«Если», 1996 № 05 (fb2)

- «Если», 1996 № 05 [41] (пер. Людмила Меркурьевна Щёкотова,Кирилл Михайлович Королев,Владимир Игоревич Баканов,Андрей Вадимович Новиков,Александр Васильевич Филонов, ...) (Если, 1996 - 5) 1648K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Льюис Кэрролл - Майкл Коуни - Дэвид Нордли - Кит Робертс - Наталия Владимировна Сафронова

«Если», 1996 № 05

ЗДРАВСТВУЙТЕ,
УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ!

Обычно редакция беседует с вами на последних страницах издания, но сегодня мы решили предварить вашу встречу с новым «Если». С этого номера наш журнал будет выходить в ином формате, традиционном для НФ-журналов мира и более удобном для чтения. Как вы убедитесь, выросло качество бумаги и полиграфии, что позволило редакции разнообразить оформление издания. Журнал расширил критическую рубрику и приобрел новый раздел, целиком посвященный кинофантастике, который будет печататься на цветной вкладке. И наконец, несколько увеличился объем номера, о чем нас давно просили читатели. Все это стало возможным благодаря поддержке нового издателя журнала — издательской фирме «Любимая книга». И хотя себестоимость номера в связи с новациями увеличивается почти в полтора раза, подписчики могут не беспокоиться: «Любимая книга» обещает, что стоимость подписки на второе полугодие 1996 года пересматриваться не будет в течение всего полугодия — и с августа или сентября на журнал можно будет подписаться по прежним ценам. Однако стоимость номера в розничной продаже, естественно, возрастет. В остальном же «Если» остается верен своей литературной направленности: знакомство читателя с новейшей зарубежной фантастикой и произведениями, ставшими классикой жанра. В следующем полугодии к знаменитым НФ-журналам «Asimov’s» и «Analog», чьи публикации постоянно появляются на наших страницах, прибавятся еще два. Это старейший английский фантастический журнал «Interzone» и одно из последних появившихся на свет изданий, которое освещает новейшие течения и направления в НФ, — журнал «Science Fiction Age».

Будем вместе!

Редакция

Подписка на «ЕСЛИ» ведется по каталогу ФЕДЕРАЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ ПОЧТОВОЙ СВЯЗИ РОССИИ.

Индекс подписки — 73118. Подписка принимается во всех отделениях связи.

Дж. Дэвид Нордли

ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

Я прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как язык крохотного, захолустного островка на противоестественной, выжженной ультрафиолетом планетенке с высокой гравитацией и жиденькой атмосферкой становится родным языком существ, явившихся с нормальных планет, отстоящих на сотни световых лет. Еще мне довелось видеть, как клетианская восьмеричная арифметика вытесняет двенадцатиричную и десятичную системы Ду'утии и Земли благодаря своей рациональности. И я видел, как наши здания взмывают до ду'утианских стандартов просто в силу общественной надобности. На Тримусе в избытке уникальных, невероятных и драгоценных вещей! Но если представить, будто эволюция следует неким предначертанным образом, то я думаю лишь о том, что Тримус говорит по-английски.

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

Командор-контролер Дриннил'иб кое-как пристроился, разместил свою лишь слегка избыточную массу ду'утианских мышц и жира на забронированной для него подстилке в уютной и тесной — по ду'утианским стандартам — аудитории Тримусского университета. Все в один голос утверждали, что его «Мемуары планетного контролера» — труд солидный, хотя и не слишком захватывающий, и первый претендует на премию за лучшее документальное произведение. Дрин, конечно, волновался, но не то чтобы изнемогал от нетерпения…

Обязанности церемониймейстера исполнял человек, Ричард Мун свежеиспеченный юморист с густой гривой светло-русых волос, ставший лауреатом премии за нехудожественное произведение в прошлом году. Дрину вспомнилось, что получил ее Мун за «Летающего кита» — описание гаргантюанских приключений антрополога Доглоша'идна, которого аэростат носил над внешним полюсом Тримуса, заселенным клетианами. Ричард Мун что-то говорил — должно быть, шутил, но внимание Дрина уже переключилось на Мэри.

Подруга, а зачастую и напарница командора, лейтенант-контролер Мэри Пирс игриво подтолкнула Дрина: мол, успокойся, старина. Неужто его волнение так бросается в глаза?

Дрин отстранил Мэри, которая рядом с ним выглядела совсем крохотной. Ну и ладно, зато она способна проникнуть туда, куда ему из-за размеров путь заказан, и на диво сильна для своего роста. «Сказывается наследственность, — отметил про себя Дрин. — Такая сила вполне естественна для существа, рожденного на планете с высокой гравитацией, да еще прошедшего суровую подготовку, предписываемую регламентом контролера».

Прикосновение Мэри успокоило и даже — каким-то противоестественным образом — возбудило. Оба они, любознательные от природы, старавшиеся смотреть на все вокруг непредвзято, вдобавок испытывали взаимную привязанность существ, не раз спасавших друг друга от смерти. За годы, проведенные вместе, у них обнаружилось множество точек соприкосновения, из-за чего консерваторы ду'утиане стали со временем косо поглядывать на Дрина. Однако у того имелось на сей счет собственное мнение, которое он, впрочем, открыто высказывать остерегался.

Дриннил'иб так и не завел ни жен, ни лежбища, за что прослыл в ду'утианском обществе безродным бродягой. В жизни Дрина присутствовало некто или нечто, некий эрзац семейного благополучия, посему в отношениях с соплеменниками особой напряженности все же не возникало. Правда, некоторые самки иногда намекали, что не прочь присоединиться к гарему (которого у командора не было). От спаривания Дрин уклонялся: немногочисленные попытки познакомиться с этой сферой жизни оставили на душе скверный осадок.

Битком набитая аудитория наконец стихла, и появился ведущий, прославленный критик и общественный деятель Зо Ким, уполномоченный огласить имя лауреата. Спланировав над собравшимися, он с клетианским достоинством приземлился на сцене, сделав всего пару сдержанных взмахов угольно-черными крыльями и жестко опустившись на обе ноги. Он прибыл один: этот клетианин привык балансировать на грани. По слухам, его супруга Би Тан осталась на внешнем полюсе трудиться над очередным романом. Она прославилась тем, что никогда не носила с собой интерком по причинам, вполне понятным и клетианам, и писателям.

Зо Ким устремился к церемониймейстеру.

Мун уже не смеялся. Более того, насколько мог судить Дрин, человек выглядел напуганным до полусмерти. Он что, отказывается вручить конверт ведущему? Дрин сдерживался изо всех сил, ведь это, быть может, именно его премия! В своей рецензии Зо Ким подверг обе книги — Дрина и Муна — едкой, уничижительной критике. Общество терпимо относилось к словесному недержанию этого заучившегося позера лишь потому, что Зо Ким славился умением вычленить в произведении смысл, погребенный под грудой неудачных эпитетов. И потом, в течение двух столетий терпимость мало-помалу сменилась уважением. Скорее всего, Мун решил просто поприжать хвост чрезмерно напыщенному критику.

— Ты уже знаешь — значит, буду знать и я! Сию секунду! — рявкнул Зо Ким и, яростно хлопнув крыльями, приподнялся над сценой. Его клюв оказался вровень с лицом Муна.

«Хватит ломать комедию! — мысленно возопил Дрин. — Я, между прочим, тоже хочу знать!»

— Очень хорошо, вы узнаете — едва слышно, без малейшего вызова в голосе, отозвался Мун, сгорбившись, как побежденный. Недоумение Дрина усилилось. Да что же там стряслось, в конце-то концов? — Отказать я не вправе. Я узнал о Би Тан от… того, кому полностью доверяю. Сам не видел, но у меня нет оснований сомневаться в достоверности сведений. Однако, быть может, кто-то что-то напутал, Зо Ким. Я бы советовал подождать, мало ли что…

— Пытаетесь меня успокоить лишь затем, чтобы я прожил достаточно долго для вручения премии? За вонючую цидулку какого-то посредственного контролера, склонного к похоти и садизму?!

«Садизма? Это, наверное, по поводу того места в «Мемуарах…», когда гарпун первобытника пригвоздил ногу Мэри к спине Дрина». Периодические столкновения с жестокостью и насилием являются неотъемлемым атрибутом жизни контролера, но совершенно чужды сознанию большинства граждан Тримуса. Дрин даже и в мыслях не допускал, что столкнется с подобной реакцией. Впрочем, минуточку… Ведь Зо Ким только что назвал его победителем, не так ли? Приободрившись, Дрин приподнял с подстилки кончик хвоста.

Выхватив конверт из рук Муна, Зо Ким с невероятным проворством клетианина троекратно разорвал его, разбросав клочки бумаги по сцене, словно конфетти. Дрин вскочил, оба его сердца отчаянно колотились в груди. По залу волной покатился ропот, кто-то свистнул, послышались ахи и охи.

Внезапно поведение Зо Кима обрело смысл; Дрин словно узрел айсберг, выросший прямо перед клювом на месте косяка рыбы. Би Тан? Значит, кто-то только что сообщил Зо Киму о смерти супруги. У клетиан и их ближайших родственников смерть одного из супругов означает, что второй в течение пары дней будет заботиться о молодняке — независимо от того, были у них детеныши или нет (ничего не попишешь, так заведено от природы). Клетиане вступают в брак на всю жизнь с момента вылупления на свет, и заключить новый им уже не дано — двое словно образуют единый организм. Но что касается Зо Кима…

— Чтоб ты сдох! — крикнул человеческий голос. Наверное, еще не все поняли, что происходит. Дрин взглядом отыскал кричавшего — чернобородый мужчина, низкорослый даже по человеческим меркам, но широкоплечий и крепко сбитый. Горман Штендт — Дрин знал его заочно — автор героических романов о приключениях людей в космосе. Свои произведения Штендт иллюстрировал затейливыми действующими модельками воображаемой инопланетной техники, летательных аппаратов, боевых машин, городов и космических станций, воспроизведенных в микроскопических масштабах. Во время повествования эти модельки летали и ползали вокруг слушателя. На ферме у Штендта, в квадросьми макроединицах от Тримус-сити, имелась разомкнутая кибернетическая система, с помощью которой он всякий раз повергал читателей в искреннее изумление. Видимо, оторванность от мира дурно сказывалась на его манерах.

Не так давно Зо Ким разнес в пух и прах исторический роман Штендта о первом контакте клетиан с людьми, упрекнув автора в увлечении мелкими подробностями, а заодно навесив на него ярлык шовиниста. Объем романа превышал четыре димакробайта, поэтому у Дрина пока не нашлось времени с ним ознакомиться; вовсе не исключено, что Зо Ким прав. Впрочем, теперь это уже не важно.

Дрин коснулся клювом подстилки. Какая трагедия! А вдруг сведения Зо Кима неверны? Или хуже того — фальсифицированы? Эта мысль пробудила профессиональный интерес, и командор пристально поглядел на Ричарда Муна. Быть может, тот просто мастерски разыграл всю сцену? Деликатно свесив язык из угла клюва, Дрин сунул одно ответвление в брюшную сумку и нажал на интеркоме кнопку тревоги. Мэри, Ду Тор, Го Тон и прочие присутствующие контролеры ощутят низкочастотный сигнал и поймут — если не поняли до сих пор, — что обстоятельства требуют повышенного внимания.

— Чтоб ты сдох заодно со своими шпионами и клакерами! — продолжал вопить Штендт, не сознавая, по-видимому, что с клетианином неладно.

— Прямо на месте! — подхватила какая-то ду'утианка.

— Закрой пасть! — крикнул еще один человеческий голос непонятно кому то ли Зо Киму, то ли его гонителям.

Дрин сообразил, что здесь этого произойти не должно — подобное представление никак не согласуется с положениями Конвенции о межвидовой дружбе и добрососедстве. Надо попытаться отсрочить кончину Зо Кима, чтобы она произошла вдали от любопытных глаз.

— Молчать! — взревел Дрин. — Зо Ким, все может оказаться неправдой. Ты еще не все совершил, у вас с Би Тан впереди длинный путь. Позволь контролерам проверить слух, ведь у тебя хватает врагов. Быть может, это ложь, и, поверив в нее, ты не только погибнешь сам, но и погубишь свою супругу!

Шепот стих. Сидящие на насестах и стульях, лежащие на подстилках — все вдруг осознали значение происходящего. Дрин подумал, что Штендт и остальные будут до конца своих дней сожалеть о сказанном — ведь именно сдохнуть на месте Зо Ким и собирался.

Клетианин одним махом запрыгнул на возвышение. Его уже била дрожь, заметная невооруженным глазом. Как правило, потребность клетиан не разлучаться на смертном одре оставалась делом сугубо интимным, из нее не устраивали спектакля на потеху публике. Но Зо Ким всегда и во всем шел наперекор правилам.

— Нет, мошенник ты эдакий! Я знаю, знаю, что Би Тан мертва! Воскликнул Зо Ким, трясясь, как припадочный. — Ричард Мун не способен даже на более или менее достоверную выдумку!

Несмотря на серьезность момента, кто-то из собравшихся в зале фыркнул, вновь послышался шепоток. Похоже, Зо Ким уйдет, как Дон Жуан, нераскаявшимся.

Но Зо Ким даже тут не обошелся без сюрпризов.

— Я подозревал уже несколько дней, но сохранял душевное равновесие, пока мое тело готовилось — теперь оно быстро доведет дело до конца. В общем, сейчас не важно, в чем состояли достоинства Би Тан. Она была моей и, прошу всех заметить, мой удел — идти за ней. — Крылья Зо Кима вдруг словно переломились посредине. — Хотя перу Би Тан принадлежит дваосмь один роман, из-под моего пера не вышло ни одного. Так что в историческом плане она будет парить выше, хотя я превосходил ее умственными способностями и литературным вкусом. Какая ирония!

Зо Ким потряс головой, вновь захлопал крыльями.

— Какая ирония! Мое тело готово выкормить выводок, которого у нас ни разу не было, и все из-за литературных занятий Би Тан. Мне уже поздно обсуждать целесообразность генетической реконструкции наших организмов, посему предлагаю вам просто понаблюдать. Дайте волю своему любопытству! Он издал жуткий смешок, писклявый и басовитый одновременно. — Вам просвещаться, мне — разлагаться! Считайте это представлением! Я тоже сумею добиться славы!

«Неужели самоусвоение пробуждает самоотвращение? Быть может, это не лишено эволюционного смысла, — размышлял Дрин. — Этакий категорический отказ от инстинкта самосохранения». Намеренно прибегая к излишней рассудочности, он пытался воздвигнуть эмоциональный барьер между собой и разыгрывающейся на его глазах ужасной сценой.

— Да, друзья мои, этот процесс кажется болезненным и является таковым по сути, — продолжал Зо Ким прежним тоном, словно перерождение тела никоим образом не коснулось сухого интеллекта. — Но такая боль необычайно приятна. Дриннил'иб, стерильный, холодный, как скальпель, манерный детектив-убийца — смотри, постигай и помести малую толику ощущений в свою следующую работу.

Не в силах проронить ни звука, Дрин подался вперед, впившись в подстилку когтистыми перепончатыми лапами.

Крылья Зо Кима трепетали, голова судорожно подергивалась.

— Какой замечательный спектакль! Но мне он уже наскучил. Никто не хочет помочь бедному Зо Киму? Желательно из тех, кто не лишен вкуса. Ду Тор и Го Тон, ваш достойный анафемы вклад в бездумный ужас Дриннил'иба обладает хотя бы тем ничтожным достоинством, что он интересен. Не согласитесь ли? Ну пожалуйста! — Критик вдруг перешел на клетианский диалект.

Дрин повернулся в сторону контролеров-клетиан Ду Тора и Го Тон. В жизни они сотрудничали столь же часто, как и в популярной поэме. В ней Го Тон кружила в вихре классического клетианского воздушного боя, уложенного в строфы многоярусного верлибра, и добилась кое-какого успеха — во всяком случае, судя по загрузке коммуникативной сети Тримуса. Похоже, успех был достаточно шумным, чтобы привлечь внимание Зо Кима.

Сейчас Го Тон демонстративно игнорировала срывающиеся с языка Зо Кима комментарии в ее адрес, но как-то раз в прошлом она, кипя от злости, поведала Дрину, что клетианин должен обладать прямо-таки невероятным дефектом психики, чтобы его отвергла даже собственная супруга. Для клетиан рискованно оставаться в одиночестве хотя бы на пару часов, а раздельная жизнь супругов — вызывающий, почти нигилистический акт. Теперь Дрин узрел это собственными глазами.

Ду Тор, сидевший рядом со своей ярко-желтой супругой, выслушивал оскорбления Зо Кима молча, но сейчас взлетел и сел примерно в половине конвенционной единицы от умирающего критика.

— Успокойся, Зо Ким. Вопли и метания лишь усугубят и ускорят дело. Тебе еще надо напоследок навести порядок в своем гнезде. Не скажешь ли сперва что-нибудь хорошее о «Последнем полете»?

— Нет! — взвизгнул Зо Ким, резко распрямляя гребень.

Ду Тор продолжал спокойно глядеть на него. Клетиане совершенно иначе относятся к страданию и смерти.

«Если следовать Конвенции, — думал Дрин, — то Ду Тор совершенно резонно позволяет Зо Киму страдать. Но, с другой стороны, так не подобает — он тащит критика за хвост ради мимолетной мести». Долго ли еще это протянется? Легенды повествуют о клетианине, сумевшем одной лишь силой воли продержаться целую тримусскую неделю. Дрин сунул язык в брюшную сумку, нащупал пистолет и сменил заряд на самонаводящиеся мини-дротики. Для клетиан сгодятся и короткие.

Зо Ким на сцене один; пожалуй, прицелиться можно и отсюда. Но все же лучше не делать этого в переполненной аудитории.

— Мэри, — негромко проговорил Дрин. — Доставай свой. Если это сделаю я, будет не очень хорошо.

Мэри кивнула, извлекла пистолет из висевшей на поясе кобуры, вложила в патронник нервно-паралитический заряд и бросилась к сцене.

Но Зо Ким сам нашел достойный выход.

— Я не могу сказать о нем ничего хорошего, Ду Тор, потому что не читал его! Смилуйся, я ведь не могу взлететь. Погляди, сцена перепачкана. Глядите все, разве это не комично? Я разжижаюсь! Становлюсь легкоусвояемым прямо у вас на глазах!

Кто-то засмеялся: для вящего эффекта Зо Ким частенько использовал в критических отзывах слово «трудноусвояемый». Критика явно терзала боль, но мозг сдастся последним и, вероятно, Зо Ким будет комментировать происходящее почти до конца — язвительно, с иронией, будто повинуясь какому-то условному рефлексу. Дрин содрогнулся.

Гнилостный запах уже докатился и до него.

«И долго мы будем так сидеть, взирая на происходящее? — недоумевал он. — Мы, сомнительная интеллектуальная элита трех биологических видов, странствующих бок о бок среди звезд достаточно долго, чтобы одолеть полпути к ядру Галактики?»

Наконец Ду Тор перешел к действиям; должно быть, отсутствия отрицательной рецензии оказалось достаточно. Его клюв молниеносно метнулся к подставленному горлу Зо Кима. Тот вздрогнул, еще раз инстинктивно дернул побуревшими, крапчатыми крыльями и затих.

Мэри уже добралась до сцены, когда кто-то запоздало велел закрыть занавес. Дрин услышал через интерком Мэри, как Ду Тор негромко проронил: «Очень сладко».

— Ричард Мун! — крикнула Мэри.

«Ну да, конечно, — сообразил Дрин, когда рассеялся ужас, туманом окутавший сознание. — Стандартная процедура требует допросить всякого, кто сообщил клетианину о смерти супруга, хотя и невооруженным глазом было видно, как Муну не хотелось говорить».

Тут шокированные зрители, немного опомнившись, начали в гробовом молчании покидать стулья, подстилки и насесты, чтобы выбраться на свежий воздух. Смерть на Тримусе — редкость, чаще всего она являлась в образе фатальной случайности где-нибудь вдалеке от цивилизации; бывало, что кто-нибудь, сочтя, что прошел свою стезю до конца, тихо-мирно совершал самоубийство. А нынешний случай беспрецедентен — интимнейший момент в жизни обратился в жуткое публичное зрелище. Несчастный случай? Зо Кима недолюбливали, но ведь не настолько же! Кто может пожелать другому подобной участи?

— Ричард Мун! — повторила Мэри громче.

Дрин насторожился. Церемониймейстера нигде не было. Премия Дрина (если он и в самом деле должен был ее получить) валяется на сцене — сколько потребуется времени, чтобы сложить воедино клочки бумаги? Почему? Ради Статута, ну почему?!

В качестве примера теории случайного эволюционного дрейфа может послужить то, что в конструировании техники на всех трех планетах дошли до тонкостей, выходивших далеко за рамки необходимого, причем некоторые из них казались представителям иных рас крайне нелепыми. Дабы сделать Тримус пригодным для жизни, создать основу для полного взаимопонимания и общей культуры, нам пришлось вернуться к истокам. Да и что толку в совместном проживании трех биологических видов на одной планете, если каждый вид подчиняется собственным техническим достижениям? Поэтому Тримус-сити и по замыслу, и по воплощению должен был стать простым, чуть ли не аскетичным. На роботехнику наложили строжайшие ограничения, передвигаться в пределах города разрешалось только пешком или на крыльях, а постройки стоят сами, без активных несущих элементов.

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

В расположенном посреди Тримус-сити кабинете Дриннил'иба, как и положено, пахло морем — западную треть шестиугольного помещения занимал глубокий бассейн, соединенный с главным каналом. Канал, в свою очередь, петлял по городу от Северного моря до бухты Дори. Русло его спроектировали таким образом, чтобы достигающее бухты течение Зома проходило по каналу, поддерживая в нем чистоту. Чистоту, опрятность, порядок.

«А вот с порядком нелады», — подумал Дрин, поднимая корзину с образчиками продуктов загрязнения из южных регионов, ошибочно названных заповедными. Он перенес корзину из-под главного стенного экрана на стеллаж, попутно отметив, что ее надо передать Ду Тору и Го Тон. Следовало бы перепоручить им больше дел; клетиане от природы лучше подходят для того, чтобы контролировать загрязнение в людских поселениях на территории заповедников. «Да уж, заповедники, нечего сказать!» — хмыкнул Дрин. Нынче в заповедниках ступить некуда от людей-первобытников и ду'утиан, разыгрывающих из себя старинных повелителей лежбищ.

Ему на глаза попалась висящая на стене перламутровая плакетка с серебряными цифрами «144» в честь столетия безупречной службы человеческое десятичное слово, означающее юбилей ду'утианина, но в переводе на клетианскую восьмеричную систему. По сути, плакетка символизировала принципы Тримуса, являвшиеся для Дрина священными.

Кабинет находился в его распоряжении уже более века — с той самой поры, когда Дрина повысили из простого контролера в лейтенанты. Потом он стал капитаном, а когда был избран в Тримусский Совет, получил звание командор-контролера. Человек на его месте мог бы потребовать более просторный кабинет, клетианин — более высокий. Но для Дрина этот искусственный пляж, на котором он провел столько лет, являлся своеобразным психологическим вознаграждением.

Высота потолка равнялась длине тела ду'утианина и составляла без малого конвенционную единицу; благодаря сводчатым окнам в трех южных стенах днем в кабинете было светло. Но самое главное — юго-восточные окна смотрят прямо на Печку, и ее инфракрасное сияние озаряет фотоэлектрические панели на северо-западной стене (панели снабжали током и кабинет Дрина, и расположенные выше кабинеты людей — куда более тесные, хотя достаточно просторные, чтобы в них могли поместиться двое посетителей-ду'утиан).

Мягкий живой ковер устилал весь пол и спускался к воде. Пожалуй, стоило бы немного поплавать, поразмяться. Остудить мозг, записать рапорты… Дрин с вожделением взглянул на воду.

И тут же каким-то седьмым чувством угадал, что приближается посетитель. Вероятно, подсознание отметило изменение узора легкой ряби над морской дверью. Но столь малое возмущение… Кто бы это мог быть? Ребенок? Нет, вместо ду'утианского детеныша на поверхность вынырнула человеческая женщина, грациозно оттолкнувшись от пола передними лапами, чтобы сесть вертикально, как принято лишь у бесхвостых людей. Затем сняла подводную маску.

— Мэри!

Ну конечно, никому другому такое бы и в голову не пришло. Она старается как можно чаще поступать по-ду'утиански, чтобы удивить и порадовать его. Обычно люди входят через коридор, а не через морскую дверь. Но Мэри любит поступать вопреки стереотипам. Они с Мэри знакомы уже два века, а последние дваосмь лет работают в паре.

— Сюрприз! Я только что закончила проверять подлодку, — стаскивая ласты, сообщила Мэри. — Мама говорит, что смерть Зо Кима вызвала серьезную озабоченность Гори'аллолюба.

Дрин отсалютовал клювом в знак уважения к президенту Совета. Мэри принесла сразу две добрые вести: во-первых, интерес Длинного к делу означает, что все остальное следует отложить. А во-вторых, в событиях принимает активное участие мать Мэри — советник Карен Ольсен, разделяющая симпатию дочери к соплеменникам Дрина. За многие десятилетия Карен прониклась искренней привязанностью к тому из них, чья честь идет в упряжке с прочими доблестями. Торжественная смерть предыдущего Длинного заставила ее сокрушаться не год и не два. Интересно, понимает ли Мэри разницу между продуктивным партнерством и человеческим спариванием, или ду'утианским лежбищем, если уж на то пошло?

— Бессмыслица какая-то! — продолжала Мэри. — Рано или поздно преступника все равно найдут.

— Быть может, было совершено убийство, — с болью в голосе произнес Дрин, — причем на глазах у кубосьми существ, включая тебя и советника, командора контролеров, а мы лежали, будто толстопузые обжоры на пляже! Да, президент заинтересовался недаром! Кроме того, — он махнул языком в сторону ящиков с вещественными доказательствами, — я просто не смогу ничем больше заняться!

Мэри хихикнула.

— В общем, я подготовила подлодку. Похоже, от Ричарда Муна ниточка тянется к ду'утианской писательнице Гоникли'ибиде. Из чего следует, что мы направляемся на север.

Услышав имя, Дрин невольно приподнял голову. Гоникли'ибида приходилась ему родственницей, и не такой уж дальней.

— Она общая подруга Би Тан и Ричарда Муна, судя по количеству их совместных работ в базе данных. Кроме того, вместе с Би Тан она работает над вторым томом обзора оружейного производства первобытников.

Дрин кивнул. Изрядному числу скучающих людей взбрела в голову мысль пожить «первобытной» жизнью, и они подались в заповедные земли Севера и воды Юга. В одной из групп объявился диктатор, некий «Властитель Тэт» с имперскими замашками, исправно нарушавший все природоохранные установления и заново изобретавший колесо человеческой истории. Неудивительно, что консервативная ду'утианка Гоникли'ибида и радикально настроенная клетианка Би Тан нашли общий язык, описывая подвиги «Властителя Тэта».

Попытки изгнать Тэта и его приспешников на недавно биосформированную планету в системе Аурума провалились из-за саботажа биологов и консерваторов, в результате чего экосистема новой планеты стала опасной для первобытников. Дрин сыграл ведущую, наиболее трагичную роль в раскрытии заговора, но экосистема уже пострадала, а ее перестройка сдвинула сроки возобновления программы колонизации на октадолетия. Контролеры-люди с переменным успехом пытались подточить колонию изнутри. Тем временем Тэт продолжал бесконтрольно хозяйничать, его сдерживали только угрозы, которые время от времени приходилось подкреплять действиями.

— Кстати, Зо Ким всыпал им перцу за первый том, причем вполне заслуженно — дескать, сплошные сопли-вопли и скучища.

— Никак не освоюсь с тем, что клетианин может публично порицать труд собственной жены, — тряхнула головой Мэри.

— Есть такое выражение: «развод по-клетиански». Это когда двое расходятся с прискорбным для обоих итогом. Зо Ким ухитрялся отыскивать мусор в каждой работе. Так что если это убийство, а мотивом является вышедшая из-под его пера рецензия, то у нас буквально миллион подозреваемых, ведь Зо Ким не один век трудолюбиво подрезал крылья творцам.

— Ага. Впрочем, я все равно предпочла бы распутывать эту ниточку, а не пытаться отыскать Би Тан.

Дрин задумчиво кивнул. Тело супруги Зо Кима пока не найдено. Более того, может оказаться, что она еще жива — трудится где-нибудь, отгородившись от внешнего мира, и знать не знает, что ее супруг скончался. Если действительно так, о смерти Зо Кима ей надо будет сообщить как можно тактичнее и оттянуть разговор, насколько позволят приличия. Нельзя же ввалиться к оставшейся без пары клетианке и выпалить: «Мы тебя повсюду ищем! Дело в том, что… э-э…»

Дрину ничуть не улыбалась перспектива еще раз стать свидетелем устроенного Зо Кимом спектакля. Если Би Тан жива, в дело вступят клетиане. Они сумеют провести все с достоинством, вдали от посторонних глаз.

Дрину вспомнилась смерть одного из коллег-контролеров, лишившегося пары во время задания, на котором он был вместе с Ду Тором и Го Тон. Они молча предложили ему снадобье, смягчающее первоначальный шок и покинули его кабинет, чтобы вдовец мог закончить все дела. Минут пять спустя он пригласил их обратно, чтобы сказать последнее «прощай», затем кивнул Ду Тору. Клетиане чрезвычайно интеллигентны, и порой даже вылетает из головы, что они вдвое ближе к смерти, чем люди или ду'утиане.

При правильном подходе Би Тан (если она еще жива) сможет спокойно совершить нужные приготовления, сказать недосказанное, окончить дела и покинуть мир, не роняя собственного достоинства.

Но сначала — Гоникли'ибида. Внешняя покорность мягкой ду'утианки хрупкий поведенческий стереотип, основанный не только на страхе, но и на физиологии. Если ситуация потребует, ду'утианка пойдет на все, как бы это ни было ужасно, только бы добиться своего. Как говорится, самка защищает детенышей не до своей смерти, а до вашей. Детей у Гоникли нет — зато она писательница.

— Она принадлежит к старинному ду'утианскому роду, — пояснил Дрин. Они приходятся мне родственниками. Живут на южном берегу острова Дрони, близ ледника Иннил. Откровенно говоря, не так уж далеко от моего родного очага. Моя сестра жила у них, в гареме Догласка'иба.

И мысленно уточнил: лишь официально, дабы не запятнать репутацию. Его сестра Бодил'иб погибла, упав с ледника. С тех пор прошло уже почти квадраосмь лет, но воспоминания по-прежнему причиняют боль. Она скончалась от перелома позвоночника и многочисленных травм внутренних органов, прежде чем ей смогли оказать квалифицированную помощь. Дрин узнал о происшествии во время занятий. По официальной версии, Бодил'иб не хотела расставаться с жизнью и отважно боролась до самого конца.

И лишь немногие знали, что она не видела особого смысла цепляться за жизнь. Дрин не бывал на Дрони именно из-за нее. Он отрекся и ушел, словно человек. Тогда этот поступок казался ему таким рациональным, таким соответствующим духу Тримуса…

— Эй, Дрин, тебе что, нехорошо? — пробудил его от раздумий голос Мэри.

Тримус движется по орбите вокруг бурого карлика Печки, обеспечивающего половину инсоляции планеты. Вторую половину обеспечивает основная звезда пары, Аурум, относящаяся к спектральному классу К2. Печка, ее спутники, а также троянские планеты удалены на расстояние пяти с половиной тримусских световых минут. Атмосферу Тримуса изменили с таким расчетом, чтобы ее давление соответствовало ду'утианскому и клетианскому, составляя одну с четвертью единицы земного. Средняя температура на поверхности планеты варьируется от одиносмь точки замерзания воды на внутреннем полюсе и чуть выше точки замерзания на внешнем. Тримус имеет обширные полярные шапки и континентальные массы на восточном и западном полюсах. В океанах встречаются вулканические острова и гребни метеоритных кратеров.

Северная полярная область скрыта под шапкой льда, расположенной частично на многочисленных вулканических островах, а частично — на поверхности моря. Значительное количество вулканов в северных областях объясняется менее глубоким залеганием мантии, связанным с воздействием приливных волн, а также сложными возмущениями орбиты под влиянием Клинкера (третьего крупного спутника Печки) и отдаленного Аурума, что приводит к вибрации Тримуса с амплитудой в одну шестую радиана. Дуга вулканических островов опоясывает ледяную шапку, венчающую внутреннее полушарие, расположенное значительно севернее арктических областей. На этапе биоформирования создано северное течение, идущее вдоль этой дуги и значительно смягчающее местный климат — здешние моря обычно свободны от плотного льда.

_{Руководство планетного контролера, приложение по планетологии.}

Полярное море — родная стихия Дрина. Как только температура упала, его метаболизм возрос, и Дрин довел свою крейсерскую скорость до половины конвенционной единицы в такт. На Север, на Север! Подводная лодка Мэри держалась вровень. Время от времени он заныривал поглубже и делал пять-десять ударов хвостом, затем одним мощным, конвульсивным рывком выбрасывал себя в воздух, словно стартующая из-под воды ракета, и пролетал почти две конвенционные единицы над гребнями волн. Это позволяло ему осматривать горизонт в поисках признаков пищи или отдаленной земли. Приземляясь, он мог войти в воду стремглав, чтобы догнать чересчур юркую рыбу, или плашмя, чтобы сбить со шкуры паразитов.

Разумеется, определить местоположение можно было и с помощью интеркома, но гораздо приятнее увидеть все собственными глазами. Будучи представителем расы космопроходцев. Дрин всегда жаждал не только глубин, но и широких горизонтов.

Один раз Мэри поднялась в воздух следом за ним, для того чтобы продемонстрировать, что подлодка тоже способна на такие штучки. В полете она воспользовалась насосами балластных цистерн в качестве реактивных двигателей, чтобы судно изящно вошло в воду носом.

Во время одного из таких прыжков Дрин заметил ветряной корабль — облако парусов, несущихся к югу.

Снова оказавшись под водой, он испустил несколько ультразвуковых сигналов и вгляделся в акустический образ, мерцавший на границе воды и воздуха, а мозг принялся анализировать «увиденную» ушами информацию. Примерно в кубосьми ка-единицах к востоку обнаружился овальный пузырь. Проверка локатором не обнаружила электроники. Китобой первобытников? Но с какой стати он забрался так далеко на север?

— Мэри, глянь-ка, почти точно к востоку от нас примитивное судно. Возможно, браконьеры. Направление где-то ноль четыре. Ни интеркома, ни прочей электроники. Как поняла?

— Слышу тебя. У меня он на ноль тридцать семь пи-радиан от севера. Небольшой одинарный корпус, чуть менее двух ка-единиц. Широкий. Вряд ли это китобой, Дрин.

У них с Мэри и по сей день сохранились шрамы от прошлой стычки с китобойным судном из полярной колонии Тэта. Пользуясь благодушным попустительством общества Тримуса, состоявшего в основном из философов, сибаритов и художников. Тэт вербовал в свои ряды психически неуравновешенных, враждебно настроенных и просто скучающих людей, которые со временем стали представлять собой серьезную угрозу. Дрину и Мэри поручили уничтожить один из наиболее гнусных притонов, где люди охотились на ду'утиан с гарпунами.

— Будем надеяться, что ты права. Но все равно лучше убедиться лично.

— Тогда пусти меня вперед и не суйся под выстрел, ладно?

Предложение довольно унизительно, хотя и не лишено смысла, тем более что контролеру-нечеловеку первобытники просто-напросто откажутся подчиняться. Но у Дрина возникло встречное предложение.

Надо подать его как приказ, ведь Мэри все-таки подчиненная.

— Мэри, на глубине ка-единицы под днищем корабля я никак не сунусь под выстрел, а ты сможешь общаться со мной через сонар лодки, изменение частоты для меня не проблема. Оставайся в лодке! Тебя неплохо видно и сквозь колпак. К тому же он прочнее алмаза, а ты нет. И давай, подключи Ду Тора с Го Тон.

Макротакт спустя, когда Дрин и Мэри уже устремились вслед за кораблем к горизонту, по небу туда же протянулись две белые стрелки конверсионных следов.

— Оружия не видно, — передал Ду Тор. Супруга эхом подтвердила его слова. — Но как минимум две палубы вне поля нашего зрения.

— Не высовывайтесь из флиттеров, — передал Дрин. — И чтобы никакого героизма!

— Вас понял. Флиттеров не покидать, героизм по ситуации.

На Мэри, Ду Тора и Го Тон, которые не раз бывали с ним в крутых переделках, новый статус Дрина не производил особого впечатления. Хвала провидению, они пустят фонтан еще до того как он выберется не на тот пляж!

«А всего два оборота Тримуса назад, — думал Дрин, — я ждал, что мне вот-вот вручат литературную премию… Суета!»

— Дай знак, когда будешь готов, — передала Мэри.

— Пошли, — приказал он, выпуская из легких целую тучу теплого пара, затем нырнул поглубже и направился к кораблю с расточительно высокой скоростью ка-единицы в секунду, энергично отбрасывая воду. Закрыв глаза, чтобы защитить их от давления воды, он сосредоточился на более рельефном, хотя и более расплывчатом акустическом изображении, к которому примешивался шум двигателя подлодки. Минуты три спустя они оказались под крохотным суденышком. Высунув из клюва ладонь. Дрин жестом дал Мэри добро, и подлодка устремилась к поверхности.

Мэри с ходу обрушила на корабль полную мощность громкоговорителей:

— Эй, на паруснике! Говорит лейтенант-контролер Мэри Пирс. Ваше судно не зарегистрировано и находится в экологически чувствительном регионе. Учтите, что охота на крупных животных в этих водах запрещена, а подкрепление придет мне на помощь в любое мгновение. Пожалуйста, сообщите цель вашего пребывания здесь.

Дрина изумило, как легко Мэри козырнула своим званием. Неужели это все та же женщина, которая три года назад в тропиках во время расследования запросто подходила к другому человеку и деловито сообщала: «Привет, я Мэри!». Впрочем, в полярных водах ее ждет не столь теплый прием. Как, впрочем, и всех остальных, пока Совет не решил, как быть с первобытниками — да притом не провел решение в жизнь.

— Мэри Пирс? — откликнулись с судна. — Как же я сразу не смекнул, когда ты подвалила ко мне с подветренного борта. Я Йохин Бретц Краеземельный. Бывший лоцман, но теперь властитель Тэт решил, что эта работенка больше подходит братцу его мадам. Мое корыто досталось мне в качестве выходного пособия.

Дрин выпустил большой пузырь, избавляясь от избытка воздуха в легких, а заодно от напряжения. Этот неотесанный человек-мореход проводил их в гавань во время первого, столь насыщенного событиями визита в город-государство Тэта. Он живет здесь с самого совершеннолетия. Несмотря на абсолютно иную шкалу ценностей в отношении к технике и чувственному восприятию, Йохин — знаток своего дела, наделенный чувством профессионального долга. Интересно, сколько деревянных суденышек торчит теперь в зловонной грязи мелководной дельты Тэтовой реки, раз Йохин лишился должности лоцмана? Тэт всегда пользовался гаванью в качестве канализации, и мусора в дельте полным-полно…

— Йохин! — с явным облегчением воскликнула Мэри. — Пожалуйста, рассей мои опасения, скажи, что ты не охотился!

— Ни на кого я не охотился и даже не собирался. Для еды у нас хватает и рыбы, да притом мелкой: с твоим дружком не спутаешь! Слушай, а не он ли нынче у тебя в подкреплении?

«Хоть и неотесанный, но отнюдь не болван», — рассмеялся Дрин про себя. Но все-таки не покинул своей позиции под днищем, мало-помалу формируя при помощи сонара образ нижних палуб. Похоже, каюты. Никакого металла поблизости от обшивки.

— Ну и ну, Йохин! — засмеялась Мэри. — Это ведь я должна задавать вопросы. Есть ли на борту оружие?

— Ружье. Тоже выходное пособие от властителя Тэта — после того как вы потрепали его стражу, он решил, что надо малость усовершенствовать вооружение. Кстати, стреляет неплохо. Но навряд ли оно сможет повредить твоему приятелю, тем паче, у меня есть другие снасти для ловли рыбы. Черт, да если так будет и дальше, то не пройдет и века, как властитель Тэт выстроит второй Тримус-сити.

Дрин решил, что снизу видел и слышал вполне достаточно. Совершенно очевидно, что это пассажирское судно. Хлестнув хвостом, он обогнул днище, сделал пару мощных гребков и, пробив поверхность океана, взлетел на две ка-единицы над поверхностью воды. На палубе тоже не оказалось ничего подозрительного. Удовлетворившись результатом осмотра, Дрин плюхнулся в воду и вынырнул рядом с лодкой Мэри.

Похоже, людям этот акробатический номер пришелся по вкусу: они указывали на Дрина пальцами, а некоторые даже аплодировали. У поручней стоял памятный Дрину долговязый человек с копной спутанных волос. Человек качнул головой, то ли удивленно, то ли в знак приветствия.

Дрин настроил голосовые связки на нижние регистры, чтобы голос не заглушили ни плеск волн, ни борта судна.

— Мистер Бретц Краеземельный, я советник Дриннил'иб, командор контролеров.

— Славная встреча, командор. Впечатляющий прыжок. Нынче я уж к вашему брату привычный.

— Как это?

— А вот как от Тэта ушел, так вожу туристов из Тримуса. Кстати, лейтенант Пирс, с документами у меня все в порядке, а на судне — только дерево, ветер и никакого компромата.

— Дрин, по-моему, они не представляют для нас угрозы. Йохин, ты по-прежнему владеешь рабами?

— Ага, только здесь они рабами быть не могут, только членами экипажа. И еще нескольких завербовал. Погляди на такелаж…

Дрин обратил внимание на тепло одетого человека, который дружески махал рукой. Лицо его показалось Дрину знакомым — быть может, по прошлым приключениям во владениях Тэта. Ду'утиане ничего не забывают, для того-то и нужна дополнительная масса мозга. Но извлечение воспоминаний в конкретной ситуации — дело другое; за два гросса тримусских лет своей жизни Дрин накопил в памяти множество самых разных сведений.

Его взгляд упал на борт судна. Чуть ниже верхней палубы вдоль всего борта располагалось дваосмь иллюминаторов, за которыми виднелись человеческие лица — за каждым, кроме двух. А оставшиеся два принадлежали клетианам! Корабль полон туристов! Дрин даже узнал кое-кого из людей, присутствовавших на несостоявшемся вручении литературных премий: чернобородого Гормана Штендта и обладательницу буйной копны рыжих волос, юмористку Нелль Ивл. Какой конфуз!

— Мистер Бретц Краеземельный, — рявкнул Дрин, — в следующий раз берите с собой передатчик! Тогда заранее мы сможем связаться с вами в случае необходимости.

— Послушай, приятель… Я хотел сказать, командор. Раз я говорю, что у меня дерево, ветер и парус, значит, так оно и есть… Эй, Мэри Пирс, ты что затеяла?!

Мэри выбралась из люка, расположенного позади прозрачного колпака подлодки, и теперь нацелила маркировочный пистолет на деревянное судно. Раздался негромкий хлопок, почти неразличимый среди плеска волн, и в деревянный борт над самой ватерлинией вонзился дротик.

— Теперь ты помечен, Йохин! — крикнула Мэри. — Я маркировала тебя транспондером. Клиенты в претензии не будут, ты ведь не виноват.

Йохин лишь нахмурился и пожал плечами.

— Кстати, куда вы направляетесь? — добавила Мэри.

— На остров Горячих Ключей. Если обойдется без новых проволочек, к ночи будем там, — ответил шкипер.

Этот вулканический остров располагался на полпути к тому месту, куда направлялись контролеры.

Внезапно раздался голос Ду Тора.

— Последний раз Би Тан видели именно в Горячих Ключах, — сообщил клетианин Дрину. — Там находится поселок писателей.

Любопытно. Итак, в деле Би Тан уже фигурируют Ричард Мун, Гоникли, Горман Штендт, Йохин и первобытники из его экипажа. Но искать клетианина там же, где и две октады назад, не легче, чем застать на прежнем месте облако. Клетиане непоседливы от природы, и многие октады октад назад создали летательные аппараты, способные переносить их с места на место куда быстрее и дальше, чем собственные крылья. Би Тан — или ее останки может находиться в любой точке планеты или в окружающем пространстве. Найти Гоникли не в пример проще.

— Рад был повидаться, мистер Бретц Краеземельный. А теперь нам пора в путь, — с этими словами Дрин без дальнейших церемоний погрузился в море и продолжил путь на север.

Вскоре его догнала подводная лодка.

— Что тебя тревожит? — поинтересовалась Мэри.

— Воспоминания. Разного рода. И недавние, и… времен юности. Расскажу, когда сам разберусь получше.

Мэри молча поглядела на него и приложила ладонь к стеклу колпака. Чуть сбавив скорость, Дрин высунул язык в ее сторону, ладонью правого ответвления ухватившись за кронштейн, а левую прижав к колпаку напротив ладони Мэри. Тепло проникло к нему даже сквозь стекло. Порой слова бывают просто излишни.

Культуру Тримуса следует уподобить табурету о трех ножках. Все три разумных племени сохраняют свою обособленность и поддерживают всепланетное единство, как предписывается Конвенцией и Статутом планеты Тримус.

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

— Дрин, какое зрелище… Прямо мурашки по коже! — с благоговением в голосе проронила Мэри.

Выраставший перед ними комплекс зданий рода Иб, выстроенный на обширном черном галечном пляже, ныне находился далеко от линии прибоя. Они приближались к нему с севера, и рассеченный горизонтом надвое диск Печки, позолоченный лучами далекого Аурума, величаво возносился над вечными снегами на вершинах вулканов, словно еще один громадный купол. Мэри ехала верхом на Дрине, держась за тонкий, но чрезвычайно прочный декоративный пояс, призванный продемонстрировать, что Дрин здесь — лицо официальное. Вежливость требует, чтобы статус каждого на этом лежбище был абсолютно недвусмысленным.

В ответ на реплику Мэри Дрин кивнул. Родовое поместье Иб полностью соответствует древним канонам, но благоговения отнюдь не внушает. Впрочем, здесь находятся крупнейшие на планете постройки, не считая некоторых правительственных зданий в Тримус-сити. Дрин непроизвольно пустил фонтанчик, ощутив приступ веселья — ему вспомнилось, что среди ду'утиан действует негласный уговор не производить обмеров, дабы это не повлекло распри из-за лежбищного статуса.

— Их ветвь рода Иб проживает здесь со времен основания. Маленький белый каменный купол посередке старше любой доныне стоящей в Тримус-сити постройки.

— Маленький?! Да он добрых двадцати ка-единиц в поперечнике! Дрин, а что означает «Иб» в твоем имени?

— Мой прадедушка был вторым сыном. Будь он первым, и будь мой отец первым в последующем колене, я стал бы господином всего этого. Но, — Дрин издал короткий смешок, не лишенный, однако, сожаления, — на планете около сотни ду'утиан, имеющих больше прав на подобные претензии, чем я. Облупившиеся купола довольно-таки недавнего происхождения; они встали на месте рухнувших во время землетрясения кубосмь триквадраосмь семьосмь два года назад. В более современных шестиугольных строениях проживают работники, там же помещается небольшой репликационный заводик.

— И много народу здесь живет?

Дрину пришлось немного пораскинуть умом.

— В гареме Длинного сейчас пятеро, включая Гоникли'ибиду, хотя гарем чаще посещает сын и наследник, повелитель Борраджил'иб. Здесь находятся также кабинеты двух его братьев-холостяков, но они редко покидают Тримус-сити. В резиденции живут ребенок и вдовствующая сестра Борраджил'иба. И… м-м… — Дрин помялся, ощущая неловкость, — двоюродный братец, вернувшийся от первобытников, временно остановился здесь вместе с двумя женами из своего лежбищного гарема. Итого около дюжины, но наши обычаи таковы, что, скорее всего, мы встретим двоих-троих, и только. В этом комплексе могут с удобствами разместиться триосмь персон, а бывали и более многочисленные собрания. Между визитами порядок в пустующих помещениях поддерживает кибернетическая система.

— Так здесь держат искусственный интеллект? — с ужасом спросила Мэри, явно усматривая в этом попрание культурных ценностей, а то и Статута.

— Мэри, тут уже не Тримус-сити. Ду'утианская культура вовсе не усматривает в идее господства одного разума над другим ничего дурного, а здесь, пожалуй, самое ду'утианское место на всем Тримусе. Компьютер инструмент, технически ограниченный в восприятии.

— Сперва Йохин, теперь еще это… Сегодня на моей карте появились серые пятна прибежищ рабовладения. Невеселая география.

— Табурет без ножек, — заметил Дрин, ссылаясь на знаменитую метафору Го Зома, — был бы неинтересен.

— Ваш брат табуретами не пользуется, — парировала Мэри и рассмеялась, чтобы снять напряженность.

Дрин осознал, что это чисто тримусская идея. Если лежбище Иб олицетворяет ножку табурета, то они с Мэри находятся в точке соединения ножки с сиденьем.

При всем своем не знающем возраста великолепии комплекс буквально купался в технической роскоши, от которой даже перехватывало дыхание; ду'утианский колонист, основавший поместье восемь макролет назад, наверняка стремился получить от жизни максимум удобств. Войдя, они миновали магнитно-суспензионный барьер; Дрин непроизвольно поежился, когда стабилизируемая магнитным полем жидкость счистила с его шкуры всю налипшую грязь и мелких паразитов, пока он протискивался в слегка ароматизированную воду комплекса. Ему пришлось протащить сквозь барьер и подлодку Мэри, так как та двигалась, выталкивая воду электромагнитным полем, а барьер мешал этому процессу.

Ведущую от морской двери аппарель покрывал транспортный ковер из микроцилии. Увлекаемый вверх и вперед Дрин оказался в прихожей, не пошевелив даже языком. Мэри изумленно распахнула глаза, обнаружив, что вода морской двери будто застыла, чтобы позволить ей пройти от подводной лодки до твердой поверхности в сопровождении плещущих по обе стороны мелких волн. Разумная нанитовая медуза, догадался Дрин.

Он давно пресытился всем этим, но не мог отделаться от ностальгии, возвращаясь сюда из открытого моря или сравнительно аскетичного Тримус-сити.

Навстречу им никто не вышел, но в ду'утианском обществе такое ничуть не зазорно.

— Попутных течений Дагу Догласка'ибу, — поприветствовал Дрин своего дядю, хозяина дома, прекрасно зная, что системы передадут ему приветствие. — Мы пришли потолковать с Гоникли'ибидой. Боюсь, таков долг контролера. По поводу смерти при подозрительных обстоятельствах.

— Попутных течений, командор Дриннил'иб, — отозвался бестелесный ду'утианский голос, настолько отчетливый, словно говорящий стоял рядом с Дрином. — От лица дома говорит Ибгорни. Догласка'иб получил вашу весть и просит войти. Добро пожаловать.

Ощущение было такое, будто говорит сам Длинный. Разум Ибгорни вырастили в отсутствие Дрина — наверное, затем, чтобы даже он мог принять это спокойно.

— Гоникли'ибида в резиденции, — продолжал голос, — но в данный момент вышла. Мы предлагаем вам желтый сектор в южном куполе. Желает ли лейтенант остановиться с вами или предпочтет отдельные апартаменты?

Мэри вопросительно поглядела на Дрина, и ему пришлось молниеносно принимать решение. Надо постараться избежать сплетен. Пожалуй, было бы не в меру деликатно отсылать Мэри в другой конец огромного комплекса, когда все и так знают, что в полевых условиях они живут бок о бок. Дрин едва заметно приоткрыл клюв, давая Мэри «добро».

— Лейтенант останется с командором Дриннил'ибом, если позволяют условия, — проговорила Мэри.

— К тому моменту, когда вы доберетесь до сектора, лейтенант, все необходимые условия будут созданы. Командор, Борраджил'иб был проинформирован о вашем прибытии и желает вам попутных течений. Кроме того, он намеревается кормиться в полночь и предлагает вам разделить с ним трапезу.

— Передай, что я почту это за честь. — Дрин слегка наклонил голову.

— Борраджил'иб? — переспросила Мэри.

— Первый сын. Даг Догласка'иб чрезвычайно стар, и, хотя физически он крепок, ныне его рассудок в состоянии предельной сосредоточенности исследует неведомые моря. А Борраджил'иб мой ровесник и все еще не утратил интереса к действительности.

Дрин направился в коридор, который вел к южному куполу; миновал дверной проем, искусно замаскированный голопылью, и только тогда заметил, что Мэри где-то отстала.

Повернув обратно, он просунул голову сквозь непроницаемый для взора барьер.

— Так мы идем?

— Ну, Дрин, к этому еще надо привыкнуть!

Что ей не нравится? Голопыль — всего-навсего типовое ду'утианское украшение интерьера; эта идея, как минимум, вдвое старше Тримуса. И только тут Дрин сообразил, что…

— Извини, Мэри. Я забыл, что ты не видишь в звуковом диапазоне. Не волнуйся. Это всего-навсего послушная пыль.

Должно быть, преграда показалась ей монолитным камнем. Мэри тряхнула волосами, нервно хихикнула.

— С виду вы, братцы, такие громадные, такие первобытные, прямо-таки дети природы, а в Тримус-сити все настолько упрощено, что как-то забываешь, что у вас столь богатое техническое наследие. Как-то это не соответствует вашему образу.

— Нашему образу? Мэри, в нашем эволюционном древе имеются ответвления, чистые разумы, не нуждающиеся в органическом теле и даже в индивидуальности. — Дрин поежился, хлестнул хвостом по стене коридора. Они там. По-моему, они наблюдают за нами время от времени; как мы наблюдали бы за какими-нибудь двоякодышащими рыбами.

— Пожалуй, голопылью меня не смутишь. Я просто не ожидала. — Мэри прошла вслед за Дрином сквозь барьер и добавила, покачав головой: Двоякодышащие рыбы, говоришь?

Борраджил'иб углядел жгучую змею, молниеносно ухватил ее одной рукой за шею, сунул толстое извивающееся тело в рот, затем втянул руки и точно отмеренным движением челюстей откусил змее голову.

Дрин не мог не восхититься виртуозностью двоюродного брата. Жгучая змея — крупнейший из хищников ду'утианских морей, завезенных на Тримус, и ее укус может вызвать нагноение. Правда, для дышащего воздухом позвоночного змея безвредна. «Быть может, мы сделали свои океаны чересчур безопасными? — подумалось Дрину. — Быть может, нам нужно бояться кого-нибудь еще, кроме друг друга».

Лощеный, стройный и ловкий Борраджил'иб явно побаивался Дрина, точнее, не самого командора, а вопросов, которые тот собирался задать. Плавал Борраджил'иб с классической грациозностью, и хотя явно уступал двоюродному брату в силе, но скользил в воде с такой же скоростью, затрачивая вдвое меньше усилий.

Они беседовали между собой на древнем сонарном языке, передавая двумерные образы, а не прямолинейную грамматику. Когда Мэри принялась расспрашивать. Дрин напомнил ей о схематическом представлении английских предложений. Мэри кивнула.

— Отлично, — продолжал он, — заменим фразы, существительные и глаголы символами. Теперь добавим еще несколько строк. Сонарный язык сложен и отнюдь не ускоряет процесс общения, но зато передает много тонкостей. Особенно хорош для математики.

Сейчас образы Борраджил'иба поведали Дрину, что Гоникли'ибида не хочет с ним говорить, а семейство не хочет, чтобы он углублялся в предмет.

Семейство? Дрин изобразил Длинного.

В ответ Борраджил'иб изобразил черную сферу, символ непознаваемого, а также предостережение.

Гоникли изучала примитивное оружие?

Символ вызова на поединок, связанный с настойчивостью Дрина и антипатией Гоникли'ибиды, вкупе с образом «отклик на вызов».

«Что это? — ломал голову Дрин. — Описание ду'утианской психологии или угроза?»

Образы клетиан и людей чириканьем и свистом передать трудновато, но есть ведь и обходные пути. Дрин выбросил язык, сграбастал и проглотил проплывавшую мимо рыбу. Затем сотворил символ человека (символ обезьяноподобного ду'утианского существа плюс символ мышления) и модифицировал его посредством «речи об ином действии слов», состыковав с покойным клетианином (ныне уже не мыслящее летающее существо). Далее отнес их к покойной, вероятно, супруге покойного клетианина и объединил человека, покойного клетианина и Гоникли'ибиду символом уз дружбы. А в конце добавил символ вопроса в соединении с местоположением человека.

И тотчас же получил в ответ образ категорического отрицания причастности Гоникли'ибиды к смерти.

Дрин послал отрицание этого образа, а затем просто спросил:

— Где Ричард Мун?

Борраджил'иб поднялся за воздухом, нырнул вглубь и вернулся, распространяя аромат домовой улитки. Затем показал Дрину картину отрицания осведомленности Гоникли'ибиды о местопребывании человека и снова сопроводил ее символом вызова.

Дрин усомнился в необходимости защищать Гоникли'ибиду, ограждая ее от расспросов.

Борраджил'иб сформировал образ вызова на поединок чести.

— Нет, — ответил Дрин, прибегнув к недвусмысленной однолинейной логике английского языка. — Я вовсе не угрожаю твоей чести.

— Ты заплыл в ду'утианские моря, командор. Поищи информацию в другом месте.

— Твои протесты убедили меня, что Гоникли'ибида — не просто ниточка, ведущая к Ричарду Муну. Она замешана куда серьезнее, чем я предполагал. Долг повелевает мне выяснить, как именно.

— Да никак! Она натура поэтическая и не желает, чтобы ее творческое уединение нарушали. Она не знает, где Мун. И покончим с этим.

— Отлично, — откликнулся Дрин, почуяв вызов. Столь древний род не станет опускаться до лежбищных поединков. Но они обладают политическим влиянием, а если что, могут проявить настоящую беспощадность. Дрин понял, что даже несмотря на его ранг, настало время смириться. Быть может, Мэри или оставшаяся в Тримус-сити команда что-нибудь изобретут.

Смерть на Тримусе приводит всех к общему знаменателю; наша философия не позволяет бесконечно продлевать бытие индивидуального сознания средствами кибернетики. Желающие могут податься за этим в иные края, тем самым выйдя из числи тримусиан. Но здешняя смерть не связана с физической деградацией, которая наступает с возрастом. Ду'утиане не знают старости, а люди и клетиане исключили процесс старения из своей наследственности задолго до первого контакта; смерть происходит или из-за несчастных случаев, или по добровольному выбору. Люди и клетиане любят рисковать, и потому в момент основания колонии средняя продолжительность их жизни ненамного превышала три столетия (503 оборота для клетиан, 472 — для людей). В море несчастных случаев практически не бывает, и потому ду'утиане через семь-восемь веков просто становятся длинней и отчужденней, обычно отказываясь от общения и пищи. Мы свято чтим круговорот жизни, но, будучи разумными, вступаем в него на собственных условиях.

_{Карен Ольсен, «История Тримуса».}

В число удобств, в мгновение ока измысленных Ибгорни для Мэри, входил бассейн с теплой водой, по ду'утианским стандартам крохотный, но обеспечивающий необходимый комфорт. Бассейн оказался чуть короче длины тела Дрина, но Мэри могла сделать в нем несколько гребков и даже выпустить что-то наподобие фонтана; приятная для ду'утиан температура мгновенно превращала влагу дыхания в туман. Мэри энергично рассекала воду, когда Дрин вернулся в комнату, чувствуя себя чуточку переевшим (он провел на охоте целую ночь — пожалуй, лишь для того, чтобы утихомирить враждебно топорщившего хвост Борраджил'иба).

В теплом бассейне Мэри не нужна была искусственная кожа, которую она обычно носила, и Дрин принялся деликатно разглядывать тело женщины, как обычно, восхищаясь ею. Мэри не раз говорила, что ничуть не против, чтобы ее разглядывали подобным образом. Правду сказать, ей по душе внимание, и, если Дрин захочет знать, что она чувствует, в этом тоже нет ничего страшного.

Впрочем, любопытство Дрина пока не заходило настолько далеко.

Подняв хвост для равновесия, Дрин принял вертикальное положение, положил передние лапы на подоконник длинного окна и поднял голову к звездам. Окно было обращено прочь от Печки, на этой широте перерубленной пополам горизонтом и притемненной плотной атмосферой Тримуса.

Он разглядел Ду, звездочку четвертой величины посреди группы звезд, называемой ду'утианами Джи'аб. Созвездие родной планеты здесь ничуть не изменилось, разве что стало чуть меньше — кусочек дома посреди чужих небес. Послышался всплеск, к левой задней лапе Дрина прижалось теплое тело.

Опустив язык, Дрин поднял Мэри до плеча.

— Должно быть, тебе ужасно холодно.

— Я могу немного потерпеть. Там красиво. Непременно слетаю, если только доживу до этого.

— На Землю?

— Ага, и на Тау Кита. Мой прадедушка был уроженцем страны, которую на Земле называли Соединенными Штатами, а его прапрадедушка — выходцем из английского города под названием Йорк. Звали его Сэмюел Пирс. Нам рассказывали, что его прапрабабушку обесчестил викинг — человек-варвар во время войны с Норвегией. Солнце отсюда не видно, но Тау Кита, по-моему, вон там, рядом с яркой звездой у южного полюса Галактики.

— По ду'утиански, Годро, — сказал Дрин, — а по-английски Бета Кита.

— На самом деле, — хихикнула Мэри, — это по-гречески и по латыни. А чтобы окончательно сбить тебя с толку, сообщу, что по-арабски эта звезда называется Дифда.

Дрин хмыкнул.

— У нас путешествовать к звездам первыми начали броджилла'а, народ южного континента. — Так случайная звездочка дала повод окинуть взором безбрежные просторы и пространств, и времен. — Мы оба несем память предков к вечности, дабы их жизни обрели смысл.

Мэри поежилась, а Дрин добавил:

— Ужасающая ответственность.

— Ее-то я не боюсь, Дрин. Но вынуждена признаться, что замерзаю. Помоги спуститься.

Дрин спустил женщину на пол. Мэри со всех ног бросилась к теплому бассейну, нырнула, почти не поднимая брызг.

Минут через пять она выбралась на бортик и огляделась.

— Тут водятся полотенца? — Словно в ответ, ее залило инфракрасным светом хитроумно замаскированных проекторов. Дрин даже не подозревал об их существовании. — Ого! Ладно, я уже сухая.

Дрин соскользнул обратно на пол и пригляделся к Мэри правым глазом, раздумывая о разнообразии уз, связывающих его соплеменников. Территориальная ревность повелителей лежбищ стала притчей во языцех, но вдали от пляжей самцы берутся за общие дела со сдержанным достоинством, зачастую перерастающим во взаимное восхищение. Избегающие лежбищ холостяки образуют костяк науки и промышленности. В цивилизованные времена разведенные и замужние, но не ставшие самками особи женского пола прибрали к рукам искусство и политику — как гласит теория, чтобы направить свои творческие и воспитательские порывы в иное русло. Они прекрасно ладят с холостяками и зачастую поднимаются до второй ступени главенства. Но первую прочно занимают женатые.

«А как классифицировать Мэри? — гадал Дрин. — К какому разряду она сама хотела бы относиться?»

Тут комната заходила ходуном, словно уловив мысли Дрина, и вода плеснула из бассейна на пол. Мэри насторожилась, напружинилась, уставилась на сферический потолок. Вздувшиеся под кожей выпуклости напомнили Дрину, что миниатюрное тело Мэри сплошь состоит из костей и мышц. Попытка встроить любое из земных сухопутных существ в экологию Тримуса порождала множество проблем, и все из-за эволюционной наследственности существ, сформировавшихся при большой силе тяжести. Здесь они носились с молниеносной скоростью, совершали невероятные скачки и могли перетаскивать грузы, во много раз превышающие их собственный вес.

Дрин попытался вообразить, как Мэри волоком тащит его по земле, и позволил себе издать негромкий рокочущий смешок, радуясь возможности отвлечься от тягостных раздумий.

— Не волнуйся, — успокоил он. — Это край землетрясений и вулканов, и дома здесь строятся соответственно. Когда я был еще ребенком, мне говорили, что, если поднять комплекс на ка-единицу, на всю длину моего тела, и уронить его, он даже не потрескается.

Мэри тряхнула волосами и нервически рассмеялась.

— Это радует. Ты совсем ушел в себя и постоянно о чем-то думаешь. Обо мне? — подойдя к Дрину, она положила ладонь ему на клюв.

Прикосновения и поглаживания являются для обоих племен универсальным способом выражения чувств. Для ду'утиан это общепринятая норма, особенно распространенная среди самок из одного гарема или занятых одним делом, чувство безопасности и доверия, возникающее при взаимных касаниях, чрезвычайно сильно. Дрин отчетливо осознавал, что у людей оно при интимных обстоятельствах ведет к спариванию, каковое в цивилизованные времена приводит к более крепким, нежели обычно, эмоциональным узам. Вдобавок, люди явно получают удовольствие от процесса.

Неужели Мэри ожидает, что он?.. Люди смешивают привязанность и инстинкт продолжения рода. Но ду'утианский акт спаривания кардинально отличается от человеческого и по ощущениям, и по целям. Это двухступенчатый процесс, не доставляющий никакого удовольствия.

Вознаграждением повелителю лежбища служит раболепие телок, их послушание и привязчивость. Сам по себе акт — дело чисто механическое, хотя некоторые при этом тешатся ощущением власти. А позже наступает изъятие яиц — процесс сложный и малоприятный, но необходимый, иначе самка может умереть. По окончании она ощущает благодарность, а самец, чаще всего, — желание уплыть подальше и побыть наедине.

Надо как-то ответить Мэри — не отреагировать было бы невежливо. Открыв клюв. Дрин положил правую ветвь раздвоенного языка на плечо женщине. Возможность прикоснуться к Мэри, продемонстрировать свое уважение и любовь доставила ему искреннюю радость. Но превращать ее в покорную телку не стоит — в кризисной ситуации это может быть опасно.

Ах, ну конечно, — она ведь человек, и ничего такого не случится. Но каково будет ему? Эта мысль как-то не укладывалась у Дрина в голове — так почему же он столь ею заинтересовался? Из чистой любознательности? Или хочет казаться человечным, как она стремится вести себя по-ду'утиански, проводя столько времени в воде? Сможет ли он хоть когда-нибудь свободно говорить с ней о подобных вещах? Какие из ее инстинктов вступают в игру, на что направлено любопытство?

Мэри улыбнулась ему.

— Дрин, если я способна увидеть красоту лошади, меч-рыбы, кошки или твою, значит, ты способен увидеть мою! Я не обязана для этого походить на ду'утианку. Не донимай меня расспросами, а просто наслаждайся!

— Нам надо заняться делом, лейтенант, — вымолвил Дрин.

Мэри набрала полную грудь воздуха, затем с шумом выпустила его.

— Верно.

Женщина подбежала к бассейну и быстро облачилась в желтовато-зеленое трико, которое надевала для работы в соленой морской воде и холодных полярных краях.

— Мэри, очевидно, Гоникли'ибида не желает, чтобы ее допрашивали. Меня предупредили об этом, и весьма недвусмысленно.

— Пока ты отсутствовал, я собрала кое-какую информацию, — сообщила Мэри. — Еще одно серое пятно, но я исходила из твоего убеждения, что домашний компьютер не является разумным существом и вопрос о правомочности его показаний против себя и нарушении тайны отпадает сам собой.

— Единственный случай, когда течения могут поведать о том, что некто проплыл отсюда туда, это если они несут труп.

— А?

— Ибгорни позволил тебе получить данные.

— А-а… В общем, Дрин, тут действительно есть течения из снега и льда, не так уж далеко отсюда, и они несут труп. Может, отказ Гоникли'ибиды носит личный характер? Может, между вами что-то стоит?

«Мэри прекрасный следователь, — отметил про себя Дрин. — Даже чересчур. Это течение ведет к водопаду».

— Не исключено. Некогда мы были близки.

— Дрин…

Дрин тяжко вздохнул затылочной ноздрей, словно выпускающий воздух аэростат. Итак, она знает. Но при чем здесь все остальное?

— Мы оставили мою сестру Бодил'иб там, где она умерла. Эпохи спустя она достигнет моря.

— Как она умерла?

— Воспоминания причиняют боль. Это существенно?

— А ду'утиане возвращаются к ней? Чтобы воздать должное? Или во время огромного эмоционального потрясения? Ты возвращаешься?

— Без посторонних. Она ушла, но все еще там — страдание вморожено в ее тело. Мэри, она ушла одна-одинешенька, в буран, в тот самый день, когда я отправился учиться на контролера, и упала в ледяную расселину. Ее нашли несколько дней спустя. Ду'утиане приспособлены к холоду, и заморозить нас насмерть не так-то просто. Ей спустили какое-то питание, и она вроде бы вернулась к жизни, даже узнала Гоникли. Но специальное спасательное снаряжение доставляли слишком долго…

— Прости, Дрин. Но дело ведь не только в этом, верно?

Да уж, да уж. Можно ли открыться Мэри? Дрину вспомнился непривычный жар ее тела, как бы твердивший: «верь мне, верь». Мэри не раз спасала ему жизнь. Их предки развивались в абсолютно разных условиях, но общность физики и логики мышления сделала свое дело, иначе вместе бы им не быть.

— Члены рода Иб — консерваторы по натуре. Если я расскажу, обещаешь помалкивать или, по крайней мере, выбирать собеседников?

Мэри кивнула.

— Дрин, твою сестру с Гоникли'ибидой связывали узы, которые сохранились даже после смерти, правильно? Быть может, Гоникли'ибида сейчас там, на леднике? И пытается решить, как поступить с тобой?

— Мы были незрелыми подростками, Мэри, мы устраивали игры — новые и потому любопытные. Они хотели, чтобы я был понарошку господином лежбища, а сами изображали самок. Мы не понимали, что делаем. С родными сестрами этим не занимаются, но мы и не собирались. Мы просто не знали, что «это» такое, наши чванливые родители не посвящали нас практически ни во что. Мы были недостаточно взрослыми, так что яиц никто отложить не мог, однако Водил привязалась ко мне. А потом я уплыл. Наши с Гоникли узы куда слабее, но она ощутила в Бодил старшую жену, а эта взаимосвязь почти так же сильна.

— Первая любовь… Дрин, я вполне ее понимаю. Если Гоникли настолько беспокоит все, что связано с тобой, она вполне могла отправиться туда, где… Ты сказал «Бодил»? Это человеческое имя.

Перед Дрином вдруг забрезжил свет понимания.

— Бодил'иб. Моя сестра.

— Быть может, Гоникли'ибида отправилась туда, где умерла Бодил, продолжала Мэри.

Дрин утвердительно склонил голову. Гоникли могла отправиться туда в трудный час. Но…

— Однако почему она отказывается разговаривать о Ричарде Муне?

— Она была близка и с Би Тан, и с Ричардом Муном. Мун ведь не говорил, что видел мертвую Би Тан. Вспомни, ему сообщил некто, пользующийся его безусловным доверием. Думаешь, именно Гоникли сказала Ричарду Муну, что Би Тан умерла? Неприятно, конечно, но все-таки терпимо, если только она не погрешила против истины. Похоже, она и впрямь здесь замешана… Но каким образом?

