Наш Современник, 2004 № 07 (fb2)

- Наш Современник, 2004 № 07 (Наш современник, 2004 - 7) 733K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Журнал «Наш современник»

Александр КАЗИНЦЕВ • Путь Филиппа (окончание) (Наш современник N7 2004)

Александр КАЗИНЦЕВ

ПУТЬ ФИЛИППА [1] 1

 

Это не распродажа, это — ликвидация!

 

Так кто же такой Филипп? Статья уже перевалила за середину, а о нем ни слова. Сейчас скажу. Читатели любят загадки, кроссворды и прочий интеллек­туальный хлам. Вот я и решил потрафить: пусть погадают!

Филипп — предпоследний царь Македонии. Великой империи античности, сегодня известной лишь завоеваниями Александра. С гибелью полководца, дошедшего аж до Ганга, его гигантская держава сложилась, словно карточный домик. Но сохранилось историческое ядро, земля предков, откуда выходили покорять ойкумену македонские государи.

Сравнительно небольшая страна между Балканами и Пелопоннесом. И все равно она была крупнейшей в Греции. “Ближнее зарубежье”, вчера еще входившее в империю, дробилось на множество городов-государств — полисов.

Полисы постоянно ссорились. А неподалеку уже возвышался Рим — новая сверх­­держава античности. Разругавшись с соседями, греческие царьки спешили к заступникам. Кто-то, по привычке, в македонскую Пеллу, наиболее дально­видные — в Рим.

В Вечном городе обиженных принимали охотно. Там уже вызрело решение окончательно сокрушить некогда могущественного соседа. Нужен был предлог, и драчливые жалобщики оказались кстати.

Римляне заступались за “маленькие, но гордые” полисы. Те в воинст­венном экстазе сжигали несколько соседских хижин, а погорельцы спешили к Филиппу: “Надежа-государь — защити!” Он высылал отряд. Римляне — свой.

Так началась одна из самых трагических хроник античности, закончив­шаяся гибелью Македонии. История агонии — мучительной и унизительной. О ней рассказал нобелевский лауреат Теодор Моммзен в классическом труде “История Рима” (русский перевод — СПб.,1993).

Устав от чтения газет и сообщений из Интернета, я раскрываю эту книгу, и мне кажется: она о наших днях.  Н а ш е й  трагедии.

Рим с демонстративной заботой опекал своих союзников. И столь же показательно наказывал македонских. Филипп, в отличие от наших власти­телей, — читатели, полагаю, догадались, куда я клоню, — был прирожденный государь. Гордый, решительный. Он принял (не мог не принять!) вызов. Началась война. Новая империя, разумеется, оказалась сильнее старой. Филипп был побежден, но сохранил трон и царство.

Лучше бы ему было погибнуть! Теперь лилипуты-соседи задевали уже не союзников Македонии, а бывшую метрополию. Слабые и трусливые, когда они чувствуют за спиной поддержку громилы, проявляют чудеса мстительной изобретательности. Моммзен пишет: “...Греческие племена, прежде трепетавшие перед ним (Филиппом. — А. К. ), поняли, что македонский царь не пользуется расположением Рима, и начали непрерывно досаждать ему самым обидным образом: против македонян постановлялись специальные законы, возбуждались постоянно несправедливые споры из-за таможенных пошлин, пограничных земель и т. п. По условиям мира cпоры эти должны были разрешаться римским сенатом, и они разрешались всегда против Филиппа...”.

Но хуже всего приходилось полисам, сохранившим верность Македонии. Они стали державами даже не второго, a третьего разряда. Их притесняли все кому не лень. Конечно, сохранению союза с Пеллой это не способст­вовало. Когда Филипп остался один, начались приготовления к новой войне. Царь умер, не успев увидеть ее начала, а за ним и крушения Македонии. Римляне разделили ее на четыре части, а затем сделали своей провинцией. Этой участи не избежали и полисы, помогавшие Риму притеснять ослабевшего соседа.

*   *   *

Американцы любят изображать себя преемниками Рима. Исторически эти претензии беспочвенны. Но в политике США и впрямь многое позаимст­вовали у античной сверхдержавы. В частности, освоили роль мирового арбитра, чье посредничество зачастую страшнее — и эффективнее! — чем война.

В начале XX века Соединенные Штаты принудили Испанию уйти из последних заморских владений. И заняли ее место. После Второй мировой войны Вашингтон установил “особые” отношения с Лондоном. И как-то так вышло, что Британская корона теряла одну за другой колонии-жемчужины, а американцы — находили. В 50-х “тихие американцы” появились в Сайгоне — тогда французском. Вскоре французы ушли, а Соединенные Штаты оккупи­ровали Южный Вьетнам.

В конце столетия очередь дошла до нас.

На Стамбульском саммите ОБСЕ 1999 года Россия под давлением Запада обязалась вывести военные базы из Грузии и Приднестровья. Начался последний этап демонтажа советского наследия.

Для кого-то слова о наследии — риторическая фигура. Для Приднестровья — это живая реальность. И сегодня, приезжая в Тирасполь, будто переносишься на 15 лет назад. Не знаю — как кому, мне нравится. Бедновато, нет иномарок, неоновых вывесок, зато нет и безработицы. Нет бомжей. Нет вызывающего контраста между богатством и бедностью.

“Самопровозглашенная” республика, как ее уничижительно именуют в российских СМИ (будто существует какой-то иной, более “легитимный” способ установления суверенитета!), всегда была нелюбимой дочкой официальной России. Законной — около 100 тысяч жителей крошечного государства имеют российское гражданство, но нелюбимой. С малолетства “отданной в люди”. И все-таки, когда в 92-м мачеха Молдова вознамерилась окончательно погубить ее, Москва заступилась...

Об этой истории я знаю из первых рук. А потому на время отложу объективистский стиль и расскажу о ней так, как слышал. Со ссылками на свидетельства очевидцев и личные впечатления.

О том,  к а к и м  о б р а з о м  решалась судьба Приднестровья, мне рассказал Сергей Бабурин. В те дни он был одним из лидеров Верховного Совета и оказался свидетелем двух разговоров, изменивших опасное развитие событий. “Ельцина в Москве не было, — вспоминал Сергей Николаевич, — и за главного остался Руцкой. Надо отдать ему должное — он нас (делегацию Верховного Совета. — А. К. ) принял сразу. Посадил за стол, принесли чай, а он в это время разбирался с ситуацией в Приднестровье… Руцкой дает жесткие указания: если полетят самолеты (молдавские. — А. К. ) бомбить мост в районе Бендер — орудия на прямую наводку, сбивать к такой-то матери... Потом приказал соединить его с президентом. Доложил о ситуации, о принятых мерах. И говорит: Борис Николаевич, надо срочно звонить Бушу, чтобы нам разрешили занять твердую позицию в Приднестровье” (рассказ Бабурина я цитирую по тексту моей беседы с ним, опубликованной в “Нашем современнике”,  2003, № 10).

Прошу читателей запомнить слова: “Надо срочно звонить Бушу, чтобы нам разрешили...” Они станут ключом ко всему, о чем говорится в этой главе.

Впрочем, и вся зарисовка предельно выразительна. Так-то — с чайком, под генеральские матерки, решалась судьба земли, поистине священной. Сколько раз она была полита русской кровью! Берега Днестра видели совет­ских маршалов, царя Александра Освободителя, Потемкина, Суворова, Петра... На рубеже 90-х Приднестровье оказалось разменной картой в руках временщиков.

Между прочим, решимость Кремля занять “твердую позицию” объяс­нялась отнюдь не внезапно проснувшимся чувством ответственности. Подоплеку раскрыл мне Руцкой, с которым я встречался в годы его опалы. Оказывается, Ельцин боялся восстания 10-й армии. Командующий, генерал Неткачев, ежедневно слал в Москву отчаянные депеши, утверждая, что из последних сил удерживает офицеров от выступления на стороне сражающегося Тирас­поля...

Как бы то ни было, в 92-м Приднестровью позволили выжить. Тысячи убитых, изнасилованные дети, разрушенные кварталы — не в счет. Мировая политика не снисходит до подобных “провинциальных мелочей”. В начале 90-х глобальные центры силы были заняты “перевариванием” Восточной Европы. С освоением постсоветской периферии Запад мог повременить.

В 1999-м время отсрочки истекло. Из Тирасполя на восток потянулись солдатские теплушки. Россия сдавала Приднестровье. Под нажимом США. Однако уже начиная с 2001 года она делала это “по велению сердца”.

Тогда президентом Молдовы стал коммунист Владимир Воронин. Он пришел к власти на волне широкой народной поддержки под лозунгом вхождения РМ в Союз России и Беларуси. И тут в умах кремлевских стратегов замаячил грандиозный геополитический план. “Проблемное” Приднестровье, из-за которого с Западом мороки не оберешься, отдать Воронину. А Воронина взять себе. Ну, может, и не третьим в Союз (в интеграционные планы Кремль, по-моему, всерьез никогда не верил), но привилегированным партнером.

И “самопровозглашенных” стали теснить с удвоенной силой — вдохно­венно, с размахом, с щедрыми авансами Кишиневу и болезненными тычками Тирасполю. Прямо в соответствии с заявлением министра иностранных дел Молдовы, что “только меры принуждения политического и экономического характера против приднестровских лидеров могут убедить их сотрудничать за столом переговоров” (“Время новостей”, 19.12. 2002).

Москва чуть ли не десять лет затягивала открытие консульского пункта в Тирасполе. Договор об экономическом сотрудничестве с ПМР, подготов­ленный в 2000 году, так и не был подписан. А в 2001-м, по прямому указанию сверху, были блокированы взаимные поставки товаров. Что едва не погубило республику: Россия является ее важнейшим экономическим партнером.

И все-таки преданное Москвой Приднестровье не изменило своей про­российской ориентации. Когда в беседе о президентом ПМР И. Смирновым я задал ему вопрос о внешнеполитических приоритетах, он, ни мгновения не колеблясь, ответил: “Развитие всесторонних связей с Россией”.

Запад жестоко мстит за эту верность. В последних рекомендациях ОБСЕ (международной организации, курирующей процесс примирения) само обозначение Приднестровья как государственно-территориального образо­вания было опущено! Да и во внутренние дела Кишинева ОБСЕ вмешивается с откровенно антирусских позиций. Чего стоит рекомендация Воронину отказаться от введения обязательного изучения русского языка в школах. Казалось бы, что за дело зарубежным экспертам, какие предметы будет изучать молдавская малышня? Нет, зорко разглядели “опасность”.

По-другому и быть не может! Достаточно взглянуть на тех, кто представляет ОБСЕ в регионе. Вот нынешний глава миссии американец Уильям Хилл. Журналисты без обиняков рекомендуют: “Профессио­нальный разведчик, умело разваливавший СССР и Югославию” ( “Незави­симая газета”, 08.04.2002). Его предшественники — тоже американцы — Джон Эванс, кадровый дипломат, специалист по “горячим точкам” (служба в Тегеране, Праге, Москве), Дэвид Шварц, первый американ­ский посол в Беларуси, пробавляющийся в отставке лекциями о раз­ведке...

По свидетельству прессы, “пока наши политики разглагольствовали о том, что Приднестровье-де никакой ценности для России не представляет, американские парни дотошно и последовательно здесь работают...” (“Неза­висимая газета”, 08.04.2002). Добавлю: так же, как и на кишиневской стороне Днестра.

В отличие от Смирнова, Воронин легко пошел на контакт с “американ­скими парнями”. И уже в 2001-м, выступая в Европе, говорил не о союзе с Россией, а о “приоритетности европейской интеграции”. В следующем году его принял Буш (некоммунистические предшественники Воронина такой чести не удостаивались!). Де-факто США стали главным посредником в мирном урегулировании.

Не думаю, что основную причину подобной метаморфозы следует искать в характере молдавского президента. Я встречался с Владимиром Николаевичем, и он показался мне человеком достаточно цельным. Дело, похоже, в экономической зависимости республики от Запада. Внешний долг Молдовы — 1,3 миллиарда долларов. Сумма астрономическая для небольшой аграрной страны. Игорь Смирнов справедливо заметил: “Каким будет ее (Молдовы. — А. К. ) внешнеполитический вектор? Ответ на этот вопрос — не в самой Молдове, а за ее пределами” (“Наш современник”, 2001, № 9).

Москва, наконец-то сообразив, что теряет и Молдову, и Приднестровье, в 2003 году предприняла попытку спасти положение. “Железная рука” Кремля Дмитрий Козак взял переговорный процесс под личный контроль, и уже в конце года Тирасполь и Кишинев выразили готовность подписать договор о воссоединении на  ф е д е р а т и в н о й  основе. Приднестровье хотя бы частично сохраняло государственность.

Однако в самый последний момент ОБСЕ фактически запретило Воронину подписывать уже согласованный текст. Оглушительная пощечина Кремлю! Показывающая,  к т о  теперь на Днестре хозяин.

Ныне глава миссии ОБСЕ У. Хилл элегически рассуждает: “Сегодня нам практически приходится восстанавливать переговорный процесс в прежнем пятистороннем (т. е. с участием Запада. — А. К. ) формате. Думаю, происшедшее стало уроком, из которого мы сделаем выводы на будущее” (здесь и далее: “Независимая газета”, 22.03.2004).

Один из выводов — российские миротворцы должны уйти как можно скорее: “Никакая миротворческая операция, в частности и нынешняя, не может в неизменном виде продолжаться вечно, ведь она по сути своей носит временный характер”. О том, что американские миротворцы — в отличие от наших вооруженные ядерным оружием — уже  б о л е е  п о л у в е к а  стоят в Южной Корее, штатовский разведчик и дипломат предпочел не вспоми­нать...

Впрочем, можно сколько угодно ловить представителей ОБСЕ на логи­ческих нестыковках, когда нужно, они легко встают выше этаких “мелочей”. Судьба важнейшего геополитического плацдарма решается не в словесных поединках, а в борьбе — экономической, военной. И — не в последнюю очередь — в столкновении политических воль руководства Запада и России.

Результат очевиден. “Наблюдатели в Кишиневе полагают,— свиде­тель­ствует газета “Время новостей” (19.12.2002), — что натовские военные появятся в регионе в недалеком будущем, сперва на правом берегу Днестра, где для начала будут обучать молдавских солдат борьбе с терро­ризмом”. Корреспондент с горечью заключает: “Россия, уступив США роль главного стратегического партнера, осталась просто другом, поставляющим Молдавии дешевую электроэнергию и практически бес­плат­ный газ: новое молдавское правительство счета Газпрома не оплачивает”.

По схожему сценарию развиваются отношения в цепочке Москва — Сухуми — Цхинвал — Батуми — Тбилиси. Разве что участников здесь больше и страсти кипят кавказские.

Эту тему вроде бы и обсуждать неприлично: столько говорили и писали о ней в последние месяцы. Но многие ли помнят о том, что Абхазия и Южная Осетия не раз обращались к Кремлю и Думе с просьбой о принятии их в состав России. В благодарность за верную дружбу Москва объявляла блокаду Сухуми и Цхинвала. Лишала средств, рынков сбыта, а порой и света, тепла. Фактически бесплатно предоставляя все это — и многое другое — режиму “старого лиса” в Тбилиси, от которого, кроме обличений, упреков, клеветы, русские ничего не слышали.

Шеварднадзе был давним врагом — еще со времен СССР. Потеряв власть, прожженный интриган прямым текстом напомнил Западу о своих прежних заслугах. “В Европе было 40 тысяч советских танков и сотни тысяч единиц оружия, — заявил он в интервью английской “Дейли телеграф”. — В течение 24 часов все они могли быть на Атлантическом побережье Франции. Однако мы не пошли на это, даже когда некоторые горячие головы призывали использовать силу в Берлине и сокрушить движение “Солидарность” в Польше. Мы спасли мир. Я не говорю, что я сделал это один, но я сыграл одну из самых важный ролей в этом” (цит. по: “Независимая газета”, 28.11.2003).

Неплохой бизнес: сдача Америке советской военной мощи (с богатейшим нефтеносным шельфом у берегов Камчатки в придачу) в обмен на пост главы независимой Грузии. Впрочем, теперь уже экс-главы. Отсюда обида и препирательства с “неблагодарными” хозяевами в Вашингтоне: я для вас СССР не пожалел, а вы!.. [2] 2

На посту президента Шеварднадзе преданно смотрел за океан. Зазывал в Грузию НАТО. Предоставил американским воякам дипломатический иммунитет: делайте что угодно — вы неподсудны! Одновременно выдавливал российские военные базы — с мелочными придирками, с каждодневными унижениями.

Прятал в Панкиси чеченских боевиков, желая насолить России, спровоци­ровать ее на конфликт, что дало бы возможность прибегнуть к заступничеству Штатов. Чеченцев он использовал и против отпавшей от Тбилиси Абхазии. Автобусами возил из Панкисского ущелья в Кодорское. Там они нападали на российских миротворцев и абхазских ополченцев. Памятный рейд Гелаева в Абхазию осенью 2001 года сорвал проведение выборов в сухумский парла­мент.

Конфликтуя с Москвой, Шеварднадзе надеялся на щедрые милости Вашингтона. Вроде бы небезосновательно. Американские визитеры, пос­тоян­но наведывавшиеся в Тбилиси, охотно обещали помощь — экономи­ческую и военную. Кое-что и впрямь давали: по мелочишке. Несколько миллионов долларов, десяток старых вертолетов для ВВС.

В конечном счете прижимистый старик полностью перевел армию на содержание американцев. Из грузинского бюджета, опустошенного много­численной родней “старого лиса”, на оборону выделяли всего 1 процент ВВП (“Независимая газета”, 28.02.2002).

Это было роковой ошибкой! Обученная, оснащенная, взятая на содер­жание США грузинская армия не защитила своего президента в ходе ноябрьской “революции роз”. На пике противостояния командир бригады погранвойск полковник К. Данелия заявил, что не подчиняется приказам Шеварднадзе. Уклончивее, но в том же духе высказался и тогдашний министр обороны Д. Тевзадзе.

Отказала в поддержке и встроившаяся в западный истеблишмент часть политической верхушки. Посол Грузии в Совете Европы Лана Гогоберидзе одной из первых призвала Шеварднадзе уйти в отставку (“Независимая газета”, 24.11.2003).

“Революция роз” — событие сравнительно недавнее. Памятное даже в деталях. Думаю, читатели не забыли о решающей роли, которую сыграл Ричард Майлс — посол США в Тбилиси. “Тихий американец” оказался в нужном месте в нужное время. До этого Майлс представлял Америку в Баку и Белграде. Причем (надо думать, по чистой случайности) именно в тот момент, когда там происходили государственные перевороты...

Со временем из тени начала выходить другая знаковая фигура — Джордж Сорос. Напомню, именно он финансировал организацию “Кмара-03, кам­пания за свободные выборы”. Она координировала антиправительст­венные акции.

В российской прессе промелькнул любопытнейший документ — заявка “Кмары” на финансирование, где скрупулезно расписаны виды протестных действий, а также суммы, за них получаемые. Пропагандистская кампания в СМИ, к примеру, обошлась в 173 тысячи долларов. “Уличные акции” стоили несравненно дешевле — всего 31 310 долларов. С педантичностью, нехарак­терной для детей Кавказа, в смете перечислен весь спектр акций протеста: забастовки всех видов, голодовки, “оккупация ненасильственными мето­дами”, “предоставление поддельных документов”, “блокирование информа­ционных линий”, “бойкот выборов” и т. д., вплоть до “снятия одежды догола в знак протеста” (“МК”, 24. 03.2004).

Документ бесценен — и как пособие для организации беспорядков, и как памятка по борьбе с ними. Сколько раз “демократические” СМИ уверяли: вдохновлённые идеей свободы массы сокрушили тоталитарный режим. Так миру впарили “бархатные революции” в Восточной Европе, победу над ГКЧП в Советском Союзе, молодежный бунт против Милошевича в Югославии. И только сейчас выясняется: прежде чем поднимать массы на праведную борьбу, рачительные активисты составляют заявки, где четко расписаны и грядущие подвиги, и суммы, которые получат организаторы. Теперь, когда творцы революций станут толкать лопоухих мальчишек под колеса броне­техники, как когда-то в Москве, вполне уместо будет осведомиться у них: сколько долларов заложено в смету на эту “протестную акцию”?

И еще: в 80-х на Западе, да и у нас (на московских кухнях) притчей во языцех была финансовая помощь Кремля всякого рода “революционным движениям”. У нас недовольные бурчали: “Лучше бы позаботились о своих!” На Западе разоблачали злокозненные намерения “Советов” подорвать “свободный мир” и выводили из этого тезис о необходимости бескомпро­миссной борьбы с “империей зла”.

Что было, то было! Но сегодня Москва ни цента не дает не только “револю­ционерам”, но и прорусским движениям и партиям, влачащим существование в “ближнем зарубежье” и в Восточной Европе. Да что там — своих сооте­чествен­ников на постсоветском пространстве Россия лишает помощи не только финансовой, но и правовой, информационной, моральной. Мы разоружились — до последнего патрона, до исподнего и, голенькие, стынем на мировом ветру.

Так почему же Соединенные Штаты вбухивают сотни тысяч долларов в революции на идейно демилитаризованном пространстве? Почему, воспользовавшись нашим уходом, прут нагло, гуртом на освобо­див­шиеся земли? Документ, опубликованный “МК”, позволяет поставить эти вопросы не на уровне  п р о п а г а н д и с т с к о й  болтовни, а на уровне  ю р и д и ч е с к о г о  факта.

Разумеется, “демократическая” газета сделать обобщения не посмела. Господа демократы, вас одурачили! И нас — сотни миллионов советских людей — вместе с вами. Дурачат до сих пор, пользуясь тем, что в руках Америки находится 80 процентов мировых информационных ресурсов.

По их указке обманутые, голодные, недовольные валом валят на площади,  где витийствуют выпестованные на Западе “революционеры”. Спешите, нищие, ковыляйте, убогие, простецы, тащитесь из последних сил вслед за летящими лакированными “мерседесами” с флагами победы в окнах. Несите свою никому не нужную правду. И вы, и она, и ваш протест, и сама земля ваша деловито оценены и предусмотрительно конвертированы в валюту. Ваши надежды на лучшую жизнь, ваша ненависть к продажным чиновникам, “отцам нации”, наварившим миллионы на “демократизации”  п е р в о й  волны, пригодятся, чтобы поднять  в т о р у ю  волну. После которой, подозреваю, на некогда богатых землях Союза не останется уже ничего.

В репортажах из Тбилиси и Батуми нам показывали бунтующие, а затем ликующие толпы. Но, думается, куда проницательнее был корреспондент “Гардиан”, с типичной англосаксонской ехидцей написавший о “революции роз”: “Это был переворот, задрапированный под самые большие народные гуляния в истории Тбилиси” (цит. по: BBC Russiаn. com.).

Между прочим, победители высоко оценили работу директора грузин­ского отделения Фонда Сороса Кахи Ламая. М. Саакашвили назначил его министром образования.

Не остался в долгу и Сорос. Он объявил, что через свой фонд будет платить зарплату пяти тысячам (!) грузинских чиновников, начиная с президента и членов правительства (“Время”. OPT. 24.03.2004). Максимальная ставка — 4000 баксов. По западным меркам — ерунда. Вспомним, однако, что еще век назад белые завоеватели покупали лояльность туземных царьков за стеклянные бусы и перочинные ножи.

А если серьезно, то создан опаснейший прецедент. В Европе появилось государство, находящееся на содержании у частного лица. И какого! Финан­совые авантюры Сороса не раз создавали угрозу международной безопас­ности. В Малайзии он официально объявлен врагом государства. Во Франции его пытались засадить за решетку. И вот теперь Сорос получает возможность вмешиваться в мировую политику, используя своих наемных работников в правительстве Грузии.

У тбилисской победы был еще один творец — Игорь Иванов, секретарь Совбеза РФ, в то время министр иностранных дел России. Его выступление перед толпой бунтарей 23 ноября как-то быстро забылось. А ведь в итоге именно оно увенчало усилия господ Майлса и Сороса.

Иванов начал с лирики. “У меня мама — грузинка, отец — русский… Хотите — не хотите, а у меня полсердца здесь: вторая часть моего сердца в России, но первая — в Грузии”. Затем зазвучала конкретика. И такая, что даже у сторонних наблюдателей голова могла пойти кругом!

Но главные участники этой драмы не были сторонними наблюдателями. Сказанное на площади решало их судьбу. “Мы не будем вмешиваться”, — заверял Иванов, и для Шеварднадзе это означало отставку.

А посланец России продолжал вдохновенно: “Почему кто-то должен учить Грузию? Грузия должна учить других. И мы будем за эту Грузию бороться” (“Независимая газета”, 24.11.2003).

Последний пассаж был сюрпризом. Больше того — сенсацией. Из нейт­раль­ного соседа Россия превращалась в союзника. Не Шеварднадзе — Саакашвили. И этот разворот, столь стремительный, что в тексте речи обозна­чились логические разрывы (“не будем вмешиваться” — “будем бороться”), означал, что Москва предает в руки нового грузинского лидера руководителя Абхазии А. Абашидзе.

Конечно, Иванов, как истинный дипломат, не говорил этого прямо. Но горячечный воздух уличной революции легко заполнял умело расставленные пробелы. Восстанавливал связи в намеренно не завершенных смысловых цепочках.

Было от чего прийти в изумление! Россия неизменно выступала на стороне “легитимных” режимов. В том числе и тогда, когда легитимность эта вызывала большие сомнения. Россия поддерживала правителей против оппозиции — и против народа! — даже рискуя своим имиджем, хуже — добрыми чувствами народов к Москве (мы еще поговорим об этом). Она поддерживала диктаторов, когда они лишали русских жилья и работы, изгоняли из страны. Всё это перечеркивалось одним аргументом: ничего не попишешь — законно избранный президент!

Шеварднадзе был законно избранным. Митингующие оспаривали легитимность новоизбранных депутатов парламента. Но не ставили под сомнение законности избрания самого Шеварднадзе.

Понятно, любая политика немыслима без исключений. И сколько раз они были необходимы — в других столицах и при иных обстоятельствах. Но сделано было только одно. В результате к власти пришел  п р я м о й  с т а в- л е н н и к   А м е р и к и.

На вопрос: да чем же Шеварднадзе лучше Саакашвили? — отвечу: в моральном плане — ничем. А в политическом он предпочтительнее уже тем, что был дряхлее, опытнее и хотя прислуживал американцам, но понимал: одного благоволения Америки недостаточно, чтобы сохранить власть в стране столь сложной и норовистой, как Грузия. А Саакашвили, в силу молодости и неопытности, не понимает. Безмерно гордясь амери­канским мандатом, он так и рвется продемонстрировать силу, что-нибудь покорить, кого-нибудь сокрушить. Пропустив его к власти, Россия фактически поставила крест на своих военных базах в регионе, да и на автономиях, изначально ориентиро­вавшихся на Москву.

Скажут: а что оставалось делать российскому министру — выбора не было! Если бы дело действительно обстояло так, это означало бы провал нашей внешней политики. В стране,  т р е т ь  н а с е л е н и я  которой добывает деньги в России (“Независимая газета”, 06.03.2001), в стране, которая  в с е ц е л о  зависит от русского газа и электричества,  д о л ж е н  б ы т ь  лидер, дружественно настроенный к Москве. И если наши мидовцы не нашли, не поддержали такого лидера — грош им цена.

Но говорить о провале — значило бы льстить Иванову. Реальность еще печальнее! Пророссийский лидер в Грузии был. На той же площади, где разглагольствовал Иванов, поодаль — в противовес сторонникам Саакашвили — стояли люди Аслана Абашидзе. Это сегодня политик, преданный Москвой, превратился в изгнанника. На исходе 2003 года его власть в Аджарии была незыблема, а влияние в остальной Грузии велико. Достаточно сказать, что в парламенте прежнего созыва партия Абашидзе “Возрождение” занимала второе место.

За день до тбилисского переворота Абашидзе побывал в Москве и, надо полагать, дал заверения в “вечной дружбе”. Можно представить его недоумение, разочарование, ярость, когда несколько часов спустя Иванов от имени России поддержал Саакашвили. Который сразу после того, как занял президентский кабинет, потребовал вывода российских баз из Грузии, невмешательства Москвы в возможные конфликты с Аджарией и Абхазией, а в качестве “мелкой любезности” приказал обстрелять российские траулеры неподалеку от Сухуми. Саакашвили придал этой акции дополнительный резонанс, лично наградив 17 офицеров Службы береговой охраны, участвовавших в операции (“Известия”, 21.02.2004).

О повторной сдаче аджарского лидера говорить не хочется. Во-первых, потому, что она была  п р е д о п р е д е л е н а  тбилисским переворотом. Во-вторых, потому, что в Батуми просто скопировали ноябрьский сценарий. Лениво, цинично повторили все до мелочей: автомобильный десант “поборников демократии”, митинг-фиеста в режиме non-stop, сговор с частью элиты, консультации с тем же Ричардом Майлсом. И в заключение ночной визит все того же Игоря Иванова, склонившего Абашидзе к бегству. (Как можно судить по проговорке пресс-службы самого Игоря Борисовича, для этого была использована банальная провокация: случайная (?) стрельба возле президентского дворца была представлена как атака грузинского спецназа, после чего Абашидзе засобирался вместе с Ивановым в Москву.)

Во имя чего сдавали союзников? Хотели такой ценой сохранить военные базы? Эта версия приходит в голову как спасительная альтернатива другой — о  п р е д а т е л ь с т в е.  В свой черед поговорим и о ней. Но сейчас будем исходить из “верноподданнического” предположения: кремлевские стратеги в очередной раз продемонстрировали непроходимую глупость. Ибо гипотетическую попытку выторговать таким образом у Саакашвили согласие на сохранение наших баз иначе как глупостью не назовешь.

Разве не ясно, что американцы тратили деньги на амбициозного лидера не для того, чтобы он помог сохранить российское военное присутствие на Кавказе. Куда логичнее другое предположение: Саакашвили затем и двигали во власть, чтобы он, с присущей ему бесцеремонностью, выставил Россию за дверь.

Между прочим,  с а м и  п о  с е б е  военные базы безусловной ценности не представляют. В этом убеждает та же грузинская эпопея. Москва и не подумала (или не осмелилась) хотя бы в минимальной степени задействовать силовой ресурс. Напротив, российские военные — и особенно их семьи — оказались в уже знакомой по событиям 90—91-го годов роли  з а л о ж н и- к о в. В феврале-марте, когда начал раскручиваться аджарский кризис, в московских изданиях стали появляться панические интервью с женами наших офицеров в Батуми. Спасите нас и наших мужей — таков был общий настрой.

Зачем же срамиться перед всем миром, в очередной раз демонстрируя, что российская армия не может защитить даже саму себя? Не в состоянии обеспечить безопасность своих семей, да и командующего закавказской группировкой. В разгар кризиса генерал А. Студеникин, возглавляющий ГРВЗ, был ранен в Тбилиси в какой-то темной истории, смахивающей на провокацию спецслужб.

Военные базы за границей должны быть грозными форпостами державы. Они, как говорят специалисты, призваны осуществлять  п р о е к- ц и ю  в о е н н о й  с и л ы  на регион. Но они в состоянии выполнить свои задачи только при наличии  п о л и т и ч е с к о й  в о л и  у руко­водства страны. В противном случае  ц е н т р ы  с и л ы  неизбежно превращаются в  у я з в и м ы е  м е с т а.

Впрочем, теперь незачем дискутировать о судьбе наших баз. За нас все решили победители. О “форпостах державы” я писал 6 мая, в день падения Батуми. 7 мая премьер Грузии З. Жвания заявил, что в связи о изменением ситуации в Аджарии вывод российских баз должен быть ускорен (“Сегодня”. НТВ, 07.05.2004).

Подарок к инаугурации В. Путина, состоявшейся в тот же день.

Другой, оглушительный подарок с Кавказа российский президент получил 9 мая. Во время парада в Грозном был убит президент Чечни А. Кадыров. Этот теракт, мгновенно — и, понятно, не в нашу пользу — изменивший поло­же­ние во всем Северокавказском регионе, если не прямо, то косвенно связан с событиями в Закавказье.

Взрыв на грозненском стадионе высветил истинные контуры операции по дестабилизации Кавказа, далеко выходящие за рамки ситуации как в Чечне, так и в Грузии. И в этом диком форсировании событий, безусловно, проступает железная логика. Если один из игроков глобального состязания без сопротивления сдает позиции, другой незамедлительно развивает успех.

Еще 7 мая московские эксперты самоуверенно заявляли, что в обмен на сдачу Абашидзе “Россия в знак благодарности за хорошее поведение” наверняка получит “несколько пряников” (“МК”, 07.05.2004). И прямо указывали в этой связи на грядущее изменение западного подхода к происхо­дящему в Чечне.

И вот дождались “пряников”. Одним махом разрушено многое из того, чего Путин добился в результате четырехлетней войны. То, ради чего Россия принесла такие жертвы. В том числе внешнеполитические. И согласие на расширение НАТО, и граничащая с непристойностью уступчивость американцам в Средней Азии, и сдача Приднестровья, и наша капитуляция в Аджарии, — все это почти в открытую объяснялось необходимостью получить свободу рук в Чечне. Запад уже не зациклен на Чечне, Запад меняет свою позицию — твердили нам руководители. Ныне результат этой “хитроумной” политики обращен в руины.

Если Россия даже и не пытается сформулировать свои цели на Кавказе (характерно, что, выступая на инаугурации, Путин ни словом не обмолвился о регионе), то США в определении своих интересов не стесняются. Причем приходится считаться не только с государственными, но и с частными приоритетами.

Спонсор “революции роз” прагматичен. По словам видного грузинского политика, лидера лейбористов Шалвы Нателашвили, “интересы Сороса распространяются на Батумский и Потийский порты и на Закавказскую железную дорогу. Это главные артерии для экономики Южного Кавказа” (“Известия”. 02.04.2004).

Выгодное географическое положение Аджарии привлекает и внимание правительства Соединенных Штатов. Экономические интересы пepeплетаются здесь с политическими. Что создает предпосылки для ведения масштабной и  м н о г о п л а н о в о й  игры, не сводимой к какому-то одному сценарию.

Не буду останавливаться на презентованном официально. Тут всё до  н е п р а в д о п о д о б и я  б е с к о р ы с т н о: США поддерживают законные претензии центрального правительства к “мятежной” автономии, а затем приветствуют мирное разрешение конфликта.

Куда интереснее “нефтяная” версия, появившаяся в московских СМИ на следующий день после бегства Абашидзе. Материал в “МК” так и был озаглавлен — “Сшибленный нефтью”. Эксперт газеты обращал внимание на то, что в районе грузинского городка Супса на черноморское побережье выходит нефтепровод — отводок строящейся транспортной системы, по которой каспийская нефть (а затем и газ) пойдет в обход России. В условиях, когда транспор­тировка иракской нефти поставлена под вопрос, свободный доступ к каспий­ским месторождениям становится для Америки жизненно важным.

Вы спросите: при чем здесь Аджария? Газета напоминает: Супса расположен в нескольких десятках километров от границы автономии. “То обстоятельство, что рядом со стратегическим нефтепроводом находятся владения россий­ского союзника Абашидзе, стало для Америки абсолютно нетерпимым. Можно предположить, что Вашингтон выставил Москве ультиматум: откажи­тесь от Абашидзе, или мы за себя не отвечаем! В этих условиях у Москвы не было иного выбора, кроме как капитулировать” (“МК”, 07.05.2004).

Звучит в целом правдоподобно. С одним немаловажным уточнением. Вряд ли режим Абашидзе представлял хоть какую-то угрозу для нефтепровода. Ни Батуми, ни Москва не осмелились бы посягнуть на англоамериканскую трубу. Проблема проще — и в простоте своей отвратительней.

Строителям нефтепровода Баку-Джейхан Аджария необходима как  с к л а д с к а я  п л о щ а д к а. Трубы привозят в Батумский порт, складируют, а затем yвозят в Грузию. Конфликт мог нарушить график. Гипотетически. На самом деле имевшиеся трубы были до начала мая вывезены. А новое судно должно было прибыть лишь во второй половине месяца (Финансовые Известия. Ru). Но одна лишь  в о з м о ж н о с т ь  срыва сроков превращала Абашидзе в препят­ст­­вие на пути американцев. Это и решило его судьбу.

В предыдущей работе “Симулякр, или Стекольное царство” я писал об островном государстве Науру. Остров представлял собой сплошное месторождение фосфатов. Разрабатывавшие его западные фирмы попросту срыли Науру, сделав остров непригодным для жизни. Казалось, это где-то далеко, в Тихом океане. И вот теперь у нас под боком, в не понаслышке знакомой многим россиянам Аджарии произошло нечто подобное. Страна оказалась удобной складской площадкой, а потому ее государственность была растоптана.

Между прочим, если хозяйственные выгоды — это все, что интересует Штаты в Грузии, то Саакашвили осталось недолго рулить страной. Нормальная работа такого дорогостоящего сооружения, как нефтепровод, требует   п о л и т и ч е с к о й   с т а б и л ь н о с т и. А новый грузинский лидер —  ч е л о в е к  в о й н ы. В день падения Батуми он заявил: “Дальше будет Абхазия!” (“МК”, 07.05.2004).

Скорее всего, дальше будет Южная Осетия. Она слабее и хуже защищена, чем Абхазия. Но после Цхинвала очередь дойдет и до Сухуми.

Можно уже сегодня сказать, что ни осетинская, ни абхазская кампании не будут повторением увеселительной прогулки в Батуми. Аджарцы — те же грузины, жившие несколько веков под Турцией. Абхазы и осетины — люди другой крови, другой культуры. Не забывшие, к слову сказать, о своей древней государственности.

Новая абхазская война чревата не только большими разрушениями, но и попыткой  “о к о н ч а т е л ь н о г о  р е ш е н и я”  абхазского вопроса. За десятилетия господства над Абхазией грузинские власти целенаправленно искореняли язык, культуру, историческую память народа. Первая война едва не оберну­лась геноцидом абхазов.

Очевидцы рассказывали мне о характерном разговоре грузинского стихотворца (не стану называть фамилию — поверьте, это один из лучших поэтов Закавказья) с московскими коллегами. Когда столичная поэтесса посетовала, что в ходе войны погибают дети, грузин с жаром возразил: дети могут вырасти и взять автомат...

Подчеркну: это речь поэта, тонкого лирика, гуманиста. Что в таком случае ждать от солдатни? При подобном психологическом настрое “воссо­единение” обернется бойней. А если помножить взаимную ожесточенность на географические особенности Абхазии (гористый, изрезанный лесистыми ущельями рельеф), можно смело прогнозировать  з а т я ж н о й  конфликт. Что смерти подобно для нефтяных менеджеров.

Значит, Саакашвили уйдет? “Миша” сделал свое дело, “Миша” должен уйти... О подобной возможности в Грузии говорят оппозиционные политики. Называют и вероятных преемников — Жванию и Бурджанадзе. Это люди из той же американской колоды, но более цивилизованные и управляемые.

А может, “объединителю Грузии” еще дадут покуролесить: первую нефть по маршруту Баку — Джейхан намечено пустить в 2005-м...

За это время Саакашвили мог бы принести американцам немалые дивиденды.  П о л и т и ч е с к и е.  Драчливый сосед — идеальный рычаг давления на Россию. Вспомним, как Рим применял схожие технологии в борьбе с Македонией.

Если предположение верно, то американцы будут сталкивать Саакашвили с Москвой. Косвенно — через конфликт с союзными нам автономиями. Или прямо, используя чеченцев из Панкиси для тылового обеспечения бандитов в Чечне. В этой ситуации Вашингтон мог бы извлечь максимальную выгоду для себя из положения верховного арбитра. Не о том ли говорил Буш грузин­скому президенту: “Мы будем работать с Владимиром Путиным... над обеспечением добрых связей с Грузией”? (“Независимая газета”, 27.02.2004.)

На первый взгляд эта декларация — верх абсурда. Достаточно взглянуть на карту: Америка находится в другом полушарии, за тысячи километров от Кавказа, а у России с Грузией общая граница и по крайней мере два столетия общей истории. В американском посредничестве мы не нуждаемся! Именно поэтому задача Саакашвили будет заключаться в том, чтобы  п р о в о ц и- р о в а т ь  ситуации, в которых вмешательство Вашингтона окажется необходимым.

Самым опасным для России вариантом стало бы использование Грузии для экспорта “революции роз”. В общем-то понятно: страна, каждые полгода свергающая законную власть, вряд ли может предложить соседям что-либо, кроме экспорта беспорядков. Да только уж слишком целенаправленно действует Саакашвили. Он  д в а ж д ы  побывал на Украине, выказывая под­держку тамошним оппозиционерам. Заговорили о возможности повторения “революции роз” в Средней Азии. Если планы осуществятся, американский ставленник подарит Кремлю такой букет проблем, в сравнении с которым Чечня покажется скромным полевым цветочком...

Рассказ о наших геополитических потерях можно продолжать бесконечно. Не стану! “И скучно, и грустно...” Но об еще одном закавказском сюжете упомяну. Может быть, особенности российской и американской внешней политики нигде не проявились так наглядно, как в Армении.

Изначальная ситуация после распада СССР была такова: сильные пророссийские настроения и сравнительно слабые позиции американцев. Последние годы научили нас не слишком доверять заявлениям о беско­рыстной дружбе. Вот и здесь дело было не столько в дружбе, сколько во вражде. С Турцией. Региональная супердержава, ответственная за геноцид миллионов армян, мрачной тенью нависает над Ереваном. Турция — страте­гический партнер США. Поэтому Америке не доверяли. Тянулись к ней, восхищались ею, но относились с подозрением. А на Россию, не слишком любимую в советские времена, надеялись.

Что сделали в этой ситуации Штаты? Провели на высший пост в стране прозападно настроенного Роберта Кочаряна. Чем ответила Россия? Поддержала того же Кочаряна! Ход, который можно объяснить только логикой абсурда, столь характерной для российской политики.

Правда, у Москвы имелся и запасной вариант — лидеры пророссийского лобби — премьер-министр Вазген Саркисян и спикер парламента Карен Демирчян. Их влияние не уступало президентскому, и в момент кризиса любой из них мог занять место Кочаряна.

В 1999 году группа автоматчиков без помех вошла в здание парламента и расстреляла Саркисяна и Демирчяна.

Просто и эффективно. Как в каком-нибудь африканском бантустане!

В 2003-м состоялись новые президентские выборы, позволявшие России вернуть позиции, потерянные в 99-м. Но она снова делает ставку на Коча­ряна. В полном единодушии с Вашингтоном. О последствиях с горечью писала московская пресса: “Переизбравшись на второй срок, президент Армении сразу начал укреплять отношения с друзьями, в число которых Россия, похоже, не попала. Летом 2003 года на территории страны прошли первые учения НАТО — причем без российского участия. Кроме того, Армения подписала годовой план военного сотрудничества с Германией. За помощью в поставках оружия и боеприпасов и подготовке офицерских кадров Ереван обратился тоже не к Москве, а к Киеву. Модернизировать системы связи в армии Армения намерена только с помощью США. Наконец, Роберт Кочарян неоднократно предлагал США отправку армянских военных в Ирак...” (“Независимая газета”, 09.02.2004).

Словом, “благодарность” по полной программе. Добавлю: в экономике Кочарян также перешел дорогу Москве. В Ереване активно прорабатывают планы строительства газопровода из Ирана. Впоследствии его намерены продлить — через Грузию и Украину — до Западной Европы. Тогда Евросоюз получит новый источник снабжения, альтернативный российскому.

Подобное развитие нетрудно было спрогнозировать. Кочарян всегда ориен­ти­ровался на Запад.

Но в Ереване сохранилась оппозиция. На первых ролях оказались родст­венники убитых лидеров. Партию “Справедливость” возглавил сын Карена Демирчяна Степан, партию “Республика” — брат Вазгена Саркисяна Арам. Вместе с “Национальным единением” Арташеса Гегамяна (бывшего члена ЦК компартии Армении, последнего советского мэра Еревана) они представ­ляют серьезную силу. По-прежнему пророссийскую.

Во всяком случае, такую позицию оппозиционеры занимали до послед­него времени... Поддержка, оказанная Кремлем Кочаряну на выборах 2003 года, была воспринята ими с недоумением и нескрываемой обидой. В Ереване прошли митинги протеста, наблюдатели отмечали: на них впервые появились антироссийские лозунги.

А между тем влияние оппозиции за последние месяцы усилилось. Чему способствовали непопулярные меры правительства: повышение тарифов на воду и газ, а также рост цен на хлеб. Это у нас в России рост тарифов и цен вызывает единодушную народную поддержку власти: “Спасибо партии родной” (благо, партия вновь на посту — “Единая Россия”). В Армении, как видно, живут  н о р м а л ь н ы е  люди. Почувствовав, как худеют их кошельки, они вышли на улицы. Динамика весенних выступлений такова: ереванский митинг 6 апреля — 25 тыс. человек, 9 апреля — 45 тыс., 13 апреля — 50 тыс.

Экономический протест подкреплен политическими требованиями. Оппозиция считает президентские выборы 2003 года фальсифицированными. Надо сказать, для этого есть немало оснований. О грубых подтасовках заявляли международные наблюдатели. А Конституционный суд республики даже постановил провести референдум о доверии Кочаряну.

Все ждали, что скажут США и Россия. И тут Вашингтон взял паузу. Изящным маневром передал инициативу Москве, предоставив возможность сделать все ошибки, на которые способна российская дипломатия. Москва в третий раз (сакральное число!) поддержала Кочаряна.

После жестокого разгона оппозиционной манифестации 13 апреля (“воен­ная операция против народа” — окрестили ее в Ереване) Путин позвонил армянскому президенту. Это было воспринято как  п р я м а я  п о д д е р ж к а. В республике мгновенно ожили настроения конца 80-х, когда Москву обвиняли в подавлении всяческих свобод. Так мастерски превращать друзей во врагов, оставлять сожженную землю там, где можно надеяться на обильные всходы, под силу, наверное, только кремлевским стратегам.

Кремль сам себя напугал призраком “революции роз”,  в  д а н н о м  с л у- ч а е, как представляется, вполне бесплодным. Не нужно обладать особым умом, чтобы разглядеть различия между американским выучеником Саакашвили и Степаном Демирчяном, который не без основания может подозревать американцев в убийстве своего отца!

А “тихие американцы” (трудовая биография посла в Ереване Джона Ордуэя столь же красноречива, как у его тбилисского коллеги Ричарда Майлса) выжидают. Они и здесь зарезервировали лучшие места — “беспри­страстных” арбитров. К ним взывает Кочарян. К ним вынуждена обращаться оппозиция. В случае победы она будет благодарна Соединенным Штатам хотя бы за то, что в кризисной ситуации они вели себя не так, как Россия. Удержится Кочарян, ему, по мнению наблюдателей, придется продемонстри­ровать полную покорность, чтобы в Вашингтоне согласились забыть о “нарушениях прав человека” во время разгона оппозиционных митингов...

Об Азербайджане не упоминаю. После того как Москва еще при Ельцине сдала местных коммунистов, ей не на кого там опереться. Наследник Гейдара Алиева Ильхам поручил американцам модернизацию военных аэродромов. В США будут обучаться офицеры национальной армии. Да и в самом Азербайджане, по прогнозам политологов, в ближайшее время появятся мобильные подразделения вооруженных сил США.

Завершая перечень утрат, приведу выразительную цитату: “Затеянная Вашингтоном на Кавказе сразу же после распада СССР серьезная игра подходит к концу. Дело идет к полному вытеснению России из этого региона. Решающим в этой игре был минувший, 2003 год, когда Россия то и дело путала свои ставки в странах Южного Кавказа и одну за другой теряла свои позиции. США, напротив, свои позиции там усиливали” (“Независимая газета”, 09.02.2004).

*   *   *

Знаковое событие закавказской эпопеи — падение Аджарии — совпало по времени с двумя церемониями в Москве. Инаугурацией Путина и Парадом Победы. Обе церемонии прошли пышно — на грани театральности. И все эти новоявленные “кавалергарды” конного конвоя, нелепо подпрыгивавшие в седлах, и эти солдаты-балеруны, исполнявшие “дефиле с карабинами”, смотрелись  с т а т и с т а м и  в  ф а р с е,  разворачивающемся на фоне  п о д- л и н н о й  д р а м ы.

Здесь, в Кремле, бахвалились славной тысячелетней историей. Здесь красовались под стягами советской победы. А там, на Кавказе, “новая демократическая Россия” терпела унизительное поражение.  П е р е ч е р к и- в а ю щ е е  завоевания отцов и дедов. Уходила бесславно, сдавая своих сторонников, свои военные базы, недавно еще свои рубежи.

В разгар торжеств из Чечни пришло известие о гибели А. Кадырова. После чего происходящее приобрело и вовсе инфернальный оттенок. И как-то по-особому зазвучали слова дикторов: руководство страны поднимается на  в р е м е н н у ю  трибуну, парад принимает  и с п о л н я ю щ и й  о б я з а н- н о с т и  министра обороны.

А вечером телевизионная Россия, как и после теракта в Каспийске, пела и плясала. Подумаешь, грохнули президента. Не главного же! Обойдется...

Омерзительное зрелище.

 

Безволие — тоже измена

 

Нам скажут: а что мы можем сделать? Стараемся, продвигаем идеи, готовим решения. Но обстоятельства! Вы же знаете, обстоятельства не благоприятствуют России.

Так говорят чиновники второго-третьего звена. Верховная власть объяснениями общество не удостаивает. Да и сами провалы внешней политики — и не какой-нибудь амбициозной, “имперской”, а той самой Realpolitik, на которую Запад вроде бы готов выдать лицензию Москве, — не признает. Еще бы! Когда тебе закатывают оплеуху, как-то не хочется созывать пресс-конференцию и делать по этому поводу официальное заявление...

