| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Рассказы (fb2)
- Рассказы 125K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Герман Леонидович ЗанадворовЗанадворов Герман Леонидович
Рассказы
Автор: О книге. Работая, я представлял ее так: она должна идти по нарастающей. Должна начинаться — что принесли с собой оккупанты. Первая группа рассказов должна вызвать чувство ужаса. И логическое продолжение ее — вторая группа: закипание возмущения, разочарования в пришельцах даже у тех, кто ждал их, помогал на первых порах или был безразличен. Первые, еще не оформленные возмущения. Третья группа — это борьба. Люди, понявшие, что нет иного пути, чтоб спасти и себя и Родину, как уничтожение захватчиков. Она — вся действие. Она должна показать и отличных ребят, боровшихся с первого дня, и индифферентных, ставших патриотами, и бывших вражеских помощников, тоже ставших на путь борьбы. Заключение книги — рассказ о приходе своих. Итак, в первую группу входят рассказы: «Сливки», «Молитва», «Колыбельная», «Профессор Глузман». Вторая: «Сибиряки», «Он туда вернется», «Деревянный крест» (не окончен). Третья: «Дума о Калашникове», «Была весна», «Люба», «Говорит Москва». И еще несколько вещей, которые подсказывала жизнь. Я не выбирал больших героев. И потому, что видел больше обыкновенных средних людей, и потому, что настроения, чаяния, любовь или ненависть миллионов — самое важное для движения истории и для этой войны тоже. Когда обыкновенный селянин, отравленный чувством обыденности, думавший, что немцы дадут ему клочок земли, удравший из армии, — когда этот селянин стал яростным бойцом за наше дело — это была самая большая победа, самое глубокое доказательство того, что мы — коммунисты — правы, что наши идеи мудрее, дальновиднее, человечнее всякой нацистской словесной спекуляции и всякого национализма. Об этом пути людей к нам и хотел я рассказать. Если мне не удалось — тут многое виновато. Трудно писать, оторвавшись от своих, урывками, каждую минуту оглядываясь, не идет ли полицай или еще кто-либо. /// Занадворов Г. Л. Дневник расстрелянного.
Колыбельная
Зимним вечером в крайней от поля старой промерзшей хате женщина баюкает замотанного в фуфайку ребенка. Раскачиваясь, она устала повторять извечную материнскую песню, всегда одинаковую в радости и несчастье, во время мира и в пору войны.
— А-а-а... Спи, золотце, спи... Бай-бай, бай... Спи, кисанька, спи...
Женщину зовут Туба. Она сидит на лавке, поджав под себя ноги. Зябко съежившись, прижимает к себе сына. Трехлинейная лампешка без стекла чадит на пустом припечке. По пятнистой мокрой стене шатается ее согнутая тень.
— Лю-лю-лю...
Хатенка немногим больше курятника. Тени тесно: ломается, горбится, коверкается. Почти не видно, только слышно — на лавках, на полу, на стылой печи — храпят, вздыхают, охают люди. Не то спят, не то плачут, натянув на голову тряпье, на какое не позарились полицаи.
Здесь их четырнадцать. Все евреи, что остались в селе. Старики и старухи. Молодые ушли с красными или загодя эвакуировались за Днепр. Остались те, кому чужие края, дальняя дорога были страшнее немцев. Кто верил древним книгам, сулящим благополучие, больше, чем газетам. Кому горше смерти покинуть хату да подушки... Да еще она осталась — Туба. Зачем она не уехала? Мужа мобилизовали на второй день войны. Женька болел. А она никогда еще не бывала дальше соседнего городка. Боялась за сына, плакала и все откладывала. Сама виновата, только сама. Зачем не уехала? Пешком не ушла?
Туба приподымала полу фуфайки, глядела на дрожащие, треугольником сложенные пухлые губки. На такую же, как у мужа, только маленькую, упрямую морщинку над переносьем. Целовала жадно, без конца.
— Золотце мое, не плачь. Никому не отдам. Все равно не отдам. Не плачь.
Склоняла над сыном плечи. Будто они — худые, еще девичьи — могли заслонить Женьку от всех обид. От автоматных пуль. От гитлеровских приказов. От кулацких сынков, пришпиливших на рукава желто-голубую картонку. От солдатских сапогов, которыми в эту зиму притаптывали по окраинам украинских городов и районных местечек прикиданных снегом и землей мертвых и полуживых евреев.
Огромными от страха, чуть не все лицо занявшими глазами глядела Туба на стену.
— Ну, меня. А его почему? Он ничего не сделал. Его за что?
По углам начинали шевелиться. Свекровь, старая Двора, подымала над лежанкой взлохмаченную седую голову.
— Помолчи хоть ты, Туба. Не мучь сердце.
Вздрогнув, Туба бормотала:
— Хорошо. Хорошо.
Затихала, плотнее прижав сына. Мальчуган шевелился порой, мягко толкая коленом в живот. Так же, бывало, толкал, когда была беременна. И от этого по всему телу расходилось тепло. Словно по-прежнему одна кровь текла от нее к сыну, возвращалась, согретая.
Голос Тубы становится тише, ровнее. Может, и в самом деле сыновнее тепло смывало страхи с сердца... На желтом лице проступал румянец. И видно было, что ей не больше двадцати лет, что ребенок на руках — первый.
— Лю-лю-лю... Спи, родненький, спи.
Шепчет, склонив лицо к свертку. Она бы ничего не хотела от жизни ничего, кроме этого. Пусть даже никогда не вернется муж. Его, может, и нет живого. Пусть весь век пройдет в чужой промерзлой хате.
И всегда, как нищей, придется выпрашивать под чужими дверями горстку муки. Пусть еще бьют, как тогда, когда всех евреев согнали вместе. Она стерпит. Лишь бы был около нее Женька. Только б видеть, как складываются в еще туманную улыбку маленькие, треугольником сжатые губки... Чтобы не тронули его...
Легкое теплое дыхание ласково щекочет лицо.
— Маленький мой! Солнышко! Если б я была сильной, сильной. Если б — птицей. Унесла б за фронт, к своим...
* * *
Тубу охватывает дрема. Снится ей аист. Ширококрылый. Большой. Что всегда гнездится на соседовой клуне. Что в сказках приносит детей. Он летит. Несет в клюве Женьку, и Женька машет рукой: до свиданья, мама. Она бежит — не может поспеть. Птицу уже еле видно меж высоких слепящих облаков. Только мелькают черные перья крыла... Сменою яви и снов идет ночь. Как многие прежде, может, и пройдет благополучно.
Скрежещет дверь. Аист последний раз взмахивает крылом.
Туба вскидывается.
— Кто там?
До колен в морозном пару стоит женщина — соседка. Платок сбился на спину.
— Ой, Туба, ты не спишь? Лихо-то какое! Убьют вас завтра. Коней заказали на рано. Всех в район везти.
Всхлипнув, женщина убегает. Только пар катится по полу. Только по углам начинают биться, вскрикивать старики. Сколько времени тряслись, слушали рассказы, как убивают евреев, по ближним городкам. Ждали, каждую ночь, каждый день. И вопреки всему надеялись: а вдруг минует. Что-нибудь случится.
Не минует, не случится. Тубе кажется — она опрокинулась в бесконечную, студеную пустоту. Но до нее доходит еле слышный писк — Женька!
Могучая, вдруг проснувшаяся сила подбросила ее. Туба сорвалась с лавки. Всем телом — в дверь. Помчалась по ночной улице.
Не слышала, как крикнул полицай, назначенный их сторожить: «Лови ее!» Как взвизгивала под туфлями дорога. По лунному снегу летела вслед дикой синей тени на первый, впереди мелькнувший огонь.
На пороге хаты рухнула на колени.
— Спасите. Пожалейте же. Спасите!
С печи, уронив веретено, испуганная спустилась старуха.
— Господи! Що ж это?
Туба схватила ее за руки. Прижала к груди подол ее юбки.
— Бабушка, родная!
Старуха трясется, не понимая.
— Господи! Щож это?
Веретено, разматывая нитку, катится по полу. Туба обнимает старухины ноги.
— Пожалейте! Спрячьте! Не меня. Меня не надо. Его только. Возьмите себе. Пусть ваш будет.
Она тычет хозяйке ребенка. Бьется о кирпичи лежанки.
— Он же маленький. Разве виноват? А они убьют. Живого затопчут. Возьмите.
В уголках красных век, в морщинах склоненного к ней лица мелкие, мелкие торопятся слезинки.
— Доченька! Хиба я не разумею. Да щож зроблю против злодиев.
На улице топочут сапоги: полицай!
Прыжком вырывается Туба на двор. Снова подхватывает ее древняя могучая материнская сила, несет по дворам, огородам, через тыны, кусты, сугробы. Снова Туба врывается в хаты, молит, требует, хватает за руки то испуганных, то стискивающих зубы, то вместе с ней плачущих. Опять бежит, не зная усталости, не чувствуя морозного ветра.
Уже далеко за полночь ее втолкнули обратно в хату. Распласталась на лавке. Отчаянье прижало ее к доске.
