Парень и горы (fb2)

- Парень и горы 561K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Костадин Кюлюмов

Кюлюмов Костандин | Кюлюмов Костандин

Парень и горы

Аннотация издательства: Эта книга, выходящая в год 40-летия Победы над фашизмом, посвящена героическим страницам истории Болгарии. ... Костадин Кюлюмов, ветеран антифашистской борьбы, автор многочисленных произведений о второй мировой войне, лауреат Димитровской премии, в одном из наиболее популярных своих произведений создает героический образ молодого болгарского партизана.

Парень и горы

Предисловие

На вопрос о том, чем объяснить возросший интерес современной литературы к историческому прошлому, известный грузинский писатель Чабуа Амирэджиби, автор романа «Дата Туташхиа», ответил: «По моему глубокому убеждению, только отыскание, обнаружение народом, нацией своей общечеловеческой миссии» дает силу «служить не только себе, своим интересам, но интересам более широким, общечеловеческим»{1}. В этих словах — глубокая истина о самосознании современных народов, стремящихся к пониманию своей роли в процессе всеобщего мирового движения.

За последние два десятилетия болгарская историческая проза обогатилась такими значительными произведениями, как «Легенда о Сибине, князе Преславском» и «Антихрист» Э. Станева, «Час выбора» А. Дончева, «Цена золота» Г. Стоева, романы В. Мутафчиевой, С. Хр. Караславова, и другими; многие из них переведены на русский язык.

В этом сборнике мы знакомим советского читателя с тремя повестями, рассказывающими о переломных моментах на историческом пути Болгарии: периоде освобождения от османского ига, антифашистском Сентябрьском восстании 1923 года и о движении Сопротивления в годы второй мировой войны.

Первая из них — «Капитан Петко-воевода» (1974) — принадлежит перу видного болгарского писателя, лауреата Димитровской премии Николая Хайтова. Его проза хорошо знакома советскому читателю по нескольким сборникам рассказов. Герои «Диких рассказов», без сомнения, запомнились многим — сильные, внутренне свободные и целостные личности, мужественные, суровые и мудрые. Во многом близки им по духу и легендарные «властители Родоп» — Петко-воевода, Ангел-воевода, Момчил-воевода, гайдуки Чавдар и Лалчо, исследованию судеб которых посвящено немало произведений Н. Хайтова.

(...)

Жизнь, даже очень короткая, но прожитая как песня, не проходит бесследно — такова основная мысль и повести Костадина Кюлюмова «Парень и горы» (1974), посвященной партизанскому движению в Болгарии в годы второй мировой войны. Если восстание сентября 1923 года было первым открытым выступлением против фашистского режима, то победоносное восстание сентября 1944 года привело к полному краху фашизма в Болгарии и стало еще одной ступенью на пути его окончательного разгрома. Основная роль в мобилизации всего народа на борьбу с монархо-фашистской диктатурой принадлежала организованным Компартией отрядам, действовавшим по всей территории Болгарии. Костадин Кюлюмов принимал активное участие в этом движении, вот почему тема второй мировой войны так близка ему и занимает центральное место в его творчестве. Бесспорно, и в основе повести «Парень и горы» лежат личные впечатления автора.

Сюжет повести динамичен, наполнен элементами приключенческой романтики: быстрая смена событий, поединки, погони, засады... Повесть увлекательна, напряженный интерес не оставляет читателя до самого конца. Но книга Кюлюмова не только о героике партизанского движения. Раздумья Антона — гимназиста, ставшего партизаном, — о принципах борьбы и товарищества, о чести и доблести, о непримиримости к врагу, о предательстве и великодушии, составляя стержень проблематики, делают произведение глубоким, по-настоящему серьезным. Широко используя такие художественные приемы, как поток сознания, ассоциативность мышления, писатель стремится нарисовать картину происходящего как бы изнутри, глубже проникнуть в духовную жизнь героя, психологически обосновать его поступки.

Как бы удивительны ни были приключения Антона и порой парадоксальны — его поступки, важно одно: они всегда проникнуты подлинной, искренней человечностью. Не поднялась у него рука убить начальника полиции, стоявшего с маленькой дочкой, даже во имя праведной мести; дрогнуло его сердце в поединке с полицейским-новобранцем, не от страха, от жалости к тому; не захотел Антон подвергать опасности любимую девушку, чтобы спасти свою жизнь. Как Петко-воевода, как Заро, Антон обладает сердцем рыцаря. Недаром в его размышлениях о долге возникает ассоциация с понятием рыцарской чести. Служение общему делу стало основным принципом жизни для юного партизана.

Эту проблему единения личности и народа писатель решает очень интересно в художественном плане. Жизнь партизанского отряда, его действия переданы сквозь призму сознания Антона, образы товарищей по борьбе непрестанно возникают в его раздумьях. Так писатель создает впечатление глубокой духовной общности партизан, становится очевидным влияние товарищей на формирование личности юноши, на его духовный рост. Символично и название повести — «Парень и горы». Горы, окружающие, укрывающие и как бы охраняющие молодого партизана, — это извечный символ Болгарии. Они прекрасны в своем величии и несокрушимы.

Особенность повестей, составивших этот сборник, в том, что они — каждая в своей тональности — воспевают героический характер в национальной истории. Гайдук Петко, подпольщик Заро, партизан Антон — люди разных эпох, но они как бы принимают друг у друга эстафету высокой духовности, нравственного долга перед народом. В их судьбах отразился славный путь болгарского народа, выстраданное им в борьбе право называться свободным и равным среди равных народов.

Т. Журавлева

Глава первая. Парень и предательство

Воды!

— Быстрее!.. Воды!

До Антона эти крики доносились издалека, словно из-под земли. В ушах его гудят глубокие воды знакомой реки. Он видит Кременскую лесопилку, всю занесенную снегом. Лед стиснул реку, она извивается и стонет. Но где Мануш? Почему не отвечает на пароль? Ведь именно тут они должны встретиться. Нет! Только не тут!

Антон открыл глаза. По ресницам каплями стекала вода, веки налились свинцом. Нет, сейчас спать нельзя! Сейчас их отряд... Нет, ни в коем случае! Здесь даже думать нельзя об отряде. Нельзя вспоминать. Тут эти...

— Мама...

Ему хотелось крикнуть, но с губ сорвался еле слышный шепот. Вот он прижимается к матери, ищет спасения в ее объятиях. Да и это вовсе не струи воды, а мягкая, податливая ладонь матери.

— Эй, ты, партизанишка, притворяться вздумал! — вскочил полицейский помоложе и снова замахнулся. Резиновая плеть, вырезанная из автопокрышки, взвизгнула и застонала от огненного прикосновения к ступням Антона.

Опорки у командира из такой же покрышки, беда только — скользят очень. Пробовали набить гвоздей, но ничего не получилось — гвозди тут же вываливались.

— Маму звать вздумал, а?

Этот псих убьет меня... Антон следил глазами за молодым полицейским. А тот сопел, усердствовал. Глотки воздуха причиняли боль, застревали в груди, давили. Только бы выдержать... Выдержать... Выдержать...

Мысли путались, тело горело огнем. Он различал лишь отдельные слова. В сознании возникали сбивчивые образы, воспоминания, отголоски давних событий. Вот он стоит перед классом на экзамене по французскому языку, но госпожа Рачева его прерывает:

«Там, под аркой побед, которую назвали Триумфальной, сегодня маршируют саксонские, бранденбургские и еще невесть какие полки эсэс, но продолжает звучать французская речь...»

С первой парты Антону кто-то дружески подмигивает, а рядом суетятся люди. Вот его привязали к жерди за руки и за ноги, и он повис теперь наподобие летучей мыши.

— Что, притворяться вздумал, да? — снова послышался визгливый голос.

Звякнуло ведро, по его лицу снова потекла вода. Он совершенно отчетливо увидел молодого полицейского с поднятой плетью и другого, постарше, который схватил за руку разъяренного служаку. Сознание возвращалось, но все происходящее по-прежнему казалось Антону бредом. Плеть, полицейские, лампочка на потолке, которая качалась, когда ступали на гнилые половицы. И все-таки немного легче, чем в начале этого ночного допроса. Тот, что постарше, рассказывал, что прибыл прямо из Софии, что в молодости он тоже был ремсистом{2}, да вовремя одумался, поняв смысл жизни... Смысл жизни? Да знает ли он, что это такое?.. Богдан умирал в полном сознании, его живот был распорот пулями, но губы шептали: «Стоило жить, если есть за что погибать». А мать, когда поняла, что и младший ее сын пошел по стопам отца, сказала: «Берегись янычар, сынок! Это самые злые люди на свете!»

— Хватит! Не видишь, что ли?.. Уже готов!

— Ну нет! Я покажу ему где раки зимуют... Мать его разэдак!

Антон совсем близко увидел глаза полицейского.

Конец... Не видать мне больше солнышка... И в то же время чувство, что он все выдержит, подымалось, росло, обретало твердость веры. Не эта ли вера так страшит палача, в яростных глазах которого мечется страх? Чего боятся эти полицейские? Откуда у них столько злобы?

Антон смотрит на огонь, пожирающий белые дома, на обваливающиеся крыши, слышит скрип виселицы. Он наклоняется к ручью, чтобы утолить жажду, — горит каждый его мускул, горят руки, горит сердце, — а из-под земли вдруг хлынула кровь, и задрожала даль, наполняясь голосами пережитых страданий. Он весь напрягся, решив побороть и себя, и пытки. Только бы не потерять сознание.

— Ты будешь говорить? Ублюдок!..

Антон закрыл и снова открыл глаза. Пусть поймет наконец, что он им ничего не скажет. И уж коли задумал молчать — значит, так и будет. Ему есть где и есть с кем разговаривать, только не здесь. Становилось все очевиднее, что боль страшнее уже быть не может. Становилось все очевиднее, что изобретательность палачей тоже небезгранична. Вот молодой ударил его еще раз. И ничего, только тупая, неясная дрожь. И снова другой, что постарше, попытался остановить руку молодого.

— Слушай!.. Да не мешайся ты! — взревел молодой полицейский и свистнул.

В дверях показался пожилой бородатый жандарм. Он уставился на стянутое узлом человеческое тело, висящее на жерди между двумя стульями, и неуверенно сделал несколько шагов. Он был явно перепуган — скоро полночь, а эти тут еще с сумерек...

— Окати-ка его еще раз! — приказал полицейский. — Да поживее!

И все это из-за подлеца Велко. Не выдержал допросов и стал предателем. Почему? Думал, наверно, что полицейские — тоже люди. И просчитался. Наверняка он не был вот здесь, в этой комнате с прогнившими половицами, обшарпанным столом и раскачивающейся от шагов тусклой лампочкой. А он, Антон, здесь уже второй раз. Но тогда его вынесли на дырявом брезенте и швырнули на тротуар, мол, дружки подберут. Тогда, в первый раз, ему только давали «советы».

...Сквозь тяжелую пелену воды показываются фигуры двух коренастых, обросших мужиков с ружьями и патронташами: они натыкаются на Антона уже в темноте, у Долгого источника, и ужасаются его виду:

«Сразу ясно, к нам идешь, сынок!»

Потом растирают его босые посиневшие ноги, все в ссадинах от многочисленных «советов» и каменистой осенней дороги, которой он ушел в горы. Ерма и Люба забирают его гимназическую куртку, всю изорванную и пропитанную кровью. Когда же куртка к нему возвращается, от нее пахнет мылом и травами, особенно папоротником. И в первый же день пребывания в отряде он становится АНТОНОМ. Ему кажется, что эти мужчины с ружьями, перепоясанные крест-накрест патронными лентами, и эти женщины, среди которых две гимназистки, поднялись в горы, чтобы насладиться природой, подышать чистым воздухом. Антона поражают спокойствие и сдержанная, мужественная радость всех, кого он видит в отряде, и особенно та вера, с какой они говорят о непременной и очень близкой победе. А вечером, опьяненный и взбудораженный, он переходит от костра к костру, поет вместе со всеми, и ему представляется, что раненый комсомолец, упавший с коня, сейчас встанет и в вихре боя догонит в пыльной степи «сотню юных бойцов»... Глаза у Антона сияют, отражая отблески партизанского костра. Люди никогда не знают, когда с ними случается настоящая радость, но глаза всегда ее выдают...

Антон изучал пистолет полицейского. Парабеллум. У Бойко тоже был парабеллум, только с небольшим дефектом: не мог четко выбрасывать гильзы, и поэтому Бойко всегда носил с собой клещи. Сделает выстрел, вытащит гильзу и снова выстрелит.

Почему же на полицейских наводит ужас этот неисправный пистолет? Грохочут и лязгают мощные тягачи, за ними тяжело переваливаются гаубицы, в грузовиках тускло мерцают штыки и каски. Чеканит шаг пехота, целых два часа тянутся колонны 39-го полка. У них так много и «МГ», и «Бренов», и минометов, а Бойко клещами вытаскивает гильзы. Командир отряда Страхил за хорошую песню выдает по два лишних патрона...

Когда нет операций или боевых учений, в лагере разводят костры. Три костра. Партизаны чистят оружие, а он вертится возле «стариков», стараясь чем-нибудь помочь им. Если бы у него сейчас не были скручены руки, он бы обязательно посмотрел, нет ли на них нагара. Своих сверстников, пришедших в отряд раньше, Антон сторонится: не очень-то приятно учиться у одногодков, к тому же некоторые из них, вроде Фокера, без устали хвастают: одной пулей могут уложить трех фашистов, и даже больше...

Антон четко представляет себе все: разукрашенный солдатскими бляхами пояс Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, помятую флягу Бойко, заткнутую снизу и сверху буковыми сучками — там, где прошла пуля автомата, и видавшую виды меховую шапку Бойчо Чобана...

— Довольно, убирайся отсюда!

Пожилой жандарм, едва держась на ногах, двинулся с пустым ведром к двери. Молодой посмотрел ему вслед и снова уставился на Антона. В глазах его теперь мелькнуло что-то жуткое. Он потянулся за палкой, которая стояла в углу, прищурился, как бы целясь из пистолета, и гаркнул:

— Да будешь ты наконец говорить?

...«Антон, не торопись!» — смеется Люба. У нее удлиненное, как на иконе, лицо, прямой нос и темные глаза. Она ранена в бедро, но не стонет, как бай Манол... Они опять не берут его с собой, хотя он долго умолял командира. У Антона даже слезы навертываются, но Страхил остается непреклонным:

«Мал ты еще, Антон! Операция рискованная. Тут нужны люди бывалые».

«Но я... Товарищ командир»...

— Нет, я заставлю тебя говорить! Ты у меня еще запоешь! — шипел молодой полицейский, замахиваясь на Антона дубиной. — Тоже мне, герой! И не такие раскалывались!

...Отряд готовится к новому заданию — надо захватить сразу два села. И снова командир категоричен:

«Ты лучше тут помоги, баю Манолу. А когда вернемся, встретите нас доброй похлебкой. К тому же на вашей ответственности — охрана лагеря. А это не менее важное дело, чем наше!»

Антон пробует протестовать, угрожает, что один нападет на полицейский пост в Обидиме, и тогда все увидят, на что он способен. Но и это не помогает. Страхил только смотрит на него и говорит мягко:

«Ведь ты — ремсист!»

Ремсист! Кто это из учеников спросил, в чем состоял обет рыцарей? Да, Анжел, кажется. А господин Карев, питавший слабость к средним векам, ответил:

«Тот, кого посвящали в рыцари, уже не был волен над самим собой — жизнь его принадлежала даме сердца».

А кому принадлежит жизнь Антона? Он — ремсист, ремсист...

Перед мысленным взором Антона медленно, гуськом проходят партизаны. Он всматривается в силуэты своих боевых товарищей, а они на фоне алого заката кажутся огромными. Антон кусает губы. Почему его нет и в этой колонне? Ради чего тогда он пришел в отряд? Цепочку замыкает Бишето. Он останавливается у трехстволой ели и говорит Антону: «Не серчай, малый! И для такого дела нужны настоящие парни!» — и улыбается.

Он улыбался и тогда, когда вернулся в отряд с перебитой ключицей. Вот это человек! Сидел возле землянки бледный, ослабевший, наверняка ему было больно, но он поднял брови и сверкнул своими ослепительными зубами:

«Погоди немного, малый! Слышишь, там, внизу, еще стреляют. Пожалуй, не скоро опомнятся... О-ох, Антончо, принеси немного водицы!»

Мал еще? А там, внизу, стреляют. Разве у других опыта больше? Вот Ерма всего на полгода раньше пришла в отряд, а участвует во всех операциях...

Уже падает снег. Антон видит утоптанные поляны, где они учились делать перебежки, укрываться, стрелять. Бишето подарил ему девять патронов. Из трех выстрелов один попадает в мишень. Ничего, что в самый край. Может, именно там рука полицейского, которая держит автомат.

В памяти всплывает большое, мясистое лицо Пецо, его улыбка и громко сказанные слова:

«Охо-хо-о-о! Браво! Хорошо бабахаешь, парень, значит, научишься!»

Пецо всегда страдает от голода. Никто и не надеется, что стокилограммовый гигант может насытиться более чем скромным партизанским довольствием, что ему легко. К Антону он относится как к родному сыну и никому не дает его в обиду.

Антон слышит и ехидные реплики остряка Ивайло, без которого в землянке не было бы ни смеха, ни шуток, ни веселья:

«Не кручинься, Антончо, о куске фанеры! Согрей лучше над костром свои рученьки, а завтра, как только растает прошлогодний снег, не будь я Ивайло по прозвищу Бочка, доставлю тебе живую мишень — пару связанных полицейских. Ты только не угоди в веревку, а то с них штаны свалятся...»

Иногда на душе становилось тяжко, грызла обида. Ему казалось, что бай Манол старается плеснуть в его миску больше, чем другим. Особенно когда варили баранину с картошкой. Это было на Седьмое ноября. Перед самым рассветом атаки приволокли в лагерь две бараньи туши. Прямо к костру. Потом пришлось чистить картошку и ждать, ждать... Повар наверняка кого-то обделил, может, самого себя, но факт оставался фактом: Антон получил примерно вдвое больше, чем остальные. И если он не скинул половину обратно в котел, то только потому, что боялся новых насмешек — стараются, мол, подкормить, чтобы рос быстрее. И вообще где-то в глубине души он чувствует, что в отряде к нему относятся с особым участием, заботой и даже состраданием, хотя вслух об этом никто не высказывается. И его берет досада. Разве не в схватке с врагом погибли его братья Пырван и Димитр? Разве он пришел в отряд не для того, чтобы стать на их место? Люба смотрит на него, подмигивает, и Антон улыбается.

Но почему же теперь улыбка Пырвана вспоминается ему немного грустной? Неужели брат знал, что ему не суждено вернуться?.. Димитр стоит в углу, скрестив руки, глаза у него большие и синие, и говорит он спокойно и задумчиво:

«Ты не горячись, братишка, у борьбы свой закон: или ты боец, или вообще не путайся под ногами тех, кто борется»...

— А-а-а! Ты еще улыбаться, мать твою так! — процедил полицейский.

Другой, постарше, похоже, только что вошел. Он выбил палку из рук молодого, прижал его к стене и прошипел:

— Отправляйся спать, иначе...

Тот вроде бы опомнился. Сплюнул на пол — зубы у него ровные, мелкие, крепкие. Потом, тяжело ступая, вышел из комнаты, и гул его шагов еще долго отдавался под лампой качающимися тенями.

В комнате вдруг стало тихо. Неправдоподобно тихо. Наконец кто-то перерезал веревку, и Антон плюхнулся на пол. Какое блаженство! Взлетел кверху потолок с облупленной штукатуркой, по рукам и ногам стало растекаться тепло. Возвращалась жизнь, или это было властное желание пересилить самого себя?

Антон облизал губы и стал разглядывать склонившегося над ним человека. Мужчина лет сорока, с легкой сединой на висках. Плотный, уверенный в себе. Только кадык судорожно бегает вверх-вниз. Антону казалось, что он погружается в ванну с теплой водой. Глаза слипались. Хотелось понаблюдать еще, но сил уже не было.

А когда он разомкнул веки, догадался, что его кто-то несет, и он покачивается на руках незнакомца, как в детской люльке. Чьи это руки? Антон ничего не мог понять. Ощущал только, что ступни приятно покалывает. Словно он в бассейне старых римских бань в Огняново, хотя не было никакого пара и не пахло серой.

...«Антон, замеси немного теста!» — просит Ивайла, медленно, с вымученной улыбкой усаживаясь у огня. Она так бледна, что он пугается.

Девушка только что вернулась с явки, и когда пошевелила ногой, выше колена брызнул красный фонтан. Кровь удалось остановить, лишь залепив рану мягким тестом. Значит, и кровь жаждет хлеба. А если бы не нашлось муки, кровь могла бы взыграть, взбунтоваться, и тогда поди усмири ее! Вот какая сила — хлеб!..

— Идиоты! Разве так можно? Кто вам позволил!..

Антон открыл глаза. Теперь он сидел на стуле, а против него стоял высокий, затянутый в полицейскую форму человек с аксельбантами и блестящим кортиком на поясе. Лицо его было красным от возбуждения. Взгляд беспощадный и острый, как бритва. Сейчас глаза его широко открыты, они ждут, когда перед ними раскроется чужой и непонятный мир, а затем снова станут сверлящими и ненасытными.

«Глаза, сынок, даны людям для обмана. В них все спрятать можно! — сказала ему однажды мать, почувствовав доверчивость Антона. — Будь осторожным! Больше всего остерегайся людских глаз!»

— Как вам не стыдно! — продолжал разоряться полицейский. — Марш отсюда! Кто вам разрешил так с ним обращаться? Принесите сухую одежду! Да шевелитесь!

Антон узнал — это начальник полиции. И впился в него глазами.

Нет, в его глазах не было страха перед сильным или инстинктивного раболепия перед властью. В глазах Антона было презрение человека, которому нечего терять. Взгляды их встретились и оттолкнулись.

— Почему ты такой мокрый и весь в синяках? — тихим, вкрадчивым голосом спросил начальник. Он не извинялся — просто отделял себя от других.

— Да так, ничего! — выговорил Антон запекшимися губами. — Упал, когда меня вели... по лестнице! Оступился!

Эти слова хлестали начальника по лицу, хлестали наотмашь, как те удары, что недавно обрушивались на самого Антона. И все-таки полицейский чин, казалось, был доволен таким ответом.

— А я уж подумал, что это наши... — Голос полицейского потеплел. Он подошел к столу, налил стакан воды. — Разве знает человек, кого надо остерегаться и кому верить? Идиоты!.. На, держи!

— Сыт по горло, — отрезал Антон, хотя в горле у него все пересохло. — Три ведра уже выпил! — Голос его дрогнул, и он испугался, как бы не выдать своего удивления резким поворотом допроса. Лицо начальника полиции расплылось в улыбке. Казалось, разговор даже забавляет его. Наверняка он думал: что это — дерзость или фанатическая ненависть юнца, напичканного коммунистическими идеями?

Потом, когда Антон натянул на себя сухую, но сильно поношенную одежду из домотканой шерсти, начальник снова уставился на него и неожиданно спросил:

— А мы, кажется, уже знакомы, а?

— Так точно, господин начальник! — Антон попытался вскочить со стула и вытянуться по стойке «смирно», но тут же брякнулся на стул как подкошенный — ноги его горели огнем.

— Видишь, еще немного, и мы окажемся друзьями!.. — Теперь начальник уже с нескрываемым интересом посмотрел на Антона. — А как мы познакомились, не припомнишь?

— Никак нет, господин начальник, но вас ведь все знают!

— И наверняка говорят, а?.. Интересно, что же обо мне говорят?

— Точно не могу ответить, господин начальник, только слыхал, что вы самый жестокий полицейский, но...

— Вот видишь, чего только не болтают люди! Самый жестокий полицейский! А почему?! Потому, что охраняю государство и стою на страже порядка. Да разве это государство мое собственное? Ну, да ничего! Когда мы с тобой лучше узнаем друг друга, ты сам убедишься... Предлагаю только одно условие — говорить правду!

— Так точно, господин начальник, только правду! — снова четко, по-военному отбарабанил Антон.

— Ну, тогда все в порядке! Я всегда любил откровенных людей. Закурить хочешь? — он взял со стола пачку сигарет «Томасян» и протянул Антону.

— Никак нет, господин начальник, я не курю! — ответил Антон.

— Очень хорошо! Это в Молодежном союзе вас так учат? Не курить... не пить...

— Так точно, господин начальник!

— Браво! И теперь, в партизанском отряде, вас тоже продолжают обучать? — небрежно подкинул полицейский, закуривая и садясь против Антона.

— Так точно, господин начальник, продолжают. Мы готовим рефераты, слушаем лекции...

— Сколько человек у вас в отряде? — резко прервал его начальник полиции, потянувшись к пепельнице.

— Не могу знать, господин начальник! — как заведенный, выпалил Антон.

Полицейский посмотрел на него несколько озадаченно. До сих пор все вроде шло нормально, значит, он и в самом деле ожидал другого ответа. Он молчал. Похоже, испугался, что зашел слишком далеко, но не хотел ни выдавать себя, ни идти на попятную.

— Как!.. Ведь мы же условились беседовать по-дружески и говорить чистую правду?

— Так точно, господин начальник, только правду! — снова отчеканил Антон, не сводя с него взгляда.

— Так-то оно так, но ты же мне врешь!

— Никак нет, господин начальник!

— Тогда почему не скажешь, где сейчас ваш отряд? — Начальник полиции уже успел взять себя в руки.

— Не знаю, господин начальник, поэтому и не говорю!

— Глупости! Только не надо уверять меня, что ты все забыл!

— Так точно, господин начальник, если бы вас так били, у вас бы тоже все из головы вылетело!

Начальник полиции снова погрузился в молчание. Говорили лишь его глаза, метавшие искры. Понял ли он, что игра проиграна, еще не начавшись? Лицо его вытянулось, глаза ввалились и потемнели.

— Жаль! — вздохнул он. — Ты еще такой молодой, а все торопишься, торопишься... А куда, спрашивается?

Антон не ответил.

— Не беспокойся! Если не хочешь, допрашивать тебя не буду. Для меня главное — чтобы ты задумался, куда может привести тебя извилистый и скользкий путь.

— Мой путь уже окончен, а про ваш вам лучше знать, — дерзко и неожиданно для самого себя отрезал Антон.

— Хм! — снисходительно улыбнулся тот, и в глазах его мелькнуло любопытство человека, располагающего неограниченной властью. — Знаешь, в чем разница между тобой и мной?

— Я голодный, господин начальник! — уклонился от прямого ответа Антон.

Полицейский посмотрел на него, встал из-за стола, обернулся, подошел к окну, открыл створки и снова закрыл. В кабинете стояла духота. Чугунная печка раскалилась докрасна.

— Слушай, а почему ты решил, что мы непременно должны тебя расстрелять?

Это было как гром среди ясного неба.

— У вас нет другого выхода, господин начальник! — тихо сказал Антон.

— Если мы — полиция, значит, только убиваем, сеем смерть, так думаешь? Вы убегаете, мы вас преследуем и уничтожаем...

— Вот тут вы ошибаетесь, господин начальник! Всех ведь перебить нельзя, да и мы вам не прощаем!

...«Приговаривается к смерти!» — произносит Димо.

Осужденного колотит дрожь, кажется, он давно уже расстался и с этими соснами, и с этим небом, по которому несутся белые облака. Чего стоит смерть человека, когда за его спиной маячит предательство, когда пятеро ремсистов уже в тюрьме, Шоп убит, а Лиляну выбросили на берег реки, и товарищи нашли ее окоченевшее тело. Взяли предателя в его собственной лавке. Он ничего не отрицал, только дрожал всю дорогу до партизанского лагеря. Рассказал, запинаясь, как сломался и стал изменником: пока били, истязали — он терпел, но когда привели его дочь и раздели... Не мог объяснить, почему ни с кем не поделился, никого не поставил в известность. Не мог объяснить, почему стал выдавать одного человека за другим, пока, наконец, его самого не поставили к этой сосне. Человек властен лишь над собственной совестью и собственным достоинством. Смерть не зачеркивает преступлений — она просто обрывает их. И только. Казнь предателя — это даже не возмездие, ибо правый в нем не нуждается, она лишь приносит уверенность в завтрашнем дне и предвещает радость тем, кому даже и знать не надо, почему все завершилось таким исходом. Таков закон, такова логика...

Кто-то пересек коридор, лампа под потолком едва заметно покачнулась, и на облупленной стене какая-то тень поклонилась освещенному пятну.

...Мануш удивленно поднимает брови:

«Вот люди, придумали бы что-нибудь стоящее, а то во всех сказках юнаки побеждают, чудовища погибают, а зло продолжает себе хозяйничать на земле. И вот мы теперь ходим по горам — по Пирину, по Риле, по Родопам, чтобы победить зло. Но работа эта не из легких. Если меня спросить, то не по нутру мне эти сказочки, они обманывают, усыпляют. По мне, сказки должны кончаться так: одно чудовище сгинуло, а другое, пострашнее, осталось, и теперь пришел черед схватиться с ним не на жизнь, а на смерть».

В землянке мерцает огонек керосиновой коптилки, под ним склонилась Ивайла — пишет воззвание к своим соученицам по гимназии, и тень от ее руки плывет по дощатой стене, странная и причудливая...

— Только не воображай, что ты уже вкусил плод от древа жизни! Разве ты не понимаешь, что твою молодость превратили в мишень, продырявленную пулями задолго до того, как ты оказался у нас?

— Мы по-разному смотрим на жизнь, господин начальник! И нам нет смысла продолжать разговор. Расстреляйте меня, и точка!

Полицейский прошелся по кабинету, помолчал и вдруг сел против Антона.

— Послушай, а если я дам тебе возможность бежать?

— Не все ли равно — убьете при попытке к бегству или в этой комнате, — стиснул зубы Антон. — Но мои товарищи отомстят. Отомстит!

— Да!.. Такие люди, как ты, или живут будущим, или умирают без прошлого.

— Да здравствует Красная Армия!—одним духом выпалил Антон, как будто в него уже целились из автомата.

Начальник захохотал, гортанно и громко.

— Хорошо, хорошо! Я знаю, ты насквозь пропитан большевистской пропагандой. Хочешь стать героем, да? Тогда слушай меня внимательно. Отпущу тебя сегодня же. Иди в отряд и расскажи, что ты ни в чем не признался и никаких обещаний полиции не давал! Еще скажи, что я освободил тебя просто так... Ну, потому что мне понравилось твое дерзкое поведение!

Как это понять — или под ногами опять земля, или это новая уловка? Игра с обреченным на смерть? Голос полицейского звучал четко, он старался придать ему искренность и вместе с тем сохранить оттенок угрозы.

Все мысли, все существо Антона насторожилось.

— Вы думаете, я вам верю, господин начальник?

— Ничего! Достаточно, чтобы тебе свои «поверили», вот тогда ты узнаешь, почем фунт лиха!

Антон недоверчиво покачал головой:

— Ошибаетесь, господин начальник!

— Сам увидишь, что будет. Я хотел сделать из тебя человека! А ты оказался глиной, из которой даже кирпич не слепишь... Эй, кто тут за старшего!

Скрипнула дверь, и в кабинет вошел уже знакомый Антону полицейский — тот, постарше, что участвовал в допросе, только теперь на нем был полушубок. Он замерз, наверное, болтался где-то на улице.

— Старший спит, господин начальник!

— Забирай этого субчика, и чтобы духу вашего здесь не было! Как пройдете засады, отпусти его на все четыре стороны!

— Будет сделано, господин начальник! Но... — И он заговорщически улыбнулся.

— Никаких «но»! — рявкнул начальник и, обернувшись к Антону, добавил: — Если ты не дурак, через некоторое время сам будешь искать меня! Смотри, связь только через твою мать! Ясно?

Начальник полиции размахнулся, и Антон свалился на пол. Начальник вышел. Прелые доски заскрипели, лампа качнулась, по стене запрыгали тени.

— Ладно, парень... Тише! Тише! — услышал он шепот, но голоса не узнал.

В коридоре было пусто и темно.

Безлюдный двор тонул в белом зимнем мраке. Невысокая ограда. Да, здесь. Кто-то приподнял Антона и перекинул через ограду. Не было сил пошевелиться. Антон ощущал только, что ноги его горят, и оттого ему вроде даже приятно лежать на холодном снегу.

Потом его снова закачало, как в люльке. Нет, это не мать его баюкает, и это учащенное дыхание — тоже не ее.

Что за человек, кто он? Антон раскачивался на его спине в такт шагам и вдруг почувствовал облегчение, даже радость. Повеяло надеждой. Неужели удалось вырваться? Все это похоже на сон. На улице послышались голоса, и человек со своей ношей метнулся в темную подворотню. Что все это значит?! И тут Антон понял: у человека в полушубке за пазухой спрятан какой-то предмет. Рука потянулась к чужому карману, осторожно нащупала пистолет. И удивительно — его ледяная поверхность излучала тепло, которое бодрило Антона больше, чем свежий ночной ветер.

Антон понял. Да, это полицейский — тот, что постарше.

...Они идут друг за другом. Впереди Мануш. Снег хрустит под ногами, и этот предательский звук не отстает от них ни на шаг. Стиснув зубы, они продолжают идти, потому что не могут, не имеют права останавливаться. И молчат. Таков закон. И только пересекли проселок, как послышался треск мотоцикла. Следом за ним из-за поворота блеснули огни грузовика. Мануш и Антон залегают в придорожных кустах. Мотоцикл промчался мимо, вильнул в сторону и замер. Лишь свет его фары, прорезая белые сумерки, указывает дорогу грузовику с плотно натянутым брезентовым верхом. Фургон заскрежетал и тоже остановился.

Из кабины выскакивают двое, из кузова еще двое. Все в форме полицейских. Их видно как на ладони. Застрочил автомат Мануша, Антон тоже нажимает на спуск. И стреляет до тех пор, покуда пистолет не обмякает безвольно в его руке. Мотоцикл рванул с места. Но пока он заменял обойму, все поглотил белый туман.

В кузове лежат трое связанных мужчин. Антон яростно срывает веревки. Освобожденные плачут, не в силах поверить, что к ним пришло спасение. Времени нет по-настоящему дать волю радости — ведь перестрелка может привлечь новых карателей.

«Вот так-то, товарищи! Конец вашим мучениям!..»

Особенно запомнился седовласый человек лет пятидесяти. Похоже, ему досталось больше других — все лицо его в синих подтеках. Антон с Манушем провожают опьяневших от счастья, только что обретших свободу людей, объясняют им, где отсидеться и кого дожидаться, а сами двигаются дальше. Они пробираются мимо постов и полицейских засад, глядя на силуэты часовых, пересекают скованные льдом речки и прислушиваются, прислушиваются... И как награда за нелегкую дорогу — родной очаг деда Косты и запах домашнего хлеба. Хлеб и сало. Именно за этим они и пришли. Продукты надо переправить в отряд. Дед Коста знает старую Кременскую лесопилку, он и проведет туда двух нагруженных мулов. На всякий случай ему раздобыли пропуск на право передвижения по всей околии, к тому же он знает здешние места как свои пять пальцев.

Потом Антону одному пришлось пробираться в Тешово. Быть может, нет ничего страшнее, чем блуждать темной ночью по заснеженным полянам и глухим лесам. Антону надо миновать Папаз-Чаир, Млаки. А как узнаешь, где притаился враг? В любую минуту может прогреметь выстрел... Конечно, он ответит... Когда Антон добрался наконец до бабы Янинки, он замерз, как сосулька. Грохнулся на лавку. Перепуганная старуха кладет перед ним ломоть хлеба и крестится, заглядывая в его обветренное, заросшее лицо.

«Господи боже мой, пресвятая богородица! Мать родная по нему плачет! Покарай злодеев, господи»...

— Эй, ты еще жив?

Антон открыл глаза. Над ним было ясное небо. Полицейский сидел, положив голову парня к себе на колени, и с тревогой смотрел на него.

— Да скажи же наконец хоть что-нибудь!

Антон продолжал молчать. Он наслаждался морозным воздухом и видел только огромное небо, покрытое зимними звездами, которые ежились от холода.

— Ясно!

— Что?

— Ничего! Не дорос еще, все равно не поймешь...

Полицейский пыхтел, сгибаясь под тяжестью Антона, спотыкался, по колено проваливаясь в сугробы.

— Стой! — скомандовал Антон.

— Что, са-м сможешь?

И они пошли гуськом, след в след. Снег мягко оседал под ногами, и Антон почти не чувствовал боли. Он еле брел, но ему хотелось петь. Ведь он думал, что все кончено, а вот он снова на свободе, да еще раздобыл пистолет! И не какой-нибудь, а настоящий парабеллум. Уж тут клещи наверняка не понадобятся. А если разобраться — что, в сущности, требуется от человека? Выдержать одну-единственную ночь. Или сто ночей. Словом, сколько нужно. А потом... Потом — перед тобой снова родные горы, товарищи...

— Как поднимемся наверх, дальше пойдешь один. Засад больше нет!

— А ты?

— У каждого своя дорога, парень! Я ведь не спрашиваю, куда ты направишься дальше.

Светало. Ятаки наверняка уже на месте. Было договорено, что они перенесут продукты в лесопилку и будут ждать Мануша.

Интересно, как там у них, наверху? Наверно, как всегда. Залегли и не шелохнутся. Никаких движений. Никаких разговоров. Чтобы не тратить сил зря. Это — приказ!

Еда — щепотка муки со снегом. А может, и мука уже кончилась? Вряд ли, тогда оставалось еще на четыре дня.

Почему выбор пал на Антона? Да потому, что, кроме Мануша, только он еще мог двигаться. Таким уж он уродился. Товарищи, особенно те, кто считал его хлипким мальчишкой, просто не знали, с кем они имеют дело. Мама, бывало, с тревогой говорит отцу:

«Поищи хоть что-нибудь, фасоли принеси... У ребенка со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!»

А отец только улыбается:

«Да ты посмотри — он вертится как юла. Мой корень! Мы, Жостовы, все такие!»

На базе были припасены разные продукты — овечий сыр, брынза, три бидона меда, картошка, вяленое мясо, две кадушки сала. Но из-за Велко все пропало. Тайника он не знал, как не знали о нем и все остальные, кроме Димо, Мануша и Страхила. Но он, подлец, выследил, что с продуктами обычно возвращаются со стороны приозерных скал, и выдал... Ух, если бы ему попался этот Велко!.. А люди в лагере сейчас умирают от голода. Ерма боится спать, потому что во сне ее мучают кошмары. Ивайла плачет. Двигаться запрещено, и она не вытирает слез. И только Страхил — командир отряда — держится. Каждое утро он по-прежнему бреется. Потом тихо, с бесконечными длинными паузами начинает занятие.

«...Сегодня мы... рассмотрим вопрос о месте... и роли личности в истории...»

Место и роль личности в истории? Во-первых, уясним главное — могут ли быть личности среди врагов? Бесспорно, могут. Хорошо, но если это действительно личности, то как они могут опираться на насилие и подлость?.. Нет! Одного расстрела для Велко мало! В пещеру его. В ту самую пещеру, где партизаны прятали продукты.

...Раз приходит Антон в Тешово. Баба Янинка радостно встречает его, ведет в дом погреться.

«Господи боже мой, пресвятая богородица! Мать родная по нему плачет! Покарай злодеев, господи!»

Старушка совсем сгорбилась. Сухая и черная, она сделалась похожей на вербу, побитую градом. Янинка поклоняется своему богу и верит в силу своей ненависти. Антону худо, но тепло лечит, и он мужественно улыбается:

«Ничего, баба Янинка! Молись за нас, за партизан!»

Они вошли в кладовую: сало, мука, сахар... Не слишком много, но столько смогли собрать ремсисты. Молодцы, настоящие комсомольцы! Как те, что сражаются далеко отсюда, в русских степях. И хоть болгарские партизаны действуют в горах — враг у них общий. Но еще важнее, что он слышал по Московскому радио беседу, которая совпадала с мыслями их политкомиссара...

«Да тут целое богатство! Храни его, баба Янинка, пока не придут наши. Для девятерых на всю зиму хватит».

«Я тоже так считаю, сынок! Ты лучше подумай, как пойдешь в город. Будь осторожней. Неспокойно там, жандармы так и рыскают»...