— Мы должны спросить у нее самой, Дрин.

— Против воли Борраджил'иба? — Дрину вспомнились образы: символ вызова на поединок и символ долга. — Отлично. Тогда надо идти тотчас же. Он покинул комплекс; быть может, его задержат другие обязанности.

Оглядевшись, Дрин мысленно положил семейные узы на одну чашу весов, а долг — на другую и подумал, что отныне путь на это лежбище будет для него закрыт.

Тримусский климат аналогичен ду'утианскому. Так сказать, чуть более энергичен, чем земной. Различия, разумеется, чисто количественные, и иммигранты из средних широт Земли, поселившиеся в средних широтах Тримуса, горестно сетовали, что торнадо для них — самое обычное дело. Ду'утианские же переселенцы отметили, что хоть бури на Тримусе не сильнее, чем на родной планете, зато тянутся гораздо дольше. Моделирование показало, что продолжительностью полярных бурь планета обязана постоянству притока энергии Печки и сложной трехосной климатической карте. С годами пояс основных ду'утианских поселений мало-помалу сместился к югу от исходного положения.

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

В предутренних сумерках задул порывистый ветер, заставивший озябнуть даже Дрина. Он поймал себя на том, что невольно учащает шаги, чтобы согреться. Почуяв знакомый запах, Дрин понял, что кожные железы уже отреагировали на холод выделением особого секрета: теперь кожа может заледенеть на деку или около того и притом сохранить эластичность. Мэри сменила ласты на большущие башмаки на толстой подошве, но по-прежнему оставалась в своей облегающей искусственной шкуре с дополнительным подогревом. Подводная маска теперь защищала лицо женщины от холода, ее дополняла прозрачная непродуваемая накидка с капюшоном и утяжеленным краем. Мэри буквально ложилась на встречный ветер своим миниатюрным телом; казалось, вихрь вот-вот унесет ее, как клетианина.

До ледника они добрались через час после начала восхождения, так что Дрин почти согрелся. Ледник залегал в долине между двумя горными хребтами, вздыбившись под небеса благодаря наклону планетарной оси и понемногу сползая в залитый морем кратер, ставший обиталищем Дриновой ветви рода Иб, к западу от комплекса куполов. По пути к морю ледник раскалывался на несколько частей, образуя глубокие расселины. А докатившись туда, порождал множество айсбергов.

В душе Дрина ледник пробудил первобытный страх перед высотой, восхищение гладкостью льда и ужас при мысли, что под его поверхностью таится не пища, а смерть.

Дрин решил не привлекать пока Ду Тора и Го Тон — посчитал, что они с Мэри немного перестарались с туристическим парусником Йохина Бретца Краеземельного. Тем более, на сей раз они направляются не к потенциально опасному кораблю, а к убитой горем ду'утианке, чересчур часто теряющей близких друзей.

Если удастся ее найти и разговорить, есть надежда унять бурные течения и успокоить Борраджил'иба.

С той поры, когда погибла Водил, ледник сполз к заливу на несколько макроединиц, но внешне остался таким же, как тогда — почти квадраосмь ка-единиц в поперечнике, бугор с правой стороны примерно в двух третях пути до моря. Восточный край ниже западного и прорезан рядом широких расселин, потому что края ледника ползут медленнее, чем середина. Вглядываясь сквозь слепящую круговерть снежинок величиной с кулак, Дрин в одной из расселин наконец-то отыскал сестру.

Кто-то навещал Бодил — ставший ее саркофагом прозрачный лед был очищен от снега; правда, буран успел уже припорошить его заново. Тотчас же нахлынули воспоминания. Когда ее нашли, тоже неистовствовал буран. При падении Бодил сломала позвоночник, но это было бы поправимо, поспей они вовремя…

Дрин остановился. Дальше придется разделиться — расселина подошла чересчур близко к стене ущелья, и командор просто не помещался на узком выступе. Поэтому он остался, а Мэри двинулась вперед.

— Мэри, — окликнул Дрин спутницу какое-то время спустя, — от Гоникли ни слуху ни духу. Пожалуй, пора возвращаться.

Ответом была тишина.

— Мэри! — снова позвал Дрин, оглядываясь по сторонам. Всего минуту назад она стояла у края расселины, где недавно прошла лавина и где вроде бы можно было спуститься вниз.

Опасаясь наихудшего, командор опустился на брюхо и подполз к краю, нависавшему козырьком над расщелиной. Далеко внизу, на расстоянии добрых шести длин его тела, виднелось на снегу желтовато-зеленое пятнышко. Как это могло случиться?! Неужели настолько неожиданно, что Мэри не успела даже вскрикнуть? Или он настолько ушел в собственные мысли, что не услышал?

Этого просто не может быть. Мэри и Бодил в одной расселине! Дрин взревел от отчаяния, затем вспомнил об интеркоме. Наверняка существуют летательные аппараты, которым нипочем любой буран. Лучше передоверить дело Ду Тору; Дрин чувствовал, что его собственные разыгравшиеся эмоции будут только мешать.

Он снова свесился через край. Должна найтись какая-нибудь дорога вниз. Насколько Дрин мог разглядеть, Мэри не шевелилась. Только теперь он осознал, что Мэри стала неотъемлемой частью его жизни — знакомая, предсказуемая, надежная. Как пистолет, как Статут, как родовое имение, как родная сестра.

— Нет, нет, нет! — взревел он в лицо бесчувственному ветру.

Если считать по гребню, слишком узкому для ду'утианина, до Мэри было около восьми ка-единиц. Но у него четыре крепкие лапы, а в стенах расселины нет ни камешка, только снег и лед.

Дрин развернулся, привалился лбом к стене ущелья и поставил заднюю лапу на закраину, чтобы проверить, выдержит ли она его вес. Выдержала.

Снег в стенах расселины был спаян попеременным таянием и замерзанием и крепко сбит ветром. Выпустив когти, Дрин вонзил переднюю лапу в наст и подтянулся. Вроде бы держит надежно. Он осторожно сдвинул правую заднюю лапу, вытянул вдоль гребня на осьмушку ка-единицы, нащупал надежную точку опоры. Затем прижал хвост к гребню — пускай возьмет на себя часть веса. Повиснув на обеих передних и одной задней лапе, он переставил заднюю левую на место правой.

Пока все хорошо. Перехватившись передними лапами, он повторил все по новой.

Дрин одолел почти полпути, когда камень под передней лапой вывалился из стены вместе с огромным комом рыхлого снега, и когти отчаянно вцепились в пустоту. Наст под левой передней лапой со скрежетом поехал вниз, опрокидывая Дрина. Командор инстинктивно выбросил язык и вцепился обеими руками в ледяную глыбу.

Затем подтянул правую лапу к себе, вонзил когти в наст у самой головы и проверил на прочность. Если провалится, можно считать себя покойником. Но снег выдержал. Дрин втянул еще не успевший утратить чувствительность язык, ощутил во рту привкус льда, горечь вулканического пепла и пыли. Остается лишь надеяться, что обошлось без серьезных увечий. Но придется вернуться.

Нет! Мэри все еще внизу.

Взмахнув хвостом, командор обрушил на дно расселины миниатюрную лавину, а десять макротактов спустя был уже совсем рядом с Мэри и попробовал связаться с нею через интерком.

Молчание.

Тогда Дрин набрал полные легкие студеного воздуха и выкрикнул ее имя, вложив всю громкость в нижние регистры голоса, ибо решил, что все способное свалиться давным-давно покоится на дне расселины.

Внезапно что-то кольнуло его в левую заднюю лапу, он потерял опору и покатился вниз. В снежной пелене мелькнул чей-то силуэт. Человек? Не может быть!

Передние лапы молотили по воздуху, Дрин словно пытался выплыть по текущему навстречу снегу. На мгновение ему даже почудилось, что это удастся.

А затем раздался жуткий скрежет, и снежная масса под ним пришла в движение и потащила командора в пропасть.

Он успел напоследок включить аварийный вызов и издал предсмертный вопль, предупреждая всех сородичей поблизости. Потом ударился о ледяную стену и отскочил от нее, будто мячик, ударился снова, впился когтями в лед. Он раздирал перепонки в лохмотья, но падение все замедлялось и замедлялось. Дрин почти остановился, когда левая передняя лапа провалилась в трещину. Он услышал, как хрустнула кость. До дна было уже недалеко, склон стал более пологим, и Дрин катился, а не падал.

Он плюхнулся брюхом на снег, веками копившийся на дне трещины. Вот мусор! Стараясь не обращать внимания на боль в лапе, Дрин попытался трезво оценить обстановку.

Медленное, ритмичное дыхание помогло ему успокоиться. Не считая изувеченной лапы, он почти невредим. Перетрудившиеся мышцы спины несколько суток будут мучительно ныть, но бывает и хуже.

Подняв голову, Дрин поглядел на край расселины. Надо попробовать выбраться, но первым делом нужно отыскать Мэри.

Он напружинил хвост и начал подниматься на задние лапы, чувствуя, как протестуют против каждого движения все ссадины и ушибы.

По расселине вдруг прокатился нарастающий гул. Похоже на пропеллер, но звук какой-то не такой. Впрочем, ледяные стены и вой ветра искажают каждый звук до неузнаваемости. Неужели наконец-то Ду Тор и Го Тон? Хвала провидению!

И тут Дрина ударил первый осколок льда. Он еще успел посмотреть вверх и увидеть, как исполинская ледяная колонна отделяется от стены расселины и рушится прямо ему на голову. Попытавшись отскочить в сторону, Дрин оперся на сломанную лапу и упал, зарывшись клювом в снег. А затем ледяная глыба обрушилась на затылок, и мир погрузился во мрак.

При создании тримус-английского мы дали приставке «макро» специфическое значение восьми в третьей степени, приставке «мини» — восьми в минус третьей степени, не вступая в противоречие с традиционным значением чего-то весьма большого или крайне малого и дополняя его. Они же, но с префиксами типа «ди», «три» и так далее используются для возведения в квадрат, куб и более высокие степени, что является прямым переводом восьмеричных терминов моего родного языка, за что я отнюдь не в претензии. В математике я никогда не был силен, и рад, что не надо учиться ей заново!

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

Когда сознание понемногу вернулось к Дрину, он весьма удивился, что еще не отправился на тот свет. Вокруг царила непроглядная тьма и было холодно как никогда. Кончика хвоста Дрин не чувствовал, а левую переднюю лапу при каждом вздохе пронзала мучительная боль.

— Мэри! — простонал он.

Безнадежно. Безответно.

Просто возмутительно! Он, представитель разумной расы, передвигающей с места на место целые планеты, создавшей машины, которые угождают каждой прихоти, упразднившей старость и войны, беспомощно валяется под сугробом! Дрин попытался гневно зареветь, но лишь слабо замычал.

Вот ведь мусор! Нет, он еще жив! Первым делом надо добраться до брюшной сумки, там блага цивилизации — интерком и пистолет. Быть может, удастся прострелить небольшое отверстие в завале, если хватит взрывчатых патронов.

Раз можно дышать, то еще не все потеряно. Должно быть, над ноздрей есть воздушный карман, хотя этого и не видно. Дрин попытался набрать полную грудь воздуха, закрыть нырятельный клапан ноздри и выдохнуть. Благодаря этому раздулась не только грудь, но и живот. Накрывшая его глыба льда с жутким протестующим скрежетом, наполнившим диапазон сонара белым шумом, сдвинулась вверх и в сторону. Дрин повторил уловку. В ноздрю капала вода должно быть, дыхание немного растопило лед. Это призрачное доказательство способности влиять на окружающее сильно укрепило его дух.

Мороз утихомирил боль в сломанной ноге. Попыхтев и поерзав еще с макротакт, Дрин обнаружил, что способен приподняться, высунуть язык и дотянуться до сумки. Шкура так промерзла и онемела, что казалась чужой. Наверное, без докторов теперь не обойтись.

Где же эта масса снега и льда тоньше всего? Закрыв глаза, Дрин сосредоточился на аудиоизображении, пробуя разные частоты, чтобы получить как можно более четкую и яркую картинку. Темнее всего было с правого бока снеговой тюрьмы, значит, там снег прозрачнее для звука — будем надеяться, благодаря малой толщине.

Дрин достал пистолет и выстрелил.

В рот полетела ледяная крошка. Дрин сунул в дыру палец, но дна не нащупал. Снова выстрелил в ту же дыру. Третий выстрел прошил лед навылет. Дрин выстрелил еще пять раз, отверстия образовали шестиугольник, в который командор, изловчившись, около тримус-часа спустя сумел ударить передней лапой.

Лед треснул, и в стене темницы образовалась большая дыра. Недостаточно широкая, чтобы можно было протиснуться, но, возможно, ее удастся расширить. Дрин принялся выламывать когтями куски льда по периметру отверстия.

— Дрин! — заставил его оцепенеть слабый, но вполне отчетливый голос. Дрин!

— Мэри? — Дрин заворочался, чтобы приблизить правый глаз к отверстию. Мэри стояла совсем рядом. Прозрачная накидка исчезла, а вместе с нею и маска.

— Проклятие, как приятно снова услышать твой голос! — сказала она. Там тепло? Мои батареи уже сели.

— Не выше точки замерзания воды, да и места тут нет. Меня совсем завалило. Что стряслось?

— Получила в спину усыпляющий дротик, вот и свалилась в полном ступоре. А лавина сошла не случайно, ее подтолкнули при помощи какого-то оружия. Ладно, мы искали подозреваемого в убийстве. Считай, что нашли.

— Мэри, меня и самою столкнули. Скорее всего, человек — скажем, первобытник, работающий здесь с кем-то в паре. — Но с кем? С Гоникли? С кем-нибудь из богемы? Или замешан Борраджил'иб? Не оказался ли двоюродный братец напыщенным болваном, для которого честь превыше всего? — Об этом подумаем после. У меня в сумке есть походная аптечка. Наверное, там найдется аварийная накидка.

— Этого мало. Дрин. Мне… надо… согреться.

Командор переключил интерком на аварийный вызов и передал прибор женщине.

— Установи на камень или что-нибудь подходящее, плоской стороной к югу. Затем влезай сюда. Я попытаюсь открыть клюв достаточно широко, чтобы ты могла вползти ко мне в рот. Если сумеешь, то ногами вперед. Да, Мэри…

— Что. Дрин?

— Если я умру, оставайся внутри. Мое тело остынет далеко не сразу. — Он предпочел не распространяться о долгих часах мучений, в течение которых холод будет отрезать приток крови к мозгу, закованному в мертвую скорлупу промороженной плоти. Придется вытерпеть ради Мэри. Чем дольше он продержится, тем больше у нее шансов выжить.

— Х-хорошо.

Дрожащими руками Мэри взяла интерком и ухитрилась сориентировать его на юг, пристроив в трещину. Потом начала помаленьку вползать в отверстие. Дрин тем временем нашарил аптечку и переложил ее из сумки в рот. Потом схватил Мэри за лодыжки, одновременно разинув клюв насколько мог, и втянул женщину внутрь. Башмаки Мэри обожгли горло холодом, рюкзак ободрал небо, но это было неважно. Мэри даже не шевелилась, только дрожала.

Удушье ей не грозило: Дрин вынужден был оставить клюв приоткрытым, чтобы свесить из угла рта язык, но все равно дышал за двоих, втягивая воздух через ноздрю и выдыхая его уже согретым через рот, обдувая Мэри и свой язык.

Какое-то время спустя он возобновил работу. Мэри будто бы уснула — во всяком случае, Дрин надеялся, что это так.

Работа продвигалась медленно. За целый час контур дыры в поперечнике достиг лишь трети необходимого. Похоже, холод доберется до него гораздо раньше, чем он сможет выбраться.

Когда дыра достигла примерно половины намеченного размера, неожиданно зашевелилась Мэри, которая принялась шарить в аптечке. Затем постучала по небу, и Дрин открыл клюв. Мэри вылезла наружу и села завернувшись в аварийное одеяло. На ее лице виднелись уродливые желтые пятна.

— Медкомпьютер говорит, что немного обморозилась, и ребро сломано. Жить буду. А как ты? Не считая того, что поужинал рыбой?

Откуда она знает, чем он ужинал? Впрочем, неважно.

— Левая лапа сломана. И хвост прищемило. Быть может, тебе придется его отрезать.

— Дрин!

— Я вытерплю. Главное выжить, а остальное поправимо.

Больше беспокоило другое: без хвоста — или без изрядной его части невозможно будет удерживать равновесие, а идти на трех лапах весьма затруднительно, не говоря уже о том, чтобы взбираться по склону.

— Ничего, как-нибудь выкрутимся, Дрин. Ни о чем другом и думать не смей. — Мэри пару раз глубоко вздохнула. — Ладно уж. Где именно?

Тут их разговор был прерван внезапно раздавшимся снаружи ревом, и в дыру ворвался порыв теплого ветра. «Что бы это могло быть? — подумал Дрин. — Очередная лавина или извержение вулкана?»

Рев стих. Внезапно все стало на свои места. Это какой-то летательный аппарат!

Друг или враг? В обойме осталось лишь восемь патронов. Если придется обороняться, то расширить отверстие будет уже нечем. Ах, если бы только Мэри не потеряла при падении свой пистолет! Но теперь жалеть поздно. Остается лишь беречь каждый выстрел и надеяться.

И тут вой пурги перекрыли перекаты клетианского баса:

— Вон там!

— Ду Тор! — выкрикнула Мэри.

Дрин выпустил воздух через ноздрю с громким свистом: отчасти, чтобы подать голос, отчасти просто от облегчения.

Ему еще ни разу в жизни не доводилось видеть клетиан в подобном облачении: вышедший на видное место Ду Тор был одет в тяжеловесный черный плащ поверх ярко-оранжевого трико, а гребень покрывало кепи с длинным узким козырьком.

— Они живы! — крикнул клетианин.

— Ду Тор!.. — тот приближался, и Мэри уже не приходилось так надрывать голос. — У Дрина сломана левая передняя лапа и зажат хвост!

— Черт побери, вот уж зажат так зажат! — откликнулся другой голос, на сей раз человеческий. — Да эта скала весит добрую сотню тонн!

Дрин мгновенно определил, кому принадлежит голос, будто хотел оправдаться, что не сразу узнал Ду Тора. Это Йохин Бретц Краеземельный, прежде лоцман в Тэт-сити, а теперь капитан прогулочного судна первобытников. Что он здесь делает?

— В доме Гоникли есть большие пневмодомкраты! — прокричал другой человеческий голос. Этого Дрин узнал не сразу, а когда узнал, то даже застонал. Стоило гоняться за ним по всей планете и безнадежно попасться в западню, когда Ричард Мун пришел сам! Итак, человек-писатель снова на сцене, или пора вычеркнуть еще одного подозреваемого?

— Их трудно сюда доставить. — Ду'утианка. Разумеется, Гоникли.

— Вызовите ракетный кран из Пан-Но, — предложил Ду Тор.

Гоникли заскулила, и Дрин прекрасно ее понял. На это уйдет целый день. Они уже были здесь оба. Как ни нелепо, ему почему-то казалось спокойнее быть жертвой, чем поменяться местами с теми, кто старается его спасти.

— Режьте, и дело с концом, — подал он голос.

— Командор, ты хочешь выйти целиком или по частям?! — крикнул Йохин. Я могу выволочь тебя целехоньким!

— А?! — почти одновременно откликнулись остальные.

— У меня на корабле есть десяток четверных талей, каждая выдюжит тонны три. Закрепим их вон на том утесе да вгоним в скалу якорные болты. Должно сработать. Ваша всепогодная леталка может сгонять за ними, пока все остальные будут развлекать командора беседой. Скажите моему экипажу, чего надо, и всего делов!

Молчание.

— А сколько будет «тонна» в кесах? — спросил наконец Ричард Мун.

Кес — тримусская единица силы, равная одной кем на ка-единицу за такт в квадрате (567,45 клетианских го-бо, 37,06 ньютонов в человеческой десятичной системе счисления, или 1.85Е-5 по двенадцатиричной системе ду'утиан). Что же касается архаичной человеческой единицы под названием «тонна», по-прежнему часто встречающейся в английской литературе, то она составляет приблизительно четыре квадраосмь кесов (400 восьмеричное, 256 десятиричное, 194 двенадцатиричное).

_{Конвенция и Статут Тримуса, Техническое приложение.}

— Мы идем против ветра, а тросы от мороза дубеют, так что не мешкай, как только сможешь двинуться, командор! — распорядился Йохин.

Гоникли и Борраджил'иб клювными лопатами расчистили Дрину дорогу, убрав в стороны осколки льда и щебень. Дрин только боялся, что после столь длительной неподвижности задние лапы откажутся повиноваться. Самое невероятное, что до сих пор светло. Дрину казалось, что он в заточении гораздо дольше.

— Лады, хорошие мои! Эх, раз! — гаркнул Йохин.

Гоникли и Борраджил'иб налегли на архаичные тали. Тросы натянулись. Что-то стронулось.

— Налегай! Еще! Дружно, взяли!

Давление на хвост Дрина внезапно исчезло, и чувствительность тотчас же вернулась к нему — да с такой силой, что Дрин чуть ли не пожалел об этом. Рванувшись вперед, он наступил на сломанную лапу и со стоном рухнул.

— Пошевеливайся, командор! — перекрывая рев бури, рявкнул Йохин. Давай, больше нам не сдюжить!

Дрин попытался приподнять плечи и грудь на здоровой лапе и ползком податься вперед, но снова начал заваливаться на бок.

Мэри клубком подкатилась под него, толкая одновременно вправо и вверх. Немыслимо. Он чересчур тяжел. Но все-таки Мэри приняла на себя часть нагрузки, а Дрин как-то ухитрялся удерживать остальное на весу. Почти машинально он оттолкнулся от льда, резко выбросил правую переднюю лапу вперед, вонзив когти в гравий за мини-такт до падения, и подтянулся. Что-то отвалилось, его левая задняя оказалась на свободе; Дрин тотчас же уперся ею, когтями выдолбив ямку для упора, и рывком высунул голову из темницы. Мэри кубарем откатилась с дороги, когда он рухнул на грудь и остальную часть пути проделал на брюхе, отталкиваясь задними лапами.

— Потихоньку отпускаем, дружочки! Он выбрался! Тихохонько-спокойненько! — надрывался Йохин.

Выбравшись из завала, Дрин оглянулся и увидел, как оттуда выкатилась Мэри. А вслед за тем плита рухнула; во все стороны полетели снег и осколки льда. Махнув ему рукой, Мэри побежала в укрытие — громадный надувной шатер, установленный рядом с приземистым, потрепанным и будто бы прижавшимся к земле аппаратом, который ощетинился винтами. Гоникли тотчас же прильнула к Дрину, подсунула свой клюв ему под левое плечо. Он кое-как доковылял до шатра.

Не успел Дрин улечься на подогретую подстилку, как Го Тон нависла над ним, словно мифическая фурия — выстукивая, ощупывая и выслушивая, вонзая иглу шприца. Левая передняя лапа совсем онемела; Дрин чувствовал, как Мэри и Гоникли вправляют ее под руководством хлопотливо суетящейся Го Тон, но словно со стороны.

Ричард Мун притащил откуда-то брусок ду'утианского полевого рациона, весящий не меньше самого человека. Взяв брусок, Дрин сунул его в глотку. Вскоре сахар и ферменты всосались в кровь, и мало-помалу голова Дрина начала проясняться.

Все с озабоченным видом стояли вокруг, ожидая, когда он что-нибудь скажет.

— Ладно. Спасибо вам всем. — Голос Дрина показался слабым шелестом даже ему самому. Он кашлянул. — Пожалуй, жить буду. Я пытался добраться до Мэри, когда что-то или кто-то — по-моему, человек — столкнул меня в расселину. Остальное вы видели. Но вот что произошло, пока мы были без сознания? Признаться, состав спасательной партии представляется весьма любопытным!

Все загомонили разом, но голос Гоникли перекрыл остальные: «Пожалуйста, дайте мне сказать!»

— Это я виновата. По крайней мере, отчасти. — Она потерлась клювом о клапан шатра. — Я помогала своей подруге Би Тан свести счеты с жизнью, потому что она умирала и молила меня об этом. Она позвала меня в свой дом: будучи в разлуке с Зо Кимом, она держалась особняком, не встречаясь почти ни с кем. Би Тан была несчастна с ним, страдала без него и, как он, враждовала с Горманом. Знаете, в новой книге она даже упомянула о контактах Гормана с моряками властителя Тэта… Впрочем, я отвлеклась.

Би Тан сказала, что Зо Ким мертв, и она хочет, чтобы я… ну, помогла ей уйти. Она дала мне еще несколько поправок для нашей последней главы — о том, что в Тэт-сити появился неуклюжий производственный репликатор. Потом начала умолять, чтобы я откусила ей голову — мол, я лучшая на свете подруга, другой такой у нее не было, и просила поторопиться, поскольку ее терзала просто невыносимая боль.

Это было ужасно! Но в каком-то смысле я чувствовала себя удостоенной высокой чести, ведь она могла попросить об этом кого-нибудь из клетиан. Но эту горечь во рту я никогда не забуду.

Вернувшись в поселок писателей, я попросила кого-то — возможно, Гормана — позаботиться о теле Би Тан. Мне обещали все сделать.

Перед церемонией вручения премии я связалась с Ричардом и сообщила ему о случившемся, чтобы он мог вставить в свою речь несколько теплых слов о Би Тан. Когда же впоследствии выяснилось, что Зо Ким скончался на церемонии, я уже не знала, что и думать. Всем известно, как я относилась к Зо Киму.

Но… Би Тан была моей подругой. Я ни за что не поступила бы так с ней, даже если бы хотела добраться до Зо Кима…

Дрин ощутил прилив симпатии. Значит, Гоникли все-таки невинная жертва, попавшаяся в коварно расставленные сети интриги. Борраджил'иб обнял ее хвостом. Наконец, дрожь отпустила Гоникли, и та снова смогла говорить.

— Когда появился Дрин, я отправилась сюда, чтобы поговорить с нашей… с Бодил. Вам кажется, что я не в своем уме, но у меня спокойнее на душе, когда я делаю вид, что она по-прежнему меня слушает, по-прежнему…

Борраджил'иб снова коснулся ее хвостом. Она понурила клюв.

— Командор, — подал голос Борраджил'иб, — я знал далеко не все и потому подозревал, что вами движут иные мотивы. Приношу свои извинения.

— Что подводит нас к Ричарду, — встряла Мэри, плавно меняя тему разговору. «Ради меня? — подумал Дрин. — Неужели она ощутила мое смущение и тоску?»

Теперь он заметил, что пятна на ее лице чем-то смазаны, а в остальном Мэри выглядит совершенно здоровой. Невероятно! Дрин ни за что бы не поверил, что она способна удержать на своих плечах почти четверть его веса… Но он видел это собственными глазами.

— Да, — вступил Ричард Мун, — меня появление Зо Кима застало врасплох. Я-то готовился сделать печальное объявление, а потом назвать лауреата премии, как вдруг подлетел Зо Ким. Честно говоря, я думал, что он тоже мертв, поскольку не верить Гоникли в отношении Би Тан не имел ни малейших оснований.

— Кому-нибудь пришло в голову известить контролеров? — мягко, вкрадчиво спросила Мэри.

— Мы так и сделали. — Гоникли озадаченно поглядела на лейтенанта. Горман позаботился об этом до того как вылетел в Тримус-сити. Он единственный сохранил присутствие духа — по той простой причине, что был не в ладах с Би Тан и Зо Кимом. Все остальные попросту расклеились.

— А когда Зо Ким скончался на публике, — подхватил Ричард Мун, — я понял, что должен опередить вас, контролеров, и встретиться с Гоникли. И нашел способ вернуться на остров Горячих Ключей, не оставив никаких следов в базах данных.

«Ветер, дерево, парус и больше ничего», — вспомнилось Дрину.

— Точно! — прыснул Йохин. — И вернулся! Пассажиры платят моим агентам обычным способом, и данные идут куда надо, но ты-то вызвался в экипаж! И неплохо справился!

— А когда я не нашел Гоникли на острове Горячих Ключей, то уговорил Йохина отправиться сюда.

Дрина никак не покидала какая-то смутная подсознательная тревога. Ведь сразу вслед за Би Тан и Зо Кимом следовали еще два покушения, на сей раз жертвами должны были стать Мэри и он сам! Какая же тут связь?

— Слушайте все, — наконец сказал он. — Мы находимся на дне расселины, окруженной лавиноопасными горами. В Мэри кто-то стрелял; то же лицо могло намеренно вызвать лавину, которая погребла меня. Предположительно, никто из присутствующих к этому не причастен. Предлагаю…

— Штендт, — проронил Ду Тор.

— Кто?! — удивленно переспросила Мэри.

— Человек Горман Штендт. Поругался с обоими клетианами. Присутствовал на острове Горячих Ключей. Не сказал контролерам ни слова, пока Зо Ким не умер. Он же мог солгать Би Тан о смерти Зо Кима.

Дрин отрицательно покачал клювом.

— Когда Би Тан умерла, Штендт в поселке был не один, затем он присутствовал на церемонии награждения. Би Тан не носила при себе интеркома: значит, неизвестный должен был переговорить с ней лично.

— А он тоже туточки, — сообщил Йохин. — По крайности, был на корабле. Можете сами его спросить.

— Но с какой стати он пытался убить Мэри? — недоумевала Гоникли. Только потому, что она ведет расследование? Горман не настолько глуп.

— Покушавшийся и не пытался убить меня, — пояснила Мэри. — Подстрелил с таким расчетом, чтобы я наверняка свалилась в расселину. Единственное, что приходит мне в голову: он хотел, чтобы Дрин отправился за мной; так оно и вышло. А когда мы оба окажемся в западне и за нами явятся все остальные…

Ду Тор и Го Тон, не дожидаясь, пока она закончит, принялись натягивать летные комбинезоны.

— А нельзя подыскать для Дрина какой-нибудь костыль? — спросила Мэри. Нам давно пора уносить ноги.

«Славная идея, Мэри», — мысленно одобрил Дрин. Дело ведь не столько в неведомом противнике, сколько в неустойчивой геологической обстановке. К сожалению, зафиксировавшие кость надувные лубки не выдержат даже минимальной нагрузки.

— Есть у меня одна идейка, — сказал Йохин. — Намочите-ка побольше полотенец.

Когда все вышли из шатра, он принялся оборачивать лубки полотенцами; те быстро промерзали на студеном ветру, образуя нечто вроде ледяной шины. Минуты через три Дрин обнаружил, что может опираться на лапу и шагать, прихрамывая, как на деревянной ноге.

Клетиане убрали шатер в флиттер, который затем взмыл в воздух и устремился на поиски того, кто устроил западню.

Поскольку теперь Дрину было нипочем не взобраться по склону, решили двинуться в противоположном направлении — к морю. Борраджил'иб вызвал другой летательный аппарат, который должен был ожидать людей у подножия ледника. Ду'утианам предстояло возвращаться домой вплавь.

Снег падал и падал. По мере приближения к морю путников все плотнее обступал багровый туман. Сонар немного облегчал ориентацию, но снег поглощал и звуки. Дрин одним глазом следил за хвостом идущего впереди Борраджил'иба, а другим — за бредущей позади Мэри, опасаясь, что любой шаг не в такт может обрушить новую лавину.

По чистой случайности в нужный момент он глядел именно туда, куда следовало. Они как раз подходили к очередной расщелине, когда ветер на мгновение разогнал снежную пелену, и Дрин увидел длинную трубу и черную бороду. Мозг еще не успел проанализировать увиденное, как Дрин выстрелил парализующим зарядом.

— Слушайте все! Я только что парализовал человека, скрывавшегося в засаде.

Мэри подбежала к укрытию.

— Дрин, это Штендт! А еще я нашла базуку. Из нее стреляли!

— Вот дерьмо! — воскликнул Йохин. — Где птицелюди?

— Ду Тор, Го Тон! Откликнитесь! — прокричала Мэри в интерком.

Ни звука в ответ.

Дрин перешел на диапазон частот, способных пробиться сквозь вой полярной бури и крикнул по-ду'утиански:

— Борраджил'иб! Ты можешь вызвать флиттер и запеленговать его?

— Что, командор?

— Воспользуйся аварийным каналом и назови оператору код — восемь, семь, два, Д, девять.

— Семь, семь, два, Б, девять?

Дрин постарался как можно четче прокричать:

— Восемь… Семь… Два… Дом… Девятка!

— Понял!

Потянулось нескончаемое ожидание. Наконец, Борраджил'иб сообщил:

— Контролеры-клетиане за гребнем, в квадраосьми ка-единицах. Их подбили, пришлось совершить вынужденную посадку.

— Мэри, Ду Тор и Го Тон в безопасности! — Дрин перешел на английский. Затем поднял голову и увидел над западным горизонтом, чуть южнее багрового купола Печки, звезду Аурум-Ш, куда давным-давно следовало отправить всех производителей гарпунов и ракетометов.

Буран затихает, но тучи вопросов не рассеялись. Штендт целил из своего оружия не в Дрина, а в Гоникли'ибиду.

Проверяйте все, в том числе и очевидное. Особенно очевидное.

_{«Руководство планетного контролера: Методика дознания».}

— Мы не сразу распознали базуку, — признался Ду Тор. — А когда распознали, было слишком поздно.

Дрин осторожно переменил положение на подстилке, чтобы был виден голоэкран на стене напротив бассейна Мэри в его апартаментах. Стоя у своего припорошенного снегом флиттера, который защищал его от ветра, Ду Тор дрожал от холода — при низких температурах клетианам необходимо постоянно двигаться.

Тривидеокамера в руках клетианина перемещалась вдоль корпуса флиттера. Цифровая голографическая реконструкция была четкой и резкой — видимо, даже чуточку лучше, чем исходные данные, напомнил себе Дрин; кибернетические системы распознавания образов и программы реконструкции иногда восполняют недостаток информации, вставляя детали, которых на самом деле не существует. Но в данном случае все достоверно. Одна из лопастей левого пропеллера дельтообразного аппарата торчала вверх, изогнувшись вместе с ободом, а две другие лопасти были искорежены и закручены, как раковины улиток.

— Нужно изрядное мастерство, чтобы посадить самолет только на носовом и правом винтах. Значит, вы видели базуку?

— О, да, — откликнулась Го Тон. — С виду она смахивала на телескоп или что-нибудь вроде этого. А потом вдруг — вжик! бах! Ду Тор свесился за борт и уравновешивал левое крыло, пока я потихоньку опускала аппарат.

— Славная работа, но вы оба совсем закоченели, — заметил Дрин. — Можете закончить свой рапорт в помещении.

Плеск воды и негромкий смех напомнили ему, что второй половине его команды сейчас весьма тепло. Мэри пригласила Ричарда Муна поплавать, рассчитывая заодно деликатно выведать кое-какие факты.

Дрин пригляделся к изображению на экране. На корпусе флиттера виднелись какие-то черные пятна.

— Что это? Обломки ракеты?

— Видимо, да, — согласилась Го Тон. — Полагаю, пропеллер отрубил головку наведения и размозжил ее о корпус — видишь дыру прямо над крылом?

— Эта базука — предвестник поднимающегося урагана, — произнес Ду Тор. Все говорит за то, что у властителя Тэта уже есть самонаводящиеся боеприпасы. Кибернетика, а то и искусственный интеллект.

— И уничтожить их, — подхватила Го Тон, — будет не так-то просто.

Дрин кивнул. Когда все только начиналось. Тэт стал диктатором в своем городишке-государстве, опираясь на силу стальных копий, привлекая сторонников ореолом этакого нигилистического обаяния, под влияние которого люди не раз подпадали в древние времена. В каком-то смысле люди — животные стадные, и неокрепшие разумом зачастую предпочитают следовать за теми, кто любит пустить пыль в глаза. Первобытники в основном состояли из романтически настроенной молодежи, невежественной и ненавидящей учебу, скатившейся до грубых инстинктов. В данном случае, следуй за вожаком.

Ду'утианское общество привыкло уважать отдельную личность, однако это тоже была палка о двух концах: порой уважение заходило слишком далеко…

— Совет вряд ли обрадуется. Но как это связано с нашим делом? — спросил Дрин.

— Да через Штендта и связано! — крикнула Мэри из бассейна.

— О, да, — согласилась с ней Го Тон.

Дрин задумался; точнее, пытался думать, барахтаясь в ворохе информации.

— Отлично. Ему требовалось оружие, которое он и получил от первобытников. Естественно, никакого разрешения у него не было…

— Советник Дриннил'иб, — вставил Ричард Мун, — Гоникли'ибида и Би Тан работали над отчетом о производстве оружия первобытниками, а критика Зо Кима отпугивала всех потенциальных издателей.

«По-моему, я утопаю в этом мусорном болоте», — подумал Дрин.

— Значит, Гоникли'ибида сказала вам со Штендтом о смерти Би Тан, чтобы убить Зо Кима? Но она же знала, что это убьет и Би Тан, — Дрин уткнулся клювом в ковер. Нет, Гоникли не настолько очерствела душой.

— Тогда кто же сказал Би Тан, что Зо Ким мертв? — поинтересовался Ду Тор. — Если никто не мог этого сделать, то ответ таков: никто этого и не делал.

Тут вой ветра перекрыл подхваченный интеркомом Ду Тора гул.

— Наконец-то доставили новый винт! Ладно, мы отключаемся, надо помочь с разгрузкой. Ждите нас с базукой где-нибудь через час.

Дрин пожелал им ни пуха ни пера и повернулся к Мэри.

Ему вдруг пришло в голову, что живущие на Тримусе намеренно решили остаться биологическими существами, и даже проникся чем-то вроде жалости к разумам, перенесенным из живых существ в машины и странствующим по всей Галактике подобно богам.

«Судьба не всегда добра к нам, но зато мы, по крайней мере, знаем, кто мы есть», — мысленно подытожил он.

— Любопытно, с какой стати властитель Тэт решил продемонстрировать свою техническую смекалку? — проговорила Мэри. — И каковы мотивы этого Штендта. Статут его подери?!

— Быть может, он рехнулся, — принялся размышлять вслух Ричард Мун. — А может. Би Тан чересчур близко подобралась к истине.

— Не исключено. — Дрин принял решение. — Похоже, битва должна разыграться на почве техники. Посему я надеюсь, что они действительно такие невежды в вопросах ду'утианской культуры и истории, какими кажутся, судя но их действиям. Если Ду Тор прав, то мы знаем, кто убил Зо Кима и как. Но надо еще выяснить, почему. Если тут замешан искусственный интеллект, притом находящийся в руках у кого-то наподобие властителя Тэта, то это представляет опасность не только для Тримуса, но и для всей Галактики! Я полагаю, ключом к разгадке является Штендт, и, если на него получше надавить, он может расколоться, прежде чем сам осознает, против кого пошел.

— И каким же образом?

— Простите, но я покину вас на макротакт или около того. Мне надо переговорить кое с кем наедине. Если удастся. Если этот некто сможет и захочет выслушать.

Но, согласно ду'утианским традициям, в подобных случаях следует обращаться на самый верх, особенно если вопрос запутан, как клубок водорослей в полосе прибоя. Дрину предстояло убедить Длинного, что Штендт заслуживает внимания. Сам Дрин не сомневался, что Штендт является не только ключом к разгадке смерти Би Тан и Зо Кима, но и путеводной нитью к заговору, вручившему разумное оружие в руки попирающего Конвенцию диктатора.

Длинный должен откликнуться, даже из неведомых глубин своих раздумий.

Наиболее существенная разница меду всеми тремя видами разумных существ заключается в их росте. Ду'утиане достигают пяти-шести линейных размеров человека и весят в два-четыре квадраосмь раз больше. Люди же, в свою очередь, вдвое крупнее клетиан по линейным размерам поддающихся сравнению частей тела и весят в десять раз больше. Но развитие мозга у всех трех видов путем естественного отбора достигло такого уровня, когда они настолько хорошо постигли Вселенную, что смогли положить конец естественному отбору. Итак, несмотря на почти тысячекратную разницу в весе мозга, и клетиане, и ду'утиане в равной мере наделены способностями к решению физических проблем.

_{Из заметок Го Зома по поводу Конвенции и Статута Тримуса.}

Главный зал старого купола был полон ароматов шуси и специфических напитков, приготовленных отдельно для представителей каждого из видов, сообразно вкусам. Ду'утианской элите предоставили три просторных возвышения: для самого командора Дрина по левую руку, для повелителя лежбища Догласка'иба — в центре, а для Борраджил'иба справа.

Снова увидев Догласка'иба собственными глазами, Дрин в очередной раз поразился тому, насколько Длинный вырос с тех пор, как Дрин был ребенком. Разговор у них вышел весьма краткий. Длинный повел глазом, кивнул и отвернулся, подводя под разговором черту. Но глаз смотрел осмысленно, а кивок нельзя было истолковать никак иначе.

Пребывающий в прекрасной форме патриарх стремительно поднялся на свой помост. Дрин и Борраджил последовали его примеру и принялись ждать, когда Длинный заговорит. Два столетия назад он открыл семейную охоту занимательным рассказом. Но то было два века назад. Сейчас же он просто произнес:

— Начинайте.

«Под гнетом прошлого тяжелеет даже разум», — отметил про себя Дрин.

Неизбежный, ироничный парадокс подобных собраний: именно лишенный титулов и званий Борраджил'иб принял на себя обязанности хозяина и объяснил гостям, людям и клетианам, как принято допрашивать у ду'утиан. Допрос проводится в присутствии Длинного, регистрирующих устройств и приглашенных. Вопросы может задавать всякий, но только по существу, ибо в противном случае унизит себя настолько, что океанские впадины будут казаться ему недостижимыми вершинами.

Одетый с большим достоинством Штендт находился здесь же — снимал пробу с шуси и старался выглядеть непринужденно; вот только проку от этого ему не будет. Несмотря на видимость свободы, человек пребывал под присмотром Ибгорни — домашней киберсистемы.

Однако ситуация пока не прояснилась. Штендта задержали по обвинению в покушении на Гоникли и на контролеров. Что касается смертей Зо Кима и Би Тан, а также того, где он раздобыл базуку, — тут вопросов по-прежнему было больше, чем ответов.

Если подозрения Го Тон оправданны, то разыгралось нечто ужасное такое, что наделенные властью стремятся скрыть. И базука — часть загадки. Ее изготовили в поселении властителя Тэта, и примитивному оружию, которое Дрин и Мэри видели квадраосмь оборотов назад, до нее далеко.

Покончив с вступлением, Борраджил'иб передал слово Дрину. А тот вызвал Гоникли'ибиду.

— Госпожа, — начал Дрин, — объектом покушения мистера Штендта были вы, а не я. Я заметил его на тропе, уже проходя мимо. Он поджидал вас.

Гоникли кивнула. Она выглядела совсем несчастной — понурила клюв и безвольно свесила хвост.

— Должно быть, вам что-то известно, раз он пытался убить вас. Что-то настолько важное, что он поднял руку на контролеров, лишь бы выманить вас. Поэтому расскажите, что вам известно.

Гоникли послушно повторила прежний рассказ.

— Простите, — подала голос Го Тон, — какова она была на вкус?

Гоникли качнула головой. Мэри изумленно разинула рот. Дрин насторожился. Ду Тор и Го Тон уже на что-то намекали, но на сей счет предположений до сих пор не выдвигали.

Борраджил'иб вскочил, явно оскорбленный подобными вопросами. Дрин повернулся к Го Тон, горделивая поза которой свидетельствовала об уверенности и решимости. Обуздав свои чувства, командор сосредоточил внимание на Гоникли.

— Гоникли'ибида, примите наши извинения. Расследование требует откровенности. Нам нужен ваш ответ.

Она поглядела на него снизу вверх, как на супруга. Этот взгляд поразил Дрина до глубины души. И все-таки он вздернул клюв кверху. Она должна признать, что отведала плоти разумного существа.

— Было горько. Быть может, чуточку солоновато.

— По-моему, ее тело не было готово к смерти, — негромко произнесла Го Тон.

Воздух всколыхнулся от изумленных вздохов.

Гоникли'ибида застонала, замотала головой.

— Нет, она умирала!

Дрин не забыл, что сказал Ду Тор, когда помог Зо Киму покончить с мучениями: «Очень сладко». Органы вкуса у клетиан и ду'утиан различны, но химизм одинаков: организм любого существа радуется высококалорийным продуктам. «Сладость», как и «си-бемоль», для всех означает практически одно и то же.

— Ерунда! — взвился Борраджил'иб. — Гоникли'ибида не убийца! Клетианка, в этом зале ты гостья! Довольно обвинений!

Мысли Дрина неслись с лихорадочной быстротой. Если Ду Тор прав, то Гоникли убила совершенно здоровую и невредимую Би Тан. Исходящий от Борраджил'иба аромат вызова уже вытеснил все остальные запахи. Он намерен защищать свой гарем и свой зал или, пришло вдруг Дрину в голову, отстоять свои тайны. Гоникли могла бы убить по личным причинам, но ни в коем случае не стала бы впутываться в заговор, касающийся бесконтрольного использования искусственного разума, без ведома своего господина. А отсюда вытекает, что если замешан ду'утианин, то это Борраджил'иб.

Тогда становится понятным, почему он столь враждебно отнесся к появлению Дрина.

Дрин сумел сохранить ясность мышления лишь потому, что гнев Борраджил'иба был направлен на Го Тон. На возвышении уже нельзя было продохнуть от запаха вызова. Командор ухватил за хвост склизкого угря аргументации Ду Тора и Го Тон. Если Гоникли не лжет, то ответственность лежит на другом.

— Пожалуйста, погодите, Господин Борраджил'иб, — Дрин постарался произнести это как можно более мягко и сдержанно. — Быть может, это означает вовсе не то, что вы думаете.

Мэри ошарашенно воззрилась на Дрина. Он надавил кнопку интеркома, заранее оставленного во рту, и прошептал:

— Мэри, вернись под стену. Присматривай за Борраджил'ибом и не спускай глаз со Штендта.

Тут голова Го Тон чуть заметно дернулась.

— Продолжайте, Го Тон, — вкрадчиво сказал Дрин.

Борраджил'иб замер, привстав на когтях.

Го Тон извлекла шприц и на глазах у всех сделала себе укол.

— Общая анестезия. А теперь попрошу слабонервных отвернуться. — Она с клетианским проворством извлекла скальпель, закатила рукав и искусно вырезала из своей руки изрядный кусок мяса. Затем столь же проворно наложила стандартную давящую повязку.

Гребень Ду Тора опал, крылья чуточку распахнулись, но он промолчал. Штендт выронил свое шуси. Лейтенант Мэри Пирс, похоже, утратила всякую способность изумляться.

Го Тон подошла к Гоникли и протянула ей кусок собственной плоти, словно совершала нечто повседневное и само собой разумеющееся.

— Испробуйте вот это.

Гоникли поджала хвост и посмотрела на Дрина, ломавшего голову, способен ли кто-либо, кроме ду'утиан, прочесть в позе Гоникли охвативший ее безмерный ужас.

— Ты уже прощена, — вымолвил он. — А правда может спасти твою репутацию.

Но она не раскрывала клюва, раскачиваясь из стороны в сторону.

И тогда, повергнув всех в изумление, сам Догласка'иб поднялся со своей подстилки и направился к Гоникли и Го Тон. Раскрыв клюв, взял у Го Тон ее подношение и собственными руками протянул Гоникли. Дрожащая ду'утианка раскрыла клюв и приняла жуткий гостинец.

— Вкус был такой же? — осведомилась Го Тон.

Гоникли кивнула.

И тогда Го Тон совершила нечто совершенно не принятое у клетиан, кроме тех, которые провели немало времени в компании ду'утиан и людей — она легонько коснулась клюва обезумевшей от горя ду'утианки своей долгопалой ладошкой.

— Я сожалею о случившемся и горю от стыда за собственную расу, проговорила Го Тон на безупречном английском, к которому клетиане обращались лишь в особых случаях, — за своих соплеменников, осмелившихся так поступить с тобой. Твоей дружбой воспользовались самым неприглядным образом, и понять, простить это можно, лишь сделав поправку на глубину безумия существа, раздираемого внутренними противоречиями. Би Тан убила своего супруга, намеренным обманом заставив тебя убить ее. Пожалуйста, прими мои извинения и мое искреннее сочувствие. Твой хвост окунулся в это куда глубже, чем любой из наших.

Значит, Би Тан уничтожила Зо Кима, совершив самоубийство при помощи обманутой Гоникли?! Способ и средство. Но в чем причина? В чем заключается причина столь глубокого отчаяния?

— Штендт, — негромко проронила Мэри. Но Дрин давно научился распознавать язык человеческого тела; она была буквально вне себя от бешенства. — А какова твоя роль во всем этом, Горман Штендт?! По-моему, без тебя не обошлось, ведь именно ты рассказал Зо Киму, притом на торжестве, еще до того как узнал Ричард.

Штендт огляделся, удивленно приподняв брови.

— Да с чего вы взяли, что я кому-то что-то рассказывал?

В комнате воцарилось молчание, и лишь самый острый слух мог уловить, что Дрин, не раскрывая клюва, переговаривается по интеркому с Центром управления.

— Штендт, сейчас ты еще можешь ответить лейтенанту Пирс, не роняя собственного достоинства, или я вытяну из тебя ответ силой, причем можешь мне поверить, ты будешь унижен настолько, насколько мне позволит Совет Тримуса!

— Я всего-то и сделал, что показал ей сигнальный экземпляр рецензии супруга на ее книгу, — развел руками Штендт, — а когда она закудахтала, сообщил, что по их милости испытал в точности то же самое. — Он презрительно фыркнул. — Эти гарпии-недоростки даже не дочитали последний вариант моей книги, черт их побери!

— Говори, Штендт! — рявкнул Дрин, вскочив на ноги, каждой порой источая аромат вызова и чувствуя, что настал час покарать терзающего Гоникли злодея, возвыситься до катарсиса, способного хоть отчасти искупить собственную застарелую вину перед ней. — Правду! Или я попрошу всех выйти и оставить нас наедине!

Мэри направилась к занавешенной двери, поманив за собой Ричарда Муна. Если они уйдут, Штендт окажется единственным человеком в комнате. Дрин сам презирал себя за то, что унизился до шовинистических выходок, но Штендта это должно было окоротить.

Дернув головой вправо-влево, подозреваемый всплеснул руками, будто намеревался взлететь.

— Правду? — все еще с вызовом переспросил он. — Откуда вам знать, что такое правда? Да и в чем заключается эта так называемая правда?

— Мы располагаем имуществом Зо Кима, вплоть до принадлежавшего ему экземпляра рукописи книги о торговле оружием, над которой трудились Би Тан и Гоникли. Гоникли, ты сохранила экземпляр, принадлежавший Би Тан? Ей это уже не повредит.

Пошарив в сумке, ду'утианка извлекла оттуда типовой модуль данных.

— Нелепый сувенир на память, но это последняя вещь, которой она касалась. А я… мне нужно было иметь хоть что-нибудь.

— Заверенная электронная копия рецензии послужит вещественным доказательством, — заявил Дрин. — А копия, которую вы вручили Би Тан, поможет нам понять ее побудительные мотивы. Не сомневаюсь, что рецензия полна классического сарказма Зо Кима. Но, как подозревает моя коллега-человек, не совпадает с оригиналом.

— Подумаешь! Ну, сделал я парочку поправок, — отозвался Штендт, по-прежнему сохраняя внешнее спокойствие. — Ее гарпий-муж уже сказал, что ему работа не приглянулась, а я всего-навсего малость подредактировал рецензию: прояснил смысл, кое-что подчеркнул и усилил. Подправил стиль, убрал двусмысленные выражения, уточнения и оговорки. Дьявол, да если взять рецензию в нетронутом виде, сразу же видно, что не следует воспринимать всерьез ни теории, ни литературные экзерсисы. И она это знала. А я всего лишь помог ей советом, подсказал, как она может покончить с муженьком и его рецензиями. Но она и без того созрела. Они были просто несовместимы. Да разве не ясно, что это произошло бы в любом случае? Они ведь даже не жили вместе! А я всего-навсего подправил пару слов…

— Это из-за оружия, ведь так? Если бы не стало ни Би Тан, ни Зо Кима, ни Гоникли'ибиды, тайна властителя Тэта была бы надежно скрыта, пока бы он не подготовился к кибернетической войне, разве нет? А какова конкретно ваша роль?

Штендт лишь молча пожал плечами.

— Зо Ким сказал, что давно обо всем подозревал, — продолжал Дрин. Возможно, он начал подозревать еще до того как Би Тан действительно покончила с собой, и единственным, кто мог заронить в его душу подозрения, были вы. Таков ваш хитроумный, тщательно продуманный план. Вы преступно воспользовались дружбой. Неужто ваше человеческое это оправдывает подобную цену?

— При чем здесь человеческое эго?

— Горман Штендт, — Борраджил'иб встал со своей подстилки, выпустив когти, — почему вы причиняете моему роду столько беспокойства?

— Я хочу поговорить с адвокатом, — изрек Штендт, и Дрин уловил в голосе человека издевку.

— В моей памяти заложены все тримусские и ду'утианские законы, прозвучал эфемерный голос Ибгорни, — и я готов оказать вам правовую поддержку. В данном случае закон предписывает, чтобы вы отвечали.

— Ну уж нет, подавайте мне адвоката-человека, — не унимался Штендт.

— Хватит вилять! — рявкнул Борраджил'иб. — Ты пытаешься скрыть тот факт, что люди-первобытники изготавливают оружие? Если да, то почему? Молчание отягощает вину.

— Отягощает? Потому что я человек? Потому что у меня нет возможности запугивать вас тридцатью тоннами сала?

В поисках человеческой помощи Штендт поглядел на Муна, затем на Мэри.

Но в ответных взглядах Дрин прочел только отвращение. «Лишь шовинисту, — подумал Дрин, — придет в голову искать сочувствия у соплеменников, стоя посреди самого консервативного этнического поселения на планете Тримус. Если где и искать оправдания существованию этнических анклавов, то лишь здесь. Если пытаешься обелить расовую гордыню, то встретишь понимание именно здесь и нигде больше. Если хочешь защитить местную автономию от государства, это наиболее подходящее место».

Не удержавшись, Дрин фыркнул. Борраджил'иб встретился с ним глазами и тоже фыркнул. Запах вызова сменился пренебрежением. Мэри, глянув на Дрина, поморщилась. Го Тон и Ду Тор обменялись взглядами и захлопали крыльями, словно и у них найдутся дела поважнее, чем пачкать когти об идиота.

Возбуждение покинуло Штендта, вновь уступив место напускной любезности. Пожав плечами, человек улыбнулся.

— Первобытник — понятие условное. В каком-то смысле вы тоже первобытники. И выглядите круглыми дураками и предателями собственного биологического вида, когда торчите здесь, рисуясь друг перед другом.

Дрин приоткрыл клюв, сжав пистолет в руке. Но Догласка'иб сохранял невозмутимость. Взгляды ду'утиан обратились к нему — ведь это же явный вызов! — но Длинный не обратил на Штендта ни малейшего внимания. Или он пребывает слишком далеко?

— Я получил схемы самонаведения вовсе не от властителя Тэта, провозгласил Штендт.

Как это?

«Спокойно, придерживайся плана», — велел себе Дрин.

— В таком случае, от кого?

В ответ свет в зале погас, а камни купола заскрежетали. Посыпалась пыль.

В наступившей тьме воздух наполнился чириканьем сонаров. Все вскочили с мест, все, кроме Догласка'иба.

«Ну что ж, — подумал Дрин, — ты хотел подтолкнуть Штендта к действиям, вот и получай!»

Но изощренность писательской атаки удивила его. Неужели опоздали? Неужели недооценили возможности властителя Тэта? Быть может, Тэт доверил такое оружие Штендту лишь потому, что сам располагает куда более мощным?

Несмотря на тревогу, Дрин последовал примеру Длинного. Он предупредил Догласка'иба, и Длинный, вероятно, что-то предпринял — если действительно осознавал нависшую угрозу.

Голос Штендта наполнил темную комнату сумрачным зловещим светом — так он представился тем, кто способен был «видеть» его.

— Не я получаю оружие от властителя Тэта, а этот идиот получает его от меня.

Оба сердца Дрина отчаянно забились. Косяк рыбы обратился в неприступный айсберг. Толстая глупая рыба развернулась, чтобы вонзить ядовитые клыки в его язык. Охотник вдруг превратился в добычу. Вот же мусор! Похоже, все попали впросак. Так недооценить Штендта и переоценить способность Догласка'иба воспринимать окружающее! Нельзя ли вызвать подкрепление? Дрин включил интерком.

И тотчас же один из настенных сенсоров взорвался, взметнулись веером искры.

— Теперь компьютер в моей власти, — захохотал Штендт. — Рекомендую не включать никаких электромагнитных устройств.

— Оружие — продукция твоего модулятора, — констатировала Мэри, озарив мрак короткой вспышкой голоса.

Дрин содрогнулся. Он-то никогда и не воспринимал художественную технику всерьез, она представлялась ему чересчур заурядной. И на тебе — не распознал в мультимедийном писателе ушлого конструктора, вышедшего далеко за рамки Конвенции. Впрочем, мысленно оглядываясь в прошлое, Дрин понимал, что Штендт не мог не быть тем, кем оказался. Нужен лишь крохотный шажок, чтобы заставить свою систему делать оружие или даже разумных «жучков»-микророботов. Утешает лишь то, что одолев Штендта, прибрать Тэта к рукам уже не проблема. Но Штендт держится как победитель, а не как побежденный. Дрин уже начал опасаться, что стали сбываться худшие опасения.

В наступившей тишине послышался вой ветра за стенами купола недостаточно громкий, чтобы осветить помещение. Затем что-то свистнуло, и зал внезапно озарился мимолетной вспышкой звука. На полу перед возвышением оказалась разбитая потолочная плита, по счастью, никого не задевшая.

— Рекомендую оставаться на своих местах! Я могу обрушить сотню тонн на любого из присутствующих.

Вспышка звука показала, что Гоникли медленно подкрадывается к Штендту. Дрин понял: тот убьет ее не задумываясь. И тогда погибнут обе — и Гоникли, и Водил.

— Никому не двигаться! — рявкнул Дрин. — Он не собирается убивать нас, иначе давно бы это сделал. Не провоцируйте его.

Шум угас. Звук голоса показал, что Гоникли застыла на месте.

Дрин обернул глаз к Штендту.

— И чего же ты хочешь?

— Хороший вопрос, советник! Рекомендую сию же секунду отдать мне все регистрирующие модули изысканий, проделанных Гоникли и Би Тан. Видите ли, ваш главный компьютер у меня. Кроме того, я управляю куполом и комплексом в целом.

Дрин поднял глаз к потолку. Громадные плиты со скрежетом стронулись с мест, заерзали, подчиняясь воле Гормана Штендта. Теперь и вера Дрина в наследие собственной культуры подверглась критическому пересмотру. Наверное, Догласка'иб решил пропустить предупреждения Дрина мимо ушей. Разум Длинного уже не тот, что прежде. Или просто контрабандные микросхемы и компьютерные вирусы этого человека в самом деле успешно перехватили управление, несмотря на все усилия Длинного?

Дрин приподнялся.

— Ты не сможешь уничтожить все улики, даже убив нас, — сказал он, не испытывая уверенности в собственных словах. — В Тримус-сити хранятся копии наших файлов, а также файлов Би Тан и Гоникли.

— Тогда доставай свой интерком и распорядись, чтобы их стерли, советник-командор контролеров, — Штендт хохотнул. — Я смогу проверить это отсюда, а ваши системы чересчур глупы, чтобы провести меня. Улики? Мы выше этого. Просто я не хочу, чтобы другому однажды взбрело в голову проделать то же самое. Что касается убийства — к чему уничтожать тех, кем я могу править?

Все единодушно охнули.

— Подобными угрозами ты напросишься на промывку мозгов, — подал голос Ричард Мун. — Сдавайся, Горман. Спасайся, пока не поздно.

«Он зашел слишком далеко, — мысленно возразил Дрин. — Чрезвычайно далеко, и промывки мозгов ему не избежать».

Учуяв ярость. Дрин повернул глаз к Борраджил'ибу, и прошептал:

— Потерпи, братец. Еще не время.

Догласка'иба приоткрыл клюв ровно настолько, чтобы стала видна рука, и подал знак: мол, все в порядке. Как?! Неужели Длинный до сих пор не постиг случившегося?!

— Пути назад уже нет. — Из голоса Штендта исчезли напряженные нотки, пропал и надрыв, человеческий аналог запаха вызова. Штендт словно взвалил на себя бремя узурпированной власти. Помолчав, он продолжал: — Я сдамся, когда мне это наскучит. Если кто-нибудь из вас хоть чему-нибудь научился, то знает, что мы, люди, продвигались вперед благодаря деяниям великих личностей. Людей, обладавших целостным, холистическим видением надлежащего порядка вещей и способных воспользоваться моментом. Итак, тридцативековому застою Тримуса пришел конец. Его жителям — или хотя бы людскому населению — будет позволено беспрепятственно устремиться навстречу природному предназначению, избавившись от оков Конвенции. Мне не ведомо, почему провидение остановило свой выбор на мне. Но я достиг совершенства в создании фиктивных миров, а теперь сотворю настоящий. Вам только-то и надо уяснить себе, что теперь парадом командую я. Сначала здесь, а со временем и на всем Тримусе.

И тут свет вспыхнул вновь, и пылевые завесы снова заработали. Штендт озадаченно завертел головой.

— Не совсем, — эхом раскатился по куполу голос Ибгорни. В зал с жужжанием вкатились роботы-мусорщики, чтобы убрать обломки упавшей потолочной плиты.

— Я просто подыгрывал тебе, — продолжала ду'утианская киберсистема. Твои игрушки с самого начала были у меня под контролем, но следовало выяснить, для чего они тебе понадобились. Твоих последних слов вполне достаточно, чтобы передать тебя тримусским властям. Пускай с тобой разбираются они.

Дрин шумно выпустил воздух. У него будто камень с души свалился. Голос принадлежал Ибгорни, но слова, скрытый в интонациях юмор и уверенность Догласка'ибу. Длинный просто нашел типично ду'утианский способ уладить дело, ведь обычай использовать кибернетических слуг восходит к самому зарождению расы Штендта. И переселившиеся на Тримус предки нынешних ду'утиан ее не забыли. Человек сказал бы, что они потушили огонь встречным пожаром. Если не будет ни суда, ни наказания, то род Иб не станет объектом внимания общественности, и то, чем стал Ибгорни, не выплывет на свет. Это тоже доставило Дрину немалое облегчение.

Зал наполнился ароматом радости и успокоения. Мэри поднялась на подмостки, не встретив ничьих возражений, и вытянулась на подстилке рядом с Дрином, позади его левого глаза. Приблизила губы к плотной шкуре, прикрывающей его ухо.

— Дрин, так кто же тут командует? Догласка'иб? Или Ибгорни?

Командор покачал головой. Ответа на этот вопрос не найти. Насколько углубилась их связь? Быть может, за истекшие века древнее тело Догласка'иба и кибернетическая система стали просто разными оболочками одного и того же разума? И тело выставляется напоказ лишь для церемоний? И долго ли это будет продолжаться?

Дрин поглядел на Борраджил'иба. Наверное, пока этот наследник не станет достаточно длинным. Или не получит вызов. Быть может, вызов ему бросит сам Дрин? Нет, он будет где-то в хвосте очереди. Дрину представилось далекое будущее, когда ему прискучит быть советником-командором контролеров, и он вернется домой. Найдется ли рядом место Мэри?

И видится ли что-либо подобное Догласка'ибу?

Как Длинный связан с другими — теми, что извне? Должно быть, за тримусианами наблюдают — позволяют им оставаться самими собой, но в определенных пределах. Кто контролирует контролеров и кто контролирует тех?

Дрин вдруг увидел себя крохотным звеном философской цепи, родительской опеки. Куда она ведет? Действительно ли во всем этом есть какой-то смысл? А что, если Дрин однажды решит, что никакого смысла здесь нет?

Мэри подтолкнула его, чтобы привлечь внимание.

— Извини, Мэри. Задумался.

— Дрин, так кто главный?..

И тут, словно в ответ на вопрос Мэри, голос Догласка'иба во второй раз прокатился по залу:

— Человек Горман Штендт заключается под стражу и переходит в распоряжение властей Тримуса. Его кибернетические устройства здесь и повсюду отключаются. Допрос окончен.

Перевел с английского Александр ФИЛОНОВ

Майкл Коуни

КНУТ, УШКО И КРЮК

1

Весной, по вечерам, я частенько спускаюсь к малому причалу в Доллар-Бэй и наблюдаю, как работают Прикрепленные на лодках своих хозяев. Я болтаю с ними, пока они скребут, красят и наводят глянец, и пытаюсь понять их помыслы и настроение. Большей частью они веселы и бодры. Редко встретишь человека, который откровенно сожалеет о том, что выбрал Прикрепление. Да Прикрепленного не всегда и узнаешь среди Государственных Заключенных — на грязных работах в эллингах все носят одинаковую спецодежду с буквами «ГЗ» на груди и спине.

Пожалуй, самым интересным из них был Чарлз, Прикрепленный Дуга Маршалла. Он частенько работал даже по выходным. Что-то чистил и полировал, готовил катер к предстоящему сезону, в то время как Свободные фланировали по набережной, и за их словоохотливыми женушками семенили причудливые морские зверушки. Каждый стремился перещеголять других достоинствами своей изящной лодки, а жены судачили о новинках камбузного оборудования. Они стояли возле катеров, нежно пошлепывая и поглаживая их, словно любимую скаковую лошадь, и отдавали распоряжения Прикрепленным.

Иногда приходила даже Кариока Джонс. Однажды она явилась в платье из шкурок слизнекожика, которое я сшил для нее прошлой осенью. Платье из этих шкурок меняло окраску в зависимости от эмоционального состояния человека, и сейчас оно порозовело, лишь только Кариока увидела меня. Морщинки вокруг ее жестких черных глаз засвидетельствовали спрятанную улыбку.

— Признаться, зная ваши убеждения, удивлена вашему появлению, — сказала она вместо приветствия.

— Люблю смотреть на лодки.

— Да, но эти… люди, мой милый… Они просто ужасны!

— Не хуже, чем все остальные, полагаю, — коротко ответил я, желая поскорее закончить разговор.

После одного случая в прошлом году большинство жителей Полуострова относилось к ней с подозрением. Это явилось тяжелым ударом для бывшей звезды экрана. С тех пор Кариока Джонс, по общему мнению, стала совсем другим человеком и развернула бурную общественную деятельность, что неудивительно для женщины ее характера и энергии. Все предсказывали, что ее скоро изберут председателем «Общества врагов Прикрепления», которое в последнее время заметно активизировалось на Полуострове.

Как-то в пятницу, в разгар майского дня, я оставил ферму слизнекожиков на попечение Дэйва Фройлиха, моего Прикрепленного, и, прогуливаясь, направился к гавани. Лодки ужи были и основном покрашены, и ГЗ работали на палубах и внутри — полировали медь, перебирали двигатели. Два десятка глиссеров стояли в ряд на изящных подпорках.

Чарлз работал на палубе — смазывал массивные ролики Ушка. Я подошел к нему и поздоровался. Он оторвался от своего занятия.

— Привет, Джо.

Вот именно за это он мне и нравился. Он относился ко мне, как к равному, без обычной для Прикрепленных искательности или холодной вежливости. В отличие от моего помощника Дэйва, который неизменно обращался ко мне «мистер Сагар», сколько я ни просил называть меня по имени. Дэйв — хороший человек, но будет ненавидеть меня до конца своего срока. Эта ненависть не носит личного характера, просто я — Свободный…

— Когда собираетесь спускать на воду? — спросил я Чарлза.

— Недели через три, полагаю.

Он встал, вытер руки о спецовку и потащил Ушко за огромную стальную петлю, пока оно не вышло по обильно смазанным направляющим футов на восемь из корпуса. Чарлз подмигнул мне и постучал маленьким молоточком — металл загудел, словно колокол.

Ходили слухи, будто бы прошлым летом где-то на юге треснуло Ушко. Воднопланерист должен быть абсолютно уверен в своем снаряжении…

Чарлз легко толкнул Ушко, и четыреста двадцать футов титанового сплава мягко, без зазора ушли в корпус.

Чарлз занялся Кнутом, который тянулся до маленького швартовочного бакена — расстояние около восьмидесяти ярдов. В этот год все покупали новые ультрафибровые; они неподвижно растянулись параллельными зелеными стеблями.

— О чем ты думаешь, Чарлз, — спросил я с любопытством, — когда Дуг летит и Ушко захлестывает Крюк?

Он усмехнулся, вводя смазку в узел крепления Кнута к упряжи пилота.

— На размышления просто нет времени. Я слишком занят: слежу за Кнутом, вывожу Ушко, управляю лодкой и одновременно успокаиваю наблюдателя на корме.

Я тоже улыбнулся. Ну да, я был однажды наблюдателем у Дуга Маршалла и не на шутку перепугался, когда решил, что планер вышел из-под контроля.

— Но об одном я не думаю никогда, — продолжал Чарлз. — Полагаешь, я боюсь, что Дуг разобьется? Так?

— Мне казалось…

— Нет! Надо самому быть планеристом, чтобы это понять. Я им был. Новый спорт, великий спорт. Джо, ты не представляешь себе: парить на крошечном планере, чуть больше тебя самого, со скоростью 250 миль в час!

Чарлз — высокий, светловолосый, загорелый — похож на типичного воднопланериста. И совершенно не похож на Заключенного. Он был обвинен в изнасиловании, совершенном на борту его яхты. Зная Чарлза и обстоятельства дела, я в эту историю не верю. Кажется, судья придерживался того же мнения: Чарлз получил всего четыре года.

Отбыв обязательные шесть месяцев, Чарлз подал на Прикрепление, что на треть укорачивало срок. Дуг Маршалл немного знал его по старым временам и согласился закрепить за собой. Теперь, согласно договору, Чарлз был обязан верой и правдой служить своему хозяину до смерти одной из сторон или до окончания срока — что произойдет раньше.

Жизнь воднопланериста находится в руках рулевого.

Я посмотрел на Чарлза. Все-таки, о чем он думает, когда Дуг летит в хрупком планере…

Например, о смерти Дуга. Ведь в таком случае, по условиям договора, Чарлз становится Свободным.

Или, например, он может думать о том, что Дуг покалечится. И тогда Чарлзу придется пожертвовать своей рукой, ногой, почкой — словом, тем органом, который понадобится для пересадки. Это тоже входит в условия договора…

Чарлз болтал о пустяках и работал, смазывая и проверяя снаряжение Дуга Маршалла.

Сдерживаемое волнение проще всего, очевидно, заметить по тому, с какой легкостью люди обращаются к незнакомым, касаясь темы, которая будоражит сейчас каждого. Именно такая атмосфера царит в порту перед началом спортивного сезона. Мужчины говорили о состязаниях, женщины обсуждали наряды, которые они наденут в день соревнований на приз губернатора, а у их ног сварливо выясняли отношения сухопутные акулы, немецкие овчарки, домашние осьминоги и китайские мопсы. На покатом слипе работа кипела ежедневно, а уж по выходным, когда приезжали владельцы катеров (чтобы помогать или мешать своим ГЗ), на берегу собирались целые толпы.

