь, как могу, — Адам Жаба, ничтожнейший из всех ничтожных, валяется в пыли и погружается в ил еще на полметра.

Я, Адам Дурак, отдаю ей сердце и вручаю свою судьбу.

По крайней мере, в письме.

До сих пор при мысли о Каролине у меня покалывает в груди, но это терпимо.

Ведь сердце нового Адама защищено теперь черепашьим панцирем. Душа в замше и сердце в панцире. Я готов ко всему.

У Солнца сегодня свои планы. Оно тоже решило отдохнуть в выходные. Сегодня оно осыпало небо легкими облаками и изображает из себя рождественского ниссе, то прячась, то выезжая в своих санях из-за облака, похожего на оленя Пера Гюнта, но тут же снова скрывается за облаком, похожим на «Черепашек ниндзя». Прогноз обещал, что жара немного спадет, и это заметно.

— Ну, ты доволен? — спрашивает меня Солнце.

— Не жалуюсь, — отвечаю я.

— Стал взрослым?

— Взрослею понемногу. Я это чувствую, — отвечаю я и понимаю, что стал равнодушным к мелким шпилькам всех Каролин в мире.

Уже подписав письмо, я вспомнил одну важную вещь. И добавляю P.S., в котором прошу подробного ответа. Важны все даже самые мелкие детали. Нужно расставить все точки над i.

Адрес я пишу так: Каролине Венере Мадонне Памеле Гюндерсен. Из-за чего, очевидно, и сегодня получаю десять баллов по шкале ребячества. Письмо я посылаю без марки. Пусть раскошелится, чтобы прочитать весь этот бред.

У меня есть своя постоянная скамья на Улаф Рюес Пласс. Разумеется, сегодня она занята. Поэтому я сижу спиной к Солнцу и лицом к Турвалд Мейерс-гате вместо того, чтобы смотреть на Марквейен.

Потом уже я допер, что это было неспроста. Ясно, что Солнце дергало за свои нити. Мой главный крутой бог.

Но это я сообразил гораздо позже. А пока что я проклинаю мужика, который удобно расположился на моей скамейке и, похоже, не намерен уходить с нее по доброй воле. Вокруг валяется не меньше трех сотен бычков. Как ни странно, рядом с ним на скамейке лежит плащ. У мужика густые черные волосы, отдающие в синеву. Он не улыбается, но не видно, чтобы он был чем-то удручен. Как и не видно, чтобы он кого-то ждал или ему было скучно. Сидит себе и сидит. Точно монумент, установленный на века. Я понимаю, что любимая скамейка для меня на сегодня потеряна, и мне придется расположиться с другой стороны фонтана.

И именно потому, что я сижу на новом месте и вид отсюда для меня непривычный, я начинаю обращать внимание на всех хорошеньких девушек. Это я-то, поклявшийся, что больше не буду глазеть на них, открыв рот и пуская слюни, как все парни!

Тем не менее я все-таки на них глазею.

На своих ровесниц, в которых еще проглядывает детство. Как и во мне самом. Но и они тоже прилагают все силы, чтобы немного подрасти каждый день. Мне они все кажутся красивыми.

На двадцатилетних девушек, уже взрослых, но все-таки еще не совсем. Они тоже очень красивые.

Глазею на взрослых девушек и понимаю, до чего они хороши.

Я глазею даже на девушек, которых назвал бы дамами, потому что по возрасту они приближаются к моей мамаше. И они тоже красивы.

И я думаю, Братья & Сестры, я думаю, что, может, одна из этих девушек влюбится в меня в ближайший же час.

Одна из этих красивых девушек.

Не знаю, кто посылает мне такие мысли. Может, Солнце? А может, Луна? Или это я сам? Новый Адам?

И это далеко не детские мысли. Ведь если бы я был прежним, я бы пускал слюни, ерзал от возбуждения и думал только о сиськах и задницах. Но теперь я думаю о девушках.

О девушках в целом.

Обо всех девушках.

Обо всех красивых девушках.

И поскольку я сижу сегодня на новой скамейке, я вижу, как она плавно въезжает в парк со стороны Турвалд Мейерс-гате. Эй, красотка!.. Она высится над всеми прохожими, течет над ними, как волна. Но ее вид напоминает мне не ленивую зыбь. А капризные буруны. Резкие порывы ветра. Маленькую бурю.

Я понимаю, что ее рост и скорость объясняются роликовыми коньками. Она движется быстро и уверенно, я, собственно, вижу ее всего несколько секунд, и она проносится мимо, скрываясь у меня за спиной. Я быстро оборачиваюсь, пытаясь запечатлеть в памяти ее образ. На ней шорты защитного цвета. Майка под камуфляж. Защитные набивки на локтях и коленях, но шлема на голове нет. Он висит на шнурке и бьется о ее спину. Светло-русые волосы подстрижены ежиком, и солнечные очки делают ее глаза похожими на глаза насекомых.

И я чувствую, что мне хочется куда-нибудь сходить с ней. Вот для нее я с радостью приготовил бы обед. И уж точно не бифштекс…

Я знаю, что с ней я мог бы проговорить целый вечер.

Эй, красотка!..

Я гляжу на нее девятнадцать секунд, и она исчезает.

И that’s all ^[11].

Но большего и не требуется, чтобы увидеть, что это красивая девчонка.

По-настоящему красивая.

Вот бы с ней познакомиться!

Но сказочное мгновение мелькнуло и скрылось.

У меня было всего девятнадцать секунд.

Мне не верится, что я видел ее на самом деле. Чертыхаясь на свою медлительность, я вскакиваю со скамьи. И мчусь по направлению к центру. Я бегу так, что сердце чуть не выпрыгивает из груди. Далеко впереди я вижу, как она катит на своих роликах.

У меня нет ни надежды, ни возможности. Я не в силах сократить расстояние между нами. Наоборот, оно только увеличивается.

Эй, красотка!

Черт! А мне так хотелось рассказывать ей весь вечер обо всем интересном, что я знаю! Например, если сложить все числа от единицы до ста, получится пять тысяч пятьдесят. Что почти все грабежи банков случаются в одни и те же дни недели. Что средний американец съедает за свою жизнь двадцать восемь свиней и двадцать пять кило шоколада. Что гамбургеры были придуманы в 1900 году. И что в месяце, который начинается с воскресенья, 13 число всегда приходится на пятницу.

Можно подумать, что именно теперешний июль содержит этот неудачный день. Но это не так. Несмотря на то, что я упустил эту девчонку.

Когда я возвращаюсь в парк, чувак, сидевший на моей скамье, уже ушел. Но теперь-то, Братья & Сестры, я знаю, что в том был особый смысл. В том, что я сидел там, где сидел. Я должен был увидеть всех красивых девушек, и я должен был убедиться, что они красивы. Я должен был убедиться, что на свете есть и другие девушки, кроме этой дуры Каролины.

Каролина…

Я повторяю это имя и ничего не чувствую.

Меня оно больше не волнует.

Ни капельки.

Мой черепаший панцирь оказался весьма полезным.

Или я ничего не чувствую к Каролине, потому что видел ту девчонку?

Или это признак того, что с моей головой, телом, ребячеством и вообще всем, что так раздражало меня в последнее время, происходит нечто необычное?

Как бы то ни было, я поступаю так, как поступил бы каждый добропорядочный американец, Я покупаю гору шоколада и отправляюсь домой. Там я устраиваюсь на балконе и кайфую. Вспоминаю, что у меня вдруг образовалась уйма времени. И собираюсь использовать его на что-нибудь разумное. Мое внимание сосредоточено на том, чтобы расти. Я не беру книги. Не пробую новую компьютерную игру. И даже не заглядываю в интернет, чтобы найти какие-нибудь новые фактики. Я сосредоточиваюсь только на том, чтобы стать новым Адамом.

Я сижу на балконе, и душа моя наслаждается летом, а сам я сосредоточен на том, чтобы избавиться от белой змеиной кожи, которая принадлежит старому варианту меня самого.

Сёс нету дома.

Мамы нету дома.

Папаши нету дома.

Здесь есть только я и запотевший стакан с минералкой.

Меня охватывает дивный покой, который ничто не может нарушить.

Даже Сёс, пришедшая домой в половине четвертого. Она настроена мрачно, и я стараюсь держаться подальше. Стараюсь, чтобы меня было не видно и не слышно. Сливаюсь воедино с пластмассовым стулом, стоящим на балконе. Она тоже устраивается на балконе, и я чувствую, что она вся кипит. Так и бурлит от злости. На душе у нее смрад, а почему — кто знает? Что-то случилось в магазине. Но я не намерен ничего выпытывать. Не дразню ее. Не вспоминаю ни одного фактика из сети. Не предлагаю снова поджарить бифштекс. Я потягиваю минералку и сосредоточен на работе над новым Адамом. Но это непросто, когда рядом сидит Сёс, и я знаю, что ей тошно.

Чтобы не раздражать ее, я тихо, по-кошачьи, сматываюсь и до обеда делаю вид, что меня не существует. Мы едим сосиски с картофельным пюре. Вернее, ем я, мне хочется есть. Сёс сидит с набитым ртом и все время разглаживает волосы.

— Слушай… — говорит она, глядя в пространство. — Ты и вправду считаешь, что мне следует похудеть?

— Прости, Сёс, — отвечаю я, и у меня легчает на сердце. Так вот где зарыто дерьмо! — Это все чепуха. Глупости… Просто мне захотелось тебя позлить.

— Хм, — она снова погружается в безмолвную, отвратительную апатию. Запихивает в рот сосиску. Потом пюре. Сосиски и пюре. Сосиски. Сёс разглаживает волосы и уходит из дома.

От этого мне не становится легче.

Уже восемь, а ее еще нет.

В квартире мрак, как в мешке. Я смотрю телик. Но летом стоящих передач не бывает. Я выключаю ящик и слушаю тишину. Во мне покой, время движется к девяти. Сёс все еще нет. Десять. И я понимаю, что она уехала в центр.

Четверть одиннадцатого, и я думаю о холодном пиве в холодильнике.

Через три минуты оно у меня в руках, и я надеюсь, что папаша даже не вспомнит, что оно у нас было. Или решит, что его выпила Сёс. Я залпом выпиваю пиво. Алкоголь смешивается с кровью, и я чувствую приятное опьянение.

Всходит луна. И я готов на все.

На любые предложения.

Жаль, что здесь сейчас никого нет. Только я, пыль и пустая пивная бутылка.

Половина одиннадцатого, мне хочется сбегать на угол и купить шоколада. Сбегать и тут же вернуться. Мне просто необходимо немного сладкого, чтобы успокоить в себе зверя, жаждущего шоколада.

У пакистанца в киоске я покупаю шоколад и арахис. Он улыбается, не отрывая глаз от маленького переносного телика. Пробивает чек, берет деньги. Я стою на площадке перед его лавкой и чувствую, что опьянение дает о себе знать.

Мне нужно идти, вы сейчас сами поймете, куда.

Что-то или кто-то зовет меня оттуда.

Ноги сами несут меня к элеватору.

Куда же еще…

Я шагаю к элеватору, ем арахис, и постепенно хмель проходит. Смешивается с водой в мозгу и немного слабеет.

Вдали элеватор тянется к небесной крыше.

И конечно, он стоит там.

Тот чувак в длинном плаще стоит на крыше элеватора.

Как и в прошлый раз, он приветствует кого-то, подняв руки, может быть, даже меня.

Освещенный лунным светом, а может, и остатками дневного, он манит меня на башню.

Я принимаю вызов. Я не боюсь. Во мне нет ни капельки тревоги, Зато появляется надежда узнать наконец, кто он, этот чувак, примазавшийся к моей истории. С тех пор, как я впервые увидел его, он присутствует во всем, как скрытый пульс. Как биение сердца. Как гул большого барабана. Но теперь новый Адам намерен все выяснить.

Я влезаю на изгородь возле входной двери, перебираюсь через балку, балансирую на узком выступе на стене и оказываюсь на плоской крыше над дверью. Оттуда мне остается только пролезть через разбитое окно и таким образом попасть на лестницу. Для того, кто уже бывал здесь, это плевое дело. Эту дорогу я нашел бы и с завязанными глазами. А иначе как бы я находил путь в темноте?

Я осторожно поднимаюсь по лестнице. Подняться совсем беззвучно невозможно. Для этого окна пропускают слишком мало света. Я останавливаюсь на каждой площадке и прислушиваюсь, потому что внутри стоит странная тишина. Должно быть, такая же, как в горе, думаю я. В тронном зале Доврского Деда ^[12]. Нечто похожее, наверное, чувствовал и Пер Гюнт.

Я одолел не больше четырех пятых пути, когда ниже подо мной слышится какое-то движение. Я вздрагиваю и напряженно прислушиваюсь. Шаги, кто-то бежит вниз. Нет, не бежит, а скатывается по лестнице, словно удирает от привидения.

И я понимаю, что тот чувак в плаще непостижимым образом услышал мои шаги. Трудно поверить, но он меня засек. Видно, у него инстинкты и слух, как у хищника. Он крался по лестнице вниз, когда я поднимался наверх. Потом он спрятался в каком-то углу и дождался, чтобы я прошел мимо. Хладнокровный, как черт! Я вздрагиваю и бегу за ним несколько этажей. Но расстояние между нами слишком велико. Я не успеваю увидеть его даже мельком, он выбегает на улицу и исчезает.

Как ни странно, но мне не страшно.

Он прятался в темноте, словно вор или убийца.

Он не мог не видеть мою тень, когда я проходил мимо.

Должно быть, он затаил дыхание и стоял, как вкопанный.

Ждал, когда я пройду мимо и поднимусь на несколько этажей.

А потом бросился бегом вниз.

В этом было что-то нечеловеческое.

Оно должно было напугать меня до смерти.

Но я принял это как еще один вызов.

Теперь нас здесь двое.

Если раньше он не знал, что я его вижу, то теперь знает.

Чувак в плаще знает обо мне, как и я о нем.

Я тащусь домой и вхожу в квартиру, в которой примерно так же темно, как внутри в элеваторе. Сёс уже дома. Единственное освещение — одинокая стеариновая свеча, которая стоит на музыкальном центре в гостиной. Пока я не подхожу к Сёс совсем близко, я не вижу ее лица. Оно появляется передо мной как привидение. На какой-то миг мне кажется, что в гостиной меня ждет чувак в плаще.

В темноте бледным овалом светлеет лицо Сёс.

Она слушает Ника Кейва, перед ней открытая бутылка вина.

Сёс уже изрядно набралась.

— Садись, братец, — говорит она, и по голосу я слышу, что она действительно пьяна.

Но я сажусь. Было бы приятно поговорить с ней по душам в эти дни.

— Давай без обиняков, — предлагает она и продолжает, словно мы с ней всю жизнь только и делали, что откровенничали. — Итак, без обиняков. Этот мой тип в Бергене — не будем называть имен, давай звать его просто Кретин — со мной порвал. Круто, да?

Братья & Сестры, что бы вы сказали своей сестре, если б она обрушила на вас такую новость в субботний вечер? Неужели вы плюнули бы на все только потому, что она пьяна и расстроена? Я принимаю хорошие предложения. Вот, к примеру, несколько приемлемых ответов.

— Мне очень жаль! (Нет, не то. Как будто я так не думаю.)

— Прости, Сёс, но в мире до черта мужиков. (Звучит так, точно моими устами заговорили наши предки. Нет, это тоже не годится.)

— Это твои проблемы. (Получается, будто я объявляю ей войну. Будь я злопамятным, я бы, может, и ляпнул что-нибудь в этом роде в благодарность за приятные разговоры, что мы с ней вели в последние два дня.)

— Может, тебе похудеть? (В другом случае это прозвучало бы забавно. Но только не сейчас.)

Вместо всего этого я лепечу что-то вроде:

— Мне этот тип всегда был не по душе.

Вот это к месту. Это выражает мою солидарность, сигнал, говорящий, что я не считаю это большой потерей, однако понимаю, что ей грустно.

Сёс клюет на мои слова. Ей они нравятся. Она встает, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Я тоже обнимаю ее. Чувствую ее добрый, приятный запах, который сопровождал меня с самого детства. Она словно часть обоев в моей детской. Всегда детская, и всегда Сёс.

— Я сейчас принесу тебе бо-окал, — не совсем твердо говорит она. И приносит бокал. Потом ставит его на стол и до краев наполняет красным вином.

— Твое здоровье, братец, — говорит она. — Прости за вчерашнее.

— Жаль, что так вышло с Кретином. Хотя он все-таки кретин, — говорю я и отпиваю немного вина.

Вино кислое, но нутро согревает. Рот, глотка, пищевод и желудок становятся горячими, как ростбиф с огня. Местами оно достигает ста градусов. Вино расстилается у меня внутри, как доброе одеяло. Плещется возле сердца. Сёс болтает о Кретине, и я позволяю ей освободиться от этого мусора. Мы продолжаем пить вино, открываем еще одну бутылку. Снова наполняем бокалы. В моем вино переливается через край и течет по столу.

Но такие пустяки нас не смущают. Несколько часов мы несем всякую чушь. Время обрастает бахромой, тело слабеет. Свеча давно догорела, а Ник Кейв поет снова и снова. Мы рассуждаем о том, что значит расти и становиться взрослым. Меня подмывает рассказать ей о моем плане. Но я сдерживаю себя, хотя несколько раз признание уже вертелось у меня на языке. Я только кружу и кружу около этой темы. Сёс, например, не хочется становиться взрослой. Она еще не наигралась, хотя ей уже стукнуло двадцать. И становиться старше ей вовсе не хочется. Она на четыре года старше меня, но я не имел бы ничего против того, чтобы с этой минуты принять старшинство на себя. Я говорю ей об этом, и она хихикает.

— А ты бы попробовала еще раз, что значит быть шестнадцатилетним… — Я не могу употребить по отношению к себе слово «ребенок» и все повторяю: шестнадцатилетним… шестнадцатилетним…

— Ребенком, — подсказывает она и смеется еще громче.

— Спасибо. Приятно иметь такую сестру, — говорю я и наливаю себе еще вина.

— Мальчики дольше остаются детьми, чем девочки, — говорит Сёс. — Они большие дети, но сами они этого не понимают.

— Именно этого я и боюсь. Я из кожи вон лезу, чтобы стать другим, а это часто оборачивается глупостью.

Братья & Сестры, на этом я заканчиваю рассказ о том вечере. Больше я ничего не помню. Дальше все скрыла темнота.

Впрочем, нет. Надо сказать, что в пять утра я проснулся от того, что солнечные иголки кололи мне физиономию. Я лежал на коврике в коридоре. Изо рта у меня текла слюна, голова раскалывалась на части. В зеркале я увидел у себя на щеке отпечаток ковра. Сёс похрапывала на тахте, и я решил ее не тревожить. Я выключаю Ника Кейва и принимаю таблетку от головной боли. В комнате слишком светло, и я поверх занавесок вешаю еще одеяло. И засыпаю. Даже не пытаясь лечь поудобнее. Просто падаю на кровать и исчезаю.

Воскресенье, 7 июля

Утро или не утро? В час дня я сижу с онемевшей половиной мозга, а Солнце тем временем уже миновало магические двенадцать ударов.

Для меня это, во всяком случае, утро. Во рту пересохло, и я пью минералку. Я купил полуторалитровую бутылку и пью, точно спасаю этой водой свою жизнь.

Но вчерашний вечер меня не тревожит. Я о нем просто не вспоминаю. В моей голове царит только Маленькая Буря. Я как раз перекрестил «Эй, красотку!» в «Маленькую Бурю». Это ей больше подходит.

Я стою вместе с Солнцем на крыше элеватора и смотрю на Лёкку и на холмы Синсена и Грефсена. И думаю, что где-то там сейчас находится Маленькая Буря. Достав бинокль, я наблюдаю за улицами, как будто она должна вот-вот появиться. Почему-то мне кажется, что Солнце мне поможет. Но я ошибаюсь.

— Ты должен и сам стараться, — говорит оно, развалясь в шезлонге и прихлебывая прохладительный напиток. — Тебе надо расслабиться, — добавляет оно, слушая ленивую гавайскую музыку. — А у меня выходной. Как-никак воскресенье.

Но мой организм сегодня не способен расслабляться. Он работает на полных оборотах. Словно подключен к батарейкам. Ток низкого напряжения потрескивает в нервных окончаниях, и я потею, как черт. Вливаю в себя еще жидкости и снова потею. Словно лью воду в решето. Единственное утешение, что теперь можно вычеркнуть из моего списка тот пункт, в котором мне предписано напиться до чертиков. Однако нельзя сказать, что похмелье помогает мне почувствовать себя взрослым.

Я скольжу биноклем по улицам, но все бесполезно. Следующие часы я брожу по городу и по Лёкке. Иду на перекресток Синсен, вниз к площади Карла Бернера и дальше, к площади Александра Хьелланда. Прогулка оказалась полезной для моего котелка, хотя Маленькую Бурю я так и не встретил. Все становится на свои места, и я шагаю домой спать. Сёс перебралась с тахты в свою комнату. Я не мешаю ей и позволяю себе продрыхнуть два часа.

Мы с Сёс просыпаемся одновременно и смущенно улыбаемся друг другу. Ужинаем свежим хлебом, яичницей и ветчиной. Через час возвращаются предки. Они своим отдыхом довольны. Мама говорит, что папаша смог там расслабиться. Несколько часов он бродил среди кустов крыжовника, под яблонями и беседовал с травой. Это нормально.

— Да, конечно, — хором соглашаемся мы. — Совершенно нормально.

Папаша улыбается, за эти дни морщины у него на лбу и вокруг губ разгладились.

— А здесь, я вижу, был праздник? — спрашивает он. — Помню, я припрятал бутылочку пива в холодильнике.

Он переводит взгляд с Сёс на меня, и я невольно краснею. И жду, что Сёс вмешается и спасет меня, она говорит:

— Я сказала Адаму, что он может его выпить.

— Большое спасибо, — бормочу я и из розового становлюсь пунцовым. Все хохочут, и в конце концов я тоже смеюсь вместе с ними. Топаю ногой и смущенно смеюсь.

В тот вечер я долго брожу около элеватора и жду, когда появится мой таинственный чувак. Не знаю, почему он меня так занимает, но я не могу выбросить его из головы. Потом я поднимаюсь на крышу проверить, может, он уже там. Однако нахожу лишь остатки булочки и полбутылки минеральной воды. Можно подумать, что он вчера тоже выпил. В результате у меня возникает к нему родственное чувство. Мы с ним почти одно целое, этот чувак в плаще представляет собой мой взрослый вариант. Жуткая мысль. Я подметаю крышу. Не хватало, чтобы он мусорил на моей крыше!

Дома я спрашиваю Сёс, не может ли она дать мне инструкцию по роликовым конькам. Мне хочется ее проштудировать. Она тут же ведется на это. Сёс в душе миссионерка, а уж ролики — это ее конек. Если можно так выразиться.

В вечерних новостях сообщают, что несколько дней назад из тюрьмы Уллерсму сбежал опасный преступник. Если бы мне была свойственна осторожность, я бы первым делом подумал о чуваке на крыше элеватора. Но я о нем не думаю. Я о нем хорошего мнения. Вот только зачем он напускает на себя эту чертову таинственность?

И только когда я ложусь, упаковавшись в одеяло, меня обжигает мысль: а если это все-таки он? Этот беглый заключенный, убийца. Его описывали как человека среднего роста, темноволосого, спортивного, без бороды и очков. Про плащ не говорили ничего. Но ведь он мог переодеться.

Меня пробирает дрожь, хотя в комнате жутко жарко.

Плотнее заворачиваюсь в одеяло.

Дрожь не проходит.

Как будто у меня поднялась температура.

Во сне я убегаю от этого чувака. Теперь уже он преследует меня. Я прячусь в темном подвале. Поднимаюсь ощупью по винтовой лестнице. И все время он преследует меня. Едет за мной на черном автомобиле. На черном «Харлее» с тонированными стеклами. На черном велосипеде-внедорожнике. Несколько раз я видел его на черном коне, выдувавшем из ноздрей огонь и вращавшем глазами. И всегда в темном плаще, похожем на мантию. Наконец вдалеке я вижу Сёс, светлые волосы подстрижены ежиком. Она на роликах и должна меня спасти. Я бегу к ней и уже не вижу и не слышу никакого чувака в плаще. Пахнет газом или болотом. Я думаю о зыбучем песке и тут же чувствую его под ногами. Сёс стоит на краю болота и протягивает мне руку. Я тянусь к ней. Медленно погружаюсь в песок и зову ее. Она тянется ко мне изо всех сил, и наши пальцы соприкасаются. Я делаю бросок вперед и хватаю ее за плечо. Закрываю глаза и с облегчением вздыхаю. Она привлекает меня к себе, я гляжу на нее и вижу, что это не Сёс, а чувак в плаще. Я пытаюсь вырваться из его рук. Сейчас я готов на что угодно, лишь бы не попасть к нему в плен. Уж лучше смерть в зыбучих песках. От его дыхания несет серой, хлором и щелоком. Он открывает рот и обнажает красивые белые зубы. «Ты думал, это будет легко, Адам?» — говорит он, вытаскивает меня на твердую почву, и тут я просыпаюсь. Оказывается, я чуть не свалился с кровати. Ноги запутались в пододеяльнике, я весь мокрый, как мышь. Но живой.

Понедельник, 8 июля

Мое материальное положение на понедельник:

На книжке — 2441 крона 38 эре.

В бумажнике — 156 крон.

Три почтовых марки. (Неиспользованные.)

Двадцать шведских крон. (Бумажка. Смятая.)

Проездной билет. (Наполовину использованный.)

Скидки на CD в магазине на нашей улице.

Плюс всевозможные квитанции, автобусные билеты, адреса и прочая дребедень.

Бумажник достался мне от папаши. Он сильно потертый, и один из маленьких кармашков надорван. Грош ему цена.

Дома у меня лежит американский серебряный доллар, который папаша когда-то получил от своего родителя. (Старый. Может, он чего-нибудь стоит?)

Превосходный велосипед. (Продаже не подлежит.)

Компьютер. (486-й. Стоит не ахти сколько.)

Одежда.

Книги.

Всякий хлам.

Ну и необъятное собрание чувств, мыслей, идей и фактиков в моей башке, а также огромное желание стать взрослым. Как я понимаю, это большое богатство.

Но все-таки поговорим о том, что у меня реально есть в эту минуту. Я должен Сёс шесть тысяч триста норвежских крон. Кроме того, мне хотелось бы отложить немного денег на осень. Короче, мое предприятие терпит убытки. Иными словами, я — банкрот. И еще неизвестно, каким образом я выберусь из этого минуса.

— Не спрашивай меня о деньгах, — кисло говорит Солнце. Сегодня понедельник, и оно не в духе. — Я никому не даю в долг. Даже тебе.

— Вот уж не думал, что и богам нужны деньги, — так же кисло говорю я. Приходить сюда и выслушивать эту чуть! В такую рань! Особенно если ты свободный человек и тебе нет нужды подниматься ни свет ни заря. К сожалению, мне приходится притворяться, что я каждый день уезжаю на работу. Ту самую работу, с которой я недавно расквитался. Из-за чего у меня возникла маленькая денежная проблема. Впрочем, не такая уж и маленькая. Несколько недель я еще продержусь. Но будет беда, если до Сёс дойдет, что она потратила на меня свои деньги. А это до нее дойдет, и даже очень скоро.

Я ухожу с элеватора на «мое новое место». Моим новым местом я называю то, с которого я впервые увидел Маленькую Бурю. В некотором смысле сегодня тяжелый день. Понедельник, думаю я, а понедельник — всегда тяжелый день. Хотя, с другой стороны, я должен чувствовать себя на небесах. На прошлой неделе свершились важные события в моей жизни. Я расквитался с работой и получил другое задание — проект на лето, — а это поважнее всего, что было до сих пор.

Это понятно.

И это самое важное, что могло прийти мне в голову.

Я как будто побывал на Луне и ступил ногой на ее поверхность.

Но почему-то я этого не чувствую. Я уже начал вычеркивать пункты в своем списке. И все-таки мне кажется, что я болтаюсь в воздухе. Балансирую на грани срыва. Парю в безвоздушном пространстве. Понедельник — тяжелый день. Я оказался на судне, направляющемся через океан в Америку. Но ветер не подхватил мою шхуну. Может, я забыл поднять якорь? Или ошибся в ветре?

Черт его знает. Я сижу на скамейке и смотрю на девчонок, смотрю на самого себя, на пенсионеров, собак, траву, магазины, Осло и мусор в сточных канавах. И вдруг я не понимаю, что делать дальше. Еле-еле отрываюсь от скамьи и плетусь домой.

Я должен лечь.

Должен принять несколько решений.

Но сначала мне надо отдохнуть.

Может, просто это мой организм так реагирует на то, что становится взрослым?

Неужели семя, которое проросло в моей груди, вдруг так выросло, что требует пищи от моего еще детского тела?

Я сворачиваю на Турвалд Мейерс-гате, и меня чуть не сбивает с ног какой-то идиот на роликах. Люди так невнимательны! Я отскакиваю в сторону и слышу, как у меня за спиной тает робкое «Простите!». Я оборачиваюсь и вижу Маленькую Бурю. Должно быть, в мою жизнь вмешалась сама судьба. Трудно поверить, что именно она, которую я искал все эти дни, едва не сбила меня с ног! Видно, это проделки Солнца. У него еще не прошла утренняя хандра, и оно захотело подпортить настроение и мне.

Я бегу за ней и кричу:

— Постой!

Я кричу:

— Подожди меня!

Кричу:

— Эй, не уезжай от меня!

Люди таращатся на меня и думают, что я спятил.

И, как в прошлый раз, я не могу ее догнать.

Она даже ни разу не обернулась.

Хотя я пристально смотрел на ее затылок и приказывал ей обернуться. Обернись! — беззвучно вопил я и посылал ей вслед команды, как бультерьера. Он мчался за ней, но так ее и не догнал. Маленькая Буря свернула на Марквейен, и мои команды врезались в стену дома через секунду после того, как она там промчалась.

Я был готов упасть на колени и колотить по земле кулаками.

Я был готов завыть на Солнце.

Я был готов ощериться на луну и плакать.

Вместо всего этого я иду домой и ложусь.

И лежу почти до обеда. Тогда я встаю, словно меня толкнули, и готовлю к обеду рисовую кашу. Семейство сидит за столом, они похожи на вопросительные знаки. И у них действительно вырывается несколько вопросов. Но все считают, что меня лучше не трогать. Я слишком кислый.

Я — прокисший картофель.

Я — лимон.

И рот у меня перекосило так, словно я насосался кислятины.

Сейчас с Адамом лучше не говорить — подаю я сигнал близким.

Адам — тикающая бомба — подаю я сигнал.

Адам вот-вот сорвется — подаю я сигнал, и они меня понимают.

После обеда я снова ложусь.

Звонит Рейдар, но я не хочу с ним разговаривать. В конце концов мама приносит беспроводную трубку и сует ее мне под ухо.

— Привет, это ты? — спрашивает Рейдар.

— Привет, — отвечаю я.

— Тебе гнусно?

— Гнусно, — констатирую я, не отрывая глаз от пятна на обоях, которое я когда-то намалевал красным фломастером.

— Встретимся у фонтана через двадцать минут. — Это даже не вопрос, это приказ.

— Нет, — безразлично отвечаю я.

— У тебя проблемы с дамами или что?

— Нет.

— С семьей?

— Нет.

— Напился вчера? — Он не собирается сдаваться. Хотя я далеко не праздничный фейерверк.

— Нет.

— Но…

— Привет! Я сплю. — И коротким нажатием на клавишу я прерываю связь. Говорят, что мир — это просто нажатие на клавишу. Но это еще и тишина. И эту тишину я сейчас слышу. Тишина и бессмысленность пятна от фломастера, на которое я смотрю. Я начинаю погружаться в тупую пустоту, которая, тем не менее, не пугает меня. Сейчас она мне даже приятна. Это вроде дороги, по которой можно убежать от этого понедельника.

И там, на этой кровати, в этой тупой пустоте я мог бы лежать, пока моя дупла не покрылась бы мхом. Так бы оно и было, но в мою комнату врывается Сёс и спасает меня. Она появляется с большим пакетом и говорит:

— Приятная обстановочка. Как, ты сказал, называется то кислое дерево? Кажется, Подобромхидросис?

Я даже не смотрю на нее. Я выше всякого презрения. Но Сёс поднимает меня за волосы и надевает мне на ноги роликовые коньки. Они называются Cyber Surf Blades и переливаются красным и черным. От такого обращения я почти просыпаюсь.

— Очнись, толстяк. Пора на тренировку! — говорит она и тащит меня вниз по лестнице на задний двор. Несколько раз я чуть не разбиваю себе рожу. Похоже, что между мозгом и ногами нет никакой связи. Они тянут каждый в свою сторону. А тело и вообще как будто отсутствует. Или не отсутствует, а просто мешает. Мозг уже не вода. Он теперь — неуклюжая черепаха, которая ползет прочь, посылая неправильные приказы неправильным частям тела.

Я грохаюсь затылком об асфальт.

Я разбиваю колено о пластмассовый ящик с песком.

Я обдираю локти, когда задеваю стену дома.

Я впечатываюсь носом в березу.

Я врезаюсь в песочницу, спотыкаюсь о низкий угол и проезжаюсь мордой по остаткам песочного замка, построенного маленьким гаденышем Александром. Он вопит, но я не в силах подняться. Я лежу, уткнувшись носом в мокрый холодный песок. Я даже не шевелюсь, когда этот карапуз выплескивает мне на затылок остатки воды и песка из своего ведерка.

Сёс поднимает меня, и я благодарю ее за сегодняшний урок.

— Я уверена, что со временем у тебя все получится, — говорит она, и я вижу, что она врет.

— Врешь, — говорю я, сажусь на скамейку и снимаю с себя эти адские машины.

— О'кей, вру, — соглашается она. — Но после хорошей тренировки все пойдет на лад.

— После хорошей тренировки вроде сегодняшней меня просто похоронят, — вздыхаю я и пытаюсь найти на теле местечко, которое бы не болело.

Словом, понедельник как понедельник. Один из тех, от которых хочется плакать, которые отвратительны и не угомонятся, пока не сдерут все мышцы с костей бедного Адама.

— Мне надо немного пройтись, а то совсем окостенею, — говорю я и, как старик, шаркаю на улицу. Будь я поумнее, я бы вернулся домой, лег и спрятался под одеялом. Понедельник, который откалывает такие номера, означает опасность. Означает полный набор неприятностей, несчастий и огорчений.

Но я думаю, что напастей на сегодня уже хватит. Терять мне нечего. Хуже, чем есть, этот день уже не станет. Но когда я с трудом ползу по лестнице на элеватор, я уже раскаиваюсь. Да, Братья & Сестры, сил у меня больше никаких нет. Мышцы дрожат. Суставы скрипят, Каждый шаг — все равно что шаг на Голгофу. А когда я уже сижу на крыше, мне кажется, что я совершил небольшой подвиг. Вернее, не сижу, а лежу. Сидеть я не могу. Я лежу, положив голову на край крыши, и жду чувака в плаще. Сегодня тайна должна раскрыться. Кто он: беглый заключенный, сам черт или обыкновенный человек? У меня больше нет сил гадать.

И как раз в эту минуту я вижу, как чувак в плаще крадется между деревьями. Он, словно зверь, прыгает в окно на маленькой крыше над входом и появляется на элеваторе. Я поворачиваюсь на другой бок, лицом к металлической лестнице, и слушаю.

Шаги приближаются. А вдруг это сам черт? — думаю я. Или человек, который занимается чем-нибудь сверхъестественным? Может, он сатанист? Разве нормально явиться сюда так поздно вечером? Неважно, что я сам не раз поднимался на элеватор по вечерам. И поднимаюсь каждое утро. Я ползу поближе к лестнице. Шаги приближаются. Я гляжу на луну, отполированную до блеска, а потом снова на лестницу. Хочу первым увидеть его, когда он появится в помещении под крышей.

Но шаги останавливаются. Похоже, он остановился на одной из верхних ступенек.

Потом он делает еще один шаг.

И еще один.

Наконец-то.

Чувак в плаще находится как раз подо мной.

Я вытягиваю голову еще на два сантиметра и заглядываю в то помещение. Лунный свет освещает часть пола, и я вижу носки его ботинок.

Они не шевелятся.

Просто стоят.

Я прислушиваюсь к темноте и стараюсь не дышать.

Чувак в плаще превращается в темноте в одно большое ухо.

Воздух, темнота, лунный свет и элеватор дрожат от тишины, напряженного вслушивания и пары застывших в ожидании ботинок.

Потом его исчезновение нарушает эту вибрацию. Какое-то мгновение мне кажется, что он делает шаг, чтобы подняться ко мне. Но он уже бежит вниз. Торопится изо всех сил. Так или иначе, но он понял, что я здесь. У этого чувака нереальные способности. Он меня услышал. Или почуял, что я на крыше. Так или иначе, но он бежит вниз. Я откатываюсь к другому краю крыши и вижу, как он выпрыгивает из окна. Вот он уже на тротуаре. Он прыгает мягко, как кошка, и исчезает где-то в городе.

Понедельник. Типичный понедельник, думаю я. Даже это мне не удается. Но, может быть, хорошо, что мы не встретились. Этот чувак вызывает во мне неприятное чувство. Сам не знаю почему. Но я весь дрожу. Несколько минут я сижу, чтобы собраться с силами и двинуть домой.

Понедельник, Братья & Сестры, понедельник. Ничто не в силах прикончить человека так, как понедельник.

Вторник, 9 июля

Настал новый день, и мир вздохнул с облегчением. Как ни странно, но понедельник я пережил. Похоже, и Солнцу сегодня тоже полегче. Я позволяю ему согреть меня на крыше элеватора, и оно принимается за дело, одаривая меня обильными лучами. Я все еще еле двигаюсь, но Солнце блаженно согревает мои останки.

Неожиданно мне на рожу падает тень. Я уже был готов погрузиться в сладкий сон, когда непонятная тень коснулась меня и накрыла темнотой.

Сперва я решил, что это самолет. Или, может быть, чайка. Но тень не двигается. Она накрывает меня, и я лениво пытаюсь смахнуть ее с себя, как назойливую муху.

— Проснись, пигмей! — говорит тень и толкает мою ногу.

Я открываю глаза и вижу силуэт на фоне Солнца.

— Это сон, — бормочу я и поворачиваюсь на бок.

— Навостри уши и слушай меня, — говорит тень, будто она не сон, а самая что ни на есть суровая действительность.

Я снова открываю глаза. Мужик. Через руку у него перекинут плащ. Рожи его я не вижу. Просто черный вырезанный силуэт стоит между мною и Солнцем. Я не спускаю с него глаз. Он остается видимым невидимкой. Но я уже знаю, что это мой чувак в плаще.

— Если ты перестанешь донимать меня по вечерам, то избежишь встреч со мной по утрам, — говорит он.

— А если не перестану? — спрашиваю я. Мне ни капли не страшно. Ведь он — только тень.

— Тогда за эту территорию начнется война, — отвечает он, и я холодею, потому что понимаю, что он говорит серьезно. Он — не тень. Чувак в плаще — человек из плоти и крови, и никто не знает, чем все может кончиться.

Я приподнимаюсь, поджимаю ноги и отодвигаюсь назад. Нащупываю пальцами край крыши и на один миг мне кажется, что сейчас я с нее сверзнусь.

— А можно полюбопытствовать, кто ты такой? — спрашиваю я. Я не падаю, я весь подбираюсь.

Он не отвечает. Похоже, он думает. Мне кажется, я слышу, как мысли бегают у него в башке, точно хомяк в колесе.

— Я… — начинает он, но голос у него срывается.

Он, явившийся мне из фильма ужасов, сам чего-то боится!

— Я — солнце. Или луна. Или сам черт, — выдавливает он наконец. И я слышу, как он с трудом выговаривает слова. Словно каждое его слово на вес золота. Он стоит на крыше такой взрослый, и все-таки кажется, что это самый обычный парень.

Вроде меня.

И у меня не пропадает желание узнать, кто же он на самом деле.

Ведь каждый человек что-то собой представляет. Вы согласны со мной. Братья & Сестры?

У всех за фасадом что-то кроется.

За выражением лица.

За этой потрясной непринужденной рожей, предупреждающей: не-подходи-и-не-шути-со-мной-потому-что-я-самый-крутой-тип-на-свете.

И я решаю немедленно познакомиться поближе с этим чуваком. Главное, не сдаваться.

Но чувак в плаще исчезает так же внезапно, как появился. Я сижу, пораженный, и спрашиваю себя, уж не снится ли мне все это.

— Нет, — говорит Солнце. — Все так и есть. Не вмешивай меня в свои делишки, но этот путь вполне тебе подходит. Ведь ты стремишься стать взрослым.

Я благодарю за подсказку. И кружу по городу, не в силах решить, кого ищу, Маленькую Бурю или чувака в плаще. Я словно стрелка весов. С одной стороны тянет чувак в плаще, с другой — Маленькая Буря. И мне, находящемуся в центре, надо бы уже что-то понять, но я ни черта не понимаю.

Дома в почтовом ящике я нахожу письмо от Каролины. Странно, что оно такое толстое. Нехилый прикол — ведь я ждал маленького клочка бумаги. Или вообще ни клочка. Нет, признаться, я ничего не ждал. Письма — это мой конек. Но, похоже, она решила ответить мне по-настоящему. Ведь я в своем письме спрашивал, есть ли у меня хоть какая-нибудь надежда. И вот ответ.

Я сижу в комнате, письмо я еще не открыл. Оно лежит передо мной на кровати. Как государственная тайна. Как святыня. Наверное, мне следует зажечь свечу? Прочитать молитву или притвориться, что это причастие?

Я открываю письмо, словно это подарок от рождественского ниссе. Словно я молокосос, у которого в каждом глазу по елке. Сперва я надрываю один угол. Потом другой. Похоже, там лежит большой лист бумаги, сложенный во много-много раз. Что за бред! Наконец я открываю письмо и вижу большой лист упаковочной бумаги, и он действительно сложен во много-много раз. От любопытства я хватаю его и разворачиваю. Из конверта выпадают два моих письма к Каролине, а это явно недобрый знак. Но все-таки у меня еще есть надежда на ответ.

Что касается злобы, Каролина любому даст сто очков вперед. За это письмо я даю ей только два очка, потому что оно, мягко говоря, слишком короткое. Но необыкновенно точное. Оно не оставляет ни малейших сомнений. На трехметровом листе бумаги черным фломастером выведено:

НЕТ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ!

И она не могла бы выразиться более ясно…

Вот так, причастие и раздача рождественских подарков отменяются. Если бы у меня сейчас горела свеча, я бы ее задул. На фига мне молитвы. Во всяком случае, я не хочу, чтобы мои молитвы доходили к тому, кто там наверху. Уж пусть лучше это будут проклятия, адресованные парню, пребывающему внизу во тьме, в сердце ада.

Но в некотором смысле я испытываю воодушевление. Я чувствую себя на гребне волны, и это подтверждает, что я на верном пути. Каролина дала мне недвусмысленный ответ.

Теперь я могу больше не думать о ней.

А я буду, упрямо говорит мое тело.

Наплюй на нее, она дура.

Но ее улыбка…

Есть и другие улыбки, говорю я. Прямо за этой дверью. Прямо за этим окном есть множество улыбок. Потрясных улыбок. Загадочных. Сексуальных. Вопрос в том, чтобы выбрать одну из них.

Но ее фигура…

Ей далеко до Маленькой Бури, возражаю я. Брось, Каролина красива. За этой дверью тысячи девушек, которые красивее ее. Тысячи соблазнительных задниц.

Тысячи красивейших сисек. Тысячи мозгов, которые на 80 % состоят из воды и ничуть не уступают мозгам Каролины. Вопрос только в том, чтобы найти эту иголку в стоге сена. Иголку, которая хочет, чтобы ее нашли.

О'кей. Тогда я согласен.

На этом я вырубаю Каролину. Кладу ее письмо в средний ящик письменного стола. Запихиваю подальше. Не исключено, что когда-нибудь, попозже, мне захочется взглянуть на него. Просто чтобы посмеяться над собой. И над ней тоже. Если бы она только знала, чего лишилась, дав мне отставку!

Такому обалденному парню.

Адаму-говнюку.

Адаму-засранцу.

Адаму, человеку из стали, человеку без нервов, ни на что не реагирующему и не имеющему дурных наклонностей…

Адаму, чертовски стильному парню.

Я позволяю Сёс вывести меня на улицу. Она натягивает на мои неуклюжие ноги роликовые коньки, и я тренируюсь на грязной земле. И все это только потому, что есть девчонка, которую зовут Маленькая Буря, и мне хочется лететь на роликах рядом с ней и посылать ей воздушные поцелуи. Я должен научиться кататься так здорово, чтобы промчаться мимо нее задом наперед и небрежно кивнуть. Или, несясь рядом с ней на той же скорости, завести с ней разговор.

ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! ДУРАК МАЛОЛЕТКА! — кричит все во мне.

Нет, Адам. Возьми себя в руки! — говорю я себе. Желание ехать на роликах задом наперед — глупое и детское и могло прийти в голову только четырнадцатилетнему дурню. Несколько недель назад нечто подобное еще могло тебя соблазнить. Но теперь ты должен вести себя как взрослый. Ты станешь классным роллером и покатишь через город подобно богу, а когда увидишь Маленькую Бурю, просто проплывешь мимо. И только спокойно кивнешь ей. С кривой улыбочкой в углу рта. Ты пошлешь ей эту улыбочку. Ты будешь таким надменным и светским, таким all right ^[13], таким мужиком, что она просто растает, как сосулька на солнце. Потечет горячей водичкой и подумает, что с таким парнем стоит познакомиться. А ты покатишь себе дальше, не оборачиваясь и даже не думая ехать задом наперед.

Ты покатишь через весь город и будешь чувствовать на себе ее взгляд, как пламя паяльной лампы на позвоночнике. Будешь чувствовать, как ее взгляд скользит по твоему затылку, по шее, по спине, по заднице, по ногам. Ей нравится то, что она видит, и она бессознательно пытается повторять твои движения. Она задыхается и хочет тебя догнать. Но ты несешься, как ураган. Она спешит за тобой, как маленькая буря, но ты — ураган, уносящийся прочь, у нее слабеют колени и внутри возникает неприятное чувство — она боится, что больше никогда тебя не увидит.