Тропинки не было, значит, через поле под Лясками никто не проходил. На душе у Антона было спокойно. И вдруг он упал как подкошенный.

Веревка?! Проволока?..

Не успел подумать, как на него сзади набросились двое.

— Туда же полез, сопляк! — оскалился один.

— Против царя идти вздумал, да? — ударил его наотмашь другой.

— Засада! — успел крикнуть Антон и метнулся в сторону. Где-то впереди засверкал и запрыгал огненный смерч. Потом ударили из карабина.

Полицейский бросил гранату. По долине прокатился грохот. Потом все стихло. Антон отполз немного в сторону и попытался встать, но правая нога не слушалась. Потрогал — на руке кровь: прострелена икра. Страшного ничего нет, но идти будет трудно. Неужели он снова попадет в лапы полиции?

Подбежал провожатый. Поднял его и стал быстро спускаться вниз. Река оказалась более чем кстати. Теперь все вверх и вверх по течению. Ледок похрустывал под ногами. Полицейский перевел дыхание.

— Похоже, это были ваши, да... разбежались!

— Не может быть! Наши сейчас...

Антон замолчал. То, что из него пытались вырвать силой, теперь, непонятно почему, вдруг само чуть не сорвалось с языка. Но тут что-то его остановило, слова застряли в горле, и он закрыл глаза.

...Ивайла продолжает плакать, Страхил ее успокаивает, а Пецо, как всегда, пришивает пуговицы к своей одежде.

«Спокойно, товарищи! Прежде всего — дисциплина! — говорит бай Манол, подходя то к одному партизану, то к другому. — Надо во что бы то ни стало продержаться еще день-два... Мануш с Антоном обязательно придут, и тогда у нас будет праздник, наварим горячего супа! Бай Манол вас не обманывает! Разве был случай, чтобы я врал?»...

Антон чувствовал, что теряет силы и его начинает лихорадить. Он пытался сосредоточиться на одной мысли, как их учил Димо: даже в бессознательном состоянии, даже в бреду коммунист не должен говорить того, что на руку врагу, а о нашем деле... о нашем...

Полицейский едва плелся. Рана у Антона продолжала кровоточить, с каждой каплей унося частичку живого тепла.

Вот и лес. Пройдут его, и до раскидистой сосны всего минут двадцать-тридцать хода. Потом по склону чуть влево и прямо на мост. Оттуда шагов сто наверх, и они в спасительной избушке деда Косты. Если даже его там нет, они найдут чем подкрепиться.

Держись, Антон, осталось совсем немного! Совсем! Это твои горы, парень. Твои горы. Единственные во всем свете. По ним бродят разные люди, но горы привечают добрых. Для них берегут они свои тайные тропы и надежные убежища. Родные горы и этот лес, то густой, то прозрачный, то темный, то пронизанный солнцем. И в этих горах — твои боевые друзья. Они обязательно придут на выручку.

Ну а пока?

И тут полицейский остановился. Видно было, что он не притворяется. Ведь он тащил на спине свою живую ношу уже часа три. Да разве на него давил только этот груз? Лицо его плавало в поту. Тяжело дыша, он сел, положил Антона рядом. Вынул сигарету, чиркнул спичкой.

— Дальше пойдешь сам...

— Скажи, а ты настоящий полицейский?

— Ведь я тебе уже говорил, у каждого в жизни своя дорога! Только одни проходят ее до конца, а другие дотянут до какой-нибудь точки — и капут!

Время летело. Через час-другой дед Коста должен разгрузить мулов, и тогда Мануш его спросит:

«Почему Антон опаздывает?»

«Видно, заигрался где-нибудь, ребячья его душа! — проворчит дед Коста. — Да и вы хороши, разве в горах можно детей держать?»

«А кто же нам будет тогда лепить снеговиков?» — беззлобно ответит Мануш, а сам будет настороженно прислушиваться и в глубине души ругать себя за то, что отпустил Антона одного.

— Ты не похож на других. В тебе что-то есть. Иначе бы ты не волок меня столько времени.

— Хватит, вставай! А то замерзнешь. — Полицейский поднялся.

— Двинемся дальше с одним условием — ты меня понесешь.

— Моя дорога кончается здесь!

— Если будешь ломаться, она действительно здесь оборвется, — сказал Антон, вскинув пистолет. И устыдился. Человек его спас — причем дважды за эту ночь, а он ведет себя как глупый щенок. Если вспомнить — ведь этот полицейский ни разу не ударил его, конечно, не считая пощечин на первом допросе, причем пощечин несильных. Стоило ли принимать их во внимание? Потом он нес его на руках, как маленького. Так кто же этот человек: законспирированный свой или уже чужой, отвернувшийся от единомышленников? Можно такого привести в отряд? И что Антон скажет, если товарищи спросят, кого он к ним привел?.. Горы молчат. Горы ждут, чтобы Антон все разгадал и принял единственно правильное решение. Непроходимыми, зловещими становятся горы, если человек обманет их доверие.

Недаром Пецо любит повторять: «Не спрашивай старого, а спрашивай бывалого».

— Я уже привык к угрозам, поэтому не трать слов впустую! — огрызнулся полицейский. И даже сейчас он не походил на обычных полицейских, а грубость его казалась напускной.

— Смотри, как бы не пришлось истратить на тебя пулю!

В руках Антона сверкнул пистолет.

— Ишь ты... уже зубки показывает! — усмехнулся тот без тени удивления. — А я уж думал, что в тебе ошибся. Да ты подумай: если ты меня убьешь, то и сам погибнешь! Неблагодарный ты мальчишка! Нет, ума тебе явно не хватает...

— Сам видишь — без тебя двинуться не могу.

— А если откажусь?

— Откажешься — проиграешь!

— Но и ты не выиграешь! С такой ногой... по такому снегу...

— Решай! Или мы оба спасемся, или оба погибнем.

Другого выбора нет, — сказал Антон, вскинув парабеллум.

Это не было продиктовано ни страхом, ни смелостью, ни верой, ни безверием. Лишь волей и страстным желанием добраться до своих. Добраться любой ценой. И тогда...

— Напрасно ты надо мной измываешься! Хоть бы было за что. А ты — мертвец! — бормотал полицейский, снова взваливая на себя Антона. — Мертвец! Уже в кабинете начальника стал мертвецом!

— Молчи, не трать зря энергию!

— Думаешь, в отряде тебе поверят? Как бы не так! Начальник околийского управления полиции не дурак! Умеет рассчитать ходы. Так знаешь, что он сказал? Посей среди коммунистов недоверие и жди — головы сами покатятся к нашим ногам!

Агент торопливо закончил фразу и постарался сдержать дыхание, чтобы не пропустить из ответа парня ни одного слова, ни одной интонации.

— Несчастный человек ваш начальник! Не верит даже самому себе. Видно, поэтому он такой злой. Да он и тебе не верит. Он считает всех людей волками, но это не так! — проговорил Антон.

Люди бывают разные, думал он. Плохие и хорошие. Они могут смеяться или плакать, ликовать или грустить, покупать или продавать, ссориться или мириться, сгорать от ненависти и злобы или одаривать добротой, но у каждого должна быть святая, единственная вера и высокая любовь. И они — надо всем и во всем. Иначе к чему все это: физические страдания, леденящая стужа, кровь, чувство неловкости перед человеком, который тебя спас, — если впереди у тебя ничего нет? Человек живет, мучается, терзается или торжествует победу, но все это кажется пустым, незавершенным или бессмысленным, если он не знает, во имя чего он живет, ради чего одержана победа или благодаря какой силе твое сердце вынесло все испытания!

Антон догадывался, что возмужание не всегда происходит плавно, день за днем, год за годом, что иной раз одна ночь может стоить десятилетий. Он бы не сумел объяснить словами, откуда в нем такое упорство, но чувствовал, что в глубине его сознания живет постоянная тревога за судьбу товарищей, которые страдают от голода и жажды. А ведь он хочет снова видеть их сильными и бодрыми. Такие люди нужны и этим горам, и другим людям, и даже этому полицейскому, если, конечно, на его руках нет крови борцов и если он будет искренним в своем раскаянии.

— Хорошо! Тогда докажи, что ты не волк, и отпусти меня с миром!

Полицейский остановился.

— Да твой начальник понятия не имеет, сколько нас и как близка уже наша победа!..

— Не знаю, что известно моему начальнику, но я должен был бросить тебя еще в винограднике!

— Тогда бы и ты остался там же. Ведь твой пистолет был уже у меня.

— Скажи, что я тебе сделал? Избивал тебя? Нет! Нес на своем горбу... И за это ты играешь со мной, как кошка с мышкой?

— Если и отвечу, ты все равно не поймешь. Ну, хватит! Давай, двигай!

Антон приставил пистолет к виску полицейского — его отрезвит ледяное прикосновение металла. Но не ошибается ли он? «Человек потому и человек, что с самого рождения несет в себе риск и опасности» — так говорил политкомиссар Димо, и Антон ему верил. Но если этот полицейский на самом деле не полицейский и причастен к тому же делу, что и он? Только умнее и сильнее его? В противном случае зачем бы он столько времени тащил на себе партизана? Что заставляло его обходить засады и по снегам, сугробам и бездорожью тащить Антона? Ведь начальник полиции приказал: «Выведи его за город, и пусть катится!»

Полицейский ослушался приказа. Почему? Из сострадания к Антону? Или потому, что в его душе сохранилось что-то человеческое? Ведь человеческое свойственно каждому. Или он свой?..

И Антон решил действовать по-другому.

— Стой!

Полицейский остановился.

— Именем революции приговариваю тебя к смерти!

Полицейский даже не вздрогнул.

— Стреляй! Теперь мне все едино — смерть белая или смерть черная!..

— Врешь! Не все равно! — Антон уже начинал терять веру в то предположение. У своего не нашлось бы столько желчи и безразличия.

— Дурак! Ведь я знаю, что ты меня не убьешь!

— Почему ты так думаешь? — спросил Антон, уже окончательно убедившись, что этот господин в полушубке не может быть своим.

— Твой напарник убит, и только я могу подтвердить, что ты его не предавал.

— Мерзавец! — выдохнул Антон, и грудь его сдавила незнакомая боль. Мануш... Мануш мертв? Нет, это невозможно. Мануша убить нельзя! Это очередная уловка в бесконечной цепи устраиваемых им засад и провокаций.

Полицейский снова пошел, сгибаясь под тяжестью раненого парня. Снег хрустел под ногами. И Антон представил себе, как они подходят к землянкам и он приводит полицейского к своим товарищам, едва-едва живым от голода... Нет! Пусть летит время, он должен все обдумать, взвесить и найти выход. Но удастся ли это? Успеет ли он? Продукты, спасительные продукты! Если Мануш жив, он уже отогнал груженых мулов. А если погиб... Мануш, с большими, закрученными кверху усами и веселыми задорными глазами... Мануш! Никто из ятаков не знает, где партизанские землянки. Если бы Антон мог двигаться самостоятельно... Тогда бы он оставил полицейского и пошел сам. А теперь? Послать его на Кременскую лесопилку? Но это значит — в него поверить.

— Другого выхода у нас нет. Ты прав! Пойдешь в отряд, а там... — неожиданно решил Антон.

— Ну уж нет! Лучше пристрели на месте, но в отряд я не пойду!

Полицейский спотыкался, задыхаясь, ловил ртом воздух. Быть может, он не выдержал бы и трети этого страшного, бесконечного пути, если бы был соткан из одних только мускулов. Безусловно, была еще и воля. И все же открыть ему дорогу в отряд — дело рискованное. Антон хочет помочь товарищам, но кому он в итоге поможет? А если Мануш действительно лежит где-то в снегу и неподвижно смотрит в холодное небо?

Эта мучительно длинная ночь, казалось, никогда не кончится. Там, в полиции, было легче. Тебя бьют — ты молчишь. Грозят смертью — молчишь. А тут? Кому верить? Где границы риска? Если разобраться, то нет страшнее положения, когда не знаешь, почему не веришь человеку и почему хочешь ему поверить. Кругом снега, горы. И над белым безмолвием возвышается могучая сосна.

Да, уже близко. Лесопилка на расстоянии пистолетного выстрела. Ждут ли еще ятаки?

Полицейский упал.

— Не могу больше!.. Конец! — бормотал он, зарываясь в снег.

Антон оцепенел. Ледяное дыхание гор — он чувствует его. Обливаясь потом, полицейский лижет снег, прерывисто дышит. Ясно, что у него нет больше сил нести даже самого себя. Сказать, что до лесопилки осталось не больше трехсот шагов? Послать его? Там ждут ятаки. Полицейский не ранен, как-нибудь доберется, а там подоспеют товарищи...

— Теперь я понимаю, почему полиция с ног сбилась, а найти вас не может!

— Почему?

— Да потому, что есть еще такие полицейские, как я...

Что за этим — сожаление, гордость или угроза?

— Скоро месяц покажется, — сказал Антон.

— А ты слыхал что-нибудь про белую смерть?

Сказать, что место встречи с Манушем и ятаками — совсем рядом? Сказать? А если это провокатор, хорошо разыгравший роль спасителя?

...«Обманул меня, подлец, а я поверил. Откуда я знал, что за мной следили и узнали наш пароль...» — оправдывался Чавдар, которому удалось бежать из полиции. Он был прав, но лишь наполовину. Ведь неважно, что он думал и что считал, а важно, что в конце концов получилось. Результат определяет суть поступков...

— Послушай! — сказал Антон. — Я знаю, что иду на риск, но хочу открыть тебе пароль! Пойдешь в отряд один, расскажешь всю правду...

— Без тебя?

— Не перебивай! Надо трижды постучать камнем о камень, каждый раз по три удара.

— Зря стараешься! Никуда я не пойду! Мне здесь так хорошо... Все кругом белое, белое... И покачивает...

— Очнись! Слышишь! Спать нельзя! — Антон испуганно стал трясти полицейского за плечи. — Слышишь? Это белая смерть! Прогони ее! Вставай!

— Я что, бредил? — Полицейский поднял голову. Посмотрел вокруг бессмысленно и отрешенно.

— Подтащи меня еще немного, чтобы я видел горизонт, и тогда пойдешь...

Полицейский застонал от непосильной тяжести, из последних сил волоча за собой Антона.

— Хватит, — сказал парень, когда понял, что тот на пределе. — Теперь действуй! Пойдешь по гребню до каменной развалюхи. Потом бери прямо на восток. Потом вдоль ущелья до большого бука — того, что грозой расколот. Постучишь камнем о камень, как я сказал. Там тебя спросят: «Кто ты?» Ответишь: «Я — Орбел!»

Парень умолчал, что есть прямая короткая дорога — те триста заветных шагов. Пусть поплутает у него на виду. В случае чего Антон успеет выстрелить.

— Это все?

— Остальное на месте. У старой лесопилки стоят восемь подвод с хлебом... И запомни! Ты спасаешь отряд... товарищей... и себя.

— А если там никого не будет?

— Четверо ятаков должны ждать!

— А вдруг не ждут? — давился кашлем полицейский.

— Если Мануш действительно убит, они там! Им некуда идти. Ведь дорогу к землянкам никто из них не знает. Ну, давай!

— Один и шагу не сделаю! Мы повязаны одной веревочкой, неужели не понимаешь? Разделимся — оба погибнем! Меня прикончат твои, а тебя — мороз.

— Дело не во мне!

— Глупости! Во всей этой истории нет ни капли здравого смысла...

— О смысле потом поговорим, а сейчас иди!

Имею ли я право ему верить? Допустим, право есть, но если все же... Антон кусал губы, в груди что-то больно сжалось. Его избивали — он молчал, даже имени своего не назвал. А сейчас? Зачем он все разболтал? Не предал ли этим своих товарищей?

...«Клянусь хранить в чистоте и высоко нести великое знамя коммунизма, — торжественно произносил Страхил, командир отряда, и все дружно повторяли за ним слова партизанской клятвы. — А если случайно попаду живым в руки врага и невольно стану предателем, пусть меня расстреляют из того же оружия, которому сейчас присягаю»...

— Подойди сюда, — упавшим голосом сказал Антон. — Целуй пистолет!.. И запомни! Заклинаю тебя именем революции!

Полицейский наклонился. Сталь обожгла ему губы.

— А теперь слушай! Пусть мы оба погибнем, продукты необходимо спасти, люди в землянках должны жить. Сейчас все зависит от тебя. Обманешь — я убью тебя!.. Не я, так мои товарищи!

Антон посмотрел на восток. Небо над потемневшими Родопами румянилось и розовело. Антон задумался, уже который раз за эту ночь. Потом резко повернул голову.

— От лесопилки вместе с ятаками поднимешься выше. Держитесь ущелья. Там есть тропка, в снегу разглядите. Дойдете до поляны с источником — Долгий Чучур называется — и сворачиваете строго на север. Не доходя до леса шагов двадцать, увидишь высокую скалу — похожа на присевшего медведя. Пройдешь мимо и там увидишь следы — мои и Мануша. Подашь сигнал, только постучи камнем о камень не три раза, а четыре — каждый раз по три удара.

— А если не ответят?

— Тогда иди прямо к землянкам!

Полицейский агент встал. Задумался. Стоит ли идти? А что делать с парнем — ему еще нет и восемнадцати... вроде бы бессмысленно его... Он обернулся, измерив Антона взглядом, и по его сжатым губам проползла тяжелая усмешка.

— Долго же ты мне не верил!.. Спасибо за пароли.

Антон вздрогнул. Его обдало холодом, в голове забегали иглы — они пронзали череп, их можно было даже пощупать. Рука потянулась к пистолету. Хотелось крикнуть: «Мерзавец! Предатель! Убийца...» Но он опять остановил себя, только тихо и виновато проговорил:

— Иди! Чего тянешь?

— Что я вижу — ты всегда был такой непреклонный и мужественный...

— Гад! — крикнул Антон, поднял пистолет и нажал на спуск.

Агент захохотал, и этот зловещий смех ударил Антона по лицу, как пощечина. Он закрыл глаза.

...«Как ты мог поверить!» — выговаривал Страхил бойцу, только что прибывшему в отряд.

«Виноват, товарищ командир! Я думал, он наш, так мне говорили... Откуда мне было знать...» — оправдывался новичок.

— Э, да ты не расстраивайся! Ошибиться каждый может, — сказал агент. — А чтобы ты убедился, что в полиции не все звери, я тебя убивать не буду.

Антон смотрел на холодный ствол. Как же я не заметил, что пистолет не заряжен? Тогда бы я... Когда побеждает подлость, не имеет никакого значения, что бы могло быть, если бы... Потеряло смысл его молчание там, в полицейском участке. Он сам превратил подвиг в обыкновенное предательство. И все по собственной глупости, ничего теперь невозможно исправить — ни оружием, ни преданностью делу, которому отдавал себя без остатка, ни надеждой искупить свою вину в будущем, ибо путь его обрывается здесь.

— Не унывай, увидишь еще один рассвет... Последний, раз тебе не жалко собственной молодости!

Антон вскочил, забыв о ране, и что было силы ударил агента. Тот схватился за лицо — оно стало липким от крови, — выхватил из кармана пистолет и стал целиться.

Антон ничком лежал на снегу, сотрясаясь от рыданий. Он плакал тихо, беззвучно, слезы обжигали и душили его. То были слезы стыда и бессилия. В эту минуту он ненавидел себя за то, что так легковерно предал отряд и не нашел выхода из тупика.

— Ладно! — Агент опустил пистолет. — Хватит распускать нюни. Убивать тебя не буду — помрешь и без моей пули!

— Трус! Испугался! Трус!.. — кричал Антон ему вслед.

Полицейский двинулся по гребню горы. Он даже не наклонился, чтобы поднять пистолет, брошенный Антоном.

Антон побледнел, руки его дрожали. Он скорчился от резкой боли, но потом вдруг подскочил, словно внутри его сработала пружина. И, неизвестно откуда взяв силы, закричал:

— Ману-уш!.. Ману-уш!..

Он бежал, падал, полз, снова подымался.

— Ману-уш!..

Горы подхватили этот вопль. Грозными раскатами прогремело эхо.

Агент обернулся и, увидев ползущего парня, быть может, впервые за эту ночь по-настоящему испугался. Крик могли услышать там, наверху, ведь лагерь уже совсем близко. Поэтому он и не пристрелил парня — любой шум был нежелателен. Но этот сумасшедший зовет своих товарищей! Или его уже преследует голос гор?

Полицейский бросился назад. Антон поднялся ему навстречу. Ближе! Ближе! Один жаждал выстрела: знал, что на лесопилке услышат. Другой боялся этого, но вынужден был нажать на курок. И крик осекся.

Агент отколупнул от слоистой скалы два камешка и осмотрелся. Он весь взмок, но на этот раз от чувства удовлетворения — все-таки ему удалось вырвать из парня то, о чем тот не сказал даже перед лицом смерти. Теперь до партизанского отряда рукой подать.

Агент остановился, потеряв представление о пройденном пути. Ведь от «засады», которая была блестяще придумана начальником полиции, до этой точки его вел парень. Ага! Вот и дерево, расколотое молнией... Полицейский перевел дух. Нет, он ни к кому не испытывал особой ненависти. Просто он чувствовал себя охотником, который выслеживает добычу, пуская в ход всю свою хитрость и коварство. И в этом он превзошел неуловимых партизан. Ему нравилось побеждать без глупой жестокости — умно и расчетливо.

А в это время Антон лежал на снегу и синими, как небо, глазами смотрел на луну, застывшую над Пирином.

Услыхав долгожданный пароль, Мануш сразу отозвался и торопливо пошел навстречу незнакомому человеку. Мысль об Антоне заставила его забыть об обычной в таких делах предосторожности. Почему пришел кто-то другой, а не сам Антон? Сердце Мануша забилось колоколом, а рука стиснула автомат. В этот миг он не думал ни о незнакомце, ни о себе.

— Где он?..

В этом вопросе было все: тревога за судьбу товарища, предчувствие нависшей над ним беды. В холодном, разреженном безмолвии раздался хриплый голос незнакомца:

— С ним ничего... он жив... он только ранен... послал меня, здесь должны быть мулы...

Мануш с облегчением вздохнул, обтер свое потное лицо и посмотрел вверх по склону горы, где дожидались ятаки. Но почему этот человек сказал: «Здесь должны быть мулы», а не «мулов надо отогнать в горы»?

— Пойдешь со мной! Я должен увидеть Антона! — сказал Мануш.

Агент молчал. Молчал и думал. Только сейчас он узнал имя убитого. Что может сделать этот суровый партизан, когда обнаружит следы парня? Существует один-единственный факт — тело убитого. Больше ничего. Хорошо, что рядом с парнем валяется парабеллум. Значит, самоубийство. И дорога в отряд открыта. Надо только все хорошенько запомнить: нарвались на засаду, парня ранило, еще хорошо, что в ногу. Он тащил его, сколько мог... Но почему этот бородач ведет его назад? Не надо было раньше времени выбрасывать пистолет. Мог бы сейчас и этого...

Мануш шел легко и быстро, как серна. И напряженно думал: кто допустил ошибку, Антон или этот человек? Антон прекрасно знал пароль. Почему тогда этот постучал по-другому? Эх, Антон, Антон... Как ты мог забыть самое важное в жизни партизана — пароль? Без пароля не прожить партизану.

Мануш представил себе Антона — худущий, высокий, обиженный до слез, он говорит:

«Я что, девчонка? У меня есть пуловер! А эту безрукавку отдайте лучше Ивайле!»

Мануш облизал искусанные губы. Хотелось пить. Если Антон жив... Едва ли! Раненому худо в такой мороз...

Агент с удивлением озирался: как быстро они вышли к тому месту, где должен был валяться труп!

Мануш наклонился. Кровь. И следы. Свежие следы схватки со смертью.

— Где Антон? — резко выпрямился Мануш. Голос его — как удары, страшные, угрожающие.

Агент напряженно думал. Что, если парень жив? И как бы в ответ на это невероятное предположение откуда-то сзади послышался стон.

— Это он! Он! — выдохнул Мануш, не отрываясь глядя на незнакомца.

Агент бросился вниз по склону горы, но через несколько шагов остановился. Обернулся — перед ним стоял Мануш. Полицейский едва успел поймать глазами направление дула, как из него вырвалось крохотное пламя, заслонившее собой весь мир. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что надо было бежать не оглядываясь, и невыносимый жар крошечного огонька охватил его тело. Все слилось, стало серым, чужим и исчезло вместе с ним навсегда.

Мануш поднял Антона на руки, сдул с его лица снег и нежно прикоснулся губами ко лбу.

— Жив!.. Жив!..

Антон был легок, как снежинка, и тих, как спящий ребенок.

На востоке стало уже совсем светло. Молчаливые горы пробуждались перед восходом солнца.

Глава вторая. Парень и мать

Она вздрогнула, цепенея от страха. По телу поползли мурашки. Звук послышался откуда-то издалека, из глубины земли. Женщина прислушалась... Ничего! Над ржаной соломой стояла тишина. И только ветер, этот шальной январский ветер гулял под стрехами сарая.

Наверно, показалось... Проклятый ветер, говорит человечьим голосом, подумала Илинка и, наклонившись, стала сгребать исхудалыми пальцами шуршащую солому. И тут кто-то снова прошептал над ее ухом:

— Ваньо... Ваньо...

Она отшвырнула солому и бросилась из сарая. На пороге оступилась, упала, поднялась и побежала снова. Село недалеко... Сейчас она примчится, созовет людей. Но что-то остановило ее.

Стой! Погоди, Илинка! Не торопись! Как бы после не пожалеть!.. Что это было? Человеческий стон? Или завывание ветра, спустившегося с гор? Безжалостный ветер...

В этих горах старая женщина потеряла троих своих сыновей... Илинка оглянулась. Горы, покрытые снегом, все те же. И только открытый черный зев сарая манил к себе, завораживал теплом. Илинка тяжело, прерывисто задышала.

Что делать?.. В сарае человек... наверное, приходил раньше вместе с моими...

Вокруг ни души. Илинка проваливалась в мокрый снег, ноги не слушались, кто-то тянул и хватал ее за полы, но она не оглядываясь бежала назад. Ее подгонял ветер, ее торопил шепот: «Ваньо... Ваньо... Ваньо...»

Человек не знает, где его ждет радость, где — зло и когда это зло может обернуться добром. Дни текут, и ровные, и корявые, вроде бы похожие один на другой, но на самом деле все они разные, и сегодняшний день уже не похож на вчерашний. Так вот и люди. Куда-то спешат, торопятся... Так было и вчера, и позавчера, а посмотришь — и они уже стали другими. И всё что-то делают: кончат одно, берутся за другое, а работы непочатый край. Почему так? Может, зло разрушает то, что создает добро? Ведь им суждено никогда не разлучаться — завязали человека тугим узлом.

Проснешься, и новое утро заглянет тебе в глаза тяжелым воспоминанием дня вчерашнего, нелегкими заботами дня сегодняшнего и тревогами дня завтрашнего. Скотина стоит в загоне голодная, надо ее накормить. Так было и вчера. Дни Илинки как воды Месты — со множеством белых камней, стремнин и омутов, небом, которое отражается в реке, и дном, затянутым ржавой тиной. Течет река, не кончается, как кровь человеческая.

Вдруг она замерла. Здесь кто-то шел! Вот на снегу следы... с гор тянутся... и рядом со следами кровь... Да, кто-то добрался до сарая, да там и остался.

Женщина еще раз оглядела все вокруг. В селе пока спокойно. Лучи солнца освещают маленькие деревенские оконца, из труб тянутся дымки, бесшумно обозначающие свой путь в прозрачно-синей выси. Большие снега и ранний час еще удерживают людей дома. И это хорошо, потому что времена нынче плохие.

Дверь сарая скрипнула и захлопнулась за спиной. Какое-то мгновение Илинка ничего не могла разглядеть в серых сумерках. Пахло соломой и плесенью.

— Эй, парень!.. Сынок, — проговорила она, осторожно ощупывая солому: боялась, как бы не испугать пришлого.

И снова кто-то простонал, чуть слышно и немощно. У Илинки аж ноги подкосились. Она вся обратилась в слух: вдруг стон повторится? Но кругом было тихо.

— Я знала... чувствовала... вечером щенок все к воротам бегал... к гостю... Сынок, сыночек мой, где ты?..

Илинка ползала по соломе, вороша и раскидывая сухие травинки. Она была как в горячке. Дано ли нам знать, каким чутьем улавливает мать дыхание своего чада, пусть даже появившегося на свет много лет назад?

Вначале Илинка увидела руку — безжизненно-белую, восковую, потом лицо с большими синими глазами — синими, как у матери, и большими, как у отца.

Илинка присела, съежилась, сжалась.

— Спасибо тебе, господи...

Дрожащими руками она обхватила голову меньшого своего, нежно прижала ее к груди и только тогда заплакала, тихо и беззвучно. Откуда взялось столько слез в этих иссушенных, выплаканных глазах? Слезы капали на лицо сына, сбегая к его пересохшим губам.

Антон был без сознания или, может, задремал в объятиях матери. И то ли от соленых материнских слез, то ли от жажды, которая поднималась откуда-то изнутри, из глубины тела, губы его задвигались, и он зашептал, едва слышно и прерывисто, слова песни:

Мать слушала, приглушенно всхлипывая. Сын бредил, а ей казалось — он пел... Не перевелись еще настоящие голоса. Ее старшие сыновья садились, бывало, на краю поля, играли на кавалах, пели. И песня, живая, веселая, летела над лесом, ее подхватывали птицы и легкий ветерок, пробегавший по соснам.

— Как ты вырос, сынок!.. И борода появилась... шелковистая и красивая... Как у твоего отца в молодости, когда он воевал вместе с Яне{3}... Да ты поспи, поспи! А мать тебе споет...

Илинка тянула грустно и задумчиво, как пела когда-то колыбельную. И материнский голос теплом разливался по телу сына, навевал покой.

Антон медленно открыл глаза. Нет, это не сон. Склонившись над ним, пела мать. Вспомнились вдруг годы далекие-далекие, когда он был совсем маленьким. Скоро вернутся отец и братья, в доме пахнет хворостом и сосновой лучиной... По телу разливалось блаженство, и он едва сдержался, чтобы не дать волю слезам. Мужество, которое поддерживало его до этой минуты и помогало перенести боль двух ранений — в плечо и в ногу, теперь куда-то исчезло. Он смотрел на мать — она сделает все, чтобы спасти его.

— Мама...

— Молчи! Не разговаривай! Сама посмотрю.

Дрожащими руками Илинка приподняла рубаху. Со спины рана большая, а на груди крохотная. Значит, стреляли в упор, он видел и не дрогнул, не побежал... И мать улыбнулась: сын ее не трус, не он бежал от смерти — она сама от него убежала.

— Тише, сынок, тише!.. Ничего не говори, разговор для раненого хуже соли и отравы. Знаю, болит, сейчас мы перво-наперво остановим кровь. Отец твой тоже приходил домой раненый, и ничего, обошлось. Тогда они бились с греками, в тринадцатом году. Страшное было время, дома наши горели, как сейчас. Подпалил враг село Либяхово и двинулся прямо сюда, на наше село. Хорошо, что подоспел Паница{5} со своим отрядом, подстерег врагов у Комарьовицы, и — отец твой потом рассказывал — триста солдат пали, остальные разбежались. А из наших, из болгар, только его ранило. Пришел ни жив ни мертв, столько крови потерял, несчастный...

Мать рассказывала, а руки ее перевязывали раны. Ей тоже невыносимо больно, сердце ее разрывается, но по лицу скользит улыбка. И руки больше не дрожат, и слезы высохли.

— Сейчас я тебя закутаю, а то смотри как холодно...

Она сняла доламу{6}, постелила на землю; развязала пояс, туго перемотала им грудь сына. Не беда, если кровь просочится. Пояс есть пояс, можно новый соткать. А вот когда человек уходит, от него и следа не остается! И живет он только в памяти близких и тех, кто его знал. Взять Санданского. Ходил от Софии до Разлога, от Салоник до Родоплыка, и даже до самого Стамбула, чтобы взять в плен султана. А кто его в глаза видел? Только воеводы, четники да младотурки{7}, которые братались с ним посреди села Мичите. А спроси о Яне, и каждый скажет: «Да разве есть болгарин, который не знает Старика? Ночью был здесь, пошел в сторону Пирина, потом спустился в Роженский монастырь, чтобы хоть одну ночку поспать на чистой постели»...

Торопилась Илинка — надо вернуться в село, пока люди не занялись хозяйственными делами. А как вошла в дом, села прямо у порога. В ушах у нее свистел ветер, а сердце колотилось где-то высоко в горле, возле пересохших губ. Под сыновней рубахой она почувствовала холод. Хорошо, если вскоре пройдет. А если нет? Из отцовской четы пришел однажды такой, совсем молоденький. И ранило его примерно в то же место, чуть пониже плеча. Помаялся, помаялся и на восьмой день умер.

Первым делом сына надо покормить, только чем? Что для раненого лучше? Илинка знает: переест больной человек — добра не жди.

Она посмотрела на склон холма, где стоял сарай, не зная, за что взяться. И неожиданно мелькнула мысль: а что, если люди увидят следы? Надо закидать их снегом, особенно там, где алеют капли крови. Или прежде заняться ранами? Для ран что нужно: трут или табак? А может, спросить доктора — уж он-то знает, как лечить раны от пуль. Но для этого надо пойти в город. А с чем пойдешь? Доктору деньги нужны.

Илинка опустилась на колени перед старым, источенным жучками сундуком, в котором хранилось ее девичье приданое, и стала перебирать пестрые тряпки. Нашла серебряную пряжку и золотую цепочку с семью золотыми червонцами. Достала нарядную безрукавку, ненадеванную со дня свадьбы. Зачем все это беречь? Шестерых сыновей родила Илинка, и всех ветром поразметало. Вот только один пришел, да и тот чуть живой. Был бы муж рядом — другое дело. Но он сейчас в тюрьме. Да разве он виноват, что передал сыновьям свою кровь, свое сердце и свою веру?

— Господи, боже мой, пресвятая богородица! За что ты жжешь мою душу огнем, почему и мне, несчастной, не пошлешь хоть каплю милости!

Мечется Илинка из угла в угол и сама с собой разговаривает. А котелок на огне булькает — когда поставила, и не помнит. По запаху слышит — уже готово. Налила Илинка горшок горячего супа и пошла. Следом послушно засеменил ослик, почуявший, видно, что надо поторапливаться. Людей по дороге не встретилось, никто ее не задержал.

Сын неподвижно лежал на соломе, так, как она его оставила, и от боли чуть не плакал. Но увидев мать, попытался улыбнуться.

— Мама...

— Что, сынок, болит?

— Какой я сон видел, мама! Будто я у Буденного... Отстегивает он свою шашку и подает мне... я беру ее в руки, а она вся горит-переливается. Точно луч это, а не шашка. Просто чудо какое-то! А он мне говорит: «Возьми этот луч и возвращайся к себе на родину. И запомни: он будет светиться только в таких руках, как твои. Луч этот может превратиться и в меч, и в шашку, и в солнечное тепло, от которого зависит жизнь на земле! Но смотри, береги его, чтобы враги этот волшебный луч у тебя не отняли!» И тут я полетел над землей... Видел Кремль... Видел Ленина... Мама, он жив!

— Жив, сыночек, жив, — перекрестилась Илинка, нутром почувствовав, где кончалось сновидение, а где воспаленный мозг сына пытался найти опору и силу.

— И когда летел я с этим лучом, видел всю Болгарию... На полях ни одного вола, а все машины, машины... Одна другой чудеснее! И люди поют...

— Все может быть, сынок, коли так богу будет угодно! — Надо бы заставить его замолчать, разговоры утомляют, а это опасно. Но, с другой стороны, пусть говорит: коли суждено ему выжить, такие слова только исцелят его. Господи, знает ли хоть одна мать, как преградить путь смерти?

— И наше село, мама, совсем, совсем переменилось. Дома новые, в окнах свет... Дети играют... На улицах автомашины... Только наш домишко такой же старый... Вхожу — ты встречаешь меня во дворе...

— Не надо больше, остановись! Сны разные бывают, сынок, одни сбываются, другие — нет. Давай лучше посмотрим твои раны. Ты мне ничем помочь не можешь, поэтому слушай и помалкивай! Сейчас укрою тебя потеплее, ты лежи и не двигайся, а то люди всякие бывают. Один вот, в Кременско, увидел, как кто-то в шалаше прячется, пошел в полицию и донес. Полицейские подожгли солому. А там была девушка, его же племянница и оказалась, вот как...

Люба? Ведь она из тех мест. Неужели она погибла? Антон вспомнил, как она стирала и чинила его куртку. А может быть, не она?

А мать все суетится. Постелить половики в угол? Там его будет не видно в темноте. Но человек не может камнем лежать и не двигаться. Постелить прямо на землю и закрыть его соломой... Нет, из дверей тянет. Да, следы! Их надо скорей закидать... но это успеется.

Она уложила сына, прижалась к нему щекой, и сердце ее заныло от жалости.

— Да, чуть не забыла!.. Так оставлять нельзя! Если рубашка прилипнет к ране, плохо дело.

И развязала Илинка сыновние раны. Снова перевязала их. И почувствовала сердцем матери — ему лучше. Тело стало теплее, это от силы, которая напирает изнутри. А в нем сейчас борются две силы: одна ее, материнская, другая чужая, свинцовая. Какая из них одолеет? Илинка не знала. Она может только верить и надеяться. Но в то же время она может все, потому что она — мать.

Женщина вышла из сарая. Теперь следы. А люди уже закопошились: кто за дровами, кто за соломой, кто овец гонит.

Она вернулась вся мокрая, запыхавшаяся. Присела возле сына, чтобы покормить его.

— Осторожнее, не нагибайся! Рана требует питания, хорошей еды! И запомни — в глиняной посуде еда долго не остывает. А суп можно и так пить...

Антон улыбался. Мать вздрогнула. Когда боль проходит так быстро, это тоже нехорошо. Она внимательно посмотрела на сына.

— Что, болит, сынок?

— Болит, мама, но я терплю, ведь ты со мной рядом.

— А ты не строй из себя героя! Охай потихоньку! Легче будет.

— Ладно, мама.

Антон закрыл глаза. Он не мог признаться даже самому себе, что рядом с матерью он чувствует себя совершенно спокойно. А раны его болели жестоко. Раньше он даже не подозревал, что в крохотном свинцовом шарике скрыта такая силища. Полицейский стрелял примерно шагов с десяти. И сам упал, потому что Сашка уложила его из своего пистолета. Настоящий стрелок наша Сашка!.. А что произошло потом? Кто перенес его в ущелье? Мануш! Да, Мануш нес его до самого Матан-дере, но сам погиб. Шальная пуля... А Страхил говорил:

«Еды не хватает! Даже раненым! Придется разбить отряд на группы. И ятакам легче, и мы будем ближе к людям».

Как же Антон оказался здесь? Да, он полз по снегу целый день, целую ночь, целую неделю. Три недели подряд! Повезло, что наткнулся в горах на хижину чабана. Хозяина не было, наверное, вышел отогнать овец. На огне варился котелок с фасолью. Антон попробовал — совсем еще сырая. Открыл сундук — там целый каравай ржаного хлеба. Антон взял буханку и хотел уйти, но подумал: стоит зима. Как можно оставить в горах человека без хлеба? Отрезал половину себе, половину положил обратно. И тогда увидел соль и кукурузную муку. И все это тоже поделил поровну. Пусть чабан знает, что к нему заходил голодный человек, но все же человек.

Дальше путь лежал через лес. Трудно было, тяжело, но теперь у Антона был хлеб. И соль! Кончится хлеб, он будет питаться мукой со снегом. Силы к нему возвращались. Значит, ему суждено было прожить еще несколько дней, чтобы увидеть мать. А он уже представлял себе, как лежит, неподвижный и белый, среди белых сугробов, как набрасываются на него лисы и волки.

На нем нет живого места, но он добрался до родного крова. Мама хоть вздохнет немного. В соседних селах полицейские сжигают дома живых партизан. Его же считают мертвым, и пусть люди пока думают, что самый младший Жостов тоже лежит высоко в горах, покрытый снегом.

— Мама, мой пистолет!