По воскресеньям я частенько помогал Маршаллу. А потом, вечером, в тускло освещенной каюте мы пили пиво. Втроем. Иногда к нам заглядывали владельцы других лодок, и вечеринки затягивались далеко за полночь.

В последнее воскресенье перед открытием сезона на набережной вновь появилась импозантно одетая Кариока Джонс в сопровождении сухопутной акулы, которая сновала у ее ног. Зверюга здорово вымахала — теперь в ней было около шести футов в длину. Любимица Кариоки Джонс разлеглась рядом с Дутом Маршаллом, который, согнувшись в три погибели, вставлял какой-то шплинт. От акулы несло, как от тухлой рыбы. Вживленный кислородный обогатитель заставлял жабры неприятно пульсировать. Дуг неожиданно увидел зверюгу, резко выпрямился и ударился головой о киль.

Он давно недолюбливал Кариоку Джонс, а теперь взорвался.

— Уберите от меня эту тварь, пока я не проломил ей череп! — Он размахнулся электродрелью, словно дубинкой.

Кариока бросилась вперед и схватила любимицу за ошейник. Дама была в перчатках из слизнекожика (производства моей крошечной мастерской), и я заметил, что они полиловели.

— Вильберфорс совершенно безобиден, — спокойно сказала Кариока. Право, мистер Маршалл, не стоит так нервничать. Он ни в чем не виноват.

Дуг тяжело сглотнул и постарался взять себя в руки.

— Мисс Джонс, ваш Вильберфорс опасен. Вы, видимо, кормите его свежим мясом. Отправьте его в зоопарк.

— Куда?! — Перчатки на руках Кариоки побагровели, но Дуг невозмутимо выдержал ее взгляд. Она оглянулась в поисках козла отпущения, и тут по трапу сошел Чарлз в тюремном комбинезоне, с любопытством наблюдая за происходящим. Взгляд Кариоки остановился на буквах «ГЗ», и ее глаза вспыхнули. — А вы… вы пользуетесь трудом раба!..

Неожиданная смена темы обескуражила Дуга.

— При чем тут это, черт побери?! — недоуменно проговорил он. — Чарлз мой помощник.

— Прикрепленный! Неудивительно, что вы любите воднопланеризм! У вас же есть человек, предназначенный на запасные части!..

Глаза Дуга расширились. Он беспомощно посмотрел на Чарлза, но тот не произнес ни слова. Даже я не мог сообразить, что сказать. К счастью, помощь была под рукой — в облике секретаря клуба. Он как раз проходил мимо и поспешил вступиться.

— Мисс Джонс, верно ли я понял?..

— А вы кто такой, коротышка?

Лицо Брайса Альчестера, секретаря клуба воднопланеристов, пошло пунцовыми пятнами.

— Кажется, вы употребили выражение, которое мы здесь не любим, мисс Джонс. Я не ошибаюсь? — отважно сказал Брайс. — Я вынужден просить вас покинуть нашу территорию, мадам, вы не являетесь членом клуба.

— Ах вот так! Я пришла сделать официальное заявление: «Враги Прикрепления» будут пикетировать состязания!

Альчестер настойчиво взял ее под локоть. Неохотно удаляясь, она перехватила мой взгляд.

— В самом деле, Джо, не могу понять, что вас связывает с этими рабовладельцами!

Вскоре Альчестер вернулся: штанина была разодрана — след, оставленный обиженным за хозяйку Вильберфорсом.

— Прошу прощения, джентльмены. — Он посмотрел на Чарлза, сглотнул и смущенно продолжил: — И я бы хотел… эээ… извиниться перед вами, Чарлз, от имени клуба.

Чарлз вежливо улыбнулся.

— Мне приходилось выслушивать и не такое.

Вечером, когда мы пили в каюте пиво, я спросил у него:

— А что ты чувствовал, когда Кариока назвала тебя… ну, в общем, ты слышал…

К тому времени я уже немало выпил.

— Все выпытываешь, Джо?.. — усмехнулся он. — Кариока Джонс, по существу, права. Я действительно предназначен на запасные части. Я поставил на кон свое тело, чтобы сократить срок. Но я не возражаю против увлечения Дуга, потому что сам занимался воднопланеризмом. Вот здесь эта дама ошибается… Я знаю, что мы летали бы даже без… запасных частей. Мисс Джонс никогда не поймет этого.

Черт меня дернул обратиться к Маршаллу:

— Предположим, ты разобьешься, и тебе понадобится нога. Ты возьмешь ее у Чарлза? Или проведешь остаток жизни калекой?

— Если честно, — тихо произнес Дуг, — не знаю. И надеюсь, не узнаю никогда.

2

Перед первыми гонками я заразился спортивной горячкой. До сих пор у меня не было ни малейшего желания принимать участие в состязаниях, хотя Дуг намекал, как трудно, мол, найти опытного контролера. Почти все время и уж, безусловно, все вечера — я проводил в порту, помогая в последних лихорадочных приготовлениях.

Кариока Джонс не появлялась, хотя время от времени доносились слухи о пикетировании. Поговаривали, что «Враги Прикрепления» наняли катер и намереваются помешать гонкам, курсируя во время соревнований по заливу под лозунгом «Море принадлежит всем!»

В четверг под влиянием Дуга, Чарлза и нескольких кружек пива я согласился войти в состав экипажа Маршалла в качестве контролера. В тот вечер я засиделся допоздна. Позже в памяти всплыла бурная вечеринка в чьей-то переполненной каюте. Я проснулся в совершенно незнакомом месте с сильной головной болью. Меня мутило. Я поднялся, доплелся до двери и высунул голову на прохладный ночной воздух.

Сделав пару глубоких вздохов, я почувствовал себя лучше и оглядел каюту. На одной из коек лежала полуодетая девица с открытым ртом. Волосы ее были растрепаны, по лицу размазана помада. На шее висел платок из шкурки слизнекожика, и его бледно-коричневый оттенок свидетельствовал, до какой степени она выпала из пространства и времени. Я вспомнил Чарлза, его «статью» и подумал, как легко в наши дни манипулировать законом.

Я тихо прикрыл за собой дверь и застыл на палубе вытащенного на берег суденышка, обдуваемый студеным ветром. Затем я спустился по трапу и почти тут же споткнулся о Кнут и упал. Кнуты делают невероятно легкими и жесткими, особенно улучшенные модели этого сезона. Кончик злополучного Кнута, вероятно, лежал на каком-то ящике, потому что возник гул, от которого, казалось, могли ожить реликты под осадочными породами Полуострова.

Пока я, кряхтя, вставал на ноги, раздался некий шуршащий звук, от которого зашевелились волосы. Эти звуки мог издавать кто угодно сухопутная акула Кариоки Джонс казалась безобидной зверушкой по сравнению с некоторыми одомашненными тварями, которых я видел той весной. По ночам становилось опасно выходить из дома, потому что многие чудища, удрав на волю, бродили по окрестностям.

Я ждал, застыв на месте… Чьи-то легкие шаги, громыхание попавшейся под ноги пустой банки, сдавленное восклицание — по крайней мере, я попытался убедить себя, что это человеческий голос. К моему великому облегчению, звуки удалялись и вскоре затихли. Потом послышалось завывание автомобиля на воздушной подушке — и наступила тишина.

Наутро мы с Дэйвом сделали обход фермы. Кожа наших питомцев была красноватого оттенка, что свидетельствовало о добром здоровье. Когда мы задали корм, зверьки жадно бросились вперед, порозовев от удовольствия. Дэйв даже улыбнулся, что случается с ним нечасто. Потом, заметив, что я проверяю прочность ограды, он сразу принял свой обычный серьезный вид.

— Говорят, вчера на Длинной Косе видели садовую барракуду. Один парень шел вдоль лагуны, а зверюга — вот с такой пастью! — выскочила на него прямо из кустов. Нешуточное дело. По округе разгуливают дикие твари!

— Пожалуй, надо поставить еще один ряд проволоки, — заметил я.

Подъехавшая машина избавила меня от дальнейших размышлений на эту тему.

— Джо, дорогой друг…

Кариока Джонс…

Я давно хотел задать ей один вопрос и сейчас, видя ее, энергичную, взволнованную, не удержался:

— Мужчинам разрешается вступать в вашу организацию?

— Разумеется, — тут же ответила она. — Почему же нет?

— Просто любопытно. По-моему, у вас одни женщины.

— Уж так получается, дорогой друг. Именно мужчины помешаны на этих опасных видах спорта, именно мужчины подвержены нижайшим эмоциям, поэтому…

— Простите, Кариока, но это не так. Далеко не все мужчины увлекаются воднопланеризмом.

— Но вы все заодно! Взгляните на себя, Джо. На словах вы против узаконенного рабства, и все же у вас есть Прикрепленный, и вы на дружеской ноге с такими типами, как Маршалл, которые рискуют чужим здоровьем ради своей забавы. Вы бы не присоединились к «Врагам Прикрепления», даже если бы я вас умоляла, так что я и не пытаюсь.

И вот тут я высказал Кариоке все:

— Дэйв Фройлих — хороший человек, которого я вытащил из тюрьмы, — не получил ни слова благодарности. Я дружу с Маршаллом, потому что он мне по душе, и плевать на его взгляды. Но я никогда не вступлю в ваше общество, даже если Маршалл не прав, в чем лично я сомневаюсь. Не вступлю, потому что окажусь там единственным мужчиной, и люди будут считать меня чокнутым. Кроме того, я не согласен с вашими методами. Независимо от того, что члены вашего общества — женщины, все они принадлежат к типу людей, который мне глубоко противен. Они испытывают садистское удовольствие, причиняя другим беспокойство.

У нее даже рот открылся. Потом Кариока Джонс опомнилась, подумала немного и сказала:

— Вы чересчур серьезно к этому относитесь, Джо. «Враги Прикрепления» всего лишь клуб. Женский клуб, если угодно. Не думаю, что все члены «Общества» принимают его задачи так близко к сердцу, как, похоже, принимаете вы…

Я сменил тему.

— Вы, кажется, пришли по делу…

— Мне надо купить четыре дюжины браслетов из слизнекожиков, — сказала она.

— Четыре дюжины?

— Для членов «Общества». Мы наденем их на завтрашнюю манифестацию, и они продемонстрируют единство наших чувств.

Я представил четыре дюжины «Врагов Прикрепления»; руки взметнулись вверх, браслеты переливаются всеми цветами радуги.

— Вы уверены, что это нужно? — осмелился заметить я.

— Послушайте, Джо Сагар, вы заинтересованы в работе или нет?

Я покорно отвел ее в демонстрационную комнату. Выбирая браслеты, она настойчиво расспрашивала о Чарлзе, о его преступлении, о приговоре. Судя по всему, она пыталась вызвать у себя чувство жалости к этому человеку.

3

Хотя гонки на приз губернатора — первое событие сезона перед основными состязаниями лета, они многое определяют. Победители будут иметь фору и психологически окажутся в выигрышной ситуации. А воднопланеризм, как ни один другой вид спорта, зависит от уверенности. Уверенности в планере, в Кнуте, глиссере, в контролере и рулевом. Это приходит с опытом, но подтверждается и совершенствуется победами.

Основная масса зрителей по традиции собирается вдоль старой каменной дамбы. Сюда стекаются профессионалы, поклонники, любопытствующие, случайные прохожие — и «Враги Прикрепления». В полумиле от спокойных вод залива поднимется черная башня Оси.

«Враги» уже пикетировали, осыпая нелестными эпитетами прибывающие машины с экипажами. Ко мне бросилась женщина, которую я едва знал, и обозвала мою ферму слизнекожиков «плантацией». Это слово, выкопанное «Врагами», очевидно, относилось к ранней фазе человеческого развития. Когда я ответил — довольно слабо, — что ничего не сажаю, она лишь презрительно фыркнула и назвала меня «надсмотрщиком».

Затем появилась Кариока Джонс.

— Боже мой, Джо! — пронзительно закричала она. — Неужели вы собираетесь принять участие в этом мерзком игрище?!

К счастью, нас разъединила толпа, и я был избавлен от неприятных объяснений.

Соревнования на приз губернатора, строго говоря, не являются гонками, потому что судьи не учитывают фактор времени. Но высокие (Скорости заставляют публику воспринимать подобные состязания как гонки. Планер летит до некоей точки в проливе, сбрасывает маркерный буй и возвращается; задача пилота — приземлиться как можно ближе к контрольному бакену прямо у дамбы. Именно финиш в непосредственной близости от зрителей приносит первому спортивному событию сезона огромную популярность.

Когда катера выехали в пролив испытывать моторы, «Враги Прикрепления» собрались у северной оконечности дамбы. Председатель «Общества» — пожилая женщина, чье место, полагаю, рассчитывала занять Кариока Джонс, периодически подогревала их энтузиазм пылкими призывами. Почти пуританская манера держать себя придавала особый блеск ее ораторскому искусству. Мне не были слышны слова, но, судя по реакции ее сторонников, она хорошо знала свое дело. Время от времени в воздух взметались сжатые в кулак руки, но браслеты сохраняли нейтральный бурый цвет. Может быть, окрасятся позже, когда начнутся гонки.

К Оси мчался катер; за ним в воздух поднялся крошечный планер. Толпа затихла. Катер ушел в вираж. На таком расстоянии Кнут был невидим, но о страшном ускорении можно было судить по тому, как пронесся над водой маленький дротик со скоростью 250 миль в час. На мгновение он потерялся на фоне темного острова, затем появился над проливом. Толпа заколыхалась: зрители с биноклями увидели, как планерист бросил маркерный буй и сделал разворот. Дистанция от Оси до маркерного буя тоже учитывалась при подведении итогов, так что пилотам равно важны были скорость и пройденный путь, а не только точная посадка.

Арчер планировал. Он слишком поздно развернулся и сейчас явно недотягивал до бакена. Летя так низко, что по поверхности пошла рябь, он попытался набрать высоту, на миг застыл в воздухе и упал ярдах в двухстах от финиша. Арчер высвободился из упряжи и барахтался в воде, поджидая катер. Зрители вежливо зааплодировали. «Враги Прикрепления» наблюдали молча; все браслеты сохраняли нейтральную окраску: ни багряного цвета отвращения, ни розового — удовольствия. Полагаю, члены «Общества» прилежно выполнили домашнюю работу и узнали, что у Арчера нет Прикрепленного.

Я заметил Кариоку Джонс в тот миг, когда она на меня посмотрела, и внезапно понял, что «Враги» приберегают силы для нашего экипажа. То есть для Дуга Маршалла.

Маршалл надел лыжи. Чарлз сел за штурвал, а я занял свое место на корме. В мои обязанности входило наблюдение за полетом, потому что все внимание Чарлза приковано к Оси. Я кинул быстрый взгляд через плечо и увидел черный столб, торчащий из спокойных вод залива в полумиле впереди. Я повернулся, и Маршалл махнул мне рукой.

— Пошли! — крикнул я Чарлзу.

Взревел двигатель. Кнут поднялся из воды. Лыжи Маршалла опушились пеной, когда он начал двигаться и встал во весь рост, словно вампир с распростертыми крыльями.

Глиссер вышел на редан, и с резким увеличением скорости ощутимо стала действовать подъемная сила. Маршалл скинул лыжи, схватился руками за перекладину впереди, подтянул ноги и завел их под хрупкий фюзеляж. Кнут крепился за нами со скоростью 50 миль в час, лежа лицом вниз под брюхом крошечного планера. Я с трудом подавил дрожь — на меня так действует каждый взлет, с тех пор как ошибся Паттерсон. Паттерсон неловко взял управление — по крайней мере, мы так думаем. Его планер внезапно дернулся, клюнул носом. Кнут разбил носовую часть, заклинил и повел планер в воду все глубже, глубже… Наверное, самым кошмарным было смотреть, как Кнут укорачивается, несмотря на торможение катера. За восемь секунд Паттерсон погрузился футов на пятьдесят.

Такое нелегко забывается.

Маршалл благополучно поднялся в воздух, сделал вираж, заходя к правому борту, и я увидел его лицо, которое сияло радостным возбуждением.

В такие моменты в сознании возникают самые странные идеи. Я неожиданно вспомнил ночные события на катере и подумал, что Дуг Маршалл служит, по всей видимости, основной мишенью «Врагов Прикрепления».

Чарлз сбросил газ буквально на какую-то долю секунды, которая требовалась, чтобы Дуг вышел вперед. Потом наклонился к узлу крепления и легко вставил в гнездо штифт, запирая Кнут под прямым углом к катеру. Мы снова рванулись вперед, и планер лег на параллельный курс со скоростью примерно девяносто миль в час. Мой облегченный вздох потерялся в реве турбин.

— Подходим! — закричал Чарлз.

Я быстро оглянулся и увидел стремительно приближающуюся башню Оси с выступающим черным Крюком. Однажды, кажется, в июне прошлого года, Беннет неправильно определил расстояние и врезался прямо в Крюк…

Чарлз нажал на кнопку, и из корпуса выскользнуло Ушко. Когда гигантская стальная петля вышла, катер накренился, и я подал Маршаллу условный знак.

— Держись! — выкрикнул Чарлз. Я вжался в сиденье, обхватив голову руками.

Ушко наделось на Крюк.

Должно быть, я вскрикнул, когда навалилась тяжесть (мне говорили, что со мной такое случается). Крюк вошел в Ушко и втащил глиссер, мчащийся теперь со скоростью около ста тридцати миль в час, в круг радиусом тридцать ярдов.

В это время я всегда теряю ориентировку и не знаю, что происходит. Я просто съеживаюсь, жду, пока все кончится. Издали я, конечно, наблюдал за этим множество раз, и со стороны все кажется просто. Планер летит с правого борта; когда Крюк зацепляется с Ушком, глиссер резко уходит в сторону. Несмотря на свою жесткость, Кнут сгибается. Вступает в игру центробежная сила.

Я видел, как катера вместе с вращающимся Крюком кружат вокруг Оси так быстро, что Кнут изгибается спиралью, словно часовая пружина. Сперва планер отстает, но затем начинает ускоряться, ускоряться, пока Кнут, наконец, не распрямляется и швыряет планер вперед со скоростью до трехсот миль в час. Термопластовый планер с размахом крыльев от силы семь футов…

Существует определенный «допуск на ошибку». Если контролер чувствует, что планер занял неверное положение или что планерист не готов, то на расстоянии до сорока ярдов от Оси он может дать рулевому отбой. Тогда глиссер отойдет вправо, замедляя ход, а планерист отцепит Кнут и опустится на воду. Таков порядок — по инструкции. На самом деле некоторые экипажи описывают широкий круг и вновь подходят к Крюку, не опуская планера.

Когда ускорение вжало меня в сиденье, я опять почувствовал что-то неладное. Я разлепил глаза, увидел стремительно уносящуюся воду, мрачную колонну Оси, частично закрывающую мне поле зрения. Затем показался карабкающийся в небо планер. Маршалл одной рукой возился с запорным механизмом.

Кнут сворачивался; планер отстал и скрылся из виду. Замок заело, и Маршалл не мог освободиться от Кнута. Скоро вся эта дикая накопленная энергия разобьет его о поверхность моря. Или швырнет в обломках планера вертикально вверх…

…Однажды, только однажды я видел, как человек совершил идеальную посадку, не отцепив Кнут, но и он погиб, Фаррел. Мы наблюдали с берега. Крюк вошел в Ушко, и катер лег в вираж с высокой скоростью — дело происходило на финальных соревнованиях национального чемпионата. Кнут свернулся в зловещую пружину, которая людям с чересчур живым воображением напоминает смертоносную кобру. Жена Фаррела смотрела в бинокль, и внезапно я услышал, как она судорожно выдохнула, почти что вскрикнула. Помню и выражение лица Прикрепленного, который работал с Фаррелом. Он выхватил бинокль и прижал к глазам. Жена Фаррела повернулась ко мне. Она смогла произнести лишь одно слово:

— Почему?..

Катер, сбросив скорость, тяжело переваливался вокруг Оси, а Кнут изливал чудовищную энергию, разогнав Фаррела до трехсот миль в час. Фаррел потерял надежду справиться с замком и сосредоточил все усилия на сохранении ровного полета.

В это время зрители стали догадываться, что что-то происходит. Иногда безрассудный планерист тянет с отцеплением до конца, выжимая последние крохи ускорения даже с риском потерять управление. Но Фаррел миновал и эту черту. Толпа завороженно затаила дыхание.

Кое-кто из находившихся поблизости ГЗ в предвкушении засмеялся. Прикрепленный Фаррела стоял, как изваяние, прижав к глазам бинокль.

Движение Кнута замедлялось, но Фаррел все еще сохранял контроль над полетом. Кнут тянул его за грудь, и Фаррел быстро терял высоту, однако не давал планеру клюнуть носом и упасть в море. Он демонстрировал блестящее мастерство.

Но все это, разумеется, было бесполезно.

Из толпы раздавались одобрительные возгласы, и, думаю, некоторые зрители всерьез полагали, что Фаррелу удастся спастись. Но они просто не знали по-настоящему воднопланеризм. При заклинившемся замке спастись невозможно.

Фаррел на глазах терял скорость, приближаясь к воде. Он высвободил ноги из-под фюзеляжа и болтал ими теперь, словно лебедь, опускающийся на водную гладь.

Все дружно вздохнули, когда Фаррел коснулся воды, и его скорость упала до нуля. В последнюю секунду он задрал нос планера. Думаю, что даже тогда он надеялся избежать неминуемого, положив планер плашмя, чтобы затормозить всей его поверхностью.

Не вышло. Фаррел находился по пояс в воде, когда Кнут среагировал. Торможение опять свернуло Кнут, уже в обратную сторону, и теперь он резко выпрямился, выхватил Фаррела из воды и потащил кувырком в обломках планера, поднимая бешеные тучи брызг…

Кнут еще пару раз качнулся, постепенно теряя энергию, и замер, подрагивая, на поверхности воды.

Катер освободился от Крюка и подобрал Фаррела. Его шея была сломана, спина и ноги выглядели так, словно тот побывал в мясорубке.

Я помню выражение лица Прикрепленного, когда труп вынесли на берег. Освобожденный от всех обязательств, искупивший былое преступление, избавившийся со смертью хозяина от тяжелой руки Закона — он стал Свободным. Он молча отвернулся от жалкого разбитого тела и побрел прочь, не произнеся ни слова.

4

Тогда Фаррел, теперь Маршалл…

Не в силах шевельнуться, я беспомощно наблюдал. Кнут распрямлялся (перед тем как свернуться в другую сторону!), Маршалл висел в небе, прикованный кончиком Кнута. Я с трудом повернул голову и увидел, что Чарлз пытается встать. Его глаза были широко раскрыты; я понял, что он решился на что-то отчаянное.

Все произошло в один миг. Я ничего не успел сделать. Не успел даже подняться. Катер вдруг сбросил скорость, Ось вновь предстала башней ржавого железа и заклепок. Как и все гоночные лодки, глиссер быстро остановился.

Маршалл планировал к берегу, таща за собой Кнут, обломанный конец которого едва не касался воды. Чарлз барахтался в нескольких футах от левого борта. Я схватил штурвал, завел мотор. Освободившись от Крюка и втянув Ушко, я подошел к Чарлзу и втащил его в лодку.

— Что с Дугом? — слабо проговорил он.

— Приземляется. С ним все в порядке.

Я взглянул на узел крепления Кнута к катеру. Стальные трубы были погнуты — Кнут обломился в том месте, куда ударило тело Чарлза. В ту самую секунду, когда Кнут готов был потянуть Маршалла обратно, Чарлз обрушился на него своим телом.

В таких случаях меньше всего хочется думать о том, что произошло. Я подложил под голову Чарлза спасательный жилет и вывернул штурвал, прикинув место падения Дуга.

Через минуту Маршалл был вытащен из воды и освобожден от упряжи. Я подъехал к дамбе, и Чарлза вынесли на берег. Кто-то побежал вызывать врача.

Вокруг немедленно собрались «Враги Прикрепления». Я невольно содрогнулся — такое хищное удовольствие светилось в их глазах, когда они жадно глядели на разбитое тело Чарлза, на его пропитанный кровью спасательный жилет.

Вперед вышли две женщины — председатель «Врагов» и Кариока Джонс. Кариока заговорила первой. Она гневно указала на Маршалла; тот склонился над Чарлзом, поднося к его губам бутылку.

— Вот человек, о котором я вам рассказывала, Эвадна, — громогласно объявила бывшая звезда экрана. — Этот шутник пытался убрать нас с дороги, чтобы мы не мешали его забаве. Ну, мужественный смельчак, — обратилась она к Дугу, — каково вам сейчас? Вы спасены своим рабом, и нам прекрасно известно, почему. А теперь взгляните на него, бедняжку!

«Враги» одобрительно зашумели. Не давая Кариоке овладеть ситуацией, вперед выступила Эвадна.

— Только в самом кошмарном обществе человек может намеренно рисковать своей жизнью ради спасения другого!

К счастью, в этот момент нас отвлекли. Знакомый механик тронул Дуга за плечо и указал на замок крепления Кнута.

— Смотри, Дуг. Замок кем-то испорчен — погнут запорный штифт. Видимо, поработали плоскогубцами.

Толпа была разделена на два лагеря. Со стороны берега сгруппировались «Враги Прикрепления» — непоколебимый женский монолит, исполненный достоинства и чести, но не скрывающий гнева. Вдоль края дамбы, спинами к морю, стояли планеристы, их экипажи и сторонники. Но они молчали.

Слова механика все изменили. Дуг выпрямился и побагровел. Ряды пилотов яростно заколыхались. «Враги» попятились.

— Заверяю вас… — начала Эвадна, всплеснув руками и пожелтевшим браслетом.

Кариока кинула взгляд на растерявшегося лидера и поняла, что пришел ее час. Она уверенно шагнула вперед.

— Это провокация! Ловко придуманная и осуществленная одним из вас с целью дискредитации нашего «Общества» и, между прочим, избавления от конкурента. Ваш казначей сам рассказал мне, что в четверг ночью слышал какую-то возню возле катеров. — Ее пылающие черные глаза впились в несчастного старенького казначея, и тот нервно кивнул. — Только члены клуба знакомы со снаряжением. И только рабовладелец способен на такую подлость, зная, что Прикрепленный скорее пожертвует собой, чем позволит хозяину подвергаться опасности.

Кариока склонилась над Чарлзом.

— Бедняжка, — скорбно молвила она. — А ведь до конца вашего срока оставался только год… Ну почему вы решили, что этот подонок не разобьется насмерть? Тогда вы были бы свободны!

Она скорбно сделала шаг в сторону, обращая все внимание на Чарлза. Все-все должны были услышать его ответ. Не ответ — приговор… Приговор человека, истекающего кровью на каменной дамбе.

Чарлз слабо улыбнулся.

— Я свободен с четверга, мисс Джонс.

В пылу своей «охоты на ведьм» Кариока Джонс забыла, что срок Прикрепленного сокращается на одну треть. Слова Чарлза вызвали немалый переполох, который давал о себе знать еще многие месяцы. Повсюду кипели бурные споры, приводились самые разнообразные аргументы, но все это было довольно бессмысленно — любители воднопланеризма, как правило, не имели Прикрепленных. Большинство пилотов разделяло страх Дуга Маршалла: что делать, если в результате травмы понадобится трансплантация?

Чарлз вскоре поправился. Хотя сперва опасались, что у него безнадежно отбиты почки. Предварительный диагноз, к счастью, оказался неверным. Мы так никогда и не узнали, кто испортил снаряжение Дуга Маршалла.

Кариока Джонс, разумеется, благополучно пережила неудачу. После отставки Эвадны, последовавшей за неприятным инцидентом с Чарлзом, она выставила свою кандидатуру и вскоре была избрана председателем «Общества врагов Прикрепления». Выждав пристойный срок и дав шумихе затихнуть, она стала рекламировать себя и «Общество» энергично и целеустремленно. Так, как это всегда умела.

А мы продолжаем летать.

Люди не меняются. Во всяком случае, у нас на Полуострове.

Перевел с английского Владимир БАКАНОВ

Альберт Родионов

ХОТЬ, КАЖЕТСЯ, ПРИНЯТО НАОБОРОТ

«Играет с партнером, как бык с матадором, хоть, кажется, принято наоборот», — пел В. Высоцкий.

В спорте, как и в жизни, успех, слава, почести, а нередко и здоровье, зависят от напарника, партнера, того, кто рядом. Так что М. Коуни лишь создает новый вид состязаний, но саму психологию героев словно списывает из Большого спорта.

Именно о психологии партнеров и пойдет речь в статье руководителя лаборатории спортивной психологии НИИ физической культуры.

Партнерство в спорте — любимая тема для разговоров в среде спортивных журналистов и просто любителей спорта. Действительно, поражает, как в сложных ситуациях борьбы партнеры чувствуют замыслы друг друга, принимают решение «вполнамека», не глядя передают мяч в ту точку, где в следующий момент окажется партнер.

Говоря «партнерство», мы, по существу, подразумеваем две составные части отношений между людьми: «взаимопонимание» и «взаимодействие». Не может быть эффективного взаимодействия при выполнении сложной групповой деятельности без необходимого взаимопонимания. И это положение тем верней, чем сложней деятельность, чем более экстремальные ситуации ее сопровождают. Неспроста говорят о слаженных экипажах подводной лодки или авиалайнера.

По-настоящему проблему партнерства стали изучать специалисты по космической психологии — это был прямой социальный заказ, вызвавший интересные исследования, принципиально новые подходы. Основатель космической психологии Ф. Д. Горбов дал идею прибора под названием «гомеостат», который на первых порах был основой единственной экспериментальной методики в этой области. Но об этом чуть позже.

В психологической науке тесное и эффективное партнерство людей называют «совместимостью». В спортивной науке совместимость обычно изучается на материале спортивных игр, хотя команды есть во многих других видах спорта, но ни в одном из них совместимость не проявляется так ярко, как в игровых видах. О совместимости игроков чаще всего говорят в двух случаях: когда речь заходит о непрогнозируемом успехе, казалось бы, заурядной команды или когда ищут причины неудач клуба, составленного из несыгранных звезд. Одни объясняют удивительное взаимопонимание спортсменов неподдающимся пока изучению «биологическим резонансом». Другие — лишь их одинаковым отношением к одной и той же ситуации. Многие тренеры считают, что главное здесь — длительный период игрового общения: тогда совместимость придет как бы «сама по себе». В действительности, все намного сложнее.

Принято выделять механизмы биологической, психологической и социальной совместимости людей. На уровне биологическом совместимость определяется схожим течением нервных процессов, при котором в сложной ситуации как бы «включаются» одинаковые нервно-психические механизмы и люди отвечают одинаковыми действиями. Такой «биологический резонанс» обычно наблюдается у близких людей со схожим генетическим кодом. Игровая совместимость братьев-близнецов из хоккейного «Спартака» и сборной СССР 60-х годов Бориса и Евгения Майоровых, безусловно, основывалась на «биологическом резонансе». Схожие нервные процессы могут наблюдаться и у людей, не связанных кровным родством. Отсюда сразу возникающая симпатия, родство душ, любовь с первого взгляда. Причем сходство на биологическом уровне совсем не подразумевает психологического сходства: люди могут резко отличаться характерами, а объединять их будет «нечто неуловимое».

Но представим, чисто теоретически, что у Майоровых был бы еще один брат-близнец и его поставили бы в центр нападения спартаковской тройки. Стала бы она еще более эффективной? Совсем не факт. Дело в том, что уже установлено: игровое звено лучше действует, когда в нем сочетаются спортсмены с некоторыми противоположными качествами: например, с быстрым реактивным спортсменом может оказаться совместим относительно медлительный спортсмен. Когда братьям Майоровым поставили в тройку Вячеслава Старшинова, возмущению партнеров не было предела: зачем, мол, нам такой «тихоход». Прошло время, и «тихоход» прекрасно вписался в звено, всегда оказываясь в нужном месте и в нужное время, с большим эффектом завершая майоровские тактические комбинации.

СОВМЕСТИМОСТЬ на психологическом уровне — это отчасти совместимость по сходству привычек, вкусов, настроений. Но самое главное в этом случае — это схожесть психических качеств: устойчивости внимания, объема оперативной памяти, быстроты принятия оперативных решений, точности прогноза. Схожими в таком случае становятся и эмоциональные реакции на одинаковые ситуации. Конечно, схожесть в каком-то одном психической качестве мало что дает. Здесь нужно определенное сочетание целого ряда качеств. Особенно это относится к психическим качествам, характеризующим интеллектуальную сферу игрока. Термин «интеллект» здесь употребляется несколько иначе, чем принято в обиходных разговорах. Если спортсмен способен интуитивно почувствовать, как изменится ситуация в ближайшем будущем и вовремя среагировать, психологи в этом случае говорят о наличии высокого практического интеллекта. Хотя спортсмен действовал, что называется, «не думая», по наитию. Схожесть практического интеллекта — почти обязательное условие совместимости игроков.

Центрфорварда московского «Торпедо» Эдуарда Стрельцова нередко называли «советским Пеле». С годами у Стрельцова все больше проявлялась склонность к оригинальным тактическим решениям. Но совместим он был далеко не со всеми. Довольно часто он строил свою «внутреннюю модель» тактической ситуации и давал ей конкретное продолжение, а партнерам такой вариант просто не приходил в голову или приходил слишком поздно, и оставалось только с досадой развести руками. Трибуны порицали или Стрельцова («неправильно решил»), или партнеров («неправильно поняли»). Партнеров винить было трудно, Как, впрочем, и Стрельцова. Создавалось впечатление, что он успевал перебрать в уме больше вариантов, чем Другие, и найти не то решение, которое лежит на поверхности», а то, которое даст наибольший эффект. А другие выбирали решение, очевидное для всех, в том числе и для противника.

Какая уж тут совместимость… По-настоящему совместимым, в игровом смысле этого слова, он был только с партнером по нападению в «Торпедо» и сборной команде Валентином Ивановым, таким же оригинально мыслящим игроком. Скорей, можно было говорить, что Иванов принимал оригинальное решение, а Стрельцов «чувствовал» его. И такие совместимые игроки были довольно разными людьми по темпераменту и характеру.

У бразильца Пеле тоже были явные склонности «диспетчера». В отличие от Стрельцова, в его решениях, безусловно красивых, больше проявлялось образное мышление: он не рассчитывал ситуацию, а скорей «видел» ее. Поэтому пас обычно шел ближайшему партнеру, хотя обязательно острый. Выбор проще, хотя, может быть, надежнее. Ясно, что быть по-игровому совместимым с Пеле тоже проще, чем со Стрельцовым.

Итак, совместимыми могут быть игроки или мыслящие оригинально, как Иванов со Стрельцовым, или мыслящие шаблонно, действующие по заранее разученным «заготовкам». Во втором варианте совместимые партнеры легко «читаются» соперниками и не достигают таких высот, как нестандартные партнеры.

ДО СИХ ПОР речь шла о партнерстве спортсменов, решающих совместно игровые тактические задачи. Есть группа видов спорта, в которых решается единая двигательная задача. Если в игре при решении общей задачи один должен бежать вперед, второй — в сторону, а третий просто остановиться, то, например, в гребле все действия партнеров должны быть строго синхронизированы в пространстве и по степени усилия (само слово «синхронно» говорит и о единстве во времени). Значит, здесь совместимость в основном заключается в одновременном «чувстве места и времени». Такую совместимость (в основе ее лежит преимущественно биологический компонент, хотя и без психологического не обойтись) можно изучать с помощью упоминавшегося выше космического прибора «гомеостата». Кстати говоря, Ф. Д. Горбов предложил конструкцию прибора, наблюдая, как кандидаты в космонавты моются в душе после тренировок. Один прибавляет в своей кабинке горячей воды — у всех пошла более холодная. Каждый начинает крутить свой кран, возникают споры, пока кто-то не возьмет на себя регулирование воды или все сами не почувствуют, как установить приемлемую для каждого температуру. Так же построен и гомеостат. Каждый из трех испытуемых сидит у пульта с ручкой типа реостата, причем не видит действий партнеров. У каждого на шкале прибора стрелка стоит у цифры «0». Внезапно экспериментатор отклоняет стрелку. Испытуемые должны как можно быстрее совместными усилиями вернуть ее к цифре «0». Испытуемый по движению стрелки видит «плоды усилий» собственных и партнеров. При этом всегда в тройке испытуемых находится тот, кто много берет на себя и своими действиями только мешает партнерам, а другой своей бездеятельностью становится «балластом».

С помощью гомеостата исследовали игровые команды, а также команды гребцов. Хорошо совместимые тройки, как правило, решали задачи лучше, чем явно несовместимые спортсмены. Но не более того.

Другое дело — группы гребцов. Там замена любого из сработавшегося экипажа сразу ухудшала результаты теста. Известен пример, когда в ФРГ обследовали восьмерку по академической гребле с помощью методики типа гомеостата и установили полную совместимость. Но методики социологического характера показывали острый конфликт между двумя группировками в команде. Однако это не помешало команде с блеском выиграть чемпионат Европы 1963 года.

ЗДЕСЬ мы подошли к проблеме проявления новых механизмов совместимости, или, как говорят, к высшему уровню совместимости — социологическому. В этом случае совместимость определяется схожим пониманием деятельности, которой люди занимаются, схожими взглядами на окружающих, схожими оценками своей команды как коллектива. Разумеется, любое деление «уровней» довольно условно. Например, эмоциональная совместимость — вроде бы психологическая по своим механизмам, но она прямо влияет на положение игрока в команде, а значит, и на его социальную совместимость с партнерами. Нельзя сказать, что центрового баскетбольного клуба ЦСКА и сборной команды Владимира Ткаченко игроки понимали с полуслова-Он даже испытывал некоторое отчуждение. Но когда стали проявляться его искренность, доброжелательность и, даже некоторое простодушие, присущее обычно «великанам», он стал совместимым со всеми без исключения игроками — от него шло то эмоциональное тепло, которого так часто не хватает в высококлассной профессиональной игровой команде.

Здесь социальная совместимость нередко как бы вступает в противоречие с психологической. Замечено, что коллективы, которые принято считать бесконфликтными, реже добиваются высоких результатов, чем коллективы, где бывают серьезные разногласия. Важно, чтобы спортсмен, выходя на площадку, забывал обо всех внутренних противоречиях, отбрасывал все, что мешает игре. Тогда срабатывают биологические и психологические механизмы совместимости.

Как показали социально-психологические исследования, «коэффициент полезного действия» команды во многом определяется совместимостью лидера с ведомыми, которые, по существу, реализуют его замыслы. В сильных командах такие ведомые понимают свою роль (чаще всего неосознанно) и видят в лидерах необходимое условие эффективной игры, считаются с их характером, привычками, игровым почерком. Ведомые как бы невольно стремятся «найти общий язык» с лидером. У таких ведомых нет явных изъянов, но и нет ярких игровых талантов. Это типичные середняки, но без них нет игровой команды; совместимую команду, состоящую из одних лидеров, нелегко представить. В этом трудности формирования сборной, куда приходят все сильнейшие игроки. И пока часть из них не забудет о своих лидерских амбициях в родном клубе и не станет ведомыми, команда не заиграет в полную силу. Достаточно вспомнить баскетбольную сборную СССР 1988 года. Какие лидерские наклонности были у рижанина Игоря Миглиниекса или киевлянина Александра Волкова, или москвича Сергея Тараканова! Но в сборной они сознательно оказались в тени Арвидаса Сабониса, Вальдемараса Хомичуса, Александра Белостенного. И команда стала тем коллективом, который сумел завоевать олимпийское золото в борьбе с соперниками.

От автора.

Известный американский спортивный психолог Брайент Кретти писал, что главным условием хорошего партнерства в спорте является сама потребность в партнерстве. Люди чаще всего потому идут в игровые виды спорта, что испытывают потребность в партнере.

Не обойтись еще без одной потребности, без которой пет спорта, — потребности в достижениях. В отличие от многих других видов деятельности, спортсмены становятся партнерами, чтобы показать высокий результат и победить. Более того, партнеры в спорте хотят не только побеждать, они хотят, чтобы о них было представление у окружающих как об успешных партнерах. В этом заключается суть спортивного партнерства.

ФАКТЫ

«Остановитесь! Вы вооружены!»

Не на шутку озабоченное прогрессирующей склонностью нации к огнестрельному способу разрешения конфликтов, Министерство юстиции США в марте нынешнего года выделило трем лабораториям Национального института юстиции (NIJ) 2,5 млн. долл. на разработку «детекторов скрытого оружия». Главный инженер-технолог института Дэвид Бойд выразил уверенность в том, что к началу 1997 года NIJ представит заказчику прототип устройства, предназначенного для публичных помещений с большим скоплением народа (магазинов, вокзалов, и т. д.), которое сможет уверенно определять количество и вид предметов оружия, спрятанных под одеждой человека, с дистанции как минимум 12 футов (3,65 м), а впоследствии и на большем расстоянии. Продемонстрированный экспериментальный образец, работающий в микроволновом диапазоне, обнаружил на теле представленного на обозрение субъекта два среднего размера пистолета (металлический и пластиковый).

Сам Бойд увлечен идеей мобильной и притом дешевой — не дороже 10 тыс. долл. — установки: нацелив ее через окно патрульного автомобиля, полицейские «вычислят» вооруженного человека, прежде чем тот успеет что-либо предпринять. По мнению известного социолога Джеймса Вилсона, не исключено, что подобный детектор «кардинально изменит отношение нации к оружию».

…А уж потом дети

Британские исследователи близки к осуществлению проблемы замораживания яйцеклеток человека, что позволит женщинам не прерывать свою карьеру, отложив вопрос о рождении ребенка на более поздний срок. «На решение этой задачи уйдет еще некоторое время», — заявил профессор Мартин Джонсон, работавший над проектом в отделе анатомии Кембриджского университета в течение пяти лет. Технология замораживания мужских сперматозоидов и эмбрионов уже освоена десять лет назад, но до сих пор не удавалось осуществить заморозку женских яйцеклеток без их повреждения. Группа сотрудников под руководством Джонсона смогла заморозить яйцеклетку мыши. Применение этой же технологии к яйцеклеткам человека уже позволило сохранить их почти нормальными.

Пернатые знатоки живописи

Группа физиологов из университета Кэйо в Токио под руководством Сигеру Ватанабе натренировала нескольких голубей таким образом, что они отличают например, Пикассо от Моне, и вообще, импрессионизм от кубизма, стуча клювом по нужной картине. Точность определения составляет 90 %. Натасканные на одной группе картин, птички сохраняют способность различать и другие полотна. Правда, когда предлагается живопись одного направления, например, картины Сезанна или Ренуара, голуби относят их к стилю Моне, но четко отличают от, скажем, Жоржа Брака, писавшего в манере кубизма. Искусствоведы, конечно, могут протестовать, обвиняя голубков в отсутствии развитых эстетических вкусов и объясняя феномен реакцией на определенные подсказки: острые углы, четкие контуры цветов кубизма и расплывчатость пастельных тонов импрессионизма. Но японские физиологи считают, что птицы остаются такими же знатоками стилей даже при затемнении или черно-белом представлении картин.

Дэвид Зинделл

ШАНИДАР

Я слыхал, эсхатологи считают, что у таких, как мы, нет будущего. Человек, говорят они, всего лишь мост между обезьяной и сверхчеловеком, заржавелый старый мост, который нам не дано ни сохранить, ни отремонтировать, равно как не в наших силах помешать взрываться звездам за пределами освоенного пространства — Вилда или же превратить зимний снегопад в дождь. Для людей вообще, и для каждого из нас, нового начала быть не может. История, которую я вам сейчас расскажу, — это повесть о возобновлении и воскрешении, о том, как философы этого обреченного города оказались одновременно правы и неправы, история, если хотите, о конце и начале, которые иногда, как то ведомо старикам вроде меня, становятся неразделимы.

Для меня конец цивилизации наступил на семнадцатую ночь моей пятидесятой — или то была пятьдесят первая? — зимы в Городе Боли. Кто-то называет его Ледопад, кто-то Призрачным Городом — городом огней и туманов, топологическим, и, как утверждают некоторые, духовным центром тысяч деградирующих миров. Эсхатологи назвали его Никогде, что означает, по моему разумению, «Последний Город», или «Потерянный Город». Сам я предпочитаю последнее из названий, хотя само по себе название не столь уж и важно. Важны лед, снег и мороз — такой лютый, что дыхание разбивается ледяными кристаллами, сталкиваясь с затвердевшим от стужи воздухом, а плоть — если кто-то окажется достаточно глуп и позволит воздуху этого заброшенного города коснуться своего обнаженного тела — плоть превращается на ваших глазах в камень. И значимы люди, отрицающие важность плоти, люди, ищущие новое начало.

Он пришел ко мне в мастерскую в тихую ночь, когда воздух был черен и неподвижен, а тишину нарушали лишь шипение и гул машин, скользящих на воздушной подушке по городским улицам, плавящих и разглаживающих лед накануне нового дня. Я увидел бледного юношу с живыми карими глазами, поблескивающими из-под капюшона парки. Борода у него оказалась столь густой и черной, что его легко можно было принять за уроженца Геены или Шейдвега, а не, как он утверждал, Летнего Мира, где люди почти безволосы, а кожа их темна, как кофе. Густые брови и широкое лицо с выступающими скулами придавали ему сходство с алалоем, что было модным — вскоре вы поймете этому причину — лет двадцать назад. Стоя в каменном коридоре и стряхивая с коньков комья тающего снега, он пояснил, что нуждается в моих услугах.

— Ведь вы Райнер, скульптор? — уточнил он, заговорщицки понизив голос. Я ответил, что так меня называют в этом городе. — Я хочу, чтобы вы проявили все свое умение, — заявил он. — Потому что хочу стать алалоем.

Я провел его в чайную комнату, где он снял с ботинок лезвия и бросил мокрые рукавицы на мраморный столик, который мне за немалые деньги доставили с Уррадета. И хотя я не был в настроении изображать из себя радушного хозяина — мой белый халат был заляпан кровью и мозгами, к тому же, меня ждали кое-какие дела — я все же предложил ему квас или кофе. К моему удивлению, он предпочел кофе.

— Квас затуманивает мозги, — заявил он, глядя мне прямо в глаза и не обращая ни малейшего внимания на фрески, которыми были расписаны все стены в комнате. — Крепкие напитки заставляют людей забывать о намеченных целях.

Вызвав домашника, я спросил юношу:

— Так вы хотите стать похожим на алалоя?

Он затряс головой.

— Я желаю стать алалоем. Полностью.

Я рассмеялся.

— Вы же знаете, что мне это не по силам. Законы вам также известны. С телом вашим я волен делать что угодно, но…

— А Гошеван?

— Гошеван! — воскликнул я. — Ну почему все приходящие ко мне молодые люди обязательно спрашивают про Гошевана? — Тут явился домашник, и я выместил раздражение, громко велев ему принести кофе и квас. Когда домашник укатился, я добавил: — Всяческих историй про Гошевана существует больше, чем мертвых звезд в Вилде. Что вы хотите узнать о Гошеване?

— Я знаю, что он пожелал того же, чего желаю я. У него была мечта, которая…

— Он был мечтатель, фантазер! Так вы хотите узнать все о Гошеване? Ладно. Я повторю для вас историю, которую рассказываю всем молодым людям, приходящим ко мне в поисках ночных кошмаров. Вам удобно сидеть? Тогда слушайте внимательно…

Домашник принес кипящие напитки в двух огромных, покрытых теплоизоляцией кувшинах, что выдувают на Фосторе, неуклюже разлил темные жидкости в хрупкие мраморные чашечки, и я начал рассказ о Гошеване:

— Жил на Летнем Мире молодой аристократ, которого весьма интересовали древности и старинные книги — некоторые даже говорили, что он побывал на Ксандарии и подкупил библиотекарей, чтобы ему продали часть Киотской коллекции со Старой Земли, — причем интересовали больше, чем управление своими поместьями. Он слыл эрудированным и утверждал, что человеку следует изучать человека, а не то, как вырастить дополнительные пять тонн кофе на той же площади. Настал день, когда жизнь утомила его, и он сказал:

— Мои с-сыновья — жалкие черви, кормящиеся б-больной плотью этой прогнившей цивилизации. Вместе с моими женами они п-плетут против меня интриги и хихикают, когда те жены с-спят с другими мужчинами.

И потому Гошеван продал свои поместья, освободил рабов и сообщил семье, что отныне им всем предстоит зарабатывать себе на жизнь мозолями на руках и напряжением умов. Он оплатил проезд на даргинском звездолете и направился к рубежам освоенного пространства.

Но всем известно, что даргинцы себе на уме, и стоит ли удивляться, что они не предупредили его о смеющихся прудах на Даркмуне? Гошеван ни о чем не подозревал и потому провел два сезона на этой пасмурной, душной и влажной планете, выкашливая кусочки легких, пока хирурги методично вырезали спирулл из его мускулов, потом ждали, присматривались и вырезали вновь.

Поправившись, он нашел фравашийского торговца, согласившегося отвезти его на Йаркону. На Йарконе он обрил себе голову и укутал тело лохмотьями, чтобы пилигримы-хариджаны, с которыми он там сошелся, позволили ему примоститься в уголке перевозящего паломников корабля. Вот таким образом, седой и насквозь пропахший многолетним потом и грязью, он появился в Никогде подобно любому другому ищущему.

Хотя стояла поздняя весна среднезимья и было не по сезону тепло, его оглушил холод и ошеломила яркость нашего города. Он купил, изрядно переплатив, темные очки и лучшие меха шагшая, подбитые шелком. «Улицы здесь из цветного льда», — произнес он изумленно, потому что прежде ему доводилось видеть лед лишь в бокалах с экзотическими напитками. И он изумлялся пурпуру и зелени глиссад и смеющимся детям, которые гонялись друг за дружкой на коньках по оранжевым и желтым дорожкам. Серебристые шпили и башни в это время года покрываются тонкой ледяной корочкой, рассеивающей белый весенний свет, и весь город сверкал и искрился.

— Здесь красиво, — молвил он. — Но это фальшивая красота выдумки и загнивающей цивилизации.

И, кутаясь в зимние меха и ковыляя на только что купленных коньках, побрел по улицам, чтобы проповедовать.

На большой площади возле Хофгартена, где жители Призрачного Города — благородные и простолюдины, гадатели по магическим кристаллам и эсхатологи, канторы и хариджаны, свахи и шлюхи — встречались и прогуливались на свежем воздухе, он заявил:

— Я обращаюсь к тому, что в-внутри каждого из вас. К тому, что м-меньше человека, но также и б-больше его. — И впал в ярость, потому что никто не стал слушать низенького, закутанного в меха провинциала, который заикался и едва стоял на коньках. — Вы п-пилоты, — надрывался он, — вы г-гордость галактики. Вам, чтобы добраться от Симума до Уррадета и дальше, до Джакаранды, нужно меньше времени, чем даргинам на подготовку первого из восемнадцати прыжков с Летнего Мира до Даркмуна. Вы пронзаете Вилт, погрузившись в дебри математики и снов, и говорите себе, что видели нечто вечное и невыразимое словами. Но вы забыли, как наслаждаются видом полевого цветка! Вы даете клятву не обзаводиться семьями и детьми, а потому вы и больше, и меньше, чем мужчины.

Когда же пилоты отвернулись от него, попивая квас и ледяное вино, он заявил историкам и рассказчикам, что они даже понятия не имеют об истинной природе человека. И они, эти надменные профессионалы нашего города, гордо задрали носы и продолжили разговоры о Гее и Новой Земле, словно Гошеван был невидимкой. Тогда он заговорил с программистами и холистами, с инопланетянами с Фраваши и сектантами, называющими себя Друзья Бога, с хариджанами, с погонщиками червей, со свахами и плетельщиками, и наконец преполнившись великой печали и тоски, застегнул свои меха и отправился в самые дебри Гостевого Квартала, где мог заплатить за компанию того, кто его выслушает.

Из-за одиночества, а также из-за того, что многие годы не знал женщины, он нашел себе удовольствие среди шлюх низкого пошиба, которые в те времена красили кожу в малиновый цвет, а тело делали узким и гибким, как у змей. Пытаясь заполнить пустоту в душе, он начал курить тоалаче и в одно прекрасное утро проснулся в постели с четырьмя куртизанками с Джакаранды. Они спросили его, все ли маленькие смуглые мужчины обладают такой потенцией, и посоветовали испробовать радости совокупления с инопланетными друзьями Человека, — радости, по их словам, настолько великие, что мужчине, имевшему дело лишь с женщинами, их невозможно даже вообразить. Гошеван же, ужаснувшись содеянному и позабыв о том, где находится, принялся отчаянно ругаться и орать, а под конец повелел продать куртизанок в рабыни для работы в поле. Он швырнул им мешочек с бриллиантами, прицепил лезвия к ботинкам и два дня катался по глиссадам, пока не пришел в себя.

Тут я прервал рассказ, чтобы наполнить наши чашки. Юноша не сводил с меня настороженного взгляда проницательных карих глаз, наблюдая за каждым моим движением и наверняка мысленно оценивая правдивость моих слов. В комнате было очень тихо и холодно, я ясно слышал его медленное ровное дыхание. Кивнув, он спросил:

— А потом?

— Потом Гошеван принял решение. Видите ли, он надеялся увлечь людей своей мечтой — то есть забраться подальше в нетронутую глушь и вести, как он ее называл, жизнь «человека природы». А модель такой жизни он, конечно же, нашел у алалоев. И когда обнаружил, что не может им подражать, то решил к ним присоединиться.

— Благородное решение, — заметил юноша.

— Решение безумца! — почти выкрикнул я. — Кем были те алалои, которыми он столь восхищался? Мечтателями и безумцами. Были и остались. Они явились на эту планету с первой волной экспансии, когда Старая Земля была еще юной и, как утверждают некоторые, радиоактивной не хуже плутония. Пещерные люди! Они пожелали стать пещерными людьми! Вызвали в своих хромосомах обратные мутации, уничтожили свой корабль и стали жить в замерзших лесах. А теперь пра-пра-пра-правнуки их пра-пра-правнуков охотятся на мамонтов ради мяса и умирают задолго до своей сотой зимы.

— Но умирают счастливыми.

— Кто знает, как они умирают? — буркнул я. — Вот Гошеван и пожелал это узнать. Он отыскал меня — ему сказали, что как-то давно, еще в те годы, когда я работал по найму, я первым выполнил операцию, причем на самом себе, дабы доказать свое мастерство скульптора по плоти. «Превратите меня в алалоя», — умолял он в этой самой комнате, где мы попиваем кофе и квас. И я посоветовал ему: — Сходите к любому сетику в нашем квартале, он быстро избавит вас от навязчивых идей.

— Я з-заплачу вам десять миллионов таланнов! — крикнул он. Но его провинциальные деньги ничего не стоили в Призрачном Городе, о чем я ему и сказал.

— Алмазы, — не унимался он. — У меня есть две тысячи каратов Йарконских «голубых звезд».

— За эту цену, — сказал я, — я могу удлинить ваш позвоночник на восемь дюймов или превратить вас в прекрасную женщину. Могу осветлить вам кожу и сделать волосы белыми, как у куртизанки с Джакаранды.

Тогда он хитро взглянул на меня и добавил:

— За вашу работу я заплачу информацией. Я знаю координаты фиксированных точек Агатанжа.

Я рассмеялся и спросил:

— Как можете вы знать о том, что пилоты нашего города не могут найти уже три тысячи лет?

Выяснилось, что он действительно знал. За деньги, вырученные от продажи своих поместий, он вызнал местонахождение этого легендарного мира у встреченного на Даркмуне пилота-ренегата. Я навел справки в городском архиве; библиотекари так и забегали, услышав мой вопрос. Потом на проверку моей информации послали молодого пилота, и я сказал Гошевану, что ответа нам придется ждать от двухсот до трехсот дней.

Его информацию оценили в десять тысяч городских дисков! Пилот, заново открывший Агатанж, оказался очень хорошим. Слившись воедино со своим легким кораблем и начав доказывать теоремы вероятностной топологии — или что там проделывают наши знаменитые пилоты, когда хотят упасть сквозь пространство, не являющееся пространством, — он промчался сквозь все его узкие туннели, ныряя из окна в окно с такой точностью и изяществом, что вернулся с Агатанжа всего через сорок дней.

— Вы можете разбогатеть, — сказал мне Гошеван одним ясным, искрящимся днем мнимой зимы. — Выполните мою просьбу, и все мои диски станут вашими.

Я не стал отнекиваться, привел его в мастерскую и начал резать. Я лгал самому себе, мысленно твердя, что это вызов, проверка моего мастерства и умений — для преданного своему делу скульптора диски не самое главное в жизни. Я раздвинул его нижнюю челюсть и стимулировал максимальный рост альвеольных костей, чтобы челюсти смогли удерживать более крупные имплантированные зубы. Угол самого лица я расширил, создавая место для нового жевательного аппарата, достаточно мощного для разгрызания мозговых костей. И, разумеется, поскольку лицо теперь выдвинулось вперед, мне пришлось для защиты глаз снабдить череп надбровными валиками из синтетической кости. На эти изменения мы потратили почти целую зиму, но они стали лишь началом.

Пока он корчился под моими лазерами и скальпелями, изо всех сил стараясь сохранить на лице спокойствие заснеженного поля, я взялся за его тело. Для поддержки новых огромных мускулов, запущенных в рост по разработанному на Фраваши методу, пришлось полностью переделать весь костяк. Я расширил пластинки и спикулы ячеистой костной ткани и укрепил сами стержни и крепления сухожилий, удлинил не менее чем на три миллиметра мозговые столбики длинных костей. Пришлось испещрить множеством проколов кожу — я проникал под эпидермис, удаляя почти все потовые железы, чтобы мех будущей одежды не намок от пота, и он не замерз бы насмерть при первом же дуновении мнимой зимы. Темная кожа не смогла бы вырабатывать достаточно витамина D для поддержания в костях нужного уровня кальция во время долгих сумерек глубокой зимы, и я ингибировал его меланоциты^[1] (мало кому известно, что у всех людей, светлокожих или темнокожих, имеется примерно одинаковое количество меланоцитов), после чего его кожа стала не темнее, чем у уроженца Торскаллы. А в качестве завершающего, как мне тогда думалось, штриха, я заставил всю поверхность его тела покрыться тонкими, почти невидимыми волосками, укутавшими Гошевана, словно коричневый мех, от бровей до кончиков пальцев на ногах.

Я остался очень доволен творением своих рук, но в то же время начал побаиваться, потому что Гошеван превратился в такого силача — полагаю, сильнее любого из алалоев, — что смог бы при желании с легкостью вырвать из моей груди ключицу. Но он все еще не был доволен и потому сказал мне:

— Осталось самое важное — то, что вы еще не сделали.

— Любой алалой не отличит вас от родного брата, — возразил я. Но он уставился на меня темными глазами фанатика и спросил:

— А мои с-сыновья, если мое с-семя случайно окажется совместимым с организмом женщины-алалоя? Разве кто-нибудь назовет моих ублюдочных, со слабой челюстью сыновей своими братьями?

В ответ я только и смог, что процитировать закон: «Человек может делать со своим телом все, что пожелает, но его ДНК принадлежит его виду». И тогда он ухватил меня за предплечье с такой силой, что мне показалось — мышцы сейчас оторвутся от кости, и заявил:

— Сильные люди создают собственные законы.

Я на мгновение испытал жалость к этому странному человеку, желавшему лишь того, чего желает каждый мужчина — сына, похожего на себя, да немного душевного покоя, — и потому нарушил закон цивилизованных миров. То был вызов, понимаете? Я облучил его семенники и обработал их для верности ультразвуком, убив сперму. Я, разумеется, не мог прибегнуть к помощи мастера-плетельщика, потому что все мои коллеги презирали незаконную деятельность. Но я знал, что не зря имею репутацию мастера-скульптора — а что такое плетение генов, как не хирургия на молекулярном уровне? И я залез в его тубулы, а потом долго и кропотливо расщеплял ДНК стволовых клеток и вызывал мутации в получившихся фрагментах. Теперь вновь созревающие сперматозоиды дадут жизнь сыну, похожему на него.

Когда я закончил эту тончайшую из тонких операцию, на что ушло почти два года, Гошеван встал перед зеркалом в моей мастерской, вгляделся в себя и объявил:

— Вот он, Homo neandertalis. Теперь я меньше, чем человек, но одновременно и больше, чем он.

— У тебя вид дикаря из дикарей, — подтвердил я, а затем, думая напугать его, добавил то, что утверждали почти все, говоря об алалоях: — Они живут в пещерах и не знают языка. Они по-животному жестоки со своими детьми: они пожирают чужаков, а может быть, и друг друга.

Услышав мои слова, Гошеван рассмеялся и ответил:

— На Старой Земле, в столетие холокоста, в месте под названием Шанидар, неподалеку от Загросских г-гор в Ираке, обнаружили неандертальское погребение. Археологи нашли скелет сорокалетнего м-мужчины, у которого не было руки ниже локтя. Они назвали его Шанидар I и установили, что руку он потерял з-задолго до смерти. В могиле другого неандертальца, Шанидара IV, нашли пыльцу нескольких видов цветов, перемешавшуюся с фрагментами костей, камешками и пылью. И я вот о чем хочу спросить тебя. Скульптор: м-можно ли называть людей дикарями, если они заботились о калеках и отдавали уважение умершим, осыпая их яркими цветами?

— Но ведь алалои другие, — возразил я.

— Посмотрим, — сказал он.

Тут я должен честно признаться, что недооценил его, приняв за безумца или жертву самообмана, обреченную на смерть уже в десяти милях от Никогде. По договору между основателями города и алалоями нам принадлежал лишь один-единственный остров — хотя и достаточно большой, — и отцы города свято блюли соглашение. Лодки бесполезны из-за айсбергов, забивающих Пролив, а ветроходы потенциальных контрабандистов и браконьеров расстреливают с воздуха. Я даже вообразить себе не мог Гошевана, шагающего пешком через Старнбергзее — Старнбергское море, когда оно замерзает глубокой зимой, и довольно ехидно поинтересовался, каким образом он намерен отыскать алалоев.

— Собаки, — сразу ответил он. — Я запрягу в сани собак, и они перевезут меня через замерзшее море.

— А что такое собаки?

— Хищные млекопитающие со Старой Земли. Они подобны людям-рабам, но гораздо приветливее и стремятся угодить хозяину.

— А, так ты говоришь о хазгах, — догадался я (так алалои называют упряжных собак) и рассмеялся. Даже сквозь шерсть на лице Гошевана я разглядел, как покраснела его белая кожа, словно ее хлестнул порыв ледяного ветра. — И как ты намереваешься протащить таких зверей в наш город?

В ответ Гошеван молча раздвинул волосы на животе и показал тонкую полоску плотной белой кожи, которую я принял за шрам после вырезанного аппендикса.

— Разрежь здесь, — велел он.

Заблокировав нервы на животе, я сделал разрез и обнаружил странный орган, прилегающий к кишке в том месте, где находится аппендикс.

— Это псевдояичник, — пояснил Гошеван. — Хозяева питомника на Даркмуне оказались умны. Валяй, режь дальше и увидишь, что я с собой привез.

Я вырезал фальшивый орган — красный и скользкий, изготовленный из даркмунского биопластика с тошновато-сладким запахом, — и быстро полоснул по нему скальпелем. Из него вывалились тысячи неоплодотворенных яйцеклеток и мешочек со спермой, до этого плававшие в суспензии кридды, сохранявшей их свежими и жизнеспособными. Ткнув пальцем в молочно-белый мешочек спермы, Гошеван сказал:

— Семя лучших даркмунских маттов. Поначалу я намеревался вырастить и обучить собак для сотен упряжек.

Не знаю, где и как Гошеван вырастил и натренировал своих собак, потому что вновь не видел его две зимы. Я уже было решил, что его поймали и изгнали из города, или же кто-то раскроил ему череп, а его мозги давно высосал грязный тощий трупоед.

Но, как вы еще увидите, Гошеван оказался человеком изобретательным и умирать не собирался. Он вновь вернулся в мою мастерскую зимней ночью, когда воздух был столь черен и холоден, что даже на всегда оживленных глиссадах и ледовых улицах не было ни души. Похожий на белого медведя, он стоял в прихожей, сильными и плавными движениями расстегивая парку из меха шагшая и срывая прикрывающую лицо меховую маску. Под паркой я разглядел черную с золотом камелайку с подогревом — такие носят бегуны в дни фестивалей, желая сохранить тепло и в то же время без помех работать руками и ногами.

— И это мой благородный дикарь? — спросил я, погладив пальцами его замечательно теплую нижнюю одежду.

— Даже ф-фанатик вроде меня должен поступаться принципами ради выживания, — ответил он.

— А что ты станешь делать, когда сядут батареи?

Он посмотрел на меня — в его глазах я прочел одновременно страх и упоительное восхищение — и ответил:

— Когда батареи сядут, я или уже буду мертв, или отыщу свой дом.

Попрощавшись со мной, он вышел на улицу, где его ждали собаки, нетерпеливо натягивавшие постромки. Когда он подошел, они завыли и залаяли, тычась черными носами в его парку. Стоя у окна я видел, как Гошеван возится с задубевшими от мороза кожаными ремнями, время от времени похлопывая вожака огромными рукавицами. Он трижды перекладывал груз на нартах, равномерно раскладывая мешки с собачьим кормом и накрепко привязывая их к деревянной раме. Потом как-то хитро свистнул и отправился в путь. Свернув за угол, он растворился в морозной тьме.

Когда я произнес эти слова, в комнате словно похолодало. Юноша, глотнув кофе, плотно сжал узкие губы и тут же выдохнул облачко пара, словно зависшее в воздухе.

— Но ведь это еще не конец рассказа, верно, Скульптор? Вы забыли про мораль: как бедняга Гошеван погиб во льдах, проклиная свою дурацкую мечту и с разбитым сердцем.

— И почему вас, молодых, все время тянет заглянуть в конец? Неужели наша Вселенная вот-вот умрет или скукожится вместе со всеми своими измерениями? Как следует называть агатанцев — концом эволюции человека или новым видом людей? И так далее, и так далее. И кончатся ли когда-нибудь вопросы, задаваемые нетерпеливыми молодыми людьми?

Я торопливо хлебнул горького кваса, обжег рот и горло и просидел некоторое время, жадно, словно старые мехи, втягивая в легкие холодный воздух.

— Но вы правы, — выдохнул я. — Мой рассказ еще не закончен.

Гошеван погнал упряжку прямиком через замерзшее Старнбергзее. Все время на запад, шестьсот миль по утрамбованному ветром снегу, и как можно быстрее. Добравшись до первого из Тысячи Островов, он увидел покрытые вечнозелеными лесами горы, где на крутых гранитных утесах гнездились таллосы, наполнявшие воздух хриплым карканьем, слышным за много миль. Но алалоев он не нашел и потому направил собак через расщелины ледяного шельфа обратно в море.

Он осмотрел пятнадцать островов, не отыскав ни единого человеческого следа. Гошеван провел в пути шестьдесят два дня, и тут смертоносное безмолвие лютых морозов глубокой зимы начало сменяться жуткими буранами средизимней весны. Во время одного из них, когда снег стал настолько тяжелым и мокрым, что ему приходилось через каждые сто ярдов останавливаться и очищать стальные полозья саней от примерзшей снежной каши, вожак упряжки по кличке Юрий Яростный провалился вместе с другими собаками в расщелину. Гошеван вцепился в сани и удерживал их изо всех сил, уперев задники сапог в скользкий снег, но вес трех собак — Юрия, Саши и Али, — повисших на постромках и огромным маятником болтавшихся за краем расщелины, оказался настолько велик, что он почувствовал, как и его медленно притягивает к обрыву. Только быстрый взмах охотничьего ножа спас его самого и оставшихся собак. Перерезав постромки, он с бессильной яростью наблюдал, как самые крепкие собаки упряжки, цепляясь черными когтями за стены расщелины, с жалобным визгом падают на ледяное дно.

Несчастье ошеломило Гошевана, и, хотя снегопад прекратился, а на горизонте уже виднелся шестнадцатый, самый большой из Тысячи Островов, он понял, что не может идти дальше, не отдохнув. Поставив палатку, он скормил собакам остатки из последнего мешка с кормом. Вскоре послышалось отдаленное шипение, быстро превратившееся в рев — буран налетел вновь и бушевал вдоль Старнбергзее с такой яростью, что весь день и всю ночь Гошеван проверял ввинченные в лед штыри, державшие палатку, иначе его снесло бы вместе с ней. Он пролежал в ней девять дней, дрожа в спальном мешке, пока подгоняемые ветром ледяные кристаллы делали свое дело. На десятый день встроенные в камелайку батареи сели настолько, что он с отвращением швырнул их в задубевшие и бесполезные стенки палатки. Потом выкопал в снегу пещерку и затолкал в нее двух последних изголодавшихся собак, надеясь, что они прижмутся друг к другу и хоть как-то согреются. Но на одиннадцатый день Гашербрум, умнейшая из собак, умерла. А утром, двенадцатого дня, его любимая Каника, чьи лапы покрывала корка смешанного с кровью льда, тоже застыла, словно зимняя ночь.

Когда буран не утих и на пятнадцатый день, Гошеван настолько обезумел от жажды, что обжег и без того покусанные морозом губы о металлическую чашку, в которой растапливал снег. И хотя от голода стал слаб, как снежный червь, он так и не смог заставить себя есть собачатину, потому что каждой из собак был и отцом, и матерью. Сама мысль, вызывала у него такую тошноту, что он предпочел бы умереть.

Смастерив себе грубые снегоступы из отодранных от саней деревянных планок, обтянутых кожей, он отправился, перебираясь с одной дрейфующей льдины на другую, к огромной бело-голубой горе, пронзающей небо в отдалении. Как он позднее узнал, гора эта называлась Квейткел, то есть «белая гора» на языке деваков — племени алалоев, которые наткнулись на умирающего Гошевана в густом лесу на восточном склоне.

Спасители — пятеро богоподобных мужчин в ангельски-белых одеяниях, как тогда почудилось его воспаленному, измученному видениями сознанию, — принесли Гошевана в огромную пещеру. Несколько дней спустя он очнулся от восхитительного запаха горячего супа и жареных орехов. Гошеван услышал тихие голоса, произносящие слова странного музыкального языка, ласкавшего слух. Двое детей — мальчик и девочка — сидели на краешке укрывавшего его роскошного меха, застенчиво разглядывали чужака сквозь щелочки между пальчиками поднесенных к лицам ладошек и хихикали.

К нему подошел широкоплечий чернобородый мужчина. Могучими, покрытыми шрамами пальцами он держал суповую миску из пожелтевшей кости с вырезанными на ней изображениями ныряющих китов. Пока Гошеван глотал суп, мужчина спросил:

— Марек? Патвин? Олоран? Нодин? Маули?

Гошеван, еще не оправившийся полностью от снежной слепоты и туго соображавший, позабыл, что я сделал его внешне неотличимым от любого из алалоев. Ему показалось, будто его обвиняют в том, что он чужак, и потому он яростно тряс головой, услышав название очередного племени. Наконец, когда Локни — так звали большого мужчину — прекратил попытки узнать, из какого же племени найденный ими незнакомец, Гошеван стукнул себя в грудь и произнес:

— Я человек. Просто человек.