Деятелям рангом пониже объясняться приходится. И перед начальством — требует! И перед публикой — недоумевает. Да и западное давление для этих людей — явление отнюдь не виртуальное. До физических оплеух дело, понятно, не доходит, но политические они получают чуть ли не каждый день. В такой ситуации желание оправдаться вполне естественно.

Вот и оправдываются — обстоятельствами. Сделайте выборку из газет за любую неделю и наберете целый пук намеков, замысловатых кивков на кого-то и на что-то, завуалированных, а то и прямых ссылок на “неблаго­приятные факторы”. Не будем размениваться на мелочи — выделим основные.

Фактор первый: общая  с л а б о с т ь  Р о с с и и. До начала нефтяного бума наше экономическое, а вместе с ним политическое, военное и пр. положение было плачевно. Со слабыми не церемонятся.

Фактор второй: н а ц и о н а л ь н ы й  с е п а р а т и з м  в РФ, вплоть до горячего конфликта в Чечне. Две военные кампании в мятежной республике дорого стоили и российской дипломатии, и всей России. Для того они и затевались. Мотивация не сводится к борьбе за пресловутую трубу, как нам объясняли политологи, а тем более к столкновению амбиций пьяного Ельцина и самолюбивого Дудаева. Спьяну, знаете ли, в морду бьют да пресс-секретаря Костикова за борт “в набежавшую волну” бросают. Тяжелую военную технику двигают в бой более серьезные мотивы.

Западный (в частности британский) след в чеченском конфликте обстоя­тельно прослежен в книге К. Мяло “Россия в последних войнах XX века” (М., 2002).

Действуя с присущей ему методичностью, Запад сделал все, чтобы удержать раздутый конфликт в центре мирового внимания. Воспользовались услугами небезызвестного лорда Джадда (опять-таки англичанина), наезжавшего в Грозный с бесчисленными проверками и оповещавшего мир о подавлении прав и свобод чеченского народа. Достаточно сравнить это воспаленное внимание с нулевой реакцией на аналогичные конфликты в индийском штате Джамму и Кашмир, в тамильских районах Шри Ланки, на мусульманском севере Филиппин, чтобы выявить  с п е ц и ф и ч е с к у ю  з а и н т е р е с о в а н н о с т ь Запада в происходящем на Кавказе.

Чеченский конфликт по рукам и ногам связал мидовцев. И не только их — на Стамбульском саммите ОБСЕ 1999 года Ельцин согласился на вывод россий­ских войск из Грузии и Приднестровья в обмен на сворачивание дис­кус­сии по Чечне. И на полном серьезе считал это своей внешнеполитической победой!

И впоследствии при обсуждении натовской агрессии в Югославии и англо-американского вторжения в Ирак нам неизменно припоминали Чечню. Предлагая своего рода пакт о взаимном умолчании: вы не перечите нам, а мы — до времени (это неизменно подчеркивали!) — закрываем глаза на происходящее в Чечне.

Проблема сепаратизма в России автоматически блокировала и попытки “самопровозглашенных” республик заручиться поддержкой Москвы. Абхазия, Южная Осетия, Аджария, Приднестровье, Крым тщетно стучались в кремлевские двери. “Что вы, что вы! — урезонивали их. — Как мы можем поддер­живать “мятежные” автономии, имея на руках незамиренную Чечню? Нас тут же обвинят в непоследовательности, двуличии, а то и в великодержав­ности — самом страшном из перечня смертных грехов, который Запад время от времени для острастки предъявляет России”.

Третий фактор, сковывающий политику Москвы, —  р у с о ф о б и я, пышным цветом процветшая в бывших братских республиках. Не случайно один из руководителей Фонда Карнеги Д. Тренин подчеркивает: “...Для каждого из государств СНГ независимость — это прежде всего независимость от России” (“Независимая газета”, 09.02.2004).

Положим, это преувеличение, особенно если речь идет о простых людях. Но политические элиты и, надо признать, значительная часть населения постсоветских государств болезненно, н е а д е к в а т н о  реагирует на все, что связано с Россией.

Стоило Л. Кучме подписать соглашение о создании Единого экономи­ческого пространства, призванного объединить рынки России, Украины, Беларуси и Казахстана, как оппозиционный блок В. Ющенко обратился с призывом начать процедуру импичмента. Мотивировка: “Предательство президентом национальных интересов Украины” (“Независимая газета”, 23.02.2003).

На Западной Украине пошли еще дальше. Львовская газета “Идеалист” (!) напечатала список “москалей”, которых нужно депортировать из страны. В их числе Леонид Кравчук (первый президент “незалежной”) и Леонид Кучма (“Известия”, 26. 02. 2004).

В Молдове при первых же (нельзя не отметить — весьма робких) попытках президента В. Воронина начать дискуссию о придании русскому языку статуса государственного прорумынская оппозиция устроила в центре Кишинева “бессрочный” митинг.

В Грузии после того, как РАО “ЕЭС” осенью минувшего года приобрело у американской компании местные электросети, начались подрывы опор ЛЭП. Экстремисты готовы были сидеть во тьме, только бы не получать электроэнергию из России.

В Туркмении 10 февраля 2004 года — в день смерти А. Пушкина — было снесено здание Русского драматического театра имени Пушкина. Людей, сохраняющих российское гражданство, выселяют из квартир, лишают работы.

Подобные факты можно приводить бесконечно. Согласитесь, в  т а к о й  а т м о с ф е р е  российским дипломатам не так-то просто проводить успешную политику в СНГ.

Посочувствуем.

И напомним: во враждебном России окружении есть просвет. Спаситель­ное исключение из общих правил. Беларусь.

Здесь нет русофобии (карликовые оппозиционные организации не в счет). Здесь нет автономий, которые своими претензиями на особые отношения с Москвой могли бы испортить ее связи с Минском. Даже наша слабость перед лицом Запада здесь не имеет решающего значения, скорее она воспринимается как еще один довод в пользу консолидации: вместе мы будем сильнее.

Словом, если Россия и может рассчитывать на успех Realpolitik, то в первую очередь (а может, и только) в Беларуси. Более того, именно в отношениях с А. Лукашенко, не признающего диктата Запада, Москва могла бы выйти за жестко лимитированные рамки внешнеполитического курса, предписанного из-за рубежа.

Эта, без преувеличения, уникальная возможность тем более значима, что Беларусь занимает  к л ю ч е в о е  геополитическое положение. Кажется, наши недруги сознают это лучше нас. Не случайно они отводят республике центральное место в так называемой Балто-Черноморской дуге. Идея создания “санитарного кордона”, отгораживающего Запад от России, родилась в австрийском генштабе еще в годы Первой мировой войны. Дуга, протянув­шаяся от Балтийского до Черного моря, должна была включать Эстонию, Латвию, Литву, Беларусь, Украину, Молдову.

В этом проекте Минск занимает центральную позицию. И не только географически, но и политически. Существует исторически подтверж­денная закономерность: овладевая Беларусью, Европа получает рычаг давления на Россию (эпоха Речи Посполитой, ситуация 1918 года, когда Германия,  угрожая Москве с линии Витебск — Могилев, смогла навязать Ленину унизительный Брестский мир). Возвращая Беларусь, Россия, в свою очередь, обретает возмож­ность оказывать давление на Европу (эпоха Екатерины II; ситуация 1939 года).

Для тех, кто невосприимчив к политической динамике, напомню о географической статике. Беларусь — это 700 км территории с востока на запад, отделяющих Россию от польской (теперь натовской) границы. Наполеон преодолевал это расстояние без малого два месяца — 52 дня. Гитлер завяз в белорусских топях на две недели. И сегодня республика — щит, заслоняющий Москву от танковых армад НАТО. И американских крылатых ракет: им потре­буется полтора часа, чтобы преодолеть расстояние от Бреста до Смоленска. Время более чем достаточное для обнаружения и уничтожения цели.

Но что же это мы всё о войне! Беларусь не менее важна и в мирное время. Для России она — а не Петербург — подлинное окно в Европу. Это и автомагистраль Москва — Брест. И железнодорожный путь до Варшавы и Берлина. И знаменитый нефтепровод “Дружба”. И еще не до конца введенный в эксплуатацию газопровод Ямал — Европа, позволяющий в два раза увеличить транзит российского газа на Запад.

Для большинства читателей это только названия, за которыми не виден размах строительства, труд сотен тысяч людей. А мне довелось побывать в Несвиже на только что вступившей в строй компрессорной станции газопро­вода Ямал — Европа. “Вы здесь на территории России”, — с улыбкой приветст­вовал группу московских журналистов главный инженер, настолько похожий на Шукшина, что я не удержался, спросил, откуда он родом. Оказалось, местный, из-под Несвижа. И это куда больше, чем его заявление, убедило меня в том, что мы действительно на родной земле — абсолютно тот же славян­ский, русский тип. И не только черты лица — та же душевная откры­тость, и веселая хитреца, и оправданная обстоятельствами гордость.

“Длина белорусского участка — 575 километров, — рассказывал главный инженер, проводя по своим владениям, где аэродромный рев десятка авиа­цион­ных моторов, обеспечивающих перекачку газа, фантастически контрас­ти­ровал с тишиной операционных залов, набитых сверхсовременной элект­ро­никой. — Строители преодолели 200 километров болот, 75 рек и ручьев, 10 железнодорожных веток и 42 автомагистрали. Зарывались под землю, поднимали газопровод на опоры. Прорубили просеку общей протяженностью 250 километров, а затем провели рекультивацию земли”.

Здесь, в Несвиже, я получил возможность взглянуть на наши отношения с еще одной стороны. Геополитика, экономика — все это, разумеется, важно. Но за ними, наполняя их смыслом и тяжким трудом, открывается человеческая устремленность, солидарность людей одной крови и одной культуры. Пожалуй,  э т о  г л а в н ы й  р е з е р в,  который может нам дать Беларусь.

Как же распорядилась Россия таким богатством?

Ответ на этот вопрос, помимо прочего, выявляет суть Realpolitik Москвы. Мидовцы могут сколько угодно жаловаться на трудности, привходящие обстоятельства, внешнее давление в отношениях с Украиной или Грузией. Но на белорусской земле обеспечена своего рода  н а у ч н а я  ч и с т о т а  э к с п е р и м е н т а  — ничто не мешает (или скажу осторожнее — ничто не должно мешать) нашим связям. Любые замыслы, самые смелые проекты, отвечающие обоюдным интересам, осуществимы.

И что же? Результат “свободного творчества” не слишком отличается от достигнутого со “связанными руками”. Впрочем, говорить следует не столько о результатах, сколько об их отсутствии.

Могут возразить: но есть же Союзный договор 1996 года и договор о создании Союзного государства 1998-го. Есть Госсовет, парламентская ассамблея, секретариат. Наконец, существует бюджет, финансирующий интеграционные программы. Это немало.

Согласен, Союзное государство стало такой же политической реаль­ностью, как СНГ или ОДКБ (Организация Договора о коллективной безопас­ности). Те тоже имеют свои структуры, руководство, бюджет. Однако их реальный статус, стиль (и я бы сказал — ритм) работы ни в коей мере не соответствуют цели, ради которой они создавались — превращения аморф­ного постсоветского пространства в динамичный союз государств.

Я встречался с Александром Лукашенко сразу после подписания договоpa 1998 года. Он, как всегда, эмоционально подчеркивал: “Надо сделать все для того, чтобы единство из декларации превратить в реальное единство, наполнить эти документы жизнью. Должна быть динамика, должны быть конкретные практические действия” (“Наш современник”, № 4,1999).

Не получилось! Во многом из-за того, что процесс заблокировала российская сторона.

Сразу после подписания Союзного договора он стал мишенью бешеных (иначе не скажешь!) атак российской элиты. Основной тезис: две различные экономические системы не могут существовать в одном государстве. И это при том, что экономики России и Беларуси представляли собой осколки единой советской — с тем же межреспубликанским разделением труда, той же сырьевой базой, теми же перерабатывающими мощностями, теми же рынками сбыта и не до конца разрушенными хозяйственными связями.

Понятно, имели в виду не экономику, а формы владения собственностью. Что сразу же обличало групповой интерес. Не хочу говорить — классовый. Тем более, что в данном случае заявлял, а точнее, “качал” права  н е  к л а с с  с о б с т в е н н и к о в  (он в России до сих пор так толком и не сложился), а  г р у п п а  х а л я в щ и к о в,  хапнувших общенародное добро.

Смешно сказать: степень “продвинутости” российской экономики измерялась масштабом и темпами приватизации. Теперь, после того, как на примере МЕНАТЕПа нам показали,  к а к и м  о б р а з о м  приватизация осуществ­лялась,  к а к  р а з в о р о в ы в а л о с ь  наше богатство, та гордость, то чванливое чувство превосходства над “отсталой” (не успели растащить!) белорусской экономикой у любого совестливого и мысля­щего человека должны вызывать гадливость.

Председатель Счетной палаты РФ Сергей Степашин недавно назвал сумму, полученную государством в результате распродажи 150 000 пред­приятий. 9,7 миллиарда рублей! “Смешная цифра”, — признал главный счетовод страны (“НС”, 20.05.2004).

Да уж, даже по тогдашнему курсу это чуть больше 1,6 миллиарда долларов. По нынешнему — 320 млн. По словам того же Степашина, Россия в результате приватизации недополучила 100 миллиардов долларов (“Независимая газета”, 20.05.2004).

Мы можем только позавидовать белорусам, что у них во главе государства оказался человек, не допустивший подобной растащиловки.

Кричали о неэффективности методов “хозяйствования по Лукашенко”. Но странное дело: семипроцентное увеличение ВВП, которым Москва так гордится, достигнуто в основном благодаря повышению цен на нефть. А белорусский ВВП увеличивается за счет развитая машиностроения, производства товаров народного потребления, строительства, причем рост ведущих отраслей промышленности за три последних года составил 50—60 процентов (“Независимая газета”,17.05.2004) .

Талдычившие об “экономической несовместимости” пеклись не о производстве и тем более не об интересах русских и белорусов. Они опасались реальной интеграции и — как следствие — появления Лукашенко на московской политической сцене. В качестве одного из руководителей Союзного государства. Можно не сомневаться, что в этом случае пересмотр итогов приватизации начался бы значительно раньше и не был бы таким избирательным (и субъективным!), как сегодня в России. Вот поэтому-то объединение и заблокировали...

И все-таки процесс — во многом по инерции — развивался. Тогда В. Путин предложил пересмотреть формулу объединения: не союз государств, а вхождение Беларуси в Россию. В качестве одного (или шести — по количеству областей) субъекта Федерации.

Предложение противоречило сути  С о ю з н о г о  договора. А также логике государственного строительства в самой России. И, что немаловажно, настрою россиян и белорусов. По данным социологических опросов, большинство русских людей выступает за “сближение на равных, то есть по модели Евросоюза” (“Независимая газета”,17.05.2004).

Нам бы свою административную вольницу ввести в разумные рамки! В Москве как победу преподносят итоги референдума в крохотном Коми-Пермяц­ком округе, население которого согласилось воссоединиться с Пермской областью. Пытались повторить успех в Бурятско-Агинском округе, слив его с Иркутской областью, — не вышло! Посягнуть на самостоятельность северных, богатых нефтью (а следовательно, валютой) территорий и вовсе не ре­шаются.

На этом внутрироссийском фоне московское предложение Минску одним махом отказаться от государственности (даже во времена СССР Белоруссия вместе с Украиной была членом ООН, что подчеркивало особый статус этих республик) и влиться в РФ выглядит откровенно несерьезным.

Расчет был на то, что белорусы откажутся. Кстати, если бы, паче чаяния, они согласились, отказываться — от собственной идеи! — пришлось бы Москве. Войдя в состав РФ единым субъектом, Беларусь стала бы  к р у п- н е й ш е й  национальной республикой, что резко изменило бы баланс республик и собственно русских областей. Но подобную перспективу скорее всего даже не просчитывали: знали — получат отказ.

Ну что же, и на этот раз удалось не пропустить белорусского лидера в Кремль. Окончательно похоронив союзный проект.

Но помимо амбициозных планов существуют и обычные хозяйственные потребности. Для их удовлетворения образование нового государства не требуется. Достаточно свободного перемещения товаров, услуг и людей, что вполне достижимо в рамках существующих договоренностей.

Газовый скандал поставил под вопрос и эти простейшие формы интеграции.

Не буду описывать перипетии — они у всех на слуху. Скажу об экономи­ческой подоплеке. Дело не в том, что Беларуси не по карману российский газ. А в том, что российскому потребителю окажутся не по карману бело­русские товары, в стоимость которых будут включены подорожав­шие (по сравнению с внутрироссийскими) энергоносители. Изделия окажутся неконкурентоспособными. В едином экономическом простран­стве не может быть разных цен на сырье — для “своих” и для “чужих”. Либо цены одни, либо надо снова ставить таможни.

Недаром Лукашенко сразу после того, как Москва перекрыла газ, заговорил о восстановлении таможенной границы. Между прочим, это может стоить нам 60 млн долларов в год. Потерями обернется и возможное введение транзитного сбора. Ежегодно по территории Беларуси перемещается 100 млн тонн российских грузов. Если Минск возьмет 10 долларов с тонны, России придется выложить 1 миллиард. Скорее всего Лукашенко повысит тарифы на прокачку газа. А как же хотели — продавать газ по той же цене, что и Украине (50 долларов за 1000 кубометров), а платить за газовый транзит “по-братски” — в два раза дешевле (50 центов вместо 1,09 доллара за 1000 кубов)? Дополни­тельные убытки порядка 560 млн долларов (“Независимая газета”, 26.02.2004).

И это далеко нё все! Белорусы грозят выставить счет за военные объекты, безвозмездно предоставляемые в пользование России. Среди них такие стратегически важные, как новейшая радиолокационная станция “Волга”, позволяющая следить за пусками ракет с западного направления, а также пункт связи ВМФ в городе Вилейки, ретранслирующий сигналы на корабли в Атлантике. В этой связи называются сумасшедшие цифры — вплоть до 20 миллиардов долларов (“Независимая газета”, 22.03.2004). Разумеется, таких денег никто не даст, но, в случае обострения конфликта, России за военные базы, похоже, платить придется.

Суммарные потери намного перекроют выгоды от газпромовского повышения цен. Если российские управленцы начнут так “эффективно” хозяйствовать повсюду, то страна, несмотря на свои богатейшие природные запасы, вылетит в трубу.

Но в том-то и дело, что Москва беспощадно взыскивает только со своего ближайшего союзника. Говорят, Минск должен “Газпрому” 200 миллионов долларов. Но все ближнее зарубежье у концерна в долгу. “Нефтегаз Украины”, “Тбилгаз” (Грузия) и т. д. При этом никто им газ не отключает. Попытались было прижать грузин, но сразу же заявили, что готовы удовлетвориться выплатой хотя бы трети задолженности (“Независимая газета”,12.03.2004).

Немаловажное уточнение: 20 февраля Россия не просто прекратила поставки Минску, но и завернула вентиль на газопроводах, проходящих по территории республики. “Чтобы не воровали!” — задыхалась от мстительного восторга “демпресса”. Между тем в воровстве газа Лукашенко замечен не был. Тогда как соседняя Украина, беря за транзит в два с лишним раза больше, чем “батька”, не стесняется бесплатно “попользоваться”. Причем в особо крупных размерах. Заимствуют не только газ, но и нефть. Сорок процентов хищений российской нефти совершаются на территории “незалежной” (“Независимая газета”, 14.08.2002). И ничего — реки текут, газовые и нефтяные.

Газпромовцы, словно обидчивые дети, заявляют: Лукашенко не хочет продавать нам “Белтрансгаз” (предлагая белорусам заведомо заниженную сумму — 600 млн долларов). Но ведь и Киев не дал россиянам подступиться к нефтепроводу Одесса — Броды. И никаких санкций не последовало.

Отчего же здесь столько эмоций? Желание насолить Лукашенко было столь сильным, что газпромовские менеджеры не сразу сообразили: перекрывая газ, они наказывают прежде всего своих сограждан. Без газа осталась Калининградская область. Впрочем, когда это российские чиновники заботились о своих!

А вот иностранцы имеют все возможности заставить о себе заботиться. Как только топливо перестало поступать в Польшу, раздались призывы начать переговоры с Норвегией, “чтобы снять зависимость от российских поставок” (“Независимая газета”, 20.02.2004).

Сообщая об этих последствиях, “НГ”, нe отличающаяся симпатиями к Лукашенко, вынуждена была констатировать: “...Боевые “газпромовцы” посадили страну в лужу, из которой нужно выбираться как можно скорее и не заботясь о чистоте одежд” (выделено мною. — А. К. ).

Кто же это так лихо хозяйствует в небоскребе на улице Наметкина? Видимо, не случайно менеджеры концерна напомнили мне капризных детей. В памяти всплыло название статьи — “Дети “Газпрома”. Любопытный, надо сказать, документ!

В материале проанализирована специфическая кадровая политика компа­нии. А именно — цитирую: “привязанность Алексея Миллера (главы “Газ­прома”. — А. К. ) к молодым людям неопределенной профориентации” (“Независимая газета”, 31.01.2003). В частности, упомянуты два назначения. На должность руководителя департамента маркетинга, переработки газа и жидких углеродов (“речь идет о рынке с оборотом в миллиарды долларов”, — уточняет газета) назначен 28-летний питерец Кирилл Селезнев, не имеющий опыта работы в отрасли. Другой назначенец — заместитель президента дочерней компании “Газпрома” Дамир Шавалеев, работавший до этого в мелкой фирме “Невка-СПб”.

Журналист, со слов очевидца, рассказывает о первой беседе Шавалеева со своим шефом. “Президент стал рассказывать, что такое СИБУР, нефтехимия, углеводороды и прочее. Юноша, выслушав, поинтересовался:

— А “мобильник” мне выдадут?

— Конечно.

— А машина у меня будет?

— Естественно. Вы же вице-президент.

Профессиональное любопытство нового топ-менеджера было удовлетво­рено. На радостях он, как рассказывают, даже забыл спросить, какой круг обязанностей ему поручается”.

“Дети “Газпрома” (или управленцы постарше, но с той же мерой ответст­вен­ности), разумеется, не могли, да, наверное, и не считали нужным просчи­тывать последствия безумной газовой блокады. Экономические. И — что еще важнее — политические.

И человеческие... Современные экономисты предпочитают не снисхо­дить до них. Ну а я — писатель, мне дозволено. Признаюсь, когда я писал эту главу, у меня перед глазами стоял похожий на Шукшина инженер из Несвижа. Тот, что водил нас по компрессорной станции газопровода Ямал — Европа. С какой гордостью он рассказывал о строительстве! Чувствовалось: сам работал.

И тысячи таких трудяг, как он. Вкалывали и радовались: ведь со   с м ы с л о м   работа! Пойди найди такую сегодня. Привести в дома тепло, обогреть, осветить — этим можно гордиться. И вот сосунок с “мобилой”, за всю жизнь не забивший гвоздя в стену, командует за тысячи километров: “Game over, мужики! Глушите систему...”

Воля ваша, но я вижу здесь не только безответственность и бесхозяйст­венность. Нет, это   н а д р у г а т е л ь с т в о   над здравым смыслом, над справедливостью. Столь характерное сегодня.

И все-таки как ни отвратительны “детки”, они, понятное дело, только   т р а н с л и р о в а л и   указания вышестоящих. Выполняли приказ. И не своего газпромовского покровителя, а людей, облеченных государственной властью. И не жалкие (в российских масштабах) 200 миллионов были ставкой в крутой игре — судьба Союзного государства, и прежде всего судьба Александра Лукашенко.

Не успели перекрыть газ, как эксперты “выехали”: “Скорее всего, Лука­шенко пойдет навстречу Москве, а если не пойдет, то он прекрасно пони­мает, что дни его сочтены” (С. Караганов, председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике); “Если Лукашенко не договорится с Россией, ему либо придется уйти в отставку, либо совершить госпере­ворот...” (В. Игрунов, директор Международного института гуманитарно-политических исследований).

Ну, эти-то только злорадствовали, а были те, кто и впрямь толкал белорусского президента в пропасть. “...Якобы Путин дал команду сформи­ровать в Москве спецгруппу с целью разными способами, в том числе и через экономическую дестабилизацию в Беларуси, убрать Лукашенко” (выделено мною. — А. К. ), — заявил депутат Госдумы Виктор Алкснис (“Завтра”, № 9, 2004).

Похоже, я поторопился, когда написал, что результат наших отношений с Минском тот же, что и с другими постсоветскими столицами. Оказывается, он не нулевой, как в прочих случаях, а минусовой, отрицательный. Ни Кучму, ни Каримова в Москве свергать не собираются. А тут — “дал команду”...

Лукашенко устоял. И не допустил хозяйственного хаоса в республике, оставленной без топлива. Зимой. При температуре минус 30. И не поддался естественному в подобной ситуации чувству гнева: не стал мстить, не позволил разрушить достигнутое в процессе интеграции.

Но даже если бы “газовая атака” удалась, разве это соответствовало бы интересам России? Не праздный вопрос — повторение пройденного отнюдь не исключено.

Представим ситуацию: Лукашенко уходит. Президентом становится кандидат оппозиции. Он неизбежно выберет прозападный и — главное — антироссийский курс: вся белорусская оппозиция до мозга костей проникнута русофобией. Несмотря на мажорные заявления Путина и Лука­шенко после июньской встречи в Сочи.

Кто выигрывает в данном случае? Запад.

Второй вариант: Лукашенко уходит, но раздробленная и не пользующаяся поддержкой населения оппозиция не может взять страну под контроль. Скорее всего, так и будут развиваться события в случае падения президента: рейтинг самого сильного кандидата оппозиции — 1,7 процента (“Независимая газета”, 19.04.2004). С таким потенциалом трудно подхватить власть. В стране может начаться хаос. Вряд ли соседи будут безучастно наблюдать за происходящим. Еще недавно самым сильным соседом была Россия. После вступления Польши в ЕС им стала объединенная Европа. Она и попытается взять под контроль ситуацию. А заодно и саму Беларусь.

Выигрывает от подобного развития событий Запад.

Вариант номер три: Лукашенко сохраняет власть вопреки желанию Кремля. Белорусскому президенту ничего не остается, как переориенти­роваться на Запад. Первые звоночки прозвучали. Глава государства поставил задачу уже в нынешнем году   в д в о е   снизить энергетическую зависимость от Москвы. Но где энергетика, там и политика... В ежегодном послании к стране Лукашенко на первое место поставил отношения с Европой. Правда, тут же отметил, что дружба с Россией возможна — при условии, что “они перестанут смотреть на нас под прицелом газовой трубы” (“Независимая газета”, 15.04.2004).

Кто в выигрыше? Запад.

Возможен и наиболее драматичный сценарий. Лукашенко идет на третий срок. Запад и Кремль выступают с предостережениями, после чего следует повторение тбилисского или, что более вероятно, батумского сюжета: выступления внутренней оппозиции, подкрепленные давлением (а может, и прямым вмешательством) извне.

Выигрывает опять-таки Запад.

Россия проигрывает в   л ю б о м   из рассмотренных случаев.

Вы можете отыскать смысл в политике, последовательно приводя­щей к сдаче позиций Россией в ближнем зарубежье — вплоть до кризиса в отношениях с нашим единственным союзником?

*   *   *

В последние годы в России нередко произносили слово “измена”. И не только в обывательских разговорах. Весной этого года один из наиболее ярких российских дипломатов (укрывшийся за псевдонимом) опубликовал статью, где прямо указал: “В сердце страны со времен Ельцина прочно свила себе гнездо измена” (“Советская Россия”, 2004).

“В наступлении на Россию НАТО и ЕС значительная часть российской “элиты” никакой опасности не усматривает, — гневно пишет дипломат. — Какая для нее в этом опасность? Одна выгода. Имея под боком НАТО и ЕС, этой публике в России и менее боязно, и более вольготно. Для нее тезис “НАТО нам не враг” давно уже вопрос мироощущения. Будет плохо, так примчатся натовские друзья в Россию на танках, прилетят на истребителях F-16 и бомбардировщиках B-52, приплывут на авианосцах и утвердят “демократические ценности”. А если при этом пострадает Россия, то и черт с ней. Мыслят эти дамы и господа широко и глобально”.

Может быть, в этом и коренится причина всех внешнеполитических кульбитов? Не на Москву, а на заокеанского дядю работают наши стратеги...

Не возьмусь оспаривать это утверждение. Особенно после публичных откровений Э. Шеварднадзе, бахвалившегося перед Западом тем, как ловко он защищал его интересы — будучи министром иностранных дел СССР.

Да и провалы нашей внешней политики   ч е р е с ч у р   к р а с н о р е ч и в ы.

И все-таки! В той же статье дипломата я обратил внимание на важную деталь: “В американских СМИ затевается кампания с угрозами объявить (из-за Чечни) военными преступниками президента РФ и его ближайшее окружение”.

Я и сам находил в западной прессе многочисленные антипутинские пассажи. И даже как-то цитировал декларацию из датской газеты “Инфор­машон”: “В последние дни президент России Владимир Путин свободно разъезжал по Европе, и везде перед ним расстилали ковровые дорожки. При этом, как ни странно, никого не смущало, что на самом деле Путин — это государственный террорист, который несет ответственность за чудовищ­ные нарушения прав человека в Чечне. Западным органам правопорядка следовало бы арестовать его за преступления против человечности” (цит. по: Rambler-МЕДИА).

Так о союзниках, а тем более   с о о б щ н и к а х   не отзываются!

Не пользуется любовью Запада и ближайший сподвижник Путина, министр обороны С. Иванов. Нынешней весной он стал мишенью изощренной интриги. После ареста российских граждан в Катаре, обвиненных в организации убийства Яндарбиева, в западных СМИ активно муссировался слух, будто Иванов   л и ч н о   поручил им убить экс-президента Чечни. Чепуха! Даже если арестованные — сотрудники военной разведки, даже если оправданны предположения об их причастности к взрыву, возможность   л и ч- н о г о   к о н т а к т а   первого лица военного ведомства с рядовыми исполнителями исключена.

Однако очевидную нелепицу повторяли многократно. С какой целью? Замарать репутацию возможного преемника Путина. И тем самым осложнить его выдвижение в Кремль.

Согласитесь, человека, вызывающего столь негативную реакцию наших врагов, нелепо подозревать в измене.

Смешные гадания! Но политика России еще “смешнее”. Что дает повод для фантастических предположений.

В самом деле,   к а к   правдоподобно объяснить эту сдачу всего и вся? Рискну высказать собственную версию.

Не претендуя на всеобъемлющие объяснения, сошлюсь на личный опыт общения с российскими дипломатами. Сразу уточню — небогатый. И все-таки, часто выезжая в Прибалтику для выступлений перед соотечественниками, я имел возможность не раз встречаться с российскими послами. Первая волна представителей “демократической” России защищала не столько наши, сколько прибалтийские интересы. “Изменники!” — скажете вы. И я, зная о прозападных взглядах этих людей, вроде бы должен согласиться.

Но вот ситуация в Туркмении. Русофобия похлеще, чем в Прибалтике, помноженная на восточный деспотизм. Наши дипломаты в Ашхабаде ведут себя точно так же, как в Таллине: отстаивают интересы Туркмен-баши, а не обездоленных русских. Что же, в данном случае посол “провосточно” настроен?

Полноте! Все элементарнее. Выступать на стороне местных режимов проще, удобнее. Можно, конечно, идти на принцип, отстаивая приори­теты России. Но когда в Москве заметят и оценят твою принципиаль­ность? А в стране пребывания хлопот не оберешься. Да еще в московский МИД нажалуются: угомоните вашего представителя, он провоцирует конфликты...

Нынешней весною произошел любопытный инцидент. Сына российского посла в Таллине задержала полиция. Стражи порядка утверждают: был пьян. В посольстве говорят: полицейские сильно избили парня.

Досадная бытовуха? Может, и так. Но при прежнем после — прозападном — подобных проколов не случалось. А новый занял более патриотическую позицию — и поплатился...

Как вы думаете, в ситуации, когда чиновнику предлагают на выбор кнут или пряник — что он выберет? Ах, вы о долге, об ответственности перед страной! Поверьте, профессиональный дипломат скажет о том же более складно и вдохновенно. Но, имея над головой кнут, он скорее всего потянется к чужеземному прянику. Правило справедливо не только для послов — руководителей самого высокого ранга.

Мы вот гадаем о наших лидерах — какие они? Пытаемся понять их действия, проникнуть в сокровенное. А они — “никакие”. Не злодеи и не герои. Менеджеры. Или, говоря по-русски, наемные работники.

Эту главу я первоначально озаглавил “Безволие — та же измена”. Подумав, исправил: “тоже измена”. В том-то и дело, что не   “т а   же”,   не   с о з н а т е л ь н а я   работа на врага. И все-таки   т о ж е   измена — результат-то один.

И последнее: согласно социологическим опросам, большинство россиян поддерживает внешнюю политику президента. Показательны данные “Левада-центра”: высшие баллы Путин заработал за “улучшение отношений со странами Запада” (+ 18), “укрепление международных позиций России” (+ 16), “сотрудничество с другими странами СНГ” (+ 12). И это не бездумный “одобрям-с”. Социальную политику Путина опрошенные оценили куда более взыскательно (“МК”, 26.03.2004).

Если фактическая сдача ближнего зарубежья вызывает у широкой общественности чувство глубокого удовлетворения, то и ответственность за происходящее должны нести все. Разумеется, у президента и респондента (участника соцопроса) разная   с т е п е н ь   ответственности...

Между прочим, в минувшем веке в России не раз возникали ситуации, когда в адрес руководителей звучали обвинения в измене. Так было в 1916 году, когда арестовали и предали суду военного министра В. Сухомлинова. Так было в 1937—1938 годах, когда почти все военное руководство (и значительная часть партийного) подверглось репрессиям. Так было в начале 90-х, когда с трибуны партийного съезда заговорили об “агентах влияния”.

Разные ситуации. Но есть между ними нечто общее, несводимое к действиям конкретных людей или группировок. Ощущение серьезного неблагополучия, заставляющее искать в происходящем козни врагов, возникало в моменты, когда общество утрачивало   ч у в с т в о   о п о р ы.   Прежние (монархическая государственность, глобалистский проект “мировой революции”, коммунистическая доктрина) рушились, а новые не удавалось сразу нащупать.

Дважды в XX веке спасительную опору обрести удалось. И в обоих случаях это была идея   н а ц и о н а л ь н о й   с а м о з а щ и т ы.   Осознание угрозы заставляло людей сплотиться вокруг самого очевидного — защиты права русских (советских) людей иметь свой дом на земле.

И нынешней России   д а в н о   п о р а   собрать остатки здравого смысла и воли и сделать эту идею стержнем своей политики — внешней и внутренней. В конце концов, почему мы обречены идти “путем Филиппа”? Мы вольны вернуться на собственный, русский, не раз приводивший к победе путь.

 

 

 

В издательстве “Яуза” в серии “Путь России”

вышла книга Александра Казинцева

“На что мы променяли СССР?

Симулякр, или Стекольное царство”.

 

Желающие приобрести книгу

могут обращаться по тел.:

 

789-58-34, 782-88-26, 194-97-86,

325-47-29, 492-97-85.

[1] 3 Окончание. Начало см. в № 6 за 2004 г.

[2] 4 Размолвка, однако, длилась недолго. И полгода не прошло, как Шеварднадзе получил пост советника генерального секретаря ООН. Запад продемонстрировал молодым политикам в Тбилиси, что “старый лис” является номенклатурой мировой закулисы и не подпадает под юрисдикцию нового грузинского руководства.

Владимир ЖИРИНОВСКИЙ • Россия и Белоруссия (Наш современник N7 2004)

К 60-летию освобождения Беларуси

 

Владимир ЖИРИНОВСКИЙ,

председатель ЛДПР

 

РОССИЯ И БЕЛОРУССИЯ

 

Вопросы взаимоотношений России и Белоруссии практически не сходят с повестки дня политиков и средств массовой информации. Быть союзу этих двух стран? В какой форме должен быть этот союз или объединение? Как строить отношения России с Белоруссией в условиях разных социально-экономических и политических режимов? Кто кому больше нужен: Россия Белоруссии или Белоруссия России? А сейчас обострился вопрос о поставках российского газа в Белоруссию и через Белоруссию.

Если брать конечную стратегическую цель, то ЛДПР видит будущее русского и других славянских и православных народов как единое госу­дарство. Мы фактически едины по крови, по вере, по духу. Переплетены наши экономики, богаты культурные связи. Только в едином государстве мы сможем противостоять геополитическому давлению стран “золотого миллиарда”, которые стремятся сделать из нас полуколонию, сырьевой придаток своих экономик. Первый решительный шаг в этом великом деле совершают Россия и Белоруссия. Для русских белорусы не иностранцы. Это братья. Почти каждая российская семья имеет родственников в Белоруссии, а белорусы живут и работают в России.

Впрочем, по большому счету, белорусы, великороссы, малороссы (украинцы) суть один большой народ. До революции 1917 года мы все назывались русскими, ибо мы имеем общее происхождение, общую культуру, одинаковые обычаи и почти одинаковые языки. В основном мы исповедуем одну религию — православие, за исключением небольшой части окатоличенного населения Западной Украины и Западной Белоруссии. В XIII веке русские земли были захвачены татаро-монголами и установилось трехсотлетнее татаро-монгольское иго. Позднее часть земель (Малая Русь и Белая Русь) были захвачены поляками и литовцами. С этого момента единый русский народ разделился на три части. Наше воссоединение началось лишь в XVII веке и в основном завершилось в XVIII. Примечательно, что велико­россы, белорусы и малороссы (украинцы), оказавшись за пределами своих республик (в дальнем и даже ближнем зарубежье), не чувствуют, что принадлежат к разным народам, и все называют себя русскими, ибо это общее название для всех нас.

Роспуск СССР в 1991 году тремя деятелями (Ельцин, Кравчук и Шушкевич), которых никто не уполномочивал это сделать, противоречил мартовскому референдуму 1991 года, в результате которого подавляющее большинство населения Советского Союза выступило за сохранение СССР. Но мнение народа грубо презрели руководители, собравшиеся в Беловеж­ской пуще. Развал Союза ударил по всем народам, удовлетворив амбиции только политиканов, которые ради своих корыстных, личных целей разыграли националистическую карту. Были разорваны десятилетиями складывавшиеся экономические связи между промышленными и сельскохозяйственными районами разных республик.

И что примечательно, тяжелей всего кризис, вызванный развалом Союза, ударил по тем республикам, чьи руководители больше всего выступали за раздел страны (еще одно подтверждение тому, что Бог есть!). Не случайно в этих республиках население на очередных выборах стало голосовать за тех политиков, которые будут способствовать воссозданию Союза или, по крайней мере, восстановят утраченные экономические связи. Поэтому помимо исторического тяготения наших народов друг к другу важную роль должны сыграть экономические связи между нашими республиками, насиль­ственно разорванные “демократами”.

С момента своего возникновения ЛДПР высказывалась за восстановление нашего государства в территориальных рамках СССР и приветствовала каждый шаг в этом направлении. Мы первые решительно поддержали инициативы нового белорусского руководства к единению Белоруссии с Россией. Мы готовы были поддержать любые шаги в этом направлении, хотя у нас всегда была принципиальная позиция: нужно воссоздать единое государство на базе Российской Федерации, в которой должно быть губернское террито-риальное деление.

Когда появилась идея создать союзное государство Россия — Белоруссия, мы увидели в этом реальный шаг в деле объединения наших народов и полностью поддержали эту инициативу. Но процесс государственного объединения на основе полномасштабного Договора о союзе наших стран натолкнулся на яростное противодействие Запада и его прислужников — “демократов” в России и Белоруссии. Прозападные депутаты Госдумы РФ также тормозили принятие решений, подводящих законодательную базу под единение наших народов. Но особо негативную роль играют некоторые российские СМИ, тенденциозно освещающие положение в братской Белоруссии.

Белорусские “демократы” так же, как и российские, не пользуются дове­рием народа, который они грабили и обманывали. Своё политическое бессилие они пытаются компенсировать тем, что представляют себя жертвами режима, кричат о нарушении прав человека в Белоруссии, хотя сами же их нарушают. Вся активность отщепенцев белорусского народа не пользуется никакой поддержкой в Белоруссии и продолжает осуществляться лишь при финансовой помощи Запада и российской “пятой колонны”.

Процесс объединения России и Белоруссии его противникам сорвать не удастся, как бы они ни пытались. Такова и воля наших братских народов, и действие объективных экономических законов. Экономика наших республик ещё в рамках СССР была ориентирована на наукоёмкие отрасли, продукция которых до сих пор конкурентоспособна на мировом рынке. Известно, что Белоруссия была сборочным цехом Советского Союза. Поэтому промыш-ленники Белоруссии больше, чем кто бы то ни было, заинтересованы в интеграции с Россией. России же следует перенимать опыт социальной ориентации белорусской экономики. Объективно наши экономики взаимо-зависимы, и только интеграция может обеспечить их успешное развитие. 70 % российских экспортных грузов проходят через Белоруссию. Белоруссия же серьёзно зависит от поставок российских газа и нефти. Но Белоруссия обеспечивает работу единых с Россией таможни и пограничной службы на нашей общей западной границе. Белорусские ПВО обеспечивают безопас­ность прежде всего российского воздушного пространства. К тому же через ее территорию пролегает транзит в российский анклав — Калинин-градскую область.

Реальные связи наших экономик объясняют то, что многие руководители российских регионов уже заключили с Белоруссией соглашения об эконо­мическом сотрудничестве. Наиболее ощутимым от российско-белорусской интеграции будет геополитический выигрыш. Союзный Договор — это прорыв “санитарного кордона”, который усиленно пытаются соорудить вокруг Рос­сии страны Запада. Они оказывают всяческое давление на наших естествен­ных славянских союзников, в том числе Белоруссию. Белорусы никогда не предавали Россию. Если Россия бросит своих союзников, она останется один на один перед лицом военно-политических и экономических союзов Запада. Выбор только один — единение и сила или порабощение под международным протекторатом, как это уже происходит с Югославией. Так и только так мы можем предотвратить вовлечение России в опасные вооружённые конф­ликты. Не следует забывать, что белорусское правительство содержит две стратегически важные военные базы — радиолокационную станцию раннего предупреждения о ракетном нападении и базу связи с российскими подвод­ными лодками. С заключением Союзного Договора России с Белоруссией Западу труднее навязывать свою волю нашим двум государствам. А экономи­ческая интеграция усилит и Россию, и Белоруссию перед опасностью попасть в финансово-экономическую зависимость от Запада.

Дело сейчас в ускорении реальной интеграции. Ни один новый процесс не идёт безболезненно. Даже если молодые супруги любят друг друга, у них неизбежны трения. Каждый пришёл из своей семьи, в которой был свой уклад жизни. Не всё будет нравиться в том, как принято вести домашнее хозяйство в семье супруга. И что, из-за этого не заключать браки, не растить детей? Абсурд! Наоборот, надо привыкать друг к другу, вырабатывать общие привычки, общий образ жизни. А нам с белорусами общий образ жизни не придётся вырабатывать долго. Мы братские славянские народы, у нас сходная культура, общие духовные ценности. Мы бы и жили вместе, если бы не корыстная безответственность политиканов-”демократов”. Что тут доказывать простому русскому или белорусу. Они — за единство. Им необходимость единения России и Белоруссии понятна. Она непонятна только интриганам из органов федеральной власти и представителям компрадорского капитала. Им зато понятно, что мощное единение славянских народов положит конец их капитулянтской политике перед Западом. И они этого боятся.

Что бы пели продажные российские СМИ, если бы Лукашенко, к примеру, решил вступить в НАТО или проводил бы совместные с НАТО военные учения? Или поддерживал принятие законов о белорусском языке, дискримини­рующих русскоязычное население? Да, пожалуй, что и не заметили бы. Такое поведение соседнего государства для ведущих антигосударственную линию СМИ было бы нормальным. И ведь такое уже было в Белоруссии. Было при Шушкевиче и ему подобных. Русские люди уезжали из Белоруссии. Так, как они уезжают из Прибалтики и Средней Азии, откуда их просто выживают. А сегодня, когда Белоруссия развернула свою политику в сторону всё более тесной интеграции с Россией, русские не только перестали уезжать из Белоруссии, а и живут в ней подчас лучше, чем в России. Вот поэтому наш народ и запугивают ложью о социальной нестабильности в Белоруссии. Беда России в том, что средства массовой информации проводят систематически точку зрения, противоположную позиции большинства населения страны.

Белоруссия находится под жёстким прессингом со стороны западных стран и международных организаций. Она становится изгоем в Европе. Президента Белоруссии не приглашают на встречи глав европейских государств. Идут постоянные спекуляции по поводу нарушения в Белоруссии прав человека. Почему это происходит? Нужно чётко понимать причины происходящего. Дело здесь не в Белоруссии, по большому счёту. Дело в России. Белоруссия фактически приносит себя в жертву геополитическим интересам славянских и православных стран. Страна расплачивается между­народным бойкотом за своё последовательное стремление идти на союз с Россией. Если давление на Белоруссию со стороны охранителей нового мирового порядка увенчается успехом, они активнее примутся за Россию. А предлогов для вмешательства в российские дела отыщется сколько угодно. Политика двойного стандарта, применяемая Западом к нашим странам, напрямую вытекает из желательной для них картины будущей структуры мира. И нам в ней отведено незавидное место.

Нарушение прав человека в Белоруссии — это заказная провокационная ложь, инспирируемая Западом с целью вмешательства во внутренние дела сначала Белоруссии, а потом и России. Западу нужны поводы для воору­жённого вмешательства, как это произошло с Югославией. Они хотят дубинкой пропагандистского мифа о “гуманитарной катастрофе” влиять на политику непокорных славянских стран. Но такие права человека, как права на жизнь, труд, жилище, здравоохранение, образование, в Белоруссии обеспечиваются лучше, чем во многих государствах, пеняющих на недемократичность порядков в Белоруссии. В Белоруссии принято несколько программ жилищного строительства, регулярно, в срок выплачиваются пенсии. Для жизни нормального гражданина в Белоруссии созданы необходимые условия, что привело уже к росту рождаемости в стране. Что, прозападные российские “демократы” могут похвалиться подобными результатами? Не могут; да это и не является их целью. Они успешно решают лишь проблемы перевода средств, награбленных у народа, в западные банки. Белоруссия имеет, пожалуй, то, чего так не хватает России сегодня: обеспечение достойных условий жизни для граждан страны.

Лицемерие российских “демократов” и их заокеанских и натовских покровителей становится вполне очевидным, если сравнить политический режим Белоруссии с политическими режимами других стран СНГ, особенно Средней Азии и Казахстана. Вот где немыслима открытая оппозиционная деятельность, политические партии являются филиалами президентской администрации, а выражать мнения, расходящиеся с официальной точкой зрения, небезопасно для жизни. Белорусской же оппозиции власти предо­ставляют полную возможность проведения пропагандистских мероприя­тий. Но это-то и выбивает из рук оппозиционеров главный козырь: представлять себя в качестве невинных жертв режима. И они идут на обман, для вида заявляя о мирном характере своих акций, а на деле организовывая воору­жённые провокации. Причина здесь очевидна: белорусская оппозиция не имеет никакой массовой поддержки у белорусского народа, поэтому и изощряется в показных акциях, рассчитанных на западных наблюдателей и российские СМИ. Патриотам России необходимо всячески развертывать информационную борьбу за положительный образ Белоруссии в сознании россиян, предотвращать беспредел манипулирования сознанием.

Важны и экономические выгоды союза с Белоруссией. Пора разоблачить наивную сказку о бедственном положении белорусской экономики, стремящейся усесться на шею экономики российской. Экономика Белорус­сии не нахлебница. По показателям ВВП, роста промышленного производ­ства, сельскохозяйственного производства и объёму капитальных вложений Белоруссия превосходит сегодня Россию и другие бывшие республики СССР. И это понятно. Белорусы не имеют возможности поправлять экономическое положение за счёт экспорта нефти и газа. И они развивают реальное произ­водство, выпускают продукцию, которая является конкуренто­способ­ной на самых различных мировых рынках, разрабатывают новые, отвечающие мировым стандартам модели продукции. Белоруссия практически не имеет внешнего и внутреннего долга. А Россия всё никак не расхлебается с долговой зависимостью от международных финансовых организаций. В Белоруссии нет и таких резких социальных контрастов, до которых довели Россию “демократы”. И главное, там не было разрушительных реформ. Белорусы эффективнее распоряжаются своими меньшими ресурсами, чем мы нашими огромными природными богатствами.

Говорят, что белорусы нас обманывают и на таможне, и еще в чем-то. Но это уже проблема другого порядка, везде есть люди, желающие подза­работать. У нас полностью открытые границы, и, естественно, через польско-белорусскую границу, через литовско-белорусскую границу идет очень много нелегальных грузов, и они, пересекая их, автоматически оказываются здесь, у нас. Пускай спецслужбы в этом плане поработают, чтобы не было экономи­ческого ущерба для России.

Все регионы мира сегодня интегрируются. Это усиливает позиции тех стран, которые объединяются. А страны, уровень взаимной интегри-рованности которых снижается, проигрывают в конкурентной борьбе. Так и произошло с Россией и другими республиками после искусственно вызван­ного “пятой колонной” развала СССР. Разрыв сложившихся экономических и культурных связей привёл вполне закономерно к сбоям в работе ранее высокоинтегрированной экономики и к криминализации всех общественных процессов в новых государствах, образовавшихся на месте бывшего СССР. Чем меньше интеграции — тем больше социальной нестабильности, тем слабее государство. Запад и его лизоблюды в России и Белоруссии как раз и поднимают шум вокруг нашего Союза потому, что боятся в нашем лице сильного конкурента.

