| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии (fb2)
- Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии (пер. Екатерина Михайловна Доброхотова-Майкова,Александр Леонидович Яковлев) (Хорнблауэр - 11) 1155K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сесил Скотт Форестер
Сесил Форестер
Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии
Святая Елизавета Венгерская
Контр-адмирал лорд Хорнблауэр хоть именовался громко – главнокомандующий Его Величества кораблями и судами в Вест-Индии – с официальным визитом в Новый Орлеан прибыл на Его Величества шхуне «Краб», имевшей на вооружении всего две шестифунтовые пушки и команду в шестнадцать человек, не считая сверхштатных. Его Британского Величества генеральный консул в Новом Орлеане, мистер Клудсли Худ, не преминул по сему поводу заметить:
– Решительно не ожидал встретиться с вашей милостью на столь маленьком судне. Он огляделся. К пирсу, возле которого пришвартовался «Краб», консул подкатил в экипаже и о своем прибытии отправил возвестить ливрейного лакея, однако приветствовали его лишь двое боцманов с дудками (ими оркестр «Краба» и ограничивался), а на шканцах поджидали, помимо самого адмирала, только флаг-адъютант и простой лейтенант – командир шхуны. Мистер Худ (трудно было бы придумать менее подходящее имя, ибо он был непомерно тучен – целая груда одутловатой плоти) втиснулся в кресло за столом в маленькой, уютно обставленной каюте и на предложение Хорнблауэра перекусить ответил, что уже завтракал – видимо, посчитав, что на таком суденышке не могли приготовить ничего путного. Флаг-адъютант Джерард ненавязчиво примостился в уголке с карандашом и блокнотом на коленях. Хорнблауэр вернулся к начатому разговору.
– «Феба» ударило молнией у мыса Моран, – сказал он. – Я намеревался прибыть на нем. «Клоринда» чинится в доке. «Косуля» возле Курасао приглядывает за голландцами – они бойко продают оружие Венесуэле.
– Мне ли не знать, – отозвался Худ.
– Вот три мои фрегата, – продолжал Хорнблауэр. – Поскольку визит был объявлен заранее, я счел за лучшее прибыть хотя бы на шхуне.
– Как пали могучие! – процитировал мистер Худ. – Ваша милость, главнокомандующий, располагает лишь тремя фрегатами и полудюжиной шлюпов и шхун.
– Четырнадцатью шлюпами и шхунами, – уточнил Хорнблауэр. – Самые подходящие суда для здешних моих целей.
– Без сомнения, милорд, – отвечал Худ. – Но я помню дни, когда в распоряжении главнокомандующего была эскадра линейных кораблей.
– Так то во время войны, сэр. – Хорнблауэр вспомнил разговор с Первым лордом Адмиралтейства накануне своего вступления в должность и добавил: – Палата Общин скорее сгноит Королевский Флот на приколе, чем увеличит подоходный налог.
– Как бы то ни было, ваша милость здесь, – продолжал Худ. – Ваша милость обменялись салютами с фортом Сен-Филип?
– Выстрел на выстрел, согласно договоренности, о которой вы извещали в своей депеше.
– Прекрасно! – воскликнул Худ.
Сказать по правде, церемония получилась довольно нелепая. Вся команда «Краба» выстроилась по уставу вдоль борта, офицеры на шканцах застыли навытяжку, но «всей команды» осталось до смешного мало – четверо матросов заряжали пушку для салюта, один стоял у сигнального фала и один – у штурвала. К тому же лило, как из ведра – парадный мундир на Хорнблауэре промок и обвис.
– Ваша милость воспользовались услугами парового буксира?
– О да, клянусь Богом! – воскликнул Хорнблауэр.
– Вероятно, для вашей милости это было внове?
– Да, конечно, – сказал Хорнблауэр. – Я… Он сдержался, чтобы не выложить разом все свои соображения по поводу паровых судов – весьма необычные и неуместные. За время от восхода до заката паровой буксир протащил «Краба» против течения сотни миль от моря до Нового Орлеана и прибыл минута в минуту, как и обещал шкипер. И вот Ново-Орлеанский порт: множество кораблей, причем не только океанские парусники, но целая флотилия пароходиков – шлепая лопастями, они на удивление резво спорили с течением, а поворачивали куда проворнее даже оснащенного косыми парусами «Краба».
– Пар открыл дорогу вглубь континента, милорд, – в тон мыслям Хорнблауэра заметил Худ. – Целая империя. Судоходные реки – тысячи и тысячи миль. Через несколько лет в долине Миссисипи будут жить миллионы людей. Хорнблауэр вспомнил, как еще капитаном на половинном жаловании присутствовал при споре о «паровых чайниках». Кто-то предположил, что со временем появятся движимые паром океанские суда. Идею должным образом подняли на смех – как губительную для подлинного мореходного искусства. Хорнблауэр не был вполне согласен ни с той, ни с другой стороной, но смолчал, не желая прослыть опасным безумцем. Он не намеревался обсуждать эту тему и сейчас, даже со штатским.
– Есть ли донесения для меня? – спросил он.
– Целая кипа, милорд.
Мистер Худ вытащил из кармана пачку бумаг.
– Вот последнее сообщение из Новой Гренады – вероятно, вы не успели получить более свежих. Повстанцы…
Мистер Худ быстро обрисовал военное и политическое положение в Центральной Америке. Испанские колонии вступили в завершающую стадию борьбы за независимость.
– Полагаю, скоро правительство Его Величества их признает, – заметил Худ. – А наш вашингтонский представитель сообщил мне, что руководство Соединенных Штатов склоняется к подобному же шагу. Остается ждать, что скажет Священный Союз. Конечно, Европа под властью абсолютных монархов будет косо смотреть на появление целого ряда новых республик, однако неважно, что скажет Европа, покуда Королевский флот – пусть даже пришедший с окончанием войны в упадок – господствует на море, и две англоговорящие державы действуют заодно.
– На Кубе волнения, – продолжал Худ, – и, насколько мне известно, испанское правительство выдало новые каперские свидетельства приписанным к Гаване судам. Каперские свидетельства доставляли Хорнблауэру едва ли не больше всего хлопот. И повстанцы, и старые власти выдавали своим сторонникам патенты на право охотиться за кораблями противника. В отсутствие дозволенной добычи и действенного призового законодательства каперы мигом превращались в пиратов. Тринадцать из четырнадцати шлюпов и шхун Хорнблауэра рыскали по Карибскому морю, стараясь не спускать с них глаз.
– Я составил для вашей милости копии донесений, – закончил Худ. – Они у меня здесь, вместе с копиями жалоб от пострадавших шкиперов.
– Спасибо, сэр, – сказал Хорнблауэр.
Джерард принял бумаги.
– Теперь, с разрешения вашей милости, о работорговле, – продолжал Худ, принимая за новую кипу.
Работорговля тревожила Хорнблауэра не меньше пиратства, тем более, что английское Общество Борьбы с Рабством пользовалось мощной поддержкой в обеих палатах парламента и способно было наделать больше шума из-за доставленной в Гавану партии рабов, чем страдающая от каперов торговая компания.
– В настоящее время, милорд, – сказал Худ, – негр, доставленный с Невольничьего Берега в Гавану продается за восемнадцать фунтов, в Видахе же за него надо отдать товаров от силы на фунт. Прибыль весьма заманчивая.
– Разумеется, – отвечал Хорнблауэр.
– У меня есть основания полагать, что в перевозке рабов участвуют так же суда, приписанные к британским и американским портам.
– У меня тоже.
Первый лорд Адмиралтейства, говоря об этом с Хорнблауэром, зловеще постучал пальцем по столу. Согласно новым законам, британские подданные, уличенные в торговле рабами, подлежали повешенью, а их корабли – конфискации. Куда сложнее с судами, несущими американский флаг. Упаси Бог настаивать, если американский капитан откажется лечь в дрейф для досмотра в открытом море. Сбить ядром американскую мачту или застрелить американского гражданина значит накликать неприятности. Десять лет назад Америка объявила войну Англии по весьма сходному поводу[1].
– Мы не желаем неприятностей, милорд, – сказал Худ. Его серые, заплывшие жиром глаза смотрели умно и проницательно.
– Мне это известно, сэр.
– В этой связи, милорд, должен привлечь внимание вашей милости к судну, которое сейчас в Новом Орлеане и готовится выйти в море.
– Что за судно?
– Его видно с палубы, милорд. И даже… – Худ с усилием оторвался от кресла и подошел к кормовому окну. – Да, вот оно. Что скажете, милорд?
Хорнблауэр посмотрел через плечо Худу. Он увидел красавец-корабль водоизмещением тонн восемьсот или чуть больше. Изящные обводы, величественный наклон мачт, широкий размах реев – все говорило о быстроходности, ради которой строители отчасти пожертвовали грузоподъемностью. Палуба гладкая, без надстроек, в каждом борту по шесть крашеных орудийных портов. Американские корабелы всегда славились умением строить быстроходные суда, но это был просто шедевр.
– Есть ли пушки за этими портами? – спросил Хорнблауэр.
– Двенадцатифунтовки, сэр.
Даже и сейчас, в мирное время, купеческие суда в обеих Индиях обыкновенно несли пушки, но не столько и не такие мощные.
– Похож на капер, – сказал Хорнблауэр.
– Совершенно верно, милорд. Это – «Дерзкий», построен во время войны, до заключения Гентского мира совершил один рейс и захватил шесть наших судов. И что же дальше, милорд?
– Он может использоваться для перевозки рабов.
– Ваша милость опять, конечно, правы. Такое тяжелое вооружение пригодится в Западной Африке, где на работорговца всегда могут напасть; под гладкой, без надстроек, палубой легко разместить и палубу невольничью; быстроходность сокращает время на переход через Атлантику и, соответственно, смертность среди рабов, а что грузоподъемность небольшая – это в данном промысле не помеха.
– Это и вправду работорговец? – спросил Хорнблауэр.
– Нет, милорд, вопреки очевидности. Тем не менее корабль действительно зафрахтован для перевозки большого количества людей.
– Нельзя ли объясниться понятнее, мистер Худ?
– Я могу сообщить вашей милости только то, что узнал сам. Судно зафрахтовал французский генерал, граф Камброн.
– Камброн? Камброн? Тот самый, что командовал императорской гвардией под Ватерлоо?
– Именно, милорд.
– Который сказал: «Старая гвардия умирает, но не сдается»?
– Да, милорд, хотя, по слухам, он выразился крепче. Он был ранен и попал в плен, но выжил.
– Я слышал. Но зачем ему корабль?
– Он не делает из этого тайны. После войны Старая гвардия создала общество взаимопомощи. В 1816 году они решили сделаться колонистами – ваша милость, вероятно, слышали об этом проекте?
– Почти ничего.
– Они захватили территорию на побережье Техаса, мексиканской провинции, граничащей со штатом Луизиана.
– Да, слышал, но этим мои познания и ограничиваются.
– Сперва все у них шло успешно. Мексика как раз свергала испанское правительство. Как вы понимаете, милорд, никто им не препятствовал. Однако дальше дела пошли хуже. Трудно ожидать, чтобы из солдат старой гвардии получились хорошие земледельцы. Да еще в таких местах… цепочка забытых Богом лагун, там почти никто и не живет.
– Затея провалилась?
– Как и догадывается ваша милость. Половина умерла от желтой лихорадки и малярии, половина оказалась на грани голодной смерти. Камброн прибыл из Франции, чтобы вывезти домой уцелевших – пятьсот человек. Ваша милость без труда представит, что правительство Соединенных Штатов никогда не благоволило к этому проекту, а теперь и повстанцы встали на ноги и не потерпят на мексиканском побережье несколько сот опытных солдат, как бы мирно те ни были настроены. Ваша милость видит, что Камброн может говорить чистую правду.
– Да. Судно водоизмещением восемьсот тонн, снаряженное, как невольничье, может принять на борт пятьсот человек и вдоволь провизии, чтобы кормить их в длинном путешествии через океан.
– Камброн загрузил корабль преимущественно рисом и водой – невольничий рацион, милорд, однако в данном случае наиболее целесообразный. Работорговцы знают, как перевозить живой груз.
– Если Камброн намерен доставить их во Францию, никоим образом не могу ему препятствовать, – сказал Хорнблауэр. – Скорее напротив.
– Совершенно верно, милорд.
Серые глаза Худа смотрели на Хорнблауэра без всякого выражения. Ясно, что британского главнокомандующего не может не тревожить появление в охваченной беспорядками Вест-Индии корабля с пятью сотнями вооруженных солдат на борту. Боливар и другие испано-американские повстанцы много бы за них дали. А может, кто-то мечтает захватить Гаити или совершить пиратский набег на Гавану. Возможностей для разбоя не счесть. Кстати и Бурбоны непрочь отхватить лакомый кусок, заполучить колонию и поставить англоязычные державы перед совершившимся фактом.
– Я буду за ним приглядывать.
– Я официально привлек внимание вашей милости к данному обстоятельству.
Значит, новая головная боль для Хорнблауэра с его жалкой патрульной службой – он уже прикидывал, какое из своих немногочисленных судов отрядить к техасскому побережью.
– А теперь, милорд, – продолжал Худ, – позвольте перейти к пребыванию вашей милости в Новом Орлеане. Я составил для вашей милости программу официальных визитов. Ваша милость говорит по-французски?
– Да, – сказал Хорнблауэр и едва не прибавил: «Моя милость говорит».
– Превосходно. Хорошее общество здесь разговаривает главным образом по-французски. Ваша милость, несомненно, посетит губернатора и представителей флотского командования. Разумеется, мой экипаж полностью к услугам вашей милости.
– Вы чрезвычайно любезны, сэр.
– Не стоит благодарности, милорд. Для меня большая честь – сделать все, чтобы визит в Новый Орлеан доставил вашей милости удовольствие. У меня при себе список – лица, с которыми вашей милости предстоит встретиться и краткие замечания о каждом. Может быть, передать его флаг-адъютанту вашей милости?
– Конечно, – сказал Хорнблауэр, радуясь, что может ненадолго расслабить внимание. Джерард – хороший флаг-адъютант, служит у него уже десять месяцев и все это время был ему надежным подспорьем, мало того, Джерард обладает тем светским чутьем, которое его адмирал так и не удосужился приобрести. Дело было быстро улажено.
– Что ж, очень хорошо, милорд, – сказал Худ. – Теперь разрешите откланяться. Буду иметь удовольствие встретиться с вашей милостью в губернаторском дворце.
– Премного обязан, сэр.
Новый Орлеан прекрасен. Хорнблауэр с волнением предвкушал, как сойдет на берег. И, как выяснилось, не он один. Сразу после ухода консула лейтенант Харкорт, капитан «Краба», поймал Хорнблауэра на шканцах.
– Простите, милорд, – сказал он, козыряя. – Какие будут распоряжения? Смысл вопроса был очевиден. Перед грот-мачтой собралась почти вся команда «Краба». Матросы со жгучим любопытством поглядывали на шканцы – на таком маленьком судне всем до всего есть дело, а дисциплина подчиняется иному распорядку, чем на большом корабле.
– Вы ручаетесь за поведение своих людей на берегу, мистер Харкорт? – спросил Хорнблауэр.
– Да, милорд.
Хорнблауэр вновь посмотрел на матросов. Те выглядели на редкость молодцевато – они обшивали себя всю дорогу от Кингстона, с того самого дня, как узнали, что шхуну осчастливит своим присутствием адмирал. В ладных синих рубахах, белых штанах и широкополых соломенных шляпах они смущенно жались, отлично понимая, о чем говорят на шканцах. Время мирное, все они добровольцы, пришли на флот по собственному почину. Хорнблауэр никак не мог к этому привыкнуть – двадцать военных лет он командовал насильно завербованными матросами, только и норовившими дезертировать.
– Если вы сообщите мне, когда намереваетесь отплыть, сэр… простите, милорд, – сказал Харкорт.
– Не раньше, чем завтра на рассвете, – внезапно решился Хорнблауэр. До утра все его время расписано.
– Есть, милорд.
Неужели портовые кабаки Нового Орлеана чем-то лучше подобных притонов Кингстона или Порт-оф-Спейна?
– Быть может, теперь я могу позавтракать, мистер Джерард? – спросил Хорнблауэр. – Если, конечно, вы не возражаете.
– Так точно, милорд, – отвечал Джерард, старательно не замечая сарказма. Он давно усвоил, что его адмирал не любит заниматься делами до завтрака. Хорнблауэр уже поел, когда на переходный мостик передали корзину с фруктами – ее принес на голове босоногий негр. Хорнблауэр как раз намеревался отправиться в город.
– Здесь записка, милорд, – сказал Джерард. – Распечатать?
– Да.
– От мистера Худа, – сказал Джерард, сломав печать, и через секунду: – Думаю, вам лучше прочесть ее самому, милорд.
Хорнблауэр нетерпеливо схватил записку. В ней говорилось:
Милорд,
Я взял на себя смелость послать вашей милости эти фрукты. Обязан известить вашу милость о только что полученном сообщении. Груз, привезенный графом Камброном из Франции и принятый на хранение таможенным управлением Соединенных Штатов, вскорости будет доставлен на «Дерзкий» лихтером таможенного агентства. Ваша милость, конечно, понимает, что это свидетельствует о скорой отправке «Дерзкого». Мне сообщили, что вес принятого на хранение груза весьма значителен, и я намереваюсь разузнать о нем побольше. Быть может, ваша милость, со своей стороны, изыщет способ ознакомиться с характером груза.
Остаюсь, с глубочайшим уважением вашей милости покорный слуга
Клудсли Худ Е.Б.В. генеральный консул в Новом Орлеане
Что такого Камброн мог привести из Франции в большом количестве и в законном соответствии с заявленной при фрахтовке «Дерзкого» целью? Конечно, не личные вещи. Не провиант и не спиртное – их куда дешевле закупить в Новом Орлеане. Так что? Теплое платье? Вполне возможно – оно наверняка понадобиться во Франции возвращающимся из Мексики гвардейцам. Да, возможно. Но за французским генералом, располагающим пятьюстами императорскими гвардейцами, да еще в охваченном смутами Карибском море, нужен глаз да глаз. Узнай они, что за груз он берет на борт, их задача бы значительно упростилась.
– Мистер Харкорт!
– Сэр… милорд!
– Я попрошу вас ненадолго зайти ко мне в каюту. Молодой лейтенант стоял в каюте по стойке «смирно» и с легким испугом ожидал, что скажет главнокомандующий.
– Это не выговор, мистер Харкорт, – бросил Хорнблауэр сердито, – даже не нарекание.
– Спасибо, милорд, – ответил Харкорт, успокаиваясь.
Хорнблауэр подвел его к окну и, как прежде Худ, указал рукой:
– Это – «Дерзкий». Бывший капер, ныне зафрахтованный французским генералом.
Харкорт взглядом выразил недоумение.
– Именно так, – сказал Хорнблауэр. – А сегодня на него лихтером перевезут с таможни оставленный на хранение груз.
– Да, милорд.
– Я хотел бы знать про этот груз по возможности больше.
– Да, милорд.
– Разумеется, я не хочу, чтобы каждый встречный и поперечный знал о моей заинтересованности. Вообще никто лишний не должен знать.
– Да милорд. Отсюда в подзорную трубу я, если повезет, смогу многое рассмотреть.
– Совершенно верно. Вы увидите, тюки это, ящики или мешки. Сколько того и другого. По тому, какие используются тали, сможете прикинуть вес.
– Так точно, милорд.
– Тщательно записывайте все, что увидите.
– Есть, милорд.
Хорнблауэр вперил глаза в юношеское лицо лейтенанта, пытаясь оценить его благоразумие. Он отлично помнил, как Первый лорд Адмиралтейства настойчиво советовал не задевать легкоранимых американцев. Хорнблауэр решил положиться на молодого человека.
– Мистер Харкорт, – сказал он, – выслушайте с особым вниманием то, что я сейчас скажу. Чем больше я узнаю про груз, тем лучше. Но не идите напролом. Если представится возможность узнать, что там внутри, используйте ее. Не знаю, что это будет за возможность, но случай помогает тому, кто окажется к нему готов. Когда-то давным-давно Барбара сказала, что везенье – удел тех, кто его заслуживает.
– Я понял, милорд.
– Если просочится хоть малейший намек – если проведают французы или американцы – вы пожалеете, что родились на свет, мистер Харкорт.
– Да, милорд.
– Я не нуждаюсь в лихих молодцах. Мне нужен сообразительный, предприимчивый офицер. Вы уверены, что поняли?
– Да, милорд.
Хорнблауэр наконец оторвал взгляд от лица Харкорта. Он и сам был когда-то лихим молодцом. Теперь он с большим, чем прежде, сочувствием вспоминал старших по званию, чьи поручения тогда исполнял. Старший офицер вынужден полагаться на подчиненных, но за все отвечает сам. Если Харкорт оплошает, если по его вине произойдет дипломатический скандал, он и впрямь пожалеет, что родился на свет – уж об этом-то Хорнблауэр позаботится – но и сам Хорнблауэр пожалеет о своем рождении. Однако незачем говорить об этом Харкорту.
– Тогда все, мистер Харкорт.
– Есть, сэр.
– Входите, мистер Джерард. Мы уже опаздываем.
Экипаж мистера Худа был обит зеленым атласом и снабжен отличными рессорами, так что хоть и мотался из стороны в сторону по плохой дороге, не тряс и не подпрыгивал. Однако, помотавшись пять минут из стороны в сторону – а перед тем экипаж некоторое время простоял под горячим майским солнцем – Хорнблауэр стал едва ли не зеленее обивки. Рю Ройяль, плацдарм, собор – он почти не глядел по сторонам. Он радовался каждой остановке, хоть остановка и сулила ненавистные официальные знакомства. Выйдя из экипажа и ожидая, пока его проведут в очередной узорчатый портик, он с жадностью глотал влажный воздух, благословляя очередную передышку. Ему никогда прежде не приходило в голову, что парадный адмиральский мундир можно было бы с успехом шить из чего-нибудь потоньше сукна, а широкую ленту со сверкающей звездой он носил давно и уже не испытывал тщеславного удовольствия, выставляя ее напоказ. В штабе флота он выпил отличной мадеры. Генерал угостил его крепкой марсалой. В резиденции губернатора ему подали изрядную порцию охлажденного во льду напитка (лед этот, доставленный из Новой Англии зимой и сохраняемый до лета в ледниках, стоил, вероятно, дороже золота). Напиток был такой холодный, что на стенках бокала проступил иней. Восхитительно-ледяное содержимое мгновенно исчезло, и бокал тут же наполнили снова. Хорнблауэр резко одернул себя, заметив, что слишком громко и слишком безапелляционно вещает о чем-то несущественном. Он обрадовался, когда Джерард взглядом показал, что можно уйти. Радовался он и тому, что Джерард свеж, как огурчик, и не забывает класть чернокожим дворецким на серебряные подносы визитные карточки в предписанном этикетом количестве. Больше же всего Хорнблауэр обрадовался, когда очутился наконец у Худа и увидел знакомое лицо – пусть даже знакомство это не насчитывало еще и суток.
– У нас еще час до прихода гостей, милорд, – сказал Худ. – Желает ли ваша милость немного отдохнуть?
– Да, конечно, – сказал Хорнблауэр.
В доме мистера Худа имелось одно замечательное приспособление – душ (Хорнблауэр до сих пор слышал это слово только по-французски). С потолка обшитой превосходным тиковым деревом ванной комнаты свисал цинковый агрегат с мелкими дырочками и бронзовой цепью. Когда Хорнблауэр встал под ним и дернул цепь, из невидимого чана наверху потоком хлынула восхитительно холодная вода. Бодрила она ничуть не хуже, чем струя из корабельной помпы, но в довершение блаженства она была пресная! После жаркого дня Хорнблауэр нашел душ вдвойне освежающим. Он долго стоял под льющимся сверху потоком, оживая с каждой секундой. Про себя он решил, что, если когда-нибудь вернется домой, обязательно заведет такое в Смолбридже. Цветной ливрейный слуга держал наготове полотенце, дабы Хорнблауэру не утруждать себя вытиранием. Покуда слуга промакивал его тело, стук в дверь возвестил о приходе Джерарда.
– Я послал на корабль за чистой рубашкой для вас, милорд, – сказал он.
Джерард – умница. Хорнблауэр, ежась от благодарного наслаждения, надел чистую рубашку, но как же мерзко было затягивать шейный платок и снова влезать в суконный мундир! Он перекинул через плечо ленту, поправил звезду и приготовился к новым испытаниям. Смеркалось, однако вечер не принес с собой желанной прохлады; напротив, в гостиной мистера Худа горели восковые свечи и парило, как в духовке. Там же, в гостиной, ждал и сам хозяин – в черном сюртуке и рубашке с кружевными воротником и манжетами он казался еще толще. Вплыла миссис Худ в бирюзовом платье – комплекцией она была вполне подстать супругу. Хорнблауэр поклонился, она сделала реверанс и заговорила по-французски. Ее мягкий звенящий голос приятно отдавался в ушах.
– Бокал вина, милорд? – спросил Худ.
– Спасибо, не сейчас, сэр, – поспешно отвечал Хорнблауэр.
– Мы ждем двадцать восемь гостей помимо вашей милости и мистера Джерарда, – сказал Худ. – С некоторыми ваша милость познакомились во время официальных визитов. Кроме того, будут…
Хорнблауэр силился запомнить список приглашенных и краткие характеристики каждого. Джерард, сидевший в сторонке, напряженно слушал.
– И, конечно, Камброн, – продолжал Худ.
– Неужели?
– Я не мог бы дать такого размаха прием, не пригласив самого значительного, после вашей милости, иностранного гостя в городе.
– Да, конечно, – сказал Хорнблауэр.
За шесть лет мира трудно отринуть предрассудки, сложившиеся за двадцать военных лет. Хорнблауэра несколько смущала перспектива запросто провести вечер с французским генералом, тем более – с генералом, который командовал личной гвардией Бонапарта. Сам Бонапарт томится на острове Св. Елены и горько на это сетует, что безусловно не скрасит встречу бывших противников.
– Его будет сопровождать французский генеральный консул, – объяснил Худ. – Кроме того, должны прибыть голландский генеральный консул, шведский…
Список казался бесконечным: Худ едва успел закончить, когда объявили первого гостя. Зажиточные горожане и их зажиточные жены, уже знакомые Хорнблауэру флотские и армейские офицеры с супругами, дипломаты – скоро даже в просторной гостиной сделалось тесно. Мужчины кланялись, дамы делали реверансы. Хорнблауэр разогнулся после очередного поклона – рядом опять стоял Худ.
– Мне выпала честь познакомиться между собой двух знаменитых людей, – произнес он по-французски. – Son Exellence Rear Admiral Milord Hornblower, Chevalier de l'Ordre Militair de Bain. Son Exellence le Leitenant-General le Comte de Cambronne, Grand Cordon de la Legion d'Honneur[2]. Даже в этот момент Хорнблауэр не мог не подивиться, как ловко Худ обошел скользкий вопрос кого кому представлять: французского генерала и графа английскому адмиралу и пэру или наоборот. Камброн был высок и тощ, как жердь. Поперек впалой щеки и крючковатого носа шел малиновой шрам – память Ватерлоо, а возможно – Аустерлица, Иены или иного сражения, в котором французы низвергали державы. На Камброне был синий мундир с золотым шитьем и алая лента Почетного Легиона с большим золотым значком на левом плече.
– Рад познакомиться с вами, сударь, – сказал Хорнблауэр на своем лучшем французском.
– Не более чем я, милорд, – отвечал Камброн. У него были зеленоватые с прищуром глаза, длинные седые усы торчали в стороны.
– Баронесса де Вотур, – продолжал Худ. – Барон де Вотур, генеральный консул Его Христианнейшего Величества.
Хорнблауэр снова поклонился и повторил, что очень рад. «Его Христианнейшим Величеством» именовали Людовика XVIII Французского – этот титул много столетий назад пожаловал его предкам Папа Римский.
– Граф шалит, – сказал Вотур, указывая на плечо Камброна. – Он носит Орден Большого Орла, вручавшийся прежним режимом. Официально его заменил орден Большой Звезды, как совершенно справедливо отметил наш хозяин.
Вотур хотел привлечь внимание к собственной звезде – вполне понятно и извинительно. Плечо Камброна украшал огромный золотой орел, символ не существующей ныне Французской Империи.
– Я заслужил его на поле боя, – отвечал Камброн.
– Дон Альфонсо де Версаж, – продолжал Худ. – Генеральный консул Его Католического Величества.
Стоило бы обсудить с испанским консулом переговоры по Флориде, но не успели они обменяться первыми вежливыми фразами, как к Хорнблауэру уже подвели следующего гостя. Лишь какое-то время спустя он получил передышку и смог окинуть взглядом озаренную свечами комнату: мундиры и суконные сюртуки, голые женские плечи, яркие платья и блеск драгоценностей. Чета Худов скользила среди гостей, выстраивая их по ранжиру. Появление губернатора с супругой послужило сигналом идти к столу. Обеденная зала размером не уступала гостиной: в середине свободно помещался накрытый на тридцать две персоны стол, а за стульями оставалось еще вдоволь места для многочисленных лакеев. Здесь было не так светло, как в гостиной, но пламя свечей ярко вспыхивало на бесчисленной серебряной посуде. Хорнблауэр оказался между супругой губернатора и миссис Худ и тут же напомнил себе о необходимости бдительно следить за манерами – тем более бдительно, что с одной из соседок надо было говорить по-английски, с другой – по-французски. Он с опаской взглянул на шеренгу бокалов перед каждым прибором – в первый уже налили хересу. Камброн сидел между двумя прелестными молодыми особами и безмятежно беседовал с обеими. Если он и замышлял пиратский набег, то не тяготился задуманным. Перед Хорнблауэром водрузили дымящуюся тарелку с черепаховым супом, в котором плавали кружочки зеленого жира. Значит, новомодный европейский обед – каждому гостю подают отдельно, а не уставляют стол множеством блюд, из которых каждый накладывает себе сам. Хорнблауэр осторожно зачерпнул горячий суп и по обязанности заговорил с соседками ни о чем. Блюдо следовало за блюдом, в зале было жарко, и вскоре перед Хорнблауэром встал деликатный вопрос: что неприличнее, вытереть пот с лица или сидеть мокрым? Наконец ему сделалось так неудобно, что он украдкой промакнул лоб платком. Тут он поймал взгляд Худа и встал, с усилием ворочая отяжелевшими мозгами. Гул разговоров стих. Хорнблауэр поднял бокал.
– Здоровье президента Соединенных Штатов, – сказал он и едва не добавил, как дурак: «долгих лет царствования». На ходу перестраиваясь, он продолжил: – Пусть великая нация, избравшая его президентом, наслаждается благополучием и миром между народами, коего символом может служить наше сегодняшнее собрание.
Тост был встречен всеобщим одобрением. Никто и словом не вспомнил, что на половине континента испанцы и испано-американцы вовсю убивают друг друга. Хорнблауэр сел и снова утер пот. Теперь встал Камброн.
– Здоровье Его Британского Величества Георга IV, короля Великобритании и Ирландии.
Все выпили. Худ взглянул на Хорнблауэра – снова его черед. Хорнблауэр встал, держа в руке бокал, и начал:
– Здоровье Его Христианнейшего Величества. Его Католического Величества. Его Благовернейшего Величества… – С Францией, Испанией и Португалией покончено. – Его Величества короля Нидерланского… – Под страхом смерти он не вспомнил бы, кто идет следом. Джерард, поймав его отчаянный взгляд, выразительно указал большим пальцем. – Его Величества короля Шведского, – выдохнул Хорнблауэр. – Его Величества короля Прусского. – Успокоительный кивок Джерарда. Значит, он перечислил все представленные за столом государства. Хорнблауэр выудил из водоворота мыслей заключительное:
– Долгих лет царствования Их Величествам к вящей чести и славе.
С этим все, можно сесть. Поднялся губернатор и заговорил выспренне – до Хорнблауэра дошло, что сейчас будут пить за его здоровье. Он постарался вникнуть. Когда губернатор упомянул оборону Нового Орлеана «от вотще осаждавших его обманутых орд», все взгляды устремились на Хорнблауэра – тема эта должна была возникнуть неизбежно, хотя со времени осады города англичанами прошло уже больше шести лет. Хорнблауэр натужно улыбнулся. Губернатор, наконец, приблизился к концу речи.
– Позвольте к пожеланиями его милости здравствовать присовокупить тост за Британский флот.
Когда затих одобрительный гул, Хорнблауэр снова встал.
– Спасибо за неожиданную честь. – Он сглотнул, придумывая, что сказать дальше. – Присовокупив же к моему имени название флота, коему мне посчастливилось отдать долгие годы, Его Превосходительство оказал мне честь еще большую, за что я столь же глубоко признателен. Не успел он сесть, начали подниматься дамы; пришлось стоять, покуда они не удалились. Вышколенные лакеи молниеносно убрали со стола. Мужчины сели теснее, графин пошел по кругу. Только наполнили бокалы, как Худ заговорил с одним из торговцев о видах на урожай хлопка. С этой безопасной почвы он рассчитывал предпринять осторожные вылазки в более опасную область международных отношений. Однако через несколько секунд вошел дворецкий и что-то зашептал Худу. Тот выслушал и тут же обратился к французскому консулу. Вотур явно встревожился и встал.
– Примите мои глубочайшие извинения, сударь, – сказал он. – Премного огорчен.
– Не более, чем я, барон, – отвечал Худ. – Надеюсь, это легкое недомогание.
– Будем надеяться, – сказал Вотур.
– Баронессе дурно, – пояснил собравшимся Худ. – Уверен, господа, вы разделяете мою надежду, что это лишь легкое недомогание, и сожаления, что мы лишаемся приятного собеседника.
Все сочувственно зашумели. Вотур повернулся к Камброну.
– Прислать за вами экипаж, граф? – спросил он.
Камброн потянул себя за ус.
– Наверно, мне лучше поехать с вами, – сказал он, – как ни жаль покидать такое приятное общество.
Два француза, вежливо распрощавшись, приготовились уходить.
– Был чрезвычайно рад познакомиться с вами, милорд, – кланяясь Хорнблауэру, сказал Камброн. Прищуренные глаза несколько смягчали сухость поклона.
– Весьма любопытно было встретиться с выдающимся военачальником бывшей Империи, – отвечал Хорнблауэр.
Худ, изливаясь в сожалениях, проводил французов.
– Джентльмены, ваши бокалы пусты, – сказал он, вернувшись. Меньше всего на свете Хорнблауэр любил пить портвейн большими бокалами в жарком и влажном помещении, хотя теперь можно было, наконец, побеседовать с испанским консулом о Флориде. Он с облегчением вздохнул, когда Худ предложил присоединиться к дамам. Где-то неподалеку играл струнный оркестр, к счастью, приглушенно, так что меньше обыкновенного терзал немузыкальное ухо Хорнблауэра. Его усадили рядом с хорошенькой дамой, одной из соседок Камброна за обедом. Она спросила, как ему понравился город, он вынужден был ответить, что в этот первый день почти не видел Нового Орлеана. Разговор перешел на другие города, где ему доводилось бывать. После двух чашек кофе в голове немного прояснилось. Молодая особа оказалась внимательной слушательницей; он сочувственно закивала, узнав из разговора, что Хорнблауэр по долгу службы оставил в Англии жену и десятилетнего сына. Близилась ночь. Губернатор и его супруга поднялись; прием окончился. Последние томительные минуты, последние неловкие разговоры в ожидании экипажей, и, наконец, Худ проводил последнего гостя и вернулся в комнату.
– Кажется, вечер удался. Надеюсь, ваша милость со мной согласны. – Он повернулся к жене. – Однако, дорогая, пожалуйста, не забудь выговорить Гуверу за суфле. Миссис Худ не успела ответить – вошел дворецкий и снова что-то зашептал.
– Попрошу вашу милость на минуточку меня извинить, – встревожено сказал Худ. Он выбежал из гостиной.
Хорнблауэр и Джерард вежливо поблагодарили хозяйку за приятный вечер.
– Камброн нас опередил! – воскликнул, торопливо вбегая, Худ. – «Дерзкий» снялся с якоря три часа назад! Видимо, Камброн прямиком отсюда отправился на корабль.
Он круто повернулся к жене.
– Была ли баронесса и вправду больна? – спросил он.
– Она казалась на грани обморока, – отвечала миссис Худ.
– Значит, притворялась, – заключил Худ. – Камброн хотел уйти под благовидным предлогом и попросил Вотура помочь.
– Что он, по-вашему, задумал? – спросил Хорнблауэр.
– Бог его знает. Но, думаю, вы его спугнули. Ясно, он так скоропалительно отбыл не за хорошим делом. Сан-Доминго, Картахена – где он высадит своих гвардейцев?
– В любом случае, я последую за ним, – произнес Хорнблауэр, вставая.
– Вам нелегко будет его догнать, – ответил Худ. От волнения он сказал «вам», а не «вашей милости». – Камброн взял два буксира – «Молнию» и «Звезду»; вся река с недавних пор освещается маяками, так что за ним и на лошади не угнаться. К рассвету он будет в открытом море. Даже не знаю, удастся ли сегодня найти буксир для вас, милорд.
– Я все равно отправлюсь за ним, – сказал Хорнблауэр.
– Я приказал подать экипаж, милорд, – сказал Худ. – Извини, дорогая, мы отбываем без церемоний.
Трое мужчин поспешно откланялись. Дворецкий ждал со шляпами; у дверей стоял экипаж.
– Груз они подняли на борт еще до рассвета, – сказал Худ. – Мой человек с докладом ждет у вас на корабле.
– Может быть, он что-то прояснит, – сказал Хорнблауэр.
Экипаж, раскачиваясь, двинулся по улице.
– Позволите высказать предположение, милорд? – спросил Джерард.
– Да. Какое?
– Что бы ни замыслил Камброн, Вотур с ним в сговоре, милорд. А он служит французскому правительству.
– Вы правы. Бурбоны всюду суют нос, – задумчиво проговорил Худ. – Боятся упустить свое. Можно подумать, мы их разбили при Ватерлоо, а не Бони.
Копыта застучали звонче – экипаж въехал на пирс. Остановился. Худ открыл дверцу прежде, чем лакей успел соскочить с запяток, но когда они вылезали из экипажа, он уже стоял перед дверцей со шляпой в руке, поблескивая темной кожей в свете висящего на козлах фонаря.
– Жди, – бросил Худ. Они чуть не бегом кинулись к освещенным фонарем сходням, два матроса якорной вахты при их появлении вытянулись по струнке.
– Мистер Харкорт! – крикнул Хорнблауэр, едва ступив на палубу – ему было не до церемоний.
Возле трапа горел свет – там же был и Харкорт.
– Здесь, милорд.
Хорнблауэр вбежал в кормовую каюту. С палубного бимса свисал зажженный фонарь, второй принес Джерард.
– Докладывайте, мистер Харкорт.
– «Дерзкий» снялся с якоря в пять склянок первой вахты, милорд. Его тянули два буксира.
– Знаю. Что еще?
– Лихтер с грузом подошел к борту в начале второй собачьей вахты. Сразу, как стемнело, милорд.
Низенький чернявый мужчина незаметно вошел в каюту и остался стоять в тени.
– Ну?
– Джентльмен, которого прислал мистер Худ, вместе со мной наблюдал за погрузкой, милорд.
– Что грузили?
– Я считал по мере погрузки. У них на бизань-штаге горели огни.
– Ну?
Харкорт приготовился читать по бумажке.
– Двадцать пять деревянных ящиков, милорд, – прочел он, опередив нетерпеливый взгляд Хорнблауэра. – Я узнал эти ящики, милорд. В такие обычно пакуют ружья, по двадцать четыре ствола в каждый.
– Пятьсот ружей и штыков, – быстро умножил Джерард.
– Так я и думал, – сказал Худ.
– Еще что? – спросил Хорнблауэр.
– Двенадцать больших продолговатых тюков, милорд, и еще двадцать длинных, узких.
– Не можете ли вы предположить…
– Соблаговолите выслушать матроса, которого я отрядил, милорд?
– Зовите его.
– Спустись сюда, Джонс, – крикнул Харкорт и повернулся к Хорнблауэру. – Джонс – отличный пловец. Я послал его вместе с другим матросом в караульной шлюпке, и Джонс подплыл к лихтеру. Расскажи его милости, что ты разузнал, Джонс.
Джонс оказался щуплым, низкорослым парнем. Он заморгал от яркого света, робея в присутствии важных особ. Заговорил он с тем простонародным выговором, который сразу выдает уроженца лондонских трущоб.
– Форменные мундеры, сэр, в тех больших тюках, сэр.
– Как ты узнал?
– Подплыл к лихтеру и пощупал, сэр.
– Кто-нибудь тебя видел? – Это спросил Худ.
– Нет, сэр, ни одна душа. Все были заняты, грузили ящики. Форменные мундеры, сэр, я говорил, сэр, я нащупал пуговицы, сэр. Не как у нас, сэр, а выпуклые, навроде пуль, целые ряды на кажном мундере. Еще я, кажись, нащупал позумент и чтой-то навроде шнурков, сэр. Форменные мундеры, сэр, точно говорю.
В этот момент вперед выступил чернявый мужчина – в руках он держал что-то мокрое, похожее на дохлую кошку. Прежде чем продолжать, Джонс указал на странный предмет.
– Хошь убейте, не мог угадать, чего в другом тюке, длинном. Я вытащил нож…
– Ты точно знаешь, что тебя никто не видел?
– Точно, сэр. Вытащил я нож и распорол шов. Они подумают, лопнул при погрузке, сэр. Выудил я эту штуковину и поплыл к лодке, сэр.
Темноволосый протянул вперед черную мохнатую массу. Хорнблауэр нетерпеливо схватил и тут же наткнулся пальцами на металл.
– Орлищи, сэр, – сказал Джонс. Медная цепь и большой медный значок – такого орла Хорнблауэр видел сегодня вечером на груди у Камброна. Он держал в руках меховой кивер, богато изукрашенный и насквозь мокрый.
– Такие носила императорская гвардия, милорд? – спросил Джерард.
– Да, – ответил Хорнблауэр. Он часто видел выставленные на продажу дешевые гравюры, запечатлевшие последнюю оборону старой гвардии при Ватерлоо. Теперь и лондонские гвардейцы щеголяли почти в таких же киверах, как тот, что Хорнблауэр держал сейчас в руках – это была награда за победу над императорской гвардией в решающий момент битвы при Ватерлоо.
– Теперь мы знаем все, что нужно, – сказал Худ.
– Я должен его нагнать, – сказал Хорнблауэр. – Свистать всех наверх, мистер Харкорт.
– Есть, сэр, – машинально отвечал Харкорт и тут же снова открыл рот, да так и замер.
– Помню, – отвечал Хорнблауэр с мукой. – Я сказал, что команда не понадобится мне до утра.
– Да, милорд. Но они недалеко. Я пошлю на розыски. Они будут здесь через час.
– Спасибо, мистер Харкорт. Приложите все старания. Мистер Худ, нам потребуется буксир.
Худ взглянул на темноволосого мужчину, который принес кивер.
– Не уверен, что удастся раздобыть буксир до рассвета, – сказал тот. – «Дерзкий» взял два – теперь я понимаю, зачем. «Президент Мэдисон» чинится. «Тюер» потащил баржи в Батон-Руж. «Экревисс» – тот, что привел ваш корабль сюда – ушел вниз по реке после полудня. Думаю, «Темерер»[3] сейчас на пути обратно. Быть может, когда он вернется, мы уговорим капитана вас взять. Других буксиров здесь нет.
– Полдень, – сказал Хорнблауэр. – Тринадцать часов задержки. «Дерзкий» будет в море раньше, чем мы отсюда выйдем.
– И это одно из быстроходнейших судов, – добавил Худ. – Уходя от «Тенедоса» во время войны он делал по пятнадцать узлов.
– В каком мексиканском порту он берет на борт солдат?
– В лагуне всего один поселок, милорд, Корпус-Кристи.
Пятьсот миль отсюда и попутный ветер. Хорнблауэр представил, как красавец «Дерзкий» несется под пирамидой парусов, раздуваемых попутным ветром. Маленький «Краб» не рассчитан на океанские гонки. Оснастка и обводы придают ему маневренность, незаменимую при патрульной службе в мелких заливах Вест-Индского архипелага. В гонке к Корпус-Кристи «Дерзкий» наверняка выиграет несколько часов, может быть, сутки или больше, в добавок к уже выигранным двенадцати. Пятьсот бывалых солдат погрузятся без промедленья, и «Дерзкий» отплывет вновь. Куда? Усталая голова пошло кругом, стоило Хорнблауэру задуматься о невероятно сложной ситуации в странах, до которых от Корпус-Кристи рукой подать. Если б только угадать, что замыслил Камброн! Хорнблауэр мог бы, опередив «Дерзкого», прибыть в опасную точку; последовав за ним в Корпус-Кристи, он наверняка не застанет ни корабля, ни солдат. Не оставив на морской глади следа, «Дерзкий» устремится к неведомой, но явно злонамеренной цели.
– «Дерзкий» – американское судно, – подбавил к его заботам Худ.
Это важное, очень важное обстоятельство. «Дерзкий» зафрахтован под благовидным предлогом и несет звездно-полосатый флаг. Просто так его не досмотришь. Хорнблауэра строго предупреждали не задевать американцев. Всего лишь девять лет назад Америка смело объявила войну величайшей морской державе только из-за того, что Королевский флот чинил препоны американским торговым судам.
– Он вооружен и на нем полно народу, милорд, – напомнил Джерард.
Еще одно важное обстоятельство. Что «Дерзкому» с его двенадцатифунтовками, пятью сотнями хорошо обученных солдат и большой американской командой впридачу «Краб» с его шестифунтовками и командой в шестнадцать человек? Американский капитан вправе не подчиниться сигналам с «Краба», и Хорнблауэр бессилен будет настоять на своем. Сбить ядром мачту? Не так-то просто из шестифунтовки, и даже если никого при этом не убьют, разразится страшная дипломатическая буря – обстреляли звездно-полосатый флаг! Следовать за «Дерзким», чтобы по крайней мере выяснить намерения Камброна? Нет, невозможно. Стоит «Дерзкому» расправить паруса, как он оставит «Краба» за горизонтом и двинется дальше без помех. Обливаясь потом в душной ночи, Хорнблауэр чувствовал себя заарканенным зверем. С каждой минутой петля затягивалась все туже. Подобно дикому зверю, он готов был потерять самообладание, запаниковать, дать выход гневу. За долгие годы службы ему приходилось видеть, как в безвыходном положении старшие офицеры поддавались ярости. Он оглядел освещенные лампой лица: строгие лица людей, присутствующих при крушении, сознающих, что перед ними – адмирал, с треском проваливший свое первое же важное дело. Уже от этого одного можно было впасть в бешенство. Спасла гордость. Он не поддастся человеческой слабости на глазах у этих людей.
– В любом случае, я отплываю, – сказал он, – как только у меня будет команда и паровой буксир.
– Могу я спросить, как ваша милость намеревается поступить? – осведомился Худ.
Хорнблауэру пришлось быстро изобретать разумный ответ: он не знал. Знал же он одно – без борьбы он не сдастся. Еще никто не упростил себе сложную задачу, сидя сложа руки.
– За оставшиеся часы я составлю приказы эскадре, – сказал он. – Мой флаг-адъютант напишет их под диктовку, а вас, мистер Худ, я попрошу взять на себя отправку.
– Очень хорошо, милорд.
Тут Хорнблауэр вспомнил, что упустил одну важную вещь. Еще не поздно – эту свою обязанность он может выполнить и сейчас. По крайней мере, он скроет свое смятение.
– Мистер Харкорт, – произнес он. – Должен сказать, что вы прекрасно справились с моим поручением. Ваше наблюдение за «Дерзким» можно назвать образцовым. Будьте уверены, я обращу внимание Их Сиятельств на ваше похвальное поведение.
– Спасибо, милорд.
– Что до Джонса, – продолжал Хорнблауэр, – редкий матрос проявил бы подобную сообразительность. Вы сделали хороший выбор, мистер Харкорт, и Джонс его оправдал. Я могу назначить его исполняющим обязанности старшины.
– Спасибо, милорд. Он был произведен в старшины и затем разжалован.
– Пьянство? Потому его и на берег не пустили?
– Боюсь что так, милорд.
– Тогда что бы вы посоветовали?
Харкорт растерялся.
– Вы могли бы повторить ему то, что уже сказали мне, милорд. Пожать ему руку…
Хорнблауэр рассмеялся.
– И прослыть самым скаредным адмиралом в истории флота? Нет. По меньшей мере золотая гинея. Две гинеи. Я сам их ему вручу, а вас попрошу по прибытии в Кингстон дать ему трехдневный отпуск. Пусть себе напьется, раз мы не можем наградить его иначе. На меня смотрит вся эскадра.
– Есть, милорд.
– Теперь, мистер Джерард, займемся приказами.
Только к полудню «Краб» отшвартовался, и «Темерер» взял его на буксир; о чувствах Хорнблауэра можно судить по тому, что он не задумался о метаморфозах славного имени. Все долгое, душное утро он диктовал приказы. Требовалось несметное количество копий. Худ отошлет их в запечатанных пакетах с каждым выходящим из Нового Орлеана британским судном. Остается надеяться, что хоть одно из них встретит королевский корабль и передаст приказы без задержки, неизбежной, если отправить депеши в Кингстон и далее по официальным каналам. Всем кораблям Вест-Индской эскадры предписывалось обратить внимание на американское судно «Дерзкий». Буде таковой встретится, запросить капитана о намерениях и по мере возможности узнать, есть ли на борту солдаты. При сем (Хорнблауэр еще пуще вспотел, формулируя этот пункт) главнокомандующий напоминал капитанам Его Величества судов свои ранее отданные распоряжения, коими оговорены действия в отношении американских судов. Если солдат на борту не обнаружится, запросить, где они высажены; если они по-прежнему на борту, до высадки их не спускать с «Дерзкого» глаз. В случае, если возникнет необходимость пресечь намерения «Дерзкого», действовать в высшей мере осмотрительно. Приказы уйдут из Нового Орлеана не раньше завтрашнего утра, повезет их тихоходное купеческое судно – пока они доберутся до эскадры, Камброн сто раз исполнит задуманное. И все же не следовало пренебрегать даже и такой возможностью. Хорнблауэр потной рукой подписал двадцать копий приказов, проследил, как их запечатали, и вручил Худу. Прежде чем консул ступил на сходни, они обменялись рукопожатиями.
– По-моему, милорд, Камброн направляется в Порт-о-Пренс или Гавану. Между Порт-о-Пренсом и Гаваной – более тысячи миль.
– А может, в Картахену или Ла-Гуайру? – спросил Хорнблауэр с иронией. Между ними тоже тысячи миль, равно как и от них до Гаваны.
– Вполне возможно, – отвечал Худ, словно не замечая иронии. Однако нельзя сказать, что он вовсе не сочувствовал Хорнблауэру, поскольку продолжил: – Как бы там ни было, милорд, желаю успеха. Я уверен, ваша милость его добьется. «Краб» отшвартовался. «Темерер» взял его на буксир и запыхал смешанными с искрами дымом, чем крайне возмутил Харкорта. Опасаясь не только пожара, но и пятен на безупречной палубе, тот приказал матросам помпами качать воду на палубу и такелаж.
– Завтрак, милорд? – спросил Джерард.
Завтрак? Был час пополудни. Хорнблауэр не спал ночь. Вчера он выпил лишнего, утро провел в хлопотах и тревоге; тревога не отпускала и сейчас. Первым его движением было отказаться, потом он вспомнил, что вчера (неужели только вчера? казалось, прошла неделя) ворчал на задержку с завтраком. Нельзя столь явно обнаруживать человеческие слабости.
– Конечно. Можно было подать и пораньше, мистер Джерард, – проворчал он, надеясь, что раздражение в его голосе сойдет за досаду проголодавшегося человека.
– Есть, милорд, – отвечал Джерард.
Он уже несколько месяцев служил под началом у Хорнблауэра и знал его настроения не хуже любящей жены. Знал он и природную доброту Хорнблауэра. Должность свою он получил как сын старого друга, хотя служить у легендарного Хорнблауэра мечтали адмиральские и герцогские сынки. Хорнблауэр через силу съел фрукты и вареные яйца, выпил, несмотря на жару, кофе. Он еще потянул время, прежде чем возвращаться на палубу, и на эти несколько минут сумел забыть про свои тревоги – по крайней мере, почти забыть. Но стоило выйти на палубу, и они нахлынули с новой силой. Его не отвлекал ни новый способ движения по реке, ни быстро скользящие за бортом низкие берега. В конце-концов, его поспешное отбытие из Нового Орлеана – лишь жест отчаяния. «Дерзкого» не догнать. Камброн совершит задуманное под самым его носом, выставит на посмешище всему миру – его миру, во всяком случае. Он не получит нового назначения. Хорнблауэр вспомнил годы после Ватерлоо, годы, проведенные не у дел. Казалось бы, он жил в довольстве и почете, заседал в Палате Лордов, пользовался влиянием в графстве, рядом была любящая жена, подрастал сын. И все же он не жил, а прозябал эти пять лет после Ватерлоо, пока не подошел его черед сделаться адмиралом. Он осознал это, только испытав бурную радость при назначении в Вест-Индию. Теперь вся его жизнь до самой могилы будет такой же безрадостной, даже хуже – ее не скрасит надежда на будущее назначение. Его охватила досада. Он сидит и жалеет себя, вместо того, чтобы ломать голову. Что замыслил Камброн? Если удастся его опередить, с триумфом прибыть к месту высадки, то доброе имя Хорнблауэра спасено. Если очень повезет, он сможет решительным образом вмешаться. Но вся Испанская Америка бурлит, и вся Вест-Индия, исключая только британские колонии. Камброн может высадиться, где угодно, и Хорнблауэр едва ли найдет законные основания вмешаться. Камброн наверняка заручился полномочиями от Боливара или другого повстанческого лидера. С другой стороны, он осторожничает, значит – опасается, что Королевский флот ему помешает. Помешает? С командой в шестнадцать человек, не считая сверхштатных и двумя шестифунтовками? Бред. Камброн его одурачил. Надо думать, думать, думать.
– Мы увидим Сен-Филип не раньше заката, милорд, – доложил Харкорт, козыряя.
– Очень хорошо, мистер Харкорт.
Значит, не придется обмениваться салютами. Он покинет Соединенные Штаты, как побитый пес. Он так мало пробыл в Новом Орлеане, что неизбежно пойдут пересуды. Худ придумает благовидное объяснение, но никто не поверит. Назначение, о котором Хорнблауэр столько мечтал, обернулось позорным провалом. Он с таким нетерпением предвкушал этот визит, и что же? Он не увидел толком ни Нового Орлеана, ни Америки, ни американцев. Он не заинтересовался огромной Миссисипи. Проблемы мешали ему уделить внимание обстановке, а обстановка – вникнуть в проблемы. Например, фантастический способ передвижения – «Краб» делал пять узлов относительно воды, плюс еще течение. В результате возникал довольно сильный кажущийся ветер – удивительно было нестись навстречу воздушной струе, не испытывая качки, слыша слабое дрожание стоячего такелажа и ни скрипа бегучего.
– Обед подан, милорд, – доложил Джерард, вновь появляясь на палубе. Уже темнело, но в каюте было жарко и душно.
– Шотландский суп, милорд, – сказал Джайлс, ставя на стол дымящуюся тарелку.
Хорнблауэр рассеянно зачерпнул бульону, попытался проглотить и отложил ложку. Он не хотел ни вина, ни супу, однако должен был притворяться и, давясь, проглотил еще несколько ложек бульона.
– Цыпленок маренго, милорд, – сказал Джайлс, ставя новую тарелку.
С цыпленком видимость было соблюсти легче – Хорнблауэр отрезал несколько кусков, немного пожевал и отложил нож и вилку. Если бы случилось чудо, если бы «Дерзкий» сел на мель, или оба его буксира поломались и «Краб» победоносно их миновал, Хорнблауэру бы доложили. Нелепая, дурацкая надежда. Джайлс убрал со стола, поставил блюдо с сыром и тарелку, налил бокал портвейна. Ломтик сыра, глоток портвейна – можно считать, пообедал. Джайлс водрузил на стол серебряную спиртовку и кофейник, фарфоровую чашку – прощальный подарок Барбары. Кофе принес небольшое утешение – хоть какое-то утешение в этом беспросветном мире. На палубе было уже совсем темно. Справа по курсу, медленно смещаясь к траверзу, мерцал огонь – это горел маяк, один из тех, которые американцы установили, чтобы облегчить ночное движение по Миссисипи. Они и впрямь заинтересованы в нарождающемся паровом сообщении – недаром целых шесть буксиров постоянно снуют вверх и вниз по реке.
– Разрешите обратиться, милорд, – сказал из темноты Харкорт. – Мы приближаемся к устью. Какие будут приказы, милорд?
Что остается делать? Только довести проигранную партию до горького финала. Следовать за «Дерзким» далеко-далеко позади в надежде на чудо, на счастливую случайность. Сто против одного, что, пока он доберется до Корпус-Кристи, птичка упорхнет. Однако – может, из беседы с мексиканскими властями, если таковые имеются, или из местных слухов, если кто-то захочет ими поделиться – он почерпнет, куда направилась императорская гвардия.
– Как только мы выйдем в море, пожалуйста, возьмите курс на Корпус-Кристи, мистер Харкорт.
– Есть, милорд. Корпус-Кристи.
– Изучите лоции Мексиканского залива, мистер Харкорт, и особенно вход в лагуну.
– Есть, милорд.
Решение принято. Однако Хорнблауэр оставался на палубе, пытаясь охватить задачу во всей ее непомерной, сводящей с ума полноте. На лицо упали первые капли дождя, и тут же хлынуло, как из ведра. Ливень громко стучал по палубе, парадный мундир Хорнблауэра промок до нитки. В треуголку налилась вода, она сделалась чугунной. Он уже собирался пойти вниз, но мысли двинулись по проторенной дороге, и он остался. В темноте возник Джерард с зюйд-весткой и дождевиком, но Хорнблауэр не обращал внимания. Возможно ли, что он зря всполошился? Что Камброн и в самом деле намерен отвезти гвардию домой? Нет, конечно нет. Не стал бы он в таком случае брать на борт шестьсот ружей и штыков, не стал бы торопливо, как вор, сниматься с якоря.
– Прошу вас, милорд, – сказал Джерард, упорно протягивая дождевик.
Хорнблауэр вспомнил, как перед их отплытием из Англии Барбара отвела Джерарда в сторонку и что-то долго ему внушала. Без сомнения, она поручила ему следить, чтобы Хорнблауэр не промокал и ел вовремя.
– Уже поздно, мистер Джерард, – сказал он с улыбкой. – Я промок насквозь.
– Тогда прошу вас, милорд, спуститесь вниз и перемените платье.
В голосе Джерарда звучало искреннее беспокойство. Дождь стучал по дождевику Джерарда, как дробилка для селитры или пороховая мельница.
– Ладно, очень хорошо, – сказал Хорнблауэр. Он спустился по узенькому трапу; Джерард за ним.
– Джайлс! – громко позвал Джерард. Слуга появился тут же. – Приготовь его милости сухую одежду.
Джайлс засуетился, встал на колени и вытащил из сундука чистую рубашку. Хорнблауэр снял шляпу – из нее выплеснулось полгаллона воды.
– Как следует просуши вещи его милости, – распорядился Джерард.
– Есть, сэр, – отвечал Джайлс. Своим нарочито терпеливым тоном он давал Джерарду понять, что напоминание излишне. Хорнблауэр знал, что оба – слуга и адъютант – к нему привязаны. Пока их привязанность пережила его провал – надолго ли?
– Очень хорошо, – сказал он раздраженно. – Я в силах сам о себе позаботиться.
Хорнблауэр стоял в каюте один, пригнувшись под палубным бимсом. Расстегивая мокрый сюртук, он увидел, что до сих пор не снял орден – лента, которую он перекинул через голову, тоже была мокрая. Лента и звезда насмехались над его провалом. Он и сам презирал себя в эту минуту – подумать только, он надеялся, что «Дерзкий» сядет на мель в устье «Миссисипи»! Джерард, легонько постучав, вошел.
– Я, кажется, сказал, что могу сам о себе позаботиться, – рявкнул Хорнблауэр.
– Мистер Харкорт сообщает, – без тени смущения доложил Джерард. – Мы скоро отцепим буксир. Ветер попутный, свежий, ост-тень-норд.
– Очень хорошо.
Свежий попутный ветер – на руку «Дерзкому». При встречном, порывистом ветре «Краб» еще имел бы шансы его нагнать. Судьба ополчилась против Хорнблауэра. Джайлс, воспользовавшись случаем, проскользнул в каюту и взял у Хорнблауэра мокрый сюртук.
– Я разве не велел тебе убираться? – заорал Хорнблауэр.
– Так точно, милорд, – невозмутимо отвечал Джайлс. – Что мне делать с этим… с этой шапкой, милорд? Он держал в руках меховой кивер, до сих пор без дела лежавший на сундуке.
– Убери куда-нибудь! – взревел Хорнблауэр. Он сбросил башмаки и начал стягивать чулки, когда его поразила мысль – он так и замер согнувшись, додумывая ее. Меховой кивер – тюки и тюки меховых киверов. Зачем? Ружья, штыки – понятно. Форменные мундиры – ну, положим. Но кто в здравом рассудке вздумал бы экипировать меховыми киверами полк, направляющийся в тропическую Америку? Он медленно выпрямился и замер в глубокой задумчивости. Даже форменные мундиры с пуговицами и золотым шитьем будут неуместны рядом с лохмотьями боливаровых повстанцев, меховые же кивера – это просто нелепость.
– Джайлс! – заревел он и, когда Джайлс появился в дверях: – Принеси мне эту шапку!
Он снова взял кивер. Убеждение, что он держит в руках ключ к разгадке, крепло. Тяжелая лакированная медная цепь, медный же имперский орел. За плечами Камброна двенадцатилетний военный опыт – ему ли не знать, что люди в таком наряде не смогут сражаться в малярийных болотах Центральной Америки или камышовых зарослях Вест-Индии? Тогда? Императорская гвардия в мундирах и киверах однозначно связывается у всех с бонапартистским движением, которое не выдохлось и до сих пор. Бонапартистское движение? В Мексике? Чепуха. Тогда во Франции? Несмотря на мокрую одежду, Хорнблауэра бросило в пот – он ощутил прилив горячей крови и понял, что угадал. Святая Елена! Здесь, на одном из самых диких островков мира, томится в изгнании Бонапарт. Пятьсот опытных солдат внезапно высаживаются с американского корабля и освобождают его. А потом? Редкий корабль угонится за «Дерзким». Во Франции он окажется раньше, чем весть о побеге достигнет цивилизованного мира. Бонапарт высадится с императорской гвардией – теперь ясно, зачем нужны мундиры и кивера. Все вспомнят былую имперскую славу. Французская армия перейдет под знамена Бонапарта, как прежде, когда тот вернулся с Эльбы. Бурбоны надоели даже тем, кто их когда-то приветствовал – как заметил Худ, они суются во все международные дела, надеясь отвлечь своих подданных от внутренних неурядиц. Бонапарт беспрепятственно вступит в Париж. Мир вновь погрузится в хаос. Европа войдет в новый виток поражений и побед. После Эльбы хватило ста дней, чтобы разбить Бонапарта при Ватерлоо, но за эти сто дней погибли сто тысяч человек, истрачены миллионы и миллионы. На этот раз победить его будет еще труднее. Бонапарт заручится союзниками в охваченной волнениями Европе. Еще двадцать лет войны – и Европа в руинах. Хорнблауэр воевал двадцать лет – при мысли, что это может вернуться, ему сделалось дурно. Вывод был столь ужасен, что он повторил свои рассуждение, но они неминуемо вели к тому же. Камброн – бонапартист, еще бы, ведь он командовал императорской гвардией. Об этом говорит и бонапартистский Большой Орел вместо введенной Бурбонами Большой звезды. Действовал он с ведома и одобрения Вотура. Вотур служит Бурбонам – значит, он их предал. Зафрахтовать «Дерзкий» и послать на борт смертоносный груз можно было только при попустительстве властей – вероятно, вся Франция пронизана новым бонапартистским заговором. Поступок баронессы – лишнее тому подтверждение.
Центральная Америка и Вест-Индия бурлят, но здесь нет ни одной стратегически важной точки (это обдумано уже не раз), где могли бы высадиться императорские гвардейцы в форменных мундирах и киверах. Значит, Св. Елена и потом Франция. Хорнблауэр уже не сомневался. Миллионы человеческих жизней, покой всего мира зависят от того, что он сейчас решит. Над головой зашлепали босые ступни. Хорнблауэр слышал, как падают на палубу тросы, слышал приказы, слышал громкий скрип. Поставили паруса, каюта сразу накренилась. Застигнутый врасплох, он оступился, выронил кивер, но поднимать не стал. «Краб» выровнялся на курсе. Палуба под ногами проснулась, ожила. Они в море; они направляются к Корпус-Кристи. Ветер ост-тень-норд – «Краб» полетит, как на крыльях. Надо думать быстро, на счету каждая минута. Если менять планы, в подветренную сторону удаляться нельзя. А он уже знал, что планы изменятся. Как хотелось ему угадать, куда направится «Дерзкий» после захода в Корпус-Кристи. Теперь он знает и может вмешаться. В его силах сохранить мир на земле. Глядя невидящими глазами вдаль, он стоял на зыбкой палубе и мысленно представлял карту Мексиканского залива и Карибского моря. Это – область северо-восточного пассата. Сейчас пассат не такой устойчивый, как зимой, но учитывать его необходимо. Кораблю, следующему из Корпус-Кристи в Южную Атлантику – на Св. Елену – путь один, через Юкатанский пролив. Затем, особенно, если шкипер не хочет привлекать внимания, он двинется серединой Карибского моря, держась подальше от берегов. Но здесь его на пути неизбежно встанет цепочка Антильских островов. Между ними – сотни судоходных проливов, но об одном в первую очередь подумает капитан, идущий на Св. Елену и вынужденный учитывать пассат. Он обогнет мыс Галера, северную оконечность острова Тринидад. Здесь он постарается пройти не слишком близко, но и не слишком далеко от берега, потому что к северу от мыса Галера лежит остров Тобаго, а весь пролив Тобаго – Хорнблауэр не мог вспомнить точно – но уж никак не шире пятидесяти миль. При удачном стечении обстоятельство одно-единственное судно сможет взять под наблюдение весь пролив – никто не проскочит незамеченным. Это – типичный пример морской стратегии в миниатюре. Влияние морских держав сказывается на всех океанских просторах, но главным и решительным образом – в точках, где, как в фокусе, сходятся морские пути. Юкатанский пролив в этом смысле менее благоприятен, потому что почти на сто миль шире. «Краб» первым поспеет в пролив Тобаго – он двинется по длинному катету треугольника, а «Дерзкий» – по другому катету и гипотенузе, с заходом в Корпус-Кристи, далеко в наветренную сторону. Надо использовать полученное преимущество и поспешить к Тринидаду. Они только-только опередят «Дерзкого». К тому же, есть надежда встретить по дороге какой-нибудь из кораблей эскадры. Желательно, фрегат. Располагая фрегатом, он будет достаточно силен. Хорнблауэр наконец принял решение и тут же почувствовал, как участился его пульс.
– Джайлс! – закричал он. Появился Джайлс и на правах старого избалованного слуги неодобрительно воззрился на так и не снятые мокрые штаны и рубаху.
– Мои приветствия мистеру Харкорту и пусть он зайдет ко мне, как только найдет время.
Когда адмирал требует к себе лейтенанта, у того, разумеется, время находится сразу.
– Мистер Харкорт, мои намерения изменились. Будьте любезны, не теряя времени, возьмите курс на мыс Сан-Антонио.
– Мыс Сан-Антонио. Есть, сэр.
Харкорт – хороший офицер. Он не подал виду, что удивлен.
– Если вы любезно зайдете ко мне с картами, как только мы ляжем на новый курс, я объясню вам, что намереваюсь делать. Прихватите с собой мистера Джерарда.
– Есть, сэр. Теперь можно снять мокрые штаны и рубаху, насухо вытереться. В каюте уже не так парило, может быть, оттого, что они вышли в море, может быть, оттого, что он решился. Он надевал штаны, когда Харкорт положил руль к ветру. Сильные матросские руки выбрали шкоты, «Краб» развернулся, как волчок. Теперь ветер дул с траверза, и суденышко резко накренилось. Хорнблауэр – одной ногой в штанине – запрыгал, стараясь удержать равновесие, и плашмя полетел на койку, дрыгая в воздухе ногами. Кое-как встал; «Краб» по-прежнему кренился то сильней, то слабей с каждой проходящей под его килем волной, всякий раз застигая Хорнблауэра врасплох за попыткой сунуть в штанину вторую ногу. Он дважды плюхался на койку, прежде чем надел-таки штаны. К счастью, Харкорт и Джерард вошли уже после. Они со строгими лицами выслушали, как Хорнблауэр пришел к своим заключениям и как намерен подстеречь «Дерзкого» в проливе Тобаго. Харкорт измерил циркулем расстояние, подсчитал и кивнул.
– До Сан-Антонио мы доберемся на четыре дня быстрее, милорд, – сказал он. – Значит, опередим их на три дня. Трех дней форы «Крабу» едва хватит в долгой гонке через все Карибское море.
– Не успеем ли мы зайти по дороге в Кингстон, милорд? – спросил Джерард.
Звучало заманчиво, однако Хорнблауэр потряс головой. Что толку посетить штаб, сообщить новости, даже, может быть, взять подкрепление, если «Дерзкий» за это время ускользнет.
– Слишком много займет времени, – сказал он, – даже если поспеем к морскому бризу. Плюс неизбежная задержка там. Времени и так в обрез.
– Вероятно так, милорд, – нехотя согласился Джерард. Он играл роль штабного офицера, чей долг – критиковать всякий предложенный план. – И что мы будем делать, когда их встретим?
Хорнблауэр твердо выдержал взгляд Джерарда – вопрос этот он себе задавал и пока оставил без ответа.
– Сейчас я продумываю свои действия на этот случай, – сказал он с металлом в голосе.
Джерард не отважился настаивать.
– Судоходная часть пролива Тобаго – двадцать миль, милорд, – сообщил Харкорт, продолжая орудовать пропорциональным циркулем.
– Значит, мы не упустим их даже ночью, – сказал Хорнблауэр. – Думаю, джентльмены, мы избрали наилучший путь. Быть может, единственно возможный.
– Да, милорд, – сказал Харкорт. Воображение его разыгралось. – Если Бони вырвется на свободу… Он замолк, не в силах продолжать, не в силах вместить весь ужас последствий.
– Наша задача этого не допустить, джентльмены. А теперь, когда мы сделали все, что в наших силах, разумно будет передохнуть. По-моему, все мы давно не спали.
Это было верно. Решившись бесповоротно, к добру ли, к худу, начав действовать, Хорнблауэр почувствовал, что глаза его слипаются. Как только младшие офицеры вышли, он лег. Ветер дул с левого траверза, койка была у правого – он мог расслабиться, не опасаясь, что скатится во сне. Он закрыл глаза. Ответ на вопрос Джерарда уже начал вырисовываться – ответ столь чудовищный, что о нем страшно было и помыслить. Однако он представлялся неизбежным. Есть долг; и теперь Хорнблауэр был убежден, что исполняет его наилучшим образом. С чистой совестью, с сознанием принятого решения и неотвратимости грядущего, он заснул. Спал он до рассвета и потом еще несколько секунд дремал, пока с первыми лучами солнца в голове его не зашевелились вчерашние ужасные мысли. Так «Краб», накренясь под свежим пассатом, начал свою историческую гонку через пол-Атлантики, к проливу Тобаго. Вся команда знала, что участвует в состязании – на таком маленьком суденышке ничто не остается секретом – и всю команду охватил спортивный азарт. Матросы сочувственно поглядывали на одинокую фигуру адмирала, когда тот твердо стоял на продуваемых ветром маленьких шканцах. Все знали, как он рискует; все знали, что он заслуживает победы, но никто не догадывался, как он страдает, сознавая все непреложнее: выиграет он гонку или проиграет, карьера его окончена. Никто не сетовал на тяжелый труд, на то, что приходится поминутно травить и выбирать шкоты, разворачивать реи при малейшем изменении ветра, спешно убирать паруса в последние секунды перед шквалом и тут же поднимать, едва минует шквал. Адмирал мог бы и не обещать золотую гинею тому, кто первый увидит «Дерзкого» (не исключено было, что они встретят его по пути) – вся команда и так по собственному почину следила за морем. Радужные брызги летели из-под носа корабля и стекали сквозь разошедшиеся от сильного крена палубные пазы, но никого не смущали мокрые рубахи и непросыхавшие койки. Ежечасное бросание лага, ежедневное счисление пути – все это живо интересовало матросов, обычно взирающим на подобные вещи со стойким безразличием бывалых моряков.