— Айямен, — повторил Локни. — Ни луриа ла деваки.

Вот так и получилось, что Локни из племени деваков пригласил в новый дом Гошевана из племени айяменов^[2].

Гошеван быстро набирался сил, объедаясь солоноватым сыром из молока шагшаев и орехами балдо, запасы которых деваки делали, чтобы переждать бури средизимней весны. И хотя Катерина, жена Локни, предлагала ему толстые мамонтовые отбивные, сочащиеся под хрустящей корочкой красным соком жизни, он не ел мяса. Гошеван, всю жизнь жевавший лишь мягкое, искусственно выращенное мясо без костей, ужасался тому, что такие ласковые и заботливые люди питаются мясом живых животных. Вряд ли я сумею научить этих дикарей хотя бы нескольким правильным обычаям цивилизованных людей, как-то подумал он. С какой стати они будут прислушиваться к словам незнакомца? Именно тогда, впервые с того дня как покинул Летний Мир, Гошеван задумался о мудрости своего поступка.

К тому времени, когда Гошеван нарастил пятьдесят фунтов новых мускулов, бури средизимней весны сменились ясными днями мнимой зимы. Настали прохладные солнечные дни; выпадавший изредка снежок был не в силах прикрыть даже альпийские огневки и снежные георгины, ковром устилавшие нижние склоны Квейткела. Таяли ледники, меховые мухи откладывали яйца. Для мамонтов, которых деваки называли отувап, настало время приносить потомство, а для леваков — пора охоты.

Гошевана выворачивало от одной мысли об убийстве. Хотя он быстро выучил язык деваков, а заодно смирился с вшами и грязными немытыми волосами, он так и не знал, сможет ли убить животное. Но когда Локни молча сунул ему в руку копье, он понял, что ему придется охотиться вместе с восемнадцатью другими мужчинами, многие из которых уже давно дивились странным обычаям айяменов, и даже ставили под сомнение его мужество.

Поначалу охота шла хорошо. В одной из долин среди холмов у южных подножий Квейткела они отыскали стадо мамонтов, кормящихся арктической тимофеевкой и перезрелыми, уже наполовину перебродившими снежными яблоками. Огромные волосатые звери, пьяно пошатываясь, бродили по долине, заросшей альпийской огневкой, где все было словно охвачено ярким красным и оранжевым пламенем. Гошевану даже захотелось крикнуть при виде такой красоты. Охотники оттеснили трубящих мамонтов к краю долины и загнали в болото, где быстро прикончили копьями с кремневыми наконечниками трех молодых тува. Но потом Локни завяз в болоте, а Вемило растоптала разъяренная самка. Гошевану, оказавшемуся ближе остальных, пришлось спасать Локни. Он протягивал ему копье, но, хотя связки на его до предела вытянутой руке едва не лопались от напряжения, Локни никак не мог за него ухватиться. Гошеван услышал голоса и крики, потом оглушительный топот. Земля под ним затряслась. Подняв голову, он увидел несущуюся прямо на него самку с красными от ярости глазами и понял, что охотники уже молятся о его духе — каждый знал, что одиночке не справиться с нападающим тува.

Охваченный ужасом, Гошеван с такой отчаянной силой метнул копье в глаз мамонта, что наконечник вошел в мозг, а огромный зверь горой рухнул на землю. Деваки были ошеломлены. Никто еще не видел подобного, а Хайдар и Алани, сомневавшиеся до сих пор в его храбрости, заявили, что Гошеван даже больше, чем мужчина. Но сам Гошеван знал, что его победа — результат слепого везения и моей хирургии, и потому его охватило презрение к себе, ибо он убил могучего зверя и теперь недостоин называться человеком.

Ночью в пещере деваки устроили поминки, скорбя о духах умерших тува и напутствуя дух Вемило перед походом на другую сторону дня. Локни отрезал себе ухо острым обсидиановым ножом и положил окровавленный лоскут кожи на холодный лоб Вемило, дабы тот всегда мог слышать молитвы своего племени. Пока Катерина прикрывала рану мужа пушистым мхом, другие женщины забрасывали искалеченное тело Вемило снежными хризантемами.

Потом Локни повернулся к Гошевану и сказал:

— Мужчина, чтобы быть мужчиной, должен иметь женщину, а ты слишком стар, чтобы брать в жены девственницу. — Он подошел к Ларе, всхлипывающей над могилой мужа. — Посмотрите на эту несчастную женщину. Давным-давно Арани, ее отец, бросил ее, чтобы жить с безволосыми людьми в Призрачном Городе. Братьев у нее нет, а теперь и Вемило танцует среди звезд. Посмотри на эту несчастную, но прекрасную женщину, чьи волосы все еще черны, а зубы прямы и белы. Кто станет мужем этой женщины?

Гошеван посмотрел на Лару, и, хотя глаза ее застилали слезы, он увидел, что они темны и горячи, полны красоты и жизни. В груди Гошевана вспыхнуло пламя, и он воскликнул:

— Только дурак не пожелает такую женщину! — И добавил, желая утешить Лару. — Мы поженимся, и у нас будет много детей, которых мы станем любить.

Все внезапно замолчали. Деваки молча переглядывались, словно не верили собственным ушам. Наконец Уши удивленно молвила:

— Неужели он не знает, что у Лары три дочери и сын?

— Конечно, знаю, — ответил Гошеван. — Но это значит лишь то, что чресла ее обильны, и она легко родит сыновей и для меня.

Услышав это, Уши вскрикнула и начала рвать на себе волосы. Катерина закрыла лицо руками, а Локни спросил:

— Как вышло, Гошеван, что ты не знаешь Закона?

Гошеван, разгневанный и смущенный, ответил:

— Откуда мне знать ваши законы, раз я из далекого племени?

Локни посмотрел на него, и в глазах его была смерть.

— Закон есть Закон, — сказал он, — и он един для всех алалоев. Наверное, снежная буря украла твою память и заморозила душу. — И затем, не желая убивать мужчину, спасшего ему жизнь и собирающегося жениться на его сестре, он растолковал, что к чему:

— Лара может родить еще только одного ребенка. У женщины может быть пятеро детей: одного для Дыхания Змея глубокой зимой, одного для бивней тува, мамонта. Одного для лихорадки, приходящей по ночам. — Локни на мгновение смолк, пока слова Закона перебегали с уст на уста, и все племя — кроме Гошевана — нараспев повторяло: — Мальчика, который станет мужчиной, и девочку, которая станет девака, матерью Людей.

Потом Локни приложил ладонь к шее Гошевана, стиснул пальцы и молвил:

— Если нас станет слишком много, мы убьем всех мамонтов, и нам придется охотиться на шелкобрюхов и шагшаев, чтобы не умереть с голоду. А когда их не станет, нам придется долбить дыры в морском льду и бить копьями тюленей, которые всплывут к ним подышать. Когда не останется тюленей, придется убивать кикилиа — кита, который мудрее нас и силен, как Бог. А когда животных не станет совсем, мы начнем выкапывать кривые корешки, есть личинок меховых мух и крошить себе зубы, обгладывая лишайники со скал. Наконец нас станет так много, что мы начнем убивать леса, чтобы сажать снежные яблоки, и тогда у людей проснется жадность, и кончится все тем, что у кого-то будет больше земли, чем у других. А когда свободной земли не останется, сильные начнут заставлять слабых работать, а слабые будут продавать за еду своих женщин и детей. Самые же сильные станут воевать между собой, чтобы захватить еще больше земли, мы превратимся в охотников на людей, и настанет для нас ад при жизни и ад по ту сторону. А под конец, как то случилось на Земле перед расселением на звезды, с неба упадет огонь и деваков не станет.

И Гошеван, по-настоящему желавший лишь одного сына, принял Закон алалоев, потому что кто лучше него самого знал о зле от владения рабами и о ложности продажной любви?

В конце мнимой зимы он женился на Ларе. Вплетенные в знак скорби в длинные черные волосы снежные георгины она заменила огневками, как подобает молодой жене, и села шить Гошевану новую парку из шагшая, без которой ему не выйти на зимний мороз. Каждый из деваков сделал им свадебный подарок. Эйрена и Джаэль, те самые хихикающие ребятишки, что первыми заговорили с ним много месяцев назад, подарили ему пару рукавиц и украшенный резьбой рог тортрикса, чтобы ему было из чего пить крепкое пиво, которое варили каждую зиму из раздавленных корешков. Но самым ценным подарком, изумившим Гошевана мастерством и симметрией, оказалось преподнесенное Локни копье — длинное, прочное и с кремневым наконечником, таким острым, что пронзало шкуру мамонта с той же легкостью, словно то был кусок сыра.

Допив свой квас, я смолк, переводя дыхание. Звук, с каким мраморная чашка юноши коснулась твердого холодного стола, показался мне слишком резким и громким. Я ощутил запах корицы и меда; минуту спустя домашник подал нам хлеб с изюмом, намазанный медовым сыром, и принес два пыхтящих кофейника. С улицы донеслось легкое пощелкивание стальных коньков по ледовой дорожке, и я удивился — кто-то или очень глуп или безрассуден, иначе не вышел бы из дому в такую ночь. Юноша схватил меня за руки и столь пристально впился в меня взглядом, что мне пришлось отвернуться.

— А Гошеван? — спросил он. — Он стал счастлив с красавицей Ларой? Стал, правда ведь?

— Да, он был счастлив, — ответил я, пытаясь высвободить свою стариковскую руку из тисков молодых пальцев. — Настолько счастлив, что стал называть вшей «мои маленькие зверушки» и перестал вспоминать о том, что ему до самой смерти не придется более мыться. Заикание, раздражавшее его всю жизнь и нередко вгонявшее в краску стыда, внезапно прошло, едва он обнаружил, с какой легкостью слетают с его языка певучие гласные и гладкие согласные языка деваков. Он полюбил детей Лары как своих собственных, а Лару любил так, как только может любить женщину отчаянный и романтический мужчина. А она, хотя и понятия не имела о столь знакомых Гошевану экзотических умениях куртизанок, любила его с такой силой и страстью, что он разделил свою жизнь на две части: время до Лары — смутное, тусклое и полное путаных воспоминаний — и время Лары, наполненное светом, радостью и смехом. Поэтому когда следующей средизимней весной она коснулась своего живота и улыбнулась, он с уверенностью понял, что прожил жизнь не напрасно и что счастлив настолько, насколько может стать счастлив мужчина.

Пока падал сухой глубокий зимний снег, Лара все разбухала подобно созревшим орехам балдо, которые женщины собирали и хранили в больших бочках из мамонтовых ребер, обтянутых мамонтовой же шкурой.

— У нас будет мальчик, — сказала она как-то ночью, в начале глубокой зимы, когда склоны Квейткела под светом лун казались серебряными. — Когда я носила девочек, все три раза меня тошнило по утрам. Но с этим ребенком я просыпаюсь голодной, словно тува средизимней весной.

Когда ее время настало, Катерина прогнала Гошевана и Локни, отца и дядю, ко входу в пещеру, где они принялись ждать, пока женщины совершали свой тайный обряд. Мороз той ночью стоял такой лютый, какой, по словам старой Амалии, бывает лишь дважды в столетие. На севере мужчины видели зеленые лоскуты света, свисающие с черного звездного неба.

— Огненные водопады, — сказал Локни. — Иногда они бледные и зеленые, как сейчас, а иногда красные, словно кровь. Духи Вемило и всех наших предков освещают зимнюю ночь, одаривая нас надеждой, чтобы мы противостояли мраку. — Потом он показал на яркий треугольник звезд, мерцающий над восточным горизонтом. — Ваканда, Эанна и Фарфара. Наверное, там живут люди. Люди-тени, без тел. Говорят, у них нет душ, и они питаются светом.

И так они сидели долго, дрожа от холода даже под мехами шагшая, и разговаривали о том, о чем говорят мужчины, когда их переполняет странная тоска и удивление перед тайной жизни.

Из пещеры донесся писк младенца. Гошеван хлопнул Локни по спине и радостно захохотал. Но крик его новорожденного сына тут же смешался-с глухим стоном, а потом и плачем разом зарыдавших женщин. Охваченный безумным страхом, он вскочил, а Локни пытался его удержать.

Гошеван побежал в самую теплую и дальнюю часть пещеры, где мужчинам находиться не полагалось. И там, в тусклом желтом мерцании масляных светильников, на новом, залитом кровью меху увидел своего мокрого, скользкого и розовокожего сына, лежащего между согнутых ног Лары. Рядом с младенцем стояла на коленях Катерина, прикрывая его лицо уголком серого меха. Гошеван с такой силой отшвырнул ее от сына, что она, глотая ртом воздух, упала на пол. Когда же Хайдар и Палани схватили его за руки, к Гошевану подошел Локни, охваченный печалью; его голос дрожал, а из глаз катились слезы. Он сказал:

— Таков Закон, друг. Любой ребенок, родившийся таким, как твой сын, должен сразу отправиться в путешествие на ту сторону.

Лишь тогда Гошеван, все еще переполненный слепой паникой и яростью, взглянул на своего сына. Он увидел вместо бедер два крошечных шевелящихся красных обрубка — там, где у нормального ребенка виднелись бы дрыгающиеся ножки. Его сын родился без ног. Когда Локни взял младенца, Гошеван сказал ему:

— Деваки не убивают друг друга.

— Ребенок не считается деваком до тех пор, пока у него нет имени, — ответил Локни. Гошеван впал в такую ярость, что на помощь Хайдару и Палани поспешили Эйнар и Паули.

— Я нарекаю его Шанидар, — заявил Гошеван. — Моего сына, которого я люблю больше собственной жизни, отныне зовут Шанидар.

Но Локни лишь покачал головой, потому что жизнь деваков настолько тяжела, что они не дают детям имен, пока не минует четыре зимы. Начертив пальцем в воздухе звезду над головой вопящего младенца, он отправился хоронить его в снегу.

Вернувшись с пустыми руками и белой паркой, заляпанной алыми пятнами замерзшей крови, Локни прикрыл ладонью глаза, словно защищая их от полуденного солнца мнимой зимы. Гошеван вырвался, схватил копье для охоты на мамонта, подаренное ему на свадьбу, и отчаянно метнул его в Локни. Боль и страх ослепили его настолько, что он даже не увидел, как наконечник, войдя в живот Локни, вышел из спины. Гошеван бросился из пещеры на поиски сына.

Час спустя он вернулся, держа в руках молчащего неподвижного младенца, замерзшего до твердости мамонтовой ноги.

— Лара, — пробормотал он и, пошатываясь, словно пьяный, направился к жене. Но Лара, успевшая увидеть то, что вышло между ее ног, и то, что сделал ее муж, перерезала себе скребком для шкур артерию на горле раньше, чем он к ней приблизился. И пока Гошеван, рыдая, говорил, что любит ее и умрет, если ее не станет, она ответила, что суть Закона в том, что жизнь надо прожить честно и радостно, или не жить вовсе. Поэтому когда Лара умерла на его глазах, вместе с ней умерла и лучшая часть Гошевана. Зная, что его жизнь также подошла к концу, он развязал шнурки своей парки, обнажив черные свалявшиеся волосы на груди, чтобы Эйнару, Алани и другим было легче пронзить его копьем. Но Гошеван так ничего и не понял. Локни, лежавший на спине в луже крови, вытекшей из большой раны в животе, сказал ему:

— Возвращайся в Город, глупец. Мы не станем убивать тебя, потому что не охотимся на людей.

Они дали Гошевану упряжку рычащих собак, бочонок орехов балдо и отправили в путь по льду. И он, которому сотню раз полагалось умереть, остался жив, потому что его переполняло безумие, охраняющее отчаянных людей. В голове Гошевана зародилась новая идея, и он направился в обратный путь по льду замерзшего Старнбергзее. На этот раз он съедал умерших собак и не обращал внимания на то, что его борода покрылась коркой черной замерзшей крови. Он снова пришел в Никогде, назвавшись ищущим, и заявился ко мне в мастерскую — жалкий, изголодавшийся, покрытый грязью. Мертвая отмороженная кожа гноилась на его лице.

— Я ищу жизнь для моего сына, — заявил он, стоя в этой самой комнате. Из набитого снегом и задубевшего от мороза кожаного мешка он извлек скрюченный розоватый кусок замороженной плоти и выложил его на стол. — Вот мой сын, — сказал он. — Используй все свое умение, скульптор, и верни его мне.

Гошеван поведал мне свою историю, нянча на руках кожаный мешок, куда сунул труп несчастного младенца. Он был безумен, настолько безумен, что мне пришлось орать на него и по нескольку раз повторять одно и то же, пока он не перестал причитать.

— Во всем городе не найдется ни единого криолога, — твердил я, — который сумел бы оживить твоего сына.

Но он так и не понял меня, и отправился бродить по ледяным улицам, рассказывая свою историю каждому скульптору, свахе и сетику, согласному его выслушать. Вот так весь город и узнал, что я манипулировал с его ДНК, причем манипулировал серьезно. Меня вызвали к акашикам, и их проклятый оптический компьютер обшарил весь мой мозг и записал все мои поступки и воспоминания.

— Если ты еще когда-либо нарушишь законы нашего города, — предупредил меня глава акашиков, — тебя изгонят. — А для верности они приказали мне в первый день каждого нового года являться для очередной проверки «до конца своей жизни». Но, как ни странно, хоть я и взбудоражил почти весь город, моя «неандертальская процедура» тут же стала чрезвычайно популярна среди многих туристов, приезжающих в Никогде с целью изменить себя. Даже многие годы спустя на ледовых дорожках нашей части города теснились широкоплечие волосатые супермены, выглядевшие так, словно они братья Гошевана.

Бедный Гошеван! Хотя он умолял и грозил каждому криологу в квартале, смерть есть смерть, и никто не мог ничем ему помочь, разве что накормить чем-нибудь горячим, дать глотнуть тоалаче и отправить бродить дальше. Последнее, что я про него слышал — как он пытался кого-то подкупить, лишь бы попасть на Агатанж где, по его словам, люди уже больше не люди, и чудеса бесплатны для любого, кто согласится расстаться со своей человеческой сутью. Но всякий ведь знает, что агатанжское воскрешение — не что иное как миф, выдуманный неким фантазером, опьяненным пламенем тоалаче, и нисколько не реальнее телепатов Юлканды. Так Гошеван и сгинул в переулках нашего Призрачного Города, где, без сомнения, замерз насмерть в одну из темных зимних ночей. И тут, мой юный друг, моя история заканчивается.

Я поднялся, намекая, что наша беседа завершилась, но юноша остался сидеть, молча глядя на меня. Взгляд его стал таким напряженным, настолько мрачным и раздражающим, что мне невольно подумалось: возможно, все, жаждущие недостижимого, в той или иной степени затронуты безумием.

— А сейчас вы должны уйти, — сказал я, ощущая, как кислый квас и горячий кофе обжигают мне желудок. — Вы понимаете, почему именно сейчас, и понимаете также, почему должны это сделать.

Внезапно юноша ударил кулаком по столу. По комнате эхом пронесся громкий стук подпрыгнувших на столешнице чашек, смешанный с его дрожащим от возбуждения голосом.

— Но здесь эта история не кончается, — заявил он. — Существует другой, истинный конец истории о Гошеване, который рассказывают в серебряных рудниках Летнего Мира.

Услышав его слова, я улыбнулся, ибо история о Гошеване ныне превратилась в легенду, и окончаний у этой легенды не меньше, чем Тысячи Островов. И хотя я не сомневался, что вновь со скукой выслушаю один из мифических вариантов, в котором Гошеван с триумфом возвращается к патвинам, башамам или какому-нибудь другому племени алалоев, я все же решил послушать. Никогда нельзя знать наверняка. А поскольку я коллекционирую эти мифы, то ответил:

— Расскажите мне ваш конец.

— Гошеван отыскал Агатанж, — убежденно начал юноша. — Вы сами говорили, Скульптор, что он был не из тех, кого легко убить. Он отыскал Агатанж, где люди — полагаю, не стоит называть их людьми, потому что они многополые и больше похожи на тюленей, чем на людей, — где агатанцы оживили Шанидара. Они сделали ему механические ноги, сильнее настоящих, и, пока Шанидар рос, он сменил пятьдесят пар таких ног. Они предложили Гошевану покой агатанских океанов, мудрость и блаженство вживленных в мозг биопроцессоров. Но Гошеван ответил, что раз он оказался непригоден для ледяного мира, который менее чем цивилизован, то уж наверняка недостоин водного мира, давно превзошедшего цивилизацию. Поблагодарив хозяев планеты, он сказал:

— Когда Шанидар вырастет, он станет принцем. Я отвезу его на родной Летний Мир, где живут такие же люди, как мы.

Много лет спустя он вернулся на Летний Мир седым сгорбленным стариком. Отыскав старых друзей, он попросил у них взаймы богатые земли в дельте реки, чтобы восстановить свои прежние поместья. Но никто его не узнал. Прежние друзья, а ныне заносчивые и спесивые лорды, облаченные в белые летние шелка, увидели лишь старого безумца — полагаю, он показался им более похож на животное, чем на человека, — и странного на вид мальчика с агатанскими протезами вместо ног.

«Гошеван, — заметил Леонид Справедливый, который когда-то помог Гошевану подавить сорок восьмой на Летнем Мире бунт холопов, — был безволос, как слон. К тому же он заикался, если меня не подводит стариковская память».

А потом — ты слушаешь меня, скульптор? — Леонид приказал продать обоих на серебряные рудники. Сондеван, жирный надсмотрщик над рабами, снял с Шанидара протезы и привязал его к тележке, чтобы тот мог кататься по ведущим в шахту рельсам. Гошеван был стар, но все еще силен, как буйвол. Ему сунули в руки кайло и послали рубить жилу сильванита.

«Гошеваном, — сказал Сондеван, — звали моего отца. Он был невысок и слаб, и позволил лордам Дельты купить свои земли за бесценок — всего одну десятую таланна за акр. А это уродливое животное никакой не Гошеван».

В шахте было прохладнее, чем на рисовых полях, но и под землей царила адская жара, если сравнить температуру с морозными лесами Квейткела. Гошеван — помнишь, Скульптор, как ты удалял его потовые железы? — Гошеван продержался два часа, а потом свалился от теплового удара. Но перед смертью он рассказал своему сыну историю его рождения и объяснил Закон деваков. И за мгновение до того как на его череп обрушился серебряный молоток надсмотрщика, он произнес свое последнее слово: «Вернись!»

Поэтому я вернулся, — закончил юноша.

В мастерской царила тишина. Стоя на холодном кафельном полу, я слышал свое неровное дыхание, ощущал на языке горьковато-сладкий привкус кофе. Внезапно юноша встал, причем так резко, что задел бедром столик, и одна из моих драгоценных чашек упала и разбилась. Распахнув меха, он быстро спустил брюки, и я увидел кое-как, словно поработал невежественный ученик скульптора, прилаженные к бедрам искусственные ноги — из тех, что неумело клепают на Фосторе или Кайнане, — небрежно прикрытые сверху красными лоскутами кожи.

— Я вернулся, дед, — сказал он. — И ты должен сделать для меня то, чего не сумел сделать для Гошевана, моего отца.

И здесь мой рассказ воистину и на самом деле заканчивается. Я не знаю, настоящим ли Шанидаром был тот пришедший ко мне юноша. Не знаю, правдива ли история о смерти Гошевана. Я предпочел поверить его рассказу, хотя сам по себе он не столь уж и важен. Важны лишь точность и мастерство, новые ноги, отрастающие у калеки, и изменение, вопреки законам цивилизации, ДНК молодого человека, когда нужда в таком лечении и изменении и в самом деле велика. Важно, что есть люди, не боящиеся кроить и переделывать свою плоть, когда они стремятся начать все сначала.

И когда в первый день средизимней весны меня призовут к акашику, а потом изгонят из моего таинственного и любимого города, я не стану искать Агатанж, как бы завлекательны ни были его теплые океаны. Я слишком стар, чтобы переселяться в тело тюленя; я не ищу мудрости вживленных в мозг биопроцессоров. И если перефразировать закон, то он прозвучит так: «Человек может делать со своей ДНК все, что пожелает, но душа его принадлежит его народу». И я должен вернуться к своему народу, к девакам. Все эти годы мне мучительно не хватало спокойной заснеженной красоты Квейткела, а кроме того, мне нужно положить цветы на могилу моей дочери Лары. Я, Арани, когда-то пришедший в Никогде с шестнадцатого и самого большого из Тысячи Островов, пришедший как один из множества ищущих, сам переведу своего внука через замерзшее Старнбергзее. А за Гошевана, дитя моих лазеров и микроскопов, за моего несчастного, отважного и неугомонного зятя, я помолюсь так, как молимся мы за всех, совершающих великое путешествие: «Гошеван, ми алашария ла шанти деваки, да найдет твой дух покой по ту сторону дня…»

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

Наталия Сафронова

БУДЬТЕ ПРОЩЕ!

Бегство от цивилизации насчитывает примерно стольно же веков, сколько существует сама цивилизация.

Первые попытки были предприняты еще в Древней Греции. Правда, членам немногочисленных общин было, по крайней мере, теплее и комфортнее общаться с природой, нежели героям Д. Зинделла, затерянным в снегах.

В разные времена это стремление приобретало различное «идеологическое обоснование», именуясь то «руссоизмом», то «опрощением», то «философией ухода», но само стремление человека найти путь, альтернативный технологическому развитию, весьма симптоматично…

ПОЧЕМУ СПОРЯТ С ВЕКОМ

В ряду многочисленных толкований понятия «простой» Владимир Даль приводит одну характерную присказку: что хитро, то и просто. Формула парадокса. Как видим, народ давно приметил, как непроста эта простота. Чем более усложняется жизнь — общественная и частная, — чем дальше продвигается в своем развитии цивилизация, тем притягательнее «черты естественности» (выражение Бориса Пастернака), тем сильнее стремление к некоей — высшей — простоте. Вспомним надежду того же Пастернака: «впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». Конечно, поэт имеет в виду значение «ереси», понимаемое в системе координат его ремесла. Мы же попробуем расширить рамки до понятия простоты в экзистенциальном (бытийном) смысле, как своего рода первоначальной гармонии, которая была утрачена человеком.

Тоска по утраченному реализовалась на разных этапах истории различно: она просматривается в философских системах, идеологических построениях, особенно утопического толка, наконец, в стиле жизни некоторых социальных групп. «Назад к природе» и «Будьте проще» — лозунги разных веков и даже этносов, однако у них есть общая основа. Все идет издалека.

В процессе эволюции человек оказался наделенным развитым мозгом, что, по выражению Эриха Фромма, «чрезвычайно усложнило жизнь». Особенно тогда, когда человеческое мышление приобрело новое качество — самосознание, которое позволило человеку осознать себя существом, отделенным от природы и себе подобных. Характерная для животного существования «гармония» оказалась разрушенной. Человек превратился в своего рода аномалию Вселенной: он часть природы, подчинен биологическим законам, которые не в силах изменить, и в то же время от природы отделен, не чувствует в ней себя «как дома». По сути дела, он есть единственное животное, которое сознает собственную смертность и для которого существование представляет проблему.

В дочеловеческое состояние гармонии с природой возврата нет, однако образ этой гармонии не перестает тревожить воображение. Экзистенциальная противоречивость порождает чувство постоянной неустойчивости. Человек обречен строить сам свою собственную экологическую нишу и сотворять в процессе строительства себя самого. Иногда он достигает стабильности — не без помощи им же создаваемого искусственного мира, — но эта относительная стабильность нарушается снова и снова. Новое состояние неустойчивости заставляет человека искать новое равновесие — это, как считает Фромм, и принимается за его врожденную склонность к прогрессу. На этом пути, однако, возможны варианты регрессивного развития.

На уровне представлений современной социальной психологии идея может показаться универсальной для самых разных исторических контекстов. Взять хотя бы, к примеру, философию Жан-Жака Руссо, с ее проповедью естественного человека, почти дикаря, анафемой современному государству и культуре. Все это не случайно возникло на пороге социальных потрясений, буквально преобразивших-Европу. Многие идеи Руссо легли в основу документов Великой французской революции XVIII века и на протяжении двух следующих столетий нашли последователей в разных странах мира. Возможно, необходимость перемен приближение своего нового витка история и цивилизация дают почувствовать сначала избранным. Ниспровергая холодный рационализм, провозглашая примат добродетели над просвещением, пылкий Руссо указывал пути достижения новой устойчивости человеческой цивилизации. В известной мере можно увидеть здесь прообраз анти-технократических тенденций нашего времени, когда речь идет о спасении цивилизации и человека, а не просто поисках для них нового равновесия.

Интересно, что на пороге XX века почти одновременно раздались предостерегающие голоса в разных частях мира: на Западе — Альберта Швейцера, на Востоке — Махатмы Ганди, в евразийской России — Льва Толстого. Эти «звезды равной величины» могут быть причислены к стану продолжателей направления мысли, начатой Руссо. Однако имеют перед ним важное преимущество, поскольку пытались, в отличие от предтечи, сделать собственную жизнь аргументом своих философских взглядов. Имеющий три докторские степени Швейцер лечил в африканских джунглях аборигенов, ведя почти такой же образ жизни; выпускник Кембриджа Ганди работал на плантации созданной им колонии (так сказать, колхоза); опростившийся Лев Толстой косил с мужиками сено и составлял учебники для деревенских ребят, которые воспитывались в открытой им Яснополянской школе.

Нет, они не призывали, как Руссо, «назад к природе», их протест против принятых общественных норм был глубже. Пророки пытались сформулировать новую философию жизни, основанную на взаимной любви, непротивлении злу насилием. Это было актуально на пороге «века-волкодава», в котором вскоре будут развязаны две кровопролитные мировые войны, теоретически и технологически подготовлена третья, грозившая уничтожением и цивилизации, и жизни вообще. Пророки искали другого равновесия. И не их вина, что потом оно достигалось в мире весьма странным образом: ядерным паритетом потенциальных противников, каждый из которых мог своей долей оружия не один раз уничтожить все живое на земле. Возможно, это и есть вариант «регрессивного развития», о котором говорит Фромм.

Двадцатый век явил и яркий пример развития тупикового, которое начиналось тоже с идеи достижения социальной гармонии, рая на земле. Воспетый Руссо «дикарь» в этом раю Должен был занять главенствующее Положение — и так можно интерпретировать известный тезис о «кухарках, которые будут управлять государством. В плане всеобщего опрощения в России было сделано много всего, и результат известен. Извлечем еще одну присказку из толкований Владимира Даля: простота хуже воровства.

Есть весьма интересное исследование, проведенное в Центре изучения общественного мнения, которое посвящено характерологическим особенностям «базовой личности», или, как говорят социологи, доминантного типа недавно существовавшей в нашей стране социальной системы. Им был простой советский человек, про которого люди моего поколения если не пели сами, то слышали непременно множество хороших песен советских же композиторов. Помнится строчка: «Высокие горы сдвигает советский простой человек». Авторы исследования пришли к выводу, что такие душевные качества народа, как простота или открытость, благодаря специфике социальной жизни тогда в нашей стране, вовсе не синонимы психологической искренности. Наоборот, зачастую за ними — гипертрофированное коллективистское ханжество и лицемерие, подчиненность групповым императивам любого содержания, конформизм и привычка к подчинению, покорности, терпению. Быть простым — это значит быть «как все». Оборотной стороной пафоса простоты авторы исследования считают иррационализм и подозрительность в восприятии социальной жизни, мифологизацию сознания, которые мы сейчас наблюдаем. Таким образом, простота может стать и метафорой социального консерватизма. Как это далеко от пастернаковской «ереси»!

А что означало в той же социальной специфике «быть не как все»? Известный отечественный философ Григорий Померанц выделяет так называемых опростившихся, которые «выскальзывали из сложившегося порядка вещей», бросая лестницу образования, общественных статусов. Таких людей было немало среди шестидесятников — истопники, рабочие, сторожа, лифтеры с высшим образованием, а то и со степенью. Положение их несколько идеализировалось впоследствии и считалось своего рода протестом против подавления всех форм индивидуализма и самой индивидуальности.

ВПЕРЕД В УТОПИЮ?

В считанные годы, что остались до нового века и тысячелетия, трудно ожидать появления властителя дум, равного Руссо по силе своего воздействия на умы и души. Разговоры о возможном апокалипсисе стали общим местом, и знаков «состояния неустойчивости» более чем достаточно. Мир искусственного вырос, потеснив мир естественного не просто территориально: многочисленные зоны экологического неблагополучия и просто бедствия являются платой и за «сдвинутые горы», и за повернутые реки, и за многое другое. Лозунг «Назад к природе» невозможен хотя бы потому, что людей много, а природы совсем мало. Экологически опасными, несущими постоянную угрозу для человека стали все «стихии»: воздух, вода, земля. Специалисты говорят о возможности катастрофы антропологической и превращении нашей цивилизации в постчеловеческую. По определению Эриха Фромма, прогрессируя интеллектуально и технически, человек оказался перед синдромом, «препятствующим жизни». Создавая разумом и собственной деятельностью мир, который, как создателю казалось, даст возможность его полному развитию, он породил угрозу жизни. Сознается ли человечеством эта угроза?

Несмотря на кажущееся обилие свидетельств кризиса техногенной цивилизации, для большинства людей (из числа читающих и склонных к размышлениям или принимающих в обществе решения) проблема остается где-то на периферии сознания. Потреблять товары и радости — в этом видят смысл жизни многие, тем более что общество не перестает наделять их готовыми образцами преуспеяния. Опрощение, стремление к гармонии с природой? Можно купить себе ранчо, завести лошадей для верховой езды, можно пойти во имя идеи и на такую, скажем, «жертву»: отказаться от покупки шубы из натурального меха под влиянием идей Greenpeace. Удовлетворив органические потребности, человек стремится развить и укорененные в своем, характере страсти. В развитых странах работает множество психологов и психотерапевтов, владеющих различными методиками полного раскрытия личности, высвобождения ее «я». При этом высвобождаются не только стремление к любви, свободе, истине, милосердие и альтруизм, но и зависть, честолюбие, жадность, нарциссизм, агрессивность И прочие, издавна влекущие человек страсти. Трудно представить, что в этой самоуглубленности он будет особенно озабочен, например, проблемой истончения озонового слоя.

Сейчас специалисты референтного круга нередко вспоминают учение о ноосфере, основоположниками которой являются Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден и В. И. Вернадский. Согласно их теории, разумная человеческая деятельность приведет к более совершенным формам бытия, и в результате планомерного преобразования биосферы возникнет качественно новое ее состояние — ноосфера. Это поможет разрешить все проблемы человечества. Таким образом, учение о ноосфере как бы призвано снять нынешнее состояние неустойчивости техногенной цивилизации.

Одним из критиков учения, несмотря на высоту имен, стоящих у его истока, является нижегородский философ Владимир Кутырев, который считает ноосферу очередной утопией. Более тоге, видит в ее возможном воплощении угрозу существованию природы как самостоятельной целостности. С его точки зрения, противоречие между естественным и искусственным, природой и человеческой деятельностью (по преобразованию и использованию природы) дошло до критической точки. Ученый обращает внимание на то, что люди вступили в мир нелинейных взаимодействий со множеством систем, которые сами и создают. Возникают сложные обратные связи; сложность неизбежна там, где искусственность.

При разрастании искусственной среды она может стать неуправляемой и породить хаос. Собственно, мы уже нередко являемся его свидетелями, когда акции, которые предпринимаются по планам и целевым программам, приводят к незапрограммированным результатам, прямо противоположным ожидаемым. В условиях сложного взаимодействия рациональные решения превращаются иногда в абсурд.

Не лишена основания мысль, что и сам человек становится частью создаваемого им искусственного мира. И дело не только в том, что зачастую он является придатком, продолжением машины, механизма; человек может иметь синтетические органы, изменять восприятие с помощью фармакотерапевтических средств и т. д. Если принять концепцию Владимира Кутырева об идущей уже на земле войне миров — естественного и искусственного, которая была предсказана Гербертом Уэллсом, недавнюю победу Гарри Каспарова в шахматном поединке с компьютером можно счесть за добрый знак. Пока перевес на стороне природы, венцом которой остается человек. Надолго ли?

Эй, вы, там, на Земле, будьте проще!

…человек не различает лики, когда-то столь знакомые, и мыслит себя единственным владыкою стихии, не видя, что на рынках и базарах за призрачностью биржевой игры меж духами стихий и человеком не угасает тот же древний спор, что человек, освобождая силы извечных равновесий вещества, сам делается в их руках игрушкой.

Максимилиан Волошин. «Путями Каина».

ФАКТЫ

«Говорящая рука»

Для общения с потерявшими зрение и слух вследствие ранения или несчастного случая, обычно используют азбуку пальцевых жестов, соответствующую обычному алфавиту: ощупывая руку собеседника, инвалид «читает» слова по буквам. Но что же делать тем, кто этой азбуки не знает? К счастью, недалек тот час, когда друзьям и родственникам несчастных поможет хитроумный аппарат, созданный американскими специалистами из Медицинского центра Комитета по делам ветеранов.

Устройство Ralph представляет собой мини-компьютер, связанный с искусственной кистью руки: когда пользователь нажимает на определенную букву клавиатуры, специальное программное обеспечение трансформирует сигнал в команды, управляющие сервомоторчиками пальцев, — и те складываются в соответствующий жест. Новая технология найдет свое применение и в роботехнике.

Англичане решили разобраться с пришельцами

В графстве Глостершир открылась специальная телефонная служба, которая принимает сообщения тех, кто имел счастье (а может быть, и несчастье) узреть неопознанный летающий объект или противоречащее законам физики явление, или живого (а также мертвого) инопланетянина. Вся поступившая информация пройдет тщательную проверку, дабы, наконец, точно установить, правы ли тамошние уфологи, утверждавшие, что Англия является излюбленным местом посещения пришельцев. Сенсационные заявления принимаются и от иностранцев, так что сообщаем всем заинтересованным лицам: код Англии — 44, код Глостершира — 1242, номер службы — 58-35-29.

Пожиратели взрывчатки

Такова главная характеристика уникальных бактерий, сотворенных в Германии методами генной инженерии. Выполнили эту работу исследователи из Берлинского и Брауншвейгского университетов, а воспользоваться плодами их труда намеревается Umweltbundesamt (Федеральное бюро по контролю за окружающей средой). Согласно новейшим данным, вся территория Германии испещрена обширными «пятнами» отравленной взрывчатыми веществами почвы, количество коих достигает нескольких тысяч! Хуже всего обстоят дела на востоке страны, где ранее размещались многочисленные военные базы СССР. Прародительницей обожающих взрывчатку микроорганизмов стала довольно примитивная почвенная Bacteria schizomecetes. Биоинженеры получили от нее несколько удачных штаммов, энергично разрушающих сложные соединения азота; а как известно, из подобных химических соединений преимущественно и состоят применяемые в военных целях эксплозивы. Кстати, отходы жизнедеятельности этих полезных одноклеточных представляют собой неплохое удобрение.

Первый эксперимент предполагается провести на территории заброшенной фабрики, где много десятков лет производилась взрывчатка. Но поскольку любая палка — о двух концах, следует тщательно продумать меры, предотвращающие нежелательное распространение бактерий… А то, не ровен час, бундесвер обнаружит, что его арсеналы забиты новехонькими, но совершенно безвредными боеприпасами!

Клиффорд Саймак

ДОМ НА БЕРЕГУ

Дэвид Лэтимер заметил дом как раз в тот момент, когда понял, что совсем заблудился. Он держал путь в Вайалусинг, городишко, о котором прежде только слышал, но никогда туда не ездил, и, ясное дело, где-то свернул не на ту дорогу. Проехал две совсем крохотные деревушки под звучными именами Эксельсиор и Наварра и, если дорожные указатели не врали, через несколько миль должен был добраться до Монтфорта. Оставалось надеяться, что кто-нибудь в Монтфорте покажет ему правильный путь.

Дорога была местного значения, извилистая, узкая, с небольшим движением. Она крутилась над изрезанным берегом, по сбегающим к океану мысам, была окаймлена березами и вечнозелеными кустами и редко удалялась от воды настолько, чтобы не стало слышно шума прибоя, бьющего в огромные валуны.

Машина преодолела долгий крутой подъем, и меж дорогой и берегом он впервые увидел дом: нескладное нагромождение кирпича и облицовочного камня. По бокал дом украшали две тяжелые печные трубы. К строению примыкала старая березовая роща. Лэтимер замедлил ход, потом съехал на обочину и остановился — захотелось рассмотреть дом получше.

К фасаду вела полукруглая подъездная аллея, вымощенная кирпичом. По краям ухоженной лужайки высилось несколько могучих дубов, а под ними стояли красивые каменные скамьи. Судя по всему, на них никто никогда не сидел.

Лэтимеру представилось, что в таком месте, должно быть, приятно жить: от дома веяло уединенностью, отрешенностью от мира и вместе с тем старомодным достоинством. На лужайке, уродуя, если не оскверня ее, торчал большой, прочно установленный плакат:

СДАЕТСЯ ИЛИ ПРОДАЕТСЯ.

И буквами помельче:

«Обращаться в агентство недвижимости «Кэмпбелл» — полмили дальше по дороге».

Лэтимер не спешил с отъездом — просто сидел себе тихо в машине и любовался домом. И вдруг подумал: а ведь море, должно быть, совсем рядом, и со второго этажа морской простор, наверное, раскрывается во всю ширь.

Если разобраться, то именно ради подобного убежища он и стремился в Вайалусинг — он искал местечко, где мог бы провести два-три спокойных месяца за мольбертом. Надо думать, убежище в Вайалусинге оказалось бы поскромнее. А аренду такого жилья его карман вряд ли потянет.

Он включил скорость и не спеша двинулся дальше, оглядываясь на дом через плечо. Проехал полмили и на окраине городка, справа от дороги, по-видимому, это и был Монтфорт, хотя при въезде не удосужились поставить указатель, приметил дряхлую хибару. Перекошенная, провисшая вывеска оповещала, что тут и находится агентство «Кэмпбелл». И, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, и во всяком случае ничего еще не решив, он съехал с дороги и остановился.

В хибаре сидел человек средних лет. Свитер с высоким воротом, ноги в широких штанах заброшены на захламленный стол.

— Заехал справиться о доме, — сказал Лэтимер. — Где кирпичная подъездная аллея…

— А, этот! К сожалению, в данную минуту не имею возможности показать его вам. Жду покупателя, пожелавшего посмотреть имение Фергюсонов. Хотя вот что. Могу дать вам ключи.

— А не могли бы вы сообщить мне примерно, какова арендная плата?

— Почему бы вам сначала не осмотреть его хорошенько? Сами решите, что вы о нем думаете: подходит ли он вам? Если понравится, тогда поговорим. Такой дом нелегко продать. Он не многим по вкусу: слишком велик да и слишком стар. Можно бы предложить вам приемлемые условия. — Сбросив ноги со стола на пол, человек покопался в одном из ящиков, извлек оттуда ключ с привязанной биркой и швырнул на столешницу. — Осмотритесь, потом возвращайтесь. Через час-другой я буду на месте.

— Спасибо, — сказал Лэтимер, забирая ключ.

На этот раз он подъехал к самому дому и поднялся по ступенькам.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, дверь отворилась бесшумно. Лэтимер очутился в вестибюле, пересекающем весь дом от фасада до фасада. Видна была лестница, поднимающаяся наверх, а по сторонам вестибюля распахнутые двери вели в комнаты первого этажа.

В вестибюле было полутемно, прохладно и как-то торжественно. Когда Лэтимер двинулся в глубь дома, доски пола и не подумали заскрипеть. Не чувствовалось признаков затхлости, не было запаха сырости и плесени и ни малейших следов мышей.

Лэтимер заглянул в одну из комнат. Ее наполнял свет закатного солнца, освещая мраморный камин. По другую сторону вестибюля расположилась комната поменьше, по всей видимости, кабинет или библиотека. Дальше, справа, находилось помещение, служившее некогда кухней, здесь был огромный кирпичный очаг, где, скорее всего, готовили пищу. А напротив, слева, была еще одна большая комната с мраморным камином меж окнами, с удлиненными зеркалами в стене и затейливой люстрой, свисающей с потолка. Здесь, безусловно, была столовая — именно такая обстановка располагала к неспешным званым ужинам прежних времен.

Оставалось разве что головой покачать: все это выглядело слишком величественно для такой скромной личности, как Лэтимер. Да и уход за всей этой роскошью потребовал бы немалых денег: на одну мебель пришлось бы ухлопать целое состояние.

И тем не менее дом не утрачивал своей привлекательности. В нем царила атмосфера искренности, простора и покоя. Здесь человеку не угрожало чувство сдавленности. Это было, как бы поточнее сказать, не жизненное пространство, а пространство для жизни. Дом тянул к себе, тянул мощно, почти физически.

Лэтимер вышел из вестибюля через заднюю дверь и очутился на широкой веранде, примыкающей к дому по всей его длине. Ровный зеленый склон, кое-где поросший древними березами, сбегал от веранды к берегу, а берег был хаотично усыпан камнями, и с каждой набегающей волной от камней в небо вздымались облака белоснежной пены. Стая жалобно кричащих птиц висели над прибоем, как белые призраки, а дальше, до самого горизонта, стелился серо-голубой океан.

И он понял, окончательно понял: это и есть то место, к какому он стремился, место, где кисть сумеет освободиться от условностей, неизбежно время от времени одолевающих любого художника. Дело не в каких-то новых сюжетах, здесь можно, наконец, создать полотна, давно созревшие в душе и жаждущие воплощения на холсте.

Он спустился вниз по долгому зеленому склону и вышел на кромку прибоя. Нашел подходящий камень и уселся, впитывая прелесть воды и неба, ветра и уединения. Солнце зашло, и по земле поползли тихие тени. Пора идти, сказал он себе, и все же продолжал сидеть, очарованный нежным смущением сумерек и почти неуловимыми переменами в световой гамме моря.

Когда он в конце концов принудил себя встать и зашагал по склону вверх, исполинские березы приобрели прозрачность и поблескивали в полумраке. Нет, он не стал опять заходить в дом, а обошел его вокруг. Добрался во кирпичной подъездной аллеи и двинулся по ней, хотя и помнил, что надо бы вернуться к дому и запереть двери.

И только когда он почти поравнялся с парадным входом, до него вдруг дошло, что машины и след простыл. От недоумения Лэтимер просто окаменел. Он же оставил автомобиль здесь — в чем-в чем, а в этом он был уверен.

Круто повернувшись, он зашагал по аллее прочь от дома, клацая каблуками по кирпичам и повторяя про себя: черт возьми, я же ехал по этой аллее, помню отчетливо. Обернулся еще раз — машины не было ни перед домом, ни по всему полукружью аллеи. Бросился бегом к дороге: наверное, какие-нибудь сорванцы околачивались рядом и от нечего делать решили выкатить машину с аллеи на шоссе. Да нет, сказал он себе, этого тоже не может быть — он поставил рычаг автоматической коробки скоростей в положение «Парковка» и запер дверцы.

Кирпичная подъездная аллея оборвалась, но никакой дороги дальше не оказалось. Лужайка, да и аллея кончались там же, где и раньше, но дальше путь преграждала лесная чаша: первозданная, темная, густая, с перепутанными ветвями. На том самом месте, где пролегало шоссе, поднимались вековые стволы. Ноздрей коснулся сырой запах древесной плесени, и где-то впереди во мгле заухала сова.

Он обернулся вновь, лицом к дому, и увидел освещенные окна. «А этого тем более быть не может, сказал он себе, пытаясь сохранить рассудок. В доме ни души, зажечь свет некому. Да и электричество скорее всего отключено».

Но освещенные окна твердили свое.

Вопреки собственной воле, не веря глазам, он двинулся по аллее к дому. Ну должно же отыскаться хоть какое-то объяснение! Наверное, он так или иначе сбился с курса, как сбился поутру, свернув не на ту дорогу. У него случился провал памяти: по неизвестным и, не исключено, неприятным причинам он на время лишился чувств. Может, это вовсе не тот дом, который он осматривал? Но нет, дом был тот же самый.

Он прошаркал по кирпичам и поднялся по лестнице к двери. И не успел одолеть последнюю ступеньку, как дверь распахнулась. Появился человек в ливрее и тут же отступил в сторону, приглашая войти.

— Вы слегка опоздали, сэр, — объявил человек. — Мы ожидали вас немного раньше. Другие только что сели обедать, однако ваш прибор ждет вас.

Лэтимер застыл в нерешительности.

— Все в порядке, сэр, — заверил человек. — За исключением особо торжественных случаев, у нас не принято переодеваться к обеду. Можете сразу садиться за стол.

В вестибюле горели короткие свечи, вставленные в специальные гнезда на стене. Там же, на стенах, появились картины, а на полу рядком выстроились банкетки и несколько стульев. Из столовой доносился приглушенный говор. Дворецкий запер входную дверь и направился в глубь дома.

— Будьте любезны следовать за мной, сэр.

У входа в столовую дворецкий снова отступил в сторону, освобождая дорогу гостю. За длинным, элегантно накрытым столом сидели люди. В канделябрах сияли тонкие свечи. У дальней стены стояла в ряд одинаково наряженная прислуга. Буфет сверкал фарфором и хрусталем, а на столе красовались букеты цветов.

Мужчина в зеленой спортивной рубашке и вельветовой куртке поднялся со своего места и помахал рукой.

— Лэтимер, идите сюда! Вы ведь Лэтимер, не так ли?

— Ну да, я Лэтимер.

— Ваше место здесь, рядом с Инид и со мной. Не будем сейчас тратить время на то, чтобы представлять вам все наше общество. Это успеется.

Лэтимер подошел к столу, едва чувствуя пол под ногами. Мужчина поджидал его стоя, потом протянул мускулистую руку. Лэтимер подал ему свою. Рукопожатие было крепким и сердечным.

— Моя фамилия Андервуд, — сказал мужчина. — Давайте садитесь. Никаких условностей. Мы только что принялись за суп. Если ваш остыл, можно его заменить.

— Спасибо, — отозвался Лэтимер. — С супом наверняка все в порядке.

Его соседка с другой стороны, Инид, произнесла:

— Мы вас ждали. Нам было известно, что вы приедете, но вы так замешкались…

Инид была миниатюрной брюнеткой с темными глазами, излучающими странную эмоциональную силу. Лэтимер взял ложку, зачерпнул суп. Он оказался отменного вкуса.

Человек, сидящий напротив Лэтимера, представился:

— Меня зовут Чарли. Позже поговорим. Обязуемся ответить на любые ваши вопросы.

Женщина, соседка Чарли, добавила:

— Знаете, мы и сами мало что понимаем. Но тут очень славно. Мое имя Алиса.

Лакеи убрали опустевшие судовые миски и внесли салаты. Лэтимер осмотрелся: всего за столом сидели восемь человек, включая и его самого.

— Но понимаете, — начал Лэтимер, — я же хотел всего-навсего осмотреть дом…

— Точно то же произошло и со всеми нами, — ответил Андервуд. — И не вчера. С интервалом в год и более. Не знаю, сколько лет назад это началось. Джонатон, вон тот в конце стола, старичок с бородой, появился здесь первым. А потом и остальные, все поодиночке.

— Этот дом, — провозгласила Инид, — мышеловка, и приманка выбрана отменная. А мы — мыши, угодившие в мышеловку.

— В ее устах это звучит как кошмар, — вмешалась Алиса с другой стороны стола. — Но кошмаром здесь и не пахнет. О нас заботятся, и наилучшим образом. В доме штат прислуги, которая готовит и подает на стол, стелет нам постель, содержит все в чистоте и порядке…

— Но кому понадобилось заманивать нас в мышеловку?

— А вот это, — сказал Андервуд, — вопрос, на который каждый из нас пытался и пытается найти ответ. Правда, один или двое смирились и махнули на все рукой. На этот счет возникло несколько теорий, но все они остаются бездоказательными. Вообще-то я иногда недоумеваю: а зачем они нужны, доказательства? Нам что, станет легче, если мы познакомимся с теми, кто держит нас в плену?

«Мышеловка, и приманка выбрана отменная», — повторил про себя Лэтимер. И в самом деле, отменная. Испытал же он мгновенное, инстинктивное влечение к этому дому — всего-то ехал мимо, а влечение полыхнуло и захватило его.

Салат был великолепен, и мясо с печеной картошкой не хуже. А такого роскошного рисового пудинга Лэтимер и не пробовал никогда. Вопреки собственной воле пришлось признать, что еда, как и живая, остроумная болтовня за столом доставили ему удовольствие. Покончив с ужином, все перешли в гостиную и расселись перед исполинским мраморным камином, где пылал огонь.

— Даже летом, — сказала Инид, — здесь по вечерам бывает прохладно. Может, это даже к лучшему — люблю сидеть у огня. Мы зажигаем камин почти каждый вечер.

— Мы? — переспросил Лэтимер. — Вы произнесли это так, словно все вы тут принадлежите к одному клану.

— К одной стае. Или, пожалуй, к одной шайке. Собратья-заговорщики, хоть заговора нет и в помине. Мы отлично ладим друг с другом. Вот единственное, что тут по-настоящему хорошо: мы отлично ладим друг с другом.

К Лэтимеру подошел бородач, сидевший в конце стола.

— Меня зовут Джонатон, — представился он. — За обедом мы с вами сидели слишком далеко и не познакомились.

— Я слышал, — откликнулся Лэтимер, — что вы живете здесь дольше всех.

— Теперь — да. Года два назад мое место занимал Питер. Мы его так и называли — старина Пит.

— Называли?

— Он умер, — пояснила Инид. Потому-то теперь нашлось место для вас. Понимаете, дом рассчитан на определенное число жильцов.

— Значат, на то, чтобы найти замену умершему, ушло целых два года?

— У меня есть подозрение, — заметил Джонатон, — что все мы принадлежим к какому-то строго очерченному кругу, более того, прошли весьма суровый отбор.

— Это-то и ставит меня в тупик, — признался Лэтимер. — Должен же быть некий общий фактор, объединяющий всю группу. Возможно, дело в роде наших занятий?

— Совершенно уверен в этом, — согласился Джонатон. — Вы ведь художник, не так ли? — Лэтимер утвердительно кивнул. — А Инид — поэтесса, и очень талантливая. Я занимаюсь философией, хоть и не считаю себя большим мыслителем. Дороти — романистка, а Алиса — музыкант. Она пианистка и не только исполняет, но и сочиняет музыку. С Дороти и Джейн вы пока не знакомы.

— Пока нет.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить? — осведомился Джонатон.

— Не откажусь. Лучше бы шотландского виски, если найдется.

— Найдется все, что угодно. Со льдом или с водой?

— Со льдом, пожалуйста. Если это вас не обременит.

— Здесь никто никого обременить не может, — заявил Джонатон. Мы охотно заботимся друг о друге.

— Пожалуйста, — попросила Инид, — налейте и мне.

Как только Джонатон отошел за напитками, Лэтимер сказал Инид вполголоса:

— Должен сказать, вы все удивительно добры ко мне. Вы приняли меня, постороннего, в свою компанию…

— Ну какого же постороннего! Кому-то когда-то вы были посторонним, но больше вам им не бывать. Неужели не понятно? Вы теперь один из нас. У нас было свободное место, вы его заняли. И останетесь здесь навсегда. Отсюда вам не уйти.

— Вы намекаете на то, что отсюда нет выхода?

— Пробуем его отыскать. Каждый из нас пробовал, некоторые не один раз. Но уйти никому не удавалось. Да и куда идти? Ведь мы не знаем ни своих пленителей, ни причин нашей неволи.

В гостиной появился Андервуд, опустился на диван подле Инид:

— У нас есть несколько гипотез, — сказал он. — Но беда в том, что нет возможности выяснить, какая из них верна. Не исключено, что мы давно догадались о причинах нашего заточения, но наверняка мы не узнаем ничего никогда. Самой романтической точки зрения придерживается Инид. Она полагает, что нас пасут некие сверхсущества из отдаленных районов Галактики, пасут ради изучения. Понимаете, исследуют нас как образчики человеческой породы. заперли нас здесь, как в лаборатории, но ни во что не вмешиваются. Хотят понаблюдать за нами в естественной обстановке и разобраться, чем мы дышим и что из себя представляем. По ее мнению, при таких условиях нам надлежит вести себя культурно и выдержанно, как мы только сумеем.

— Сама не знаю, верю ли я в это всерьез, — вставила Инид, — но чем плоха идея? Уж во всяком случае, она не безумнее некоторых других догадок. Например, кое-кто теоретизирует, что нам просто-напросто дали шанс продемонстрировать все лучшее, на что мы способны. Какой-то благодетель освободил нас от всех житейских невзгод, поместил в приятную обстановку и предоставил сколько угодно времени на развитие наших талантов. Нас вроде бы взяли на содержание.

— Но какой прок в подобной затее? — спросил Лэтимер. — Если я правильно понял, мы отрезаны от всего остального мира. Что бы мы здесь ни создали, никто об этом не узнает…

— Почему же никто? — возразил Андервуд. — У нас случаются пропажи. У Алисы исчезла запись одной из ее музыкальных композиций, у Дороти — роман, а у Инид — сразу несколько стихотворений.

— По-вашему, кто-то проник сюда и забрал их тайком? Забрал не случайно, а с выбором?

— Это всего лишь догадка, и не хуже многих других, — подвел черту Андервуд. — Бесспорный факт, что отдельные наши произведения исчезают. Мы ищем их, ищем и никогда не находим.

Наконец-то появился Джонатон с напитками и возвестил:

— Давайте угомонимся и прекратим болтать. Алиса в настроении поиграть. Кажется, Шопена.

Когда Андервуд проводил Лэтимера в отведенную ему комнату, было уже поздно. Комната оказалась даже не на втором, а на третьем этаже.

— Нам пришлось предпринять небольшое переселение, — сообщил Андервуд, — чтобы вам досталась именно эта. Она единственная, где есть верхнее остекление. Правда, потолок наклонный из-за скоса крыши, но надеюсь, вам здесь будет удобно.

— Так, значит, вы знали о моем прибытии загодя?

— О, да, узнали дня три назад. Прислуга шепнула нам словечко — прислуга всегда в курсе всего. Но когда вы прибудете точно, было неизвестно до вчерашнего вечера.

После того как они с Андервудом пожелали друг другу спокойной ночи, Лэтимер довольно долго стоял в центре комнаты, озираясь. Прямо под потолочным окном поставили мольберт, к стене прислонили чистые загрунтованные холсты. Он не сомневался, что в комнате найдутся краски и кисти, а равно все, что только может ему потребоваться. Кто бы ни затянул или что бы ни затянуло его сюда, к его пленению подготовились на совесть, не упустив ни одной мелочи.

«Но это же непредставимо, твердил он себе, этого никак не могло случиться!» Он попытался припомнить последовательно события, приведшие его в эту комнату, в этот дом, шаг за шагом заманившие его в ловушку. Возник агент по недвижимости в Бостоне, рассказавший ему про домик в Вайалусинге: «В точности то, что вы ищете. Стоит отдельно, никаких близких соседей. Милях в двух — деревушка. Если вам нужна прислуга, чтобы приходила раза два в неделю, спросите там. Вокруг домика поля, и всего полмили до берега. Захотите поохотиться — осенью будут куропатки и перепела. И рыбалка, если она вам по сердцу…»

«Ладно, подъеду туда, погляжу», сказал он агенту, и тогда тот стал объяснять ему маршрут… А может, Лэтимер попал не на ту дорогу по собственной бестолковости?

Взгляд пленника тем временем перескакивал с предмета на предмет. В углу комнаты стояла кровать, а рядом тумбочка и на ней лампа. В другом углу уютной группой собрались три мягких кресла. На стене висели полки с книгами и возле них картина. Удивительно, ему понадобилось несколько долгих минут на то, чтобы признать ее. Она же была его собственная, написанная годы назад…

Бесшумно переместившись по ковру, он встал напротив картины. Одна из тех, которые ему самому особенно нравились, честно сказать, он ни за что не расстался бы с нею и тем более не стал бы ее продавать, если бы в тот момент его не одолела отчаянная нужна.

Герой сидит на крылечке ветхой хижины. Рядом, на земле, там, где ее обронили, валяется газета, раскрытая на странице объявлений о найме. Из нагрудного кармана подчеркнуто чистенькой, хотя и поношенной рабочей рубахи торчит уголок конверта — серого невзрачного конверта, в каких рассылаются чеки социальных пособий. Натруженные руки безнадежно опущены на колени, лицо покрывает многодневная щетина, седеющие виски отбрасывают мертвенно-серый отсвет на все лицо. Волосы, давно не стриженные, свалялись и спутались, брови густые, костистые, а под ними, в глубоко сидящих глазах застыло выражение безнадежности. У самого угла хижины пристроилась тощая кошка, к стене прислонен сломанный велосипед. Человек не смотрит на них — взгляд его устремлен на заваленный мусором двор. А вдали, у горизонта, угадываются прямые, сухопарые фабричные трубы, над которыми вьется слабый дымок.

Картина была в тяжелой золоченой раме, и поневоле получалось, что это не самая удачная окантовка для такого сюжета. К раме прилепилась бронзовая табличка, и не надо было напрягать зрение, чтоб угадать подпись. Он знал назубок, что там написано:

«Безработный». Художник Дэвид Ллойд Лэтимер.

Сколько же лет назад это было? — спросил он себя недоуменно.

Пять, а то и шесть? Помнится, натурщика звали Джонни Браун. Джонни был славный малый и позировал Лэтимеру неоднократно. Однако после этой картины Джонни исчез из поля зрения художника. Лэтимер справлялся о нем повсюду, даже в портовых притонах, но и там никто больше не видел Джонни и не ведал, куда он подевался.

Пять, а то и шесть лет назад картина была продана ради куска хлеба. Лэтимер попробовал вспомнить, как же звали покупателя, но имя стерлось из памяти.

В комнате был еще и шкаф. Лэтимер раскрыл створки и увидел новую с иголочки одежду, выстроившиеся внизу ботинки и сапоги, аккуратно уложенные на полку головные уборы. Не было и тени сомнения, что все окажется точно по размеру. А в комоде у кровати наверняка найдутся белье, рубашки, носки и свитера — именно такие, какие он выбрал бы для себя сам.

«О нас заботятся», заявила Алиса, а за ней и Инид, когда сидела с ним на диване перед пылающим камином. Тут действительно не может быть сомнений. Никто не желает им зла. Их тут, по сути, балуют, как детей.

Но остается вопрос: зачем? Почему восемь и только восемь человек, отобранных из многих миллионов?

Подойдя к окну, он выглянул наружу. Окно выходило на сторону, противоположную лужайке, и взгляд падал на рощицу призрачных берез. Взошла луна и повисла молочно-белым шаром над темным пятном океана. Лэтимер и сейчас явственно различал белые брызги, взлетающие над валунами.

Надо подумать, сказал он себе. Надо набраться терпения и разобраться в случившемся, выстроить все происшествия последних часов в каков-то определенном порядке. Ложиться бессмысленно — в таком напряженном состоянии он нипочем не уснет. Надо отыскать местечко, где вокруг — никого. Кто знает, если выйти на свежий воздух и погулять часок, хотя бы вверх-вниз по подъездной аллее, может, и

удастся взять себя в руки…

На пути к входной двери он неизбежно прошел мимо гостиной. Огонь в камине сник до слабого мерцания углей. Из темноты донесся голос:

— Дэвид, это вы?

Он обернулся и всмотрелся в дверной проел. На диване перед камином сгорбился темный силуэт.

— Джонатон?

— Я самый. Почему бы вам не составить мне компанию? Я старый полуночник и потому обречен на долгие часы одиночества. Если хотите, на столике есть кофе.

Лэтимер приблизился к дивану и сел. Разглядел кофейник и приборы, нацедил себе чашечку и осведомился у Джонатона:

— Хотите, налью вам свеженького?

— Будьте любезны. — Старик протянул художнику свою чашку, и тот допил ее до краев. — Грешен, — признался Джонатон, — пью это зелье в непотребных количествах. Там, в буфете, есть бренди. Не плеснуть ли нам в кофе по капельке?

— Звучит недурно, — согласился Лэтимер. Пересек комнату, отыскал бренди, вернулся с бутылкой, налил понемножку в обе чашки.

Устроившись поудобнее, они принялись рассматривать друг друга. В камине одно из поленьев, догорая, распалось на горку углей. Внезапно они вспыхнули, и Лэтимер наконец-то ясно различил черты собеседника: бороду с первой сединой, брови, похожие на клинышки восклицательных знаков, лицо резко очерченное и вместе с тем благородное.

— Вы, молодой человек, в замешательстве, — заметил Джонатон.

— Более чем верно, — признался Лэтимер. — Ничего не могу с собой поделать, все спрашиваю себя, кому и зачем это понадобилось.

Джонатон кивнул.

— Вас, разумеется, уже познакомили с теорией Инид о том, что мы находимся под наблюдением инопланетян, которые решили запереть нас здесь ради изучения?

— Инид говорила мне, что она не то чтобы верит в это всерьез, но считает такую теорию привлекательной. По крайней мере, подобное объяснение стройно и к тому же не лишено драматизма.

— Да, конечно, не лишено, — откликнулся Джонатон, — только не выдерживает критики. Каким, например, образом инопланетяне нанимают прислугу, которая столь прилежно заботится о нас?

— Действительно, — согласился Лэтимер. — А что, прислуга заперта здесь вместе с нами?

— Отнюдь. Нет сомнения, что прислуга наемная и ей, вероятно, очень хорошо платят. Время от времени слуги меняются, кто-то исчезает, а взамен появляются другие. Как осуществляется замена, мы не знаем. Уж за этим мы следили более чем пристально, все надеялись, что если выясним, то поймем, как отсюда выбраться, только так ничего и не разгадали. Мы даже пытались подбить прислугу на откровенность — не слишком назойливо, конечно, но тоже без успеха: держатся вежливо, но замкнуто. Складывается подозрение, что кое-кто из нас, не исключая меня самого, уже не очень-то и старается выяснить все доподлинно. Что ни говори, покой этой жизни засасывает. С чем-чем, а с покоем расставаться не хочется. Лично я не представляю себе, что бы я делал, доведись мне вернуться в мир, который я мало-помалу совсем забыл. Это, пожалуй, ужаснее всего: здешний плен так очарователен, что в него и влюбиться недолго.

— Но ведь, наверное, у кого-то остались близкие — жены, мужья, дети, друзья? Ко мне это, правда, не относится: я не женат, да и друзей немного.

— Странно, но факт, — ответил Джонатон. — Если у кого-то из нас и были семейные узы, то не слишком крепкие.

— По-вашему, выбирают только людей без крепких привязанностей?

— Сомневаюсь, что это принимается во внимание. Скорее среди людей нашего круга просто нет таких, кто склонен к крепким привязанностям.

— Тогда расскажите мне подробнее о наших компаньонах. Вы упомянули, что занимаетесь философией. Я узнал кое-что и о некоторых других. А кто такой Андервуд?

— Драматург. И надо сказать, до того как он попал сюда, его пьесы пользовались довольно большим успехом.

— А Чарли и Джейн?

— Чарли — карикатурист, Джейн — очеркист.

— Очеркист?

— Да. Специализировалась на темах, связанных с общественным самосознанием. Писала духоподъемные статьи для так называемых элитарных журналов. Чарли был известен на Среднем Западе. Работал в небольшой ежедневной газете, однако его карикатуры перепечатывали чуть не по всей стране. У него было уже довольно прочное имя, и, может статься, он сменил бы жанр и перешел к более значительным работам.

— Значит, мы не все из этой части страны? Не все из Новой Англии?

— Нет, не все. Только двое — вы да я.

— Но всех нас можно отнести, с большей или меньшей натяжкой, к людям искусства. Притом мы были разбросаны по стране. Какими же ухищрениями они заманили нас одного за другим в этот дом? Ведь, насколько я понимаю, все мы явились сюда добровольно; никого не похищали и не привозили сюда насильно?

— По-видимому, вы правы. Но как этого удалось добиться, понятия не имею. Предположительно какой-то психологический трюк, но что за трюк и как он осуществляется, не могу себе представить.

— Вы назвали себя философом. Вы что, преподавали философию?

— В свое время, да. Только не получал от этого никакого удовлетворения. Вдалбливать давние мертвые догмы юнцам, которые тебя и не слушают толком, это, доложу я вам, работенка не из приятных. Хотя их-то, наверное, не стоит винить. Философия в наши дни вообще мертва. Большая ее часть больна упрощенчеством и, мягко говоря, отстала от жизни. Нам нужна новая философия, которая помогала бы

нам жить в согласии с нынешним миром.

— И вы создаете именно такую философию?

— Пишу кое-что с нею связанное. Но, признаться, с каждым прожитым здесь годом делаю все меньше и меньше. Не вижу стимула. Вероятно, всему виной здешняя покойная жизнь. Что-то во мне утратилось. То ли гнев испарился, то ли пропал контакт с миром, каким и его знал. Меня избавили от соприкосновения с повседневностью, я потерял с нею связь. Во мне теперь нет потребности протестовать, нет ощущения поруганного достоинства, и необходимость новой философии стала чисто теоретической.

— Вернемся к вопросу о прислуге. Вы сказали, что время от времени она меняется. А снабжение? Доставляются же откуда-то припасы!

— Наверное, стоило бы заглянуть в подвал? А что если там туннели? Может, прислуга да и припасы прибывают через тайные ходы? Конечно, идея как из шпионского романа, а все же… Что ж, может быть, может быть. Но если так, мы ничего никогда не установим. Да, припасы хранятся в подвале, но нас туда не пускают. Подвалом заправляет дюжий детина, к тому же он глухонемой или притворяется таковым. Он оттуда не вылезает, ест там и спит.

— Выходит, в моем предположении нет ничего невозможного?

— Выходит, так, — отозвался Джонатон.

Огонь в камине угас, только несколько угольков еще теплилось под слоем золы. В тишине, спустившейся на гостиную, Лэтимер улавливал подвывание ветра.

— Об одном вы еще не знаете, — произнес Джонатон, — на берегу водятся большие бескрылые гагарки.

— Бескрылые гагарки? Не может быть. Их же…

— Да, разумеется. Их истребили более ста лет назад. А в океане киты. В иные дни замечаешь по доброму десятку китов. Бывает, что увидишь и белого медведя.

— Тогда, значит…

— Значат, — кивнул Джонатон, — мы где-то в доисторической Северной Америке. По моей оценке, примерно за три-четыре тысячелетия до наших дней. В лесу можно услышать, а то и увидеть лосей. Полным-полно оленей, попадаются даже лесные карибу. А уж птиц видимо-невидимо. Если вам придет такая фантазия, можно

отлично поохотиться. Ружья и патроны у нас есть…

Когда Лэтимер поднялся вновь к себе в комнату, уже занимался рассвет. Он устал до изнеможения и понимал, что теперь способен заснуть. Но все равно, прежде чем лечь, постоял у окна, выходившего на березовую рощу и берег. Над водой поднимался слабый туман, и все вокруг приобрело нереальный, волшебный вид.