— Где, сынок?.. А... Хорошо, что у тебя под рукой... Прислушивайся внимательно и стреляй только в том случае, если тебя обнаружат. А так я тебе наказываю: молчи! И терпи! А вернусь из города, надо будет вырыть под забором лаз, и если они подожгут сарай, ты сумеешь пробраться к ущелью.

Антон смотрел на мать, и ему казалось, что он маленький и она рядом, потому что он болеет. Она варит целебные травы, и руки у нее ласковые, теплые и сильные. Она то и дело поправляет половики, укрывает его, боится, как бы он не простыл, как бы не увидели его злые глаза. Ей кажется, что ему холодно, и она совсем забыла, что в доме есть шерсть, которая так греет...

— И громко не охай! Есть у меня в городе одно дело, когда вернусь, чтобы ты был жив-здрав. А теперь мне пора.

Антон уснул, но мать все беспокоится. Хорошо, что сон приходит так быстро, значит, сердце борется, а кровь делает свое дело. Сон всегда на пользу больному. Но спящий ничего не слышит, может громко вскрикнуть, не дай бог кто услышит. Да навряд ли — сарай-то ведь на отшибе, люди здесь появляются редко. Только иногда с гор спускается лесник, но человек он неплохой, смирный. Мы даже с ним в дальнем родстве, может, он сделает вид, что ничего не видел, не слышал.

Ослик бежал резво, но городские крыши, казавшиеся совсем рядом, были все еще далеко. Как судить своих сыновей? Им виднее. Раньше времена были другие. Ты болгарин, против тебя — турок. А теперь? Вроде, все болгары. Но одни поджигают дома, а другие скрываются в лесах. Сыновья видят несправедливость, и в этом они правы. Но за что же их убивать? Людям они плохого не делают, только властью не довольны. Да и что в ней хорошего? Богачи живут себе в городе припеваючи, а зимой заявятся в село, охаят табак, скупят его за бесценок и уедут. Одни убытки от такой торговли. Бакалейщик, и тот уже в долг не дает. Как жить дальше?

Илинка привязала ослика к воротам, постучала, откашлялась и стала смиренно ждать, пока ее пригласят войти. Одно дело — в селе, другое — в городе. Хозяин, оторвавшись от газеты, поднял голову. Он узнал женщину, провел ее в дом и лишь тогда спросил:

— Зачем пришла, Илинка? Каким ветром занесло тебя в город в такую злую зиму?

— Плохим ветром, очень плохим, Стоян... На тебя вся надежда... Только тебе я верю!

Дед Стоян недоуменно пожал плечами. При чем тут вера и плохой ветер? Эта женщина может навлечь на него беду. Он знал, что сыновья Илинки ушли в горы, слыхал, что они погибли, но не смел даже вспоминать об этом. И сейчас если кто-нибудь увидит Илинку у него, может донести в полицию. Сделать так, чтобы она поскорее ушла, ничего не рассказав и ничего не попросив? Но вместо этого он откладывает газету в сторону и нарочито бесцветным голосом спрашивает:

— Ну, как там Тодор?.. Пишет?.. Да, известное дело... Тюрьма — это тебе не буковая роща.

И вдруг в его памяти всплыло: Шаркьой. Коричнево-черные в белом ореоле разрывы шрапнели, он выносит из боя подпоручика и наталкивается на троих турецких солдат. Гремят выстрелы. Падает один турок, потом второй, третий пытается бежать, но пуля настигает и третьего. Потом болгарский солдат — это был Тодор — помог ему вынести раненого. Такое забыть невозможно, и дед Стоян помнит это. Помнит и много раз рассказывал детям, почему он считает однополчанина Тодора Жостова своим братом.

— Не о Тодоре речь, другое горе у меня.

— Говори же, что случилось? Что-то с сыновьями?

— Ведь ты знаешь, где все мои сыновья. Живет у меня один чужой парнишка-сирота, помогает по хозяйству. Работящий такой, да немного озорной. Тут собрался к своей девушке в Долен. Ссора там вышла, что ли, только его избили крепко. Еле до дому добрался. Вот и пришла к тебе за помощью, Стоян... Тайком пришла...

Дед Стоян вздохнул, встал и налил две рюмки ракии.

— Будем живы-здоровы, Илинка. С миром пришла ко мне, с миром и уйдешь...

Они выпили, помолчали. Дед Стоян догадывался, что его обманывают, но любопытствовать не стал. Может, это и к лучшему. Пусть правда при ней останется. А то выплывет эта правда наружу, коснется его и огнем обрушится на его дом. А ложь — не горит она, не гаснет.

— Вчера тут прошли новые аресты. Говорят, арестовали нашего ротного, капитана Делитопазова, вместе с твоим муженьком воевали под его началом в Балканскую. Вроде, в его сторожке на винограднике скрывались партизаны. Потом ушли, а ему вот теперь отвечать.

Илинка встала, поправила на голове свой черный платок.

— Спасибо за угощенье, Стоян. Мне пора...

— Коли не умеешь врать, так не берись. Говори, где рана и какая она?

— От пули.

— Гноится? Жар есть?

Илинка молчала. Если бы можно было этого человека проводить в горы... Только никак нельзя: одноногого инвалида каждый приметит. А неученого да хромого зайца и щенок догонит...

— Ты ведь фельдшер, Стоян, сам знаешь! Дай, что нужно, и от жара, и от другого, а я там сама разберусь...

Дед Стоян протянул руку, взял щепотку табаку и медленно скрутил цигарку. Чиркнул огнивом. В теплой комнате запахло трутом. Одноногий сержант санитарной службы, бывший фельдшер ополчения, прекрасно понимал тревогу матери. Он знал, что ранен не какой-то там парень, а младший сын Илинки, о котором говорили, что он недавно убит где-то в Родопах, но она боится сказать все как есть. Стоян на нее не сердился. Скорее, он был доволен, что она смолчала. Страх постоянно жил в нем, и сейчас этот страх заставлял его действовать с предельной осторожностью, не только ради себя, но и ради Илинки с сыном.

— Ты подожди немного! Садись, я скоро!

Илинка молчала. Садиться не хотелось, и она смотрела на маленькое оконце в печке, за которым бушевал огонь... Быть может, в эту минуту уже пылает сарай, где прячется ее сын. Илинку даже не испугала мысль о том, что старый фельдшер может пойти в полицию. Она уже ничего на свете не боялась. И сколько она так простояла, глядя на огонь, ответить не могла, — минуту или сто часов. Когда скрипнула дверь, она вздрогнула от неожиданности.

— Вот держи и слушай внимательно. Мазью будешь смазывать рану утром и вечером. А эти таблетки давай три раза в день, белые — по две, а желтые — по одной. И пусть лежит в тепле. Не дай бог простудиться. Да, ни сала, ни фасоли ему нельзя. Тяжела эта еда для раненых, тяжела!

— Спасибо тебе, Стоян! Я знала, что ты человек добрый! Да вознаградит тебя господь!

Илинка взяла лекарства, а потом вдруг нагнулась и поцеловала старику руку. Стоян не стал укорять ее — он знал, что Илинке нечем больше его отблагодарить.

— В случае чего дай знать, приду сам. А то с этим делом шутки плохи. А парню скажи, чтобы не падал духом. Пусть крепится, воля — это тоже лекарство!

— Я тоже так думаю, Стоян.

Ему хотелось попросить, если что случится, чтобы она не проговорилась, но стыдно стало перед этой женщиной.

А Илинка тем временем развязала пестрый платок, который сама когда-то ткала, и вытащила из узла нарядные передники.

— Прости меня, Стоян, я тут принесла... Вышивала к свадьбе, а вот когда пригодились!

Дед Стоян нахмурил мохнатые брови. Он вспомнил далекий и торжественный день прощания с медицинской школой и напутственное слово старого полкового доктора Шаркова:

«...Больные все равны, будь то мужчина или женщина. О деньгах и не думайте, за деньгами не гонитесь! Если преподнесут подарок, взять можно, но самому вымогать негоже. Кто нарушит эту заповедь — тот лечить людей недостоин. Помните: меня изгнали из храма, а тело — это храм души человеческой».

— Не позорь меня своими дарами, Илинка! Все-таки мужик я, а не баба. Собирай свои вещички и ступай восвояси!

Склонив голову, Илинка заплакала. Тихо, беззвучно. Потом свернула свои девичьи наряды, сунула туда же лекарства и завязала узелок. Ничего не сказал больше и дед Стоян, только проводил ее взглядом.

Шла Илинка за осликом и повторяла про себя: белые таблетки по две три раза в день, желтые — по одной, утром, в обед и вечером. Водой из бутылочки промывать рану. Потом мазь. Белые таблетки — по две... желтые — по одной...

И не заметила, как оказалась дома. Вошла во двор и оторопела: посреди двора сидел Тодор — худущий, постаревший, изнуренный сыростью и мучениями тюремными. Он так сосредоточенно смотрел на горы, что не заметил появления жены. Неужто полиция проявила великодушие к старому человеку, который когда-то проливал за Болгарию свою кровь, а потом пожертвовал сыновьями? Нет, все оказалось гораздо проще. Иди, рассудили они, возвращайся к остывшему очагу. Бурей унесло молодость из твоего дома, вот и кукуй возле трех сыновних могил. Там тебе будет во сто крат тяжелее, чем в тюрьме, где горе сближает заключенных.

Тодор вспоминал прошлое — и плохое, и хорошее, но вспоминал бесстрастно, как будто это его не касалось. В душе его не было ни одной живой мысли, ни одного живого желания. Все теперь сделалось ему безразлично. Он видел перед собой только огромные заснеженные горы, и ему казалось, что эта громада ползет на него и он чувствует ее ледяное дыхание. Еще мгновение, и каменная лавина поглотит его. Старик не сопротивлялся, он ждал этого. Сыновей судьба не пощадила, так стоит ли жалеть о себе?

— Неужто это ты, Тодор, хозяин мой? — испуганно прошептала Илинка. Но он не отозвался.

Илинка бросила узел, села рядом с ним.

— Почему ты тут сидишь? Что ты тут делаешь?

— Жду.

— Чего ждешь?

— Смерти своей жду, Илинка!

— Не говори так! Ведь ты же вернулся...

— Вернулся, чтобы уйти навсегда, Илинка. Меня зовут сыновья!

— Не надо, Тодор... Подымайся, пойдем в дом помаленьку.

Тодор видел, как жена его мечется по дому, слышал, как трещит, разрываясь, старое белье. Во времена его молодости, когда он ходил с Тодором Паницей, болгарские женщины точно так же рвали на бинты свои рубахи, чтобы перевязывать раненых, а потом тайком носили им хлеб. Тодор бросил взгляд из окна на сарай и сразу догадался: бинты ждут там.

— Илинка, мазь не забудь!

Он на себе испытал целебную силу этой мази, когда лечил располосованную стеклом руку. А дело было так. Сидел он однажды в сельской корчме, пристроился в углу, один. Никто не решался подсесть к нему — все знали, где сейчас его сыновья. Корчмарь поставил перед Тодором полбутылки вина и тихонько спросил:

«Как раз новости передают... Радио включить?»

«Конечно! — ответил Тодор. — Для этого мы и пришли!»

Корчмарь пошел в самый дальний угол, где стоял единственный в их селе приемник. Щелкнула клавиша, все стихло. Собравшиеся уставились в одну точку — на зеленоватый глазок, который дрожал и подмигивал им из лакированного ящика. Послышалась музыка — позывные радиостанции «Донау», и в тишине поплыл голос диктора. Посетители насторожились. Этот голос изо дня в день сообщал о победах немецкой армии, переносил слушателей то в пески Африки, то в охваченный пожарами Лондон, то на просторы России. И каждый вечер люди уходили из корчмы подавленные молниеносным развитием военных действий. Всех мучила мысль: что же будет дальше? Но если победы Роммеля вызывали лишь любопытство и удивление, то сообщения с Восточного фронта обжигали кипятком. Люди переглядывались и только пожимали плечами; комментировать невеселые вести никто не решался, точно беды русского народа были их собственными бедами. Откровенно радовался только староста, которого прислали в это горное село присматривать, подслушивать и усмирять.

Тодор не хотел верить своим ушам. Старший сын его, Пырван, перед тем как уйти в горы, говорил: «Фашистам скоро конец!» А он никогда не врал. «Красная Армия, отец, — это огромная сила! Сам скоро убедишься!»

Нахмурив поредевшие брови, Тодор отпил глоток вина, и оно показалось ему горьким, хотя это было прекрасное, чуть терпкое вино из знаменитого мельникского винограда. Горечь подымалась изнутри и заливала душу старого солдата. Мир содрогался от страданий и крови, потому что война есть война, а этот диктор ликовал, сообщая о новых и новых успехах на Восточном фронте. И вдруг ошеломляющее известие: гитлеровские войска разбили Красную Армию под Москвой и с минуты на минуту войдут в цитадель большевизма!

И тут Тодор не выдержал. Схватил бутылку, выплеснул на пол остатки вина, протиснулся между столиками к приемнику и, глядя на светящуюся шкалу, яростно крикнул:

«Врете все, фашисты проклятые!» — И запустил бутылкой в приемник.

Самодовольный, ликующий голос смолк. В корчме нависла тревожная тишина. Даже староста словно прирос к своему стулу. Тодор медленно обернулся к односельчанам и уже спокойно сказал:

«Врут эти гады! Москва падет, когда рак на горе свистнет... А за убытки я заплачу».

И так же не спеша, спокойно вернулся к своему столику.

«Это говорю вам я, ваш дед Тодор, побратим Тодора Паницы! Давайте выпьем, я сегодня угощаю!» — И только тут он заметил, что рука его в крови.

Потом появилась полиция, и Тодора увели на целых два года. Зато вскоре люди увидели его среднего сына — Димитра. В один из базарных дней он молодцевато шел по городской площади в форме полицейского пристава. Он подошел к тогдашнему начальнику полиции, вынул пистолет и разрядил в него всю обойму. Потом скрылся, а куда — никто ничего не видел, ничего не слышал...

— Илинка, ты слышишь?.. Мазь захвати. Там, в шкафу, осталось...

Илинка не ответила. Она сложила все, что нужно, в корзину, вскинула ее на плечо и пошла. На душе у матери было неспокойно. Солнце уже садилось, и к скотным дворам одна за другой потянулись женщины. Илинка коротко отвечала на их приветствия и старалась быстро пройти мимо. Возле своего сарая остановилась, прислушалась. Сын стонал. Ей хотелось закричать от отчаяния — как раз сюда поднимаются соседи, смотрят. А как знать, чьи глаза добрые, а чьи — злые? Илинка села у порога, достала веретено и начала прясть. Что получалось, она не видела, но веретено привычно крутилось в ее руке. Быть может, мать разматывала само время, стараясь растянуть его в ровную нить?

Люди проходили мимо, с состраданием смотрели на старую женщину, никто не решался нарушить молчаливое горе матери, скорбящей по своим сыновьям. Пусть Илинка побудет одна, поговорит с ними. Из сарая доносились глухие стоны: сын бредил, но она ничем не могла ему помочь, боясь привлечь внимание посторонних. И тут она не выдержала — заплакала. Не от душевной боли, какой бы острой она ни была, а от собственного бессилия, от страха за сына, которого могут услышать. Слезы капали ей на грудь, руки вертели веретено, а голос сам, помимо ее воли, затянул песню. Илинка и не заметила, как перед ней оказался лесник.

— Разве не знаешь, что здесь петь запрещено! — прикрикнул Марин, хотя его самого брал страх при виде этой сморщенной старухи.

— Да разве я пою, Марин? — удивилась Илинка.

— Поешь, поешь! Давай кончай, знаем мы ваши песни — пароли!

Лесник оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, двинулся на женщину с ружьем наперевес. Илинка вскочила. Испуганно глядя на него — как бы не услыхал он лишнего, — принялась тараторить:

— Скажи мне, Марин, сыночек, вот ты везде ходишь-бродишь, не знаешь ли чего о моем парне...

— Ничего не знаю, никого не вижу! Могу сказать тебе только одно: перебили всех, и твой парень там был! Плохо, Илинка, не повезло тебе с детьми. Но больше ты петь не смей, а то, гляди, и тебе не поздоровится!

И лесник не спеша стал спускаться к селу, посчитав, видимо, что гуманнее сказать то, что ему известно. Ведь шила в мешке не утаишь, все равно новость дойдет до людей, так пусть лучше мать узнает правду раньше других.

Илинка замерла и словно окаменела, прижимая к груди веретено, но в мыслях ее вертелось одно и то же: «Белые таблетки — по две через четыре часа, желтые — по одной утром, в обед и вечером, красный порошок... вода сделается розовой... Потом мазь...»

Когда Марин скрылся в низине, она даже не поняла, как очутилась в сарае. Антон затих. Спит? Илинка обняла сына, поцеловала в губы и, почувствовав, что они теплые, простонала:

— На роду тебе, сынок, написано: выживешь! Мать тебя вылечит. Ты только потерпи!

Антон посмотрел ей в глаза.

— Какая ты красивая, мама!

— Красота к красоте идет, сыночек! Что, болит?

— Но почему ты плачешь, мама?

— Нет, я не плачу. Это тебе показалось. А вот петь — пела! Ведь ты меня знаешь... Теперь постой... эта вода жгучая, будем раны промывать. Больно будет — терпи!

Антон наблюдал, как мать ловко обрабатывает раны. Было невыносимо больно, но он молчал. И не спрашивал, кто дал ей эти снадобья. Зато был уверен: она нашла именно то, что ему поможет.

— Мама, а кто-нибудь знает, для кого эти лекарства?

— Никто, сынок! Только мы с тобой. Отец домой вернулся, и тот не знает.

— Как? Он заболел? Почему его отпустили?

— Ведь они и тебя считают мертвым, сынок. Вот и пожалели старого... Староста мне и говорит: «Эх, Илинка, дожила, что и последнего сына убили!» А я отвечаю: «Значит, так судьбе угодно. Будь у меня девять сыновей, и девятерых бы проводила в лес!» Прогнал меня, кровопийца проклятый!.. Выдали мне этот, как он называется... акт о твоей смерти.

Она смазала раны, тщательно перевязала их и только тогда с облегчением вздохнула. Теперь Илинка была уверена, что ее сын выздоровеет. Она дала ему таблетки — белые и желтые, остальные положила рядом, наказав, как принимать, и пошла домой. Ведь там ее ждал другой больной, он тоже нуждался в ее помощи.

— И не стони громко, слышишь, сынок! Люди бывают разные, а подлость от своего человека — нет беды тяжелее.

Антон остался один, окруженный каменными стенами, укрытый мягким сеном, защищенный крышей, согретый бинтами и лекарствами. И только сейчас понял всю жестокую правду материнских слов. Пытаясь вникнуть в их суть, он невольно вспомнил Велко. Если бы не Велко, отряд бы не погиб, и он не валялся бы в этом сарае. Совсем иное дело в открытом бою — ты врага видишь, знаешь, как действовать. А эти? Принимаешь человека за друга, и глаза у него такие же, как у тебя, и лицо живое, сочувствующее, а выходит — все это одна маска. Неужели каждый человек носит маску? Вот мать его тоже обманывала, уверяла, что не плакала, а пела. Значит, она тоже скрывала свои чувства? Разные, выходит, бывают маски — как и люди. И жизненные обстоятельства бывают разные. У доброго человека и маска добрая. Только как их распознать? Отличительные признаки есть, не может не быть! Иначе все люди были бы либо приторно-сладенькие, либо ядовито-горькие. А завтра? Завтра, когда придет победа... Неужели маски не исчезнут и тогда?

«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними»... Кто это сказал? Не все ли равно... Важно, что люди тоже меняются. Люди! А маски? Маски тоже меняются?..

«Миражи, которые встают у тебя перед глазами, — это просто кровавая бессмыслица!»

«У нас разные понятия, господин начальник!»

«Какой прок от вашей борьбы, если позади вас остаются женские слезы и пепелища?»

«На этот вопрос придется отвечать вам, господин начальник! Но не сейчас. Завтра, когда придет Красная Армия... И отвечать перед судом народа!»

«Наивный ты человек! Придет Красная Армия или нет, не знаю. Но зато уверен, что твою молодость сумели превратить в продырявленную мишень еще до того, как ты оказался у нас!»

«Не понимаю, чего вы так боитесь, господин начальник!»

«Скрываетесь в горах, нарушаете государственный порядок, а потом обвиняете полицию, что она вас преследует!»

«Да разве это порядок, господин начальник? Вот мы и решили бороться за установление настоящего государственного порядка».

«Глупости! Вся ваша борьба — это только борьба за власть... Но если действительно настанет день, о котором ты мечтаешь, знаешь, что произойдет? Вы прикончите друг друга в этой борьбе!»

— Нет! Нет!..

Антон проснулся от собственного крика. С кем он во сне разговаривал? С начальником полиции. С тем, кто сначала изменил своей совести, а потом предал народ.

И Антону вдруг захотелось рассказать этому господину о жестоком и кровавом хаосе гражданской войны в России — Антон читал «Тихий Дон» и не раз спрашивал себя, какая же сила нужна была человеку, чтобы самому подняться на ноги и вместе с собой поднять всю огромную русскую землю, искореженную снарядами, опустошенную кавалерийскими набегами. Нет, то был не хаос! То были раскаты могучего землетрясения — оно вытолкнуло из глубины веков сконцентрированную человеческую отвагу. И страна, потрясенная и изумленная, вышвырнула своих старых господ, чтобы построить мир новый и свободный, мир, который за считанные дни проходит путь, равный десятилетиям!

И еще хотелось сказать этому господину, что пора перемен уже пришла, наступил тот исторический момент, когда угнетенные воспряли духом и поднялись на вершины, предопределенные всем ходом истории. Так разве это не самый чистый, не самый человечный и не самый законный порядок?

В мыслях все получается логично и просто. Гораздо сложнее сквозь мглу, ползущую по горным перевалам, разглядеть тучу, из которой грянет благодатный дождь. Антон прав, но умнее полицейский все равно не станет. Значит, ему и знать всего этого не надо, коли он добровольно нанялся в услужение к тем, кто уходит с исторической арены, коли он остался неподвижным в этом меняющемся мире. А он, Антон, на стороне идущих. И в этом вся разница. Ну и что, если пока полиция сильнее, преследует их, ведь, как любил повторять их физик, Ненков, каждое действие рождает противодействие.

«Наша власть будет самой справедливой и самой гуманной из всех, какие знала история человечества, — говорил Страхил, выступая перед крестьянами в Корнице. — Такая власть уже установлена в Советской России, и это власть человеческой правды»...

Не пора ли принять таблетку?.. Белую? Или желтую? Потом снова белую, потом желтую... Боль отпустит, а вскоре и совсем исчезнет... Даже хорошо, что его считают погибшим. А как остальные товарищи? Кто-то наверняка выживет, он найдет их, и они снова соберутся вместе. Надо взглянуть на часы... Жаль! Неплохая была память о Гайтаниново. Тогда реквизировали эти часы у одного прокурора, приехавшего погостить к родным. И как он сопротивлялся!

«Не имеете права! Господа, вы совершаете беззаконие! Это наказуемо...»

Страхил дал ему пять тысяч левов. И часы того стоили: карманная «Омега», с цепочкой. И расписку написал для предъявления в полицию: мол, так и так, партизаны насильно изъяли часы у господина прокурора, но заплатили ему полную сумму. Страхил подарил их Антону. Это были первые часы в его жизни. Как же он тогда радовался!.. Быть может, и поломка небольшая. Тогда мать отнесет их в город, починит... Кстати, где она сейчас?..

— Смилуйся, господин офицер, пожалей меня, несчастную, дай разрешение! Поп Илия согласен, только сказал — спроси у начальника. Все ведь мы христиане, господин офицер!

Капитан смотрел на женщину в черной одежде, на узелок, поверх которого лежала новехонькая фуражка гимназиста, и молчал. Свеча, букетик сухих васильков, перевитый белым платком, плошка с угольками и дымящимся ладаном напомнили ему собственное детство, когда мать хотела взять его на такое же погребение, с той лишь разницей, что тогда хоронили его отца, пропавшего без вести. Но он убежал, испугался.

— Что за погребение? — бесцветным голосом спросил капитан.

— Может, сын и был грешник, господин офицер... Но я его рожала и хочу все сделать, как положено... Ничего, что только одежда... Положу в отцовскую могилку, пусть лежат рядышком, — продолжала умолять Илинка.

Капитан был в смущении. Впервые у него просили позволения предать земле не тело человека, а только его одежду, и он не знал, как тут быть. Обернулся — его ждал начальник полиции.

— Вы слышали, господин Георгиев, с какой просьбой обращается мать одного убитого партизана?

Тот снял фуражку, поправил волосы и усмехнулся.

— Капитан, я бы не пожалел патрона и на эту старуху, если бы наши воскресли... Сегодня утром опять убили шестерых... Но будем милостивы!

— И дадим разрешение?

— Ни в коем случае! — оборвал его начальник полиции. — Кто поставил себя вне закона, тот отлучил себя и от церкви!

Капитан подошел к матери. Он был не согласен с приказанием начальства, но смолчал. Сапоги его слегка поскрипывали.

— Нельзя, бабушка! — сказал он, помолчал и тихонько добавил: — На завтра объявлена облава... Поступай как знаешь.

— Эх, сынок, сынок...

Илинка заплакала и побрела за попом Илией.

Колокол ухал тяжело, протяжно, редко, удары наслаивались друг на друга, их подхватывал ветер, весенний ветер, что сгоняет снега и одевает деревья молодой листвой.

Антон слушал этот издавна знакомый колокольный звон, слушал, как разбегается по горам эхо, и вдруг ему показалось, что это вовсе не колокол, а грозовые раскаты.

Антон встал, приник к дверям сарая. По размякшим пятнам еще не стаявшего снега, по обнаженной, мертвенно-желтой траве шли двое мужчин. Вначале Антон уловил только голоса, затем начал различать слова. Но вот люди подошли ближе, и он узнал их.

— Как выпустили его из тюрьмы, он только о сыновьях и думал. Все к ним рвался.

— Да, какой был человек! Держался до последнего.

— Когда тетушка Илинка уходила, он спал, а вернулась — он уже холодный...

Они говорили и о другом, но Антон больше ничего не слышал, ничего не понимал.

А когда снова посмотрел через дверную щель, вдруг увидел мать. Он узнал ее по походке. Согбенная, она медленно шла за гробом, следом — соседки. Впереди процессии какой-то старик с крестом, за ним другой — с черной хоругвью и, наконец, отец Илия с кадилом в руке. И Антона пронзила страшная догадка: умер отец! Он отшатнулся от двери, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться вслед за траурным шествием... Как хотелось ему принять на себя хоть частичку семейного горя! Но его точно приковали к каменной стене. Потом по телу пробежал озноб, откуда-то из глубины поднялась горячая волна, и он рухнул на солому. Он плакал, и его слезы превращались в ледяные сосульки... Они все росли, множились... Антон выпрямился во весь рост и шел, ослепленный блеском этого ледяного сияния. Протянул руку к искрящимся хрусталикам, они раздвинулись, и над цветущей землей пронесся стоголосный звон. Этот звон пролетел над просторами, затрепетал в синеве неба, отозвался эхом далеко в горах... Потом снова зазвенели ледяные сосульки. Но теперь из холодного сияния появилась девушка. Она улыбалась, прекрасно и робко, а из замерзших слезинок вырастали цветы — диковинные, радостные и свежие. Антона ошеломило это видение. Девушка протянула к нему белые руки, приглашая в свой волшебный мир.

— Нет!.. Не хочу! — вскрикнул Антон и не узнал собственного голоса, прозвучавшего эхом тысяч и тысяч людских голосов.

Девушка обиженно всхлипнула и исчезла вместе с угасшим сиянием, а на белой земле остался темный и влажный след.

Антон открыл глаза. В сарае пахло соломой и плесенью, а сквозь дырявую крышу проглядывали пятна весеннего неба. Он снова подошел к двери, посмотрел через оскалившиеся щели, но вместо погребального шествия увидел деревенских ребятишек, которые ловко водили змея. И в этот миг Антону показалось, что мальчишки — дети той неземной девушки из сна, растаявшей у него на глазах. Или она сама обратилась в этих детей. И пока он с увлечением разглядывал то розового змея с роскошным хвостом, то босоногих оборванных ребятишек, неожиданно появилась Илинка. Сгибаясь под тяжестью корзины, она мелкими шажками шла к сараю, ничем не выдавая того, что она недавно пережила.

— Ты уже ждешь, сынок?

— Мама, я опять видел сон! Такой прекрасный! И девушку видел... красивую, стройную...

— Это потому, что ты уже здоров, сынок!

— Мама, отец... Я все видел.

— Это не он, сынок. Это свекровь тетки Здравки... А где твой отец, бог его знает, — врала Илинка, не поднимая на сына глаз.

— Ты не должна плакать!

— Я и не плачу, сынок! Слезы сами текут...

Когда умирает глава семьи, привычный мир раскалывается надвое. Половина семьи исчезает, а другая, как и раньше, продолжает излучать тепло и согревать души, покуда в холодеющих жилах еще бьется жизнь. Нескончаемой чередой перед глазами проходят воспоминания, вобравшие в себя все, что было пережито вместе — от первого дня до последних мгновений. И уже знаешь, как это страшно — остаться одному, наедине со своим прошлым.

«Илинка... Вот и все...» — сказал ей Тодор.

По движению губ она догадалась, о чем он хочет ее спросить, но боялась этого: дай бог, чтобы он жил и дальше, но, если ему надоест людская молва об убитом Антоне, он может вспылить, как было тогда в корчме: «Замолчите! Хватит врать! Мой сын жив! Жив, а не верите — могу привести его!»

Илинке было невыносимо больно от мысли, что Тодор сейчас уйдет навсегда, так и не узнав правды о младшем сыне. Но и открыться не решалась, и только когда поняла, что еще мгновение — и жизнь покинет Тодора, она наклонилась к нему и прошептала на ухо:

«Тодор, хозяин мой, муж мой, наш младший-то сын живой... Жив наш Ванчо...»

И тогда отец вернулся из небытия, в глазах его мелькнул свет, он впился взглядом в глаза жены и прошептал:

«Ну, и слава богу... Дождись внуков, Илинка...»

И затих. А ей почудилось: когда он глубоко вздохнул в последний раз, по лицу его пробежала надежда и благодарность за то, что она дала ему умереть победившим, удовлетворенным, вечным в вечности...

Антон знал, что мать скорбит по отцу, но пытается не показать виду, и он прощал ей этот невинный обман. Горе ее было огромным, но тревога о сыне — не меньше. Да разве Антон не скорбит вместе с матерью?.. Но что же такое скорбь? Малодушие? Кто знает! Во всяком случае, это чувство выводит человека из равновесия, толкает на безрассудные поступки, превращает его в существо безвольное, неуверенное, зыбкое и потому — негодное для борьбы. Нет, он не имеет права поддаваться печали. Воля к жизни должна быть сильнее.

«Война — это не свадьба, сынок. А все люди смертны!» — сказал ему однажды отец.

Бессмертно наше дело, отец, думал Антон, только наше дело!..

Человек медленно двигался по полю, склонившись над сохой, которую тащили осел и корова. Увидав Илинку, остановился и быстро пошел ей навстречу.

— День добрый!

— Здравствуй! Каким ветром тебя сюда занесло?

— Путнику — дорога, Петре, хозяину — урожай!

— Да ты кто такая?

Илинка села на межу спиной к мягкому весеннему солнышку. Бай Петр закурил цигарку. Она сняла с головы потемневший от пота, залатанный платок, расправила его и не торопясь, словно священнодействуя, подпорола одну из заплаток. Петр смотрел то на ее лицо, то на руки, догадываясь, что эта измученная старая женщина явилась к нему не зря.

Илинка молча вынула из-под заплаты маленький свернутый листок и, так же молча, протянула его пахарю. Он взял бумажку, а глаза его спрашивали: с какой вестью пришла эта женщина?

— Посмотри, там все написано! — ответила Илинка. Он развернул бумажку, и по телу пополз страх.

— Ты ошиблась, тетка! — Бай Петр вернул записку Илинке. — Это не мне. Другому человеку написано. В таких делах я не разбираюсь!

Как это «не разбираюсь»? Сын ведь сказал: «Он меня знает лично. Я ночевал у него, ему известно, кто я такой. Отдай записку, и все!»

— Это от моего сына! Он написал эту записку...

— Говорю тебе — не мне это, другому человеку. О чем тут речь, ума не приложу!

Петр и правда ничего не мог понять. Вон недавно в Зеленом Доле было: отец Вески пошел в полицию и попросил уберечь его дочку от опасности, а девушку взяли и расстреляли у него на глазах. А тут еще хуже получается. Кому не известно, что весь отряд, в котором был и Антон, погиб еще зимой? Видно, не вынесла горя Илинка, решила оказать полиции услугу, чтобы вымолить амнистию хотя бы для мужа.

Петр не знал, что старика Тодора уже нет в живых.

— Ступай своей дорогой, да и мне допахать надо, а то дни еще совсем короткие, — сказал он и поднялся с межи. — А записочки эти ты брось, я человек бедный, не накличь беду на мой дом! — И тронул соху.

Илинка пошла, не оглядываясь. И пока шла, обескураженная недоверием такого человека, в ней зрело новое решение. Она шагала все медленнее, рассуждая сама с собой. Целых два месяца прячет она сына от чужих глаз, ни одна живая душа не пронюхала о нем. Люди знают, что он убит. Вот уже и весна пришла, окутала белой пеной сливы и груши. Поговаривают, что война кончится к Петрову дню. А сколько до него осталось? Каких-то четыре месяца. Зачем же снова отпускать сына в горы? Он еще слабый. Нет, Илинка будет прятать его, пока не кончится эта проклятая война. Знает она один тайник. Когда дядя ее гайдуком был, в нем от турок прятался. Турки дом сожгли, а гайдук невредим остался. Может, и сейчас еще послужит этот тайник. Нечего больше ходить по людям, пусть сын при ней останется, последний в роду Жостовых.

Антону уже не сиделось в четырех стенах, его тянуло на волю, и когда Илинка вернулась, он ждал ее в зарослях на самой макушке холма.

— Мама, ты по дороге лесника не встретила?

— Нет, сынок! Никого не видела!

— Как только смеркаться начало, Марин вошел в наш сарай!

— Не к добру это, сынок!

— А что бай Петр? Нашла его?

— Нашла, да только он не поверил.

Антон вскочил.

— Где записка?

Мать полезла за пазуху и протянула ему скомканную, теперь уже никому не нужную бумажку.

— Послушай, сынок! Коли тут появился Марин, это нехорошо! Может, он зла и не сделает, но что ни говори, власть!

— Завтра пойдешь опять.

Она не ответила. Не сказала ни «да», ни «нет». Да разве она сможет удержать его у своей юбки, если он только оправился от ран и уже снова рвется в горы?

На следующий день, прячась от своих и чужих, Илинка снова пошла в соседнее село, сознавая, что теперь сама навлекает на сына новые беды и испытания. Но рассказать ему, что от страха за него она не спит ночами, а днем не находит себе места, Илинка не смела. Сын должен, покуда мать жива, видеть ее такой же, какой знал с детства.

Бай Петр уже возвращался домой, и она повстречалась с ним на лесной дороге. Сердце Илинки замерло, а уши ничего не слышали. Она вытерла с лица холодный пот и остановилась.

— Вот так встреча!

— Дай тебе господь всего, Петре!

— Зачем снова к нам пожаловала?

— К тебе иду на поклон.

— Я же сказал — я бедный человек, не губи меня!

Мать возвращалась подавленная, обессиленная и, как только поднялась на гребень горы, присела отдохнуть, поразмыслить. Высоко в небе трепетали звезды. За какую звезду ухватиться в поисках спасения?.. По селам снова рыщет полиция. Похоже, в лесу опять объявились партизаны, коли сгорела недавно мельница у Ламбревых.

И мать поняла: другого пути у сына нет. Она сама благословит его на борьбу. Пусть ему сопутствует удача, пусть сбудется все, о чем мечтали ее сыновья, пусть станет явью то, что записано в законах народной правды, потому что нет больше сил сносить царство неправды.

Когда Илинка спускалась с горы, вышел месяц и вдруг стало светлее. Она прошла мимо Жинкового вяза, где ее должен был ждать Антон, но его там не оказалось. Илинка внимательно посмотрела по сторонам, кашлянула — никакого отзвука. Сердце ее оборвалось. Почти бегом она бросилась к сараю, ворвалась в темноту. Но сына не было и там. Только топор, который обычно валялся в соломе, висел на двери сарая.

Мать без сил опустилась на порог и от радости заплакала. Ведь это был знак, что с Антоном все в порядке.

Рядом кто-то кашлянул. Илинка подняла голову — лесник.

— Что, опять поешь?

— Это ты, Маринчо?

— Я, тетка Илинка! Пойдем, а то холодно стало... Ты топор видела?

— Ох, Маринчо, как я перепугалась!

— А характер у тебя, тетка Илинка, железный!..

Еще долго сидела мать, подперев ладонями разгоряченное лицо. Она слушала тишину гор.

Глава третья. Парень и товарищи

Особой необходимости в привале нет, нельзя сказать, что прошли они много, а спали мало. Но черные, как маслины, глаза Мишеля, в которых без труда читались все его мысли, полны страха, как и прошлой ночью, когда они пробирались огородами среди грядок табака и зеленых пятен рассады. Выходит, смелость тоже надо выращивать, закалять, она может либо зачахнуть, либо расцвести, окрепнуть и стать такой же привычной, как эти закаты с мягкими, розоватыми по краям облаками, как восходы с едва уловимым теплом туманов над пышной зеленью реки и нежданным ласковым ветерком, налетающим со стороны долины, привольно раскинувшейся между Пирином и Родопами.

Необязательно тут делать привал, но Петко, этот недоверчивый сельчанин в серой домотканой одежде, с виду годный в отцы и Мишелю, и Антону, не может оторвать взгляда от беспорядочно разбросанных холмов — предвестников настоящих гор. Родопы разлились здесь застывшими морскими волнами. И внизу, под последней вздыбленной волной, искрятся зрачки промытых дождями окон, темнеют зеленовато-серые черепичные крыши домов. А где село, там наверняка уже появились те, кого сторонишься так же, как они — тебя...

Антон вел двух новых партизан — их надо было, по словам Страхила, «обстрелять» — и все глубже чувствовал перед ними свою вину. Особенно скверно, если что-то недоброе случится до того, как они успеют выполнить боевое задание, с которым посланы. Новички понятия не имели, зачем понадобилось сворачивать в город. Они шли за Антоном послушные и молчаливые, со своим романтическим представлением о подвиге, к которому в душе были готовы давно. Они не догадывались, куда и зачем ведет их Антон, а просто подчинялись строгому партизанскому приказу: тебе не положено знать то, что обязаны знать другие.

Старушка, которая их приютила и накормила, долго не могла унять волнения. Она опять и опять рассказывала о своем сыне: в Пазарджике он уволился в запас, а потом из полка пришел запрос, возвратился ли он домой. С тех пор к ней зачастили полицейские, и каждый раз она встречала их мольбой: «Верните мне сына! Верните мне сына!» И кто-то пообещал: «Мы принесем тебе его голову, другого он не заслужил!»

Антон знал, что сюда в любую минуту могут нагрянуть незваные гости, но ничем не выдавал тревоги или нетерпения. Он внимательно осмотрел двор и путь, каким они пробирались сюда ночью, осмотрел деревья поблизости, ограды и домишки городской окраины, а также мостик через улицу, ведущую прямо к городскому саду. Сколько воспоминаний навевают садовые скамейки под тенистыми каштанами!.. Но все это — в прошлом. Сегодня здесь должна произойти развязка истории, начавшейся еще в кабинете начальника полиции. Пусть Антона потом наказывают, пусть упрекают товарищи из штаба за самоволие, риск и безрассудство. Сегодня он главный над двумя новичками, которых ему доверил Страхил.

«Береги их! В нашем деле они совсем еще зеленые.

И никакого ребячества. Ясно?» — таков был наказ командира. И Антон не решился сказать, что в городе у него свои дела и что он должен наконец расквитаться за одну пережитую им ночь.