Шло время. Старики по углам стонали и замолкали. Ребенок пошевелился, заплакал. Тогда только Туба приподнялась. Прислушивалась, будто не узнавала голоса. Едва припоминала, кто может плакать. Наконец вспомнила и летящую тень на снегу, и слезы в бабкиных морщинах, и то, что будет утром.
Женька тыкался в платье. Причмокивая, искал.
Подумала: не кормила давно. Вынула холодную грудь, сунула в жадно открытый ротишко. Мальчуган сердито замотал головой. Туба поняла, что молока нет, и, охваченная острой жалостью, обеими руками исступленно стиснула пустую грудь. Словно не только молоко, кровь хотела выдавить.
— Кушай! Кушай! Не жалей мамки.
Ребенок зачмокал: молоко пошло, должно быть.
В темноте, охватившей Тубу, медленно проплыла последняя ясная мысль: скоро утро, больше кормить не придется. Потом все заслонилось продолговатым черным пятном.
Торопливые губешки щекотали сосок. А перед глазами пятно превращалось в сапог. Он, непомерный, нависал над головой. Грозил отполированной подковой каблука. Солдатский сапог. Немецкий. Безжалостный.
Подымается высоко. Падает. Подымается. Блестит подкова. Опять летит вниз. Черный, как молот в кузне. Что-то мелькает под ним. Молот бьет в кузне. Маленький вскрикивает.
— Остановитесь! Остановитесь! Там ребенок. Остановитесь!
Кто-то говорит:
— Не кричи, не кричи! То ж еврей. В Умани евреев убивают. Детишек — живыми в яму. Чоботами притаптывают.
А черный падает на Женьку каблуком. Туба, сжимая сына, мечется по хате. Запинается за ноги. Топот гонится за ней. Настигает на углу возле дверей. Не уйдешь от них, не уйдешь.
— Вы обязательно хотите затоптать? Лучше убейте. Неужели вам жалко пули. Одной. Она дорого стоит? Я заплачу. Одну пулю. Ну, подождите. Я сама. Ему так будет легче. Не надо сапогами. Я сама.
Она отбрасывает полу фуфайки. Пальцы путаются в тряпках. Она торопится и шепчет:
— Подождите минуточку. Сейчас. Сейчас.
Маленькое горло шевелится под ладонью. Вздрагивает теплая жилка. Женька вскрикивает, замолкает, вытянувшись.
Как после трудной, наконец-то сделанной работы, Туба устало откидывается к стене. За окном светает. По углам проступают согнутые, то недвижные, то мерно раскачивающиеся фигуры. Старые, с седыми лицами, с острыми костяными носами, они уже не похожи на живых. Они мертвые, даже те, кто качается. У них не осталось и тени надежды. Еще качаются размеренно, ровно, будто маятники ходиков, пока не распустится цепочка.
День, который начинается на селе, как всегда, под пение петухов, под свист синицы в заснеженных вишнях, для них — лишний. Если и есть у кого желание, так только, чтобы не очень мучили, застрелили бы сразу.
Рассвет не поднимает никого. Он заставляет очнуться только Тубу в ее углу, возле двери.
Она обводит хату безмятежно-покойными, все забывшими глазами. Осторожно, словно боясь разбудить, начинает укачивать длинного, прямого, уже одеревеневшего ребенка. Вполголоса напевает:
— Бай-бай-бай... Спи, золотце, спи... Лю-лю-лю... Спи, родненький, спи...
Распатланная, с неприкрытой грудью, не то бессмысленно, не то счастливо улыбаясь, она поет неизменную колыбельную песню...
Согнутые, ожидающие смерти старики удивленно подымают головы.
За окном звонко скрипит снег. Фыркают лошади.
Со двора кричат:
— Эй, выходи!
Туба баюкает сына.
Ноябрь, 1942 г.
Молитва
Наконец окончился день. Отрыдала, отпричитала толпа возле управы. Откричались осипшие полицаи. Те, кто остался, вернулись к хатам.
В страшную, чужую, немецкую даль, кто знает, на какое горе угнали еще полтораста односельчан. От тех, кто ушел раньше, не было ни писем, ни вестей. И этим никто не сказал: куда, зачем их везут, вернутся ли они, или надо навсегда проститься с селом.
Они брели вслед за подводами на гору горячим июньским шляхом. Шлях вел на станцию. Им вывозили хлеб, им угоняли коров на прокорм немцам, И так же, как тогда, всхлипывая, причитая, вслед по обочинам бежали старухи и ребята. Полицаи, матерясь, гнали их назад. Старухи отставали, ребята рассыпались по полям.
А те уходили все дальше. Пыль подымалась, густея. Уж нельзя было узнать родных лиц. Только мелькнет порой знакомая рябенькая кофта. И снова пылища да чужие спины.
Вот уже ни кофты, ни косынки не узнаешь. Не отличишь — люди ли идут или, может, гонят на станцию стадо. Клубит дорога. Пестрит то белое, то темное что-то...
Старухи еще долго стоят на пригорках. Потом ковыляют назад, оглядываясь, сморкаясь. Остается на горбочках только три старухи. Моя хозяйка среди них. Жжет солнце. Пусты поля. Лишь изредка закурится колея, сглаживая на дороге последние следы. Хозяйка зажала левой ладонью рот, словно боится, что оттуда вдруг вырвется страшный, огромный крик. Время от времени она подымает правую руку, крестит воздух. Опять замирает. Опять крестит.
Тогда был полдень. Теперь — вечер. В селе тихо, пусто. Слезы выплаканы. Работа на ум не идет. Уже не надо простаивать с узелочком возле бюро труда в районе, где заседает комиссия, отбирающая людей в Германию. Не надо целовать руки врачей, переводчиков, писарей, склоняться перед паном старостой, упрашивать, чтоб вычеркнул родных из списка. Незачем советоваться с соседками, как наслать на внучку часотку.
Тихо в селе. Безмолвно в хате.
Наплакавшись досыта, ушла с остальными Маринка. Две недели назад ей стукнуло четырнадцать. Она стала достаточно взрослой, чтобы быть батрачкой немецкого богатея.
Она положила в мешок поверх хлеба да платьишек стеклянное монисто и тетрадку с переводными картинками.
Мы с хозяйкой остались вдвоем. Кроме внучки, у старухи не было никого.
В хате сделалось уже сизо, сумеречно. Только в углу мерцала фольга на огромной, убранной кленовыми ветвями иконе.
С той поры, как старший полицай ввалился и сказал, что Маринке нужно собираться в Германию, хозяйка ежевечерне меняла зелень в красном углу, до света простаивала на коленях. Плакала и просила, просила, просила...
Если б на месте Иисуса был обыкновенный человек, он бы не выдержал. Вырвал бы гвозди из пробитых рук, сломал деревянный киот, чтоб подойти, сказать хотя бы одно утешительное слово. Христос оставался недвижим. Равнодушно глядели с иконы несоразмерно длинные глаза, измалеванные натарелой рукой греческого монаха.
Хозяйка свято верила в бога. В то, что он добр и справедлив, что ему дорог каждый человек в селе и на земле, что он способен отвести любое несчастье, стоит только попросить как надо. И она повторяла молитвы, кафизмы, псалмы. Все, которые знала.
Соседи рассказывали, что прежде она чуть не каждый пост ходила говеть то в Киев, то в Почаев. Однажды даже ездила в Афон. Иисус в золоченом окладе был оттуда.
Старуха из-за бога не пошла в колхоз. Из-за него, из-за закрытой церкви ворчала на советскую власть. Помню, каким праздником был для нее день, когда немцы собрали первый сход, когда переводчик сказал, что будет вновь открыта церковь. Вернувшись, она без конца целовала стекло иконы.
— О, господи мой! Благодарю тебя, господи, что дал дождаться! Дожила, господи, до воскресения твоего.
То было почти год назад. Сбылось обещание переводчика. Церковь открыли. Вновь крестили ребят, венчали молодых, отпевали покойников. Старуха не пропускала ни одной службы.
Теперь я ждал, что она придет молиться. Она не приходила. Сидела на присьбе, положив на колени искривленные ревматизмом беспомощные ладони. Она глядела на запад. Там, меж полями, шел столбовой шлях, которым увели внучку.
О чем она думала? Что хотела увидеть? С каким вопросом обращалась к тускнеющему небу? Глаза, запавшие глубоко, были недвижны. В них желто, мутно отражался закат. Было в них такое отчаянье, такая мука... Нет, я не мог их видеть!
Я лег, не зажигая огня. Лежал, не шевелясь, полный одного желания — уснуть. И лежал без сна час за часом.
Она вошла. Ее почти не было видно. Она долго стояла в дверях. Прислушивалась, должно быть.
Вдруг от двери донесся протяжный, глухой звук. Не то вырвавшийся сквозь сжатые губы стон, не то конвульсивный удар лопающегося от горя сердца.
Старуха там же, у порога, упала на колени. Поползла к иконам. Остановилась. Опять поползла.
Я услышал, как упала на лавку ее голова.
Из тьмы, еле слышный, оттого еще более мучительный, дошел вопрос:
— Скажи, господи, за что? Може, я прогневала тебя? Но дытына за что? Дети людские за что?