– Я сократил выдачу воды, милорд, – сказал Харкорт Хорнблауэру в первое же утро.
– Насколько? – спросил Хорнблауэр, делая вид, что ему и впрямь интересно. Думал он о другом, и это другое терзало его невыносимо.
– До полгаллона, милорд.
Две кварты воды на человека в день – маловато для людей, занятых изнурительным трудом в тропиках.
– Вы поступили совершенно правильно, мистер Харкорт.
Следовало принять все возможные меры предосторожности. Никто не знает, сколько продлится путешествие и как долго предстоит караулить в проливе Тобаго, не имея возможности наполнить бочки – досадно будет вернуться в порт раньше времени из-за нехватки пресной воды.
– Я скажу Джайлсу, – продолжал Хорнблауэр, – чтобы он брал для меня столько же.
Харкорт сморгнул; он прежде не был близко знаком с адмиралами, и воображал, что они постоянно купаются в роскоши. Задумайся он над этой проблемой, он бы и сам понял: если позволить Джайлсу без ограничений брать пресную воду для адмирала, Джайлс, и, вероятно, все его дружки будут пить вволю. Хорнблауэр говорил без улыбки: на его лице застыло тоскливое, замкнутое выражение, которое пришло вместе с решимостью. Как-то после полудня они увидели мыс Сан-Антонио и поняли, что прошли Юкатанский пролив. Это дало Харкорту точку отсчета в прокладке курса; кроме того, теперь они в любую минуту могли встретить «Дерзкого» – отсюда обоим кораблям предстояло идти примерно одним путем. Две ночи спустя миновали Большой Кайман; острова не видели, но слышали грохот прибоя у прибрежных рифов. Это показало, как лихо Харкорт срезает углы – сам Хорнблауэр обошел бы Большой Кайман подальше. Думая об этом, он сильнее обычного пожалел, что адмиралу не положено вмешиваться в управление флагманом. На следующую ночь замерили глубину – оказалось, что под ними банка Педро. Ямайка и Кингстон остались в сотне миль с наветренной стороны. От новой точки отчета Харкорт проложил курс прямо на пролив Тобаго, однако держаться его не смог. Пассату вдруг вздумалось задуть с юго-востока; это никого не удивило, поскольку близилось летнее солнцестояние. Теперь ветер был встречный. Харкорт положил шхуну на правый галс – ни один мало-мальски стоящий капитан и на ярд не сдвинется в Карибском море к югу – и «Краб» двинулся в самый крутой бейдевинд.
– Я вижу, вы убрали марсели, мистер Харкорт, – заметил Хорнблауэр, вступая на зыбкую почву.
– Да, милорд. – В ответ на настойчивый взгляд адмирала лейтенант соблаговолил объяснить: – Широкая шхуна плохо идет при сильном крене, милорд. Без марселей нас будет меньше сносить под ветер.
– Конечно, вам лучше знать свой корабль, мистер Харкорт, – проворчал Хорнблауэр.
Не верилось, что без великолепных прямоугольных марселей «Краб» пойдет быстрее. Уж «Дерзкий»-то наверняка несет все паруса – ну разве что с одним рифом. «Краб» бежал против ветра, накренясь; порою волны перехлестывали через правую скулу. Временами всем приходилось хвататься за что попало, лишь бы не упасть. На рассвете следующего дня увидели синюю полоску на горизонте – Гаити. Харкорт до полудня шел тем же галсом к быстро поднимающимся горам, потом повернул оверштаг. Хорнблауэр про себя одобрил – через час или два может подняться морской бриз, а им еще огибать мыс Беата. Бесила мысль, что на этом галсе они проигрывают гонку – вполне возможно, что «Дерзкому», где бы он ни находился, ветер на румб-два благоприятнее. Удивительное дело – марсовые слюнявили пальцы, пробовали ветер, оглядывали наветренный горизонт и критиковали рулевого, который, на их взгляд, мог бы держать круче к ветру. Встречный ветер не стихал целые сутки; на вторую ночь, лежа на койке без сна, Хорнблауэр услышал команду: «Все наверх!». Он сел и потянулся за халатом; над головой топали ноги, «Краб» бешено подпрыгивал.
– Все наверх паруса убирать!
– Три рифа на гроте! – орал Харкорт, когда Хорнблауэр выбрался на палубу. Ветер раздувал полы халата, прижимал к телу ночную рубаху. Хорнблауэр встал у гакаборта. Вокруг ревела тьма. Из летней ночи на них несся шквал, но кто-то проявил бдительность и подготовился. Шквал налетел с юга.
– Спустись под ветер! – кричал Харкорт. – Пошел шкоты!
В неразберихе бушующих волн «Краб» развернулся, резко накренился на нос и выровнялся. Теперь он несся в темноте, опровергая свое неблагозвучное название. Благодарение шквалу – они быстро наверстывали упущенное. Ревущая ночь стремительно близилась к рассвету; халат хлестал Хорнблауэра по ногам. Это было упоительно: стоять вот так, подчиняя себе стихии, мчаться, оседлав ветер, вздумавший было захватить их врасплох.
– Отлично, мистер Харкорт, – против ветра прокричал Хорнблауэр подошедшему лейтенанту.
– Спасибо, сэр… милорд. Два часа такого ветра – все, что нам надо.
Судьба подарила им полтора часа. Затем шквал стих, и пассат с прежним упрямством задул ост-тень-норд. На следующее утро за завтраком Джайлс доложил приятную новость.
– Ветер отходит, милорд, – сказал он. Джайлс, как и все на корабле, живо интересовался гонкой.
– Превосходно, – отвечал Хорнблауэр. Только несколько минут спустя он снова ощутил тупую боль. Этот ветер вернее приблизит его к роковой минуте. К середине дня пассат выкинул очередную летнюю причуду. Он затихал, затихал и перешел в слабые порывы, так что временами «Краб» лениво поворачивался на синей морской глади – «считал румбы». Смола в пазах плавилась под отвесными солнечными лучами. Летучие рыбки оставляли мимолетные темные борозды на эмалевой поверхности вод. Никто на них не смотрел – все пристально вглядывались в горизонт, ожидая следующего порыва. Быть может, не так далеко в переменчивом Карибском море идет под всеми парусами «Дерзкий». День прошел, за ним ночь, а пассат так и не задул; лишь редкий порыв ветра немного приближал «Краба» к цели. Солнце пекло. Воды выдавали по две пинты в день, и всем постоянно, непрерывно хотелось пить. Они встретили всего два корабля, и оба без всякого толка. Островная шхуна на пути в Белиз. Голландец на обратном пути из Курасао. Ни тому, ни другому шкиперу нельзя было доверить письмо. И ни одного корабля эскадры – это было почти за гранью возможного. Оставалось ждать, ждать с тоскливым, мрачным терпением. Наконец капризный ветер снова задул, на этот раз с оста. Вновь поставили марсели и двинулись нужным курсом, час за часом делая по шесть узлов. Ближе к Антилам корабли стали попадаться чаще, но то были купеческие шлюпы, курсирующие между Подветренными островами и Тринидадом. Всех переполошил возникший на горизонте парус, но то оказался не «Дерзкий». На мачте развевался красно-золотой флаг – испанский фрегат спешил к побережью Венесуэлы, вероятно, усмирять повстанцев. Путешествие близилось к концу: Хорнблауэр услышал «земля!», и через секунду в каюту зашел Джерард.
– Видно Гренаду, милорд.
– Очень хорошо.
Они в тех водах, где особенно вероятно встретиться с «Дерзким»; теперь почти все решает направление ветра. Сейчас он дул с северо-востока; это хорошо. Исключается и без того слабая возможность, что «Дерзкий» пройдет не между Тобаго и Тринидадом, а севернее Тобаго.
– «Дерзкий» пойдет проливом Тобаго, милорд, – сказал Джерард, – и постарается сделать это днем.
– По крайней мере мы можем на это надеяться, – сказал Хорнблауэр. Вероятно, с «Дерзкого» землю видели так же давно, как и с «Краба», и капитан будет осторожничать, памятую про переменчивый ветер и непредсказуемые карибские течения.
– Полагаю, мистер Харкорт, – сказал Хорнблауэр, – мы можем спокойно двигаться к мысу Галера.
– Есть, милорд.
Теперь предстояло худшее – ждать, гадая, не сваляли ли они дурака с этой затеей, нести дозор, идти в бейдевинд к Тринидаду, поворачивать оверштаг и возвращаться к Гренаде, минуя Тобаго. Ждать было тяжело, а Хорнблауэр – и никто больше – знал: если они не сваляли дурака, ему предстоит нечто куда более ужасное. Джерард снова заговорил об этом.
– Как вы намереваетесь задержать его, милорд?
– Найдется способ, – отвечал Хорнблауэр, сдерживая раздражение и тревогу.
Был ослепительно сине-золотой день, и «Краб» легко скользил со слабым попутным ветерком, когда впередсмотрящий закричал с мачты:
– Вижу парус! Сподветру, сэр!
Парус мог быть чей угодно, но чем ближе подходил «Краб», тем больше неизвестный корабль напоминал «Дерзкого». Три мачты – уже это внушало уверенность, потому что не так много больших кораблей идет из Карибского моря в южную Атлантику. Поставлены все паруса, даже трюмсели, и лиселя до бом-брамселей. Впрочем, это ни о чем особенно не говорит.
– Похож на американца, сэр!
Уже трюмсели определенно указывали на то же. Харкорт взобрался на мачту с собственной подзорной трубой. Когда он спустился на палубу, глаза его горели.
– Это – «Дерзкий», милорд. Я уверен.
Их разделяло девять миль. Небо и море слепили голубизной, вдалеке чуть синела полоска земли. «Краб» выиграл гонку на двадцать пять часов. «Дерзкий» считал румбы – ветра не было, и он крутился на месте под пирамидой бесполезных парусов. «Краб» еще некоторое время двигался и тоже замер под палящим солнцем. Все глаза устремились на адмирала. Тот стоял неподвижно и, не отрываясь, смотрел на далекие белые прямоугольники – свой приговор. Большой грот шхуны хлопнул раз, другой, и гик начал поворачиваться.
– К шкотам! – заорал Харкорт.
Дуновение было таким слабым, что даже не ощущалось на потных лицах, но гики поворачивались, а еще через секунду рулевой крикнул, что корабль слушается руля. Бушприт «Краба» указывал прямо на «Дерзкого», ветер дул с правой раковины, почти с кормы. Если он дойдет до «Дерзкого», то будет для него встречным. Ветер усиливался, обдувал лица, и вот вода запела под носом корабля, загудела обшивка. И тут порыв стих. «Краб» закачался на зыби. Снова задуло, теперь с левой раковины, потом ветер отошел, так что марсели обрасопили прямо, фок выбрали на левую сторону. Десять благословенных секунд «Краб» несся на фордевинд, пока вновь не воцарился мертвый, горячий штиль. «Дерзкий», поймав ветер, расправил паруса, но только на мгновение – едва обнаружив свои намеренья, он тут же замер, беспомощный. Не спасала даже большая, чем у «Краба», площадь парусов – слишком велика была инерция более тяжелого корпуса.
– Слава Богу, – не отрываясь от подзорной трубы, произнес Джерард, когда «Дерзкий» снова безвольно повернулся. – По-моему, милорд, они хотят проскочить на расстоянии чуть больше выстрела.
– Меня бы это не удивило, – отвечал Хорнблауэр.
Новый порыв ветра еще немного сократил расстояние и снова стих.
– Мистер Харкорт, вам стоит покормить матросов обедом.
Не много найдется охотников есть солонину с гороховым супом в полдневный тропический зной, а тут еще все увлеченно следили за ветром. Посередь обеда налетел очередной порыв и матросов снова погнали к шкотам и брасам.
– Когда вам подать обед, милорд? – спросил Джайлс.
– Не сейчас, – бросил Хорнблауэр, не отнимая от глаза подзорную трубу.
– Они подняли флаг, милорд, – заметил Джерард. – Американский.
Звездно-полосатый флаг, тот самый, в отношении которого Хорнблауэру предписано соблюдать особую деликатность. Да и как иначе, если «Дерзкий» вооружен двенадцатифунтовками и полон людьми. Новый порыв подхватил оба корабля, но «Краб» резво шел на фордевинд со скоростью два узла, а «Дерзкий», пытаясь идти в бейдевинд на юг, почти не двигался; вот он и вовсе замер, бесцельно поворачиваясь на месте – слишком слабый ветер не позволял править рулем.
– На палубе почти никого, милорд, – сказал Харкорт. Глаз, которым он смотрел в подзорную трубу, слезился от блеска воды.
– Они внизу, – сказал Джерард.
Почти наверняка. Что бы Камброн ни думал о намерениях Хорнблауэра, он предпочтет скрыть, что направляется в Южную Атлантику с пятью сотнями солдат на борту. А между ним и Атлантикой – «Краб», самая хрупкая преграда, которую только можно вообразить. Если «Дерзкий» выйдет из пролива в открытое море, его уже ничто не остановит. Он доберется до св. Елены раньше, чем депеша до Европы. Теперь или никогда – и вина Хорнблауэра, что он до этого довел. В Новом Орлеане он позволил обвести себя вокруг пальца. Он дал Камброну вырваться вперед. Теперь он обязан пойти на жертву, которой требуют от него обстоятельства – на любую жертву. Мир на земле надо спасти, и «Крабу» «Дерзкого» не остановить. Это может сделать только он сам.
– Мистер Харкорт, – хрипло, без выражения произнес Хорнблауэр. – Пожалуйста, изготовьте дежурную шлюпку. Вызовите всю команду шлюпки, по два человека на весло.
– Есть, милорд.
– Кто отправится в шлюпке, милорд? – спросил Джерард.
– Я, – отвтил Хорнблауэр.
Грот захлопал, гик со скрипом пошел от борта, потом назад, потом опять от борта. Ветер снова стих. Еще несколько минут «Краб» скользил вперед, потом бушприт его начал отворачиваться от «Дерзкого».
– Не могу держать курс, сэр, – доложил рулевой.
Хорнблауэр оглядел горизонт: ветра ждать неоткуда. Наступил решающий миг. Он со стуком сложил подзорную трубу.
– Я спущусь в шлюпку, мистер Харкорт.
– Дозвольте и мне, милорд, – произнес Джерард с ноткой протеста в голосе.
– Нет, – отрезал Хорнблауэр. Он не хотел утяжелять шлюпку на случай, если в следующие полчаса поднимется ветер.
– Навались, что есть мочи, – приказал Хорнблауэр гребцам, едва шлюпка отвалила от «Краба». Весла погрузились в синюю-пресинюю воду, засверкали золотом на синеве. Шлюпка, провожаемая тревожными взглядами, обогнула корму; Хорнблауэр повернул румпель и взял курс на «Дерзкого». Шлюпка закачалась на мелкой зыби – вверх-вниз, вверх-вниз. С каждым подъемом на волне «Краб» заметно убывал в размере, «Дерзкий» – пребывал. Он был удивительно хорош в этот золотой вечер, в эти последние (говорил себе Хорнблауэр) часы его военной карьеры. «Дерзкий» все приближался, и наконец в нагретом воздухе раздалось:
– Эй, на шлюпке!
– Иду к вам! – прокричал Хорнблауэр в ответ. Он стоял, чтобы виден был расшитый золотом адмиральский мундир.
– Не приближайтесь! – предупредил голос, но Хорнблауэр по-прежнему правил на корабль. Из этого международного скандала не выйдет – маленькая шлюпка с безоружной командой доставила одного адмирала на застигнутый штилем корабль. Хорнблауэр направил шлюпку к бизань-русленю.
– Не приближайтесь, – повторил голос с американским выговором. Хорнблауэр развернул шлюпку.
– Шабаш! – приказал он. По инерции шлюпка скользнула к кораблю; Хорнблауэр, зная свою неловкость, постарался, как мог, рассчитать движение. Он прыгнул на руслень, черпнул башмаком воду, но удержался и подтянулся.
– Отойдите от судна и ждите меня, – приказал он гребцам и перевалился через борт. Высокий худой человек с сигарой во рту – должно быть, американский шкипер. Рядом с ним дюжий помощник. С пушек, хотя и не выдвинутых, сняты найтовы. Подле них американские матросы, готовые открыть огонь.
– Не слыхали, что ли, я велел не приближаться, мистер? – буркнул шкипер.
– Извините за вторжение, сэр, – отвечал Хорнблауэр. – Я – контр-адмирал лорд Хорнблауэр на службе Его Британского Величества по неотложному делу к графу Камброну. Секунду они стояли на залитой солнцем палубе, глядя один на другого. Тут подошел Камброн.
– А, граф, – сказал Хорнблауэр и с усилием перешел на французский. – Рад снова видеть мсье le compte. – Он снял треуголку и, прижав ее к животу, склонился в поклоне. Он знал, что кланяется неуклюже.
– Чему обязан этим удовольствием? – спросил Камброн. Он стоял напряженно, его пушистые усы топорщились.
– К величайшему моему огорчению должен сообщить вам прискорбные новости, – сказал Хорнблауэр. Долгими бессонными ночами он повторял про себя эти слова. Теперь надо было произнести их естественно. – А также оказать вам услугу, граф.
– Что вы хотите сообщить мне, милорд?
– Дурные вести.
– Какие?
– С глубочайшим прискорбием, граф, должен известить вас о кончине вашего императора.
– Нет!
– Император Наполеон скончался в прошлом месяце на острове святой Елены. Примите мои соболезнования, граф.
– Не может быть!
– Уверяю вас, граф.
Мускул под малиновым шрамом задергался. Холодные, несколько на выкате глаза буравили собеседника.
– Я узнал об этом два дня назад в Порт-оф-Спейне, – сказал Хорнблауэр, – и тут же отменил приказ об аресте вашего судна.
Камброн не догадается, что «Краб» не поспел бы так быстро.
– Я вам не верю, – тем не менее ответил он. Именно такой ложью можно было бы остановить «Дерзкого».
– Сударь! – запальчиво воскликнул Хорнблауэр. Он еще прямее расправил плечи, словно честный человек, оскорбленный в своей искренности. Получилось довольно убедительно.
– Вы должны сознавать всю важность того, что говорите, – произнес Камброн с оттенком извинения. В следующий миг он произнес те самые роковые слова, которых Хорнблауэр знал и страшился: – Милорд, вы даете честное слово джентльмена, что все вами сказанное – правда?
– Честное слово джентльмена, – ответил Хорнблауэр.
Долгие дни он с мукой заранее представлял себе этот миг. Он был к нему готов. Он сказал эти слова, как сказал бы их человек чести. Он сказал их твердо и искренне, словно сердце его не разбилось в это мгновение. Он знал, что Камброн попросит его поручиться честью. Это – последнее, что он мог принести в жертву. Двадцать лет он рисковал жизнью ради своей страны. Он сносил опасности, тяготы, тревоги. Никогда прежде от него не требовалось жертвовать честью. Что же, и это цена, которую приходится платить. По его вине над миром нависла угроза. Справедливо, что и платить пришлось ему. Честь одного человека – небольшая цена за спокойствие всего мира, за спасение родины от бедствий, едва не сгубивших ее в последние двадцать лет. В те счастливые годы, возвращаясь домой после тяжких боев, он глядел вокруг, вдыхал английский воздух и в приступе глупого патриотизма говорил себе, что за эту страну стоит сражаться, стоит умереть. Но как душераздирающе больно, что пожертвовать пришлось не жизнью, а куда более дорогим – честью. Несколько офицеров вышли на палубу и теперь толпились вокруг Камброна, ловя каждое его слово; здесь же были шкипер и его помощник. Хорнблауэр стоял напротив них, одинокий, сверкая на солнце золотым шитьем, и ждал. Первым заговорил офицер справа от Камброна – адъютант или какая-то другая штабная крыса. Конечно, он повторил вопрос, поворачивая нож в ране:
– Ваше честное слово, милорд?
– Мое честное слово, – повторил Хорнблауэр так же твердо, с тем же видом честного человека. Никто не усомнится в слове британского адмирала, двадцать лет верой и правдой служившего своему королю. Он продолжал заученно:
– Теперь вашу затею можно забыть, граф. Смерть императора положила конец надеждам на возрождение империи. Пусть же никто не узнает о ваших замыслах. Вы, эти господа, императорская гвардия под палубами можете не принимать правящий во Франции режим. Можете отвезти их домой в соответствии с заявленными намерениями, а по дороге незаметно выбросить в море ваш воинственный груз. Вот почему я посетил вас в одиночку. Ни моей, ни вашей стране не нужен новый скандал. Пусть никто ничего не знает; это происшествие останется между нами.
Камброн слушал, но весть так сразила его, что он ни чем другом говорить не мог.
– Император мертв! – повторил он.
– Я уже выразил вам свои соболезнования, граф, – сказал Хорнблауэр. – Повторяю их этим господам. Мои глубочайшие соболезнования.
Приглушенные перешептывания французов перебил голос шкипера-американца.
– Надвигается порыв ветра, – сказал он. – Через пять минут мы двинемся. Отправляетесь с нами, мистер, или за борт?
– Подождите, – сказал Камброн (видимо, он немного понимал по-английски) и обернулся к своим офицерам. Все заговорили разом. Хорнблауэр уже не разбирал слов. Однако он видел, что убедил их. Это порадовало бы его, если бы он мог радоваться. Кто-то пробежал по палубе; в следующий миг из люка высыпала императорская гвардия. Старая гвардия Бонапарта – все в мундирах, видимо, готовые отразить абордаж, если команда «Краба» решится на такую глупость. Пятьсот человек в увенчанных султанами киверах, с ружьями. По команде они выстроились в шеренги, исхудалые, уставшие – в свое время они с победой входили во все столицы Европы, за исключением одного Лондона. Так, с ружьями, застыли они навытяжку – лишь немногие бросали любопытные взгляды на британского адмирала, остальные смотрели прямо перед собой. По впалым щекам Камброна текли слезы. Срывающимся голосом он сообщил новость – он едва мог говорить. Они взвыли, как звери. Они думали о своем императоре, замученном английскими тюремщиками – теперь в обращенных к Хорнблауэру взглядов горело не любопытство, а ненависть. Камброн заговорил вновь: он говорил о будущем и о Франции.
– Император мертв! – повторил он так, будто возвещал о конце света. Ряды французов смешались – горе пересилило даже железную дисциплину старой гвардии. Камброн вытащил шпагу и легко поднес рукоять к губам в прекрасном жесте прощания – сталь блеснула в свете заходящего солнца.
– Я обнажал шпагу за императора, – сказал Камброн. – Я никогда ее больше не обнажу.
Он взял шпагу двумя руками и ударил о колено, судорожным движением худощавого, жилистого тела переломил клинок и бросил обломки в море. Старая гвардия протяжно застонала. Кто-то взял ружье за дуло, взмахнул прикладом над головой и с треском ударил о палубу, переломив в узком месте приклада. Другие последовали его примеру. Ружья полетели за борт. Американский шкипер наблюдал за ними с видом человека, которого ничем на свете не удивишь, однако незажженная сигара у него во рту стала значительно короче – он сжевал ее чуть не наполовину. Шкипер двинулся было к Хорнблауэру, очевидно, желая потребовать объяснений, но французский адъютант его опередил.
– Франция, – сказал он. – Мы направляемся во Францию.
– Во Францию? – переспросил шкипер. – Не на…
Он не мог сказать «Святую Елену», но явно подразумевал.
– Во Францию, – тяжело повторил адъютант.
Подошел Камброн. Он взял себя в руки и теперь держался еще более подтянуто и напряженно.
– Не буду больше мешать вашей скорби, граф, – сказал Хорнблауэр. – Помните, что вам соболезновал англичанин.
Камброн еще вспомнит эти слова, когда узнает, что бесчестный англичанин ему солгал, но сейчас без них было не обойтись.
– Я буду помнить, – произнес Камброн и, с усилием принуждая себя к вежливости, добавил: – Должен поблагодарить вас, милорд, за вашу любезность.
– Я выполнил свой долг перед человечеством, – сказал Хорнблауэр. Он не протянул руки – коснись его сейчас Камброн, потом бы чувствовал себя оскверненным. Вместо этого он вытянулся и козырнул.
– До свидания, граф, – сказал он. – Надеюсь, мы еще встретимся при более счастливых обстоятельствах.
– До свидания, милорд, – сказал Камброн тяжело.
Хорнблауэр перелез на руслень. Подошла шлюпка, он рухнул на кормовое сиденье.
– Весла на воду, – приказал он. Никто еще не испытывал такого изнеможения. Никто никогда не был таким несчастным. На борту «Краба» с нетерпением ждали Харкорт, Джерард и остальная команда. Надо сохранять невозмутимый вид. Надо выполнять свой долг.
– Можете пропустить «Дерзкого», мистер Харкорт, – сказал Хорнблауэр. – Все улажено.
– Улажено, милорд? – Это переспросил Джерард.
– Камброн отказался от своей затеи. Они мирно возвращаются во Францию.
– Во Францию? Во Францию? Милорд…
– Вы слышали.
Они взглянули на полоску моря между кораблями, алую в свете заката. На «Дерзком» реи обрасопили по ветру.
– Вы приказываете пропустить их, милорд? – не отставал Джерард.
– Да, черт вас побери, – рявкнул Хорнблауэр и тут же пожалел и о своем раздражении, и о резкости. Он повернулся к лейтенанту: – Мистер Харкорт, мы направляемся в Порт-оф-Спейн. Полагаю, хотя ветер и попутный, вы предпочтете не проходить Драконьей Пастью в темноте. Разрешаю вам дождаться рассвета.
– Есть, милорд.
Даже и теперь его не оставили в покое.
– Обед, милорд? – спросил Джерард. – Я прикажу подать немедленно.
Бессмысленно отнекиваться – за этим последует тягостный спор. Лучше уж покориться и сделать вид, что ест. Однако это означало, что даже в каюте он не сможет сделать, что хочет – упасть на койку, закрыть лицо руками и отдаться своему горю. Пришлось сидеть, расправив плечи, пока Джайлс сперва накрывал, потом убирал со стола, пока тропический закат догорел и тьма сгустилась над утлым суденышком. Только тогда, после «спокойной ночи, милорд» Джайлса, он смог погрузиться в темную пучину своих мыслей. Он больше не джентльмен. Он обесчещен. Все кончено. Ему придется оставить командование – уйти в отставку. Как посмеет он взглянуть на Барбару? Как отважится поднять глаза на сына, когда тот вырастет и узнает правду? Аристократические родичи Барбары только понимающе хмыкнут. Никогда больше ему не ходить по шканцам, никогда не ступать на борт под свист боцманских дудок, касаясь рукой треуголки. Никогда. Его карьера кончена; все кончено. Он пошел на жертву добровольно и хладнокровно, однако от этого не легче. Мысли его двинулись по второй половине круга. Мог ли он поступить иначе? Завернуть в Кингстон или Порт-оф-Спейн – но тогда «Дерзкий» бы ускользнул, они и так достигли пролива Тобаго почти одновременно. Пусть даже он бы взял подкрепление – что маловероятно – все равно было бы не успеть. Допустим, он остался в Кингстоне и послал в Лондон депешу. Да, он бы обелил себя перед властями. Но насколько депеша опередит Бонапарта? На две недели? Наверное, и того меньше. Адмиралтейские клерки поначалу сочтут ее бредом безумца. Пока она ляжет на стол Первому лорду, пока попадет в Кабинет, пока ее обсудят, пока известят французского посла, пока согласуют совместные действия… И какие действия? Допустим, Кабинет не счел его пустым паникером и не выбросил депешу в корзину. Пришедший в упадок английский флот не успеет вовремя выйти в море, тем более – взять под наблюдение все французское побережье и помешать «Дерзкому» в его задаче – доставить по назначению свой смертоносный груз. Тем временем весть, что Бонапарт на свободе, неминуемо просочится и всколыхнет Францию. Италия и без того охвачена мятежом. Написав в Лондон, он бы оградил себя от нареканий, но долг – не в том, чтобы избежать упреков. Он обязан был действовать и поступил единственно возможным способом. Ничто иное не остановило бы Камброна. Он знал, в чем его долг. Он знал, какую цену придется платить, и заплатил. Мир на земле куплен ценою его чести. Он больше не джентльмен – мысль, описав круг, вернулась в исходную точку. Рассудок мучительно метался, словно человек, в кромешной тьме провалившийся в сточную канаву. Скоро мир узнает о его позоре. Камброн не смолчит, другие французы – тоже. Вскоре мир узнает – британский адмирал поручился честью, твердо сознавая, что лжет. Пока этого не произошло, он должен сложить с себя полномочия и подать в отставку. Это надо сделать немедленно – его обесчещенный флаг не может долее развеваться по ветру. Он не имеет права командовать порядочными людьми. Завтра в Порт-оф-Спейне он увидится с губернатором Тринидада. Завтра он скажет, что у вест-индской эскадры больше нет главнокомандующего. Губернатор предпримет официальные шаги, извести эскадру, как если бы главнокомандующий скончался от желтой лихорадки или апоплексического удара. Таким образом анархия будет сведена к минимуму и смена командования пройдет без особых затруднений. Губернатор, конечно, решит, что он сошел с ума – если Хорнблауэр не сознается в своем позоре, то, возможно, завтра же окажется в смирительной рубашке. А потом губернатор узнает правду и почувствует смешанную с презрением жалость. Теперь до конца жизни его будут только жалеть и презирать. Барбара… Ричард… Рассудок не находил покоя – несчастный барахтался в зловонной трясине, окруженный ночной мглой. Ночная мгла уже рассеивалась, когда в каюту, постучавшись, вошел Джерард. Слова замерли у него на губах, когда он увидел бледное под загаром лицо и запавшие глаза Хорнблауэра.
– Вам нездоровится, милорд? – спросил он с тревогой.
– Нет. Что вы хотели сказать?
– Мистер Харкорт свидетельствует свое почтение, милорд, и сообщает, что мы у входа в Драконью Пасть. Ветер свежий норд-тень-ост. Мы сможем войти в пролив, как только рассветет, милорд. Якорь бросим в Порт-оф-Спейне в две склянки послеполуденной вахты, милорд.
– Спасибо, мистер Джерард. – Медленно, с усилием произнесенные слова звучали холодно. – Передайте мистеру Харкорту мои приветствия и скажите, что я со всем согласен.
– Есть, милорд. Поскольку это первый заход вашего флага в Порт-оф-Спейн, то надо обменяться салютами.
– Очень хорошо.
– Губернатор стоит выше вас по рангу, милорд, так что первый визит за вашей милостью. Прикажите его известить?
– Спасибо, мистер Джерард. Буду премного обязан.
Это пытку еще предстоит вынести. Надо привести себя в должный вид – нельзя выходить на палубу немытым и нечесаным. Никуда не денешься – надо бриться и слушать болтовню Джайлса.
– Пресная вода, милорд, – объявил Джайлс, внося дымящийся котелок. – Капитан разрешил, все равно мы сегодня заправляемся водой. Каким наслаждением, какой светлой радостью было бы в иных обстоятельствах умыться пресной водой – но он не радовался. Радостно было бы стоять на палубе, покуда «Краб» проходит Драконьей Пастью, разглядывать незнакомый пейзаж – но и это не утешало. Радость могли бы доставить чистое белье и даже жесткий крахмальный галстук, даже лента, звезда и шпага с золотым эфесом. Как радовали бы его тринадцать залпов с берега и ответные выстрелы «Краба» – но радости не было, только мучительная мысль, что никогда больше пушки не будут палить в его честь, что никогда команда не вытянется по струнке, провожая его с корабля. Все равно, нельзя раскисать. Надо расправить плечи и ступать твердо. Он даже заморгал, удерживая слезы – он не расплачется, словно сентиментальный французишка. Небо над головой было синее-синее – лучше б ему быть черным. Губернатор оказался грузным генерал-майором, тоже при орденской ленте со звездой. Всю официальную часть он простоял навытяжку и расслабился, стоило им остаться наедине.
– Отлично, что вы к нам заглянули, милорд, – сказал он. – Прошу садиться. Надеюсь, в этом кресле вам будет удобно. Херес вполне сносный. Налить вашей милости бокал?
Не дожидаясь ответа, он налил.
– Кстати, милорд, слышали новость? Бони преставился.
Хорнблауэр остался стоять. Он собирался отказаться от хереса – губернатор не стал бы пить с уличенным лжецом. Теперь он с размаху сел и машинально взял предложенный бокал. В ответ на сообщенную губернатором новость он только крякнул.
– Да, – продолжал губернатор. – Умер три недели назад на острове св. Елены. Там его и похоронили. Вам дурно, милорд?
– Ничуть, спасибо, – отвечал Хорнблауэр.
Прохладная затемненная комната плыла перед глазами. Придя в себя, он вспомнил святую Елизавету Венгерскую. Вопреки строгому запрету мужа, она несла бедным еду – полный фартук хлеба – и муж ее заметил.
– Что у тебя в фартуке? – спросил он.
– Розы, – солгала святая Елизавета.
– Покажи, – приказал муж.
Святая Елизавета развернула – полный фартук роз.
Жизнь начинается снова – подумал Хорнблауэр.
«Звезда юга»
Здесь, где пассаты достигали своей наивысшей силы, совсем рядом с тропическими широтами, на бескрайних просторах Атлантики, находилось, как казалось Хорнблауэру в эту секунду, самое лучшее место для увеселительной прогулки под парусом, какое можно было найти где-либо на земном шаре. Он и воспринимал это не более чем увеселительную прогулку. Лишь недавно он перенес глубочайшее внутреннее испытание, во время которого судьба всего мира зависела от его решения, в сравнении с которым, как он чувствовал теперь, ответственность, лежавшая на нем как на командующем Вест-Индской станцией, была сущим пустяком. Он стоял на квартердеке фрегата Его Британского Величества «Клоринда», слегка покачиваясь и позволяя солнечным лучам падать на него, а ветру свистеть в ушах, в то время как корабль шел на ветер под умеренными парусами. Вместе с раскачиванием корпуса, в момент когда «Клоринда» рассекала волну, тени, отбрасываемые рангоутом, метались взад и вперед по палубе, а когда она поворачивала на ветер, по направлению прямо на низко еще стоящее над горизонтом утреннее солнце, тени от вант бизань-мачты мелькали перед его глазами в стремительной последовательности, гипнотически усиливая владевшее им чувство хорошего настроения. Быть командующим, не имея иных забот, кроме как подавление работорговли, искоренение пиратства и поддержание порядка в Карибском море, было ощущением более приятным, чем мог испытывать любой император, или даже поэт. Босоногие матросы, драившие палубу, шутили и смеялись, поднимающееся солнце заставляло искриться радугой шлейф из брызг, поднимаемых волнорезом, и он мог себе позволить позавтракать в тот момент, когда этого захочет. Стоя здесь, на квартердеке, он находил дополнительное удовольствие в предвкушении и оттягивании, подчиняясь только собственному капризу, этой минуты.
Появление на квартердеке капитана, сэра Томаса Фелла, несколько развеяло его хорошее настроение. Сэр Томас был хмурым, с квадратной челюстью, человеком, который считал своим святым долгом подойти и отдать дань вежливости своему адмиралу, и который был напрочь лишен умения чувствовать, что его присутствие может быть нежелательным.
– Доброе утро, милорд, – сказал капитан, прикоснувшись к шляпе.
– Доброе утро, сэр Томас, – ответил Хорнблауэр, отвечая на приветствие.
– Замечательное, свежее утро, милорд.
– Да, действительно.
Сэр Томас окинул корабль хозяйским взглядом, скользнувшим вдоль палуб, снастей, затем он обернулся назад, чтобы посмотреть туда, где прямо за кормой смутная линия горизонта обозначала местонахождение холмов Пуэрто-Рико. Хорнблауэр вдруг осознал, что он хочет позавтракать больше, чем чего-либо на свете, но тут же поймал себя на мысли, что не может себе позволить себе удовлетворить это желание так быстро, как, будучи командующим, должен был бы это сделать. Существовали установленные этикетом рамки, которые ограничивали даже командующего, или, что скорее, его тем более. Он не мог повернуться и спуститься вниз, не обменявшись с Феллом хотя бы еще несколькими фразами.
– Возможно, мы перехватим кого-нибудь сегодня, милорд, – сказал Фелл. Инстинктивно взгляд обоих поднялся наверх, туда, где на головокружительной высоте грот-брамстеньги устроился, словно на насесте, впередсмотрящий.
– Будем надеяться, что да, – сказал Хорнблауэр, и, поскольку он так и не преуспел в преодолении своей антипатии к Феллу, и так как вдаваться в обсуждение технических вопросов до завтрака было последним, чего он желал, он совершил глупость, затаив свои намерения. – Это было бы весьма неплохо.
– Испанцы постараются вывезти все грузы, какие возможно, до того, как будет подписана конвенция, – сказал Фелл.
– Так мы и считаем, – согласился Хорнблауэр. Ворошить старые постановления перед завтраком было не в его вкусе, зато Феллу было свойственно заниматься этим.
– Здесь те самые берега, где они постараются это проделать, – безжалостно продолжал Фелл, снова бросая взгляд на Пуэрто-Рико на горизонте.
– Да, – сказал Хорнблауэр.
Еще минута или две этого вежливого разговора, и он сможет свободно укрыться внизу.
Фелл взял рупор и направил его наверх:
– На грот-мачте, там! Смотри-ка хорошенько, иначе я объясню, зачем нужно делать это!
– Есть сэр! – последовал ответ.
– Головные деньги, милорд, – сказал Фелл с оттенком одобрения.
– Мы все находим это полезным, – учтиво согласился Хорнблауэр.
Головные деньги выплачивались британским правительством за освобожденных в открытом море рабов. Они выдавались на корабли, участвовавшие в захвате работорговца, и делились между членами экипажей как любые другие призовые деньги. Это был небольшой капитал по сравнению с теми гигантскими суммами, которые выплачивались в годы великой войны, однако, исходя из расчета по пять фунтов за голову, большой груз рабов мог составить изрядный доход для корабля, совершившего захват. А от этой суммы четверть шла капитану. С другой стороны, одна восьмая часть поступала командующему соединением адмиралу, где бы он в это время не находился. Хорнблауэр, имея под своим командованием двадцать кораблей, имел право на получение одной восьмой части их головных денег. Такая система дележа вполне объясняет, каким образом в течение великой войны адмиралы, командовавшие флотами в Канале или на Средиземном море, становились миллионерами, как, например, лорд Кейт.
– Никто не находит это более полезным, чем я, милорд, – заявил Фелл.
– Возможно, – сказал Хорнблауэр.
Хорнблауэр прекрасно знал, что у Фелла есть серьезные денежные затруднения. Много лет после битвы при Ватерлоо он жил на половинном жаловании, да и сейчас, как капитан корабля пятого ранга, он получал со всеми доплатами не более двадцати фунтов в месяц. Было удачей, что он сейчас, в мирное время, получил под свое командование корабль пятого ранга. Хорнблауэр сам помнил себя бедным капитаном, вынужденным носить хлопковые чулки вместо шелковых и медные эполеты вместо золотых. Однако он не испытывал ни малейшего желания обсуждать Таблицы персональной оплаты перед завтраком.
– Леди Фелл, милорд, сможет укрепить свое положение в свете, – сказал Фелл.
Как доводилось слышать Хорнблауэру, она была экстравагантной женщиной.
– В таком случае, будем надеяться, что нам повезет сегодня, – проговорил Хорнблауэр, все еще думая о завтраке.
Было драматическим совпадением, что в этот самый момент последовал оклик с верхушки мачты.
– Эгей, парус! Парус прямо на ветре!
– Возможно, это то, что мы ждем, сэр Томас, – произнес Хорнблауэр.
– А вполне может быть, что и нет, милорд. Там, на мачте! Куда он направляется? Мистер Сефтон, приведите корабль к ветру.
Хорнблауэр повернулся спиной к наветренному поручню. Он чувствовал, что он не имеет права вмешиваться в ситуацию, используя свое положение адмирала, и должен стоять здесь не более чем в качестве заинтересованного наблюдателя, в то время, как капитан будет принимать решения. Было почти что пыткой играть роль простого зрителя, но еще мучительнее было бы спуститься вниз и оставаться в неведении обо всем, что происходит, даже более мучительно, чем снова откладывать завтрак.
– Там, на палубе! Это двухмачтовик. Направляется прямо на нас. Под всеми парусами. Капитан, сэр, это шхуна! Большая шхуна, сэр. По-прежнему идет на нас.
Молодой Джерард, флаг-лейтенант, появился на палубе при первом же окрике с мачты и занял свое место рядом с адмиралом.
– Марсельная шхуна, – сказал он. – Большая. Она может оказаться тем, что мы ищем, милорд.
– Также, как она может оказаться всем, чем угодно, – сказал Хорнблауэр, делая все возможное, что бы скрыть неуместное волнение, которое он испытывал.
Джерард направил подзорную трубу на ветер.
– Это она! Быстро приближается, уже близко. Взгляните на наклон ее мачт! Посмотрите, как срезаны ее марсели! Милорд, это не шхуна с Островов.
Не будет ничего сверхъестественного в том, что это окажется работорговец, он ведь привел «Клоринду» сюда, на ветер от Сан-Хуана, в твердой надежде на то, что транспорты с рабами пойдут именно здесь. Испания медлила с присоединением к запрету на торговлю рабами, и каждый работорговец испытывал искушение доставить свой груз и воспользоваться выгодой от подскочивших вверх цен прежде, чем запрет вступит в силу. Главный рынок рабов в испанских колониях располагался в Гаване, в тысяче миль отсюда в подветренную сторону, однако можно было рассматривать как непреложный факт то, что испанские работорговцы, совершая переход от Невольничьего берега, сделают сначала заход в Пуэрто-Рико, чтобы пополнить запас воды, а может быть и продать часть груза. Было вполне логично расположить здесь «Клоринду», чтобы иметь возможность перехватить их.
Хорнблауэр взял подзорную трубу и направил ее на шхуну, которая быстро приближалась. Он видел то, о чем говорил Джерард. Теперь, когда стал виден корпус, он мог разглядеть, как прекрасно она оснащена, и что она построена с расчетом на скорость. Имея такие прекрасные обводы, она могла найти применение единственно для перевозки особо «скоропортящегося» груза – человеческого. Пока он вел наблюдение, он заметил, что прямоугольники ее нижних парусов стали сужаться по вертикали, а расстояние между мачтами заметно увеличилось. Она отворачивала от поджидавшей ее «Клоринды» – вот последнее доказательство, если оно вообще было необходимо, того, что она являлась именно тем, чем должна была быть. Шхуна легла на правый галс и продолжала сохранять безопасную дистанцию, по возможности даже наращивая ее.
– Мистер Сефтон, – закричал Фелл, – наполнить грот-марсель! За ней, на правый галс! Поднять бом-брамсели!
Торопливо, но организованно и толково, часть матросов бросилась к брасам, в то время как остальные разбежались по реям, ставя дополнительные паруса. Речь шла о нескольких секундах, которых было достаточно «Клоринде», идущей в крутой бейдевинд, чтобы привестись к ветру и начать преследование. С натянутыми снастями, подняв все паруса, которые позволял нести довольно свежий ветер, она постепенно легла на курс, и пошла, взрезывая водную гладь, рассекая волну за волной, отчего из под форштевня поднималась пелена брызг, в то время как наветренные снасти пели под напором ветра. Это был удивительный переход по сравнению с состоянием полного покоя, царившего на борту совсем недавно.
– Покажите флаг, – приказал Фелл. – Посмотрим, что она скажет о своей принадлежности.
Через подзорную трубу Хорнблауэр наблюдал, как шхуна в ответ подняла свой флаг: красно-желтые цвета Испании.
– Видите, милорд? – спросил Фелл.
– Прошу прощения, капитан, – вмешался Сефтон, вахтенный офицер, – я знаю, кто это. За последнее плавание я видел эту шхуну дважды. Это «Эстрелья».
– «Австралия»? – воскликнул Фелл, введенный в заблуждение испанским произношением Сефтона.
– «Эстрелья», сэр, «Эстрелья дель сур» – «Звезда юга», сэр.
– В таком случае, я слышал о ней, – сказал Хорнблауэр. – Ее капитана зовут Гомес. За каждый рейс он доставляет по четыреста рабов, а теряет если еще не больше.
– Четыреста! – повторил Фелл.
Хорнблауэр заметил, что Фелл произвел в уме быстрые расчеты. Пять фунтов за голову означали две тысячи фунтов, четверть от этой суммы составляла пятьсот фунтов. Двухлетнее жалованье одним махом. Фелл огляделся вокруг.
– Эй, там, держи круче к ветру! – прокричал он рулевому. – Мистер Сефтон! Людей вперед, к булиням.
– Она заходит нам на ветер, – сказал Джерард, не отрываясь от подзорной трубы.
И действительно, иного и не приходилось ожидать. Такая прекрасно оснащенная шхуна должна была идти круче к ветру, чем даже самый лучший фрегат с его прямым парусным вооружением.
– Она также обходит нас, – заметил Хорнблауэр, оценивая расстояния и углы. Она не только шла круче к ветру, но и быстрее скользила по воде. Совсем ненамного, правда, на узел или, может быть, на два, но этого было достаточно, чтобы сделать преследование «Клоринды» безопасным для себя.
– Я ее все-таки достану! – заявил Фелл. – Мистер Сефтон! Свистать всех наверх! Накатить пушки на наветренном борту. Мистер Джеймс, найдите мистера Ноукса. Скажите ему, пусть откачивает воду. Людей к помпам, мистер Сефтон! Выкачивайте все.
Матросы толпой повалили наверх через люки. Открыв пушечные порты, орудийные расчеты, наваливаясь всей массой тела на гандшпуги, дюйм за дюймом преодолевали пологий подъем, образованный наклоном наветренной части палубы. Шум от соприкосновения деревянных колес со стыками досок палубы создавал скрежещущий звук: прелюдией к скольким отчаянным схваткам послужил он в минувшие дни! Теперь орудия выдвигались всего лишь с целью хоть частично выровнять судно, что позволит ему легче разрезать воду и уменьшит снос. Хорнблауэр видел, как люди бросились к помпам: они налегали на рукоятки насосов с охотой, быстрое «дзинь-дзинь» доказывало, с каким усердием они работали, откачивая за борт двадцать тонн питьевой воды, которую на корабле, находящемся в крейсерстве, можно сравнить разве что кровью, питающей жизнь человека. Некоторое уменьшение осадки, в сочетании с выдвижением пушек через порты наветренного борта, обещало добавить к скорости фрегата еще несколько долей узла.
Команда «свистать всех наверх» вызвала на палубу и мистера Эразмуса Спендлова, секретаря Хорнблауэра. Он смотрел на организованную суету, творящуюся на палубе, с тем видом олимпийского превосходства, который всегда развлекал Хорнблауэра. Спендлов постоянно хранил невозмутимо спокойный вид, что злило одних и веселило других. Он, однако, был прекрасным секретарем, и Хорнблауэр никогда не жалел, что последовал рекомендации лорда Эксмута и взял его на эту должность.
– Вы видите стадо двуногих, находящихся за работой, мистер Спендлов, – сказал Хорнблауэр.
– Это выглядит именно так, милорд. – Он взгляну по направлению на «Эстрелью». – Надеюсь, их труды не пропадут втуне.
Подошел Фелл, озабоченно разглядывавший рангоут и обводы «Эстрельи».
– Мистер Сефтон. Позовите плотника. Я хочу расклинить грот-мачту. Если мы дадим ей возможность «играть», это добавит нам скорости.
Хорнблауэр заметил, как Спендлов изменился в лице, глаза их встретились. Спендлов глубоко изучил устройство корабля в теории, а у Хорнблауэра имелся немалый практический опыт, поэтому взгляд, которым они обменялись, пусть и краткий, позволил им понять, что и тот и другой считают новый план неразумным. Хорнблауэр видел, как наветренные снасти грот-мачты приняли на себя добавочное напряжение. Хорошо еще, что «Клоринда» была недавно переоснащена.
– Не думаю, что мы сможем выжать еще что-нибудь, милорд, – сказал Джерард, не отрываясь от подзорной трубы.
«Эстрелья» определенно удалялась, поднимаясь все далее на ветер. Если бы она захотела, то к полудню могла бы уже совершенно скрыться из виду «Клоринды». Хорнблауэр заметил какое-то странное выражение, появившееся на лице у Спендлова. Тот принюхивался к чему-то в воздухе, морща нос каждый раз, когда до него доносился порыв ветра. Хорнблауэру показалось, хотя он и не пытался делать какие-либо умозаключения из этого явления, что раз или два свежий морской ветер на доли мгновенья приносил с собой примесь ужасного зловония. Он снова принюхался, и снова почувствовал резкий запах испражнений. Он знал, что это значит: двадцать лет тому назад он почувствовал тот же запах, когда испанская галера, битком набитая галерными рабами, зашла к ним на ветер. Пассат, дувший прямо от «Эстрельи» на «Клоринду», нес с собой вонь переполненного рабами корабля, портя чистый морской воздух на большом расстоянии от шхуны.
– Мы можем быть уверены, что она везет полный груз, – сказал Хорнблауэр.
Фелл был полностью погружен в размышления о том, как улучшить ходовые качества «Клоринды».
– Мистер Сефтон! Пошлите людей выдвигать выстрелы с наветра.
– Она меняет курс! – послышалась дюжина голосов одновременно.
– Отставить приказание, мистер Сефтон!
Подзорная труба Фелла, как и всех прочих, была направлена на «Эстрелью». Та немного переложила руль и направилась прямо на пересечение курса «Клоринды».
– Проклятые мерзавцы! – закричал Фелл.
Все с возбуждением наблюдали за тем, как два корабля продолжают идти на пересекающихся курсах.
– Они проскочат вне зоны нашей досягаемости, – объявил Джерард, и с каждой секундой промедления это становилось все очевиднее.
– Людей на брасы! – заорал Фелл. – Квартермейстер! Право руля! Резче! Резче! Так держать!
– Два румба от ветра – сказал Хорнблауэр. – У нас теперь стало больше шансов.
Нос «Клоринды» теперь указывал на точку перехвата «Эстрельи», расположенную в нескольких милях впереди по ее курсу. Более того, при следовании таким курсом, как оба корабля сейчас, менее круто к ветру, косое парусное вооружение и прекрасные обводы «Эстрельи» уже не смогут доставить ей такого большого преимущества.
– Определите наш курс, Джерард, – приказал Хорнблауэр.
Джерард направился к нактоузу и внимательно считывал показания компаса.
– У меня создается впечатление, – сказал Спендлов, устремляя взгляд поверх голубой поверхности моря, – что они все еще опережают нас.
– В этом случае, – сказал Хорнблауэр, единственное, на что мы можем рассчитывать, это то, что у них что-нибудь сломается.
– Мы можем, по крайней мере, надеяться на это, милорд, – ответил Спендлов.
Взгляд, брошенный им наверх, свидетельствовал о его опасении, что подобное скорее может произойти с «Клориндой». «Клоринда» шла теперь в полный галфвинд. Неся все, до клочка, возможные паруса, она накренилась и неохотно взбиралась на накатывавшиеся волны, захлестывавшие внутрь корабля через открытые пушечные порты. Хорнблауэр вдруг осознал, что промок до нитки, как возможно и все, находящиеся на палубе.
– Милорд, – сказал Джерард, – Вы до сих пор не позавтракали.
Хорнблауэр попытался скрыть неудовольствие, которое он почувствовал при этом напоминании. Он совершенно забыл про завтрак, вопреки нетерпеливому и радостному предвкушению, которое он испытывал прежде.
– Совершенно верно, мистер Джерард, – ответил он весело, но несколько неуверенно, благодаря тому, что был захвачен врасплох. – И что из того?
– Мой долг напомнить Вам, милорд, – сказал Джерард. – Ее светлость миледи…
– Ее светлость миледи наказывала Вам следить, что бы я питался регулярно, – ответил Хорнблауэр. Я знаю об этом. Но ее светлость, из-за отсутствия опыта, не могла предположить возможности стычки с быстроходным работорговым судном именно в тот момент, когда надо принимать пищу.
– Не мог ли бы я все-таки убедить Вас, милорд?
Мысль о завтраке, вновь возникшая в его уме, была более заманчива, чем прежде. Однако трудно было спуститься вниз, когда преследование вступило в решающую стадию.
– Произведите еще раз измерения, прежде чем я решу, – сказал он, тяня время.
Джерард снова отправился к нактоузу.
– Измерения показывают, милорд, – отрапортовал он, – что она быстро уходит вперед.
– Именно так, – сказал Спендлов, направляя подзорную трубу на «Эстрелью». – И кажется … кажется, они брасопят реи. Может быть…
Хорнблауэр в ту же секунду прильнул к окуляру подзорной трубы.
– Да они издеваются, – воскликнул он. – Смотрите, они поворачивают! Святой Георгий!
Должно быть, у «Эстрельи» был отличный капитан и прекрасно подготовленная команда. Они обрасопили реи и стояли наготове у марса-брасов. Затем, переложив руль, шхуна развернулась буквально на «пятачке». Весь ее прекрасный профиль целиком предстал перед подзорной трубой Хорнблауэра. Она теперь направлялась на пересечение курса «Клоринды», справа налево, и при этом на совсем небольшом расстоянии.
– Проклятые мерзавцы, – проронил Хорнблауэр, исполненный, однако, восхищения перед продемонстрированными лихостью и умением.
Фелл стоял рядом, и не отводил глаз от неуловимой шхуны. Он стоял неподвижно, в то время как ветер развевал полы его накидки. В течение нескольких секунд казалось, что оба судна движутся по направлению к некоей одной точке, где они должны будут встретиться. Однако это ощущение быстро исчезло. Даже если не брать направление по компасу, становилось очевидно, что «Эстрелья» спокойно пройдет впереди фрегата.
– Вкатить пушки! – проревел Фелл. – По местам стоять, к повороту! Приготовить погонные орудия!
Вероятность того, что шхуна пройдет в пределах досягаемости погонных орудий, существовала, однако попасть в нее, на такой большой дистанции и при таком неспокойном море, было весьма сомнительным делом. А если они добьются попадания, ядро может угодить как в рангоут, так и в корпус, в бедолаг-рабов. Хорнблауэр приготовился высказать Феллу свои возражения против открытия огня.
Пушки были вкачены внутрь, и после нескольких минут, которые потребовались для оценки ситуации, Фелл приказал переложить руль направо и корабль пошел прямо по ветру. Хорнблауэр рассматривал через подзорную трубу шхуну, находившуюся прямо перед ними и идущую в галфвинд. Она была так близко, что когда она кренилась, взору открывалась полоса медной обшивки, красная на фоне голубых вод океана. Определенно она собиралась подрезать фрегату нос, что Фелл молчаливо признал, приказав довернуть налево на два румба. Благодаря преимуществу в скорости на два узла, а также превосходной выучке команды и способности идти круто к ветру, «Эстрелья» в буквальном смысле описывала круг вокруг «Клоринды».
– Она сделана для скорости, милорд, – заметил Спендлов, не отрываясь от подзорной трубы.
И «Клоринда» тоже, но с некоторым отличием. «Клоринда» была боевым кораблем, предназначенным нести семьдесят тонн орудий, да еще сорок тонн пороха и ядер в своих трюмах. Ничего не было постыдного в том, что ее смогло перегнать такое судно, как «Эстрелья».
– Полагаю, она направляется в Сан-Хуан, сэр Томас, – сказал Хорнблауэр.
Когда Фелл повернулся к адмиралу, лицо его было перекошено от бессильной ярости, заметно было, что ему приходится прилагать усилия, чтобы сдержать себя от ее выплескивания, что выразилось бы, скорее всего, в потоке богохульств.
– Это… это…, – у него перехватило дыхание.
– Этого достаточно, чтобы свести с ума святого, – согласился Хорнблауэр.
«Клоринда» была расположена идеально, в двадцати милях на ветер от Сан-Хуана, «Эстрелья», образно говоря, шла ей прямо в руки, и все же она ловко обогнула фрегат и обеспечила для себя свободный проход в порт.
– Хотел бы я увидеть их в аду, милорд, – заявил Фелл. – Квартирмейстер!
Впереди был долгий путь до Сан-Хуана, курсом один румб к ветру, на этом пути должна была произойти гонка при практически равных шансах. Фелл направил корабль на Сан-Хуан, ибо было очевидно, что «Эстрелья», преспокойно идущая правым галсом, на дистанции недоступной для выстрела, направляется именно туда.
Оба корабля шли почти в полный галфвинд, эта длинная дистанция должна была стать окончательной проверкой ходовых качеств обоих кораблей, как если бы они были парой яхт, идущих по треугольному маршруту на гонках в Соленте. Хорнблауэру вспомнилось, что когда это утро начиналось, он сравнил сегодняшнее путешествие с увеселительной прогулкой на яхте. Правда выражение лица Фелла свидетельствовало, что его флаг-капитан ни в коей мере не рассматривает это в подобном свете. Фелл находился в высочайшей степени волнения, и не из-за человеколюбивых чувств в отношении к рабам, вовсе нет. Головные деньги – вот чего он хотел.
– Как насчет завтрака, милорд? – спросил Джерард.
Кто-то из офицеров, отдав честь Феллу, обратился к нему с тем же самым вопросом, что могло означать, что наступил полдень.
– Выполняйте, – распорядился Фелл. Радостный крик «Да здравствует!» прокатился по кораблю.
– Завтрак, милорд? – снова спросил Джерард.
– Давайте подождем и посмотрим, как мы покажем себя на этом курсе, – сказал Хорнблауэр. Он заметил тень разочарования на лице Джерарда и рассмеялся.
– Полагаю, что вопрос о завтраке в той же степени относится к Вам, в какой и ко мне. Вы ничего не ели за все утро?
– Нет, милорд.
– Вижу, что я изнуряю своих молодых помощников, – сказал Хорнблауэр, переводя взгляд с Джерарда на Спендлова, однако выражение лица последнего оставалось не удивление равнодушным, и Хорнблауэру вспомнилось все, что он знал об этом человеке.
– Готов поставить гинею, что Спендлов не провел это утро натощак.
Догадка была подверждена довольной ухмылкой.
– Я не моряк, милорд, – заявил Спендлов. – Однако за время моего пребывания на корабле я усвоил одну истину: она состоит в том, что надо есть, как только предоставляется такая возможность. Волшебные деньги исчезают не так быстро, как возможность перекусить на море.
– Получается, пока Ваш адмирал мучается от голода, Вы разгуливаете по палубе с полным желудком? Позор Вам.
– Чувство моего стыда так глубоко, как того заслуживает сложившаяся ситуация, милорд.
Безусловно, Спендлов был наделен чувством такта в той степени, в какой его полагалось иметь секретарю адмирала.
– Людей на грота-брасы, – проревел Фелл.
«Клоринда» мчалась по морю в галфвинд: это был самый удобный курс для нее, и Фелл старался выжать из нее все возможное. Хорнблауэр бросил взгляд на «Эстрелью».
– Думаю, мы отстаем, – произнес он.
– Я тоже так думаю, милорд, – сказал Джерард. Он отвернулся от борта и ухватился за поручень. Фелл с беспокойством посмотрел на него, прежде чем повернуться к Хорнблауэру.
– Надеюсь, что Вы согласитесь, милорд, – сказал он, – что «Клоринда» сделала все, что могла?
– Безусловно, сэр Томас, – ответил Хорнблауэр. На самом деле Фелл имел в виду, что он не допустил ошибки в управлении кораблем, и Хорнблауэр, хотя и считавший, что он сам лучше справился бы с командованием, не сомневался, что в любом случае «Эстрелья» избежала бы захвата.
– Эта шхуна мчится, словно ведьма, – проговорил Фелл. – Взгляните-ка на нее, милорд.
Пленительные обводы «Эстрельи» и величественный силуэт одетых парусами мачт были хорошо различимы даже на таком расстоянии.
– Прекрасное судно, – согласился Хорнблауэр.
– Она, бесспорно, опережает нас – объявил Джерард, стоя у нактоуза – и, я думаю, она также идет круче к ветру.
– И вместе с ней уходят пять сотен фунтов, – огорченно заявил Фелл. Наверняка он испытывал нужду в деньгах. – Квартирмейстер! К повороту! Людей на брасы!
Он привел «Клоринду» немного круче к ветру, и теперь изучал ее поведение, прежде чем повернуться к Хорнблауэру.
– Я не прекращу погоню, пока не буду вынужден сделать это, милорд, – заявил он.
– Вы совершенно правы, – одобрил Хорнблауэр.
Не то отрешение, не то отчаяние прозвучало в словах Фелла. Хорнблауэр понял, что его волнует не только мысль о потерянных деньгах. Рапорт о том, что Фелл пытался, но не смог захватить «Эстрелью», при смешных, почти что, обстоятельствах, безусловно дойдет до лордов Адмиралтейства. Даже если собственный рапорт Хорнблауэра сведет неудачу к минимуму, она все равно останется неудачей. Это означает, что Фелла никогда больше не наймут на службу, после того, как истекут эти два года. На одного капитана, получившего командование, в Королевском Военно-морском флоте приходилось сейчас как минимум двадцать, ревностно его жаждущих. Малейший промах мог положить конец карьере, иного не дано. Фелл с ужасом взирал на перспективу провести остаток своей жизни на половинном жалованье. А леди Фелл была амбициозной и привыкшей к расходам женщиной. Неудивительно, что красные от природы щеки Фелла приобрели сероватый оттенок.
Незначительное изменение курса, произведенное по команде Фелла, стало последним шагом к проигрышу. За сохранение наветренного положения «Клоринде» пришлось заплатить тем, что «Эстрелья» все более вырывалась вперед.
– Я боюсь, однако, что они намного быстрее нас доберутся до Сан-Хуана, – продолжал Фелл с заслуживающим восхищения стоицизмом. Розовая дымка на горизонте прямо по курсу, обозначавшая холмы Пуэрто-Рико, становилась все выше и определеннее.
– Какие будут приказания на этот случай, милорд?
– Сколько воды оставили Вы на борту? – ответил вопросом на вопрос Хорнблауэр.
– Пять тонн, милорд. Шесть дней на урезанном пайке.
– Шесть дней, – повторил Хорнблауэр, скорее сам себе. Это было изрядное затруднение. Ближайшая британская территория находилась в сотне миль отсюда в наветренной стороне.
– Я пытался использовать эффект от облегчения корабля, милорд, – сказал Фелл в свое оправдание.
– Я знаю, знаю. – Хорнблауэр всегда чувствовал раздражение, когда кто-то пытался извиняться. – Мы войдем в порт вслед за «Эстрельей», если не поймаем ее прежде.
– Это будет официальный визит, милорд? – быстро спросил Джерард.
– Вряд ли это может быть чем-нибудь еще, учитывая, что мой флаг поднят, – ответил Хорнблауэр. Он не любил официальных визитов.
– Мы сможем убить сразу двух зайцев. Я обращусь к испанским властям, а тем временем мы сможем пополнить запасы воды.
– Так точно, милорд.
Подготовка церемонии визита в иностранный порт требовала большой работы от его штаба, но не такой большой, как от него самого, сказал он про себя с негодованием.
– Я должен позавтракать прежде, чем что-либо помешает мне сделать это, – сказал он. Прекрасное настроение, в котором он пребывал утром, испарилось теперь без следа. Он бы пришел в дурное расположение духа, если вынужден был бы обнаружить перед людьми слабость человеческой натуры.
Когда он снова появился на палубе, неудачный исход попытки перехватить «Эстрелью» стал мучительно очевиден. Шхуна находилась в добрых трех милях впереди, и шла на ветре у «Клоринды», которая находилась прямо у нее за кормой. Пуэрто-риканский берег был теперь очень хорошо различим. «Эстрелья» вошла в территориальные воды и была в полной безопасности. Повсюду на корабле матросы были заняты нелегким трудом приведения его в состояние идеального порядка, который, в принципе, господствовал на судне и в любое другое время, порядка, который должен демонстрировать всякий британский корабль, заходящий в иностранный порт и предстающий перед придирчивыми взорами чужеземцев. Палуба была отшлифована до белизны, вызывающей легкое головокружение в лучах тропического солнца, металлические части горели почти также ярко – даже глазу было больно, если смотреть под прямым углом. Сверкающие абордажные сабли и пики были составлены в декоративные козлы на закруглении юта, повсюду мелькали белые рубахи и щегольские турецкие тюрбаны.
– Очень хорошо, сэр Томас, – с одобрением сказал Хорнблауэр.
– Власти Сан-Хуана представлены капитан-генералом, милорд, – заявил Спендлов.
– Хорошо. Я обращусь к нему – кивнул Хорнблауэр. – Сэр Томас, буду признателен, если Вы составите мне компанию.
– Слушаюсь, милорд.
– Ленты и звезды, сэр Томас, я боюсь.
– Слушаюсь, милорд.
Фелл получил свой орден Бани за отчаянную схватку в 1813 году. Это была дань уважения его храбрости, если уж не профессиональным качествам.
– Шхуна берет на борт лоцмана! – сообщил впередсмотрящий с грот-мачты.
– Отлично!
– Скоро настанет наша очередь, – сказал Хорнблауэр. – Время подготовится к приему наших хозяев. Они, как я надеюсь, должны быть нам благодарны за то, мы прибудем через час после сиесты.
Это был тот час, когда начинал дуть морской бриз. Лоцман, которого они взяли на борт – полный, с приятной внешностью креол, ввел корабль в порт без малейших затруднений, хотя Фелл, разумеется, стоял рядом, охваченный страшным беспокойством. Хорнблауэр, свободный от подобного рода ответственности, имел возможность направиться к поручням и осмотреть окрестности города. Это было мирное время, однако Испания была врагом прежде и могла стать врагом в будущем, и не будет ничего плохого в том, что он познакомиться, насколько возможно, со средствами обороны. Не пришлось долго гадать, почему за всю долгую историю города Сан-Хуан никогда не был атакован, не говоря уже о том, что бы быть захваченным, многочисленными врагами Испании. Он был окружен высокой стеной солидной каменной кладки, со рвами, бастионами и разводными мостами. На возвышенности, господствующей над входом в порт, стоял замок Морро, прикрывавший подходы своей артиллерией, виднелась и другая крепость: должно быть, Сан-Кристобаль, и батареи, следующие одна за другой по всему берегу, вооруженные тяжелыми пушками, выглядывавшими из амбразур. Ничто, кроме правильной осады, ведущейся мощной армией с большим орудийным парком не могло произвести хоть какое-то впечатление на Сан-Хуан, пока его обороняет достаточный гарнизон.
Бриз принес их к входу в порт. Они пережили несколько беспокойных минут, сомневаясь, приготовились ли испанцы салютовать их флагу, волнение рассеялось, когда пушки Морро начали палить в ответ на их приветствие. Хорнблауэр до предела собрался, когда корабль, скользя, вошел в порт, на полубаке тем временем салютное орудие стреляло через идеально ровные интервалы. Матросы спустили паруса со скоростью, которая делала им честь, Хорнблауэр беспрепятственно наблюдал за ними из под широких полей своей украшенной перьями шляпы. Затем «Клоринда» развернулась, и якорный канат загремел в клюзе. Сильно загорелый офицер в красивом мундире прибыл на борт, объяснив, на сносном английском, что он является медицинским офицером порта. Он выслушал заявление Фелла о том, что на «Клоринде» не обнаружено случаев инфекционных заболеваний в течение последних трех недель.
Теперь, когда они вошли в гавань, куда с трудом долетало дуновение морского бриза, когда корабль стоял неподвижно, они почувствовали, как сейчас жарко. Хорнблауэр тотчас же ощутил, как капли пота стекают под его рубашкой, надетой под мундир из плотной ткани, он вертел головой из стороны в сторону, чтобы избежать ощущения неудобства из-за накрахмаленного воротничка. Джерард коротким жестом указал на то, что он видел и сам: «Эстрелья», в своей сияющей белой окраске, стояла у пирса совсем рядом с ними. Казалось, что вонь, доносящаяся от ее открытых люков, все еще достигает его ноздрей. Отряд солдат, одетых в синие мундиры с белыми ремнями крест-накрест зашел на пирс, солдаты, под командованием сержанта, равнодушно ждали чего-то. Откуда-то из глубины шхуны раздался душещипательный звук: долгий и печальный стон. Они увидели цепочку негров, с трудом выбирающихся на палубу через люк. Они передвигались с трудом, точнее, многие из них вовсе были на в состоянии идти: упав на четвереньки, они переползали таким образом с палубы на пирс.
– Они высаживают груз, – сказал Джерард.
– По крайней мере, часть, – ответил Хорнблауэр. За почти целый год он многое узнал о работорговле. Спрос на рабов в Пуэрто-Рико был небольшим по сравнению с таковым в Гаване. В течение перехода, как он знал, рабы были заперты в трюме для невольников, связанные в звенья, лежа на боку, согнув ноги в коленях, которые упирались в колени соседа. Вполне можно было ожидать, что капитан «Эстрельи» воспользуется представившейся возможностью, чтобы избавиться от части такого «скоропортящегося» груза.
Оклик со стороны отвлек их. Приближалась лодка под испанским флагом, на корме сидел офицер, одетый в сверкающий позолотой мундир, отсвечивавший в лучах заходящего солнца.
– Вот и власти, – произнес Хорнблауэр.
Офицера встретили у борта и помогли взобраться на палубу под перелив боцманских дудок. Офицер ловко вскинул руку в приветствии. Хорнблауэр направился к Феллу, чтобы помочь ему в организации встречи. Он знал испанский, но не был уверен, что Фелл владеет им.
– Майор Мендес-Кастильо, – представился офицер. Первый и главный адъютант Его превосходительства генерала-капитана Пуэрто-Рико.
Он был высокий и худощавый, с тонкими усиками, выглядевшими словно нарисованными, он настороженно, недоверчиво смотрел на принимающих его двух офицеров, с их красными лентами, звездами и сверкающими эполетами.
– Добро пожаловать, майор, – воскликнул Хорнблауэр. – Я контр-адмирал Горацио Хорнблауэр, командующий кораблями и судами Его Величества короля Британии в вест-индских водах. Позвольте мне представить капитана сэра Томаса Фелла, командира корабля Его Королевского Величества «Клоринда».
Мендес-Кастильо поклонился каждому из них, было заметно, что знание того, с кем он имеет дело, несколько успокоило его.
– Добро пожаловать в Пуэрто-Рико, Ваше превосходительство, – сказал он. – Мы, естественно, прослышали о том, что прославленный адмирал Хорнблауэр назначен командующим, и очень надеялись удостоиться чести принять Вас у нас.
– Большое спасибо, – ответил Хорнблауэр.
– Добро пожаловать и Вам и Вашему кораблю, капитан, – торопливо добавил Мендес-Кастильо, опасавшийся возможности того, что его, ошеломленного встречей с легендарным Хорнблауэром, могут заподозрить в недостаточном внимании к простому капитану. Фелл неуклюже поклонился в ответ: комментарии были излишни.
– Я получил указание Его превосходительства, – продолжал Мендес-Кастильо, – выяснить, может ли Их превосходительство быть чем-либо полезным Вашему превосходительству в столь знаменательном случае такого визита?
Произнесение таких помпезных фраз на испанском языке было делом еще более трудным, чем на английском. Пока Мендес-Кастильо говорил, взгляд его то и дело обращался к «Эстрелье» – без сомнения, все подробности неудачной попытки перехвата были уже известны – большая часть преследования должна была быть видима из Морро. Нечто в поведении майора заставляло думать, что тема «Эстрельи» является закрытой для обсуждения.
– Мы намереваемся остановиться лишь ненадолго, майор. Капитан Фелл беспокоится о пополнении запасов питьевой воды для своего корабля, – заявил Хорнблауэр, и выражение лица Мендеса-Кастильо сразу же несколько смягчилось.
– Разумеется, – сказал он поспешно, – не может быть ничего проще. Я распоряжусь, чтобы комендант порта оказал капитану Феллу всяческое содействие.
– Вы слишком добры, майор, – ответил Хорнблауэр. Снова состоялся обмен поклонами, в чем принял участие и Фелл, не имевший, впрочем, ни малейшего представления о содержании разговора.
– Его превосходительство просил также передать, – сказал Мендес-Кастильо, что надеется быть удостоенным чести принимать у себя Ваше превосходительство.
– Я лелеял надежду на то, что Его превосходительство окажет мне любезность, прислав приглашение.
– Его превосходительство будет рад слышать это. Может быть, Вы, Ваше превосходительство, будете так добры, что нанесете визит Его превосходительству сегодня вечером. Его превосходительство будет рад принять Ваше превосходительство вместе с членами Вашего штаба в восемь часов в Ла Форталеса, во дворце Святой Каталины.