— Тебя здесь совсем затравили, — сказал он старушке. — Понимаешь, твой сын уничтожает этих собак. Они убили двух моих братьев, я тоже их убиваю. Теперь настало время расплаты. Или они, или мы. Другого выбора нет. Надо истреблять их, как крыс, и точка. Чтобы и ты перестала плакать и мучиться. А когда мы уйдем, снеси, пожалуйста, в полицию записку... Найдется в твоем доме карандаш с бумагой? Надо написать им письмецо.

Хотелось, чтобы это было не просто грозное послание и не просто весточка от партизана, которому удалось избежать смерти. Каждое написанное слово должно отражать его убеждения, жизненное кредо, ставшее его путеводной звездой.

Старушка долго вертела письмо, разглядывала подслеповатыми глазами и наконец испуганно сказала:

— Не могу, сынок, боюсь я жандармов. Отдам записку, а они меня схватят.

Антон поцеловал ей руку. Настало время прощаться, но и письмо должно быть вручено вовремя. Чуть промедлишь — все полетит к черту. Потом иди доказывай, какие у тебя были планы и что ты хотел сделать.

— Послушай, бабушка! Ты отдай полицейскому записку и скажи, что, мол, встретил тебя человек на улице, угрожал пистолетом, вот и пришлось взять. О хлебе и о сале, смотри, ни слова.

Антон понимал, что старушка оказалась между двух огней, что у нее ноги будут подкашиваться, когда она приблизится к часовому и ее поведут к самому начальнику.

Там ее долго будут расспрашивать, как все это произошло, будут крутить письмо и так, и этак, читать его вдоль и поперек. После такого предупреждения им остается или взять его живым, или убить. Задача Антона как раз в обратном: не даться им в руки и самому уничтожить начальника полиции. И все. По крайней мере, на сегодняшний день. И так будет продолжаться до тех пор, пока те, кто мнят себя могущественными и всесильными, не испустят дух и не захлебнутся собственной кровью. Ничего, что в таких операциях не участвуют полки и дивизии. Здесь тоже фронт.

Но сейчас ни в коем случае не следует идти в центр города, подвергать лишнему риску себя и товарищей. Достаточно напоминания, что он здесь, в городе. Пусть полицейские стягивают обруч вокруг сада. И в тот момент, когда они посчитают, что дело сделано и Антон в их руках, он нанесет свой удар смело, решительно, в самое сердце.

Антон направился на разведку. Смеркалось, но еще можно было прикинуть, как оторваться от погони и беспрепятственно добраться до Пирина. Конечно, легкий путь всегда кажется более привлекательным, однако внешность бывает обманчива.

«Вот, например, наш Красный — он светел и чист, как солнце», — вспомнилось вдруг, как говорил политкомиссар Димо, характеризуя моральный облик одного партизана.

«Ах, вот оно что! — вставила Ивайла. — То-то глянешь на него, и глаза режет! Теперь все ясно»...

— Вы не стреляйте! — сказал Антон. — Ты, Мишель, пойдешь за мной, а ты, Петко, — по другой стороне улицы. Все остальное — моя забота! Ясно?

Они прошли мимо часового, к которому должна была вскоре обратиться старушка. Часовой размеренно прохаживался перед входом в полицейское управление, не подозревая, конечно, кто в эту минуту фланирует у него под носом.

За углом Антон остановился. Посмотрел по сторонам. Ничего подозрительного. Мишель и Петко прошли немного дальше и тоже остановились. Антон бросил взгляд на горы: Хамам-баир высился все такой же темный и неприветливый, каким был в его школьные годы. И Антон вспомнил: Ангелина. Она стремительно и бесшумно подходит к нему, он протягивает ей листовки, а девушка вся дрожит. Потом бросается к Антону, стыдливо и порывисто целует его, словно делает что-то нехорошее. Антон отталкивает ее и дает пощечину. До сих пор слышит он эту пощечину. Нет! Сейчас уже заливаются полицейские свистки — короткие, отрывистые, ошалелые. Антон оборачивается и видит, как по слабо освещенной улице под тусклыми пятнами фонарей бегут люди в темно-синей форме. И вдруг Антону почудилось, что это вовсе не люди, а ржавые и скрюченные листья, сорванные бурей, внезапно налетевшей с гор. Ветер несет эти листья, кружит и гонит вдоль улицы, как будто хочет вышвырнуть их из города. И то ли от мысли о буре, то ли на самом деле, но Антон почувствовал запах озона. Молодец старушка! Теперь надо только не упустить начальника. Но пока Антон выбирал позицию, удобную для стрельбы и в то же время защищенную от шальной пули, он прозевал момент, когда из управления вышел офицер с аксельбантами, в наброшенной на плечи накидке. И только увидев, как из-под козырька сверкнули острые, как бритва, глаза, Антон узнал: начальник полиции.

Неплохо, господин начальник, прямо на мушку партизанского парабеллума. Антон спрятался за повозку, прыгнул, чтобы сократить расстояние, и спокойно пошел ему навстречу. Неспокойной была лишь рука, стиснувшая в кармане пистолет. Он сделает только один выстрел. Негоже зря расходовать патроны.

«Противно стрелять в них дважды. Хватит и одной пули!» — говорил Пецо.

— Папа... Папочка! — вдруг зазвенел детский голосок.

Антон обернулся: с противоположной стороны тротуара бежала девочка лет шести-семи. Она пересекла улицу, оказавшись прямо перед Антоном, и сломя голову бросилась к полицейскому в накидке. Тот наклонился, нежно обнял ребенка и поцеловал. Антон был в замешательстве. Разойтись уже невозможно. Пуля ждала своего полета. Палец на спуске был готов выполнить последнюю команду — огонь! И вдруг эта девочка... Но план разработан, решение принято.

— Именем революции...

Полицейский поднял голову, выпрямился. Перед ним стоял Антон. Пистолет направлен в упор. Начальник полиции окаменел. Антон тоже молчал: в горле застряли слова приговора, вынесенного именем революции и народа. Антона парализовал ужас, застывший в глазах девочки. Кукла выпала из ее рук, тупо ударившись о тротуар. Полицейский не шелохнулся. И вдруг Антон нагнулся, поднял игрушку и протянул ее девочке.

— На, держи!.. А ты, господин начальник, сколько жить будешь, столько молись за этого ребенка! И не советую тебе снова повстречаться на моем пути!

Антон спрятал пистолет, чуть отступил в сторону и прошел мимо. Шаги его выстрелами гремели за спиной начальника полиции. И когда они затихли, раздался крик:

— Господин начальник! Вас к телефону!.. Господин начальник!

Тот, еле держась на ногах, обернулся, подал девочке руку, но она испуганно отшатнулась и обеими ручонками ухватилась за куклу.

Партизаны молча шли по темным улицам, теперь главное — побыстрее покинуть город, чтобы рассвет не застал их в открытом поле. А как дойдут до Месты — Родопы уже, считай, совсем рядом.

— Ну, и что ты доказал? Превратил нас в посмешище? — злился Петко.

— Я тут главный и перед вами отчитываться в своих действиях не намерен! — резко ответил Антон.

— Что за причуды? — не унимался Петко. — Это — борьба... Это — месть, понимаешь? Месть и смерть жандармам, агентам, полицейским.

— Всякое бывает, бай Петко! — вмешался Мишель. В его голосе звучало облегчение, сменившее напряжение и скованность. — Не так-то просто убить человека.

— А если бы он нас встретил, он бы нас помиловал? — стоял на своем Петко.

— Не в этом дело!

— А в чем же?.. Послушай, Антон! По-моему, так дальше не пойдет!

— Да что ты кипятишься? Я тоже думал, что сегодня мы сделаем важное дело.

И Антон в свое время горячился, не соглашаясь с мнением политкомиссара Димо — человека мягкого и душевного, больше воспитателя, чем судьи.

«Мы, товарищи, — внушал им Димо, — не должны думать, что наша цель — уничтожить всех полицейских, агентов и доносчиков. Но если нам удастся ускорить моральный крах обанкротившегося фашизма, лишить его последнего доверия населения, мы сделаем большое дело! Они своими руками расстреливают собственный престиж, распинают доверие на виселицах, они сами отталкивают людей».

— Я с тобой не согласен! — упорствовал Петко.

— Ничего! Время нас рассудит, бай Петко, — сказал Антон, в глубине души упрекая себя за неудачу.

— Зачем же мы пошли в партизаны, если не для того, чтобы мстить врагу? — едва сдерживая гнев, прохрипел Петко.

— Знаешь, что сказал однажды Димо: справедливый человек сильнее озлобленного, потому что он не примешивает к чужой вине долг личной мести! — ответил Антон, пытаясь найти оправдание своему поступку.

И он вспомнил, как однажды его брат Димитр поджег сарай старосты за то, что тот избил его просто так, «по подозрению». И тогда мать сказала ему с укором:

«Эх, Димитре, Димитре, какой прок от твоей пакости? Зло злом не выбьешь и добра злом не вернешь!»

— Что-то уж больно тихо кругом, — послышался голос Мишеля. — Не люблю я такую тишину... Даже птицы примолкли.

Антон не ответил. Можно было провести группу низом, но ему показалось, что ранний дровосек на просеке заметил их. Раз не подал знак, что их увидел, значит, побежал с доносом, и хотя нередко предательство — это страх перед предательством другого, осторожность не помешает. Не было никакого движения ни в селе, ни на главном шоссе, ведущем в город. Все же странно, что сейчас, в мае, когда так много работы в поле, не видно ни машин, ни людей. Антон решил переждать день на лесном островке — темно-зеленой ладонью скрученных ветрами сосен он отделял пригорок, за которым пряталось село. Внизу искрилась молодая зелень дубовой рощи, предназначенной для вырубки, влево уходили вверх бескрайние леса, справа виднелись островерхие шатры елок и обрывы, подточенные весенними ливнями. Место укромное, подветренное, и земля уже не холодит, не выстуживает до костей. Оставалось только найти поляну где-нибудь на припеке, чтобы наблюдать за тем, что происходит внизу.

До условленной встречи оставалось целых пять часов. По лицу скользнуло теплое сияние нового дня, не смолкая жужжали пчелы, они суетились в цветах и, довольные, улетали к светлеющему краю леса. Антон присмотрел полянку, которая снизу была видна лишь наполовину. Солнце пронизало ее насквозь, роса высохла, и над землей стоял густой настой мяты, душистых трав и шиповника. Он выбрал это место еще и потому, что отсюда были видны обе дороги на Гондовы зимовья. По одной из них должен пройти связной с представителем областного комитета, которого им надо провести в отряд.

В селе по-прежнему было все спокойно, но сейчас, перед выходом на поляну, Антон решил еще раз все тщательно взвесить. Лес хорош для ночевки, но весьма неудобен днем, особенно если надо вести постоянное наблюдение. И все-таки лес есть лес: в случае чего всегда можно найти укрытие. Правда, к старому лесу придется пробираться через поляну, мимо дубовой вырубки. А там уже ничего не страшно, даже средь бела дня.

Антон с любопытством смотрел вокруг себя, удивленный покоем и кроткой тишиной, царившими в природе. Как в детстве, он наслаждался нежным и ласковым теплом утреннего солнышка. Петко с беспокойством прислушивался к полету птиц. Мишель следил за ними с нарастающей тревогой и в то же время с нетерпением ждал встречи с врагом. Он даже представлял себе, как после первых же выстрелов полицейские разбегутся, а он будет их преследовать.

Антон встал, перекинул через плечо свое поношенное пальто, в левую руку взял фляжку и тихо скомандовал:

— За мной! На расстоянии пяти шагов друг от друга! И никаких разговоров...

Сам пошел спокойно, вразвалочку, как будто уже настали другие, мирные времена. Мишель вертел головой, подавляя в себе страх, чтобы в конце концов верх одержала смелость. И вдруг из села донесся далекий, едва уловимый вой клаксона.

— Быстрее! Быстрее! — зашептал Антон.

Он вышел из лесу, поднял голову: какое высокое, чистое и теплое небо! В синеве проносятся опьяненные, взбудораженные птицы и мягкий пух редких облаков, окрашенных многоцветьем солнечного сияния. Под ногами шумит молодая трава, источая ароматы свежести, весны и цветенья. Антон шел медленно и осторожно, памятуя о том, что окружающая тишина бывает иногда опаснее отдаленного шума. Услыхав за собой шаги, обернулся. Петко несет свою винтовку, как пастушью палку, а Мишель сунул руку в карман, где лежит маленький и весьма ненадежный дамский пистолет.

Еще пару шагов, и поляна пойдет под уклон. Антон шел первым и первым увидел: поперек тропинки вытянуты ноги в сапогах, а на обочине сидит полицейский. Колени раскинул, в руках — ружье. Антон заметил полицейского в то же мгновение, когда и тот его. Их разделяло не больше пяти-шести шагов.

Сколько страха, удивления и безысходности было в этих вылезающих из орбит глазах! Антон скомандовал:

— За мной!.. Ни шагу в сторону!

В руках у него фляга, пальто перекинуто через плечо. Главное — не останавливаться. Антон понимал, что полицейский в шоке, но он знал также, что стоит ему поднять пистолет, как противник, не раздумывая, автоматически нажмет на спуск. Надо смотреть ему прямо в глаза! Антон двинулся на полицейского, не спуская с него взгляда. И вот сапоги, описав в воздухе дугу, скрылись в траве. Путь свободен. Антон пропустил вперед Петко и Мишеля, а сам быстро развернулся, чтобы видеть глаза врага.

Промелькнула Петкина шея со вздутыми, набрякшими жилами, потом побелевшее, взмокшее лицо Мишеля. Антон по опыту знал, что страх исчезнет только тогда, когда переживешь настоящее потрясение. Ничего! Пусть будет так! Сейчас один неверный шаг может искалечить врожденную, но неокрепшую храбрость Мишеля — черноглазого, кудрявого, бледного, с тонкой и длинной, как у ребенка, шеей. Этот паренек с табачной фабрики переживал сейчас очень важный для каждого бойца момент — момент нежданной встречи со смертельной опасностью.

Антон знал, что полицейский все еще не может прийти в себя. Но он знал так же хорошо: если здесь один блюститель порядка, то неподалеку их полным-полно. Прикинул, где они могут находиться, если часовой сидит на открытом месте. По-видимому, начать стрельбу тут же они не готовы. Сейчас главное — дойти до опушки леса, оставив между собой и полицейским рвы и овраги, которые, впрочем, могут оказаться и спасением, и ловушкой.

Антон отступал, держа под прицелом глаза полицейского. Хотелось крикнуть ему: «Ведь ты нищий! У тебя под формой с блестящими пуговицами драная конопляная рубаха!» — но он знал, что это пустой номер. Удивительно, как это полиции удается превращать крестьянских парней в животных, в нерассуждающих убийц, в ищеек, наделенных нечеловеческой выносливостью.

Поляна кончилась. Мишель прыгнул в овраг и побежал в том направлении, куда следовало. За ним тяжело двинулся Петко. Он отставал, поминутно оглядывался и, лишь щелкнув затвором, немного успокоился, изготовившись к бою.

— В лес!

Антон двигался, все так же не спуская глаз с полицейского, все так же с флягой в руке и пальто через плечо. Он уже нащупал ногой край обрыва, но надо было подождать, пока товарищи доберутся до опушки леса. Они передвигались ползком, и правильно делали: последние метры шли по незащищенной местности. Вот наконец они в вырубке. Теперь пора! Антон пригнулся — и был таков. Через какое-то мгновение над его головой просвистела пуля. Он услышал треск выстрела и запоздалый вопль полицейского:

— Держите их!.. Держите!..

Антон пополз в противоположном от товарищей направлении, потому что стреляли уже со всех сторон. Он мигом сориентировался в расположении постов и засад, понял, какую позицию занимают каратели. Петко и Мишель могут легко оторваться от погони — против них наберется не больше пяти-шести стволов, а тут клокочет «Брен», над головой со свистом пролетают пули. Антон кубарем скатился в овраг, откуда его все же было видно. А именно это и требовалось, чтобы те двое успели скрыться. И они непременно сделают это!

В этот момент над лесом пронесся крик:

— Старшего убило-о! — И сквозь грохот винтовок тот же голос рассыпался эхом: — Их нигде нет, господин начальник!

Не расставаясь с пальто и флягой, Антон прижался к выступу: по песчаным склонам оврага барабанили пули. Он знал, что полицейские разгадали его маневр. Но им вряд ли уже удастся настичь его товарищей, зато он остается в их руках. Он прикинул, как примерно могут сейчас рассуждать полицейские: нас — много, партизан — один, если кого-то и убьет, то не меня, а соседа, зато потом посыпятся награды, которые обязательно надо обмыть... Антон прекрасно представлял себе несложную схему рассуждений людей подобного типа и их нехитрую философию. Они не трусливы и не боязливы, и чем овладели в совершенстве, так это наукой защищать собственную жизнь, ибо, кроме этого, у них ничего нет.

Антон присел, пальто положил рядом. Глоток воды. И еще один. А в это время, похоже, появился сам начальник полиции в своей серо-голубой пелерине и при кортике, потому что раздался чей-то визгливый голос:

— Так точно, господин начальник! Только я его заметил, сразу открыл огонь. Они залегли и начали отстреливаться...

Но тут случилось непредвиденное: шеф полиции послал людей в ту сторону, куда ушли товарищи Антона!.. Вспомнились добрые блестящие глаза Мишеля... Пусть они вспыхнут удесятеренной смелостью, пусть станут дерзкими, непримиримыми, и тогда отвага придет к нему сама собой. Антон представил себе, как Мишель, поднявшись во весь рост, идет навстречу полицейским со своим крошечным пистолетом в руке.

Антон выстрелил в том направлении, откуда доносились голоса. Кто-то глухо охнул. Значит, попал, и, значит, их там порядочно. Он различал уже топот сапог, приказы... Итак, видимо, конец!.. Хоть бы от товарищей их отвлечь!.. Антон опустился на колени, стал изучать местность. Позиция его была неудачной — ведь он нарочно избрал ее, чтобы отвлечь на себя внимание полицейских. Они не могли не понимать этого. Сначала надо расправиться с ним, а потом уже преследовать тех, двоих. Их тоже голыми руками не возьмешь: Петко — бывший солдат, Мишель — живой и находчивый... Они наверняка уже вырвались из этого огненного котла.

И вдруг Антон увидел перед собой сразу троих полицейских. Они выросли словно из-под земли, совсем рядом, а он не успел даже изготовиться к бою. Полицейские оторопело уставились на Антона, однако на их стороне было важное преимущество: пальцы на спуске и дула, направленные прямо на него. Но заранее смириться с тем, что игра окончена, значит совершить непоправимую ошибку. Полицейские ведь ошарашены не меньше Антона, к тому же они не могли не заметить его парабеллум. Это мгновенное замешательство решило все.

— Сдавайся!

— Гранатой его!

— Бросай пистолет!

— Руки вверх!

Нестройно и разом закричали полицейские, и по этим неуверенным голосам Антон почувствовал, что внезапность ситуации выбила их из колеи. Если он сделает хоть малейшую попытку шевельнуть рукой с пистолетом, они просто автоматически нажмут на спуск. Поэтому надо изменить ход их мыслей, спровоцировав инстинкт самосохранения. Ведь они верят, что расправиться с ним — пара пустяков.

Антон нажал на курок, выстрелил вниз, в землю. И хотя нервы его были взвинчены до предела, он чуть было не улыбнулся, увидев, как все трое повалились в ров, размытый весенними потоками. И Антон понял: смерть, шестиглазая, неумолимая и неизбежная, попятилась, отступила, потеряла его из виду. Он сиганул вниз, не выпуская из рук пальто и фляжку, ибо уже был уверен, что эти вещи ему сгодятся, пусть не сейчас, но потом, возможно, даже завтра. Дорога была каждая секунда, потому что те трое уже открыли пальбу, и там, где он находился еще мгновение назад, тяжело разорвалась ручная граната. Если бы он замешкался... Впрочем, еще рано считать себя в полной безопасности. Наверняка его попытаются взять в кольцо, и что тогда? Выручит его ребристый овраг, поросший деревьями и терновником?

Антон залег в укрытие, стряхнул с пальто сухие ветки и пятна влажного желтоватого песка, заглянул в карманы. Кусок сахара. Носовой платок. Спички. Он аккуратно сложил все свое богатство, отпил глоток воды. И еще один, последний. Вот уже каратели пошли в наступление. Куда деваться? Путь к старому лесу они перекрыли, оставив свободным проход к поляне и дубовой вырубке. Но там — капкан, и Антон понимал это не хуже полицейских.

— Господин начальник! Тут какой-то убитый, в кепке...

Антон в отчаянии бросился на землю. Ведь он не знал даже настоящего имени своего боевого товарища! В отряде его называли Петко. Наверное, у него есть дети, во всяком случае, на безымянном пальце он носил дешевое желтое колечко, уже позеленевшее. Антон не успел узнать ни его характера, ни его жизни, о чем он мечтал, что любил... Только глаза говорили, что человек он добрый и жизнелюбивый. И вот он убит! Видно, его товарища настиг выстрел снайпера или это была шальная пуля? Да не все ли равно теперь! Главное — как это могло произойти, как он допустил такое. Быть может, надо было загодя предвидеть события сегодняшнего дня или принять другие меры предосторожности после встречи с дровосеком?

Услыхав свой собственный голос, Антон удивленно поднял голову.

— Ветер виноват... Не может быть, чтобы я плакал...

Сквозь пелену слез он едва различал синие фигуры, бегущие к лесу, что напротив, значит, Мишель жив! При отступлении он действовал грамотно, быстро, проворно, в нем наконец проснулась отвага. Антон пересчитал патроны. Двадцать восемь. Немало. Теперь пусть стреляют. Он прислушался — может, это ему показалось... Нет, точно — кто-то скомандовал:

— Гранаты! Гранаты!..

Антон кувырком покатился вниз, и взрыв тут же разнес его недавнее убежище. Оставаться здесь и ждать окружения просто бессмысленно. Линия огня противника — неплохой ориентир, и Антон пополз навстречу цепи. Он выскочил из оврага метрах в двадцати от вырубки и стремглав бросился через поляну.

Его заметили уже на дубовом островке. Это был капкан, из которого невозможно вырваться живым. Антон понимал это, но он знал и другое — если с ним покончат слишком быстро, значит, вся свора тут же бросится в погоню за Мишелем.

Дубовая вырубка занимала декаров двадцать-тридцать. Пни уже успели обрасти молодыми побегами высотой почти по грудь, а местами и выше. Полицейские начали прочесывать этот участок. Антон уже слышал команды: «кругом!», «цепью рассыпайся!», «окружить молодой дубняк!» Начальник полиции всегда был высокого мнения о своих противниках, но поступок парня, очевидно, его озадачил, и он возбужденно орал:

— Осторожно!.. Этот дурак, может, еще жив... Взять его живым... Он в чаще прячется...

Это был старый знакомец Антона, который сам остался среди живых только благодаря неожиданному появлению дочки. Быть может, такой отец уже развенчан в глазах ребенка, и постоянное общение с ним — тысячи незаметных мелочей, слов, взглядов, поучений — пробудило у девочки естественный вопрос: какой же у меня папа? Плохой? И разве папы вообще бывают плохими?.. Сейчас они снова друг против друга — начальник полиции и Антон. Только между ними нет девочки с бантом на голове, теперь между ними — цепь крадущихся полицейских и безучастный ко всему, пахучий молодой дубняк. Безучастный? Кого-то он спрячет? Кого сбережет?

— Рощу окружить, целиком всю рощу!.. Все сюда, сюда-а! — командовал начальник.

Антон прикинул — значит, погоня за Мишелем отставлена. Полицейские, очевидно, рассудили просто и практично: лучше синица в руках, чем журавль в небе. Ведь Мишель примерно с полчаса бежит от них в неизвестном направлении. Антон сел — до начала облавы еще было немного времени. Чем заняться? Тщательно осмотрел пистолет. Потом привел в порядок патроны, чтобы не случилось осечки. Осмотрел и подготовил к бою свою единственную ручную гранату, потом вспомнил о сахаре — все-таки надо немного восстановить силы.

Он спрятался за огромным пнем, вокруг которого уже поднялось множество гибких и тоненьких побегов, покрытых мягкой темно-зеленой листвой. Отсюда до полицейских — меньше пятидесяти шагов, и Антон отчетливо слышал все команды, распоряжения, смех, разговоры. Узнал, например, что он ранил в живот некоего Найдена, большого специалиста по поджогам мирных крестьянских жилищ, и что этот Найден за свои черные дела получил в общей сложности двести тысяч левов наградных.

Антону казалось, что на него спустили свору собак. В этих людях не осталось ничего человеческого. Они просто стихия зла, получившая власть над жизнью других людей, над ним самим и над этой молодой рощей, которая прячет его от злых глаз. Хотелось обдумать свою жизнь, мысленно восстановить ее день за днем, вспомнить что-то важное и значительное, но вспоминались только товарищи по отряду да глаза деда Косты, что проводил обозы с хлебом по опасным тропам, лавируя между полицейскими засадами и постами... А что противостоит миру полицейских, миру без веры и морали, без тормозов, без правды, без справедливости? Что противостоит этой неудержимой, жестокой силе? Антон не верил ни в могущество крохотного пистолета в белой ладони Мишеля, ни в силу карабина мертвого Петко. И все же существовал волнорез, о который ярость противника дробилась на тысячи частиц, была преграда, о которую разбивался мутный поток зла.

В сущности, из чего складывалась жизнь Антона?

«Сходи, сынок, причастись. Раз отец молчит, значит, согласен. Вот тебе два гроша на свечи»... «Какой осел испортил мою бритву?»... «Папка, купи мне на базаре вкусную булочку»... «Иван, а ну, пойди сюда! Это ты разбил окно у дяди Ангела? Иди, попроси у него прощения»...

Прощения? Тут прощения быть не может. Тут каждая вина стоит или твоей, или чужой крови. Поверят ли те, кто будет жить после тебя, как тяжело было чувствовать себя бессильным, хотя справедливость целиком на твоей стороне? Полицейские ищейки считают, что с Антоном покончено, из кольца он не уйдет. Антон же думает иначе: они будут прочесывать рощу, рассыпавшись цепью. Перед ним появится человек, он убьет этого человека, потом метнет гранату и вырвется из окружения. Он точно рассчитал, куда побежит после взрыва, а там уже спасение близко.

Антон явственно слышит каждую команду. Полицейские готовятся в наступление. Он вскинул голову — солнце искрится, белое, раскаленное, дубрава пьянит терпким ароматом, трещат кузнечики, величественно шествует черепаха вместе со своим жилищем... Когда мир вокруг тебя неудержимо молод, когда все наполнено весенним кипением, будущее встает перед тобой — неясное, как желание, и реальное, как этот солнечный теплый день. Вырвется ли он? Точный план действий разработан, остается лишь его выполнить.

Антон был спокоен, как бывает спокойна сжатая пружина.

Полицейские наступали, рассыпавшись цепью, а в это время Антон, кто знает почему, пытался припомнить мотив одной детской песенки про Ивана, которому давно пора вставать. Но мотив песенки не заглушал других звуков.

Под сапогами полицейских трещал валежник, остро свистели ветки, слышались голоса. Полицейские двигались на расстоянии десяти шагов друг от друга, внимательно осматривая каждый клочок земли. Кто первым появится перед Антоном, тот и будет убит первым выстрелом.

Но вместо карателя Антон увидел невдалеке крестьянина в старой солдатской фуражке. Это был полевой сторож! Антон зажмурился. Все, что было взвешено и обдумано до деталей, рассыпалось, как песок. Нажать на спуск? Кого убьешь? Бедняка. Но почему он оказался в одной компании с полицейскими? А как он мог отказаться? И у Антона моментально родилось другое решение.

Сторож будет убит, если сам накличет на себя смерть. Или, точнее, если полицейская машина сумела раздавить его, превратив забитого бедняка в обыкновенного нерассуждающего холуя, способного продавать людей безо всяких угрызений совести. А если так — он не нужен ни жене, ни детям.

Антон опять рассчитал время до секунды. Он подаст сторожу знак: молчи! — и дальше пусть уж тот сам выбирает, какой свет ему больше нравится. Антон будет ему судьей сегодня и во веки веков. Страшно хочется пить, но во фляжке нет ни капли. Огненный обруч стягивается все туже — вот он в двадцати шагах, в пятнадцати... Крестьянин небрит, бледен, щеки ввалились. Он не высматривает жертву, а идет, словно по раскаленным углям, напуганный и теми, кто топает от него справа и слева, и тем, кого он должен найти. Бедный маленький человек, может, нервы тебя не подведут и ты не совершишь предательства...

Их разделял один шаг. Антон прицелился и готов был подать ему знак молчать, но в этот момент сторож повернулся в сторону.

— Господин полицейский, мы что, так и будем мотаться без обеда... Есть охота... Время уже...

И сторож прошел мимо. Заметил он партизана или нет? От крестьянина несло кислым потом, на штанах — заплаты; страж царских законов шлепал босиком, привязав царвули к поясу — свои единственные, драгоценные царвули.

Чутьем человека, немало повидавшего на своем веку, Антон понял, что крестьянин заметил его краешком глаза или, во всяком случае, почувствовал его присутствие, но не захотел шарить по кустам, за которыми прятался партизан. И вот уже сапоги топочут за спиной Антона. Он оглянулся: начальник полиции спустился почти на дно оврага, хоронясь от пуль и от солнца.

Каратели были явно обескуражены — рыбка в сети не попалась. А ведь они заглядывали под каждое дерево, осматривали каждый пень. Двигались плечом к плечу — и вот никого не нашли. Начальник полиции, не проронив ни слова, лег за сине-черный «МГ», и на кусты обрушились долгие настойчивые очереди. Стреляли автоматы. Строчил пулемет «Брен». Шквал металла вздыбливал дубовые корневища, а над головой Антона трещали и ломались ветви. Со всех сторон сыпались гранаты, с грохотом и свистом пролетали ядра ручного гранатомета. Антон распластался на земле, широко раскинув ноги и спрятав руки в теплую листву. Он был спокоен и доволен. Теперь игра напоминала лотерею, когда предугадать что-либо невозможно. Нужно только лежать, плотно прижавшись к земле, лежать совершенно неподвижно и ждать.

Антон слышал, как полицейские разводят посты, разливают похлебку, позвякивая пустыми мисками. Солнце уже клонилось к закату, когда последовала команда: расставить посты, ждать прибытия вспомогательного отряда. Теперь ясно, что до вечера никто больше сюда носа не сунет.

Настало время действовать — надо вырваться из капкана.

В тишине лес продолжает жить своей жизнью. Слышно, как клацает затвором часовой. Антон снимает ботинки, перекидывает их через шею и ползет. Медленно, пядь за пядью, неся на своих плечах тяжкое бремя страха. Он ползет, ощупывая каждую веточку, руками расчищая себе дорогу. Добрался до поляны и долго лежал, пока не убедился, что его никто не заметил. А надо торопиться — ведь утро придет вместе с полицейскими собаками, и тогда уже действительно все будет кончено.

Часовые стоят неподвижно, потом расходятся, потом снова идут навстречу друг другу... Антон ждет, пока один из них отойдет подальше, и только тогда ползет. Он движется мучительно медленно, сливаясь с травой, прячась в ночных тенях. Монотонный лесной шум рассеивает внимание часовых, и это тоже на руку Антону, потому что ползти теперь приходится по открытому месту. И вот наконец поляна позади.

Антон знает здесь каждое дерево, он идет по лесным тропам, как по половицам родного дома. Вскоре и дубовая роща, взятая полицейскими в кольцо, осталась где-то далеко внизу.

Но на месте встречи никого не было. Мишель не пришел. Неужели он тоже погиб? Антон сел на землю, задумался. Почему так горько терять боевых друзей, когда, казалось бы, можешь кричать от радости, что хоть сам уцелел? — спрашивал Антон у земли, но она молчала.

Антон вдруг поднялся и пошел назад, к вырубке, где его только что подстерегала смерть. На опушке леса увидел часового, остановился. Если Мишель ранен, утром собаки возьмут его след. Нет! Надо найти его! Обойти все, начиная с места, где Мишель вместе с Петко вышел к оврагу, потом дальше, к лесу...

Обратный путь оказался гораздо тяжелее. Ноги не слушались Антона, но надо во что бы то ни стало опередить погоню и спасти парнишку. Вспомнилось, как он наивно спрашивал:

«Товарищ Антон, а в праздники трудящимся будут дарить цветы?»

Цветы... Огромная поляна залита лунным светом. До нее Антон дошел с таким трудом, словно ему пришлось подыматься на крутую гору.

Он остановился. У самого края леса кто-то лежал. Антон спрятался за бугром, вынул пистолет и тихонько просвистел, как было условлено. Никто не отозвался. Тогда он лихорадочно пополз вперед, готовя себя к любой неожиданности. И окаменел. Неестественно запрокинув голову, в траве лежал Петко.

Антон подбежал, стал всматриваться в мертвенно-бледное лицо товарища, разорвал на нем рубаху и приложил ухо к груди. Может, услышит хоть слабый стук! Вот ведь Алешу тоже ранило, потом Благо нашел его и спас... Но нет, Петко был мертв.

Антон вернулся в рощу. На минуту представил себе, что и он бы мог валяться здесь, среди деревьев, если бы не нашел в себе сил бороться до конца, используя последний шанс. В сущности, смерть сама по себе нелепа.. И среди полицейских есть фанатики, верные долгу до отчаяния, до самозабвения. Но им неведомо, что пепелища сожженных ими домов разжигают огонь народной борьбы, а горы раскрывают объятия, чтобы приютить гонимых!.. Но где Мишель? Раз не пришел в условленное место, значит, с ним что-то случилось, что-то его задержало...

Антон остановился, осмотрелся. Нет, Мишель не мог пройти другой дорогой. Эта — самая короткая, скрытая в тени леса. И Антон продолжил поиски, ступая легко и неслышно. Он не мог ни о чем думать, только о Мишеле. Невозможно допустить, что и он убит. Вот слышно, как пробежала лисица, как в кустах барахтается испуганная птаха. Так неужели он не почувствует присутствия человека?

Политкомиссар Димо частенько повторял: «Кто ищет, тот всегда найдет»... Антон прислушался. За почерневшим пнем старой сосны кто-то есть. Слышно чье-то учащенное дыхание. Человек! Антон просвистел пароль, но ответа не последовало. Тогда он подошел ближе.

Мишель простонал:

— Это ты, Антон...

Мишель был ранен.

Антон усадил товарища на траву и долго смотрел на его лицо, мокрое от слез и сияющее нескрываемой радостью.

—...ведь все это было не так уж страшно, правда?

Глава четвертая. Парень и волк

Антон остановился, прислушался. Тянул слабый леденящий ветерок, и ему показалось, что это дышат сами горы, лобастые и могучие. Дорога взбиралась вверх, петляя меж сосен, и тяжелые ветви горных великанов чуть заметно покачивались. Горизонт медленно уходил вдаль, рос и ширился над Родопами. Сейчас так нужно, чтобы небо оторвалось от земли и ураган разметал низкие тучи, застелившие дорогу. Хотелось присесть, капельку передохнуть, но опасность еще не миновала, и, возможно, по его следам гонятся полицейские.

Антон уже пришел в себя после этой неожиданной засады — которой по счету, начиная с прошлой зимы, — но сердце все еще не могло успокоиться. Наверное, в селе объявился предатель, иначе откуда полиция узнала пароль и явку? И все-таки до сих пор не верится, что удалось вырваться! Случившееся возникало перед ним с четкостью кинокадра: и комковатое поле, и обрыв, поросший кустарником, и темный овраг, по которому должен был прийти ятак.

Они шли гуськом, друг за другом: Гецо, Чавдар, Антон. Ночь, как назло, выдалась светлая. Предательски мерцала луна, раскачивая по пашне их длинные тени. Они ступали по ложбинке межи, чтобы быть пониже, хотя в эту минуту им ничто не угрожало. Но по привычке Антон держал карабин наготове — всегда спокойнее, когда знаешь, что одним движением можно остановить врага. Еще немного, еще шагов тридцать, и они будут у кривой вербы, прозванной в народе Божиковой, там место встречи. Как будто что-то почувствовав, Гецо придержал шаг. Выждал секунду-две и тихо подал пароль. На пароль отозвались, как было условлено. В душе радостно екнуло, все трое заторопились к вербе, и в этот миг со всех сторон заметались огненные языки автоматов. Ночь отозвалась раскатистым эхом. Гецо упал, как сноп, Чавдар успел сделать два поспешных выстрела и стал медленно сползать на землю, как будто решил бесследно раствориться в ней. Антон бросился на дно межи, но это было слабое укрытие, он понимал, что конец близок. Прощай, жизнь, — сказал он себе, машинально приподняв голову и осматриваясь. Взгляд застыл на Чавдаре — рука откинута в сторону, ноги поджаты, никаких признаков жизни. Неподвижен и Гецо. Что делать?

Пальба вдруг оборвалась, и Антон почти рядом увидел фигуру, потом вторую. Парень вдавился в землю за своим укрытием и напряженно ждал, что будет дальше. Он догадался: это начальник полиции, а рядом с ним кто? Наверно, предатель — вон как его бьет дрожь. Предатель? Антон прекрасно знал, как этот господин умеет «разговаривать» с арестованными — сам прошел через его руки. Просто чудо, что остался жив, дышит, смотрит, чувствует и уже снова надеется, что, возможно, повезет и на этот раз. Какие силы рождаются и умирают в душе, чтобы снова возродиться и заставить человека перебороть страх, инстинкты, самого себя и действовать, отдаваясь властному зову, наперекор всему. Карабин сам пополз кверху. Мушка стала шарить и вздрогнула, выхватив из сумерек темно-синюю шинель со светло-синим воротником. Антон не отрывал от полицейского глаз, наблюдая из-за стеблей травы и нащупывая податливый спуск. Вот уже господин начальник подходит к Чавдару, тянется сапогом к его руке. Антон не услышал собственного выстрела, но отчетливо видел, как шеф полиции покачнулся, инстинктивно пытаясь закрыть лицо, и рухнул навзничь. И только сейчас Антону по-настоящему стало страшно. Он вскочил, бросился вниз с обрыва, падал, поднимался и снова бежал. Крики, выстрелы, топот... За ним небольшими группами бежали полицейские, но на его стороне было уже немаловажное преимущество — он выбрался на единственную и пока открытую дорогу в горы. Выстрелы становились все реже и реже, пока не смолкли совсем. Спина заледенела от пота, но о передышке не могло быть и речи. Очень хотелось свернуть к Брезнице, к теплым дымкам над крышами домов с мерцающими глазницами окон, но Антон знал, что сейчас можно только в лес, темнеющий слева. Если полицейские успеют пересечь овраг и спуститься к лесопилке, дорога к отряду вообще окажется отрезанной.

И лишь поднявшись высоко в гору и надежно оторвавшись от погони, Антон дал себе передышку. Эта внезапная засада выбила его из колеи. Когда вдруг он почувствовал боль и попытался установить, отчего это, допустив в первый момент, что просто ушибся, — он услыхал короткую команду Гецо: «Влево и назад! Назад и левее!»... Теперь же, успокоившись, он мог спокойно разобраться, что произошло. Им двигал не страх, а инстинкт самозащиты. А товарищи? Мог ли он не потерять боевых друзей? Нет, их сразили первые выстрелы. Но Антон отомстит. Отомстит за Гецо и Чавдара, отомстит за всех, кто погиб и еще погибнет в этой неравной борьбе. Не теперь, потом, когда придет победа — а она придет обязательно, — он взвесит пролитые слезы, чтобы точно определить тяжесть вины преступников. А их будут судить везде — и в городах, и в селах...

Антон прислушался. Тишина. Значит, можно передохнуть еще немного.

Вспомнился бай Михал. Верный был человек, чистый, но слова его звучали чужими.

«Почему говорят о народе как едином целом? — запальчиво спрашивал бай Михал. — Народ — это и полицейские, и сборщик налогов, и староста, и акцизный, и поп, и учитель, и табачник с лавочником, это министры и фельдфебели, жандармы и тюремщики... Нет, народ не однороден. Я бы не назвал «народом» даже тех, кто выращивает табак. Среди крестьян — тоже пестрота: есть предатели, и половина из них — убежденные. Вот теперь скажите, какой народ будет оценивать преступления капитана Николчева, к примеру? И его судить! Никаких народных судов! Судить должны только те, кто дрался за победу».