Опять долгая тишина. Шепот:
— С именем твоим на устах творят нечеловеческое, господи. Мучается, гибнет народ. Иль не видишь ты?
Вновь слышу только частое, прерывистое дыхание. Казалось, старуха, застыв, ждет ответа. И погодя — отчаянный, свистящий шелест:
— Неужели спасенья от них нет? Кто избавит от лиха? Кто, господи?
Тень в немом ожидании замерла на полу. Недвижно темнели в углу бумажные, деревянные, рисованные, литографированные святые. Среди них большой, покрытый фольгой, давно привыкший к вздохам и слезам, безответный спаситель. У него придавленная к земле женщина спрашивала снова и снова:
— Кто избавит, господи?
И не было ответа.
Не знаю, сколько времени прошло. Или напало забытье, или мысли увели далеко, надолго из хаты. Когда очнулся, когда стал видеть и слышать, мне показалось, что брежу. Я слышал слова молитвы, но не мог поверить в них. Такого не могло быть. Все же такое было.
В хате стало куда светлее. Наверное, ущербный месяц поднялся уже высоко. Зеленые квадраты лежали на полу. Старуха стояла на коленях, высоко подняв голову. Она крестилась медленно, истово, плотно прижимая к плечам сложенные пальцы.
Вся она — выпрямленная спина, мерцающие внутренним светом глаза и отчетливые, спокойные движения острого локтя — была полна новой, недавно обретенной неожиданной надежды.
Странные, никогда здесь прежде не слыханные слова обращала она к старому богу. Старуха молилась о большевиках, которые сводили людей в колхозы и закрыли церковь, о том, чтоб не брали их вражьи пули, чтоб скорее вернулись они, спасли людей и людских детей.
с. Вильховая. Июль-август, 1942 г.
Сливки
— Это есть сливки?
Шеф-барон Циммерман, еще недавно просто герр Циммерман, хозяин небольшой пивной в Галле, оттолкнул стакан. Белесый кофе плеснулся на скатерть.
Хотя было уже время завтрака — семь часов по берлинскому — в комнате не рассасывался промозглый полумрак. Под добротный, довоенный, конечно, коричневый пиджак забиралась сырость. Дождь хлюпал в сырые стекла. Неужели начинается русская зима?
Циммерман поежился. Втянул глубже в воротник короткую бритую шею. Буркнул переводчику:
— Старосту!
Хлеб, куриное рагу, мед были безвкусны, он лениво перетирал их вставленными зубами. Неужели уже зима? Почему они не сдаются, черт возьми! Нет, что ни говорят, в России тяжело. Уже месяц сидит он в этом селе с азиатски трудным названием. Конечно, поправился. Дома было голодновато. Но дело?... Дело совсем не зер гут. Комиссар, провожая, говорил:
— Вы должны быть тверды. Никакой сентиментальности! Вы представляете немецкую державу, дисциплину, порядок в трех завоеванных селах. Главное: вывезти для армии и райха как можно больше продуктов. Как можно больше!
Сказал — выполняй. А тут, чтоб заставить кланяться при встречах, пришлось заказать кожаные перчатки — бить по мордам. И все же комиссар округа недоволен. Вчера будто между прочим намекнул: двух шеф-баронов за невыполнение приказов послали на фронт.
Он уже знал, что такое Ostfront{1}, и страх, огромный-огромный, словно приплюснул барона к земле. Что хотите, только не туда! Холодом дунуло в лицо. Как сквозь метель увидел: в открытых дверях, держа впереди мокрую фуражку, явился староста.
— Гут морген, пан барон!
Циммеран тряхнул головой. Снег, перемолотый с мерзлой землей, который взлетал у самых глаз при воспоминании о фронте, замельтешил, тускнея. Барон ткнул пальцем в стакан:
— Это что есть?
Староста глядел обалдело.
— Кава{2}, пан комендант.
— Кава? Это помой! Русский грязь!
Белые, рыхлые комья опять начали взлетать.
Шеф бил кулаком о стол:
— Вы саботаж. Почему приказы не выполнены? Где молоко? Это сливки? Чтоб я умираль из-за вас? Хватит! Не верю! Буду сам. По-немецки. Через полчаса привести виновных. Через пятнадцать минут.
Он еще пылал гневом на всех проклятых русских, которые сговорились спровадить под пули его, Циммермана, когда запыхавшийся староста впихнул в комнату высокую женщину в мокром, обтянувшем голову платке.
С порога староста попросил переводчика:
— Скажи пану, Бондарчук, это Марфа, самая зловредная по молоку. Не по шесть, как приказано, по три литра не носит. Да воды хлюпает.
Женщина возмущенно подалась вперед:
— Брешет он. Как пес, брешет. Я винна, что корову пасти негде. Молоденькая она. Двухлеточка.
Проговорила и замерла, осматриваясь. Марфа еще ничего толком не понимала. Ни того, зачем прибежал к ней в хату сам староста, погнал, даже не дав одеться. Ни того, что хочет от нее этот откормленный немец. Нешто вправду из-за молока? Да где ж взять его больше? Разве кто подглядел, что порой тайком нальет полкварты ребятишкам?
Переводчик равнодушно играл новенькими часами. Барон, не мигая, по-бабьи, глядел на заляпанные свежей грязью жилистые ноги женщины, на круглые следы пяток по навощенному полу. Брезгливо оттопыривал нижнюю губу. Вот они, русские, то бишь украинцы! Дикари! Страх на них нагнать! Стукнул кулаком о стол.
— Она что, не признает немецкий закон?!
Женщина передернула плечами. Что-то быстро сказала старосте. Переводчик шепнул:
— Спрашивает, почему пан кричит?
— Смеет спрашивать? Молчать! Кто такая?
Марфа глядела, не опуская глаз, как даже немка не смогла бы.
— Сам поди видит, не пани. Селянка.
Барона охватило благородное древнеарийское негодование.
— Кто такая? Коммунистка? Кто муж? Комиссар?
Староста выступил вперед, пришептывая, заспешил:
— Муж с красными ушел. Активистом был. В колхоз из первых побежал. Другие пришли, он все воюет.
Опять настойчиво, как ледяной призрак, мелькнула перед Циммерманом мерзлая земля, перепаханная артиллерией. Русская, плодородная, ненасытная. Если б не такие — наверно, кончили бы давно.
Сквозь зубы процедил:
— Вон как... муж у большевиков, а ты воду вместо молока.
Женщина сказала угрюмо:
— У меня ж дети.
— Дети? Какое мне дело до советских щенят.
Смотрел в упор. Ждал, когда упадет на колени, потянется к руке. Видел потрескавшиеся, зло сжатые губы. Они дернулись резко.
— Что она сказала?
Переводчик поколебался. Все же передал:
— Говорит, если такое немецкое право, пусть пан-барон возьмут корову, доят сами.
Тренированный, увесистый Циммерманов кулак ударил в запрокинувшееся лицо Марфы.
— В жандармерию!
Левой рукой вынул из кармана платок с нежно-голубой каемкой. Аккуратно обтер правую. Потребовал коней. Объезжал села и чувствовал свою силу, и радовался: так послушно текли навстречу мирные, безлюдные, ничем не угрожающие поля.
Марфин же день прошел по комнатам, по подвалам жандармерии. Ее били. Кулаком. Резиной. Снова кулаком. Требовали признаться, что подмешивала в молоко известь, что к тому же подбивала других. Она отупела от боли, голода, окриков. Не понимала ничего. Просила пожалеть, потом вновь дерзила.
Уже ночью втолкнули в погреб. Полицай сказал в напутствие:
— Дочекалась. Повесят тебя.
Спочатку она поревела. Потом успокоилась. Пугают, сволочи! Разве такое бывает, чтоб за молоко вешали. Подержат, ну и выпустят, конечно. Только вот дома как?
Стала думать о ребятах: о том, чтоб старшая десятилетняя Валюшка не наделала пожара, когда станет топить, чтоб не забыла запереть кур на ночь, а то еще хорь заберется, чтоб не обкормила меньшего кавунами.
Мысли были привычные. Почти забыла, что не в хате. Легла на пол. Поежилась от студеной земляной сырости. Подложила ладонь под щеку. Втянула под юбку ноги. Стало будто теплее. Под головой совсем по-домашнему скребла мышь.
Может, староста, жандармерия и сам барон приснились — и только. Война и немцы тоже, может, привиделись. Мышь, похоже, ворошится за печкой. Пахнет огурцами. Придет же в голову такое, будто за молоко вешают...
* * *
В воскресенье по дворам пошли полицаи. Выталкивали людей на улицу. Оцепили базар. Весь народ гнали в другой конец площади, к новой школе. Там с прошлой осени основалась жандармерия.
Женщины прятали под платки курчат и лук. Спрашивали испуганно:
— Что это такое, молодицы? Арка, может? Так не похоже...
Никогда такого не видели. Будто б рама без навешанных створок стоит на горбочке. Новая, видно. Земля недавно взрыта, только что притоптана. Щепа вокруг. Три бревна: два торчком, одно поперек. Веревка раскачивается.
— Что такое в самом деле?
Вдруг пошло шепотом, мурашками по толпе:
— Виселица. Вешать будут.