Позиция ЛДПР состоит в том, чтобы решительно вступить на путь глубо­кой интеграции. Это долг политиков наших стран перед русским и белорус­ским народами. Нельзя терять времени. Нужно юридически оформлять ту интеграцию, которая уже фактически развёртывается в российско-белорус­ских экономических и политических взаимосвязях. Есть недостатки в проекте Союзного Договора. Но зачастую они связаны не столько с недосмотром его разработчиков, сколько отражают всю неоднозначность внутриполити­ческой ситуации в наших странах. Трудно переоценить то влияние, которое окажет создание союзного российско-белорусского государства на создание благоприятной для всех европейских стран ситуации геополитического равновесия в Европе. Это будет наш реальный ответ на расширение НАТО на Восток.

ЛДПР считает необходимым воссоединение России и Белоруссии в единое государство в согласованных формах, с едиными властными органами. Интеграционный процесс между Россией и Белоруссией фактически подтверж­дает разработанную ЛДПР концепцию восстановления единого Российского государства. Воссоединение можно было бы подкрепить одновременным референдумом в обеих странах. Уже пройден ряд этапов на пути российско-белорусского объединения. Сначала был заключён договор о Сообществе России и Белоруссии, затем о Союзе наших государств.

И вот сегодня назрел вопрос о создании единого государства. В беседе с белорусской делегацией 21 октября 1999 года я отметил: “Нам все, что происходит в Белоруссии, нравится. Может быть, у “Яблока”, у НДР другое мнение. А мы на вашей стороне. У нас четкая позиция — мы за единое государство. Нужно дать часть руководящих постов вашему руководству, соединить экономику, культуру, территорию. И часть белорусского руковод­ства переезжает в Москву и участвует в общем управлении страной. Если пока что так не могут договориться — пусть будет поэтапное сближение. Мы любое предложение поддержим, лишь бы было реальное сближение. Наша позиция одна — быстро и едино. У нас четкая позиция, единственная партия, у которой четкая позиция — все сделать быстрее. И все остальные, кто хотят, пусть присоединяются: Армения, Киргизия. Кого-то не устраивала советская модель, сейчас нет советской модели, все на равных, все разумно, все согласовывается... Во всем вас поддерживаем и будем дальше поддерживать. Здесь нет проблем”.

Спрашивают: “Каким мы видим Союз?” Мы хотим, чтобы это было единое государство. Но можно идти к этому поэтапно — общая валюта, единое гражданство, отсутствие таможни, общая граница. А потом потихонечку идем дальше. Неважно — сразу единое государство или поэтапное движение к нему, но цель у нас одна. Мы, повторяю, сторонники единого государства.

Объединительный процесс идет тяжело. Договор о Союзном государстве России и Белоруссии нам не во всем нравился. В значительной степени на него влияло ельцинское окружение, которое намеревалось инициировать избрание Ельцина на пост президента Союзного государства. С уходом Ельцина с поста президента России отношение к этому договору несколько изменилось как в России, так и в Белоруссии. К тому же значительно усложнилась международная обстановка, особенно после террористических актов против США. Обострились некоторые внутрироссийские проблемы, изменилось соотношение партийно-политических сил в Государственной Думе и в целом в стране. Замена Российской Федерации какой-то формой Союзного государства стала утрачивать свою привлекательность. Одновре­менно яростная пропагандистская кампания против существующего режима в Белоруссии, против “потери ею суверенитета” в случае вхождения в Союз с Россией, развернутая на Западе и белорусской оппозицией, также осложнила процесс сближения двух наших государств.

Мы считаем, что нужно более правильно определить формат и суть будущего объединения. Союз России и Белоруссии по договору мыслился примерно как Евросоюз. Но в Евросоюз объединились совершенно разные, в прошлом совершенно самостоятельные страны да еще с разными языками. У нас же в недалеком прошлом была единая страна, и не 80 лет советского режима, а сотни лет мы жили вместе. И нам нужны куда более глубокое объединение, чем то, которое сложилось в рамках Евросоюза. Более того, и восстановление просто Советского Союза в его прежних формах нам не подходит. Нам не нужны 2—3 Конституции, нам не нужны 2—3 президента. Нужно договориться, что будет один президент у нашего единого государства, одна Конституция, одно правительство. А Белоруссия будет иметь свои квоты в парламенте, в правительстве и так далее.

Многих не устраивает именно та формула концепции, которая делается все эти десять лет, то есть попытка воссоздания в розовом варианте СССР, когда будут вновь общие союзные органы, министерства, союзный парла­мент, а Россия как бы опять будет отодвинута на второстепенный план. У нас уже есть это объединение — Российская Федерация, по-русски Россий­ский Союз. Пускай в него входят полноправными членами Белоруссия и другие страны СНГ. Это, наконец, будет нормальное государство. Нужно нормальное государство с единым правовым пространством, с единой экономикой, общей демократией. Ничто национальное не ликвидируется. С такой формой союза или единого государства многие уже согласны. Давайте возродим единое Российское государство. И оно уже называется федерация, объединение. И в рамках Российской Федерации сохраним, где надо, второй язык, сохраним национальную символику, нац0

Валерий АНДРЕЕВ • Национальные модели экономики (Наш современник N7 2004)

В начале 2004 года на VIII Всемирном Русском Народном Соборе был принят Свод нравственных принципов и правил в хозяйствовании. Впервые с постреволюционных времен Православная Церковь предприняла попытку морально регламентировать деятельность в сфере предпринимательства. Не только ключевой (от того, насколько успешно развивается экономика, зависит судьба каждого), но и предельно криминализированной.

И вот в эту агрессивную, опасную сферу внесены нравственные ориентиры, шкала моральных правил, первое из коих гласит: “Не забывая о хлебе насущ­ном, нужно помнить о духовном смысле жизни. Не забывая о личном благе, нужно заботиться о благе ближнего, благе общества и Отчизны”.

Поддерживая благое начинание, журнал публикует статью доктора эконо­мических наук, руководителя кафедры менеджмента Санкт-Петербургского института машиностроения В. Н. Андреева. Автор предлагает новую модель хозяйствования, основанную на традиционных ценностях, лежащих в основе русского менталитета. Немаловажная деталь — Андреев не только ученый-экономист, но и практик, имеющий опыт работы на крупных предприятиях.

Разумеется, могут сказать, что православные заповеди в экономике — не более чем прекраснодушные мечтания. Более того, желтая пресса, тот же “МК”, развернула интенсивную кампанию, чтобы дискредитировать эту попытку церк­ви нравственно организовать жизнь общества, в том числе экономическую.

Но тут всё зависит от нас, русских людей. Долгое время мы мечтали, почти требовали: пусть Церковь выскажется по наиболее злободневным вопросам! Теперь наш долг — максимально энергично поддержать пастырское слово. Воплотить его в жизнь, практику, каждодневную бытовую деятельность, чтобы оно не пропало втуне. Не стало словом вопиющего в пустыне.

 

 

 

Валерий АНДРЕЕВ,

доктор экономических наук, профессор

 

НАЦИОНАЛЬНЫЕ МОДЕЛИ ЭКОНОМИКИ

Национально-религиозные аспекты хозяйствования

 

Конец ХХ века — время крушения мифа о безальтернативности американо-западноевропейского пути обеспечения хозяйственной эффективности. Это связано с выдающимися экономическими успехами Японии, Китая и ряда других азиатских стран. Изучая их опыт, ученые обратили внимание на то, что организация их систем управления хозяйством была основана на иных принципах, чем в Европе и Северной Америке. Попытки применить эти принципы в развитых странах Запада успеха не имели. Причина — в существенных отличиях менталитетов народов, сформировавшихся на основе разных нацио­нально-религиозных традиций.

И вот на фоне очевидной необходимости поиска и построения нацио­нальной модели хозяйствования в 90-е годы России навязывают (“Иного — не дано!”) наиболее дикую олигархическо-криминальную форму капитализма. Основанный на иудео-протестантской индивидуалистической традиции американо-западноевропейский капитализм всегда был чужд национальному духу русского народа. Убедительным свидетельством этого является сущест­венное сокращение в конце XIX века в России — после снятия ограничений на спекулятивно-ростовщические формы предпринимательства — русских и представителей других христианских народов в составе купцов 1-й и 2-й гильдий (см. табл.).

 

Вероисповедная структура купцов 1-й и 2-й гильдий России

 

  Основные                Удельный вес представителей  Удельный вес

  вероисповедные   основных вероисповеданий       представителей

  группы                    в составе купцов                        вероисповедания

  населения               1-й и 2-й гильдий (в %%) [1]      в населении России

                                                                                        на начало ХХ века [2]

                                   60-е годы           К началу

                                   XIX века             ХХ века

 

  Христиане                 Свыше 70              Около 40                    92

  Мусульмане               Менее 10               Менее 10                   3,6

  Иудеи                        Менее 20               Больше 50                 3,4

 

 

Причем это сокращение происходило прежде всего за счет снижения удель­ного веса православных предпринимателей. Жестко ограниченные в своей хозяйственной деятельности православной этикой, они не могли выдержать конкуренцию с консолидированными на национально-религиозной основе и практически не ограниченными в выборе средств достижения своих целей кланами предпринимателей-инородцев.

При анализе таблицы необходимо учесть следующее.

Во-первых, в составе купцов-христиан значительную долю составляли немцы, финны, поляки, греки, армяне и евреи-выкресты, весьма многочис­ленные в то время. Так что доля русских в составе купцов 1-й и 2-й гильдий вряд ли превышала 20%.

Во-вторых, относительно высокий удельный вес среди русских купцов представителей старообрядцев, особенно беспоповских толков, которые по своему мировоззрению были ближе к протестантам, чем к православным.

Есть основания предполагать, что сходная картина наблюдалась и в орга­нах государственной власти, особенно в среднем и низшем звеньях. Косвен­ным свидетельством являются данные об удельном весе русских (великорос­сов, малороссов и белорусов) в дворянстве России, составлявшем основу служи­­лого сословия империи. Так, на начало ХХ века при общем удельном весе в населении страны 72,5% русские в дворянстве составляли всего лишь 44%.

Главный миф капитализма — это утверждение, что в конкуренции побеж­дает лучший. Оно сомнительно даже тогда, когда все участники рынка дейст­вуют в равных условиях и обладают равными возможностями. Но в ситуации, когда можно себе позволить физически устранить главного конкурента, а рынок захватить силой с помощью бандитов или продажных представителей органов власти, законопослушный, богобоязненный православный русский предпри­ни­матель обречен. На таком “рынке” будут господствовать инородцы нехрис­тианских конфессий. Что в итоге обеспечит им и политическую власть. Этим объясняется вопиющее засилье инородцев в предпринимательской и полити­ческой элите современной России. Апологеты американо-западноевропейской модели хозяйствования дружно винят русский народ и предлагают срочно поменять его менталитет на более рыночный, поскольку таковы, якобы, объек­тивные требования новой системы хозяйствования. Однако очевидно, что нужно менять не менталитет (скорее всего, это невозможно), а построить такую национальную модель хозяйствования, которая бы в наибольшей степени ему соответствовала. В таком случае представители именно государ­ство­образующего народа будут побеждать в конкуренции на предприни­мательском и трудовом рынках.

Национальная модель хозяйствования представляет собой совокупность структур, норм, форм и методов управления, обеспечивающих эффективное протекание процессов производства и потребления в экономике. Она предполагает рациональное согласование всех видов отношений людей, возникающих в связи с хозяйствованием, а именно: трудовых отношений, отношений собственности и, конечно, главных отношений в экономике: “поставщик — потребитель”[3]. Естественно, что на них накладывает свой неповторимый отпечаток менталитет данного народа.

 

Особенности менталитета русских

 

Основа системы ценностей русского народа четко сформулирована выдающимся русским мыслителем Л. А. Тихомировым: “Не общественная польза, не интересы Отечества, не приличия и удобства жизни — диктуют русскому его правила поведения, а абсолютный этический элемент, который верующие прямо связывают с Богом, а неверующие, ни с чем не связывая, чтут бессознательно” [4]. Поскольку это высказывание и наше время разде­ляет без малого век, естественно ожидать, что для современных русских оно не вполне справедливо. Однако международные социологические исследо­вания ценностных предпочтений учащихся старших классов, проведенные в 1995—1997 годах, показали удивительные результаты. Оказалось, что “нарож­даю­щиеся поколения демонстрируют наличие неутраченных национально-нравственных качеств и признают себя в большинстве своем православными. А потому следует признать существование устойчивого русского этнорелигиоз­ного типа, сохраняющегося и передающегося молодым поколениям” [5]. Причем следует подчеркнуть, что речь идет о закреплении этого типа на уровне “коллективного бессознательного” (по терминологии К. Юнга), то есть пере­дающегося “помимо исторической традиции или миграции” [6]. Упомянутое выше исследование подтвердило справедливость высказываний Л. А. Тихо­мирова и для настоящего времени. “Налицо превалирование у русских идеаль­ных неутилитарных... ценностей при заметном игнорировании ими более заземленных практических и тем более меркантильных целей” [5].

Вся система ценностей русского народа сформировалась под влиянием православия. Для православного сознания “нет ничего более естественного, чем восприятие смысла жизни как служение Первоисточнику жизни”. При этом наш народ “воспринимал ... свою Родину как хранительницу истинного вероучения, как Дом Божий, как Его Церковь”. И это восприятие нашло свое выражение в формуле: “Святая Русь” [7]. Служение “Святой Руси” как Божьему замыслу о России — и через нее самому Богу — и есть та русская идея, которую весь XX век разыскивала наша безбожная интеллигенция.

Служение оказалось наиболее соответствующей русскому менталитету формой деятельности, да и вообще жизни. Действительно, именно в служении — воинском и духовном — русские явили миру невиданные прежде чудеса героизма и самопожертвования. Велик и общепризнан вклад русских полко­водцев в воинское искусство, а русских православных старцев и писателей — в сокровищницу человеческого духа.

 

“Для русского человека ценность его индивидуальной жизни и ценность Отечества даже не сопоставимы, — утверждает современный исследователь. По народному сознанию, власть призвана служить не человеку, не наличному населению, а Отечеству, то есть власть несет ответственность прежде всего и пре­имущественно перед прошедшими в веках поколениями, ответственность за “ненапрасность” их страданий и подвигов, за осмысленность их жизни” [7]. Отсюда такая составляющая русского менталитета, как дух державности, в котором практически сливались государство и общество. Именно этот дух порождал в русских людях жертвенность, подвижничество, пренебрежение ценностями житейского комфорта и благополучия.

Православное миросозерцание определяет такой подход, как смирение, являющееся доминантой русского национального характера. Однако смирение не означает бездеятельности, пассивности. “Лишь недалекие и непони­маю­щие люди видят в смирении склонность к ненужному самоунижению, — поясняет протоиерей Владислав Свешников. Напротив — в смирении неподдельном открывается высокое достоинство русского народа.... Смирение не только не исключает силы и готовности личной и национальной мысли к инициативе и самого волевого делания, но даже и напротив — предполагает необходимость такого делания, ибо смирение сознает с искренней печалью свое несовер­шенство. Являющееся на почве смирения покаяние принимает решение вступить в борьбу за восстановление подлинной народной, общественной и государственной жизни” [8]. “Именно из смирения истекают наиболее мощные импульсы и к чести, и к доблести, и к геройству” [7].

Отсутствие гордыни имело своим следствием появление у русских таких черт, как душевная теплота, невысокомерное отношение к инородцам и, глав­ное, чувство общности. Красота русского национального духа “раскрывается в общении, в единстве, в соборном бытии, и это бытие она имеет своим содержанием. Поэтому именно соборность определяет русский народный дух (менталитет)... соборность есть выражение народного единства, основанного на любви как высшем качестве сверхприродного бытия, и потому любовь есть главная составляющая красоты национального духа” [8].

“Одной из редких особенностей национального русского духа, на которую с недоумением обращают внимание иностранцы, полагая ее ленью, является глубокая задумчивая созерцательность....”, — свидетельствует отец Вла­дислав [8]. Эта созерцательность есть проявление особенности национального русского духа, направленного более на небесное, чем на земное.

Вслед за многими исследователями православный пастырь отмечает: “…Главный русский недостаток состоит в резком порою разрыве между сознанием и практикой. Национальный дух русского народа, включающий религиозно-духовные, этические, культурные и общественные ценности — удивительно прекрасен, а жизнь часто страшно уродлива. Поэтому русский человек, встречаясь с собственной раздвоенностью между идеалами и жизнью и не выдерживая такой раздвоенности, нередко бежит от скудных и скучных жизненных реальностей, уходя в пьянство, ТВ и т. д. …Но даже при этом в его мутной голове идеалы часто остаются незыблемыми” [8].

Иерархия ценностей, сложившаяся в народном сознании, приоритет в ней духовных идеалов, их высота и святость способствовали развитию такого свойства народного характера, как максимализм и связанное с ним острое чувство справедливости.

Здесь перечислены далеко не все, а только главные, ключевые характе­ристики национального русского духа. Однако, думается, этого достаточно для установления особенностей хозяйственного (трудового, предпринима­тельского и управленческого) поведения русских.

О нашем отношении к труду существуют два прямо противоположных мнения. Одни наблюдатели, особенно иностранцы, отмечая нашу бедность, житейскую неустроенность, считают нас ленивыми. Другие, обращая вни­мание на гран­диоз­ные масштабы России, тяжесть климатических условий, очевидные успехи в науке, промышленности и искусстве, невозможные без большого труда, настаивают на исключительной трудолюбивости русского народа. На самом деле здесь нет противоречия. Стремление к духовной свободе, созерца­тель­ность, свойственные русским, не способствуют любви к труду как к таковому. Для русских важна цель труда. На себя и на “дядю” русские трудиться не склонны. Для высокой же цели: ради спасения души, послушания, ради Родины — русский может надрываться работой. Вспомним рукотворные чудеса северных монастырей, трудовые подвиги женщин и детей времен Великой Отечественной войны.

Вместе с тем, несмотря на отсутствие самолюбия, русским свойственно стремление к самовыражению в труде, носящем творческий характер. Сложная задача, интересная работа или проблема являются для русского хорошим стимулом к интенсивному, причем зачастую материально невыгодному труду.

В силу соборности русских они склонны к коллективному, артельному труду. При этом заработок обычно делится не по вкладу в результат, а “по спра­ведливости”. Мне известны случаи, когда уже в наше время члены бригады, получив свои заработки, тонко дифференцированные с помощью разных показателей и коэффициентов трудового участия, складывали их все вместе и делили поровну. Для сравнения: автор в свое время предпринимал попытки организовать бригадную коллективно-сдельную оплату в эстонских трудовых коллективах. Несмотря на то, что такое решение диктовалось самим характером технологического процесса, оно было категорически отвергнуто всеми членами бригады. В результате пришлось идти на дополнительные затраты, чтобы организовать индивидуальную сдельную оплату труда.

Русское предпринимательство как по своей мотивации, так и по характеру отношений, возникающих в его рамках, тоже носит весьма своеобразный характер. “...В русском самосознании объектом народного почитания всегда был не удачливый добытчик денег, а юродивый искатель правды”, — отмечает отец Владислав [8]. В результате стремление к успеху и даже идея само­реализации, связанная с предпринимательством, представлялись грехов­ными. Рационализм воспринимался как торжество бессердечия, забвение христианских заповедей любви к ближнему. Деловой успех подлежал замал­чиванию, как прегрешение.

Православная традиция запрещает взыскание процента (лихвы) с ближ­него и утверждает, что только труд может явиться источником богатства. “Человек в этом мире является собственником лишь в условном смысле этого слова, — писал историк Русской церкви В. Экземплярский, — не владыкою твари, но как бы распорядителем чужого имущества, призванным дать ответ в верности управления порученным ему достоянием... Для христианина является первым долгом в его отношении к своей собственности распоряжаться ею согласно с волей Божией” [9]. Соответственно у русских предпринимателей обнаруживается сильная нематериальная мотивация. Это обычно мотив слу­жения: царю, Отечеству — ранние Строгановы, Демидовы; Богу — бесчис­ленные жертвователи и строители монастырей и храмов; народу — меценаты и благотворители и т. п. Те, тоже достаточно многочисленные купцы, которые занимались предпринимательством из вполне корыстных соображений, твердо знали, что их богатство нуждается в оправдании. “...Христианская любовь ставит идеалом своим не отобрание чужого, но свободное отдание своего на общую пользу” [9]. Во искупление грехов к концу жизни купцы тратили значи­тельную, а часто и основную часть своего состояния на богоугодные дела. Именно поэтому мы практически не встречаем среди русских сколько-нибудь древних купеческих династий.

В среде русских предпринимателей традиционно доминировали патерна­листские, “семейные” отношения с наемным персоналом, во всяком случае с постоянной, приближенной к хозяину его частью. Восходящие еще к Домо­строю (XVI век), они были повсеместно распространены еще в конце XIX века, что красочно описано И. С. Шмелевым в замечательной книге “Лето Господне”. В несколько искаженной форме такие отношения встречались еще в советское время на крепких предприятиях, возглавляемых талантливыми русскими директорами.

Традиционно семейное хозяйство русских ориентировано на самообеспе­чение. Человек должен питаться плодами рук своих в буквальном смысле этого слова. Именно поэтому в крестьянских хозяйствах производились все основные продукты питания и многие вещи повседневного использования. Покупалось только то, что не могло быть изготовлено самостоятельно. Жители городов — мещане, рабочие, купцы, основная деятельность которых не была связана с земледелием, все равно стремились иметь свое хозяйство: держали коров и другой домашний скот, имели большие огороды, сады и т. п. Именно в России и только в России появился даже особый вид поселения — городская усадьба. До конца XIX века русские города, включая Москву, больше походили на гигантские села, чем на обычные европейские города.

Это стремление не отделяться от земли, пытаться самому производить, хотя бы частично, продукты питания удивительным образом сохранилось в народе до настоящего времени. Оно вылилось в особое, нигде больше не встречающееся движение садоводов-огородников, зародившееся в советское время и не имевшее тогда под собой никаких экономических корней. Дейст­вительно, затраты труда на производство продуктов земледелия на микро­ско­пи­ческих садовых участках были настолько велики, что никакого экономи­ческого смысла в этой деятельности не было. Тем не менее это движение приняло массовый характер. Впоследствии именно эти садовые участки помогли многим семьям пережить тяжелые 90-е годы. И в настоящее время эта своеобразная система самообеспечения вносит существенный вклад в народное хозяйство страны. Так, в приусадебных хозяйствах крестьян и садоводствах горожан производится более четверти производимого в стране картофеля и более половины всех фруктов. Горожане Санкт-Петербурга производят больше сельскохозяйственной продукции, чем Псковская и Новгородская области вместе взятые.

 

Хозяйственное поведение человека

 

Известно, что первопричиной всякой деятельности является стремление к удовлетворению потребностей. При этом под потребностями здесь понимается все, что по собственной субъективной оценке необходимо человеку, вне зависимости от того, какова природа (материальная, информационная или духовная) этой нужды. В соответствии с триединой природой человека, состоящего из тела, души и духа, потребности его также уместно делить на три группы: телесные (биологические), душевные (культурные, информа­ционные) и духовные (личностные). К первой группе относятся потребности в пище, одежде, жилище, медицинском обслуживании и т. п. Вторая включает в себя потребности в образовании, отдыхе, зрелищах, чтении, спорте, т. е. во всех формах общения с другими людьми и группами. К духовным относятся потребности в уважении и самоуважении, проявляющиеся в идентификации и самоидентификации человека относительно других людей и групп. Указан­ные потребности различают также и по способу удовлетворения. Физиологи­ческие и информационные удовлетворяются в основном за счет результатов участия человека в хозяйственной деятельности (заработной платы, предпри­нимательского дохода и т.п.). Личностные же потребности могут удовлетво­ряться как за счет результатов хозяйствования, посредством вещных символов успеха (“по одежке встречают...”), так и, главным образом, реализацией себя в процессе хозяйственной и другой общественно значимой деятельности (“... по уму провожают”).

В различных ситуациях разные потребности имеют приоритет в удовлетво­рении средствами имеющихся ресурсов. В условиях дефицита в первую очередь удовлетворяются так называемые насущные нужды — совокупность физиологических и некоторого объема информационных потребностей, необхо­димых для самой возможности нормальной жизнедеятельности человека.

С ростом дохода возрастает значимость личностных потребностей. А поскольку последние лишь частично, да и то преимущественно на начальной стадии, удовлетворяются за счет материальных средств, их стимулирующая роль падает. Все более значимым для работника становится самовыражение в процессе производственно-хозяйственной деятельности.

Сложная иерархическая система потребностей каждого человека опреде­ляет мотивы его поступков. Только влияя на уровень и условия удовлетворения потребностей работника, мы  можем побуждать его к участию в производстве. В соответствии с известной классификацией Дж. Гэлбрейта [10, 11], поведение человека в хозяйственной жизни определяется системой, представляющей комбинацию четырех основных мотивов: страха, стремления к денежному (материальному) вознаграждению, приспособления целей (стремления привести цели организации в соответствие со своими представлениями о них) и отождествления целей (принятия целей организации как своих собственных). Очевидно, что в идеале желательно было бы иметь работников, в максимальной степени побуждаемых к хозяйственной активности последним мотивом. И хотя не существует стимулов, прямо и однозначно вызывающих у персонала отождествление целей организации со своими собственными, установлено, что целый ряд обстоятельств, зависящих от администрации, может способствовать увеличению действенности этого мотива. Среди них:

— высокая общественная значимость целей самой организации;

— отсутствие конкуренции среди работников;

— участие работников в выработке целей организации, т. е. наличие мотива приспособления целей;

— максимальное непосредственное удовлетворение потребностей работ­ников.

Понятно, что каждый из мотивов влияет на поведение персонала не сам по себе, а лишь в совокупности со всеми. Сфера прямого и косвенного при­нуж­дения в качестве стимула, актуализирующего страх как мотив хозяйст­венного поведения, достаточно локальна и ограничена на современных предприятиях. Поэтому главными мотивами, на которых администрация предприятия может строить систему управления персоналом, являются стремление к денежному вознаграждению и отождествление целей, подкреп­ляемое и усиливаемое мотивом приспособления целей.

Актуальна проблема выбора направления расходования ресурсов: на материальное стимулирование или на стимулирование мотива отождествления целей. Он является стратегическим, в значительной степени определяющим политику управления персоналом, заработной платой, капиталовложениями и т. п. на несколько лет вперед.

Очевидно, что в национальной модели хозяйствования России в качестве ведущего мотива должен быть положен мотив отождествления целей, т. е. мотив солидарности человека с организацией и страной.

 

Русская модель хозяйствования

 

Как было показано выше, вся система управления в России должна строиться на солидарности. Этот факт предопределяет основные направления развития трудовых отношений в нашей национальной экономической модели.

Во-первых, государственное целеполагание и общее руководство хозяйст­венным развитием страны, придающее экономической деятельности необхо­ди­мую высоту общественной значимости.

Во-вторых, значительное сокращение разницы в доходах между наиболее богатыми и беднейшими слоями населения. Законодательное ограничение максимально допустимого превышения денежных доходов над минимальной заработной платой на предприятии и постепенное планомерное его прибли­жение к величине (1:10) — (1:12).

В-третьих, значительное повышение и законодательное закрепление социаль­ной функции предприятия, государственное поощрение развития социальной инфраструктуры и системы непосредственного удовлетворения потребностей персонала самим предприятием.

В-четвертых, широкое участие работников в принятии важнейших решений на предприятии и закрепление этого в законодательстве страны.

Продуктивным представляется германский опыт. В ФРГ значительная часть предприятий управляется наблюдательными советами. “В основных случаях около тридцати процентов мест в наблюдательном совете остается за акцио­нерами, двадцать процентов — за прочими “участниками” корпорации, за исключением служащих, которым достаются оставшиеся пятьдесят процентов “кресел””. [12]. Таким образом, мы видим, что в Германии менеджмент отделен от собственника не только фактически, но и юридически. Немецкое законодательство “предоставляет группам, зависящим от тех или иных решений корпорации, возможность принимать участие в их принятии. В самом общем смысле этот принцип налагает общественные обязанности на частную собственность . Пределы этих обязанностей зависят от того, насколько та или иная корпорация важна для экономики страны: небольшие фирмы практически не имеют никаких обязательств ни перед кем, кроме своих владельцев, в то время как крупные компании несут ответственность перед своими служащими, поставщиками, потребителями, местным населением и обществом в целом” [12].

Ясно, что для обеспечения солидарности персонала с фирмой такое участие в управлении абсолютно необходимо.

Приватизация государственной собственности в России осуществлялась под лозунгом повышения эффективности экономики. Якобы только конкретный хозяин-собственник может обеспечить эффективность хозяйствования. Общественное — это ничье, поэтому к нему все относятся с небрежением. Кстати, именно необходимостью эффективно вести хозяйство обосновывают обычно в богословской литературе допустимость частной собственности и отказ от общей собственности всех христиан (“общение имуществ”), существовавшей в древней апостольской церкви [13].

Стимулирующая роль частной собственности на средства производства связана с возможностью осуществлять основные права собственника, т. е. владеть, пользоваться и распоряжаться своим имуществом. Однако реально этими правами может пользоваться лишь индивидуальный собственник предприятия. Как только у предприятия появляется хотя бы еще один собст­венник, возможности пользования правами собственника и, следовательно, стимулирующая роль собственности на средства производства сразу же резко сокращаются. И каждый новый совладелец существенно ограничивает своих компаньонов в этом их праве. Уже в любой акционерной компании практически все акционеры, за редким исключением, лишены какой-либо возможности реализации этих прав. Если чем они и могут владеть, пользоваться и рас­поряжаться, так это своими деньгами, вложенными в акции. А именно ак­ционерные компании производят основную массу всей продукции и услуг, производимых в капиталистическом мире. И именно акционерные компании, весь персонал которых, включая высших руководителей, состоит из наемных работников и которые сами являются коллективной собственностью, де­монстрируют наиболее высокую эффективность производства. Оказывается, коллективная собственность не всегда бесхозна, а наемный работник не всегда неэффективно работает. Статистические данные скорее свидетельствуют об обратном.

Выше нами было показано, что организация производственно-хозяйст­венной деятельности базируется не на праве собственности в целом, а только на праве пользования, которое предоставляется также и правом хозяйствен­ного ведения, и правом оперативного распоряжения имуществом. Приумно­жение частной собственности не является сильным побудительным мотивом для основной массы русского народа. С этих позиций приватизация в ее нынешней форме была шагом в сторону не повышения, а ослабления стимули­ро­вания эффективного труда.

Учитывая все сказанное, можно установить области хозяйствования, в которых должно доминировать государство, а допуск частной собственности следует ограничить. Это прежде всего монополии всех видов, и в первую очередь естественные монополии. Государство не должно допускать постоян­ного ограбления общества немногими лицами, захватившими контроль над уникальными предприятиями страны. Все те богатства, которые достались России от Бога, должны служить всему народу, а не быть источником сказоч­ного обогащения нескольких олигархов. Частная собственность должна создаваться только трудом. Земля — Божья, и все попытки ее приватизации незаконны и никогда не будут признаны народом. Следовательно, привати­зация земли неизбежно в будущем станет источником многих внутренних нестроений. Основной тезис, обосновывающий приватизацию земли: якобы отсутствие частной собственности на землю тормозит развитие экономики и приток капиталовложений, — лжив. Существуют страны, в которых вся земля является собственностью государства (например, Нидерланды), обладающие передовой и динамично развивающейся экономикой.

Доминирование государства не следует понимать как прямую и полную национализацию соответствующих предприятий и отраслей. Выше были высказаны предостережения против непосредственного, как в советский период, управления государственным аппаратом хозяйственными объектами. Опосредованное управление предприятиями через участие в этом местных органов власти и, обязательно, представителей трудовых коллективов при ограничении числа голосов, на которые имеет права один акционер, но сохранении всех прав на получение соответствующей прибыли на акции — может обеспечить эффективное управление предприятием и в условиях смешанной формы собственности. Не так уж важно, чья собственность доминирует на данном предприятии. Важно, каковы цели, фактически реализуемые при принятии управленческих решений. Соответствуют ли они конкретным интересам кучки владельцев, или ориентированы на общий интерес народа и государства. Последнее может быть обеспечено разными способами. Несомненно одно — нынешнее гражданское законодательство, которое отдает все права капиталу, должно быть изменено. Соответствующие права следует предоставить как владельцам трудовых ресурсов, так и потребителям и владельцу природных ресурсов — обществу, в лице государства и местных органов власти.

 

Человек и хозяйствование

 

Как американо-западноевропейская модель, так и конкурировавшая с ней до недавнего времени советская функционировали как системы с положи­тельной обратной связью. Чем больше производилось продуктов в предыду­щем периоде, тем короче оказывался их срок службы в последующих, тем быстрее они заменялись новыми. И если американская модель оказалась более эффективной, то только в смысле быстроты бега к пропасти. Объектив­ные данные говорят о том, что доступные ресурсы производства на планете близки к исчерпанию, а нагрузка на естественную и информационную среды обитания человека подошла к пределу, за которым последует их необратимое разрушение. И поэтому одним из актуальнейших вопросов является вопрос формирования своеобразного тормозного механизма, настраивающего на максимизацию времени существования человеческой цивилизации на Земле.

Замедление гибельной гонки, связанное с жесткой регламентацией рекламы и поощрением нематериальных форм удовлетворения личностных потребностей со стороны государства, кардинально проблему не решает. Дело в том, что самовыражение через владение вещью гораздо легче, чем самовы­ра­жение через деятельность. Поэтому постепенная переориентация на такой путь происходит как бы сама собой, в силу природной слабости большинства людей. Однако эта тенденция отсутствует в среде, в которой духовные, немате­риальные ценности нормативно доминируют. Это среда последователей тра­ди­ционных религиозных конфессий, и прежде всего православия. Давно замечено, что процесс апостасии (утраты религиозной веры людьми) идет параллельно с процессом возрастания значимости вещных символов успеха. Причем данные процессы взаимно влияют друг на друга. Чем быстрее идет апостасия, тем значимее вещные формы самовыражения. И наоборот: чем интенсивнее пропагандируется статусная роль вещей, тем быстрее процесс апостасии. Поэтому единственной реальной надеждой прекращения гибельной гонки потребления является возвращение национальных элит к традиционным религиям.

От имени любой организации — государства в том числе — решения принимают конкретные люди. Именно они решают, строить или нет новый завод  у заповедника, сохранить исторический центр города или проложить через него улицу, облегчающую транспортные сообщения районов, и т. п. Теоретически все за сохранение среды обитания. Однако, как известно, человек всегда поступает исходя из его собственных интересов. Поэтому оче­видно, что найти приемлемый компромисс интересов прошедших, настоящего и будущих поколений может только человек, для которого представители всех поколений одинаково свои, одинаково живы. Ясно, что только у предста­ви­те­лей традиционных исторических религий имеется такое внутреннее единство восприятия своего исторического бытия.

Как отмечалось выше, это особенно свойственно русскому менталитету. Именно православный русский человек считает, что государство должно служить не сиюминутным потребностям наличного населения, а Отечеству, т. е. прежде всего прошедшим поколениям, создателям и строителям, а через них и Создателю всего, т. е. Богу. Такой человек, несомненно, охотно принесет в жертву свои личные удобства и выгоды для сохранения истори­ческого наследия своего народа. Для этого, конечно, нужно, чтобы данная культура была ему лично дорога.

Сходные проблемы возникают и с сохранением естественной среды обитания. Чтобы сберечь данный кусочек природы, как правило, требуется отказаться от каких-то вполне реальных благ и преимуществ. Для этого нужно данный уголок природы очень любить, что бывает в том случае, когда у человека с ним связаны дорогие воспоминания; иными словами, человек должен быть местно-укорененным, привязанным эмоционально и памятно к своей малой Родине.

Только религиозный, национальный и местно-укорененный человек в своей хозяйственной деятельности может принимать решения, ориентиро­ванные на максимизацию земной истории человечества. Тем важнее воспи­тание и воцерковление подлинной элиты русского народа.

 

Литература

 

1. А. С о б о л е в с к а я. Духовные истоки российского предпри­нимательства. — Вопросы экономики, 1993г., № 8.

2. Россия. Энциклопедический справочник. СПб: Ф. А. Б р о к г а у з  и  И. А. Е ф р о н,  1898 г.

3. В. Н. А н д р е е в,  М. Б. М и р о н о с е ц к и й.  Оптимизация управления пред­прия­тием (объединением). — Новосибирск: Наука, 1984 г.

4. Л.  А. Т и х о м и р о в.  Монархическая государственность. — СПб: Российский имперский союз-орден, 1992 г.

5. З. И. П е й к о в а.  Духовный портрет русской молодежи. — Радонеж, 2001 г., № 1—2.

6. К. Ю н г.  Психологические типы. — СПб: “Ювента”, 1995 г.

7. В. П а р ф е н о в.  Три искушения. — Москва, 1997, №1.

8. В. С в е ш н и к о в. Национальное достоинство. — Православная беседа, 2001 г., № 3.

9. В. И. Э к з е м п л я р с к и й.  Учение древней церкви о собственности и милостыне. — Киев, 1910 г.

10. Г э л б р е й т  Д ж.  К. Новое индустриальное общество. — М.: Прогресс, 1969 г.

11. Г э л б р е й т   Д ж. К. Экономические теории и цели общества. — М.: Прогресс, 1979 г.

12. Корпоративное управление. — М.: Джон Уайли энд Санз., 1995 г.

13. Митрополит Владимир  (Б о г о я в л е н с к и й).  О труде и собственности. — М., 1912 г.

 

Роберт ЛЕРМОНТОВ • "К-19": сигнал "SOS" (Наш современник N7 2004)

Роберт ЛЕРМОНТОВ,

капитан 2-го ранга в отставке

“К-19”: СИГНАЛ “SOS”

 

Я — член экипажа атомной подводной лодки “К-19”, на которой 4 июля 1961 г. в Северной Атлантике во время первого дальнего похода произошли одновременно 2 чрезвычайных происшествия, едва не приведших к атомной катастрофе:

— авария реактора;

— выход из строя средств связи.

Кинематографисты США (реж. К. Бигелоу) использовали эти события при создании кинофильма “К-19”, который был показан на экранах России и стран СНГ в 2002—2003 гг. Несмотря на то, что фильм — художест­венный и в нем много вымысла и нестыковок, авария реактора и борьба за живучесть корабля отражены достоверно, а выход из строя средств связи и спасение АПЛ “К-19” другими лодками показаны искаженно, материалов в печати об этом нет.

Каким способом моим радистам удалось передать сигнал “SOS” и тем самым спасти экипаж и предотвратить катастрофу на море, я рассказываю в своей статье как очевидец и непосредственный участник трагедии.

В основе воспоминаний — мой краткий доклад командованию “К-19”, написанный в июле 1961 г. в госпитале г. Полярный, ксерокопия которого попала мне в руки в 2003 году и позволила восстановить временную картину событий.

 

С большим волнением я шел на просмотр фильма “К-19”. В зале кино­театра, глядя на экран, мне пришлось еще раз пережить кусочек своего прош­лого, незабываемого и трагичного.

В 1961 году на АПЛ “К-19” я исполнял обязанности командира БЧ-4 и началь­ника РТС (командира боевой части связи и начальника радио­техни­ческой службы) и отвечал за “глаза” и “уши” корабля: гидроакустику, радио­локацию и связь, а также являлся вахтенным офицером.

“К-19” — новейшая головная АПЛ, носитель ракетного (3 баллистические ракеты с обычным и атомным зарядами) и торпедного оружия. 3 палубы, длина подводной лодки — 127 м, водоизмещение — 6 тыс. т, скорость хода под водой до 26 узлов (50 км/час), автономность плавания — 2 месяца, 2 атом­ные энергетические установки (АЭУ), 2 электрогенератора и 2 турбины обеспечивают подводный ход и электроэнергетику. На АПЛ установлено новое штурманское, ракетное, торпедное и радиотехническое вооружение. Новейшие средства связи позволяют вести в автоматическом режиме прием радиограмм на ДВ (длинных волнах) и передачу — на KB (коротких волнах).

В то время “К-19” являлась воплощением новейших достижений науки и техники. Ещё в 1959 году, сразу после спуска АПЛ на воду, Н. Хрущев заявил о том, что СССР обладает подводными атомными ракетоносцами — носите­лями атомного оружия.

18 июня 1961 года “К-19” вышла из губы Западная Лица (Кольский полу­остров) на боевые учения “Полярный круг”, в первый дальний поход. Перед командиром и экипажем стояла задача — в Северной Атлантике занять позицию южнее Исландии, форсировать Датский пролив и, описав петлю подо льдами Ледовитого океана, произвести учебный пуск ракеты по поли­гону на острове Новая Земля, при этом преодолеть линии противолодочной обороны НАТО, постоянно развернутые в Северной Атлантике, и “завесы” кораблей СФ.

В учении были задействованы дизельные подводные лодки, надводные корабли и вспомогательные суда Северного флота.

30 июня командир АПЛ получил приказ начать движение из занятой позиции для форсирования Датского пролива. Позже выяснится, что это был последний сеанс связи “К-19” с Берегом.

На поверхности пролива — сверхторосистый лед, на подводной лодке включены: эхолот, эхоледомер, гидролокатор. Расстояние до нижней кромки льда, его толщина, глубина под килем, температура воды за бортом — всё под контролем и своевременно докладывается в ЦП (центральный пост). С обнаруженным айсбергом разминулись, Датский пролив благополучно пройден, впереди — чистый океан.

4 июля, 4 часа. Над Северной Атлантикой — белая ночь. В толще океана, на глубине 100 м, со скоростью 10 узлов (18,5 км/час) курсом на северо-восток идет АПЛ “К-19”, слева, в 75—100 милях (135—180 км) — норвежский остров Ян-Майен, на нем — база НАТО. В ЦП закончился прием докладов из отсеков и боевых постов, очередная смена заступила на вахту. Всё спокойно, механизмы работают четко, в отсеке неназойливый гул систем автоматики. Однако сейчас в ЦП прозвучит доклад — и весь экипаж АПЛ “К-19” запомнит день 4 июля 1961 года на всю оставшуюся жизнь!

В 4 час. 05 мин. с пульта управления реакторами поступил доклад офицера-управленца Юрия Ерастова: “Сработала аварийная защита (АЗ) правого реактора!”, то есть внезапно прекратилась управляемая цепная реакция в нём. Через 2 мин. — второй доклад: “Падает давление и уровень в 1-м контуре правого реактора”.

По сигналу “Боевая тревога” личный состав быстро, без суеты (не так, как в фильме) прибыл на боевые посты и приступил к исполнению своих обязанностей.

Давление в 1-м контуре упало с 200 атм до 0: вытекла вода, охлаждающая реактор, в трюмное пространство шестого отсека, она — радиоактивна!

(Позже станет известно — некачественная сварка трубы на судострои­тельном заводе привела к образованию трещины в 1-м контуре.) Затем закли­нило главный и вспомогательный циркуляционные насосы и через активную зону невозможно стало прокачать охлаждающую воду (организация — проектант реактора — не предусмотрела аварийное охлаждение при подобной аварии).

Правый реактор заглушен, но начал разогреваться, как самовар с вытек­шей водой: угли уже не горят, но ещё отдают свое тепло. Рост температуры мог привести к тепловому взрыву, к расплавлению тепловыделяющих элемен­тов с атомным топливом, на дне реактора могла образоваться критическая масса, а это — атомный взрыв!

Командир АПЛ, капитан 2-го ранга Анатолий Козырев, выслушав предложения специалистов БЧ-5 (электромеханическая боевая часть), принял решение всплыть в крейсерское положение и смонтировать нештатную систему охлаждения реактора. Для выполнения работ аварийной группе необходимо войти в выгородку над реактором, где — радиационный ад!

Ценой жизни монтаж выполнили лейтенант Борис Корчилов, капитан-лейтенант Юрий Повстьев, главный старшина Борис Рыжиков, старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин, старшина 2-й статьи Евгений Кашенков, матросы Семен Пеньков, Николай Савкин, Валерий Харитонов. Все они получили смертельную дозу облучения, но не допустили гибели корабля, не позволили аварии перерасти в катастрофу.

Температура реактора начала падать, опасность ликвидации корабля и экипажа устранена, но нарастала другая — радиация! В отсеках, на мостике, на палубе дозиметрические приборы “зашкаливали”! Несмотря на это, экипаж продолжал исполнять свои обязанности по обслуживанию механизмов и систем. В отсеках, где пребывание было несовместимо с жизнью, вахту несли новым методом — “набегами”.

Был заглушен и 2-й реактор, он охлаждался в штатном режиме, факти­чески АПЛ “К-19” осталась без хода.

А что же со связью?

Мощный КВ-передатчик “Искра” вышел из строя, что лишило АПЛ основного канала. В организации связи и техническом оснащении лодки резерва нет!

А время неумолимо, уже около 9 часов. В голове помимо сугубо техни­ческих вопросов по поиску неисправностей были и другие мысли: “Обстановка катастрофическая, через 10 часов лодка без связи превратится в “корабль-призрак” с “загибающимся” от радиации экипажем на борту. Связь становится решающим фактором!

Я сказал радистам: “Стоп! Прекращаем поиск неисправностей. Мы теряем время! Предлагайте, как использовать маломощный передатчик “Тантал” для связи с Берегом”.

Первым высказался молодой радист Виктор Шерпилов: “Надо “влезать” в чужую радиосеть, другого выхода нет”. Дальность действия “Тантала” мала, нужен корабль-посредник как промежуточное звено для ретрансляции нашей радиограммы на Берег.

В учении принимают участие надводные корабли и вспомогательные суда СФ, однако связаться с ними не можем, так как неизвестны их позывные и частоты связи. — “Секретно!”.

— Имеются частота и правила передачи открытым текстом сигнала “SOS” в международной сети терпящих бедствие кораблей и судов, но это приведет к нарушению секретности и скрытности подводной лодки. Первыми могут подойти корабли и суда США и НАТО, которые с “большим удовольствием” окажут нам помощь. — “Неприемлемо!”.

— Имеется частота Аварийно-спасательной службы (АСС) СФ, но судов АСС поблизости нет, передатчик “Тантал” не охватит расстояние до них. — “Отпадает”.

— Имеется частота радиосети взаимодействия подводных лодок, но на данный момент для АПЛ “К-19” она не задействована. Действует ли она для других лодок? Неизвестно. — “Отпадает!”.

— Мы часто слышим радистов рыболовных и транспортных судов страны, работающих в микрофонном режиме. Связь с ними возможна только откры­тым текстом. — “Неприемлемо!”.

— Где-то рядом находятся наши дизельные подводные лодки, которые периодически всплывают для сеансов связи. Приемные частоты лодок нам известны: это и надо использовать! Правда, скрытность будет нарушена многократной передачей одного и того же текста, нас могут запеленговать корабли и станции радиоразведки НАТО, но... придется рисковать!

Я принял самостоятельное решение и дал указание радистам. Это нарушение Уставов и Правил связи, однако иначе поступить я не мог: необ­ходимо срочно установить связь с любым советским кораблем, с Берегом.

— Текст радиограммы должен быть кратким, как сигнал “SOS”, подда­ваться расшифровке на других кораблях.

Итак, текст: “Авария реактора...” Впрочем, слова “реактор” в шифроваль­ных таблицах нет, есть “АЭУ” как одна цифровая группа. Тогда текст: “Авария АЭУ. Широта... Долгота... Нуждаюсь в помощи. “К-19”.

Через 2—2,5 часа радисты стали жаловаться на головную боль, гул в ушах, усталость при работе на ключе и чаще просят подмену — очевидно, сказы­вается нервное напряжение и воздействие радиации.

Я понимаю, насколько ненадежна примененная схема. Она должна сработать лишь в том случае, если какая-нибудь наша подводная лодка при всплытии для сеанса связи примет наряду с радиограммами Узла Связи СФ и нашу радиограмму — и при этом не посчитает её провокацией со стороны НАТО. Мой расчет на то, что командир этой подводной лодки, прочтя наш текст, прикажет продублировать его в адрес Узла Связи СФ (ФКП) и запросит: “Что делать?”, а не встанет в позицию “моя хата с краю...”.

Радисты работают на ключе уже шестой час, мне же хочется ругаться матом в адрес организаторов и руководителей учений, которые не преду­смот­рели взаимодействие и связь между кораблями-участниками на случай ЧП. “Пусть корабли-участники — “Белые” и “Красные”, но они все — свои! Не война же! Ежу понятно: они должны иметь возможность двусторонней связи при необходимости! У меня, командира связи подводной лодки, нет данных: частот связи надводных кораблей (они ближе к нам, чем Берег), их позывных, позывных подводных лодок. Все мы — заложники и жертвы системы секретности!

Позже, когда командование ВМФ СССР пошлет в первый кругосветный поход две атомные подводные лодки, они не будут одиноки в Мировом океане — их будут сопровождать надводные корабли. Связь организуют как между подводными лодками, так и между ПЛ и надводными кораблями для их взаимодействия в совместном плавании, на случай ЧП, и поход завершится успешно. С задержкой, но крестятся мужики! А гром грянул на “К-19”!

Быть может, наш сигнал “SOS” уже принят какой-то дизельной ПЛ, но её командир не имеет права передать в наш адрес квитанцию о приеме. А если дизельные подводные лодки не продублируют наш сигнал в адрес Узла Связи СФ (ФКП)? Тупик? Нет — выход в эфир открытым текстом. Но когда? Как определить-оценить, что “самозваная” передача в радиосети “Узел Связи СФ — ПЛ-ПЛ” — бесполезна и пора “влезать” в другую радиосеть?!