Куда бы завели бая Михала такие речи, неизвестно, только вскоре полиция схватила его. Теперь сидит в тюрьме и ждет, пока за победу дерутся другие. Страшно делается за партию! Если бы вовремя не избрали новый околийский комитет, а секретарем — политкомиссара Димо, неизвестно, как бы еще обернулось...

Антон встал, чтобы идти дальше, но в этот момент совсем близко послышались голоса — слева проходили две женщины, значит, там была тропа. Он видел их силуэты и невольно подслушал их нехитрый разговор.

— ...Ничего не могу купить себе, староста не дает записку, а без нее талон недействительный!

— Так ты разве не слыхала? Он привез себе кралю из Хисарских бань, разодел ее без всяких талонов... И даже не скрывает, ходит к ней по ночам.

— Кто же это такая?

— Да наша новая учителка... А жена слезы льет, убивается.

— Хоть бы скорее партизаны пришли да расправились с этим негодяем...

— И расправятся, сестрица, будь уверена. На днях парень мой приходил в увольнение, ведь он в солдатах, так он прямо сказал: скоро, говорит, настанет час расплаты, падут головы кровопийц, только погодите еще немного...

Женщины прошли мимо. Теперь можно и ему. Антон стал подниматься выше, держась в стороне от дороги, чтобы избежать случайной встречи с запоздалым путником. Услышанный разговор невольно заставил его вспомнить сельских ремсистов, на встречу с которыми он ходил вместе с Гецо. Он увидел доверчивые глаза активистов, услышал их вопросы к Гецо — секретарю околийского комитета — и остро почувствовал боль недавней утраты. Страшно становилось за ребят, ведь они не скоро узнают, почему прервалась связь с партизанами... Никто и никогда больше не увидит Гецо. Тревога за ремсистов, которых Антон знал только в лицо, но не по именам, росла все сильней. Связь с ними поддерживал Гецо. А теперь? Даже если Гецо только ранен. Он отползет на десять, сто, тысячу шагов и, наконец, когда попробует встать, увидит над собой удивленные лица полицейских: «Ах, вот ты где!» Его схватят — и в полицию. Конечно, Гецо не скажет ни слова. Но кто сейчас заменит его в такой трудной оргработе? Его место осталось свободным и будет пустовать еще долгое время. Или быстро найдут замену?.. Быть может, только теперь Антон по-настоящему оценил своего друга и, растроганный и удивленный, осознал, как много значил этот рабочий-табачник. У него не было и восьми классов образования, а он взвалил на свои плечи ответственность за ремсистов целой околии. Ответственность? А кто его обязывал стать ответственным? Не сам ли он выбрал этот путь? Или это называется личной судьбой, связанной с судьбой всего народа? Погибнет один, его место займут другие. Ведь незаменимых людей не бывает. Не бывает? Когда не стало Мануша, в отряд влилось тридцать восемь новых партизан. Выходит, Мануша заменили тридцать восемь человек, отважных и мужественных, но самого Мануша нет. И ни один из нового пополнения, лишь они все вместе способны заменить Мануша. Где проходил Мануш, там появлялись новые ятаки, там сплачивались и крепли организации. Он не только носил огонь в своем сердце, но и умел передать его другим. А Радко? Когда Радко убили, командиром стал Владо. Но отряд утратил свою боевитость, и из штаба прислали нового человека. Выходит, незаменимые люди есть. Ведь каждый несет в себе что-то неповторимое. Так откуда же эта теория всеобщей взаимозаменяемости? Кто заменит Гецо с его умом и сердцем, с его талантом находить контакт с молодежью?

«Ум — это самобытный дар природы, — сказал однажды политкомиссар Димо. — У интеллекта двойников не бывает».

Сам Димо — человек удивительно спокойный, добрый, обаятельный, порой даже застенчивый. А вот в спорах тверд как скала. У него своя логика, и теория всегда проверена практикой. Он умеет подчинять страсти общей большой работе. Да, Димо все называет «работой», включая самые опасные партизанские акции.

Наверное, теория взаимозаменяемости родилась среди людей завистливых, которые не осознавали, что зависть незаметно перерастает в озлобление, озлобление — в ненависть, а от ненависти — один шаг до предательства...

В полном безветрии падал мелкий снег. Ноги у Антона отяжелели, налились свинцом. На востоке занималось утро, по чистому небу неслись высокие облака. Он поднял голову. В воздухе медленно кружились миллионы снежинок, на землю опускалась невидимая белизна, она успокаивала, и мало-помалу возвращалось убеждение, что страшное уже позади и все будет так, как задумано...

Отсюда начинался горный массив. Старые сосны упирались вершинами в подножья утесов, а под обрывом рокотала река. Месяца два назад Антон проходил здесь.

Внизу бухтела старая лесопилка, на которой работал дед Иван. И только парень приготовился подать условленный знак, как в лесу прогремел выстрел.

Антон ждал до вечера, а потом спустился к лесопилке. Но там никого не оказалось.

Антон знал, что при хорошей видимости дорога отсюда на лесопилку просматривается. Склон довольно открытый, здесь же можно залечь, перебежать на другое место, а дальше петляет лабиринт ложбин, впадин, скальных выступов с кряжистым, побитым бурями сосняком. Еще дальше — старый непроходимый лес с тайными тропами в горы.

Послышались голоса, потом выстрел. Пули просвистели где-то за его спиной. Антон присел и снова внимательно осмотрелся. Совсем рядом, быть может, на километр ниже, в белом сумраке маячили какие-то фигуры. У Антона было слишком мало времени для анализа ситуации, и он бы предпочел, чтобы эти люди повернули на другую дорогу. Но он знал местность и понял, что другая дорога им не нужна, раз уж они стали взбираться на гребень по самому крутому откосу. Все тропки снизу сходились к полуобгоревшей кошаре. Антон прикинул скорость, с какой люди подымаются в гору. Огляделся. Снегопад продолжался. Надо было где-то переждать — лучше всего в скалах, среди расщелин и выступов, где его мог обнаружить только большой отряд жандармов или свора ищеек.

Надо отыскать подходящую пещеру. Не стоит забираться в глубокие, сумрачные расщелины, наверняка там уже прятались люди, а это небезопасно. Но не подходят и совсем мелкие, ведь это все равно, что остаться под открытым небом, а он не был уверен, что до наступления ночи ему удастся выбраться отсюда и добрести до леса. Антон останавливался у каждой складки в скале, думал, прикидывал. Хотелось припомнить, что рассказывали на уроках о выветренных, тектонических или осадочных породах, но вместо этого он еще и еще раз пересчитывал свои боеприпасы; для пистолета две обоймы по восемь патронов, плюс одну в стволе, плюс одиннадцать в кармане. Для карабина — обойма в патроннике плюс шесть патронов в патронташе...

Он замедлил шаг. Вот подходящее место. Входа в пещеру не видно — сверху нависают камни, по бокам низкорослый кустарник. Под углом к ней другая — вход еще ниже, чуть ли не полметра от земли, да и глубиной метра два, не больше. Как по заказу, если бы сидеть ему здесь час или два! Но из первой пещеры видно все плато и дорога, идущая снизу в горы, к старому лесу.

Снег все шел и шел, и Антон с радостью заметил, что его следов не видно. Вокруг все быстро белело.

Теперь уже группа преследователей была совсем близко. Девять жандармов. Они шагали в открытую, полагаясь на свои автоматы и ручные гранаты. И все-таки чего-то боялись... То ли глухой тишины, то ли белизны первого снега. Они обогнули сожженную кошару. Закопченные развалины торчали, как грозное распятье. Жандармы долго озирались, наконец натянули навес и развели огонь.

Было яснее ясного, что они решили устроить здесь бивак. А на востоке уже совсем рассвело.

Антона клонило ко сну, он словно куда-то проваливался и, вздрагивая, просыпался. То были не сновидения, а скорее воспоминания.

«А правда, что князь Кирилл{8} приготовил самолет с двумя летчиками, чтобы посмотрели, что сейчас творится в Германии?» — спрашивал вихрастый паренек, восседая на колесе старой Шокаларевой мельницы...

«А правда, что русские, когда наступают, сначала заливают немецкие окопы невидимым огнем, а потом посылают танки? — интересовался другой ремсист с горящими глазами. — Я слыхал, что Сталин сказал болгарскому послу в Москве: господин посол, возвращайтесь в Софию и скажите регентству — пусть просят прощения, а если не явятся с повинной головой, будут пенять на себя. Я сам выделил и подготовил сто танковых дивизий, они прокатятся по дорогам Болгарии... А правда, что у Папаз-Чаира приземлился русский самолет и доставил вам два горных орудия?»

«Товарищи, князь Кирилл продолжает крепко держаться за немцев и жандармерию, — объяснял Антон ремсистам из Лыки, Тешева и Гайтанинова, собравшимся на инструктивную встречу с партизанами, — но эта стабильность призрачная. О самолете на Папаз-Чаире ничего не знаю, но если это так — очень хорошо. А что болгарский посол был приглашен в Кремль, это правда, товарищи. И мы должны активизировать свои действия»...

Антон проснулся, но не мог открыть глаза — слепила снежная белизна. Первое, что уловил взгляд, была маленькая птичка, раскачивающаяся на ветке, и серый столб мягкого, пульсирующего дыма от костра жандармов. Значит, засада, или точнее — вынесенный далеко вперед пост готовящейся блокады. А он-то думал, что отряд гнался за ним...

Оперевшись на выступ, Антон стал целиться. Можно спокойно снять самого здорового жандарма или старшего. по чину. Можно повалить еще одного или двоих. Или даже семерых из девяти. Или всех сразу. А если где-то поблизости ждут другие полицейские?

— Это их забота, — решил Антон, приставляя ружье к скале, чтобы немного размяться. Пригревало солнышко, земля была сухой и, видимо, еще не успела до конца отдать летнее тепло — оно притаилось под пушистым снежным покровом. Так казалось потому, что Антону было не холодно, а только прохладно, как всегда бывает в момент пробуждения, даже дома, у мамы...

Дома...

Антон видел, как жандармы сгребают снег, чтобы растопить его и вскипятить воду. Он улавливал далекий запах дыма и, прищурив глаза, наблюдал обманчиво мирную картину завтрака жандармов и одновременно видел бледное лицо матери, ее блестящие глаза и косы. Выбранная им дорога страшила мать, но она знала: другой нет и быть не может. И все же в ней теплилась надежда, что он останется жив. Таким же страшным и опасным был путь и двух других ее сыновей, но вместе с надеждой исчезли и они.

«Никак в толк не возьму, зачем понадобилось им бежать из родного дома и помирать где-то в горах!» — сказал как-то материн старший брат, пришедший выразить ей сочувствие. Антон догадывался, что мать впитала в себя не только горечь собственной жизни, но и муки своей матери, которой выпала доля увидеть обезглавленными отца и мужа, когда под звуки зурны и барабана бесчинствовали башибузуки Рафит-бея. Антон нутром чувствовал: мать восстала против унижения человека ради куска хлеба — того, что для мелких душонок становится единственным аргументом спасительной пассивности. Мать просто была абсолютно искренней и следовала врожденному пониманию правды и человеческой гордости.

«А зачем им этот распроклятый дом, коли они видели здесь одну только неправду?» — ответила тогда она.

«Да какая ты мать! — набросился на нее брат. — Даже слезинки не проронила по своим чадам!»

«Пусть плачут те, чьи дети умирают бесславно, а мне своих оплакивать нечего. Если хочешь знать, я и Ивана отправлю в горы!»...

Запах дыма становился все явственней, все назойливей, а вместе с ним росло и чувство голода. Или это жажда?

Рядом с патронами в кармане лежала краюха хлеба. Во внутреннем кармане полушубка — пакет с «НЗ», завязанный для надежности в носовой платок: пять столовых ложек муки и три кусочка сахара.

День начался давно и тянулся бесконечно — между парнем и жандармами все те же триста-четыреста шагов белой земли, сосна в снежной шубе и тишина. Жандармы беззаботно смеялись, шутили, совсем как люди. Антон ясно различал голоса и пытался представить, у кого какой характер. Этот гортанный голос мог принадлежать толстенному рыжеволосому детине с огромными ручищами. А вот бас — худому, мелкому человечку в кепке, в куртке с поднятым воротником и автоматом на ремне. В поведении каждого из девятерых было столько обычных человеческих черт, удивлявших своей простотой, что, не знай Антон, какие дела на их счету и что ждет его самого, если его обнаружат, то можно было бы поверить в байки об изначальной людской доброте. Полицейские хохотали, и Антон уловил даже целое слово, отозвавшееся в нем железной угрозой:

— Убей его...

Парень видел черные силуэты, солнце высвечивало детали — кокарды, знаки различия, пуговицы, пряжку на поясе. Когда же донеслось позвякивание солдатских котелков и аромат разогретых консервов, Антон почувствовал в животе мучительные судороги. Стало быть, настал час обеда — и они обедают. О себе он не беспокоился, на крайний случай есть неприкосновенный запас, и если его экономно расходовать, хватит надолго. Ведь и в отряде, который отрезан от продовольственной базы, на каждого приходится не больше.

Кто-то из полицейских затянул песню. Антон с возмущением подумал, как могут петь люди, у которых на руках кровь?! Ему очень хотелось верить, что он прав, — ради самой песни, ради ее чистоты. Картина спокойных заснеженных гор, сельские домики с золотыми от солнца оконцами, дымящиеся трубы, будничные звуки замедленной крестьянской жизни и песня полицейских стиснули душу парня цепкой, леденящей рукой смерти — обреченный на бездействие, он должен либо замерзнуть, либо погибнуть от голода. Вот у костра появилась еще одна группа карателей в неизменной форме — они свалили со спины мула мешок с провиантом и отправились дальше, очевидно, к соседнему посту. Это означает полную, неодолимую блокаду для сел, а для Антона — опасность, удесятеренную предательской пеленой снега.

Полицейские кололи дрова, красноватый огонь костра взметнулся ввысь. Потянулась вторая половина дня, и Антон с тревогой убеждался, что блокаду не снимут ни сегодня, ни ночью, ни завтра. Конечно, он допускал, что пост могут перенести в другое место, ибо с чисто тактической точки зрения он был явно уязвим. Вот если бы рядом оказались еще двое боевых товарищей — они бы запросто расправились с врагом. К ночи каратели могут перебраться поближе к селам. Но что это изменит в его положении?.. Он заметил еще одну группу карателей, услышал лай собак. Выходит, он осужден на полное бездействие, на неподвижность, ведь каждый нечаянно оставленный след приведет сюда карателей с собаками.

Уже не имело смысла досадовать, злиться, упрекать себя, прикидывать, что бы было, если бы он спрятался в лесу еще утром, до того, как сомкнулось кольцо блокады. Уже не имело смысла считать загубленные дни, представлять себе обстановку в осажденных селах, думать о предателях и провалах. Теперь самое важное — выжить, устоять, а еще важнее — владеть своими нервами. За одну неделю, перед тем, как выпал снег, — восемь партизанских акций. В отряд влились тридцать четыре новичка, все ремсисты. Правда, в боевых акциях Антон непосредственно не участвовал, но готовил их вместе с Гецо и Чавдаром. Они внесли свой вклад не только в разнообразную деятельность отряда, но и в работу новых ятаков, собрали парней, которые ждали их в условленных местах, а потом ночными тропами вели от дома к дому, от села к селу. И Антон почувствовал гордость. Ту чистую юношескую гордость, которая укрепляется сознанием, что у тебя в руке пистолет, а в карманах позвякивают патроны... Допустим, блокада вызвана желанием уничтожить отряд, но что вызовет она сама, когда ненависть к карателям станет всеобщей, а партизанский отряд наберет силу?

Жандармы разговаривали, а снизу доносился самый обыкновенный смех. Парень поежился. Странно, но в его представлении они были совсем другими. Он был убежден, что они не могут быть такими же людьми, как он сам или бай Атанас, тот самый, что подобрал его в лесу, ласковыми руками растирал его заледеневшие пальцы и подарил рукавицы — они и сейчас у Антона за поясом, — а выслушав рассказ о полицейском участке, о мучениях, ободряюще улыбнулся.

«Да, сынок, и хорошему коню бывает тяжко!»

Антон прислушался — полицейские продолжали хохотать, но теперь к веселым ноткам прибавился гогот — особый, с хрипотцой. Парень насторожился. Нет, людей с собаками не видно, только полицейские ржут все громче, все настырнее, с посвистом и улюлюканьем...

Вдруг рядом послышалось рычание и тихий, угрожающий вой. Антон автоматически нащупал пистолет. Шагах в десяти от него, у соседней пещеры, стоял огромный волк, как бы размышляя, что ему делать дальше. Его зубастая пасть и торчащие маленькие уши не на шутку перепугали Антона. Возможно, волк был не крупнее своих собратьев, но парень впервые в жизни видел так близко дикого зверя. Перехватив стеклянный волчий взгляд и увидев оскаленную пасть, Антон окаменел.

— Ух, какой ты грозный!.. Ну, хватит рычать! — спокойно сказал он, хотя зверь оскалился еще сильнее. — Если ты думаешь разорвать меня, то должен сразу заявить: я буду сопротивляться!

Мало-помалу извечное чувство страха и беспомощности перед опасностью, доставшееся нам от далеких предков, улетучилось, уступив место рассудительности, хладнокровию и уверенности в себе. Снизу снова раздался смех. Парень присел на корточки, а волк смотрел на него внимательно, изучающе и оценивающе. Если бы под рукой был нож... У него, правда, есть, но маленький и хлипкий, годный только для карандаша. Один выстрел тоже бы мог избавить его от страшного соседства, но об этом, разумеется, не стоило и думать.

Антон внимательно огляделся по сторонам. Волчьих следов нигде не было. Так может, он спал в соседней пещерке? Едва ли бы такой осторожный зверь стоял здесь, если бы ему грозила хоть малейшая опасность. Вон какой — могучая шея, зубы; темная спина, белый живот, хищный взгляд...

Волк, очевидно, убегать не собирался. Видел, что в руках у человека ничего нет, к тому же он один. Или каким-то звериным умом оценил, что коль скоро человек не пошел в село, не имеет ружья, не шумит и не вопит, а тоже спит в пещере, то он не похож на других людей — безопаснее или хотя бы сговорчивее.

— А если охотники выследят тебя, ты не приведешь их за собой?

Волк зыркнул на Антона и снова уставился вдаль.

— Давай порассуждаем. Ты сам виноват, что на тебя устраивают облавы.

Волк отступил и сел у входа в пещеру, так, что Антон видел только его выдвинутые вперед лапы и кончик морды.

Соседство все меньше пугало парня — ясно, что зверь не боится его, человека, сидящего в каменном укрытии. Антон насчитал по крайней мере два доказательства в пользу того, что волк без повода не станет ни убегать, ни нападать. Прежде всего — первая реакция, когда их взгляды встретились: зверь был вроде только раздосадован, что человек находится слишком близко от него. И второе — волк все же не бросился в лес, а вернулся в логово.

Спрятался в своей «квартире» и Антон. Что теперь? Один или с товарищами — человек всегда человек, и ты, Антон, сядь и улыбнись. Ведь нежданно-негаданно у тебя появилась новая, надежная защита. Животные умеют выбрать такие уголки, которые недоступны врагам. Все это хорошо. А дальше? Может, через трое-четверо суток удастся спуститься в Корницу? Не будет же блокада длиться так долго. А рисковать не стоит.

Антон выглянул из своей пещеры. Волк сидел в той же позе, неподвижно — лиловый рот, зеленоватые глаза, сахарные клыки. И вдруг повернулся в его сторону.

— Ты догадался, что и мне грозит опасность, правда? Уяснил, что я тоже прячусь? — спросил Антон, точно волк и в самом деле понимает его.

Внимание зверя, который вел себя необъяснимо спокойно, несмотря на близость человека, привлекли далекие, едва заметные черные точки. Он явно почуял угрозу, исходящую не от соседа, а от тех людей, что там, далеко. Волк клацнул зубами, тихонько прорычал и заполз в логово, напоследок взглянув на Антона: с кем он? С ним или с теми, кто поднимается снизу?

Не бойся, серый волк! Ты угадал — с тобой мне гораздо лучше, чем с людьми. Послушай, а почему люди говорят о тебе всякие небылицы? Вот учителка по латыни рассказывала, что самая волчья в мире держава, Римская, была вскормлена волчьим молоком. Я с этим не согласен. Если у волчицы оказалось больше человечности, чем у тех, кто убил мать Рема и Ромула, и если она отдавала свое молоко человечьим детям... выходит, что к ним все человеческое пришло от тебя...

Антон лежал с открытыми глазами, стиснув пистолет в руке. Он решил больше ни о чем не думать. День медленно догорал, неохотно уступая место предвечернему небу с бледными звездами. Снег сделался серым, деревья растворились в неясных пятнах исчезающих теней и в далеком, призрачном свете молодого месяца. На посту дымился костер, пришла смена. Новенькие, видать, смелостью не отличались. Как-то не слишком уверенно устраивались они за обугленной стеной, прячась под одеялами и брезентом, и лишь часовой поскрипывал по свежему снегу. И вот наступила ночь. Антон завернулся в потертый полушубок, зная, что двигаться надо как можно меньше. А рядом светились колючие, страшные волчьи глаза. Зверь не рычал, но был начеку.

Антон задремал. И вдруг, открыв глаза, заметил, что волк подошел к его пещере. Сердце подпрыгнуло к самому горлу, но мозг работал отчетливо: не стрелять! Ни в коем случае! И, чтобы не отступить от принятого решения, он представил, что где-то рядом находится Мануш. Выстрелы, даже если они избавят его от волка и спасут от жандармов, могут бедой обрушиться на товарища, на самого верного друга! Антон нащупал камень, который приготовил еще засветло.

Зверь замер, посмотрел на парня, потом повернулся спиной и, ловко прыгая с камня на камень, стал спускаться вниз. Вот до Антона долетел мягкий звук его шагов по речушке, что еще не успела покрыться льдом. Здесь волк остановился, оглянулся назад, и Антону показалось, что зверь смотрит на него, человека из соседней пещеры. Потом снова пустился в путь и скрылся в белом мраке глубокого ущелья.

* * *

Парень проснулся словно от толчка, его била дрожь, но не от холода, а от ощущения опасности, которой удалось избежать. Поначалу он ничего не видел перед собой, когда же глаза привыкли к сумраку, когда он вновь стал различать темные силуэты полицейских и тлеющий костер, он попытался вспомнить, что ему снилось. Вроде, ничего. Ни дом, ни близкие, ни отряд. Перед тем, как снова заснуть, он долго растирал руки, плечи, колени, а согревшись, почувствовал дурноту. Наверное, от голода и истощения. Остался только «НЗ». Может, это голод заставил его проснуться? А ведь, казалось, должен уже привыкнуть к боли в пустом желудке! Антон попытался встать, нагнуться, но чуть не упал от слабости. Провел рукой по мягкой, шелковистой бородке и улыбнулся.

— Как у Тодора Паницы.

Уже прошло четыре, может, даже пять дней, а он-то думал, что самое страшное — это первые двое суток. В голову лезли воспоминания о том, что он когда-либо ел, что пробовал — хлеб на столе отчего дома в сочельник, аппетитная кровяная колбаса на Васильев день, теплый и самый вкусный на свете курбан{9} на праздник святого Петра... Соблазнительные запахи заполнили пещеру, и Антон понял: голод хочет стать господином, чтобы подчинить его сознание и волю.

А волк снова расправлялся со своей добычей. Он выходил в полночь, осторожно ступая по пятнам черной земли, с которых ветром сдуло первый снег, потом исчезал в лесу. Парень наблюдал, как зверь идет, не оставляя следов. Потом возвращался, почти на рассвете, и садился у своего логова. Однажды принес зайца, потом — овцу. Антон слышал, как волк рвет добычу, клацая зубами, а сам видел куски мяса на огне, который не посмел бы развести, чувствовал во рту вкус жаркого...

И вдруг подумал: если застрелить волка, добыча будет его. Из-под горы доносились голоса постовых. Со стороны села раз, а то и дважды в день появлялись все новые взводы полицейских, которые цепью двигались к горному хребту. Неужели предатель указал подходы к отряду? Нет, всего он знать наверняка не мог, иначе бы полицейские устремились прямо к Кремену, а оттуда до Вапы — рукой подать... Кто ведает — может быть, и туда дошли каратели? Пост, что в лесу, вряд ли единственный — ведь где-то недалеко партизанский отряд. Или они разгромили лагерь и теперь прочесывают овраги и ложбины, убивая партизан поодиночке?.. Каждый день на лошади подвозят продукты. Нет, стрелять нельзя.

Волк беспокойно смотрел на своего соседа, как бы сравнивая его со сворой вооруженных людей внизу, глаза его налились злобой. Можно ли вообще полагаться на дружелюбие дикого животного? Способен ли волк понять человека? Тогда что удерживает его здесь, заставляя мириться с присутствием человека? Многолетняя привычка, право хозяина владений, к которым привык? Волк бы мог найти другое место, если бы боялся Антона. Почему не уходит? Инстинкт наверняка призывает его к осторожности, а разум противится? Или вид затравленного, беспомощного человека настолько убедителен, что вызывает лишь чувство сострадания?

Антон осторожно, не растрачивая сил понапрасну, вылез из пещеры... и остолбенел. Волк грелся на утреннем солнышке, а в нескольких шагах от него валялись на снегу куски мяса. Антона замутило, он почувствовал головокружение. Теперь он ни о чем не мог больше думать, вернее, думал только об одном: о кусках мяса, недоеденных волком. Кольнула тревога — а вдруг его заметят там, на посту?

Может, лучше дождаться ночи? Но солнце только встало, и едва ли у него хватит сил до вечера. Последний прилив энергии, он бы мог попытаться... В самом деле, почему не пойти по следам волка, если почувствовал силу? Разумно ли это? Но при такой глухой блокаде один только выход из укрытия означал бы верную смерть: даже если удастся пройти один пост, наткнешься на другой, к тому же этот снег, и следы на нем... Глупо сейчас высовываться. А сидеть здесь? Ждать голодной смерти? Но рядом валяется мясо... И Антон пополз. Очень медленно, очень осторожно, плотно прижавшись к земле, посматривая то на бивак, то на розовеющее мясо. Внизу кто-то пел, гремели котелки — девять человек, которые ежедневно сменяются... А тут один настороженный зверь... Почувствовав приближение человека, волк поднялся на лапы и оскалил зубы, потом предупреждающе зарычал, готовый кинуться на своего обидчика. Антон весь съежился, похолодел — волк не подпускает его к своей добыче. Ползти дальше?.. Голод толкал его вперед, а страх прижимал к земле. Попытаться еще раз? Волк снова зарычал, схватил мясо и уставился на парня. У Антона перехватило горло, в глазах потемнело. Он вернулся в свою пещеру, лег, и все вдруг поплыло куда-то, заходило ходуном и исчезло.

Сколько он провалялся, он не знал. В горах падал тихий, спокойный снег. Антон вышел — волка не видно. Может быть, спит? Ведь волки спят именно днем. Перед входом в логово тоже ничего не было видно, но Антон все-таки пополз. Трудно объяснить почему, однако в нем шевельнулась надежда, что волка нет и в его жилище можно отыскать что-нибудь съедобное. Рывок, еще, еще один... Еще немного... Он выбивался из сил. Его окатило теплой волной, когда он почувствовал под рукой замерзшее мясо. Самое настоящее. А теперь быстро назад! И в этот момент Антон резко повернул голову.

Волк сидел у входа в логово, выставив лапы вперед, и сосредоточенно смотрел на человека. Антон сунул голову в снег. Если бы были силы, если бы он не боялся тех, внизу, он бы вскочил и бросился бежать от этих волчьих лап, от этой мощной щетинистой спины, от этих колючих глаз. Но волк зевнул, посмотрел в сторону и лениво скрылся за скалой. Стерпел, что его ограбили?

В своей пещере Антон долго лежал, преодолевая усталость. Теперь можно съесть последнее, что у него осталось, — щепотку муки. Это будет своеобразный хлеб к сырому замерзшему мясу. А оно оказалось вкусным, самым вкусным на свете. Как он не знал до сих пор, что подобное блюдо — изысканнейший в мире деликатес?

Он уснул, а когда проснулся, уже настал новый день. Антон вылез из укрытия. И снова увидел, совсем близко от себя, на том же месте, волка. Перед ним лежала очередная овца. Антон снова почувствовал голод. Гораздо сильнее, чем вчера. Он поднялся, насколько позволяло укрытие, и сделал шаг вперед. Волк смотрел на него спокойно, невозмутимо-царственно. Антон остановился, вспомнив, что звери приходят в ярость, когда покушаются на их добычу. И решил больше не искушать судьбу. А что, если у него вообще исчезнет желание двигаться? И он будет лежать, убаюканный красивыми воспоминаниями, ждать чуда, а когда сделается легким, как птица, то поймет, что неподвижность его — только кажущаяся, а на самом деле он летит над землей, над белыми снегами, над блокированными селами, над полицейскими постами, засадами и участками...

Волк пристально смотрел на него, не шевелясь. Потом склонил голову набок и зевнул. Что говорил пронизывающий взгляд его круглых глаз? Антону хотелось понять. Может, волку что-то подсказывал инстинкт? Как бы то ни было, он отвернулся в сторону, дыхание его могучих легких было тяжелым и хриплым, потом уставился в небо, словно желая угадать погоду и время.

Антон подтащил поближе шматок мяса. Волк не шелохнулся.

И снова наступил провал в сознании. Антон очнулся от резкой боли в желудке. Но не от голода. Волка не было видно. Полицейский пост маячил на своем месте. Антон растер лицо снегом. Ум его был ясен, и он задал себе вопрос: что удерживает полицейских на столь уязвимой позиции?

Он снова принялся наблюдать за противником, стараясь разгадать его намерения, а в памяти всплывали лица погибших товарищей. Незнакомого парня из Сатовчи вышвырнули из участка прямо на улицу. Его волосы прилипли ко лбу, из виска сочилась кровь. Над лицом Илии из Кремена склонился синий василек, созревали хлеба, птицы, упоенные закатом, наполняли зеленоватое небо звуками, которые разрывают сердце. Илия глубоко вздохнул и умер на руках у Благо. Анешти лежал с открытыми глазами в траве и глядел в небо, но в его глазах уже не отражались ни птицы, ни лес, ни люди. Сделалось мучительно жутко — Мунчев шагал, поднявшись во весь рост, с раскинутыми руками. Потом прижался к срубленному дереву, вытянулся вверх и грохнулся на пробуждающуюся весеннюю землю...

Довольно! Убитых много, но вернуть их уже невозможно. Скорбь нужна, чтобы мертвые воскресли в граните и мраморе...

Волк уже был на месте. И двум живым существам стало уютнее от сознания, что ты не один, что рядом кто-то есть.

К вечеру с вершины подул ветер, над горами опустился туман, и разразилась снежная буря. Волк встал, чтобы совершить свой обычный рейд. Парень смотрел на огромного зверя, который, вопреки ожиданию, спокойно проходил мимо человека. Даже не взглянув на Антона, он стал внимательно высматривать камни, лишь частично прикрытые снегом, и, держась подветренной стороны, мягко двигался вдоль скал, где шумела горная речушка. Антону казалось, что лесной царь неравнодушен к его судьбе, охраняет его, прекрасно понимая, что следы могут привести сюда полицейских. Волк, видимо, разбирается в людях, отделяет Антона от тех, кто суетится возле обгорелой кошары.

На другой день Антон снова увидел волка перед логовом. И теперь ему показалось, что на снегу лежит огромная добрая собака, опустившая морду на вытянутые лапы. Волк ждал, чтобы человек взял свою долю добычи. Антон не выдержал, помахал ему рукой и сказал:

— Добрый день!.. Ты понимаешь, кто такие там, внизу, а?

Волчья морда ощетинилась, сделалась грозной.

— Ясно, приятель!

Парень почувствовал благодарность к зверю, который его пожалел. Он уже не боялся, что погибнет от голода. Запасов мяса было достаточно, хватит по крайней мере еще на неделю. А потом он сможет спуститься в село...

Прошло еще несколько часов. Волк вдруг поднялся, и парень проследил за его взглядом. У разрушенной стены тлел брошенный огонь. По заснеженной дороге к селу спускались одиннадцать человек. Конец блокаде? Волк проводил жандармов тихим рычаньем и глухим воем. Потом спокойно улегся, положив морду на свои сильные лапы. Спал он долго. А когда очередной день растаял в мягком шуршании снегопада, волк встал, потянулся и пошел. Но, сделав несколько шагов, остановился.

Парень лихорадочно соображал, что бы это значило. Может, волк ждет его? Может, самое время? Антон вскочил и быстро пошел следом. Волк двигался шагах в пятидесяти от него, временами останавливаясь, будто поджидая человека.

Когда достигли горного хребта, волк остановился, напряженно всматриваясь в даль. Он стоял, пока парень не дошел до тропинки, ведущей к старому лесу, словно хотел проверить, все ли в порядке, и скрылся в темноте.

Падал мелкий снег, и по всему видно, что кончится он не скоро. Зима вступала в полную силу. Парень быстро шагал к лагерю по знакомой тропе. Где-то вдали раздался выстрел, потом вспыхнула, заискрилась зеленая ракета. Давали отбой. Сквозь тихое шуршание снежинок Антон услышал далекий вой. Он улыбнулся, усталость куда-то исчезла. А снег все падал, надежно укрывая землю белым покрывалом.

Глава пятая. Парень и полицейский

Антон не мог остановиться, но и бежать дальше тоже не мог. Ему казалось, что ноги передвигаются сами, помимо его воли, сердце мучительно сжимается и растет, заполняя собой всю грудь. Поначалу случившееся вызвало в нем злость, но потом стало страшно: неужели Бойко и Люба погибли? Вдалеке послышалась стрельба, потом переместилась ближе, к хижине Гасана Грошарова. Он видел, как Люба побежала направо, и сразу застрочил автомат. Бойко скатился по круче вниз, там раздался выстрел из пистолета, Антон успел крикнуть: «Поодиночке!..» — и все стихло.

Возможно, им удалось найти укрытие, хотя место для засады враги выбрали неплохое. Но первые выстрелы никого не задели. И все же... Вспомнилось возбуждение полицейских — они что-то обнаружили и торжествующе галдели. Кого они нашли? Любу? Ей нездоровилось, ее могли настигнуть. Или это был Бойко?

Антон остановился, оперся о скалу и усилием воли заставил себя взглянуть вниз. Засады уже не было видно. Он шел по реке больше часа, потом по притоку, потом по оврагу, который тянулся вниз километров на пять, и, наконец, достиг источника. Лес поредел, выше начинались пастбища, безлюдные, заиндевевшие. Где-то за холмом слева — кошары и хижины чабанов, пасущих овец высоко в горах.

Снова послышался далекий выстрел из карабина, а через мгновение — треск автоматов. Минут через десять — снова. Они живы! Если по ним стреляют, значит, их преследуют. Ведь никто, кроме Любы, Бойко и Антона, не покидал лагеря. Удастся ли им оторваться от погони? Бойко ловок, как серна, Люба... И вдруг Антону сделалось стыдно — как он мог оставить ее одну, почему не бросился к ней на выручку? А он: «Поодиночке!» Да, так они уговаривались на случай внезапной опасности, и все-таки надо было прежде всего подумать о Любе... Антон вскинул голову — вроде послышался чей-то шепот. Посмотрел вокруг — никого. Он поднялся, взглянул на небо — моросил дождь.

Десять минут прошли. Больше отдыхать нельзя. Темнеет. Через час наступит ночь. От напряжения и бега ноги его стали деревянными. Антон прислонился спиной к скале. Помнится, здесь в начале лета группа партизан повстречала старшего лесничего.

«Господа, хочу вам признаться, я получил приказ следить за вами, но я не делаю этого. В наше лесничество назначен из города новый делопроизводитель. Я его знаю — это полицейский агент... Если вас интересует, я расскажу. Он человек опасный»...

Где-то недалеко, километрах в шести-семи, проходил старый турецкий тракт, по которому теперь спускали вниз бревна. Партизанам надо было узнать, где точно они находятся и как безопаснее спуститься в долину. Лесничий оказался словоохотливым:

«Здесь место такое, что блокировать его тяжело, но не так-то просто найти путь в ущельях. Идешь, идешь, и можешь выйти как раз в другую сторону... И воды в падях много».

Антон двигался словно на чужих ногах, так отекли они от усталости. Слоистые выщербленные скалы поросли мхом. Антон останавливался, поднимал руку, чтобы определить направление ветра, и снова шел. Пожалуй, надо устраиваться на ночлег и дожидаться своих. А завтра? Завтра снова в путь, и, если ничего не произойдет, к вечеру он будет в отряде. И наверняка встретит там Любу и Бойко.

Снова издалека донеслась перестрелка.

Антон опустился на камни, закрыв ладонями лицо. Люба и Бойко живы, они сражаются. Почему же он не с ними? Хорошо, если они там рядом. Двое — это уже сила. У Бойко — шмайзер, у Любы — карабин. У Антона — парабеллум плюс девятнадцать патронов. Быть может, их-то как раз и не хватает там, внизу! Возвращаться уже бессмысленно. Вот-вот станет совсем темно. И в темноте Бойко выведет Любу в безопасное место. Он опытный, он спасет ее.

Опять стрельба. Вот здорово — они живы. В засаде, конечно, участвовали не двое полицейских, а гораздо больше. Не станут же они стрелять по мертвым. Или они продолжают стрелять, боясь приблизиться к убитым?

В листве шумел ветер, но вроде было тепло. Усталость исчезла, дождь лил как из ведра, потоки воды уносили опавшие листья в ненасытные глотки расщелин. Странно! Неужели и мертвые листья должны истлевать в глубоких могилах?

Антон думал все об одном: стреляют, значит, Люба и Бойко живы, живы. В этом мире нет ничего дороже сознания, что ты не одинок. Пусть сейчас они не рядом, но они сражаются, по эху определяя расстояние друг от друга.

Антон не мог думать ни о чем другом, потому, быть может, что только сейчас до него дошел весь ужас того внезапно прогремевшего залпа и вспышки порохового дыма. Бойко заранее предупредил, как будто он был старый рекогносцировщик, а не выпускник школы офицеров запаса:

«Внимательно смотри по сторонам — и вправо, и влево! Будь осторожен!.. Мы пойдем после тебя!»

И хотя засада, как оказалось, была уже совсем рядом, именно поэтому они все и остались живы после первого залпа. Полиция всегда проигрывает, когда вдруг выбиваешь у нее из-под ног стереотипное представление о партизанах. Да, вначале они заметили Антона, но тут же показались еще двое. Прогремел залп. У карателей уже не было возможности повторить его с той же точностью. Да, Бойко и Люба — живы!

Он припомнил, как куртка Бойко с прилипшими к ней листьями и его любимая вязаная шапочка мелькнули между цепью полицейских и гребнем горы. Он представил себе путь Любы и Бойко — бруствером им служило поначалу дно ущелья, потом ближние скалы, потом распадок, ведущий к молодым вырубкам. Очевидно, полицейские поздно сообразили, в каком направлении скрылись его товарищи.

Антон взглянул на небо. Пусть идет дождь! Земля раскиснет, будет цепляться за сапоги полицейских, а Бойко и Любе удастся спастись.

Антон ощупал свою сумку. Там девятнадцать патронов, воззвание Отечественного фронта, решение Центрального Комитета о расширении партизанского движения вместе с планами и обращением к молодежи округа.

Все на месте. И лишь теперь Антону стало не по себе. Он мог потерять все это богатство, а оно гораздо эффективнее пуль, которыми он только что отстреливался от полицейских. Это оружие посильнее его старенького парабеллума. Человек не стал бы человеком, если бы ценил вещи только в зависимости от их сиюминутной, конкретной пользы.

Антон начинал нервничать. Дождь, видимо, зарядил до утра. Значит, переждать непогоду придется где-то здесь. Антон ощупывал скалу, заглядывал во все углубления и расщелины в поисках места, защищенного хотя бы от ветра. Не может быть, чтобы ни одной выемки не нашлось — подковообразная скала, тянувшаяся вверх по меньшей мере на километр, напоминала гигантскую челюсть, над которой хорошо поработали и время, и вода, и солнце.