– Его превосходительство очень добр. Мы будем просто счастливы.
– Я доложу Его превосходительству. Возможно, Вы, Ваше превосходительство, сочтете удобным, если я прибуду к назначенному времени на борт, чтобы сопроводить Ваше превосходительство и Ваших спутников.
– Это было бы очень любезно, майор.
Майор удалился передать распоряжение коменданту порта по поводу снабжения корабля водой. Хорнблауэр дал краткие пояснения Феллу.
– Слушаюсь, милорд – ответил тот.
В это время пожаловал еще один визитер, поднявшийся на корабль с левого борта. Это был полный, крепко скроенный человек, весь в ослепительно белом, и в шляпе с широкими полями, которую он с подчеркнутым уважением снял, приблизившись к квартердеку. Хорнблауэр видел, как он подошел к вахтенному мичману, и наблюдал, как тот колеблется и оглядывается вокруг, не зная, к кому обратиться.
– Отлично, мичман, – сказал Хорнблауэр. – Чего хочет этот джентльмен?
Он мог с легкостью предположить, чего хочет джентльмен. Это была возможность установить контакты с берегом, не используя официальные каналы, что всегда желательно, особенно же в данный момент. Посетитель приблизился: пара ясных, любопытных глаз изучала Хорнблауэра почти также внимательно, как это делал он сам.
– Милорд? – произнес визитер. Он, по крайней мере, мог узнать адмиральский мундир, взглянув на него.
– Да. Я адмирал лорд Хорнблауэр.
– Я боюсь утруждать Вас своими делами, милорд, – он говорил по-английски как англичанин, как уроженец Тайна, возможно, но так, как если бы он не говорил на этом языке много лет.
– Что Вы имеете в виду?
– Я поднялся на борт для того, чтобы обратиться к вашему стюарду, милорд, и к президенту кают-компании, и к казначею. Ведущий судовой поставщик порта. Говядина, милорд, цыплята, яйца, свежий хлеб, фрукты, овощи.
– Как Вас зовут?
– Эдуардо Стюарт – Эдвард Стюарт, милорд. Второй помощник на бриге «Коломбина», из Лондона. Захвачен в 1806 году, милорд, и доставлен сюда как пленник. Я завел друзей здесь, и когда доны переметнулись на другую сторону в 1808 году, я обосновался здесь как судовой поставщик, и вот с тех пор здесь.
Хорнблауэр изучал говорящего также пристально, как и тот его. Он мог догадываться о многом из того, что осталось несказанным. Можно было предположить удачный брак, возможно – перемену вероисповедания, если только Стюарт с рождения не был католиком, что вполне вероятно.
– И вот я к Вашим услугам, милорд, – продолжал Стюарт, не отводя взгляда.
– Через минуту я предоставлю Вам возможность поговорить с казначеем, – сказал Хорнблауэр. – Но сначала скажите мне, какое впечатление произвело здесь наше прибытие?
Лицо Стюарта расплылось в усмешке.
– Весь город наблюдал за вашей погоней за «Эстрельей дель сур», милорд.
– Я так и предполагал.
– Всех их очень порадовало, что она ушла от вас. А когда они увидели, что вы входите в порт, то приставили людей к пушкам.
– Неужели?
Должно быть, репутация Королевского флота как склонного к стремительным действиям, в одинаковой степени и рискованным и умелым, была еще жива, если вызвала хотя бы кратковременной опасение, что одинокий фрегат может попытаться выхватить приз из закрытой акватории порта так хорошо охраняемого, как Сан-Хуан.
– Через десять минут Ваше имя уже звучало повсюду на улицах, милорд.
Блеснувший взгляд Хорнблауэра уверил его в том, что он не зря потратил свой комплимент.
– И что «Эстрелья» собирается делать теперь?
– Она пришла сюда только для того, чтобы высадить нескольких больных негров и пополнить запасы воды, милорд. Здесь плохой рынок для торговли рабами. Она отплывет в Гавану немедленно, как только узнает о Ваших намерениях, милорд.
– Немедленно?
– Она отправиться с береговым бризом завтра на рассвете, милорд, если только вы не будете находиться вне порта.
– Не думаю, что я так поступлю, – заявил Хорнблауэр.
– В таком случае она отплывет обязательно, милорд. Она намеревается высадить и продать свой груз в Гаване прежде, чем Испания подпишет конвенцию.
– Понятно, – сказал Хорнблауэр.
Но что это вдруг? Он ощутил старые симптомы, так же хорошо распознаваемые, как всегда: учащенное сердцебиение, жжение под кожей, общее беспокойство. Это было пока за горизонтом его разума, некое предчувствие идеи. И вот через секунду идея обозначилась на горизонте, расплывчатая сначала, словно полоска берега в дымке, однако такая определенная и твердая, как и положено быть берегу. А позади, за горизонтом, были другие идеи, о которых можно было только догадываться. Он не мог удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на «Эстрелью», обдумывая тактическую ситуацию, черпая в этом новое вдохновение, анализируя то, что уже вертелось у него в голове.
Все, что он мог сделать, не обрывая разговор с подозрительной резкостью, это вежливо поблагодарить Стюарта за информацию, стараясь при этом не выдать охватившего его возбуждения. Одного слова Феллу оказалось достаточно, чтобы утвердить, что Стюарт получает подряд на снабжение «Клоринды», и Хорнблауэр отмахнулся от благодарностей последнего. Хорнблауэр отвернулся, стараясь придать себе вид настолько безразличный, насколько только мог.
На «Эстрелье» было шумно, как, впрочем, и на «Клоринде», готовившейся заполнять бочки водой. Тяжело было думать на такой жаре и в таком гаме. Тяжко было смотреть на палубную суету. Приближались сумерки, и вместе с ними приближались восемь часов, когда он должен будет отправиться на прием к капитан-генералу, и, тем не менее, до этого нужно все успеть обдумать. Это было сложно. Превосходные идеи появлялись, одна из другой, словно китайские шкатулки, и каждая в свою очередь отбрасывалась, как негодная. Солнце уже опустилось за холмы, озаряя небо вокруг себя красным светом, когда он пришел к окончательному решению.
– Спендлов, – бросил он: от волнения он стал резок. – Пройдемте со мной вниз.
Внизу, в большой каюте на корме, было невыносимо жарко. Багровое небо отражалось в водах гавани, мерцая сквозь окна в корме, волшебный эффект усиливался светом ламп. Хорнблауэр устроился в кресле, Спендлов стоял, внимательно глядя на него, что весьма радовало Хорнблауэра. Спендлов не мог испытывать сомнений, что его непредсказуемый командующий что-то придумал. Но даже Спендлов был изумлен схемой, набросанной перед ним, и приказами, которые он получил. Он даже попытался возражать.
– Милорд … – сказал он.
– Выполняйте распоряжения, мистер Спендлов. Ни слова больше.
– Слушаюсь, милорд.
Спендлов вышел из каюты, оставив Хорнблауэра сидеть одного, в ожидании. Медленно тянулись минуты, драгоценные минуты, которые нельзя было растрачивать попусту, прежде чем раздался стук в дверь, которого он ждал. Это был Фелл, на лице его, когда он вошел, было заметно выражение беспокойства.
– Милорд, найдется ли у Вас несколько свободных минут?
– Всегда рад принять Вас, сэр Томас.
– Я опасаюсь, однако, что это не совсем обычное дело, милорд. У меня есть предложение, не совсем обычное предложение.
– Предложения также всегда приветствуются, сэр Томас. Пожалуйста, присядьте и расскажите мне. У нас есть по крайней мере час, прежде чем мы отправимся на берег. Я очень заинтригован.
Фелл уселся в кресло, неестественно выпрямившись и вцепившись руками в подлокотники. Он дважды сглотнул. Хорнблауэру не доставляло удовольствия видеть перед собой человека, который словно надел железную маску на лицо, и смотрящего неотрывно прямо перед собой – от этого он чувствовал дискомфорт.
– Милорд… – начал Фелл и снова сглотнул.
– Я весь внимание, сэр Томас, – вежливо произнес Хорнблауэр.
– Мне пришло в голову, – сказал Фелл, речь которого с каждым словом становилась все более свободной, пока, наконец, не полилась сплошным потоком, – что у нас все еще есть шанс поймать «Эстрелью».
– Неужели, сэр Томас? Если такое возможно, то ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия. Буду рад услышать, что Вы предлагаете.
– Так вот, милорд. Она отплывает завтра. Скорее всего, на рассвете, с береговым бризом. Ночью мы можем … мы можем прикрепить к ее днищу некое подобие плавучего якоря. А может быть, к ее рулю. Она идет не более чем на узел или два быстрее, чем мы. Мы можем последовать за ней и захватить ее в море …
– Великолепно, сэр Томас. Воистину гениально! Однако меньшего и не следовало ожидать от моряка с такой репутацией, как Ваша, позвольте мне добавить.
– Вы слишком добры, милорд. – На лице Фелла была явно заметна внутренняя борьба, он несколько помедлил, прежде чем продолжить, – это Ваш секретарь, Спендлов, подал мне эту идею.
– Спендлов? Мне трудно в это поверить.
– Он оказался слишком скромен для того, чтобы обратиться со своим предложением к Вам, милорд, и поэтому пришел с ним ко мне.
– Уверен, что его заслуга состоит лишь в том, что он привел в действие колесики Вашего собственного мыслительного механизма, сэр Томас. В любом случае, раз уж Вы взяли на себя ответственность, то и выгоды должны принадлежать Вам, если, конечно, они будут. Будем надеяться, что это действительно хорошая задумка.
– Благодарю, милорд.
– Теперь об этом плавучем якоре. Что Вы предлагаете, сэр Томас?
– Это и должен быть не более, чем большой плавучий якорь. Кусок парусины №1, сшитый в форме воронки, один конец уже, чем другой.
– Даже в этом случае он может порваться. Даже парусина №1 не сможет выдержать давления, когда «Эстрелья» наберет двенадцатиузловый ход.
– Да, милорд, и я был уверен в этом. Но мы прошьем парусину достаточным количеством тросов. У нас на борту есть запасная цепь для крепления рея, мы вошьем ее в горловину якоря.
– И прикрепим к «Эстрелье», так чтобы она приняла на себя основную нагрузку.
– Да, милорд. Я думаю также.
– Это также прекрасно послужит для того, чтобы удерживать якорь под водой, вне пределов видимости.
– Да, милорд.
Фелла весьма воодушевила быстрота, с которой Хорнблауэр схватывал технические детали. Место нервозности занял энтузиазм.
– И куда Вы предлагаете прикрепить этот якорь, сэр Томас?
– Я думал … Спендлов предлагает, милорд, что его можно прицепить к одной из нижних петлей руля.
– Это может привести к выходу руля из строя, когда якорь начнет действовать во всю мощь.
– Это также будет нам на руку, милорд.
– Разумеется, я это понимаю.
Фелл пересек каюту и подошел к большому кормовому окну, открытому настежь.
– Мы стоим так, что не можем видеть ее отсюда, милорд, – сказал он. – Но мы можем слышать ее.
– И чувствовать ее запах – сказал Хорнблауэр, становясь рядом с ним.
– Да милорд. Они вычистили ее сегодня. Но Вы можете ее слышать, как я сказал.
Над водой, наряду с миазмами вони, раздавался непрерывный стон несчастных рабов, Хорнблауэру даже показалось, что он слышит звон ножных кандалов.
– Сэр Томас, – сказал Хорнблауэр, – я думаю, было бы очень хорошо, если бы Вы приказали спустить на воду шлюпку для установления ночного дозора вокруг корабля.
– Ночного дозора, милорд? – Фелл соображал не слишком быстро. В мирное время на флоте не считалось необходимым принимать такие строгие меры против дезертирства.
– О да, именно так. Половина этих парней броситься вплавь на берег, как только наступит темнота. Вы, безусловно, понимаете это, сэр Томас. Мы обязаны препятствовать их стремлению дезертировать со столь суровой службы. В любом случае, дозорный катер поможет предотвратить торговлю спиртным через пушечные порты.
– Эээ … да, полагаю, что так, милорд. – Однако Фелл так и не понял подоплеки этого предложения, поэтому Хорнблауэр вынужден был объясниться до конца.
– Давайте отрядим катер тотчас же, до наступления темноты. Я объясню властям, почему это необходимо. А когда придет время …
– У нас будет на воде готовая шлюпка! – Просветление в мозгу Фелла наконец-то произошло.
– Не привлекая никакого внимания, – довершил мысль Хорнблауэр.
– Ну разумеется!
Красные отблески заката играли на лице Фелла.
– Будет лучше, если Вы отдадите приказ как можно скорее, сэр Томас. Нам нельзя терять времени. Мы должны организовать изготовку плавучего якоря прежде, чем отправимся на берег.
– Следует мне отдать необходимый приказ, милорд?
– У Спендлова не пальцы, а измерительный прибор. Он может сделать все вычисления. Не будете ли Вы любезны послать за ним, сэр Томас?
Как только закипела работа, каюта быстро наполнилась людьми. Первым пришел Спендлов, затем послали за Джерардом, за ним пришел Сефтон, старший помощник. Потом пожаловали парусный мастер, оружейник, плотник и боцман. Парусный мастер был пожилой швед, двадцать лет тому назад насильственно завербованный на службу бандой безжалостных вербовщиков, и с того времени несший службу. Складки смеха пробежали по его морщинистому лицу, словно трещинки по разбитому стеклу, когда все изящество схемы было изложено ему. Он едва удержался от того, чтобы не притопнуть ногой от удовольствия, когда вспомнил, что находится в высочайшем присутствии адмирала и капитана. Спендлов был весь погружен в рисование, с помощью карандаша и листка бумаги, схемы плавучего якоря, Джерард заглядывал ему через плечо.
– Возможно, я могу внести дополнение в эту схему, – сказал Хорнблауэр, и все взгляды сразу устремились на него. Глазами он предупредил Спендлова, чтобы тот не проронил ни звука о том, что вся схема придумана им самим от начала и до конца.
– Да, милорд? – воскликнул Фелл.
– Пеньковый линь, – сказал Хорнблауэр, – который нужно привязать к хвостовой части плавучего якоря и пропустить через переднюю часть, прикрепив другой конец к цепи. На небольшой скорости это позволит удерживать якорь хвостом вперед, когда «Эстрелья» отправиться в плавание. Затем, когда она поставит все паруса, давление воды возрастет …
– И линь порвется! – вскричал Спендлов. – Вы правы, милорд. Якорь заберет воду и …
– И они окажутся в наших руках, я надеюсь, – закончил Хорнблауэр.
– Превосходно, милорд, – заявил Фелл.
Не прозвучало ли в его словах нечто покровительственное, некий намек на снисхождение? Хорнблауэр чувствовал, что да, но тут же отбросил это чувство. Фелл уже почти совершенно уверился в том, что весь план принадлежит ему, вопреки его прежним благородным попыткам отдать должное Спендлову, и он милостиво позволил Хорнблауэру сделать это пустячное дополнение. Хорнблауэр наблюдал за его терзаниями, испытывая циничное наслаждение от проявления слабости человеческой натуры.
– В такой вдохновляющей атмосфере идей, – скромно заметил он, – трудно не заразиться.
– Д-ааа, милорд, – сказал Джерард, с любопытством глядя на него. Джерард был слишком проницателен и слишком хорошо его знал. Он уловил отзвук насмешки в тоне Хорнблауэра и был на шаг от того, чтобы докопаться до истины.
– Нет необходимости отвлекаться, мистер Джерард, – съязвил Хорнблауэр. – Должен я побуждать Вас к исполнению Ваших обязанностей? Где мой ужин, мистер Джерард? Неужели, находясь под Вашей опекой, я должен все время страдать от голода? Разве Вы не обязаны заботиться обо мне? Что скажет леди Барбара, когда узнает, что Вы морили меня голодом?
– Прошу прощения, милорд, – пробормотал Джерард, отпрянув назад. – Я совершенно забыл… Вы были так заняты, милорд…
Он был в совершенном отчаянии, вертел головой в разные стороны, словно пытаясь найти в переполненной людьми каюте пропавший ужин.
– Теперь не время, Джерард, – сказал Хорнблауэр. До того, как ему понадобилось отвлечь внимание Джерарда, он совершенно не помнил о необходимости поужинать. – Будем надеяться, что Его превосходительство предложит нам что-нибудь на закуску.
– Я очень прошу прощения, милорд, – сказал Фелл, тоже очень расстроенный.
– О, не стоит беспокойства, сэр Томас, – ответил Хорнблауэр, нетерпеливо махнув рукой. – Мы с Вами находимся в одинаковом положении. Дайте мне взглянуть на этот чертеж, мистер Спендлов.
Он постоянно вынужден был играть роль старой перечницы, прекрасно зная, что не является ничем подобным. Он принудил себя сдержаться, и они снова погрузились в обсуждение деталей схемы, которую он, наконец, одобрил.
– Уверен, сэр Томас, – сказал он, – что на время нашего отсутствия Вы поручите выполнение работ мистеру Сефтону? – Фелл поклонился в знак согласия.
– Мистер Спендлов остается в Вашем распоряжении, мистер Сефтон. Мистер Джерард будет сопровождать сэра Томаса и меня. Не знаю, как думаете Вы, сэр Томас, но я предполагаю, что Вам следует взять с собой на прием к Его превосходительству лейтенанта и мичмана.
– Слушаюсь, милорд.
– Мистер Сефтон, я уверен, что могу рассчитывать на то, что эта работа будет окончена ко времени нашего возвращения, к началу средней вахты, не так ли?
– Да, милорд.
Итак, все было готово, оставался лишь период мучительного ожидания. Оставалось, как это не раз случалось в годы войны, терпеливо ждать разрешения кризиса, что должно было произойти в скором будущем.
– Ужин, милорд? – настойчиво предложил Джерард. Есть ему не хотелось. Теперь, когда все было решено, напряжение спало, он почувствовал, что очень устал.
– Я позову Джайлза, если мне что-нибудь понадобится, – сказал он, обведя взглядом переполненную каюту.
Он хотел избавиться от этого скопища людей и подыскивал слова, что бы сделать это дипломатично.
– В таком случае, я вернусь к прочим своим обязанностям, милорд, – сказал Фелл, проявив неожиданную тактичность.
– Хорошо, сэр Томас, благодарю Вас.
Каюта мгновенно опустела, Хорнблауэр мог теперь по крайней мере попытаться положить конец настояниям Джерарда. Затем он погрузился в кресло и расслабился, упорно не замечая Джайлза, который принес дополнительную лампу, чтобы получше осветить каюту. Корабль был полон звуков: закачиваемой воды, связываемых в кипы тюков, клацанья помп, отрывистых приказаний. Эти звуки не давали ему направить мысли в правильное русло. Он почти уже задремал, когда стук в дверь известил о приходе мичмана.
– Наилучшие пожелания от капитана, милорд, шлюпка с берега приближается.
– Мое почтение капитану, я буду на палубе через минуту.
Среди темноты, окутывавшей гавань, шлюпка ярко освещалась фонарем, подвешенным на корме. Свет бликами отражался от блестящего мундира Мендеса-Кастильо. В шлюпке, в порядке, обратном морской иерархии, расселись мичман, лейтенанты, капитан, адмирал. Мощные удары весел несли их по темной воде по направлению к городу, где светились немногочисленные огни. Они прошли рядом с «Эстрельей». На шхуне горел фонарь, но она, очевидно, уже закончила принимать воду, так что на ней не наблюдалось никакого движения.
Тем не менее, из ее открытых люков исходил какой-то неясный гул. То ли рабы оплакивали разлуку с теми, кого забрали, а возможно, они выражали таким образом свои мрачные предчувствия перед ожидавшим их будущим. Хорнблауэру подумалось, что эти несчастные люди, оторванные от своих домов, погруженные на корабль, подобного которому они никогда не видели раньше, охраняемые белыми людьми (а белые лица должны были казаться им более необычными, чем лица изумрудно-зеленого цвета показались бы европейцу), имеют очень слабое представление о том, что их ждет, еще меньшее, чем имел бы он сам, окажись он вдруг на чужой планете.
– Его превосходительство, – сказал Мендес-Кастильо рядом с ним, – выражает свое удовольствие, постановив принять Ваше превосходительство с соблюдением всех церемоний.
– Это в высшей степени любезно со стороны Его превосходительства, – ответил Хорнблауэр, с трудом заставляя себя вернуться к исполнению своих служебных обязанностей, и с еще большим трудом пытаясь изъясняться на испанском. Румпель был переложен, и шлюпка сделала резкий поворот, направившись к ярко освещенному молу с массивными воротами позади. Лодка шла вдоль него, а полдюжины облаченных в мундиры фигур застыло в ожидании момента, когда приехавшие высадятся на берег.
– Сюда, Ваше превосходительство, – пробормотал Мендес-Кастильо.
Миновав ворота, они попали во внутренний двор, освещенный множеством фонарей, свет которых, падая на шеренгу солдат, разделялся на две колеблющиеся полосы. Как только Хорнблауэр вошел во двор, прозвучала команда «На караул!» и в тот же миг заиграл оркестр. «Медвежье» ухо Хорнблауэра могло различить лишь резкие звуки, но он остановился, весь внимание, держа шляпу с плюмажем за край, сопровождающие его офицеры стояли рядом. Так продолжалось до тех пор, пока оглушительные звуки, многократно отраженные и усиленные стенами, не затихли.
– Превосходное военное приветствие, майор, – сказал Хорнблауэр, глядя на неподвижные шеренги солдат с их белыми ремнями крест-накрест.
– Ваше превосходительство слишком добры. Не будет ли Ваше превосходительство любезно проследовать в эту дверь?
Несколько размашистых шагов в окружении еще большего количества людей в мундирах с обеих сторон, затем распахнутая дверь и просторная зала. Продолжительный разговор на пониженных тонах между Мендесом-Кастильо и чиновником у двери, а потом громкий звук их имен, объявляемых на раскатистом испанском – Хорнблауэр давно уже оставил надежду услышать свое имя, правильно произнесенное на иностранном языке.
Главный человек в комнате поднялся со своего кресла, которое выглядело почти как трон, чтобы стоя встретить британского командующего. Он оказался значительно моложе, чем ожидал Хорнблауэр, лет тридцати, смуглый, с узким, подвижным лицом, имевшим веселое выражение, вопреки презрительно вздернутому крючковатому носу. Его мундир сиял золотым шитьем, на груди висел Орден золотого руна.
Мендес-Кастильо представил их, англичане сделали глубокий поклон представителю Его Католического Величества и удостоились вежливого кивка в ответ. Мендес-Кастильо рискнул даже назвать титулы приглашенных, возможно, это являлось нарушением этикета, подумал Хорнблауэр, однако было очевидно, что присутствующие очень этим довольны.
– Его превосходительсво маркиз де Айора, капитан-генерал Его Католического величества доминиона Пуэрто-Рико. – Айора улыбнулся в знак приветствия.
– Я знаю, что Вы говорите по-испански, Ваше превосходительство, – сказал он. – Мне уже приходилось слышать, как Вы делаете это.
– Неужели, Ваше превосходительство?
– Я был маойром в партизанском отряде Клароса во время штурма Росаса. Я имел честь быть Вашим сослуживцем, и хорошо Вас помню. Ваше превосходительство, конечно же, не помнит меня.
Было бы слишком опасно признать этот факт, и Хорнблауэр, не найдя подходящих слов, только поклонился еще раз.
– Ваше превосходительство, – продолжал Айора, – Вы почти не изменились с тех пор, если позволите так выразиться. Одиннадцать лет прошло с тех пор.
– Ваше превосходительство очень любезны. – Это была одна из самых полезных фраз в дипломатическом языке.
Айора обратился к Феллу – с похвалой состоянию его корабля, и улыбнулся младшим офицерам. После этого, словно это был именно тот момент, которого он ждал, Мендес-Кастильо обернулся к ним.
– Возможно, вы, джентльмены, не почтете за труд быть представленными дамам? – сказал он, взгляд его скользнул мимо Хорнблауэра и Фелла и остановился на лейтенантах и мичманах. Хорнблауэр перевел, и видел, как они, с легким волнением, ушли в сопровождении Мендеса-Кастильо.
Айора, вопреки этикету и испанским обычаям, не терял времени и, как только они с Хорнблауэром и Феллом остались наедине, сразу же перешел к делу.
– Через подзорную трубу я наблюдал за тем, как вы преследовали «Эстрелью дель Сур» сегодня, – произнес он, и Хорнблауэр еще раз почувствовал, что не может подобрать слов. Поклон и улыбка, в данной ситуации, тоже были неуместны. Он мог только хранить ничего не выражающий вид.
– Это непростая ситуация, – продолжал Айора. – Согласно предварительной договоренности между нашими правительствами британские военные корабли имеют право задерживать в открытом море испанские суда, груженые рабами. Но в испанских территориальных водах те могут пребывать в безопасности. Когда будет подписана новая конвенция по искоренению работорговли, тогда эти суда будут преследоваться правительством Его Католического Величества, но до тех пор мой долг защищать их всеми имеющимися в моей власти средствами.
– Ваше превосходительство, Вы совершенно правы, – сказал Хорнблауэр. Фелл невозмутимо стоял, не понимая ни слова из их разговора, но Хорнблауэр чувствовал, что не способен даже попытаться делать перевод.
– И я намерен сполна выполнить мой долг, – твердо заявил Айора.
– Естественно, – сказал Хорнблауэр.
– Так что, может быть, правильнее будет прийти к полному взаимопониманию в преддверии грядущих событий.
– Ничего не может быть лучше, Ваше превосходительство.
– В таком случае, само собой разумеется, что я не потерплю никаких нападений на «Эстрелью дель Сур» пока она находится на вверенной мне территории?
– Безусловно, я понимаю это, Ваше превосходительство, – ответил Хорнблауэр.
– «Эстрелья» собирается отплыть с первыми лучами солнца завтра.
– Этого я и ожидал, Ваше превосходительство.
– И ради дружбы между нашими правительствами будет лучше, если Ваш корабль останется в гавани до тех пор, пока она не уйдет.
Взгляд Хорнблауэра встретил решительный взгляд Айоры. Лицо последнего не выражало совершенно ничего, в его взгляде не было никакого намека на угрозу. Однако угроза подразумевалась, доказательством чему служило подавляющее превосходство в силах. Сотня тридцати двух фунтовиков под командованием Айоры способна была перепахать всю акваторию гавани. Хорнблауэру вспомнились римляне, которые согласились с императором, так как опасно было спорить с хозяином тридцати легионов. Как только он почувствовал способность к действию, он решил занять такую же позицию. Он улыбнулся как игрок, умеющий проигрывать.
– У нас был шанс, но мы его упустили, – сказал он. – Мы вынуждены подчиниться.
Если Айора и испытал удовлетворение от этого признания, оно отразилось на нем не более, чем прежде намек на силу.
– Ваше превосходительство, Вы очень понятливы, – произнес он.
– Конечно, нам бы очень хотелось воспользоваться преимуществом, которое дает нам береговой бриз, чтобы отплыть завтра утром, – почтительно заметил Хорнблауэр. – теперь, когда мы пополнили запасы пресной воды, за возможность чего я должен благодарить Ваше превосходительство, нам не пристало злоупотреблять Вашим гостеприимством.
Хорнблауэр делал все возможное, чтобы сохранить невозмутимость под испытующим взглядом Айоры.
– Может быть, нам стоит послушать, что скажет капитан Гомес, – сказал Айора, повернувшись к кому-то из группы людей, стоявших поблизости. Это был молодой человек, поразительно красивый, одетый просто, но элегантно, во все синее, на боку шпага с серебряным эфесом.
– Могу я представить, – произнес Айора, – дона Мигеля Гомеса-и-Гонсалес, капитана «Эстрельи дель Сур»?
Последовал обмен поклонами.
– Могу поздравить Вас с прекрасными ходовыми качествами Вашего корабля, капитан, – сказал Хорнблауэр.
– Большое спасибо, сеньор.
– «Клоринда» – быстрый фрегат, однако Ваш корабль побил его по всех пунктам.
Хорнблауэр не совсем был уверен в том, что правильно употребляет технические термины на испанском, но не сомневался, что его поняли.
– Еще раз спасибо, сеньор.
– Я осмелюсь даже, – продолжал Хорнблауэр, сопровождая свои слова жестом восхищения, – поздравить его капитана с талантом, с которым он управляет им.
Капитан Гомес поклонился. Хорнблауэр вдруг запнулся. Эти цветистые испанские комплименты были к месту, но не стоило перебирать через край. Ему не хотелось, чтобы о нем составилось мнение, как о человеке, слишком стремящемся быть любезным. Однако выражение лица Гомеса его успокоило. Оно буквально сияло, только так можно описать это. Хорнблауэр сделал про себя вывод, что это юноша с большими способностями и чрезвычайно довольный собой. Еще комплимент-другой отнюдь не помешают.
– Я предложу своему правительству, – продолжил он, – запросить разрешение на копирование чертежей «Звезды юга» и составить схему ее парусного вооружения, для того, чтобы можно было построить подобное судно. Оно идеально подойдет для несения морской службы в этих водах. К сожалению, будет трудно найти подходящего капитана.
Гомес поклонился еще раз. Трудно было не почувствовать самодовольства, если слышишь похвалы от моряка с такой легендарной репутацией, как Хорнблауэр.
– Его превосходительство, – вмешался Айора, – желает покинуть гавань завтра утром.
– Так мы и поняли, – сказал Гомес.
Даже Айора выглядел несколько шокированным этим заявлением. Хорнблауэр это ясно видел. Стюарт, столь полезный своей осведомленностью, не замедлил прийти на помощь обеим сторонам, как и ожидал Хорнблауэр. Он направился прямо к испанским властям, передав им все, что выведал у Хорнблауэра. Однако Хорнблауэр не собирался вносить ноту беспокойства в спокойный тон сегодняшней беседы.
– Вы понимаете, капитан, – сказал он, – что я был бы рад воспользоваться тем же приливом и бризом, что и Вы. Однако после случившегося сегодня, боюсь, это вряд ли Вас устроит.
– Вовсе нет, – заявил Гомес.
Что-то презрительное было в его улыбке. Это согласие было именно то, чего хотел Хорнблауэру. Он с трудом скрывал удовлетворение.
– Мой долг преследовать Вас, если Вы будете в пределах видимости в момент моего отплытия, – сказал он, извиняясь. По его взгляду было ясно, что эта реплика адресована в той же степени капитан-генералу, в какой и Гомесу. Ответил, однако, Гомес.
– Я не боюсь, – сказал он.
– В таком случае, Ваше превосходительство, – продолжил Хорнблауэр, подводя итог, – я официально ставлю Вас в известность о том, что корабль Его Величества, на котором я держу свой флаг, покинет гавань завтра утром так рано, как это будет удобно для капитана Гомеса.
– Ясно, – согласился Айора. – Я весьма сожалею, что визит Вашего превосходительство будет столь кратким.
– В жизни моряка, – сказал Хорнблауэр, – долг часто вступает в противоречие с желаниями. Меня утешает, что в течение этого краткого визита я имел удовольствие познакомиться с Вашим превосходительством и капитаном Гомесом.
– Здесь присутствует множество джентльменов, горящих желанием познакомиться с Вашим превосходительством, – сказал Айора. – Позвольте мне представить их Вашему превосходительству?
Настоящие дела этого вечера были сделаны, оставалось только вытерпеть необходимые формальности. Дальнейшая часть приема была ужасной, как того ждал и боялся Хорнблауэр: пуэрто-риканские магнаты, чередой подходящие к нему для представления, представали перед ним словно в полусне.
В полночь Хорнблауэр, обменявшись взглядом с Джерардом, стал собирать свою свиту. Айора заметил его жест, и, в вежливых выражениях, дал разрешение удалиться, на что имел право как представитель Его Католического Величества, хотя гости и нарушали тем самым требования этикета.
– Ваше превосходительство, несомненно, нуждается в отдыхе, чтобы быть готовым к раннему отплытию завтра, – сказал он. – Не смею задерживать Вас, вопреки тому удовольствию, которое принесло мне Ваше присутствие здесь, Ваше превосходительство.
Слова прощания были сказаны, и Мендес-Кастильо отправился сопровождать гостей обратно на «Клоринду». Хорнблауэр был несколько шокирован, обнаружив, что оркестр и почетный караул находятся все еще во внутреннем дворике, чтобы отдать почести при его отбытии. Он стоял, держа руку у шляпы, пока оркестр брал то одну, то другую визжащую ноту, а затем спустился в ожидавшую его шлюпку.
В гавани, когда они плыли по ней, было совершенно темно, немногие видимые огни ни в коей степени не могли рассеять тьму. Они обогнули угол, и снова прошли под кормой «Эстрельи». На ней горел один-единственный фонарь, подвешенный к грота-гафелю. Она казалась теперь совершенно вымершей, впрочем нет, в какое-то мгновение, в совершенной тишине, Хорнблауэру послышалось железное лязганье кандалов, доказывая, что кто-то из рабов в ее трюме томится без сна. Это было хорошо. Издалека до них донесся тихий оклик, исходивший из сгустка темноты, более густой, чем вокруг.
– Флаг, – отозвался мичман. – «Клоринда».
Этих двух кратких слов было достаточно, чтобы вахтенные поняли, что прибыли капитан и адмирал.
– Вы видите, майор, – сказал Хорнблауэр, – что капитан Фелл счел необходимым выставить на ночь охрану вокруг судна.
– Думаю, на это есть свои причины, Ваше превосходительство, – ответил Мендес-Кастильо.
– Наши матросы способны преодолеть большое расстояние, чтобы добраться до удовольствий берега.
– Разумеется, Ваше превосходительство, – сказал Мендес-Кастильо.
Шлюпка прошла вдоль борта «Клоринды», остановившись вплотную у кормового трапа. Прежде чем подняться на борт, Хорнблауэр окончательно попрощался и поблагодарил представителя гостеприимных хозяев. Через порт он наблюдал, как лодка отплыла и растворилась в темноте.
– Теперь, – сказал он, – мы можем с большей пользой использовать свое время.
На главной палубе, едва видимое в свете фонаря, подвешенного к грот-мачте, лежало Нечто. Только так и можно было охарактеризовать это сплетение парусины и тросов, с прикрепленной к ним длинной цепью. Сефтон стоял рядом.
– Я вижу, Вы закончили, мистер Сефтон.
– Да, милорд. Добрый час назад. Парусный мастер и его помощники работали очень хорошо.
Хорнблауэр повернулся к Феллу.
– Полагаю, сэр Томас, что Вы уже обдумали приказания, которые следует отдать. Может быть, Вы будете так любезны, что познакомите меня с ними, прежде чем их отдать?
– Слушаюсь, милорд.
Привычный флотский ответ – все, что Фелл мог сказать в такой ситуации, даже если он еще не в полной мере обдумал проблему. Внизу, в каюте, наедине с адмиралом, неготовность Фелла выявилась с большей очевидностью.
– Полагаю, – начал Хорнблауэр, – что Вы скажете об отсутствии необходимости лично участвовать в экспедиции. Кому из офицеров Вы могли бы доверить выполнение такого поручения?
Мало-помалу все детали были определены. Умелые пловцы, которые могли работать под водой, помощник оружейника, на которого можно было положиться в непростом деле приклепывания цепи к корпусу в кромешной тьме, шлюпочная команда, все были отобраны, проинструктированы, посвящены во все детали предстоящей операции. Когда вахтенный катер подошел сменить свой экипаж, наготове стоял другой, который быстро и спокойно спустился в катер, хотя и был обременен «этим» и необходимыми принадлежностями. Катер снова исчез в темноте, Хорнблауэр стоял на квартердеке и наблюдал за его уходом. Из этого мог вырасти международный инцидент, или же он мог выставить себя дураком в глазах всего света, что было почти так же плохо. Он напряг слух, пытаясь различить хоть какие-нибудь звуки, могущие рассказать о том, как продвигается работа, но ничего не было слышно. Береговой бриз уже начал задувать, слабо, но достаточно, чтобы повернуть «Клоринду» на якоре. Он относит звуки прочь, понял Хорнблауэр, но также послужит для маскировки любых подозрительных шумов, если кто-то на «Эстрелье» проснется и сможет их услышать. Ее корма имела полные обводы, и, как можно было ожидать, значительный изгиб. Пловец, который смог бы подобраться к корме незамеченным, мог также работать у руля без риска быть обнаруженным.
– Милорд, – раздался рядом с ним спокойный голос Джерарда. – Вам не кажется, что сейчас подходящее время для отдыха?
– Вы совершенно правы, мистер Джерард. Исключительно удобное время, – ответил Хорнблауэр, не прекращая опираться на поручень.
– В таком случае, милорд…?
– Я согласен с Вами, мистер Джерард. Уверен, что Вы можете быть довольны этим?
Но голос Джерарда продолжал звучать, безжалостный, как глас совести.
– В каюте для Вас приготовлена холодная телятина, милорд, свежий хлеб и бутылка бордо.
Это было совсем другое дело. Хорнблауэр внезапно осознал, как он голоден: за последние тридцать часов он лишь однажды слегка перекусил, так как холодные закуски, на которые он рассчитывал во время приема, так и не появились. Он все еще пытался преодолеть искушение.
– Из Вас получилась бы отличная сиделка, мистер Джерард, – произнес он, – если бы природа обошлась бы с Вами более милостиво. Однако я предполагаю, что моя жизнь сделается нестерпимой, если я подчинюсь Вашей настойчивости.
Направляясь в каюту, они прошли мимо Фелла, тот, в полной темноте, мерил шагами квартердек. Они могли слышать его затрудненное дыхание. Хорнблауэру было приятно от мысли, что даже такие мускулистые герои могут испытывать волнение. Наверное, было бы вежливо, даже правильно, пригласить Фелла присоединиться к ним за ужином, но эта идея ему не нравилась. Он имел уже достаточно удовольствия от общения с Феллом, и больше не в состоянии был вынести.
Внизу, в ярко освещенной каюте, их ждал Спендлов.
– Стервятники слетаются, – сказал Хорнблауэр. Было забавно видеть, что Спендлов тоже бледен и напряжен.
– Надеюсь, джентльмены, что вы присоединитесь ко мне.
Молодые люди ели молча. Хорнблауэр поднял бокал с вином и задумчиво вдохнул аромат.
– Шесть месяцев в тропиках не лучшим образом сказались на этом вине, – прокомментировал Хорнблауэр. Представлялось немыслимым, что бы его мнение, как хозяина, адмирала, старшего по возрасту, могло быть оспорено.
Спендлов следующим нарушил молчание.
– Пеньковый линь, милорд, – начал он. – Натянутая струна …
– Мистер Спендлов, – сказал Хорнблауэр. – Никакие дискуссии в мире ничего теперь не изменят. Мы все узнаем в свое время. А пока, давайте не будем портить наш обед техническими спорами.
– Прошу прощения, милорд, – ответил Спендлов, смутившись. Было ли это совпадением, или чем-то вроде телепатии, но он в это самое время он думал как раз о возможности разрыва линя, прикрепленного к плавучему якорю. Однако он ни за что не признался бы, что думает об этом. Обед продолжался.
– Отлично, – сказал Хорнблауэр, подняв бокал – мы можем признать, что в этом мире существуют дела, но они достаточно далеки от нас, чтобы поднимать за них тост. Выпьем за головные деньги!
Выпив, они прислушались к звукам, доносившимся снаружи. Патрульный катер вернулся с задания. Спендлов и Джерард обменялись взглядами и приготовились встать. Хорнблауэр принудил себя откинуться на спинку стула и огорченно покачал головой, все еще держа в руке бокал.
– Неважное бордо, джентльмены, – произнес он.
Тут раздался стук в дверь: прибыли долгожданные известия.
– Наилучшие пожелания от капитана, милорд. Шлюпка вернулась.
– Мое почтение капитану, буду рад видеть его и лейтенанта здесь так скоро, как это будет им удобно.
Одного взгляда на Фелла, вошедшего в каюту, было достаточно, чтобы убедиться, что экспедиция была, по крайней мере, успешна.
– Все хорошо, милорд, – сказал он, его цветущее лицо сияло от удовольствия.
– Превосходно.
Лейтенант был убеленным сединой ветераном, старше самого Хорнблауэра. Хорнблауэр не смог удержаться от мысли, что если бы не чрезвычайно удачное стечение обстоятельств в ряде случаев, он тоже мог бы сейчас быть всего лишь лейтенантом.
– Не будет ли вам угодно присесть, джентльмены? Бокал вина? Мистер Джерард, распорядитесь принести чистые стаканы, если Вам не трудно. Сэр Томас, как Вы посмотрите на то, чтобы послушать рассказ мистера Филда из его собственных уст?
Филд не был наделен даром красноречия. Его рассказ пришлось буквально вытягивать из него с помощью наводящих вопросов. Все прошло хорошо. Два опытных ныряльщика, вычернив лица, соскользнули в воду с борта патрульного катера и незамеченными добрались до «Эстрельи». С помощью ножей они сумели содрать медную обшивку с руля ниже ватерлинии. Коловоротом они просверлили в нем отверстие, достаточное для того, чтобы пропустить через него линь. Наиболее опасная часть работы началась тогда, катер был подведен ближе, чтобы опустить плавучий якорь в воду после того, как его прикрепили к линю, но Филд, уверял, что никакого оклика с «Эстрельи» не последовало. Цепь вытравили вслед за линем и тщательно заклепали. Теперь плавучий якорь висел за кормой «Эстрельи», надежно скрытый от глаз под поверхностью воды, готовый, как только – и если – линь, удерживавший якорь в развернутом состоянии, лопнет.
– Превосходно, – снова воскликнул Хорнблауэр, когда Филд закончил свой рассказ. – Вы отлично поработали, мистер Филд, благодарю Вас.
– Спасибо, милорд.
Когда Филд вышел, Хорнблауэр обратился к Феллу.
– Ваш план сработал великолепно, сэр Томас. Теперь остается только поймать «Эстрелью». Я настоятельно рекомендую Вам принять все необходимые меры для того, что бы быть готовым к отплытию с первыми лучами солнца. Чем скорее мы отправимся вслед за «Эстрельей», тем лучше, не так ли?
– Так точно, милорд.
Корабельный колокол не дал Хорнблауэру задать следующий вопрос.
– Три часа до рассвета, – сказал он. – Позвольте пожелать вам спокойной ночи, джентльмены.
Это был тяжелый день, наполненный, с самого рассвета, бесконечной работой, если не физической, то умственной. Хорнблауэру казалось, что после долгого, жаркого вечера его ноги распухли вдвое по сравнению с обычной величиной, и что лишь башмаки с золотыми пряжками препятствуют их дальнейшему расширению, он с трудом передвигал их. Он снял ленту со звездой и шитый золотом мундир, с недовольством отметив про себя, что через три часа их снова придется надевать для церемонии торжественного отплытия. Он ополоснулся водой из умывальника, и со вздохом наслаждения опустился на свою кушетку в темной каюте.
Он проснулся самостоятельно в момент смены вахты. В каюте было все еще почти темно, и в течение пары секунд он недоумевал, откуда взялось это грызущее ощущение беспокойства. Затем он все вспомнил, и сон мгновенно слетел с него. Он крикнул часовому у двери, чтобы тот позвал Джайлза. Побрился в лихорадочной спешке при свете лампы, а потом, облачившись снова в парадный мундир, взбежал по трапу на квартердек. Было еще очень темно, но, похоже, слабые отблески рассвета уже появились на небе. Возможно, над Морро небо было капельку светлее. Возможно. На квартердеке толпились темные фигуры, их было намного больше, чем бывает обычно, когда корабль отправляется со стоянки в путь. Взглянув на них, он отвернулся, так как не хотел обнаруживать, что он разделяет с ними их волнение, но Фелл перехватил его взгляд.
– Доброе утро, милорд.
– Доброе, сэр Томас.
– Береговой бриз набирает силу, милорд.
Это не вызывало сомнений, Хорнблауэр чувствовал его дыхание, такое освежающее после одуряющей духоты каюты. Здесь, в тропиках, такое не будет продолжаться долго и прекратится, как только солнце, поднимающееся над горизонтом, примется за работу, обрушивая свои бронзовые лучи на землю.
– «Эстрелья» готовится выйти в море, милорд.
Это тоже не вызывало сомнений: звуки, далеко разносящиеся в предрассветном воздухе, свидетельствовали об этом.
– Думаю, нет необходимости спрашивать о нашей готовности, сэр Томас?
– Все готово, милорд. Люди стоят у брашпиля.
– Очень хорошо.
Без сомнения, стало светлее, фигуры на квартердеке, различимые теперь намного более отчетливо, все передвинулись к правому борту, прижавшись к поручням. Полдюжины подзорных труб было выдвинуто и направлено на «Эстрелью».
– Сэр Томас, не будет ли Вам угодно положить этому конец? Отправьте всю эту толпу вниз.
– Они очень хотят посмотреть …
– Я знаю, что они хотят посмотреть. Отправьте их вниз немедленно.
– Слушаюсь, милорд.
Всем, конечно, отчаянно хотелось разглядеть, заметно ли за кормой «Эстрельи» что-нибудь, что могло бы выдать сделанное этой ночью. Однако не было более верного пути привлечь внимание капитана «Эстрельи» к чему-то подозрительному за кормой, чем направить на это место подзорные трубы.
– Вахтенный офицер!
– Милорд?
– Проследите, что бы никто ни на секунду не направлял свою подзорную трубу на «Эстрелью».
– Слушаюсь, милорд.
– Когда станет достаточно светло, Вы можете осмотреть гавань, чего от Вас вполне естественно ожидать. Не более пяти секунд на «Эстрелью», но убедитесь, что Вы увидели все, что нужно было увидеть.
– Слушаюсь, милорд.
Небо на востоке стало смесью серого с желтым, на фоне него Морро вырисовывался величественно, хотя и нечетко, но в его тени все еще было охвачено тьмой. Даже перед завтраком это воспринималось весьма романтично. Хорнблауэру подумалось, что присутствие на квартердеке в такой ранний час адмирала в парадном мундире само по себе является довольно подозрительным обстоятельством.
– Я спускаюсь вниз, сэр Томас. Пожалуйста, держите меня в курсе.
– Слушаюсь, милорд.
Когда он вошел в каюту, Джерард и Спендлов вскочили на ноги. Скорее всего, они были в числе тех, кто был отправлен вниз по приказу Фелла.
– Мистер Спендлов, я собираюсь последовать примеру, продемонстрированному Вами вчера, и хочу позавтракать, пока есть такая возможность. Не будете ли Вы любезны распорядиться насчет завтрака, мистер Джерард? Надеюсь, что вы, джентльмены, доставите мне удовольствие и составите мне компанию.
Он небрежно развалился в кресле и наблюдал за приготовлениями. В самый разгар оных стук в дверь возвестил о приходе Фелла.
– «Эстрелья» ясно видна сейчас, милорд. И за кормой у нее ничего не заметно.
– Спасибо, сэр Томас.
Как приятно выпить чашечку кофе в такой ранний час! Хорнблауэр даже не пытался скрыть это. Дневной свет лился в иллюминаторы каюты, делая излишним и раздражающим искусственное освещение. Снова стук в дверь: вошел мичман.
– Наилучшие пожелания от капитана, милорд, «Эстрелья» снимается с якоря.
– Отлично.
Скоро она отправится в путь, и их изобретение будет опробовано. Хорнблауэр заставил себя откусить и прожевать еще кусочек тоста.
– Ну неужели вы, молодежь, не можете ни секунды посидеть спокойно, – рявкнул он. – Налейте мне еще немного кофе, Джерард.
– «Эстрелья» верпуется к входу в фарватер, милорд, – снова доложил мичман.
– Прекрасно, – произнес Хорнблауэр, отпивая небольшой глоток кофе, надеясь, что никто не догадается, как быстро бьется его пульс. Тянулись минуты.
– «Эстрелья» готовится к постановке парусов, милорд.
– Отлично. – Хорнблауэр медленно поставил чашку, и, медленно так, как он только мог, поднялся с кресла. Взоры обоих молодых людей следовали за ним неотрывно.
– Думаю, – сказал он, растягивая слова, – мы можем теперь подняться на палубу.
Шагая неторопливо, как когда-то на похоронах Нельсона, он вышел из каюты, миновал часового, поднялся по трапу, позади него молодые люди старались сдержать свое нетерпение. На палубе было ослепительно светло, солнце стояло прямо над Морро. Посреди фарватера, на дистанции около одного кабельтова, лежала «Эстрелья», щеголяя своей белой окраской. Когда взгляд Хорнблауэра остановился на ней, ее кливер затрепетал, забрал ветер и развернул шхуну. В следующее мгновение ее грот наполнился ветром, и она вздрогнула, набирая ход, через несколько секунд она прошла мимо «Клоринды». Момент настал. Фелл пристально смотрел на шхуну и бурчал что-то про себя, от возбуждения он сквернословил. «Эстрелья» подняла флаг, на ее палубе Хорнблауэру удалось различить фигуру Гомеса, руководящего маневрами судна. Гомес почувствовал его взгляд тут же, он поклонился, прижав шляпу к груди, Хорнблауэр поклонился в ответ.
– Она делает не более двух узлов, – сказал Хорнблауэр.
– Слава Богу, что так, – ответил Фелл.
«Эстрелья» скользила по направлению к выходу, готовясь совершить поворот оверштаг. Гомес прекрасно справлялся с управлением, несмотря на небольшое количество парусов.
– Должен я последовать за ней сейчас, милорд?
– Думаю, что самое время, сэр Томас.
– Матросов на брашпиль, паруса ставить, мистер Филд!
Даже при двух узлах линь будет испытывать некоторое натяжение. Он должен, обязан выдержать пока «Эстрелья» не вышла в море. Сильные руки и крепкие спины выбирали тем временем якорный канат «Клоринды».
– Приготовить салютную карронаду!
«Эстрелья» завершила поворот, последние ее паруса скрылись за уступом. Фелл отдавал приказания четко и уверенно, несмотря на свое волнение. Хорнблауэр пристально наблюдал за ним: это была неплохая проверка, говорящая о том, как он поведет себя в деле, как поведет он корабль в огонь и ярость битвы.
– На грота-марсель брасы!
Фелл вел большой фрегат с таким же изяществом, как Гомес «Эстрелью». «Клоринда» выровнялась и набрала ход, медленно идя по фарватеру.
– Брасопить реи!
Что бы ни происходило сейчас за уступом, что бы ни делала сейчас скрытая от взоров «Эстрелья», церемониал должен быть соблюден. Девять десятых палубной команды «Клоринды» могли быть задействованы для этого. Для управления кораблем, подгоняемого попутным береговым бризом, было достаточно одной десятой. Хорнблауэр выпрямился и повернулся к испанскому флагу, развевающемуся над Морро, держа шляпу в руке. Фелл стоял рядом с ним, остальные офицеры в шаге позади. Прогремел салют, затем ответный, флаги были приспущены в знак уважения.
– По местам!
Они достигли точки поворота. Нельзя было исключить, что в любой момент одно из этих устрашающих орудий может сделать предупредительный выстрел, выстрел, говорящий о том, что сотня других таких орудий готова превратить их в руины. Это случится, если плавучий якорь начнет оказывать видимое действие на «Эстрелью».
– Поднять грот-марсель, – снова прозвучал приказ Фелла.
Могучие атлантические валы уже стали оказывать свое действие, Хорнблауэр почувствовал, как при всходе на волну вздымается нос «Клоринды».
– Право на борт! – «Клоринда» резко повернулась. – Так держать.
Они уже достаточно долго шли новым курсом, прежде чем снова увидели «Эстрелью», в одной миле мористее их. Ее бушприт указывал на почти противоположное направление. Она, слава Богу, несла очень мало парусов, готовясь к последнему перед выходом в океан повороту. Грот-марсель «Клоринды» заполоскал, когда она громада Морро заслонила его от берегового бриза, но вскоре снова наполнился. «Эстрелья» поворачивала. Она находилась на предельной дистанции пушечного выстрела от Морро.
– Лево руля! – последовал приказ Фелла. – Ровно!
Бриз дул теперь прямо с кормы, но сила его иссякала, отчасти из-за увеличивающегося расстояния от берега, отчасти из-за повышения температуры.
– Поставить грот.
Фелл был совершенно прав: необходимо было спешить, иначе корабль попал бы в полосу штиля между береговым бризом и пассатом. Огромное полотнище грота заставило корабль двинуться заметно быстрее, снова стал слышен звук воды, рассекаемой форштевнем. «Эстрелья» уже вышла из канала, Хорнблауэр, с беспокойством наблюдавший за ней, видел, что она ставит фок, стаксели и кливеры, то есть она несла все свои косые паруса. Она держала курс на север, круто к ветру, прямо прочь от земли. Она должна была поймать пассат и двинуться, почти наверняка, в северном направлении, так как ей следовало до наступления следующего утра обогнуть с наветренной стороны Гаити, держа путь на Старый Багамский пролив и Гавану. Они находились уже достаточно далеко от Морро, и от «Эстрельи» тоже, чтобы не возбудить подозрений пристальным рассматриванием через подзорные трубы.
Хорнблауэр разглядывал ее долго и внимательно. Он не мог обнаружить ничего необычного в ее поведении. Ему подумалось вдруг, что Гомес, может быть, обнаружил плавучий якорь за своей кормой и убрал его. Он, может быть, сейчас покатывается со смеху вместе со своими офицерами, глядя на то, как британский фрегат ведет свое безнадежное преследование.
– Лево на борт! – последовал новый приказ Фелла, и «Клоринда» прошла последний поворот.
– Вехи в линию, сэр! – отрапортовал штурман, наблюдавший за берегом, оставшимся за кормой, в подзорную трубу.
– Отлично. Так держать.
Волны, на которые они теперь взбирались, были настоящими атлантическими валами, накатывавшими на правую скулу «Клоринды», прокатываясь вдоль корпуса, они заставляли нос судна погружался, поднимая кверху левый борт. «Эстрелья», все еще идущая круто к ветру курсом на север под косыми парусами, была прямо перед ними.
– Она, должно быть, делает узлов шесть, – прикинул Джерард, стоя рядом со Спендловом в шаге от Хорнблауэра.
– Этот линь должен выдержать шесть узлов, – помолчав, сказал Спендлов.
– Лот не достает до дна, – доложил лотовый.
– Все наверх, паруса ставить!
Команда была передана боцманскими дудками по всему кораблю. Были поставлены брамсели и бом-брамсели, и вскоре «Клоринда» несла все паруса, какие возможно.
Береговой бриз быстро ослабевал. «Клоринда» едва слушалась руля. Раз или два паруса заполаскивали, издавая громоподобный звук, однако фрегат все еще лежал на курсе, ползя по синему с белыми пенными гребнями морю, в то время как солнце безжалостно палило, сияя на безоблачном небе.
– Я не могу удержать корабль на курсе, – отрапортовал квартирмейстер.
«Клоринда» лениво раскачивалась на волнах. Далеко впереди виднелась «Эстрелья». Вдруг почувствовалось свежее дуновение ветра, легкое, едва заметное. Хорнблауэр ощутил, как оно коснулось его покрытого потом лица задолго до того, как на него откликнулась «Клоринда». Это действительно был другой ветер, не жаркий береговой бриз, а свежее дуновение пассата, ничем не замутненное на его трехтысячемильном пути через океан. Паруса хлопнули и затрепетали, «Клоринда» рыскнула более осмысленно.
– Началось! – воскликнул Фелл, – Ну и ну!
Последовал сильный порыв ветра, так что корабль почувствовал руль. Потом затишье, снова порыв, опять затишье и опять порыв, каждый новый сильнее предыдущего. Следующий порыв уже не стихал. Он накренил и приподнял «Клоринду». Волна ударилась о ее правый борт, рассыпавшись радугой брызг. Они забрали пассат, теперь они могли идти по следу «Эстрельи», держа путь круто к ветру на север. Вместе с ровным, свежим ветром появилось предчувствие успеха, на корабле чувствовалось воодушевление. Кругом можно было видеть улыбки.
– Она до сих пор не поставила марсели, милорд, – сказал Джерард, не отрываясь от подзорной трубы.
– Сомневаюсь, что они станут это делать, пока идут на север, – ответил Хорнблауэр.
– На ветре она может опередить нас, – сказал Спендлов, – Так, как это случилось вчера.
Вчера? Это было только вчера? Это, должно быть, было месяц назад, так много событий произошло со времени вчерашней погони.
– Как вы думаете, может этот плавучий якорь дать какой-нибудь эффект? – спросил Фелл, подошедший к ним.
– По большому счету нет, сэр, – ответил Спендлов. – Нет, пока линь удерживает его развернутым вперед. Фелл с силой сцепил свои мощные руки.
– Что до меня, – заявил Хорнблауэр, и все взоры обратились на него, – я намереваюсь избавиться от этого золотого шитья. Более легкий мундир, попрохладней, и не такой тугой воротничок.
Пусть Фелл выказывает беспокойство и нервозность, сам он отправиться вниз, как будто исход дела его совершенно не интересует. Внизу, в душной каюте, он с удовольствием избавился от парадного мундира – десяти фунтов плотной ткани и золота – и приказал Джайлзу принести чистую рубашку и белые панталоны.
– Я собираюсь принять душ – задумчиво произнес Хорнблауэр. Он прекрасно знал, что Фелл считает непристойным и вредным для дисциплины то, что адмирал ныряет под насос для полива палубы, сопровождаемый ухмылками матросов, но это его не заботило. Место для душа не имело никакого ограждения. Матросы качали помпу усердно, и Хорнблауэр, с непринужденностью человека средних лет, живо подпрыгивал под укусами плотной струи холодной воды. Теперь свежая рубашка и брюки стали вдвойне приятней, он почувствовал себя новым человеком, когда снова появился на палубе. Его спокойствие не могло смутить даже появление охваченного волнением Фелла.
– Совершенно ясно, что она уходит от нас, милорд, – сказал он.
– Мы знаем, что она на это способна, сэр Томас. Мы можем только ждать, когда она переложит руль и поставит марсели.
– Так долго, как мы сможем держать ее в поле зрения… – сказал Фелл.
«Клоринда» шла прямо за ней, с трудом пробивая свой путь на север.
– Я вижу, что мы делаем все, что можно, сэр Томас, – мягко сказал Хорнблауэр.
Утро истекало. Просвистели «Да здравствует». Фелл согласился с парусным мастером, что наступил полдень, и матросы были отправлены обедать. Теперь только в тот момент, когда «Клоринда» поднималась на волне, можно было, направив подзорную трубу через правую скулу судна, различить смутные очертания парусов «Эстрельи» на горизонте. Она все еще не поставила марсели, Гомес действовал так исходя из того, что на таком крутом к ветру курсе его шхуна будет лучше вести себя без прямых парусов, не говоря уж о том, что он просто играл со своими преследователями. Холмы Пуэрто-Рико пропали за горизонтом далеко за кормой. И ростбиф на обед, ростбиф из свежего, прожаренного мяса, оказался разочарованием, жесткий, волокнистый и совсем невкусный.
– Стюарт сказал, что послал мне самую лучшую вырезку, какую можно найти на островах, милорд, – заявил Джерард в оправдание на высказанное Хорнблауэром недовольство.
– Хотел бы я, что бы он был здесь, – проворчал Хорнблауэр. – Я бы заставил его съесть все, до последнего кусочка, без соли. Сэр Томас, примите, пожалуйста, мои извинения.
– Гм … – да, милорд, – сказал Фелл, который был приглашен отобедать с адмиралом и который, из-за извинений Хорнблауэра вдруг оказался вырван из своих собственных мыслей. – Этот плавучий якорь …
Произнеся эти слова, скорее термины, он казался неспособным сказать еще что-либо. Он посмотрел через стол на Хорнблауэра. Его лицо с квадратными челюстями – красные щеки всегда плохо сочетались с ним – выражало беспокойство, которое особенно выдавали глаза.
– Если мы не узнаем этого сегодня, – сказал Хорнблауэр, – мы услышим об этом несколько позже.
Это была правда, хотя, может быть, горькая.
– Мы сделаемся посмешищем для всех Островов, – сказал Фелл.
Никто в целом мире не мог выглядеть в данный момент более достойным сочувствия, чем Фелл. Хорнблауэр и сам начал терять надежду, но его противоречивая натура восставала против идеи впасть в отчаяние.
– Все дело в разнице между шестью узлами, которые она делает сейчас, и двенадцатью, которые она будет делать, когда переложит руль, – произнес Хорнблауэр. – Мистер Спендлов скажет Вам, что сопротивление воды есть производная квадрата скорости. Не так ли, мистер Спендлов?
– Возможно, даже куба, или еще большей величины, милорд.
– Так что мы можем быть спокойны, сэр Томас. Линь может порваться восемь раз, когда она сменит курс.
– Он также может перетереться, милорд, – добавил Спендлов.
– Если только они не обнаружили якорь ночью и не избавились от него, – мрачно пробурчал Фелл.
Когда они снова поднялись на палубу, солнце уже начало клониться к западу.
– Эй, на мачте! – окликнул Фелл. – Цель все еще видна?
– Да, сэр! Она уже далеко, сэр, но все еще ясно видна. Два румба, или около того, в наветренную сторону.
– Она идет на север, это все, что ей нужно, – буркнул Фелл. – Зачем им менять курс?
Оставалось только ждать, пытаясь извлечь хоть какое-то удовольствие из свежего ветра и бело-синего моря, но удовольствие было обманчивым, море не казалось таким синим, как раньше. Ничего кроме ожидания, и минуты тянутся как часы. А потом это случилось.
– Эй, на палубе! Цель поворачивает налево. Она идет прямо по ветру.
– Превосходно.
Фелл обернулся, взглянув на лица всех, кто толпился на квартердеке. Его собственное выражало такое же напряжение, как и прочие.
– Мистер Сефтон, руль на четыре румба влево.
Он был готов довести игру до конца, пусть даже печального, несмотря на вчерашний опыт, явно показывавший, что при прочих равных у «Клоринды» нет шансов на перехват.
– На палубе! Они ставят марсели. И бом-брамсели тоже, сэр!
– Очень хорошо.
– Скоро мы все узнаем, – сказал Спендлов. Когда плавучий якорь начнет действовать, она должна будет потерять скорость. Должна.
– На палубе! Капитан, сэр! – голос впередсмотрящего от возбуждения срывался на крик. – Ее развернуло не ветер! Тянет назад! Фор-стеньга сломалась, сэр!
– Тоже самое и с креплениями руля, – нахмурившись, произнес Хорнблауэр.
Фелл, с сияющим лицом, прыгал, скорее, даже отплясывал на палубе от радости. Однако вскоре он взял себя в руки.
– Два румба вправо, – приказал он. – Мистер Джеймс, поднимитесь наверх и доложите, как она ведет себя.
– Она поднимает грот и фок! – прокричал впередсмотрящий.
– Пытается снова лечь по ветру, – прокомментировал Джерард.
– Капитан, сэр! – раздался голос Джеймса с грот-мачты. – Мы правим на один румб правее их.
– Отлично.
– Она снова идет по ветру… нет, ее опять развернуло, сэр!
Значит, «это» все еще висело за ней, ее попытки вырваться были столь же бесполезны, как попытки оленя вырваться из челюстей льва.
– Эй, полегче на руле…, – закричал Фелл, добавляя в адрес рулевого забористое словечко.
Все были взволнованы, казалось, каждый был охвачен страхом, что «Эстрелье» удастся избавиться от повреждений и так-таки скрыться.
– Со сломанным рулем она никогда не сможет лечь на курс, – сказал Хорнблауэр. – А ведь кроме этого она потеряла фор-стеньгу.
Снова ожидание, однако теперь уже совсем другого толка. «Клоринда», раскачиваясь на волнах, казалось, заразилась всеобщим возбуждением, и ринулась на добычу, стремясь вперед, к триумфу.
– Вот она, – воскликнул Джерард, направив вперед подзорную трубу. – Все еще носом к ветру.
Когда следующая волна приподняла «Клоринду», они увидели шхуну: они быстро настигали ее. Печальное, унылое зрелище представляла она собой: фор-стеньга срезана начисто, паруса полощут по ветру.
– Приготовить погонное орудие, – распорядился Фелл. – Дайте выстрел поперек ее курса.
Последовал выстрел. На верхушку грот-мачты было поднято что-то, оказавшееся красно-золотым флагом Испании. Флаг повисел некоторое время, а затем соскользнул вниз.
– Поздравляю Вас с успехом Вашего плана, сэр Томас, – сказал Хорнблауэр.
– Благодарю, милорд, – ответил Фелл. Он сиял от удовольствия. – Я не смог бы ничего сделать, если бы Вы, Ваше превосходительство, не поддержали бы мой план.
– Это очень любезно с Вашей стороны, сэр Томас, – сказал Хорнблауэр, отворачиваясь, чтобы поглядеть на приз.
«Эстрелья» представляла собой прискорбное зрелище, еще более прискорбным оно стало, когда они подошли к ней, и могли рассмотреть более четко накренившуюся на нос сломанную мачту и вывороченный руль. Внезапный рывок, последовавший в результате действия плавучего якоря, имел невероятную силу и разрушительность. Он буквально вырвал прочные бронзовые петли, на которых крепился руль. Сам плавучий якорь, утяжеленный цепью, все еще висел, скрытый из вида, на болтающемся руле. Гомес, с торжеством доставленный на борт, все еще не имел представления о причине происшедшего, и не понимал, каким образом он потерял руль. Он был красив, молод и лицо хранило выражение достоинства, с которым он переносил незаслуженную им неудачу. Не доставило удовольствия наблюдать за тем, как он изменился, когда ему сказали правду. Совершенно никакого удовольствия. Это зрелище, вид того, как он унижается в глазах тех, кто взял его в плен, пересилило даже ощущение профессионального триумфа. Но, в то же время, более трехсот рабов получили свободу.
Хорнблауэр диктовал текст донесения Лордам адмиралтейства, и Спендлов, чье владение искусством составления подобных бумаг являлось одним из важнейших его талантов, писал со скоростью, делавшей плавной сбивчивую речь Хорнблауэра, который до сих пор не сумел овладеть навыком диктовки.
– В заключение, – говорил Хорнблауэр, – мне доставляет особое удовольствие сообщить Вашим лордствам о находчивости и активности, которые проявил капитан сэр Томас Фелл, благодаря чему и стал возможным захват.
Спендлов оторвался от написанного и уставился на него. Спендлов знал правду, но предупреждающий взгляд, брошенный на него, удержал готовые сорваться с языка слова.
– Добавьте обычное официальное окончание – сказал Хорнблауэр.
Не в его стиле было объяснять мотивы своего поведения секретарю. Да он и не смог объяснить бы их, даже если бы попытался. Фелл нравился ему не больше, чем раньше.
– Теперь письмо моему агенту, – сказал Хорнблауэр.
– Слушаюсь, милорд, – ответил Спендлов, переворачивая страницу.
Хорнблауэр стал прикидывать в уме план нового письма. Он хотел сказать, что поскольку захват осуществлен благодаря действиям сэра Томаса, он считает необходимым отказаться от своей доли головных денег. Ему хотелось передать адмиральскую долю в распоряжение сэра Томаса.
– Нет, – заявил он, – отставить. Я не буду писать этого письма.
– Слушаюсь, милорд, – отозвался Спендлов.
Можно было уступить другому человеку отличия и славу, но никто не станет уступать деньги. В этом будет что-то ненатуральное, подозрительное. Сэр Томас может что-то заподозрить, он будет оскорблен в лучших своих чувствах, и Хорнблауэр не мог так рисковать. Однако он, во всяком случае, хотел бы, чтобы сэр Томас нравился ему больше.
Одичавшие пираты
«О, Франции дамы смелы и милы,
а губы фламандок сладки…»
Это был молодой Спендлов, весело распевавший всего в двух комнатах от апартаментов Хорнблауэра в Адмиралти-Хауз. Впрочем, он с таким же успехом мог находиться прямо в них, так как все окна были распахнуты настежь, чтобы дать возможность свежему ямайскому бризу пробраться внутрь.
«Красавицы ж Ита-ли-и…»
Это вступил Джерард.
– Передайте мое почтение мистеру Джерарду и мистеру Спендлову, – буркнул Хорнблауэр, обращаясь к Джайлзу, помогавшему ему одеваться, – и прикажите им прекратить эти кошачьи завывания. Повторите это, чтобы я понял, что Вы все запомнили правильно.
– Наилучшие пожелания Вашего превосходительства джентльменам, и прекратить кошачьи завывания, – старательно повторил Джайлз.
– Превосходно, идите и скажите это.
Джайлз выбежал, и Хорнблауэр почувствовал удовлетворение, услышав, что пение внезапно оборвалось. Тот факт, что молодые люди пели, и тем более тот факт, что они забыли, что делают это в пределах слышимости адмирала, доказывал, что они находятся в прекрасном расположении духа, чего и следовало ожидать, учитывая, что они собираются на бал. Непростительным было то, что они прекрасно знали о том, что командующий не переносит музыки, и что сейчас он будет относиться к этому чувствительнее, чем обычно, по причине этого самого бала, ведь это означает, что он вынужден будет в течение всего длинного вечера терпеть эти ужасные звуки, утомительные и раздражающие одновременно. Там наверняка будет приготовлена пара столов для виста – мистер Хоу, безусловно, знает о пристрастии важнейшего из своих гостей, но было бы излишним надеяться на то, что карточная комната может быть недоступна для звуков музыки. Ожидание бала не в меньшей степени волновало Хорнблауэра, чем его флаг-лейтенанта и секретаря.
Хорнблауэр повязал белый шейный платок, и с трудом привел его в состояние, отвечающее понятиям симметрии, Джайлз тем временем помог ему влезть в черный фрак. Хорнблауэр взглянул на плоды их трудов в зеркале, освещенном стоящими у рамки свечами. «По крайней мере, терпимо», – сказал он себе. То нарастающее чувство умиротворения, которое моряки и военные испытывают, когда надевают гражданскую одежду, служило прекрасным доводом почаще делать это, как объясняло и растущее стремление носить черные фраки. Барбара помогла ему сделать выбор, и сама проследила за изготовлением фрака у портного. Поворачиваясь перед зеркалом, Хорнблауэр пришел к выводу, что пошив великолепен, и что черное с белым ему идет. «Только джентльмены могут носить черное с белым», – сказала Барбара, и это было очень благородно.
Джайлз надел на него высокую шляпу и Хорнблауэр оценил дополнительный эффект. Затем, натянув белые перчатки, и вспомнив, что необходимо снять шляпу, он вышел через дверь, распахнутую перед ним Джайлзом, в коридор, где, облаченные в лучшие мундиры, его ждали Джерард и Спендлов.
– Я должен извиниться от имени Спендлова и своего за пение, милорд, – сказал Джерард.
Умиротворяющее действие черного фрака стало очевидным, когда Хорнблауэр воздержался от резкого замечания.
– Что сказала бы мисс Люси, Спендлов, услышав Ваше пение про дам Франции? – спросил он.
Спендлов заискивающе улыбнулся в ответ.
– Я просил бы Вашу светлость об одолжении не говорить ей об этом, – сказал он.
– Посмотрим на Ваше дальнейшее поведение, – заявил Хорнблауэр.
У парадного входа в Адмиралти-хауз их ждал открытый экипаж, четыре матроса держали в руках лампы, дополнявшие свет фонарей, висевших на крыльце. Хорнблауэр залез внутрь и уселся. Здесь, на суше, бытовал другой этикет: не слышно было перелива дудок, которые сопровождали бы церемонию, если бы он садился в шлюпку, к тому же в экипаж первым садился старший по званию офицер. Поэтому после него уселся Спендлов, а Джерард обошел экипаж кругом и сел через другую дверь. Джерард сидел рядом с ним, а Спендлов напротив, спиной к лошадям. Когда дверь закрылась, коляска тронулась, миновав фонари ворот, они погрузились в непроглядную тьму ямайской ночи. Хорнблауэр вдыхал влажный тропический воздух и поймал себя на мысли, что, помимо всего прочего, ожидание бала является не так уж большой тяготой.
– Возможно, Вы рассчитываете на доходный брак, Спендлов? – спросил он. – Как я понимаю, мисс Люси унаследует все. Но на Вашем месте я сперва убедился бы, что не существует никаких племянников по отцовской линии.
– Доходный брак был бы весьма желателен, милорд, – раздался из темноты голос Спендлова, – но должен признаться Вам, что в делах сердечных я нахожусь в крайне невыгодном положении с самого моего рождения, или, по крайней мере, с крещения.
– С крещения? – озадаченно повторил Хорнблауэр.
– Да, милорд. Вы, должно быть, помните мое имя?
– Эразмус, – ответил Хорнблауэр.