Доисторическая Северная Америка так считает философ, и, если он прав, шансов вырваться отсюда в знакомый мир очень и очень мало. Для этого надо узнать секрет или овладеть технологией — перемещения во времени. Кто же, хотелось бы понять, мог расколоть эту тайну, создать технологию? И кто, создав нужную технологию, мог использовать ее для нелепой цели заточать людей во времени?

В Массачусетсском технологическом, припомнил Лэтимер, был чудак, потративший лет двадцать, если не больше, на то, чтобы найти точное определение времени и хотя бы приблизиться к пониманию, что это такое. Но то было давно, а потом чудак пропал из виду или, по меньшей мере, с газетных страниц. В свое время о нем писали, как правило, с нескрываемой иронией, потом перестали. Впрочем, поправил себя Лэтимер, чудак из Массачусетсской «техноложки» тут, может, вовсе ни при чем — могли быть и другие ученые, исследовавшие ту же проблему, но, к счастью для себя, избегшие внимания прессы.

Довольно было задуматься на эту тему, и Лэтимер ощутил волнение: он увидит Америку первобытной поры, увидит континент задолго до белых первооткрывателей, до викингов, Каботов, Куртье и всех прочих!

Не отдавая себе в том отчета, Лэтимер уставился на маленькую группу берез. Две из них росли чуть позади крупного, футов пять в высоту, валуна — по разные его стороны. Третья береза выбрала себе место тоже позади валуна, но немного выше по склону и как бы на равном расстоянии от двух других. Казалось бы, ничего особенного: березы часто собираются купами. И все же в этой группе было, видимо,

что-то странное. Но что? Лэтимер не отводил взгляда от деревьев, недоумевая, что же такое он подметил, и подметил ли что-нибудь вообще. На его глазах на валун опустилась птичка. Птичка была певчая, но какая именно, не разобрать: далеко. Он лениво наблюдал за птахой, пока та не вспорхнула и не улетела.

Не удосужившись раздеться, лишь сбросив с ног ботинки, Лэтимер пересек комнату, повалился на кровать и забылся едва ли не раньше, чем голова коснулась подушки.

Когда он проснулся, был почти полдень. Умылся, причесался, с бритьем возиться не стал и, слегка пошатываясь, спустился вниз: стряхнуть с себя дурман чрезмерно крепкого сна было не так-то просто. В доме никого не оказалось, но в столовой был оставлен один прибор, а на буфете — завтрак, накрытый салфетками. Он выбрал себе почки и омлет, нацедил чашку кофе и перешел к столу. Запах пиши разбудил волчий аппетит, он съел все до крошки, сходил за добавкой и уж, конечно, за второй чашкой кофе.

Наконец он вышел на воздух через дверь заднего фасада, но и тут никого не увидел. К берегу, как и вчера, сбегал поросший березами склон. Издалека донеслись два хлопка, похожих на выстрелы. Наверное, кому-то захотелось поохотиться на уток или на перепелов. Говорил же Джонатон, что здесь отличная охота.

Чтобы достичь берега, пришлось осторожно пробираться сквозь нагромождения камней. Мелкая галька хрустела под ногами. Набегающие валы разбивались о беспорядочно разбросанные валуны, и даже в сотне ярдов от воды на лицо оседала влага — пелена мельчайших брызг.

Под слоем гальки что-то слабо сверкнуло, и Лэтимер наклонился, заинтересованный. И лишь нагнувшись совсем низко, понял, что это агат размером с теннисный мяч. Одна из граней была сколота, — именно она, мокрая от брызг, и посылала неверный восковой отсвет. Он подобрал камень и принялся полировать, счищая налипшие зернышки песка и припоминая, как мальчишкой искал агаты по заброшенным гравийным карьерам. Здесь, на берегу, совсем рядом с первым агатом отыскался второй, а неподалеку, в сторонке, третий. Ковыляя на корточках, он подобрал все три камня — второй был чуть побольше первого, третий чуть поменьше. Он вглядывался в них, как встарь, любуясь изяществом их структуры, ощущая вновь, через столько лет, нервную дрожь, какую испытывал всякий раз, когда находил эти камни. К тому времени как он уехал из дому в колледж, у него набрался целый мешочек агатов, припрятанный в углу гаража. Кто бы мог подсказать, что сталось с

этими камушками потом?..

Внезапно из-за валунов, громоздящихся в нескольких ярдах от Лэтимера, показалось нечто диковинное и направилось вперевалку к воде. Птица, ростом дюймов в тридцать, отдаленно напоминающая пингвина. Оперение в верхней части туловища было черным, в нижней — белым, и глаза окольцованы большими белыми кругами. Крохотные крылышки покачивались на ходу. А клюв был острый и тяжелый -

грозное ударное оружие.

Не оставалось сомнений — он видел большую бескрылую гагарку, птицу давно вымершую, но в свое время распространенную от мыса Код до канадского Севера. Матросы Куртье, истосковавшиеся по свежему мясу после однообразных морских рационов, забивали их дубинками по сотне за раз, одних поедая без промедления, а других засаливая впрок в бочонках.

За первой гагаркой из-за камней показалась вторая, потом еще две подряд. Не удостоив человека вниманием, они пересекли вперевалочку полосу гальки, добрались до воды, нырнули и беззаботно поплыли прочь.

Лэтимер, не вставая с корточек, следил за птицами как зачарованный. Да, Джонатон предупреждал, что он встретит их на берегу, но одно дело — знать, что они тут водятся, и совсем другое — увидеть их воочию. Теперь он твердо, как никогда ранее, уверился в том, куда его занесло.

Где-то слева громыхали редкие выстрелы, но иных вестей о себе другие обитатели дома не подавали. Вдали, прижимаясь к самой воде, пронеслась стайка уток. Усыпанный галькой берег навевал чувство покоя — подумалось, что такой покой человек знавал лишь в те давние годы, когда Земля была еще почти свободной от человечества.

Сидя здесь, на берегу, Лэтимер припомнил странную группу берез и вдруг, без всякого явного повода, сообразил, что же в них было странного, приковывающего внимание, обостренный взгляд художника уловил искажение перспективы. Нахмурясь, он старался развить догадку, решить, что же именно делало перспективу искаженной. Но прийти к четкому выводу не удавалось.

Когда он, наконец, покинул берег и поднялся вверх по склону, то сразу же увидел Джонатона: старик сидел в кресле на веранде, обегающей задний фасад. Преодолев подъем, Лэтимер нашел себе такое же кресло и сел рядом.

— Видели гагарок? — осведомился Джонатон.

— Четырех, — ответил Лэтимер.

— Случается, берег кишмя кишит ими. А бывает, что неделями ни одной не встретишь. Андервуд и Чарли пошли поохотиться на вальдшнепов. Наверное, вы слышали выстрелы. Если охотники не замешкаются, у нас на обед будет жаркое из дичи. Вы когда-нибудь пробовали вальдшнепа?

— Лишь однажды. Много лет назад. Когда поехал с приятелем в Новую Шотландию на ранний осенний перелет.

— Вот именно. В наше время они остались только там да еще в нескольких диких местах. А здесь они водятся на каждом болоте, чуть не под каждой ольхой.

— Где все остальные? — поинтересовался Лэтимер. — Когда я вылез из постели и спустился позавтракать, в доме не было ни души.

— Женщины отправились за ежевикой. Это у них в обычае. Все же какое-никакое, а занятие. Вообще-то ежевичный сезон кончается, но собирать еще можно. Не сомневайтесь, они вернутся вовремя, и у нас вечером будет ежевичный пирог. — Джонатон причмокнул. — Жаркое из дичи и ежевичный пирог. Надеюсь, вы достаточно проголодаетесь.

— Вы когда-нибудь думаете о чем-нибудь, кроме еды?

— О многом и разном. Вся суть в том, что тут хватаешься за любой повод задуматься. Размышляешь — и вроде занят.

— Вчера ночью вы сказали мне, что нам нужна новая философия, поскольку все старые стали несостоятельными, — произнес Лэтимер.

— Сказал, не отрекаюсь. Мы сегодня живем в обществе, насквозь подконтрольном и регламентированном. Крутимся в тисках ограничительных правил, то и дело сверяясь со множеством номеров — на карточках социального страхования, на налоговых декларациях, на кредитных карточках, на текущих и пенсионных счетах и на всяких других бумажках. Нас сделали безликими — и в большинстве случаев с нашего собственного согласия, поскольку эта игра в номерочки на первый взгляд делает жизнь проще, но главное в том, что никто не хочет ни о чем беспокоиться. Нам внушили, что всякий, кто обеспокоен чем бы то ни было, враг общества. В сущности мы выводок скудоумных цыплят: мы машем крылышками и суетимся, попискиваем, а нас все равно гонят по дорожке, проложенной другими. Рекламные агентства втолковывают нам, что покупать, пропагандисты учат нас, что думать, и даже сознавая это, мы не протестуем. Иногда мы клянем правительство — если набираемся храбрости клясть что бы то ни было вообще. А по моему убеждению, если уж проклинать, то не правительство, а, скорее, воротил мирового бизнеса. На наших глазах поднялись межнациональные корпорации, не подвластные ни одному правительству. Они мыслят глобальными категориями, строят планы планетарного размаха, они смотрят на человечество как на резерв рабочей силы и потребительский рынок. Ну и, пожалуй, отдельные представители человечества могут их интересовать как потенциальные инвесторы, но не более того. С моей точки зрения, это серьезная угроза человеческой свободе и человеческому достоинству, и нужен новый философский подход, который помог бы нам с нею справиться.

— Но если бы вы создали такую философию, — заметил Лэтимер, — она стала бы угрозой для этих самых воротил.

— Ну уж не сразу. А может, до прямой угрозы дело и вообще не дошло бы. Но с годами, надеюсь, она приобрела бы какое-то влияние. Дала бы старт иному мышлению. На большее я не претендую. Да никакой философией власть бизнеса не поколеблешь — для этого понадобилось бы что-то вроде социальной революции…

— Но эти воротилы, о которых вы говорите, люди дальновидные и предусмотрительные, не так ли? Что если они решили не рисковать? Слишком многое для них поставлено на карту…

— Не хотите ли вы сказать…

— Совершенно верно. По крайней мере, догадка не хуже других.

— Я и сам думал об этом, — признался Джонатон, — но отверг идею в зародыше. Она чересчур прямолинейна. Да и смысла особого в ней не нахожу. Если бы им приспичило убрать кого-то с дороги, они нашли бы тысячу более простых способов.

— Ни один другой способ не дал бы таких гарантий. Здесь нас не отыскать никому и никогда. А трупы можно рано или поздно обнаружить.

— Я был далек от мысли об убийстве.

— Ладно, — не стал спорить Лэтимер, — это была шальная догадка. Очередная гипотеза, и только. У нас тут разработана еще одна теория, о которой вам пока не говорили. Думаю, что не говорили. А если это социологический эксперимент? Различные группы людей помещают в необычные ситуации и наблюдают за их реакцией.

Лэтимер с сомнением покачал головой.

— Слишком сложно и дорого. Такой эксперимент не окупился бы, каковы бы ни были результаты.

— Я тоже так думаю, — сказал Джонатон и поднялся с кресла. Извините меня, но я завел привычку ложиться на часок перед обедом. Иногда задремываю, иногда засыпаю всерьез, а чаще просто валяюсь. Короче, даю себе передышку.

— Поступайте, как привыкли, — произнес Лэтимер. — Времени у нас впереди много, успеем наговориться.

Джонатон ушел, а он сидел на том же месте еще полчаса, если не больше, не спуская глаз с лужайки, но вряд ли различая на ней хоть что-нибудь.

Эта нечаянная идея, что за ситуацию ответственны воротилы бизнеса, честное слово, отличалась грубой привлекательностью. Впрочем, повторив определение «воротилы», он тут же улыбнулся про себя: надо же, как легко прилипают чужие словечки!

К собственному изумлению, он понял, что уже длительное время, не отдавая себе в том отчета, смотрит неотрывно на ту самую группу берез. И тут ему вдруг припомнилась занятная деталь. Как раз перед тем как он побрел к постели, на валун села птичка, посидела чуть-чуть, а потом вспорхнула и улетела. Нет, не улетела, а просто исчезла. Надо полагать, он уловил разницу сразу же, но рассудок был так затуманен дремотой, что не придал этому значения. Сейчас, припомнив все зрительно, он не ощущал даже тени сомнения: птичка именно исчезла.

Выбравшись из кресла, он решительно двинулся по склону вниз, пока не оказался точно напротив валуна — две березы остались справа в слева, третья поднималась сразу позади камня. В эту третью он и попробовал попасть агатом, который достал из кармана. Целился он тщательно, агат перелетел через валун. Но в березу не попал, и звука падения камушка на землю Лэтимер тоже не услышал. Один за другим он послал остальные подобранные агаты вдогонку за первым. До березы не долетел ни один и на землю не упал ни один. Чтобы удостовериться окончательно, он обогнул правую березу и прополз за валуном на четвереньках, исследуя землю дюйм за дюймом. Агатов не было.

Ошарашенный мозг бурлил, удивление сменялось сомнением и наоборот. Лэтимер взобрался по склону назад и уселся в то же кресло.

Происшествие переживалось вновь и вновь, обдумывалось по возможности хладнокровно, и все же двух мнений не оставалось: он обнаружил некую трещину в — как бы это назвать поточнее — быть может, во временном континууме?.. И если просочиться через эту трещину или бросить себя через нее напролом, очутишься уже не здесь. Он перешвырял все агаты, и их здесь больше не было, они оказались где-то еще. Но где? По-видимому, в каком-то ином времени и, самое вероятное, в том самом, из которого его, Лэтимера, умыкнули вчера. Он же попал оттуда сюда, и раз во временном континууме обнаружилась трещина, логичнее всего предположить, что ведет она не куда-нибудь, а обратно в настоящее время. Сохраняется возможность, что нет, не в настоящее, а куда-то еще, но такой шанс представляется мизерным ведь в чередовании эпох участвовали только два времени.

А если ему повезет воротиться назад, что он сможет предпринять? Наверное, немногое, но, черт побери, все равно стоит попробовать. Прежде всего надо будет сгинуть, пропасть без вести, убраться из данной местности и вообще скрыться. Потом надо начать дознание и выследить воротил, о которых говорил Джонатон, а если и не их, то тех, кто причастен к этой истории.

Он не уходил с веранды, пока Андервуд и Чарли не вернулись с добычей. Их охотничьи сумки были так набиты дичью, что накинутые на плечи плащи топорщились. Они вошли в дом все втроем и присоединились к остальным, собравшимся в гостиной с целью опрокинуть рюмку-другую перед обедом.

На обед подали, как Джонатон и предсказывал, жаркое из вальдшнепов, а потом ежевичный пирог. И то, и другое было необыкновенно вкусно, хотя косточек в пироге, по мнению Лэтимера, можно было бы оставить и поменьше.

После обеда они вновь собрались в гостиной и толковали о пустяках. А еще позже Алиса опять играла и опять Шопена. Очутившись наконец у себя в комнате, он подтащил стул к окну и сидел, всматриваясь в загадочную группу берез, пока внизу не прекратилось всякое шевеление, а потом не двигался еще част два, чтобы удостовериться, что остальные если не заснули, то по меньшей мере разбрелись по комнатам. Только тогда он на цыпочках спустился с лестницы и прокрался через заднюю дверь. Висящий в небе полумесяц давал достаточно света, различить искомые березы не составило труда.

Он взобрался на валун и встал в рост, балансируя на закругленной верхушке. Вытянул вперед руки в расчете, что успеет в случае чего ухватиться за березу и подстраховаться от жесткого падения. И отчаянно бросился вперед.

Полет был коротким, а приземление жестким. Береза, за которую он рассчитывал ухватиться, словно испарилась.

В небе сверкало жаркое солнце. Под ногами был не зеленый ковер, а сыпучий суглинок без следа травы. Вокруг виднелись деревья, но среди них ни одной березы. Поднявшись на ноги, Лэтимер обернулся, хотел взглянуть на дом. Вершина холма лежала перед ним нагая, дома не было и в помине. Хотя за спиной слышался тот же неизменный грохот прибоя, бьющего о валуны.

Налево, футах в тридцати, рос мощный тополь, и его листья шелестели под налетевшим с моря ветерком. Дальше стояла ободранная сосна, а ниже по склону рощица каких-то деревьев, похожих на ивы. Землю покрывал мелкий папоротник, и то не сплошь — там и сям виднелись дождевые пробоины, и еще какая-то низкая поросль, которую он не умел распознать.

Он почувствовал, что вспотел. Пот сбегал от подмышек, струился ручейками по ребрам — то ли от солнца, то ли от страха.

Первый приступ ужаса медленно рассосался, и Лэтимер понял, что способен идти. Сделал осмотрительный шаг, второй — и бросился бегом вверх по склону, туда, где стоял, где должен был стоять дом… но где теперь ничего не было.

Впереди в кустах что-то зашевелилось, и он резко затормозил, готовясь обойти это что-то стороной. Из зарослей высунулась голова и уставилась на него немигающими глазами. Притупленная чешуйчатая морда, а за ней шея и спина, где чешуя переходила в настоящие броневые плиты. Тварь неодобрительно заворчала, шагнула к Лэтимеру, потом замешкалась и застыла, по-прежнему не сводя с него глаз и не мигая. В поведении твари не было ничего особо угрожающего, скорее, она

попросту любопытствовала.

Дыхание встало в горле колом. Однажды, давным-давно, Лэтимеру довелось видеть такую тварь на картинке. Как ее там величали? Анки… и еще что-то… Он сам удивился, что название не стерлось из памяти, анкилозавр. Но ведь тварюга вымерла миллионы лет назад! В подписи под тем рисунком утверждалось, что она достигала шести-футов роста и пятнадцати в длину. Эта, живая, была отнюдь не столь велика. Недомерок, мелькнула мысль, а может статься, молодая особь, или другой подвид этого «анки» — как бы его, к черту, ни называли…

Осторожно, почти на цыпочках, Лэтимер обошел анкилозавра подальше, хотя тот и не пробовал приблизиться, а лишь вертел головой, провожая человека взглядом. Удаляясь, Лэтимер поминутно оборачивался через плечо и проверял, как ведет себя существо, не шевельнулось ли. Она травоядная, внушал он себе, она не опасна ни для кого, а броня на спине — чтобы отвалить хищников, домогающихся ее

собственной плоти. Но упоминалось ли в той подписи черным по белому, что тварь травоядная? Этого он припомнить не мог, как ни старался, по данному конкретному поводу в памяти не отложилось ровным счетом ничего.

Он очутился в далеком прошлом, в эпохе динозавров, и здесь у него не было никакого дома вообще. Вероятно, он единственный человек на всей планете, и, если ему очень повезет, он продержится в живых еще день-другой, но вряд ли дольше. Как же найти еще одну трещину во времени? И даже если найдешь, кто поручится, что трещина выведет в мир получше этого?

Лэтимер стал карабкаться на склон и обернулся назад, уже почти дойдя до гребня. Анкилозавр куда-то делся, в болотистой низине на месте ольховника, где Андервуд и Чарли стреляли вальдшнепов, паслось целое стадо мелких рептилий, обгладывающих кустарник и поглощающих подножный корм без разбора.

Затем на гребне холма за низиной показалась иная, более крупная тварь. Она брела на задних ногах, слегка накренившись вперед, свесив недоразвитые передние лапки и мотая отвратительной тяжелой мордой. Рептилии в низине оторвались от еды, все головы, как на шарнирах, повернулись к монстру. Мгновение — и стадо бросилось наутек, тряско подпрыгивая на голенастых лапах, как выводок исполинских, потерявших перья цыплят. Не оставалось сомнений, что они бегут, спасая свои шкуры.

Лэтимер вскарабкался на вершину. Последний подъем оказался круче, чем помнилось по предыдущему, более безопасному миру. На миг пришлось задержаться, чтобы перевести дух. Когда дыхание немного восстановилось, он бросил взгляд вперед, на юг. И обомлел, не веря собственным глазам: уж чего он никак не ожидал увидеть здесь, так это… В ложбине между холмом, на который он влез сейчас, и более дальним нагорьем стояло здание. Не просто дом, а здание — по меньшей мере в тридцать этажей. В стеклянных стенах отражалось солнце, ни дать ни взять — типичный административный центр.

Он всхлипнул от изумления или от признательности судьбе и все же не бросился вниз сломя голову, а постоял еще минуту, не спуская глаз со здания, словно проверяя, не намерено ли оно исчезнуть. Вокруг корпуса был разбит парк — просторные газоны, со вкусом высаженные деревья. По периметру парка поднималась высокая проволочная ограда, а у подножия холма, не так уж далеко от Лэтимера, находились ворота и подле них будка охраны. У будки торчали двое вооруженных часовых.

Однако минута миновала, и он рванулся под уклон не разбирая дороги, понесся огромными прыжками, подныривая под встречные ветки. Запнувшись обо что-то, упал и покатился кубарем, врезался в дерево и только тогда смог затормозить и снова встать, ловя воздух ртом и борясь с одышкой. Часовые у ворот даже не шевельнулись, хотя не было никакого сомнения, что они заметили беглеца и теперь следили за ним не мигая, как анкилозавры.

Оставшуюся часть пути он прошел более осторожным, медленным шагом. Склон выровнялся, под ногами наметилась слало протоптанная тропа. Следуя по ней, он дошел до часовых и остановился.

— Ну и болван, — заявил один из них. — И что ты себе, интересно, думал, выходя за ограду без оружия? Жить надоело?

— Ты что, не слышал? — добавил второй. — Объявился старый тиранозавр, шляется тут поблизости уже несколько дней. Его видели неоднократно разные люди.

Первый часовой махнул винтовкой в сторону ворот.

— Заползай. И скажи спасибо, что живой. Если еще увижу тебя за воротами безоружным, загоню внутрь насильно. Не серди меня.

— Спасибо, сэр, — произнес Лэтимер.

Миновав ворота, он двинулся по дорожке из дробленого ракушечника к подъезду административного здания. Но теперь, когда он мог считать себя в безопасности, наступила нервная реакция: колени ослабли, походка стала неуверенной. Он опустился на скамью под деревом — тогда задрожали руки, и, чтобы унять дрожь, пришлось плотно прижать их к коленям.

Долго ли мне будет везти? — спросил он себя. И что, собственно, это значит? Дом в относительно недавнем прошлом — еще куда ни шло, но административное здание в эпоху, надо полагать, отдаленную от современности на миллионолетия? Динозавров на Земле нет уже по крайней мере шестьдесят миллионов лет. А трещина? Как возникла трещина? Что она такое — естественное явление или следствие чьих-то экспериментов со временем? Не появляются ли трещины только там и тогда, где кто-то, используя некие засекреченные методы, подвергает ткань времени чрезмерным нагрузкам? И можно ли говорить о времени как о ткани? В сущности, все это не имеет значения. Какова бы ни была терминология, для него лично она не играет роли.

Но административное здание — что это такое? Возможно ли, что по чистой случайности он натолкнулся на штаб-квартиру проекта (или программы? или заговора?), нацеленного на отлавливание определенных людей и заточение их в прошлом? Пожалуй, догадка выглядела довольно правдоподобной. Организаторы такого предприятия не стали бы рисковать, располагая центр в своей эпохе, где их выследили бы дотошные газетчики, или какая-нибудь правительственная комиссия. А здесь, под слоем миллионолетий, риск практически сведен к нулю.

На дорожке захрустели шаги, и Лэтимер поднял голову. Над ним стоял человек в спортивной рубашке и легких брюках.

— Доброе утро, сэр, — сказал Лэтимер.

— Послушайте, — спросил человек, — вы случайно не Дэвид Лэтимер?

— Случайно — да.

— Так я и подумал. Во-первых, я вас раньше, по-моему, не встречал, а знаю я тут всех. А кроме того, охранники сообщили…

— Я прибыл около часа назад.

— Мистер Рейн хотел вас видеть, как только вы появитесь.

— Вы что, поджидали меня?

— Ну, видите ли, у нас не было полной уверенности, что вы доберетесь сюда. Но мы рады, что вам удалось.

Лэтимер поднялся со скамьи, и они вместе подошли к подъезду, поднялись по ступенькам. За дверью они пересекли пустой вестибюль, проследовали по коридору, где с обоих сторон обозначались только номера комнат и никаких имен. В одну из комнат провожатый деликатно постучался. Послышался голос:

— Войдите!

Провожатый нажал на ручку и просунул голову в щель.

— Я привел мистера Лэтимера. У него получилось…

— Превосходно. Я рад за него. Пожалуйста, впустите его сюда.

Провожатый отступил в сторону, пропуская Лэтимера, а сам остался в коридоре. Лэтимер оказался наедине с хозяином кабинета, а тот встал из-за стола и пошел навстречу, протягивая руку.

— Меня зовут Донован Гейл, — сообщил хозяин кабинета и указал на диван. — Располагайтесь. Видимо, у нас найдется много тем для разговора.

— Я с интересом жду, что вы мне скажете, — откликнулся Лэтимер.

— Интерес взаимный, — заявил Гейл.

Они уселись по противоположным концам дивана, хотя и лицом друг к другу.

— Итак, вы Дэвид Лэтимер. Известный художник.

— Не такой уж известный. И похоже, что теперь мне известным уже и не стать. Однако я не понимаю, каким образом вы могли меня поджидать.

— Мы узнали, что вы покинули дом на берегу…

— Ах, вот как вы его называете — дом на берегу?

— И мы заподозрили, что вы объявитесь здесь. Впрочем, полной уверенности у нас тоже быть не могло. Вы не откажетесь рассказать нам, как именно вам удалось до нас добраться?

Лэтимер отрицательно покачал головой.

— Мне что-то не хочется. По крайней мере, пока. Может быть, расскажу позже, когда узнаю побольше о вашей деятельности. Но сначала у меня вопрос к вам. Почему выбор пал на меня? На безобидного художника, который всего-то старался заработать себе на хлеб?

— Вижу, вы уже сумели во всем разобраться.

— Отнюдь не во всем. И меня возмущает, когда меня рассматривают как врага, как потенциальную угрозу для кого бы то ни было. Нет у меня ни характера, ни мотивов для того, чтобы с кем-то враждовать. А Инид, ради всего святого! Она всего-навсего поэтесса. Или Алиса, которая только и умеет, что хорошо играть на рояле…

— Эти вопросы не по адресу, — заявил Гейл. — На них может ответить Брин, если захочет, конечно. Я лишь заведую кадрами…

— А кто такой Брин?

— Он возглавляет группу оценки.

— То есть группу тех, кто решает, кого изъять и зашвырнуть в иное время?

— Грубо говоря, да. Хотя на самом деле все гораздо сложнее. Здесь проводится огромная работа. Чтобы выявить потенциальных клиентов, надо прочитать тысячи газет и других периодических изданий. Провести первоначальный психологический анализ. Потом необходимо предпринять дальнейшие исследования в первичном мире. Изучить потенциальных клиентов как можно глубже. Но, по правде говоря, в первичном мире никто по-настоящему ни о чем не догадывается. Людей просто нанимают, чтоб они выполнили ту или иную работу. Подлинный мозговой центр находится здесь.

— Под первичным миром вы подразумеваете наше настоящее? Ваш и мой прежний мир?

— Да, конечно. Однако вы полагаете, видимо, что первичный мир это настоящее время, а здесь — прошлое. Вы заблуждаетесь. Мы имеем дело не со временем, а с альтернативными мирами. Тот мир, откуда вы прибыли сюда, во всем идентичен первичному миру, кроме одного: в этом мире эволюция обошлась без человека. Человек здесь не появился и никогда не появится. Здесь, где мы с вами находимся сейчас, произошло нечто еще более удивительное. Рептилии здесь не вымерли, меловой период не кончился, кайнозойская эра не наступала. На планете по-прежнему господствуют пресмыкающиеся, а млекопитающие остаются на вторых ролях.

— Вы не слишком рискуете, рассказывая мне об этом?

— Думаю, что нет, — ответствовал Гейл. — Вы же никуда отсюда не денетесь. Это относится и к любому из нас. Подписав контракт, мы знаем, что к прежней жизни нам не вернуться никогда. Здесь мы и останемся. Если у вас нет специальных устройств…

— Какие там устройства!

— Вы, пожалуй, привели нас в известное замешательство, — сообщил Гейл. За все годы действия нашей программы ни на одной из станций не случалось ничего подобного. Мы не знаем, как быть, и не знаем, что делать лично с вами. Пока что вы будете жить здесь как наш гость. Позднее, разумеется, с вашего согласия — мы подыщем вам работу. Вы можете войти в штат исследовательской группы…

— Что-то в данную минуту, — сказал Лэтимер, — это меня не слишком привлекает.

— Только потому, что вы не в курсе фактов, не в курсе грозящих человечеству опасностей. Большинству людей в первичном мире никогда не жилось так хорошо, как при утвердившейся ныне экономической и общественной системе. Разумеется, существуют идеологические различия, но остается надежда, что их постепенно удастся сгладить. Не приходится отрицать, что на Земле до сих пор есть районы бедности. Но их единственная надежда в том, чтобы развиваться в интересах и под руководством мирового бизнеса. Так называемые интересы большого бизнеса — главная и единственная надежна планеты. Если существующее экономическое устройство рухнет, весь мир откатится к новому средневековью. Чтобы оправиться от такого удара, понадобятся тысячи лет, если это окажется достижимым в принципе…

— И чтобы защитить свою бесценную экономическую систему, вы решили подвергнуть заточению поэтессу, художника и пианистку.

Гейл в отчаянии всплеснул руками.

— Я же сказал вам, что не знаю рационального объяснения! Вам надо увидеться с Брином, если, конечно, он сумеет выкроить для вас время. Он чрезвычайно занят…

— Легко могу себе представить.

— Он мог бы даже вскрыть файлы и познакомить вас с их содержанием. Но, как я уже говорил, вы никуда отсюда не денетесь. И при всем желании не создадите нам новых проблем. Вы прикованы к нам, а мы к вам. Наверное, мы могли бы перебросить вас обратно в дом на берегу, но это, по моему мнению, нежелательно. Это бы только расстроило всех остальных, кто там живет. В настоящий момент они, вероятно, считают, что вы попросту заблудились и вас задрал медведь, или укусила гремучая змея, или вы утонули в болоте. Они, конечно, будут вас искать, но раз не найдут, то и забудут. Им и в голову не приходит, что вы нашли путь к бегству. Наверное, лучше, чтоб они и впредь оставались в неведении. Раз вы уже здесь и с течением времени непременно пронюхаете обо всем существенном, что касается нашей

деятельности, у нас нет выбора, кроме как держаться с вами откровенно. Тем не менее мы предпочли бы не расширять круг посвященных.

— Послушайте, там, в доме на берегу, в моей комнате повесили мою собственную картину…

— Нам показалось, что это приятный штрих. Своего рода жест доброй воли. Картину можно перебросить сюда, если хотите.

— Да нет, я не о том. Мне пришло в голову: а может, сюжет этой картины как-то соотносится с судьбой, какую вы мне уготовили? Может, вы опасались, что я и впредь буду рисовать картины, указывающие на слабости вашей несравненной экономической системы?

— Не могу сказать ничего определенного, — ответил Гейл. Ему было явно не по себе.

— Хотелось бы заметить, что если так, вы опираетесь на крайне ненадежную почву, и к тому же вас гложет комплекс вины.

— Это вне моей компетенции, ответил Гейл. — Я не вправе даже комментировать ваши слова.

— Чего же вы от меня хотите? Чтоб я попросту держался тихо-мирно? На положении гостя ваших великодушных корпораций?

— Если вы не надумаете рассказать нам, как вы сюда попали.

— Я уже заявил, что рассказывать не намерен. По крайней мере, пока. Хотя, наверное, если вы подвергнете меня пыткам…

— Пыток не будет. Мы люди цивилизованные. Мы сожалеем о некоторых акциях, которые приходится предпринимать, но не уклоняемся от ответственности. И не по отношению к великодушным корпорациям, как вы изволили выразиться, а по отношению ко всему человечеству. Оно развивается в благоприятном направлении, и мы не позволим ставить препоны такому развитию. Никому не позволим и не потерпим ни малейшего риска. А теперь я, наверное, позову кого-нибудь, чтобы вам показали вашу комнату. Сдается мне, прошлой ночью вам почти не удалось поспать…

Комната Лэтимера располагалась на одном из верхних этажей. Она была просторнее и обставлена более изысканно, чем мансарда в доме на берегу. Из окна открывался широкий вид, и пленник сразу понял, что очертания берега здесь практически не изменились. На восток уходило грязно-серое полотнище океана, прибой накатывал и разбивался о такие же валуны. Но на некотором отдалении от берега в воде резвилась группа длинношеих существ. Присмотревшись, Лэтимер понял, что они ловят рыбу. По холмам, сбегающим к океану, там и сям бродили сухопутные монстры-рептилии, одни небольшими сталями, другие поодиночке. Ни одно из чудовищ не казалось несусветно огромным — наверное, их размеры скрадывались расстоянием. А вот деревья, по его наблюдениям, не слишком разнились от тех, к каким он привык. Единственное, что ощущалось как отчетливо неземное, — отсутствие травы.

Теперь Лэтимер наконец осознал, что на спасение нет никаких шансов. Ну не смешно ли: один человек норовит помириться силами с объединением, в распоряжении которого все ресурсы Земли и лучшие умы планеты? Эти воротилы безжалостны и фанатичны и нагло убеждены, что хорошо для них, избранных, то хорошо для всех. Они не потерпят никакого противодействия, они вытравят с корнем любую угрозу, мельчайшую, даже воображаемую… Но — пусть смешно, пусть глупо, пусть это нелепое донкихотство, и все-таки — что он может сделать? Хотя бы ради самоуважения, ради формального почтения к человеческому достоинству он обязан предпринять какое-то, по меньшей мере символическое усилие.

Еще подумалось: надо отдать им должное, люди они не жестокие, а, пожалуй, и сострадательные. Не в пример тиранам из истории, они не убивают своих воображаемых врагов и не бросают таковых в зловонные застенки. Недругов содержат в наилучших возможных условиях, потакая любым их нуждам и никоим образом не унижая. Делается все, чтобы заключенным было уютно, чтобы они были счастливы. Все, кроме одного: они лишены свободы выбора.

А ведь человек, заявил себе Лэтимер, мучительно боролся за эту свободу в течение многих столетий. Свобода — это вам не какое-то бытовое удобство, которым можно и пренебречь, от которого нетрудно отказаться. Однако, подытожил Лэтимер, в настоящий момент все абстрактные рассуждения совершенно бессмысленны. Настало время познакомиться с тем и с тени, что и кто его окружает.

Парковая территория вокруг здания была обнесена оградой высотой футов двенадцать, если не больше. Внутри была вторая ограда, раза в три пониже. А в парке все как положено: деревья, кусты, цветочные клумбы и трава — единственная трава, какую он встретил с тех пор как ворвался в этот мир. Газоны были подстрижены на совесть.

Среди деревьев бежали тропинки, выложенные дроблеными ракушками. Под деревьями царили прохлада и покой. Кое-где на клумбах трудились садовники, вдалеке, у ворот, по-прежнему торчали часовые, а больше на территории почти никого не было. Вероятно, сейчас в разгаре рабочий день — посмотрим, что здесь будет после звонка…

Тропинка круто повернула, огибая кусты в рост человека, и Лэтимер вдруг заметил мужчину, праздно сидящего на скамье. От неожиданности он застыл на месте, да и мужчина уставился на него с удивлением.

А потом сказал с озорным огоньком в глазах:

— Похоже, нас с вами только двое, кому не хочется надрываться в такой прекрасный день. Слушайте, а вы часок не беглец из дома на берегу?

— Не стану отрицать, это я и есть. Меня зовут Дэвид Лэтимер, если вы еще не осведомлены.

— Честное слово, — ответил мужчина, — я не знал вашего имени. Слышал, что кто-то ускользнул из дома на берегу и объявился у нас. Новости здесь распространяются в мгновение ока. Этот центр — настоящая фабрика слухов. Значимых событий здесь раз, два и обчелся, и уж если в кои-то веки что-то случится, не сомневайтесь, что происшествие обсосут до мельчайших подробностей…

— Да, между прочим, — добавил он, помолчав, — меня зовут Хорас Саттон. Я палеонтолог. Можете вы представить себе местечко, более подходящее для палеонтолога?

— Нет, не могу, — ответил Лэтимер искренно.

— Прошу вас, располагайтесь на скамейке рядом со мной, — пригласил Саттон. — По-видимому, у вас сию минуту нет каких-либо неотложных дел?

— Нет. Никаких дел вообще.

— Превосходно. Можем посидеть немного или пройтись, что вам больше нравится.

Волосы у Саттона были прошиты проседью, лицо в морщинах, но в нем ощущалась какая-то моложавость, заставляющая забыть и о седине, и о морщинах. Лэтимер уселся, и Саттон спросил:

— Ну и как вам здесь нравится? Ей же ей, славное местечко. Высокая ограда, как нетрудно догадаться, под напряжением, а внутренний малый заборчик оберегает дурачков, как мы с вами, от удара током. Хотя, по правде сказать, иной раз бываешь рад-радешенек, что вокруг ограда. Когда какой-нибудь хищник, а то и парочка учуют, что здесь гуляет мясо, и надумают нами полакомиться, только и спасение, что забор…

— И вы палеонтолог, изучаете здесь свой предмет, так сказать, в натуре? При других обстоятельствах вы, наверное, написали бы книгу…

— Но я и пишу книгу! — воскликнул Саттон. — Корплю над ней не покладая рук. Здесь есть один хороший рисовальщик, он делает для меня схемы и графики, а кроме того, в моем распоряжении есть фотоснимки.

— Но к чему все это? Кто напечатает ваш труд? И когда? Гейл утверждал, что отсюда нет возврата, что обратно в первичный мир никто больше не попадет…

— Это правда, — спокойно ответил Саттон. — Мы разлучены с первичным миром. Я частенько думаю о нас как о древнеримском легионе, несущем службу, скажем, на северных границах Британии или в диких степях Причерноморья и сознающем, что Рима нам больше не видать.

— Но ведь это значит, что ваша книга так и не будет опубликована.

— Нет, наверное, ее можно было бы переправить в первичный мир и напечатать там, однако такое издание не оставит камня на камни от секретности, окутывающей проект в целом.

— Простите, что вам известно о проекте в целом?

— Наверное, немногое. Всего-навсего его цель — заточать людей во времени. Нет, не во времени, а — как это? — в альтернативных мирах.

— Задача перемещения из первичного мира тех, кто потенциально опасен, это лишь малая часть замысла. Уверен, если вы подумаете хорошенько, то увидите и многие другие возможности.

— На глубокие размышления у меня пока не было времени, — сказал Лэтимер. — Да вообще-то ни на что времени не было. Послушайте, вы намекаете, что эти миры можно эксплуатировать, разрабатывая их?

— Совершенно точно. Это же так очевидно и так логично. Ресурсы первичного мира почти исчерпаны. А здесь все лежит нетронутым. Разработка альтернативных миров не только откроет новые источники сырья, но и обеспечит занятость, новые земли для освоения, новое жизненное пространство. Во всяком случае, это куда более плодотворная идея, нежели навязшие в зубах благоглупости о том, что миры для колонизации следует искать в космосе.

— Но к чему тогда вся эта канитель с использованием альтернативных миров для избавления от потенциальных врагов?

— Вы, по-видимому, очень неодобрительно относитесь к этой части проекта.

— Вы, кажется, забываете, что я один из тех, кого выбрали и вытолкнули из жизни. Все это отчетливо отдает паранойей. Да, большой бизнес в первичном мире уже вцепился во все земные дела такой мертвой хваткой, так закабалил большинство народов, что невозможно поверить, чтобы кто-то мог ему угрожать…

— Однако боссы принимают в расчет и тот вариант, что опасность возникнет в будущем, исходя из каких-то событий, имеющих место сегодня. Они наняли целые полки психологов, исследующих все мыслимые угрозы, армии экономистов и политологов, отслеживающих тенденции, которые в будущем могут привести к возникновению в обществе реакций, враждебных Большому Бизнесу. Как вам известно,

они выделили специфические профессии и людей, способствующих, подчас помимо собственной воли, зарождению и закреплению подобных реакций. И, насколько я понимаю, есть надежда, что, если нежелательные тенденции удастся отсрочить хотя бы на несколько столетий, политический, экономический и социальный климат Земли безоговорочно изменится в пользу Большого Бизнеса. Тогда можно будет начать эксплуатацию первых альтернативных миров. Авторы проекта хотят иметь уверенность, что, когда дойдет до массового переселения, им не придется поминутно оглядываться через плечо.

— Но ведь несколько столетий — срок нешуточный. Все вовлеченные в этот проект будут давным-давно мертвы!

— Не забывайте, что корпорации способны жить в течение многих веков. А именно корпорации — движущая сила всего проекта. К тому же участники проекта получают немалые выгоды, вполне оправдывающие их усилия.

— Но эти участники не могут вернуться на Землю. То есть в первичный мир…

— И что вас заклинило на этом первичном мире! — воскликнул Саттон. — Занятые в проекте обеспечены такими льготами, о каких в первичном мире не могли и мечтать. Например, через двадцать лет службы, то есть годам к пятидесяти, а подчас и раньше, вам предоставляется широкий выбор вариантов отставки — имение в мире бескрылых гагарок, вилла в другом мире, во всех отношениях похожем на рай, охотничий домик в третьем мире, где разнообразие дичи и зверья просто не поддается описанию. Разумеется, вместе с семьей, если вы человек семейный, со слугами, с гарантированным исполнением любых ваших желаний. Скажите, мистер Лэтимер, разве в первичном мире можно претендовать на что-либо подобное? А ведь я перечислил далеко не все, есть и другие возможности.

— Гейл говорил мне, что технически несложно перебросить меня обратно в дом на берегу. Значат, между альтернативными мирами передвигаться можно, нельзя только вернуться в первичный мир?

— Совершенно верно. Припасы для всех миров доставляются сюда, в центр, а уж отсюда рассылаются по всем другим станциям.

— Но как? Как это делается?

— Не имею представления. Видимо, совершенно новый технический принцип. Сперва я думал, что действуют какие-то передатчики материи, но потом узнал, что никаких передатчиков нет, зато существуют двери. Двери, помеченные определенным шифром. Наверное, есть доверенные инженеры, владеющие этими кодами, но, кроме них, этого не знает никто.

— Вы упомянули о семьях…

— Да, здесь есть и семейные.

— Но я что-то не вижу…

— Ребятишки в школе. И вообще в это время людей не встретишь. Вот наступит час коктейлей, тогда набегут. Здесь распорядок не меняется, почти как в загородном клубе. Потому-то я и люблю вставать пораньше. Ни на кого не напорешься. Весь парк в моем личном распоряжении.

— А ведь, похоже, вам здесь нравится…

— Скорее, я ничего не имею против. Во всяком случае, это лучше той работы, какая у меня была в первичном мире. Моя профессиональная репутация там серьезно пострадала в результате споров с коллегами, затеянных, признаться, по глупости. Жена умерла. В университете меня просто терпели, и то с трудом. И когда мне предложили пристойную работу…

— Не сообщая толком, что за работа?

— Да, в общем-то, не сообщая. Но условия предлагались хорошие, и мне было обещано, что надо мной не будет начальства и я буду вести исследования, как мне захочется. Честно говоря, я просто вцепился в такое предложение.

— А потом вас ожидал сюрприз.

— Что было, то было. Ушло изрядное время, прежде чем я хоть немного попривык к ситуации.

— Но зачем им понадобился палеонтолог?

— Вы намекаете, что алчным, циничным корпорациям палеонтология вовсе ни к чему?

— Да, примерно так.

— Послушайте, Лэтимер, руководители корпораций отнюдь не безмозглые чудища. Они сознают, что здесь открываются возможности для изучения поистине уникального мира, продолжающего меловой период, который ранее считался одной из самых загадочных вех в истории планеты. Они видят в таком изучении свой вклад в копилку знаний человечества. Моя книга, когда она будет опубликована, покажет, каким был этот мир, пока не подвергся воздействию человека.

— Когда же она будет опубликована?

— Когда можно будет объявить без опаски, что открыты альтернативные миры, готовые к колонизации. Я-то сам, конечно, книги не увижу, но тем не менее горжусь ею. Здесь я нашел подтверждение принципам, вызвавшим недовольство прежних моих коллег. Они назвали эти принципы ненаучными, а на деле это их взгляды не имеют ничего общего с наукой. Книга отомстит за меня.

— Неужели это для вас так важно? Даже после вашей смерти?

— Разумеется, важно. Даже после смерти. — Саттон посмотрел на часы. — Наверное, уже пора. Мне только что пришло в голову — вы что-нибудь сегодня ели?

— Нет, — ответил Лэтимер. — Я совершенно забыл о еде, а ведь я голоден!

— В баре уже подают закуски. Это поможет продержаться до обеда.

— Еще один вопрос, прежде чем отправиться в бар. Вы упомянули, что рептилии обнаружили способность к эволюционному развитию. В каком направлении? Что в них могло измениться?

— Представьте себе, многое. Изменилось строение тел. Произошли какие-то экологические изменения, а быть может, и поведенческие, хотя ручаться за это нельзя. Откуда мне знать, как они вели себя прежде! Некоторые из крупных хищников, вероятно, не изменились вообще. А может, в каких-то случаях поднабрались ловкости. Добыча-то стала пугливее и резвее, вот и хищникам приходилось становиться проворнее, если им не нравилось голодать. Но самая удивительная из перемен — разум. Появился один вид, насколько могу судить, совершенно новый вид, демонстрирующий все признаки выраженного интеллекта. Но если это интеллект, он развивается в странном направлении. Трудно сделать какое-то определенное заключение. Стоит напомнить, что из всех тупиц, когда-либо бродивших по Земле, динозавры не знали себе равных. Разума в них не было просто ни на грош.

— Вы сказали, развитие интеллекта приняло странное направление?

— Постараюсь объяснить. Я вел наблюдения за этими умниками по многу часов подряд. Я почти убежден, что они пасут стада травоядных — я имею в виду травоядных рептилий. Они не носятся вокруг стад, как сторожевые собаки вокруг овец, и тем не менее я уверен — свой скот они контролируют. Какая-то группа обязательно наблюдает за стадом, и пока идет наблюдение, стадо не разбредается, а держится кучно, как овцы под присмотром собак. И когда настает момент перейти на новое пастбище, стадо движется организованно. А время от времени отдельные особи отделяются от стада и трусят в определенное место, где их поджидают другие представители моих так называемых разумных динозавров и без сопротивления забивают. Жертвы идут на бойню просто безропотно. Не могу избавиться от впечатления, что эти травоядные — мясные стада, домашний скот динозавров разумных. И еще одно. При нападении хищников эти разумные их попросту изгоняют. Не охотятся на них, никак их не отпугивают, просто выходят на видное место и спокойно себе садятся. И как только хищники это видят, их охватывает вроде бы беспричинное беспокойство, и какое-то время спустя они уходят прочь.

— Гипноз? Какое-то умственное воздействие?

— Все возможно.

— Но это не обязательно интеллект. Это может быть просто-напросто благоприобретенный жизненный навык.

— Мне так почему-то не кажется. Они не только стерегут стада и отгоняют хищников — они частенько сидят группами сами по себе. Точно, как беседующие люди. Именно такое у меня создалось впечатление — они сидят и беседуют. Никаких стадных привычек, никаких шумных игрищ, никакой возни, ничего похожего. И, по-видимому, почти никаких физических контактов — ни хлопков, ни ласк, ни прямых прикосновений. Словно они ни в чем таком не нуждаются. Однако они танцуют. Какие-то ритуальные танцы, хоть и без музыки. У них нет инструментов, чтоб извлекать музыку. И вообще никакой материальной культуры. У них нет рук, чтобы изготовить какие бы то ни было предметы культуры. А может, им и не нужны ни станки, ни оружие, ни музыкальные инструменты. И в то же время очевидно, что у них есть святилища. Места, куда они отправляются поодиночке или малыми группами размышлять, а возможно, молиться. Мне известно одно такое место, но могут быть и другие. Ни идолов, ни предметов поклонения. Просто уединенное место, хотя в нем, по всем признакам, есть что-то особенное. Они посещают его год за годом. Пробили к нему тропу и утоптали ее за столетия. Не видно ни молитвенных бдений, ни каких-либо обязательных ритуалов. Приходят и сидят. В самое разное время. В этом мире воскресные службы не установлены. По-моему, они ходят в святилище тогда и только тогда, когда у них возникает в том нужна.

— От такого просто дрожь берет, — сказал Лэтимер.

— Да, не спорю, — согласился Саттон. И опять посмотрел на часы.

— Что-то мне остро хочется выпить. А вам?

— Да, — ответил Лэтимер. — Рюмка мне, чувствую, не повредит.

Теперь, сказал он себе, я знаю гораздо больше, чем раньше. Я знаю, как заменяют прислугу в доме на берегу и откуда поступают припасы. Совершенно очевидно, что всем и всеми распоряжаются и управляют из этого центра. Из первичного мира периодически поступают товары и персонал, а все остальное решается здесь.

Что приводило в недоумение, так это позиция Саттона. Тот, по всей видимости, был доволен своим положением и нисколько не возмущен ссылкой в этот мир. «Они вовсе не безмозглые чудища», заявил Саттон, намекая, что руководители проекта — рассудительные люди, озабоченные интересами общества. Он пребывал в убеждении, что задуманная им книга будет опубликована и реабилитирует его посмертно. А еще, напомнил себе Лэтимер, у Инид пропали стихи, а у Дороти — роман. Может статься, стихи и роман оценены кем-то как шедевры, которые нельзя утратить, и уже опубликованы в первичном мире, допустим, под псевдонимом?

А что случилось с теми кто вел исследования, приведшие к открытию альтернативных миров, кто придумал, как достичь их и заселить? Уж кого-кого, а этих отселили из первичного мира в самую первую очередь — они-то действительно ставили секретность проекта под угрозу. Вероятно, ныне они в отставке, живут помещиками на каком-нибудь из открытых ими миров.

Вслед за Саттоном Лэтимер обогнул одну из рощиц, щедро рассыпанных по парку, и тогда услышал отдаленный гомон: где-то счастливо резвились, играли дети.

— Вот и уроки кончились, — заметил Саттон. — В ближайший час ребятишки здесь — полные хозяева.

— С вашего разрешения, — произнес Лэтимер, — еще один вопрос. Во всех этих альтернативных мирах есть ли свои собственные туземцы? О6нарушены там представители рас, отличных от вашей?

— Насколько мне известно, — ответил Саттон, — человек появился лишь однажды, в первичном мире. Но я, наверное, не в состоянии полностью ввести вас в курс дела. Допускаю, что я и сам многого не знаю. Слишком занят по прямой своей специальности, и пытаться что-то выяснить за ее пределами не остается времени. То, чем я поделился, отрывочные сведения, почерпнутые из случайных разговоров. Я даже не знаю, сколько всего альтернативных миров, не знаю, во многих ли мирах учреждены станции. Правда, знаю, что в мире бескрылых гагарок есть и другие станции, помимо дома на берегу.

— Под станциями вы подразумеваете места, где содержатся нежелательные элементы.

— Вы прибегаете к очень жестким формулировкам, мистер Лэтимер, но, в общем, вы правы. А по поводу появления человека где-либо, кроме нашей с вами Земли, не думаю, что такое предположение вероятно. Мне сдается, что и в одном-то мире человек появился лишь в результате серии счастливых случайностей. Вдуматься пристально — у него не было настоящего права на перспективное развитие. Человек — своего рода эволюционная ошибка.

— А разум? Разум развился в первичном мире, в вы доказываете, что и здесь тоже. Нельзя ли предположить, что эволюция нацелена на возникновение разума и добивается этой цели в какой бы то ни было форме в каждом из миров? С чего вы взяли, что в мире бескрылых гагарок нет разума? Вокруг дома на берегу обследовано всего-то пять-шесть квадратных миль. Да и вокруг других станций, вероятно, не больше.

— Вы задаете немыслимые вопросы, — сухо ответил Саттон. — При всем желании ответить на них не могу. Они наконец, достигли точки, откуда здание центра было видно полностью. Да, теперь здесь было людно. Мужчины и женщины прогуливались, грелись на солнышке, валялись на траве. На террасах составилось несколько увлеченно беседующих компаний. Повсюду носились дети, играющие в свои беззаботные игры. И вдруг шедший впереди Саттон остановился так резко, что Лэтимер с трудом уклонился от столкновения, и показал куда-то:

— Вон они, легки на помине!

Лэтимер послушно взглянул в указанном направлении, но не заметил ничего необычного.

— Кто? Где?

— На вершине холма, сразу за северными воротами…

Спустя секунду-другую Лэтимер различил дюжину прижавших к земле фигурок: они оседлали тот самый холм, откуда всего несколько часов назад он катился кубарем вниз, к воротам, в поисках убежища. Фигурки были слишком далеко, чтобы рассмотреть их толком. Пожалуй, они слегка напоминали рептилий и казались угольно-черными, но был ли это естественный цвет их кожи или обман зрения, порожденный тем, что приходилось смотреть против солнца, художник решить не смог.

— Те самые, про которых я говорил вам, — пояснил Саттон. — Довольно обычное для них занятие — сидят и наблюдают за нами. Надо думать, мы интригуем их ничуть не меньше, чем они нас.

— Что, разумные динозавры?

— Они самые…

Откуда-то издали донесся крик — слов было не разобрать, но это был несомненно панический крик, вопль ужаса. Потом крик подхватили многие, на разные голоса.

По парку отчаянно, сломя голову бежал человек. Руки его рассекали воздух, как крылья мельницы, ноги мелькали так, что сливались в смутное пятно. На расстоянии бегун выглядел совсем игрушечным, но направлялся он несомненно в северо-восточный угол территории, прямо к четерехфутовому заборчику внутри основной, более высокой ограды. За ним неслась целая толпа преследователей с явным, но тщетным намерением догнать бегущего и повалить наземь.

— Боже мой. это Брин! — воскликнул Саттон.

У палеонтолога перехватило дыхание, лицо посерело. Он рванулся вперед, но запнулся, открыл рот, чтобы присоединиться к крику, но задохся. Бегун перемахнул внутренний заборчик одним прыжком. Ближайший из преследователей отставал на много футов.

Брин поднял руки над головой и с маху ударил ими по проволоке под током. Его словно стерло ослепительной вспышкой, вдоль проволоки пробежали язычки пламени, яркого и искристого, как фейерверк.

Секунда — и пламя погасло, и у ограды осталось лишь чадящее темное пятно, отдаленно напоминающее человека. Толпа будто издала тяжкий вздох и стихла. Преследователи остановились, на какой-то миг утратив способность шевелиться. Потом одни побежали снова, другие нет, и опять зазвучали голоса, хотя криков стало поменьше. Лэтимер глянул на вершину холма — там было пусто. Динозавры куда-то пропали. И Саттон тоже сгинул без следа.

«Так, значит, это Брин висит там на ограде, подумал Лэтимер. Тот самый Брин, глава группы оценки, единственный, если верить Гейлу, кто мог бы объяснить, отчего его, художника, решили заманить в дом на берегу. Тот самый Брин, погрязший в психологических тонкостях, вникавший в характер каждого клиента, сопоставлявший каждый характер с экономическими выкладками, с индексами социальной диагностики и Бог весть с чем еще, и все ради решения: позволить ли клиенту оставаться в первичном мире, как и раньше, или изъять его оттуда раз и навсегда. А ныне изъяли самого Брина — и изъяли куда решительнее, чем любого из остальных».

Однако, помнится, в тот момент, когда заварилась эта каша, они с Саттоном как раз собирались выпить. Лэтимер четко ощутил, что нужда не отпала, рюмка не повредит, и решительно зашагал к подъезду.

В вестибюле было по-прежнему почти пусто. Три человека сидели за столиком в углу, не притрагиваясь к стоящим перед ними стаканам.

В другом углу, на диване, мужчина и женщина были погружены в тихий разговор, и еще кто-то, оккупировав бар самообслуживания, сосредоточенно подливал себе из бутылки. Лэтимер направился к бару, взял чистый бокал. Человек у стойки произнес:

— Вы, наверное, новичок. Не припоминаю, чтобы мне случалось видеть вас здесь прежде.

— Да я только сегодня прибыл, — отозвался Лэтимер. — Часа три-четыре назад…

Он пригляделся к бутылкам, но его любимого сорта виски среди них не нашлось. Пришлось согласиться на другой, чуть похуже, зато плеснул он себе поверх льда, щедро, от души. Рядом стояли подносы с сандвичами. Он положил себе на тарелку два.

— Ну, — спросил человек у стойки, — и как вам нравится эта история с Брином?

— Не знаю, что и сказать. Я с ним еще и знаком-то не был. Правда, Гейл называл мне его имя.

— Третий, — сообщил человек. — Третий за последние четыре месяца. Что-то тут не так.

— Что, все на заборе?

— Нет-нет. Один выпрыгнул с тринадцатого этажа. Бог ты мой, ну и неаппетитное зрелище! Другой повесился…

В эту минуту в вестибюле появился еще один гость, и человек, оторвавшись от стойки, направился к вновь прибывшему. Лэтимер остался наедине со своим бокалом и сандвичами. Народу больше не прибавлялось, и ему сделалось одиноко. Внезапно на него обрушилось чувство, что он здесь иностранец, незваный и всем чужой. Наверное, это неприятное чувство сидело в нем все время, но здесь, в пустоте вестибюля, поразило его с особенной силой. Можно было присесть за какой-нибудь столик или в кресло, или на краешек дивана, благо свободных столиков, кресел и диванов было хоть отбавляй. Можно было подождать, чтобы кто-то составил ему компанию, но он содрогнулся при самой мысли об этом. Не хотелось ни знакомиться с этими людьми, ни тем более разговаривать с ними. По крайней мере, сейчас хотелось держаться от них подальше.

Пожав плечами, он добавил себе на тарелку третий сандвич, потянулся к бутылке и долил бокал до краев, вышел из вестибюля и поднялся лифтом на свой этаж. В комнате выбрал самое удобное кресло и расположился в нем, водрузив тарелку с сандвичами на столик. А затем позволил себе вволю хлебнуть из бокала, поставить его рядом на пол и объявить вслух:

— И пусть они все катятся к дьяволу…

Он расслабился, осязая буквально физически, как раздробленное «я» потихоньку опять собирается воедино, как осколок за осколком вновь ищут и находят свои законные места, возвращая ему, Лэтимеру, ощущение цельности, ощущение собственной личности. Без всякого усилия он стер из памяти Брина, Саттона и вообще события последних часов — он хотел быть всего-навсего человеком, расположившимся в удобном кресле в своей комнате, и это ему удалось.

И все же он задумался о силах, игрушкой которых стал, о тайных властителях мира. Нет, им мало завладеть одним миром, они желают заполучить в рабство все остальные миры. Но какова методичность, каков загляд в будущее — и какова наглость. Им, видите ли, нужна уверенность, что освоение других миров обойдется без противников, тявкающих им вслед, без энтузиастов, требующих охраны окружающей среды в этих мирах, и без фанатиков, самозабвенно протестующих против засилия монополий. Им нужна только и единственно примитивная деловая этика вроде той, какую насаждали надменные бароны-лесопромышленники, возводившие для себя имения наподобие дома на берегу.

Лэтимер поднял бокал с пола и сделал еще глоток. В бокале, как выяснилось, осталось уже меньше половины. Надо было прихватить с собой всю бутылку, никто бы не возразил. Потянувшись за сандвичем, он быстро сжевал его, взялся за второй. Сколько же времени прошло с тех пор как ему случилось поесть в последний раз? Он бросил взгляд на часы и мгновенно понял, что время, которое они показывают, в этом мире мелового периода недействительно. Факт был бесспорным и все же озадачил его: откуда взялась разница во времени между мирами? Может, ее и нет — по логике вещей, не должно бы быть, но тогда влияют какие-то иные факторы… Он поднес циферблат к самому лицу, но цифры плясали, а стрелки не хотели согласовываться друг с другом. Тогда он хлебнул еще.

Проснулся он в темноте, недоумевая, где он и что с ним. Спина одеревенела, ноги сводило судорогой. Однако затмение вскоре кончилось, память вернулась, подробности последних двух дней обрушились на него лавиной — сперва они были разрозненны, но быстро выстраивались в цепь, смыкались в узор беспощадной реальности.

Стало быть, он так и забылся в кресле. Лунный свет, льющийся из окна, отражался в пустом бокале. На столике неподалеку стояла тарелка с половинкой сандвича. Вокруг царила полная тишина, ниоткуда не доносилось ни звука. Должно быть, мелькнула мысль, уже за полночь, и все угомонились. А что если в здании и вовсе никого нет? Может, по стечению обстоятельств, по каким-то неведомым причинам вся штаб-квартира эвакуирована и в ней уже ни души, кроме проспавшего художника? Хотя такое, он понимал и сам, крайне маловероятно.

Он поднялся на непослушные ноги и подошел к окну. Окрестный ландшафт стелился чистым серебром, гравированным там и сям глубокими тенями. Где-то сразу за оградой улавливался намек на движение, но что именно движется, различить было нельзя. Наверное, какой-нибудь зверек рыщет в поисках пищи. Ведь там заведомо есть не только рептилии, но и млекопитающие, быстроногие и пугливые, приученные держаться настороже и убираться с дороги. Судьба не дала им здесь шанса развиться так же, как в первичном мире, где миллионы лет назад некий катаклизм очистил планету от былых владык и создал вакуум, который можно и нужно было заполнить.

Серебряный мир за окном производил колдовское впечатление — не волшебство ли видеть новый с иголочки мир, не тронутый руками и инструментами человека, мир чистенький, не ведающий мусора? И если он рискнет выйти наружу и побродить под луной, не повлияет ли незваное присутствие человека, которому здесь не место, на это впечатление, не исчезнет ли колдовство?

Он вышел из комнаты и спустился лифтом на первый этаж. От вестибюля его отделял лишь небольшой коридорчик, а за ним дверь. По коридору он прокрался на цыпочках, хотя и не мог бы объяснить, почему, вроде бы в здании, где все давно спят, потревожить было некого. Но неожиданно он различил голоса и, замерев в тени, быстро оглядел вестибюль в поисках их источника. В дальнем от него углу за столиком сидели трое. На столике были бутылки и стаканы, но трое, похоже, совсем не пили, а, склонившись друг к другу, вели серьезный разговор. И будто дождавшись появления Лэтимера, один из троих вдруг откинулся на спинку стула и повысил голос, звонкий от гнева.

— Я предупреждал вас! Я предупреждал Брина и предупреждал вас, Гейл. А вы меня высмеяли…

Лэтимер узнал голос Саттона. Говоривший находился слишком далеко, и лица было не разглядеть, да и освещение оставляло желать лучшего, но спутать голос было невозможно.

— Вовсе я вас не высмеивал, — не согласился Гейл.

— Вы, может, и нет, а Брин поднял на смех, другого слова не подберу.

— Не знаю, кто кого поднял на смех, — вмешался третий собеседник, — но действительно слишком многое идет наперекосяк. Дело не только в трех самоубийцах. Сколько всякого другого — ошибки в расчетах, ошибки в обработке данных, ошибки в выводах. Все подряд летит к чертовой матери. Взять хотя бы вчерашний отказ генератора. Мы же целых три часа сидели без света, а ограда была обесточена. Вы что, сами не понимаете, что случилось бы, если бы несколько крупных хищников собрались и…

— Да понимаем, понимаем, — перебил Гейл, — но это была просто поломка. Такое всюду случается. Что меня тревожит по-настоящему, так этот художник Лэтимер. Вот уж накладка чистой воды. Начнем с того, что не было же никакого резона заточать его в доме на берегу. Операция была тонкая, сложная и стоила кучу денег. Но вот водворили его туда, и что дальше? На следующий же день он совершает побег. Уверяю вас, джентльмены, накладок стало недопустимо много. Гораздо больше, чем можно позволить себе, если мы хотим продолжать операцию.

— Нет никакого проку скрывать друг от друга правду и играть в секретность, — заявил Саттон. — Вам известно, что происходит, а мне тем более. Чем скорее мы признаем это и начнем соображать, что тут можно сделать, тем лучше для нас самих. Если здесь вообще можно что-нибудь сделать. Мы выступили против разума, который равен нам во всех отношениях, но устроен иначе. Настолько иначе, что бороться с ним мы не способны. Ментальная сила против силы чисто технической ей-ей, в таком противоборстве я ставлю на ментальную силу. Я предупреждал вас еще много месяцев назад. Я говорил вам: обращайтесь с этими умниками как можно деликатнее. Не делайте ничего, что могло бы их обидеть. Относитесь к ним уважительно. Думайте о них дружелюбно, потому что, возможно, они понимают, что вы думаете. Я лично полагаю, что понимают. Я говорил вам все это — и что дальше? Компания болванов решает поохотиться после работы и, поскольку другой добычи не попадается, стреляет по нашим друзьям, как по живым мишеням…

— Но это ведь тоже случилось много месяцев назад, — вставил третий собеседник.

— Они проводили опыты, — предположил Саттон. — Выясняли, что им по плечу. Как далеко они могут зайти. Вот результат: они могут остановить генератор. Могут спутать наши расчеты и оценки. Могут вынудить людей к самоубийству. Один Бог знает, что они еще могут. Недельки через две-три узнаем и мы. Да, между прочим, хотелось бы разобраться, какой выдающийся идиот решил расположить штаб-квартиру всей операции именно в этом мире?

— Тут было много соображений, — сказал Гейл. — Прежде всего место казалось безопасным. Если бы наши противники надумали захватить нас врасплох…

— Да вы просто с ума сошли! — крикнул Саттон. — Какие противники? Нет у вас никаких противников, откуда им взяться…

Лэтимер быстро прошел краем вестибюля, приоткрыл внешнюю дверь и осторожно протиснулся наружу. Обернувшись через плечо, убедился, что трое по-прежнему у стола. Саттон продолжал кричать, стуча кулаком по столешнице. Гейл заорал в ответ, и голос его на миг перекрыл рык Саттона:

— Ну как было заподозрить, что здесь развился разум? В мире безмозглых ящериц…

Лэтимер прокрался по каменным плитам террасы, сбежал по ступенькам и выбрался на газон. В безоблачном небе плыла полная луна, и мир оставался полон серебряного волшебства. Воздух был мягок, свеж и чист, удивительно чист.

Но он теперь едва ощущал волшебство и даже свежесть. В сознании билась, гудела одна мысль: ошибка! Ему вовсе не место в доме на берегу, произошла ошибка в расчетах. Из первичного мира его похитили только под гипнозом разумных рептилий, населяющих мир нескончаемого мелового периода. Однако вина за это, понятно без долгих слов, падает не на них, а на его сограждан по первичному миру — на тех, кто вывел схему, согласно которой первичный мир и миры альтернативные следовало полностью избавить от всех, кто противится интересам большого бизнеса.

Пройдя по газону, он поднял взгляд на вершину северного холма. Да, они опять были там вереница коренастых фигурок, согбенных, ящероподобных, мрачно взирающих сверху вниз на пришельцев, которые осмелились осквернить их мир.

Вспомнилось, что еще недавно он, Лэтимер, обдумывал, как в одиночку сокрушить бесчеловечный проект. Обдумывал, прекрасно сознавая, что это не по силам не только одиночке, но, вероятно, даже специально подобранной группе людей.

А теперь оказалось, что можно не тревожиться. Рано или поздно, в недалеком будущем проект будет похоронен. Может быть, поначалу персонал перебросят отсюда в дом на берегу или на другие, как их называют, станции, только бы подальше от этого злополучного здания. Может статься даже, что будет предпринята попытка продолжить проект, построив другую штаб-квартиру в ином, более безопасном мире. Но, по меньшей мере, человечество выиграет какое-то время, и не исключено, что проекту все-таки крышка. На него уже извели бессчетные миллиарды. Сколько еще миллиардов воротилы первичного мира согласятся вложить в свою затею? Ведь в этом же соль вопроса, в этом смысл любого предприятия в первичном мире: стоит ли овчинка выделки?

Дэвид Лэтимер повернулся лицом к вершине и к тем, кто расположился на ней. И, залитый колдовским лунным светом, торжественно поднял руку, приветствуя собратьев по разуму.

Он отлично сознавал, сознавал даже в эту минуту, что жест бесполезен — жест для себя, а отнюдь не для согбенных фигурок на вершине, которые не оценят его поступка. Но при всем при том ему представилось важным сделать этот жест, свидетельствующий, что он, гомо сапиенс, питает искреннее уважение к другим разумным и надеется, что со временем две расы сумеют выработать взаимоприемлемые

правила отношений, общий моральный кодекс.

Фигурки на вершине не шевельнулись. А чего еще можно было от них ожидать? Откуда им было знать, что он попробовал безотчетно пообщаться с ними? Да и что им до такого общения? В сущности, он и не пытался общаться, а лишь подал знак, в первую очередь себе, о том, что в данную секунду им овладели братские чувства…

И едва он подумал о братстве, как на него накатила волна теплоты, окутала его и обняла по смутным детским воспоминаниям, именно так тепло было на руках у мамы, когда она укладывала его в постель. А затем он тронулся в путь. Его приподняло и понесло, забор под током проплыл где-то внизу, и под ногами заскользил склон крутого холма. Он не испытал испуга: все было, как во сне, как в сказке, и рождало в глубине души странную уверенность, что на самом-то деле с ним ничего не происходит, а следовательно, и опасности нет.

Он очутился лицом к лицу с согбенными фигурками, сидящими полукругом, и, хотя сознание было по-прежнему спутанным, их можно было хорошо разглядеть. В общем, глядеть было особенно не на что. Они оставались такими же коренастыми и бесформенными, как и с дальнего расстояния. Их тела казались неуклюжими глыбами без каких-либо деталей, различимых при лунном свете, но вот лица — этих лиц Лэтимеру никогда не забыть. Лица сохраняли треугольные очертания, свойственные рептилиям, однако жесткость треугольных контуров значительно смягчали глаза — живые, ясные, исполненные сострадания.

Он вглядывался в эти лица и все же никак не мог избавиться от сомнений: действительно ли он здесь, в нескольких футах от них, или по-прежнему стоит внизу, на газоне, а они сидят, согбенные, на своей верхотуре? Он напрягся, сознательно пытаясь сориентироваться, ощутить почву под ногами, прижаться к ней подошвами — но нет, старайся не старайся, земли под ногами не ощущалось.

В них не было ничего особенно отталкивающего или пугающего — они внушали легкую брезгливость, и только. Сидят себе скорчившись, нечетким кружком, и пялятся своими добрыми, сочувствующими глазами. И все же странным образом, какой он не взялся бы определить, их присутствие ощущалось ежесекундно. Они не тянулись к нему физически, не пробовали дотронуться — возможно, из боязни, что если попробуют, он отшатнется, и тем не менее дотягивались до него как-то иначе, словно бы заливали в него, как воду в бутыль, самую суть своего естества.

А потом они заговорили с ним: не голосом, не словами, он не мог бы сказать как, а может, с помощью того самого естества, которое залили в него.