Бойко был прав: засаду, очевидно, выставили незадолго до того, как они должны были подойти к селу, где-то перед заходом солнца. Не случайно политкомиссар Димо долго и обстоятельно беседовал с Бойко: «У тебя опыт, по офицерской школе ты знаешь многие вещи, главное, не нарвитесь на засаду...»

Антон изучал одну расщелину за другой, пока не наткнулся на небольшую пещеру, где было сухо. Правда, над головой наподобие дымохода зияло отверстие и оттуда падали капли дождя. Но это не беда. Антон чиркнул спичкой, осмотрелся. В дальнем конце оказалась даже ниша, примерно в рост человека. Теперь надо проверить еще кое-что... Он поджег ветки, вылез наружу и присел на корточки. Снаружи искр не видно. Значит, ночью он сможет пользоваться костерком. А это уже прекрасно. Вход в пещеру прикрывал небольшой куст, так что и снизу огонь заметить невозможно.

Антон уже начал было собирать валежник, но испугался, как бы шум его не выдал. Вернулся, лег на каменное ложе — оно изгибалось, как русло реки. Положил под голову руки и тут же почувствовал холод камня. Так-так... Если ты уснешь, Иване... Нет, он давно уже не Иван, а партизан Антон. Так вот, Антон, если ты уснешь на этих камнях, то встанешь больным... Этот сырой известняк... А ты должен жить, должен бороться!

Кто знает, как представляют себе смерть люди преклонного возраста, но он, Антон, встречался с нею каждый день — вот уже три года подряд, казавшиеся ему вечностью, и почти свыкся с ее присутствием. Смерть была для него необъяснимо безопасной. Быть может, оттого, что представлялась далекой и в то же время неизбежной? И все-таки каждый день гибнет столько молодых! А на смену им приходят другие...

Антон вылез из расщелины, еще раз осмотрел местность. Откуда может появиться неприятель? По дороге? Но она проходит так высоко, что оттуда просто невозможно заметить дымок, даже если бы он был. По ущелью? Оно перед глазами, не хочешь, а увидишь врагов сразу, как только выйдут из леса.

Антон вдруг споткнулся — под ногами копешка сена. Еще одна удача! Когда несчастье огромно, начинаешь ценить и крошечное счастье. Может быть, именно такое чувство люди называют оптимизмом.

Парень взялся перетаскивать сено в свое убежище. Теперь пусть дождь льет, да посильнее! А то стоило ему взять сверху охапку, как сено предательски зажелтело, а теперь потоки воды смоют и этот след. В сумерках Антон увидел какой-то куст, ощупал ветки — кизил. Пусть еще зеленый, но есть его можно, и Антон стал набивать карманы терпкими плодами. Жевал медленно, по одной ягодке, во рту вязало. И все же голод можно обмануть, хоть ничего не ел со вчерашнего вечера. На дне сумки лежало лишь несколько кусочков сахара да граммов пятьдесят сала. Но это «на потом», когда от ломтя сала и нескольких кусочков сахара будет зависеть его жизнь.

Антон снял у костра свои резиновые царвули и почувствовал, что его бьет дрожь, что он промерз до костей. Если бы у него не оказалось спичек, он бы мог заснуть и больше не проснуться! Он сушил носки, портянки, штаны — ведь он промок до нитки. Усталость брала свое, глаза слипались, но Антон понимал: если хочешь выжить, надо сначала обогреться и просушить вещи.

Огонь. Великий благодетель человека. Ветки потрескивают, разбрызгивая мелкие искры. В импровизированный дымоход все еще летят капли — они на мгновение замирают над костром, чтобы тут же исчезнуть, как неуверенные в себе люди. По сути, их нет — только едва уловимый голос, как вскрик или вздох сожаления. На каменных сводах играют зайчики, вот занялась еще одна ветка, слышно, как она глухо вздыхает и потрескивает. Антон натянул теплые, сухие носки, обернул ноги портянками. Сено под ним шуршит, обнимает его, греет. Антон спокоен, он чувствует себя в полной безопасности. Как же он устал! В голове гул, глаза слипаются, руки тяжелеют. Еще немного, еще совсем немножко — и он уснет. Долгим, надежным и спокойным сном.

Спокойным? Но ведь он бросил товарищей! Испугался смерти, несмотря на бесчисленные встречи со смертельной опасностью! А Люба и Бойко, быть может, убиты. Почему он даже не попытался их спасти? Правда, он действовал, как условились. И все-таки бегство есть бегство. Иначе его не назовешь. Когда показываешь спину неприятелю — это совсем другое дело: ты делаешь врагу большую услугу, чем самому себе. Ведь главное — это бить врага, даже когда приходится отступать, не позволить ему побеждать, как бы он ни был силен. В начале войны Красная Армия тоже отступала. Но, отступая, она наносила фашистам смертельные удары, изматывала и уничтожала врагов до тех пор, пока не пробил час перейти в наступление ей самой. Теперь пускай остановят Красную Армию! Пытаются, да не могут. И мы тоже победим, потому что партизаны Болгарии — это боевое подразделение Красной Армии. Сейчас мы отступаем, потому что пока у нас нет другого выхода.

Антон, подожди! Не торопись оправдывать собственное малодушие. Твоему бегству нет оправдания. А если все-таки ты найдешь оправдание, отправляйся тогда к баю Михалу — ведь он утверждает, что силы надо копить, а кадры беречь до того момента, пока не придет победа. А когда настанет этот момент? Да и кто позаботится, чтобы он настал? Тогда, Антон, ты думал по-другому, называя такую позицию предательством. И был прав. А бай Михал? Возможно, только с позиций своего «я». К чему надрываться, если знаешь, что кто-нибудь другой изготовит кирпичи, сложит стены и построит новый дом, а тебе останется лишь радостно воскликнуть: «Мы давно дожидались этой минуты, откройте, товарищи, двери, мы с удовольствием поселимся в этом светлом доме». А как быть с теми, кого уже нет? Кто пал на горных тропах, на шоссе и пыльных проселках, в городах и селах? Вечная им память, так, что ли?.. У тех, кто остается в живых, если разобраться, всегда будет дел по горло, потому что стены можно возвести быстро, а вот обживать дом приходится годами...

Дождь продолжался, перемещаясь с гор в долину. В убежище Антона — кучка погасших углей, несколько веток и мокрое сено. Наверное, совсем стемнело. И все же партизан никогда не может чувствовать себя в полной безопасности.

Антон встал, выглянул наружу. Все еще льет. Вообще-то июльский дождь для виноградников — это благо. Растет у них во дворе возле колодца одна старая лоза — листья крупные, с человечью ладонь, а ягоды — со сливу. Но от сильных дождей виноград лопается. Если дождь не перестанет и завтра, мама спрячет под навес табак, чтобы не заплесневел... Намокнет и его старая лоза у колодца.

Антон улыбнулся: маме будет приятно, если она узнает, как он переменился. Вспомнилось, как одной темной ночью, через много, много тревожных дней разлуки он постучал в маленькую садовую калитку. Мать словно ждала его, потому что сразу открыла. А когда увидала, что Антон не один, овладела собой, подавила слезы и застыла, прижав руки к сердцу. Потом накормила гостей, чем бог послал, немного успокоилась и принялась собирать их в дорогу. Антон просил:

«Не надо, у нас все есть. Если не веришь, спроси у политкомиссара Димо или у Страхила — он командир отряда».

Но какая сила остановит мать?.. Она проводила их сдержанно, без лишних слов. Только встала на низкий порожек и, с гордостью глядя на них, тихо сказала:

«Будьте живы и здоровы! И берегите себя! Слышите?»

Впереди партизан ждал долгий путь, полный неизвестности. Мать догнала их в саду.

«А ты, сынок, бейся крепко, слышишь?»

«Слышу, мама!» — обернулся Антон, которого до глубины души тронули слова матери, и пошел следом за товарищами. Мать поймала его руку, и в этом скупом проявлении нежности он почувствовал все материнское тепло, всю ее боль и тревогу.

«И не будет тебе прощения, если живым отдашь свое оружие!»

Еще долго после этого у Антона горела ладонь, как будто мать так и не выпускала его руку из своей руки. Она сунула ему в карман пару кусков сахара, как делала это и раньше, в школьные годы. Возможно, ей просто трудно понять, что он уже стал взрослым...

Выйдя из пещерки, Антон пошел прямо в лес. Лес... Все есть в нем. Заботится он о человеке. Антон обламывал сухие ветки, складывал их в охапку, подбирал с земли валежник, срубленные сучья, хворост. Сколько времени предстоит ему провести в этом укрытии? Хорошо, если только эту ночь. А то, может, и десять дней, и пятнадцать.

Он приносил в пещеру охапку за охапкой, а все казалось мало. Его убежище под скальным навесом уже было завалено ветками, но он подкидывал еще и еще, чтобы можно было разводить костер два раза в день — на рассвете и вечером, после захода солнца. На это уходит по охапке. Пусть его запасов хватит дней на десять, пусть не все успеет использовать сам — сюда еще будут приходить товарищи, он расскажет им об этом убежище.

Антон в изнеможении повалился на сено.

— Заготовка дров окончена! — подумал он и повторил эти слова вслух. Коли у него появилась потребность услышать человеческий голос, хотя бы и свой, значит, дело плохо, в душе уже зашевелилось чувство одиночества и заброшенности...

— На очереди — ночной поход за провизией, — попытался он подбодрить самого себя и вылез из пещеры. Посмотрел на небо, на темный лес, на молчаливые вершины, слившиеся с облаками. Ломило колени, руки, поясницу, в голове гудело, живот сводило от голода. Антон подполз к кизиловому кусту. Хорошо, что хоть это есть. В отряде рассказывали, что беличье дупло может прокормить двух человек в течение целой недели. Жаль, когда он сможет поискать этот клад, уже совсем рассветет и он вряд ли будет помнить об этом.

Антон наткнулся на дикую грушу. Ощупал каждую ветку, пошарил под деревом — ничего. Однако не надо терять надежды. Где-то поблизости наверняка стоит и улыбается дикая яблоня, одна из тех, что устилают землю вокруг себя мелкими, вяжущими, скромными плодами. Все, знай меру: могут остаться следы. Хватит! В пещере есть примерно с килограмм кизила, да сейчас около двух. Плюс ломоть сала, два куска сахара. Парень посмотрел по сторонам — что еще? Возвращаясь, он все же не мог не прихватить еще пару пригоршен кизила.

Утолив голод и согревшись, Антон заснул под приятное потрескивание костра, и представилось ему, что плывет он по синему морю. Плывет, плывет, а Люба кричит ему, подымаясь над волной:

«Мне страшно!»

Он ничего не отвечает. Он просто сейчас подплывет к ней и обязательно поцелует. Чего боится эта синеокая девушка с русыми волосами? Что она утонет? Да горянкам и море не страшно. Что из того, что они впервые в жизни увидели море?.. Спокойно! Может быть, Люба и Бойко живы. Нет, они обязательно живы, безо всяких «может быть»... В горах, в партизанском лагере, бай Благо раздает людям хлеб и по кусочку сала. Горан латает свою шинель с сержантскими нашивками.

«Пусть остаются! Пусть все знают, что люди дали ему знаки отличия, а этот храбрый заяц их потерял... Ты помнишь, как бросился бежать, — в панике швырнул даже свой автомат!»

Играет радио. Москву еле слышно, далекий голос пробивается сквозь тысячи помех. Но кое-что можно разобрать:

«...Говорит Москва... Говорит Москва... Сегодня, двадцать третьего...»

«Потише, товарищи!»

«Кто там трогает...»

«Поправьте антенну...»

«...освобожден город Харьков...»

«Ура-а-а!..»

«Товарищи! Товарищи!.. Тише!»

«...В этой великой битве под Курском вражеские войска потеряли более пятисот тысяч солдат, тысячу пятьсот танков, три тысячи орудий и свыше трех с половиной тысяч самолетов...»

«Почему прервалось?!»

«Батареи сели... Дайте скорее новые...»

«В этой великой битве под Курском» — так назвали это сражение! Хорошо, что он немного знает русский, учил в гимназии. Учительница, госпожа Маркеевич, появляясь в классе, еще с порога приветствовала учеников:

«Гутен таг, майне дамен унд херрен!» — и почти ни слова по-русски. Предпочитала немецкий, хотя отец ее был русским и детство она провела в России. — Господа! Вместе с исчезновением империи, скажем царской или большевистской, исчезает и ее основной язык. Так что мы лучше будем изучать язык восходящей империи фюрера»...

Ее муж ушел с немцами на Восточный фронт. Госпожа Маркеевич три года прожила в Дрездене. Потом...

И он заснул. Сколько надо времени, чтобы уснуть, когда тебе девятнадцать и ты с ног валишься от усталости? Иногда — меньше минуты.

В сумке у Антона важные бумаги. Пока они спокойно лежат при нем, они просто бесполезны. Еще неизвестно, когда он сможет передать документы по назначению. И все же он выполнит задание. Организации есть чем гордиться — ремсисты сражаются не только в горах, не только. Там, в отряде, всегда не хватает оружия, хлеба, обуви... И трое парней из Кремена добыли целую партию резиновых царвулей... Шестеро гимназистов достали рулон грубошерстного сукна. Ребята пришли в отряд сами, без связного, не зная дороги. На всех был один пистолет да старая винтовка с четырьмя патронами. Они голодали, но они дошли до отряда и стали настоящими бойцами... Бойцы еще будут нужны. Много бойцов. Так много, что дрогнет и царская армия, и царская полиция. Но разве меньше верных людей требуется в городах и селах?

«...Сегодня, первого сентября, войска Болгарской повстанческой армии освободили пятнадцать деревень»... «Деревня» — это значит село. И такое сообщение, если Москва его действительно передаст, должны услышать по всей Болгарии, в каждом горном селе...

Сколько он спал? Антон выполз из расщелины с бьющимся сердцем и окончательно проснулся от острого, как лезвие, сияния синего-пресинего неба. Он замер, пораженный волшебством рассвета, — вот солнце медленно поднимается над долиной, над этими белоснежными вершинами, над всей многоцветной летней дымкой, которая ничего не скрывает, но все окрашивает в причудливо-пестрые тона. Такое можно увидеть лишь раз в жизни. Дождь кончился, утро заглянуло в его каменное убежище. Антон стоял и смотрел на мир как зачарованный — хотелось запомнить этот царственный восход светила над мокрыми, пробуждающимися горами.

Ему казалось, что и он причастен к этому чуду природы, что он не случайно оказался под этим белым, искрящимся мраморным пологом, что он стремился к этой встрече и обрел то, что искал, и без него все вокруг не было бы столь прекрасно и величественно. С неба струился свет, ласковый и мягкий, словно видение. На сосновых ветвях висели гирлянды из миллионов бриллиантовых капель, переливавшихся ослепительными крохотными радугами, в траве искрилась и трепетала роса, какой Антон никогда не видал. И он подумал: а может, вся природа, от сотворения мира до столь далекого будущего, которое невозможно объять даже в мыслях, пробудилась сегодня, чтобы поддержать в нем волю и уверенность? Он знал: Бойко и Люба живы. Еще и еще раз пытался представить себе случившееся, слышал треск автомата и пулеметные очереди. Враги стреляли, чтобы прогнать собственный страх, чтобы дать выход своей злобе и бессилию!.. И оттого, что товарищи его живы, оттого, что в отряд пришли новые бойцы, и еще оттого, что сам он жив и невредим и ему доверены документы, которые наполняют огромным смыслом завтрашний день, что народная борьба ширится, как половодье, а утро сегодня такое ликующее и радостное, — Антону самому сделалось спокойно и радостно. Он верил, он предчувствовал, что старый мир, мир несправедливости и страданий, продержится самое большое — день, и закат солнца он встретит победителем...

Но почему товарищей до сих пор нет? Может, они заблудились?

Антон сел, вытянул ноги. Он должен торопиться, должен спешить — внизу засады, да и путь к лагерю не безопасная прогулка!..

Парень шел осторожно, хотя знал эти горы, как родной дом. Он понятия не имел, где враг расставил ловушки, но по опыту знал, что опасность может обрушиться в тот самый момент, когда ее меньше всего ждешь. Антон шагал бесшумно, прячась в тени молодой рощи и внимательно осматриваясь по сторонам. И в ту минуту, когда он совсем не ожидал встречи с врагом, вдруг остановился как вкопанный: шагах в десяти от него стоял полицейский пристав. С пулеметом «МГ» на плече, в грязных сапогах, фуражка сдвинута на затылок, куртка расстегнута сверху донизу. У Антона было преимущество: его парабеллум направлен прямо в противника. Надо было не потерять это преимущество и занять такую позицию, чтобы полицейские, стреляющие сзади, могли угодить и в своего начальника.

Это был молодой человек, примерно одних лет с Антоном или чуть старше, светловолосый, с черными глазами и белым как мел лицом — он тоже увидел Антона и остолбенел. Взгляд его застыл, по щекам градом катился пот. Видно, он решил, что рядом залег целый партизанский отряд.

— Бросай пулемет! — очень тихо сказал Антон.

Металл тупо ударился о землю. «МГ»! Если бы у Ико было это чудо, он бы сумел сдержать натиск целого отряда полиции...

— И пистолет! — коротко добавил Антон, не спуская глаз с рук полицейского.

Любое движение к кобуре означало бы ответный выстрел Антона, и полицейский прекрасно понимал это. Поэтому он молча расстегнул портупею, и пистолет покорно упал к ногам парня. Антону захотелось подвинуть ногой пистолет — ведь это тоже был парабеллум, а патроны ему нужны позарез. Но успеется. Прежде надо покончить с полицейским. И чем быстрее, тем больше шансов спастись самому. И тут только Антон заметил, что вокруг никого не видно. Значит, молодой начальник один, совсем один. Значит, он оторвался от своих шагов на сто или двести.

Нет, пожалуй, больше, иначе подчиненные услышали бы голоса и бросились на помощь.

— Стреляй! Чего медлишь? — прошептал полицейский потрескавшимися губами.

— А мне не к спеху, — сурово ответил Антон. — Ты здесь подсудимый, а я судья. И когда привести приговор в исполнение — это мое дело. А приговор мой короткий: ты — прислужник убийц и сам мог бы стать убийцей, и посему пощады тебе нет.

Антон повел головой, показывая, куда идти, и полицейский понял. Парень проверял собственную выдержку — ведь в любой момент могут прогреметь выстрелы и земля содрогнется от пулеметной очереди и треска автоматов. А в сумке у него — документы, ценность которых равна столетию борьбы.

— Ты, как видно, новичок, — сказал Антон.

— Так точно... всего полтора месяца, как закончил училище, — торопливо заговорил молодой пристав, стараясь заглушить омерзительное чувство безысходности и вызвать то состояние, что люди называют спокойствием перед смертью. — Назначили меня сюда... это моя первая акция...

Антон сдвинул брови: значит, боевое крещение. Огнем «МГ» по нему, по Любе и Бойко... Может быть, вчера вечером именно он стрелял?

— А где твои люди?

— Если бы я знал, господин...

— ...Если бы ты знал, ты бы давно уже сделал то, что я сейчас сделаю с тобой, — закончил Антон.

Теперь у Антона был обзор, и он убедился, что по крайней мере на расстоянии нескольких пистолетных выстрелов полицейских не видно. Но они наверняка где-то поблизости, и, если даже он убьет этого молодого субчика с новенькими блестящими погонами, ему вряд ли удастся оторваться от преследователей настолько, чтобы не привести их в отряд. Как бы ему хотелось избавиться от этого новоиспеченного убийцы, который если не сегодня, так завтра обагрит свои руки кровью бойцов.

— Говори, какие силы посланы в горы? Отвечай точно!

Полицейский, по-видимому, уловил в голосе парня некоторую мягкость и инстинктом животного — он выплыл откуда-то из глубины сознания — почувствовал, что тот колеблется. Пристав бухнулся на колени.

— Не надо, господин, мне всего двадцать четыре года...

Прошу, не надо, у меня нет врагов... В первый раз... — молил он, дрожа всем телом. Наверное, его охватил не только страх за свою жизнь, но и физический ужас перед мгновением, когда пуля коснется его груди. Он закрыл глаза ладонями.

Антон отвернулся. Он вспомнил... А ему было что вспомнить за эти партизанские годы, распадающиеся на дни и ночи, до краев наполненные горем и победами, радостью встреч и леденящей скорбью по павшим товарищам. Впрочем... Если этот останется в горах, на его место из Софии пришлют нового, а если падет и тот, пришлют еще одного, чтобы кровавый ужас продолжал витать над горами, по обеим сторонам реки, над городами и селами там, в долине.

— Итак, я спрашивал... Где они, какие силы участвуют в блокаде?

Полицейский молчал. Похоже, он медленно возвращался к действительности из тех дней, которые привели его к этой встрече... Застыли под солнцем одинаковые светлосерые воротники шинелей, лак сапог, сияние кортиков. «Господа, смирно! Для встречи господина министра...» И в снежной пелене зимнего дня медленно гаснет марш...

Антон еще раз повторил вопрос. Полицейскому наверняка хотелось сказать: «А если и отвечу, какая мне от этого польза — все равно погибать». Но он не решился. Знал, что ему нет и не может быть прощения, что прощение дается только за заслуги, да и тогда оно сомнительно. И его охватило бешенство: по сути дела, подчиненные его бросили, не попытались даже запустить одну-две ракеты, чтобы сориентироваться в этих незнакомых горах, когда спускались в долину. И он оказался один, усталый и растерянный, переждал дождь в каком-то шалаше, а когда проснулся, вокруг уже никого не было...

— Я командовал самостоятельной группой. Приказано было прочесать участок между тремя дорогами, ведущими в город, и к вечеру вернуться. Засады есть, но они, насколько мне известно, далеко. — Полицейский с надеждой смотрел на парня. И вдруг простонал, словно его осенило: — Но вы... Вам еще нет и двадцати! — И это уважительное «вы» ему представлялось спасительной соломинкой.

— Хватит болтать! — обиделся Антон, добавив с нескрываемой гордостью: — Мы, ремсисты, все такие...

Они вышли на гребень.

Гребень делил гору на две части: слева была пропасть, справа покатый склон спускался к старому сосновому бору, спокойному, темному и таинственному, с лабиринтами-оврагами и еле заметными тропинками, ведущими неизвестно куда. Они стояли, выпрямившись во весь рост, а под ними расстилался целый мир. Полицейский ждал развязки. Антон прикидывал, стоит ли стрелять здесь, на вершине горы, которая отделяет свой мир от чужого — обреченного, но все еще сильного.

Полицейский больше не думал ни о побеге, ни о пощаде. Он понял, что свой боевой опыт этот парень, почти его ровесник, приобретал не за школьной партой, не в тренажерном зале Дирекции полиции, а здесь, в горах, в борьбе с реальным противником.

— Стреляй... — снова перешел он на «ты», и в этом прозвучал и страх, и попытка доказать свою твердость. — Отсюда выстрел не услышат ни наши, ни ваши. Но тебе это даром не пройдет.

— Вашим тоже. Но сегодня подсудимый — ты.

— Кто творит зло, тот зло и получит.

Высоко над Родопами поднималось солнце, яркое и теплое после ночного дождя, в ореоле искрящегося марева.

— Видишь, солнце встает, а тебе умирать. И даже нечем утешиться, потому что твой мир обречен, а ты этого не понимаешь.

Пристав вздрогнул. С языка чуть не сорвалось: «Во имя его величества...», но он вдруг до боли ясно осознал всю нелепость, пустоту и бессмысленность этой казенной фразы. В голове пронеслось: «Во имя бога...», но ему никак не удавалось вызвать в душе образ всевышнего.

А что говорил в своих проповедях майор полицейской школы? «Никакой пощады... Кровь изменников родины — это жертва на алтарь отечества... Каждый убитый коммунист умножает блеск короны его величества...» Приставу казалось, он увязает в трясине и то, что он переживает сейчас и что ему довелось пережить до того, как попасть на мушку партизанского пистолета, — вот это и есть правда, а не парадное многословие господ из полицейской школы. Быть может, впервые он ощутил вкус разочарованности, безверия, обманутых надежд и рухнувших планов. Реальность жизни никак не совпадала с тем, что внушали ему в полицейском управлении.

— Делать нечего, — сказал Антон. — Ты стал соучастником тех, кому нет места под солнцем.

Пристав не возражал, это было бессмысленно.

— Ясно! Со мной все кончено... Но ты... и вся ваша жизнь в горах — это тоже безумие... и самоубийство! Какая польза...

Антон прикусил губы. Где он уже слышал эти слова? Кто говорил, что их борьба — это самоубийство? Что нет пользы... Да, бай Михал.

...Их было шестеро, и собрались они в доме Анешти. Расположились на голых скамьях, а за окном лежала тяжелая, дождливая ночь. Бай Михал выкроил наконец время встретиться с партизанами. У секретаря околийского комитета долго не возникало желания «возиться с этими сумасбродами, которые жертвуют собой, обрекают себя на самоубийство, и все попусту»...

Пристав высказался и теперь молчал. Пот градом катился по его лицу. Антон стрельнул глазами.

— Партизанская борьба, говоришь, это безумие и самоубийство? Нет, господин полицейский пристав! Строить новый дом — это не самоубийство, а жизнь. Мы сейчас делаем кирпичи, тешем камни, строгаем опоры, копаем фундамент, потому что завтра нам предстоит возводить новое здание... — И пока говорил это, подумал, что, может быть, лучше отвести этого урода прямо в отряд — пусть с ним там поговорят, попробуют его переубедить.

А полицейскому было абсолютно безразлично, о каком здании толкует парень, промедление казалось ему страшнее самой смерти.

— И за что... ведь я ни разу не выстрелил по вашим... Вообще я...

— Но ты сознательно отравил свое сердце ненавистью. Ты, к примеру, изучил триста способов добывать показания на допросах. Ты умеешь вырывать ногти, жечь ступни, вешать людей. Неужели тебе дорога жизнь палача, жизнь убийцы? Лишний ты на этой земле, хотя и не успел замарать руки чужой кровью!

Полицейский молчал. Издалека вилась его дорожка в полицию. Впрочем, она могла бы привести его и к этому парню, партизану. Его, сына мелкого чиновника, погибшего при взрыве церкви Святая Неделя, и внука человека, который ненавидел как большевиков, так и болгарское правительство, но боготворил царя. Но его потянуло в другую сторону...

— Стреляй! — закричал полицейский.

Антон не ответил. Он молча глядел на горы. Хотя в этот момент он еще не принял твердого решения, но он отчетливо видел, что произойдет через минуту, когда парабеллум вздрогнет в его руке, из дула вырвется крохотное пламя, а перед лицом закружится тоненькая струйка дыма. Этот человек либо сделает шаг вперед, либо отпрянет назад, словно от кулачного удара, колени его начнут подгибаться, и он медленно поднимет руку, пытаясь закрыть рану.

«Убивай! Чего медлишь? Я приказываю тебе убивать безо всяких колебаний, убивать сто или сто тысяч раз, чем больше, тем лучше!» — звучал в нем чей-то голос. Антон медленно отступил от гребня горы, мысленно возвращаясь к событиям, которые происходили сутки назад, когда он вошел в просторную комнату с мигающей лампочкой, где собралась группа молодежи, которую оповестил младший брат Страхила. Эти молодые люди жаждали увидеться с партизанами. Они добивались этой встречи почти два месяца, и вот командир сказал: «К ремсистам пойдешь с Любой и Бойко. В городе с ними не появляйся — пойдешь сам, ты знаешь моего брата. Что дальше, Димо скажет. Он будет у Владо. А от тебя я хочу одного — возвращайся целым и невредимым»...

Сидят ребята, а он их пересчитывает: двенадцать. Он — тринадцатый. Как они сюда дошли? Соблюли ли меры предосторожности? Полиция, возможно, уже засекла это собрание, но пути отступления на случай тревоги есть. Через три соседние ограды можно перескочить без особого труда. А эту комнату можно покинуть или через одно из двух угловых окон, или через любую из двух имеющихся дверей. И поэтому Антон лишь спустил предохранитель своего парабеллума. Все ребята были очень строгими и серьезными, не проявляли излишнего любопытства и не охали от удивления. Кто подал командиру мысль разодеть Антона как на показ? Его мучили больше двух часов, пока подогнали по фигуре сержантскую гимнастерку. Где-то раздобыли ремень с пряжкой, и Методий вместо царского герба мастерски выдолбил на металле пятиконечную звезду, которую потом начистили до блеска мраморной крошкой. Люба предложила: «У меня есть одеколон, придешь в город — подушись». Кто-то рявкнул:

«Мы не можем показываться перед людьми как напомаженные клоуны!»

«А что, разве мы хотим прийти к власти для того, чтобы всех сделать нищими? — отозвался второй. — Что, после победы мы перестанем бриться из солидарности с теми, кто еще не обрел свободу?..»

«А по мне, так все равно — есть одеколон или нет, — сказал бай Манол, присаживаясь и спокойно скручивая цигарку из газеты и мягкого неврокопского табака, всем своим видом показывая, что ему абсолютно безразлично, о чем идет спор, и он вставил свое слово просто так. — Главное, чтобы Антон выглядел опрятно... а то некультурно как-то получится»...

Вспомнилось: словно ужаленный, он взглянул на свои ладони. Слава богу, все в порядке. А потом, когда спускались с горы, Страхил наставлял его, положив руку ему на плечо — она была мягкая и твердая, теплая и сильная. Как у отца. Но отец лишь однажды позволил себе это: в тот день, когда подобрал его на улице после первого избиения в полиции. Так вот, положив руку на плечо Антона, он сказал:

«Сын, ты уже стал взрослый, приобщился к нашей вере. Выходит, по убеждениям мы с тобой теперь одногодки»...

«Если увидишь, что ребята серьезно все обдумали, пришли к нам по внутреннему, глубокому и честному убеждению, если они созрели для борьбы, тогда твой долг — беречь их, сдержать их необдуманные поступки — ведь ты знаешь, кто гибнет чаще всего. Если же их увлекает только романтика, только порыв — решай на месте. Посоветуйся с Димо. Словом, если произойдет что-то непредвиденное, а в нашем деле всякое бывает, если эти ребята не усвоили школу Ремса — быстро принимай решение в каждом конкретном случае. И не раздумывай, не откладывай. Я только могу сказать, что случайные люди иногда слишком дорого обходятся нашей партии».

На прощание Страхил помахал Антону рукой:

«Если попадется, возьми настоящего «Томасяна» в красной пачке, а то от нашего табака горло дерет. И запомни — никакого своеволия! Ясно?»...

— Ложись! — коротко скомандовал Антон, внезапно для самого себя.

Полицейский ничком упал на землю. А он пригнулся за камнем, чтобы его не было видно снизу, посмотрел по сторонам. Нет, ничего не слышно — ни шагов, ни разговоров.

«Послушай... Ты уверен, что уже не сможешь стать другим? Скажи мне правду... почему ты решил стать убийцей?» Вот что хотелось сказать Антону, но вслух он произнес:

— Если есть часы, скажи, сколько времени!

Прикинул: до лагеря ходу по меньшей мере часа три...

А зачем он потащит полицая в отряд? Чтобы похвастаться: вот, мол, посмотрите, взял в плен живого полицейского, да не простого, а офицера!.. Антон представил, как политкомиссар Димо начнет «взвешивать и прикидывать» вину этого типа, а потом отрежет: «Освободите его, мы судим за преступления!»...

Так что же? Выстрела никто не услышит. Но если даже полицейские засады где-то поблизости, он успеет снова спуститься в долину, обойти полицаев и таким образом отвести от лагеря смертельную угрозу.

— Послушай, а если бы ты меня схватил, что бы ты сделал? — вдруг спросил Антон.

Пристав вздрогнул — такого вопроса он явно не ожидал. Он лежал ничком, упершись ладонями в землю, и думал только об одном. Выстрел грянет сверху и пришьет его к траве, мокрой от ночного дождя. Лучше так, чем ожидание смерти. А может, партизан хочет привести его в свой лагерь? Иначе почему он медлит, почему крутит? Боится взять на свою совесть чью-то смерть? И надежда, пусть хрупкая и малоутешительная, заставила полицейского приподнять голову и взглянуть на парня...

— Не знаю, скорее всего, я бы тебя не пощадил!

— Спасибо за откровенность. Если бы ты и остался жить, ты все равно обречен. Перед смертью можешь закурить. Давай! — Антон уже твердо решил что он убьет пристава, что не поведет его к своим, ибо этого делать нельзя.

Было страшно смотреть, как на глаза полицейского навертываются слезы и он опускается на траву.

Только одна пуля. Точно под левую лопатку, подумал Антон.

Казалось, что кто-то ударил пристава тяжелым молотком — все его тело свело мучительной судорогой. Он был потрясен ужасом этой бессмысленной смерти, сейчас, здесь, когда рядом нет никого, кто бы мог сказать ему, во имя чего он должен умереть.

— Подымайся! Вставай, тебе говорят! — хлестнул его голос Антона.

Полицейский пристав покорно поднялся с земли. Колени у него дрожали, а по лицу медленно разливалась та же бледность, что и в момент нежданной встречи с партизаном, там, внизу, под утесом.

— Иди! Давай шагай!

«Революция, сынок, — говорил отец, просто и ясно, — это дело нешуточное! Коли возьмешься, держись до конца! Посмотри на нашу землю-матушку: богатый урожай приносят хорошие семена. Так и женщина — сильное поколение рождает от здорового семени. И с революцией так же, сынок. А революционное семя — это пролитая кровь, сынок... Наша кровь! Конечно, прольется и чужая, но от злой крови вырастет один бурьян. Поэтому будь осторожен, без нужды кровь не проливай»...

Пристав застегнулся на все пуговицы, надел фуражку. По лицу его, заливая глаза, катился пот.

— Иди, быстрее! — Антон вскинул пистолет.

Полицейский шагнул и, вздрогнув, медленно обернулся. Может быть, ему захотелось увидеть свою смерть, увидеть, как она вырвется из пистолета?

— Убирайся, говорю тебе! — вдруг крикнул Антон, теряя равновесие. — Катись на все четыре стороны, а то нервы мои уже на пределе...

Пристав сделал шаг и начал медленно спускаться с горы. Шаг — остановка, потом снова шаг. Он весь съежился, стараясь спрятаться за высокий воротник своей синей униформы, за воротник из светло-серого сукна. Шаг. И снова остановка. Еще... Еще секунда... Кажется, он отошел уже шагов на десять. Сейчас... Но нечеловеческий страх заставляет его остановиться снова. И посмотреть назад.

Там, где совсем недавно стоял партизан, уже никого не было. Пристав широко расставил ноги, голова кружилась, расширенные до боли глаза пожирали сверкающую в розовом ореоле мраморную вершину Свештник, за которой струился свет, — там мелькнула фигура Антона, чтобы исчезнуть неизвестно куда. Пристав с облегчением перевел Дух.

— Он... почему же он не стал стрелять?

И в это мгновение почувствовал, как на него надвигается тень горы, за которую медленно опускалось солнце, и его обступает мертвящее бесцветие подножья. А наверху засияла и торжествующе вспыхнула мраморная вершина, словно там пылали гигантские факелы. Казалось, в каждой клеточке его тела что-то оборвалось, потянуло леденящей стужей только что пережитого, и полицейский рухнул на траву. Корчась, он бился головой о землю и рыдал, раздираемый теперь уже не страхом, а страшным и мгновенным прозрением случившегося: над тобой только что пронеслась смерть, она коснулась тебя, и вот ее уже нет. Пристав извивался, кусая губы и ломая руки, лицо его было мокрым и грязным. Фуражка скатилась куда-то вниз, он увидел ее, но не мог понять, как она там очутилась. Потом полицейский сел, измочаленный и опустошенный. А вершина по-прежнему сияла, заливая светом лишь небольшое пространство под собой. Темнота у подножья сгущалась, и в этом мраке терялись все тропки, оставленные ему партизаном, имя которого он не узнал и теперь уже не узнает никогда.

Глава шестая. Парень и сокровище

Все началось с очень смешной истории.

Антон вел новое пополнение — девять молодых партизан из разных сел. Все они были неплохо экипированы для жизни в горах и вооружены самым разным оружием: у кого пистолет, у кого болгарский карабин, у одного ружье итальянское, у другого — греческое, у третьего — английское, длинное, как винтовка. А самый молоденький стащил в общине шесть ручных гранат и теперь нес их в своем ранце, где, кроме этого, было множество полезных вещей: пара кульков сахара, шестьдесят патронов для парабеллума, белье и всевозможные мелочи. Плюс ко всему на плече у паренька висел топор. «Сам не знаешь, когда что понадобится, а топор не такой уж и тяжелый...»

Антон дал передохнуть новичкам, еще не привыкшим к трудным переходам, а девушку из села Лыки оставил на посту, по опыту зная, что женщины, если даже с ног валятся от усталости, легко не засыпают. Партизаны расположились на табачном поле, что одним краем упиралось в лес, другим — в поляну, за которой начинались заросли кустарника. Место было высокое, виднелись все окрестности — до Али-ботуша, до Стыргач-горы, до Родоп. И по крайней мере до середины дня встречи с неприятелем не предвиделось.

Отдыхают молодые партизаны, языки развязались, и сейчас, как это обычно бывает в такие минуты, они выскажут друг другу все, что таилось в душе, все обиды, сомнения и надежды, потом начнут ссориться и петушиться. Но в суровых партизанских буднях мелочи быстро забудутся, отойдут в сторону, чтобы уступить место всепоглощающей тревоге. Потом новичкам предстоит очистительный барьер успокоения, и только потом в душе каждого из них родится молчаливая самоотверженность. Пусть они сейчас хихикают, ссорятся, похваляются, пусть рассказывают истории вроде этой. Один из них каждое воскресенье исправно ходил в церковь, а поп ему и говорит: «Ты такой богомольный, уж не послать ли тебя в Рильский монастырь, монахом сделаешься, а, Ламбо? Ведь у тебя и дед был протоиереем...» А когда поповское ружье исчезло, чтобы стать боевым оружием кандидата в Рильский монастырь, поп сказал: «Ламбо, батюшка знает, кто похитил его оружие, однако посмотрим, что из этого выйдет. Если ты найдешь ружьишко, батюшка поможет тебе стать духовником...»

Самый молоденький партизан лежал, положив голову на ранец, и о чем-то думал, закрыв глаза. И вдруг вскочил как ужаленный:

— Товарищи, граната! Граната шуршит...

Все бросились врассыпную, попрятались, словно куропатки, и ждут. Антон оттянулся назад. Он видел, с каким напряженным вниманием следят за ним и сами стараются отползти от опасного места как можно дальше. Антон стал считать.

Прошло три... четыре секунды. Он приподнялся посмотреть, что происходит вокруг — ведь, услыхав весь этот переполох, люди могли догадаться, что рядом творится что-то неладное. А в поле всегда есть люди, даже в Петров день... Пятая секунда. Новички отползли на достаточное расстояние — даже если грянет взрыв, он может только напугать девчат, а взрывная волна их не достанет — пройдет выше... Шестая секунда. Для первого раза хватило бы и одной гранаты, а то как ухнут все шесть... Неплохое испытание нервной системы. Может, даже к лучшему.

Антон поднялся, и его обдало холодным потом: парень, что поднял тревогу, озираясь по сторонам, красный как рак, полз назад к своему ранцу.

— Стой! Куда ты?! — крикнул Антон.

Новичок остановился и, словно потеряв дар речи, показал рукой на свой ранец. И только теперь Антона осенило, что граната сама по себе взорваться не может.

— Ты дергал за веревочку... с колпачком?

— Нет... Ничего не делал!

И Антон покатился со смеху. Через три с половиной секунды было ясно, что никакого взрыва не произойдет, но он выждал еще на всякий случай — закрытое молоко кошка не слижет.

— Но ведь был шорох... сам слышал, товарищ Антон.

— Вот ты шороху и наделал, только всех перепугал.

Смущенный случившимся, паренек вскочил, подбежал к ранцу, припал к нему ухом. Потом сел и виновато посмотрел на партизан, обступивших Антона.