– Именно, милорд. Оно не имеет уменьшительно-ласкательной формы. Можете Вы представить себе девушку, способную влюбиться в человека по имени Эразмус? Способна ли какая-нибудь женщина заставить себя нежно прошептать: «Раззи, милый!»?
– Удивительно было бы услышать такое, – согласился Хорнблауэр.
– Боюсь, что мне очень долго придется ждать этого, – сказал Спендлов.
Невообразимо приятно было ехать вот так сквозь ямайскую ночь, в коляске, запряженной парой добрых коней, сидя между двумя замечательными молодыми людьми. Тем более приятно, не без чувства самодовольства признался он себе, что дела идут достаточно хорошо, чтобы позволить себе немного отдохнуть. Он исполнял свои обязанности прекрасно, порядок в Карибском море обеспечивался на должном уровне, пиратство и контрабанда были сведены до минимальных размеров. Сегодня не было поводов для волнения. Ему ничего не угрожало, совершенно ничего. Все опасности находились далеко за горизонтом, как временным, так и пространственным. Он мог откинуться на кожаную спинку сиденья экипажа и расслабиться, не принимая иных мер предосторожности, как только не запачкать фрак или не измять отутюженную сорочку.
Его встреча в доме у Хоу была воистину чем-то ошеломляющим. То и дело слышалось: «Милорд», «Ваша светлость». Хоу был крупным плантатором, пользовался отменным здоровьем и, испытывая немалое отвращение к английским зимам, не имел ничего общего с обычными вест-индскими «отсутствующими» землевладельцами. И все же, несмотря на крепкое здоровье, он был изрядно взволнован тем, что удостоился посещения человека, объединяющего в своем лице пэра, адмирала и главнокомандующего, человека, влияние которого может сделаться очень важным для него. Радушие, которое демонстрировал как он сам, так и миссис Хоу, было так велико, что отсвет его упал даже на Джерарда и Спендлова. Видимо, чета Хоу чувствовала, что если они хотят заслужить расположение главнокомандующего, неплохо будет также заручиться добрым отношением со стороны его флаг-лейтенанта и секретаря.
Люси Хоу была довольно милой девушкой лет семнадцати-восемнадцати, с которой Хорнблауэру уже доводилось несколько раз встречаться. Хорнблауэр сказал себе, что он не может испытывать интереса к девочке, вышедшей прямо со школьной скамьи, разве что не из яслей, пусть даже и хорошенькой. Он улыбнулся ей, и она потупила взор, снова взглянула на него, и опять отвела взгляд. Было любопытно, что она далеко не была так застенчива, встречая взгляды и принимая поклоны молодых людей, гораздо в большей степени заслуживающих ее внимания.
– Насколько я понимаю, Ваша светлость не танцует? – спросил Хоу.
– Крайне огорчительно напоминать о том, что я теряю, находясь в окружении столь прекрасных особ, – ответил Хорнблауэр, адресовав еще одну улыбку миссис Хоу и Люси.
– В таком случае, может быть роббер-другой в вист, милорд? – предложил Хоу.
– Богиня удачи взамен музы музыки, – сказал Хорнблауэр: говоря о музыке, он всегда старался делать вид, что она что-то значит для него, – попробую добиться благосклонности первой, раз уж не повезло со второй.
– Насколько я наслышан о Вашем мастерстве игры в вист, – сказал Хоу, – думаю, что Ваше светлости не придется прилагать больших усилий в ухаживании за богиней удачи.
Бал, по всей видимости, начался уже за некоторое время до прибытия Хорнблауэра. Можно было заметить две группы молодых людей в большой зале, дюжину солидных дам, рассевшихся на стульях вдоль стены, оркестр в углу. Хорнблауэр кивком отпустил своих молодых спутников и уселся за вист с Хоу и двумя ужасными пожилыми леди. Плотно прикрытые двери, по счастью, почти полностью преградили доступ звукам, производимым оркестром, пожилые леди играли сносно, и Хорнблауэр провел довольно приятный час. Он окончился с приходом миссис Хоу.
– Настало время для полонеза, а потом мы идем ужинать, – объявила она. – Я очень прошу вас отложить карты и присоединиться к зрителям.
– Что скажет Ваша светлость? – вежливо осведомился Хоу.
– Желание миссис Хоу – закон для меня, – ответил Хорнблауэр.
В зале для танцев, разумеется, стояла удушливая жара. Лица у всех были раскрасневшимися и лоснились от пота, но это не отразилось на энтузиазме, с которым формировалась двойная линия для полонеза, оркестр же тем временем издавал некие загадочные звуки, имеющие своей целью подбодрить молодежь. Спендлов вел Люси за руку, они бросали друг на друга счастливые взгляды. Хорнблауэр, с высоты своих сорока шести лет смотрел на этих молодых юношей и девушек, едва достигших двадцати, с пониманием относясь к их молодости и пылу. Звуки, издаваемые оркестром, стали еще более резкими и назойливыми, но молодые люди, как кажется, находили в них нечто прекрасное. Они закружились по комнате, платья и фалды фраков развевались вокруг них, все смеялись и радовались. Двойной ряд танцоров превратился в круг, затем снова перестроился в линии, потом опять в круг, наконец, с завершающим, совершенно невыносимым тактом, изданным оркестром, дамы присели в книксене, а кавалеры склонились перед ними в поклоне – весьма приятное зрелище, особенно когда музыка закончилась. Прежде чем линии смешались, раздался взрыв аплодисментов и веселого смеха. Дамы, искоса поглядывая друг на друга, группками потянулись к выходу из зала: они намеревались поправить ущерб, нанесенный их нарядам в пылу танца.
Хорнблауэр снова поймал взгляд Люси, и опять она сначала отвела глаза, а затем еще раз взглянула на него. Смущение? Пылкость? Имея дело с такими, как она, почти детьми, так трудно было определить точно. Однако, это были взгляды совсем иного рода, чем те, которыми она удостаивала Спендлова.
– До начала ужина осталось всего лишь десять минут, милорд, – сказал Хоу, – не окажет ли Ваша светлость любезность предложить руку миссис Хоу?
– Разумеется, с удовольствием, – ответил Хорнблауэр.
Подошел Спендлов. Он утирал лицо платком.
– Я бы с удовольствием глотнул свежего воздуха, милорд, – произнес он. – Может быть …
– Идемте, – сказал Хорнблауэр, не сожалея о представившемся предлоге избавиться от назойливого общества Хоу.
Они вышли в темный сад. Свет канделябров в бальной зале был столь ярким, что первое время им пришлось соблюдать осторожность при передвижениях.
– Надеюсь, Вам нравится здесь? – поинтересовался Хорнблауэр.
– О, да, очень, спасибо, милорд!
– И Ваше ухаживание продвигается успешно?
– А вот в этом я не очень уверен, милорд.
– В любом случае, желаю Вам успеха.
– Благодарю Вас, милорд.
Глаза Хорнблауэра постепенно привыкли к темноте. Подняв взор, он мог теперь различить звезды. Был виден Сириус, в очередной раз возобновивший свою погоню за Орионом на ночном небе. Воздух был теплым и неподвижным, так как ночной бриз стих.
А потом произошло это. Хорнблауэр почувствовал какое-то движение позади себя, шорох листьев, однако, прежде чем он успел обратить на это внимание, чьи-то руки перехватили его запястья, другая рука зажала рот. Он стал сопротивляться. Острая, жгучая боль под правой лопаткой заставила его подпрыгнуть.
– Тихо, – произнес чей-то голос, приглушенный, низкий голос. – Не то …
Он снова почувствовал боль. Это было острие ножа, упертое ему в спину, и он перестал дергаться. Чьи-то невидимые руки стали тянуть его в сторону: рядом с ним находилось, по меньшей мере, три человека. Его нос доложил, что они источают запах пота, возможно, от волнения.
– Спендлов? – воскликнул он.
– Тихо! – снова произнес тот же голос.
Его потащили через обширную территорию сада. Краткий, резкий крик, раздавшийся позади него и тотчас подавленный, вероятно, принадлежал Спендлову. Хорнблауэру нелегко было сохранять равновесие, кода его вынуждали стремительно идти вперед, однако руки, державшие его, помогали ему устоять на ногах, но, стоило остановиться, как он чувствовал, как прямо в спину ему упирается острие ножа, прокалывая одежду и причиняя резкую боль. В дальнем конце сада они вышли на узкую тропу, над которой клубилась темнота ночи. Хорнблауэр уперся во что-то храпящее и двигающееся – мул, надо думать.
– Залезай! – раздался голос позади него.
Хорнблауэр заколебался, и тотчас ощутил, как нож уперся ему в ребра.
– Залезай, – сказал голос, кто-то другой, тем временем, развернул мула таким образом, чтобы Хорнблауэр мог на него взобраться.
Седла не было, стремян тоже. ухватившись за круп, Хорнблауэр с трудом оседлал мула. Найти поводья он не смог, хотя слышал звяканье уздечки, и запустил пальцы в косматую гриву. Отовсюду вокруг до него доносились звуки, свидетельствующие о том, что на других мулах тоже появились седоки. Его мул рывком двинулся вперед, что заставило его судорожно вцепиться в гриву. Кто-то ехал впереди него, прицепив к своему мулу поводья мула Хорнблауэра. Создавалось ощущение, что всего здесь должно быть четыре мула и порядка восьми человек. Мулы перешли на рысь, и Хорнблауэр почувствовал, что в любой момент может соскользнуть со скользкой спины животного, но с обеих сторон рядом с ним бежали два человека, помогая ему удержаться на его насесте. Через секунду-другую они снова сбавили скорость, так как головной мул начал резкий поворот.
– Кто вы? – спросил Хорнблауэр, как только смог перевести дыхание после скачки.
Человек, находившийся у его правого колена, взмахнул чем-то перед ним, чем-то, что ярко блеснуло даже при свете звезд. Это был кортик – вест-индийское мачете.
– Тихо, – сказал человек, – не то я отрежу тебе ногу.
Спустя мгновение мул опять перешел на рысь, и Хорнблауэр снова утратил возможность говорить, даже если бы у него было такое намерение. Мулы и люди, считая с Хорнблауэром, болтавшимся на спине одного из животных, стремительно двигались по тропе вдоль двух больших тростниковых полей. Хорнблауэр старался поднять глаза на звезды, чтобы определить, в каком направлении они едут, но это было нелегко, к тому же, они постоянно меняли курс, петляя по пересеченной местности. Они оставили тростники позади и оказались, видимо, в открытой саванне. Иногда им встречались деревья, иногда они замедляли ход, забираясь на какой-нибудь крутой подъем, снова переходя на рысь на обратной его стороне – пешие без устали бежали рядом с мулами – и снова карабкались вверх, мулы спотыкались и скользили на нетвердом грунте. Дважды Хорнблауэр почти упал, но человек, находившийся рядом с ним, поддерживал его. Вскоре нахождение в седле, если так можно назвать путешествие на голом крупе, стало причинять Хорнблауэру страшную боль, а хребет мула сделался причиной воистину адских мучений. Он обливался потом, во рту у него пересохла, он чувствовал, что невыносимо устал. От отчаяния он стал впадать в отупение, несмотря на терзавшую его боль. Несколько раз им пришлось перебираться через ручьи, низвергавшиеся с гор вниз, потом они опять пересекали полосы деревьев. Иногда создавалось ощущение, что они минуют какие-то узкие проходы.
Хорнблауэр не отдавал себе отчета, как долго продолжалось их путешествие, когда они оказались на берегу небольшой реки, казавшейся неподвижной в свете звезд. На другой стороне сквозь темноту виднелись смутные очертания высокого, обрывистого утеса. Здесь отряд остановился, и человек, находившийся рядом с ним, дернул его за ногу, ясно давая понять, что пора спешиваться. Хорнблауэр сполз с мула, но через секунду вынужден был снова уцепиться за него, так как почувствовал, что ноги отказываются держать его. Когда он обрел способность стоять и смог оглядеться вокруг, среди темных лиц, окружавших его, он различил одно светлое. Он мог только догадываться, что это Спендлов – ноги того подкашивались, а голова безвольно свисала, он стоял, поддерживаемый под руки с обеих сторон.
– Спендлов! – окликнул он его.
Последовало несколько томительных секунд ожидания, прежде чем обвисший силуэт произнес:
– Милорд? – голос был слабым и безжизненным.
– Спендлов, Вы ранены?
– Со мной… все хорошо…, милорд.
Кто-то толкнул Хорнблауэра в спину.
– Давай! Плыви! – произнес голос.
– Спендлов!
Несколько рук оттащили Хорнблауэра прочь, и грубо поволокли по направлению к реке. Сопротивляться было бесполезно. Хорнблауэр подозревал, что Спендлов был оглушен ударом и только сейчас пришел в себя, в течение всего путешествие его бесчувственное тело везли на муле.
– Плыви! – снова раздался голос, и чья-то рука толкнула его к воде.
– Нет! – прохрипел Хорнблауэр.
Водное пространство казалось невероятно широким и темным. В момент схватки на речном берегу к нему пришло крайне неприятное осознание того, какому унижению он, главнокомандующий, подвергается, вынужденный, словно ребенок, подчиняться воли тех, в чьих руках он оказался. Рядом с ним кто-то завел в воду мула.
– Держись за хвост! – сказал голос, и в спину ему снова уперся нож.
Он ухватился за хвост мула и позволил увлечь себя в воду, распластавшись на поверхности. Несколько мгновений мул сопротивлялся, но затем поплыл. Вода, сомкнувшаяся вокруг Хорнблоура, была едва ли холоднее, чем теплый ночной воздух. Казалось, прошло не больше секунды, прежде чем мул стал выбираться на противоположный берег, Хорнблауэр почувствовав дно под ногами, побрел вслед за ним. С его одежды стекала вода, слышно было, как позади него плещутся в воде остальные. На его плечо снова легла рука, заставляя наклониться и побуждая идти вперед. Он услышал странный скрип и уперся грудью в какой-то раскачивающийся предмет. Его руки ощутили прикосновение к гладкой поверхности бамбука, а затем к некоему подобию веревки из лианы, привязанной к нему. Это была самодельная веревочная лестница, раскачивающаяся перед ним из стороны в сторону.
– Наверх! – скомандовал голос, – наверх!
Он начал карабкаться наверх, лестница при этом вела себя так, словно она была живым существом, что, впрочем, свойственно для всех веревочных лестниц. Как страшно лезть во тьме, нащупывая ногой одну ускользающую ступеньку за другой, судорожно цепляясь за них руками. Намокшие туфли постоянно намеревались соскользнуть с гладкой поверхности бамбука. Не мог он быть твердо уверен и в своих руках. Кто-то поднимался прямо следом за ним, и амплитуда движений лестницы стала совершенно непредсказуемой. Он понимал, что раскачивается сейчас в темноте на манер маятника. Он лез медленно, ступенька за ступенькой, его руки сжимались почти конвульсивно, так что ему приходилось прилагать осознанное усилие, чтобы отпустить захват и найти новую перекладину. Затем колебания и раскачивания стали прекращаться. Его протянутая вверх рука коснулась земли, или, возможно, скалы. Момент, последовавший за этим, был непростым: он не был уверен в надежности упора и поэтому колебался. Он подумал, что находится, должно быть, на головокружительной высоте. Человек, находившийся прямо под ним на лестнице, резко скомандовал что-то, потом чьи-то руки схватили его за запястье и потащили вверх. Его ноги нащупали следующую ступеньку, и вот он уже лежал, прижимаясь животом к твердой земле. Но тут же чья-то рука дернула его снова, и он вынужден был ползти на четвереньках, чтобы освободить место для следующего поднимающегося. Он был совершенно изможден, от того гордого и самодовольного человека, любовавшегося своим отражением в зеркале еще несколько часов назад, не осталось и следа.
Кто-то подскочил к нему.
– Милорд! Милорд!
Это был Спендлов.
– Спендлов! – отозвался Хорнблауэр, садясь.
– С Вами все в порядке, милорд? – спросил Спендлов, склоняясь над ним.
Что это было: чувство юмора или острого восприятия всего необычного, врожденная гордость или сила привычки, что же именно заставляло его подшучивать над собой?
– Благодарю Вас, со мной все хорошо, насколько, конечно, можно было бы ожидать после этих весьма примечательных пертурбаций, – сказал он, – но Вы, что случилось с Вами?
– Они стукнули меня по голове, – без лишних обиняков пояснил Спендлов.
– Не стойте, садитесь! – сказал Хорнблауэр, и Спендлов плюхнулся на землю рядом с ним.
– Вам известно, где мы находимся, милорд? – спросил он.
– Где-то на вершине скалы, насколько я могу понимать, – отозвался Хорнблауэр.
– Но где, милорд?
– Где-то на территории преданной его Величеству колонии Ямайка. Больше пока ничего не могу добавить.
– Скоро должно рассвести, я думаю, – устало произнес Спендлов.
– Совсем скоро.
Никто не обращал на них ни малейшего внимания. Все были заняты оживленным разговором, что составляло удивительный контраст с той тишиной, можно, сказать, хорошо отрепетированной, которой сопровождалась их поездка через окрестности. Шум голосов смешивался с шумом небольшого водопада – именно этот звук, как он понял, слышался ему еще до восхождения. Разговор шел на грубом английском, который Хорнблауэр мог понять лишь с трудом, но был уверен, в голосах их похитителей звучит неприкрытая радость. Он мог также различить голоса нескольких женщин, чьи силуэты метались туда и сюда: несмотря на тягостную ночь, они были слишком возбуждены, чтобы усидеть на месте.
– Простите меня, милорд, но я позволю себе усомниться в том, что мы находимся на вершине скалы, – сказал Спендлов.
Он указал наверх. Небо становилось серым, звезды померкли. Прямо над ними они могли видеть нависающий утес. Бросив взгляд вверх, Хорнблауэр смог различить на фоне неба силуэты древесных крон.
– Любопытно, – заявил он, – получается, мы должны находиться на чем-то вроде уступа.
С правой от него стороны на небе уже прорезались первые, бледно-розовые еще лучики света, в то время как слева все еще было окутано непроглядной тьмой.
– Скала смотрит на северо-северо-запад, – сказал Спендлов.
Рассвет наступал стремительно: посмотрев на восток, Хорнблауэр увидел, что розовый цвет уже превратился в оранжевый, стали уже появляться и оттенки зеленого. Создавалось впечатление, что они находятся на невообразимой высоте. Скала, как казалось, обрывается прямо перед их ногами, а там, далеко внизу, расплывчатый прежде мир начинал приобретать форму, искаженную на мгновение игрой света. Хорнблауэр вдруг осознал, что он весь вымок и дрожит.
– Там, должно быть, море, – сказал Спендлов, вытянув руку.
Да, это было море, голубое и прекрасное в необъятной дали. Широкая полоса земли, простиравшаяся на несколько миль между утесом, на котором они угнездились, и кромкой берега, все еще была окутана туманом. Хорнблауэр поднялся, сделал шаг вперед, склонившись над низким парапетом, образованным зазубренной гранью скалы, и тут же отпрянул назад. Под ногами у него была пустота. Они действительно находились на выступе утеса, примерно на высоте грот-стеньги какого-нибудь фрегата: футов шестьдесят, а то и более. Прямо под собой он увидел ручей, который ему пришлось пересечь, держась за хвост мула, веревочная лестница все еще свисала с того места, где он сейчас стоял, до самого уреза воды, когда, усилием воли, он заставил себя наклониться, то увидел мулов, равнодушно стоящих на узком пространстве между речушкой и подножьем скалы. Обзор был великолепным. Они находились на выступе скалы, прорезанном за века неторопливой работы рекой, которая теперь текла внизу. Сюда нельзя было добраться сверху, а если убрать веревочную лестницу, то и снизу тоже. Выступ насчитывал, пожалуй, ярдов десять в ширину в самом широком месте, и ярдов сто в длину. На одном из концов находился водопад, шум которого он услышал ранее, поток воды ниспадал на поверхность скалы сквозь проделанный им проход, растекался перед грудой блестящих от воды камней, а затем низвергался далее. Вид воды напомнил ему о снидающей его жажде, и он заковылял по направлению к источнику. Это было непростой задачей, стоять между отвесным обрывом с одной стороны, и вертикальной стеной воды с другой, будучи окутанным облаком брызг, но он наполнял сложенные ковшиком ладони водой и пил, пил, а затем погрузил лицо и голову целиком в освежающую, холодную воду. Он обернулся назад, и увидел, что Сплендов ждет, когда придет его очередь. Под густой шевелюрой Спендлова, позади левого уха и далее опускаясь на шею, темнело пятно запекшейся крови. Спендлов наклонился, чтобы попить и умыться, и тут же снова вскочил, с опаской держась за голову.
– Славно меня отделали, – сказал он.
Его мундир тоже был запачкан кровью. На поясе висели пустые ножны, клинка не было: обернувшись, они увидели, что тот находился в руке одного из похитителей, который стоял и ждал их. Он был невысокого роста, плотного сложения, темный, но не негр, скорее мулат. На нем была грязная белая рубашка, изодранные в лохмотья синие штаны, обут он был в неподлежащие ремонту башмаки с пряжками.
– Теперь, лорд, – произнес он.
Он говорил с островным акцентом, выделяя гласные и проглатывая согласные звуки.
– Чего вы хотите? – спросил Хорнблауэр, стараясь придать голосу как можно большую твердость.
– Напишите для нас письмо, – ответил человек с кортиком.
– Письмо? Кому?
– Губернатору.
– С просьбой прийти и повесить вас? – поинтересовался Хорнблауэр.
Человек покачал своей крупной головой.
– Нет. Мне нужна бумага, бумага с печатью. Помилование. Для нас всех. С печатью.
– Кто вы?
– Нед Джонсон.
Это имя ничего не говорило Хорнблауэру, и, как показал взгляд, всезнающему Спендлову тоже.
– Я плавал с Харкнесом, – продолжал Джонсон.
– А-а!
Это кое-что прояснило для обоих британских офицеров. Харкнес был одним из последних мелких пиратов. Едва ли далее, чем неделю назад его шлюп, «Блоссом», был отрезан «Клориндой» от Саванналамара, и лишился возможности ускользнуть под ветер. Подгоняемый огнем с большой дистанции, который вел фрегат, он вынужден был выброситься на берег у самого устья Свит-ривер, а его команда укрылась в болотах и мангровых зарослях этой части побережья, вся, за исключением капитана, тело которого, разорванное ядром с «Клоринды» практически пополам, было обнаружено на палубе. Тут находился его экипаж, лишенный вожака, если не брать в расчет Джонсона, и разыскиваемый двумя батальонами солдат, которые губернатор выслал, как только «Клоринда» вернулась с новостями в Кингстон. Губернатор сделал это, как понимал Хорнблауэр, чтобы отрезать их от моря, для чего на каждом рыболовецком пляже по всему острову была выставлена охрана. В противном случае, события будут развиваться по уже известному сценарию: они похитят бы рыболовецкую лодку, затем более крупное судно, и так до тех пор, пока снова не станут чумой побережья.
– На пиратов помилование не распространяется, – заявил Хорнблауэр.
– Да, – сказал Джонсон. – Напишите для нас письмо, и губернатор пожалует нам его.
Он повернулся и достал что-то из расселины в скале. Это была переплетенная в кожу книга: второй том «Уэверли», разглядел Хорнблауэр, когда книга оказалась в его руках, затем Джонсон тем же манером извлек и вручил ему огрызок карандаша.
– Напишите губернатору, – сказал он. Он раскрыл книгу на начале и указал на форзац, как на место, где нужно писать.
– И как вы думаете, что я должен написать? – спросил Хорнблауэр.
– Попросите у него помилование для нас. С печатью.
Видимо Джонсон слышал когда-то толки, ходившие среди собратьев-пиратов, о «помиловании с Большой печатью», и теперь это всплыло в его памяти.
– Губернатор никогда этого не сделает.
– Тогда я пошлю ему твои уши. А потом – нос.
Это были не те вещи, которые приятно слушать. Хорнблауэр взглянул на Спендлова, побледневшего при этих словах.
– Ты адмирал, лорд – продолжал Джонсон, – губернатор сделает это.
– Сомневаюсь, что так, – проговорил Хорнблауэр.
Перед его мысленным взором возникла фигура этого мелочного старикашки, генерала сэра Огастеса Хупера, и он попробовал представить, какой эффект произведет на него требование Джонсона. Его превосходительство вполне может хватить удар при одной мысли о помиловании двух дюжин пиратов. Власти метрополии, когда до них дойдут вести, также будут весьма рассержены, и нет оснований сомневаться, что их раздражение окажется направленным на человека, который оказался таким идиотом, что позволил похитить себя, поставив всех, таким образом, в крайне невыгодное положение. Эти размышления натолкнули его на мысль.
– Как вы проникли в сад? – спросил он.
– Мы выжидали, пока вы отправитесь домой, но вы вышли раньше.
Если они намеревались…
– Стоять! – раздался крик Джонсона. Он повернулся с удивительной для его комплекции быстротой, сгруппировался, слегка согнув ноги в коленях, выставив еред собой клинок. Хорнблауэр, в изумлении, обернулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как замер на месте Спендлов, стоящий за потоком воды. С кортиком в руке и острием, упертым в горло Джонсону, ситуация могла бы стать совершенно иной. Несколько человек прибежали на крик, в руках одного из них был шест – вероятно, древко от пики, этим шестом он безжалостно ударил Спендлова по лицу. Спендлов отпрянул, а шест уже занесся над ним для нового удара.
Хорнблауэр встал перед ним.
– Нет, – закричал он. Они стояли, глядя друг на друга, напряжение постепенно стало спадать. Один из них подошел к Хорнблауэру сбоку, держа в руке кортик.
– Отрезать ему ухо? – бросил он Джонсону через плечо.
– Нет. Не сейчас. Сядьте, вы двое.
Чувствуя, что они колеблются, Джонсон буквально заревел:
– Сидеть!
Под угрозой кортика им ничего не оставалось делать, как подчиниться.
– Вы напишите письмо? – сказал Джонсон.
– Подождите немного, – ответил Хорнблауэр устало, ничего лучшего ему просто не приходило в голову. Он пытался потянуть время, без всякой надежды, словно ребенок, который сопротивляется строгим нянькам, собирающимся укладывать его спать.
– Неплохо было бы позавтракать, – сказал Спендлов.
На дальнем конце уступа горел небольшой костер, дым от него, почти не видный в полутьме рассвета, тонкой ленточкой поднимался к нависающей сверху вершине скалы. Прикрепленный железной цепью к треножнику, над огнем висел котелок, две женщины, склонившись, хлопотали над ним. Ближе к задней стене утеса были сложены сундуки, бочонки, бочки. Собранные в козлы, стояли мушкеты. Так случилось, что Хорнблауэр оказался в ситуации, напоминавшей дешевые романы: он находился в логове пиратов. Может быть, в этих сундуках несметные сокровища, жемчуг, золото. Пиратам, как и любым другим мореплавателям, необходима база на суше, и эти пираты обосновались здесь, вместо того, чтобы устроится на каком-нибудь пустынном островке. Его бриг «Клемент» в прошлом году разорил одно из таких убежищ.
– Ты напишешь это письмо, лорд, – сказал Джонсон.
Он направил на Хорнблауэра клинок, острие которого, проткнув тонкую ткань рубашки, уперлось тому в грудную клетку.
– Что вам нужно? – спросил Хорнблауэр.
– Помилование. С печатью.
Хорнблауэр вглядывался в мрачные черты лица человека, стоявшего перед ним. Песенка пиратства в Карибском море спета, он это знал. Американские военные корабли на севере, французские суда, опирающиеся на Малые Антилы, и его собственная мощная эскадра, базирующаяся на Ямайке, сделали этот бизнес как невыгодным, так и опасным. А эта, отдельно взятая шайка, состоявшая из остатков экипажа Харкнесса, находилась, по сравнению с прочими, в еще худших условиях. Они потеряли свой корабль и оказались отрезанными от моря, благодаря мерам, принятым им самим. Его похищение – это был смелый план, к тому же, великолепно исполненный, направленный на то, чтобы вытащить их шеи из петли. Возможно, этот план разработал и исполнил именно этот туповато выглядящий парень, стоявший сейчас перед ним и явно теряющий терпение. Внешность бывает обманчива, а быть может, предельная критичность ситуации способствовала тому, чтобы этот темный ум пробудился к непривычной для него деятельности.
– Ты слышишь меня? – проговорил Джонсон, сопровождая слова новым уколом, прервав тем самым цепь размышлений Хорнблауэра.
– Скажите, что согласны, милорд, – прошептал Спендлов на ухо Хорнблауэру, – выиграйте время. Джонсон повернулся к нему, нацелив кортик ему в лицо.
– Заткни свою пасть, – прорычал он.
У него созрела новая идея, и он посмотрел на Хорнблауэра:
– Пиши, не то я выколю ему глаз.
– Я напишу, – сказал Хорнблауэр.
И вот он сидел перед томиком «Уэверли», открытом на форзаце, и сжимал в руке огрызок карандаша, в то время как Джонсон отошел назад на пару шагов, видимо, чтобы не создавать помех вдохновению. Что же нужно написать: «Уважаемый сэр Огастес»? «Ваше превосходительство»? Так будет лучше. «Я вместе со Спендловом захвачен в расчете на выкуп остатками шайки Харкнесса. Может быть, тот, кто передаст это письмо, точнее изложит условия. Они требуют помилования в обмен, – тут Хорнблауэр задержал карандаш, раздумывая над следующими словами, – на нашу жизнь?» Он покачал головой и написал: «На нашу свободу». Он не хотел, чтобы все это выглядело как мелодрама. «Ваше превосходительство, безусловно, лучше разберется в ситуации, чем это могу сделать я. Ваш покорный слуга, – Хорнблауэр вновь заколебался, затем решительно поставил подпись.
– Вот, извольте, – сказал он, протягивая томик Джонсону, который взял его и с интересом уставился на написанное, затем повернулся назад, где, сидя прямо на земле, расположилось около дюжины его приспешников, молчаливо наблюдавших за происходящим.
Они столпились за спиной у Джонсона, глядя на письмо через его плечо, вскоре подошли другие, и между ними начался оживленный спор.
– Никто из них не умеет читать, милорд, – пояснил Спендлов.
– Похоже, что так.
Пираты переводили взгляд то на пленников, то на письмо. Дискуссия становилась все оживленнее. Джонсон, как казалось, старался убедить своих людей в чем-то, но те, к кому он обращался, отрицательно мотали головами.
– Встал вопрос, кто понесет эту записку в Кингстон, – сказал Хорнблауэр, – кому предстоит сунуть голову в пасть льву?
– У этого парня нет власти над своими людьми, – заметил Спендлов. – Харкнесс в таком случае просто пристрелил бы парочку-другую.
Джонсон снова подошел к ним, тыча смуглым, грязным пальцем в написанное.
– Что вы здесь написали? – спросил он.
Хорнблауэр прочел записку вслух. Он мог с одинаковым успехом как говорить правду, так и обманывать: проверить его у них не было никакой возможности. Джонсон внимательно глядел на него, следя за выражением его лица. Хорнблауэр заметил, что лицо самого Джонсона приобрело более зверское выражение, чем прежде. Пират оказался лицом к лицу с ситуацией, выпутаться из которой ему было не под силу: он пытался осуществить план, не продумав до конца все его детали. Ни один из пиратов не желал соваться в лапы правосудию для того, что бы передать письмо неизвестного содержания. С другой стороны, если кто-то из них отправится выполнять это поручение, где гарантия, что он не воспользуется представившейся возможностью спастись самому, бросив товарищей. Эти жалкие, оборванные, растерявшиеся мерзавцы, вместе со своими полураздетыми женщинами оказались поставлены перед дилеммой, и у них не было идеи, каким образом разрешить ее. Хорнблауэр едва не рассмеялся, наблюдая создавшуюся ситуацию, но подумал о том, что может сотворить в припадке ярости эта бесконтрольная толпа с пленниками, находящимися в полной ее власти. Спор продолжался с прежним накалом, но решение никак не удавалось найти.
– Вы не думаете, что нам стоит попробовать пробраться к лестнице, милорд? – спросил Спендлов, но тут же сам ответил на свой вопрос, – нет, они схватят нас прежде, чем нам удастся спуститься. Жаль.
– Нам следует держать в уме такую возможность, – ответил Хорнблауэр.
Одна из женщин, хлопотавших у огня, крикнула что-то громким, пронзительным голосом, прерывая спор. Еду разложили по деревянным мискам. Молодая мулатка, почти дитя, одетая в лохмотья, бывшие, судя по всему, остатками роскошного некогда платья, принесла им миску, и только: ни ложки, ни вилки. Они посмотрели друг на друга, не в силах сдержать улыбку. Затем Спендлов извлек из брючного кармана перочинный нож, раскрыл его и передал вышестоящему офицеру.
– Может быть, это сгодится, милорд, – сказал он, как бы извиняясь, и добавил, взглянув на содержимое миски – эту еду не сравнить с ужином, который мы оставили у Хоу, милорд.
Вареный ямс с кусочками солонины, первый, скорее всего, украден с какой-нибудь рабовладельческой плантации, а второй взят из тайника здесь, на утесе. Ели они с трудом, Хорнблауэр настоял, чтобы они пользовались ножом по очереди, отправляя в рот пищу, утоляя пробудившийся в них жуткий аппетит. И пираты, и женщины, завтракая, уселись на корточки, и, едва утолив первый голод, возобновили перепалку.
Хорнблауэр снова подошел к краю утеса и окинул взором вид, простиравшийся перед ним.
– Должно быть, это Кокпит-кантри, – произнес он.
– Без всякого сомнения, милорд.
Кокпит-кантри – так именовалась территория, недоступная для белого человека, независимая республика на северо-западе Ямайки. Полтора столетия назад, отвоевав остров у испанцев, англичане обнаружили, что эта его часть уже была заселена беглыми рабами и уцелевшими остатками коренного индейского населения. Несколько попыток подчинить этот район закончились провалом: желтая лихорадка, непроходимая местность вкупе с отчаянной храбростью ее защитников сделали свое дело. В конце концов, был заключен мир, предоставлявший Кокпит-кантри независимость с одним единственным условием: не укрывать впредь беглых рабов. Этот договор действовал уже на протяжении пятидесяти лет, и ничто не мешало ему существовать и далее. Логово пиратов располагалось на границе этой территории, примыкавшей к горам.
– А вот там – Монтегю-бей, милорд, – сказал Спендлов.
Хорнблауэру довелось побывать там в прошлом году, на «Клоринде» – уединенная гавань с удобной якорной стоянкой, служившая убежищем для нескольких рыболовецких суденышек. Он с тоской устремил взор к далекой голубеющей поверхности моря. Он пытался придумать какой-нибудь способ бежать отсюда, или прийти к соглашению с пиратами на почетных условиях, однако после бессонной ночи его мозг работал вяло, а теперь, после еды, эта вялость только усилилась. Он почувствовал, что засыпает, и постарался взбодриться. Сейчас, когда ему перевалило за сорок, недостаток сна сказывался самым серьезным образом, особенно если он сочетался с такими непривычными и утомительными физическими нагрузками. От Спендлова не укрылся его «клевок носом».
– Думаю, Вам следует поспать, милорд, – заботливо сказал он.
– Вполне вероятно.
Он позволил своему телу сползти на землю. Лежать было очень жестко и неудобно.
– Сюда, милорд, – произнес Спендлов.
Две руки обхватили его за плечи и помогли повернуться, теперь его голова лежала на коленях у Спендлова. На мгновение мир закружился перед его глазами. Он слышал шепот бриза, журчанье и плеск водопада, громкий разговор пиратов и их женщин слился в монотонный гул – а потом он погрузился в сон.
Некоторое время спустя он проснулся: Спендлов тряс его за плечо.
– Милорд! Милорд!
Он приподнял голову, с легким недоумением оглядываясь вокруг: ему потребовалось несколько секунд для того, чтобы вспомнить, где он находится, и как он тут оказался. Перед ним стояли Джонсон и еще один или два пирата, на заднем плане виднелась одна из женщин, поза ее свидетельствовала о том, что она приняла непосредственное участие в принятии решения, которое, видимо, было-таки достигнуто.
– Мы пошлем к губернатору тебя, лорд, – заявил Джонсон.
Хорнблауэр заморгал, глядя на него: хотя солнце зашло за скалу, свет был слишком ярким.
– Ты, – продолжал Джонсон, – пойдешь ты. А он останется у нас.
И он жестом указал на Спендлова.
– Что вы имеете в виду? – спросил Хорнблауэр.
– Ты пойдешь к губернатору и добудешь нам помилование, – ответил Джонсон, – ты попросишь его, и он его даст. Он останется здесь. Мы можем отрезать ему нос, или выколоть глаза.
– Господь всемогущий, – выдохнул Хорнблауэр.
После всех дискуссий Джонсону, или его советникам, может быть, той самой женщине, удалось найти приемлемый выход из ситуации. У них имелись своеобразные представления о чести, об обязательствах, которые накладывает на человека необходимость соответствовать определению «благородный». Они подозревали также, что отношения, связывающие Хорнблауэра и Спендлова вполне могут иметь характер родства: такой вывод они могли сделать, наблюдая, как Хорнблауэр спит на коленях у Спендлова. Им стало ясно, что Хорнблауэр ни в коем случае не оставит Спендлова на произвол похитителей и сделает все возможное, чтобы возвратить ему свободу. Может даже – воображение Хорнблауэра, находясь на грани сна и бодрствования, хлестало через край, – может, они даже уверены, что в случае, если у него не получится выхлопотать помилование, он вернется, чтобы разделить судьбу Спендлова.
– Мы пошлем тебя, лорд, – повторил Джонсон.
Женщина, стоявшая позади, что-то прокричала.
– Мы пошлем тебя, лорд, – сказал Джонсон, – вставай.
Хорнблауэр, не спеша, поднялся: ему в любом случае необходимо было время – для того, чтобы определить, какую частицу собственного достоинства ему удалось еще сохранить, да и если бы даже он хотел рывком вскочить на ноги, ему бы это не удалось. Все тело ужасно ныло.
– Эти двое проводят тебя, – заявил Джонсон.
Спендлов тоже поднялся.
– С Вами все в порядке, милорд? – с волнением спросил он.
– Да, за исключением одышки и ревматизма, – ответил Хорнблауэр, – а Вы-то как?
– О, я в порядке, милорд! Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне более, милорд.
Он сопроводил эти слова многозначительным взглядом, взглядом, который должен был выразить то, что нельзя произнести вслух.
– Никогда не беспокойтесь, милорд, – снова повторил Спендлов.
Он пытался сказать своему начальнику, что его следует оставить, что не следует думать о выкупе, что он готов выдерживать какие угодно пытки сколь угодно долго, лишь бы его начальник смог выпутаться из этого дела.
– Я буду беспокоиться о Вас постоянно, – сказал Хорнблауэр, отвечая столь же многозначительным взглядом.
– Живее! – рявкнул Джонсон.
Веревочная лестница по-прежнему свисала с уступа скалы. Это было непростое дело (с его ноющими суставами) – перевеситься через край и искать опору для ноги на скользких бамбуковых коленцах ступеньки. Под его весом лестница извивалась, словно она была живым существом, решившим сбросить его вниз. Он спускался, пересиливая себя, перебарывая инстинктивный страх, руки не слушались его, а лестница то выпрямлялась, то скручивалась снова. Осторожно нащупывая очередную ступеньку, он продолжал спуск. Едва лишь он приноровился к раскачиваниям лестницы, как этот ритм был нарушен первым человеком из его эскорта, начавшим спускаться вслед за ним. Он был вынужден снова зависнуть, прежде чем продолжить движение. Едва лишь он с облегчением почувствовал, что его ноги коснулись земли, оба его сопровождающих спрыгнули с лестницы рядом с ним.
– До свидания, милорд! Удачи!
Это кричал сверху Спендлов. Хорнблауэр, стоя у самого берега, вынужден был глубоко запрокинуть голову, чтобы разглядеть там, в шестидесяти футах над собой, голову Спендлова, высовывающуюся из-за парапета, и его руку, махавшую ему. Он помахал в ответ, пока его конвоиры заводили мулов в реку.
Пришлось еще раз пересекать реку. В ширину она была не более тридцати футов, он без всякой помощи пересек бы ее и прошлой ночью, не происходи дело под покровом темноты. Теперь же он плюхнулся в воду, как был, в одежде (к сожалению для нарядного черного фрака), повернулся на спину и оттолкнулся ногами. Однако одежда быстро промокла и стала тянуть его вниз, и ему пришлось пережить мгновение страха, прежде чем его порядком уставшие ноги коснулись каменистого дна. Он выбрался на берег, вода стекала на землю, у него не было ни сил, ни желания двигаться, даже когда к нему подвели мула. Спендлов все еще высовывался из-за парапета и махал ему рукой.
Следующей проблемой было оседлать мула. Мокрая одежда словно налилась свинцом. Он с трудом взобрался на спину мула (она была мокрая и ужасно скользкая), и тут же понял, что прошлой ночью ужасно стер седалище, так что теперь каждое прикосновение причиняло ему адскую боль. Он пытался сдерживаться, но, по мере того, как животное прокладывало свой путь среди неровностей дороги, мучения становились все более нестерпимыми. Сразу от реки начался крутой подъем в гору. Они ехали по той же тропе, что и ночью, впрочем, вряд ли она заслуживала такого названия. Перевалили через небольшой, но очень крутой хребет, спустились по другой его стороне, потом опять полезли вверх. Они пересекали небольшие потоки, продирались сквозь заросли деревьев. И мозг, и тело Хорнблауэра к тому времени уже перестали воспринимать какие-либо ощущения, его мул тоже устал, пару раз он оступался, и лишь невероятным усилием Хорнблауэру удавалось удержаться в седле. Когда они, наконец, миновали горы, солнце уже клонилось к закату. Пробравшись через последний пояс зарослей, они оказались на равнине, где солнце сияло с силой, присущей ему в тропических широтах. Перед ними простиралась почти совершенно плоская поверхность саванны. Вдалеке виднелись стада коров, а за ними, насколько мог охватить взор, необъятное море зелени – поля ямайского сахарного тростника. Через полмили они вышли на укатанную дорогу, здесь его провожатые стали натягивать поводья.
– Дальше поедете сами, – сказал один из них, указывая на дорогу, извивавшуюся по направлению к тростниковым полям.
Потребовалось несколько секунд, прежде чем изможденный мозг Хорнблауэра сообразил, что его оставляют в одиночестве.
– Туда? – задал он совершенно нелепый вопрос.
– Да, – ответил провожатый.
Оба сопровождающих развернули своих мулов, мул Хорнблауэра не желал расставаться со своими сородичами, произошла небольшая схватка. Один из пиратов хлестнул животное по крупу, заставив его скакать дальше по тропе аллюром, переходящим в рысь, что причиняло Хорнблауэру, старавшемуся усидеть в седле, жуткие мучения. Вскоре мул успокоился и перешел на шаг, и теперь Хорнблауэр, позволив животному плестись по дороге, почувствовал себя несколько лучше. Солнце скрылось за облаками, подул резкий ветер, предвещая дождь. И действительно, вскоре хлынул ливень, застилая горизонт и заставляя мула идти еще медленнее из-за размокшего грунта. Хорнблауэр измученно восседал на остром хребте животного. Дождь был таким сильным, что вода, стекавшая по лицу, мешала ему дышать.
Постепенно ливень стих, небо, все еще облачное над его головой, разорвалось на западе, пропуская луч заходящего солнца, украсивший пейзаж, по левую сторону от него, великолепной радугой, на которую, впрочем, он почти не обратил внимания. Началось первое тростниковое поле, тропа, по которой он ехал, превратилась в разбитую, узкую дорогу с глубокими колеями от повозок, идущую сквозь тростник. Вот его дорогу пересекла другая, и мул остановился на перекрестке. Прежде, чем Хорнблауэр сумел собраться с силами, чтобы заставить животное следовать дальше, он услышал крик, раздавшийся где-то справа. Там, вдали, освещенная закатными лучами, была видна группка всадников. Лихорадочный стук копыт возвестил о том, что они галопом скачут к нему. Приблизившись, всадники – белый и два сопровождающих его негра, натянули поводья.
– Лорд Хорнблауэр, не так ли? – спросил белый, который оказался молодым человеком. Хорнблауэр механически отметил про себя, что, будучи в седле, он одет в парадное платье, включая измятый, сбившийся на сторону и замызганный грязью шейный платок.
– Да, – ответил Хорнблауэр.
– Слава Богу, Вы целы, сэр, – сказал юноша. – Вы не ранены, милорд?
– Нет, – произнес Хорнблауэр, устало ерзая на муле. Молодой человек повернулся к одному из своих компаньонов, отдал несколько отрывистых приказаний, и негр, развернув лошадь, во всю прыть помчался по дороге назад.
– Весь остров подняли на ноги, чтобы найти Вас, милорд, – заговорил юноша. – Что с Вами случилось? Мы целый день искали Вас.
Ему, адмиралу, главнокомандующему, не оставалось иного выхода, как выдать свою непозволительную слабость. Он постарался распрямиться.
– Меня похитили пираты, – сказал он. Он старался придать голосу как можно больше безразличия, как бы желая дать понять, что такое может случиться с каждым в любой момент, но это не очень удачно получалось. Голос был хриплым и каркающим.
– Я должен немедленно увидеть губернатора. Где найти Его превосходительство?
– Думаю, он должен быть в своей резиденции, – ответил молодой человек. – Это не более чем в тридцати милях отсюда.
Тридцать миль! У Хорнблауэра было такое чувство, что он не сможет проскакать и тридцати ярдов.
– Прекрасно, – прохрипел он. – я должен отправиться туда.
– В двух милях по дороге находится дом Хоу, милорд, – сказал юноша. – Ваш экипаж, я думаю, все еще там. Я уже отправил посыльного.
– Отлично, в таком случае, сначала едем туда, – заявил Хорнблауэр, стараясь, насколько мог, сохранить безразличный вид.
Молодой человек кивнул негру, тот соскочил с лошади, и Хорнблауэр без всякого сожаления слез с мула. Попытка поймать ногой стремя потребовала от Хорнблауэра просто невероятных усилий, чернокожий в это время пытался помочь ему, приподнимая его правую ногу. Едва ему удалось собрать поводья: он так и не разобрал, что есть что, как юноша пустил лошадь вскачь, и Хорнблауэру пришлось последовать за ним. Трястись в седле оказалось настоящей пыткой.
– Меня зовут Колстон, – заявил юноша, придерживая лошадь так, чтобы Хорнблауэр мог поравняться с ним. – Я удостоился чести быть представленным Вам на балу прошлой ночью.
– Разумеется. – сказал Хорнблауэр. – Расскажите мне, что там происходило.
– Вы исчезли, милорд, в то время как все ждали, чтобы Вы с миссис Хоу возглавите шествие к столу. А Вы пропали. Вы и Ваш секретарь. Мистер … Мистер …
– Спендлов, – уточнил Хорнблауэр.
– Да, милорд. Поначалу мы думали, что какие-то важные дела потребовали Вашего внимания. Прошел, думается, по меньшей мере час или два, прежде чем Ваш флаг-офицер и мистер Хоу вынуждены были признать, что вы исчезли. Это вызвало настоящий шок в обществе, милорд.
– Неужели?
– Затем была объявлена тревога. Все мужчины до сих пор до сих пор рыщут по окрестностям, разыскивая Вас. На рассвете была созвана милиция. Вся внутренняя часть страны патрулируется. Уверен, что Гайлендерский полк сейчас движется сюда ускоренным маршем.
– Действительно? – произнес Хорнблауэр. Тысяча пехотинцев вынуждены совершать марш-бросок в тридцать миль из за его скромной персоны, тысяча конников обыскивает остров.
Впереди послышался стук копыт. В сквозь сумерки можно было различить двух всадников, приближающихся к ним, Хорнблауэр вроде бы узнал в них Хоу и посыльного.
– Слава Богу, милорд! – сказал Хоу. – Что произошло?
Хорнблауэра подмывало ответить, что-то типа «Мистер Колстон все Вам расскажет», но он вынудил себя дать более вежливый ответ. Хоу разразился вполне ожидаемыми репликами.
– Я должен немедленно увидеть губернатора, – продолжил Хорнблауэр. – Сейчас необходимо думать о Спендлове.
– О Спендлове, милорд? Ах, да, это Ваш секретарь.
– Он все еще находится в руках пиратов.
– Правда, милорд? – воскликнул Хоу.
Казалось, никому нет дела до Спендлова, может быть, кроме Люси Хоу.
Вот и дом, двор, свет горит каждом окне.
– Войдите, милорд, прошу Вас, – произнес Хоу, – Вам необходимо подкрепиться.
Этим утром он поел ямса с солониной, и не чувствовал голода.
– Мне нужно в резиденцию губернатора, – ответил он, – нельзя терять время.
– Если Вы настаиваете, милорд …
– Да, – заявил Хорнблауэр.
– В таком случае, пойду, распоряжусь насчет лошадей, милорд.
Хорнблауэр остался один в ярко освещенной гостиной. Он чувствовал, что если он позволит себе сесть в одно из этих уютных кресел, у него уже не достанет сил снова подняться.
– Милорд! Милорд! – это была Люси Хоу. Она вбежала в комнату, ее платье развевалось от спешки. Он должен будет сказать ей о Спендлове.
– О, Вы живы! Вы живы!
Но что это? Она упала перед ним на колени, схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями. Он отпрянул назад, попытался высвободить руку, но она буквально повисла на ней, и, продолжая целовать ее, ползла за ним на коленях.
– Мисс Люси!
– Вы живы, и мне ничего больше не нужно! – сказала она, все еще не отпуская его руку. Слезы сбегали по ее щекам. – Это был жуткий день. Вы не ранены? Скажите мне! Расскажите мне все!
Это было ужасно. Она снова и снова прижимала его руку к своим губам, щекам.
– Мисс Люси! Пожалуйста, успокойтесь!
Как может семнадцатилетняя девушка так поступать по отношению к сорокапятилетнему мужчине? Разве она не влюблена в Спендлова? Но, быть может, именно о нем она сейчас думает?
– Надеюсь, что с мистером Спендловом все будет в порядке, – сказал он.
– Спендлов? Я надеюсь, что с ним все будет в порядке. Но Вы, Вы …
– Мисс Люси, Вам не следует говорить такие вещи! Встаньте, пожалуйста, прошу Вас!
Кое-как он заставил ее подняться.
– Я этого не вынесу! – произнесла она. – Я люблю Вас с того самого момента, как увидела Вас!
– Так-так! – сказал Хорнблауэр, так мягко, как только мог.
– Экипаж будет готов через две минуты, милорд, – раздался из-за двери голос Хоу. – Может быть, стакан вина и кусочек чего-нибудь, прежде, чем Вы отправитесь в путь?
Хоу вошел, улыбаясь.
– Спасибо, сэр, – ответил Хорнблауэр, пытаясь перебороть смущение.
– Девочка просто сама не своя, начиная с сегодняшнего утра, – сказал Хоу, извиняясь. – Ох, эта молодежь, не удивлюсь, что она – единственный человек на острове, который беспокоится о секретаре не в меньшей степени, чем о главнокомандующем.
– Гм, да… Эта молодежь… – протянул Хорнблауэр.
В этот момент вошел дворецкий с подносом.
– Люси, дорогая моя, подай Его Превосходительству стакан вина, – сказал Хоу, затем, повернувшись к Хорнблауэру, продолжил, – миссис Хоу чувствует себя совершенно разбитой, но через минуту она спустится к нам.
– Прошу Вас, не стоит беспокоить ее, – сказал Хорнблауэр. Взяв стакан, он заметил, что его рука дрожит.
Хоу вооружился изогнутым ножом и вилкой и принялся разделывать цыпленка.
– Простите меня, пожалуйста, – проговорила Люси.
Вздрагивая от рыданий, она повернулась и выбежала из комнаты, столь же стремительно, как прежде вбежала в нее.
– Я даже не представлял, что ее привязанность так сильна, – сказал Хоу.
– И я тоже, – ответил Хорнблауэр. В волнении, он залпом выпил целый стакан вина и направился к цыпленку, стараясь сохранять невозмутимый вид.
– Экипаж у дверей, сэр, – отрапортовал дворецкий.
– Я захвачу это с собой, – сказал Хорнблауэр, держа в одной руке кусок хлеба, а в другой куриное крылышко. – Вас не слишком затруднит, если я попрошу Вас выслать вперед посыльного, чтобы он предупредил Его превосходительство о моем прибытии?
– Это уже сделано, милорд, – ответил Хоу. – Я также разослал гонцов, чтобы предупредить патрули, что с Вами все в порядке.
Хорнблауэр удобно расположился на мягком сиденье кареты. Случай с Люси имел хотя бы один положительный результат: все мысли об усталости на время вылетели у него из головы. Теперь он мог откинуться на спинку сиденья и расслабиться. Прошло добрых пять минут, прежде чем он вспомнил, что все еще держит хлеб и курятину в руках. Он устало пережевывал пищу. Долгая поездка оказалась не особенно спокойной из-за постоянных помех. Патрули, еще не получившие сообщения о том, что он нашелся, то и дело останавливали экипаж. Через десять минут они натолкнулись на батальон гайлендеров, разбивших бивуак у дороги, и полковник настоял на том, чтобы лично засвидетельствовать свое почтение главнокомандующему морскими силами и поздравить его. Чуть далее с каретой поравнялась галопирующая лошадь – это приехал Джерард. При свете каретного фонаря было видно, что его лошадь вся в мыле. Хорнблауэр выслушал, как он произнес: «Слава Богу, вы живы, милорд» (все они говорили одни и те же слова), – и рассказал ему, что произошло. При первой возможности Джерард перебрался в карету и уселся рядом с Хорнблауэром. Он был исполнен чувства собственной вины за то, что случилось с его начальником (это уязвило Хорнблауэра тем, что он оказался не способен сам позаботиться о себе, что и доказало происшедшее) и за то, что он не смог спасти его.
– Мы попытались использовать ищеек, с помощью которых разыскивают беглых рабов, милорд, но безрезультатно.
– Разумеется, ведь я находился на спине мула, – пояснил Хорнблауэр. – В любом случае, след имел уже давность нескольких часов. Но давайте забудем о прошлом и поразмыслим о будущем.
– Не пройдет и двух дней, милорд, как эти пираты будут отплясывать танец на виселице.
– Неужели? А как насчет Спендлова?
– А? Да-а, конечно, милорд.
О Спендлове все думают в последнюю очередь, даже Джерард, который был ему другом. Однако, к чести Джерарда, можно сказать, что он хотя бы проникся заботой Хорнблауэра с того самого момента, как узнал о ней.
– Разумеется, мы не можем допустить, чтобы с ним что-то произошло, милорд.
– Но как мы можем это предотвратить? Если мы выхлопочем помилование, если мы убедим Его превосходительство сделать это?
– Хорошо, милорд, но …
– Нет ничего, на что я не пошел бы ради того, чтобы освободить Спендлова, – заявил Хорнблауэр, – Вы это понимаете? Ничего!
Хорнблауэр поймал себя на том, что его челюсти стиснуты в гримасе мрачной решимости: его неодолимая привычка к самоанализу помогла ему прийти в себя. Он был удивлен силе нахлынувших на него чувств. И ярость и нежность смешались воедино. Если эти пираты посмеют тронуть хотя бы один волос на голове Спендлова, он … – но как он сможет помешать этому? Как можно освободить Спендлова из рук людей, который понимают, что их собственные жизни, не говоря уж об имуществе, зависят от того, останется ли он их пленником или нет? Как он сможет жить дальше, если что-то случиться со Спендловом? Если произойдет худшее, то ему самому придется вернуться к пиратам и отдаться на их милость, как тому римлянину – Регулу[4], пришлось вернуться, чтобы принять смерть от рук карфагенян. А судя по всему, это худшее и должно будет произойти.
– Резиденция губернатора, милорд, – произнес Джерард, прерывая череду его похожих на кошмар размышлений.
Часовые у ворот, часовые у двери. Ярко освещенная приемная. Адъютант, встретивший их, уставился на Хорнблауэра с нескрываемым любопытством и выругался. То же самое сделал Джерард. Миновав одну из внутренних комнат, за следующей дверью он оказался в присутствии Его превосходительства. Сопровождавший его адъютант деликатно удалился. Его превосходительство был рассержен, так, как может быть рассержен человек, которого глубоко оскорбили.
– Ну, и что все это означает, милорд?
В его обращении не было и намека на привычное уважение к человеку, который удостоен титула пэра, заслужившему легендарную славу. Хупер имел звание полного генерала, что намного выше, чем звание контр-адмирала, кроме того, как губернатор он олицетворял собой абсолютную власть на острове. Красное лицо и голубые, навыкате, глаза, также как и гнев, который он демонстрировал, казалось, подтверждали слух, что он является дальним отпрыском королевской фамилии. Хорнблауэр спокойно кратко изложил все происшедшие с ним события; если не здравый смысл, то хотя бы усталость уберегли его от ответа в резких тонах.
– Вы осознаете, во что все это выливается, милорд? – рявкнул Хупер. – Все, кто может сидеть на лошади в разъездах. Мой последний резерв – гайлендеры – стоят лагерем на обочине дороги. Сколько это будет нам стоить, если взять в расчет малярию и желтую лихорадку, я боюсь даже предположить. Две недели все люди, за исключением этих, производили по Вашему запросу досмотр рыболовных лодок и пляжей. Список выбывших по болезни достиг невероятных размеров. А теперь еще это!
– Мои инструкции, так же как, я уверен, инструкции, данные Вашему превосходительству, предусматривают самые строгие меры по пресечению пиратства, сэр.
– Я не нуждаюсь в том, чтобы каждый выскочка, ставший контр-адмиралом, излагал мне мои инструкции, – проревел Хупер. – Что за сделку Вы заключили с этими Вашими пиратами?
Началось. Непросто объяснить что-либо человеку, находящемуся в таком настроении.
– Никакой сделки, по существу, не было, Ваше превосходительство.
– С трудом верится, что Вы смогли проявить достаточно здравого смысла.
– Однако моя честь обязывает меня…
– Обязывает? Перед кем? Перед пиратами?
– Нет, Ваше Превосходительство, перед моим секретарем, Спендловом.
– Какого же рода эти обязательства?
– Когда меня отпустили, он остался в заложниках у пиратов.
– Что Вы ему обещали?
– Что я освобожу его.
– И как Вы думаете сделать это?
Не оставалось ничего иного, как лезть на рожон.
– Я прибыл сюда в надежде получить от Вашего превосходительства помилование для пиратов. С печатью.
– Помилование! Помилов … – во второй раз Хупер даже не смог выговорить слово до конца. В течение нескольких секунд он только верещал, словно индюк, прежде чем сумел прочистить горло и продолжить, – Да Вы рехнулись, милорд!
– Это единственное, зачем я прибыл к Вам. И лишь поэтому Спендлов еще жив.
– В таком случае, предоставьте его своей собственной судьбе.
– Ваше превосходительство!
– Вы считаете, что я должен дать помилование шайке пиратов? Это Вы имеете в виду? Это будет означать, что они будут жить как лорды и пользоваться награбленным! Раскатывать на экипажах по всему острову! Прекрасный же способ подавления пиратства Вы мне предлагаете! Вы хотите, чтобы вся Вест-Индия была ввергнута в хаос? В своем ли Вы уме?
Сокрушительный эффект этой речи несколько умерялся уверенностью Хорнблауэра в том, что Хупер поведет себя именно таким образом.
– Я отдаю отчет в сложности ситуации, Ваше превосходительство.
– Очень рад, что так. Вы знаете, где находится логово этих пиратов?
– Да, Ваше Превосходительство. Это очень укромное местечко.
– Не важно. Оно должно быть уничтожено, разумеется. Несколько повешенных снова умиротворят остров.
Что еще ему оставалось сказать или сделать? Фраза, которую он приготовил, казалась совершенно абсурдной еще до того, как он произнес ее.
– В таком случае, прежде чем Вы, Ваше превосходительство, предпримите какие-либо шаги, я должен буду вернуться обратно.
– Вернуться обратно? – когда смысл сказанного дошел до сознания Хупера, его глаза почти совершенно вылезли из орбит. – Что за новую глупость Вы затеваете?
– Если Ваше превосходительство не пожалует прощения пиратам, я вынужден буду вернуться назад и присоединиться к Спендлову.
– Чушь! Я не стану давать никаких помилований. Я не могу. И не хочу.
– В таком случае, у меня нет выбора, Ваше превосходительство.
– Чушь, я же сказал. Чушь! Вы не давали обещания. Вы же сами заявили, что не брали на себя никаких обязательств.
– Предоставьте судить об этом мне, Ваше превосходительство.
– Вы сейчас не в том состоянии, чтобы здраво судить о вещах, если такое вообще бывало. Могли Вы хотя бы на мгновение представить себе, что я позволю Вам выкручивать себе руки подобным образом?
– Никто не сожалеет о подобной необходимости более, чем я, Ваше превосходительство.
– Необходимости? Вы указываете мне? Я напомню Вам, что являюсь старшим по званию офицером, так же, как и губернатором этого острова. Еще одно слово, и Вы окажетесь под арестом, милорд. Я не желаю больше слышать эти глупости.
– Ваше превосходительство …
– Ни слова больше! Этот Спендлов состоит на королевской службе. Он должен был отдавать отчет в опасностях, связанных с занимаемым им постом, даже если он всего-навсего секретарь.
– Но …
– Приказываю Вам замолчать, милорд. Вы уже получили предупреждение. Завтра, когда Вы отдохнете, мы обдумаем, как уничтожить это осиное гнездо.
Хорнблауэр проглотил готовые сорваться с губ слова протеста. Хупер не шутил, когда грозил ему арестом. Строжайшая дисциплина, действующая в Королевских Вооруженных Силах стискивала Хорнблауэра в своих объятьях с той же силой, что и последнего матроса. Попытка неподчинения приказу была бы безнадежной с самого начала. Неконтролируемая сила размышлений могла увлекать его все дальше, но теперь она натолкнулась на непреодолимый барьер дисциплины. Завтра? Завтра наступит другой день.
– Хорошо, Ваше Превосходительство.
– Ночной отдых – вот что Вам более всего необходимо, милорд. Может быть, будет лучше, если Вы выспитесь здесь? Я сделаю соответствующие распоряжения. Если Вы дадите Вашему флаг-офицеру указания насчет одежды, я пошлю за ней в Адмиралти-Хауз, с тем, чтобы она была готова к завтрашнему утру.
Одежда? Хорнблауэр оглядел себя. Он совершенно забыл, что одет в черный бальный костюм. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что больше его одевать уже никогда не придется. Теперь он предположил, как выглядят прочие детали его облика: впалые щеки, покрытые жесткой щетиной, находящийся в полном беспорядке шейный платок. Неудивительно, что все люди смотрели на него сегодня с таким удивлением.
– Ваше Превосходительство, Вы чрезвычайно добры, – произнес он.
Что за беда может быть в выражении формальной вежливости перед лицом временно непреодолимых трудностей. Было что-то в тоне высказываний Хупера, что подсказало ему, что это не только приглашение, но и приказ, что он фактически стал пленником в доме губернатора, как если бы Хупер действительно реализовал свою угрозу поместить его под арест. Лучше уж было сохранять хорошую мину на лице и подчиниться давлению хотя бы на время. Завтра наступит другой день.
– Позвольте мне проводить Вас в Вашу комнату, милорд, – сказал Хупер.
Взгляд в зеркало, висевшее в ванной комнате, подтвердил его худшие опасения о своей наружности. Кровать, с огромной москитной сеткой, была просторной и манящей. Его ноющие суставы молили упасть на кровать и дать себе отдых, даже мозг настаивал на необходимости погрузиться в беспамятство, найти забвение от проблем во сне, как пьяница находит его в выпивке. Как успокаивающе было намыливать себя, лежа в теплой ванной, не обращая внимания на легкий зуд в ссадинах, покрывавших тело. И вот теперь, чистый и расслабленный, одетый в ночную сорочку Его превосходительства, едва достигавшую его коленей, он не мог дать право этой слабости возобладать над собой. Его внутреннее «я» отказывалось смириться. Он обнаружил, что расхаживает по комнате, шлепая по полу босыми ногами. Перед ним не было квартердека, по которому он мог бы расхаживать, пропитанный ароматом свечей тропический воздух спальни далеко не в той степени способствовал вдохновению, как свежий морской бриз, москиты вились вокруг, жаля шею и голые ноги и страшно раздражая его. Это была одна из самых кошмарных ночей. Иногда он успокаивался настолько, что садился в кресло, однако, через несколько секунд новая череда тяжких мыслей поднимала его на ноги, снова заставляя ковылять взад и вперед. Его бесило то, что он не мог заставить себя сосредоточиться на проблеме Спендлова. Он чувствовал презрение к себе, ловя себя на мысли, что преданный секретарь далеко не всегда находится в центре его внимания. Череда других размышлений легко вытесняла его из памяти. Все время до наступления утра перед его мысленным взором вставали лишь картины того, что он сделал бы с пиратским логовом, если бы его руки не были связаны, он даже находил удовольствие в постоянном прокручивании этих планов, делая это с одной целью – забыть об отчаянии, которое испытывал всякий раз, когда вспоминал, что Спендлов находится в лапах пиратов. Иногда, вспоминая угрозу Джонсона выколоть Спендлову глаза, он испытывал приступ тошноты.
В конце концов, усталость застала его врасплох: он сел в кресло, опустил голову на подлокотник, и вдруг проснулся от того, что стал падать вперед. Пробуждение оказалось не полным: не осознавая, что делает, он откинулся на спинку кресла и снова погрузился в сон, оставив нетронутой просторную и удобную кровать. Он спал до тех пор, пока стук в дверь не заставил его вскочить на ноги. Он оглядывался вокруг, удивляясь, как же произошло, что он заснул в кресле, словно поступать так – самое обычное для него дело, в то время как можно было бы спать на постели.
Вошел Джайлз, неся чистое белье, мундир и бритвы. Процесс бритья и одевания принес некоторую пользу тем, что отвлек его от чрезмерного углубления в проблему, которую ему предстояло разрешить в ближайшие несколько минут.
– Его превосходительство будет очень рад, если Вы согласитесь разделить с ним завтрак. – Так гласило послание, переданное Джайлзом. Разумеется, такое предложение нельзя было не принять: оно было равносильно королевскому приказу. Хупер, по всей видимости, предпочитал на завтрак стейк: серебряное блюдо со стейком и луком появилось на столе в тот же миг, как Хорнблауэр произнес формулу официального приветствия. Хупер подозрительно поглядел на Хорнблауэра, когда тот, в ответ на вопрос дворецкого, попросил подать папайю и вареное яйцо – это было плохое начало, так как утвердило Хупера во мнении об эксцентричности Хорнблауэра, в плане его приверженности ко всяким этим заморским французским идейкам насчет завтрака. За годы жизни на берегу Хорнблауэр не утратил привычки лакомиться свежими яйцами, которую приобрел за время пребывания в море. Хупер густо намазал свой стейк горчицей и с аппетитом принялся его поглощать.
– Как Вам спалось?
– Весьма неплохо, Ваше превосходительство, благодарю Вас!
То, что Хупер опустил в обращение формальное «милорд» было очевидным знаком того, что он намерен придать забвению произошедшее вчера вечером столкновение и поступать великодушно, как если бы Хорнблауэр был нормальным человеком, с которым просто случилось временное помрачение рассудка.
– Мы покончим с делами, как только поедим.
– Как Вам будет угодно, Ваше превосходительство.
Но даже губернатору не дано определять будущее. Раздался стук в дверь и внутрь ворвалась целая группа людей: дворецкий, два адьютанта, Джерард и… и да кто же это? Бледный, оборванный и усталый, едва держащийся на подгибающихся ногах?
– Спендлов! – закричал Хорнблауэр. Он вскочил из-за стола, столкнув ложку, со звоном полетевшую на пол, и бросился к нему.
Он сжал его руки, радостно улыбаясь. Возможно, никогда в жизни он не испытывал более глубокого удовольствия.
– Спендлов! – первое время он только и мог, что повторять его имя.
– Возвращение блудного сына? – поинтересовался из-за стола Хупер.
Хорнблауэр вспомнил о приличиях.
– Ваше превосходительство, – произнес он, – разрешите представить Вам моего секретаря, мистера Эразмуса Спендлова.
– Рад видеть Вас, юноша. Присаживайтесь за стол. Принесите мистеру Спендлову чего-нибудь перекусить! Он так выглядит, что стаканчик вина ему явно не помешает. Подайте сюда графин и стакан.
– Вы не ранены? – беспокоился Хорнблауэр, – Вам не причинили вреда?
– Нет, милорд, – ответил Спендлов, осторожно вытягивая ноги под столом. – Только эти семьдесят миль верхом с непривычки совершенно измотали меня.
– Семьдесят миль? – спросил Хупер. – Откуда Вы приехали?
– Из Монтего-Бей.
– В таком случае, Вы сбежали ночью?
– С наступлением темноты, Ваше превосходительство.
– Но как Вам это удалось, дружище? – сказал Хорнблауэр. – Как Вам удалось сбежать?
– Я спрыгнул, милорд. В воду.
– В воду?
– Да, милорд. В реке у подножья утеса было восемь футов глубины: достаточно, чтобы смягчить прыжок с любой высоты.
– Это так. Но как… Вы… в темноте?
– Это было несложно, милорд. В течение дня я заглянул через парапет. Я это сделал, когда желал Вам доброго пути, милорд. Я наметил место и прикинул расстояние на глаз.
– И затем?
– Затем, когда наступила полная темнота и пошел сильный дождь, я прыгнул.
– Что же делали в это время пираты? – спросил Хупер.
– Прятались от дождя, Ваше Превосходительство. Они не обращали на меня внимания, думая, что я не смогу сбежать, ведь лестница была поднята.
– И таким образом…
– Я разбежался, Ваше превосходительство, и перепрыгнул через парапет, как я уже сказал, и упал ногами вперед в воду.
– Не разбившись?
– Совершенно, Ваше превосходительство.
Живое воображение Хорнблауэра сразу же нарисовало перед ним картину: полдюжины шагов сквозь тьму и ливень, прыжок, бесконечное падение. Он почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове.
– Весьма похвальный поступок, – выразил свое мнение Хупер.
– Пустяк для отчаянного человека, Ваше превосходительство.
– А может быть и нет. Ну а потом? После того, как Вы оказались в воде? За Вами гнались?
– Насколько я понимаю, нет, Ваше превосходительство. Вероятно, прошло некоторое время, прежде чем они заметили мое отсутствие. Даже в таком случае они должны были сначала сбросить лестницу и спуститься по ней. Я ничего не слышал.
– По какой же дороге Вы пошли? – задал вопрос Хорнблауэр.
– Я держался реки, милорд, идя вниз по течению. Если Вы помните, милорд, когда мы делали первые наши наблюдения, то пришли к выводу, что она впадает в море в районе Монтего-бей.
– Это было несложно? – поинтересовался Хорнблауэр. Что-то шевелилось в его уме, требуя его внимания, не смотря на сильные ощущения, которые он сейчас переживал.
– Не совсем так, милорд, в темноте. Местами встречались перекаты, скользкие каменные глыбы. Я убежден, что русло реки очень узкое, хотя и не мог его видеть.
– А как в Монтего-бей? – задал вопрос Хупер.
– Там находился патруль, полурота Вест-Индского полка, Ваше Превосходительство. Я разбудил из офицера, он раздобыл для меня лошадь и я отправился в путь через Кембридж и Ипсвич.
– Вы меняли лошадей по дороге?
– Я говорил, что выполняю поручение крайней важности, Ваше превосходительство.
– Даже в этом случае Вы показали неплохое время.
– В Мандевиле я узнал у патруля, что милорд находится на пути к Вашему Превосходительству, так что я направился прямиком сюда.
– Очень умный поступок.
Ряд воображаемых картин в мозгу Хорнблауэра, замерший на прыжке в темноту, пополнился теперь другими: кошмарное путешествие вниз по реке, падения на скользких каменных глыбах, неожиданные погружения в коварные омуты, прокладывание дороги между невидимыми берегами, а затем – бесконечная, изматывающая скачка.
– Я доложу о Вашем поведении лордам-комиссионерам, мистер Спендлов, – сказал он, выдерживая формальный тон.
– Благодарю Вас, милорд.
– А я сделаю доклад государственному секретарю, – добавил Хупер.
– Вы слишком добры, Ваше превосходительство.
Тут Хорнблауэр обнаружил, что это не последний подвиг Спендлова: тот, рассказывая о своих приключениях, успел каким-то образом проглотить целую порцию стейка с луком, о чем свидетельствовала его пустая тарелка. Видимо, этот человек был наделен талантом есть, не разжевывая пищу.