Однако на следующий день, Братья & Сестры, я опять появлюсь там и еще раз проедусь мимо нее, приклеив к ее глазам свою косую идиотскую улыбочку и сделав вид, что не вижу, как она хороша, или как хороша ее грудь, или какие у нее стройные ноги. А тем временем в голове у Маленькой Бури будет стучать лишь одно слово:

ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН ОН

И этот «он», разумеется, — я. И только после того, как мы встретимся таким манером раз пятнадцать или двадцать, я заговорю с ней. И она будет горяча, как кипяток, и холодна, как крепкий ветер. Маленькая Буря будет лезть из кожи вон, чтобы завоевать его, то есть меня. Я, конечно, замечу ее старания, но не подам виду.

Эти мысли проносятся у меня в голове, пока я ковыляю по заднему двору, стараясь удержаться на ногах. Сегодня у меня получается лучше, чем вчера. Но с другой стороны, я больше, чем вчера, боюсь шлепнуться на рожу, разбить пальцы, доконать уже разбитые колени или другие выступающие части тела. Жильцы дома стоят на балконах и смеются. Некоторые соседи сидят на лавочках и тоже лыбятся. Я даю вечернее представление. Но я только стискиваю зубы и терплю. Ведь и так ясно, что не все легко и просто в моем проекте.

И на этой оптимистической ноте я заканчиваю день. Собираю все свои части тела и ковыляю к кровати. Она стоит в комнате и, можно сказать, манит меня. Мое побитое ноющее тело. Эй! — говорит кровать и принимает меня.

— Храпи! — приказывают мне тело и голова, и больше я ничего не помню о той ночи. Мне даже ничего не снится.

Среда, 10 июля

Я был на элеваторе и разговаривал с сегодняшним Солнцем. Уже полдень, и все идет хорошо. Я сижу в кафе на втором этаже универмага НАФ. Жру пирожное и тяну колу вместе с сотней-другой пенсионеров. Я решил, что раз я все равно свободен, то могу немного себя побаловать. Кого ж еще и баловать, если не себя. В моем распоряжении весь день. Надо инвестировать в себя, тогда все будет хорошо.

Я сижу в углу большого зала и вполне доволен своим обществом, своим телом и своим мозгом, который на 80 % состоит из воды. И тут неожиданно замечаю мужика, который буквально влетает в кафе. Его затылок кажется мне знакомым. Я вижу его со спины. Ну точно, этот затылок мне знаком, но чей же он?

И вдруг я понимаю — это же мой папаша!

Шок!

Смертельный шок!

С бомбами и гранатами на закуску!

Ад разверзся!

Бред в квадрате!

Через несколько секунд, когда он обернется, разразится буря. Я вижу, как его затылок медленно поворачивается, и ныряю под стол. Вожусь со своими шнурками. Выглядываю между стульями и вижу, что папаша что-то высматривает на полу. Но меня не замечает. Его глаза, как два дула, скользят по столам и стульям. Он обвешан бомбами и гранатами, и я не вылезаю из-под стола, пока он не отворачивается и не идет к кассе. Я быстро оглядываю свои пожитки, сгребаю в кучу последний номер журнала «Компьютер», два диска с играми, которые обломились мне на распродаже, и блокнот, купленный специально, чтобы записывать всякие интересные фактики. Как раз тут, в кафе, я пытался составить список реплик, с которых мог бы начать первый разговор с Маленькой Бурей. Правда, пока в нем было только заглавие:

ВОЗМОЖНЫЕ ПЕРВЫЕ ФРАЗЫ, С КОТОРЫХ МОЖНО БЫЛО БЫ НАЧАТЬ РАЗГОВОР С МАЛЕНЬКОЙ БУРЕЙ:

1.

2.

3.

4.

5.

Как видите, полный провал! При том, что я промучился над списком не меньше часа. Но сейчас мне следует собрать свои пожитки и исчезнуть до того, как папаша начнет метать в меня гранаты.

Однако смотаться я не успеваю. Неожиданно он появляется снова с чашкой кофе и газетой. И движется в мою сторону, Я опять ныряю под стол и завязываю шнурки до тех пор, пока пенсионер за соседним столиком не начинает интересоваться, что я делаю там так долго.

Я выглядываю в зал, но папаши не видно. Я ищу его и обнаруживаю его затылок — он сидит спиной ко мне и прихлебывает кофе.

Я спокойно сажусь на свое место и заслоняюсь газетой. Глаза у меня большие и круглые. Я чувствую себя мистером Бином и жду только, когда вокруг все начнут ржать. Хотя ржать особенно не над чем. Вскоре не остается ни одного любителя кофе за пятьдесят, который бы украдкой не поглядывал на меня. Свихнуться можно! Нечто подобное, наверное, испытывал и Пер Гюнт в покоях Доврского Деда, когда на него глазели все тролли. Выбраться из этого немыслимого положения можно было, только пройдя мимо папаши. Миновать его столик я не мог.

Постепенно мне становится любопытно, чем он занят. Он явно нервничает. Я вспоминаю, что он ничего не упоминал о каких-нибудь делах, кроме обычных. Насколько я знаю, в эту минуту он должен находиться на репетиции и как раз работать над сценой, в которой Пер Гюнт попадает в покои Доврского Деда. В кафе ему, во всяком случае, делать нечего.

Похоже, что у папаши на душе неспокойно. Он пьет кофе. Курит и гасит окурок в пепельнице. Закуривает новую сигарету. Она ему тоже не по вкусу. Он гасит ее после трех затяжек. Пьет кофе и листает газету. Потом складывает газету и снова ее разворачивает. Так продолжается некоторое время. Только человек, у которого пошаливают нервы, ведет себя таким образом.

Наконец он смотрит на часы. Раз, другой. Подносит их к уху, разглядывает со всех сторон. Вертит газету, пьет кофе и собирается закурить еще одну сигарету. Очевидно, сигареты у него кончились, потому что он хлопает себя по карманам. Потом снова смотрит на часы и явно чертыхается про себя. После чего уходит.

Мой долг — проследить за ним. Я сметаю свое барахло в сумку и отправляюсь следом. Он спускается на эскалаторе, а я прячусь за двумя тетками с полными сумками. Папаша сворачивает на Стургата, я держусь поблизости. Он так напряжен, что не замечает ничего вокруг. Кажется, он собрался недалеко. Вот он переходит на другую сторону и сворачивает налево. Я присасываюсь к нему, как клещ. Настоящий Шерлок Холмс. Неожиданно папаша звонит в какую-то дверь. Домофон гудит, и папаша скрывается за дверью. Я пулей лечу к этому подъезду и вижу пятьдесят имен и звонков. Понять, куда он пошел, невозможно.

У меня возникает и расползается внутри противное чувство. Наверное, оно давно ждало своего часа. А теперь набросилось на меня с тыла и наполнило своей мерзостью мою башку. Он завел себе даму сердца, говорит голос.

— Нет! Пошел ты знаешь куда! — отмахиваюсь я. Но это звучит неубедительно.

— Он завел себе любовницу, — продолжает гнусный голос.

— Ври больше! — говорю я и все-таки верю ему.

— Разве он не должен быть сейчас на работе? — интересуется голос. — По-моему, его работа совсем в другом месте. Ты ничего не слышал об этом за завтраком? И, согласись, видок у него слишком нервный и виноватый.

— Катись к черту! — неуверенно говорю я. И во мне вспыхивает маленький опасный огонек. Неужели папаша завел себе дамочку? Нужно ли сказать об этом маме? То есть должен ли я это сделать? Должен ли кто-то — естественно, опять же бедный Адам — сказать маме, что ей надо начать войну против какой-то неизвестной телки?

— Разве это мое дело? — спрашиваю я себя.

— Неужели я должен в это соваться? — спрашиваю я себя и тащусь туда, где оставил велосипед.

И думаю, что, к сожалению, оба ответа будут положительными. Черт подери! Угораздило же меня так вляпаться!

— Это частица твоего летнего плана, — объясняет мне Солнце. Оно стоит на крыше одного из домов, прислонившись к дымовой трубе. Хорошо ему так стоять и смеяться. Не в его же семье возникли эти проблемы.

Я показываю ему средний палец, оно закатывает глаза и делает вид, будто в моем жесте ничего обидного для него не содержится.

Вообще-то я зол, как черт…

Я сердит.

Я в бешенстве.

Меня просто трясет от злости.

И направлена она на папашу.

О чем он думает, впутавшись черт знает во что? О чем он думает, так лопухнувшись перед мамашей? Но потом мне приходит в голову, что тут что-то не так. И я решаю выждать и узнать, чем все кончится.

Я жду. И пытаюсь соображать так, что мозг у меня трещит. Но ни одной здравой мысли в нем не появляется. Я жду чуть не весь день. Время идет. Я жду до обеда, время идет. Я жду, что папаша выйдет из дома. И он выходит. И теперь я жду, что мама задаст свой обычный вопрос о том, как прошел день. И он все расскажет.

— День прошел хорошо, — говорит он и рассказывает, как чертовски здорово прошел день. Но ни слом не упоминает о чем-либо, кроме того, что репетиции «Пера Гюнта» вообще-то идут кисло.

От злости я составляю целый список новых проклятий, которые здесь нельзя повторять, а то я получу от Солнца еще одну желтую карточку. Одно ясно: у папаши есть тайна. И открывать ее нам он не торопится. Возможно, это дамочка. Во всяком случае похоже на то.

Правда, это может быть и что-нибудь другое, но я боюсь дамочки. Любовницы. Какой-нибудь дуры, которой он решил заменить маму. Чужой тетки, которая въедет к нам и будет из кожи вон лезть, чтобы подружиться с Сёс и со мной. Обо мне-то ей лучше сразу забыть. Я буду на стороне мамы. Заметано! И пусть не надеется! Наверняка ее зовут Каролиной или как-нибудь в этом роде. Такое имя типично для идиоток.

Сёс дает мне новый урок катания на роликах. Ко вчерашним синякам добавляются новые. Но я не обращаю на них внимания. Я не могу выкинуть из головы папашу, который крадется по улице и звонит в чужие, незнакомые подъезды.

Но для такого занятого человека, как я, мир не остановится, даже если папаша придумал какую-нибудь хрень. В тот вечер я опять сижу на крыше элеватора и жду как заправский гриф. Я не собираюсь сдаваться.

Мой чувак заставляет себя ждать, луна по-черепашьи выползает на прогулку над городом. В ожидании я ложусь на спину и смотрю на звездные точки. Когда лежишь и смотришь на тысячи маленьких серебряных иголок, возникает чувство, что летишь вниз. Небо засасывает меня в себя. Равновесие в голове делает кульбит, и неожиданно кажется, будто я вишу вниз головой на какой-то башне и смотрю на бесконечность других миров и галактик. Желудок катится по американским горкам, и я нарочно падаю с крыши элеватора и лечу к звездам. Я, космический корабль Адама Колумба, начал свой путь. И на этот раз мой путь лежит не через Атлантику. Наоборот, мой путь ведет прочь от знакомого земного шара, но курс корабля мне неизвестен. А где-то вдали сверкает звезда, которая благожелательно поглядывает на меня.

Услыхав шаги внизу на улице, я быстро занимаю свое обычное положение. Чувак в плаще идет на элеватор! Я слышу, как он перепрыгивает через балку. Слышу, как его плащ трется о стену, когда он пробирается к окну. Слышу, как он проникает внутрь и поднимается по лестнице.

Я сажусь скрестив ноги, я готов. Шаги слышны уже подо мной. Он медлит. Я его понимаю. Меня так и подмывает наклониться и заглянуть через край. Может быть, я увижу носки его башмаков. Но я сижу, как монах. Как гуру, и жду его следующего шага. Он все еще медлит. Бьет ногой по отвалившемуся куску кирпича. Кирпич грохочет в темноте. Чувак зловеще притих. Вместо того чтобы тоже притихнуть, я меняю положение. Ботинки царапают крышу.

Подо мной слышится тяжкий вздох, и я понимаю, что победа сейчас на моей стороне. Он услыхал меня, и на этот раз я хочу, чтобы он знал, что я это знаю. Он снова вздыхает и выходит из нижнего помещения. Подходит к внешней лесенке, ведущей на крышу. Я спокоен и надменен. Но вот он обращается ко мне:

— Ты пытался когда-нибудь вести себя по-взрослому? — подло спрашивает он, и я уже немного ненавижу его.

И вдруг я понимаю, что где-то видел его рожу. Луна светит не так ярко, как фонарь, но я точно знаю, что уже видел его рожу. Этот тип сидел на моей скамейке в тот день, когда я в первый раз увидел Маленькую Бурю! Это он занял тогда мое место, благодаря чему я ее заметил. Я сразу перестаю его ненавидеть. Какие-то частицы занимают во мне правильные места.

— Мне хотелось узнать, кто ты, — говорю я.

Кретииский ответ. Но чувак в плаще удовлетворен. Он поднимается на крышу и обходит вокруг меня. Он не вздыхает. Но, похоже, вот-вот вздохнет.

— Послушай, — говорит он. — Я всего-навсего несчастный парень, который уже давно стал взрослым. Сейчас я пытаюсь снова стать подростком. Мне так хочется снова стать таким, каким я был в твоем возрасте. Пусть не совсем, но хоть немного. Ты понимаешь, что я имею в виду? — спрашивает он. Впрочем, он не ждет от меня никакого ответа. Хотя я мог бы ответить ему, что отлично понимаю, о чем он говорит.

Он признается, что последние полгода не понимает, что с ним творится. Только чувствует, что все идет наперекосяк. Но вот что-то привело его сюда, чтобы взглянуть на звезды и поболтать с Луной. Да-да, Братья & Сестры. Он называет это «поболтать с Луной»! Для меня это нормально, я и сам каждое утро говорю с Солнцем. Но все равно как-то чудно.

Чувак в плаще рассказывает, что здесь, наверху, он начал мечтать. Они с Луной вели долгие разговоры, в которых он говорил о чем угодно, и вроде навел порядок у себя в голове. Теперь он знает, что хочет снова стать подростком.

Другими словами, я все время был прав. У меня были веские причины поговорить с этим чуваком. Ведь он занят тем же самым, что и я. Только знак плюс заменен у него на минус. Я хочу стать взрослым. Он хочет стать подростком. Неудивительно, что я не мог отделаться от чувства, что он — это я, ставший взрослым. Бред какой-то, Братья & Сестры!

И все-таки, слушая его, я праздную победу. Кровь стучит в жилах и сердце выбивает: АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ АДАМ.

Я стою на арене и принимаю аплодисменты за то, что дождался этой встречи. В моей игре во взрослого все становится на свои места.

— Но вот появился ты и все мне испортил, — говорит он.

— Ничего я тебе не испортил, — мрачно отвечаю я, потому что это он испортил мое победоносное настроение.

— Я лишился мира, которого ищу, — говорит он. — Я прихожу сюда, чтобы смотреть на звезды, на луну, думать, наладить свою жизнь. И вот являешься ты и все мне портишь. Я понимаю, конечно, что ты поступил так не нарочно. Но я подумал, что мы могли бы заключить с тобой договор. Давай разделим между собой эту крышу? — Он становится грустным. Этакие тридцать семь несчастий и четырнадцать депрессий, и мне его почти жалко. Но он мне нужен. То есть я почти уверен в том, что он мне нужен.

— Нам надо поговорить. — Я чувствую себя типа крестным отцом мафии. — У меня есть к тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

— Черт! — тихо бранится он и смотрит на луну, словно ждет от нее ответа. Но луна спряталась в свой черепаший панцирь и не желает ему отвечать. И чувак в плаще вынужден с этим смириться.

Четверг, 11 июля

Я не сразу запомнил его имя, потому слишком долго называл его Чувак в плаще. Но вообще-то его зовут Франк. Мы начинаем день с утренней встречи. Впрочем, я уже побывал на крыше и отдал свой долг Солнцу. Франк же, напротив, выглядит так, будто он не дрых со вчерашнего вечера. Оказывается, я недалек от правды.

— Я почти не ложился, — признается он. А мог бы и не говорить. Под глазами у него мешки, и тело налито усталостью от недосыпа. Черные волосы грязные и тусклые. Вечный плащ лежит рядом с ним — мы сидим в кафе «Багель & Джюс» на Улаф Рюес Пласс.

— Последние месяцы я перевернул сутки вверх ногами, — говорит он. — Мне так удобнее. Ночью лучше думается. Кругом тишина. Люди спят, город спит, машины стоят, мир сбросил напряжение с 220 вольт до жалких и вялых 30. Никто не понимает, чего стоит тишина, пока не испытает ее на себе.

— Ты вчера сказал, что нигде не работаешь, — говорю я. — Как же ты обходишься? Без денег? — Если бы он только знал, что я и сам мучительно ищу ответа на этот вопрос!

— Я сделал открытие, — отвечает он. — Кое-что изобрел, продал свое изобретение и заработал кучу денег. После этой продажи мне уже не нужно думать о деньгах.

— Наверное, что-нибудь очень интересное? — с любопытством спрашиваю я. — Что это?

— Пустяки! — отвечает Франк, прихлебывая кофе, от которого идет пар. Он обжигается и ставит чашку обратно на блюдце.

— Не валяй дурака! — говорю я, отпивая свежий апельсиновый сок с мякотью.

— Я бы предпочел выиграть этот миллион в лотерею, — таинственно отвечает он и откусывает кусок багеля с камамбером.

— Получил наследство? Ограбил кого-нибудь? Выиграл на бегах? — гадаю я.

— Нет, все гораздо глупее, — Франк явно колеблется. Наконец он принимает решение. — Посмотри на шнурки на своих ботинках, — велит он.

— Слушаюсь! — отвечаю я и ныряю под стол. На мне новенькие кроссовки «Найк». Черно-белые, с классными амортизаторами на пятках.

— Погляди на шнурки, — продолжает он. — Это я и есть.

Шнурки широкие, черные, на концах плоские пластмассовые накладки с надписью «Just do it!» ^[14]. Я гляжу на них и ни хрена не понимаю.

— Это я придумал всадить рекламу на кончики шнурков, — говорит Франк и стыдливо отворачивается к окну. — Придумал и тип шнурков, и тип накладок на концах, на которых можно поместить рекламу.

— Ни фига себе! — Что тут еще скажешь? Это же все равно что изобрести скрепки! Шнурки для ботинок! Да каждый, не замечая, видит их тысячу раз в день. И в то же время я согласен с Франком. Есть что-то тупое и в самом изобретении, и в том, что он заработал на нем кучу бабок.

— Мир — странное место, — говорит Франк и снова пробует кофе. Теперь он не обжигается. Делает большой глоток, и я вижу, что он пьет кофе, чтобы скрыть, что покраснел. — Не могу сказать, что я этим горжусь, — продолжает он. — Для этого мое изобретение слишком глупо. Я имею в виду, что только идиоту могло прийти в голову разместить рекламу на шнурках для ботинок.

— По-моему, это классно, — говорю я как можно убедительнее. Но я с ним согласен.

— А по-моему, дико глупо, — отвечает Франк. — Но я это придумал и осуществил. И к моему великому удивлению, успех превзошел все ожидания. Я загреб столько денег, что ты не поверишь. Правда, для этого пришлось потрудиться. Я работал так, что чуть не спятил. Жизнь как будто остановилась. Тело перестало функционировать. Но эта ерунда принесла мне целое состояние. А потом я словно наткнулся на стену. На настоящую стену.

— Yes, sir ^[15]! — отвечаю я. — Мне тоже знакомо это чувство. И со стеной я тоже знаком.

— Вот уже полгода как я не разговаривал ни с кем, как сейчас с тобой, — вздыхает Франк. — У меня просто не было времени. Sorry! ^[16] Я имею в виду, что просто не мог бы позволить себе целое утро просидеть в «Багель & Джюс». Я должен был присутствовать на заседаниях. Или четырнадцать раз подряд говорить по телефону. Или придумывать какое-нибудь хитроумное предложение для фирмы, которая могла бы разместить свою рекламу на шнурках. Потому что полгода назад в моей голове значение имели только деньги.

Люди значили что-то, только если за ними стояли деньги. Понимаешь?

— А чувихи? — закинул я удочку и допил сок.

— О чем ты говоришь! — Франк смеется. Но это горький смех. В нем нет ни улыбки, ни чувства юмора. Это грустный смех человека, которому остается смеяться только над собой. Если вы понимаете, Братья & Сестры, что я имею в виду.

Официантка за стойкой наблюдает за нами. Она боится, как бы мы чего-нибудь не выкинули. Но я ей улыбаюсь, и Франк тоже пробует улыбнуться. Тогда и она неуверенно улыбается нам в ответ и начинает обслуживать очередную голодную компанию.

— Другими словами, ты с этим не справился? — я буквально вцепляюсь во Франка. И не намерен отпускать его, пока он мне кое-что не объяснит. Франк мне нужен.

Он знает то, что необходимо понять мне, чтобы пилить дальше. Чистая шиза. Я это понимаю. Нельзя использовать людей таким образом.

Франк как будто прочел мои мысли, потому что он продолжает:

— А что касается женщины, то с ней я порвал два года назад. Ее звали Карианна…

Хлеб с сыром застревают у меня в горле. Карианна, Каролина. Бред какой-то! Еще одно из тех совпадений, от которых у меня мороз идет по коже, зато я понимаю, что я на верном пути. Я кашляю и машу Франку, чтобы он продолжал свою историю.

— Итак, ее звали Карианна, и в один прекрасный день она мне сказала: «Признайся, Франк, я для тебя ничего не значу. Ведь так?» И она была права, — говорит Франк. — Для меня имели значение только те, на ком я делал деньги или кто вписывался в мое расписание. На всех остальных мне было наплевать. Я использовал людей, чтобы чего-то достичь. А это непременно тебе же первому нанесет ущерб в будущем.

Если бы он только знал, как его слова задевают меня! Я краснею, жую и не хочу признаться, что сижу здесь с твердым намерением использовать его. Но ведь это так.

— Когда она порвала со мной, я сначала даже не обратил на это внимания, — продолжает Франк. Он мешает ложечкой кофе. Зачем, спрашивается, ведь он пьет его без сахара и без сливок? Может, это просто помогает ему прояснить свои мысли?

— Ну, ушла и ушла. Я утешился тем, что теперь у меня будет больше времени, чтобы заниматься делами. И тут вдруг на меня навалилась вся эта чертовщина. Сейчас странно об этом думать, но однажды я проснулся…

Он умолкает. А у меня крышу сносит, потому что он вот-вот пустит слезу. Бредятина какая-то: я сижу в кафе с Чуваком в плаще, чуваком, которого я в своих фантазиях считал убийцей, шизиком или крутым парнем. А он, сидя передо мной, с трудом сдерживает слезы! Франк чешет голову. Потом поправляет плащ и откидывается на стуле. Наконец он глотает воздух и делает вид, будто все в порядке.

Я тоже невольно глотаю воздух, и он продолжает:

— Однажды я проснулся и вдруг понял, что все идет шиворот-навыворот. Мне не хватало Карианны. Я понял, что, позволив ей уйти, я совершил самый глупый поступок в своей жизни. Что в моей жизни больше нет ничего хорошего. Такая жизнь перестала привлекать меня. Меня перестали привлекать даже деньги, которые я мог продолжать зарабатывать. Перестала привлекать работа по двенадцать-четырнадцать часов в день. Не хотелось смотреть на людей как на что-то, обещавшее мне большую прибыль. Мне хотелось очутиться в каком-нибудь другом месте. Когда я оглядываюсь на прошедшие годы, они кажутся мне потраченными впустую. Люди, которых я когда-то знал, давно женились, съехались со своими возлюбленными, родили детей, путешествовали по свету, нашли себе по-настоящему интересную работу. Я же, напротив, заработал целое состояние, но не пережил ничего, вроде вообще не жил. И знаешь что?

— Нет, — испуганно отвечаю я и очень хочу, чтобы он продолжал свой рассказ.

— И я испугался, — говорит он, и я вижу по его глазам, что он еще не отделался от этого страха. — Испугался, потому что почувствовал, что многое упустил. Я позвонил Карианне, и мне стало еще хуже. За это время она вышла замуж. И через три месяца должна была родить ребенка. И она разговаривала со мной так, что я понял: она ни капли не тосковала по мне после нашего разрыва. Я позвонил своим родителям и по их голосам понял, что они удивились, услышав мой голос. А потом, во время разговора, вдруг заторопились, боясь пропустить какую-то передачу по телевизору. И я пошел по кругу. Я звонил людям, о которых не слышал ничего в течение года, двух или пяти лет. Никого из них не заинтересовал разговор со мной. Я оказался в полном вакууме. Не могу даже описать это чувство.

Франк встает и отправляется в сортир. Я сижу на краю обрыва и не могу дождаться продолжения. Я как будто услышал собственную историю, правда, немного в другой версии. Будто кто-то написал книгу о моей жизни.

Похоже, Франк рассказал мне о Каролине.

Описал мое чувство изолированности от людей.

Поведал об этом чокнутом мире так же безумно, как я говорил о нем до сих пор.

Объяснил, что в моем наэлектризованном мире все рубильники выключены и машины не работают. Он как будто сказал: «Если бы только кто-нибудь слышал ту невыносимую тишину, которую слышу я…»

Франк возвращается, подходит к стойке и берет еще кофе. Он вопросительно поворачивается ко мне, и я решаю выпить еще сока. Есть я сейчас не могу. За нашим столиком царит напряженная атмосфера. Желудок сжался в комок и дрожит, подвешенный на пищеводе. Я даже думать боюсь, как себя может повести кишечник. Франк садится, и я вижу в его глазах сомнение.

— Может, мне не стоило рассказывать тебе все это? — спрашивает он.

— Не пори чепухи! — я почти перебиваю его, и мы улыбаемся друг другу. Краем глаза я вижу официантку за стойкой. Видно, ей до смерти любопытно, что происходит за нашим столиком. У нее это на роже написано. Она отпускает посетителей, продает еду, наливает кофе, но то и дело поглядывает в нашу сторону.

— Полгода назад я потратил целую неделю и два дня на то, чтобы продать свою фирму, — продолжает Франк. — Девять дней я трудился и наводил в хаосе порядок.

— Бог справился с этим за шесть дней, а седьмой день отдыхал, — замечаю я.

— Значит, я всего лишь второстепенный бог, — говорит Франк и снова пробует кофе, который оказывается таким горячим, что он ставит чашку на стол. — У меня на все ушло девять дней, а на десятый день я заснул и проспал больше суток. А потом начал новую жизнь.

— Совсем новую? — спрашиваю я. — Думаю, тебе пришлось нелегко.

— Ясное дело, для этого надо быть сильным человеком, — говорит он. — Или богом. Чтобы с этим справиться, нужны твердость и сосредоточенность.

— Ну и какова же она, твоя новая жизнь? — спрашиваю я и догадываюсь, что мы подошли к самому главному. — В чем разница? Чего ты добился за эти полгода?

— Ммм, — мычит он в чашку.

Мы пьем — он кофе, я сок — и подбираем крошки. Ему явно больше не в жилу говорить на эту тему. Похоже, что он вообще уже давно ни с кем не говорил. Ему, как старому автомобилю, которым долго не пользовались, нужно время, чтобы снова раскочегариться. И даже тогда он может забуксовать.

Мы машем на прощание официантке. Она нерешительно поднимает руку в ответ, сама не понимая, зачем она это делает, потому что ее рука тут же падает, как сосиска.

Мы медленно бредем к парку Софиенберг. Переходим улицу и держим путь к церкви в конце парка. Франк надевает солнечные очки и молчит. Я уважаю молчание и знаю, что он все равно заговорит, когда придет время.

На детской площадке сидят женщины с колясками и женщины с детьми. Я гляжу на Франка и вижу, как по его лицу пробегает гримаса. Что-то скользит вдоль переносицы. Что-то дрожит на лбу. Я уверен, что он думает о Карианне. Думает, что они с Карианной тоже могли бы сейчас здесь сидеть. Вон на той скамейке, на которой мамаша держит на коленях маленького мальчика. Мне жалко Франка. Я тащу его прочь, мимо этого места, дальше к Ула Нарр.

Через полчаса мы сидим на скамейке рядом с Тёйенбадет. Франк снимает солнечные очки и вертит их в пальцах. Снова надевает и смотрит на меня. Вид у него задумчивый, И вдруг он говорит, словно никакого перерыва в нашем разговоре и не было:

— Эти полгода я вообще ничем не занимался. Впрочем, это не совсем верно. Я размышлял. Занимался собой и размышлял. А звучит так, будто я вообще ничего не делал. И бывает трудно объяснить людям, которые видят, как ты целый день сидишь на скамейке, что именно в это время ты интенсивно трудишься. Правда, должен признаться, я пока еще ни до чего не додумался. Только пытался переключить свою жизнь на другую скорость. Я съехал с шоссе и попал не на ту дорогу, которую собирался выбрать. И неожиданно обнаружил на ней кучу возможностей.

— Например? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — отвечает он и с довольным видом смотрит на землю. — Эти возможности еще не проявили себя. Я не знаю, когда они проявятся и проявятся ли вообще. Не знаю, может, мне нужно еще немного подумать. Поэтому я, собственно, и искал уединения на элеваторе. Ну как, понял ли ты что-нибудь из моего объяснения?

— Мне все абсолютно ясно, — говорю я и чуть-чуть подвигаюсь к нему. Франк тоже невольно чуть-чуть придвигается ко мне, словно я собираюсь открыть ему важную тайну. — У меня есть кое-что, что нужно тебе, — говорю я ему. — Без дураков.

— А-а… — тянет он, и не похоже, чтобы он врубился. Я объясняю ему свой план, радуясь, что он не начал ржать. Он серьезно кивает: видно, просек фишку.

Я втолковываю ему, что мы оба работаем над одним и тем же. Только с разным знаком.

— Поэтому ты нужен мне как судья, чтобы понять, выполнил ли я свою задачу, — говорю я. — А я тебе нужен, чтобы помочь вернуться к своей юности. Лучше меня ты никого не найдешь, ведь я еще не расстался с детством и постепенно меняюсь. Я отличный советчик.

Франк откидывается на спинку скамейки. Смотрит на меня. Склонив голову набок, смотрит, словно я какой-то диковинный зверь. Может, даже вымирающий вид. Мне кажется, что я слышу, как у него в голове ворочаются мысли. И что он находится где-то за милю отсюда. Я машу рукой у него перед глазами, чтобы убедиться, что он все-таки здесь.

— Привет! — говорю я. — Есть кто дома?

— Послушай, — отзывается он. — Нечего дурачиться, как четырнадцатилетний отрок. — Он видит, что разозлил меня и продолжает: — Если я соглашусь на твое предложение, ты, мистер Адам, сильно измениться.

Но это будет не так просто, как тебе кажется.

Все это напоминает его реплику из кошмара, приснившегося мне несколько дней назад. Когда Чувак в плаще гнался за мной и в конце концов вытащил меня из зыбучих песков. Поэтому я отвечаю ему, но про себя:

— Ты даже не догадываешься, как непросто мне уже сейчас.

А вслух говорю:

— Именно другим мне и хочется стать. Так что, забито?

— Стоп, стоп, стоп! — Он загораживается от меня руками. — Дай мне время на размышление. Я тебе сообщу.

— Когда? — спрашиваю я.

— Это уже мое дело, — таинственно отвечает он.

— Последний вопрос, — говорю я и собираю свои шмотки.

— Валяй! — отвечает он.

— Как ты ведешь себя, когда хочешь познакомиться с девушкой, с которой никогда раньше не разговаривал? — я даже не краснею, выпалив эту тираду.

— И ты просишь совета у меня? Неужели я похож на Казанову, Дона Жуана или Джеймса Бонда? — удивляется он.

— Чувак, который потратил полгода на размышления о том, что такое жизнь, должен был иногда задумываться и об этом, — я готовлюсь уйти. Ведь дома меня ждет одно важное дело.

— Глупо отвечать на такой вопрос, но я бы сказал, что тебе нужен свой стиль. Ты должен отличаться от других ребят, — говорит он. — Должен быть вроде песчинки, попавшей ей в глаз. От которой она никак не может избавиться.

— Песчинка в глазу, — соглашаюсь я. — Это здорово!

Я топаю домой. На этот раз слова Франка попали в десятку. Свой стиль, сказал он. А в моем списке, между прочим, так и записано: найти свой стиль одежды.

Нужно ли еще раз это обмозговать?

Я в принципе не против, но сейчас меня занимают другие проблемы. Я начал называть их «проблемами Пера Гюнта». Ведь нас учили, что мистер Гюнт был из тех типов, которые удирают от всего важного в жизни. Во всяком случае так он поступал в конце пьесы. И теперь я думаю о вчерашнем, о папашиной тайне. Неужели он намылился сбежать от нас?

Пока что он об этом не заикался.

Но мне почему-то кажется, что перед нами вот-вот разверзнется бездна.

Так всегда бывает в фильмах ужасов. Обычная жизнь вдруг переворачивается с ног на голову. Люди, которых ты считал нормальными, оказываются чудовищами. Отец — убийцей. Мать — зомби. Сестра — вампиром. И во всех фильмах главный герой должен убить своих ближайших родственников и постараться выжить в самых кровавых разборках. Я до сих пор не могу опомниться от того, что у моего папаши, возможно, есть какая-то страшная тайна. Тайна, которая может иметь последствия Пера Гюнта. Выходит, он совсем не тот, за кого я его принимал все эти годы. И мне это не нравится!

Я вваливаюсь в квартиру и хватаю телефон. Быстро набираю номер театра, где работает папаша, мне отвечают только на седьмой гудок. Отвечает нежный женский голос, и где-то вдали я слышу крики и вой. Кто-то бьет в барабан. Я прошу позвать Хельге.

— Да, сегодня он здесь, — отвечает мне какая-то баба. Пропасть растет, и чудовища выглядывают из-за занавеса. Можно подумать, что папаша вообще бывает там крайне редко. Что он первый раз за долгое время случайно оказался на месте.

Моя рука описывает такую же небрежную и вялую дугу, как рука официантки в кафе. Она тянет за собой трубку и кладет ее на рычаг до того, как папаша успевает ответить. И это хорошо. Потому что спросить мне его, собственно, не о чем.

Хотя вру! Есть у меня один чертовски неприятный вопрос, который я бы ему задал. Но я не могу. Не могу позвонить старику и равнодушно спросить: «Папаша, а где это ты вчера был? Как она выглядит, эта твоя дама сердца? И давно ли уже она у тебя? Задумал намылить лыжи, как твой Пер Лгун, Пер Дурак, Пер Псих?»

Нет, это было бы слишком. Но меня словно подмывает, и я говорю себе, что я буду не я, а эту загадку разгадаю. И пойму, что к чему. Хотя бы ради мамаши. Ради себя и Сёс. Об отце я думаю в последнюю очередь. Он сам заварил эту кашу.

Решив про себя этот вопрос, я теперь могу раскачаться на что-нибудь другое. И на повестке дня опять появляется Маленькая Буря. У меня есть план на лето. Я должен о нем помнить. Франк сказал — «свой стиль», вот об этом мне и надо позаботиться.

Пару часов я трачу на то, чтобы купить правильные шмотки и приготовиться.

Я еще не совсем твердо держусь на своих роликовых коньках. Но способен ехать лениво и красиво, если тротуар относительно ровный. Я приобрел пару облегающих штанов. Купил майку из черной сетки. И простую кепочку, какие носят задом наперед. Поупражнялся с гирей, чтобы подкачать мускулы. И чтобы улучшить цвет кожи, намазался тональным кремом Сёс. Когда я невозмутимо выплыл из подъезда и покатил по направлению к Лёкке, мне казалось, что я выгляжу как тысячная купюра.

И плевать, что вы думаете об этом чертовом тональном креме, этих чертовых мускулах и остальном выпендреже.

Это война, и я намерен выйти из нее победителем.

Я намерен своим стилем произвести впечатление на Маленькую Бурю.

Я, Адам — новый Адам на роликах, — считаю себя пупом Вселенной.

Я — пирамида Хеопса собственной персоной.

Я — акула. Правильно! Вот кто я! Акула.

Я — акула, плывущая по улицам. А быть акулой — это вам не пустяк. Акулы — необычные рыбы. Это знает каждый собиратель интересных фактиков. Вот послушайте: акула — единственная рыба, которая может моргать сразу обоими глазами. Акула — единственный представитель животного мира, который, как известно, не болеет. Исследователи знают, что у акулы иммунитет против всех известных болезней, включая рак. Зубы акулы тверды как сталь. И самое интересное: чтобы жить, акуле надо все время двигаться.

Теперь и я — такая акула. Я сам начал двигаться вперед и смогу проделать задуманное, только если буду продолжать это движение.

Я гляжу на город сквозь солнечные очки. И уверен, что встречу Маленькую Бурю. Потому что так устроен мир в эту минуту. Сегодня мы с судьбой заодно. Сегодня для Адама Акулы все встанет на свои места, только плоды пожинай. Я второстепенный бог — самый меньший из всех, — но сейчас я не должен ошибиться. Главное, все время двигаться вперед.

Я выбираю те улицы, где видел ее раньше. Я не тороплюсь и терпеливо жду — скоро она появится. А тогда я газану и промчусь мимо, ведь я — Адам Акула.

Но она не появляется, и я начинаю дергаться. Может, мы с судьбой не поняли друг друга? Я делаю круг вокруг общежития Профессионально-технического училища и еду по Трондхеймсвейен. До перекрестка с Карл Бернер. Девушки таращатся на меня. И мне нравится чувствовать на себе их взгляды. По пути я всего два раза чуть не пропахал носом землю. И это для меня большой успех.

От Карл Бернер я еду по Христиан Микельсен-гате, потому что на этой улице есть длинные участки, где можно стильно скользить. Я выезжаю на Саннергата, а оттуда — снова на Лёкку.

Длинный плавный шаг. Я жду, что Маленькая Буря появится сзади. И в этом, наверное, моя ошибка. Я гляжу назад не меньше, чем вперед. Неожиданно я замечаю Маленькую Бурю. Но понимаю, что теперь мы с судьбой говорим на разных языках. Потому что Маленькая Буря появилась совсем не оттуда, откуда я ее ждал. Она несется прямо на меня, и в решающее мгновение я забываю, что должен свернуть или затормозить.

Мы с судьбой не только заговорили на разных языках.

Судьба к тому же решила меня обосрать.

Потому что Маленькая Буря едет на велосипеде. На самом обычном велике. Не на каком-нибудь там навороченном GT-Rally-36 с коробкой передач. Ничего подобного, она рулит на ржавом побитом дамском велосипеде, наверное, еще времен войны. Хорошенький подарочек приготовила мне судьба!

Этого достаточно, чтобы все пошло в облом. В эту минуту мне больше всего хотелось бы оказаться черепахой. Но ведь я — акула. А акулы движутся совсем с другой скоростью, чем пресмыкающиеся с крышкой на спине. Я задеваю Маленькую Бурю, которая испуганно пищит и виляет в сторону. Через плечо я вижу, что с ней все в порядке. Никаких проблем. Она знай себе жмет на педали и катит дальше, как будто ничего не случилось.

Но судьба, оказывается, еще не разобралась со мной. Должно быть, в эту минуту она меня ненавидит. Или просто у нее такой юмор. Я мчусь мимо фонтана и не могу остановиться. Единственное, что я могу, это постараться пролететь между двумя скамейками. Тетки, собаки и старик с сумкой на колесиках бросаются в разные стороны. Пронесло. Теперь меня беспокоит низкий каменный бордюр, и я стараюсь перескочить через него. Но прыгаю слишком высоко. Судьба, про которую не скажешь, что она крутой бог, ведет себя как крутой хулиган. Я проделываю сальто-мортале, и полет в воз-Духе кажется мне бесконечным.

Признаюсь, теперь я не понаслышке знаю, что бывают мгновения, когда перед глазами человека, словно в театре, проносится вся его жизнь. Я лечу, и мне кажется, что полет занимает несколько минут. Я барахтаюсь в воздухе, как потерявшая равновесие чайка, и вспоминаю все, что случилось с тех пор, как я поднялся на крышу элеватора в первый раз. Я успеваю вспомнить абсолютно все, что случилось за последние одиннадцать дней. Вплоть до того, когда Франк сказал, что я должен выработать собственный стиль. И понимаю, в чем моя ошибка. Свой стиль — совсем не то, что я думал. Эта ошибка и довела меня до сальто-мортале. Свой стиль вовсе не означает, что надо вырядиться, выпендриться и корчить из себя крутого парня.

Я лечу дальше. Чуть впереди на травке, подстелив плед, расположилась пожилая чета. Женщина расстегнула платье, мужик сидит в одних шортах. Им жарко, даже видно, как по ним течет пот. Рядом с ними лежит искупавшаяся в фонтане такса. Супруги принесли с собой термос с кофе и мисочку с печеньем «Мария».

Цель передо мной! — думаю я, понимая, какую еще подлянку уготовила мне судьба. Я кричу на лету:

— Освободите дорогу! — А сам про себя веду обратный отсчет:

10-9-8…

женщина просыпается и откатывается в сторону

7-6-5…

мужчина поворачивается и хватает таксу

4-3-2…

женщина тянется за термосом, но не успевает его убрать

1-0 — земля!

БАХ!

БУХ!

ТАРА-РАХ!

Новый Адам, который не готов к столкновениям и не имеет никаких средств защиты, падает рожей в траву и бороздит ее подбородком. Дальше он едет на животе, подминая под себя плед, чашки с кофе и тарелочки; печенье «Мария» веером разлетается вокруг его головы. Картина напоминает падение среднего пассажирского самолета типа «Боинг», который, царапая землю, натыкается по пути на деревья и камни.

ФЬЮИИИИИ!!!

ТЦЦЦЦЦУУУММ!!!

СИИИИНННГГГ!!!

Передо мной маячит термос, который как башня упирается в небо. Или как элеватор. Как граната, А может, так выглядит судьба, когда ты неожиданно упрешься в нее башкой? Франк наверняка не это имел в виду, говоря о собственном стиле, — и это единственное, о чем я успеваю подумать до

—————————

Все это похоже на сон. В праздничном красно-желтом фейерверке я вижу Солнце, сидящее на своем троне. Оно качает головой и говорит:

— Нет, Франк не это имел в виду. Ты его не понял. И потому ушибся.

— Да уж, спасибо, — кисло отвечаю я. — Теперь мне это ясно.

Я прихожу в себя оттого, что такса лижет мне лицо. Я не сопротивляюсь. Я даже не пытаюсь представить себе, что она могла лизать перед этим. У меня за спиной на пледе тихонько чертыхаются муж и жена. Я не обращаю на них внимания. Я в прямом смысле выбит из игры. С меня хватит. Братья & Сестры!

Я лежу со своими роликами, и мне все еще кажется, что я лечу. Наконец у меня перед носом останавливается пара черных ботинок. И уже невозможно сделать вид, что я их не вижу.

Я перекатываюсь на бок и открываю глаза. На меня смотрит Франк. В одной руке у него плащ, другую он протягивает мне. Я неохотно беру ее, и Франк сажает меня. Потом опускается на корточки и озабоченно смотрит мне в лицо.

— Все в порядке?

— В порядке? — лепечу я, забыв, что означает это слово.

— О'кей! Дурацкий вопрос, — говорит он и отводит меня на скамью. Поскольку я расчленен на четырнадцать частей, мы добираемся до нее целую вечность. Так, по крайней мере, мне кажется. Ощущение времени не является моей сильной стороной в эту минуту. Судьба обыграла меня по всем статьям. Несколько минут у меня уходит на то, чтобы переформатировать свои мозги.

— Я не это имел в виду, — говорит Франк и кивает на мое обмундирование.

Я даже не отвечаю ему. В моем мозгу осталось всего две клетки, которые движутся на одном расшатанном колесике. И я пытаюсь сосредоточиться на более важных вещах, чем какие-то презрительные замечания.

О'кей! Недотепа!

Я получил сообщение!

Я его принял!

Я все понял!

ФРАНК НЕ ЭТО ИМЕЛ В ВИДУ.

Могу я теперь пойти домой и лечь?

Надеюсь, ты не станешь возражать, если твой покорный слуга Адам, или то, что осталось от этого жалкого парня, потащится домой и с твоего разрешения отдаст концы?

Неужели мне нельзя сделать один-единственный неверный шаг, чтобы ты тут же не постаралось прикончить меня?

Ничто вокруг не доказывает, что Солнце — крутой бог. Может, это только мое воображение? Похоже на то. Во всяком случае, сегодня я получил от него не слишком-то крутую помощь.

Остаток дня сгорел начисто. Больше я ничего не помню. Я прихожу домой, ложусь и потихоньку загибаюсь. Первоклассный повар Адам подает сегодня на обед самую обычную пиццу, и никто не смеет спросить его, почему так. Это один из тех вечеров…

Пятница, 12 июля

«С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!» — звучит в моем трупе; я тут же просыпаюсь и вылетаю из кровати, будто у меня к большим пальцам ног присоединены провода и дан полный газ. В мозгу кишит муравейник, и я решаю, что вчерашний день был просто технической ошибкой. Такой, которую можно исправить.

«С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!» — кричу я в коридор, и сам Пер Гюнт испуганно выбегает из спальни, решив, что случился пожар. Я помалкиваю, что мне известно о его тайне, которую он делит с самим Доврским Дедом. Я занимаю ванную, хотя Сёс и пыталась протиснуться передо мной.

«С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!» — пою я под душем, смывая с себя вчерашний полет. Вода смывает с меня все грустные нити, которые связывали меня с судьбой, с Солнцем или другими не менее крутыми богами. Если вчерашний день кончился так плохо, значит, сегодняшний будет лучше.

— Чем ты так доволен? — спрашивает мама, оторвав взгляд от объявлений о смерти.

— День уж больно хорош, — отвечаю я.

— День просто ужасный, — вмешивается папаша. — Сегодня мы должны работать над сценой «Пер Гюнт в Аравии», а я не выношу эту корову, которая играет Анитру.

— Ничего в нем хорошего нет, — говорит Сёс. — Эллен заболела, и мне придется отдуваться одной. А в пятницу, как нарочно, всегда много покупателей.

— И не говори, — вздыхает мама. — Если бы вы только знали, что у нас творится по пятницам!

— Прекрасный день! — кричу я, и все смотрят на меня с презрением.

— Будь ты поменьше, я бы тебя отшлепала!

— Полегче, а то останешься без наследства!

— Закрой хлебницу или получишь по заднице!

Я уже поел и все еще на подъеме. Сегодня, люди! Сегодня, Братья & Сестры! Не знаю, что сегодня случится, но у меня хорошие предчувствия. «С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!» — это последнее, что я говорю, покидая квартиру и оставляя трех заплесневелых пней, составляющих мое семейство. Я спешу на велосипеде, жму изо всех сил, как будто опаздываю на работу. Я даже не успел расстроиться из-за папаши и его тайных делишек. Убийца он, зомби, волк или индеец — сегодня не имеет никакого значения.