— Сахар... Это сахар, товарищи! Пакет порвался, сахар просыпался в ранец... он и шуршал...

Над табачным полем грянул взрыв хохота. Антон пытался унять новичков, но сам хохотал вместе со всеми, невольно радуясь, что настоящего взрыва все же не произошло, а новички, принявшие шуршание сахара за шипение гранаты, получили что-то вроде боевого крещения.

Когда Страхил встретил пополнение, он обратил внимание, что глаза новичков полны странного оживления, изнутри всех распирает смех. Ему стало приятно, что новые люди принесли с собой в лагерь свежую атмосферу. Потом, когда командир стал спрашивать, кто какое имя избрал себе, одна девушка указала на самого молодого парнишку и сказала:

— Для меня выберите имя сами, а вот его надо назвать Шипучка.

Кто-то добавил:

— Не Шипучка, а Сахар, будем звать его Сахар.

Антон объяснил:

— Нельзя! Партизанская кличка служит целям конспирации. Это связано с деятельностью товарищей, которые находятся на нелегальном положении. Ведь они вынуждены постоянно скрываться от полиции, а нередко и от людей, которые не всегда могут выдержать полицейские пытки...

— Я решил взять себе имя Георгия Скрижовского — мой отец был в его чете. Пусть останется только Георгий... Ведь так можно, правда? — смущенно спрашивал паренек.

— Как хочешь, но мы все равно будем звать тебя Благо Сахар, — засмеялась девушка.

После обеда политкомиссар Димо подсел к Антону:

— Ты что, туристом заделался? Лазаешь по горам вверх-вниз... Это и хорошо, и плохо. Предпочитаешь самостоятельные действия?

Издалека начинал бывший учитель, и не поймешь сразу, куда он клонит: то ли за этим последует приказ отправляться на отдых, либо его снова прикомандируют к кухне бая Манола вместе с выздоравливающими ранеными — что Антону, естественно, никак не улыбалось, — либо надо готовиться к новому заданию.

— Обувь на тебе как на огне горит, — продолжал Димо без тени улыбки, с наслаждением постукивая роскошной сигаретой «Томасян» из красной пачки по своей уникальной табакерке — на ее металлической крышке полумесяц мирно соседствовал с изображением креста — подарок политкомиссару одного ятака из Доспата... — И эти, гляжу, уже каши просят. Иди, отдай ботинки Методию — теперь у нас есть свой сапожник.

Это был приказ, и Антон зашлепал босыми ногами по заросшей травой поляне. Земля отдавала теплом, хвойные иглы и стебельки трав приятно щекотали ступни. Тяжелые солдатские ботинки, которые еще два месяца назад действительно были новыми, Антон нес в руках.

Методий со всей своей мастерской расположился прямо под открытым небом. Сам он был в настоящем фартуке, рядом с ним — два настоящих сапожных молотка, а большой пень по соседству весь заставлен коробочками и баночками со всякой всячиной: клеем, деревянными гвоздями, кусочками кожи. Методий представлял сапожный цех в единственном лице, а вокруг сидели на корточках три-четыре человека из отряда, покуривая и лениво болтая о разных разностях.

— Однажды попались мне такие крепкие ботинки, что им сносу не было, и бросить их пришлось только здесь, в горах. И вообще такой крепкой обуви не сыскать на всем Балканском полуострове...

Всеми своими мыслями люди возвращались в прошлое, к мирным годам, вспоминали, как босиком бегали в школу, говорили о царвулях из грубой свиной кожи, о резиновых тапочках и обуви на деревянном ходу. Пространно и неторопливо рассказывали партизаны, как весело они прыгали через костер и бросали в огонь свою, пусть не совсем новую, обувку.

— Жаль, вот бы мне те царвули сейчас...

Антон присел возле сапожника, ожидая своей очереди, но Методий сам протянул руку:

— Давай, давай твои. — И ногой отшвырнул обувь, которую только что чинил.

Ясно, Антона снова ждет путь-дорога — к Методию уже успел заглянуть политкомиссар Димо. Когда после «сапожной мастерской» Антон завернул в «главное интендантство», бай Марин оглядел его с головы до ног:

— Эх, Антон! Ходишь ты по селам, нет-нет да и угостят люди, а посмотришь на тебя — в святые годишься. Подожди, есть тут у меня кое-что. Димо приходил, дал распоряжение, но я не из «НЗ», я из текущего... Ты много дней подряд не питаешься как положено, имеешь право.

В руках у Марина появилась горстка конфет и кусков пять сахара. Потом он долго колдовал над кругом овечьего сыра, примеряясь к нему ножом, — боялся, как бы не отвалить лишнего, но и не отрезать ломтик тоньше папиросной бумаги.

— Ну да ладно, как получится... Погоди, ты вроде сыр не особенно любишь, так у меня есть вяленое козье мясо. Правда, летом такая еда не особенно, воды просит, но ты возьми, все сытым будешь...

Потом настал черед одежды. Перед каждым новым заданием надо было приводить в порядок свою одежду, которая быстро приходила в негодность от дождей, грязи и пота, от лазания по горам и колючим кустарникам. Спускаясь в долину, надо было иметь приличный вид, чтобы не выставлять врагам напоказ партизанскую бедность. И каждый раз, покидая лагерь, Антон чувствовал особую заботу товарищей. Ведь они знали, что любое задание, будь то встреча с ятаками или партийное поручение, — дело сложное и рискованное, на себе испытали, что значит обходить полицейские посты и засады или слиться с каменной стеной, когда совсем рядом гремят сапоги полицейских. Не выдавая своей тревоги за отправляющегося на задание товарища, они просто проявляли о нем особую заботу. Антона это смущало, он чувствовал неловкость, ведь ему нечем было отблагодарить за такое внимание.

— Нарядили тебя, как на свадьбу, — улыбаясь, разглядывал его Димо. — Хорошо, значит, ты уже знаешь, что уходишь из лагеря. Командируем тебя на областную партийную конференцию в качестве представителя ремсистской организации нашей околии. Пойдешь со Страхилом, он — главный. А ты подумай, какие задачи стоят перед молодежью, прикинь, о чем говорить будешь в своем выступлении. Часа через два снова встретимся, надо кое-что уточнить.

...В пути Страхил вел себя весьма интересно. Он не оглядывался по сторонам, не озирался, не останавливался, чтобы прислушаться, хотя был осторожнее всех. Высокого роста, статный, красивый, командир за десять километров слышал выстрел, а за два — человеческую речь. Он различал множество лесных звуков и безошибочно улавливал шаги в стонущем от ветра лесу. И при всем этом беспрерывно болтал, смеялся, рассказывал. Но когда надо было молчать, из него слова не вытянешь. А какой боец! Все умеет — найти укрытие, чтобы не задела никакая пуля, или часами лежать в засаде, нацелив свой огромный, довольно необычный пистолет... Теперь у него пистолет настолько миниатюрный, что его и в кармане не видно.

— Ну что, подбросил тебе мыслишек Димо? — задиристо начал Страхил. — Допустим, Димо, как солнышко, тебя обогрел и ты начал быстро созревать... Но не задирай нос, парень, для ремсистов околии ты человек видный, а для меня ты просто мальчишка. Спустил бы с тебя штаны да отодрал хорошенько хворостиной, чтоб сидеть не мог. Ты зачем рассказывал новичкам разные глупости да насмехался над старшими товарищами?

— Какие глупости, товарищ командир! Наверное, кто-то решил мне насолить, — удивился Антон и вспомнил, как однажды доложили в штаб, что он хотел без разрешения прикончить одного старосту. Но тогда обошлось выговором.

— Врать нехорошо! Ты молодежный руководитель, а болтаешь самым безответственным образом... — строго и назидательно продолжал Страхил.

— Вот это да, вот это людишки, готовы за безделицу повесить человека! — Антон догадался наконец, о чем идет речь. — Да, было дело... Я рассказал... Но если хочешь знать, так оно и было!

— Вот те на!.. Значит, это правда? — с нескрываемым любопытством обернулся Страхил, и в его голосе послышались вызывающие, насмешливые нотки. — Если хочешь знать, ты можешь схлопотать еще одно наказание. Я не расспрашивал, о чем ты там распространялся, просто ребята жаловались: ты, мол, попусту злословил...

— Выходит, я вру? — не на шутку рассердился Антон.

— Дай волю этим старикам, так они и до нас доберутся, поисключают из партии за то, что мы еще не взяли власть в свои руки.

— Не знаешь ты наших сельских коммунистов — они большевики больше самих большевиков! Целыми вечерами рассуждают о политике и мировой пролетарской революции. Мы так и прозвали их — «сельские якобинцы».

— Значит, и протокол был?

— А как же! Все, как положено.

— Ну и старики!

— Да они потом сами поняли, но тогда... Иди разбери их. — Антон помолчал и добавил: — Хотя, по-моему, старики всегда смотрят на вещи с узкопартийных позиций. Я не виню их, просто мне так кажется... Все-таки не могу я принять некоторых оценок партийной честности и партийных отношений...

Страхил остановился.

— Ну, давай, давай... Вот, значит, как ты сам смотришь на вещи! Старики, по-вашему, страдают узостью суждений, мы, среднее поколение, — ни узкие, ни широкие. А вы, молодые, позвольте вас спросить, вы-то какие?

Сейчас Страхил не шутил, хотя в голосе его еще слышалась улыбка. Раздраженность парня ему казалась непонятной. Он боялся, что за этим кроется не просто неодобрение, не просто несогласие с позицией старших товарищей.

— Мы? — удивленно спросил Антон, растерявшись от такого вопроса. — Мы... — и замолчал.

В его памяти всплыли лица и живых, и погибших парней и девчат — участников партизанской борьбы, ремсистов, уже познавших сражения, пытки, побеги, и тех, кто еще только готовился к этому, лица молодых борцов, нетерпеливых и вспыльчивых, флегматичных и дерзких...

— Если разобраться, то мы такие же, какими были мой отец и его сверстники, плюс кое-что от вас с политкомиссаром Димо и плюс мы сами... У нас больше огня, чем опыта. Согласен?

Страхил зашагал снова.

— Это тоже влияние Димо... Можно еще кое-что добавить о таких, как вы. Вы не только зелены, но и своевольны... У вас нет ясного представления о цене собственной жизни. Вы настолько нетерпеливы, что не понимаете простой истины: один живой боец дороже... — Страхил не закончил, почувствовав, что сердце сжимается острой болью при воспоминании о павших партизанах. — Но вообще-то вы, молодые, нечто доброе и прекрасное... Осторожно, приближаемся к шоссе!

Продираясь сквозь кустарник, они спустились по круче вниз. В сотне шагов отсюда тянулось вдоль реки шоссе на Разлог.

— Антон, давай вниз. Поворотов много, но если кто покажется — услышим, да и заросли выручат. Нет смысла накручивать лишние километры... До Бани далеко, если начнем петлять, стемнеет, а ночью уже конференция открывается.

Перед тем как выйти на шоссе, они остановились, внимательно посмотрели по сторонам, и Антон представил себе, как из разных уголков их зоны{10}, из всех городов и отрядов по тайным дорогам и тропкам, известным лишь участникам конференции, пробираются в этот час посланцы партийных и ремсистских организаций. А под охраной группы из трех человек где-то недалеко от места проведения конференции уже ждет их товарищ из Центрального Комитета партии. Ничто не может остановить делегатов, хотя стало известно, что со вчерашнего дня полиция усилила бдительность. Кто-то успел донести или это случайное совпадение? Наверно, просто очередная полицейская акция с целью поднять дух новичков, мобилизованных в полицию. На каждого из них старосты составили краткие характеристики: «В связях с левыми не замечен, противоправных действий не совершал. Годен к службе в полиции»...

Они шли по шоссе — разбитому, грязному, в глубоких выбоинах. Антон разулся.

Если эти порву, в чем ходить буду? — подумал он. Раз даже Страхил, командир отряда, отправился на партийную конференцию по царской дороге, идет себе вразвалочку, с топором на плече, в крестьянской одежде и всем своим видом демонстрирует независимость и полное безразличие к окружающему, то почему бы и ему не пошлепать босиком? Антон привязал ботинки к поясу и зашагал, поигрывая топориком.

— Теперь слушай внимательно, уважаемый агитатор и предводитель безусых новичков, — так шутливо начал Страхил свой инструктаж. — Сейчас нам стало гораздо легче. Красная Армия подошла к границам Румынии, а это для господ из Софии решает все. Но не следует думать, что правительство Болгарии сразу распадется, регенты подадут в отставку, а царский парламент распустят и будут объявлены демократические выборы. Есть сведения, что Бекерле и князь Кирилл ведут с профессором Цанковым переговоры о сформировании правительства фашистской диктатуры, которое сменит кабинет Багрянова. Так что напрасно наш премьер расточал вчера сладкие речи о своей правительственной программе предательства и двуличия... Рила казалась синей. Пирин, закрытый тенью клонившегося к закату солнца, устремился высоко-высоко, сияя своими мраморными вершинами. И вся эта широкая, покатая долина, раскинувшаяся от Якоруды до Разлога и Банско, была залита пышной зеленью, яркой и чистой. Она всегда такая перед созреванием хлебов. Ветер приносил с гор прохладу ущелий, тенистых лощин и темного леса.

— Сейчас легче, но это только кажется. Если разобраться, то стало даже тяжелее. Багрянов — царедворец с большим политическим опытом. И сейчас он поведет хитрую, но, по сути дела, ту же монархическую политику. Говорю все это, чтобы ты не расхолаживался...

Шоссе по-прежнему извивалось вдоль реки, от поворота до поворота — сотня шагов, но все же можно было видеть, что происходит слева и справа, и в случае чего принять меры предосторожности. Страхил все убыстрял шаг, ему казалось, что часы у Антона идут слишком медленно.

— Не может быть, чтобы мы шли всего тридцать пять минут! Кажется, что тащимся уже полдня. Посмотри, мы начали спускаться вон оттуда, с того холма. Неужели здесь не будет пяти километров? Пять километров за полчаса? Нет, здесь что-то не то.

Шоссе кружило по крутому горному склону, слева обрывалось ущелье, а справа шумела Места, пенистая, стремительная. И в тот момент, когда кончился очередной вираж, за их спинами заурчал автомобиль. Спрятаться было уже невозможно.

— Легковая, двигалась по инерции... — проговорил Страхил, не оборачиваясь. — Иначе мы услыхали бы ее издали. Вынь руку из кармана, если потребуется, я кашляну три раза. Не волнуйся! Наблюдай за мной.

И правда, к ним приближалась старенькая машина областного управления полиции. Страхил свернул на обочину, оглянулся, старательно поправил перекинутый через руку топор, а когда автомобиль поравнялся с ними, снял кепку и поклонился в пояс.

— Хорошо, что не стал меня копировать, а то с твоим головным убором вечного гимназиста получилось бы неестественно, — нахлобучивая кепку и глядя вслед удаляющейся машине, проговорил Страхил. — Будь у нас такой красавец, мы бы за час домчались до Бани... И в Разлог бы успели подскочить. Пожалуй, сейчас самое время сказать тебе следующее: если что-нибудь случится, сам найдешь в Бане портного по фамилии Губеров, придешь к нему и скажешь: «Добрый день, меня прислал учитель Иван... Спрашивает: его брюки готовы?» И все. Можешь отвечать на все его вопросы, а он проводит тебя на конференцию... Вдруг оба они почему-то заторопились — машина остановилась, из нее вышел человек в полицейской форме и стал подавать им знаки, чтобы поспешали. И когда расстояние между полицейским и партизанами сократилось шагов до двадцати, Страхил узнал в человеке с аксельбантами начальника околийского управления полиции. Командир молниеносно оценил обстановку. В машине был только шофер, слава богу, дело упрощалось. Прошептал Антону:

— Делай, как я... ничего без моего сигнала... — Страхил засуетился, снял перед начальником кепку и, порывшись в кармане, протянул целый ворох документов и бумажек. — Пожалуйста, господин начальник... Мы лесорубы, каждый день ходим в лес, полиция нас знает.

— Ничего, ничего, не беспокойся. Пусть парень подойдет тоже. Вы далеко, спрашиваю? — Начальник улыбнулся — его развеселила, видимо, предупредительность этого крепкого, жилистого, забурелого под горными ветрами человека с коротко подстриженными русыми волосами.

— До Разлога мы, господин начальник, немного побудем и сразу вернемся назад, — раболепно склонившись, ответил Страхил.

— Поедем вместе. В машине места хватит.

Когда Антон смущенно усаживался на переднем сиденье, он обратил внимание, что шофер чуть заметно улыбнулся. Это был Стамбол — единственный человек из его села, которого недавно мобилизовали в полицию. Несомненно, и он узнал Антона. Но будет ли он молчать? Антон обернулся и увидел господина начальника. Землисто-серый цвет лица свидетельствовал о том, что этот тип хронически недосыпает, снимая напряжение коньяком и кофе. Черные сдвинутые брови, черные волосы, над высоким лбом — фуражка с красным околышем. Крепкая шея, синеватые щеки от слишком старательного бритья. Из-под синего воротника френча виднеется белоснежный воротничок, аксельбанты отливают серебром. Можно догадаться, что произойдет дальше. Страхил трижды кашлянет. Антон опустит руку в карман и, не вынимая пистолета, упрет дуло в бок шофера. С начальником еще проще — с ним-то уж Страхил справится. Он шутить не любит.

— Ну, как идет жизнь? — поинтересовался начальник.

— Да так, ничего вроде, работаем вдвоем с братом, зарабатываем помаленьку... Был тут семнадцать месяцев в запасе, так, можно сказать, дошли до ручки, брату пришлось учебу бросить. Шесть классов окончил, записался в седьмой, походил-походил, и все... Денег не хватило... — бормотал Страхил. Антон почувствовал в его голосе напряжение — ведь каждое мгновение надо быть готовым ко всему. Господин начальник будет обезврежен — это и ребенку ясно. Двое против двоих, причем один делает вид, что поглощен своими шоферскими обязанностями, другой впал в полное благодушие и внимательно слушает, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь.

— Та-ак, и сколько же зарабатываешь сейчас? Сумеешь поддержать братишку? Осенью отправляй его в школу, пусть учится... Молодежь должна учиться.

— Так-то оно так, господин начальник. Вот отдам долг господину Тумбову из Разлога, а уж потом... Если этой осенью не записать его в гимназию, в армию заберут. Были бы связи — тогда другое дело: пристроил бы его по интендантской части, чтобы ремеслу обучился, тогда можно и вообще в армии остаться. А его к знаниям тянет, не его это дело — дрова таскать... Я — другой разговор...

Начальник был явно доволен услышанным и собирался перейти ко второму пункту допроса. Машина подскакивала на выбоинах, старый двигатель задыхался. Еще порядочно было до Добриниште, до Банско, до Разлога. Самый подходящий момент для нападения.

— А в лесу вам не встречались разные там незнакомые люди, которые шатаются туда-сюда? К вам такие не подходили?

Страхил расплылся в улыбке:

— Не посмеют, господин начальник! Большие деньги дают за каждую голову... Год назад видел как-то утром, шли по гребню семеро, с виду похожи на партизан, потом они подались в горы, и с тех пор никого больше не видали. Да разве они решатся, господин начальник? Они все повыше норовят держаться, а мы лес рубим ближе к подножью...

Полицейский был согласен с такими доводами: партизаны — народ осторожный и не такой наивный...

— Может, парень больше по лесу шатается?

— Теперь всё, господин начальник, окрутили его...

Из Белицы, дочка Радоевых. Может, слыхали? Отец ее писарь в общине...

Антона взорвало: к чему командир несет околесицу? Уже проехали Добриниште, люди по дороге встречаются, видят, кто сидит в полицейской машине. Упускать такой блестящий, такой невероятный шанс! Когда еще подвернется случай доставить в лагерь самого начальника! Почему Страхил не использует эту возможность? За спиной полицейского начальника — гора преступлений, он натворит еще много бед. А Страхил продолжает корчить из себя забитого крестьянина из горной деревушки.

— Вот я и говорю, господин начальник, войны были и будут, а когда меня призвали в запас, и я заплатил дань царю-батюшке. Теперь вот живу потихоньку, потому что и я человек, и мне жить хочется, ведь так, господин начальник?..

Въехали в Разлог. Прямо в лапы полиции. Страхил добродушно улыбается, голос его искрится радостью:

— Ох ты, быстро бежит ваша телега, господин начальник. Только разговорились по душам, но, дай бог, еще свидимся... Все мы люди...

Машина медленно остановилась у полицейского управления. Постовой вытянулся по стойке «смирно». Страхил крикнул:

— Вылезай, Тони! Приехали! — и стал суетливо вытаскивать деньги. — Господин начальник, надо расплатиться...

Полицейский улыбнулся, подавая ему руку:

— Ну что ты... Я пригласил вас, вы были моими гостями. Впрочем, есть у меня к вам одна-единственная просьба: если встретятся подозрительные личности, из этих, из партизан, сообщите первому полицейскому, которого увидите, договорились?

Страхил снова снял кепку и, подобострастно пожав руку полицейского, поклонился:

— Спасибо тебе, господин начальник, обязательно скажем, почему не сказать, если таких увидим... Благодарим, что подвезли, господин начальник! — И, повернувшись к «брату», добавил: — Тони, дай же руку господину начальнику!

Антон прикоснулся к жесткой, горячей ладони полицейского. И невольно закрыл глаза — прохожие смотрели, как начальник любезно прощается со своими попутчиками.

— До свидания, господин начальник! — с трудом выдавил Антон, не глядя на полицейского. Потом обернулся и кивнул земляку. Он заслуживает доверия, ибо промолчал, доказав тем самым свою непричастность к делам полиции. Страхил с Антоном быстро пошли прочь, а начальник остановился во дворе управления, слушая какого-то агента. Партизаны тем временем пересекли площадь, свернули направо и тут заметили, что какой-то человек направляется прямо к ним. Страхил кашлянул — это был знак: внимание!

— Он меня знает, это торгаш Хаджииванов, — сказал Страхил и усмехнулся. — Как только разминемся, ты сворачивай к Бане, пароль знаешь. Сбор в рощице за селом. Если задержусь, меня не жди!

Хаджииванов ступал тяжело, опираясь на трость, и вдруг его близорукие глаза полезли на лоб. Он был в белом пиджаке, белой сорочке, из брюк вываливался круглый живот, на голове — белая панама. В ту секунду, когда коммерсант узнал Страхила, он заметил и направленный на него пистолет. Хаджииванов опешил, невольно вскинув над головой свою трость. Партизаны прошли мимо. Хаджииванов резко обернулся, снял очки: двое, завернув на перекрестке за угол, как в воду канули. Торгаш затрусил к полицейскому управлению. Часовой у входа невозмутимо твердил:

— Нельзя, уважаемый! Так мне приказано! Нельзя, говорю!

— Ах ты, дубина стоеросовая, глупая твоя башка, а еще жандарм! Ум-то у тебя есть? Мне ничего не надо от твоего начальника, я только что партизан видел, рядом совсем, понимаешь?!

Страхил с Антоном торопились поскорее покинуть город.

— Этот купчишка может пойти, а может и не пойти в полицию, да как узнаешь? — сказал Страхил. Потом распорядился: — И у портного не задерживайся. Сразу же в рощу!

Страхил пошел направо, а Антон свернул на какую-то улочку влево. И вдруг вспомнил: где-то здесь живет один товарищ, с которым он не знаком, потому что этот человек редко бывает в горах, но о котором все знают, ибо он член областного комитета партии...

Наконец какой-то чиновник полицейского управления внял возмущенным крикам господина Хаджииванова и распорядился, чтобы его пропустили. Торговец вошел в кабинет начальника, тяжело опустился на стул, и глаза его испуганно округлились: никогда ему не приходилось видеть вместе столь важные персоны — начальника околийского и начальника окружного управления полиции.

— Говорю, схватил бы их, господин начальник, но...

— Не понимаю, что случилось? — поднялся со своего места околийский начальник. Одновременно с вторжением господина в белом в нем шевельнулось сомнение, которое теперь обернулось убеждением. По спине начальника поползли мурашки. — Итак, что же произошло, господин Хаджииванов?

— Да я, господин начальник, только что видел здесь двоих. Одного я знаю как облупленного... Это Страхил, партизанский воевода...

Полицейский вспомнил, что еще в машине это лицо показалось ему знакомым, но крестьянин своими разговорами рассеял его сомнение. Между прочим ввернул, что дважды приходил в околийское управление за документами, потому что в общине давали ему документ только на неделю. Неужели господин начальник его не помнит — а ведь сам подписывал бумаги... Вот это номер! Конечно, партизан сразу сообразил, что полиция знает его, по крайней мере по фотографии...

— Господин Хаджииванов, я лично знаю этого человека, — соврал областной начальник. — Подсадил его в Неврокопе, он тамошний. Ты, похоже, обознался.

Торговец замахал руками:

— Тогда зачем он угрожал мне пистолетом?

— С таким зрением, уважаемый, ты и карандаш можешь принять за пулемет! Не надо, прошу! — засмеялся начальник. — Что же у тебя получается: начальник полиции объезжает свою епархию вместе с командиром партизанского отряда, доставляет его к полицейскому управлению, а потом любезно расстается? Нет, такое может только померещиться!

А сам в это время лихорадочно думал о том, как на него будут смотреть подчиненные, если узнают, в какой просак он попал, он — известный своей проницательностью и богатым опытом. Еще неприятнее, если эта история дойдет до начальства, до Дирекции полиции.

— Поговорим лучше о чем-нибудь другом, господин Хаджииванов, чтобы развеять твои страхи! Не беспокойся, власть наша крепка. Господин Багрянов заявил вчера на секретном совещании в министерстве, — только пусть это останется между нами, — если с Германией что-то случится, мы можем смело полагаться на британские дивизии. В Болгарии их будет достаточно...

...Солнце уже садилось, когда Антон добрался наконец до рощицы за селом Баня. Кроме портного, с ними пришел один незнакомый человек, который непонятно почему поминутно называл его то «господин партизан», то «господин Антон»... Почему? Антон этого не понял, но незнакомца не поправлял. А тот постоянно спрашивал: «Вы уверены, господин Антон, что тут дорога совершенно свободна? А вдруг выставили засаду уже после вашего прихода?..» Антон подал сигнал, ему тут же ответили тихим посвистом, и появился Страхил — улыбающийся, отдохнувший. Он находился в роще по крайней мере уже часа два. Где-то поблизости должны быть и остальные. А как только стемнеет, они все вместе пересекут поле и скроются в старом лесу.

— Добро пожаловать, господин Арнаудов! Как поживает патриотически настроенная интеллигенция? Вы от Отечественного фронта?.. Но по этому вопросу у нас еще будет время поговорить подробнее. А где представитель земледельцев?

— У него терпения не хватило, ушел еще вчера, — сказал ятак из Бани.

Антон подошел к своему командиру и, как только они остались вдвоем, несмотря на строгую, впитавшуюся в кровь дисциплину, не выдержал, сказал:

— Сам начальник полиции пожимает нам руки, а мы его отпускаем...

Страхил поднял брови, в глазах его мелькнул гнев. Но он счел нужным объяснить, что к чему.

— Уничтожить одного начальника полиции — не велика от этого польза. Сейчас главное — спокойно провести конференцию. А я-то думал, до тебя дошло, ведь ты уже не мальчик...

И Антон только сейчас понял, что его особенно раздражало во всей этой истории — он знал дочь общинного писаря из Белицы. Тупая косоглазая девица, просто дура.

— А ты... зачем принялся меня сватать за эту...

Страхил зажал рот, чтобы не расхохотаться в голос.

— А что, как-никак дочь представителя власти, притом единственное дитя у отца с матерью... — И он обнял Антона. — Не сердись, на ум пришла только эта благонадежная семейка из Белицы, будь она неладна...

...Антон впервые присутствовал на областной конференции и впервые увидел людей, которые идут вместе с партией, которые сражаются вместе с коммунистами. В душе его творилось что-то непонятное, радостное. Быть может, от сознания, что их силы крепнут и удесятеряются, а может, и от чего-то другого, но он переживал необыкновенный душевный подъем. И когда слушал речи и выступления делегатов, невольно представлял себе, как в каждом селе к участникам народной борьбы — к коммунистам, ятакам — присоединяются все новые и новые патриоты... Земледельцы, беспартийные... Они не употребляют слово «товарищ», но чувствуется, что это свои люди.

— В силу исторической необходимости, обусловленной развитием современного общества и классовой борьбой против империализма, о чем говорил Георгий Димитров на Конгрессе Коминтерна, у нас создается могучий народный Отечественный фронт, объединяющий все патриотические силы Болгарии...

Выступал товарищ из ЦК. Антон не расслышал его имени, но эта фраза так глубоко запала ему в голову, что он мог тут же ее повторить и цитировать всегда и везде, если возникнет такая потребность. Наконец настал черед сказать о том, что, в сущности, уже начинал сознавать каждый: спокойная уверенность в победе, близкой и полной, чувствовалась в тоне и словах всех выступающих. И эта внутренняя убежденность была на конференции самым главным, ее сутью, ее силой.

Антон всматривался в лица делегатов, узнавая тех, с кем доводилось встречаться и расставаться или видеться совсем мельком. Свои! Как много своих людей! А сколько еще в партизанских отрядах, в боевых группах, в городах и селах. Товарищ из ЦК, стоя на широченном пне и рассекая рукой воздух, словно поднимая делегатов в атаку, говорил:

— Главное сейчас, товарищи, — это полная мобилизация всех сил Отечественного фронта, объединение партизанских отрядов в крупные боевые соединения и безотлагательная подготовка к освобождению сел и городов. Надо наращивать размах наступательных операций, цель которых — взятие власти по всей Болгарии... Центральный Комитет считает революционную ситуацию, которая сложилась в Болгарии в настоящий момент, исключительно благоприятной для решения этой исторической задачи. Красная Армия неудержимо продвигается к Балканскому полуострову и скоро форсирует Дунай. Товарищи, советские братья приближаются к нашей земле. Близок час великой победы! Так будем же достойными этой победы...

Слушая эту речь, мыслями он невольно обращался к прошлому, перед ним возникали разные лица — бай Михал, Анешти, Димо, другие товарищи.

...Это было на встрече с Михалом и двумя его сторонниками. Мужчины лет под пятьдесят, они чувствовали себя явно неуютно в непривычной обстановке, среди вооруженных бойцов партизанского отряда. Политкомиссар Димо сидел возле раскаленной железной печурки. Давно уже все обогрелись и высушили одежду, поужинали, с удовольствием вспоминая фасоль, заправленную крохотными кусочками сала. Откуда-то появилась ракия. Политкомиссар пригубил обжигающий напиток, но пить не стал.

«Эту фляжку с ракией я забираю. Мало ли раненых может быть у нас, а где спирт взять?»

Тогда-то бай Михал сердито процедил:

«Вы поразбежались, спасая свою шкуру, а не соображаете, что весь народ из-за вас страдает. Я говорил и еще раз говорю: убирайтесь из околии, не подвергайте людей опасности».

Что это — злоба или просто укор? Политкомиссар наклонил голову, глаза его потемнели.

«А мы хотим сказать тебе, бай Михал: коли ты стоишь на своем, значит, ты против партии», — не сдержался Анешти.

«Ошибаетесь, ребята! Разве может человек идти против самого себя? Ведь здесь партия — это я!»

«Ты секретарь околийского комитета, это правда, но можешь им и не быть», — оборвал его Анешти.

Политкомиссар тихо спросил:

«А решение ЦК тебе известно?»

«Известно, да не об этом сейчас речь. Ваше сидение в горах — это чистое безрассудство, Димо! Ты мастак придумывать красивые сказочки, но и я не лыком шит. Что мы сейчас решаем? Ничего не решаем, только растравляем душу пустыми словесами. Да, пустыми...» — упорствовал бай Михал.

Трепетали красноватые блики огня, приятно пахло смолой, на стенах играли полутени. А бай Михал разрушал этот мир, такой уютный, сокровенный, товарищеский.

Что представляет собой этот бай Михал? Крупное лицо выдавало в нем человека бесстрашного и доброго, способного прощать или все, или ничего.

«Откровенно говоря, я уверен, что победа близка, — продолжал бай Михал после краткой паузы. — Но ее принесет Россия, а не ваши неуклюжие берданки с десятью патронами на человека. — По его лицу скользнула мечтательная улыбка. — Кроме того, Димо, и об этом я тоже говорил не раз, вы прямо-таки искушаете партийные кадры своей романтикой. Собираете Кискиновы{11} отряды, подражаете Яне Санданскому, а людям свойственно идти за смелыми и сильными. Это — самоубийство. Вы истребляете наши кадры. Бросаете их в пасть волкам».

Димо смотрел на огонь. Что он там видел?

«Михал, это оппортунизм, паразитическое выжидание, — резко сказал он. — Когда советский народ победит, а он обязательно победит, это будет его победа. Победа тех, кто за нее боролся, а не тех, кто сидел сложа руки и глазел в окошко».

Димо поднял голову. Его лицо было багровым от пламени, небритое, исхудалое, суровое.

«Свобода и победа даром не даются! А ты свободу — как милостыню хочешь получить. Коли у нас враг общий, значит, и борьба должна быть общей. Но эта борьба ведется на многих участках, и каждый должен победить на своем. Что касается Советского Союза, то он и без нас прекрасно справляется со своей задачей. А что получается по-твоему? Выходит, мы должны сидеть на лавке скрестив ноги и ждать, пока в один прекрасный день не смолкнут все орудия на Восточном фронте. А как только смолкнут, мы тут и забегаем: а что нам обломится от этой победы?»

Бай Михал молчал. Упорно и настойчиво хранил он чувство собственной правоты — ведь он старался сберечь партийные кадры, он — защитник коммунистов околии. Эта убежденность не поддавалась доводам Димо. Бай Михал весь покраснел от злости и хрипло сказал:

«Это безумие, говорю я вам».

«Безумие? А не безумие, что Болгария ждет свободы именно от нас, потому что нет другой силы, которая бы ее защитила и спасла от полного краха?» — даже Анешти, человек по характеру сдержанный, повысил голос.

«Если бы вы подвергали опасности только себя, я бы махнул рукой: что накрошили, то и хлебайте. Но дальнейший приток людей в горы я остановлю. Что пропало, то пропало, хоть бы остальных сохранить до решающего часа».

Димо покачал головой.

«Для решающего часа, говоришь? Неплохо придумано! Спим себе годами, потом вдруг вскочим, когда уже и надобности в нас не будет. Нет, бай Михал. Ты не только оппортунист, но и капитулянт. Но если ты на самом деле решил, что партии можно отдать крохи, а остальное приберечь для себя, то не удивляйся... гнилье в партии мы не потерпим!»

Политкомиссар встал, затянулся сигаретой. В наступившей тишине стали слышны хрипы страдающего бронхитом Грамматика, тяжелое дыхание бая Михала, потрескивание огня в печке, монотонные удары дождевых капель.

«Это наш последний разговор, — подытожил Димо. — Пора поставить точки над «i». Партия создана для борьбы, а не ради славы. Хоть она и запрещена, мы тайно, не привлекая внимания врагов, разжигаем в народе огонь — без копоти и дыма. Но если, борясь за идеалы партии, мы не отдаем все, что требует от нас эта борьба: и покой, и семейный очаг, и душу свою, и жизнь, — мы не имеем права причислять себя к коммунистам. Таков закон борьбы».

Бай Михал провел ладонью по лицу.

«Димо, Димо, скажи же наконец, когда настанет этот час...»

«Не вздыхай, пожалуйста! Сейчас нужны не вздохи, а действия! Как иначе мы покончим с пассивностью и перестанем ехать на горбу тех, кто сражается, не щадя сил и жизни?»

«Может, ты и прав, но я все же считаю, что надо работать осторожнее, сохранить силы для решающего момента».

«Так это то же самое, о чем ты твердил и раньше.

Если разобраться, что такое этот «решающий момент»? Он складывается из множества моментов и моментиков... Целое всегда состоит из частиц. Повторяю тебе в последний раз: бездействовать сейчас — это значит быть сторонним наблюдателем. Пусть другие делают кирпичи, пилят балки, копают фундамент, пусть другие строят дом, а мы отсидимся в стороне и, когда дом будет готов, скажем: этот дом наш и построен он для нас! Извини, если это по-твоему «героизм», то пропади он пропадом!»

Политкомиссар замолчал. Глянул на огонь, затем на свои руки, на тень Михала и бросил с нескрываемой горечью:

«Да, сколько еще таких вылезут потом...»

Бай Михал вспыхнул, понял, что сказанное адресовано и ему, и тем двоим, кого он привел с собой, и всем, кто разделяет его линию. Ему хотелось так же остро ответить политкомиссару, но нужных слов не находилось. А когда успокоился и все обдумал, момент был уже упущен. Поэтому он начал фразу со слов, которыми рассчитывал ее завершить:

«Ты — авантюрист! Ты не ждешь, когда груша созреет, а хочешь отрясти ее зеленую».

«А ты, наверное, мечтаешь, чтобы тебе расстелили коврик под этой грушей, ты бы разлегся и стал ждать. Нет, братец, когда груша созреет, ее и трясти не надо — плоды сами упадут тебе в рот. А ты лежи да позевывай. Послушай, Михал! — Бывший учитель, а ныне политкомиссар партизанского отряда сверкнул глазами — Антон впервые увидел его таким. — Пусть будет вода, пусть будет земля, но без солнца все равно ничего не вырастет. Ибо нет следствия без причины. Так вот, живительное солнце нашей борьбы мы называем партией. А всех тех, кто не ждет, пока груша созреет, а борется, мы называем бойцами этой партии...»

Бай Михал заерзал, поглядывая на людей, которые пришли с ним в отряд. Он боялся, как бы они не поддались влиянию Димо. Боялся, как бы и самому не поддаться этому влиянию. Но где-то в глубине сердца теплилась успокоительная мысль: может, Димо прав, но и ты прав по-своему. Пусть он лезет в петлю, а ты живи своим умом...

«Вот каков оппортунизм в чистом виде, товарищи: не разбираться в задачах текущего момента, идти против логики событий из сугубо формальных соображений, — продолжал Димо. — Или вы не считаете себя оппортунистами? Это еще опаснее, ибо заблуждение иногда равносильно предательству...»

...Антон улыбнулся. Он был рад, что принял точку зрения Димо как единственно правильную с первых дней пребывания в отряде и оказался прозорливее опытного бая Михала. Антон смотрел на сидящих рядом вооруженных и невооруженных бойцов, наблюдал за выражением их лиц и пытался представить, какими будут эти люди завтра, когда придет победа.

Рядом стрекотали кузнечики, шуршали ночные птицы, и где-то далеко-далеко отсюда, может быть возле Родоп, трепетало зарево пожара и едва слышно заговорил пулемет. Представитель ЦК повернул голову, прислушиваясь к этим далеким звукам, и продолжил свою речь:

— Все демократически настроенные патриоты — мужчины и женщины — должны взяться за оружие. Отрядам и боевым группам надо немедленно перейти к наступательным действиям, пусть их мощь нарастает снежной лавиной...

Возможно, товарищ из ЦК еще продолжал свое выступление, ведь ему наверняка было что сказать соратникам, но Антон вдруг услышал свое имя.

— Слово товарищу Антону, представителю союза молодежи.

Антон поднялся. Несколько секунд он стоял молча, не двигаясь, точно все разом вылетело у него из головы и он не знал, с чего начать. А ведь Антон так серьезно готовился к своему первому выступлению на областной конференции! Димо его инструктировал, все до мелочей было продумано. Но сердце почему-то заколотилось, поднялось к горлу, да там и засело. Антон сглотнул, почувствовав на себе взгляды товарищей, и ему стало неловко. Неожиданно для самого себя он вдруг услыхал собственный голос и первые слова, потонувшие в ночном мраке.

Больше он ничего не мог припомнить. Что он говорил? Знал только, что для каждой мысли старался найти точное выражение и в конце концов сумел овладеть вниманием людей. Если бы Димо был здесь, он был бы доволен. Но так ли это важно? А что тогда важно?..