Кто-то из радистов попросил подмену: у него начали дрожать руки. Не пошел отдыхать на носовую надстройку, где уровень радиации ниже и чистый воздух. Лег тут же на матрас, чтобы быть рядом, под рукой, так как может понадобиться в любой момент. Мы уже много часов находимся под воздействием радиации, она делает своё черное дело. На сколько ещё часов, суток мы сохраним работоспособность и ясную голову? Дрожь рук — опасный симптом и недопустим при работе на ключе. Все попытки с 9 часов передать сигнал “SOS” на Берег — безуспешны! Решил: 20 часов — это крайний срок, выйти в эфир открытым текстом!

Позже, в госпитале города Полярный, я спрошу офицера Узла Связи СФ: “Как реагировала на наши передачи приемо-записывающая аппаратура?” Он ответит, что пару раз аппаратура сработала, но запись расшифровке не поддалась.

И только через 30 лет мне станет известно, что изолятор антенны “Ива” был раздавлен давлением воды. (Могу лишь предположить, что в изоляторе возникла микротрещина и проникшая влага вызывала рассогласование антенны с передатчиком во время сеанса передачи.)

Вспоминает радист Виктор Шерпилов: “Я помню ту огромную тяжесть, которая на нас давила, когда не прошло радио на Узел Связи СФ, как мы, не выходя из рубки, час за часом искали неисправность. Мы перебирали все новые и новые варианты связи, изымали блоки передатчика, всё “прозвани­вали” и искали причину неисправности, а потом, при передаче, меняли и передатчики, и антенны. Когда мы решили перейти на ручную передачу, то по очереди “сидели” на ключе, но и не оставляли попыток восстановить передатчик “Искра”.

В 15 час. 30 мин. вахтенный сигнальщик АПЛ “К-19” доложил вахтенному офицеру: “Вижу цель!” Цель увеличивалась, приближалась к лодке. “Свой или чужой”? Вскоре распознали — это наша дизельная подводная лодка серии “С”. Радость экипажа была безгранична: закончилась неизвестность!

Значит, мы, радисты, все-таки докричались, точнее — достучались до своих.

Далее приведу строки из статьи Ж. Свербилова “ЧП, которого не было...” (журнал “Звезда”, № 3, 1991 г.). Это его корабль подошел к аварийной АПЛ.

“Это было в июле 1961 года. Подводная лодка “С-2...”, которой я в то время командовал, участвуя в учениях под кодовым названием “Полярный круг”, находилась в северной части Атлантического океана. В этом районе было свыше тридцати подводных лодок. Поднявшись для очередного сеанса связи на глубину девять метров, мои радисты приняли радио: “Имею аварию реактора. Личный состав переоблучен. Нуждаюсь в помощи. Широта 66° север­ная, долгота 4°. Командир “К-1...”.

Собрав офицеров и старшин во второй отсек, я прочитал им шифровку и высказал свое мнение: наш долг — идти на помощь морякам-подводникам. Офицеры и старшины меня поддержали.

Сомнение вызывало только место нахождения аварийной подводной лодки: долгота в радиограмме была не обозначена. То ли восточная, то ли западная. Наша “С-2...” в это время была на Гринвиче, то есть на нулевом меридиане.

И тут старпом Иван Свищ вспомнил, что суток семь тому назад мы пере­хва­тили радио, в котором командир “К-1...” доносил состояние льда в Дат­ском проливе. Так мы догадались, что долгота, на которой находится аварийная лодка, западная.

Мы всплыли в надводное положение и полным ходом пошли к предпола­гаемому месту встречи. Погода была хорошей. Светило солнце. Океан был спокоен. Шла только крупная зыбь.

Часа через четыре обнаружили точку на горизонте. Приближаясь, опознали в ней подводную лодку в крейсерском положении. На наш опознавательный запрос зеленой сигнальной ракетой получили в ответ беспорядочный залп разноцветных ракет. Это была она.

До этого нам, то есть мне и моим офицерам, матросам, не доводилось видеть первую советскую ракетную атомную лодку. Вся её команда собралась на носовой надстройке. Люди махали руками, кричали: “Жан, подходи!!”, узнав от командира моё имя.

По мере приближения к лодке уровень радиации стал увеличиваться. Если на расстоянии 1 кабельтова он был 0,4—0,5 рентген/час, то у борта поднялся до 4—7 рентген/час.

Ошвартовались мы к борту в 14 часов. Командир лодки Николай Затеев был на мостике. Я спросил, в какой он нуждается помощи. Он попросил меня принять на борт одиннадцать человек тяжелобольных и обеспечить его радиосвязью с флагманским командным пунктом, то есть с Берегом, так как его радиостанции уже скисли и не работали...”.

Командир другой ПЛ серии “С” Григорий Вассер, приняв наш сигнал “SOS”, также покинул свою позицию и пошел к “К-19”. Он подошел к нам в 19.00.

Командование СФ (ФКП) ещё ничего не знало об аварии на АПЛ “К-19”, а командиры двух лодок Ж. Свербилов и Г. Вассер и их экипажи уже начали операцию по спасению экипажа и корабля “К-19”. Лишь после получения доклада от командира АПЛ Н. Затеева через передатчик Ж. Свербилова руководить операцией стало Командование СФ.

Помощь экипажу — рядом у борта аварийной лодки, связь с ФКП установлена, это — большая удача для экипажа! Почувствовал жажду, попросил, и мне принесли бутылку сухого вина и плитку шоколада. Всюду радиация, а вино и шоколад защищены от радиоактивной пыли. Из горла выпил несколько глотков вина. Начало спадать нервное напряжение, проявились упадок сил, головная боль, полное безразличие ко всему, окружающее начал воспринимать как в тумане или полусне, стал погружаться в странное состояние, из которого вышел спустя месяцы. Однако остался на ногах и продолжал исполнять свои обязанности.

...По указанию ФКП к нам подошла третья подводная лодка серии “С” Геннадия Нефедова. Экипаж “К-19” был эвакуирован, а спасательное судно “Алдан” привело аварийную АПЛ, получившую прозвище “Хиросима”, в Западную Лицу.

6—7-суточный переход на подводной лодке “С” и эсминце“30-БИС” остался в памяти и спустя 42 года — как события одних суток с эпизодами:

— Эвакуация. Вечер, низкое солнце, волнение моря 2—2,5 балла. На нашу подводную лодку, имеющую большую массу, волны не влияют, а подводную лодку “С” подбрасывает у борта. Выбираю момент для прыжка... прыгаю, и меня подхватывают под руки на палубе. Раздеваюсь полностью, всё снятое летит за борт, оставляю лишь часы и документы. На “пятачке” у торпедных аппаратов в 1-м отсеке мне на голову льют из чайника теплую воду — это первичная дезактивация. Говорю, что с меня стекает в трюм радиоактивная вода, в отсеке будет радиация. Мне отвечают: “А мы её откачаем”.

— 21—22 часа. Офицеры “К-19” плотно сидят вокруг столика в кают-компании. Одеты кто во что — матросская роба, белая или цветная рубаха и т. д. На столе что-то из еды, но никто не ест. “Быть может, вам налить спирта?” — спрашивают хозяева. Соглашаемся на компот. “Кто из вас старший? Вашему экипажу — радиограмма”, — говорит кто-то из офицеров-хозяев. Старший среди нас — пом. командира АПЛ В. Енин. Он знакомится с радиограммой, а затем сообщает нам, что Командование СФ приказывает всем командирам боевых частей и служб атомной подводной лодки “К-19” подготовить вахтенные журналы для дачи показаний следственным органам. Мы ещё не добрались до Берега, а “органы” уже начали свою работу!

— 22—23 часа. После выхода на мостик для перекура ищу себе место для отдыха. В кают-компании на диванах и столике лежат люди, во втором отсеке мест нет. Иду в первый отсек, здесь также всюду люди. На трехъярусных койках — наши моряки из аварийной группы. Вахтенный моряк откуда-то достал и дал мне матрас. Огляделся: единственное свободное место — между тор­педными аппаратами, прошел между ними в нос, бросил матрас на настил, там и лег. Чувствуется качка, слышны удары волн о нос подводной лодки.

— Утро. Завтрак. Кто-то из офицеров-хозяев говорит В. Енину, что моряки “К-19” не встают и не завтракают. В. Енин приказал своим офицерам поднимать людей.

— 10 часов. “Пожарная тревога”! — Не учебная: горит электрощит в корме. Только этого не хватало! Щит отключен, пожар ликвидирован.

— 11—12 часов. Попытка перейти с подводной лодки на эсминец. На мостике 3 человека из аварийной группы, их не узнать, лицо и шея распухли, шея сравнялась с плечами (кто-то сказал, что это следствие поражения щитовидной железы). Их поддерживают под руки. Из-за большой волны переход на эсминец не состоялся.

— 15 часов. Как оказался на эсминце — не помню. Получил истинное удовольствие от мытья в душевой. Вторая дезактивация. Нам выдали новую матросскую робу. Яркое солнце, тепло, голубое безоблачное небо, легкий ветерок приятно обдувает лицо, сушит волосы. Эсминец идет полным ходом, справа — берег, который смещается на корму. Прошу закурить у моряка с эсминца. Он исчезает и возвращается с пачками папирос “Беломор”, раздает их морякам в новой робе. Очевидно, купил на свои матросские в судовой лавке. Мы благодарим его, курим. Хорошо!!!

— 21—22 часа. Госпиталь в городе Полярный. Зеленые армейские палатки, в них — душевые. Третья дезактивация. Здесь в коридоре госпиталя утром меня “перехватил” пом. командира АПЛ В. Енин, завел в помещение, где были стол и стул, и сказал: “Вот тебе бумага и ручка. У тебя — 5 минут! Садись и пиши всё о связи в день аварии”.

Так появилась краткая записка — мой письменный доклад командованию АПЛ о действиях БЧ-4 в день аварии, ксерокопия с которой попала мне в руки через 42 года и помогла многое восстановить в памяти.

В госпитале были допросы “органов” и объяснительные записки флаг­манским специалистам по связи.

Допросы носили обвинительный характер: как я дошел до такой жизни, что допустил выход из строя АПЛ “К-19” в целом и средств связи в частности?

“Собак не злил”, говорил и писал лишь минимум, чтобы мои слова не были истолкованы и направлены против меня, членов экипажа. И, конечно, не упоминал о дефекте передатчика “Искра”, о недостатках в организации связи, понимая, что я — маленькая фигура в Большой Аварии, где столкнулись интересы Военно-промышленного комплекса и Министерства обороны.

Не знаю, кто защитил экипаж, но допросы прекратились.

Ну а в ленинградском госпитале ВМФ, куда нас привезли, была четвертая дезактивация, о которой вспоминаю с улыбкой. Здесь медики организовали нашу обработку более продуманно: помимо внешней промывки была и “внутренняя”. Штатных “очков” не хватало, и гальюн с надписью “М” был залит так, что радиация в нем повысилась до 1 рентгена.

Усилиями медицинских работников экипаж (за исключением 8 подвод­ников, получивших смертельную дозу радиации) в течение года был поставлен на ноги.

Встречи оставшихся в живых, как и показано в кинофильме,  проходят в Москве. Утрачена связь с некоторыми участниками похода. Перечисляю: Николай Корнюшкин, Антон Казановский, Виктор Галиганов, Борис Шиши­лин, Владимир Соколов, Владас Урбас.

Прошу откликнуться и написать мне по адресу:

 

3200 Молдова, г. Бендеры, Главпочтамт,

До востребования, Лермонтову Р. А.

 

 

Владимир СИТНИКОВ • Публицист № 1 (К 80-летию Ивана Афанасьевича Васильева) (Наш современник N7 2004)

Владимир СИТНИКОВ

ПУБЛИЦИСТ № 1

К 80-летию Ивана Афанасьевича Васильева

 

В первых числах июня 1978 года, пробираясь в пушкинское Михайловское, остановился я со своим другом, художником Петром Саввичем Вершиго­ровым, в Ленинграде, в мастерской у живописца Леонида Васильевича Кабачека, что на канале Грибоедова. Кабачек гостеприимно предоставил крышу и стол. В соседней с Кабачеком мастерской располагался невысокий, но крепко сбитый, энергичный русоволосый художник Евгений Демьянович Мальцев. В один из дней мы были приглашены к нему в гости, и, конечно, состоялись смотрины его работ.

Петр Саввич — первая кисть на нашей вятской земле, дока, оценил картины сдержанно, а на меня, не очень сведущего в тонкостях живописного мастерства, произвела большое впечатление картина Мальцева, на которой были изображены белый офицер в погонах и красный командир — два брата, насколько помню, склонившие головы перед могилой матери. Ситуация напря­женная, даже трагическая. В художественной литературе подобное, пожалуй, уже воспроизводилось, а в живописи я такого сюжета не встречал и долго находился под впечатлением, оставленным полотном “Братья”.

Еще бросилась в глаза философско-аллегорическая картина: изуверски поднимала озверевшая толпа на копьях обнаженного тощего человека. Картина называлась “Пророк”. Такое случается с непонятыми своим временем провидцами, видящими дальше толпы. Большой смысл заключался и в этом полотне.

И была еще одна, близкая мне по материалу картина. Изобразил на ней художник не то Олимп, не то Парнас, на котором просматривались знакомые лица известных наших писателей. Называлась она “Современники”.

Прошло какое-то время, и я увидел мальцевский “Парнас” на стене в Союзе писателей РСФСР. На самой вершине, в мятущихся облаках, задумав­шись стоит в накинутой на плечи армейской шинели Александр Твардовский, немного пониже сидит в позе мыслителя Василий Шукшин, затем можно узнать на склоне горы Василия Белова, Владимира Солоухина, Федора Абра­мова, а около самого подножия склонил в думах голову Иван Васильев. Любимые писатели-современники, снискавшие симпатии читателей 70-х годов прош­лого столетия.

То, что художник выбрал из литераторов именно этих прозаиков и поэтов, не вызывало сомнений. Ну еще две или три фигуры могли бы оказаться там. И то, что очеркист Иван Афанасьевич Васильев был изображен рядом с извест­ными писателями, еще раз подтверждало, насколько современной и необхо­димой была тогда его публицистика, которой, без преувеличения, зачиты­валась вся страна, особенно люди, близкие к земле, жившие пробле­мами много­страдальной деревни, так называемого Нечерноземья.

Иван Афанасьевич Васильев изображен на картине таким, каким мы помним его в последние годы жизни: с пышной седой шевелюрой, усами — современный летописец Пимен, раздумывающий о судьбах родной земли.

Почему очеркист-деревенщик стал властителем дум, наверное, сразу не ответишь. Не буду говорить об умении Ивана Васильева аналитически мыслить, видеть в фактах проблему. Главным, на мой взгляд, была его бли­зость к земле и людям, живущим и работающим на ней. А их чаяния, заботы и боли не каждому дано понять и прочувствовать.

Негласно считается, что из всех литературных жанров очерк находится на самой нижней строчке по уровню художественности. Члены писательских приемных комиссий нередко кривят губы, видя книгу очерков. Разве это литература?! “Прямолинейность”, “бесхитростный примитив” в очерке вызы­вают пренебрежение. То ли дело новелла, роман, поэма! Но очерк очерку рознь. И жизнь не раз заставляла предпочесть очерковый жанр всем остальным. Вспомните военную очеркистику и публицистику, публи­цистику 60—70—80-х годов, увы, уже прошлого века.

И вот какой существует парадокс: сколько романистов громко заявляли о себе в 20—30 лет, а вот аналитический проблемный очерк, оказывается, под силу только человеку, умудренному жизнью. К примеру, неуемный ученый-химик Александр Николаевич Энгельгардт создал свои знаменитые письма “Из деревни”, когда ему было за сорок. Родился он в 1832 году, а “Отечественные записки” напечатали очерки в 1872—1887 годах. Немного раньше по возрасту, но уже в очень зрелых годах выступил со своими знаме­нитыми очерками Глеб Иванович Успенский. Ну а наш современник Гавриил Николаевич Троепольский представил свой цикл “Из записок агронома”, когда ему было далеко за сорок. Да и Леонид Иванович Иванов взялся за очерки, познав жизнь, походив в упряжке директора совхоза. Георгий Георгиевич Радов прошел к тому времени огни и воды. Кого ни возьми из очеркистов овечкинской плеяды, да и самого Овечкина — все они увлекались очерком в весьма зрелом возрасте. Ну и авторы “Нашего современника” и других журналов 70-х годов: Иван Семенович Синицын, Петр Николаевич Ребрин, Леонид Иванович Иванов, Вячеслав Иванович Пальман, Василий Петрович Росляков, Петр Петрович Дудочкин — уже не были юными.

И Иван Афанасьевич Васильев заявил о себе как очеркист, будучи автором многих повестей.

В общем-то вся жизнь вела деревенского паренька Ваню Васильева к тому, чтобы он стал ярким и мудрым выразителем дум крестьянских 60—80-х годов XX столетия. Деревенька Верховинино, где он родился 19 июля 1924 года и провел детство, была небольшой и живописной. Отличала верховининских мужиков страсть сажать сады. “Добро бы яблони или вишни, а то по всем гуменникам, у прудов-копанцев — красная верба, плакучие ивы, калина, лещина. От этого чудо-сада светлеет на душе”, — вспоминал писатель. Школа была в трех верстах от дома. С радостью бегал в нее Ваня, читал запоем. И вот это увлечение повлияло на последующий расклад жизни. Обуреваемый романтикой путешествий, ринулся было в училище штурманов речного флота. Сдал вступительные экзамены на “отлично”, но не тут-то было — зрение подвело. У штурманов и лоцманов оно должно быть без изъяна. Пришлось возвращаться домой несолоно хлебавши.

В то время семилетка считалась солидным образованием, а Ваня блестяще окончил ШКМ (школа колхозной молодежи), и вот директор пред­ложил ему, шестнадцатилетнему пареньку, стать учителем. Судьба вывела на наробразовскую колею, и он всерьез стал на нее, поступил на заочное отде­ление педучилища. Нравилась ему учительская работа. Ученики любили его, учитель в деревне тогда был в большом почете. Отцы учеников, здоро­ваясь, снимали картузы, матери кланялись. Учитель — слово-то какое!

Война. Бывший учитель стал красноармейцем, оказался на передовой. Контузия и ранение. Подлечившись, вернулся в свою часть и прошагал фронтовыми дорогами до Победы. Вспоминал в окопах о верховининских садах, думал о том, как, вернувшись на родину, опять станет учительст­вовать. И, конечно, демобилизовавшись, сразу направился в роно. Мужчин выбила война. Учителя-мужчины — редкость. Определили ему место дирек­тора спаленной в войну школы, а потом существовавшего лишь на бумаге детдома, который при­ш­лось сооружать и обустраивать на пустом месте, соби­рать сирот, кормить и учить.

Надо ли говорить, что терпел директор детдома, как все, нужду, и вся жизнь деревенская, горемычная, голодная, послевоенная, была как на ладони. Медленно шло улучшение. “Радовались тому, что сменили землянку на избу, крохотную, без сеней, из окопного леса или кривой горькой осины, с крышей из соломы колосом вниз”, — вспоминал он. Старания директора детского дома заметили, вызвали в райком партии, а там готов пост на выдвижение — секретарем райкома партии по пропаганде и агитации. Но уперся Васильев: не пойду, не хочу, не представляю себя в этом качестве.

— Ах, так?! — возмутился первый секретарь райкома партии, и не залади­лись у Васильева отношения с властями. Пришлось переехать в Себеж. Там направился в редакцию районной газеты. Явился не с пустыми руками. Была тяга к слову, печатал заметки под псевдонимом. И вот вырезки своих творений положил на стол редактора. Тот разглядел в Васильеве незаурядного журна­листа и принял заместителем редактора.

А потом, в хрущевские времена, когда началась перетасовка районов, оказался Васильев редактором межрайонной газеты в Валдае. Недолго прожили те газеты. Когда их прихлопнули, исполнилась давняя мечта Ивана Афанасьевича — попал он в Ленинградскую Высшую партийную школу. Давно мечтал поучиться основательно и системно. Вбирал жадно науку и культуру, допоздна не вылезал из читалки. Учиться так учиться!

Ивана Васильева взяли собственным корреспондентом в газету “Калинин­ская правда” по Ржевскому району. Эта работа была ему по сердцу: относи­тельная свобода, вольный выбор тем. Разъездная собкоровская жизнь не в тягость, хотя уже стукнуло сорок лет. Находил время для литературных занятий. Жива была в народе память о войне, о партизанах и героическом труде женщин, стариков и детей. Хотелось рассказать обо всем этом. Любил Васильев приводить список сельхозинвентаря, которым располагал ставший миллионером колхоз имени В. И. Ленина: “На девятое апреля 1943 года в колхозе имеется: плугов конных — 2, борон простых деревянных — 3, борон “зигзаг” — 5. Собрано мешков — 42, собрано веревок — 2, собрано хомутов — нет, собрано денег — 860 рублей”. Этот листок из конторской книги говорил о многом, прежде всего о той скудости, с которой начиналось восстановление деревни.

“...В глухих деревеньках и маленьких городах, — вспоминал Иван Афанасьевич, — я встретил поистине Великую Русскую Женщину, в характере которой собралось и отстоялось все, чем одаривала человека земля на протяжении многих и многих веков”. О них, труженицах и кормилицах, получилась книга очерков “Рядом с солдатом”, опубликованная в 1968 году в издательстве “Московский рабочий”. А затем книги “Открытие человека”, “Память”, “Эхо войны”.

Бывший учитель, директор детдома в своих поездках приметливо находил маленьких героев — сельских трудолюбивых ребятишек — и с удивлением, любовью писал о них. Шесть книг выпустил Иван Васильев в издательстве “Детская литература”: “Первая весна”, “Как жить будете, мальчики?” и другие.

Теплилась у Васильева мечта заняться чистым писательством, чтоб целиком посвятить себя литературе. Кто из нашего брата, писателей-газетчиков, издав пять-шесть книг, не мечтал уйти на вольные хлеба. Гоно­рары тогда платили необидные. Можно перебиться во имя высокой цели на таком заработке.

Вступив в члены Союза писателей СССР, решился исполнить Иван Афа­насьевич свою давнюю мечту — осесть в деревне. Столько замыслов теснилось в голове! Да и здоровье порой подводило: надо успеть осуществить задуманное.

Один из колхозных председателей, узнав о сокровенном желании Ивана Афанасьевича осесть в деревне, предложил: “Поедем ко мне! Есть у меня Усть-Держа, шесть изб на берегу Волги, одну старушка продает… Дорога — рядом, автобус ходит, а летом еще и катер по Волге”.

И вот дом в устье Держи, впадающей в Волгу. “Получил я на руки купчую, ключи от дверей, сижу в пустой избе и спрашиваю сам себя: ну что, доволен? Вот она, твоя мечта: четыре стены пять на пять, крохотные сенцы, хлев у задней стены, гнилые рамы, щелястый пол, черный потолок, и печка на ладан дышит. Можно жить? А чего ж, конечно, можно. Если руки приложить… А руки исполняют повеления души… Сменил я перо на топор и рубанок. Стук да стук с утра до вечера”. И жена Нина Алексеевна рада. Врачи ей предписывали деревенский чистый воздух, спокойную сельскую жизнь. Да и он здоровьем не блистал. Упомянул как-то: “В 1972 году прединфаркт, обернувшийся затяжной (до конца дней) стенокардией, склерозом, превра­тил журналиста в писателя”.

Обo всем, что наблюдал с детства, слышал во время собкоровских скита­ний, вспоминалось теперь в Усть-Держе в бессонные предутренние часы. Специально завел для этого тетрадь: “№ 1”, потом “№ 2”. Лежали они у изго­ловья на тумбочке. Всплывет в памяти диалог, картина, емкое слово — в тетрадь их. Чтоб не забылось.

Письменный стол в деревенской тиши, неспешные откровенные беседы с простыми людьми, поездки туда, куда сердце влечет, и, конечно, в родное Верховинино, где уже осталось от силы шесть домов, а в основном бушует дурнотравье: “Опять заныло под грудью — неуютно на родной земле. С таким чувством и вхожу в деревню. Всего три крыши и жердь колодезного журавля поднимаются над садами. Бывшие подворья обозначены густыми крапив­ными буграми. Я замедляю шаги перед каждым бугром, вспоминаю имена, лица, судьбы, перед последним останавливаюсь, раздвигаю бурьян, нащу­пываю каменные приступки, заношу ногу — во мне вспыхивает неодо­лимое желание переступить порог… Потом иду к колодцу, отцепляю крюк с ведром, достаю воду и, припав к ведру, пью не напьюсь — утоляю жажду души”.

A в Усть-Держе рождаются сокровенные строки о судьбе родного Верховинина, многих сотен других деревень, о их жителях, которых никакими запретами на выезд не удержишь, пока не создашь лад. А как этот лад создать? Что человеку надо? Что ищет он в краю далеком?

На эти больные вопросы отвечал или пытался ответить Иван Васильев — самый близкий к сельским жителям писатель-очеркист. Его наполненные болью, тревогой проблемные очерки печатали нарасхват журналы “Волга”, “Москва”, газеты “Советская Россия”, “Правда”, “Сельская жизнь”, многие издательства страны.

Главный редактор журнала “Наш современник” Сергей Викулов, печатав­ший регулярно острые проблемные очерки о деревне, заметил Ивана Васильева. И вот прислал тот очерк “Невестин вопрос”. Взволновала Васильева проблема невест, возникшая в деревне. Парню, чтоб создать семью, приходится “выходить замуж” в город за девчонку, которая, в общем-то, по происхождению тоже деревенская. Вся производственная ситуация и мнение родителей за то, чтобы ехали девчата в город. “Учись, — наставляла мать дочку, — а то будешь, как я, с мокрым подолом да в резиновых сапогах всю жизнь ходить”. А парни при хорошем деле. Им работа на новейших тракторах и комбайнах в радость.

Конечно, Викулов схватился за этот очерк. И последовало предложение сотрудничать. “Каким он, Иван Васильев, запомнился при первой встрече? — вспоминает Сергей Васильевич Викулов. — Чем привлек внимание? Внешне, пожалуй, ничем. Костюм, рубашка, галстук, явно не “выходные”, являли собой образец повседневности, когда память не фиксирует ни “полосочку”, ни “клеточку”, ни цвет…

Лицо — типично русское, скорее округлое, чем вытянутое, нос по-славян­ски мягкий, но не курносый, волосы — темно-русые, густые. Больше запоми­нались глаза — добрые, улыбчивые, бесхитростные — и говор, манера гово­рить. Она была предельно естественной, без малейшего желания “пока­заться”, поважничать — ничего этого не было. Была знакомая мне деревенская скороговорка, подкрепляемая располагающей улыбкой, легким смешком. Увлекшись, он говорил особенно горячо, что называется, строчил, едва успевая пыхнуть сигаретой, вставленной в мундштук. Доверительность, с какой он открывал свою душу, передавалась и мне, и мы через каких-нибудь полчаса чувствовали себя давними знакомыми и даже друзьями”.

И я, давно зная Васильева по публикациям, встретившись с ним случайно в отделе очерка и публицистики “Нашего современника”, был удивлен его обычностью, простотой. Давно знавшие друг друга по публикациям в “Волге”, “Неве”, по книжечкам, выпускаемым издательством “Советская Россия” в серии “Писатель и время”, в газетах, мы обнаружили, что примерно такими и представляли друг друга, и перешли сразу к разговору о видах на урожай, проблеме невест, бушевавшей и в нашей области, знакомых председателях, гремевших на всю страну.

Тогда я не знал, что Иван Афанасьевич пережил большую семейную трагедию. Его жена Нина Алексеевна, с которой он переехал в Усть-Держу (во многом ради нее), занемогла и умерла — опухоль головного мозга. Не мила стала Ивану Афанасьевичу Усть-Держа. Уехал на зиму в город. Весной навестил свой дом в деревне — нет, не лежит душа. Без Нины Алексеевны все холодно и пусто. “Два часа жег березовые поленца, — записал потом Иван Афанасьевич, — взял бумагу — холодная, положил руку на столешницу — холодная. Чего бы ни коснулся — от всего исходит холод. Книги, берестяной чернильный прибор, деревянный подсвечник, ватный матрац, пуховая подуш­ка — все холодное, настывшее... ... А пробую писать — ничего не получается. Нужные слова не приходят, я их позабыл. Они придут, как только оттает мое застывшее в одиночестве сердце”.

Но куда податься, где отогреть свою душу? Его Верховинино исчезло, родной дом подарил он двоюродному брату. Тот раскатал его и перевез в людное место. Возврата в свою деревню нет. Обменял ржевскую квартиру на квартиру в Великих Луках. Но в городе не то, надо опять найти деревеньку, похожую на Усть-Держу, и хозяйку, какой была Нина Алексеевна. Одному на сухом хлебе, в холостяцком жилье — уже невмоготу.

Встретил одинокую душу — давнюю знакомую, подругу Нины Алексеевны — Фаину Михайловну Андриевскую. Она тоже овдовела, растила сына. Погоревали, открыли друг другу душу. Пришли слова грубоватые, но, наверное, необходимые: ты — головешка, я — головешка, двум головешкам легче гореть. А Фаина Михайловна все понимает. Легче работается в деревне? Согласна. Давай поедем в деревню.

Он в Великолукском районе исколесил дороги, навестил все уютные места. Приглянулось село Борки, что раскинулось на берегу круглого, будто тарелка, озера. И леса в обхват села. Вот и решился известный писатель-очеркист вновь сдать экзамен на сельского жителя, осесть на сей раз в Псковской области. Потом он напишет: “Есть на Верхней Волге село Борки, известно тем, что здесь родился и умер поэт и драматург Владислав Озеров (1769—1816), автор трагедий “Эдип в Афинах”, “Фингал”, “Дмитрий Донской”, “Поликсена”. Историки театра отмечают, что именно в исполнении женских ролей трагедий Озерова — Антигоны, Моины, Ксении, Поликсены — расцвел талант замечательной русской актрисы Екатерины Семеновой. Помните, у Пушкина:

 

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

C младой Семеновой делил”.

 

Живописное село привлекло живописцев. Поселился под Борками московский художник Анатолий Петрович Тюрин. Бывший председатель здешнего колхоза Сергей Романович Ильин и художник Тюрин в залах озеровского дома решили открыть картинную галерею и колхозный музей. Крупные московские художники отдали свои картины.

Конечно, Иван Афанасьевич с Фаиной Михайловной подключились к созданию культурного центра. Роль интеллигенции на селе — учителей, врачей, агрономов, инженеров — очень интересовала Васильева. Поднять бы всю эту силу для того, чтоб городская культура пришла на село. Об этом он обстоятельно и взволнованно напишет позднее.

А пока надо хоть немного обжиться. Плотники подняли венцы сруба, крышу, навесили двери, окна, а уж нутро он обихаживал сам. Руки просились к топору, пиле, рубанку. С Усть-Держи не брался за них. И теперь махал топо­ром, ширкал пилой, а неподалеку — заветная тетрадь. Когда работаешь, приходят неожиданные мысли и редкие слова, рождаются темы новых очерков.

О чем только не писали очеркисты в те годы! Я caм, заразившись от Ивана Васильева дотошным познанием села, писал о брошенных, заболотившихся лугах, о трагедии дальнего сиротского поля с хилыми всходами, необхо­димости возродить забытые отрасли — коневодство, пчеловодство, овце­водство, о давней боли северных областей — несносных дорогах, которые разрушал современный тяжелый транспорт. Тогда тема эта считалась запретной, потому что дороги были дороги, но ведь бездорожье-то еще дороже. Удалось обо всем этом написать. И радовало то, что все эти выступления находили отклик не только у читателей, засыпавших нас своими письмами, но и у руководящих людей — в районах и в областях. Ивана Василье­ва отличало то, что он знал не только экономическую сторону проблемы, но и стремился показать психологический аспект. Был он придирчив к себе и, чтобы удостовериться в правильности выводов, отправлялся вновь и вновь по милым сердцу местам — Псковской и Калининской областям. “Летом семьдесят восьмого я объехал верховья Волги, Днепра, Западной Двины, Великой, Ловати, Шелони — весь край истоков — Валдайскую возвышенность со специальной целью: собственными глазами посмотреть, что с землей”.

Зарождался новый цикл очерков в защиту пашни, русской хлебной нивы. Даже одно название тем говорит о широчайшем диапазоне разговора по душам, который вел Иван Васильев с читателями всех категорий — селянами и горожанами, средним руководящим звеном и председательским корпусом. Пробуждая сердечное сочувствие к деревне и ее жителям, давал он ответы на вопросы, как решить закавыки, как вернуть людей в деревню, сделать там сносной жизнь.

Передо мной изданная в 1981 году в “Современнике” обстоятельная книга Ивана Васильева “В краю истоков”. Вот раздел “Коренные и приезжие” — это о людях, живущих в деревне, и о специалистах, приезжающих в нее строить, проводить мелиорацию, о шефах с заводов и институтов, о дачниках. Или — “Трудная должность — рядовой”. Это о том уровне ведения хозяйства, которого достигли колхозы и совхозы к концу 70-х годов. Тоже проблема на проб­леме. Но в людях было активное желание решить, расшить узкие места, выйти из тупиковых ситуаций.

Сравниваешь с сегодняшним положением деревни и думаешь: все-таки был подъем, были силы для него и были люди, замечательный председа­тельский корпус. Они изучали ситуацию, видели выход и достигали успеха.

Таких книг, как эта, вышло у Ивана Васильева с добрый десяток, и все они расходились так же быстро, как детективы и бестселлеры. Но читатель был иной — серьезный, думающий, болеющий за деревню.

Раздумья о жизни и людях Великолукского района Псковской области задевают и вологжан, и вятичей, и архангельских, и калининских жителей, потому что проблемы не частные, а общие. А в ходе раздумий не преминул Иван Афанасьевич упрекнуть братьев-газетчиков, от которых никогда себя не отделял, хотя был членом Союза писателей, прозаиком с именем, и писателей: “Мне кажется, беда нашей “деревенской” публицистики в поверхностности изучения жизненных явлений и прямолинейности предла­гаемых решений, — замечает он. — Потакая нетерпеливому читателю, жажду­щему от писателя ответа, что же делать, мы торопимся, схватываем лежащие на поверхности факты и, не шибко владея диалектическим методом исследо­вания, выдаем скороспелки... Между тем жизнь все усложняется и “прямых” решений становится все меньше. Пожалуй, их уже не осталось”.

А вот слова, адресованные любителям реформ и сселений: “Отчего же так невзлюбили малую деревню? Чему стала она помехой? Экономике? Едва ли, ибо экономика стоит на земле, как дом на фундаменте, а земля еще не подписала приговора малодворке, наоборот, каждый клочок ее просит человеческих рук. Зуд чиновного реформаторства овладел нами, нам прямо-таки невтерпеж ломать и переделывать. Оторвавшись от живой жизни, высидим в кабинете идейку — и ну скорее претворять, не спросив, не убедившись, овладела ли идейка умами людей. Прожектерство — так назы­вается причина “нежаления” малой деревни, оставляющая заслуженных стариков, гордость колхозной деревни, без внимания и заботы общества и пере­ложившая эту заботу целиком на детей и внуков, сделавшая ее частным делом”.

Время было такое. Общественное мнение, очеркистика пробили поста­нов­ление ЦК партии и Совмина СССР “О дальнейшем подъеме Нечерноземья”, благодаря которому началось финансирование химизации, мелиорации, строительства, ремонта и прокладки дорог. Пробудившаяся совесть дикто­вала: надо платить долги деревне, обновлять ее, решать острые, насущные социальные проблемы. И, конечно, главный очеркист страны Иван Васильев вел откровенный разговор о том, туда ли идут деньги, как распоряжаются ими председательский корпус и соответствующие главки, министерства. Иные ведь зарывали денежки в землю, заботясь об освоении средств, а не о толковой мелиорации или строительстве.

А кто как не сами председатели колхозов, бригадиры, механизаторы знают обо всем. Иван Афанасьевич ездит по хозяйствам. Особенно часто бывает у председателя колхоза им. В. И. Ленина Михаила Ефимовича Голубева. “Я часто приезжаю к нему, — признавался Васильев. — Живу и день, и два, и три — набираюсь ума. Он из тех, кого мы привыкли называть думающими”.

Редакция журнала “Наш современник” в 1985 году выдвинула Ивана Васильева на Государственную премию СССР. Вроде — кандидатура беспроигрышная. Почта была забита письмами в поддержку очеркиста. Случилось неожиданное и приятное, о чем в дневнике Иван Афанасьевич написал так: “Насколько могу судить по скудной информации, получаемой от столичных братьев-газетчиков, я попал в поле зрения Генсека, и первым “звонком” было то, что мое имя было вычеркнуто из списка отобранных на присуждение Госпремии СССР, и вычеркнуто именно им, якобы сказавшим: “Для него это — мало, ему надо Ленинскую”. Так ли, нет ли, но моя фамилия перекочевала в список претендентов на Ленинскую, которую в мае 1986 года присудили и вручили”. Конечно, это придало сил и желания работать еще больше. Как свидетельствует Сергей Викулов, в 1987 году Васильев выступал в “Нашем современнике” пять раз. Разговор о перестройке захватил очеркиста, и он, стремясь обосновать ее необходимость, весь ее социальный и нравственный смысл, опубликовал раздумья о трех этапах перестройки: “Очищение”, “Обновление”, “Преодоление”.

Всесоюзная слава, пришедшая к Васильеву, не изменила ни его характер, ни манеру общения с людьми. Он был по-прежнему прост и естествен, хотя вроде повод для возвеличивания имелся. Он становится фигурой государст­венной. Его в Борках навещают министр сельского хозяйства СССР Мурахов­ский, президент ВАСХНИЛ Никонов. Генсек пригласил его на Всесоюзный съезд колхозников, чтоб почтил участием и выступил. Он, конечно, выступил. И прозвучали там слова о необходимости продвижения на село культуры. “Без помощи города духовное обнищание деревни не остановить”. Эта фраза стала программной для самого Ивана Васильева и многих, кого волновал духовный облик сельского жителя.

Он сам попытался изложить мотивы стремления к поднятию культуры: “Живя многие годы в деревне, я замечаю как бы духовное обеднение сельской жизни, снижение ее нематериальной наполненности. Свободное время­препровождение очень уж однообразно, малоинтересно, имеет отчетливо выраженный потребительский характер, когда человек является более зрителем, слушателем, нежели участником, сотворцом. Так проведенное время отдыха в лучшем случае прибавит осведомленности, но не затронет мира чувств. Душа не распахивается навстречу красивому и возвышенному, доброму и светлому, не вырывается она из плена узкого интереса, расчета, эгоистического стремления”.

Проблема досуга сельского жителя, обделенного культурой, помаленьку спивающегося оттого, что нечем занять себя в свободное время, волнует Ивана Васильева. И об этом он не только пишет в очерках. Он сам решает заняться просветительством, создать в Борках культурный центр.

Высокие гости предлагали финансировать строительство культурного центра, но Иван Афанасьевич отказался, сказав, что Ленинской премии и гонораров будет достаточно для осуществления задуманного. Жена, Фаина Михайловна, горячо поддержала его, взяв на себя профессиональные биб­лио­текарские обязанности.

Хотелось ему расшевелить сельскую интеллигенцию, и не раз письменно и устно обращался он к ней с призывами. И призывы его находили отклик. Об этом тоже мы узнаём из его очерков.

Перестроечная эйфория достигла апогея, наверное, в 1988 году, когда объявлено было о созыве XIX Всесоюзной конференции КПСС. На нее было избрано и приглашено много деятелей культуры, писателей — весь легко­воспламеняющийся материал. Генсек Горбачев рассчитывал на их поддержку той перестройки, которая брезжила в его голове. Однако при всей громоглас­ности и вроде бы едином желании внести перемены в жизнь страны вскрылись на конференции противоречия, выразившиеся в неприятии скоропалительных перемен. Конференция напоминала пасеку в жаркую пору медосбора.

В бюллетенях XIX Всесоюзной конференции КПСС я нашел текст выступ­ления Ивана Васильева, в котором он с тревогой высказывал взгляд на перестройку как созидательное, а не разрушительное дело. “Как разбуженное сознание превратить в энергию действия”, чтобы не вылилось все в болтовню. “Ораторы много говорили о крикливых, шумливых перестройщиках-ниги­листах. Броскость этой “пены” говорит лишь о том, что сознание здоровой части народа созревает тише, степеннее, без крика, но зато основательнее”.

Вызвало тревогу у Ивана Васильева то, что руководство страны не беспокоили капитальные проблемы деревни, то, что обезлюдела она, и без усиленного внимания важнейшую отрасль — сельское хозяйство не поднять. И он оказался прав, потому что жизнь подтвердила несостоятельность многих перестроечных прогнозов. Захлебнулось фермерство, еще сильней пошел процесс сокращения числа людей в деревне, возникло множество других процессов, заведших в тупик сельское хозяйство. Скатывание по наклонной происходило под обманные лозунги о защите труженика, якобы созданного для единоличного ведения хозяйства. Колхозное движение осмеивалось. Иван Васильев разгадал демагогию, стремление погубить сельское хозяйство, прикрываемое словами о свободе и благе. “...Охаиваем и отвергаем чохом почти вековой (и даже многовековой!) опыт народа и государства. …Какие и чьи умы навязали обществу огульное отрицание его прожитой жизни, почему критику ошибок превратили в омерзительное самобичевание, сделав нас посмешищем в глазах мира? Из каких таких миров явились судьи-пришельцы?” — возмущался Иван Афанасьевич.

Он отводил душу в строительстве культурного центра в Борках, куда уже входили музей, библиотека, выставочный зал, дом экологии и домик для гостей-друзей. Причем по-прежнему все это создавалось на его лауреатские деньги и гонорары. Благородная учительская страсть сеять разумное, доброе, вечное толкала его на просветительство. Пустовавшее здание молокозавода директор совхоза Виктор Никитич Купцов позволил взять под музей. Нарастив его на один этаж, сумел Иван Афанасьевич разместить там и библиотеку. На самом почетном месте поместила Фаина Михайловна книги писателей-фронтовиков, и прежде всего тех, кто участвовал в сражении за Ржев — одном из самых кровопролитных.

Иван Афанасьевич отыскал в архивах фронтовые газеты, установил фамилии поэтов-фронтовиков. Оставшимся в живых отправил письма с просьбой выслать книги и фотографии, ну и, конечно, приехать в очередной День Победы к нему в Борки. Постоянно звал к себе в гости Васильев нашего ответственного секретаря Кировской областной писательской организации Овидия Михайловича Любовикова. 17-летним школьником ушел добровольцем на фронт Любовиков. В качестве заявления в военкомат были его стихи:

 

Меня не сломит ни стужа,

Ни бешеный шквал огня,

Родина, дай мне оружье,

В строй призови меня!

 

В 1944 году пролег путь его 119-й гвардейской морской дивизии по тем местам, где жил теперь Иван Васильев, и, конечно, Овидию Михайловичу хотелось вернуться во фронтовую юность. Он даже написал по этому поводу стихотворение: “Тянет и давно и сильно — вяжут ноги пустяки! — Глянуть, как Иван Васильев здравствует в селе Борки”. И в 1989 году Овидий Михай­лович собрался на День Победы к Ивану Афанасьевичу. Вернувшись, он с восторгом рассказывал нам, писателям, какую огромную и благородную цель поставил знаменитый очеркист, создавая культурный центр. 45 лет не был Овидий Михайлович в этих местах. Помнил город Великие Луки в руинах. Тогда, по словам Ивана Васильева, “исконно русская, скупая на хлеб, щедро политая кровью Псковщина” была разорена до серого пепла. А теперь и город был восстановлен, и Борки гостеприимно встречали фронтовиков.

От Великих Лук до Борков около сорока километров, и все машины идут туда на праздник фронтовой поэзии, который проводился уже в пятый раз. Гостей встречала Фаина Михайловна. Иван Афанасьевич оказался в больнице. Сердце. Но вырвался, чтобы повстречаться с долгожданными гостями.

В районе считали Васильева мечтателем и фантазером. Еще бы: взялся с кучкой единомышленников осилить такое неподъемное дело. Но Овидий Михайлович и другие писатели-фронтовики, художники с восторгом оценили его дело как подвижничество во имя народа и для народа. Гости прибыли не с пустыми руками. Писатели привезли библиотечки, а художники — свои полотна. Ведь продолжала в Борках расти картинная галерея. В этом году приехали на выставку академики живописи, народные художники братья Ткачевы — Сергей Петрович и Алексей Петрович, а также председатель правления Союза художников России Валентин Михайлович Сидоров. Академики предложили устроить в Борках свою персональную выставку. Благодаря поддержке живописцев открылась в Борках студия “Юный художник”. И опять всех тронули слова Ивана Афанасьевича: “Без помощи города духовное обнищание деревни не остановить!”.

Восхитил Овидия Михайловича Дом экологии. Такого он еще не встречал. Экологическое, а значит, нравственное воспитание человека, особенно молодежи, считал Иван Афанасьевич наиглавнейшим делом. Борки стали маленьким университетом. Оказывается, работала здесь “школа публи­цистов”, в которую съезжались журналисты чуть ли не из семи соседних областей.

Тут у Васильева тоже был свой взгляд. Овидию Михайловичу, немало лет проработавшему в газетах, было любопытно услышать взгляд известного очеркиста на публицистику.

“В первую очередь, — сказал он, — нужны знания, не верхоглядом на лету схваченные. Знание коренных сельских профессий, знание психологии крестьянства вообще и современного в особенности... И, конечно, знание экономики. Публицист — это непременно исследователь, настырный, въед­ливый, сам себе до конца не верящий, проверяющий и перепроверяющий свои выводы мнением десятков людей, лучше всего  душевно близких и компетентных... А ещё публицист ни на минуту не должен забывать: всякое дело людьми славится, а бытие человека — это не только труд, но, если хотите, и быт. Во всем так или иначе проявляется душа человека. Вот к ней-то, душе, обращается публицист, а не к одному разуму. Я думаю, перед нами сейчас встал самый сложный “объект” — психология”.

Сильная сторона очеркиста Ивана Васильева как раз заключалась в знании психологии крестьян всех профессий, от председателя до пастуха. Поэтому так авторитетны были его суждения и выводы. И с большой охотой ехали журналисты в Борки на учебу в “школу публицистов”.

Овидий Михайлович рассказал о своих впечатлениях от поездки в Борки к Васильеву в газете “Кировская правда”. Я по-хорошему позавидовал ему, пожалев, что не собрался к Ивану Афанасьевичу.

Известный поэт, замечательный публицист и, если можно так сказать, органи­затор публицистики Сергей Васильевич Викулов, много лет возглав­лявший журнал “Наш современник”, “открывший” прекрасных прозаиков и публицистов, прислал мне летом 2003 года свою выстраданную, взвол­нованно написанную книгу “На русском направлении”, в которой довери­тельно и достоверно рассказывает о близких ему писателях: Василии Шук­шине, Александре Яшине, Ольге Фокиной, Николае Рубцове, Сергее Орлове, Александре Романове, о том, как ему нелегко было ставить на ноги “Наш современник”, выковывая злободневный, острый и, конечно, высоко­худо­жественный журнал.

Добротный, обстоятельный очерк посвящен в этой книге Ивану Афанасье­вичу Васильеву. По-моему, очень верно и четко отметил Сергей Васильевич трагедию Ивана Васильева. (Впрочем, многие из публицистов, стремившихся к перестройке, тоже пережили ее.) “Всей душой отдаваясь новому для себя просветительскому делу, Иван Афанасьевич вдруг стал замечать, поначалу даже не веря сам себе, что жизнь-то поворачивает совсем не в ту сторону, куда устремлялся он. В слове “перестройка” для него все явственнее стал раскрываться тайный и грозный смысл, из него выпадало корневое, главное — “стройка”. Каждый новый шаг в направлении “пере…” означал не обновление, не созидание, а его противоположность — разрушение.

Поняли это и широкие народные массы. Самым популярным суждением в низах стало: “Рыба гниёт с головы”. Убедились в этом люди и сами пустились “во все тяжкие”… “Цинизм политиков, — записал Иван Афанасьевич в своей “Тетради”, — передается народу, в людях исчезает всякое подобие совести. Таким букетом гадостей начинается капитализация России”.

Цифра “4” во всех датах жизни Ивана Афанасьевича оказалась значимой: родился 19 июля 1924 года, умер в декабре 1994-го, когда было ему всего 70 лет. Еще бы работать да работать, бороться за правду и справедливость, но не выдержало сердце. Умер за рабочим столом. Нынче, в 2004-м, отмечаем двойной юбилей Ивана Афанасьевича — светлый — 80-летие со дня рождения и горький — 10-летие со дня смерти.

Отрадно, что дело, начатое им, не заглохло: работает культурный центр в Борках, приходят и приезжают люди, чтоб увидеть все своими глазами, по-прежнему помнят его публицистику ветераны колхозного движения, литераторы-деревенщики, среди которых он по праву был главным зако­перщиком.

Савва ЯМЩИКОВ • Вопросы простодушного (Наш современник N7 2004)

Савва ЯМЩИКОВ

ВОПРОСЫ ПРОСТОДУШНОГО

ТАК ЖИТЬ МОЖНО?

 

Начиная сегодня задавать вопросы, я не составлял специального плана и не старался определить очерёдность того или иного события, заставившего меня задуматься. Из огромной массы лезущих в голову сомнений буду отбирать наиболее жгучие и волнующие и делиться с тобой, мой читатель.