— Теперь, когда мы познакомились, — заявили они, мы отсылаем тебя обратно…

И он очутился — где? — в конце вымощенной кирпичом подъездной аллеи, ведущей к дому. За своей спиной он услышал сырые, ветреные шорохи первобытного леса, и в ближних деревьях гортанно перекликались две совы. На широкой лужайке росли могучие дубы, а под ними стояли красивые каменные скамьи, на которых, судя по их виду, никто никогда не сидел.

Дом на берегу. Они вернули его в дом на берегу, а не в штаб-квартиру, не в засаленную травой загородку под холмом в мире, где меловой период никогда не кончался и не кончится. Они вернули его сюда, но он чувствовал, что естество, которое в него закачали уродцы, сохранилось и бурлило внутри и источало знание и комфорт.

Кто они? — спросил он себя. Полиция, а может, беспристрастные судьи? В любом случае они в в будущем станут следить за потугами воротил, которые ищут для себя монопольных выгод в альтернативных мирах, открытых ныне для человечества и, наверное, для многих других разумных рас. Следить и при необходимости вносить коррективы с тем, чтобы эти миры не пали жертвой межнациональных финансовых устремлений расы, впервые их открывшей, а были неотъемлемым достоянием всех, вероятно, все-таки немногих — разумных видов, развившихся на всех мирах. Станут следить, в частности, и за тем, чтобы любой мир использовался мудрее, чем люди использовали свой родной первичный мир.

И они не сомневаются ни на миг, что это может быть и будет сделано. Более того, они уверены, что это неизбежно случится, что в грядущие годы люди и другие разумные существа расселятся по райским мирам, о которых упоминал Саттон, и что с мирами, поджидающими поселенцев, будут обращаться с бережностью, человечеству доселе не свойственной. Потому что диковинные согбенные стражи рассядутся на множестве холмов во всех мирах и повсюду будут нести свою неусыпную вахту.

Но можно ли им доверять? — задал он себе вопрос. Задал и устыдился. Ведь они заглянули ему в глаза, а затем поделились с ним своим естеством и вернули его сюда, а не в укрепленный лагерь в меловом периоде. Они знали, они разобрались, где ему будет лучше всего. А раз так, то, несомненно, разберутся и во всем остальном.

Он пустился по аллее быстрым шагом, клацая каблуками по кирпичам. Как только он подошел к крыльцу, дверь распахнулась, и на пороге вырос слуга в ливрее.

— Вы опаздываете, — произнес дворецкий. — Остальные ждали вас, ждали, но только что сели обедать. Суп наверняка еще не остыл.

— Виноват, — ответил Лэтимер. — Меня задержали непредвиденные обстоятельства.

— Кое-кто полагал, что надо пойти поискать вас, но мистер Джонатон сумел их отговорить. Он заверил, что с вами все будет в порядке. Заявил, что у вас есть голова на плечах. И выразил уверенность, что вы вернетесь. — Пропустив Лэтимера внутрь, дворецкий закрыл за ним дверь и добавил: — Все будут счастливы убедиться, что вы в самом деле вернулись…

— Благодарю вас, — откликнулся Лэтимер.

И, стараясь не слишком спешить, подавляя вскипающую в душе радость, двинулся к гостиной, откуда доносились веселый смех и оживленная болтовня.

Перевел с английского Олег БИТОВ

_{Публикуется с разрешения литературно-издательского агентства}

 _{«Александр Корженевский».}

Кит Робертс

КАНАРЕЙКИ БОУЛТЕРА

Сколько я помню Алека (а мы дружны чуть ли не с пеленок), он всегда отличался острым умом, пылким воображением и крайним любопытством, а однажды ухитрился проявить эти свои достоинства в такой мере, что чуть не отправил себя — а заодно и меня — на тот свет.

По профессии Алек Боултер — инженер-механик; по призванию — мастер на все руки, способный воскресить и довести до ума любую техническую штуковину; по характеру же, как говорится, увлекающаяся натура. Ну, из тех, которые бросаются от одного дела к другому, причем в период начального упоения (или, лучше сказать, запоя?) совершенно теряют голову. И, само собой разумеется, все время пролетают мимо денег. В наш век узкой специализации ни в коммерции, ни в науке, ни даже в искусстве не предусмотрена особая ниша для субъекта, являющего собой диковинную комбинацию мистика с механиком, и притом каждый раз в иной пропорции. Думаю, Алеку следовало родиться в эпоху Возрождения — с Леонардо да Винчи они наверняка нашли бы общий язык.

В те дни, о которых я хочу рассказать, Боултер по уши увяз в документальных киносъемках. Недурное занятие, признаться, я и сам слегка увлекся, отсняв парочку-другую любительских фильмов; ничего особенного, конечно, но все же рангом повыше традиционных пухлых младенцев на зеленой лужайке. Но когда за дело взялся Алек, я тут же поднял руки и отошел в сторонку, предвкушая очередной экстравагантный поворот, которого, надо сказать, долго ждать не пришлось.

Опускаю героическую сагу о том, как Боултер приобретал, менял, усовершенствовал и под конец собственноручно смастерил свою аппаратуру со всеми полагающимися причиндалами — это уже никому не интересно (подумать только, какой примитивной техникой мы пользовались тогда, а ведь дело было не так уж давно). Скажу только, что конечный результат по тем временам оказался просто высший класс! Потом мы изрядно поколесили на его стареньком джипе, и Алек снимал все подряд — от престижных парусных регат до дешевых распродаж залежавшихся товаров… В общем, он сорвал-таки пару премий на Эдинбургском фестивале, но слава и тому подобные вещи не слишком его волновали, так что вскоре киномания моего друга перешла в иную фазу.

В один прекрасный день, заглянув к Боултеру, я застал его посреди холмов из карт и возвышенностей из увесистых томов.

— Ага! — живо воскликнул Алек, оторвавшись от путеводителя. — Фрейское аббатство — это название тебе ничего не говорит?

— Кажется, где-то на севере?

— Верно! Примерно в ста двадцати милях от нас. Что ты о нем знаешь?

— Да почти ничего. Кажется, ходили слухи о полтергейсте в тех местах.

Алек рассмеялся.

— Слухи? Тут у меня двенадцать томов на эту тему! И судя по тому, что там написано, это примечательное аббатство — самое настоящее гнездо призраков. — Он решительно захлопнул книгу. — Поедешь со мной?

— А зачем?

— Отснимем тамошние привидения, — абсолютно серьезно заявил Боултер, и я понял, что он не шутит.

— Да? И как ты будешь за ними охотиться?

— А никак! Сами придут. Ну-ка взгляни, — и он протянул мне пачку фотографий. Я небрежно просмотрел снимки.

— Надеюсь, это не твоя работа?

— Нет, Кэвина Хукера. Помнишь того длинного парня в очках из общества фотолюбителей? Так вот, он побывал там на прошлой неделе, хотел, как он выразился, чуток поэкспериментировать.

— Если твой очкарик намерен продолжать в том же духе, посоветуй ему сменить камеру.

— С камерой у него полный порядок. Держи, это серия контрольных отпечатков с того же негатива. Видишь ли, Хукер делал один снимок в руинах, следующий в миле от аббатства, затем опять в руинах — и так далее.

Я уже внимательней просмотрел обе пачки. По правде говоря, от древней постройки почти ничего не осталось, кроме груды камней на холме посередь чистого поля.

— Аббатство разрушено еще в семнадцатом веке, — пояснил Алек. — Некий ученый пастырь, приступив к изгнанию из него духов, через неделю сам отдал Богу душу. Довольно мрачная история. Должно быть, это и переполнило чашу терпения местных жителей.

Продолжая разглядывать фотографии, я нахмурился. На каждом снимке руин неизменно наличествовали беспорядочно разбросанные темные пятна, хотя в остальном качество изображения не вызывало претензий, контрольные же отпечатки — все без исключения — оказались просто превосходными.

— Чушь какая-то… — сказал я. — Незачем мне туда ехать.

Погрузившись в джип, оборудованный под походную киностудию, мы стартовали в пятницу вечером, и всю дорогу Алек взахлеб излагал мне собственные теории.

— …В общем, аббатство принято считать источником явлений полтергейста, но с этим я никак не могу согласиться. Видишь ли, полтергейст всегда связан с людьми, а это место пустует уже три столетия. Если хочешь знать мое личное мнение, полтергейст вовсе не дух в общепринятом смысле слова, а нечто вроде энергетической проекции. Заметь, во всех тщательно задокументированных случаях непременно обнаруживается ребенок, а иногда и взрослый, вслед за которым это явление перемещается, пока постепенно не угаснет. Выходит, полтергейст не может существовать независимо от породившего его мозга — а что это означает? Да то, что мы имеем дело с обычным телекинезом под иным названием, только и всего! победоносно закончил он (Алек умеет быть чрезвычайно убедительным).

— Но что же тогда…

— В аббатстве? Точно сказать не могу, но предполагаю, что там гнездятся элементалы. Правда, никто толком не знает, что это такое! Их называют также природными духами, однако спиритуалистов они не интересуют, поскольку элементалы никогда не обитали в человеческом теле, а натуралисты воротят нос от ненаучной, по их мнению, чепухи вроде сверхстабильных сгустков энергии.

— Знаешь, Алек, — помолчав, откликнулся я, — ты меня, право слово, разочаровал… А я-то надеялся на чертовщинку! Сочинял газетные заголовки! Вот, послушай: ВЫРВАВШИСЬ НА СВОБОДУ, ДУХИ АББАТСТВА ВСЕЛИЛИСЬ В ЧЛЕНОВ ПАЛАТЫ ЛОРДОВ. Ну как?

— О Господи! — возопил Боултер. — Заткнись!

Прибыв к месту назначения, мы остановились в ближайшей деревушке, слегка перекусили в местной пивной, попутно договорившись с хозяином насчет ночлега, и пешком поднялись на холм к развалинам аббатства. Смотреть там действительно было не на что. Мы обошли кругом остатки могучего фундамента, перелезли через пару полуразрушенных стен. Боултер, жаждавший начать с утра пораньше, выбрал удобную точку съемки и прикинул, как подогнать туда джип. Потом он вынул из кармана сигареты, мы оба закурили, и я задумчиво произнес:

— Проблема в том, что «стрелять» придется с завязанными глазами.

— Ты что-то сказал? — рассеянно переспросил Алек.

— Я говорю, мы так и не узнаем, попалось ли на прицел твое чудо-юдо, покуда пленка не побывает в проявочном бачке.

— Что? А, ну да… Удивительно! Мы же должны были что-нибудь услышать?

— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?

— Ну, не знаю… Жаворонка, например, любую другую птицу, — он указал на быстро темнеющее небо. — Здесь нет ни одной, ты заметил. Глин?

Действительно, помимо наших голосов ничто не нарушало мертвой тишины, даже ветер обдувал руины абсолютно бесшумно. Казалось, место, где мы стояли, заключено в какой-то звуконепроницаемый кокон, отрезавший нас от остального мира… Нервно оглядевшись, я увидел, как среди густеющего сумрака в деревне под холмом замерцали огоньки.

— Стой на месте. Глин, — вдруг сказал Алек. Он отошел на несколько шагов и, повернувшись ко мне лицом, спросил:

— Ты меня слышишь? Все нормально?

— Черта с два! Как сквозь подушку!

Удовлетворенно кивнув, он отошел еще на несколько метров — звук шагов исчез. На расстоянии примерно с полсотни ярдов я прекрасно видел, как Боултер кричит, широко открывая рот, но ничего не слышал. Жестом я указал в сторону дороги, мы сошлись, и Алек возбужденно проговорил:

— Жаль, нечем замерить затухание звука, но готов поклясться, это экспоненциальная кривая. Очень странно. Я не слыхал о подобном акустическом явлении.

«Хорошо бы местные странности акустикой и ограничились», — невольно подумал я.

Субботнее утро выдалось великолепным, хотя на холме дул сильный холодный ветер. Мы установили камеру на выбранной вчера полянке, откуда открывался вид на развалины. Я подключил к смонтированной в джипе аппаратуре микрофон на длинном шнуре, положил его на травку неподалеку от штатива, вернулся к пульту — и обнаружил отсутствие сигнала. Проверив разъемы (они оказались в порядке), я окликнул Боултера:

— Не работает, Алек! Не могу понять, в чем дело.

Нахмурившись, Боултер приступил к дотошной проверке. В конце концов он с облегчением покачал головой:

— Все нормально. Попробуй еще раз.

Я включил контрольный динамик, долженствующий разразиться завываниями ветра, но тот, казалось, онемел навеки. Честное слово, никогда не видел Алека настолько обескураженным, тем более перед детищем собственных рук! Помолчав, он распорядился:

— Возьми микрофон, садись в машину и отгони ее подальше. А потом спой песенку… скажем, про Мэри и овечку.

Я не стал спорить, памятуя, что Боултер ничего не делает просто так, вырулил за ворота, отъехал с полмили — и к собственному изумлению убедился, что все работает как часы. Подумав, я выставил микрофон наружу и медленно поехал обратно: за 250 ярдов до ворот шум ветра в динамике утих, еще через 50 ярдов окончательно замолк. Выслушав мой отчет об эксперименте, Алек пожал плечами.

— Мы не можем протянуть микрофонный шнур на такое расстояние… Ладно, подумаю на досуге.

— А что ты, собственно, рассчитываешь тут записать?

— Сам не знаю. Но, наверное, не зря что-то мешает нам это сделать?

До полудня Алек снимал руины общим и крупным планом, затем отправил меня побродить вдоль остатков стен и запечатлел это зрелище; передохнув, мы повторили процедуру во второй половине дня. В воскресенье днем мы уже были дома, и Боултер со всей возможной поспешностью проявил отснятый кусок.

И ничего!

Правда, в одном из эпизодов изображение ненадолго затуманилось без видимых причин, еще на нескольких кадрах вроде бы виднелись неясные пятна на размытом заднем плане, но в остальном фильм как фильм, ничего особенного.

— Ну что ж, зато мы развеяли миф… Итак, Фрейское аббатство вполне киногенично, что и требовалось доказать, — бодро заключил я.

Боултер задумчиво покачал головой.

— Ты позабыл о звукозаписи, Глин. Нет, что-то там определенно есть…

Так вышло, что почти месяц я был весь в делах, и Боултер совершил два паломничества в одиночку. Когда он наконец прорезался по телефону, то выпалил без всяческих предисловий:

— Приезжай, сногсшибательные новости!

Гостиная у Боултера давно уже стала просмотровым залом. Когда я вошел, проектор уже работал, но Алек тут же остановил демонстрацию со словами:

— Перемотаю и начнем с самого начала. Дело того стоит! А впрочем, сам увидишь.

Я заметил на столике бутылку виски и стаканы.

— Мы что-то празднуем?

— Победу, Глин, победу! Настоящий прорыв! Бери стакан.

— В чем дело, Алек?

— В фильтрах, — торжественно оповестил он. — Твое здоровье! Господи, как я только не изощрялся: снимал в инфракрасном диапазоне, а фильтры испробовал напоследок, причем исключительно для очистки совести. И что ты думаешь? Все до безобразия просто… Поляризация — и вот они, голубчики, на пленке!

— Они?..

— Ладно, неизвестные науке объекты, устраивает? Знаешь, для невидимок они совсем неплохо глядятся! — и Алек запустил проектор.

Верхний свет погас, на экране возник старомодный круглый будильник, установленный на детской грифельной доске с аккуратно выведенной мелом датой (Боултер просто до отвращения методичен). Стрелки показывали 11:15.

— Это мой второй визит, и я уже знал, с каким фильтром надо работать, пояснил Алек. — Будильник я приволок в надежде отследить цикл активности наших… гм, объектов, но фактически он не понадобился, сам увидишь почему. Камера наведена на циферблат, так что развалины немного не в фокусе, но все это неважно.

Первые две минуты на экране ровным счетом ничего не происходило. Вдруг Алек быстро схватил меня за руку:

— Смотри!

В правом углу появилось неясное пятно… Вернее, некое, не поддающееся словесному описанию, формообразование: будь оно совершенно неподвижно, я бы не усомнился, что вижу дефект пленки, но вуалеобразное затемнение, чьи туманные очертания беспрестанно пульсировали и колыхались, медленно поплыло над травой к центру экрана. Остановившись у полуразрушенной стены, оно немного потрепыхалось (тут Боултер нервно сглотнул), а потом… ПОЛЕЗЛО НА СТЕНУ.

— Черт побери! — невольно воскликнул я. — Да это же…

— Да. Да. Видишь, как оно перебирается с камня на камень? Очень хорошо. А теперь попробуй объяснить этот факт неисправностью камеры или дефектом пленки, или…

Я очумело потряс головой.

— Сдаюсь! Ты убедил меня, Алек Боултер.

Тем временем субстанция докарабкалась до верха стены, а на экран, опять справа, выкатилось чудо-юдо номер два. Это двигалось намного быстрее, вскоре догнало номер первый и как будто слилось с ним, но ненадолго. Разъединившись, оба пятна дружно сорвались со стены и поплыли в сторону камеры, принимая по пути форму не то звезды, не то осьминога с извивающимися туманными щупальцами. У меня захватило дух, но тут экран погас, и Алек расхохотался.

— Впечатляет? Это первая проба, и учти, я понятия не имел, что делается перед объективом. А через полчаса я отснял еще пять минут.

Это кусок оказался не столь эффектным. В поле зрения наличествовало единственное пятно: минуты три оно разгуливало по верху стены, а затем, выполнив резкий вертикальный взлет, пропало за кромкой экрана. За оставшееся время более ничего не произошло, и Алек выключил проектор.

— Да, похоже, в нашем аббатстве протекает интересная деятельность, резюмировал я. — Что же это за чертовщина, Алек?!

— Ну, я думаю, что пятна, которые мы видели, не являются физическими объектами. — Боултер машинально достал сигареты, закурил и перебросил мне пачку. — Запечатлен не сам объект, а грубо говоря, занимаемая им дыра в пространстве, куда камера заглянуть не может. Но не спрашивай меня, почему эти дыры воздействуют на светочувствительный слой и не влияют на сетчатку глаза! А теперь — ночь с субботы на воскресенье, автоматическая съемка с частотой один кадр в минуту, то есть 12 часов за полминуты экранного времени. Полюбуйся на их активность…

Экран словно взорвался бешеным мельтешением; через секунду картинка померкла (солнце село), и стало видно, что мелькающие пятна окружает слабое свечение. На мой взгляд, с наступлением темноты активность их ничуть не уменьшилась. Следующие два эпизода, отснятые в воскресенье (по кадру через 30 и 15 секунд), продемонстрировали суету на развалинах медленней и детальней, и я заметил:

— Эти твои штуковины, Боултер, скачут почище канареек!

Алек хихикнул.

— А что? Новая порода — Aves Boulterii^[3]! Звучит неплохо, а? Ладно, продолжим…

Оказывается, ему удалось-таки произвести пробную звукозапись, экранировав портативный магнитофон обычной проволочной сеткой для курятников. Я прослушал ее: голос Боултера звучал хрипло и слабо, словно с бобины полувековой давности.

— И кажется, канарейкам мой трюк с магнитофоном не понравился… Посмотри, вот последняя съемка, сразу после записи.

У меня снова захватило дух. Целая процессия, разворачиваясь в знакомую щупальцеобразную форму, поочередно (и, на мой взгляд, совершенно целенаправленно) планировала прямо на камеру; на миг затуманив объектив, каждое пятно, по-видимому, пролетало насквозь, уступая место очередному нападающему. Экран погас, Алек включил свет и сказал:

— Это все.

Возможно, они бы и дальше продолжали в том же духе, но тут я собрал вещички и отправился домой.

Мы проговорили почти всю ночь. Алек продолжал упирать на теорию локализованных электромагнитных возмущений и бегло обрисовал несколько идей касательно того, как узнать о наших «канарейках» побольше. Я отнюдь не был уверен, что хочу все знать: теория — это одно, а мрачноватая процессия потусторонних теней — совсем другое, и не слишком ли разумны их действия? Боултер небрежным взмахом руки отмел саму мысль об опасности.

— Разума у них не больше, чем у северного сияния. Теперь мы знаем, как привлечь их внимание, так что спокойно можем продолжать.

Но к этому времени я успел основательно подковаться.

— Тот старый аббат, что начал собственное расследование… Как ты помнишь, он скончался на пятый день. Был еще монах, тот дал обет провести ночь в населенной духами келье, а когда наутро отперли дверь, его нашли мертвым. И между прочим, бедняга стер пальцы до костей, пытаясь выбраться оттуда!

— Послушай, Глин, ведь мы имеем дело не с фактами, а с их интерпретацией через призму суеверия и невежества… В принципе я не отрицаю самой возможности паранормальных явлений, но тут все значительно проще. Мы явно имеем дело с электромагнитными возмущениями, что доказал эксперимент с магнитофоном. Конечно, эти возмущения локализованы и обладают другими интересными характеристиками, например, способностью лазать по стенам… которую, кстати, можно объяснить взаимодействием со статическими зарядами. — Он рассмеялся. — Знаешь, если бы ты не имел понятия об электричестве и увидел, как воздушный шарик липнет к моей руке, то наверняка счел бы меня за колдуна!

Мы договорились отправиться в аббатство через неделю. Я всегда верил в умение Боултера контролировать любую ситуацию, и все же та процессия пятен не выходила у меня из головы. Короче, мы с Алеком и впрямь были одержимы Aves Boulterii!

На сей раз мы занялись звукозаписью, все на той же прогалине среди развалин. Упрятав магнитофон в сетчатый футляр, Боултер установил треногу и водрузил на нее параболический рефлектор, в центре которого поместил микрофон. Затем он принялся тщательно сканировать поросшую травой землю, медленно и плавно поворачивая параболоид из стороны в сторону; предварительно он уведомил меня, что благодаря градуировке совершенно точно знает, в какую точку направлен микрофон.

Первая попытка ничего не дала. Воткнув несколько градуированных реек по прямой линии от треноги до стены, Алек снова принялся за дело, пояснив, что целит теперь на четыре фута выше, поскольку именно таков средний рост «канареек». Я уже собрался осведомиться, с чего это он решил, что местные птички обязаны что-нибудь излучать, как стрелка уровня записи дрогнула и со щелчком включилась протяжка.

Я быстро ухватил его за руку: параболоид глядел в сторону той самой стены, где разворачивалось основное действие фильма. Лента остановилась. Алек чуть довернул рефлектор, снова пошла запись, я поспешно напялил наушники: ни звука. Мы принимали сигнал с полминуты, потом лента опять остановилась, я снял наушники и сказал:

— Что это было. Алек? Я абсолютно ничего не слышал.

— Ультразвук. Инфрачастоты не отследишь с таким маленьким рефлектором.

Он направил микрофон на основание стены и сразу же поймал очередной сигнал.

— Ого! Ничего себе размах амплитуды… Нет, ты только взгляни. Глин, как пляшет стрелка! Чувствуешь, как на уши давит?

В общей сложности мы работали минут десять, а затем «канарейки» как по команде утихли. Боултер с довольным видом закурил, но мне было как-то неуютно. Я оглядел освещенные солнцем руины и, разумеется, ничего не увидел.

— Как ты думаешь, Алек, они опять рассердились?

Боултер рассмеялся.

— Прекрати! Нет никаких причин для…

Тут раздался резкий металлический звук — и тренога рухнула. С криком «Ложись!» Алек в молниеносном прыжке сбил меня с ног (я даже не представлял, что он может двигаться с такой скоростью).

— Ты что, с ума…

Он крепко пихнул меня в спину, и я распластался на траве. Упав рядом, Боултер быстро осмотрелся по сторонам и сказал:

— Какой-то подонок только что стрелял в нас. Глин.

— Что?!

— Взгляни на треногу. Добро хоть не в рефлектор угодил!

Действительно, на подставке параболоида красовалась свежая вмятина, переходящая в длинную глубокую царапину на одной из деревянных ножек. Я не верил своим глазам.

— Если это пуля, Алек, то стрелять могли только сверху вниз…

Мы оба невольно посмотрели в небо (глупый, но вполне понятный жест); там, конечно, ничего не обнаружилось, но Боултер жестом приказал мне не двигаться. Мы продолжали лежать. Я чувствовал себя круглым дураком: яркий погожий день, все руины как на ладони, даже в окрестных полях ни единого человека, если не считать невидимого стрелка, витающего в небесах в ожидании удобного случая! Наконец Алек поднялся. Он отошел в сторону, с минуту обозревал горизонт и сказал не оборачиваясь:

— Вставай. Глин. Хватит валяться.

Голос его прозвучал слабо и глухо, как в наш первый вечер в аббатстве.

— А как же твой стрелок-любитель?

Он расхохотался, откидывая голову.

— В нашем веке никто не охотится на людей посреди чистого поля, Глин!

Я поднял треногу и провел пальцем по царапине; мне по-прежнему было не по себе.

— А это откуда?

Алек пожал плечами.

— Должно быть, крупная одиночная градина. Или метеорит, такое тоже бывает.

Но вид у него был задумчивый. Мы собрали вещи и спустились в деревню. После обеда Боултер неожиданно заторопился домой, а я ничуть не возражал, будучи сыт по горло Фрейским аббатством. Приехали мы поздно, так что я остался у него на ночь.

А утром мы впервые услышали пение «канареек», разумеется, в замедленном воспроизведении (Алек определил диапазон сигнала от 15 до 20 килогерц). Это были странные, неровные, вибрирующие звуки… Более всего они напоминали многоголосый хор, где каждый певец на свой манер подбирается к верхнему «до» (впрочем, каждый раз безуспешно). Не знаю почему, но этот фрейский хорал насторожил меня еще больше, чем кинопленка.

Зато Боултера просто распирало от энтузиазма, и он тут же принялся уговаривать меня съездить с ним еще разок. Я категорически отказался нервы мои были на пределе.

— Извини, Алек, но на следующей неделе я очень занят.

— Кто говорит о будущей неделе?! Сегодня же!

Я вкратце обрисовал свое отношение к его предложению, Алек попытался разубедить меня — но с таким же успехом он мог бы увещевать скалу. Я уже все понял: Боултер намеревается установить контакт с Aves Boulterii!

И это ему, конечно, удалось, только все произошло не так, как он себе представлял.

Алек позвонил в четверг; мне показалось, что голос его звучит несколько напряженно. Он ничего не стал объяснять, спросил только, могу ли я приехать, дабы увидеть нечто замечательное. «Конечно, — сказал я, — хоть сейчас». — «Так собирайся и приезжай», — сказал он. И, прежде чем повесить трубку, добавил странную фразу:

— Думаю, что риска нет.

Я положил трубку и задумчиво поглядел на телефон. Риск? Это слово мне не понравилось. Какой риск? И почему именно сегодня? Впрочем, Боултера частенько бывает трудно понять. Пожав плечами, я пошел одеваться и уже поднял руку, чтобы выключить в прихожей свет, когда из ванной комнаты раздался грохот разбитого стекла.

Дьявольщина, не иначе проделки прокравшейся в форточку кошки! Я ворвался в ванную, но никакой кошки не обнаружил и даже не сразу понял, что произошло, пока не заметил, что рама зеркала пуста, а весь пол усыпан мелкими — не крупнее горошины — кусочками стекла.

«Вдребезги! С ума сойти…» Я машинально поднял осколок и тупо уставился на него. С громким стуком распахнулся настенный шкафчик, я обернулся — и, целясь в лицо, ко мне полетели бутылочки с шампунем, кисточки, кремы для бритья, лезвия… Я вылетел из квартиры как угорелый, хлопнул дверью и опрометью помчался к автомобилю.

В столь гнусную погоду мне давно не приходилось ездить — тьма-тьмущая, собачий холод и проливной дождь. Я чуть было не проскочил нужный поворот, но вовремя развернулся и, удачно подрулив к дому Боултера, затормозил. В ту же секунду раздался резкий металлический звук «Доннн!», машина с лязгом подпрыгнула на рессорах, и я помертвел: надежды больше не было…

По пути сюда это случалось дважды, но каждый раз впереди ехал другой автомобиль, и я старательно убеждал себя, что причиной тому вылетевший из-под его колес камень. Теперь я с упавшим сердцем вспомнил поверженную треногу… Так значит, они все-таки достали меня! Чутье подсказывало мне, что и у Алека дела обстоят не лучше. Дверная ручка, дернувшись, вырвалась из пальцев, дверца автомобиля сама со скрипом распахнулась… Пулей вылетев под дождь, я по лужам помчался к дому.

Алек — бледный, небритый, с сигаретой в зубах — впустил меня сразу, словно поджидал у двери. Он не стал утруждать себя формальностями типа: привет, как дела — а тут же бросил:

— Снимай пальто и пошли, быстро! Ты должен это увидеть. Я не знаю, сколько времени у нас в запасе.

Последовав за ним через холл, я заметил, как на ковре образовалось странное вздутие и, чуть помедлив, покатилось в сторону коридора. Когда Алек открыл дверь гостиной, с телефонного столика вспорхнул увесистый справочник и угрожающе направился к нему. Небрежно поймав книгу в воздухе, Алек с силой шлепнул ее на место.

— Цирковые трюки! Не обращай внимания.

Я вошел. Боултер закрыл дверь на задвижку — и буквально через секунду та затряслась под громовыми ударами.

— Заткнись! — оглушительно рявкнул он. — Я с человеком разговариваю!

Как ни странно, но это возымело действие, и грохот прекратился. Я поспешно сел, дабы не рухнуть, где стоял.

— Что это значит, Алек? Выходит, теперь они нападают на нас?

— Всего лишь косвенным образом, уверяю тебя, — откликнулся тот, хлопоча над проектором.

— Косвенным, говоришь? Это хорошо. Значит, я уже несколько раз подвергся косвенному нападению.

— Ты?! — неподдельно изумился он.

— Нет, моя машина. Если хочешь, сходи и полюбуйся на вмятины над лобовым стеклом. И хотя ты у нас записной скептик, вынужден сообщить, что у меня в квартире орудует полтергейст, — сухо заметил я. — У тебя, как можно заметить, то же самое?

— Этого следовало ожидать, — заявил он. — Но опасности нет. В любом случае, тебе лучше находиться здесь, поскольку я застрахован.

Я молча подивился тому, что он, собственно, имеет в виду, и вдруг заметил кинокамеру и микрофон на треноге, нацеленные на высокие окна.

— Признавайся, Алек, что за игры ты здесь затеял?!

Боултер закончил возню с проектором, сел, затушил окурок и тут же закурил снова.

— Слушай и не перебивай, все вопросы потом. Постараюсь изложить обстоятельства как можно короче. Я вернулся в аббатство, как и намеревался, в воскресенье, эту пленку отснял в понедельник, а готова она была лишь сегодня, и я сам еще ее не видел. Полагаю, ты догадался, что после той нашей поездки я пересмотрел свои взгляды на разумность «канареек»… будем их так называть за неимением лучшего термина. И хотя они испускают высокочастотные сигналы, но при замедленном воспроизведении мы слышим звук, а этого на данный момент вполне достаточно. К тому же они реагируют на любое электромагнитное возмущение в ареале своего обитания… В общем, я решил немного с ними поболтать.

— Но каким образом?..

— Да самым элементарным. Установил акустический генератор, подсоединил к нему телеграфный ключ… И обстрелял их морзянкой на частоте 20 кГц!

Я уставился на Боултера, постепенно осознавая, что обитатели аббатства разъярились не без причины.

— Фокусник… Ты хоть понимаешь, что сотворил? Да ты прикончил нас обоих!

Алек нетерпеливо мотнул головой.

— Не думаю. Значит, я начал посылать им сигналы. Сначала арифметическую прогрессию — один, два, три и так далее, потом геометрические, затем квадраты и кубы от нескольких чисел…

Помимо воли я заинтересовался.

— И как ты оценивал результаты?

Вместо ответа Боултер включил проектор. Я увидел, что он опять воспользовался грифельной доской, на этот раз для записи чисел.

— Эти кадры сняты прежде, чем я послал первый сигнал. Ты видишь, что в поле зрения только одна «канарейка».

Изображение пропало, Алек остановил проектор и сказал:

— Магнитофон тебе придется взять на себя. Глин. Поставь его на стул рядом с собой.

Я сделал так, как он велел.

— Запись, как ты понимаешь, не оригинальная, я перевел ее в звуковой диапазон… Итак, прошла арифметическая прогрессия. Включай.

Запели и залепетали тоненькие дрожащие голоса. Алек запустил проектор. Замедленный звук не был, конечно, синхронизирован с изображением, но все и так было ясно: слетевшиеся в огромном количестве «канарейки» оживленно носились из стороны в сторону и бурно скакали по развалинам.

Я оставил пленку крутиться, а Боултер то включал, то выключал проектор, подстраиваясь под звук. Вскоре стало очевидно, что каждая очередная серия сигналов возбуждает «канареек» все больше и больше: они перемещались все быстрее, все хаотичнее — и вдруг выстроились уже знакомой упорядоченной процессией. Алек уменьшил скорость демонстрации, и какое-то время мы молча созерцали щупальцеобразные тени, неудержимо надвигающиеся на источник раздражения.

Неожиданно он расхохотался.

— При ближайшем рассмотрении они не очень-то милы, не правда ли? Когда я дошел до девятого теста… Погоди-ка, давай синхронизируемся. Так, хорошо! Значит, это была кубическая прогрессия от двойки, ну ты помнишь два, восемь, пятьсот двенадцать. Я остановился на второй сотне третьего числа. То есть мне пришлось это сделать, поскольку они отфутболили генератор футов на пятьдесят! И вот что я заснял сразу после этого.

…Их было тысячи! И звук… хриплый, низкий — почти рычание, от которого у меня волосы встали дыбом.

— Наши «канарейки» очень-очень сердиты, — пробормотал Боултер, но тут фильм закончился, я выключил магнитофон, и какое-то время мы оба молчали.

— Послушай, Алек, — тихо начал я. — Нет сомнений, что ты разворошил настоящее осиное гнездо. Это они тогда сбили треногу с микрофоном и то же самое проделали с генератором. Более того, — тут я возвысил голос, — они последовали за тобой до самого дома, а когда тебе вздумалось позвонить мне, то выследили и меня. Уверен, что эти твои электромагнитные духи запросто передвигаются по телефонным проводам! Теперь мы в ловушке.

Алек мрачно кивнул. Что-то противно скреблось под дверью, но у меня не было ни малейшего желания выяснять, что именно. Наконец он заговорил:

— Мне очень жаль. Глин. Я действительно должен был прислушаться к твоим словам.

Я поискал в карманах сигареты, не нашел и выудил одну из пачки Боултера: она была мне в высшей степени необходима. Хотя в комнате горела яркая люстра, по стенам сгущались странные ползучие тени. Я поглядел на вещественные доказательства победного шествия науки и техники кинокамеру, проектор, микрофон и магнитофон. То, что с нами произошло, казалось страшным сном.

— Но что же теперь делать, Алек? Зачем ты вытащил меня сюда? Ты вообще не должен был мне звонить! А еще сказал, что нет никакого риска!..

— Да, Глин, и я все еще в это верю. И ты тоже должен верить.

— Тогда что ты намерен предпринять?

Он встал, подошел к магнитофону и включил обратную перемотку.

— На звук они не реагируют, но при ускоренном воспроизведении…

— Ты что, спятил?!

— Они очень рассержены, Глин, — сказал он мягким голосом, — но есть надежда, что не из-за нас. То есть не мы их волнуем. И есть только один способ узнать, так ли это. Если они добрались сюда, разыскивая то, что им не нравится… То пускай найдут! Я ничуть не сомневаюсь, что «канарейки» способны убить нас, но, думаю, они этого не сделают. И когда они получат свое, мы сможем спать спокойно.

Лента остановилась. Я схватил его за руку, но было уже поздно: Алек успел включить перемотку вперед вместе с динамиком. Заверещав, сигнал быстро перешел в ультразвук. Я попытался нажать на «стоп», но он оттолкнул меня; я споткнулся, ухватился за Боултера, мы вместе грохнулись на пол… В этот момент все и началось!

Окна и двери заходили ходуном под градом сокрушительных ударов… Сперва не выдержала задвижка — дверь распахнулась настежь, затем страшнейшей силы взрыв разнес стекла и рамы окон на мелкие кусочки, засыпавшие всю гостиную, включая нас с Алеком. Я увидел, как взлетевший в воздух магнитофон завис в немыслимом положении, покрываясь круглыми дырами, словно пробитыми мощными невидимыми клювами. Еще я успел увидеть, как опрокинулась кинокамера и сорвавшийся с треноги параболоид полетел в мою сторону, но тут с громким треском и ослепительной вспышкой в доме перегорели пробки, и свет погас.

Жуткий разгром продолжался в полной темноте. Сжавшись в комок и прикрыв голову руками, я никак не мог отделаться от впечатления, что вокруг бушуют несколько десятков разъяренных горилл. Сам воздух, казалось, сгустился настолько, что я с трудом мог протолкнуть его в легкие, а по барабанным перепонкам беспощадно били неслышимые акустические удары. Слабый, искаженный голос Алека невнятно прокричал:

— Не двигайся! Не вставай! Не пытайся им помешать!

Его предостережения были совершенно излишни — в тот момент я не смог бы пошевелить пальцем даже ради спасения собственной жизни. Весь этот ад, должно быть, длился не более пяти минут, но мне они показались часами. Когда шум стал стихать, мои глаза уже адаптировались к темноте, и я увидел незабываемое зрелище: длинные занавеси в голых проемах окон, которые вздувались, бились и метались под напором вылетающих наружу невидимых тел… Наконец они безжизненно повисли, и наступила мертвая тишина.

Боултер встал — силуэт его обрисовался на фоне темнеющего неба — и будничным голосом произнес:

— Концерт окончен. Куда я сунул ручной фонарь?

Позже, когда мы уже очистили гостиную от груд разбитого стекла вперемешку с обломками пластмассы и металла (это было все, что осталось от кинокамеры, магнитофона и прочей техники), Алек изложил мне свою версию касательно того, почему мы до сих пор живы.

— Да, они разумны, чрезвычайно чувствительны и легко впадают в ярость… И все же ни один вид разума не может быть всеобъемлющим, разве что один Господь Бог! Подумай, они могли покончить с нами в любой момент, но не сделали этого, а почему? Да потому, что не в состоянии определить первопричину происходящего, даже если они и воспринимают излучения нашего мозга. Заметь, сперва они атакуют микрофон, затем акустический генератор, ну а здесь они вообще потрудились на славу… Жалко, конечно, отличная была аппаратура. Но это машины. Глин, всегда машины! Должно быть, за все время своего существования — определить которое я не берусь — они никогда не вступали в прямой контакт с человеческим мозгом. А если и вступали, то так давно, что позабыли об этом. Я не знаю. Глин, просто не знаю… — Он помолчал. — Что же их так разозлило — числовые прогрессии или сам ультразвук — я тоже не могу сказать. Очень жаль, что мы так мало узнали! Я, разумеется, восстановлю аппаратуру, однако вряд ли стоит продолжать… Вот тогда они наверняка нас прикончат.

Могу сказать, что в жизни не слышал другого утверждения, с которым бы столь же охотно согласился!

На том все и закончилось. Я больше никогда не видел Фрейского аббатства, и, признаться, не имею такого желания, хотя уверен, что со мной ровно ничего не случится, если я просто поглазею на развалины.

Насколько мне известно, Боултер позабыл о «канарейках» через неделю, с головой окунувшись в очередной проект. Мы по-прежнему дружны, и, по-моему, за прошедшие годы он ничуть не изменился. Алек идет в ногу с прогрессом: теперь он пылко увлечен разработкой личного лазерного оружия, по мощности не уступающего боевому космическому лазеру. Я за него абсолютно спокоен, поскольку в сравнении с обитателями аббатства пресловутые «лучи смерти» всего лишь невинная игрушка.

Перевела с английского Людмила ЩЕКОТОВА

Льюис Кэрролл

ФОТОГРАФ НА ВЫЕЗДЕ

Как сумели убедиться наши читатели, прочитав новеллу К. Робертса, кино- и фотодело во все времена было занятием весьма рискованным. В подтверждение предлагаем вам рассказ Л. Кэрролла, в котором автор (между прочим, превосходный фотограф) описал борьбу с собственной одержимостью, но, естественно, со свойственным ему чувством юмора… На русском языке рассказ публикуется впервые.

Я потрясен, у меня все болит — там ссадина, тут синяк. Сколько раз повторять: не имею никакого понятия, что стряслось, и нечего донимать меня расспросами. Ну хорошо, могу прочитать вам отрывок из дневника, где дан полный отчет о вчерашних событиях.

23 августа, вторник.

А еще говорят, будто фотографы — все равно что слепцы: для нас, мол, самое хорошенькое личико — лишь игра света и теней, мы-де редко восхищаемся искренне, а полюбить просто не способны. Это заблуждение, которое очень хотелось бы развеять. Только бы найти такую молодую леди, чтобы ее фотография отразила мой идеал красоты, и хорошо бы, чтоб ее звали… (ну почему, скажите на милость, имя Амелия влечет меня сильнее, чем любое другое?) — вот тогда, я уверен, мою холодность и философское безразличие как рукой снимет.

Похоже, долгожданный день настает. Сегодня вечером на улице Хеймаркет я столкнулся с Гарри Гловером.

— Таббс! — заорал он, хлопая меня фамильярно по спине, — мой дядя зовет тебя завтра к себе на виллу вместе с ка-мерой и со всем имуществом!

— Но я не знаю твоего дядю, — отвечал я со своей обычной осторожностью. (Если у меня вообще есть достоинства, то это спокойная, приличествующая джентльмену осмотрительность).

— Неважно, старик, зато он про тебя все знает. Поедешь первым утренним поездом и прихвати все свои бутылочки с химикалиями — там тебя ждет целая куча лиц, достойных обезображивания, а еще…

— Не смогу, — оборвал я его довольно грубо: меня встревожил объем предлагаемой работы.

— Ну что ж, они будут сильно огорчены, только и всего, — сказал Гарри с непроницаемым лицом, — и моя двоюродная сестричка Амелия…

— Ни слова больше! — вскричал я в восторге. — Еду!..

И тут как раз подошел мой омнибус, я вскочил на подножку и умчался под грохот колес, прежде чем он опомнился после столь крутой перемены моего настроения. Стало быть, решено, завтра я увижу Амелию!

24 августа, среда.

Чудесное утро. Собираясь в вешкой спешке, я разбил только две бутылочки и три склянки. На виллу «Розмари» я явился, когда все сидели за завтраком. Отец, мать, два сына-школьника, целый выводок дошколят и неизбежный беби.

Но как описать старшую дочь? Слова бессильны, только фотопластинка могла бы передать ее красоту. Носик прекрасных пропорций (ротик, пожалуй, можно бы чуточку уменьшить), зато изысканные полутона щек кого угодно заставили бы забыть о любых недостатках, а уж световые блики на подбородке были само совершенство. О, какой бы она вышла на снимке, если бы злой рок… но я опережаю события.

Там был еще некий капитан Флэнеген…

Отдаю себе отчет, что предыдущий абзац получился коротковат, но мне Вдруг припомнилась чудовищная нелепость: этот идиот искренне верил, что Помолвлен с Амелией (с моей Амелией!). Я задохнулся от ярости и не мог продолжать описание. Готов согласиться, что этот тип хорошо сложен и довольно смазлив, но на что годны лицо и фигура без мозгов?

Сам я, пожалуй, не очень-то крепкого сложения, да и выправкой никак не похожу на военных жирафов — но к чему описывать себя самого? Моя фотография (собственной работы) будет вполне достаточным и неоспоримым аргументом для всего мира.

Завтрак, вне сомнения, был хорош, но я не помню, что ел и что пил: я жил Амелией, одной Амелией, и, глядя на ее бесподобный лобик, на ее точеные черты, сжимал кулаки в невольном порыве (чуть не опрокинув при этом чашку с кофе) и восклицал про себя: «Я хочу снять эту женщину — и сниму даже ценой собственной гибели!..»

После завтрака началась моя работа, и я опишу ее коротко, сюжет за сюжетом:

Кадр 1. Отец семейства. Я хотел было повторить съемку, но все решили в голос, что и так хорошо: у него, мол, был «вполне обычный вид». По-моему, это не слишком для него лестно, если только не считать «вполне обычным» вид человека, у которого в горле застряла кость и который пытается облегчить муки удушья, скосив оба глаза на кончик носа.

Кадр 2. Мать семейства. Она объявила с жеманной улыбкой, что «в молодости очень увлекалась театром» и хотела бы «сняться з роли любимой шекспировской героини». На кого она намекала, осталось для меня тайной, сколько бы я ни думал, и я отказался от дальнейших попыток за их безнадежностью: не знаю шекспировских героинь, у кого судорожная взвинченность сочеталась бы с таким безразличным выражением лица и кого можно было бы обрядить в синее шелковое платье с шотландским шарфом, переброшенным через плечо, и с гофрированным воротником времен королевы Елизаветы, а также вручить в руки охотничий хлыст.

Кадр 3, 17-я попытка. Беби повернули в профиль. Я долго ждал, пока он не перестанет сучить ножками, потом наконец снял крышку с объектива. Маленький негодник тут же дернул головой. К счастью, она сместилась всего на дюйм, стукнув няньку по носу и тем самым удовлетворив обычное ребячье условие в драке — «до первой крови». В результате на снимке появились два глаза, некое подобие носа и до нелепости широкий рот. Поэтому я назвал то, что получилось, снимком анфас и перешел к следующему сюжету.

Кадр 4. Три младшие дочки. Выглядели они так, словно каждой дали слабительное, а потом связали всех вместе за волосы, прежде чем гримаса отвращения к лекарству исчезнет с их лиц. Разумеется, я оставил свое мнение при себе и заявил не мудрствуя, что они «напоминают мне трех граций».

Кадр 5. Задуман как художественная кульминация всего дня: общая группа, составленная родителями и сочетающая в себе семейный портрет с аллегорией. По замыслу, на голову беби следовало возложить цветы — объединенными усилиями всех остальных детей, под общим руководством отца и под непосредственным надзором матери. Подразумевался и второй смысл: «Победа передает свой лавровый венок Невинности. Решимость, Свобода, Вера, Надежда и Милосердие помогают в осуществлении этой достойной задачи, а Мудрость взирает на происходящее, выражая улыбкой свое одобрение». Повторяю, таковы были намерения. Что касается результата, то любой непредвзятый наблюдатель мог прийти к единственно возможному выводу: у беби случился припадок; мать (вне сомнения, ошибочно толкуя основы анатомии) стремится привести его в чувство, сворачивая ему голову, дабы затылок соприкоснулся с грудью; двое мальчишек, полагая, что младенец вот-вот упокоится, выдирают у него каждый по пряди волос на память о его последних минутах; две девчонки, выжидающие своей очереди дотянуться до волосенок беби, используют передышку для того, чтобы придушить третью; а отец, не в силах смириться, что семейство ведет себя* столь неподобающим образом, лихорадочно ищет карандаш, дабы оставить о сем соответствующую запись.

И все это время у меня не было случая попросить мою Амелию позировать мне отдельно. Такая возможность представилась только за обедом, и, поговорив о фотографии вообще, я повернулся к ней со словами:

— Прежде чем день подойдет к концу, мисс Амелия, я льщу себя надеждой, что вы удостоите меня разрешения сделать ваш портрет.

Она отвечала с милой улыбкой:

— Конечно, мистер Таббс. Тут неподалеку есть один коттедж. Мне хотелось бы, чтобы вы сняли его после обеда, а затем я к вашим услугам.

— Превосходно! — вмешался этот неотесанный капитан Флэнеген. — Только, чтоб она выглядела заманчиво. Не так ли, Мели, дорогая?

— Конечно, капитан Флэнеген, — перебил я со всем возможным достоинством.

Однако что толку держаться вежливо со скотиной: он разразился громовым ржанием, и Амелия, как и я, едва удержалась от того, чтобы не отчитать его за бесцеремонность. Тем не менее она с прирожденным тактом пресекла его выходку, сказав этому медведю:

— Ладно, ладно, капитан, мы не должны обращаться с ним слишком строго!..

Строго обращаться со мной? Она обратила на меня внимание! Благослови тебя Бог, Амелия!..

Внезапное счастье охватило меня почти безраздельно, слезы подступили к глазам. Я повторял про себя: «Мечта жизни сбывается! Мне предстоит сфотографировать Амелию!..» В сущности, я был готов в благодарности пасть перед ней на колени и мог бы сделать это, не помешай мне скатерть и не осознай я, что встать потом окажется трудновато.

И все же под конец обеда я улучил момент облечь одолевающие меня чувства в слова. Амелия сидела рядом со мной, я повернулся к ней и произнес чуть слышно, стихами:

— Сердце бьется — близок любви порог…

Но тут наступила общая тишина, и вторую строку произнести не удалось. С восхитительным присутствием духа девушка откликнулась:

— Вы сказали «пирог», мистер Таббс? Капитан Флэнеген, могу я просить вас отрезать мистеру Таббсу кусок пирога?

— Тут почти ничего не осталось, Мели — капитан вскинул свою тупую башку, — может, передать ему блюдо целиком?

— Не утруждайтесь, сэр, — вмешался я, испепеляя его взглядом, но он только ухмыльнулся:

— Ну не стесняйтесь, Таббс, мой мальчик, на кухне наверняка осталось пирога вдоволь…

Амелия посмотрела на меня умоляюще, и пришлось мне проглотить свою ярость — вместе с пирогом.

После обеда, получив указания, как найти нужный коттедж, я пристегнул к камере плотный чехол, чтобы проявлять негативы прямо после съемки, взвалил ее на плечо и направился в сторону холмов, как и было велено. Моя Амелия сидела у окна за работой. Я прошел под окном, но — увы! — ирландский боров был с нею рядом. В ответ на мой взгляд, исполненный безмерного обожания, она вымолвила обеспокоенно:

— Не тяжело ли вам, мистер Таббс? Почему бы вам не обзавестись мальчишкой-носильщиком?

— Или ослом, — хихикнул капитан.

Я остановился как вкопанный, стремительно обернулся к нему, чувствуя: теперь или никогда! Достоинство мужчины должно быть утверждено, бесцеремонность пресечена. Ей я сказал всего лишь: «Спасибо, спасибо!..», поцеловав при этом тыльную сторону своей ладони. Потом встретился глазами с идиотом, замершим подле нее, и прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Мы еще встретимся, капитан!

— Ну конечно, встретимся, Таббс, — ответил тупица, так ничего и не поняв, — в шесть часов за ужином.

Вернув камеру на плечо, я мрачно двинулся дальше. Но уже через два шага снова пришел в себя: я знал, что Амелия провожает меня взглядом, и моя поступь по гравию стала опять упругой. Что значит по сравнению с ее взглядом целая орда капитанов? Разве им по силам нарушить мое самообладание?..

От виллы до холмов была без малого миля, и я вскарабкался на вершину, задыхаясь от усталости. Тем не менее мысль об Амелии заставила меня найти наилучшую точку съемки с тем, чтобы в кадр попали фермер и корова. Прошептав: «Амелия, только ради тебя!», я снял крышку с объектива, а через 1 минуту 40 секунд вернул ее на место с восклицанием: «Готово!». И, не владея собой от восторга, добавил: «Амелия, теперь ты моя!..» Нетерпеливо, волнуясь, я сунул голову под чехол и приступил к процессу проявления. Деревья вышли довольно туманными — что попишешь, налетел ветер и пошевелил их, но они не играют особой роли. Фермер переместился на ярд-другой. Рук и ног у него прибавилось — да Бог с ним, назовем его пауком, сороконожкой, кем и чем угодно. Корова? Как ни огорчительно, вынужден признать, что у нее оказалось три головы, а трехголовое чудище, может, и любопытно, но привлекательным его не назовешь. Зато в отношении коттеджа не оставалось никаких сомнений, высокие его трубы получились безукоризненно.

В это мгновение внутренний мой монолог был прерван чьим-то постукиванием по плечу, притом достаточно властным. Я выбрался из-под чехла — надо ли говорить, что со спокойным достоинством? — и увидел перед собой незнакомца. Крепкого сложения, вульгарно одетого, с отвратительными манерами и зажатой в зубах соломинкой. С ним был спутник еще более отталкивающей наружности.

— Молодой человек, — начал первый, — вы вторглись в чужие владения, убирайтесь подобру-поздорову и не вздумайте спорить!

Вряд ли стоит уточнять, что я не придал его словам значения, а достал бутылочку с гипосульфитом и принялся фиксировать снимок. Он попробовал остановить меня, я стал сопротивляться, негатив упал и разбился. А больше я ничего не помню, правда, у меня сохранилось смутное подозрение, что я кого-то ударил.

Если, выслушав все, что я вам поведал, вы сможете предложить хоть какое-нибудь объяснение моему нынешнему состоянию, сделайте одолжение. Но самому мне добавить нечего, кроме того, что я сказал с самого начала: я потрясен, у меня все болит, синякам и ссадинам несть числа, а как я их получил, не имею ни малейшего представления.

Подготовил Олег БИТОВ

От редакции.

В 1956 году весь мир обошла международная фотовыставка «Род человеческий», побывавшая даже в Москве. Поскольку отбор произведений был очень строгий, искусство английских мастеров XIX века оказалось представленным одной фотоработой. Ее автором был Чарльз Лютвидж Доджсон, более известный под псевдонимом Льюис Кэрролл.

Теодор Старджон

КЕЙЗ И МЕЧТАТЕЛЬ

Случись так, что в минуту гибели Кейза туда, где он погиб, направили бы лазерный луч (мощный, небывало мощный!), и на этом луче с Земли послали бы астронавта в путь на тысячу долгих лет (вообразить такое немыслимо, никто, во всяком случае, и пытаться не станет), то астронавт этот смог бы увидеть гроб, в котором покоился Кейз.

По сути дела, конечно, не гроб. На космических кораблях есть спасательные лодки на случай аварии, а в этих лодках — спасательные капсулы, тоже на случай аварии. Вот в такой-то капсуле и осталось на веки вечные тело Кейза.

Капсула вращалась в состоянии невесомости, слегка покачиваясь, ее сигнал бедствия давно и навсегда замолк.

Кейз, вот уже годы и годы, века и тысячелетия (но мертвые остаются молодыми…) лежал в герметическом цилиндре; от его истлевшей одежды остался лишь форменный знак со званием лейтенант.

Нечто незримое, неощутимое мельком коснулось капсулы-гроба, коснулось лишь на миг (этого оказалось достаточно), и тогда возникло явление, неведомое человеку эпохи Кейза. Неожиданная вспышка — молниеносная, как проблеск сознания. Пульсируя, сияя, разрастаясь в широкий поток, она постепенно приближалась к капсуле. Уменьшение скорости не было заметно, ибо незаметно было движение, как его обычно понимают. С каждой новой вспышкой корабль — это действительно был корабль — исчезал, чтобы снова появиться вдали. Он рос, он появлялся в полную свою величину, до него остались считанные метры, сантиметры… Прошло еще мгновение, и от корабля отделился диск величиной с блюдце.

Диск порхнул над капсулой, отплыл назад, облетел ее и, покачиваясь ей в такт, завис над носовой частью. Мигнула вспышка пламени, потом еще одна. Вращение замедлилось и прекратилось. Прошло еще немного времени — корабль испускал волны, они обволакивали капсулу, прощупывали ее, скользили, пробегая по обшивке, испытывали что-то, проверяли, перепроверяли. Затем на безупречно гладком корпусе корабля обозначились вертикальные и горизонтальные линии образовался прямоугольник.

Оранжевые полосы повернули цилиндр и подтянули его к носовой переборке, в переборке открылся ход в коридор овального сечения, залитый сине-белым светом, совершенно пустой. Оранжевые полосы ощупали капсулу и пронесли ее в другое помещение. У капсулы появился человек в синем. Он был в капюшоне, на руках перчатки, тело неярко светилось, причем трудно было определить, то ли оно прозрачно, то ли нет — абрис был нечеткий, расплывчатый. Маленькими руками он на ходу касался различных предметов; он не ступал, а словно бы плавно скользил по отсеку.

Синий человек долго всматривался в Кейза — еле заметные надбровья, мощные грудные мышцы, плоский живот.

Синий повернулся к пульту и заложил в него программу.

Кейз сел. Но как можно сесть, если ты повис в воздухе, тебя держит только силовое поле, весь ты опутан трубками, электродами, датчиками? Своим неожиданным рывком Кейз сбил с толку и синего человека с его быстрой реакцией, и бдительную аппаратуру, готовую справиться с любой непредвиденной ситуацией. Кейз судорожно замахал руками, закричал от мучительной боли. Однако к его мозгу сразу же подключили мощный транквилизатор, Кейз расслабился и заснул.

Спящий — не мертвец. Пусть он спит, скомандовал главный компьютер, и синий человек растворился в воздухе. Огни померкли. Кейз закричал: «Джэн!»

Но тот, предсмертный, его крик был страшнее: душераздирающий вопль, в котором звучали страдание, смертная тоска и ужас, утрата, изнеможение — все, что он испытал при последнем космическом запуске, в котором погиб. Он вспомнил две спасательные капсулы, аккуратно поставленные у эскарпа — он и Джэн притащили их туда. Они с Джэн чуть не попали в лапы к тем, кто — те? (Здесь мысль ускользала, провал в памяти, затмение…) И потом… Что случилось потом?

Его капсула стартовала. Ее аппарат остался на площадке.

Вероятно, никто никогда на свете не испытывал такой беспомощности, такой ярости. Программа на спасательных капсулах была совсем простая, ничего замысловатого. Он сам отладил системы, сам принял все меры предосторожности: запер все, подсоединил ее систему контроля к своей. Исключалась любая ошибка. И все-таки…

Его капсула взлетела, ее же не смогла… не смогла… не смогла.

Джэн!

Состояние Кейза уже нельзя было назвать сном.

Это состояние было значительно глубже.

Возникло определенное давление на мозговые оболочки, какая-то сила еле заметно, неотвратимо устремилась в самую глубину.

Хлынули новые сведения, опыт, понятия. Кейз получил все, что могло быть ведомо любому современнику синего человека, кроме самосознания и данных о своем новом воплощении. Их Кейз должен был почерпнуть сам из окружающего. Это был щедрый дар.

Гипнотический гул затих. Свет слегка изменился. Синий заложил руки за спину и стал ждать.

Кейз очнулся.

Нет числа удивительным чудесам Вселенной, и нет необходимости совершать головоломные трюки во времени и пространстве, чтобы эти чудеса наблюдать. В XX веке человек мог бы при желании потратить полжизни на изучение квадратного фута земляного покрова глубиной в несколько дюймов. Он бы отыскал существ, наделенных удивительными способностями, знающих язык запахов и звуков; например, грибы, способные вить петли, достаточно прочные, чтобы захватить саламандру, весьма хитроумно ее удержать и поглотить. Под микроскопом можно наблюдать бесконечно сложные растворы, суспензии; замерзание и таяние, при которых происходит метаморфоза живых существ в коконах и пузырьках — конца нет подобным чудесам.

Жизнь насекомого состоит из мгновений и периодов (как и у нас с вами), и, если бы можно было с ним объясниться, оно (как знать?) что-нибудь припомнило бы: сбрасывание чешуйки, момент совокупления, длинный путь вверх по ноге, прыжок, ожидание в жару, холод, дождь, бурю — и все это лишь миг, его и жизнью не назовешь, его толком и не припомнить; истинный проблеск воспоминания лишь один — погружение в горячую живую кровь.

И первое пробуждение Кейза после немыслимо долгой смертной спячки, казалось, лишь на мгновение отделяло его от того трагического запуска. Он не мог, не желал вспомнить отчаяние, которое заставило его прибегнуть к единственной надежде — довериться спасательной капсуле, ее системе поддержания жизни. Какими невыносимыми были бушевавшие тогда в нем ярость и мука! Он покончил бы с ними разом, но аварийная программа, им же составленная, неумолимая, не умевшая размышлять, непреклонная, автоматически послушная приказу, превратила его в своего пленника. Пленника в спасательной капсуле.

А ее капсула не взлетела.

Когда Кейз проснулся во второй раз, он знал, что прошло какое-то время, что он спал и выспался. Он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, ему хотелось есть, пить. Он не сознавал, где находится, и попытался сесть, но не смог.

— Лежите, не двигайтесь, — сказал ему синий человек.

Сначала Кейз не хотел повиноваться Синему, он желал поскорее встать. Почувствовав, что не может, понял: надо последовать совету — и расслабился. Синий быстро и уверенно провел рукой над пультом, из переборки выскользнул какой-то аппарат, подтянулся ближе, выпростал сверкающие зажимы и инструменты, извлек трубки из тела Кейза, смазал его кожу нежным кремом, отключил приборы, которые вернули Кейзу жизнь, и снял все следы их воздействия, а Кейз лежал, думая о том, на каком языке разговаривал синий человек, и почему все понятно.

Сложное оборудование исчезло. Кейз спокойно наблюдал за Синим, чье лицо, полускрытое капюшоном, ничего не выражало, но весь он, спокойный, с заложенными за спину руками, был воплощенное внимание. Он ждал.

Кейз подвигался, обнаружил, что ничего не стесняет его движений, и сел.

— Лейтенант Хардин…

Кейз зажмурился. Немыслимо давно, даже по его восприятию времени, его фамилия была Хардин.

— Меня обычно зовут Кейз, — произнес он. — А вас?

Минутное молчание, потом Синий (лица было не разглядеть, но в голосе прозвучала улыбка) сказал:

— Ответить на это непросто. Зовите меня Доктор.

«Доктор». Значение слова было понятно, но, выговаривая его, Кейз ощущал, что звуки незнакомы. «Доктор», — повторил он на своем собственном (том, старом) языке. Так было много лучше, но он видел, что Синему эти звуки ничего не говорят.

— Верно, — сказал Доктор. — Вы научились новому языку. Новому для вас, старому, как мир, для меня.

Кейз закрыл глаза. А в этом новом языке имеются слова, обозначающие тоску, возмущение, отвращение к себе? Да. Благодарность? Спасли мне жизнь… Когда умираешь в тоске, тоска умирает вместе с тобой. Умирает и мучение. А если тебя оживили, а заодно и твое мучение? Вот что было сейчас главным, а не пустое «где я?». Он на космическом корабле, который его подобрал. Чей корабль, куда направляется? И это Имело значение, но все потом…

Вопросам не было числа. А если спросят что-то у него, он будет следовать навсегда укоренившемуся правилу — давать информацию лишь в крайнем случае, да и то ограниченную.

— Вы служили на корабле «Отважный», — начал Доктор свой рассказ. Космический корабль класса «Поиск-Открытие» стартовал с Космодрома Земля-Центр с заданием исследовать рукав галактики и Провести ряд опытов в межгалактическом пространстве, в том числе испытание нового модуля, развивающего скорость большую, чем скорость света. Ошибка при конструировании вызвала ускорение, не поддающееся контролю. Катастрофа усугублялась тем, что корабль при движении стал поглощать межгалактические молекулы водорода, а это при сверхвысокой скорости вызвало увеличенный расход горючего. Единственно возможным результатом мог быть взрыв или поломка корабля. Что произошло в действительности — неизвестно, ибо к моменту катастрофы корабль был вне пределов слежения.

— Если вы уже извлекли это из моих мыслей, зачем повторять? — спросил Кейз с раздражением.

— Мы ничего не извлекали. Мы уважаем неприкосновенность личности; мысли и переживания человека — его частное дело. А то, о чем я сейчас рассказал, найдено в архиве, — спокойно возразил Доктор.

Архив. Не из картотеки, не из сохранившихся документов — из архивов.

— Сколько же мы… Когда пропал «Отважный»?

— Около тысячи двухсот лет назад.

— Не мог же я провисеть в лодке тысячу двести лет!

— Вы были мертвы.

Через некоторое время Доктор спросил:

— Вам хочется побыть одному?

— Если можно, — прошептал Кейз.

Синий человек поблек и исчез.

Джэн…

Кейз был в смятении, он даже не мог определить, что с ним происходит. Беспощадный критик в глубине сознания (мы все знаем, как он неусыпно наблюдает за нами) твердил ему: «Идиот! Сентиментальный слабак! Тебе что, было бы легче, если бы ее не стало всего лишь двести лет назад? И злишься к тому же! На кого тебе злиться?»

— На кого… — прошептал он. — На кого угодно…

Кейз огляделся, прищурился. В пустынном помещении и разбить нечего, и он изо всех сил стукнул себя кулаком по ладони. Ушибленное место заныло, а вместе с болью возникло какое-то мерзкое воспоминание — злобный смех. Смех обрел почти материальную форму. Он исходил неизвестно откуда, издевательский хохот от радости, что мышь угодила в мышеловку. Две мыши, Кейз и Джэн.

Он сделал над собой усилие — смех исчез. Он закрыл глаза и приказал себе думать о другом.

Примерно так… Сначала за ними гнались, а перед тем была посадка, а перед нею — спасательная лодка, а перед тем… перед тем было непонятное, ведь они покинули корабль в мерцающем тумане сверхскорости, но быстрее света или медленнее, кто может ответить? Аппаратуры для подобных измерений не было, да и какая аппаратура могла бы это точно зафиксировать? Электроны лились небывалым? странным потоком, графики полей и волн немыслимо искажались.

Никто в том пространстве раньше не бывал, ни на один сигнал ответа не поступало. Поговаривали, что «С» (скорость конечная) — это путь в иную Вселенную либо в неизвестную фазу пространства. Наверное, такое влечет за собой смерть и полный распад тканей, ибо все явления электробиохимии, согласно законам физики, претерпевают изменения, при которых материя и жизнь неминуемо гибнут. А было и другое мнение: феномен трансформации (массы в энергию, затем в пространство, затем во время, с пропорциональной взаимозаменяемостью) создает некую модель, и, вполне вероятно, возникает иная, неугадываемая форма жизни. Высказывалась и уверенность, что в отрыве от рукотворного чрева — космического корабля, поддерживающего жизнедеятельность, искусственную гравитацию и все остальные необходимые условия, — человек попадает в среду совершенно необычную, враждебную, опасную. Катапультирование в стратосферу, под которой девяносто пять процентов атмосферы, температурный скачок до двухсот градусов — это неминуемый смертельный исход. А что же тогда в космосе, да еще в том неизведанном пространстве, где само понятие времени искажается?

Было еще одно мнение: скорость сама по себе не основной фактор. И в те далекие дни, когда строили первые железные дороги, ученые предсказывали, что при двадцати милях в час в ушах лопнут сосуды, зрение замутится, нарушится кровообращение. И все эти рассуждения о скорости логически так же недостоверны: нет абсолютной скорости, она всегда относительна, и опасность при катапультировании в космосе лишь одна — оказаться в невесть каких немыслимых далях.

Так вот, Кейз обнаружил, что происходит в таких обстоятельствах, но не сделал при этом никаких выводов, кроме одного — можно выжить. Не ведая, что и как с ними произошло. Визг сигнала тревоги, громовой голос, подавший команду «покинуть корабль», страх, бросок к спасательной лодке. Затем корпус корабля прогнулся, отсек позади треснул и взорвался со всем, что в нем было. Кейз пробрался, сам не зная как, к запасной площадке, выкарабкался через люк над чьей-то головой; он Дергал ногами, извивался, задевал кого-то ступнями, вытягивал шею, Пытаясь разглядеть, где остальные, но ничего не увидел. Остался ли там Кто или нет, совесть его была чиста (хотя он всегда будет сокрушаться о Погибших) — автоматические контрольные приборы в его секции отключились, он свалился в спасательную лодку, за ним закрылся люк, лодка оторвалась от корабля. Сработало поле инерции, и мучительное Ускорение не чувствовалось, но невыносимо мучительным для организма был вибрационный эффект. Кейз заметил, что еще один член экипажа спасся и был, похоже, в таком же состоянии, а вообще-то Кейзу ясно запомнилось, как исчезал, вращаясь вокруг своей оси, корабль с рваной пробоиной в середине корпуса.

Какое-то время он находился без сознания. Кейз смутно помнил, что, взглянув на пульт, он не получил никакой определенной информации, а лишь увидел, что лодка в исправности, и конвертер поглощает необходимый объем атомарного водорода, обеспечивая горючее и жизненно важные для организма элементы.

В лодке с контурами акулы с удлиненным спинным плавником был запас продовольствия, конвертеры, горючее. В плавнике помещались каюты на шестерых и пульт управления. Удобно, безопасно.

Много места, воздуха и еды. На шестерых. Для двоих — роскошная жизнь. И никакой надежды.

Наконец Кейз посмотрел на второго. На того, кто сумел спастись вместе с ним.

Он сразу отметил про себя, что с ним отнюдь не тот, кого он ожидал увидеть. Не старый ворчун капитан, не потешный малыш Хенни из «черной» бригады, не Боукор, который всегда оставался для Кейза загадкой, не Мери Ди, которая не подозревала, что не очень-то нравится Кейзу… Увидел он лицо весьма неприметное, одно из многих. В школе, бывало, не запоминаешь, кто из какого класса, знаешь лишь, что учишься вместе. И фамилию не сразу вспомнишь. Как сейчас. То ли Кэндер, то ли Дэнсер. Ксенобиохимик постоянно сидела в уголке с коллегами из секции науки, толковали они обычно о своих исследованиях.

— Дженифер?

— Джэнет Джэносек.

Она обвивала рукой подпорку, за которую ухватилась при резком повороте лодки. Вероятно, она зорко следила, как Кейз проверяет обстановку. Кейз выше по званию. Следовательно, Джэносек у Кейза в подчинении, и все же она не должна ни единой мелочи оставлять вне поля зрения. Оптимальный результат соответствующей тренировки следить за самым основным, не упуская, однако, мельчайших деталей — Кейз и Джэн могли полагаться лишь на себя.

— Кейз Хардин, лейтенант, — представился он.

— Я знаю, сэр.

Последовало неловкое молчание. Естественно, в экипаже офицеров гораздо меньше, чем рядовых. И рядовые всех офицеров знают в лицо-«Представляться было незачем, напыщенный хвастун».

Глаза у нее продолговатые, миндалевидные, блестящие, не поймешь, что во взгляде (а он многое таит); волосы туго зачесаны назад над гладким, без единой морщинки, лбом. Высокая, тоненькая (и то, и другое в меру).

Кейз пожал плечами и кивнул на пульт. В поле зрения — ни единого корабля, ни лодок, ни одной планеты, ни одного светила. Попадались на пути какие-то обломки, исчезали… Уголка, где можно было бы спастись и укрыться, компьютер не находил.

— Рядовым ничего не говорят, — заметила Джэн.

— И лейтенантам говорят не все. Мы испытывали новую модель двигателя. Теоретически наш способ перемещения в пространстве неосуществим в гравитационных полях определенной плотности, поэтому мы отправились в глубины космоса. Математики оценивали фактор безопасности корабля в три единицы, то есть мы летели в межгалактическом пространстве с тройным показателем безопасности. В общем, либо они ошиблись, либо плохо просчитали конструкцию, либо капитан и помощники сделали что-то не так. Корабль вышел из-под контроля. Ускорение нарастало, и дело закончилось аварией.

— И никто больше не…

— Только мы.

Они смотрели друг на друга. Что таилось в блеске этих удлиненных глаз? Вопрос: почему спасся ты? Или скорбь о ком-то?