Кто сказал первый — не понять. Старики ли вспомнили страшные дедовы рассказы зимой на печке. Кому ли бывалому пришел на память восемнадцатый год, иль встала перед глазами хлопца картинка — пять повешенных декабристов.
Жались друг к дружке. Когда готовится такое — в одиночку холодно, страшно. Говорить громко — голоса не хватит. Молчать — еще хуже. Стоит над толпой глухой гул.
— Страх какой. Да еще при людях.
— Разве совесть у них есть?
— Кого же это?
Вышли немцы. Человек десять. Все одинаковые. Каски на лоб. Штыки, как ножи. Полицаи стали, который в чем. Барон поднялся на крыльцо. На фуражке медная птица от уха до уха. Горит, начищенная.
Толпа шатнулась. Тревожно заголосив, шарахнулась от немцев:
— Да тож Марфа, Марфа!
Люди сжимались все теснее. Ощетинивались сотнями напряженных, словно металлических глаз. Все шире становилось истоптанное пространство меж ними и серыми солдатами. Еще никто не выкрикнул проклятия. Никто не поднял сжатый кулак. Но уже невидимая, непреодолимая прошла по площади — по подорожнику и подсохшему навозу — черта. Еще глухо, но уже ясно грозила чем-то пустая полоса обыкновенной сельской земли... Примятая трава выпрямлялась, шурша.
И те, у виселицы, почувствовали. Солдаты нагнули головы вперед. Барон резко махнул рукой: скорее!
Когда пришли за ней в погреб, решила: «Ну, вот и выпустят». Вдруг солнце, толпа, сотни голосов. Марфа оглядывалась удивленно. Что такое, боже мой!
Она не успела ни понять, ни испугаться. Так и повисла с удивленными глазами.
Была весна
Не знаю, как звали его и ее. Не знаю, были ли они мужем и женой, или связала их фронтовая любовь. О них очень мало узнали мои односельчане, еще меньше — жандармы.
Они были из одного партизанского отряда. Оба молоды. И это было весной.
Накануне в ближайшей дубраве просвирепствовал бой. Партизаны, прорвав кольцо немцев, ушли далеко на запад. Через сутки под вечер двое появились в сельском медпункте.
Высокий парень в заскорузлой шинели родного серого цвета нес на руках девушку. Ее бескровное лицо было запрокинуто. Правый рукав фуфайки с вылинявшим красным крестом болтался пустой.
В тот тревожный день в амбулатории одиночествовал только старик фельдшер. Звали его селяне Старый Терень. Фельдшер, свободный от больных, гладил ветхие, который раз стиранные бинты.
Парень вошел, ничего не сказав, положил девушку на клеенчатый диван. Старик поднялся со стула. Костистый, сутулый. Он тоже молчал. Только смотрел, словно не веря. Глубокие морщины, в первую минуту стянувшиеся на лбу в тугой жгут, медленно разглаживались. Слушая, как разгорался, потом глох в отдалении бой, Терень ждал, что к нему, может, принесут мальчишку, из-за любопытства попавшего под шальную пулю, или полицая, немца, наконец. Партизан он не ждал. За помощь им грозила публичная казнь.
Партизан он не видел прежде. Но, глядя на молодое лицо парня — в поту и мазках грязи, белесое, простое, похожее на будто уже виденное, старик понимал: это не полицаи, не немцы. Это — свои.
Парень облизнул обветренные губы. Сказал хрипло:
— Мы отстали от своих, товарищ врач! Она ранена в грудь. Сделайте, что надо.
Слово «товарищ» взволновало старика. Он замешкался с ответом. Тот, должно быть, по-своему объяснил промедление.
— Не бойтесь. Мы скоро уйдем.
Фельдшер, чтобы вернуть спокойствие, долго мыл руки.
Под повязкой из платков и индивидуальных пакетов, обмотанной вокруг груди девушки, вскрылась рваная рана, полная кровянистых сгустков. Чем дольше проходил осмотр, тем мрачнее становился старик. Он понял: положение раненой серьезно. Понял еще: чем бы это ему ни грозило — он не отпустит девушку из больницы. Он разогнулся. Перевел взгляд на партизана.
— Дело неважно, молодой человек. К сожалению, неважно. Боюсь, задето легкое. Ей нужен абсолютный покой.
По лицу парня пробежала тень, похожая на испуг... Он сказал тихо:
— Я должен ее забрать. Понимаете?
— Понимаю, но нельзя.
Негаданный гость шагнул к фельдшеру. Их лица сблизились.
— Вы знаете, что будет, если ее захватят?
Терень ответил, как мог, спокойно:
— Зачем же захватят. Она ранена и женщина. И все попрятались сейчас. Куда б вы ее забрали, юноша? В лес? С такой-то раной?
Двое мужчин говорили шепотом. Девушка не подымала век. Не то все еще не пришла в себя, не то уснула.
Старик спорил с обветренным партизаном и в глубине души удивлялся себе: будто рядом с ним и он стал тверже.
— Нет, нельзя. Хотя бы день-два.
— Вы и о себе побеспокойтесь, доктор. Те, сволочи, еще с вами расправятся.
Сказал, и точно напомнил о недавно объявленном приказе. У Тереня шевельнулась и мгновенно спряталась, устыдившись, трусливая мысль, что, в самом деле, надо бы побеспокоиться о себе.
Фельдшер ласково положил руку на твердое плечо парня.
— Зачем вам за меня волноваться. Ее пожалейте. И себя. Вам бы, пожалуй, лучше скрыться пока.
— Я останусь с ней.
Молодой партизан отказался воспользоваться кроватью фельдшера, лег у порога, завернувшись шинелью.
Терень придвинул стул к кушетке. Сел, опустив меж колен руки. Привычный дежурить над больными, он не хотел спать: небывалые мысли кружили голову.
Девушка стонала во сне. Парень всхрапывал у порога. Старик думал: о себе, желавшем спокойно доработать до конца, о своей старой жизни и почти забытой молодости и еще о многом таком, что, пожалуй, не сумел бы передать словами.
Эти двое пришли — повернули его жизнь, будто обладали силой и правом распоряжаться ею. Боялся ли он, помогая им? Да, боялся. Но нечто более сильное, чем страх, заставляло его делать именно то, чего он боялся. И он знал — если б не послушался этого «нечто», — до смерти совестился бы глядеть людям в глаза.
На дворе, смывая остатки снега, шелестит дождь. Кто-то, чудится, хлюпает по дороге. Терень прислушивается. Нет, никого! Только ночь — молодая, весенняя, за несколько часов изменяющая землю.
Старик продолжал думать о тех, кто спит около, о том, что они годились бы ему во внуки, о том, кто они друг другу и почему выбрали для себя такой тяжелый путь.
Он глядел на раненую. Ее курчавые волосы рассыпались по подушке. Губы полуоткрыты, грудь покачивает одеяло.
Разгоряченная лихорадкой, она казалась совсем девчуркой. Было страшно подумать, что это юное, полное сил тело, которому жить да жить, издырявят пулями, сделают трупом. Или не задумывалась она, что ей грозит, или, правда, есть у этой молодежи великая вера...
Парень неожиданно поднялся, спросил, который час, и, взведя курок автомата, вышел на улицу. Девушка, должно быть, услышала шум, вздрогнула, просыпаясь. Немного погодя она улыбнулась.
— Это вы, доктор?
— Я, я. Не беспокойтесь. Как вы себя чувствуете?
— Кажется, лучше.
— Вот и хорошо, — сказал Терень по привычке.
Он держал девушку за запястье, но думал не о пульсе, а все о том же, о чем думал, когда она спала. Сказал почти шепотом, словно себе:
— Сколько вам лет? Восемнадцать? Вам бы только жить да жить. А вы вон на что пошли. Зачем же, боже мой?
Девушка помедлила, нахмурившись.
— Зачем? Неужели надо спрашивать? А как бы вы сделали? Вот и он пошел. Я с ним.
— Он взял вас?
— Конечно.
— Как он мог? Вас ранили. А дальше? Фронт далеко. Ведь это ж только на смерть надейся.
Девушка долго лежала молча. Потом сказала медленно, должно быть, думая о далеком:
— Мне не хочется верить, что убьют. А если... Это ж война, доктор! Тогда кто-нибудь поживет за меня.
От этих слов у старого фельдшера стиснуло горло. Он поспешно встал. Шаркая, ушел из палаты. Туда, в соседнюю комнату, где Терень лег на свою узкую кровать, донеслись голоса. Он узнал их, не спутает ни с какими другими.
— Уходи, уходи. Тебе нельзя здесь. Меня, может быть, не тронут. Уходи! — просит она и, кажется, плачет.
— Ну, что ты? Зачем?
Это он, парень с автоматом. Хотя голос едва похож на его.
— Прошу тебя, родной. Уйди. Если будет тихо, завтра вернешься. — Это опять она.
— Не надо. Не расстраивайся. Ты знаешь, без тебя не пойду.
— А если поймают? Зачем же обоих. Неужели из-за меня ты им сдашься? Я буду знать, что ты со своими, мне будет легче.
— Не надо. Ты лучше засни.
Голоса доходят глуше. Усталый старик начинает забываться, но вдруг его оглушает чей-то вопль:
— Господи, жандармы!