– Довольно комплиментов, – произнес Хупер, собрав остатки соуса кусочком хлеба. – Теперь нам надлежит уничтожить этих пиратов. Это их логово – вы говорите оно неприступно?
Хорнблауэр предоставил ответить Спендлову.
– Недоступно для прямой атаки, Ваше Превосходительство.
– Ммм… Как вы думаете, они все еще там?
В течение последних нескольких минут спорил сам с собой об этом. Что оставалось им делать – оставшимся без вожака, да еще ошеломленным провалом их хитрого плана?
– Они могли рассеяться по острову, Ваше Превосходительство, – сказал Спендлов.
– Могли. В таком случае, я обязан переловить их. Поставить заставы на каждую дорогу, направить подвижные отряды в горы. А списки больных и так уже многочисленны.
Здесь, в Вест-Индии, солдаты, будучи расквартированными на достаточно долгий срок под открытым небом, мерли, как мухи. А было вполне вероятно, что на поимку беглецов потребуется несколько недель.
– Возможно, они рассеются, – произнес Хорнблауэр, и затем, словно противореча сам себе, продолжил, – однако, я думаю, Ваше Превосходительство, что они этого не сделают.
Хупер бросил на него заинтересованный взгляд:
– Вы так считаете?
– Да, Ваше превосходительство.
Когда он находился среди пиратов, он ощутил, что шайка испытывает чувство совершенной растерянности с одной стороны, и полного отчаяния – с другой. В них, оставшихся без вожака, проглядывалось что-то, делающее их похожими на детей. Утес давал им укрытие, пищу – он был для них домом, если позволить себе так выразиться. Они не покинут его так просто.
– Но вы говорите, что это место неприступно. Это будет означать длительную осаду?
– Я мог бы очень быстро расправиться с ними силами флота, Ваше превосходительство, если Вы позволите мне попытаться сделать это.
– Я дозволяю Вам, милорд, сделать все, что позволить сберечь людей. – Хупер смотрел на него с любопытством.
– В таком случае, я должен отдать некоторые распоряжения, – сказал Хорнблауэр.
– Вы пойдете морем к Монтего-бей?
– Да.
Хорнблауэр едва удержался от того, чтобы сказать «разумеется».
Сухопутные всегда с трудом понимают те удобства, которые предоставляет море для быстрой и секретной переброски войск.
– Я не стану пока снимать патрули, на случай, если они разбегутся, когда Вы выкурите их из гнезда, – заявил Хупер.
– Благодарю Ваше превосходительство за столь мудрую предосторожность. Я уверен, что мой план не потребует длительного времени на его осуществление. Позвольте мне откланяться …
Хорнблауэр поднялся из-за стола.
– Вы уходите прямо сейчас?
– Нам дорога каждая минута, Ваше превосходительство.
Хупер посмотрел на него еще более внимательно, чем прежде.
– Флот демонстрирует свои скрытые резервы, – произнес он. – Ну что же, прекрасно. Прикажите подать экипаж адмирала. Я разрешаю Вам действовать по своему усмотрению, милорд. Поддерживайте со мной связь через курьеров.
И вот они уже в карете, все трое: Хорнблауэр, Спендлов и Джерард.
– В доки, – отрывисто приказал Хорнблауэр. Он повернулся к Спендлову, – Из доков Вы отправитесь на борт «Клоринды» и передадите капитану Феллу, чтобы он был готов к выходу в море. Я подниму свой флаг в течение часа. После этого я приказываю Вам отдохнуть.
– Есть, милорд.
В доках, капитан-суперинтендант делал все возможное, чтобы не выказать удивления, видя приехавшего с неожиданным визитом адмирала, который, по слухам, был похищен.
– Мне нужна шлюпочная мортира, Холмс, – сказал Хорнблауэр, прерывая излияние бурной радости со стороны суперинтенданта.
– Шлюпочная мортира, милорд? Да-а, милорд. Одна такая имеется на складе, я помню.
– Доставьте ее на борт «Клоринды», немедленно. К ней есть боеприпасы?
– Да, милорд. Незаряженные, разумеется.
– Я распоряжусь, чтобы артиллерист «Клоринды» снарядил их, пока мы будем в пути. Двадцать фунтов на штуку, как мне кажется. Пошлите двести фунтов, с запалами.
– Есть, милорд.
– Еще мне нужна плоскодонка. Две плоскодонки. Я видел, как ваши люди конопатили и смолили их. Двадцатифутовые, не так ли?
– Двадцатидвух, милорд, – ответил Холмс, он был рад, что может ответить на такие вопросы, в то время как адмирал не настаивал на точных цифрах в таком темном вопросе, как вес зарядов для шлюпочной мортиры.
– Мне нужны две лодки. Они должны быть подняты на палубу.
– Слушаюсь, милорд.
Капитан сэр Томас Фелл надел лучший мундир, чтобы поприветствовать адмирала.
– Я получил Ваш приказ, милорд, – произнес он, едва замерли последние трели боцманских дудок.
– Прекрасно, сэр Томас. Мы должны отплыть, как только все заказанное мной снаряжение будет доставлено на борт. Вы можете отверповать корабль. Мы направляемся в Монтего-бей, чтобы покончить с пиратами.
– Слушаюсь, милорд.
Фелл старался не выдавать брезгливости, с какой смотрел на две заляпанных смолой плоскодонки, которые ему предстояло погрузить на свою чисто выдраенную палубу – это ведь были всего лишь плавучие приспособления, использовавшиеся во время ремонта кораблей в доках – и на две тонны густо смазанных мортирных бомб, которые он тоже не имел понятия, где разместить.
Не обрадовал его и приказ приготовить большую часть экипажа – двести сорок человек и весь отряд морской пехоты, для использования в качестве десанта. Члены экипажа естественно, были обрадованы перспективой избавиться на время от рутины и поучаствовать в живом деле. Артиллерист, взвешивающий порох и засыпающий по два фунта в бомбу, оружейник, осматривающий вместе с адмиралом абордажные пики, вид шлюпочной мортиры, массивной и неуклюжей, покоящейся на своем лафете на баке, все это развлекало их. Каким удовольствием было мчаться на запад, подняв все паруса, до последнего клочка, оставить на траверсе мыс Портленд, обогнуть мыс Негрил на закате, удачно поймать несколько порывов морского бриза, которые позволили им завладеть пассатом, красться сквозь тьму тропической ночи, измеряя глубину лотом, и, наконец, бросить на рассвете якорь среди отмелей Монтего-бей, глядя, как зеленые горы Ямайки сверкают в лучах восходящего солнца.
Хорнблауэр находился на палубе и мог наблюдать это. Он лег спать на закате и проснулся в полночь – две почти совершенно бессонных ночи полностью выбили его из колеи, и теперь расхаживал по квартердеку, в то время, как охваченные возбуждением матросы толпились на палубе. Он внимательно наблюдал за приготовлениями. Шлюпочная мортира весила не более четырехсот фунтов – сущий пустяк для стеньгового блока, с помощью которого ее опускали в лодку. Стрелки проходили проверку своего снаряжения. Команда была явно озадачена тем, что кроме людей, вооруженных мушкетами, были еще оснащенные пиками, топорами, молотами и даже ломами. Когда солнце поднялось выше и начало припекать, десант стал грузиться на шлюпки.
– Катер у борта, милорд, – доложил Джерард.
– Прекрасно.
На берегу Хорнблауэр ответил на приветствие изумленного субалтерн-офицера, командовавшего подразделением Вест-индского полка, охранявшего лодки – тот поднял по тревоге своих людей, решив, по всей видимости, что ему угрожает не меньше, чем вторжение французов. Хорнблауэр отпустил его, затем бросил последний взгляд на стройные шеренги морских пехотинцев: красные куртки, белое перекрестье ремней и все такое. К концу этого дня они не будут выглядеть столь браво.
– Вы можете отправляться, капитан, – сказал он. – Держите меня в курсе, мистер Спендлов, если это не затруднит Вас.
– Есть, милорд.
Ведомые Спендловом в качестве проводника, морские пехотинцы начали марш – они служили авангардом, выдвинутым вперед для того, чтобы обезопасить главные силы. Наступило время отдать приказ первому помощнику с «Клоринды».
– Теперь, мистер Сефтон, Ваша очередь.
Вход в устье реки преграждала небольшая отмель, но плоскодонки, везущие мортиру и снаряжение, просто обошли ее кругом. В течение мили вдоль берега даже шла тропа, что позволило им буксировать лодки, и делало продвижение довольно быстрым. Кроны деревьев сомкнулись над ними: тень сначала была приятной, но чем дальше они шли, тем становилось удушливее, темнее, дышать было трудно. Москиты набросились на них с яростью вампиров. Люди поскальзывались и с громким плеском падали в предательские грязевые ямы. Потом они достигли первой полосы порогов, где вода, устремляясь вниз по длинному перекату, шумела, зажатая между крутых берегов, освещаемая лучами, пробивающимися сквозь листву деревьев.
В конце концов, они выиграли хотя бы милю с небольшим с помощью путешествия по воде. Хорнблауэр внимательно оглядел севшие на мель плоскодонки, грунт, деревья. Он размышлял о том, что неплохо было бы провести один эксперимент, прежде чем заставлять людей заниматься перетаскиванием мортиры с помощью лишь грубой физической силы.
– Мы попробуем соорудить здесь дамбу, если Вы не возражаете, мистер Сефтон.
– Есть, милорд. Топоры, пики, молоты!
Люди все еще находились в приподнятом настроении, для того, чтобы избавить их от излишнего энтузиазма понадобился бы труд немалого количества тупоголовых офицеров. Линия пик, воткнутых остриями в землю, там, где мягкость грунта позволяла это, образовала первый контур дамбы. Матросы, вооруженные топорами, принялись валить деревья с присущей только детям страстью к разрушению. С помощью ломов корчевали корневища и выковыривали валуны. На реку обрушилась маленькая лавина. Вода зажурчала между кучами грунта, препятствие оказалось уже достаточным, чтобы задержать ее. Хорнблауэр заметил, что уровень реки растет буквально на глазах.
– Еще камней! – проревел Сефтон.
– Приглядывайте за лодками, мистер Сефтон, – сказал Хорнблауэр, так как неуклюжие суденышки уже снялись с мели.
Куча сваленных деревьев и камней росла, становилась выше, все более укрепляя дамбу. Вода еще ухитрялась найти маленькие лазейки, но это уже не играло существенной роли.
– Ведем лодки вверх по реке, – приказал Хорнблауэр.
Четыре сотни рук, с охотой берущихся за работу, могут достигнуть многого. Вода поднялась настолько, что покрыла перекат на две трети его длины.
– Если Вы не возражаете, я думаю, что нужна еще одна дамба, мистер Сефтон.
Теперь они уже немало знали о сооружении временных дамб. Казалось, что путь реке был перегорожен в одно мгновение. По колено в воде, моряки продолжали тянуть плоскодонки вверх по течению. Они то и дело цепляли дно, но, с помощью последнего мощного усилия их удалось перетащить через мель и вывести на чистую воду.
– Превосходно, мистер Сефтон.
Чистый выигрыш составил четверть мили до следующего переката.
Пока они готовились к работе над очередной плотиной, раскаленный жарой воздух донес до них эхо мушкетного выстрела, за которым последовала еще дюжина. Прошло несколько минут, прежде чем они услышали объяснение происходящему, которое принес запыхавшийся посыльный.
– Капитан Сеймур докладывает, сэр. Мы стреляли в кого-то, кто прятался среди деревьев, но ему удалось уйти.
– Очень хорошо.
Значит, пираты выслали вниз по течению дозорного. Теперь им известно, что против них направлен отряд. Только время покажет, что они собираются делать дальше. Тем временем, лодки снова оказались на плаву, нужно было двигаться в путь. Река петляла из стороны в сторону, подмывая обрывистые берега, ухитряясь, на время, сохранить достаточную глубину для прохода лодок. Взамен, однако, их приходилось время от времени проводить через небольшие стремнины. Хорнблауэру стало казаться что он уже целый день напролет занят этой работой, то ослепляемый лучами солнца, то скрываясь в полосах тени, ощущая журчание воды, в которую он погрузился до колен, поскальзываясь на гладких камнях. Пока строили очередную дамбу, он позволил себе присесть, позволив капелькам пота свободно стекать по его телу. Но едва лишь он уселся, прибыл новый посланец от авангарда.
– Капитан Сеймур докладывает, сэр. Он говорит, что пираты поднялись наверх. Они укрылись на уступе, сэр, прямо на утесе.
– Как далеко отсюда?
– О, не очень далеко, сэр.
Хорнблауэр отметил про себя, что не мог бы услышать в ответ ничего более приятного.
– Они стреляли в нас, сэр, – добавил посыльный.
Это точнее обрисовывало дистанцию: они уже долгое время не слышали выстрелов, значит, логово пиратов находилось на расстоянии большем, чем распространяется звук от выстрела.
– Прекрасно. Мистер Сефтон, продолжайте, пожалуйста. Я пойду вперед. Идемте, Джерард.
Он заставил себя подняться и вскарабкался на берег реки. Было заметно, что слева от него берег становится все выше и круче. Это действительно начинался утес. Еще полоса перекатов на повороте, и затем перед ним отрылся совершенно новый вид. Вот он, утес, такой, каким он запомнил его, нависающий, с водопадом, с рокотом низвергающимся в воды реки у его подножья, и почти ровная площадка на полпути к утесу: покрытая зеленью поляна с группкой деревьев справа, можно было разглядеть даже несколько мулов, пасущихся на узкой полоске травы между рекой и скалой. Одетые в красные куртки морские пехотинцы рассредоточились по поляне широким полукругом, имеющим своим центром уступ.
Хорнблауэр, забыв про усталость, ринулся по направлению к тому месту, где ему удалось разглядеть Сеймура, стоящего в окружении группы своих людей, и рассматривающего утес. Спендлов стоял рядом. Офицеры встретились и поприветствовали друг друга.
– Они здесь, милорд, – сказал Сеймур. – Они сделали по нам несколько выстрелов, пока мы подходили.
– Спасибо, капитан. Как Вы оцениваете это место теперь, Спендлов?
– Так же как и раньше, милорд, ни больше, ни меньше.
– Прыжок Спендлова, – сказал Хорнблауэр. Он прошел вперед, вдоль берега реки, к пещере, устремив взор вверх.
– Будьте осторожны, милорд! – вскричал Спендлов.
Мгновение спустя Хорнблауэр услышал резкий свист прямо у себя над головой, над парапетом уступа появилось облачко дыма, и, отражаемый поверхностью утеса, раскатился звук выстрела. Потом над парапетом показались маленькие, из-за большого расстояния, фигурки людей, потрясающих оружием, они что-то кричали, но разобрать что именно, было невозможно.
– У кого-то там, наверху, есть винтовка, милорд, – сказал Сеймур.
– Правда? Наверное, будет лучше уйти с дистанции выстрела, прежде чем он успеет перезарядить ее.
До этого инцидента все происходящее производило на Хорнблауэра весьма слабое впечатление. Теперь он вдруг осознал, что почти легендарная уже карьера великого лорда Хорнблауэра могла закончиться здесь и сейчас, что его будущий биограф получит возможность поиронизировать над тем, что после стольких опасных сражений, он нашел свою смерть от рук подлых преступников в Богом забытом уголке Вест-индского острова. Он повернулся и зашагал прочь, остальные последовали за ним. Он чувствовал, что его спина неестественно выпрямлена, мышцы напряжены – прошло уже немало времени с тех пор, как его жизнь в последний раз подвергалась опасности. Ему пришлось приложить усилие к тому, чтобы выглядеть естественно.
– Сефтон с мортирой должны прибыть уже скоро, – произнес он, после того, как некоторое время подбирал в уме фразу, которая могла бы прозвучать более естественно, если не для него, то хотя бы для окружающих.
– Да, милорд.
– Где мы ее установим? – Он огляделся вокруг, прикидывая расстояния на глаз. – Будет лучше, если вне пределов досягаемости этой винтовки.
Увлеченность тем, что он делал сейчас, вытеснила из его памяти мысль об опасности. Снова клуб дыма над парапетом, снова раскатистый звук выстрела.
– Кто-нибудь слышал пулю? Нет? В таком случае, мы можем допустить, что здесь мы находимся на безопасном расстоянии.
– Если позволите, милорд, – задал вопрос Спендлов. – Какова, по Вашему мнению, дальнобойность шлюпочной мортиры?
– Наша ходячая энциклопедия признается в неведении!? Семьсот ярдов с однофунтовым зарядом, время полета – пятнадцать секунд. Однако здесь нам предстоит попасть в цель, которая находится на шестьдесят футов выше точки выстрела. Интереснейшая задача из баллистики. – Хорнблауэр излагал все это с видом полного безразличия, будучи уверенным, что никто не знает о том, что в час ночи он проштудировал все эти вещи с помощью руководства. – Вон те деревья могут оказаться полезны когда мы станем устанавливать мортиру. А в двадцати футах от них есть ровная площадка. Превосходно.
– А вот и они, милорд.
Передовой отряд главных сил показался из-за дальнего угла утеса, торопливо двигаясь вдоль берега реки. Как только им стала ясна ситуация, люди там стали кричать и бросились бежать, скользя и спотыкаясь на неровном грунте. Хорнблауэру пришло на ум сравнение с собаками, прыгающими и лающими при виде добычи, попавшей в западню.
– Тихо, там, – закричал он. – Мичман, Вы что, не можете справиться со своими людьми? Запишите их имена для наказания, а насчет Вас я переговорю с мистером Сефтоном.
Пристыженные, матросы притихли. Показались лодки, скользящие, словно по гладкой поверхности пруда, их тянули группы моряков, прокладывающих себе путь вдоль берега.
– Какие будут приказания, милорд? – спросил Сефтон.
Прежде, чем отдать их, Хорнблауэр еще раз оглядел окрестности. Солнце уже давно перевалило за полдень, когда матросы ревностно взбирались на деревья, чтобы закрепить на них тали, вскоре мортира уже висела, раскачиваясь, на крепком суку, в то время как ее станок был выгружен и установлен на выровненной площадке, артиллерист суетился над ним, выверяя с помощью уровня, горизонтально ли он расположен. Затем, в результате тяжелой ручной работы, мортира была окончательно водворена на место, и пушкарь установил шплинты в болты с прорезью.
– Разрешите открыть огонь, милорд? – спросил Сефтон.
Хорблоуэр бросил взгляд через реку, на далекую кромку отверстия, различимого на фоне утеса. Пираты наверняка наблюдают за ними. Узнали ли они этот неуклюжий предмет, небольшой по размеру, неопределенной формы, который означает для них смерть? Вполне возможно, что они не понимают, что это такое, вероятно, они высовываются из-за парапета, пытаясь понять, что же приковывает к себе внимание такого большого количества людей.
– Какое установлено возвышение, артиллерист?
– Шестьдесят градусов, сэр…, простите, милорд.
– Попробуйте бомбу с фитилем на пятнадцать секунд.
Пушкарь производил заряжание очень кропотливо, отмерил пороховой заряд, засыпал его в камору, прочистил запальное отверстие с помощью специальной спицы, после чего заполнил его отборным порохом из рога. Он взял коловорот и аккуратно просверлил отверстие в деревянном фитиле, в точно отмеренном пункте – это были новейшие фитили, на которых чернилами были нанесены линии, обозначающие время горения – и вставил его в бомбу. Затем опустил ее в ствол, на пыж.
– Запальник, – скомандовал он.
Кто-то высек искру с помощью кремня и огнива, которая подожгла трут. От него подожгли запальник, который передали пушкарю. Тот, согнувшись, выверял прицел орудия.
– Фитиль, – сказал он.
Помощник опустил запальник в ствол и фитиль вспыхнул. Затем артиллерист поднес огонь к запальному отверстию. Грохот и облако порохового дыма.
Стоя в отдалении от мортиры, Хорнблауэр заранее поднял голову, чтобы проследить полет снаряда. На фоне яркой голубизны неба ничего невозможно было разглядеть, нет, вот на пике траектории промелькнула маленькая черная точечка, почти мгновенно опять исчезнувшая из виду. Снова ожидание, холодящая душу мысль, что фитиль мог погаснуть, затем – далекий разрыв и фонтан дыма – внизу, у подножия утеса и немного правее от уступа. Последовал стон разочарования, прокатившийся среди моряков.
– Тихо, вы! – рявкнул Сефтон.
– Еще попытка, артиллерист, – сказал Хорнблауэр.
Наводку мортиры слегка подкорректировали, пробанили ствол. Засыпая заряд, пушкарь достал из кармана небольшую мензурку и досыпал еще мерку пороха. Он снова высверлил фитиль, опустил бомбу в дуло, отдал последний приказ и выстрелил. Ожидание, а затем плотный клуб дыма повис в воздухе, точно на уровне убежища пиратов. Бедняги теперь могли воочию увидеть, какая судьба их ждет.
– Фитиль чуть короче, – распорядился Хорнблауэр.
– Я думаю, на одно деление, милорд, – отозвался артиллерист.
Следующий выстрел вызвал появление облака пыли и небольшой камнепад прямо над парапетом, мгновением позже раздался взрыв снаряда, упавшего на землю на ближнем берегу реки.
– Так лучше, – сказал Хорнблауэр. Он познакомился с принципами пристреливания мортиры (это было большое, тринадцатидюймовое орудие) во время осады Риги, около двадцати лет тому назад[5] .
Еще два выстрела – оба мимо – снаряды взорвались на пике траектории, высоко, слишком высоко. Определенно, эти новоизобретенные фитили оказались не вполне удачными. Когда осколки падали в реку, поверхность воды вскипала от маленьких фонтанов. Тем не менее, пираты должны были теперь составить полное представление о том, для чего предназначена мортира.
– Дайте мне подзорную трубу, Джерард.
Он навел инструмент на кромку уступа. Теперь он мог разглядеть все, до мельчайших подробностей: грубый каменный парапет, водопад, низвергающийся с одного из его концов, однако ему не удавалось разглядеть никаких признаков гарнизона. Люди или укрылись в дальнем конце выступа, или залегли за парапетом.
– Еще выстрел.
Долгие пятнадцать секунд ожидания. Затем он увидел осколки, падающие с высоты.
– Отличный выстрел, – произнес он, продолжая наблюдение.
Снаряд должен был упасть прямо на уступе. Но в ту же секунду над парапетом появилась темная фигура со сложенными вместе руками. На фоне скалы он разглядел маленький черный диск бомбы, летящий вниз, и затем облако дыма. Кто-то схватил горячий снаряд прямо руками и успел перебросить его через парапет. Отчаянный поступок.
– Отправьте туда еще один снаряд с фитилем на деление короче, и все будет кончено, – заявил он. Но тут же добавил – Подождите.
Без сомнения, эти беспомощные люди должны были сдаться, а не ждать, пока их всех убьют. Что можно предложить им? Он хорошо знал, что.
– Выслать белый флаг, милорд? – спросил Спендлов, прочитав его мысли.
– Я подумываю об этом, – отозвался Хорнблауэр.
Это будет опасное поручение. Если пираты не намерены сдаваться, они не станут уважать белый флаг, а значит, будут стрелять в парламентера. У них есть мушкеты, и даже винтовка, по крайней мере, одна. Хорнблауэр не решался ни назначить парламентера, ни вызвать добровольца.
– Я пойду, милорд, – сказал Спендлов. – Они знают меня.
«Такова цена, – подумал Хорнблауэр, – за высокий пост, за то, что стал адмиралом». Теперь ему приходиться посылать своих друзей на верную смерть. Хотя с другой стороны…
– Хорошо, – сказал он.
– Позвольте воспользоваться твоей пикой и рубашкой, дружище, – обратился Спендлов к одному из матросов.
Белая рубаха, привязанная за рукава к древку пики, вполне сошла за белый флаг. Пока Спендлов вместе с флагом шел вперед, минуя линию пикетов одетых в красное морских пехотинцев, Хорнблауэра так и подмывало желание отозвать его обратно. В конце концов, единственное, что он мог предложить – это безоговорочная сдача. Он уже почти открыл рот, но остановился, так и не отдав приказания, которое уже крутилось в его голове. Спендлов медленно шел к берегу реки, останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы помахать флагом. Хорнблауэр, наблюдая за пещерой через подзорную трубу, не мог разглядеть ничего. Затем он заметил блеск металла и линию голов, появившуюся над парапетом. Дюжина мушкетов оказалась нацелена на Спендлова. Спендлов также увидел их и остановился, размахивая флагом. Последовало несколько томительных секунд, после чего Спендлов повернулся спиной к мушкетам и начал отходить назад. Тем временем над парапетом возникло облачко дыма: стрелок выстрелил из винтовки, понимая, что достать Спендлова с помощью мушкета не получится. Спендлов неторопливо шел назад, таща за собой импровизированный флаг.
– Он промахнулся, милорд, – сказал он.
– Слава Богу, – ответил Хорнблауэр. – Артиллерист, огонь!
Возможно, ветер немного изменился, а может быть, порох оказался не очень качественным: снаряд взорвался в воздухе прямо на уровне уступа (значит, эти фитили все-таки могут действовать нормально), но на весьма значительном расстоянии от скалы.
– Еще выстрел, – скомандовал Хорнблауэр.
Вот оно. Столб дыма, фонтан осколков, прямо на выступе. Страшно подумать, что там должно твориться.
– Еще выстрел.
И снова разрыв на уступе.
– Продолжать огонь… Нет! Подождите!
Над парапетом появились фигуры – там еще остались живые, после этих двух взрывов! Два силуэта – крохотные, словно куклы в окуляре подзорной трубы, казалось, зависли в воздухе, оторвавшись от скалы. Подзорная труба продолжала следить за ними во время падения. Один упал в воду, подняв фонтан брызг. Другой лежал на каменистом берегу, разбитый и страшный. Он снова направил трубу вверх. С парапета свисала лестница, по которой спускался еще один человек. Хорнблауэр одним ударом сложил трубу.
– Капитан Сеймур! Направьте людей, чтобы они позаботились о пленниках.
Он не мог заставить себя смотреть на ужасы уступа, на разорванные тела и стонущих раненых. Все это предстало перед его мысленным взором, пока он слушал доклад Сеймура о том, что он увидел, взобравшись по лестнице. Все было кончено. Раненые будут перевязаны и доставлены на побережье, где их ожидает смерть, здоровые отправятся вместе с ними, со связанными руками. Нужно послать курьера к губернатору с вестью о том, что пиратское гнездо уничтожено, и, таким образом, можно отозвать патрули и распустить милицию по домам. Ему не хотелось смотреть на тех несчастных, которых он победил. Азарт охоты схлынул. Он поставил перед собой задачу, проблему, которую нужно было решить, как если бы, например, ему необходимо было определить долготу по наблюдениям за луной, и он достиг цели. Однако результат этого успеха будет выражаться в повешенных, убитых и раненых, в этом изувеченном теле, лежащем на камнях. Он взялся за эту работу по большей части ради того, чтобы восстановить свою понесшую урон честь, восстановить самооценку, упавшую из-за его похищения пиратами. Ему не доставляло удовольствия спорить с собой, приводя доводы, что если бы это сделал не он, то это сделали бы другие, но ценой больших людских потерь и экономических затрат. Разве что только это позволяло ему подтрунивать над собой, называя себя полуоблысевшим казуистом. Случаи, когда Хорнблауэр делал то, что выглядело правильным в глазах Хорнблауэра, встречались редко.
И все таки, было некое циничное удовольствие в том, что используя свое высокое звание, он мог переложить на Сефтона и Сеймура хлопоты вести десант ускоренным маршем к берегу, не допуская длительного пребывания на ночном воздухе, вернуться на борт и полакомиться вкусным обедом, хотя это и подразумевало докучное общество Фелла, и улечься спать в уютной кровати. Радостно было обнаружить, что Фелл уже отобедал, и ему можно было позволить себе поесть в компании разве что своего флаг-лейтенанта и секретаря. Тем не менее, в его усыпанном розовыми лепестками ложе обнаружился один острый шип, который возник, как это не парадоксально, в результате того, что ему казалось добрым поступком.
– Я собираюсь дополнить рапорт в Адмиралтейство еще одной строчкой, касающейся Вас, Спендлов, – сказал он. – Отправиться к пиратам с белым флагом – это был храбрый поступок.
– Спасибо, милорд, – ответил Спендлов. Потупив взор, он барабанил пальцами по столу, явно не решаясь сказать что-то. Наконец, по-прежнему не поднимая глаз, он продолжил, – В таком случае, может быть Вы, милорд, будете так любезны, что замолвите за меня словечко и в другом деле?
– Разумеется, да, – отозвался ничего не подозревающий Хорнблауэр, – В каком же?
– Благодарю Вас, милорд, – я понимаю, конечно, что очень мало заслуживаю Вашего доброго ко мне отношения, но я был бы крайне признателен, если Вы взяли бы на себя труд переговорить на мой счет с мисс Люси.
Люси! Хорнблауэр совершенно забыл о девушке. Ему не удалось совершенно скрыть растерянность, что не могло не броситься в глаза Спендлову, оторвавшему, наконец, свой взор от скатерти.
– Мы все время шутили насчет доходного брака, милорд, – продолжал Спендлов. Предельная осторожность, с которой он выбирал слова, свидетельствовала о глубине его чувств. – Меня не будет беспокоить, если мисс Люси не получит ни пенни приданого. Милорд, для меня это очень важно.
– Она весьма очаровательная молодая девушка, – произнес Хорнблауэр, в отчаянной попытке оттянуть время.
– Я люблю ее, милорд, – Спендлова вдруг прорвало, сметая в сторону все преграды. – Я очень люблю ее. На балу я пытался добиться ее расположения, но мне это не удалось.
– Жаль слышать это, – сказал Хорнблауэр.
– Но я не вправе упускать из виду ее восхищение Вами, милорд. Она без конца говорила о Вас. Я понял, что одно Ваше слово будет значить для нее больше, чем целая речь, произнесенная мной. И если Вы скажете это слово, милорд, я …
– Уверен, что Вы переоцениваете мое влияние, – вмешался Хорнблауэр, стараясь подбирать слова с той же тщательностью, как незадолго до этого Спендлов, однако, как он надеялся, не допуская неясностей. – Но я, разумеется, сделаю Все от меня зависящее.
– У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность, милорд, – заявил Спендлов.
Да, это умоляющее существо, этот лишившийся ума из-за любви молодой человек был тот самый Спендлов, чье невероятное самообладание позволило ему отважиться на рискованный прыжок в темноте с шестидесятифутового обрыва. Хорнблауэру вспомнились губы Люси на его руке, то, как она ползла за ним на коленях по комнате. «Чем меньше я буду вмешиваться в это дело, тем лучше», – решил он. Страсть, которую испытывает девушка, почти ребенок, только-только из-за школьной скамьи, по отношению к взрослому мужчине, чаще всего оказывается кратковременной, преходящей, и наступит час, когда воспоминание о ее унижении будет для нее таким же мучительным, как сейчас для него. Она должна ощутить потребность реабилитировать себя, показать ему, что он не единственный на свете – а как лучше этого достичь, если не выйти замуж за другого? Используя вульгарное выражение, это был верный шанс, за который мог бы ухватиться Спендлов.
– Если добрые пожелания могут помочь, – произнес он, – то вот Вам мои, Спендлов.
Даже адмиралу следуем выражаться осторожно. Два дня спустя ему предстояло объявить губернатору о своем немедленном отплытии.
– Завтра я выхожу в море вместе с эскадрой, Ваше Превосходительство, – заявил он.
– Вы не будете присутствовать на казни? – удивился Хупер.
– Боюсь, что нет, – ответил Хорнблауэр, и добавил уже совершенно лишнюю фразу, – Казни не очень согласовываются с моими вкусами, Ваше Превосходительство.
Это была не только лишняя, но и глупая реплика, в этом он убедился, увидев изумленное лицо Хупера. Последний вряд ли был бы изумлен более, если услышал, что не только казни не согласовываются со вкусами Хорнблауэра, но и что вкусы Хорнблауэра не согласовываются с казнями, что было бы, пожалуй, более верно.
Пушки Карабобо
Он выглядел в точности как английский военный корабль, что, в общем-то, было неудивительно, ибо большую часть жизни, до тех пор, пока его не продали, он и являлся таковым. И сейчас, когда он входил в гавань, его можно было без тени сомнения принять за военный бриг, если бы не флаг Королевского яхт-клуба, развевающийся на мачте вместо боевого вымпела. Хорнблауэр опустил подзорную трубу, при помощи которой он с таким интересом наблюдал за тем, как корабль входит в гавань Кингстона, и вернулся к письму Барбары, отправленному вот уже тому как два месяца и прибывшему две недели назад.
«Наидражайший супруг, – писала Барбара. Иногда она недостаточно аккуратно обращалась со степенями сравнения: «наидражайший», если говорить точно, подразумевало, что у нее есть, по крайней мере, три мужа, хотя и указывало на то, Хорнблауэр – самый высоко ценимый из них, –
вскоре Вас посетит визитер, мистер Чарльз Рэмсботтом, миллионер, который приобрел бывший корабль военно-морского флота с целью использовать его в качестве яхты, и намеревающийся побывать в Вест-Индии. Он только недавно появился в свете, унаследовав состояние своего отца – бредфордская шерсть и контракты на обмундирование армии! Несмотря на происхождение, ему с легкостью удалось войти в общество, возможно, благодаря тому, что он очень молод, очарователен, неженат, слегка эксцентричен, и, как я уже сказала, миллионер. В последнее время я часто встречала его в самых лучших домах, и рекомендую его Вам, дорогой, хотя бы по той причине, что он завоевал частичку моего сердца благодаря удивительной смеси заинтересованности и безразличия, которую я нашла бы совершенно неотразимой, не будь я замужем за самым неотразимым человеком на земле. В обществе о нем сложилось воистину прекрасное мнение, как у людей, представляющих правительство, так и оппозиционеров, и он вполне может стать немаловажным лицом в политике, если решит ею заняться. Не сомневаюсь, что он предоставит Вам рекомендации от персон, пользующихся даже большим влиянием, чем Ваша любящая супруга…
Хорнблауэр дочитал письмо до конца, хотя в нем не было больше никаких упоминаний о мистере Чарльзе Рамсботтоме, а затем вернулся к первому абзацу. Это был первый случай, когда ему встретилось это новое словечко – «миллионер», которое употреблялось здесь дважды. Оно не понравилось ему на вид. Трудно было себе представить, что человек может иметь миллион фунтов, причем не в земельных владениях, а в предприятиях и акциях, также как, возможно, на счетах в банке и в государственных бумагах. Существование миллионеров, в обществе или нет, было столь же неприятным, как и само слово, появившееся для их обозначения. И вот один из них показался Барбаре очаровательным, впрочем, он не был уверен, действительно ли это представляет собой рекомендацию. Он снова поднял подзорную трубу и увидел, что бриг становится на якорь. Быстрота, с которой там управлялись с парусами, свидетельствовала о том, что на судне многочисленная команда. Хорнблауэр, будучи командующим эскадрой, и принуждаемый в силу этого отчитываться перед скаредными лордами Адмиралтейства за каждый потраченный пенни, очень хорошо знал, в какую сумму обходятся подобного рода вещи. Чтобы порадовать себя такой морской игрушкой, этот мистер Рэмсботтом должен был выложить сумму денег достаточную, чтобы на год обеспечить около тысячи семей хлебом, пивом и беконом.
Бриг развернулся и встал на якорь с изяществом, которое, находись это судно под его командой, вызвало бы у него возглас сдержанного одобрения. В данном случае этот возглас выражал смесь зависти и насмешки. Хорнблауэр отвернулся и стал ждать момента, когда покой Адмиралти-хауза будет нарушен неизбежным звонком.
Когда это случилось, у него в руках оказалась визитная карточка, содержащая только имя: «Мистер Чарльз Рэмсботтом». Он испытал некоторое удовлетворение, придя к мнению, что наконец-то встретил фамилию, более неблагозвучную, чем его собственная. Владелец ее производил, однако, гораздо лучшее впечатление. Немного за двадцать, он был невысок и худощав, и, что важнее всего, поразительно красив: черные волосы и глаза, лицо, черты которого нельзя было иначе описать, чем «нежные», было покрыто загаром, приобретенным за недели плавания – все это было совсем не то, чего можно было ожидать от бредфордского шерстяного фабриканта. Темно зеленый сюртук и белые бриджи находились в полном соответствии с требованиями хорошего вкуса.
– Моя жена писала мне о вас, мистер Рэмсботтом, – сказал Хорнблауэр.
– Это очень добрый поступок со стороны леди Хорнблауэр. Она – сама воплощенная доброта. Могу я представить рекомендательные письма от леди Ливерпуль и епископа Уилберфорса, милорд?
Барбара была совершенно права, уведомляя его о том, что Рэмсботтом сумел заручиться поддержкой обоих политических партий: здесь были письма как от премьер-министра, также как и от крупнейшего представителя оппозиции. Хорнблауэр бегло прочитал их. В письмах, несмотря на формальный тон, явно ощущалась нотка сердечности.
– Превосходно, мистер Рэмсботтом, – произнес Хорнблауэр. Он старался подобрать тон, который, как он полагал, будет приличествующим для человека, который только что прочитал рекомендательное письмо за подписью премьер-министра. – Могу ли я быть каким-либо образом вам полезен?
– В настоящее время ничем, милорд. Разумеется, мне нужно пополнить запасы воды и провизии, однако мой казначей – способный человек. Я надеюсь продолжить свое путешествие по этим очаровательным островам.
– Безусловно, – мягко сказал Хорнблауэр.
Он с трудом мог понять человека, который по своей воле проводит время в этих водах, где еще тлеет огонек пиратства, или намеревается посетить страны, для которых малярия и желтая лихорадка являются неотъемлемой чертой, а гражданские войны, революции и прочие кровопролития собирают еще более щедрую дань с человечества.
– Вы находите «Абидосскую невесту» удобным судном? – задал вопрос Хорнблауэр.
Эти восемнадцатипушечные бриги королевского флота являлись на редкость некомфортабельными кораблями, перегруженными и неостойчивыми.
– Она достаточно комфортабельна, благодарю Вас, милорд, – ответил Рэмсботтом. – Я облегчил ее, сняв часть вооружения: она теперь несет только двенадцать пушек – две длинных шестифунтовых и десять карронад, двадцатичетырех фунтовых вместо тридцатишестифунтовых.
– Так Вы еще вполне можете дать отпор пиратам?
– О, действительно, милорд. Если принять в расчет облегчение веса, размещенного на палубе – на целых десять тонн, и изменения в парусном вооружении, думаю, мне удалось сделать из нее судно, вполне пригодное к плаванию, как я надеюсь.
– Уверен, что так, мистер Рэмсботтом, – сказал Хорнблауэр.
Это было вполне возможно. Военные бриги были, что само собой разумеется, нагружены орудиями и военными припасами до пределов своей осадки и человеческого терпения, так что даже небольшое уменьшение общего веса могло дать превосходные результаты в части комфорта и удобства.
– Для меня было бы огромным удовольствием, – продолжал Рэмсботтом, – если бы Вы, милорд, согласились бы посетить меня на борту моего судна. Это воистину будет высокой честью и обрадует мой экипаж. Может быть, Вы даже согласитесь у меня отобедать?
– Мы обсудим это после того, как Вы отобедаете со мной, мистер Рэмсботтом, – ответил Хорнблауэр, вспоминая о правилах вежливости и необходимости приглашать на обед любого предъявителя столь весомых рекомендаций.
– Вы очень добры, милорд, – произнес Рэмсботтом. – Мой долг, разумеется, представить свои рекомендации Его превосходительству при первой возможности.
Когда он говорил это, на его губах показалась улыбка, в которой было что-то победное, знание и понимание правил светского этикета. Прибывший на Ямайку обязан был, первым делом, нанести визит вежливости губернатору, но Рэмсботтом не был обычным визитером: как капитану корабля ему в первую очередь следовало обратиться к морским властям, то есть, в данном случае, к Хорнблауэру. Это мелочь, говорила его улыбка, но этикет есть этикет, а в нем нет ничего важнее мелочей.
Ко времени ухода Рэмсботтома Хорнблауэр почувствовал, что, вопреки его предубеждению, тот произвел на него весьма приятное впечатление. Он со знанием дела говорил о море и кораблях, держался легко и естественно, совсем не как лорд Байрон, на котором, вероятно, лежала большая доля ответственности за распространение среди богатых людей увлечения яхтами. Хорнблауэр даже готов был простить ему то, что он «завоевал частичку сердца» Барбары. В течение последующих нескольких дней пребывания на Ямайке молодой человек начал решительно нравиться Хорнблауэру, особенно после того, как сначала выиграл у адмирала два фунта в ходе отчаянной схватки в вист, а затем проиграл ему десять фунтов во время другой партии, во время которой ему, надо признать, отчаянно не везло. Ямайское общество оказало Рэмсботтому теплый прием, даже губернатор смотрел на него с одобрением, а его жена, леди Хупер, просто рассыпалась в похвалах его превосходным манерам и прекрасному обращению.
– Не ожидал такого от сына бредфордского фабриканта, – ворчливо заметил Хупер.
– Вы обедаете на борту «Абидосской невесты», сэр? – поинтересовался Хорнблауэр.
– Собираюсь сделать это, – ответил Хупер, который обожал хорошо покушать, – однако, это ведь всего лишь яхта, и вряд ли там можно рассчитывать на приличный обед.
По настоянию Рэмсботтома, Хорнблауэр прибыл на борт раньше других гостей, чтобы иметь возможность осмотреть судно. Он был принят на флотский манер, с юнгами, стоящими по сторонам трапа и долгим пересвистом боцманских дудок в момент, когда он поднялся на борт. Даже пожимая руку Рэмсботтому, он не переставал внимательно оглядываться вокруг. Ничто не указывало на то, что он находится не на борту военного корабля: он видел надраенную добела палубу, снасти, находящиеся в полном соответствии с законами симметрии, начищенные до блеска пики и кортики, сложенные в козлы у переборки, сверкающие на солнце медные части, вымуштрованную команду, одетую в синие робы и белые штаны.
– Разрешите представить моих офицеров, милорд? – обратился к нему Рэмсботтом.
В их числе были два лейтенанта на половинном жалованье, старые морские волки. Пожимая им руки, он говорил про себя, что, если бы не дюжина случаев, когда фортуна оказывалась благосклонной к нему, он сам бы мог быть все еще лейтенантом, и возможно, рад был бы дополнить свое половинное жалованье службой на яхте у какого-нибудь богача. Когда Рэмсботтом повел его дальше, он узнал одного из матросов, стоявшего навытяжку около пушки.
– Ты был со мной на «Ринауне», году в тысяча восьмисотом, – сказал он.
– Верно, сэр. Милорд, это был я, сэр. – Моряк расплылся в улыбке от удовольствия, застенчиво пожимая протянутую руку адмирала. – И Чарли Кемп, сэр, милорд, он тоже здесь, он был с вами на Балтике. И Билл Каммингс, на форкастле, он был фор-марсовым на «Лидии», когда вы ходили вокруг Горна, милорд.
– Рад снова тебя видеть, – проговорил Хорнблауэр.
Это было так, однако радость его вызывалась еще и тем, что отпала необходимость вспоминать имена. Он пошел дальше.
– Похоже, Вы набрали команду из военных моряков, мистер Рэмсботтом, – заметил Хорнблауэр.
– Да, милорд. Почти все они служили на военных кораблях.
«В эти годы, годы мира и депрессии, несложно набрать команду», – подумал Хорнблауэр. Правительство вполне могло бы предоставить Рэмсботтому какую-нибудь общественную должность за то, что он предоставляет рабочие места людям, которые имеют большие заслуги перед своей страной. Слушая отрывистые слова команд, раздававшихся по мере того, как они шли вдоль строя, Хорнблауэр не мог сдержать улыбки. «Совершенно безобидный пустячок, – думал он, – пусть Рэмсботтом воображает себя командиром военного судна.
– У Вас великолепный корабль и прекрасно подготовленная команда, мистер Рэмсботтом, – заметил он.
– Мне очень приятно слышать это, Ваша светлость.
– А сами вы не состояли на службе?
– Нет, милорд.
Он был до некоторой степени удивлен, осознав тот факт, что теперь, в 1821 году, можно найти взрослых людей, даже глав семейств, которые некогда были слишком молоды, чтобы принять участие в войне, опустошавшей мир в течение жизни целого поколения. От этого он почувствовал себя так, словно ему уже исполнилось сто лет.
– Прошу меня простить, милорд, прибыли другие гости.
Это были два плантатора – Хоу и Доггарт, и главный судья острова. Таким образом, с прибытием губернатора, в обеде примут участие шестеро: три должностных лица и три частных. Они собрались под навесом из парусины, который, будучи натянут поперек главной балки, накрывал квартердек, и стали ждать прибытия Его превосходительства.
– Как вы думаете, обед будет носить официальный характер? – спросил Доггарт.
– Казначей Рэмсботтома купил две тонны льда вчера – сказал Хоу.
– По шесть пенсов за фунт, если быть точным, – добавил Доггарт.
Ямайка являлась небольшим центром в торговле льдом, который привозили из Новой Англии на быстроходных шхунах. В течение зимы он, порезанный на куски, хранился в холодных местах, а потом его, упаковав и пересыпав древесными опилками, старались как можно быстрее доставить на Карибы. В разгар лета цена на него достигала фантастических величин. Хорнблауэр был заинтригован. Еще более ему было интересно узнать, какую работу делает матрос, вращающий рукоять лебедки в центральной части палубы. Его занятие, видимо, было не слишком трудным, но зато безостановочным. Ему никак не приходило в голову соображение о том, какую же роль может играть эта лебедка в жизнеобеспечении корабля? Раскланявшись перед Его превосходительством, гости расположились по его приглашению в удобных креслах. В ту же секунду появился стюард, разнося всем стаканы с шерри.
– Превосходно, клянусь святым Георгием! – воскликнул губернатор, сделав первый осторожный глоток, – ничего общего с этими вашими олоросо и сладкими и липкими темными шерри.
В силу приписываемой ему принадлежности к королевской фамилии и своего служебного положения, губернатор мог позволить себе делать замечания, которые показались бы грубыми в устах другого человека. Но шерри и вправду был хорош: светлый, сухой, с невероятно тонким букетом вкуса и запаха, холодный, но не леденящий. Новый звук коснулся уха Хорнблауэра, он повернулся и посмотрел вперед. У подножия грот-мачты расположился небольшой оркестр, состоявший из различных струнных инструментов, названия которых он никак не мог принудить себя заучить, за исключением скрипки. Если бы не эта непрошенная какофония, трудно было бы представить себе что-то более приятное, чем сидеть, потягивая превосходный шерри, под навесом на палубе прекрасно оснащенного корабля, в час, когда с моря уже начинает задувать бриз. Губернатор сделал едва заметный жест, и в ту же секунду ему был подан новый стакан.
– О, – заметил он. – У Вас прекрасный оркестр, мистер Рэмсботтом.
Было хорошо известно, что в королевской семье хороший музыкальный вкус передается по наследству.
– Должен поблагодарить Ваше превосходительство, – сказал Рэмсботтом, и стаканы вновь пошли по кругу. Стюард пробормотал что-то на ухо Рэмсботтому и тот объявил:
– Ваше превосходительство, милорд, джентльмены, стол накрыт.
Один за другим они спустились вниз. Было очевидно, что все переборки в кормовой части были убраны, чтобы сделать каюту просторнее, хотя она и оставалась низкой. Карронады по обеим сторонам вносили легкую нотку воинственности в картину роскоши – кругом были цветы, в центре стоял обеденный стол, накрытый блистающей белизной льняной скатертью. Сквозь вентиляционные решетки люков в каюту проникало дыхание ветра, которое, из-за двойной тени от навеса и палубы было восхитительно свежим. Однако внимание Хорнблауэра тотчас привлекли два странных объекта, похожие на маленькие колеса, установленные в отверстиях люков и безостановочно вращающиеся. Теперь он понял, зачем матрос на палубе вращал лебедку: он приводил в движение эти два колеса, которые, с помощью какого-то хитрого механизма нагнетали свежий воздух внутрь каюты, действуя подобно крыльям ветряной мельницы, только с обратным эффектом.
Рассевшись за столом в соответствии с вежливыми указаниями хозяина, гости ожидали начала обеда. Появилась первая перемена: два широких блюда, поставленных в еще более широкие тарелки, наполненные колотым льдом. Внутренние блюда содержали некую зернистую серую массу.
– Икра! – воскликнул с облегчением губернатор, некоторое время пристально разглядывавший содержимое.
– Надеюсь, это не противоречит вашим вкусам, сэр, – произнес Рэмсботтом. – Думаю, вы не откажетесь запить это некоторым количеством водки. Именно так это подается к русскому императорскому столу.
Разговор, касающийся икры и водки занимал всеобщее внимание в течение всей первой смены. Последний раз Хорнблауэр пробовал это сочетание во время обороны Риги в 1812 году. Имеющийся опыт позволил ему внести свою толику в обсуждение. Появилась вторая перемена.
– Вы, джентльмены, привычны к этому блюду, – сказал Рэмсботтом, – но я не прошу извинений за это. Мне кажется, это один из лучших деликатесов на Островах.
Это была летучая рыба.
– Безусловно, нет нужды в извинениях, если она приготовлена как эта, – прокомментировал Его превосходительство. – Ваш chefde cuisine[6] должно быть, настоящий гений.
Поданный к кушанью соус имел тончайший привкус горчицы.
– Хок[7] или шампанское, милорд? – раздался шепот у самого уха Хорнблауэра. Хорнблауэр слышал, что губернатор на такой же вопрос ответил, что сначала попробует хок. Шампанское оказалось сухим и чрезвычайно тонким, идеальное сочетание с продуктом. Великие гурманы древности, Нерон, Вителлий или Лукулл, даже не могли себе представить, что такое сочетание шампанского и летучей рыбы.
– Скоро Вы будете лишены всего этого, Хорнблауэр, – заявил Его превосходительство.
– Без сомнения, сэр.
Рэмсботтом, сидящий между ними, дипломатично спросил:
– Милорд планирует выйти в море?
– На следующей неделе, – ответил Хорнблауэр. – Я вывожу эскадру в море для практических учений, прежде чем наступит сезон ураганов.
– Разумеется, это необходимо для того, чтобы поддерживать боеготовность, – согласился Рэмсботтом. – Учения продлятся долго?
– Пару недель, может быть больше, – сказал Хорнблауэр. – Не хочу, чтобы мои люди отвыкали от корабельных сухарей, солонины и воды из бочонка.
– Да и вы сами тоже, – хмыкнул губернатор.
– И я тоже, – невозмутимо согласился Хорнблауэр.
– И вы берете с собой всю эскадру? – задал вопрос Рэмсботтом.
– Все, что могу. Я стараюсь хорошо работать над ними и не делать исключений.
– Хорошее правило, как я склонен думать, – сказал Рэмсботтом.
Суп, поданный вслед за летучей рыбой, был очень острым, прекрасно отвечая вест-индийским вкусам.
– Замечательно! – последовал краткий комментарий губернатора, после того, как он отхлебнул первую ложку.
Вновь пошло по кругу шампанское, и беседа становилась все оживленнее и оживленнее, чему Рэмсботтом очень умело способствовал.
– Какие новости с материка, сэр? – поинтересовался он у губернатора. – Этот парень, Боливар, добился он чего-нибудь?
– Он продолжает сражаться, – ответил губернатор. – Но Испания спешно перебрасывает сюда подкрепления, насколько позволяют ее собственные проблемы. Уверен, что правительство в Каракасе ожидает их прибытия в этот самый момент. Тогда они получат возможность снова вытеснить его с равнин. Вы знаете, что он укрывался на этом самом острове несколько лет тому назад?
– Правда, сэр?
Все присутствующие испытывали немалый интерес к отчаянной гражданской войне, которая разворачивалась на континенте. Побоища и убийства, слепой героизм и преданное самопожертвование, верность королю и жажда независимости – все это можно было найти в Венесуэле. Война и разруха широко разлились по плодородным равнинам и опустошили густонаселенные города.
– Как теперь смогут удержаться испанцы, когда в Маракайбо произошел переворот, Хорнблауэр? – спросил губернатор.
– Это не очень страшная потеря, сэр. До тех пор, пока они могут использовать Ла Гуайру, их морские коммуникации остаются открытыми: дороги так плохи, что Каракас всегда использовал Ла Гуайру для того, чтобы сохранить связи с внешним миром. Это всего лишь открытый рейд, но он представляет собой удобную якорную стоянку.
– В Маракайбо произошел переворот, Ваше превосходительство? – вкрадчиво спросил Рэмсботтом.
– Новости прибыли этим утром. Это новое перо для шляпы Боливара, после его недавних неудач. В его армии, должно быть, нарастает чувство отчаяния.
– В его армии, сэр? – это заговорил главный судья. Половина его людей – британская пехота.
Хорнблауэр знал, что это правда. Английские ветераны образовывали костяк армии Боливара. Льянерос – люди, населявшие венесуэльские равнины, снабжали его превосходной кавалерией, но это неподходящий материал для непрерывных боевых действий.
– Даже британская пехота может приходить в отчаяние, если дело безнадежно, – торжественно произнес губернатор. – Испанцы контролируют большую часть побережья – спросите вот у адмирала.
– Это так, – согласился Хорнблауэр. – Они очень затрудняют дело для приватиров Боливара.
– Надеюсь, у Вас нет намерения сунуть голову в эту мясорубку, мистер Рэмсботтом? – спросил губернатор.
– Они живо с вами расправятся, – добавил главный судья. – Доны не терпят вмешательства в свои дела. Они схватят вас и оставят годами гнить в испанской тюрьме, прежде чем мы сумеем вырвать вас из лап короля Фердинанда. Если прежде вас не скосит тюремная лихорадка, или они не повесят вас как пирата.
– Разумеется, у меня нет намерения появляться у берегов континента, – заверил Рэмсботтом. – По крайней мере, до тех пор, пока продолжается эта война. Очень жаль, так как Венесуэла – это родина моей матери, и мне доставило бы немалое удовольствие посетить ее.
– Родина вашей матери, мистер Рэмсботтом? – переспросил губернатор.
– Да, сэр. Моя мать принадлежала к венесуэльской знати. Здесь я был бы Карлос Рэмсботтом-и-Сантона.
– Очень интересно, – заметил губернатор.
И еще более нелепо, чем Горацио Хорнблауэр. То, что мать бредфордского шерстяного фабриканта была из Венесуэлы, наглядно подтверждало обширность распространения торговых связей Великобритании. В любом случае, это объясняет, почему у Рэмсботтома такие темные, почти цвета воронова крыла прекрасные локоны.
– Я прекрасно могу подождать того момента, когда так или иначе наступит мир, – сказал Рэмсботтом беззаботно. – Можно совершить и другое путешествие. Тем временем, сэр, позвольте мне привлечь Ваше внимание к этому блюду.
На столе появилась новая перемена: жареные цыплята, свиной окорок, и то самое блюдо, на которое указывал Рэмсботтом. То, что лежало на тарелке, было укрыто под слоем очищенных от скорлупы яиц.
– Готовое блюдо? – протянул, с сомнением в голосе, губернатор. Его тон явственно свидетельствовал о том, что на этой стадии обеда он предпочел бы отведать чего-нибудь жареного.
– Пожалуйста, отведайте это, сэр, – умоляюще произнес Рэмсботтом.
Губернатор положил себе кусочек и осторожно попробовал.
– Довольно вкусно, – решил он. – Что это?
– Рагу из консервированной говядины, – ответил Рэмсботтом. – Могу я предложить джентльменам откушать? Милорд?
По крайней мере, это было что-то новенькое. Ничего подобного Хорнблауэр раньше не пробовал – уж точно не та законсервированная в рассоле говядина, которой он питался около двадцати лет.
– Необычайно вкусно, – сказал Хорнблауэр. – Каким способом она законсервирована?
Рэмсботтом сделал жест стоявшему наготове стюарду, и том положил на стол прямоугольную коробку, сделанную, по всей видимости, из железа. Взяв ее в руки, Хорнблауэр нашел, что она довольно тяжелая.
– Стекло также годится, – пояснил Рэмсботтом, – но оно не очень подходит для хранения на корабле.
Стюард уже возился над коробкой с ножом. Он взрезал вскрыл банку и убрал крышку, представляя содержимое для осмотра.
– Жестяная банка, – продолжал Рэмсботтом, – запаянная при высокой температуре. Рискну предположить, что этот новый метод позволит произвести замечательные перемены в снабжении кораблей провизией. Мясо может употребляться как холодным, так и разогретым, как в данном случае.
– А отварные яйца? – спросил губернатор.
– Это был экспромт моего повара, сэр.
Разговор об этих новых изобретениях, а также превосходное бургундское, поданное с этой сменой, отвлекли внимание от проблем Венесуэлы, и даже от венесуэльского происхождения матери Рэмсботтома. По мере того, как лилось вино, беседа становилась все более оживленной и несколько несвязной. Хорнблауэр выпил столько, сколько хотел, и, следуя свойственному ему отвращению к излишествам, сопротивлялся искушению выпить больше. Было заметно, что Рэмсботтом оставался совершенно трезвым, собранным и спокойным, тем временем как лица других делались все краснее и краснее, и каюта наполнилась звуками громко произносимых тостов и легкомысленных песенок. Хорнблауэр подозревал, что их хозяину эта вечеринка кажется теперь столь же утомительной, как и ему самому. Он был рад, когда Его превосходительство наконец встал, опираясь на стол, чтобы отправиться восвояси.
– Чертовски хороший обед, – заявил он. – А вы – чертовски гостеприимный хозяин, Рэмсботтом. Хотел бы я, чтобы здесь было побольше таких, как вы.
Хорнблауэр обменялся рукопожатием с Рэмсботтомом.
– Очень хорошо, что вы пришли, милорд, – сказал он. – Сожалею, что мне приходится воспользоваться этой возможностью, чтобы попрощаться с вами.
– Вы скоро отплываете?
– Думаю, через пару дней, милорд. Надеюсь, что ваши учения пройдут успешно.
– Благодарю вас. Куда вы собираетесь отправиться теперь?
– Пойду назад через Наветренный пролив, милорд. Может быть, побываю на Багамах.
– Будьте осторожны, плавая в тамошних водах. Хочу пожелать вам удачи и приятного путешествия. Я напишу своей супруге и расскажу о вашем визите.
– Будьте добры, передайте леди Хорнблауэр мои лучшие пожелания, милорд.
Рэмсботтом оказался до конца верен хорошим манерам: прежде чем отплыть, он не забыл разослать всем свои визитки 'Pourprendreconge'[8], и матери всех незамужних дочерей весьма сожалели о его отъезде. Хорнблауэр видел, как на рассвете, подгоняемая береговым бризом «Абидосская невеста» направилась на восток, огибая мыс Моран, и затем забыл о ней в суматохе подготовки к выходу эскадры на учения.
Когда он окидывал мысленным взором «Корабли и суда Его величества в Вест-Индии», находящиеся под его командованием, на губах у него неизменно появлялась ироничная улыбка. В военное время в его распоряжении мог бы оказаться могучий флот, теперь же у него были лишь три небольших фрегата и пестрое собрание бригов и шхун. Однако они вполне отвечали его целям: по его плану фрегаты играли роль трехпалубников, бриги – семидесятичетырех пушечных кораблей, а шхуны – фрегатов. У него имелся авангард, центр и арьергард, он крейсерствовал в боевом порядке, готовый к схватке с врагом. Сигнальные фалы расцвечивались флажками с резкими выговорами, если какой-нибудь корабль терял свое место в строю. Он изготавливался к бою и разворачивался подивизионно в боевую линию, сближался, поворачивая с галса на галс, с воображаемой линией противника. В кромешной тьме он мог зажечь голубые огни, сигналя: «Виден враг», так, чтобы капитаны и тысячи моряков стремглав вскочили со своих коек, чтобы противостоять несуществующему супостату.
Без предупреждения он мог поднять сигнал, приказывающий самым младшим лейтенантам вступить в командование их кораблем, а затем предпринимать неожиданные сложные маневры, наблюдая, как растет трепет временных капитанов, выглядящих беспомощными и посеревшими от волнения – но эти молодые лейтенанты могут в один прекрасный день стать командирами линейных кораблей в битве, от которой будет зависеть судьба Англии, и поэтому необходимо закалить их нервы и приучить к управлению кораблем в опасной ситуации. В разгар парусных учений он мог дать сигнал «Флагман горит. Все шлюпки на воду». Он приказывал десантным партиям штурмовать несуществующие батареи на каких-нибудь безобидных, необитаемых островках, а затем проверял у десанта, когда он оказывался на берегу, все, до последнего кремня в последнем пистолете, сурово распекая за упущения, что заставляло людей стискивать зубы от досады. Он поручал капитанам разработать и исполнить план какой-нибудь отчаянной вылазки, и саркастически комментировал приготовления к защите и способы атаки. Он разбивал свои корабли на пары, для того, чтобы устроить между ними бой один на один. Наблюдая друг за другом на горизонте, те сближались, готовые дать сокрушительный бортовой залп. Он использовал возможности штиля для того, чтобы поупражнять людей в буксировке, заставляя их предпринимать отчаянные попытки сдвинуть корабль с места. Он вынуждал экипажи выматываться до такого состояния, что люди валились с ног, а затем ставил перед ними новые задачи, чтобы доказать им, что у них еще остались силы для еще одного усилия, так что было сомнительно, сопровождалось ли упоминание имени «Старина Хорни» чаще проклятиями или восхищением.
Эскадра, которую Хорнблауэр вел в Кингстон, была намного более сильной. Когда «Клоринда» еще входила в гавань, к ней подскочила шлюпка, на борту которой находился адъютант губернатор с запиской для Хорнблауэра.
– Сэр Томас, не будете ли Вы любезны спустить мой катер? – спросил Хорнблауэр.
У него была причина спешить, поскольку краткая записка губернатора содержала следующее:
«Милорд,
Необходимо, чтобы Вы, Ваша светлость, прибыли при первой возможности ко мне для дачи объяснений, касающихся ситуации в Венесуэле. Таким образом, сим от Вашей светлости требуется и запрашивается немедленно явиться ко мне с рапортом.
Огастес Хупер, губернатор»
У Хорнблауэра, разумеется, не было ни малейшего представления о том, что происходило в Венесуэле в течение последних двух недель или даже более. Пока лошади, запряженные в экипаж, несли его во весь опор по направлению к резиденции губернатора, он не думал о том, что могло послужить причиной происходящего, а если бы и попытался это сделать, то все равно не смог бы угадать истину.
– Что все это значит, Хорнблауэр? – такими словами встретил его губернатор. – кто вам дал полномочия блокировать побережье Венесуэлы? Почему вы не поставили в известность меня?
– Я не делал ничего подобного, – ответил Хорнблауэр, чувствуя себя задетым.
– Проклятье, постой-ка, приятель, у меня есть доказательства. Вот протесты голландцев, испанцев, и еще доброй половины стран земного шара.
– Уверяю вас, сэр, я не предпринимал никаких действий в отношении венесуэльского побережья. Я не подходил к нему ближе, чем на пятьсот миль.
– В таком случае, что это должно означать? – вскричал губернатор. – Взгляните сюда!
Он держал в руке какие-то бумаги, при этом так яростно хлопал по ним свободной рукой, что Хорнблауэру доставило некоторое затруднение взять их у него. Хорнблауэр уже был взбешен. По мере чтения его бешенство усиливалось. Один из документов являлся официальным рапортом голландского губернатора Кюрасао, написанным на французском языке, другой был более пространным и ясным, и он решил прочитать его в первую очередь. Это был большой лист бумаги, исписанный крупным почерком.
«Поскольку, – начинался он, – лордами комиссионерами была получена записка от высокочтимого виконта Кастельро, одного из виднейших государственных секретарей Его величества короля Британии, касающаяся исполнения поручения Первого лорда адмиралтейства, относительно необходимости установления блокаду побережья Его католического величества колонии Венесуэла и островов, входящих в состав колоний Его величества короля Голландии, а именно Кюрасао, Аруба и Бонэр, в силу этого я, лорд Горацио Хорнблауэр, кавалер большого креста высокочтимого ордена Бани, контр-адмирал белого флага, командующий Его величества короля Британии кораблями и судами в вест-индских водах, сим провозглашаю, что континентальное побережье Южной Америки от Картахены до Пасти Дракона и вышеупомянутых голландских островов Кюрасао, Аруба и Бонэр, находятся отныне в состоянии блокады, и что любое судно какого бы то ни было назначения, перевозящее военные материалы или нет, застигнутое при попытке войти в какой бы то ни было порт или на рейд, расположенный на ранее описанной территории, или плывущее с намерением войти в такой порт или на рейд, будет задержано и отослано для разбирательства в Его британского величества Высоком суде адмиралтейства, а также захвачено и конфисковано без выплаты компенсации владельцам судна, груза, нанимателям, капитану и команде.
Подписано мною собственноручно 1 июня 1821 г.
Хорнблауэр, контр-адмирал»
Прочитав этот документ, Хорнблауэр мог обратиться к другому. Это был резкий протест голландского губернатора Кюрасао, с требованием объяснений, извинений, немедленного снятия блокады, и частичной компенсации. Хорнблауэр в изумлении уставился на Хупера.
– Это оформлено в соответствии с законом, – сказал он, указывая на прокламацию, – но я никогда ее не подписывал. Это не моя подпись.
– В таком случае?.. – Хупер запнулся. – Я думал, что вы можете исполнять секретные предписания из Лондона.
– Разумеется нет, сэр. – Хорнблауэр еще один долгий миг глядел на Хупера, прежде чем к нему пришла разгадка. – Рэмсботтом!
– Что вы имеете в виду?
– Он выдал себя за меня, или, в крайнем случае, за одного из моих офицеров. Можно ли увидеть того голландского офицера, который доставил это?
– Он ожидает в соседней комнате. Там же находится испанец, присланный Морильо из Ла Гуайры на рыболовном судне.
– Можно ли попросить их войти, сэр?
Голландца и испанца переполняло чувство оскорбленного достоинства, которое ни в малейшей степени не убавилось, когда их представили адмиралу, виновному, по их мнению, в этом оскорблении. Голландец бегло говорил по-английски, и именно к нему Хорнблауэр обратился в первую очередь.
– Как была доставлена прокламация? – спросил он.
– С одним из ваших кораблей. Одним из ваших офицеров.
– Что за корабль?
– Военный бриг «Десперейт».
– У меня нет такого корабля. Он не значится в списках флота. Кто принес бумагу?
– Капитан.
– Кто он? Как он выглядел?
– Офицер. Коммандер, при эполетах.
– В форме?
– Да, в полной форме.
– Молодой? Старый?
– Очень молодой.
– Невысокий, худой, симпатичный?
– Да.
Хорнблауэр и Хупер обменялись взглядами.
– А этот бриг, «Десперейт»? Около 170 тонн, бушприт почти без наклона, грот-мачта смещена к корме?
– Да.
– Это объясняет все, сэр, – сказал Хорнблауэр Хуперу, и продолжил, обращаясь к голландцу, – как ни прискорбно говорить об этом, но вас обманули. Тот человек был самозванец. Прокламация – подделка.
Голландец буквально окаменел от ярости. В течение нескольких мгновений ему никак не удавалось подобрать на чужом языке необходимые слова. Наконец он выдавил из себя слово – название, которое ему пришлось повторить, чтобы его могли разобрать.
– «Хелмонд»! Хелмонд!
– Что значит «Хелмонд», сэр? – поинтересовался Хорнблауэр.
– Одно из наших судов. Ваш корабль… этот «Десперейт», захватил его.
– Ценное судно?
– На его борту находились пушки для испанской армии. Две батареи полевых орудий: стволы, лафеты, снаряжение, в общем, все.
– Пиратство! – воскликнул Хупер.
– Похоже на то – согласился Хорнблауэр.
Испанский офицер, весь извертелся от нетерпения, улавливая, очевидно, не более половины из шедшего на английском разговора. Хорнблауэр повернулся к нему, и, после отчаянных попыток вызвать из памяти свой наполовину забытый испанский, затеял с ним ломаный диалог. Испанец отвечал оживленно, так оживленно, что Хорнблауэр несколько раз вынужден был просить его говорить медленнее. Рэмсботтом приплыл в Ла Гуайру и привез с собой свою пресловутую декларацию. При малейшем намеке на то, что британский флот устанавливает блокаду, ни один из кораблей не осмеливался идти к берегам Южной Америки, ни один, за исключением «Хелмонда». Он был крайне необходим. Боливар двигался на Каракас, назревает битва, от исхода которой будет зависеть, сохранит ли Испания контроль над Венесуэлой. Морильо и его испанской армии очень не хватало артиллерии. Теперь же она не просто утрачена, есть сведения, которые можно считать достоверными, что эти пушки, эти две батареи полевой артиллерии, оказались в руках Боливара. В отчаянии, испанский офицер заламывал руки.
Хорнблауэр вкратце передал содержание разговора губернатору. Хупер качнул головой в знак сочувствия.
– Эти пушки у Боливара. В этом нет сомнений. Джентльмены, я очень сожалею о случившемся. Однако я вынужден настаивать на том, что правительство Его величества не несет за это ответственности. Если ваши начальники не предприняли никаких мер по разоблачению этого самозванца …
Это вызвало новую бурю возмущения: «Британское правительство должно подтвердить, что никакой самозванец не носит его мундир или не выдает себя за офицера на его службе!» От Хупера потребовалось все его медвежье чувство такта, чтобы успокоить рассерженных офицеров.
– Если вы позволите мне посовещаться с адмиралом, джентльмены, возможно, нам удастся найти приемлемое решение.
Оставшись наедине с губернатором, Хорнблауэр старался удержаться от улыбки: ему никогда не удавалось одолеть привычку смеяться в моменты наивысшего напряжения. Было что-то смешное в мысли о том, что шляпа с перьями и пара эполет могут изменить ход войны. А вот то, что единственный маленький кораблик может достичь такого огромного результата, было фимиамом на алтарь британского военно-морского флота.
– Этот Рэмсботтом и его венесуэльская мамаша! – воскликнул Хупер. – Это не просто пиратство, это измена. Да его повесить надо.
– Хм-м, – произнес Хорнблауэр. – Может быть, у него есть приватирский патент от Боливара.
– Но наряжаться британским офицером? Подделывать официальные документы?
– Это военная хитрость. Один американский офицер обманул точно таким же образом португальские власти в 1812 году.
– Мне приходилось слышать такие вещи и про вас, – добавил Хупер с ухмылкой.
– Без сомнения, сэр. Та из воюющих сторон, которая верит в то, что ей говорят, оказывается в дураках.
– Но мы ведь не воюющая сторона.
– Конечно, сэр. И мы не понесли потерь. Голландцы и испанцы должны винить только самих себя.
– Но Рэмсботтом – подданный Его величества.
– Совершенно верно, сэр. Однако, если у него есть патент от Боливара, то в качестве представителя революционных сил он может делать вещи, которые были бы непозволительны для частного лица.
– Не намереваетесь ли вы предложить нам присоединиться к нему в продолжении этой блокады? Так не пойдет, дружище.
– Разумеется, нет, сэр. При первой же возможности я арестую его самого и его корабль. Однако дружественные державы запрашивают вас, сэр – представителя Его величества, о том, вами ли установлена блокада. Вам следует сделать все, что в ваших силах, чтобы они узнали правду.
– Теперь вы говорите как разумный человек. Мы немедленно должны отправить послания в Кюрасао и Каракас. Это станет вашей неотложной задачей. Будет лучше, если вы отправитесь лично.
– Да, сэр. Я отправлюсь с береговым бризом. Будут ли еще какие-либо указания, сэр?
– Ничего такого. То, что происходит в открытом море – это ваша забота, не моя. Через Адмиралтейство вы несете ответственность перед Кабинетом. Сказать по чести, я вам не завидую.
– Не сомневаюсь, что справлюсь с этим, сэр. Я отплываю в Ла Гуайру, а в Кюрасао пошлю другое судно. Если Ваше превосходительство соблаговолит подготовить официальные ответы на поданные вам запросы, то, возможно, они будут готовы ко времени моего отплытия?
– Я набросаю их немедленно.
Губернатор не смог сдержать новой вспышки гнева:
– Ух, этот мне Рэмсботтом, с его консервами и икрой!
– Он использовал живца, чтобы поймать крупную рыбу, Ваше превосходительство, – заметил Хорнблауэр.