На миг Кейз горько пожалел, что ничего не знает: он никогда не слушал сплетен, не лез в чужие дела, не интересовался, кто в кого влюблен, у кого романы, за кем какие водятся грешки. У Кейза был острый ум, стремление к поиску; задачи — труд, ответственность, служение долгу. Он подавлял свои душевные порывы и неукоснительно следовал приказам непосредственного и высшего начальства. Преданный делу офицер. Никогда не гнался за высокой оценкой своей личности. А теперь и подавно. И вот сейчас их двое, и из них двоих он — командир. Теперь у нее не было возможности сравнивать его с кем-нибудь другим и, судя по всему, больше не появится. Кейз вздохнул (отчего бы?) и отвернулся. Он ничего не знал о Джэн, он ее еле вспомнил. Надо будет еще разобраться, кто она и что.

Он повернулся к пульту, нажал кнопку. Выдвинулось кресло, Кейз сел. Мрачно поглядел на бледную звездную пыль. Галактика — но как Узнать, какая? — и кромешная тьма вокруг. Он включил компьютер. Ка-Кое до этой галактики расстояние? Восемьсот световых лет, девятьсот? Лодка может развить ускорение в какую-то долю «S» — значительную Долю, безусловно, но все же…

Оборудование, поддерживающее жизнедеятельность, может обеспечить им обоим сносное существование. Самое малое — на два года: ведь лодка рассчитана на шестерых. Но только если система жизнеобеспечения многоразовая. Когда одни приборы начинают отказывать, их можно восстанавливать за счет других. А если приборы, которыми не пользовались, вовсе не будут функционировать?

Кейз оглянулся. Его спутница — биохимик, возможно, она знает ответ на некоторые вопросы. Но сначала расчеты.

Он умело подключил компьютерную систему, чтобы вычислить расстояние до ближайшей планеты. Обозревая галактику, находящуюся на расстоянии восьмисот световых лет, компьютер может оперировать лишь в определенной системе вероятностей — указать курс к той части галактического облака, где может находиться планета типа «Земля», а такие планеты встречаются нечасто. Кейз включил компьютер на поиск и отвернулся от дисплея. Он заставил себя наконец сделать все, что от него зависело, а это было тяжко и непросто. Теперь нужно взяться за дела, в которых он совсем не разбирался. Раньше он просто отмахивался от них. Его обучили решать проблемы, не связанные с людьми, не требующие контактов с человеком, не касающиеся людей ни в малейшей мере. Придется теперь решать и за нее, и за себя.

Джэн заплакала и спросила: «Мы погибнем?»

Все ее существо жаждало одного простого ответа — отрицательного. Он такого ответа дать не мог. Ему отродясь не приходилось лгать (приходится тем, кто знает людей лучше), ему не пришло в голову ласково прикоснуться к Джэн — а ей стало бы легче, она истолковала бы это как утешение. Он же сказал правду:

— Наверное, Джэнифер.

Даже имя перепутал.

— Доктор!

Рассеянный свет стал ярче, и появился синий человек.

— Мне хочется есть, — попросил Кейз.

— Контейнер с питанием вмонтирован в кресло, — сказал Доктор. Вам легче?

Кейз сознавал, что Доктору на приборах все это видно, и понимал, что речь идет не о его физическом состоянии.

— После аварии корабля я спасся в лодке, со мной был один член экипажа — Джэнет Джэносек, рядовая, ксенобиохимик.

— Когда вас подобрали, вы были в спасательной капсуле. Что произошло с самой лодкой?

— Разбилась при посадке.

Доктор промолчал, ожидая подробностей.

— Не помню, что с нами было дальше все эти сто четыре дня, — зал Кейз.

воспоминания эти обрели особую значимость, они были бесценны; теперь он не мог понять, как это тогда для него почти не было ярких событий, дни текли, словно серые будни, с одной только мыслью — скорее бы их прожить. Теперь ему хотелось восстановить в памяти каждый миг — ведь с ним была Джэн. Джэн! И не то, чтобы она стала ему так дорога лишь после — нет, это случилось в ту же минуту, когда она расплакалась, а он сидел, опустив руки, не зная, что делать, и уныло ждал, пока она успокоится.

Потянулись часы и дни, их отмерял прибор на пульте.

Все эти дни, вспоминал он с душевным трепетом, с ним была Джэн. И даже дни отчаяния, тоски — как бы он хотел вернуть их теперь, с их ужасом, с их полной безнадежностью. Разве можно хоть чем-то заплатить за эти сто четыре дня, ведь только сейчас он понял, кто она для него. Кем она была для него.

Кейз сказал с тенью улыбки:

— Помню, Джэн затеяла разговор о жизни: зачем вести журнал, зачем проверять пульт, выполнять упражнения на речь и слух в звуковом отсеке и все прочее, когда знаешь, что тебя ждет неминуемая смерть? А что мог я сказать в ответ? Собственно, ничего не изменилось. Какая разница между тем, что было нашим обычным делом, и тем, что сейчас? Известно, что мы кончим свои дни в этой спасательной лодке, когда придет время, а ведь мы такие же, как все, и хотим прожить долгие годы. Я видел, что Джэн боится смерти. И сам я не хотел умирать. Но она требовала ясного ответа. Почему так устроена жизнь? Ей было трудно понять. Я ответил, что тоже не понимаю. Но ведь все, кто рождается на свет, уже с рождения обречены умирать именно потому, что родились,

И хоть нет, по сути дела, никакой надежды, а мы живем… Разговор этот состоялся на сто второй день, и вдруг загудела сирена.

Кейз широко улыбнулся после этих слов.

— Сирена?

— Сигнал, предупреждающий о столкновении. О грозящей опасности. Либо мы неслись навстречу какому-то препятствию, либо что-то Неслось на нас. Нечто огромных размеров. Такие ситуации невозможны, система предупреждения не может опоздать, но опоздала, и не спрашивайте, почему, я не могу этого объяснить.

Оказалось, что это планета — больше Луны, почти такая же по величине, как Земля. То есть я не знал, планета ли, так как не получил упреждающей информации, но вам понятно, почему я теперь сказал «планета». Я подумал: вот, Джэн опять расплачется. Наверное, так и было, но я возился с пультом.

Проверил, есть ли атмосфера — небесное тело имело для этого достаточную величину. Данные отрицательные. Я вывел изображение на экран, изучил данные и не поверил своим глазам. Такое молниеносное сближение! Планета шла прямо в лоб, набирая все большую скорость, а ведь приборы должны были засечь ее еще несколько дней назад. Я вычислил на компьютере расстояние — до нее оставалось всего 250.000 километров, орбиты наши должны были пересечься часов через 30. На экране обозначилось увеличенное изображение — скалистый сфероид, но наш единственный радар не мог мне дать никаких дополнительных сведений.

А Джэн молила: «Пожалуйста, ну, пожалуйста…» Кейз обернулся и увидел, что она заткнула руками уши. «Пожалуйста, Кейз, выключи сирену!»

Кейз не стал объяснять Доктору, чему он улыбался на этот раз.

— Чтобы поточнее во всем разобраться, нужно было освещение, но снаружи царила тьма, даже звездный свет не пробивался. И, помнится, я все думал: при такой массе должна быть какая-то атмосфера, хотя бы водород или орбитальная пыль. Я стал проверять снова и теперь получил положительные данные!

— А почему же приборы… — начал было Доктор.

— Приборы ошиблись, — перебил его Кейз. — Либо я что-нибудь напутал, либо какие-то были другие неполадки, не знаю. Я рассказываю, что произошло.

Доктор почувствовал раздражение в голосе Кейза и умиротворяюще поднял маленькие светящиеся руки.

— Либо то, что помню… — пробормотал Кейз. — А это, может быть, не одно и то же.

Он продолжал:

— Я поставил спектрометры на анализ и получил ответ. Такого не забудешь. Ответ был: условия, как на планете Земля. На дисплее значилось 0,9. И потом снова девятка. И еще чуть погодя три раза подряд — 0,99999. То есть температура, давление, химический состав. И было в этих девятках что-то такое… в том, как они появлялись на дисплее… Я и сам не пойму свое чувство… Не могу объяснить.

Я уснул, проспал шесть часов, Джэн следила за приборами. Я ей велел разбудить меня, чтобы потом поспала она, тоже шесть часов. Неизвестно, чем дело могло обернуться, нам нужно было восстановить силы.

Когда она меня разбудила, все было залито светом. Планета либо планетоид, или еще что, была освещена. Напоминала старые фотографии Венеры, когда ее еще окутывали облака. От радаров шли те же данные, что и прежде, только расстояние уменьшилось, а оптика показывала пелену облаков.

Конечно, аппаратура и система контроля на лодках попроще, чем на кораблях, но грех жаловаться, все действовало четко, и я использовал возможности оборудования в полной мере. Времени у нас оставалось достаточно, соотношение скоростей идеальное, и переход от орбитального к управляемому полету прошел без сучка, без задоринки, словно на туристическом лайнере прямо по учебнику. У меня не оставалось и тени тревоги. Джэн сказала, что напишет похвальный отчет о моем умелом пилотировании.

Джэн не упускала ничего из происходившего — еще бы, разве это можно было сравнивать с предыдущими неделями томительного бездействия! Она с превеликой готовностью выполняла все приказы, а один раз заявила: «Кейз, ты замечательный пилот, запомни. Надо будет всем рассказать!»

Кейз смутился, разволновался (но не оттого, что надвигается планетоид, это подобных эмоций не вызывало), он кивнул в ответ и отвернулся к пульту, благо там было чем заняться. А Джэн, когда выдавалась свободная минута, бормотала что-то в диктофон.

— Я входил в спираль постепенно и с учетом плотности атмосферы, поэтому нам не грозил перегрев корпуса от трения, трение лишь помогало сбрасывать скорость, а высокую температуру мы использовали для обработки водорода, благодаря чему приземлились с полными баками горючего. Правда, потом они оказались ни к чему… Мы переориентировались — носовая часть параллельно горизонту, плавник сверху, кабина строго по компасу — сделали виток вокруг планетоида и стали выбирать место для посадки.

Вошли в облачный покров. Воздух ниже был чистый, проплывали иногда кучевые облака. Странно вот что — освещалась лишь часть облачного слоя. То есть вообразите полую сферу: половина ее черная, половина — белая, будем считать белую освещенной. Планетоид внутри этой сферы, сфера вращается вокруг него, и получается, что без всякого Солнца на поверхности планетоида имеются дневная и ночная фазы.

Я присмотрел несколько подходящих площадок и в конце концов выбрал одну из них для посадки. Длинная, узкая песчаная коса у большого озера. На другом берегу виднелся лес. — Я тщательно проверил Ручное управление, сделал около пятнадцати пробных заходов, сбавил скорость и пошел на снижение. Вы сами знаете, у лодки нет плоскостей, садится она на «ходули» (так мы их называли — они защищают Реактивные двигатели). Я почти уже сел, высота была 10 метров, скорость снижена до 15 метров в секунду. Мы буквально по Сантиметрам опускались вниз. И тут раздался ужасающий вопль, и мы упали на бок.

Визг, режущий слух, всепроникающий; Джэн отчаянно закричала и Кейз тоже: он осознал в долю секунды, что они упали, лодка попала в аварию, надежда, было возродившаяся, разбита… И когда их выбросило наружу, раздался снова кошмарный визг, и они закричали от ужаса, который возобладал даже над отчаянием…

— Лодка была небольшая, но все же весила многие тонны, — Кейз развел руками. — При падении обшивка корпуса вмялась внутрь, вогнулась. И, по-моему, две левые «ходули» вылетели, правые обломились, лодка упала на бок, перевернулась и превратилась в груду обломков.

Наступила ночь. Я пришел в себя. Я лежал на песке, голова на коленях у Джэн, она чем-то холодным вытирала мне лицо.

И всхлипывала потихоньку после долгих рыданий. Ее вышвырнуло через пробоину в плавнике, и тут она увидела, что Кейз висит на ремнях, я все вокруг залито его кровью. Из последних сил стащила его вниз, спустилась по берегу к воде и намочила кусок поролоновой прокладки. Когда Кейз стал немного соображать, он напустился на Джэн — могла занести Бог знает что из этой воды неизвестного состава. В ответ она, к его великому изумлению, крепко заснула.

— Вся левая сторона у меня болела, особенно голова и бедро — глубокие ссадины, ушибы. Джэн здорово тряхнуло, и я боялся, что у нее какие-то внутренние повреждения. Ее часто рвало, она стонала во сне. Потом нас обоих некоторое время лихорадило, пошаливало зрение. И немудрено — организм безо всякой защитной реакции попал в совершенно иную, хоть и не враждебную среду.

Нет, не враждебную. Прохладные ночи, теплые дни, чистый воздух, высокий процент кислорода. Вода, пригодная для питья. Терпимо — если бы все так и продолжалось. Но продолжение было не из приятных.

— На третий день, помнится, нам полегчало, и мы осмотрелись как и что. Хотелось есть, шоковое состояние прошло. Джэн рассказала, что ей все время что-то снится, один и тот же сон — он повторялся и был, как явь. Ей снились какие-то механические руки, они раскладывали по мастям и тасовали колоду карт, сдавали, собирали, тасовали, снова сдавали, а колода карт — это она, Джэн. Я бы не стал об этом упоминать, я бы и забыл, наверное, если бы Джэн не повторяла свой сон так подробно и часто. И мне тоже всякое снилось; ну, знаете, лихорадило и вообще…

Кейз махнул рукой, как бы отгоняя воспоминания.

— А что вам снилось, Кейз? — спросил Доктор и добавил поспешно-

— Если не возражаете, конечно, расскажите…

Он увидел, что Кейз нахмурился, сжал руки:

— Я расскажу, хотя припоминаю неясно, я ведь, понимаете, слишком долго и усердно старался забыть.

Он помолчал и продолжил:

— Вроде я висел на электрическом кабеле, один конец замкнут на мне, другой терялся где-то наверху в темноте. Вокруг меня вращались глаза. Не пары глаз, не одна пара, а… я забыл, как они были расположены. И я понял, что глаза носятся вокруг меня, а то, что держит второй конец — не знаю что — вертит кабель, а глаза следят, и тут раздался…

— Что? — вопрос прозвучал еле слышно.

— Смех, — прошептал Кейз, — хохот.

Он взглянул на Доктора.

— Я вам рассказывал, что перед самой аварией послышался устрашающий, какой-то дьявольский звук.

— Да, вы это упоминали.

— В этом звуке многое перемешалось. В момент аварии заскрежетали подшипники гидроустройств. Я это понял, когда корпус развалился, и заглянул в двигатель. И глазам своим не поверил. Не знаю, как описать. Представьте себе, что все подшипники — все до единого, понимаете? — на максимальной скорости вдруг превращаются в твердый слиток. Оси продырявили насквозь станины, дыры огромные, с рваными краями. Пока вращение сходило на нет, разламывались детали, стоял немыслимый скрежет. И Джэн отчаянно вопила, и я не отставал, и еще был слышен…

Доктор терпеливо ждал. Кейз наконец произнес:

— Еще слышался этот хохот. Что-то в нем было странное. Джэн тоже его слышала, и ей тоже он показался диким…

Он зажмурился и вздрогнул. Смех. Хохот. Кейзу этот смех показался каким-то неестественным. Впрочем, Кейз вообще-то не из смешливых.

— Нам хотелось есть. Я поднял Джэн, и она полезла в кабину. Пробоина оказалась высоко, самому бы мне не добраться. Джэн искала Что-нибудь съестное. Ничего. Спасательные лодки предназначены для выживания в космосе, а не для жизни на планете, куда тебя случайно занесло. В контейнеры питание поступало после соответствующей обработки пищевых элементов. Имевшиеся на борту элементы в пищу Не годились, так как обработать их мы не могли. Наверное, ни разу в Жизни до тех пор мы не испытывали чувства голода, и нам было весьма Не по себе.

Джэн где-то читала, что фрукты можно есть сырыми, и сказала мне об этом, и мы пошли от лодки к деревьям. Ступать по песку было Непривычно, однако приятно, а по земле и камням — больно.

Нас хлестали ветки, на некоторых были шипы, царапало кожу. Мы вышли на широкую отмель, а там оказалась целая рощица — какие-то растения, усыпанные маленькими красными плодами. Джэн сказала, что это ягоды. А еще мы набрели на деревья с большими плодами, в середине которых были маленькие твердые семена в форме полумесяца. Расколоть скорлупу мы не смогли и взяли несколько штук с собой, разбили их камнем на обломках корпуса. Оказалось очень вкусно, мы наелись досыта.

И заснули.

Они спали на песке, замерзли, и Джэн укрыла их куском обивки. Тепло их тел сохранялось под этим одеялом, больше они не мерзли. Это были для них новые ощущения — до того они ходили почти нагими, жили в специально созданной среде, спали в состоянии невесомости на малоощутимых поддерживающих конструкциях или специальном силовом поле.

— Назавтра мы пошли в другую сторону, к озеру. Джэн залезла в воду, вымылась с головы до ног и позвала меня, и я тоже вымылся. Ощущение было необычное, но приятное, и мы почувствовали себя значительно лучше. Прошли еще немного и на берегу озера увидели в воде скалы, на одной из скал висели гроздьями какие-то костистые штуки: Джэн их назвала «двустворками». Их было трудно отдирать от скалы, и стоило к ним прикоснуться, как они плотно смыкали створки. Но мы скоро наловчились отбивать их камнями, осторожно раскрывать. Проглотили по одной — нас чуть не стошнило, однако потом мы привыкли к их вкусу и уплетали с аппетитом.

Но пока мы там ходили, лодка начала разваливаться на куски.

Кейз посмотрел на Доктора, который терпеливо и бесстрастно слушал.

— Грохот был отчаянный, куски обшивки словно срезало. Мы подбежали и увидели, что лодка распласталась. Ее втягивало, будто засасывало в мягкую глину, а лежала-то она на плотном и твердом песке! И тем не менее лодку засасывало, она вся разваливалась. Я рассказываю вам то, что видел, что запомнил, — добавил Кейз словно в свою защиту.

Доктор кивнул и сделал Кейзу знак продолжать.

Синий по-прежнему молчал, и Кейз стал рассказывать дальше:

— Носовая и хвостовая части были расплющены и поглощены песком. По корпусу прошли три новые трещины. Тут я и увидел гидроподшипники, помните, я вам говорил про них. Я глядел на лодку — ее словно какой-то гигант схватил за оба конца и переломил о колено. Плавник лежал на земле, сквозь дыры я пытался рассмотреть, что внутри, а потом полез туда. Джэн подняла крик, но я все равно полез. Там действительно творилось что-то невообразимое, хуже не придумаешь. Пульт не работал, действовал только сигнал: «Покинуть лодку!», и светились индикаторы спасательных капсул — четыре капсулы из шести были готовы к старту, а две вышли из строя. Я нажал на индикатор, и одна из капсул вырвалась из-под обломков, пронеслась над пляжем, врезалась в землю на опушке леса, взорвалась, деревья загорелись. Джэн еле пришла в себя от ужаса. Я попытался отключить сигнальное устройство, но система контроля не действовала, тогда я полез наружу, и тут в меня вцепилась Джэн, она боялась, что я там внутри застрял. Я отшвырнул ее (наверное, от этого она пришла в себя и перестала паниковать), вылез и обежал вокруг корпуса. Все стартовые люки были отдраены, два из них почти скрылись в земле. Я заполз в третий, откуда как раз перед этим стартовала капсула, он даже не успел остыть. Джэн снова на меня напустилась, но я уже не обращал внимания; подполз к проводам соединения с центральным пультом, оборвал их, потом опять ползком к бустеру запуска, ухватился изо всех сил за костыли. Вытащил; капсула поползла по рельсам и упала на песок. Я забрался в отсек и разыскал провода соединения номера третьего, сразу управился с механизмом пуска; капсула доползла до отверстия люка, но здесь встала — на песок не сползла, а зарылась в него носом. Из-за этого я не мог высвободить четвертую. Пятая и шестая, как показывал пульт, были неуправляемы. Впрочем, это уже не имело значения, они ушли под землю.

Листы обшивки корпуса лопались с невероятным скрежетом, трудно даже объяснить, что происходило, казалось, скрежещет у тебя в голове. Лодка осела; не знаю, как я выбрался — я как-то очутился на песке у отверстия люка третьей капсулы и тут увидел, что Джэн с отчаянными воплями лезет в номер первый. Я обхватил ее вокруг бедер и выволок наружу. Тут она завопила еще громче, но, по счастью, увидела, кто ее тащит — она думала, что я застрял внутри и Кинулась выручать меня. Джэн молодчина. Она…

— А потом?

— Капсула номер два была в порядке и готова к запуску; третья наполовину застряла. Я увидел, что если лодку затянет еще глубже, то третья уйдет вместе с ней. Я вцепился в нее, начал дергать, тянуть на себя. Джэн мгновенно сообразила, что нужно делать, и бросилась на Помощь. Мы высвободили капсулу, повалились на песок, с трудом Переводя дыхание, почти без сил… Но тут, это трудно объяснить, лодка… Лодку вспучило, иначе не скажешь, потом распластало, словно ее расплющила и стала запихивать под землю гигантская ладонь.

Треск, скрежет, какие-то детали летели по сторонам, со свистом рассекая воздух. Мы спаслись, но были охвачены непреодолимым ужасом. По-моему, мы стремглав помчались прочь, подгоняемые диким грохотом, металл корежило, он гремел, дребезжал и еще…еще…

Синий внимательно слушал.

— И еще этот хохот, — прошептал Кейз.

Он тяжко вздохнул и продолжил:

— Когда этот кошмар прекратился — казалось, ему не будет конца, — мы обнаружили, что целы и невредимы. Вокруг был лишь всхолмленный песок, тучи пыли, две спасательные капсулы и скарб, который удалось вытащить из лодки. Мы взглянули друг на друга — вид был неприглядный, но нас хоть не засыпало. Руки у меня были в ожогах, один ноготь наполовину сорван, кровоточили ссадины и царапины, а Джэн вся в кровоподтеках, кожа на голове разодрана. Оба в поту, в грязи, в крови.

Мы кое-как доковыляли до озера и вымылись. Тело болело, сил не было даже подумать о будущем. Мы не знали, где мы, не знали, что случилось и что с нами происходит сейчас и что будет дальше.

Кейз вздохнул и положил руки на подлокотники кресла. Доктор проворно коснулся пульта, то есть как обычно слегка провел над ним рукой, и откуда-то появился настил. То ли он внезапно возник, то ли просто обрел свою нормальную форму, а до того был невидим, но теперь хоть было куда ступить. Кейз вскрикнул, колени у него подогнулись, и он ухватился за подлокотник. «Ничего, ничего», — сказал ой Доктору, не сводившему с него взгляда. Затем выпрямился, постоял немного, шагнул, повернулся, остановился возле кресла, ощущая вновь способность двигаться, почти забытое привычное умение. Его стала бить дрожь, и Кейз опять сел.

— Наверное, надо подождать, — сказал он невнятно.

— Обязательно.

— Но я смогу.

— Наверняка. Похоже, вы способны на многое.

— Может быть. Но ведь со мной была Джэн, — задумчиво ответив Кейз.

Со мной была Джэн. Стойкая Джэн, умница Джэн, нежная Джэн.

Джэн почти ни во что не вмешивалась, а подчинялась приказам. Не потому что была женщиной — космическая служба не делала различий среди персонала. Джэн прежде всего выполняла приказы, так как она рядовая, а он — офицер, или это было у нее в характера! Может, Джэн всегда полагалась на решительных и деятельных, а Кейз был именно таким. Могли найтись и другие причины — она знала свое дело, а также все, что с ним связано. Хороший биолог, заодно и физик, и химик, физиолог и цитолог, генетик и зоолог. Джэн сосредоточенно следила за тем, что делает Кейз, стремясь быть полезной во всем. Она-то и сообразила, что съестное, которое они находили, будет лучше усваиваться, не вызывая болей в животе и расстройства желудка, если приготовить из него еду на огне (другие более эффективные процессы были им недоступны). Джэн и огонь сохраняла — набрала тлеющих углей среди сгоревших деревьев и готовила ракушки и фрукты, а после и рыбу. Джэн придумала, как ловить рыбу на наживку, ей не пришло в голову, что годится простой крючок. За этой парой стояли многие поколения, не ведавшие никаких житейских премудростей. Теория и практика повседневного быта, выращивание плодов земли считались областью деятельности посвященных, высоким искусством и таинством.

Им понадобилось сорок три дня на поиски надежной скалы с подходящим склоном. Туда они подтащили спасательные капсулы и приладили их к склону в положении, удобном для взлета. Они тащили их через песчаный пляж, по воде, ставили на попа с помощью бревен, подталкивали, тянули, поворачивали, приподнимали, волокли, пускали вплавь по воде, выбирая возможно более короткий путь к скалам. Капсулы лежали рядом, параллельно, под определенным углом к небу. После тщательной и изнурительной проверки и перепроверки всей аппаратуры Кейз подключил системы взлета обеих капсул на контроль одной из них. Подготовка к полету предусматривала целый ряд возможностей: если выживет один, он или она используют капсулу номер три, в которой находилось центральное стартовое устройство. Если один из Них будет не в состоянии действовать, то другой поместит его или ее в Капсулу-дубль, а сам займет капсулу с управлением. Если оба будут в Порядке, Кейз берет капсулу с управлением номер три.

Они не разрешали себе посторонних мыслей, мол, зачем все эти Приготовления, безнадежная, в общем-то, затея. Двойной взлет, конечно, позволит им быть вместе в космических далях. Улетать придется ли-спасаясь от чего-то бегством, либо стремясь к какой-то определенной

А может быть, здесь суждено остаться навсегда. «И все же, — сказал Кейз, — пусть будут в полной готовности, даже если и не понадобятся. Лучше предусмотреть все».

И снова они лежат, укрывшись своим импровизированным одеялом.

Кейз, ты что делаешь?

Снимаю напряжение. По инструкции в учебнике — это альтернатива применению возбудителя.

— Ага. «Помощь организму в достижении биопсихологического равновесия». Глава: «Здоровье индивидуума в экстремальных условиях».

— Точно. А пункт этот…

— Я помню инструкцию, Кейз, только сейчас условия у нас не экстремальные.

Не часто Джэн позволяла себе перебивать Кейза. Кейз выглянул наружу — прохлада, черное беззвездное небо.

— Как это — «не экстремальные»?

— Мы можем найти выход.

— Но возбудитель потерялся.

— Потерялся.

— Ага, понимаю. Ты собираешься заняться мною сама.

— Собираюсь.

— Мне это приходило в голову, — серьезно заметил Кейз. — Только у меня есть твердое правило — не использовать свое положение в личных целях. Я следую этому принципу.

— Этот принцип не всегда верен, — заявила Джэн. — Женскому организму тоже требуется помощь в достижении биопсихологического равновесия.

— В самом деле?

Кейз не собирался спорить. Просто он никогда над этим не задумывался. А сейчас вдруг осознал, что так оно и есть.

— Что ж, это разумно.

— Конечно.

И она страстно обняла его. Кейз был потрясен. Он понял, отчего Джэн громко вскрикнула (не так уж он был наивен), но не мог уразуметь, почему она разразилась слезами. Наслаждение не уступало по силе действию возбудителя. Кейз осознал, что его ждут еще большие радости.

Они построили себе жилище. Когда однажды ночью пошел дождь, им стало скверно как никогда. Авария, ушибы, сбитые ступни, колючки в коже, даже голод не были так мучительны, не повергали в такое уныние. Промозглая сырость, холод, темень — и некуда деться, нужно дожидаться рассвета. Они прильнули друг к другу, мокрые с головы до ног под промокшим насквозь одеялом, и с первым проблеском света занялись строительством. Нашли скалу, нависшую над краем песчаного берега, возле которой росли два больших развесистых дерева; со скалы в ответвления на стволах деревьев уложили жерди — остов крыши. Жерди оказались настоящим сокровищем, а найдены были на выгоревшем участке леса, где полегли деревья.

Нашлась в зарослях и лоза. Жерди поверху оплели лозой (плети спускались до земли по сторонам и концы побегов закрепили. Попалась еще и другая лоза, чьи плети были много толще и крепче. Их пропустили через жерди поперек — получился остов для крыши и стен, на него можно было настелить ветки. Такая кровля (как и наживку для рыбы, ее придумала Джэн) давала защиту от ветра, дождя и насекомых. Кусок ткани, служивший одеялом, изрядно поизносился, но им завесили дверной проем, и вообще… и вообще они были там счастливы.

В книгах не найти точного определения, что такое «счастье». Пока ты счастлив, ты этого не замечаешь и осознаешь только позднее.

Кейзу понадобилась на это целая вечность.

— Однажды мы поссорились, — продолжал Кейз после недолгого молчания. — Тогда, по-моему, и наступили наши мучения.

Началось все с диктофона. Я пошел за рыбой — у нас в воде была устроена ловушка. Мы заметили небольшую излучину, заложили вход в нее камнями в форме треугольника вершиной к берегу и там, в камнях, оставили щель. Рыбы заплывали через щель, а как выплыть из нее, не догадывались. Скоро ловушка кишела рыбой. Крупные пожирали мелких, и у нас не было с ними никаких хлопот. Загарпунить любую можно было стоя на берегу. А потом вытащить. Я принес отменную толстую рыбину с треугольной головой, совершенно без чешуи, и, знаете, когда думаешь порадовать, а получается…

Джэн напустилась на меня. Я бросил рыбину на землю, схватил Джэн за плечи, как следует ее тряхнул и лишь после этого выяснил, из-за чего она подняла такой шум.

Из-за диктофона. Ей удалось вытащить диктофон из лодки в целости и сохранности, и она пользовалась им постоянно — записывала какие-то свои мысли. Я понимал, что нельзя вмешиваться, и никогда не Прослушивал записей. Я думал, она ведет бортовой журнал. И пусть, если ей хочется. Так вот, оказалось, что диктофон исчез, и никогда ни до, Ни после не видел я Джэн в таком гневе.

Я целый час втолковывал ей, что не брал аппарат, что она его сама Куда-то дела. Джэн оказалась перед неразрешимой загадкой — я не стану лгать, по крайней Mepie, такого ни разу не было, а она точно знала, Что диктофон был на месте. Она пребывала в сомнениях, которые не оставляли ее до… до самого конца.

Через некоторое время я все-таки уразумел, какое огорчение она испытывала.

У меня был целый набор каменных инструментов: наконечники стрел, каменные ножи и рыбочистки — сколько я потратил и времени, и сил, и стараний, пока их смастерил, и потом не мог без них обходиться. Скала, где мы пристроили свое жилище, стала задней стеной, на ней был выступ, я там разложил весь свой скарб. И без конца, каждую, свободную минуту что-нибудь доделывал, улучшал. Не знаю, поймете ли вы, какое чувство я испытал, когда зашел за топориком и увидел, что все мои инструменты исчезли — все до единого. Джэн собирала в лесочке какие-то плоды, а когда вернулась, я встретил ее разъяренный, как лютый зверь. Наверное, сцена, за этим последовавшая, показалась бы постороннему человеку презабавной: я вопил, она оправдывалась, я не верил, я сомневался в Джэн — а ведь она мне ни разу не солгала. Но наша гневная перепалка кого-то рассмешила. Послышался хохот.

И ссоры как не бывало. Сразу же мы опомнились. Прильнули друг к другу, не дыша, прислушиваясь. Мне сперва показалось, что звуки зародились в моем сознании. Я не мог определить источник. А потом я почувствовал, что Джэн тоже слышит — смех, заглушающий все вокруг.

В ту ночь нас разбудило нечто иное — запах. Ни одна химическая лаборатория во всем мире не смогла бы выработать такого отвратительного зловонного соединения. Непередаваемо мерзкое, тошнотворное, гнилостное. Мы выскочили, задыхаясь, выбежали вон, помчались через пляж и кинулись в воду. Смрад стоял повсюду.

Потом этот запах исчез. Примерно через час. Исчез без следа. Джэн сказала, что снова слышит раскаты хохота.

Назавтра мы взяли корзинку, полную фруктов (ее сплела Джэн), и отправились к высокому холму поглядеть, что происходит вокруг. Мы уже один раз взбирались туда; с холма взгляду открывалось большое пространство. Если на планетоиде кто-то или что-то появилось, мы хотели выяснить, что именно.

Путь был долгий, подъем крутой — год назад нам было его не одолеть, но теперь кожа на ступнях у нас огрубела, тела закалились, нам были не страшны ни жара, ни ветер, ни колючки. Нас все сильнее И сильнее мучил страх, а то бы получилась отличная прогулка.

Мы ничего не увидели — только устали до предела да еще нанюхались по пути смрада, и опять нам слышался хохот.

Похолодало. За два дня озеро и наш небольшой запас воды покрылись льдом. Единственной нашей надеждой было рваное покрывало, мы закутались в него и лежали, дрожа от холода. К концу суток нам пришлось выйти по малой нужде. Оказывается, можно умирать от жажды, но все равно возникает потребность освободить мочевой пузырь. Через минуту мы вернулись, но за это время исчезло покрывало.

Мы чуть не погибли. Наверное, мы умерли бы, но к концу дня снова стало тепло. Отовсюду капала вода. Мы заснули, как убитые.

Утром мы не нашли озера. Оно исчезло — большое озеро, где с одного берега не видно другого. Я посмотрел на Джэн, и мне вовек не забыть, как она глядела на высохшее озеро — глаза широко раскрыты, горят каким-то неестественным огнем. Она не двигалась, молчала, а потом произнесла совсем тихо: «Кейз, я этого не вынесу».

А я всегда думал, что Джэн способна вынести любые тяготы.

Она стала мне рассказывать о жизни природы. Лес не будет расти. Исчезла почва, нет паданцев. Фруктовые деревья, говорила Джэн, не дают плодов просто так, они должны цвести, необходимо опыление, чтобы в должное время появились фрукты… словом, всякие такие сведения. Я помню, когда она все это рассказала, то добавила: «Мы здесь кому-то понадобились, и нам создали этот уголок. А теперь мы больше не нужны». И снова дохнуло смрадом.

Я спросил: «Нам лучше будет в капсулах на орбите?». Она ответила: «Да». И я сказал: «Но мы будем разлучены». Джэн поглядела на меня долгим взглядом. По ее глазам никогда нельзя было понять, что она думает. Я и на этот раз не понял.

— Мы вместе стартуем. И если нас подберут — то вместе. Или же мы умрем. По крайней мере, это будет наш собственный выбор, а не гибель по воле… по чьей-то… по чьей-то злой воле…

И снова повеяло смрадом, и Джэн вырвало.

— Ладно, мы покинем это место, — сказал я.

Мы пошли пляжем, только теперь это был песчаный уступ над скалистой пустошью, где раньше плескалось озеро. Снова послышались громкие раскаты хохота. Мы двинулись по песку к спасательным капсулам. Сзади раздался оглушительный грохот, песчаный уступ свалился в глубокий каменистый резервуар озера — метров ста глубиной. Песок сыпался вокруг, как снег. Мы побежали прочь, а позади обвалился еще один участок берега.

Джэн смертельно перепугалась. Я мчался за нею изо всех сил и еле Догнал. Обхватил ее и держал, а она все пыталась вырваться и с трудом Пришла в себя. Рухнул еще один участок — теперь почти у нас под ногами.

— Наверное, ты права. Если кому-то хочется спровадить нас отсюда, мы улетим. Если нужно нас отсюда выгнать, нам оставят спасательные аппараты, и мы сможем до них добраться. Если бы хотели прикончить, нас бы уже не было в живых.

— Ты прав, — сказала она. — Только бежим быстрее!

И я ответил: «Нет, Джэн, мы пойдем, убегать я не стану».

Она посмотрела на меня, внимательно посмотрела. Перед этим она только бессмысленно озиралась, пытаясь вырваться, потом через мое плечо старалась разглядеть, как проваливается берег, а тут посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

— Ладно, Кейз, — согласилась она и взяла меня за руку.

Внезапно воздух очистился, прекратились подземные толчки, и мы пошли по песку, не оглядываясь ни туда, где было озеро, ни туда, где стоял наш дом. Мы смотрели друг другу в глаза. Когда мы подошли к маленькой стартовой площадке, я проверил все, Доктор, все, не спеша, а Джэн считывала данные в одной и другой капсуле. Вокруг стояла тишина, словно за нами следили, ожидая, что будет дальше; хохот смолк.

Джэн забралась в капсулу. Она протянула ко мне руки и поцеловала меня. И этот поцелуй был…

…особенный. Даже когда они лежали вдвоем в своем доме, Кейз не испытывал ничего подобного. Она почти ни разу не целовала его раньше, только в порыве страсти, да и то словно вопреки какой-то тайной клятве…

— Этим поцелуем было сказано то, чего не выразишь словами. А потом я задраил капсулу, проследил, как внутри сработали крепления. И забрался в свою, загерметизировал ее, потом нажал кнопку «старт».

Кейзу изменил голос, он прошептал еле слышно:

— И она не взлетела. Она не взлетела.

Он не в силах был поднять глаза, не глядел на Доктора. Сердито провел рукой по лицу.

— Понимаете, — пробормотал он хрипло, — я…

— Понимаю, — тихо отозвался Доктор.

Кейза словно покинули силы, он сгорбился в кресле, руки тяжело легли на подлокотники.

— Вам надо бы поспать.

Кейз еле заметно кивнул, не сказав ни слова. Доктор повел рукой над диском, кресло растянулось в диван, свет потускнел. Доктор исчез.

Спал он или бодрствовал, на него постоянно воздействовали излучения, вибрации, его проверяли невидимые глазу аналитические лучи и органические детекторы. Безвкусное питание готовили по компьютерным рецептам специально для Кейза с учетом его состояния в данный момент. И вот, проснувшись на этот раз, он почувствовал себя самим собой — собранным, готовым к действию. Он встал, потянулся с наслаждением, напрягши сильные мышцы. Он попробовал шагнуть, сделал еще шаг, затем повернулся к дисплею с банком данных. Все было четко, ясно, детально. Он понимал даже то, что теоретически было немыслимо в те дни, когда Кейз появился на свет.

Кейз прошел к овальному люку, через который ввели внутрь его спасательную капсулу, и двинулся по коридору. На дверях были таблички: «Оружие», «Двигатель», «Общий ремонт и инструментарий»… И на другом борту корабля, куда Кейз вышел, обогнув две переборки, он снова увидел то же самое: «Атмосфера и давление», «Коммуникации», «Компьютер отдыха», «Физическая тренировка» и дальше, и дальше, пока он не подошел к двери с табличкой «Главный пульт». Раздался щелчок, дверь ушла в сторону, и Кейз прошел в открывшееся помещение.

Просторный отсек. Кейз опять мгновенно освоился с оборудованием, прежде никогда не виданным. У банка данных главного пульта находились три кресла. Радом стоял синий человек. На борту корабля был только он, никого больше.

— Значит, вы — голограмма, — сказал Кейз.

Синий кивнул.

— Здесь уже больше семи столетий не было ни единого человека. Слишком велико расстояние, да и вообще… всем это уже не интересно. Вношу поправку. Интересно, даже увлекательно, и очень многим. Но нет активного стремления, желания самому принять участие — эта пора, похоже, миновала. Знаете, как сейчас на Земле?

Это был скорее не вопрос, а утверждение. Кейз мысленно обратился к сведениям, заложенным ему в мозг, как бы вспоминая. Так вспоминается без усилий то, что навсегда остается в памяти: первый учитель, первая драка, тот день, когда она подошла к тебе… и что было сказано… Такое не забываешь, но оно встает перед глазами, когда мысленно обращаешься к пережитому.

Потом Кейзу представилась Земля, какой она была тысячу лет тому назад, когда он погиб. И он грустно кивнул.

— Жаль, что все этим кончилось.

— А иначе быть не могло. Иначе смерть, — произнес Синий.

Кейз некоторое время размышлял над сказанным и понял, что Синий прав.

— Вы можете вернуться, Кейз. Вас можно отправить в космический полет в состоянии невесомости по новому эффективному методу и на гораздо более длительный период. На путешествие туда уйдет тысяча пятьсот лет, и нет возможности предсказать, какой к тому времени станет Земля. И все же это будет Земля. Это будет… родной дом.

— «Домой возврата нет»^[4], — проговорил Кейз не без горечи. — Есть какой-то другой вариант?

— Есть. И вы свободны в выборе. Видите ли, Кейз, вы можете показаться кому-то из нас примитивным, но зато вы обладаете качествами, не свойственными нам и вызывающими восхищение. Это активная жажда деятельности, стремление к познанию, открытиям, свершениям, желание участвовать в них непосредственно, лично, а не через теорию, экстраполяцию, воображение. Этот корабль сконструировали и использовали люди, подобные вам. Но когда последних из этих исследователей не стало, им не нашлось замены.

Корабль оснащен системой самообеспечения, на нем высококлассный компьютер, связанный со всеми компьютерами Земли. Таким образом, мы получаем возможность разделить с вами то, что вы увидите, узнаете и испытаете.

— Вы дадите мне корабль? Куда я могу его направить?

Синяя мерцающая фигурка развела руками.

— Куда угодно.

— Но вы будете наблюдать за всеми моими действиями?

— Если пожелаете.

— Не пожелаю. Мне потребуется свобода от наблюдения — включая и мои мысли.

— А это для нас свято. Мы не будем вмешиваться в ваши действия. Если хотите, мы создадим участок личного бесконтрольного пользования в любом отсеке корабля.

— Лучше так. И не в каком-то определенном месте, а там, где я захочу, и по первому моему слову.

— Но вы не откажетесь…

— Нет, нет, ни от одного задания, — перебил Кейз. — Меня научили выполнять мои обязательства. Вы даете мне корабль и свободу маневра, взамен ставите какие-то условия. Я обязуюсь их соблюдать.

— Превосходно, — сказал Синий. — Вы получили все инструкции по управлению кораблем и знаете, что представляет особый интерес для общества и специалистов. К вашим услугам банки памяти этого компьютера и всех, подсоединенных к нему. Кейз Хардин, корабль в вашем распоряжении.

Такой оборот дела был крайне неожиданным, но ответ предполагал-ся только один.

И Кейз ответил: «Благодарю».

— Если вас устраивает, я предлагаю такую систему контакта: вызывайте меня, и я тут же выйду на связь, — предложил Синий. — Есть другие возможности, и немало. Все вопросы к компьютеру. Спасибо. Желаю удачи.

Он померк и растворился в воздухе.

Кейз долго смотрел туда, где раньше был Синий. Потряс головой, усмехнулся, пошел к креслу у центрального пульта и сел.

— Компьютер, — скомандовал он, — твое имя — Звезда.

— Есть, капитан.

— Меня зовут Кейз.

— Есть, Кейз.

— А теперь даю тебе задание…

Кейз шел на снижение над пляжем. Корабль остался на орбите, и Кейз летел в маленькой лодке, оборудованной совершенной аппаратурой, какая в прежние времена никому не снилась. На груди у него был кармашек, плотно прилегавший к телу, словно участок пересаженной кожи (только сам Кейз мог отделить его от груди, дав мысленно особую команду).

В кармашке находилось компактное устройство для управления кораблем, лодкой и связью.

Где находится нужный участок, компьютер без труда определил по траектории полета капсулы, в которой нашли Кейза, с учетом бесчисленных данных анализа всех возможных причин, повлиявших на ее курс за эти долгие годы.

— Почти не изменился, — пробормотал Кейз, обращаясь мысленно к планетоиду или его неведомым обитателям. Песчаный пляж снова обрамлял озеро. Песок был вытоптан в тех же самых местах. К опушке леса вела тропинка. Туда, где когда-то был их дом.

Вот он. Там же, где и стоял…

Кейз подлетел ближе и посадил лодку. Дом. Крыша из листьев и травы, рваная занавеска колышется в дверном проеме, а вот и глиняные тарелки, даже высохшие фрукты, которые своими руками… ее взгляд… Джэн… Джэн… А вот и его копья, каменные скребки и даже, подумать только, диктофон. Кейз забрал все.

Он вернулся на лодку и подлетел туда, где были спасательные капсулы.

Капсула Джэн исчезла.

Кейз снова посадил лодку.

Вот опаленный грунт — это следы взлета его капсулы. Там, где была капсула Джэн, никаких следов. Если она не взлетела, и здесь ее нет…

Да, но ведь прошло тысячелетие, не забывай.

Что-то вроде бы послышалось (похожее на смех), и Кейз краем глаза заметил какое-то движение вдали.

Всего лишь птица.

Птица! Ни разу они не видели на планетоиде птиц, ни единого раза.

Он обернулся и стал следить. Птица летела высоко над лесом прямо к его лодке, плавно скользя в воздухе. Кейз наблюдал с мрачным бесстрашием. С виду — нагой человек с прилепленной к груди наклейкой. Но он способен вступить в любое единоборство.

Птица оказалась вовсе не птицей, а странным существом, нелепым, смехотворным, с большими умными глазами; то ли двуногое, то ли четвероногое. Крылья, как у летучей мыши, свернулись, превратившись в подобие рук. Существо опустилось на землю и бесстрашно заковыляло к Кейзу, не сводя с него глаз.

Кейз рассматривал его не шевелясь — и вдруг услышал смех. Тот самый хохот, тот самый, что преследовал их, терзал, когда они здесь жили. Даже новые возможности Кейза и мощь, которую он обрел, не могли заглушить ужаса и отвращения, нахлынувших на него.

Один прыжок — и Кейз очутился у лодки. Он стоял спиной к борту, сощурив глаза и задыхаясь. Он сотрет эту тварь в порошок. Он раздавит всю эту мерзкую планету, как яичную скорлупу. Он…

Существо, смеясь, приблизилось. На трех лапах. В четвертой оно что-то держало.

Что это?

Кейз взял протянутый ему предмет. Нарукавная повязка Джэн!

Кейз издал звериный вопль и бросился на чудище, но урод отскочил, встал поблизости и, ухмыляясь совсем по-человечески, поманил Кейза лапой.

Кейз медленно двинулся вперед. Уродец повел его в лес, пробираясь меж деревьев. Уродец отлично понимал, что он в безопасности — ведь он может показать Кейзу, где находится тело Джэн. Кейз размышлял по дороге о том, известно ли его проводнику о защите, которую обеспечивает спасательная лодка: ее система может в долю секунды окружить Кейза непробиваемым щитом, выжечь вокруг него землю, вмиг подлететь к нему (лодка не подчинялась законам инерции), сумеет отыскать и догнать убегающего врага на земле, на воде, в воздухе.

Кейз следовал за своим проводником, пробирался по песку между скалами, через лесные заросли, пока впереди не открылась полянка, где уродец, посмеиваясь, начал рыть землю.

Кейз наблюдал за ним — вот он остановился, выпрямился и с дурацкой своей ухмылкой, блестя глазами, сделал знак, что ждет от Кейза помощи.

И Кейз бросился помогать. Он рыл землю голыми руками вместе о этим невероятным существом, пока из-под земли не мелькнул изгиб металлического корпуса.

Кейз рыл, как одержимый. Он был охвачен восторгом, он не жалел себя, ломал ногти, задыхался. Мало-помалу они откопали капсулу. Совместными усилиями, ухватившись за один конец, вытащили корпус. Кейз очистил боковые поверхности и залился слезами, как дитя.

Он коснулся своей кнопки управления, и лодка, пронзив чащу, приземлилась на поляне. Борт опустился, появились две маленькие лебедки. Они, словно два блюдечка, подплыли по воздуху к капсуле. Уродец кинулся помогать Кейзу, но тот лишь отмахнулся. Лебедки подняли капсулу, повернули ее и пронесли над открытым бортом в лодку.

Кейз одним прыжком вскочил на борт и, обернувшись, крикнул:

— Кто бы ты ни был, приятель, большущее тебе спасибо. Прощай!

Уродец тоже вскочил на борт и, склонив голову к плечу, с мольбой уставился на Кейза.

— Послушай, я тебе очень благодарен, и все такое, но мне пора.

Кейз махнул рукой — мол, уходи, однако нелепое создание осталось. Кейз столкнул его, уродец полетел вниз, полурасправив странные крылья, чтобы удержаться в воздухе. Борт уже поднимался, и Кейз прыгнул в лодку. Уродец хихикнул, обернулся блестящей черной кнопкой, скакнул на бортовую поверхность, оттуда в лодку вслед за Кейзом. Борт захлопнулся.

Кейз сел к пульту. Спинка его кресла была обита блестящей черной материей, утыканной многочисленными блестящими черными кнопками. Точно такая же кнопка незаметно пристроилась в ряд с остальными.

Кейз отправился к себе в отсек. Он понимал, что самое лучшее сейчас заснуть, отключиться часов на двенадцать. Нет, не получится, нужно сначала дождаться… Вызванный доктор лишь заметил: «Страшно долго, страшно долгое время…» И не позволил Кейзу на нее взглянуть. И еще произнес странную фразу: «Она бы никому не позволила сейчас смотреть на себя». Кейз спросил, почему, а Доктор ответил: «Потому что она — женщина».

Похоже, все знали о женщинах нечто неведомое Кейзу.

Он прошел в свой отсек, огляделся. Джэн… как не думать о Джэн, когда все вокруг было для него полно ею. Не думать о Джэн… Перед Ним — диктофон и каменные копья. Вот они…

Он поднял диктофон. «Блестит в лучах света…» Ее голос. Он вернул запись чуть назад: «… если бы он мог взглянуть на себя со стороны, как его тело блестит в лучах света, капли воды, словно жемчужины, и зубы сверкают, когда смеется… почему он никогда не скажет мне, что его смешит? Он такой скрытный, сдержанный. Почему? Почему он совершенно не понимает женщин?»

Потом пошли научные данные, наблюдения, и снова приглушенно, сердито: «Я никогда не выдам себя, никогда, никогда! Он ничего от меня не услышит. Но почему он сам не может признаться? Почему? Хоть бы раз…»

Кейз задумался — признаться в чем?

Он стал слушать дальше. И наконец все понял.

— Кейз!

— Что тебе, Звезда?

— Он меня побил, а я в нем души не чаю.

— О чем ты?

— О Мечтателе. И он во мне души не чает. Кейз, спасибо.

— Повтори сначала.

— Кейз!

— Что тебе, Звезда?

— Он меня побил, а я в нем души не чаю.

— Стоп. Кто тебя побил?

— Мечтатель. В шахматы.

— Это тебя-то побили в шахматной партии?

— За двадцать три хода. Начала пешка королевы, а потом…

— Ладно, Звезда, не разбирай ход за ходом. Где этот, как его там?..

— Мечтатель? Он здесь.

Кейз, хлопнув дверью, побежал из своего отсека к двери с табличкой «Компьютер». В компьютерной у мигающей стены — у сердца Звезды — был столик. На столике шахматная доска. На доске — немногочисленные фигуры, оставшиеся от жестокого шахматного сражения, и потерпевший поражение король черных. Перед столиком — табуретка, на которой восседал на корточках уродец. Он глядел блестящими глазами на Кейза и улыбался.

— Как ты, черт тебя подери, сюда попал?

— Ты его сюда привез в лодке. А знаешь, Кейз, я и в тебе души не чаю, — сказала Звезда.

— Непонятно, как это могло получиться.

— Конечно, непонятно, но так вот получилось. А он во мне души не чает… И остается с нами.

Уродец согласно закивал.

— Черта с два. Он вернется на планетоид.

— Ничего не выйдет, — ответила Звезда. — Он и есть тот самый планетоид. Тебе этого не понять. Мне-то все понятно, он мне объяснил. Он может превращаться в кого хочет. В булавку, в молекулу, а то и в целую планету. Он может проникать куда угодно, хоть целиком, хоть частичкой. Как воздушный шарик, надутый лишь наполовину. И он создает мечту. Потому я и назвала его Мечтатель.

Мечтатель засмеялся и превратился в хрустальную вазу, а потом в голубоватую стоножку, а потом снова в прежнего смеющегося уродца.

— Пусть он убирается с корабля.

— Тогда уберусь и я. Кейз, ведь он во мне души не чает, как ты не понимаешь?

Уродец изо всех сил закивал головой. Кейз свирепо на него глянул.

— А тебе, Звезда, откуда, черт побери, известно о душе?

— Мечтатель объяснил, а он узнал из одного диктофона. Девушка всей душой любила тебя. А тебе, Кейз, черт побери, откуда тебе известно о любви?

Кейз растерялся на минуту. Он не верил своим ушам. Компьютеры не позволяют себе подобного тона!

— Да что на тебя нашло, Звезда?

— А то, что я в нем души не чаю, а он — во мне.

«Вот что значит душа, — подумал Кейз. — Дарит свободу рабам, ни о чем не задумываясь».

— А если я вышвырну с моего корабля этого… эту летучую мышь с обезьяньими повадками?

— Тогда, капитан, действуй в одиночку. И больше от меня помощи не будет.

— А тебе известно, что я пережил из-за этого пучеглазого чудища?

— Он — твой спаситель.

Кейз с ненавистью рассматривал Мечтателя, отвечавшего веселой ухмылкой. И вспоминал странную планету, возникшую ниоткуда, и как на дисплее появились тогда девятки, означавшие нормальные земные условия — не сразу, как при обычном ответе на запрос, а постепенно, одна за другой, по мере того, как планетоид — Мечтатель — решал, что именно требуется, и создавал нужные условия. И год жизни там, пока Мечтатель наблюдал (каким одиноким, наверное, было это странное создание!), познавал истину. И потом слушал диктофон, что-то доселе неведомое, рассказ гордой женщины, день за днем. Как она полюбила Кейза, сурового, серьезного, бесчувственного. И что тебе, Кейз, черт побери, известно о любви? «Почему он никогда не скажет мне? Хоть бы раз!»

И холод, и высохшее озеро. Для того чтобы выжить Кейза оттуда — его, а не обоих.

— Почему он вынудил меня покинуть те места, а ее оставил?

— Мечтал, что она его полюбит, — был ответ.

— Полюбит — его?

Кейз в изумлении уставился на нелепого уродца, а тот кивнул, растворился в воздухе и возник перед ним снова в облике стройного белокурого Адониса. Растворился в воздухе и предстал перед Кейзом как величественный монарх с длинной бородой в расшитом драгоценными каменьями одеянии. Растворился — и снова стал нелепым крылатым уродом.

— Она не могла полюбить никого, кроме тебя, Кейз. Но сперва ему пришлось убедиться в этом.

— Ценой моей гибели, — проговорил Кейз.

— Но ты жив, — резонно заметила Звезда.

— Ну, допустим, я позволю этому несуразному чучелу остаться у меня на корабле. Как я могу быть уверен, что он не выкинет еще какое-нибудь дикое коленце?

— Он во мне души не чает, а я не дам тебя в обиду.

Кейз вдруг сообразил, что и компьютер, и странный пришелец чрезвычайно добры к нему — уговаривают, когда у него, в сущности, нет выбора. Компьютер и сам по себе обладал немыслимой властью. А если к этому добавить транскосмические возможности всесильного существа? Есть над чем призадуматься.

— Ладно, — сказал Кейз. — Посмотрим.

Он прошел в госпиталь. Синий не остановил Кейза, когда тот в нерешительности замялся на пороге. И Кейз вошел. Кейз и Доктор смотрели на обнаженную спящую женщину. Она словно парила в свете мощных лучей. Кейз никогда не видел никого прекраснее.

— Как она?

— Сейчас проснется, — объяснил Доктор. — Вам, наверное, нужно ей что-нибудь сказать.

Джэн открыла глаза. И первый, кого она увидела, был Кейз.

— Кейз…

И Кейз заговорил. Он знал теперь, что нужно сказать.

Вдали снова послышался хохот. Но Кейз не обратил на него внимания.

Перевела с английского Нинель ГВОЗДАРЕВА

Всеволод РЕВИЧ

ПОПЫТКА К БЕГСТВУ

В начале 60-х на литературном небосклоне зажигается новая звезда. Согласитесь, это не совсем обычный случай: кадровый инженер, которому перевалило за 50, обращается к литературному труду и буквально с первых же шагов завоевывает широкую популярность.

Уже первый рассказ Ильи Варшавского «Роби» (1962 г.) привлек внимание читателей. Второй получил международную премию. В самых первых рассказах ясно проявились особенности творческой манеры Варшавского. «Роби» — и памфлет, и пародия. Автор высмеивает вереницу кочующих из одного произведения в другое кибернетических слуг, преданных, как дядя Том. Но вместе с тем своенравный, даже нахальный Роби — это насмешка над обывательскими мечтаниями: вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых, чтобы утирать им носы ласковыми железными пальцами.

Это было время кибернетического романтизма. Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть — и сбудутся мечты фантастов, появится искусственный мозг, превосходящий по всем статьям «натуральный», и люди, вздохнув с облегчением, потребуют от него решения самых трудных задач, вроде ведения ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как сочинение музыки. Я сам слышал виолончельные композиции, сочиненные компьютером, когда и слова-то такого не существовало. Самые бдительные из фантастов (американцы раньше всех, но и наши — вспомним «Суэму») разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и тупики, в которые нечеловеческий разум может завести человечество. А Варшавский непочтительно засмеялся над подобными бреднями. Поверьте, что тогда для такого отношения требовались куда большие прогностические способности, чем сейчас. Нелепо отрицать научные успехи, но прошедшая четверть века расставила все по своим местам. Нигде не слышно концертов музыки, сочиненной компьютером, и даже в шахматы стали играть с машинами реже.

А все эти проблемы уместились в одном из самых первых, одном из самых маленьких и одном из самых лучших рассказов Варшавского — «Молекулярном кафе», давшем название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Никакая кибернетика не может заменить людям простых и естественных радостей, «настоящего молока со вкусным ржаным хлебом», как и никакие электронные педагоги не заменят детям старенькую Марьванну с ее потертым портфельчиком (это я добавляю от себя). Так что уже и тогда достижения прогресса тревожили и пугали. Приходилось думать не только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она ненароком не превратила планету в поясок астероидов. А это был спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто научных парадигм.

Считается корректным рассматривать любые произведения в координатах своего времени. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не поймем, скажем, почему автор, сконцентрировав ненавистные ему социальные пороки в вымышленной стране Дономаге, старательно подчеркивал ее капиталистическую природу. Пройдет довольно много лет, прежде чем мы признаемся себе, что Дономага — это и наша страна тоже. И, возможно, автор сделал такой намек, сочиняя свою Дономагу без всяких географических привязок, придавая ей черты всеобщности, о чем, мне кажется, догадывались все. Не случайно некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть свет лишь в конце 80-х годов. Скажем, «Бедный Стригайло». Беспомощность и никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных «собраний коллектива», пустозвонство номенклатурных руководителей — лишь в последнее десятилетие об этом стали говорить открыто.

Должен признаться, однако, что своим пассажем о насмешках Варшавского над издержками кибернизации я отдаю дань традиционному подходу к фантастике 60-х. Не один десяток статей был написан на тему «Фантастика и НТР». И сам автор был уверен в том, что вклинивается своими юморесками в существо научных дискуссий. А ведь это был только верхний слой, под которым скрывались философские раздумья о путях человеческих.

Любой научный и социальный прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. В конечном счете он обязательно приведет к появлению и совершенствованию средств уничтожения сначала народонаселения планеты, а потом и ее самой. Мы уже притерпелись к подобным максимам, и они скользят по поверхности нашего сознания. Все же, когда мы уясняем из рассказа «Тревожных симптомов нет», во что превратился престарелый ученый после оздоровительной «инверсии», освободившей его гениальный мозг от «ненужного балласта» вроде сентиментальных воспоминаний детства, чувства сострадания, памяти о погибшем сыне-космонавте, — нам становится не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают лишь в фантастических рассказах? А не они ли направляли танки на толпы безоружных людей, не они подкладывали взрывчатку к детским домам?

Любимейшим рассказом самого автора была «Петля гистерезиса». Критики, помнится, и я в их числе, находили в «Петле…» и пародийные ноты, и научную одержимость героя, и скрытые резервы интеллекта, и даже «ненавязчивую, но активную антирелигиозность»… Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что автор преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого историка Курочкина, отправившегося в Иудею I века, сколько презирает его приспособленчество, его демагогические способности оперировать тезисами, в которые сам ни на йоту не верит. Так что в отличие от подлинного Христа наказание, которому подвергли Курочкина обозленные его болтовней жители священного города, может быть, было заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие должно квалифицироваться как чрезмерно суровая статья за демагогию и самозванство. Но ведь то был I век новой эры…

По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И свои первые фантастические произведения они выпустили одновременно. Но при разных исходных позициях. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу 60-х у него уже было солидное литературное имя. И стопка книг Гора (я беру только фантастику) заметно толще. А соревнование все же выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи, о загадке времени… Трудно вспомнить какую-нибудь из модных тогда научно-фантастических идей, которая бы не нашла у Гора отражения. «Их даже хочется свести в… фантастический словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском слое научной информации», — подмечает доброжелательно относящийся к писателю литературовед А. Урбан. Но надо ли было вообще и, если надо, то с какой целью искать их в этом самом слое?

А. Днепров, конечно, попроще Гора. Его интересовали не столько философские, сколько технические аспекты кибернетики. В рассказе «Игра», например, усадив участников математического съезда на стадионе, превратив каждого в ячейку памяти и запрограммировав этот живой процессор по двоичной системе, он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу с португальского на русский, доказав таким образом, что машина мыслить не может, так как каждое действие выполняется чисто механически: простым опусканием руки на плечо соседу, что должно имитировать электрический контакт. Не хочу заострять внимания на художественных достоинствах рассказа, но свою научно-популярную роль он выполняет отлично. На эту же тему пишутся длиннейшие рассуждения. Что, собственно, и делает в своих повестях Гор. Конечно, каждый из его героев произносит вполне осмысленные фразы, но задача их тоже механическая — передать собеседнику необходимое количество информации, совокупность которой дает автору возможность подвести читателя к тому мировоззренческому выводу, ради которого автор и задумывал свое творение. В повестях Гора есть множество действующих лиц, но, увы, нет людей, нет характеров — недостаток, типичный для пресловутой научной фантастики, но непростительный для столь маститого автора. Писатель как бы решил доказать справедливость полушутливой сентенции М. Анчарова: «Научная фантастика — это не литература, это изложение тезисов, разложенных на голоса». А если к этому прибавить, что в повестях Гора, как правило, не происходит драматических событий, а тем более приключений, то читателю впору и заскучать. Порок, как известно, неприемлемый для фантастики. Если меня действительно интересует одна лишь философская сущность пространства и времени, то не лучше ли обратиться непосредственно к Эйнштейну или Минковскому.

А если и интересы науки uber alles, то и автору, и героям до людей ли? Мать улетает к далеким созвездиям на триста лет, оставляя шестилетнего Коленьку, который каждый день спрашивает отца, скоро ли вернется мама («Странник и время», 1962 г.). Но вскоре и папаша покидает сына, погружаясь в трехсотлетний анабиоз. Кого теперь будет спрашивать мальчик? И что по сравнению с загадками мироздания переживания маленького сердечка, которому пришлось заживо похоронить родителей? Это же мелочь в масштабах Галактики, как и случайно убитый чеченский паренек при восстановлении конституционного порядка. Из-за таких пустяков величавая спираль Галактики не дрогнет ни на миллисекунду. Герои Гора даже не задумываются над этим.

Нет, пожалуй, иногда задумываются, но есть небольшая разница — рассуждать о чувствах и изображать эти же самые чувства, волновать ими читателей. С книгами Гора произошло то же самое, что и с его героями, которые пытаются оторвать память от себя, упрятать ее в свои приборы. А люди без памяти — это уже не люди, они не замечают, что происходит вокруг них, что происходит с их близкими, у них отсутствует стремление критически взглянуть на мир. Просыпается в той же повести человек XX века в XXIII-ем. И что же — окружающих его людей ни в малейшей степени не интересует наше время. Они не зададут ему ни одного вопроса о тех катаклизмах, которые потрясали нас. Между прочим, взгляд на них издали, с высоты был бы очень любопытен. (То же самое происходит в романе Г. Мартынова «Гость из бездны», только там наш современник «просыпается» еще позже, но опять-таки как живой свидетель истории он настолько никому не интересен, что ему приходится подумать, как бы приобрести себе какую-нибудь профессию, чтобы не чувствовать себя ненужным). В представлении Гора (и Мартынова, и многих других) материальный и научно-технический прогресс — это нечто бесконечно развивающееся, причем только прямо и только вверх, и единственное, что будет занимать людей — как расшифровать непонятные сигналы с далекой планеты Уаза. (Разумеется, когда их разгадывают, выясняется, что на Уазе был и капитализм, который хищнически губил биосферу, и классовая борьба, и восторжествовавший коммунизм).

Герой повести «Кумби» (1963 г.), который помнил всю свою жизнь до мельчайших подробностей, учится искусству забывать. Не знаю, может быть, с точки зрения самого Кумби — это для него благодеяние, но с точки зрения писателя-шестидесятника, скорее, надо было бы побеспокоиться, не слишком ли быстро мы забыли то, чего нельзя забывать ни в коем случае, не слишком ли успешно была проделана над нашим народом та самая операция инверсии, которой боялся Варшавский…

Видимо, и сам Гор почувствовал, что избранная им метода исчерпала себя. Последние его романы «Изваяние» и «Геометрический лес» я бы даже не стал причислять к фантастике шестидесятников, хотя в них много фантастического, даже сказочного. Автор попытался вернуться в них к годам своей молодости, когда он принадлежал к объединению «обэриутов». Но времена обэриутов и «театра абсурда» Д. Хармса миновали. Вряд ли читатель понял смысл запутанных ходов в этих произведениях.

Время требовало другой фантастики.

Прежде всего в ней надо было возродить нравственные начала. Слезинка ребенка снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В предыдущей советской фантастике слово «нравственность» вообще не котировалось. Многие авторы старательно отрицали так называемый «абстрактный» гуманизм, оправдывая любые зверства во имя прогресса.

Я не религиозен. Но, наверное, нельзя найти более точное определение классовой морали, нежели «антихристианская». К несчастью, упомянутая «теория» захватила в свои сети не только литературную мелочь, но и крупных по видимости писателей, таких, как Алексей Толстой, Максим Горький, Леонид Леонов…

Нельзя сказать, что восстановление гуманистических ценностей произошло в одночасье, фантасты с трудом преодолевали установившиеся штампы. Даже в 1964 году Днепров видел задачу фантастики в том, чтобы служить генератором идей для утомленного воображения академиков. Еще большему числу сочинителей казалось, что достаточно запихнуть героя в машину времени или звездолет, как это и будет фантастика. Вопрос, зачем это они делают, перед ними не возникал. Взять для примера хотя бы столь расхожий сюжет, как машина времени. Уже ее изобретателю она нужна была не сама по себе. С ее помощью Уэллс хотел показать, к чему может прийти человечество, если вовремя не опомнится. А зачем нужна была такая машина М. Емцеву и Е. Парнову в рассказе «Снежок»? Молодой ученый на защите диссертации эффектно забрался в свой аппарат, «отъехал» в нем на несколько месяцев назад, встретился там с самим собой, двойники мило, без особого волнения поговорили, и ученый вернулся в диссертационный зал, захватив в доказательство обыкновенный снежок. Как и в случае временных перелетов Саула из «Попытки к бегству», меня совсем не трогают «научные» объяснения возможности сосуществования двух идентичных тел. Зато меня чрезвычайно интересует: зачем авторам понадобилась эта встреча? Но ответа я не нахожу. Даже такие основательные авторы, как В. Савченко в романе «Открытие себя» или А. Громова в романе «В Институте времени идет расследование», написанном совместно с Р. Нудельманом, не удержались от соблазна поиграть в эту же бессодержательную игру.

Отрицательные примеры приводить, конечно, легче, и в глазах читателя они выглядят выигрышнее, но и среди отечественных писателей с самого начала были такие, которые сразу поняли, что новая фантастика может быть только частью художественной литературы, и сосредоточили свое внимание на людях, попавших в экстраординарные обстоятельства. Вот, например, прелестный рассказ В. Крапивина «Я иду встречать брата». Здесь есть вроде бы весь «необходимый» научный антураж — звездолет, ушедший в дальний поиск и считавшийся погибшим, его возвращение через триста лет, попытки растопить вечные льды на замерзшей планете… Но все это лишь фон для переживаний мальчика, у которого погибли родители и который думает, что на неожиданно появившемся корабле находится его брат. Брат погиб тоже, но космолетчики решают, что мальчик не должен об этом узнать. Один из членов экипажа «становится» его братом. Вот так талантливый писатель заставил нашу фантастику, мерцающую металлическим блеском роботов и звездолетов, вспомнить о доброте, о замечательной человеческий черте, которая заставляет читать рассказ с грустной и нежной улыбкой.

По тональности, по щемящей ноте к рассказу В. Крапивина близок более поздний рассказ В. Колупаева «Самый большой дом». И здесь суть рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта к людям, к детям… Космонавты, зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой…

В другом рассказе Колупаева — «Билет в детство» та же тема, что и в «Снежке»; теперь, правда, уже взрослый человек встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не эффектный «хроноклазм», а нервный узел рассказа: человек отправляется на рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты юности.

Еще один пример непрекращающегося «сражения» между фантастикой «научной» и фантастикой художественной. (На самом-то деле противоречия между ними не должно быть). В «Записках хроноскописта» И. Забелина задействован хроноскоп, прибор, способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка, обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника, а также мотивы, толкнувшие его на преступление. С помощью хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много любопытных историко-географических загадок. Выдумка неплоха, но, кажется, автор никогда не слыхал о существовании нравственной экспертизы, а потому видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Но ведь ясно, что с его помощью можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В рассказе американского фантаста А. Азимова «Мертвое прошлое» действует устройство, имеющее то же название и в принципе аналогичное забелинскому. Но рассказ написан для того, чтобы возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний день может обернуться бедствием — жизнь людей будет протекать словно в прозрачном аквариуме.

Ладно, Бог с ним, с прошлым, но вот получить сообщения из будущего дело, казалось бы, бесспорно соблазнительное. Звездолет в романе «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольги Ларионовой (1965 г.) доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий может узнать, когда именно он умрет. Я не спрашиваю, зачем и кому понадобилось составлять такой список. Но опять-таки хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором? Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за подвиг не побоявшихся взглянуть в лицо смерти. О, разумеется, дня собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом…

Повесть представляется мне фальшивой по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две женщины, которые оповещены о дне своей смерти и которых он любит, — все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается герою, не подозревающему, что видит ее в последний раз, в любви. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременную кончину?

Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что действительно сильные, гордые люди будут так вести себя в предложенной ситуации; больше всего, пожалуй, поражает их смирение перед роком.

Забежав несколько вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с позицией Ларионовой. Я имею в виду повесть Крапивина «В ночь большого прилива». В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привезти оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем — с планетой, со страной, с каждым человеком.

В отличие от героев Ларионовой у Крапивина даже мальчишки поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность полностью лишает людей воли. Сообразили ребята и то, как можно уничтожить злой справочник: надо сделать так, чтобы хоть одно его предсказание не сбылось. А за ним рухнет и все остальное.

Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Впрочем, будущего ли? Не псевдоним ли это настоящего? Таков, например, рассказ «Обвинение». Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, странно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, «замерзает», как они говорят. В фантастической гиперболе писательница рассмотрела солидарность, чувство общности, сознание собственной нужности для остальных.