Он вскакивает. Бежит в соседнюю комнату. За окном подводы, ставшие с разлету, шлепающие по грязи жандармы в синем. Их десятка полтора. В руках они держат взятые наизготовку винтовки.
Возле окна молодой партизан со стиснутыми скулами медленно, медленно поднимает автомат. Подымает, еще выжидая, еще будто не зная, стрелять или нет.
— Не стреляйте! Не надо! — кричит старик. — Они всех убьют. Больных. Ее...
Тот, у окна, разогнул указательный палец, готовый нажать синеватую стальную собачку.
Жандармы шлепают по грязи.
Позади старика шепчет девушка.
— Уходи, родной, скорее!
Парень оторвался от окна. Лицо серо, как камень. Безмолвно приложил губы ко лбу девушки, будто лоб этот был уже мертвый. Через противоположное окно выпрыгнул в сад.
Несколько выстрелов щелкнуло вдогонку. На крыльце забухали жандармские сапоги.
— Нельзя! Что вам надо? — пронзительно закричал Терень. Раскинув руки, он встал в дверях. — Сюда нельзя. Здесь больница.
Его отшвырнули.
Остального старый фельдшер не видел. Остальное ему досказали в разное время знакомые и соседи.
Девушку отвезли в район. Содрали одежду. Голую кинули в подвал полиции. Там она бредила в жару. Мерзла. Просила воды.
Начальник жандармерии, инспектора, переводчик поочередно и кучей спускались в подвал. Били резиной, батогами, шомполами. Спрашивали одно и то же:
— Кто ты, мать твою?.. Сколько вас? Куда идете, мать вашу...
Она молчала.
Ее кидали на пол. Дюжий рыжий начальник жандармерии, осклабившись, совал в ее рану на груди прокуренные пальцы. Скреб там ногтями.
Она закусывала досиня губы. Молчала.
Двое полицаев хватали ее за пятки, опрокидывали на спину, третий тыкал палкой, матерно ругаясь, хрипел:
— Скажи. Скажи. Скажи.
Она извивалась, мыча, теряя сознание.
Молчала.
Только в последний день услыхали голос девушки. Ей сказали:
— Тебе капут, если не скажешь, где тот, что с тобой был?
Тогда она улыбнулась.
— Так его не взяли? Расправится ж он с вами, сволочи!
Ее расстреляли в яру за поселком, где обычно расстреливали в те годы.
Хотя делалось это втайне, он, должно быть, узнал. Полицаи болтливы, когда пьяны. Над молвой нет цензуры. Он, наверное, узнал обо всем, и в районе началась паника.
Кто-то вечером на торном тракте обстрелял бричку прославленного жестокостью барона. Барон был убит, переводчик ранен. На ближней станции сгорел нефтесклад. Выйдя ночью по нужде из хаты, исчез инспектор полиции, недавно дослужившийся до бронзовой немецкой медали.
Распускающиеся придорожные кусты, кюветы, стога наводили страх на большое и малое начальство. Старосты старались не бывать дома. С комендатуры на всякий случай сняли флаг со свастикой. Полицаи вечером переодевались в рваные свиты.
А от села к селу ходили рассказы про партизан, которыми командовал высокий белесый парень со шрамом на лице, похожим на след подковы.
Разыскал ли он себе товарищей, вернулся ли в район действовавший здесь раньше отряд, или был он капсюлем, который поджег готовый взорваться порох? Только вначале говорили о десятке всадников, потом о пятидесяти, после про сотни.
До Тереня тоже доходили эти рассказы. Он уже не работал в своей амбулатории. Его после ареста послали на поле сторожить прошлогодние скирды.
Услыхав новое, он подолгу сидел, недвижно прислонившись к соломе, вспоминал тех двоих и, сожалея, думал, что поздно ему учиться так верить, как они, что распускаются деревья — партизанам теперь легче, слава богу...
В ту пору на Украине была весна. Зарастали полынью прошлогодние воронки. Разлагались мелко присыпанные трупы. В вербах куковали кукушки, суля кому-то после войны долгие годы. Была война, и все-таки была весна!
Дума о Калашникове
Поздней осенью сорок второго года я узнал, как слагаются былины.
Было чертовски трудное время. Фронт уходил все дальше на Кавказ, на Волгу. Все лютее пановали немцы. Пустели села. По ямам, по ярам прятались от Германии молодые. И каждым вечером, непохоже на людей, завывали избиваемые в управах. И на базарных площадях набухали трупы повешенных.
Страшное было время на Украине.
Может, в иных краях было хоть немного легче. В наш степной заулок не доходило бодрого слова. Хотя бы одна весть о победе своих! Хотя бы намек на ослабление захватчиков! Только новые рассказы про расстрелы, виселицы, наборы в неметчину.
Тогда я познакомился с Ерастом. Он жил в соседнем селе, где по воскресеньям становился базар, с краю, под яром. В ту пору в его неушитую, скособоченную хату стали завертывать хорошие ребята из уцелевших пленных, вернувшиеся теперь из городов, кому хотелось хоть немного отвести душу, не боясь соседских и родичевых ушей.
Когда расходился или разгонялся базар, и люди шли по домам, по родственникам, мы направлялись к Ерасту. Мы знали: там не будет сала, яичницы с луком, самогонки, а будет смердить прокисшим борщом... Зато там не встретится полицай или кто-нибудь из тех дядьков, что ждут не дождутся, когда разрешат арендовать мельницы.
Ераст слыл за нищего старца. Только он — широкогрудый, сорокалетний здоровяк, с гладким лбом и медленными движениями деревенского мечтателя — ничем, кроме слепоты, не походил на старика. Нищим он тоже не был. Объезжая округу на хромой, веревками запряженной кляче, Ераст честно зарабатывал ломоть хлеба и пригоршню пшена, которые кидали ему в торбу. У него была потрепанная, но отличная гармонь, широкий степной голос и неисчерпаемый запас песен, не жалостливых — о несчастной доле да забытой могиле, что в обычае у слепых, — Ераст пел только старые, добрые украинские песни, что зовутся думами: про казачьи походы, про Сечь, про удаль.
Вечера в Ерастовой хате проходили одинаково. Ребята, обычно насупленные, здесь снова становились знакомыми советскими парнями. Вспоминали, как дрались в первые дни войны. Костили немцев и всякую прислуживающую им сволоту. Жадно допрашивали друг друга: «Сколько можно так сидеть? Бьют же их где-нибудь. Не везде же такая степная глухота!».
Опять мрачнели, ничего не добившись. Просили Ераста петь. И от его песен становилось горячо в груди и почему-то совестно глядеть товарищу в глаза.
Все переменил один вечер.
Войдя в хату, я увидел обыкновенное: за непокрытым столом знакомые ребята. Единственная на безденежную компанию поллитровка. Пара луковиц. Щепотка соли на тряпице. Возле лежанки на осолончине, как обычно, сидит Ераст. Напряженно выпрямленный, он был весь обращен в угол напротив. Туда же глядели его белые глаза, похожие на два круто сваренных очищенных яйца. Туда же смотрели все, кто был в хате.
Вниманием владела ничем не примечательная местечковая бабенка — из тех, что перепродавали красильные порошки, иголки, крестики и прочую дребедень. Она говорила бойко, словно лузгала семечки:
— ...Вот, значится, вывесил той житомирский гебитскомиссар велику объяву. Так и так, мол. Кто, мол предоставит мне этого самого Калашникова целого или мертвого, получит от немецкой власти десять тысяч карбованцев.
Она остановилась. Быстро отхлебнула из чарки. Отерла губы концом платка. Все ждали молча. Только Ераст придвинулся нетерпеливо.
— Что же, сыскался такой гад?
Бабенка отмахнулась от него, как от мухи:
— Погоди, не треплячай. Все скажу, — и заспешила дальше. — Весь Житомир загудел прямо. Где же, мол, такого поймаешь, если он никаких тебе немцев не боится. Попробуй, поищи его! Одно слово: огонь-человек. Да и охраны, может, вокруг него тыщи... Весь день про одно, весь день про одно говорили. То суббота, значит, была. А в воскресенье раненько спешу я на базар. Гляжу: что такое?... Поравняется человек с той объявкой и станет, глаза округлив и рот открыв. И — другой. И — десятый. Все, кто не идет. Глянула я — и у самой ноги к земле приросли... Над той немецкой объявкой другая висит, еще больше: «Кто, мол, приведет ко мне гебитскомиссара живого или побитого, сто тысяч карбованцев получит». Да подпись через весь-то лист, размашисто так — «Калашников».
Секунду длилась тишина. Потом кто-то захлебываясь, выкрикнул:
— Вот это здорово!
Бабенка исчезла среди бросившихся к ней возбужденных ребят. Ей жали руки, обнимали минуту назад чужие люди, требовали все новых подробностей, никак не могли насытится ими. И когда бабенка ушла, долго еще радостно гудела Ерастова хата. Только сам хозяин молчал. О чем-то неотвязно думая, глядел все в тот же угол белыми незрячими глазами.
Много было страшного, горького, такого страшного и горького, что люди еще не выдумали достаточно тяжелых слов, чтобы рассказать про то, что пережили мы за поднемецкие годы. Но и радости были у нас. Первой из них была весть о Калашникове.