«С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!» — я поднимаюсь на крышу элеватора. А там, прижатый камнем, лежит коричневый конверт. На нем написано: «Труженику элеватора Адаму». И я сразу понимаю, почему у меня сегодня такое хорошее настроение. Потому что Франк пишет, что согласен надо мной поработать. Он пишет, что вообще-то я, собственно, безнадежен (я ухмыляюсь…), и что я, собственно, еще глупый ребенок (уголки губ у меня слегка опускаются, но я держусь, Братья & Сестры! Я держусь…), и что ни один разумный человек не взял бы на себя труд заниматься с таким невозможным парнем, как я. (Не знаю, следует ли отнестись к этому с юмором. Но меня, несмотря ни на что, ужасно радует его согласие. Значит, не такой уж я безнадежный.)

— С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ! — кричу я над городом. И какая-то тетка в доме рядом с элеватором открывает окно и смотрит на меня.

— С ДОБРЫМ УТРОМ, СУДАРЫНЯ! — кричу я ей и машу рукой, и она вяло, как та официантка, машет мне в ответ, а я делаю несколько па и верчу задницей перед Солнцем, которое само танцует пошлое танго, прежде чем подняться по небесной лестнице и разогреть самую высокую точку на небе.

Я дочитываю письмо до конца и понимаю, что Франк приглашает меня на обед вечером в субботу, чтобы «обсудить стратегию», как он выражается. Это доказывает, что он относится ко всему серьезно. Потрясающе! Так и должно быть в день, следующий за вчерашним. Правда, вчера у меня была возможность встретиться с Маленькой Бурей, а я ее упустил, потому что плохо все рассчитал. И потому что не понял, что уготовила мне судьба.

Я обещаю себе быть впредь более внимательным. Держать все под контролем и с открытыми глазами следовать по тому пути, который Солнце, судьба или какой-нибудь еще крутой бог мне уготовили.

В башке роятся мысли об окружающем мире, и тут я встречаю Рейдара.

— Почему ты не на работе? — спрашивает он и сверлит меня своим рентгеновским взглядом. Он видит меня насквозь.

— Я сегодня свободен, — отвечаю я, понимая, что это тухлый ответ. Любой другой был бы более уместен. Например, что я выслеживаю папашу, который может оказаться убийцей.

— Свободен? — переспрашивает Рейдар, и я вижу, что он понимает, что я просто сачкую.

Тогда я быстро меняю тактику и прошу научить меня некоторым приемам знакомства с девушками.

Это еще более тупо, но я знаю, что Рейдар не устоит перед искушением выступить в роли мэтра, а потом будет трубить об этом на всех углах. Мысленно я уже раскаиваюсь, что запустил эту старую мельницу. Но как иначе заставить его забыть, что Адамчик находится совсем не там, где Адамчику положено находиться.

— Собственно, это курс для продвинутых учеников, — поддразнивает он меня, понимая, что в этом учении я еще и букварь не осилил.

— Значит, для нас, начинающих, у тебя ничего нет? — спрашиваю я. Чем более презрительно я говорю о себе, тем дальше мы от разговора о моем таинственном свободном дне.

— Мне жаль тебя, мой юный друг, — говорит он и сочувственно прищелкивает языком.

— Большое спасибо, — отвечаю я и поворачиваюсь, чтобы уйти. — Но мне пора. У меня назначена встреча с самим собой в другом месте.

— О'кей! Научу тебя парочке приемов. Причем совершенно бесплатно, — говорит он, обращаясь к моей спине.

Я беззвучно вздыхаю. Мне хотелось по-быстрому расспросить его и отвалить. Но судьба решила иначе.

— У меня есть время. И раз ты тоже свободен… — говорит он.

— Ладно, — я оборачиваюсь. Он все равно уже вцепился в меня. Я больше не кричу «С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!». Из шарика выпустили воздух…

— Первое правило, — говорит он, — добиться контакта. А установить его не так-то просто.

— Об этом я уже все знаю, — говорю я, и я действительно все знаю. Эта премудрость втерта мне в грудь, в живот и вбита в башку стальным термосом.

— Хорошо, но уверен, что продолжение этого правила ты не знаешь, — говорит он со своей типичной улыбочкой.

Потому что знает то, чего не знаю я. И это особенно его радует. Я давно просек эту его особенность, но только сейчас столкнулся с ней наделе.

— Чтобы завязать знакомство с девушкой, ты должен иметь твердые намерения и мобилизовать все свои силы, — говорит он тоном школьного учителя.

Если бы я мог сейчас же слинять отсюда! Мне скучно. Рейдар говорит длинными фразами. Он загорелся и хочет поделиться со мной своей мудростью.

Я думаю о долгом-долгом путешествии.

Я думаю об одном клипе «Мяса», который начинается словами: «Завтра я начну новую жизнь».

Я думаю о хорошей погоде и о том, что мне хочется оказаться сейчас в другом месте.

Мысли разбегаются, но постепенно до меня доходит, что нельзя наступать на вчерашние грабли. Я не подчинился времени. И в результате не справился со своей задачей.

Все очень просто.

Поэтому я беру себя в руки и пытаюсь уловить то, что внушает мне учитель Рейдар.

— Никогда не бойся завести беседу, — поучает он. — Девчонки по запаху почуют, что ты в мандраже. И как собаки набросятся на тебя. Поэтому ты должен быть абсолютно спокоен. Внуши себе, что подойти к самой красивой девушке, какую ты когда-либо видел, и заговорить с ней — плевое дело. И еще: не бойся говорить на личные темы. Забудь на время обычные реплики, с каких начинают знакомство. Можно, конечно, начать с погоды, но тогда ты должен сказать о погоде что-нибудь особенное. А потом что-нибудь личное о себе. Открой ей какую-нибудь тайну. Пусть у нее возникнет желание узнать поближе этого странного парня, который как ни в чем ни бывало подошел и заговорил с ней. Если ты все это запомнишь, провала быть не должно!

— А где лучше всего знакомиться? — спрашиваю я.

Он уже завладел моим вниманием. И знает это. Наверное, именно это он и имел в виду, когда говорил, что нужно выложить частицу правды и держать человека в напряжении, чтобы ему захотелось узнать побольше.

— Да где угодно! Это действует в любом месте. Автобусная остановка, почта, магазин, — Рейдар так доволен собой, что даже противно. Хотелось бы мне выпустить воздух из этого надутого идиота. Интересно, Братья & Сестры, вы тоже ненавидите таких всезнаек? Не появлялось ли у вас желания поколотить даже своих лучших друзей, если они нечаянно нажимали на кнопку раздражения?

— А теперь покажи это на практике, — ехидно предлагаю я и снова подумываю, не умотать ли мне все-таки отсюда?

— Что ж… место вполне подходящее, — говорит он и, прищурившись, осматривает Марквейен. Парк находится по левую сторону от нас. Рейдар берет курс туда, где больше народу. Мы пересекаем велосипедную дорожку и пропускаем велосипедиста, который, в черной одежде со шлемом, надвинутом глубоко на уши, пыхтя, поднимается по склону. Я всматриваюсь в его лицо и вижу, что он не из посыльных службы Кьелсена. А также, что Рейдар заметил мой взгляд…

Мы останавливаемся перед девушкой, сидящей на карнизе окна кондитерской и уплетающей мягкое мороженое. У нее длинные светлые волосы и длинное, до пят, сине-зеленое платье. В ней есть что-то цветуще-здоровое и норвежское. Что-то напоминающее о молочном шоколаде «Фрейя», норвежском национальном костюме и 17 мая ^[17]. Рейдар останавливается перед ней и говорит, глядя ей в глаза, что он просто не мог пройти мимо. Что его сердце подпрыгнуло при виде ее. Мне кажется, он хватил через край, и я жду, что она закатит ему оплеуху.

Она с подозрением смотрит на него и ждет, конечно, что он захочет ей что-нибудь впарить или начнет выпрашивать мелочь. Но он продолжает гнуть свою линию и говорит, что хочет пропеть ей куплет.

Что тут же и проделывает. Он стоит перед типично норвежской хюльдрой ^[18] из молочного шоколада и поет во всю мощь своих легких грубоватый куплет. Вначале я думал, что тут-то ему и крышка. Но, оказывается, это действует! Братья & Сестры, действует, да еще как! Каждый, у кого есть глаза, в том числе и ваш покорный рассказчик, мог бы засвидетельствовать, что ей это нравится. Она смеется и показывает белоснежные зубы, какие бывают только в рекламах. Бред какой-то, но девушка смеется и пожирает Рейдара всей своей кожей & волосами & обаянием & вообще всем на свете. Рейдар безупречно исполняет свой номер. Он поет два куплета — весьма грубых по содержанию, но, наверное, именно это и требуется. Они с девушкой так поглощены друг другом, что я мог бы во все горло проорать им «С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!», и они бы меня даже не заметили.

Вокруг нас собирается человек семь, все смеются, хлопают и небось думают, что Рейдар смелый молодой человек. Мы уходим после того, как девушка и Рейдар познакомились и она спросила, где они могут встретиться. Он объясняет, и мы удаляемся. Я с трудом покидаю хюльдру, хотя на меня она даже не взглянула.

Чуть поодаль, между двумя кварталами, нам навстречу попадаются еще две девушки. Рейдар останавливает их, восхищается прекрасным днем, признается, что доволен своей жизнью, и выражает надежду, что они своей тоже не обижены. И наконец он так глубоко заглядывает им в глаза, что они должны почувствовать дрожь в известном месте. Все так и есть. Они испытывают дрожь и понимают, что этот парень особенный. Но ответить ему разумно они не в состоянии.

— Уверен, вам просто хочется, чтобы вас обняли, — говорит Рейдар и обнимает их не менее горячо, чем солнце. Потому что они краснеют. Но отвечают ему не менее горячим объятием.

— Мне бы хотелось как-нибудь пообедать с тобой, — говорит Рейдар одной из них, за которой хвостом тащится малыш, скорее всего, ее брат. Она тает от удовольствия, и они обмениваются номерами телефонов.

— Тебе кто-нибудь говорил, какие красивые у тебя глаза? — спрашивает он черноволосую девушку, которая выглядит такой надменной, что едва ли сама знает, на какую ногу ступить. Она тоже тает. Это видно даже на расстоянии. Девушка строго смотрит на него, нервно хихикает и не может решить, как ей отнестись к его комплименту. Но комплимент ей нравится. Видно, она их обожает. Рейдар обнимает каждую на прощание, и мы идем дальше.

Я его ненавижу.

Почему некоторым это дается так легко?

Я думал, что такое бывает только в идиотских книгах для молодежи. Но вот же, Братья & Сестры, это случилось у меня на глазах! Перед моим носом!

Мне бы хотелось увидеть Рейдара в глубокой черной могиле.

Привязанным к столбу, под которым разложен костер.

Сброшенным с шлюпки в воду — его голова под водой, и ему не дают дышать.

В конце концов две блондинки обнимают и уводят его. И эта сволочь не оказывает им ни малейшего сопротивления. Он усмехается, глядя на меня, и говорит, что урок окончен. Я киваю и вижу, как одна из блондинок сует два пальца ему под ремень. Рейдар через плечо говорит, что теперь моя очередь.

Чему я, собственно, научился сегодня? — думаю я. Что нельзя игнорировать хороший совет? Или что я должен следовать совету, как задумано? И как вообще понимать, о чем люди думают?

Как говорится, хороший вопрос. Я вздыхаю, пыхчу и сижу, уронив голову на руки. Гляжу на асфальт и закрываю глаза. Солнце поливает город из ковша доброй и сильной жарой. Я мог бы сейчас заснуть. Но я вздрагиваю, потому что мне на плечо ложится чья-то рука.

— Тебе плохо? — спрашивает какая-то девушка.

Она хорошенькая, Братья & Сестры. По-настоящему хорошенькая. Конечно, это не Маленькая Буря, но на 75 % она не уступает моей Буре. Овальное лицо, длинные мягкие каштановые волосы спускаются ей на плечи, и легкий ветерок несет их мне в лицо. Я вздрагиваю, и она убирает волосы за уши.

— Ты болен? — снова спрашивает она.

Я, конечно, остолоп.

То есть я хочу сказать, что веду себя как остолоп. Что ответил бы остолоп хорошенькой девушке на такой вопрос?

Правильно, «му-у», «хрю-хрю» или «бее-е».

Почему?

Да потому, что остолоп даже не поймет, что ему сказала хорошенькая девушка.

Именно так я ей и отвечаю.

— Э-э-эээ, — отвечаю я в высшей степени интеллигентно.

Потому что вдруг перестал понимать норвежский.

В мозгу произошло короткое замыкание, и он больше не понимает обычных норвежских слов.

Я, Адам, новый, современный, взрослый Адам, не понимаю уже ни фига. Я едва соображаю, где нахожусь и что случилось. Я только чувствую, что меня кто-то трясет за плечо, и, кажется, это девушка. Но я не понимаю, что она говорит. Мозг шевелится со скоростью черепахи.

Девушка качает головой и понимает, что я остолоп.

Вот он, мегашанс проверить учение Рейдара.

Но я его упускаю.

Я предпочитаю быть остолопом и на всякий случай еще раз произношу свое дурацкое «э-э-э-э», после чего девушка исчезает.

Да! Вот так-то, Братья & Сестры. Она поворачивается спиной к этому остолопу с его бараньей башкой. Она презрительно поворачивается ко мне спиной и думает, что я под кайфом, а с этим она не хочет иметь никакого дела.

Я беру себя в руки. То есть пытаюсь взять себя в руки. Я кричу:

— Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые глаза?

Но она только мотает головой.

Я делаю новый заход:

— С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ! — кричу я, что, естественно, имеет тот же успех.

Несколько минут я сижу и собираю в себе черепаху. Смотрю на идущих мимо людей, потом сворачиваю за угол и иду на Турвалд Мейерс-гате, чтобы оставить за спиной это позорное поражение и, очевидно, потерпеть новое.

Я тащусь по улице и заговариваю со всеми встречными девушками.

— У тебя стильная прическа, — говорю я. И блондинка, почуяв, наверное, что я в мандраже, вскидывает голову и презрительно бросает:

— Хм!

— В такую погоду просто грех не обнять тебя, — говорю я рыжей девчонке и пытаюсь обнять ее. Но она отталкивает меня, решив, что я под банкой.

— У меня есть укромное местечко на крыше элеватора, — говорю я и показываю на элеватор, но брюнетка хватает подружку за руку, и они убегают.

Я сажусь на скамейку на остановке трамвая у Биркелюнден. Очевидно, я получил не ту установку. Или у меня не подходящая личность. Зато я теперь познал на опыте, как легко можно по-настоящему облажаться. Вот и вся моя наука.

— Мне тебя жалко, — говорит чей-то голосок у меня за спиной. Я даже не вздрагиваю. Я понимаю, что судьба готова наконец-то поддержать меня. Я еще раз чувствую себя в знаменитом вчерашнем полете.

У меня за спиной стоит девчушка лет восьми-девяти и с сочувствием глядит на меня. Можно подумать, что я — ее Барби. Она обходит скамейку, садится рядом со мной и неуклюже гладит меня по волосам липкой ручкой. Волосы у нее заплетены в два крысиных хвостика, в ушах — маленькие бусинки.

— Спасибо, — говорю я, обращаясь к небесам, где сидит и посмеивается подстерегающая меня судьба. — С добрым утром, судьба. Спасибо тебе за это.

— Тебе нужна девушка, — говорит девчушка, словно угадав мои мысли. — Но у меня есть кое-что получше.

— Что же это? — настороженно спрашиваю я.

— Если ты подождешь, я принесу. Обещаешь меня дождаться? — спрашивает она очень серьезно.

— Заметано, — отвечаю я, и действительно так думаю.

Адам плывет на плоту. Вокруг акулы грызут и толкают плот. Конец последнего акта — только вопрос времени.

Девочка бежит через улицу, посмотрев внимательно сначала налево, потом направо. И подбегает к киоску, а я откидываю голову на спинку скамейки и усмехаюсь про себя. Видно, сегодня судьбе угодно шутить надо мной.

В себя я прихожу, когда она сует мне в подбородок рожок с мягким мороженым.

— Мороженое, — говорит она. — Мороженое помогает от всего.

— Ты права, — отвечаю я и достаю бумажник, чтобы отдать ей деньги.

Но она только презрительно хмыкает.

— Я угощаю, — важно говорит она. — Потому что мне тебя жалко.

— О Господи! — вздыхаю я и обессиленной рукой снимаю с мороженого обертку.

— Мы с тобой могли бы стать возлюбленными, — говорит она и снова гладит меня по волосам еще более липкой рукой.

— Спасибо за предложение. Но мне придется отказаться, — говорю я и откусываю мороженое.

— Вообще-то я ужасно симпатичная, — говорит она. — Вряд ли ты найдешь более симпатичную девочку. Так говорят и Кристин, и Видар, и Туре Мартин.

Я закатываю глаза и думаю, что судьба могла бы уже угомониться. Что за радость добивать такого жалкого остолопа, как я? Что, у судьбы больше нет никаких забот? Единственное, чего мне хочется, — это стать взрослым. Вы согласны? И ничего больше. Ведь я не прошу ни о чем несбыточном.

— Вот ты где! — говорит мамаша моей утешительницы с мороженым. Она подозрительно смотрит на меня, подозревая во мне одного из тех мерзких дядек, которые глазеют в парках на маленьких девочек и суют им конфеты.

— Дядя угостил тебя мороженым?

— Нет, это я его угостила. Он будет моим возлюбленным, — радостно сообщает маме девочка с хвостиками.

— ЧТО? — восклицает мамаша, и я понимаю, что судьба и не думает униматься. Что я слишком далеко зашел по тончайшему льду. Словом, вляпался не знаю во что. Я встаю и говорю, что вышло недоразумение и вот десятка за мороженое, а сейчас мне пора. Мать с дочерью с удивлением смотрят на парня, который словно с луны свалился и теперь стоит перед ними с идиотским выражением лица.

— Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые глаза? — говорю я матери. Тогда она улыбается, смущенно моргает и лепечет:

— Правда?

Она ужасно польщена, и я понимаю, что надо поскорее сматываться, пока я не влип еще в какую-нибудь историю.

Я обзываю себя остолопом.

Козлом.

— Му-у-у, — говорю я им.

— Бе-е-е, — говорю я еще громче и ухожу.

Терять мне уже нечего.

Я рву домой и нахожу там записку, что предки укатили на дачу прямо с работы и желают нам с Сёс приятно провести время. Да уж, приятно, думаю я и больше не собираюсь высовывать нос на улицу. В эту пятницу меня там уже ничего не ждет. А если честно, то я и не осмеливаюсь выходить из дома. Судьба — крутой черт, и в запасе у нее полно неприятностей. А мои нервы не выдержат еще одного такого приключения.

Надо честно признаться, что метод Рейдара действует, очевидно, только у него самого. Мне он явно не подходит. Это не для меня. Нужно снова поломать голову и что-нибудь придумать. Два дня — сплошные технические ошибки и накладки! Единственное, что мне остается в утешение, — я извлек полезный урок из этих подлянок. Может…

Я сажусь перед теликом и смотрю все подряд, пока не отправляюсь спать. Судьба, во всяком случае, не выбьет меня из седла такими денечками.

Я даже не прошептал: «С ДОБРЫМ УТРОМ, НОРВЕГИЯ!», когда лег. Такой день этого не заслужил.

Суббота, 13 июля

Вчера я ни минуты не думал о Сёс. Я и своей невезухой был сыт по горло. Сёс вернулась домой ночью. Я тупо отметил это во сне. К завтраку она не вышла. Мне это было по фигу. Меня занимали собственные полеты и всякие глупости, какие можно сказать девчонке, если хочешь, чтобы она тебя возненавидела.

Огорченный, я выглядываю в окно и, видя, что идет дождь, решаю, что судьба решила передохнуть. Наверное, она вчера получила все, что ей причиталось. Кроме того, история с папашей навалилась на меня с новой силой. Может, стоить как-нибудь подловить его и прямо спросить, что он себе думает? Или есть другие возможности? Что сделал бы на моем месте средний, не очень далекий частный сыщик?

Солнце лишь угадывается светлым пятном за серыми облаками. Капли приникают к оконному стеклу, как булавочные головки.

— М-м-м, — мычит Сёс, появившись наконец из своей комнаты. Этот звук должен означать, что она желает мне доброго утра. Вместе с тем он буквально набит презрением, ненавистью и бешенством.

— Угу, — отвечаю я, чтобы быть с ней на одной волне.

— Сегодня вечером у меня будет девичник. Так что сиди в своей комнате и не высовывайся, — говорит она и уходит. Через десять минут она возвращается с двумя пакетами: в одном полно всяких вкусностей, в другом — бутылки пива. Вместо того чтобы сунуть в рот хрустящий хлебец, она берет пиво и шоколад.

— Полноценное питание? — я киваю на ее угощение.

— Мотай отсюда! — говорит она, и это означает: МОТАЙ ОТСЮДА! Видно, сегодня неудачный день для родственной идиллии. Если уж Сёс не хочет поделиться со мной своим «завтраком», то лучше держаться от нее подальше. И я уматываю из дома. Правда, сначала я пробую напустить на себя надутый и оскорбленный вид, но она игнорирует меня и успевает выкурить две сигареты до того, как я оказываюсь за дверью.

Идет дождь, и ничего приятного меня на улице не ждет.

С крыш льет, водостоки журчат, улицы грязные и одежда липнет к коже.

Тухленькая погодка.

Мерзко и кисло.

Никто никого не любит во время дождя.

Все летит к черту.

Я даже не хочу подниматься на элеватор. Старикашки-Солнца нет и в помине. Вряд ли оно ждет, чтобы я поднялся на элеватор и смотрел на тучи.

Мне приходит в голову сделать последний рывок в сторону Каролины. Хуже не будет. Испортить испорченное невозможно. К тому же льет дождь.

— Сейчас, сейчас, — говорю я себе, точно старик, которому больше не с кем поговорить.

Я поворачиваю к Трондхеймсвейен. Приближаюсь к дому Каролины и смотрю на ее окна. Как обычно, у нее горит голубая настольная лампа. Я держу на нее курс, словно на маяк.

Я, Адам Псих, Адам Мотай-отсюда, Адам Колумб, направляюсь к своей потерянной любви, будто сейчас она для меня единственное спасение. Хотя вернее было бы сказать — гибель.

Я поднимаюсь по лестнице, словно меня ждет что-то хорошее. Из квартиры доносится тихая музыка. Мои пальцы, не медля, тянутся к звонку. Я сильно и решительно жму на кнопку — так звонят только взрослые мужчины.

Каролина открывает. Ее голова вся в черных кудряшках. На лице появляется гримаса:

— А-а, это ты…

Это не вопрос. Скорее она констатирует, что у нее за дверью завелись блохи, вши или другие паразиты.

— Привет! — говорю я.

— Чего тебе, собственно, надо? — но и это тоже не вопрос. Это конкретное оскорбление, точка.

— Нам надо потолковать, — говорю я, угадывая в передней за ее спиной чью-то тень.

— Не о чем нам с тобой толковать, — презрительно отвечает она и собирается захлопнуть дверь. Я успеваю подставить ногу и помешать ей.

— Убирайся! — кричит она.

И тут меня прорывает. В открытых дверях я падаю на колени и говорю, протягивая к ней сложенные руки:

— Почему мы не можем опять быть вместе? Мое сердце тоскует по тебе.

— Ты спятил, — говорит она, и дверь неожиданно распахивается. Это Фроде — ее новая любовь. Он ниже меня, но плотнее, у него пухлые щеки и дурацкий зачес. Брюки на нем, как будто он собрался на парад лохов. В носу — кольцо, из-за чего он похож на быка. Из-под сонных век выглядывают внимательные глазки. На соблазнительное блюдо с фруктами он не похож.

— Это из-за него ты дала мне отставку? — спрашиваю я и напускаю на себя удивление.

— Тебя от него еще не стошнило? — интересуется Фроде, делая шаг вперед. Я не успеваю подняться с колен, как он дает мне оплеуху.

Никогда бы не поверил, что пощечина может быть такой мощной. Но взглянув на его руку, я все понимаю. Не рука, а медвежья лапа. В полтора раза больше моей.

Я падаю на четвереньки и в придачу получаю пинок в правую ягодицу. В черепушке у меня стоит звон от пощечины. Но от этого мне не больно. А больно мне, Братья & Сестры, оттого, что Каролина, прячась за этим хреном, подзуживает его:

— Врежь ему, Фроде! — хрипло говорит она, и я понимаю, что случившееся доставляет ей удовольствие. Оно возбуждает ее, и, уж конечно, она наградит его сотней-другой поцелуев, когда он расправится со мной.

Фроде пыхтит, сопит и готовится нанести мне новый удар. Теперь уже по другой ягодице. Но на этот раз я изловчаюсь и хватаю его за ногу. В любом блокбастере герой хватает замахнувшуюся на него ногу врага, и тот падает навзничь. И герой с честью выходит из этой битвы. Но Фроде крепко стоит на ногах. Он держится за перила, даже не шелохнувшись, однако теперь на меня фурией налетает Каролина, готовая впиться в меня ногтями. От ее когтей я уворачиваюсь, однако ногу Фроде вынужден отпустить. И он снова готов к нападению. На этот раз он попадает мне в плечо. И я уплываю прочь.

Я снова парю.

Пролетаю над площадкой.

Скатываюсь по ступеням.

Пытаюсь за что-нибудь ухватиться, однако беспомощно скольжу вниз.

А это все равно что скользить по стиральной доске. Не знаю, каким чудом, но я не разбился. Пролетев по лестнице, встаю наконец на ноги. Фроде и Каролина с интересом наблюдают за мной.

— Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые глаза? — говорю я Каролине и покидаю поле брани.

И тут, Братья & Сестры, мой рассказ достигает поворотной точки.

Это такая таинственная точка, когда достигший ее рассказчик, этот Летающий по лестницам Адам, этот Адам Мотай-отсюда! может сказать себе, что теперь он окончательно порвал с Каролиной. Последние чувства, что я питал к этой девице, лазером выжжены из моей души. Красный, тонкий луч проложил себе путь сквозь мою кожу и ребра:

ССССССССССССССССССС —

несется сквозь душевную плоть, сквозь грудь и сердце, и Каролина становится лишь тенью. Воспоминанием. Ничем-о-чем-бы-стоило-думать. Так сказать, издержками жизни. Я заплатил за это синяками и полетом с лестницы. Но оно того стоило. Теперь я свободный человек. А значит, могу вычеркнуть из своего списка пункт «облажаться». По-моему, с этим я уже справился.

Ковыляя в город, я чувствую, что этот пунктик все-таки дорого мне обошелся. Я хромаю на одну ногу, хромаю на другую, и все у меня болит. На спине будто слон танцевал, и пощечина еще звенит в ухе.

Мне приходит в голову, что это — наказание со стороны Старикашки-Солнца. Я не выполнил свой долг на элеваторе, вот оно и наказало меня. Впредь надо быть внимательней. Чтобы загладить свою вину, я тащусь на элеватор.

Солнце еще не вышло из-за облаков, но я слышу его тихий голос:

— Ты не пришел… — оно сильно не в духе и, по-моему, разочаровано.

— Я задержался.

— Точно. Но теперь ты понимаешь, что мы заключили договор, который следует выполнять беспрекословно. Нельзя то прийти, то не прийти, и думать, что тебе это сойдет с рук. Я не какой-нибудь там вшивый божок, который все стерпит.

— Ты право, — соглашаюсь я. — Это больше не повторится. Но сначала я должен был стать свободным человеком.

Позже вечером, когда мы сидим в квартире Франка на Фоссгата, я пытаюсь объяснить ему, какой договор мы с Солнцем заключили между собой. Но он только качает головой, узнав о моих разговорах с солнечным богом.

— У тебя слишком богатое воображение, — говорит он. Мы пьем кофе, стоя на кухне. На столе — овощи, растительное масло, специи и, странное совпадение, — бифштексы.

Мой взгляд направлен на два роскошных куска мяса, которые лежат на тарелке.

— Никаких вакуумных упаковок, — говорит Франк, следящий за моим взглядом. — Только свежий товар. Прямо с прилавка. Такой свежий, чуть ли не мычит.

— Я еще не успел сказать тебе, что я — эксперт по бифштексам, — говорю я, уверенный в своих силах. Теперь мне все по плечу. Ведь я свободный человек. А свободный человек может все. Франк режет овощи и ставит сковороду на конфорку.

— Кровавый, средний или прожаренный? — профессионально спрашиваю я, как меня недавно научили.

— Мне кровавый, — говорит он.

— Будет сделано, — отвечаю я, и солю и перчу так, как, по моему разумению, это следует делать.

— Я поставлю музыку, — говорит Франк. Он уже покончил с салатом и заглядывает в духовку, чтобы проверить, как себя чувствует запекаемый в сливках картофель.

Я кладу мясо на сковородку, оно адски шипит. Франк удаляется в ванную, чтобы отлить, а потом идет в гостиную, чтобы выбрать какую-нибудь музыку. Я балую себя глотком пива. Франк купил и на мою долю. И жарю мясо. Сковородка шипит. Стол уже накрыт. Я переворачиваю мясо лопаточкой, и его дивный запах заполняет мои ноздри. Потом я совершаю прогулку по квартире, осматриваю гостиную, спальню и ванную. Классная квартира. Великовата для одного человека. Хотелось бы и мне иметь такие хоромы. Франку не приходится по утрам стоять в очереди в ванную.

Франк ставит «Металлику». Вот тебе и раз. Он не похож на фаната тяжелого рока.

— У меня почти тысяча семьсот дисков с такой музыкой, — гордо говорит он и показывает на семь больших стеллажей у стены. Все лучшие группы, Обязательный набор, не иначе. Но вот всплывают немецкие, шведские и американские группы, о которых я никогда даже не слышал.

— У меня есть абсолютно все норвежские диски, — говорит он, и я вижу, что разговариваю с настоящим фанатом тяжелого рока.

Но хватит о музыке, потому что в эту минуту раздается писк дымовой сигнализации.

— Я думал, ты и в самом деле эксперт по бифштексам, — Франк качает головой.

— Был экспертом, — говорю я и, уличенный во лжи, поникаю головой.

Мы отключаем сигнализацию и открываем окно. Из-за дыма сковородки не разглядеть. Но мы разгоняем дым руками и видим свои бифштексы: сверху они как надо, но внизу подгорели. Причем нехило. Это значит, когда переворачиваешь сковородку вверх дном, бифштекс не отстает от металла.

Мы срезаем бифштексы со сковородки и соскребаем с них подгоревшую часть. Остальное мясо такое твердое, что нарезать его можно только моторной пилой.

— Отличный бифштекс, — дразнит меня Франк, и я киваю, соглашаясь с ним. Мне не хочется говорить на эту тему.

А потому я рассказываю Франку о Рейдаре и его методах. Франк грустно качает головой.

— Слишком много труда, — говорит он. — Там, на улице… — Он показывает на окно, и мы видим, как зажигаются и гаснут огни в тысячах квартир. — Там, на улице, можно встретить всего несколько девушек, которые пришлись бы тебе по душе. Нечего и пытаться найти их.

— Верно. Есть лишь одна, одна-единственная, — говорю я и набиваю рот салатом.

— Ты заговорил, как Пер Гюнт, — замечает Франк.

— Что? — Кажется, совпадениям не будет конца! Я никогда не говорил Франку, что папаша играет Пера Гюнта.

— В этой пьесе есть место, где Пер говорит пример но так: «Черт бы побрал все путы. Черт бы побрал всех женщин. Кроме одной». Ты это имел в виду?

Я молча киваю и думаю, что меня как будто заперли в этой пьесе Ибсена. Что я и есть дурачок Пер, который слишком поздно понимает, что к чему. Это означает, что особенных надежд питать не приходится.

— А Карианна? — спрашиваю я, вспомнив его недавние слова.

— С ней я еще не покончил, — говорит Франк. И по его глазам видно, что это правда. — Может, я никогда с ней и не покончу.

— Да брось ты! — невольно вырывается у меня. Ведь если человек никак не может покончить с такой чепухой, то бессмысленно думать, что я когда-нибудь покончу с Каролиной. — Разве ты не свободный человек?

— Конечно, свободный. Но, может быть, я не хочу быть свободным… Черт его знает, — говорит он и вздыхает, как тысяча плакальщиц.

Я думаю о Каролине.

Раньше я никогда так о ней не думал. Я вижу перед собой ее лицо.

Каролина оживает у меня в голове.

Но мне все равно.

Мне вообще она по фигу.

Она мертва для меня, и я по-прежнему свободный человек.

И мне на нее наплевать.

— Я знаю способ, как тебе покончить с Карианной, — говорю я.

— Ты это умеешь так же здорово, как жарить бифштексы? — спрашивает он и тут же машет рукой. — Прости, я пошутил.

Я рассказываю, как сжег корабли с Каролиной, решительно и навсегда, и он вздыхает, как еще одна тысяча плакальщиц.

— Чего я только не делал, — говорит он. — Я даже на колени становился. Посылал цветы и письма, приходил к ней. Но ничего не помогло.

— Гм-м… — Я делаю вид, что напряженно думаю. Но мои возможности уже исчерпаны. — А если ты встретишь другую девушку? — неуверенно спрашиваю я.

— М-м…м, нет… Не думаю. Нет, не знаю.

Так мы и сидим. Братья & Сестры. Малявка-черепаха, пытающаяся дать добрый совет вроде бы взрослому мужику. Хотя все должно быть наоборот! Ведь это же я пытаюсь стать таким, как он! А оказывается, он тоже не может разобраться со своими проблемами. Мне даже хочется спросить, не собирается ли он повзрослеть.

— Но тебе-то что метает?

— Страх, дружок, страх. Я просто-напросто боюсь. После Карианны я до смерти боюсь женщин. Боюсь влюбиться. Меня терзает тревога… — Он стучит себя в грудь и вливает в себя еще пива. У нового Адама нет слов. Я-то ждал, что Франк даст мне кучу ценных советов. Но выходит, на деле он знает не больше моего. Во всяком случае, в определенной области.

— Я не понимаю женщин, — говорит он. И теперь я уже твердо уверен, что никакой он не эксперт. В этом вопросе Рейдар даст ему сто очков вперед.

— Женщины. Жить с ними нельзя. И застрелить их тоже нельзя, — изрекает он и как будто заканчивает эту часть нашего разговора. После этого детского лепета вашему покорному рассказчику остается только поскорее сменить тему. И мы переключаемся на деньги. На то, как выработать собственный стиль. Как не дрейфить и быть самим собой. И еще на многое другое.

Выходя из квартиры Франка, я все-таки вынужден признать, что конец разговора был плодотворным.

Дома, не успев войти в подъезд, я слышу, что праздник у нас в самом разгаре. Отпираю дверь и вижу, что десять или двенадцать подружек Сёс оккупировали нашу квартиру. Две девицы танцуют, другие сидят на тахте, стоят, привалившись к кухонному столу, или сидят верхом на стульях. От дыма не продохнуть. Квартира пропахла девичьим потом, девичьими духами и девичьими волосами.

Они окружают меня, пока я раздеваюсь и ставлю ботинки на полку для обуви. Сёс я не вижу, Моника, Метте и Туве здороваются со мной, гладят меня по щекам, по волосам, по плечам. А музыка, табачный дым и слабый свет свечей окутывают комнаты серой вуалью. Я же — сам свежий ветер и, как свободный человек, наслаждаюсь каждым мгновением.

— Так ты и есть братик Глории? — спрашивает Моника.

— Мальчишки в шестнадцать лет всегда такие хорошенькие, — вздыхает Метте.

— Потанцуем? — предлагает Туве.

Но тут в комнату врывается Сёс и говорит, чтобы я валил отсюда. Или точнее:

— Уматывай отсюда! — тихо говорит она.

Конкретный приказ. Три женщины-мушкетера бурно протестуют, и я глазами молю Сёс разрешить мне остаться. Несколько секунд она колеблется, потом улыбается пахнущей пивом улыбкой, наклоняется к моему уху и шепчет:

— О'кей. Но будь поосторожнее с Туве…

Я скалюсь и думаю, что наконец-то попал в рай свободных мужчин. Девицы кричат: ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ! ДАВАЙ, АДАМ!

Я оказываюсь на небесах Пера Гюнта. Адам попадает в общество чувих. Я пытаюсь вспомнить, что, согласно моему списку, я должен предпринять в таком случае.

Но в присутствии Моники, Метте и Туве список улетучился у меня из головы.

Я уже собираюсь согласиться на все призывы, как вдруг вижу лицо, которое уже не забуду. Мимо нас в ванную проходит девушка. Она смотрит на меня и хмурит брови, а потом вопросительно поднимает их. Овальное лицо; длинные, мягкие каштановые волосы падают ей на плечи. Может, кто-нибудь из вас помнит, что про нее уже говорилось в этой истории? Поднимите руку, Братья & Сестры. Десять очков тому, кто ответит правильно. А правильный ответ — это она в парке спросила, не плохо ли мне. Отчего у меня в мозгу произошло короткое замыкание, потом она спросила, не болен ли я. А я, превратившись в полного козла, ответил ей «Бе-е-е».

Это была именно она. Мне до чертиков неприятно. Мое опьянение как ветром сдуло, и я долго смотрю на дверь, за которой она скрылась. Покрывшись испариной, я говорю, что, пожалуй, пойду и лягу. Моя красота нуждается в продолжительном сне. Все рыдают, трагедия да и только. Впрочем, для меня тоже. Но упаси меня. Боже, увидеть эту девушку еще раз. Хватит и одного. Поэтому я наливаю стакан колы и топаю в свою комнату. На всякий случай я запираю дверь. И ложусь читать, потому что спать сейчас в нашей квартире, естественно, невозможно. Я беру комиксы, которые читал уже не меньше четырнадцати раз. А потом захожу в интернет и начинаю искать лакомые фактики.

Но дело движется медленно. Тот, кто рылся в сети в субботу вечером, знает, о чем я говорю. И все-таки мне удается найти несколько золотых крупинок. Например: более 99,9 % животных, которые когда-либо жили на Земле, умерли еще до появления человека. (Хотелось бы также узнать, каким образом это подсчитали.)

Среднестатистическая молния бывает от пяти до десяти сантиметров в ширину и примерно три километра в длину. Обычная домовая муха пролетает за час около восьми километров. Жирафы не умеют плавать. У улитки бывает до двадцати пяти тысяч зубов. 18 февраля 1979 в Сахаре шел снег. Когда луна стоит у нас над головой, мы из-за некоторых свойств силы притяжения весим чуть-чуть меньше. (Узнав об этом, я подхожу к окну и проверяю. И верно, луна стоит почти прямо над нашим домом. И я, Адам, козел, свободный человек, акула и лестничный акробат, вешу чуть-чуть меньше. Мне кажется, я это даже чувствую…)

В это время Сёс стучит в мою дверь и просит выйти из интернета. Им надо вызвать такси. Что ж, пожалуйста, я не возражаю. Три часа ночи, и я засыпаю быстрее, чем средний человек, которому требуется целых семь минут, чтобы, сопя, добраться до страны снов.

Воскресенье, 14 июля

Я постарался встать раньше Сёс. Во всяком случае, раньше восьми Сёс гарантированно еще дрыхнет в своей кровати. У меня возник план. Я иду в спальню родителей. Кровать, шкаф, комод, тумбочки… и — самое важное в моем плане — папашин письменный стол. У папаши старинный небольшой письменный стол с доской, которая опускается впереди и запирает доступ к ящикам. Но этот замок даже слепой трехлетний ребенок за пять секунд откроет с помощью пластмассовой палочки с ваткой для чистки ушей. Я открываю замок и начинаю рыться в папашиных семи маленьких и больших ящичках. Сейчас я пойму, кто мой отец: убийца, зомби, индеец или Дон Жуан.

Я нахожу гору квитанций.

Двадцать пять старых календарей, в которых он записывал интересные вещи вроде: «День рождения Вивиан»; «Не забыть купить масла»; «Позвонить в центр страхования»; «Оплатить счета».

Из них многого не узнаешь. К тому же все они за прошлый год.

Один из ящиков полон старых засохших резинок.

Старые черно-белые фотографии, песни, которые в его время пели на конфирмации (синие, красные и белые), приглашение на чье-то семидесятипятилстие и цветные фотографии Сёс и меня, сделанные сразу после нашего рождения.

Монеты из всех стран, где они с мамой побывали. Плюс сто шведских крон.

Засохшие сигары. Спички, трубки, щеточки для чистки трубок и серебряная зажигалка.

Но главное. Я не нашел ни малейшего следа, за который мог бы ухватиться даже самый лучший детектив. Остается признать, что этот человек умеет прятать свои тайны. Я ухожу из родительской спальни и дрыхну еще целый час.

А потом меня ждут другие дела. Поднимись на элеватор, Адам! Ты должен помириться со Старикашкой-Солнцем. Вчера ты здорово его обидел. Но оно улыбается, когда видит, что я ему принес. Это огромное письмо Каролины, на котором написано НЕТ, и там, на крыше, я рву его на мелкие кусочки. И бросаю обрывки вниз — так сказать, снег в июле. Старикашка-Солнце аплодирует, словно я принес ему жертву.

— Солнце — крутой бог, — говорю я.

— Ты прав, старик! — отвечает оно, и мы хлопаем друг друга по рукам. У него горячая лапа, и я стараюсь не растягивать наше рукопожатие.

Возвращаюсь домой. Не успеваю я открыть дверь, как звонит телефон.

— Говорит Рейдар! — сообщает он.

— Адам на проводе! — отвечаю я.

— Я только хотел узнать, помог ли тебе мой метод? — спрашивает он, и я чувствую, что он улыбается. Потому что не верит, что у меня может что-то такое получиться. И он совершенно прав. Но я не доставлю ему такой радости.

— Все прошло как по маслу, — говорю я.

— Вот это да! — восклицает он. — А ты туфту не гонишь?

— И не думаю, — отвечаю я. — На обработку ушло ровно семнадцать минут. У нее овальное лицо, длинные мягкие каштановые волосы до плеч. (Надеюсь, все понимают, кого я имею в виду?)

— Вот это да! — опять говорит он и громко сопит в трубку. Он проглотил мою ложь вместе с приманкой, крючком, поплавком и всем прочим. — А что еще было между вами?

— М-м…м… — Я напускаю на себя таинственность. — Да ничего. Она оказалась не в моем вкусе.

И тут я перегнул. Он меня раскусил. Он знает, что в моем положении я не позволю девушке просто исчезнуть.

— Точно, — говорит Рейдар. — А ведь я чуть было тебе не поверил.

— Да честно тебе говорю, — я вру слишком быстро и слишком горячо. И все могут слышать, что я вру. Даже новорожденный и тот бы сообразил, что это блеф чистой воды.

— Придешь вечером? — спрашивает он и даже не дожидается моего ответа. Он имеет в виду фонтан, возле которого мы имеем обыкновение собираться.

— М-м-м, — тяну я. Мне неохота туда идти. Я не могу, ведь теперь я свободный человек. Уже не тот, что был.

Адам Колумб не может назначать встречу в какой-то глупой Европе, когда его шхуна пересекла уже половину Атлантики.

Рейдар рассказывает об одной из двух девушек, которых он встретил сразу после того, как мы с ним расстались. Ее зовут Ина, и она бесподобно целуется. Я знаю, Рейдар говорит правду. Он не блефует, все так и было на самом деле. И я, как обычно, до чертиков ему завидую. Но потом снова напускаю на себя равнодушие. И равнодушно слушаю, как Рейдар равнодушно рассказывает, как он равнодушно с ней расстался. Мне хочется послать его к чертовой бабушке. Но Рейдар никогда не сдается. Он уже готов к следующему приключению. Это ему раз плюнуть.

— Девчонки. И с ними жить невозможно. И без них тоже, — говорит он.

Высокомерие его беспредельно. Я бы от такого не отказался.

Сёс просыпается и начинает вытирать пыль в квартире. «Сиф-ультра-аякс» и пылесос. Пятна от рюмок исчезают, пустые стаканы из-под пива собираются в мойке. Остается лишь слабый запах табака.

— Ты вчера быстро смотался, — говорит Сёс.

— Дела, — говорю я. — Надо было кое-что обдумать. — И мне вдруг хочется рассказать ей о Папаше. Но это было бы глупо. Сёс никогда не отличалась особой дипломатичностью. При первом же удобном случае она налетит на него с вопросами. Не считаясь с присутствием мамы. Она не потерпит никаких тайн с его стороны. Воинственность сестры восхищает меня, но она не всегда уместна.

Однако мы вместе приятно проводим день. Сёс в отличном настроении, и мы разговариваем, как люди. Никаких допросов с ее стороны, которые она называет разговорами по душам.

Родители возвращаются к «Последним известиям». Голос мамы доносится до нас еще с лестницы:

— Я больше не желаю даже говорить об этом! — сердито заявляет она, не заботясь о том, чтобы придержать для папаши дверь. — Вот ваш отец! Настоящий Пер Гюнт! Все выходные он ходил по саду и читал вполголоса эту пьесу. Теперь я чувствую себя матушкой Осе, или Сольвейг, или как там зовут всех этих дам, с которыми трахался Господин Начальник Маэстро Пер Гюнт! Хорошенький отдых был у меня!

Мама ставит кофе и спрашивает, не составим ли мы с Сёс ей компанию. Мы, конечно, с удовольствием. Она нарочито не разговаривает с папашей. Сначала он обижается. Но потом впадает в гнев, как умеет только он. Он чертыхается так, что обои темнеют, а потом начинает перед нами оправдываться:

— А что мне было делать? — говорит он нам с Сёс. — Думаете, это легко? Ведь премьера на носу! Мне надо репетировать. Войти в роль. Я ДОЛЖЕН БЫТЬ Пером Гюнтом! Во всех отношениях!

— Хельге, ты лжешь! — говорит мамаша.

— И не думаю!

— Мог бы не репетировать эти два дня. Хотя бы ради меня!

— Черт бы взял воспоминанья! Черт бы побрал всех вас, баб! — восклицает он, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не добавить: «Кроме одной».

Кухня превращается в настоящий Техас. Мы с Сёс отчаливаем в гостиную, предоставив предкам в одиночестве наслаждаться своим гармоничным браком. Слушать, как другие ссорятся, всегда тяжело.

Странно получается: всякий раз, когда у меня есть повод вести себя как взрослый, взрослые выкидывают такие коленца, что пропадает всякое желание становиться старше. Не всегда приятно видеть, как взрослые не могут вовремя притормозить. Если вы понимаете, что я хочу сказать.