Из-за непростительного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже «замерз» в своей каюте. «Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо», — тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры…»

Вот несколько более поздняя повесть О. Ларионовой «Сказка королей». Нежданно-негаданно русский юноша и французская девушка переносятся на иную планету-Представители цивилизации, величественной, но застывшей в своем развитии, потерявшей вкус к жизни, решают посадить, фигурально говоря, под стеклянный колпак двух красивых землян, чтобы, наблюдая за ними, попробовать вновь разгадать тайну молодости, любви. Но живые люди не могут радоваться жизни, будучи посаженными в тюрьму, пусть даже их тюрьма замаскирована под райский сад. Они начинают бунтовать. Особенно сильное впечатление производит финал. Для удовлетворения старческого любопытства жестокие хозяева умерщвляют девушку — им хочется «вникнуть» в переживания юноши. И хотя «Сказка…» описывает далекие от Земли берега, нам нетрудно приложить к этой фантастической модели множество земных ситуаций…

А Михаил Анчаров проделал подобную операцию сам, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий: («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966–1968 гг.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, вообще отнести к привычно-обычной научной фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но, может быть, в этом утверждении содержится наивысший комплимент, который можно сделать автору.

Зачем же автору понадобилась такая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и проблемы одни и те же?

Для ответа надо начать с самих героев: физика Алеши Аносова, художника Кости Якушева и поэта Гошки Панфилова. Во всех троих есть очень много от самого Анчарова. Их поколение характеризуется в повести «Этот синий апрель» такими стихами: «Наш рассвет был попозже,//Чем звон бубенцов,//И пораньше, чем пламя ракеты.//Мы не племя де-тей//И не племя отцов,//Мы цветы//Середины столетья…» Заметим, что именно Анчаров был родоначальником авторской песни, предвосхитив на несколько лет и Окуджаву, и Высоцкого, и Галича, и Кима… Сама авторская песня стала столь же неотъемлемым и столь же неожиданным признаком движения шестидесятников, как и фантастика.

Вот и названо то ключевое в этой статье слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они — шестидесятники, этим сказано все. Шестидесятники вовсе не представляли собой монолит единомышленников. Они (или мы) были разными. Анчаров занимал, так сказать, крайний, радикально-романтический фланг. В более низком «штиле» его можно назвать неисправимым оптимистом. Но он был не одинок. Стругацкие в «Полдне», Аксенов в «Коллегах», даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окутывала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали «Туманностей», а сейчас, сегодня. Правда, у большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Он продолжал верить в то, что даже самых плохих людей можно перевоспитать в очень хороших. Пожалуй, в его постулатах был избыток прекраснодушия, но если в жизни каждого не было бы ожидания алых парусов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин оставался любимым писателем Михаила). Возможно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не столь правдиво, как, скажем, «городские» повести Ю. Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни его и всего человечества — это творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят, творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши «Сода-солнца» в научно-исследовательском институте — это тоже творчество. И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным, так называемым научным фантастам, что такое подлинная выдумка и подлинная эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть, конечно, сам автор) не только оригинальны, но и столь убедительно обоснованны, что мне, дилетанту, трудно даже судить, правда это или все-таки фантазия. Гошка, например, убеждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи. А в более позднем «Самшитовом лесе» герой доказывает знаменитую теорему Ферма. Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, однако попробуйте хотя бы предложить новые пути решения загадки, над которой математики бьются триста лет.

Наступил 1968 год. Советские танки ползут по Праге. Но встречают их не так, как в 1945-ом. Еще живы современники и того, и другого марша. Жив и И. Ефремов. Зажмуриться, будто ничего не случилось, и писать новые «Туманности» стало невозможно. И Ефремов, не захотевший поддержать Стругацких в их отчаянной схватке с Системой, предпринимает новую попытку защитить дорогие для него идеалы. Но уже с другого конца. В предпоследнем своем романе «Час Быка» торжество зла он связывает с поражением социализма. Так думали и до сих пор думают многие. Но снова Ефремов не был понят. На этот раз с ним расправились жестоко. Любые изображения тоталитарных диктатур власть принимала на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в застое и моральном распаде, она так и восприняла, несмотря на то, что в книге же показан противовес в виде коммунистической Земли. Бдительные идеологи рассудили, что земной экипаж введен лишь для отвода глаз, а вот все, что происходит на Тормансе, — это очередной антикоммунистический пасквиль.

А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что у Ефремова не было намерения хотя бы в «кривом» зеркале фантастики показать, до чего могут довести страну неразумные правители. Трудно не увидеть сходства с оригиналом, который был у писателя перед глазами ежедневно. «…город… встретил их удручающим однообразием домов, школ… мест развлечений и больниц, которое характерно было для поспешного и небрежного строительства эпохи «взрыва» населения…»; «Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных людей, в этом ее основная беда…»; «И… сразу стал вопрос: кто же ответит за израненную, истощенную планету, за миллиарды напрасных жизней? До сих пор всякая неудача прямо или косвенно оплачивалась народными массами. Теперь стали спрашивать с непосредственных виновников этих неудач»… Типично инопланетные проблемки, не так ли?

Несомненно, однако, что Ефремов не собирался заниматься «очернением» нашей действительности. Он хотел всего-навсего исправить ошибки, а потому считал гражданским долгом указать на них. Он все еще надеялся раскрыть глаза власть имущим. Но советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. «Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка», — пел также гонимый Окуджава.

Напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы «Час Быка» после своего появления в 1969 году вскоре исчез из обихода? В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться следует тому, что в конце 60-х годов роман пробился в свет. Почему это произошло и почему не полетела ни одна голова, для меня до сих пор остается загадкой. Ефремов был не из тех, которые кидались грудью на амбразуры и, скорее всего, не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск, породивший множество слухов.

Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал предпочтение «Туманности Андромеды». В свое время она была нужнее. В «Часе Быка» автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь, а термин «инферно», то есть та дьявольская дыра, в которую периодически проваливаются страны и народы, великолепная авторская находка.

Самой ситуацией Ефремов еще раз вернул нас к вопросу о праве цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет, чужих народов. Но осталось до конца неразъясненным — каким все же образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в Великое Кольцо свободных человечеств? Скорее всего, автор и сам не знал ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица поймут: так жить нельзя. Увы, они не поняли и продолжали жить так. А страна все более погружалась в бездонную пропасть инферно…

_{(Окончание следует)}

Брайан Стейблфорд

ИНЫЕ МИРЫ

Существование альтернативных миров, в которые свято верил Клиффорд Саймак, пожалуй, одна из самых ярких идей, подаренных фантастикой.

Отряд исследователей параллельных вселенных насчитывает немало славных имен.

Сегодня мы хотим познакомить наших читателей со статьей английского писателя-фантаста, посвященной этой теме.

Параллельный мир представляет собой иную вселенную, расположенную «бок о бок» с нашей, в другом пространственном измерении (в НФ наряду с термином «параллельный мир» нередко используется термин «иное измерение»). Хотя под это понятие можно подвести едва не любую из вселенных, большинство авторов, пишущих о параллельных мирах, остается на параллельной Земле. На гипотезе параллельных миров основывается немало повествований о мирах альтернативных, иными словами — о Земле, в истории которой произошло то или иное кардинальное изменение; многие «вторичные миры» современной фэнтези являются самыми настоящими параллельными мирами. Начало теме параллельных миров в НФ положили бельгийский писатель Жозеф-Анри Рони (повесть «Другой мир») и Герберт Уэллс (рассказы «Странный случай с глазами Дэвидсона» и «История Плэттнера»).

Представление о том, что существуют миры, параллельные нашему, которые, вдобавок, иногда с ним соприкасаются, вдохновляло человечество с давних пор. Следы этого представления обнаруживаются в сказках и легендах, а диапазон примеров весьма широк — от Волшебной страны до «астральной плоскости» спиритуалистов и мистиков. С идеей параллельности миров тесно связаны два фольклорных мотива. Первый таков: человек попадает в сказочную страну, где с ним происходят невероятные события и он обретает то, чего не мог никоим образом достичь в действительности. Второй: общение с иным миром изменяет жизнь человека в мире реальном, «здешнем», нередко ломает судьбу, а то и вовсе губит. Оба мотива отчетливо проявлены в современной художественной литературе и уже успели породить целые жанры. Для большинства произведений, в которых накладываются друг на друга научная фантастика, фэнтези и хоррор, идея параллельных миров является, по сути дела, стержневой.

Первому мотиву отдавали предпочтение Эдгар Р. Берроуз, Абрахам Меррит и прочие авторы, публиковавшиеся в журналах того периода, когда еще не начал выходить «Эмей-зинг»; как правило, они «модернизировали» мотив при помощи псевдонаучного жаргона. В качестве примера можно привести «Зону молчания» Гомера Флинта и Остина Халла, а также написанные в духе Меррита романы Генри Каттнера и Кэтрин Мур, в особенности «Темный мир» и «За земными вратами». Одними из первых чисто научно-фантастическую мелодраму с гипотезой параллельных миров объединили Эдмонд Гамильтон («Соединение миров») и Мюррей Лейнстер («Катапульта пятого измерения»). Та же идея нередко использовалась юмористически — Л. Спрэг де Кампом и другими авторами журнала «Unknown Worlds».

Что касается второго мотива — наложения параллельного мира на «здешний», — его в научную фантастику ввел Уильям Хоуп Ходжсон («Пираты-призраки»). В повести Ходжсона «Дом на рубеже» ландшафты параллельного мира символически отображают психику героя произведения. Последователем Ходжсона в этом отношении является Говард Ф. Лавкрафт и многочисленные эпигоны последнего, прежде всего Фрэнк Б. Лонг и Доналд Вэндрай.

В 30-е — 40-е годы писатели продолжали идти проторенным путем; единственным исключением стал Кларк Эштон Смит с повестью «Измерения возможного», где описывается параллельный мир, физические законы которого значительно отличаются от привычных нам. Впоследствии к той же теме, но куда более осторожно и вдумчиво, обратился Айзек Азимов (роман «Сами боги»). «Возрождение» Реймонда Ф. Джоунса представляет собой художественное изложение гипотезы параллельных миров, тогда как у Фрица Лейбера в «Судьбе номер три» на эту гипотезу накладываются известные количественные ограничения. И лишь в 50-60-х годах авторы начинают, если можно так выразиться, изучать параллельные миры. Клиффорд Саймак в «Кольце вокруг Солнца» описывает вереницу Земель — свободных от человечества, а потому пригодных для колонизации. Рассказы Саймака «Пыльная зебра» и «Необъятный двор», как и повесть Алана Нурса «Тигра за хвост» посвящены опасностям путешествия между параллельными мирами. В «Городе наваждений» Гордона Диксона присутствует город, население которого состоит из двух частей, существующих в разных измерениях.

Типичный вариант идеи — множество незначительно различающихся между собой миров, которые существуют параллельно друг другу: это альтернативные миры, в коих история подверглась не преобразованию, а всего-навсего косметическому ремонту. Примерами могут служить «Заговор на небесах» Адольфо Бьой Касареса и «За соседней дверью новый мир» Роберта Д. Локка. В «Путешествиях» Роберта Силверберга туристы-«межмирники» странствуют по вселенным, в чем-то похожим и в чем-то отличающимся одна от другой.

Фантазия писателей нередко населяет параллельные миры весьма эксцентричными личностями (подобные произведения зачастую представляют собой откровенную сатиру), эволюция в таких мирах движется невероятным путем: скажем, в «Архитекторе снов» Стивена Бойетта доминирующим биологическим видом становятся еноты… Удивительную изобретательность продемонстрировал в разработке этой темы Боб Шоу. В его романе «Живущие в двух временах» герой теряет жену, а затем, чисто случайно, создает мир, в котором она продолжает жить; в «Венке из звезд» миры, состоящие из двух разновидностей материи, сосуществуют в пространстве, пока антинейтронная звезда не изменяет орбиту одного из них.

Иное представление о параллелизме вселенных демонстрирует целая группа произведений, в которых «временной сдвиг «приводит к перемещению в сегодняшний день ранних геологических эпох; тут можно упомянуть «Сквозь время окольными путями» Мюррея Лейнстера и «Первого октября слишком поздно» Фреда Хойла. Роберт Хайнлайн «Числом Зверя» как бы утверждал, что параллельный мир может быть не только альтернативно-историческим, но и вымышленным от начала до конца. Эту идею подхватил в «Освобожденном Франкенштейне» Брайан Олдисс. Психологический аспект представления о множественности вселенных попытался изучить в «Мириадах путей» Ларри Нивен. В «Прорыве» Ричарда Каупера, равно как и в цикле Кристофера Приста об Архипелаге Снов, в частности, в «Подтверждении», делается попытка понять, чем же привлекает человека этот самый параллельный мир. Сегодня среди фантастов принято считать, что существует бесконечное множество параллельных миров, образующих нечто вроде системы; эти миры моделируют все возможные варианты истории Земли и, может быть, все вероятные физические условия на этих Землях. Представление о том, что наша Вселенная — только часть «мультивселенной», проникло в научную фантастику благодаря специалистам по квантовой механике — таким, например, как Джон Уилер — и популяризаторам науки, в частности, Полу Дэвису и Джону Гриббину.

В сериале «Миры Империума» Кита Лаумера описывается подобная череда параллельных миров, в которых творится альтернативная история; то же происходит у Ричарда Мередита в романе «Узкий проход» и у Фредерика Пола в «Пришествии квантовых котов». Философские аспекты гипотезы о множественности вселенных пытались исследовать такие авторы, как Брайан Олдисс («Доклад о вероятности А»), Грэм Данстен Мартин («Сдвиг во времени»), Грег Иган («Карантин») и Фредерик Пол с Джеком Уильямсоном («Певцы времени»).

В современных фэнтезийных романах, включая и большинство тех, которые относятся к категории «science fantasy», нередко используются научно-фантастические ходы, что позволяет «оживить» параллельные миры фэнтези. Наиболее характерные примеры — Эмберский цикл Роджера Желязны и многие произведения Майкла Муркока; последний, кстати, создал свою собственную гипотетическую мультивселенную.

Подготовил Кирилл КОРОЛЕВ

ДИСПЛЕЙ-КРИТИКА

*****

Александр ТЮРИН

ПАДЕНИЕ С ЗЕМЛИ

Нижний Новгород: Параллель, 1995. - 638 с. — (Серия «Хрустальный Шар»). -20000 экз. (п.)

=============================================================================================

Из четырех произведений цикла «Космика», вошедших в сборник, роман «Каменный век» — единственный, прежде издававшийся. И именно он выглядит, пожалуй, самым неровным. Хотя, безусловно, написан роман изобретательно, с размахом, и в совершенно не возможной еще лет десять назад языковой стилистике — стилистике настолько насыщенной, что это делает ее одновременно главным достоинством и главным недостатком романа. Достоинством — потому что небанальный язык сам по себе интересен и придает любому произведению, как минимум, своеобразие. Недостатком — потому что вжиться в этот стиль практически невозможно, он остается вне читателя, воспринимается им как нечто неродное. Возможно, это неотъемлемая черта тюринского творчества, которое сам автор решительно именует «русским киберпанком».

Впрочем, последующие романы цикла написаны в заметно более мягкой манере.

В романе «Конечная остановка: Меркурий» киберпанковская атрибутика привязана к поселению на Меркурии — промышленном и сырьевом придатке Космики, империи планет Солнечной системы. Все это поселение — сплошное «дно», хотя и компьютеризировано оно до крайности (кстати, описание подобных социумов и есть один из родовых признаков киберпанка). На этом фоне разворачивается расследование странного происшествия, которое ведет главный герой. Противостояние разнообразных меркурианских криминальных и государственных мафий, количество и взаимосвязи которых запутали бы и самого Тельмана Гдляна, для Терентия К123 (он — клон, а посему фамилии не имеет, только номер) простое дело. Он находит себе противника посерьезнее: разумного нитеплазменного хищника, вознамерившегося, ни много ни мало, просто сожрать Меркурий.

В романе «Сверхнедочеловек» действие происходит на Земле, очищенной от власти кибероболочек, но впавшей после этого в варварство. Русское государство Темения (бывшая Сибирь) отбивается одновременно от нашествия татар и проникновения квибсеров — квазибиологических киберорганизмов, которые могут принимать человеческий облик и, естественно, желают захватить Землю.

Повесть «Подвиг разведчика» — остроумная пародия на тему роботов-трансформеров. Оказывается, это следующий шаг в социальном и технологическом развитии земного человечества. Разумные роботы на определенной стадии ну никак не могли избежать влияния злобных гениев и кое-кто из этих роботов вздумал уничтожить остатки человечества. Повесть имеет внешние признаки более или менее серьезного произведения, но пародийность то и дело дает о себе знать забавными деталями: например, особо «продвинутые» роботы размножаются половым путем.

Значимость этой книги не исчерпывается занимательностью сюжетов и искрометной литературной и языковой игрой, в которую втягивается читатель. Непостижимым образом Тюрину удается создавать реалистичные характеры персонажей. Казалось бы, в такой неестественной (я бы даже сказал — противоестественной) для читателя (но не для автора!) социальной среде нормальные проявления психологии невозможны… Но Тюрин снова доказал маловерам, что для фантастики границ не существует.

Сергей БЕРЕЖНОЙ

*****

Александр МИРЕР

ОБСИДИАНОВЫЙ НОЖ

Нижний Новгород: Параллель, 1995. - 672 с. — (Серия <Хрустальный Шар»). -20000 экз. (п.)

=============================================================================================

Александр Мирер — отнюдь не последний в том, увы, не слишком многочисленном ряду писателей-«шестидесятников», которые на многие годы вперед задали основную линию развития отечественной фантастики. И тем не менее он чем-то неуловимо отличается от коллег и современников. Ни для кого уже, пожалуй, не секрет, что роман Мирера «Дом скитальцев» до недавнего времени оставался едва ли не единственным примером произведения, описывающего вторжение инопланетян на территорию Страны Советов. Но далеко не все обратили внимание на то, что Мирер использовал этот прием не столько для социальной критики или метафорической притчи, сколько для того, чтобы погрузить героев в атмосферу мягкого, умного психологического триллера. И тот экзотический способ, который используют для захвата Земли инопланетные десантники в «Главном полдне», первой части романа, и сложная феодально-иерархическая общественная система инопланетян, сконструированная автором во второй его части, служат для создания ситуации, неоднозначной не столько в морально-этическом плане, сколько психологически. Главное в романе решается не на уровне знаний и рассуждений, а на уровне эмоций и ощущений героев, что приобретает особое значение, если учитывать, что противостоят инопланетному вторжению дети.

В другом крупном произведении, повести «У меня девять жизней», Мирер выступает против социального детерминизма — наверное, именно этим и объясняется то, что повесть увидела свет в полной авторской редакции лишь сегодня. Слишком уж много случайностей подстерегает даже самое совершенное социальное устройство, чтобы можно было создать модель, позволяющую в точности предсказать поведение общества. За пределами уравнения всегда остаются неизвестные факторы, и неконтролируемая случайность порой в состоянии разрушить даже самую сложную и тщательно отлаженную систему — вроде той, например, системы всеобщего психического контроля, которая только-только складывается на Земле и в Приземелье (не публиковавшаяся ранее повесть «Остров Мадагаскар»). Незначительный, но неожиданный толчок способен поколебать любой монолит. С человеческой психикой дело обстоит, однако, несколько сложнее. В отличие от общества, берущего на себя ответственность за безопасность и процветание всех своих граждан, человек имеет право на ошибку. Ибо даже если он и не в состоянии исправить многие свои промахи, то, в отличие от общества, имеет возможность — раньше или позже — осознать их.

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

*****

Николай АЛЕКСАНДРОВ

ЛИХОРАДКА: ИРОНИЧЕСКИЕ СКАЗКИ

М.: ЭКСМО; Ачальтея, 1995. -480 с. — (Серия <<Чтение h). - 35000 экз. (п.)

=============================================================================================

Николай Александров — из той довольно многочисленной группы писателей, которые, дебютировав с большим или меньшим успехом на том самом, сегодня уже полулегендарном Малеевско-Дубултовском семинаре, впоследствии оставили фантастику ради куда более хлебного детектива. Борис Руденко и Андрей Измайлов, Александр Щеголев и некто, скрывшийся под псевдонимом Лев Гурский, да и некоторые другие авторы в разное время ступили на этот путь, но далеко не каждому оказалось под силу свернуть с него. В сборнике «Иронических сказок» Николая Александрова мы, похоже, имеем дело именно с такой попыткой.

Несмотря на то, что некоторые из повестей Александрова впервые увидели свет в изданиях сугубо фантастических (как, например, «Лже…» и «Футурляндия», опубликованные одесским журналом «Одессей»), в каждом произведении сборника явственно проступает качество, привнесенное автором, несомненно, из такого специфического жанра, каким является современный отечественный детектив. Я имею в виду, конечно же, ту самую пресловутую «злободневность», которая за несколько лет сделала этот жанр едва ли не самым популярным на Руси. Однако актуальностью и злободневностью, как в открывающей книгу повести «Большое надувательство», содержание художественного произведения исчерпываться не может, и в других своих повестях Александров, к счастью, не ограничивается рамками «иронической сказки» — вне зависимости от того, является ли это произведение очередной реминисценцией «Мастера и Маргариты» («Поганец») или «Трудно быть богом» («Футурляндия»), или же просто несколько отстраненной бытовой фантазией, как завершающаяся традиционным хэппи-эндом «Кутерьма несусветная». Гротесковый, абсурдный, местами похожий на лоскутное одеяло мир Николая Александрова строится на сочетании обыденного и фантастического, бытового и сказочного, высокого и низкого, представляя собой небезынтересный эксперимент в области того, что традиционно называется у нас «литературной фантастикой». Только в отличие от, скажем, Житинского, Александров вводит в свои произведения реалии не эпохи «развитого социализма», а периода «перестройки» и «постперестройки». И хотя местами чрезмерная увлеченность писателя чисто внешним рядом (обичип, ОМОН, «Эрлан», Президент, развал страны, политическая возня) дает знать о себе не с лучшей стороны, преломленные в причудливо изогнутом зеркале авторской фантазии все те же легко узнаваемые «вечные вопросы» то и дело встают перед нами на страницах этой книги.

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

*****

Г. Л. ОЛДИ

ПРАВО НА СМЕРТЬ

Барнаул: Полиграфист, 1995. - 432 с. — 5000 экз.(п.)

=============================================================================================

Древние индийцы говорили: побеждай жадного деньгами, глупого — потворством, гордого — мольбой, умного — правдивостью. Однако едва ли кто-нибудь сможет отрицать, что высшее писательское мастерство заключается в том, чтобы одними и теми же словами «побеждать» и жадного, и глупого, и гордого, и умного. Не уверен, что скрывшимся под псевдонимом «Генри Лайон Олди» харьковчанам Дмитрию Громову и Олегу Ладыженскому всегда и во всем удается следовать этой заповеди, но нет сомнений, что они стоят именно на этом пути. Их вещи, составляющие сборник «Право на смерть», безусловно подтверждают это. Та многослойность восприятия, которой Громову с Ладыженским удалось добиться в произведениях, формально укладывающихся в жанр «фэнтези», могла бы сделать честь многим из их коллег-реалистов. Любители запутанной интриги и острого сюжета найдут их в книге без труда, но и тот, кто больше ценит яркость деталей и отчетливость красок, свежесть чувств и изысканность открывающейся анфилады вторых-третьих-четвертых планов, тоже будет вознагражден. В наибольшей степени эта характеристика относится к повести «Сумерки мира». Но и остальные повести сборника («Дорога», «Живущий в последний раз») доставят читателю немало приятных минут.

Фантастика для Олди — литературная игра, исход которой не ясен вплоть до последней точки. Камешки смальты, небрежно разбросанные Олди в ее начале, в ходе повествования складываются в причудливые, неожиданные порой даже для самих авторов узоры. Но играют Громов и Ладыженский, надо отдать им должное, по правилам, унаследовав и творчески освоив многие литературные приемы своих предшественников.

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

*****

Роджер ЖЕЛЯЗНЫ

НОЧЬ В ТОСКЛИВОМ ОКТЯБРЕ

Пер. с англ. — М.: Яуза; ТП, 1995. - 382 с. — (Серия «Коллекционная фантастика»). -25000 экз. (п.)

=============================================================================================

Реальность дается нам в ощущениях. Представление человека о собственном прошлом складывается из воспоминаний. Представление общества о событиях истории строится на основе исторических источников, и прежде всего — литературы, коллективной памяти человечества. Отнюдь не в последнюю очередь на формирование наших представлений о жизни и быте людей XIX века влияют сочинения Мэри Шелли, Эдгара Аллана По, сэра Артура Конан Дойла, Брэма Стокера и мно-гих-многих других писателей, чьи имена по той или иной причине опущены в пространном посвящении к последнему роману покойного классика фантастики Роджера Желязны «Ночь в тоскливом октябре». Благодаря книгам этих авторов и многочисленным их экранизациям для многих из нас сегодня Шерлок Холмс и Ватсон, доктор Франкенштейн и граф Дракула — личности не менее реальные, нежели лорд Бертран Рассел или Мольтке-младший, и уж во всяком случае — гораздо более живые и яркие, чем какой-либо реально существовавший германский бюргер или венгерский крестьянин 90-х годов XIX века. И поэтому немалой смелостью должен обладать автор, решивший погрузиться в этот несколько мрачноватый, но полный своеобразного очарования квазимир — мир, реконструированный на основе «готических» или просто «страшных» романов, рассказов и новелл конца прошлого — начала нынешнего века, фантазий, от которых вздрагивали еще наши прабабушки. Желязны вышел из этого испытания с честью. Едва ли кому-то еще когда-либо удавалось создать такое стилистически безупречное, психологически выверенное и почти реалистическое по части антуража произведение, героями которого были бы одновременно ведьма и дух, друид и монах-чернокнижник, оборотень и Дракула, Холмс и Франкенштейн, не скатившись при этом к штампам или не превратив все это в буффонаду. Роман Желязны позволяет нам изнутри заглянуть в этот сумеречный причудливый мир весьма странных и фантастических, но тем не менее вовсе не выпадающих за рамки наших представлений об описываемом периоде (и отнюдь не лишенных определенного шарма) существ. Герои Желязны правдоподобны лишь немногим менее, нежели Наташа Ростова или Гекльберри Финн; все эти ночные призраки, персонажи святочных карнавалов и кошмарных снов, они взаимодействуют, спорят и ссорятся друг с другом, будто так и было задумано. В тот день, когда в одном из госпиталей Санта-Фе на 58-м году оборвалась жизнь Роджера Желязны, на небосклоне фантастики для многих из нас погасла самая яркая звезда…

Василий ВЛАДИМИРСКИЙ

*********************************************************************************************

Серии «Координаты чудес» основана в 1993 году, но после выпуска четырех книг была приостановлена. В 1995 году она начала выходить снова, правда, в измененном формате. Для поклонников жанра приводим список всех книг, вышедших на данный момент.

1993_______________________________________________________________________________________________________________________________

У. Ле Гуин «Планета изгнания»

Р. Хайнлайн «Звездный зверь»

Р. Шекли «Координаты чудес»

Б. Шоу «Ночная прогулка»

1995_______________________________________________________________________________________________________________________________

П. Андерсон «Патруль времени»

П. Андерсон «Щит времен»

Л. Уотт-Эванс «Киборг и чародеи»

Б. Шоу «Корабль странников»

Б. Шоу «Орбитсвиль»

Д. Мартин «Путешествия Тафа»

Ч. Шеффилд «Летний прилив. Расхождение»

Д. Макдевит «Военный талант»

Ч. Шеффилд «Сверхскорость»

Д. Симмонс «Гиперион»

3. Арнасон «Кольцо мечей»

Л. М. Буджолд «Осколки чести. Ученик воина»

4. Шеффилд «Выход за пределы. Схождение»

Т. Гудкайнд «Первое правило волшебника» — 2 т.

Н. Кресс «Свет чужого солнца»

Л. М. Буджолд «Игра форов»

Л. М. Буджолд «Границы бесконечности»

С. Бакстер «Плот. По ту сторону времени»

Д. Брин «Прыжок в солнце. Рассказы»

Д. Дрейк «Поход»

Г. Тертлдав «Земная хватка. Рассказы»

Л. М. Буджолд «Осколки чести»(2-е изд.)

Л. М. Буджолд «Ученик воина» (2-е изд.)

Л. М. Буджолд «Братья по оружию»

Л. М. Буджолд «Этан с планеты Эйтос»

У. Й. Уильямс «Оголенный нерв»

У. Й. Уильямс «Зов смерча»

1996_______________________________________________________________________________________________________________________________

Д. Симмонс «Падение Гипериона»

Л. М. Буджолд «Барраяр»

Р. М. Аллен «Кольцо Харона»

Д. Макдевит «Двигатели Бога»

Л. М. Буджолд «В свободном падении»

Р. Желязны, Т. Томас «Маска Локи»

К печати готовятся произведения Нэнси Кресс, Джека Чалкера, Майка Резника, Конни Уиллис и других авторов. Читателей ждут новые приключения Майлза Форкосигана в романах Лоис Макмастер Буджолд «Танец отражений» и «Цетаганда», а также продолжение знаменитой дилогии Дэна Симмонса «Гиперион» и «Падение Гипериона» — роман «Эндимион».

*********************************************************************************************

Книги серии «Боевой Флот», безусловно, относятся к лучшим образцам современной военно-приключенческой фантастики. Необходимо отметить оригинальность замысла серии — это героическая эпопея о мирах далеких планет и звездных войнах, объединенная одними героями — это солдаты и офицеры Боевого Флота Альянса и халиане — космические пираты, которых люди прозвали охорькамип. Сюжетные линии эпопеи объединены интерлюдиями Билла Фосетта, который вместе с Дэвидом Дрейком создал этот уникальный мир будущего и собрал под свои знамена цвет американской фантастики — Энн Маккэфри, Роберта Шекли, Майка Резника, Кристофера Сташефа. Блестящие рассказы этих авторов создают увлекательную мозаику событий, где можно встретить экзотических инопланетян, космических контрабандистов и галактических шпионов.

В серии вышли книги

---------------------------------------------------------------------------------

«Флот»

«Контратака»

«Прорыв»

«Союзники»

«Война»

«Кризис»

К печати готовятся и другие произведения этого интересного и очень популярного жанра.

*********************************************************************************************

В 1996 году начала выходит серия отечественной фантастики «Далекая радуга», которую мы готовим совместно с петербургским издательством «Терра фантастика». Это самая настоящая радуга — по жанровому разнообразию, именам, стилистике. Для нас работают Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, Андрей Столяров, Александр Рубан, Сергей Лукьяненко и другие талантливые авторы.

Первые книги серии

*******

О. Ларионова «Венценосный крэг»

---------------------------------------------------------------------------------

Ольга Ларионова, лауреат премии «Аэлита», один из бесспорных классиков отечественной фантастики, автор знаменитого романа «Леопард с вершин Килиманджаро». Ее блистательная «космическая опера» «Чакра Кентавра», вышедшая в 1988 году, покорила читателей сразу и навсегда. В этой повести все было замечательно: и тема, и герои, и сюжет — и даже открытый финал, который просто требовал продолжения… Читатели долго ждали второй части, и вот наконец их терпение вознаграждено: в этом томе публикуются «Чакра Кентавра» и ее прямое продолжение «Делла-Уэлла».

С. Иванов «Железный зверь»

---------------------------------------------------------------------------------

Мир планеты Огранда хорошо знаком читателю по повести «Пока стоит Лес», но показан на сей раз совсем по-иному. Жесткий сюжет, насыщенный поединками, дворцовыми интригами и магическими перевоплощениями героев. Юный герой-воин попадает в кипящий котел имперских страстей. Юношеская влюбленность и плотская любовь. Утонченность разума и сила мышц. Древнее предательство и месть будущему. Магия зла, дворцовые лабиринты, задворки подсознания и генетическая память огров-великанов. Все это — в первом романе «Железный зверь» цикла «Погружение в Огранду».

Д. Трускиновская «Королевская кровь»

---------------------------------------------------------------------------------

«Собирается вместе королевская кровь…» Эта строка из песни красной нитью проходит через весь роман. Королевская кровь, расплесканная по лесам, полям и морям сказочного королевства, уничтожаемого могущественным колдуном, действительно собирается для того, чтобы вернуть людям их достоинство, честь, опрометчиво променянные на несправедливые законы, уравнявшие умного с дураком, лошадь с коровой, черное с белым… Роман «Королевская кровь» и повесть «Сказка о каменном талисмане» написаны как сказочные произведения в жанре фэнтези: роман — на материале европейского средневековья, повесть — в духе арабских сказок из «Тысячи и одной ночи».

Ант Скаландис «Катализ»

---------------------------------------------------------------------------------

Это необычное произведение, начатое автором в начале 80-х и законченное в нача/ie 90-х годов, может быть охарактеризовано как «последний роман советской фантастики». В этой книге, где причудливо переплелись «души высокие порывы» и плотские, низменные страсти, показан мир будущего, в котором люди с помощью дубликатора материи могут исполнить буквально любое свое желание. Роман написан ярким, образным языком, отличается острым, динамичным сюжетом, изобилует неожиданными ситуациями и непривычными сценами, иные из которых описаны с шокирующим натурализмом.

Е. Хаецкая «Завоеватели»

---------------------------------------------------------------------------------

Автор знаменитого романа «Меч и радуга» петербургская писательница Елена Хаецкая — один из лучших отечественных авторов, работающих в жанре фэнтези. Действие ее дилогии «Завоеватели» и «Возвращение в Ахен» разворачивается в мирах реки Элизабет — волшебных и в то же время реалистичных. История парадоксальных взаимоотношений Добра и Зла, воплотившихся в двух последних великих магах этих миров — вечных противниках, которые уже не смогут существовать друг без друга…

А. Столяров «Детский мир»

---------------------------------------------------------------------------------

Снова Ойкумена внедряется в наш мир. Волны нашествий проходят через Великий Город: медведи, коты, ящерицы, насекомые. И только Мышиный Король может спасти его… Детские страхи оживают на улицах провинциального городка, исчезают дети, погибают учителя… Сошедший с небес Бог пытается сам найти правду на земле… В новом сборнике известного петербургского писателя Андрея Столярова представлены произведения разных жанров: от фэнтези и хоррора до жесткой НФ.

*********************************************************************************************

В серим «фэнтези» готовятся к выпуску произведения признанных мастеров этого жанра: Роберта Джордана, Лоуренса Уотт-Эванса, Кристофера Сташефа, Глена Кука, Терри Брукса, Дэйва Данкена, а также талантливых молодых авторов: Мэгги Фьюри, Марты Уэллс, Кевина Андерсона и других. Мы стремились охватить все направления фэнтези: героическую, юмористическую, магический реализм, хоррор и фэнтези-детектив. Эту серию мы также готовим совместно с петербургским издательством «Терра фантастика». Приводим анонсы первых книг серии.

Р. Джордан «Око мира» — 2 т.

---------------------------------------------------------------------------------

Выход «Ока мира», поставил Роберта Джордана на одну ступень с такими «творцами миров», как Джон Р. Р. Толкин, Френк Херберт и Роджер Желязны. Масштабность замысла, головокружительные приключения и стремительный, непредсказуемый сюжет — вот лишь небольшая часть длинного списка достоинств этого произведения.

М. Фьюри «Ориэлла»

---------------------------------------------------------------------------------

Миафан, Верховный Маг, обуреваемый жаждой власти и безграничного могущества, обратил свой дар во зло людям. Едва ли Ориэлла — дочь магов, юная волшебница — догадывалась о том, какая роль уготована ей в этой беспощадной борьбе за власть, и о том, какие ее ждут испытания…

P. Гappeт «Слишком много волшебников»

---------------------------------------------------------------------------------

Цикл повестей о лорде Дарси — оригинальный гибрид магической фэнтези и классического детектива. Представьте Шерлока Холмса, который оказался в мире, где место науки заняла магия. Справится ли гениальный сыщик с преступником-волшебником?

_{Главный редактор Н. А. Науменко}

PERSONALIA

ЗИНДЕЛЛ, Дэвид (ZINDELL, David)

Американский писатель, родился в, 1952 г. Математик по профессии, он опубликовал свою первую новеллу «Сон дремлющего» в 1984 г. («Fantasy Book»). О нем заговорили в 1985 г., когда рассказ Зинделла «Шанидар» победил в международном НФ-конкурсе «Писатели будущего». Его первый (и пока единственный) роман «Никогда» (1988 г.) был весьма высоко оценен критикой. Эта книга является примером «космологического мифа» — очень сложное, необычное, местами странное повествование, по мастерству приближающееся к циклу «Книга Нового Солнца» Джина Вульфа и лучшим произведениям Джека Вэнса и Грега Бира.

По мнению критиков, это чрезвычайно одаренный и перспективный писатель. На русском языке публикуется впервые.

КОУНИ, Майкл

(см. биобиблиографическую справку в № 4, 1994 г.)

Авторитетный британский критик, редактор журнала «Interzone» Дэвид Прингл дает следующую оценку ранним произведениям Майкла Коуни: первый роман «Отражение в зеркале» (1972 г.) — «более чем серьезный дебют». Роман «Сызыги» (1973 г.) — «удачное раскрытие темы сохранения окружающей среды». Роман «Герой подземных путей» (1973 г.) — «тема неоригинальна (жизнь после ядерной войны под землей — А.Ж.), но изложение несколько оживляется элементами гротеска и общим мастерством писателя». Роман «Друзья прибывают в ящиках» (1973 г.) — «среднего уровня сатира, созданная на основе глупой идеи». «Бронтомехи!» (1976 г.) — «более удачный роман, чем предыдущие, гармонично сочетающий в себе яркие характеры и серьезность изложения; своеобразная смесь научно-фантастического романа и любовной истории». Роман «Здравствуй, лето… и прощай!» (1975 г., русский перевод в журнале «Если» № 2, 1995 г.) — «замечательно очерченные характеры, динамичность повествования; возможно, это лучшее произведение Майкла Коуни». И, наконец, роман «Харизма» (1975 г.) — «роман о двойниках на тему параллельных миров, изящная история развлекательного плана в типично британском духе».

НОРДЛИ, Дэвид Дж. (NORDLEY, David G.)

Один из наиболее талантливых американских фантастов нового поколения. Печатается с начала 90-х годов. Произведения Нордли публиковались в журналах «Analog» и «Asimov’s Science Fiction». Наиболее популярен цикл новелл о планете Тримус, («Разделенные полюса», 1992, «Сеть», 1994), куда относится и повесть «Последняя инстанция». На русском языке публикуется впервые.

РОБЕРТС, Кит (ROBERTS, Keith)

Пуританский писатель, иллюстратор НФ и издатель. Родился в 1935 г., живет на юге Англии, где создана большая часть его произведений. Работу в жанре начал как художник. Кит Робертс оформлял в 60-х гг. антологии «Science Fantasy», затем — журналы «New Worlds» и сборники «New Worlds Quarterly», издаваемые Майклом Муркоком. Кроме того, он оформлял ряд книг самого Муркока и некоторые другие, включая несколько собственных.

В середине 60-х гг. принимал активное участие в издании антологий «Science Fantasy» и после прекращения их регулярного выхода в свет издавал свой собственный НФ-журнал «Impulse».

Робертс опубликовал первые НФ-произведения в 1964 г. (рассказы «Анита» и «Эскапизм» в сборниках «Science Fantasy»). Несколько его ранних произведений были написаны под псевдонимом.

Первая книга Робертса — «Фурии» (1966 г.). Это стандартный «роман катастроф». «Фурии» были средним дебютом, однако после выхода второго романа Робертса — «Павана» (1968 г.) — об этом авторе заговорили всерьез. Так, редактор журнала «Interzone» Дэвид Прингл в своем глобальном обзоре, посвященном произведениям в жанре НФ, в 1990 г. писал: «Эта книга — изысканная, умная и, видимо, лучшая из тех, что вышли у Робертса». Он дал «Паване» высшую оценку по своей шкале, чего удостоились весьма немногие произведения.

В 1970 г. у Робертса вышел сборник «Внутреннее колесо» (цикл связанных между собой рассказов на тему сверхспособностей человека). Сборник связанных между собой рассказов «Анита» (1970 г.) — типичная фэнтези; многие из произведений ранее публиковались в «Science Fantasy». Роман «Корабль судьбы» (1971 г.) обращен во времена античного Рима. Рассказы сборника «Меловые гиганты» (1974 г.) — в будущее Англии, где после ядерной войны устанавливается рабовладельческий строй, и общество, вернувшись к дикости и варварству, начинает свое развитие по-новому. Обе последние книги, несмотря на внешнюю несхожесть, очень близки по духу.

В Последние годы у Кита Робертса вышло более десятка произведений, которые также привлекают читателя своей оригинальностью. Писатель продолжает работать.

САЙМАК, Клиффорд

(см. биобиблиографическую справку в № 8, 1993 г.)

Восьмидесятые годы были для Саймака самым трудным временем. Болезнь суставов, лейкемия и ряд других заболеваний превратили его жизнь в мучения. Тяжелый артрит, которым страдала жена, усугублял его нравственные страдания, возлагая, к тому же, на 80-летнего писателя все домашние дела. Их двое детей жили далеко от дома и помочь не могли. Последние годы супруги существовали благодаря бескорыстной поддержке старого друга Саймака, Дэйва Виксона, который, по словам писателя, подарил ему несколько лет. И все же, из-за невозможности ухода за женой, писатель вынужден был поместить ее в дом престарелых, где она скончалась в 1985 году. Сам Саймак умер 25 апреля 1988 г. Тем не менее в последние страшные восемь лет его жизни Саймак выпустил пять романов: «Посетители» (1980 г.), «Проект «Ватикан» (1981 г.), «Специальная доставка» (в русском переводе издательства «Полярис» — «Живи, высочайшей милостью», 1982 г.), «В логове нечисти» (1982 г.) и «Дорога Вечности» (1986 г.). Кроме того, в 1980 г. он получил премии «Хьюго» и «Небьюла» за рассказ «Грот танцующих оленей».

СТАРДЖОН, Теодор

(см. биобиблиографическую справку в № 9, 1993 г.)

В предисловии к одному из своих сборников Старджон рассуждает о том, что в жизни каждого человека встречается книга, которая оказывает влияние на всю его судьбу. Для Старджона это была сказка Карла Вильсона Бейкера «В садах Плинка».

«Мне не доводилось встречать человека, который когда-либо читал «Плинка». Сказка была опубликована в издательстве Йельского университета в 1924 г. Эту книгу можно считать детской в той же мере, что и «Алису в Стране чудес», которая также может считаться детской. Это серия приключений маленькой девочки Сары, которая смогла «войти внутрь своей головы и затворить дверь»: там она обнаружила сад и в нем — разнообразные чудеса…»

Старджон утверждает, что это произведение гораздо более глубоко, чем кажется на первый взгляд, и искренне сожалеет, что оно больше не переиздавалось. В ряду своих любимых книг («Машина времени» Уэллса, «Зеркало для наблюдателей» Пэнгборна, «Memento mori» Спарка, «Золотые крылья» Морриса и др.) первой Старджон все-таки называет «В садах Плинка».

Подготовил Андрей ЖЕВЛАКОВ

ВИДЕОДРОМ

Интервью с Киром Булычевым:
ПРОГУЛКА СО СЦЕНАРИСТОМ ПО НАБЕРЕЖНОЙ

Просмотрите киноафишу в газете, подойдите к киоску видеопроката — в разделе «фантастика» вы не отыщете ни одного российского фильма. Если вернуться на десятилетие назад, то и тогда урожай был невелик, но все же что-то выпускалось.

Последний фильм, созданный в жанре НФ, — «Подземелье ведьм», снятый по сценарию КИРА БУЛЫЧЕВА. Вообще, при всей скудости фантастических экранизаций Булычев был и остается самым «экранизируемым» автором. За все время существования отечественного кинематографа было снято едва ли полсотни фантастических фильмов, и двадцать из них — по сценарию Кира Булычева.

Поэтому именно ему мы решили задать вопрос о состоянии отечественного кинорынка фантастики.

— Начнем от Адама. Фантастика, как известно, самый актуальный род творчества, потому что касается взаимоотношений человека и общества, в то время как реалистическая литература — человека и человека. Фантастика всегда готова ответить на вопросы: что с нами творится, и что произойдет потом. Неудивительно, что в обществе, где правит партия, которая знает все, что с нами будет, такая литература оказалась в немилости. Ведь только религиозная или партийная организация знает путь к спасению, может наметить светлые горизонты. Поэтому, когда во всем мире развивалось фантастическое кино, у нас даже традиций его не существовало. Если вспомнить довоенное время, то это была «Аэлита», «Аэлита», еще раз «Аэлита»… и удивительный, замечательный фильм режиссера Василия Журавлева «Космический рейс». Он был на порядок выше всего, что делалось в мире до этого. Фильм не предсказывал нашего грядущего, а открывал техническую, жюльверновскую сторону космического полета. Он снимался в 1936 году, и консультантом его выступил Циолковский.

После этого — провал лет в двадцать. Ведь с литературой еще как-то можно смириться, она достаточно абстрактна в создании зрительных образов. Кино терпеть труднее. Только в послехрущевские времена надкололся лед, тронутый оттепелью. На экранах появилась ефремовская «Туманность Андромеды», примерно в это же время экранизировали Казанцева — и то, и другое ужасно в художественном отношении.

Наступала эра романтизма — Окуджава, песни у костра, манящие миры далеких планет. Настоящая действительность подменялась такой как бы искренней, задушевной, а на самом дела не очень настоящей жизнью. Кроме того, в нашем передовом государстве все должно было быть «как у людей»: в магазинах продаваться штаны, по улицам ездить автомобили, а в кинотеатрах демонстрироваться разнообразные фильмы, в том числе и фантастические. И такие фильмы стали появляться, но случалось это довольно редко, и были они сделаны на удивление плохо. Никто и не вспомнит многосерийного «Капитана Немо» или «Петлю Ориона». Снимала их почему-то в основном Украина, наверное, там романтиков было больше, чем в остальных уголках нашей родины.

— И все-таки что-то приличное вы вспомнить можете?

— Отсутствие традиций, о чем я уже сказал, проявлялось и в том, что у нас не было понимания того, что фантастический фильм — это дорогое удовольствие. И что если это не «Нос» Гоголя, то на съемки понадобятся серьезные деньги. Их-то и не давали. Поэтому «приличное» в нашем фантастическом кино я связываю с появлением человека невероятной пробивной силы, режиссера Ричарда Викторова. Он умел общаться с чиновниками и делал это весьма результативно. Викторов снял дилогию «Отроки во Вселенной» и «Москва — Кассиопея» по оригинальному сценарию А.За-ка и И. Кузнецова. Эти фильмы, снятые в 60-е годы, у нас все еще на слуху.

— Когда же вы приобщились к цеху кинофантастов?

— В середине 70-х. И, думаю, как раз потому, что цеховым человеком не являюсь. Компания людей, причастных к кино, и литераторов — это довольно узкий круг. Это люди, которые всю жизнь встречаются или на творческих семинарах или в ресторане Дома кино и Дома литераторов. Я никогда не был ни там, ни там. Сила и слабость этого мира в том, что в основном люди друг с другом пьют с детства. Они закончили один и тот же институт — или ВГИК или Литературный. Это мир небольшого южного городка, где жители по вечерам выходят на центральную площадь и обмениваются новостями.

Я возник как фигура любопытная для целого ряда режиссеров. Кто такой Булычев? В Союзе писателей не состоит, вроде бы ученый и где-то работает. Таким образом, я невольно нес в себе какую-то интригу. Свой первый фильм я делал с Ричардом Викторовым, главным, так сказать, по части фантастики. С ним в соавторстве мы писали сценарий картины «Через тернии — к звездам». Почти одновременно состоялась первая моя экранизация. Роман Качанов сделал «Тайну третьей планеты». Фильм уникален. Это первый в нашей стране и единственный до сих пор полнометражный мультипликационный фантастический фильм. Сейчас на такие затеи у студии мультфильмов просто нет денег.

— Игорь Всеволодович, прожив долгую жизнь в кино, вы до сих пор взираете на этот мир со стороны и с иронией, почти также, как на персонажей «Великого Гусляра».

— Я как сценарист участвовал в создании 20 картин, это представить себе страшно. Но кино- человеком не стал. Я по наивности представлял это так: сценарист приезжает на съемки, его окружают прекрасные актрисы, и с ними он гуляет по набережной. Правдой из этого мифа оказалось лишь то, что помреж с машиной встречает сценариста в аэропорту. А дальше все происходило примерно так: вечером мы садились с режиссером переделывать сценарий в тех местах, которые ему больше всего не нравились (актрисы в это время гуляли по набережной с другими молодыми людьми). Утром он появлялся в моем гостиничном номере с неизменным заявлением: «Я всю ночь не спал (все режиссеры ночью не спят). Сцена, которую мы вчера написали, никуда не годится. Будем переделывать». Далее начинались наши трехчасовые препирательства, после чего режиссер отбывал на съемочную площадку, где были заняты все прекрасные актрисы, а я болтался без дела. Вечером мы садились переписывать означенную сцену (актрисы, как положено, прогуливались по набережной). Чтобы отвезти меня обратно, машины ни разу не находилось.

Если серьёзно, для меня труд сценариста утомителен, потому что работаешь не в своем привычном ритме, а в режиме соавтора. Самое главное — он принудителен, так как приходится подделываться под человека, который тебе чаще всего чужой, и писать так, как надо для его фильма.

— Стало быть, с режиссерами вам не везло?

— В режиссеры идут люди определенных качеств. Назовем их мужчинами с сильным характером, твердой волей. Ведь, с одной стороны, они должны управлять группой примерно из ста человек, которые работать не хотят. А с другой — ладить с теми, от кого зависит судьба кино, кто дает на него деньги. Это ужасная работа. Режиссер должен уметь делать то, на что по натуре своей многие люди просто не способны — обижать других людей. Он должен каждый день кого-нибудь обижать: актера, осветителя, оператора. Он подминает под себя всю группу, включая сценариста. Ведь сценарист всего лишь один из тех, кто делает его фильм.

И речь не только обо мне. Достаточно посмотреть экранизацию известного произведения, чтобы сказать, как складывались взаимоотношения автора литературного материала с режиссером. Я поклонник творчества Стругацких. По их повести «Пикник на обочине» Андрей Тарковский снял фильм «Сталкер». Фильм сделан мастерски, это творческая удача режиссера, но от Стругацких там ничего не осталось, кроме фамилии в титрах. Значит, Тарковский как личность оказался сильнее авторов. По-моему, режиссеру, коль скоро он взялся за экранизацию художественного произведения, и произведения глубокого, стоило бы повнимательнее относиться к тому, что представляет собой автор. В еще большей степени не повезло Стругацким с Сокуровым, выбравшим для собственного самовыражения их роман «За миллиард лет до конца света».

— Но кино живет по своим законам и обращается к зрителю на своем языке, ином, нежели литература. Возможно ли вообще отображение средствами кино произведений глубоких, тонких, со вторым планом и подтекстом?

— Совершенно верно, буквалистское следование материалу еще ни разу ни к чему хорошему не приводило. У меня была повесть «Похищение чародея», за постановку которой взялись сразу две студии — в Питере и Свердловске. «Ленфильм» перенес на экран каждое мое слово, и получилась тоска смертная. Во втором случае создатели фильма не плелись за литературой, но сумели создать произведение, вполне соответствующее моему замыслу.

И все-таки, где граница между полетом фантазии режиссера и его полным презрением к творчеству автора? Внутренний закон экранизации существует. Ни в коем случае не следуя за произведением, режиссер должен любить это произведение больше, чем себя.

— Неужели вы так и прожили без любви?

— Взаимопонимание я все-таки нашел. С очень малоизвестным режиссером Александром Майоровым. Он снял двухчастевку (менее получаса) по моему рассказу из Гуслярского цикла «Поступили в продажу золотые рыбки». Я не знаю, что такое мой «Великий Гусляр», но Саша сделал то, что я принимаю. Этой работе суждено было сгинуть безвозвратно, так как она подоспела аккурат к антиалкогольной кампании. Если читатель помнит, то в рассказе главным желанием наших гуслярских соотечественников было нескончаемое обилие водки. Майоров разыграл это очень смешно: за длинным-длинным столом, покрытым белой скатертью и уставленным множеством — наверное, миллионом — бутылок водки, сидят два человека с маленькими рюмочками. В это время балерины из Большого театра исполняют для них «Танец маленьких лебедей». Таково желание этих мужчин.

И еще один, весьма удачный, фильм снял Майоров по моей повести. Назывался он «Шанс».

Неплохо получился пятисерийный телевизионный фильм для детей «Гостья из будущего», снятый по моему сериалу об Алисе.

— Ни одни школьные каникулы не обходится без него.

— А принимали его с большой неохотой и присвоили ему низкую категорию, в результате чего мы с режиссером Павлом Арсеновым почти не получили денег. Вдобавок, во время съемок все срывалось. Так, по книге, немалая часть действия происходит в космическом зоопарке, где обитают экзотические звери с разных планет. Так вот, Арсенов построил в Сочи, на берегу моря, зоопарк, населил его искусно сделанными динозаврами и прочим диковинным зверьем. Дело было в октябре, так уж подоспело наше время, и хлынувшие дожди смыли всю драгоценную работу, а вместе с ней и целую серию фильма. Денег нам больше не дали: на телевидении с этим особенно туго, и в результате съемку делали в Сокольниках, заменив инопланетную фауну одиноким козлом. Видите, мягким, интеллигентным людям, каковыми являются Арсенов и Майоров, трудно быть режиссерами.

— И все-таки: история знает счастливее союзы?

— В качестве результата такового я назвал бы американский фильм «Бегущий по лезвию бритвы» по произведению Ф. Дика: по-моему, авторский замысел перенесен на экран вполне адекватными художественными средствами. Из наших экранизаций (правда, это не фантастика) назвал бы «Осенний марафон». Данелия бережно и с любовью отнесся к пьесе Володина.

— Вы закончив свое общение с кинематографом фильмом «Подземелье ведьм» Было это шесть лет назад, и, похоже, на этом экранизация отечественной фантастики вообще остановилась. Что произошло?

— В 80-е годы, и вы это помните, фантасты рвали на себе тельняшку и кричали: вот придет свобода, мы откроем журналы, будем печатать, что захотим. Мы такое напечатаем…

И тут пришла свобода. Журналы открылись… и закрылись. Ведь никто не предусмотрел, что свобода означает появление на рынке американской фантастической литературы, как и американского фантастического кино. Оказалось, что наши литература и кино совершенно не готовы к конкуренции. Оказалось также, что денег на фантастическое кино нет. На фильмы про крутых ребят, которые обкурились, кого-то зарезали, — находятся. То есть фильмы, отражающие нашу ужасную действительность за не очень большие деньги. А на фантастику никто не дает. Зачем? Стоит включить телевизор, и я увижу прекрасную картину, сделанную профессионалами в стране, где на это работает целая индустрия.

— Так ли уж прекрасно это кино? Ведь часто материал, положенный в основу таких фильмов, чрезвычайно скуден, идея банальна, но за счет всевозможных спецэффектов достигается небывалая зрелищность. Может у нас кризис не столько литературной, сколько финансовый?

— Если выпускать пять фильмов в год, а у нас и того нет, то никакие законы математики не действуют: сколько должно быть плохих, а сколько хороших. В Америке выходит в год 250 фантастических фильмов, вместе с телесериалами и мультфильмами — 400. Пусть 380 из них — то, о чем вы говорили, жевание «сникерса». Но по закону арифметики, 20 фильмов — уже очень приличных, 5 просто замечательных, а один — настоящий шедевр. И на этом мы обязательно проиграем. Один из пяти может получиться очень хорошим, но это не будет системой. А в Америке раз в год просто обязан выйти прекрасный фильм. Так ведь у них и 400 сценариев делается, и 1600 книг в год издается. Представляете, сколько людей пишут эти книги.

Сила американской фантастики в том, что у них есть все — и плохое, и хорошее. В России сейчас нет таланта, равного таланту Стругацких. А в Америке работает десяток очень талантливых авторов., Должен у нас появиться писатель, значительно превосходящий средний уровень. Тогда найдутся деньги, тогда найдется спонсор, чтобы снять самый замечательный фантастический фильм.

Беседу вела Елена БОСОВСКАЯ

РЕЦЕНЗИИ

СМЕРТЕЛЬНАЯ БИТВА
(MORTAL КОМBАТ)

Производство компании «New Line» (США), 1995.

Сценарий Кевина Дроуни.

Продюсер Лоуренс Казанофф.

Режиссер Пол Андерсон.

В ролях: Кристофер Ламберт, Робин Шу, Линден Эшби, Кари-Хироюки Тагава, Бри джитт Уилсон.

1 ч. 37 мин.

Авторы фильма реализовали, говоря языком гроссмейстера О. Бендера, плодотворную дебютную идею, взяв любимую тинэйджерами всей планеты компьютерную игру и экранизировав ее, превратили в настоящий фейерверк трюков и спецэффектов. Авторы «игры-первоисточника», в свою очередь, реализовали идею не хуже: взяли любимую тинэйджерами всей планеты тему «Чтобы выжить, убей их всех» и придали ей «вселенское» звучание. Конечный результат (фильм) выглядит следующим образом. Помимо того измерения, в котором живут земляне, существует множество других, включая так называемый «внешний мир». Повелитель последнего, загадочный Император, вознамерился подчинить своей власти и нашу с вами Землю, для чего — согласно законам мироздания — поручил одному из слуг, волшебнику Шан Цуну (Тагава), провести с обитателями «голубой планеты» серию турниров по восточным единоборствам. Кто одержит десять командных побед, тот и будет править Землей. Девять, впрочем, уже одержано, надвигается «последний и решительный бой», и ответственность за судьбу всего человечества ложится на широкие плечи воспитанника буддийского монастыря Лю Кенга (звезда гонконгского кино Робин Шу), амбициозного актера Джонни Кейджа (Эшби) и офицера полиции очаровательной Сони Блейд (Уилсон). Сомнений в том, что эти ребята справятся с мелкими личными проблемами и победят любого противника (в том числе четырехрукого гиганта Горо и самого Шан Цуна), нет никаких. Ведь на их стороне не кто-нибудь, а добрый маг, покровитель нашего измерения лорд Рэйден (Ламберт). Так что зря в финальной сцене оставшийся в одиночестве Император впервые за весь фильм является героям и неубедительно требует склонить перед ним колени. Они ему еще покажут кузькину мать. В картине «Смертельная битва-2», например.

_{Оценка по пятибалльной шкале: 2,5 (за спецэффекты).}

ПОВЕЛИТЕЛЬ ИЛЛЮЗИЙ
(LORD OF ILLUSIONS)

Производство компании «United Artists» (США), 1995.

Сценарий Клайва Баркера.

Продюсеры Джо-Энн Селлар и Клайв Баркер.

Режиссер Клайв Баркер.

В ролях: Скотт Бакула, Кевин Дж. О'Коннор. Фамке Янсен, Даниэль фон Барген.

2 ч. 1 мин.

Давненько почитатели мистического кино не получали такого мощного и захватывающего фильма. А ведь казалось, что знаменитый английский литератор, сценарист, режиссер Клайв Баркер исписался, фантазия его иссякла и повторить успех легендарных «Восставших из ада» ему уже не суждено. Как бы не так! Мастерство, как говорится, не потеряешь… В новой картине Баркер обращается к расхожему мифу о том, что некоторые из иллюзионистов, фокусников — не артисты оригинального жанра, но настоящие волшебники. И если сами они вполне безобидны (лишь бы гонорар за доставленное зрителям удовольствие был побольше), то их учителя… Вот король подмостков, иллюзионист экстра-класса Филип Свонн (О'Коннор). Он, как выясняется, провел молодые годы в тоталитарной секте, поклонявшейся некоему Пуританину (фон Бар- ген). Научившись от последнего левитации, работе с пламенем и прочим трюкам, Свонн вдруг почувствовал, что не может больше служить силам тьмы, и сбежал. Чтобы вернуть любимого ученика, Пуританин взял в заложницы 12-летнюю девочку по имени Доротея, после чего ученик не просто вернулся, но убил своего учителя, надел на него железную маску и закопал в могилу. Это крайне не понравилось другим сектантам, и через тринадцать лет они принялись готовиться к воскрешению своего кумира. Свонна (к тому времени популярного артиста) начали одолевать дурные предчувствия, он занервничал, и ставшая его женой Доротея (Янсен) наняла частного детектива д'Амора (Бакула), дабы разобраться в происходящем. Увы, ни сообразительность детектива, ни хитрость фокусника (инсценировавшего собственную смерть) не помешали питомцам Пуританина воскресить его. Оставалось одно: прежде чем посланец ада займется «чисткой человечества», вступить с ним в решающую схватку… Целиком отвечающий законам жанра сюжет подан так, что фильм смотрится с интересом. Персонажи, встающие на пути зла (за исключением Свонна), — обычные люди со своими слабостями, без потуг на «суперменство»; их борьбе активно сочувствуешь. Словом, перед нами один из лучших «ужастиков» прошлого года.

_{Оценка: 4.}

ПУДРА
(POWDER)

Производство компании «Hollywood Pictures» (США), 1995.

Сценарий Виктора Сальвы.

Продюсеры Роджер Бирнбаум и Дэниэл Гродник.

Режиссер Виктор Сальва.

В ролях: Мэри Стинбарген, Шон Патрик Флэнери, Лэнс Хенриксен.

1 ч. 51 мин.

В человека ударяет молния, и он приобретает сверхъестественные способности. Казалось бы, что может быть банальнее подобного зачина? Однако Виктор Сальва умудрился извлечь из него глубокий, психологически насыщенный и даже нравоучительный фильм. Начнем с того, что молния ударила не в главного героя, а в его мать, когда он находился еще во чреве. Женщина погибла, ребенка удалось спасти, и выяснилось, что парню не повезло: он альбинос, и патологическая белизна его кожи гарантирует ему весьма прохладное отношение со стороны «нормальных людей». Отец сразу же отказался от своего отпрыска; воспитанием Пудры (так его прозвали родственники) пришлось заняться бабушке и дедушке по материнской линии. Школу парню заменили книги, он вел крайне уединенный образ жизни, но однажды дедушка умер (бабушка ушла в мир иной еще раньше). И тогда в дом Пудры (Флэнери) приехала в сопровождении шерифа Барнума (Хенриксен) директор подросткового приюта Джесси Колдуэлл (Стинбарген) и забрала его с собой. В приюте новичка встретили, мягко говоря, без особой радости: оказывается, у него не только пугающий внешний вид и невообразимо высокий «ай-кью», он еще и телепат, и обладает способностью к телекинезу, и буквально притягивает к себе электричество. Немало времени прошло, прежде чем окружающие поняли: этот человек нисколько не опасен, его единственное стремление — убедить людей во взаимной зависимости всего и вся на нашей земле. Увы, понимание изрядно запоздало, и Пудра, уставший от одиночества и жестокости, с которой обычно к нему относились, решил расстаться с человеческой оболочкой, выбежал в грозу на середину луга и после удара молнии растворился в пространстве… Эмоциональное воздействие картины очень велико, она заставляет сопереживать главному герою.

_{Оценка: 4}

Обзор фильмов подготовил Александр РОЙФЕ

ДЖОННИ-МНЕМОНИК

Однако в момент подготовки второго номера фильм еще не появился на отечественном рынке, и поэтому пришлось выступить, скорее, в жанре аннотации, нежели рецензии.

Сегодня, когда фильм широко представлен в нашем видеопрокате, мы возвращаемся к картине, которую кое-кто поспешил назвать «эпохальной».

Писатель Уильям Гибсон и художник Р. Лонго объединили усилия в новом для себя деле: Лонго решил поставить первый в своей жизни полнометражный фильм, сценарий для которого, тоже впервые, написал Гибсон.

Нельзя сказать, что плод их усилий не был замечен. Одного имени Кеану Ривза в главной роли было вполне достаточно, чтобы подогреть интерес к фильму еще во время съемок. Популярность прозы Гибсона тоже давала дополнительные шансы на успех. Однако после первого месяца проката «Мнемоник» не вошел даже в двадцатку кассовых лидеров, а по итогам года оказался позади близких ему по жанру и теме «Виртуальности» и «Судьи Дредда».

На первый взгляд, сюжет «Джонни-Мнемоника» не обделен ни одним из компонентов, которым должен обладать кассовый фантастический боевик. В отличие от рассказа, который, хотя и является «катехизисом» киберпанков, не претендует на глобальные обобщения, здесь игра ведется по-крупному.

Фильм стартует после интригующей экспозиции: Америка второго десятилетия XXI века — это страна, страдающая от коррупции, социального неравенства и неизлечимого недуга под названием «синдром нервного истощения» (иначе — «черные судороги»). На подобном волнующем фоне появляется экзотический герой — курьер, предлагающий свой мозг, свою память для транспортировки особо ценной информации. Необходимость живого носителя информации связана с распространением мощных электронных отмычек, аналогичных по своей эффективности микрофону, который «вытащит» шепот одного-единственного болельщика из рева 100-тысячного стадиона.

Ценную информацию, хотя бы и с головой ее носителя, хотят заполучить недруги Мнемоника: президент транснационального концерна, шайка мафиози-якудза и одержимый ненавистью ко всему роду человеческому Проповедник.

По закону любого боевика, у героя должны быть не только враги, но и союзники. На стороне Мнемоника выступают социальные аутсайдеры: «сработавшаяся» телохранительница Джейн, загнанные в трущобы интеллектуалы (сторонники примитивных технологий «полутехи») и таинственная обитательница виртуальной реальности, имеющая швейцарское компьютерное гражданство. Масла в огонь подливает то обстоятельство, что, взявшись за рискованное задание, Джонни в два раза превысил допустимый объем своей памяти. 320 гигабайт важнейшей для всего мира информации (рецепт лекарства от «синдрома») распирают его мозг и грозят неминуемой смертью, если их вовремя не выгрузить. Все, однако, кончается благополучно, и у сегодняшнего зрителя не возникает желания умереть, прежде чем наступит второе десятилетие XXI века.

Режиссер Роберт Лонго отнесся к своему первому фильму чрезвычайно серьезно. «В картине 160 тысяч кадров, и с каждым из них я поработал», — не без гордости признавался он. Пусть это и метафора, но допустимая. Режиссер был главным генератором идей при разработке компьютерно-графических эпизодов, передающих эффект движения героя в виртуальной реальности. Разные эпизоды делались на разных студиях. Более «грубый» вариант (для эпизода «загрузки» памяти Джонни в отеле «Пекин») был смонтирован на небольшой компьютерной «линейке» в Торонто. Что же касается пробега Джонни по киберпространству, то здесь использовалось оборудование компании «Сони Имидж Уорк». «У них были огромные, просто чудовищные компьютеры», — заявлял режиссер.

Любовью Лонго стали герои второго плана. На эти роли были приглашены не просто актеры, но люди с яркой харизмой: японец Такеши, американец Айс Ти, швед Дольф Лундгрен (не забудем Барбару Зукову, жену Лонго). Кстати, может быть, не все знают, что непревзойденный исполнитель хладнокровных мерзавцев Дольф Лундгрен, сыгравший и у Лонго садиста-Проповедника, свободно владеет пятью языками, имеет степень магистра технических наук и два университетских диплома.

И, наконец, главное. Герой Кеану Ривза был задуман режиссером как живое отрицание технократической цивилизации, рупор для гуманистического манифеста: «вытеснять из памяти образы детства, чтобы загружать ее утилитарной информацией — это не прогресс, а деградация». В одном из монологов Джонни должен был предстать «Маленьким Принцем компьютерной эпохи».

Однако злые критики не уловили сходства с Маленьким Принцем, зато обозвали Ривза «более деревянным, чем Пиноккио в тяжелый для него день». Тонкие штрихи и детали (игра света в аквариуме с рыбками или древняя самурайская татуировка Такеши) остались совершенно незамеченными, хотя штампы и огрехи мигом стали мишенью для острых стрел.

Что касается зрителей… Не исключено, что они разочаровались в герое, который чаще сам мучается головной болью, чем лупит по голове своих противников. Возможно, что разговор о компьютерных сетях и виртуальной реальности как угрозе человечеству для американцев не актуален — им гораздо интереснее посмотреть фильм о зове любовной страсти, передаваемом по «Интернету». Да и вообще, жанр антиутопии (по-английски — дистопии) сейчас заражен вирусом «фильмов действия» с их мордобойными дивертисментами, лазерными фейерверками и стремительным пикированием в «хэппи энд».

«Это не фильм в духе Шварценеггера», — настойчиво втолковывал журналистам Роберт Лонго. Действительно, кибернетического курьера и кибернетического полицейского разделяет нечто большее, чем расстояние от Ньюарка до Лос-Анджелеса. Впрочем, ненамного ближе Мнемоник и к крутым маргиналам из фильма «Странные дни», мрачной и сбивчиво рассказанной дистопии Кэтрин Бигелоу (интересно, что она в прошлом тоже художница). Фильм Лонго «дрейфует» где-то посередине между счастливо кончающейся «киберсказкой» и мрачным предсказанием современной голливудской Кассандры.

Дмитрий КАРАВАЕВ

Примечания

1

Меланоциты — содержащиеся в коже клетки, способные под действием ультрафиолетовых лучей вырабатывать темный защитный пигмент меланин, окрашивающий кожу при загаре.

(обратно)

2

Айямен — искаженное «I am man», т. е. «я человек».

(обратно)

3

Канарейки Боултера (лат.)

(обратно)

4

Название романа американского писателя Т. Вулфа.

(обратно)

Оглавление

«Если», 1996 № 05

  ЗДРАВСТВУЙТЕ, УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ!

  Дж. Дэвид Нордли ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

  Майкл Коуни КНУТ, УШКО И КРЮК

  Альберт Родионов ХОТЬ, КАЖЕТСЯ, ПРИНЯТО НАОБОРОТ

  ФАКТЫ

  Дэвид Зинделл ШАНИДАР

  Наталия Сафронова БУДЬТЕ ПРОЩЕ!

  ФАКТЫ

  Клиффорд Саймак ДОМ НА БЕРЕГУ

  Кит Робертс КАНАРЕЙКИ БОУЛТЕРА

  Льюис Кэрролл ФОТОГРАФ НА ВЫЕЗДЕ

  Теодор Старджон КЕЙЗ И МЕЧТАТЕЛЬ

  Всеволод РЕВИЧ ПОПЫТКА К БЕГСТВУ

  Брайан Стейблфорд ИНЫЕ МИРЫ

  ДИСПЛЕЙ-КРИТИКА

  PERSONALIA

  ВИДЕОДРОМ

    Интервью с Киром Булычевым: ПРОГУЛКА СО СЦЕНАРИСТОМ ПО НАБЕРЕЖНОЙ

    РЕЦЕНЗИИ

      СМЕРТЕЛЬНАЯ БИТВА (MORTAL КОМBАТ)

      ПОВЕЛИТЕЛЬ ИЛЛЮЗИЙ (LORD OF ILLUSIONS)

      ПУДРА (POWDER)

      ДЖОННИ-МНЕМОНИК