Сразу после конференции они со Страхилом расстались. Командир пошел вместе с Воеводой — политкомиссаром зоны — и товарищем из ЦК, которого называли Динчо. Теперь Антон вблизи разглядел этого человека и еще раз пришел к выводу, что особую убедительность его речи придавал не только взволнованный голос, но и выражение лица, и эти глаза, глубокие, серо-голубые, остро глядящие из-за стекол очков. Динчо был высокого роста, шагал немного вразвалку, на спине его висел ранец. Он был в военной форме, на голове красовалась офицерская фуражка с трехцветной лентой, на ногах крепкие, тугие кавалерийские сапоги, через руку переброшена накидка.

Антону до лагеря день пути. Он пошел по гребню, и шагалось ему легко и спокойно, как по ковру. Земля была мягкая и влажная, ищейки в ней теряют след, отпечатков ног не видно в такой густой и высокой траве.

Ниже, шагах в пятидесяти, начинался вековой сосновый бор. Полицейские никогда сюда не заглядывают — их отпугивает мрак, царящий под этими лесными гигантами, сплетенные кроны которых походят на тяжелую, черно-зеленую непроницаемую тучу. Отпугивает их и тишина под могучими стволами, гладкими, как мраморные колонны. Но для партизан этот таинственный бор — крепость, за стенами которой один боец может оказаться сильнее целого отряда.

Услыхав подозрительный шум, Антон остановился. Потом лег, подполз к скале и затаился. По гребню, колонной по одному, двигалась вереница людей. На партизан что-то не похоже. Партизаны никогда бы не шли по открытому месту. Конечно, это не партизаны! У этих три пулемета, а у них в отряде ни одного, и в других отрядах тоже нет. Только в отряде Ванюхи, кажется, один пулемет. Кто же это? Полицаи из гражданских? Или жандармы проводят очередное прочесывание местности?

Антон пересчитал фигуры — рота в полном боевом составе. Три взводных командира, ротный, три старшины — на каждый взвод по одному — и фельдфебель. Спустя немного времени появилась еще группа человек в десять. Они гнали трех мулов с провизией и боеприпасами. Хорошо, если их путь лежит в долину. Тогда они минуют дорогу, по которой ушли Страхил, товарищ из ЦК и политкомиссар зоны. А партизанские посты наверняка уже заметили неприятеля.

Антон прижался к земле, зная, что враг ведет наблюдение, что кто-нибудь, вооружившись биноклем, шарит по горе, просматривая метр за метром. И вдруг вся колонна повернула прямо на него. Неужели увидели? Но Антон тут же успокоился. Каратели просто заглянули в карту и убедились, что отсюда вниз — мимо старого соснового бора — самый короткий и прямой путь к Банско, или Добриниште, или еще ниже, к Неврокопской долине. Выходит, жандармы сокращают дорогу и у них нет желания задерживаться в этих зловещих горах.

Антон полз назад, осторожно, стараясь не упускать из виду колонну. Расстояние между ними сокращалось, сейчас он уже различал пятна лиц и солнечные блики на металлических частях оружия. А совсем недалеко отсюда — старый, густой и надежный сосняк... Парень дополз до первого пня и осторожно приподнялся, чтобы осмотреться. Потом сделал перебежку, упал ничком на землю и лежал так до тех пор, пока слух его снова не стал различать порханье птиц, невнятный шорох мягких иголок, далекие голоса людей, топот ног, лязг автоматов.

Антон был уже на безопасном расстоянии, когда жандармы, очевидно уже достигшие края леса, обрушили на деревья страшные, раздирающие очереди автоматов. Послышался надсадный рев пулемета «МГ». Кто-то в отряде говорил, что, стреляя наугад, лишь бы выстрелить, храбрые жандармы расстреливают собственные галлюцинации, рожденные страхом перед партизанами. Где-то слева и внизу, уже за чертой леса, снова затарахтели залпы. Ясно, что рота, которую увидел Антон, была не единственной. В последнее время жандармы вообще не рисковали появляться в горах малыми силами.

Антон попал в трудное положение: он знал, что поблизости, устроившись на верхушках сосен, несут дозор часовые соседнего отряда. Сейчас они наверняка с тревогой всматриваются в даль. И если он попытается выйти из лесу до сумерек, то может попасть им на глаза, и пока разберутся, кто такой... В горах люди зорки, на огонь быстры. Ведь был же случай, когда один партизан убил новичка, приняв его за жандарма.

Надо было найти надежное укрытие, на случай если жандармы решат прочесывать лес. В таких горах, как Пирин, это может случиться раз в сто лет, но тем не менее...

В гаснущем свете дня Антон стал обходить бор. Он смотрел вверх и вниз, заглядывал под пни сосен, изучал скалистые отроги и склонялся над ручейками, которые собирались где-то внизу, у грохочущего водопада, пока наконец не очутился в царстве гигантских сосен. Антон задрал голову. Казалось, деревья, верхушками пробив небо, упирались в розовые от заката облака. Огромные, недостижимые, устремленные к звездам, сосны предстали перед Антоном такими красивыми и сильными, что он не удержался и сказал восторженно:

— Привет вам! Будем знакомы: я — прапраправнук тех, кто укрывался под вашей сенью, а вы уже и тогда были такими же могучими...

Над скалистым ущельем в окружении молодняка стояло еще одно гигантское дерево, разбитое молнией. Пожалуй, когда-то эта сосна возвышалась над остальными. Ее едва ли могли обхватить пять или шесть человек. А внутри ствола зияло такое широкое отверстие, что человек мог спокойно спуститься до самого корневища. Ясно, что сосна эта старая-престарая и стоит она здесь уже много веков.

Антон спрыгнул в дупло размером с небольшую пещеру. Видимо, молодое деревце было ранено еще в ту пору, когда своими тонкими корешками пробивалось через белую скальную породу и пласты земли. Сильным оказалось оно, и смола — эта сосновая кровь — затянула рану на теле. Сосна росла, мужала и дожила до седых лет, огромная, могучая и величественная. Антон высунул голову из дупла, огляделся. Лучше позиции и не придумаешь! Впереди широкое ущелье, сосна стоит почти на его краю. Со спины тоже есть защита — огромная ребристая скала... Нет, это не убежище, а просто подарок судьбы. Внизу журчит вода. Антону захотелось вылезти, напиться вдоволь, наполнить пустую флягу... Дает о себе знать вяленое мясо великодушного интенданта отряда. Нет, сейчас о воде нельзя и думать. Придется лишь слушать, как она журчит, да облизывать сухие губы.

Хорошо, хоть хлеб остался. Антон вынул его из кобуры и быстро съел. Голод немного стих, подбиралась истома. И вдруг Антон представил начальника полиции, когда тот в конце концов понял, кого доставил до места назначения, и повеселел. Потом вспомнилось, как его рассердила выдумка Страхила о сватовстве, и внезапно захотелось, чтобы в этой шутке была хоть доля правды. Но он не мог припомнить ни одного девичьего лица. Девушки, приходившие на нелегальные собрания, казались слишком деловыми. Они были целиком поглощены выполнением заданий — борьба в условиях жестокого полицейского режима отбирала у них все силы и чувства. Их невозможно было воспринимать как женщин, с живой плотью и кровью, способных любить. А почему? Не мы ли сами сделали их такими? — подумал Антон.

Издалека послышались голоса, топот. Неужели полицейские все-таки решились войти в темный лес? Блокада или незапланированная акция? Странно. На конференции цитировали речь Багрянова, и Антон мог по памяти воспроизвести ее содержание: «Наша полиция и государство уже сегодня готовы отказаться от применения оружия. Таким образом, нелегальные окажутся в неудобном положении — воевать им будет не с кем. Больше по нашей вине в горах не прогремит ни одного выстрела». Правильно предупреждал товарищ из ЦК: этому заявлению верить нельзя!

Шаги приближались. Может быть, через лес шла тропа? И тут раздались выстрелы. Антон пригнулся. Ему сделалось больно за эти чудесные стройные сосны — кора кусками разлеталась в разные стороны, стволы покрывались белыми ранами, по ним текли смолистые слезы.

Пистолет и три обоймы, завернутые в носовой платок, лежали рядом. Похоже, полицейские начали окружение, и если кольцо замкнется, из него не вырваться. В операции принимают участие люди, которые уже должны были получить приказ премьер-министра о прекращении огня! Кого они хотят уничтожить? Свой собственный страх? Или они отважились наконец осуществить то, на что не решались целых три года?..

Полицейские спускаются с горы, продолжая стрелять без видимой цели. Вот они совсем рядом. Антон слышит над собой их шаги, слышит автоматные очереди. Кто-то остановился прямо над его головой. Тысячелетний великан содрогнулся, и Антон понял, что полицейский обстреливает его убежище. Наконец, спотыкаясь и грохоча о камни тяжелыми сапогами, он побежал прочь, и до Антона донеслось:

— Господин поручик, ущелье обстреляно...

Антон различал отдельные слова, чей-то стон. Раненый? Нет, просто один из карателей вывихнул ногу и теперь ковылял, опираясь на палку. Облава спускалась по склону все ниже и ниже, в наступившей темноте светились трассирующие пули. Через час-полтора жандармы выйдут на равнину у подножия горы, где их, наверное, уже ждут грузовики, коньяк и ракия.

Антон вылез из дупла, устланного мягкой, как бархат, землей, сел на траву и посмотрел вверх. Молча покачивались верхушки сосен, звезды спрятались за косматую тучу. С белокаменных вершин потянул ветерок.

Выходит, сами горы прогнали жандармов? Антону чудилось, что горы разметали карателей по склонам и вышвырнули их вон из своих владений. Как же они могут стерпеть здесь жандармов, если породнились с парнями и девчатами из отряда, если целыми месяцами прятали их в своей зелени, если с первых теплых дней до первого снега давали партизанам возможность утолить голод. И вода всегда была здесь — ее жаждали растрескавшиеся от усталости губы, ею можно было смыть кровь или смочить горячую рану...

Вдруг небо раскололось ослепительными зелеными всполохами. Ударил гром, и эхо понесло могучие раскаты по ущельям. Звезды исчезли. Лес зашумел, мохнатые ветви сосен заметались из стороны в сторону. Засверкали синеватые молнии, поднялся ураганный ветер. Такой ветер где-нибудь на гребне с корнем вырывает стелющиеся горные сосны, ломает деревья, но здесь, у подножия гигантской сосны, слышался лишь его вой.

Антон прислонился к дереву, осмотрел пистолет, тщательно завернул его. Оглушительные раскаты грома заставили его плотнее прижаться к шероховатому стволу. Он вскинул голову. Совсем рядом белела рана, нанесенная автоматчиком. Антон попытался прилепить смолой вырванный кусок коры. Снова раздался грохот, запахло озоном, и всю сине-зеленую даль поглотила нежданно налетевшая летняя гроза.

Антон решил, что сейчас самое время вернуться в дупло. И в этот момент почувствовал, как ноги его проваливаются во что-то мягкое. Парень наклонился, под ним что-то хрустнуло. Он запустил пальцы в древесную труху, перемешанную с землей и истлевшими иглами, и вытащил обломок глиняного кувшина. Тогда он опустился на колени и стал разгребать гнилушки, пока не увидел покрытый зеленью сосуд. Антон поднял находку — кувшин оказался страшно тяжелым.

В свое время он слышал немало историй про клады, историй правдоподобных и не очень, но ему никогда и в голову не приходило, что он сам может найти клад. Все, что с ним происходило сейчас, казалось просто невероятным. Антон сгорал от любопытства: что же это? Он снял пиджак, расстелил его на коленях и осторожно опрокинул кувшин, но из него ничего не высыпалось. Тогда он тряхнул сосуд — ничего. Но когда Антон попытался сунуть руку внутрь, сосуд сам развалился, и в руках осталось что-то липкое. Антон развернул тряпку, пропитанную ружейным маслом, и увидел патроны, несколько яйцевидных гранат и наган. Все было густо смазано — видно, тот, кому это принадлежало, был аккуратным и хозяйственным человеком. Чье это? На ответ, конечно, рассчитывать было нечего. Мало ли сражений видели эти горы, мало ли патриотов искали здесь убежище, мало ли погибло их на горных склонах? Антон прислонился к древней сосне и стоял не шелохнувшись. Стрелы молний проносились так близко, что казалось, их можно схватить рукой. Сколько раз этот старый бор оглашался выстрелами, сколько людей пробегали по его тайным тропам, когда над ними раскалывалось пиринское небо? А сосна и тогда была такой же, как теперь...

В долине, там, где в мягкой мгле заката искрится усталая Места, неожиданно вспыхивают пожары, по земле ползут и извиваются языки пламени, в деревнях мычит скот, брошенный среди огня, кричат женщины, разыскивающие своих мужей, плачут дети над убитыми матерями... Под этой сосной останавливаются отдохнуть мужчины в заскорузлых от крови повязках, в пожелтевших от пота рубахах. Они садятся, опершись о могучий ствол и положив ружья на колени. Эти люди несут на своих царвулях первые опавшие листья и липкий покров горных дорог, политых человеческой кровью. Они скупо, по-мужски плачут, глядя на белые облака над гигантской сосной. Они несут на своих плечах, поникших от испепеленных надежд, и горечь неудавшегося восстания, и веру в завтрашнюю победу. Антон видел, как встают борцы, кланяются горам, потом долго и любовно смазывают ружья, снимают свои окровавленные бинты, чтобы завернуть оружие, и закапывают его под тысячелетним великаном.

А внизу играют-заливаются сто волынок и сто свирелей, над Дыбницей подымается дым, в печи жарится мясо, пахнет человеческой плотью, которая превращается в хлеба — в сто двадцать хлебов. Для кого пекут этот хлеб? В воздухе свистят и разрываются на мелкие осколки снаряды, несущие людям смерть. И вся эта картина разрастается до гигантских размеров. Искаженные звуки напоминают скрежет зубов, хруст костей, клокотание крови...

И вдруг — тишина. И мрак. Над усталыми водами Месты медленно проплывают тени. Они ползут над селами, над городами, закрывая собой всю землю. Как долго стоит эта тишина, прерываемая неожиданными выстрелами, скрипом виселиц и топотом сапог! Потом из низины, из мглы, освещенной восходящим солнцем, возникает одинокая фигура человека. Он зажимает рукой простреленное плечо и, тяжело дыша, садится под сосну. Ружье лежит у него на коленях, а мысли его там, в долине, у пруда под Добриниште, где шестнадцать полицейских исходят криком: «Иван, сдавайся! Не видишь — ты окружен!» Но этот Иван не из тех, кто покорно поднимает обе руки. Он поднимает только одну, и сквозь огненный шквал автоматных очередей прорываются шесть пистолетных выстрелов. Пятеро полицейских падают на траву. И человек этот перестает быть Иваном — народ ему дает имя Балкан{12}. За ним вначале по одному, по двое и по трое, а потом и целыми группами приходят новые борцы. Они становятся на колени под сосной, откапывают зарытые отцами ружья, целуют их и уходят. Впереди шагает Балкан.

Антон закрывает глаза. Он тоже там, с ними. И странно, в руках у него то самое ружье, которое лежало на коленях у Балкана, — некогда оно гремело в Батаке, прошло через пламя Сентября, чтобы тяжелым летом сорок первого вместе с Иваном Козаревым-Балканом партизанскими тропами добраться до Пирина...

Ударили капли дождя. Антон протер глаза, в ушах его продолжал свистеть ветер, рядом проносились ослепительные копья молний. Антон залез в дупло. Там было сухо, даже уютно. В этом дупле вполне можно переночевать, а на рассвете, когда гроза поутихнет, он двинется в путь. Антон устроился поудобнее и заснул, убаюканный шумом проливного дождя.

А когда проснулся, было уже светло. Сквозь зеленые тучи проглядывало солнышко. Антон удивленно посмотрел вокруг. Разве не на самом деле он видел ожившие картины прошлого? Лес и поляны внизу, окутанные легким летним туманом, плавали в лучах солнца.

Потом, вернувшись в отряд, Антон не раз рассказывал товарищам и об облаве, и о грозе, неожиданно налетевшей с гор, и о таинственном кладе, найденном под старой сосной. Но он не находил слов, чтобы описать то видение, которое — он знал — не было сном. Его могли просто поднять на смех. Ведь есть остряки — только попадись им на язык. А может, и не смеялись бы, кто знает. Но так или иначе, Антон решил смолчать.

Найденному оружию больше всех обрадовался политкомиссар Димо.

— Это оружие, Антон, дороже любого сокровища, — сказал он. — Надо свято беречь его. И гранаты, и наган, и патроны мы сдадим в музей Революции. А такой музей в Болгарии обязательно будет!

Глава седьмая. Парень и любовь

Он знал этот город. Стоило закрыть глаза, и он видел улицу с двумя каштанами, кофейню албанца Спиро в глубине, а за ней — позеленевшие черепицы околийского управления полиции. Каждое воспоминание было как бы ограничено рамками, отделяющими одну картину от другой и разбивающими город на отдельные участки: до гимназии и обратно, до библиотеки и обратно, до столовой для бедных и обратно. Но как много вбирал в себя каждый маленький кадр!

Воспоминания вдруг возвращали его в толчею перед Хуклевым ханом{13}, где каждый базарный понедельник он ждал из родного села торбу с хлебом. И одновременно всплывали мысли о 7-м «Б» и торопливых нелегальных встречах, полных напряжения от необходимости соблюдать конспирацию. В памяти, как на фотографии, запечатлелось каждое пережитое им событие, как будто эти снимки, подобранные в определенной последовательности, предназначались для самой истории. Между этими застывшими картинами бурлила детская радость, а к ней примешивалась горечь неизбежного расставания с гимназией. Его душа была подобна весеннему потоку — пробиваясь через ледяные торосы, спешила вырваться на простор, чтобы пробудить к жизни землю и травы.

Антон с нежностью вспоминал город и его людей. Там он прикоснулся и к необъяснимому таинству, которое люди называют простым словом «любовь». В прошлый раз он влюбился в молодую женщину — в свадебном наряде она позировала фотографу Кантарджиеву. Потом влюбился в девушку, что из окна двухэтажного дома грустно и безразлично смотрела на пеструю толпу людей, заполнявших базарную площадь. Чувство владело им какое-то мгновение, но и этого было достаточно, чтобы в душе сохранились воспоминания и ощущение пережитого. А это, в конце концов, самое главное.

Сейчас ему предстояло снова, в который уже раз, спуститься в город. Сердце наполнялось тревогой перед неизвестностью, но в то же время он был горд, что именно ему доверили спасение тяжело раненного Тимошкина — срочно нужен был врач.

Впереди бесшумно и спокойно шел бай Добри — он должен встретить доктора Янкова и проводить его до зимовья Шабана Грошарова. Там будет ждать старый Яне с двумя мулами. По дороге к раненому доктора будут охранять, скорее всего, Бойка и Марин, потому что теперь они никогда не разлучаются и, стало быть, дело пахнет свадьбой.

В отряде не знали номера дома, в котором жил доктор Янков, но Антон помнил этот дом по зеленому дощатому забору и входной двери, украшенной зелеными ромбами и белой эмалированной табличкой:

Помнил он и самого доктора, носившего очки в тонкой золотой оправе. Антон почему-то представлял себе Янкова в светлом чесучовом костюме, с черным медицинским саквояжем в руках, неизменно медлительным, грузным, без тени улыбки на большом бледном лице — словом, человеком, отрешенным от людей и мирских забот.

Бай Добри кашлянул. Это означало: внимание, пересекаем дорогу. Лес кончался. Им пришлось спускаться в долину днем, хотя это было опасно. Обычно они избегали показываться на людях засветло, но сейчас партизан подгоняло неотложное дело.

...Весь штаб отряда вместе с представителями штаба зоны сидел у приемника. Момент был чрезвычайно напряженный, и людям передавалось это напряжение. Все были возбуждены, взвинчены. Антон и сам криком «ура!» приветствовал сообщение о том, что Красная Армия находится в Добрудже и, возможно, уже перешла болгарскую границу. Какая-то радиостанция передала на английском языке, что в Софии готовится смена власти и что к столице стягиваются силы партизан. Но это одна сторона медали. Другая — Тимошкин. Он лежал поверх четырех одеял, притихший, неподвижный, с мутными глазами, еле шевеля длинными землисто-восковыми пальцами. Тимошкин должен продержаться! Доктор в тонких золотых очках щелкнет замком своего черного саквояжа и вооружится пинцетом или шприцем. Тимошкин застонет, лицо его покроется потом, и вскоре к нему придет первый исцеляющий сон...

Антону казалось, что бай Добри шагает слишком медленно, хотя ему самому уже было трудно дышать.

Партизаны обошли гужевую дорогу, пересекли реку подальше от моста, потому что по мосту все еще расхаживал часовой. Бай Добри измерил глубину дна — видно, хотел уже сейчас найти место для переправы доктора. Он перенесет его на спине, как уже делал однажды, объяснив это предельно кратко:

«У доктора — работа, у меня — ноги!»

Бай Добри остановился — дальше Антон пойдет один.

Они залезли в заросли кустарника, обглоданного козами. До города оставалось несколько сот метров.

— Послушай меня, Антон. У человека одна жизнь, даром ее не отдавай, еще пригодится! — Бай Добри пожал парню руку. Его лицо, иссушенное ветрами и морозами, излучало теплоту, а голос был хриплым от ледяной воды горных ручьев и дешевого табака. — Доктор согласится, я его знаю! Если увяжется хвост, сообразишь, что делать, не маленький, но без доктора не возвращайся...

— Смерть фашизму! — прошептал Антон — ему казалось, что он крикнул во весь голос, — и сжал кулак.

— Свобода народу! — ответил бай Добри.

Город казался странно тихим. Сколько времени Антон не ходил здесь средь бела дня? Гулко отдаются шаги в узком мощеном переулке. Вот они, клумбы с увядающими цветами, пыльная белоствольная осина с серебристыми листьями. Акации отбрасывают короткую тень на городскую площадь, покрытую веером высохших капель, видно, ее недавно подметали, а перед тем поливали из лейки. На площади красуется парикмахерская Кольо Рогльовицы, открытыми ставнями смотрит мастерская старого лудильщика Усты Метко Помака. Возле жужжащей чесальной машины, спрятавшись в тени чинар, сидят женщины, с головы до ног облепленные хлопьями шерсти. Интересно, что происходит в этих низеньких, развалившихся домишках с подпорками, с занавесками из выгоревшего ситца и покосившимися черными трубами? Чем в этот знойный послеобеденный час живет городок, по которому идет парень с бьющимся сердцем?

Он не забыл ни о задании, ни об опасности. Он просто всматривался в город, мысленно прикасаясь ко всему, что попадало на глаза, и с удивлением убеждался, насколько прочно оставалось все на своих местах, пока он скитался по горам, засыпал в сугробах, с окоченевшими руками и ногами, как точно сохранилась прежняя атмосфера — она и теперь окружала его, такая знакомая и одновременно пугающая.

Навстречу — полицейский. Антон невольно потянулся к пистолету, но человек в форме даже не удостоил его взглядом, быстро прошел мимо, поглощенный своими заботами. Антон слышал, что будто полковник Стоянов отдал приказ: к приходу Красной Армии не оставить в живых ни одного красного. «Власть в этом городе, — заявил Стоянов, — будет прежней до тех пор, пока буду жив я сам»... Антон заметил на крыше пулемет «МГ», закрепленный мешками с песком, а пересекая главную улицу, увидел, как два тягача выкатывают тяжелые орудия. Наверно, их установят возле шоссе, что ведет на север, — ведь советские войска уже совсем недалеко.

Вдруг перед ним словно из-под земли выскочили два офицера. Нескрываемое беспокойство царило на их лицах. И когда они прошли мимо, Антон почувствовал, что его лоб покрылся испариной.

Вот знакомая улица и мост. Кофейня стоит на старом месте, но ее смятая вывеска валяется на земле. На скамейке перед кофейней сидят военные. Чуть дальше, в боковой улочке, темнеет старый турецкий конак{14}, где теперь разместилось полицейское управление. На тротуаре против зеленой, побелевшей от солнца и дождей ограды стоит полицейский мотоцикл, тот, на котором был доставлен в город убитый Анешти. Его вез лично начальник околийского управления Георгиев.

Патруль перед кофейней пришел в движение. По дороге Антон видел еще три таких патруля. Все ясно. Рисковать нельзя. Тем более что эти господа самое большее через час, когда начнет смеркаться, уберутся отсюда, чтобы занять другие позиции. Но ведь дорог каждый час! Антон знал: промедление приближает смерть Тимошкина. Как же пройти к дому доктора незамеченным?

Антон спустился к реке, где стояла чесальная машина, и присел в тени чинар. Ноги гудели от усталости, хотелось есть, а в «НЗ» лишь пара безвкусных галет, добытых во время операции при Дикчане. Одну, пожалуй, сейчас. Вторую надо оставить на потом. Или попросить еды у женщин? — подумал Антон, глядя, как бережно разламывают они лепешки, собирают в ладонь каждую крошечку.

Угасал еще один день сентября, теплый, сухой и тяжелый. Солнце растаяло за Пирином. Розовела лишь вершина, откуда спустился отряд. И в эту минуту послышался треск мотоциклов. Антон весь напрягся. Все, больше ждать нельзя. Если он не приведет доктора, Тимошкин умрет.

Парень медленно перешел реку, потом пересек улицу и увидел белую знакомую табличку. Где-то за спиной раздался топот. Он подавил тревогу и продолжал спокойно идти. До комендантского часа еще далеко, никто не обратит на него внимания. Теперь надо позвонить. А эти, за спиной, должны же соображать, что к врачу обращаются только больные.

Но нет, пришлось пройти мимо — топот сапог показался Антону подозрительно близким. Он не посмел привести полицейских туда, откуда могла и должна была прийти помощь. Он уже почти дошел до перекрестка, как услышал:

— А ну, стой! Сейчас посмотрим, кто ты есть...

Пригнувшись как можно ниже, Антон бросился за угол под огнем автоматной очереди. И через мгновение понял, что опасность миновала, что деревья вдоль улицы защищают его от пуль, а каждый забор и каждая дверь — его союзники. Он проскочил между самшитом и двумя лимонными деревцами в беленых железных бочках, пересек какой-то двор, перелез через каменную ограду, которая вдруг выросла перед ним, и упал. Он чуть не потерял сознание, но быстро взял себя в руки и прислушался: топот сапог, полицейские свистки рядом, а вдалеке — хриплый лай овчарки.

Что делать? За себя он не боялся. Он думал о раненом Тимошкине, лежавшем поверх четырех одеял. Врач нужен во что бы то ни стало. Как быть? Антон снова поднялся на ноги. Он знал, что доктор Янков может выйти из города без провожатого — ему надо только сказать. Продолжая оглядываться по сторонам, Антон подумал, как просто он выполнил бы свою задачу, если бы вовремя вспомнил, что дворик Радневых, выложенный цементными плитами, упирается в ограду маленького городского сада, а оттуда можно выйти прямо к тому месту, где ждет бай Добри. Но времени для сожалений нет. Сейчас надо действовать.

Антон двинулся вперед. Сильно болела рука: наверно, ушиб, спрыгивая с каменной стены. Он протиснулся в малюсенькую калитку и с удивлением увидел, что оказался точно там, где надо. Все стихло. Антон остановился у двери, украшенной ромбами. В матовом пупырчатом стекле отражались случайные огни наступившего вечера. Он потрогал тяжелую латунную ручку в виде львиной лапы и позвонил. В доме вспыхнул зеленоватый огонек, дверь бесшумно отворилась — обе створки сразу. Наконец-то, доктор!..

Антон широко открыл глаза. Перед ним стояла девушка, ее тонкие брови поднялись от любопытства и удивления.

Вначале он увидел темные волосы, челку и короткую прядь над маленьким розовым ухом. Вся прихожая вдруг залилась голубым светом.

Девушка застыла между вешалкой и дверьми во внутренние комнаты.

Парень тоже стоял не шелохнувшись. Даже не догадался спрятать пистолет, который по привычке оказался у него в руке. Забыл, зачем пришел? И почему так смутился? Антон почувствовал, как что-то прекрасное, невиданное расцветает в нем, подобно весеннему цветку. Он еще не встречал девушки, которая покорила бы его так мгновенно и навсегда.

За спиной девушки появилась пожилая женщина. Он слышал, как она всплеснула руками.

— Живее! Не туда, кабинет здесь... Посмотри, на улице никого нет?

Потом он сидел на жесткой кушетке, покрытой белой простыней. За окном плыло облако, похожее на цветок персика. Облако остановилось над Хамам-баиром, потом понеслось к скалам у Темного озера, где клубился белый пар водопадов... В грохоте воды едва слышится слово, которое он осмелился прошептать...

— Благодарю...

— С ним ничего страшного, просто переутомление, — раздался баритон доктора. — Хорошо, что он такой молодой. А теперь его надо спрятать, но где?

...Тимошкин лежит поверх четырех одеял, руки у него землисто-бледные, а пальцы длинные-длинные. Кто-то кричит: «Доктора!» — этот крик ударяет в виски, но доктор не отходит от Антона. В горах тоже ждут доктора, люди то и дело смотрят вниз, туда, где за лесной дорогой, покрытой опавшими листьями, бродят таинственные тени. А здесь так спокойно. Молочно-белая комната, доктор с осунувшимся от напряжения лицом. А за стенами дома, на городских улицах с их толкотней, свистками, грохотом мотоциклов, криками полицейских происходит что-то знакомое. Да, началась облава.

— Доктор...

Антон узнает свой голос и удивляется: отчего он так робеет? Он догадывается, что доктор и девушка родственники, и в этой догадке не было бы ничего странного, если бы он вообще мог примириться с мыслью, что кто-то этой девушке ближе, чем он. И тогда Антон просто молча подает записку.

Янков узнает почерк и подпись Страхила, быстро пробегает глазами текст. Он колеблется? Нет, просто думает, это не отказ. Теперь Тимошкин будет жить, бай Добри приведет доктора к Шабану Грошарову. Шабан обрадуется, что его мулы тоже примут участие в спасении Тимошкина, и пойдет по каменистой тропе до Асеновой вершины. А влюбленные, выполняя свое задание по охране доктора, будут шагать друг за другом, след в след.

— Доктор, у сада Стойчо... Там бай Добри, вы его знаете... На всякий случай пароль — «Сосна».

Доктор механически повторяет:

— Сосна, — и принимается деловито рассматривать инструменты в белом застекленном шкафу. Потом аккуратно укладывает в черный саквояж пузырьки, шуршащие бинты, металлические ножи и ножички...

— Доктор, он ранен в грудь, слева. Поторопитесь, прошу вас!

Доктор Янков молчал, но глаза его вопрошали: допустим, раненого я спасу, он будет жить. А ты? Догадывается ли этот парень, что страх за судьбу своей собственной семьи, приютившей партизана, и есть причина его колебаний? Но почему молодой парень, которого он видит перед собой, способен подняться до вершин самоотречения?.. Долгие месяцы и годы, множество дней и ночей доктор лишь исполнял свой долг, не вникая в смысл кровавого столкновения человеческих идей и человеческой воли. Быть может, в эти последние часы ему дано будет понять смысл жестокого поединка? Если он откажется пойти, значит, он должен уничтожить в себе всякое человеческое и профессиональное достоинство. Но этот партизан! Во время обыска его найдут здесь... Нет, парнишке нужно отдохнуть по крайней мере несколько часов, он не сможет добраться до своих... А кончится все это страшно.

— Доктор, у меня еще одно задание, немного очухаюсь и... Здесь я не останусь. Не беспокойтесь! Но вас прошу — поторопитесь. Двоим нельзя одновременно выходить.

Никакого другого задания у Антона не было. Он догадался, что так беспокоит доктора, отчего этот пот на лбу, лицо вытянулось от напряжения, а очки стали мутными и влажными, как зимой.

— Бай Добри ждет, идите, доктор! Я выйду следом за вами... Через садик...

Антон хотел подняться, но доктор остановил его.

— Подожди! Прими вот для бодрости. — Он подал парню какие-то таблетки. — Полежи здесь и особенно не торопись.

Доктор прошел через калитку соседнего двора, Антон увидел его тень возле моста, потом за рекой мелькнул светлый костюм. Все было тихо. Ни голосов, ни выстрела.

Антон успокоился. Доктор уже в саду Стойчо. Тимошкин лежит поверх четырех одеял и ждет. И не только Тимошкин, доктор нужен многим в отряде.

— Почему вы не приляжете?

В залитом светом докторском кабинете Антон снова увидел девушку. Теперь он мог ее рассмотреть. Удивленный естественностью ее поведения, он не отрывался от ее изумрудных глаз, готовых опечалиться, если ему плохо, или улыбнуться, если ему хорошо. Он что-то сказал, она ответила. Он никогда не забудет эти слова, хотя они были вовсе и не нужны. Для себя он уже все понял: жизнь его петляла между испытаниями и смертью, чтобы привести его сюда. В улыбке девушки, трепете ее глаз вдруг соединилось все, о чем он мечтал, мечтал тайно от самого себя.

Снова раздались свистки, грохот солдатских сапог, стук дверей. Облава! Последняя она или первая, не имеет значения. Жандармы всегда одинаковы. И когда только обучались жестокости и только начинали преследовать таких, как он. И сейчас, когда им, обученным и потерявшим человеческий облик, уже пора рассеяться, как туче, как дыму, исчезнуть, как тени перед восходом солнца.

Антон и девушка сидели рядом, молча уставившись в окно — в соседнем доме шел обыск. Доносились крики, грохот, звон, кого-то волокли, очевидно, на перекрестке стоял арестантский фургон. Антон знал, что все это уже бессмысленно, полиция геройствует лишь здесь, а в лесу каратели убегают даже от двух партизанских автоматов...

— Вы не курите? — испуганно спросила девушка и, не дожидаясь ответа, выбежала в соседнюю комнату. — Извините, я не догадалась... Это папины...

Антон не посмел отказаться. Он закурил первую в своей жизни сигарету, затянулся едким дымом. Боялся, что закашляется, но ничего, сошло. Тогда он затянулся еще раз. По телу разлилось что-то приятное, голова пошла кругом...

Интересно, улыбнулся он про себя, никогда не думал, что курить так здорово!

И вдруг увидел: в дом врывается полиция, его хватают... Девушка сидит рядом с ним. Он видит ее изящный профиль, тонкие прозрачные ноздри, ямочку на подбородке, изгиб верхней губы, придающий лицу удивленное и кроткое выражение. О чем она сейчас думает? Девушка смотрит на Антона, ладонью касается его щеки. Быть может, она ничего не почувствовала, кроме радости, что теперь имеет представление о героизме, о красоте и доверии... В глазах ее появилась твердость. Антон вздрогнул, физически ощутив опасность в ее близости. Ощущение это было совсем новым, но он представил себе, как ее арестовывают, и резко встал.

— Нет!

Девушка пристально смотрит на него.

— Прошу вас! — Она дотрагивается рукой до его лба. — У вас жар!..

Антон закрыл глаза. Да, лицо его горит. Но это не от прикосновения ее руки. Может быть, девушка коснулась лба губами? У него закружилась голова.

...Пожилая женщина расталкивает его, она вся дрожит от страха. Полиция хозяйничает уже в соседнем доме, на тротуаре лает собака. Что будет с ними, если в их доме найдут партизана?!

На улице снова слышится женский крик. Если Антон останется здесь, то с этим домом и с этой девушкой, которая стала ему такой близкой и родной, произойдет самое страшное... С болью в сердце вспомнил он мать, но чувство, которое пробуждалось сейчас, было более властным, непобедимым, всепоглощающим. Как это случилось? Но разве это не было естественно? Вот если бы этого не произошло, тогда вообще на земле не было бы справедливости.

— Ухожу! — сказал он.

Пожилая женщина испуганно закрыла лицо руками и затихла.

— Я вернусь, — мягко сказал Антон. — Обязательно вернусь!

Когда он вышел, девушка припала к окну. Шагов уже не было слышно, но она все вслушивалась, сверяя ритм его шагов с биением своего сердца. И когда увидела, как парень, пригнувшись, переходит реку, поняла, что он покинул ее совсем ненадолго, ради того, чтобы у них в доме было спокойно. И он вернется, когда все станет по-другому. Вернется навсегда.

У моста закричал охранник:

— Стой!

Застрочил автомат.

Девушка слышала только треск, но ничего не видела. Парень остановился, выпрямился, обернулся к плотно закрытым окнам докторского дома. И исчез. Девушка поняла, что произошло, лишь потом, когда обрела способность видеть. Через реку с криками бежали люди, грохоча тяжелыми сапогами.

Антон догадался, что его засекли сразу, как только он подошел к реке. Он успел сделать еще три шага. Небо навалилось на него, и сквозь горячую волну, захлестнувшую его с головой, отсюда, с самого края света, он рвался к теряющемуся в синей дымке окну.

...Девушка смотрит на него, улыбается, а он не хочет говорить, почему побоялся оставаться в ее доме. Она не должна знать, что ее могло ожидать в полиции. Вот кто-то подходит. Надо бежать, оторваться от преследователей. Он делает шаг, еще один... Берег стремительно приближается. Совсем рядом он видит травинку. Слух, обострившийся до предела, улавливает каждый звук: тяжелое дыхание подбегающих людей, шепот травы, шорох земли и всхлипы воды в ботинках.

Когда все кончится... — хотел подумать он, потому что именно это он решил сказать девушке, но не посмел, а теперь уже не сможет сказать никогда. Над его лицом нависла тень. Тень сапога. Когда все кончится, ост...

— Он мертв, господин поручик! — услышал парень и удивился. Голос этот шел откуда-то из синевы и таял. Таяло и неясное очертание мягкого девичьего профиля.

Остане... — повторило его сознание, потом все стало тихо, ничего не было ни около него, ни в нем, лишь далеко-далеко мерцала улыбка девушки.

— Убит, господин поручик! — подтвердил другой голос.

Парню хотелось отмахнуться от этих слов, как отмахиваются от липнущей паутины. И ему очень хотелось закончить свою мысль о том, что же останется после того, как все кончится. Но мысль его замерла.

Потом погасли окна в доме доктора, в других домах, стало совсем темно, потому что весь город — с главной улицей, с чинарами возле моста и маленькой площадью, с забытым и внезапно воскресшим прошлым — затих, все стихло, уснуло или притворилось спящим.

Чтобы проснуться утром в грохоте, с любовью и слезами долгого ожидания...

Город очнется ото сна, но в ликующем гомоне живых голосов никогда не затеряется шум реки, что поглотила партизана.

Река будет спокойно продолжать свой бег, и еще многие годы девушка будет прислушиваться к ее беспокойному рокоту, вспоминая и треск автоматов, и восторженное ликование людей, которые завтра спустятся с гор, и того парня, который уже ничего и никогда не увидит.

Примечания

{1}«Дружба народов», 1981, № 11.

{2}Ремсист — член Рабочего союза молодежи, созданного в 1928 г. под руководством БКП.

{3}Санданский, Яне (1872—1916) — легендарный предводитель Илинденско-Преображенского восстания против османского ига (1903 г.).

{4}Перевод Елены Андреевой.

{5}Паница, Тодор (1879—1925) — командир отряда во время Илинденско-Преображенского восстания против османского ига, позже — участник Балканских войн 1912—1913 гг.

{6}Долама — мужская верхняя одежда из домотканой шерсти.

{7}Младотурки — члены буржуазно-националистической организации, боровшейся с феодальным абсолютизмом Османской империи.

{8}Член регентского совета, учрежденного в Болгарии летом 1943 г. после внезапной смерти царя Бориса III.

{9}Курбан — барашек, жаренный на вертеле.

{10}По решению ЦК БКП летом 1943 г. территория Болгарии была разделена на 12 повстанческих оперативных зон, которые существовали до 9 сентября 1944 г.

{11}Кискинов, Йордан (1896—1941) — один из вожаков Сентябрьского антифашистского восстания 1923 г. в Ихтиманском округе.

{12}Козарев-Балкан, Иван (1901 — 1944) — знаменитый болгарский герой-партизан.

{13}Хан — постоялый двор.

{14}Конак — резиденция турецкого правителя.

Оглавление

Предисловие

Глава первая. Парень и предательство

Глава вторая. Парень и мать

Глава третья. Парень и товарищи

Глава четвертая. Парень и волк

Глава пятая. Парень и полицейский

Глава шестая. Парень и сокровище

Глава седьмая. Парень и любовь

Примечания