В тот вечер я ставлю будильник на половину третьего. Я имею в виду, половину третьего ночи. И он звонит у меня под подушкой, куда я его хитренько сунул. Но, проснувшись, я ничего не соображаю. Мне кажется, что включилась дымовая сигнализация в коридоре. Пожар, думаю я и как ошпаренный выскакиваю из кровати. Потом мне кажется, что это, наверное, телефон. Однако трезвон не умолкает, и тогда я вспоминаю о будильнике.

Я сую руку под подушку и выключаю будильник. Потом прислушиваюсь у двери. Но все спят мертвым сном. Шагов не слышно. Никто не ворочается в кровати и не интересуется, что происходит.

Темная ночь, не сплю сейчас только я и привидения.

Глухая ночь, и за моей дверью разыгрывается настоящий фильм ужасов.

Повсюду лежат плоские тени, и луна, светя в окна, начертала на полу кресты.

Дверь на балкон открыта, и занавески тянутся ко мне, а я стою посредине гостиной в одних трусах. Что-то едва заметно касается моего бедра и бока, и я сразу вспоминаю о привидениях. Это всего лишь ветер, но в глубине души я знаю, что это привидение.

На кухне что-то щелкает. Я не собираюсь туда идти и выяснять, что там щелкает. Потому что не хочу видеть ТО, ЧТО ЩЕЛКАЕТ. Или ТОГО, КТО стоит в полутемной кухне и издает эти звуки. Если я его не увижу и, вернувшись в коридор, опять услышу эти щелчки, то будет ясно, что щелкает там невидимка. А это. Братья & Сестры, слабое утешение. Нет, утешения в этом мало.

Итак, Адам, охотник и детектив, выскальзывает в темный коридор. Отцовского портфеля я не вижу. Но знаю, где примерно он должен находиться. Я ощупываю стену там, куда папаша обычно его вешает. И разумеется, сегодня ночью портфеля там нет!

Я заглядываю под телефонный столик. За стул. Куда, черт подери, папаша его притырил? Я шарю в шкафу.

Портфель бесследно исчез. Но папаша никогда не ходит на работу без портфеля!

Случается, правда, что он берет его с собой в спальню. Я подхожу к спальне и открываю дверь. Ни щелканья, ни скрипа. И все-таки мне до чертиков страшно. Родители спят. А что, если кто-то из них все-таки не спит? Лежит в темноте и смотрит на меня. Как я объясню свое появление? В запасе у меня нет ничего подходящего. Можно, конечно, наплести, что я пришел сюда во сне. Но это будет в духе Дональда Дана. А что еще мне остается? Кто станет красться в чужую спальню, не имея в душе подозрительных намерений?

Я опускаюсь на корточки и шарю по полу. Бинго! Вот он, портфель! Я глажу его кожу. Вожусь с пряжками и замком. Рука проскальзывает глубоко внутрь, и тут меня чуть не добивает собственная фантазия. А что, если в портфель забрался кровожадный паук и поджидает там невинную жертву? Я уже чувствую его волосатые лапки, черный маленький рот впивается в мои пальцы и сосет теплую красную кровь. И не вздумайте сказать, что это чушь собачья! Я все это ощущаю. Но я должен опустить руку в портфель. Внутри я нахожу папашин календарь. Тот, в котором он записывает все важные встречи.

В спальне слишком темно, чтобы можно было что-нибудь прочитать. Я приоткрываю дверь, и в это время кто-то из предков поворачивается в постели у меня за спиной. Я леденею и превращаюсь в сосульку, уткнувшись носом в ковер, и пыль облепляет мое лицо. Мне хочется чихнуть.

До смерти хочется чихнуть.

Кто-то шевелится у меня за спиной.

Я держу календарь и еще чуть-чуть приоткрываю дверь.

Кто-то опять поворачивается в постели и что-то говорит во сне. Кажется, это папаша. В носу у меня щекочет. Я шире приоткрываю дверь. Папаша садится в кровати и что-то бормочет. Я снова леденею на полу.

— Это ты, матушка Осе? — спрашивает он в полусне, продолжая, по-видимому, репетировать «Пера Гюнта».

Я стискиваю зубы. Жду, когда он снова ляжет, и тогда открываю дверь, выползаю из спальни и скрываюсь в своей комнате. Я листаю календарь и нахожу, что искал. У папаши назначено свидание на пятницу 19 июля! Всего через несколько дней. Впрочем, там не написано, что это свидание. Папаша записал только время: пятница, 10:30. Но опытному детективу этого достаточно!

Я прокрадываюсь обратно в берлогу Пера Гюнта и кладу на место тонкую коричневую книжицу. На этот раз никто не просыпается. И даже не шевелится во сне. Целый и невредимый, я возвращаюсь в свою комнату. В кухне что-то щелкает. Но мне что-то неохота искать этого невидимого щелкунчика. Я и так знаю, что он — убийца, привидение, зомби, психопат или какая-нибудь другая дрянь. И не собираюсь это выяснять. На фига мне спасать мир? Я даже запираюсь в своей комнате, чтобы убийца, привидение и т. п. не проник ко мне и не устроил бы шума. Пусть пристает к другим.

Во сне я еду на автомобиле, у которого вместо колес ролики. Рядом со мной сидит Маленькая Буря. Машина с открытым верхом. По-моему, «кадиллак». Встречный ветер обдувает наши лица. Я ставлю руль на автопилот, наклоняюсь к Маленькой Буре, целую ее и шепчу:

— Это я — настоящий Пер Гюнт.

Вот это сон!

Воскресенье, 15 июля

Я проверяю свой список и обнаруживаю, что особенно мне неприятен пункт про отношения с девушками. Именно с этим пунктом мне хочется что-то сделать. Надо как-то разобраться с Маленькой Бурей. Особенно после того, как она мне приснилась. Она словно приклеилась к коре моего мозга. Загорая на крыше элеватора, я вспоминаю, где и когда я ее видел. Два раза это было в одно и то же время.

Поэтому я занимаю пост на углу Турвалд Мейерс-гате и Грюнерс-гате. Отсюда прекрасный обзор. Мне видна часть парка и обе стороны улицы. Великолепная точка для наблюдения. На этот раз я вижу Маленькую Бурю уже издалека. Она катит по дорожке для велосипедистов с правой стороны тротуара. Лениво, медленно, при этом она такая охренительно стильная и элегантная, что у бедного Адама начинают дрожать колени. Сегодня на ней зеленые шорты и белая майка, на которой написано: «It’s only rock’n roll. But I like it» ^[19]. И я понимаю, что это девиз сегодняшнего дня.

Я готов, на мне ролики. Я медленно выезжаю из-за угла и пересекаю парк возле фонтана. На этот раз я не смотрю через плечо, Я медленно еду мимо пруда и скамеек и вижу знакомых мне пожилых супругов. Но сегодня они сидят немного в стороне от того места, где я грохнулся в последний раз. Они меня тоже углядели. Мужчина тянет жену за руку, она крестится и хватает собачонку, которая визжит от страха. Я вежливо здороваюсь и скольжу мимо них. «It’s only, only me, but you like me!» ^[20]. Но где же Маленькая Буря?

И все же я стараюсь не глядеть по сторонам. Это трудно. Однако я держу себя в руках. Доезжаю до конца парка, где начинается Марквейен, и тут она появляется. Маленькая Буря, покачиваясь, проезжает мимо, не замечая меня. А я думаю, что рано или поздно ей придется меня заметить.

Пусть не сегодня, но мое время придет.

Рано или поздно. Но обязательно в ближайшем будущем. Она все равно обратит на меня внимание!

И будет видеть ТОЛЬКО меня. «It’s only rockin’ Adam, but she likes him!» ^[21].

Мне трудно дождаться этой минуты. Но я не сомневаюсь, что так будет.

Я качу за Маленькой Бурей на расстоянии. На роликах это вообще-то нетрудно. Главное, не напороться на какой-нибудь велосипед или детскую коляску, при виде их я немного дергаюсь. И все-таки спокойно скольжу за ней по Марквейен. Признаюсь, меня охватывает паника, когда она пролетает по мосту Анкербруа. Мне трудно держаться ее темпа. Я скольжу большим шагом, но, похоже, ноги у нее длиннее моих. Во всяком случае, расстояние между нами увеличивается.

Впрочем, сегодня мне везет. «It’s only rock’n roll, but it likes me!» ^[22]— грохочет у меня в висках. Потому что Маленькая Буря останавливается возле кафе-бара чуть выше по Хаусманнсгате. Заведение называется «Хауцц». Я снимаю свои ролики и вешаю их на шею, потом захожу в бар. Там громко играет музыка, за столиками сидит в основном молодежь. Кто пьет кофе, кто — пиво. В зале для курящих висит густой дым, в зале для некурящих нет ни души.

Я занимаю место у окна и слушаю старое ржавое ретро и его повторяющийся припев: «It’s only rock’n roll, but I like it». Тупо, конечно, но ЭТА фразочка уже крепко застряла в моем сердце.

Постепенно до меня доходит, что в этом заведении заказ делают у стойки. Я ищу глазами Маленькую Бурю. С моего места мне хорошо виден весь зал. Я вытягиваю шею и кручу головой, но ее не вижу. Подойдя к стойке, я понимаю, почему ее нет за столиком. Она стоит за стойкой. В самом конце стойки, возле двери, ведущей на кухню, и возится с эспрессо-машиной. Я отступаю. Ей еще рано меня видеть. Я заказываю черный кофе у девушки, сидящей за кассой. Она улыбается мне и берет деньги. Протягивает чашку с кофе. Вторая чашка за полцены. Я иду к своему столику и обнаруживаю, что его кто-то занял. Приходится сесть чуть поодаль. Но это как раз то, что надо. Отсюда мне видна вся стойка. И ничьего удивления я не вызываю. Потому что столик повернут к стойке. Я позволяю себе полчаса любоваться Маленькой Бурей.

Разглядываю ее стройную шею, увенчанную дивной головкой.

Смотрю на ее щеки, уши, затылок и решаю, что должен запомнить каждую мелочь.

Наблюдаю, как она двигает руками, как ходит.

Как под одеждой движется ее задница, и пытаюсь представить себе, как приятно к ней прикоснуться. Положить на нее руки и прижать к себе.

Смотрю на ее живот и бедра.

Смотрю и смотрю.

Не понимаю, на какой планете я жил до сих пор.

Не понимаю, как я вообще мог жить до того, как ее увидел.

И мне ясно, что если я сейчас же не познакомлюсь с ней, то останусь таким же сопляком, каким был. Без Маленькой Бури все будет бессмысленно.

«It’s only rock’n roll, but I love her» ^[23].

Я выхожу из кафе и кружу по городу.

Шлифую свою технику и постепенно начинаю держаться на роликах вполне сносно. Просматриваю новые диски. Комиксы. Разглядываю девушек. Но куда бы я ни совался, вижу я только Маленькую Бурю. И я всюду чужой. Типа турист. Смотрю на все новыми глазами. Как будто вижу в первый раз, Я на планете Маленькой Бури. Я черепаха на ее планете, где все происходит бессмысленно быстро, и я ничего тут не понимаю. А потому чувствую себя посторонним. И мне страшно, что я не сумею с ней познакомиться!

Словом, я нахожусь в подвешенном состоянии и потому закругляюсь. День тлеет у меня в груди, как уголь в гриле, и я тихонько напеваю: «It’s only rock’n roll, but I like it».

Вторник, 16 июля

Мне повезло. Во всяком случае, в некотором смысле. Все мои ушли на работу. Я дома один и готовлюсь к своей обязательной утренней встрече с Солнцем. И тут я вспоминаю, что должен позвонить Франку. Мне было над чем подумать после нашего разговора. А в эти дни я даже тени его не видел.

Телефон звонит, когда я хандрю над стаканом апельсинового сока. Я все еще не могу опомниться после вчерашнего. Получится или нет познакомиться с Маленькой Бурей? От этой встречи зависит моя судьба. Поэтому, услышав звонок, я тут же давлюсь соком. Теперь у меня першит в горле.

Вернее, не першит, а дерет!!!

Я выплевываю сок, набираю в ладонь воды и пью. Дерет! Дерет!!!

От сока в горле остаются ожоги.

Телефон звонит.

Телефон воет, трещит, свистит и неистовствует.

Я бросаюсь к нему и снимаю трубку. Мой голос клокочет и хрипит, его едва ли можно назвать человеческим. С трудом выдавленное «алло» похоже на рык чудовища из первобытных лесов и болот.

— Алло? Говорит «Служба посыльных Кьелсена». Кто у телефона? — спрашивает Шеф из моей прошлой жизни.

В такие мгновения, Братья & Сестры, мир трещит по швам. Мир бледнеет, и бедный Адам пытается соображать быстро.

— Алло! — опять звучит в трубке.

— Алло! — отвечаю я, мой невнятный голос срывается. Я решаю следовать Дональду Даку. И представляюсь папашей.

Шеф из моей прошлой жизни хочет поговорить обо мне. Он интересуется, как протекает мой подобромхидросис. Не лучше ли положить меня в больницу и т. д., и т. п., и говорит, что не успел до моей болезни уладить со мной некоторые мелочи. Я в нужных местах харкаю, хрюкаю и надеюсь, что он наконец перейдет к делу. Кто знает, как долго я еще смогу изображать папашу? Наконец я слышу:

— Речь идет о проездном билете. Ваш сын должен его вернуть, — говорит Шеф. — Посылать почтой рискованно. Лучше я сам за ним заеду. Вам удобно в следующий понедельник? Примерно в полдесятого?

Вот в такие минуты надо иметь наготове безупречную ложь и безупречный предлог избежать нежелаемой встречи. Но кто, скажите мне, каждую минуту ждет от жизни подлянки? Только не я. Не Адам. Я превращаюсь в воздушный шар, из которого на высоте колен выпустили воздух, и он, бездыханный, падает на пол в пыль и грязь. Я снова харкаю, и Шеф принимает это за знак согласия.

— Тогда договариваемся на десять часов. Спасибо!

— И вам спасибо, — бормочу я, не в силах положить трубку.

Вот когда добрый совет сладок. Вот когда путь Адама шаток. Вот когда мир для Адама гадок.

Я исполняю в прихожей танец антишеф и проклинаю всех идиотов, которые звонят и портят мне жизнь.

УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА! УБЕЙ ШЕФА!

Я всхлипываю.

Я рыдаю.

Я рву на себе волосы.

Я рву на себе волосы, пока не встречаю Солнце, которое говорит, что из любого положения есть выход. Достаточно вспомнить Пера Гюнта. Этот парень умел найти выход всегда и везде. Главное — искать!

— Легко тебе говорить, — бурчу я и даже отказываюсь сегодня загорать на крыше. Меня привлекает кое-что в городе. Там сейчас Маленькая Буря, и меня тянет к ней.

— Это крайне досадно. — Солнце надувается.

— О'кей. Ты право. Просто я не сразу врубился. В следующий понедельник Шеф явится, чтобы поговорить с папашей. И как думаешь, кого он увидит? Меня, конечно! Без малейших признаков подобромхидросиса или какой-нибудь другой дряни.

— А ты не можешь притвориться больным? — спрашивает у меня Солнце.

— Если бы ты только знало, как трудно симулировать подобромхидросис, ты бы не задавало таких глупых вопросов, — отвечаю я. — Между прочим, ты ничего не знаешь о Франке?

— Это не моя смена, — говорит Солнце. Оно все еще дуется и даже не смотрит в мою сторону.

— О'кей, — мрачно бросаю я и топаю к центру, куда меня тянет все больше и больше.

Кто-то стоит там и тянет сеть.

Это Маленькая Буря ловит рыбку, большую и малую. И одна из этих рыбок — я, Адам, великанская акула, которая скользит по улицам на своих роликах.

Я вхожу в «Хауцц» с висящими на шее роликами и рюкзаком за спиной. Заказываю кофейник кофе. Без всяких добавок. Бутерброд с козьим сыром, пепперони, паприкой и всякой жирной всячиной.

Я нашел свободный столик позади того, за которым сидел в прошлый раз. И с таким же хорошим обзором. Но что-то сегодня было не так. Совсем не так. Просидев минут пятнадцать, я даже мельком не увидел ни носа, ни волос Маленькой Бури. Еда на тарелке уже засохла. Кофе в кофейнике остыл. А я все ждал. Неужели судьба во второй раз решила показать мне свой характер?

Наконец Маленькая Буря появляется. Я смотрю на часы. Наверное, она опоздала. Прошло двадцать минут. Вид у нее виноватый. Она косится на девушку за стойкой и что-то тихо говорит ей. Потому что та, за стойкой, тоже смотрит на часы. Смотрит стра-а-а-а-шно мног-о-о-о-знаааачительно, как это принято даже у мелких шишек. Их обучают этому на специальных курсах. Маленькая Буря бормочет что-то в свое оправдание, и мне до чертиков хочется ей помочь. Например, собственными руками задушить девицу за стойкой. Вряд ли Маленькой Буре это поможет. Зато я продемонстрирую ей свои рыцарские чувства. Никто и нигде не смеет ее обижать!

Кофе и бутерброд отправляются по назначению, и я во все глаза гляжу на Шефиню за стойкой и желаю ей испариться в миллионах градусах солнечной жары и оставить после себя крохотное мокрое пятнышко. Маленькая Буря выходит из-за стойки уже в переднике и начинает возиться с эспрессо-машиной. Что касается простейших вещей, то приготовить их, оказывается, очень трудно. Взять хотя бы настоящий бифштекс. Мягко говоря, я в этом деле потерпел одно поражение за другим. Мыс Сёс оба здорово надрались. Так что с этим пунктом все было в порядке. Ответственность за собственную жизнь? Как я уже говорил, я вроде бы взял на себя эту ответственность, когда составил свой список и приступил к его выполнению.

Что касается дела, исполнение которого требует некоторых усилий, вроде того чтобы облажаться или, как говорится, схлопотать на свою задницу приключений, то, надо признаться, в этом я преуспел даже с лихвой. Тут моя победа была полной и безоговорочной. Вот сигары я, правда, еще не пробовал. Но за этим дело не станет. Свой стиль в одежде? Это под вопросом. Я, правда, научился кататься на роликах, но имеет ли это отношение к собственному стилю в одежде? И вообще, если на то пошло, я не совсем уверен, что мне так уж необходим этот пункт.

Вот третий главный пункт, касающийся калорий и пота, чтобы основательно сбросить вес, пока висит в воздухе.

Я материально зависимый человек. То есть я существую, пока мои сбережения не подойдут к концу. А деньги в кассу еще не поступили.

Что касается девушек, то тут полный ноль.

И сделать то, чего я больше всего боюсь, — к исполнению этого пункта, если не ошибаюсь, я тоже еще не приступал.

С другой стороны, я не совсем понимаю, чего именно я боюсь больше всего. Может, я вообще ничего не боюсь? Я пишу список.

ТО, ЧЕГО Я БОЮСЬ:

1. Пауков.

2. Девушек, которые понимают, что я их боюсь.

3. Темноты.

4. Того, что щелкает на кухне.

5. Не стать взрослым.

А это не так уж много, чтобы особенно беспокоиться. Я пытаюсь выдавить из себя еще что-нибудь, как вдруг кто-то говорит у меня над головой:

— Ты работаешь?

Ручка ныряет и проводит длинную кривую линию через всю страницу. Я поднимаю глаза и вижу пару пронзительно голубых глаз, которые, по-моему, уже никогда не забуду. Надо мной стоит Маленькая Буря и смотрит на меня сверху вниз. Она держит в одной руке стопку пепельниц, в другой — мокрую тряпку. Я твердо решаю, что на этот раз не буду остолопом. Сделав глоток, я произношу ясным голосом:

— Да!

И пытаюсь сложить свои бумажки так, чтобы она могла протереть мой столик, хотя что-то не похоже, чтобы она рвалась это сделать. И все-таки кончается тем, что я веду себя, как остолоп. Что сделал бы козел за столом, на котором стоит чашка кофе? Правильно, его неловкие и неуклюжие копыта не смогли бы ничего убрать. Любая попытка кончилась бы катастрофой.

И все-таки мне удается отодвинуть свои бумажки на край стола. И они тут же радостно разлетаются по всему полу. Я наклоняюсь за ними, держась рукой за стол. Стол качается. Мой затылок находится на уровне столешницы, а стол качается. Надо мной слышится надрывный звук скользящих со стола чашки с кофе и других предметов. Я оказываюсь в мультяшке, в которой все идет шиворот-навыворот. Происходит тысяча катастроф, несчастий, столкновений и неудач. Про себя я произношу то, что каждый мультяшный герой произносит, когда понимает, что катастрофа уже неминуема.

Я говорю:

— А-а…

И как раз в это мгновение чашка с уже остывшим содержимым и тарелочка с крошками и двумя кусочками паприки падают мне на затылок. Я мокрый, как курица. И весь в крошках. По спине скользит паприка. Меня с моими бумажками, которые я держу в руках, омывает кофе. Я кладу их на стол и чувствую, как коричневая жидкость оставляет у меня на спине темные полосы. Кофе течет по бумаге, и, когда я пытаюсь стереть его, буквы превращаются в размазанные синие пятна.

Я вздыхаю, Братья & Сестры, и думаю, что остолопу сейчас было бы лучше, чем мне.

Остолоп может протянуть свое глупое «Му-у!» или «Хрю!» или «Бее-е!», и все сразу поймут, что других слов у него нет. Все-таки он всего-навсего остолоп. А я — парень, стою на коленях перед лучшей в мире девчонкой, которая еле сдерживается, чтобы не расхохотаться, потому что я вел себя, как остолоп. Стараясь быть джентльменом. И вы хотите, чтобы я с этим смирился?

Это невозможно, Братья & Сестры.

Это никак невозможно, особенно в такой день, когда дебильная судьба ополчилась против тебя.

Эта дебильная судьба сделала тебя героем комикса, козлом или Чаплиной.

Я беру себя в руки и говорю:

— Я облажался на все сто. Верно? Ты довольна?

Холодно и спокойно. Больше мне ничего не остается.

— Это было круто, — говорит она тоже холодно и спокойно. Потом снова прыскает и выдавливает: — Прости, пожалуйста.

— Хорошо тебе смеяться, — говорю я и улыбаюсь.

Я улыбаюсь суровости жизни, но не намерен показывать Маленькой Буре свои чувства. Про себя я плачу.

Про себя я превращаюсь в черепаху и втягиваю все лапы в панцирь, чтобы сделать вид, будто ничего особенного не случилось.

Про себя я вою.

МОЯ ЖИЗНЬ КАТИТСЯ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! Я НИКОГДА НЕ СТАНУ ВЗРОСЛЫМ!

Я вою.

А внешне я улыбаюсь ей, и она улыбается мне, и я говорю:

— Я еще вернусь. И тогда, возможно, не облапошусь.

— Это было круто, — повторяет она и смеется, и мне кажется, что я никогда не слышал более прекрасных слов.

Можно ли пережить такое?

Можно ли пилить дальше и думать, что жизнь все-таки продолжается?

Да, можно. Можно. Пусть жизнь жжется! Но все-таки она продолжается! Я снова отправляюсь в город, потом домой и опять в город, прежде чем окончательно возвращаюсь и готовлю обед для семьи. Ожог ожогом, но я настаиваю, что жизнь на этом не кончается.

— И это самое главное, Адам, — говорю я себе. — Борьба только начинается.

В ту ночь мне ничего не снится.

В шесть часов я просыпаюсь как огурчик.

И засыпаю опять.

Мне ничего не снится.

И я стою на своем.

Среда, 17 июля

Об этом дне мне даже не хочется говорить. Я не скажу ни слова ни о папаше, ни о Франке. Не вспомню о маме, Сёс, объявлениях о смерти, завтраке или Старикашке-Солнце. Это дохлый день. На самом деле он даже не существует. В новом году — если для бедного Адама вообще настанет новый год, — этого дня в календаре не будет. Когда время дойдет до этого проклятого идиотского 17 июля, вместо него будет просто пустота.

Должно быть, именно в такой день утонул «Титаник», началась мировая война или родился Гитлер. (Как ни странно, Гитлер родился в другой день. 20 апреля. Я проверил.) Но я ЧУУУУУУУУВСТВУЮ, что денек был точно такой же.

От этого дня остались всего три минуты. Остальное потонуло на многотысячной глубине и стало пищей для рыб. Но эти три минуты ваш обожаемый Адам забудет еще не скоро. Они заняли место в моей памяти, как монумент из твердейшего гранита.

Я говорю о трех минутах в среду 17 июля от 13:26 до 13:29 — этот идиотский день я запомню навсегда как самый бездарный день в моей жизни. Он оказался вершиной самой тупой судьбы в мире. Ведь я понимал, что судьба не спускает с меня глаз, что ей нравится бить кулаком или ногой мне по яйцам. Все до и после этих трех минут в тот день я могу забыть. Я не стану рассказывать, как мне было страшно и как я выдержал все пытки, которые влюбленный Адам должен был выдержать. Не стану донимать вас подробностями о том, что пережил и как мог бы все изменить. Не стану говорить, что Франк посоветовал мне, когда мы за час до того встретились в «Багель и Джюс». Братья & Сестры, я могу лишь сказать, что в 13:26. я был чист, как мог быть чист только влюбленный Адам.

Но давайте взглянем на те три минуты и посмотрим, что же произошло. И, развлечения ради, давайте представим себе, что эту пьесу написал человек типа Ибсена:

(Время 13:26. Адам сидит в кафе «Хауцц» за столиком у окна. Он здесь уже двадцать пять минут. На столе лежат какие-то бумаги. Но он в них еще не заглядывал. Перед ним — чашка кофе, тоже нетронутая. Кроме того, бутерброд, с которого съедены только веточка петрушки и ломтик огурца. Сыр уже немного подсох. Из музыкального комбайна звучит приторнейшая «Only You». Пластинка, па которой Элвис Пресли поет так сладко, что даже самый суровый Шеф пустит слезу. Адам следит глазами за официантками, которые время от времени подходят к его столику со стопкой пепельниц и мокрой тряпкой.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Ты опять пришел?

АДАМ: Да. (Голос слегка дрожит.) Пришел. (Выражение лица у него становится глупым. Он некрасиво жует нижнюю губу.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Не хорохорься. (Вытирает столик, подождав, чтобы он убрал свои бумаги.) Сегодня ты, кажется, спас свои бумаги?

АДАМ: Да. (По его лицу видно, что он хочет что-то сказать. Мнется.)Э-э-э… (Кашляет.)

(В кафе входит Торговец.)

ТОРГОВЕЦ: (Держит три черных обычных шариковых ручки. На груди V него карточка с именем и фотографией.) Может, поддержишь художников, которые работают, держа кисть во рту или пальцами ног? А? (Показывает Адаму ручки, хотя тот смотрит в другую сторону.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Ставит перед Адамом новую чистую пепельницу.) Все в порядке?

АДАМ: Да. (Постепенно краснеет. Смотрит на часы, как будто куда-то опаздывает.) Ээ-э-э. (Снова кашляет.)

ТОРГОВЕЦ: (Думает, что кашель Адама означает, что тот хочет купить ручки. Продолжает с надеждой.) Всего двадцать крон.

(Музыка меняется. Теперь исполняется «В пещере Доврского Деда» Эдварда Грига.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Мы еще поговорим. (Выпрямляется, оборачивается и чуть не сталкивается с Торговцем. Отходит в сторону и начинает убирать соседний столик.)

АДАМ: Ээээ-эээмм. (Громко кашляет, делая рукой знак, что ему ничего не нужно.)

ТОРГОВЕЦ: (Не понимая) Хочешь сказать, что возьмешь пять штук?

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Снова поворачивается к Адаму и улыбается.) У тебя что, насморк?

АДАМ: (Маленькой Буре) Нет. (Мигая, с мольбой смотрит на нее. Торговцу.) Не мог бы ты убраться отсюда?

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Да ладно тебе, не кипятись. (Отворачивается и делает два шага к соседнему столику.)

ТОРГОВЕЦ: Я думал… (С отчаяньем оглядывается по сторонам.)

АДАМ: Забудь и отстань! (Поджимает губы.)

ТОРГОВЕЦ: Но… (Чуть не плачет.)

АДАМ: О'кей! Дай мне две штуки и исчезни! (Бросает на стол бумажку в пятьдесят крон.)

ТОРГОВЕЦ: Нехило! (Хватает деньги.) Если тебе потом понадобятся еще…

АДАМ: (Показывает пальцем на дверь кафе.)

ТОРГОВЕЦ: (Робко идет к двери.)

АДАМ: Послушай, ты… с пепельницами, я хотел тебе сказать (Опускает глаза. Выглядит так, будто читает что-то, написанное у него на руке. Кто-то меняет кассету, и на все помещение звучит грустная мелодия Альфа Прёйсена о парне, которому во всем не везло.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Поворачивается к Адаму.) Что ты еще хотел сказать?

АДАМ: Я хотел… (Умоляюще смотрит ей в глаза.)

МАЛЕНЬАЯ БУРЯ: Что? (Неуверенно. Слегка отступает, как будто боится его.)

АДАМ: (Напряженно.) Иногда человек вынужден делать то, чего он больше всего боится. (Публика чувствует, что он заранее приготовил эту фразу.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Кивает. Оглядывается по сторонам, чтобы проверить, где в эту минуту находятся ее коллеги. Видно, что она всерьез напугана этим странным парнем, который пытается, ей что-то сказать.)

АДАМ: Мне сейчас по-настоящему страшно… (Слова слетают у него с языка, и мы видим, что он не притворяется.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Мне тоже… (Что-то бормочет и отступает еще на несколько шагов.)

АДАМ: Давай вечером куда-нибудь сходим? Сделаем вид… будто у нас назначено свидание? Ну, вроде… назначим date? Я имею в виду настоящее свидание… Короче, я пытаюсь спросить тебя, согласишься ли ты встретиться со мной сегодня вечером? После работы? (Он краснеет так, что исчезает весь его загар. Краснота расползается по шее, стекает на плечи.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Что? (Берет себя в руки. Она больше не боится Адама и не смущается. Смотрит на него так, как будто его предложение не лезет ни в какие ворота.)

АДАМ: (Ему трудно заговорить и снова повторить свой вопрос. Но после короткого молчания он все-таки продолжает) Мне так хочется куда-нибудь сходить с тобой! Я не знаю, как тебя зовут, где ты живешь и кто ты. Но я видел тебя несколько раз и мне очень хочется куда-нибудь сходить с тобой. О'кей? (Теперь уже звучит не Прёйсен, а Пятая симфония Бетховена. По всему кафе и на улице слышно победоносное бам-бам-бам…)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Нет. (Она произносит это спокойно и просто. В ее словах нет ни резкости, ни грубости.)

АДАМ: Что? (По его лицу видно, что он ожидал другого ответа.)

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Так же спокойно.) Sorry, но нет.

АДАМ: Не хочу быть навязчивым, но объясни, почему?

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: (Говорит, как нечто само собой разумеющееся. Как будто это и так ясно.) Вот подрастешь…

АДАМ: (Не в силах скрыть, что он сердится.) Я? Да мне семнадцать лет!

МАЛЕНЬКЯ БУРЯ: (С недоверием.) Хочешь сказать, что тебе столько же, сколько мне? Ха!

АДАМ: Но это правда! (Хмурит брови, напрягается, но тут же улыбается до ушей.) Все равно мы могли бы с тобой встретиться!

МАЛЕНЬКАЯ БУРЯ: Sorry. Мне надо убирать столики.

АДАМ: (Сидит, подперев голову руками. Смотрит на часы. 13:29. Он больше не слышит музыки, льющейся из магнитолы. Точка. Финал. Аплодисменты!)

Вот и все. Такой вот денек. Должен признаться, что многое из написанного выше — чистая ложь. Например, все эта история с торговцем — чистая выдумка. Музыку я вообще не помню. Но мне хотелось сделать эти три роковые минуты немного повеселее. Потому что сам по себе разговор достаточно трагичен. Во всяком случае, таким он мне запомнился.

Я осмелился сделать то, чего больше всего боялся.

Но из этого ничего не вышло.

Ладно, теперь тот день — чистая страница.

Не хочу ничего помнить.

И не помню.

И чтобы закруглиться, скажу так: остаток дня Маленькая Буря, должно быть, ходит и думает: откуда взялся этот чудак? Потом она расскажет обо мне своим товаркам, они посмеются. И кто-нибудь скажет, что мир полон таких идиотов.

— Мужчины! — скажет на это Маленькая Буря. — Жить без них невозможно. Но и говорить с ними тоже нельзя.

А я, очевидно, остаток дня буду бродить по городу, собирать себя по частям, раздумывая, какая часть подойдет, а какую можно выкинуть как хлам. И приду к выводу, что от меня остались только негодные детали.

Если бы торговец существовал на самом деле, его остаток дня выглядел бы примерно так: он бы посмеивался и думал, что ручки, которые он спер в книжном магазине на Сторгата, а потом впарил молодому человеку в кафе, едва ли тому пригодятся. Потому что писать ими вообще нельзя. Торговец зайдет еще в несколько кафе и за полчаса продаст ручек больше чем на две сотни. И поскольку эту историю вам рассказываю я, Братья & Сестры, я решил отомстить за эти три несчастные минуты разговора и позволю торговцу угодить под ржавый «фиат» и погибнуть на месте. Ни одна живая душа не пожалеет о нем, и все происшествие займет семь строчек внизу на странице «Афтенпостен». Примерно так я себе это сейчас представляю: семь строчек в газете. Семь строчек, которые никто не станет читать. Маленькая заметка о незначительном парне, о котором забудут раньше, чем ты дочитаешь эту страницу.

Четверг, 18 июля

— Главное — не сдаваться, — говорит Сёс. В минуту слабости я посвятил ее в суть дела. Иногда бывает необходимо поговорить и с «врагом», дабы узнать, что он думает и чувствует. А Сёс все-таки принадлежит к иному лагерю.

— Вот увидишь, на нее произведет впечатление, если ты не сдашься, — говорит Сёс.

— Главное — не сдаваться, — говорит Старикашка-Солнце. Сегодня оно взяло выходной и лежит, откинувшись на своем солнечном троне. В руке у него запотевший стакан, над головой — зонтик, а на ногах сандалии. Не больно-то оно похоже на того, кто не должен сдаваться. Скорее выглядит так, как мне сегодня хотелось бы выглядеть самому. Если бы Маленькая Буря не тянула вниз мою леску. Ведь я закинул леску, а она — рыбка — заглотнула наживку. Поплавок прыгает по поверхности воды, и я вынужден подтащить добычу к берегу, чтобы посмотреть, богат ли улов.

— Много ты в этом понимаешь, — сухо говорю я Солнцу.

Оно надменно щурится и отвечает:

— Да уж побольше твоего.

Я не в силах болтать с ним и отправляюсь к Франку. Он только что проснулся. Вчера он поздно лег после того, как позволил себе «прошвырнуться», как он выразился. Не знаю, куда он прошвырнулся, в город или на крышу элеватора. Да, впрочем, это мне все равно. Меня сейчас заботит лишь одно — я должен хорошо подготовиться. Из вежливости я спрашиваю его, чем он сейчас занят.

— У меня еще не кончился тайм-аут, — отвечает он, и, видно, сам доволен своим ответом. Хоть кто-то чем-то доволен! Я-то едва ли могу думать о чем-нибудь другом, кроме тех трех трагических минут. Но тем не менее принимаю его приглашение вместе позавтракать. Желудок требует топлива. А может, вовсе не желудок, а мозг? Ведь он полон воды и все время требует витаминов, минералов и протеина. Он должен следить, чтобы мотор в голове беспрерывно работал. Особенно у того, кто вознамерился изменить свою жизнь. Это, само собой, связано с тем, что я каждый день понемногу взрослею. Тело тоже требует своего топлива. Нельзя построить нового, современного и взрослого Адама всего за несколько часов.

Я пытаюсь вытянуть из Франка побольше о том, как создать свой собственный стиль. Мне необходимо несколько хороших примеров.

Франк долго смотрит вдаль. Глаза у него почти такие же черные, как волосы. Наконец он произносит:

— Нет, этого я не знаю.

И люди еще считают, что быть взрослым приятно! Потому что тогда в твоей жизни будто бы появляются порядок и система. Тогда ты все понимаешь! А как же иначе, взрослые все понимают!

— Иногда мне кажется, что быть взрослым — это не иметь простых и ясных ответов. Я убеждаю себя, что вовсе не обязательно знать все, как мне раньше казалось, — говорит Франк. Он улыбается, но лицо у него все-таки грустное. Я тоже почти готов взять тайм-аут.

Ибо какой смысл во всем, что я затеял, если нет никакого смысла вообще что-нибудь затевать?

Но я не хочу позволить себя запутать. И пробую задать ему вопрос о том, что мне делать с Маленькой Бурей. И он отвечает:

— Главное — не сдаваться. — Можно подумать, что он поговорил с моей сестрицей по телефону и они всесторонне обсудили мой случай.

С кислой миной я вываливаюсь на улицу и смотрю на часы. Скоро уже надо отправляться в «Хауцц». Ничего другого мне не остается. Вы согласны со мной?

Братья & Сестры, я просто вынужден идти туда.

Леска натянута.

Наживка дергается.

Поплавок ныряет в воду.

Я чувствую себя упрямым ослом. Ко мне вернулась способность разговаривать, и я сажусь, как обычно, — заказав обычное, — на свое обычное место. Я сижу там и, как обычно, наблюдаю за происходящим. Но сегодня передо мной на столике нет моих обычных бумаг. Как обычно. Маленькая Буря, совершая свой раунд, постепенно приближается к моему столику. Пепельницы, тряпка — все, как обычно.

— Привет! — говорю я и улыбаюсь. На этот раз я решил взять инициативу в свои руки.

— Привет! — отвечает она. Не слишком сердечно.

— Сегодня мы с тобой ровесники, — говорю я. — И я готов пригласить тебя куда-нибудь сегодня вечером. Думаю, стоит сходить на какой-нибудь концерт?

Она улыбается, и я мертвею до самых кончиков пальцев на ногах. Глаза у нее голубые, как… голубые, как… — для такой голубизны у меня нет слов. Глядя на ее улыбку и ее глаза, я умираю три раза. Она вытирает мой столик и меняет пепельницу.

— А я так не думаю, — сухо отвечает она. Но хотя бы все время улыбается.

Маленькая Буря изменила свою позицию? Адам так считает. Я тоже так считаю. Ведь она говорит, что только не думает, что нам стоит куда-нибудь сходить. Это еще не реальный отказ.

— Я знаю одно хорошее место, — говорю я.

— Я никогда никуда не хожу с незнакомыми парнями, — говорит она. — Кто знает, может, ты зомби, убийца или сумасшедший?

— Хочешь, я тебе исповедуюсь? — предлагаю я. — Присядь на минутку, и ты все узнаешь.

— Мне очень жаль, но я на работе, — отвечает она.

Опять улыбается и колет мне сердце своими глазами.

Голубыми-голубыми, как электрический ток.

— Я думаю, мне все-таки следует отказаться.

Опять это словечко — «думаю». Я пытаюсь изобрести что-нибудь более хитрое. Наверное, она тоже надеется, что я произнесу что-нибудь более вразумительное, но, помедлив минуту, идет со своей тряпкой дальше.

Адам висит над пропастью на кончиках пальцев.

Будь это фильм, было бы интересно посмотреть, чем все закончится. Как Адам, герой блокбастеров, выйдет победителем.

Но это жизнь, Братья & Сестры. Поднимите руку те, кто слышал о таких случаях в жизни!

Здесь, в этой реальной жизни, героиня с суперголубыми глазами поворачивается к герою спиной, хотя он висит над пропастью на кончиках пальцев и вот-вот рухнет вниз.

И здесь, в этой реальной жизни, случается только то, что должно случиться. Адам, как мешок, летит в пропасть… И давайте попробуем угадать, что эта проклятая судьба уготовила бедняге Адаму.

МАЛОПРИЯТНЫЕ МЕСТЕЧКИ, КУДА, ПО МНЕНИЮ СУДЬБЫ, МОГ БЫ СВАЛИТЬСЯ АДАМ:

— В пылающую лаву, в которой фрукт Адам сгорит за несколько секунд, превратившись в головешку.

— На кучу стеклянных осколков, поставленных остриями вверх так, что эта туша Адам, упав на них, порежется, превратившись в шашлык, отбивную или рагу.

— На твердую бетонную плиту, и эта воющая черепаха Адам станет таким плоским, что его можно будет засунуть в файл для бумаги.

— В бездонный колодец с водой, Адам торпедой долетит до дна и уже никогда не поднимется наверх, ибо утонет страшным образом и превратится в праздничный обед для акул и мелких рыбешек.

— В трещину от землетрясения, которая распахнется, словно пасть, схватит свою жирную добычу Адама и снова захлопнется. Потом снова откроется на три секунды, рыгнет, скажет: «Спасибо за обед!» — и захлопнется уже навсегда.

Светлые перспективы. А в общем-то я еще целый час сижу в кафе и заказываю себе одно капучино за другим. Живот мой вот-вот лопнет. Но сваливать я не собираюсь. Ведь я не сдался. Я упрям, как осел, и цепляюсь за свое место.

Маленькая Буря один раз улыбнулась мне из-за стойки. Но больше я ее в тот день не видел. Мне даже показалось, что я должен достать свой список и еще раз записать пункт «Облажаться». Не знаю, сколько раз нужно попадать в идиотское положение, чтобы это считалось? Может, взрослые реже попадают впросак? Надо будет спросить у Франка. Мне кажется, что не будь этих мелких пакостей, я понемногу начал бы походить на него. Впрочем, ну его к черту, я не хочу становиться таким, как Франк. Хочу остаться самим собой. Но сейчас я все же решаю поступить так же, как он: возьму тайм-аут и подумаю. Если бы только я не был такой голодной акулой. И, как уже говорилось раньше, акулы всегда должны двигаться только вперед.

Мы берем на сегодня тайм-аут, и я, как акула, плыву вперед.

Пятница, 19 июля

Я понимаю, что у людей бывают тайны. В каждом из нас есть местечко, где мы прячем ото всех секреты, сложенные в бочонки и ведра. Я думаю о Франке. Он говорит, что взял тайм-аут, чтобы поразмыслить, и что не знает, куда идти или кем стать в своей новой жизни. Но, по-моему, он врет. Не потому, что скрывает что-то темное или опасное. А просто не хочет, чтобы кто-то знал о его планах. Наверное, они такие личные, что он просто еще не смеет их обнародовать. Честно говоря, я не знаю, что он собирается делать. Но догадываюсь. И думаю, что моя догадка верна.

Я разглядываю свою семейку, сидящую за завтраком. Что, собственно говоря, я знаю про Сёс? Это я так, для примера. Мне известно, в чем заключается ее работа. Как выглядели некоторые ее парни. Знаю, что у нее на щиколотке есть татуировка. Знаю, как от нее пахнет по утрам и какое у нее бывает утром настроение. И еще, кроме этого, вижу гору мелочей, которые, как мне кажется, и есть настоящая Сёс. Но на все сто я не уверен.

Или мама. Кто поверит, что она когда-то была панком? Кто поверит, что она родила меня и Сёс? Кто поверит, что она — Шеф в своем магазине? И о чем, например, она думает, когда мы все уже спим? Может, она бродит тихонько по квартире — как я несколько дней назад — и пытается найти какие-нибудь вещи, которые рассказали бы ей о нас? Может, заглядывает в наши дневники (у кого они есть), в наши ящики (если они не заперты), включает мой компьютер и т. п., чтобы узнать наши тайны? Может, иногда мы все ее так достаем, что она подумывает о том, чтобы прихватить все наши сбережения и сбежать? Просто уехать. В другую страну, найти себе любовника и начать новую жизнь? Целовалась ли она когда с другим мужчиной, кроме папаши, особенно после того, как они стали жить вместе?

А папаша? Ведь из-за него начались все эти вопросы и подозрения. Ведь именно о нем пойдет речь сегодня. Сегодня папашин день. Ведь именно он, который может оказаться убийцей, дамским угодником, черепахой, подлецом или зомби, договорился о какой-то встрече на сегодня и никому в семье не сказал об этом ни слова.

Ни единого словечка.

Молчит, как воды в рот набрал.

Единственное, о чем он готов трещать, это о Пере Гюнте. А об этой рыбине никто из нас не желает слышать. Поэтому он держит рот на замке. Он только присутствует. Так, как присутствовал всю мою жизнь. Сидит на своем месте — папаша и папаша. Все как всегда. И только я один знаю, что у него есть страшная тайна и, может, очень скоро изменится жизнь каждого из нас.

После завтрака я начинаю следить за папашей. Сперва я подвергаю его испытанию. Мы вместе выходим на улицу. Я — с велосипедом. Он машет мне и направляется на остановку трамвая на Биркелюнден. Я еду по улице и, как только он отворачивается, ныряю в первую же боковую улицу. Объехав церковь, я останавливаюсь. Выглянув из-за угла, вижу папашу. Он смотрит на часы, я тоже смотрю на часы. До девяти еще далековато. Времени у него достаточно. Именно в этом он и убеждается. Потому что вдруг будто принимает решение. И, надув грудь колесом, словно ему трудно дышать, топает к центру, то есть прямехонько в мою сторону. Я прячусь за церковью и жду, когда он появится и пойдет по трамвайным шпалам в город. Но жду напрасно: папаша либо испарился, либо вернулся домой. Во всяком случае, я его больше не вижу.

Я крадусь, чтобы снова заглянуть за угол. И тут мне приходит в голову оглянуться. Вот он, пожалуйста: шлепает по улице, которая идет параллельно трамвайным путям с другой стороны церкви.

Ему, очевидно, тоже захотелось оглянуться, потому что он вдруг оборачивается. Однако я быстро прячусь за выступом церкви. Велосипед стоит на парковке: если папаша узнает его на таком расстоянии, неприятности мне обеспечены.

Но меня никто не окликает.

Я жду и жду, чтобы он уж точно свернул за угол.

Выглядываю, но его нигде нет.

Тогда я вскакиваю на велосипед и качу по улице.

Наконец-то я его вижу.

Он идет медленно и как-то неспокойно.

Словно деревянный. Словно кто-то воткнул ему в позвоночник кол. И все время перекладывает портфель из одной руки в другую.

Пересекая улицу, я втягиваю голову в плечи. Следую за ним по Марквейен. Он ни разу не оборачивается. Посмотрим, что будет, когда нам придется перейти мост через Акерсэльву. Там мне будет негде спрятаться, хоть ты тресни. А он вдруг начинает крутить головой, словно чувствует, что кто-то за ним следит. Я пережидаю, пока он дойдет до светофора, а там лечу стрелой и прячусь за машины, припаркованные у жилого дома.