Чуть ли не каждый день сообщались свежие подробности о нем. Они передавались от села к селу с быстротой, на какую способна одна лишь весть, горячо желанная людям. Вчера шептали, что он явился в Бердичев в форме немецкого генерала.
— Весь в золоте, как церковный иконостас. С ним были офицеры, рота солдат, машина. Фашисты оробели перед важным начальством. Выдали добрую половину амуниции со складов.
Сегодня говорили, будто он показался на военной дороге под Винницей и все встречные обозы отправлял разгружаться в леса. А к вечеру приносили опять новое: дескать, с конницей и пулеметами ворвался он на станцию под Киевом, где стояли эшелоны с молодежью, отправляемой в Германию. Выпустил хлопцев и девчат, и, чтоб не цеплялись к ним, каждому выдал удостоверение по немецкой форме, с орлатыми печатями. По его, мол, Калашникова приказу они вертаются домой.
И о каком бы невероятно лихом фортеле ни повествовали, люди верили, радуясь: сейчас же спешили пересказывать дальше. А если и находился какой скептик, мгновенно шикали. Дескать, это тебе не газета! В газете немцы могут писать что вздумают, народ же зря брехать не станет!
...Загомонили села. У колодцев, на току, в хатах, в учительских квартирах только и слышно стало про него, про Калашникова. Никто в тех рассказах не мог равняться с Ерастом. Стоило ему начать — и людей будто кто спрыскивал живой водой. Да и сам Ераст ожил, повеселел, как пошла молва про лихого партизана. Прежде было он с какой-то непонятной тоской передавал даже самые залихватские песни. Неожиданно, на полслове, обрывал думу про Кармелюка или Бенду, зло откидывал гармонь.
— Э, что петь! Тилько смутно делается. Скилько було геройских людей.
Теперь Ераст пел охотно, без уговоров. И, окончив привычные мотивы, будто без всякого порядка, начинал пробовать мажорные лады гармони. Выждав немного, к ней присоединялся Ераст. Обычно он начинал негромко, словно между прочим:
— То все давнее. Про теперешнее лучше послушайте. Вы про Калашникова чули? Про него вся Украина не зря говорит. А думаете он какой далекий? Здешний почти что: из-под Христиновки. Есть там село верстах в пятнадцати. Там он вырос, оттуда теперь почал. Говорили мне верные люди.
Голос Ераста креп, набухал силой. И сам он, выпрямляясь, делался еще выше и смелей.
Тихо становилось в хате, сколько б там ни было народу. Лишь женщины, подперев щеку рукой, вздыхали время от времени. Слепой рассказывал плавно, подробно, что так любят селяне, про то, как рос парень, первый выдумщик и верховод, как от соседа-немца еще хлопцем выучился брехать по-немецкому, не хуже, чем по-отцовски, как стал добрым воякой — лейтенантом. И еще на початку войны где-то за Львовым ночь, говорят, один бился против немецкого взвода.
Много немцев отправил в украинскую землю... Только прострелянного, беспамятного взяли его.
Но не захотел Калашников, врагам на радость, от голода сдыхать. Подобрал ребят молодцеватых, как сам. Когда погнали их на работу, засыпали они часовому глаза табаком. Разоружили. Раздели. И, одевшись фашистом, крича по-немецкому, провел лейтенант своих товарищей через город. Там встречную машину забрал. Наутро приехал в родную хату.
Но не радость, а лихо встретило его на пороге. Не застал он меньшего брата, сгубили его в плену. Сестры не увидел. Давно угнали ее в неметчину, пропала там где-то без вести. Только старики бедовали, о детях плача.
То же лихо увидел он по селу. Ни мужиков, ни молоди. Всех их сгубили или угнали немцы. Плач да стон был под каждой крышей. Плач и стон в управе, на поле. Людей пытали, нагаями гнали на работу немецкие бароны и своя, им за псов прислуживающая сволота.
Узнал он: по всей Украине то же лихо, какого не видела она прежде, родная, ни от турка, ни от другого лютого врага. Закипело у Калашникова сердце. Сказал он своим старикам:
— Жалко мне вас, батько! Жалко вас, мамо! Сказать не могу, как жалко. А Украину того жальче. Вы уж простите. Не могу я в хате сидеть, вашу старость хранить. Должен, говорит, я людям показать, как с немцами управляться. Обо мне не горюйте. Не так ворог силен, как себя малюет. Если же вас здешнее начальство захочет обидеть, — это им дайте.
Вложил он в руку отца бумажку. На ней написано было: «В том, что я воюю, отец и мать не виновны. За всякую обиду, причиненную им, побью по сто немцев».
Обняв стариков, зубы сжал, чтоб слезы не выпустить, и ушел. С того часа не стало немцам покоя. Ни я, а может, никто не знает, сколько отличных парней нашел он в помощники, в товарищи к себе. Какие отряды собрал под команду. Только показалось, наверное, немцам, будто на нашей земле явились враз сотни Калашниковых, одинаковых лицом, бесстрашием, ухваткой. Страшней всего для фашистов стало, что не прятался Калашников по лесам, не нападал, крадучись, ночью. Появлялся среди бела дня, словно не они, а он был хозяином на Украине. Являлся таким, что какой-нибудь захудалый комиссар даже подумать не смел, будто то может быть партизан. Выходил из блестящей машины красивый, гордый, в полной форме какого-нибудь там обер-офицера, в орденах и почетных лентах. Властно приказывал на чисто берлинском языке. И комиссар вытягивался, словно проглотил кочергу, забывал все слова, кроме «слушаюсь», как мальчишка бежал выполнять наказ.
Только позже получал немец через солдата иль находил на столе записку и узнавал, что то был Калашников, и дурел от злости, звонил в соседний город — предупредить. Оттуда ругались по телефону, потому что сами уже успели остаться в дураках.
Рассказу, казалось, не будет конца. Одна другую сменяли истории о выпущенных из лагерей пленных, жандармах, повешенных перед крыльцом жандармерий, обозах, отправленных к черту на кулички, о комендантах, комиссарах, шпиках, полицаях, которых провел, заставил себе подчиниться бесстрашный партизан.
Слушатели хлопали себя по коленям, хохотали, заставляя звенеть стекла и стаканы. Они забывали, что хохотать над немцами запрещено. Они чувствовали, что не бароны в задранных к небу картузах, а они, селяне, хозяева на своей земле. Пусть попробуют немцы справиться вот с такими ребятами!.
Смех обрывался, когда кто-либо из слушателей вспоминал:
— А со стариками его как?
Ерастова гармонь замолкала. Густые брови над белыми глазами сходились сурово, прямо. Голос становился строгим, медным будто:
— Сами должны понимать. Забрали их. Запытали до смерти.
Помедлив, Ераст продолжал:
— Через немного дней приехал в тот район великий немецкий начальник. Приказал созвать комендантов, переводчиков, фольков. Их ловили по одному, привели на плац.
Вышел к ним начальник, чернее тучи, — только уж в советской форме. Сказал:
— Знайте! Вызвал вас я! Зовут меня Калашников. Слышали? Сколько вас всех есть?
Оказалось, немцев двести двадцать.
Сказал им Калашников во второй раз:
— Всех бы вас надо побить. Земле было б легче. Предупреждал я: побью сто за отца, сто за мать. Так и будет. Последние двадцать пусть идут. Пусть в Германию идут, пока пройти можно. И, если жить хотят, пусть дорогу на Украину забудут.
Своей рукой перестрелял он их двести. Над яром, куда жандармерия скинула его замученных стариков, приказал сложить их в две поленницы. В первой — сто. Во второй — сто. Возле первой вкопал столб, на нем написал: «Это за батька», возле другой — столб: «Это за маты».
А хату свою спалил, чтоб под родной крышей вороги не селились.
Так кончал Ераст, и увесистая наступала вокруг тишина. Он молча принимал от хозяйки какой ни есть дар, твердо шел к повозке. Мотря дергала вожжи. Коняка, покачавшись, трогала возок. Вез дальше Ераст думу про Калашникова.
Мы тогда встречались редко. И каждый раз удивлялся я Ерастову рассказу. От дня ко дню пополнял он его новыми подробностями, будто поднимал их Ераст прямо с дороги. Менялись, делались былинней слова. Наш парень становился похожим на тех удальцов, про каких пелось в любимых давних песнях.
Однажды вечером, застав Ераста одного, я спросил, зачем он старается сложить такую сказку. Или сам он верит, что есть такое, что есть Калашников?
Ераст долго не отвечал. Он сидел перед лежанкой, где пеклась картошка. Подкидывал хворост. Огонь разгорался. Розово светились неподвижные глаза.
Почему-то не верилось, что глаза слепы, наоборот, думалось, они видят и знают то, чего не видят и не знают иные.