Вот так получилось, что экипаж корабля Его величества «Клоринда» не провел ночь, вопреки ожиданиям, в притонах Кингстона. Вместо этого матросы до рассвета занимались погрузкой воды и припасов, измотавшись до такой степени, что у них не оставалось сил проклинать адмирала, который сотворил с ними такую штуку. Как только стало светать, они, при помощи первых порывов берегового бриза, отверповали корабль, и «Клоринда», с развевающимся на бизани адмиральским флагом, идя круто к ветру, отправилась курсом зюйд-ост в тысячемильное плавание к Ла Гуайре. На ее борту находился бригадир-генерал дон Мануэль Руис, представитель Морильо, получивший от Хорнблауэра предложение доехать до своей штаб-квартиры. Испанцу не терпелось поскорее вернуться и положить конец блокаде, установленной Рэмсботтомом. Было совершенно очевидно, что королевские войска в Венесуэле находятся в отчаянном положении. Он не мог думать ни о чем другом в течение всего путешествия. Великолепный закат означал для него только то, что еще один день прошел, а он все еще не достиг пункта назначения. Отвага, с которой «Клоринда», идущая круто к ветру, прокладывала свой путь, расшвыривая в стороны набегающие валы, обращавшиеся в мириады брызг, не развлекала его, так как он предпочел бы, что бы она летела по ветру на пределе скорости. В полдень каждого дня, когда положение корабля наносилось на карту, он долго и пристально глядел на обозначенную точку, прикидывая на глаз расстояние, которое еще осталось преодолеть. Он не обладал еще достаточным опытом морской жизни, чтобы у него сформировалось умение избегать вмешательства в действия сил, которые не подвластны силам человека. Когда ветер зашел к югу и усилился, что наблюдалось два дня подряд, ему едва удалось сдержаться и не обвинить Хорнблауэра в сговоре с врагами, он не делал даже попытки прислушаться к успокаивающим разъяснениям Хорнблауэра, который говорил, что на правом галсе, которым вынуждена идти «Клоринда», их сносит к востоку, что может оказать им неоценимую услугу в ходе дальнейшего плавания. Он осуждал осторожность капитана Фелла, в результате которой «Клоринда», находясь в опасной близости от Гранд-Ки, вынуждена была убавить парусов, и на рассвете следующего дня вскарабкался по вантам фок-мачты так высоко, как способен был выдержать, пытался разглядеть горы венесуэльского побережья. Впрочем, даже оттуда он не смог опознать как берег ту едва различимую черту на горизонте, которую ему удалось разглядеть.
Лодка с берега подлетела к ним еще до того, как они бросили якорь, и на квартердеке «Клоринды» состоялось экстренное совещание между Руисом и прибывшем в лодке офицером.
– Мой генерал находится в Карабобо, – сказал Руис Хорнблауэру. – Должна состояться битва. Боливар движется на Пуэрто-Кабельо, и мой генерал сосредоточил войска, чтобы встретить его.
– Где Рэмсботтом и его корабль?
Руис вопросительно посмотрел на вновь прибывшего.
– Близ Пуэрто-Кабельо.
Безусловно, это прекрасное место, миль сто, или даже меньше, к западу – рейд, где могли быть выгружены подкрепления, и идеальная позиция для перехвата сообщений между Кюрасао и Ла Гуайрой.
– В таком случае, я направляюсь в Пуэрто-Кабельо, – заявил Хорнблауэр. – Если хотите, дон Руис, можете составить мне компанию. Ветер попутный, и я высажу вас там прежде, чем вы смогли бы добраться туда на лошади.
Секунду Руис колебался: о лошадях он знал все, а вот к кораблям относился с подозрением. Однако преимущества предложения были столь очевидны, что он согласился.
– Ну что ж, прекрасно, – сказал Хорнблауэр. – Сэр Томас, если вы будете так любезны, мы поднимаем якорь. Курс на Пуэрто-Кабельо.
Теперь ровный пассат дул «Клоринде» в бакштаг – самая выгодная для нее позиция для плавания. Она поставила лисели и все другие паруса до последнего, и полетела вперед. Лошадь, скачущая галопом, возможно, могла бы двигаться быстрее, но ни одна лошадь не могла делать того, что делала «Клоринда» – поддерживать полный ход час за часом, также как ни одна лошадь не смогла бы развить предельную скорость на горных тропах Приморских Анд. Тем не менее, какая бы ни была скорость, она не могла удовлетворить Руиса. Приставив к глазу подзорную трубу, он вглядывался в далекий берег, пока его усталый глаз не терял возможность видеть, и тогда он начинал ходить по квартердеку. Лучи солнца, поднимающегося к зениту, падали на него почти отвесно, капли пота стекали по его лбу и щекам. Когда матросы «Клоринды» стали карабкаться на мачты, чтобы убрать паруса, он вперил в Хорнблауэра подозрительный взгляд.
– Сейчас мы подходим к берегу, генерал, – пояснил, успокаивающе, Хорнблауэр.
Лотовые заняли свои места, пока «Клоринда» двигалась по направлению к рейду. В разгар их напевных выкриков, Руис вдруг резко повернулся к Хорнблауэру и замер, прислушиваясь к другому, далекому звуку.
– Пушки! – воскликнул он.
Хорнблауэр напряг слух. Слабый, едва различимый шум, потом тишина, за исключением журчания воды вокруг судна и суматохи подготовки к постановке на якорь.
– Прикажите всем затихнуть на секунду, если вам угодно, сэр Томас.
Лотовые прекратили горланить, каждый человек на «Клоринде» стоял беззвучно, только ветер продолжал гудеть в снастях, да волны плескались о борт. Очень далекий, глухой разрыв. Снова. Еще два.
– Спасибо, сэр Томас. Можно продолжать.
– Пушки! – повторил Руис, не спуская глаз с Хорнблауэра. – Там идет бой.
Где-то в окрестностях Пуэрто-Кабельо роялисты и республиканцы сошлись в битве. А пушки, которые они слышали? Это могут быть те самые, которые вез «Хелмонд», и которые теперь находятся в руках инсургентов и ведут огонь по своим законным владельцам. Тот самый факт, что задействована артиллерия, говорит о том, что происходит настоящая битва, а не мелкая стычка. От этого может зависеть судьба Венесуэлы. Руис молотил кулаком по своей раскрытой ладони.
– Сэр Томас, будьте добры подготовить шлюпку, для того, чтобы без промедления доставить генерала на берег.
Когда катер отвалил от борта «Клоринды», Хорнблауэр поглядел на солнце, представляя перед своим мысленным взором карту побережья Венесуэлы, и стал думать, что делать дальше. Как обычно на службе, долгий, томительный перерыв знаменовал переход к этапу решительных действий. Когда катер снова подняли на борт, у него уже был готов следующий приказ.
– Не будете ли вы любезны снова поднять паруса, сэр Томас? Мы можем продолжить поиски Рэмсботтома на западе, пока солнце еще не зашло.
Желательно было получить свежие новости об исходе сражения, но также, если не больше, желательно было поймать Рэмсботтома как можно скорее. Они не видели его между Ла Гуайрой и Пуэрто-Кабельо, а он не может находиться далеко от этих мест. Солнце катилось к закату, ослепляя впередсмотрящих, пока «Клоринда» продолжала свой путь вдоль берегов провинции Карабобо. Не так далеко впереди линия побережья поворачивала круто к северу, к мысу Сан-Хуан – подветренный берег. Было удивительно, что Рэмсботтом забрался так далеко под ветер, если только не направился прочь, подозревая, что время его удач близится к концу.
– Эй, на палубе! – раздался оклик дозорного с фор-брам-стеньги. – Там есть что-то в виду, слева по носу. Прямо по направлению на солнце. Это может быть корабль, сэр. Корабельные мачты и реи, сэр, но без парусов.
Было совершенно невероятно, что Рэмсботтом бросил якорь здесь, у этого опасного подветренного берега. Но и невероятные вещи случаются на войне. Лисели на «Клоринде» убрали уже давно. Теперь же, после отрывистой команды Фелла и пяти минут работы части экипажа, она скользила вперед под одними марселями и нижними парусами. Солнце зашло за полосу облаков, окрасив ее багрянцем.
– Эй, на палубе! Два корабля, сэр. На якоре. Один из них – бриг, сэр.
Бриг! Почти наверняка это Рэмсботтом. Теперь, когда солнце скрылось за облаками, стало возможно взглянуть в указанном направлении через подзорную трубу. Вот они – четко различимые силуэты прямо на закате, выписанные черным на фоне розовеющего облака: мачты и реи корабля и брига на якоре. Сэр Томас взглянул на Хорнблауэра, ожидая приказаний.
– Подойдите настолько близко, насколько сочтете возможным, если вам угодно, сэр Томас. Абордажной партии приготовиться к высадке.
– Вооруженной партии, милорд?
– Как вам угодно. Он ни за что не осмелится оказать нам сопротивление.
Пушки брига не были выдвинуты, абордажные сети не натянуты. В любом случае, на незащищенной стоянке у маленького брига не было никаких шансов против фрегата.
– Если позволите, я встану на якорь, милорд.
– Разумеется.
Это была «Абидосская невеста», никаких сомнений. Ошибиться было невозможно. А другой корабль? Скорее всего, «Хелмонд». После переворота в Маракайбо вся эта часть побережья оказалась в руках повстанцев. Батареи полевой артиллерии, которые он вез, могли быть переправлены здесь на плотах на берег – вот пляж в небольшой бухточке, где это вполне возможно было сделать, а затем переданы армии инсургентов, готовящейся к походу на Пуэрто-Кабельо. Рэмсботтом, выполнив свою задачу, скорее всего попробует выкрутиться из сложившейся ситуации, получив, как еще раньше подозревал Хорнблауэр, приватирский патент у Боливара.
– Я отправляюсь с абордажной партией, сэр Томас.
Фелл озабоченно поглядел на него. Не адмиральское дело штурмовать неизвестные корабли с маленьких шлюпок, не только потому, что там могут свистеть пули, но и в силу разнообразных случайностей, которые могут произойти в шлюпке, и привести к тому, что пожилой и не такой уж физически крепкий старший офицер может нырнуть за борт и никогда больше не вынырнуть, что повлечет за собой бесконечную череду проблем для капитана. Хорнблауэру был вполне понятен ход мыслей Фелла, но он не мог заставить себя ждать в бездействии на квартердеке «Клоринды» момента, когда придет рапорт с «Абидосской невесты» – не сейчас, когда одно лишь слово давало ему возможность выяснить все на несколько минут раньше.
– Я принесу вашу шпагу и пистолеты, милорд, – сказал Джерард.
– Не надо, – произнес Хорнблауэр, – поглядите-ка!
Он продолжал наблюдение за стоящими на якоре кораблями через подзорную трубу, и обнаружил на них подозрительное оживление. От обоих судов отделились шлюпки и устремились по направлению к берегу. Похоже, Рэмсботтом намеревается удрать.
– Вперед! – воскликнул Хорнблауэр.
Подбежав к борту корабля, он прыгнул и уцепился за шлюпочный фал. Неловкий спуск вниз стоил ему нескольких участков кожи на ладонях.
– Отваливай! Греби! – приказал он, как только Джерард плюхнулся рядом с ним. – Греби!
Шлюпка отошла от борта, рывками набирая скорость, матросы всем весом наваливались на весла. Однако лодка, отплывшая от «Абидосской невесты» управлялась далеко не на манер военного корабля, как того можно было ожидать от Рэмсботтома. Весла двигались в совершенном беспорядке, шлюпка то дергалась вперед, то, словно попав в клешни краба, крутилась на месте. Вскоре Хорнблауэр оказался рядом с бунтующим суденышком. Парни на веслах были совсем не те опытные моряки, которых он видел на борту «Абидосской невесты». Это были смуглые люди, одетые в лохмотья. На кормовой банке тоже сидел не Рэмсботтом. Это был некий тип с густыми черными усами, одетый в остатки голубого с серебром мундира, на котором играли отблески алых лучей заката.
– Кто вы? – спросил Хорнблауэр, затем повторил свой вопрос на испанском.
Шлюпка прекратила попытки двигаться, и лежала, покачиваясь на волнах, с опущенными веслами.
– Лейтенант Перес Первого пехотного полка армии Великой Колумбии.
Великая Колумбия. Так Боливар назвал республику, которую он пытается создать в ходе восстания против Испании.
– Где мистер Рэмсботтом?
– Адмирал всю эту неделю находится на берегу.
– Адмирал?
– Дон Карлос Рэмсботтом и Сантона, адмирал флота Великой Колумбии.
Адмирал, не меньше!
– Что вы делали на борту этого судна?
– Присматривал за ним до возвращения Его превосходительства.
– На борту никого нет?
– Никого.
Шлюпки снова начали раскачиваться вверх-вниз на волнах. Ситуация была скверная, не разрешимая с помощью логики. Он приготовился арестовать Рэмсботтома, но арестовывать пехотного лейтенанта в территориальных водах было делом совсем иного толка.
– Где команда корабля?
– На берегу, вместе с адмиралом. Вместе с армией.
Сражаются за Боливара, надо думать. И, скорее всего, в качестве артиллеристов, обслуживая украденные пушки.
– Прекрасно, вы можете идти.
Достаточно было позаботится об «Абидосской невесте», не было никакого смысла арестовывать людей из армии Боливара, которые всего лишь исполняли приказания начальства.
– Подойти к бригу.
В сумеречном свете палуба «Абидосской невесты» не производила впечатления беспорядка. Уходя, экипаж наверняка оставил все в лучшем виде, а караул из южно-американских солдат ничего не тронул. Впрочем, внизу все может оказаться иначе. Однако о том, что могло случиться на этой опасной стоянке у подветренного берега, если бы вдруг разразился шквал, лучше было не думать. Видимо, Рэмсботтома, после того, как он сделал дело, не заботила судьба его маленького судна.
– Эгей! Эгей!
Кто-то окликнул их через рупор с борта другого корабля. Хорнблауэр взял громкоговоритель, висевший рядом со штурвалом, и закричал в ответ:
– Я адмирал лорд Хорнблауэр на службе Его величества короля Великобритании. Я поднимаюсь на борт.
Когда он забрался на палубу «Хелмонда», было уже достаточно темно, поэтому его встретили при свете пары фонарей. Капитан, приветствовавший его, был полный человек, превосходно говоривший по-английски, с заметным акцентом, надо было полагать, голландским.
– Не слишком-то вы торопились, сэр, – резко начал он. Неподходящий тон для обращения к офицеру королевского флота, и уж тем более к адмиралу и пэру.
– Был бы благодарен, если бы вы не забывали о вежливости, – отрезал Хорнблауэр, чувствуя себя задетым.
Двое рассерженных людей рассматривали друг друга при неверном свете фонарей. Затем голландец осознал, что ему лучше не давать волю плохому настроению в разговоре с тем, кто, кроме всего прочего, может в этом уединенном месте подкрепить силой любой приказ, который ему заблагорассудится отдать.
– Прошу вас, спустимся вниз, сэр, – произнес он. – Может быть, стаканчик шнапса?
Каюта, в которой Хорнблауэру предложили расположиться, была комфортабельной и хорошо обставленной.
– Я был рад увидеть ваши марсели, сэр, – сказал голландский капитан. – Десять дней я провел в настоящих муках. Мой корабль… мой груз… этот берег…
Эти несвязные слова говорили о том, что ему пришлось пережить, когда он обнаружил, что находится в руках повстанцев, вынужден бросить якорь у подветренного берега с вооруженной охраной на борту.
– Что произошло? – спросил Хорнблауэр.
– Этот проклятый маленький бриг дал выстрел поперек моего курса, когда я был еще в виду Бонэра. Когда я остановился, они захватили судно. Оставили на борту призовую партию. Я думал, что он – один из ваших, военный корабль. Они привели меня сюда и поставили на якорь. Потом объявилась армия. Отсюда я узнал, что это – не военный корабль, не британский.
– Они забрали ваш груз?
– Точно. Двенадцать девятифунтовых полевых орудий, с лафетами, зарядными ящиками и конной упряжью. Один фургон для боеприпасов. Одна ремонтная подвода с инструментом. Две тысячи ядер. Тонна орудийного пороха в бочонках. Все. – Было очевидно, что датчанин цитирует наизусть из судовой декларации.
– Как они переправили их на берег?
– На плотах. Эти англичане работали как сумасшедшие. И среди них были настоящие моряки.
Приятное дополнение, хотя и сделано оно было крайне неохотно. Скорее всего, они использовали понтоны из бочек. Хорнблауэр подумал, что сам он, по крайней мере, попытался бы решить проблему доставки груза на берег именно таким образом. Надо полагать, что значительная часть неквалифицированной работы производилась на берегу силами повстанцев, но это вовсе не умаляло сделанного.
– А потом все до одного ушли вместе с пушками? – поинтересовался Хорнблауэр.
– Все. Не так уж много для двенадцати орудий.
Не так уж много. Экипаж «Абидосской невесты» насчитывал около семидесяти пяти человек – этого, по сути дела, едва хватит для обслуживания двух батарей.
– И оставили на борту венесуэльский караул?
– Да. Вы видели их, когда прибыли. Они удерживали меня здесь, на якоре у подветренного берега.
Это, конечно, было сделано для того, чтобы голландец не смог распространить вести об обмане, которому он подвергся.
– Эти… эти негодяи ничего не знали о кораблях. – голландец продолжал рассказ о своих страданиях. – «Десперейт» тут же стал дрейфовать на якоре. Я вынужден был послать своих собственных людей…
– Вам повезло, что они не сожгли ваш корабль, – сказал Хорнблауэр. – Еще более повезло, что они не разграбили его. Вы должны радоваться, что не находитесь в тюрьме на берегу.
– Может быть и так, но…
– Как бы то ни было, – произнес Хорнблауэр, поднимаясь, – вы свободны. Вы можете воспользоваться береговым бризом для отплытия. Завтра вечером вы сможете бросить якорь в Виллемштадте.
– Но мой груз, сэр? Я был задержан. Я подвергался опасности. Флаг моей страны…
– Ваши владельцы вправе поступать так, как сочтут нужным. Как мне известно, этот Рэмсботтом – состоятельный человек. Он может возместить убытки.
– Но… но… – голландец не мог подобрать слова, которые смогли бы правильно выразить его чувство как по отношению к ситуации, в которой он недавно оказался, так и к сдержанному сочувствию Хорнблауэра.
– Ваше правительство может направить протест, разумеется. Правительству Великой Колумбии, или королю Фердинанду. – Высказывая эти явно нереальные предложения, Хорнблауэр старался сохранить невозмутимое возражение лица. – Должен поздравить вас, сэр, с тем, что вы счастливо избежали серьезной опасности. Надеюсь, что ваш обратный рейс окажется прибыльным.
Он освободил «Хелмонд» и арестовал «Абидосскую невесту». Это все, что он может сделать в данной ситуации, твердил сам себе Хорнблауэр, возвращаясь на «Клоринду». Правительства в Европе могут пререкаться о юридических нюансах, если сочтут нужным вникать в эту проблему. Он с трудом мог представить себе, как отнесутся к его действиям Кабинет и Адмиралтейство. Когда он касался в уме этой стороны ситуации, по спине его пробегал легкий холодок страха. Однако адмирал не вправе выказывать свой страх кому-нибудь, и уж точно не такому тупому капитану как сэр Томас Фелл.
– Я был бы признателен, сэр Томас, – сказал он, вновь на палубу «Клоринды», – если вы направите на бриг призовую команду. Не будете ли вы любезны дать указание офицеру, которые вступит в командование, следовать за нами? Мы отправимся назад в Пуэрто-Кабельо так скоро, как это устроит вас.
Возможно, Фелл был недалек, но он был настоящим моряком. Хорнблауэр вполне мог переложить на него нелегкий труд вести корабль вдоль берега ночью. Береговой бриз, пусть изменчивый и непредсказуемый, каким он может быть, предоставлял им возможность выиграть драгоценные мили, растраченные на уклонение в подветренную сторону. Хорнблауэр мог спуститься в свою душную кабину и приготовиться ко сну. Это был хлопотливый день, и он чувствовал себя физически усталым. Он лежал в койке, чувствуя, как капли пота стекают у него ребрам, страшно раздражая, и пытался принудить себя не думать больше о сложившейся ситуации. Британская публика с одобрением смотрела на любую борьбу за свободу, в каком бы уголке света она не происходила. Британские добровольцы играли в них свою роль – Ричард Черч возглавил греческое восстание против турок несколько лет тому назад, Кокрейн в этот самый момент сражается на Тихом океане за независимость Южной Америки. Что касается данного дела, он знал, что тысячи английских добровольцев служат в рядах армии Боливара прямо здесь, на материке. Во имя свободы в Англии тратились частные состояния, так же как Рэмсботтом тратит свое. Однако все это ни коим образом не позволяло предугадать, как будет реагировать британский кабинет – государственная политика может существенно отличаться от общественного мнения. Да и мнение лордов Адмиралтейства как всегда может оказаться непредсказуемым. Столь же верно это и по отношению к Его величеству королю Георгу IV. Хорнблауэр подозревал, что «первый джентльмен Европы» уже давно утратил свой наполовину искренний либерализм. Ближайшее будущее могло сулить главнокомандующему Его величества в Вест-Индии строгий выговор, а может быть даже отзыв и отставку.
В конце концов разум Хорнблауэра пришел к успокоительному выводу, что будущее неопределенно, и что в течение ближайших нескольких часов он не в состоянии хоть как-то это изменить. Учитывая это, все, что ему оставалось делать – это пойти спать. Он почти уже погрузился в сон, когда его что-то побеспокоило: как ему показалось, это была капелька пота, стекающая по его голому животу. Но это был не пот. Шевеление, которое он ощутил под пальцами, подсказало ему, что это таракан. Он подскочил, в отвращении. Карибы славились своими тараканами, однако он никогда не мог заставить себя смириться с ними. В темноте он пересек каюту и открыл дверь, ведущую в заднюю комнату, чтобы добраться до висевшей там лампы. Свет заставил броситься врассыпную еще дюжину отвратительных созданий.
– Милорд? – это верный Джерард вскочил с кровати, услышав шум в каюте адмирала.
– Ложитесь снова в постель, – сказал Хорнблауэр.
Он облачился в шелковую ночную рубашку, надел поверх нее шикарный смокинг, приготовленный для него, и вышел на палубу. Уже взошла луна, и «Клоринда» неспешно продолжала свой путь при помощи свежего берегового бриза, дующего ей теперь в полный галфвинд. Тараканы прогнали прочь все мысли о трудностях, он облокотился на поручень и стал наслаждаться красотами великолепной ночи. К рассвету ветер стих, но через полчаса удачная перемена ветра позволила «Клоринде» и «Абидосской невесте», шедшей в миле у нее за кормой, продолжить плавание к Пуэрто-Кабельо. Город, расположенный на полуострове, уже можно было разглядеть в подзорную трубу, и «Клоринда» быстро к нему приближалась. Были заметны рыбацкие лодки, идущие из города, маленькие суденышки, которые используют весла, чтобы выходить в море вопреки неблагоприятному ветру. При рассмотрении через подзорную трубу бросалось в глаза, что с ними что-то не так. Когда «Клоринда» подошла ближе, стало очевидным, что они переполнены людьми, чудовищно переполнены. Однако они не прекращали работать веслами, и, уверенно обогнув полуостров, вышли в открытое море, направляясь на восток, к Ла-Гуайре.
– Думаю, генерал Морильо проиграл сражение, – завил Хорнблауэр.
– Правда, милорд? – откликнулся Фелл, крайне заинтересованный.
– И еще я думаю, что в Пуэрто-Кабельо есть достаточно много людей, которые не горят желанием, чтобы их нашли, когда Эль Либерадор[9] войдет в город, – добавил Хорнблауэр.
Ему приходилось слышать о том, что война за независимость ведется с чисто испанской яростностью, так что даже репутация Боливара оказалась запятнана казнями и массовыми убийствами. То, что он видел, подтверждало слухи. Но эти переполненные лодки служили доказательством также и того, что Пуэрто-Кабельо вот-вот падет перед Боливаром. Он выиграл битву при Карабобо, победа в полевом сражении, разыгравшемся так близко от Каракаса, что означает почти верную гибель дела короля. Карабобо станет Йорктауном[10] южно-американской войны за независимость, в этом нет никаких сомнений. Скорее всего, Рэмсботтом расценивал потерю «Абидосской невесты» как пустяк по сравнению с приобретением целого континента.
Тем не менее, необходимо было окончательно развеять всяческие сомнения. Кабинет будет рад получить скорую и достоверную, из первых рук, информацию, касающуюся событий в Венесуэле.
– Сэр Томас, – сказал Хорнблауэр, – я отправляюсь на берег.
– Вы возьмете с собой вооруженную охрану, милорд?
– Как вам угодно, – ответил Хорнблауэр. Дюжина моряков с мушкетами вряд ли защитит его от отрядов победителей, но согласие избавляло его от споров и досадливых взглядов.
Когда Хорнблауэр вступил на пирс, залитый ослепительно ярким солнечным светом, гавань была пуста. Не видно было ни одной рыбачьей лодки, также как и ни одной живой души. Он двинулся вперед, охрана затопала следом, Джерард держался сбоку от него. Длинная, извилистая улица оказалась не совсем пустой: можно было заметить нескольких женщин, стариков, детей, выглядывающих из домов. Затем вдали справа раздался звук мушкетных выстрелов. Эхо далеко раскатывалось в тяжелом, душном воздухе. Потом показалась жидкая колонна больных и раненых: полураздетые, босые, они брели вдоль дороги. Некоторые падали, поднимаясь потом с трудом на ноги, а некоторые, прямо на глазах Хорнблауэра, валились, чтобы никогда уже больше не встать, кое-кто из таких ухитрялся откатиться на обочину, другие же продолжали лежать, пока изумленные товарищи перешагивали через них. Раненые, полуголые, босые, обезумевшие от лихорадки или согнутые пополам невыносимой болью, они плелись по дороге, тем временем как треск мушкетных выстрелов становился все ближе и ближе. Прямо на хвосте колонны с ранеными появились первые солдаты арьергарда, лохмотья, в которые они были одеты, лишь отдаленно напоминали белые с голубым мундиры испанской королевской армии. Хорнблауэр заметил про себя, что королевские силы еще способны выставить организованный арьергард, то есть не обратились в повальное бегство. Однако арьергард был до смешного мал – пожалуй, сотни две солдат. Они не хранили четко строй, но держались твердо: надкусив патрон, забивали заряд в ствол шомполом, сплевывали пулю в ствол мушкета, и, разбившись на пары или по одиночке, поджидали в укрытии возможности сделать по своим преследователям прицельный выстрел. Среди них находилось около дюжины офицеров, чьи обнаженные шпаги блестели на солнце. Старший по званию, офицер, сидевший верхом на лошади, заметил Хорнблауэра и его отряд и в изумлении натянул поводья.
– Кто вы? – закричал он.
– Англичане, – ответил Хорнблауэр.
Но прежде, чем они успели обменяться следующими репликами, стрельба усилилась, кроме того, внезапно из переулка, выходящего к улице там, где находились сейчас силы арьергарда, появилось около дюжины всадников, вооруженных пиками, острия которых сияли в лучах солнца. Арьергард пришел в полный беспорядок, солдаты бросились бежать вдоль по улице, чтобы не оказаться отрезанными. Хорнблауэр видел, как наконечник пики вонзился между лопаток одному из бегущих, видел, как тот упал навзничь, проскользил по дороге еще несколько ярдов, прежде чем пика была выдернута, оставив беднягу трепыхаться, словно скотину с переломанным хребтом. Над ним пронеслись застрельщики из авангарда повстанцев – кучка людей всех цветов кожи, они бежали, заряжали, стреляли. Воздух в этот момент был буквально напоен пулями.
– Милорд… – проворчал Джерард.
– Все в порядке. Все уже кончено, – сказал Хорнблауэр.
Схватка миновала их и переместилась вверх по улице. Никто не обратил на них ни малейшего внимания, за исключением того вопроса, который задал им верховой испанский офицер. Вслед за застрельщиками показалась небольшая пехотная колонна, марширующая в полном порядке. Их, конечно, заметили, благодаря сверкающей позолоте, эполетам и шляпам с перьями. Снова верховой офицер направился к ним, чтобы задать тот же самый вопрос и получить точно такой же ответ от Хорнблауэра.
– Ingleses? – повторил офицер. – Англичане? Ха, Вы – британский адмирал!
– Командующий британской эскадрой в вест-индских водах, – уточнил Хорнблауэр.
– Рад видеть вас, сэр. Уильям Джонс, бывший капитан Двадцать третьего пехотного полка, ныне майор, командир батальона армии Великой Колумбии.
– Счастлив познакомиться с вами, майор.
– Простите, но я должен исполнять свой долг, – сказал Джонс, разворачивая лошадь.
«Да здравствует Англия!» – выкрикнул кто-то из проходящих мимо рядов, и крик этот был поддержан негромким «ура». Не менее половины из этих оборванцев должно быть, были англичанами, хаотично перемешанными с неграми и южноамериканцами. За ними следовала кавалерия, полк за полком, поток людей и лошадей заполонил улицу, словно река, выпирающая из берегов. Копейщики и легкоконные, лошади со стертыми спинами и хромые лошади, у большинства всадников к седлу были прикреплены свернутые лассо, и все они были оборваны и качались в седлах от усталости. С самого своего появления и люди и лошади маршировали и сражались, и теперь, победив врага, они достигли предела выносливости. По оценке Хорнблауэра мимо них уже прошло около тысячи человек, насколько он мог судить по колонне, когда его ушей достиг новый звук, прорезавшийся сквозь монотонное цоканье копыт. Постукивание и позвякивание, громкое и неравномерное. Вот и пушки, влекомые вперед усталыми лошадьми. Лошадей вели люди – оборванные и обросшие, на них было надето то, что осталось от голубых свитеров и белых брюк. Это была команда «Абидосской невесты». Один из них поднял голову и узнал группу людей, стоявших на обочине.
– Старый добрый Хорни! – закричал он. Его голос был слаб от усталости, и звучал как стариковский.
В верховом офицере, проезжающем мимо, Хорнблауэр узнал одного из лейтенантов Рэмсботтома. Он сидел на своей вяло плетущейся лошади как моряк, и устало вскинул руку в приветствии. Мимо прогромыхало одно из орудий, за ним другое. Те самые пушки Карабобо, благодаря которым была завоевана независимость континента.
Хорнблауэр вдруг поймал себя на мысли, что до сих пор еще не видел Рэмсботтома, которого ожидал встретить во главе колонны артиллерии, но, едва лишь он это осознал, его внимание привлекло нечто, находящееся рядом со вторым орудием. Это были конные носилки, на скорую руку сделанные из двух шестов и кусков парусины. Они находились между двух лошадей, идущих друг за другом, сверху над ними был натянут тент. В носилках на подушках, подложенных ему под спину, лежал человек, очень маленький, с черной бородой. Каждую лошадь вел под уздцы моряк, с каждым размашистым шагом животных носилки дергались и вертелись, а вместе с ними дергался и вертелся чернобородый человек. И все-таки он еще оказался способен разглядеть группу людей на обочине, и сделал попытку приподняться. Он отдал приказал матросам, ведущим лошадей, те свернули с дороги и остановились перед Хорнблауэром.
– Доброе утро, милорд, – сказал чернобородый. Голос его звучал резко, почти истерично.
Чтобы узнать его, Хорнблауэру понадобилось немало усилий. Черная борода, глаза, горящие лихорадочным огнем, мертвенная бледность, благодаря которой кожа выглядела, словно маска, все это усложняло задачу.
– Рэмсботтом, – воскликнул Хорнблауэр.
– Он самый, только с небольшими изменениями, – ответил Рэмсботтом с резким смешком.
– Вы ранены? – спросил Хорнблауэр. В тот самый момент, как эти слова слетели с его губ, он заметил, что левая рука Рэмсботтома закутана в лохмотья – он столь внимательно вглядывался в лицо, что рука до этого мгновенья ускользала от его взора.
– Я принес свою жертву во имя свободы, – произнес Рэмсботтом, с тем же смешком. Этот смех мог выражать иронию, а может быть, просто истерию.
– Что случилось?
– Моя левая рука осталась на поле при Карабобо, – хмыкнул Рэмсботтом, – сомневаюсь, что она удостоится христианского погребения.
– Боже правый!
– Вы видели мои пушки? Мои прекрасные пушки. Они разнесли донов на клочки при Карабобо.
– Но вы… Какую помощь вам оказали?
– Полевой госпиталь, конечно. Кипящая смола для культи. Вам приходилась чувствовать, что такое кипящая смола, милорд?
– Мой фрегат стоит на рейде. На борту есть хирург.
– Нет, о нет. Я должен оставаться вместе с моими пушками. Мне нужно расчистить Эль Либерадору дорогу на Каракас.
Опять тот же смех. Это не была ирония – это было нечто обратное. Человек, находящийся на грани беспамятства должен с невероятной силой владеть собой, чтобы не дать отвернуть себя от цели. Не был этот смех и тем, что заменяет иногда рыдания. Он смеялся так, как будто не хотел выглядеть излишне патетичным.
– Но вы не в праве…
– Сэр! Сэр! Милорд!
Хорнблауэр повернулся. Перед ним был мичман с фрегата, подносящий к шляпе руку в приветствии и крайне взволнованный срочностью своего сообщения.
– Что такое?
– Донесение от капитана, милорд. В море замечены военные корабли. Испанский фрегат и, похоже, голландский, милорд. Приближаются к нам.
Воистину неотложные известия. Он должен поднять свой флаг на «Клоринде» к подходу эти чужаков, однако новости эти подоспели не в самый подходящий момент. Он повернулся к Рэмсботтому, затем опять к мичману, его обычная сообразительность на этот раз отказывалась ему помочь.
– Хорошо, – выдавил он. – Скажите капитану, что я прибуду немедленно.
– Есть, милорд.
Он снова повернулся к Рэмсботтому.
– Мне нужно идти, – сказал он. – Я должен…
– Милорд, – произнес Рэмсботтом. Его лихорадочное оживление спало. Он откинулся на подушки, и потребовалось несколько секунд, чтобы он смог снова собраться с силами и продолжить. Он словно выдавливал из себя слова: – Вы захватили «Невесту», милорд?
– Да, – нужно было заканчивать, ему пора возвращаться на корабль.
– Моя милая «Невеста». Милорд, там, в кормовом лазарете, есть еще один бочонок с икрой. Угощайтесь, пожалуйста, милорд.
Снова хриплый смех. Рэмсботтом все еще продолжал смеяться, откинувшись на спину и закрыв глаза, он не слышал торопливого «До свидания», которое произнес, уходя, Хорнблауэр. Хорнблауэру казалось, что этот смех преследовал его до того самого момента, пока он не добежал до пирса и не спустился в шлюпку.
– Отваливай! Навались!
«Клоринда» стояла на якоре, «Абидосская невеста» рядом с ней. А чуть далее виднелись, без сомнения, марсели двух фрегатов, направляющихся к ним. Он взобрался на борт судна, не желая тратить ни секунды на формальные приветствия, которыми его встретили. Он был слишком озабочен оценкой тактической ситуации, близостью берега, положением «Абидосской невесты», приближением чужаков.
– Поднять мой флаг, – резко приказал он, затем, обретя вновь самообладание, обратился с безупречной вежливостью к капитану: – Сэр Томас, был бы признателен вам, если бы пропустили шпринги через кормовые порты по обоим бортам.
– Шпринги, милорд? Есть, милорд.
Тросы, пропущенные через кормовые порты и идущие к якорному канату – позволяли ему, подтягивая один или другой с помощью кабестана, повернуть судно так, чтобы задействовать его орудия в любом направлении. Это было лишь одно из тех многочисленным упражнений, которые Хорнблауэр заставлял заниматься экипаж во время маневров. Оно требовало напряженной, хорошо скоординированной работы части экипажа. Приказания были отданы, младшие офицеры и унтера во главе своих партий стали тянуть канаты к корме.
– Сэр Томас, прошу вас, передайте на бриг приказ подойти ближе к нам. Я хочу, чтобы они держались у нас со стороны берега.
– Есть, милорд.
Теперь стало ясно, что у них еще было время. Приближающиеся фрегаты, уже прекрасно различимые через подзорную трубу, убавили парусов, а затем Хорнблауэр, державший их в поле зрения, заметил, как их грот-марсели внезапно наполнились ветром, так как корабли совершали поворот. Они колебались: мгновение спустя он увидел, что с борта голландского фрегата спустили шлюпку, которая направилась к испанцу. Это, скорее всего, означало, что произойдет совещание. Благодаря различию в языках вряд ли можно было ожидать, что они смогут согласовывать свои действия с помощью сигналов или даже рупоров.
– Испанец несет командорский вымпел, сэр Томас. Будьте добры приготовиться салютовать ему, как только они отсалютуют моему флагу.
– Есть, милорд.
Совещание заняло некоторое время: второю половину одних склянок и начало следующих. Ужасный скрежет внизу и позвякивание кабестана говорили о том, что производится опробование шпрингов. «Клоринда» повернулась немного вправо, затем в обратную сторону.
– Шпринги опробованы и готовы, милорд.
– Спасибо, сэр Томас. А теперь, не будете ли вы любезны расставить людей по местам и изготовиться к бою?
– Изготовиться к бою? Есть, милорд.
Решение о принятии этих мер было для него весьма неприятным. Это означало, что его постельные принадлежности, книги и другие личные вещи, находящиеся внизу будут свалены в кучу и приведение их в порядок займет несколько дней. С другой стороны, если эти фрегаты подходят с намерением вступить в бой, а он окажется не готов к этому, на его репутацию ляжет несмываемое пятно. Будет совершенным безумием выкатывать пушки и подносить заряды, находясь под огнем – сражение, если оно состоится, будет проиграно до его начала. А еще, эти приготовления пробудили в нем давно забытое волнение: свистки, резкие выкрики унтер-офицеров, организованная суета расчетов у орудий, топот морских пехотинцев на квартердеке, четкие команды их офицеров, выстраивающих солдат в стройную линию.
– Корабль к бою готов, милорд.
– Спасибо, сэр Томас. Оставайтесь, здесь, если вас это не затруднит.
Это было сделано вовремя, если даже чужаки решат напасть немедленно, не вступая в переговоры. Благодаря быстрому повороту на шпринге он сможет «угостить» первого из нападающих так, что его капитан пожалеет, что родился на свет. Теперь нужно ждать. Команда, застывшая у пушек, должна ждать вместе с ним. Запалы тлеют в своих трубках, пожарные партии стоят наготове с ведрами, подносчики зарядов, с картузами в руках, ждут, когда начнется гонка от крюйт-камеры к пушкам и обратно.
– А вот и они, милорд!
Их марсели снова сузились, мачты выстроились в линию. Теперь носы фрегатов были направлены прямо на «Клоринду», и они приближались к ней. Хорнблауэр неотрывно следил за ними через подзорную трубу: орудия, как он видел, не выдвинуты, но судить о том, готовы они к бою или нет, было трудно. Все ближе и ближе, вот они уже достигли предельной дистанции выстрела. В этот момент на носу испанца появилось облачко порохового дыма, и Хорнблауэр на смог удержаться от того, чтобы не сглотнуть от волнения. Бриз отнес облако в сторону, и вместо него появилось другое, в этот самый момент гулкий звук первого выстрела достиг ушей Хорнблауэра. На секунду в нем вспыхнуло искушение погрузиться в роскошь арифметических расчетов, приняв во внимание скорость распространения звука над водной поверхностью, пятисекундный интервал между залпами салюта, и расстояние между кораблями, но он прогнал его.
– Вам следует салютовать в ответ командорскому вымпелу, сэр Томас.
– Есть, милорд.
Тринадцать выстрелов для контр-адмирала, одиннадцать для командора: двадцать четыре выстрела, сто двадцать секунд – ровно две минуты. Эти корабли, приближающиеся со скоростью четыре узла, к концу салюта будут находиться еще на кабельтов ближе, то есть на расстоянии выстрела.
– Сэр Томас, я бы попросил вас сделать небольшой поворот на шпринге правого борта.
Вновь послышался резкий скрип, и «Клоринда» повернулась, демонстрируя пришельцам всю мощь своей бортовой батареи. Нет ничего плохого в том, чтобы дать им понять, что в случае, если они замышляют подлость, их ждет горячий прием – это в дальнейшем может предотвратить множество неприятностей.
– Они убирают паруса, милорд!
Это он видел и сам, не было смысла об этом говорить. Оба корабля, видимо, имели многочисленную команду, судя по скорости, с которой были спущены паруса. Теперь они разворачивались, приводясь к ветру. Хорнблауэр мог поклясться, что слышит шум якорных цепей. Похоже, настал решительный момент, Хорнблауэр готов уже был отметить это, сложив со щелчком подзорную трубу, когда увидел, что в борта «испанца» спускают шлюпку.
– Не удивлюсь, если скоро у нас появится посетитель, – заметил Хорнблауэр.
Шлюпка, казалось, летела над сверкающей водой: люди на веслах гребли как сумасшедшие – возможно, из всегдашнего желания моряков одного флота показать морякам другого все, что они могут.
– Эй, на шлюпке, – раздался оклик вахтенного офицера.
Испанский офицер, сидящий на кормовой банке и хорошо заметный благодаря своим эполетам, закричал в ответ. Хорнблауэр не был вполне уверен, что понял, что тот сказал, но увидел, что тот размахивает письмом, которое, должно быть, все разъяснит в свое время.
– Примите его на борт, если вам угодно, сэр Томас.
Оказавшись на палубе, испанский лейтенант внимательно оглядел все вокруг – не будет вреда в том, если он увидит, что все люди на местах и все приготовления закончены. Он немедленно подошел к Хорнблауэру, отдал честь и с поклоном протянул ему письмо.
Su excellencia el Almirante Sir Hornblower,[11] – гласила надпись на конверте.
Хорнблауэр сломал печать. Испанский письма был ему вполне понятен.
Бригадир дон Луис Арготе почел бы за честь, если Его превосходительство сэр Хорнблауэр согласиться предоставить ему возможность переговорить с ним. Бригадир был бы счастлив, если ему будет предоставлена возможность посетить корабль Его превосходительства, равно как если Его превосходительство посетит корабль Его католического величества.
Хорнблауэру было известно, что существующее в испанском флоте звание «бригадир» соответствует званию командора.
– Я напишу ответ, – сказал Хорнблауэр. – Сэр Томас, окажите джентльмену гостеприимство. Джерард, идемте со мной.
Внизу на корабле, изготовленном к бою, проблемой было разыскать принадлежности для письма, еще большей проблемой было составить письмо на испанском, так как в письменной речи орфографические и грамматические ошибки намного заметнее, чем в устной. К счастью, письмо бригадира само по себе представляло разрешение трудностей, связанных с правописанием и фразеологией.
Контр-адмирал лорд Хорнблауэр будет счастлив принять бригадира дона Луиса Арготе на своем флагманском корабле в любое удобное для бригадира время.
Нужно было еще разыскать сургуч, печать и свечу – не стоило допускать небрежности в соблюдении формальностей.
– Отлично, – проворчал Хорнблауэр, признавая приемлемым второй оттиск, после неудачной первой попытки. – Берите шлюпку и летите как молния на «Абидосскую невесту», посмотрите, не осталось ли чего-нибудь от шерри, которым Рэмсботтом угощал нас во время обеда.
Бригадир, которому был подготовлен должный прием, вступил на палубу «Клоринды» в сопровождении другой персоны в шляпе с перьями и при эполетах. Хорнблауэр поклонился и представился.
– Я взял на себя смелость и попросил капитана Ван дер Маесена, голландский королевский флот, составить мне компанию, – заявил бригадир.
– От всей души рад приветствовать капитана Ван дер Маесена на борту, – сказал Хорнблауэр. – Может быть, джентльмены не откажутся спуститься со мной вниз? Очень, сожалею, что не могу предоставить должных удобств, но, как вы видите, я тренирую свой экипаж в исполнении его обязанностей.
На корме поперек корабля была натянута ширма, а стол и стулья возвращены на обычное место. Бригадир, со все более возрастающим изумлением и удовлетворением стал потягивать вино из предложенного ему стакана. Несколько неизбежных минут прошло в разговоре на разные темы ( испанский являлся единственным общим для них языком), прежде чем бригадир перешел к делу.
– У вас прекрасный корабль, милорд, – сказал он. – Мне очень жаль, что я нахожу его в компании с пиратом.
– Вы имеете в виду «Абидосскую невесту», сеньор?
– Разумеется, милорд.
Хорнблауэр увидел распахнувшуюся перед ним ловушку.
– Вы называете ее пиратским судном, сеньор?
– А как называете ее вы, милорд?
– Я хотел бы прежде выслушать ваше мнение, сеньор. – Очень важно было не оступиться.
– Ее действия требуют объяснения, милорд. Она захватила и ограбила голландский корабль. Это может быть истолковано как пиратство. С другой стороны, может быть заявлено, что она действовала в соответствии с так называемым патентом, выданным венесуэльскими мятежниками. В первом случае, капитан Ван дер Маесен имеет право захватить ее как пиратское судно, во втором, если это приватир, я захвачу ее как вражеский корабль.
– В любом случае, сеньор, законный суд определит ее статус. Пока же, господа, она находится в моем распоряжении.
Шляпы теперь сдвинулись в кружок. Хорнблауэр встретил взгляд своих собеседников с предельным хладнокровием. В одном он был уверен: какое бы решение не было принято относительно «Абидосской невесты», ни британское правительство, ни британское общество не простят ему, если он смиренно позволит ей уплыть из своих рук.
– Милорд, я заверил капитана Ван дер Маесена в том, что окажу ему поддержку в любом действии, которое он сочтет нужным предпринять, и получил от него такие же заверения.
Голландский капитан подтвердил это кивком и каким-то неразборчивым восклицанием. Другими словами, двое на одного: преимущество, на которое «Клоринда» явно не смела рассчитывать.
– В таком случае я рассчитываю, господа, вполне серьезно рассчитываю, что вы одобрите мой образ действий.
Это был самый дипломатичный способ заставить их признать свое поражение, какой пришел ему в голову.
– Мне с трудом верится, милорд, что вы распространяете защиту британского военно-морского флота на пиратов, или на приватиров, участвующих в войне, в которой Его величество сохраняет нейтралитет.
– Вы могли заметить, сеньор, что «Абидосская невеста» несет флаг Его величества короля Англии. Как морской офицер, вы, безусловно, понимаете, что я не могу допустить, чтобы этот флаг был спущен.
Вот он, момент истины. Еще десять минут, и могут заговорить пушки. Десять минут, и эта палуба будет переполнена убитыми и ранеными. Его самого могут убить. Испанец посмотрел на голландца, затем снова перевел взгляд на Хорнблауэра.
– Нам было бы весьма жаль прибегнуть к жестким мерам, милорд.
– Рад слышать это, сеньор. Это укрепляет меня в моем решении. Мы можем расстаться лучшими друзьями.
– Но…
Бригадир не ожидал, что его последняя фраза будет истолкована как знак согласия. Он полагал, что она звучит как скрытая угроза. От ее интерпретации Хорнблауэром он на мгновение лишился дара речи.
– Безмерно рад видеть, что мы пришли к согласию, господа. Может быть, мы поднимем еще по бокалу вина и выпьем за здоровье наших государей, сеньор? И еще, не могу упустить возможность и не выразить благодарность от лица всего остального человечества вашей стране, производящей столь замечательный продукт.
Принудив их к отступлению, он давал им шанс отступить достойно. Самый горький момент понимания того, что их одурачили, пришел и ушел, прежде чем они успели осознать это. Испанец и голландец еще раз обменялись недоуменными взглядами, и Хорнблауэр воспользовался возможностью подлить вина.
– За Его католическое величество, сеньор. За Его величество короля Нидерландов.
Он высоко поднял бокал. Они не могли отказаться от такого тоста, хотя рот бригадира все еще то открывался, то закрывался, пока он пытался найти слова, чтобы выразить свои чувства. Этикет вынуждал бригадира дополнить тост, пока Хорнблауэр ждал, с бокалом в руке.
– За Его величество короля Англии.
Они выпили.
– Это был очень приятный визит, господа, – сказал Хорнблауэр. – Еще по бокалу? Нет? Не может быть, чтобы вы уехали так скоро! Впрочем, я понимаю, что у вас множество дел, требующих вашего внимания.
В момент, когда юнги в белых перчатках образовали коридор, и помощники боцманов засвистели в свои дудки, а команда, все еще при орудиях, застыла по стойке «смирно», отдавая честь отбывающим гостям, Хорнблауэр улучил момент, чтобы бросить взгляд вокруг себя. Эти юнги, помощники боцманов и орудийные расчеты в эту самую минуту могли уже смотреть в глаза неотвратимой смерти, если бы разговор принял бы более бурный характер. Он заслужил их благодарность, но, разумеется, он никогда ее не услышит. Пожимая на прощание руку бригадиру, он окончательно прояснил ситуацию.
– Удачного плавания, сеньор. Надеюсь, что буду иметь удовольствие встретиться с вами снова. Я отплываю в Кингстон как только подует береговой бриз.
Одно из очередных писем Барбары, полученное несколько месяцев спустя, помогло поставить точку на этом инциденте.
Мой наидражайший супруг, – как обычно писала Барбара, и, как всегда, эти слова вызвали улыбку на устах Хорнблауэра. Письмо состояло из нескольких листов, и первый из них содержал много интересного для Хорнблауэра, однако обычное изложение общественных и профессиональных сплетен Барбара начала не раньше, чем со второй страницы.
– Прошлым вечером лорд-канцлер был моим соседом слева за обеденным столом, и много чего рассказал про «Абидосскую невесту», и, как следствие, к моему великому удовольствию, про моего дорогого супруга. Испанское и голландское правительства через своих послов, направили самый настоящий протест секретарю министерства иностранных дел, который мог только подтвердить получение нот и пообещал дать ответ, когда ситуация станет ясной с точки зрения закона. А как сказал лорд-канцлер, во всей истории адмиралтейского права не было более запутанного случая. Страховщики отказываются от выплаты страховой премии (надеюсь, мой наидражайший, я правильно использую эти технические термины), отчасти из-за халатности капитана «Хелмонда», который не удостоверился в добропорядочности «Абидосской невесты», а также из-за халатности голландского правительства, поскольку захват имел место в голландских территориальных водах близ Бонэра, а голландцы горячо отрицают, и факт своей халатности и то, что захват действительно произошел вне их территориальных вод. Кроме того, как кажется, есть еще неозвученные осложнения, связанные с тем, что вы нашли «Абидосскую невесту», покинутую своим экипажем: известно ли вам, дражайший, что, похоже, тот факт, касался ли действительно ее якорь дна или нет, имеет первостепенное значение с точки зрения закона? В любом случае, ни один двор не берется дать делу законный ход, так как никто не может решить, к чьей юрисдикции оно относится (надеюсь, дражайший, что вы будете снисходительны к своей женушке и внимательно выслушаете и примете к сведению все эти труднопонятные выражения). Сопоставляя одно с другим, а также принимая среднюю продолжительность каждой поездки в Вест-Индию, необходимой для сбора свидетельских показаний, за четыре месяца, и не упуская из виду отводов, протестов и контрпротестов, лорд-канцлер считает, что пройдет тридцать семь лет прежде чем это дело поступит на рассмотрение палаты лордов. «Благодаря этому, – добавил он, хмыкнув в ложку с супом, – наша заинтересованность в нем существенно уменьшится».
Но это еще не все новости, наидражайший. Есть еще кое-что, что крайне огорчило бы меня, если бы я не была уверена в том, что это обрадует моего мужа-адмирала. Сегодня, во время чая у леди Эксмут (представляю, как широко раскроются от ужаса ваши милые очи, когда вы узнаете, что женщины владеют такого рода секретами), я слышала, что Его светлость с большим одобрением смотрит на позицию, которую вы заняли по отношению к испанским и голландским военно-морскими властям. Наидражайший мой, я была так рада, хотя никогда не сомневалась в этом. Уже принято решение о продлении вашего командования на следующий год, и мое удовольствие от понимания того, как вы будете обрадованы таким признанием ваших заслуг, почти, нет, совершенно умеряет мою печаль при мысли о нашей дальнейшей разлуке. Мой самый дорогой, нет ни одной женщины, которая любила бы вас, которая любила бы своего мужа сильнее, чем я люблю вас – самого верного, самого храброго, самого смелого, самого умного, но я не должна писать так, поскольку есть еще новости, о которых стоит рассказать.
Они заключаются в том, что Правительство, безусловно, всегда с одобрением смотрело на попытки испанских колоний завоевать независимость, и с крайним неодобрением на попытки испанского правительства совершить реконкисту посредством войск, посланных из Европы. Есть сведения, что имеются некие иные силы, обеспокоенные таким движением к свободе, которые рассматривали вопрос о военной помощи Испании в Испанской Америке. Победа при Карабобо, в которой бедный мистер Рэмсботтом и его пушки сыграли такую роль, сделала это вмешательство еще более неуместным. Есть большой государственный секрет, такой большой, что за чашкой чая он произносился не иначе как шепотом, что британское правительство намеревается издать декларацию о недопустимости военного вмешательства в дела Испанской Америки. И похоже, что наше правительство действует так в согласии с американцами, так как известно, что президент Монро планирует издать декларацию, провозглашающую ту же самую доктрину, и в отношении ее ведутся дискуссии. Таким образом, мой дражайший супруг оказался в самом средоточии событий мировой политики, так же, как он всегда пребывал и пребывает в средоточии самого нежнейшего внимания его супруги.
Ураган
Ровно в половине шестого утра Хорнблауэр не спеша вошел в свой кабинет в Адмиралти-Хаузе. Теперь, когда наступило лето, в такое время было уже достаточно светло для того, чтобы работать, и в то же время достаточно прохладно. Джерард и Спендлов, его флаг-лейтенант и секретарь, уже ожидали его здесь – им пришлось бы несладко, если бы это оказалось не так. Вытянувшись по стойке «смирно», но не щелкнув при этом каблуками (за три года они поняли, что их шеф не одобряет такой привычки), они выпалили: «Доброе утро, милорд! Доброе утро, милорд!» - словно дуплетом из охотничьей двухстволки.
«Утро», - сказал Хорнблауэр. Он еще не выпил на завтрак чашечку кофе, в противном случае перед словом «утро» он поставил бы «доброе». Он уселся за свой стол, а Спендлов навис над его плечом с кипой бумаг, в то время как Джерард сдавал утренний рапорт.
- Погодные условия нормальные, милорд. Высокая вода сегодня в 11.30. Никто не прибыл в течение ночи, и этим утром с сигнальной станции ничего не наблюдалось. Никаких известий о пакетботе, милорд, как и о «Тритоне».
- Рапорт ни о чем, если вообще его можно назвать таковым, - произнес Хорнблауэр.
Отрицания в последних двух предложениях уравновешивали друг друга: корабль Его Величества «Тритон» должен был доставить преемника, которому предстояло сменить его на посту после трех лет службы, и Хорнблауэра не радовала перспектива сложить с себя должность главнокомандующего в Вест-Индии, напротив, на вест-индском пакетботе плыла его жена, с которой он не виделся все это время, и встречи с которой с нетерпением ждал. Она направлялась сюда с целью совершить обратное путешествие в Англию вместе с ним.
- Пакетбот ожидается со дня на день, милорд, - утешающе сказал Джерард.
- Ваше дело докладывать мне о том, что мне не известно, мистер Джерард, - отрезал Хорнблауэр.
Его раздражало, что его утешают как ребенка, еще больше раздражало то, что офицеры его собственного штаба считают, что он настолько подвержен человеческим слабостям, что способен беспокоиться о своей жене. Он посмотрел через плечо на секретаря:
- Что там у вас, Спендлов?
Спендлов быстро перетасовал бумаги, которые держал в руках. Кофе для Хорнблауэра должны были подать с минуты на минуту, а у Спендлова было нечто, что ему не хотелось бы показывать своему начальнику до тех пор, пока его не принесут, и он не будет выпит, по крайней мере, наполовину.
- Вот отчеты из дока на тридцать первое ultimo, милорд, - сказал он.
- Вы не можете говорить «на конец последнего месяца»? – буркнул Хорнблауэр, забирая отчеты.
- Слушаюсь, милорд, - ответил Спендлов, горячо надеясь, что кофе вот-вот подадут.
- Есть здесь что-нибудь еще? – спросил Хорнблауэр, проглядывая документы.
- Ничего, заслуживающего вашего особого внимания, милорд.
- В таком случае, зачем вы досаждаете мне ими? Что дальше?
- Контракт для нового пушкаря на «Клоринде» и бондаря в доках, милорд.
- Ваш кофе, милорд, - произнес в эту секунду Джерард. В его голосе легко можно было различить нотку облегчения.
- Лучше поздно, чем никогда, - отрезал Хорнблауэр. – и ради Бога, не суетитесь вокруг меня, я сам налью себе кофе.
Спендлов и Джерард деловито расчистили на столе место для кофейника, и Спендлов торопливо отпустил ручку.
- Проклятье, слишком горячий, - проговорил Хорнблауэр, отхлебнув глоток. – Всегда чертовски горячий.
На прошлой неделе был заведен новый порядок, согласно которому кофе подавали Хорнблауэру по его прибытии в офис, в то время как раньше он уже ждал его там. Это было сделано, так как адмирал жаловался, что кофе всегда слишком холодный. Однако ни Спендлов, ни Джерард не решились напомнить ему об этом.
- Я подпишу контракты, - продолжил Хорнблауэр, - хотя и не думаю, что этот бондарь заслуживает свой кусок хлеба: его бочки рассыпаются и становятся похожи на клетки для птиц.
Спендлов присыпал мокрые чернила на подписи Хорнблауэра песком из ящичка и отложил бумаги в сторону. Хорнблауэр отпил еще глоток кофе.
- Вот ваш отказ на приглашение Крайтона, милорд. Оно составлено от третьего лица, так что ваша подпись не требуется.
Если бы он услышал такое чуть раньше, то затребовал бы разъяснений, почему в таком случае ему докучают этим, забыв о своем собственном установлении, что ничего не может быть издано от его имени, если он не видел этого сам. Но даже два глотка кофе сделали свое дело.
- Отлично, - сказал он, пробегая глазами документ, и снова поднес чашку ко рту.
Спендлов наблюдал, как в кружке понижается уровень жидкости, и счел, что подходящий момент настал. Он положил на стол письмо.
- От сэра Томаса, милорд.
Когда Хорнблауэр взял письмо, с его губ сорвался легкий стон: капитан корабля Его Величества «Клоринда» сэр Томас Фелл был докучным типом, и послание от него обычно предвещало хлопоты – хлопоты бессмысленные, от того и проистекал повод к недовольству. Впрочем, не в этот раз. Хорнблауэр прочитал официальное донесение и, вытянув через плечо голову, повернулся к Спендлову:
- Что все это значит?
- Это, как я слышал, скорее, некое недоразумение, милорд, - ответил Спендлов.
Это был рапорт, формальный запрос капитана Фелла предать военному суду оркестранта королевской морской пехоты Хаднатта за «умышленное и неоднократное неисполнение приказов». Такое обвинение, будучи доказанным, означало смерть, или такую, порку, перед которой смерть покажется предпочтительнее. Спендлов был прекрасно осведомлен, что его адмирал терпеть не может кнуты и виселицы.
- Обвинения выдвинуты тамбур-мажором, - сам себе пояснил Хорнблауэр.
Он прекрасно знал Кобба, тамбур-мажора, по крайней мере, настолько хорошо, насколько это позволяли сложившиеся обстоятельства. Как у адмирала и главнокомандующего, у Хорнблауэр был собственный оркестр, который находился под руководством Кобба, имевшего ранг уоррент-офицера. Накануне любых официальных мероприятий, где нужна была музыка, Кобб являлся к Хорнблауэру за приказаниями и инструкциями, и Хорнблауэру приходилось разыгрывать комедию согласования предложений, которые были ему представлены. Он никогда не признавался на людях в своей неспособности отличить одну ноту от другой, на деле он определял различие между мелодиями или по движениям танцоров или по продолжительности произведения. Его немного беспокоило, что это может стать известным большему количеству людей, чем он рассчитывал.
- Что вы имеете в виду, говоря «недоразумение», Спендлов? – спросил он.
- Я уверен, что дело касается «творческой натуры», милорд, - уклончиво ответил Спендлов. Хорнблауэр приступил ко второй чашке кофе. «Это может затянуть петлю на шее оркестранта Хаднатта», - подумал Спендлов. Хорнблауэр, в свою очередь, ощущал раздражение, неизменно возникавшее у него, когда его заставляли выслушивать различные сплетни. Адмирал, в его роскошной изоляции, никогда, в лучшем случае, лишь изредка бывает осведомлен о происходящем так же хорошо, как самый младший из его подчиненных.
- Творческая натура? – повторил он. – Я должен повидать тамбур-мажора. Пошлите за ним тотчас же.
- Есть, милорд.
Он получил один необходимый ключ, и не собирался унижаться, выпрашивая другой, если только разговор с Коббом не окажется безрезультатным.
- А сейчас, пока он еще не пришел, вкратце изложите мне суть дела.
Тамбур-мажор Кобб не спешил с приходом. Когда он появился, его сверкающая форма свидетельствовала о том, он позаботился о своем внешнем виде: мундир и панталоны были тщательно отутюжены, пуговицы сияли, ремни расправлены, а шпага блестела, точно сделанная из серебра. Он был человеком невероятных размеров, с невероятного размера усами, и также невероятно было его появление в комнате: гулко печатая шаг, словно он был в два раза тяжелее, чем на самом деле, он остановился перед столом, громко щелкнув каблуками, и вскинул руку в приветствии, на манер, принятый в то время среди морских пехотинцев.
- Доброе утро, мистер Кобб, - мягко произнес Хорнблауэр. Это «мистер», как и шпага, показывали, что Кобб является джентльменом в силу своего назначения, хотя и вышел из рядовых.
- Доброе утро, милорд. – В этой фразе было столько же помпезности, сколько и в движении, которым он отдал честь.
- Расскажите мне про обвинения, выдвинутые против этого оркестранта, Хаднатта.
- Хорошо, милорд. – Кобб скосил глаза в сторону, и Хорнблауэр понял намек.
- Выйдите, - сказал он своим штабным. - Оставьте нас с Коббом наедине.
Когда дверь закрылась, Хорнблауэр весь обратился во внимание.
- Пожалуйста, садитесь, мистер Кобб. Теперь вы можете без утайки рассказать мне все, что на самом деле произошло.
- Благодарю вас, милорд.
- Так что?
- Этот молодой Хаднатт, милорд, он дурак, каких мало. Я сожалею, о том, что случилось, милорд, но он заслужил то, что ему причитается.
- Да? Вы сказали, что он дурак?
- Совершеннейший, милорд. Я не скажу, что он плохой музыкант, потому что это будет неправда. Нет никого, кто играл бы корнете лучше, чем он. Это правда, милорд. Здесь он просто чудо. Корнет – это такой новомодный инструмент, милорд. У нас в оркестре его не было до последнего года. В него надо дуть, как в трубу, хотя у него также есть и клавиши, милорд. Как великолепно он на нем играет, точнее, играл, милорд.
Это изменение на прошедшее время показывала, что по убеждению Кобба Хаднатт, по причине смерти или увечья никогда не будет снова играть на корнете.
- Он молод?
- Ему девятнадцать, милорд.
- И что же он сделал?
- Это был мятеж, милорд, настоящий мятеж, хотя я обвинил его всего лишь в неподчинении приказаниям.
Согласно Военному уставу мятеж означал смерть, неподчинение приказам – «смерь или некое более легкое наказание…»
- Как это произошло?
- Хорошо, милорд, это было так. Мы разучивали новый марш, прибывший с последним пакетботом. Он называется «Донделло», милорд. Как раз для корнета и ударных. Он был исполнен не так, и я заставил Хаднатта играть снова. Я мог слышать все, что он делает, милорд. В этом марше много си-бемолей, а он играл просто «си», а не си-бемоль. Я спросил, почему он так поступает, а он ответил, что так звучит слишком слащаво. Вот что он сказал, милорд. А ведь так написано в нотах. «Dolce, - там сказано, - а dolce значит сладко, милорд.
- Я знаю, - солгал Хорнблауэр.
- Так вот я и говорю: «Сыграй снова и с си-бемолями. А он говорит: «Я не могу!». Я ему: «Это значит, что ты не хочешь?». А потом я говорю: «Я даю тебе еще один шанс», - хотя по закону я не имел права, милорд. Еще я добавил: «Это приказ, помни об этом». И я задал им ритм, они начали играть, и снова «си» были обычными. Ну я и говорю: «Ты слышал приказ?» А он отвечает: «Да». Так что я ничего не мог поделать, милорд. Я вызвал караул и его отправили на гауптвахту. А потом я выдвинул обвинение, милорд.
- Это случилось в присутствии всего оркестра?
- Да, милорд. Всего оркестра, всех шестнадцати человек.
Сознательное неподчинение приказу при шестнадцати свидетелях. Было ли их шестнадцать или шесть, серьезно дело не меняло: суть была в том, что все подчиненные Хорнблауэра теперь знали, что произошло нарушение дисциплины, злонамеренное неисполнение команды. Этот человек должен умереть, или превращен благодаря порке в едва живую развалину, дабы другим было неповадно нарушать приказы. Хорнблауэр знал, что крепко держит в руках бразды правления, но также понимал, какие разрушительные силы таятся за видимым спокойствием. И тем не менее, если бы приказ, который был не выполнен, касался бы чего-то иного, скажем, отказа лезть на рей, какой бы отчаянной не была ситуация, Хорнблауэр не стал бы принимать этого во внимание, несмотря на свое отвращение к физической жестокости. Приказы такого рода должны исполняться беспрекословно. «Творческая натура», - как заявил Спендлов. Хорнблауэр не имел представления о различии между просто «си» и си-бемоль, однако смутно понимал, что для кого-то это может быть важно. Человек может поддаться искушению и отказаться делать то, что ему не позволяет его понимание искусства.
- Он, я полагаю, был трезв? – внезапно задал вопрос Хорнблауэр.
- Так же, как вы или я, милорд.
- Какова вероятность того, что в нотах может произойти опечатка? – спросил адмирал: ему приходилось продираться сквозь дебри материй, в которых он ничего не смыслил.
- Такое случается, милорд. Однако это мне судить, произошла опечатка или нет. Хотя он и разбирается в музыке, я не знаю, умеет ли он читать ноты, милорд, а если и умеет, то не думаю, что он понимает по-етальянски. Но там было сказано «dolce», в официальных нотах, милорд.
На взгляд Кобба это отягощало преступление, если его можно было еще отяготить. Хаднатт не только не подчинился его приказу, он с неуважением отнесся к письменной инструкции, присланной из Лондона кем-то, кто ответственен за рассылку нот оркестрам морской пехоты. Кобб был в первую очередь солдатом, и во вторую – музыкантом; возможно, Хаднатт является прежде всего музыкантом, и лишь затем – солдатом. Однако, - оборвал себя Хорнблауэр, - это делает его наказание лишь более необходимым. Солдат должен быть солдатом, и в первую, и во вторую очередь, всегда. Если солдат начнет выбирать, когда ему быть солдатом, а когда нет – полк королевской морской пехоты перестанет представлять собой боеспособную единицу – а его долг заключается в том, чтобы он оставался ей.
Хорнблауэр пристально посмотрел на Кобба. Этот человек говорил правду, по крайней мере, насколько это соотносится с его представлением о правде. Он не подтасовывал факты злонамеренно, исходя из личного предубеждения или старой вражды. Если его действия и рассказ о них были внушены завистью или врожденной жестокостью, то это произошло без его ведома. Трибунал будет убежден достоверностью его показаний как свидетеля. И под строгим взглядом Хорнблауэра он оставался невозмутимым.
- Благодарю вас, мистер Кобб, - сказал, наконец, Хорнблауэр. – Рад, что вы так ясно изложили все факты. Это пока все на сегодня.
- Спасибо, милорд, - ответил Кобб, и буквально выпрыгнул из кресла, демонстрируя при этом удивительную смесь подвижности с военной выправкой. Его каблуки щелкнули в тот самый момент, когда рука взметнулась к козырьку, он повернулся и вышел из комнаты, звонко печатая шаг, так размеренно, словно он сам задавал себе ритм с помощью своего метронома.
Когда Джерард и Спендлов вернулись в комнату, они увидели, что взгляд Хорнблауэра устремлен в никуда. Впрочем, Хорнблауэр немедленно очнулся. Ни за что нельзя допустить, чтобы его подчиненные подумали, что в решении дела, имеющего лишь административную подоплеку, им могут двигать человеческие чувства.
- Будьте любезны, мистер Спендлов, набросайте ответ сэру Томасу за моей подписью. В нем должно содержаться согласие, но добавьте, что сейчас нет возможности действовать немедленно, так как из-за отсутствия в данный момент стольких кораблей я не могу собрать достаточное количество капитанов.
За исключением крайних случаев, трибунал, решением которого могла быть вынесена смертная казнь, мог быть собран, если имелось не менее семи капитанов и коммандеров, которые могли исполнять обязанности судей. Это давало ему время, чтобы решить, какие меры должен он предпринять.
- Полагаю, этот человек содержится в тюрьме на верфи, - продолжил Хорнблауэр. – Напомните мне заглянуть к нему, когда мы будем на верфи сегодня.
- Есть, милорд, - ответил Джерард, стараясь не выдать изумления от того, что адмирал планирует потратить время на посещение мятежного морского пехотинца.
Впрочем, для Хорнблауэра это не был большой крюк. Когда подошло время, он неспеша прошествовал через прекрасный сад при Адмиралти-Хаузе, и Эванс, отставной матрос, ставший главным садовником, стремительно метнулся открывать калитку в пятнадцатифутовом палисаде, защищавшем верфи от воров на протяжении участка, отделявшего адмиральский сад от доков. Эванс снял шляпу и встал, пританцовывая, у ворот, его косица колыхалась в такт его движения, а лицо расплылось в сияющей улыбке.
- Спасибо, Эванс, - произнес Хорнблауэр, проходя мимо него.
Здание тюрьмы уединенно стояло на окраине доков. Это было маленькое, кубической формы строение из стволов красного дерева, положенных своеобразным способом, по диагонали, вероятно, нет, скорее всего – не в один ряд. Крыша, толщиной более ярда, была сделана из пальмовых листьев, что на худой конец помогало сохранить прохладу под палящим солнцем. Джерард побежал вперед (Хорнблауэр усмехнулся при мысли о том, какое обильное потоотделение должно вызвать подобное упражнение), чтобы разыскать дежурного офицера и раздобыть ключ от тюрьмы. Хорнблауэру пришлось некоторое время ждать, пока висячий замок не был отперт и он не смог заглянуть в темноту внутри. Услышав звук отпираемого замка, Хаднатт вскочил на ноги, и когда он вышел на свет, то обнаружилось, что он чрезвычайно юн: однодневная щетина была едва заметна на его щеках. За исключением набедренной повязки он был совершенно голым, и караульный офицер закряхтел от негодования.
- Одень что-нибудь и приведи себя в божеский вид, - рыкнул он, но Хорнблауэр оборвал его.
- Это не важно. У меня очень мало времени. Я хочу, чтобы этот человек рассказал мне, почему он попал под арест. Всех остальных я прошу отойти на расстояние слышимости.
Хаднатта этот внезапный визит застал врасплох. Впрочем, он, видимо, вообще был застенчивым субъектом. Он стоял, моргая своими огромными голубыми глазами от яркого солнечного света, и неуклюже перетаптывался в смущении.
- Что случилось? Расскажите мне, - сказал Хорнблауэр.
- Хорошо, сэр…
Хорнблауэр выудил из него историю, шаг за шагом она подтверждала то, что говорил Кобб.
- Я не мог играть эту музыку, ни за что.
Голубые глаза смотрели куда-то над головой Хорнблауэра, в вечность, возможно, они видели что-то, скрытое от всего остального мира.
- Вы поступили глупо, ослушавшись приказа.
- Да, сэр. Может и так, сэр.
Сильный йоркширский акцент, с которым говорил Хаднатт, странно звучал в этой тропической хижине.
- Как вы оказались на службе?
- Из-за музыки, сэр.
Для извлечения этой истории потребовались дополнительные вопросы. Мальчишка, живший в йоркширской деревне, частенько испытывавший голод. Кавалерийский полк, квартировавший там в последние годы войны. Музыка его оркестра была словно чудо для парня, который в свои десять лет не слышал ничего, кроме бродячих волынщиков. Он осознал – это не возникло, это уже давно существовало – непреодолимую, жуткую необходимость. Все деревенские ребятишки вились вокруг оркестра (Хаднатт беззлобно усмехнулся, говоря об этом), но никто из них не настолько назойливо, как он. Трубачи достаточно скоро заприметили его, подтрунивая над его дилетантскими высказываниями о музыке, но по мере течения времени подсмеивались со все большей симпатией. Они позволяли ему подудеть в трубу, показали ему, как нужно складывать губы, и были приятно изумлены конечными результатами, которых он достиг. После Ватерлоо полк вернулся, и в течение двух лет парень продолжал обучение, хотя эти годы, последовавшие за заключением мира, были голодными, и весь день от темна до темна он проводил в добывании хлеба насущного.