Выглянув из-за капота грязного синего «таунаса», я вижу, что папаша стоит на углу и смотрит на часы.

Гадает, хватит ли у него времени зайти в кафе?

Или увидел меня?

Или идет совсем не туда, где был в прошлый раз?

Похоже, он решил позагорать. Он стоит так долго, что стрелка успевает уже перевалить за девять.

Мы медленно ползем с ним по Торггата. Кто поверит, что мы тащились оттуда до Юнгсторгет целых сорок минут? Но папаша ставит рекорд. Он разглядывает все витрины. Даже витрину кафе, где подают кебаб. Он тянет время, и в конце концов это начинает действовать мне — первоклассному детективу Адаму — на нервы. Однако момент истины все-таки наступает. Папаша сворачивает на ту же улицу, по которой шел в прошлый раз. Звонит в тот же подъезд и — зззззз — его впускают внутрь.

Я пялюсь на все звонки и ничего не понимаю. И решаю переписать все конторы, которые там находятся. Опытный детектив никогда не знает, какие сведения ему понадобятся через минуту.

Мне явно не хватило тренировки в этом ремесле. Потому что я лажаю по полной, как бывает только в кино. Повернув велосипед, чтобы отъехать подальше и подождать этого великого мошенника папашу, я слышу, как окно на лестнице открывается и папаша кричит на всю улицу:

— Эй, молодой человек!

Я медленно оглядываюсь и вижу в окне его красную сердитую рожу. Он показывает на меня дрожащим пальцем. Я тоже тычу пальцем себе в грудь. Идиотский жест. И так ясно, кого он имеет в виду. Меня, конечно, кого же еще. Он серьезно кивает и велит мне подождать, пока он спустится вниз.

— И что же ты здесь делаешь? — папаша очень подозрителен.

— Работаю, — покорно отвечаю я и пытаюсь держаться как ни в чем не бывало.

— Здесь? — физиономия папаши высится над остальными и похожа на воздушный шар, который вот-вот лопнет. Если он не умрет до этого от разрыва сердца.

— Мы ездим по всему городу, — невинно отвечаю я.

— А где же твой пакет? Разве ты не должен передать пакет? — папаша уверен, что уличил меня.

— Я его уже доставил, — я показываю на Стургата. — Толстый конверт, в «Спейсворд». Конфиденциально.

— Мм…мм… — папаша сомневается в моей честности.

— А ты что тут делаешь? — я не в силах удержаться.

Об этом он не подумал! Его физиономия становится еще более красной. Он не отвечает.

— Вам дали новое помещение для репетиций? — я буквально уничтожаю его своим вопросом.

Он харкает, качает головой и наконец лепечет:

— Нам надо поговорить.

И вдруг я понимаю, что вот-вот узнаю тайну. Узнаю одну из тех тайн, которые запечатаны семью печатями и которые человек просто так не раскроет. Разве что у него не будет другого выбора. А у папаши, похоже, сейчас выбора уже не осталось.

Передо мной как будто начала приоткрываться неизвестная, запертая раньше комната. И когда я это понял, мне стало ясно, что я не хочу ничего знать.

Потому что папашина тайна не имеет ничего общего с женщинами.

И вообще с чем-нибудь интересным.

Я знаю папашу, знаю его физиономию и понимаю, когда он готовится сказать что-нибудь малоприятное. Что-нибудь, что знать больно. Что имеет отношение к миру взрослых. Что случается с человеком, когда часть жизни уже прожита. Теперь я это понимаю. То, чего не понимает еще даже Франк.

Неожиданно я вижу нас, троих парней, — теперь я думаю о нас, как о парнях, — я вижу нас троих, нанизанных на нитку как бусины. Я изо всех сил стремлюсь приблизиться к Франку. А Франк — к папаше. А папаша… Он близок к тому, чего никто из нас еще не знает. Чего-то, что далеко от той поездки за море, которую Адам Колумб пытается совершить, чтобы попасть в Винланд ^[24]. К тайне, еще не достигшей Винланда.

Мы садимся в кафе в универмаге НАФ. Там, где я в первый раз увидел папашу и понял, что у него есть какая-то тайна. Папаша тихо спрашивает, что мне заказать, но мне ничего не хочется. Поэтому он берет мне колу и венскую булочку. А себе кофе и кладет перед собой пачку сигарет. И молчит, пока закуривает первую сигарету.

А потом, выглянув в окно, говорит:

— Да, вот так-то… — и это единственное, что срывается у него с языка в первые три минуты.

И я не собираюсь его донимать, чтобы узнать больше.

Собственно, мне вообще ничего не хочется знать.

Я уже жалею, что вообще проснулся сегодня.

Жалею, что решился его преследовать.

А главное, жалею, что шпионил за ним с радостью, интересом и злорадством.

Потому что все это весьма трагично.

— Ты не должен ничего говорить маме, — предупреждает меня папаша. И на какое-то мгновение я думаю, что все-таки ошибся. У него есть любовница, и теперь мне это кажется замечательным. Я думаю, что для него это даже хорошо. Мне гораздо больше хочется услышать о красотке с вьющимися волосами и сладкими поцелуями, чем о той трагической истории, которая витает над нашим столиком.

— О'кей! — говорю я и перестаю думать. Вместо этого я слежу за папашиным взглядом. Он смотрит на Киркеристен, где три потертых типа с дрожащими коленями ссорятся из-за потрепанного пластикового пакета. Ни у кого из них нет сил, чтобы победить. Пакет разрывается, и из него выпадает три латунных подсвечника и ваза, которая от удара об асфальт разлетается на части.

— Это началось еще весной, — продолжает папаша и закуривает новую сигарету. — Может, ты помнишь, что я все время жаловался на колики в боку?

— Ты тогда переутомился, — говорю я. — И мы все приставали к тебе, чтобы ты сбавил темп.

— Yes, sir! Я так и сделал. Но вам не признался, что колоть-то в боку у меня не перестало.

ВОТ ДРЯНЬ! —

говорю я от чистого сердца.

ВОТ ДРЯНЬ!

Все становится каким-то нереальным. Теперь я точно уверен, что больше ничего не хочу знать.

— На прошлой неделе я был у врача. Он говорит, что, возможно, это синдром напряжения толстой кишки.

Но… — папаша закуривает третью сигарету.

— …но?.. — шепчу я бессильно и совершенно сникаю. Сказанного достаточно, чтобы лишить жизни бедного слушателя.

— Но врач говорит, что на всякий случай надо все досконально проверить, — папашины глаза прячутся глубоко в черепе. Они как будто тонут в коже и исчезают. Он тяжело кладет обе руки на стол и затягивается с такой силой, что я ощущаю жар сигареты. — Обещай, что ничего не скажешь маме! — папаша берет мою ладонь между своими, и я вздрагиваю, ощутив, какие ледяные у него пальцы. Как будто на улице холодрыга, а не двадцать с лишним градусов тепла.

— О'кей! — это единственное, что я могу из себя выдавить. Я даже не понимаю, что я пообещал.

— Она сразу решит, что у меня рак.

Слово сказано. Проклятое слово. Самое страшное из всех страшных слов. Жаль, что я вовремя не заткнул уши. Надеюсь, Братья & Сестры, вы меня понимаете? Кому приятно слышать, как его отец говорит, что, может быть, болен раком? Даже если врач считает, что у него всего лишь синдром напряжения толстой кишки или как там еще, одно это проклятое слово лишает тебя всякой надежды. Ты не хочешь видеть, как губы твоего отца его произносят, когда он говорит о себе.

Думаю, я стал сразу на два месяца старше, сидя там вместе с папашей. Он по-прежнему держит мою руку в своей, и я чувствую, как его холод передается мне. Я дрожу и хочу выдернуть руку, но он ее не отпускает. И говорит, что во вторник на следующей неделе ему должны сделать одно страшное рентгеновское обследование и что он боится его, как последний трус.

— Вот тут-то мне и нужна твоя помощь, сынок, — говорит он.

Я пропускаю его слова мимо ушей, потому что самое страшное уже сказано, и серьезно киваю головой.

— Я тебя напугал? — спрашивает папаша, но это не звучит, как вопрос.

— Да, — отвечаю я, и чувствую себя голым. Я сижу голый на втором этаже в кафе НАФ и слушаю, как папаша говорит, что у него, возможно, рак. Папаша намного обогнал меня в возрасте, он солидно обошел даже Франка. Но сейчас он говорит о вещах, которые, по моему разумению, случаются только со стариками. К родителям такие вещи никак не могут иметь отношения.

Папаша говорит, что перед обследованием он два дня должен поститься. Это означает, что ему можно только пить воду, но нельзя употреблять никакой твердой пищи. А это будет не так-то просто скрыть от мамаши. Поэтому он просит меня помочь ему. И я снова отвечаю ему «о'кей».

— И еще одно, — говорит он, все еще не отпуская мою руку. Напротив, сжимает ее еще сильнее. Кожа у меня, наверное, заледенела, поэтому я не ощущаю, что мои суставы давно превратились в порошок. Я только молча киваю.

— Ты сможешь пойти со мной на это обследование?

Я имею в виду, посидишь там в зале ожидания, пока я буду на рентгене?

Я вижу, что ему нелегко даются эти слова. Собственно, из нас двоих взрослый — он, и он со страхом просит меня о помощи. Когда-то давно — приблизительно час тому назад — я думал, что взрослые ничего не боятся. Что это одно из свойств взрослых. Но я ошибся, Братья & Сестры. Я непростительно ошибся.

Я не могу отказать ему. Хотя мне и не хочется сопровождать его на это обследование. Я ненавижу больницы, приемные и залы ожидания. Ненавижу мысль о том, что врачи будут обследовать папашу. И мне страшно ничуть не меньше, чем ему. Уже сейчас страшно. Но и отказать ему нельзя. Я просто снова киваю. И теперь он наконец-то отпускает мою руку.

— Я боюсь, как последний трус, — вздыхает он еще раз, и мы вместе выходим из кафе. И молча расходимся в разные стороны. Папаша забыл, что я уже давным-давно должен быть на своей так называемой работе, а я забыл сделать вид, что спешу туда.

За один час я стал намного старше.

Наверное, года на два.

А может, и больше.

Я чувствую это всем телом. Оно стало даже больше весить. Суставы держат мышцы, как железо. Они эластичные и упругие. Я как будто пересел с легкого мотоцикла на тяжелый. Чтобы стряхнуть с себя тягостное чувство, я должен сделать что-нибудь совсем необычное. День мой распланирован, и теперь я думаю, что единственный способ избавиться от этого невыносимого ощущения — это полностью изменить свою внешность.

Я захожу в парикмахерскую и стригусь наголо. Почти. Оставляю миллиметра три, не больше. Ни дать ни взять солдат-наемник. Рядовой Адам прибыл на службу!

Рядовой Адам выходит из парикмахерской на улицу и пытается взять себя в руки.

Как бы там ни было, а рядовой Адам решает, что его жизнь должна продолжаться.

Рядовой Адам покупает в «Пентагоне» военные штаны и почти прозрачную майку и отправляется завоевывать мир.

У него на счету еще есть деньжата. У него есть ключи от квартиры, носовой платок, пластиковая карта и потертый бумажник. У него новый причесон и новый прикид. Он стал старше, чем был вчера, и на сердце у него уже нет прежней беспечности. Но он не сдается.

А что делает рядовой, получивший приказ не сдаваться? Верно — он бросается исполнять приказ, не задавая командиру никаких вопросов.

— Рядовой Адам! Мы должны завоевать женщину!

— Yes, sir! — я вытягиваюсь навытяжку перед Шефом, который сидит у меня в затылке.

— Она находится в кафе неподалеку отсюда. В трехстах метрах, чтобы быть точным.

— Yes, sir! В трехстах метрах, sir!

— Твоя задача — форсировать дверь, оккупировать столик, дождаться действий противника, и, когда она нападет на тебя с пепельницами и тряпкой, нанести ответный удар. Если ты все сделаешь верно, ошибки не будет. А если допустишь ошибку, значит, ты что-то сделал неверно и, следовательно, ты, рядовой Адам, — идиот. Тебе все ясно?

— Я все понял, sir!

— Ступай и выполни свой долг, солдат!

И я трусцой бегу выполнять приказ. Где надо, прячусь в укрытии. Крадусь вперед, избегаю трех пулеметных засад. Раскидываю элитный батальон. Подбиваю танк. Бомблю город. Уничтожаю противника, засевшего в окопе. Форсирую дверь кафе «Хауцц» и, вооруженный до зубов, занимаю столик.

Ножи, чтобы показать, какой я крутой.

Гранатометы, чтобы продемонстрировать серьезность моих намерений.

Авианосец, готовый прийти на помощь.

Два ядерных аргумента.

Три килограмма обаяния, которые способны очаровать любую женщину.

Плюс новый рекорд в беге на 60 метров, если я сегодня опять опозорюсь.

— Сегодня возраст не помеха? — это первое, что я говорю ей, когда она приходит. При виде меня она улыбается. И это хороший знак.

— Что? — с удивлением спрашивает она, продолжая вытирать мой столик.

Я наклоняюсь к ней на несколько сантиметров и осторожно нюхаю воздух вокруг нее. Пахнет чистотой. Пахнет летом и нагретой солнцем комнатой. Слегка пахнет лимоном.

— Я стал старше на один час, — отвечаю я.

— Правда! Каким же образом? — она по-прежнему не проявляет ко мне особого интереса. Но по-прежнему улыбается.

— Боюсь, тебе этого не понять, — серьезно отвечаю я и из кожи вон лезу, чтобы показаться ей интересным и необычным.

Ее улыбка исчезает, она хмурится и так же серьезно смотрит на меня. Она не отвечает. Похоже, мои слова пришлись ей не по душе.

— Я хотел куда-нибудь пригласить тебя сегодня, — говорю я, чтобы переменить тему разговора.

Ее улыбка возвращается на свое место. Мне это нравится.

— Все не сдаешься? — спрашивает она и ставит на стол пепельницу.

— Я сдаюсь только если мне отвечают «да», — говорю я и так глубоко смотрю в ее голубые глаза, что у меня начинает кружиться голова.

Одну минуту мне кажется, что она колеблется. Во всяком случае, отвечает она не сразу. Проходит несколько секунд ожидания. Как будто ей пришлось сделать лишний раунд в своей голове, чтобы найти нужные аргументы. Она колеблется, Братья & Сестры! Она колеблется! За один час я реально стал старше. И хотя я слышал, как папаша говорил о своей страшной болезни, которую я не хочу даже называть еще раз, я пребываю на верху блаженства — ведь мне кажется, что она колеблется. По крайней мере, то время, пока звучит:

— У у у у у у б б б б б и р р р р р р а а а а а а й й й й й с с с с с я я я! — растянувшееся самое малое на десять секунд, и пока я верю, что рядовой Адам завоевал крепость. Вот-вот и подъемный мост опустится, и защита сдаст свои позиции.

Но вернемся к реальности. Мы уже говорили об этом, помните? И в этой реальной реальности она ответила, что не принимает приглашений от клиентов кафе.

Я поражен. Я думал, что уже победил. Я вяло пробую организовать оборону. Например, могу сказать ей, что я уже не клиент кафе. Но поможет ли это? Я могу прийти к ней домой и пригласить ее сходить со мной куда-нибудь вечером, если так будет проще. Или позвонить ей, если она не любит разговаривать лицом к лицу. Или спросить, когда я могу встретить ее на улице, если ей нравится получать приглашения на свежем воздухе. Могу угостить ее своими фактиками, если это поможет ей со мной разговаривать. Между прочим, я могу сообщить ей, что у кошки в каждом ухе по тридцать две мышцы. Что муравьи не спят. Что у верблюдов три века для защиты от песка. Что пчела за свою жизнь производит в среднем всего двенадцатую часть чайной ложки меда. Что на свете существует две тысячи шестьсот разных видов лягушек и что они живут повсюду, кроме полюсов.

Но я знаю, что это не поможет. Она поколебалась, но ее ответ был по-прежнему четкий и однозначный. Я чувствую себя обычной средней пчелой, которая надрывается ради пустяка. Пчелой, которая за свою жизнь производит ничтожную часть чайной ложки меда, а потом умирает. Есть чем гордиться.

И даже если у меня больше нет аргументов, у меня остается новый рекорд по забегу на шестьдесят метров. И я решаю им воспользоваться. Наверное, нет нужды говорить, что этот рекорд показывает не то, как быстро можно пробежать шестьдесят метров, а как медленно рядовой солдат-черепаха проползает положенные ему шестьдесят метров.

По дороге домой я захожу к Франку. Он открывает мне дверь и широко улыбается. Сперва мне кажется, что он смеется надо мной. Меня чуть было не охватывает паранойя: мне кажется, что все знакомые только и говорят обо мне за моей спиной. И что Маленькая Буря позвонила Франку и сообщила ему о моем новом поражении.

Но Франк тихо, словно боится кого-то разбудить, говорит:

— Заходи!

И за плечо втаскивает меня в кухню. На столе стоит низкий ящик, Франк кивает, улыбается и подводит меня к нему.

— Полюбуйся на нее! — восклицает он, и я вижу в ящике маленькую сморщенную черепаху, которая пытается побить мой собственный рекорд на шестьдесят метров: ползет к листику салата, который положил для нее Франк.

— Правда, милашка? — лицо у него, как у ребенка. Я никогда, сколько его знаю, не видел этого взрослого человека таким веселым.

— Что это с тобой? — с удивлением спрашиваю я. — Разве ты не взял тайм-аут, чтобы подумать?

— Она помогает мне думать, — отвечает Франк, нахмурив брови. Но потом снова смотрит в ящик, и взгляд его искрится, как у четырнадцатилетнего шкета при виде любимой звезды экрана.

Франк явно очарован черепахой, хотя и меня она тоже не оставила равнодушным.

— Хочешь, я ее достану? — спрашивает этот взрослый человек и тянется за черепахой.

— Нет, мне пора домой, — отвечаю я и гляжу на часы. Там, где я живу, скоро обед, и Адам должен быть на своем посту.

Я шлепаю к входной двери, а он стоит на кухне и нюнюкается со своей черепахой, словно она ребенок.

— Между прочим, как ты ее назвал? — спрашиваю я, открывая дверь.

— Амммхххммм, S, — невнятно бормочет он.

— Как-как? — снова спрашиваю я и внимательно гляжу на него. Он становится пунцовым.

— Адам, — отвечает он после минутного раздумья.

— Спасибо, — сухо говорю я. Так мне и надо. Адам — подходящее имя для игрушки, такое невинное, такое, которым можно пользоваться сорок лет, пока не станешь по-настоящему взрослым. Судьба, как всегда, любит меня. По пути домой я пробую побить собственный рекорд по ползанью на шестьдесят метров. Несмотря на мои ожидания, мне это удается.

Дома я нахожу записку от мамаши. Они не поедут за город в эти выходные. Мамаша наложила запрет. Она пишет, что есть более интересные занятия, чем общение с Пером Папашей Гюнтом. И в этом она, безусловно, права.

Суббота, 20 июля

В эту субботу я просыпаюсь с великолепным планом в голове.

Я не спешу. «Ссссссссссссс» — шипит вода в душе.

Я приветствую Солнце.

— Привет, Толстяк! — говорю я.

Покупаю, что мне нужно. «…Клиррр…» — звенят деньги, падая в кассу.

Спрятавшись, я жду, когда Маленькая Буря придет на работу. У человека должен быть план. И поэтому я делаю все, что надо, в правильной последовательности. Надо научиться планировать, если хочешь победить. Бесполезно просто приходить, приходить и приходить.

Когда все готово, я качу в «Хауцц», держа одну руку за спиной. Качу на своих роликах и перед Маленькой Бурей делаю особенно красивый разворот. Ее начальница за стойкой делает мне замечание за то, что я не снял ролики в помещении. Но потом и она начинает с интересом следить за происходящим. Маленькая Буря видит меня, как только я появляюсь в дверях. Видит и хочет улыбнуться. Но мой способ передвижения и круг, который я делаю перед нею, вызывают у нее удивление.

Я опускаюсь на колени.

Да, Братья, это, конечно, глупо, но так надо.

Наверное, ни одна из вас, Сестры, не думала, что я решусь на такое? Но человек, у которого есть план, способен на все.

Итак, я опускаюсь на колени перед Маленькой Бурей.

Я смотрю на нее, смотрю ей прямо в глаза.

Они голубые-голубые, и мне кажется, что я даже слышу потрескивание, как от пламени сварочного аппарата, как от синего пламени в камине, как от неба в необычно жаркий летний день.

Я смотрю ей в глаза и протягиваю три красные розы.

Красные розы на длинных стеблях, люди! Это вам не какой-нибудь пустячок. Не мать-и-мачеха, не гвоздика, не цветок в горшке, не куст красной смородины. Я протягиваю ей три кроваво-красные розы.

Теперь уже все пялятся на меня. Видок у посетителей такой, точно они с луны свалились. Или, может, увидели чувака, который свалился с луны. Одни застыли с кофейными чашками, не донеся их до рта. Другие набрали кофе в рот, но забыли проглотить. Кофе течет у них из уголков рта. А они все продолжают лить его в себя, не спуская с меня глаз. Третьи перестали жевать и сидят с набитым ртом. Четвертые обжигают пальцы сигаретой. Но так и не выпускают ее из рук.

В такие мгновения время останавливается. Двигаюсь вперед только я. Говорю что-то только я. Вообще, шевелюсь только я. Несколько секунд я тяну эту историю и заставляю сердца биться быстрее.

Маленькая Буря берет розы. Наклоняется над ними и нюхает. Закрывает глаза так, что голубая сказка скрывается за веками, и вдыхает аромат трех красных роз, стебли которых еще хранят тепло моей руки. Пот от моей руки смешивается с потом ее руки в голубом блеске.

— Я приглашаю тебя на сегодняшний вечер, — громко говорю я. — Пойдешь со мной?

Сперва она серьезно кивает, потом у нее в горле что-то освобождается, и она отвечает так громко, что все в зале могут это слышать:

— Да, с удовольствием.

ДА! —

проносится сквозь меня. И это не такое многократное ДА, которое заполняет все страницы. А просто слово, полное радости, победы, влюбленности, и оно захватывает меня, Адама, целиком и полностью. Такое ДА уже останется со мной навечно.

Я встаю и делаю пируэт, чтобы показать, как я счастлив. И поскольку меня все еще переполняет ее ДА, это выглядит очень изящно.

— Великолепно! — говорю я.

— Потрясно! — кричу я.

— Yes, baby! — вою я и исполняю соло на воображаемой воздушной гитаре.

Мне выпала шестерка в костях, я наконец-то получил счастливую карту. Слишком часто мне выпадало в этой игре: «Ваш дом и отель горят. Вернитесь на старт». Но наконец настал мой черед. И по-моему, сейчас самое время.

Я собираюсь покинуть кафе на этом великолепном ДА, посылаю Маленькой Буре воздушный поцелуй и качу к двери не хуже чемпиона Олимпиады.

— Постой! — кричит она.

Я скатываюсь с высокого ДА и превращаюсь в дрожащее ЧТО.

— Я что-то не так понял?

— Когда мы встречаемся? — спрашивает она.

Ах да! Конечно! Маленькая деталь. Хотя и очень важная.

— В восемь часов, — отвечаю я задорно и красиво открываю дверь.

— Постой! — снова кричит она.

Ко мне возвращается прежняя дрожь, и я чувствую предательскую слабость в коленях.

— Ты можешь прийти ко мне, — она диктует мне свой адрес в Торсхове.

Ладно. Ладно. Еще одна незначительная деталь. Так легко забыть мелочи при раздаче призов. Я киваю, благодарю ее за адрес и на этот раз медленно поворачиваюсь к двери.

— Постой! — кричит она. Публика почти не верит своим глазам и ушам, застывшая в толстом слое замерзшего времени.

— Меня зовут Клаудия Хассель, — говорит она и выглядит смущенной, произнеся свое имя так громко, что его слышно даже в глубине зала. — А тебя?

— Я всегда звал тебя Маленькая Буря, — говорю я и немного смущенно называю свое имя. — Приятно познакомиться.

— Ммм… — вот ее ответ.

И тут раздаются аплодисменты. Все присутствующие в кафе начинают дико хлопать, свистеть и выть. Можно подумать, что мы разыграли настоящую драму. Своего рода счастливый вариант «Пера Гюнта», где Пер наконец добивается той девушки, которую и хотел заполучить. Мы разве что не раскланиваемся и не посылаем по кругу шляпу, как бродячие артисты.

Я подмигиваю Маленькой Буре, которую отныне буду звать Клаудией, и исчезаю за дверью. Через окно я вижу, как люди показывают на меня пальцами и машут мне, и я как можно скорее уматываю оттуда.

О конце дня рассказывать почти нечего. Я заглядываю к Франку и любуюсь маленьким морщинистым Адамом, который ест салат и ползает в своем ящике совершенно счастливый, без всяких списков, пунктов, заданий или огорчений. Франк напоминает мне, чтобы я не пытался вечером жарить у Клаудии бифштексы. Вместо этого я должен попытаться выяснить, какие у нас с ней есть общие интересы.

Франк выглядит счастливым. И когда я говорю, что ему надо обзавестись девушкой, он отвечает, что боится, как бы маленькая черепаха не стала его ревновать. Маленький Адам трясет головой, будто понимает, о чем идет речь. Потом набрасывается на очередной листик салата и тщательно его жует. Мы с Франком договариваемся увидеться в понедельник, и я убегаю.

Мама пригласила к себе на вечер подруг. Папаша сидит в спальне перед компьютером и думает об Ибсене. У него вечером встреча с театральной группой. Сёс уже умотала из дома на лодочную прогулку с двумя школьными подругами. А мама только кивает, когда я говорю ей, что иду прошвырнуться. Но потом спохватывается, как будто хочет получить побольше инфы.

Я прикидываюсь, что не слышу ее вопросов, спешу привести себя в порядок и смыться.

— У тебя свидание? — вдруг спрашивает она. Подкрадывается ко мне и вглядывается в мое лицо. — Не вздумай врать. Еще никому не удалось что-нибудь от меня скрыть!

Я думаю, знала бы ты, что от тебя скрывает папаша! Но, естественно, не выдаю его.

— Бинго, мамаша! — говорю я.

После этого она выуживает из меня всю историю так же, как рыболов-спортсмен вытаскивает на берег рыбу. Осторожно, силой, хитростью и обманом. Наконец она улыбается — допрос окончен. Тем временем папаша тоже выходит к нам и слушает наш разговор. То есть, выглядит это так, словно он неуверенно бродит вокруг и вообще ничего не слышит. Но когда он останавливается с улыбкой, я понимаю, что он слышал все. Мама убегает, чтобы купить молоко, а папаша прокрадывается на кухню и возвращается с вороватым видом. Не иначе как он там что-то стибрил.

— Возьми с собой, — шепчет он мне, будто мама на улице может нас услышать. Он протягивает мне три баночки пива, я кладу их в пластиковый пакет, а сверху сую джемпер и несколько дисков.

— Так вам с Клаудией будет немного веселее, — говорит он и улыбается. Хотя я вижу за этой улыбкой нечто совсем другое. — Ты помнишь, о чем мы с тобой вчера договорились? — спрашивает он.

Я киваю, и он улепетывает в спальню, как только мы слышим на лестнице мамины шаги. Я прячу пакет за кровать и надеюсь, что банки звякнули не слишком громко.

Папаша включает телик. Время подходит к семи, и он чувствует себя неприкаянным. Четверть восьмого. Двадцать минут. Мама тоже, как вор, прокрадывается в мою комнату.

— Возьми, — говорит она тихо, чтобы папаша в гостиной ее не услышал. И протягивает мне пластиковый пакет. В нем три баночки пива. — Развлекитесь немного. Я еще помню, как человек себя чувствует в вашем возрасте, — говорит она. Я держу язык за зубами и ставлю пакет рядом со своей сумкой. — Не сомневаюсь, что вы хорошо проведете вечер, — говорит мама, быстро обнимает меня и мчится на кухню, чтобы приготовить все к приходу подруг.

А я остаюсь с сумкой, потяжелевшей от пива. Я всегда говорил, что у всех людей есть свои тайны. В моем случае две совершенно особые тайны. Можно подумать, что папаша с мамашей вообще не знают друг друга. Ни один из них не хочет, чтобы другой знал о его поступке. А может, они просто боятся, что другому не понравится, что я в субботу вечером буду пить пиво? Неужели даже взрослые так плохо понимают друг друга? Неужели мне следует отказаться от мысли стать взрослым? Я чешу в затылке и обещаю себе завтра же выяснить это у Франка. Хотя разве он знает ответ на этот вопрос, ведь он тоже взрослый. Вот и пойми их, этих взрослых!

Я успеваю посмотреть главные сообщения «Новостей» и убегаю. Мне требуются и сила, и время, чтобы доставить груз пива в Торсхов, где живет Клаудия.

Рядовой Адам смущен. Днем победа была на моей стороне. Но теперь меня преследует страх. О чем мы будем разговаривать весь вечер? Что у нас общего? А что, если ей нравится какая-нибудь дебильная музыка? А что, если она считает, что искать любопытные фактики в интернете — самое идиотское из всех известных ей занятий? А что, если она не такая красивая, как мне показалось? А что, если она решит, будто я вовсе не такой славный парень, каким показался ей днем?

А что, если?..

А что, если?..

И т. п.

От страха мысли начинают ходить по кругу. Меня пробирает холодная дрожь, колени подгибаются. Легкие проваливаются куда-то в живот, почки и печень отправились прогуляться. Я думаю о Солнце, о Франке, о Сёс, о черепахе Адаме и знаю, что никто из них сейчас меня не спасет.

Ведь я совершенно не знаю Клаудию. Придумал ли бы я лучший план на вечер, если бы был старше? Едва ли. Можно сказать, что быть взрослым — это быть слишком высокого мнения о себе. Во всяком случае, в последние недели я в этом почти убедился.

Где-то впереди висит таинственный дверной звонок на таинственной двери подъезда, где таинственная лестница ведет в таинственную квартиру. Туда-то я и направляюсь. Но по непонятной причине мне все кажется трагическим и страшным. Представьте себе, что вы тащитесь к зубному врачу. Именно так я себя сейчас чувствую. Я звоню в таинственный домофон и поднимаюсь в квартиру принцессы. Принцесса открывает дверь, и черепаха Адам вяло здоровается с ней.

— Я дома одна, — первое, что сообщает она мне, как только я вхожу в квартиру. Но это меня отнюдь не успокаивает. Я достаю пиво из сумки и ставлю его в холодильник.

— Как ты его добыл? — спрашивает она.

— Ни за что не догадаешься, — говорю я и открываю каждому из нас по банке.

— Это еще неизвестно, — она ставит в духовку пиццу.

Я рассказываю ей о папаше с мамашей, и она только качает головой и говорит, что верит мне.

— Смотри! — она показывает мне в холодильнике три бутылочки пива. — Это мне купил брат. И просил, чтобы я ничего не говорила папе с мамой.

— Ох уж эти родственнички… — я качаю головой. Разговор завязывается легче, чем я думал. Ее семья, моя семья. Тайны, ссоры, мелкие неожиданности. Мы смеемся, сравниваем своих предков и говорим, что, будь мы взрослыми, мы бы так не поступили. И никогда не признаемся в этом своим детям, когда станем взрослыми. И ничего такого не сделали бы, будь у нас младшие брат или сестра. И все в таком духе. Я чуть не смеюсь про себя, когда думаю о том, что значит быть взрослым. В ту минуту я думаю, что никогда взрослым не стану. Все это отодвигается в такое далекое будущее, что я вообще могу спокойно без этого обойтись. По крайней мере, пока живу. Я смеюсь, и Клаудия спрашивает, чего я смеюсь. — Да так, — бурчу я и опустошаю банку.

— Ты надо мной смеешься? — раздраженно спрашивает она.

Как ни глупо, я снова смеюсь, и теперь уже она ни минуты не сомневается, что я и в самом деле смеюсь над ней. Настроение сразу меняется. Словно кто-то повернул выключатель. С радостного тепла на точку, находящуюся в двух делениях от точки замерзания. Ни прохладное пиво, ни горячая пицца больше не помогают. Разговор заходит в тупик, и нам вдруг становится не о чем разговаривать.

Я напрягаю все извилины, потею, страдаю, ем пиццу и пытаюсь найти, что у нас есть общего, как сказал бы Франк. Интересы, хобби, музыкальные группы, компьютер — все что угодно, только бы к нам вернулось то тепло, с которого мы начали.

Но Клаудия выглядит далекой. Надменной. И если уж быть до конца откровенным, мне кажется, что я чувствую присутствие Каролины. Клаудия на 10 % становится Каролиной. Я хочу произвести на нее впечатление и говорю:

— Меня интересуют дебаты по экономике, государственному устройству и политике.

Заносчиво сказано. Но что Адаму — экс-принцу этой истории — остается делать, если еще, немного и ему придется выпрыгнуть из этой кухни на своих лягушачьих лапках? Рядовой Адам потерял под собой всякую опору. Может быть, ему следует отказаться от защиты этой высоты и отступить на запасные рубежи? Но он не сдается без последней попытки.

Клаудия подозрительно, изучающе смотрит на меня.

— И что же ты думаешь о напряженной обстановке на Балканах? — спрашивает она.

Рядовому Адаму приходится отступить.

— Упс! — говорю я и в корне меняю тему разговора. — Ты любишь поесть?

— Люблю, — отвечает она с нежностью во взгляде.

Ее глаза говорят мне, что она едва ли может прожить без овощей, мяса, рыбы, лакомых бутербродов, свежего хлеба и тому подобного.

— Я специалист по бифштексам! — восклицаю я. Все-таки я выпалил это. Несмотря на предупреждение Франка.

— Терпеть не могу мяса, — замечает она и берет себе еще кусок пиццы. — Думаю, я стану вегетарианкой.

— Я слышал, что в «Макдоналдсе» продают вкусные вегетобургеры, — говорю я.

— В «Макдоналдсе» вся еда невкусная, — возражает она, и я опять слышу нотки Каролины.

СМЕНИ ТЕМУ! СМЕНИ ТЕМУ! — мигает в моей голове сигнальная лампа.

— Хочешь сигару? — спрашиваю я и достаю купленную еще днем пачку. Я подумал, что раз уж это числится в моем списке, у меня будет подходящий повод выполнить и этот пункт.

— От сигар пахнет или молокососами, или дедушкой, — отвечает Клаудия-Каролина и пьет пиво так, что оно булькает в горлышке бутылки.

— А ты не против, если я закурю? — я срываю с пачки целлофан.

— У нас дома не курят, — говорит она. — Но уж если тебе так приспичило, садись на балконе и дыми себе на здоровье.

СМЕНИ ТЕМУ! СМЕНИ ТЕМУ! СМЕНИ ТЕМУ! Красные сигнальные лампы работают сверхурочно. Бред какой-то.

Смущенный Адам убирает сигару обратно в пачку. Скоро я смогу только квакать. Странный получается вечер.

— Солнце — крутой бог, — бормочу я и с горечью думаю о всех тех утрах, когда я поднимался на элеватор и исполнял свой долг. И что же этот бог дал мне взамен?

— Что? — спрашивает Клаудия.

— Солнце — крутой бог, — повторяю я, чувствуя себя идиотом.

— Что ты хочешь этим сказать?

Теперь все ее внимание направлено на меня. Каролина испарилась, передо мной сидит Клаудия, и ее голубые глаза с интересом смотрят на лягушку Адама, который снова начинает чувствовать себя принцем. Я рассказываю ей о договоре с Солнцем, и она спрашивает, зачем мне понадобилась это сделка. И я выкладываю ей все. О плане стать взрослым. О моем списке. О Каролине. Клаудия внимательно слушает. Она перестает есть. Она забывает пить. Вместо этого она словно приклеивается к моим словам и задает забавные вопросы в самых-самых глупых местах. Наконец она говорит:

— Ты необычный парень.

— Гм-м, — отвечаю я, не придумав ничего лучшего.

«Необычный» может означать многое. Я даже не понимаю, положительная ли это оценка. Гитлер тоже был необычным. Но не уверен, что я хотел бы, так сказать, с ним пообедать.

— Я счастлива, что ты пригласил меня. Хотя мы здесь… — говорит она и разводит руками. И это напоминает мне, что мы с ней в квартире одни.

Я

и

Клаудия

одни

в совершенно

пустой

квартире.

Мы

можем

делать

все,

что

захотим.

Это проносится у меня в голове, и при мысли, что я у нее дома, у меня дрожат колени. Мы одни. Она и я. Это страшно. Это невероятно. В это невозможно поверить.

Клаудия хватает мои руки, и я их не отнимаю. Я жду, что руки у нее окажутся ледяными, такими же, как у папаши. И вздрагиваю, прикоснувшись к ее горячим ладоням. Мы сидим за столом друг напротив друга, переплетаем пальцы и говорим о том, что значит быть взрослым.

И больше ничего, Братья & Сестры. Атому, кто будет разочарован, я должен сказать, что в этой истории не будет никаких акробатических сексуальных сцен. Я не стану врать, будто мы лежим нагие, прижавшись друг к другу, ласкаем друг друга или «делаем это». С одной стороны, я хочу ее. Очень хочу всей своей кожей почувствовать ее кожу. А не только кожу на ее руках. Хочу почувствовать ее всю. Но с другой стороны, я немыслимо рад, что мы не сделали ничего больше, что мы только переплели пальцы, смешали свое тепло и пот и только смотрели друг другу в глаза. Это совсем не то что Каролина. Это все равно что перейти в высшую лигу. Из 2-го дивизиона в элиту. Это что-то серьезное. Что-то неизвестное. И я уверен, что Клаудия испытывает то же самое. Мы еще не готовы. Мы как два космических корабля, встретившиеся в небесном пространстве — американский и русский. Они не могут состыковаться без основательной подготовки. У них должен быть план. На осуществление которого требуется время.

Так и у нас.

Мы два космических корабля, которые плавают вокруг друг друга и прикасаются друг к другу своими длинными клешнями. Мы ощупываем друг друга, трогаем, гладим, пытаемся понять, как мы выглядим, чтобы двинуться дальше. И в духе настоящих космонавтов я пытаюсь напичкать ее сведениями о мировом пространстве и планетах:

— Ты знала, например, что диаметр нашей Галактики 75000 световых лет и что Солнце отстоит от центра на расстояние 26100 световых лет? — спрашиваю я. — Считается, что температура солнечного ядра — 154 миллиона градусов по Кельвину. День на экваторе Юпитера длится 9 часов, 50 минут и 30 секунд. Обратная сторона Луны первый раз была сфотографирована в 1959 году.

Может, это и недостаточно романтично, но я замечаю, что для нее это романтично. И думаю, что сейчас любые мои слова и любые ее слова будут казаться нам романтичными. Клаудия могла бы читать мне вслух телефонную книгу, а я цитировать ей «Пера Гюнта», и все равно мы бы хотели, чтобы этот вечер никогда не кончился.

Время близится к часу, и это уже конец. Теперь уже совсем скоро родители Клаудии вернутся домой. Мы стоим в передней, сплетя пальцы. И для тех, кто интересуется другим и был разочарован, могу сказать, что в эту минуту мне было сделано интересное предложение:

— Я хочу тебя поцеловать. Можно? — спрашивает Клаудия и целует меня, когда я говорю, что очень хочу, чтобы она меня поцеловала.

Поцелуй длится долго.

Она целует меня в самую середину губ, языком и зубами.

Честное слово!

Мы сплетаем языки и, конечно, сплели бы и зубы, если бы это было возможно.

У Клаудии горячие руки и прохладные щеки. Это странно — теплые руки и почти холодные губы.

Поцелуй длится.

Поцелуй длится.

Длится.

И длится.

Мне надо идти. Я протягиваю руку, чтобы открыть дверь, и Клаудия говорит:

— Подожди!

И я жду. Поворачиваюсь к ней и жду.

— Мы еще увидимся? — спрашивает она, и это самый прекрасный вопрос, который я когда-либо слышал от девушки с голубыми глазами.

— Конечно, увидимся, — отвечаю я. — И даже очень скоро.

Я так одурел от счастья, что забываю ответить более точно. Я снова прикасаюсь к двери.

Подожди! — говорит она. Мы как будто повторяем репризу, которую уже разыграли раньше.

Я снова поворачиваюсь к ней. Глупый, как счастливый козел.

— Когда? — спрашивает она.

— Завтра, — глупейшим образом отвечаю я.

— Когда завтра? — Клаудия не сдается.

— Приходи ко мне в семь часов.

— Так поздно? — она разочарованно выпячивает нижнюю губу.

— Иначе не получится. — Я говорю ей, что днем буду занят с папашей некоторыми его делами. Делами слишком сложными и объяснять которые слишком долго. Но сделать их необходимо.

— О'кей! — она снова целует меня, и мы машем друг другу триста пятьдесят раз, пока она стоит в дверях, а я спускаюсь по лестнице. Она стоит у окна и продолжает махать, пока я иду по улице. Открывает окно и посылает мне сотню воздушных поцелуев, а я задом наперед иду к Лёкке. Когда окно и Клаудия исчезают из виду, я закуриваю сигару. Клаудия права. От сигары пахнет дедушкой и Рождеством. Но сейчас больше Рождеством. Так Рождество пахло, когда я был маленьким мальчиком и абсолютно все, связанное с Рождеством, было интересным. Поэтому я дымлю сигарой до самой Биркелюнден. Звенят бубенчики, и снег мягкими шапками лежит на крышах и автомобилях. На углу парка я каблуком гашу сигару и бросаю окурок в мусорный ящик. Я даже представляю себе, что беседка украшена рождественскими свечами и блестками, а ангелы прячутся в свои тайники. Рождество в разгаре лета!

Воскресенье, 21 июля

— Итак, смысл этого дня — прикинуться, будто я ем от пуза, чтобы мама не обнаружила, что на самом деле я пощусь, — говорит папаша, когда мы с ним болтаемся в трамвае, идущем в центр. — Сегодня мы с тобой должны изобразить, будто переделали массу дел, а потом пообедали. То есть обедать будешь ты, а я буду только делать вид, что обедаю, и когда вернемся домой, мы скажем маме, что отлично поели — особенно я, — и не можем даже подумать об ужине. Ясно?

Вообще папаша на сегодня свободен от всяких обследований. В нашем распоряжении целый день. Мы линяем под предлогом, что я должен помочь ему кое-что убрать в помещении, где у его труппы проходят репетиции. А потом мы, наверное, сходим в кино. Или усядемся с мороженым где-нибудь на скамье, или отдохнем на Акер Брюгге, чтобы папаша мог притвориться, будто пил там пиво. И т. д. И т. п. Это не так просто, как кажется. Но главная наша цель — скрыть от мамы папашины дела. То есть еще одна тайна.

Первым делом мы едем туда, где они репетируют. Это дом в пяти минутах ходьбы от Блица ^[25], и, похоже, его тоже оккупировали леваки. В подъезде множество почтовых ящиков с уймой фамилий. Уймой странных и потешных имен, показывающих, что их обладатели не какие-нибудь там заурядные людишки. По грязной лестнице мы поднимаемся на четвертый этаж. Раньше здесь был чердак. Крыша скошена на одну сторону, потолок пересекают несколько толстых деревянных балок. Кроме зала тут два кабинета и комната отдыха, в которой пахнет, как в табачной лавке. Мы открываем окно, чтобы проветрить, и папаша показывает мне коробку с бумагой и старой канцелярской лампой, которую нужно выбросить. Это и есть та БОЛЬШАЯ уборка, которой мы сегодня ДОЛЖНЫ заняться. Маме он сказал, что здесь вагон ненужного хлама, от которого необходимо освободить помещение.

Мы работаем не спеша. Отдыхаем и перед уборкой, и после нее.

— Сегодня ночью я несколько раз просыпался, — говорит папаша и шлепается на сумку, лежащую у окна. — Просыпался в холодном поту от страха, что я обречен.

— Нет, папаша, ты не умрешь, — я пытаюсь его утешить.

— Понимаешь, я еще не хочу умирать. Я страшно любопытный, и мне интересно посмотреть, как все сложится, — говорит он.

— Что сложится?

— Как сложится жизнь у Глории. И что за тип вырастет из тебя.

— Я уже вырос. Разве я еще не взрослый? — мрачно возражаю я.

— Почти взрослый, — поправляет он.

— Не почти, а совсем, — стою я на своем.

— Нет, не совсем. Но это неважно, — говорит папаша. — Мне интересно узнать, как сложится ваша жизнь.

Что будет с мамой. И с нашей театральной труппой.

Ведь это я ее создал. Это, так сказать, мой ребенок. Как ты и Глория. От этого никуда не денешься.

— Ты не умрешь, папаша, — говорю я. — Вспомни, до каких лет дожили твой дедушка и прадедушка. Они умерли очень старыми. А твоему отцу уже восемьдесят.

— Если я умру, то вернусь привидением и буду следить за всеми, кого знаю. Так что берегитесь! Между прочим, как у тебя прошел вчерашний вечер?

— Хорошо, — это единственное, что я могу из себя выдавить. Но я улыбаюсь, чтобы подтвердить, что вечер действительно удался.

— Не хочешь поделиться подробностями?

— Нет.

— Было что-то… — его слова повисают в воздухе.

— Не всех же интересует секс, — говорю я и тут же думаю о сексе с Клаудией. Но выгляжу настоящим святым.

Папаше тоже приходит в голову мысль о святом.

— Мой сын — святой, — говорит он. — Я-то в твоем возрасте не думал ни о чем, кроме секса. Во всяком случае, так мне сейчас кажется.

— А может, ты ошибаешься, — поддразниваю я его. — Может, ты думал вовсе не о сексе, а о… — но я не могу вспомнить ничего, о чем он мог бы думать. — Правда, папаша, о чем ты, собственно, думал, когда тебе было шестнадцать? — спрашиваю я. Немного странно — раньше мне это было по фигу.

— Это… это было двадцать три года назад… — он закрывает глаза, и его лицо искажает гримаса. — Тогда я играл на гитаре в рок-группе, тяжелый рок. Хотели стать лучше двух других групп, они назывались Led Zeppelin и Deep Purple. Панков тогда еще не было. Но вообще-то я был готов к их появлению. Мне нравилась их музыка, в ней были сила и напор. Со временем мне надоело таскать гитару. Она была зверски тяжелая. Микрофон по сравнению с ней — пушинка. Еще я обнаружил, что мне нравится стоять на сцене перед публикой. Наконец пришло время панков и «Выстрела в затылок». И вдруг мне стало ясно, что музыка — это все-таки не мое. Что мне хочется быть актером. Ведь актер может изображать самых разных людей. Оставаясь при этом различными сторонами самого себя. — Ты уже тогда мечтал сыграть Пера Гюнта?