За последний месяц я уже второй раз попадаю в святая святых Госдумы. Не по своему, конечно, желанию. Эйфория, захлестнувшая чиновников от культуры, спешащих под радостные камлания журналистов отдать остатки трофейных коллекций Германии, заставила меня, посвятившего сей проблеме не один год жизни, подставить плечо Н. Н. Губенко, в одиночку вышедшему на борьбу с забывшей родство “культурной ратью”; по сей проблеме я ещё озадачу вопросами спешащих разбазарить государственные ценности.

Впервые я увидел так близко целый конгломерат народных избранников, озабоченных проблемами реституции. Сидящий рядом со мной паренёк, румяный, кудрявый, смахивающий на куклу Барби, зачитал громко, по бумажке, призыв к нации немедленно вернуть немцам всё, дабы не прослыть туземцами и зулусами! Поинтересовавшись у сидящего рядом депутата, кто есть сей пылкий вьюнош, узнал, что зовут его Владимиром Семёновым и сла­вен он инициативами по узакониванию браков между геями и “гейшами”. Задавать ему вопрос, помнит ли он о своих дедушках и бабушках, хлебнувших горькую чашу военного лихолетья, после полученной информации было бес­полезно. А вот следующего оратора я слушал с открытым от потрясения ртом.

Держа в руках погасшую трубку, соблюдая сталинские диктаторские паузы, напоминая говорящий бронзовый бюст, вечный депутат Говорухин пел громкую осанну тогда еще министру Швыдкому. Пожалев несчастного коллегу, так некстати для себя затеявшего процедуру сбагривания Бремен­ской коллекции, создатель нашумевшего некогда сериала про Высоцкого с уверенностью и беззастенчивостью джигарханяновского Горбатого востор­женно констатировал небывалый доныне расцвет отечественной культуры в отдельно взятых губерниях.

Особенно страстно говорил невозмутимый оратор о коренных сдвигах в истории современного кинематографа, достигнутых также стараниями министра Швыдкого, первого, по словам Говорухина, из занимающих минис­терский пост лица, умеющего общаться с чужеземцами и даже читать лекции на других языках.

Хотелось сказать: ответьте, господин Говорухин, в чём же вы видите расцвет русского кинематографа? Может быть, в еженедельно проводимых по всей многострадальной России фестивалях, на которых и показывать-то особенно нечего? Впрочем, извиняюсь, вам есть чем удивить публику. Раскры­вая журнал “7 дней”, прежде чем добраться до сетки вещания, вынужден я любоваться фоторепортажами с этих “праздников, которые всегда с вами”. Как же любите вы и компании ваши раздеваться до исподнего и услаждать своими далеко не молодыми телесами озадаченных подписчиков и покупателей глянцевых журналов! Что бы сказали ваши кумиры и учителя, такие, как Довженко, Ромм, да те же Ростоцкий, Чухрай, Бондарчук, увидев эти фотонеглиже? К сожалению, больше вам показать нечего.

Правда, в последнее время появились такие удачные, идущие вразрез с пошлейшей масскультурой фильмы, как “Война”, “Звезда”, “Кукушка”. Но разве можно хоть как-то связывать их появление с заботами Швыдкого? Человек, заявивший на всю страну, что “русский фашизм страшнее немец­кого”, должен бояться этих патриотических лент, как бес ладана. А режиссёр А. Рогожкин символизирует своим творчеством и независимой манерой поведения априорный протест против всего, что проповедует в своих шоу отставленный ныне культур-министр.

Прозвучала из уст депутата Говорухина в том же панегирике Швыдкому чеканная фраза: “Россия поднимается с колен”. У меня снова вопрос: “Где вы говорите правду, а где лжёте, господин Говорухин? В фильме “Вороши­лов­ский стрелок”, встав на колено, одинокий старик метким выстрелом раздробил гениталии подонков, к сожалению, символизирующих молодую поросль России. Неужели вы так изменили свой взгляд на печальную картину российского быта, вызывающую в памяти библейское описание Содома и Гоморры? Посмотрев ваше интервью с вертлявым шоуменом Фоменко, я понял, что лжёте вы постоянно. Ведь это именно фоменки, ханги и дибровы воспитали подонков из “Стрелка”. Быстренько помогли молодёжи сесть на иглу, утонуть в матерщине и похабщине, наплевать на всякие нормы морали. А вы с ним беседуете, словно с Олегом Стриженовым, Алексеем Баталовым, Василием Ливановым или Жераром Филипом — подлинными кумирами нашей молодости, дарившими юным зрителям красоту, стремление к справедли­вости и желание помогать падшим. На мой вопрос о нищете наших музеев и библиотек, особенно в провинции, вы заявили, что с ранних лет путе­шествуете по России. Bы путешествуете, а я служу и работаю во всех её древ­них музейных городах. Потому говорю вам, отвечая на свой же вопрос: “Так лгать нельзя!”.

По окончании конференции поджидал я у парадного думского подъезда товарища и увидел, как холёный донельзя господин Говорухин поместился в комфортную “Ауди” с верным возницей и отправился продолжать путе­шествие по России. Так жить можно?

 

ТАК С КЕМ ЖЕ ВЫ, МАСТЕРА КУЛЬТУРЫ?

 

Сейчас даже отнюдь не смышленому человеку понятно, чем обернулась для России бархатистая перестроечная революция  конца прошлого века. Ну а что же наши славные мастера культуры? Наиболее хваткие и предприимчивые из них, объединённые умением снимать пенки далеко не с молока, пре­красно вписались в “демократическую” ситуацию. Собиравшиеся раньше на кухнях, зa столиками творческих ресторанов, поигрывая в диссидентство, но предусмотрительно не вступая в конфликт с законом и чураясь тюремного режима, на чем свет поносили они Бондарчука, Бондарева, Пырьева, Хрен­никова и прочих коллег по цеху, имевших доступ к номенклатурным кла­довым. Доставалось от них даже близко не допускавшимся к кормушке провинциальным талантливым самородкам Распутину, Носову, Белову, Астафьеву, сумевшим стать любимыми писателями русского народа. Ах, как хотелось обиженным и обойдённым барской любовью творцам взять в свои руки ключи от спецраспределителей! Мечталось, с юморком писал Окуджава в одной из песенок, как зайдёт он со временем “К Белле (Ахмадулиной) в кабинет, заглянет к Фазилю (Искандеру)”. И ведь дождался талантливый бард счастливых времён! Прежде всего дошёл до ушей новых бар — ельцинской клики — кровожадный вопль Окуджавы, Мордюковой и других “народных артистов” Союза. “Раздавите гадину, дорогой Борис Николаевич!” Знали они — “гадины” типа Руцкого и Хасбулатова обижены не будут, а то, что сотни чистых, невинных людей погибнут в кромешном аду Белого дома, их не волновало. Это Короленко, Чехов, Поленов, Серов и другие светочи нашей культуры плакали и отказывались от почётных званий и привилегий, увидев кровь на петербургском снегу в 1905 году. Нет, нынешние, наоборот, поста­рались урвать со стола распоясавшихся хозяев куски пожирнее.

Разве снились прошлым мастерам культуры панибратство и беззастен­чивость нынешних “просветителей народных”? Я всё время спрашиваю себя: когда они устанут увенчивать друг друга бесконечными премиями, призами, титулами, денежными вознаграждениями и даже памятниками? Да-да, я не оговорился, именно памятниками!

Забыв о том, что во всём мире существует правило ставить монументы людям творческим лишь по прошествии полувекового срока, наскоро слепили они на Арбате скульптурный ансамбль в честь Окуджавы. Не беда, что чем-то напоминает статуя эта “монументы” дешёвому проходимцу Остапу Бендеру. “Порыв души” барда, призывавшего раздавить сотни людей в октябре 1993 года, сполна оплачен.

Удивляюсь я, как торопятся в России воздвигнуть во что бы то ни стало и как можно скорее монумент другому поэтическому “классику” — Иосифу Бродскому. Забыли инициаторы установки статуи Нобелевскому лауреату, что нет в России памятников Ахматовой, Цветаевой, Шостаковичу, Про­кофье­ву, Станиславскому. Продолжение списка этого займёт несколько строк. Забыли напрочь строки о том, что “быть знаменитым некрасиво”. Какое! Во всеуслышанье с экранов своего телевидения и со страниц собственных газет называют они себя “духовной элитой нации”! Титул сей прочно закре­пился за “бессмертным” жюри премии “Триумф”, возглавляемым делопроиз­во­ди­тельницей Зоей Богуславской — верной музой Вознесенского-поэта. Бумажником сей премии, до недавних пор щедро оттопыренным  г-ном Бере­зовским, распоряжается один из верных слуг ельцинской семейки — Шабду­расулов. И ведь берут украденные у народа денежки элитные лауреаты! Как-то юная журналистка спросила у одного из “бессмертных” — Юрия Башмета (лет пятнадцать назад, посмотрев мои передачи об искусстве русской провин­ции, пригласил он меня в свою рубрику “Вокзал мечты”, и о тех днях остались самые светлые воспоминания), не жгут ли руки лауреатов “берёзовые” деньги. Услышав ответ маэстро, я опешил. Он сравнил Березовского с былыми властителями Венгрии — Эстергази, платившими Паганини, и с баронессой фон Мекк, помогавшей любимому ею Чайковскому…

Обжёгся на денежках “триумфальных” В. П. Астафьев (Царствие ему Небесное). Получил десяточку тысяч грязно-зелёных и не заметил, как запел осанну ельцинской камарилье, потеряв такого друга, как совестливый русский талант Валентин Распутин. Совершив опрометчивый шаг, жаловался потом, что по ночам снится ему иркутский друг и, просыпаясь, он плачет, зная, что не может с ним поговорить.

С мастеров культуры не всегда строго спросишь — богема, понимаешь. Наши культуртрегеры берут деньги у криминала и заодно народ просвещают. “Пипл схавает”, — как любит выражаться политидеолог нынешней России телеакадемик Познер.

Так с кем же вы, мастера культуры?

 

ТЕЛЕВИДЕНиЕ, ТЫ ЧЬЁ?

 

Недавно мне позвонил артист Валентин Гафт. Я люблю этого искреннего, взрывного, эмоционального, по-настоящему остроумного и отзывчивого человека, с которым знаком не один десяток лет. Самобытный и одарённый актёр одним из первых откликнулся на мой призыв почтить память вели­чайшего творца отечественного кинематографа — Ивана Герасимовича Лапи­кова, написав для создаваемого музея волжского самородка проникнутое любовью эссе, где назвал его “Шаляпиным русского театра и кино”. Посылая Валентину журнал “Север” с подборкой о Лапикове, я вложил в конверт несколько своих последних статей и интервью. “Старик, я полностью разделяю твои взгляды на окружающую нас действительность и боль за тяжкую судьбу нынешней России, — взволнованный голос Гафта не оставлял сомнения в его неподдельном переживании, созвучном моему душевному настрою. — Только почему ты печатаешься лишь в “Литературке” и “Завтра”? Надо рассказывать об этом на телевидении, ведь когда-то твоя программа на ЦТ пользовалась успехом у зрителей”.

Дорогой Валя, извини, на твоё искреннее пожелание видеть меня на телевидении могу ответить лишь массой вопросов, возникающих всякий раз, когда включаю я “ящик для идиотов”.

Почему, скажи мне, Валентин, с утра до вечера не вылезают из теле­коробки бездарные люди, старающиеся зрителя рассмешить? Ведь только зомбированные люди могут без чувства брезгливости смотреть на пошлые потуги всяких аркановых, винокуров, ширвиндтов, петросянов с жёнами, уставшего от незаслуженной популярности Жванецкого с засаленными листочками, по которым читает он полувековой давности протухшие остроты. Не странно тебе смотреть, как разомлевшая от летней жары аншлаговая компания Дубовицкой, обнажив свои не первой свежести телеса, пудрит мозги жителям русской провинции в страдную пору, когда нужно урожай собирать, а не Клару Новикову с Шифриным слушать? А стал бы ты за обе­денным столом шутить с Новожёновым, человеком, лишённым не только чувства юмора, но и абсолютно серым и скучным? А не хочется ли тебе сказать всё, что ты о нём думаешь, ростовскому полуплейбою Диброву, путающему Толстого с Достоевским, Москву с Петербургом, но чувствующему себя на равных с людьми значительными, талантливыми и действительно умными? Мне кажется, окажись на его передаче сам Бог, он и его, похлопав по плечу, опустил бы до уровня Эрнста.

Талантливый русский композитор Валерий Гаврилин ещё лет тридцать назад написал, что чем хуже жизнь в стране, тем больше пошлого юмора на сцене. Что бы он сказал нынче?

А не устал ли ты, дорогой Валентин, от постоянной лжи телевизионных гуру? Не вздрагиваешь ли ты, когда Познер, еще лет пятнадцать назад поли­вав­ший Америку зловонной грязью, требует теперь от нас жить по стандартам его второй Родины? Не страшно ли тебе было слышать, когда он назвал свою передачу о гибели “Курска” творческой удачей?

А сколько у этого главного телеакадемика апологетов и последователей! Случилось мне в день начала варварского вторжения бушевских стервятников в Ирак оказаться в Афинах. Греческое телевидение по всем каналам передавало гневные репортажи своих корреспондентов, на экранах постоянно высвечивались логотипы: “Боже, покарай варваров!”, “Господи, помоги невинным жителям Ирака!”, “Когда кончится этот кошмар?” Улицы Афин, прилегающие к американскому посольству, осаждали десятки тысяч протес­тующих. А на нашем “самом первом” канале доморощенная Шарон Стоун — Сорокина посадила на судейские скамейки пронафталиненных маргиналов. Не моргнув глазом, пропели они осанну любимцам своим американским, убеждая зрителей, что для России иракский кризис опасности не представ­ляет, коснуться нас не должен, и “любимый город может спать спокойно”.

А не хочется ли тебе, Валентин, сказать пару ласковых слов осклизшему от лжи Караулову, беззастенчиво нацепившему на свой парадный мундир орден кавалера “Момента истины”? Этот пай-мальчик, наделав столько пакостей на заре становления в России воровской рыночной экономики и эрзац-демократии, упивавшийся поступками клики Ельцина и восторгав­шийся кумирами образца лживой сирены Митковой, обличает теперь жуликов, переживает за народ и, вместе со своим крокодилом съев немереное коли­чество народных денег (на честно заработанные его супердачу не приобретёшь), льёт ручьями фальшивые слезы.

Задавался ли ты, Валентин, вопросом, почему нашими телесобесед­никами являются только обозначенные мной выскочки, не дающие и слова сказать людям с иными взглядами, убеждениями и манерой держаться? Когда ты в последний раз видел на экране Валентина Распутина, Василия Белова, Александра Солженицына, когда слышал с экрана о Владимире Максимове, Леониде Бородине, Татьяне Глушковой (куда уж нынешним обласканным и увешанным премиями поэтам до её стихотворения “Когда не стало Родины моей...”), Александре Гинзбурге, Владимире Осипове? Зато, словно боль­ного касторкой, пичкает нас канал “Культура” аморфной болтовнёй пошляка Ерофеева, откровениями неоткровенного Войновича, а самое страшное — фиглярскими шоу экс-министра Швыдкого? Не охватывает ли тебя ужас, когда ты читаешь заголовки в телепрограммах: “Русский язык без мата не сущест­вует”, “В России любят только за деньги”, “Музеи — кладбище культуры”, “Русский фашизм страшнее немецкого”? Я не трусливый человек, но боюсь этих передач, ибо они напоминают мне сцены из фильма “Кабаре” и обстановку в Германии начала тридцатых годов прошлого века, а ты знаешь, к чему привели выходки тогдашних швыдких.

Чаша моего терпения переполнилась при лицезрении последнего министерского прикола под названием “Журналистам русский язык не нужен”. Какие-то временщики оплёвывали самое святое, что нам дано от Бога — слово, которое было в начале начал. И шоумен-министр скалозубил вместе с “образованцами”, поддакивал им, вместо того чтобы возбудить уго­ловное дело в защиту отечественной словесности. А резюме сего непо­треб­ного зрелища, прозвучавшее из уст Швыдкого, не поддаётся описанию. Согласно министерской логике, вся история становления русского языка зиждется на варваризации “великого и могучего” каждым последующим поколением писателей и поэтов. А самый главный варвар, оказывается  — Александр Пушкин…

Поверь мне, Валентин, когда я смотрел издевательскую вакханалию над русским языком, слезы подступали к горлу и слышалось мне: “Распни его, распни!” Успокоился я лишь на следующий день, когда получил очередной номер стоящего на страже традиций родного языка журнала “Север”, где были опубликованы последние стихи иеромонаха Романа, и среди них — четверостишие “Родная речь”.

 

Родная речь — Отечеству основа.

Не замути Божественный родник,

Храни себя: душа рождает слово,

Великий святорусский наш язык.

 

Словами псковского подвижника и обережёмся, Валентин, от суетливых нечестивцев, прячущих под псевдокультурной личиной непотребство и цинизм.

Так чьё же ты, “родное” телевидение?

 

КОМУ И КТО ПАМЯТНИКИ ВОЗДВИГАЕТ

НЕРУКОТВОРНЫЕ?

 

Самые разные вопросы не перестают преследовать меня, просто­душ­ного. И, как правило, связаны они с конкретными проявлениями быстро­текущей жизни.

Десант, который удалось нам счастливо “забросить” во Псков накануне его 1100-летия, поздним уже вечером передислоцировался из древнего города в Святые Горы, к землям ганнибаловским и пушкинским. Основная группа десантников, состоящая из Г. С. Жжёнова, В. И. Юсова, В. И. Старшинова и М. Е. Николаева, заместителя председателя Совета Федерации, уместилась в микроавтобусе, а мы с гостеприимным В. Я. Курбатовым шли в авангарде на надёжной “Ниве”, профессионально ведомой тележурналистом В. С. Прав­дюком. Стена изливающегося третий день июньского дождя не помешала вседо­рожнику свернуть с трассы там, где был указан путь к мемориалу, установленному в районе трагической гибели выдающегося лётчика, одного из столпов отечественной военно-морской авиации, Героя России Тимура Апакидзе.

Каким простым и значительным предстал перед нами символ памяти бесстрашному воину и человеку среди псковского многотравья и омытых дождями лесов! Я плакал, когда увидел два года назад скупые телесообщения о внезапной катастрофе, унёсшей жизнь ещё одного из настоящих людей России. Затерялись тогда скупые кадры в калейдоскопе телешоу и болтовне временных хозяев жизни. Не было и намёка на подлинную скорбь в том сообщении, профессионально озвученном дикторами-щелкунчиками. Да хорошо хоть не обошли вовсе молчанием, как забыли про геройский поступок молодого русского воина Евгения Родионова, отказавшегося снять право­славный крест с груди и принявшего мученическую смерть от бандитов в окро­вавленной Чечне. Так же, как и псковский мемориал, скромна могила Евгения, появившаяся благодаря подвигу матери, не один месяц рисковавшей жизнью и с Божией помощью получившей сыновьи останки у басаевских отморозков.

Возвращаясь к машине, мы сначала молчали, а потом задались вопро­сом: почему, когда умирает незадачливый сатирик-драматург, телеящик меся­цами заставляет нас скорбеть о “невосполнимой утрате”? Случайно под­сев­ший в самолёт к нефтяному королю Зие Бажаеву предприимчивый и везучий журналист, мальчик из благополучной семьи Артём Боровик погиб в результате технических неполадок машины. Понятна скорбь родных и близких по ушедшему безвременно сыну, отцу, мужу. Но сколько же месяцев изо дня в день газеты и электронные СМИ безрезультатно искали злую руку террористов и, не найдя её, устраивали многолетние пышные поминки на виду у всей страны, открывали парк имени Тёмы Боровика, создали фонд, ему посвящённый. Поняли мы под тем июньским ливнем, что памятники Тимуру Апакидзе и Евгению Родионову (кстати, в церковных лавках сегодня продаются жизнеописания воина-мученика) нерукотворны, ибо они от Бога, а не от лукавого, и посему станут путеводными звёздами для нарождающейся в глубинке молодой и не тронутой ржою России.

Лукавый так и старается опошлить любое, самое светлое событие. Даже 1100-летний юбилей Пскова. Вот уже полгода пытаемся мы доказать местным властям, что нельзя в рамках одного торжества открывать одновременно два памятника основательнице города Святой Равноапостольной княгине Ольге. Да они и не виноваты, псковские начальники. Я знаю, что умный и заботливый губернатор Е. Э. Михайлов как мог отбивался от “подарков” московских ваятелей. Самый веский аргумент “данайцев, дары приносящих”: монументы устанавливаются безвозмездно. Безвозмездно для Пскова, но ведь кто-то их оплатит, ибо справедливы слова, свидетельствующие о том, что “сколько от одного места убудет, столько в другом — прибудет”. Может, не надо москвичам из жителей славного города-юбиляра делать земляков щедринского Глупова, а на то, что “прибудет”, отреставрировать разрушаю­щиеся священные памятники Св. Ольге — древние псковские храмы?

Но кто в чаду охватившей страну монументальной пропаганды зрит в исторические корни? Разве подумал скульптор А. Рукавишников, сажая в неприличной позе Ф. М. Достоевского у входа в Государственную библио­теку, как скромный до болезненности писатель отнёсся бы к идее быть дваж­ды увековеченным в Москве? Да ведь у отчего его дома уже стоит прекрасное изваяние. А что бы сказал М. А. Булгаков по поводу уничтожения Патриарших прудов во имя несуразной скульптурной композиции того же скульптора, проникнутой духом бесовства? Спасибо московским старожилам, под колёса грузовиков со строительными материалами лёгшим и прекратившим надру­гательство над первопрестольной.

В дореволюционной России наиболее значимые памятники строили на собиравшиеся народом пожертвования. Жертвователи и выбирали лучший проект и наиболее полюбившегося ваятеля. А разве спросили у народа культуртрегеры из “Альфа-банка” и американского Гугенхаймовского центра, нужно ли увековечивать столь поспешно образ поэта И. Бродского, когда прошло так мало лет со дня его кончины и неизвестно, будет ли он знаковой фигурой для отечественной (?) культуры. Может, лучше было бы поставить памятник Блоку, или Шостаковичу, или Станиславскому?

Эрнст Неизвестный, широко развернувшийся при установке магадан­ского мемориала жертвам ГУЛАГа, не уступив по размаху и мощи незабвен­ному Е. В. Вучетичу, нынче готовит проект “Памятника Водке”. Да-да, водке, господа, в древнем Угличе, где одна из самых страшных проблем нынче — всенародный бич пьянства. Заокеанскому просветителю, на которого мо­лится местное начальство (как же: у них есть — и они им гордятся не меньше, чем древними церквями — музей водки!), плевать на наши проблемы. Главное — авторское честолюбие потешить. Тем более прецедент имеется — болванчики в честь всероссийского алкоголика Венечки Ерофеева уже установлены на трассе “Москва — Петушки”. В. П. Астафьев, сам человек, пивший немало, чуть ли не плевался, предавая остракизму прославление сошедшего с круга горе-писателя. А вот на днях ещё один полуамериканец, поэт-вития Евту­шенко написал, что Венедикт Ерофеев пребывает в одном пантеоне с Гого­лем, а вот мелкотравчатый Виктор Ерофеев (и придумает же Бог такое совпадение фамилий) достоин лишь участи пошлейшего “Вечного зова”, сотворённого А. Ивановым. Но уж популярность ивановской эпопеи в преж­ние времена перекрывала временную славу Евтушенко и иже с ним, да и по сей день телевизионные рейтинги “Вечного зова” необычайно высоки.

Понимая, что вразумительных ответов на мои простодушные вопросы я от упомянутых творцов не дождусь, хочу напомнить им скверный анекдот про И. С. Тургенева, “который написал “Муму”, а памятник поставили совсем другому человеку”.

Может, ты, дорогой читатель, ответишь, кто памятники себе творит неруко­творные?

 

ЗАЧЕМ РАСПИНАТЬ ЛЮБОВЬ ЗЕМНУЮ?

 

Вообще-то я сегодня хотел озадачить читателя и своих “героев” совсем другим вопросом. Но, вернувшись в Москву после полуторамесячного счастья жить в Михайловском и Изборске, включил телевизор и вместо новостей наткнулся на самую пошлую (после, конечно, швыдковской выгребной ямы) передачку “Апокриф”. А там, в продолжение зимней программы экс-министра “В России секса нет”, та же сладострастная, циничная и очень некрасивая тусовка обсуждала проблемы любви с точки зрения сексопатологов, гинекологов и “духовной” нашей “элиты”. Ну, меня и прорвало, вопросы так и полезли в голову, один страшнее другого.

Раньше меня, много лет работавшего на ТВ, возмущала цензура, запре­щавшая показывать в кадре храмы с крестами, называть иконы иконами, а не картинами, восторгаться красотою русского лада и старыми культурными традициями. Теперь ясно, как так называемые коммунисты — ярославский мужик А. Яковлев и промозглый коминтерновец Б. Пономарёв — рьяно ненавидели всё русское и ставили нам палки в колёса.

Где же нынe цензоры? Передачу “Апокриф”, одурманивающую нашу моло­дёжь, ведёт как бы писатель Виктор Ерофеев! Человек, явно нуждаю­щийся в услугах психотерапевта по части сексуальной неуравновешенности и ущербности, изливает свои неудовлетворённые мужские амбиции на страницы пошлых книг и на головы бедных российских зрителей. Не стану пересказывать его литературные и журналистские заморочки, дабы пощадить нерастленного читателя. Но для цензоров из нашего “министерства правды” приведу один из ерофеевских перлов, напечатанных на люксовой бумаге журнала “Огонёк”. Витенька влюблён в очередную половую машинку, может, даже и несовершеннолетнюю, но познавшую всю закулисную сторону современного секса. И с каким восхищением её кавалер пишет о “художест­вен­ном” шедевре своей партнёрши (а она, конечно же, гениальный фото­граф!), висящем в их спальне. А на том фотошедевре с помощью лучшей съёмочной техники изображена плавающая в моче прокладка, да ещё, как настойчиво подчёркивает автор, брошенная в шикарный заграничный унитаз.

Журнал “Огонёк” до последнего времени был собственностью сладкой парочки Юмашев — Дьяченко. Понятно, что Валя, отираясь в комсомольской прессе, попривык к пошлятине “а ля Ерофеев”, но откуда у дочки свердлов­ского партийного царька и такой простоватой на вид мамочки жгучая любовь к чернухе (кстати, фамилия редактора журнала “Огонёк” — Чернов), которой залиты страницы некогда самого читаемого периодического издания?

Для своих передач, порочащих любовь земную (о существовании любви небесной они, скорее всего, и не догадываются), Швыдкой и Ерофеев избрали жриц и одновременно “богинь” любви — певицу Машу Распутину и актрису Елену Кондулайнен. А вокруг сих дамочек сидели, пуская сладострастные слюни, растлители: сексопатологи, поэты, журналисты, политики, власть предержащие и их помощники. Напоминали эти камланья Сусанну перед фарисейскими старцами и одновременно онегинских собутыльников из страшного сна Татьяны:

 

Один в рогах с собачьей мордой,

Другой с петушьей головой,

Здесь ведьма с козьей бородой,

Тут остов чопорный и гордый,

Там карла с хвостиком, а вот

Полужуравль и полукот.

 

В швыдковской сексуальной провокации простая, как три копейки, Маша Распутина расправилась со старцами сразу же. Обратившись к их совести и чести, прямолинейная дама буквально на пальцах доказала нечистоплотность, растленность своих оппонентов и призвала их строго соблюдать принципы христианской морали. Да-да!

А вот госпожа Кондулайнен — особа со специфическим менталитетом — ничтоже сумняшеся продекларировала моральную свою позицию о счастье любить одновременно двоих и даже троих мужчин. Ну прямо мини-публичный дом в телеящике! И когда ведущий телеминистр, комментируя высказывания своих подельников в кадре, заявляет, что в Советском Союзе секса не было, невольно с ним соглашаешься. Да, к огромному счастью, такого разнуздан­ного секса, такого свального греха, которым заливают нас смердящие нынеш­ние газетёнки, журналы и электронные СМИ, в нашей молодости не было и быть не могло! Но зато была истинная земная любовь, питаемая здоровыми жизненными соками, подлинной романтикой, возвышенная и чистая.

А сколько изысканного чувства в таких фильмах, как “Сорок первый”, “Летят журавли”, “Баллада о солдате”! Татьяне Самойловой и Алексею Бата­лову, Изольде Извицкой и Владимиру Ивашову не надо было раздеваться и имитировать плотские страсти. После их любовных коллизий хотелось стать похожими на красивых и одухотворённых героев, искать своё счастье, мечтать о единственном, навеки близком человеке. А какими совершенными, неповторимыми в своём внешнем и внутреннем обаянии были наши кумиры! Олег Стриженов и Жан Габен, Алексей Баталов и Ив Монтан, Татьяна Самойлова и Николь Курсель, тогдашняя Людмила Гурченко и Роми Шнайдер. Моя дочь и сейчас, просматривая старые фильмы и читая книги о звёздах тех лет, говорит мне о зависти к нашему времени. Для меня эталоном мужской красоты и возвышенности навсегда останутся герои фильма “Слепой музы­кант” — отец и сын Ливановы, настоящие представители русской интеллиген­ции, наследники великой театральной школы, эмоциональные и тонкие, “их величества актёры”.

Хочу спросить у издателей глянцевых журналов: зачем они копаются, словно мухи в навозе, в запретных страничках биографий известных артистов, писателей, художников, спортсменов? У каждого, даже самого великого творца есть человеческие слабости, каждый имеет право на ошибку. Но когда их дети, жёны и мужья перетряхивают на глазах у всего честного народа постельное бельё своих близких, хочется крикнуть им: “Остановитесь!” И уж совсем противно, когда достигшие каких-то вершин в творчестве “культур­ные” деятели раздеваются догола сами и показывают раздетыми своих сожительниц и сожителей. Особенно мерзко, когда авторами таких при­торных и липких книжонок выступают представители славных русских семей. В последнем письме ко мне Валентин Распутин заметил, что такие авторы вываливают перед всеми чрева, выдаваемые за автобиографии.

В наши годы было немало красавиц, перед которыми снимали шляпу и великие западные писатели, кинорежиссёры и художники, сравнивая их с Софи Лорен, Сильваной Мангано и Клаудией Кардинале. Они сводили нас с ума, вдохновляли на подлинное творчество, облагораживали серую буднич­ную жизнь. К счастью, некоторые из них, воспитавшие детей и радующиеся семей­ному счастью, не клюют на предложения от караванов гламурных журнальчиков позабавить читателей сплетнями из прежней любовной лирики. Одна из таких московских красавиц, которую я боготворил, на настойчивые просьбы сладострастных хозяев полуинтимного журнала рассказать о нашем романе ответила: “У меня для вас не найдётся “жареных” подробностей. Наша любовь была чистой и простой. Разве интересны вам рассказы о наших прогулках по улочкам тихого Суздаля, о поцелуе в многотравье псковских лугов или купание у стен Юрьева монастыря в Новгороде? А остальное у нас было, как у всех порядочных людей — чисто, здорово и до слез проник­новенно”. Так что, господа Швыдкие, Ерофеевы и прочие сексострадатели, учтите, что не все клюют на вашу тлетворно пахнущую наживку. Надеюсь, что и молодёжь испытывает к вам отвращение и вырубает кнопку никчёмных программ.

Сегодня мне особенно противно быть современником поругателей зем­ной любви. “На старости я сызнова живу”, ибо боготворю женщину, о которой мечтал всю жизнь. Красивую, тонкую, тактичную, до бесконечности изыс­канную и глубоко верующую. Я знаю, что её никогда не потянет даже взглянуть в сторону плейбоев типа Ерофеева и иже с ним. Но, перечитывая заново строки Данте, Петрарки, Пушкина, Тютчева, Рубцова и Глушковой, я хочу со свойственным мне простодушием задать вопрос вертлявым шоуменам: “Когда вы кончите “кистью сонной рисунок гения чернить”? Когда вернётесь на свои домашние кухни и там дадите волю природной пошлости и ник­чёмности?”

 

И КАКИЕ ПЕСНИ НАМ ПОЮТ?

 

И снова сиюминутные впечатления заставляют меня отступить от графика запланированных заранее простодушных вопросов. Уж больно они вол­нующие, эти впечатления, задевающие самые тонкие душевные струны, мешающие спокойно работать и спать.

В той поездке из Пскова в Михайловское, что привела меня к мемориалу лётчика-героя Тимура Апакидзе и скрасила безрадостную картину нынешней пошловатой монументальной пропаганды, наш “водитель” Виктор Правдюк включил в машине кассету с программой талантливейшего русского певца Александра Подболотова и заставил на пару часов забыть обо всём на свете.

Четверть уже века назад (ох, как они быстро летят, отпущенные нам Богом годы!) на дне рождения Владимира Высоцкого, отмечавшемся им дома, в очень узком кругу, познакомился я с истинным художником-самородком. Обаятельный и улыбчивый парень готовил что-то на кухне, накрывал на стол и влюблёнными глазами смотрел на хозяина-именинника. Признаюсь, что я принял его поначалу за преданного поклонника Володиного творчества, готового на всё для своего кумира. “Сегодня у меня праздник, — сказал Володя, — и я решил сделать подарок себе и вам. И подарок этот из дорогих, ибо петь нам будет Александр Подболотов, которому отпущен бесценный музыкальный дар”. Высоцкий был человеком требовательным не только к себе, но и к людям, его окружавшим. Заинтригованные, мы с нетерпением ждали. Та ночь навсегда осталась у меня в памяти, а голос Подболотова, могучий и нежный одновременно, прозрачный, чистый, словно родник, по сей день звучит для меня как одно из высочайших проявлений человеческих возможностей и совершенства.

Шли годы, и я всё ждал, когда же на сцене Большого театра, на концерт­ных площадках и в телевизионных передачах услышу неповторимый голос Подболотова. Но вместо подболотовских романсов угощали нас остывшими и не всегда вкусными музыкальными блюдами, сервированными посредст­венными, но сумевшими случайно попасть на бал удачи оборотистыми артис­тами. Чтобы хоть как-то противостоять приблатнённой тогдашней телетусовке (хотя это были цветочки по сравнению с нынешней вампукой), включил я встречу с Александром в свою телепрограмму “Служенье муз не терпит суеты”. Понимая, что мне одному, далёкому от профессионального восприя­тия музыкальных тонкостей, с передачей не справиться, попросил я помощи у Виктора Правдюка. Съёмку подболотовской программы мы решили про­вести во Пскове, на фоне старых архитектурных памятников, на живо­писных берегах Великой и Псковы.

На дворе стояла эпоха срежиссированного ставропольским пустобрёхом путча. Новое время потребовало новых песен. Любимцы партийно-комсо­мольской элиты, обученные хапать лучшие куски с хозяйских столов, подсуе­тились, ловко вписались в число гостей на “пиру во время чумы” и породили такой шоу-бизнес, который лишь в страшном сне может предстать нормаль­ному человеку. Эстрадная тусовка гуляла и гуляет от рубля и выше, совершен­ствуясь в пошлости и цинизме. И уж ни за какие деньги не подпустит к себе на пушечный выстрел мастеров такого высокого ранга, как Александр Подболотов. Я не говорю сейчас о других русских талантах, но поверьте, их у нас совсем не мало.

Слушая вместе с друзьями подболотовский романс “По дороге в Загорск”, который он всегда исполняет на бис, я прекрасно понимаю, каким диссо­нансом звучал бы он на любом из пошлейших юбилейных капустников, регулярно демонстрируемых по многу часов на телеэкране. Верхом такой беззастенчивой дешёвки стало всенародное празднование полувекового существования на земле массовика-затейника Винокура. Собрались на этом шабаше “сливки” эстрады. Не беда, что продукт отнюдь не первой свежести. Зато сколько хамства и разнузданности продемонстрировали спавшие с голоса певцы, скучные до зевоты сатирики и плясуны, которым всё мешает. Размаху того юбилея и любой вождь позавидовал бы. Пастернаковское “быть знаменитым некрасиво” гулякам сим незнакомо, ибо стихи большого поэта они слышали лишь в интерпретации своей мамы-примадонны Пугачёвой. Ну да им это простительно, если уж эрудированный донельзя народный артист Табаков в те же дни несколько часов сидел на прославленной сцене МХАТа, пожирая в честь своего юбилея жареного поросёнка на виду у всей российской телеаудитории, запивал его водкой, а в промежутках, вытерев сальные руки о камзол, принимая поздравления от славильщиков, целовал их сальным ртом. Бедный Константин Сергеевич! Вот они, продолжатели великих ваших традиций, не унаследовавшие ни на йоту благородство и красоту вашу внутреннюю и внешнюю.

Когда Александр Подболотов поёт “Ой вы, кони мои вороные” или “Замело тебя снегом, Россия”, равнодушным может остаться лишь манекен. Мне всегда радостно наблюдать за настоящими писателями и художниками, профессиональными дипломатами и учёными с мировыми именами, впервые услышавшими подболотовский голос. Они удивляются, что он не поёт перед широкой аудиторией. Радостно оттого, что талант Александра виден сразу, а грустно, что не дают ему дороги к людям акулы сегодняшней “попсы”. А с каким восторгом слушают самородка простые люди, скромные труженики!

Только что я вернулся из любимых моих Кижей, где уже полвека живу в заонежской деревне насупротив сказочного острова. За вечерним столом у наследников прославленного северного плотника Бориса Елупова воцарилась тишина, когда закрутились первые метры плёнки подболотовской кассеты. Праздничный стол превратился в концертную аудиторию, ловящую каждый звук, каждую строчку классических романсов. Такое я видел лишь раз на одном из московских кинофестивалей, когда в пресс-баре гостиницы “Моск­ва” сидевший за нашим столом выдающийся саксофонист Джерри Маллиган, одолжив у одного из ресторанных оркестрантов инструмент, на пару часов прекратил своей игрой танцы, разговоры и даже приём алкоголя. Мои кижские друзья, прослушав десятка два песен Александра Подболотова, порывались разбить телевизор, по которому им с утра до вечера показывают безголосых канареек, отвязанных музыкантов или блатную чернуху в исполнении псевдо­интеллектуалов на доморощенной “малине” под названием “В нашу гавань заходили корабли”, куда не брезгует притащиться первый и последний президент СССР, устав от рекламы пиццы и пожирания ложками икры в низкопробных “элитарных” клубах.

Дорогой Саша, в жизни нашей очень много несправедливости, обмана и подлости. Но знай одно — Господь не даёт нам испытаний тяжелее тех, которые мы можем вынести. Искусственное забвение, на которое пытаются обречь нынешние хозяева культурной жизни подлинных творцов — явление временное. Мне до боли обидно, что ни слова не говорят прикупленные СМИ о произведениях Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Лихоносова, Валентина Курбатова и других славных наших писателей, художников, артистов, певцов. Но твои  песни, Александр, слушают люди, которым они близки и понятны, как близка и понятна Родина. Талант твой не исчезнет бесследно, несмотря на старания коллег-недоброжелателей, которым я хочу задать простодушный вопрос: “Нравятся вам крыловские строчки об исполнителях, меняющихся местами, чтобы сыграть хорошую музыку?” Думаю, что не нравятся. А вы что думаете, шоу-бизнесмены?

 

“ИНЫХ ВРЕМЁН” ТАТАРЫ И МОНГОЛЫ?

 

Насмотревшись до отвала извержений чудовищного телеящика за годы болезни, я теперь стараюсь как можно реже нажимать на его стартовую кнопку. Но иногда, ткнувшись в “сокровищницу лжи и пороков”, чтобы узнать последние новости или повосхищаться нашими футболистами, которые вдруг проявили невиданный патриотизм и немалое мастерство, когда их возглавил костромской мужик Георгий Ярцев, нет-нет, да и не удержусь от соблазна “посозерцать” монстров, прочно обосновавшихся на телевизионном простран­стве России. Весной, вернувшись из поездки по Европе, где государственные, да и частные каналы являются образцом целомудрия, полез я в “наше всё” и вместо новостей увидел сразу во весь экран голый зад Бори Моисеева. Именно зад показали папарацци киселёвского детища, дабы знали мы своё место под нынешним российским солнцем, где, понимаешь, демо­кратии хоть залейся. А намедни мне повезло чуть больше, ибо вместо моисеевского седалища глянуло на меня лицо Жванецкого. И вспомнил я сразу частушку русскую про это самое лицо, которое узрел однажды его владелец в лесной луже и удивился.

Боже, ну сколько же можно пичкать уставший от “бархатной революции” народ насквозь прогнившими, подобранными на одесском привозе каламбурами доморощенного сатирика? Словно до неприличия раздувшаяся Царевна-лягушка, вещает он с утра до ночи по всем программам. Меня и раньше тошнило от дешёвенькой программки “Вокруг смеха”, коей заправлял неистово ненавидящий всё русское человек, почему-то носящий фамилию Иванов. А теперь вот этот, за тяжкие грехи наши повешенный на шею камень в виде лживого, слащавого и бездарного чревовещателя. Видимо, одура­ченный видом его засаленных шпаргалок шоу-ведущий Максимов ничтоже сумняшеся сравнил Михал Михалыча с Чеховым и Салтыковым-Щедриным, на что лауреат Президентской премии за достижения в области русской (да-да, русской!) литературы под номером один благосклонно улыбнулся. Ну, Максимов этот, напоминающий в своих “ночных полётах” лётчика со злопо­лучного корейского “Боинга” (помню, как он терзал вопросами покойного Евгения Колобова и Максима Шостаковича в поисках гнилой “клубнички”), известен своей придумкой “дежурных по стране”. Годами мы благодаря ему общались с дежурными по России Шифриным, Ширвиндтом, Аркановым, Хазановым, Арлазоровым, Карцевым и другими их земляками, напрасно ожидая, когда же своими переживаниями за судьбы многострадального Оте­чества поделятся Евгений Носов, Василий Белов, Валентин Распутин, Михаил Ножкин, Евгений Нефёдов, Валентин Курбатов, Александр Солженицын, Валерий Ганичев или Александр Проханов. Не дождались, ибо в конце концов Максимов отрядил на постоянное дежурство одного Жванецкого. А тот заявил во всеуслышание, что жизнь свою прожил по заветам дедушки, приказавшего ему идти только прямо, никому не угождая и ничего не вылизывая. Лосня­щееся жирком мещанского благополучия лицо самозваного диссидента, “прямолинейного” и “принципиального”, ну никак не гармонирует с измож­дёнными лицами Леонида Бородина, Владимира Осипова, Марченко, Гинз­бурга или Галанскова. И вспомнил я пышные застолья у партийцев, власть предержащих, которые, отрыгнув обильный ужин, позволяли потешить себя Жванецкому теми же шпаргалками, что он и по сей день достаёт из неопрятного своего портфеля. Я-то эту Царевну-лягушку, которую со слезами на глазах в последней передаче актриса Селезнёва воспела как неподра­жаемого лирика (Петрарка и Пушкин отдыхают), не понаслышке знал. В мою мастерскую приволок его вездесущий журналист Рост. Он много кого ко мне таскал, да только один оказался замечательным человеком — Сергей Купреев, с которым мы дружили по-настоящему до трагической его гибели, произошедшей, как мне некоторые осведомлённые люди говорят, не без участия “демократических” хозяев России. Время подтвердило сомнения, которые мне не раз высказывал добрейший и кристально чистый партийный чиновник Купреев по поводу перестройки. Представляю, что бы пережил Серёжа, узнай он об участии демжурналиста вместе с Собчаком, Лихачёвым и другими регионалами в фабрикации документа, опорочившего русских солдат, брошенных вместе с элитным генералом Родионовым умиротворять разбушевавшихся грузин. Представляю, какими словами сопроводил бы он телекартинки, на которых Рост выражает своё восхищение Эдиком Шевард­надзе, ненавидящим Россию до зубовного скрежета, или поздравляет с юбилеем злостную русофобку Боннэр, не поленившись для этого слетать в Нью-Йорк. Меня некоторые бывшие приятели, продолжающие таскаться на вечеринки к Росту, попрекают тем, что когда-то я с ним был близок, а теперь презираю его. Кто из нас не ошибался в молодости? В мою мастерскую, наряду с замечательными людьми, немало и сброду просочилось. Да и горе-приятели эти не за дружбой ходили, а чтобы время убить да похалявничать. Так вот, в тот вечер выгнал я Жванецкого из мастерской. Сначала мои собутыльники, отличавшиеся подлинным чувством юмора, заставили его убрать шпаргалки в портфель и не портить атмосферу хорошего застолья. А когда тип сей, постоянно лапавший размалёванную девицу, пришедшую с ним, случайно обронил, что у него сегодня жена родила, я дал ему пять рублей на цветы и на такси и сказал, что в следующий раз за такой цинизм он получит по сусалам. Но он ещё раз грязно отметился в моей жизни. Покойные мама и брат жили в квартире, расположенной этажом ниже обиталища Жванецкого. Делая ремонт, он поставил короб для сброса мусора на улицу. Пыль и сор попадали в мамино окно, и только несколько дней спустя она сказала мне, каким грязным матом крыл её одесский литератор, когда она сделала ему замечание. На вопрос, почему она сразу не пришла за помощью ко мне, в соседний подъезд, мама сказала: “Убил бы ты его”. Рассказывая про Жванецкого сейчас, я вспомнил, как несколько лет назад в передаче “Русский дом” её ведущий Александр Крутов в беседе с кумиром нынешних религиозных обращенцев Ильёй Глазуновым посетовал на подельника Жванецкого “комика” Хазанова, сравнившего русских в своей репризе с приматами, только что спустившимися с дерева. И вы думаете, что мэтр возмутился таким оскорблением донельзя любимого им народа? Нет, он в присущей ему манере просил Крутова не трогать эстрадника, ибо они с ним близкие друзья. К сожалению, для некоторых хазановы подчас дороже истины.

Вторым телеявлением, смывающим яркие краски летних моих впечат­лений, стала дуэль между С. Глазьевым и А. Починком. Я не берусь оце­нивать предвыборную программу модного в последние годы экономиста, обслу­жи­вающего своими знаниями различные партии, движения и объеди­нения, ибо я далёк от текущей политики. Но вот явление Починка могло оставить равнодушным лишь каменные изваяния. Такая беззастенчивая ложь и подтасовка реальных фактов, сопровождавшиеся дегенеративной улыбкой и кокетливыми подмигиваниями и ужимками, возможны лишь в нашем телепространстве. Вот кому я бы на месте познеровской академии отдал  все статуэтки ТЭФИ. Не моргнув глазом, социальный наш папа и одновре­менно мама уверил зрителей, что живёт он на скромную зарплату в пятьсот долларов. А на какие же шиши, господин паяц, построен домик ваш, который СМИ оценили в несколько миллионов “зелени”? А откуда берутся денежки на дорогостоящий антиквариат, столь любимый и собираемый вами? Хотелось бы мне задать вопрос не Починку, а Путину и Степашину: как они терпят враньё Починка, вот уже много лет дурачащего Россию?

Кстати, о познеровской академии. Прочитал я список номинантов и диву дался. Видимо, выдвигают соискателей по принципу “чем хуже, тем лучше”. Ведущий ночных новостей канала “Культура” Флярковский заставляет зрителей затыкать уши, когда голосом щелкунчика, лишённым какого-либо смысла и вдумчивости, с одинаковым пафосом вещает о художниках нынеш­них, тонущих в беспределе пошлости и безграмотности, и о юбилее Льва Толстого. Его надо как можно скорее отправить в домовый комитет работать вместе с графиней-кухаркой Татьяной Толстой и не уступающей ей в смердящем злословии Дуней Смирновой, сумевшей, несмотря на средний возраст, столько непристойностей написать в своих никчёмных сценариях.

Всех поразивших меня за одну неделю случайных телевключений гнусностей в одной главе не уместишь, а посему я оставлю за собой право вернуться к этому разговору в следующем простодушном вопросе.

А сейчас ещё раз хочу покаяться в молодой неразборчивости своей при общении с людьми. Слабым утешением и оправданием могут служить доброта моя душевная и пылкая увлечённость каждым встреченным чело­веком. Я ведь некогда и Швыдкого подпустил к себе ближе, чем на пушечный выстрел. Снимал он с моей помощью телевизионный фильм о Бременской коллекции, и каталог выставки этого же собрания помогал я ему готовить к печати. Сохранились у меня вырезки газетные тех времён, где Швыдкой высказывает своё отношение к трофейным ценностям, хранящимся в России. Он точь-в-точь повторяет те слова и проповедует те постулаты, которые сейчас отстаивает Николай Губенко со своими единомышленниками. А почему ныне Швыдкой готов всё “бесплатно” отдать немцам, и почему он предпочитает немецкий фашизм несуществующему русскому, спросите у него. А заодно спросите у журналиста Роста, почему он и его коллеги по “Общей” и “Новой” газетам промолчали, когда в Сахаровском центре устрои­ли выставку, поносящую православную веру и всё христианство в целом. Ответьте мне, “иных времён татары и монголы”, не стыдно после таких выставок свечки зажигать да наспех себя перекрещивать?

 

ЕСТЬ ЛИ У НИХ СОВЕСТЬ И СТЫД?

 

Октябрь-месяц для меня всю жизнь был самым насыщенным в году. Заканчивается лето — время отпусков и командировок, начинается новый трудовой цикл. По правде сказать, люблю я осеннее возвращение к повсе­дневной жизни. Какая-то особая энергия наполняет тебя в это время, хочется побыстрее приступить к осуществлению планов, задуманных на летнем досуге, и с головой окунуться в любимую работу. Вот и на этот раз начался мой трудовой процесс в буквальном смысле слова с места в карьер. Сотруд­ницы Ярославского художественного музея ещё в прошлом году предложили сделать большую выставку, посвящённую сорокалетию благородного труда московских, ярославских и костромских реставраторов по возвращению к жизни ценных памятников изобразительного искусства из местных музеев. Сотни произведений иконописи XIV—XVIII веков, интереснейших образцов русского провинциального портрета XVII—XIX веков, уникальное творческое наследие художника-просветителя Ефима Честнякова, нашего современника, работавшего в костромской глубинке, стали достоянием многомиллионной аудитории благодаря самоотверженной профессиональной деятельности художников-реставраторов и музейных работников. Скоро выставку-отчёт увидят в Костроме, Санкт-Петербурге и Москве. Мне же хочется рассказать о фоне, на котором проходили подготовка выставки и её открытие.