Наконец, Ераст сказал:
— А не все одно, есть он или нет. Может, есть. Может, нет. Может, один. Может, их, Калашниковых, не перечесть. Не ты, не я — народ складывает про него сказку. Разве мы с тобой знаем, что было вперед: казак или песня про казака? Накипело у иного на сердце, да не у всякого сила и смелость есть. Задумается он, что бы сделал, коли б сила была. Один сказку сочинит, другой подхватит, свое наболевшее докладет. А дойдет до смелого да сильного — сказка делом станет. Думаешь, дума людская только позади дела идет? Коли нет Калашникова — еще, значит, будет. Люди не соврут. Раз такое говорят — нужен он им, как хлеб.
Он поднял голову и упрямо закончил:
— Есть он. Есть — и все!
* * *
Прошло недели две. Слухи о партизанском командире не утихали. Поговаривали даже, будто видели его в ближайшем городке.
И однажды снежным утром, когда люди собрались на наряд, из соседнего села принеслась поразительная весть: Калашников был там. Его встретил вечером на дворе полицай Гриц Лаврук, по прозвищу Пуколка. Полицай выструнился, завидев машину, а в ней немецкого офицера. Офицер по-украински приказал подойти. Забрал из рук Лаврука винтовку. Спросил строго:
— Какая винтовка у тебя? Советская? А ты, гад, немцам служишь. Иди, проси, пусть свою дают.
Машина стала у первой от дороги хаты слепого Ераста. Калашников ужинал там.
Через час я был у своего приятеля. Застал рубчатый след шин возле ворот, торжество в хате. Праздник был на столе, где лежал белый офицерский хлеб, по-праздничному хлопали двери, впуская все новых любопытных. Именинником выглядел в заветной вышитой сорочке Ераст.
Слепой повернул на шаги дышащее гордостью лицо. Заговорил, не ожидая вопроса:
— Он был у меня. Он самый. Вот тут он вечерял!
Ераст, волнуясь, рассказал, как услышал шум машины, стук в окно, тихий властный голос:
— Открой, хозяин!
Ераст откинул щеколду. Мимо, лязгая оружием, скрипя промерзшими сапогами, прошло шестеро. Отчетливый, военный голос переднего:
— Добрый вечер, хозяин! Поужинать можно у вас?
Голос вовсе не походил на осипший от водки и ругани полицейских, каких Ераст не переносил. Слепой поклонился:
— Будьте ласковы. Только какой у нас ужин. Лук да ячменники.
Тот же ответил:
— Ничего, хозяин! Нам лишь бы стол. Поедим свое. Видим, что не к старосте попали.
Хата наполнилась лязгом снимаемых автоматов, звоном ножей, запахом проперченных колбас, молодыми гулкими голосами. Ераст, напрягая слух, следил за тем, в котором признал командира. Тот из угла пригласил:
— Садись с нами, хозяин! Не стесняйся. Мы люди свои.
Не переча, Ераст сел так близко к неведомому гостю, что локтем осязал плотную шерсть его шинели.
Не видя его, слепой чувствовал, что это сильный, высокий человек с умными, усмешливыми глазами.
Не таясь, Ераст рассказывал, как живут люди, чего ждут, что слышит он, кочуя с гармошкой по ярмаркам и селам.
Гость слушал неторопливо, постукивая по столу пальцами. Только перед концом сказал:
— Знаем, что плохо. Знаем. Скоро будет лучше. Тогда, может, еще встретимся, песни послушаем. Люблю я старые песни, да сейчас времени нет.
Он встал. Негромко скомандовал:
— Выходите, хлопцы! Поехали!
И, обернувшись к Ерасту, добавил:
— Спасибо, хозяин! Прости, что побеспокоили поздно.
Ераст, испугавшись, что никогда не узнает, кто был его необыкновенный гость, спросил, торопясь:
— А кто же вы, простите, будете такие? С меня еще и староста спросит: кто, слепой черт, у тебя вечерял?
Командир, усмехнувшись, ответил с порога:
— Если староста спросит, скажите ему: Калашников был.
Когда оглушенный Ераст выскочил на двор, машина уже ушла. Ераст, босой, без шапки, долго стоял, слухом следя, как машина пересекала село, урча, взбиралась на гору, свернула на шоссе... Он стоял, когда уже ничего не было слышно, кроме шуршания ветра по снегу. Он дрожал от волнения, от холода.
Таков был нежданный конец Ерастового рассказа. И, спеша, он поднялся:
— Запрягай, Мотря. Нечего дома сидеть. Поехали!
Слепой песенник повез по селам продолжение думы про Калашникова.
Было на Украине страшное время. Удивительное было время на Украине.
Октябрь, 1943 г.
Увертюра
Студеным осенним вечером — под копытами звенела земля — в село вошел отряд. Отряд был конный, большой. Партизаны заняли всю заречную сторону до леса, до школы на опушке.
Они прорвались сюда с боями. Кони были мореные. Люди отощавшие. Они засыпали, едва присев в тепле. В хаты внесли раненых. Иные в бреду командовали, иные просили, чтоб убили, не трясли дальше.
Штаб отаборился в квартире директора школы. Штабисты сушили портянки над плитой. Грелись чаем из липового цвета. За столом хозяйничала жена директора, молоденькая, тоненькая, как восьмиклассница...
Штабистов было четверо. Трое задремали на диване. Командир ходил из угла в угол. Баюкал забинтованную руку.
— Вы прилегли бы, — сказала хозяйка.
Командир остановился перед ней. Он был высокий, должно быть, еще очень молодой; усталость, сросшиеся брови и форма немецкого майора делали его сорокалетним.
— Спасибо. Я не устал.
Женщина успела узнать от других: он был студентом. Война помешала ему окончить университет. Он стал организатором отряда и замечательным тактиком партизанской борьбы. Товарищи рассказывали о нем с восторгом.
Командир ходил по комнате. За два года он привык к лесам. Он почти забыл, что существуют вот такие комнаты, с диванами, скатерочками, книгами, нотами и молодой женщиной.
Женщина следила, полная удивления и сочувствия.
Рояль отвечал на шаги гулом басовых струн. Командир боролся с усталостью и болью. Он был в полудреме. Путано думал о том, что надо бы не давать отдыха, надо идти дальше к Черному лесу. Там есть базы и товарищи, но у ребят нет сил и патронов мало. А на эти мысли наплывали другие, и ему хотелось тоже покоя, хотя бы несколько часов. Чертовски хотелось вытянуться в кресле, закрыть глаза, и чтоб играла музыка и женщина гладила волосы.
— Сыграйте что-нибудь, — попросил он хозяйку.
Она отказалась, смутившись. Она любила музыку, но играла плохо.
— Жаль, — сказал он. — Я тоже только баловался. Все, казалось, времени нет.
Он тронул клавиши жесткими пальцами здоровой руки и вздохнул.
— Даже «Чижика» теперь не выстукаю.
Вошел ухмыляющийся постовой.
— Товарищ командир, к вам там чудодей какой-то добивается. Сладить нельзя.
Постовой еще не договорил — за его спиной явилась нелепая фигура: тощий старик в обвисшем фетровой капелюхе, в длиннющем пальто — огородное чучело.
Жена директора узнала его, его знало все село, и все село смеялось над ним, над долгими, как у дивчины, пестрыми от седины волосами, над тем, как он боязливо сторонился коров и коней.
Война нагнала в село немало всякого народа. Приобживались, оженивались пленные, сбежавшие из лагерей, — русаки, грузины, узбеки. Приходили кто с «одной душой», кто волоча санки с ребятами и барахлишком. Повозвращались выгнанные из городов голодом и немцами сыны да внуки.
Все же не было диковинней старика с долгими волосами. Дидько его знает, откуда такой взялся.
Местная власть — налитой самогонкой старший полицай Рыгир арестовывал подозрительного несколько раз. Добивались, не еврей ли. С фельдшером и без фельдшера раздевали донага. Отгибали уши. Заглядывали в зубы. Чудной старик все сносил терпеливо. Только глаза, обыкновенно туманные, иногда усмехались умно и презрительно.
Тогда Рыгир впадал в ярость.
— Ну, ты! Цурик! Не очень. Мы и сами грамотные. Ты нам папир давай. Понимаешь по-немецки? Паспорт.
Установить, понимает ли пришелец по-немецки, не удалось. По документам, ушам, по мнению фельдшера выходило: он русский, из Киева. Вместе решили:
— Верно, он поп! Как есть поп. И бис его знает, чего не признается.
И милостиво дозволили жить в селе. Вначале он слонялся от хаты к хате. Краснея, заикаясь, просился ночевать. Но проку от такого ночевника было мало.
Он не рассказывал замечательных историй ни про бои, ни про утечи от немцев. Отмалчивался, если любящие посплетничать бабы выпытывали про семью...
Чаще всего его видели на речке.
Он бродил по берегу, как черногуз, глядел в мелкую воду. Присаживался на вербу и снова глядел. Барабанил по коре длинными костлявыми пальцами... Не то напевал, не то ворожил про себя. Испуганно вздрагивал, будто со сна, когда проходящие обращались с приветствиями.
Люди шли на мельницу. Он сидел. Люди уходили, смолов. Он все также глядел в воду.
Иногда, если на плотине собиралась компания помольщиков, он подходил, приподнимал шляпу, становился в стороне: слушал или думал про себя. Голоса не подавал, но простаивал подолгу, особенно если рассказывали про фронт, про партизан.