— Нет. Тогда мне эта роль казалась слишком вялой. Я не любил Ибсена. От него несло плесенью. Но с годами я изменил мнение о многом, что мне раньше нравилось или не нравилось. Словом, стал взрослым, — заявил папаша. — Теперь я могу сказать одно: Ибсен — бог.

— Крутой бог, — бормочу я так тихо, что папаша не слышит.

А потом он изображает мне кое-что из «Пера Гюнта». Кусок из сцены, в которой умирает матушка Осе. И это, Братья &: Сестры, меня впечатляет. На сей раз папаша меня впечатляет. А это случается не часто. Поднимите руки те, на кого за последние годы его предки произвели впечатление. Таких кот наплакал. И не вздумайте мне возражать.

Папаша играет Пера Гюнта, который пытается внушить своей матушке, что та не умрет. Хотя ясно, что жить ей осталось несколько минут. Папаша играет и Пера Гюнта, и его матушку, которая больше всего боится умереть и радуется, что сын пытается внушить ей, что она не умрет. Старушка верит, что все кончится хорошо. Я чуть не плачу. Потому что папаша убеждает меня, что он и есть испуганная немощная матушка Пера Гюнта, и в то же время он сам — огорченный и грустный Пер Гюнт, и все до чертиков трагично.

Я награждаю папашу аплодисментами, и он ужасно горд. Но вместе с тем выглядит усталым. И до меня только теперь доходит, что в сыгранной им сцене говорится о человеке, который боится смерти. Вроде как о нем самом.

— Может, пойдем прошвырнёмся? — предлагаю я, чтобы сменить тему и настроение.

Мы оба смотрим на часы, уже два. День летит, как конь, стучащий копытами о дорогу.

Мы идем на Акер Брюгге. Погода слишком хороша, чтобы тухнуть в помещении. Мы находим местечко на причале, и папаша располагается в тенечке. Я вижу, что он смертельно завидует мне, когда я, прочитав меню, заказываю, что хочу. А я заказываю бифштекс — вдруг мне откроется его секрет.

— Средне-прожаренный с печеной картошкой, — говорю я как истинный профи.

Папаша заказывает желтую минералку, и официантка тут же возвращается с бутылкой пузырящейся воды для папаши и колой для меня.

Папаша наливает себе воды, смотрит с подозрением на поднимающиеся пузырьки, которые лопаются, едва достигнув поверхности.

— Вы больше ничего не хотите? — спрашивает официантка у папаши. Я даже слышу в ее голосе огорчение.

— Нет, мне хватит холодной воды, — отвечает папаша с видом голодной собаки, наблюдающей за жрущими товарками в то время, как она сама привязана к будке.

Мне приносят бифштекс. Я отрезаю кусочек и смакую его. Мясо тает на языке, оно в меру поперчено. Ни соли, ни перца больше не требуется. Я разрезаю печеную в кожуре картошку, и из нее идет пар. От этих ароматов папаша откидывается на стуле. Я кладу большой кусок масла в разрезанную картофелину, оно тает.

Потом я кладу в рот кусок мяса и постанываю от наслаждения. Папаша тоже постанывает. Но от горя или от боли? Я уж не знаю, как назвать огорчение, испытываемое человеком, который не может есть то, что ему хочется. Он в три глотка опустошает бутылку с минералкой и заказывает себе апельсиновый сок со льдом.

Я продолжаю лопать. Не могу удержаться. Это выше моих сил.

Это плохо.

Это отвратительно.

Нельзя так себя вести по отношению к голодному отцу.

И тем не менее, я жру.

В меня вселяется маленький красноглазый чертик, и я постанываю от удовольствия.

Причмокиваю…

Щелкаю языком…

Киваю…

Закрываю глаза…

Медлю с каждым кусочком, как будто мне подали блюдо, цена которому десять тысяч крон…

А папаша страдает. Он выпивает весь сок. И заказывает еще. И еще. И опять минералку. Колу. Кофе. Он выглядит встревоженным и сердитым. Хмурит брови. Покупает газету. Пытается читать. Складывает ее и бросает на стол. Курит и гасит окурки. Снова кофе и чашка бульона. Тут уже даже официантка начинает тревожиться и спрашивает, не заболел ли папаша.

Я вижу, что папаша сейчас взорвется. Ну давай же! Ведь когда папаша взрывается, смотреть на это все равно что смотреть пьесу, в которой много крика и шума. Но папаша сосредотачивается. Берет себя в руки, так что это видно даже со стороны. Потом, вздохнув, отвечает официантке:

— Спасибо, со мной все в порядке.

— Скажите, если что… — говорит она.

— СПАСИБО! — рявкает папаша и снова берет газету. Закрывается ею от официантки и напрягается так, что его пальцы белеют.

Мы уходим оттуда в четыре, на лице у папаши мука.

— Я думаю только о еде, — признается он. — Это какое-то безумие.

Мы проходим мимо колбасного киоска, и я вижу, как у папаши текут слюнки. Я останавливаюсь и покупаю мороженое. Папаша покупает минералку, пьет ее и стонет. Мы идем по набережной Акерсхюс. Заходим в крепость, минуем датский паром. Оттуда на берег спускается толпа пенсионеров. Они тащат сумки, которые пахнут мясом, пивом, сыром и шоколадом. Не комментируя эти аппетитные запахи, мы переходим через улицу и шагаем по Родхюсгата. Из закусочной пахнет пиццей, у двери стоит мужик и вытирает рот бумажной салфеткой.

В следующем киоске папаша снова покупает минералку. Мы проходим через центр и пытаемся, насколько возможно, растянуть время. Заходим в кафе, и папаша отмечает, что там не подают почти никакой еды. Он снова вливает в себя апельсиновый сок и кофе. Бульона у них нет. Со страдальческим видом он выхлебывает три чашки кофе и три раза пролистывает газету, собственно, не читая ее. Пара за соседним столиком покупает две вазочки фундука, и папаша так и тянется к ним, вот-вот схватит полную вазочку и опрокинет ее в рот. Я слышу, как у него бурчит в животе. В конце концов он уходит в сортир, чтобы освободиться от воды и других напитков, которые в себя влил.

— Ты умеешь жарить бифштекс? — невинно спрашиваю я, когда он возвращается.

— Еще слово о еде, и ищи себе другое жилище! — сердито рявкает он, не отрывая взгляд от висящей на стене картины. На ней изображены свежие шипящие гамбургеры с одуряющим запахом и вкусом и она не доставляет ему удовольствия. Папаша выглядывает в окно, и взгляд его падает на грузовик фирмы «Стаббюр», развозящий продукты, и легковушку, доставляющую пиццу. Он поворачивается к окну спиной и вздыхает. Такой вздох может смягчить сердце даже серийного убийцы.

— Вот увидишь, ничего страшного это обследование не покажет, — утешаю я его.

— Плевать я хотел на это обследование! — кричит он так громко, что большинство посетителей оглядываются. — Я не хочу думать о том, что когда-нибудь умру. Я хочу плотно пообедать! Разве я многого требую? Кусочек мяса с каемочкой жира, жирный соус и тарелку картошки, брокколи, моркови и хорошо бы горошка. Кто посмеет отказать мне в таком блюде?

Мы уходим. Вернее, к нашему столику подходит официант и говорит, что с папаши, наверное, уже хватит. Он думает, что папаша выпил слишком много пива. Вид у папаши виноватый. Он похож на грустную мокрую собаку, которую никто не любит. Собаку, которая должна стоять поодаль, пускать слюни и смотреть, как другие собаки спариваются, хавают и наслаждаются жизнью.

Мы плетемся домой целых полчаса. Сейчас шесть, и большая часть дня уже позади. Папаша исполняет свою лучшую роль: он гладит себя по животу и хвалит вкусный обед.

Разумеется, утром я успел побывать на элеваторе. До того, как мы ушли из дома. Побоялся нарушить порядок. Особенно потому, что вечером у меня важное свидание. Ведь я знаю, какое настроение может быть у Солнца, если я нарушу наш с ним уговор. И тогда вечер будет конкретно испорчен.

Моим родичам тоже ясно, что у меня важное свидание. Они от всего сердца издеваются надо мной. Сёс, мама и папаша стараются превзойти друг друга. Такая уж у меня семейка. И если быть честным, я точно так же поступил бы на их месте (ха-ха-ха…).

Мы все любим преувеличивать. Мы все могли бы стать хорошими актерами. За семь минут до назначенного часа раздается звонок в дверь. Я знаю, что это Клаудия, но поскольку нахожусь в ванной, не успеваю первым открыть дверь. А кому хочешь не понравится, — ведь правда, Братья & Сестры, кому хочешь не понравится — если кто-нибудь из родичей открывает дверь, когда у тебя свидание. Меня аж бросает в дрожь при мысли о том, что моим предкам может прийти в голову.

И для этого у меня есть все основания. Стоя перед зеркалом и пытаясь пригладить волосы, я слышу, как папаша спешит в переднюю, и рычу про себя КАРАУЛ, потому что он открывает дверь. И делает именно то, чего боится каждый шестнадцатилетний парень. (Такое случается не часто. Так что вам бояться нечего. Но в моей семье, как я знаю, такое может произойти в любое время. И происходит.) Папаша запевает арию. Настоящую классическую арию с массой итальянских гласных и бешеной жестикуляцией. Потом с удовольствием переходит на джаз, повторяя в припеве одно имя:

О-о, Клааааудия

Клаудияяяя

Клаудияяяяяяяяя —

громко звучит и отдается эхом в подъезде. Представляю себе, как, наверное, вытянулось лицо Клаудии! Сам я погружаю физиономию в раковину «Порсгрюнн Пошелен» и собираюсь остаться там на весь вечер. Но тут я слышу, что папаша закрывает дверь и заводит другую песню. Из гостиной вторым голосом ему подпевает Сёс, а мама подпевает им из спальни. Обычный день в нашем доме.

Для других это настоящий цирк.

Но для нас это нормально.

Это только выглядит ненормальным.

Но все, как обычно.

И все-таки мне хотелось бы, чтобы Маленькие Бури с голубыми глазами не так первый раз встречались с моими родичами. Я закатываю глаза и выхожу из ванной, а Клаудия, внимательно глядя на папашу, говорит:

— Это из «Кармен»? Из второго акта? Верно? По-моему, вы немного сфальшивили на высоких нотах.

Папаша с изумлением кивает. Этого он не ожидал. Мне это нравится…

— Прости, у нас сегодня посещение слабоумных из института психиатрии, — говорю я и увожу ее в свою комнату, прежде чем папаша успеет выступить со следующим номером. Он выглядит виноватым и пристыженным. Я беру колу, чипсы из Сёрланда и соус чили.

— Он немного… немного необычный, — говорит Клаудия и обнимает меня, после того как я обнял ее. — Тише, тише, ты меня раздавишь!

— Все актеры такие, — отвечаю я.

— Родственнички… — смеется она, и мы снова говорим о наших семьях. И целуемся без передышки, как в первый вечер.

Но мы по-прежнему остаемся двумя космическими кораблями, которые изучают друг друга, — немного подозрительные, любопытные, конечно, а иногда и осторожные. В комнате царит странное напряжение. Как будто все тихо пылает и пронизано слабым электрическим током. Так продолжается, пока взгляд Клаудии не падает на папашино собрание синглов с выступлениями панков, которое он дал мне взаймы. То есть которое я выпросил у него взаймы. Это музыка, которую папаша предпочел бы хранить в сейфе. Если бы я не убедил его, что буду обращаться с пластинками, как с хрустальными вазами, и не оставлю на них ни одной царапины.

Клаудия садится на корточки перед полкой и с волнением перебирает пластинки.

— Господи, у тебя есть «Вандализм», «Хуже некуда!», «Биржа Осло» и «Мясо»! — восхищается она.

— Главное — это «Мясо»! — говорю я.

— А мне кажется, что De press и Cut гораздо круче, — говорит Клаудия.

— А где ты все это слышала?

— Брат собирает норвежский винил. Он настоящий фанат, — отвечает она, — Дошел до того, что собирает все, лишь бы это было норвежское. Танцы, тяжелый рок, техно, ретро. Чистое помешательство.

— Господи! — восклицаю я и думаю, сколько же ее брату нужно места для пластинок, выпущенных хотя бы только за один год. Ни одна квартира их не вместит. Наверное, это хобби немного похоже на мою страсть к фактикам. Не считая того, что мне для моего собрания достаточно одной коробки.

— Но у тебя много такого, чего я никогда не слышала, — говорит она.

— Давай поставим что-нибудь из лучшего, — предлагаю я спокойно и ставлю один из шедевров. «Вандализм» и «Мясо» откладываются в сторону. «Хуже некуда!» сменяются «Чистыми руками», и мы танцуем под эти старые ритмы. Мама просит нас приглушить звук. Она насытилась этим двадцать лет назад, говорит она. Я приношу еще чипсов, соуса и газировки, и, убавив звук, мы слушаем Gummgakk, PVC и Caligaris Cabinet, играющих в стиле «нового рока» 80-х годов.

— Адам! — вдруг говорит Клаудия с мольбой в глазах.

— Да? — я надеюсь, что ей опять захотелось целоваться.

— Адам? — повторяет она. С явной мольбой в каждом глазу.

— Чего тебе? — ворчу я, как большая, лохматая и довольная собака.

— Можно попросить тебя об одном одолжении?

ВОТ ОНО! — проносится в моем размягченном мозгу, в котором вода угрожающе плещется о стенки черепа.

— Могу ли я… бедная девочка… попросить у тебя взаймы твои синглы?

— М-м-м… нет, — тяну я.

— О-о-о, ну пожалуйста! — она умоляюще протягивает ко мне руки.

— Папаша наложил на них запрет. Это его синглы, — говорю я не совсем уверенно, и мне очень жаль, что она попросила не о поцелуе.

— Он ничего не заметит! — она вертится на диване.

— Он замечает все. Он проверяет, все ли они на месте, почти каждый день. Что касается синглов, он даже дядюшке Скруджу даст сто очков вперед.

— Мы совершим обмен, — она хитро улыбается и ерошит свой ежик.

— Какой обмен? — подозрительно спрашиваю я.

— Ты даешь мне взаймы пластинки и получаешь поцелуй! — она коварно улыбается и вытягивает губы трубочкой.

— Этого слишком мало. — Я пытаюсь напустить на себя презрение.

— Много поцелуев…

Я мотаю головой и делаю кислую рожу.

— Горячих…

Я делаю вид, будто не слышу.

— Настоящий долгий поцелуй, который длится вечно, как…

— Стоп! Это то, что нужно! — говорю я. — Но их должно быть по-настоящему много. Дешево ты не отделаешься.

— Круто! говорит она с улыбкой, означающей:

«Я так и думала». А вслух произносит: — Я вас, мужчин, давно раскусила.

— Ты и половины о нас не знаешь, — хвастливо говорю я и позволяю ей начать расплачиваться со мной поцелуями. Наш поцелуй длится почти целый вечер.

До самого ее ухода и до того, как она прячет в большой пластиковый пакет десять синглов, завернутых в пачку комиксов, чтобы папаша ничего не заметил. Но папаша сидит в гостиной и пялится в телик, не видя того, что там показывают. Он мечтает о свежем бифштексе. В глазах у него плещется коричневый соус.

Потом он выходит на кухню и наливает себе еще одну чашку горячего бульона. Я слышу, как он, проходя мимо, бормочет:

— Лосось с молодой картошкой и укропом, тефтели с жареной картошкой, цыпленок в карри, — он посылает мне налитый кровью взгляд, плечи у него опущены.

Папаша похож одновременно на звонаря из «Собора Парижской Богоматери» и душителя из Бостона. Нет, больше всего он похож на собаку Баскервилей.

— Я думаю только о еде, — шепчет он мне, снова выходя к нам.

— Ужинать будете? — кричит в это время мама.

Папаша со страдальческим видом смотрит на меня.

— Нет, спасибо, я сыт, — отвечает он не слишком убедительно.

Мама проходит мимо и хлопает его по животу.

— Здесь много всякой вкуснятины, — говорит она и уходит на кухню.

— Гм, — хмыкает папаша и ложится. Я уверен, что он мечтает о длинной веренице блюд с рыбой, мясом, красными и зелеными овощами. Может быть, и о каше! Хотя кашу он терпеть не может. Но сейчас даже каша для него желанна.

Понедельник, 22 июля

— Послушай, братишка, мне надо кое о чем с тобой потолковать, — говорит Сёс после завтрака. Папаша уже давно смотался из дома. Мама закончила читать объявления о смерти и тоже ушла.

— О чем? — спрашиваю я и жду, чтобы Сёс заговорила первой. Через полчаса ко мне придет Франк. У меня для него приготовлен сюрприз.

— О деньгах за велосипед. Тебе не кажется, что ты мог бы отдать мне хоть половину? Думаю, ты не надеешься, что я буду ждать их все лето? — говорит она и одевается, чтобы идти на работу. Бриджи ей тютелька в тютельку. Плюс солнечные очки, похожие на маску для ныряния. Они прилипают к лицу с помощью резиновой прокладки.

— Нет, конечно… — я стараюсь что-нибудь придумать и спасаю положение, начав чистить зубы. Разговаривать со щеткой во рту невозможно. С моей стороны это ловкий ход. Ход настоящего шахматиста.

— Что ты сказал? — Сёс прислоняется к дверному косяку ванной и наблюдает, как тщательно я чищу коренные и передние зубы.

— Гргрлпллс, — отвечаю я с пеной на губах.

— Я могу подождать, — она не сдается и спокойно ждет.

Таких чистых зубов у меня давно уже не было. Но ничего подходящего мне в голову не приходит.

— Скоро ты их получишь, — говорю я, так ничего и не придумав.

— Как скоро?

— На той неделе. Я должен сначала немного подкопить.

— Но у тебя есть деньги? — Сёс подозрительно щурится.

— Конечно, но сама знаешь, как бывает, когда встречаешься с девушкой, — отвечаю я.

— Нет, я не знаю, как бывает, когда встречаешься с девушкой. Но я знаю, что такое срок платежа, — говорит она. — Сейчас ты не можешь отдать мне деньги. Откуда же они у тебя появятся на следующей неделе? На что ты их тратишь? До того как ты начал работать, у тебя с деньгами все было в порядке.

— Да-а… — у меня нет желания отчитываться перед ней. Особенно после того, как мое финансовое положение пошатнулось. Из сбережений у меня осталось всего полторы тысячи крон. И никаких шансов отдать долг Сёс.

— У тебя нет неприятностей на работе? — Сёс становится все более подозрительной.

— На работе у меня полный порядок, — отвечаю я таким тоном, что сразу ясно, что никакого порядка там нет.

— Может, я загляну к тебе туда сегодня, — равнодушно говорит Сёс.

Я вижу, что она внимательно следит за моим лицом. Поэтому, хотя я и умираю от страха, что Сёс появится у Кьелсена, я этого не показываю.

— Там меня застать трудно, — говорю я.

— Ничего, я подожду, — успокаивает она меня.

— …большое спасибо… — бормочу я про себя. А вслух говорю: — Лучше я сам загляну к тебе. Можем вместе поесть.

Сёс уходит, а я вытираю пот. Майка на спине совершенно мокрая. Но я смотрю на часы и понимаю, что нужно спешить. До прихода Шефа «Службы посыльных Кьелсена» осталось сорок пять минут. Я беру тюбик с кремом от загара с SPF-25 и мажу им лицо. Потом плечи и шею. Тем, кто никогда не пользовался этим кремом, могу сказать, что в нем напичкано столько защиты от загара, что человек становится белым как смерть. И выглядит больным. Конкретно больным. Я нахожу в грязном белье майку, пропахшую потом, снимаю брюки и разгуливаю в одних трусах. Приходит Франк.

— Ты заболел? — спрашивает он.

— Нет. То есть я должен выглядеть больным, — отвечаю я и откидываю одеяло в сторону, чтобы успеть скользнуть в кровать, когда раздастся звонок в дверь. Я ставлю на тумбочку стакан с водой и задергиваю занавески.

— Ничего не понимаю, — говорит Франк, когда мы располагаемся на кухне. — Ты сказал, что у тебя есть для меня сюрприз.

— Да, и сюрприз тоже, — я наливаю ему кофе и прячу его плащ в шкаф. — Ровно через двадцать минут ты станешь моим отцом.

— ЧТО? — кричит он, не веря своим ушам.

— Мне нужен актер, который сыграет роль моего отца, — говорю я как можно спокойнее. — Шеф из моей прошлой жизни напомнил о себе. Он должен забрать проездной, который мне выдали, и при этом увидеть, что я действительно болен.

— Ты окончательно спятил! — восклицает Франк. — Я не сумею изобразить твоего отца. Ведь он актер и всякое такое. А я ничего не знаю об актерах.

— Просто веди себе пооригинальнее. Ведь я болен подобромхидросисом, а это очень серьезно.

— ЧТО? — опять кричит он. И в эту минуту раздается звонок в дверь. Шеф пришел на десять минут раньше.

— Подобромхидросис, — шепчу я и прыгаю в кровать. Франк бежит за мной.

— Я не могу в этом участвовать, — шипит он.

— Ты должен! — шиплю я в ответ. — Разве ты не хотел снова почувствовать себя ребенком? Вот тебе возможность хоть ненадолго избавиться от своего старого усталого «я». Не будь таким занудой!

Франк в полной растерянности шлепает к двери и открывает Шефу, который уже собрался позвонить во второй раз. Я слышу, как они тихо и вежливо разговаривают в прихожей. О погоде, работе, жизни и тому подобном. Я откидываюсь на подушки и стараюсь выглядеть тяжело больным. Разговора больше не слышно, и я полагаю, что они сидят сейчас на кухне, Франк тянет грустную историю и отдает гостю проездной. Итак, с этим покончено.

— А вот и наш больной! — неожиданно говорит Франк и вводит Шефа в мою комнату. Я выдавливаю подобие улыбки, похоже, что Шеф потрясен увиденным.

— Какой он бледный! — говорит Шеф Франку, как будто я умираю и обращаться ко мне уже бесполезно.

— Поммоброммодрасе — это не шутки, — говорит папа Франк и горько улыбается. Потом он берет термометр. — Надо опять измерить температуру, сынок. Измерять следует каждый час. — Я открываю рот, чтобы он сунул в него термометр. Но он злорадно улыбается и говорит: — Нет, дружок, я уже объяснял тебе. Термометр надо поставить в другое место.

Я обалдеваю. И думаю: ну подожди, Франки, пока мы не останемся одни! Я придумаю месть, которой ты никогда не забудешь. Я неохотно протягиваю руку и беру термометр. Не думает же Франк, что я буду ставить его у них на глазах.

— Помочь тебе? — Франк злорадно улыбается. Он похож на волка.

— Я справлюсь, папаша, — отвечаю я, забираю термометр под одеяло и делаю вид, будто засовываю его в известное место.

— Засунь его подальше! — Франк не сдается. — Давай я посмотрю, хорошо ли ты его поставил. — Он откидывает одеяло, я в ярости тяну его на себя и на несколько минут выхожу из роли. Пока не соображаю, что Шеф, открыв от удивления рот, стоит у меня в комнате. Я запихиваю термометр в зад и вздрагиваю. Похоже, Франк, чтобы насолить мне, подержал его под холодной водой.

— Я должен идти, — говорит Шеф. — Так как называется его болезнь?

— Броммохеппадросе, — отвечает Франк, уже забывший название моей болезни.

— Броммо… как?

— Броммоподобрахидес, — с отчаянием отвечает Франк.

— Совершенно верно, — говорит смущенный Шеф и спешит удалиться. Тем временем я вытаскиваю термометр, который как будто примерз к моей коже.

— Молодчина! — кричу я Франку.

— Мы же решили, что я должен снова почувствовать себя ребенком, — с невинным видом говорит он. — Я и стал таким, каким был в детстве.

— Бедные твои родители! — все еще сердито говорю я.

— Они рано умерли, — объясняет Франк.

— Но ты мог хотя бы не охлаждать… — начинаю я.

— О Господи! Ты что, шуток не понимаешь? Не будь таким занудой! — смеется он.

Я смываю с себя крем и слышу, как кто-то открывает входную дверь.

Упппс! — думаю я. Что я скажу теперь?

— А ты кто такой, смею спросить? — голос Сёс тверд, как сталь и кремень, вместе взятые.

Я высовываю голову в дверь, а Франк оборачивается, протягивает лапу и здоровается с Сёс. И я становлюсь свидетелем волшебного мгновения. Потому что волшебные мгновения все-таки существуют. То же самое было, когда я явился в «Хауцц» с цветами для Клаудии. В такие мгновения время вдруг останавливается. Вот и теперь оно тоже остановилось. Осколки секунды замерли, и стрелки задрожали от напряжения, пытаясь проскользнуть мимо этого волшебного мгновения. Его магия заключалась в короткой вспышке, когда глаза Сёс встретились с глазами Франка.

Возможно, оно было таким коротким, что они сами его не заметили. Но я-то его засек. Адам, новый, продвинутый чувак, который старается стать взрослым быстрее, чем любая другая шестнадцатилетняя черепаха, засек это мгновение. Заметил этот блеск. Очень недолго звездный радужный дождь дрожит между двумя парами глаз, пока часам не удается снова завести время. Но тот, кто умеет читать, уже прочитал эту тайну.

Я быстро начинаю гнать, что делать на работе сегодня было почти нечего и потому половину компании отправили по домам, а по дороге я встретил Франка, с которым я, возможно, соберу музыкальную группу. Франк рядом со мной вдруг забеспокоился. Его огорчает, что я втягиваю его в новую ложь.

— Все ясно, — говорит Сёс. Она по очереди смотрит на нас. — И какую же музыку вы собираетесь…

— Тяжелый металл, — отвечает Франк. — Whitehot — «Раскаленный металл», — если ты знаешь, что это такое.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезает Сёс и убегает на кухню.

Видимо, она вернулась домой, только чтобы проверить, где я. Она что-то заподозрила и хочет убедиться в своей правоте.

— Франк здорово катается на роликах, — я хочу, чтобы она забыла, о чем мы говорили до этого.

— Эй-эй, полегче! — предупреждает меня Франк.

— Ладно тебе, не скромничай! — я улыбаюсь ему так же злорадно, как он улыбался мне, когда заставил меня засунуть в зад холодный термометр.

— Это правда? — Сёс высовывается из кухни. И снова, Братья & Сестры, происходит то магическое мгновение, когда глаза двух людей встречаются и между ними пролетают триста признаний:

… Ты мне нравиться…

… Ты такая милая…

…У тебя красивые глаза…

…Смелости тебе не занимать…

…Мне нравятся твои губы…

…Какой у тебя красивый голос…

…Ты так трогательно убираешь волосы за уши…

Эти признания появляются и исчезают. И я это вижу. Но, по-моему, сами они этого не замечают.

— Хм, да, конечно. Это верно, — хмыкает Франк и краснеет. — Но я больше не катаюсь. Когда-то да, было дело. Но сейчас я заржавел. Шага не сделаю, чтобы не упасть.

Франк не хочет рисковать. И я утаскиваю его, пока Сёс не начала копать глубже.

Когда мы через полчаса стоим на крыше элеватора, Франк где-то витает. Мы вместе приветствуем Солнце, и несколько секунд я размышляю, не должен ли я столкнуть Франка вниз в благодарность за ледяной термометр, который он мне подсунул. Но в основном я думаю о Клаудии. Может быть, я встречу ее по дороге в «Хауцц»? Просто так. Я рассказываю Франку про нее. И он говорит:

— Не верь, будто она раскусила мужчин. Она еще слишком молода. Хотя девушки в ее возрасте бывают более зрелыми, чем мы, парни.

— Не начинай снова болтать о возрасте, — кисло говорю я. — Я серьезно собираюсь стать другим и не хочу слушать эти проповеди!

— Тебе нравится эта девушка, да? — Франк улыбается, но на этот раз в его улыбке нет злорадства. Он выглядит почти как папаша.

Я киваю ему, он кивает мне.

— Помни, ты сейчас гораздо старше, чем был, когда встречался с Каролиной, — напоминает он.

Я снова киваю, и он тоже. Мы замолкаем. Солнце струит на наши головы свои теплые лучи.

— Постарайся не потерять и эту девушку, — через несколько минут говорит Франк. — Помни, ты очень легко ей достался. Не позволяй ей думать, что ты такой покладистый простачок.

— То есть?

— Сам не знаю, — отвечает он. — Но чувствую, с девушками всегда так. Они считали, что я чересчур податливый. И в один прекрасный день, проснувшись, решали, что им со мной скучно. Потому что со мной все было очень просто. Наверное, поэтому они думали, что я и сам простоват. Нет, все это, конечно, чепуха. И относится только ко мне.

Мы снова замолкаем и греемся на солнце.

То есть именно тогда меня охватывает тревога. А вдруг все, что сказал Франк, относится и ко мне? Что, если Клаудия думает: этот Адам, конечно, добрый и милый мальчик. И заметьте, она думает обо мне как о мальчике. Не как о почти взрослом парне. Но как о мальчике. А мальчик — это сосунок в коротких штанишках, он громко и фальшиво ржет над идиотскими шутками, которые смешат только четырнадцатилетних, и через трубочку стреляет горошинами в прохожих. Это мальчик. Я же, напротив, привык думать о себе как о взрослом человеке.

Я пытаюсь вспомнить, что я думаю о себе, но что-то ничего не припоминаю. В своем влажном мозгу я вижу только черепаху. Морщинистую, медлительную черепаху, которая открывает рот, и громкий фальшивый голос кричит: «Глупый мальчишка! Дурак!»

Мне надо спланировать следующую встречу с Клаудией. Легко она от меня не отделается. Мужчина должен все планировать, чтобы добиться успеха.

У папаши свои тайные планы. К обеду он домой не приходит. Он оставляет сообщение на автоответчике, что вернется поздно. Поэтому мы обедаем втроем: мама, Сёс и я. Обед проходит почти мирно. Если не считать странных взглядов, которыми меня иногда награждает Сёс.

После обеда она тянет меня за рукав:

— Послушай, Адам…

— Что? — я готов наплести что угодно.

— Он немного странный, этот твой Франк, правда?

— Странный? — я удивленно мотаю головой.

— Перед вашим уходом он подошел ко мне и спросил, знаю ли я, что Глория означает «Слава». Но что в моем случае это означает что-то другое. И что я должна считать его слова комплиментом. Хотя он вообще-то не умеет говорить комплименты. Как думаешь, это действительно комплимент?

— Врать он не умеет, это точно — отвечаю я. — Если он так сказал, значит, он так думает. Прими это как комплимент, Сёс.

Звонит телефон.

— Меня ни для кого нет дома, — предупреждаю я Сёс.

— Кроме Клаудии? — поддразнивает она меня.

— Нет, для нее в первую очередь. Я ушел. И никто не знает, когда я вернусь.

— Понимаю, — говорит Сёс, хотя на самом деле она ничего не понимает. Я слышу, что звонит Клаудия. Сёс говорит, что никто не знает, куда я пошел, и все в таком духе. Никто не знает, когда я вернусь. Никто вообще ничего не знает. Она записывает то, что Клаудия просит мне передать…

— Ты должен ей позвонить, — она кладет трубку и протягивает мне записку. Я мну ее и выбрасываю в корзину.

— Уже проблемы? Ведь вы знакомы всего ничего…

Несколько дней…

— Никаких проблем. Просто у меня есть план.

— Стать взрослым? — грустно спрашивает она.

— Вот именно! — таинственно отвечаю я.

Потому что именно в этом и заключается мой план. Он состоит в том, чтобы не быть простаком. Я должен быть немного непредсказуемым. Не тем, кем можно вертеть как угодно. Не знаю, важно ли это и правильно ли. Но что-то в словах Франка насторожило меня. Я не хочу попасться в ту же ловушку. Не хочу стать таким, как Франк. Хочу выиграть эту игру или как там это еще назвать. Главное — понять правила.

В тот вечер Клаудия звонила три раза. Я заставил Сёс быть моим фильтром. И каждый раз она все больше раздражалась оттого, что ей приходится врать по моей просьбе.

— Если она позвонит еще несколько раз, я больше не буду подходить к телефону. Разговаривай с ней сам, — ворчит Сёс.

Но мне повезло, и Клаудия больше не звонит. Я сижу в своей комнате, и сердце у меня ноет от желания поговорить с ней. Только она… Однако мужчина должен придерживаться своего плана. Колумб тоже не изменил курса из-за того, что кому-то из его команды пришла в голову дурацкая мысль, будто плыть нужно в другом направлении. У Колумба был план, и он ему следовал.

Папаша заявляется домой очень поздно. Почти в половине одиннадцатого. Он смотрит на меня, и я подмигиваю ему. Он еле заметно кивает, и в глазах у него появляется дымящийся антрекот. От папаши несет бульоном и апельсиновым соком, и он говорит маме, что обедал в городе. Но его живот тут же начинает протестовать против этого вранья. В животе у него бурчит и булькает. Его живот кричит:

ЛОЖЬ & ВРАНЬЕ & ОБМАН

так громко, что мама должна понять. Думаю, Сёс все сообразила и подозрительно наблюдает за папашей.

Он идет на кухню и проделывает то, чего мы раньше за ним не замечали. Он набирает из-под крана большой стакан воды и начинает пить. Потом поднимает глаза на нас троих.

— НЕУЖЕЛИ ЧЕЛОВЕКУ НЕЛЬЗЯ ДОМА СПОКОЙНО ВЫПИТЬ СТАКАН ВОДЫ? — кричит он и с такой силой трахает стаканом об стол, что в стакане появляется трещина.

— Ты хочешь нам что-то сказать? — спрашивает мама, подплывает к его плечу и гладит его лоб.

— Нет. Это все проклятый Ибсен и его «Пер Гюнт».

Сегодня… — начинает папаша.

И тут мы трое вдруг начинаем спешить. Никто из нас больше не хочет ничего слышать о Пере Гюнте.

— Мне надо проверить несколько счетов, — говорит мама. — Отвали от меня!

— А мне надо просмотреть каталоги, — бросает Сёс и скрывается у себя в комнате.

Папаша подмигивает мне.

— Это всегда действует безотказно, — шепчет он.

— Дело того стоит, — отвечаю я.

— Заткнись, — злобно шепчет он, и его живот бурчит, проклиная меня. Папаша удаляется в спальню. А я, я думаю о Клаудии. И засыпаю с ней перед глазами. И во сне звоню ей не меньше двадцати раз.

Вторник, 23 июля

Когда я утром прихожу на элеватор, то обнаруживаю, что здесь до меня уже побывала Клаудия. Не спрашивайте, как я догадался об этом. Думаю, по запаху. Еще на лестнице по пути наверх я чувствую свежий запах, который может принадлежать только ей. Сначала я не соображаю, что это значит. Просто вдруг вспоминаю Клаудию. Мой нос еще не поболтал с мозгом и не сообщил ему, что именно этот аромат ему напоминает. В мозгу вспыхивают сотни образов Клаудии, а я бегу через две ступеньки, как будто это может приблизить меня к ней.

Клаудия в профиль. Длинный, прямой, красивый нос.

Клаудия — вид сверху. Светлый ежик волос, очень мягких на самом деле.

Клаудия — вид сзади. Неповторимое покачивание бедер.

Клаудия — вид спереди, когда она подходит ко мне. Голубые глаза, сияя, смотрят на меня.

Вот так работает мой мозг. И только поднявшись на крышу, я понимаю, почему у меня перед глазами проплыли все эти картины. Клаудия была здесь. Здесь пахнет Маленькой Бурей. Здесь, наверху, где ветер постоянно прогуливается вокруг здания. Никогда не переставая. Даже в самую страшную жару.

— Солнце крутой бог! — приветствую я Солнце. — Yes, sir! — отвечает оно и машет мне в ответ. — Ты что-нибудь надумал?

— Yes, sir! — говорю я. — Надеюсь, ты мне поможешь.

— Планы всегда интересны, — говорит Солнце и рассыпает по небу раскаленный уголь. — Там видно будет. У меня сегодня дел невпроворот.

— Хорошо, только не забудь про меня. Помни, я не простой парень.

— Yes, sir, — говорит оно и прикладывает палец к фуражке.

— Сёс говорит, что ты непростой парень, — сообщаю я Франку через двадцать минут. Мы сидим у него на кухне и смотрим на маленькую черепаху Адама. Адам завтракает.

— Непростой? — Франк вопросительно поднимает брови.

— Да, она имеет в виду потрясный. Уверен, что так. Или примерно так, — отрубаю я. — Она не горазда на комплименты.

Франк обдумывает мои слова. По утрам он не очень сообразителен. А кто, скажите, с утра бывает в форме? Лично я — жаворонок, ранняя пташка. Правда, это означает только, что я рано просыпаюсь. Но врубаюсь не сразу, если вы, Братья & Сестры, понимаете, что я имею в виду.

Франк кормит маленького Адама, который вертит головкой и делает два шажка к соблазнительному зеленому листику салата.

— Классная у тебя сестра, — говорит Франк наконец.

— Я видел, как между вами прошла искра, — улыбаюсь я.

— Искра? — удивляется он. — Никакой искры не было.

— Не валяй дурака!

— Не понимаю, о чем ты? — он встает и наливает еще кофе. На мою улыбку он не отвечает. Напротив, выглядит мрачным. Но не кислым. Я спрашиваю, кончился ли уже его тайм-аут. И он отвечает, да, конечно, ему кажется, что он уже снова готов к жизни.

— Какие у тебя планы? — мне любопытно, и я не в силах сдержать любопытство.

— Никаких планов у меня пока нет. Зачем они мне?

— Все должны жить по плану. Разве не так?

Франк это решительно отрицает. Вообще-то я хотел сказать, что взрослые уж слишком туго соображают, когда дело касается их жизни. Даже я, еще новичок, и то понимаю, что необходимо иметь план. Как будто я уже стал планировать жизнь Франка.

С папашиной жизнью, наоборот, все ясно. Мы с ним встречаемся в половине одиннадцатого перед Рентгеновским институтом, где он должен пройти «маленькое обследование». Папаша бледен, будто тоже намазался кремом от загара. Он заметно похудел за эти дни. Я, злой отпрыск, не могу удержаться:

— Как завтрак? — спрашиваю я и уклоняюсь от его неискреннего замаха. Но уж так принято вести себя в нашей семье.

— УМРИ! — он показывает на меня. — Можешь больше не возвращаться домой. Я сдам твою комнату!

— Хочешь, чтобы я все рассказал маме? — это помогает держать его в узде.

Папаша белеет, хотя и до того был далеко не румяным. Мы молча поднимаемся на четвертый этаж. Это кошмар, Братья & Сестры. Кошмар и ужас. Я раскаиваюсь в том, что дразнил папашу. Раскаиваюсь во всех глупостях, что говорил ему или делал за всю мою жизнь. Потому что там, в приемной, время тоже остановилось. Но не из-за того, что вот-вот произойдет что-то интересное. Здесь и речи нет ни о каких волшебных мгновениях. Папаша отдает свои документы, и нас посылают в новую приемную. Но и там нисколько не лучше. Видно только, что предпринимались попытки сделать это помещение уютным и приятным для тех, кто вынужден в нем ждать. Но именно эти идиотские попытки и создали в нем невыносимо грустную атмосферу.

Я гляжу на папашу и замечаю, что у него дрожат пальцы. Мне кажется, что он не только похудел, но и сильно постарел за эти дни. С того дня, как он начал ходить к врачу со своими непонятными болями в боку, он поседел, и тело его как будто на один размер сжалось. Я вижу, что это совсем не тот папаша, которого я знал всю жизнь. Он изменился так быстро, что я не успел заметить, когда это произошло. Папаша прожил несколько лет за то время, что я прожил всего несколько дней.

Здесь пахнет болезнями, и все напоминает о том, что нас ждет

СМЕРТЬ.

Ну вот, слово сказано. Зловещее слово из шести букв, которому под стать только такое грустное слово, как

РАК.

И там, в этой приемной, оно обрушивается на меня всей своей неимоверной тяжестью. Я нахожусь на линии, которая идет одновременно в трех направлениях. Я балансирую между любовью, смертью и желанием стать взрослым. Именно в эту минуту я не думаю о том, что хочу доказать каролинам всего мира, какой я классный парень. Именно сейчас я думаю только о том, что барахтаюсь между тремя слишком сильными чувствами. Это нелегко. Мне чудится, будто я тону или прыгаю с льдины на льдину, убегая от кого-то. Или, может, я борюсь, стараться ухватиться за спасительную соломинку, чтобы не исчезнуть в пропасти, дна которой я даже не вижу.

Передо мной сидит женщина в платочке, а мужчина, похоже, сын, держит ее за руку. Бледная, как мел, женщина с двумя детьми пытается читать журнал «Йеммет». Одинокий мужчина, ровесник Франка, сидит в углу поодаль от всех. У него такой вид, будто он ждет, что вот-вот за ним придут и куда-то увезут на каталке.

Я в отчаянии пробую вспомнить какой-нибудь фактик о человеческом теле, просто чтобы переключить мозги на другую скорость. Например: в конце XIX века в Египте сотни мумий использовали как горючее для паровозов. Потому что уголь и дрова были очень дороги, а мумий было навалом. Человек каждый час в день теряет шестьсот тысяч клеток кожи. Чуть больше килограмма в год. Если ты доживешь до семидесяти лет, то потеряешь столько кожи, что ее могло бы хватить на целого человека. От недостатка сна умирают раньше, чем от недостатка пищи. Десяти суток без сна достаточно, чтобы человек умер, тогда как без пищи он может прожить несколько недель. Пепел кремированного человека весит примерно пять килограммов.

Братья & Сестры, те, кто читает эту книгу, вы сами видите, что все мои даже самые невинные фактики касаются смерти. Я откидываюсь на стуле, закрываю глаза и прошу свой мозг вообще перестать думать. Но мне это плохо удается.

Через сорок минут папаша выходит в приемную. Он криво улыбается и говорит:

— Ну, вот и все.

Мы сидим еще минут пять, пока он приходит в себя, а потом топаем к лифту и спокойно приземляемся на первом этаже. Я почти несу его в НАФ и по его просьбе беру кофе и бутерброды. Но когда все позади, ему уже не хочется есть.

— Что они тебе сделали? — спрашиваю я и уже не улыбаюсь.

— Зачем тебе знать? — сухо отвечает он и крошит бутерброд на кусочки. Один за другим он кладет их в рот, и так ему удается съесть полбутерброда. Кофе он тоже не хочет. Просто сидит — тяжелый, неподвижный, полумертвый.

Человек не станет взрослым, пока не поймет, что в один прекрасный день его ждет смерть, — говорит он, вертя на блюдце чашку с кофе. Чашка противно скрипит о блюдце. Как мел по доске.

О'кей, думаю я, Братья & Сестры. Тогда я еще очень не скоро стану взрослым. Я могу сотни раз сказать себе, что умру, но все равно я в это не верю. А кто верит-то?

Пусть поднимет руку тот, кто верит, что он, или она, когда-нибудь откинет копыта?

Перестанет выписывать газеты?

Отправится дрыхнуть?

Ляжет на гриль и превратится в пять килограммов пепла?

Я в это не верю. Понять смерть невозможно. Наверное, потому я и не верю. Как представить себе, что мир будет жить, когда ты сам обратишься в пепел? Кто способен это понять?

Когда я думаю о смерти, я представляю себе что-то серое, лохматое, что является среди ночи. В темноте, когда ты не видишь даже собственных пальцев. Что-то невидимое и не имеющее формы, лица, запаха или температуры. Может, она такая? И на Земле нет ничего, похожего на нее.

— Ладно, в любом случае, с обследованием ты уже покончил, — говорю я папаше, чтобы утешить его, сидящего перед остывшим кофе и раскрошенным бутербродом.

— Покончил? — раздраженно переспрашивает он. — Ничего я не покончил. Самое ужасное только начинается. Почему, ты думаешь, я сижу здесь и не могу есть?

Я превращаюсь в вопросительный знак, и он продолжает:

— Ад начнется только теперь, когда я целую неделю буду ждать результатов этого обследования!

Остаток дня я думаю только о Клаудии. Мне нужно вытеснить чем-нибудь картины приемной и вид папаши. Надо избавиться от всего, от чего несет смертью. И поэтому я думаю о Клаудии. И неожиданно день начинает пахнуть ею. Чистый прекрасный запах. Запах лета, солнца, лимона и чего-то еще, что и есть сама Клаудия. И что вызывает в моей голове ее образ. Сам не знаю, почему я не взял трубку, когда она звонила мне по телефону. Или что удерживает меня вдали от нее.

Совершенно безотчетно я иду в «Хауцц», и там мне говорят, что Клаудия сегодня выходная. Вот так всегда. Только ты что-то надумаешь, оказывается, что выполнить это невозможно.

— Всего тебе доброго, — сказали бы Солнце или судьба.

И пока я думаю о Солнце, судьбе и элеваторе, я вдруг чувствую, что моя жизнь сбилась с курса. Не сильно, но достаточно, чтобы все застопорилось. Ведь еще совсем недавно я составил список того, что необходимо сделать, чтобы стать взрослым. Я должен был следовать списку пункт за пунктом. И что из этого получилось? Все кончилось ничем. Единственное, что осталось неизменным: я каждое утро поднимаюсь на элеватор и здороваюсь с Солнцем.

В этот вторник какие-то очень важные мысли крутятся у меня в голове. Но я никак не могу разложить их по полочкам. Вместе с тем у меня созрел план относительно Франка. Только бы мне не забыть его. Этот план.

Или правильнее сказать: ПЛАН!

Потому что он важный.

Вопрос лишь в том, смогу ли я его осуществить.

Среда, 24 июля

Генерал — это чувак, у которого всегда есть наготове ПЛАН. Сколько-то там подчиненных и местность, на которой они располагаются. Его дело — вышибать дерьмо из врага, который прячется в буше. Забыта Клаудия. Забыт мой проект стать взрослым за несколько недель. У меня есть ПЛАН. Адам — генерал, который с первой же минуты, как проснулся, имеет в голове четкий ПЛАН.

— Сегодня я приглашаю тебя на ланч, — говорю я Сёс, пока она еще не убежала на работу.