В те далёкие уже по времени октябрьские дни 1993 года я следил за кровавой драмой, развернувшейся на улицах Москвы. Не у академика Лиха­чёва, возглавлявшего Советский фонд культуры и ловко его развалившего, нашёл я, тогдашний член президиума, поддержку и понимание в те жуткие дни. Когда академик восторгался Собчаком и его подельниками, Владимир Максимов, диссидент, как говорится, из первой тройки, заявлял в наших с ним телеинтервью, что у него руки опускаются при виде стоящих у государст­венного кормила бракоразводных юристов (Собчака), торговцев цветами (Чубайса) и годящегося разве что разливать пиво в ларьке Шумейко (все эпитеты максимовские. — С. Я. ). Сколько их, персонажей нелице­приятного карнавала, пронеслось тогда перед поражёнными зрителями. Шахраи, паины, гайдары, яковлевы (оба), коротичи, волкогоновы, черниченки, бакатины. Имя им — “тьма тьмы”.

Ждать от восторженно причмокивающих при одном виде своего сверд­ловского пахана сочувствия невинно гибнущим людям на Пресне и в Останкине мог разве что простодушный Иванушка-дурачок. Но вот когда завопили на все лады с призывами к уничтожению соотечественников так называемые деятели культуры, невольно вспомнилось ленинское, не вполне цензурное определение интеллигенции. Поэт, вопивший из последних силёнок при виде крови на московских улицах: “Раздавите гадину!”; пианист, осквернивший стены Бетховенского зала в Большом театре истошным призывом к ЕБН бить шандалом по голове своих сподручных; актрисы, некогда воспевавшие с киноэкранов образы советских тружениц и получавшие за это все мыслимые и немыслимые цацки, а теперь впадающие в транс при виде новых хозяев, — вот этих Ленин метко сравнил с дармовыми отходами. Персонажей из самой низкопробной трагикомедии напоминали Гайдар и транзисторная актриса Ахеджакова, призывавшие мирных граждан к кровопролитию. И что вы думаете, покаялась эта лицедейка в своей виновности перед родителями, потерявшими и по её милости детей в те октябрьские дни, и перед детьми, оставшимися без отцов и матерей? Неужели у любимицы демократического ельцинского соловья Рязанова (чего стоил его холуйский телерассказ о президентской табуретке с гвоздём, впившимся в задницу услужливого интервьюёра, смачно жующего котлеты, которые президентша приготовила из магазинного фарша) во время показа по НТВ (да-да, по НТВ!) правдивого фильма журналиста Кириченко не встали дыбом волосы при виде кадров, рассказывающих о маленькой девочке, расстрелянной одним из зверей-снайперов Ельцина?

Не покаялся никто и ни в чём! В траурные дни на экранах телевизоров, как обычно, кривлялись опостылевшие до тошноты юмористы, демонстри­ровали бездарные и циничные номера непрофессиональные певцы и певуньи. Изощрялся в старческой пошлости давно переставший быть поэтом Вознесенский, солидаризировался с теми, с кем когда-то враждовал, фигляр Евтушенко, таял и млел в лучах незаслуженной славы Шекспир и Стани­славский в одном флаконе, тщеславный прихвостень ельцинского времени Марк Захаров, не задумываясь, дающий советы простодушным слушате­лям — от вопросов высшей политики до подсказок, сжигать партбилет или не сжи­гать и когда выносить содержимое Мавзолея.

Главный виновник беды октябрьской, родоначальник тенниса в России, не моргнув глазом, оттягивался в день скорби на очередном турнире. Да и спортсмены нынешние, служащие скорее культу денежных знаков и забывшие основной олимпийский принцип, что главное для спортсмена — участие в играх, а не победа, так и лезут приобняться с кровавым мясником. Ну да Бог им судья, может, когда перестанут делать деньги на спорте, одумаются и покаются.

А до покаяния ли политическим тяжеловесам из ельцинской камарильи было в скорбные дни общероссийской памяти? “Без нас в Госдуме будет просто кошмар, — кричал “золотой мальчик демократии”, несостоявшийся карточных дел мастер Боренька Немцов. — СПС представит в парламенте трезвых и бодрых”. Заявляя так, нижегородский бонвиван, видимо, имел в виду, что у его ребят есть возможность хорошо похмеляться и заниматься фитнесом после дорогостоящих загулов. Другой ельцинский думный дьяк, Гайдар, накануне октябрьского поминовения складывал чемоданы, отправ­ляясь помогать вконец окочуриться растерзанному Ираку. Один мой друг сказал, узнав про такой манёвр со стороны американской админист­рации: “Теперь в Ираке разворуют и песок пустыни”. Но передумали заокеанские заказчики. Услужливый до приторности член их тимуровской команды, видно, нужен дома, чтобы продолжать обескровливать Россию.

Савик Шустер, так ловко внедрённый ненавистниками России на пост­советское пространство, что и в футбол русских учит играть, болея при этом за “Фиорентину”, “помянул” погибших в октябре 1993 года москвичей бесе­дой с ещё одним “страдальцем” за русский народ — Глебом Павловским.

Мало удовольствия получаешь, слушая приторную и лживую болтовню сих русофобов, иногда, правда, неумело мимикрирующих и надевающих личину страдальцев за Россию. Но нет-нет и сорвутся эти сладкоголосые певуны на злобу и неприязнь по отношению к тому положительному, что так пугало их в России всего два десятка лет тому назад. Вот и в этой беседе Шустер пожурил одного из её участников в зале, осмелившегося вспомнить о былой боевой мощи Отечества. Вкрадчиво, но уверенно оборвал ведущий впавшего в ностальгию собеседника: “Ну ведь вы же знаете, какая тогда была армия, лучше уж и не вспоминать”.

Конечно, господин Шустер, лучше вам про ту армию и не вспоминать…

От шустеров ждать покаяния за горечи и беды, подобные октябрьской трагедии, не приходится.

Но, может, кто-то из них всё же одумается? Вспомнит о таком челове­ческом атрибуте, как стыд, и покается перед Богом, а прежде всего перед самим собой. Каяться никогда не поздно!

"С любовью, русские люди" (Беседа Алексея Кожевникова со скульптором Вячеславом Клыковым) (Наш современник N7 2004)

 

 

 

 

 

“С любовью, Русские люди”

Беседа редактора “Нашего современника” Алексея Кожевникова

с заслуженным деятелем искусств России,

скульптором Вячеславом Клыковым

 

Алексей Кожевников: Вячеслав Михайлович, Вами создан памятник замечательному русскому писателю Василию Макаровичу Шукшину. Расска­жите, пожалуйста, об истории создания этого памятника. Ведь само обраще­ние к имени Шукшина — это не только Ваше преклонение перед его творчест­вом, но и перед самой личностью писателя?

Вячеслав Клыков: Увы, я не был лично знаком с Василием Макаровичем. Так уж сложилось, что встретиться с ним мне не довелось, но очень хотелось приблизиться к нему — просто как к человеку. Когда Шукшина не стало, я воспринял это как личную трагедию. Он был тем редким писателем, который мог донести до нашего общества живое слово о русском человеке, писателем, осознававшим свою миссию перед народом. Конечно, я сожалею, что не был знаком с Шукшиным при жизни (хотя и знал многих его друзей). Но думаю, что в этом и моё преимущество — ведь для некоторых “воспоми­нателей” Шукшин стал некой личной собственностью, а их мемуары — своеобразной “монополией” на истину. Мне же, как и многим другим людям, Василий Макарович дорог прежде всего как великий писатель, показавший в своих произведениях целую галерею русских национальных характеров — и при этом сам являвший собой образ русского человека во всём его величии, противоречиях, исканиях... Вот этот образ Шукшина — человека и писателя, мне особенно близок и дорог.

Работу над памятником Василию Макаровичу я начал сразу после смерти писателя — в 1974 году. Создал несколько вариантов. Памятник, который будет установлен в июле этого года, ко дню рождения Шукшина, — продолжение моей работы над образом великого писателя.

А. К.: Как выглядит памятник?

В. К.: Семиметровая фигура Шукшина, на постаменте, установленная на горе, у подножия которой расположилось родное село писателя Сростки. Сама гора — как пуп земли, а мне и хотелось Шукшина как бы “посадить на землю”. А посмотришь вокруг — места-то какие! Река Катунь, лесок, пред­горье... Сказочный край... Помню, приехал сюда в 1976-м. Тогда в Сростках впервые проводились литературные Шукшинские чтения. Летел на Алтай, думал, что встречу что-то необычное, непохожее на нашу срединную Россию. А как увидел Сростки — точно такое же село, как, например, под Воронежем или под Курском. Одинаково всё абсолютно. Говор очень похож на воро­нежский, на казачий, песни те же самые. Нормальный русский язык, может быть, с небольшим “тоном” — как все сибиряки говорят. Сам Василий Макарович объяснил это в своем “Степане Разине”, намекая на своё происхождение. Помните диалог его героев: “Батюшка, ты откуда?” — “Да я с Алтая” — “Как ты попал туда?” — “В своё время мой дед поджёг усадьбу помещика. Нашли — Сибирь”. А осваивал Сибирь кто? Казаки. Те же русские люди... Под Воронежем река Шукша протекает. Вот оттуда “корни” Василия Макаровича и многих его героев — из нашей средней России.

А. К.: Насколько, на Ваш взгляд, созвучны произведения Шукшина нашему сложному времени, современны ли герои писателя — метущийся Егор Прокудин, возвышенный, борющийся Степан Разин, персонажи расска­зов — сельские жители, народные “философы” и даже все эти “чудики”, “странные люди”... Шукшин показал нам в своих произведениях целую галерею ярких народных характеров. Современны ли они — ведь это люди 1960—70-х годов?

В. К.: Очень современны, особенно если иметь в виду нашу провинцию — ведь люди те же остались там, та же психология, традиции, характер народ­ный... А если говорить о шукшинских “чудиках”... Это просто выхваченные из жизни образы русских людей, выламывающихся из предписанных “сверху” норм поведения, уравнивающих по средним стандартам как деревенского, так и городского жителя. В этих “чудачествах” заключался протест русского человека против официальной косности, глупости, скуки того времени. Не мог Шукшин показать этих людей другими, поскольку сам нес в себе этот протест, “вкладывал” в каждого из своих героев самого себя. В любом его рассказе как на мощную ось нанизаны все слои общества тех лет, писатель как бы предупреждает: это может случиться с каждым и так может рассуждать каждый из нас... И что поражает в произведениях Василия Макаровича — это любовь к человеку. Не хочу обидеть никого из современных наших писателей, но именно в творчестве Шукшина видна удивительная, щемящая боль за русских людей. Вспомним, к примеру, Егора Прокудина из “Калины красной”, сцену его встречи со своей матерью, горькие слёзы главного героя у церкви. Это же плачь по России, по многим из нас — метущимся, заблуд­шим, потерявшим Бога!..

Я думаю, что у Шукшина нет отрицательных персонажей. В его произведе­ниях — сама жизнь во всём её многоцветии, противоречиях, герои его — русские люди, такие, какие они есть. А как иначе мог бы художник создать портрет человека, общества? Разве можно сказать: это черное, это белое?.. Тем более, если в рассказе, романе показаны яркие, самобытные характеры, русские люди, и в каждом из персонажей — от профессора до последнего забулдыги — Божеское начало. А Разин шукшинский — разве он разрушитель, разбойник? Он выразитель воли народной. “Я пришел дать вам волю”. Ведь это говорил сам Шукшин устами своего героя, зная, какие путы сковывают жизнь и дух народа. Много шукшинского в образе Разина. Я и стремился передать это, работая над памятником Василию Макаровичу. Вот сидит на камне могучий русский человек, в его облике — сила, ум, воля. А в нас — надежда, что выстоим...

А. К.: Шукшин известен не только своими литературными произведе­ниями, но и яркими работами в кино — актерскими и режиссерскими. Ведь уже не одно десятилетие искусствоведы и киноведы оперируют терминами “кинематограф Шукшина”, “шукшинские образы в кино”... Насколько самобытна для российского кино эта грань творчества писателя и режис­сера?

В. К.: Я (как зритель, конечно) позволил бы дать совет нашим кинема­то­графистам: учитесь у Шукшина. Ведь в его фильмах нет сентенций. В них — сама жизнь, органичный, живой язык народа, правдивые образы. Вспомните “Печки-лавочки”, “Живет такой парень”, “Калину красную”... Шукшин был и, уверен, останется учителем ещё не для одного поколения русских режиссеров. А актер какой! Его Егор Прокудин, прекрасные пробы к “Степану Разину” — кто лучше Шукшина смог бы воплотить на экране этот образ народного заступника?.. Много хороших, талантливых актеров играло в фильме С. Ф. Бондарчука “Они сражались за Родину”, но, на мой взгляд, наиболее яркий и правдивый образ русского солдата Лопахина создан именно Шукшиным. Таким, возможно, представлял Лопахина и Шолохов...

А. К.: Вячеслав Михайлович, вернемся к юбилейным торжествам, которые будут проходить этим летом на родине Шукшина и, надеюсь, по всей России. Ведь это событие общенациональное. Возможно, пройдут чтения, конференции, выйдут в свет содержательные мемуары, исследования о творчестве писателя...

В. К.: К 75-летию со дня рождения Василия Макаровича будет подготов­лен уникальный альбом его фотографий, выйдут интересные воспоминания о Шукшине оператора “Калины красной” Анатолия Заболоцкого. На родине писателя, в Сростках, откроется часовня во имя Василия Великого (церкви там пока нет)... Всего, конечно, не перечислишь, ведь такая дата — большой праздник для русских людей.

Шукшин так говорил: народ сам выбирает себе героев. Он был подлинно народным писателем, великим русским человеком. И мы будем помнить его таким. Поэтому на памятнике ему будут такие слова: “Василию Макаровичу Шукшину. С любовью, русские люди”.

 

 

Андрей УБОГИЙ • Русский путь Чехова (Наш современник N7 2004)

Андрей УБОГИЙ

РУССКИЙ ПУТЬ ЧЕХОВА

“Вот вы — русский!

Да, очень, очень русский...”

(Толстой — Чехову)

I

 

Сто лет, как с нами нет Чехова, — и сто лет, как с нами, во всей полноте, живет его образ. “Никогда вы всего не охватите. Все сложится, когда мы умрем — сложные части, над которыми надо работать. Тогда и личность автора обнаружится. А то все равно всю жизнь будете слышать — у него нет ярко определенной личности, нет стержня”, — говорил Чехов Бунину.

Но и сейчас, спустя век, личность Чехова трудно “складывается” в нашем сознании. Он всегда был в пути, жил в усилии становления собственной личности — а мы поддаемся соблазну остановить, упростить этот сложный процесс.

Заблуждений и предрассудков о Чехове много. Так, его представляют обычно этаким хлипким интеллигентом в пенсне. Но на самом-то деле он был человеком высокого роста и крепкого телосложения. Художники, верному глазу которых мы не можем не доверять, именно так вспоминали о Чехове: “Он был красавец... Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие” (К. А. Коровин). Или свидетельство Репина: “...он казался несокрушимым силачом по складу тела и души”.

Свой самый, пожалуй, известный портрет работы Браза — портрет, во многом благодаря которому у нас и сложилось представление о Чехове как об изящно-меланхолическом, утонченном почти до бессилия интеллигенте, — сам Чехов этот портрет решительно ненавидел. “Мне противен бразовский портрет”, “то ужасный портрет”, “что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего”, — писал он и потом добавлял: “Если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой”.

Фотографии, кажется, должны быть объективнее — но и они оставляют нас в недоумении относительно облика Чехова. Он очень разный — причем даже не в разные годы (что тонко заметил и описал Иван Бунин); нет, облик Чехова неуловимо подвижен даже в пределах короткого срока. Он кажется то дворянином с лицом чуть надменным и твердым, то уставшим от бремени многих житейских забот разночинцем, — а то вдруг мы видим совершенно мужицкое, русское, очень простое лицо и вспоминаем, как он писал о себе: “Во мне течет мужицкая кровь”.

Неуловим и характер Чехова. Кто он? Весельчак и шутник, хлебосольный хозяин, любивший и шум суеты, и кипение жизни — ведь именно так вспоминал о нем К. Чуковский, — или анахорет, трудившийся от темна до темна, словно раб на галере? Чехов — король юмористов, чьи рассказы и ныне заставляют нас хохотать до упаду — или он беспощадно-трагический, мрачный писатель? Вспомним “Врагов”, “В овраге”, “Убийство” — вспомним, что первые сборники Чехова назывались “Хмурые люди” и “В сумерках”...

Чехов мягок, застенчив и мил, “словно барышня” (Л. Толстой) — и вместе с тем Чехов производил на людей, хорошо его знавших (на Шаляпина, Бунина, Репина), впечатление несгибаемой твердости духа. “Плакал ли когда-нибудь Антон Павлович?” — спросил Бунин чеховских мать и сестру. “Никогда в жизни!” — твердо ответили обе.

Одно из суждений о Чехове принадлежит Зинаиде Гиппиус. По ее мнению, Чехов был человеком “нормальным” — нормальным почти до заурядности. “Слово “нормальный” — точно для Чехова придумано. У него и наружность “нормальная”... Нормальный провинциальный доктор... Даже болезнь его была какая-то “нормальная”...”.

Конечно, в устах Гиппиус, одного из идеологов “ненормального” Сереб­ряного века, слово “нормальный” и должно было звучать почти как оскорб­ление. Но для нас-то как раз драгоценна вот эта нормальность: Чехов глубок и таинственен, неуловим именно в силу того, что он был нормальным, живым “человеком в его развитии” (как выразился Гоголь по поводу Пушкина).

Личность Чехова кажется неуловимой: пытаясь ее обрисовать, приходится прибегать к характеристикам противоположным, даже взаимоисключающим. Чехов мягок — и тверд, независим и горд — и застенчив, он весел и мрачен, терпим и беспощаден, общителен и одинок. Но при этом у всякого, кто каким-либо образом прикасается к личности Чехова, создается всегда впечатление самодостаточной внутренней силы и редкостной цельности чеховской непо­вторимой души.

Размышляя о Чехове, видишь еще и такое — может быть, уникальное во всей мировой литературе — соотношение личности и творчества. Для нас, для читателей, личности крупных художников являются как бы приложением к их же творчеству. Жизнь и личность Гомера, Сервантеса, Данте, Шекспира и Шолохова интересны нам, в сущности, лишь потому, что они, эти личности, породили “Илиаду”, “Дон Кихота”, “Божественную комедию” и “Тихий Дон”.

Но с Чеховым все получается как бы наоборот. Вспоминая о нем, вспоминаешь не тексты и не героев, не повороты сюжетов — а прежде всего воскрешаешь в душе сам облик Чехова. При том, что он, несомненно, великий писатель — причем мировая весомость его как прозаика и драматурга растет с каждым годом. Чехов как человек превосходит свои же творения. Можно сказать даже так: Чехов как личность является своим лучшим произве­дением.

Поэтому ныне, в дни памяти Чехова, хочется больше всего говорить о его личности, ибо в личности Чехова, в ее поразительной цельности и полноте, в ее воле к саморазвитию, в том редком мужестве, с каким Чехов нес бремя тяжелой болезни и с каким встретил смерть — во всем этом нам явлен несравненно высокий пример человеческой жизни. Не только его рассказы, повести, пьесы — сама личность Чехова является нашей немеркнущей нацио­нальной драгоценностью.

II

 

Но личность — не истукан; живой личности человека как раз свойственно изменяться, всегда быть в пути, в напряженном движении самораскрытия. Как выразился философ Мераб Мамардашвили, человек есть непрерывное усилие стать человеком.

К Чехову это относится прежде всего. И разговор о чеховской личности должен быть разговором о том пути, по которому двигался Чехов, двигался напряженно и неустанно, до тех самых пор, пока смерть не настигла его в Баденвейлере.

Этот путь начинался в мещанско-купеческом Таганроге. А точнее сказать, начинался он раньше: в глубинах России, среди крепостного народа. Мужиц­кая кровь, при всей ее генетической мощи, была все же кровью рабов; и усилие вытравить родовое тавро крепостничества, что незримо лежало на сердце, на памяти Чехова, сделалось главной задачей всей чеховской жизни. Борьба за свободного человека в себе — вот чем была его жизнь. Известное письмо к Суворину стало хрестоматийным, но в нем Чехов, обычно сдер­жанно-скрытный, сказал, может быть, нечто самое главное о себе. “Напи­шите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучив­ший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицеме­ривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая” (7 января 1889 г.).

“Дно” русской жизни, с которого начинался чеховский путь, было средой столь беспросветно-тяжелой, что Чехов вспоминал о собственном детстве лишь с горечью, болью и недоумением. “Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать... Детство отравлено у нас ужасами... Детство было страданием”.

Мы знаем, как тягостна, как беспросветна была атмосфера, в которой рос Чехов; мы знаем, что религиозная страстность и догматичность отца, Павла Егоровича, приобретала порою характер жестокого фанатизма. Путь, по которому двигался — и понуждал двигаться близких — отец Чехова, был путем в страшный тупик. Рассказ “Убийство”, один из самых могучих, провидчески-грозных рассказов Чехова, предупреждает как раз об опасности фарисейского отношения к вере. Это, по сути, рассказ о пути, каким шел отец Чехова — но который, к счастью, он не прошел до конца.

Павел Егорович был, воистину, книжником и фарисеем. Причем его преданность букве Закона порой доходила до анекдотического абсурда. Чего стоит, скажем, одна лишь история с крысой, утонувшей в бочке масла, — с той бедной крысой, извлеченье которой превратилось в целое религиозное представление, с приглашеньем священника и дьячка, с распевом псалмов и маханьем кадилом! Павел Егорович был уверен, что поступает, как должно, что сила свершенного ритуала очистила загрязненное масло и что им теперь можно опять торговать, — но давайте представим, с каким изумлением, сдержанным ужасом и с каким непочтительным внутренним смехом наблюдал юный Антон за этой псевдорелигиозной комедией!

В чем был источник тех внутренних сил и духовной свободы, которые вывели Чехова из таганрогского тупика? Может быть, это был дар художника; но возможно, что этой таинственной внутренней силой было ученье Христа, которое Чехов впитал не формально, не книжно, не в “букве” — но именно в духе Христовом. Чехов преодолел, перерос примитивно-сектантскую (в сущ­ности, бесчеловечную) религиозность отца — именно так, как Христов Новый завет преодолел иудейскую узость, жестокую грубость ветхозаветного Пяти­книжия.

Парадигмы Священной истории потому и являются вечным примером для нас, что всё совершавшееся в дни земной жизни Христа повторяется в каждой эпохе и отражается в каждой судьбе человека. Понтий Пилат, Каиафа, Варрава живут и вершат свои судьбы не просто средь нас, рядом с нами — но живут в глубине и во тьме наших собственных душ.

И если Ветхий завет от нас требует осознанья себя самого лишь покорным рабом — но рабом не земного, а высшего Господина, — то сущность завета Нового — в осознании чести и бремени богосыновства. Стать из раба сыном Божиим, Его образом и подобием — вот наивысшая из задач, что поставлена перед каждым из нас.

Чехов трудился над этой задачей всю жизнь. Это показывают, в том числе, его письма братьям, в которых он делится с ними “рецептами” сотво­рения “человеческой крови” в себе. “Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:

1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы. Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резин­ки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя!..

2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом...

3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.

4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.

5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувст­вие...

6) Они не суетны...

7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своим талантом...

8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужны от женщины не постель... Им... нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не (...), а матерью...

Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час...” (март 1886 г.).

Поразительны эти слова молодого совсем человека — слова, по которым мы видим, какой драматический, сложный, порою мучительный путь был к тому времени пройден самим Чеховым!

То, что Чехов менялся, всегда был в пути, подтверждается пестрой противоречивостью воспоминаний о нем: люди, знавшие Чехова в разные годы, знали, в сущности, разных Чеховых. Непрерывное это движение саморазвития подтверждает и самый внимательный, самый талантливый из его современников — Иван Бунин.

“У Чехова каждый год менялось лицо:

В 79 году по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.

В 84 году: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.

В ту же приблизительно пору портрет, написанный братом: губастый, башкирский малый.

В 90 году: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.

В 92 году: типичный земский доктор.

В 97 году: в каскетке, в пенсне. Смотрит холодно в упор.

А потом: какое стало тонкое лицо!..”.

III

 

Труд очищения и просветления собственной грешной души в православии именуется “высшим художеством” — и относится это, прежде всего, к мона­шескому пути.

Чехов, конечно же, не был монахом — как не был он ни церковным, ни даже формально верующим человеком. Но творчество Чехова просветлено и пронизано именно духом православного христианства. Такие рассказы, как “Святой ночью”, “Студент” или “Архиерей”, написаны, кажется, специально для православных учебников-хрестоматий. А как удивительно светел, высок дух любви и печали, создавший “Тоску” или “Ваньку Жукова”, “Счастье”, “Мороз” или бессмертную “Степь”!

Но не о душеспасительной чеховской прозе сейчас мы ведем разговор — а о душеспасительной личности Чехова. Берусь высказать мысль достаточно спорную: Чехов, по форме и сущности жизни своей, был  м о н а х о м  в  м и р у.

Оковы, которые чеховский дух налагал на его плоть, были очень строги. Важнейший из иноческих обетов — безбрачие — Чехов нес почти всю свою жизнь; да и последние три “женатые” года он жил большей частью вдали от супруги — и назвать его союз с Книппер полноценным браком было бы явной натяжкой.

Нестяжание Чехова общеизвестно. “У меня никогда не было зимнего пальто дороже 50 р.”, — писал он в конце жизни, и так жил писатель, которого в те уже годы читала не только Россия — весь мир. Постоянно сидеть без гроша, всячески “жаться” в денежном отношении — и при этом, почти целиком за свой счет, построить три подмосковные школы, которые были школами образцовыми для тогдашней России!

Дух трезвения, даже аскезы, в котором жил Чехов, хорошо виден в его словах, приведенных Буниным: “Я, когда работаю (а работал он всегда! — А. У. ), ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром — кофе, в полдень — бульон. А то плохо работается”.

Даже самый усердный монах вряд ли несет такой груз послушаний, то есть беспрерывных хозяйственных или благотворительных дел, какой нес тяжело больной Чехов. Судя по сохранившимся записям, он принимал ежегодно и безвозмездно не менее тысячи (а иногда и до трех тысяч!) больных, он, как уже было сказано, строил школы, сажал сады, собирал народные библиотеки, участвовал в переписи и в борьбе с холерой, хлопотал о десятках людей, которым нужна была его помощь, рассылал сотни писем — и все это среди непрерывных, усерднейших и напряженных литературных трудов! Уверен: таких беспримерных работников, каким был доктор Чехов, Россия еще не видала...

Но самым тяжелым, мучительным грузом, который нес Чехов, было бремя болезни. С каким поразительным мужеством и христианским смирением Чехов перемогал этот смертельный недуг! “Он пятнадцать лет был болен изнурительной болезнью, которая неуклонно вела его к смерти; но знал ли об этом читатель — русский читатель, который слышал столько горьких писательских воплей? Больные любят свое привилегированное положение: часто самые сильные из них почти с наслаждением терзают окружающих злыми, горькими, непрестанными разговорами о своей болезни; но поистине было изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни его самых тяжелых страданий часто никто не подозревал о них.

— Тебе нездоровится, Антоша? — спросит его мать или сестра, видя, что он сидит в кресле с закрытыми глазами.

— Мне? — спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне. — Нет, ничего. Голова болит немного.

Только Бунин ошибся: Чехов болел туберкулезом не пятнадцать, а двад­цать лет; первое кровохарканье случилось в 1884 году.

Можно сказать, что чахотка играла роль “внутреннего монастыря” — была тем непреложным условием существования, которое и понуждало мирского монаха Антония ежедневно и ежечасно одолевать слабость собственной плоти.

Автору этих строк довелось прошлым летом побывать в ялтинском доме Чехова — в доме, который он выстроил так, как хотелось ему, и который поэтому отображает натуру Чехова не в меньшей степени, чем, скажем, одежда. Так вот, первое из сравнений, что пришло в голову после прогулки по саду и около дома, было такое: дом и сад Чехова кажутся монастырем.

Конечно, в любом из музеев есть нечто общее с монастырем — там и там ощутимо понижен градус живой, непосредственной жизни, — но монастырский дух чеховского дома-музея выражался в ином. После шумных, горячих и суетных ялтинских улиц, после курортного южного гомона и толчеи оказаться вот здесь, в тишине и прохладе чудесного сада, — было как будто переменить бестолково-поспешную, злую мирскую судьбу на иное, неспешно-глубокое, чистое существование.

Чеховский сад был воистину дивным творением рук и души. Казалось, сюда были собраны все растения мира — береза и пальма росли, почти прикасаясь стволами, а под ними веселой зеленою рощей теснился японский бамбук, — и в этом соседстве всего, что растет на земле, было что-то неповто­римо чеховское, была явлена ширь и свобода могучей и радостной, светлой души. И в этом же слышен был отголосок иного, Небесного Града...

Недаром — вот странное дело! — первое, о чем вспомнило сердце во время неспешной прогулки по саду, был монастырский скит в Оптиной пустыни. Святой Амвросий — старец всея Руси! — тоже жил в окружении благоухавших цветов, под сенью дерев припадавшего к окнам келейки вишневого сада, в разливе черемух, жасминов, сиреней, которые пооче­редно, сменяя друг друга, курили божественный свой аромат... В том и была цель отцов — устроителей Оптиной пустыни, чтоб — хотя бы сначала на малом клочке подболоченной жиздринской поймы — создать нечто райское, дивно цветущее, то, что будило бы в душах людей и тоску по утраченном в оные дни рае, но и пробуждало бы вместе с тем упование этого рая достиг­нуть.

Из подобных же помыслов вырастал и ялтинский сад Чехова. Идея о том, что каждый обязан, хотя бы на малом клочке отведенной ему земли, сделать то лучшее, что он сделать способен, была не просто излюбленной чеховской мыслью, но была его жизненным руководством. Чехов и в этом успел нам оставить высокий пример: его ялтинский сад, его светлый, радуш­ный и радостный дом (несмотря на то, что в нем жил умиравший от тубер­кулеза хозяин!) до сих пор говорят нам о том, какой должна быть нормальная, светлая жизнь человека.

IV

 

В жизни Чехова был загадочный год: год его путешествия на Сахалин. Странствие это приводило в недоумение современников — и до сих пор оставляет в недоуменье потомков.

Зачем он поехал туда? Зачем подвергал свою жизнь очевидному риску — несмотря на то, что уже в самом начале пути тяжело заболел? Ведь он сам признавался врачам, что чахотка, которая тлела в нем с юности, необратимо-смертельный характер приняла именно в дни сахалинского странствия. Зачем он взвалил на себя добровольную муку — сначала двухмесячного путешествия в невыносимо тяжелых условиях холода, сырости, голода и недосыпа, а затем трехмесячного, воистину каторжного труда сахалинской подушной переписи?

Современники думали: Чехов едет за новыми темами и сюжетами. Конечно же, это было не так: уж кому-кому, а Чехову достаточно было лишь оглядеться кругом, чтобы найти материал для рассказов. Сахалин почти ничего и не дал его прозе: только рассказы “Гусев”, “Убийство” и “В ссылке” как-то связаны с морем, Сибирью и каторжным островом.

Бунин, хорошо знавший Чехова, объяснение сахалинскому путешествию дал, тем не менее, очень поверхностное. “На Сахалин Чехов поехал потому, что его интересовал Сахалин, и еще потому, что в путешествии он хотел встряхнуться после смерти брата Николая, талантливого художника”. Но путешествие было задумано через полгода, а свершено почти через год после смерти брата; так что и бунинское объяснение нам не подходит.

Ближе к истине кажется то, что сам Чехов писал Суворину. “Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный... Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... мы сгноили в тюрьмах  м и л л и о н ы  людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прослав­ленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивили­зации...” (8 марта 1890 г.).

То есть сахалинский вояж был для Чехова продолжением медицинских трудов, воплощением потребности бескорыстного — а порой и опасного для себя самого — служения людям. Говоря кратко и пафосно, Чехова на Сахалин повела его совесть.

На Сахалин его увлекал тот же самый “первичный моральный импульс” (А. Шопенгауэр), который понуждал Чехова строить школы, организовывать библиотеки и бесплатно лечить больных. Причем Чехов стремился (может быть, и неосознанно) не просто служить людям, но хотел именно пострадать за народ. Как очарованный странник Лескова Иван Северьяныч хотел “пострадать за народ”, поменяв свою рясу на “амуничку”, — так и Чехов, уже умирая, мечтал ехать врачом на войну с японцами, поменяв свой гражданский сюртук на кровавый халат полевого хирурга.

Кажется, что и сам Чехов порой изумлялся: что за сила вела его на Сахалин? В письмах его из Сибири, таких удивительно бодрых, веселых — пожалуй, он никогда еще так легко, так смешно не шутил! — в этих письмах, нет-нет да проскальзывает недоумение: да чего это ради забрался я в эту безвестную, дикую даль? “Вы не можете себе представить, какое одиночество чувствуешь среди этой дикой, ругающейся орды, среди поля, перед рассветом, в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодный ночной воздух! Ах, как тяжко на душе! Слушаешь ругань, глядишь на изломанные оглобли и на свой истерзанный багаж, и кажется тебе, что ты брошен в другой мир, что сейчас тебя затопчут...” (14—17 мая 1890 г.).

Но теперь, когда больше ста лет миновало с тех пор, можно попробовать дать еще одно объяснение сахалинскому странствию. Время нас отодвинуло на такую дистанцию, с которой нам видится и исторический, и символический смысл этой поездки.

Путешествие Чехова на Сахалин было пророчеством. Гений первым идет по путям, по каким Провидение вскоре направит народ. Великий художник и человек как бы торит пути своему народу, он первым испытывает те беды, которые только еще созревают в народной судьбе. Сахалинское странствие Чехова было предвестником, предсказанием будущей скорбной дороги России в застенки и ссылки Востока. Чехов опередил судьбу своего народа ровно на сорок лет — и, будто слушая чей-то настойчивый зов, двинулся скорбным путем на Восток. Это был его, Чехова, крестный путь — и вместе с тем это был крестный путь будущей подконвойной России.

Дорогу на каторгу, в ссылку, в застенок пришлось испытать миллионам. Сначала это были священнослужители и монахи, потом раскулаченные крестьяне, потом жертвы тридцать седьмого года, потом для целых народов начался исход на Восток, затем русские пленные, отстрадавшие годы в немецких концлагерях, поменяли их на лагеря магаданские — и почти четверть века длилось великое подневольное переселение России.

Чехов как будто предчувствовал этот грядущий исход — и он словно слушался некоей высшей и понуждающей силы. Иначе зачем он так торопился? Почему он не подождал всего каких-то две недели до открытия навигации и вместо спокойного путешествия на пароходе решился на истязания “лошадного странствия”?

Право же, в этом трудно видеть трезвый расчёт путешественника. Чехов действует, словно в горячке, в душевном порыве, его словно влечет за собою неведомо-властная сила! Он словно старается, в прямом смысле слова “не щадя живота своего”, быстрее достигнуть судьбою назначенной цели.

Может быть, современники и не понимали вполне смысла и цели сахалинского странствия — потому что таинственной силой народной судьбы был ведом на Восток доктор Чехов?..

V

 

Но оставим на время разговор о путях Чехова и постараемся посмотреть на дороги, по которым двигалась русская литература последние двести лет.

Сознавая, что всякая схема условна, что любой самобытный художник скорее является исключением из правила, чем его подтверждением, — мы все же можем увидеть, что русская литература двигалась как бы по двум совершенно различным путям. Собственно, это были пути не одной только литературы, а всей русской жизни.

Можно назвать один путь революционным — другой назовем тогда охранительно-консервативным; или назовем первый путь бунтарским и разрушительным, путем “сеющих ветер” (и пожинающих бурю!) — тогда вторым будет путь созидания и укрепления жизненных форм, тяжкий путь обуздания хаоса.

Какой из них органичнее, сказать трудно. Россия — это и бунт, и порыв, непрерывный протест против сколько-нибудь устоявшихся форм; но Россия — это и титанический труд созидания, это подвиг соединения противоречий (культурных, этнических, социальных и даже географических) в некоем выс­шем, с великим трудом достижимом единстве. Можно сказать, что Россия — попытка приблизиться к идеалу России, попытка, которой сама же Россия мешает своим неуемным стремлением возвратить в лоно хаоса то, что было у хаоса отвоевано в титанически трудной борьбе.

Отражением этих спорящих, противоречивых начал русской жизни стала литература. Первым писателем-бунтарем я назвал бы Радищева, автора “Путешествия из Петербурга в Москву”, — того, кого в школьных учебниках советских лет именовали первым писателем революционно-демократического направления. Это уж после него, знаменитого русского диссидента восем­надцатого столетия, явились и бунтари-декабристы, и ими “разбуженный” Герцен, и поднялась та волна революционной агитации, которая вынесла в русскую жизнь Чернышевского и Добролюбова, петрашевцев и народовольцев.

Поддержал деструктивные русские силы и Гоголь. Как писал Розанов, произведения Гоголя “замутили” русскую жизнь; а “Шинель”, из которой, как всем известно, “вышла” позднейшая русская литература, — это же повесть о бунтаре, о “чиновнике, крадущем шинели” (как сам автор и обозначил её центральный конфликт). Недаром Гоголь так мучился в конце жизни, недаром считал себя величайшим грешником — ибо он чувствовал, как “любострастен и воспалителен”, как ядовит был тот чарующий, дивный напиток, которым поил он Россию.

Таких титанов, как Толстой и Достоевский, мы не будем, пожалуй, вклю­чать в нашу условную схему. Эти писатели так самобытно-сложны и так противо­речивы, что могут стоять как в одном, так и в другом ряду — разрушая при этом любую конструкцию. Толстой эпохи “Войны и мира” — конечно же, созидатель, государственник и патриот; Толстой же времен “Воскресения” — страстный бунтарь, обличитель и разрушитель социума.

Так же и сочинения Достоевского, будоражащие впечатлительные русские умы и сердца, подбросили немало дров в русский революционный костер — хотя общественная позиция самого Федора Михайловича была консерва­тивной и почти совпадала с триадой Уварова “православие, самодержавие, народность”.

В ряды бунтарей встает поздний Блок, с его “слушайте революцию!” и с его Христом, возглавляющим пьяных матросов, апостолов бунта.

Следом идет Маяковский, официально признанный талантливейшим поэтом революционной эпохи. “Довольно жить законом, данным Адамом и Евой!” и “Ваше слово, товарищ маузер!” — эти лозунги “Левого марша” лучше всех рассуждений выражают бунтарскую суть Маяковского.

Ряд “деструктивных” имен можно продолжить — правда, фигуры, стоящие в нем, будут мельчать и мельчать: может быть, вместе с медленным затуханием революционной волны в обескровленно-изнуренной России.

Назову сразу имя, замыкающее на данный момент двухвековую “разру­шительную” колонну, прошедшую в русской литературе. Это, конечно же, Бродский, певец распада. Поэзия позднего Бродского — это свалка фраг­ментов потерявшего целостность мира, это “апофеоз частиц”, по его же собственному выражению. Причем трудно сказать, в какой мере поэт лишь отражает объективно происходящий процесс нагнетания мировой энтропии, а в какой он потворствует хаосу.

Перейдем теперь к вехам иного пути. Ряд творцов-созидателей, ряд художников, не разрывающих, а укрепляющих ветхую ткань бытия, мы начнем с Пушкина. И не забудем, что Пушкин, как бы опровергая радищевское “Путешествие из Петербурга в Москву” — книгу, которая и открыла разру­шительно-диссидентское направление русской литературы, — Пушкин пишет свое “Путешествие из Москвы в Петербург”, где спорит с Радищевым, вразум­ляет читателя и словно бы направляет русскую литературу и жизнь в другую — буквально противоположную! — сторону. Пушкин был гением созидания, укрепления форм языка и уклада, был человеком, благослов­ляющим жизнь. Он говорил миру: “Да!” — он был в истинном смысле творцом, то есть соратником Бога.

Двигаясь дальше, мы видим Тютчева. Этот хрупкий седой старичок, известный большинству современников лишь как автор блестящих салонных острот, был, по сути, Атлантом, несущим почти непосильное смертному бремя. И в творчестве, и в своей частной жизни он соединял множество противоречий, он изнывал и страдал от их непрерывной борьбы — но в итоге и личность, и творчество Тютчева оказались настолько едины и цельны, что мы теперь вправе сказать: он был гением, одолевающим хаос.

Отметим, как близок был Тютчев Пушкину и в политических взглядах. Оба они были убежденными консерваторами и патриотами, оба они понимали, что одолеть мутный хаос российской бунтующей жизни можно лишь с помощью рамок, ограничений, препон — с помощью даже цензуры, которую Пушкин признавал необходимой и которой буквально служил Федор Тютчев!

Чехов не был, конечно, ни монархистом, ни государственником, ни вооб­ще человеком с определенно и громко заявленной общественной позицией. Но недаром Толстой назвал Чехова “Пушкиным в прозе”. Именно Чехов про­дол­жил на стыке веков тот пушкинский путь, с которого русская литература стала чаще и чаще сбиваться. И творчество Чехова, сохранившее традиции русской классической литературы и одновременно открывшее так много нового в прозе и драматургии, и его, Чехова, личность, к которой, как к центру, тянулось все лучшее, честное и благородное, что было в России на рубеже веков, — и личность, и творчество Чехова стали объединяющим центром, высокой нравственной и эстетической точкой отсчета не только для литературы, но и для всей русской жизни. Созидательное и благотворное влияние Чехова несомненно. В этом смысле он прямой наследник Пушкина, самый достойный вожатый по пушкинскому пути.

Писатели, уже в XX столетии продолжившие традиции русской “святой”, созидающей и просветляющей литературы — в каком-то смысле все вышли из Чехова, переняли, хотя бы отчасти, чеховский голос и взгляд.

Сближение, скажем, “Тихого Дона” и чеховской прозы только кажется парадоксальным. Но если всмотреться пристальней, то нельзя не увидеть, что беспощадная трезвость, порою жестокая и леденящая объективность — но вместе с тем глубочайшая человечность и даже лиричность эпической прозы Шолохова находится в несомненной и родственной связи с чеховской прозой. Шолохов, следом за Чеховым, продолжает тот ряд русских художников, которые укрепляли и созидали, — на фоне одолевавшего русское общество духа распада, вражды, разрушения. Шолохов всею силой своего непомерного гения непрерывно сводил и удерживал расползавшийся шире и шире трагический русский разлом, он пытался свести, удержать края той кровоточащей раны, которая разрывала Россию — проходя в том числе и по сердцу Григория Мелехова. Герой Шолохова — человек золотой середины; он, конечно же, не перебежчик от “красных” к “белым” или наоборот (как трактовала его современная Шолохову литературная и партийная критика), но он человек, сохранивший, “в годину смуты и разврата”, высокую, целомудренно-чистую душу русского землепашца и воина.

Чехов — фигура центральная в нашей культуре. К нему, словно к узловой железнодорожной станции, сходятся пути его литературных предшественников (начиная от автора “Слова о полку Игореве” [1] 1 и кончая Гоголем и Тургеневым) — и от него же, от Чехова, начинается множество новых дорог в прозе и драматургии.

Булгаков и Бунин, Шукшин и Вампилов, Белов и Распутин — писатели эти, при всей самобытности и непохожести их друг на друга, все же родственны неким глубинно присущим их творчеству пушкинско-чеховским духом. Перечисление тех писателей — русских и мировых, — которые испытали на себе чеховское влияние, займет много места и времени. Можно сказать даже так: в литературе XX века мы не назовем ни одного сколько-нибудь крупного автора, совершенно свободного от влияния Чехова.

И как раз оттого, что Чехов был человеком центральным для русской культуры, его облик кажется нам (как казался он и современникам Чехова) обликом скромно-неярким, почти что бесцветным. Но это “бесцветие” белого цвета, вобравшего и удержавшего все цвета спектра, это признак огромных богатств и возможностей, содержащихся в личности Чехова.

Труд быть “нормальным” был слишком велик, напряжение этой цент­ральной позиции было слишком огромным, чтобы Чехов мог себе позволить капризы оригинальничанья — тех безответственных и ребяческих игр с самими собою и с жизнью, в которые так “заигрался” Серебряный век... “Работать надо, а все остальное к черту”, — писал Чехов, как бы стиснув зубы, и мы чувствуем в этих словах великое напряжение человека-подвижника, проти­востоящего, ни много ни мало, наступлению мировой энтропии...

VI

 

Бунин приводит чеховские слова о Толстом.

“— Вот умрет Толстой, все пойдет к черту! — повторял он не раз.

— Литература?

— И литература”.

Получилось, что Чехов сказал как бы и о собственной смерти — и о том, что станется после этого с русской литературой и жизнью. Да, все “пошло к черту” — бесы разрушения овладели Россией. “Он умер не вовремя, — пишет Бунин. — Будь жив он, может быть, все-таки не дошла бы русская литература до такой пошлости, до такого падения, до изломавшихся прозаиков, до косно­язычных стихотворцев, кричавших на весь кабак о собственной гениаль­ности...”.

Только теперь, спустя сто лет после смерти Чехова, мы и можем вполне осознать все значение чеховской личности, общий смысл его жизни и творчества — в контексте русской истории XX века. В известном смысле мы можем сказать: трагедии, беды, обвалы России в двадцатом столетии (в том числе и имперский обвал конца века) связаны с тем, что Россия сошла, сбилась с чеховского пути, — с тем, что в нас, русских людях, образовалась нехватка чеховского “состава души”. Нам не хватило, в конечном-то счете, той воли и мужества, которые удержали бы нас от истерики отрицания, бунта и разрушения.

Ведь революция, в сущности, — дело слабых. Недаром волна революции поднимает — и часто возносит на верхи социума — так много крикливых, никчемных, жестоких и ни к чему, кроме зла, не способных людей. Революция — звездный час для кликуш и юродивых, это шанс для ничтожных, подпорченных душ отомстить всему миру за собственную неполноценность, ущербность, отверженность от бытия.

“Весь мир насилья мы разрушим...” Но ведь мир насилья — это и есть весь наш мир, вся его, так сказать, грубая проза. Да, Божий мир — мир, в том числе и насилья, и несправедливости, мир с допущенным злом. В этом мире мы и должны сделать свой собственный онтологический выбор. И сказать этому миру “нет” — значит подняться на бунт против Бога-Творца. Недаром же богоборчество и являлось всегда отличительным признаком истинных революционеров.

Понять же, что “лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества” (Пушкин) — это значит сказать миру “да!” и тем самым взвалить на себя тяжкий труд по преображению и просветлению сначала себя самого, а затем уже “внешнего” мира.

Этой дорогой и двигался Чехов. Вся его жизнь — “беспрерывный ночной и дневной труд, вечное чтение, штудировка, воля...”. Те “свинцовые мерзости русской жизни” (М. Горький), среди которых начинался путь Чехова, подтолкнули его не к проклятию и разрушению, но направили к подвигу более трудному: к усилию просветлить и улучшить сначала себя самого, укрепить свое “самостояние” и свободу. Революция — слишком простой выход из тупика, в котором оказалась Россия; как раз в простоте, в очевидности этого выхода и таится его небытийный, бесовский соблазн. Бунт превращает “свинцовые мерзости” в мерзости кровавые, превращает плохую жизнь — в смерть.

Чехов не верил в улучшающие жизнь насильственные перевороты — он и в этом смысле наследник Пушкина, — но он верил в личности, верил, как позже выразится Уильям Фолкнер, в “неистребимый голос человека”.

“Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и от­дель­ные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер... и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что” (22 февраля 1899 г.).

Вот личностей-то и не хватало российскому государству — вот потому-то дважды в течение одного столетия оно и оказывалось колоссом на глиняных ногах. Особенно показательно в этом смысле крушение советской империи в конце XX века. До сих пор все настолько ошеломлены невероятностью произошедшего (для кого-то отрадной, а для кого-то трагической), что никто не берется всерьёз объяснить: что же это случилось с великим, могучим Советским Союзом? В самом деле: без войн и без революций, без глада и мора, без внешней агрессии, на фоне, как выражаются медики, полного благополучия — рассыпалась, словно карточный домик, одна из величайших империй в истории человечества!

То, что кажется необъяснимым, имеет, как правило, объяснения очень простые — и очень глубокие. Противостояние личности и тоталитарной идеи было главным конфликтом двадцатого века, главной трагедией, что разыг­ралась в сей век на подмостках истории.

И Россия оказалась главной “постановочной площадкой” для этой кровавой трагедии. Именно в русскую землю оказались зарыты миллионы тех лучших людей, которые не помещались в прокрустовых рамках коммунистической идеи. Революции и затем войны убивали, конечно же, лучших; но беда-то была еще в том, что советское государство, пытаясь выстоять в хаосе революций и войн, планомерно, сознательно и беспощадно само боролось с инакомыслием, с самобытностью и “самостоянием” человеческих душ — то есть подавляло те личности, из которых и состоит государство. Это ведь все равно что рубить сук, на котором сидишь, или, точнее сказать, разрушать те кирпичи, из которых и сложен весь дом.