Затем полк перевели, а голодные годы продолжались, и парень, все еще бредя музыкой, стал браться за плуг. Труба в то время стоила больше, чем можно было заработать за год. Затем наступил период чистого блаженства (и снова на его лице появилась та самая обезоруживающая улыбка) – это случилось, когда он присоединился к труппе бродячих артистов, где выполнял роль мальчика на побегушках и музыканта. Так произошло, что он научился читать ноты, хотя ни мог разобрать ни одного печатного слова. В животе у него бывало пусто так же часто, как раньше, лошадиное стойло считалась роскошным ложем, это были месяцы, когда ночью его мучила мошкара, а днями – боль в стертых ногах. Они закончились, когда его, больного, оставили позади. Это случилось в Портсмуте, так что можно было считать неизбежным то, что его, ослабевшего и голодного, завербовал сержант королевской морской пехоты, занимавшийся поиском рекрутов, и шествовавший со своим отрядом по городу. Его вербовка совпала по времени с введением корнет-а-пистона в качестве инструмента для военной музыки. Следующим событием его жизни стала отправка в Вест-Индию, где ему предстояло занять место в оркестре главнокомандующего, находящимся под управлением тамбур-мажора Кобба.
- Понятно, - произнес Хорнблауэр. И действительно, ситуация начала проясняться для него.
Шесть месяцев с труппой бродячих артистов – плохая подготовка к дисциплинарным требованиям морской пехоты, это очевидно, но, кроме того, он мог угадать в нем ту тонкую чувствительность в музыке, которая и стала истинной причиной проблемы. Он снова посмотрел на парня, изыскивая пути выхода из сложившейся ситуации.
- Милорд! Милорд! – к нему спешил Джерард. – Получен сигнал с пакетбота, милорд. Вы можете увидеть его вымпел с главной мачты наблюдательной станции!
Пакетбот? На его борту должна быть Барбара. Прошло три года с тех пор, как они виделись в последний раз, и три недели, как он ждал ее появления с минуты на минуту.
- Прикажите подать мой катер. Я уже иду, - сказал он.
Волна возбуждения смыла прочь тот интерес, который он проявлял к делу Хаднатта. Он уже готов был броситься следом за Джерардом, но заколебался. Что он мог сказать в течение пары секунд человеку, ожидающему суда, где речь пойдет о его жизни и смерти? Что мог сказать он, когда его самого буквально распирает от счастья, человеку, посаженному в клетку, словно зверю, словно быку, беспомощно ожидающему прихода мясника?
- Прощайте, Хаднатт, - это все, что он смог произнести, оставив его, молча стоящего, там. Спеша за Джерардом, он слышал шум запираемого замка.
Восемь весел взрезали голубую воду, но никакая скорость, которую они в состоянии были придать пляшущему на волне катеру, не могла удовлетворить его. Это был бриг, паруса его приготовлены были перехватить первые, неуверенные порывы морского бриза. На его борту виднелась белая точка, белый силуэт – Барбара, махавшая платком. Катер подлетел к борту, Хорнблауэр вскарабкался наверх по грот-русленям, и вот Барбара в его объятиях. Ее губы напротив его губ, потом серые глаза, с улыбкой глядящие на него, потом снова губы. А послеобеденное солнце лило свой свет на них обоих. Затем они стояли на расстоянии вытянутой руки друг от друга, так что Барбара могла поднять руки, чтобы поправить его шейный платок, чтобы он висел ровно. Теперь он окончательно убедился, что они по-настоящему вместе, так как всегда первым жестом Барбары было поправить его шейный платок.
- Ты прекрасно выглядишь, дорогой, - сказала она.
- То же я могу сказать и о тебе!
За месяц, проведенный в море, щеки ее покрылись золотистым загаром. Барбара никогда не стремилась заполучить ту модную бледность цвета сметаны, которая отличает светскую леди от молочницы или пастушки. От переполнявшего их счастья они рассмеялись, прежде чем снова поцеловаться и, наконец, разомкнуть объятия.
- Дорогой, это капитан Найвит, который так любезно приглядывал за мной в течение путешествия.
- Добро пожаловать на борт, милорд. – Найвит был маленького роста, коренастый и седой. – Я опасаюсь, однако, что вы не останетесь с нами сегодня надолго.
- Мы оба будем вашими пассажирами во время обратного плавания, - сказала Барбара.
- Если придет мое освобождение, - добавил Хорнблауэр, обращаясь к Барбаре, - «Тритон» еще не прибыл.
- Пройдет добрых две недели, прежде чем мы будем готовы отплыть, милорд, - заявил Найвит. – Верю, что получим возможность насладиться обществом вашим и Ее светлости.
- Очень надеюсь на это, - сказал Хорнблауэр. – Тем, временем, нам приходится вас оставить. Надеюсь, вы отобедаете в Адмиралти-Хауз как только у вас появится время. Можно попросить вас спуститься в катер, моя дорогая?
- Разумеется, - ответила Барбара.
- Джерард, вы останетесь на борту и позаботитесь о багаже Ее светлости.
- Слушаюсь, милорд.
- У меня не было даже времени спросить как ваши дела, мистер Джерард, - произнесла Барбара, пока Хорнблауэр провожал ее к грот-русленям.
Юбки Барбары были без обручей: она достаточно хорошо знала жизнь на море, чтобы связываться с ними. Хорнблауэр опустился на кормовую банку катера. Рык старшины, сидевшего за румпелем, заставил матросов в шлюпке отвернуть глаза в сторону моря, так, чтобы он не видели того, что им не положено было видеть, пока Найвит и Джерард помогли Барбаре соскользнуть на руки Хорнблауэру, которого накрыло облаком нижних юбок.
- Отваливай!
Катер заскользил по голубой воде прочь от борта корабля по направлению к адмиральскому пирсу. Хорнблауэр и Барбара, рука в руке, сидели на кормовой банке.
- Великолепно, дорогой, - заявила Барбара, оглядываясь вокруг, когда они вышли на берег, - жизнь главнокомандующего протекает в приятном месте.
«Довольно милом, - подумал Хорнблауэр, - если не брать в расчет желтую лихорадку, пиратов, международные кризисы и взрывной темперамент морских пехотинцев, ожидающих суда, но сейчас не время говорить о таких вещах». Эванс приковылял на пирс на своей деревянной ноге, чтобы поприветствовать их, и Хорнблауэр заметил, что тот с первой же секунды знакомства оказался покорен Барбарой.
- Вы должны показать мне сад, как только у меня будет время, - сказала Барбара.
- Да, Ваша Светлость, разумеется, Ваша Светлость.
Они не спеша шли по направлению к дому. Там ему предстояла деликатная задача - ознакомить Барбару с обстановкой и представить ей штаб. Так как устройство адмиральского особняка производилось в соответствии с предписаниями Адмиралтейства, то переставить какую-нибудь мебель или изменить положение какого-нибудь из морских чинов, служащих там, было вещью, совершенной недопустимой для Барбары. Она являлась здесь лишь гостем, которого терпят, и притом едва-едва. У нее могло возгореться желание поменять что-нибудь из мебели или реорганизовать штат прислуги, но в таком случае ее ждала досадная неудача.
- Милый, как мне кажется, хорошо, - произнесла Барбара, подмигивая, - что наше пребывание здесь будет недолгим. И насколько?
- До тех пор, пока Рэнсом не прибудет на «Тритоне», - ответил Хорнблауэр.
- Ты должен знать это, дорогой, принимая во внимание то, какое количество сплетен вы вызвали в обществе леди Эксмут и прочих.
- Да, однако это все еще смущает меня. Когда истекает срок твоих полномочий?
- Официально они истекли вчера. Однако я остаюсь в должности командующего до тех пор, пока не передам их в законном порядке Рэнсому по его прибытии. Переход «Тритона» затянулся.
- А когда Рэнсом приедет?
- Он примет у меня полномочия, и, разумеется, вселится в этот дом. Его превосходительство пригласил нас погостить у него до тех пор, пока мы не отплывем домой, дорогая.
- Понятно. А если Рэнсом запоздает настолько, что мы пропустим пакетбот?
- Тогда мы подождем следующего. Но я надеюсь, что этого не произойдет. Это было бы мучительно.
- Резиденция губернатора так же плоха, как эта?
- Вполне терпима, дорогая. Я думаю о Рэнсоме. Ни один главнокомандующий не захочет, чтобы его предшественник оставался здесь.
- И будет, разумеется, подвергать критике все его действия. Ты будешь делать это, дорогой?
- Разве я не человек, чтобы не поступать так?
- А мне так хорошо известно, как свойственны тебе человеческие чувства, милый, - сказала Барбара, протягивая к нему руки.
Они были одни в спальне, вне поле зрения слуг и штабных, и могли себе позволить быть естественными несколько прекрасных мгновений, пока громовой стук в дверь не известил о прибытии Джерарда и багажа, следом за которыми вошел Спендлов с запиской для Барбары.
- Приглашение от Ее Превосходительства, дорогой, - прочитав, пояснила Барбара. – Нам предписано прибыть на обед en famille[12].
- Иного я и не ожидал, - заявил Хорнблауэр, потом, оглянувшись, и убедившись, что Спендлов ушел, добавил, – чего я и боялся.
Барбара заговорщически улыбнулась ему.
- Время покажет, - сказала она.
Им так о многом нужно было поговорить, сообщить друг другу столько нового: эти длинные, длинные письма, которыми они обменивались на протяжении трех лет их разлуки, нуждались в дополнениях и пояснениях. В любом случае, Барбара провела пять недель в море, не имея никаких новостей. Поздно вечером следующего дня, когда они ужинали наедине, в их разговоре всплыла тема Хаднатта. Хорнблауэр кратко объяснил положение дел.
- Вы отдадите его под трибунал? – спросила Барбара.
- Без проблем, когда я соберу суд.
- И каков будет вердикт?
- «Виновен», разумеется. В этом нет никаких сомнений.
- Я не имела в виду вердикт. Я подразумевала приговор. Каков будет он? - У Барбары было право задавать такой вопрос, и даже высказывать свое мнение, касающееся исполнения ее мужем служебных обязанностей, поскольку он имел неосторожность посвятить ее в это дело.
Хорнблауэр процитировал наизусть статью из Морского устава, определявшего всю его жизнь, связанную со службой, на протяжении последних тридцати лет:
- Каждый, кто допустит подобный проступок, будучи приговорен на основании этого решением трибунала, подлежит смертной казни, или более легкому наказанию, что зависит от существа и тяжести проступка, которое трибунал постановит ему назначить.
- Нет, не может быть, дорогой! – серые глаза сидевшей по другую сторону столика Барбары широко распахнулись. – Смертной казни? Но вы произнесли «или более легкому наказанию». Что это может означать?
- Прогон через строй флота. Пять сотен плетей.
- Пять сотен плетей? За то, что человек сыграл обычное «си» вместо «си-бемоль»?
Именно таких слов можно было ожидать от женщины.
- Дорогая, обвинение заключается не в этом. Оно формулируется как умышленное неповиновение приказу.
- Но в таком пустяковом деле…
- Дорогая, неподчинение приказу не может являться пустяковым делом.
- Неужели вы способны засечь человека до смерти за то, что он отказался играть си-бемоли? Какой кровожадностью надо обладать, чтобы сводить счеты таким образом!
- Здесь и речи не идет о сведении счетов, дорогая. Наказание направлено на то, чтобы отвратить других от мысли о неподчинении приказу. Это не месть.
Но, будучи женщиной до мозга костей, Барбара оставалась при своем мнении, какие бы доводы холодного рассудка не приводились.
- Но если вы его повесите, или засечете его, - думаю, что он никогда не сможет уже играть ноты «си». Что же хорошего может последовать из этого.
- Это хорошо для службы, дорогая…
Хорнблауэр, в свой черед, продолжал отстаивать позицию, в прочности которой сам не был вполне уверен, однако натиск Барбары заставил его все горячей вставать на защиту своей любимой службы.
- Об этом узнают в Англии, - заявила Барбара. Затем в ее голову пришла новая мысль, - Конечно же, он может подать аппеляцию, так ведь?
- Если бы мы были в отечественных водах, то да. Однако я являюсь главнокомандующим на заграничной станции, и на мое решение не может быть подана аппеляция.
Это прозвучало отрезвляюще. Барбара внимательно посмотрела на человека, который из нежного, любящего, чувствительного супруга превратился вдруг во властелина, держащего в своих руках жизнь и смерть человека. И она знала, что не может, не должна пользоваться своим привилегированным положением жены, чтобы повлиять не его решение. Не ради выгод службы, а во имя своего собственного семейного благополучия.
- И скоро состоится суд? – спросила она. Ее тон выдавал перемену, произошедшую в ней.
- В тот самый момент, когда я смогу собрать трибунал. Промедление в вопросах дисциплины само по себе наносит вред дисциплине. Если кто-то затеял мятеж в понедельник, то во вторник его должны судить, а в среду – повесить. Но в данный момент здесь нет достаточного количества капитанов. Когда прибудет «Тритон» с Рэнсомом на борту, его капитан дополнит это число до необходимого. Правда, тем временем я уже передам и свои полномочия, и это дело в другие руки. Однако если «Флора» придет раньше – я отправил ее к берегу Залива, то ответственность останется на мне.
- Понимаю, дорогой, - сказала Барбара, не отрывая взора от его лица. Даже прежде, чем он заговорил снова, она была уверена, что есть что-то такое, что способно смягчить суровость того, что было сказано прежде.
- Конечно же, я еще не принял окончательного решения, дорогая, - продолжил он. - Здесь есть еще одна возможность, которой не стоит упускать из виду.
- Да? – Она с трудом смогла выдавить из себя хотя бы слово.
- Утверждение протокола и приговора станут последним событием в моем командовании. Это может послужить мне оправданием, нет, объяснением. Я могу отменить приговор в качестве акта милосердия как благодарность за хорошее поведение эскадры в период моего командования ей.
- Понимаю, дорогой. А если Рэнсом прибудет раньше «Флоры»?
- Я не могу этого исключить…
- Исключить?
- Я могу сделать предположение, что Рэнсом захочет начать командование с акта милосердия.
- А он захочет?
- Я слишком мало знаю Рэнсома, дорогая. Поэтому просто не могу ничего сказать.
Рот Барбары уже приоткрылся, она уже собиралась произнести: «Неужели для него си-бемоль важнее, чем человеческая жизнь?» - но в то же мгновение она передумала. Вместо этого она сказала другие слова, которые также, и даже еще дольше готовы были сорваться с ее уст: «Я люблю тебя, милый».
Снова их глаза встретились, и Хорнблауэр почувствовал, как его страсть потоком устремляется к ней, чтобы слиться с ее порывом, как сливаются реки. Он прекрасно понимал, что все его слова о дисциплине и прецедентах не оказали никакого действия на убеждения Барбары: женщина, даже в большей степени, чем мужчина, склонна оставаться при своем мнении, если ее принуждают переменить его против воли. Однако Барбара не сказала этого, она сказала нечто иное. И это иное, как и всегда, более подходило к обстановке. И ни малейшим изменением тона, ни ничтожнейшим движением брови она не коснулась в разговоре того факта, что у него отсутствует музыкальный слух. Не всякая из женщин отказалась бы использовать этот аргумент, как имеющий важное значение в данном деле. Она знала об отсутствии у него слуха, и он знал, что она знает, и она знала, что он знает, и так до бесконечности, однако при этом не было никакой необходимости ни ему сознаваться в своем недостатке, ни ей признаваться о своей осведомленности. И он любил ее.
На следующее утро он сказал себе, что главнокомандующий в Вест-Индии, даже если он ждет смены, и даже если к нему только что прибыла жена, все еще должен выполнять свои обязанности. Но все же очень приятно было идти вместе с Барбарой через адмиральский сад. Она проводила его до калитки в высоком палисаде, ограждающем доки. Получилось немного неудачно, что как раз в тот момент, когда Эванс отворил калитку, с другой стороны палисада показался Хаднатт, которого вывели на прогулку. Он шел между двумя шеренгами морских пехотинцев, состоящих под командой капрала. Стража была в парадной форме и с примкнутыми штыками, а Хаднатт без головного убора, как и положено заключенному, находящемуся под следствием.
- Караул, стой! – проревел капрал, увидев адмирала. – Караул, на плечо!
Прежде, чем попрощаться с женой, Хорнблауэр официально отдал честь в ответ.
- Караул, к ноге! – ревел капрал на манер, принятый в морской пехоте, словно караул находился не в двух шагах от него, а на другом конце доков.
- Это тот самый музыкант Хаднатт, дорогой? – спросила Барбара.
- Да, - ответил Хорнблауэр.
- Заключенный и караул, направо. Шагом марш! – рявкнул капрал, и маленькая группка зашагала прочь. Барбара смотрела, как они уходят. Она могла видеть, что Хаднатт повернулся к ней спиной и не знает о том, что она на него смотрит. До этого момента она удерживала себя от разглядывания человека, который скоро предстанет перед судом, где пойдет речь о жизни и смерти. Строгий мундир морского пехотинца не мог скрыть его неуклюжей, подростковой фигуры, солнце играло в белокурых волосах.
- Это же совсем еще дитя, - сказала Барбара.
Это мог быть еще один не относящийся к делу аргумент, который не стоило использовать в споре с мужем, когда речь шла об исполнении им его должностных обязанностей. Семнадцать или семьдесят, но человек, обязанный повиноваться приказам, должен им повиноваться.
- Он действительно не слишком взрослый, милая, - согласился Хорнблауэр.
Затем он поцеловал Барбару в подставленную ей щеку. Он не был уверен, что адмиралу в полном облачении допускается целовать на прощание жену в присутствии штаба, но у Барбары не было никаких сомнений на этот счет. Он оставил ее стоящей у калитки и болтающей с Эвансом. Она осматривалась вокруг, бросая взгляды то прекрасный сад по одну сторону палисада, то на по-деловому выглядевшие доки по другую.
Присутствие жены радовало его, хотя это и означало изрядное прибавление забот. Следующие два или три дня прошли в бесконечной череде приемов: островное сообщество горело желанием извлечь все возможное из временного присутствия супруги адмирала, происходившей из рода пэров и по праву принадлежавшей к самым голубым кровям королевства. Для Хорнблауэра, с унынием ожидавшего конца своих полномочий, это напоминало развлечения аристократов накануне отправки на гильотину во времена Французской революции, однако Барбару все это радовало, возможно потому, что она еще находилась под впечатлением от пяти тяжких недель, проведенных в море, и стояла перед перспективой следующих пяти.
- Вы много танцевали с молодым Боннером, дорогая, - заметил он, когда они возвращались домой после вечеринки у губернатора.
- Он прекрасный танцор, - ответила Барбара.
- Он в некотором роде подлец, я уверен, - возразил Хорнблауэр. – Ничего не доказано, но очень сильно подозревают, что он занимается контрабандой, работорговлей и тому подобным.
- Но его приглашают в резиденцию губернатора, - заявила Барбара.
- Как я сказал, ничего не доказано. Однако в связи с моими должностными обязанностями я частенько интересовался деятельностью его рыбацких судов. В один из дней может статься, что вы танцевали с заключенным, дорогая.
- Заключенные веселее, чем военные секретари, - пошутила Барбара.
Активность Барбары изумляла. После развлечений ночи, днем она отправлялась на конную прогулку, и Хорнблауэр был доволен этим, по крайней мере до тех пор, пока находились молодые люди, соревнующиеся за право послужить эскортом для леди Хорнблауэр. Он отдавал себе отчет, что его обязанности требуют внимания, да и в любом случае терпеть не мог лошадей. Любопытно было наблюдать, с каким искренним обожанием относятся к ней все: Его превосходительство, юноши, сопровождающие ее во время верховых поездок, садовник Эванс, и вообще все, кто так или иначе сталкивался с ней.
Как-то утром, когда Барбара совершала верховую прогулку, пока не наступила полдневная жара, к Хорнблауэру в Адмиралти-хауз прибыл посыльный:
- Донесение от капитана, милорд. «Тритон» сигналит. Он входит в гавань с попутным ветром.
Хорнблауэр застыл на мгновение. Хотя такое сообщение могло прозвучать в любой момент в течение последнего месяца, он все же оказался не готов получить такой удар.
- Прекрасно. Мои наилучшие пожелания капитану. Я скоро буду.
Итак, три года его командования закончились. Рэнсом примет полномочия, может быть сегодня, хотя, скорее всего, завтра, а он останется на половинном жалованье и должен будет отправляться домой. Причудливая череда мыслей пронеслась через его голову пока он готовился встретить Рэнсома: о том, что Ричарду скоро поступать в Итон, о холодной зиме в Смоллбридже, об окончательной проверке его отчетов. Только когда он был на пути к свому катеру, он вспомнил, что теперь освобожден от необходимости принимать какое-либо решение по делу Хаднатта.
«Тритон» не нес адмиральского флага: до тех пор, пока он не прибыл, Рэнсом по закону еще не вступил в командование. Обмен салютами в данный момент означал лишь то, что «Тритон» присоединился в вест-индской эскадре. Рэнсом был дородный мужчина с пышными, по моде, баками с изрядной долей седины. На нем красовалась ленточка члена Ордена Бани, не шедшая ни в какое сравнение с великолепным Большим крестом Хорнблауэра. Возможно, если он избежит серьезных промахов во время исполнения данной должности, он вправе будет надеяться на возведении в рыцарское достоинство. Рэнсом представил своего капитана, Коулмена, который был совершенно незнаком Хорнблауэру, а затем весь обратился в слух, внимая рассказу Хорнблауэра об исполненных мероприятиях и планах на будущее.
- Я вступлю в командование завтра, - заявил Рэнсом.
- Это даст нам время, чтобы полностью подготовиться к церемонии, - согласился Хорнблауэр. – В таком случае, сэр, как вы отнесетесь к идее провести эту ночь в доме у губернатора? Если вы найдете это удобным, эскорт ожидает вас здесь.
- Нет смысла переселяться дважды, - сказал Рэнсом. – Я проведу ночь здесь, на борту.
- Разумеется, сэр, Адмиралти-хауз будет приготовлен для вас к завтрашнему дню. Может быть, вы окажете нам честь и отобедаете с нами сегодня? Возможно, я смогу рассказать вам что-либо, касающееся положения дел здесь.
Во взгляде, брошенном Рэнсомом на Хорнблауэра, читалось некоторое подозрение: у него не было желания заимствовать уже готовую точку зрения на ситуацию, выработанную его предшественником. Однако здравый смысл этого предложения был слишком очевиден.
- С большим удовольствием. Должен поблагодарить вас, милорд.
Хорнблауэр сделал еще шаг для того, чтобы рассеять подозрения.
- Пакетбот, на котором мы с женой готовимся отплыть в Англию, сейчас готовится к выходу в море, сэр. Наш отъезд – дело всего лишь нескольких дней.
- Прекрасно, милорд, - сказал Рэнсом.
- В таком случае, еще раз повторив мое приглашение, позволю себе откланяться. Возможно будет ожидать вас в четыре часа? Или будет удобнее другой час?
- В четыре – меня вполне устраивает, - заявил Рэнсом.
«Король умер, да здравствует король», - подумал Хорнблауэр, возвращаясь домой. Завтра его заменят, и он станет не более, чем офицером на половинном жалованье. Великолепие и достоинство главнокомандующего перейдет от него к Рэнсому. Он пришел к выводу, что мысль об этом несколько раздражает его, принятая им позиция почтительного отношения к Рэнсому раздражала его еще более: он был уверен, что Рэнсом мог бы быть несколько полюбезней в ответ. Он в значительной степени дал волю этим чувствам, когда рассказывал Барбаре о встрече, и вдруг осекся, заметив приподнятую бровь и веселый блеск в глазах Барбары.
- Ты самый милый простак в мире, наидражайший мой, - сказала Барбара, – тебе действительно не приходит в голову никакого возможного объяснения?
- Боюсь, что нет, - ответил Хорнблауэр.
Барбара приблизилась и заглянула ему в глаза.
- Не удивительно, что я люблю тебя, - произнесла она. – Неужели тебе не приходит в голову, что никто не сочтет простым делом заменить Хорнблауэра? Период твоего командования был невероятно успешным. Ты установил для Рэнсома планку, которую ему нелегко достичь. Можно сказать, что он ревнует, завидует – это он и продемонстрировал.
- Не могу всерьез в это поверить, - сказал Хорнблауэр.
- И именно потому, что ты не можешь в это поверить, я тебя и люблю, - заявила Барбара. – Я могла бы найти сотню разных способов сказать тебе об этом, если бы мне не нужно было идти и одевать свое лучшее платье, для того, чтобы покорить сердце адмирала Рэнсома.
Рэнсом был человек представительный: массивная фигура, бакенбарды и прочее - Хорнблауэр не в полной мере оценил этот факт во время первой встречи. В присутствии Барбары его манеры стали более обходительными, что могло быть как результатом влияния личности Барбары, так и того, и Хорнблауэр отдавал себе в этом отчет, что леди Хорнблауэр является персоной, пользующейся большим влиянием в политических кругах. Хорнблауэр как мог старался укрепить вялую доброжелательность Рэнсома. Он приказывал принести вина, позволял себе, будто случайно, высказать по возможности ценные сведения, касающиеся состояния дел в Вест-Индии, случайно – для того, чтобы Рэнсом не заподозрил его в попытке оказать на него влияние в определении его будущей политики, но, тем не менее, действительно ценные, чтобы Рэнсом мог заинтересоваться и проглотить их, посмеиваясь при том над неосторожностью Хорнблауэра. Не смотря ни на что, обед не оставлял ощущения головокружительного успеха. В атмосфере все еще совершенно ясно ощущалось некая скованность.
Когда обед подошел к концу, Хорнблауэр почувствовал на себе взгляд, брошенный на него Барбарой – всего один лишь короткий взгляд, совершенно мимолетного свойства. Рэнсом ничего не заметил, но Хорнблауэр понял, что Барбара пытается вызвать в его памяти воспоминание, касающееся чего-то, что имеет важное значение для нее. Прежде, чем обратиться к этому вопросу, он выждал, пока беседа не повернулась в нужное для него русло.
- Ах, да, - сказал он, - у нас тут отложенный военный трибунал. Музыкант, морской пехотинец…- Далее он изложил Рэнсому обстоятельства дела, слегка упростив их. Рэнсом может быть и не догадывался, зато Хорнблауэр знал точно, что на протяжении всего рассказа Барбара внимательнейшим образом следила за выражением лица Рэнсома.
- Осознанное и неоднократное неподчинение законному приказу, - Рэнсом буквально повторил слова, сказанные Хорнблауэром. – Это фактически, мятеж.
- Возможно, - согласился Хорнблауэр. – Однако, это скорее досадное происшествие. Я рад, что принимать решение касательно этого дела придется вам, а не мне.
- Улики кажутся мне совершенно неопровержимыми.
- Без сомнения. – Хорнблауэр заставил себя улыбнуться, почти на уровне телепатии ощущая силу заинтересованности Барбары. – Тем не менее, обстоятельства несколько необычны.
Окаменевшее лицо Рэнсома не позволяло рассчитывать на успех. Хорнблауэр понимал, что ситуация безнадежна. Он не стал бы продолжать попытки, если бы Барбара не присутствовала здесь. Но она была, и он продолжил бесполезный разговор.
- Если бы трибунал состоялся во время моего командования, то, хотя, конечно, у меня не сложилось окончательного мнения, я, скорее всего, смягчил бы приговор, чтобы выразить мое удовлетворение действиями эскадры.
- Да? – произнес Рэнсом. Тон его односложного восклицания явно свидетельствовал об отсутствии интереса, однако Хорнблауэр продолжил.
- Мне кажется, что для вас это могло бы послужить благоприятной возможностью продемонстрировать милость в качестве первого официального акта.
- Это предстоит решать только мне.
- Разумеется, - согласился Хорнблауэр.
- А я, естественно, не в состоянии представить себе, что я смогу действовать подобным образом. Я не могу дать эскадре возможность думать, что я небрежно отношусь к вопросам соблюдения дисциплины. И не могу поставить под вопрос свой авторитет с самого начала.
- Разумеется, - снова произнес Хорнблауэр. Для него бессмысленность продолжения спора была совершенно очевидной, и был рад этому. – Вы лучший судья в подобных обстоятельствах, впрочем, также и единственный.
- Теперь я могу оставить джентльменов наедине с вином, - внезапно сказала Барбара. Хорнблауэр посмотрел на нее как раз вовремя, чтобы заметить, как ледяное выражение ее лица заменяется улыбкой, которую он так хорошо знал. – Должна пожелать вам спокойной ночи, адмирал. Я собираюсь сделать все возможное, насколько допускают правила военно-морского флота, чтобы быть уверенной в том, что завтра этот дом будет передан вам в полном порядке, и что вам будет удобно здесь.
- Благодарю вас, - сказал Рэнсом. Мужчины встали.
- Спокойной ночи, дорогой, - обратилась Барбара к Хорнблауэру. Последний догадывался, что обращенная к нему улыбка не вполне искренна, он слишком хорошо ее знал, и поэтому был чрезвычайно расстроен.
Она вышла, Хорнблауэр приказал принести портвейн и настроился продолжать то, что обещало стать долгим-предолгим вечером. Рэнсом, самоутвердившись и совершенно ясно показав, что он не позволит Хорнблауэру оказывать на себя какое-либо влияние, вовсе не отвергал, тем не менее, возможность получения из этого источника любой полезной для себя информации. Так же как и возможность прикончить одну бутылку портвейна и почать другую.
Так что, когда Хорнблауэр отправился спать, было уже довольно поздно. Чтобы не потревожить Барбару, он не стал зажигать свет. Он старался двигаться по комнате как можно тише. Взгляды, которые он бросал сквозь темноту в направлении накрытой москитной сеткой другой кровати (морские порядки лишь в незначительной степени допускали существование жен, и двуспальные кровати не попали в число таких допущений) ни о чем не говорили ему, и это его радовало. Если Барбара проснется, избежать расспросов о деле Хаднатта вряд ли удастся.
Такого случая не представилось и на утро, так его срочно позвали в гардеробную, где он облачился в лучший свой мундир с лентой и звездой и поспешил на церемонию передачи командования. Как офицер, сдающий пост, он первым прибыл на «Клоринду» и расположился на квартердеке по правому борту, за ним выстроился его штаб. Капитан сэр Томас Фелл встретил его, а затем озаботился приемом других капитанов по мере их прибытия на борт. На полуюте оркестр морской пехоты (без Хаднатта), играл лучшие произведения из своего репертуара, дудки боцманских помощников свистели без перерыва, знаменуя постоянное прибытие новых гостей, солнце палило так, словно это был всего лишь обычный день. Затем наступила тишина, напряженная из-за своей драматичности. И вот оркестр снова разразился маршем, раздалась барабанная дробь и фанфары, и появился Рэнсом со своим штабом. Они расположились на противоположной стороне палубы. Фелл выступил вперед и подошел к Хорнблауэру, вскинув руку к полям шляпы.
- Команда в сборе, милорд.
- Спасибо, сэр Томас. – Спендлов вложил в руку Хорнблауэру документ. Хорнблауэр выступил вперед. – Приказ лордов комиссионеров для исполнения службой Первого Лорда мне, Горацио Хорнблауэру, рыцарю Большого креста Выскочтимого ордена Бани, контр-адмиралу Красной эскадры…
Он с трудом удерживался от дрожи в голосе, заставляя себя сохранять при чтении строгий и деловой тон. Он свернул бумагу и отдал свой последний приказ:
- Сэр Томас, будьте любезны спустить мой флаг.
- Есть, милорд.
Первые из тринадцати выстрелов салюта прогремели, когда красный вымпел медленно пополз вниз с топа бизани. Долгий, долгий спуск, шестьдесят секунд для тринадцати выстрелов; и когда флаг был спущен, Хорнблауэр стал беднее на сорок девять фунтов, три шиллинга и семь пенсов причитающихся ему ежемесячно как жалованье командующего. Секунду спустя вперед вышел Рэнсом с бумагой в руке, чтобы зачитать приказ лордов комиссионеров, данный ему, Генри Рэнсому, члену Высокочтимого ордена Бани, контр-адмиралу Синего флага.
- Поднять мой флаг, сэр Томас.
- Есть, сэр.
Голубой вымпел заскользил к верхушке бизань-мачты. Пока он не достиг топа, корабль был погружен в молчание, но затем бриз развернул вымпел, и тогда загремел салют и заиграла музыка. Когда отзвучал последний залп, Рэнсом стал законным главнокомандующим кораблей и судов Его величества в вест-индских водах. Снова взревела музыка, и посреди этого Хорнблауэр вышел вперед и приподнял шляпу, приветствуя нового главнокомандующего.
- Разрешите покинуть корабль, сэр?
- Разрешение дано.
Барабанная дробь, звуки рожков, дудок, и вот он спускается с борта корабля. Он мог бы расчувствоваться, ощутить уколы сожаления, однако его ждало то, что мгновенно отвлекло его внимание.
- Милорд, - произнес Спендлов, сидевший рядом с ним на кормовой банке.
- Ну?
- Этот заключенный, Хаднатт, музыкант…
- Что с ним?
- Он сбежал, милорд. Проделал дыру вчера ночью.
Это решало судьбу Хаднатта со всей предопределенностью. Ничто не сможет спасти его. Он все равно, что умер, пожалуй, даже хуже, чем умер. На Ямайке ни один дезертир, ни один беглец не смог избежать поимки. Это был остров, и остров не слишком большой. И еще, здесь была установлена плата в десять фунтов стерлингов тому, кто даст сведения, поспособствовавшие поимке дезертира, а на Ямайке, более даже, чем в Англии, десять фунтов являлись богатством. Годовой заработок ремесленника, деньги большие, чем любой раб может надеяться увидеть за всю свою жизнь. У беглеца не было шансов: его белое лицо, не говоря о мундире, привлекут к нему внимание, в какой бы части острова он не появился, а установленная плата послужит гарантией того, что его выдадут. Хаднатт обречен на поимку. Обречен и на дальнейшее. Это послужит дополнительным обвинением на заседании военного трибунала. Взлом тюрьмы. Побег. Вред, нанесенный имуществу правительства. Испорченный мундир. Возможно, его повесят. Альтернативой может быть прогон сквозь строй эскадры и смерть под ударами. Хаднатт был уже трупом, и это конец его музыкального дарования.
Эти мрачные мысли занимали его все время по пути к пирсу, они же заставляли его хранить молчание пока он взбирался в экипаж губернатора, который должен был доставить его в Дом правительства, так как карета главнокомандующего более ему не принадлежала. Он все еще продолжал молчать, когда они тронулись.
Однако, не проехав и мили, они встретили живописную кавалькаду всадников, под цокот копыт направлявшихся им навстречу. Первой, кого увидел Хорнблауэр, была Барбара – он мог разглядеть ее в любом скоплении народа, даже если бы она и не выделялась благодаря белой лошади. Его превосходительство скакал между ней и леди Хупер, они вели оживленный разговор. Следом ехала разномастная группа из адъютантов и штатских, замыкал процессию помощник начальника военной полиции с двумя солдатами своего отряда.
- Ха, Хорнблауэр! – воскликнул губернатор, натягивая поводья, – ваш церемониал, кажется, закончился раньше, чем я предполагал.
- Доброе утро, сэр, - произнес Хорнблауэр. – Ваш слуга, мадам.
Потом он улыбнулся Барбаре – при виде нее он мог улыбаться всегда, в какой бы депрессии не находился. Предназначенная ему в ответ улыбка была едва различима под вуалью охотничьего костюма.
- Вы можете присоединиться к нашей охоте. Один из моих адъютантов даст вам лошадь, – сказал Хупер, но затем, заглянув в экипаж, продолжил, - нет, не в этих шелковых чулках. Вы можете следовать за нами в экипаже, как леди с определенными ожиданиями. Как королева Франции, Боже правый! Поворачивай экипаж, кучер.
- На кого вы охотитесь, сэр? – спросил Хорнблауэр, слегка разозлившись.
- На одного беглеца из ваших. Он может предоставить нам некоторое развлечение, - ответил Хупер.
Это была охота на человека – самая захватывающая игра из всех. Вот только Хаднатт – мечтательный, рассеянный Хаднатт, будет жалкой добычей. Двое цветных слуг ехали вместе с группой, каждый держал на сворке по нескольку ищеек темно-коричневого и черного окраса - беспощадных, страшных тварей. Ему не хотелось иметь ничего общего с этой охотой, совершенно ничего. Ему хотелось отдать приказ повернуть экипаж обратно. Это был кошмар, и очнуться от него было выше его сил. Ужасно было видеть, что Барбара принимает в этом участие. У высокой стены палисада, напротив въезда на верфь, кортеж остановился.
- Вот тюрьма, - махнул рукой помощник начальника военной полиции, – вы можете видеть дыру в крыше, сэр.
Кусок кровли был вырван напрочь. Возможно, эта тюрьма была построена не слишком прочно, но, чтобы бежать отсюда, нужно было затем перебраться через палисад высотой в пятнадцать футов, и даже в этом случае в какой-нибудь точке острова человека, который смог осуществить этот подвиг, ждала неотвратимая поимка.
- Едем, - сказал помощник. Он, его люди и слуги с ищейками подъехали к тюрьме и спешились. Собак завели в здание, где, надо думать, им дали почувствовать запах постели узника. Затем они вышли наружу, и стали нюхать землю под дырой в крыше. Вдруг они взяли след, и дернули поводки так, что цветные слуги лишь с трудом смогли удержаться на ногах, и затем стремительно ринулись обратно через верфи. Подбежав к палисаду, собаки стали прыгать на него, пуская слюни от возбуждения.
- Проведите их кругом на эту сторону! – закричал губернатор, а затем, обернувшись, бросил Хорнблауэру:
- Это ваш парень из морской пехоты, не так ли? Даже моряку не показалось бы простым делом перебраться через этот палисад.
«Хаднатт мог совершить такое при высокой луне, - подумал Хорнблауэр, - эти мечтатели становятся иногда просто сумасшедшими».
Ищеек провели через ворота и подвели к соответствующему месту у внешней стороны стены. Они моментально снова взяли след, рвясь с поводков, помчались по дороге.
- Вперед, за ними! – закричал губернатор, пришпоривая коня.
Значит, Хаднатт взобрался на пятнадцатифутовый палисад. Он, должно быть, не в своем уме. Кавалькада умчалась по дороге, кучер подгонял лошадей, запряженных в карету, насколько позволяло их достоинство и неровности дороги. Экипаж кренился и подпрыгивал, Хорнблауэра бросало то в сторону Джерарда, а иногда даже в направлении сидящего напротив Спендлова. Дорога, по которой они ехали, вела к открытой части острова, за которой начинались Голубые горы. Всадники перешли на рысь, и кучер последовал их примеру, так что движение экипажа стало более терпимым.
- След довольно свежий, милорд, - сказал Джерард, внимательно смотревший вперед, где ищейки все также натягивали поводки.
- Хотя по этой дороге должно было проехать немало людей с тех пор, как он прошел по ней, - заявил Спендлов.
- Ого, - сказал Джерард, вглядывавшийся вперед, - они сворачивают с дороги.
Когда карета достигла угла, они увидели верховых, свернувших на широкую тропу, идущую через поле тростника, кучер, не мало не смущаясь, повернул вслед за ними, но еще через две мили отчаянной скачки он вынужден был натянуть поводья и остановить лошадей.
- Остановимся здесь, Хорнблауэр, - сказал губернатор. – Здесь тропа упирается в брод через Хоуп-ривер.
Остановившиеся всадники дали лошадям перевести дух. Барбара помахала ему рукой, облаченной в перчатку.
- На другой стороне нет следа, - пояснил губернатор, а затем, обращаясь к людям с собаками, крикнул: - пройдите как вверх, так и вниз по течению. И по обоим берегам.
Помощник начальника военной полиции отсалютовал в знак того, что приказ услышан.
- Ваш человек знал, что мы пошлем за ним собак, - сказал губернатор. – Он прошел вдоль по реке. Однако рано или поздно он должен был выбраться на берег, и тогда мы снова возьмем след.
Барбара направила свою лошадь к экипажу, и, приподняв вуаль, заговорила с Хорнблауэром.
- Доброе утро, дорогой, - сказала она.
- Доброе утро, - ответил Хорнблауэр.
Трудно было добавить еще что-нибудь, если принять во внимание те события, которые произошли за последние час или два и их последствия. Барбара сильно раскраснелась от жары и физической нагрузки. Она выглядела измученной и усталой, улыбка на ее лице была явно напускной. Хорнблауэру пришло в голову, что в этой охоте она, так же как и он сам, участвует поневоле. Видимо, она восприняла переезд из Адмиралти-Хауза в дом губернатора как повод для беспокойства: как и положено женщине, она не могла доверить эту работу морякам, оставив ее без своего присмотра, даже если флотским приходилось делать это сотни тысяч раз. Она устала, организовывая все это, и в результате почувствовала себя утомленной.
- Садись в карету, дорогая, - сказал он. – Джерард возьмет твою лошадь.
- На мистере Джерарде шелковые чулки, также, как и на тебе, дорогой, - ответила Барбара, устало улыбаясь, - и в любом случае, я слишком ценю его достоинство, чтобы усадить его в дамское седло.
- Мой грум поведет вашу лошадь, леди Хорнблауэр, - вмешался губернатор. - Похоже, что эта охота оборачивается не слишком удачным образом.
Хорнблауэр выбрался из экипажа для того, чтобы помочь Барбаре слезть с седла и подняться в карету. Джерард и Спендлов, вылезшие вслед за ним, после минутного колебания забрались обратно, и уселись спиной к лошадям.
- Мы вот-вот должны услышать что-нибудь про ищеек, - сказал губернатор. Четыре собаки умчались уже на значительное расстояние по обеим сторонам реки вверх и вниз по течению. – Не мог ли он забраться на дерево?
Хорнблауэр знал, что человек может быть изворотливее любой лисы. Но это было бы неожиданной стороной в характере Хаднатта.
- Никакого намека на след, Ваше превосходительство, - доложил, подскакав, помощник начальника военной полиции, - ничего вообще.
- Ну ладно, в таком случае мы возвращаемся домой. Не самое удачное развлечение получилось, надо признать. С вашего позволения, мы обгоним вас, леди Хорнблауэр.
- Увидимся дома, дорогая леди Хорнблауэр, - в тон ему продолжила леди Хупер.
Экипаж развернулся и последовал за верховыми вдоль по тропе.
- Боюсь, у вас было хлопотное утро, моя дорогая, - произнес Хорнблауэр. Так как его свита сидела рядом, он сохранил в тоне своего высказывания оттенок формальности.
- Вовсе нет, - ответила Барбара, повернув голову так, чтобы встретиться с ним взглядом. – Очень приятное утро, благодарю вас, дорогой. А как у вас? Надеюсь, что церемония прошла без заминок?
- Спасибо, все нормально. Рэнсом… - он вдруг прикусил язык. То, что он мог бы сказать, будь они с Барбарой с глазу на глаз, не могло быть произнесено в присутствии всего его штаба.
Экипаж тронулся, и благодаря жаре разговор продолжался лишь урывками. Прошло немало времени прежде чем они миновали ворота губернаторского дома. Хорнблауэр отсалютовал в ответ на приветствие часового и вошел в дверь. Адъютанты, лакеи и горничные ждали их, однако Барбара уже проделала большую работу по переезду, и поэтому в просторной альковной спальне и гардеробной, предназначенной для важных гостей, его вещи, так же, как и вещи самой Барбары, уже заняли свое место.
- Наконец-то одни, - с улыбкой сказала Барбара. – Теперь мы можем подумать о Смоллбридже.
И действительно, это было началом одного из этих переходных периодов, так хорошо знакомых Хорнблауэру, как и любому моряку, этих странных дней, или недель, отделяющих одну жизнь от другой. Он перестал быть главнокомандующим, впереди был промежуток времени, за который ему предстоит стать, наконец, хозяином своего собственного дома. Неотложной потребностью данного момента было принять ванну: под плотным сукном мундира его рубашка буквально приклеилась к телу. Возможно, что более никогда, никогда в жизни он не сможет принять ванну, стоя на палубе под струей воды из помпы, в то время как над головой проносится пассат. С другой стороны, ему не придется, по крайней мере, пока он находится на Ямайке, снова носить мундир.
Тем же днем, но несколько позже, Барбара обратилась к нему просьбой:
- Дорогой, не мог бы ты дать мне некоторую сумму?
- Разумеется,- ответил Хорнблауэр.
Он с большой деликатностью относился к тому, что у большинства людей вызвало бы приступ смеха. Барбара принесла в виде приданого значительную сумму, которая, разумеется, была ее собственностью, и он испытывал непонятное чувство вины при мысли о том, что она должна просить у него деньги. Это чувство было, конечно, нелепым. Женщинам не полагалось распоряжаться деньгами в какой-либо форме, за исключением небольших сумм на домашние расходы. Они не имели законного права подписывать чеки, и вообще участвовать в каких-либо коммерческих операциях, что было абсолютно правильно и целесообразно, учитывая неспособность женщин к такого рода делам. За исключением Барбары, возможно. Делом мужа было хранить деньги у себя и расходовать их по своему усмотрению, когда возникнет такая необходимость.
- Сколько ты хочешь, дорогая? - спросил он.
- Двести фунтов, - сказала Барбара.
Двести фунтов? Двести фунтов! Это было нечто совершенно иное. Это целое состояние. С какой стати Барбаре понадобились двести фунтов здесь, на Ямайке? Здесь на целом острове вряд ли смогло бы найтись платье или пара перчаток, которые Барбара захотела бы купить. Может, какие-нибудь сувениры? Самой тончайшей работы туалетный прибор из черепашьего панциря будет стоить на Ямайке не более пяти фунтов. Двести фунтов? Может быть, уезжая, она хочет сделать какой-нибудь подарок служанкам? Но пять шиллингов, максимум полгинеи каждой уладят эту проблему.
- Двести фунтов? – на этот раз вслух произнес он.
- Да, дорогой, если не трудно.
- Рассчитаться с лакеями и грумами – это, естественно, мое дело, - продолжал он, все еще пытаясь найти объяснение, откуда ей в голову пришла мысль о необходимости получить такую ошеломительную сумму.
- Без сомнения, дорогой, - терпеливо согласилась Барбара. – Однако мне нужны деньги для других целей.
- Но это большая сумма.
- Думаю, что мы, тем не менее, можем себе это позволить. Пожалуйста, дорогой…
- Конечно, конечно, - торопливо сказал Хорнблауэр. Он не сможет вынести, если Барбара станет умолять его. Все, что принадлежит ему, принадлежит и ей. Для него всегда было удовольствием предугадывать ее желания, предупреждать любую потребность, так чтобы она никогда не испытывала необходимости произносить ее вслух. Он чувствовал стыд при мысли, что Барбара, утонченная Барбара, должна будет когда-либо унижаться до просьб перед ним, столь недостойным.
- Я напишу поручение Саммерсу, - сказал он. – Он является корреспондентом Каутса в Кингстоне.
- Спасибо, дорогой, - сказала Барбара.
И все же, подписав поручение, он не смог удержаться от следующей реплики:
- Ты будешь осторожна, дорогая, не правда ли? – сказал он. – Две сотни фунтов, хоть в банкнотах, хоть в золоте…
Высказываемые им опасения постепенно стихли, перейдя в неразборчивое бормотание. У него не было желания спорить. Не было желания устанавливать над Барбарой опеку, право на которую и закон и обычай предоставляли мужу над женой. Затем ему пришло в голову возможное объяснение. Леди Хупер являлась умелым и ловким карточным игроком. Быть может, Барбара сильно ей проигралась. Отлично, в таком случае ей не о чем беспокоиться. Барбара тоже была отличным игроком: рассудительным и уравновешенным. Она отыграется. В любом случае она не заядлая картежница. Быть может, по дороге домой они сыграют несколько партий в пикет: если у нее и имелись недостатки, то это было стремление несколько неосторожно сбрасывать карты, и он давал ей иногда ненавязчивые советы. В этом крылось тщеславное, и довольно сильное удовольствие - мысль, что Барбара не спешит признаться мужу, который непременно выигрывает, что она проигралась в карты. Так же, как к аромату бифштекса может примешиваться аромат горчицы, к чувству глубокого уважения, которое он испытывал по отношению к ней, примешивалось осознание того, что ей не чужды человеческие слабости. Хорнблауэр знал, что любовь не может существовать без уважения, так же, как и без искорки веселья.
- Ты самый замечательный человек на свете, - сказала Барбара, и он заметил, что глаза ее в течение нескольких секунд были устремлены на него.
- Для меня высочайшее чувство слышать, как ты говоришь это, - ответил он, с искренностью, в которой никто не смог бы усомниться. Затем оба они внезапно вспомнили, что в этом доме они находятся всего лишь в качестве гостей, и это заставило их умерить силу выражения своих чувств.
- Мы станем самыми непопулярными людьми на Ямайке, если заставим Их превосходительств дожидаться нас к обеду, - сказал Хорнблауэр.
Они были здесь лишь гостями, нахлебниками, люди, продолжавшие находиться при исполнении должностных обязанностей, всего лишь терпели их. Об этом размышлял Хорнблауэр во время обеда, когда новый главнокомандующий уселся на почетное место. Он думал о византийском генерале, слепом и лишенном почестей, вынужденном просить милостыню на рынке, и едва не произнес вслух: «Подайте монетку Велизарию»[13], когда губернатор повернулся к нему с целью вовлечь его в беседу.
- Ваш морской пехотинец до сих пор не схвачен, - сказал Хупер.
- Он больше не мой морской пехотинец, сэр, - улыбнулся в ответ Хорнблауэр. – Он теперь морской пехотинец адмирала Рэнсома.
- Насколько я понимаю, его поимка не вызывает сомнений, - заявил Рэнсом.
- Еще ни один дезертир не ускользнул от нас за все время моего пребывания здесь, - ответил Хупер.
- Это звучит весьма утешительно, - прокомментировал Рэнсом.
Хорнблауэр украдкой бросил взгляд через стол на Барбару. Она продолжала поглощать обед, храня очевидное самообладание. Он опасался, что затронутая тема должна взволновать ее, так как он знал, как близко к сердцу она принимает судьбу Хаднатта. Среди женщин бытует заблуждение, что неотвратимое не может быть таковым в вопросах, в которых они кровно заинтересованы. Умение Барбары хранить самообладание было еще одним поводом обожать ее.
Леди Хупер сменила тему, и разговор принял общий и оживленный характер. Хорнблауэр воистину начал испытывать радость от приносящего облегчение чувства свободы от ответственности. Его ничто не заботило, скоро – как только пакетбот приготовится к отплытию, он будет на пути в Англию, где с удобством разместится в Смоллбридже, тогда как эти люди продолжат решать свои малозначащие проблемы среди тропической жары. Ничто здесь его более не заботило. Если Барбара счастлива, то более его на свете ничего не волнует, а Барбара, по-видимому, была счастлива, оживленно болтая с соседями справа и слева от себя.
Удовольствием было также и то, что не было подано крепких напитков, так как после обеда должен был состояться прием в честь нового главнокомандующего, на который было приглашено островное общество, не удостоенное чести принимать участие в обеде. Он заметил, что смотрит на жизнь по-новому, и это ему понравилось.
После обеда, когда леди и джентльмены снова собрались в гостиной и стали прибывать первые новые гости, он смог перекинуться парой слов с Барбарой, и убедился, что она весела и не переутомилась. Ее улыбка была широка, а глаза блестели. Наконец, он отошел от нее, чтобы пожать руку мистеру Хау, который только что прибыл вместе с женой. Другие гости стали прибывать потоком, неожиданный наплыв белого, синего и золотого ознаменовал приход капитана «Тритона», Коулмена, и двух его лейтенантов. Рэнсом сам представил Коулмена Барбаре, Хорнблауэр не мог принять участие в беседе и лишь прислушивался к разговору, происходившему недалеко от него.
- Капитан Коулмен – мой давний приятель, - сказала Барбара. – Вас тогда звали Перфекто Коулмен, не так ли, капитан?
- А вы были леди Лейтон, мадам, - ответил Коулмен.
Довольно безобидное замечание, которого, однако, было достаточно, чтобы разбить на куски хрупкое счастье Хорнблауэра, погрузить во тьму ярко освещенную комнату, заставить гомон разговора, происходящего в комнате, превратиться в ушах Хорнблауэра в завывания урагана, сквозь рев которого до него доносились слова Барбары:
- Капитан Коулмен был флаг-лейтенантом моего первого мужа, - сказала она.
У нее был первый муж, она была леди Лейтон. Хорнблауэру почти удалось забыть про это. Контр-адмирал сэр Перси Лейтон погиб за Отечество, умер от ран, полученных в битве в бухте Росас, добрых тринадцать лет назад. Но Барбара была женой Лейтона, вдовой Лейтона. Она была женой Лейтона до того, как стала женой Хорнблауэра. Мысли об этом почти никогда не приходили Хорнблауэру в голову, однако, когда это случалось, он по-прежнему переживал приступ ревности, который, как он знал, лишает его рассудка. Всякое напоминание не только пробуждало в нем ревность, но во всей животрепещущей яви заставляло его пережить вновь то отчаяние, зависть, презрение к себе, которые он чувствовал в те дни. Он ощущал себя совершенно несчастным человеком тогда, и это делало его столь же несчастным теперь. Он больше не являлся выдающимся мореплавателем, завершающим блестящий период своей карьеры. Он был жалким влюбленным, заслуживающим презрения даже с точки зрения его собственного уничижительного отношения к себе. Он снова почувствовал все мучения, связанные с беспредельным, и в то же время неудовлетворенным желанием, смешанные с ревностью, испытываемой в данный момент.
Хау ждал ответа на свою реплику, и Хорнблауэр выдавил из себя фразу, которая в большей или меньшей степени могла сойти за ответ. Хау ушел, и Хорнблауэр обнаружил, что взгляд его против воли устремлен на Барбару. У нее уже была готова улыбка для него, он улыбнулся в ответ, понимая, что улыбка эта получилась вымученной, кривой и безжизненной, словно гримаса на лице мертвеца. Он видел, как на ее лице появилось озабоченное выражение: ему было известно, что она моментально улавливает его настроение, и это еще более ухудшало положение. Эта бессердечная женщина, говорившая о своем первом муже, не знала о его чувстве ревности, и не должна даже заподозрить о его существовании. Хорнблауэра можно было сейчас сравнить с человеком, сошедшим внезапно с твердого грунта в трясину неопределенности, грозившую поглотить его.
В комнату вошел капитан Найвит - грубоватый и седой, облаченный в голубой широкополый сюртук с непритязательными медными пуговицами. К моменту, когда он приблизился к Хорнблауэру, тому лишь с трудом удалось вспомнить, что это капитан ямайского пакетбота.
- Мы отплываем через неделю, милорд - сказал он. - Объявление для почты будет сделано завтра.
- Превосходно, - ответил Хорнблауэр.
- Из всего, что вижу, я могу сделать вывод, - продолжал Найвит, жестом отмечая присутствие адмирала Рэнсома, - что мне предстоит удовольствие разделить кампанию с Вами и Ее светлостью.
- Да, да, именно так, - подтвердил Хорнблауэр.
- Вы будете моими единственными пассажирами, - сказал Найвит.
- Превосходно, - повторил Хорнблауэр.
- Убежден, что вы, Ваше сиятельство, найдете «Милашку Джейн» хорошо снаряженным и комфортабельным судном.
- Уверен в этом, – сказал Хорнблауэр.
- Ее светлость, разумеется, уже освоилась с рубкой, которая будет служить вашим обиталищем. Я узнаю у нее, нужно ли сделать что-нибудь еще для вашего удобства, милорд.
- Прекрасно.
Встретив столь прохладный прием, Найвит отошел, и лишь после этого Хорнблауэр понял, что у Найвита должно было сложиться о нем мнение как о высокомерном пэре, из одной лишь вежливости снизошедшем для разговора с каким-то капитаном пакетбота. Он почувствовал раскаяние, и предпринял еще одну отчаянную попытку снова овладеть собой. Взглянув на Барбару, он обнаружил, что она оживленно беседует с молодым Боннером, владельцем рыболовных судов и коммерсантом с темной репутацией, против которого он ее предостерегал. Этот факт еще более усилил бы его страдания, если их можно было бы усилить.
Он снова попытался вернуть себе самообладание. Он знал, что на его лице застыло холодное и безразличное выражение, и, по мере того, как он пробивался через толпу, он попытался придать ему как можно более живости.
- Можно попытаться соблазнить вас, лорд Хорнблауэр? – спросила пожилая леди, стоящая рядом с карточным столом, размещенным в алькове. Хорнблауэр вспомнил, что она является неплохим игроком в вист.
- Почему же, с радостью, - заставил себя произнести Хорнблауэр.
Теперь ему было о чем думать. В ходе первых партий ему было нелегко сконцентрироваться, особенно из-за того, что к гулу вечеринки добавился шум оркестра, но затем старые привычки взяли верх, поощряемые необходимостью следить за раскладом пятидесяти двух карт. Усилием воли он достиг своего превращения в мыслительную машину, играющую хладнокровно и собранно, и наконец, когда роббер казался уже проигранным, он избавился от презрения к себе. Следующая партия предоставила возможность блеснуть, выявить в себе такие органично присущие умения игрока как гибкость, необъяснимое чутье, которые составляют разницу между просто игроком и игроком первоклассным. После четвертой сдачи к нему пришло точное ощущение хода партии. С одной раздачи он смог понять, как выиграть всю партию, забрав все взятки и роббер, в то время как играя по канонам, он мог рассчитывать получить лишь двенадцать взяток и только надеяться на выигрыш роббера. Это был риск, однако выбор был прост: теперь или никогда. Без колебаний он сбросил даму червей за тузом, которым вынужден был сыграть его партнер, взял следующую взятку и вместе с ней получил контроль за ситуацией, избавился от козырей, взял намеченное, с удовлетворением наблюдая за тем, как его противники лишились сначала валета, а затем короля червей, и затем выложил тройку червей для того, чтобы забрать последнюю взятку, приведя в смятение своих оппонентов.
- Ого, ведь это Большой шлем, - с изумлением сказала пожилая леди, бывшая его партнером. – Я не могу понять, не понимаю как, каким образом мы-таки выиграли роббер!
Это была славно выполненная работенка, что дало ему заметный прилив самоуважения. Это была партия, которую можно будет в будущем проиграть в уме, готовясь ко сну. Когда карточная игра закончилась и гости стали расходиться, он был способен встретить взгляд Барбары с более естественным выражением, и Барбара со вздохом облегчения могла сказать себе, что ее муж вышел из своего непредсказуемого состояния.
И это было к лучшему, так как предстоящие несколько дней обещали быть непростыми. Ему почти совершенно нечем было заняться, пока «Милашка Джейн» готовилась к выходу в море. Он, как отстраненный зритель должен был стоять и смотреть, как Рэнсом принимает на себя полномочия, которые принадлежали ему в последние три года. Испанский вопрос обещал стать более сложным из-за французского вторжения в Испанию ради восстановления на престоле Фердинанда VII, а существовал еще мексиканский вопрос, так же как и венесуэльский. Он не мог избавиться от беспокойства при мысли о том, что Рэнсом не сможет разобраться в них должным образом. С другой стороны, маленьким утешением служило то, что Хаднатту до сих пор удавалось избежать поимки – Хорнблауэр основательно опасался, что если его схватят и приговорят к казни в то время, пока они будут еще на острове, Барбара может попытаться лично обратиться к Рэнсому или даже к губернатору. На самом деле казалось, что Барбара должна была забыть об этом случае, скорее даже, чем Хорнблауэр, которого это происшествие продолжало серьезно волновать, и который был склонен доводить себя до кипения из-за полного отсутствия права хоть как-то влиять на ситуацию. Нелегко было философски относиться к этому, говоря, что ни один человек, даже сам Хорнблауэр, не может повернуть вспять безжалостную машину Артиклей для регулирования и лучшего управления королевским военно-морским флотом. Да и Хаднатт, если судить по тому факту, что ему удалось в течение вот уже недели избежать поимки, оказался более ловким субъектом, чем он предполагал. Если конечно, тот не мертв. Это, возможно, было бы к лучшему для Хаднатта.
Капитан Найвит лично принес известие о том, что «Милашка Джейн» почти готова к выходу в море.
- На борт сейчас грузят последние товары, милорд, - сказал он. – Кампешевое дерево уже все погружено, а кокосовое волокно на причале. Если вы и Ее светлость прибудут на борт этим вечером, мы отправимся на рассвете, с утренним бризом.
- Благодарю вас, капитан. Я вам премного обязан, - ответил Хорнблауэр, стараясь не показаться излишне мягким после проявленной им на приеме у губернатора сухости.
«Милашка Джейн» была бригом с плоской палубой, за исключением расположенной в ее середине небольшой, но крепкой рубки для пассажиров. Барбара была ее обитательницей в течение пяти недель по пути сюда. Теперь, окружаемые суетой отплывающего корабля, они вошли в нее вместе.
- Я частенько смотрела на эту другую кровать, дорогой, - сказала она Хорнблауэру когда они вошли внутрь, – и говорила себе, что скоро на ней будет спать мой муж. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой, милый.
Шум, раздавшийся снаружи, отвлек их.
- Этот ящик, мадам? – спросил слуга губернатора, в обязанности которого, под присмотром Джерарда, входила доставка их багажа.
-Этот? Ах, да, я уже разговаривала с капитаном на этот счет. Отправьте его в рулевую.
- Да, мадам.
- Деликатесы в жестяных банках, - пояснила Хорнблауэру Барбара. - Я взяла все это для того, чтобы скрасить тебе дорогу домой, дорогой.
- Ты слишком добра ко мне, - ответил Хорнблауэр.
Ящик таких размеров и веса создавал большие неудобства в рубке, в рулевой же можно было легко добраться до его содержимого.
- Что такое кокосовое волокно? – поинтересовалась Барбара, увидевшая, как одну из последних кип опускают в трюм через люк.
- Волокнистая скорлупа кокосовых орехов, - пояснил Хорнблауэр.
- Ради чего, Боже правый, мы везем это в Англию? – спросила Барбара.
- Сейчас существуют машины, которые могут ткать из этих волокон. В Англии из них теперь в большом количестве производят кокосовые циновки.
- А из кампешевого дерева?
- Из него извлекают краситель. Ярко красный.
- Ты мой неистощимый источник информации, дорогой, - сказала Барбара, - впрочем, как и все остальное в моей жизни.
- Их превосходительства прибывают, милорд, - предупредил Джерард, появляясь в проеме двери.
Это означало последние прощания. Вечер заканчивался. Болезненный, печальный момент: бесконечные рукопожатия, поцелуи в обе щеки, которыми награждала Барбару леди Хупер, слова «до свидания», повторяемые снова и снова, до отвращения, в конце концов. До свидания, друзья и знакомые, до свидания, Ямайка и командование. До свидания одной жизни, в то время как другая еще не началась. До свидания последним темным фигурам, исчезающим в темноте, окутывающей причал. Затем он повернулся к Барбаре, стоящей рядом с ним – неизменной во всех этих переменах.
Вряд ли можно было осудить Хорнблауэра за то, что с первыми проблесками утра он был уже на палубе. Чувствуя себя ужасно странно из-за необходимости держаться в стороне, наблюдая, как Найвит верпует «Милашку Джейн» от причала с целью поймать береговой бриз и выйти из гавани. К счастью, Найвит был человеком крепкой закалки, и ни в малейшей мере не стеснялся управлять своим кораблем в присутствии адмирала. Бриз наполнил паруса, «Милашка Джейн» стала набирать ход. Они отсалютовали флагом форту Августа, а затем круто переложили руль, чтобы обогнуть Пьяный и Южный рифы, лежащие по левому борту, прежде чем начать свой долгий путь на восток. И Хорнблауэр мог расслабиться и предвкушать новую перспективу завтрака на борту корабля вместе с женой.
Его самого удивляла легкость, с которой он свыкся со своим положением пассажира. По началу его даже пугало, что он не делает даже попыток возмутиться тем, что у него нет права даже подойти к нактоузу, чтобы проследить за курсом. Ему доставляло удовольствие сидеть вместе с Барбарой в раскладных креслах в тени рубки – там были сделаны крюки, за которые можно было зацепить кресла, чтобы они не сползали в сторону подветренного борта, когда «Милашка Джейн» давала крен, и не думать ни о чем особенном: наблюдать за тем, как летучие рыбы бороздят морскую гладь, как стелятся желтые ветви саргассов, как одинокая черепаха мужественно держит путь вдали от берегов. Он мог смотреть на то, как капитан Найвит и его помощник производят полдневные наблюдения и уверял себя, что его совершенно не интересуют полученные ими цифры. И действительно, его гораздо больше интересовало соблюдение пунктуальности в подаче обеда. Он мог шутить с Барбарой насчет того, что «Милашка Джейн» столько раз проделывала этот путь, что может найти дорогу домой без чьего-либо вмешательства, и ему было лень считать это глупым.
Это воистину был его первый отпуск после трех лет напряженной деятельности. В течение большей части этого времени он находился в состоянии сильнейшего нервного напряжения, а делами был занят беспрерывно. Он погрузился в бездеятельность, подобно тому, как человек погружается в теплую ванну, с той лишь разницей, что не ожидал найти успокоения и облегчения в освобождении от работы, и, что, возможно, более важно, от ответственности. Ничего существенного не происходило в течение этих золотых дней. Пока «Милашка Джейн» держала путь на север, он был человеком, менее других на корабле вовлеченным в жаркую дискуссию по поводу того, сохранится ли попутный ветер, который позволит им обогнуть мыс Мэйзи не прибегая к лавированию, и его совершенно не взволновало то, что этого не случилось. С философским терпением он отнесся к их долгому дрейфу под ветер, обратно к Гаити, и покровительственно улыбался, глядя на маленькое празднество, устроенное на борту в ознаменование того, что им удалось лечь на другой галс и пройти через Наветренный пролив, так что они могли считать, что почти вышли из Карибского моря. Постоянный уклон пассата к северу не позволил им попытаться пройти через Проход Кайкос, и им пришлось направиться на восток, к проливу Силвер-банк. Кайкос или Силвер-банк, или пусть хоть острова Теркс или Мушуар – ему было все равно. Его не волновало даже прибудет ли он домой в августе или в сентябре.
И все-таки, его инстинкты лишь дремали. Тем вечером, когда они наверняка уже находились в водах Атлантики, он, впервые с тех пор как покинул Ямайку, ощутил волнение и беспокойство. В воздухе чувствовалось что-то тяжелое, и нечто необычное было в том, как грузно раскачивалась на волнах «Милашка Джейн». «К утру будет буря», - решил он. Несколько необычно для этих широт в это время года, тем не менее, на деле беспокоиться не о чем. Он не стал тревожить Барбару, делясь с ней своими наблюдениями, но в течение ночи несколько раз просыпался, отмечая, что корабль по-прежнему тяжело раскачивается. Когда наступила смена вахты, он отметил, что вся команда была оставлена на палубе, чтобы зарифить паруса, и его стало обуревать искушение пойти и посмотреть на то, что происходит. Шум с наружи разбудил Барбару.
- Что такое? – сонно спросила она.
- Всего лишь задраивают иллюминаторы, дорогая, - ответил он.
Кто-то с силой захлопнул плотные ставни на окнах рубки и запер их – Найвит, должно быть, предвидел, что кораблю предстоят тяжелые испытания. Барбара снова заснула, и Хорнблауэр также последовал ее примеру, но через полчаса очнулся вновь. Шторм не прекращался, и корабль тяжело переваливался на волнах, так что все вокруг стонало и скрипело. Он лежал в темноте и чувствовал, как корабль то поднимается, то опускается, и мог как слышать, так и ощущать вибрацию, передававшуюся через палубу от туго натянутых снастей его койке. Ему хотелось выйти на палубу и посмотреть на погоду, но он не хотел тревожить Барбару.
- Ты проснулся, дорогой? – спросил мягкий голос на другой стороне рубки.
- Да, - ответил он.
- Кажется, дело становится серьезным.
- Немного, - сказал он. – Но беспокоится не о чем. Засыпай, дорогая.
Теперь он не мог выйти, так как Барбара проснулась и заметит его уход. Он заставил себя лежать тихо. Так как ставни были закрыты, в рубке стояла непроглядная темень, и, видимо из-за отсутствия вентиляции, несмотря на шторм, стало невыносимо жарко. «Милашка Джейн» раскачивалась самым нелепым образом, и кренилась так, что он стал опасаться, что Барбара выкатится из койки. Затем, по изменению в характере скрипа, звучавшего в темноте, он отметил перемену в поведении судна. Найвит развернул «Милашку Джейн»: теперь она не ложилась с борта на борт, зато стала невероятно перекатываться с носа на корму, что свидетельствовало о силе шторма. Ему еще сильнее захотелось выйти и посмотреть на все самому. Он даже представления не имел, который теперь час – было слишком темно, чтобы смотреть на часы. При мысли, что рассвет, возможно, уже наступил, он отбросил последние сомнения.
- Ты не спишь, дорогая? – спросил он.
- Нет, - откликнулась Барбара.
Она не добавила «как можно спать в таком шуме», так как жила по принципу, что ни одна воспитанная особа не должна жаловаться на обстоятельства, которые она не может или не хочет изменить.
- Я собираюсь выйти на палубу, если ты не будешь возражать, дорогая, - сказал он.
- Пожалуйста, если ты так хочешь, то конечно, дорогой, - ответила Барбара, опять удержавшись от того, чтобы добавить, что и она тоже не против выйти.
Хорнблауэр на ощупь нашел одежду и обувь и пробрался к двери. Богатый опыт подсказывал ему, что, прежде чем открыть дверь, нужно приготовиться, однако даже он был слегка изумлен яростью ветра, ожидавшего его снаружи. Он был очень сильным, несмотря на то, что после того, как «Милашка Джейн» сменила курс, дверь находилась с подветренной стороны рубки. Он перешагнул через комингс и захлопнул дверь. Ветер был ужасным, но, что поражало еще сильнее, была его температура: казалось, что он попал в печь для обжига кирпича. Он старался удержать равновесие на раскачивающейся палубе среди жаркой, гремящей тьмы, и стал пробираться к штурвалу. И оказался лишь отчасти готов к тому напору ветра, который ожидал его, когда он вышел из под прикрытия рубки. Кроме прочего, здесь воздух оказался полон мельчайших брызг. Он вмиг намок, что умерило его представления о жаре, и почти уверился в этом, когда добрался до штурвала. Здесь можно было различить темные фигуры. Чья-то рука, облаченная в белый рукав рубашки, махнула ему, подтверждая, что его присутствие не осталось незамеченным, и подавая знак, что Найвит находится здесь. Хорнблауэр заглянул в нактоуз: от него потребовалось напрячь все свои способности, чтобы сделать верные умозаключения, исходя из показаний крутящейся стрелки. Ветер заходил от запада к северу. Вглядываясь в темноту, он мог лишь различить, что бриг идет под грот-стакселем, от которого был виден только край. Найвит прокричал ему на ухо:
- Ураган!
- Похоже на то, - закричал Хорнблауэр в ответ. – И это цветочки, ягодки будут впереди.
Урагану не было никакого дела до того, что он появился в это время года, за добрых два месяца до того, как его стоило ждать. Однако этот жар в воздухе, предзнаменования вчерашнего вечера, теперешнее направление ветра, все подтверждало, что они столкнулись именно с этим явлением.
Оставалось только выяснить, находятся ли они прямо на пути урагана, или только на его обочине. Когда стена воды, сверкая белым, почти фосфоресцентным светом, обрушилась на нос корабля и прокатилась по палубе к корме, «Милашка Джейн» содрогнулась и закачалась, словно пьяная. Оказавшись по пояс в воде – угрожающее напоминание о том, что может произойти, Хорнблауэр отчаянно пытался удержаться. Опасность их положения была очевидной. «Милашка Джейн» могла не выдержать ударов, которые на нее обрушивались, и в любом случае, при таком значительном дрейфе, как у них, их могло выбросить на берег в Сан-Доминго или в Пуэрто-Рико, или на какой-нибудь коралловый риф. Пронзительно свистел ветер, и совместное воздействие ветра и волн накренило «Милашку Джейн» так, что ее палуба приняла почти вертикальное положение, так что Хорнблауэру пришлось буквально повиснуть, так как его ноги не могли найти опоры. Еще одна волна перекатилась через беззащитный корпус судна, обдав их потоками воды, затем корабль медленно начал выпрямляться. Ни один корабль не сможет выдерживать такое положение вещей в течение длительного времени. Приглушенный хлопок, сопровождаемый серией более резких звуков, раздававшихся откуда-то сверху, заставил их посмотреть на стаксель, который вырвался из креплений и разорвался на полосы, которые, полощась, хлобыстали, словно плети. На месте сохранился лишь маленький, трепещущий клочок ткани, которого едва хватало для того, чтобы удерживать «Милашку Джейн» правой скулой к волнам.