И мы договариваемся встретиться в «Багель & Джюс» ровно в двенадцать. Когда она умчалась, генерал Адам довольно потирает руки. Первая часть плана выполнена. Перед уходом я делаю важный звонок. Генерал Адам говорит, говорит, и наконец вырисовывается вторая часть ПЛАНА. Настоящая битва при Ватерлоо. Пахнет порохом, пушками и, возможно, кровью. Но едва ли при исполнении моего плана прольется хоть капля крови. Напротив. Эта битва будет выиграна без единой жертвы. В данном случае я — генерал Любви. Я иду в город и составляю ПЛАН ЛЮБВИ.

— Ты думаешь только о любви и занят только ею, — упрекает меня Солнце, когда я прихожу на место. — Разве ты не собирался совершить этакий гигантский прыжок? Подумай о всех каролинах, вместе взятых. Разве ты не собирался доказать им, что ты классный парень?

— Да. Но иногда планы меняются, — отвечаю я. — Я стал генералом любви. Во всяком случае, на несколько дней. Позже я еще вернусь к своему проекту. А сейчас…

— О'кей, о'кей, — угрюмо отвечает Солнце. — Я больше ничего не желаю слушать о твоем плане. Прости, но мы с тобой обычно называем его ПЛАНОМ.

— Правильно, — отвечаю я. — А сегодня я называю его просто планом.

Солнце не отвечает. Оно обижено. Оно потеряло контроль. Теперь уже не оно всем заправляет. Не так-то легко распоряжаться генералом Любви. Я растягиваюсь на крыше элеватора и снимаю с себя майку. Потом снимаю штаны, чтобы загар был ровным. День как раз подходящий. А генералу надлежит выглядеть здоровым и загорелым. Особенно генералу Любви. Солнце щедро одаривает меня теплом, а я загоняю ПЛАН в ту часть мозга, которая не спит и позволяет думать.

Если я сделаю так или так…

Если я скажу то или то…

Если я использую эти слова…

На лицо мне падает тень. Что это, чайка? Нет. Самолет, летящий над городом? Нет. Может быть, это Франк? Я вспоминаю тот раз — кажется, что я сто лет назад думал о нем только как о Чуваке в Плаще, и даже его боялся.

Но нет. Воздух рассекает чей-то тонкий силуэт.

— Если ты перестанешь мучить меня по ночам, я перестану мучить тебя здесь, на крыше!

Генералу необходимо время, чтобы собраться с мыслями. Я опираюсь на локти и пялюсь снизу вверх на Клаудию, которая смотрит на меня недобрым взглядом.

— Почему ты не отвечаешь на мои звонки? Что, собственно, с тобой происходит?

— Ничего не происходит, — отвечаю я и протягиваю к ней руки. Опытный генерал Любви готов справиться с любой трудностью. Хотя, признаюсь, у меня такое чувство, будто меня вытащили из постели. Впрочем, союзнику Солнца никто не страшен. Тем более Старикашка-Солнце полно всяких выдумок, главная цель которых — удивить меня. Я гляжу через плечо Клаудии и вижу, как оно весело мне подмигивает. Это-то и противно, его рожа говорит мне: «Получил, что заслужил?» И я начинаю оправдываться.

— Понимаешь, я вдруг сразу всем понадобился. И Рейдару, и Франку, и всем. А вообще, все в порядке, — и я снова протягиваю к ней руку. Но она не берет ее. Клаудия вся в шипах, и коготки у нее что надо. Она неохотно ложится рядом со мной. И снимает с себя шорты и топик, чтобы тоже позагорать.

— Что значит, что я мучаю тебя по ночам? — спрашиваю я.

— Не бери в голову.

— Я тебе снюсь? Правда?

— Тебя это не касается, клоун! — говорит она, но на этот раз не может удержаться от улыбки. И ее глаза, которые стали темно-синими, почти черными, снова светлеют, она прижимается губами к моим губам, и мы парим уже в собственном небе.

В минуту слабости генералу Любви Адаму удается сбросить с себя форму. Несколько секунд он раздумывает, не послать ли войска домой и не зачехлить ли танки и пушки.

— Я… люблю тебя, — говорит она, и я тоже ее люблю.

Я ужасно ее люблю. Но я боюсь произнести это вслух.

Я отвечаю ей урчанием, которым пользуются мужчины, когда не хотят отвечать. Когда они согласны, но не хотят в этом признаться. На форме генерала нет ни складочки.

Но, думаю, Клаудия, все понимает. Ее глаза становятся голубыми и все-таки смотрят на меня. Она видит меня сквозь униформу и медали, и карты, и огнестрельное оружие, возвышающееся надо всем.

И мне опять хочется произнести эти слова. Но мои губы снова склеены суперцементом, и от этого я урчу еще громче.

И Клаудия понимает.

И Клаудия улыбается.

И теперь она улыбается не так, как улыбалась Каролина, когда думала, что победила меня.

Улыбка Клаудии греет не меньше, чем Солнце.

И я еще раз прижимаюсь губами к ее теплым, мягким и прекрасным губам. И она отвечает мне. Тепло, мягко, эротично. Мы лежим на самом пекле и обмениваемся теплом друг с другом. Теперь наверху три солнца. И когда Солнце, смущенное нашим видом, прячется за облако, нам хватает тепла и без него.

Без четверти двенадцать. За эти два часа с нами что-то происходит. Это магическое время. Я уже говорил, Братья & Сестры, что существуют волшебные мгновения.

Осло.

Норвегия.

Европа.

Мир.

Млечный путь.

Космос.

Действительность.

И эти волшебные мгновения сейчас здесь, со мной и с Клаудией. Их так же трудно понять, как и то, что когда-нибудь ты умрешь. И, может, только генерал Любви и Маленькая Буря способны пережить подобные мгновения. Во всяком случае, они ощущаются как редкие, действительно великие мгновения жизни.

Что-то в этом роде я хотел сказать вслух.

Чего-то, чего я еще никогда не говорил.

Никому.

Ни родным, ни друзьям, ни даже самому себе.

Но я люблю.

Позвольте мне сказать это еще раз.

Это мучительно.

Стыдно.

Как будто ты, мужчина, плачешь у всех на глазах.

Генералу Любви, может быть, легче.

И все-таки я говорю.

Я люблю тебя, Клаудия.

И помимо своей воли неожиданно произношу эти слова вслух.

Они вылетают из меня, и я испуганно закрываю рот обеими руками. Если бы Солнце не позаботилось, чтобы я уже изрядно загорел, Клаудия увидела бы, что я стал красным как рак.

И она отвечает мне — я почти не поверил, но эти слова вырвались из нее так же, как из меня, — просто мозг произносит то, что думает, без всякого фильтра и всякой проверки.

Клаудия отвечает:

— Я тоже тебя люблю.

И если бы ее кожа не успела загореть, я бы непременно заметил, что она покраснела. Клаудия прижимается лицом к моей шее и плечу, и мы парим. Одинаково красные. Одинаково счастливые. И одинаково переполненные тем магическим часом, который тянется, тянется и, очевидно, оставит свой след уже на всем дне.

Я забываю все, что мне предстояло сделать, я только обмениваюсь теплом с Клаудией. Которую я, безусловно, люблю.

— Солнце — крутой бог, — шепчем мы друг другу, словно это вечерняя молитва или что-нибудь в этом роде.

До тех пор, пока не начинают звонить мои часы-будильник. Наверное, я неправильно их поставил. Потому что до двенадцати еще несколько минут. Я начинаю жутко спешить. Вскакиваю, хватаю одежду, и если бы можно было одеваться на бегу, я бы непременно так и сделал. В дикой спешке я объясняю Клаудии свой ПЛАН.

— Ты реально спятил, — говорит она и не хочет меня отпускать. И я тоже не хочу ее отпускать. Но ПЛАН есть план. Она хочет идти со мной, хотя через двадцать минут ей надо быть на работе.

И Солнце и Клаудия машут мне на прощание, пока я мчусь вниз по лестнице и прыгаю на велосипед. Генерал Любви опаздывает на битву!

— Эй, Сёс! — опоздав на двадцать минут, я пыхчу, как рыба, выброшенная на берег. Сёс сидит у окна в глубине зала. Она уже почти сжевала свой багель и теперь пьет кофе. Рядом на столе лежит мобильник.

— Я уже думала, ты не придешь. Много работы?

— Ужасно! — отвечаю я и поглядываю на велосипед, чтобы убедиться, что на него никто не зарится.

— Как я понимаю, ты гонял по всему городу? — спрашивает она.

Я только киваю и иду к прилавку, чтобы сделать заказ. Франк, должно быть, еще не пришел. И это отлично.

— Между прочим, братик, сюда заходил твой музыкальный друг Франк, — говорит Сёс.

— Черт! — произношу я громко и отчетливо, но про себя. Ошибка в расчете? Для генерала Любви это недопустимо. — А куда же он делся? — спрашиваю я и кручу головой во все стороны.

— Он только кивнул и ушел. Похоже, он кого-то искал. Он ведь… — Сёс не закончила предложения, и я вопросительно поднимаю брови. Но неожиданно звонит ее мобильник, это, наверное, из магазина. Придирчивый покупатель. Не могут найти нужный товар. Сёс пытается объяснить, но ее не понимают. Она раздражается и наконец говорит, что придет через десять минут. Завернув недоеденный багель в бумагу, она допивает кофе.

— Забыла спросить у тебя одну вещь, братец, — говорит она перед тем как уйти. — Если ты сегодня был так занят на работе, то почему твой шеф говорит, что ты уволился с работы из-за болезни?

Так же, как есть магические мгновения, есть и трагические. И это одно из них. Они похожи на магические. Но только тем, что и в них время растягивается, как жвачка. Через несколько секунд после того, как Сёс задала мне самый подлый вопрос, какой я только мог себе представить, она смоталась из кафе. Но за эти секунды бедный Адам понял, что еще не изжил в себе черепаху.

Никакой он еще не взрослый.

Он маленький сопляк, которого легко поймали на месте преступления.

Запустил обе руки в кассу.

А голову — в ведерко с мороженым.

— Солнце — вонючий бог, — шепчу я самому себе и не могу выдавить из себя ни одного разумного ответа. И Сёс это видит.

— Кажется, нам с тобой вечером придется поговорить по душам.

Я мотаю головой, потому что вообще не собирался говорить об этом ни с кем из моего семейства.

— У тебя нет выбора, — говорит она и поправляет темные очки. — Кроме того, у меня есть подозрение, что ты со своим Франком проворачиваешь делишки, которые мне определенно не понравились бы. Ты реально шизанутый.

Я сижу, упершись подбородком в нижнюю пуговицу. Адам-Дусте-Кладам-Идиот-Радам разинул рот так широко, что в нем могла мы свить гнездо целая стая грифов. Что они и сделали. Грифы чуют падаль издалека и слетаются на запах моего трупа.

Пока я сижу в «Багель & Джюс», Братья & Сестры, два грифа забираются мне в рот и один на голову. Они крутят блестящими черепами с горбатыми носами, смотрят горящими глазами и нюхают меня. Они ждут, что в любую минуту я упаду замертво, и тогда они смогут приступить к трапезе.

Я выхожу из кафе и тащусь в центр. Я еще не знаю, куда и зачем. Но неожиданно оказываюсь перед дверью Франка и звоню.

— Совсем спятил? — спрашивает он и впускает меня в квартиру. Он сидит на балконе под большим зонтом и пьет «Севен ап».

— Бломпфф, — отвечаю я, потому что говорить по-человечески, имея в глотке двух грифов, реально невозможно.

Маленький Адам ползает по полу балкона. Но почему-то медленнее, чем обычно. Может быть, пол кажется ему слишком большим и страшным по сравнению с надежным маленьким ящиком, к которому он привык. Конечно, он думает, что на полу действуют другие правила, которые он хотел бы узнать до того, как пустится в большое путешествие.

Мне тоже хотелось бы немного выждать, прежде чем я начну эту игру и путешествие через океан. От Колумба Адама остались только весла. И годятся они лишь на то, чтобы, вцепившись в них, не пойти ко дну. Что сделает Сёс, узнав обо мне все? Я даже думать об этом не смею. А что с деньгами, которые я ей должен?

— Можешь дать мне взаймы шесть тысяч триста крон? — спрашиваю я Франка. Но поскольку у меня в глотке застряли две большие птицы, у меня получается только:

— Мже датьне шестьтсяч крнр?

— Что? — спрашивает он и наклоняется, чтобы лучше слышать.

Я выплевываю птиц, их перья и объясняю, что придумала Сёс.

— Это серьезные проблемы, — спокойно говорит он.

КАК БУДТО Я САМ ЭТОГО НЕ ПОНИМАЮ!

И дураку ясно, что у меня серьезные проблемы!

Не ясно только, как их решить.

Но я не хочу просить у него совета. Одно я постиг точно: я такой же сообразительный (или неповоротливый, об этом тоже следует помнить!), как он и все остальные взрослые, когда надо найти хороший выход или решение проблемы, когда почва горит под ногами, как у меня сейчас.

— А твои сбережения? — вдруг говорит он и меняет тему разговора. Глаза у него блестят и становятся почти черными. — Со своей жизнью я справляюсь сам. Мне ясно, что ты задумал… и, в известной мере, я ценю это, но…

Грифы снова располагаются у меня на языке, и я не могу выговорить ни слова. Я предоставляю слово Франку. Если он позволил мне вмешаться в свою жизнь, то мог бы вмешаться и в мою. И нам обоим было бы от этого только лучше. Не подумайте, будто я жалуюсь, тем более на Клаудию. Но теперь, похоже, запал горит с обоих концов. Сёс следует остановить.

А Франк все болтает и болтает.

— Да, Глория, конечно, хорошенькая, но ведь я говорил… — и т. п. И т. д. Я поворачиваюсь и ухожу вместе со своими грифами.

Из дома я звоню Клаудии, но на работе она не может долго говорить по телефону. А что касается Сёс, у меня один выход — держаться от нее подальше. Поэтому я звоню Рейдару, и мы после обеда идем прошвырнуться. Болтаем о том о сем. Но о Клаудии я ему все-таки не рассказываю. Вернувшись домой, я узнаю, что она мне звонила, и я звоню ей, хотя уже почти двенадцать. Она уже спит, но просыпается, потому что это я. И мы с ней шепчемся до половины первого. Во время разговора я обнаруживаю на письменном столе записку, написанную жестким почерком с наклоном. Сёс! «Кроны, братец! Где мои деньги?»

В ту ночь я спал плохо. По-моему, я вообще не спал. Как генерал, который решает новые задачи. Я должен стать денежным генералом. И в начале меня ждут трудности.

Четверг, 25 июля

Я где-то читал, что если тебя переедут тринадцать паровых дорожных катков — это к несчастью. Но именно так я себя чувствую после той ночи. Будь это какая-нибудь клевая книга о молодежи или крутой боевичок со Шварценеггером или Брюсом Уиллисом, герой мигом уладил бы все неприятности. Но это всего лишь моя жизнь, и я легко могу составить список проблем, стоящих передо мной:

1. Мой проект стать взрослым несколько занесло.

2. Сёс знает, что я бросил работу.

3. ПЛАН до сих пор ни с места.

4. Папаша обнаружит, что его синглов нет на месте, — это только вопрос времени.

5. Я должен Сёс шесть тысяч триста крон.

Неважное начало для четверга. Неважное начало для любого дня. Солнце со мной согласно:

— Я думал, мы договорились, что ты мне поможешь, — с горечью говорю я.

— Мне подчиняется далеко не все, — оправдывается оно.

— И ты только теперь в этом признаешься!

Я раздеваюсь — пусть хотя бы загар будет у меня на уровне. Сегодня я раздеваюсь догола.

— Ладно, ладно, жизнь многообразна, — философски замечает Солнце и раскидывает лучи, словно это все объясняет.

Я не пролежал и получаса, как на крышу является Клаудия. Она пыхтит, словно у нее астма, и кладет передо мной мои (то есть папашины) синглы. Я вспоминаю, что я совершенно голый, хватаю конверт с пластинкой и пытаюсь прикрыться.

— Расслабься, — говорит она и тоже раздевается догола.

И все-таки я не могу отложить конверт. Мне кажется глупым, что я прикрылся конвертом «Бетонной истерии». В конце концов я со вздохом откидываюсь на спину, и она ложится мне на руку.

Мы шепчем друг другу слова, которые шепчут только влюбленные. И которых вы, Братья & Сестры, здесь от меня не услышите. Ведь есть же что-то, что называется личной жизнью. Хотя я и рассказал вам гораздо больше, чем кому бы то ни было.

Синглы, во всяком случае, вернулись домой, и я с наслаждением получаю причитающиеся мне за них поцелуи. Это означает, что о пункте 4 можно уже забыть. Но это не главное. Я накрываю синглы рубашкой, чтобы от жары они не пошли пузырями.

Все хорошо, но меня донимают приставания Клаудии. Начинается с того, что она хочет, чтобы я говорил ей, как я ее люблю и всякое такое. Без этого она просто не может жить.

— Не приставай, — говорю я в конце концов. Это звучит так, как будто Каролина разговаривает с волчонком Адамом. Нетерпеливым волчонком, который не может не приставать.

— Если мы будем повторять это слишком часто, мы исчерпаем свой лимит, — говорю я, и она скисает.

Но через пять минут все забыто. Во всяком случае, с ее стороны. А вот я лежу и размышляю. Может, просто это я так сверхчувствителен? Но мне все равно не избавиться от чувства, что она слишком пристает и навязывается и что меня это все больше и больше раздражает.

— Как думаешь, у нас с тобой много общего? — вдруг спрашиваю я.

— Общего?.. Ну-у… думаю, да, — вяло отвечает она и разговор застопоривается. Мы пробуем загладить не ловкость длинным поцелуем, и я уже жалею, что заговорил об этом. Но одновременно мне хотелось бы сказать побольше о своем раздражении. Вместо этого я произношу дежурное извинение — мне необходимо по делу встретиться с Франком. Я все объясняю своим ПЛАНОМ, и, похоже, она мне верит.

Когда я встаю, я вижу на бетоне наши отпечатки. Две ляжки лежат рядом с одной ногой. Это похоже на изящно проведенные полосы. На китайский рисунок. Влага мгновенно испаряется на солнце, и наш отпечаток пропадает. Я смотрю на тело Клаудии — оно очень красивое, как я и предполагал. Но я не хочу думать об этом и одеваюсь.

Потом я вскакиваю на велосипед и уезжаю. Все-таки заглядываю к Франку, хотя и не собирался. Он стоит во дворе и возится со своим велосипедом.

— Ты тоже купил себе велик?

Я тут же отмечаю, что велик новый и что это особая и очень дорогая модель. Но у Франка есть на это деньги. Его велик стоит, очевидно, дороже, чем мой.

— Новехонький, — гордо говорит Франк. — Давай проедемся вместе, обкатаем?

— А где ты его купил? — спрашиваю я, когда мы останавливаемся у Маридалсваннет.

— Эхмкгр, — отвечает он, и мне кажется, что у него рот тоже полон грифов.

— Где?

— В «Урбан Экшн», — отвечает он, отвернувшись.

— Так это же магазин Сёс! — в изумлении восклицаю я. Несколько минут у меня уходит на то, чтобы переварить это известие.

— Э-э… да, она… была там… — заикаясь, отвечает Франк, как мальчишка, которого поймали на месте преступления одновременно с мороженым и пирожными.

— Это случайно или?..

— Что ты имеешь в виду? — По его роже я уже не уверен, что он был в магазине Сёс. Или зашел туда потому, что только в «Урбан Экшн» можно было купить именно такой велик, какой ему хотелось. Я перестаю его допрашивать. Мне надо подумать. Может быть, это имеет большое значение для моего ПЛАНА? Может, посеянное мною семечко уже проросло?

Дома на автоответчике оставлено несколько сообщений. Кто-то неизвестный звонил два или три раза и, хрюкнув или хмыкнув, клал трубку. Ни на кого из моих знакомых это не похоже. Я ни в чем не виноват, и совесть моя спокойна, Братья & Сестры. Со спокойной совестью я сажусь на балконе, чтобы спрятаться от обжигающего солнца. И думаю о своем списке с проблемами. Вычеркиваю пункт 4, поскольку синглы в целости и сохранности уже стоят на полке. Пункт 3 ПЛАНА, похоже, тоже скоро будет выполнен. И как раз в эту минуту в моем списке неожиданно появляется новый пункт.

Снова звонит этот дурацкий телефон. Не задумываясь, я снимаю трубку и слышу папашин голос.

— Я так и думал, — сурово говорит он.

И я сразу понимаю, о чем он думал.

Я чертыхаюсь про себя.

Я исполняю военный танец.

— Солнце — навозный бог! — пою я про себя и грожу кулаком небесам. Солнце заходит за облако, и мои слова его не трогают.

— А-а, это ты… сегодня у нас почти не было работы, — смело начинаю я. Может, хотя бы на сей раз разыграется крутой фильм-экшн, и я отделаюсь быстрой ложью. Я изображаю Шварценеггера, вот бы мои мышцы и мозг немного выросли.

— Не напрягайся, — сухо говорит папаша. — Я уже звонил тебе на работу. И узнал, что ты, так сказать, болен.

Что ты на это скажешь?

Адам Шварценеггер съеживается, превращаясь в маленький сухой шарик.

Адам Шварценеггер — маленькое сухое яблоко, ему девяносто лет, и он рассыплется в прах, если кто-нибудь к нему притронется.

Адам Шварценеггер теряет свою знаменитую фамилию. Теряет свои знаменитые мускулы, и его мозг вытекает из уха.

Адама теперь зовут просто Адам.

Нет! Адам потерял в своем имени одну букву, его зовут просто Ада, он старая, отработавшая свое, полумертвая старуха двухсот двадцати семи лет, которая больше никому не нужна.

Нет, мало того! Ада теряет еще одну букву, и ее зовут А. Д., что является немецкой аббревиатурой и означает — к службе не пригоден. В данном случае это подходит как нельзя лучше.

Нет, в последний раз. А. Д. теряет еще одну из своих двух букв, и его зовут просто А. И хотя это первая буква алфавита, она воспринимается как последняя и пишется так: а.

Теперь я — а и хрен моржовый. Я такая незначительная черненькая завитушка, что не мог бы соответствовать своему даже самому ничтожному фактику. Крошке а почти нечего ответить на папашины вопросы. А вот я мог бы, например, сказать ему:

1. Я больше не выдержал давления. Я был худшим посыльным во всем Осло.

2. Я должен был попробовать найти самого себя.

3. Я пишу историю своей жизни, и мне нужно на это время.

4. В этой фирме у меня не было будущего.

5. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на такую дебильную работу.

6. На этой работе было слишком много сексуальных домогательств.

7. Какой-то голос в моей голове сказал, что я должен уволиться.

8. Я следовал призванию, как Пер Гюнт, и сбежал, когда не мог справиться с возложенными на меня обязанностями.

9. Шеф, должно быть, соврал. Я там работаю.

10. Вы говорите сейчас не со своим сыном, я просто случайный человек, оказавшийся в квартире, когда вы позвонили.

И т. д.

Возможностей навалом. Но не все они подходят. Маленькая крошка а предпочитает пролепетать, что у него нет ответа. Самому а кажется, что это глупо, но это хотя бы правда.

— Нет, ты меня достал! — ревет папаша. — Из всех никчемных, бесполезных и безответственных негодяев, каких я знаю, ты относишься к высшему классу. Когда ты вырастешь?

Папаша разражается громовой речью. И а, естественно, не возражал бы ему, если бы папаша не завел песнь о необходимости стать взрослым. С этим крошка а смириться не может. Его охватывает гнев. Я знаю, что вспыльчивость я унаследовал от папаши, если не считать, что у меня она проявляется реже, чем у него. Однако теперь она подняла свою мерзкую голову и заревела в трубку.

Именно так, Братья & Сестры.

Я заревел в трубку на папашу.

Маленькая ничтожная крошка основа стала Адамом Шварценеггером. Нет, даже двойным АДАМОМ АРНОЛЬДОМ ШВАРЦЕНЕГГЕРОМ, и заревела в трубку на папашу.

— ЕЩЕ НЕИЗВЕСТНО, ЧТО МАМА СКАЖЕТ, КОГДА УЗНАЕТ О ТВОЕЙ ТОЛСТОЙ КИШКЕ, ИДИОТ! — рычу я в трубку.

Папаша превращается в побитую собачонку и жалко скулит.

— Ты этого не сделаешь! — пищит он мне в ответ.

— ЕЩЕ КАК СДЕЛАЮ! — отвечает АДАМ АРНОЛЬД ШВАРЦЕНЕГГЕР, — ТОЛЬКО ПИСКНИ ЕЩЕ РАЗ, И МАМА УЗНАЕТ ВСЕ. ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ?

— О-о-о… нет, — стонет папаша. Больше ему сказать нечего… — Но, может, объяснишь мне, почему ты уволился?

Я подробно объясняю папаше о своем проекте, и, к моему удивлению, он выражает полный восторг.

— Так мой сын все-таки пользуется головой, когда думает!.. — говорит он, и по его голосу я слышу, что он без ума от моего проекта. — Так ты, выходит, значительно повзрослел?

Мне неинтересно отвечать, поэтому я отвлекаю его внимание, продолжая нести всякую чушь. В конце концов мы решаем заключить договор. Я ничего не скажу маме о его кишках. А он не скажет ей о том, что я бросил работу. С таким договором жить можно. Если бы такой же договор я мог заключить еще и с Сёс!

— Но это еще не все, — говорит папаша, и голос у него нежен, как марципан и пирожное, вместе взятые. — Между прочим, именно это помогло мне тебя разоблачить. Сегодня я получил результаты анализов. Гораздо раньше, чем ждал.

— Ты позвонил им? — сухо спрашиваю я.

— Yes, sonny boy ^[26], довольный, отвечает он.

Я просто-напросто позвонил туда. Они немного напряглись и нашли мой результат. Узнав его, я позвонил тебе на работу. Там со мной поговорил твой шеф, несколько удивленный тем, что ему звонит отец, которого он видел всего несколько дней назад, и интересуется своим сыном. Я не стал спрашивать у него, что случилось. Давай поставим на этом точку.

— Да, давай! Жирную, красную точку, — быстро отвечаю я. — Но что же у тебя нашли?

— Синдром напряжения толстой кишки, — его слова звучат нежно, как пирожные, черника и молочный шоколад «Фрейя». Папаша как будто даже горд этим диагнозом.

— Поздравляю! — говорю я, и мои слова сладки, как вафли, крендельки и варенье. Я произношу их от чистого сердца. И у меня такое чувство, будто мое сердце сразу стало на тридцать или сорок вафель легче.

С одной кишкой всегда можно справиться. Даже если папаша — а мне кажется, я его достаточно хорошо знаю, — будет вести прежний, то есть нездоровый образ жизни.

Вечером, возвращаясь домой, папаша уже с первого этажа поет арии. Поет весело, с задором, пока не открывает дверь. Раскинув руки, он заключает маму в объятия и так сжимает, что она становится на размер тоньше. Потом преподносит ей розы. И снова сжимает в объятиях. И обрушивает кучу влажных поцелуев на ее лоб, рот, нос и шею. Мы с Сёс переглядываемся, и Сёс сухо замечает:

— Быть взрослым — значит вести себя как ребенок.

И пока наши родители лепечут, как счастливые младенцы, Сёс шепчет, что ей надо со мной поговорить. И я понимаю, что меня вряд ли ждет что-нибудь хорошее.

Но сперва мы обедаем. Папаша накупил того, что он больше всего любит. Мы едим вареные початки кукурузы с солью и оливковым маслом. Я встречаю над столом взгляд Сёс, и меня пробирает дрожь, как она может пробирать человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя букашкой. Чтобы перевести мысли на другие рельсы, я говорю:

— А вы знали, что в среднем кукурузном початке содержится восемьсот маленьких желтых зернышек, расположенных шестнадцатью рядами.

— Нет! — отвечают они хором.

Потом папаша подает свежую чиабатту с подсушенными на солнце ломтиками помидоров и кусочками белого влажного сыра, который называется моцарелла. И я снова смотрю на Сёс и пытаюсь понять, что меня ждет. Слабо надеясь, что она все забудет, я говорю:

— А вы знали, что когда швейцарский сыр бродит, в нем образуется газ. И пузырьки этого газа пробиваются сквозь сырную массу, поэтому в швейцарском сыре столько дырок. Я где-то читал, что швейцарские крестьяне называют их глазами.

— Это верно, — говорит мама и поворачивается к папаше:

— Все эти объятия, поцелуи и вкусности означают, что с пьесой все в порядке?

Папаша, довольный, что может дать хорошее объяснение своему настроению, отвечает:

— Все идет отлично!

И бледнеет на пять секунд, потому что по забывчивости ответил положительно. Ведь актеры из суеверия не сомневаются, что, если они довольны репетициями, то на спектакле их ждет неминуемый провал. Однако сейчас у него совсем другое настроение.

Наконец обед закончен, и Сёс незаметно уводит меня в свою комнату. Я уже решил, что пообещаю ей вернуть долг так быстро, как только смогу. Чтобы подтвердить свою добрую волю, я достаю пятьсот крон и собираюсь их тут же ей и вручить.

Но Сёс поражает меня.

— Этот Франк… — заводит она. За последнее время между нами было произнесено много полуфраз о Франке. Это я уже заметил.

— Ну и что? — я не собираюсь облегчать ей жизнь.

— Он еще и музыкой увлекается и… — Опять полуфраза.

— Ну и что? — я по-прежнему неумолим.

— Он сегодня заходил ко мне в магазин, — говорит она.

— Я знаю.

— Что?.. — она сбита с толку. — Так ты с ним говорил?

— Мы почти каждый день говорим.

— Какой он?

— Что значит какой?

— Очень просто — какой? Ну, чего ты тянешь?

— Франк отличный парень. Замечательный.

Мое семечко точно проросло.

— Гм… — говорит она и пробует слепить новую фразу.

Но слова застревают у нее между зубами.

— Когда вы должны встретиться? — как бы невзначай спрашиваю я.

— Ну…мы… — Сёс смущается. Этого она говорить не собиралась. Она замолкает, краснеет, сбивается с мысли, заговаривает о чем-то другом и чуть ли не силой выталкивает меня в коридор.

Тем же вечером я снова заглядываю к Франку. Только чтобы выудить что-нибудь новенькое. И получаю те же самые красные, смущенные и неуверенные ответы. И ни одного прямого. Между тем Франк усмехается, когда я говорю, что если он даст мне взаймы эти шесть тысяч триста крон, я буду всячески содействовать ему в проблемах с женским полом. Он кладет маленького Адама на ладонь и нюнюкается с ним.

Потом решительно отрицает наличие у него проблем с женским полом. И вообще чего-нибудь грустного, печального или неразрешимого. Если верить ему, на его почве мое семечко не дало никаких ростков. У него все прекрасно, говорит он. И он вообще ни о чем таком не думает. На лице Франка появляется облегчение, когда я рассказываю ему про Клаудию и свое раздражение.

— Надеюсь, ты не играешь с ней? — спрашивает он.

— Нет, просто мне почему-то стало неприятно.

— И это не игра с твой стороны, чтобы набить себе цену?

Я решительно это отрицаю. Сейчас я вообще не понимаю, что чувствую к Клаудии.

— Помни, тот, кто играет, иногда и проигрывает, — серьезно говорит Франк. — А если это заставит ее отступиться?

Такая мысль не приходила мне в голову, и поэтому я не знаю, что ответить. Франк протягивает мне маленького Адама, и тот ползает у меня по коленям.

— Может, ты просто боишься ее? — задумчиво спрашивает Франк.

Об этом я тоже не подумал. Но, кажется, Франк что-то нащупал. В благодарность за то, что я почесал ему ноги — или как там называются ноги у черепахи, — маленький Адам до крови прокусил мне палец.

Может, это и есть ответ?

Пятница, 26 июля

— Ха-ха, — посмеиваюсь я, когда в пятницу вечером часовая стрелка приближается к семи. Я уже давно брожу по комнате и хихикаю.

День пролетел мимо, как обычно. Я договорился с Клаудией на вечер, очень удачно, потому что родители после работы уезжают на дачу. Последняя папашина попытка успокоиться перед премьерой, которая состоится на следующей неделе. Я много думал о Клаудии и решил, что Франк, конечно, прав. Я ее боюсь. И этот страх остался мне в наследство от Каролины. Она крутится в моем багаже. Выбирает удобную минуту и пугает меня.

Страх никуда не делся, он съежился и превратился в маленький черный орешек в моем сердце. Но ему меня не остановить. Я сегодня же вечером поговорю с Клаудией. Все ей объясню и улажу.

Однако сейчас меня заботит другое: мне хочется узнать, где будет Сёс. Хорошо бы она куда-нибудь умотала на весь вечер. Так для нас с Клаудией будет лучше. Вы согласны со мной, Братья & Сестры?

Сёс не отвечает на мой вопрос. Вместо этого она чешет в ванную и остается там подозрительно долго. Когда она выходит на кухню и намазывает себе бутерброд, я снова задаю ей этот вопрос. А когда я спрашиваю о том же в третий раз, она убегает, чтобы купить сигареты.

Сёс возвращается с пачкой сигарет и останавливается передо мной. Я вижу, что она раздражена.

— Послушай, шакал, — выпаливает она. — Говорю первый и последний раз, повторять не буду. Сегодня я не желаю слышать от тебя никаких хихиканий и глупостей. Ясно?

— Так точно! — отвечаю я. — У тебя свидание?

— Да! — отвечает она. Нет, не отвечает, а рычит прямо мне в морду. Я рад, что она успела поесть. Если бы она жевала, лицо Адама было бы все в крошках.

— С кем-нибудь, кого я знаю? — мне хочется услышать это от нее самой.

— Его зовут Франк! — отвечает она, не изменившись в лице.

— Мой Франк?

— Да, — отвечает она и снова линяет в ванную.

Я исполняю по квартире небольшой военный танец.

— Солнце опять стало крутым богом, — пою я про себя. Сначала я прохожусь в вальсе через гостиную. Потом — танго — по кухне. И наконец старинные народные танцы — по спальням.

— Ха-ха-ха! — шепчу я. Вот это шоу! Это потрясно — знать, что твой план удался.

Сёс выходит из ванной, и я продолжаю хихикать. Она замахивается на меня, но я наклоняюсь, и она попадает кулаком в стену, ежится и кричит от боли. Я запираюсь в своей комнате и не выхожу, пока Сёс не перестает стучать в дверь. Потом я убегаю за покупками и возвращаюсь домой навьюченный. Сёс сидит на кухне, она явно подобрела.

— У тебя все в порядке? — спрашивает она, будто от этого зависит весь вечер.

— Полный отпад, — я запихиваю покупки в холодильник.

— Собираетесь обожраться до заворота кишок? — интересуется Сёс.

— Просто небольшой ужин, — отвечаю я и выпиваю бутылку колы. В такую жару все моментально испаряется. — Ха-ха-ха, — смеюсь я.

Звонок, и я первым подлетаю к двери. На площадке стоит Франк с букетом в руках. Он выглядит как конфирмант. Я никогда не видел его в костюме. Мне это неприятно, хотя костюм светлый, летний, без претензий и вычурности.

— И будет новый день, ха-ха! — говорю я.

— Ни слова, динозавр! — он протискивается мимо меня, чтобы передать цветы Сёс. Это почти та же сцена, какую представляли мы с Маленькой Бурей. Он — напряженный, полный ожидания и гордости. Она смущенно прячет нос в букет и вдыхает аромат десяти красных роз.

И это опять розы на длинных стеблях, Братья & Сестры!

Это вам не мелочь.

У него есть средства на десять роз. Букет выглядит внушительно. Меня это впечатляет. Пара смущена, и оба поворачиваются ко мне. Франк с мольбой в глазах. Сёс в бешенстве.

— Бросься под автобус, братец! — шипит она.

— Я тебя тоже люблю, — говорю я, прохожу к себе в комнату и жду, когда они уберутся. Но сперва Сёс собирается угостить Франка бокалом холодного белого вина. Я видел бутылку в холодильнике. Они о чем-то воркуют, но разобрать сложно, потому что говорят они слишком тихо. Наконец Сёс запускает музыку, чего раньше никогда в жизни не делала. Ставит этакие сладенькие песенки, сентиментальные и слезоточивые, о жизни, смерти и красоте и Amore, Amore ^[27].

— Ха-ха, — улыбаюсь я и думаю о музыкальном вкусе Франка. Интересно, как он это стерпит?

Но это приходит мне в голову, лишь когда он открывает дверь и подмигивает мне.

— Мы удаляемся, — говорит он, и я желаю им обоим приятного вечера. Сёс почти сияет и ни капли не сердится.

— Не бросайся под автобус, братец, — говорит она и смотрит на Франка взглядом, способным расплавить сердце самого ярого сатаниста, зомби или убийцы. Я и сам превращаюсь в amore-amore.

— Постараюсь держаться от них подальше, сестричка, — успокаиваю я ее.

Потом подхожу к окну и выглядываю на улицу. Они идут рядышком, и рука Франка разговаривает с рукой Сёс. Их руки качаются в такт шагам и жаждут прикоснуться друг к другу. Но, очевидно, еще слишком рано. Они еще не успели как следует узнать друг друга. Однако их руки подают друг другу сигналы. Их разделяет всего несколько сантиметров, им хочется пообщаться и поиграть друг с другом.

Сердце генерала Любви размякает.

ПЛАН действует.

Мне так кажется.

Он просто не может сорваться.

Ни за что.

Солнце — крутой бог и всякое такое.

Оно благословенно освещает всю землю.

Во всяком случае, я в это верю.

Я становлюсь amore-amore и снова завожу сладкие песенки. После произвожу разведку в холодильнике и вижу, что в бутылке еще кое-что есть. Я выплескиваю эти остатки в тонкий стакан. Бросаю в вино несколько кусочков льда и чувствую себя этаким сердцеедом в белом смокинге, который стоит на балконе и поет Клаудии любовные песни. Зрелище офигительное, розы благоухают, и я жестикулирую так, как умеют только сладкие певцы. А потом снова смеюсь про себя.

— Ха-ха, — смеется главный генерал Любви в мире.

Я достаю из холодильника два куска бифштекса. Мне надо поупражняться, и я нарочно купил их на распродаже в «РЕМА». Я ловко управляюсь со сковородой, конфоркой и маргарином и, когда мне кажется, что сковорода нагрелась уже достаточно, бросаю на нее мясо. На руки брызжет маргарин, но это неважно, потому что на этот раз у генерала Любви все должно получиться.

Я делаю несколько па вальса, пою amore, amore и, наверное, именно поэтому мои бифштексы получаются не ахти какими. Два пробных сверху обгорели, а внутри — кровь. Может, они слишком толстые? Просто не понимаю, почему так трудно поджарить два толстых куска мяса? Планы вечера это, конечно, не испортит. Это только тренировка на будущее. Я уже решил угостить Клаудию другим блюдом. Салатом с пастой, свежим белым хлебом и сочным французским сыром, который рекомендовал папаша. Ну и питье, конечно. Я посмеиваюсь при мысли о Франке и Сёс и о Клаудии, которая ворвется ко мне, как маленькая буря, уже через несколько минут.

Я все еще улыбаюсь во весь рот, когда звонит телефон.

— Бог слушает, — говорю я. — К вашим услугам.

Пять секунд на другом конце провода царит тишина.

— Это ты? — наконец спрашивает Клаудия.

— Привет, мой маленький клумпе-думпе, — щебечу я, как щебечут только опытные сердцееды.

— Я думала о том, что ты вчера сказал, — говорит она, и это звучит не обнадеживающе.

— О чем именно? — вскрикиваю я.

— Ты спросил, много ли у нас с тобой общего, — продолжает она, и это звучит так, будто она провалилась в глубокую темную яму.

— Да, но… — мне хочется все объяснить ей, но я не успеваю.

— Ты совершенно прав. Мы не подходим друг другу.

Поэтому я не приду к тебе сегодня. И вообще никогда не приду.

Голос ее срывается, и она кладет трубку. Рот у меня забит словами, но я не в силах произнести ни одного из них.

Я в шоке.

Я певец сладких песенок, упавший в глубокую темную яму.

Яму, которая глубже, темнее и бездоннее той, в которую провалилась Клаудия.

Это зловредная яма.

Меня окружают сотни демонических изображений Каролины, которые показывают мне нос. Думаю, нечто подобное Пер Гюнт пережил в покоях Доврского Деда.

Я здесь один. Ни души, у кого я мог бы спросить совета. Рейдара я и сам не стал бы спрашивать. Франк с Сёс где-то в городе, в неизвестном месте.

Я опять становлюсь крохотным капельным а. И это, Братья & Сестры, не такое уж приятное чувство.

Это бред.

Чистый бред.

Чистейшее а.

Я в бешенстве подхожу к проигрывателю, нажимаю на Eject, беру двумя руками пластинку с медоточивыми песнями и об колено гну ее пополам. Потом выхожу на балкон и бросаю пластинку вниз. Это все равно что стоять на крыше элеватора и швырять оттуда важные части своей жизни. Вот и она исчезла, с горечью думаю я, иду, охваченный все тем же бешенством, к холодильнику и достаю продукты, из которых я собирался готовить праздничное вечернее угощение. Я забираю все на балкон, рву салат на мелкие кусочки, открываю коробку с готовой пастой, цыпленком и всем, что я на-придумывал на своей крыше.

— Солнце — сволочь! — кричу я, не думая о том, как на это отреагируют соседи.

Что бы еще швырнуть вниз? Неожиданно я вспоминаю о фотке для паспорта, которую мне дала Клаудия. Она лежит в бумажнике, в самом уголке.

Я достаю ее.

Разглядываю.

Мне хочется плакать.

Но кончается все тем, что я нахожу сходство между Клаудией и Каролиной.

Я ненавижу Каролину.

И это все облегчает.

Во всяком случае, я испытываю облегчение.

Я беру фотографию Клаудии-Каролины.

Зажимаю ее между большим и указательным пальцем.

И делаю надрыв.

Маленький надрыв делается большим.

На фотографии я отрываю Клаудии-Каролине голову.

Разрыв проходит по шее.

И я ее ненавижу.

Каролину!

Не знаю, что остановило меня. Библейский рассказ или наш балкон, который превратился в купель, залитую льющимся сверху золотым светом. Свет скрыл с головой героя, стоящего в глупом и безупречно чистом пастушьем плаще. В этой библейской истории меня звали Йошуа, Иаков или Иисус и все это воспринималось как знак от Бога. Потому что в моей голове слышится обращенный ко мне голос. (В библейском рассказе это был низкий мужской голос — приятный, но с явными начальственными нотками.) А голос в моей башке, которая находится в этой действительности, а вовсе не в Библии, старый, сухой и немного квакающий:

— Хватит, пора уже остановиться!

И я останавливаюсь.

Вынужден остановиться, когда это приказывает мне начальственный голос.

Я беру фотографию и рассматриваю ее.

Смотрю на Клаудию, которая теперь только Клаудия, и говорю себе, что должен не только остановиться.

Я должен бороться.

Я бросаюсь к телефону. И те из вас, Братья & Сестры, которые думают, что сейчас этот Адам рассвирепеет еще больше, глубоко ошибаются. Я не вырываю телефонный провод из розетки и не швыряю аппарат и шнур в разные стороны. Вместо этого я решительно набираю номер Клаудии. К телефону подходит ее мать. Я прошу разрешения поговорить с ее дочерью, но мать не верит этому. Она не слышит никакого библейского голоса, который просит ее передать трубку дочери. Она только видит, что Клаудия плачет, и теперь мать разговаривает с тем парнем, который заставил ее дочь плакать. Симпатии в ее голосе я не слышу. Но все-таки пробиваюсь сквозь ее неприязнь.

Наконец я слышу настоящую Клаудию, которая хочет узнать, в чем дело. И я рассказываю ей в нескольких фразах то, что хотел. А потом объясняю то, чего не успел сказать. И наконец говорю припасенные в сердце слова. Они появляются точно как поезд, идущий по расписанию, в котором все вагоны строго следуют друг за другом. И я слышу, как Клаудия кивает. Она кивает и говорит, что согласна со мной.

— Через полчаса, — говорю я и имею в виду точно полчаса.

Когда я кладу трубку, у меня остается всего несколько минут. Семь из них я трачу на приведение дома в порядок и вылетаю за дверь. На дворе лежит ковер из салата и свежего хлеба. Но мне он больше не нужен. Я перешел на план «Б». На спине у меня висит рюкзак, и я выжимаю из велика все, на что тот способен. Я успеваю с большим запасом и ставлю велик на место быстрее, чем солнечный свет достигает земли. На лестнице уже слышны ее шаги. Я едва успеваю сесть с подушкой под головой и со стаканом в руке, это просто потрясно.

И как вы думаете, что видит пришедшая ко мне Клаудия?

Она видит генерала Любви, который выиграл битву в другом месте этого города. (Так он надеется.) И напрягается изо всех сил, чтобы выиграть битву и здесь. (При этом он покрывается холодным потом при мысли, что произойдет, если он ее не выиграет.)

Клаудия видит меня, лежащего на крыше элеватора. Нет, не так. Я лежу на пледе на крыше элеватора. Рядом со мной стоит стакан, пиво и несколько тарелочек. К тому же я оборудовал штормовую кухню. (И она работает!) Под котелком с водой горит огонь. На большой тарелке лежит колбаса (венская), кетчуп (чили и обычный), горчица (французская и крепкая), две мисочки с луком (сырым, крепким) плюс салат из раков. Если это не произведет на нее впечатления, то ее уже ничем не проймешь.

— Я хотел произвести на тебе впечатление, — говорю я.

— Если ты хочешь прекратить наши отношения, то лучше сделать это сейчас, — говорит она, и нос у нее белеет.

Я обнимаю ее, и она в ответ крепко обнимает меня. Наш поцелуй заставляет звезды небесные танцевать вальсы, танго и старинные народные танцы. Пока не закипает вода. Я опускаю в воду лучшие в мире сосиски, и мы говорим, говорим и освобождаемся от всякой дряни, что потихоньку в нас тлела. Мы говорим о нас самих, о том, что любим друг друга и что Солнце — крутой бог, и я рассказываю ей о ПЛАНЕ, и что он выглядит очень привлекательным, и что мир улыбается, и что Каролина может пойти и повеситься, и что этот вечер, этот вечер и amore…

— Теперь все будет хорошо, — говорит Клаудия и, когда трапеза закончена, ложится на мою руку. Эти слова кажутся мне самыми прекрасными во всем этом рассказе (и я повторяю их еще раз: теперь все будет хорошо.) И мы заканчиваем ими эту ночь. Мы спим там, на крыше, и ни одна птица не смеет нас разбудить.

— Теперь все будет хорошо. (Говорим мы в третий раз так, что даже самые тупые запомнят это навсегда.)