Драматический этот процесс продолжался десятилетия; и в тот миг, когда государство, казалось бы, одержало окончательную победу — оно само рухнуло, оно пошло прахом! Ибо не стало того, из чего состоит государство, не стало людей, что способны самостоятельно строить и думать, предвидеть и защищать, — а большинство превратилось, как этого государство хотело, в безликую и покорную массу. Советское государство погибло в тот самый момент, когда победило — когда сложный, трагический, десятилетия шедший процесс подавления и развращения личностей достиг, наконец, своей цели. Число самодостаточных и ответственных личностей упало в Советском Союзе ниже некой критической отметки — иссякла их тайная сила, харизма, державшая до поры государство, — и империя рухнула, как человек, из которого вынули кости...

Тот центральный конфликт, что почти целый век тлел внутри, в сердцевине советского строя, был в истинном смысле  а г о н и е й [2] 2 , то есть борьбой государства с самим же собой. И чем успешнее шла та борьба — тем обреченнее был победитель.

“Будь жив Чехов...” — горестно предполагал Иван Бунин; если бы Чехов прожил еще тридцать лет — думается сегодня, — кто знает, не изменило бы это позднейший и даже теперешний облик России в сторону большей его человечности, внутренней прочности и самоуважения? Если бы в нас, русских людях, оказалось больше от чеховской — несокрушимой по силе и скромной по внешним ее проявлениям — души, кто знает, каким государством вошла бы Россия в третье тысячелетие.

VII

 

Удивительным образом действуют чеховские фотографические портреты. Кажется, что не ты видишь перед собой его изображение — а, наоборот, сам находишься перед ним, сам, словно школьник экзаменатору, предстоишь взгляду Чехова. И лишь перед Чеховым бывает так стыдно — стыдно собственной лени и грубости, малодушия, лживости и пустоты.

И еще, глядя в его утомленно-внимательные глаза, сознаешь, что ответом на тот вопрос — или, точнее сказать, тот призыв, — что исходит от взгляда и облика Чехова, должны быть не просто слова или жесты — но ответом на этот призыв должна стать вся твоя жизнь целиком.

Такое же действие производят иконы святых. Не их лики расположены перед зрителем — но человек, созерцающий эти иконы, предстоит им, находится перед ними. Это их, святых, взгляды вопрошают нас с бесконечным терпением, скорбью, надеждой — ожидая ответа от наших растерянных душ.

Досадно, что мы, соплеменники Чехова, запоздали сказать самое, может быть, главное о нашем великом писателе и человеке. Это, главное, уже сказано англичанином Джоном Пристли. В книге о Чехове Пристли выразил мысль, что вряд ли мы сможем назвать человека, который полнее, чем Чехов, сумел воплотить в реальную жизнь христианские принципы, — человека, который по духу и по содержанию жизни был ближе к Христу. “Он лечит (бесплатно) крестьян по утрам, занимается садом, школой, библиотекой днем, а вечером пишет шедевр. И все это делается без догматизма, теоре­тизирования или навязчивой идеологии. Все это делается деликатно, с мягким юмором и состраданием. Вот почему я опять повторяю: перед нами была модель нового человека... Антон Чехов был только один”.

Чехов воистину жил по Христу, был исполнен такой негасимой и жертвенной силы любви к окружающим людям, что давно, я уверен, пора ставить слово “святой” рядом с именем Чехова.

Конечно же, люди церковно-ортодоксального склада будут против такой самовольной “канонизации”. “Как?! — возмутятся они. — Да мы даже не знаем, был ли Чехов просто-напросто верующим человеком — не говоря уж о том, что человеком церковным, исполняющим ритуалы и предписания, он, конечно же, не был!”.

Но мы точно так же не можем сказать, что он был атеистом, — зато точно знаем, что мало кто из церковных, откровенно и правильно верующих людей до такой же, как Чехов, степени воплотил в жизнь христианские идеалы. Видимо, это тот самый случай, когда судить следует не по букве — по духу всей чеховской жизни. Дух же этот был светел и чист, он был полон добра и живого сочувствия людям.

Нам сейчас важно понять и другое. Христианский путь Чехова, путь его жизни и творчества, был и глубиннейше русским путем. Недаром Россия в своем идеале — святая, Христова страна; недаром путь жертвы и подвига всегда звал, увлекал сердца русских людей.

Наши беды — и личные, и национальные — в том, что мы слишком часто сдаемся соблазнам сойти, соступить с этой высшей дороги, оставить свой собственный путь — и вприпрыжку бежать по чужому. Ну, конечно: под горку-то легче, чем в гору! Удариться в революцию легче, чем прожить жизнь трудящимся, честным, страдающим человеком; кинуться, как мы сейчас кинулись, по истоптанному и безотрадному западному пути кажется легче, чем строить свою суверенную, трудную жизнь. Нам как раз не хватает чеховского “самостояния”, верности собственной русской дороге, ведущей чрез тернии — к Богу.

Святость есть идеал; это не состояние — это путь, по которому надо идти. И Чехов, наш русский святой человек и писатель, который и сам-то всю жизнь находился в пути сотворения себя самого, есть для нас не кумир, не застывшая маска, которой мы будем курить фимиам в дни его юбилеев или поминок; нет, Чехов есть как бы маяк, указующий русский — и всечело­веческий! — путь. Этот путь очень труден и долог — вернее сказать, беско­нечен, — но, имея перед собой живой пример Чехова, мы теперь точно знаем, что этот путь проходим.

Вот только достанет ли сил, хватит ли воли и мужества двинуться этим труднейшим и высшим путем: дорогой строительства и укрепления собст­венных душ, дорогой, ведущей, в конечном-то счете, к Тому, Чьи мы все неразумные и непослушные дети?

 

[1] 3 См. рассуждения М. Громова об архетипах чеховской “Степи” (“Чехов”, серия УКЗЛ. М.,1993).

[2] 4 Агония (греч.) — борьба с собой.

Сергей ХАРЛАМОВ • Вспоминая Владимира Солоухина (Наш современник N7 2004)

Сергей ХАРЛАМОВ

ВСПОМИНАЯ

ВЛАДИМИРА СОЛОУХИНА

Печальная весть

 

Утром 5 апреля мне позвонил мой давний товарищ художник Алексей Артемьев и сказал, что умер Владимир Алексеевич Солоухин. И добавил, что отпевание писателя будет, по всей вероятности, после Благовещенья, то есть во вторник, 8 апреля. Известие это сильно поразило и огорчило меня, сердце никак не хотело принимать такую утрату и смириться с тем, что его больше нет...

Если Леонид Леонов, которого отпевали в храме Большое Вознесение 11 августа 1994 года, был последним живым представителем русской литера­туры, пришедшим к нам из XIX века и закрывшим собой ее заключи­тельную страницу, то этот писатель был уже нашим современником. Все, чeго касалось его перо, было близко нам, хорошо понятно и созвучно нашему движению души в ее сердечных проявлениях. Это было то кровное и родное, о чем болело сердце писателя и всех нас, тех, кто глубоко, насколько Бог дал, любит свою отчизну и живет жизнью своего народа, разделяя с ним его радости, каковых не так уж много, и тяжкие, многолетние, затянувшиеся горести.

Еще мой товарищ добавил, что хоронить его будут в Алепино, на его родине, в селе, в котором он родился и вырос и где провел лучшие детские и юношеские годы своей жизни, о чем часто вспоминал в своих рассказах и повестях и куда часто любил наведываться. Там похоронены его родные и близкие, в том числе и мать, Степанида Ивановна, о смерти которой он писал, а рукопись его повести “Похороны Степаниды Ивановны” ходила по рукам в свое время и издана была всего лишь несколько лет назад, в 1989 году, в сборнике “Смех за левым плечом”.

 

Неизданные рукописи

 

Мы знали понаслышке, что есть у него неизданные рукописи, но читали их немногие из знакомых, и однажды я спросил у него: Владимир Алексеевич, нельзя ли почитать эти ваши повести, о которых я наслышан от моих друзей, которые имели счастье их прочесть и с восторгом отзывались о них, подробно рассказывая их содержание? Солоухин охотно мне их дал, наказав при этом, на всякий случай, чтобы никому читать не давал и прочитал только сам, то есть один. В это время, зимой 1988 года, я был руководителем группы российских художников-графиков в Доме творчества “Челюскинская”, и, как бы согласившись с писателем внешне, тем не менее хотел художникам-единомышленникам, собранным со всех концов нашей необъятной тогда еще России, сделать подарок — дать им почитать, поделиться радостью, зная, что всё это будет им интересно. Но самостоятельно я такого решения принять не мог, не посоветовавшись с кем-нибудь из друзей Владимира Алексеевича, к примеру с семьей Чавчавадзе, близкими писателю людьми. Его жена Лена, которой я поведал свои сомнения и пожелания, сразу же решительно сказала: конечно, давай читать, и всё тут, не стесняясь, что он всё прячет эти вещи в стол и боится. Написано-то для всех нас, особенно для тех, кто по-настоя­щему любит и ценит его творчество и его слово.

С радостью пустил я рукопись машинописного текста по рукам благо­дарных художников, которые мгновенно проглотили их.

Когда возвращал ему обратно, Владимир Алексеевич спросил: ну как, прочитал? — Да, огромное спасибо. — Никому не давал читать? — Да нет, — ска­зал я, — и сам прочитал, и группа вся прочитала, все в восторге.

Солоухин в ответ даже крякнул, но без гнева, а, как мне показалось, с удовольствием, и ничего больше по этому поводу не сказал. Мне стало понятно, что он был даже рад тому, что я не сдержал своего обещания. Ему самому хотелось, чтобы его рукописи читали, но сила инерции и внутренние тормоза сдерживали его. А какому писателю хочется, чтобы его слово залеживалось в пыльных ящиках письменного стола, как в темнице, и не звучало? В Слове заложен целый мир, и мир раскрывается Словом. Оно должно звучать и отзываться в наших сердцах, воздействовать на нашу душу…

Панихида

 

Отпевали писателя в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. Он долгое время был председателем общественного комитета по восстановлению храма.

На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, “одним из первых”, а именно “первым”, помянув добрым словом и “Письма из Русского музея”, и “Черные доски”, и другие его произведения.

Среди присутствующих на панихиде был А. И. Солженицын, он стоял в полуметре от меня, так вот, после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает прежде всего себя, дай Бог если не так, если ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды. Меня это сильно смутило — уходить, когда в присутствии Патриарха продолжали еще отпевать писателя, с которым он, Александр Исаевич, был хорошо знаком...

Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, отведав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич любил об этом вспоминать и часто потом рассказывал.

Так вот, Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. “Он видит только небо и себя”, — сказал о нем после его ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.

Венок сонетов

 

В связи с пятидесятилетием писателя в 1974 году мне как художнику предло­жили сделать его книгу “Венок сонетов”, которая впоследствии вышла несколь­кими тиражами и которую Владимир Алексеевич очень любил. Часто тогда, выступая перед своими почитателями и слушателями то в Доме литераторов, то на телевидении, в руках он держал именно её, эту книжечку с моими гравюрами.

В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета — его первой строкой, и так далее. Последний, 15-й сонет, состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир, — все это создать очень непросто.

Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в “Венке сонетов” есть такие строки:

 

Любой цветок сорви среди поляны —

Тончайшего искусства образец,

Не допустил ваятеля резец

Ни одного малейшего изъяна.

 

Как сказал знакомый батюшка, о. Алексей Злобин, которому я подарил эту книжечку, когда она только вышла: “Это же о Боге идет речь”. Именно так, что еще более может волновать русского человека, как не красота Божьего мира и Правда его ...

Тогда говорить о Боге и тем более писать о Нем было запрещено дедами нынешних реформаторов, “и имя им легион”, во главе с Е. Ярославским. Но русский язык настолько духовен, гибок и богат, что и без обозначения христианских атрибутов можно было говорить о сокровенном, запрятанном в глубине души, которое впоследствии обозначилось в книге “Смех за левым плечом”, где писатель всё расставил на свои места. Какой ангел у нас находится за правым плечом, и кто хихикает и хохочет над нами, когда мы делаем недоброе, злое дело, за левым плечом. Кстати, любопытная деталь, еще раз говорящая о силе и образности русского языка. Оказывается, у французов нет слова “духовность, духовное”. У них под этим словом подра­зумевается: “хорошо” или “очень  хорошо”, и всё.

В те времена, которые всячески сейчас поливают грязью и охаивают, именно тогда интерес к книжной графике, и в частности к гравюре как одному из видов изобразительного искусства, был высок.

Гравюра, книжное искусство процветали. На международных выставках именно наши художники-графики задавали тон и занимали первые места, в том числе и автор этих строк. И это было естественным, нормальным явлением, а имена художников, я не буду даже перечислять их, хорошо известны как у нас, так и за рубежом.

В том же году, в июле 1997 года, умер классик русской гравюры народный художник России Ф. Д. Константинов — “последний из могикан”, ученик В. Фаворского. И хоть бы слово где сказали, что ушел из жизни известный художник, что это огромная потеря для изобразительного искусства России и т. д. Ни словечка… А вот где-то в Америке примерно в то же время один гомик, или “голубой”, я путаюсь в названиях, уложил другого, кутюрье Джанни Версаче, так телевидение об этом трепалось день и ночь.

Владимир Алексеевич, как и Леонид Максимович Леонов, сами выбрали меня как художника своих книг, и именно за гравюру. В “Приговоре” В. А. пишет: “Пойду в издательство “Молодая гвардия”, закажу хорошему художнику оформить мою книгу”. Этим художником оказался автор этих строк.

Знакомство

 

Тогда-то мы с ним и познакомились. У меня появилась мастерская, и я только что в нее въехал. Всё еще было неухожено и неуютно, но это уже была мастерская, в которой я стал работать и в которой были созданы почти все мои основные работы.

Солоухин пришел не один, а с дамой, которая скромно села на диван, а я стал его рисовать. Владимир Алексеевич был в замшевом пиджаке, как-то неуклюже, деревянно сидевшем на его широких плечах.

Мы тогда увлекались открытым письмом Ивана Самолвина к А. И. Сол­женицыну. Во время рисования В. А. читал вслух это послание. С чем был не согласен — бурно выражал свое недовольство.

За разговорами и чтением время пролетело быстро и незаметно. Это была первая наша встреча. Когда он уходил, я его предупредил, что на лестничной площадке, а это на 5-м этаже, очень низкая притолока, чтобы он не ударился об нее случайно. “Ладно”, — сказал предупреждённый мной писатель и, спускаясь вниз, стукнулся, не сильно правда, об нее головой.

Это было время, когда мы впервые по-настоящему стали ходить в церковь и очень увлекались проповедями о. Всеволода Шпиллера, красивого высокого седобородого старца; говорили, что он до революции был офицером, что было вполне вероятно — чувствовались в нем осанка и стать. Он был настоя­телем церкви Николы в Кузнецах. Часто по воскресным дням я ходил на службу, внимая его проповедям, дававшим мне столько в формировании моего мировоззрения, как, может быть, ничьи другие, да таковых было не так уж много. Конечно, были И. Н. Третьяков, Caшa Рогов, Михаил Антонов, и главное, о. Валериан Кречетов — низкий им поклон.

Но умудренный опытом о. Всеволод был для меня воплощением подлин­ной православной культуры, и, выходя из храма, я записывал его проповеди, восстанавливая в памяти все то, о чем он говорил.

Однажды в храме я встретил Владимира Алексеевича, значит, он тоже внимал проповедям о. Всеволода. Он опять был не один и, выходя из храма, еще в притворе надел шапку, правда, на улице была зима. Я тоже выходил и уже на улице окликнул его. Он поприветствовал меня, пошутил насчет моего полушубка и сказал, что готовится очередное издание “Венка сонетов”, он ждет его с нетерпением, так как оно ему очень нравится. На том и расстались. Но не надолго...

Городня

 

В том же 1976 году мои друзья расписывали храм Рождества Богородицы в Городне, где настоятелем был о. Алексей Злобин, будущий депутат расстрелянного в 1993 года Верховного совета. Так вот, друзья пригласили меня туда впервые на именины о. Алексея.

Уже там мне сказали, что, возможно, будет Владимир Солоухин. И когда шла торжественная служба по поводу тезоименитства о. Алексея, вошел Влади­мир Алексеевич. Они недавно познакомились и успели уже подру­житься. Он был несколько удивлен, увидев меня. Как это в одном месте, довольно далеко от Москвы, не договариваясь, могут встретиться два знакомых человека — поистине тесен мир.

Потом была трапеза, он сидел на почетном месте справа от батюшки, как бы заполняя собой все пространство. Даже на фоне довольно колоритных отцов Тверской епархии он выделялся своим довольно внушительным видом и характерным голосом. Первый тост был за ним, как и во все последующие годы, когда мы приезжали в Городню, если не было Тверского владыки или митрополита Таллинского и Эстонского Алексия, будущего Патриарха Московского и всея Руси, который и освящал престол отреставрированной древней части храма XIV века, где в некоторых местах сохранились еще остатки росписей.

В один из приездов к о. Алексею я познакомился с Зурабом Чавчавадзе, который приехал вместе с Владимиром Алексеевичем и своей женой Леной, высокой, красивой и решительной женщиной.

Тост, о котором я упомянул, был одним и тем же из года в год, так по крайней мере мне казалось. Смысл его был таков. Вот, дескать, если будущие исследователи будут восстанавливать историю этого места и дома, где мы находимся, то будут крайне удивлены. Как это в одно место, к одному человеку приезжают такие разные, казалось бы, люди, вернее, люди разных профессий, к примеру писатели, юристы, ученые, художники, и прибавлял каждый раз, показывая на меня: вот Сергей Харламов, например, духовенство и люди “известной профессии”, то есть сотрудники КГБ.

На именины часто приходили из цековского санатория, расположенного неподалеку от Городни, люди из охраны Брежнева, которым было все равно, куда и к кому идти, лишь бы посидеть за столом и выпить, тем более за таким радушным и изобильным столом, как у о. Алексея.

И каждый раз, произнося тост из года в год, Владимир Алексеевич говорил: “и люди известной профессии”, что, естественно, их страшно злило. Не раз я слышал их раздраженный шепот, когда произносился тост: “сейчас опять скажет “люди известной профессии”. И он действительно это говорил, а они мрачно слушали. Однажды после такого вечера, когда все разъез­жались, они пригрозили ему. Но он обозвал их чекистами, сказал, что его не испугаешь, не из таких и т. д. Видно, не любил их за что-то и не очень-то боялся.

Вечер в Лужниках

 

Разные бывают ситуации. Однажды Владимир Алексеевич мне позвонил, сказал, что должен выступать в Лужниках, и предложил: может, заеду за ним и потом мы вместе поедем на вечер. Конечно, я ему пообещал, что завтра в три часа буду у него в Переделкино, где он подолгу живал один с собакой Саной.

Но к 12 часам ко мне в мастерскую пришла племянница Зураба Таня Некрасова, родственница поэта Николая Алексеевича. Я помогал ей опре­делиться с работой в издательстве “Изобразительное искусство”, где был в худсовете и где со мной считались. Она — совсем еще молодой художник, только что окончила Строгановку, хотелось как-то позаботиться о ней, помочь с работой, тем более что это для меня не составляло большого труда.

Спустя какое-то время, спохватившись, я спросил у нее, который час, мне надо было ехать за Солоухиным. У нее тоже часов не оказалось. Выйдя с ней на улицу, я с ужасом узнал, что уже четвертый час, а машина моя у дома. Прикинул, что до дома минут двадцать и до Переделкино минут 40. Успеть я никак не мог. Его выступление срывалось, я был в ужасе, клял себя всячески за свое нерадение, но выхода из создавшейся ситуации не видел.

Однако Владимир Алексеевич нашелся. Поняв, что я не приеду, он позвонил Зурабу, чтобы тот его выручил. Зураб, мгновенно оценив ситуацию, схватил такси — живут они на Ленинском проспекте — и вовремя доставил писателя на сцену.

Они справедливо обиделись тогда на меня, и когда я появился в зале, не смотрели в мою сторону.

А вечер тот был удивительно хорош, я его прекрасно помню. Владимир Алексеевич был просто великолепен. Много рассказывал о деяниях “пла­менных революционеров” типа Землячки и Белы Куна в Крыму, о жизни русской эмиграции в Париже, о своих знакомых, тоже эмигрантах, Зерновых и другое. Читал стихотворение Георгия Иванова, посвященное Государю и его семье:

 

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно.

Какие печальные лица,

И как это было давно...

 

На огромном экране, установленном на сцене, были видны его слезы. Он тогда уже проникся идеей самодержавия, монархии, вокруг которой, и это верно, концентрируется национальное самосознание народа, мучени­ческой кончиной государя и его семьи.

Закончил писатель свое выступление знаменитым теперь стихотворением “Друзьям”, которое он прочитал с большим подъемом:

 

Держитесь, копите силы,

Нам уходить нельзя.

Россия еще не погибла,

Пока мы живы, друзья...

 

“Оставили в рядах”

 

В один из декабрьских дней позвонила Лена Чавчавадзе и сказала, что в Доме литераторов будет показан фильм Ф. Я. Шипунова “О Волге”, и пригласила нас на просмотр этого фильма.

С Фатеем Яковлевичем Шипуновым познакомились незадолго до этого, будучи в гостях у Зураба и Лены дома. И стали тоже общаться, а потом и дружить с ним. Человек он был очень интересный, посвятивший свою жизнь проблемам экологии в нашей стране, боролся против чудовищного плана переброса вод c севера на юг, к которому сейчас опять вернулись, против уничтожения “неперспективных деревень”, против загрязнения природы промышленными отходами и установок атомных станций рядом с древними городами. Мы тогда и сами поняли, что идет борьба с той средой обитания, в которой жил наш народ не одну сотню лет. Что не случайно уничтожается та культурная среда, в которой родится, живет и трудится человек, все то, что создано им на протяжении веков. Все эти, как пишет В. А. Солоухин,

 

Сокровища всех времен,

И златоглавые храмы,

И колокольный звон,

Усадьбы, дворцы и парки,

Аллеи в свете зари,

И триумфальные арки,

И белые монастыри,

В уютных мельницах реки

И ветряков крыло,

Старинные библиотеки

И старое серебро.

 

Можно насытить человека пищей, но, разрушив среду, культурную среду, сделать его нравственным калекой и человеком глубоко равнодушным к своему народу, к своей стране в целом. Эта борьба длится почти век, и вот, как следствие ее, продажа земли, принятая законодательным собранием сейчас, в наши дни, при нищете ограбленного реформами народа. К тому же в паспорте исключили графу “национальность”. Вспомним, что сразу после Октябрьской революции 1917 года убрали графу “вероисповедание”. А вот теперь — национальность. Всё делается последовательно. Нас, русских, как народ исключили из жизни одним росчерком пера, а землю нашу, политую потом и кровью отцов и дедов, продают. Так всегда поступали захватчики, оккупирующие страну. Но мы живы, и жива наша Святая Церковь.

Однажды Фатей Яковлевич пригласил меня в научную экспедицию Академии наук — на машине проехаться вдоль Волги, охватив несколько районов, что и было сделано. Осматривали плотины, насколько сильно подтоплены при­брежные города и как изменилась в связи с этим экология этих мест. К тому же он был блестящим оратором, и на его публичные выступления по вопросам экологии мы всегда рвались. И вот просмотр его фильма.

Потом Лена добавила, что после этого мы должны будем встретиться с Солоухиным и что его сегодня собираются исключить из партии. Много за ним числилось “грехов”, много было написано такого, в том числе и афганские страницы, что не устраивало партийное руководство Союза. Его вызвали “на ковер”, спросили: ваши ли труды?.. Он сказал в ответ: “От своих работ не отказываюсь”. И вот грозят исключением из партии.

После просмотра фильма вышли вместе. Был зимний тихий вечер, шел снежок, но я чувствовал себя плохо, заболевал гриппом, как всегда в это время года, и поэтому собрался идти домой и лечь в постель.

С большим и тяжелым портфелем подошел Владимир Алексеевич. Мы все бросились к нему с вопросами: ну как, выгнали наконец из партии или нет?

“Да нет, — последовал ответ писателя, — оставили в рядах”.

У Леонова

 

В марте 1994 года Леониду Максимовичу Леонову в числе первых была присуждена Международная премия Фонда Святого Всехвального апостола Андрея Первозванного, президентом которого является А. В. Мельник. Торжества вручения проходили в Николаевском зале Белорусского вокзала. От Леонида Леонова представительствовал Вл. Алексеевич, он и говорил ответное  благодарственное слово во время церемонии вручения. Речь его лилась спокойно, с достоинством и с характерным оканьем, и вдруг слышим с удивлением — его не было видно за множеством приглашенных, —  как он ровным, спокойным голосом кому-то говорит: “Отойди, не мешай!” Оказалось, что это было сказано Вл. Десятникову, близкому ему человеку, но который стал слишком проявлять активность, подсказывать и поправлять его во время церемониальной речи.

Затем мы за одним столом — Владимир Алексеевич и Вл. Десятников, извест­ный актер, любимый герой нашей юности Олег Стриженов с дамой и я.

Владимир Алексеевич был весел, постоянно произносил тосты, обра­щаясь к кому-нибудь из нас. Настроение легкое, праздничное. Олег Стриже­нов сказал мне во время нашего разговора, что хотел стать художником и сейчас любит рисовать, так что в душе так и остался преданным изобразитель­ному искусству человеком. Я с удовольствием рассматривал его великолеп­ное, крупно вылепленное, благородное лицо, и не давала покоя мне мысль, что так по-настоящему и не дали ему развернуться — слишком русский типаж, а это не поощрялось руководством.

Его дама по мере поднятия рюмок стала настороженно посматривать на него, видно, опасаясь, как бы наш великий актер не перебрал лишнего.

После окончания ужина, когда все в бодро-усталом, но приподнятом настроении стали расходиться, я предложил Владимиру Алексеевичу вместе поехать к нашему классику и лично вручить Леонову диплом о награждении премией, знаком Св. апостола Андрея Первозванного “За веру и верность” и иконку. Затем посидеть у него, тем более что он ждал нас, заранее преду­прежденный.

Владимир Алексеевич стал вначале отказываться, говоря, что ему сейчас очень удобно добраться до дачи в Переделкино, где он жил. Сел на поезд и доехал до места, а от Леонова как он будет добираться? Нет, в следующий раз как-нибудь. Тут его взгляд упал на нераспечатанную бутылку “Посольской водки”, случайно оставшейся на столе. “А вот, кстати, и водка осталась. Я, пожалуй, возьму ее с собой. Приеду к себе, пропущу еще одну рюмку и спать”. При этих словах он взял ее и попытался положить в довольно объемис­тый портфель, но там ей места не нашлось, все было забито какими-то бумагами. Тогда он с большим трудом втиснул бутыль во внутренний карман пиджака. Мне пришлось снова ему сказать, что жаль, Леонид Максимович был бы очень рад нас видеть, и надо бы оказать ему честь своим посещением, все-таки старый человек.

Наш писатель задумался и сказал: вот если бы была машина, чтобы добраться до Леонова, тогда можно было бы поехать к нему.

В это время среди уходящих из зала я заметил А. Голицина, он тоже ждал меня и направился в нашу сторону. Мы поздоровались, так как виделись только издалека, сидели за разными столиками, и я тут же спросил его: не за рулем ли? Он сказал, что без машины, она в ремонте.

Выручил нас президент Фонда Андрея Первозванного — Алексей Влади­мирович Мельник, сказав, что машина есть. “А куда надо ехать? К Леонову? С удовольствием!” Когда выходили из зала, Владимир Алексеевич замеш­кался, и стеклянная дверь ресторана наехала на него. В правой руке он держал портфель, бутыль была в левом внутреннем кармане. Инстинктивно он прикрыл ее рукой, чтобы она не разбилась, забыв о лице! Оно оказалось неза­щищенным, и стеклянная дверь несильно, но твердо ударила его по лицу.

После небольшой процедуры над умывальником в туалете мы снова отправились в путь. Вспомнилось почему-то, что никакое благое деяние не бывает без искушения. Эта небольшая неприятность не помешала нам провести остаток вечера у нашего мэтра Леонида Максимовича Леонова.

Разговор смутно помню. Говорил больше Владимир Алексеевич, веско и убеди­тельно, и всё о России и о том, что ждет ее впереди в связи с рефор­мами. Леонид Максимович кивал головой в знак согласия со сказанным.

Необычно теплый вечер, проведенный в кругу таких разных по характеру и темпераменту писателей, оставил неизгладимое впечатление у присутст­вующих. Вл. Десятников, А. В. Мельник с женой Ольгой Николаевной и супруги Черкашины. Он-то и отснял тот вечер на кинокамеру.

Неплохо было бы посмотреть еще раз эти кадры и окунуться в тот теплый мартовский вечер, перед началом поста 1994 года.

Последняя ягода

 

Сейчас на дворе осень. Пушкинская пора. Приехал в деревню, живу один в доме, наслаждаюсь тишиной. Все дачники разъехались, остались редкие жители да те, кто не успел собрать урожай на своих участках. Закан­чиваю свои записки о Владимире Алексеевиче.

Идет дождь, но на улице тепло.

Время от времени выхожу из дома, подхожу к разросшимся в саду деревьям терновника и выбираю ягоды помягче и покрупнее. Мне нравится их вкус. К тому же знаю, что Владимиру Алексеевичу тоже нравился терпкий вкус ягод терновника, и каждый раз, когда я срываю очередную, вспоминаю его, рано все же ушедшего от нас писателя, с нерастраченным до конца талантом. Сколько бы еще он мог сказать — но... Льются теплые капли дождя на зеленые еще листья терновника, не смывая сизо-голубого налета с ягод.

Это здесь, а там, в Алепино, а оно неподалеку от нас, как я уже сказал, всего-то верстах в двадцати-тридцати, под таким же дождем на заросшем уютном деревенском кладбище, над обрывом реки, под высокой сосной, в кругу своих близких родственников и друзей, рядом с могилой деда, нашел свое вечное упокоение замечательный русский писатель Владимир Алек­сеевич Солоухин.

 

Владимир БОНДАРЕНКО • Опалённый взгляд Алексея Прасолова (Наш современник N7 2004)

Владимир Бондаренко

ОПАЛЁННЫЙ ВЗГЛЯД

АЛЕКСЕЯ ПРАСОЛОВА

 

Он, как никто другой, лучше Заболоцкого, лучше Вознесенского мог по-настоящему оживлять, одухотворять индустриальный пейзаж.

 

И не ищи ты бесполезно

У гор спокойные черты:

В трагическом изломе — бездна.

Восторг неистовый — хребты.

Здесь нет случайностей нелепых:

С тобою выйдя на откос,

Увижу грандиозный слепок

Того, что в нас не улеглось.

 

Впрочем, он и сам многие годы рос в нём, в этом индустриальном пей­заже, как бы изнутри него, скорее временами был не частью человеческого об­щества, а частью переделочного материала земной материи. По крайней мере, это была какая-то новая реальность:

 

Дикарский камень люди рушат,

Ведут стальные колеи.

Гора открыла людям душу

И жизни прожитой слои....

Дымись, разрытая гора.

Как мертвый гнев —

Изломы камня.

А люди — в поисках добра —

До сердца добрались руками.

Когда ж затихнет суета,

Остынут выбранные недра,

Огромной пастью пустота

Завоет, втягивая ветры.

И кто в ночи сюда придет,

Услышит: голос твой — не злоба.

Был час рожденья. Вырван плод,

И ноет темная утроба.

 

Здесь уже какая-то индустриальная мистика, сакральная пляска дикарей после крушения сильного противника. И уважение поверженной горы, и некий остаточный страх перед нею, и радость от рожденного плода...

Путь Сергея Есенина или Николая Рубцова был изначально для него отрезан тюремными сроками. В лагере, то в одном, то в другом — его абсо­лютной реальностью становилась жизнь индустриального рабочего. Кирпич был ему роднее дерева:

 

Ведь кирпич,

Обжигаемый в адском огне, —

Это очень нелегкое

Древнее дело...

И не этим ли пламенем

Прокалены

На Руси —

Ради прочности

Зодческой славы —

И зубчатая вечность

Кремлёвской стены,

И Василья Блаженного

Храм многоглавый.

 

Деревенское из него достаточно быстро выветрилось, хотя и родился он 13 октября 1930 года в селе Ивановка Кантемировского района Воронежской области.

Писать, как и все, он начал достаточно рано, но я согласен с В. М. Акат­киным, который в предисловии к наиболее полному сборнику его посмертных стихов, вышедшему в Воронеже в 2000 году, пишет: “Начальные опыты Прасолова... — это скорее отклики на официальную литературу, на советскую общественную атмосферу, чем лирическое самовыражение или попытка создать оригинальный образ мира”.

 

Если жизнь прекрасна,

Весела, светла,

Надо, чтоб и песня

Ей под стать была...

 

Кстати, если бы не тюрьма, вполне может быть, мы и не получили бы изумительного поэта. Посмотрите его ранние газетные стихи: так, еще один газетный писака, что годами обивают пороги редакций. Впрочем, многие к Прасолову так и относились, как к газетному писаке — до смерти. Некая наивность социального бодрячка, может быть, и оправдывающего свою наив­ность зарешёточным миром — мол, там-то, вне лагеря, идет всё прекрасно и весело, — у Алексея Прасолова продолжалась чуть ли не до самых последних дней жизни. По крайней мере, странно от бывалого зэка услышать вдруг такие стихи:

 

И вот настал он, час мой вещий.

Пополнив ряд одной судьбой,

В неслышном шествии сквозь вечный

Граниту вверенный покой

Схожу под своды Мавзолея.

Как долго очередь текла!

……………………………….

Где с обликом первоначальным

Свободы, Правды и Добра

Мы искушеннее сличаем

Своё сегодня и вчера.

 

Это уже написано в 1967 году. И написано не в угоду кому-то — из внутренней потребности своей души. Он же никогда не был комиссарст­вующим поэтом типа Роберта Рождественского. Он не писал стихотворные “паровозы” в угоду лагерному начальству. Он сам был таким, убежденным землеустроителем. Он вообще редко кого слушался в своей жизни. Был откровенным отшельником и одиночкой, но какие-то социальные коммунисти­ческие прописи прямо из лагерных тетрадок уверенно и упоённо нес своему народу и миру. И этим он тоже удивительно схож с Андреем Платоновым, который, несмотря на всю карательную критику и даже несмотря на свой “Котлован”, оставался до конца жизни социальным утопистом. Скажем, у Алексея Прасолова — то же стихотворение, посвящённое Анхеле Алонсо. Это же в советском карательном лагере и уже в конце смены взялись разгружать зэки ещё один дополнительный вагон с кубинским сахаром.

 

Так много горечи глубинной

Таил кубинки чистый взгляд:

Из тонких рук её

Любимый

За час до пытки принял яд.

…………………………………

Мешки в вагоне шли на убыль,

Ложились в плотные ряды.

На каждом “KUBA”, “KUBA”, “KUBA”,

Как позывные в час беды.

 

Под паровозным дымом низким,

Нерасторопных торопя,

В молчанье часть невзгод кубинских

Мы взваливали на себя.

 

Было это или не было на самом деле? Или нужна и зэкам иногда какая-то героическая, утопическая опора в их бытовой изнурённой жизни? Не знаю. Впрочем, думаю, что его земляк Анатолий Жигулин с его “мученической позицией” эти стихи точно бы не принял. Потому они и относились друг к другу крайне осторожно, как два абсолютно разных стана... Сейчас, после смерти и того и другого, много уже появляется легенд и слезливых сказок. К счастью, есть письма и Прасолова, и Жигулина, которые не унижают друг друга, но и четко разводят их по своим поэтическим мирам. (Впрочем, понимающий поэзию и сам бы смог прочувствовать абсолютную чужесть этих миров.)

Из книги писем Алексея Прасолова “Я встретил ночь твою”: “Жигулин ответил из Москвы письмом... Говорит: в январе, может, буду (в те годы поэты часто выступали и в лагерях. — В. Б. )... Я подумал так, нужно на случай встречи определить свою позицию заранее. Он, может, ждет стихов, родственных его стихам. Поэтому я сразу же решил “размежеваться” и выслал два стиха из философских, назвав их своим главным направлением. Это избавит меня при встрече от лишних разговоров о том, что пишу, что беру за основу”. Он боится соскользнуть на эту лагерную тему и потому вновь и вновь добавляет в своих письмах: “Пусть сразу узнает, что я избрал другое направление, которое, как я сказал ему, в “страдательных” и прочих условиях не меняется. Мне мало видеть хлеб — мозоли, тяжесть труда, — мне нужен Мир, Век, Человек. Человек изнутри, а не одна его роба и т. п. Планов жигулинской прочности в мире нет и не будет, как и другого, что им, Жигу­линым, делается на земле. Или ничего, или Моё”. Это не борьба с Жигулиным — переписка и отношения с ним продолжались, — но это ясное понимание своей темы в поэзии даже в лагерных условиях. Это выработка в лагерных условиях своей философии добра и справедливости, даже если весь мир предстанет злым и недобрым. Это принятие всей, в том числе и лагерной, действи­тельности.

Собственно, такой же федоровско-циолковско-платоновской философией добра и справедливости он пробовал сохранить и спасти свой мир добра и справедливости. Может быть, он был последним философическим русским поэтом XX века?

 

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро без дна.

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она...

 

Его поэзия настолько необычна в XX веке, что трудно даже назвать его поэтических сотоварищей. Впрочем, один был такой же и рос там же, в Воронеже, — Андрей Платонов. Столь же странный и непонятный, столь же мечтательный и столь же трагичный, и ещё — столь же соединяющий в себе конкретику индустриального мира, натурфилософию космоса, природную русскую отзывчивость к людям и откровенный национал-большевизм.

 

Грязь колёса жадно засосала,

Из-под шин — ядреная картечь.

О дорога! Здесь машине мало

Лошадиных сил и дружных плеч.

Густо кроют мартовское поле

Злые зерна — черные слова.

Нам, быть может, скажут:

Не грешно ли

После них младенцев целовать?..

Ну, еще рывок моторной силы!

Ну, зверейте, мокрые тела!

Ну, родная мать моя Россия,

Жаркая, веселая — пошла!

………………………………..

И когда в единстве изначальном

Вдруг прорвется эта красота,

Людям изумленное молчанье

Размыкает грешные уста.

 

Конечно, по общей интонации наши литературоведы спешат определить в его стихах тютчевско-блоковскую традицию, да и сам Алексей Прасолов с этим спорить бы, наверное, не стал. Но не было во времена и Тютчева, и даже Блока таких слов, таких противостояний человека и материи, не было бетона и грейдера, не было “высокой скорби труб” и “вознесенья железного духа”, словарный запас совсем иной у Прасолова, а значит, и стихи — иные. Да и таких схваток человека друг с другом во времена Блока и Тютчева ещё не было…

Всё-таки после наших ГУЛАГов и великих войн, после наших строек и катастроф наша поэзия как бы обретала свою первичность. И как бы ни молился Алексей Прасолов на Блока, как бы ни зачитывался мастерами старой русской школы, выходя на свою стезю, на свою тему, он становится абсо­лютным поэтическим отшельником. Ибо он выпадает и из зэковской прозы и поэзии, его радостного социального отношения к труду и к жизни не примут ни Варлам Шаламов, ни Леонид Бородин, ни тот же Анатолий Жигулин. Еще и обзовут как-нибудь. А Прасолов и в лагере чувствовал свою державность и победность.

Долагерную поэзию Алексея Тимофеевича Прасолова разбирать почти нет никакого смысла. Оставим это занятие дотошным литературоведам и краеведам, которым любая пылинка с его плеча сгодится. Конечно, его относят и будут относить к “детям поколения войны”, да он и сам немало написал стихов о войне. Как правило, малоудачных. Скажем, смерть на войне отца заслонила то, что этот же отец бросил семью, и он рос с братом без отца. С матерью отношения тоже не ладились. От всего этого остались одни ощущения:

 

Итак, с рождения вошло —

Мир в ощущении расколот:

От тела матери — тепло.

От рук отца — бездомный холод.

Кричу, не помнящий себя,

Меж двух начал, сурово слитых.

Что ж, разворачивай, судьба,

Новорожденной жизни свиток!

И прежде всех земных забот

Ты выставь письмена косые

Своей рукой корявой — год

И имя родины — Россия.

 

Он так и писал свои корявые письмена. Отнюдь не заглядывая в недра фольклора, отказываясь от своей же песенности. В чем-то он, близкий по судьбе, да и внешне, Николаю Рубцову, чрезвычайно далек от него по своей поэзии. Да и читателей у Алексея Прасолова всегда будет, очевидно, гораздо меньше. Зато каких!

В поэзию Алексея Прасолова надо вчитываться, как он сам врубался в руду, работая на шахте, находить самому драгоценнейшие жилы среди добротных и вполне качественных лирических стихов. “А камни — словно кладбище /Погибших городов...”.

В чуде своего дара он немногословен. Большинство его стихов, особенно ранних, я бы без сожаления дал на растерзание Дмитрию Галковскому в “Уткоречь”. Но вдруг среди простой пустой породы — самородок, шедевр мирового уровня. Камень из кладки мировой культуры. Этот его период самородков тоже был не столь длителен.

Где-то начинаются с 1962 года первые таинственные прожилки неведомого мирового дара и заканчиваются за год до смерти в 1972 году. Меньше десяти лет чудотворной работы. Можно составить один сборник его истинной поэзии, но зато какой! Уровня лучшей русской классики.

 

Я услышал: корявое дерево пело,

Мчалась туч торопливая темная сила

И закат, отраженный водою несмело,

На воде и на небе могуче гасила...

И ударило ветром, тяжелою массой,

И меня обернуло упрямо за плечи.

Словно хаос небес и земли подымался

Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.

 

Какое отличие от пейзажной лирики того же Владимира Соколова или Анатолия Передреева! Пейзаж всего лишь как повод для философской мысли.

Всмотримся в зарождение этого чудесного дара. В рождение великого русского поэта. С запозданием окончил среднюю школу — помешала война, побывал под оккупацией, был свидетелем немецких зверств, что до конца жизни убило в нем чувство пацифизма. В 1951 году окончил Россошанское педучилище. Был школьным учителем, но уже тянуло в литературу, в 1953 году перешел работать в районную газету. За свою жизнь Алексей Прасолов проработал в девятнадцати районных газетах Воронежской области, и до арестов, и после арестов. Думаю, ничего ему эта газетная работа не дала. Там и приучился и пристрастился он к крутой загульной выпивке. Но он умел скрывать свою обречённость, свои тайные сокровенные поэтические знания и, закапывая себя самого далеко вовнутрь, печатал все эти пятидесятые годы в многотиражных газетах самые необходимые для того времени стихи и рассказы на своевременные и современные темы.

 

Одичалою рукою

Отвела дневное прочь.

И лицо твоё покоем

Мягко высверлила ночь.

Нет ни правды, ни обмана —

Ты близка и далека.

Сон твой — словно из тумана

Проступившая река.

…………………………..

И, рожденная до речи,

С первым звуком детских губ,

Есть под словом человечьим

Неразгаданная глубь.

Не сквозит она всегдашним

В жесте, в очерке лица.

Нам постичь её — не страшно.

Страшно — вызнать до конца.

 

Вот эта “неразгаданная глубь” его стихов, еще до сих пор “не вызнанная никем до конца”, и составляет крупнейшее поэтическое явление XX века — Алексея Прасолова.

Всегда немногословно описывают тот трагический зигзаг, который раз за разом менял Прасолову жизнь, отправляя по ничтожным бытовым поводам в лагеря. Думаю, за такие мелочи вполне можно ограничиться штрафами и другими подобными наказаниями. А после первого лагеря ты уже “рециди­вист” — и так далее, как поется, “срока огромные...”.

Если представить, сколько таких, как он, “бытовиков”, промахнувшихся по нелепой случайности, сидят сегодня в российских лагерях, то ты увидишь всю хрестоматийную Россию. Взять бы их всех и освободить одним махом. Какая созидательная сила вышла бы на свободу! Когда Александру Трифоно­вичу Твардовскому рассказали всю правду о сроках и статьях, по которым дважды с 1961 по 1964 гг. сидел в лагерях поэт Алексей Прасолов, тот отмахнулся: по таким статьям пол-России посадить можно. И сажают до сих пор, а бандиты и мошенники гуляют на свободе. Каждому своё. Такова нынешняя Россия.

Безобидный хрупкий человечек, так никем и не узнанный до конца, исполнительный внешне и строптивый внутренне — как жаль мне его и его судьбу. У него же нет даже капли лагерного, тюремного авантюризма, блатной удали или хотя бы рубцовско-есенинской бесшабашности. Он был совсем иным, чем и поразил Александра Твардовского. И тот сделал всё возможное, чтобы Алексей Прасолов досрочно вышел из заключения. Правда, сказать, чтобы Твардовский всерьез увлекся Прасоловым, как ныне утверждают многие специалисты поэзии, тоже нельзя. Да, большая подборка стихотворений в “Новом мире” еще не вышедшего на свободу поэта — была его, Твардовского, подвигом. Но отбирали стихи всё-таки не в редакции “Нового мира”. Отобрала их юный литературовед Инна Ростовцева с помощью воронежского литерату­ро­веда Абрамова. Уже на следующую подборку, высланную Прасоловым в “Новый мир”, Александр Трифонович посмотрел довольно косо, так что в актив журнала Прасолов не попал. Большой дружбы с журналом не полу­чилось. Может быть, тоже не по тем статьям сидел, не так, как надо, лагерную жизнь описывал? “Новый мир” так и не познал по-настоящему Прасолова, хотя благодарный поэт до конца дней своих помнил великолепный, почти рыцарский шаг Твардовского. Его публикация посреди всяческой журнальной мертвечины в чем-то сродни была публикации в том же “Новом мире” знаменитого рассказа Александра Солженицына “Один день Ивана Денисо­вича”. И как угадал Твардовский: “Тут и культура видна, автор и Пушкина, и Тютчева знает, а пишет по-своему... ...Да где вам понять, старые переч­ницы...” (Из воспоминаний о Твардовском.) На Твардовского тогда вышла смелая до отчаяния и влюбленная в Прасолова Инна Ростовцева, принесла рукопись стихов Прасолова сразу к Твардовскому домой. Он хоть и поворчал, но рукопись была принята. А так бы могла и затеряться в отделе поэзии. Всё бывало.

Инна Ростовцева, поразившая своим поступком Твардовского — это и был тот человек, который решил судьбу поэта в самую лучшую сторону... чтобы потом угробить...

Теперь я уже скажу свое, может быть, и неординарное и крайне субъек­тивное мнение о прасоловских тюремных поселениях. Чем он там жил, теперь можно понять, прочитав удивительную книгу, составленную известным крити­ком Инной Ростовцевой из писем, присланных ей поэтом из тюрьмы, и вышедшую в 2003 году под заголовком “Алексей Прасолов. Я встретил ночь твою”. Книга о поэзии, книга о самом поэте, книга о его глубокой и трагиче­ской любви.

 

Платье — струями косыми.

Ты одна. Земля одна.

Входит луч тугой и сильный

В сон укрытого зерна...

Пусть над нами свет — однажды

И однажды — эта мгла,

Лишь родиться б с утром каждым

До конца душа могла...

 

Любовные стихи никогда не были главными в эпической лирике Прасо­лова. Но самые сильные из них посвящены Инне Ростовцевой. Мне кажется, Инна Ростовцева сама до конца не понимает, какую ответственность она на себя в те годы взвалила.

Я не собираюсь влезать во все никогда не затухающие воронежские литературные бои, которые сам Алексей Прасолов люто ненавидел. Но говорить о малой значимости Инны Ростовцевой в его судьбе теперь не сможет ни один мало-мальски объективный литературовед. Конечно же, она значила для поэта чрезвычайно много, даже, на беду свою, чересчур много. И как умная женщина, и как умный собеседник, и в какой-то мере как поэтический наставник, и как возлюбленная на многие годы. Она откровенно заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова. Она приручила его, как Маленький Принц из сказки Антуана Сент-Экзюпери приручил Лиса. Но приручив, а особенно с такой полнотой, с какой приручила к себе поэта Инна Ростовцева, она взвалила на себя огромную ответственность.

Она стала единственной женщиной, способной его понять: “Вчера утром сел за стол. Ты звенела во мне. И я совсем не боялся, что “выдумываю” тебя. Чтобы после “прозреть”. Видимо, в том и вся необъяснимая сила, что ты сливаешь в меня поэзию и действительность — и одно достойно другого. Написалось вчера не “любовное”, но звуки в нем — от тебя.

 

Схватил мороз рисунок пены.

Река легла к моим ногам —

Оледенелое стремленье,

Прикованное к берегам.

Душа мгновения просила,

Чтобы, проняв меня насквозь,

Оно над зимнею Россией

Широким звоном пронеслось...

 

...Кажется, удалось и примыкает к последнему — “Зима крепит твою державу”. Возможен цикл. Ведь я твой совет принимаю. Как и твои губы...”.

Позже Инна Ростовцева откровенно покинула своего талантливого Лиса и, может быть, тем самым предопределила его печальный конец, предопре­делила трагедию 2 февраля 1972 года, когда поэт повесился у себя дома... Предопределила и свою тихую учёную судьбу.

Я ни в коем случае не собираю литературные сплетни, не плету интриги, не собираюсь занимать ту или иную сторону в незатухающих страстях вокруг Прасолова. Я рассуждаю всего лишь как литературный критик, я иду от книги, смело выпущенной ею самой, состоящей единственно из писем самого поэта (и здесь Инна Ростовцева, на мой взгляд, поступила совершенно правильно, не став печатать свои собственные письма: и величие, и трагедия поэта, его взлет и его падение не нуждаются ни в чьих комментариях). Книга уже стала литературным событием, и мы имеем право обсудить с предельной откро­венностью все её страницы...