И снова уходил из долины и бродил быстрее обычного, взволнованными неровными шагами...
Мужчины — мельники, писари, даже учителя — пытались угадать, кто он: богач, у которого на годы хватит всего для обмена, опустившийся учитель, сумасшедший.
Бабы были сердобольнее:
— Може, горе у человека непереносимое на душе...
Было в нем что-то такое — в глазах ли, в морщинах просторного лба, в манере держать голову, — что самые отчаянные не решались смеяться ему в лицо, не посмели, вопреки обычаю, дать издевательское прозвище.
Село, как и власть, вынесло свое решение: старик «болен на голову», а «известно, тогда даже умнющий человек вытворяет такое, что никакой дурень не угонится».
Его приютила обиженная судьбой кривая Галька. Сначала плакала, растрачивая не израсходованную за одинокую жизнь нежность: «Дитя ты мое сивое!» Потом стала поругивать, говорили, и бивала, однако жалела: в хате и борще не отказывала.
Бабы смеялись:
— Нашла себе Галька на старость не то мужа, не то дите...
Она отругивалась.
— Дурни вы. Разве он человек? Говорю ему: «Холодно тебе на кровати, иди на печь до меня»... А он глазами мигает. «Нет, — говорит, — спасибо»...
По секрету Галька признавалась:
— Страшно мне с ним. Проснусь ночью. Гляжу — не спит. Бормочет что-то — будто кот мурлычет. А то сядет на кровати, рукой размахивает. Страшно. Так бы и выгнать враз. После жалко станет: куда он денется, негодящий.
Бабы утешали ее:
— Ничего... Он сам отсюда подастся.
Старик никуда не подавался. Он даже старался помогать Гале в ее несложном хозяйстве. Сапал, становясь на колени, шарил по земле близорукими глазами, чтобы отличить всходы свеклы от бурьяна. Сгибаясь в три погибели, таскал картошку на своей худой, жалкой спине.
Он слабел и старел на глазах. Волосы из серых стали совсем белыми. Клетки пальто сделались еще пестрее от разных неумело пришитых заплат, но его это будто не касалось. Старик не искал службы, не пробовал спекулировать, не варил мыла. Он проводил время над речкою, глядел в воду и будто слушал что-то внимательно, долго...
Порой издалека ветер доносил канонаду. Тогда старик выходил из огорода на горбок. Там была одинокая яблоня. Прислонившись к ней, он простаивал долгие часы, слушая отдаленный гул. Огоньки вспыхивали в его глазах, и когда канонада затихала, он еще долго не возвращался домой.
Что ему надо было тогда? Почему он пришел сейчас? Женщина отчего-то испугалась.
Человек, похожий на чучело, снял шляпу. Командир смотрел на него удивленно, штабисты на диване проснулись.
Вошедший, прижав шляпу к груди, сказал тихо, почти шепотом:
— Извините, пожалуйста, я хотел видеть командира.
Хотя никто еще не ответил; он подошел именно к командиру, на худом лице вспыхнули кленово-яркие пятна, голос зазвучал горячей робкой просьбой.
— Вы сможете уделить мне немного времени, товарищи. Я понимаю: вам теперь не до музыки. Но я не задержу. Позвольте мне сыграть.
Штабисты на диване перемигнулись, кто-то из них фыркнул:
— Правда, чудодей!
Старик взволнованно продолжал:
— Я столько вас ждал. Какого-нибудь отряда. Я писал ее для партизан. Вы поймете, вы не откажете...
Командир пристально, как в незнакомую книгу, смотрел в глаза пришельца, должно быть, прочел в них что-то. Он улыбнулся:
— Сыграйте. Мы давно не слышали музыки.
Старик неожиданно быстро подошел к роялю. Пальцы вопрошающим жестом тронули клавиши. Инструмент ответил чистым и звучным тоном.
Началось чудо. Тот, что замер на табурете, не был уже ни смешным, ни жалким. От него веяло тугой силой, остро выступающие локти напоминали крылья большой птицы перед взлетом...
Через секунду руки властно упали на клавиши. Глыба рояля дрогнула.
Только в первые мгновения женщина различала отдельные ноты... Потом все слилось в ясную воздушную песню. Казалось, что высоко над полем ручьисто заливается жаворонок и кругом весна. Зеленые трубки всходов, земля. Она облипает ноги, колеса сеялок, копыта коней. Жирная, как масло! Какая земля! Какая весна!
Парни и девчата смеются. Почему бы им не смеяться в такой солнечный день?
Над полем, захлебываясь, поет жаворонок...
Такое грезилось женщине. Когда она посмотрела на командира отряда, она поняла, что тот думает о чем-то подобном.
Он сидел, откинувшись в кресле, закрыв глаза. Он не казался теперь ни старым, ни уставшим. Покойная улыбка светилась на губах. Пальцы здоровой руки гладили подлокотник. Вспомнил ли он университет, вечера над Днепром или девушку, она не знала. Она знала только, что командир думает не о войне.
Вдруг пальцы на подлокотнике тревожно напряглись. Еле слышно, издалека дошел треск глухого, хищного марша. Он накатывался, заглушал все звуки. Под его давящую дробь маршировали, уминали дороги одетые в серое, заводные бездушные солдаты. Подгоняя их, где-то за их спинами барабанил, грозил, выкрикивал одноглазый маньяк...
Рояль плакал тяжело, страшно, как женщина, провожащая в Германию детей, в отчаянье прося защиты, бросаясь под колеса паровоза. Рояль стонал как те, кому клещами вырывали языки. Было тесно и душно в комнате.
Командир закричал:
— Хватит! Довольно! Не мучьте.
И тогда стало тихо. Совсем тихо. Стал виден старик и набухшая на его лбу синяя жила. Лица четырех партизан со сжатыми челюстями... Рука командира, стиснутая в кулак. За окном начинался ветер. Может, он принес новый звук. Звук, похожий на гром, идущий из глубины. Он рос, ширился волнами. В нем слышался гнев и властная сила.
А над гулом басовых струн стал подниматься новый мотив. Звон конных подков, призывы труб горнистов сливались в стремительный боевой марш. Это была песня о мести, верности, свободе и удали. Никто из находящихся в комнате не слыхал ее раньше. Но четверо партизан будто узнали ее сразу, будто музыкант угадал то, что ждали услышать они.
Старик запел вслед за инструментом. Петь было тяжело, он задыхался от волнения, но никто этого не замечал. Он пел про расплату и отвагу... Про славных ребят, про леса, скрывающие их, и степные дороги, про верных партизанских коней, порывистых смельчаков, ночные налеты и победы; про убитых товарищей и неумирающий отряд.
Когда он в последний раз начал куплет припева, четыре охрипших от ветров голоса подхватили слова веселой и грозной песни.
Женщина наконец пришла в себя и увидела: командир стоит у рояля, держит в широкой ладони хрупкие пальцы музыканта, говорит что-то горячо, задушевно. Старик с блестящими глазами отвечал, тяжело переводя дыхание.
— Да, это партизанский марш. Это увертюра и первый марш. Да, я композитор. Аркадий Петров, может быть, вы слышали?
Женщина невольно обернулись к этажерке. Ей представились тетради нот с этим именем на обложках. Они из предосторожности лежали вместе с другими советскими песнями на нижней полке под томами «школ» и сборников гамм.
Командир опять спросил что-то. Она услышала только ответ старика.
— Я слишком поздно выехал из Киева. Дорогу уже перерезали, и пришлось возвращаться. Я не мог играть и писать для немцев. Некоторые сумели. Говорили, что надо себя заставить, что музыка — не политика. Я не мог, а в Киеве был голод. Я ушел.
Наконец хозяйка разобрала, что говорил командир.
— Это будет наша любимая песня. Конечно, мы передадим ее другим отрядам.
Он повернулся к остальным. И следа недавней расслабленности не было в движениях, в голосе:
— Что ж, хватит, товарищи, отдыхать. Передайте командирам рот — выход через сорок минут. Пришлите сюда запевалу и баяниста. Надо разучить марш.
...Через сорок минут отряд уходил. Командир стоял с рукой, замотанной сверху теплым платком. Старик растроганно улыбался.
— Прощайте, товарищ. Если б вы знали, как я рад...
Командир усмехнулся:
— До свидания, товарищ Петров. Скоро встретимся. Приедем за новыми песнями.
Он обернулся к хозяйке, голос стал жестче.
— Никому ни слова о том, что тут было. Вы отвечаете за товарища Петрова.
Он будто невзначай тронул курок автомата, вышел на улицу, где в морозной лунности храпели кони, вполголоса переругивались усталые люди. Хозяйка вышла следом.
Отряд, подчинившись тихой команде, тронулся к лесу. Неожиданно донесся голос запевалы. Женщина бросилась к командиру:
— Что они делают? Услышать могут... В соседнем селе немцы.
Командир:
— Пусть слушают. Больше бояться будут.
Он вскочил в седло, резанул коня плеткой.
Под копытами звенела мерзлая земля. Все дальше по лесной просеке уходил этот звон, и долго еще слышалась мелодия песни, песни гнева, мужества и борьбы.
Примечания
{1}Ostfront — восточный (русский) фронт.
{2}Кава — здесь кофе.