Суббота, 27 июля

— За небольшое вознаграждение я буду держать рот на замке, — улыбнулся я Сёс, которая запыхавшись влетела домой полчаса тому назад. Клаудия ушла пару часов назад. Ее родители пришли бы в ярость, если бы она не вернулась домой в назначенное время. Матушка Клаудии наверняка ненавидит меня. А батюшка обещал приз тому, кто разобьет мне коленные чашечки. Но это все пустяки. Сейчас никто не мог испортить мне настроение.

Я совсем расплылся в улыбке, когда увидел, что Сёс вообще еще не было дома. Это могло означать только одно. Мой ПЛАН удался.

Мне не понадобилось даже спрашивать ее, когда она вернется. Сёс была мягкая, как масло. Она забежала, только чтобы переодеться и захватить кое-какие туалетные принадлежности.

— Ни слова родителям! — предупреждает она, когда я предлагаю ей держать рот на замке за небольшое вознаграждение.

— Помни, что я все знаю про твою работу, — сухо бросает она.

— Опаньки! — отвечаю я. Но это означает, что наши положения равны. То есть то, что Сёс знает обо мне, не много больше того, что я знаю о ней. Но тут уж ничего не поделаешь.

Сёс убегает, а я сижу и думаю о жизни, которая не перестает выкидывать коленца. Кто бы мог предвидеть нынешние события всего неделю-другую назад? А проблемы? Не помню ни одной, кроме того, что я не умею жарить бифштексы. Правда, сейчас я забыл даже то, что вообще числилось в моем списке. Хотя, между прочим, помню, конечно, о Сёс и своем долге. Но с нею я сумею как-нибудь договориться.

Другое дело бифштексы. Неожиданно они оказались самыми главными во всей этой истории. Не знаю, как считаете вы, Братья & Сестры, но иногда бывает, что постороннему трудно понять, почему некоторые вещи играют весьма существенную роль. Для них это просто дурь. Так было и с этим глупым Дональдом Да-ком. Моя история тоже вполне годится для комикса. Вот, например:

КАДР 1. Адам Дак сидит на кухне и проклинает мир, жизнь и вообще все на свете. Он боится, что если не сможет как следует поджарить бифштекс, его возлюбленная Клаудия Долли Дак перестанет его любить. Она сразу поймет, что он недотепа. Над головой Адама Дака висит облачко, на котором изображена медлительная черепаха.

КАДР 2. Адам квакает про себя: если я останусь черепахой, все пропало. Черепахи не умеют жарить бифштексы. Не говоря уже о том, чтобы ставить на плиту сковородку или зажигать конфорку. Короче, если вы когда-нибудь видели черепашьи ласты, то сразу меня поймете.

КАДРЫ 3-4-5-6. Адам Дак вразвалку входит в ближайший мясной магазин и покупает бифштексы на все оставшиеся у него деньги. Потом грустно смотрит в кошелек. Он почти банкрот. Из кошелька вылетает быстрокрылая моль. Но Дак утешает себя тем, что дело того стоит. Возвращаясь домой, он квакающим голосом поет Клаудии любовную песенку. Люди с удивлением смотрят на него. Однако Адама это не смущает. Он решает сдать наконец экзамен на жарку бифштексов. На одной картинке мы видим крупным планом довольную улыбку Адама, а потом — как он показывает самому себе большой палец перед зеркалом у себя дома.

КАДРЫ 7-8-9. Адам повязывает передник, достает сковородку, маргарин, разворачивает мясо, соль & перец, изучает старинную засаленную поваренную книгу и загибает уголок страницы. Он в растерянности. Поэтому позволяет себе передышку. Подходит к музыкальному центру и включает все подряд. Классические макси-синглы «Мяса». Слушает «Электричество», «Примитив» и «Я хочу, как Христос…».

И так далее.

КАДР 10. Нервное напряжение спадает. Адам возвращается на кухню. Он весь в поту от бешеной десятиминутной пляски. Пот ручьем бежит по лбу, по щекам и по шее. Он раздевается до пояса, чтобы немного охладиться.

КАДРЫ 11–12. Крупным планом мы видим морщинки на лбу Адама и его пальцы, которые кладут кусок мяса на сковородку, мясо шипит, Адам очень сосредоточен.

КАДРЫ 13-14-15. Наверху на картинке написано: «Спустя полчаса». Адам плачет. То есть он плачет так, как плачут герои комиксов. Из каждого глаза у него брызжет по струе воды. И если бы у него вместо коротких волос были перья, его череп был бы почти голый, потому что он в отчаянии их повырывал. Он стоит, наклонившись над блюдом с бифштексами. И когда художник показывает нам блюдо в деталях, мы видим, что каждый кусочек мяса бесповоротно испорчен. Одни бифштексы еще слишком сырые и как будто дергаются. Другие — слишком пережарены и выглядят так, словно их передержали в духовке. Адам наплакал три полных ведра и выдернул из головы остатки перьев (волос).

КАДРЫ 16–17. Приходит Клаудия Долли Дак. Видит испорченные кусочки мяса, убегает, покупает новые и говорит, что все очень просто.

КАДР 18. Ничего не просто, говорит Адам Дак и смотрит, как Клаудия поджаривает два великолепных бифштекса, как будто никогда в жизни ничем другим и не занималась.

КАДР 19. Смотри! — говорит она и перекладывает мясо на тарелки. — Это проще простого!

КАДРЫ 20-21-22-23. Твоя правда, говорит Адам и еще некоторое время продолжает плакать. Бифштексы получились отменные. В этом нет никакого сомнения. Кому-то все дается легко, думает Адам и немного упирается, когда Клаудия хочет его утешить. Но Клаудия утешает его так, что он поддается искушению еще немного побыть Дональдом Даком. В конце концов он спрашивает, в чем тайна этих великолепных бифштексов. И она пытается объяснить ему, что это так легко, так легко… И так далее. И так далее.

КАДР 24. Это было очень обидно. Я думал, Солнце, что ты мой друг, говорит Адам Дак про себя. Ему хочется выйти на балкон и швырнуть вниз свои бифштексы. Но мысль о том, что он может угодить кому-нибудь в голову, удерживает его. А вдруг Министерство обороны заинтересуется и купит несколько штук как новый вид снарядов для пушек? Адам не хочет никого убивать.

КОНЕЦ

Именно в таких случаях — когда ты в очередной раз пытаешься поджарить хороший бифштекс и снова чувствуешь запах гари — ты ощущаешь себя героем комикса.

Остаток вечера — тайна и не имеет ничего общего с комиксами. Я говорю это только для того, чтобы самые любопытные особенно попереживали, так и не узнав, что было дальше. Позвольте только сказать, что это не имело никакого отношения ни к еде, ни к питью, и что это нечто особенное и прекрасное.

Воскресенье, 28 июля

Понедельник — день важных вопросов. Но понятно, что у всех людей вопросы разные. Для мамы главное — понять, что происходит с ее семейством. Они с папашей рано вернулись домой, потому что у папаши на сегодня назначена генеральная репетиция. И мама вскоре замечает, что все заняты чем-то, чего она не понимает.

— А ты поменьше читай о покойниках и побольше заботься о нас, пока мы еще живы, — говорю я.

— Только от детей и пьяных можно услышать правду, — сухо замечает мама.

— Я не пьяный, — возмущаюсь я.

— Я не это имела в виду, — говорит мама.

— Большое спасибо, мамочка, — говорю я и встаю.

— Эй, погоди! Что, собственно, происходит? — кричит она мне вслед.

— Важные вопросы, — загадочно отвечаю я. И оставляю маму наедине с ее вопросами. Она и сама выглядит как большой вопросительный знак.

Что касается папаши, с ним и так все ясно. Последние сомнения исчезают, когда он с воем вываливается из ванной:

— Я этого не выдержу! — воет он.

— Бросься под автобус! — советует Сёс. Но она произносит это так нежно, что папаша даже почти не дергается.

— А все эта генеральная репетиция! — кричит мама из кухни. — Сегодня у него генеральная репетиция.

— И только-то? — хором удивляемся мы с Сёс. — Все будет хорошо.

— Хорошо? ХОРОШО? ХО-РО-ШО???!!! — по нарастающей кричит папаша. — Легко вам говорить! Гиены! Шакалы! Грифы! Отцеубийцы! — он нервно дергает себя за бороду. — Живете своей расслабленной, размеренной жизнью. А я должен мучиться серьезными вопросами.

Я чуть было не спросил, не виноваты ли в этом жизнь, смерть и синдром напряжения толстой кишки. Но папаша уже давно забыл о своем синдроме. А ведь всего несколько дней назад он был развалиной, считавшей, что в любую минуту может сыграть в ящик. Теперь его тревожит только Пер Гюнт. Да, да, и для него это не просто только.

— Я забываю некоторые реплики. И матушка Осе вовсе не выглядит умирающей, когда ей положено умереть на сцене. И танец Анитры нисколько не похож на настоящий арабский танец. И барабанщик должен был играть на другом инструменте. Хватило бы и одной ритм-машины. А этого болвана, который заправляет электроникой, я бы придушил собственными руками, — в ярости бормочет он.

— Значит, все не хуже, чем всегда? — спрашивает Сёс.

— Фактически нет. Фактически уже завтра фактически состоится премьера. — Он стискивает зубы и улыбается с горькой ненавистью.

Папаша одевается и всякий раз, когда не может чего-нибудь найти, зовет маму. А я пытаюсь представить себе, каким сам буду в его возрасте. Нельзя сказать, что меня это вдохновляет.

— Не обращай внимания, это типично для взрослых, — говорит Сёс, как будто ей не двадцать и она сама не взрослая. Но она не унимается и разжевывает мне, что именно типично для взрослых и как они забывают самое важное в жизни.

— А ты все знаешь и ничего не забываешь? — улыбаясь, спрашиваю я. — И что же это такое самое важное в жизни? Или хочешь, я тебе подскажу?

— Если бы у меня было плохое настроение, братишка, я бы вогнала тебе башку в плечи. Но поскольку я мила, добра и почти счастлива, я тебе честно отвечу на твой дурацкий вопрос. Я думаю только об одном, — говорит она, и по ее улыбке я вижу, что она действительно добра, мила и почти счастлива. И я знаю, о ком и о чем она думает.

— И ты не боишься, не паришься и не сомневаешься?

— Еще как! — отвечает она. — Но в жизни надо уметь рисковать. Согласен?

— Покупаю! — отвечаю я.

— А в чем заключается твой важный вопрос? — спрашивает она.

— А то ты не знаешь? — криво улыбаюсь я.

— Конечно, знаю. Она хорошенькая? — спрашивает Сёс.

— М-м-мм, — мычу я, и Сёс отстает от меня.

И у меня уже нет нужды врать. Потому что, конечно, Клаудия — один из моих важных вопросов. Но не САМЫЙ ВАЖНЫЙ.

— Куда пошла Глория? — интересуется мама, ибо Сёс ушмыгнула так быстро, что никто ни о чем не успел ее спросить.

— Всем привет! — говорит папаша и, шаркая, выходит за дверь.

— Привет! А ты куда? — спрашивает мама, когда я надеваю ботинки.

— Прошвырнуться, — отвечаю я равнодушно, — у меня свои заботы, да и еще кое-какие дела.

— Никто ничего мне не говорит. Я спрашиваю, спрашиваю, но все молчат, как воды в рот набрали. — Больше мама не пристает, а устраивается на балконе. Свои вопросы она нам не открывает.

У меня твердый договор с Солнцем.

— Я знаю о твоем важном вопросе, — хитро улыбаясь, шепчет оно мне.

— Знаешь и помалкивай, — шепчу я ему. И ложусь на спину на крышу элеватора, чтобы пораскинуть мозгами. Но я не успеваю подумать и двух секунд, как над краем крыши появляется голова Франка.

— Кто, кому и чего не должен говорить? — спрашивает он и подозрительно оглядывается по сторонам. — Ты здесь где-нибудь спрятал Клаудию?

— Я разговаривал только с Солнцем, — отвечаю я, словно это самая естественная вещь на свете.

— Понятно, — говорит Франк. Он три раза кашляет и не может ничего сказать. — Я не из тех типов, которые произносят речи, — торжественно начинает он.

— Да-да, я знаю, — говорю я. А что еще можно сказать человеку, который так начал свою речь?

— Но мне хотелось поблагодарить тебя. — Он обходит вокруг меня. Наверняка ему хочется скрыть, что он покраснел. Потом достает из-под плаща пакет и протягивает его мне.

— Большое спасибо! — говорю я и разрываю пакет. И обнаруживаю фолиант «Поваренная книга для мужчин. Такие простые рецепты, что даже папа сможет приготовить, что захочет».

— Не обращай внимания на название, — говорит Франк. — Я думаю, в этом заключается твой важный вопрос и твоя важная проблема. Эта книга — знак благодарности. Моей благодарности тебе. Спасибо за все.

— Ты что, собрался умирать? — с дрожью в голосе спрашиваю я и думаю о папаше.

— Да нет же… Просто я плохой оратор…

— Это я уже понял, — сухо замечаю я. — Но неужели ты не можешь произнести то, что хочешь, обычными словами?

— Я влюблен, — говорит он. — В Глорию. — И от смущения делает круг у меня за спиной.

— Класс! — восклицаю я. — И она для тебя самый важный вопрос в мире? Угадал?

— Да, можно сказать и так, — отвечает он.

— И тебе интересно, можете ли вы с ней… И тебе интересно, что будет дальше… И тебе интересно, что будет вообще…

— Точно, — отвечает Франк. — Ты ведь тоже все время думаешь о Клаудии.

— Yes, — отвечаю я. — Это важные вопросы. Может, не самые важные, но достаточно значительные.

— Тогда скажи, в чем заключается твой ПО-НАСТОЯЩЕМУ САМЫЙ ВАЖНЫЙ ВОПРОС? — удивленно спрашивает он.

— Секрет, — отвечаю я. Смотрю на него таинственным взглядом и улыбаюсь мрачной загадочной улыбкой.

— Кажется, я догадываюсь, — говорит Франк и таинственно улыбается мне в ответ.

Я молчу.

— Я, собственно, никогда не верил твоему списку, — говорит он. — Следовать списку — это еще полдела.

— Возможно, — отвечаю я. — Ты уже уходишь?

— Да, мой красивый и важный вопрос ждет меня внизу. И постепенно теряет терпение. Так что я закругляюсь.

Я гляжу вниз и вижу Сёс, которая нетерпеливо ходит взад-вперед. Да, ее терпение явно на исходе. Уж я-то ее знаю. Я машу Франку, и он несется вниз по лестнице. Наконец я вижу их вместе. И на этот раз между ними нет ни малейшего расстояния. Скорее, похоже, будто они приклеены друг к другу. Их руки общаются между собой на своем языке.

Теперь я могу не спеша обдумать свой вопрос.

Даже Клаудия не может проследить за ходом моей мысли.

Нет. Думаю, она все-таки может. Все ее поцелуи и объятия способны заставить даже самого удивленного и думающего генерала Любви выползти из своего сковывающего движения панциря и вернуться обратно в мир. И это правда, верьте мне, Братья & Сестры.

Понедельник, 29 июля

— Мне надо поговорить с тобой, — говорит мама. Все остальные уже вышли из-за стола. Папаша обернулся вокруг своей оси четырнадцать раз, а потом исчез. Сегодня у них премьера. И один раз папашу уже вырвало. Его всегда рвет перед премьерой.

— Пустяки, — говорит он. Хотя мы, несмотря ни на что, тревожимся за него. И ему это приятно.

— Взрослому утешения нужны не меньше, чем ребенку, — всегда говорит он.

Сёс уходит рано, остаемся только мы с мамой, когда она вдруг окликает меня.

— Садись! — это звучит как приказ.

— Ты хочешь сейчас поговорить со мной по душам? — спрашиваю я и вспоминаю те разы, когда мама или папаша пытались втолковать мне, как выглядит земной шар. Это всегда было что-нибудь, что я уже знал. И когда они понимали, что ничего нового мне не сообщили, то почти оскорблялись. Ведь они-то думали, что, так сказать, открыли Америку своему чаду.

— Едва ли это будет разговор по душам, — ехидно говорит мама. — И, наверное, он окажется для тебя не совсем приятным.

— Ясно. — Я застываю в ожидании. Начало не особенно обнадеживает.

Но все оборачивается чистой чушью.

Бесконечной чушью.

Чушью без дураков.

Мама, оказывается, уже «впряглась» (Бог знает, откуда у нас взялось это идиотское выражение?) Словом, она впряглась и разузнала все, что творится в семействе. Она знает, например, все про крышу элеватора и про то, что я бросил работу. Она знает все, что стоит знать о Франке и Клаудии. Она знает даже о папашиных кишках. Ей бы быть следователем и вести допросы. Она выкладывает мне это короткими холодными фразами. Несмотря на то что на улице жарит лето, внутри у меня ледяной холод. Самый настоящий морозильник.

Что тут скажешь?

Если кто-нибудь из вас, Братья & Сестры, имеет какое-нибудь приемлемое предложение, то воспользоваться им уже поздно.

Sorry, но Адам совершенно раздавлен тяжестью случившегося.

— Почему? Это единственное, что меня интересует. Почему, черт бы тебя побрал, ты бросил работу?

— Я хотел стать взрослым, — говорю я. И это чистая правда.

А еще говорят, что человек не должен врать и что правда, когда она уже сказана, сама все исправит. Однако я вижу, что мой ответ еще больше запутал маму. Она не в состоянии понять, что я имею в виду. То есть она понимает, но как-то на свой лад. И все-таки похоже, что мой метод «сомнительно», но «действует», как она это называет.

— Признаюсь, мне странно, что я единственная из всей нашей семьи так долго ничего не знала, — говорит она.

— А это один из важных вопросов, — бормочу я.

— Скорее, это нечто среднее между поражением и победой, — говорит мама. — И я не знаю, как мне к этому относиться. Или вы считаете меня нетерпимой недалекой каргой? Или вы так меня боитесь?

— Наверное, ты надеешься на последнее? — спрашиваю я.

— Еще бы, но неужели ты думаешь, что мне действительно хочется, чтобы моя семья боялась меня? Ничего удивительного, если люди вообще боятся. Но чтобы тебя боялся человек, за которым ты замужем, и оба твоих ребенка? Уму непостижимо. — Она кладет голову на руки и смотрит на столешницу.

— Пожалуй, мне пора, — я осторожно пробую уйти.

— Никуда ты не уйдешь! — командует она. И произносит это настоящим командирским тоном.

Тогда я встаю и отдаю ей честь. Но, по-моему, ей сейчас не до смеха.

— В среду ты начнешь работать у меня. Мне нужен посыльный на две недели.

— Нет, мама, не надо, — возражаю я.

— Будешь работать с восьми до четырех до начала занятий в школе. И никаких возражений!

— Итак… — у меня в запасе тридцать пять более или менее хороших аргументов.

Но я даже не успеваю открыть рот.

— Глория должна получить назад свои деньги. Тебе нужны деньги на будущее. Кроме того, ты встал на сомнительный путь. И даже не спросив нас, — говорит мамаша. Но в голосе у нее не слышится настоящей строгости.

— А если бы я спросил разрешения, ты разрешила бы мне бросить работу? Ты это хочешь сказать?

— Нет, я не разрешила бы тебе бросить работу, — признается она.

— Значит, с моей стороны было самым умным ничего тебе не говорить? — спрашиваю я.

Мама закатывает глаза. А потом похлопывает меня по руке.

— Добро пожаловать в мир взрослых, — говорит она, как умеет только моя мама. — Здесь, в этом мире, тебя ждет много требований. Мир взрослых предъявит тебе тысячу требований. И то, как ты с ними справишься, покажет, насколько ты повзрослел. Есть люди, которые так и остаются детьми. Обещай мне не стать таким. — Мама не ждет ответа. А я не понимаю, хороший ли это знак. Но она отпускает меня, и я отправляюсь на обычное свидание с Солнцем.

— А она строга, твоя матушка, — замечает Солнце.

— Заткнись! — отвечаю я. Я еще не отошел, но какая разница. Невозможно же все время держать эту тайну под крышкой. Кроме того, меня занимает поиск ответа на мой ВАЖНЫЙ ВОПРОС. Ведь ответа у меня на него все еще нет.

Может быть, это поражение? А может, победа?

В тот вечер поражение и победа получают новое освещение. Собирается все семейство. Папашина труппа должна играть в помещении заброшенной фабрики на берегу Акерсэльвы. Вид у зала самый что ни на есть жалкий. Но папаша говорит, что Национальный театр — это не его стиль. И я ему верю. Стены в некоторых местах вот-вот рухнут. Будто десять сумасшедших сатанистов с ломами и двадцать зомби со сварочными аппаратами и дорожностроительными машинами пытались разрушить, сломать, разрубить, продырявить или еще каким-нибудь образом превратить это помещение в особенно неприглядное место.

Папаши мы, естественно, не видим. Знаем только, что он вместе с другими актерами где-то прячется и пестует свой страх. Папаша говорит, что актеры — самые суеверные люди на свете. Они пинают друг друга в зад и делают всякие другие глупости, ибо уверены, что каждый раз все надо делать, как в прошлый. А без этого ни к черту ничего не получится. Папаша наверняка сейчас плюется за кулисами. Это я знаю по его прежним спектаклям. Я сижу за мамашей и держу в руке руку Клаудии. Я не такой неврастеник, как папаша, но иногда ему бывает до меня далеко. Я сжимаю руку Клаудии так сильно, что она в конце концов просит меня ее отпустить.

Свет погас.

Занавес поднимается.

На сцене стоит папаша.

Совершенно один.

Я считал, что мать Пера Гюнта тоже должна была быть на сцене с самого начала.

Но он стоит там один, как перст.

Где же матушка Осе? Может, она от страха уже умерла где-нибудь за сценой?

Я весь вспотел.

Что-то тут не так!

Но вот раздается музыка.

И она заставляет нас думать только об этом сумасшедшем Пере Гюнте, который хвастается, что ехал, сидя на олене задом наперед, и упал вместе с ним в пропасть. И у всех возникает чувство, что все так и было на самом деле.

Здесь и сейчас!

В это самое мгновение!

И ты понимаешь, что это не вранье.

Просто Пер рассказывает свою историю так насмешливо, что всем кажется, будто он все выдумал.

И ему не верят.

Но это все правда.

И он, может, даже не хочет, чтобы ему верили. Всю пьесу Пер держится как человек, которому никто никогда не верит. И который даже не делает усилий, чтобы ему поверили. Ему на все наплевать. В основном. Он одновременно клоун и трагический тип, который придерживается некоторых правил, чтобы выжить, когда в мире становится невыносимо.

И у папаши все получается. Папаша великолепен. Такое же сильное впечатление он произвел на меня несколько дней тому назад. Я думаю о выдуманном им образе. И вместе с тем мне мучительно смотреть на него. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не крикнуть ему, что он все врет. Ведь это не мой папаша. Это Пер стоит на сцене и лепит какую-то чушь и хвастается, как только может.

Но ведь он никогда в жизни раньше не хвастался!

Или хвастался?

Ведь было же!

Папаша, ты врешь!

Может, это и значит быть великим актером? Когда даже близкие захвачены его словами так же сильно, как матушка Пера Гюнта? Я весь в поту, точно герой комикса, и радуюсь, когда первый акт кончился и наступил антракт. Повторяю — папаша первый раз в жизни произвел на меня такое сильное впечатление.

— Классная музыка! — говорит Клаудия. Но я ее почти не слышу. Поэтому могу лучше сконцентрироваться. Музыка — смесь стилей: хаус, эйсид-джаз и джангл. Собственно, совсем не то, что я связывал с папашиным музыкальным вкусом. Грубым панком это не назовешь. Хотя местами музыка даже слишком груба. Однако ее грубость передается не криком и не безумным темпом. А скорее тем, что она, проникнув в тебя, давит тебе на кишки. Заставляет смеяться, плакать или дрожать. Проникает во все суставы и застревает в них.

Спектакль награждают дикими овациями. Просто бешеными, особенно хлопают папаше. Ему дарят цветы и уж не знаю, что еще. Мы идем за сцену, чтобы поблагодарить его. Он сидит там измученный, от него разит потом, который не похож на поросячий, — иначе не скажешь. Он вздыхает, стонет, и его окружает толпа людей. Но когда подходит мама, он обнимает ее с такой силой, что у нее из легких вырывается писк. Он поднимает ее на руки и кружит, кружит, кружит.

Мы все приветствуем, обнимаем, поздравляем и тискаем его. И я — как и положено идиоту — говорю:

— Теперь ты наконец можешь расслабиться. Это была настоящая победа. Согласен?

— Победа! — шипит он, и можно видеть, как это слово с шипением ползет у него между зубами. — Вот теперь все только и начнется. Начнется настоящий ад! Рецензии появятся только завтра. А мне уже сейчас до смерти страшно!

Некоторое время мы идем вместе с Франком и Сёс. Но когда подходим к Скоус Пласс, они сворачивают налево.

— Домой в другую сторону! — протестую я.

— Мы хотим полюбоваться луной, — говорит Сёс.

— Мы хотим подняться на залитый луной элеватор, — говорит Франк.

— Я еще ни разу не была там, наверху, — говорит Сёс, и глаза у нее сияют.

— Я хотел только показать ей то место и вид оттуда, — говорит Франк.

И парочка исчезает, будто у них назначено свидание с луной.

Мы с Клаудией не жалуемся. Идем домой одни, и нам вдвоем очень хорошо. Я счастлив, что я, как говорится, не в папашиных ботинках. И не только потому, что они мне малы. Он носит сорок первый размер, тогда как моим платформам требуется сорок пятый. И хотя Клаудия рядом — вокруг меня, передо мной, за мной, — я, Братья & Сестры, думаю, что жизнь не так уж легка. О чем я думаю? Конечно, об одном из важных вопросов.

Вторник, 30 июля

Во время завтрака за столом царит тишина. У папаши дрожат руки, когда он тянется за первой газетой. Мама уже побывала в киоске и купила все, даже самые жалкие газетенки, какие попались ей на глаза. И никто не имел права прочитать газету первым до того, как папаша встанет и выйдет к столу.

Лицо у него серое. Он сидит в халате с таким видом, будто провалился не один, а сразу десять раз. Я ему не завидую. В нем почти ничего не осталось от гордого Пера Гюнта, который вчера стоял на сцене. Скорее, наоборот. Он похож на Доврского Деда или на сумасшедших из сцены в сумасшедшем доме.

Его рука дрожит над верхней газетой. Это «Афтенпостен», и нам видны несколько заголовков. «На улице Карла Бернера ночью ограблен киоск», «Водитель съехал с дороги в Хокксунде» и «Премьер-министр верит в лучшие времена для Нефтяной Норвегии». Правда, похоже, что папаша не верит сейчас в лучшие времена, потому что он вздыхает и говорит маме:

— Может, ты полистаешь и прочтешь мне отзывы?

Мама не заставляет просить себя дважды. Она находит раздел культуры в «Афтенпостен» и начинает читать. Про себя. И папаша умирает, зарывшись в свой халат.

— Что там написано? — нетерпеливо спрашивает он.

— Подожди, подожди! — отмахивается от него мама. — Рецензент недоволен. Но заключение очень положительное.

— Покажи! — кричит папаша и вырывает у нее газету.

Он читает одну минуту, и лицо у него становится пунцовым.

— Ты слышала когда-нибудь подобную чушь? Музыку следовало немного приглушить. Матушка Осе была малоубедительной. Гм-м, и вдруг папаша улыбается. — А что я говорил? Она не сумела по-настоящему умереть на сцене. Режиссер исключил из оригинала много сцен. Удачная это была затея или нет, вопрос спорный. Но исполнитель главной роли был, безусловно, хорош. Хотя пел он не лучшим образом. — Папаша сложил газету. — Вот сволочь. Ни хрена он не понимает. Чувак, который написал всю эту чушь, был когда-то моим другом. Но сейчас я бы его кастрировал!

Тем временем мама открывает «Дагбладет» и спокойно говорит:

— А вот здесь ты получил блестящие отзывы.

Папаша выхватывает у нее газету, и мы видим, что он почти растроган. А мама продолжает читать другие газеты, и там, короче, полная чепуха. Несколько кислых комментариев, но почти в каждой рецензии хвалят только Пера Гюнта.

— Они меня понимают. Они меня любят! — блаженно восклицает папаша и убегает в спальню, чтобы переодеться.

Мама и Сёс отправляются на работу. Папаша выползает через десять минут. И я остаюсь дома один. Совершенно один со своим змеем. Ева на работе.

А я сижу здесь со списком, с которого начал свой проект. Давайте повторим его для тех, кто забыл.

ЛЕТНИЙ ПРОЕКТ НОВОГО АДАМА: СПИСОК ТОГО, ЧТО НЕОБХОДИМО СДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ СТАТЬ ВЗРОСЛЫМ.

1. ПРОСТЕЙШИЕ ВЕЩИ.

— Хорошо жарить бифштексы.

— По-настоящему надраться.

— Взять на себя ответственность за собственную жизнь.

2. ТО, ЧТО ТРЕБУЕТ БОЛЬШИХ УСИЛИЙ.

— Выработать собственный стиль одежды.

— Научиться курить сигары.

— Не на шутку облажаться.

3. ТО, ЧТО СТОИТ КАЛОРИЙ И ПОТА.

— Стать материально независимым.

— Вступить в настоящие взрослые отношения с девушкой.

— Сделать то, чего я больше всего боюсь.

Не хочется признавать, но жарить бифштексы я так и не научился. «Напиться» и «отвечать за свою жизнь» — с этим все в порядке. Стильно одеваться? Отчасти да. Новая прическа и роликовые коньки — это только начало. Курить сигары и не на шутку облажаться — вычеркиваем. Стать материально независимым? Скажем так: эту проблему должны решить мама с папашей. Хотя я едва ли стану независимым, развозя цветы из маминого магазина. Но я должен рассчитаться с Сёс. Взрослые или нет у нас отношения с Клаудией? Во всяком случае, они не похожи на те, какие у меня были раньше с девчонками. По-моему, до встречи с Клаудией я никогда не думал о девчонках как о настоящих людях. Этот пункт связан со следующим. Сделать то, чего я больше всего боюсь. Когда речь идет о Клаудии, мне кажется, я осмелился на большее, чем когда бы то ни было раньше. Может, это лишь воображение, но мне так кажется.

И все-таки у меня в голове остается ВАЖНЫЙ ВОПРОС. И этот ВАЖНЫЙ ВОПРОС, наверное, не такой уж неожиданный: повзрослел ли я за это время? Изменился ли за прошедшие недели? Помогло ли мне Солнце в моем летнем проекте?

Об этом, конечно, можно спорить. Но мне кажется, Братья & Сестры, что я изменился. Во всяком случае, я сделал то, чего никто из моих знакомых не делал. А победа это или поражение, решать вам. Я считаю это победой. По-моему, это достойно отдельной телевизионной программы. Мысленно я слышу, как звонит телефон. Это из редакции новостей студии TV-2, ведущая Вор Стауде (ничего себе имечко, между прочим). Она хочет взять интервью у человека, сделавшего нечто необычное. Я улыбаюсь, как настоящий обольститель в белом костюме, и прошу их приехать ко мне. И в течение часа они сидят вокруг кухонного стола у нас в квартире. Мой список лежит передо мной. Оператор и звукооператор готовы, Вор Стауде улыбается мне и спрашивает, готов ли я.

— Мотор! — отвечаю я, как будто только и делаю что даю интервью по телевизору. Обычное занятие для Адама.

— Итак, Адам, — говорит Вор Стауде. — Ты ловко придумал — бросить работу, чтобы стать взрослым всего за одно лето.

— Верно, — отвечаю я. — Это было даже не целое лето.

Всего один месяц — июль.

— Но все-таки это был дерзкий проект? — спрашивает она и улыбается.

— Это точно, — отвечаю я и расправляю плечи. — Такого не одолеть, если не знаешь точно, чего хочешь.

— Но ты-то знал? — она быстро протягивает мне микрофон. И чуть не выбивает мне зубы.

— Да, сначала я не знал, что меня ждет. Но мне было ясно, что я должен решиться. Иногда необходимо делать то, чего больше всего боишься. — Хвастовства мне не занимать.

— Ладно. Так что ты хочешь сказать норвежскому народу? Что за тайна кроется в том, чтобы стать взрослым? — ее улыбка белоснежна, как паста «Блендамед», она почти ослепляет меня.

— Понимаешь, Вор, — я криво улыбаюсь, — тайна в том, что нельзя стать взрослым за несколько недель. Бесполезно следовать любому списку. Надо понимать, что ты делаешь. Но, должен признаться, я гораздо лучше себя узнал.

Теперь я улыбаюсь, словно у нас с ней такое соревнование, и на этот раз глаза щурит она.

— Итак, Адам. Нам на TV-2 кажется, что ты замечательно справился со своей задачей. Хочешь что-нибудь еще сказать всем шестнадцатилетним?

Много лет я смотрю телевизор и знаю, что это каверзный вопрос. Но, проглядев километры интервью с политиками, знаю также, что полагается отвечать.

— Без комментариев! — говорю я.

— А теперь переходим к следующему репортажу о человеке, у которого было триста черепах, — говорит она, улыбаясь в камеру.

Что тут еще скажешь, Братья & Сестры? Как человек, подобный мне, может закончить такой запутанный рассказ? Вот несколько предложений:

1. Жульнический конец. Я вижу, что рассказ сложился в книгу. И поскольку все требует порядка, я вспоминаю, что в июле — 31 день. Изо всех сил я ищу материал еще на один день. Но весь мой запас израсходован, и мне приходится прибегнуть в жульничеству. Я просто-напросто опускаю этот день. Полагаю, мало кто из читателей окажется внимательным и это заметит.

2. Романтический конец. Приходит Клаудия, она только что отказалась от работы в «Хауцц». Она делает мне предложение, и мы в конце дня регистрируем свой брак в ратуше. Клаудия рожает близнецов, и все счастливы. Особенно папаша, потому что ему удалось настоять, чтобы обоих близнецов назвали в его честь Хельге.

3. Криминальный конец. Шеф «Службы посыльных Кьелсена» вдруг появляется у нас в дверях. Оказывается, я его огорчил. Он в конце концов обнаружил, что подобромхидросис означает на самом деле вонючие ноги. Он является с огнестрельным оружием и влетает в квартиру как сумасшедший. После беготни друг за другом и драки мне удается скрутить его. И второй раздать интервью Вор Стауде.

4. Гастрономический конец. Я достаю из холодильника два бифштекса, жарю их, и результат получается великолепный. И уже в течение часа я получаю предложение из мясного ресторана стать их постоянным поваром. На запах этих замечательных бифштексов сбегаются все соседи, всем хочется их отведать.

5. Конец, в котором много света и много тепла. Книга кончается тем, что я стою на крыше элеватора и тяну руки к Солнцу. Я приветствую его и желаю ему всего хорошего. Оно было моим верным помощником и заслуживает всяческой благодарности. В ответ Солнце сияет и греет меня. И в этом последнем кадре мы с Богом-Солнцем становимся одной большой светящейся точкой. Единым крутым богом.

К сожалению, Братья & Сестры, это не книга. Это сама жизнь. Очень трудно устроить настоящую жизнь так, чтобы она была прозрачной и красивой.

Поэтому я думаю закончить тем, что достану из холодильника бифштекс.

Нарежу его маленькими кусочками и съем сырым.

Кусочек за кусочком буду класть на язык и тщательно жевать.

И запью водой из-под крана.

Это вкусно. И наполнив легкие, я покрываю остаток этой страницы пятьюдесятью шестью звонкими:

ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА.

И спасибо вам, Братья & Сестры, что вы меня выслушали.

Источники вдохновения и прочее

1. Книги

Выбор звучания очень важен. Будь то звук, который слышится у тебя в доме (вода, бегущая из крана, шум холодильника), звуки природы (птицы, свист ветра), звуки, которые издаешь ты сам (начиная с собственного голоса до неприятных звуков, издаваемых телом, которые мы здесь называть не будем,) или звуки музыки, которую слушает, скажем, сосед. В мире музыки это создает много трудностей. Например, сколько ты можешь позаимствовать, не боясь обвинения в воровстве или плагиате? Как много ты можешь изменить в этом заимствовании, чтобы его могли считать твоим собственным самостоятельным произведением? Должен ли ты совершенно очиститься от первоисточника, прежде чем используешь свое произведение коммерчески? И так далее.

Для всех, кто занимается творческой деятельностью, такой выбор имеет большое значение. Хотя, возможно, это называется и по-другому. Писатели в этом случае не исключение. Каждый писатель сталкивается с выбором образца. Говорят, что самые крупные писатели зачастую бывают и самыми крупными ворами. Шекспир как чокнутый заимствовал идеи и сюжеты. Ибсен тоже был не чужд этого. Пер Гюнт, к примеру, основан на легендах и сказаниях о человеке, который, как считается, жил на самом деле.

Никто не может написать книгу, создать картину или сочинить мелодию, не попав под влияние другого творца. На меня как писателя такое влияние может оказать одна фраза, написанная другим. Что-то, услышанное в новостях. Или разговор, случайно подслушанный в автобусе. Вдохновения не существует. Необходимы только идеи плюс сильное желание создать на их основе свое произведение.

Для этой книги я собирал материал у таких писателей, как Даг Сулстад, Юн Фоссе, Генрик Ибсен, Сигбьёрн Обстфельдер, Одд Бёрретцен и еще таких, о каких даже я сам не знаю.

В голове у меня вертятся такие фильмы, как «Оранжевые часы», «Терминатор» со Шварценеггером и «Жестокость» с Брюсом Уиллисом. Во многих отношениях я часто чувствую себя человеком, наполненным книгами, фильмами, фразами и идеями, надо только дать им время созреть и перебродить, прежде чем я выпущу их в виде готовой книги.

2. Музыка

В большинстве молодежных книг, которые я написал, присутствует музыка. И в этой тоже. Много панков. Я имею в виду классических норвежских панков 70-80-х годов. Я сам был басистом в андеграундной группе, которая каждый месяц меняла названия. В конце концов мне надоело таскать тяжелый инструмент — он весил целую тонну! — и я предпочел стать вокалистом. Но мы по-прежнему стояли в подвале кружком и молотили в такт.

Именно в один из таких раздражающих моментов кому-то из нас пришло в голову создать группу «Выстрел в затылок». И под этим названием мы в 1985 году выпустили кассету с двумя мелодиями. Одна из них была норвежским изданием песни «God Save the Queen» группы Sex Pistols; в нашем варианте она называлась «Боже, спаси Коре и Гру» ^[28].

Тираж был микроскопический, и если кто-нибудь найдет один экземпляр, пусть смело добавляет этот раритет к своей коллекции. Всегда ли мы, когда выступали, играли панк — вопрос спорный. Но спокойных и красивых песен у нас было немного. Норвежскими героями были такие группы, как «Мясо», «Самоубийство», «Вандализм» и «Хуже некуда!» (хотя последняя группа к панкам отношения не имела).

3. Еда

Кто из вас не хотел бы научиться грамотно жарить бифштексы? Я позвонил некоторым знакомым парням, и они дали голодному Адаму следующие советы:

Борд Анстейнссон

Когда речь идет о мясе, я выбираю антрекот. Потом втыкаю в него маринованный зеленый перец. Зеленый перец не такой острый, как, например, чили. Но у него приятный, полноценный вкус перца. После этого я жарю бифштекс на очень горячей сковороде. Одну минуту каждую сторону. Я пользуюсь маргарином. Говорят, что маргарином пользоваться нехорошо, но я не выношу вкус масла. Потом кладу бифштекс в нагретую заранее духовку (189–299 градусов) на десять-пятнадцать минут. Тогда он получится средне-прожаренный. Гарнир картофельные «лодочки», запеченные в духовке на оливковом масле, двадцать-двадцать пять минут при температуре 225 градусов. К этому можно подать перечный соус. Если я хочу сделать бифштекс с грибами, то беру лисички или подосиновики. Но не шампиньоны. Из пряностей — чеснок и черный перец.

Мортен Харри Ольсен

Я готовлю бифштексы из вырезки. Иногда беру филе. Антрекот беру только когда хочу, чтобы бифштекс лучше прожарился. Для жарки я покупаю специальную сковороду. Это сковорода-гриль с ребрышками. Бифштекс получается особенно сочным благодаря воздуху между ребрышками. Я смазываю сковороду оливковым маслом и держу ее на огне, пока масло не начинает дымиться. Потом жарю мясо одну-две минуты с каждой стороны, пока на нем не появятся красивые темные полоски от ребер гриля. Я пользуюсь перечной смесью грубого помола, плюс соль, но это когда бифштекс уже поджарен. Гарнир — «царский картофель». То есть картофель, который обжаривают на сильном огне, а потом жарят еще пятнадцать минут на умеренном. Плюс тыква, которая жарится вместе с картофелем последние пять минут. Иногда я подаю к этому свежий салат.

Рейдар Кьелсен

Лучший бифштекс, как я считаю, — это бифштекс по-аргентински. Он должен быть хорошо прожарен, и поэтому я беру для него свинину. Самое вкусное — внутреннее свиное филе. Я жарю его на сильном огне одну-две минуты каждую сторону. Потом отставляю и даю отдохнуть одну-две минуты. Опять жарю одну-две минуты. И снова даю отдохнуть. И наконец жарю третий раз одну-две минуты. Главное здесь в том, что мясо должно отдыхать между жаркой. Благодаря этому оно получает особый вкус. При желании подаю к нему мексиканский картофельный салат. Но я предпочитаю есть бифштекс с гарниром из жаренных на гриле всевозможных пряностей, в которые макаю кусочки мяса.

Руне Хансен

Мне кажется, что любое филе, и внутреннее, и наружное, одинаково невкусно. Я предпочитаю антрекот или вырезку. Обычно я прошу мясника в магазине дать мне попробовать кусочек сырого мяса. Только чтобы проверить качество. Я жарю бифштексы на сухой раскаленной сковороде, пока они не станут коричневыми с обеих сторон. Тут очень важно жарить без жира. Тогда все поры в мясе закрываются и хорошо удерживают сок и вкус мяса. Потом уже я обжариваю каждый кусок по полторы-две минуты с каждой стороны на сливочном масле. Только не на маргарине! Это тоже имеет прямое отношение к вкусу. Это все равно что сравнивать сливки со снятым молоком. Мне-то нужны сливки! Перец и соль я кладу, когда бифштексы уже готовы. Если посолить сначала, из них выйдет весь сок. А этого ни в коем случае нельзя допустить! Гарнир — печенный в духовке картофель, нарезанный «лодочками». Неплохо поджарить грибы. Можно подать беарнский соус, но тогда я готовлю его сам с начала и до конца. Никогда не пользуйтесь соусом в пакетиках! У него вкус дешевой столовой!

4. Предпоследнее слово

С удовольствием получу письма от читателей с комментариями по адресу: mail@jonewo.net

Домашняя страничка: http://jonewo.net

5. И самое последнее слово

Если кто-нибудь задумается о том, о чем говорится в этой книге, я скажу одно: в среднем на бигмак в «Макдоналдсе» идет 178 кунжутных семян. Большинство американских автомобилей гудят в фа-мажоре.

В Средние века люди считали, что ум находится в сердце. Мы используем семнадцать мускулов, чтобы улыбнуться, и целых сорок три, чтобы нахмурить брови. Поэтому улыбка более свободна, чем мысли. Помните, что солнце…

С дружеским приветом.

Лето 1999.

Юн Эво

Примечания

1

Бибоп — род джазовой музыки.

(обратно)

2

Май Мах (англ.) — австралийский фантастический фильм 1979 года.

(обратно)

3

Да, детка! (англ.)

(обратно)

4

«Нинтендо» — японская фирма, выпускающая электронные игры для видеоприставок. Надпись означает «Нинтендо рулит»

(обратно)

5

Да, браток! (англ.)

(обратно)

6

Это уж точно (англ.).

(обратно)

7

История (англ.).

(обратно)

8

Ужасно (англ.).

(обратно)

9

Перевод А. и П. Ганзен. (Цит. по «Пер Гюнт» // Генрик Ибсен, собр. соч., т. 2 — М.: «Искусство», 1956)

(обратно)

10

Залив, который Акерсэльва образует в районе Бергверксгатен.

(обратно)

11

Вот и все (англ.).

(обратно)

12

Доврский Дед — король троллей, персонаж драмы Г. Ибсена «Пер Гюнт».

(обратно)

13

Отличный (англ.).

(обратно)

14

Просто сделай это! (англ.).

(обратно)

15

Да, сэр! (англ.).

(обратно)

16

Прости (англ.).

(обратно)

17

День Конституции, национальный праздник Норвегии.

(обратно)

18

Хюльдра — персонаж норвежского фольклора, красивая девушка с длинной косой и коровьим хвостом, который она прячет под юбку.

(обратно)

19

Это всего лишь рок-н-ролл, но мне он нравится (англ.). Название песни группы Rolling Stones

(обратно)

20

Это всего лишь, всего лишь я, но я тебе нравлюсь (англ.).

(обратно)

21

Это всего лишь танцующий Адам, но ей он нравится (англ.).

(обратно)

22

Это все лишь рок-н-ролл, но я ему нравлюсь (англ).

(обратно)

23

Это всего лишь рок-н-ролл, но я люблю ее (англ.).

(обратно)

24

В Средние века викинги, доплывшие до Америки, называли ее Винланд — Виноградная страна.

(обратно)

25

Блиц — дом, предназначенный на капитальный ремонт, который молодежь левого толка отстояла для своих собраний.

(обратно)

26

Да, сынок! (англ.).

(обратно)

27

Любовь, Любовь (ит.).

(обратно)

28

Коре Виллок, Гри Харлем Брундтланд в конце XX века по нескольку раз были премьер-министрами Норвегии.

(обратно)

Оглавление

Понедельник, 1 июля

Отмотки назад

Вторник, 2 июля

Среда, 3 июля

Четверг, 4 июля

Пятница, 5 июля

Суббота, 6 июля

Воскресенье, 7 июля

Понедельник, 8 июля

Вторник, 9 июля

Среда, 10 июля

Четверг, 11 июля

Пятница, 12 июля

Суббота, 13 июля

Воскресенье, 14 июля

Воскресенье, 15 июля

Вторник, 16 июля

Среда, 17 июля

Четверг, 18 июля

Пятница, 19 июля

Суббота, 20 июля

Воскресенье, 21 июля

Понедельник, 22 июля

Вторник, 23 июля

Среда, 24 июля

Четверг, 25 июля

Пятница, 26 июля

Суббота, 27 июля

Воскресенье, 28 июля

Понедельник, 29 июля

Вторник, 30 июля

Источники вдохновения и прочее