Да, уже после первых своих писем из лагеря к случайно попавшейся на глаза в газете молодой воронежской критикессе “газетный писака” Алексей Прасолов неожиданно для себя встретил в лагерной переписке, которые заводятся стихийно и шутейно, многотысячно, — человека, который и заметил в нем возможность необычайного дара, и сделал всё, чтобы своими многостраничными еженедельными письмами развить этот дар.

Со временем Инна Ростовцева стала не просто собеседницей и умным советником, стала его женщиной. Его возлюбленной... Да, она приезжала на свидание с ним, и это тоже неожиданность — читать в письмах Прасолова, как наивно и целомудренно развиваются их самые интимные отношения. Он уже звал её “мой Инн”. “Слово “жена” поставлю своей рукой... Я очень привык к твоей обстановке за те дни — и вот мне так тебя не хватает... Живу как оглу­шенный, внезапная тишина, пустота... Поэтому надо браться за самое бытовое... Жена моя, любовь неразменная”. И вот уже в письмах разговоры о стихах тесно переплетаются с разговорами об их будущей совместной жизни. Он ждал уже не просто свободы. Он ждал свободы с Инной, сильным и крепким человеком. Ждал новых стихов. Новой судьбы. Он настроился на совершенно новую судьбу... Не получилось.

Алексей Прасолов, наконец, в 1964 году уже на свободе, и уже растут стихи в нем, какие-то невиданные, свободные. Как в русской народной сказке: а дальше до самой смерти жили дружно, детей растили и умерли в один день... А какие бы стихи увидел мир?

Не случилось. Ни детей, ни стихов, ни общей жизни.

 

Нет, лучше б ни теперь, ни впредь

В безрадостную пору

Так близко, близко не смотреть

В твой зрак, ночная прорубь.

Холодный, черный, неживой...

Я знал глаза такие:

Они глядят, но ни одной

Звезды в них ночь не кинет.

Но вот губами я приник

Из проруби напиться —

И чую, чую, как родник

Ко мне со дна стремится.

И задышало в глубине,

И влажно губ коснулось,

И ты, уснувшая во мне,

От холода проснулась.

 

Насколько я понимаю всё происшедшее, бесстрашная Инна, идущая на квартиру к Твардовскому, поселившая вышедшего на свободу поэта у своей мамы, по-прежнему влюблённая в его стихи, испугалась его самого, которого и видала-то несколько раз в жизни. Испугалась черноты тюремных полос, испугалась загульных срывов, которые были для неё пострашнее разговоров с начальством. Испугалась, по-видимому, и возможного конца своей карьеры московского литературоведа. Оказалось, что в письмах жертвовать собой было легче.

 

В этом доме опустелом

Лишь подобье тишины.

Тень, оставленная телом,

Бродит зыбко вдоль стены

 

Но обращаюсь к ниспровергателям Инны Ростовцевой: уймитесь, она сама себя наказала больше всех. Поэтому и решилась на такую отчаянную публикацию.

Эта книга — “Я встретил ночь твою”, — хоть и связана неразрывно с Ростовцевой, но более всего она говорит о поэте, и каком поэте!

Во-первых, это одна из немногих книг, где поэт так подробно и предельно искренне говорит о своей поэзии, своем подходе к поэзии. “Напишешь утром — кажется, здорово, в обед строки режут душу, как осколки стекла, отложишь на несколько дней — и только тогда взгляд устоится, и видишь, что есть на самом деле...”. Пожалуй, в каждом из писем (а их сотни, практически каждую неделю по письму) — смесь литературоведческих раздумий, философских сомнений и любовных признаний. Мы не найдем в них подробностей тюремной судьбы. Об этом ни слова, лишь догадаться можно о каких-то мероприятиях. Нет в письмах и личного нытья на судьбу, на безрадостную жизнь, нет пессимистических или чисто тюремно-сентиментальных призна­ний. Это диалог поэта-философа с умным знатоком литературы.

Сначала этого Прасолову хватало вполне, посылались черновики стихов, сам признавался: “Будь моей суровой копилкой. Всё буду отсылать тебе”. Так двигался из тюрьмы к Инне Ростовцевой письменный конвейер. Но за признаниями души с неизбежностью нарастало и стремление к близости человеческой.

При этом долгое время почти никакой любовной лирики. Явное соучастие в нарастании творческой энергии поэта было налицо, он знал, что любой его стих — о тракторе или об Анхеле Алонсо, о кирпиче или о каменоломне — найдет внимательного и профессионального читателя.

Во-вторых, эта редкая книга о том, как делаются стихи. Перед нами нараспашку мастерская поэта.

Нет, пусть говорят оппоненты, что хотят: помогла стать большим поэтом Алексею Прасолову, себе и ему на беду, именно критик и литературовед Инна Ростовцева. И какие бы стихи ни писались в письмах, они писались ей, как соучастнице единого творческого процесса: поэт — читателю… И лишь изредка каким-то намеком, тенью проходила и тема возникшей любви... Вот прошел 1962 год, прошел 1963-й, стихи пишутся обо всем: о космосе, о времени, о восстановлении истины, о пути человеческой души, о политике, и почти ничего не было о женщине.

Видно, поэт боялся этой темы еще и потому, что боялся напороться на неприятие, боялся потерять собеседника и сотворца. Он пишет уже возлюбленной своей: “Бойся выдуманного Алексея, разгляди того, что есть. Это трудно в таких условиях. Но не так уж невозможно...”.

Он не то что проверял её, он сам дорастал до неё как литературоведа, давая и ей дорасти до него как до поэта. Он искал в ней понимания во всём: в египетской истории (“Была царицею в Египте...”), в своих стихах о войне ли, о современной политике, о смерти Иосифа Сталина, к примеру... Он и в этом хотел слить их души в нечто единое.

 

Мы многое не знали до конца,

И в скорбном звоне мартовской капели

Его, приняв покорно за отца,

Оплакали и преданно отпели.

В слезах народа лицемерья нет,

Дай Бог другим завидный этот жребий!

Ведь был для нас таким он в годы бед,

Каким, наверно, никогда и не был.

Я рос под властью имени вождя,

Его крутой единоличной славы,

И, по-ребячьи строчки выводя,

В стихе я гордо имя это ставил!

 

И далее писал уже в письме: “ Но Сталин достоин лучших стихов. А это— проба на тему...”. А сколь много шло в письмах революционных, политизи­рованных и романсовых стихов! Того самого стихотворного шлака, от которого никак не мог избавиться большой русский поэт.

Он с Инной Ростовцевой как бы вместе добирался до главной темы. И в этом она ему помогла. Ум и понимание поэзии у неё были заложены с детства. Тут она, молодая женщина, на самом деле отдала ему лучшие четыре года своей жизни. Дальше не справилась, Бог её рассудит, но 1964 год не случайно оказался у поэта одним из самых удачных. И как четко он определяет величину поэтического замысла. “Не робей перед большим замыслом. Зарево искусства — широкое и вещее. Входи в него и брось всю мелкоту. Ты видела, как Блок обращался с ней в своих рецензиях? Убийственно и чутко. Едва блеснет среди мертвечины свежая строфа — он радуется, а остальное сжигает протокольно-кратким словом...”.

Рассказывает своей любимой поэт историю написания одного из лучших своих стихотворений “Летчику А. Сорокину”. Поражает уже сама тема: в лагере пишет державное стихотворение о военном лётчике.

 

Чертеж войны — он сквозь прицел приемлем.

И, к телу крылья острые прижав,

Ты с высоты бросаешься на землю

С косыми очертаньями держав.

Держав. Что килем выпирают в море,

Что здесь, в полыни, сбитой из пыли,

На опаленном среднерусском взгорье

Ракетоносцев форму обрели...

И страшен ты в карающем паденье,

В невольной отрешенности своей

От тишины, от рощи с влажной тенью.

От милой нам беспечности людей...

 

Это военный летчик, капитан, страшно застенчивый и одновременно смелый человек. Таким мог бы быть и сам Алексей Прасолов. Еще один соловей Генштаба, волею случая оказавшийся в лагерях.

И на самом деле, он шел в своей поэзии самым высоким курсом. Полней­шее расхождение со всей так называемой лагерной лирикой, как приблат­ненной, так и с мученически-жертвенной. “Как мне скорей хочется лечь на курс, высокий, строгий, идущий сквозь век, сквозь душу...” — писал Алексей Прасолов. Он даже в лагере соответствовал ритму XX века. Я согласен с его земляком Акаткиным, который пишет: “Прасолов — одно из последних напряжений русского поэтического Ренессанса XX века, романтический порыв к высокой духовности, к трагически-бетховенскому пафосу”. Поэзия для него означала всё. Он ценил форму, которой любили играть шестидесятники, но четко отделял себя от них, не видя в них серьезности и глубины, высшей жертвенности. Конечно, с ним судьба сыграла жестокую шутку, поэт высокого пафоса и эпического замаха вдруг проводит годы, а по сути и всю жизнь, в мелкой, ненужной суете. И, конечно, не Твардовский, с кем он единожды встречался и который дал жизнь большой подборке его стихов, помог ему выжить среди оледенелости, не он приучил его видеть весь мир опалённым взором высокой реальности. Живое и жизненно важное влияние Инны Ростовцевой. А влюбленному поэту это удесятеряло творческие силы.

 

Твоя рука в усилье властном,

В нетерпеливости — моя

Сводили трудно и согласно

Её калёные края.

Глаза смотрели чуть сурово,

И детски верили они.

Тяжка огромная подкова...

Но ты храни её, храни.

 

Подкова была — реальная, но, увы, Инна Ростовцева и Алексей Прасолов её не сохранили. Хотя уже и жил поэт после тюрьмы у родителей Инны в Воронеже, ждал свою невесту из Москвы.

Мне эта трагическая история любви, внимательно прочитанная в книге “Я встретил ночь твою”, немного напоминает романс “Но не любил он, нет, не любил он, /Нет, не любил он, ах! Не любил меня!”, разве что романс этот вышел от лица мужчины. Наверное, этаких тюремных романсов хватало и хватает на Руси, но здесь речь идет о большом русском поэте, а у больших поэтов и тюремные романсы иные.

Будущей жизни с Инной не получилось, дружбы с “Новым миром” не получилось. Ничего из задуманного в письмах не вышло. Остались прежние мелкие газетки в Воронежской области, грызня и нелюбовь среди воронежских писателей. Ещё года два в адрес Инны в Москву идут письма, до середины 1966 года, но из писем исчезнет глубина былых замыслов, есть какие-то привычные отчёты для самосохранения себя как поэта.

Почему ему не дали хотя бы комнату в Воронеже? Почему не пристроили на работу в издательство или воронежскую газету? Знали же ему цену. Что делали те воронежские ценители, которые сейчас обслюнявили все мемуары? Его, как зайца, гоняли по занюханным районным центрам, допуская лишь до районных газетенок, не подпуская к городу. Поэт спивался, болел. Не спасли и женитьба в 1970 году на Рае Андреевой и рождение сына. А тут еще и болезнь легких, недолеченная после лагерей, сказалась.

Алексей Прасолов почувствовал: старости у него не будет. Остановится всё на зрелости. “Моя никчёмность на свете уже настолько осознана, что я явственно вижу, как я в последний раз вхожу к этим сволочам с этим вопросом — нужен ли я? Как выхожу от них… Всё впереди лишено смысла… Сознание именно бессмысленности существования — больного или здорового — всё равно. P.S. За себя перед Богом отчитаюсь…”.

Это уже из последних писем 1972 года из больницы жене Раисе перед смертью, такой нелепой и ненужной.

 

И когда опрокинуло наземь,

Чтоб увидеть — закрыл я глаза,

И чужие отхлынули разом,

И сошли в немоту голоса.

Вслед за ними и ты уходила,

Наклонилась к лицу моему,

Обернулась — и свет погасила.

Обречённому свет ни к чему…

Шаг твой долгий, ночной, отдалённый

Мне как будто пространство открыл.

И тогда я взглянул — опалённо,

Но в неясном предчувствии крыл.

 

 

Марина ПЕТРОВА • В. М. Васнецов. "Снегурочка". Нетрадиционный анализ в традиционном историческом контексте (Наш современник N7 2004)

Среди русских художников

 

 

Марина ПЕТРОВА

В. М. ВАСНЕЦОВ. “СНЕГУРОЧКА”. НЕТРАДИЦИОННЫЙ АНАЛИЗ

В ТРАДИЦИОННОМ ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ

 

На первый взгляд может показаться стран­ным: почему “Снегурочка”? Точнее, почему опять “Снегурочка”, которая еще сто лет назад была сразу же признана современниками “драгоценным образцом русского твор­чест­ва”?(1). И все последующие исследователи, по сути, развивали и уточняли эту совершенно справедливую мысль В. В. Стасова. Воз­можно, именно поэтому анализ и оценка васне­цовских эскизов сначала к пьесе-сказке А. Н. Островского, а затем к опере Н. А. Рим­ского-Корсакова никогда не замыкались на сценографии как таковой, а всегда рассматри­вались художественной критикой в контексте идей, тенденций и явлений, кото­рыми харак­те­ризовались и русское искусство, и сама жизнь России последней четверти XIX века.

Но что же такое для нас “Снегурочка” сегодня? А что она означала для своего времени, кроме того, что служила, и по праву, “драгоценным образцом”? Эти вопросы пере­станут казаться риторическими, если учесть, что, родившаяся на пике национального подъема, она вобрала в себя всю неодно­значность и даже противоречивость сложившейся обстановки в России.

Не буду долго останавливаться на характеристике этого времени. Позволю себе только два-три штриха к его портрету. Прежде всего, это не только не затихающая, но даже обострившаяся борьба западников со славянофилами. Борьба, которая, по словам одного из крупнейших русских историков Ивана Забелина, “пробуждалась всегда тем сильнее, чем неудовлетвореннее оказывалось современное устройство, чем настоятельнее являлась потребность перемен и улучшения, чем, следовательно, живее чувствовалась необходимость отыскать прямой и верный путь общественного спасения”(2).

Вместе с тем на фоне широкого распространения атеистических идей и, как следствие, постепенной утраты этических и духовно-нравственных устоев общества стали все настойчивее высказываться опасения за драматический исход назревающей ситуации.

“...Общество наше, — писал еще в 1865 г. И. С. Аксаков, — разойдясь с народом, сорвавшись с корня, не имея к чему прилепиться, влеклось по дуновению всяких ветров, слонялось из стороны в сторону, от одного иноземного образца к другому и, можно сказать, — не жило, а сочиняло жизнь”(3).

Именно поэтому как к средству восстановления национального самосо­знания все более активизируется интерес к Русской идее. Зародившаяся в XI веке и впервые изложенная митрополитом Иларионом Киевским в его известном “Слове о Законе и Благодати”, Русская идея трактовалась ее автором прежде всего как христианская идея спасения. Порожденная православным сознанием Русская идея постоянно вбирала в себя духовные свойства народа, одновременно выражая и его “особенную физиономию”, как говорил Пушкин, видя ее “в образе мыслей и чувствований, тьме обычаев, поверий и привычек”.

Начиная с 1830-х годов Русская идея становится объектом самого пристального внимания и глубокого изучения. На ней сосредотачивается общественная, публицистическая и философская мысль. И прежде всего потому, что она, религиозная по своей природе, не только всегда охватывала, но и определяла мирскую сферу бытия. А в ней — историю, политику, экономику, культуру, искусство и вообще весь душевно-духовный уклад народа. Таким образом, овладение Русской идеей могло стать средством, с помощью которого можно было воздействием на общественное сознание стать на пути надвигающейся катастрофы. “Все уже достаточно убедились, — писал несколько позже И. Забелин, — что религиозное, нравственное спасение общества, которым исключительно была занята мысль наших предков, нераздельно со спасением политическим... ибо спастись во всех смыслах — значит разумно устроить свою жизнь, основав ее на высшей нравственности, истинно человеческих началах”(4).

Вот те соки, которые, на наш взгляд, питали национальный подъем в России. И уже на его начальной стадии формулируется знаменитая триада — “православие, самодержавие, народность”, выдвинутая как идея общест­венного спасения. Но русское общество, по словам К. Леонтьева, рукоплес­кав­шее, “плакавшее и даже падавшее в обморок, радуясь, что мы наконец-то созрели, или, вернее, — перезрели до того, что нам остается заклать себя на алтаре всечеловеческой (т. е. просто европейской) демократии”(5), не поняло, не осознало, что ему предлагалась не просто идея объединения, но идеология национального подъема и спасения.

Уже много позже ее стержневая основа раскрылась в мудрых словах видного государственного деятеля эпохи, обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева: “Только через Церковь можете вы сойтись с народом просто и свободно и войти в его доверие”(6). Народное доверие, как извест­но, было краеугольным камнем начавшегося процесса. И Победоносцев, в отличие от народников и разного рода разночинцев, предлагал самый эффективный путь его обретения — “через Церковь”. Но именно этот путь и был отвергнут. Развитие процесса пошло по общегуманистическому руслу, проложенному просветительской идеологией, ориентированной на гумани­зацию общественного сознания. Отсюда сосредоточенность на поиске исклю­чительно народных, культурно-исторических корней. За пределами внимания остался, может быть, наиважнейший в условиях России духовный пласт созерцающего сознания, а по образному выражению Ивана Ильина, “созер­цающего сердца”(7), самая сокровенная, вечно взыскуемая истина которого — благодать, проливающаяся в душу, творя в ней очищение и просветление. Спасение. “...христиане же истиной и благодатью не утверждают себя, а спасаются, — писал митрополит Иларион Киевский. — Благодатью христиане возвысились”. Такова особенность русского мента­литета, религиозного по преимуществу, и не учитывать этого обстоятельства было нельзя.

Вот почему лишенный мощной фундаментальной опоры национальный подъем не достиг своей конечной цели — не увенчался возрождением России.

Такова историческая экспозиция времени, в которое создавался интере­сую­щий нас спектакль, а к нему, как мы знаем, художник обращался дважды: в 1881 и 1885 годах.

Искусствоведческая литература, как правило, проходит мимо того факта, что глубоко православный человек Виктор Васнецов вдруг обращается, пусть и в форме сказки, но все же к язычеству. Это всегда воспринималось как нечто само собой разумеющееся, поскольку в момент, когда нация ищет себя, свои начала, обращение к первоистокам естественно и даже закономерно. Но правда и то, что в персонифицированном поиске каждый ищет свое. Находит ли? А то, что найдено, оправдывает ли возлагавшиеся надежды? Может, искал не там? Или шел не тем путем? Уже сама постановка этих далеко не канонических по отношению к Васнецову и его искусству вопросов, как видим, нарушает сложившуюся историографическую традицию. Но задаемся мы ими вовсе не для принижения, а тем более пересмотра уже давно и всеми признанных высоких художественных достоинств “Снегурочки”. Нам гораздо важнее понять природу не только художественных откровений Васнецова, но и его драматических озарений, связанных все с той же “Снегурочкой”.

Обычно эта работа мастера всегда рассматривалась в историко-худо­жественном аспекте. Потому и особо подчеркивалось широкое использование традиций народного и древнерусского искусства и даже их “генетическое родство”(8), впервые открытое Васнецовым именно здесь. Но вся эстети­ческая концепция эскизов, особенно второй серии, свидетельствует о том, что художественные традиции ни в чистом, ни в творчески переплавленном виде не стали для Васнецова ведущей темой, а лишь ее вариациями. Для художника, полагавшего, что “без народной природной почвы никакого искусства нет”(9), тема спектакля определялась не просто связью, но прямой и даже полной зависимостью художественных традиций от традиций эстетического мышления русских славян. Это была та корневая система, опираясь на которую можно было создать не столько сказочный образ славянского язычества, сколько одухотворенный облик русского народа.

Традиции эстетического мышления любого народа формируются, как известно, под непосредственным воздействием его миропонимания. В данном случае славян, обожествлявших только то, что считалось вечным, неизменным и постоянным. Кстати сказать, именно здесь начался водораздел между европейским — рациональным и русским — созерцательным созна­нием. Категория вечного и неизменного существовала всегда и тут и там, но ее содержательная часть понималась по-разному. Если европейцы полагали вечным, неизменным и постоянным силы, воздействующие на природу и изменяющие ее, то славяне вкладывали в это понятие саму природу. Отсюда и разное отношение к ней, основанное у европейцев на праве изменять, улучшать природу, здесь же — на возможности ее только украшать. Вот главный источник, питавший поэтическое начало созерцательного сознания русских, укреплявший его “силу творческого воображения”(10). Эта “сила” соучаствовала в формировании поэтических воззрений славян на природу, что, в свою очередь, определило особенности их взаимоотношений с окру­жаю­щим миром. Начиная с древнеславянских горо­дищ и позже это самым непосредственным об­ра­зом отразится на прин­ципах древне­рус­ского зодчества, за ко­то­рыми в специальной литературе уже давно закрепился термин “жи­во­писные”. Среди них: панорама, силуэт, “система видовых точек и “прозоров”(11), то есть пространственных про­ры­вов. И, наконец, пожалуй, самый глав­ный, собирательный: город “как некое подо­бие самой при­ро­ды”(12), то есть пред­по­ла­гаю­щий живо­пис­ное естество архи­тектуры и ланд­шафта, а не насилие над ним. Я говорю об этом не только потому, что знание Васнецовым этих достояний науки сразу же бросается в глаза, когда знакомишься уже с первым эскизом спектакля — “Прологом”. Известно, что художник, приступая к работе над “Снегурочкой”, поднял значительный исторический материал. Но поражает здесь даже не степень его творческой переработки, а точно найденная мера органичного присутствия человека в природе, издревле понимаемая на Руси как их единение и даже слияние. И если уж говорить о том, про что же эта композиция, каково ее образное содержание, так это, наверное, и будет сама гармония огромного мира и человека, взирающего на него открытым и светлым взором. Для Васнецова в этой изначальной открытости миру, приятии его не в страхе, а в любви — первоистоки и самобытности народа, и природы поэтического начала его сознания.

Но надо сказать, что идеи, нащупанные художником в эскизе “Пролог”, не получили в серии 1881 г. (собрание Абрамцевского музея) своего развития. Эстетика спектакля носила тогда скорее ретроспективный, так сказать, познавательный характер. Возможно, сказалось давление полученной исторической информации, о чем мы уже говорили. Но, может быть, и сами идеи ощущались мастером еще чисто интуитивно, подспудно питая его художественное воображение. Но примечательно, что заявили они о себе именно в “Прологе”, то есть начале спектакля, обещая стать его камертоном. Примечательно также, что в серии 1885 г., находящейся в ГТГ, именно лист “Пролог” остался неизменным, когда интуиция обрела качества осознанного, что и определило уже на концептуальном уровне эстетическую программу спектакля.

Мы начали с разговора о Русской идее, которая в те годы владела умами всех, начиная с писателей и кончая публицистами и философами. Высказы­ваясь о судьбах России и ее народе, все они предлагали не столько свою интерпретацию идеи, сколько способ ее реализации, то есть путь спасения. И путь этот прокладывался, как правило, не только через религиозное, но и общественное и даже государственное сознание. А провозглашенное Ф. М. До­стоевским его знаменитое: “Красота спасет мир” очень многими и тогда, и сегодня было воспринято даже как эстетическая транскрипция русской идеи, то есть только по форме.

В истории России эстетическая мотивация не раз была весьма сущест­венным подспорьем для жизненных, а порой и судьбоносных решений. Вспомним хотя бы рассказы из “Повести временных лет” посланников Киев­ского князя Владимира, потрясенных красотой константинопольской Святой Софии, что, в сущности, и поставило последнюю точку в вопросе: от кого принимать и какую религию? Эстетика мировосприятия “проросла” даже в православие и, как свидетельствуют данные археологии, не раз корректи­ровала жесткие каноны церковного зодчества. И всё ради гармонии всей пространственной композиции, организуемой в сочетании с другими строе­ниями как единый архитектурный ансамбль. Градостроительный принцип, имевший исключительно мировоззренческое происхождение, и никакое другое.

Те же самые нарушения канонических традиций, но уже на бытийном, то есть жизнеустроительном уровне, давно отметили и этнографы. И все по той же причине. Любопытно также, что и в гражданском, и в церковном зодчестве действие принципа “строить высотою, как красота позволит” уже само по себе определяло требование престижности, в котором и материальная, и эстетическая стороны оказывались не в прямой, а в обратной зависимости друг от друга: когда не красота служит богатству, а богатство — красоте.

Жизнелюбивый взгляд на мир, познаваемый “созерцающим сердцем”, ока­зался способным преодолеть даже византийскую религиозную аскезу, так как со времен славянской древности природа ассоциировалась с образами чистоты, тепла и света. А поскольку свет в древнерусском сознании, равно как и в языке, всегда был синонимом красоты, “так как для младенческого народа не было в природе ничего прекраснее дневного светила”(13), то при­рода и воспринималась одновременно и как источник красоты, и как ее носитель. На это языческое мироощущение, ушедшее в глубины народной памяти, органично наложилось христианское воззрение на мир как на совершенное творение Божие. И в религиозном сознании возникли новые синонимы: Красота есть Бог.

Поэтому Достоевский, возвестивший миру свою провидческую мысль, знал, что он говорил. Однозначным это было и для Васнецова, заметившего в одном из писем Поленову: “Если человечество до сих пор сделало что-то высокое в области искусства, то только на почве религиозных представле­ний”(14) Потому и надеялся, “...что уверуют, наконец, художники, что задача искусства не одно отрицание добра (наше время), но и само добро (образ его проявления)”(15). И, как бы суммируя свои представления о духовном начале не только искусства, но и всей жизни, заявил в своей речи по поводу празднования 15-летней годовщины мамонтовских спектаклей: “Истина, добро, красота — необходимая и существенная пища человека, без них изведется человек, сгинет”(16). По сути, в этих словах дано полное и точное определение самого понятия “духовность”, так как “истина” есть Слово в его богословском толковании, добро творится любовью, красота есть совер­шенство мира. И все это, проникая друг в друга, сливается в божественном единоначалии, одухотворяя мысли и чувства человека, просвещая их светом Божественной Премудрости.

С этой верой в спасительное действие красоты, творческая, созида­тельная сила которой не раз была опорой и поддержкой народу в самые разные, в том числе и смутные времена его истории, и обращается Васнецов к “Снегурочке” вторично.

Попробуем именно с этой точки зрения посмотреть на обе серии эскизов. Правда, считается, что никаких “кардинальных” различий между ними нет, поскольку найденные для пьесы-сказки композиционные решения и планировочные принципы сохраняются и в оперном спектакле также. Но все дело в том, что Васнецову и не было нужды в их изменениях, так как менялось не решение сценического пространства и даже не характер места действия. Менялась интерпретация самого понятия “сценическая среда”. При всем сохранении драматургических связей оно должно было обрести совершенно иное напол­нение, став проводником новой, я бы сказала, философско-эстетической программы спектакля.

Поэтому и уходит из “Берендеевой сло­бодки” 1885 г. своеоб­разная репор­таж­ность, присущая более ран­нему эскизу. Его жиз­нен­ная достоверность с делением на первый план и фон с убегаю­щи­ми к горизонту да­лями художест­венно пре­об­ражается. И ком­позиция, сохраняя пер­с­пективность свое­го по­строения, простран­ственно собирается в некое объемное целое, эпицент­ром которого ста­новится ритми­че­ская вертикаль под­сол­нуха на первом пла­не и жерди со сквореч­ником — на дальнем. Причем пластическая расчлененность этой вертикали наделяет каждую из ее составных частей новой функцио­нальной значимостью: как исходных точек прямой и обратной перспективы, встречное движение которых и создает это ощущение нераз­рывной целост­ности, объемности пространства, а в ассо­циативном мышлении рож­дает образ единого мира.

Поэтому и богатый дом хмельника и пчельника Мураша, и развалюха Бобыля не воспринимаются в композиционном противостоянии друг другу. То, что их объединяет, оказывается гораздо сильнее того, что их разъединяет. Почему из эскиза к оперному спектаклю и исчезает столь характерная для абрамцевского варианта подчеркнутая материальность зажиточного дома. По сути, типично деревенского. А сам он обретает собирательные черты русского деревянного зодчества, со всей мифологемной атрибутикой народного сознания, в котором высокая, крутая кровля есть мифологический аналог мирового древа, оси мира; “конек” на крышах то в форме ладьи, то утицы — один из солярных символов жизни. Даже убранство дома, как изнутри, так и извне, начиная от резьбы и кончая росписью по дереву, было в славянской древности также пронизано символическим значением. И у каждой “украсы”, в зависимости от ее магической силы, было свое место, чем, собственно, и определялся порядок в орнаментике. Отсюда традиция: нарастание, насыщение декора постепенно — снизу вверх.

К сожалению, мы не можем долго останав­ли­ваться на проб­леме орна­мента, так как она не входит в круг наших научных интересов. Но важно отме­тить хорошее знание Васнецовым того, что лежит в основе орнамен­тального рисунка, иск­лю­­чающее его стихий­ное ис­пользование ху­дож­ником. В частности, в эски­зах женских кос­тюмов, и только в них, он часто ис­пользует в самых разных вариан­тах “красный квад­рат”. И не случайно, так как красный квадрат есть символ плодородия.

Можно с уверен­ностью утверждать, что мифоло­гическая ос­нова языче­ского миро­понимания оказы­вает­ся у Васнецова одухо­творенной свет­лыми пред­ставле­ния­ми рус­ских славян о жизни, воспринимаемой ши­ро­кой, открытой душой в радости и красоте. Словом, всё то, что питало вооб­ражение народа и его вдохновение.

Утратив со временем свою магическую символику, они проросли в худо­жественных промыслах, фольклоре, да и вообще в искусстве эмоциональными первообразами русской художественной мысли.

Сама же мысль с ее высоким полетом творческой фантазии народа, богатством его эстетического потенциала раскрылась мастером в следующем эскизе — “Палаты Бе­рендея”.

И здесь мы тоже вынуждены сопоста­вить ранний и поздний варианты, отличаю­щиеся не столько сте­пенью декоративной насыщенности, сколь­ко задачами, в реше­ние которых она вовле­кается. В первона­чаль­ном варианте: и настенные росписи, и деревянное кружево, и своеобразие орнамен­тальных мотивов, и архи­тек­турные эле­менты, взятые в ха­рак­­терных для древне­русского зодчества пропорциях и формах, и арочные “прозоры”, раскры­вающие палаты внешнему миру, что проливался сюда обилием света и воздуха, — все это существует здесь как некая констатация народных представлений о красоте, ее истоках и канонах.

В эскизе более позднем такая целевая установка варианта 1881 г. сохраняется, но лишь в форме композиционной основы, каркаса, на который наращивается его декоративное убранство. Причем декор лишь на первый взгляд выступает главным предметом изображения, в чем даже виделась стилевая близость модерну. Но в том-то и дело, что подача этого убранства, так сказать, крупным планом — лишь мастерский прием. С его помощью декорирование интерьера перерастает в декоративную интерпретацию среды, сотворенную Васнецовым в соответствии с одним из основных принципов мировидения русских славян — “красота есть свет”. Потому и сама среда возникает в эскизе образом прекрасного, светоносного мира, в котором и солнце, и звезды, и луна, озарившие то ли Китеж, то ли Царьград, то ли уже Небесный Иерусалим, такие же магические и эстетические ценности, как и всё сущее на земле. Это восприятие окружающего мира не только взаимо­связанным, единым и целостным, но прекрасным и светлым по самому естеству его претворяется художником в образ вдохновенного состояния души, когда уже рукотворная красота есть не только потребность человека, но и условие гармонии его быта и бытия.

Именно это, на наш взгляд, и составляет программу васнецовской “Снегурочки”. Программу, которая концептуально базируется на понятиях “народность” и “национальность”, сформулированных еще в ХVIII веке как эстетические категории. Не Васнецов, как известно, первым прикоснулся к этой проблеме. Художники, и предшественники, и современники его, открывали в русском народе самые разные стороны характера, психоло­гического и душевного склада. Не раз приметы народного быта, красота и своеобразие национального костюма становились предметом художест­венного любования и искреннего восхищения. Но Васнецов, и именно потому, что прошел теми же путями, на которых формировалась эстетика русского мировосприятия, был первым из художников-профессионалов, воссоздавших национальный образ красоты. Образ, рожденный не суммой внешних атри­бутов народного творчества, а теми внутренними силами, которыми отличается и которыми живет и полнится поэтическое мышление русского народа.

Я не буду здесь говорить о том огромном общественном резонансе, который имела “Снегурочка”, и особенно в среде творческой интеллигенции. Все это хорошо известно. Но не менее важно и существенно то, что васнецовский шедевр стал поистине историческим и художественным прецедентом, обозначив принципиально, я бы даже сказала, кардинально новый подход к разра­ботке русской нацио­нальной темы вообще в искусстве и в сцено­графии в частности. Васнецовская тради­ция жива здесь и по сию пору, и прежде все­го потому, что она не толь­ко не связывает ху­до­жественную мысль, но предоставляет ей пол­ный простор в выяв­лении всё новых граней и таланта наро­да, и его богатейшего творческого потен­циала.

Иными словами, от­разив в пласти­че­ских образах “Снегу­роч­ки” первозданную душевную чистоту народа, первоистоки его эстетического воззрения на мир, что впоследствии сформировали народные представления о красоте и ее идеалах, Васнецов тем самым заложил фундамент, на котором каждый из мастеров последующих поколений мог уже свободно строить индивидуальное здание своего спектакля — от “Князя Игоря” и “Садко” до “Невидимого града Китежа”, “Весны священной” и все той же “Снегурочки”.

Воспетая художником красота силой своего художественного звучания, глубиной образных ассоциаций обретала еще одно, так сказать, культурное напластование. Она выступила в роли исторического напоминания народу о том, что лежало всегда в основе его жизнеустройства, чем определялась изначальная связь между воззрением на мир и его восприятием, в каких соотношениях находилось материальное и эстетическое в его сознании. Это “историческое напоминание” народу о красоте как мощном движителе его исконного бытия могло, как казалось Васнецову, “занять страшную пустоту души”. Его страшило “низменное состояние художественных инстинктов” в его современниках, которое ведет, по глубокому убеждению мастера, к “принижению духовной жизни как в обществе, так и в художниках”(17). Таким образом, в сознании Васнецова связь между “состоянием художественных инстинктов” и духовным здоровьем общества была не только прямая, но и спасительная для самого общества. Поэтому мы могли бы рассматривать “Снегурочку” как своеобразное формулирование на языке изобразительного искусства Русской идеи. И не столько по задачам, которые ставил перед собой художник, сколько по масштабам их решения. Но все дело в том, что в православном сознании и красота, и мир, и любовь существуют как верховные понятия, началом которых есть Бог. Атеистический, а тем более языческий контекст сразу же лишают их духовного, то есть высшего смысла, и переводят в категории земного, что было неприемлемо уже для самого Васнецова. Ведь это ему принадлежит мысль: “Так как наивысшая для нас красота есть красота человеческого образа и величайшее добро есть добро человеческого духа (отражение Бога), — уточняет он здесь же, — то и идеалом искусства должно стать наибольшее отражение духа в человеческом образе”(18). Но как раз возможности этого “отражения”, равно как и самого “духа”, языческий материал “Снегурочки” не предоставлял, что и привело в мировоззренческий тупик самого Васнецова.

Ведь логика его высказывания должна была неизбежно привести мастера к страшному для него выводу: если в искусстве отражения духа в человеческом образе нет, то, опустошенное бездуховностью, оно лишается и своих идеалов. Потому, видимо, и написал он вскоре в одном из писем Поленову: “Ослабле­ния духовной энергии боюсь пуще всего”(19).

“Снегурочка” при всем ее тонком лиризме и эпическом размахе, судя по всему, не только не восполнила, но и не стала источником этой самой “энергии”, которая, питая духовную жизнь Васнецова, окормляла и его творчество.

Не исключено, что именно это осознание, вызвавшее естественную потребность восстановить в душе и мыслях гармоническое соотношение духовных, человеческих идеалов с идеалами искусства, и подвигло Васнецова принять в конце концов предложение А. В. Прахова расписать Владимирский собор в Киеве. А ведь поначалу он наотрез отказался. Примечательно, что и работа над “Снегурочкой”, и окончательное согласие относительно Киева совпали по времени — первая половина 1885 г. И сразу же после состоявшейся осенью премьеры он без дальних проволочек уже “15 января 1886 г. приступил к работе в храме и начал купол”(20).

И только тогда обрел наконец душевный покой. “Я не отвергаю искусства вне церкви, — писал он несколько позже своему другу Поленову, — искусство должно служить всей жизни, всем лучшим сторонам человеческого духа, — где оно может, но в храме художник соприкасается с самой положительной стороной человеческого духа — с человеческим идеалом”(21).

Это — мысли, характеризующие позицию самого Васнецова и не столь уж многих его сторонников, особенно учитывая самую ближайшую перспек­тиву развития всего русского искусства. Но именно поэтому мы вправе предположить, что и “Снегурочка”, и Владимирский собор, освященный в 1896 г., обозначили собой как бы то историческое распутье, на котором оказалось отечественное искусство. Известно, какой был сделан выбор. И как, “сорвавшись с корня”, оно заметалось во времени и пространстве не столько в поиске идей, сколько идеалов, всегда служивших ему и опорой, и путеводной звездой. Идеалов, равноценных тем, что на протяжении 1000 лет сплачивали все русское общество, жившее в сознании своей духовной цельности.

“Русский человек, — писал В. Н. Муравьев, — и тогда, как теперь, вечно бросался в крайности, творил рядом преступления и духовные подвиги. Но не было в нем раздвоенности между мыслью и действием... Для него мысль, ощу­щение, чувство, действие, из них вытекающее, — были тождест­вен­ны”(22).

А тогда, на рубеже XIX—XX веков, показалось даже, что такой панацеей от этой “раздвоенности” может стать известная вагнеровская теория о “всенародной культуре и о религиозном возрождении через искусство”(23).

В России, как всегда, пошли еще дальше и идентифицировали искусство и религию. Вот и К. С. Станиславский уже счел для себя возможным приписать С. И. Мамонтову мысль о том, что поскольку-де “религия падает”, то “искусство должно занять ее место”(24), о чем так прямо и сказал на его панихиде. Благо, мертвые сраму не имут.

И опять-таки, как всегда на Руси, блаженный оказался одновременно и ясновидцем, и судьей. Уже в 1902 г. появляется “Демон поверженный” М. А. Врубеля. А кто такой демон? Все тот же ангел, но только возомнивший себя Богом и поставивший себя вровень с самим Богом. За что и был повержен.

В 1911 г. А. Н. Бенуа, автор либретто и декорационного оформления балета “Петрушка”, руками своего героя раскрыл окно и в ужасе от черной бездны, что разверзлась перед ним в квадрате проема, закрыл окно.

К. С. Малевич, писавший к Бенуа: “Моя философия: уничтожение старых городов и сел через каждые 50 лет. Изгнание природы из пределов искусства, уничтожение любви и искренности в искусстве”, не испугался этой бездны и распахнул окно.

Примечания

 

1. С т а с о в   В.   В.   Мой адрес публике. 1899. В кн.: В. Васнецов. Письма. Дневники. Воспоминания. М., 1987, с. 329. (В дальнейшем: В. Васнецов. Письма...)

2. З а б е л и н   И.   Опыты изучения русских древностей и истории. М., 1872, т. I, с. 331.

3. А к с а к о в   И.   С.   Собр. соч., т. II, М.,1865, с. 273—274.

4. З а б е л и н   И.   Указ. соч., с. 314.

5. Сб. “Русская идея”. М., 1992, с. 165.

6. Там же, с. 165.

7. Там же, с. 436.

8. В а с н е ц о в   В.   М.   Каталог выставки. ГТГ, 1990.

9. Там же, с. 132.

10.Сб. “Русская идея”, с. 437.

11. К и р и л л о в   В.   К проблеме изучения древнерусского города XVI—XVII веков. Сб. “Русский город”. М.,1984, № 7, с. 35.

12. Там же, с. 26.

13. А ф а н а с ь е в   А.   Древо жизни. М., 1982, с. 75.

14. В а с н е ц о в   В.   Письма..., с. 73.

15. Там же, с. 81.

16. Там же, с. 108.

17. Там же, с. 83.

18. Там же, с. 80.

19. Там же, с. 72.

20.Там же, с. 70.

21. Там же, с. 73.

22. М у р а в ь е в   В.   Н.   Рев пламени. Цит. по ст. Протопресвитера Александра Киселева “Пути России”. “Москва”, 1991, № 5, с. 171.

23. Б е р д я е в   Н.   А.   Самопознание. Л., 1991, с. 151.

24. М а м о н т о в   В.   С.   Воспоминания о русских художниках. М.,1951, с. 93.

 

 

Сергей СЕМАНОВ • "Внесение света и порядка в смутный хаос" (Наш современник N7 2004)

 

 

“Внесение света и порядка

в смутный хаос”

 

Наталья Нарочницкая. Россия и русские в мировой истории.

М.: “Международные отношения”, 2003.

 

Скажем сразу со всей определенностью, ибо это есть наша взвешенная и безусловная оценка,— данная научная монография является в настоящее время лучшей работой по осмыслению историко-политической оценки совре­менного состояния России и русского народа. Подчеркнем: не одной из лучших, а именно лучшей.

Наталья Алексеевна Нарочницкая — историк, так сказать, потомственный. Ее отец, Алексей Леонтьевич, академик, автор многих трудов по истории XIX века, из которых назовем только один, зато широко известный — “История дипло­матии”, вышедший несколькими изданиями. Был руководителем научных институтов, четко придерживался линии государственно-патриоти­ческой... Помимо многих научных работ, посвященных взаимоотношениям России и Запада, Н. Нарочницкая является известным общественным дея­телем — членом комитетов “Русский Севастополь”, “За права сербов”, выступала в защиту Русской Православной Церкви и против расширения НАТО. Ныне избрана депутатом Государственной Думы от патриотического блока “Родина”.

Познание исторического прошлого (в научном определении — историо­графия) — это не сумма крупных или мелких, а порой и пустяковых событий, а прежде всего — осмысление человеческого бытия и опыта. Затем, чтобы оттуда извлечь сугубо поучительные выводы для дел сегодняшних, задач насущных. Именно этим сюжетам посвящена монография Н. Нароч­ницкой.

Впечатляет глубина и широта охвата исторического материала. Вот читаем: “Мир был бы иным, если бы Сибирь и Дальний Восток не были освоены рус­скими, а стали легкой добычей Китая и Японии. Европа напрямую столкнулась бы с Азией, если бы монголы не “отступили в степи своего Вос­тока, побоявшись оставить за спиной обескровленную Русь”, или западные славяне не были бы окатоличены. Существуют также известные геополити­ческие реальности. Со времен Омейядов и Аббасидов Дамаск соперничает с Багдадом. Сеул боится Токио, Варшава, раздвоенная между славянством и латинством, вечно интригует против России, у нее же ища защиту от тевтон­ства. Судьба православных балканских народов, прежде всего сербов как фор­поста православной цивилизации, и их право на существование со стороны атлантизма напрямую всегда и поныне связаны с силой России. В много­образном мире резкое нарушение соотношения сил между крупными цивили­зациями немедленно порождает импульс к духовной и иной экс­пансии”.

Именно в отношении нашей родины это резкое нарушение произошло. А когда и как, это ощущают все граждане России.

Политические оценки у нас давно уже навязываются пресловутыми “теле­ведущими”, выращенными, как шампиньоны, в темных коридорах проев­реенного Останкино. Серьезные выводы делают лишь образованные полито­логи, а наш автор именно из этого круга. Прислушаемся к четкому и одновре­менно красноречивому определению того, что же произошло с нашей страной в последнее десятилетие: “Уничтожение российского велико­державия во всех его духовных и геополитических определениях, устранение равновеликой всему совокупному Западу материальной силы и русской, всегда самостоя­тельной исторической личности с обостренным поиском универсального смысла вселен­ского бытия — вот главное содержание нашей эпохи. Под видом прощания с тоталитаризмом сокрушена не советская — русская история. Потемкин — уже не Таврический, Суворов — не Рымник­ский, Румянцев — не Задунайский, Дибич — не Забалканский, Паскевич — не Эриваньский, Муравьев — не Карский...”. К этому точному выводу следует непременно добавить нашу всегдашнюю Веру и Надежду: пока это так... Ничего, дайте только срок!

Как и большинство образованного русского сословия, Н. Нарочницкая понимает огромную значимость в наше расплывчатое время христианских ценностей. Не протестантских, конечно, которые давно стали идейным ору­жием золотого тельца, и не современных католических, разложенных омасо­ненной римской верхушкой. В книге этот важнейший мировоз­зрен­ческий вопрос ставится прямо и без обиняков: “Сейчас, как никогда в истории, подвер­гается испытанию способность христианского мира в целом сохранить смысло­образующее ядро своего исторического бытия, а также судьба рус­ского народа и православного славянства, воплотившихся иначе, чем Запад­ная Европа... Центральный вопрос христианской жизни — преодоление искушения властью и хлебом и отношение к заповедям Блаженства в Нагорной проповеди. Не случайно русские и сербы, носители византийского наследия и форпост поствизантийского пространства, оказались в центре мирового столкновения”.

Идеологи нынешнего буржуазного, сугубо рационалистического Запада в большинстве своем удовлетворены нынешним падением России и рассчи­тали уже (прямо о том вслух лишь проговариваясь), что такое положение сохранится надолго, а то и навсегда. Не споря тут ни с кем, Н. Нарочницкая прозорливо предрекает: “Если же Россия возродится, Запад не сможет и не захочет (мы отметили тут первый глагол — “не сможет”. — C. C. ) изолировать такую системообразующую величину. Но прежняя идеологическая элита станет ненужной, ей будет отказано в членстве в мировой олигархии. Она же этого не желает”. Ну, конечно, не желает, еще бы! И добровольно никогда и никуда не уйдет. Значит, здоровым российским силам этой самозваной “элите” придется указать на выход. Он же может стать входом в Матросскую тишину...

Далее Н. Нарочницкая с предельной лаконичностью высказывает важную мысль, что “двукратное в последнем веке II тысячелетия Христа русское самопредательство в пользу западных идей обошлось дорого”. Верно, куда уж дороже, если вспомнить первые десятилетия после 1917-го и 1991-го злосчастных годов. Да, темная роль в первом случае Троцких и Свердловых давно выяснена и оценена, как и во втором — несчастного академика Сахарова, этой игрушки в руках “Люси” Боннэр. Так, но вопрос о русском само­пре­дательстве, своевременно помянутый Н. Нарочницкой, не должен быть забыт.

Н. Нарочницкая внимательно следит за мировыми событиями, отмечая все наличные силовые векторы, а также грядущую возможность их изменений. В первые годы XXI столетия военно-политическое всемогущество Соединенных Штатов казалось некоторым уже состоявшимся. И вот это виртуальное могу­щество стало рушиться на глазах всего мира! Глубинные изменения коснулись самого вроде бы надежного союзника Америки — стран Западной Европы. Из поля зрения нашего ученого-политолога эта самоно­вейшая пере­движка на миро­вой арене, разумеется, не выпала. Тут же следует приме­чательный вывод:

“Сотрудничество России и Европы действительно может дать обеим мощный и столь необходимый импульс. Но обеим нужно, чтобы Россия вернула роль системообразующего фактора международных отношений... Вместо испрашивания у Запада “аттестата зрелости” Россия должна выступить не духовной “бесприданницей”, а представительницей поствизантийского прост­ран­ства и восточнохристианского мира”.

Особый интерес представляет собой раздел книги, где подробно разби­рается обстановка в бывших советских республиках, ныне независимых государствах (действующий политик тут иначе не должен выражаться, но мы-то можем: полунезависимые они все). Современность тут увязана с новой и древней историей, а выводы могли бы стать добрым советом нашему нынешнему внешнеполитическому руководству.

Нет сомнений, что данная книга Н. Нарочницкой будет переиздаваться. Хочется пожелать, чтобы появились исторические карты и схемы (их в книге пока только две, и не из числа самых удачных). И еще — обязательно необходим именной и географический указатель.

 

Сергей Семанов

Notes

1

#_ftn1

(обратно)

2

#_ftn2

(обратно)

3

#_ftnref1

(обратно)

4

#_ftnref2

(обратно)

Оглавление

Александр КАЗИНЦЕВ • Путь Филиппа (окончание) (Наш современник N7 2004) Владимир ЖИРИНОВСКИЙ • Россия и Белоруссия (Наш современник N7 2004) Валерий АНДРЕЕВ • Национальные модели экономики (Наш современник N7 2004) Роберт ЛЕРМОНТОВ • "К-19": сигнал "SOS" (Наш современник N7 2004) Владимир СИТНИКОВ • Публицист № 1 (К 80-летию Ивана Афанасьевича Васильева) (Наш современник N7 2004) Савва ЯМЩИКОВ • Вопросы простодушного (Наш современник N7 2004) "С любовью, русские люди" (Беседа Алексея Кожевникова со скульптором Вячеславом Клыковым) (Наш современник N7 2004) Андрей УБОГИЙ • Русский путь Чехова (Наш современник N7 2004) Сергей ХАРЛАМОВ • Вспоминая Владимира Солоухина (Наш современник N7 2004) Владимир БОНДАРЕНКО • Опалённый взгляд Алексея Прасолова (Наш современник N7 2004) Марина ПЕТРОВА • В. М. Васнецов. "Снегурочка". Нетрадиционный анализ в традиционном историческом контексте (Наш современник N7 2004) Сергей СЕМАНОВ • "Внесение света и порядка в смутный хаос" (Наш современник N7 2004)