Наступал рассвет, все вокруг приобрело легкий желтоватый оттенок, в который окрасилась узкая полоска неба над головой. Взглянув наверх, Хорнблауэр увидел горб, пузырь, вздувшийся на грот-рее, и этот пузырь вдруг лопнул. Парус поддался напору ветра. То же самое повторилось по всей длине рея, по мере того, как стальные когти ветра вонзались в плотную парусину, чтобы разодрать, растерзать на полоски, а затем сорвать эти лохмотья, и, закружив, умчать их за подветренный борт. Трудно было поверить, что ветер может быть такой силы.
Столь же трудно было поверить в то, что волны могут быть такими высокими. Один взгляд на них тут же делал понятными все невероятные движения корабля. Их амплитуда была пугающей. Одна из волн, набегающих на нос корабля, была высотой не то, чтобы с гору, Хорнблауэр про себя использовал это сравнение, но затем, пытаясь оценить ее высоту, признал, что это было бы преувеличением, но не меньше, чем высокий церковный шпиль. Это была колоссальных размеров стена воды, движущаяся прямо на них, со скоростью если не несущейся вскачь лошади, то быстро идущего человека. «Милашка Джейн» подняла нос навстречу ей, накренившись, а затем стала взбираться вверх по практически отвесному склону. Вверх, вверх, вверх, казалось, что когда она достигла хребта, корпус занял почти вертикальное положение, как если бы они достигли поджидавшей их на края света пропасти. На вершине ветер, на время заслоненный от них волной, обрушился на корабль с удвоенной силой. Судно постепенно, словно нехотя, перевалило через хребет, и его корма стала медленно подниматься вверх, по мере того, как миновала вершину волны. Вниз, вниз, вниз, палуба заняла почти вертикальное положение, нос почти отвесно устремлен вниз, и, когда он тяжело плюхнулся в воду, поджидавшие корабль волны меньшего размера обрушились на него. Погрузившись, по пояс, по грудь в бурлящую воду, Хорнблауэр почувствовал, что его ноги теряют опору, и ему пришлось напрячь все силы, без остатка, чтобы не дать себя унести.
Рядом появился корабельный плотник, пытавшийся сказать что-то капитану: говорить что-то членораздельное при таком ветре было совершенно невозможно, поэтому он поднял ладонь с расставленными пальцами. Это значит, что в трюме пять футов воды. Однако плотник повторил жест. Потом он попытался еще раз. Два раза по пять пальцев – значит, десять футов. Вряд ли это было причиной, но это соответствовало истине – грузные движения «Милашки Джейн» свидетельствовали о том, что она полузатоплена. Хорнблауэр вспомнил о том грузе, который она несла: кампешевое дерево и кокосовое волокно. Кампешевое дерево обладало лишь очень слабой плавучестью, зато кокосовое волокно было наделено этим свойством как немногие иные известные субстанции. Кокосовые орехи, упавшие в море, что часто и происходит, благодаря тому, что пальмы любят расти на самом побережье, находятся на плаву в течение многих недель и месяцев, влекомые течениями, чем с легкостью объясняется широкое распространение кокосовых пальм. Кокосовое волокно – вот что удерживало «Милашку Джейн» на плаву, хотя она и полна воды. И оно будет удерживать ее на плаву в течение длительного времени, и даже переживет в этом отношении само судно. Корабль разломится на части прежде, чем кокосовое волокно позволит ему затонуть.
Так что у них в запасе есть, быть может, час или два. Быть может. Очередная волна, переливаясь зелеными каскадами через приподнятый борт «Милашки Джейн», дала еще одно мрачное предупреждение, что этого времени у них может и не оказаться. И тут, посреди грохота и рева проходившей волны, в то время, как он висел, отчаянно цепляясь, он различил последовательность звуков иного рода, более резких и высоких, сопровождаемых дрожанием палубы под ногами. Рубка! Под напором воды она приподнималась и стремилась сорваться с крепивших ее болтов. Не стоило рассчитывать на то, что она сможет достаточно долго это выдерживать, скоро ее попросту снесет за борт. И прежде чем это произойдет, подсказывало Хорнблауэру разыгравшееся воображение, она будет заполнена водой. Барбара утонет там, внутри, прежде, чем масса скопившейся воды сорвет рубку с креплений, чтобы унести ее за борт вместе с телом Барбары. Прижавшись к нактоузу, Хорнблауэр пережил несколько мучительных секунд мысленной агонии, самой сильной за всю его жизнь. Прежде много раз случалось, когда ему самому приходилось заглядывать смерти в лицо, когда он взвешивал шансы, когда ставил на кон собственную жизнь, но теперь он поставил на кон жизнь Барбары.
Если она останется в рубке – это означает для нее скорую и неизбежную смерть. Альтернативой было вывести ее на заливаемую волнами палубу. Здесь, привязанная к мачте, она сможет прожить столько, сколько сможет выдерживать удары и толчки, возможно до тех пор, пока «Милашка Джейн» не разломится на части. Что до него, то ему приходилось не раз участвовать в игре без шансов на выигрыш, теперь же ему предстоит пережить такое вместе с Барбарой. Он принял решение. Ради Барбары он будет бороться, пока хватит сил. Принуждая себя мыслить логически, несмотря на оглушающий ветер, ревевший вокруг, он строил план. Выждав момент относительного затишья, он совершил краткое, но рискованное путешествие к подножью грот-мачты. Теперь нужно было действовать с невероятной быстротой. Два конца фалов грот-марселя – ему нужно было сохранить спокойствие, чтобы его неловкие пальцы не спутали их. Затем еще два отчаянных путешествия – сначала к штурвалу, а затем к рубке. Рывком открыв дверь, он перешагнул через комингс, держа снасти в руках. В рубке набралось два фута воды, переливавшейся в такт движениям судна. Барбара была здесь, он видел ее благодаря свету, падавшему через дверной проем. Она старалась, как могла, удержаться на своей койке.
- Дорогая! – позвал он. Внутри рубки можно было слышать, что говорят, несмотря на ужасающий шум снаружи.
- Я здесь, дорогой, - откликнулась она.
В этот момент на «Милашку Джейн» обрушилась новая волна, вода хлынула через соединения рубки, и он почувствовал, как вся она снова приподнялась на болтах. Он пережил момент отчаяния при мысли о том, что он, возможно, опоздал, и рубку снесет прямо сейчас, вместе с ними. Но она выдержала. Когда «Претти Джейн» изменила курс, поток воды отбросил Хорнблауэра к другой переборке.
- Я должен увести тебя отсюда, дорогая, - сказал Хорнблауэр, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно. – Будет безопаснее, если ты будешь привязана к грот-мачте.
- Разумеется, если ты так хочешь, - спокойно сказала Барбара.
- Я собираюсь обвязать тебя этими канатами, - пояснил Хорнблауэр.
За время его отсутствия Барбара сумела одеться, во всяком случае, на ней было какое-то платье или юбка. Хорнблауэру удалось закрепить вокруг нее веревки, хотя корабль дергался и раскачивался под ними, чтобы ему было легче это сделать, она подняла руки. Он завязал узел на талии, под ее трепетной грудью.
- Слушай внимательно, - сказал Хорнблауэр. Пока они находились в относительном затишье рубки, он рассказал, что ей следует делать, как нужно выбрать момент для того, чтобы добраться сначала до штурвала, а оттуда до грот-мачты.
- Я поняла, милый, - сказала Барбара. – Поцелуй меня еще раз, мой наидражайший.
Он торопливо поцеловал ее, коснувшись губами ее мокрой щеки. Это был лишь формальный поцелуй. Для погруженного в свои мысли Хорнблауэра требование Барбары выглядело как неоправданный риск, ставящий на кон тысячи поцелуев в будущем, против одного – сейчас. С ее стороны, поступать таким образом было так по-женски, однако разница между тысячами и одним не вдохновляла Хорнблауэра. А она все еще медлила.
- Дорогой мой, я всегда любила тебя, - сказала она. Она говорила торопливо, и все же не придавала должного значения фактору времени. – Я не любила никого, кроме тебя, за всю жизнь. У меня когда-то был другой муж. Я никогда не говорила этого раньше, потому что это было бы вероломно с моей стороны. Но теперь… Я не любила никого, кроме тебя. Никогда. Только тебя, милый.
- Конечно, дорогая, - произнес Хорнблауэр. Он слышал, что она говорит, но в этот экстремальный момент не в силах был вникнуть в истинный смысл ее слов. – Стой здесь. Держись за это. Держись!
Волна, качнувшая их, была лишь одной из небольших.
- Жди моего сигнала! – прокричал Хорнблауэр в ухо Барбаре, и ринулся в отчаянный бросок к нактоузу. У штурвала собралась кучка людей.
Это был тот самый подходящий момент, которого он ждал. Он взмахнул рукой, и Барбара перебежала через палубу, в то время как он выбирал канат. Ему удалось набросить на нее петлю, закрепить, и самому ухватиться покрепче, когда их накрыла следующая волна. Вверх, вверх, вверх. «Милашка Джейн» поднималась неохотно. Ему пришла в голову мысль, что как минимум одного из людей из группы, собравшейся у штурвала, не хватает. Но об этом некогда было думать, так как им предстояло достичь грот-мачты.
Наконец, это было сделано. Там уже стояли четверо, но ему удалось обезопасить, по возможности, сначала Барбару, а потом себя. «Милашка Джейн» дергалась снова и снова, вскоре новая огромная волна снесла прочь рубку и половину фальшборта – Хорнблауэр видел, как обломки исчезли за подветренным бортом, и безразлично отметил для себя этот факт. Он был прав, забрав оттуда Барбару.
Возможно, именно потеря рубки привлекла его внимание к поведению «Милашки Джейн» Она зарывалась в море, не всходя носом на волну. Потеря парусности, создаваемой рубкой, видимо, сделала это более заметным. Вследствие этого она переваливалась сильнее и медленнее, и стала более уязвимой для волн. Она не сможет выдерживать этого в течение длительного времени, так же как и несчастные люди на ее палубе, одной из которых была Барбара, а другим – он сам. Вскоре «Милашка Джейн» развалится на куски. Нужно что-то предпринять, для того, чтобы поднять ее нос над уровнем моря. В обычном случае этого можно было бы достичь, установив в кормовой части парус, но это невозможно сделать при таком ветре, что было не так давно продемонстрировано. В теперешних обстоятельствах давление ветра на стоячий такелаж и рангоут бушприта и фок-мачты с одной стороны, и грот-мачты, с другой, уравновешивали друг друга, удерживая корабль повернутым бортом к ветру и волнам. Если нельзя поднять парус сзади, значит взамен надо уменьшить парусность передней части судна. Нужно срубить фок-мачту. Тогда давление на грот-мачту заставит нос приподняться, увеличивая их шансы, в то же время, потеря мачты может также уменьшить раскачивание. Фок-мачту надо убрать, и немедленно, в этом не было никаких сомнений. Позади, не более чем в нескольких футах от него находился Найвит, привязанный к штурвалу – решение, как капитан, должен принять он. Выбрав момент, когда палуба «Милашки Джейн» приняла на время горизонтальное положение и была залита водой не более, чем по колено, Хорнблауэр помахал ему рукой. Он указывал на ванты, удерживающие фок-мачту, и надеялся, что его жестикуляция должна быть достаточно понятной, однако Найвит ни единым знаком не подтвердил этого. Он даже никак не отреагировал на его призыв, вместо чего безразлично посмотрел на Хорнблауэра, а потом и вовсе отвернулся. На минуту Хорнблауэр пришел в ярость, однако очередной нахлынувший вал перевел его мысли в другое русло. Даже морская дисциплина может потерпеть фиаско, столкнувшись с таким безразличием и неспособностью предпринять что-либо.
Также и те люди, которые находились рядом с Хорнблауэром у грот-мачты, были в таком же состоянии апатии, что и Найвит. Он не мог заставить их оказать ему помощь в его попытке. Здесь, у мачты, они находились во временной безопасности, и не хотели расставаться с ней, не исключено, что они даже не могли понять, что имеет в виду Хорнблауэр. Яростный ветер, свистящий вокруг них, совершенно оглушая, так же как регулярно обрушивающиеся потоки воды и необходимость удерживаться на ногах, не давали им возможности собраться с мыслями.
Скорее всего, топор лучше бы подошел для того, чтобы перерезать снасти, но топора не было. У человека, стоящего рядом с ним, на поясе висел нож в чехле. Взяв его за рукоять, Хорнблауэр попытался снова начать мыслить логически. Он потрогал лезвие, нашел его острым, затем отстегнул у моряка пояс и закрепил на себе. Пока он это делал, тот не проявил никакой реакции, лишь тупо глядел на него. Опять нужно составить план, нужно ясно мыслить, несмотря на завывающий ветер, секущие брызги и потоки воды, бушующие вокруг него. Он отрезал от мотка линя, которым был обвязан, два куска, каждый из которых пропустил у себя подмышками и завязал, оставив один конец свободным. Затем, посмотрев на ванты фок-мачты, снова начал составлять план. Когда он начнет действовать, времени на обдумывание не станет. Часть фальшборта еще сохранилась, видимо, наветренные ванты служили для него своеобразным волноломом. Он на глаз прикинул расстояние. Ослабил узлы, крепившие его к мачте. Бросил взгляд на Барбару, вынудив себя изобразить улыбку. Она стояла, удерживаемая веревками, ее волосы, хотя и мокрые, развевались под напором урагана, приняв почти горизонтальное положение. Он обмотал ее еще одним куском линя, для безопасности. Больше он ничего не в силах был сделать. Это был бедлам, сумасшествие, мокрый, ревущий ад, и в этом аду он обязан был сохранить здравый рассудок. Он ждал удобного момента. Сначала он ошибся, и был отброшен назад. С трудом сглатывая от напряжения, он ждал, когда их подхватит следующая волна. Когда она схлынула, он отметил очередное движение «Милашки Джейн», стиснул зубы, сбросил веревки и ринулся бежать по накренившейся палубе – волна и палуба заслоняли его, так что он мог избежать участи быть снесенным за борт ветром. Он добрался до фальшборта с запасом в пять секунд. Пять секунд, чтобы привязаться к вантам, прежде чем хребет волны оказался над ним, взорвавшись водопадом, сначала выбившим палубу из под ног, а потом оторвавшим его руки от снастей, так что секунду или две он удерживался только с помощью линей, пока откатное движение волны не позволило ему восстановить хватку. «Милашка Джейн» снова оказалась в затишье. Неудобно было привязывать шнур от ножа к запястью, но ему пришлось потратить на это несколько драгоценных секунд, в противном случае все его усилия могли бы претерпеть неудачу по совершенно пустяковой причине. И вот он уже лихорадочно пилит канат. Намокшие волокна были твердыми, как железо, но постепенно ему удавалось перерезать их, прядь за прядью. Его порадовало, что он удостоверился в заточке ножа. Он допилил почти до половины, когда на него обрушился очередной потоп. Как только его плечи вынырнули из воды, он продолжил пилить. По мере того, как он продолжал резать, он чувствовал, как изменяется натяжение каната во время изменения движения корабля и ванты дают легкую слабинку. Он подумал о том, что когда ванта будет перерезана, это может быть опасно, но пришел к мнению, что пока другие еще целы, последствия не будут слишком серьезными.
Так и случилось – ванта просто исчезла из-под ножа, ветер подхватил все пятьдесят футов ее длины и увлек прочь из его мира, оставив ее, скорее всего, развевающееся на грот-мачте словно узкий вымпел. Он принялся за следующую, пиля ее в промежутках между захлестывающими валами. Он то резал, то повисал, пытался ухватить глоток воздуха среди непроницаемой стены брызг, захлебывался и задыхался под потоками зеленой воды, однако, ванты одна за другой уступали его усилиям. Нож затупился, и теперь у него появилась еще одна проблема: он перерезал почти все ванты, находившиеся поблизости, со стороны, ближней к корме, и ему нужно стало переменить позицию, чтобы переместиться к носу. Но как это сделать, он не знал.
Когда их накрыла следующая волна, он, еще будучи под водой, ощутил серию толчков, передавшихся через корпус корабля его стиснутым рукам: четыре послабее и один сильный. Когда вода схлынула, он смог увидеть, что произошло. Четыре оставшиеся ванты лопнули от натяжения: первая, вторая, третья, четвертая, а затем рухнула мачта: обернувшись, он увидел торчащий над палубой восьмифутовый обломок.
Перемена в поведении «Милашки Джейн» стала очевидной сразу же. Подъем на волну завершился всего лишь резким скольжением вниз, так как ревущий ветер, воздействуя на грот-мачту, заставил ее осесть на корму и поднять нос из моря, в то время как отсутствие высокой фок-мачты уменьшало амплитуду всхождения на волну в любом случае. Тем количеством и той силой потока воды, который обрушился на голову Хорнблауэра можно было практически пренебречь. Теперь он мог отдышаться и оглядеться. Он заметил еще кое-что: фок-мачта, все еще соединенная с судном вантами подветренного борта, плыла рядом с кораблем, повернувшись к нему топом, в то время как нижнюю часть относило назад под воздействием ветра. Она действовала как плавучий якорь, что лишь отчасти ограничивало непредсказуемость ее движений, более того, так как она была прикреплена к левому борту, судно немного повернулось в эту сторону, и оказалось обращенным к волнам левой скулой, что для него являлось лучшим углом для всхождения на них, с плавным подъемом и продолжительным спуском. У «Милашки Джейн», даже заполненной водой, был еще шанс, и Хорнблауэр, находясь на баке, с правой стороны судна, мог чувствовать себя в относительной безопасности и взирал на дело рук своих с определенного рода гордостью.
Он бросил взгляд на жалкую кучку людей, скопившуюся вокруг грот-мачты, штурвала и нактоуза. Барбару, находившуюся в группе у грот-мачты, разглядеть не удавалось, так как ее закрывали другие люди, стоявшие там. Он с внезапным волнением ощутил, что грядущие беды могут коснуться ее. Он начал уже отвязывать себя, чтобы вернуться к ней, когда внезапное воспоминание всплыло в его уме с такой силой, что он застыл, с безразличием глядя на корабль и прекратив развязывать узел. Барбара поцеловала его, там, в затишье снесенной уже рубки. И она сказала – Хорнблауэр хорошо помнил, что она сказала, это хранилось в его памяти до этого момента, ожидая мига, когда наступит краткая передышка в необходимости постоянно производить какие-то решительные действия. Она не просто сказала, что любит его, она сказала, что никогда не любила никого, кроме него. Скрючившись на палубе полузатопленного корабля, Хорнблауэр вдруг почувствовал, что его старая рана исцелилась, что ту тупую боль, вызванную ревностью при мысли о первом муже Барбары, ему уже никогда не придется испытать вновь. Никогда, до тех пор, пока он жив.
Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть его к реальному положению дел. Оставшаяся часть его жизнь могла исчисляться часами. Скорее всего, он умрет, если не с наступлением темноты, то в лучшем случае с рассветом. И Барбара тоже. Барбара тоже. Лишенное смысла ощущение счастья, зародившееся в нем, мгновенно испарилось, сменившись чувством отчаяния и горем, почти совершенно заполонившими его. Ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы подчинить себе как немощное тело, так и измученный ум. А нужно было действовать и думать, как если бы он был полон сил и не испытывал отчаяния. Ощущение, что к его запястью по-прежнему привязан нож, пробудило в нем чувство презрения к себе, которое как всегда, действовало безотказно: он разрезал трос и для безопасности убрал нож в чехол, приготовившись изучать поведение «Милашки Джейн».
Отцепившись, он бросился к грот-мачте. Ужасный ветер мог утащить его к корме и увлечь за борт, но возвышение на корме позволило ему замедлить свое движение в степени, достаточной для того, чтобы подскочить к группе людей у грот-мачты и ухватиться за один из линей. Люди, находившиеся там, безразлично свисая на удерживающих их веревках, едва удостоили его взглядом и не пошевелили даже пальцем, чтобы помочь ему. Барбара, мокрые волосы которой развевались на ветру, улыбнулась и помахала ему рукой. Он пробрался через кучку людей, стоявших поблизости от нее и привязался с ней рядом. Ее рука снова была в его руке, и, пожав ее, он почувствовал ответное пожатие. Теперь делать было нечего, только выживать.
Частью такого выживания было не думать о жажде, по мере того, как день клонился к вечеру, и желтоватый свет дня сменился темнотой ночи. Это было нелегко, с тех пор как в один момент он понял, насколько ему хочется пить, а теперь его мучила еще и мысль о том, что Барбара страдает от этого также сильно. С этим ничего нельзя было поделать, только стоять в своих путах и разделять с ней эту пытку. С наступлением ночи, тем не менее, ветер утратил тот жар, в котором можно было обжигать кирпич, и стал даже почти холодным, так что Хорнблауэр начал слегка дрожать. Развернувшись в своих узах, он обнял Барбару и прижался к ней поплотнее, чтобы сохранить тепло. В течение ночи его беспокоило поведение его ближайшего соседа, который постоянно наваливался на него, все сильнее и сильнее, вынуждая Хорнблауэра время от времени отнимать руку от Барбары и энергично отбрасывать его назад. После третьего или четвертого такого толчка он услышал, как человек безвольно завалился назад, и заподозрил, что тот мертв. Благодаря этому у мачты освободилось дополнительное пространство, и он смог расположиться прямо напротив Барбары, так что та могла откинуться назад, а он поддерживал ее за плечи. О том, что для нее это существенная помощь, Хорнблауэр мог догадаться, судя по невыносимым судорогам, сводившим его собственные ноги, и крайней усталости всех частей тела. У него появилось искушение, очень сильное искушение, поддаться, предоставить все течению событий, опуститься на палубу и умереть, как тот человек рядом с ним. Но он не мог: не столько из-за самого себя, сколько из-за своей жены, чья судьба находилась в его руках; не столько из-за гордыни, сколько из-за любви.
Вместе с переменой в температуре, ветер начал постепенно терять свою силу. Пережидая эти тяжелые часы, Хорнблауэр поначалу не смел надеяться на это, но с течением времени все больше и больше убеждался, что это так. Наконец, это стало непреложным фактом. Ветер стихал, по всей видимости, ураган удалялся от них прочь. Спустя некоторое время он превратился в обычный шторм, затем Хорнблауэр, подняв голову, должен был согласиться с тем, что это не более чем свежий ветер, требующий не более одного рифа – брамсельный бриз, если говорить точнее. Качка, которую испытывала «Милашка Джейн», была по-прежнему сильной, как этого и следовало ожидать: для того, чтобы утихнуть, морю требуется намного больше времени, чем ветру. Ее все еще сильно раскачивало и бросало, она то вздымалась вверх, то низвергалась вниз, но теперь, даже в таком положении, в каком она находилась – погрузившись носом, волны заливали ее далеко не так сильно. Исчезли ревевшие вокруг них водяные водовороты, стремящиеся вырвать их из пут и обдирающие кожу. Им уже теперь не приходилось стоять по пояс в воде, которая теперь не достигала и их колен, исчезла и завеса из брызг.
Вместе с тем Хорнблауэр заметил и кое-что еще. Шел дождь, ливень. Подняв кверху лицо, он смог поймать своих иссохшим ртом несколько капель пресной воды.
- Дождь! – прокричал он в ухо Барбаре.
Он освободился из ее рук, сделав это, по правде говоря, несколько резковато – его очень беспокоило то, что он может упустить хоть одно мгновение дождя. Стащив с себя рубашку – она превратилась в лохмотья, пока он вытаскивал ее из-под пут, удерживающих его, он подставил ее невидимым каплям дождя, падавшим на них в темноте. Нельзя было терять ни секунды. Рубашка пропиталась морской водой, он с лихорадочной быстротой отжал ее, затем снова распростер под дождем. Выжал несколько капель себе в рот: вода была все еще соленой. Попробовал снова. Ничего ему так не хотелось сейчас так сильно, как того, чтобы ливень продолжался с той же силой, и чтобы брызги морской воды не поднимались такой густой пеленой. Воду, выжатую им из куска ткани, можно было теперь назвать достаточно пресной. Прижав насыщенный влагой кусок к лицу Барбары, он прохрипел:
- Пей!
Когда она схватилась за рубашку руками, он догадался по ее движению, что он поняла в чем дело, что она высасывает из ткани драгоценную влагу. Ему хотелось поторопить ее, чтобы он выпила все, что возможно, пока дождь еще идет. Руки его тряслись от волнения. В темноте она не могла видеть, с каким нетерпением он ждет. Наконец она отдала ему рубашку, и он вновь подставил ее под струи дождя, едва в силах вытерпеть задержку. Потом, откинув назад голову, он прижал ее ко рту, и стал жадно глотать, от удовольствия наполовину лишившись рассудка.
Он чувствовал, как к нему возвращаются силы и надежда – силы приходят вместе с надеждой. Видимо, в рубашке содержалось пять-шесть рюмок воды, но этого оказалось достаточно, чтобы произвести такую огромную перемену. Он снова развернул рубашку над головой, чтобы напитать ее струями дождя, и дал Барбаре, затем она, в темноте, протянула ее ему назад, и он проделал опять то же самое, уже для себя. И когда выжал ее почти досуха, понял, что пока он был занят этим, дождь закончился, и испытал минутное сожаление. Он подумал, что ему стоило сохранить влажную рубашку в качестве резерва, но вскоре перестал укорять себя. Большая часть влаги испарилась бы, да и в воздухе по-прежнему было еще столько соленых брызг, что они сделали бы оставшуюся воду непригодной для питья в течение нескольких минут.
Однако теперь он был лучше способен мыслить: он трезво рассудил, что ветер быстро спадает – ливень сам по себе был свидетельством того, что ураган удаляется, оставляя за собой проливные дожди, столь необычные для этих мест. А еще, над скулой правого борта в небе появился слабый оттенок розового, не той зловещей желтизны урагана, а предвестья нового дня. Он нащупал узлы, удерживающие его, и потихоньку развязал их. Как только последний узел поддался, под воздействием качки он откинулся назад и уселся на мокрую палубу. Каким фантастическим удовольствием было сидеть на палубе, покрытой слоем воды, доходившим до уровня щиколоток. Просто сидеть, и не спеша то сгибать, то разгибать колени, чувствуя как жизнь возвращается в его онемевшие ноги, это было блаженство, и уж вовсе раем показалось бы откинуться назад и, поддавшись искушению, позволить себе заснуть.
Это было то, чего делать нельзя было ни в коем случае. Пока у них сохранялись шансы спастись, а рассвет все более вступал свои права, физическая усталость и недостаток сна являлись вещами, которые нужно было стоически выносить. Принудив себя подняться на ноги, которые лишь с трудом повиновались ему, он заковылял обратно к мачте. Освободил Барбару, и она, наконец, могла сесть, не обращая внимания на залитую водой палубу. Пристроив ее спиной к мачте, так, чтобы она могла таким образом поспать, он снова обвязал ее линем. Она была слишком утомлена, чтобы обратить внимание, а если и обратила, то не подала знака, на согбенное тело, лежавшее в ярде от нее. Он обрезал веревки, удерживающие труп, и отволок его в сторону, используя наклон палубы. Затем посмотрел на оставшихся троих. Они уже пытались развязать узлы на своих путах, и когда Хорнблауэр начал перерезать канаты, один за другим стали хриплым голосом просить:
- Воды! Воды!
Они были слабы и беспомощны, словно птенцы. Для Хорнблауэра было очевидно, что ни одному из них не пришла в голову мысль намочить свою одежду под струями ливня, прошедшего ночью, что они смогли, так это пытаться ухватить дождевые капли раскрытым ртом, но все, что им могло попасть таким образом, было сущим пустяком. Он оглядел горизонт. Вдали были видны один или два дождевых шквала, но ничто не предвещало, что они могут достичь «Милашки Джейн».
- Вам придется подождать, парни, - сказал он.
Он направился на корму, к другой группе людей, скопившейся возле штурвала и нактоуза. Там находилось тело, все еще удерживаемое веревками – тело Найвита. Хорнблауэр отметил этот факт, сопроводив его кратким реквиемом, придя к выводу, что смерть может в определенной степени служить оправданием за то, что он не предпринял попытки срубить фок-мачту. Еще одно тело лежало на палубе, под ногами шестерых, оставшихся в живых. Из команды, численностью в шестнадцать человек, спаслось девять, четверо, видимо, были смыты за борт в течение сегодняшней, или, может, предыдущей ночи. Хорнблауэр узнал второго помощника и стюарда. Все собравшиеся здесь, включая второго помощника, как и предыдущие, просили пить, и получили от Хорнблауэра тот же резкий ответ.
- Сбросьте эти тела за борт, - добавил он.
Он проанализировал ситуацию. Перегнувшись через борт, он пришел к выводу, насколько возможно было судить об этом, учитывая непредсказуемые раскачивания судна на по-прежнему бурных волнах, что высота надводной части «Милашки Джейн» не превышает трех футов. По мере того, как он приближался к корме, он обратил внимание на глухие удары, раздававшиеся у него под ногами, соразмерные с движениями корабля на волне. Это означало, что некие предметы, плавающие в воде в трюме, бьются о нижнюю часть палубы. Ветер был устойчивый и дул с северо-востока – пассат, прерванный ураганом, возобновил свое действие. Небо все еще было мрачным и затянутым облаками, но кости Хорнблауэра подсказывали, что барометр быстро растет. Где-то под ветром, милях, может быть в пятидесяти, а может в ста, или двухстах – он не мог себе представить как далеко и в каком направлении снесло «Милашку Джейн» за время шторма, находилась цепь Антильских островов. У них есть еще шанс, по крайне мере, может иметься шанс, если им удастся решить проблему с обеспечением пресной водой.
Он повернулся к едва держащейся на ногах команде.
- Откройте люки, - приказал он. – Господин Помощник, где сложены бочонки с водой?
- В середине корабля, - сказал помощник. - При упоминании в воде он облизнул языком ссохшиеся губы. – Назад от главного люка.
- Посмотрим, - произнес Хорнблауэр.
Бочонки для воды, сделанные с целью сохранять внутри пресную воду, также могли послужить и для того, чтобы удерживать снаружи соленую. Но ни одна бочка не может быть полностью герметичной, каждая в той или иной степени течет, а даже небольшого количества морской воды, попавшей внутрь, будет достаточно, чтобы сделать содержимое непригодным для питья. А поскольку в течение одного дня и двух ночей бочонки болтало и било в залитом водой трюме, все они, без исключения, могут оказаться поврежденными.
- Надежда очень слабая, - сказал Хорнблауэр, стремясь свести к минимуму разочарование, которое почти неминуемо ждало их. Он огляделся вокруг, чтобы оценить, есть ли у них шанс попасть под какой-нибудь дождевой шквал.
Заглянув в открытый люк, они смогли оценить трудности, которые их ожидали. Люк был перекрыт парой кип кокосовых волокон, было заметно, как они тяжело ворочаются в такт движениям корабля. Вода, проникшая в корпус, сделала груз плавающим, фактически, «Милашка Джейн» удерживалась на поверхности направленным вверх давлением груза на палубу. Было чудом, что палубу не разломало. И не было никаких шансов спуститься вниз. Сунуться в груду этих шевелящихся кип означало верную смерть. У собравшихся вокруг главного люка людей вырвался единодушный стон разочарования.
Однако у Хорнблауэра на уме была другая возможность, и он повернулся к стюарду:
- В каюте находились зеленые кокосовые орехи, - сказал он, - От них что-нибудь осталось?
- Да, сэр. Четыре или пять дюжин, – слова давались человеку с трудом, то ли от жажды, то ли от слабости, то ли от волнения.
- В лазарете?
- Да, сэр.
- В мешке?
- Да, сэр.
- Пойдемте, - сказал Хорнблауэр.
Кокосовые орехи такие же легкие, как кокосовое волокно, а по водонепроницаемости превосходят любой бочонок.
Они подняли крышку кормового люка и заглянули вниз, в залитое водой пространство трюма. Груза здесь не было, переборка была деформирована. Расстояние до поверхности воды равнялось тем же трем футам высоты надводного борта «Милашки Джейн». Здесь было на что посмотреть: почти тотчас же в поле зрения появился плывущий деревянный ящичек, и почти вся поверхность была усеяна обломками. Потом перед их взорами появилось еще кое-что – кокосовый орех. Видимо, мешок не выдержал, а Хорнблауэр так надеялся найти его целым, плавающим здесь. Он наклонился глубже и выловил орех. Когда он встал, держа плод в руках, все издали одновременный нечленораздельный крик, дюжина рук потянулась к ореху, и Хорнблауэр понял, что ему надо озаботиться поддержанием порядка.
- Назад, - сказал он, и поскольку люди продолжали наседать на него, выхватил из чехла нож.
- Назад! Я убью первого, кто прикоснется ко мне! – крикнул он. Он знал, что рычит сейчас, словно дикий зверь, стиснув зубы от перевозбуждения, и отдавал себе отчет, что у него нет шансов в схватке – у одного, против девяти.
- Идите сюда, парни, - сказал он. – Мы должны выловить их все. Мы разделим их. Честно, поровну. Давайте посмотрим, сколько еще мы сможем найти.
Сила его личности сыграла свою роль, также сработал и остаток здравого смысла, сохранившегося у команды. Они отошли назад. Вскоре трое склонились, сидя на коленях, у люка, в то время как остальные столпились вокруг, стараясь заглянуть им через плечо.
- Вот еще один, - раздался голос.
Чья-то рука нырнула в люк и выловила кокосовый орех.
- Давайте его сюда, - сказал Хорнблауэр, и ему подчинились беспрекословно. Тут же был замечен еще один орех, потом еще. У ног Хорнблауэра начала скапливаться груда: двенадцать, пятнадцать, двадцать, двадцать три лакомых предмета. Затем они перестали появляться.
- Попытаемся найти остальные позже, - произнес Хорнблауэр. Он оглядел группу, затем перевел взгляд на Барбару, скорчившуюся у мачты. – Нас одиннадцать. По половине каждому на сегодня. По половине на завтра. Я сегодня обойдусь без своей порции.
Никто не оспорил его решение – отчасти, возможно, потому, что они слишком устали, чтобы говорить. Верхушка первого ореха была срезана с необычайной осторожностью, чтобы не потерять ни единой капли, и первый человек начал пить. У него не было никакого шанса выпить больше, чем свою половину, когда все остальные столпились вокруг него, а тот, кому предназначалась вторая половина, после каждого глотка отрывал орех прямо от его губ, чтобы посмотреть, насколько понизился уровень жидкости. Люди, принужденные ждать, были в ярости, но им ничего не оставалось делать. Хорнблауэр не мог доверить им провести дележ из опасения, что без его присмотра они передерутся или истратят лишние орехи. После того, как напился последний человек, он взял оставшуюся половину для Барбары.
- Выпей, милая, - сказал он, когда она, почувствовав прикосновение его руки, очнулась от своего тяжелого забытья. Она с жадностью начала пить, потом вдруг оторвала губы от ореха.
- Тебе осталось что-нибудь, дорогой? – спросила она.
- Да, дорогая, у меня есть свой, - не дрогнув, сказал Хорнблауэр.
Вернувшись к людям, он застал их за выскребыванием тонкого слоя мякоти из орехов.
- Не повредите скорлупу, парни, - сказал он. – Они могут понадобиться нам, если пойдет дождь. А эти орехи мы поместим под охрану Ее светлости. Мы можем доверять ей.
Они снова подчинились ему.
- Мы выловили еще два, пока вы отсутствовали, сэр, - доложил один из них.
Хорнблауэр поглядел через люк на покрытую мусором поверхность воды. К нему пришла новая идея, и он повернулся к стюарду.
- Ее светлость приказывала доставить на борт сундук с продуктами, - сказал он. – Продукты в жестяных банках. Они должны быть где-то здесь, на корме. Вам известно где?
- Прямо на корме, сэр. Под рулевыми тягами.
- М-м-м…, - произнес Хорнблауэр.
Пока он размышлял об этом, внезапное движение корабля заставило поток воды фонтаном выплеснуться через люк наружу. Однако достичь сундука, открыть его, и взять содержимое было вполне возможно. Сильный человек, способный длительное время оставаться под водой, может сделать это, если не будет думать о том, что может произойти в случае подобного движения воды внизу.
- У нас будет еда получше, чем мякоть кокоса, если мы достанем эти банки, - сказал Хорнблауэр.
- Я пойду, сэр, - сказал молодой матрос, и Хорнблауэр испытал невыразимое облегчение. Ему совсем не хотелось лезть туда самому.
- Молодец, парень, - произнес он. – Обвяжись линем прежде, чем нырнешь. Тогда мы сможем вытащить тебя, если понадобится.
Они занялись приготовлениями, когда Хорнблауэр прервал их.
- Стойте. Посмотрите вперед, - сказал он.
Примерно в миле от них шел дождевой шквал. Они могли видеть ее: огромную, четко очерченную колонну воды, спускавшуюся с неба с наветренной стороны. Там, откуда она исходила, облака опускались ниже, а там, где достигала моря, последнее приобретало иной, отличный от остальной поверхности сероватый оттенок. Она двигалась по направлению к ним, впрочем, нет, не совсем. Любой, после минутного изучения, мог определить, что ее центр направлен к точке, расположенной на некотором удалении от их траверза. Когда это стало ясно, сгрудившиеся моряки разразились бурей проклятий.
- Нас зацепит хвостом, ей Богу! – сказал, помощник.
- Когда дождь начнется, постарайтесь извлечь все, что возможно, - распорядился Хорнблауэр.
Три долгих минуты они ждали его приближения. Когда он был на расстоянии кабельтова, показалось, что все стихает, хотя они могли почувствовать свежее дыхания обдувающего их бриза. Хорнблауэр поспешил к Барбаре.
- Дождь, - сказал он.
Барбара повернулась лицом к мачте, согнулась и стала возится под подолом. Плодом минутной борьбы стала нижняя юбка. Она стянула ее и постаралась как можно лучше отжать скопившуюся в ней соленую влагу. Вот упали первые капли, а затем начался настоящий потоп. Благословенный дождь! Десять рубах и юбка были распростерты, чтобы принять его, выжаты, растянуты снова, еще раз выжаты, и так до тех пор, пока не стала выжиматься пресная вода. Каждый мог пить, до безумия, а дождь шумел вокруг них. Через две минуты Хорнблауэр приказал команде наполнить пустые кокосы: нескольким людям хватило ума и заботы об общих интересах, чтобы выжать в скорлупки свою одежду, прежде чем вернуться к блаженству утоления жажды – никому не хотелось упустить хоть мгновение этого превосходного дождя. Но он закончился так же стремительно, как и начался: они видели, как шквал уходит в сторону от них, где он был почти в такой же недосягаемости, как в пустыне Сахара. Впрочем, теперь молодые члены команды смеялись и шутили, их апатии и подавленности пришел конец. На борту не было никого, за исключением Хорнблауэра, кому хоть на минуту пришла бы в голову мысль о возможности, и довольно значительной, того, что этот дождь может оказаться последним за ближайшую неделю. Существовала неотложная необходимость действовать, несмотря на то, что каждый сустав, каждый мускул его тела болезненно ныл, а голова была затуманена от усталости. Он заставил себя думать, заставил себя собрать все свои силы. Оборвав неуместный смех, он обратился к человеку, который вызвался добровольно отправиться вниз, в рулевую.
- Возьми двух человек, которые будут держать твой линь. Будет лучше, если стюард будет одним из них, - сказал он. – Господин Помощник, идемте со мной. Мы должны поставить парус как можно быстрее.
Так началось путешествие, которому суждено было стать легендарным, так же как и урагану, который миновал только что – он получил имя «Ураган Хорнблауэра», не только в знак того, что Хорнблауэр оказался в зоне его действия, но и по причине того, что его неожиданный приход нанес неисчислимый ущерб. Хорнблауэр никогда не считал, что само по себе это путешествие было каким-то выдающимся, хотя и было предпринято на заполненном водой остове судна, поддерживаемом на плаву кипами кокосового волокна. Проблемой являлось только одно – удерживать остов по ветру: из запасного утлегаря (который один уцелел из запасного рангоута), примотанного к остатку фок-мачты, получилась временная мачта, а из обертки для кип кокосового волокна, сделали паруса. Будучи установлены на временной мачте, они позволяли удерживать «Милашку Джейн» в зоне действия пассата, чтобы ползти со скоростью одной мили в час, пока установка временных парусов на корме не удвоила эту скорость.
Навигационных приборов у них не было – даже компас был вырван штормом из креплений, поэтому первые два дня они не имели ни малейшего представления о своем местонахождении, за исключением того, что где-то под ветром лежит цепь Антильских островов. Но на третий день, когда погода прояснилась, в первых лучах рассвета один из матросов заметил с грот-мачты темную, призрачную полоску на горизонте, прямо по курсу. Это была земля – так могли выглядеть высокие горы Сан-Доминго на большом расстоянии, или низкие горы Пуэрто-Рико с дистанции более близкой – этого они тогда не знали, и даже когда зашло солнце, они все еще оставались в неведении. А желание узнать мучило их так, что даже кусок из скудного рациона, выданного Хорнблауэром, состоявшего из сохранившихся остатков солонины, не лез в горло.
Валясь от усталости, они провели эту ночь на палубе, на матрасах из кокосового волокна, которые небольшая случайная волна могла смыть в море. Наутро земля приблизилась, низкий профиль гор позволял подозревать, что это может быть Пуэрто-Рико, а после обеда они увидели рыбацкую лодку. Она устремилась к ним, заинтригованная видом странного судна, и прошло немного времени, как лодка была уже у их борта, а ее моряки-мулаты разглядывали кучку странных фигур, махающих им руками. Прежде, чем окликнуть их, Хорнблауэр вынужден был напрячь свой ум, измученный недостатком сна, усталостью и голодом, чтобы вспомнить испанскую речь. У них на борту оказался бочонок воды, а также кувшин холодного горошка, к чему для полного счастья можно было добавить ящик солонины. Хотя разговор велся на испанском, Барбара смогла уловить два слова из оживленно шедшей беседы:
- Пуэрто-Рико? – спросила она.
- Да, дорогая, - сказал Хорнблауэр. – Это не слишком неожиданно, да и гораздо более устраивает нас, чем Сан-Доминго. Кажется, я смогу припомнить, как зовут местного капитан-генерала: я сталкивался с ним по делу «Эстрельи дель Сур»[14]. Это был маркиз. Маркиз де…де…. Дорогая, почему бы тебе не прилечь и не отдохнуть немного? Ты выглядишь усталой.
Его снова поразила ее бледность и отчаяние, сквозившее в ее взоре.
- Я чувствую себя вполне нормально, дорогой, спасибо, - ответила Барбара, хотя напряженность голоса опровергала ее слова. Это было еще одним доказательством, демонстрирующим несгибаемость ее духа.
Когда они стали обсуждать, что им делать далее, помощник впервые выказал признаки наличия воли. Им всем можно было покинуть полузатопленный остов и отправиться в Пуэрто-Рико на рыбацкой лодке, однако помощник решительно отказался делать это. Он знал закон спасения на водах, а на судне могло еще остаться что-то ценное, особенно в части груза. Он собирался ввести «Милашку Джейн» в гавань завтра своими силами, и настаивал на том, чтобы остаться на борту вместе с матросами. Хорнблауэр оказался перед лицом проблемы, с какой ему еще не приходилось сталкиваться на протяжении всей его многотрудной карьеры. Покинуть корабль сейчас – это будет попахивать дезертирством. Но нужно ведь подумать и о Барбаре. Кроме того, первоначальный импульс, что он не может бросить своих людей, внезапно исчез, когда он вспомнил, что это вовсе не «его люди».
- Вы всего лишь пассажир, милорд, - сказал помощник, - удивительно было, как это «милорд» снова обрело естественное звучание, когда они коснулись порога цивилизации.
- Это так, - согласился Хорнблауэр. Он был не в состоянии обречь Барбару провести еще ночь на этом полузатопленном остове.
Так они снова отправились в Сан-Хуан де Пуэрто-Рико, два года спустя после того, как Хорнблауэр в последний раз посетил это место при совершенно иных обстоятельствах. Не удивительно, что их прибытие произвело фурор во всем городе. В Крепость были посланы гонцы, и всего лишь через несколько минут на причале, перед взором Хорнблауэра появилась фигура - высокая, худая, с тонкими усами, которую его затуманенные глаза отказывались поначалу узнать.
- Мендес-Кастильо, - произнес человек, спасая Хорнблауэра от дальнейших мучений вспоминать его имя. – Печально видеть Ваши Светлости в таких ужасных обстоятельствах, хотя я искренне рад приветствовать вас снова в Пуэрто-Рико.
Даже в таких условиях была заметна некоторая толика официальности.
- Барбара, дорогая, позволь мне представить сеньора… майора Мендеса-Кастильо, адъютанта Его превосходительства капитан-генерала. - Затем он продолжил на испанском:
- Моя жена, ла баронесса Хорнблауэр.
Мендес-Кастильо сделал глубокий поклон, глаза его по-прежнему были заняты оценкой степени утомления вновь прибывших. Затем он принял очень важное решение.
- Если Ваши превосходительства будут так любезны, я бы предложил отсрочить ваш официальный визит к Его превосходительству до тех пор, пока вы не будете более готовы для этого.
- Мы согласны, - сказал Хорнблауэр. Видя, что Барбара нуждается в заботе и отдыхе, он готов был разразиться припадком ярости, однако Мендес-Кастильо, после того, как вопросы этикета были урегулированы, превратился в саму любезность.
- В таком случае, если Ваши превосходительства доставят себе неудобство спуститься в мою лодку, я буду иметь удовольствие сопровождать вас в вашем неофициальном прибытии во дворец Санта-Каталина. Его превосходительство примет вас, однако нет необходимости соблюдать формальный этикет, и Вашим превосходительствам будет предоставлена возможность оправиться от тех ужасных испытаний, которые вам, боюсь, пришлось пережить. Будут ли Ваши превосходительства любезны пройти сюда?
- Один момент, сеньор, если позволите. На корабле остались люди. Им нужны вода и продукты. Они могут нуждаться в помощи.
- Я отдам приказ властям порта послать им все, что нужно.
- Спасибо.
Они спустились в лодку, чтобы отправиться в недолгое путешествие через гавань. Несмотря на смертельную усталость, Хорнблауэр мог заметить, что буквально все рыболовные и каботажные суда спешно выходят в море, скорее всего, чтобы попытать счастья поучаствовать в спасении или разграблении «Милашки Джейн»: второй помощник был совершенно прав, отказываясь покинуть судно. Но теперь его это не волновало. Он обнял Барбару, приникшую к нему. Затем они миновали морские ворота Дворца, где их встретили исполненные внимания слуги. Здесь находились Его превосходительство и прекрасная смуглая женщина, его жена, которая сразу же взяла Барбару под свое покровительство. Потом были прохладные, темные комнаты, и еще больше слуг, готовых исполнить любое желание, которое Его превосходительство изволит высказать. Лакеи, горничные, камердинеры.
- Это Мануэль, мой главный камердинер, Ваше превосходительство. Любые приказания, которые вы пожелаете отдать ему, будут исполнены, как если бы они исходили от меня. Послали за моим доктором, он должен быть здесь с минуты на минуту. Так что я и моя супруга удаляемся, чтобы Ваши превосходительства могли отдохнуть, заверив вас в том, что искренне надеемся на ваше скорейшее выздоровление.
Толпа разошлась. Некоторое время Хорнблауэр вынужден был не давать себе расслабиться, так как примчался доктор и стал щупать пульс и осматривать языки. Он извлек ящичек с ланцетами и начал готовиться пустить Барбаре кровь, и лишь с трудом Хорнблауэру удалось остановить его, еще немало усилий потребовалось для того, чтобы отговорить его от идеи поставить пиявок. Хорнблауэр совершенно не был уверен в том, что кровопускание будет способствовать преодолению последствий тех мучений, которые пришлось перенести Барбаре. Он поблагодарил доктора, и со вздохом облегчения увидел, как тот покинул комнату, и сделал в уме отметку насчет лекарств, которые тот обещал прислать. Горничные ждали, когда они смогут избавить Барбару от лохмотьев, которые были на ней надеты.
- Ты собираешься поспать, дорогая? Нужно ли еще что-нибудь попросить?
- Я буду спать, дражайший. – Затем улыбка на усталом лице Барбары, сменилась на некую почти усмешку, совершенно несвойственную женщинам. – И поскольку кроме нас здесь никто не говорит по-английски, я могу сказать, что люблю тебя, мой дражайший, люблю тебя, люблю больше, чем все слова, которые мне известны, могут выразить.
Не взирая на присутствие слуг, он поцеловал ее, прежде чем удалиться в прилегающую спальню, где его ждали камердинеры. Все его тело было исполосовано незажившими до сих пор рубцами, в тех местах, где во время шторма силой волн его бросало на веревки, удерживающие его у мачты. Когда он пытался промыть их теплой водой, боль была невыносимой. Он знал, что нежное тело Барбары должно быть изукрашено таким же образом. Но она была цела, скоро она поправится, и она сказала, что любит его. И она сказала даже более того. То, что она сказала ему в рубке, излечило его от душевных страданий, причинявших ему намного больше мучений, чем телесные раны, мучивших его теперь. Лежа в кровати, в приготовленной для него камердинером шелковой ночной сорочке, богато украшенной вышитыми геральдическими символами, он чувствовал себя счастливым человеком. Поначалу его сон был глубоким и безмятежным, однако угрызения совести заставили его проснуться до рассвета, и он вышел на балкон, чтобы наблюдать в первых проблесках зари, как «Милашка Джейн» вползает в гавань, окруженная дюжиной малых судов. Он стал корить себя за то, что не находится на борту сейчас, пока не вспомнил о жене, спящей в соседней комнате.
Самые счастливые часы были впереди. Лениво покачиваясь в кресле, он сидел на балконе, глубоком и расположенным в тени, с которого можно было видеть гавань и море, Барбара сидела напротив, пила сладкий шоколад со сладкими булочками.
- Это хорошо – быть живым, - заявил Хорнблауэр. Эти слова звучали теперь не как банальный оборот речи – в них присутствовало значение, некий внутренний смысл.
- Хорошо – быть с тобой, - сказала Барбара.
- «Милашка Джейн» благополучно прибыла утром, - произнес Хорнблауэр.
- Я видела ее мельком через окно, - ответила Барбара.
Было доложено о прибытии Мендеса-Кастильо, которого, видимо, известили о том, что гости Его превосходительства проснулись и завтракают. От имени Его превосходительства он поинтересовался их состоянием, и, получив заверения в том, что они быстро идут на поправку, сообщил, что новости о событиях последнего времени немедленно будут доставлены на Ямайку.
- Это очень любезно со стороны Его превосходительства, - сказал Хорнблауэр. – Теперь о команде «Милашки Джейн». Им оказывается помощь?
- Они помещены в военный госпиталь. На борту судна портовые власти поставили охрану.
- Это действительно очень хорошо, - произнес Хорнблауэр, добавив про себя, что теперь более нет необходимости чувствовать никакой ответственности.
Утро могло бы получиться совершенно безмятежным, если бы не визит доктора, который, после очередного прощупывания пульса и осмотра языка, был отпущен, со словами благодарности за невкусные лекарства. Потом, в два часа, был обед, обильный, и поданный с соблюдением всех церемоний, но они лишь едва отведали его. Затем сиеста, и ужин, съеденный уже с большим аппетитом, а потом спокойная ночь.
Следующее утро выдалось более хлопотным, так как предстояло решить вопрос с одеждой. Ее превосходительство направила к Барбаре портного для снятия мерок, так что Хорнблауэру пришлось напрячь все силы своего ума, выступая в качестве переводчика в вещах, на которые его словарный запас не распространялся. К нему так же пришли портные, посланные Его превосходительством. Портной был несколько разочарован, когда ему сообщили, что Хорнблауэр не желает, чтобы ему пошили полную форму британского контр-адмирала, с золотым шитьем и прочим. Хорнблауэр, как офицер в отставке, находящийся на половинном жалованье, не нуждался ни в чем подобном.
После портного пожаловала делегация: помощник и два человека из команды «Милашки Джейн»
- Мы пришли, чтобы поинтересоваться здоровьем – Вашим и Ее светлости, - сказал помощник.
- Спасибо. Вы можете удостовериться, что Ее светлость и я быстро поправляемся, - ответил Хорнблауэр. – А как вы? За вами хорошо ухаживают?
- Очень хорошо, спасибо.
- Вы теперь капитан «Милашки Джейн», - продолжал Хорнблауэр.
- Да, милорд.
Этому человеку досталось довольно странное первое командование.
- Что вы намерены делать с ней?
- Сегодня мы ее вывели, милорд. Может быть, удастся ее залатать. Однако, она, должно быть, потеряла всю медную обшивку.
- Скорее всего.
- Думаю, мне стоит продать все ценное – корпус и груз, - продолжал помощник, с ноткой горечи в голосе – чего можно ожидать от человека, который вступил в командование только для того, что бы тотчас же его лишиться.
- Желаю вам удачи, - сказал Хорнблауэр.
- Спасибо, милорд. – После некоторой мучительно паузы помощник сказал: - И я должен поблагодарить Вашу светлость за все, что вы сделали.
- То немногое, что я сделал, я сделал ради себя и Ее светлости, - ответил Хорнблауэр.
Произнося эти слова, он мог позволить себе улыбнуться: в окружавшей их блаженной роскоши воспоминания о вое урагана и реве волн, обрушивающихся на палубу «Милашки Джейн», утратили свою болезненную остроту. И два моряка улыбнулись ему в ответ. Здесь, во дворце вице-короля, нелегко было восстановить в памяти картину, как он стоял, оскалив зубы с ножом на изготовку, оспаривая у них право владения единственным кокосом. Было замечательно, что разговор закончился взаимными улыбками и пожеланиями удачи, так что Хорнблауэр вместе с Барбарой снова мог погрузиться в приятную праздность.
Швеям и портным, должно быть, пришлось немало потрудиться, так как на следующий день некоторые плоды их труда уже были представлены на примерку.
- Мой испанский гранд! – воскликнула Барбара, созерцая мужа, одетого в сюртук и брюки пуэрто-риканского кроя.
- Моя прекрасная сеньора, - ответил Хорнблауэр с поклоном. На Барбаре красовались накидка и мантилья.
- К счастью, сеньоры из Пуэрто-Рико не носят корсетов, - сказала Барбара, - сейчас я не смогла бы одеть ничего подобного.
Это было одно из немногих замечаний в котором она коснулась ран и язв, испещрявших ее тело. Она принадлежала к породе спартанцев, взращенная в школе, где учили презирать телесные слабости. Даже делая шутливый реверанс, когда произносила последнюю фразу, она позаботилась о том, чтобы не выдать какой боли стоило ей это движение, Хорнблауэр мог только догадываться об этом.
- Что мне сказать Мендесу-Кастильо, когда он придет сегодня со своими расспросами? – поинтересовался Хорнблауэр.
- Думаю, дорогой, что теперь мы вполне можем быть приняты Их превосходительствами, - сказала Барбара.
Здесь, в крохотном Пуэрто-Рико, можно было наблюдать все величие и церемониал испанского двора. Капитан-генерал являлся представителем короля, в жилах которого текла кровь Бурбонов и Габсбургов, Фердинанда и Изабеллы, и во избежание какого-либо ущерба, который могла понести священная особа монарха, эта персона должна была быть окружена таким же ритуалом и этикетом. Даже Хорнблауэр, пока не начал обсуждать приготовления с Мендесом-Кастильо, не отдавал себе отчета, каким невероятным нарушением дворцового этикета являлся визит, нанесенный Их превосходительствамик черному ходу, когда они встретились с едва живыми беглецами, просящими их гостеприимства. Теперь, при проведении официального приема, все это стоило забыть.
Забавно было слышать нервные извинения и оправдания Мендеса-Кастильо по поводу того, что при приеме Хорнблауэру нельзя будет ожидать соблюдения всех формальностей, которые были оказаны ему во время последнего визита. Тогда это был визит главнокомандующего, теперь же он был отставным офицером, гостем почетным (как поспешил добавить Мендес-Кастильо), но не официальным. До него дошло, что Мендес-Кастильо ожидает, что он придет в ярость и будет считать себя оскорбленным, когда ему скажут, что в этот раз его будет встречать не целый оркестр, а лишь фанфаристы, а салютовать будет не общее построение караула, а лишь часовые. Он мог поддержать свою репутацию, заявив, совершенно искренне (его правдивость была ошибочно принята за очень искусное дипломатичное сокрытие своих чувств), что это его совершенно не заботит.
Так это и произошло. Барбара и Хорнблауэр тайком, через заднюю дверь дворца были препровождены в лодку, в которой они направились к массивным морским воротам, через которые Хорнблауэр попал во дворец в прошлый раз. Медленным торжественным шагом они проследовали через ворота, Хорнблауэр держал Барбару за руку. По обеим сторонам часовые отсалютовали им ружьями, и Хорнблауэр ответил на приветствие, приподняв шляпу. Когда они вошли во двор, их встретили фанфаристы, которых обещал Мендес-Кастильо. Даже немузыкальное ухо Хорнблауэра подсказывало, что фанфаристами здесь не ограничились.
Протяжно запела труба, настолько протяжно, что Хорнблауэр даже удивился, как это трубачу хватает дыхания. По перепадам между визгливыми и глухими интонациями Хорнблауэр мог судить, что музыкант выказывает немалую долю виртуозности. Еще двое часовых, стоявших у подножья лестницы, сделали «на караул». Трубач стоял на верхней ступени, и, когда Хорнблауэр, сняв шляпу, стал вместе с Барбарой взбираться наверх, тот снова поднес инструмент к губам и приготовился издать новую серию звуков. Они были ужасны, и хотя Хорнблауэр настроился на церемониальный вход в большой зал, он не мог удержаться от того, чтобы бросить взгляд на трубача. За одним взглядом последовал другой. Волосы присыпаны пудрой, сзади собраны в хвостик, одет в мундир с блестками. Что было в этом человеке такое, что привлекло внимание Хорнблауэра? Он почувствовал, что Барбара оступилась и повисла на его руке. Трубач отнял инструмент от губ. Это был он, он – Хаднатт. Хорнблауэр от изумления едва не выронил шляпу.
Однако они были уже на пороге главной двери, и если он не собирался нарушить весь торжественный церемониал, им с Барбарой необходимо было продолжать двигаться вперед. Раздался громкий голос, назвавший их имена. Перед ними, на другом конце комнаты, за длинной анфиладой алебардистов, стояли два тронных кресла, за которыми полукругом толпились люди в военных и придворных мундирах. Их превосходительства ожидали их сидя. Во время предыдущего визита Хорнблауэра капитан-генерал поднялся и сделал семь шагов ему навстречу, однако тогда он являлся главнокомандующим, теперь же он и Барбара всего лишь частные гости, и Их превосходительства продолжали сидеть, пока они с Барбарой проделывали все манипуляции, которые предписывала им инструкция. Хорнблауэр, будучи представлен Его превосходительству, сделал поклон, подождал, пока будет представлена Барбара, которая выполнила два реверанса, затем он был представлен Ее превосходительству и поклонился ей, потом они отошли чуть в сторону и стали ждать, когда заговорят Их превосходительства.
- Очень рады видеть вас снова, лорд Хорнблауэр, - произнес Его превосходительство.
- В равной степени рады познакомиться с леди Хорнблауэр, - добавила Ее превосходительство.
Хорнблауэр перебрал в уме те формы ответов, которые они обсудили с Барбарой.
- Моя жена и я глубоко благодарны за высокую честь, которую вы оказали нам, согласившись принять нас, - сказал Хорнблауэр.
- Вы - желанные гости для нас, - ответил Его превосходительство. По интонации, которой он завершил фразу, можно было понять, что разговор окончен. Хорнблауэр снова поклонился, затем еще раз, после чего Барбара дважды присела в реверансе, и, двигаясь по диагонали, так, чтобы не поворачиваться спиной к Их превосходительствам, они отошли в сторону. Мендес-Кастильо перехватил их, чтобы представить другим гостям, однако Хорнблауэр должен был сначала поделиться с Барбарой своим удивлением от произошедшей недавно встречи.
- Ты видела этого трубача, дорогая? – спросил он.
- Да, - ответила Барбара ничего не выражавшим голосом, - Это был Хаднатт.
- Удивительно! – продолжал Хорнблауэр. – Невероятно. Никогда не подумал бы, что он способен на такое. Он сбежал из тюрьмы, перелез через стену, перебрался с Ямайки на Пуэрто-Рико. Совершенно поразительно!
- Да, - ответила Барбара.
Хорнблауэр повернулся к Мендесу-Кастильо:
- Ваш …ваш trompetero, - не будучи уверен в правильности перевода на испанский слова «трубач», он поднес руку ко рту, чтобы жестом пояснить то, что он хотел сказать.
- Вы думаете, он был хорош? – спросил Мендес-Кастильо.
- Великолепен, - сказал Хорнблауэр. – Кто он?
- Это лучший музыкант оркестра Его превосходительства, - ответил Мендес-Кастильо.
Хорнблауэр пристально посмотрел на него, но Мендес-Кастильо, словно дипломат, хранил совершенную невозмутимость.
- Он ваш соотечественник? – настаивал Хорнблауэр.
Мендес-Кастильо развел руками.
- Почему я должен интересоваться им, милорд? – возразил он. – В любом случае, искусство не знает границ.
- Нет, - сказал Хорнблауэр. – Полагаю, что нет. Границы в наши дни – понятие растяжимое. Кстати, сеньор, не могу припомнить, не существует ли между нашими правительствами договоренность, касающаяся взаимного возврата дезертиров.
- Какое странное совпадение! – сказал Мендес-Кастильо. – Несколько дней назад, я, совершенно случайно, уверяю вас, милорд, интересовался этим самым вопросом. И обнаружил, что никакой конвенции не существует. Было множество случаев, когда, на принципах доброй воли, дезертиров возвращали назад. Однако, к великому сожалению, милорд, Его превосходительство изменил свою точку зрения на данный предмет. Это случилось, когда некий корабль – «Эстрелья дель Сур», название которого, вы, возможно, припоминаете, милорд, был захвачен как работорговец на выходе из этой самой гавани при обстоятельствах, которые Его превосходительство счел чрезвычайно возмутительными.
В этом не было враждебности, в выражении лица Мендеса-Кастильо, когда он говорил, не было заметно ни намека на ликование. С таким же видом он мог говорить о погоде.
- Теперь я ценю доброту и гостеприимство Его превосходительства в еще большей степени, - сказал Хорнблауэр. Он надеялся, что не выглядит сейчас как человек, подорвавшийся на своей собственной мине.
- Я доведу это до сведения Его превосходительства, - заявил Мендес-Кастильо. – Тем временем, здесь есть множество людей, горящих желанием познакомиться с вами, милорд, так же, как и с Ее светлостью.
Позже вечером к ним подошел Мендес-Кастильо, который передал сообщение от Ее превосходительство, в котором говорилось о том, что маркиза, понимая, что Барбара, не оправившись в полной мере от недавних испытаний, должно быть устала, и что если она и Его светлость неофициально покинут прием, Их превосходительства не будут против. Мендес-Кастильо проводил их в дальний конец залы, где они прошли через неприметную дверь и оказались у задней лестницы, ведущей к их покоям. Горничная, приставленная прислуживать Барбаре, дожидалась их.
- Попроси ее уйти, пожалуйста, - сказала Барбара. – Я справлюсь сама.
Ее голос по-прежнему был ровным и ничего не выражающим, и Хорнблауэр с беспокойством посмотрел на нее, опасаясь, что ее утомление могло оказаться слишком сильным. Однако он выполнил ее просьбу.
- Могу я чем-нибудь помочь тебе, дорогая? – спросил он, когда горничная вышла.
- Ты можешь остаться и поговорить со мной, если не возражаешь, - ответила Барбара.
- С удовольствием, конечно, - сказал Хорнблауэр. В создавшейся ситуации было что-то странное. Он попытался найти какую-нибудь тему, чтобы смягчить ее.
- Я с трудом могу поверить, что Хаднатт…
- Именно о Хаднатте я и хотела с тобой поговорить, - сказал Барбара. Голос ее звучал резко. Она выглядела более чопорной, чем обычно, выпрямившись – нельзя было найти спину прямее, и встретила взгляд Хорнблауэра твердым взором, напоминавшим взор солдата, который, застыв по стойке «смирно», ожидает смертного приговора.
- В чем дело, дорогая?
- Ты станешь ненавидеть меня, - сказала Барбара.
- Нет! Никогда!
- Ты не знаешь того, что я собираюсь сказать тебе.
- Что бы ты мне не сказала…
- Не спеши так говорить! Сначала выслушай. Я освободила Хаднатта. Это я организовала его побег.
Эти слова прозвучали как удар грома. Или, скорее так, как если бы при полном штиле грот-марса рей без предупреждения рухнул бы на палубу.
- Дражайшая моя, - произнес Хорнблауэр, все еще не веря, - ты устала. Почему бы тебе…
- Уж не думаешь ли ты, что я брежу? – спросила Барбара. Ее голос по-прежнему звучал как-то отчужденно, с совершенно незнакомой Хорнблауэру интонацией. Так же как и горький смех, которым она сопровождала слова. – Это случилось. Это конец моему счастью.
- Дорогая…- сказал Хорнблауэр.
- О! – произнесла Барбара. В одном этом звуке вдруг прозвучало столько всепоглощающей нежности, суровые черты ее лица смягчились, но тут же она снова выпрямилась и отдернула руки, которые протянула к нему. – Пожалуйста, выслушай. Сейчас я расскажу тебе. Я освободила Хаднатта… Я освободила его!
Не было сомнений, что она отдает себе отчет в том, что говорит, независимо от того, правда это, или нет. И Хорнблауэр, не в силах пошевелиться, и, не сводя с нее взгляда, постепенно начал осознавать, что все-таки это правда. Это осознание просачивалось сквозь слабые места в его неверии, и по мере того, как получал новые свидетельства, этот прилив поднимался все выше.
- В ту последнюю ночь в Адмиралти-хаузе! – воскликнул он.
- Да.
- Ты вывела его через садовую калитку!
- Да.
- Значит, Эванс помогал тебе. У него был ключ.
- Да.
- И этот парень в Кингстоне – Боннер – тоже должен был помогать тебе.
- Ты сказал, что он, в некотором роде, негодяй. По крайней мере, он был готов пойти на авантюру.
- Но… но что со следом, по которому шли собаки?
- Кое-кто протащил по земле на веревке рубашку Хаднатта.
- Но даже если так…? – Ей не было необходимости отвечать – произнося последние слова, он сам вывел следующее умозаключение – Эти двести фунтов!
- Деньги, которые я просила у тебя для этого, - сказал Барбара, не прощая себе ничего. Чего будет стоит вознаграждение в десять фунтов, если кто-то может предложить две сотни за содействие в побеге заключенного. Теперь Хорнблауэру стало ясно все. Его жена преступила закон. Она посмеялась над авторитетом флота. Она… Прилив чувств внезапно поднялся до нового уровня.
- Это же уголовное преступление! – сказал он. – Тебя могут сослать пожизненно… отправить в Ботани-Бей!
- Ну и что? – воскликнула Барбара. – Ботани-Бей! Неужели так важно, что ты узнал об этом? Теперь ты не когда не будешь любить меня?
- Дорогая! – последние слова были настолько невероятными, что ему не нашлось, что сказать в ответ. Он напряженно размышлял над тем, что ему сказал Барбара. – Этот тип, Боннер, может шантажировать тебя.
- Он виновен так же, как и я, - сказала Барбара. Здесь неестественная резкость ее голоса достигла своего пика, и внезапно сменилась привычными мягкими интонациями, прозвучавшими в ее следующих словах, нежностью, которую она не могла сдержать и расцвела той знакомой головокружительной улыбкой, предназначавшейся ее мужу:
- Ты думаешь только обо мне!
- Разумеется, - изумленно сказал Хорнблауэр.
- Но ты должен подумать о себе. Я предала тебя. Я обманула тебя. Я воспользовалась твоей добротой, твоим благородством. Увы!
Улыбка сменилась слезами. Мучительно было видеть искаженное лицо Барбары. Она все еще стояла, как солдат в строю, не позволяя себе закрыть лицо руками, слезы текли по щекам, ее черты не выражали иных чувств, кроме стыда. В этот момент он должен был бы заключить ее в объятья, но до сих пор стоял, не в силах пошевелиться от изумления, а последние слова Барбары внесли в его ум дополнительный сумбур, продолжавший парализовать его. Если что-то произойдет, последствия будут необратимыми. Полмира поверит, что Хорнблауэр, легендарный Хорнблауэр, потворствовал побегу мелкого преступника. Никто не заподозрит правды, но если такое и случится, то полмира будет смеяться над Хорнблауэром, которого одурачила его собственная жена. Непреодолимая, ужасная пропасть разверзлась перед ним. Однако существовала и другая пропасть – невыносимая мука от того, что Барбара страдает.
- Я собиралась сказать тебе, - сказала Барбара, стоя все так же навытяжку, слезы, заливали ее глаза, так что она ничего не могла видеть. – Я собиралась сказать, когда мы пришли домой. Об этом я думала перед ураганом. И тогда, в рубке, я собиралась сказать тебе, после… после того, как сказала тебе о другом. Но было некогда – тебе нужно было идти. Сначала я сказала, что люблю тебя. Я сказала тебе это, хотя вместо этого должна была рассказать о другом. Должна была.
Она не искала себе оправданий, не просила, она готова была отвечать за то, что сделала. И там, в рубке, она сказала ему, что любит его, что никогда не любила никого другого. Эта последняя мысль привела его в чувство. Ему удалось стряхнуть с себя то изумление, замешательство, делавшее его беспомощным. В мире нет ничего, важнее Барбары. Теперь он обрел способность двигаться. Два шага вперед – и она в его объятьях, ее слезы – на его губах.
- Любимая! Дорогая! – сказал он, потому что, ослепнув от слез и не веря в то, что происходит, она не отвечала.
Потом, несмотря на тьму, окутывающую ее, она поняла, и ее руки обвились вокруг него, и в целом мире нельзя было найти большего счастья. Гармония никогда не была более совершенной. Хорнблауэр поймал себя на мысли, что улыбается. От полноты счастья он готов был разразиться громким смехом. Это была его давняя слабость – смеяться, хихикать в мгновенье кризиса. Он мог бы рассмеяться теперь, если бы позволил себе это сделать – рассмеяться над всем этим смешным инцидентом, он мог бы хохотать без удержу. Однако благоразумие подсказывало ему, что смех в данный момент будет неуместным. И тем не менее, целуя Барбару, он не мог удержаться от улыбки.
Примечания
1
Речь идет о войне между Англией и США в 1812-1814 годах. Среди прочих поводов к войне было и то, что англичане задерживали в море американские торговые суда.
(обратно)
2
Его Превосходительство контр-адмирал лорд Хорнблауэр, кавалер ордена Бани. Его Превосходительство генерал-лейтенант граф де Камброн, кавалер Большой Звезды Почетного Легиона.
(обратно)
3
Названия буксиров означают по-французски «Буксир», «Рак», «Смелый».
(обратно)
4
Регул Марк Аттилий. Римский полководец. Во время Первой Пунической войны (264-241 гг. до н.э.), попав в безвыходное положение, заключил перемирие с карфагенянами. Римский сенат не утвердил договор и Регул, взявший на себя ответственность, вернулся в плен к врагам, где и был убит.
(обратно)
5
Автор неточен. На самом деле Хорнблауэр принимал участие в обороне Риги от войск маршала Макдональда в 1812 г., то есть за 9 лет до описываемых событий. (Прим. переводчика).
(обратно)
6
Шеф-повар (фр.). (Прим перев.)
(обратно)
7
Немецкое белое вино.
(обратно)
8
Для того, чтобы откланяться (фр.).
(обратно)
9
Эль Либерадор – «Освободитель» (исп.) прозвище, данное Боливару.
(обратно)
10
Под Йорктауном в 1781 году американские колонисты заставили капитулировать силы британской армии, что фактически заставило Англию признать независимость колоний.
(обратно)
11
Его Превосходительству адмиралу сэру Хорнблауэру (исп.)
(обратно)
12
В семейном кругу (фр.)
(обратно)
13
Речь идет о знаменитом византийском полководце Велизарии (504-565). Согласно легенде, в завершение своей карьеры он попал в немилость, ослеплен по приказу императора и вынужден был жить подаянием.
(обратно)
14
См. рассказ «Звезда Юга».
(обратно)